Когда шатается трон

Серия «Обет молчания».

© А. Ильин, 2022.

© ООО «Издательство АСТ», 2022.

Контора. Начало

Стенографический отчёт не вёлся, текст выступлений восстановлен по воспоминаниям участников.

Товарищ Г. М. Маленков:

— Слово для доклада предоставляется товарищу Сталину…

Аплодисменты, здравицы, радостные, навстречу вождю, улыбки. Но что-то на этот раз пошло не так.

Обойдя сзади стол президиума, докладчик спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже трибуне. Встал, замер, внимательно, цепко и тяжело оглядывая зал. Поднял руку, призывая к тишине. Начал говорить без бумажки, без конспекта — заранее заготовленных слов. Говорить жёстко, а местами более чем жёстко, почти свирепо. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, без привычных шуток и улыбок, — все это привело всех сидевших к какому-то тревожному оцепенению.

Товарищ И. В. Сталин:

— …Мы провели съезд партии. Он прошёл хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. Стоит вспомнить слова Ленина из «Заявления редакции «Искры»: «Прежде, чем объединяться, и для того, чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться». Смысл выражения: объединение будет прочным только тогда, когда его участниками станут люди с общими целями и интересами. Для этого нужно «размежеваться» с теми, кто не отвечает этому условию и не может быть участником этого объединения. …Говорят: для чего мы значительно расширили состав ЦК? Но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрём, но нужно подумать, кому, в чьи руки вручим эстафету нашего великого дела. Кто ее понесёт вперёд. …Всё это требует притока молодых, свежих сил в ЦК — руководящий штаб нашей партии. Так мы и поступили, следуя указаниям Ленина. Вот почему мы расширили состав ЦК. …Спрашивают, почему мы освободили от важных постов министров видных партийных и государственных деятелей. Что можно сказать на этот счёт? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. …Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел… Нельзя пройти мимо его недостойных поступков. …Теперь о товарище Микояне…

Молчит, каменеет зал, мертвенно замер Президиум, что-то дальше будет, кого еще назовёт товарищ Сталин, шагнёт ли дальше Молотова с Микояном и не придётся ли кому отсюда к стенке шагнуть?

— …Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных, инициативных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Мы их должны поддержать в ответственной работе. …Предлагаю избрать в Президиум ЦК КПСС следующих товарищей: товарища Сталина, товарища Андрианова, товарища Аристова, товарища Берию, товарища Булганина, товарища Ворошилова, товарища Игнатьева, товарища Кагановича…

И фамилии новые, незнакомые: товарища Пономарева, Суслова, Брежнева…

Голос с места:

— Надо избрать товарища Сталина Генеральным секретарём ЦК КПСС.

Товарищ Сталин:

— Нет! Меня освободите от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР.

Г. М. Маленков на трибуне:

— Товарищи! Мы должны все единогласно и единодушно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь Генеральным секретарём ЦК КПСС.

Аплодисменты.

Товарищ И. В. Сталин:

— На Пленуме ЦК не нужны аплодисменты. Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР. Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря.

Л. П. Берия с места:

— Других кандидатур, кроме товарища Сталина быть не может!

С. К. Тимошенко:

— Товарищ Сталин, народ не поймёт этого. Мы все, как один, избираем вас своим руководителем — Генеральным секретарём ЦК КПСС. Другого решения быть не может…

Стучат стулья, зал в едином порыве встаёт и горячо и долго аплодирует. Только отчего-то все какие-то деревянные, а в Президиуме бледные, сосредоточенные лица. Берия очи долу опустил, платок комкает. У Маленкова руки трясутся.

— Спасибо, товарищи.

Идут гости, разбредаются по коридорам, сбиваются в кучки, стоят оглушённые, растерянные, говорят шёпотом. Кто-то что-то понял, кто-то недопонял, но все сообразили, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

— Слышал?

— Слышал.

— Понял?

— А чего не понять? Коба молодёжь в Президиум тянет. Зачем только?

— Значит, не всё услышал. Отчего он про Ленина, чуть не через каждое слово? Потому что ситуация как в двадцать втором, когда Ильич силу и власть терять стал, а Коба… Теперь он по тем же лекалам…

Шепчутся гости.

— …Зачем такой Президиум и Секретариат?

— Затем, что арифметика: коли из девяти членов Политбюро пять-шесть исчезнут, то любой заметит, а если из тридцати шести — десяток… А молодые… они не опасны, они пока еще щенята без клыков — лизать могут, а укусить нет. Вот он их и тащит под себя, чтобы свору собрать, которая будет всякого рвать, не задумываясь, только «Ату!» скажи.

— Так ты думаешь?

— Все думают, кто… думает. Хозяин «стариков» валить будет. Или… они его.

— Ты что? Как такое можно?

— А Вознесенский, которого Коба в приемники пророчил — не Хрущёва, не Берию, не Маленкова — его. Помнишь? И где он теперь? Его по-быстрому к Ленинградскому делу подвязали и крутить стали. Сталин сам, собственной рукой на деле написал: «Не верю!» — я-то дело лично видел. И что?.. Всех обвиняемых через час после оглашения к стенке поставили, а Вознесенского еще три месяца по тюрьмам мурыжили, хозяина опасаясь, а после заморозили на грузовике, в летней одежде прокатив. Укусили «соратники» хозяина, и пребольно. Только он сглотнул, потому что не дурак. Но всё понял и свою игру повёл. Ты прикинь, какие за последние пару лет были перетасовки. То-то…

— Теперь, сегодня, здесь хозяин войну объявил, считай, в открытую. Как он на зал смотрел, словно испытать, понять хотел, кто за ним пойдёт. Да разве кто такое еще вчера представить мог? Ты Президиум видел, у них глаза на лоб и штанишки мокрые. Переиграл их хозяин. Сегодня. А вот что завтра будет… Так что нам теперь выбирать, чьей стороны держаться, чтобы голову не потерять. Такие дела…

— Да ведь стар он уже.

— Стар, да кусуч. На съезде два дня назад пятнадцать минут по бумажке читал, а здесь полтора часа как кувалдой молотил! Может, у него клыки и поисточились, но только он многих еще порвать может. На то он и хозяин!..

— Да, не прост. Похоже, большие дела затеваются, как в тридцать седьмом. Тогда он победил, скверну вывел, а нынче не известно, кто верх возьмёт. Старики, они крепко сидят, а молодёжь, на которую хозяин ставит, тявкать научились, а чтобы в глотку вцепиться — росточка может не хватить.

— Не скажи, Лёнька Брежнев — офицер с самого передка, с десантом ходил.

— То война, там всё понятно — позади свои, впереди — враги, за Родину, за Сталина: «Ура!» А здесь хрен разберёшь, кто свой, кто чужой и откуда удара ждать. Что-то будет…

— Будет… Польётся кровушка. Под ковром война тихая, но до смертушки. Тут или хозяин верх возьмёт или его… Раньше бы я на него поставил. А теперь… теперь не знаю.

* * *

Высокий каменный забор, фонари-тарелки через каждые десять метров, за капитальным — еще один, дощатый забор, колючка поверху. Но отчего-то не видно вышек с вертухаями, не слышно команд, и даже собаки не лают. Что это? Зона? Не похоже. Но и похоже — въезд один, стерегут его краснопёрые с автоматами и между заборов по периметру бродят. А зэки где?

Зэки в большом кирпичном здании, в белых халатах и ботиночках вместо валенок и сапог. Сидят зэки, что-то в тетрадях пишут, чего-то считают, на кульманах чертят, на школьных досках мелком выводят. «Шарашка». Отсюда не убегают, нет дураков менять кроватки с чистым бельём на нары, а ручки и счёты — на топоры и пилы. Здесь, конечно, не воля, но в сравнении с Магаданом — санаторий ВЦСПС. Курорт.

— Слушай, это что за хрень, и еще посерёдке высовывается, как собачий…

— Линейка логарифмическая это.

— Какая линейка? Линейка — щепка струганая, а эта с палец толщиной.

— На ней считать можно.

— На линейке? Да брось ты… А ну, покажь…

Кульманы рядком, за каждым чертёжник с карандашиком и ластиком. Стоят, смотрят, линеечки туда-сюда двигают. Лица умные, сосредоточенные.

— Слышь, Партизан, новый карандаш нужен.

— Тебе с утра три дали!

— Их нет уже. Ну, блин, ломаются они. Я точу, а они ломаются.

Ну да, такими ручищами только карандаши точить. Тут лом в самый раз. И ватман на кульмане, как мишень на ро́стовой фигуре, весь в сквозных дырках.

— Ты что, опять чертить пытался?

— Ну да. Я же этот, как его… сектант.

— Проектант! Тебе чертёж повесили, вот и стой возле него, не суйся своими граблями куда не просят. И халат постирай, не на лесоповале!

А что там дальше? Аудитория, доска на стене, изрисованная какими-то бесконечными математическими формулами и схемами. Люди в халатиках, смотрят, мелком пишут. И разговор между ними такой, что с непривычки уши вянут.

— Тут вы, коллега, не правы… Мы не можем принять ваши выводы относительно ранее предложенной гипотезы, так как данное значение Икс не может колре… колле… коре… Тьфу, хрень какая, не выговоришь! Коллер…

— Коррелироваться. Учи, блин, чтобы каждая буковка от зубов отскакивала. Или зубы выскочат. Ты учёный или где?

— На хрена нам всё это? Доски, формулы…

— Затем, что тебя не спросили! А ну как барбосы нагрянут, а ты двух слов связать не можешь, синус от косинуса отличить. Коллега, маму твою в подворотне всемером! Учи! И чтобы каждую формулу с доски протарабанить мог, как «Отче наш»! Вечером проверю!

Трудятся зэки, пыхтят за кульманами, работёнка, конечно, не пыльная, но приноровиться к ней с ходу не получается.

Вечером построение.

Белоснежно-халатный строй, развёрнутый вдоль коридора, мысочек к мысочку, грудь — вперёд, язык… понятно куда. Перед строем командир вышагивает.

— Значит, так… Тут кое-кто спрашивает: «Зачем да почему?» Объясняю для особо… одарённых. Затем, что вы, маму вашу, учёные, которые куют оружие для окончательной победы над мировым империализмом, поэтому собраны сюда с зон и крыток. А кто не хочет или не может, того держать не будем. Тому кайло в руки и тачку под ноги. Здравствуй, солнечный Магадан.

Молчит строй — не хочется в Магадан на общие, пригрелись они тут, щёчки на краснопёрых харчах наели, бока на матрасах ватных отлежали. Не жизнь — малина сладкая. Но только страшно: вдруг их кто спросит, чем они тут занимаются, и на туфте подловит?

— Мы ж ни черта не понимаем.

— Барбосы тоже! Вам понимать не нужно — трави тухлятину и глазки строй, типа, отвечаешь за базар. Если что, Башку зовите, он при науке состоял, отбрешется.

Башка точно целым НИИ рулил, чего-то там для военных клепая, с самим хозяином за ручку здоровкался, только на поверку вредителем и японским шпионом оказался, хотел тоннель в Америку прорыть и через него со всеми секретами сбежать. За что и схлопотал четвертак, ладно хоть «лоб зелёнкой» не помазали.

— Скажи им, Башка.

— Тут так… Если барбосы на исповедь потащат — крутите им пуговицу или враз засохните, а коли какие фраера в клифтах базлать станут, берите их на понт, типа, не гони пургу, начальник. Да не менжуйтесь, буром прите, эти головастики сами не рубят, о чём меж собой базарят. Лохи они, только и могут что тарахтеть. Главное, не очкуйте, не шелестите, и всё будет ништяк.

Толково всё Башка объяснил, сразу видно — учёный человек, профессор при степенях и орденах. Был.

— Тогда без базара.

Командир скомандовал:

— Слушать сюда! Работаем в две смены: первая формулы зубрит, вторая — спортзал, тир и рукопашка. Потом приём пищи, оправка и смена. Вопросы есть?

Ну какие могут быть вопросы у недавних зэков, а теперь… А кто они, собственно? Сняли их с нар, пригнали этапом в карантинный лагерь, где заставили ножички метать и по полосе препятствий зайчиками скакать, чтобы они своё боевое прошлое вспомнили, так как чуть ли не каждый в той большой, недавней, войне десантными ротами и батальонами на передке командовал, в тылы немецкие за «языками» ходил, партизанил или в немецкой разведшколе лямку тянул, как Абвер. Не мальчиков в тот лагерь собрали — головорезов, один другого краше. А после кровью повязали, статьи расстрельные навесив, чтобы они дёру не дали, и проверочки учинили, о которых вспоминать тошно. После уже в халатики переодели и сюда, в Шарашку, к кульманам определили. Зачем? То только богу и куму ведомо. Зэки про жизнь свою далеко не загадывают: сегодня жив и ладно, а завтра — будет завтра.

— Всем отбой. Караулам на периметр, дозорам по НП. Разойдись!

Чудно́е дело — они сами себя вместо вертухаев охраняют, да не просто так, а с карабинами и автоматами за плечами! Разве может такое быть?

Выходит, может. К чему только?

Кабинет, стол, стулья, портрет вождя на стене в золочёной рамочке… Но не такой кабинет, где в приёмной толпы толкутся, а рабочий, для личных встреч и приватных, с глазу на глаз, разговоров.

За столом человек в пенсне, которого в стране всякая собака знает и боится, от одного вида хвост между ног поджимая. Смотрит из-под «стекляшек» ласково, так что по коже мурашки бегают и пот по спине.

— Что скажешь, Пётр Семёнович?

— Всё сделал как приказано: подразделение передислоцировал в ближнее Подмосковье. Карантинный лагерь заполнил случайными зэками из бывших военных, которые по полосе препятствий бегают. Если со стороны смотреть — почти ничего не изменилось. На подходах на всякий случай дозоры выставил.

— Дымовую завесу поставил?

— Можно сказать, так.

— Хвост не потянул?

— Никак нет. Маршрут на три части разбил, чтобы этап не засветить. Людей гнал вслепую, кроме меня никто конечного пункта не знал. Документы подчистил — все зэки сактированы, проведены по бумагам через санчасти как умершие, похоронены в общих могилах, личные дела сданы в архив с соответствующими пометками.

— А кто не подошёл?

— «Выбраковка» зачищена на месте либо направлена в дальние лагеря особого режима, где долго не заживаются.

— А если они на блатные должности сядут?

— В сопроводительных документах сделаны пометки: использовать только на общих. Я думаю, что их уже никого нет в живых.

— Сколько человек у тебя?

— Три полных взвода.

— Не мало?

— У меня каждый боец пятерых стоит: все офицеры, разведчики, с самого передка. В боях и рейдах участвовали, на ту сторону за «языками» ходили, боевые награды имеют. Ну и в карантинном лагере не баклуши били — многому научились. Головорезы.

— Командиры?

— Четверо. Кавторанг — боевой офицер, десантами командовал, в рукопашку с фрицами сходился. Морская душа, ни черта не боится. Личный состав в кулаке держал: матросиков, которые с поля боя бежали, перед строем собственноручно шлёпал, чтобы других на пулемёты поднять. Ранения, награды, штрафбат.

— Дальше.

— Партизан — два года по лесам в немецких тылах. Обозы немецкие в одиночку вырезал, отрядом командовал, комендатуры захватывал. Крюк — бывший опер из уголовки.

— Не военный?

— Нет, не воевал. Но в банды «подсадкой» ходил, шкурой рискуя. Все их уголовные повадки знает, может следствие вести, может — путать. Абвер…

— Это тот, что у немцев служил?

— Вначале у нас, в разведшколе, потом, после заброски и внедрения — в абвере. До офицерского чина дослужился. Самый натасканный в делах конспирации.

— Ну да, немцы дрессировать умели. Веришь им?

— Нет. Никому не верю. Поэтому круговой порукой и расстрельными статьями подстраховался. И еще родственниками. Если кто слабину даст, то спрос с его близких будет. Кое-кого из родственников, из братьев и отцов, арестовать пришлось, чтобы на зонах попридержать.

— Это правильно. Семья их воспитывала, им за них и ответ держать. Что с оружием?

— Кое-что прихватили.

— Кое-чего мало будет. Завтра грузовики придут, запусти их. Людей своих не свети — машины заедут, солдаты ящики сбросят и уедут, дальше сам всё уберёшь. До этого пусть никто не высовывается. Если еще что нужно — проси, отказа не будет.

— К чему мне личный состав готовить?

— Время придёт — узнаешь. А пока гоняй своих бойцов, чтобы они жирком не заросли. И чтобы зоной от них не пахло. Учёные они. Еще вопросы есть?

Ну какие вопросы? Здесь лишних вопросов не задают.

Встал Лаврентий Павлович, улыбнулся грустно.

— Трудные времена наступают, Пётр Семёнович, фашистов победили, страну из руин подняли, казалось бы, живи — не хочу, но нет, зашевелилась нечисть разная, враги недобитые головы поднимают, те, что под самыми кремлёвскими звёздами засели. Так что не можем мы расслабляться, праˊва не имеем! Раньше хозяин их в кулаке держал, а нынче хватка у него ослабла — возраст, болезни… Так что нам с тобой, Пётр Семёнович, Советскую власть защищать. Как на войне. И по ее законам, так, чтобы назад ни шагу. Понял?

— Так точно!

— Тогда ступай. И будь готов. Всегда будь готов. В любую минуту.

— Хмырь!

— Я!

— Ко мне! На, примерь…

— Конопатый!

— Я!

— На примерку шагом марш!

Чудны дела — в шкафах под замками форма развешана. Офицерская, с портупеей, кобурой, фуражечкой, со всеми знаками различия и даже медальками на груди. И обувка уставная здесь же.

— Надевай.

Ладно сидит форма, как влитая. Потянуть, загнать складки сзади под ремень, фуражечку околышком посреди лба и, ладошкой прихлопнув, проверить. Помнят ручки — четыре года люди из формы не вылезали, второй шкурой стала она. Скрипят портупеи и сапоги, бряцают медали, постукивают о бетонный пол подковки. И лица… совсем другие лица, не как у зэков или конструкторов липовых — разгладились лица, словно гимнастёрки под ремнём. И походочка — прямая, не зоновская, где всё больше скрючившись, на полусогнутых и зенки в пол. Расправились плечи, в глазах блеск появился. Развернулась душа… А всего-то форму надели. Чудеса!

— Стройся!

Стоит строй офицеров, один к одному, мысочки подобрав.

— Равняйсь!..

Подтянулись, рванули головы влево.

— Смир-на!

Выправились, глядят молодцами, словно в молодость свою фронтовую вернулись, где еще ни колючки, ни вертухаев, где хоть и смерть повсюду, но воля!

— На прав-во. Шагом марш!

Комната. На стене простыня расправлена. Тут же фотограф.

— Садитесь. Прямо. Голову чуть левее. Подбородок ниже. Еще… Замерли!

Вспышка!

— Теперь снимите, пожалуйста, френч. Замрите…

А буквально через несколько часов — новое построение.

— Зига!

— Я!

— Ко мне… Шагом марш… Держи.

Удостоверение. С красными корочками. Офицера МГБ, а внутри фото… его! В форме. Той, которую выдали, с капитанскими погонами. Всё честь по чести, где надо, и лепуха синяя на уголке. На туфту не похоже.

— Капитан Левченко!

Тишина, никто не шелохнулся.

— Капитан, я, кажется, к вам обращаюсь.

Да, точно, Левченко Николай Васильевич. Так в ксиве, черным по белому написано.

— Я!

— Подойдите к столу.

Макнул перо в чернильницу, протянул ручку:

— Распишитесь вот здесь, в графе «личная подпись».

Дрожит рука, капают чернила с пера. Виданное ли дело — зэку ксиву гэбэшного капитана получать!

— Возьмите себя в руки, капитан. Не приговор подписываете. Вот так…

Промокнул пресс-папье. Протянул серую папочку.

— Ваше личное дело. Изучить послужной список: где кем служили, награды, выговоры, имена начальников. И чтобы на зубок…

— Есть!

— Старший лейтенант Симаков…

Стоит строй, ошарашенный, как если бы их обухом по башке из-за угла припечатали. Ни черта не понимают… А им и не надо, они хоть и в форме лейтенантов и капитанов, а всё равно зэки, которым много знать не положено.

И новая команда:

— Форму снять. В соседнем помещении гражданские шкары, клифты и лопаря. Подобрать по размеру, подогнать под себя…

И верно, в соседней комнате на стеллажах горы шмоток гражданских на любой размер и вкус — выбирай не хочу. Оживились зэки, пиджачки со штанцами примеривая. Такой выбор — глаза разбегаются.

— Глянь.

— Чего?

— Не по-нашему написано.

Верно, на подкладке — на этикетке буквы незнакомые, на латинице, и значки какие-то.

— Это трофеи из Германии. Краснопёрые оттуда целые вагоны шмоток волокли. Я точно знаю. Пиджачок твой, поди, с трупа немецкого стащили.

— Да и хрен с ним. Мало я, что ли, на фронте одежды и обувки с трупов снятых носил. Сам снимал, и с меня, если что, сняли бы, не побрезговали. Лишь бы клифт впору пришёлся, вещь дорогая, импортная, сносу нет…

— Стройся!

Встал строй, уже не тот, уже чисто гражданский, разноцветный и разномастный, хотя мысок к мысочку, и равнение по груди четвёртого. И тут же новые чудеса. Потому что новые ксивы — паспорта. Натуральные, со всеми отметками и штампами прописки. Всё чин-чинарём, ни один мент не подкопается!

— Документы будут храниться в карманах френчей и пиджаков, одежда в шкафах под пломбами, ключи от кладовой у командиров. Форма одежды — по приказу.

Заёрзали зэки, закрутили глазками — такой соблазн… Это понял командир и быстро мысли их шаловливые осадил:

— Кто рыпнется, кто захочет, чистыми ксивами обзаведясь, ноги сделать, тому сразу верхнюю статью от прокурора, объяву во всесоюзный розыск и каждого пятого из его отряда — в распыл. Так что вы приглядывайте друг за другом, если жизнь дорога: адвокатов и даже «троек» у вас не будет — пуля будет лично от меня в затылок, потому как по документам вы уже покойники. Если этого мало, то всех ваших родственников — на нары, ответку за беглеца держать. Поймаем — отпустим. Нет — сошлём на рудники или к стенке прислоним тех, что старше, а младших в детдома определим, которые та же «крытка». Всё всем ясно?

Пригорюнились зэки — близок локоток, да не укусишь. Им бы те паспорта, да на волю, только крепко их к месту припечатали, что жуков в гербарии иголками — не дёрнешься. Теперь каждый за каждым в оба смотреть будет, чтобы своей башки за чужой грех не лишиться. Повязали их порукой круговой! Но даже если сам уйдёшь, как с родственниками быть? Как жить потом, зная, что через тебя их свободы, а может, и жизни лишили? Оттого, наверное, нет среди них одиноких, все с родителями, братьями и сёстрами мал-мала меньше. В том числе по этому признаку их и подбирали, чтобы крепче повязать. Одиночка, он как волк — всегда в сторону леса глядит, и в любой момент в побег сорваться может. А эти — нет. Эти уже видели близких, рядком вдоль колючки построенных, и краснопёрых с автоматами за ними. Эти не побегут!..

— Разговорчики! Слушать меня. Каждый свой ящик запомнил и чтобы мог с закрытыми глазами, на ощупь, в тридцать секунд. Всё, закончили с примерками! Дальше по распорядку — в тир, зал и к кульманам. Разойдись!

Не завидна жизнь у тех, которые сверху: сегодня ты подле трона монаршего трёшься, а завтра тебя на гильотину волокут или в кандалы куют и в казематы сырые запирают. Чем выше вознёсся, тем больнее падать. Сколько народишку, что под звёздами рубиновыми ходили, в земле сырой лежат или тачки на Колыме толкают. Не сосчитать. Это только если передовицы газетные читать — всё в стране хорошо, все соратники и сподвижники, верны заветам Ильича, а на деле такая грызня идёт, что только косточки хрустят. Зазевался чуть — тебе в бок чьи-то клыки вцепились и дерут так, что только клочки мяса летят. А коли поддался ты, то и другие вцепятся, как в подранка, и уже всей стаей терзать начнут. Да и вожаку не сладко: промахнётся — и его стая разорвёт. Таковы жестокие законы естественного отбора и… политики.

Думает Лаврентий Павлович, прикидывает, кто из ближайших друзей его больней укусить может. Раскладывает по именам и должностям, как пасьянс. И по всему выходит, что каждый. Такие правила.

Первый, конечно, Маленков, добродушный с виду толстячок, на которого никогда не подумаешь, если не знать, какие ниточки он в свой кулачок собрал. Ворошилов с Буденным — бутафорские маршалы еще с той революционной поры — стрелки и рубаки. Эти не опасны, эти к кому угодно примкнут, поэтому до сих пор и живы, что как флюгеры под политическими сквозняками вертятся. Но присматривать за ними нужно… Хрущ — тёмная лошадка, по виду мужик-мужиком в вышиванке и с гармошкой, где надо поддакнет, когда нужно поддержит, хоть гопака спляшет. Только этот «мужик» списки расстрельные подмахивал, глазом не моргнув, все лимиты перекрывая, и в войну кровушку народную лил, не жалел. Кулацкая натура у того мужика, норовит всё под себя загрести, до нитки ближнего обобрав и его же подставив. Хитрый — в открытую драку не суётся, но подножку покачнувшемуся всегда поставить готов… Военные, да не один, а целый список, которые после победы головы приподняли. До войны хозяин крепко маршалов с генералами прорядил, убрав самых ретивых, примеривавших на свои макушки двууголку Бонапарта. Только теперь они, силу свою почуяв, опять зашевелились. Эти, если их вовремя не укоротить, своего не упустят… Кто там дальше?

Длинен список, но никого пропустить нельзя. Не бывает в колоде власти слабых карт, тут любая шестёрка, коли зазеваться, в тузы проскочить может и королей побить. Такая игра… Но как колоду ни перебирай, как ни тасуй, самый опасный среди всех прочих — вожак, который, может, и ослаб, и когти поисточил, но тем страшнее, потому что понимает, что победить может, только первым напав. Шатается его власть, все к трону примериваются, подозревая, что не долго ему осталось. И он понимает, поэтому, не веря никому, новой стаей себя окружить желает, щенков вокруг себя собирая. Но это они — пока щенки, только скоро молочные зубки у них повыпадут и на их месте клыки вырастут. Страшно это, когда тебе в затылок молодое зверье дышит. Их бы поодиночке раздавить, как клопов, но только хозяин не даст — они его надежда на тихую старость, с их помощью он желает «стариков» на место поставить. Вот и выходит, что тут с него надо начинать, чтобы всю стаю разогнать — иначе никак… Змею с головы рубят, а не с хвоста. Раньше о таком подумать страшно было, но теперь, когда он под своих соратников рыть начал…

Думает Лаврентий Павлович, примеривается, на кого, против кого опереться можно. Никому не верит, но со всяким готов в союз вступить, чтобы третью сторону сообща одолеть, а уж потом друг дружке кадыки рвать. Такая «дружба» при дворе, такие игрища под мантией.

И не один он — всяк так думает, и в ночной тиши свой кинжал против другого точит. У каждого свои людишки имеются прикормленные, а то и маленькая армия. Без этого нельзя, без этого ты как черепаха без панциря, любой тебя склевать может. Велик товарищ Берия, тысячи служивых людей под ним ходят — сила немереная, но только люди эти казённые и чуть что, могут переметнуться и его же в кандалы заковать, чтобы званий и мест тёпленьких не лишиться. Нет им полной веры… Вот и приходится, на законы наплевав, опричнину под себя сколачивать и по шарашкам и карантинам прятать, чтобы, когда время придёт, крикнуть им: «Ату!», на врагов натравливая, или зад свой прикрыть, в бега кинувшись.

И так было, и так будет. С самых древних времён любой барон строил себе неприступную крепостицу, запасал в погребах пищу, воду и порох года на два, собирал из слуг боевой отряд, подымал мост на цепях над рвом и пережидал за крепостными воротами лихие времена.

Вот и Лаврентий Павлович подсуетился, понимая, что не сегодня-завтра качнёт страну, и кто лучше к тому подготовился, тот и жив будет, а может, коли повезёт, и на трон сядет! Есть у него спецкомитет, считай, карманная «стратегическая разведка», которая по чужим закромам шарит, атомные и прочие секреты в далёких краях добывая, никто туда не вхож, никому она не подчиняется. Только ему. Люди там верные, проверенные, которых он с собой из ГБ притащил. И не они одни — собрал товарищ Берия вокруг Москвы несколько боевых отрядов, которым до Кремля рукой подать. А кто-то и в столице на конспиративных квартирах засел. Бережёного бог бережёт…

Трое за столом, разговор пьяный, но со смыслом. Под водочку чего не сболтнёшь, да и после от разговора откреститься можно.

— Эх, не ценят тебя, Георгий, нет. Ты фашистам голову свернул, Победу добыл, а они?

— Чего «они»?

— Ножку подставили! Из-за какого-то барахла позору предали, чуть на нары не посадили.

— Был грех.

— Какой же это грех? Право победителя. Испокон веку города армии на три дня на разграбление отдавали. Традиция такая. Да и что ты там взял — десяток вагонов ширпотреба, другие составами тащили, и ничего. Про них никто никому, а про тебя хозяину шепнули.

— Знать бы кто.

Грозен товарищ Жуков, стакан с водкой сжимает так, что костяшки пальцев белеют. Верно Никита говорит — его, победителя, каяться заставили, чуть ли не на коленях по коврам ползать, прощения вымаливая. Ну да, притащил он из Берлина сотню часов золотых, мебель и пару вагонов тканей… Так все тащили, почти в каждом солдатском вещмешке не отрез, так ложки серебряные припрятаны были. Фрицы полстраны в пепел превратили, за что их жалеть? По заслугам и награда! А его на Урал, на округ бросили, как шкодливого кота.

— Хочешь скажу, кто хозяину про тебя нашептал?

— Кто?

— Лаврентий, больше некому! Не любит он тебя. А не любит, потому что боится. Он навёл, с его подачи обыск у тебя учинили и делу ход дали. Я точно знаю.

Да, верно, Лаврентий военных не жалует, как и они его. Как «на бомбу сел», много лишнего себе позволять стал, в дела армейские свой нос без спроса засовывая. Да и в войну немало генеральской крови попил. Заслуги у него, конечно, имеются, никто не спорит, в тылу не прятался, Кавказ чуть не в одиночку из-под немцев вытащил, энкавэдэшниками своими брешь заткнув. После войны оружие армии подогнал. Но всё равно — его сани, это его сани, в них и катайся, а в чужие не лезь!

— А теперь прикинь, что будет, если хозяин уйдёт? Сядет Лаврентий на Кремль и всех вас… И нас… Ладно, если только погоны сорвёт, а может, и головы. Учинит тридцать седьмой год — и всех под нож, как Тухачевского с компанией.

— Тухачевский — заговорщик, его было за что. Тухачевский войну бы завалил, он польскую кампанию про… а мы немцам, которые вояки, зад надрали!

— Ты, Георгий, надрал.

— И я. Как все…

Льётся водочка, багровеют лица, развязываются языки. А на трезвую голову разве такое скажешь, только если под хмельком, да после баньки с веничком. Много разговоров нынче по пьяной лавочке ведётся — все чего-то ждут, друг дружку щупают, на свою сторону тянут. Шатается власть в стране, и всяк к трону примеривается и команду под себя сбивает.

— Слышь, Семён, а ты что молчишь? Ты же на Министерстве государственной безопасности сидишь, ты же глаза и уши.

— Я на МГБ, а надо мной Лаврентий — сел и ножки свесил. Он теперь как любимая наложница, его не перекукуешь.

— Куда всё идёт…

— Ясно куда — Лаврентий хозяину в затылок дышит, случись что — в его тёплое кресло свой зад воткнёт и кругом своих людей поставит, а нас на лесоповал. Я точно знаю.

— Откуда?

— От людишек, которые под ним ходят. Спецкомитет его — это же кузница кадров, он там многих приятелей пригрел, которых после по кабинетам рассадит. В наши. Они же как пятая колонна.

— А ты куда смотришь?

— Я смотрю, вижу, да укусить не могу. Мне к нему хода нет — там наука, секреты под грифами непробиваемыми, хозяин туда соваться запретил. После бомбы он Берии карт-бланш дал. Прикрылся Лаврентий своими учёными, как бронёй, хоть из гаубицы пали — не пробить!

— Слушай, Георгий, неужто у тебя людей верных нет, ты же воевал, под пулями ходил, по службе приятелей своих двигал?

— Людишки есть, конечно…

— Ну?.. А у каждого полк или дивизия. Танки, пушки. Вы же армия.

— Нет, против хозяина никто не пойдёт. И я не пойду. Он мой Верховный главнокомандующий! Мы вместе, мы от Москвы до Берлина…

— А кто про то говорит? Коба — наш рулевой. Давай за него, за отца народов, до краёв и до дна.

Разлили, опрокинули, закусили.

— А что, против Берии тоже никто не пойдёт?

— Против него любой. Армия этих гэбэшников терпеть не может. Мы воевали, а они сзади с пулемётами. Нам на Лубянке по зубам и по я… как шкодливым котам. Какие-то капитанишки да майоры. Боевым генералам! Под этого все подпишутся… Давно их пора на место поставить!

— Вот и я про то. Негоже армии на каких-то особистов оглядываться. Армия должна быть сверху. Армия и партия.

— И народ.

— И народ! Народ и армия едины! И партия, которая по заветам Ленина. И чтобы министр обороны — кремень. Вроде тебя, Георгий. А может, и ты! Чтобы по достоинству и заслугам! А не какое-то шмотье в морду, и протокол на стол.

— Не знаю… Мы люди военные, но если партия скажет…

Ну вот и сложилось. Потому что прозвучало. Утром все про всё забудут или сделают вид, что забыли, но все всё услышали, и когда придёт время… А оно придёт. Потому что бессмертных не бывает… И незаменимых тоже.

Думает Пётр Семёнович, потому что жить хочет. Желательно долго, пусть даже несчастливо. Главное, долго. А долго живёт тот, кто нос по ветру держит, как собачка гончая.

Куда Лаврентий Павлович гнёт, что хочет, зачем их сюда притащил? Темнит, ничего не рассказывает и даже не намекает. Но если судить по ксивам и по оружию, которого на полк хватит, дело их ждёт горячее. Там, за забором. Скорее всего, в Москве, коли их сюда привезли. Собрал стаю, кормит, поит, натаскивает, чтобы в нужный момент спустить. И кого он ими травить станет? Вряд ли блатных или контриков, для того у него МГБ имеется. Тогда кого?..

Не верит Пётр Семёнович товарищу Берии, хотя и под ним ходит и верой правдой служит. Потому что бывший зэк, который до войны свой пятерик тянул, кайлом землицу мёрзлую долбя и с ворами на ножички сходясь. Всяко бывало — еле живым выбрался, спасибо товарищу Берии — вынул с кичи. Но «спасибо» — не повод головы лишаться. Не склонны зэки к преданности и не испытывают излишней благодарности, кто в такие сопливые игры играет, тот первый кони двигает. Умри сегодня ты, завтра я — вот их главный лозунг. Понял и принял его — жив будешь. А если за каждого по совести впрягаться, то быстро на пере подвиснешь или в тенета к куму угодишь.

Вот и думает Пётр Семёнович, кумекает. У него, конечно, шесток не велик, но и с него кое-что разглядеть можно. Шатает страну — хозяин стар, болезни его одолевают. Не сегодня завтра… А он как гвоздь, на нём единственном страна держится, вырви — всё посыплется. Пока товарищ Сталин жив — страна стоять будет. Сколько заговоров против него в тридцатых плели и военные, и троцкисты, и бывшие революционеры-каторжане со стажем, на волоске власть висела — дунь, и нет ее. Как он проскочить в это игольное ушко смог, не понять, видно, сам господь его вел. Война, конечно, хозяина подняла, доказав его правоту. Кабы те, другие, верх взяли, нынче все под немецкими и японскими сапогами спины гнули, почище, чем на Беломорканале. Велик товарищ Сталин. Но стар. От всей стаи ему не отбиться. Передовицы в газетах, конечно, бравурные, про власть народа и монолитность партийных рядов, но только кого та медь убедит? Помрёт хозяин или просто от дел отойдёт, соратники враз друг с другом сцепятся, власть деля, потому что нет достойных вожаков, все — шавки-пустолайки. У зэков глаз намётан, они умеют начальство по характерам отличать, без этого на зоне не выжить. Единственный кто подходит — Берия, и народ его, хоть недолюбливает, приемником вождя считает, этот, может быть, и вытянет… Для того он их сюда, как видно, и подтянул. Только вряд ли у него что выгорит — второй грузин во главе страны — это перебор. Да и зуб на него у каждого имеется, многим он дорожку заступил. Нет, обломают его и, значит, ставить на него нельзя.

Но даже если он победит, то вряд ли им от этого полегчает. Высоких должностей им не выслужить, на то у товарища Берии свои кадры имеются, которые он в топку не бросит. Туда — их пошлют. Пушечное мясо они, пехота, которую никто жалеть не будет, и даже медальки на грудь не повесят, потому как беглые зэки — это отребье человеческое. В лучшем случае — по домам распустят, рты «зашив». А в худшем… В худшем, если им поработать придётся, то от них избавятся — кому лишний компромат нужен? Тем более, они уже и так покойники. А вот с ним… Его первого в расход пустят, как самого осведомлённого. Тут без вариантов — руки, сделавшие грязное дело, рубят по плечи. Или сразу по шею. И как бы товарищ Берия не улыбался и по плечику его не стучал, обманываться нельзя. Эта работа будет последней: либо его те, либо другие. Либо в лоб, либо в затылок — дырка в черепушке всё равно будет одинаковой, со смертельным сквознячком.

Так мыслит Пётр Семёнович… Как зэк, который никому не верит, никого не боится и ни у кого ничего не просит, надеясь только на себя и свой фарт.

И что теперь делать? Может, в бега податься, документами прикрывшись? Но далеко не убежать — до первого постового. Велика Страна Советов, но только на каждом углу глаза краснопёрых или их добровольных помощников. Каждый кассир или кондуктор трамвайный тебя по ориентировке опознает и сдаст.

А если всем врассыпную, чтобы у погони глаза разбежались? Вдруг удастся проскочить? Только погоня та тысячеглазая, от неё за чужими спинами не спрятаться. Нет, пока товарищ Берия при власти, он их в любой щели отыщет и как тараканов сапогом эмгэбэшным придавит — ксивы их, может, и натуральные, но все на карандаш взяты. И еще родственники на короткий поводок посажены… Некуда родным бежать. И ему тоже. Остаётся лямку тянуть, ждать и надеяться. А это зэки умеют. Без надежды зэку никак, одной только надеждой он и жив! И одним днём…

— Студент, ко мне! Какого… ты сопли на кулак крутишь — в полную силу дерись, не на танцах с бабой жмёшься. Ну!..

Удар!.. Удар!..

— Сильнее!

— Так он лежит.

— И что?

— Лежачего не бьют.

— Ну да, верно, не бьют — добивают. Или ты хочешь ему спину подставить? Если твой враг упал — топчи его, встать не давая, бей каблуком в лицо или горло ломай. И даже когда считаешь, что тот умер — бей, чтобы убедиться, что он мёртв! Так блатные дерутся, подранков дорезая. Я видел, я сам с ними в бандах на ножичках сходился и резал, даже если у меня пощады просили, чтобы свой авторитет не уронить. Урки жалости не знают, для них ваши интеллигентские замашки признак слабости!

— Но мы не урки.

— Боюсь, мы хуже. Нам иначе нельзя, мы не на войне, нам пленных девать некуда, а живых позади оставлять опасно. Поэтому дерись, не чтобы победить, а чтобы убить. Или убьют тебя. Усёк? Не слышу?

— Так точно!

— То-то.

Суров Крюк, не знает ни пощады, ни жалости… Хотя как посмотреть, может, и груб он, и в морду ткнуть может, но только именно он его с нар вытянул, после «приговора», считай, с «перьев» блатных снял и в команду свою пристроил.

— Ножичком не играй, не показывай его, сколько раз учил, прячь перо в рукаве и улыбайся.

— Улыбаться-то зачем?

— Чтобы зарезать ловчее. Улыбка размягчает. Если ты с мрачной рожей на врага прёшь, он настораживается, а если с улыбкой, дружески руки раскинув, то он удара не ожидает, и ты ему перо снизу, под ребра суёшь как в масло, в самое сердце. Вот так… Так урки жертвы свои режут. Учись, они мастаки в деле душегубства, куда до них десанту, те в рукопашку в открытую шли, ленточки от бескозырок закусив. Так, Кавторанг?

— Так. Ходили и резали. Только улыбочки фрицам не строили — долбали чем ни попадя, а то и зубами рвали. Но Крюк прав: оружие своё показывать врагу не следует — поигрывай сапёрной лопаткой, внимание отвлекая, а бей финкой с левой руки или между ног сапогом. Рукопашка — не дуэль, там секундантов нет, там все средства хороши.

— Работаем…

— Здравствуй, Нугзар, проходи, давно у меня не был.

— Здравствуйте, дядя Иосиф.

Сел Нугзар, переводит взгляд с живого товарища Сталина на его портрет. На портрете дядя Иосиф на трибуне стоит, большой, сильный, в белом кителе, а в жизни как будто высох, как старое дерево — в морщинах весь, глаза усталые.

— Как твоя учёба?

— Спасибо, хорошо, второй курс оканчиваю.

— Молодец! Счастливый ты, Нугзар, образование получаешь, о котором мы мечтать не могли — окончишь институт, работать пойдешь, может, министром станешь! Скольким мальчишкам, таким, как ты, Советская власть счастливую жизнь подарила. Не зря мы на царских каторгах гнили.

— Спасибо вам, товарищ Ста… дядя Иосиф.

— Зачем пришёл? Может, деньги нужны?

— Нет, письма вам принёс.

Нугзар протянул несколько конвертов. Очень важных, потому пришли они не спецкурьером, не через канцелярию, а простой почтой. Издалека пришли, из Сибири. Для того и привёз дядя Иосиф Нугзара из Грузии в Москву, чтобы наладить через него канал, о котором никто знать не должен. Кто подумает на мальчонку, которого вождь народов пригрел и полюбил как родного сына? Кто обыскивать или допрашивать его осмелится?

Взял товарищ Сталин письма, осмотрел их внимательно — не потревожены ли сургучные печати. Нет, всё в порядке.

— Ты посиди пока, Нугзар, покушай вот, а я, может быть, ответ напишу. Хороший друг у меня там живёт…

Но нет по обратному адресу у Сталина друга — лагерь есть, где гоняют собранных по зонам зэков, которые пригодиться могут, если в Кремле драка начнётся.

Читает Сталин… Хорошо всё, никаких происшествий, жизнь идёт по распорядку. Но уж больно всё гладко… Нет, не будет ответа.

— Ступай, Нугзар, мне теперь некогда… И фрукты все забери. Учись, старайся, нашей стране очень образованные кадры нужны…

— Спасибо, дядя Иосиф.

— Тебе спасибо, что не забываешь, что весточки мне приносишь от сердечного друга.

Когда Нугзар ушёл, дядя Иосиф трубку разжёг и к конвертам спичку приложил, размял пепел в пепельнице.

Нет, не бывает, чтобы всё хорошо да гладко, чтобы без колдобин под ногами. Вызвал дежурного офицера.

— Васильева позови ко мне.

— Товарищ Сталин, майор Васильев по вашему приказанию…

— Зачем кричишь, зачем глотку дерёшь? Оглушил совсем. Садись, чай пей.

Папочку открыл. Пальцем в листок ткнул. Чистый.

— Пишут мне граждане, жалуются, что непорядок у нас в исправительных учреждениях. Что не воспитывают они. Проверить сигнал надо, но так, чтобы никто о том не знал. Узнают, что товарищ Сталин интересуется безобразиями, тут же заборы покрасят, заключённых переоденут… Есть у нас лакировщики, которые перед начальством выслуживаются. А мне надо так, чтобы тихо. Съезди, посмотри, после расскажешь мне, как там дела обстоят. Со стороны посмотришь, людей порасспрашиваешь. К начальству лагерному не лезь, незачем панику раньше времени сеять, а если узнаешь про непорядки, мы туда проверку пошлём. Нельзя нам жалобы советских людей без внимания оставлять. Такая будет моя просьба.

— Так точно, сделаю, товарищ Сталин! Куда ехать?

— Далеко, в Сибирь. Я тебе дам несколько адресов, которые пропустить нельзя. Еще десяток можешь сам выбрать. Бумага у тебя будет, чтобы никто лишних вопросов не задавал. Да не задерживайся там долго, мне людям отвечать. На то мы здесь и поставлены, чтобы советскому народу служить и ни одну жалобу без внимания не оставлять…

Через неделю на стол товарища Сталина легла докладная записка — работают лагеря, вохра на вышках сидит, заключённые тачки таскают. Но не любит товарищ Сталин отписки читать, хочет он живого человека послушать, чтобы ничего не упустить, в самую суть вникнуть. Такой он — отец народов.

Спрашивает:

— А этот лагерь?

— Там точно порядок. Бараки новые, чистые, заключённые одеты хорошо, в новую одежду, лица сытые.

— А занимаются чем?

— Да, вроде, ничем — на общие работы не ходят. Физкультурой занимаются. Там ведь лагерь карантинный, туда заключённых для поправки здоровья направляют. Очень положительный лагерь!

— А этот, только поподробнее…

Хотя ни «этот», ни следующий товарища Сталина не интересовал. Он ответ на свой вопрос получил. Значит, есть у писем обратный адресат — работает лагерь. Ну и хорошо…

И невдомёк вождю народов, что не тот это лагерь, что собран там разный сброд для отвода глаз. А та команда, которую он собирал, совсем в другом месте, и подчиняется совсем другому человеку. Так всё обернулось.

Велик товарищ Сталин, с тысяч портретов на страну смотрит, да только уследить за всем не может — чужими глазами он на мир глядит, чужими ногами дороги топчет — как ему правду узнать? Да и не до того ему уже, возраст знать себя даёт…

— Ну иди, спасибо за службу. И о просьбе моей никому не говори, а то обидятся на меня товарищи мои, что я через их голову проверку учинил, подумают, что не доверяет им товарищ Сталин. А мы ведь одно общее дело делаем.

— Так точно! Никому не скажу.

— Ну вот и хорошо. Верю тебе.

Сидят командиры кружком, папиросы смолят. Виданное ли дело для зэков — ни самокрутки, ни бычки, на помойке подобранные, а папиросы из только что начатой пачки. И харчи у них добрые, такие, что обглоданные корки никто в карманы не суёт. Матрасы мягкие и простыни чистые. Все у них хорошо, но отчего-то не весело…

— Труба наше дело.

— Почему?

— Ты оружие видел? Такие стволы только для большого боя. Там одних ручников три десятка, а еще гранаты. На нас что, танки пойдут? Что скажешь, Кавторанг?

— Скажу, что в таком бою пехотинцу полчаса жизни отпущено. Тут или победить, или умереть.

— Кого победить? Немцы уже побиты. Для кого этот арсенал? Чего молчим?

А что тут ответить? Просто так такое оружие не выдают. И за здоро́во живёшь на убой не кормят. Не бывает халявы, это любой зэк знает — за всё платить надо.

— Если мы против блатных или краснопёрых — шанс есть. Если против армии, то нас в пять минут покрошат.

Сидят командиры, гадают на «баланде» — зачем их с нар сняли, зачем в карантине натаскивали, кровью вязали, а после с лесными братьями и эмгэбэшниками схлестнули? А теперь халатики эти, линейки, мелки с досочками, ксивы и… пулемёты. К чему бы это? Может, больше Пётр Семёнович знает, но молчит как рыба об лёд.

— Ладно, чего базарить, когти рвать нужно.

— Когда? Мы тут, как мухи в паутине, повязаны.

— Не теперь, когда время приспеет. А пока прикинем… Партизан, ты что умеешь делать?

— Землянки и схроны рыть, костры без дыма жечь, тайные тропы бить, гати прокладывать и метки ставить, каши из коры и корешков варить, и еще лягушек, мосты взрывать, глотки резать, собакам нюх отбивать. Следы прочесть могу, определить, кто и куда шёл. В лесу не потеряюсь. Могу затаиться так, что в шаге пройдут и не заметят. Идти сутками могу, если требуется, или неделю в снегу в дозоре лежать. Сохатого ножом с одного удара завалю, когда жрать нечего. Или косолапого. Ногу или руку умею отчекрыжить топором или пилой, хоть даже ножиком перочинным.

— Зачем?

— Чтобы заражение дальше не пошло. У нас хирургов не было, а ранения случались. Много чего еще могу.

— Кавторанг?

— Захватывать и удерживать.

— И всё?

— Ну почему… Личный состав пинками и матом из окопов поднимать, жрать несъедобное, пить всё, кроме яда, жить в таких местах, где ни одна собака не сможет. И при этом воевать. Карты читать. Могу реку с пулемётом переплыть или с соломинкой по дну перейти. «Языка» добыть и вопросы ему задать так, что он ответит. Сапёрные лопатки и финки кидать, стрелять из автоматов, пулемётов, миномётов, полевых и башенных орудий. Могу танк и бронекатер водить. Самолёт не пробовал, но если надо будет…

— Крюк?

— Слежку выявлять или, напротив, от филеров уходить. В карты на интерес играть так, чтобы всегда выигрывать, гомонки с фраеров снимать, замки ломать, малявы передавать, лохов разводить, резать исподтишка или шнурком горло давить, знаю много способов человека жизни лишить. Ксивы подделывать могу, если они простые, следакам вола вертеть, так что они хлебала откроют. Могу под блатного закосить, чтобы за своего сойти. «Малину» сыщу в любой деревне, где всего три дома. Я как Партизан, только он в лесу, а я в городе. Не пропаду и другим не дам. Ну а ты, Абвер?

— Я всё могу, что вы перечислили. А еще на ключе стучать, шифровать, тайники устраивать и снимать, мины из подручных средств делать, и яды тоже, «легенды» сочинять.

— Чего? Может, еще сказки русские народные?

— «Легенды» — это вам не сказки, а нужные биографии с мельчайшими деталями — местом жительства, родственниками, друзьями детства, памятными событиями. Ни один «барбос» не раскусит. Немецкий знаю, как родной. Английский — более-менее. Могу внешность с помощью грима менять — учили. От слежки отрываться. Любой транспорт водить. Самолёт, кстати, тоже могу.

Много чего умеют зэки, не простая у них жизнь была, и экзаменаторы под стать. Только что толку — одни они, а против них целая страна. В войну всё просто — перед тобой враг, за тобой — свои, а здесь кругом чужие. Нет шансов. Но может, что в стране изменится, и тогда…

— Ну что, Партизан, не пора нам землянки рыть?

— Землянку сладить не велика наука, а как в ней богу душу не отдать — вот задача…

* * *

Долга зимняя ночь, без конца и края. Тишина кругом, только стволы деревьев потрескивают, лопаясь изнутри. Мороз… В снегу, словно труп, лежит человек, не шевелится. Стынут руки в рукавицах, покалывает мороз кончики пальцев, немеет лицо, хоть замотана голова по самые глаза непонятной грязной тряпкой. На бровях, на прядках волос, выбившихся на лоб, — сосульки. Дыхание изо рта и ноздрей серебрит волоски на коже. Ползёт ледяной озноб по спине, гладит, хватает окоченевшими пальцами.

Стужа… Трудно, невозможно человеку, а не зверю лесному, без шерсти и даже без подшёрстка, выжить в зимнем лесу. Невозможно — не волк он и не лось. И даже не белка. Вместо шкуры — тонкая кожа, которая, если прихватит морозом, мнётся и ломается как пергамент. А коли не уследить, то пальцы на ногах и руках проморозит до черноты, так что их можно ломать, как спички, вместе с костью, безо всякой боли. Мороз — не тётка… Одно спасение — костёр. Только его нельзя развести: огонь и дым привлекут внимание. Но и огонь в зимнем лесу не панацея, коли нет еды. Один чёрт сдохнешь, только, может быть, на несколько дней позже. А сытый хоть в одних подштанниках на мороз выскочит или в прорубь нырнёт — только пар от него во все стороны. Нипочём сытому холод, когда брюхо салом с картохой заполнено. А коли желудок к хребту примёрз — не жилец ты!

Вот и он уже два дня ничего не ел, кроме сухих пшеничных зёрен, завалявшихся в кармане, так и те кончились! И теперь, если не раздобудет еды, во вторую ночь помрёт, и зверье лесное обдерёт с него, еще живого, кожу и мясо, дыша вонью в лицо, выгрызет глаза, вырвет с урчанием потроха, а после кости растащит так, что и хоронить нечего будет. Такой закон — или ты прикончишь, или тебя разорвут и слопают. Без сомнений и сожалений. Без остатка. Закон джунглей. И человек, когда лихие времена наступают…

Немеет тело, слипаются глаза, и чудится, что с ног тепло поднимается… Худо дело, коли ступни прихватило. Попрыгать бы, разогреться в движении, разогнать по жилам тёплую кровь. Но нельзя… Топтаться вокруг нельзя, следы останутся. Можно лишь шевелить в промёрзшей обуви пальцами, напрягать мышцы. Неужели и сегодня… И настанет ли тогда завтра?..

Час… Два…

Но вот в мёрзлой тиши заскрипел вдалеке снег под полозьями, застучали по насту копыта, зафыркали лошади.

Обоз? Показались вдали тёмные фигуры — идут двое солдат в полушубках, с местных крестьян снятых. Вместо пилоточек — шапки-ушанки. Не по уставу, зато тепло. Морды красные, распаренные, не иначе самогонки хватанули под хорошую, жирную закусь. Им мороз нипочём, идут расстёгнутые, а из-под тулупов пар валит. Говорят о чём-то, смеются.

Нет, с такими не справиться, шустрые они, разогреты перед дракой. А ты как деревяшка, даже встать быстро не получится, ног не разогнуть. Нет… Они и стрелять-то не будут, свалят с ног играючи, потопчут, бросят на телегу и повезут в комендатуру допросы чинить.

Сошли с дороги, глянули с пригорка по сторонам — свежие следы на снегу ищут. Вот почему топтаться нельзя было… Обернулись, крикнули что-то.

Если обоз большой, если плотно едут — шансов нет. И на жизнь нет — после него другой не раньше чем через пару дней пойдёт. У немцев всё по ранжиру — вначале одну деревню под метёлку выметают, потом другую…

Мычание… Видно, коров за собой ведут.

Передняя подвода показалась. На телеге мужик из местных, который собственное добро на своей же кобыле от семьи, от детишек голодных увозит. А попробуй ослушаться — сейчас на ближайшей берёзе на вожжах вздёрнут и табличку на груди повесят про саботаж. Немцы — они не церемонятся, суд у них короткий, и приговор один. А могут еще избу запалить и тогда всем пропасть.

Еще подвода. Дозор мимо прошёл… Напрячь, ослабить, снова напрячь… разогреть мышцы. В голове застучало, страх — он помогает, страх кровушку по жилам гонит. После, конечно, как тряпка, но это после…

Еще подвода. На ней фельдфебель сидит, грязными пальцами сало держит, режет и жрёт даже без хлеба. Начальство обычно в середине обоза держится, где безопаснее всего. Значит, еще пять-шесть подвод… На последней мужиков не будет, на неё немцы обычно полицаев сажают или сами едут, опасаясь, что мужик отстать может или скинуть чего в придорожные сугробы. Ну или пару солдат подсаживают.

Плотно обоз движется, не сунешься. Последняя телега — пар из ноздрей коня, мужик в латаном-перелатаном полушубке, рядом полицай дремлет. Немцев нет. Странно… Полицаям они тоже не доверяют, зная, что те всегда норовят что-нибудь из добычи Рейха утянуть. Проехали…

Всё? Еще день скитания по зимнему лесу, еще холодная ночь — и смерть?

Но вдруг скрип полозьев за поворотом. Полозья телеги по насту скользят. Телега… Одна. На подстилке из сена мужик-возница, полицай и немец. Немчура в шинельке, нахохлился, как воробей на ветке, на коленях автомат держит. Может, там еще кто сзади едет?.. А ну как мотоциклист с пулемётом? Хотя нет, в морозном воздухе тарахтение движка далеко слышно. А коли подвода… Тогда худо — заметят издалека, покрошат в момент, пока он через сугробы перекатывается. Но если успеть оторваться, то в лес за ним никто не побежит — не любят обозники по снежной целине скакать, рискуя на пулю нарваться. Постреляют на удачу и дальше поедут. Так что можно рискнуть… Место он выбрал подходящее, здесь дорога подковой изгибается, так что ни вперёд, ни назад дальше полверсты не видно. Если кто сзади и едет, то не сразу увидит и не сразу сориентируется. Надо рискнуть — уж лучше от пули, чем волки тебя рвать будут.

Тихо перекатится, подползти к обочине, к заранее примеченной ёлке. Отложить винтовку, она тут не в помощь — на выстрел быстро прибегут, так что к телеге даже сунуться не успеешь. И зачем тогда шкурой рисковать? Тут только если тихо…

Вытянуть нож. Финку, которую он накануне о камень шоркал до бритвенной остроты. Ведь нельзя тупым лезвием тулуп и подстёжку с ходу пробить, поэтому он нож пуще глаза своего хранит-бережёт.

Приподняться, прислушаться. Вроде больше ничего не слышно — мужик вожжами постукивает, полицай зевает. А немец — нет. Тот по сторонам зыркает. Это плохо. Не успеешь — он с колен, автомат не поднимая, длинной очередью полоснёт вдоль дороги… Что делать? Пропустить? Нет, это последний шанс, потому что последняя подвода.

Приподняться за стволом дерева, сжаться пружиной. Ноги… ноги… Как ходули ноги!.. Шевелить пальцами, напрягать мышцы!

Телега сравнялась с ним. Сейчас главное — немец, у него автомат. У полицая винтовка, с ней быстро не управиться. Да и немчику придётся предохранитель дёргать и палец в спусковую скобу совать, а это на морозе подмёрзшими пальцами не сразу сделаешь.

Ну что, пора?..

Поднять заранее приготовленный камень, швырнуть подальше, назад. Ах, как удачно — ударился камень о ветку, посыпался сбитый с еловой лапы снег. Вскинулся, оглянулся полицай. Немец автомат вздёрнул… Смотрят.

Прыжком, длинным, страшным, болью ломая задеревеневшие мышцы, рвануться к подводе, стараясь ступать мягко, без лишнего топота, для этого подошвы тряпкой обмотаны, как у лошадей, которых цыгане уводят. Ну и для тепла тоже.

Еще прыжок!.. Немец зашевелился, оборачиваясь. Полицаю оглядываться дольше, он спиной сидит, другую сторону дороги обозревая. Да и в тулупе он, что сковывает движения. А вот немец… Шустрый немец, еще не повернувшись, уже затвор дёргает. Но поздно, поздно! Не с той стороны он нападения ждал. Здесь я. Увидел краем глаза, повёл автоматом. Боец…

С ходу пнуть ногой под ствол, вышибая оружие из рук, палец в спусковой скобе выламывая. Секунды, на всё секунды… Ткнуть немца ножом в бок, под вздёрнутую руку. Но это еще не смерть, он еще минуту или две сможет трепыхаться, сможет стрелять. Выдернуть из чужого тела клинок, ударить в лицо, целя в глаз, чтобы ослепить, и уж потом поперёк горла чиркануть. Всё практически одним, отработанным ударом!

Теперь полицай. Винтовка ему в ближнем бою не в помощь, пока ее прокрутишь, пока затвор передёрнешь. Повернуться, ударить в шею или лицо, потому что тулуп, а под ним еще одежда. Было такое — рубанул он с маху, а до тела не достал, потому как под тулупом буханка хлеба согревалась. Нет, только в лицо…

Но что это?.. Полицай винтовку отбросил, руки задрал. Да ведь пацан совсем — пятнадцати нет. Смотрит в ужасе, лопочет скороговоркой:

— Дяденька, не надо, не убивай. Не по своей охотке я. Дома братья с сёстрами, есть нечего, помрут они без меня… Мамка велела…

— Сзади кто есть?

— Нет, мы последние, отстали…

Смотрит с надеждой на нож. Который чуть парит на морозе, чужой смертью согретый.

Плохо это — надо было сразу, без раздумья, легко, на рефлексах. А теперь через силу придётся, потому что совсем пацан, вон слёзы по щекам покатились, и губа трясётся. Похоже, не врёт он про сестрёнок и братишек, и про то, что не по своей воле. Не выжить им иначе, вот и пришлось…

Но только враг он, который может шумнуть.

Сказать успокоительно:

— Тихо, тихо. Никто тебя не тронет.

Переложить нож из правой руки в левую, протянуть ладонь как для рукопожатия. Улыбнуться…

— Тебя как зовут-то?

— Пе…

Ткнуть лезвие под кадык, провернуть перерубить сонную артерию и трахею, чтобы не закричал. Увидеть удивлённые, закатывающиеся глаза. И лицо мужика с выпученными глазами, в испарине и брызгах чужой крови. Этот не страшен.

— Разворачивайся, гони обратно. И ни звука!

Кивнул испуганно. Потянул вожжи.

— Но-о, пошла…

Но сам не на дорогу смотрит, на нож.

— Где еда?

— Там.

Поднять сено, выдернуть краюху хлеба. В лукошке яйца.

— Мясо, сало, масло где? — Хлебушком одним жив не будешь.

— Туточки, левее.

Кинуть шматы сала в импровизированную торбу. Туда же тёплое еще мясо, видно, только что телёнка или кабанчика зарезали… В любой момент на дороге хоть с той, хоть с другой стороны немцы или полицаи могут показаться.

— Стой.

— Тпру!

Вскинула голову лошадь, встала, как вкопанная.

— Ложись… Не сюда, под сено. Руки за спину!

Заломить, стянуть руки случайной верёвкой.

— Мил человек, скоро ж ночь, замёрзну я тут, а у меня детишки.

— Ничего, дотерпишь.

Пихнуть в рот какую-то тряпку.

— Смирно лежи. Немцам скажешь, что партизан было трое. Понял?

Кивнул испуганно.

Забросить на спину неподъёмную торбу — пуда полтора будет. Сдёрнуть с немца автомат, нашарить за поясом гранату. И быстро-быстро в сугробы. Пройти, петляя как заяц, снова выскочить на дорогу, где на насте не остаётся следов, прислушиваясь и таясь пройти до перекрёстка, до другой дороги-грунтовки, по которой лес таскают, а уж с нее шагнуть в лес. Пусть теперь ищут — впереди ночь, не сунутся.

Всё… Теперь месяц, если не от пуза наедаться, если впроголодь, можно жить. А там… Там, глядишь, весна подоспеет или другой обоз. Такая партизанщина… Не победы ради — для жизни…

Лучше жить стало в Стране Советов, веселее. Города разрушенные отстроили, поля, осколками да минами засеянные, вспахали, карточки продуктовые отменили, цены чуть ли не каждый год снижаются, смешные комедии в кинотеатрах идут. После войны всё в радость — живи не хочу.

Но тянутся к Москве составы, в вагонах-теплушках солдаты на полках пухнут. Нет, не солдаты — сплошь офицеры-гвардейцы. Длинна дорога с хребтов уральских, не торопится поезд, на мелких станциях в тупичках отстаиваясь. Да и пассажиры не в претензии — харч есть, подъёмные выплачены, и водочка по дороге в сельмагах и ресторанах прикупается. Живи себе, не тужи.

А они вопросы задают:

— Интересно, куда нас?

— Возьми приказ да почитай, там всё прописано. Учёба у нас по линии политико-воспитательной работы, изучения трудов и повышения общекультурного уровня. Нормально всё — не в глушь, не в ЗабВО, в столицу едем, может, Большой театр увидим с балеринками или ГУМ.

— Я в ГУМе ни разу не был, а Москву только на параде видел, когда знамёна к стене бросал. Интересно по ней прошвырнуться.

— Так-то оно так, только непонятно, за каким нам вместо вагона с ручками и тетрадками прицепили в хвост вагон с оружием и цинками? А до того год по лесам натаскивали, как салабонов. Мы же не политработники, чтобы нас подковывать, мы боевые офицеры. За каким нам эта культурная учёба?

— Чтобы ты, неуч, жене про Третьяковку рассказать мог и чулки фильдеперсовые привезти. Не бери в голову, нас послали — мы едем. Под приказом подпись видел?

— Ну видел, Жукова.

— То-то. Константиныч знает, что делает и для чего нас по лесам и урманам гонял…

Тащатся, едут составы к Москве, загоняются на неприметные, за забором, станции.

— Первый взвод, выходи строиться!..

Подъезжают крытые армейские грузовики, развозят, растаскивают личный состав по лесным гарнизонам и лагерям, которых в Подмосковье как поганок.

— Выходи… Вот казарма, вот столовая, вот периметр. Из лагеря ни ногой, за самовольный уход — трибунал и партийный билет на стол. Родственникам о местонахождении не сообщать, ни с кем не общаться, связь через переписку раз в неделю. Вопросы?..

— Долго нам здесь… отдыхать?

— Столько, сколько надо.

Приехали бойцы — и пропали, как и не было их. И вроде ничего не происходит, но всё больше и больше «погон» оседает вокруг столицы, и что это за люди и для чего сюда прибыли — никто толком не знает. Кроме тех, кому положено знать. Тревожное время, непростое, а когда оно простым было? Русь-матушку всегда трясло, и людишки на дыбу отправлялись…

— ЧП у нас, Пётр Семёнович.

— Что такое?

— Дальний дозор людей обнаружил, вроде они в форме лесников, но при армейском оружии и ведут себя странно: далеко не уходят, возле шарашки шныряют, ночуют в шалашах, костры не разводят, не курят, мусор за собой закапывают.

— Сколько их?

— Трое.

— Дозор не засекли?

— Нет, наши глубоко зарылись, их без собак не сыскать. Что теперь делать? Дальше следить?

— Следить можно, только что мы выследим? Лесники тут, да еще по трое, бродить не станут. Здесь и леса-то почти нет. По нашу душу они пришли. Ну или, может, шпионы американские. Брать их надо.

— А если…

— А если не взять, то они что-нибудь обязательно нароют или на дозор наш наткнутся. А так мы хоть знать будем, кто они такие. Брать по-тихому, и чтобы без следов.

«Лесников» повязали на рассвете прямо в шалаше, пикнуть им не дали. Дело это нехитрое для тех, кто десятками «языков» через нейтралку таскал в недавней войне — пристукнули слегка, заткнули рты кляпами, взвалили на плечи и пошли не спеша по заранее намеченной тропке, ветки с пути отодвигая, чтобы случайно их не сломать или лист не обронить. А пара бойцов сзади следы замела и перцем от собак присыпала. Ну, а к утру или днём дождик пройдёт, и вообще никаких следов не останется — были лесники да сгинули.

В шарашке пленных растащили по разным помещениям и допросили. С пристрастием.

— Вы кто такие?

— Мы лесники, кварталы размечаем. Вот у меня документ в кармане.

Верно, документ есть, с фотографией и синими печатями.

— А оружие зачем? Автоматы?

— Так тут медведи.

— Неужели? В ближнем Подмосковье? А умнее ничего не придумал?

Удар не сильный, но болезненный, потому что хорошо поставленный.

— Говори, дурак, всё равно всё расскажешь, только измучаешь себя и мы о тебя руки отобьём.

Еще удар. Глухой стон.

— Дай-ка я.

Дознаватель придвинулся, ухватил указательный палец, резко, как карандаш, переломил его надвое.

— Будешь говорить?

Ухватился за второй, зажав кисть ладонью и рванул так, что белые обломки кости, прорывая мышцы и кожу, наружу полезли.

И хоть бы кто поморщился — привычные ребята, сколько им этих пальцев переломать пришлось на фронте, потроша «языков» по ту сторону передка, когда не было возможности перетащить их через нейтралку, а сведения были нужны кровь из носу.

«Лесник» вскинулся, взвыл.

— Не ори, никто тебя здесь не услышит. Ну что, будешь говорить?

Крутанул уже сломанный палец, кроша изломанные кости.

— А ну, стой. Студента сюда, — приказал Крюк.

Явился Студент, доложил по-военному: «По вашему приказанию…» Покосился на пленного, на окровавленные руку и одежду, на неестественно выгнутый палец, на кости, торчащие из раны. Побледнел, слюну судорожно сглотнул.

— Вот тебе «язык», который разговорить надо. Как — не знаю, можешь на ремни его порезать, — усмехнулся Крюк. — И без соплей. Привыкай к ратному труду.

Студент стоял как парализованный.

— Давай-давай, — толкнул его в спину Крюк. — Спроси — кто он?

— Кто… ты? — машинально повторил Студент, пытаясь унять дрожь в руках.

— Слюнтяй! — зло процедил Крюк и ударил Студента в лицо. По-настоящему, так, что кровь из-под кулака брызнула. — Ты думаешь, он тебя пожалеет, если что? А ну, отпустите его.

От «Лесника» отшагнули, толкнули в спину.

— Забьёшь этого, — кивнул Крюк на Студента. — Если до смерти забьёшь, то больше пытать не будем. Отпустить не обещаю, но смерть твоя будет лёгкой. Слово!

Пленный замотал головой, сжал правый кулак, собрался для боя как пружина. Был у него стимул — умереть не в муках, не с переломанными, раздробленными пальцами, а от милосердного удара ножом в сердце.

— В круг!

Студент, инстинктивно отшатнулся назад, но наткнулся на жёсткие, выставленные колени и кулаки.

— Дерись!

Драться Студент уже умел — научили. Крюк научил, колотя не жалеючи, еще там, на зоне.

Пленник шагнул вперёд, вскинул покалеченную левую руку, отвлекая внимание, и ударил жёстко правой в лицо противнику. Целил в висок, но промахнулся, угодил по голове, но так, что под костяшками кулака кожа лопнула и по волосам густо поползла, закапала кровь.

Студент отшатнулся и пропустил еще несколько ударов.

Такая альтернатива — или ты, или тебя.

Понимал Студент, что не будет Крюк останавливать пленника, что позволит тому добить его. Прыгнул вперёд, занёс правую руку, но пнул ногой в колено, как учил его Крюк, неожиданно и резко. «Драка — не бокс, здесь всё приёмы хороши, — говорил Крюк. — Так дерутся урки без правил, так должен драться ты — пинай, кусай, рви зубами уши и нос врагу, не давай встать упавшему, бей, пока он лежит, бей в спину, режь по-тихому…»

«Лесник» упал. Распалённый дракой, болью, запахом крови, но больше всего страхом. Студент насел на него сверху, несколько раз ударил кулаком в лицо и, схватив за уши, заколотил затылком о бетонный пол.

— Молодец. Теперь, пока не прикончил, спроси — кто он?

— Кто ты? Кто? Отвечай, падла!

— Без истерики, — очень спокойно произнёс Крюк, придержав занесённую руку Студента. — Не теряй рассудка. Никогда.

Студент замер, глядя на разбитое, окровавленное, расплющенное лицо.

— Если он будет молчать, то выдави ему глаз.

— Что?!

— Глаз выдави. Глаз — это больно и страшно. Надави сбоку большим пальцем и выдави к переносице.

Студент кивнул, приложил палец к глазу. Пленник замычал:

— Мы… Я… Нас генерал Собуров послал.

— Зачем?!

Из-под пальца выступила кровь, глаз деформировался и полез из глазницы.

— Узнать… Кто вы… И зачем… Больше я ничего не знаю.

— Кто может знать больше?

— Командир, тот, который со шрамом.

— Ясно. Добей его. Больше он ничего не скажет. Руками добей.

Студент на мгновенье замер, оглянулся на Крюка, а потом резко и сильно ударил кулаком, костяшками пальцев в переносицу пленнику. И еще раз. И еще, глубоко впечатывая кулак во что-то мокрое и липкое…

— Это люди генерала Собурова, — доложил Пётр Семёнович.

— Собуров? Это не тот, который под Жуковым ходит?

— Я не знаю.

— Я знаю! Он в Уральском округе под началом Жукова служит, разведкой заведует. Выходит, Константиныч под меня копает? — Товарищ Берия задумался. — Неймется ему… Хотя вряд ли это он. Жуков, конечно, известный стратег, но в политике слеп и без поводыря в драку не сунется. Не его масштаб. Кто-то его подтолкнул. Сильно подтолкнул… Кто?.. Что он вообще тут делает, когда ему положено в о́круге сидеть! Интересно… А, Пётр Семёнович?

Пётр Семёнович молчал. Не его ума это дело — начальству подсказывать. Да и что ответить? Эта колода не его, в той колоде одни только короли и тузы, а ему максимум шестёрки тасовать.

Товарищ Берия поднял телефонную трубку.

— Николай Михайлович, ты?.. Информацию я получил. Не важно от кого… Запроси потери по Уральскому военному округу за последний месяц и организуй проверку отсутствия либо наличия личного состава на местах, особенно по линии разведки. Причину сам продумай, сдаётся мне, там заговор зреет. Не знаю какой — троцкистский или шпионы японские в штабах завелись. Копни поглубже и результаты мне на стол. И еще, кроме Уральского, пару округов подцепи, чтобы подозрения не вызывать. Действуй. — Положил трубку. — Теперь посмотрим, как товарищ Жуков крутится будет. Потянем ниточку — глядишь, клубок выкатится. Ты молодец, Пётр Семёнович, вовремя углядел. «Лесников» этих куда дел?

— Двух похоронил. Командира в подвале держу.

— Жив командир? Это хорошо. Заберу его у тебя завтра в ночь… Отпечатки пальцев с мертвецов снял?

— Здесь они. — Пётр Семёнович поставил на стол большой, раздувшийся саквояж.

— Что это?

— Головы и руки для опознания.

— Не хочешь заморачиваться?

— Не хочу ошибиться. Пусть этим специалисты занимаются. Если надо, могу трупы представить, место помечено.

— Ладно, ступай.

— Что мне дальше делать?

— То, что делал: сидеть, ждать таких вот «лесников», которые нос суют куда не следует. Сдаётся мне, не последние они, кто-нибудь еще в гости пожалует. Много нынче любопытных развелось…

Прав товарищ Берия. Сужаются круги, каждый в чужом кармане шарит, чтобы козырную карту сыскать. Не верят соратники друг другу, каждый каждого подозревает, желает первым за руку схватить. Зреет гнойник, все это понимают, все ждут чего-то. А на трибуне вместе стоят, толпе машут, улыбаются — соратники, друзья, ученики и продолжатели дела Ленина — Сталина.

— И саквояжик свой со стола убери, чай не бумаги там. — Берия брезгливо поморщился.

Пётр Семёнович снял, задвинул саквояж под стол…

Тяжела наука была у Петра Семёновича. Как на нары загремел — сам не понял. Жил себе, учительствовал, никого не трогал, детишкам в школе историю и литературу преподавал с восьми до шестнадцати, когда другие в шахтах и у мартенов пупы надрывали, стахановские рекорды ставя. Тихая у него жизнь была, может, не такая роскошная, как у советских писателей и режиссёров, но вполне себе сытая. Только однажды всё кончилось — приехал за ним ночью «черный воронок»…

А дальше… Дальше как у всех — камеры, допросы, мордобой.

— Как вы смеете, я учитель ваших детей! — искренне возмущался Пётр Семёнович после первого тычка в лицо.

— Какой ты учитель? Ты враг народа!

— Я?!

— Кто на уроках сравнивал французскую революцию с нашей, великой, пролетарской? Было такое?

— Ну да, кажется. На примере французской революции можно проследить тенденции движения народных масс против…

— Ты мне вола тут не крути, и нас с французиками не равняй. Они империалисты, враги наши, а ты их в пример ставишь!

— Не в пример, а как пример.

— То есть «пример» был. Так и запишем…

— Вы не так поняли.

— Всё я понял, от органов не спрячешься — организовал среди учеников контрреволюционную троцкистскую организацию, чтобы вырастить из них внутренних врагов нашего коммунистического строя.

— Бред какой-то…

— А это что?.. Вот показания твоих учеников, которые утверждают, что ты вёл среди них антисоветскую агитацию, призывал к свержению советской власти и покушению на товарища Сталина.

— Это недоразумение, это же дети, какое покушение?!

— Дети? Я в их возрасте в Гражданскую беляков рубал, взводом командовал! В Москву на парад собирались приехать?

— Да я хотел, отличников, в виде поощрения…

— Про букеты говорил, которые предлагал товарищу Сталину вручать? Было?

— Говорил, но это же больше фантазия.

— Фантазия, а в букетах гранаты или яд! Хитро придумано, кто на детей подумает! Товарищ Сталин детишек любит, на колени к себе сажает. Ну ты злодей! Иди подумай, пролетарский суд примет во внимание чистосердечное признание…

Коридоры, железные двери по обе стороны, бряканье связки ключей в руке надзирателя. И только одна мысль в голове, как муха в стеклянной банке жужжит, покоя не даёт: почему я, почему именно я, за что?.. И еще сосед на нарах в камере ухмыляется:

— Ищешь, кто виноват и что делать?

— Откуда вы…

— Оттуда же. Я всё тоже думал: за что да почему? Потом понял. Наказания без причины не бывает. С гнильцой наш народец, всяк норовит под себя чужое подгрести или просто ближнему напакостить. Я в коммуналке жил, да всё соображал, как бы мне еще комнатёнку захапать, только сосед шустрей оказался — подвел меня под контрреволюцию. Мы с приятелями ночами в картишки играли, водку кушали, анекдоты травили, а он это в террористический заговор превратил. Вот и на тебя кто-то капнул.

— Кто? Я учитель!

— Ну, значит, ученики. Ребятишки сейчас бдительные, кругом заговоры ищут. Ты припомни, никто тебе не угрожал?

— Да кому я… Ну, только если ученик один, которому я двойку в четверти поставил. Он пробурчал, что я пожалею.

— Ну вот. А папаша у него кто, где работает?

— Кажется, в органах.

— Вот тебе и ответ: сыночек в отличники выйдет, а папаша премию получит. Во всяком деле причина сыщется всегда. Кто-то кончик ниточки подаст, а уж следаки ухватятся и размотают. Каждый жить хочет лучше, да не завтра, а немедленно. А если побыстрее — то только за счёт ближнего. Вот и строчат анонимки — один за жилплощадь, другой, чтобы начальника подсидеть и на его место сесть, третий — любовника жены в тюрьму спровадить. В наш каземат чуть ли не каждого десятого собственные жены и дети на нары посадили.

— И что, в нашей камере все так?

— Не все. Вон дядя сидит, из бывших, из каторжных, самого Ленина знал! Он за дело. Его, видишь ли, политика партии не устраивает, утверждает, что не туда товарищ Сталин гнёт. Ну или вон парочка военных: напились до чёртиков, батальон построили, винтовки раздали и приказали на Кремль идти. Ну их тут же и повязали. Оказались из бывших они, из царских офицеров. Ну и другие тоже много чего лишнего болтали, вот их за язычок и прихватили.

— А поп вон тот? Его-то за что?

— А не надо своего бога выше нашего вождя ставить, и про то бабулям толковать! За такое я бы его сам к стенке. Не бывает, чтобы органы просто так, первого встречного… Они не сами по себе, они народной властью поставлены, и народ им помогает врагов вычищать. Сами бы они не справились, а у народа миллионы глаз и ушей, они в каждую щёлку, в каждую душу заглянут и червоточинку не пропустят.

— Или чужую жилплощадь…

— И такое есть. Сплошь и рядом. Я же говорю: с гнильцой наш народец, но только за всяким свой грешок водится, кого ни возьми. Нету чистеньких, в каждом гнильца! Кто на отшибе один-одинёшенек живёт, к тому, может быть, не придут, а кто в куче — на того обязательно капнут. Сволочь народ. И я сволочь! А это и хорошо — никто никому не верит, и всяк за каждым присматривает. В стране порядок будет.

— А я?

— И ты. Поди, не из простых, у меня глаз намётан. Из чуˊждых, классовых… Рябчиков с серебра кушал, гимназию окончил, университет. Так?

— Окончил.

— А народ впроголодь, от зари до зари. За то с тебя и спрос, что кровушку народную пил.

— Разве я виноват, что не в бедняцкой семье родился?

— Виноват. Все вы виноваты, потому что порченные. Вспоминаете прошлое и снова мечтаете на шею народную сесть. Всяк кто раньше сладко жил, тот вернуть прошлое хочет. И ты хочешь… Вот она, вина твоя! Случись заварушка какая, ты сразу к врагам переметнёшься. Вспоминал, думал?.. Молчишь? Потому что так и есть! Враг ты скрытый. Не бывает наказания без вины. С любым можешь здесь поговорить, каждый если не сам злодейство творил, так потворствовал этому, или знал, да смолчал.

— И что теперь со мной будет?

— Это ты не меня, деда спроси. Он тридцать лет по тюрьмам ошивается.

Стар дед. Самый старый в камере, а может, и в тюрьме. При царе-батюшке сидел, при временных правителях и после тоже. Всё знает, про всё ведает.

— Ничего тебе не будет, получишь пятнашку и поедешь тундру киркой ковырять. Один ты, а детишки свидетели никчёмные. Вот если бы группа, и все друг на дружку показания дали, тогда — стенка. Так что спи спокойно.

— А вы?

— Меня не сегодня-завтра шлёпнут, потому как статья тяжёлая и есть показания дружков-приятелей. Ну да я не в претензии, так и надо с нашим братом.

— Как же так? Вас шлёпнут, а вы так спокойно…

— А как иначе? Когда лес под пахоту освобождают, пал пускают, чтобы огнём землю очистить. В гнилом лесу новому ростку не пробиться. Так и нам надобно, иначе нового человека не взрастить. Вначале пни да сушины выкорчевать, а после зёрна сеять. А мы большевики старые, как пни на пути молодой поросли, только место занимаем да труху сыплем. Я наркомом сидел, да ни хрена же в деле своём не понимал, но руководил, бумаги подписывал. Такое руководство хуже вредительства! Приятели мои, герои Гражданской, маршалы хреновы — им бы только водку жрать, молодух щупать, да интриги друг против друга плести. Были рубаками, стали чинушами. Прав Коба, что чистку начал, без этого страну не поднять и будущей войны не выиграть. Мы царские пни корчевали, теперь наша пора пришла. Это еще в Библии прописано, про Моисея, который народишко свой под корень в пустыне изводил.

— Но почему нельзя жить тихо и мирно?

— Не получится. Мы в революцию с такой кровью вошли, что она не может не вернуться! Аз воздам. Я в Гражданскую в ревтрибунале сидел и расстрельные приговоры пачками подписывал, потому что иначе нельзя было, а теперь мое время пришло за грехи платить. Здесь две трети таких, которые чужую кровушку рекой проливали. Это нынче они совработники, писатели и стахановцы. А тогда… Так что всё правильно, всё справедливо, и каждый из нас понимает всю меру революционной ответственности. И принимает. Поэтому обычно чекисты не отстреливаются, хотя у каждого первого в столе наградной маузер, а под стрехой обрез, а то и пулемёт в сарайке прикопан! Чекисты знают, что их ждёт, но не сопротивляются. Никогда! Спокойно сидят и ждут, когда за ними придут. Явись за ними беляки — глотки бы им рвать стали, а тут аки агнцы божьи на заклание идут. Потому что знают за собой вину и готовы к пуле в затылок. Я ведь тоже мог, потому что догадывался, знал…

— А почему же не сбежали?

— Куда? Куда бежать, когда меня здесь каждая собака знает. К врагам? Это значит — все идеалы под хвост, всю жизнь — поперёк? На колени бухнуться и «Боже, царя храни» запеть? Некуда нам бежать, мы в своей стране, которую потом и кровью… Да и от кого бежать? От чекистов? Так они свои, не белая контрразведка. Много среди них мерзавцев, ты и сам видел, но как без них? Кто корчевать станет, кто дерьмо расчищать? Вот потому никто не бежит и следствию помогает, хотя знают, что тем самым себе дырку в голове сверлит. Потому что здесь не «ты», не «я» и не «они», а «мы»! Понимаешь, МЫ! Все по одну сторону баррикады. Одному государству служим, одно дело делаем. Коба не справится, не потянет, и его на нары сволокут. Вот как выходит. И так и должно быть: страна важнее тебя или меня, мы кирпичики, из которых теперь стены кладут, за которыми наши дети счастливо жить станут. Мой тебе совет: не сопротивляйся, иначе тебя в порошок сотрут. Работай на страну хоть здесь, хоть где, хоть в Воркуте. Приноси пользу. И учись жизни. Жить можно везде, если с собой в ладу. А если вопросами себя изводить, отчего да почему, да трепыхаться, в одночасье сгоришь. Вон поп, он всех переживёт, если его теперь не шлёпнут, потому что смирен духом и всё это — следователей, камеру, мордобой, — воспринимает как испытание, ниспосланное ему богом, как благо, и в этой своей вере обретает душевный покой. Не выгребай, плыви по течению, но тихих заводей не пропускай, они в любой стремнине есть. Так и выживешь.

— Вот интересующий нас… вас объект.

Пётр Семёнович раскатал карту-трёхверстовку, на которой были обозначены леса, поля, болота, дороги, реки, мосты и броды, деревни и даже отдельно стоящие дома. Но… не было ни одного названия ни деревень, ни рек и прочего, а только абрисы и топографические значки.

— Это дальний подход. Специальной охраны здесь нет, но есть милиция, которой вменено в обязанность проверять документы у каждого незнакомого человека. Так что населёнок и больших дорог лучше избегать. Далее: местное население, которое глаза и уши… Любой случайный пацан пастух или бабка, собирающая хворост, сдадут вас с потрохами. Этого допускать нельзя.

— Ясно, — кивнул Кавторанг. — Любым пастухам, бабкам и прочим случайным ротозеям затыкать рты на месте. Как в боевых.

— Это если вы их заметите. Так что лучше передвигаться ночью, в непогоду, обходя опасные места.

И это понятно, фронтовым разведчикам, как бешеным собакам — семь вёрст не крюк. Они по непролазным чащобам и гнилым болотам любят бродить, куда нормального человека калачом не заманишь.

— Теперь дальний периметр. — Пётр Семёнович обвёл на карте широкий круг. — Здесь рыщут разъезды, по дорогам моторизованные, по тропам конные. В общем и целом, их немного, но лучше не следить. Звук мотора вы услышите издалека, а вот верховой может выскочить неожиданно. Пошли дальше… Вот сам объект. — Раскатал еще одну карту, скорее план. — По периметру идёт контрольно-следовая полоса, как на границе, и пятиметровый забор, правда, из обычных досок, так что расковырять его не трудно. За ним второй двухметровый забор, тоже деревянный. Есть два входа, здесь и здесь. На КПП вооружённые наряды.

— А почему дорога такая извилистая, вроде ни холмов, ни болот на карте не видно?

— Чтобы глушить свет фар. На прямом участке их далеко видно, а если машина вихляет…

— Понятно. Что с охраной?

— Охрана — около роты личного состава, включая караулы на КПП, но одномоментно охрану несут не более двадцати — тридцати бойцов, остальные посменно отдыхают. Теперь сам дом… Вас интересуют вот эти два помещения. Все входы, окна, лестницы, лифт обозначены на плане. Задача — по возможности тихо проникнуть на объект.

— А если тихо не получится?

— Если вас обнаружат, то следует разделиться на несколько групп и принять бой, отвлекая на себя охрану, при этом основная группа должна продолжить выполнение поставленной задачи.

— Какой? Что мы там должны найти и что с этим делать?

— Неважно. Придёт время — узнаете.

— Работать вслепую?

— По карте. И на макете объекта, который вы расчертите во внутреннем дворе в масштабе один к одному. Так что побегаете. Вопросы?

Какие могут быть вопросы, когда понятно, что ответа на них не будет. Только если в общих чертах.

— Характер объекта? Что это — войсковая часть, штаб?

— Зачем вам?

— Затем, что хочется избежать сюрпризов. Вдруг там, за забором, кроме охраны две роты морпехов отдыхают? Или в комнате сейф на полтонны, который нам тащить на горбу придётся. Об этом лучше знать заранее.

— Будем считать, воинская часть.

Командиры задумались, глядя на план. Покачали головами. Не дураки были командиры.

— На воинскую часть не похоже, казарм нет, плаца тоже, гаражей под технику не видно… Да и площади…

— И не зона. Один дом, не считая каких-то мелких построек, которые точно не бараки. Въезда два… Внутри лес, на зоне его бы сразу вырубили. Сторожевых вышек с вертухаями нет. Или есть?

— Нет. Вышек, насколько я знаю, нет.

— Может, вход в бункер?

— За каким тогда такая территория? Только внимание к себе привлекать? Вход в бункер — это какая-нибудь неприметная избушка вроде сортира, а внутри двери полуметровой толщины.

Пётр Семёнович внимательно слушал командиров.

— А если склад?

— Тогда к зданию подходили бы две широкие дороги, чтобы подъехать, загрузиться и уехать, не создавая заторов. А тут только какие-то тропинки. И зачем два въезда?..

— И еще котельная. Не маленькая… Какой-то, блин, пионерский лагерь или загородная дача…

— С двумя заборами.

— И ротой охраны.

Пётр Семёнович быстро взглянул на командиров. Встал.

— Всё, спасибо. Дальше гадать не будем, работайте с тем, что имеете — подходы понятны, посты и маршруты охраны помечены, время смены караулов известно, что еще надо? Ваше дело думать, как на объект проникнуть. А остальное не вашего… не нашего ума дело. Так, Кавторанг? Или у тебя в армии приказы вышестоящего начальства обсуждались?

— Никак нет! Но…

— Без «но». Как на передовой — приказ получен и доведён до офицерского состава. Ваше дело выполнить его наилучшим образом, с наименьшими потерями. А если нет, то… Что тогда, Кавторанг?

— Трибунал и пуля в затылок.

Трудно жить на «пятачке», но и… легко.

Трудно, потому что один ты, как перст, без соседей справа и слева, без тылов, снабжения и путей отхода. Побежишь — тебя фрицы из пулемётов в море расстреляют, как мишень в тире. Пищу горячую доставить, да хоть сухари — проблема, столько поваров на подходах полегло. За каждый лишний цинк с патронами не одной жизнью расплачиваться приходится. Раненых эвакуировать можно только ночью, в дождь и непогоду, и то фашист норовит всё небо ракетами завесить, вот и мрут раненые пачками, помощи не дождавшись, даже те, которые не тяжело пострадали.

А легко… потому что один ты — сам себе голова. Начальство штабное, политруки и особисты на «пятачок» ни ногой — неинтересно им под снарядами и бомбами. А те, что прижились, те свои, те не сдадут, потому что из одного котелка хлебать, одной шинелькой укрываться и одну на всех судьбу делить. Здесь не забалуешь. Заставишь солдат конспекты писать или дело шить начнёшь — завтра тебе пулька шальная прилетит, хоть даже ты в блиндаже, в кровати, одеялом накрывшись, спишь. Свои здесь все в доску. Политруки личный состав в атаку поднимают, а литературу, какая есть, на самокрутки раздают. Особисты, конечно, разговоры пресекают, как им по службе положено, но без рвения, так — пальчиком грозят. А как атака начинается — за пулемёт встают, потому что каждый боец наперечёт, а особистам и политрукам от врага — первая пуля. Так что им отсиживаться в блиндажах не резон.

Легко дышится на «пятачке», жаль, недолго.

Вот явились бойцы в командирский блиндаж, который в том же окопе, да и не блиндаж — так, дыра в земле с растянутыми под потолком плащ-палатками.

— Что надо, славяне?

— Поговорить.

Ни «здравия желаю», ни «разрешите доложить».

— Тут такое дело… Старшина тушёнку сожрал.

Особист ушки навострил.

— Когда?

— Вчера. Накушался спирта и три банки зараз умял.

Старшина с Кавторангом год вместе лямку тянули, еще с того, с прошлого десанта, где две трети личного состава полегло.

— Давай его сюда.

Втолкнули старшину с распухшей расквашенной мордой.

— Ты чего, Семёныч?.. Ты же знаешь, у нас пайка, у нас одна банка на половину отделения в сутки. Нечем нам здесь подъедаться — Большая земля далеко, а фриц сухарём не угостит.

Вздыхает старшина, злобно смотрят бойцы. Так ведь голодно, два завоза на подходах в море разбомбили, отчего третий день брюхо к позвоночнику липнет, а кишка кишку доедает!

— Чёрт попутал.

— Где спиртягу достал?

— У санитара на сахар обменял.

Все на особиста косятся, а тот морду в сторону воротит. Неохота ему с этой бытовухой связываться, допросы чинить и сто бумажек писать. Да и куда потом арестанта девать, здесь тюрем с камерами нет, ты его в нору земляную пихнёшь, а он ночью к немцам сбежит.

— Ну и что делать? — мрачно спрашивают солдаты. — Следствие бы надо.

А чего тут выяснять, всё и так ясно и даже чистосердечное имеется.

— Вот сами с ним и разбирайтесь.

— Как?

— Как заслужил. Я его на Большую землю не потащу, у меня каждый человек на счету, кто его конвоировать будет? А если бомбёжка, если их всех побьёт? Нет у меня места на катерах, мне раненых грузить некуда. Сейчас мы его отправим, он там срок получит и войну в лагерях пересидит, а мы тут все сгинем. Всё, ступайте, не мозольте очи.

Смотрит старшина напряженно.

— Извини, Семёныч, ничем помочь не могу. Лучше так. Для всех. И для тебя тоже. Я тебя в потери спишу, всё как надо оформлю, чтобы семья аттестат получила, а если через трибунал, то сам знаешь. Ступай. Не рви душу… А ну, вон все пошли!

Вытолкали солдаты старшину, да тут же и пристрелили. А как иначе, «пятачок» по своим законам живёт и умирает.

— У нас пополнение.

— Сколько?

— Взвод. Который выплыл. Другой утоп.

— Молодняк?

— Точно так. Из запасного полка.

— Ну и куда мне их? Мне бойцы нужны, а не мамкины сынки со слюнями до колен. О чём там думают? Давай так, строй личный состав в окопе, я инструктаж им проведу по самые… голенища…

Вытянулись бойцы вдоль окопа, все сплошь пацаны, только-только со школьной парты.

— Кто-нибудь из вас воевал?

Молчание.

— Понятно. Значит, здесь начнёте. Слово мое будет короткое: вперёд без приказа не лезть, башку из окопа не высовывать, жопой к врагу не поворачиваться, собственной рукой пристрелю. Смотри что старый солдат делает и за ним повторяй. Оружие содержать в исправности, чтобы блестело как у кота яйца. За каждым «няньку» закреплю, для присмотра. Кто нюни начнёт распускать — рыло на сторону сворочу, так что ни один хирург не зашьёт. Ясно?.. Ну вот так.

Молчат бойцы, глаза пучат. Страшен Кавторанг, страшнее немцев — тех они еще не видели, а этот вот он — рядом, и кулачищи у него с голову поросёнка.

— Где пленные, которых мы вчера взяли?

— В землянке.

— Тащи их сюда.

— Политрук не велел, сказал, их на Большую землю надо.

— А мне по… Как я их туда доставлю? Или мне раненых вместо них на бережку оставлять? Тащи давай!

Притолкали трёх немцев. Таких же пацанов с тонкими шеями, торчащими из воротников мундиров.

— Значица, так, данной мне здесь властью приговариваю этих гансов к исключительной мере. Адвокатов у меня здесь не имеется, так что обжаловать приговор некому.

Прибежал политрук.

— Что здесь происходит?

— Суд над врагами моего Отечества. Есть возражения?

— Их на транспорт надо, в тыл.

— А когда он будет, ты знаешь? А они пока жрать в три горла станут. Я лучше своих бойцов накормлю. Нет у меня здесь лагерей для военнопленных. Можешь жаловаться. После, если мы отсюда живыми выйдем. А пока так… Слушай мою команду: для приведения приговора в исполнение из каждого отделения по два бойца… Ты… Ты… И вот ты… Строиться!.. Лишних патронов у меня для вас нет, каждый на счету, я их для немцев берегу. Штыки… примкнуть. Штыковому бою вас учили, чучела соломенные потрошили? Ну вот и славно, теперь посмотрим, чему вы научились. Кто сильно жалостливый, кто не сможет, того я сам лично пристрелю как дезертира, отказывающегося выполнять приказ. — Выдернул из кобуры пистолет.

— Ты что творишь? — дёргает Кавторанга за рукав политрук. — Это что за партизанщина?

— Воспитываю личный состав. Им завтра в бой идти, а у них молоко на губах не обсохло. Их там как цыплят передушат. Лучше так и теперь, через колено, чем после. Ничего, проблюются, проплачутся, бойцами станут.

Стоят пацаны, еще не солдаты, бледнее бледного.

— На изготовку!.. По одному!..

Такие правила, если не ты, то враг — тебя, мгновения не сомневаясь. Потому что война. Десант. «Пятачок»…

— Молодец, Пётр Семёнович. — Товарищ Берия снял и протёр пенсне. Встал. Спросил резко, как выстрелил: — Откуда узнал? Кто сказал?

— Никто. Командиры просчитали методом перебора. Дача эта, если судить по охране, кого-то из высоких чинов.

— А если моя? — улыбнулся Берия. Только от этой улыбки у Петра Семёновича холодок по спине пробежал. — Что на это скажешь?

— Зачем нам силой проникать на вашу дачу?

— А чья тогда? Не лги мне, на зоне сгною!

Глядит товарищ Берия, как сверлом черепушку сверлит.

— Ну, отвечай. Как ты считаешь, чья дача?

— Товарища Сталина, — тихо сказал Пётр Семёнович.

— Уверен?

— Так строго охранять только его будут. Я карту посмотрел Подмосковья, с названиями. Всё совпало.

— Почему признался, не утаил?

— Всё равно бы узнали, не теперь, так после. Хочу попросить отстранить меня от этого дела.

— Боишься?

— Боюсь, — честно ответил Пётр Семёнович. — Командиры догадаться могут и отказаться. А я… Если это товарищ Сталин… Я тоже…

— Думаешь, я хочу на товарища Сталина покушение совершить?

Пётр Семёнович замотал головой.

— Нет, конечно, нет! Товарищ Сталин — он наш вождь. Он войну… Но зачем тогда оружие и план?

— Всё правильно просчитал, молодец, — похвалил товарищ Берия. — Только вывод неправильный сделал. Совсем. Не умеешь ты два плюс два сложить, семь у тебя получается или двенадцать! Не покушаться, охранять вы товарища Сталина должны. Тебе — скажу. В стране заговор. Там! — Лаврентий Павлович ткнул пальцем в потолок. — Многим товарищ Сталин поперёк дорожки встал, многим мешает. Большую часть охраны на ближней даче сменили. Обслугу… Под Власика роют, который как цепной пес хозяину служит. Не сегодня завтра и его уберут… Товарищ Сталин теперь на даче, как заключённый на зоне среди во́хры. Обложили его со всех сторон, только он об этом не догадывается.

— А как же вы?..

— Думаешь, товарищ Берия всесилен, думаешь, он один со всеми совладать может? Заговорщики тоже не дураки, много чего про меня товарищу Сталину наплели, так что прежней веры мне нет. Стар Иосиф Виссарионыч стал, доверчив, как дитё малое. Я, конечно, справлюсь, не таких врагов к ногтю прижимал, но могу не успеть. И если они… если решатся, тогда ваш черед настанет. Вам товарища Сталина из тенет, что вкруг него сплели, освобождать. Для этого у вас оружие, чтобы путь расчистить и спасти нашего вождя и учителя. Хоть всю охрану положи. Спасти и вывезти в безопасное место, которое я укажу. Впрочем, дальше его не вы поведёте. Ближе к делу людей своих вам в помощь дам, которые на месте были и все ходы-выходы и порядки знают. С ними не пропадёте. Ясно теперь? На том — всё, я и так тебе много лишнего сказал, а ты ведь можешь мои слова против меня оборотить. Так что если сболтнёшь лишнее…

— Понимаю, товарищ Берия. Я никому ни полслова. Я за товарища Сталина!.. Вот только командиры… Что им мне сказать?

— Часть скажи… Что поручено вам важного человека из-под охраны вытащить. Кого — не раскрывай, до конца не раскрывай, до последнего момента, когда на попятный поздно идти будет. И если кто, узнав, сомнение выскажет или взбунтуется — сам знаешь, что с ним делать… Если что, тебе мои люди помогут, они рядом будут. Ну да ты своих бойцов лучше меня знаешь. Большое дело я тебе, Пётр Семёнович, поручаю, выше некуда — жизнь товарища Сталина!

— Я сделаю, я не подведу!

Смотрит Пётр Семёнович преданно, кивает и глаза у него увлажняются.

— На днях тебе своего человечка пришлю, поглядеть, что там у тебя да как. Он в дверцу стукнет и слово скажет, по которому его пустить обязаны без задержки. Так что ты не расслабляйся.

— Когда пришлёте?

— Экий ты прыткий, про всё знать желаешь! Я его без предупреждения пришлю — может, завтра, может, через месяц, а может, и вовсе его не будет. Пьесу «Ревизор» нашего великого классика Гоголя читал? Вот и жди инкогнито с секретным предписанием. Как Городничий. Всё, ступай.

Дверь за Петром Семёновичем бесшумно закрылась.

Встал Лаврентий Павлович, по кабинету зашагал, руки за спиной сложил.

Опасную игру он затеял — против всех. Но куда деваться, когда он как в террариуме, среди десятков ядовитых гадов, которые в кольца сплелись и непонятно, кто первый цапнет? Пока опасней всех хозяин. Он решил под старость лет команду сменить, чтобы в почёте и покое свой век дожить. И если ему это удастся, то всем его нынешним соратникам и собутыльникам придётся к стенке встать за измену Родине, и тогда тридцать седьмой год пустячком покажется, потому как заговоры действительно имели место, и если за все концы разом потянуть…

Правда, есть одно отличие. Прежние наркомы и маршалы, как агнцы божьи, на жертвенный алтарь головы клали, хлопот своим палачам не доставляя. А эти… Эти понимают, что годы вождя сочтены, и за просто так жизни и перспектив лишаться не захотят. И он не хочет. Теперь все об одном думают — как хозяина свалить. Сообща… Но если кто-то первым успеет, тот и корону схватит. И надо быть готовым… Вот для этого-то он Петра Семёновича приблизил и пригрел. И команду собрал… Команда опасная, ребята думать умеют, вон как всё просчитали. Да и сам Пётр Семёнович далеко не простак, многое понимает… Ну да они никому ничего не сболтнут — не успеют. Покрошат охрану, а его люди, что при них будут, их же и уберут. Прямо там, на месте. И выйдет всё очень складно: банда заговорщиков, проникшая на дачу, погубила вождя народов, но и сама при этом полегла. А если что-то не свяжется, то можно будет дело так обернуть, что его люди вождя от заговорщиков спасли. Тогда первым Пётр Семёнович в расход пойдёт, так как все ниточки на нём узелком завязаны — переруби их, и никто и никогда до правды уже не докопается. И даже если кто-то в той мясорубке уцелеет, и следствие начнётся, выжившие заговорщики ни одного имени, кроме своего погибшего начальника, не назовут. А после настанет черед его людишек… И все концы в воду!

Но это если хозяин лично к нему потянется. А пока… Пока лучше стаей держаться, вместе со всеми, хотя каждый в этом раскладе против каждого, только за себя.

Такое времечко непростое, переломное…

* * *

Пётр Семёнович точно не был простачком и всё понял — много больше, чем услышал. Там, в кабинете, дурака включил, как это зэки умеют — кивал, поддакивал, в глаза преданно заглядывал, слезу давил. А для себя уяснил, что дело его дохлое. В легенду о спасении вождя он не поверил, так как опыт имеет, в том числе фронтовой, где, планируя операцию, в первую голову думаешь о путях отступления и организации прикрытия — куда и как бежать, чтобы боевую технику и личный состав не растерять. А здесь никто на этом внимание не заострял. Совсем. Почему?.. Ведь если кто-нибудь из бойцов в руки охраны попадёт и язык развяжет…

Значит, никто не попадёт. Поэтому пути отхода не планируются. Выписали им билет в одну сторону и прокомпостируют его пулей в лоб.

Выходит, что и товарища Сталина никто спасать не собирается, иначе отход был бы приоритетной задачей со многими резервными вариантами, с точками сбора, засадами на путях возможной погони, машинами, расставленными в укромных местах, и, может, даже самолётами на лесных полянах. Ничего этого нет, есть какая-то воображаемая точка встречи. Одна. Чего только в серьёзных операциях не бывает!

Чего же они добиваются? Допустим, охрану его бойцы положат, хотя и сами в большинстве своём полягут, в дом ворвутся, в те самые помеченные комнаты. И… Что дальше? Подумать страшно! Хватать товарища Сталина и волочить за периметр? А если он не пойдёт? Откуда он знает, кто они такие? Если он сопротивляться начнёт, прятаться, может, даже отстреливаться? Есть же у него какое-то оружие, у них у всех есть. И опыт его применения имеется еще с большевистских эксов и Гражданской войны. Или он обо всём знает? Но тогда зачем эта пальба: он мог сам выйти в назначенную точку в условленное время поближе к забору, или приказать машину остановить на лесном повороте, якобы в кусты сходить. И тогда обошлись бы малой кровью.

Выходит, он ничего не знает. И будет сопротивляться. Значит, это… похищение. Но пути отхода?.. Нет, не связывается.

А если предположить, что дело идёт не о спасении… Тогда всё логично: его бойцы ломают охранный периметр, выманивают на себя охрану, чтобы погибнуть в неравном бою, ядро отряда прорывается в дом, где люди Берии ликвидируют… объект. То есть товарища Сталина.

А потом… Потом убирают всех лишних свидетелей. И на них же, на покойников, всё потом спишут. И первый в этом списке он, Пётр Семёнович, так как только он один в кабинет товарища Берии вхож был. Его первого пристрелят, для этого пару человек приставят в качестве наблюдателей. И даже если он заболеет и не сможет лично участвовать в деле, то и тогда его шальная пуля непременно найдёт. И никак иначе! Такая задумка Берии: с их помощью убрать товарища Сталина и на них же повесить его смерть. И даже если ничего не состоится, то и тогда им не жить!

И что делать? Бежать?.. Куда?.. Если теперь сорваться, то его из-под земли достанут, всю страну перевернув, так как Берия понимает, что он опасный свидетель. Плюс близкие, которых всех под корешок изведут, из убежища его выманивая. Да и как долго он сможет прятаться?..

А если к товарищу Сталину с повинной пойти? Хорошо бы, только не добраться до него, там кругом ищейки Берии, и у каждого наверняка его портрет. Да и не поверит ему товарищ Сталин, а шарашку мгновенно свернут и всех его бойцов в яму положат, так что следователей встретят пустые стены.

Тоже не вариант. Нет у него иного пути, как за товарища Берию держаться, к которому он как младенец к мамаше пуповиной приторочен — рубани по ней, часа не проживёшь. Пока он нужен — будет жив, так что время еще есть.

Зэк одним днём живёт, а он себя на годы пережил, смерть переиграв. Авось и тут подфартит, жизнь — она как тельняшка, или как рубаха смертника — полосатая. Ничего, не в таких передрягах бывали, не через такое проходили и пока живы.

Долог срок зэка — конца-края не видать. Вернее, конец вот он, за забором, в общей яме, залитой хлоркой и присыпанной землёй. Лежат покойники друг на дружке, как дрова в поленнице, кто в нижнем белье, а кто и голый. Привезут зэка на тачке, сбросят вниз, а он еще, кажется, шевелится, потому что вши по нему, остывшему, ползают, человеческого тепла ищут. Но нет тепла за полярным кругом, только если у кума в кабинете или у печки, где блатные кучкуются. И нет у зэка надежды до свободы дожить, только если во все тяжкие не пуститься.

— В побег пойдём.

— Ты что, Иван Харламыч, куда нам в побег, когда мы еле ноги волочим, не сегодня завтра богу душу отдадим?

— Вот потому и побег. Не сомневайся, Пётр Семёнович, дело верное, с блатными пойдём, я договорился. У них харчи имеются и завязки на воле.

Это так: у блатных всё схвачено, все при должностях, в тепле и сытости, и передачки с воли, даже «дурь», и начальство их не трогает. Кому зона — смерть, а кому — мать родна.

— Ты подумай, а чтобы лучше думалось — на вот, — сует Харламыч в руки Петра Семёновича буханку хлеба и банку тушёнки. — Лопай, учитель, поправляйся.

— Откуда?

— Оттуда. От урок. Каждый день пайку получать станешь, нам у них носильщиками быть, на манер вьючных животных, они тяжести таскать не приучены, не по чину им. Да сразу все не ешь, а то кишки слипнутся. Всё понял, возражений, самоотводов нет?

А зачем возражать, когда руку кирпич черняшки тянет! За жратву любой зэк хоть к чёрту в пасть, лишь бы сегодня сытым быть!

— Всё, бывай, никому ни слова! Как снег сойдёт — срываемся…

Сошёл снег, да ненадолго, на месяц, может, уж такая погодка в тех далёких краях. Тронулись в путь зэки — четверо налегке, ручки в карманах ватников, двое с торбами на горбу, еле ноги передвигают.

— Шевелись доходяги, троцкисты-оппортунисты!

Торопят зэки, щерятся, пинками подгоняют, того и гляди краснопёрые на хвост сядут. Но не сразу. Хитры урки, погнали в побег еще нескольких зэков, из своих, из блатных, которые погоню в другую сторону увести должны. Терять тем нечего, у них и так по четвертаку на рыло прокурор отвесил.

— Давай-давай, шустрей ножки переставляй!

Бегут зэки, петляют как зайцы, по ручьям и болотам путь выбирают, чтобы собак со следа сбить. На блатных сапоги добротные, а «волам» грязь да топь худыми ботинками топтать.

— Всё, хорош, привал.

Присели урки на корточки, затянулись махрой — крепкие, сильные, отъевшиеся на отобранных у «мужиков» харчах. Бросили под ноги недокуренные бычки.

— Ну, чего разлеглись, уроды? Встали — пошли.

Встретится топь на пути, река или склон крутой — «волы» вперёд идут, путь ногами щупать. Утонут в реке или болоте, или в пропасть сорвутся — не жаль. Они расходный материал, хоть для урок, хоть для государства.

— Ну что?

— Не пройти. Надо в обход.

— Ну иди ищи!

Лежат урки, греются на чахлом солнышке, ждут, а носильщики по горло в ледяной воде барахтаются или на обрывах зависают, каждую минуту жизнью рискуя. Ну такая уж участь у «мужиков». Уйти бы, да только не выжить им в одиночку без еды и спичек в тайге. Да и там, на воле, без блатных шагу не ступить, схвачено всё у урок: «малины» их ждут, дружки-приятели, ксивы липовые, «бабки» общаковые. Свой мир у них, который государству сотни лет противостоит, а политические как голь перекатная — ничего у них нет, и никто им руку не протянет…

— Нашли?

— Да, там нормально, можно пройти.

— Ну так чего стоим, зенки пялим? Взяли мешочки, понесли.

— Передохнуть бы чуток, обсохнуть.

— На том свете обсохнешь. Пошёл, урод, пока я тебя не порезал!..

Неделю зэки в побеге. Блатные еще ничего, бодренькие, а «носильщики» доходят, хоть и груза меньше втрое стало.

— Еще пара дней, и каюк нам, — шепчет Иван Харламович. — Сами не сдохнем, кого-то из нас одного урки порешат.

— Почему одного?

— Потому что шамовки на пару дней осталось. Вот зачем! Одного порешат и выпотрошат, как свинью, а другого его мясо тащить заставят. «Консервы» мы, которые сами себя несут, потому что на двух ножках. Так что или ты меня, или я тебя жрать станем, без соли.

— Как же так?..

— Да уж так! И раньше, и теперь. Прежние каторжане тоже всегда с собой живое мясо брали, когда в побег срывались. Удобно это, когда запасы тащить не надо, когда они сами себя несут. Да и не утащить столько на горбу.

— И что делать?

Глянул Иван Харламович исподлобья. Сказал тихо:

— Урок резать. Прежде, чем они нас. Другого выхода нет.

— Но я не смогу…

— Сможешь, учитель, сможешь. Или завтра мои кости обгладывать станешь. Ты моложе, крепче, на тебя выбор падёт. А меня — в суп.

— Ты… заранее знал? Когда в побег звал?

— Конечно, знал. Я шестой год по зонам мотаюсь. Не дрейфь, учитель, порешим блатных, мясцо возьмём и к железке дёрнем. Там Транссиб поперёк через всю страну, мимо него не промахнуться.

— Чьё… мясо?

— Что?.. Мясо-то? Человечье. А иначе не дойти.

Пётр Семёнович испуганно замотал головой:

— Нет, нет…

— Да! Тебе всё равно человечину жрать — их или мою. Без вариантов. Ночью, когда они уснут… На, держи, — сунул в ладонь заточку. — Я тех, что справа, ты — слева. Бей наверняка, в горло или глаза. Если в тело, через ватник не пробьёшь…

Ночью, когда урки уснули, Иван Харламович толкнул учителя в бок. Прижал палец к губам, показал — тебе туда, мне сюда. Прошептал:

— Как меня услышишь — бей!

Отполз Пётр Семёнович в сторону, затих подле спящих урок, аж испариной покрылся. Вот он… Лицо молодое, губами во сне причмокивает, глаза прикрыты. В глаз и нужно заточенный гвоздь вогнать, прямо сквозь веко!

Сзади кто-то глухо вскрикнул. Надо бить… Пётр Семёнович занёс заточку. Ну!..

Урка открыл глаза. Увидел. Всё сразу понял.

— Ах ты, падла! — вскинулся, выдернул откуда-то нож.

Уже не сознательно, уже от испуга, Пётр Семёнович ударил во что-то мягкое. И еще раз. И еще! Гвоздь, чавкая, врубался в живую плоть, по рукам брызгало горячим. Второй зэк вскочил, кинулся, замахнулся, но не успел, сбоку на него навалился Иван Харламович. Они сцепились, и, рыча и матерясь, покатились в сторону. Но куда доходяге-мужику против отъевшегося урки?

— Помоги-и!

Пётр Семёнович с трудом поднялся на ноги, шатаясь, подбежал.

— Ну!.. Бей!..

Замахнулся, ткнул урку куда-то в шею. И еще раз. Урка, хрипя, отвалился в сторону. Иван Харламович выбрался из-под него.

— Чёрт, кажется, зацепил!

Задрал ватник и исподнее, глянул… На животе из точечного пореза, медленно сочилась кровь.

— Всё. Амба!

— Почему? Тут только порез. Узкий. Надо перебинтовать.

— Он кишку проколол! Шило это! В больничке бы зашили. А здесь… Через день брюхо раздует — и конец. Жаль…

Пётр Семёнович растерянно стоял над Иваном Харламовичем. Да ведь совсем маленькая ранка, как булавочный укол, и вдруг смерть… Как глупо.

— Всё, учитель, отбегался я. Дальше тебе идти.

— Как же я один…

— Как сможешь. А сейчас поди, кровь из них выпусти.

— Зачем?

— Ты что, скотинку никогда не резал?.. Перечеркни горло от уха до уха и ноги задери, чтобы кровь стекла. Не бойся, они уже мертвяки, а кровь еще горячая, легко пойдёт. Потом их раздень и куски мяса срежь с ног, рук, груди и задниц. Там оно самое мягкое. Уши и носы тоже отрежь. Успевай, пока трупаки тёплые, пока не задубели, после трудно будет. Свежевать не надо, потроха тебе без надобности, запасов и так завались. Меня дня через два разделаешь, когда жар начнётся.

— Тебя?!

— Меня! Я — такое же мясо, как они. Все мы — мясо… Их можешь бросить — зверью тоже жрать надо. Меня, что останется, похорони. Неделю здесь сиди, отъедайся. Жри сколько влезет, пока мясо не испортилось. Остальное на тонкие полоски распусти и над костром, и на ветру высуши — консервы это будут впрок. А как сил поднаберёшься — топай к железке, направление по солнышку и звёздам держи. К людям выберешься, человечинку сбрось. Поймают тебя, скажешь, от своих товарищей отбился, плутал, охотничью заимку нашёл, где еда была. Если урки узнают, что ты их приятелей сожрал, — где угодно достанут. Всё понял?

— Я… я не буду.

— Будешь! Потому что жить хочешь. Сегодня не будешь, через неделю брюхо подведёт, и ты сырое мясо с тел зубами рвать станешь. А сегодня можно не как зверь. Иди, свежуй…

Через месяц Пётр Семёнович вышел к железке. Еще через неделю его поймали. Потому что «мужику» без «малин», ксив и помощи приятелей от зоркого ока органов не спрятаться… Велика страна, но и глаз в ней — миллионы…

Хрущёв был в комнате один. И пил — один, при закрытых дверях и зашторенных окнах. Наливал до краёв в рюмку водку, опрокидывал залпом, не чувствуя ни вкуса, ни градуса. Он сегодня уже пил, и пил много, потому что в гостях у хозяина не принято отказываться от угощения, и нельзя оставить вино в стакане недопитым — таков грузинский обычай. Если уважаешь хозяина — пей до дна, до последней капли.

— Пей, Никита, пей, — подбадривал его товарищ Сталин. — За мое здоровье пей.

— За твоё здоровье, товарищ Сталин, хоть бочку готов!

— Ты сам как бочка, — пошутил Сталин, и присутствующие дружно засмеялись.

Хотя никому радостно не было. Прежние застолья, когда все искренне веселились, давно минули, да и были ли они вообще… Может, только во время войны, когда все поднимали тосты за Победу. Теперь они тоже смеялись, пели, а Никитка, случалось, танцевал гопака. Но не шёл хмель в головы, не туманил сознание, не развязывал языки. Вина и коньяки пились, как колодезная вода.

— Хочу произнести тост за учеников великого Ленина, которые смогли, следуя его заветам, построить могучее государство рабочих и крестьян и сломить хребет фашизму. За нас!

Все, стуча стульями, встали, подняли бокалы.

В последнее время Сталин всё чаще поминал Ленина, иногда цитируя целые куски из его работ. У него была очень цепкая память, которую он тренировал, еще учась в семинарии, где заставляли зубрить наизусть страницы из Священного Писания.

— Великий Ленин утверждал, что «любое государство есть угнетение. Рабочие обязаны бороться даже против советского государства — и в то же время беречь его, как зеницу ока». Мы забываем заветы Ленина, порастаем жирком, — хозяин кинул взгляд на Хрущёва. — Забываем, что мы лишь слуги народа, который доверил нам власть. Отдельные наши товарищи, оторвавшись от народных масс, возомнили себя новыми помещиками, и этому мы должны дать самую суровую оценку. Мы стремимся к всеобщей свободе, но мы не должны забывать слова Владимира Ильича, который сказал: «Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства». Наша свобода — это не капиталистическая свобода вседозволенности, но свобода служения народу! Предлагаю выпить за наш народ, народ-победитель и народ-созидатель!

— Слава советскому народу! — крикнул кто-то.

Разом звякнули бокалы.

Все выпили и сели. Это был не тост, это была угроза, как всегда адресованная всем и никому. Хозяин не называл имён, но каждый примеривал сказанное к себе.

— Сейчас хочу сказать тост за наших советских женщин, тружениц и героинь!..

Теперь, сидя в одиночестве, Хрущёв вспоминал, раскладывал каждое произнесённое за столом слово. Он понимал, видел, что тучи сгущаются, что ни сегодня так завтра хозяин перейдёт от тостов и слов к делу, объявив своё окружение «новыми буржуями», а потом врагами народа. И не один он, все этого опасались, потому что видели, как хозяин окружает себя молодыми кадрами, протаскивая их в ЦК и на ключевые должности. Убрать старую гвардию, одномоментно лишив страну управленцев и тем ее разрушив, он не мог себе позволить, исподволь готовя, продвигая и воспитывая для себя новую поросль. Всё это не раз обсуждалось в кулуарах, не впрямую, но всё больше намёками, допусками и предположениями. И хоть были соратники Сталина в борьбе за власть прямыми конкурентами, в этом вопросе проявляли редкостное единодушие, всё больше втягиваясь в интриги против вождя народов. Что им должности, если в любой момент можно головы лишиться? В одиночку никто из них ни на что решиться не мог по определению, разве только Лаврентий, который умел брать на себя ответственность и принимать решения… Остальные предпочитали действовать скопом, чтобы наброситься на одряхлевшего вожака всей стаей.

Хрущёв готов был примкнуть к кому угодно, чтобы не упустить свой кусок пирога, хотя всерьёз его никто не воспринимал. Всегда он был при Сталине и его приятелях на роли клоуна, которого держали в качестве затычки для любой бочки, считая человеком недалёким и мало на что способным. Не было в биографии Хрущёва никаких особых «университетов», не было партийного, с дореволюционных лет, стажа, подпольной работы, царской каторги и героических побед в Гражданской войне. Когда другие создавали партийные ячейки, устраивали «эксы» и каторжанские робы носили, он в «Обществе трезвости» состоял и в футбол гонял. Был Никита сызмальства пастухом и молотобойцем, жил в посёлке Сучий, перебиваясь с хлеба на воду, о чём ему частенько напоминали друзья-приятели. «Не может, Никитка, в такой дыре с таким названием родиться справный малый…» Серенькая биография серенького человека, который свою должность задом высиживал и готовностью в любой момент услужить начальству, хоть даже за водкой сбегать. Мальчик на побегушках… Конечно, там, на местах, Хрущёв отыгрывался по полной, теша своё уязвлённое самолюбие: лихо подмахивал расстрельные списки с именами старых заслуженных партийцев. И всё-таки его никто всерьёз не воспринимал. А это было обидно… Но и было удобно. Держась в тени, легче уцелеть. Многие легендарные личности, с героическими биографиями и с девятьсот пятого года партийным стажем, в тридцать седьмом как мотыльки на свечках сгорели. А он выжил и поднялся. И теперь не должен сгинуть. Но Хрущёв понимал, что по-настоящему выжить можно, только за «трон» ухватившись. К кому бы он теперь ни примкнул, его обязательно уберут, сослав в какую-нибудь богом забытую Кызыл-Орду секретарём горкома, или снова заставят гопака плясать под чужую дудку.

Шанс у него есть, так как никто его за серьёзного противника не держит, а значит, можно, находясь в тени, ударить конкурента в спину, когда он этого не ждёт. Не он первый. Многие мелкие служаки, которыми временно высокую должность заткнули, потом шапку Мономаха на себя примерили. Сталин тоже поначалу в технических секретарях ходил, бумажки разгребая и пайки выписывая… Главное, теперь сильно не высовываться. Ждать, со всеми соглашаться, всем поддакивать, но быть себе на уме. Только от Берии подальше держаться, он не прост и на полметра в землю зрит.

Ничего, сейчас можно со стаей, а после, когда между своими разборки начнутся, нужный момент не упустить… А пока амбиции за улыбкой недоумка прятать, ягнёнком в волчьей стае прикинувшись. Терпеть, как он всю жизнь терпел! Он этой «терпелкой» до Кремля дотянулся! Еще посмотрим, чья возьмёт — героев-партийцев с орденами и стажами или пастушонка из посёлка Сучий… Время покажет, кому здесь шутовской колпак носить, а кому шапку Мономаха. Не из жажды власти даже — из желания живот сохранить…

— Время!..

Рванули, побежали бойцы вдоль нарисованных на асфальте мелом полос, кто-то возле обозначенных кирпичами углов залёг, выставив перед собой автомат. Тяжела учёба, когда ты «по самое не могу» навьючен оружием и боезапасом. И должен прыгать с ними, как скаковая лошадка.

— Куда нам столько? — недоумевали бойцы. — Мы что, против батальона оборону держать будем?

— Может, и против батальона. Отставить разговорчики!..

И снова все разбежались, сверяя свои шаги по секундным стрелкам часов.

— Третья группа, опоздание полторы минуты! Повторить выход…

Возврат в исходную точку — глотнуть из фляжки, брызнуть в лицо водой, упасть где стоял, сбросить груз, перевести дух.

— Отдых пять минут!..

— На исходные!..

И снова… И снова… По маршрутам, по линиям, по обозначенным проходам, до автоматизма, так, чтобы можно было с закрытыми глазами или в полной темноте — двести двадцать шагов от забора до котельной, от нее вдоль стены сорок метров на полусогнутых, прислушиваясь к каждому шороху, дальше на животе за кустами к куче угля, обозначенной каким-то случайным мусором…

— Вторая группа, опоздание… Четвёртая, куда вы прёте, как на соревнованиях, рискуя обнаружить себя раньше времени? Все работают в едином графике так, чтобы ни раньше, ни позже. Работаем!..

Пот заливает глаза, мышцы деревенеют, дыхание в глотке клокочет, но командиры жалости не знают. Они на фронте солдат на пулемёты, не жалея, гоняли, записывая в покойники, а здесь — детский сад.

— Зад прижми, не отсвечивай булками! — Удар каблука в крестец, так что в глазах потемнело. — Не ори, терпи, не демаскируй группу! Даже если тебе в деле пулька прилетит, и тогда молчи — грызи руку и молчи!.. На исходные. Из-за него вот…

Бегают бойцы, зачем, для чего — не знают. И командиры не знают. Может, только Пётр Семёнович о чём-то догадывается. Догадывается, да не скажет.

Новое вводное.

— Третью группу обнаружил противник и завязал бой. Ваши действия?..

Рассыпались, залегли бойцы, заползли за случайные валуны и кустики, втиснулись в землю, да хоть в лужу, которая по колено. Вспомнили фронтовые навыки, кожей вспомнили — лучше испачкаться в грязи, чем в собственной крови. Разобрали секторы обстрела, вытащили, разложили запасные диски и гранаты, готовясь принять бой…

— Отставить!

Что не так?!

— Вы что тут зарываетесь, как жуки-навозники в дерьмо? Может, еще окопы и блиндажи в три наката рыть начнёте? Маму вашу… Задача — привлечь к себе внимание, уводя противника от основной группы.

— Куда? Здесь местность — стол. Нас как куропаток перестреляют!

— Не всех, кто-то уйдёт и потащит врага за собой.

— А если тот не пойдёт?

— Тогда надо вернуться, пострелять и снова потянуть противника на себя. Такая боевая задача, а вы тут разлеглись, как у бабы на перинах! Встать и попарно перебежками…

Меняются установки и вводные, лезут враги со всех сторон, и надо задержать, отвлечь их, пусть даже ценой своей жизни, пока основная группа, вышибая воображаемые окна и разбрасывая несуществующую мебель, шарит в доме в поисках объекта. Только что это или кто — не ясно. И что с этим, неизвестно чем, дальше делать — тоже. Стоят бойцы в очерченном мелом квадрате, веером стволы распушив, окна и проёмы дверные прикрывая — задача выполнена… На всё про всё ушло четыре с половиной минуты. А дальше что?.. За каким они тут ползают, прыгают, бегают?.. За что или за кого жизнь будут отдавать, потому что не мальчики, понимают — из такой передряги им живыми не выбраться, может, только единицам повезёт. Смертники они… На фронте было понятно — за Родину, за Сталина, за Победу. Ура!.. А здесь за что? И против кого?.. Для чего все эти в поту и мыле учения? Косятся на командиров, а те и сами не знают, для кого стараются, хотя ни в какие склады и штабы не верят. Вот он, план, на местности вычерчен один к одному, с входами-выходами, лестницами и сортирами, и теперь яснее ясного, что это не военный объект. А что?..

— Отставить разговорчики! — Тычет Кавторанг кулаком в морды, как на фронте, когда ему вопросы, на которые нет ответа, задавали. — Не вашего недалёкого ума дело приказы обсуждать, ваше — выполнять, не щадя живота своего. Ясно?

— Так точно.

— Вот и молчите в портянку! Всем отдыхать, через час новый выход. Боезапас двойной, плюс противопехотные мины по штуке на рыло.

— А мины зачем?

— Чтобы лишних вопросов не задавали! И отходы минировать. Разойдись!

Но, затыкая бойцам рты, те же вопросы командиры себе задают, смоля в кругу папиросы.

— Слышь, Абвер, что это может быть? — спросил Крюк.

— Хрен знает. Планировка дома чисто гражданская, а периметр как у секретного объекта. У немцев так офицерские бордели охраняли.

— Да ну?

— Вот тебе и ну. Немцы с комфортом воевали, им даже на передовую шлюх возили. Наших, угнанных в Германию, баб. Пятнадцать минут на солдата, три минуты на передых и помывку, и новый заход. Выдавали резинки и деньги, чтобы услуги оплатить. И чтобы поза одна — сверху, иначе трибунал.

— А офицеры?

— Тем домик отдельный отводили. Комната, кроватка и свежее белье. И девицы всё больше были из Франции или Голландии. Только евреек и цыганок брать запрещалось. Всю ночь можно было кувыркаться под шампанское и патефон. А чтобы их партизаны не тревожили, охрану вокруг выставляли. Вроде как здесь. Берегли они офицеров от связей с местным населением, чтобы они по мужскому делу чего лишнего где не сболтнули. Строго за этим следили. У нас офицер с местной шлюшкой закрутил, а та женой начальника НКВД оказалась. Так его звания лишили и на фронт отправили, а ее в расход. Изнасиловать и пристрелить — прощалось, а долгий роман — нет.

— Так здесь что, бордель?

— Вряд ли. За каким нам в бордель прорываться? И зачем его роте бойцов охранять? Здесь партизан нет. И борделей у нас тоже нет.

— А помнишь, как Пётр Семёнович разговор свернул, когда кто-то сказал… Что сказал?

— Я сказал, что эта хрень пионерский лагерь напоминает, или дачу…

— Для пионерского лагеря здесь места маловато, а вот для дачи… Для дачи — в самый раз.

— Дача с охраной?

— Значит, не простая дача, а кого-то с портретов дача! Которые в красных уголках на стенах развешаны.

Крюк согласно кивнул.

— Урки при мне трепались, что есть в Подмосковье места, куда лучше не соваться, потому что там под каждым кустом менты хоронятся и лютуют, что волки. Якобы там дачи больших начальников расположены. Не знаю, так это или не так, но обычно урки много чего знают.

— А где, не говорили?

— Болтали, что в районе Поклонной горы дача самого… Но, может, это трёп.

— А ну, дай карту… Кто у нас есть из летунов?

— Савельев. Он по пьянке комэска застрелил, ну ему и впечатали по полной, погоны и Звезду Героя сняли. Он в войну на штурмовике летал, Москву прикрывал.

— Давай его сюда.

Притащили Савельева.

— Летал здесь?

— И не только здесь.

— По карте место опознать можешь?

— Если летал, то смогу, мы ведь по привязкам ходили.

— Тогда смотри. Здесь — север, здесь юг.

— А названия?

— Мил человек, кабы здесь названия были пропечатаны, за каким бы ты нам сдался? Давай, смотри, вспоминай!

Савельев завертел карту туда-сюда, склонился над ней, словно на бреющем летел. Цепкая память у летунов, нельзя им иначе, ошибёшься малость, собьёшься с курса, передок перемахнёшь и к немцам угодишь. Вот они и ходили по «железкам», рекам и шоссе, которые как стрелки на карте.

— Вот эта река знакома. И эти три населёнки равнобедренным треугольником. Тогда сбоку, к северу гора должна быть, Поклонная. Она хороший ориентир… Вот она! А здесь лес Матвеевский.

— Уверен?

— Уверен. Я здесь колонны бомбил и товарищей терял. Считай, на каждой версте могила с пропеллером. Поклонная это, а там — Москва.

— А здесь что?

— Не знаю. Но после войны нам тут летать запрещалось. Закрытый для полётов квадрат.

— Где конкретно?

— Отсюда до сюда, — очертил круг на карте летун.

— Ты молодец. Иди.

Командиры зашарили глазами по карте.

— Есть у нас кто из Москвы или Подмосковья?

— Человечка три-четыре имеются.

— Зови их сюда по одному.

Притащили москвичей.

— Откуда ты? Где жил? Кем работал?

— На Суˊхаревке. В Электроснабе.

Мимо…

Еще один.

— Где жил-обитал?

— В Марьиной Роще. Водилой был.

— В Подмосковье ездил?

— Нет, я таксистом между вокзалами мотался. Казанский, Белорусский, Киевский. Мне хватало.

Следующий.

— Место жительства?

— Подмосковье. Кунцево. Городок небольшой.

А вот это уже ближе…

— По грибы-ягоды любил ходить? На охоту, рыбалку?

— А что?

— А то! Поди, в Матвеевский лес с лукошком забредал?

Побелел зэк, головой замотал.

— Нет, там не был.

— А чего так?

— Нельзя туда. Там зона.

— Какая?

— Запретная. Там дача. Его… — покосился на портрет Сталина на стене. — Туда пойдешь, вмиг на Лубянке окажешься.

— Откуда знаешь?

— Все знают. Нам строго-настрого запрещалось… Энкавэдэшники по домам ходили, особенно, которые стоят около дороги, и требовали сообщать о любых подозрительных личностях.

Командиры переглянулись.

— Ну что, сошлось?

Сошлось. Так сошлось, что дыхание спёрло! Не думали, не гадали они, как чистые простыни и усиленная пайка обернутся, как их отрабатывать придётся.

— Но зачем?.. И почему мы?

— Потому, что мы — мясо! — зло ответил Партизан. — Зэки. Нас уже похоронили. Еще раз помрём — не страшно, никто нас искать не станет! Сделаем своё дело — и в грунт!

— Надо Петра Семёновича за жабры брать. Он больше знает.

— А если донесёт?

— Хуже уже не будет. Хуже некуда…

Не простой вышла беседа между командирами и Петром Семёновичем.

— Откуда узнали?

— Сорока на хвосте принесла. Не всё ли тебе равно?

Окружили Петра Семёновича командиры так, что не дёрнешься. И понятно, что не выпустят они его отсюда живым, если разговора не получится — споткнётся Пётр Семёнович на ровном месте и башку себе до смерти расшибёт. Или в тире под случайную пулю сунется.

— Чего молчишь? Или ты заговорённый?

— А если я скажу, что не знаю ничего?

— Тогда по-другому спросим. Ты же знаешь, мы умеем языки развязывать. И твой распустим. Только после ты уже не жилец. Даже если мы тебя вдруг отпустим, а ты нас сдашь, вряд ли тебе это зачтётся.

Это верно. Не простят ему такой промашки. Что он один без них, кому он нужен? Новых бойцов набрать взамен этих после такого ему не дадут, просить молчать под честное слово не станут — заткнут глотку свинцовой затычкой… А дело кто-нибудь другой сладит. Вряд ли они в этой игре одни, не такой товарищ Берия простачок, чтобы на единственную фишку ставить, где-нибудь у него еще одна подобная шарашка имеется…

Думает Пётр Семёнович, прикидывает в какую сторону кинуться. И нигде просвета не видит. Правду не скажешь, промолчать не получится, соврать… А ну как его за язык поймают и вырвут с корнем? Да и не знает он точно, что товарищ Берия задумал, лишь догадки имеются. Может, так всё, а может, иначе. Что командирам сказать? Может, полуправду?

— Ну, чего молчишь?

— Ладно, коли так дело повернулось… Правы вы или нет — не знаю. Место вы верно определили, а задачи… Мы должны человека из-под охраны вытащить, которая не просто охраняет — стережёт.

Командиры дыхание затаили.

— И кто же на это решился?

Пётр Семёнович только плечами пожал.

— Ну хорошо. Вытащим мы человека, а дальше что?

— Передадим в условленном месте, кому — не спрашивайте, не отвечу, это не наша забота. А наша… шкуру свою сберечь.

— Считаешь, получится?

— Не считаю, но не исключаю. Кто там за кого и кто верх возьмёт — поди догадайся, не срастётся что — на нас всех собак повесят, и тогда конец один.

— А если разбежаться?

— Куда?

— Страна большая.

— Страна-то большая, да всяк человек на ней как на ладошке. Вмиг во все уголки ориентировки полетят с нашими портретами и пальчиками. Конечно, можно в тайгу уйти, в болота и урманы, но разве это жизнь — с медведями зимой лапу сосать? Рано или поздно мы к людям за солью или спичками выползем, тут нас и прищучат.

— Черт с ним. Зато месяц-другой на свободе погулять можно!

— А родственники? Папки-мамки, братья… Их ведь всех до одного за нас потянут, и ваших, и наших, скопом. Закроют в крытку и ждать будут, покуда мы с повинной не заявимся. А нет — зелёнкой лбы помажут. Согласны мы на такой размен? Вот и я не согласен. Ладно бы мы их на жизнь в Сочи променяли, а на жизнь таёжную… Как, Партизан, житуха в лесу?

— Как на зоне — голод, холод, мошкара поедом жрёт. И еще зверьё дикое. Без помощи местных долго не протянуть. Ну или надо на большую дорогу выходить, чтобы деньгами или едой разжиться.

— Как ты?

— Как я… Только я фрицев резал, а здесь свои.

— И что делать?

— Сидеть и не рыпаться! — зло ответил Пётр Семёнович. — Наˊхрен кукарекать, пока не рассвело. Может, всё само собой рассосётся — мало ли заговоров против товарища Сталина было, и где те заговорщики?

— А если не рассосётся?

— Тогда шанс появится. За просто так с кондачка никто хозяина валить не решится, только если под ногами угольки горячие. Иначе давно бы… А как начнёт припекать, может, до нас очередь и не дойдёт, не успеет.

— А коли дойдёт?

— Тут есть варианты. Сладим мы своё дело гладко, глядишь, амнистию заслужим, ведь не кого-то, а вождя народов спасём. Не успеем или не сможем — вся страна с боку на бок перевернётся, такая делёжка начнётся — не до нас станет. Глядишь, щёлка и отыщется, в которую мы нырнём. Если подготовимся заранее.

— Складно поёшь, — кивнул Крюк, с прищуром глядя на Петра Семёновича. — Только всё это трёп. Мы уши развесим, а ты за ворота шагнёшь и стуканёшь на нас, чтобы шкуру свою спасти. Может такое быть? Не верю я тебе.

Верно, чужая душа потёмки, а со страху чего не наговоришь. Иной складно языком чешет, так что заслушаться можно, а на поверку — с гнильцой оказывается.

Думают командиры, сомневаются.

И Пётр Семёнович понимает, что за просто так ему веры не будет, что тут надо делом доказывать.

— Ладно, чтобы сомнения убрать, скажу.

Напряглись все.

— Стукачи у вас среди бойцов имеются. Мои люди. Они про все ваши делишки и слова, которые не воробей, мне докладывают.

— Как? Ты же ни с кем…

— Через «ящики почтовые» — щёлки в стенах, да камушки под ногами. Вот, смотрите… — Вытащил, расправил какую-то мятую бумажку, протянул. — Почитайте, что у вас тут вчера-позавчера было, кто про что речи держал и что измышлял.

Читают командиры, мрачнеют. Верно, были такие разговоры и происшествия мелкие, о которых они не докладывали. Видимо и впрямь затаились среди них чужие глаза и уши, которые всё видят и слышат.

— Кто это? Имена назовёшь?

— За здорово живёшь — нет. Баш на баш. Стукачок — против доверия. Без доверия мне… нам нельзя.

— Давай, говори!

— Одного назову, других пока нет. Это чтобы вы меня, сразу все узнав, не порешили. Теперь одного отдам, через неделю другого. А за это время мы кровушкой повяжемся, чтобы назад никому ходу не было.

— Как это?

— Деньги нам понадобятся, если вдруг придётся когти рвать. Без денег нам за забором часа не прожить — ни билет прикупить, ни ксивами разжиться, хлеба кусок и тот не добудешь. Так?

— Верно толкует.

— Что предлагаешь?

— Стоп с прихватом. Стволы у нас имеются в достатке, за забор я выведу, придумаю что-нибудь.

— Сберкассу брать?

— Нет. В кассе гражданские — много крови будет. Зачем на себя лишний грех брать? Чем больше жмуров, тем шибче менты пупы рвать будут. Машину надо брать так, чтобы один раз — и на дно с приварком. Если чисто сработаем, то никто нас не сыщет. Ребята мы залётные, следаки в первую очередь своих шерстить начнут. А мы… мы покойники, нас на этом свете нет.

— Инкассаторов на уши поставить?

— Почему бы и нет? Чем по кассам мелочёвку сшибать, лучше всю выручку разом взять.

— Так они при волынах, а может, и авторучки имеются.

— У нас тоже. Только других вариантов разжиться бабками я не вижу. Или, может, нам «блины печь» начать? Так, боюсь, квалификации не хватит, тут гравёр с золотыми руками нужен. Есть у нас такие? Нет… Вот и остаётся гоп-стоп.

Молчат командиры.

— Или вы под вышак попасть боитесь? Так смею вас уверить, мы все под ним ходим и новой «свадьбы» для нас не будет — ни судей, ни конвоя, ни гражданина прокурора, ни последнего слова — ничего. Нет нас, а на нет и суда нет! Яма будет и девять граммов в затылок. Так что думайте, господа командиры, пока у вас сквозняк в башке не засвистел.

Ва-банк Пётр Семёнович пошёл. А куда ему деваться, когда он между двух жерновов как зёрнышко, того и гляди в муку перемелют. Товарищ Берия — это потом, а эти прямо сейчас. Да и Берия ему не защита, а тот же палач, только отсроченный.

— А что тут думать? — тихо сказал Абвер. — Будут деньги, может, и близких вытащим. А без денег всё одно подыхать.

— Согласен, — кивнул Кавторанг. — Здесь, как на пятачке: впереди наседают, сзади жмут. Тут только на «ура!» прорываться. Я — за.

— Крюк?

— Будут бабки, можно будет попробовать на «малинах» отсидеться. А без денег никто с нами разговаривать не станет.

— А ксивы… сможешь добыть? — спросил Пётр Семёнович.

— «Чистую бирку» вряд ли, а «тёмные очки» можно попробовать. Знаю несколько гравёров, которые этим делом промышляли. Пару — лично сам посадил. Но таких умельцев в любом городе сыскать можно, хотя есть риск на подсадных налететь.

— Как это?

— Менты их не трогают, как живцов используют для уˊрок, которых «зелёный прокурор освободил» и им срочно «липу» добыть требуется. Мы много беглых через них словили без лишних хлопот — сами на нас выходили, только мы их сразу не брали, чтобы на живца не навести. Погулять давали, а потом случайную проверку документов на улице устраивали.

— Волки позорные!

— Какие есть. Но я нынче хоть и зэк, от прошлого не отрекаюсь и не жалею, что, может, сотню урок на нары спровадил. Я мамаш с детьми на руках видел, у которых карточки украли, а это почти верная смерть. За такое я и теперь готов их резать.

— Партизан?

— Я — за. Один чёрт, здесь ничего, кроме гроба с крышкой, не высидеть. Помогут деньги или нет — не знаю, но лишними они не будут. Только он, — ткнул пальцем в Петра Семёновича, — вместе с нами пойдёт и за спинами хорониться не должен. А если сдрейфит, я его лично сам пристрелю.

— На том и решили! — подвёл итог Абвер. — Терять нам нечего, дальше зоны не сошлют, больше вышки не дадут. А зона что, она нам как дом родной…

— Ну ты сказанул — дом.

— Что сказал, то сказал. Это ведь как посмотреть и с чем сравнить. Мне есть с чем, можете поверить…

* * *

Колючка посреди огромного поля, жиденькая, в один ряд, перед колючкой раздувшиеся, гниющие трупы, которые никто не убирает. Остальным в назидание.

Тысячи, десятки тысяч людей ползают, копошатся в земле, ищут корешки или червяков, которых тут же суют в рот. Но только не осталось ни травы, ни кореньев, всё выкопано и съедено, даже то, что есть нельзя. Месяц пленные красноармейцы живут под открытым небом, роют себе в грязи норы, чтобы от дождя, ветра или солнца укрыться, скребут ложками, пальцами, ногтями, случайными палками грунт, скукоживаются внутри, ноги к груди поджав. Сотни нор! Возле них люди на коленях стоят, иные прямо в лужах. Ждут, когда в норе кто-то умрёт и его можно за ноги выволочь, чтобы место покойника занять. Иной раз пройдёт кто сверху, осядет мокрая раскисшая земля, завалит нору вместе с человеком, погребёт как в могиле, если он выбраться быстро не успеет. Но тут же раскопают его, стащат шинельку, гимнастёрку, исподнее, обувку — донага разденут. Зачем трупу одежда, а живым она пригодится — две шинельки вдвое теплее, чем одна.

Беда, когда дожди зарядят. Но того хуже, если сушь — жарит солнце, немилосердно выжигая всё вокруг, а тени нет — ни деревца, ни кустика. Напиться бы, лицо смочить, но воды нет, кроме нескольких ржавых бочек с протухшей водой. Дождь пройдёт, люди из луж пьют, ладонями воду пополам с грязью зачерпывая, или как собаки, на четвереньки встав, лакают. И мрут сотнями от дизентерии, а может, и холеры, кто знает… Весь лагерь дерьмом пропах, кругом жёлтые с кровью экскременты — ступить некуда. И хоть вырыты выгребные ямы, да не все туда добежать успевают. А кто-то уже и дойти не способен и, лёжа на земле, ходит под себя…

Гонг. Зашевелился лагерь, как растревоженный муравейник. Земли не видно, только серые, зелёные, белые фигуры, если ничего кроме белья на тебе нет. Встают, лезут из нор, пошатываясь, толкаясь, бегут к воротам. Страшная, колыхающаяся человеческая масса.

В ворота въезжает грузовик, за ним другой. Откидываются борта, вниз, прямо в толпу, лопатами сбрасываются какие-то дурно пахнущие, раскисшие пищевые отходы — то что не доели солдаты рейха, да еще картофельные очистки, корм для свиней, трупы падших животных. Тысячи рук вздымаются над толпой, ловя куски еды, выхватывая очистки друг у друга, заталкивая их в рот, чтобы не отобрали. Страшен умирающий от голода человек. Да и не человек он уже.

С машин свалили в грязь несколько дохлых лошадей с червями, копошащимися в гнилом мясе. Пленные тут же стали рвать их зубами и ногтями, облепив со всех сторон. Прав был фюрер, когда говорил, что русские — недочеловеки, что они как звери. Брезгливо морщатся немецкие солдаты, видя, как дерутся, как рыча выхватывают друг у друга куски пленные. Не понять им, как можно вот так… потому что не было еще Сталинграда, московских морозов и сибирских лагерей…

— Хальт!

Очередь из автоматов поверх голов — отхлынула толпа, но тут же кинулась обратно к дохлым лошадям.

— Русишь швайн.

Очереди ударили в толпу, сшибая людей на землю. Кто-то страшно закричал, кто-то умер молча, не выпустив из рук кусок мяса или шкуры…

Съедены объедки до последней крошки, обглоданы до костей, до белых скелетов дохлые лошади, а после и кости растащены, которые грызут, ломая зубы или копают ими ямы.

Люди уже людей не напоминают — скелеты, обтянутые кожей, по ним ползают, копошатся белой массой тысячи вшей. Еще не умер человек, еще жить ему несколько часов, а вши уже лезут наружу: из бровей на веки, из усов и бороды на щеки, с белья на гимнастёрку — верный признак приближения смерти. Чуют вши скорый исход, уползают заранее нового хозяина искать.

Вчера опять нашли человеческий труп с перерезанным горлом, вырезанными мягкими частями, печенью и сердцем… И крови почти не было, потому что крови пропасть не дали, выпили горячую еще. Немцы выхватили из толпы тридцать случайных пленных, построили рядком и расстреляли. Но только без толку, завтра новый обглоданный труп найдут.

— Бежать надо.

— Куда?

— Хоть куда, лишь бы отсюда.

— Вон они лежат, которые хотели.

— Зато отмучились. Один хрен подыхать. Лучше от пули, чем от голода. Если всем разом на проволоку броситься, то ничего немцы сделать не смогут — ну сто, ну триста, ну тысячу постреляют, а остальные убегут.

— Далеко?..

— Что «далеко»?

— Далеко убегут? Мы тут как мухи дохлые ползаем, раньше надо было бежать, пока силёнки были, а теперь поздно. Даже если убредём куда, они нас по дерьму сыщут, которое через каждые сто метров, как метки. Им даже собаки не понадобятся.

— Так что, вот так подыхать? Я здесь не согласен, я там, за колючкой хочу. На свободе. Может, еще кого из них с собой прихвачу. А вы… чёрт с вами, догнивайте здесь.

— Не пыли, майор, я с тобой…

— И я…

— И я.

Ночью к воротам подошёл пленный, произнёс на немецком заученную фразу:

— Мне нужен комендант герр Шульц. У меня важная для него информация.

Откуда простому пленному знать коменданта по имени? А этот знает.

— Иди сюда.

Брезгливо морщатся охранники и даже не обыскивают пленного, боясь прикоснуться к нему. И о чудо, приходит комендант собственной персоной. Смотрит.

— Что нужно?

— Я по поручению майора Вильгельма Клауса.

Кивнул. Приказал:

— Вымойте его. Из шланга и мыло дайте. Потом переоденьте во что-нибудь чистое и ко мне.

Стоит пленный голый под струями ледяной воды, хватает ртом брызги, трётся мочалкой из сухой травы.

В кабинете коменданта тепло, железная печка топится, на столе хлеб и колбаса, ломтиками нарезанная.

— Хочу сообщить, что майор Пономарчук готовит из лагеря массовый побег. Могу его указать.

— Гут, — кивает комендант. — Ты хороший русский, ты помогать рейху. Ешь… — Крутит ручку полевого телефона. Говорит по-немецки: — Хайль, Вильгельм. Твой человек пришёл ко мне. Да, сообщил о готовящемся побеге. Что с ним делать дальше? Хорошо, Вильгельм, отсылаю его к тебе с часовым. Жду обратно бутылочку обещанного шнапса…

Трясётся грузовик по разбитым русским дорогам, так что не уснёшь. Это тебе не немецкие автобаны. Сидит охранник, на колени автомат положив, напротив пленный русский солдат. А может, уже и не пленный. Мог бы он сбежать, накинувшись на конвоира и перемахнув через борт грузовика, но нет, не бежит, сидит смирно.

— Разрешите, герр майор?

— А… Иван… Ты молодец, Иван, ты хорошо сделал свою работу, значит, немецкое командование может верить тебе. Ты предупредил большой побег, теперь мы расстреляем виновных и еще несколько десятков пленных, чтобы им наперёд повода не было. Так, кажется, говорят русские?

— Чтобы неповадно было.

— Йя, йя. Гут. Не-по-вадно. Надеюсь, ты понимаешь, что теперь назад идти нельзя, теперь тебя, если ты вернёшься, расстреляют. Здесь, в папке, подшиты все протоколы, которые могут попасть в НКВД, если ты станешь делать глупости. Ты соглашаешься?

Кивает Иван. А сам думает, всё время думает, почему всё случилось так? Именно так… Школа абвера, потом лагерь, где он должен был доказать свою преданность рейху. Доказать или там и остаться. И сгинуть. Что его заставило — инструкции командиров, которые приказали ему вживаться, несмотря ни на что, предупредив, что его будут проверять, возможно, вязать кровью и его долг выдержать испытание до конца, и коли перед ним поставят его товарища и прикажут расстрелять — стрелять без раздумий и угрызений совести во имя их общего дела, во имя победы. И он выполнил приказ, он прошёл проверку. Но долг ли его вёл или страх смерти? Не просто смерти, а вот такой, без еды, в земляной норе, с кровавым поносом, в общей безнадёге и злобе. Что это было — долг или слабость? Нет ответа. Потому что ответ этот страшен и безнадёжен.

— Теперь ты будешь курсантом школы. Забудь своё имя, у тебя будет много имён. Здесь по документам ты будешь называться курсант Клещ. Ты понял?

— Так точно, герр майор.

— Тогда ступай. Два дня у тебя отпуск — можешь отдыхать, спать, кушать и еще спать. Потом будет служба. Ты молодец, Иван, ты будешь настоящий немецкий солдат…

Так начал Абвер свою службу у немцев. Именно так. И не дай бог кому-нибудь еще…

Через неделю в курилке он встретил… Чёрт побери!.. Не может быть!.. Он встретил майора Пономарчука. Того самого… Живого. И вполне себе довольного жизнью. Смолящего немецкую сигарету.

— Чего вылупился? Узнал? Я это, я. Такой же, как ты. Я пленных на побег подбивал, ты нас заложил. После тебя без малого сотню немцы в ров рядком положили и еще десяток повесили. Так ладно мы сработали. Ты и я.

— Но ведь ты…

— Проверочка это была, должен был я побег организовать, чтобы шатающихся выявить. Хитрецы немцы, не желают ждать, когда кто-нибудь за колючку по своей воле сорвётся, вот меня и послали. И тебя вслед за мной. Одной верёвочкой нас повязали. Ты меня заложил, я бы на тебя указал, кабы ты про побег начальству не доложил. Так что вместе мы рейху службу сослужили и дальше служить будем верой и правдой…

И ведь придётся служить и через много чего еще пройти, и через кого переступить, чтобы выслужиться, продвинуться, карьеру сделать. Такая работа, за которую не немцы, так свои, коли возложенных на тебя надежд не оправдаешь, к стенке поставят, за измену Родине и за тот, не случившийся, побег из лагеря…

К сберкассе подкатила машина — пятьдесят первый «газончик» с фургоном вместо бортового кузова. Инкассаторы. Раньше они на открытых «виллисах» раскатывали, а то и на пролётках, но после войны, когда по всей стране пальба пошла, пересели на более вместительную технику. «Стволов» в стране-победителе было немерено, а бывшие дезертиры, власовцы и спившиеся фронтовики, сколотившие банды, с оружием обращаться умели.

Машина притормозила возле входа, из кабины выскочил человек в чёрной шинели, огляделся по сторонам, стукнул кулаком в борт фургона. Оттуда вывалились три автоматчика, двое зашли в сберкассу, один остался на улице. Усиленный наряд, значит, денег полна коробочка.

— Я пошел…

Крюк присел, сунулся коленями в ящик на подшипниках, взял в руки две короткие палки, оттолкнулся ими от асфальта. Безногий инвалид в вылинявшей гимнастёрке, с болтающейся на груди медалью «За отвагу». Таких инвалидов на улицах после войны пруд пруди, и внимания к себе они не привлекали.

«Инвалид» покатил к машине, отчаянно гремя железными подшипниками.

Абвер вышел из-за угла, пересёк улицу, что было сигналом для остальных. На дело пошли только командиры и пара проверенных бойцов. Сберкассу нашёл и почти неделю пас подходы к ней Пётр Семёнович, который единственный мог беспрепятственно выходить за периметр шарашки. Боевую группу тоже вывел он, что-то наплетя дежурному офицеру. Зэки хоть и охраняли сами себя, но присмотр за ними был.

В данный момент Пётр Семёнович находился в сберкассе, заполняя какие-то бланки. Инкассаторы с автоматами пересекли зал, один зашёл в подсобку, другой встал спиной к двери, наблюдая за посетителями. Грамотно — случись что, распушит из пэпэша длинную очередь от стены до стены, а его напарник, тот, что на улице, заблокирует дверь.

Крюк подкатил к кабине машины, стукнул костыльком в дверцу.

— Слышь, друг, закурить есть?

Водитель глянул в окошко. Крикнул:

— Проезжай, не задерживайся! Здесь стоять нельзя!

— Ты чего?! — возмутился «инвалид». — Ты же свой, я же вижу. Ты на каком фронте воевал, часом, не на Первом Белорусском?

— Ступай мимо! — прикрикнул водитель.

— Ты что орёшь? — возмутился пьяненький и потому обидчивый «инвалид». — Не для того я кровь в окопах проливал, чтобы ты тут на меня глоткой давил. Я ноги на фронте потерял, а ты, видать, на складах подвязался, вон какую ряху наел! — И припустил семиэтажными матерками. — А ну открой, я тебе покажу как над инвалидом измываться!.. — Он ткнул костыльком в дверцу.

Инкассатор вышел из подсобки в зал с большим вещевым мешком, направился к выходу. Второй, оглядываясь, за ним.

Пётр Семёнович шагнул к окну, помаячил лицом…

К сберкассе приближался Студент, паренёк в футболке и пиджачке, — типичный учащийся.

Крюк крепко впечатал костыль в дверцу машины так, что железо прогнулось.

— Открывай, крыса тыловая!

Этого водитель перенести спокойно не должен был. И не смог.

— Ты что творишь с казённым имуществом?! — заорал он, распахивая дверцу. Так поступать он был не должен. В руках у него оказалась монтировка.

К автоматчику в дверях, который тревожно окидывал взглядом улицу, с тротуара шагнул Абвер. Мужичок в очочках. Он близоруко щурился и виновато улыбался.

— Вы не подскажете… улица Первой Коммуны, я никак найти не могу…

— А ну, шагай мимо! — прикрикнул автоматчик, поведя стволом автомата в его сторону.

Пётр Семёнович быстро кинулся к выходу.

Водитель машины замахнулся монтировкой, не для того, чтобы ударить, чтобы пугануть, душу отвести…

Крюк быстро привстал, перехватил его за руку, а другой сгрёб за грудки и сильно дёрнул на себя, ударив лбом в лицо. Водитель даже вскрикнуть не успел, кулем свалившись на асфальт…

Инкассаторы вышли из сберкассы и тут им заступил дорогу Студент. Дёрнулся туда-сюда, споткнулся и стал падать…

Из-подворотни к инкассатору в дверях кинулись два человека.

Один из них, Абвер, быстро перехватил дуло автомата, дёрнув его к себе и одновременно ударил автоматчика ногой в пах.

— Ну, извините… — бросил он.

Выстрелить инкассатор не мог, потому что нужно еще было взвести затвор и снять предохранитель. Мирная жизнь — не война, сейчас со взведённым оружием по улицам не ходят во избежание случайных выстрелов по мирным прохожим.

Абвер пнул скрючившегося инкассатора мыском ботинка в лицо, сдёрнул с его плеча ремень автомата.

Вышедшие и замешкавшиеся в дверях сберкассы инкассаторы шарахнулись назад, к двери. Но оттуда уже вышел Пётр Семёнович, ткнул заточку в спину заднему автоматчику точно против сердца, прорезая шинель и мышцы так, чтобы кровь пошла, чтобы страшно стало. Прошипел на ухо:

— Не дури! Всё равно ничего не успеешь! Мне только чуть ткнуть. Ствол в землю!

Первого инкассатора придержал Студент, уперев ему снизу в живот ствол и толкнув в сторону автомат.

— Не дёргайся. Сумку давай!

Со стороны подоспели еще два бойца, взяв инкассаторов в клещи. Теперь тем деваться было некуда. Пётр Семёнович сдёрнул с плеча своего инкассатора автомат.

На противоположном тротуаре остановились прохожие.

Крюк просигналил из кабины. Быстрее!

Но что-то пошло не так.

— Деньги! — еще раз приказал Студент.

— Хрен тебе!.. Урка недорезанный… — с ненавистью прорычал инкассатор, крепко сжимая мешок с деньгами. Видно, это был фронтовик, оружие не вызвало у него паралич воли. Тыкали в него и автоматами и финками… Он резко дёрнулся в сторону, попытавшись сбить с ног левого нападавшего.

Пётр Семёнович, увидев, как разворачивается дело, ткнул заточкой второго инкассатора сзади. Но не в сердце — в шею, так чтобы не убить, но выключить из возможной драки. Нужны были кровь и боль — много крови и много боли. И нужна была рана, до которой жертва смогла бы дотянуться, пытаясь остановить кровь. Чтобы руки ему занять. Зажать рану — это инстинкт, который сильнее разума. А если в сердце, он мог еще с полминуты драться…

Первый инкассатор дёрнул к себе автомат.

— Стреляй! — гаркнул от машины Крюк.

Студент инстинктивно нажал на спусковой крючок. Негромко бухнул выстрел. Негромко, потому что ствол был упёрт в человека.

— Падла! — злобно и удивлённо вскрикнул инкассатор. И тут же сбоку получил удар рукоятью пистолета по голове.

Всё! Инкассаторы осели на крыльце, но они были живы, потому что шевелились и пытались что-то произнести.

— Ходу!

Нападавшие прыгнули в машину.

— Тут еще мешки!..

Крюк рванул с места.

Всё прошло почти гладко.

Но вмешался случай…

На тротуаре, наблюдая за сценой ограбления, замерли военные — капитан и майор, с дамами. Эти были не обычные ротозеи, а бывшие фронтовики. Они быстро оценили обстановку, увидели обливающихся кровью инкассаторов, испуганные лица работниц кассы, прильнувших к окнам… Капитан, толкнув дамочек в подворотню, отпрыгнул за случайный столб, выхватил из кобуры табельный ТТ и с ходу, не раздумывая, открыл стрельбу по машине, стараясь попасть в водителя.

Крюк пригнулся к баранке, почти не видя улицу. По лобовому стеклу расползлись трещины, в железо кабины ткнулись пули.

Капитан крикнул:

— Майор, бей по бортам!

Майор, держа оружие двумя руками, прицелился в фургон, прикинул, на каком уровне могут находиться люди, и стал стрелять, пунктиром перечёркивая борт. Сбросил обойму, воткнул другую…

Кто-то вскрикнул.

Машина, ревя мотором, свернула в переулок, потом в другой. Но уйти нападавшим было нереально, потому что лобовое стекло было всё в дырках, а офицеры, наверняка, кинулись к ближайшему телефону-автомату.

— Надо менять колеса!..

Крюк резко затормозил, выворачивая руль влево. «Газончик» развернуло поперёк дороги. Взвизгнули тормоза. Встречная машина чуть не въехала в борт.

— Ты как ездишь! — заорал водитель грузовика, выскакивая из кабины.

— Извини, — развёл руками Крюк. — Так вышло… — Ткнул водителю в живот ствол. — Тихо!.. Всем в кузов!

Командиры запрыгнули в кузов через борт, втащили мешки с деньгами и раненого бойца, который держался двумя руками за живот, капая кровью на асфальт. Зацепил его майор.

— И этого с собой, — приказал Крюк, указывая на ошарашенного водителя. — Пиджак ему на голову. За городом его сбросим. Будет дёргаться — пришейте. — Но это он сказал так, для острастки. — Всем лечь ниже бортов и не высовываться!

Сел за руль, развернулся, круша какие-то столбики. Грузовик тронулся с места. Теперь Крюк ехал осторожно, соблюдая все правила. За город выскочили быстро. Пётр Семёнович такой городишко и подыскивал, чтобы сразу за городской чертой — леса и грунтовки во все стороны. И чтобы сберкасса находилась на самой окраине. По грунтовкам перескочили на дальнюю трассу. Встали в перелеске.

— Водилу свяжите и бросьте в кузов, — распорядился Абвер. — А мы на «малину», в Марьину Рощу. Слышь, Гундосый, хороший куш мы взяли, погуляем теперь!

Это сказано было для связанного водилы, который будет давать показания в ментовке про «малины» и «Гундосого». Пусть следаки по горячим следам ищут чёрт знает кого в неизвестной «малине»…

— Ходу!

Вскоре машину бросили.

Пробежали по лесу километра два, специально оставляя следы. Около узкого каменистого ручья разделились — часть группы пошла дальше ломать кусты и впечатывать подошвы в мягкую почву, другая направилась вверх по ручью, аккуратно ступая по камням. Раненого волокли на брезенте, жёстко замотав живот тряпками, чтобы кровью путь не метить.

— Что с ним делать будем?

А что можно сделать? Пулю из живота без хирурга не вынуть, а в больничку с огнестрелом не пойдёшь. Еще сутки или двое раненый помучается, криком исходя, а потом один чёрт… Это понимали все. И раненый тоже. Потому что хаживал за линию фронта…

Он позвал тихо:

— Слышь, Партизан… Там деньги… Много… передай семье. Обещаешь?

— Сделаю. Слово! А ты пока лежи, отдыхай, доберёмся до места — что-нибудь придумаем. — Обошёл раненого с другой стороны. Посмотрел на окружающих.

Все молчаливо кивнули. Партизан наклонился:

— Ну, ты давай, крепись. — Коснулся левой рукой лба, а правой ударил сбоку под ребра, чтобы разом, без мучений. Чтобы с последней надеждой, легко…

Раненый вскинулся и затих. Крюк прикрыл ему лицо брезентом. Позвал:

— Студент!

— Я.

— Отрежешь ему голову и кисти рук. Сейчас, пока он тёплый.

— Что?! Но как же…

— А ты что, хочешь его голову и пальчики ментам оставить, чтобы они покойника опознали и родственников его истребили? Через него ниточки к нам потянутся. Ты этого хочешь? Голову и руки — в мешок. Закопаем где-нибудь по дороге. Исполняй.

— Почему я? — сник Студент.

— Потому что другие уже резали и закапывали, там, на фронте. А тебе впервой. Привыкай.

Человек не собака — ко всему может привыкнуть. И к такому может. Не умел Студент на кулачках и ножичках драться — научили. Не способен был живого человека убить — пришлось. А теперь вот голову отрезать у приятеля, с которым больше года вместе… Поганая жизнь, но… жизнь… Да и то сказать — не всё ли равно покойнику с головой в земле лежать или без головы? И голове всё равно. И ему — тоже…

— Не распускай нюни, Студент, это тебе не чернилами тетрадки пачкать. Сегодня — он. Завтра, может быть, ты или я. И я тебе, или ты мне голову пилить станешь, потому что не о мёртвых надо думать — о живых! Нет у тебя прошлой жизни — была, да вся вышла. Есть теперешняя, а дальше — не загадывай!

Весела была довоенная жизнь студента, особенно когда он из далёкой глубинки в столицу попал. Улицы, проспекты, машины, девушки в нарядных платьях и туфельках, газировка на каждом углу, в кинотеатрах комедии или кино про Чапаева, троллейбусы электрические, под землёй — метро. Голова может закружиться.

В аудиториях профессора седые на равных с тобой говорят, в клубе танцы, кружки, агитбригада, на спортплощадке волейбол, турники, на канале байдарки… Вечером в общаге жаркие комсомольские дискуссии на различные темы.

— Советская власть всё нам дала — хочешь иди на завод работай, койку в общежитии получишь, зарплату, на море летом по путёвке поедешь или в дом отдыха. Не хочешь работать — учись, хоть на архитектора, хоть на артиста, стипендию получай, может, в академики выйдешь и министры. А что? Запросто! Нынешние наши руководители, которые на Мавзолее стоят, тоже из рабочих и крестьян. Такие возможности — дух захватывает. Разве бы Михей мог в своей деревне при царе хоть на что-то рассчитывать? Слышь, Михей? Мог?

— Чего мог?.. Нет, конечно. У меня отец, дед и прадед всю жизнь за сохой, из деревни только на заработки выезжали, лес сплавлять или лёд для ледников пилить. Грамоту только отец знал, потому что ликбез в деревню пришёл. Училку прислали аз, буки, веди на доске писать. И я бы так всю жизнь… А теперь я в самой Москве.

— А ты не расслабляйся, у тебя хвостов, что блох на собаке, того и гляди отчислят.

— Ну и что? На «Серп и Молот» пойду работать кузнецом или еще куда. Там заработки побольше, чем у иных профессоров. Мои руки везде нужны. Буду деньги в деревню посылать.

— Вот видите, не хочет Михей обратно. И никто не хочет!

— А отчего тогда заговоры, о которых в газетах пишут?

— Богатеи, что хозяйство большое имели, еще больше желали получить! Это у деда Михея до революции кроме порто́к ничего не было, а у других…

— Чего это не было? — заворчал Михей. — И портки были, и рубахи, и сапоги в сундуке…

— И лошадь, поди?

— Лошади не было. Лошадь сорок рубликов стоила, а где их взять? Как посев — ссуду нужно было брать: зерно, лошадь, плуг — всё денег стоило. А с урожая деньги возвращать. Мало что оставалось… Отец рассказывал, порой с голоду пухли, нового урожая дожидаясь. Сестрёнки и братишки маленькими умирали.

— Вот… У большинства землепашцев своих лошадей не было, люди в кабалу попадали. А первый глава Совета министров Сергей Юльевич Витте двадцать тысяч годового оклада имел, золотом. Это сколько же можно было лошадей купить? Распутин в шампанском барышень купал! А народ вымирал — на одного казённого врача двадцать тысяч пациентов приходилось, а в Азии и на Кавказе — сто пятьдесят тысяч. Дети до пяти лет не доживали. А теперь в каждом районе больничка — приходи-лечись! Хоть зуб дёргай, хоть аппендицит вырезай. К старой жизни повернуть только контра недобитая хочет, графья бывшие, помещики, жандармы да кулаки-кровососы, которые в долги бедноту загоняли, их мозолями и по́том наживаясь…

— Да ведь не только они, сколько случайных людей в оборот попадают…

— Вредные мысли у тебя! Никто без вины не страдает! Одного честные граждане разоблачили, он враг замаскированный оказался, у другого прошлая жизнь чернее ночи. Ты почитай в газете материалы из зала суда, почитай! Вредители сами про себя всё рассказывают, подельников своих выдают. Пролетарский суд к врагам пощады не знает! Такое не придумать! Ежов, Ягода — эти да, враги скрытые оказались, много народа безвинно извели, но только их Советская власть раскрыла и расстреляла.

— А теперь?..

— И теперь ошибки случаются: лес рубят — щепки летят… Враги — это опухоль на здоровом теле нашей народной власти. Если эту опухоль не вырезать и гниль не вычистить, то больной умрёт! И все это понимают! Или ты думаешь, что если бы все против были, Советская власть устояла? Нет, против рабоче-крестьянских масс не попрёшь, наш народ за родную власть горой! В войну жизни не жалели, а кабы снова в царское ярмо захотели, то ручки бы подняли и фрицам сдались. А сейчас посмотри: стройки комсомольские, энтузиазм молодёжи, светлый путь к коммунизму! Наши герои — Стаханов и Паша Ангелина, вот на кого нужно равняться. Так?

— Наверное…

— Не «наверное», а так! Тут только одна претензия может быть — надо было более тщательную чистку проводить, в революцию еще, а мы юнкеров, которые солдат безоружных из пулемётов расстреливали, журили, белых пленных генералов под честное слово отпускали. Мы отпускали, а они против нас вновь штыки поворачивали. Вот и проросли сорняки, и снова их нужно полоть. Великая Октябрьская революция, вручившая власть рабочим и крестьянам, могла произойти только после решительного выступления против буржуазии и мещанской умеренности. Несмотря на истощение и разор от войны, начинают складываться новая культура, новые человеческие взаимоотношения. Миллионы людей, прежде бы горбатившихся на помещиков и фабрикантов, теперь инженеры, рабочие-стахановцы, учёные, генералы и народные артисты. Хотят ли они прежние порядки вернуть?.. Тебе, Михей, Советская власть всё дала — живи полной жизнью, учись, работай, отдыхай, детей воспитывай, нам жить при коммунизме. Мир без насилия, освобождённый труд, необходимость гармонии человека с природой, равноправие наций, право человека на счастливую жизнь, вот, Михей, наша светлая цель! А если оглядываться назад все время, Михей, то шею свернёшь!.. Перековывайся, пока не поздно, меняй мировоззрение. Тебе старшие товарищи обязательно помогут. Будь со всеми, если не хочешь оказаться против всех! Такой мой тебе товарищеский совет…

Деньги лежали на столе, на расправленной плащ-палатке, ровными пачками. Много денег.

— Что с ними делать будем? — спросил Кавторанг, мусоля одну из пачек.

— Ничего не будем, — ответил Пётр Семёнович. — Или ты хочешь в «Националь» завалиться?

— Это что такое?

— Ресторан известный, где писатели и артисты кутят и куда таких, как мы, на пушечный выстрел не подпускают. Если порожняком, если без бабок. А с ними… Крюк, сможешь за такие деньги нормальные ксивы справить?

— Можно попробовать. Только не сейчас. Нынче следаки «малины» шерстить начнут, всю муть со дна поднимая. Гравёров обязательно зацепят, понимая, что с таким барышом деловые люди захотят новыми документами обзавестись. Нет, пока пыль не уляжется, лучше не высовываться. Найти нас, если мы сами не высунемся, они не смогут. Шпану базарную ловить будут, сексотов тормошить. Нет у них на нас наводки — залётные мы.

— А если по номерам банкнот вычислят?

— По каким номерам? Мы не банковские купюры взяли, а выручку из магазинов и вклады от населения. Кто тут номера переписывает? Всё чисто. Главное, не гнать лошадей.

— А мы никуда не спешим, — кивнул Пётр Семёнович. — А все-таки что и говорить — с деньгами спокойнее. Без этих бумажек ты точно — букашка. — Он вскрыл одну пачку, раскрыл купюры как карты, бросил на стол. — Деньги пересчитать, разделить на четыре части. Каждый свою заначку сам ныкает, никого не посвящая.

— А зачем делить?

— Затем, что если «крыса» промеж нас заведётся, то только четверть денег уйдёт, а не все сразу. Личному составу о деньгах ни слова.

— Не доверяешь нам?

— Не доверяю. Никому не доверяю. Даже себе. Жизненные иллюзии, веру в людей и светлое завтра из меня следаки и урки в лагерях выбили. Вместе с зубами. Дело сделано, деньгами мы разжились, теперь нужно подумать, как их с пользой использовать, если под ногами земля загорится.

— А что, загорится?

— Обязательно. Не для того нас с кичи вынули, чтобы мы морды на хозяйских харчах отъедали. Против хозяина мы, конечно, буром не пойдём, но если он зашатается или дело не выгорит…

— Спрыгнуть предлагаешь?

— Как получится.

— Одними деньгами на волю дорожку не выстелить, — покачал головой Крюк. — Деньги — это только бумажки, ими от ментов не прикрыться. Ксивы наши меченые, лёжек на воле нет. Будем мы на воле, как пугало на огороде отсвечивать. Всем видать.

— Ты же говорил, что можешь на «малины» вывести?

— Могу. Одного-двух, ну, троих. А нас сколько? Такую кодлу никакая «малина» не вместит… Что такое «малина» — домик в деревне или квартирка на окраине. Как там затаиться, чтобы соседи не стуканули? Нет, такое дело с кондачка решить не получится.

— Что предлагаешь?

— Подтянуть с зоны кого-нибудь из блатных, которые на воле связи имеют, контакты проработать, чтобы по разным городам личный состав разбросать.

— Откуда бы я тебе блатных добыл?

— Попроси человека, под которым ходишь, скажи, для дела нужно. Вряд ли он вникать будет, кого ты с нар снимаешь. Нас же вытащил.

— Дело Крюк толкует. Блатные, что при царе-батюшке, что при Советской власти, на зоне живут лучше всех. Если с ними договориться…

— А не сдадут нас? Как думаешь, Крюк?

— Ментам не сдадут, не по понятиям это. И потом, мы же не с пустыми руками к ним. Блатные любят и бабки, и силу. Купюр у нас в достатке, а сила… Если что, то мы тех урок в мелкую лапшу покрошим, нам терять нечего. Можете мне поверить, бывал я в бандах, знаю воровские повадки…

Весело живёт «малина» — водочку кушает, сальцем с ржаным хлебом закусывает, консервы вскрывает. На улице голод, пайки, хлеб на базаре триста рублей стоит, картошка сто рублей за кило, а у воров в сковородке картоха жаренная на масле шкворчит, и никто на нее не набрасывается, ковыряют лениво вилочкой. Сытая жизнь у бандитов. Страна немца к границам гонит, а они в полное удовольствие живут.

— Банкуй, ставлю «котлы».

Хорошие часы, командирские, со светящимися в темноте стрелками. На корпусе гравировка «Лейтенанту Демидову А.В. от командования». Вчера вечером этого лейтенанта блатные зарезали. Шёл он с девушкой из кино, к нему из темноты с трех сторон разом кинулись, он за кобуру стал привычно хвататься, а ему сзади под лопатку финку вогнали по самую рукоять. Вздрогнул лейтенант и помер. И дамочку его зарезали, чтобы ментам лишнего не сболтнула. Был лейтенант герой-орденоносец, может, сто боев невредимым прошёл, а погиб в тылу от руки бандитской. Вещи лейтенанта и платье дамское с бельём кружевным, еще довоенным, барыгам на базаре скинули, а «котлы», портсигар и зажигалку себе оставили. В ту же ночь их друг дружке в карты проиграли. Ничего от лейтенанта не осталось, сгинул он, пропал без вести в мирной стороне. Утром дворник в парке два голых трупа без документов нашел, отвезли их в морг. После были они захоронены в общей могиле как неизвестные тела.

Распоясались урки по всей стране — некому их ловить, следователей на фронт призвали или в СМЕРШ определили, шпионов немецких выслеживать. Опустели кабинеты, некому работать. Граждане, которые раньше милиции помогали преступный элемент ловить, теперь рот на замок закрыли — кому охота финку в бок получить? Перестали бандиты кого-либо бояться, свидетелей в открытую режут. Сегодня ты показания против бандита дал, а завтра тебя в подворотне дружки его подкараулили и глотку заточкой перечеркнули. И потерпевшие, которые живы остались, молчат, заявления свои по горячности написанные, забирают. Лафа преступникам в воюющей стране.

— Гони «котлы». Были ваши, стали наши.

Крутит в руках часы, играет.

— А ты что, Залётный, не банкуешь?

— Не на что, пустой я.

— А ты на «четыре косточки». Летерка на кон поставь, их теперь тут много с дамочками бродит. Можешь курсанта-летуна из училища. Проиграешь — завтра порешишь. Я проиграю — я ему перо под ребро суну. Идёт? Или дрейфишь, Залётный?

Нельзя отказываться от таких предложений, чтобы авторитет свой не уронить. Придвинулись урки к столу — интересная игра пошла. На жизнь чужую.

На «верняк» Краплёный играет, все это понимают, он «катала» известный. И Залётный понимает, по ухмылкам, по взглядам. Не выиграть ему эту игру, придётся завтра первого встречного лейтенантика или курсанта резать. Такая вилочка…

— Не… я на «мокрое» без интереса не хожу, мне навар нужен. Не мое это.

— Тю… Сдрейфил.

— Не базлай попусту. На мне жмуров висит, как бегунцов в твоей ботве ползает.

Заржали урки. Оскалился Краплёный, который, верно, из-за вшей всю башку себе выскреб.

— А тогда… тогда на «четыре звёздочки». Слабо?

Оборвался смех. «Играть на четыре звёздочки» — это значит на жизнь одного из игроков. Проиграл — смерть тебе.

Глядят все на Залётного — что он ответит? Тут уже не отбрехаться, тут играть надо, или тебя быстро к «параше определят», хоть и в авторитете ты. У блатных свои понятия о чести. Смотрят урки испытующе, кто-то к двери незаметно сдвинулся. Бежать? Нет, не получится. Да и нельзя, сколько сил, сколько жизней положено, чтобы к бандитам в доверие войти. Мишка Трофимов уж на что опытный опер был, а спалился — три дня его урки на куски резали так, что живого места не осталось, жене этот обрубыш показать нельзя было, в закрытом гробу его хоронили. Страшную, мученическую смерть принял Мишка.

Нельзя отказываться от игры, но и выиграть ее невозможно. У Краплёного невозможно, и он это понимает. Стоит, лыбиться, колоду мнёт. Ждёт.

— Ну что, «мылим»?

Глупая смерть — собственную жизнь в карты проиграть, почти до главарей добравшись, почти все связи банды нащупав. Как же быть? Уж лучше было бы схлестнуться с Краплёным впрямую, там хоть какой-то шанс есть.

— Чего Залётный менжуешься? Не обижу.

— Хохотальник прикрой, Краплёный, я храпа не боюсь. Идём шпилить, коли тебе жизнь не дорога. «На четыре звёздочки»? Лады. Мечи банк.

Пошла игра. Улыбается Краплёный, тасует засаленную колоду — ловко у него это получается, веером карты расходятся, между пальцев мелькают.

— Стоп! Так не пойдёт, Краплёный. Дергачишь ты. Масть передёргиваешь.

— Кто? Я? — встрепенулся, окрысился Краплёный.

— Ты! Колоду на стол!

— Ни кипишуй, Залётный, за базар отвечать придётся!

— Я отвечу.

Вскочил Краплёный на ноги, стул уронив. Блеснула в его руках финка. Совсем интересная игра пошла. Расступились урки, встали в круг. Любят они кровушку, которая не своя.

— Мочи его, Краплёный.

Стоят противники друг против друга, примериваются. У Краплёного финка добротная, немецкая. У Залётного заточка.

— Сейчас я из тебя потроха вынимать буду!..

Кидает Краплёный финку с руки в руку, пугает ложными выпадами. Умеют урки с холодным оружием обращаться, всю жизнь с ножичками-заточками играются, нет против них шанса, как в игре краплёными картами. Тут главное не поддаться, не запаниковать и помнить, что урки не впрямую режут, а с вывертом, откуда не ждёшь — перебросят финку в левую руку и ткнут под ребро, да еще с прокрутом. И еще о зрителях не забывать, которые сплошь кореша Краплёного и могут в любой момент незаметно ножку подставить или резким движением внимание отвлечь. Чужой он здесь, хоть и с малявой от авторитетных людей пришёл и в деле себя воровском показал.

Выпад!.. Но нет, не всерьёз, ложный, чтобы к противнику примериться, пугануть его, заметить, куда дёрнется.

Еще выпад!.. Уклониться. Чиркнуть перед его носом заточкой. Сказать, играя на публику:

— Я прежде, чем тебя зажмурить, Краплёный, уши тебе отрежу и сожрать заставлю.

Одобрительно гудят урки, нравятся им такие обороты. Скалится Краплёный. Он вдруг понял, что не на слабачка напал, что не возьмешь Залётного на испуг, не зарежешь его, как того лейтенанта. Тут важно морально противника подавить, напугать его, дружков-приятелей на свою сторону перетащить. Такая драка, как у гладиаторов, на потребу публики.

Опустить руки, буром на Краплёного пойти, на финку выставленную.

— Ты что, Краплёный, думаешь, я смерти страшусь, что я крови не видал? Да я таких, как ты, десяток зажмурил. И в меня заточки совали, да только я ловчей был. Я боли и крови не боюсь, я тебя мёртвым, падлу, зарежу. На!..

Оскалиться истерично, чиркануть себя по левой руке заточкой и еще раз, чтобы кровь брызнула. Взвыли урки восторженно. Отпрыгнул Краплёный от неожиданности. Махнуть в его сторону левой рукой, бросая капли крови в лицо, в открытые глаза. Никто такого оборота не ожидал.

— Залётный себе вену перечеркнул!..

— Мочи его, Залётный, мочи!..

Дрогнул Краплёный, бросился вперёд, как бык на красное, подставился, раскрылся, напоролся на заточку. Залётный отклонился, изогнувшись, от выставленной финки, чувствуя, как она подрезала кожу на боку, ткнул врага в шею, провернул лезвие в ране, отбросил, оттолкнул левой рукой, чтобы он, умирая, не успел ответить ударом в живот.

Упал Краплёный навзничь, булькает кровью, пузыри пускает, встать пытается. Только это уже агония. Ревут зрители, почуяв ноздрями живую кровь. Фартовым Залётный оказался, с одного удара Краплёного завалил! Подступают к нему, стучат по спине, по плечам одобрительно. А Краплёный отходит, лёжа на полу с перерезанной, развороченной заточкой глоткой. Никому он теперь неинтересен, урки к сильным тянутся, к победителям. А Краплёный дешёвым фраером оказался. Приняла Залётного банда, вот теперь приняла: через кровь, через смерть, иначе у блатных не бывает. Не Краплёного, так какого-нибудь лейтенанта или курсанта пришлось бы ему зарезать — без этого никак, пропуск к уркам — это всегда чья-то смерть…

Такая тыловая жизнь у Крюка была. Кто-то на продскладах подъедался и к чужим жёнам под одеяльце вползал за мешок картошки и пару банок американской тушёнки, а он как на передовой — каждую минуту на грани жизни и смерти. И никаких тебе за это званий и боевых наград, потому что за урок не положено, это просто работа такая, в далёком от фронта тылу…

Пётр Семёнович за письменным столом. Перед ним папки. Фотографии, статьи, ходки…

— Вот этого ко мне.

Привели зэка. Зашёл вразвалочку, шапку скинул, смотрит с прищуром, без испуга.

— Зачем звал, гражданин начальник?

— Встань как положено.

— Не могу я, ноги у меня больные, помороженные, еле стою.

— А хочешь, я тебе их подлечу? На общих?

Подобрал ноги, выпрямился.

— За что сидим?

— За ошибку прокурора. Людишки лихие продмаг ломанули, а я рядом проходил, вот на меня всё и повесили. Поехал я в солнечный Магадан за грехи чужие срок мотать.

— А до того две ходки?

— И до того. Невезучий я, кому-то барыш, а мне — зона. Всегда не в то время не там хожу.

— Что-то не очень ты на доходягу похож, вон какую ряху отъел, за день не объедешь.

— Это с голодухи, гражданин начальник. Опух. Мне бы в больничку санитаром или истопником в кочегарку. Насквозь я промёрз на колымских ветрах, до самых косточек, согреться хочется, а там хоть помереть.

— Может, еще в хлеборезы?

— Можно.

— Ладно, хватит базарить. С нар соскочить хочешь? Вчистуˊю?

Напрягся зэк, глазками забегал, пальцами шапку мнёт.

— С нар хорошо, нары жёсткие, все ребра продавили. Только за какие заслуги мне такая милость?

— За будущие. Чего молчишь? Не веришь? На, смотри… — Сунул под нос бумагу с синими печатями и подписями. В неё только фамилию вписать, чтобы с зоны беспрепятственно уйти. Дорогого та бумажка стоит. — Посмотрел? — Макнул перо в чернильницу. — Если договоримся, то сейчас на тебя ксиву выправлю и айда за ворота. Нет — другие найдутся, которые посговорчивее. Ну?.. Чего молчишь, зенки таращишь?

— Сомневаюсь я. Не похож ты на краснопёрого, гражданин начальник, хоть и при погонах.

— А на кого похож?

— Я тебе скажу, а ты за волыну хвататься станешь и в рожу мне тыкать.

— Не стану. Говори.

— Зэком от тебя пахнет. Может, ты теперь в больших начальниках ходишь, но в бараках повалялся и топориком помахал. Вон и ручки у тебя не ментовские, и обхождение… У меня глаз намётан.

— Допустим, теперь много кто сидел. Что с того?

— С ментами я бы толковать не стал, а тебя послушаю, может, что дельное скажешь. Почему меня выбрал?

— Потому что у тебя авторитет и биография подходящая. Гимназию окончил с отличием, медальку золотую от царя-батюшки получил, в университет поступил, полгода отучился… И родители у тебя не простые — из дворян, дедушка полный генерал, куда нам до них.

Дёрнулся зэк.

— Политику мне шить будешь? Только ничего у тебя не выйдет, гражданин начальник, чист я перед Советской властью. Во враждебных партиях не состоял, в заговорах троцкистских не участвовал, стекло толчёное в суп шахтёрам не сыпал, агитацию против власти не вел. Взносы, каюсь, не платил, потому как беспартийный, и в пионерах и комсомоле не состоял. В профсоюзе тоже. Нет на мне греха — на госсобственность не покушался, госслужащих и ответработников стороной обходил. А вот антисоветский элемент — нэпманов, кулаков, барыг разных облегчал по мере сил, следуя линии вашей партии на их поголовное искоренение.

— Прямо Робин Гуд?

— Нет. Кассы брал, сейфы ломал, «углы вертел», всяко бывало. Но всё у частников.

— И еще гоп-стоп…

— И гоп-стоп. Не отказываюсь. Но без мокрого. И без политики. За Советскую власть я — сочувствующий, как говорят у вас на собраниях. Могу хоть теперь заяву в партию написать и рекомендации представить, есть у нас тут на зоне пара секретарей обкомов, и кто-то из ЦК.

— Не юродствуй. Мне лишние статьи тебе шить без надобности, ты в них и так как бобик в блохах. Тебе еще пятнашку тянуть — выйдешь глубоким стариком, если ножками выйдешь, а на тачке тебя выкатят. Может, теперь ты и мармеладом в сахаре катаешься, а что завтра будет?.. Слышал я, что к вам сюда этапом сук везут, значит, война будет. Немаленькая. Вот и прикинь, что тебе лучше: на пере сучьем трепыхаться или со мной по-тихому уйти?

— А с тобой я заживусь?

— Не знаю. Но точно дольше и лучше жить будешь, чем если на зоне останешься. Беспредела не будет, обещаю, нам твои воровские регалии и авторитет только на пользу. Ну что, вписать твою фамилию? Сдохнуть ты всегда успеешь, а я тебе шанс даю из-под резни уйти, авторитет свой не уронив. Завтра умереть всегда лучше, чем сегодня. После вернёшься на своё законное место. Живой. А если тебя суки на перья поднимут, на хрена тебе твой авторитет? Ты ведь не по убеждениям вор, по обстоятельствам… Вписать?..

Висит перо над бумагой, набухает на кончике капелька, а в капельке той — свобода, возможно недолгая, но такая сладкая.

— Валяй, начальник, ешь меня с потрохами, душа твоя чёрная, ментовская…

— Пишу… И давай без этих поз. Напоминаю, у тебя прабабушка была фрейлиной императрицы, а прадедушка камер-юнкером. Да и сам ты не лапоть деревенский, два языка знаешь и политесы разные. Непонятно, как только с такой биографией уцелел. Вот и давай лучше по-простому, хоть по-французски, когда с глазу на глаз… Как тебя если без кликухи? Как звали при маменьке с папенькой?

— Илья. Илья Владимирович.

— Ну, а я Пётр Семёнович. Будем считать — познакомились…

* * *

Урки стояли рядком, построившись в комнате не по росту — по чину, по иерархии в воровском мире. Стояли довольно спокойно, потому как привыкли держать фасон: негоже вору выказывать свой страх, хотя даже перед лицом смерти.

— Ну что, господа воры, отдохнули?

Неделю как их вынули с кичи, накормили, приодели, через полстраны прокатили, да не в столыпинских вагонах, а в купейных с проводниками, матрасами, белыми простынями и чаем в подстаканниках. Такие чудеса!

Но только не ждут урки от сего тёплого приёма ничего хорошего — лучше бы на них конвой орал и собаки ляжку рвали, тогда всё понятно и привычно. А так…

Стоят воры, ухмыляются, глазки лениво щурят, под ноги себе поплёвывают. Тёртые-перетёртые, «мусорские прожарки» прошедшие, суками резанные, кумом пуганные.

— Мысочки подравняйте.

— А полы тебе языком не вылизать? Ты нас на понт не бери, базарь, чего надо, а мы послушаем.

— Надо, чтобы вы ровненько встали, мысочек к мысочку.

— Да пошел ты!..

Бодрятся воры, а всё равно тревожно им, жизнь — она у всех одна, что у фраеров, что у воров. Ворам помирать гораздо горше, чем мужикам, которые кроме тачки своей или делянки лесной ничего не видели. А у воров на зоне жизнь справная да сытая. Но главное, нет здесь подле них подручных приблатнённых, которых они привыкли вперёд себя на заточки бросать. Одни они, с голыми спинами.

— Значит, не хотите… Запускай личный состав.

— Взвод!..

Ввалились в зал бойцы, разбежались, встали ровным рядком против урок. Они тоже, по сути, зэки — скалятся злобно, как псы на привязи, только что не рычат и пену с клыков не роняют. Сколько они от воров и блатных на зонах натерпелись, а сколько те их дружков-приятелей заточками не за понюх табака зарезали. Очень хочется теперь отыграться. Очень, просто руки чешутся!.. А кто-то и узнал своих обидчиков. Тесен мир, особенно за колючкой, когда через десяток крыток и зон проходишь.

— Что, Резаный, узнал? Помнишь Тагильскую зону?..

Узнал, и хорошо, что узнал, сговорчивее будет.

Выступил вперёд Кавторанг, набрал в грудь воздуха, гаркнул так, что уши заложило.

— Значит, так, урки недорезанные! Здесь вам не там! Привычки свои блатные забудьте, мы здесь подразделение, которое по уставу живёт. Трогать мы вас не будем, но и вы не рыпайтесь, не лезьте на рожон. Ясно? Не слышу ответа!

Стоят урки, переглядываются, силятся понять, что их ждёт и куда они попали.

— А если не по-твоему будет?

— А как тебе надо?

— По понятиям. Вы тут кто? Мужичьё да фраера, а мы в авторитете и всяких шавок, которые гавкают, слушать не должны. Вы, по ходу, суки. Краснопёрым продались, а мы честь воровскую чтим.

— В отказ идёшь?

— Считай, что так. Можешь меня в БУР определить.

— Нет у нас барака усиленного режима. И прокурора нет, который срок добавляет. Я за всех, — зло сказал Кавторанг. Подошёл, встал, навис над вором, желваками играя. Не зэк он уже, который на зоне под урок вынужденно прогибался, а офицер с передка. — Это последнее твоё слово?

Вор брезгливо сплюнул на ботинки Кавторанга, злобно ухмыляясь и глядя ему в глаза. Крепок оказался, промахнулся Пётр Семёнович.

— Ну, значит, последнее, — усмехнулся Кавторанг. — И ты его сказал.

Молча, не предупреждая, не пугая, выдернул из кармана пистолет и, ткнув в переносье урки, нажал на спусковой крючок. Выстрел прозвучал неожиданно громко, отразившись от стен эхом. Вор рухнул навзничь с тем же презрительным оскалом на губах. Но уже без черепа.

— Продолжим? — спокойно спросил Кавторанг.

И эта хладнокровная расправа, без блатного разогрева, без истерических выкриков, угроз и долгих базаров, возымела своё действие. Как муху Кавторанг вора прихлопнул. И был готов прихлопнуть еще несколько, чтобы не жужжали.

— Дай-ка я. А то ты всех тут положишь, — отодвинул Кавторанга Крюк. Прошёл вдоль строя. — Порядки наши вам понятны, Кавторанг доходчиво объяснил. А теперь я добавлю от себя. Смерти вы, возможно, не боитесь. Допускаю. Это достойно уважения. Только смерть для вас не самый худший выход. Отсюда. Не сговоримся, отправитесь вы на крытый режим, на «фунт», на четыреста граммов черняшки в прикуску с кипяточком, чтобы лишний жирок сошёл. Потом кум вас в пресс-хату определит, где вас «шерсть» ждёт не дождётся, которую вы на зоне опускали. Вы — их, они — вас. Любят они, когда к ним воров подселяют. Уж так любят… все по очереди.

Слушают урки, щерятся злобно. Верно всё излагает Крюк — «пресс-хата» с опущенными для вора хуже смерти, оприходуют его по наводке кума и к параше приставят, биографию воровскую крест-накрест перечеркнув. Был вор авторитетный, а стал «петушок», которому ходу обратно нет и даже смерть от позора его не спасёт.

— А может, здесь вас к сортиру приставим, дерьмо за бойцами чистить. Кто-то, кажется, языком предлагал?.. Можно и языком. Интересно будет посмотреть.

— Беспредел это, начальник.

— Может быть, только у нас здесь свои законы — не ваши.

— А если мы сговоримся?

— Жить будете. Причём хорошо. Камера у вас отдельная, можно сказать, со всеми удобствами, харч добрый, курево, чай, газетки, можете жить по своим законам, хоть в параше друг друга топите. После на зону вернётесь. Живыми. А кто не захочет дальше срок тянуть — на воле останется.

— Сладко поёшь, начальник. А ну как кинешь нас, в деревянный ящик упаковав, когда мы дело сладим?

— Может, и так, только вы всё равно в плюсе будете: поживёте лишние месяцы или даже год в тепле и сытости. Всё лучше, чем теперь в земле червяков кормить или в «пресс-хате» на насесте кукарекать.

Смотрят воры на мёртвого приятеля своего, у которого из разбитой черепушки кровь и мозги по полу текут, и понимают, что не шутят с ними, не пугают. Предупреждают.

— Что мы должны делать?

— Стать проводниками в ваш блатной мир.

— Сексотами нас сделать хочешь, начальник, чтобы нас честные воры на перо посадили?

— Нет. Мне информация про ваши делишки без надобности, я не кум и не прокурор.

— Зачем тогда?

— Затем, что мы хотим на дно залечь или дело совместное с корешами вашими провернуть.

— Не-а, за так никто вам помогать не станет, нет таких фраеров, чтобы за чужие грехи в огонь башку совать.

— А мы не за так… — Крюк потянулся, раскрыл, толкнул ногой коробку.

Ё-моё! Это же сколько в коробке бабок!..

— Расчёт будет купюрами или рыжьем — как захотите. Ну и в общак, естественно, отстегнём. Нам халява не нужна.

— А если мы согласимся, а после вас кинем?

— Не кинете. На тот случай мы компромат организуем: по запретке погулять попросим между колючками, что для правильного вора позор несмываемый, очко отдраить, а мы все эти ваши подвиги запротоколируем.

— А если нет, если мы вас пошлём?

— Тогда на карачки, и тоже в очко, но уже мордой, а сзади кто-нибудь пристроится. Вот и прикиньте: или при авторитете и при бабках, или с рожей в дерьме по уши.

Крепко Крюк воров за грудки взял, знает, как их убедить. Куда там куму или прокурору.

— А если не мы, а вы нас после сдадите?

— Какой в том резон? Нам крепко дружить нужно, мы не то что закладывать, мы опекать вас будем, по вашей преступной лесенке продвигать. Всё выше и выше. В наших возможностях вы смогли убедиться, раз не на зоне теперь, а здесь стоите. Подумайте, мы не торопим — время ваше казённое. За сим общее собрание объявляю закрытым, дальше с каждым отдельно беседовать буду, а уж по душам или через колено — от вас зависит.

Собрались на беседу.

— Когда?

— В ближайшие дни. После будет труднее, — ответил Пётр Семёнович. — Того и гляди проверка нагрянет по головам вас считать.

— Сколько сможешь за периметр вывести?

— Шесть-семь человек, не больше. И то лишь максимум на неделю.

— Кто пойдёт?

— Я, Ржавый, Старлей и… — Крюк обвёл взглядом собравшихся. — И Студент.

— И я, — подал голос Абвер.

— Командиры не должны на штыки лезть, — возразил Кавторанг. — Командирское дело личным составом с НП командовать, осуществляя общее руководство.

— Можно подумать, ты на НП с утра до ночи харю давил.

— Я — другое дело. Мои ближние тылы в трёхстах метрах от окопов противника были, плацдарм от края до края платком накрыть можно. Всё хозяйство в одном окопе — и штаб, и госпиталь, и огневой рубеж. И сортир с братскими могилами под боком, так что не продохнуть.

— Ну вот, и у нас считай «пятачок». Дело это для меня новое, надо осваивать.

— Смотри, Абвер, — усмехнулся Крюк. — Наши урки — это тебе не фрицы, которые ручки марать не любят. Урки кишки любо-дорого выпускают с улыбочками и прибаутками. Чик — и ты на небесах. Так что ходи тихо, не высовывайся, и поперёд батьки в пекло не лезь. Твоё дело двадцать пятое, хоть ты нынче и командир.

— Ладно, согласен, — кивнул Абвер.

— Не понял? — показно удивился Крюк. — Как нужно отвечать?

— Так точно! — поправился Абвер.

— То-то! На время операции требую полного и безоговорочного подчинения. Скажу «режь» — пускай в ход финку, не задумываясь. Прикажу на заточку животом лезть — лезь. Скажу «беги» — сверкай пятками.

— Есть! — повторил Абвер.

Уходили в ночь, чтобы меньше глаз. Инструктаж давал Крюк:

— Лезем в логово, прикрываясь авторитетом Серого, он проводником будет. Малява нужным людям уже ушла, так что встреча будет горячая.

— А если…

— А «если», то когти рвать будем. Коли успеем. «Малина» — не зона, а урки не вертухаи — стреляют и режут без предупреждения. Так что базарить за всех я буду. Роли выучили?

— Так точно. Только вот Студент… Не вписывается он в нашу компанию.

— Студент среди нас потому, что батя его барыга при больших бабках и он нам его взять на хомут поможет. Чай папаша, сынку обрадовавшись, дверцу откроет и всю честную компанию в дом пустит. А там рыжья и камушков немерено. А на «малину» мы заявимся, чтобы ксивами и волынами разжиться, потому что нас «зелёный прокурор» освободил. Такая легенда.

— А если они в долю захотят?

— Захотят, — согласился Крюк. — На то и расчёт.

— И где мы того барыгу возьмём?

— Есть на примете два-три, — заверил Крюк. — Возьмём их по-тихому, с них не убудет, барыш поделим с компаньонами, в общак отстегнём, стол накроем. Всё чин-чинарем. Совместный гоп-стоп — лучшая проверка и рекомендация в блатном мире. После дела нас урки как родных примут без всяких вопросов. Потом на дно заляжем, но в любой момент сможем за помощью обратиться, и нам не откажут. Да и у нас деньги лишними не будут. Вопросы?.. Тогда совет. Если всё не по плану пойдёт — живыми блатным в руки не давайтесь, лучше сами себя перечеркните, иначе они с вас живых шкуру на ремни порежут. Лютая смерть будет. И долгая. Кто сам не сможет — другие помочь должны. И меня, коли я споткнусь, кончайте на месте без сожаления. Такая установка… Мало нас, трудно будет, даже тылы прикрыть, и на стрёме постоять некому… — Тут Крюк внимательно глянул на Петра Семёновича. И все к нему повернулись. — Подпишешься, Семёныч, или ты в кабинетах отсиживаться предпочитаешь?

— Подпишусь, — кивнул Пётр Семёнович. — Не впервой. Заодно пригляжу за вами, чтобы не разбежались. Или вы думаете, я каких-то урок испугаюсь? Нет, не испугаюсь, потому как пуганный и ментами, и блатными, и фрицами… Или думаете, только вы полными ложками из котелков горе хлебали, а я из фарфоровой миски вилочкой осетринку таскал? Нет… И я похлебал, да не ложкой, а полным половником, аж до самого горлышка. — И Пётр Семёнович резанул себя поперёк шеи ладонью…

Тишина в лагере непонятная, тревожная. Вертухаи как нахохлившиеся воробьи на вышках сидят, хотя лето. Начальство туда-сюда снуёт, на зэков внимания не обращая. Но, главное, громкоговорители молчат, которые обычно советские марши с утра до ночи орут и про успехи советского народа вещают. Тишина! И ползут, множатся тревожные слухи: говорят, война, немец напал, что-то теперь будет?

— Ничего не будет. По сопатке фашистам настучим и в Берлин въедем. Малой кровью, на их территории. А потом амнистию объявят в честь победы.

— Не говори гоп, немец вояка серьёзный… — сомневаются те, кто постарше, кто Германскую войну прошёл. — Несколько месяцев провоюем, а может, и год.

Наконец построение. Стоят зэки серыми колоннами под дулами автоматов. Вперёд начальник лагеря вышел.

— Немецкие фашисты вероломно напали на нашу Родину… Приграничные бои… Все как один… Не пощадим жизни… — И в конце как водится: — С сегодняшнего дня в лагере вводится особый режим, любые свободные перемещения запрещены, ходить только строем, к колючке не приближаться, охрана стреляет без предупреждения. Нормы выработки поднимаются на тридцать процентов, паек урезается…

Заволновались заключённые: куда урезать, и так доходим.

— Разговорчики! — прикрикнул начлаг. — Страна напрягает все силы, армия громит врага, солдаты за вас жизни кладут, а вы тут гавкаете! Кому не нравится — сейчас в карцер на десять суток! Разойдись!

Разошлись зэки, разбежалась вохра, которой на вышках вдвое стало. На холме против ворот станковый пулемёт установили.

— Чего это он?

— Того самого. На фронт загреметь не хочет. Тут до границы полтораста километров, и до моря сто. А ну как мы к врагу податься надумаем?

— К норвегам, что ли?

— К немцам, норвежцы под ними с сорокового года лежат. Вот и прикинь: мы снимемся, а начальство под трибунал! Забегаешь тут.

Тревожно живётся в прифронтовом лагере, никто не знает, что дальше будет, все ждут чего-то. А тут ещё самолёты залетали, и где-то там, далеко, взрывы заухали.

— Мурманск бомбят.

— Брось. Наши красные соколы не допустят!

— Не бухти, я сам летун, я Финскую прошёл и знаю. Теперь они порт утюжат…

Чем дальше, тем тревожнее слухи, тем мрачнее зэки.

— А если немцы сюда придут — куда нас?

— Под пулемёты и в овраг. Или ты этапа в Сочи ждёшь? Будут тебе Сочи!

Всё злее вохра, всё скуднее паёк, всё свирепее оголодавшие овчарки конвоя.

Опять построение, но какое-то не такое, непривычное.

— Застегнулись, мысочки выровняли, кто вякнет — на штрафных сгною.

Бегает начальство как ошпаренное. Ворота открыли. В ворота легковушка въехала, за ней грузовик с солдатами. Что-то будет…

Машина лихо развернулась на плацу, из нее водила выскочил, дверцу открыл, вышел человек весь при погонах и орденах — полный адмирал.

— Это кто?

— Хрен в пальто с погонами контр-адмирала.

— Ни хрена себе! За каким мы ему сдались?

— На корабли вместо балласта. Погрузят и утопят.

Адмирал ноги расставил, гаркнул так, что уши заложило, словно стоит на мостике в шторм:

— Я представитель командующего Северным флотом Головко Арсения Григорьевича. Буду краток: немец напирает, у меня каждый штык на счету, а вы тут хари на нарах мнёте. Или вы надеетесь здесь в тепле и уюте войну пересидеть?

Молчат зэки.

— Значит, так. Своей властью я мобилизую ваш преступный элемент для ведения боевых действий. Нехрен тут бока отлёживать, когда другие смерть за вас принимают. Дело это добровольное, но кто откажется, того я допеку — слово адмирала. Кто хочет Родине послужить?..

— Оружие дашь, начальник, или с голыми руками на пулемёты погонишь?! — крикнул кто-то из строя.

— Каждый получит по винтовке и двадцать патронов к ней. Остальное у врага добудете.

Это как же так — зэкам оружие доверить? Это где такое видано?

— Кто назад побежит или к немцам подастся — того на месте в расход. Кто не дрогнет, кто победит, обещаю с нар вытащить и бойцами в армию определить. Всё ясно?

— Как же так, — забегал, засуетился начлаг. — Такого приказа сверху отпущено не было. У меня отчётность, я за каждого заключённого…

— Н…ть мне на твои отчёты! — гаркнул адмирал. — Нынче война, враг у ворот, а у тебя полторы тысячи бойцов груши в тундре околачивает! Считай, полк! Развёл тут малину-ягоду!..

— Я буду вынужден доложить в Москву.

— Валяй. Только не теперь, позже. Теперь я тебя, данной мне властью и в связи с чрезвычайными обстоятельствами, мобилизую. Растрясёшь жирок на передовой, а то ишь пузо наел, за неделю не объедешь.

— Я буду жаловаться.

— Жалуйся, если в первом бою не ляжешь. Нам товарищ Сталин дал чрезвычайные полномочия для удержания фронта, чтобы любой ценой. Или тебе приказа Сталина мало, или ты, душонка гнилая, немцев в гости ждёшь, чтобы полторы тыщи душ им сдать?

Побледнел начлаг, губами затряс:

— Я нет… Никак нет!

Загудели зэки, понравились им такие речи.

— Тогда собирай своих дармоедов, грузи оружие и провиант, и шагом марш к фронту. Встанешь позади своих зэков, кто побежит — стреляй на поражение. Такой мой приказ. — И уже, к строю повернувшись, добавил: — Всем всё ясно? Тут или пан или пропал! Кто готов кровью искупить — шаг вперёд!

Стоят зэки, с ноги на ногу переминаются. Здесь, конечно, голодно и тоскливо, но пули не свистят. А там, на фронте, будешь ли жив или через час откинешься — неизвестно.

— Даю минуту на размышление, — поднял адмирал руку с часами. — Для большего понимания: во вновь сформированных подразделениях паёк усиленный, флотский, плюс сто граммов спирта на брата в сутки. Если прорвётесь, позиции немцев захватите, три часа к вам никто не сунется, обещаю. Что найдёте — тащи себе.

Зэки одобрительно загудели. У немцев много чего интересного сыскать можно — Европа!

— А шмонать после не будешь, начальник?

— Нет, слово офицера. Что на штык взяли, то ваше! Время!..

Первым Пётр Семёнович шагнул, а уж за ним другие потянулись. Один хрен, где помирать, хоть там, хоть здесь. Только там в одежонке приличной, с брюхом полным, почти на свободе, а здесь…

— Фамилия?

— Заключённый Крашенинников.

— Звать как? Ты не зэк теперь — боец!

— Пётр Семёнович.

— Назначаю тебя, Пётр Семёнович, смотрящим за этой братией. До первого боя. Дальше разберёмся. За личный состав отвечаешь головой. Вместе с этими, — кивнул в сторону вохровцев. — Людишек за просто так не изводить и не обижать, они теперь солдаты, а не зэки. Считай, ты теперь здесь мои глаза и уши. Первым вышел — тебе и карты в руки. Ну и я тебе пару человек дам для пригляда, чтобы ты не забаловал. Ясно?

— Я, конечно… Но ведь я не военный…

— Ясно?! — гаркнул адмирал, так что головы закачались. — Отвечать, как положено!

— Так точно!

— Всё! На сборы четыре часа. Кадровые военные есть?

Из строя выдвинулись несколько человек.

— Кто такие?

— Полковник. На Халхин-Голе батальоном командовал.

— Ты?

— Майор, танкист. В Финскую воевал и еще в Испании.

— Ты?

— Майор. Штабист. Академию окончил.

— Вот и добре. Поможете Петру Семёновичу. И дисциплинку подтянете, а то смотреть на ваших бойцов больно… До передовой дойдёте — пять дней на боевую подготовку, гонять бойцов до седьмого пота! Майор, ко мне.

Подбежал, путаясь в полах полушубка, начлаг.

— Обеспечь колонну на марше усиленным питанием и тёплой одеждой тех, у кого рванина.

— Но у меня запасов верхней одежды нет.

— С себя сними. С вертухаев своих. Найди и доложи. Отобранные вещи передашь под расписку Крашенинникову, а он распределит дальше.

— Ему? — выпучил глаза и аж затрясся начлаг. — Он же зэк.

— Он назначенный мною командир вновь сформированной маршевой колонны. Или мне тебя вместо него поставить, чтобы ты в первых рядах? Или мне тебя к стенке прислонить, если полк не выполнит боевую задачу?

— Что? Нет. То есть, никак нет!

— То-то! Привычки свои вертухайские забудь. Я любому зэку больше, чем тебе, доверяю — тебя сверху поставь, ты их голодом уморишь до передовой не доведя. А мне бойцы нужны, а не доходяги! Всё. — Повернулся и пошёл к машине. — Петров, пригляди за ними. За всеми. Десять бойцов тебе в помощь.

С грузовика посыпались солдаты. Всё верно, доверяй, но проверяй.

Не прост адмирал, оказал зоне доверие, в маршевую колонну командиром зэка назначив. Если бы кого из вохры, так не исключено, что разбежались бы зэки во все стороны. А так… Красивый жест, правильный. Заключённые оценить сумеют. Но кто бы на это решился, кабы не крайняя нужда? Где это видано, чтобы зэкам оружие вручили и в бой бросили? Нигде такого не было, а здесь случилось.

Через неделю полк, уже полк, бросили в бой.

— Вон высотка, там ложбинка, если по ней тихо на карачках пройти, то до окопов метров сто открытого поля останется, там надо рывком… Все не добегут, но кто-то должен. Обязан. Вопросы есть?

— Артиллерия поддержит?

— Пару залпов дадим, но на большее не рассчитывайте.

Встали бойцы в окопе, каски надели, ремешки затянули. И Пётр Семёнович уже не комполка, а командир отделения. Командиров повыше, как адмирал обещал, других прислали.

— Получай патроны.

Не раньше, не позже, перед самым боем.

— Обоймы в карман, кто сразу в винтовку сунет — расстрел на месте.

Не верят командиры недавним зэкам, мало ли что у них на уме. Патроны выдают, а сами автоматами по лицам шарят и пальцы на спусковых крючках держат.

— Пошли…

Тихо, на полусогнутых, по овражкам, за кустиками, а кое-где на брюхе, колени о камни обдирая.

— Пригнись!

Кто замешкался, не согнулся в три погибели, того без жалости прикладом по хребту — не высовывайся, не демаскируй.

Дошли. Вон они, позиции вражьи, даже голоса и звяканье ложек о котелки слышно.

— Оружие зарядить.

Заклацали затворы.

— В атаку, рывком. Кто жить хочет.

Но сидят зэки, в винтовки вцепившись, страшно из укрытия в чистое поле, под пульки грудь подставлять.

— Встать! — шёпотом кричат командиры. — Встать, я приказываю!

— Не горлань, начальник. Сам первый и вставай!

— Кто сказал?! Найду, пристрелю! Моё дело сзади идти, трусов в атаку поднимать.

— В спину стрелять будешь, гражданин начальник?

— Буду, по законам военного времени, потому как право имею. Встать!

Ткнул кого-то прикладом в морду, потому как надо тихо, без стрельбы.

— В атаку! — испуганным шёпотом кричит Пётр Семёнович. А сам как на ватных ногах, подняться не может.

Сзади бухнуло несколько далёких орудийных выстрелов. Снаряды рванули возле позиций немцев, разбросав вокруг осколки и комья земли.

— Сейчас немец очухается и минами нас накроет, — сказал кто-то из бывших военных. — Все поляжем. Встать бы надо.

И как-то все это сразу поняли.

— Ладно, один хрен. Тут или немчики или краснопёрые нас зажмурят. Встали, пошли… — тихо приказал кто-то из урок. Отложил в сторону винтовку.

— Ты что? Оружие… Сдаваться?..

— Не базлай, начальник, нам с пером сподручней будет, — потянул вор из-за голенища финку, прокрутил веером в пальцах, ощерился. — Сейчас мы им требуху выпускать будем. — Он обернулся к зэкам. — Кто отстанет, тому кишки по полю размотаю!

Встали, побежали.

— За Родину! За Сталина! — заорали ротные. Но только зэки не подхватили — бежали молча, сосредоточенно.

От немецких окопов бухнул первый выстрел. За ним еще… Застучал пулемёт. Несколько зэков на ходу споткнулись, завалились на бок.

— А ну, рысью!

Было в этом молчаливом топоте сотен фигур в черных телогрейках что-то страшное и неотвратимое, словно лава текла на немецкие позиции. Среди черной массы редко мелькали зеленью мундиры командиров. Что их и губило.

Выстрел! И очередной взводный, роняя автомат падал лицом в землю.

— Взводного убили!

— Командиру первого отделения принять командование!

А кто командир первого отделения? Пётр Семёнович!

— Слушай приказ! Забирай влево, во фланг, где пулемёт! Ориентир — вон тот куст. Задача ясна?

— Хорошо… Ладно… Взвод, левее, бегом!..

С ходу зэки свалились в окопы. Ну, а дальше… Что винтовка против финки в умелых руках? Пока ее перехватишь, пока развернёшь… Кровь брызнула по стенкам окопов, по мундирам, рукам и лицам. Это была просто резня, как на бойне. Немцы поднимали руки, но урки жалости не знали, они по своим законам воевали.

— Смотри! Печатка рыжье… Чёрт, не слезает.

— Руби вместе с пальцем.

Удар! Палец с перстнем отлетает в сторону, кропя землю ещё тёплой кровью.

— А у меня котлы, глянь.

— Отставить мародёрство! Атака не закончена. Там, по высотке, вторая линия обороны.

— Не пыли, ротный, нам старший начальник обещал.

— После сюда вернётесь.

— Ну да, после… Мы теперь уйдём, а вояки здесь всё приберут.

— Отставить разговоры, это приказ! На высоту!

Скалятся урки, как волки, не желают добычу терять, не для того своей шкурой рисковали, чтобы пустыми из окопов уходить.

— Командирам построить личный состав!

— Стройся!..

Встали зэки вдоль окопа, по сторонам зыркают, добычу высматривают. Хороши лопаря у фрицев, такие не на один литр самогона сменять можно. А у этого все зубы сплошь «рыжьё» — вдарить по ним прикладом, и в карман.

— Ротных и взводных командиров к комполка!

Протискиваясь, подтянулись командиры. Редко, когда взводному на войне удаётся увидеть командира полка, но тут случай особый и контингент не простой.

— Все?

Грозен комполка, глазищами сверкает, кулаки сжимает.

— Ставлю боевую задачу: с ходу, пока немцы не очухались, атаковать вторую линию обороны. У меня приказ взять высоту любой ценой. Поднимайте бойцов в атаку, паникёров и отказников расстреливать на месте, такой мой приказ. Кто первый возьмёт высоту — орден на грудь повешу! Доведите приказ до личного состава. Разойдись.

Встал Пётр Семёнович перед взводом — новоиспечённый командир, который должен их в атаку вести.

— Взвод… Слушай мою команду…

Прячут глаза «мужики», ухмыляются блатные, сплёвывают себе на ботинки.

— Приказ комполка — взять высоту.

— На пулемёты идти — дураков нема. Мы своё дело сделали, немцев порезали, теперь пусть другие.

Ракета.

— Приготовиться! Приказ комполка — расстреливать паникёров на месте.

— Ну, давай, стреляй, сука краснопёрая. — В руках блатных сверкнули «перья».

Пётр Семёнович поднял пистолет.

— У меня приказ!

— Я же тебя, падла, сейчас достану. На кого прёшь, козёл, на кого пасть разеваешь?

И как-то так само собой, не сознательно, от испуга — прозвучал выстрел! Урка, схватившись за грудь, рухнул на дно окопа. Остальные отхлынули. И теперь уже отступать поздно.

— В атаку!..

И где-то рядом уже карабкаются на бруствер бойцы соседнего взвода. И Пётр Семёнович, уже не «мужик», который под блатными ходит, а командир, которому подчинены тридцать душ.

Винтовочный треск и пулемётные очереди навстречу, пули выбивают фонтанчики земли из-под ног, находят, дырявят живую плоть.

— Вперёд!

Тает взвод, падают бойцы.

Стрижёт пулемёт личный состав, как коса траву. Залегли бойцы, распластались, жмутся к земле лицами, как червяки, но находят, находят их пули, сочно чмокая в затылки.

— Ротного ранило. Приказ взводному первого взвода принять командование…

Быстра карьера на войне, потому что смертью питается. Сегодня ты рядовой, завтра взводный, а послезавтра — мертвец в общей могиле, без роду и племени.

Смотрит взвод на новоиспечённого ротного. Давай, командир, командуй.

— Рота, слушай меня!.. — встал Пётр Семёнович. В полный рост. А как встал, да не убило его в первую секунду, куда-то страх пропал. — Слушай сюда!.. Были мы зэки и зэками сдохнем, а коли высотку возьмём, то получим полную амнистию. Ну или помрём по-человечески. Вперёд! Кто отстанет — пристрелю!

И это уже серьёзное предупреждение, потому что перешёл Пётр Семёнович ту самую черту. Это все поняли. Пнул кого-то, не глядя, у кого-то у самой головы в землю пальнул. Одного поднял, другого. Пошла рота, пошла. И блатные подтянулись. Им мордой к земле прижиматься, дожидаясь расстрельной пули в затылок, не резон.

— Ур-ра!

Взяли высоту. Не все целы — половина роты на склонах полегла.

— Закрепиться. Оружие собрать!

Комполка прискакал на чёрном взмыленном жеребце.

— Кто ротой командовал? Молодец, выполнил задачу. Назначаю тебя временно исполняющим обязанности комбата. Убили его только что. Забирай батальон и держись, сейчас немцы в атаку пойдут. Сам-то из кадрового состава?

— Никак нет, учитель я.

— Хреново. Отыщи среди личного состава кадровых военных — они помогут. И чтобы ни было — назад ни шагу, сдохни, а высоту удержи! Приказ ясен?.. Действуй!

Поскакал обратно. Доложил в дивизию:

— Батальон принял Крашенинников. Да, из зэков, но других у меня теперь нет, все командиры выбиты… Справится, он эту высоту брал, ему и держать… Да, под мою ответственность!

Из дивизии тут же рапортуют о захвате стратегически важной высоты, потому как в начале войны мало еще высот брали, всё больше сдавали.

— Какое подразделение отличилось? Что передавать «первому»?

А какое подразделение? Нет у подразделения ни номера, ни знамени. Не успели — сразу с марша в бой бросили, дыру в обороне затыкая.

— Зэки это, бывшие.

— Что?.. Какие зэки?

— Согласно приказу командующего Северным флотом адмирала Головко. Он распорядился сформировать из заключённых прифронтовых лагерей боевые подразделения.

— А командир батальона?

— Тоже зэк.

— Какая статья? Что? Вы с ума сошли — враги народа боевыми подразделениями командуют! Немедленно убрать и назначить туда нового командира!

— Никак невозможно. Батальон третьи сутки дерётся в окружении.

— Чёрт-те что… А если они к немцам перебегут? Все! Они же зэки.

— Но до сих пор не побежали. Им амнистию обещали.

— Ну, это не по нашей части, это к Лаврентию. Подготовь краткую справку…

Читает товарищ Берия, карандашиком по столу постукивает.

— Кто высоту удерживает?

— Заключённый Крашенинников, статья…

— Он что, военный?

— Нет, учитель.

— Очень интересно. Если выживет, ко мне его! Посмотрим, что это за ухарь.

А сам подумал, что можно этим Крашенинниковым кое-кому крепко насолить, потому что армейские отступают, а его зэки высоты отбивают! Хозяину эта история может понравиться.

— Приказ по Крашенинникову готовить?

— Какой?

— Об амнистии.

— Нет, не будем спешить. Пока он зэк, то под нами ходит, а если погоны наденет, то его армейские к рукам приберут. Нет, хочу приглядеться к учителю, который высоты берёт и в окружении дерётся, когда другие немцам свои жопы показывают.

Высотку удержали. Всего горстка зэков осталась, так что батальон не из кого формировать было. Так и остались они безвестным отрядом. Месяц Пётр Семёнович в госпитале провалялся, а потом…

— Заходи, герой.

Вошёл Пётр Семёнович, и опешил. Перед ним человек сидит, которого он только на портретах в лагерной администрации видел.

— Заключённый Крашенинников, статья пятьдесят восьмая…

— Какой же ты заключённый? Ты командир батальона. За что сидел?.. — Хозяин кабинета пролистнул дело. — Товарища Сталина взорвать хотел…

— Никак нет, это ошибка.

— Ты же знаешь, наши органы не ошибаются… Но за высотку спасибо. Тебе за нее, кажется, амнистию сулили?

— Так точно.

— Боюсь, амнистии не получится, уж слишком статья у тебя тяжёлая.

— Но мне… нам обещали!

— Ты что думаешь, взял какую-то поганую высотку, и Родина тебя простит? Нет.

— Так что, теперь обратно на нары?

— Зачем на нары? Там тебе жизни не будет. Ты ведь, кажется, кого-то из блатных пристрелил?

— Так точно.

— Ну вот, видишь… В лагере тебя сразу на ножички поднимут. Будешь пока при мне, нам люди, которые высотки брать умеют, пригодятся. Послужишь, а там посмотрим, может, и амнистию выслужишь, наш народ зла не помнит, умеет прощать тех, кто верой и правдой…

Не попасть так просто в «малину». Это как высший свет для простолюдина, туда без протекции не сунешься — своя иерархия, свои авторитеты, правила, этикет…

— Теперь я один пойду, маляву от Серого понесу, — сказал Крюк.

Маляву эту Серый в сортире с панорамой на унитазы писаˊл, куда его «по самое не могу» макнуть грозились и сверху окропить. Зубами скрипел, но писал.

— Передам письмецо, посмотрю, что да как. Всем шалманом в гости соваться нельзя, вначале надо мосты навести. — Крюк посмотрел на Петра Семёновича. — Не боись, не сбегу. Хотел бы, раньше сорвался, тюкнул бы тебя по темечку — и ноги в руки. Темечко-то у тебя слабенькое, как у всех, любым камешком проломить можно или гвоздиком пробить.

Поморщился Пётр Семёнович от таких слов.

— Встречаемся здесь же через пять часов и после через каждый час. Если повяжут меня или хвост за мной увяжется, то я правую руку в кармане держать буду.

— В каком?

— В любом, или просто кулак сожму: не видите пальчики, значит, табак дело — тикайте со всех ног обратно в шарашку. А пока, чтобы не отсвечивать, в продмаг смотайтесь за гостинцами, негоже нам с пустыми руками к уважаемым людям являться. Да не жмитесь, чего подороже берите, чтобы пыль в глаза пустить.

На том и разошлись. А через пять часов…

— Нормально всё, примут нас. Вот адресок. На месте вести себя тихо, поперёд меня не высовываться, лишнего не болтать. Повадки блатных и разговор их вы знаете, в лагерях наблюдали, но не переигрывайте. Тебе, Пётр Семёнович, на стрёме стоять, и если что, то знак подать.

— Как?

— Громко. Проще всего драку со случайным прохожим затеять, чтобы вопли свои оправдать. Мы услышим. Ну что… пошли?..

Малина — это ягодка, которая на вид красная, да на вкус сладкая, а «малина» — избушка на курьих ножках у чёрта на рогах, с глухим забором под два метра и какой-то древней старушкой перед калиткой на лавочке, сильно похожей на сказочную Бабу-Ягу. Но это только случайный ротозей в старушке дремлющую пенсионерку признает, а любой опер сразу смекнёт, что сия дама на шухер посажена и с утра до ночи, да и ночью тоже глазками во все стороны стрижёт, легавых высматривая, и чуть что — тревожный сигнал отобьёт, а может, и волыну из кармана потянет и начнёт палить во что ни попадя. Может, и не подстрелит никого, но шум до небес поднимет. Такие случаются старушки на «малинах», про которых никогда не подумаешь…

— Вы чего это, вы куда это? — смотрит старушка подслеповатыми глазками, губы жуёт.

— В гости мы.

— К кому? Нету тут никого, одна-одинёшенька я на белом свете осталась, круглой сиротой, детишек всех и мужа маво на войне поубивало, а тятька с мамкой еще прежде померли, некому мне таперича стакан воды поднести… — запричитала-заголосила бабка. А сама ногой шнурок потянула, и в доме, наверняка, колокольчик звякнул или консервные банки, на гвозде подвешенные, громыхнули.

— Не пыли, старуха! — рявкнул ей в самое ухо Крюк. — Ждут нас. Рваный ждёт.

За воротами стукнуло что-то два раза.

— А-а… Тоды проходи, — кивнула бабушка и замерла на скамейке каменным истуканом. Мимо такой не проскочишь, не пролетишь…

Калитка открылась. Чьи-то быстрые, цепкие глаза оглядели, ощупали честную компанию и улицу в обе стороны.

— Заходи.

Стукнул запор на калитке, такой, что с ходу не выбьешь, не сломаешь, минут пять возиться придётся. Крепко они здесь обосновались.

Крыльцо. Дверь деревянная, старенькая на вид, но попробуй ее высадить. А позади избы или из подпола наверняка еще один ход в сторону леса ведёт.

Зашли, щурясь. Темно в сенях, специально, чтобы чужаков, зашедших со света, ослепить, да рассмотреть хорошенько. Привыкли глаза. Стоят урки, руки в карманах держат, где у них заточки или волыны. Судя по тому, как штанины топорщатся — стволы.

Всё Крюк подмечает и с картотекой, которая у него в башке навек засела, сверяет: лица, глаза, скулы, приметы особые… Нет, вроде как незнакомые все рожи…

И урки смотрят, силясь понять, кто к ним пожаловал и не припахивает ли от гостей казённым гуталином. Так две стаи, встретившиеся в тайге, обнюхиваются, готовые в любой момент прыгнуть, чтобы рвать друг друга на куски.

— Кто из вас Залётный?

— Ну я, — выступил вперед Крюк. — Про меня в маляве Серый писал.

— Знаем… — чуть размякли урки. — Слышали про тебя. Это ты Фартового на перо посадил?

— Было дело, — согласился Крюк. — И его, и других… которые лишние вопросы задавать любили.

— Ладно, заходи.

Комната. Дощатый стол. На столе бутылки и стаканы, консервы, ножами взрезанные. За столом, в драном кресле развалясь, человечек сидит, очень расчётливо расположился — лицом к двери, спиной между окон, чтобы его ни увидеть с улицы, ни стрельнуть в спину невозможно было. И ход у него в обе стороны свободен — все стулья убраны, и дверь в соседнюю комнату распахнута настежь — один прыжок — и нет его.

— Кто такие?

— В маляве Серого все про нас прописано. — Крюк с грохотом отодвинул ногой лавку, сел без приглашения. Тут важно показать себя, статус свой подчеркнуть, как минимум равный с принимающей стороной. Может, от него иного обхождения ждали, но после войны многие воровские правила переиначились.

— А на словах Серый велел передать, чтобы встретил ты нас ласково, как друзей старых, напоил, накормил. Но и мы не с пустыми руками, — Крюк кивнул на стол, на который горой посыпались балыки и колбасы, встали бутылки. — Прими от чистого сердца.

Урки довольно загалдели.

Рваный глянул на заваленный деликатесами стол.

— Чего с под меня надо?

— Приютить нас на время, ксивы справить. После барыгу одного облегчить помочь на пуд «рыжья». Навар — фифти-фифти. Обузой не станем, за лишнее беспокойство башляем сколько скажешь. — Крюк вытащил и швырнул небрежно на стол пачку денег.

Рваный оценил толщину пачки, но сам брать не стал, кивнул кому-то из шестёрок. Воровские обычаи, конечно, сила, но бабки свой вес имеют, который много чего перевешивает.

— Лады. Серый — вор уважаемый, да и про тебя, Залётный, разные слухи ходят, за тебя базара нет. А это кто такие?

— Эти со мной. За них, если что, я ответ держать стану.

— И за этого? — Рваный указал на Студента. — Мутный какой-то фраерок.

— Верно говоришь, только он на папашу-барыгу выведет и дверь открыть поможет. Без него много шума выйдет — там квартира что твой «медведь», только если «кулаком» ломать или динамитом. Так?

Студент кивнул.

— А тот, что на улице маячит, тоже твой?

Срисовали, значит, Петра Семёновича.

— Мой. Из врагов народа, вместе с нами на лыжи встал.

— Ладно, твои люди — твоя беда. Приют дам, ксивы сделаю, но только сидеть вам здесь тихо, не кипишуясь.

— Нам высовываться не резон, у нас менты на хвосте сидят. Рыжье возьмём и на дно.

— Это не моё, это ваше дело. А Серому при встрече передай, что дела его добрые помню, поэтому и людишек от него принять всегда готов…

* * *

Кабинет в здании под рубиновыми звёздами. Два человека, известных всей стране.

— Что, товарищ Берия, нового в твоем хозяйстве? Бомбу ты славную сделал, честь тебе и хвала. Чем еще народ наш порадуешь?

— Восемьдесят восьмое НИИ работает над ракетой с ядерной начинкой. Генеральный обещает, что она сможет до Америки долететь!

— Подарок нашим союзникам готовишь, Лаврентий?

— Какие союзники? На войне были союзники, теперь враги. Разведка информацию дает, что Пентагон план «Шейкдаун» перекраивает в большую сторону. Хотят они теперь не на сто, а на сто пятьдесят наших городов четыреста бомб сбросить.

— Ай-ай… Вместе с Гитлером воевали, руки друг другу жали, а теперь они желают СССР в пыль обратить. Хуже фашистов стали. Верно предупреждал товарищ Ленин, нельзя верить капиталистам, как лисы они, всегда норовят в чужой курятник влезть, на лицах улыбки, а за спиной дубина. Хм… хорошая картинка, надо нашим Кукрыниксам ее идею подсказать, пусть они обрисуют этих американцев, как они умеют. Смех — это тоже оружие. Запиши.

— Сделаем, товарищ Сталин.

— И ракеты тоже сделай — нельзя нам без них. Была бомба у одних только американцев, был соблазн бросить ее. У нас бомба появилась, остыли друзья-капиталисты. Теперь ракетная гонка. Отстанем — опять они захотят мускулами поиграть. Армия у нас, конечно, самая большая в мире, но только танками и пушками теперь войны не выиграть. Надеются капиталисты из-за океана нас достать, так чтобы своих солдат ни одного не потерять, а у нас миллионы сжечь. Неправильно это, всякий агрессор должен получить равнозначный ответ! Будет паритет, будет мир во всем мире. От нас с тобой он теперь зависит. Так что работай Лаврентий, гоняй своих ученых хоть в хвост, хоть в гриву, хоть палкой. Люди нужны — на любого укажи. Деньги — говори сколько, денег на такое дело не жалко. Сделал бомбу, сделаешь ракеты. Верю тебе.

— Спасибо, товарищ Сталин.

— Не меня благодари, советский народ, который пояса затянул, чтобы ты мог страну от новых врагов защитить. Николашка с трехлинейными винтовками против япошек и германцев воевал и тех не хватало, а мы авиацию подняли, танкостроение, флот построили… Теперь вот ракеты… Нельзя нам от врагов отставать, сожрут они нас, коли слабину почуют. В банду против нас, против Страны Советов сбились, лишь момента ждут, чтобы наброситься со всех сторон. Не успеем, опоздаем — не будет нам прощения.

Встал товарищ Сталин, трубку в кулак взял, подошел к окну, глянул задумчиво… Куда?

А может, и верно, хоть не велик росточком Сталин, но дальше других видит, от скольких угроз страну отвел, сколько врагов разглядел. Может, и ошибся в чем, но кто не ошибается? Из царской нищеты Россию поднял, крестьян с лошадок на трактора пересадил, войну выиграл, Гитлеру, который пол-Европы захватил, хребет сломал, послевоенную разруху в полдесятилетия одолел, советскую науку считай из ничего создал, а те бомбу атомную… Так может, и с Америкой совладает?! Смотрит товарищ Сталин в будущее и хочется надеяться, что на сто лет вперед видит, а может, и на двести. И будет народ его после него жить и процветать. И ракеты у него будут, и армия самая сильная в мире, и станков, и машин больше, чем у всех, и цены, как теперь, каждый год будут снижаться. А та Америка дружбы искать со Страной Советов начнет, а не ракетами ее пугать. Наверное, так и будет. Должно быть! Потому что не в одиночку товарищ Сталин, но с народом вместе в светлое завтра идет, и каждый готов, не щадя пота и крови, созидать и строить, так как помнят времена недавние, когда перед барином приходилось шапку ломать и всю жизнь десятину свою пахать, просвета не видя, и умирать в нищете, до того половину детей схоронив. Оттого не склонился народ перед Гитлером, миллионы сынов положил, свое право на новую жизнь защищая. И те, следующие поколения, которые за ними придут, смогут, конечно, оценить завоевания отцов и будут не грамоте уже учиться аз, буки, веди в слова складывая, но высшую математику изучать и право на жилье иметь и на отдых в народных здравницах, лечиться бесплатно и видеть себя равным среди равных, так как не будет буржуев и богатеев, чужим трудом свой карман набивающих. И это всеобщее равенство и равные права и есть главное завоевание социализма…

Наверное, так думал товарищ Сталин, в окно глядя. Потому что хорошо помнил, как было, видел, что стало, и знал, что будет…

И Берия думал и помнил. Как все прочие, с кем он в один хомут впрягся, под один кнут спины подставив, не Сталина-Джугашвили даже, под кнут мирового социального эксперимента, который они, который Ленин в семнадцатом году затеял, чтобы новую жизнь себе и детям своим и внукам с правнуками добыть. Все они от сохи. Каганович с четырнадцати лет грузчиком на мельнице работал, из тринадцати его сестёр и братьев половина умерли, Ворошилов с семи лет пастухом, Хрущёв на шахте… И все они вместе, все единой петлей стянуты, как бурлаки, и идти им только вперед, только против течения… А кто не хочет, не может, кто оступился, того никто жалеть не станет, ни товарищи по партии, ни народ, который ради новой жизни в гражданскую шашкой махал, своей и чужой кровью умываясь, и после треть века жилы в куски рвал…

Вперед, только вперед, как на передовой, когда из окопа под пулеметы встал и дальше без оглядок и сомнений, чтобы или победить, или умереть!..

А иначе зачем было все то, что было… Со страной. И с ним тоже…

Лаврентий Павлович Берия по склонности своей был технарём. Сколько раз, уже будучи в больших чинах, он просил партию отпустить его учиться на инженера, напоминая, что по профессии он техник-строитель и хотел бы заняться любимым делом. Склонен он был делать то, что «ручками пощупать» можно — хоть мандариновые плантации разбивать, хоть высотки московские строить, хоть атомную бомбу создавать. Получалось это у него. В Грузии экономику с нуля до невиданных высот поднял, страну цитрусовыми завалив, сотни заводов и курортов отстроил. Но партия сама решает, кто ей и где больше нужен.

В Москве Берия с товарищем Сталиным долгую беседу имел.

— Взялись мы ряды чистить, чтобы страну от тайных и явных врагов избавить. Много их развелось снизу доверху… Мы ниточку потянули, а там целый клубок змеиный сплёлся. Потом дела почитаешь, где преступники чистосердечно в своих преступлениях признаются: как на японцев с американцами работали, как народу нашему вредили, как товарища Сталина убить хотели. Расслабились мы, допустили, не разглядели вовремя. Наша вина.

— Но товарищ Ежов обещал очистить партию от скверны.

— У товарища Ежова случилось головокружение от успехов. И не у него одного. Вот Никита дополнительный список прислал: восемь тысяч имён под высшую меру просит. Всё мало ему, всё неймётся. Я ему в ответ «Никита Сергеевич, вы свободны, мы от тебя устали». Так не понимает, линию свою гнёт, пришлось ему по-простому сказать: «Уймись, дурак». Разве так можно? Люди с мест пишут, что много лишних честных работников мы забрали, а кого-то, напротив, проглядели. Нехорошо всё это. ГПУ — меч, но и щит, который защищать должен. Так Феликс учил, когда ВЧК создавал. А товарищ Ежов зазнался, выше партии себя поставил, в заблуждение руководство ввёл. Сколько лишних людей пострелял… Разобраться надо в работе органов.

Слушает Берия и не понимает, куда товарищ Сталин гнёт: или искренен он, или чего-то замышляет, о чём только он один знает.

— Думаю, ты сможешь, Лаврентий, разобраться с перегибами и дать верную оценку. Не должны мы во всяком человеке врага видеть, но и расслабляться не можем. Надо учиться отделять зёрна от плевел. Иди, Лаврентий, работай и лично мне докладывай о результатах.

Через пару недель лёг на стол товарища Берии список приговорённых, почитай, триста с лишним душ под высшую меру подвели. Читает он и мрачнеет: знакомые имена в том списке попадаются, всё больше грузинские, с иными людьми он встречался, с другими соседствовал, с третьими работал вместе, с четвёртыми дружбу водил, а кто-то выручил его в трудную минуту. И надобно ему на список резолюцию наложить, которая пуле в затылок равна. Понимает Лаврентий, что проверяют его, что после этого списка ходу назад ему не будет. Обрубили ему корни, не примет его Грузия, несмотря на былые заслуги.

— Сомневаешься, Лаврентий, считаешь, что ошибаются органы? — смотрит товарищ Сталин прищуром испытующе, отчеркивает ногтем в списке имена. — Может быть… Ежов много лишней крови допустил. Ты посмотри сам, разберись, я тебе верю. Невиновных отпусти, только чувствам своим не доверяй, враг может под любой личиной таиться, в самое сердце заползти. Дружба — это хорошо, это правильно, но допускать мягкотелость к истинным врагам народа мы не можем, не должны. Ты предашь — я тебе приговор вынесу, я предам — ты меня не жалей. Дело социализма выше личных симпатий. В трудное время мы живём, Лаврентий, враги на границах голову поднимают, не сегодня-завтра война… Не можем мы расслабляться, не можем сантименты допускать. Теперь врага пожалеем, завтра он нам в спину нож воткнёт. Иди, Лаврентий, суди-решай… под свою ответственность…

Листает товарищ Берия дела, где чистосердечные признания подшиты, показания свидетелей, разговоры разные нехорошие… Ну кто этих людей за язык тянул!.. Отпустить их теперь — значит самому голову в петлю сунуть. Они вновь чего-нибудь сболтнут и его за собой потянут. Нет, не может он… Зачем они на себя и на друзей своих показания давали, зачем топили друг друга на очных ставках? Такую паутину сплели, что не выпутаться. Может, было что? Дыма без огня не бывает, а может, и не было, теперь это не важно, они сами себе приговор вынесли. Помочь им — значит вместе с ними на скамью подсудимых сесть…

Пододвинул товарищ Берия список и единым росчерком поперёк страницы написал: «Согласен!», и подпись свою поставил.

Барыгу решили брать ночью. Все лихие люди предпочитают обделывать свои делишки в темноте, когда честные граждане в подушку сопят. Что грабители, что НКВД.

— Первыми пойдём мы с сынком, — распоряжался Крюк. — Остальные после. Твои, — махнул он на урок, — пасут улицы и проходные дворы, и если что, утаскивают за собой ментов.

— Мы ментов, а ты «рыжье» со «звёздочками»?

— Не дрейфь, куда мы денемся, когда все дырки твоими шестёрками запечатаны? И зачем бы нам вас с собой тащить, если кинуть хотели? Мы по-тихому войдём, закроем барыге сопло, чтобы фраер не запел, вы — следом. Шмонаем хату, срываем куш и линяем по-быстрому, пока кипеш не поднялся.

— А если хата на кукане, если ее менты пасут?

— Тогда, считай, вам фарт вышел, а нам труба и новый срок мотать. Всё, хватит баланду травить, если подписался — пошли, нет — мы сами барыгу оформим в лучшем виде и куш между собой раздербаним.

— Не пыли. Считай, мы в деле…

В четыре утра в дверь постучали. Очень уверенно и настойчиво.

— Открывайте!

И снова постучали. Сапогами.

За дверью завозились, звякнула пудовая цепочка, и в образовавшуюся узкую щель кто-то глянул. Глянул и… увидел! Мать честная!.. За дверью в луче карманного фонарика мелькала малиновая фуражка и чьё-то суровое, как с агитплаката, лицо. Вот и форма эмгэбэшная, которая без толку в каптёрке пылилась, пригодилась. Но дело даже не в форме, а в напоре, в голосе, в выражении лица.

— Немедленно откройте или мы выломаем дверь!

— А у вас есть какой-нибудь документ, удостоверяющий вашу личность? — вздохнули за дверью, всё ещё на что-то надеясь.

— Имеется! Вот он! — В щель ткнулось воронёное дуло револьвера. — Еще какие-нибудь документы требуются?

— Нет, спасибо…

Загремели, застучали, зазвенели многочисленные засовы и задвижки.

Из-за соседней двери высунулась всклокоченная женская голова.

— Вы кто такие, почему шумите, спать не даёте, хулиганы!

Не разобралась старушка спросонья.

— Мы, мамаша, не хулиганы, — ответил из темноты суровый голос, от которого мурашки по спине от затылка до копчика. — Мы при исполнении, так что попрошу не мешать органам во избежание возможных неприятностей. И приготовьте на всякий случай документы для установления вашей личности.

— Так вы к Зиновию Марковичу? Давно пора!

Дверь захлопнулась.

— Гражданин Кац? Зиновий Маркович?

— Да… Так точно.

— Почему вы отвечаете «так точно»? Вы что, военнообязанный?

— Никак нет. То есть не имею отношения. Я сугубо гражданский человек.

— Пройдите в комнату.

— Извините ради бога, можно взглянуть на ваше удостоверение?

— Смотрите…

Вот и «корочки» к месту пришлись, хотя вряд ли Зиновий Маркович в них хоть что-то разглядел. Не до того ему было.

— Гражданин Кац, вы арестованы. Вот ордер. — Перед лицом Каца махнули какой-то бумагой с синим пятном на месте печати. — И ордер на обыск. Вы сами выдадите троцкистскую литературу, рацию, шифры?

— Чего?.. Какая литература, что вы! Я нигде не состоял и не примыкал, я не троцкист, честное слово, я сочувствующий за нашу с вами Советскую власть, пусть ей быть тысячу лет! Я взносы в Фонд обороны делал. Какая рация, у меня даже радио нет…

— Шпионская. И еще оружие — пистолеты, автоматы, взрывчатка, кинжалы, посредством которых вы собирались учинить покушение на товарища Сталина.

— Ни боже мой, товарищ Сталин!.. Кто я, и где Сталин… Я в руках не держал ничего опаснее столового ножа и ничего не резал, кроме котлеток! Какое покушение? Я не покушался даже на невинность своей жены Сары, и даже после свадьбы…

— Ничего, на Лубянке разберутся.

При слове «Лубянка» гражданин Кац крупно вздрогнул. Как все в то время вздрагивали, ёжились и мысленно крестились.

— Теперь ценности. Где вы прячете золото, драгоценности, «хрусты», простите, деньги, с помощью которых осуществляли свою вредительскую деятельность, оплачивая услуги завербованных агентов? Напоминаю, добровольная выдача будет зачтена следствием как смягчающее вашу вину обстоятельство и учитываться при вынесении приговора. Вы сами покажете или нам полы ломать?

— Конечно, конечно, я покажу. Я как раз хотел сдать их на строительство гигантов пятилетки. Я тридцать лет собирал копеечку к копеечке, чтобы отблагодарить нашу Советскую власть за свою счастливую жизнь. Только я прошу — запишите, что это добровольный, от меня нашему могучему государству, взнос. Они там, в простенке между кухней и комнатой, и еще в туалете, и в коридоре под третьей половицей…

— Капитан Ларионов, проверьте указанные места и занесите в протокол, — распорядился Крюк, обращаясь к Студенту. — Вы всё вспомнили, ничего не утаили? Должен предупредить вас о секретной директиве МГБ — НКВД от семнадцатого десятого, предписывающей в случае оказания сопротивления органам при исполнении ими служебных обязанностей либо злостного введения их в заблуждение применять в отношении данных лиц высшую меру социальной защиты, протоколируя ее как пресечение попытки побега.

Крюк положил на стол револьвер и какую-то бумагу, на которой точно, вверху, было напечатано красными буквами слово «Протокол».

Гражданин Кац в ужасе смотрел на черную дырочку дула револьвера и слушал непонятные, но грозные речи, из которых понял, что его могут шлёпнуть прямо здесь и теперь. А как не поверить, когда бумага, револьвер и тревожные воспоминания о революционных чекистах в кожанках с маузерами на боку, которые реквизировали ценности у буржуев, сильно с ними не церемонясь.

— Я всё сказал, поверьте! — всхлипнул гражданин Кац. — Там еще в отдушине на кухне, за решёткой, если руку просунуть, и под подоконником…

Крюк с треском прокрутил барабан револьвера.

— Ну, честное слово, как на исповеди… Ой, простите, как на вашем пролетарском суде… Еще в ножке стола и в сиденье кресла. Но там немного на совсем чёрный день. Который, кажется, уже наступил.

— Всё?

— Всё! — сник гражданин Кац. — Я теперь как нищий на паперти.

— Ничего, не переживайте, с сегодняшнего дня государство берёт вас на полное пищевое и вещевое довольствие. Лет на десять-пятнадцать. Или… — Крюк многозначительно посмотрел на Каца. — Оставит на свободе, если вы согласитесь сотрудничать с органами на добровольной и безвозмездной основе. Советую подумать. Лес в Сибири бескрайний, а зимы долгие и холодные. Не уверен, что вы их переживёте.

— Я готов. На всё готов.

— Тогда… вот бумага, где вы чистосердечно и подробно изложите, от кого принимали и кому сбывали краденное имущество, кого знаете из преступного мира, как с ними держали связь. На всё про всё вам четверть часа.

— Но если я… То они меня… Потом…

— Или я и сейчас… Или они же, но в лагере, где вы, гражданин Кац, будете не уважаемым барыгой, а рядовым зэком-мужиком, где-нибудь на рудниках, и в руках у вас будут не купюры, а тачка с одним колесом.

Слова «мужик», «рудники» и «тачка» прозвучали страшно. Не готов был гражданин Кац к таким поворотам судьбы. Кац и вдруг… «мужик»…

И гражданин Кац стал писать. Про всё. И про всех. Всё-таки Крюк остался ментом и не упустил возможности…

— Вот и славно. Далее вы напишите согласие на сотрудничество с органами, и об этом не должна узнать ни одна живая душа. Это в ваших же интересах.

— А ценности мне органы тоже вернут?

— Не забывайтесь, гражданин Кац! Изъятые ценности, добытые преступным путём, подлежат реквизиции и передаче государству.

— Да-да, я понимаю. Но как мне объяснить, что вы ночью…

— Верно. Вы хорошо мыслите, гражданин Кац. Сделаем так. Своим подельникам, если слушок пойдёт, а он от соседей точно пойдёт, скажете, что… что вас ограбили, какие-то залётные громилы. Такой будет ваша легенда. В милицию о происшествии заявлять не нужно, или вам придётся объяснять, откуда у вас взялись все эти ценности, а это опять Магадан и тачка.

— Но я же теперь ваш, мы же общее с вами дело…

— Именно поэтому, что наш. — Крюк хлопнул себя по эмгэбэшным погонам. — А не милиции. Много будете болтать, мы еще добавим, уже от себя. Даже если в лагерь попадёте — рот на замочке держите, тогда, может быть, мы вас вытащим. Ясно?

— Да, я понял, гражданин начальник. Кац будет нем как могила его прадедушки.

— Вот и хорошо. А для большей веры и в качестве алиби… для вашей же пользы…

Крюк заступил за кресло и не очень сильно, но точно ударил Каца рукоятью револьвера по затылку. После чего снял с себя мундир и фуражку, завязал их в узел.

— Ну, что там?

— Есть!.. Деньги и золото тоже.

— Тогда зови сюда наших урок.

Студент подошёл к окну и несколько раз задёрнул и отдёрнул штору.

Через несколько минут по лестнице загрохотали сапоги, и в квартиру ввалились подручные Рваного.

— Я же просил тихо! — рявкнул Крюк.

Но урки его не услышали, они, тараща глаза и пуская слюну, пялились на стол, заваленный деньгами, «рыжьем» и камушками. Ух ты!

Последним зашёл Рваный. Спокойно зашёл, не вынимая рук из карманов — не пристало ему суетиться при виде бабок. Зыркнул быстро по сторонам.

— Что с барыгой? — кивнул на лежащего ничком Каца. — Вглухую заделали папашу?

— Нет, очухается. Вначале сыночка пустил, а после хотел хай поднять. Пришлось приложить. Главное, что пустил. Нам мокруха ни к чему, на нас и так много чего висит.

— Ховырки все вскрыли?

— Может, все, может, нет, теперь поздно базарить. Твои шестёрки весь подъезд разбудили. Нужно ноги делать, пока менты не нагрянули.

— Кто «покупку» несёт? Мои или твои?

— Фифти-фифти. — Крюк сгрёб часть награбленного в торбу, затянул горловину. — После посчитаемся…

На «малине» разложили добычу на полу — «рыжьё» к «рыжью», камушки к камушкам, купюры к купюрам. Красивая картинка получилась.

— Как делить будем? Нам лучше «пиастрами» взять, с «рыжьем» и «звёздочками» возни много, «толкача» искать надо, который хорошую цену даст. Лады?

— Это обмароковать надо.

Сзади, обойдя вкруг, прилепились к стенам шестёрки Рваного. Не понравилось это Крюку.

— В чём дело?

— Не понятно мне, зачем тебе делёж устраивать, когда можно было весь куш сорвать?

— Я же говорил: ксивы нам нужны и хата. Серый писал.

— Я Серому маляву кинул, так не дошла она. Никто не знает, где теперь Серый чалится, может, ссучился он, может, нет его…

— На понт берёшь, Рваный? Мне Серый сам лично маляву вручил и адресок твой шепнул. А малява до него не дошла, потому что он себе амнистию объявил. В бегах нынче Серый.

— А что же он нигде не объявился?

— Легавые его ищут, в каждую щёлку нос свой суют. Нельзя ему высовываться.

— Красиво поёшь. Но ты-то знаешь, где он, вот и сведи меня с ним. А я спрошу у него, кто ты такой есть.

— На то его согласия не было. Но я спрошу, как свижусь. Думаю, Серый не откажется с тобой повидаться и за жизнь перетереть.

— Вот и лады. А добыча пока здесь побудет. Так надёжнее. Придёт Серый, мы ее по совести раздербаним.

Неладно дело пошло, шкрабом Рваный оказался, блеск «рыжья» его ослепил. Деньги, золото — не в счёт, но отступать негоже, слабость свою показывать нельзя.

— Так не пойдёт, мы на барыгу навели, хату вскрыли, все заначки нашли, твои только на шухере стояли, а весь барыш тебе?

Крюк шагнул к столу. Шестёрки отлипли от стен, придвинулись, руки в карманах, а в карманах точно не носовые платки.

— Может, по-хорошему разойдёмся?

— Можно и по хорошему — уходи, дверь не заперта. — Рваный оскалился, работая на публику. Любят урки дешёвые эффекты с численным перевесом. — Уйдёшь, тебе хорошо, мне хорошо, всем хорошо. Обратно с Серым придёшь — еще лучше будет.

— Ладно, банкуй, твоя взяла. — Крюк повернулся к двери. — Надеюсь, обойдёмся без глупостей?

Хотя вряд ли без глупостей…

Рваный развёл руками, как радушный хозяин, встречающий гостей. Хотя не встречал… И… не провожал. Вряд ли их выпустят вот так, запросто, не дурак Рваный, зачем ему, чтобы блатной мир узнал, как он обошёлся с подельниками. И враги лишние ни к чему.

Крюк быстро пошёл к двери. Если путь свободен, никто не шелохнётся. Но урки, кинув взгляд на Рваного, дёрнулись в сторону Крюка, и в дверях метнулись какие-то тени. Всё понятно.

Крюк резко обернулся.

— Ах да, забыл…

Пришедшие с Крюком бойцы всё поняли, потому что прозвучала условная фраза. И повернулись к двери, не чтобы уйти, но видеть ползущих от стен шестёрок.

— Серый просил тебя передать вот это…

Крюк уронил из рукава в ладонь гранату, швырнул на стол. Без чеки. Граната шлёпнулась, громыхнула, покатилась в сторону Рваного.

Урки опешили.

— Атанда!.. Лимон на пеньке!

Рванулись к окнам и двери. А дальше… Дальше, как в тире при стрельбе по мишени «бегущий кабан». Крюк и его бойцы выхватили оружие и, поводя стволами, стали вколачивать в мечущиеся фигуры пуля за пулей. Абвер, находясь за ними, высадил полную обойму в темноту дверного проёма.

— Не всех!.. Живыми брать! — рявкнул Крюк. Подскочил к столу. — Руки в гору!

В лоб Рваному упёрся горячий ствол тэтэшника.

— Нехорошо компаньонов кидать, — пожурил Крюк, обхлопывая карманы Рваного. — Мы к тебе со всей душой, а ты обжухать нас надумал. — Бросил на стол волыну и заточку. Сгрёб, сунул в карман гранату. Учебную. Может, она и учебная, но шороху наделала больше, чем боевая…

К стене сволокли, бросили на пол оставшихся в живых урок.

— Все?

— Все. Остальных прибрали.

Живые урки, крутя головами, силились понять, что произошло. Должны были они мочить людей Залётного, а вместо того в крови и соплях на полу сидят.

— Скидавай штаны!

— Зачем? — не поняли, напряглись урки.

— Затем, чтобы не обгадиться. Студент, ведро тащи, в сортире должно быть.

Ведро с грохотом поставили перед урками.

— Теперь сели и напряглись. Каждый. Чтобы до краёв. Харч у вас отменный, так что сильно стараться не придётся. Помогите им.

Ближнего урку ухватили за шкирку, бросили на ведро.

— Давай, тужься, рожай, как баба в роддоме, или я тебя прокесарю.

Ткнули под кадык нож, прокрутили слегка, что сильно расслабляет и способствует, так что бедолага освободился быстро.

— Теперь ты. Кто не опорожнится до самых гланд, тому дерьмо вместе с требухой в ведро выпустим.

В комнате запахло. Очень нехорошо. От ведра. И от урок.

— Всё, Рваный, купаться будем. У тебя банный день!

— Суки! — Рваный дёрнулся, боднул кого-то, попытался укусить. Потому что понял…

— Не балуй!

Рваного пристукнули, подтащили к ведру, поставили на колени.

— Сам нырнёшь рыбок ловить или помочь?

Рваный, отчаянно выгибаясь, пытался высвободиться. Или умереть. Лучше умереть.

— Значит, помочь.

Крюк ударил коленопреклонённого Рваного костяшками пальцев в солнечное сплетение. Тот задохнулся, стал хватать ртом воздух.

— Студент, фотоаппарат. Вот, теперь ныряй. — Крюк ногой толкнул голову Рваного в ведро по самую шею.

Урки, широко раскрыв глаза, смотрели на экзекуцию.

— Теперь ты, иди сюда, — указал пальцем на следующего Крюк. — Штаны можешь не надевать, после наденешь. Ну, ты понял… Или лучше, чтобы тебя… — снова ткнул пальцем. — Ты вторым будешь.

Сломленные урки подчинились.

Захлебнувшегося и наглотавшегося Рваного выдернули из ведра, швырнули ему его же пиджак.

— На, утрись.

По щекам Рваного, промывая светлые полоски, текли слезы. Был он авторитет, а стал… И ничего уже не изменить, даже если отомстить обидчикам, даже если всех порезать. Такой позор ни кровью, ни временем, ни смертью не смывается.

— А теперь побазарим, — предложил Крюк, толкая ногой Рваному стул. — Только близко не садись, в нос шибает.

Рваный сел.

— С делёжкой будем считать, что закончили. Бабки теперь тебе ни к чему, а нам еще пригодятся. Далее могут быть варианты: мы уходим, ты остаёшься. Как есть. Фотографии мы тебе после пришлём. На память. Будешь их под шконкой разглядывать, нас вспоминать. Перспективы, сам понимаешь, не самые радужные, придётся тебе с дружками своими не с лучшей стороны перезнакомиться. Но есть другой расклад: мы уходим и никому ничего не рассказываем. И шестёрки твои не рассказывают. Рожу ты отмоешь и будешь жить как ни в чём не бывало. Но за это с тебя небольшая встречная услуга.

Рваный напрягся.

— Людей от нас будешь принимать как самых дорогих гостей, ни в чём им не отказывая, слово доброе, если нужда случится, замолвишь, на людей полезных выведешь.

— В свои дела меня втёмную впрягаешь?

— А хоть бы и так, всё лучше, чем в гареме кукарекать.

Рваный напряженно думал. Собственно, выбора у него не было: или соглашаться, или возле параши местечко расчищать. Но если он согласится, то хода обратно уже не будет, за обман, коли тот вскроется, за то, что он, опущенный, с честными ворами за один стол сядет и будет пайку хавать, ждёт его смерть.

— Я соглашусь, а меня после на перья подвесят? — Рваный покосился на шестёрок.

Крюк проследил за его взглядом.

— С ними ты сам договоришься. Ну что?.. Я не барбос, волынить тебе не дам. Минута на размышление. — Крюк швырнул на стол заточку.

Урки у стены напряглись, забеспокоились.

Рваный встал, взял заточку, направился к ним.

— Слышь, Рваный, не вздумай, зашкваренный ты теперь, права не имеешь!.. — торопясь, прокричал кто-то.

Но Рваный не слушал, подошёл, ткнул заточку в ближайший бок, точно между рёбер, провернул, перечёркивая сердце и жизнь. И тут же следующего ударил. Умел он это…

— С-сука!..

— Стоять! Этого не трогать! — прикрикнул Крюк. — Он свидетелем будет.

— А если заложит? — ощерился Рваный.

— То не твоя, то наша забота.

Шестёрки дёргались на полу, скребя пальцами половицы. Рваный, выкатив глаза и раздувая ноздри, стоял над ними, и по его ботинкам и штанинам брызгала горячая кровь.

— Ловко ты с ними, — одобрительно сказал Крюк. — Будем считать, наш договор вступил в силу. Что своим сказать — сам придумаешь. Закопаешь дружков своих во дворе, чтобы никто не узнал. Адреса хат своих и лежбища мне сообщать будешь, отправляя письма до востребования. А если нет…

— Не пугай, — Рваный обтёр о полу пиджака заточку. — Мне на первое время хрусты нужны будут, без них никак.

— Зачем?

— Хату менять и шестёрок новых кормить-поить.

Крюк толкнул по столу пачку денег.

— Это тебе. А это… — двинул кучку золота и камешков. — В общак. Скажешь, Залётный фартовый гешефт провернул и сколько с него положено отстегнул. Он законы знает и чтит. Всё. Убери тут за собой. — Крюк сгрёб в торбу остаток добычи. — Бывай, Рваный, и помни, что мы теперь одной ниточкой повязаны, оборвётся — душа из тебя вон. — Двинулся к двери уже не оборачиваясь.

На улице к нему Пётр Семёнович подошёл. Спросил:

— Не круто забираешь, Крюк? Столько крови!

— Нормально. Пошёл бы он на честную делёжку, кто бы его тронул, а он нас обжухать решил, за это и поплатился. Всё в рамках их же закона.

— А ведь ты знал, что он делиться не захочет, для этого и весь барыш по столу раскидал, чтобы у них слюнки потекли.

Крюк остановился.

— Верно, знал, потому что натуру воровскую изучил. Подели мы всё поровну, нас бы в следующий раз без барыша не приняли. Оставь шестёрок в живых — они бы про господина Каца растренькали, «рыжьем» бахвалясь, и на нас навели. Да и не стал бы Рваный при них под нас подписываться. А так никто ничего не узнает, кроме того, что Залётный дело провернул, и их воровские законы чтя, общак не обнёс. А Рваный новых урок подберёт, можно сказать, с чистого листа. Так что ты, Семёныч, в мои дела не лезь, я блатных лучше знаю. Ты снаружи за их повадками наблюдал, с нар свесившись, а я изнутри. Я сам, если все ходки в банды посчитать, наполовину урка. За здоро́во живёшь, да и за деньги Рваный на нас горбатиться не будет, а чтобы от параши отползти — все жилы порвёт. Наш он, по самое горлышко — и ксивы добудет, и хату подгонит.

— Змий ты, однако.

— Какой есть. Только иначе, как опуская и отпуская, урок в оборот не взять. Ты меня попросил — я сделал. А как — это не твоего ума дело. Может, ты и начальник над нами, а мы все под тобой ходим, но своё дело каждый знает. Или ты будешь учить Партизана по лесам прятаться, а Кавторанга батальоном командовать?

— Не стану.

— Ну вот и договорились. Всех Рваный, конечно, не примет, просто не сможет, но десяток бойцов мы, считай, пристроили.

— А дальше?.. Всех подряд мочить станешь? А не боишься проколоться?

— Всех нельзя, слушок пойдёт. Тут ты прав.

— То-то и оно. Тут надо другой метод искать. Ну или… или чистыми урками становиться без роду и племени и по их законам жить.

— Так не получится. Мужики вы все, и это на лбах вот такими буквами написано, а мужик вору не ровня. Не примут нас блатные и при первом же шухере ментам сдадут. У них всё про всех почище, чем в отделе кадров известно, и без рекомендаций и выслуги шагу не ступить. Я на легенду Залётного полгода работал, чужую личину напялив. И то как по лезвию бритвы ходил.

— И чью напялил?

— Его уже нет. Двух Залётных не бывает.

— Такая была твоя работа…

— Какая была — такая была. А только если хоть чуть, хоть капельку промашку в легенде допустить, то урки, малявы во все стороны раскидав, тебя быстро на чистую воду выведут, похлеще, чем барбосы с Лубянки, и тут же приговор вынесут и в исполнение его приведут, да не пулей в лоб, а по жилке жизнь из тебя вынимая. Немало моих дружков так сгинуло. Потому и жив воровской мир со времён царя Гороха и по сию пору, и никто их под корень извести не может. И не сможет. Хочешь уркой стать — придётся тебе с самых низов подниматься, как генералу с передка, с Ваньки-взводного карьеру начинать. Иначе никак. А ты нахрапом хочешь. Нет, тут, верно, нужно иные ходы искать. А какие — это тебе думать, коли ты начальник.

Стар стал товарищ Сталин, раньше по четыреста страниц текста в день прорабатывал для самообразования, да не просто, а с карандашиком, с пометками на полях. Десятки посетителей принимал, документы, присланные на подпись, просматривал, статьи и научные работы писал, а после застолье с вином, тостами и здравицами до самого утра. По три-четыре часа спал. Железное было здоровье, грузинское! И все так работали! Первое в мировой истории государство рабочих и крестьян создали, шагнув, считай, из крепостного права в социализм. Крестьянскую неграмотную Россию в индустриальную державу превратили с электростанциями, металлургическими комбинатами, автогигантами… Войну выиграли, какой мир еще не знал! Страну отстроили, из руин подняли. Кино, балеты, университеты — для всех и каждого, медицина, наука… Цены каждый год — вниз… Может, коммунистического рая, о котором мечтали, не получилось, но новое общество создали, советского человека выковали. И всего-то за три десятка лет!

А проще жить не стало. Плетутся в Кремле интриги против него. Подросли соратники, своё мнение иметь стали. Раньше все его предложения принимались единогласно и на «ура», теперь же уже несколько раз в ЦК товарища Сталина «прокатили». Плохой признак. И положиться теперь не на кого.

Раньше один Власик при нём был, теперь охраной оброс, как бездомный пёс блохами, только толку что: от своих, от ударов в спину, охрана не спасёт. Сужаются круги…

И понятно, что нужно бить теперь первым. Но как, если все силовые ведомства в руках «друзей-единомышленников»? Допустим, прикажет он арестовать половину ЦК и кое-кого из министров. А будет ли выполнен его приказ? Уже были звоночки, когда старая гвардия игнорировала его прямые указания либо умело саботировала их, спуская на тормозах. Как перед войной, когда обюрократившиеся, не желающие ничему учиться партийцы, севшие в министерские и директорские кресла, и красные маршалы в грош его перестали ставить, погрязнув в лени, пьянстве и междоусобных склоках. Неделями не вскрывали депеши с кремлёвскими приказами, посылали грубо и далеко ревизоров из центра. А кое-кто, возомнив себя новым Бонапартом, стал примериваться к трону. Некормленые, зимующие в летних палатках бойцы были не армией — голодным сбродом. Народ в киножурналах видел красивые картинки, поэты песни писали про «непобедимую и легендарную», а по итогам штабных учений Красная армия была признана небоеспособной, и это потом подтвердили Японская и Финская кампании, где победили только большой кровью. Бардак был в стране снизу доверху. Секретари обкомов, за места свои держась, в шайку сбились, поставили себя выше народа. Иные почти прямо ему говорили, что надобно их линии придерживаться, сворачивать начатые демократические преобразования. Партия должна быть во главе всего, а партия — мы!.. Мутная вода, в которой всяк свою рыбу ловил. И надо было закрутить гайки, чтобы Союз Советских Социалистических Республик не растащили по кускам.

Пришлось запустить мясорубку тридцать седьмого года, чтобы перемолоть явную и скрытую оппозиции, посадив в освободившиеся кабинеты молодые кадры. Прав он был тогда? Наверное, потому что войну встретили с новыми военачальниками и новым вооружением, выпуск которого наладили вновь назначенные директора. Зарвавшихся секретарей почти всех извёл, против них обернул запущенный ими на местах террор.

Но тогда он был не один, и, опираясь на верные кадры, смог, умело интригуя и маневрируя, стравить властные кланы, а после того, как они сожрали друг друга, обновил номенклатуру чуть ли не на семьдесят процентов. Вычистил, выскреб страну, как добрая хозяйка сковородки. Может, потому и в войну выстояли.

Тогда у него это получилось. А теперь? На кого он может опереться теперь? Как-то так вышло, что он остался один против всех. Рявкнет, а одолеть эту свору не сможет, подставившись под ответный удар. Пока все боятся предпринимать резкие шаги, кругами ходят, помнят Гражданскую войну и «большую чистку». Страшно новую кровь пускать, не зная, чем это может закончиться. И ему страшно: джинна из запечатанной бутылки выпустить легко, трудно обратно загнать. Раскрутившийся маховик тридцать седьмого еле остановили, еще бы немного, и он всех смёл, как тех французских робеспьеров, что чужие головы на гильотине без разбора рубить стали. По краешку прошли. Навсегда тот испуг запомнили и уцелевшие жертвы, и их палачи.

Нет, на открытое противостояние теперь никто не решится. И его, если до дела дойдёт, постараются убрать тихо. В лучшем случае объявят больным и недееспособным, отправят куда-нибудь лечиться, помещая в газетах бюллетени о состоянии его здоровья. Но более вероятно, что он скоропостижно скончается от какой-нибудь хвори. Не оставят его в живых из опасения, что он может обратиться напрямую к народу.

Но и ему теперь в драку бросаться не следует — одному против всех. Надо вначале продвинуть на должности своих людей, хорошенько подготовиться, а потом…

Хотя, может, это старость… В молодости, когда на эксы шёл, для партии деньги добывая, да и после, на Гражданской, ни черта не боялся. В тридцатых по Москве один ходил без охраны, в шинельке и шапке-ушанке, хотя были уже покушения. А теперь страшно. Ошибиться страшно. Умереть страшно прежде времени. Хочется на покой, чтобы тихо дожить свой век, уехать в Грузию, на родину, пить хорошее вино, произносить тосты с друзьями, которые еще живы. Грузины долго живут, может, еще лет десять, а то и двадцать ему судьба отпустит…

Так мыслит Иосиф Джугашвили. Но не так думает товарищ Сталин. Товарищ Сталин понимает, что тихой старости не будет — ослабит он вожжи, сшибут его и затопчут. Слишком он для всех опасен, слишком много знает и многим мозоли оттоптал. Вожак стаи не умирает от старости, он погибает в драке, в грызне… И тут уж кто кого…

На этот раз встреча была сумбурной и нервной — товарищ Берия то и дело куда-то выходил, хватался за телефон, что-то коротко кричал в трубку, ломал на принесённых конвертах сургучные печати, бегло пробегая текст, отбрасывал листки.

— Это что? — выговаривал он дежурному офицеру. — Это правительственная почта или любовная переписка? Почему сразу не доложили, не положили на стол?!

— Письма только утром пришли.

— Утром?.. А теперь два часа дня! Вы этот штамп видите? Вы читать умеете, я вас спрашиваю? Читайте!

— Срочно.

— Срочно, а не потом как-нибудь! Срочно — это значит немедленно, сей момент! Это как понос, когда ни минуты промедления. У вас был понос?

— Так точно, случалось.

— И вы до обеда ждали?

— Никак нет, я сразу…

— А почему письмо не сразу? Или вы считаете, что товарищ Берия занимается тут пустяками?

— Никак нет.

— Всё, ступайте. Вон ступайте!.. — Обернулся к замершему подле двери Петру Семёновичу. — Прибыл?

— Так точно.

— Что твои бойцы — готовы? — И, не ожидая ответа, приказал: — Считай, дождался. Сегодня ночью погрузишь бойцов в машины с полным боекомплектом.

— Всех?

— Всех до одного. Их еще и мало будет. Водители мои, они знают, куда ехать. На подходах к объекту выгрузишься, дальше пешим порядком, недалеко, километров пять. На месте тихо встанешь, как умрёшь, и будешь ждать дальнейших указаний.

— Кто указания даст?

— С тобой будут мои люди. Они в курсе. Слушаться их беспрекословно.

— Можно спросить?..

— Спросить можно, получить ответ — не обещаю. Ну?

— Цель операции? Мне надо подготовить бойцов.

— Цель простая. Если армейским языком, то выдвинуться на исходные, заткнуть все входы-выходы, дождаться сигнала и… Дальше по обстоятельствам. Работать как в боевых — до полной, поголовной ликвидации противника.

— А если…

— Никаких «если»! Пленных не брать! Мне и тебе тоже свидетели не нужны. Лично каждый труп проверишь. Своих подранков с собой не тащить, вопрос на месте решать. Если придётся бросить, то так, чтобы опознать невозможно было. Думаю, ты это умеешь. Руки и головы лично мне сдашь, чтобы они не потерялись. Или своей башкой ответишь.

— Еще вопрос. Кто?

Берия поморщился.

— Вообще-то ты должен был узнать об этом на месте. Но с другой стороны… Тут ты прав, лучше заранее знать, чтобы в штаны со страху не наложить. — Товарищ Берия бросил на стол фотографию. — Третий слева.

— Так это же…

— Да. Жуков. Он самый. Только теперь не верный соратник, а предатель и душегуб, который против товарища Сталина заговор учинил. Да не он один. Только остальные всё больше языком, как помелом, метут, а за этим армия стоит. И если мы теперь его малой кровью не остановим, то завтра придётся в Москве полномасштабные военные действия вести уже против танковых колонн.

— Но ведь Жуков, он же… войну…

— А после шмотки вагонами из Германии гнал, как рядовой спекулянт. Одних ковров больше двух сотен. Скажи, зачем советскому офицеру, генералу двести ковров или сто кресел? У него что, сто задниц, чтобы на все усесться? Зарвался товарищ Жуков. Македонским себя возомнил, выше товарища Сталина свою личность поставил, считает, что победа — это его личная заслуга, не советского народа, не Верховного главнокомандующего, а его! Обиделся, на вождя, на партию, на власть советскую! Теперь, если он до трона дорвётся, всю страну от края до края кровью зальёт. Что для него человек? Букашка, припечатал каблуком и забыл. Карьеру свою на костях солдатских строил, никого не жалея, горы трупов за собой оставил. Не остановим мы с тобой его — не будет нам прощения. Тебе не будет… Всё понял?

— Так точно!

— Тогда ступай.

И снова звонил телефон, и товарищ Берия что-то кричал в трубку и рвал какие-то конверты с синими печатями…

* * *

Машины подали ночью. Молчаливые водители откинули борта кузовов, затащили ящики с патронами и гранатами, кинули несколько ручных пулемётов.

— Мы что, на войну собираемся? — тихо перешёптывались бойцы. — Куда столько оружия?

Неподалёку стояли какие-то люди в штатском, наблюдая за погрузкой. Рядом с ними незнакомый расчёт, разбросав на асфальте сошки, установил ручной пулемёт, трофейный MG, который, как швейная машинка, одним стежком полсотни жизней перечеркнуть мог.

— Стройся!

Бывшие зэки привычно разобрались по росту, встали в две шеренги.

Вперёд выступил Кавторанг, какой-то сам не свой, какой-то непривычно растерянный. Рядом замерли хмурые командиры — Абвер, Партизан, Крюк…

— Слушать приказ. Сегодня, сейчас, выступаем для выполнения боевого задания. Цель — уничтожение… — Кавторанг осёкся, подбирая подходящие слова. Нашёл, рубанул рукой воздух. — Вражеской группировки, которая подлежит ликвидации. Полной ликвидации. Чтобы рассеять иллюзии, сразу скажу, что это внутренний враг с большими звёздами на погонах. Включая…

Кавторанг оглянулся на Петра Семёновича. Тот кивнул.

— Включая Жукова.

Бойцы зароптали.

— Отставить разговоры! Гражданин Жуков предал интересы партии и страны, организовав при поддержке иностранных разведок правотроцкистский заговор, цель которого — покушение на товарища Сталина и свержение Советской власти…

Зэки молча слушали. Слова для их уха звучали привычные — про антисоветские заговоры, шпионаж, покушения на вождя народов, да и генеральские звезды их не очень пугали — мало ли в лагерях сидело бывших комдивов и командармов, которые так же исправно валили лес, как бывшие майоры и капитаны, и вместе с ними за одним столом лагерную пайку хавали. Зона равняет всех под одну гребёнку, хоть маршалов, хоть рядовых. Но товарищ Жуков… И почему так, почему без суда и следствия? Он, конечно, не первый. Прежних маршалов тоже в ямы закопали, но до того они на процессе показания давали против себя и подельников, каясь в своих грехах и прося прощение у народа…

— Еще раз! — гаркнул Кавторанг. — Вся эта компания изобличила себя как врагов Советской власти, шпионов и вредителей, за что им меньше вышки по закону не полагается. Так им даже лучше — не будут барбосы по зубам и причинным местам сапогами стучать.

— А почему мы должны?! — крикнул кто-то из строя.

— Потому что если теперь следствие вести, сопли по протоколам размазывая, оставшиеся на свободе заговорщики могут товарища Сталина жизни лишить. А если заговор обезглавить, то рядовые террористы сами разбегутся. И еще потому, что дармового харча в тарелках не бывает, или вы думали, у нас тут санаторий для особо одарённых? Полопали — теперь потопаем. Или кто-то считает, что он может, как на профсоюзном собрании, самоотвод взять? Так боюсь, что не получится. — Кавторанг покосился на направленный в их сторону пулемёт. — Приказ получен и обсуждению не подлежит. От кого получен?.. От того, кто нас с руки всё это время кормил и у которого эта рука, если что, не дрогнет. Доступно объяснил? Тогда по машинам!

Бойцы нехотя потянулись на погрузку. Крепко они вляпались, по самое не хочу. Виданное ли дело — им, «мужикам», зэкам, против маршала Победы идти, душу из него вынимать? А не спросят с них за это безобразие по всей строгости? Но, с другой стороны, куда им деваться?.. Ладно, хоть успели пожить всласть, хлеба вдоволь поесть, на простынках чистых поваляться. В лагере, может, они давно бы в общей могиле сгнили или на общих работах, на лесоповале дошли. Так что не о чем им жалеть, как бы дело ни повернулось. Одним днём зэк жив, а им судьба тех дней немало подарила…

— В машинах не курить, не разговаривать, оружием не бренчать, из-за тентов не высовываться. При остановках сидеть как мёртвым…

Колонна вырулила за ворота. Командиры сидели в кабинах хмурые и злые, внимательно глядя вперёд, хотя там, в темноте, ни чертаˊ видно не было. Впереди шла легковушка со штатскими и ещё один грузовик с пулемётным расчётом. Ехали долго, часто петляя и поворачивая, но куда — непонятно.

Из легковушки махнули белым флажком. Колонна встала.

— Выгружайся.

Выбирались из машин молча и тихо. Команды звучали шёпотом:

— Стройся.

Встали вдоль обочины. Командиры прошли вдоль строя, проверяя одежду и оружие.

— Попрыгали! — Привычная команда еще с недавних, фронтовых времён.

Тихий, как шелест, топот — ни что не гремит, не стучит и даже, кажется, не шуршит. Штатские раздали карты.

— Разделите людей на три колонны. Первая идёт в обход, перекрывая вот это направление. Еще одна выдвигается к главным воротам. Третья двигается вот в этот квадрат. Атака по сигналу белой ракеты одновременно со всех сторон. Задача ясна? Доведите до личного состава. Теперь ждём…

Чего?..

Через полчаса из кустов вынырнули какие-то люди, бросили на асфальт куль, который зашевелился и замычал.

— Снимите с него мешок.

Сняли. Встряхнули. Поставили на ноги. Человек в армейской форме с погонами майора испуганно озирался по сторонам.

— Вы можете говорить?

Майор замотал головой. Ему ткнули прикладом под ребра.

— Да, могу!

— Сколько в периметре охраны?

— Два взвода. И еще обслуга, и водители, и охрана гостей. Всего — до роты.

Два взвода не много, если учитывать фактор внезапности и выучку зэков, которых не даром полгода натаскивали на драку, как цепных псов. Но вполне достаточно, чтобы потерять при атаке половину бойцов.

— Техника?

— Три бронетранспортёра и танк. Но танкисты сейчас отдыхают.

Значит, начинать надо с них, чтобы они мелкой гребёнкой не выкосили личный состав.

— Сколько гостей?

— Девять.

— Жуков с ними?

Майор вздрогнул.

— Ну?! — Удар поперёк хребта, чтобы слова быстрей выскакивали.

— Повторяю вопрос: Жуков здесь?

Майор обречённо кивнул.

— Где они все? В каком помещении?

— В столовой. Три часа заседают.

— Покажи на плане.

Майор ткнул пальцем в большой квадратный зал.

— Возьмёте его с собой, чтобы помог на месте разобраться. Если пикнет — режьте не жалея. Всем приготовиться.

Командиры шагнули к бойцам. Но остановились, потому что из шеренги выскочили несколько человек. Отбежали на несколько метров, выставив перед собой автоматы.

— Мы уходим. Мы не согласны против… Жукова.

— Стоять, уроды!

Кавторанг, не обращая внимание на направленные ему в грудь стволы, шагнул к бунтовщикам, на ходу расстёгивая кобуру.

— Вы что, падлы, творите?.. У нас приказ! Расстреляю на месте к… матушке, как трусов и дезертиров.

— Стой, Кавторанг!.. — Застучали, забряцали затворы автоматов. — Мы под Жуковым… Мы с ним Берлин брали. Как мы можем?..

— Сука ваш Жуков, — прошептал кто-то из строя. — В крови солдатской купался по самую фуражку, на пулемёты целые дивизии гоняя. Под немецкие танки пачками бросал, чтобы они в человеческом мясе и кишках буксовали! Из моего полка в живых один взвод остался, а фрицев десятка не убили. Я готов… Жукова… Лично сам!..

Строй распался, ощетинился стволами, придвинулся.

Штатские потянули из карманов оружие, расчёт залёг за пулемёт, и те бойцы, что майора притащили, быстро сместились, залегли на обочине.

— Отставить! А вы… полудурки… У вас же семьи, им за вас ответ держать!

— Всё равно!.. Не мешайте нам.

— А мы вас сейчас положим, всех до одного! — Кавторанг вскинул пистолет.

— Не станете, вам шум ни к чему. Один выстрел, хоть ваш, хоть наш — и здесь через пять минут охрана будет.

Да, верно… Прозвучат выстрелы, фактор внезапности будет утрачен, и расклад сильно изменится, учитывая бронетранспортёры, танк и вызванное по рации подкрепление.

Кавторанг остановился в нерешительности, оглянулся на командиров. Все посмотрели на Петра Семёновича.

— Пусть уходят, — махнул тот. — Остальным приготовиться. Приказа никто не отменял.

Бойцы зашевелись, выровняли строй.

— А может, они и правы, — тихо вздохнул кто-то.

— Кто сказал?

— Вот он.

— Ты с ними хочешь?

— Может, и хочу. Я Жукова лично знал и спирт с ним на брудершафт пил. Он, конечно, мясник, но города, которые другие не могли, брал.

— Ну так давай, шагай… ножками!

— Ушёл бы, да грехи не пускают. У меня родни — батальон, мал-мала меньше, если что, их не помилуют…

Отказники, пятясь, нырнули в кусты, пропав в темноте.

— Им жить, а нам головы сложить…

— Кончай базар. Сформировать три колонны с учётом выбывших и приготовиться к маршу.

Строй распался, но тут же собрался вновь в три походные колонны.

— Все готовы? Тогда…

К бойцам быстрым шагом приблизились гражданские. Скомандовали:

— Отставить!

— Что «отставить»? — не понял Кавторанг.

— Всё оставить. Личному составу — погрузка в машины, и чтобы через две минуты вас тут не было.

Ну да, верно. Теперь опасно, вдруг те беглецы на дозор наткнутся, на мину наступят или просто из пакости шумнут. Нельзя сейчас, рискуя провалить операцию. Потом, когда-нибудь…

— А как же приказ?

— Приказ отменён, считайте, вам повезло. — Повернулись, пошли к своей машине.

— А что с беглецами, может, по их следам…

— Не надо по следам, они далеко не уйдут.

И верно, в кустах что-то зашевелилось, и на дорогу, на асфальт люди в маскхалатах бросили несколько тел, из-под которых потекли, поползли, паря, красные лужицы. Но они были живы, еще живы, еще шевелились и что-то мычали.

— Вот они, ваши отказники. Берите их и грузите в машину. Или вы думали, мы вас без присмотра оставим?

— Но как же так?.. А если бы они, когда их брали, начали стрелять или закричали? У них ведь и гранаты при себе имеются…

— И что? Пусть стреляют, пусть взрывают сколько душе угодно.

Кто-то из штатских, усмехнувшись, выдернул из кармана пистолет и выпалил в небо всю обойму. Заорал радостно в полное горло:

— Эй, кто слышит меня, отзовись!.. Никто не слышит! Нет здесь никого!

— А охрана?

— Нет охраны. И Жукова. И генералов. И объекта нет. Никого нет! Лес тут на сто вёрст. Глухомань с сугробами и зверьём. И толпа недоумков в полной выкладке и при оружии.

— Но как же…

— Так.

— Выходит, проверочка это была, — мотнул головой Абвер. — Опять проверочка!

— Выходит. И выдержали ее не все, о чём разговор будет особый. Хреново вы воспитываете личный состав! Или вы считали, вас вот так, не пощупав за причиндалы, на маршалов бросят? А если у вас коленки подогнутся? Вот теперь — может быть. Хотя не факт, что следующий выезд тоже не окажется учебным. И следующий… Можете считать, что по итогам учений вы получили неуд. Впрочем… предателей мы выявили, что немаловажно… А остальные… По остальным не здесь решать и не нам.

Уже «дома», в шарашке, командиры опрокинули по стакану спирта.

— Крепко нас за жабры взяли, так что не вздохнуть не пикнуть. Это ведь никогда не узнать, в бой тебя посылают или в дерьмо по ноздри окунают… — выругался Кавторанг.

— А ты привык, когда только чёрное или белое, без оттенков?

— Привык, — ответил Кавторанг. — На передке всё в открытую, без вывертов. Бой, значит, бой — ура! — в атаку, занял плацдарм — вцепись когтями. Немец прёт — держись до последнего, хоть зубы до дёсен искроши. Фриц, он тоже без подстав — такой же пехотинец, воюет как умеет, как по уставу положено. И даже особисты свои в доску мужики. Да, могут шлёпнуть в затылок по законам военного времени, но так измываться не будут. И даже в штрафбате… Не моё это, чтобы вот так, с подковыркой, чтобы каждого подозревать и проверочки ему чинить.

— А как иначе, Кавторанг? Иначе нельзя, доверяй, но… проверяй, — зло ответил Абвер.

— И тебя проверять?

— И меня. И всех. Человек — не железо, со всех сторон его гнёт и корёжит. За просто так, за глазки голубые никому верить нельзя. Сегодня ты герой и друг распрекрасный, а завтра… Слаб человек и через слабость свою много дров наломать может. Ты ведь и сам людишек, которые по трусости своей побежали, шлёпал. Было?

— Было. Только там всё как на ладони — сразу видно, кто чего стоит. Если ты трус и паникёр — получай свою заслуженную пулю в лоб, если герой — вешай медаль на грудь. Друг, значит, друг. Враг, значит, враг.

— А на зоне? — спросил Крюк.

— Что «на зоне»?.. Там тоже всё ясно: тут блатные, здесь мужики, на вышках во́хра, в кабинете — прокурор.

— А кум?

— Куму я сразу всё объяснил, что почём. Не захочешь под него ложиться — никто не заставит. А здесь ни чертаˊ не понять — кто ты, за кого, против кого? Не умею я такие шарады разгадывать и не хочу!

— Тогда, считай, повезло тебе, как той гимназистке, что в публичном доме, умудрилась невинность сохранить, — усмехнулся Абвер.

— Может, и повезло… Повезло, что жив на войне остался. А может, и нет, коли до такого дожил. Лучше бы я там, на передке, кости сложил или в штрафбате…

Папка была серая, листочки пронумерованные, вопросы как под копирку.

— Двенадцатого июля сего года вы, без суда и следствия, единоличным своим решением расстреляли трех военнослужащих: Степанова С.П., Арутюняна Г.Т. и Абдулаева А.С. Вот протоколы допросов рядовых, присутствовавших при расстреле, показания командиров, рапорт политрука Кожевникова… Вы признаете свою вину?

— Факт — да, вину — нет. Я не военнослужащих расстрелял, а паникёров, трусов и предателей, которые к немцам драпануть хотели.

— Откуда такая уверенность?

— Я их жопы в бинокль видел, когда они к фрицам ползли. Еле перехватить успели. Двух бойцов из-за них потеряли. Если бы я их не приговорил к высшей мере и не шлёпнул, то и другие драпануть могли. Или их что, отпустить надо было?

— Нет, задержать и передать соответствующим органам для проведения следствия и вынесения приговора. По закону. А вы учинили самоуправство.

— Где бы я взял на пятачке «соответствующие органы»? Они там, в тылу, остались.

— Надо было переправить задержанных с ближайшим транспортом.

— У меня все транспорты на подходах немцы топили, а если кто прорывался, мы палубы ранеными заполняли. Нет у меня лишних мест для дезертиров.

— Послушай, Кавторанг, лично мне ты симпатичен, и я тебя понимаю. Но есть закон. И есть рапорт политрука Кожевникова. На хрена ты их перед строем шлёпнул, не мог тихо, в окопчике, пристрелить, чтобы никто не видел? Или в поле, и списать на боевые потери. А ты спектакль устроил… Шапито со зрителями… Теперь делу обратного хода нет. Налицо превышение служебных полномочий.

— Я же говорю: они к немцам хотели…

— А доказательства где? Вот, к примеру, Кожевников не исключает, что они хотели «языка» добыть или патроны на нейтральной полосе собрать.

— Откуда он это может знать, когда носа из блиндажа не высовывал? Сука…

— Это уже лирика. Есть факт самоуправства, есть рапорт, показания свидетелей и никаких обеляющих доказательств.

— Что мне будет?

— Это трибунал решит. Скорее всего, если по совокупности — расстрел. Я, конечно, смягчу как смогу, но и ты должен помочь следствию, вину свою осознать, а не брать нас на глотку. Может, штрафбатом отделаешься… Хотя чем штрафбат от высшей меры отличается?..

— Проходи, Кавторанг. За что к нам, в штрафбат?

— За превышение.

— Что, с каким-нибудь генералом бабу не поделил? — Майор пролистнул «сопроводиловку». — Понятно. Садись. Чай будешь? Вот шоколад немецкий, вчера разведка притащила.

Странная встреча, не по уставу, никто во фрунт не стро́ит.

— Удивляешься? Привыкай. Я такой же офицер, как и ты, только при погонах. И в звании на два шажка ниже. У нас тут всё по-простому, иначе нельзя, иначе в первой же атаке пульку схлопочешь. Там, в углу, сапоги немецкие, бери вместо своих обмоток, в окопах грязи по колено. Ну да, не по форме, только у нас тут свои уставы писаные и неписаные, и лучше их сразу понимать. Вопросы?

— Говорят, в штрафбате оружие в бою брать надо?

— Кто говорит?.. Дураки говорят, штрафбат, считай, элита армейская — сплошь офицеры, каждый свой манёвр знает. Кое-кто академию Генштаба оканчивал. Это на фронте на передок «мясо» гонят, а мы товар штучный, мы прорывы обеспечивать должны, чтобы генералам лишних звёздочек добавить. Командование нас по первой категории обеспечивает, даже не по штату, по запросу: нужен трофейный пулемёт — будьте любезны, только оборону проломите… Артиллерией поддержать — от соседей стволы подтянут. Жратва соответственная… И служба поспокойнее будет, чем в обычных частях, без муштры и придирок за форму, трофейное оружие… Местные политработники с чекистами лишний раз к нам не суются. Мы ведь напрямую командованию фронта подчиняемся, так что сильно нас не ухватишь, а дальше штрафбата не пошлют. Воля. Сам всё увидишь, если в первом бою не убьют. Я ведь тоже из штрафников.

— Выжил?

— Бери круче. Не поверишь, загремел в штрафбат, а на передке затишье: ни мы не лезем, ни фрицы. Лето, фрукты в заброшенных садах, речка… Курорт, твою мать. Три месяца без выстрела просидел. Во как бывает! А в строевую часть вернулся — сразу прилетело… Хотя врать не буду, горячо бывает, нами ведь все дыры затыкают, как той затычкой…

В землянку ввалился человек, капли дождя с плащ-палатки на земляной пол сбрасывая.

— Знакомься, капитан Егоров, заградотрядом командует, наш тыл держит.

Капитан сбросил плащ-палатку, плюхнулся на скамью.

— Водка есть? Наливай. — Выпил, крякнул довольно. — Слышь, майор, я тебе дезертиров пригнал, численностью до отделения, выловил по тылам. Объяснил им как мог, что нужно не по кустам зайцами скакать, а Родину защищать. Так что теперь кое у кого носы слегка на сторону свёрнуты, но ты внимания не обращай — прониклись они. Принимай пополнение по списку.

— Я просто так не могу.

— А ты моги… Тебе не сегодня-завтра на фрица идти, у тебя каждый штык на счету, а ты выёживаешься… Кто погибнет — хрен с ним, кто живой останется — оформишь после как надо или в тыл сдашь. Если неделю боя не будет — я тебе целую роту сформирую, век благодарить будешь. — Покосился на Кавторанга. — Свеженький? — Егоров протянул руку. — Морячок? Вместе воевать будем.

— Я в атаку бегать, а вы в спину стрелять? — не сдержался, спросил Кавторанг.

— Дурак ты, хоть и морская душа. Зачем же мне в тебя стрелять? Если я вас всех положу, то немец по вашим трупам ко мне в окопы пожалует, а у меня бойцов с гулькин хрен, и патроны все на вас уйдут. Я что, самоубийца? Коли я побегу или хоть на шаг отступлю, то меня в штрафбат не пошлют, меня сразу к стенке прислонят без суда и следствия. Нетушки, ребята, я вашу работу делать не намерен, я вас за шкирку, по морде — и обратно на передок. Ну или в свой окоп посажу, и тогда уже вместе отбиваться будем. А кто от меня дальше побежит, тот пусть не обижается… Такое мое слово. — Вытащил карту. — Показывай, майор, своё хозяйство, где ты, где фрицы, где точки огневые…

Они склонились, зашарили карандашами по карте.

— Понятно. Соседи справа у тебя хреновые: сплошная Азия, «моя твоя не понимай». Надавит фриц, побегут до самой Алма-Аты, задницами сверкая. Я их, конечно, усилил, придал пару бойцов с пулемётом, но не факт… Ты там посматривай. Если совсем худо будет, кидай ракету, я с тыла поднажму. Такая моя диспозиция. Ну всё, бывай… Сто грамм на посошок. Не жмись, у тебя, знаю, есть. Штрафбаты по первой категории снабжаются.

Выпил, закусил, ушёл.

— Что, Кавторанг, смотришь? Думал, они для стрельбы в спину?

— Грешным делом, думал. Разговоры такие ходили.

— Это нарочно слухи распускают, чтобы бойцам страшнее было. Нормальные мужики, окопники, которым по уставу дезертиров ловить и в строй возвращать. А коли не по уставу, то сильно им не хочется с немцами на кулачках сходится, вот они и ловят, и вразумляют беглецов, оборону усиливая. Ну, а худо будет — вместе в окоп сядем, они медальки выслуживать, вы — прощение… Всё. Ступай. Но, на всякий случай, знай: у нас, конечно, вольница, иначе нельзя, но если что, если слабину дашь, я тебя лично пристрелю или кто-нибудь из бойцов, можешь даже не сомневаться. У нас бегать не принято, никто за тебя на пулемёты не полезет, в этом мы все равны. И в ранение, когда ты на ногах и стрелять можешь, я не поверю. Если от меня уйдёшь, то тебя наш приятель капитан в тылу подловит и под трибунал второй раз отдаст. А это уже не штрафбат, это пуля в затылок. Понял?..

Кивнул Кавторанг. Что тут не понять: всё как на «пятачке». Не всё по уставу, но всё по закону военного времени.

Вечером в блиндаже Кавторанг знакомился с личным составом.

— Гляжу, тельник у тебя… Морячок?

— Морская пехота.

— Понятно. Бескозырку набекрень, ленточку в зубы, и айда месить, маму с папой поминая… Знакомое дело. Я тоже из морских. — Боец выпростал из-под гимнастёрки тельняшку. — Был морская душа, теперь портяночник. За что в штрафбат?

— На пятачке пару дезертиров расстрелял.

— А я за водку.

— Как это?

— А вот так… В тылу крыска одна завелась: интендант, тётю его во все места, сто граммов боевых водичкой разбавлять догадался. Падла! Мы, конечно, недостачу градусов учуяли и следствие учинили, так что он все зубки в ведро сложил. Только чёрт меня дёрнул ему же его водку до ватерлинии залить, во все клюзы.

— Как это?

— Вот так. Перевернули, маковкой к земле-матушке припечатали, ножками к небу развернули и пол-литра влили по самое не хочу. Чтобы, гнида, напился на всю жизнь.

— И что?

— Полилось фонтанами через все пробоины, как после торпедной атаки. Еле в госпитале откачали. Ну, мне и впаяли по полной за издевательство над вышестоящим командиром. А за что? Я, можно сказать, человека от пагубной привычки спас, он теперь до конца жизни нос от водки воротить будет. И не только нос…

Ржут бойцы, хоть сто раз этот рассказ слышали.

— Ладно, располагайся. Чего надо будет, завтра по списку получишь. У нас с этим без проволочек…

Только назавтра получить ничего не удалось, потому что на рассвете немец в атаку пошёл, припечатав артиллерией так, что не вздохнуть.

— Полундра, мать вашу!

Разбежались штрафники, командовать ими не надо. Всяк своё место и свой манёвр разумеет. Кого-то в окопе накрыло, оторвало ноги-руки, и выслужил он прощение у Родины своей. Кого-то упокоило навек.

— Кавторанг, душа твоя полосатая, держи автомат и дуй на правый фланг… Бегом, бегом!

А дальше бой. Где низ, где верх, где мама родная — не разобрать. Стихла артиллерия, ушли взрывы в тыл, значит, сейчас пожалует пехота немецкая.

У комбата гимнастёрка в крови, рука висит плетью.

— Без команды не стрелять!

Но штрафникам и так всё понятно, не новобранцы, в белый свет, как в копеечку, палить не станут.

— Разобрать цели. Пулемёты на бруствер.

Идут немцы перебежками, периодически залегая. Но нет выстрелов навстречу. Они смелеют, иные в рост встают, может, и нет там, в окопах, никого, может, вымели всех иванов артиллерией?

Метров четыреста осталось…

Спокойны штрафники, сосредоточенны. Здесь сплошь офицеры, не один месяц на передке, всякое видели, понимают, что теперь бояться поздно, теперь драться нужно. Твёрдо замерли пальцы на спусковых крючках, под правую руку гранаты разложены. Кто-то под каску бескозырку поддел и ленточку в зубах зажал. Или крестик из-под рубахи тянет… Когда смерть в глаза заглядывает, любой маму и бога поминает.

Кавторанг в окопе примостился, землю отгребает, обзор расчищая. Автомат в сторону отложил, винтовку перехватил, немецких офицеров в наступающей цепи высматривая. Из автомата что горохом по воробьям палить, а если — в цель, и руки откуда надо растут, то в самый раз трёхлинейка будет.

Вот этот, справа, по повадкам, по командам, которые отдаёт, по оглядкам вокруг, по жестам — ротный. Ему та пуля. Выбить офицеров — первейшая задача, солдаты без командиров на рожон не полезут, оно им надо? Залягут по воронкам отдыхать. Взять офицера на мушку, повести… Первый выстрел самый результативный, промахнёшься — он после зайчиком между камушков скакать будет, хрен его выцепишь.

Не крик, шепоток по окопам:

— Приготовиться…

Идут немцы редкими цепями, чтобы разом под пулемётные очереди не угодить. Вояки… За просто так жизни свои класть не желают.

— Огонь!

Плавно потянуть спусковой крючок. Выстрел!..

Немец словно на стену с ходу наткнулся, отшатнулся назад, упал ничком, ножками о землю стучит. К нему солдаты бросились, значит, верно, командир, хотя и без знаков различия. Теперь винтовку побоку и по площадям палить.

Справа «максим» стучит, сжёвывая ленту за лентой. Немцы залегли, но не побежали. Огрызаются, постреливают, огневые точки засекают. Грамотно у них это поставлено, сейчас выявят пулемётные гнёзда и артиллерией накроют или юнкерсы наведут. А уж потом, как по паркету… Это только наши грудью на пулемёты прут…

— Прекратить стрельбу!

Тишина… Затаились штрафники. Тоже не первый год на войне, научились.

Расчёты пулемёты с брустверов сбросили, на запасные позиции потащили, в три погибели согнувшись. Потому что они не пушечное мясо — штрафбат, понимают, что на одном месте лучше не засиживаться. Тут тебя или снарядом припечатают, или снайпер найдёт.

Тревожная тишина, на нейтралке немцы шевелятся, отползая назад.

— Ну всё, сейчас минами накроют…

И верно: захлопали за леском миномёты. Ахнули взрывы, кустами землю вздыбив, больше всего там, где пулемётные гнёзда были. Несколько мин аккурат в окопы легли, разнося в куски бойцов, куроча оружие. От мин за бруствером не схоронишься, они как дождик, они сверху падают…

— Приготовиться!

Поднимаются оглушённые, засыпанные грязью бойцы, отряхиваются, проверяют оружие.

Встали немцы, пошли…

— Огонь!

Теперь уж кто во что горазд. Пулемёт, тот что слева, молчит, видно, нашли его мины. Худо дело…

— Гранаты!

Подхватить гранату, дёрнуть за кольцо, что есть сил швырнуть как можно дальше, и тут же следующую, и еще… Не дать немчуре приблизиться, чтобы они не закидали окопы уже своими «колотушками». Граната в окопе цель всегда найдёт, не спрячешься от неё, не приляжешь за камушек, не нырнёшь в воронку.

Отхлынули фрицы, откатились, затихли.

Ну всё!.. Зарывайся, ребята, в землю. Как кроты, по самую маковку. Хрен с ней, с грязью, ложись, плюхайся хоть в лужу, скреби землицу, тяни на себя сверху труп. Сейчас немцы отыграются…

Ударила по окопам артиллерия, мешая живых людей с грязью и мертвецами. Не по площадям лупят, куда надо бьют, умеют воевать гансы!

— Корректировщик!.. Там, на церковке! — орёт оглушённый комбат, биноклем вокруг шаря. — Огонь по проёмам!

Стреляют, кто высунуться смог. Попасть не надеются, но хоть припугнуть, заставить спрятаться. Связист ручку телефона крутит.

— По церкви, что справа, по куполу, дай огня осколочным! — просит командир.

Где-то в тылу «пушкари», навалясь разом, орудия ворочают, загоняют в казённики снаряды.

— Огонь!

Взрыв левее церквушки.

— Право десять! — орёт в трубку командир. — Три снаряда! Не подведи, бог войны!..

Ухает батарея. Кирпичами и обломками досок взрывается церковь. Летят во все стороны осколки и разбитые на обломки лики святых…

— Занять позиции!

Прут немцы. Теперь не обороняться, теперь атаковать надо, чтобы сблизиться, уйти из-под орудийного огня и возможной бомбёжки. Понимают это штрафники, которые не по одному академическому курсу прослушали и не одну войну прошли. Кто-то и финскую зацепил. Сблизиться, слиться, чтобы без крупных калибров, чтобы глаза в глаза.

Примыкают штыки, у кого винтовки, тянут из ножен финки, расчехляют сапёрные лопатки. Злые, обречённые…

Откуда-то в окопы свеженькие, без пылинки, бойцы посыпались. Заградотряд.

— Здорово, славяне! — весело кричит капитан. — Живы ещё? Смыли кровью?..

— Ты как здесь?

— Приказ помочь огоньком. Ну и проследить… Давай вперёд, я прикрою.

Рассыпались по окопам. Бросили на бруствер ручные пулемёты.

— А что не с нами?

— С вами — бог… На войне у каждого своя работа, моя — вам жопы прикрывать.

Вовремя пришли, могут, конечно, и в спины пальнуть, но это вряд ли. Штрафников подталкивать вперёд не нужно, для них атака — это возможность выжить, а если умереть, то не от шального снаряда, а врагу в глотку вцепившись.

— Вперёд! — вопит комбат, пытаясь вскарабкаться на бруствер, только рука его перебитая плетью висит. Кто-то подсадил, толкнул снизу. — За Родину, мать вашу! Ура!..

Выстрел. Пуля впечаталась командиру между глаз, так что из-под каски красным брызнуло, и осколки черепа по спине. Снайпер!.. Знает своё дело — офицеров выбивает. Но только расчёт у него неверный — здесь все офицеры, здесь рядовых нет.

— Вперёд!..

Застучал навстречу пулемёт, сбив с ног первую цепь. Но сзади от своих окопов заработали на вспышки стволы заградотряда, давя огневые точки.

— Ура!..

Бегут штрафники, не для того, чтобы победить, а чтобы выжить! Допрыгали, доскакали, сцепились с поднявшимися навстречу немцами. И тут уж пулемёты не в помощь, тут всеобщая свалка. И уже винтовки с автоматами побоку — куда стрелять, когда кругом свои? И чужие тоже. Тут только ножи и приклады. Или ногой в пах, или пальцами в глаза, хоть зубами за горло. Не драка это — смертоубийство, где или ты, или тебя. Рычат, матерятся в душу, в бога штрафники. Скалятся, ревут немцы, поминая своих и чужих «мутер». Катаются все по земле, за глотки друг друга ухватив. Кровь хлещет, пальцы умирающих землю скребут, ногти ломая. Крики, чавканье штыков, терзающих живую человеческую плоть, хруст костей…

Давят немцы, много их, слишком много…

Пятятся штрафники, истекая кровью, огрызаясь, бойцов теряя.

Но рык сзади такой, что все крики и стоны перекрывает:

— Стоять, мать вашу!.. Приказываю! Ни шагу назад! — Это капитан из заградотряда. — Назад! Перестреляю как собак! — Маячит башкой над бруствером.

Рядом его бойцы автоматами ощетинились.

— Огонь!..

Разом застучали автоматы. Веером прошли над головами бегущих очереди.

Но пятятся, отступают штрафники.

— Трусы!.. Дерьмо собачье!

Выпрыгнул капитан из окопа, глаза кровью налиты, в одной руке пистолет, в другой заточенная лопатка сапёрная, за голенищем сапога финка.

— Назад, мамкины уроды!

Врубился в свалку, раздавая пинки, колотя по головам, по плечам, куда ни попадя, рукоятью пистолета. Рядом его бойцы прикладами любовь к Родине вколачивают.

— Назад!

Проскочил со своими бойцами, вошёл, рубя лопаткой направо и налево, как нож в масло в немецкие порядки, сам того не заметив.

— За мной!..

Остановились штрафники. Дрогнули немцы, покатились, побежали.

— Давай за ними! — орёт капитан. — Бегом, маму вашу растуды в качель! Не давай им оторваться, а то вас со вторых траншей покосят.

— Подмогнёшь?! — кричит на ходу кто-то.

— Хрен вам в рыло… Дальше сами! Сами!

— Зачем тогда пришёл?

— Затем, что если бы я к вам не пришёл, они бы ко мне пришли. Один чёрт. Там бы я ни их, ни вас не остановил. Вы драпальщики известные, до Урала готовы бежать! Давай вперёд, искупай кровью вину! Я и так своих бойцов потерял…

Бегут штрафники, на пятки немцам наступая. С ходу вышибли первую линию обороны. И дальше пошли гнать, стреляя в спины, топча и добивая раненых и тех, что руки подняли. Без жалости, без сожаления. Потому что в атаке, когда схлестнулись лоб в лоб, человек становится зверем, хищником, загоняющим жертву. И тот, кто побежал, кто слабину дал, повернувшись к противнику спиной, тот обречён, он остановиться и огрызнуться уже не сможет. Если, конечно, нет у него в тылу заградотряда.

Позади кустами встали взрывы, накрывшие оставленные позиции. Всё! Хана капитану и бойцам его, сам подставился, думая в окопах отсидеться.

— Вперед!..

К вечеру штрафников отвели в тыл, посадив на их место стрелковую часть.

— Спасибо, — поблагодарил какой-то залётный генерал. — Добрую работу сделали. Искупили. Кровью искупили.

Своей. И чужой…

Ведь война — это кровь. Смерть. И злоба к врагу. К заградотряду, который вперёд погнал. И к себе самому тоже. Потому что надо убивать, чтобы жить. А кому-то умереть, чтобы выжил ты. И мелкая, подленькая радость, что это он, а не ты. А ты жив. Пока. Всё еще… Вопреки всему… Сегодня ты, а я — завтра.

— Держи, Кавторанг, погоны и ордена свои. Здесь распишись… Повезло тебе, искупил и жив остался. Твоих штрафников там две трети полегло, а у тебя ни царапинки. Не иначе, заговорённый ты…

А может, и так… Второй год Кавторанг воюет без продыху, с передка не выбираясь, и ничего — жив пока. А будет ли жив завтра — кто о том знает…

— Ты знал?

— Нет, — покачал головой Пётр Семёнович. — Самого, как обухом по затылку…

Может, так, а может, и не так. Может, юлит Пётр Семёнович. В чужую душу не заглянешь и ничего там не разглядишь, хотя даже с фонарём.

— Что теперь будет?

— Показательная порка.

— Догадываюсь…

Личный состав выстроили во внутреннем дворе. Все догадывались зачем. Перед строем поставили отказников. Чуть подальше вывели воров, которых с зон выдернули.

Вперёд вышел Партизан, перебрал какие-то бумаги, глянул исподлобья, скомандовал:

— Фролов… Ну, чего молчишь, отвечай, как положено.

— Я! Фролов!

— Добегался, сукин сын! Теперь слушай… — Партизан поднёс к глазам бумагу: — Твой отец, Илья Фомич, тысяча восемьсот девяносто третьего года рождения, старший брат Николай Ильич Фролов, средний брат Семен Ильич Фролов приговорены к высшей мере наказания по статье… Ходатайства о помиловании отклонены, приговор приведён в исполнение десятого двенадцатого. Вот соответствующий акт и приложенные к делу фотографии. Младший брат Алексей Ильич Фролов получил двадцать лет лагерей по пятьдесят восьмой статье с отбыванием в Особлаге. Фроловы — сестры Авдотья, Елена, Марфа и мать Зинаида Кузьминична лишены всех гражданских прав и отправлены в ссылку в Казахстан. Вся недвижимость и имущество изъяты в пользу государства. Дети, не достигшие десяти лет, определены в детские дома и колонии…

Стоят отказники, головы склонив. Из-за них гнезда родовые в прах рассыпались, по их вине отцы с братьями жизни лишились.

— Харитонов… Твой отец Харитонов Флор Игнатьевич… Братья… Сестры… Свояки…

Второй список.

И следующий…

Толпятся в сторонке воры, переглядываются настороженно. Такие, значит, здесь порядки. В сравнении с ними любая зона — дом родной. Понимают, что не пугают их, когда грозят в парашу окунуть, что слова здесь с делом не расходятся. Если тут своих не жалеют, то для них заступников точно не найдётся.

Зачитаны списки. Но не закончен расчёт.

— По порядку номеров…

— Первый… второй… третий…

— Каждый десятый — выйти из строя!

Шагнули бойцы вперёд, замерли. Лица бледные, губы сжаты. Проходили уже, знают…

— Следуя принципу круговой поруки, наказанию подлежит не только виновный, но и его подразделение. Не распознали врага, не остановили, значит, будете отвечать. За него.

Пауза. Длинная. Страшная.

— Объявляю приказ. У каждого десятого бойца будет взят под стражу и отправлен в лагерь отец, либо кто-то из братьев, либо за неимением таковых, сёстры или мать…

Лучше бы каждого десятого расстреляли, чем вот так…

Так ведь и без этого не обойдётся.

— Кроме того, из их числа двое будут подвергнуты высшей мере наказания. Кто именно — определит жребий. Так что пускайте, мужики, шапку по кругу.

С ненавистью смотрят бойцы на отступников, из-за которых их близкие пострадают, горюшко через край хлебнут, а кто-то и сам теперь жизни лишится.

— Кто готов привести приговор в исполнение — шаг вперёд!

Стоит строй, не шелохнувшись. В своих ведь стрелять придётся, с ними из одного котла хлебали, на койках рядом спали. Да и в чём их вина, не к врагу же они перебежали. Сталин, вон, после войны всех дезертиров помиловал и даже полицаев, на которых крови не было. А тут…

— Повторяю! Добровольцы, шаг вперёд!

Но никто, ни один, с места не сдвинулись.

Смотрит на них Пётр Семёнович, понимает, что хотя это и не открытый бунт, но тихий саботаж, который следует в зачатке подавить, пока он в открытое противостояние не перерос. Дашь сегодня слабину — завтра они солдатские комитеты начнут выбирать, командиров на штыки поднимать и по домам разбегаться. Не может армия без дисциплины, не могут они в их положении казацкую вольницу допустить. Подозвал командиров.

— Нужны какие-то разъяснения или всем всё ясно? Кавторанг?

— Как божий день. Если теперь над ними верх не взять, они на шею сядут и ножки свесят. Проходили, знаем. Молчаливое неповиновение командиру — тот же бунт.

— Тогда действуй, Кавторанг, у тебя авторитет и глотка лужёная. Не справишься — в их строй встанешь. Как на фронте.

Всё так. Командирский хлеб на войне тоже не без горчинки: пригонят тебе роту новобранцев, которых только что от титьки мамкиной военком оторвал, и прикажут высотку брать. Погонишь их матом, пинками и прикладами на пулемёты, а они на первой колючке сопли и кишки гирляндами развесят и в воронках, маму вспоминая, в комочки свернутся. Может, треть только живыми в окопы вернётся. И вроде нет твоей вины: первый бой, тут кто угодно в штаны наложит, но только кого это волнует. Был приказ, который не выполнен — иди-ка сюда, командир! Оружие на стол, погоны с плеч долой, и топай под военно-полевой суд, а после к стенке или в штрафбат. Потому что не справился, не смог, не взял высотку, с которой теперь фриц мины кидает и пулемётами стрижёт, уже других, новых бойцов, с грязью мешая. И вина в этом твоя!

Встал Кавторанг, ножки расставил, кулаки как гири висят, глаза кровью налиты. Чисто бычок.

— Значица так, бойцы, шуры-муры разводить с вами мне некогда, я вам не мамка — слюни с губ слизывать не стану и попки подтирать тоже. Если это бунт, то подходи по одному ответку держать. — Кавторанг поднял пудовый кулачище, которым запросто с одного удара консервы в лепёшку мял. — Ну, кто готов в открытую?

Молчат бойцы.

— Чего сопли жуёте? Нет героев лоб в лоб сойтись? Или вы языки друг дружке в жопу засунули? Герои, маму вашу за узду… Разнежились на простынях крахмальных, забыли службу. Дисциплина — основа армии…

— Мы не армия…

— Кто сказал? Иди сюда, чего за спинами прячешься?

Вышел боец.

— Повтори, что произнёс.

— Мы не армия, мы вообще непонятно кто и зачем.

— Не армия, говоришь? А кто, банда урок недорезанных? Ну, тогда давай как в банде, по их правилам.

И Кавторанг, слова больше не говоря, пнул бойца, не жалеючи, мыском ботинка между ног, и когда тот от боли и неожиданности согнулся, ударил снизу в скулу так, что тот как мячик метра на два отлетел, затылком в асфальт впечатался. Подскочил, насел сверху, глаза растопыренными пальцами надавил.

— Хотел, как блатные, не скули! У урок свой устав, можно и так.

Боец задёргался, замычал.

Командиры с испугу потянули из карманов оружие. Никто от Кавторанга такой прыти не ожидал.

— Ну что, как урки или как в армии?

— В армии, — прохрипел боец.

Кавторанг разжал пальцы.

— Тогда поднялся, оправился, утёрся и встал в строй. Еще у кого-нибудь вопросы имеются?

Ну какие тут вопросы, когда всё так наглядно и доходчиво.

— Равняйсь!.. Смирно!.. — рявкнул Кавторанг.

Строй подтянулся. Это важно, ломать личный состав через самые простые в исполнении команды. И не перегибать.

— В общем так, мужики, — уже вполне миролюбиво сказал Кавторанг. — Кто хочет как на зоне, тот пусть идёт вон туда, к ворам. Им шестёрки не помешают. После мы и вас, и их перекуём. А кто желает по уставу — милости прошу ко мне. Сахарной жизни не обещаю, но в петушарню никого загонять не буду. Честно служить станем, честно умирать. Середины не будет. В одной лодке мы плывём, и либо выгребем, либо все потонем, это я вам уже как моряк говорю. Такая наша судьба… А теперь слушай мою команду! Земляки или друзья предателей, два шага вперёд! Вы с ними хороводы водили, вам и приговор в исполнение приводить. При неподчинении новый расчёт на каждого десятого.

Из строя вытолкнули несколько бойцов.

— От вас тоже человечек, — обернулся Кавторанг к ворам. — Вам душу из человека вынимать не впервой.

— Зарезать — пожалуйста, а ваше оружие в руки брать не будем.

— Да вы что? — театрально удивился Кавторанг. — Тогда я объявлю приговорённым амнистию, если они вас тут, прилюдно оприходуют. Думаю, они против не будут. Ребята вы гладкие, упитанные, не каждая баба такими формами похвастаться может, вон какие ряхи и задницы наели.

— А ответку за беспредел держать, когда на зону вернёшься, не боишься?

— А я не вернусь. Нет мне туда ходу. И вам тоже. Нам, как на фронте, или в землицу, или до полной и окончательной победы. Впрочем, у вас альтернатива есть: в «гарем» вас всегда примут.

Воры аж зубами заскрипели. Потому что видели тогда и теперь… Кавторанг — не начлаг и даже не кум, с ним не столкуешься, на испуг не возьмёшь, и на ножичек не насадишь, он сам кого хочешь напугает и в бараний рог скрутит.

— Ну, кто добровольно-принудительно?

— Я. — Из толпы, расталкивая воров плечами, выдвинулся парень.

— Как звать?

— Меченый.

— А если без кликух, если как положено?

— Тогда заключённый Рюмин-Задунайский, звать Илья, батюшку Владимиром кликали.

— Дворянская кровь и бабушка фрейлина?

— Точно так. И бабушка, и дедушка в палаты белокаменные вхожи были, с государем-императором знались и ручку ему лобызали.

— Заливаешь, поди?

— А может, и так. Что вам имя моё, когда я сам здесь перед вами со всеми своими гнилыми потрохами?

— Ссучился, — зло прошипел кто-то сзади.

— Лучше ссучиться, чем зашквариться. — Парень посмотрел на Кавтаранга. — Бери меня в свою команду. Ребята вы здесь, как я погляжу, серьёзные, на фраеров не похожи, бодягу не разводите — один хрен, не мытьём, так катаньем доломаете. — Он рванул картинно на груди рубаху. — Эх, прощай жизнь моя вольная, воровская! Был я в законе, а нынче под закон, как под паровоз попал… Банкуй, начальник, твоя взяла, давай сюда свою волыну, правый суд вершить.

Кавторанг вынул из кобуры пистолет, передёрнул затвор, загнав один патрон в ствол, выщелкнул, сбросил обойму.

— Не здесь — в тире. Всем… Слушай мою команду!

А дальше обычным порядком — подвал без окон с единственной железной дверью, дальняя стена, зашитая досками, мишени в рост и… люди. Живые.

И уже в тире была поставлена последняя точка. Вернее, многоточие… Дерьмовое дело, но уже привычное.

Вечером сели командиры по зэковской привычке на корточки, папироску по кругу пустили, хотя у каждого в кармане свои были. Убитых не вспоминали. Что было, уже прошло, у зэков каждый божий день соседи по нарам вперёд ногами из барака съезжают, по всем не наплачешься.

— Лихо ты, Кавторанг, умеешь с личным составом воспитательные беседы вести, — похвалил Партизан. — У меня, грешным делом, тоже коленки задрожали от твоего рыка. Где так глотку драть научился?

— Жизнь научила. Я ведь разного народа на передке повидал, и начальники случались, и блатные, и школьники вчерашние. Всех под один знаменатель приходилось подводить, гражданскую дурь вышибать. Мне солдаты нужны были, бойцы, а не шваль подзаборная. Но там проще было — за мной армия стояла, Верховный главнокомандующий, страна. Дело наше правое…

— И трибунал.

— И он, как без него. А за нами кто?.. Меня тоже иногда сомнения берут. А сомнения только кулаком или пулей выбить можно. Хотя в армии не так жёстко стелили, там близких за чужие грехи не притягивали. Хотел было Жуков приказ протолкнуть, чтобы родственники за предателей и дезертиров вплоть до высшей меры отвечали, да Сталин не дал, спросил: кто у станков стоять будет, кто победу ковать? Мало было Жукову солдатской крови, к солдатским матерям и сёстрам потянулся, хорошо, что не получилось.

— Шлёпнул бы его? — спросил Крюк.

— С превеликим удовольствием, и не промахнулся бы. Видел я, как он воевал, позиции фрицев трупами заваливая. Сам по ним в атаку бегал, так что под ногами чавкало и сапоги вязли. Вдарит мина, ты весь в кишках, требухе и гнили, падаешь на трупы и зарываешься, чтобы осколком не зацепило. В три слоя солдатики друг на друге лежали, а он новых по ним на убой гнал, говорил: «Ничего, бабы еще нарожают». Нельзя так воевать, умом надо, а не кнутом.

— Так и у нас кнут.

— Нам иначе нельзя. Одна слабая душонка отыщется — всех за собой потянет. Я ведь понимаю: перешагнули мы черту, обратно хода нет. Из списков живых нас вычеркнули, а к мёртвым пока не причислили. Кабы не близкие, не отцы и матери… Так что придётся верой и правдой… А остальное не нашего ума дело: я за свой окопчик отвечаю, ты за свой. А тот, кто нами командует, он высоко сидит, отсюда не видать. Но если что, выход всегда найдётся.

— Какой?

— На худой конец пулю в висок, и все дела. С мертвеца какой спрос?

— Будет спрос, — покачал головой Абвер. — И с живого, и с мёртвого.

Собравшиеся посмотрели на Абвера.

— Не дураки нас сюда загнали, понимают, что любой захочет родных спасти, свою жизнь добровольно перечеркнув. Не оставили нам лазейки: пуля в лоб приравнивается к предательству со всеми вытекающими последствиями. Не принадлежат нам наши жизни.

— Откуда знаешь?

— Знаю. И вам до сведения довожу, а вы бойцам в головы вбить должны.

— Вот суки!

— Может быть. Только иначе такую свору в узде не удержать. И нас не удержать. Сытую жизнь в тёплой псарне отрабатывать надо.

— Это верно.

Курят командиры, думают. О чем?.. Наверное, о том, что увязли как мухи в паутине, и чем больше дёргаться, тем крепче прилипаешь. Так что сиди и не жужжи.

— А может, это и к лучшему? — вдруг сказал Крюк.

— Чем? Что нас круговой порукой повязали?

— Именно так. Урки в банды сбиваются и годами делишки свои гнусные вершат безнаказанно. Почему? Потому что кто в воровскую среду попал, тот назад не выскочит. Понятий воровских больше, чем законов. И не прокуроров они боятся, каждый за косяки свои не сроком, а жизнью отвечает. Ошибся — перо в бок, и весь разговор. Продался ментам, тренькнул лишнего, тебя из-под земли достанут, не теперь, так позже. Во все стороны малявы разошлют, сыщут и смерти предадут. Не спрятаться. Оттого и молчат они, когда барбосы их за язык клещами тянут.

— Ты, что ли, барбос?

— Я. Был. И барбосом, и уркой, и зэком, так что со всех сторон смог познакомиться. Блатные, они всегда друг друга прикроют, и на воле, и на зоне. Да вы сами видели: мужиков в лагере по десятку, а то и по сотне на одного урку приходится. Только они каждый сам за себя и оттого блатные всегда верх над ними держат. Позови политических на помощь — никто не встанет, за шкуру свою трясясь. А блатной так не сможет, на перо животом полезет, если вор прикажет, или его самого быстро в парашу макнут.

— Верно. Только к чему ты это всё говоришь?

— К тому, что не армия мы, скорее, банда. Да, Кавторанг, не армия… И в том сила наша, потому что свои законы и порядки пишем, без оглядки на УК. А коли так, коли мы друг за друга не только своей головой отвечаем, но и близкими своими, то много чего наворочать можем. Поодиночке нам из этого капкана вовек не выскочить, а если всем вместе, да по таким правилам…

— Куда выскочить?

— Куда? Не знаю. Но знаю откуда.

— Может, Крюк и прав. Сообща когти рвать сподручней. А если так, если отступников без суда и следствия…

— Нет, через следствие и по суду. Но по-нашему, без адвокатов, прошений, обжалований и помилований. Без тягомотины.

— Как у воров?

— Да. Собрались, выслушали, порешали, привели в исполнение. И чтобы никто не выскочил, даже если в бега подался — найти его, хоть через год, хоть через два — и привести в исполнение. Без срока давности. Тогда никто не дёрнется.

— А надо ли? Может, просто переждать, чтобы или падишах, или ишак…

— Не дождёмся. Слишком много за нами всякого числится и слишком много мы лишнего знаем. Или кто-то считает, что нам за наши подвиги, за того же Жукова, медальки на грудь повесят? Нет… Победим — свои нас зароют. Проиграем — чужие душу вынут. Мешать мы всем будем, как больной зуб, который рвут без сожаления, с мясом и кровью. Может, и повезёт, да только я в это не верю. Всё вы понимаете — не раз говорено. И Семёныч понимает, поэтому и воров к нам притащил чтобы на них, когда ноги делать придётся, опереться можно было.

— Допустим, что так…

— Так да не так! Если всех и каждого кровью не повязать, ни в какой «малине» не отсидеться — чужие мы там, и рано или поздно с урками схлестнёмся, или кто-то, прощение себе выслуживая, сдаст нас властям. Нет, тут только если родичей подвязывать. Отступника власть может прикрыть, а всех родственников не спрячешь, кто-то да останется. Вон и Кавторанг говорил, что его сомнения одолевают, только близкие их перевешивают. Было?

— Было, — кивнул Кавторанг. — Моя жизнь гроша ломаного не стоит, что на зоне, что здесь, а родных жаль.

— И у всех так. Вот он, хомут, из которого, как ни брыкайся, не выпрыгнешь. И он же кнут. Только он теперь в чужих руках, поэтому мы туда, куда седоку нужно, скачем. А был бы в наших — мы бы сами дорогу выбирали.

— Запрячь нас хочешь?

— Хочу. И вы хотите. И узду ту затянуть придётся сильнее, чем теперь, чтобы нас больше нынешнего хозяина боялись. Там, где он вожжи ослабит, мы в полную силу тянуть должны.

— Кто страшнее, на того и оглядываются?

— Точно так.

— По суровым законам жить предлагаешь. Раньше нас посторонние душили, а теперь мы друг друга за кадык взять должны?

— Так мы уже по другим законам живём, только нам эти законы извне навязали, а по мне, так лучше самого себя до мяса пороть, чем меня посторонние, жалеючи, стегать будут.

— Что конкретно предлагаешь?

— Еще не знаю. Но про армию, которую Кавторанг так любит, надо забыть. Банда мы. Простая банда! И жить нам придётся по своим законам. Или… или не жить.

* * *

Разговор был скользкий, когда нужно говорить о главном, но говорить так, чтобы за язык друзья-приятели не ухватили и хозяину на тебя не донесли. Это как по тонкому весеннему льду идти, а лёд, того и гляди, под тобой проломится, и ты камнем пойдёшь ко дну. Но и не говорить нельзя, так как ситуация назрела, и не сегодня-завтра всех их под белы рученьки возьмут, из высоких кресел на нары пересадят. Тут только намёками и полунамёками, от которых откреститься можно.

— Вот заключение врачей. — Берия раздал машинописные листы. — Я попросил собрать консилиум и дать объективные прогнозы относительно здоровья… пациента.

Все уткнулись в текст. Н-да… Список болезней немаленький. А какой может быть набор заболеваний у мужчины, перешагнувшего семидесятилетний рубеж, да и ведущего не самый здоровый образ жизни? Инсульт в сорок пятом году, чуть не закончившийся смертью пациента из-за хронического пятилетнего недосыпа и напряженной, по пятнадцать часов в сутки, без выходных и отпусков, работы. В сорок девятом второй инсульт, с временной потерей речи. В пятьдесят первом начались провалы в памяти. Летом пятьдесят второго года, согласно заключению академика Виноградова, осмотревшего Сталина, у пациента отмечено резкое ухудшение здоровья, в том числе прогрессирующий атеросклероз мозга, в связи с чем ему было настоятельно рекомендовано отказаться от политической деятельности и уйти на покой. Но этого не случилось…

— Прогнозы?

— Разные. При определенных обстоятельствах — чрезмерной физической или нервной нагрузке, эмоциональной встряске, ошибки в лечении, может случиться еще один инсульт. В любой момент.

Нервная нагрузка — это понятно, работа у пациента такая, что приходится каждый час оглядываться, подозревая всех и во всем, а это мало способствует душевному покою. Встряска… может случиться. А что Лаврентий имел в виду под врачебной ошибкой?

— Вот этот пункт? — отчеркнули строку в тексте.

— Ошибка — это случайная передозировка лекарств или их несовместимость. Препараты довольно сильные и при определенных обстоятельствах могут спровоцировать приступ… Сами понимаете, от этого никто не застрахован.

Все кивнули, потому что поняли…

Лечение — это всегда тень на плетень. Это тебе не яд в ухо и не табакеркой по башке, раскроившей надвое череп, просто пара лишних капель прописанного препарата или не та таблетка под язык… Разберись потом…

— Именно поэтому мы самым тщательным образом должны наблюдать за течением болезни и лечением нашего дорогого товарища Сталина, — добавил товарищ Берия, внимательно оглядывая соратников. — Предлагаю заменить часть медперсонала на более компетентных и внимательных товарищей. Надо обсудить и сообща принять новые кандидатуры.

Все слегка напряглись. «Сообща» — это значит разделить ответственность. Страхуется Лаврентий, вяжет их одним узлом.

— Более того, мне кажется, необходимо пересмотреть медицинские рекомендации в сторону более тщательного и действенного лечения. Многие препараты уже не действуют должным образом, так как организм к ним привык. Я тут советовался с фармакологами, они утверждают, что лекарства лучше чаще менять для достижения большего лечебного эффекта.

И тут все согласились. Если следовать рекомендациям врачей, то вина, случись что, ляжет на них. Правда, пациент непростой…

— Иосиф может не согласиться с заменой персонала, к которому привык.

— В этом вопросе, мне кажется, Политбюро должно проявить принципиальность, — заявил Хрущёв. — Для нас жизнь товарища Сталина очень ценна, чтобы мы могли идти у него на поводу в таких вопросах. Его жизнь принадлежит стране и народу, и мы не можем допустить…

— Да, верно, о здоровье Владимира Ильича тоже заботились товарищи по партии, направили в Горки, несмотря на его сомнения. Благодаря этому он, возможно, прожил на несколько лет дольше. Владимир Ильич понял и исполнил решение партии. Когда речь идёт о жизни нашего вождя и друга, мы не должны проявлять мягкотелость. Или мы готовы рисковать его здоровьем?

— Нет, конечно, нет! — горячо заверили все. — Народ не простит нам, если с товарищем Сталиным что-то случится!

— Может, поместить Иосифа для более серьёзного обследования в клинику или санаторий, например, в Крыму? Там мы оградим его от нервных перегрузок, обеспечим максимально щадящий режим.

— Исключено! С дачи он не уедет ни при каких обстоятельствах. Вы же знаете его отношение к себе, к делу…

— И к нам, — добавил кто-то.

— Значит, надо организовать обследование и лечение на месте, обязав врачей каждый день докладывать о состоянии его здоровья. И в случае кризиса созвать врачебный консилиум и, следуя медицинским рекомендациям, поместить пациента в стационар единогласным решением Политбюро.

— Силой?

— Если для спасения жизни вождя потребуется применить силу, мы обязаны будем это сделать. Если с ним что-то случится, нам не будет прощения. Или кто-то считает иначе?

Все снова согласно закивали.

— Да, может быть. Иосиф, как никто другой, заслужил отдых. Подлечившись, он снова сможет с утроенной силой руководить страной.

Фразы звучали как праздничные, застольные тосты — за здравие, но смысл в них на этот раз был иной, потому что говорили — за упокой.

— Теперь хочу поставить вопрос о… наших действиях при наихудшем варианте развития событий. В случае, если врачи… если медицина… окажутся бессильны.

Все напряглись. Хотя понимали, что именно ради этого вопроса они здесь собрались.

— Если случится худшее, нельзя опускать руки, как бы ни велика была горечь потери.

— Мы должны продолжить дело товарища Сталина, подхватить поднятое им и Лениным в семнадцатом году знамя революции…

— Страна не может остаться без руководства. И надо, превозмогая и сплотившись…

— …приложить все возможные усилия.

— …собрать волю в кулак.

— …Хотя невозможно представить, как мы сможем жить без нашего дорогого Иосифа.

А дальше пошёл разговор сугубо деловой, с делёжкой будущих портфелей, полномочий, должностей и сфер влияния, со сколачиванием коалиций и союзов, хотя глава государства был еще жив, более-менее здоров и не помышлял ни о смерти, ни даже об отставке. Но если не успеть, то можно… опоздать. Политика — это искусство допусков, предположений и поиска компромиссных решений, и если им не договориться теперь, то после придётся драться за портфели не на жизнь, а на смерть. А если договориться, то… товарищ Сталин обречён стать трупом, как минимум — политическим, запертым в саркофаге какого-нибудь престижного санатория… Как Ленин в Горках… Ну, или…

Встреча, как пишут в газетах, «прошла в тёплой, дружеской обстановке», хотя за столом собрались соперники, а в скором времени, возможно, враги. Но теперь их объединила общая цель — свалить вожака, чтобы занять его место. Кому?.. Это следующий вопрос.

— Будем считать, что мы пришли к согласию и сможем общими усилиями продолжить дело, начатое Лениным — Сталиным, на благо нашей страны и советского народа. Но, надеюсь… все мы надеемся, что до этого не дойдёт и товарищ Сталин доживёт до ста лет. И к этому мы приложим максимум усилий…

— Пришёл? Садись.

Пётр Семёнович сел на краешек стула. Въевшаяся в натуру зэковская привычка сидеть «на уголке», демонстрируя следователям свою убогость, уважение и готовность внимать добрым советам. А если усесться развалясь, да на спинку откинувшись, это может сильно не понравиться. Но, главное, с уголка проще вскочить в любой момент или удачно упасть, если тебе по роже кулаком въедут. Зэки — они кругом на краешке.

Берия остановился, глянул испытующе.

— Что твои люди?

— В порядке. Бегают, стреляют — повышают боевую.

— Очухались?

— С трудом.

— Уверен в них?

— Теперь уверен. В которых не верил — тех уже нет. Я контролирую ситуацию.

— Ушки свои имеешь?

— И ушки и глазки. Без этого нельзя. Часть людей пришлось сдать, но остальные работают.

— Ладно, это твои заботы и твоя ответственность. Башкой за каждого отвечаешь.

— Я знаю.

— Завтра или послезавтра выезжаете на объект. На этот раз без второго дна. — Берия расстелил на столе карту. — Нужно расположиться максимально близко и взять под контроль вот эту дорогу.

Пётр Семёнович склонился над картой. Знакомое место, вернее, подходы, которые он уже изучал. Лес, единственная петляющая дорога, периметр, обозначенный пунктирной линией, абрис зданий с обозначением внутренней планировки. Неужели…

— Можно вопрос?

Вопросы товарищ Берия любил. Если человек не задаёт вопросов, значит, он либо дурак, либо трус, который боится лишнее слово поперёк начальству сказать, либо ничего не собирается делать. Вопросы должны быть всегда, если ты работаешь на результат!

— Задавай.

— А вдруг нас местные менты, простите, милиционеры заметят, документы начнут проверять, вопросы задавать?

— Бумагами прикроешься. Я обеспечу. Милиция от бумажек с печатями МГБ как чёрт от ладана шарахается. Только держаться надо понаглее.

— А если они что-то заподозрят и выше сообщат или охрана нас заметит?

— А вы на рожон не лезьте. Схоронитесь где-нибудь в лесу и замрите. Там у вас, кажется, партизан есть, вот пусть и организует. От немцев он ведь как-то прятался.

— Партизан один был, да и фрицы в лес глубоко не совались. А здесь… — Пётр Семёнович еще раз посмотрел на карту. — Редколесье, скорее парк, чем лес, такой толпой за кустиками не спрятаться. Можно, конечно, землянку выкопать, но теперь февраль, следы на снегу остаются, по ним как по тропке в лагерь прийти можно, и собаки не понадобятся. Если охрана заметит свежие следы, уходящие в лес, то обязательно по ним пройдёт. В этом месте наверняка без разрешения даже лесникам шагу ступить нельзя.

Берия поморщился.

— А вы не высовывайтесь.

— Можно и не высовываться, но сам схрон вычислить не трудно, даже если следы на снегу заметёт.

— Как это?

— По дерьму. Народа много, куда-то все отходы девать нужно. Когда людей мало, то можно яму в землянке вырыть и лапником прикрывать. Но при таком числе едоков… Здесь придётся парашу оборудовать и выносить раз в сутки, или из землянки такой дух пойдёт, что за версту в нос шибать будет. Кроме того, тепло… Когда столько людей в землянке и все дышат… Да еще и снег плавят, и еду готовят — сугроб над схроном может осесть. И пар поднимается, на ветках инеем оседая, тепло и влагу земляным накатом не удержишь, влага дырочку найдёт. Схроны лесных братьев не только зимой, но и летом, на рассвете, вычисляли по колебанию тёплого воздуха, поднимающегося над землёй.

— Тогда посади людей в машины, и пусть они там сидят.

— Круглые сутки?

— Ничего, не помрут.

— Помереть, конечно, не помрут, но как будут боевую задачу выполнять, если закоченеют? Возить их греться? Но такая смена машин неизбежно привлечёт внимание. Машина не иголка, ее всегда видно.

— Предложения?

— Не знаю. Нужно людей как-то легально возле объекта расположить. Может, лагерь разбить, палатки армейские поставить под видом учений.

— Военные вблизи объекта? Чушь! И Министерство обороны начнёт свой нос совать: что это за палатки, откуда люди, к кому приписаны? Пара запросов — и всё.

— А если строительство?

— Что, например?

— Просеку нужно прорубить, столбы вкопать или дорогу проложить. Кто эту работу будет делать?

— Зэки. Гражданским такой подряд никто не доверит. А зэки под круглосуточной охраной.

— Так, может, начать что-то строить? Стройка не будет привлекать к себе внимания, как машины или следы в лесу. К стройкам все привычны. Поставить барак, обнести колючей проволокой с фонарями и вышками и начать заливать фундамент.

— Умно. Необходимые бумаги, проект и разрешение я обеспечу. Машины бортовые, материалы возить — тоже. На них, если что, до объекта пять минут ходу. Будем строить!

— И еще гражданских архитекторов и инженеров прикомандируйте, чтобы веры больше было. Пусть они считают, что это стройка.

— Но тогда строить придётся.

— Значит, будем строить — не впервой.

Товарищ Берия припечатал ладонь к столу.

— Молодец, Пётр Семёнович, умеешь мыслить. Такую маскировку придумал, что никому в голову не придёт! Ценю. За какой срок справишься?

— Если все бумаги и материалы будут в наличии — за неделю.

— Неделя — много. Три дня. Народа у тебя в достатке, одни будут колючку тянуть, другие барак собирать. Если что, костры разведёшь или палатки для ночёвки поставишь. Работать круглосуточно в три смены. На стройку наложу гриф секретности, чтобы никто не совался. Если кто-то посторонний проявит ненужное любопытство, то вывезешь своих людей, а я на их место обыкновенных заключённых и во́хру подгоню. Действуй, Пётр Семёнович, большое дело тебя ждёт. Справишься, все статьи с тебя сниму и домой с почётом отправлю. — Товарищ Берия встал, пожал Петру Семёновичу руку и добавил: — Верю тебе!

А что при этом подумал — это только ему одному ведомо.

Работа кипела, десятки людей в черных телогрейках долбили ломами мёрзлую землю, вкапывали в ямы столбы, растягивали на них колючую проволоку, ставили по углам вышки с прожекторами, раскатывали брёвна под барак и заливали фундаменты… По всему периметру горели жаркие костры, возле которых грелись «строители». А потом они снова долбили, копали, пилили и стучали топорами.

Среди зэков бродили гражданские инженеры с мерительными лентами и уровнями и что-то такое мерили и считали в блокнотах.

— Вот здесь угол не соответствует заданным техническим параметрам. На полградуса. Полюбуйтесь, любезнейший. Так нельзя, это стройка союзного значения, а вы допускаете халтуру.

Хотя никакая это не стройка, а чистая туфта для отвода глаз. И инженер этот — туфта, хотя об этом не догадывается, честно надрывая на стройке пуп.

— Я настоятельно прошу переделать вот здесь и здесь…

И еще один сотрудник, с каким-то совочком и круглыми от возмущения глазами.

— Я взял пробы бетона.

— Ну, хорошо.

— Ничего хорошего! Это… это безобразие! Вы какой марки цемент используете? Что?! А надо пятисотый, с морозоустойчивыми добавками. Это фундамент, голубчик, а фундамент — основа всего!

Кто бы спорил…

— Вот теперь берите ломы и разбивайте от этого места до вон того.

А вот здесь уже хочется поспорить.

— Он же схватился в монолит, его отбойником не расшибить.

— А вот это меня не волнует. Я отвечаю за качество, так что будьте любезны. Я не хочу, как вы, в телогрейке…

Ну, ладно, раздолбим, наше дело маленькое: начальник сказал — зэк сделает. Беломорско-Балтийский канал кирками и лопатами прорыли, а здесь десяток кубов бетона искрошить. Тем более спешить некуда, потому что работа идёт не на результат, а на время.

Ну вот, главного инженера принесло.

— Вы что тут долбите?

— Фундамент. Цемент не той марки оказался.

— Какой цемент?.. Вы с ума сошли, у меня сроки, с меня голову снимут за срыв сдачи объекта. Ну-ка, дайте сюда кувалду… — Долбанул пару раз со всей дури, так что искры полетели. — Нормальный бетон, в самый раз. Начинайте кладку…

Ну, хорошо, начнём. Зэку пофиг, что он там делает, его итог не интересует, он так далеко не загадывает.

От КПП дежурный прибежал.

— Там эти… менты приехали, начальство требуют.

Менты в шинелях и шапках-ушанках бродили вокруг «бобика», от нечего делать пиная мёрзлые комья земли.

— Что тут у вас?

— Стройка.

— Мы видим, что стройка. Где разрешение на строительство?

— Вот разрешение, вот землеотвод, вот проект… Что еще?

— Нам надо посмотреть, столько заключённых! А ну как они в бега подадутся? Тут посёлки вокруг, школы, дети.

Экие настырные попались.

— Всё понимаю, но объект режимный, под грифом «Секретно», так что доступ посторонним сюда закрыт.

— Какие мы посторонние, это наша территория. Нас начальство сюда пригнало, глянуть, что да как, может, помочь чем. Случись беда, вместе беглых ловить будем.

— А начальству передайте, что этот объект строится по заказу Спецкомитета, который курирует лично товарищ Берия, и если у кого-то есть вопросы, то он может обратиться непосредственно к нему. Могу телефончик дать…

Милиционеры побледнели и вытянулись по стойке смирно.

— А если кто-то что-то еще хочет узнать, могу удовлетворить его любопытство, но тогда ему придётся остаться здесь, на общих работах, до завершения строительства и снятия грифа секретности. У нас как раз пара зэков вчистую откинулись, так что вакансии имеются. Ну что, желаете еще что-то спросить?

— Никак нет! Всё понятно, всё в порядке.

— Привет начальству.

Милиционеры повернулись и чуть ли не бегом кинулись к машине.

Эти сюда больше не сунутся. Имя Берии охраняет надёжнее, чем минные поля, пулемёты и три ряда колючей проволоки.

— Что там у вас?

— Заглубление траншеи. Минимум еще полметра копать надо. Вот, посмотрите сами. Ну нельзя же так, ей-богу. Прикажите своим рабочим, чтобы они немедленно взяли лопаты и выбрали грунт вот до этой отметки…

Редко остаётся товарищ Сталин один — круглые сутки вокруг него людишки толкутся, много дел у него, ничего упустить нельзя. Не может страна без хозяина, с древних времён на Руси так повелось — один за всех ответ держит, про всех всё знает и никому спуску не даёт. Вот поэтому-то на площадях переломанные на дыбе мертвецы сохнут, отрубленные головы на кольях частоколом торчат, да висельники на перекладинах сухими гроздьями болтаются. А как иначе, когда народишко российский по натуре своей своевольный да вороватый — чуть отвернись, всю державу растащат. От того и молчит народишко, когда его в бараний рог царьки гнут, последние соки выжимают. Уж так повелось. И товарищ Сталин гнёт, не жалеючи, страну через колено ломает. Да только своя плеть всяко милосердней будет, чем иноземная.

Всё так. Но когда товарищ Сталин один остаётся, одолевают его мысли разные, нехорошие, и о них никому знать не положено. Сидит генералиссимус, в пустоту смотрит, в кулаке давно потухшую трубку мнёт-терзает. Где его грозный взгляд, от которого маршалы бледнеют, где прищур ехидный? Ничего нет, только пустота во взоре и усталость. Никто его таким не видит и не знает, всем кажется, что Отец Народов — вождь несгибаемый, без страха и сомнений. И так и должно казаться, иначе окружение его, что та волчья стая, почуяв слабину, вмиг набросится, разорвёт, растерзает. Одолевают товарища Сталина сомнения: всё ли как надо он делал, ведь через кровь шли, чуть не по колено, сколько людей извели, чтобы другим счастливо жилось… Искупают ли такие жертвы счастье народа?

Но ведь писал враг, кровник власти советской, великий князь Александр Михайлович Романов: «Никто не спорит, они убили трёх моих родных братьев, но они также спасли Россию от участи вассала союзников…»

Значит, не зря… Но не спросится ли за злодеяния с него здесь, но больше — там?.. Товарищ Сталин — марксист, но куда прошлое девать, как семинарию забыть, в которой он школяром Закон Божий зубрил и в примерных учениках ходил, перед иконами молебны вознося. В это время и закладывался его характер, все мы родом из детства. Не вытравить прошлого…

Не раз товарищ Сталин с патриархом с глазу на глаз беседовал да вопросы разные задавал.

— Скажите, Ваше Святейшество, простится мне кровь пролитая или воздастся мне по заслугам моим?

Вздыхает Его Святейшество:

— Не мне судить тебя, Иосиф, на все воля Божья. Мы пыль в руках Всевышнего. Коли допустил он кровь, значит, на то была воля Его, которую ты лишь исполнил. Если бы не ты, то кто-то другой…

— Юлите, Ваше Святейшество. Я же священников к стенке ставил, списки расстрельные подписывал.

— Не мерь поступки наши своим мирским мерилом. Мученическая смерть священнослужителя, принятая во имя веры, есть христианский подвиг, приравнивающий его к лику святых, к чему всякий истинно верующий должен стремиться. Ранние христиане тысячами всходили на костёр с именем Бога на устах, почитая смерть свою мученическую не наказанием, но великим благом. А кровь… Что кровь? Много ее с именем Бога пролилось. И в Библии… Не ты первый…

— Злодеем меня почитаете?

— Путь человеческий устлан, как мостовая булыжником, телами невинно убиенных. Коли ты виновен — ответишь за деяния свои. Все ответим… Не со мной ты, Иосиф, теперь споришь — с собой, с совестью своей, что покоя тебе не даёт. Сомнения тебя гложут, кровь жертв в душе вопиёт.

— Кровь?.. А на ком крови нет? Пётр, коего народ Великим прозвал, сколько народу извёл? Или Иван Грозный? А Екатерина, что огнём и мечом территории приращивала? И даже Николай Романов, который милосердным слыл, сколько миллионов безвинных душ загубил, в чужую войну ввязавшись и страну свою на растерзание бросив? Кабы не он, мы бы и теперь по ссылкам и каторгам мыкались, о революции мечтая. Только он власть отдал, а мы подняли!

— И пошёл брат на брата…

— Нет, Ваше Святейшество, пошёл богатый на бедного, а бедный на богатого! Одни, чтобы неправедно нажитое сохранить, другие, чтобы по справедливости поделить. Разве это не богоугодное дело — голодным хлеб дать, а рабам свободу? Кабы нам не мешали, мы бы теперь уже рай на земле сотворили. Вы его только обещаете там, на небесах, а мы здесь и сейчас строим!

— Не слишком ли дорогой ценой?

— А Средние века? Костры инквизиции, Крестовые походы, Варфоломеевская ночь? Вы за свою веру людей жизни лишали, оком не моргнув, мы — за свою. Чем же мы хуже вас? Мы людей на площадях живьём не жгли.

— Бог рассудит. Одно скажу: веру ты нашу и народ свой защитил, за что низкий тебе поклон. За то многие грехи проститься могут.

— Прощаете меня?

— Я ни прощать, ни осуждать не могу. Жизнь твоя — Божий промысел, как и всё на этом свете. Коли пришлось народу нашему всё, что было, претерпеть, значит, то было Создателю угодно. Не нам о том судить.

— А есть ли Бог, когда он такое на земле допускает?

— Это каждый для себя сам решает. Терзания твои, Иосиф, от того, что не веруешь ты, богохульствуешь. А как беда придёт — сразу к Богу обращаешься. Не можешь ты ни к какому краю прибиться.

— Вы говорите о молебнах за победу, про то, что иконы в самолётах над Москвой летали?

— Да. И про пайки, которые ты священнослужителям в голодное военное время дал и тем жизни им сохранил. Вера, она в страданиях рождается, поэтому-то, когда худо, все к Богу обращаются. Не в райкомы ваши идут, а к Богу. И, умирая, «Прости, Господи!» шепчут, а не лозунги. И ты к Богу идешь… уже пришёл. С Бога начал, к нему же и возвращаешься. Наверное, это и есть покаяние.

— В чём?

— Тебе виднее. Каждый о своих грехах лучше других знает.

— А вот если я вас теперь, Ваше Святейшество, на Лубянку сошлю за контрреволюционную агитацию и пропаганду?

— Воля твоя, Иосиф. Одним святым мучеником станет больше. Но только не тронешь ты меня, нет. С кем ты еще, Иосиф, вот так поговорить сможешь? Ни с кем. Один ты в сомнениях и терзаниях своих, и уста твои на замке.

— Грехи мои желаете отпустить?

— Нет, я не буду. К твоим грехам особый подход нужен. Нельзя тебя одним аршином с рядовыми прихожанами мерить. Много на тебе крови, но этой кровью ты, возможно, еще бульшее кровопролитие остановил. Веру притеснял, но через то ее от скверны избавил, от сомневающихся и корыстолюбцев очистил. Коммунизм вы строите, а это почти по заповедям Божьим. Теперь сомнения тебя одолевают, а это первый шаг к покаянию. Ленин ваш, тот в истинном безбожии жил и умер, а ты, Иосиф, нет. Есть в тебе Бог, который тебя ведёт и направляет. Зови меня, если нужда будет, никто про беседы наши не узнает.

— Тенёта плетёте, Ваше Святейшество… Но, может, вы и правы: всяк свой грех сам несёт, как крест на Голгофу. Мои грехи никаким молебном не замолить, хоть не по злобе я их творил, по обстоятельствам. С волками жить — ягнёнком не поблеешь. Может, верно говорила матушка: надо мне было семинарию окончить, приход взять, Богу служить… Но вышло иначе. Как уж вышло. И… как еще выйдет…

— Пётр Семёнович?..

В трубке что-то трещало и скрипело, так что половины слов не разобрать было. Но голос… Его голос!

— Так точно, товарищ…

— Первый. Для тебя первый и единственный. Слушай меня внимательно. Стройку сворачивай, гражданских на сегодня-завтра взашей за периметр. «Строителей» своих приодень, документы вручи ну и… сам понимаешь. Посадишь их в машины в полной готовности, кормёжка там же, термосы у тебя есть, если кому по надобности приспичит — пусть прямо возле машин садятся. Моторы не глушить, водителей из-за баранок не выпускать. Потому что в любую минуту и без задержки. Не за минуты, за секунды спрошу! Ясно?

— Так точно!..

Инженеров вытолкали за забор.

— Почему?! Как вы смеете, у нас работа!

— Чрезвычайная ситуация. В траншее боеприпасы зацепили, которые с войны лежат, похоже, целый армейский склад. В любой момент рвануть могут. Так что до приезда сапёров сюда ни ногой. Там машина, вас отвезут.

— А остальные?

— Остальные зэки, за них спроса не будет. Да и некуда мне их теперь девать. Сейчас щели выкопают и в них пересидят. Всё, счастливо!

Зэков загнали в барак. За забор вывели поисковые группы, чтобы прочесать окружающую местность на предмет обнаружения любопытных. Из барака выходили уже не заключённые, а бойцы в форме МГБ при полном вооружении. В кузова забросили ящики с гранатами и ручные пулемёты.

— Всем находиться в машинах, выход запрещён. Ноги и руки закутать в одеяла, чтобы не задубели. Спать, кто сможет уснуть, разрешаю. Горячие бутерброды и чай через каждый час.

— Лучше бы сто граммов.

— Хоть триста, но после операции. Что делать, каждый знает, по макету сто раз бегали. В случае непредвиденных обстоятельств — пункты сбора всем известны, добираться туда группами или поодиночке.

Час, два, три… Ночь уже морозцем прихватывает.

— Люди подмерзают. Может, в барак по очереди пускать?

— Нет. Перегоните машины за фундаменты, чтобы их с дороги не видно было, и разводите костры, тлеющие, чтобы без лишнего пламени. Пусть около них бойцы греются. Половина. Другие — в машинах сидят. Если караулы заметят что-то подозрительное — оружие в схрон, форму долой, в руки ломы и лопаты и долбите там что-нибудь. Работа у вас ночная. Времени, пока гостей на КПП держат, будет предостаточно. Разведением костров пусть урки занимаются, нехрен им хари в бараке мять.

— Урки могут не согласиться.

— Тогда своими ж… будут личный состав греть. Так и передай. Кто выступать станет — того в расход, чтобы другим неповадно было. Бригадиром этого назначишь, у которого бабушка-фрейлина, он справится.

Потянулись воры с топорами и пилами. Запылали костры, возле которых быстро сколотили навесы и сиденья, поставили термосы с горячей едой. Так бы на фронте…

— Партизан, пойди проверь на всякий случай караулы. Ты умеешь, как лисица.

Исчез Партизан в темноте. Прошёл по «секретам».

— Стой, кто идёт?

— Двадцать два.

— Ты, что ли, Партизан?

— Я. Как служба?

— Нормально.

— Когда смена?

— Через полчаса.

Дальше пошёл, да так, что снежок под ногой не скрипнет, ветка не обломится. Умеет Партизан ходить, как зверь лесной — немцы научили. А кого не научили, тех уже нет…

Долгие ночи в начале марта. Томительно идёт время. Дремлют бойцы возле костров, друг на друга навалившись.

Свет какой-то.

— Что там у тебя?

— Машины по дороге прошли. Легковые.

— Сколько?

— Вначале две, потом еще три.

— Какие?..

— Серьёзные машины, на таких дачники не ездят. Они вообще по этой дороге не ездят. Тем более в марте.

— Сидим, ждём.

— Чего?

— Сигнала.

С КПП телефонный провод бросили, затащили аппарат в кабину первого грузовика, куда Пётр Семёнович сел, в тулуп закутавшись. Рядом Абвер.

— За небом в оба смотрите, если связь оборвётся, то будет белая ракета…

Будет ли?..

Горят костры, отбрасывая отблески на лица и погоны, гудят на холостых оборотах моторы, бензинчик кушают.

Уже утро не за горами.

Опять машины, но уже в обратную сторону. Пролетели на скорости, ревя моторами.

Еще час.

Два.

Три…

Звонок… Странный в кабине грузовика. Голос. Его!

— Всем отбой.

— Что?

— Отпускай людей, твоя задача на сегодня выполнена. Дальше обычным порядком. Повтори, как понял приказ.

— Людей с дежурства снять, машины на стоянку, работы продолжать в плановом порядке.

— Правильно понял.

— Как долго здесь будем?

— Столько, сколько нужно. Давай, строй, возводи стены, может, они кому пригодятся. От телефона не отходи. Если что, позвоню тебе лично или пришлю доверенного офицера. Всё. Отдыхай. Пока…

И непонятно, зачем была нужна вся эта ночная карусель.

А утром, по радио:

— От Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, Совета Министров Союза ССР и Президиума Верховного Совета СССР ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза. Дорогие товарищи и друзья! Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что пятого марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжёлой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин. Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа — Иосифа Виссарионовича Сталина…

Черт возьми!.. Ошарашенные командиры встали в кружок, слов не находя. Хотя понимали, догадывались, как многие в стране, но всё равно как гром среди ясного неба. Сколько десятилетий с вождём на свободе и на зоне, войну переломили, немца одолели, сколько натерпелись-намыкались, но всё равно оторопь берёт — что теперь будет?.. Без него?.. Может, самое худшее, как в восемнадцатом, и тогда покатится по стране кровавый каток гражданской войны, подминая под себя города и веси и множа по погостам кресты и звёздочки…Ведь никто не знает, куда Русь-тройку понесёт и кто ее будет кнутом охаживать…

Молчат командиры.

— А всё-таки хорошо, — тихо произнёс Крюк.

— Что «хорошо»?

— Что не мы… Что без нас.

— Ты думаешь?

— Я не думаю, я «барбос», я привык фактики один к другому складывать, как кирпичики, а потом выводы делать. Так меня старшие товарищи учили. И жизнь. Мы здесь?.. Здесь! Вчера тревогу сыграли, нас в машины затолкали при полном вооружении, даже в барак не запустили. Почему? А утром отбой объявили — форму долой, оружие — в схрон… И тут же сообщение по радио. Такая цепочка выстраивается.

— Кто мог?

— Тот, кто нас сюда посадил. Или другой. Хозяин многим поперёк горла встал. Как кость. Или всё само собой случилось, а нас на цепи против друзей-соратников держали, потому как они над неостывшим еще телом сцепиться могли. Зачем гадать… Главное, что не мы, что не взяли грех на душу. Покойник, конечно, был тот еще злодей, но страну удержал и немцам не отдал. Под немцами всяко хуже было бы. А может, еще и будет. Без него…

И так все подумали. Вся страна. Потому что не раз разворачивало Русь-матушку на полном скаку оглоблями в обратную сторону, от того, что кто-то новый на ко́злы взгромоздился и вожжи с кнутом в руки взял. И никто добра от той смены не ждёт, а только сплошную маету.

— Надо бы бойцам сказать.

— Вот и скажи…

Стоят бойцы, в услышанное не верят. Вождь умер… Что теперь со страной будет? И с ними. Но не все растеряны, кто-то улыбается в воротник — теперь амнистия случится непременно. Она всегда случается, когда кто-то из бонз богу душу отдаёт. А всё остальное для зэка неважно, лишь бы с нар соскочить, а там хоть солнце не вставай, хоть трава не расти!

Но гаснут улыбки. Какая амнистия, когда они не зэки, когда они непонятно кто — трупы, похороненные в выбитых в вечной мерзлоте ямах. Не может быть для них амнистии, так как нет их на свете.

— Слушать сюда! — гаркнул Кавторанг. — Нечего тут сопли на кулак мотать. И радоваться тоже. Нечему радоваться. Для нас ничего не меняется. Первая смена заступает на общестроительные работы, вторая и третья — отдыхают. И без разговорчиков — разговоры нас не спасут.

— А дальше что?! — крикнул кто-то из строя.

— Дальше будет вечер и ночь. А потом утро. Это я точно знаю. А всё остальное… это как бог даст. Или гражданин прокурор.

Разговор был странный. Товарищ Берия бегал по кабинету, потирая руки, зачем-то выглядывал в окно, отодвигая шторы. И никакой вселенской скорби, о которой писали в газете «Правда» и говорили по радио.

— Что там твоя стройка?

— Строим. Скоро все фундаменты закончим. А дальше что? Этажи возводить?

— Молодцы, хорошо взялись! Может, вас на московские высотки определить, раз вы такие стахановцы? Мне хорошие строители позарез нужны. — Берия весело рассмеялся. — Ладно, возвращай своих людей в шарашку.

— И что там делать, к чему их готовить?

— Ни к чему не готовь — не к чему их готовить. Сидите, отдыхайте, ваша работа закончена. Или ты не рад?

Пётр Семёнович хотел было что-то сказать да осёкся. Но Берия это заметил.

— Чего мнёшься, как гимназистка перед унтером, чего сказать хотел? Говори.

— Я не по делу.

— Как есть говори. — Берия сел, стал что-то быстро писать в блокноте.

— Я по ситуации. Кто теперь вместо Сталина будет?

Берия поднял глаза от бумаг, хитро глянул.

— Я!.. Даже если не я, а кто-нибудь другой. Всё равно — я! — Он широко улыбнулся.

— А остальные? Они тоже могут захотеть.

— Кто? — поморщился Лаврентий Павлович. — Рубака Будённый или Маленков? Не станут они в такой воз впрягаться, зная, что я уже под оглобли влез. Кишка тонка со мной тягаться!

— А Хрущёв?

— Никитка? Куда ему. Его уровень республиканский — сельское хозяйство на Украине поднимать или на какое-нибудь министерство сесть. Не теперь — после. Он всю жизнь в холуях ходил, гопака на ближней даче отплясывал и теперь одного боится, чтобы его вообще не убрали куда подальше.

— Мне кажется, что ни он, ни другие просто так не сдадутся.

— Конечно, не сдадутся, будут интриги плести, в кучки сбиваться, планы строить. Только что сделать смогут? Все силовые рычаги в моих руках. Так, языком поболтать. Щенки они, которые под Сталиным ходили, голенища сапог ему вылизывая. Тех, кто покрепче был, Иосиф еще в тридцатых и сороковых под корень извёл. За что ему большое спасибо. Не осталось никого.

— А армия?

— Там разброд и шатание, генералы друг на друга кляузы строчат — не сговориться им. По крайней мере, быстро. Они с войны еще славой меряются и заслуги делят. Им в голову не придёт… А потом, после, мы их с почётом и орденами на пенсию отправим, чтобы мемуары писали и пионерам галстуки повязывали.

— Можно честно?

— Валяй.

Берия был расслаблен и до нельзя демократичен, готовый кого угодно выслушать, чтобы разубедить.

— Мне кажется, это… ошибка. Согласен, достойных фигур нет. Но шакалы, которые сбиваются в кучу, любого льва могут загрызть.

— Для этого им сбиться надо, а они теперь друг друга локтями пихают, за тёплые места борьбу ведут. Я знаю. У меня кругом свои информаторы. Амбиции у них, верно, есть, да силёнок маловато. Поднимут голову — я их быстро на Лубянку спроважу, они это понимают. Зачем им мягкие кресла на нары менять? Они знают меня, понимают, что поперёк силы лучше не вставать.

— Именно поэтому. Любой урка понимает — слабых надо резать прежде, чем они силу наберут, после будет трудно. Упустил момент — сам на ножичек угодил. Воры всякий новый этап встречают, чтобы потенциальных конкурентов высмотреть, и либо под себя их подломить, либо жизни лишить. От того и верховодят на зонах, что не расслабляются, всегда и во всех угрозу для себя ищут.

— Это всё слова. Предлагаешь что?

— Теперь всех валить, пока они растеряны.

— Как воры?

— Как воры. Жизнь, она по воровским законам строится, это еще Дарвин замечал: кто первым жертву не сожрал, тот сам жертвой стать может. Или ты, или тебя. Сейчас надо действовать, пока никто удара не ждёт.

— В спину бить?

— Пусть так. В такой драке запрещённых приёмов нет. Ни для кого. И у них не будет. Решайтесь, Лаврентий Павлович. А мы поможем.

— Как?

— Подумаем. Сейчас разброд пойдёт, охрана ослабнет…

— Что это ты так обо мне печёшься? Не замечал я с твоей стороны большой к себе любви.

— Не в любви дело — в расчёте. Мы к вам крепко подвязаны, не один год вместе работаем. Сейчас об этом только мы знаем, а случись что — все узнают. И тогда нас в покое не оставят: найдут, в землю закопают. Когда хозяин… уходит, его псарню отстреливают. А если вы верх возьмёте… то мы вам верой и правдой… Тогда, может, и амнистия нам выйдет… Как вы обещали.

— Обещал, помню. Может, ты и прав. Но не сейчас, чуть позже. Сейчас надо другие рычаги себе взять — главные. А вы… вы погоды не делаете. Но бойцов своих держи на всякий случай в полной боевой. И вот что еще… Отряди несколько человек, из тех, что понадёжней, на охрану моего особняка. Я распоряжусь, чтобы вам какое-нибудь помещение вблизи освободили. Будете там сидеть, дом сторожить.

— Как псы в будке?

— Как псы, — совершенно серьёзно ответил Берия. — Потому что я вас с руки кормлю. Я ваш хозяин. А другие, тут ты верно заметил, вас под нож пустят и шапки из шкур пошьют. Вот и выходит, что вы беречь и защищать меня должны пуще глаза своего, чтобы самим уцелеть.

— Лучшая защита — нападение. Если ждать, то можно опоздать. Нам бы теперь…

— Слышал уже! — раздражённо прикрикнул Берия. — Займись своим делом! А об остальном я позабочусь. Мои возможности побольше будут. Да и опыт… А твой шесток, он лагерный, отчего ты мир воровским аршином меряешь. Нельзя все вопросы «пером» в бок решать. Здесь политика большая и законы свои, в которых ты, как свинья в апельсинах…

Кивнул Пётр Семёнович, хотя при своём мнении остался. Может, там и политика, да только законы, один черт, лагерные и вор, который врага не углядел, может в любой момент удар в спину заточкой получить.

Но ничего не сказал — пёс на хозяина не гавкает, он служить ему должен и хвостиком вилять…

Берия, верно, был почти счастлив. Столько лет под хозяином ходил, каждый день «воронок» к воротам ожидая, боялся лишнее слово сказать. Так жил. Все так жили. А теперь вздохнул свободно, всей грудью: не стала Отца Народов, ушёл страх, который сердце ледяными пальцами тискал. Нет над ним никого, кроме господа бога — свобода! И можно, вернее нужно, о будущем подумать — о стране, о себе. Не мог Берия себя и страну по отдельности представить, слился он с ней, сросся. Ну а кто еще, если не он? Что другие сделали для Союза Советских Социалистических Республик? Он бомбу сладил, американцев утёр, ракеты строит, в войну промышленность из-под самого носа немцев умыкнул, за Волгой и Уралом заводы поставил, да не в чистом поле, а на заранее подготовленные фундаменты, поэтому они с колёс танки, орудия и самолёты выпускать начали. А без них не одолеть бы Гитлера — нынче войны на «ура!» не выигрываются, а только моторами. Кто бы это еще мог сделать — весь мир не верил, что такое возможно. Николашка в мирное время выпуск оружия наладить не мог, а он в военное, когда область за областью сдавали. И это не хвастовство — факты. Хрущёв на фронтах языком молол, в котлы войска загоняя, а товарищ Берия Кавказ удержал, когда там всё на волоске подвисло. Поехал и удержал! Науку создал, учёных из лагерей, куда их его предшественники загнали в шарашки, вытащил, за кульманы усадил. Армии новое оружие дал…

Так что имеет право!.. Кто другой теперь страну не уронит, кто дело социализма продолжит? Есть такие? Нет! И кто бы что про коллективное руководство и руководящую роль партии не говорил — лидер должен быть. Хозяин. Сталин страну крепко держал, иной раз так, что слёзы из глаз ручьями текли, кровь с мозолей на руках капала, но народ ему всё прощал, потому что понимал и помнил… Без народной поддержки Сталин бы дня не усидел. В войну с его именем на танки с гранатами лезли, в индустриализацию такие рекорды ставили, что весь мир только ахал: по несколько заводов в день в эксплуатацию вводили, целые города с ноля строили, тракторы, автомобили, которых селяне отродясь не видели, в каждом колхозе появились. От калош до авиации — все своё! Да, иной раз через колено, с тихим саботажем контрреволюционных элементов, с поклонами друзьям-капиталистам, у которых технологии и станки покупали, но всё равно сдюжили, выстояли и самую могучую страну Европы, а может, и мира в прах развеяли. И это не военная победа была — идеологическая, которая показала миру силу социализма! За десять лет, считай, страну из Средневековья в социализм вытащили, от сохи до бомбы — вровень с самыми развитыми государствами мира поставили. И заслуга это — его. Дорвались бы до власти оппортунисты и прочие заговорщики, неизвестно, что бы еще случилось: за мировую революцию бы дрались, а свою страну профукали.

Но только всё это в прошлом, и нечего оглядываться, новые задачи ставить надо. Теперь, когда страна прочно на ножки встала, можно вожжи слегка ослабить: и республикам больше свободы дать, и странам восточного блока, партию поприжать, опираясь на хозяйственников, Курилы Японии отдать, чтобы наладить добрососедские отношения, лагеря перетряхнуть, невиновных и раскаявшихся на свободу выпустить, частников поддержать. При Иосифе больше шести процентов от валовой продукции промышленности СССР производили кооперативы и частники, на миллионы рублей, причём не только «лапти плели», но и радиоприёмники и фотоаппараты собирали, государственные заказы выполняли, НИИ создавали! Налоги в казну платили от одного до четырёх процентов в год. Что правильно! Только мало этого, надо еще сильнее развивать частный сектор! Пусть народ проявит инициативу, пусть потеснит красных директоров.

Да, наверное, кто-то из братских народов, свободы через край хлебнув, может отшатнуться, уйти из-под опеки «старшего брата». И пусть! Уйдут, поймут, что сообща жить лучше, и вернутся обратно. Обязательно вернутся.

Так думал Лаврентий Павлович. И много чего еще думал.

Вот только прежде надо конкурентов с политического поля вытеснить, мирно и по возможности тихо. Без крови, без шельмования, пусть сами уйдут, пусть освободят дорогу тому, кто знает, куда идти. Он знает! И тогда наступит новая эра свободы и процветания, и каждый не из-под палки, не по указке сверху, а по собственному желанию и для собственной выгоды будет страну строить. Так — будет. Так — должно быть! И он этого добьётся, потому что умеет и за всё, за что брался, у него получалось. И теперь получится! Обязательно!

* * *

— Ну что, Георгий Константинович, пришло твоё время. Вернее, наше. Давай начистоту.

Молчит Жуков, осторожничает, не лезет вперёд.

— У тебя авторитет, ты победу добыл, к тебе прислушиваются. Если не теперь, то Берия всю власть под себя подгребёт, ничего нам не оставит. А так есть шанс. Заодно поквитаешься с ним по трофейному делу.

Жуков болезненно поморщился. Не привык он, не любил сам, лично, на амбразуру лезть, предпочитал других посылать, а потом, если что не сложилось, лампасами вильнув, в сторону уходил. Всегда не сам по себе, всегда под Верховным сидел, приказы и указания его исполняя, а тут надо против течения выгребать. Не его это. Он солдат. Прикажут — исполнит, а лишнего на себя он брать не станет.

— Не знаю… Берия теперь в силе…

— В его силе — слабость его. Ходит, сияет как начищенный самовар, считает, что схватил удачу за хвост, не замечает вокруг себя ничего. Не видит в нас достойных противников, потому что нос выше звёзд кремлёвских задрал. В самый раз теперь ударить. Ты же знаешь, ты воевал: бить надо, пока противник планы твои не раскрыл и резервы не подтянул. Как Ленин говорил: сегодня — рано, завтра будет поздно. Теперь надо! Или… никогда.

— Это так.

— Решайся, Константиныч, пора тебе из тайги уральской выбираться. Сладится всё — в кресло министра сядешь и сможешь армию по своим меркам кроить. Обещаю. Смотри, а то Берия тебя куда-нибудь в Сибирь в военкомы загонит, а то и в лагерь.

Думает Жуков, прикидывает. Велик соблазн, но и опасения немаленькие. Сейчас он хоть что-то имеет, а завтра?.. Или пан или пропал?.. Здесь за чужие спины не схоронишься, и солдат в атаку не погонишь, тут лично самому придётся… И отвечать тоже… Но если выгорит дельце, если министром станет, то много кого можно будет в грязь втоптать, на кого зуб имеется. Выстроить рядком и отвешать, кто что заслужил. Армию-победительницу под себя взять — это дорогого стоит. Если, конечно, Хрущ не обманет. Но не должен, кто он без армии? Мужик-лапотник. Нет у него никого. Без армии Берию ему не свалить…

— Ну что, Георгий Константинович?

— А как другие?

— Что тебе другие? Они к тебе приходили? Нет. А я пришёл. Потому что уважаю и понимаю. Выходит, больше меня тебе никто ничего не предложит. Теперь каждый сам за себя — мы с тобой, они с кем-то другим. Такая ситуация, что кто первый успел, тот больше других откусил.

— Тут надо подумать, план прикинуть.

— Чего прикидывать? Подтянешь к Москве пару дивизий, заткнёшь все входы-выходы, против Лубянки танки и артиллерию выкатишь на прямую наводку, как ты умеешь. Куда им деваться против твоих пушек… А Берию где-нибудь по-тихому в Кремле или на даче возьмём. У него охрана — десяток человек, говорить не о чем. Повяжем, спрячем подальше… Или на месте, чтобы без сюрпризов… А коли время протянем, то Лаврентий в армии кадровые перестановки начнёт, своих людей на должности проталкивая, и тогда не факт, что тебя, что нас кто-то поддержит. А сейчас весь генералитет и офицеры Берию ненавидят, потому что многие через Лубянку и СМЕРШ прошли. Даже если не помогут тебе, то мешать не станут. Вот и прикинь расклад: пара дивизий и два десятка генералов в Кремле — и нет Берии! Сегодня ты в опале, а завтра во власти! Маршалу победы негоже на мелких должностях в округах подвизаться, не его это уровень. Давай, Константиныч, решайся, такой шанс раз в жизни выпадает. И тебе и мне. Нам всем…

Молчат командиры, на Петра Семёновича смотрят.

— Тут расклад такой — не на кого нам теперь рассчитывать, кроме как на самих себя. Не удержится наш хозяин.

— С чего ты взял?

— С того, что он силы свои переоценил, уверовал, что все под ним ходят, а он сверху присел.

— Так оно и есть: все краснопёрые, все менты под ним, под его людьми.

— Так да не так. Это пока он при власти, а случись что — разбегутся все как тараканы во все стороны. Что вы, натуру их не знаете? Им бы только оклады повыше, звёздочек побольше, да хавчик из зэковского котла пожирней. Не станут они за него шкурами рисковать. Может, он иначе считает, а нам снизу, с нар, виднее. Да и авторитет у него не тот. За Сталина народ горой стоял, любого готов был на вилы поднять, а Берию не любят. Никто. Нет у него поддержки, кроме краснопогонников, а им цена — грош в базарный день!

— И что делать?

— Что надо или что будем?.. Если надо, то ему бы теперь ударить, чтобы под самый дых, пока никто не ждёт. Я предлагал придать нам еще пару рот, навести на адреса, а дальше… Дальше дело привычное: стреляй во всё, что шевелится, бросай гранаты, где дырку видишь. Десять минут на всё про всё.

— Там охрана.

— Не смешите меня. Охрана сама не знает куда бежать и под кого ложиться. Теперь никто ничего не знает, все чего-то ждут, боясь шевельнуться. Значит, самое время. Так, Кавторанг?

— Так. Противника бьют, пока он деморализован, тогда, если нахрапом и без соплей, на одном «ура!» прорваться можно. А вот когда он в себя придёт и окопается…

— Вот и я говорю. Говорил…

— Отказался?

— Напрочь. Посоветовал не в своё дело не соваться. Пальцы загибал, сколько под ним служивого народа ходит.

— Думаешь, свалят его?

— Не обязательно, но могут. Есть уверенность в своих силах, а есть самоуверенность. Таких судьба бьёт. Хочешь на трон сесть — территорию вокруг себя очищай под метёлку. Это древние хорошо усвоили и когда к власти приходили, всю прежнюю элиту под корень резали, включая младенцев. Заборы вокруг дворцов с отрубленными головами на кольях городили, чтобы стрелу в спину не заполучить.

— Они же вместе все…

— Были вместе, когда под Сталиным сидели. А нынче разлетелись из гнезда. Скоро оперятся, клювы отрастят и клевать друг друга начнут в темечко. А теперь они тёпленькие и мягонькие, в пушке иллюзий. Только он это не понимает, или не хочет понять, желая крови избежать. Но не выйдет: тут или их кровушка, или его.

— Ну, а если не получается, что будем делать?

— Отход готовить на заранее подготовленные позиции. И это уже начали делать: деньги у нас есть, связи появились. Крюк, бери в оборот воров, хоть душу из них вынимай, но добудь документы и схроны на первое время. Ты, Партизан, где-нибудь в лесах лагерь готовь, поглубже, куда ни зверь, ни охотник не забредают и где отсидеться можно. Сможешь?

— Смогу. Только курортной жизни не обещаю: мошкара жрать поедом будет, холод пробирать.

— Консервов побольше запаси и курева, деньги есть.

— Абвер, можешь личный состав научить от слежки уходить и филеров распознавать, ну и другим премудростям, которым тебя фрицы обучили?

— Всему — нет. Но кое-что попробую.

— Кавторанг…

— Я!

— Тебе дисциплинку подтянуть, чтобы все под козырёк без страха и сомнений. В ком не уверен — того… Сам понимать должен… Бойцов на пятёрки и десятки разобьёшь и связь между ними продумаешь. Абвер поможет.

— Когда обрываться будем?

— Не теперь. Пока хозяин в силе, под ним сидеть будем. Тихо, как мышки. Если сейчас в бега податься, то он страну перевернёт, чтобы нас найти. И родичей подтянет. После, может быть.

— Считаешь, что если его свалят, то до нас дела никому не будет?

— Не считаю, не надо себя обманывать. Новые, которые придут, страну перекорчевывать станут, чтобы себя обезопасить и все корешки, которые прорасти могут, вырвать. С верхов начнут, но рано или поздно до нас доберутся.

— Как?

— В первую очередь через архивы. Это теперь мы в папочках в несгораемых сейфах лежим, а после их взломают и на божий свет дела наши выволокут. Может, не сразу, чуть позже, но обязательно. Полистают, фактики сопоставят, по следам нашим пройдут, чтобы картинку целиком собрать. А картинка самая хреновая нарисуется. Опасны мы, потому что многое умеем и много чему научились.

— Верно толкуешь, — кивнул Крюк. — Одно то, что мы в его личных сейфах лежим, уже, считай, приговор, который без обжалования. Других еще, может быть, в отставку отправят, званий лишат, на нары спровадят, а вот с нами… Сколько у нас времени есть?.. Будет?

— Думаю, месяца три-четыре, может, чуть больше, пока всё устаканится. А потом вцепятся.

— А с родственниками что?

— Не знаю. Совсем — не знаю! Может, новая власть не сообразит, не потянется к ним. Хотя… Если расписки наши всплывут… Одно понимаю: вначале надо себя из этого капкана вынуть, а уже потом их… Такой расклад.

Молчат командиры, думают. Хотя что тут думать? Всё равно ничего не придумаешь, нет из этой ловушки выхода, но какое-то время выиграть можно. А там вдруг… Мало ли кто к власти придёт, и кто знает, насколько. В семнадцатом такая чехарда началась, что никому ни до кого дела не было, тогда многие ниточки оборвались и вместе с полицейскими архивами сгорели. Вдруг и теперь…

— В общем, так, — подвёл черту Пётр Семёнович. — Пока сидим тихо, повышаем боевую и политическую, выявляем слабых, подтягиваем сильных. Лазейки ищем, чтобы нырнуть и без пузырей на дно лечь. Контакты подтягиваем. Связь налаживаем, чтобы, в стороны рассыпавшись, окончательно не разбежаться. Это главное! Воля, она кого угодно размотать может. Это здесь мы все на виду и под контролем, а когда врассыпную уйдём… Если кого-то упустить, если кто-то решит, что надзора за ним нет, что всё кончилось и он сам по себе, то высунуться из норки может. Тут его и прихватят. И он сдаст всех. Так что прав был Крюк, когда говорил, что мы друг дружку изнутри связать покрепче должны, чем снаружи.

— Родственников в заложники брать будем?

— Будем! Лучше мы их, чем другие! Вы — моих, я — ваших и все — всех! Иного выхода нет.

Автомобиль… марка… цвет… номерной знак…

Мужчина сорока — сорока двух лет, худощавый, рост… комплекция… одет… особые приметы… походка… манеры поведения…

Женщина, тридцати — тридцати пяти лет…

Женщина…

Автомобиль…

Заполняется, разбухает журнал наблюдений. Сидят подле задёрнутого шторкой окна бойцы, смотрят в щёлку на улицу. Непрерывно. Круглосуточно. Как Абвер учил.

— А если мне в туалет отойти нужно?

— Значит, кто-то тебя на это время заменить должен.

— Даже если на минуту?

— Даже если на секунду! Буди кого-нибудь из второй смены.

— А если я не успею записать, если сразу четыре машины проедут?

— На этот случай вы вдвоём в окно пялитесь. Сразу решите, кто что смотрит. Например, ты две первые, он — последние. Никаких отговорок я не приму. Смотреть, глаз от улицы не отрывая! Пойдёт толпа, ты всех буди, разбивайте людей по секторам, и каждый пусть своих запоминает и записывает.

— А если ребёнок?

— Всех! В войну малолетки лучшими разведчиками были, в любую дырку пролезали, сквозь любые заслоны просачивались, снабжая партизан ценной информацией. Кто на них подумать мог, когда они от горшка два вершка! Но потом немцы сообразили и стали их пачками на фонарях развешивать. Грудничков можете не фиксировать, а вот мамаш с колясками, беременных, инвалидов, даже если они безногие — в обязательном порядке!

— Ну хоть не кошек…

— Могу и кошек обязать! Больше всего обращайте внимание на тех, кто мелькнул перед окнами несколько раз. С машин, которые на обочине стоят, глаз не спускайте, особенно если из машины никто не выходит и в машину не садится. Постарайтесь разглядеть в бинокль водителя и пассажиров. Только аккуратно, так, чтобы штора не шелохнулась.

— Дворников тоже запоминать?

А вот это вопрос интересный.

— Дворников, сантехников, почтальонов и других постоянных на данной территории работников нужно знать в лицо, и если они вдруг оказались другими, немедленно доложить мне. И еще докладывайте об отъезде жильцов.

— Каких жильцов?

— Таких, что в этом доме жили и вдруг надумали куда-то переехать. Как из этой квартиры.

— А как мы узнаем, мы же за дверь не выходим?

— По погрузочно-разгрузочным работам и шуму в подъезде. Грузовик должен приехать за мебелью или с мебелью, грузчики шмотки по лестницам начнут таскать. А вот если кто-то свой скарб увёз, а новые жильцы шкафы со столами в квартиру не потащили — это сигнал.

— Мудрено всё это.

— Ничего, освоитесь или я из вас душу выну! Кому не нравится в тепле и уюте возле окошечка сидеть, на чердак или крышу загоню.

— Да поняли мы всё, поняли.

— В квартире не шуметь, ходить только в тапочках или босиком, разговаривать шёпотом, не чихать, ни кашлять, посудой не греметь, свет не зажигать, спать посредине комнаты, не соприкасаясь со стенами, по которым звук может идти, унитаз сливать мелкими порциями без шума, воду наливать тонкой струйкой. Кто будет храпеть во сне, того по морде кулаком. Не курить…

— А почему не курить?

— Потому что огонёк сигареты ночью, что тот маяк, за версту видно.

— Это верно. На передке снайперы лихо на огонёк били: закурил человек самокрутку, сделал затяжку, а ему тут же пулька в башку прилетела. Табак тлеет, а человека нет.

— Точно так! И еще запах. Через вентиляцию может пойти, или дымок в подъезд сквозняком затянет. Готовить по той же причине запрещено, только если воду кипятить. Иначе вы до чердака подъезд провоняете. Через запах немало филеров спалилось. Нет вас здесь — пустая квартира.

— Где тебя, Абвер, таким премудростям научили?

— Где учили — мне вовек не забыть.

— А шамать что, если не готовить?

— Сухпаек. Еды запасено на две недели — консервы, сухари, колбаса, сахар. Съедать всё подчистую, чтобы остатки еды не гнили, мусор складывать в коробки. Всё ясно?

— Ясно. Тут как в «крытке» с особо строгим режимом.

— Можете считать, что так. Только еще хуже. Кто режим нарушит, закурит или чечётку отобьёт, и через это хата спалится, того — в расход. Вот так! Связь держим по телефону, звонок в аппарате отключён, просто будет лампочка зажигаться. Разговаривать в дальней комнате, накрывшись одеялами. Вопросы?.. Через две недели смена, тогда отоспитесь и отожрётесь.

Смотрят бойцы, глаз от улицы не отрывая. Трудная эта работа, когда ни отвлечься, ни словом переброситься, ни взгляд отвести нельзя. Вот идёт фигуристая женщина, колышется как морской прибой на сочинском пляже. Глаз не оторвать! Эх, какая баба, такую зэки в бараках только во сне видели! И смотрит боец, и улыбается во весь рот, и слюну на воротник пускает, сам того не замечая.

А позади женщины мужик идёт, неприметный, в плаще и шляпе. И ничего у него не колышется, не перекатывается, и взор он не приковывает — не интересен тот мужик. Но… вроде бы проходил он здесь прежде… точно, третьего дня. Вот и запись в тетрадке имеется и время проставлено. А время — то же самое! Может, это случайность, а может, и нет…

Смотрят бойцы до рези в глазах, до слёз, ползущих по щекам, мелькают лица, пухнут тетрадки. И на хрена всё это? Кто бы им сказал…

— Есть наблюдение.

— Уверен? — Пётр Семёнович пристально посмотрел в глаза Абверу. — Мне туда, — кивнул он на потолок, — докладывать. Ошибусь — костей не соберу.

— Точно, без ошибки! Четыре машины. Восемь — девять раз за день меняются: одна уезжает, другая приезжает. Стоят в разных местах, но с тех мест виден особняк. Номерные знаки разные. Полчаса-час стоят, не больше. Из машин никто не выходит, ничего в них не грузят. К одной участковый подходил, о чём-то с водителем поговорил, козырнул и прочь пошёл, чуть не побежал. Есть слежка…

— Не ошибаешься? — Берия насупился, пенсне снял, переносицу потёр. — Кому за мной следить? Я же любого в порошок…

— Не знаю. Вот номерные знаки. И фотоплёнка. На ней машины видны хорошо.

— Что об этом думаешь?

— Думаю, кто-то из близкого окружения.

— Зачем им за мной следить, если я с ними каждый день встречаюсь?

— Возможно, отслеживают график ваших приездов-отъездов или считают по головам охрану.

— Ну посчитают, что с того? Это не секрет, моя охрана на гособеспечении, достаточно их дела запросить, там они все фас и в профиль. И про мои передвижения всякий знает. Не понимаю…

Пётр Семёнович пожал плечами.

— Считаешь, они что-то замышляют? Фактики на меня собирают? С кем прихожу, кого привожу?

— Не исключено. Или что похуже.

— Нет, не верю… Все портфели разобраны, всё устаканилось, каждый, что хотел, получил и даже больше. Не станут они рисковать, всё на кон поставив. Кремль уютнее Магадана. Да и кому? Они собственной тени боятся. Нет…

— Всегда хочется большего.

— Кто им даст? Не проглотят они такой кусок, подавятся! Но в любом случае я прикажу узнать, кому принадлежат эти номера.

— Боюсь, что никому. Они каждый раз новые. Думаю, это просто железки, которые на один день. Их печатают, потом выбрасывают и новые вешают.

Берия задумался, забарабанил пальцами по столу.

— Сделаем так. Я теперь в ГДР срочно улетаю, буза там, немчики опять голову подняли, а местные товарищи не справляются. Наведу порядок, вернусь, проведём более тщательное расследование. Подготовь свои по этому поводу соображения. Может, ты и прав, может, закружилась у кого-то голова. Раньше все под Сталиным ходили — пикнуть боялись, а теперь… Ладно, разберёмся. Думаю, ты ошибаешься, но если нет… Тогда головы полетят из-под самых кремлёвских шпилей, тогда дружба побоку, табачок врозь!..

— Ну что, Георгий Константинович? Пора решаться, завтра опоздать можно, мне кажется, информация уже просочилась… Теперь он уезжает на несколько дней в Германию, и ты… Мы можем спокойно всё подготовить. Есть у тебя надёжные части под Москвой? — спросил Хрущёв.

— Найдутся. На Берию у всех зуб имеется. Но на активные действия они могут не пойти, — ответил Жуков.

— А ты им всего не говори. Нам стрельба из башенных орудий в центре города ни к чему. Нам достаточно танковые колонны пригнать и траками на бульварах полязгать. Этого, я думаю, будет довольно, чтобы остудить горячие головы. Против армии никто не пойдёт. В крайнем случае пальнёшь пару раз по Кремлю. А мы под шумок твоих «коробочек» его своими силами повяжем.

— У него охрана.

— Охрана за дверями останется. Никто своих держиморд в зал заседаний не тащит, а вы — генералы, вас никто не остановит. Зашли, навалились разом, связали и увезли в надёжное место, пока его люди не очухались.

— Если он сопротивляться станет, шум поднимет, а охрана за дверью?

— Пристрелите на месте. Может, и к лучшему. С трупом возни меньше, а итог один. Когда его нет, кого охрана защищать станет?

Жуков испытующе посмотрел на Хрущёва. Хорош заговорщик, глаза блестят возбуждённо, а нижняя губа трясётся. Спросил прямо:

— Страшно, Никита Сергеевич?

— Не страшно дуракам. Тут ведь как на краешке — можно и свалиться. Но только я верю, вернее, знаю… Всё должно получиться. Не ждёт он удара, вот именно теперь, когда считает, что всех подмял — не ждёт!.. — Хрущёв говорил горячо, размахивал руками, убеждая не столько собеседника, сколько себя. — Хватит под ним ходить, хватит трястись, как дворняги на морозе. Под Сталиным дрожали, теперь под ним. Только Лаврентий не Сталин, кишка у него тонка. Он такой же, как мы, а может, и похуже. Валить его надо немедля, пока он в силу не вошёл.

— Это общее решение?

— Что? — Хрущёв замешкался. — Коллегиальное. Кто-то, конечно, против, но большинство — за. Так что вмешиваться никто не будет. Да и побоятся поперёк боевых генералов, при оружии, сунуться. Нет там буйных, Берия последний… был.

— Не знаю, без приговора, без приказа…

— Он сам себе приговор вынес! И нам вынесет, если мы и дальше сомневаться будем. Сейчас или никогда! Не захочешь ты — другие охотники найдутся, я уже кое с кем говорил. Но тогда не обессудь, тогда тебе в Дальневосточном округе батальоном командовать, на капитанской должности.

— Можно подумать?

— Думали уже, дальше некуда. Чего я тебя, Георгий Константинович, как девицу обхаживаю? Ты боевой офицер, герой, победитель, ты Гитлеру шею свернул, так неужели с Берией не справишься? Если мы проиграем, с тобой или без тебя, он из нас души на Лубянке вытрясет и всех соучастников. И твою фамилию, в том числе, потому как ты в заговоре… Уже — в заговоре, так что в сторонке не отсидишься.

— За глотку берёшь, Никита Сергеевич?

— Не я, жизнь берёт. Всех нас. Слишком далеко всё зашло, чтобы пятиться. Тут или мы его успеем, или он нас, чуть позже, припечатает. Собирай своих генералов и командуй, как ты умеешь!.. Наше дело правое…

Телефонный звонок. Долгий, тревожный.

— Что случилось?

— Не знаю! Тут бронетраспортёры. И грузовики с армейскими номерами.

— Где?

— Напротив особняка. Всю дорогу перегородили. Несколько машин во внутренний двор въехали.

— А сам?

— Его не видно, он сюда сегодня не приезжал.

Чёрт побери!

— Держи в курсе, что там у вас происходит.

— Держу. Сейчас охрану вывели.

— Как вывели?! Кто вывел?

— Офицеры. Не МГБ. Армейские, в полевой форме, при оружии, у некоторых пэпэша. Вытащили по одному — руки за спину — и затолкали в автобус. Что нам-то делать?

— Для начала не орать! Ты что, у окна стоишь?

— Тут ори не ори — никто не услышит, так моторы ревут. Куда нам?

А куда, действительно?

— Жди, полчаса жди и никуда не суйся…

Командиры собрались в минуту. Уставились вопросительно на Петра Семёновича.

— Что смотрите, я знаю не больше вас! Особняк… Еще ничего не значит, может, это просто провокация.

— Позвони, узнай.

Пётр Семёнович набрал номер. Услышал:

— Дежурный офицер Мамонов слушает!

Голос незнакомый и какой-то уж слишком напористый.

— Мне бы майора Прохорова услышать.

— Нет его. Кто спрашивает?

— Тогда капитана Худякова.

— Отсутствует по служебным делам. Кто их ищет? Назовите свою фамилию…

Пётр Семёнович бросил трубку.

— Ну что?

— Ничего хорошего. Доверенных офицеров нет, отвечает какой-то хрен с горы, которого я первый раз…

Все затихли. Такой поворот… Считай, на полном скаку.

— Может, в приёмную позвонить?

— Может, лучше самим, своими ножками, на Лубянку прийти, здоровьем Лаврентия Павловича поинтересоваться? Нет его там. Может, уже и в живых нет.

— Тогда что? Врассыпную?

— Нельзя врассыпную. Мы трупа его не видели, может, он жив-здоров и теперь ответный удар готовит. Не свалить его так просто, у него МГБ, милиция и чего только нет. Теперь там драка, и пока не станет ясно, кто кого одолеет, нам дёргаться не следует. Если сделаем ноги, то Берия их нам потом из одного места повыдёргивает и скрепки вставит. Может, он специально подставился, чтобы врагов своих из нор выманить и разом всех прихлопнуть? Мы с вами люди маленькие, в его мозги и планы влезть не можем.

— Считаешь, он верх возьмёт?..

— Не считаю. Но предполагаю. Он не мальчик, силы имеет, какие поискать. Мы — пылинки в его хозяйстве.

— Да, представить невозможно, что кто-нибудь Берию… Что на это решатся…

— Уже решились. Поэтому мы здесь.

— Так что, сложа руки сидеть?

— Сидеть. И ждать! Лучше сложа руки, чем сложа головы. Передай, чтобы там никаких шевелений, через пару дней, когда всё яснее станет, мы их оттуда вытащим. А пока всем полная боевая готовность. И урок подготовить, похоже, их время пришло…

День.

Два…

Три…

Дни, похожие друг на друга, одинаково долгие и тревожные. Сидят бойцы в шарашке, как в склепе, что происходит — не понятно. Сидят командиры, которые знают больше, но от этого им не легче.

— Дозоры усилил?

— Усилил. Сказал, что если кто спать будет, головы поотвинчиваю…

Торчит безвылазно в шарашке Пётр Семёнович. Некуда ему идти: на контактных номерах незнакомые люди висят, все связи утрачены, что происходит — не понять. Не самому же в Кремль заявиться.

— Газеты принесли?

— Вот, целая пачка.

Схватил, жадно перелистал страницы. И радио болтает, не переставая, никто его не выключает и не убавляет звук. Вдруг какое сообщение? Но нет ничего, газеты про успехи и рекорды пишут, фотографии членов ЦК, передовиков производства и народных артистов публикуют. Радио марши и спектакли передаёт. А какая возня там идёт — поди узнай. Слушок по стране уже, возможно, ползёт, но как им о том узнать, когда они как на острове живут?

— Надо бы на базар сходить.

— Зачем? У нас продуктов в достатке.

— Послушать, о чём народ болтает. Слух, он впереди официальных заявлений бежит.

Верно, зэки о любой амнистии или о смене лагерного начальства первыми узнают. Еще никакой информации, а они уже от радости светятся. Откуда?.. Или у них чутьё такое собачье?

Но и народ ничего не знает, хотя шепчется, что давно что-то товарища Берии не видно, не пишут про него и фото не публикуют. И вроде бы кто-то слышал, что заболел он тяжко, так что с постели не встаёт, только об этом пока не сообщают. А может, скинули его…

Слухи, слухи… Но верно — больше недели прошло, а о нём ни слуху ни духу.

— Уходить надо. Пора, а то досидимся до беды.

Кивает Пётр Семёнович. Верно, пора. Может, Берия и вернётся, но только с каждым днём надежда угасает. Если скинули его, то теперь чистка рядов начнётся, а они — в его обойме.

— Добро. Готовьте личный состав.

И вдруг, хотя все ждали, сообщение по радио о «преступных, антипартийных и антигосударственных действиях Лаврентия Павловича Берии, направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала, выразившихся в вероломных попытках поставить Министерство внутренних дел СССР над правительством и Коммунистической партией Советского Союза…»

Вот так! Теперь никаких сомнений — не удержался товарищ Берия, соскользнул, упал…

— Всем немедленная эвакуация!

Только поздно, ушло время.

— Второе НП докладывает: на дороге колонна из четырёх бэтээров и грузовики с солдатами.

— Сколько машин?

— Около трёх десятков.

Выходит, минимум десять рот, а то и больше — это как кузов набить, а то ведь можно личный состав как сельдей в банку затолкать. Десять рот — это серьёзно, особенно если это не новобранцы-срочники. Плюс бронетранспортёры с крупнокалиберными пулемётами, которые как косой косить будут…

— Вскрывайте оружейку!

Бойцы разбежались по помещениям, благо всё было собрано и упаковано заранее. Бойцам, тем более недавним зэкам, собраться — только подпоясаться, они вещами не обрастают. Но всё равно, каждый шаг, каждая пробежка — это секунды, минуты… Подразделение — не человек, котомку на плечо не забросит и в дверь в чём есть не выскочит. Тут спеши не спеши…

— Сколько у нас времени?

— Минут двадцать, пока они разведку проведут, дорогу прощупают, дозоры вышлют… Вряд ли они нахрапом полезут, рискуя на мины или засаду нарваться. Это азбука. Пожалуй, все тридцать…

Но тридцати минут не получилось. Колонна, не снижая скорости выскочила к забору, раскатилась, встала подковой против КПП. Солдаты, выпрыгивая из грузовиков, шустро разбегались вдоль периметра, взяв шарашку в кольцо.

— Всё, захлопнули крышку. Внаглую действуют, на испуг берут.

Командиры собрались вместе.

— Как действовать будем?

— Прорываться, какие другие варианты!

Из-за забора, перекрывая все шумы, зашуршал, прокашлялся, гаркнул басом «матюгальник»:

— Слушать сюда! У меня приказ, взять вас живыми или мёртвыми. По мне — лучше живыми, чтобы своими бойцами не рисковать. Ну, а если нет… У меня здесь четыре батальона, плюс бронетехника на подходах, а мало будет…

Там, далеко, что-то знакомо загудело, приблизилось, и из-за леса, чуть не срезая верхушки деревьев, ревя, выскочило звено штурмовиков, пронеслось над самыми головами так, что фуражки на головах закачались…

Ни хрена себе!

— Надеюсь, всё понятно? Так что сопротивление бесполезно. Хенде хох, ребятки, выходим по одному, оружие в штабель…

Командиры и бойцы замерли в растерянности, задрав головы к небу. Их что, бомбить будут? Похоже — будут. На такое никто не рассчитывал, такое в голову прийти не могло.

— Предложения?

— Потянуть время до темноты, немного осталось. А там на «ура!».

— Потянуть время — согласен, а на «ура!» вряд ли получится.

— Так что, сдаваться?

— Сдаться можно, только, боюсь, нас тут же и положат.

— Тогда сразу бы разбомбили.

— Тоже верно. Значит, учинят допросы с пристрастием, а уже потом…

Опять захрустел микрофон:

— Вы что там, умерли? Уже… Я же приказал: руки в гору, выходи по одному.

Вот привязался…

— Кавторанг, поговори с ними, у тебя глотка лужёная…

Этому, верно, никакие «матюгальники» не нужны: набрал в грудь воздуха так, что вены на висках налились. Гаркнул:

— Нам подумать надо!

— А кофия горячего с пирожками не требуется?

Пётр Семёнович покачал головой.

— Так не пойдёт, не станут они ждать, надо им зацепку дать.

— Какую?

— Сказать, что нам посоветоваться надо.

— С кем?

— Неважно! Им нужно наших командиров вычислить, под кем мы ходим, чтобы тропинку к ним протоптать. Теперь они на провод сядут, чтобы разговоры наши слушать. Им молчаливые трупы хуже, чем живые болтуны.

— С кем нам говорить? Все твои контакты оборваны, — удивился Партизан.

— Хоть с кем, звони по первому попавшемуся номеру. Давай, Кавторанг.

— Нам посоветоваться надо! — рявкнул Кавторанг. — Мы люди, как и вы, военные, у нас приказ.

— Чей?

— Неважно. Дай нам пару часов. Наше начальство свяжется с вашим начальством и всё уладит. Зачем нам стрельбу устраивать?

Пауза, видно, кто-то с кем-то совет держит.

— Ладно, валяйте. Час даю.

Прокатило!

— Давай по телефону дурочку валять… Только долго не болтай.

Крутится диск. Голос:

— Алё…

— Говорит «шестой», передайте «второму», что у нас ЧП. Будем ждать его звонка.

— Чего?

— Обязательно передайте. Ждём! — Трубку на рычаг.

Еще один звонок:

— Нам необходима помощь людьми и техникой… Немедленно. Он — в курсе… — Отбой.

Пусть теперь выясняют, прослушивают, трясут случайных абонентов.

— Рацию сюда. Стучи на ключе любую хренотень, набор букв и цифр, пусть перехватывают, расшифровывают и головы ломают.

— Ну, ты лис, Пётр Семёнович.

— Жить захочешь — не так извернёшься… А я хочу. Теперь предложения. Кавторанг, ты в армейских делах самый опытный.

— Тут куда ни кинь… численное превосходство, калибры, авиация… Мы внутри, они снаружи, сели и крышку припечатали. Только если темноты дождаться, тогда шансов чуть больше.

— Партизан?

— Нахрапом прорываться, кто-нибудь выскочит.

— А кто не выскочит?

— Нужен отвлекающий манёвр. Ввязываемся в бой в одном месте, оттягиваем, разделяем силы противника, основной массой наваливаемся в другом, где меньше ждут.

— Гладко было на бумаге… Дай сюда карту. У них бойцы по периметру, плюс, наверняка, пулемётные точки по границе леса, манёвр свободный — не станут они все в одно место бросаться. Была бы у нас артиллерия, мы бы их к земле прижали, а так… Не война это, не фронтовая операция, и мы не фрицы. Перестреляют нас как зайцев — вначале тех, потом других. В «мешке» мы с горлышком перетянутым так, что не вздохнуть и не пикнуть, — постучал себя по шее Партизан.

— Крюк, ты что молчишь?

Подумал Крюк, сказал:

— Думаю, ручки поднять…

— Что?!

— Задрать руки, выйти колонной, сблизиться и… схлестнуться в рукопашку на ножичках, вряд ли они такого ожидают. В ближнем бою мы сильнее… Выбьем командиров, захватим оружие…

— А бэтээры?

— В кучу они стрелять не будут, чтобы своих не положить. А в драке, морда в морду, численный перевес не так важен, потому вдесятером одного бить не сподручно, не драка это — толкотня, где все друг другу только мешают, размахнуться не дают.

— Это верно.

— Другого выхода не вижу — стволами нам не прорваться, у них против каждого нашего с десяток своих имеется, плюс бэтээры, плюс, чёрт возьми, фронтовая авиация, с которой точно не поспоришь. Разбомбят или перестреляют как в тире. Нужно сходиться на расстояние вытянутой руки, только лоб в лоб.

Все затихли… Авантюра. На пулемёты с «перьями» бросаться, где такое видано? Но какие другие варианты?

— Пожалуй, я соглашусь, — сказал Абвер, — В драке всё лично от тебя зависит, а в стрельбе есть много факторов, которые… против нас.

— Пуля — дура, штык — молодец, — усмехнулся Кавторанг. — Хотя рукопашка — это такое месиво, что не дай бог никому. Но коли надо — постучимся кулачками, не впервой.

— Тогда готовимся…

Бойцов выстроили в коридоре. Всех. Вперёд выступил Кавторанг.

— Расклад такой: сдаваться нельзя, иначе Лубянка, «барбосы», сломанные рёбра и стенка. Драться глупо — бомбовозы все видели. Сбросят нам на головы два десятка двухсоток, и здесь камня на камне не останется. И мы — кусками. Шанс один, сойдись в драчку, стенка на стенку. Поэтому автоматы, пистолеты — долой, точим ножи и финки, суём их в голенища и рукава, ховаем за воротник так, чтобы они в глаза не бросались. Заточки, гвозди тоже сойдут. Дальше разбиваемся на пары и тройки, чтобы спину друг другу прикрыть, прикидываем, как сподручней действовать. Задача ясна? Тогда готовимся, сынки, как на фронте — враг впереди, свои рядом, плечом к плечу, а назад… Назад дороги нам нет.

— Что там?

— Ерунда какая-то… По адресу, который мы по номеру пробили, семья пенсионеров проживает. Муж и жена семидесяти лет. Муж — инвалид.

— А второй номер?

— Там коммуналка, к телефону подходят все кому не лень.

— Так может, кто-то из них диспетчером подрабатывает: ему звонят, он передаёт.

— Не похоже, там такая шваль обитает, один другого краше. Мы с участковым поговорили — ни одного вменяемого жильца.

— Значит, надурили… Зачем? Время тянут?.. Ладно, начинай операцию, действуй, но не усердствуй, всех подряд не вали, по максимуму живыми бери. Нам «языки» нужны, их можно «развязать», а трупы, они молчуны. Пусть первый, кого возьмёшь, командиров укажет, хоть на куски строгай, а командиров береги, пылинки с них сдувай. Задача ясна?

— Так точно. Куда им деваться? Я их, как медведя в берлоге, обложил со всех сторон.

— Только не забывай, что у этого медведя клыки и когти имеются. Их хозяин абы кого в «шарашку» бы не засадил, так что не расслабляйся.

— Ничего, справимся. Будут скалиться, мы им быстро клыки до дёсен сточим. Не впервой…

— Ну-ну.

* * *

Ворота загромыхали и распахнулись.

В глубине в свете фар и фонарей маячили какие-то неясные фигуры.

— Руки, покажите руки! Одну вверх, другой оружие держите. За ствол держите, обоймы и магазины сброшены. И без глупостей: огонь открываю без предупреждения. Пошли!

Откуда и кто кричит — не видно. Свет, бьющий в лицо, глаза слепит.

— По двое, расстояние между двойками три шага.

Потянулись бойцы, одна рука над головой, в другой автомат, который прикладом по земле скребёт.

— Туда бросать!

Загремел металл о металл — бесполезные в данном случае железяки полетели в общую кучу.

— Кто без оружия — отходи в сторону, рук не опускать, строй не нарушать.

Значит, шмон будет.

Тянутся бойцы, растёт куча оружия. Задние ряды напирают на передние, отчего те сдвигаются вперёд.

— Кто командиры?.. Сюда вышли.

Командиры шагнули из строя, пошли на голос.

— Стоять!

Встали. И что дальше?

— На территории кто-нибудь еще остался?

— А ты поди, проверь.

— Кто сказал?

— Ну я, — сплюнул на землю Крюк.

Сзади потянуло дымком. Что такое?

— Сволочи, бумаги подожгли! Карпенко! Бери свой взвод и переверни там всё вверх дном, чтобы ни одной бумажки не пропало. Бегом!

Взвод рысцой побежал к распахнутым воротам. А дальше… Дальше взвод полез в здание. Буром, на дурачка, видно, уверовали в свои силы или потому, что торопились. Растянулись по коридору, ощетинившись стволами и вышибая ногами двери. Пусто. Никого… Везде — никого…

— Оттуда запах!

— Быстро!

Побежали, чтобы приказ исполнить, чтобы ни одной бумажки не потерять. Вышибли дверь, а там дым такой, что не продохнуть и что-то, мерцая, полыхает как костёр в тумане. А это костёр и есть, только не дрова горят, а папки!

— Кравцов, быстро за водой. Всем отделением! Найдите ведра. Не найдёте, хоть гимнастёрки мочите!

Побежало, громыхая по полу, отделение Кравцова туалет искать…

Остальные метнулись в кромешную тьму огонь затаптывать. Но не добежали. Из черноты, как из преисподней, их схватили сильные руки, перехватили рты ладонями, чиркнули заточками под кадыками. Что-то забулькало, закапало на пол… Но гудит, трещит пламя, приглушая звуки.

— Эй, что там у вас?

Тишина.

Еще несколько солдат сунулись в дым и пропали, как сгинули.

— Вы где, чего молчите?

Страшно, жутко, когда уходят бойцы в темноту и ни звука, ни вскрика…

А в туалете тоже бойня: режут военных, как баранов, выскакивая из кабинок и из-за углов, а выстрелить те не успевают, потому что в руках полные ведра и даже если их бросить, на это уходят мгновения. Равные их жизни.

Засада? И нужно бы, как на фронте, закатить в темноту, в пламя, пару гранат и распушить от бедра длинные очереди, чтобы всех, кто в комнате, положить. Но нельзя, свои там. Ушли и не вернулись. На это и был расчёт.

Вдруг чей-то голос:

— Помогите, я ранен!

И еще один сдавленный стон.

— Это же Трофим! Ты где?

— Здесь… Один я…

Спасибо, служивый, отработал. Позвал своих, подал голосок, на который, как на манок, новые жертвы пошли. И вновь тишина, потому что подранкам горло заточки перечеркнули.

— Трофим… Ты где?

Вскинулись тени с пола, ориентируясь снизу по ногам, действуя на ощупь, но не промахиваясь. Завалились солдаты, захлёбываясь своей кровью. Был взвод, да не стало его. Один в живых остался. Этого встряхнули и к дверям поволокли. Ткнули ножом в спину против сердца.

— Жить хочешь?.. Тогда командира зови. К телефону. Как его зовут?

— Подполковник Никифоров.

— Вот его и зови.

Кивнул.

— Давай базарь!

Боец высунулся на крыльцо, крикнул:

— Это я!.. Товарищ подполковник… Вас Карпенко зовёт. К телефону, он по нему говорит. Вас на связь требуют для переговоров, с другими разговаривать отказываются.

Телефон? Ну да, городской, по которому можно позвонить, чтобы поторговаться. А куда еще? Свой номер они знают. Всё просто — зверь сам на охотника бежит.

— Скорее!

— Сейчас иду. Четыре бойца со мной.

Побежал к зданию, фуражку на ходу придерживая. Клюнула рыбка, клюнула. Только кто здесь рыбка, а кто рыбак, не понять. Рыбка думает, что она рыбак, и на крючок насаживается. Сама.

Новая партия солдат вошла в здание. Спокойно вошла, потому что там свои, там второй взвод шмон навёл.

— Карпенко! Карпенко, твою мать! Где ты, чего молчишь?

Но нет Карпенко. В живых нет.

— Вы где?..

Здесь, да не те! Короткая, так что маму помянуть не успели, резня.

— Тихо! Пикнешь — смерть!

Возле глаза, возле самого зрачка — заточка. И в спину что-то впивается, так что кровь по хребту горячим ручейком ползёт. Страшно…

А рядом, в шаге, бойцы хрипят. Уже мёртвые.

— Сейчас прикажешь своим грузить пленных в машины. Всех сразу.

— А если нет? — прошептал подполковник.

— Тогда… Убивать не станем, зачем чужую работу на себя брать — яйца на хрен отрежем. А твоя жизнь, один чёрт — под откос. Тебя прокурор на Колыму законопатит, где таких, как ты, без яиц, ждут не дождутся.

Затрещала ткань внизу живота, и что-то холодное и острое ткнулось в промежность, буравя кожу.

— Ну что, на Колыму при достоинстве или туда же, но без него? Выбирай.

Дрогнул командир, смерти, может быть по горячке, и не испугался бы, а вот так… Жизни лишиться можно, на то их натаскивают, но лишиться жизни половой?! А как же жена?.. И жена капитана?.. И еще одна… буфетчица? В дальних гарнизонах без этого инструмента делать нечего… Даже на крыльцо не выйти…

— Что надо?

— Я уже сказал: грузить пленных в машины. И своих тоже. Всех!

Кивнул.

— Тогда давай к окну. И не блей, громче ори, как нам орал.

— Пушкарёв!

— Я!

Крутит башкой Пушкарёв на крик командира. Где он? Ага, вон, в окно высунулся, рукой машет.

— Грузи пленных в машины, и коридор из бойцов выстрой, чтобы никто не сбежал. В остальные — личный состав. Всех! Мы уезжаем! Бэтээры — вперёд, пусть дорогу проверят.

— Обшмонать бы их надо, мы не успели.

— После. Три минуты тебе на сборы. — Обернулся.

— Молодец. Посиди пока тут, может, еще пригодишься.

Сунули в рот кляп и еще пристукнули для верности.

— Разобрать оружие, занять проёмы!

Солдаты возле машин забегали, выстраиваясь в две шеренги. Другие в грузовики полезли. Умеют военные быстро приказы исполнять, особенно если в столовой каша стынет.

— Плотнее вставайте, чтобы мышь не проскочила. Кто будет тормозить — лупи прикладами не жалея.

Два бэтээра, дымя выхлопом, выкатились на дорогу.

— А ну пошли!

Бойцы уныло побрели по живому коридору, ощетинившемуся стволами.

— Шустрей шагай! — Удар прикладом между лопаток такой, что кости затрещали.

— Полегче!

— Ничего, не рассыплешься.

Втянулась колонна в «коридор» по всей длине.

— В машину по одному!..

Но никто никуда не полез — сверкнули в темноте ножи и заточки. Каждый своего, против которого стоял, конвойного зарезал. Взмах — и заточка, между рёбер проскользнув, перечёркивает пополам сердце, а у кого-то между глаз ручка торчит… Один готов, теперь следующий… Уже гвозди в ход пошли. Три прыжка к кучке солдат, и уже из чьего-то виска только шляпка торчит. Вбит гвоздь в голову, как в полено.

— Тревога!..

Но перехватывают зэки автоматы, рвут из рук умирающих солдат.

— Справа!..

Бросок финки и какой-то лейтенант, роняя из рук пистолет, хватается за горло, пуская кровавые пузыри. Рядом Кавторанг солдат кулаками как кувалдой молотит, ломая носы, вышибая глаза. Орёт на кураже, как в рукопашке с немцами.

— Полундра, братва-а! За Родину!..

Короткая очередь. Кто-то из зэков, сломавшись пополам, ткнулся лбом в землю. Но стрелка тут же достали, исполосовав финками.

— Бэтээр!

Ожил бронетранспортёр, закрутил башней, сейчас довершит полукруг и лупанёт по толпе из крупнокалиберного пулемёта, сметая всех как мусор, и правых, и неправых. Но открыты люки бронированной машины, потому что никто не ожидал…

— Гранату!

Две лимонки, прыгнув как мячики, свалились внутрь. Секунда… две… Взрыв! Замер бэтээр.

А свалка идёт, вернее, бойня. Режут растерявшихся, впавших в ступор солдат, вколачивают в них финки, заточки и гвозди.

— Командиров выбивай! — орёт, перекрывая все крики и стоны, Кавторанг.

Выбить командиров — первейшее дело, без них солдаты — стадо. Режь их, как овец.

Урки очухались, потянув ноздрями запах крови.

— Ах, суки! У-у!.. Режь ментов! — дико заверещал кто-то из них, входя в раж.

Хотя не менты тут — армия. Выдернули из трупов скользкие от крови заточки, ощерились, бросились солдат кромсать. Умеют это урки. И любят, когда ответки ждать не приходится — подранков выбирают и тех, кто послабее.

Из окон «шарашки» разом застучали пулемёты и автоматы. Короткими очередями, потому что прицельно, чтобы своих не зацепить. Выцеливали тех, кто за кругом драки, кто самый опасный.

Десяток солдат, побросав оружие, подняли руки. К ним метнулись урки.

— Отставить! — гаркнул Кавторанг.

Но урки не услышали или не захотели услышать, налетели, порезали солдат, никого не пощадили. Кому-то голову начисто отпилили, подняв в вытянутой руке. И это, возможно, переломило ситуацию. Выжившие военные, бросая оружие, побежали к ближайшим кустам. Преследовать их никто не стал.

Прошло несколько минут. Может, три, может, пять — кто считал?

— Поджигай машины!

— Зачем?

— Чтобы след оборвать! Грузи внутрь, поближе к бакам, наших. Трупы грузи и… тяжёлых.

— Но они же… они еще живые, нельзя их в огонь!

— Значит, помоги! У нас санбата нет и тащить с собой их мы не можем. Мы их потащим, а они нас — в могилу. Тут скоро военных нагонят, все дырки ими заткнут, и если мы не успеем оторваться… В машину, чтобы никаких следов, ни лиц, не пальчиков!

В кузов заволокли трупы. Уже… только трупы. Подогнали, поставили в кучу грузовики, перегораживая дорогу, прошлись короткими очередями по бакам, чиркнули спичкой…

— Уходим, сейчас баки рванут!

— В колонну!..

И бегом, бегом…

К горящим машинам подкатили бэтээры, крутнули башнями, замолотили из пулемётов наугад в сторону леса. Но поздно, поздно. Всё поздно!.. Вырезаны, расстреляны батальоны почти вчистую.

— Шире шаг!

Бегут бойцы одной длинной цепью, обходят населёнки и дороги, ныряют в чащобы и болота, выбирая для пути русла ручьёв и речушки, чтобы след сбить.

— Привал! Пять минут на оправку. А вы… — поворот к уркам. — Если отставать будете, то здесь ляжете.

Понимают урки и даже не огрызаются. Побег — дело весёлое, святое.

— Подъем! Дозоры вперёд, отрыв — два километра. Прикрытию выходить через семь минут. Отставших и дезертиров — в землю! Пошли, ребята…

Бегут зэки, от кого… куда? Ведь и не зэки они уже, и не учёные в халатиках, и не бойцы, а списанные вчистую, по документам и по жизни покойники. Нет у них прошлого, нет настоящего и будущего тоже. Зайцы они, которых будут травить сворами псов.

— Подтянись!

— Как ушли?! Куда ушли?!

— Пешком. В неизвестном направлении. Мы организовали розыск, перекрыли дороги.

— Ну и что?

— Как сквозь землю провалились. Никаких следов. Собаки довели только до ближайшего ручья. Авиационная разведка тоже ничего не дала.

— Местное население?

— Мы запросили участковых, чтобы они провели опрос, никто ничего не видел.

— Как можно… У вас же четыре батальона, вооружение, а их там всего ничего. Как такое могло случиться?

— Мы не рассчитывали, вернее, не ожидали… Мы проведём тщательное расследование и доложим результат.

— Какие потери? Что?! Сколько?! У вас там что, армейская операция была? Вы Берлин брали? Охренели вконец, с горсткой бандитов справиться не смогли! Позор! Выявить виновных и наказать самым суровым образом, вплоть до трибунала!

— Это будет затруднительно. Виновные… их нет. Все командиры, кроме подполковника Никифорова, выбиты.

— Все?!

— Все.

— Подполковника под суд! На нары! Погоны долой! Квартиру отобрать! Четыре батальона, бэтээры… С ума сойти!..

А что тут поделать: не привыкли военные, чтобы их тихо резали, не тому учились. Им бы в полный рост, на траншеи, за валом артиллерийской подготовки и так, чтобы сверху авиация, с флангов соседи и приданная каждому взводу бронетехника. Чтобы по уставу, по учебникам, по правилам. А когда их по одиночке жизни лишают, теряются они, не могут правильно обстановку оценить и лезут на ножи, как мотыльки на огонь. И сгорают. А кто мог предполагать, что чуть ли не десятикратный численный перевес, бэтээры и штурмовики им не в помощь? Никто не мог!

Ну да, они за свою глупость и самонадеянность расплатись. Сполна…

Лесная поляна. Сидят бойцы, еловые лапы под себя подстелили, чуть в стороне костёр горит, под ним толстая каменная подушка, чтобы трава не выгорела, над костром высокий навес сооружён с листвой — дым рассеивать.

— Копать землянки будем там, — показал Партизан. — Вынутый грунт выбрасывать в ручей малыми порциями, чтобы течение уносило. Крыша — два наката, сверху земля и дёрн с кустами, деревцами и пнями. На полу настил на случай, если вода просочится, в углу яма под туалет. Запасной лаз — метров сорок, чтобы по нему на четвереньках можно было выбраться. Деревья рубить и таскать с восточного склона из разных мест, убирая за собой под метёлку.

— Это же четыре километра, да по болоту, а здесь сушины на каждом шагу.

— Значит, четыре. Кому кажется, что это далеко, за десять вёрст отправится лес валить. Если здесь рубить начнём, то нас быстро по сучкам и щепкам вычислят. Здесь всё должно оставаться как было: травинку не потревожить, ветку не согнуть, что выкопали, то обратно посадить и поливать, чтобы не завяло. Брёвна и дрова носить каждый раз по новому пути, чтобы тропу не набить. Всё ясно?

— А готовка?

— На болоте, на острове. Оттуда в котелках таскать. Если тревога — сухпай в землянках жрать, не высовываясь.

— А…

— Естественные надобности справлять в реку, на перекате, где течение. Там рыбки быстро всё подберут. Замечу, что кто-то к берёзке пристроился, — «шланг» ему с корнем вырву. По боевому распорядку разговор особый.

— Зачем всё это, кто нас тут найдёт, в этих болотах?

— Найдёт тот, кто искать будет. Или случайный охотник. Таких, если дозор заметит, допрашивать и в болото, на самое дно. Мы живы, пока не высовываемся. Воров по отделениям распределить, чтобы не разбежались. И… пусть парашу выносят по очереди со всеми. У нас тут привилегированных и шестёрок нет.

— И долго нам так сидеть?

— До полной и окончательной победы коммунизма…

Шатаются кремлёвские башни, как сосны в бурю. Летят головы, хоть не с плах, но сотнями. Никто не знает, усидит ли он в кресле или в районные начальники свалится, а то и совсем… Очередная перетряска на Руси, от границы до границы. Сколько их было и сколько еще будет… И что от новых времён ждать: пряников к празднику или кнут каждый день? Куда всё повернётся?.. Был Ягода, который оппортунистов и изменников изводил, потом, на поверку, сам замаскированным шпионом и вредителем оказался, за это и пулю получил. Ежов, что его к ответу призвал и Лубянку железной метлой вымел, тоже замаскированным врагом обернулся, полстраны в лагеря загнал. С ним Берия разобрался. Но и он гнилое нутро имел, желая партию под себя подмять и народ советский обратно под ярмо капиталистов впрячь… Кто следующий будет и надолго ли — кому в ножки падать?

Шепоток шелестит по высоким коридорам.

— Не прост Никитка оказался, не лапоть деревенский, вон как всё завернул.

Кто бы мог от него такой прыти ожидать: Берию переиграл!

— Неизвестно еще, он или не он, может, они все сообща?

— Может, и сообща, но верховодил Хрущёв, я точно знаю. Остальные так, на побегушках были или молчали, выжидая, кто верх возьмёт. Теперь он их по одному давить начнёт, как клопов.

— Считаешь, на Хруща надо ставить?

— А на кого еще? Никиту Жуков поддержал, а за ним армия. Поговаривают, это генералы дело сладили, Берию арестовали. Теперь самое время новому хозяину лизнуть, чтобы он к миске допустил. Лично я ему присягать стану.

— А если промахнёшься, если его тоже, как Берию?

— Тогда колхозом поеду руководить.

Сыро в землянках. Под ногами, под ветками настила, вода хлюпает, стены каплями плачут, на оружии влага выступает. Болото кругом… Огонь в землянке разводить нельзя, наверх подниматься запрещено, только если ночью, по надобности. А до ночи терпи, хоть лопни, или в угол беги, где парашка вырыта, только вряд ли кому это понравится, потому как помещение одно и вентиляции, считай, нет. Лежат бойцы на полках из жердей, пухнут от безделья, мечтают на солнышко взглянуть, воздуха свежего глотнуть. Пять недель прошло, которые показались годом. Два дня отсыпались, а после все бока на сучках отлежали. В дозорах и секретах лишь можно небо увидеть да надышаться вволю, но очень редко твоя очередь выпадает. И о чём только командиры думают?

А те, точно, думают.

— Скоро бунтовать бойцы начнут от жизни такой. У многих от сырости и неподвижности чирьи пошли — гниют заживо. Надо что-то делать… Может, место посуше найти?

— Ага, в Сочи. Нам один чёрт в буреломы и болота забираться, куда никто не сунется. Или ты думаешь Партизан нам получше местечко подыщет?

— Нет, — качает головой в ответ Партизан. — Не ждите, хрен редьки слаще. Мы всю войну в воде по колено сидели, а кто на пригорки выползал, тех немцы быстро на сосны и берёзы на просушку развешивали. Лучше быть мокрым, чем мёртвым.

— То война была, все победу ждали, а нам здесь без срока сидеть, кто такое выдержит? В тайгу надо уходить, в Сибирь, там нас никто не сыщет, срубим избы, поставим лабазы от зверья, печи из камней сложим. Живи — не хочу.

— А харч?

— Охотится будем, рыбу ловить.

— А соль, спички, да и те же нитки? А если заболеет кто? И как туда через полстраны добраться? Нас всех по дороге переловят. Даже если не всех, остальных по наводке возьмут. Здесь нужно хорониться, пока…

— А «пока» — это сколько? Ждать, когда власть в стране еще раз поменяется? Через год, два, десять?

Думают командиры. Из леса выбираться: на первом же посту спалиться можно. Здесь сидеть, гнить заживо — так рано или поздно сорвётся кто-нибудь. Кабы срок был понятен, хоть даже год, может, и высидели бы.

— Разбегаться нужно — все сроки вышли. По «малинам» ксивы добывать, как собирались.

— Может быть, — соглашается Пётр Семёнович. — Что скажешь, Крюк? Урки наводку дадут?

— Дадут, если раньше нас не сбегут. Они уже давно лыжи навострили, им на зоне по сравнению с болотом — санаторий. Только долго в «малинах» нам не высидеть.

— Почему?

— Ситуация изменилась. Амнистия прошла, тысячи урок по стране разбрелись, «малины» битком, как камеры в «крытках», многие связи оборвались. Не высидеть нам долго — приметные мы.

— Сколько?

— Месяц, может, два, а там надо будет новые схроны искать.

— А что с ксивами?

— Сделать можно, но теперь чёс по стране идёт, каждый мент печати в бумагах чуть ли не нюхает, чуть на зубок не пробует. Новая метла… Урки теперь по справкам об освобождении чистые паспорта получают, с «липой» никто не связывается.

И все понимают, что не выход это, что рано или поздно вычислят их.

— Выходит, опять в лес?

— Выходит.

— Ну что, Партизан, давай новое место искать, засиделись мы здесь, дрова за десять километров приходится таскать, скоро истопчем всё вокруг — будут дорожки, как в парке культуры и отдыха.

— Добро, поищем. А дальше что? Вечно партизанить не получится.

— Ты же партизанил. Годами.

— Можно и десять лет хорониться, если крупное соединение и связь с Большой землёй имеется — тут и оружие сбросят, ту же соль, медикаменты, раненых заберут. А главное, все понимают, что без помощи не останутся. У Ковпака хозяйство было, что твой колхоз: свиней откармливали, коров держали, сено заготавливали, целый хозвзвод трудился. К Ковпаку немцы не совались. А те отряды, что поменьше, на родственниках держались, в гости к ним захаживали, отъесться и отоспаться в тепле. Или мародёрствовали, чтобы брюхо набить, но таких крестьяне быстро немцам сдавали.

— А ты?

— Я обозы потрошил, ты мне и теперь прикажешь продмаги грабить? А главное, я один был — на кило пшена неделю мог жить. А нас тут сколько… Я и теперь в одиночку не пропаду, а вместе… В Сибири… может быть. Только этот локоток не укусить.

— Тогда будем действовать через уголовников — в «малинах» пересидим, а после за Урал переметнёмся, как ксивы добудем.

— Добро, — кивнул Крюк. — За лес не отвечаю, а в городах схроны попробую организовать. В больших городах, где раствориться легче.

— Рассыплемся, а после собраться сможем? — вдруг спросил Пётр Семёнович. — Я понимаю: разобьёмся на пятёрки и десятки, разбежимся по стране так, чтобы никто ничего друг про друга не знал. Командиры — только о своих. А дальше?

— Что дальше?

— Ну, допустим, проскочили мы, «малины» подмяли, ксивами разжились, но захотят ли потом бойцы вновь в лямку впрягаться и в леса из тёплых хат подаваться? С ксивами и связями уголовными, которыми обрастут? Не станут они урками?

— Никуда не денутся!

— Хорошо, пусть так. Соберём мы их, и даже до Сибири доберёмся без потерь, хотя вряд ли… А что потом?

— В лесу жить будем.

— Всю жизнь? Как дикие звери? Мы через год-другой друг дружке глотки перегрызём.

— Что же ты раньше об этом молчал, соглашался?

— Думал. И жизнь наша не очень способствует к размышлениям…

— Ну, а сейчас что надумал?

— Думаю, с повинной нужно идти.

— Что? К кому?!

— Власти новой в ножки кланяться.

— Ты же сам говорил, что нас выпотрошат до донышка и закопают.

— Говорил. И сейчас говорю: так и будет, если мы с пустыми руками придём.

— А с какими надо? С полными? Грибов-ягод насушить?

— Нет, в услужение идти надо. Раньше Берии служили, теперь под Хрущёва ложиться нужно. Если мы ему полезны будем, то он нас не тронет.

— За каким чёртом мы ему сдались?

— А за каким Берии нужны были? Затем и ему! Мы вне закона и вне правил игры. Покойники мы, без должностей и места проживания. Приближенных Берии быстро вычислить можно. Их всех подчистили, по адресам пройдясь, а нас не ухватили. Безадресные мы. И в том наша сила. А кресло под Хрущёвым тоже шаткое, у него врагов много, а уж заклятых друзей и подавно. Друзья-то в любой момент могут заговор сплести. Думаю, он это понимает. Ну, а если пока нет, то мы объясним.

— Кто именно объяснит?

— Я. Если Хрущ не дурак и к трону примеривается, то поймёт, что тайная сила, которая как козырная карта в рукаве, ему не помешает. Козырь, уже проигрывая, можно в игру вбросить и тем ее переломить.

— Берия не смог.

— Берия заигрался, на поводке нас держал. Я предлагал, да он не послушал. Кем бы теперь Хрущёв был и кем Берия!

— Не пойдёт, — не согласился Абвер. — Как только выйдем — нас повяжут. Даже ловить не потребуется, сами заявимся.

— А мы не все выйдем.

— Как это?

— Я выйду, один. А остальные высовываться не будут. Только если по делу.

— Не понятно, объясни. Как служить, не выходя из тени?

— Очень просто. Мне поручают дело, мы делаем. А как делаем — это наше дело, никого не касается. Вот вам и тень, из которой мы бить будем.

— Путано.

— Кто может предложить что-то другое? Страна наша большая, да спрятаться в ней мудрено: сколько верёвочке не виться… Уж на что у воров здесь всё схвачено, и то тюрьму не минуют. Против государства не попрёшь, с ним идти надо в ногу.

— От государства за государством спрятаться?

— Точно так. Только не за абстрактным государством, а за царём-батюшкой, за хозяином Кремля, которому верой и правдой… Нужны ему будем — живы останемся. А нет — опять в леса подадимся. Но не теперь, а потом. Не убегут от нас урманы, туда путь всегда открыт. Только мы, имея в запасе время и свободу передвижения, можем в тайге целую деревню построить, и родственников в той деревне поселить. И запасов на десять лет вперёд натаскать.

— А ты? Если тебя за жабры возьмут…

— Могут. Только я знать не буду, где вы находитесь — ни одного адресочка. А если ничего не знаю, то ничего никому не скажу. Оборвётся на мне ниточка.

Молчат командиры, думают — такой поворот… В землянках оно, конечно, мокро, но пока спокойно. Да и с «малинами», если на урок надавить, всё сладится. Пусть ненадолго, не навсегда… А тут…

— Кто что скажет? Кавторанг?

— Я не уверен. Хрущёв не так прост, калач тёртый, самого Берию скинул. Переиграет он нас. Я против.

Не надеются командиры на успех, не хотят в петлю лезть. Кто они и кто Хрущёв? Нынешний Хрущёв. Да и Петру Семёновичу веры до конца нет — он теперь наплетёт им, а после сдаст, чтобы выслужиться. Или ошибётся… На бумаге всё гладко, только после в оврагах можно ноги поломать.

— Не пойдёт, Семёнович. Под это дело мы подписываться не станем. Извини…

— Это общее мнение? Пусть каждый скажет. Абвер? Крюк? Партизан?

Все лишь молча качали головами.

— Значит, так, значит, не хотите?

— Нет, Пётр Семёнович, мы, конечно, в одной упряжке скакали, но дальше, похоже, наши пути-дорожки расходятся.

Стоит Пётр Семёнович, смотрит исподлобья — не ожидал такого поворота… Или ожидал?

— Хорошо, раз все против, значит, будем считать, решение принято. Окончательно. И единогласно… Лично мной.

— Тобой?!

— Да. Как вашим начальником.

— Но мы же сказали, что…

— А вас теперь уже никто не спрашивает, — тихо сказал Пётр Семёнович. — Здесь вам не Новгородское вече. Выслушать я могу всех, а что делать, решать буду сам. Единолично.

Опешили командиры, растерялись.

— С огнём играешь, Пётр Семёнович, а если мы тебя разжалуем и в рядовые определим, чтобы не заносился, чтобы как все в землянке гнил? Или того хуже… У нас тут трибунала нет, так что разговор короткий.

— Все так считают? — строго спросил Пётр Семёнович, переводя взгляд с одного командира на другого. И не увидел в них поддержки. Молчали командиры, злобой наливались.

— Значит, так? А коли так, коли решили без «против» и «воздержавшихся», то… — Пётр Семёнович встал. — То вы всё равно подчинитесь и выполните мой приказ. Или выбирайте другого командира. Я ясно выразился?

— Не круто забираешь, Семёныч? Ты один, а нас много.

— Я? Я не один…

Пётр Семёнович сунул руку за пазуху, вытащил какие-то бумаги, выбрал одну, протянул Абверу.

— Читай. Вслух читай.

Абвер расправил лист. Посмотрел по сторонам. Начал читать:

— «Здравствуй, сыночек! Я так рада, что ты жив и здоров, я уже не чаяла от тебя весточку получить. Особая благодарность тебе за подарки, которые твой товарищ привёз, за консервы, тёплую шаль и деньги. Твой товарищ про тебя много хорошего рассказа, и обещал, что ты скоро приедешь на побывку. Я буду ждать, хотя боюсь не дождаться — старенькая я и сильно хворая…»

Все недоуменно смотрели то на Абвера, то на Петра Семёновича.

— Что это?

— Ты дальше читай.

— «Хочу передать тебе привет от всех наших родных, от братьев твоих Михаила, Григория, Семёна, от сестёр Любаши и Марфы, от дядьки Ильи Мефодьевича…»

Абвер вдруг побледнел, скомкал бумагу. Руки его тряслись, на глазах выступили слезы.

— Ты!.. Падла!.. Ты!..

Бросился, растопырив пальцы на Петра Семёновича, чтобы в горло ему вцепиться. Но не успел, его придержали, схватили за руки.

— Ты?.. Там!.. Это же мать моя!

— Да, мать, — спокойно согласился Пётр Семёнович. — Очень она обрадовалась подаркам. От тебя.

— Убью!

— За что? За то, что я весточку и подарки мамаше твоей от тебя передал? Старушка теперь от счастья сама не своя, ведь ее сынок жив! В шаль тёплую кутается, консервы ест, дров, наверное, прикупила. Ты бы спасибо мне сказал за заботу о близких твоих.

— Когда ты там… когда был?

— Как я там мог быть, когда я при вас безвылазно, ни на минуту не отлучался? Это не я.

— А кто? — удивлённо спросил Абвер.

— Мои люди. Тут, кстати, и другим приветы имеются. Держи, Кавторанг. Крюк, это тебе. С вашими близкими всё в порядке, велели вам низко кланяться, что я и делаю, — и Пётр Семёнович, чуть усмехнувшись, отбил командирам поклон. — До твоих близких, Партизан, извини, пока не добрался, не успел.

— И слава богу! — пробормотал Партизан.

— Но как же… — наморщил лоб успокоившийся Абвер. — Ты, действительно, постоянно с нами. Как же ты смог?

— Я же сказал — это мои люди.

— Это как?

— Да вот так.

— Выходит, что у тебя еще есть команда?

— Именно так и выходит. Или вы думали, что на вас свет клином сошёлся? Единственные и неповторимые в своём роде?

— Ну, ты урод! — восхитился Крюк. — Даёшь! Ты, оказывается, еще зэков по зонам собрал, новую команду сколотил. Значит, команды две, лагеря два. И «шарашки»…

— Совершенно верно, — спокойно кивнул Пётр Семёнович. — И «шарашки» было две… Людей собрал, обучил, похоронил по бумагам.

— А может, три? — тихо поинтересовался Абвер.

— А может, три. Или четыре, — пожал плечами Пётр Семёнович. — Зачем вам знать? Меньше знаешь — легче живёшь. Лагеря были, «шарашки», команды… Всё есть.

— А если мы тебя за твои изуверские повороты здесь задавим по-тихому?

— А родственники ваши? Мои люди им ведь не только приветы и подарки передать могут. Исчезну я, не выйду на связь, и отправятся они по известным адресам. Зачем вам это?

Командиры замерли. Да, верно… Ловко устроено. Вторая команда в любой момент может… Во всех домах побывали, весточку передали! Ничего смерть Петра Семёновича не решает. Ничего!

— Только давайте без истерик, — призвал Пётр Семёнович. — Не та у нас ситуация, чтобы отношения выяснять. Вы же знаете правила игры. Вы же сами… Или думали, что вас это не касается, что вы белая кость? Нет. Все мы под богом ходим.

— Под тобой, что ли?

— А хотя бы и так. И давайте примем это как данность.

— А если не мы, если твоя вторая команда взбунтуется или в бега ударится?

— Ну что же… Тогда к их близким направитесь вы. С приветами, шалями и консервами. Или… без этого набора.

— Вот, значит, как…

А что еще можно сказать? Крепко их Пётр Семёнович в оборот взял, да так, что не расцепиться. Круговая порука. Не поспоришь и не сбежишь, тут только ладонь под козырёк: «Чего изволите?»

— Редкостная гнида ты, — подвёл черту Крюк. — Собственными бы руками тебя задавил, да жаль, руки коротки. Но, признаться должен, лихо ты всё это закрутил, мне в голову прийти не могло. А тебе пришло. Надо же…

— Вспомни, Крюк, ты же сам говорил, что в банде все должны быть повязаны. Помнишь?

— Помню, было. Лихо ты нас повязал. Десятью морскими узлами. Не думал я, что кроме нашей удавки ты еще одну, снаружи, накинешь.

— Две удавки надёжнее, чем одна. Мне результат нужен, — спокойно ответил Пётр Семёнович. — И гарантии. Да и вам нужно быть уверенными, что не сдадут вас ни свои, ни чужие, ни «барбосы», ни бандиты. Думаете, они милосердны? Шали мамашам вашим дарить станут? Не станут! Или надеетесь, что забудут о нас? Не забудут. Думаете, так просто, от нечего делать, штурмовики над «шарашкой» барражировали? Нет, не оставят нас в покое. Кто на Берию работал — всех к ногтю. Некоторых уже давно повязали и на Лубянку сволокли, показания выколачивать, а кого-то сразу в расход пустили. Можете газетки почитать, там и про банду Берии прописано, с фамилиями и должностями. Органы мелкой сетью по стране прошлись, никого не упустили. Одних только генералов больше сотни под суд потащили. А сколько мелкой рыбёшки, о которой в газетах не пишут, отловили! Одни мы, может быть, выскользнули, да еще как: несколько батальонов в лапшу искрошили. Так что не будет нам прощения, и любая наша ошибка обернётся против нас. А вы мне за подарки, за деньги, которые я вашим отцам и матерям передать велел, выговариваете. Они, может, даже не подаркам, а весточке, что их дети живы, обрадовались, и умрут, случись такое, почти счастливыми. А если вы считаете, что я не прав, давайте дружно, маршевым порядком, отправимся в ближайший отдел МГБ. Нам там очень обрадуются. Заодно с родичами повидаетесь, которых будут в соседних камерах ломать, чтобы язычки вам развязать…

Опустили головы командиры. Верно всё излагает Пётр Семёнович. Чистка идёт по стране, с корнем, с хрустом костей людей из кресел выдирают, а после непременно к стенке прислонят. Новая метла чисто метёт, никого не пропускает.

— Прав ты, Семёныч. Хотя всё равно сволочь ты редкостная.

— Хоть петухом меня называй, только в парашу не макай, — усмехнулся Пётр Семёнович. — Кто знает другие методы, пусть о них поведает…

А нет других методов, всегда находился предатель, который тайные тропы врагу показывал и крепостные ворота открывал. Целые города гибли, целые цивилизации. Нет иных методов, кроме как жёстким арканом всех повязать. Все остальные методы — деньги, положение, дружба — не работают. Многие правители своих приближённых златом осыпали, а после из их же дружеских рук чашу с ядом принимали. И армия держится на том, что каждый десятый за трусость товарища своей жизнью отвечает. И благодаря этому армия живёт и побеждает. Жизнь жестока, слабый человек, пребывающий в иллюзиях, обречён стать жертвой.

— Еще могу добавить, что здоровье у ваших близких отменное и доживут они до ста лет… Если вы им в том поможете. А эти письма… — Пётр Семёнович вытащил еще пачку листов. — Личному составу передайте. Пусть почитают послания родственников и сообразят, как жить дальше. Как вы сообразили.

— Ладно, Семёныч, твоя взяла. Но, если ты споткнёшься…

— Тогда я за всё отвечу. И мои братья с сёстрами. Вы же знаете их адреса.

На этом круг замкнулся.

— Добро. Говори, что делать. Приказывай. А мы… мы исполним.

Теперь-то исполнят. Все. И эти и те. И не исключено, что другие. Кто может весь расклад знать… Все здесь друг за другом ходят, как в хороводе, и все друг за другом следят. Круговая порука.

Прав Пётр Семёнович, только так можно выстоять, когда играешь в одиночку против всех…

* * *

— Свободен. — Хрущёв махнул рукой. — Машину завтра к восьми подашь. И вы до завтра, — махнул охране на второй машине. — Всё завтра… — Выбрался из салона машины, пошёл к дому.

Хорошо на даче после душных кремлёвских кабинетов, где не дышится свободно, не потому что город, а потому что чуешь, как к твоему кадыку со всех сторон руки сподвижников тянутся. Поэтому-то, наверное, Сталин любил на ближней даче безвылазно жить.

Хрущёв поднялся на крыльцо, вытер ноги о половичок — привычка еще с шахтёрских времён. Теперь принять душ, отужинать и газетки просмотреть. Хорошо вот так, одному, без ночных застольев, которые при Сталине были. Не надо пить и гопака отплясывать, потому что теперь сам себе голова. Потому что теперь он хозяин.

Крикнул:

— Марфа, через полчаса на стол собирай.

Пусто на даче, хотя народу полно — охрана, слуги… Жена теперь на московской квартире, иначе бы вышла, поздоровалась. Она одна могла нарушать неписанное правило — не лезь на глаза хозяину, который сегодня столько народу повидал, что лишние рожи ему лицезреть охоты нет. Разбежались служки по норам, но службу несут исправно — тепло на даче, чисто до сияния, на кухне еда под разогрев сварена, охрана посменно по саду бродит, в своей комнате сидит. Захочешь кого увидеть — только крикни или в звонок пальцем ткни — сей миг, как из-под земли, явятся: «Чего, хозяин, изволите?» Помещичьи, конечно, замашки, но приятные, за что боролись… Был Никитка без роду, без племени, а нынче — барин. Всесоюзного значения!

Опустился в кресло. Скинул ботинки. Тяжёлый выдался денёк, да и весь месяц, но удачный, переломил он судьбу, в генсеки вышел и теперь сможет, партийные рычаги используя, поприжать своих «приятелей». Не сразу, но обязательно! А тех, кто противиться станет — в дугу согнёт! Думали они, что Никита — быдло деревенское, за полудурка держали, а он всех переиграл и теперь много чего кому припомнить может.

Ладно… Будет день…

— Марфа, подавай, я сейчас поднимусь!

Прошёл в ванную комнату, сполоснул руки. Кругом кафель, зеркала. Когда на шахте в молодости работал, в бараке на сто душ жил, где всякая рвань оттиралась. Бывало, захотят нужду справить, так, недолго думая, повернутся, да с верхних нар струю пустят кому-нибудь на голову — только успевай уворачиваться. Или с тошнотой справиться не могут, а в сортир бежать лень. И все туда, всё на пол — вонь стояла, не продохнуть… Такая жизнь была, у него и у страны. А теперь поднялись, города отстроили, дома культуры, санатории. И он поднялся вместе со страной и выше всех.

— Марфа! Ну, где ты там?

Шаги. Мужчина с подносом. Кто таков? А где Марфа? Заболела, что ли, охранника вместо себя послала?

Незнакомец брякнул поднос на столик. Хрущёв недовольно поморщился.

— Я не здесь, я в столовой буду. Неси туда… Ты кто? — Лицо незнакомое. И одежда… — Ты из охраны? Новенький?

— Нет.

И голос чужой.

— Марфа где?

— Отдыхает. И охрана. Все…

Что такое?.. Хрущёв повернулся к двери, крикнул:

— Эй, кто-нибудь! Где вы там, чего молчите?

Тишина. Нехорошая, мёртвая.

— Не волнуйтесь, Никита Сергеевич. Чай остынет.

Что за канитель? Нет, не испугался Хрущёв — удивился такому обхождению. Взял чашку. Чай пригубил, с мыслями собираясь. Неужели арест?! От этой мысли похолодела спина. Нет, не похоже, сейчас бы всю дачу вверх дном перевернули, да и не один исполнитель бы был. Опять же санкции, ордер на арест, машина во дворе. Нет, не арест… А что тогда?

— Кто тебя прислал?

— Никто. Я сам по себе.

— А охрана?

— Я же сказал — отдыхает. — Незнакомец положил на столик несколько удостоверений и горсть патронов. — Не беспокойтесь, все живы-здоровы. Я просто не хотел, чтобы кто-нибудь помешал нашей беседе.

— Как?.. Как вы смогли? Их же…

— Опыт. Просто мы это умеем.

— Кто «мы»?

— Те, кого вы искали, но не нашли. Команда Берии. Вы должны знать: «шарашка», бой…

— Ах, вот как! Как вы посмели, как решились! Вас же по всей стране ищут! Я сейчас распоряжусь… — Хрущёв потянулся к телефону.

— Извините, связь временно не работает. Обрыв на линии. И дорога перекопана.

Хрущёв нервно крикнул:

— Охрана! Ко мне!.. Уволю всех к чёртовой матери!

Незнакомец никак не прореагировал — спокойно пододвинул стул, сел, пережидая крик, улыбнулся.

— Зря вы кричите, Никита Сергеевич, никто вас не слышит. Да не волнуйтесь, увидите всех. Обещаю. Но хочу заметить, что охрана у вас так себе — мелкая шпана при шпалерах.

— Увижу? В каком смысле?

— После нашего разговора и… вашего решения.

Хрущёв усмехнулся, он почти успокоился. Все-таки был он в годах, а не юноша малахольный. В молодости не раз на кулачках сходился, на фронте бывал, под бомбёжку попадал. Не из того он был поколения, которое в обморок сразу падает.

— Вы понимаете, что творите? Да за такое самоуправство вас ожидают суд и срок! Немаленький. А если с моими людьми что-то случилось…

— Это вряд ли. Видите ли, я уже осуждён, уже умер и сактирован. Нет меня — черви сгрызли. А кого нет, того судить нельзя. Покойники неподсудны.

— Ошибаетесь.

— Может быть.

— Что вы хотите?

— Быть выслушанным и услышанным.

Хрущёв махнул рукой — давай, говори.

— Наша команда работала на Берию. Против вас. Да и против всех. Кто мы? Бывшие фронтовики и зэки, которых сняли с нар, чтобы натаскать на драку. Натаскали, причём очень хорошо, в этом вы могли убедиться.

— Да, немало солдат порезали, за что с вас отдельный спрос.

— Это не наша вина, мы никого в гости не приглашали и не ждали. Нас бы тоже не помиловали — на войне, как на войне.

— Можно короче? Вы меня задерживаете, у меня был трудный день.

— Хорошо. Я подозревал, что нас готовят, чтобы свалить Сталина. Но, возможно, я ошибался или его убрали без нашей помощи. Но здесь, я думаю, вы осведомлены лучше меня.

— Не зарывайтесь!

— Когда Сталин умер, я предложил Берии убрать конкурентов. В том числе, простите, и вас. Это был бы для товарища Берии идеальный выход, и теперь я бы с вами не беседовал.

— А надорваться не боялись?

— Нет. Мы располагаем достаточными для решения подобных задач силами. Смею вас уверить — справились бы. Например, теперь я сижу здесь, перед вами. А у вас, кажется, охрана… была.

Хрущёв поморщился. Возразить нечего. Охрана была, но раз этот человек смог вот так, то мог бы и иначе. И собеседник словно мысль его прочитал.

— Убить человека гораздо проще, чем в плен взять, это вам любой фронтовой разведчик скажет. Так что можете не сомневаться в наших возможностях.

— Зачем вы мне это говорите? Что вам надо?

— Служить. Вам.

— Что?

— Я хочу, чтобы вы взяли меня… нас на работу. Мы хорошие исполнители, мы честно служили прежнему хозяину и, значит, так же сможем служить вам.

Хрущёв удивлённо смотрел на собеседника.

— Как вас звать?

— Пётр Семёнович. Так меня звал ваш предшественник.

— Так вот, Пётр Семёнович, вы понимаете, что предлагаете? И кому?

— Конечно. И понимаю, что надёжная команда, о которой никто ничего не знает, вам не помешает. Вы скинули Берию, а это не последний человек в государстве был. Но вы тоже под ударом… При дворе всякое случается, бывает, что лучшие приятели… Вернее, даже в первую очередь они. И как их остановить, если в рамках закона? Прокурору жалобу писать, так он под ними ходит. Ждать правового решения? Но это вряд ли. Против Берии были все, поэтому союзников найти было легко. А теперь на кого опереться? Все ваши недавние приятели, которые помогли Берию убрать, теперь ваши прямые конкуренты. Потому что увидели, как это делается, и у всех свои амбиции. А ну кто еще решит на трон сесть? Место сладкое…

Хрущёв задумался. Всё верно. Ленин во главе партии был и ей же подчинялся, как все подчинялись. Да, в лидерах ходил, но не в одиночку революцию творил. А он? Кто за ним? И кто с ним? Партия? Так нет уже соратников, которые за идею готовы были на каторгу идти — размякли большевики. Кабы война, внешняя угроза, тогда бы сплотились, сбились в кучку вокруг лидера, чтобы сообща победить, потому что иначе… А в мирное время кто ему плечо подставит? Есть такие? Может, и есть, только он не их знает. Сейчас такая свара начнётся, такая грызня подковёрная… И если можно конкурента осадить без прокурора, без оглядки на закон, то это дорогого стоит.

— Хорошо, допустим чисто теоретически, я приму вас, но что толку, если о вас все будут знать? Любую силу можно силой переломить.

— Вы правы. Поэтому о нас никто не узнает.

— Как это? А кабинеты, казармы, машины, вещевое обеспечение, квартиры, наконец? Зная, где вы квартируете, вас в любой момент достать смогут.

— Не будет никаких казарм, не будет кабинетов, складов, оружеек, равно как штабов, автопарка, квартир и всего того, чем обрастает любая госструктура. О нас никто не будет, не должен знать. В том числе и вы.

— Даже я? Не понимаю.

— Мы находимся вне закона и высовываться нам не резон. Мы не знаем, какое решение вы примете, может, надумаете счёты с нами свести. Единственная возможность защитить себя — это оставаться невидимками. Мы не выйдем на божий свет, по крайней мере пока.

— А как же действовать?

— Очень просто: ваш приказ — наше исполнение.

— Но вы же здесь. И если вас арестовать…

— Арест ничего вам не даст. Я понимал, куда иду, поэтому не знаю ни одного адреса, где квартируют теперь мои люди. А те, которые помогли мне решить вопрос с вашей охраной — давно в пути. Если хотите, то вызывайте немедленно конвой. Теперь можете всё. Вот и телефон уже заработал. Желаете надеть на меня наручники? — Пётр Семёнович протянул к нему руки.

Хрущёв бросил на него сердитый взгляд.

— Не паясничайте, у нас, кажется, серьёзный разговор. Что вы хотите взамен?

— О нас не знает ни одна живая душа. Нам нужны целевое снабжение и деньги на содержание, но это если мы сможем доказать вам свою дееспособность. Вначале дело, потом расчёт.

— А на какой счёт переводить деньги?

— Деньги только наличными, без счетов и проводок. Много мы не попросим, так что этот вопрос вам, как главе государства, решить будет не сложно. Если мы вас как исполнители не устроим, вы всегда можете вернуться на исходную точку.

— Это что же, ловить вас?

— Да. Тем более это будет проще, чем раньше.

— А если вы… если не справитесь и… засветитесь? — задал Хрущёв главный вопрос.

— Это наши проблемы. У нас нет начальства, которое может что-то где-то сболтнуть. Между мной и вами, Никита Сергеевич, прямая связь. Глаза в глаза. Никто ничего не узнает и не докажет. Доказать что-либо будет невозможно! В крайнем случае, вы ликвидируете меня, как связующее звено.

Хрущёв внимательно посмотрел на Петра Семёновича.

— Вы очень хорошо все продумали.

— Был стимул. Бегать от властей, как зайцы по полю от гончих псов, — безнадёжно. Раз повезёт, два, а потом мы выдохнемся. Лучше заключим сделку, выгодную нам обоим Мы получаем жизнь и свободу передвижения, вы — тайных исполнителей ваших деликатных просьб. Мы сможем выскочить из петли всесоюзного розыска, ну, а вы остановить возможных заговорщиков. Мы нужны друг другу.

— Гарантии, что вы выполните данное вам поручение?

— Наши жизни.

Хрущёв снова глотнул чай, хотя вкуса его не почувствовал.

— Как я смогу найти вас?

— Я подумаю. Например, по объявлению, которое вы можете дать в вечерней газете. Вы или ваш помощник. Я регулярно просматриваю газеты, прочту объявление, состоящее из определённых слов, и пойму, где должна состояться наша встреча.

— Что бы вы меня там прихлопнули?

— Ну, зачем уж так, Никита Сергеевич. Это я мог бы сделать сию секунду — помешать мне некому. Можно договориться, что на встречу со мной будет приходить ваш доверенный человек. Вы можете дать мне указание в устной или письменной форме.

— В письменной? Но он может узнать содержание послания.

— И что? Сообщение можно зашифровать. Или еще проще: вы оставите сообщение где-нибудь в укромном месте. Вы же гуляете по парку?

— Случается.

— Тогда скушаете пирожок, скомкаете промасленную бумажку и выбросите ее в урну. Никто, кроме меня, её доставать не станет, так как вы вне любых подозрений.

— Шпионские игры.

— Я хочу максимально обезопасить вас. И себя. Если мы договоримся, я смогу предложить вам другие варианты контактов. В любом случае я рискую гораздо больше: с вас спроса нет, с меня спросят все, включая вас.

— Мне нужно подумать.

— Конечно. Я буду ждать объявление в газете. Пусть поздравят с каким-нибудь событием Феофана Мефодьевича Цурюпу. Пусть ему исполнится, например, шестьдесят два.

— Что за чушь, зачем такое вычурное имя?

— Чтобы это объявление было единственным и неповторимым. Я буду покупать газету каждый день. Если объявление появится, значит, вы приняли положительное решение. А если отрицательное, то пусть поздравят Фёклу Адольфовну.

— А если я сразу скажу вам нет?

— Продолжим играть в кошки-мышки. Где мышки, к сожалению, мы… Извините, мне пора, я и так засиделся.

— Супруга с детишками к ужину ждут? — усмехнулся Хрущёв.

— Нет, Никита Сергеевич, меня ждут бойцы. Они готовы выполнить любой ваш приказ, — твёрдо ответил Пётр Семёнович. — И если объявления не будет, то, с вашего позволения, я навещу вас еще раз.

— Точно таким же манером? — поморщился Хрущёв.

— Конечно. Я не прощаюсь…

Гость ушёл, а Хрущёв еще долго сидел в кресле, держа остывшую чашку с чаем. Неужели это не бред, неужели такое возможно?.. Но ведь всё это похоже на правду. Куда-то исчезла охрана. Были и «шарашка» и потерянные батальоны… Нет, это не фантазия. Лаврентий фантазиями не занимался. Похоже, что незнакомец знает, о чём говорит. Да, эту банду ловят, но пока безрезультатно. А вдруг это шанс? Эти люди служили Берии, а теперь будут служить ему. Так почему бы и нет? Тут надо подумать. Очень серьёзно подумать… Но в чем гость безоговорочно прав — нет у него союзников, только завистники и враги, с которыми в одиночку не справиться. Нужна помощь. Утопающий за соломинку держится, может быть, ему предложена именно эта, нужная ему соломинка.

Думать!..

— Ну что, Никита Сергеевич, наша взяла?

Распаренный, под хмельком, Жуков, встал во главе стола со стаканом в руке.

— Как мы его сделали, этого бонапартика в пенсне — пикнуть не успел! И любого так! Потому что армия — это сила. Кто на пути встанет — всех сметём: хоть Гитлера, хоть Берию. Так всегда было и будет — любого поломаем, на чины не глядя. Давай, Никита Сергеевич, за нас! Чтобы вместе, чтобы ты за армию держался! До дна! За тебя! И за меня!..

Хрущёв внимательно посмотрел на Жукова и тоже поднял стакан.

Жуков широко улыбнулся.

— Не бойся, Никита Сергеевич, не дадим тебя в обиду. За мной, как за каменной стеной, не пропадёшь! Если, конечно, ты армию обижать не будешь!

И Жуков громко расхохотался, довольный своей шуткой.

В вечерней газете от двадцать седьмого октября тысяча девятьсот пятьдесят третьего года напечатали небольшое объявление:

«Родственники и друзья скорбят о безвременной кончине Феофана Мефодьевича Цурюпы, 1862 года рождения…»

И никакого упоминания о Фёкле Адольфовне.