Искал Аллаха – нашел Христа. История бывшего мусульманина

На этих страницах вы найдете мои самые яркие воспоминания и задушевные мысли, само мое сердце, выплеснутое чернилами на бумагу. Читая эту книгу, вы войдете в круг моих родных и друзей, увидите и ощутите мою благословенную исламскую юность, узнаете изнутри, каким грузом ложится на мусульманина, рожденного в Америке, столкновение культур. Заглядывая мне через плечо, вы поймете, насколько странным и оскорбительным кажется мусульманину христианское учение; затем вместе со мной начнете бороться с историческими фактами Евангелия, вместе со мной ощутите, как почва уходит у вас из-под ног, когда вам (как и мне) откроются сокрытые истины об исламе. Читая мои дневниковые записи, вы встретитесь с видениями и снами, давшими мне духовную уверенность в том, что я должен воспринять Библию как Слово Божье.

Читая эту историю, вы вместе со мной пройдете мой жизненный путь и узнаете меня, как узнают близкого человека. Молюсь о том, чтобы встреча с Богом Живым преобразила вас, как и меня.

Цели этой книги

Однако в этой книге содержится не только моя история. Я писал ее, держа в уме три цели:

1. Разрушить стену между нами, показав читателю-немусульманину, как мыслят и что чувствуют мусульмане. Мистическую красоту ислама, очаровавшую миллиарды людей, невозможно постичь лишь через сухие факты. Надеюсь, войдя в мой мир, христиане начнут лучше понимать своих ближних-мусульман и научатся любить их так же, как любит их Иисус. Именно этой цели посвящены первые две части моей книги: они могут показаться происламскими, но служат цели передать прежнюю любовь к моей былой вере.

2. Снабдить читателя фактами и знаниями, доказывающими правоту Благой Вести в ее споре с исламом. Об истинности фундаментальных оснований Благой Вести – смерти Иисуса на кресте, Его воскресения из мертвых, Его исповедания Себя Богом – ясно свидетельствует история. Именно история бросила вызов моему богословию, укорененному в фундаментальных догматах ислама: божественном происхождении Корана и пророческом достоинстве Мухаммада. Я начал внимательно изучать ислам – и то, что я узнал, потрясло мой мир: на самом деле у нас нет основательных причин верить, что Мухаммад или Коран говорят о Боге правду. Поскольку все факты и аргументы, узнанные мною за эти годы, в эту книгу не вместятся, для тех, кто интересуется этим вопросом, я написал еще одну книгу: «Нет Бога, кроме Единого… Аллаха или Иисуса?» Здесь же, в частях 3–8, я даю лишь общие размышления и рассказываю о том, как они убедили меня оставить ислам и привели к Иисусу.

3. Описать тяжелейшую внутреннюю борьбу мусульманина, слышащего Благую Весть, рассказать о его сомнениях и жертвах. В частях 9 и 10 я расскажу о том, как посреди этой борьбы Бог обращается к людям Своим напрямую, в видениях и снах.

Как читать эту книгу

Словарик

В этой книге вы встретите множество исламских терминов. При первом появлении в тексте каждого из них я объясняю его значение.

Комментарии экспертов

Комментарии экспертов – настоящее скрытое сокровище этой книги. Ученые, преданные Благой Вести и симпатизирующие мусульманам, от известных проповедников до видного специалиста по Корану, любезно согласились добавить к этой книге свои голоса, снабдив ее полезными комментариями. Трое из этих специалистов сыграли важную роль в моем личном пути к Иисусу. Комментарии экспертов относятся к каждой из десяти частей этой книги; рекомендую читать их сразу же после соответствующей части. Вы найдете их в конце книги, в Приложении 1.

Примечание о биографической точности

Мы вступили в цифровой век, и, к сожалению, все чаще люди применяют к биографическим повествованиям неприменимые к ним стандарты. Повествовательная биография, по самой своей природе, допускает некоторые вольности и отступления от строгой фактической точности. Пожалуйста, не ждите от этой книги точности документального фильма. Моя задача – передать суть происходившего со мной, а не воспроизвести реальность до мельчайших деталей.

Слова в кавычках – не точные, а приблизительные цитаты. В некоторых случаях я обходился одним разговором, передавая в нем, сжато и кратко, суть десятка схожих бесед. Иногда я меняю какие-то события местами или отношу к другому времени, чтобы сохранить событийную логику повествования. В других случаях, простоты и ясности ради, не упоминаю о людях, которые присутствовали при том или ином разговоре или участвовали в нем. Все это вполне нормально для нарративной биографии – как и для человеческой памяти. Пожалуйста, помните об этом, когда будете читать.

Последние вступительные замечания

Я искренне благодарен за то, что вы решили прочесть эту книгу. На свете много взглядов на Бога, и различия между ними имеют значение. Нет никакого «единого истинного Бога», одинакового для всех религий! Если бы я знал, как безгранична любовь Божья, как преображает человека Его милость и благодать, как освобождает Его жизнь и смерть – я бы побежал к Нему со всех ног гораздо раньше. Молюсь о том, чтобы эта книга освободила моих читателей и дала им силы, забыв обо всем, бежать к Отцу. Ради этого пришел Иисус: чтобы мы имели жизнь, и имели с избытком (Ин 10:10). И большая честь для меня – то, что вы выбрали мою историю как часть своего путешествия.

1. Молитвы моих отцов

На рассвете весь исламский мир оглашают протяжные, звучные крики. С крыш домов и с высоких минаретов звучат основы исламской веры, и прежде всего такбир:

Аллаху акбар!

Ашхаду ан-ля Иляха илля-Ллах!

Ашхаду ан-на Мухаммадан Расулу-Ллах!

Аллах велик!

Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха!

Свидетельствую, что Мухаммад – посланник Аллаха!

Так начинается адан, призыв к молитве. Этот призыв напоминает мусульманам, что вся жизнь их, с самого момента пробуждения, должна быть посвящена Аллаху. Весь день благочестивого мусульманина, от заученных наизусть молитв по случаю до сложных ритуалов, напоминает ему об Аллахе и о важности соблюдения исламских традиций. Адан призывает мусульман, собирает их вместе, отдается в их сердцах и побуждает единым духом простираться ниц перед Аллахом.

Адан – исламский призыв на молитву.

Стороннему наблюдателю может показаться, что именно адан отделяет свет от тьмы, начинает собою день, дарит жизнь мусульманским землям и народам.

Неудивительно, что мусульмане используют адан для пробуждения не только в новое утро, но и в новую жизнь. Хадис, предание, идущее от пророка Мухаммада, гласит, что каждый новорожденный должен услышать адан сразу после рождения. Когда родился я, отец тихо прочитал адан мне на ухо – так же как сам двадцатью восемью годами ранее услышал его от своего отца. Таковы были, в соответствии с традицией, первые сказанные мне слова.

Хадис – слова или действия Мухаммада, сохраненные в предании.

Соблюдению хадисов в нашей семье всегда уделялось особое внимание. В конце концов, мы ведь Куреши, а курейшиты – племя Мухаммада. Когда я подрос настолько, чтобы осознать ценность этого имени, то спросил отца: верно ли, что мы унаследовали его от пророка Мухаммада.

– Абба, а мы настоящие курейшиты, такие же, как Мухаммад?

– Джи мера, бейта, – ответил он. На урду это означает: «Да, сын мой». – Все сыновья Мухаммада умерли, не дожив до зрелых лет, однако мы – потомки Хазрат Умара.

Урду – пакистанский язык.

Халиф – высший глава мусульман; как правило, этот титул применяется к одному из четырех преемников Мухаммада.

Умаром звали одного из четырех халифов, людей, которых сунниты считают богоданными наследниками Мухаммада.

В самом деле, мы принадлежали к знатному и прославленному роду; неудивительно, что моя семья гордилась своим наследием.

Именно любовь к своей семье и наследию двигала отцом в 1970-х годах, когда он покинул Пакистан. Он искал лучшей жизни для своих родителей, братьев и сестер. Приехав в Соединенные Штаты, по совету своего старшего брата он поступил во флот. Служил на корабле и с каждой зарплаты отсылал деньги домой, почти ничего не оставляя себе. Лишь через несколько лет он на короткое время вернулся в Пакистан, и именно тогда сговорился о браке с моей матерью.

Амми, моя мать, также была предана семье и религии. Она была дочерью исламского миссионера. Ее отец, которого я звал Нана-Абу, вместе с ее матерью, Нани-Амми, вскоре после свадьбы отправился в Индонезию, чтобы обращать в ислам тамошних жителей. Там и родилась моя мать, а за ней и три ее сестры. Нани-Амми много работала, чтобы поддержать семью, а Нана-Абу часто бывал в отлучках по миссионерским делам, так что на плечи Амми легла обязанность растить младших сестер и воспитывать их в духе ислама.

В десять лет Амми вместе с Нани-Амми и сестрами вернулась в Пакистан. Местная община, наслышанная о миссионерских трудах этой семьи, приняла ее с большим уважением. Нана-Абу продолжал проповедовать в Индонезии и вернулся в Пакистан лишь немалое время спустя, так что и здесь о доме и семье заботилась Амми. В конечном счете на ее плечи легло попечение о пяти младших братьях и сестрах, так что, окончив с отличием школу и получив предложение поступить в медицинский вуз, она отказалась. Нани-Амми нуждалась в ее помощи по дому, поскольку сама большую часть дня безвозмездно трудилась секретаршей в местном джамаате.

Джамаат – арабское слово, означающее «собрание»; обычно применяется к группе или деноминации верующих.

Нани-Амми принесла в жертву исламу практически всю свою жизнь. Она была не только женой миссионера, но и дочерью миссионера – как Амми. Она родилась в Уганде, где отец ее работал врачом и призывал людей на путь ислама. От роли дочери миссионера Нани-Амми легко и свободно перешла к роли жены миссионера, служила джамаату, пока могла, и заслужила в общине величайшее уважение и почитание. Она стала для Амми образцом и примером в жизни, и ничего Амми не желала так страстно, как сохранить и нести далее это наследие своей семьи.

Итак, хотя я в то время этого и не знал, человек, прошептавший мне на ухо адан, был самоотверженным и любящим и носил благородное имя Куреши. Женщина, державшая меня на руках, была дочерью миссионеров и страстно желала служить исламу. Я стал их вторым ребенком – и старшим сыном. Они призвали меня к молитве.

2. Вера матери

Детство мое было спокойным, безоблачным и несказанно счастливым. Только сейчас начинаю понимать, насколько удалось родителям защитить меня от скорбей и бед мира сего. От всех моих детских «катастроф» осталась разве что пара царапин – и я прекрасно помню, как получил каждую из них. Самый крупный шрам (впрочем, крупный – это с полпальца) – оттого, что однажды, когда мне было три года, створка поднятого окна упала мне на руку. Этот день навеки запечатлелся в моей памяти: именно тогда я узнал веру матери.

В то время Абба служил в Норфолке, штат Вирджиния. Шел одиннадцатый год его службы во флоте, и последние несколько месяцев он сидел ночами над книгами, готовясь к экзаменам. Пройдя школу подготовки офицеров, он был повышен в чине от старшины первого класса до младшего лейтенанта, а вскоре получил новую должность. Разумеется, в то время я всего этого почти не знал. Знал только, что Абба много и тяжело работает ради всех нас и поэтому редко бывает дома – хоть я и никогда не чувствовал себя обделенным его любовью.

А вот Амми, напротив, всегда была рядом. Казалось, она может и умеет абсолютно все! И готовить нам завтрак, обед и ужин, и чинить одежду, и учить нас акиде. И никогда не устает, никогда не жалуется! Для своего комфорта она установила лишь два правила – но их мы придерживались строго: никаких криков и шума после девяти вечера – и нельзя беспокоить Амми, когда она пьет чай (а чай она пила часто).

Акида – благочестивая исламская вера.

Когда к нам приходили гости, Амми являла собой образец высочайшего гостеприимства. Принимать гостей и служить им она почитала за честь. Дом наш становился чище, чем в день постройки, наша одежда – безукоризненно чиста и выглажена, еды готовилось намного больше, чем гости могли съесть, календарь очищался от всех посторонних дел не только на этот день, но и на следующий, на случай, если кто-то останется ночевать. Но, несмотря на все это, Амми непременно извинялась перед гостями за скудость стола и за наш неаккуратный вид. Мы не удивлялись: это была часть церемонии. Гости – так же ритуально – заверяли Амми, что подобного угощения никогда еще не пробовали, что такой чистоты не видано и в домах небесных, а о таких опрятных и благовоспитанных детях, как мы, можно только мечтать. Так все оставались довольны: гости – тем, что их приняли с подобающим почтением, Амми – тем, что ее расхвалили до небес, а мы – просто тем, что нас упоминают в беседе взрослых.

Некоторые родные и друзья гостили у нас по несколько месяцев. Гостеприимство Амми, как и ее дипломатичность, были неистощимы. Когда я вспоминаю тех, кто гостил у нас, первыми приходят на ум Нани-Амми и ее старшая сестра, которую мы звали Мама. Мама была чудесная женщина, маленькая и хрупкая, но со звонким заразительным смехом и огромным сердцем. Она всегда готова была играть со мной в настольные игры – и не только проявляла бесконечное терпение к трехлетнему мальчугану, но и готова была отвернуться, когда мне хотелось сжульничать.

В день этого происшествия Мама была у нас. Они с Амми сидели наверху, а я внизу катал игрушечные машинки, которые купила мне Амми, чтобы я не приставал к ней с просьбами: «Купи! Купи!» при каждом походе в магазин. С Баджи, моей старшей сестрой, мы отлично ладили. Сначала она играла со мной в машинки, потом я с ней в ее коллекцию «Моих Маленьких Пони». Она сама выбирала себе машинки, я – сам себе лошадок. Лошадок я выбирал наугад, а потом старался убедить Баджи, что моя – самая лучшая. А Баджи всегда выбирала «Ламборджини», и я убеждал ее, что мой «Понтиак» лучше.

Баджи уже наигралась в машинки и пошла за своими пони, а я еще катал свой «Понтиак» по полу и между кушетками. Подняв глаза, я увидел открытое окно – из тех, у которых рамы поднимаются вверх. Почему-то мне пришло в голову, что сейчас самое время устроить «Понтиаку» аварию. Я прокатил машинку по подоконнику и с размаху врезался ею в оконную раму!

Как упало окно, я даже не помню. Помню только острую боль, поток крови и то, как, громко рыдая, зову Амми. И помню, что случилось дальше.

Когда Амми прибежала вниз и увидела, что случилось, то в первый миг едва не разрыдалась сама, но быстро овладела собой. Она была женой моряка – а значит, умела играть роль не только матери, но и отца, и понимала, что сейчас не время для слез. Вместо этого, препоручив свой страх Аллаху, она начала действовать.

Она подняла окно, обернула мою руку полотенцем и торопливо надела бурку. Препоручив Баджи заботам Мамы, Амми отнесла меня в машину и повезла в клинику. Всю дорогу она читала дуа. Какие-то молитвы брала из Корана, какие-то из хадисов, которые помнила наизусть, в каких-то импровизировала сама. Она полностью положилась на волю Аллаха – и это придало ей сил, укрепило решимость и помогло преодолеть страх.

Дуа – мусульманские молитвы, читаемые по особым случаям, в отличие от намаза – обязательной ритуальной молитвы. Их принято читать наизусть, но можно и импровизировать.

Наконец мы прибыли в клинику, и здесь мне пришлось узнать, каково это – когда тебе накладывают швы. Доктор хотел отослать Амми из кабинета, чтобы она этого не видела, но я вцепился в нее и не давал ей уйти. Пока мне зашивали руку, Амми молилась вслух, не обращая внимания на вопросительные взгляды врачей и медсестер. В те годы мусульмане в Америке встречались не слишком часто; что уж говорить о мусульманке – жене служащего ВМФ США, в бурке и молящейся вслух на арабском и урду!

Это чтение молитв, спокойное и решительное, эта готовность полностью положиться на Аллаха, невзирая ни на отчаянный плач ребенка, ни на недоуменные и осуждающие взгляды окружающих, стало для меня свидетельством веры, которое я не мог забыть никогда. В детстве мать научила меня многим дуа из Корана и хадисов, и все их я хранил в сердце своем, ибо знал их силу. Я видел, как эти молитвы укрепили ее в минуту страха и нужды; и это воспоминание оставило на мне след куда более глубокий, чем любые телесные шрамы.

3. Община четверых

Подрастая, я начал ощущать, что и моя семья, и я сам как-то плохо сходимся с окружающими. Мысли об этом всегда меня угнетали. Если не считать исламского традиционализма, жизнь моя – мультфильмы 1980-х, пластмассовые игрушки, шалости и капризы – ничем не отличалась от жизни других мальчишек. К сожалению, люди боятся того, чего не знают; мое мусульманское наследие пугало и отталкивало многих ребят, которые могли бы со мной подружиться, и их родных. Мне было очень одиноко.

Не помогало делу и то, что из-за службы отца во флоте нашей семье приходилось постоянно переезжать. У нас просто не было времени где-то пустить корни. Большая часть моих ранних воспоминаний – это переезды, прощания со старыми домами, знакомство с новыми. И все же эти воспоминания мне дороги. Ясно помню, например, как мы покидали Вирджинию.

Помню, как чужие люди выносят нашу мебель, а я стою на пороге и реву. Я безутешно плакал, не понимая, кто эти люди, почему они хозяйничают у нас в доме и чем я такое заслужил. Однако Амми была рядом, всегда готовая меня утешить. Порой она смеялась и подшучивала надо мной – например, когда я испугался, что больше не увижу свой детский стульчик. Но помню я и ее ласки, и нежные утешения.

– Кья бат хай? – спрашивала она, сжав мое лицо в ладонях и привлекая меня к себе. – Кья бат хай, мера бейта? – «Что случилось, сын мой?»

– Стульчик унесли! Мой стульчик с земляничками!

– Ну-ну, неужели стульчик для тебя важнее Амми? Ведь я здесь, с тобой. И Абба здесь, и Баджи. Аллах дал тебе все! Чего же тебе не хватает, Биллу?

«Биллу» было мое детское прозвище: так меня называли только родители, и только когда хотели выразить свою любовь. Редко они говорили напрямик: «Я люблю тебя»; для традиционного пакистанского слуха это звучит слишком откровенно. Любовь для пакистанца выражается не в словах, а в делах; родители выражают любовь тем, что заботятся о детях, дети – тем, что слушаются родителей.

Мое мусульманское наследие пугало и отталкивало многих ребят, которые могли бы со мной подружиться, и их родных. Мне было очень одиноко

Мысль, что в послушании выражается любовь – одна из причин того, почему послушание так важно для мусульманской культуры. Когда я был подростком, Амми не раз упрекала меня: «Толку говорить, будто ты меня любишь, если ты не делаешь того, о чем я говорю?» И много позже, размышляя о том, чтобы последовать за Иисусом, я понимал, что собираюсь совершить акт величайшего и страшнейшего непослушания. Отец и мать не просто почувствуют себя преданными; я разобью им сердце.

Но в безмятежные четыре года семейные ссоры и разбитые сердца были еще очень от меня далеки, и хотел я лишь одного – получить обратно свой стульчик с земляничками.

Когда вещи упаковали, и все было готово к путешествию, Абба собрал всех нас и сказал:

– Давайте помолимся.

Подражая Аббе и Амми, я сложил ручонки перед собой. Все мы молча помолились о том, чтобы Аллах охранил и сберег нас в пути.

Наконец мы приехали на новое место жительства. Это был город Данун в Шотландии; там располагалась военно-морская база, на которую направили отца. Оглядываясь назад, думаю, что Данун стал моим первым настоящим домом. Правда, я не завел там друзей – ни в школе, ни по соседству, да и стульчик с земляничками не пережил переезда. Но в те годы я научился по-настоящему любить свою семью и верить в Бога. У меня были Амми, Абба и Баджи – и ничего больше мне было не нужно.

4. Совершенная книга

Ко времени переезда в Шотландию я еще не слишком хорошо знал английский. Дома мы всегда говорили на урду, а когда начали учиться читать и писать – прежде всего выучили арабский шрифт. Причина была проста: Коран написан по-арабски, а нам с Баджи требовалось прежде всего научиться читать Коран и выучить его наизусть.

Мусульмане верят, что Аллах через архангела Джибриля продиктовал Коран пророку Мухаммаду буквально, слово за словом. Следовательно, Коран боговдохновенен не только на уровне смыслов и значений, но и на уровне слов. Поэтому мусульмане считают, что перевести Коран невозможно. Переложения Корана на другие языки – скорее пересказы или истолкования; но истинный Коран только один, и написан он по-арабски.

Поэтому для мусульман так важно верить, что Коран неизменен, что в нем не менялось ни одно слово, ни одна точка. Имамы и учителя постоянно повторяют, что Коран дошел до нас в совершенно неизменном виде, точно таким же, каким Мухаммад услышал его от Джибриля и продиктовал писцам. Разумеется, Мухаммад ни в коем случае не «сочинял» и не «составлял» Коран: он стал лишь орудием откровения и донес его до нас точно в таком виде, как получил, без всяких изменений. Случись Мухаммаду или писцам хоть что-то изменить – Коран был бы для нас навеки потерян. Однако о такой порче слов и помыслить невозможно. Никто не сомневается в том, что Коран передан нам верно, и каждое слово в нем совершенно.

В сущности, такое внимание к словам как таковым порой побуждает мусульман пренебрегать смыслом этих слов. Мусульман, знающих Коран наизусть, считают благочестивыми, а тех, кто только размышляет над его значением – учеными. Быть благочестивым почетнее; поэтому большинство мусульман, которых я знал в детстве и юности, могли цитировать Коран наизусть целыми главами, но редко были способны объяснить смысл или контекст этих стихов.

Амми это понимала и стремилась научить нас Корану как в оригинале, так и в переводе; однако первым шло заучивание наизусть оригинала. Каждый день, сколько себя помню, Амми усаживала меня рядом с собой, надевала мне на голову традиционную мусульманскую тюбетейку и учила читать по-арабски. Начали мы с книги, именуемой «Аль-Каида», «Руководящий принцип». В ней показаны арабские буквы в различных их формах и объясняется, какие звуки они обозначают. Сразу после переезда в Шотландию я перешел от «Аль-Каиды» к Корану.

Этот момент я помню очень ясно: в тот миг мой восторг сменился ужасом

Этот момент я помню очень ясно: в тот миг мой восторг сменился ужасом. Когда мы перевернули последнюю страницу «Аль-Каиды», Амми потянулась за Кораном, лежавшим рядом, и вручила его мне. Мой Коран – первая моя собственная книга!

Взволнованный и радостный, я побежал к Баджи, чтобы показать книгу ей. Баджи играла на полу в соседней комнате; я присел с ней рядом и положил книгу на пол, чтобы ей было лучше видно.

И вдруг Амми бросилась ко мне с пронзительным, душераздирающим криком:

– Набиль!

Я был так поражен, что даже ответить не мог. Никогда еще я не слышал, чтобы мать так кричала – и никогда не видел, чтобы она бегала. В мгновение ока она подхватила Коран.

– Никогда не клади Коран на пол!

– Хорошо.

Вдруг Амми бросилась ко мне с душераздирающим криком… Никогда еще я не слышал, чтобы мать так кричала – и никогда не видел, чтобы она бегала

– Всегда держи его в самых почетных, самых возвышенных местах. Мой руки, прежде чем прикасаться к Корану, и дотрагивайся до него только правой рукой. Это не просто книга – это слово Аллаха. Относись к ней с таким же уважением, как к самому Аллаху!

– Хорошо.

– Джао, иди.

Она была очень расстроена, и я понял, что лучше уйти.

С тех пор всякий раз, взяв в руки Коран, я старался поднять его повыше. Баджи тоже усвоила этот урок, так что в следующий раз, когда Амми позвала нас читать Коран вместе, мы несли Кораны на вытянутых руках, подняв их высоко над головой. Амми улыбнулась нам. Она не совсем это имела в виду, однако была довольна.

Баджи была старше меня, так что начала первой. Амми указывала на каждое слово, которое ей следовало прочесть, медленно ведя пальцем от правого края страницы к левому. Баджи не столько читала слова, сколько их пропевала. Нас учили читать Коран мелодично, так, чтобы чтение звучало как можно прекраснее. Некоторые мусульмане посвящают этой практике всю жизнь, совершенствуя тон голоса, темп, произношение и мелодику.

Но мы с Баджи такими умельцами не были. Она начала учиться на несколько лет раньше меня, так что имела преимущество, но пока только-только научилась читать Коран более или менее приемлемо. Когда она закончила, наступил мой черед. Я читал Коран впервые в жизни и очень волновался.

– Биллу, что нужно говорить всегда, прежде чем начинаешь какое-то дело?

– Бисмиллях ир-Рахман ар-Рахим.

– А что это значит?

– Во имя Бога, самого милостивого, самого милосердного.

– Зачем мы читаем эту молитву?

– Чтобы помнить, что все принадлежит Аллаху, и творить только добрые дела.

– Шабаш, молодец! А знаешь, откуда у нас эта молитва?

– Нет.

– Она стоит в начале каждой суры Корана.

– Каждой суры?

– Да, каждой, кроме одной.

– Амми, а почему в одной суре Аллах ее не поставил?

– Дело в том, бейта, что Аллах был очень расстроен делами людей, о которых идет речь в этой суре, так что лишил их Своего благословения. Но, поскольку Он очень нас любит, то добавил дополнительное благословение в другую суру. А сколько всего сур в Коране?

Сура – глава Корана.

– Сто четырнадцать.

– Шабаш. Скоро, иншалла, ты прочитаешь их все. Баджи закончила Коран, когда ей было семь лет, а с тобой я надеюсь закончить, когда тебе еще будет шесть. Что ж, начнем.

Шли дни, и я все лучше знакомился с Кораном. Я узнал, что существует два способа деления Корана: на 114 глав и на 30 частей. Вторую систему мусульмане выработали через много лет после того, как получили Коран; основная цель ее в том, чтобы легко прочитывать весь Коран во время тридцатидневного Рамадана. Однако для меня тридцать частей были важны по другой причине: когда я заканчивал очередную часть, Амми поздравляла меня и что-нибудь мне дарила. Любимым моим подарком стала мусорная корзина с Братьями Марио.

Какую же весть Мухаммад считал столь важной? Вот какую: Бог – не отец, и у Него нет сына

К тому времени, как я начал читать с приемлемой скоростью, у нас с Амми установился определенный ритм. Мы садились с Кораном, открывали его на той странице, где закончили накануне, и Амми показывала мне, до какого места нужно прочитать сегодня. Почему-то я любил читать ровно восемнадцать стихов в день.

Если Амми задавала больше, я жаловался, а если меньше, готов был прочесть дополнительные стихи, чтобы ее порадовать.

Так шли дни за днями. Коран я закончил, к большому удовольствию Амми, прямо перед своим шестым днем рождения. Вместе с чтением Амми помогла мне выучить наизусть семь последних сур, чтобы читать их во время ежедневных молитв. Моей любимой стала «Аль-Ихляс», сура 112: она коротка, мелодична и хорошо запоминается. Кроме того, это была первая сура, которую я выучил наизусть, а потом повторял много раз в день во время намаза. У Амми эта глава тоже была одной из любимых, но по другой причине: согласно одному хадису, Мухаммад говорил, что эта сура столь высока и полна значения, что прочесть ее – все равно что прочесть треть Корана за один присест.

Какую же весть Мухаммад считал столь важной? Вот какую: Бог – не отец, и у Него нет сына.

Подробнее о мусульманском взгляде на Коран читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 4: «Коран или Библия: разные Писания».

5. Рассказы о пророке

– Идемте скорее, мы опаздываем!

Было субботнее утро. Абба стоял в дверях и ждал нас. Каждую субботу наша семья отправлялась из Дануна в Глазго в мечеть нашего джамаата. Для нас это был любимый день недели: день, когда можно пообщаться с другими мусульманами, по большей части тоже пакистанцами. Все они были здесь такими же чужаками, как и мы, так что мы с ними прекрасно друг друга понимали. Амми, можно сказать, жила ради этого дня – единственного дня, когда ей удавалось распустить волосы вне дома, как фигурально, так и буквально. Мусульманки в обществе других женщин снимают бурки – и обычно в такие моменты предстают настоящими модницами.

Мечеть – мусульманское место для молитвы.

Амми всегда очень этого ждала, но и всегда опаздывала. Всегда. В пакистанской культуре пунктуальность далеко не так важна, как в западном мире. На первом месте стоят социальные условности. Быть строго пунктуальным – особенно приходить в гости точно к назначенному времени – часто считается даже грубым. Что, если хозяева не все успели приготовить? Если гости придут, когда их еще не готовы принять, – то бросят тень на гостеприимство хозяев. Так что лучше дать им запас времени – и прийти на четверть часа или на полчаса позднее.

Но Абба во флоте от такого отношения ко времени отучился. Теперь он был военным, и наша мешкотность его раздражала. Однако, как ни старался, он не мог изменить привычек Амми. Она всегда поступала, как хотела, а Абба всегда напоминал ей, что мужчина в доме он. Несколько минут она покорно его слушала, а затем успокаивала ласками и шутками, возвращая ему доброе расположение духа. Такие сцены повторялись у нас в доме каждую субботу.

Однако такая суббота, как сегодня, наступала лишь раз в году. В этот день наш джамаат отмечал Сират-ан-Наби, «День Пророка». Это не был день рождения Мухаммада – просто день, выбранный общиной для того, чтобы вспоминать и рассказывать истории о его жизни.

Жизнь Мухаммада мусульмане считают для себя примером, и благочестивые верующие стараются, насколько возможно, подражать пророку во всем. Для этого они изучают истории о его жизни, почерпнутые из сир и хадисов. Мусульмане почти никогда не читают эти истории в книгах – гораздо чаще слышат их во время проповедей в мечети. Те, кто хорошо знает хадисы, умеет рассказать их наизусть и применить к конкретным обстоятельствам, пользуются большим уважением. Так что ходить в мечеть для мусульманина важно и по религиозным, и по социальным причинам.

Сира – жизнеописание Мухаммада.

Но мы опаздывали.

– Чалло! Идем!

Утро для Амми, Баджи и меня было расписано буквально по минутам: мы просыпались, читали утренние молитвы, затем Амми одевала меня и Баджи, кормила нас завтраком, накладывала макияж. «Я готова!» – громко сообщала она после того, как наложила основу, но перед губной помадой. В то утро она взяла помаду с собой в машину. Скоро мы уже ехали в Глазго.

Чтобы попасть в Глазго из Дануна, нужно пересечь Холи-Лох, Святое озеро. Во времена холодной войны в этом озере, а вернее, длинном и узком заливе, стояли американские подводные лодки. Абба отвечал за безопасность и охрану окружающей среды на плавучей мастерской, обслуживавшей эти лодки. Разумеется, в то время я этого не знал. Все, что я знал – что через залив ходят два парома, маленький красный и большой черный, и на черном есть буфет, где подают бутерброды с сыром. Ко времени прибытия на паром Абба и Амми обычно уже мирились; но сегодня они решили остаться вместе с нами в машине и подготовить нас ко дню Сират-ан-Наби.

Амми принялась нас экзаменовать. Отвечали Баджи или я, в зависимости от того, кто знал ответ.

– Батао, скажите мне, где и когда родился Мухаммад?

– В 570 году нашей эры в Мекке.

– Шабаш, молодец! Уб батао, теперь скажите, кто был его отец?

– Его звали Абдуллах, но он умер еще до рождения Мухаммада.

– А мать?

– Ее звали Амина, и она умерла, когда ему было шесть лет.

– А кто заботился о Мухаммаде после ее смерти?

– Его дед Абд аль-Мутталиб, но только два года. Потом он тоже умер.

– А потом?

– Его дядя Абу Талиб. С ним Мухаммад жил, пока не вырос.

Все это рутинные вопросы, часть начального религиозного образования каждого юного мусульманина. Родители часто гордятся тем, сколько их дети знают об исламе, и Абба и Амми здесь не были исключением.

– А вот теперь вопрос посложнее. Скажите мне, что случилось однажды с Мухаммадом до того, как умерла его мать?

Ответила Баджи:

– Однажды, когда Мухаммад играл с другими детьми, два ангела сошли к нему и открыли ему грудь. Другие дети испугались и подумали, что это джинны. Они убежали. А ангелы извлекли сердце Мухаммада и начали мыть и чистить, пока оно не засияло. А потом вложили сердце обратно ему в грудь и исчезли[8].

Джинны – духовные сущности, в христианстве их аналог – бесы.

– Шабаш, гурия! – Так Амми часто называла Баджи: это слово означает «куколка». – А теперь скажи ты, Набиль, батао: кто была первая жена Мухаммада, и как они поженились?

Ну, это легкий вопрос!

– Первую жену Мухаммада звали Хадиджа. Она была богатой вдовой, а Мухаммад служил у нее приказчиком. Когда она увидела, как он честен и хорошо ведет дела, то предложила ему на себе жениться.

– И сколько им тогда было лет?

– Мухаммаду двадцать пять, а Хадидже сорок.

– Хорошо. Но, пожалуй, это слишком простые вопросы. Биллу, уб батао, а как Мухаммад узнал, что он пророк?

– Однажды он молился в пещере…

Тут Абба прервал меня:

– А как называлась пещера?

– Пещера Хира. Он молился, и вдруг ему явился ангел и приказал читать. Но Мухаммад не умел читать.

Три раза ангел обратился к нему с этим приказом, а затем дал Мухаммаду первые строки Корана.

– Шабаш, – ответила Амми. – И какую суру дал ему ангел?

На этот вопрос ни Баджи, ни я не знали ответа. Вопрос был не из легких, поскольку суры в Коране расположены не в хронологическом порядке. В книгах, которые мы читали, этому вопросу тоже не уделялось особого внимания, и я это как-то упустил.

– Ничего, не беспокойтесь! Но на случай, если кто-нибудь спросит вас сегодня, запомните: это была сура «Аль-Аляк».

– Джани, никто не станет их спрашивать, что это была за сура. Лучше задавай важные вопросы.

Слово «джан» или «джани» на урду означает «жизнь моя». В обращении между любящими друг друга людьми – как сейчас в обращении Аббы к Амми – его можно приблизительно перевести как «милый» или «милая».

Но Амми на это не купилась.

– По-твоему, название суры не так важно, как название пещеры? Что ж, ладно. Пусть теперь спрашивает наш мужчина в доме!

– И спрошу. Чалло, батао: кто первым признал Мухаммада как пророка?

– Его жена Хадиджа.

– А из мужчин?

– Его лучший друг Абу Бакр.

– А чем знаменит Абу Бакр?

– После смерти Мухаммада он стал первым халифом. – С именем Абу Бакра связан важный шиитский раскол; но этого мы с Баджи еще не знали.

– Хорошо. А кто среди детей первым принял ислам?

– Двоюродный брат Мухаммада Али.

– И чем знаменит Али?

– Он стал четвертым халифом.

Шииты – последователи шиизма, одной из двух крупнейших ветвей ислама.

– Как восприняло ислам большинство жителей Мекки?

– Они несколько лет преследовали мусульман, оскорбляли и нападали на них.

– И что произошло дальше?

– Мухаммаду пришлось бежать в Медину.

Тут паром начал причаливать к берегу, и Абба замолчал. Волны мягко бились о борта, но, кроме их плеска, ничто не нарушало тишины. Отвлекшись от вопросов, задаваемых с быстротой перекрестного огня, я спросил себя: о чем задумался Абба?

Наконец он заговорил – негромко, задумчиво, почти с горечью:

– Биллу, батао, расскажи мне о первой битве Мухаммада.

– Это была битва при Бадре. Жители Мекки пришли в Медину с войском, чтобы разгромить и уничтожить мусульман. У них была тысяча воинов и множество лошадей. А у мусульман всего триста тринадцать мужчин и несколько лошадей, и доспехов почти не было.

– И кто победил?

– Конечно, мы!

– Почему?

– Потому что мы были круче!

– Нет, бейта. Они во всем превосходили нас. Мы победили, потому что нам помогал Аллах. Если бы эта битва шла естественным путем, мы были бы побеждены, а Мухаммад убит, аудху биллях. Но Бог всегда помогает мусульманам, ибо мы – Его народ. Хорошо, бейти, теперь скажи мне, какие еще битвы происходили близ Медины?

– Битва при Ухуде и битва у Рва, – отбарабанила Баджи, пожалуй, чересчур радостно для такой темы.

– А почему мусульманам приходилось сражаться? Мы на кого-то нападали?

– Нет, Абба. Мусульмане сражались, чтобы защитить себя. На них нападали жители Мекки.

– И что сделали мусульмане, чтобы остановить мекканцев?

– Завоевали Мекку.

– И где было пророчество об этом?

И тут встрял я:

– В Библии! В Книге Второзакония![9]

По теме «Мухаммад в Библии» между мусульманами идут ревностные споры, и книги исламских ученых полны отсылок к библейским пророчествам о Мухаммаде. Эта тема меня завораживала, а кроме того, мне очень нравилось слово «Второзаконие», хоть я и понятия не имел, что оно означает.

– Хорошо, последний вопрос. Что сделал Мухаммад, когда покорил Мекку?

– Он всех там простил!

– Верно…

Абба снова умолк. Я понимал: он готовится сказать что-то важное. Порой любовь к исламу переполняла его; в такие минуты, даже если его никто не слышал, он готов был проповедовать ветру. Такое случалось нечасто – но я обожал эти моменты и всем сердцем впивал его проповедь.

– Да, он простил всех жителей Мекки. Тех, кто убил его дядю, кто нес ответственность за смерть Хадиджи, кто долгие годы преследовал мусульман и шел войной на беззащитную общину. И вот, когда Мухаммаду наконец представилась возможность нанести ответный удар, которого они вполне заслуживали – он сжалился над ними. Стоит ли удивляться, что Мухаммада называют Рахматулла – «Милость Аллаха»?

Абба помолчал, глядя на горизонт. Мы затаили дыхание, впитывая каждое слово, полные преклонения и гордости за своего пророка.

– Многие жители Мекки в тот день, увидев милосердие Мухаммада, преклонились перед красотой ислама. Вся Аравия так благоговела перед Мухаммадом, что скоро все аравийцы стали мусульманами. Вестнику и его вести было невозможно противостоять, и вскоре мусульманская империя распространилась от Испании до Индии. Пока Запад коснел в Темных веках, ислам переживал свой Золотой век. Западное общество многим обязано исламу. Наука, медицина, математика, философия… Во всех этих областях вклад мусульман огромен. Вот почему во всех них до сих пор используются арабские слова, такие как «алгебра» или «алхимия». К несчастью, там, где западные цивилизации побеждали, они уничтожали все. Грабили города, сжигали библиотеки, убивали исламских ученых. Испанская инквизиция – лишь один пример того, как обращались с мусульманами христиане.

Хазрат – почетный титул, переводится как «уважаемый» или «почитаемый».

Иса – арабское произношение имени Иисус.

– Но почему христиане так обращались с мусульманами? – удивился я вслух. – Разве они не следовали Хазрат Иса?

– Бейта, они не следовали Хазрат Иса. Перестали ему следовать давным-давно. Они превратили Иисуса в бога, и этим обесчестили Хазрат Иса и оскорбили Аллаха! Вот почему Аллах ниспослал Мухаммада и ислам, как заключительную весть человечеству. В исламе воплощены все послания, что передавал Аллах через своих пророков: Адама, Ноя, Авраама, Измаила, Исаака, Моисея, Давида, Илию… все они несли весть от Аллаха народу своему, и народ вначале принимал ее, но затем последующие поколения ее искажали. Чем более удаляешься от источника света, тем он становится тусклее! Поэтому в наше время и Библии нельзя доверять: она тоже испорчена. Только Коран совершенен. Только ислам не подвержен порче. Аллах будет охранять его, пока слово ислама не распространится повсюду и весь мир не станет мусульманским. Тогда придет судный день. В тот день ислам победит!

Я понимал: он готовится сказать что-то важное. В такие минуты, даже если его никто не слышал, он готов был проповедовать ветру. Такое случалось нечасто – но я обожал эти моменты

Все мы были заворожены глубокой любовью Аббы к вере и его грандиозным видением исламского будущего. Ни следа насилия не было в этом видении: отец говорил о мирном распространении ислама, о торжестве истины.

Несколько минут все молчали, пока наконец Амми не вернула нас к реальности:

– Чалло, довольно! Через несколько минут мы приедем в мечеть.

Она была права. Мы уже подъезжали к мечети. Время для меня словно остановилось, и я не заметил, как мы съехали с парома.

Я любил разговоры о вере. Коран, Аллах, Мухаммад, даты, места и имена… все это меня завораживало. Интересовали меня и разговоры об Иисусе и Библии. Все это казалось мне частью какого-то грандиозного плана, задуманного Аллахом – плана для человечества, который наконец воплотил в жизнь Мухаммад, величайший человек всех времен и народов. Ему принадлежали и сердца наши, и наша верность.

Подробнее о взглядах мусульман на Мухаммада читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 3: «Мухаммад или Иисус: разные основатели».

6. Ритуал праведной веры

Мечеть в Глазго в детстве была одним из моих любимых мест. Находится она вблизи главной городской улицы, у реки Клайд, на перекрестке нескольких улиц, пересекающихся под непривычными углами. Это многоэтажное здание из красного кирпича с зеленым куполом полно комнат, лестниц и дверей. Как весело было играть там в прятки с другими мусульманскими мальчишками!

Помимо детских игр, в мечети происходило еще много интересного. Там мы собирались на праздники, юбилеи, свадьбы, похороны, пикники, вечеринки и еще ради многого другого, что стремились делать вместе. Мечеть всегда очень дорога мусульманам, особенно вдали от родины, где они тоскуют по единоверцам и привычному окружению. Но это не первая и не главная задача мечети.

Важнейшее предназначение мечети – служить местом общей молитвы, намаза. Существует обязательный молитвенный ритуал, который все мусульмане исполняют ежедневно, пять раз в день. Сперва они стоят, затем кланяются, затем простираются ниц, коснувшись лбом земли, затем поднимаются и садятся на пятки – и при этом читают на арабском языке предписанные моления к Аллаху.

Намаз – исламские ритуальные молитвы.

У каждой из пяти ежедневных молитв – свое название: фаджр, зухр, аср, магриб и иша. И слова, и позы в каждой молитве одинаковы, различно лишь число повторений. Каждое повторение называется ракаат. От мусульманина требуется делать не менее семнадцати ракаатов в день, а можно и больше. В нашем джамаате было принято, если есть возможность, делать каждый день тридцать один ракаат.

Ракаат – «единица» исламской молитвы: молящийся стоит, затем кланяется, простирается ниц, поднимается и садится, произнося при этом определенные тексты.

Молитвы часто становятся для мусульман частью повседневного расписания: мусульманин просыпается от адана на фаджр, в конце утра делает перерыв в работе на зухр, идет домой с работы после асра, ужинает после магриба, готовится ко сну после иша. Перед каждой молитвой, после того, как услышат адан, мусульмане совершают вуду,́ церемониальное омовение рук, ног и лица. Во время вуду ́ они часто читают дуа, которые знают наизусть. Затем спешат в мечеть, чтобы присоединиться к молитве.

Вуду́ – церемониальное омовение перед намазом.

Мусульмане по всему миру молятся примерно одинаково. Все поворачиваются лицом в одну сторону – к Каабе, мусульманской святыне в Мекке, имеющей вид черного каменного куба. Исламское предание гласит, что Каабу воздвиг Авраам вместе с сыном Измаилом, и когда Мухаммад бежал из Мекки в Медину, то приказал мусульманам совершать намаз, стоя лицом к Каабе. С тех пор они так и делают: в Великой мечети, выстроенной вокруг Каабы, выстраиваются в круг, в других местах обращаются лицом на восток или на запад, в зависимости от того, где находятся сами. На Западе нередко можно увидеть ревностного мусульманина, который, прежде чем встать на молитву, сверяется с компасом. Я видел даже молитвенные коврики с вшитыми в них компасами.

Молитву возглавляет имам. Мужчины и женщины молятся раздельно, однако вблизи друг от друга, чтобы и женщины могли слышать голос имама. Одни части молитв имам читает вслух, вместе со всеми, другие каждый прочитывает молча, про себя. В каждой молитве имеются цитаты из Корана, и имам всегда читает их по памяти.

Имам – исламский лидер: обычно так называют того, кто руководит молитвой в мечети.

Чтение Корана во время молитвы стало неоценимым методом распространения Корана в Аравии VII века, где большинство людей были неграмотны. Работает этот метод и сегодня. Вот почему единственный критерий «профпригодности» имама – то, что он хорошо знает Коран и способен бегло воспроизводить по памяти большие его разделы. Однако и имам иногда ошибается, и в этом случае мусульмане, стоящие в первом ряду, обязаны его поправить. Так повелось, что в рядах совершающих намаз соблюдается иерархия благочестия: пожилые, самые знающие и уважаемые обычно стоят впереди.

Однако мусульмане гордятся тем, что, за этим исключением, в рядах совершающих намаз царит равенство. Богатые и бедные, государственные мужи и простые труженики – все стоят плечом к плечу и молятся, как один человек. Молитва – дело серьезное и торжественное: во время намаза никто не разговаривает, не ходит по рядам и не мешает молитве.

Точнее, никто, кроме одного пятилетнего американского мальчишки. Несколько раз, когда во время намаза я принимался бегать и шалить, кто-нибудь из молящихся отвешивал мне шлепка. Родителей это устраивало: члены нашего джамаата вполне доверяли друг другу. Да и как растить мусульманского ребенка без мечети?

Однажды во время намаза я никак не мог устоять на одном месте. Вдруг, откуда ни возьмись, мне прилетел шлепок по попе. Я оглянулся, чтобы посмотреть, кто меня шлепнул, но за спиной никого не было. Я решил, что это был мой дядя, стоявший рядом, и после намаза начал со слезами обвинять его в том, что он меня ударил. Он, не моргнув глазом, указал на небеса и ответил: «Нет, это был Аллах». Глаза у меня полезли на лоб. «Надо же, – думал я, – стоило чуть быстрее обернуться – и я увидел бы руку Аллаха!» Двадцать лет спустя дядя признался, что это был он; но долго еще я верил, что мне выпала честь ощутить на себе тяжелую руку самого Бога. С тех пор на намазе я не озорничал и стоял смирно.

Однажды во время намаза я никак не мог устоять на одном месте. Вдруг, откуда ни возьмись, мне прилетел шлепок по попе. Я оглянулся, чтобы посмотреть, кто меня шлепнул, но за спиной никого не было

Поскольку все слова и позы во время намаза регламентированы[10], ничего случайного и личного в нем не остается. Для подавляющего большинства мусульман намаз – чистая обязанность, в которую не вкладывается никакого личного, живого чувства.

Разумеется, мусульманин может вдумываться в слова, которые произносит во время молитвы, и стараться ощутить соответствующие эмоции; однако едва ли какому-либо молящемуся удастся проделывать это каждый день по семнадцать раз! Тем более что слова молитв для верующих малопонятны, не в последнюю очередь потому, что читаются на чужом языке. Это верно даже для арабоязычных мусульман. Современные арабы говорят на разговорном арабском, диалекты которого различаются от региона к региону. Диалект арабского, близкий к классическому, специально учат в школе. Так что язык мусульманских молитв – ни для кого не родной.

Может возникнуть вопрос: зачем же мусульмане молятся пять раз в день? К чему каждый день по пять раз повторять одни и те же слова, не имеющие для тебя никакого личного смысла? Я и сам удивлялся этому, когда был молод. Однажды задал этот вопрос отцу, и он мне ответил:

– Набиль, перед Аллахом все мы покрыты грязью и нуждаемся в очищении. Представь себе, что ты пять раз в день принимаешь ванну. Каким ты станешь чистым! Намаз – это духовная ванна, которую даровал Аллах мусульманам, чтобы мы оставались чисты. Для этого мы и молимся пять раз в день.

В этих молитвах существуют вариации. По пятницам – в исламский «выходной» – имам произносит проповедь, а затем мусульмане читают измененную форму зухра, именуемую джума. Слово «джума» означает «собранные»: читать эту молитву необходимо группой не менее чем из трех человек. Молитва джума так важна, что по ее имени в арабском языке и в урду названа пятница. Амми и Абба говорили нам: если пропустить три молитвы джума подряд, на сердце останется черный шрам, который уже ничем не изгладишь.

Джума – исламский день отдыха.

К сожалению, из-за большого расстояния до Глазго и служебного расписания Аббы мы не могли ездить в мечеть по пятницам. Тем более не было у нас возможности ходить туда пять раз в день. Поэтому и ежедневный намаз, и джума мы обычно совершали дома, в семейном кругу. Если Абба был на службе и в доме не было родственников-мужчин, вести молитву Амми поручала мне. Началось это очень рано – едва Амми решила, что я для этого уже достаточно большой.

Хотя мне очень нравилось вести молитву и хотя некоторые имамы нашего джамаата обладали внушительной внешностью и мелодичными голосами, моим любимым имамом оставался Абба. Его поза, голос, ритм и мелодика – все казалось мне безупречным. Даже сейчас стоит закрыть глаза – и я слышу, как он декламирует по памяти Коран. Многие части Корана я знаю наизусть, потому что постоянно слышал их от отца. Намаз сделал отца моим духовным наставником и нерушимо утвердил Коран в моем сердце. Такова сила намаза.

7. Разнообразие ислама

1989 год стал для нашего джамаата особенно важным. Это был юбилейный год: нашему направлению ислама, Ахмадияту, исполнилось сто лет, и на празднование юбилея в Англию съехались люди со всего мира. Наша семья считала особым благословением Аллаха то, что это знаменательное событие совпало с нашим пребыванием в Англии. Вместе с десятками тысяч других мусульман мы отправились на праздник.

Праздничные мероприятия проводились в английской глубинке, в Тилфорде, под открытым небом. Вместо залов – большие шатры, вместо коридоров – утоптанная трава. Повсюду стояли палатки для молитв, камеры, лотки с едой и сувенирами. Со всего мира съехались сюда дипломаты и другие почетные гости, и многие из них несли послание толерантности и мультикультурализма.

Место было разделено на мужскую и женскую половины; женщины, кроме дипломатов, на мужскую половину не допускались. Почти все, что имелось на мужской половине, дублировалось на женской, однако праздновали оба пола раздельно. Я был еще достаточно мал – и спокойно бегал себе по женской половине, не вызывая ничьего неодобрения. Там было куда веселее, чем у мужчин! Все женщины были ярко, по-праздничному одеты, громко смеялись и беспрерывно болтали, совсем не обращая внимания на большие экраны, на которых транслировались из «мужской секции» официальные речи. Там атмосфера была серьезная и торжественная; а для шестилетки торжественность равна скуке.

Во время одной такой речи я решил вернуться на мужскую половину и заглянуть в торговый ряд, где продавались очень симпатичные юбилейные значки. Однако по пути туда какой-то старик, мимо которого я проходил, вдруг крепко схватил меня за плечо. Я уже знал: это недобрый знак. Старик развернул меня и, подталкивая в спину, ввел в главный шатер, где шло заседание, а там усадил рядом с собой, у самого микрофона. При этом он не сказал ни слова, но суровый взгляд, устремленный на меня, ясно говорил: «Сиди тихо и слушай!» Кто был этот старик, я так и не знаю; но я давно усвоил, что на собраниях джамаата следует слушаться старших, так что сел и стал слушать оратора. Поход за значком пришлось отложить.

Суровый взгляд, устремленный на меня, ясно говорил: «Сиди тихо и слушай!»

Со сцены выступал миссионер из Пакистана; из-за сильного акцента разобрать, что он говорит, было очень нелегко. Родным его языком был пенджабский – язык, родственный урду, на котором говорят в пакистанской сельской местности; и всю мелодику и выговор этого языка он без изменений перенес в английский. Результат получился так себе. По счастью, речь его касалась вопросов, которые постоянно обсуждались в нашем джамаате, так что я уже не раз обо всем этом слышал.

Оратор отстаивал наше право называть себя мусульманами.

– Другие мусульмане говорят, что мы – не мусульмане. Но кто дал им право исключать нас из ислама? Согласно Анасу ибн-Малику, Мухаммад сказал: «Всякий, кто провозглашает шахаду – мусульманин».

Шахада – центральное исповедание веры в исламе: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – вестник Аллаха».

А шахада звучит ясно:

«Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – вестник Аллаха». И в наши дни достаточно прочитать шахаду, чтобы быть причисленным к пастве ислама!

Свои слова оратор, казалось, обращал прямо к дипломатам. На этом месте те неловко заерзали на стульях.

– Для того чтобы стать мусульманином, необходимо прочитать шахаду – и наоборот, достаточно прочитать шахаду, чтобы стать мусульманином. Так говорит этот прекрасный хадис о возлюбленном нашем пророке Мухаммаде!

Миссионер воодушевлялся с каждой минутой. Много лет спустя я узнал, что его родные и друзья у него на глазах претерпели страшные преследования от рук других мусульман, а некоторых в его общине даже убили. Поэтому слова его шли прямо от сердца и проникали в каждую душу.

– Кто пренебрегает шахадой, тот не мусульманин. Кто признает и читает шахаду, тот мусульманин. Мы ее признаем и читаем. Вот и все. Мы мусульмане! Почему я вообще должен на этом задерживаться, если мы ни в чем не отступаем от законов ислама? Разве не исполняем мы все исламские предписания? Исполняем!

И миссионер перечислил все необходимые для мусульманина ритуальные практики, Пять столпов ислама.

– Мы произносим шахаду; совершаем намаз; раздаем бедным закят; постимся в Рамадан; совершаем хадж к Каабе! Все это заповедал нам Аллах в Коране – и все это мы выполняем! Кто посмеет отрицать, что мы мусульмане? Все это мы ясно объясняем им, приводя доказательства из Корана и из хадисов, но они ищут, что бы поставить нам в вину, и меняют свои возражения! Вот что они говорят: «Вы прикидываетесь мусульманами, но не верите тому, чему учил Мухаммад!» Но скажите мне, чему он учил такому, во что мы не верим?

Здесь от основных практик миссионер перешел к основным догматам, Шести статьям веры:

– Мы верим в Аллаха, Единого Бога; верим в незримых духовных существ; верим, что Аллах посылал в мир пророков; верим, что пророкам Он даровал Свои священные писания; верим, что грядет день суда; верим, что воля Аллаха безраздельно правит всей Вселенной! Так во что же мы не верим? Я вам отвечу: мы не верим в ложь! Не верим, как шииты, что Аллах совершил ошибку, поставив халифом Абу Бакра. Не верим, как сунниты, что во имя Аллаха можно убивать других людей, тем более других мусульман! Все это ложные верования: если бы мы их разделяли, справедливо было бы сказать, что мы вовсе не мусульмане!

Пять столпов ислама – фундаментальные практики, исполнение которых требуется от всех мусульман.

Закят – обязательная милостыня.

Хадж – паломничество в Мекку.

Шесть статей веры – основные принципы ислама.

Ахмадийские миссионеры известны тем, что в горячности не выбирают выражений. Слова оратора звучали провокационно, однако в них была доля истины. Он ссылался на основное разделение между мусульманами – деление на суннитов и шиитов. У шиитского ислама существуют три основные ветви, а общая численность шиитов оценивается приблизительно в 10–15 процентов от всего исламского мира. Шииты верят, что власть в раннеисламском мире наследовалась по кровному родству, так что после смерти Мухаммада его положение исламского лидера должен был унаследовать ближайший кровный родственник Али. Однако, когда Мухаммад умер, мусульмане не знали, кто должен стать ему преемником. Наконец они выбрали первым халифом Абу Бакра. Те, кто признают халифат Абу Бакра, по большей части принадлежат к одной из четырех школ суннитского ислама; сунниты составляют около 80 процентов мусульман в мире.

Оставшиеся 5–10 процентов – те, кто не укладывается ни в ту, ни в другую категорию. Среди них были и мы.

– Мухаммад сказал: кто читает шахаду, тот мусульманин. Это мы исполняем. Коран учит нас соблюдать Пять столпов. Мы их соблюдаем. Ислам учит признавать Шесть статей веры. И их мы признаем. Почему же нас называют кафирами? Они имеют дерзость называть нас кафирами, потому что два слова в Коране мы толкуем не так, как они.

Всего два слова! Хатам ан-набийин, «печать пророков». По мнению этих жестоких и необразованных мусульман, разногласия в толковании двух слов достаточно, чтобы убивать своих братьев, астагфируллах!

Кафир – неверный, немусульманин.

Имам имел в виду спорное заявление основателя нашей секты, Мирзы Гулама Ахмада, о том, что он является пророком, хоть и стоит ниже Мухаммада. Большинство мусульман считают: стих 33:40 говорит о том, что никакие пророки после Мухаммада невозможны, следовательно, Мирза Гулам Ахмад – лжепророк, а его последователи – не мусульмане. Поэтому в таких странах, как Пакистан и Индонезия, сотни и тысячи ахмадийских мусульман погибли и продолжают гибнуть от рук своих собратьев.

– Они взяли религию мира – и превратили ее в религию насилия и кровопролития. Но, иншалла, через Ахмадият Аллах восстановит ислам. Он уже послал нам имама нашего времени, Обетованного Мессию, и его наследников – поставленных Богом халифов!

Иншалла – очень распространенная у мусульман формула, означающая: «Если будет угодно Аллаху».

Оскорбительным для других мусульман в заявлениях Ахмада было не только это. Объявив себя пророком и вступив в спор по поводу хатам ан-набийин, затем он попытался себя защитить, заявив, что он вовсе не новый пророк. Люди многих вер, сказал он, ждут возвращения своих пророков. Иудеи ожидают возвращения Илии, индуисты – Кришны, буддисты – Будды, христиане – Иисуса. А Ахмад – и есть все эти пророки в одном! В довершение всего, его наследники объявили о создании нового халифата: заявление глубоко оскорбительное для мусульман по всему миру, ожидающих последнего халифата в конце времен.

– Способен ли кто превзойти мудрость Аллаха? Аллах велик, планы его безупречны, и через ислам и Ахмадият Он восстановит мир! Это неизбежно, и даже сатана не в силах этому помешать!

После этих слов миссионера из рядов слушателей раздались отдельные голоса, выкрикивающие одно слово: «Такбир!» И тысячи человек ответили в едином порыве:

«Аллаху акбар!» Поверх этого слитного хора вновь прозвучал самый мощный голос: «Такбир!» И с новым жаром все собрание ответило: «Аллаху акбар!» Ахмади, как правило, не хлопают в знак согласия, а вместо этого поочередно восхваляют Аллаха и призывают Его благословения.

Тот человек, что прокричал мощным басом: «Такбир!», продолжал заводить толпу. Теперь он проревел: «Ислам!» – и этот выкрик был встречен дружным хором: «Зиндабад!», то есть «да здравствует». «Ислам!» – «Зиндабад!» «Ахмадият!» – «Зиндабад!» Казалось, время остановилось: громовой бас снова и снова побуждал армию мусульман хором славить Аллаха. Рев тысяч глоток завораживал и пугал. Посторонний наблюдатель, случись ему оказаться при этой сцене, пожалуй, задрожал бы как лист – и едва ли его успокоило бы, что перед ним мусульмане-пацифисты.

На этом миссионер закончил свою речь и поблагодарил слушателей.

Размышляя об этом сейчас, я понимаю, что вопрос правоверия и ереси сложен и многогранен. Верно, что многие мусульмане готовы называть других немусульманами по самым ничтожным причинам. Слишком легко на мелкие разногласия наклеивается ярлык «неверные». В исламе десятки направлений и сект, и едва ли хоть одна из них избежала обвинений в ереси.

Надо заметить, основатель Ахмадията действительно делал о себе весьма смелые заявления, оскорбительные для многих сторон. Назвать себя воплощением Иисуса – это оскорбляет чувства и христиан, и мусульман. Учитывая, насколько важно в исламе почитание пророков, не стоит удивляться тому, что некоторые ортодоксы считают Ахмадият тоталитарным культом.

Но, на мой взгляд, большинство аргументов говорит все-таки за то, что ахмади – мусульмане. Как и сказал миссионер, ахмади придерживаются всех основных пунктов вероучения и практик ислама. По своей повседневной религиозной жизни и взглядам они практически неотличимы от суннитов. Сам я, когда принадлежал к Ахмадияту, думал о себе прежде всего как о мусульманине и лишь затем как об ахмади. Но вот что, может быть, важнее всего: скорее всего, ахмади счел бы мусульманами сам Мухаммад, говоривший: «Никого из тех, кто говорит, что нет Бога, кроме Аллаха, не исключайте из общения»[11].

Посторонний наблюдатель, случись ему оказаться при этой сцене, пожалуй, задрожал бы как лист – и едва ли его успокоило бы, что перед ним мусульмане-пацифисты

«Мораль» из всего этого та, что в исламе немало разделений. Лучший способ определить, мусульманин ли перед вами – спросить, признает ли он, что нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммад – вестник Аллаха. Но в прочих отношениях ислам очень разнообразен.

8. Путь шариата

Разнообразие ислама становится особенно очевидно, когда дело касается шариата. Как правило, обычный мусульманин не слишком хорошо представляет, что это такое. Я впервые услышал о шариате в дни иджтима – на соревнованиях, которые проводились у нас в джамаате раз в году.

Шариат – исламский закон.

Соревнования сочетали в себе религиозную и спортивную сторону. Среди религиозных состязаний были чтение Корана наизусть, чтение исламской поэзии, исполнение адана, соревнование ораторов, чтение наизусть хадисов, а также тесты на общее знание религии. Что включала в себя спортивная часть состязаний, я, честно говоря, так и не узнал, поскольку Амми готовила меня только к религиозным соревнованиям, в особенности к состязанию в ораторском искусстве.

Свою речь я готовил вместе с Амми, а она подходила к этому очень ответственно и не только писала для меня текст речи, но и репетировала ее произнесение. Вечерами перед состязанием, совершив иша, ночной намаз, я не ложился спать – вместо этого мы с Амми тренировались. Амми вставала у меня за спиной; я говорил, а она в нужные моменты брала меня за руки и делала ими выразительные жесты, словно управляя марионеткой. Она указывала, где нужно сделать драматическую паузу, где повернуть голову, где ради наибольшего эффекта повысить громкость и темп речи. Позже я узнал, что в Пакистане она была капитаном школьной дискуссионной команды; это объясняло и ход ее бесед с Аббой.

В день иджтима я выступал в возрастной группе от шести до восьми лет. Тема моей речи была: «Всегда говори правду, невзирая на последствия». В тот раз я получил приз, как и несколько других ребят. Амми и Абба тоже участвовали в соревнованиях, но, кажется, состязания для взрослых проходили куда легкомысленнее, чем детские. В целом задачей соревнований была пропаганда ислама среди молодого поколения. Поэтому взрослые мероприятия проходили позже, чтобы юные участники соревнований тоже могли на них присутствовать.

Я решил сходить на состязание ораторов-импровизаторов среди мужчин. Круг тем был очень широк, например: «Очерк истории ахмадийского джамаата», «Как нам растить детей мусульманами?» или: «Откуда мы знаем, что Иисус – не Сын Божий?»

Человек, которого я называл «дядя Файзан», пакистанец лет сорока с лишним, бегло говоривший по-английски, вытащил жребий с темой: «Объяснить шариат, включая его источники и применение». Он встал и начал свою речь с формального приветствия:

Ас-саляму алейкум ва-рахмату-Ллахи ва-баракятух – расширенное мусульманское приветствие, означающее: «Мир Аллаха, милость Его и благословения да пребудут над вами!»

– Уважаемый имам, почтенные старейшины, почитаемые гости, дорогие братья! Ас-саляму алейкум ва-рахмату-Ллахи ва-баракятух!

– Ва-алейкум ас-салям! – хором ответили все присутствующие.

Взглянув на листок со своей темой, дядя Файзан начал:

– Тема, выпавшая мне сегодня – шариат. Шариат – это исламский закон. Само слово шир’а означает «путь»: это правильный путь, которым мы должны идти, повинуясь воле Аллаха.

Старейшины, выступавшие на этом состязании судьями, одобрительно закивали. Умение правильно объяснить арабские слова для мусульманина не-араба всегда идет в плюс – и на турнире, и в жизни.

Ободренный их реакцией, он продолжал:

– Книги шариата не существует. Нам приходится выводить закон из иерархически расположенных источников с помощью науки, именуемой фикх. Первый и величайший наш источник – Коран. Ничто не может превосходить Коран, ибо он – слово Аллаха. Но Коран не охватывает все вопросы на свете. Мы, мусульмане, обязаны верить во многое и делать многое, о чем в Коране не говорится. Поэтому перейдем к следующему источнику – хадисам.

Фикх – исламская юриспруденция.

Мысль, что одного Корана для мусульманина недостаточно, явно показалась некоторым в зале чересчур смелой. Строго говоря, так оно и есть, однако редко эта мысль выражается так напрямую. Как-то уж больно нелестно это звучит для Корана! Но дядя Файзан смотрел только на старейшин, а они спокойно слушали, так что он продолжил:

– Хадисы развивают и проясняют то, что сказано в Коране, но никогда ему не противоречат. Противоречий в исламе вообще нет. Если мы видим, что хадис в чем-то противоречит Корану – значит, это ложный хадис, который необходимо отвергнуть. Если хадиса, способного прояснить интересующий нас вопрос, не находится, необходимо обратиться к третьему источнику шариата: к улемам, исламским ученым, мудрецам, искушенным в исламе.

Улемы – исламские религиозные ученые.

Тут дядя Файзан вежливо улыбнулся имаму; тот был явно польщен.

– Таковы источники шариата. Но где мы можем увидеть его проявления? Повсюду – в повседневной жизни каждого благочестивого мусульманина. Как мы молимся, когда постимся, на ком женимся, какой еды избегаем. Все эти базовые правила и есть шариат. Разумеется, в нем немало и намного более сложных вопросов: например, можно ли отдавать в качестве закята домашнюю утварь?

Старейшины заулыбались и сделали дяде Файзану знак закругляться.

– Таково краткое объяснение шариата, его источников и применения. Шукрия – благодарю вас.

Сказав это, он снова сел на пол, скрестив ноги, а старейшины одобрительно закивали.

Позже мне предстояло узнать, что по крайней мере на «сложные вопросы шариата» у ахмади всегда есть ответ. Структура власти у ахмади достаточно авторитарна, и за истолкование шариата полностью отвечают лидеры джамаата. Как они скажут, так и будет. Однако у большинства мусульман не так.

У других мусульман есть разные возможности. Например, если суннитка хочет развестись с мужем, она должна получить дозволение от духовных властей. Ей необходимо обратиться к муфтию – человеку, сведущему хотя бы в основах шариата. Женщина излагает муфтию свое дело, и он выносит решение – фетву. Однако фетва – не окончательное решение: если женщине она не понравится, она имеет право пойти к другому муфтию и попытаться получить другую фетву, более для нее желательную.

Муфтий – специалист по исламскому закону.

Муфтии из разных школ опираются на разные прецеденты и, соответственно, выносят разные фетвы. Например, некоторые школы суннитской мысли настаивают на том, что женщину можно выдавать замуж лишь с ее согласия. Другие считают, что это необязательно, а женщина должна повиноваться воле семьи. Поскольку никто не обязан принадлежать к той или иной школе, некоторые женщины выбирают те школы, фетвы которых для них более благоприятны. Хотя суннитские ученые и осуждают эту практику «рынка фетв», она служит хорошим примером той свободы, которой ахмади, из-за своей авторитарной структуры власти, лишены.

Фетва – решение или указ представителя исламской духовной власти.

Есть и еще один вопрос, в котором мнения решительно расходятся: каждая деноминация имеет свой набор хадисов, которые считает достоверными и истинными. Поскольку хадисы – второй по авторитетности источник для шариата, эти разногласия имеют серьезные практические следствия. Именно с этим связаны многие различия между суннитскими и шиитскими обычаями. У этих мусульман разные книги хадисов. Это различие, вместе с шиитскими взглядами на авторитет имамов, приводит к очень разному пониманию шариата.

Но, помимо этих различий, стоит отметить, что взгляды и практики большинства мусульман очень во многом совпадают. Например, и все четыре основные школы суннитов, и все три основные школы шиитов учат тому, что человека, отрекшегося от ислама, следует казнить за отступничество – расходятся они лишь в деталях квалификации «преступления» и в том, кто и как должен совершать казнь. Лишь маргинальные группы, скажем, либеральные мусульмане или ахмади, отказываются от этой освященной временем практики.

На иджтима мне всех этих деталей не рассказали, да это и не требовалось. В сущности, большинство мусульман этого не знает. Они знают ислам, насколько сами его практикуют, а остальное оставляют ученым. Иджтима и другие подобные собрания более, чем что-либо иное, учили нас возрастать в любви к исламу и в единстве друг с другом. Они удостоверяли, что у нас есть религиозные вожди, знающие ответы и на те вопросы, на которые сами мы ответов не знаем. Мы регулярно встречались, обсуждали вопросы веры – и стали сильной общиной.

Подробнее о шариате читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 1: «Шариат или Евангелие: два разных решения».

9. Сны верующих

Однажды, когда мы возвращались из Глазго в Данун после одного из подобных собраний, Амми и Абба были явно чем-то озабочены.

В тот раз мы задержались в мечети. Последний паром уже ушел, и, чтобы попасть домой, нам требовалось обогнуть Холи-Лох на машине, а такая дорога занимала не меньше двух с половиной часов.

Но такое случалось и прежде, и никогда раньше Амми и Абба из-за этого не беспокоились. Завтра воскресенье – значит, Аббе не нужно рано вставать и идти на службу. Родители сидели на передних сиденьях и разговаривали вполголоса, так что мы с Баджи не слышали, о чем они говорят – но ясно различали в их голосах тревогу. Что-то было не так.

– Абба, что случилось? – спросила первой Баджи.

– Ничего, бейти. Проверьте ремни безопасности, убедитесь, что дверь заперта, и спите. Уже поздно, и вам давно пора быть в постели. Иншалла, скоро будем дома.

Амми бросила на Аббу расстроенный взгляд, но промолчала. Больше они оба не сказали ни слова.

Несколько минут спустя попробовал я:

– Амми, что-то не так?

– Ты разве не слышал, что сказал Абба? Делай, что он говорит!

Что бы ни было на душе у Аббы и Амми, ясно было, что с нами они делиться не станут. Как заснуть после такого? Но мы с Баджи не хотели для себя неприятностей, так что притворились спящими.

Прошло еще несколько напряженных минут, и наконец Амми, как видно, на что-то решилась. Повернувшись к Аббе, она тихо спросила:

– Значит, ты снова это видел?

– Да, все то же, и даже яснее, чем прежде.

– Тогда давай вернемся! Поворачивай назад! Чалло, хватит с нас этого!

Похоже, Абба только этого и ждал. Он развернул машину и погнал назад, в Глазго. Мы с Баджи понимали, что пока лучше не задавать вопросов. Напряжение родителей, кажется, немного смягчилось, но настроение не улучшилось.

– Мне найти гостиницу? – спросил Абба.

– Нет, остановимся у Маликов. Они поймут.

При этих словах Амми моя тревога мгновенно обратилась в радость. Малики – семья из нашей мечети, с которой мы особенно сдружились. Мистера и миссис Малик я называл «дядей» и «тетей» не только потому, что так принято называть старших в Пакистане, но и потому, что для меня они в самом деле стали чем-то вроде вторых родителей. Вел ли я себя идеально, или отчаянно озорничал – они всегда принимали меня с теплотой и любовью.

У дяди и тети Маликов было пятеро детей, все – наши добрые друзья. На старшего сына Маликов, которому было уже тринадцать, я мечтал быть похожим и обожал проводить с ним время. Все странности нашего пути домой на время были забыты.

Еще более радовался и волновался я оттого, что мне впервые предстояло провести ночь в гостях. Если мы не путешествовали всей семьей, то, как правило, ночевали дома. Ночевки у друзей были для нас чем-то неслыханным – не только потому, что все наши друзья жили в Глазго или еще дальше, но и потому, что Амми не желала даже на одну ночь выпускать нас из-под присмотра.

До поздней ночи мы веселились, играли в настольные игры и смотрели кино. А когда родители легли спать, наши друзья предложили посмотреть новое видео – недавно вышедший страшный фильм под названием «Хищник».

Надо сказать, мое детство было и вправду безоблачным. Должно быть, поэтому фильм всерьез меня напугал. Я не досмотрел его до конца – и даже насмешки друзей не заставили меня вернуться к телевизору. Ночью я плохо спал; мне снилась беготня по джунглям, стрельба, невидимые охотники на людей, огромный военный с невыносимым австрийским акцентом – и проснулся я совершенно разбитым.

На следующее утро нас накормили пакистано-шотландским завтраком, сделавшим бы честь и королевскому столу. Стоя у дверей, Амми поблагодарила тетю. Абба и дядя тем временем вышли на улицу и там, стоя возле машины, вполголоса говорили о чем-то. Я держался поближе к Амми, и она не возражала, понимая, что я плохо спал; я цеплялся за нее всегда, когда плохо себя чувствовал или бывал чем-то расстроен.

Тетя, бросив взгляд на улицу, сказала самым будничным тоном:

– Сейчас-то уже день. Можешь рассказать, что он видел.

– Некоторые сны лучше не рассказывать и при свете дня.

Так вот разгадка! Абба видел дурной сон! В нашей культуре принято серьезно относиться к снам, ибо, как гласит известный хадис: «Сны верующих – сны пророческие»[12]. В сущности, сны – единственный известный мне способ для обычного мусульманина услышать что-то напрямую от Бога.

И для веры в это есть причины: сны действительно часто сбываются. Абба видел много пророческих снов. Вот один пример: ему предстояло сдать экзамен на звание старшины первого класса, и в ночь перед экзаменом он увидел сон о том, как вместе с пятеркой друзей ведет бой под ураганным огнем противника. В отдалении находился забор, нужно было добежать до него и за ним укрыться от выстрелов. Все шестеро бросились бежать. Абба добежал первым, вместе с ним спасся еще один его друг, но другие четверо не успели.

В нашей культуре принято серьезно относиться к снам. Сны – единственный известный мне способ для обычного мусульманина услышать что-то напрямую от Бога

Несколько недель спустя, когда пришли результаты экзамена, Абба узнал, что вместе с ним экзамен сдавали пятеро друзей, но прошел только он и еще один – тот, кто спасся во сне.

Нани-Амми вскоре после смерти и похорон ее отца начал сниться один и тот же сон о нем. Ей снилось, что на улице идет дождь и отец, весь мокрый, стучит в дверь и просит ему помочь. Сон этот повторился три ночи подряд, и тогда она решила сходить к нему на могилу. А придя, увидела, что какой-то зверь вырыл на могиле нору и ее залило муссонными ливнями.

Моим родным много раз снились провидческие сны о болезнях, выкидышах, рождениях, смертях и множестве других событий. Поэтому к снам – особенно к снам, предвещающим какое-либо бедствие, которого можно избежать – отношение было самое серьезное.

Тетя видела, что Амми нужно поделиться с кем-то сном Аббы, поэтому настаивала:

– Я хочу помолиться за вас и совершить садака. Расскажи мне, что он видел!

– Хорошо, – поколебавшись, ответила Амми, – расскажу. Но никому это не пересказывай! Я сама не уверена, что это значит.

Две ночи назад ему приснилось, что мы все едем на машине по темной дороге. Дорога была очень узкой, и по обеим ее сторонам пылал огонь. Это был темный огонь, совсем не дающий света. Ничего не было видно. Он обернулся, чтобы проверить, как там Баджи и Набиль на заднем сиденье – и увидел, что их нет.

Са́дака – добровольное приношение, обычно для того, чтобы предотвратить какое-нибудь несчастье.

Амми замолчала и устремила взор на Аббу и дядю, стоявших возле машины.

– И как ты думаешь, что это значит? – так же спокойно спросила тетя.

– Астагфируллах, даже думать об этом не хочу! – отвечала Амми.

– А что случилось прошлой ночью на дороге?

Поколебавшись, Амми ответила:

– Долгая дорога в Данун небезопасна даже при свете дня. Однако мы совсем об этом не думали – как вдруг, на середине пути, погасли дорожные фонари.

Темная дорога слишком напомнила его сон, и мы повернули назад. Что бы ни означал этот сон, думаю, Аллах спас нас от этого.

Наступило короткое молчание, а затем тетя с улыбкой повернулась к Амми:

– Аль-Хамду ли-Ллях! Поблагодарим Аллаха, прочтем дуа, прежде чем вы уедете, совершим садака, и больше не будем об этом думать. Позвони мне, когда приедешь домой, чтобы я знала, что вы добрались благополучно.

Аль-Хамду ли-Ллях – мусульманская формула, означающая: «Все хвалы да принадлежат Аллаху!», мусульманский аналог «аллилуйи».

Амми улыбнулась в ответ и обняла ее. Они с тетей были настоящими подругами.

Затем мы собрались вокруг машины, и обе семьи вместе вознесли дуа, молчаливо молясь о нашем благополучном и безопасном возвращении. Это была рутинная процедура, однако сегодня она наполнилась особым смыслом.

Когда мы уже выехали из города, я спросил Аббу, правда ли, что он видел дурной сон. Он бросил взгляд на Амми, но та промолчала.

– Правда, бейта.

– Абба-джан, мне сегодня ночью тоже снился плохой сон. Ничего, все будет хорошо!

Абба рассмеялся:

– Сны бывают разные, Биллу.

– Чем разные?

– Когда сам увидишь сон, посланный от Бога – узнаешь.

– А Аллах часто посылает тебе сны?

– Да, бейта. Очень часто.

Больше мы об этом не разговаривали. А несколько дней спустя Абба решил помолиться и попросить Аллаха о том, чтобы тот больше не посылал ему пророческих снов.

Это было больше двадцати лет назад. Но однажды в моей жизни настало время, когда, простираясь ниц перед Аллахом, я часами молил его послать мне вещий сон и во сне указать, что делать. И оказалось, что Абба был прав. Когда мне явился сон от Бога – я сразу это понял.

10. Месяц благословения

Годы, прожитые в Шотландии, я вспоминаю как счастливейшие годы жизни. Я был очарован и этой страной, и ее народом. Наш дом стоял на склоне холма, и нередко прохладным утром до нас доносились отдаленные звуки волынок. Горы, окружающие Данун, казались исполинскими крепостными стенами. В саду у нас росла ежевика, а прямо за оградой паслись овцы. Здесь я пошел в первый класс – в начальную школу Сэндбенк, единственную в нашей части города, и завел в мечети нескольких близких друзей. Не раз случалось так, что нас приглашали на ужин незнакомцы, с которыми мы вместе останавливались на красный свет. Я полюбил Шотландию, и любовь эта, как и сильный шотландский акцент, сохранилась во мне надолго.

Однако холодная война заканчивалась, а это означало, что база ядерных подводных лодок в Шотландии была больше не нужна. Настало время нам снова переезжать. Единственная положительная сторона, которую видел я в отъезде из Шотландии, была в том, что теперь станет намного проще отмечать Рамадан.

Рамадан – это святой месяц у мусульман. В течение тридцати дней мусульманин должен поститься от рассвета до заката: ему не разрешена ни пища, ни даже глоток воды. Эта практика обязательна для всех здравых телом мусульман: она считается четвертым столпом ислама. В конце тридцатидневного поста мусульмане отмечают один из двух главных годовых праздников – Ид аль-Фитр.

В Шотландии соблюдать Рамадан очень тяжело из-за длины светового дня. Шотландия – северная страна, и летом солнце там встает Ид аль-Фитр – один из двух в половине пятого утра, главных мусульманских а садится в десять вечера. праздников, знаменующий Если Рамадан выпадает конец Рамадана. на летние месяцы – как и происходило, пока мы там жили, – тамошним мусульманам приходится не есть и не пить по восемнадцать часов в день. Так долго не есть уже нелегко, но тяжелее всего переносил я запрет пить воду. Прожить так тридцать дней – это было настоящее испытание воли и веры.

Но ислам зачастую совсем не так безжалостен, как многие о нем думают. Так, из требований поста всегда есть исключения. Если мусульманин болен, путешествует или почему-либо еще не может поститься, для него существуют другие варианты. Например, он может исполнить свои обязательства, готовя еду для бедных, а пропущенный пост восполнить позже, когда будет возможность.

Пост очень важен, однако прискорбным непониманием было бы считать, что Рамадан связан только с постом. Священный месяц для мусульман – это нечто намного большее. Это время строить общину, восстанавливать нарушенные отношения, стремиться к чистоте и, прежде всего, укреплять веру. В этот месяц люди ходят в гости к родным, дарят подарки, устраивают праздники. В мусульманских странах по всему миру это месяц радости и торжеств – нечто вроде долгого Рождества.

Мусульмане пользуются лунным календарем, так что трудно предсказать, когда именно начнется Рамадан. Всегда существует неопределенность. Каждый год мы с Аббой выходили из дома поздно вечером и с радостным волнением вглядывались в небо, надеясь, что облака разойдутся и нам удастся увидеть луну. Если молодой месяц появлялся в небесах, мы склоняли головы и читали на память дуа. Затем Абба шел на кухню и объявлял Амми: Рамадан начался! Не припоминаю, чтобы она когда-нибудь ждала снаружи вместе с нами – обычно она в это время готовила еду на следующее утро. А готовить приходилось немало!

Обычно мы просыпались за час до рассвета. После вуду ́ читали около восьми ракаатов молитвы, а затем садились завтракать. Завтрак до рассвета называется сухур и преследует две цели: снабдить мусульман энергией на весь день и начать день с совместной трапезы. Готовя еду на кухне, Амми пела – обычно хвалебные песни Аллаху и Мухаммаду. А потом выставляла еду, от которой ломился стол.

Основу сухура составляли йогурт и яйца, но можно было ожидать и фасоль, и чечевицу, и кебаб из курицы, и кукурузу, и молоко, и сок – словом, все, что Амми считала уместным для утренней трапезы.

Сухур – прием пищи у мусульман перед началом дневного поста.

Когда мы входили на кухню, она начинала готовить роти или парата, пакистанские лепешки. Амми всегда настаивала на том, что роти надо есть свежими, только что из печи. Она очень любила накрывать на стол, но никогда не была так счастлива, как в те минуты, когда готовила сухур для всей семьи. Сама она даже не присаживалась, пока завтрак не подходил к концу – так старалась удостовериться, что всем всего хватило.

Во время сухура мы постоянно поглядывали на часы. На холодильник мы вешали календарь Рамадана, где было отмечено точное время восхода и захода солнца, так что знали, когда следует прекратить есть. Ровно перед восходом я расстилал молитвенные коврики и провозглашал адан. Родные в это время продолжали есть и пить, торопясь закончить завтрак до восхода.

Однажды утром, когда настало время провозглашать адан, Амми сказала мне полушутливо:

– Биллу, сегодня читай адан помедленнее, я еще не доела!

Хотя адан – дело серьезное, признаюсь, я не смог удержаться и отбарабанил его так быстро, как только мог.

– Набиль! – со смехом воскликнула Амми. – Как тебе не стыдно! Что же ты с матерью делаешь?

В течение дня мы с Баджи были в школе; и, если у Амми возникало хоть малейшее подозрение, что пост помешает нашей учебе, она не разрешала нам поститься. Напрасно мы говорили, что наши мусульманские друзья постятся в школе – на это она отвечала:

– Я же не их мать! Дети не обязаны поститься, пока не войдут в возраст – а вы еще малы. Вы пока только учитесь поститься. Может быть, другие матери считают, что их дети уже достаточно взрослые, но никогда не сравнивайте себя с другими детьми!

Амми могла отчитывать нас и даже сердиться, но мы знали: в глубине души наше желание соблюдать пост ее только радует.

Тем более что, как и большинство мусульман, Амми прилагала особые усилия к тому, чтобы в пост быть счастливой – и это ей удавалось. Во время Рамадана она целыми днями читала Коран и молилась, а это всегда ее подбадривало. Порой за месяц она прочитывала весь Коран дважды – по две из тридцати частей в день.

Вечером наша семья нередко отправлялась на ифтар, то есть на ужин к кому-нибудь из нашей мечети.

Ифтар – это праздничная трапеза после захода солнца, на которой вся община собирается вместе и веселится. В книгах хадисов говорится, что Мухаммад обычно начинал есть первым, съедая финик – и мусульмане по всему миру поступают так же. Разумеется, мы обычно ели финики еще в машине по дороге на ифтар, поскольку приезжали туда уже заметно позже захода солнца.

Ифтар – прием пищи у мусульман по окончании дневного поста. Часто происходит в большом собрании.

Разрешив пост фиником, община возносит молитву магриб, а затем вместе садится за праздничный ужин. После того как все пообщаются, снова звучит адан, призывая верных к молитве иша, а после иша нередко звучит серия особых молитв для Рамадана, называемых таравих. Имамом на ифтарах в нашей мечети обычно бывал хафиз – человек, знающий наизусть весь Коран. В Рамадан, во время таравиха, имаму следует прочесть весь Коран, так что эти молитвы могут продолжаться и час, и два. Большую часть времени молящиеся стоят молча, сложив руки, внимая чтению Корана. По окончании молитв все расходятся по домам, зная, что подъем ждет всего через несколько часов.

Таравих – молитвы, которые читаются по желанию ночью в Рамадан.

Хафиз – человек, знающий весь Коран наизусть.

Во многих местах каждый ифтар на протяжении Рамадана отмечают в новом месте. Как правило, еду готовят хозяева дома; а значит, на стол выставляется куда больше, чем гости в силах съесть. Ирония Рамадана в том, что из-за такого режима питания – голодание в течение дня и плотные приемы пищи утром и вечером – за месяц поста люди набирают вес.

По-настоящему поститься во время Рамадана мне позволили только после отъезда из Шотландии. В 1990 году мы вернулись в США и поселились на военно-морской базе Гроутон, штат Коннектикут. Мечети и джамаата в Гроутоне не было, и это место так и не стало для меня настоящим домом. Я не завел там друзей; хуже того, потерял шотландский акцент, о чем горько жалел. Именно в Шотландии я узнал, что значит быть мусульманином, и всем сердцем полюбил свою веру.

Здесь я в первый раз ощутил, что моя исламская культура и мое американское окружение враждебны друг другу

Снова мы переехали три года спустя, и на этот раз вернулись в Вирджинию. Абба готовился стать капитаном третьего ранга: выше продвинуться в чинах ему не удалось. Здесь, в Вирджиния-Бич, я завел первых серьезных друзей, здесь же впервые задумался о своем будущем. Здесь я в первый раз ощутил, что моя исламская культура и мое американское окружение враждебны друг другу. И здесь же, когда пришло время, я решил оставить ислам, и с ним – всю свою прежнюю жизнь.

Комментарий эксперта Абду Мюррея, юриста, апологета, бывшего мусульманина-шиита, автора двух изданных книг об исламе и других мировоззрениях, о том, что значит расти мусульманином в Америке, читайте на стр. 383.

11. Третья культура

В седьмом классе у меня наконец появились постоянные друзья: Дэвид, Бен и Рик. Мы с ними прекрасно сошлись и все делали вместе. Амми постепенно, хоть и неохотно, признавала, что я расту, и позволяла мне все больше времени проводить вне дома. Обычно мы с друзьями гуляли и развлекались после школы, иногда Амми позволяла мне сходить к кому-нибудь из них в гости.

Но однажды, когда я уже вступал в подростковый возраст, Амми затеяла со мной серьезный разговор. Поздно вечером, когда все мы совершили ночной намаз и я хотел сворачивать молитвенные коврики, Амми меня остановила.

– Набиль, подожди минутку.

По ее тону я сразу почувствовал: дальше будет что-то важное.

– Что такое, Амми?

– Бейта, я бы очень хотела, чтобы с тобой в школе учились и другие мусульманские ребята. Чтобы ты мог завести настоящих друзей и не в одиночку представлял ислам перед христианами. Но Аллах судил иначе. Помни: где бы ты ни был, что бы ни делал – ты посол ислама и всегда им останешься.

Я напряженно вслушивался в ее слова и пытался их понять, завороженный искренностью и силой, звучащими в ее голосе.

– Даже просто видя тебя, люди сразу думают: «Вот мусульманский мальчик!» И неважно, что ты делаешь.

Если ты будешь хорошо учиться, они скажут: «Смотрите-ка, мусульмане хорошо учатся!» Если станешь президентом Соединенных Штатов, они скажут: «Смотрите, мусульманин – наш президент!» На Западе ислам чужд людям, а для многих и неприятен. И в тебе всегда будут видеть прежде всего мусульманина. Это – то, кто ты есть, и ты должен это принять.

Амми нечасто говорила со мной так. Ее слова наполняли меня чувством ответственности. Я слушал, нахмурившись, внимательно и серьезно.

Заметив это, она обняла меня и прижала к себе:

– Не беспокойся, Биллу! Это же хорошо. Это благословение – возможность показать людям ислам и помочь понять его красоту. Хорошо учись, и люди будут думать: «Ислам делает школьников умными и прилежными». Стань президентом, и люди подумают:

«Ислам создает хороших руководителей». Но даже если ты станешь уборщиком – старайся убирать как можно лучше!

Я кивнул, хоть про себя и усомнился, что моя карьера уборщика порадует родителей.

– Шабаш, бейта. Что бы ты ни делал – будь самым достойным, честным, порядочным, будь таким, чтобы, глядя на тебя, люди хвалили ислам. К учителям своим относись с величайшим уважением! Смотри на них так же, как на меня. Когда я прихожу к ним, то хочу слышать, что ты и учишься, и ведешь себя лучше всех в классе. Пить спиртное ислам запрещает; но я хочу, чтобы ты и не произносил бранных слов, и не оставался наедине с девочками. Будь так добродетелен, чтобы никто не мог сказать о тебе что-то дурное. Видя твою добродетель, люди будут либо восхвалять тебя в сердцах своих, либо, быть может, невзлюбят из-за того, что сами они на тебя не похожи. Но, так или иначе, они будут знать, что это ислам сделал тебя хорошим человеком.

Так я и поступал. В школе я рассказывал об исламе тем, кто готов был слушать, твердо стоял на том, что считал для себя важным, и очень старался служить всем вокруг хорошим примером. Уже тогда, в седьмом классе, были у нас мальчишки, которые и матерились, и пили, и даже занимались сексом. Но, по счастью, мои друзья ничем таким не занимались, и поначалу мне было не так уж сложно представлять ислам.

Но время шло, и все менялось.

Подростковый возраст труден для всех. В эти годы юный человек создает собственную идентичность – и постепенно порывает с той, какую выстроили для него родители. В чем именно будут состоять его трудности – зависит от обстоятельств. В нашей семье, для Баджи и для меня, основная трудность была в том, что нам предстояло не просто найти свой жизненный путь, но и выбрать между двумя совершенно разными парадигмами. Мы как будто оказались над пропастью: пропасть все расширялась, и положение наше становилось все более шатким.

Первые изменения я начал замечать на семейных собраниях. Почти все братья и сестры Амми жили на северо-востоке США, так что мы встречались много раз в году. Я входил в подростковый возраст, и как родители, так и многочисленные дядюшки и тетушки ожидали, что я буду вести себя как благовоспитанный пакистанский подросток. Проблема была в том, что благовоспитанных пакистанских подростков я никогда не видел и как именно они должны себя вести – не знал. Этому Амми меня научить не могла.

В конце концов я начал просто подражать в манерах и речи старшим кузенам и младшему дядюшке. Но, видимо, мне не хватало такта, позволяющего безошибочно определять грань между остроумием и грубостью в пакистанской культуре. В американской культуре это не составляло мне труда, там мои шутки всегда были удачны. Но к разнице с пакистанским мышлением мне никак не удавалось приспособиться, и не раз родители выговаривали мне на обратном пути за грубое и неуважительное отношение к старшим.

Кроме того, я заметил, что, по мнению родных, задаю слишком много вопросов. В нашей культуре старшим нужно просто повиноваться. Послушание – вот то, чем младшие выражают уважение, а в некоторых случаях и любовь. Вопросы часто воспринимаются как вызов авторитету старшего. А в школе нас учили мыслить критически и говорили, что все надо подвергать сомнению! И я учился мыслить критически – но оказалось, что такое мышление плохо совмещается с нашей культурой.

Я заметил, что, по мнению родных, задаю слишком много вопросов. В нашей культуре старшим нужно просто повиноваться

Не хочу сказать, что у меня не было недостатков. Куда же без них? Я был горд и эгоистичен, и это не раз навлекало на меня неприятности. Хорошие родители помогают детям преодолеть такие недостатки; старались и мои. Но многое из того, что они воспринимали как непокорность и упрямство, на самом деле было вызвано столкновением культур. Я был скроен уже из другой ткани: они – из чистого пакистанского льна, я – из смешанного азиатско-американского хлопка.

К сожалению, то же самое я чувствовал и в школе. Для своих американских друзей я был слишком уж пакистанцем. Как бы мы ни сближались, сколько бы всего ни делали вместе, между нами всегда оставался барьер. Никогда не забуду последнюю неделю перед переходом в старшую школу, когда мы праздновали окончание средних классов. Сначала мы делали друг о друге шутливые предсказания – «самые лучшие черты» – и я получил такое: «Он изобретет карманный компьютер, забудет вынуть его из кармана и выстирает вместе со штанами». А потом мой друг Бен захотел сфотографироваться на память с лучшими друзьями – и подозвал Дэвида и Рика, а меня не позвал. Словно ледяной нож воткнули мне в сердце. До сих пор больно об этом вспоминать, хоть я и понимаю, что он не виноват. Я действительно никуда по-настоящему не вписывался.

В то время никто этого не понимал; не понимал и я сам. Но я уже не принадлежал ни к традиционной пакистанской культуре, ни к американской. Я стал первопроходцем третьей культуры – и шел по этой дороге в одиночестве.

12. Мусульмане на Западе

Лежа на животе, я подглядывал сквозь щелочку в полу. На первом этаже дядюшкиного дома происходило некое тайное собрание.

В тот день вся семья вернулась с похорон дедушки. Но, помимо горя, в общем настроении чувствовалось что-то еще – какое-то невысказанное напряжение. Вечером взрослые отослали меня, как и двоюродных братьев и сестер, в постель, но я решил подслушать. Мне нужно было знать, что случилось.

В дальнем конце дядюшкиной комнаты сидела, закрыв лицо руками, моя старшая кузина. Вокруг нее полукругом собрались взрослые. Все молчали. В этом молчании ощущалось напряжение, чувствовались глубокая тревога и горе.

Наконец заговорила бабушка.

– Ты еще чиста? – негромко спросила она.

– Разумеется, она чиста! – вспыхнув, как молния, вмешалась мать кузины.

Однако все смотрели на девушку. Наконец, не отрывая рук от лица, она медленно кивнула.

Амми принялась выговаривать моей кузине таким тоном, каким до сих пор на моей памяти обращалась только к Баджи, и то очень редко – хоть и по далеко не столь серьезным поводам:

– Если ты чиста, то забудь о нем! Вернись к нормальной жизни, выйди замуж за какого-нибудь доброго мусульманина-ахмади, пока еще сильнее не запятнала наше имя. Да хоть бы и не ахмади – только за мусульманина! Но за индуса?! Астагфируллах!

По лицу кузины сквозь пальцы потекли слезы.

– Но я его люблю! – прорыдала она.

Одна из теток фыркнула и проговорила вполголоса:

– Не могу поверить, что у нее такой мусор в голове! – И, повернувшись к кузине, принялась распекать ее: – Ты понятия не имеешь, что такое любовь! Хватит изображать из себя американку. Послушайся старших!

Снова наступила тяжелая, предгрозовая тишина. Мужчины в комнате не говорили ни слова – лишь молчаливо поддерживали своим авторитетом слова женщин.

Помолчав немного, мать кузины добавила:

– Твой дед был миссионером. Как ты думаешь, что бы он почувствовал, если бы узнал, что внучка так опозорила его наследие? Опозорила ислам?

– Об этом не нужно гадать! – ответила бабушка, глядя прямо на кузину. – Из-за того, что ты натворила, его и нет больше с нами.

Первый и последний раз в жизни я слышал, чтобы бабушка бросила кому-то в лицо такое обвинение. Высказанное из любви, как ее понимают на Востоке – оно мучает мою кузину по сей день[13].

Но не она одна столкнулась с подобными проблемами. Культурные столкновения родителей-иммигрантов с их детьми, рожденными уже в иммиграции, как правило, происходят именно в бурном подростковом возрасте – и иллюстрируют важнейший факт: мусульмане-иммигранты из восточных стран резко отличаются от собственных детей – мусульман, выросших на Западе.

Люди из исламских культур Востока, как правило, принимают истину не путем рассуждения, а на веру, услышав ее из уст авторитетов[14]. Разумеется, и на Востоке немало людей, рассуждающих и мыслящих критически; но в целом рациональное мышление там не столь ценится и считается менее важным, чем на Западе. Мыслить умеют лидеры – а им лучше знать. Получать информацию из разных источников, сравнивать ее и критически оценивать – дело специалистов, а не обычных людей.

Первый и последний раз в жизни я слышал, чтобы бабушка бросила кому-то в лицо такое обвинение. Оно мучает мою кузину по сей день

Этот феномен побуждает людей, выросших в исламских культурах, делить мир на черное и белое. Сообщество либо авторитетно, либо нет. Источник либо заслуживает доверия, либо подозрителен. Любое явление либо хорошо, либо плохо. «Оттенки серого» и менее знакомы, и менее понятны культурам, основанным на подчинении авторитету.

Восточные учителя по большей части учат мусульман тому, что Запад – земля христиан, что их культура развратна, а люди там ненавидят ислам. И когда рядовой мусульманин уезжает на Запад, он едет в земли христиан – развратников и врагов ислама.

Культурные различия и предрассудки часто заставляют мусульманина, приехавшего в Америку, держаться подальше от местных жителей. Многие, как моя Амми, общаются только с другими приезжими, своими соотечественниками, так что им не выпадает случая скорректировать свои представления. Хуже того: порой мусульмане действительно сталкиваются с дурным отношением со стороны христиан и других местных жителей, и это только укрепляет их убежденность в том, что все христиане и жители Запада одинаковы.

В редких случаях, когда кто-то из местных приглашает мусульман к себе домой, различия в культуре и в традициях гостеприимства делают этот визит тягостным для мусульманина. Нужно, чтобы хозяин это понимал, учитывал и сознательно старался преодолеть – что случается редко. Обилие барьеров не дает мусульманам возможности сблизиться с местными жителями и понять западную культуру как бы исподволь. Лишь исключительное слияние любви, смирения, гостеприимства и настойчивости может преодолеть эти барьеры; но проявлять такие добродетели люди в большинстве своем и не могут, и не хотят.

Это объясняет, почему наши семьи так старательно оберегали нас от «американизации». Речь шла не о национальности, а о восприятии чужой культуры. «Стать американцем» означало перестать слушаться старших, начать вольно одеваться, проводить с друзьями больше времени, чем с семьей. О чем-то большем – например о том, чтобы начать ругаться, пить или бегать на свидания – и говорить нечего.

Одно из величайших заблуждений во всем этом – то, что мусульманские иммигранты часто связывают распространенную на Западе аморальность с христианством и, не умея мыслить критически, делают вывод: «Вместе – значит, вследствие». Запад – место христианское и американизированное; значит, быть христианином означает жить как американец. По мнению многих мусульман, именно христианство создало развратную и бесстыдную западную культуру, какой мы ее знаем. Следовательно, христианство – мерзость перед лицом Божьим.

Одно из величайших заблуждений – то, что мусульмане часто связывают распространенную на Западе аморальность с христианством

Помню, я пытался убедить Аббу и Амми, что провокационно одетые люди в телевизоре могут и не быть христианами, но они отвечали:

– Что ты имеешь в виду? Они же называют себя «христиане», верно? Вон, даже кресты носят!

Я говорил: возможно, это христиане только по названию, а на самом деле они и в Бога-то не верят. Родители отвечали на это: что же, значит, бывают и такие христиане, которые даже не верят в Бога. Под религиозной принадлежностью они понимали не веру, а культурную идентичность. Беда в том, что никто не давал им повода думать иначе. Если бы они близко узнали хоть одного христианина, живущего иначе, быть может, это помогло бы им исправить предрассудки и увидеть христианство в лучшем свете.

Но для их детей – второго поколения мусульман на Западе – все иначе. Это второе поколение так же разнородно и разношерстно, как и их американские сверстники. Если что-то и можно сказать о них обо всех и сразу, то, скорее всего, вот что: они смотрят на мир как представители западной культуры, но по-прежнему связывают себя с исламом.

Некоторые из них, как я, научились мыслить критически, но не утратили любовь к исламу. Многие мои кузины, образованные женщины, носят бурки и защищают свой выбор рациональными аргументами. Другие – как и некоторые мои кузены-мужчины – отказались от всех связей с исламом, отвергли исламскую культуру, но по-прежнему называют себя «мусульманами».

Останется ли молодой мусульманин связан со своей культурой или порвет с ней – это зависит от того, насколько сильным окажется для него притяжение ислама. В семьях, где родители очень благочестивы, как в моей, больше шансов вырастить ребенка, готового жить традиционной исламской жизнью. Там, где родители – чисто номинальные мусульмане, скорее всего, таким вырастет и ребенок.

Очень важно и то, кто друзья ребенка и во что они верят, и то, чему его учат в школе. У нас с Баджи сейчас совершенно разные взгляды. Она по-прежнему носит бурку и любит ислам, но ислам для нее соединен с западным плюрализмом. Она верит, что Аллах приводит людей к христианству, индуизму, иудаизму и всем прочим религиям и что в каждой религии можно найти спасение, ибо все пути ведут к Аллаху. Она верит в это, хотя мы с ней и выросли в одном доме. Опыт, полученный вне дома, дал ей совсем иное мировоззрение, нежели мне.

Что до кузины – в конце концов она «одумалась» и не вышла замуж за того индуса, но, пожалуй, так и не оправилась вполне после этой драмы. Еще одного моего кузена родные жестоко бранили за желание жениться на филиппинке; он тоже «одумался», в конце концов взял в жены пакистанку, живет себе и, кажется, ни о чем особо не вспоминает. Еще один кузен хотел жениться на американке, стойко выстоял под огнем всех уговоров и упреков – и все-таки женился.

Все эти американские мусульмане второго поколения – мои родственники, все мы примерно одного возраста, происходим из одного пакистанского городка, выросли в одном джамаате. Но мы смотрим на мир и ощущаем себя в нем совершенно по-разному.

Быть может, важнее всего то, что никто из них, абсолютно никто не смотрит на мир так, как наши родители. Нет даже отдаленного сходства. Однако все они называют себя мусульманами и отождествляют себя с верой своих родителей.

Так что же означает быть мусульманином на Западе? Это может означать что угодно. Если вы действительно хотите понять, что за человек этот мусульманин и во что он верит, лучший способ – сблизиться с ним и спросить его самого. Но «прикинуть» можно уже по тому, иммигрант ли он – или мусульманин из второго поколения. Этот фактор вносит разительные отличия.

13. Теории обморока и подмены

В моей душе Восток и Запад встретились под фоновый аккомпанемент исламской апологетики. С постмодернистским релятивизмом, захватившим многих из моего поколения, мне долго бороться не пришлось. То, что истина есть, для меня было очевидно. Какие еще варианты? Если истины нет, значит, то, что ее нет – это и есть истина; а значит, истина все же есть. Какая тут альтернатива? Истины просто не может не быть.

Такое миропонимание мусульмане по традиции разделяют с христианами. И те, и другие верят в существование истины – и, не в последнюю очередь, полагают, что истинна их вера. Однако точек пересечения между ними намного больше. У мусульман и христиан более или менее схожие представления о едином Боге, о физической и духовной реальности, об ангелах и демонах, добре и зле, Страшном Суде, рае и аде, боговдохновенных Писаниях, а также о многих более частных вопросах веры.

Но эти общие черты – обоюдоострый меч. Они дают площадку для диалога: христианину и мусульманину легко найти общий язык. Однако на фоне такого множества общих точек особенно ярко выступают разногласия по двум самым чувствительным вопросам, в которых эти религии расходятся – в понимании фигур Иисуса и Мухаммада.

Христиане верят, что Иисус есть воплощенный Бог. Такая вера необходима для ортодоксального христианина[15]. Мусульмане верят, что Иисус – пророк и не более того, а кто считает его воплощенным Богом, тот богохульствует и, если верить Корану, обрекает себя на ад[16].

Мусульмане верят, что Мухаммад – посланник Аллаха. Вера эта так важна, что составляет половину шахады, основного исламского вероисповедания. Христиане же верят, что всякий, учащий противно тому, что написано в Евангелиях – лжеучитель[17].

Эта разница в верованиях объясняет, почему диалоги христиан и мусульман, как правило, сосредоточены в основном на Иисусе и Мухаммаде. И по той же причине младшим подростком я, желая лучше выполнять свои обязанности «посла ислама», стремился не только заработать безупречную репутацию, но и разобраться в этих спорных вопросах и научиться отстаивать исламскую точку зрения.

Что касается Мухаммада, о нем на Западе по большей части ничего не знают. Я мог говорить о нем все что хотел, и мне верили. Разумеется, я не старался никого обманывать; но скоро выяснилось, что защищать Мухаммада перед обычным христианином очень легко, просто потому, что тот совсем не в курсе. Я просто пересказывал собеседникам то, что сам узнал о Мухаммаде в раннем детстве, особенно то, как он проявил милосердие к жителям Мекки – и оставлял их с куда более положительным впечатлением о Мухаммаде и об исламе, чем прежде.

В том, что касается Иисуса, у христиан с мусульманами есть два основных пункта разногласия: что Иисус умер на кресте – и что называл себя Богом. Обе эти мысли Коран уверенно отрицает[18]. Чтобы быть хорошим послом ислама, мне требовалось изучить вопрос и научиться аргументированно доказывать, что Иисус никогда не претендовал на звание Бога и не умирал на кресте. О втором вопросе основатель нашего идейного течения написал в помощь джамаату небольшую книжечку. Она называется «Иисус в Индии»; я перечитал ее несколько раз[19].

Первый случай похвастаться новыми знаниями в школе выпал мне, когда мы сидели в школьном автобусе, ожидая, пока придет водитель и нас развезут по домам. Дело было незадолго до Пасхи, и я обсуждал планы на каникулы со своей подругой Кристен. Урок у нас закончился раньше обычного, так что мы сели в почти пустой автобус и стали ждать. Мы были из старших учеников, и на наши удобные места в конце салона никто не покушался.

Мы сели друг от друга через проход, и Кристен стала мне рассказывать, что будет делать в Благую пятницу[20].

– «Благая пятница»? – переспросил я. Я понятия не имел, что это значит.

– Ну да, это день, когда Иисус умер на кресте.

– Что же в этом «благого»?

– То, что он, когда умер на кресте, снял с нас наши грехи, – ответила Кристен.

Меня это заинтриговало. Я и раньше слышал, что христиане в это верят, но никто еще так прямо мне об этом не говорил.

– Как же его смерть могла снять грехи с других людей?

– Не знаю. Так говорят в церкви. Но мы не очень-то часто туда ходим. Я никогда не спрашивала, – так же спокойно и прямо ответила Кристен.

Это мне в ней и нравилось: она никогда не виляла, не отмалчивалась, всегда говорила, что думает. Если чего-то не знала – тоже прямо об этом говорила. Я наслаждался разговорами с этой пугающе умной и безжалостно честной девочкой. Пожалуй, втайне был немного в нее влюблен, хоть и не признавался в этом даже самому себе. Влюбиться в американку значит предать свою культуру, а это было для меня немыслимо. Стать для нее послом ислама – да. Стать ее парнем… нет, невозможно!

Влюбиться в американку значит предать свою культуру, а это было для меня немыслимо

Я решил вернуться к изначальной теме.

– На самом деле, я думаю, Иисус не умер на кресте.

– Это почему? – спросила она, явно заинтересованная.

Тут я выложил свой козырь:

– Это ясно из Библии.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну смотри. Прежде всего, мы знаем, что Иисус не хотел умирать на кресте. Он молился Богу в Гефсиманском саду и просил, чтобы Бог пронес эту горькую чашу мимо него. Очевидно, горькая чаша – это скорая смерть на кресте. Иисус молился об этом всю ночь, и так сильно, что на лбу у него выступил кровавый пот.

Тут я умолк и подождал, пока Кристен кивнет в знак согласия. Она кивнула.

– Не знаю, как ты, но я думаю, что Бог любил Иисуса. Разве мог он оставить его молитву без ответа? Кажется, и в Послании к Евреям об этом говорится. Так или иначе, когда Иисуса распяли – если ты посчитаешь, то сама увидишь, что на кресте он провел не более трех часов. Это слишком мало, чтобы умереть. Некоторые жили на крестах по несколько дней. Его слишком быстро сняли.

Кристен задумалась. Я сделал паузу, ожидая, пока она задаст очевидный вопрос:

– А почему его так быстро сняли?

– Это и объясняется в Библии! Спасти его приказал Пилат. Жена Пилата видела вещий сон и умолила мужа не отдавать Иисуса на казнь. Он решил убедить иудеев, что Иисус казнен, но потихоньку его спасти. Это Пилат приказал снять Иисуса с креста и спрятать в гробнице.

Тут я замолчал, увидев, что у Кристен явно появилось какое-то возражение:

– Но ведь ученики потом, когда его видели, думали, что он восстал из мертвых! Как это могло быть, если они сами сняли его с креста и видели, что он жив?

– Я ведь не сказал, что его сняли ученики. Это были Иосиф Аримафейский и Никодим. Пилат не мог допустить, чтобы его увидели вместе с учениками – тогда люди догадались бы, что он помогает Иисусу. Поэтому он договорился с Иосифом Аримафейским и Никодимом. Иосиф взял Иисуса и положил в гробницу, а Никодим купил сотню фунтов алоэ и других целебных средств, вместе с льняными пеленами, чтобы его вылечить. Иисус провел в гробнице три дня и, по воле Божьей, исцелился.

Но тут Кристен задала вопрос, до сих пор не приходивший мне в голову:

– А зачем Богу все это понадобилось? Если Он решил спасти Иисуса – зачем пошел на такие хитрости, почему просто не забрал его на небеса на несколько дней раньше?

Хороший вопрос! Под таким углом я до сих пор не смотрел на дело. Однако ответ знал: почему Аллах хотел, чтобы Иисус продолжал жить, знали все в нашем джамаате.

– Иисус сам говорит, что послан к потерянным овцам дома Израилева. Потерянные овцы – это те еврейские колена, которые рассеялись по Азии и образовали там иудейскую диаспору. Аллах спас Иисуса от смерти на кресте, чтобы он мог отправиться туда и преобразить там иудаизм так же, как в Израиле.

Увлеченные разговором, мы и не заметили, как автобус начал наполняться школьниками. На сиденье перед нами сел мальчик на класс младше; некоторое время он внимательно к нам прислушивался, но затем презрительно фыркнул и, громко сказав: «Какая чушь!» – отвернулся.

«Будь ему что возразить, – подумал я про себя, – он бы возразил. Но истина заставляет ложь умолкнуть».

Кристен тоже это услышала и взглянула на меня, чтобы узнать, не обижен ли я. Я обижен не был, но она все равно сказала громко, покосившись на этого мальчика:

– По-моему, очень интересно! Спасибо, что ты мне рассказал!

Теорию, которую я изложил Кристен, так называемую теорию обморока, разделяют многие мусульмане, как ахмади, так и неахмади. Ее любят мусульманские апологеты, те же Ахмад Дидат и Шабир Алли. Сложилась она в конце XVIII века, в эпоху Просвещения, когда мыслители начали искать воскресению Иисуса различные естественные объяснения. Мусульмане, тот же Мирза Гулам Ахмед, добавляли к этой истории волю Божью, убедительно объяснявшую, почему Иисус не умер на кресте. Их аргументация вкратце звучит так: «Если Бог мог совершить великое чудо, воскресив Иисуса из мертвых – почему же не мог он совершить чудо поменьше и просто не дать ему умереть?»

Однако теорию обморока придумали не мусульмане, и большинство мусульман ее не разделяет. Большинство верит в теорию подмены. Еще в начале истории ислама сложилось мнение, что вместо Иисуса на кресте был распят кто-то другой: Аллах придал этому другому человеку облик Иисуса и сделал так, что его приняли за Иисуса и распяли. Так мусульмане истолковали стих Корана: «Они не убили его и не распяли, а это только показалось им»[21].

Естественно, сразу встает вопрос: кого же казнили вместо Иисуса? На это отвечают по-разному. Некоторые говорят: это был некий благочестивый юноша, добровольно вызвавшийся умереть за Иисуса. Другие: это был Симон Киринейский, тот, что нес крест. Наконец, третьи говорят, что Аллах придал облик Иисуса Иуде – и так предатель понес свое наказание. Эта последняя версия сейчас, пожалуй, наиболее популярна.

Еще один внутриисламский спор касается вознесения Иисуса. Коран учит, что «Аллах вознес Иисуса к себе», поэтому мусульмане верят в его вознесение на небеса и последующее возвращение[22]. Так что большинство мусульман, как и христиане, ждут второго пришествия Мессии. Но наш джамаат с этим спорил, поскольку Мессией называл себя наш лидер, Ахмад. Опираясь на Библию, он показывал, что иудеи ошибочно ожидали возвращения с небес Илии, Иисус же доказал, что этим вернувшимся Илией был Иоанн Креститель. Так же и ныне мир ждет возвращения Иисуса, не зная, что он уже вернулся в самом Ахмаде.

Разумеется, я отстаивал именно то, чему учил мой джамаат, так что защищал и теорию обморока, и идею о том, что вместо вознесения Иисус отправился в Индию и умер там в глубокой старости[23]. Чем больше я делился своими взглядами, тем больше утверждался в вере, и проповедовал все чаще и все смелее по мере того, как замечал, что никто не может мне возразить. Я чувствовал, что овладел половиной аргументации, необходимой, чтобы стать хорошим послом ислама, и полагал, что справиться со второй половиной будет еще легче. Так оно и оказалось.

Подробнее о взглядах мусульман на распятие Иисуса читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 6: «Умер ли Иисус на кресте?»

14. Отец больше Иисуса

К десятому классу моя жизнь довольно сильно изменилась. Я начал гораздо больше времени проводить с друзьями – и в школе за разными занятиями, и болтая по телефону. Начал обращать намного больше внимания на свою одежду, за что не раз выслушивал упреки от Амми. Даже просил Амми купить мне контактные линзы вместо очков, чтобы развеять сложившуюся у меня в классе репутацию «ботана» – но тщетно.

Притяжению западной культуры было все труднее сопротивляться. Родители не позволяли мне ни ночевать у друзей, ни ходить на школьные дискотеки. Однако мы с друзьями все больше сближались, и было очень обидно, что всем этим они занимаются без меня.

Но я по-прежнему гордо «представлял ислам», особенно когда меня прямо спрашивали о моих религиозных взглядах – как произошло однажды на уроке латинского языка.

Латынь в Старшей школе принцессы Анны преподавали двое учителей, и оба очень радовались, когда ученики интересовались их предметом. Одна из этих учителей, миссис Эрлз, была ко мне намного добрее и снисходительнее, чем я заслуживал. Мне нравилась латынь и нравились ее уроки. Однако, не встречая у нее сопротивления, я день ото дня позволял себе все больше вольностей. Я был из тех школьников, что часто забывают сделать домашнее задание, а потом стараются успеть в последнюю минуту, на перемене или на предыдущем уроке. Уроки миссис Эрлз были перед испанским языком, и я не раз делал на ее лекциях домашние задания по испанскому. Учебник испанского я клал под учебник латыни и заглядывал в него, когда миссис Эрлз смотрела в другую сторону. Уже в середине года я понял, что она все замечает, просто терпит мои проделки.

Родители не позволяли мне ни ночевать у друзей, ни ходить на школьные дискотеки. Однако мы с друзьями все больше сближались

Итак, однажды на латыни я делал домашнее задание по испанскому, как вдруг девочка, сидевшая передо мной, обернулась и сказала:

– Набиль, можно тебя кое о чем спросить?

Эту девочку звали Бетси, и она была евангелической христианкой – единственной ярко выраженной христианкой у нас в классе. Об этом знали все, потому что она никогда не упускала случая об этом поговорить. Бетси была доброй, всегда готова была помочь любому, однако о своей вере говорила мягко, но непоколебимо – так что остальным рядом с ней становилось как-то неловко. У нас считалось, что она «странненькая», если не просто чокнутая.

– Да, конечно.

Я понятия не имел, что последует дальше. Должно быть, у нее что-то серьезное. Если бы хотела, скажем, карандаш попросить – просто, без долгих предисловий, попросила бы карандаш. Причем не у меня. Я вечно забывал карандаши дома.

Она глубоко вздохнула, словно собираясь с духом, а затем спросила:

– Ты знаешь об Иисусе?

Тут я понял: она и вправду чокнутая. На минуточку, мы сидим на уроке латинского языка! Но в то же время я ощутил к ней уважение. Почему другие христиане никогда меня об этом не спрашивали? Они же считают, что без Иисуса не попадешь в рай, верно? Значит, им все равно, что я могу попасть в ад? Или просто они сами ни во что не верят?

Я задумался о том, как ответить. Для начала оторвался от учебника испанского и огляделся вокруг. Миссис Эрлз куда-то вышла, и большинство моих одноклассников болтали между собой. Я решил отвечать коротко и не ввязываться в спор, ибо знал, что легко могу увлечься и забыть обо всем на свете.

– Знаю, – ответил я.

Бетси широко раскрыла глаза: видимо, такого ответа она не ожидала.

– Правда? И что ты о нем думаешь?

– Ну, я же мусульманин. Мусульмане верят, что Иисус был безгрешен и родился от Девы Марии. Он очищал прокаженных, возвращал зрение слепым, воскрешал мертвых. Иисус – это Мессия, Слово Божье[24].

Бетси была поражена. Все пошло не по сценарию, и она не знала, что говорить дальше. Я решил ей помочь:

– Но Иисус не был Богом. Он просто человек.

Так я провел между нами «линию фронта» и стал ждать атаки.

– Ух ты! Ты знаешь об Иисусе гораздо больше, чем я думала. Вот здорово! Во многое из того, что ты сказал, я тоже верю, но я не во всем с тобой согласна. Не возражаешь, если я расскажу, как я это вижу?

Говорила она, как всегда, вежливо, но настойчиво и убежденно.

– Конечно, давай!

«Похоже, в самом деле будет интересно», – подумал я.

– Что ж… не знаю, знаешь ли ты, но я христианка.

– Ага, я так и подумал, – улыбнулся я, добавив про себя: «Бетси, да об этом вся школа знает!»

Она просияла улыбкой, явно довольная тем, что я разглядел в ней христианку.

– Мы верим, что Иисус – Сын Божий, и это для нас очень важно. Именно потому, что он Сын Божий и на нем не было греха, он смог снять с нас наши грехи.

В этом я тоже сильно сомневался, однако уже провел «линию фронта» и решил пока ограничиться вопросом о божественности Иисуса. «Пойдем шаг за шагом», – сказал я себе.

– Бетси, я не думаю, что Библия, какой мы ее знаем, и есть Слово Божье. Слишком уж сильно она менялась на протяжении истории. Но давай предположим, что я в это верю. Скажи мне, где в Библии Иисус говорит: «Я – Бог»?

Бетси задумалась. Смущенной или встревоженной она пока не выглядела, но ясно было, что она не может вспомнить. Через несколько секунд, еще не подозревая, в какую ловушку себя загоняет, она ответила:

– В Евангелии от Иоанна Иисус говорит: «Я и Отец – одно».

Именно такого ответа я ждал – и был к нему готов.

– Верно. Но там же, у Иоанна, Иисус молится о том, чтобы ученики его были так же едины между собою, как он един с Отцом. Из этого ясно, что он подразумевает под «единым». Он говорит о единстве духа и воли. Если бы имелось в виду, что «единый» – это одно существо, как он мог бы молиться о том, чтобы «едины» стали ученики? Не о том же он молился, чтобы они все слились в одного человека!

– Это верно, – задумчиво ответила она.

«Верно?» Я скоро камня на камне не оставлю от ее мировоззрения, а она просто соглашается? Ну и девчонка! Интересно, хоть чем-нибудь можно ее пронять?

– Знаешь, не могу вспомнить прямо сейчас, но, уверена, в Библии что-то об этом есть. Я посмотрю дома и потом тебе скажу.

– Конечно, Бетси, посмотри. Только ты ничего не найдешь. Иисус никогда не называл себя Богом, – возразил я. – Наоборот, из всего, что он говорил и делал, ясно обратное. Он терпел голод, жажду, одиночество, искушение. Он плакал и истекал кровью. И никогда не называл себя «Сыном Божьим», только «Сыном Человеческим». Очевидно, он был именно человеком!

Слушая меня, Бетси кивала.

– Да, согласна. Иисус – человек, но и Бог.

– Как же можно быть и человеком, и Богом сразу? Человек смертен, а Бог бессмертен. Человек ограничен, а Бог беспределен. Человек слаб, а Бог всемогущ. Быть человеком и значит не быть Богом, а быть Богом значит не быть человеком.

Тут Бетси замолчала надолго. Эта мысль явно заставила ее задуматься, и я решил ковать железо, пока горячо.

– В Евангелии от Марка говорится: когда Иисус пришел в Галилею, то не мог сотворить там никаких чудес. Понимаешь? Не «решил не творить чудеса», а не мог сотворить! Разве возможно такое, чтобы Бог не мог сотворить чудо? А когда женщина в толпе прикоснулась к нему, и он не знал, кто коснулся его? Разве Бог может такую простую вещь не знать?

Помолчав немного, чтобы дать ей переварить эти вопросы, я продолжал:

– Когда какой-то человек назвал его благим, Иисус ответил: не называй меня так, один только Бог благ[25].

Видишь? Он проводит границу между собой и Богом.

И в другой раз, когда говорит, что не знает, когда придет конец света – это известно только Богу. Иисус совершенно ясно дает понять, что он не Бог!

Бетси молчала. Очевидно, это ей еще никогда не приходило в голову. Я понял, что пора нанести последний удар:

– Бетси, если у тебя еще остались вопросы, просто вспомни, что у Иоанна Иисус говорит: «Отец мой более Меня». И я с Иисусом согласен. Бог действительно больше него. Наверное, и тебе стоит с ним согласиться.

Бетси не знала, что ответить. Я молча ждал.

– Даже не знаю, что сказать, – призналась она наконец. А затем перешла к уже известному мне маневру: – Вот что, я еще почитаю Библию и об этом подумаю. А пока не хочешь ли сходить на наш церковный спектакль? Я там тоже играю. Придешь?

– Звучит интересно. Но у меня еще нет водительских прав. Ты не против, если и мой папа придет?

– Конечно! Приводи кого хочешь, чем больше людей, тем лучше. Вот наше расписание. Когда решите, в какой день вы придете, дай мне знать.

И Бетси с улыбкой протянула мне флаер с расписанием спектаклей. На этот раз за ее улыбкой я увидел нечто другое. Кажется, мне удалось поколебать ее уверенность! Я улыбнулся в ответ.

Подробнее о взглядах мусульман на Иисуса читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 8: «Называл ли Иисус себя Богом?»

15. Врата небес и пламя ада

Приглашение в церковь очень меня обрадовало. До этого я был в церкви – католической – только один раз, и от этого посещения остались смутные, но очень приятные воспоминания. Честно говоря, не помню даже, как и почему я туда попал. Помню, там были несколько моих друзей, в том числе Бен и его родители – но ведь они тоже не были католиками. В какой-то момент весь наш ряд встал, все стали двигаться по проходу вперед, подходить к священнику и что-то брать у него. Я не знал, что делать, и тоже пошел вперед. Но тут мама Бена схватила меня за плечо и усадила на место. Я удивленно посмотрел на нее. Она энергично помотала головой: мол, «тебе нельзя». Я заметил, что священник, до того серьезный и торжественный, глядя на меня, с трудом сдерживает смех.

Никто не говорил мне, что протестантские церкви совсем не похожи на католические, так что я ожидал чего-то подобного. Первая баптистская церковь в Норфолке изнутри оказалась похожа на театральный или лекционный зал: просто ряды кресел и сцена впереди. Я решил, что, должно быть, все «церковное» происходит где-нибудь в другом месте.

Мы с Аббой сели на балконе, ближе к выходу. О чем будет спектакль, никто из нас не знал, однако Абба был рад, что я принял приглашение. Он сказал, что отказаться было бы невежливо и что это хороший повод и дальше вести с Бетси разговоры о религии. Он гордился тем, что я отстаиваю свою веру, и хотел помочь мне правильно понять христианский спектакль, который мы сейчас увидим.

Пьеса называлась «Врата небес и пламя ада»: как выяснилось, она излагала драматическими средствами христианскую концепцию спасения. Кстати, из этой пьесы я впервые узнал, что христиане называют учение о спасении Благой Вестью: до сих пор я думал, что так называются только книги об Иисусе[26]. Через всю пьесу красной нитью проходила одна-единственная идея, выраженная без всяких обиняков: прими Иисуса как Господа – и ты попадешь на небеса, а если не примешь – отправишься в ад.

Перед нами проходили различные сцены человеческой жизни. История каждого персонажа оканчивалась тем, что он умирал и отправлялся, соответственно, в вечное блаженство или на вечное осуждение – в зависимости только от того, принял ли Иисуса. Образы пьесы особой тонкостью не отличались. Когда кто-то попадал в ад, сцена освещалась красными и желтыми прожекторами, из динамиков раздавалась громовая какофония, на сцену с ревом и грохотом вылетал сатана и утаскивал грешника в ад. Если же кто-то принимал Иисуса – на сцену выходили ангелы в блистающих одеждах и вели его, трепещущего от восторга, к белоснежной двери.

В последнем эпизоде к водителю подсел попутчик и заговорил с ним об Иисусе. Водитель признался, что совершил в жизни много зла и никогда не думал о Боге. Пассажир сумел убедить водителя, что он грешник и нуждается в Иисусе, и тот обратился к Иисусу с молитвой. Едва он закончил молиться, как случилась автокатастрофа. Оба погибли (в ознаменование этого на сцене и в зале драматически погас весь свет). А когда свет включился снова, заиграла прекрасная музыка, и ангелы повели водителя на небеса.

Не знаю, было ли это сделано намеренно, но определенно был смысл в том, чтобы поставить этот эпизод последним – прямо перед тем, как зрители сядут в машины и начнут разъезжаться по домам.

Едва мы пристегнули ремни безопасности и тронулись с места, Абба спросил:

– Ну, Набиль, что скажешь об этой пьесе?

– Абба, по-моему, это глупо. Ясно же, что они пытаются играть на человеческих эмоциях и страхах!

– С этим соглашусь, бейта, но, может быть, это как раз не так уж плохо. Мы и должны бояться ада и гнева Аллаха.

– Так что же, ты думаешь, что пьеса хорошая? – изумился я.

Абба рассмеялся.

– Этого я не говорил! Речь о другом: попытка напугать людей – далеко не самое плохое, что в ней есть.

– Да там вообще все неправильно! – заговорил я, собравшись с мыслями. – Чему они учат людей? Всю жизнь твори что хочешь, а перед смертью просто прочти молитву – и сразу отправишься на небеса!

– Верно, – кивнул Абба. – А что в этом не так? Какова цель религии?

– Цель религии – воспитывать хороших людей и улучшать общество. Если люди смогут делать все что захотят, то начнут потакать своим самым греховным желаниям, и общество рухнет. Получается, они просто выдают разрешение грешить! Стоит принять Иисуса – и даже Гитлер отправится на небеса!

– И поэтому… – подсказал мне Абба.

– Поэтому Америка живет так, как живет. Потому что христиане учат безответственности.

– Хорошо. Очень хорошо, бейта! Когда твоя подруга спросит в школе, понравилась ли тебе пьеса, так ей и скажи. Однако не оставляй ее с этим. Ложь обязательно нужно заменять истиной. Скажи мне, какова истина о суде?

– Аллах судит нас по тому, какой выбор совершаем мы в этом мире. Все, что мы делаем, записывают ангелы: ангел за правым плечом записывает все наши добрые дела, а ангел за левым плечом – дурные. Когда мы предстаем перед Аллахом, ангелы зачитывают вслух свои списки. Никто не может заступиться за нас на суде: ни наши родные, ни Иисус, ни сам Мухаммад! Аллах взвешивает наши добрые и дурные дела, и если добрые дела перевешивают, дарует нам райское блаженство.

Родители не уставали напоминать: когда настанет время, соберется вся семья и родные обсудят, на ком мне лучше жениться

– А что насчет христиан, Биллу? Они могут попасть в рай?

– Да. Коран говорит: если христианин или иудей верует в единого Бога и творит добрые дела, он попадет в рай[27].

Стих из Корана, на который я сослался, служит предметом давних споров между мусульманами. Некоторые считают, что этот стих отменен более поздним, гласящим: «Того, кто приходит к Аллаху не путем ислама, Аллах не примет»[28]. Другие, и среди них наш джамаат, примиряют эти два стиха, говоря, что слово «ислам» здесь не означает религию, а употребляется в своем первоначальном значении – «мир».

Толкование, конечно, несколько натянутое, но лишь в глазах тех, кто верит в учение об отмене. Суры Корана 2:116 и 16:101, по-видимому, учат, что Аллах может отменять старые разделы Корана, заменяя их новыми.

Учение об отмене – вера в то, что некоторые учения и стихи Корана были отменены, как правило, другими, более поздними кораническими текстами.

В традиционной мусульманской экзегезе существует раздел «Отменяющее и отменяемое», трактующий именно об истории и критериях таких «отмен». Некоторые исламские ученые считали, что до пятисот стихов Корана не должны приниматься во внимание, поскольку отменены более поздними стихами. Другие снижали число отмененных стихов до пяти. Так или иначе, большинство ортодоксальных направлений ислама верят в учение об отмене, хотя число отмененных стихов определяют по-разному.

Но некоторые мусульмане с этим не согласны; среди них и джамаат Ахмади. Эти мусульмане говорят: если какую-то часть Корана можно просто отменить, значит, Коран – не вечное слово Божье. Вместо этого они пытаются согласовать стихи, которые по виду противоречат друг другу, и подыскивают им разные истолкования, порой довольно натянутые. Основная проблема с этой точкой зрения состоит в том, что об отмене стихов Корана много говорится в хадисах.

Впрочем, всего этого я тогда не знал. Все, что я знал – что каждый, кто верит в единого Бога, может попасть в рай: так учит наш джамаат, и об этом ясно говорит по крайней мере один стих в Коране.

– Биллу, а в скольких богов верят христиане?

– Некоторые в одного, некоторые в трех.

– Верно, и Коран говорит, что лучше бы им оставить разговоры о «троице»[29]. Так что я рад, что ты говоришь об этом с друзьями. Кто-то должен сказать им, по крайней мере, что Бог лишь один. А если кого-то из них ты сумеешь привести в ислам и в Ахмадият, будет еще лучше.

Но прежде, чем закончить разговор о спасении, он добавил торопливо:

– Только вот что: не проводи слишком много времени с этой девочкой! Девушки для тебя опасны, особенно в этом возрасте. Ты сейчас подобен огню, девушки – горючему. Даже если пока вы не чувствуете влечения друг к другу, стоит вам слишком сблизиться – и начнется пожар. Так уж устроен человек.

– Знаю, Абба, знаю! Ты уже говорил. Может быть, поговорим о чем-нибудь другом?

Об «огне и горючем» Абба и Амми вели со мной беседы постоянно. И не уставали напоминать: когда настанет время, соберется вся семья и родные обсудят, на ком мне лучше жениться. Если к тому времени мне понравится какая-нибудь девушка, мои родители поговорят с ее родителями и постараются устроить свадьбу. Если у меня никого не будет на уме, родители сами подберут мне подходящую жену. Но о том, чтобы ходить на свидания, да еще и с какой-нибудь американкой, разумеется, и речи быть не может! Это не в наших традициях.

16. Сокровищница преданий

Традиции – это внешняя структура ислама, его тело, одухотворенное исламским учением. Традиции входят в нас на практике: каждый день жизни мусульманина напоен традициями. Я старался пять раз в день совершать намаз, знал на память множество дуа для различных случаев, исполнял сложные правила ритуальных омовений, а в поисках жизненного примера регулярно обращался к наставлениям Мухаммада. И так живут более миллиарда мусульман – обращаются к традициям, размышляя, на ком жениться, решая, какой длины должна быть борода или носить ли золото.

Но все эти традиции пришли не из Корана. Они находятся в хадисах. Большая часть шариата и исламского образа жизни – от брачных обрядов до законов войны, коммерции и гражданских споров – исходит из хадисов.

Переоценить важность хадисов в исламском мире невозможно.

Мы с Баджи росли, и Абба и Амми не жалели сил, чтобы познакомить нас с хадисами и их предписаниями. Они часто читали нам отрывки из сборников хадисов, поощряли нас заучивать хадисы на арабском и вникать в их содержание. В первый раз они попросили нас выучить хадис однажды вечером, сразу после молитвы магриб, еще не поднимаясь с молитвенных ковриков.

– Бейти, бейта! Мы хотим, чтобы вы выучили короткий хадис. Вот он. Хазрат Умар рассказывает, что Мухаммад говорил: «О делах следует судить по намерениям»[30].

Несколько раз мы повторили эту арабскую фразу. Абба и Амми были довольны, что мы ее запомнили, а затем спросили, есть ли у нас вопросы.

У меня вопросы были.

– Абба, из какой книги этот хадис?

– Из «Сахиха» имама аль-Бухари. А что ты можешь нам рассказать о ««Сахихе»?

– Это самый достоверный сборник хадисов, составленный имамом аль-Бухари. Долгое время после смерти Мухаммада хадисы не собирали в книги. Возникло много ложных хадисов, и стало трудно отличать их от подлинных. Имам аль-Бухари просеял пятьсот тысяч хадисов и выбрал из них пять тысяч самых достоверных.

«Сахих» аль-Бухари – классическое собрание хадисов, часто считается у суннитов самым достоверным источником о жизни Мухаммада.

– А как он это сделал? – спросила вслед за Аббой Амми.

– Когда имам аль-Бухари слышал хадис, то оценивал, заслуживает ли доверия человек, который его рассказывает. Если у этого человека была дурная репутация, если он когда-то попадал в неприятности или даже жестоко обращался с животными, имам отвергал его хадис. Но если он видел, что этот человек заслуживает доверия, то спрашивал, от кого он узнал этот хадис, и от кого узнал тот, кто ему рассказал, и тот, кто рассказал ему, и так далее – вплоть до самого Мухаммада. Имам аль-Бухари оценивал репутацию каждого человека в этой цепочке, и если все они заслуживали доверия – заносил хадис в книгу.

Эта цепочка передачи преданий называется иснад. Для классических мусульманских ученых она обладала неизмеримой важностью. Ислам возник в обществе, основанном на доверии к авторитетам. Вопрос: «Подлинный ли это хадис?» – там означал: «Заслуживают ли доверия люди, которые его передали?» Без иснада хадис ничего не стоил. Сиры пользуются у мусульман гораздо меньшим авторитетом, чем хадисы, именно потому, что у них нет иснада.

Иснад – цепочка передачи того или иного хадиса.

– Очень хорошо, – ответила Амми. – Бейти, а какая следующая по достоверности книга хадисов после «Сахиха» аль-Бухари?

– Не знаю, Амми.

Баджи было уже восемнадцать, она училась в колледже, и тонкости исламской премудрости перестали ее занимать. Однако Амми легко ее отпускать не собиралась.

– Конечно, знаешь! Чалло, ответь только на один вопрос, и довольно. Какая книга – следующая после «Сахиха» аль-Бухари?

– «Сахих» имама Муслима?

– Шабаш! Набиль, а какие еще книги хадисов ты знаешь?

– «Сунан» Абу Дауда. Всего существует шесть книг, которые считаются подлинными. Остальные содержат смесь достоверных и недостоверных хадисов. Эти шесть называются «Ас-Сихах ас-Ситта», и первые три из них – «Сахих» аль-Бухари, «Сахих» Муслима и «Сунан» Абу Дауда.

«Ас-Сихах ас-Ситта» – шесть сборников хадисов, которые мусульмане-сунниты считают наиболее достоверными.

– А дальше идут «Сунан» ат-Тирмизи, «Сунан» ибн Маджа и «Сунан» ан-Насаи[31], – закончил список Абба. – Эти шесть книг – лучшие сборники хадисов, но самые достоверные из них – «Сахих» аль-Бухари и «Сахих» Муслима.

– Но даже самые достоверные хадисы, – поспешила добавить Амми, – это слова Мухаммада, а не самого Аллаха. Нельзя равнять хадисы с Кораном.

Это различие было мне не совсем понятно.

– Но, если так учил Мухаммад, разве не должны мы ему повиноваться?

– Разумеется! – воскликнул Абба. – Но все же Мухаммад – не Бог. Единственная безупречная, неиспорченная книга в нашем мире – Коран. А книги хадисов подобны Библии: их составили люди. В них содержится божественная истина, но читать их нужно осторожно, остерегаясь искажений. Истины, исходящие из других источников, всегда следует поверять Кораном. Чалло, на сегодня довольно. Не забудьте же хадис, который выучили сегодня. Завтра проверим, хорошо ли вы его запомнили!

Хадисы очень меня интересовали – не столько их содержание, сколько история и методы оценки их мусульманскими учеными. Мне хотелось научиться самому отличать подлинные хадисы от фальшивых. Я начал расспрашивать Амми и Аббу, но скоро оказалось, что сами они знают об этом не слишком много. Предстояло ждать следующего собрания джамаата и там спросить у кого-нибудь из знающих людей, где об этом можно почитать.

Вышло так, что Амми и Абба решили летом отправиться в Великобританию на собрание джамаата. Я решил найти там свои ответы. Однако я не ожидал и даже представить не мог, что там переживу личную встречу с Богом и что Бог совершит чудо, которое навсегда изменит мою жизнь.

17. Знаки в небесах

После восьмилетнего перерыва я вновь вернулся в Англию. Радость моя не поддавалась описанию. Не успели мы выйти из аэропорта Хитроу, а я уже купил бутылку «Айрн-Брю» и пакетик чипсов «Хула-Хупс».

Мы поехали в Тилфорд – в ту же сельскую местность, где девять лет назад отмечали столетие Ахмадията. Проезжая мимо аккуратных английских городков, я чувствовал, что возвращаюсь в прошлое. Узкие дороги, одноэтажные дома, небольшие автомобили – все здесь напоминало о счастливых годах детства. Даже мысль об английской еде меня не смущала.

Собрание джамаата называлось джальса. Живя в Штатах, мы каждый год бывали на джальсе в Вашингтоне, округ Колумбия, нередко ездили на джальсу и в Канаду. Но джальса в Англии была особенной: здесь жил лидер нашего движения, поэтому сюда съезжались десятки тысяч ахмади.

Мне было интересно увидеть нашего лидера, но больше всего я ждал встречи со старыми шотландскими друзьями – Маликами. Еще в седьмом классе я получил письмо от младшего из братьев, но с тех пор ничего о них не слышал. Электронная почта в те времена была еще в зачаточном состоянии, а телефонные звонки через океан слишком дороги.

Однако, попав на джальсу, я сообразил вдруг, что даже не знаю, здесь ли мои друзья. Да, это важное собрание, однако сотня разных обстоятельств могла помешать им приехать. И даже если они здесь – как их отыскать? Не говоря уж о большом пространстве и огромной толпе людей, за эти семь лет мы все еще и сильно выросли. Не факт, что я узнаю их, даже если увижу. Я очень хотел найти Маликов, но не понимал как.

И обратился к Богу.

С раннего детства Амми учила меня молиться в любую трудную минуту. Однако дуа для поиска людей я не знал. Знал только дуа для поиска потерянных вещей; но эту же молитву следовало читать, услышав известие о чьей-либо смерти, так что здесь она не подходила. И я склонил голову, прикрыл глаза и обратился к Богу от всего сердца своими словами:

– Боже, пожалуйста, помоги мне найти моих друзей!

Что еще сказать, я не знал, так что этим и ограничился.

Я открыл глаза – и то, что увидел, заставило меня окаменеть на месте.

В воздухе надо мной парили две цветные линии, золотая и серебряная – словно два мазка краски, нанесенные на небеса огромной шаловливой кистью. Они шли в определенном направлении, словно на что-то указывали.

Помню, как, пораженный, я воскликнул вслух:

– Серьезно? Я должен идти за ними?

Даже не знаю, к кому я обращался – к Богу или к себе самому. Ясно было одно: никто, кроме меня, не видит этих сияющих стрел в небесах. Они не столько в небесах, сколько в моем зрении. Не в километре, не передо мной, не далеко, не близко – просто есть. И ждут меня.

Джальса была полна народу. В этот момент выступлений не было, и все гуляли между шатрами. Следуя за небесными знаками, я начал пробираться сквозь плотную и шумную, словно на пакистанском базаре, толпу.

Небесные стрелы привели меня к торговому ряду – тому самому, где почти десять лет назад я мечтал купить значок. Только теперь никакой суровый старик не остановил меня по дороге. Стрелы завернулись вниз, указали на один прилавок с товарами – и растворились в воздухе. Пробираясь к прилавку, я заметил возле него двоих молодых парней, они болтали и примеряли тюбетейки. Не сразу, но я узнал их: это были старшие братья Малики.

Ясно было одно: никто, кроме меня, не видит этих сияющих стрел в небесах

Я бросился к ним и схватил их за руки. Они тоже меня узнали: начались объятия и радостные восклицания. Особенно поразило их, что я так вырос. «А был такой мелкий!» – все повторяли они. А потом они повели меня через джальсу воссоединяться с другими старыми друзьями и знакомыми, и радости не было конца. На время я даже забыл о знаках в небесах.

Но вечером, уже лежа в постели, снова о них вспомнил и задумался. Для меня они означали только одно: значит, Бог существует!

Разумеется, я и без того верил в Бога. Не раз слышал и даже сам был свидетелем того, как Бог отвечает на молитвы и посылает пророческие сны, хорошо знал и рациональные аргументы в пользу Его существования. Однако всегда оставалось место для сомнений. Исполнение молитв могло быть просто совпадением. Пророческие сны? Но задним числом, когда сон сбывается, люди могут и преувеличить его сходство с реальностью. Рациональные аргументы? В них бывают ошибки. Словом, в том, что Бог есть, я был уверен на 99 процентов, но какая-то тень сомнения все же оставалась.

Но теперь для меня не осталось никакой, даже самой отдаленно возможной альтернативы. Как еще объяснить то, что случилось в тот день? Я понятия не имел, где мои друзья, но, когда помолился, какая-то сверхъестественная сила отвела меня прямо к ним.

Я начал раздумывать о других возможных объяснениях. Может быть, я просто вообразил себе эти знаки в небесах? Но нет: они ведь действительно привели меня прямо к Маликам. Может быть, подсознательно знал, где мои друзья? Нет, невозможно: я даже не знал, приехали ли они на джальсу, не говоря уже о том, где именно их искать. Может быть, живя в Шотландии, я развил с ними экстрасенсорную связь, и в Америке она дремала, а теперь вдруг пробудилась? Честно говоря, лучшего «естественного объяснения» я придумать так и не смог. Беда лишь в том, что такое объяснение было и невероятным, и совсем не «естественным».

«Нет, – сказал я себе. – Других объяснений нет. Бог реален и слышит мои молитвы, даже такие мелкие и маловажные».

Начиная с того дня, я не просто верил в Бога – я знал, что Бог существует. И что Он любит меня.

Это оказалось очень вовремя. На следующий год, вернувшись в школу принцессы Анны, я обнаружил, что у нас ввели новый предмет по выбору под названием «Теория знания» (ТЗ), нечто вроде введения в общую философию и эпистемологию. Учебник по теории знания назывался «Человек – мера всех вещей», и одной из первых мы провели дискуссию на тему: «Как нам узнать, существует ли Бог?» Дискуссия была глубокой и увлекательной – и поколебала веру многих моих верующих одноклассников.

Но эта дискуссия была сосредоточена, как и следовало, на рациональной аргументации; а я уже знал, что субъективное знание бывает и мощнее, и непреложнее объективного. Никогда и никого я не смог бы убедить в том, что видел в небесах золотую и серебряную стрелу и что эти небесные знаки привели меня к друзьям. И понимал, что это и не нужно. Этот знак был послан мне – для того, чтобы от 99-процентной уверенности в существовании Бога я перешел к 100-процентной.

Четыре года спустя, когда мой мир распадался на части, меня спас этот один процент.

18. Честь и позор, совесть и вина

«Теория знания» стала одним из многих предметов по выбору, на которые я записался вместе со своим лучшим другом Дэвидом. Начиная с седьмого класса мы все больше сближались и в старших классах сделались уже неразлучны. Мы занимались вместе на шести предметах по выбору из семи, вместе были капитанами школьной «команды знатоков» и вошли как дуэт еще и в ораторскую команду. В предпоследнем классе мы с Дэвидом заняли пятое место на олимпиаде штата, удивив всех – в школе мы считались скорее нерадивыми учениками. А в последнем классе, также вдвоем, получили на олимпиаде первый приз!

Порой мы с Дэвидом разговаривали о религии и о существовании Бога. Взгляды у нас были очень разные, несомненно, вследствие разного воспитания. Для меня отправной точкой был ислам, а Дэвид рос агностиком и не желал отступать от агностицизма. Дискуссии на «теории знания» породили в нем еще больше сомнений. Что до меня – они не поколебали мою веру, но заставили остро ощутить разницу между восточным и западным мировосприятием и впервые всерьез над ней задуматься.

Когда родители учили меня «проверять свои взгляды», это означало, в сущности, что я должен защищать то, чему они меня учат и самостоятельно находить аргументы в пользу этого. На ТЗ мы делали на словах то же самое, но на деле прямо противоположное. Здесь «проверять свои взгляды» означало относиться к ним критически, проверять на прочность, испытывать их границы, искать слабые места. Некоторые ученики в результате даже меняли свои убеждения.

Разница между восточным и западным образованием нигде не проявляется так ярко, как в разнице менталитетов исламских иммигрантов и их детей. В исламских культурах авторитет исходит от людей с высоким статусом, в западной культуре – от разума как такового. И это различие определяет собой облик всего общества, в особенности его этики.

В исламских культурах авторитет исходит от людей с высоким статусом, в западной культуре – от разума как такового

Когда авторитет исходит не от разума, а от статуса, задавать вопросы руководителям и сомневаться в их решениях опасно – это грозит опрокинуть систему. Послушание здесь вознаграждается, за несогласие осуждают и наказывают. Оценка человеческих действий принадлежит обществу, а не самому человеку. Ты добродетелен, потому что отвечаешь ожиданиям общества, а не потому, что следуешь собственным представлениям о добре и зле.

Так авторитет статуса порождает общество, этика которого основана на понятиях чести и позора.

С другой стороны, когда авторитет исходит от разума, вопросы и сомнения только приветствуются – ведь они очищают и укрепляют саму основу авторитета. От каждого ждут, что он будет оценивать свои действия самостоятельно. Прав ты или неправ – ты должен решать сам. Ты добродетелен, если делаешь то, что сам считаешь правильным.

Так авторитет разума порождает общество, этика которого основана на понятиях совести и вины.

Неспособность Запада понять Восток в немалой степени связана именно с этим расколом между парадигмами чести-позора и совести-вины. Разумеется, на практике все сложнее: элементы обеих парадигм можно найти и на Западе, и на Востоке, однако основной, работающей «в жизни» на Востоке является именно парадигма чести-позора – и именно ее так трудно понять жителям Запада.

Именно авторитет статуса ответствен за те явления в отдельных частях мусульманского мира, которые приводят западных людей в смятение или негодование: «убийства чести», кровную месть, выдачу замуж девочек шести лет и даже младше. Все просто: по тем или иным причинам основные источники общественного авторитета в этих регионах считают такие обычаи допустимыми или даже желательными. В том, чтобы им следовать, ничего позорного нет. И все. Ни рассуждениями, ни убеждениями, ни навязанными извне запретами с ними ничего не сделаешь. Чтобы эти практики были отменены, в обществе должны произойти внутренние, органические перемены.

Однако детям мусульман, растущим на Западе, с «убийствами чести» или кровной местью обычно сталкиваться не приходится. Принцип чести-позора ставит перед нами другое испытание. Он говорит: «Все нормально, пока тебя не поймали». Пока тебя не пристыдили, не опозорили публично – ты ничего дурного не делаешь.

Пока я рос, много раз видел, во что эта мысль выливается на практике – хотя, разумеется, пересказать могу лишь самые безобидные истории. Самый невинный пример, какой приходит мне в голову – «халявная газировка». В ресторане фастфуда ты заказываешь стакан воды, затем идешь к диспенсеру и вместо воды наливаешь себе газировку. Так делали многие мои друзья-мусульмане, так часто делал и я сам, и никто из нас не видел в этом ничего дурного.

Но однажды в «Тако Белл» в Вирджиния-Бич одного моего друга поймали за тем, что вместо воды он наливал себе «Маунтин-Дью Ред Код». Парень-кассир увидел из-за стойки, что он делает, и закричал на весь зал:

– Эй, ты заказал воду! Не бери газировку!

Многие посетители обернулись на крик, и мой друг немедленно залился краской. Все видели, что кассир прав. Мой друг попался, как говорится, на месте преступления. В отличие от матовых стаканов для газировки, стаканы для воды были прозрачными; и красная жидкость у него в стакане, ясно видимая всем вокруг, никак не походила на воду!

Именно в этот момент мой друг понял, что сделал неправильный выбор. В миг, когда его начали публично стыдить. В самом по себе воровстве газировки он, пока его не поймали, ничего дурного не видел. Пожалуй, не видел и после. Как ни странно это прозвучит для западного человека, то, что на него наорал при всем честном народе какой-то кассир и ему нечего было ответить, расстроило его гораздо сильнее, чем то, что он попался на воровстве.

Так что мой друг решил все отрицать.

– Я воду и беру! – твердо ответил он, наполнил остаток стакана водой и с гордо поднятой головой пошел к своему столику. Пусть, мол, будет стыдно тем, кто не верит, что бывает на свете розовая вода с пузырьками!

Или другой случай. Один мой кузен как-то попытался обмануть страховую компанию и попался. На семейном вечере, узнав об этом, родные начали над ним смеяться – и, чтобы избежать позора, он превратил это в забавную историю для всех нас.

Начал он с того, как, изучая страховой договор на машину, обнаружил вдруг, что женатые клиенты получают по договору большую скидку. Мой кузен женат не был, но подумал: а как они это проверят? И сочинил целую историю про свою жену, чем она занимается, где и как они познакомились, и так далее. Придумал даже особый мнемонический прием, чтобы запомнить дату ее рождения. Что же касается ее документов – решил сказать агенту, что, к сожалению, она еще в Пакистане и все документы там же. Как следует проработав свою «легенду», он позвонил в страховую компанию, сказал, что женился, и получил серьезную скидку.

Надо сказать, упрекнул его за это только я и еще один молодой родственник – и оба мы выросли в Америке. Старшие только рассмеялись и сказали нам: не стоит относиться к этому так серьезно, у страховых компаний денег много, не обеднеют! И кузен радостно с ними согласился.

Но на этом история не закончилась. Больше года спустя кузен попал в аварию на дороге и позвонил в страховую компанию. Когда он рассказывал по телефону о подробностях происшедшего, агент спросил, была ли с ним жена. Кузен в этот момент думал только об аварии и в рассеянности ответил:

– Я не женат.

– А были женаты? – не моргнув глазом спросил агент.

– Нет, никогда не был.

Вскоре после этого ему пришел новый счет за страховку – с возмещением незаконно полученной скидки, да еще и с начисленной на нее пеней!

К концу этой повести вся семья покатывалась со смеху. Рассказав забавную историю, мой кузен сумел превратить позор в честь. Он больше не мелкий жулик, пойманный за руку – он хороший рассказчик, повеселивший родных. Вопрос о том, правильно он поступил или неправильно, просто не приходил ему в голову – как и чувство вины.

Это относительно безобидные примеры того, что может произойти при столкновении восточной парадигмы чести-позора с западной парадигмой совести-вины. Разумеется, не следует чрезмерно упрощать ситуацию и думать, что мусульмане готовы творить все что угодно, лишь бы было шито-крыто. В исламе достаточно серьезная и глубокая этика. Но справедливо будет сказать, что понятие вины играет на Востоке куда менее определяющую роль, чем на Западе.

И вновь вернусь ко второму поколению мусульман, растущему на Западе: думаю, теперь становится понятнее, как тяжело нам балансировать между двумя культурами. Решившись на какой-нибудь неблаговидный поступок, молодой мусульманин старается его скрыть; но, скрывая, начинает страдать от чувства вины. Естественная восточная тенденция прятать то, что может тебя опозорить, сталкивается с западным представлением о совести, от которой ничего не скроешь.

В старших классах это привело меня к серьезному испытанию. Все мои друзья знали, что я мусульманин, а мусульманам не положено ходить на свидания. Я по-прежнему очень старался быть послом своей культуры и говорил друзьям, что не вижу ничего дурного в браке по сватовству. В самом деле, меня это не беспокоило – до тех пор, пока я не начал всерьез интересоваться девушками.

В выпускном классе я влюбился в одну девушку. Она призналась, что и я ей нравлюсь. Отношения наши были, по западным меркам, совершенно невинны: мы гуляли, держась за руки, и говорили друг другу романтические слова. Однако я держал этот «роман» в секрете, ибо по восточным меркам он был недопустим – и испытывал чувство вины за то, что это скрываю. Через несколько недель я не выдержал и порвал с девушкой, хотя по-прежнему был к ней неравнодушен. Вскоре она начала встречаться с моим лучшим другом Дэвидом. А я по-прежнему был в нее влюблен – и теперь испытывал чувство вины еще и за то, что тайно влюблен в девушку своего лучшего друга!

В выпускном классе я влюбился в одну девушку. Однако я держал этот «роман» в секрете, ибо по восточным меркам он был недопустим

Наконец я признался Дэвиду, что у нас с ней раньше были тайные свидания и что я до сих пор ее люблю.

Реакция Дэвида, да и всех остальных, кто узнал эту историю, поразила меня и привела в полное замешательство. Дэвид страшно разозлился. Сказал, что я его предал, скрыв от него такую важную вещь, и что он не может больше мне доверять. Так за несколько дней до выпуска мы с Дэвидом поссорились. На его сторону встали и все наши общие друзья.

Так я снова остался без друзей – изумленный, глубоко огорченный и ничего не понимающий. Что произошло? Почему я снова и снова остаюсь один? Быть может, я что-то сделал не так – но неужели настолько провинился, чтобы заслужить такое наказание? Я не пошел на выпускной вечер, меня не пригласили ни в одну из совместных поездок перед поступлением в колледж; и потом, когда все мы поступили в колледжи и когда мои друзья приезжали домой на каникулы, я не мог набраться духу, чтобы увидеться с ними и попробовать помириться.

Если бы в то время я понимал, что со мной происходит – наверное, вел бы себя иначе. Если бы мои друзья лучше меня понимали – наверное, не обижались бы на то, что у меня есть от них секреты. Если бы, если бы… быть может, друзья детства сейчас по-прежнему были бы со мной.

Некоторые думают, что культурных различий между Востоком и Западом не существует вовсе, что все люди смотрят на мир одинаково. Для других эти различия – какой-то любопытный курьез. Но для меня, как и для моих собратьев, раскол между Востоком и Западом определил сам ход нашей жизни. Из-за этого раскола у меня не было друзей в раннем детстве; из-за него, вступая во взрослую жизнь, я снова оказался совсем один.

По счастью, острая боль длилась всего одно лето. Несколько месяцев спустя, в августе 2001 года, я поступил в колледж, где надеялся обрести новых друзей и заново найти самого себя. Однако не проучился я и трех недель, как разразился новый кризис – на этот раз потрясший не только меня, но и всю страну. После этого мир уже не был прежним.

19. Религия мира

Было начало моей четвертой недели в Университете Олд Доминион. Мы с Баджи поступили туда по одной причине: то было лучшее учебное заведение вблизи от дома – а никуда далеко Абба и Амми нас бы не отпустили. Мы часто ездили на занятия вместе, но по вторникам Баджи оставалась дома подольше – не хотела стоять в утренних пробках. Мне же приходилось выходить рано: по вторникам в восемь утра у меня были практические занятия в анатомичке.

То утро вторника началось так же, как все остальные. В десять тридцать практика закончилась, и до двенадцати я был свободен. Я направился к «Центру Уэбба», штаб-квартире нашего студенческого союза, где в полдень начинались занятия у нашей «команды знатоков». В эту команду я вступил в первую же неделю учебы – и очень радовался, что успехи в старших классах помогают мне и в колледже.

Когда я входил в «Центр Уэбба», навстречу мне вылетела капитан нашей команды. По ее лицу было ясно, что я что-то пропустил.

– Что случилось? – спросил я.

– Рухнула вторая башня! – бросила она, не останавливаясь.

Я заметил, что в комнате отдыха, откуда она вышла, перед телевизором собрались люди, и подошел к ним.

На экране передо мной падали небоскребы – северная и южная башни Всемирного торгового центра. Снова и снова я видел, как в одну из башен врезается самолет, как обе башни рушатся, одна за другой. Словно сцена из фильма-катастрофы. Только это был не фильм – и ужас, охвативший всех нас, был совершенно реален.

Никто не двигался и не произносил ни слова. Прошло несколько секунд. Вдруг у меня зазвонил телефон. Приняв вызов, я услышал необычно напряженный голос Аббы:

– Набиль, где ты? Почему не берешь трубку?

– На учебе, папа. Я был в анатомичке, там нет мобильной связи.

– Немедленно возвращайся домой! Баджи с тобой?

– Нет. С ней все нормально?

– Она тоже не берет трубку. Найди ее, и оба поезжайте домой, немедленно!

Все еще потрясенный увиденным на экране, я пытался сообразить, что происходит:

– Абба, что случилось? Зачем нам ехать домой?

– А ты не знаешь? – удивленно спросил Абба. – В Нью-Йорке теракт!

– Да, но почему мы должны вернуться домой?

– Набиль! Они винят мусульман! Люди могут в ярости наброситься на Баджи и на тебя! Найди ее, убедись, что с ней все в порядке, и привези домой!

– Но, Абба, я…

– Набиль! Делай, как я сказал! – рявкнул Абба. – Все, мне надо звонить Баджи. Не занимай телефон.

С этими словами он дал отбой.

Я оглянулся на людей, застывших перед телевизором. Неужели они – мои враги? И в самом деле могут причинить мне зло? Ужас словно просочился с экрана в реальность: теперь я не «смотрел фильм» – я был внутри этого жуткого фильма, и у меня была в нем своя роль. Я быстро набрал номер Баджи.

К большому моему облегчению, она сразу взяла трубку.

– Ас-саляму алейкум!

– Баджи, ты знаешь, что происходит? Где ты?

– Да, я в машине. Еду домой.

– Почему ты не брала трубку, когда звонил Абба?

– Была в «7-Eleven», смотрела телевизор со всеми. Меня вывел оттуда полицейский. Сказал, на мне бурка, потому мне небезопасно там находиться, и проводил до машины. Теперь еду домой.

– Вот как? Что ж… очень заботливо с его стороны. Ладно, поезжай осторожнее. Увидимся дома.

Я оглянулся на людей, застывших перед телевизором. Неужели они – мои враги? И в самом деле могут причинить мне зло?

На весь остаток дня мы словно приклеились к телевизору. Абба позвонил на службу, взял на неделю отпуск за свой счет и велел нам сделать то же самое в университете. Из дому мы вышли лишь для того, чтобы купить американские флаги, которые сейчас расходились как горячие пирожки. Флаги поставили во дворе, укрепили на каждой машине и еще несколько положили в гараж, на всякий случай.

Люди должны были знать: мы не враги, что бы ни говорили им в новостях.

И это была не паранойя со стороны Аббы. В дни «Бури в пустыне» наши родственники столкнулись с неприязнью и злобой. Нани-Амми – мою хрупкую и добрую бабушку, никогда в жизни никого не обидевшую – отказались обслуживать на заправке в Нью-Йорке, потому что на ней была бурка. На дальнюю родственницу напали на парковке, когда она загружала в машину купленные продукты: нападавший ударил ее в живот и убежал. А вскоре после атаки 11 сентября кто-то вломился в мечеть, стоявшую на задворках нашего университета, и разбил в ней все окна. Я знаю людей, заплативших за новые стекла – это были простые честные трудяги.

Прошло несколько дней – и сомнений больше не было: террористы действительно оказались мусульманами, и нападение на нашу страну было совершено во имя ислама. Но что это за ислам? Очевидно, не тот, который знаю я. Верно, мне случалось слышать, что где-то в далеких странах некоторые мусульмане иногда творят во имя Аллаха разные зверства; но это происходило слишком далеко, чтобы вызывать серьезные вопросы или замешательство. А от этого удара нельзя было отмахнуться. Он поразил нас в самое сердце.

Несколько недель в новостях снова и снова безжалостно крутили видеосъемку падающих башен. Опять, опять и опять видел я, как тысячи невинных гибнут страшной смертью во имя моего Бога. И наконец я понял, что больше этого не вынесу. Я должен раз и навсегда выяснить правду о своей вере. Должен понять, как совместить мой ислам, религию мира, с исламом из телевизора – религией террора.

За двенадцать лет, прошедших с того дня, я понял: вопрос этот намного сложнее, чем представляется поначалу. Самый важный первый шаг – определить, что мы понимаем под исламом. Если ислам – это то, во что верят мусульмане, то он может быть и религией мира, и религией террора, в зависимости от того, как ему учат.

Мусульман на Западе, как правило, учат очень мирной версии ислама. Западным мусульманам, как Баджи и мне, рассказывают, что Мухаммад вел только оборонительные войны и что именно к защите от свирепых врагов относятся некоторые жестокие стихи в Коране. Джихад здесь определяется как нечто сугубо мирное, в первую очередь внутренняя борьба с собственными низменными желаниями. Поэтому на вопрос о своей религии западные мусульмане честно говорят то, во что верят: ислам – религия мира.

Но на Востоке распространено куда более жесткое понимание ислама. Здесь учат, что ислам превосходит все прочие религии и образы жизни и что Аллах хочет, чтобы господство ислама установилось по всему миру. Под джихадом часто понимается борьба с врагами ислама – и борьба вполне реальная. И когда восточных мусульман спрашивают об их религии, они так же честно говорят то, во что верят: ислам должен покорить мир.

Так что если мы определяем ислам согласно тому, во что верят его последователи, то должны прийти к выводу: иногда он – религия мира, а иногда – нет. Но если определять ислам более традиционно, как систему верований и практик, которым учил Мухаммад, ответ на этот вопрос окажется куда более однозначным.

Древнейшие исторические источники сообщают нам: Мухаммад вел захватнические войны[32] и иногда использовал насилие для достижения своих целей[33]. Термин «джихад» он использовал и в духовном, и в материальном контексте, но отдавал предпочтение последнему[34]. Мирные практики ислама основаны на позднейших и по большей части западных истолкованиях учения Мухаммада, а более суровые и жестокие варианты укоренены в его древней истории[35].

Разумеется, мусульмане и на Востоке, и на Западе, как и все люди вообще, по большей части верят в то, чему их учили. Очень редко кто-то из них занимается критическим исследованием истории, и еще реже уделяет время и силы тому, чему меня научили на занятиях «теории знания»: испытанию и проверке собственных убеждений, поиску в них противоречий и слабых мест. И это естественно: нет ничего труднее, чем отвергать верования, дорогие твоему сердцу. Одна мысль об этом приводит в ужас.

Так было и со мной. В глубине души я хотел знать правду об исламе; но эта религия была моей с самого раннего детства, и я так сроднился с нею, что отстраниться от нее и подвергнуть безжалостному анализу было для меня почти невозможно. Я просто находил разные способы бежать от трудных истин. Мне нужно было что-то, что не позволило бы мне жить дальше со своими предрассудками. Что-то, что безжалостно выставляло бы на свет слабости и противоречия в моих аргументах, снова и снова, пока я не понял бы, что не могу жить, пока не разрешу эту загадку.

Мне нужен был друг. Умный и знающий, честный и бескомпромиссный. Друг – немусульманин, готовый бросить мне вызов. Разумеется, он должен был быть не только смел и упрям, чтобы вступать со мной в спор; это должен был быть человек, которого я люблю, которому доверяю настолько, что готов обсуждать с ним самое сокровенное.

Тогда я не знал, что Бог уже послал мне такого друга и что я уже свернул на тропу, которой суждено было изменить мой жизненный путь навеки.

Комментарий эксперта, Марка Миттельберга, автора бестселлеров и основного разработчика евангелического курса «Заразительное христианство», читайте на стр. 387.

20. Мы становимся братьями

Я никогда не прислушивался к уличным проповедникам, и по простой причине: чувствовалось, что им на меня наплевать. Они меня не раздражали: напротив, их преданность делу скорее восхищала. Я вообще восхищаюсь людьми, смело отстаивающими то, во что они верят. Нет, скорее дело в том, что они слишком явно видели во мне лишь орудие. Думают ли они о том, как их слова могут изменить мою жизнь? Их это вообще волнует?

Конечно, есть и такие уличные проповедники, которые, делясь своей верой, при этом тепло приветствуют людей, интересуются их жизнью и проблемами, молятся вместе с ними об их бедах. Но я таких не встречал. Все, кого я видел, просто стояли на углах улиц и бомбардировали прохожих своими идеями. Несомненно, кого-то привлекают и такие проповедники, но гораздо больше людей они отталкивают.

К сожалению, со временем мне пришлось узнать, что именно так представляют себе христианскую проповедь многие христиане. Говорить о Христе – значит где-нибудь на случайной встрече ловить незнакомцев за пуговицу и обрушивать на них Благую Весть. Проблема здесь в том, что Благая Весть требует радикального изменения жизни; а многие ли из нас согласятся изменить свою жизнь из-за того, что этого от нас потребовал какой-то незнакомец? Да что он знает о нашей жизни?

Другое дело – если о том же самом заговорит искренний и преданный друг, от чистого сердца, ссылаясь на твои личные обстоятельства и проблемы. Тогда ты его услышишь.

Эффективная проповедь требует личных отношений. Исключения из этого правила очень редки.

Я не знал ни одного христианина, который бы действительно заботился обо мне, который стал бы частью моей жизни. Знакомых христиан было полно – и, вполне вероятно, они дружили бы со мной, будь я тоже христианином; но такая дружба условна. А никого, кто бы любил меня и заботился обо мне безусловно, рядом не было. Христиане не интересовались мною – я не интересовался их верой.

Но однажды все изменилось.

После теракта 11 сентября прошло несколько недель, и жизнь, хотя бы внешне, вернулась на круги своя. Абба снова ходил на службу, мы с Баджи ездили на учебу, а Амми больше не боялась ходить по магазинам. Обстановка была еще тревожная, недоверие к мусульманам витало в воздухе, однако волна неприязни к ним оказалась совсем не такой сильной, как мы ожидали. Нет, конечно, кто-то осквернил нашу общинную мечеть, и мы часто слышали о выражениях гнева и недобрых чувств к мусульманам – но о нападениях не слышали ни разу. Словом, мы более или менее успокоились и готовы были вернуться к обычной жизни – и очень вовремя.

Приближался первый в году турнир ораторских команд. В отличие от школьных турниров, университетские продолжались по нескольку дней и иногда проходили в других штатах. Наш первый турнир планировался в Уэст-Честере, штат Пенсильвания.

В день нашего отъезда Амми решила сама отвезти меня в УОД и проводить до автобуса. Когда мы подъехали к Гуманитарному корпусу, один студент из нашей команды подошел поздороваться. С этим парнем я несколько раз разговаривал на тренировках, но мы мало друг друга знали. Он поспешил к нам и начал помогать разгружать вещи, одновременно здороваясь с Амми:

– Здравствуйте, миссис Куреши! Я Дэвид Вуд.

Амми, как видно, обрадовалась тому, что я уезжаю в неизвестность не совсем в одиночестве.

– Здравствуйте, Дэвид, очень рада познакомиться! Вы едете вместе с Набилем?

– Именно так. Он говорил, что вы, наверное, будете волноваться. Не беспокойтесь, я за ним присмотрю!

Амми просияла от радости:

– Набиль, вот это хороший мальчик, сразу видно! Держись к нему поближе!

– Ача, Амми, хорошо. Так и сделаю.

– Телефон всегда держи при себе, хорошо, Набиль? Когда заселитесь в гостиницу, сразу мне позвони, чтобы я знала, что ты благополучно доехал. И скажи свой адрес и номер в гостинице.

– Ача, Амми, все понял. Не беспокойся.

Но Амми меня не слушала. Просить ее «не беспокоиться» было все равно что упрашивать не дышать.

– Не забудь позвонить и Аббе, он тоже должен знать, что с тобой все хорошо.

– Ача, Амми.

Амми повернулась к Дэвиду.

– Пожалуйста, напомните Набилю, что он должен нам позвонить. Он такой забывчивый!

– Я прослежу! – не в силах скрыть улыбку, откликнулся Дэвид.

– Спасибо, Дэвид, – наконец немного расслабившись, ответила Амми. – Очень рада, что наконец-то познакомилась с кем-то из друзей Набиля! Когда вернетесь, обязательно приходите к нам пообедать. Устрою вам настоящий пакистанский пир!

– Вот это я запомню! – немедленно откликнулся Дэвид. – Спасибо, миссис Куреши!

– Ладно, мальчики, приятной вам поездки. Ведите себя хорошо. Набиль, обязательно звони! И не забывай совершать намаз!

С этими словами Амми сжала мое лицо в ладонях и поцеловала в щеку, точь-в-точь как делала в мои четыре года, хотя теперь я уже заметно ее перерос. Дэвид думал, что меня это должно смущать, и потому изо всех сил старался подавить улыбку. Но в нашей семье это было нормальным, и любовь матери меня не смущала – только радовала.

Уже возвращаясь к машине, она произнесла традиционное пакистанское благословение:

– Худа хафиз, бейта! – «Храни тебя Бог!»

– Худа хафиз, Амми! Люблю тебя!

Она села за руль и выехала со стоянки. Дэвид смотрел на меня с широкой улыбкой.

– Что такое?

– Да ничего, ничего. Она знает, что ты только на три дня уезжаешь?

– Да, но я вообще нечасто уезжаю из дома. – Я подхватил два чемодана и зашагал к зданию, возле которого собиралась наша команда.

– Угу… – Дэвид подхватил остальные чемоданы и пошел следом. С лица его не сходила широкая ухмылка. – Тебе еще не пора звонить мамочке? Она ведь уже довольно далеко отъехала!

Я бросил на Дэвида сердитый взгляд, а затем посмотрел в сторону дороги. Амми была все еще здесь: стояла у светофора перед поворотом и, повернув голову, неотрывно смотрела на меня.

Мне вдруг подумалось: почему бы и нет?

– А знаешь что? – сказал я, ставя чемоданы на землю. – Так я и сделаю. Спасибо тебе, Дэвид, за искреннюю заботу о моих отношениях с матерью.

И, под смех Дэвида, я достал телефон и набрал номер Амми.

Вот так, с места в карьер, началась наша дружба. Стадию вежливого знакомства мы пропустили и сразу перешли к подтруниванию друг над другом. В дальнейшем многие отмечали, что с виду мы с Дэвидом – полные противоположности. Мы были одного роста – метр девяносто – но я смуглый и черноволосый, а Дэвид – светлокожий блондин. Я весил всего-то килограмм восемьдесят, а он был на пятнадцать кило тяжелее – и это были мышцы. Я одевался очень консервативно и скромно, а Дэвид всюду ходил в футболках и джинсах. У меня было безоблачное детство – а Дэвид жил в трейлерах и до поступления в университет успел очень многое пережить[36].

Но вот главный контраст, о котором я в то время не знал. Дэвид был убежденным христианином: предыдущие пять лет он провел за чтением Библии и изучением того, что значит следовать за Иисусом.

Однако, хотя проповедь Благой Вести и была его любимым занятием, он не начал бомбардировать меня своей верой немедленно. Разговоры о вере начались у нас естественно – гораздо позже, когда мы уже стали друзьями, и в контексте нашей повседневной жизни. Собственно говоря, первым заговорил об этом я.

21. У меня открываются глаза

Путешествие в Уэст-Честер стало для меня совершенно новым опытом. По дороге, в автобусе, все мои товарищи знакомились друг с другом, репетировали выступления, рассказывали истории из жизни, просто болтали и смеялись вместе. У меня словно глаза открылись: впервые я близко соприкоснулся с людьми, живущими и мыслящими совершенно не так, как я сам. Одна девушка из нашей команды защищала легализацию наркотиков. Один парень жил со своей подружкой – а другой вообще с парнем!

«Добро пожаловать в колледж!» – сказал я себе.

Мы остановились на ужин в итальянском ресторане в Мэриленде. Большой стол, за которым уместились мы все, стоял в дальнем конце зала, возле открытой двери в кухню, так что мы ясно видели всех поваров. Последние несколько часов мы с Дэвидом разговаривали, стараясь лучше узнать друг друга – и сейчас решили сесть рядом и съесть одну пиццу на двоих.

Дэвид хорошо понимал людей и скоро увидел, что шутливые замечания меня не задевают. Напротив, мне нравится, когда люди со мной откровенны и без стеснения говорят все, что придет им на ум. Политкорректность хороша для знакомых – но не для друзей.

Так что, когда мы смотрели меню, Дэвид повернулся ко мне и сказал с притворной озабоченностью:

– Набиль, ты, должно быть, скучаешь по дому! Хотел бы я подобрать что-нибудь такое, что тебя подбодрит – но, сам видишь, «Средиземноморская» пицца здесь есть, а вот «ближневосточной» нет!

– Зато тебе повезло, – не моргнув глазом ответил я. – Здесь есть «белая» пицца. Наверняка пресная и безвкусная – тебе понравится!

Дэвид расхохотался.

– Ты меня уделал! Ладно. Надеюсь, это настоящий итальянский ресторан? Впрочем, есть способ узнать наверняка.

– Какой?

– А вот смотри. – С этими словами Дэвид повернулся к двери на кухню и громко крикнул: – Эй, Тони!

Трое поваров немедленно оглянулись. Мы оба покатились со смеху.

– Дэвид, не шути так с поварами, пусть сначала приготовят наш заказ!

Мне нравится, когда люди со мной откровенны и без стеснения говорят все, что придет им на ум. Политкорректность хороша для знакомых – но не для друзей

В таких же шутках и беспечной болтовне прошел остаток вечера. Когда мы наконец добрались до отеля, тренер сказал, что для четырех парней в команде выделено два номера. Вопросов не было: мы с Дэвидом поселились вместе.

Остальная команда хотела пойти куда-нибудь и отпраздновать выезд. Большинство ребят высказались за то, чтобы выпить в ближайшем баре и потом потанцевать, а некоторые предпочли поискать укромное местечко и покурить – не только табак. Я никогда ничем таким не занимался и не горел желанием начинать. Дэвид тоже не захотел к ним присоединяться, и это меня удивило. Я не понимал, почему он вдруг оказался ближе ко мне, чем к остальным.

Но очень скоро это узнал.

Пока я распаковывал чемоданы, Дэвид устроился в кресле в углу комнаты, вытянул ноги и достал из сумки какую-то толстую книгу. Я присмотрелся: это была Библия.

Трудно описать мое удивление. Никогда еще я не видел, чтобы кто-то просто так, в свободное время, читал Библию. Даже не слышал о таком! Я, разумеется, знал, что христиане почитают Библию; но, мне казалось, в глубине души все они понимают, что Библию много раз переписывали и потому читать ее – пустая трата времени.

Вот так, едва осознав, что Дэвид – христианин, я одновременно пришел к выводу, что он как-то особенно сильно заблуждается. Оба мы уже чувствовали себя друг с другом вполне свободно, так что я решил просто спросить.

– Дэвид, – начал я, все еще держа в руках свои вещи, – а ты… ты сильно верующий?

– Ну, пожалуй, да, – ответил Дэвид. Казалось, этот вопрос его позабавил.

– Но ты же понимаешь, что Библия испорчена?

– Правда?

– Конечно. Она постоянно меняется со временем. Это все знают.

– Это как? – с искренним интересом спросил Дэвид.

– Ну это же очевидно. Для начала посмотри просто, сколько существует разных Библий. Есть Библия короля Якова, «Новая интернациональная версия», «Пересмотренная стандартная версия», «Новая американская стандартная Библия», «Английская стандартная версия» и Бог знает сколько еще. Если я захочу точно узнать, что сказал Бог, к какой Библии мне обратиться? Они же все разные!

– Ага. И это единственная причина, по которой ты считаешь, что Библия не заслуживает доверия?

Спокойный и заинтересованный ответ Дэвида меня удивил. Обычно в ответ на этот аргумент люди терялись или начинали раздражаться.

– Нет, причин множество.

– Ну, я слушаю.

Я оторвался от чемодана и постарался собраться с мыслями.

– Время от времени христиане вычеркивают из Библии целые разделы, которые им почему-то не нравятся, или добавляют новые.

– Например?

– Точных ссылок не смогу привести, но, например, я знаю, что в Библию добавили упоминание о Троице. А потом, когда выяснилось, что оно неподлинное, его вычеркнули.

– А, понимаю, о чем ты. Это Первое от Иоанна, пять.

Что такое «Первое от Иоанна, пять», я понятия не имел, однако понял главное: он признает, что я прав.

– Вот видишь! Ты и сам знаешь!

– Я знаю, о чем ты говоришь, но не думаю, что ты правильно это понимаешь.

– Что же тут можно понять неправильно?

– Ты, похоже, представляешь это так: существует какое-то тайное общество христиан, контролирующих текст Библии, и они по своему произволу то добавляют туда что-то, то убирают. Хорошо, давай представим на секунду, что это так. Кто-то решил что-то добавить в Библию. Ты не думаешь, что ему придется переписать все Библии в мире?

– Может, и не все, – ответил я, садясь на свою кровать напротив Дэвида. – Просто достаточно много.

– Достаточно для чего?

– Чтобы эффективно изменить текст.

Это его явно не убедило.

– Набиль, ты хочешь сказать, что весь огромный христианский мир много раз молча смотрел, как меняли его священную книгу, и никаких сведений об этом даже не сохранилось в истории? Да ладно!

– Ну, может быть, не весь мир… но в какой-то отдельной стране такое могло сойти с рук.

– То есть, если в Библию внесли изменения в какой-то одной стране, то в других странах она осталась, как была?

– Видимо, да.

– Ну вот! – победно улыбнулся Дэвид. – Это объясняет и множество версий Библии, и историю с пятой главой Первого послания Иоанна.

– М-м-м… что? – Я чувствовал себя так, словно мы играли в шахматы, и мой противник совершенно неожиданно объявил мне мат.

– То, что библейских манускриптов множество по всему миру, означает, что мы можем их сравнивать и замечать, если в какие-то из них внесены изменения. Это отдельная область библеистики, она называется «текстуальная критика». Если что-то меняется – как тот стих о Троице, добавленный в Первое послание от Иоанна, – сравнив этот манускрипт с другими, мы сразу это замечаем. Этим и объясняются различия между разными версиями Библии. Но не пойми превратно: значительных различий очень немного.

Манускрипт – экземпляр текста или части текста, обычно рукописный.

– А незначительных?

– А незначительные – это, по большей части, стилистические различия между переводами. Коран ведь тоже переводят на разные языки, верно?

– Верно, но его всегда переводят с арабского, а не с каких-то иноязычных переложений.

– Так и с Библией то же самое! Большая часть расхождений в библейских текстах – это расхождения между переводами, разные способы передать один и тот же еврейский или греческий текст.

У меня словно глаза открылись: впервые я близко соприкоснулся с людьми, живущими и мыслящими совершенно не так, как я сам

Для меня все это было совершенно новой информацией. Я изумленно смотрел на Дэвида. Откуда он все это знает? Почему раньше я об этом не слышал? Трудно было поверить в такое!

– Дэвид, я не верю! – вырвалось у меня. – Я должен увидеть своими глазами!

Он рассмеялся.

– Отлично! Я бы в тебе разочаровался, если бы ты не захотел все проверить! Но учти, если захочешь всерьез разобраться в христианстве, тебя ждет много сюрпризов.

– Я сюрпризов не боюсь, – ответил я и вернулся к своим чемоданам.

Остаток вечера мы провели в подготовке к турниру. Однако этот разговор не выходил у меня из головы. Я был по-прежнему убежден, что Библия испорчена, однако видел, что прежние мои аргументы не годятся и надо искать новые. Мне не терпелось вернуться домой и во всем этом разобраться.

Подробнее о взгляде мусульман на Библию читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 4: «Коран или Библия: разные Писания».

22. Эволюция текстов

Турнир был окончен, и мы вернулись к учебе. Дэвид специализировался по двум направлениям, биологии и философии, а я проходил общую подготовку перед поступлением в медицинскую школу. Химией и эволюционной биологией мы занимались вдвоем.

Иногда учиться вместе было полезно. Оба мы обнаружили, что химия – предмет нелегкий, и принялись грызть гранит науки, соревнуясь друг с другом. После каждой контрольной преподаватель вывешивал наши оценки на дверях аудитории, и мы с Дэвидом, отталкивая друг друга, мчались смотреть на свои результаты. Эта дружеская конкуренция принесла нам большую пользу: оценки у нас были лучше всех на курсе.

Но в других случаях это только вредило. На эволюционной биологии мы с Дэвидом почти не слушали преподавательницу. Дело в том, что она была ярой атеисткой, не скрывала этого, и ее комментарии часто нас отвлекали. Оба мы не сомневались в существовании Бога, и аргументы атеистов казались нам неубедительными и попросту глупыми. Всякий раз, когда преподавательница говорила что-нибудь в этом духе, мы поворачивались друг к другу и принимались вышучивать ее слова… или ее саму. В конце концов, мы просто вели себя как студенты-первокурсники.

Однажды, после очередной пламенной атеистической тирады, она вернулась к классификации растительного и животного мира: царства, типы, классы, отряды, семейства, роды и виды. Я придвинулся к Дэвиду и прошептал:

– Замечаешь, что волосы у нее на голове как будто живут собственной жизнью? Как думаешь, к какому типу они относятся?

– Сложный вопрос, Набиль, – серьезным тоном ответил Дэвид. – По-моему, они развили у себя средства самозащиты, словно скорпионы. Как тебе кажется?

– Отлично подмечено, Дэвид! Я думал о мхах или лишайниках, но, пожалуй, ты прав: их следует отнести скорее к царству животных.

Всякий раз, когда преподавательница говорила что-нибудь в этом духе, мы поворачивались друг к другу и принимались вышучивать ее слова… или ее саму

Остаток лекции мы прыскали в кулак. Скоро я бросил курс эволюционной биологии: слушая его вдвоем, мы просто не могли сосредоточиться.

Учеба помогла мне обнаружить, что теория эволюции проникла во множество областей знания: биологию, социологию, антропологию, теорию коммуникации, психологию и даже в религиоведение. Следы эволюционной теории чувствовались и в моих аргументах против Библии. Я утверждал, что Библия менялась со временем, что власти христианского мира переписывали и переделывали ее в своих целях. В дальнейшем я перешел к эволюционной модели Евангелий: говорил, что в самом древнем Евангелии, от Марка, Иисус изображен человеком, а концепция божественности Иисуса постепенно развивается в следующих, более поздних Евангелиях.

Но пока что мы с Дэвидом сосредоточились на первом пункте: текстуальной подлинности Библии, особенно Нового Завета. Как и большинство мусульман, о Ветхом Завете я беспокоился куда меньше. Насколько я понимал, Ветхий Завет в целом согласен с Кораном: там действует множество пророков, упомянутых в Коране, они борются с многобожием, и о Троице там ничего не говорится. Вере мусульман противоречил именно Новый Завет – поэтому его мы и обсуждали.

Однажды после лекции по химии мы с Дэвидом продолжили разговор о Новом Завете.

– Знаешь, Дэвид, я почитал о текстуальной критике Нового Завета – и обнаружил, что был прав.

– Вот как? В чем же?

– Похоже, целые разделы Библии – это действительно позднейшие вставки. Библеисты пишут, что окончание Евангелия от Марка не подлинно. Как и история о женщине, пойманной на прелюбодеянии, в Евангелии от Иоанна[37]. Помнишь, та, где Иисус говорит: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень?»

– Да, знаю эту историю. Ты прав, в изначальном тексте ее не было. И что с того?

Я удивился, что он так легко мне уступил.

– А ты не видишь в этом никакой проблемы? Выходит, целые разделы Библии – никакое не слово Божье!

– Вижу, к чему ты клонишь, но нет, проблемы в этом нет. Неужели сам не понимаешь? Само то, что мы выявили и определили эти вставки, подтверждает: мы способны различить изменения в Библии и их исправить.

– Верно, но нашли мы их или нет – в любом случае выходит, что Библия менялась!

– Позднейшие рукописи – да. Но если в позднейшем манускрипте появились вставки, что с того? Мы же не считаем поздние рукописи более точными, чем ранние. Для нас важны именно ранние манускрипты – и у нас хватает ранних рукописей Нового Завета без этих вставок.

Я задумался над этим.

– Сколько их, и насколько они ранние?

– У нас есть несколько греческих рукописей II века, еще несколько десятков – III века. Также в нашем распоряжении имеются два полных текста Нового Завета начала IV века[38]. Если хочешь узнать, насколько изменилась Библия от IV века до XXI столетия, все, что тебе нужно – взять эти рукописи и сравнить.

Любопытная мысль! Выходит, для предположений здесь места нет: мы точно знаем, как выглядела Библия в прошлом! Я решил удостовериться, что правильно его понял.

– Ты хочешь мне сказать, что у нас есть полный текст Библии, датируемый началом 300-х годов?

– Ну да.

– И насколько он отличается от современных Библий?

Дэвид взглянул мне прямо в глаза.

– Набиль, современные переводы Библии основаны именно на этих рукописях[39].

Над этим стоило задуматься; однако меня по-прежнему смущало само то, что версий Библии много.

И во всех, выходит, написано разное?

– Дэвид, но разве сами слова Библии не важны? Вот я, мусульманин, верю, что наш Коран – это именно то, что диктовал ангел Мухаммаду, слово в слово[40]. А из того, что ты говоришь, выходит, как будто вообще не важно, какие в Библии стоят слова!

– Слова важны, но важны тем посланием, которое в себе содержат. Главное – смысл этих слов. Поэтому Библию можно переводить на все языки. Если бы боговдохновенность Библии была привязана к самим словам, а не к их значению, мы не могли бы ее перевести – и как тогда она стала бы книгой для всего человечества?

Я не совсем понимал, не противоречит ли это моему взгляду на боговдохновенность Корана; но, во всяком случае, слова Дэвида имели смысл.

Пока я молча размышлял об этом, он продолжал:

– Набиль, мне кажется, сейчас нам стоит на шаг отступить и взглянуть на этот вопрос немного издали. Ты пытаешься мне доказать, что Библия как-то непоправимо изменилась со временем. Давай для начала определим, о чем именно идет речь. Библия состоит из шестидесяти шести книг. О какой ее части ты говоришь? Что именно изменилось и как? Насколько значительны эти изменения?

Я по-прежнему сидел молча. Мои наставники никогда об этом не говорили – только повторяли, что Библия испорчена. Ответить было нечего.

– Если ты считаешь, что в Библии произошли какие-то серьезные перемены, ты должен это доказать. Предположений тут недостаточно. Нужны свидетельства.

Я чувствовал, что Дэвид прав, но не любил, когда меня загоняют в угол.

– Я ведь уже сказал! Конец Евангелия от Марка, история о блуднице в Евангелии от Иоанна, вставка о Троице в Первом послании Иоанна – все это примеры позднейших вставок, которых в изначальной Библии не было.

– А я тебе ответил: в наше время практически ни один ученый больше не считает эти тексты частью Библии. Покажи мне такое серьезное изменение, которое мы признаем частью Библии и сейчас.

Я продолжал бороться:

– Но ведь могут быть и другие такие же вставки, которых текстологи еще не обнаружили?

– Опять предположения, Набиль. «Могут быть» – это не аргумент. Какие вставки? Где доказательства? Нет конкретики – нет аргумента.

Было ясно, что я «поплыл». Дэвид откинулся на спинку стула и заключил:

Как, скажи мне, можно было внести в Новый Завет изменения, во все рукописи – одни и те же, да так, что этого никто не заметил?

– Едва появившись на свет, книги Нового Завета начали стремительно распространяться. Христиане постоянно переписывали их и отсылали рукописи другим христианам, чтобы те тоже их прочли. Часто эти христиане делали копию рукописи для себя, а потом пересылали книгу дальше. Копий становилось все больше, этим процессом никто не управлял и его не контролировал. Как, скажи мне, можно было внести в Новый Завет изменения, во все рукописи – одни и те же, да так, что этого никто не заметил? В течение нескольких веков после Христа над христианами не было никакой центральной власти. Из этой ранней эпохи до нас дошло множество рукописей, и все они не отличаются от современных Библий. Просто невозможно себе представить, каким образом можно было бы подделать Новый Завет. По крайней мере, нет такой модели, которая сочеталась бы с историческими фактами.

– Хорошо, – сдался я. – Мне надо это обдумать.

Дэвиду не удалось меня переубедить: я продолжал твердо верить, что Библия изменилась со временем. Но как это произошло – понять теперь не мог, и решил, что в этом нужно как следует покопаться.

А пока что я был намерен применить другой подход: отрицать, что Библия, даже в первоначальной ее форме, вообще заслуживает доверия.

23. Надежность евангелий

Дэвид поймал Амми на слове и вскоре явился к нам на обед. Когда я впустил его в дом, он сразу понесся к холодильнику и этим безмерно повеселил Амми. Он все больше нравился ей своей раскованностью и чистосердечным весельем.

Однако если бы Дэвид принюхался, то понял бы, что все интересное ждет его не в холодильнике, а на накрытом столе. Амми обожала готовить для гостей и, когда кто-нибудь приходил к нам, устраивала настоящий пир. Вот и сейчас на столе стояли курма из ягненка, бирьяни из козлятины, курица махани, нихари из говядины и много всего другого. Наверняка были и овощные блюда, но овощами я всегда пренебрегал.

Мы сели за стол. Дэвид взирал на это изобилие с восхищением; у него глаза разбегались. Начали мы с нихари – густого карри из говядины; однако приборов на столе не было. Я показал Дэвиду, как есть с помощью роти, плоской лепешки, отламывая от нее ломтики, погружая в соус и подхватывая ими кусочки еды. Дэвид отлично с этим справился: ни разу не пролил соус на скатерть и не запачкался, так что я даже задумался: может быть, ему и вправду помогает Бог?

Затем мы перешли в гостиную и прилегли на диваны, чтобы все это переварить. Дэвид лежал на спине и смотрел в потолок. Хотя он пришел ко мне позаниматься химией, я решил, что сейчас, когда он расслаблен и не готов к обороне, самое время продолжить наш спор о Новом Завете.

– Кстати, об аргументах, – начал я со своего дивана. – Допустим, ты прав. Предположим, я согласен, что на протяжении времени Новый Завет не менялся.

– Аллилуйя! – пробормотал он, даже не шевельнувшись.

– Но даже если он не менялся, это еще не значит, что он заслуживает доверия. Иными словами, откуда мы знаем, что то, что в нем говорится, соответствует действительности?

Дэвид в притворном изумлении обернулся ко мне.

– Набиль, как ты можешь об этом спрашивать? Разве в Коране не сказано, что Инджиль – это слово Аллаха?

Инджиль – книга, которую, по вере мусульман, Аллах послал Иисусу. Часто Инджиль отождествляют с новозаветными Евангелиями.

Как видно, Дэвид постарался побольше узнать об исламе, чтобы лучше меня понимать. Он был отчасти прав. Многие мусульмане верят, что Инджиль, упомянутый в Коране – это новозаветные Евангелия, однако я был с этим не согласен.

– Я не убежден, что Коран говорит о Евангелиях Нового Завета. Возможно, речь идет о какой-то книге, данной самому Иисусу, которая затем была утрачена. – Я знал, что такую точку зрения отстаивают некоторые мусульманские ученые.

Дэвид немного над этим подумал.

– Хорошо, к этому мы еще вернемся. Пока скажу вот что: мне кажется, ты ищешь причины не доверять Новому Завету. Однако единственные Евангелия, стоящие достаточно близко ко времени Иисуса – новозаветные.

– Подожди-ка! – прервал я. Это было смелое заявление, и мне хотелось убедиться, что мы правильно понимаем друг друга. – Ты хочешь сказать, что новозаветные Евангелия старше всех остальных сообщений о жизни Иисуса?

– Да. Все другие рассказы об Иисусе появились намного позже.

– Но я слышал, что есть много других Евангелий, а христиане выбрали из этого множества четыре и поместили в Библию.

– Верно, евангелий много, но все остальные – гораздо более поздние. Они относятся к середине II века или написаны еще позднее. А четыре новозаветных Евангелия написаны в I веке, сразу после Иисуса. Именно поэтому древние христиане выбрали их.

Я продолжал отстаивать свою позицию:

– А что, если Инджиль – это еще одно Евангелие, открытое самому Иисусу и утраченное после его смерти?

– Набиль, с такой гипотезой есть две серьезнейшие проблемы. Первая: это чистая спекуляция. «А что, если» – не аргумент, если нет доказательств. И вторая: как ты знаешь, в Коране сказано, что христиане «будут судимы по Инджилю»[41]. Это значит, что Инджиль – не какое-то потерянное писание. Как минимум во времена Мухаммада эта книга существовала.

Я попытался ответить, но не смог сразу сообразить, как защитить свою позицию. Послевкусие сытного ужина куда-то испарилось; чем больше я думал об этом аргументе, тем горше становилось у меня во рту.

А Дэвид продолжал:

– Если мы, как объективные исследователи, хотим что-то узнать о жизни Иисуса, то неминуемо должны обратиться к Евангелиям, поскольку именно в них, с наибольшей вероятностью, сохранились точные сведения. Куда же нам еще идти?

Я сел, чтобы сосредоточиться.

– Но даже если Евангелия лучше других источников, это еще не значит, что они надежны.

– Верно. Но эти книги были написаны вскоре после распятия Иисуса, при жизни его учеников. Они намного надежнее других античных биографий. Например, основные биографии Александра Великого были написаны приблизительно через четыреста лет после его смерти[42]. Если мы уверены, что можем из них что-то узнать об Александре – тем более должны быть уверены, что из Евангелий можем что-то узнать об Иисусе.

– Да, но то, что Евангелия надежнее других биографий, еще не означает, что им можно доверять!

– Ты меня не понял. Дело не только в том, что Евангелия стоят ближе по времени к Иисусу, чем другие биографии – к своим героям. Евангелия были написаны в то время, когда очевидцы событий жизни Иисуса были еще живы. Эти Евангелия распространялись в христианских общинах, очевидцы тоже их читали – и всегда могли их дополнить или что-то исправить.

– Дэвид, это звучит как чистая спекуляция, – улыбнулся я. – Где доказательства?

– Об этом сообщают нам ранние отцы Церкви. Например, Папий, автор, работавший около 100 года нашей эры, пишет, что Евангелие от Марка основано на свидетельствах Петра, очевидца событий[43]. Говорит он и о том, что учениками Иисуса были Матфей и Иоанн[44]. Так что никаких предположений: исторические факты свидетельствуют, что очевидцы событий не только участвовали в создании Евангелий, но и сами их писали.

– А как же Лука?

– Лука действительно не был учеником Иисуса. Он был спутником Павла в его странствиях. Но в самом начале своего Евангелия он говорит, что опрашивал многих очевидцев – и, судя по тому, что его Евангелие во многом совпадает с Евангелиями от Марка и Матфея, так оно и есть.

Для меня все это звучало сомнительно.

– Ну, не знаю! Ты признаешь, что Лука очевидцем не был, значит, его книга не так уж надежна. Кроме того, я слышал, что у Луки много исторических неточностей.

На это у Дэвида был готов ответ.

– Лука дает нам больше всего исторических данных, так что его надежность легче всего проверить. И археологические раскопки, которые ведут современные ученые, снова и снова подтверждают, что его сведения точны. Например, некоторые ученые полагали, что в Лк 3:1 Лука ошибочно назвал тетрархом Авилинеи Лисания. Лисаний, говорили они, жил на пятьдесят лет раньше Иисуса, так что здесь Лука проявил неточность. Христианские ученые возражали на это, что мог быть и еще один правитель с тем же именем, но скептики называли это пустой апологетической спекуляцией. Однако во время раскопок археологи нашли надпись, относящуюся ко времени Иисуса, в которой упоминается второй Лисаний – действительно тетрарх Авилинеи. Это доказывает, что скептики порой слишком спешат критиковать Луку и что он дает нам надежные сведения об античном мире.

Для меня это все было совершенно ново и неожиданно. Однако я не готов был признать, даже про себя, что Евангелия могут быть достоверны. Всю жизнь меня учили им не доверять, и признать, что все мои наставники ошибались, стало бы для меня позором. Так что я решил стоять на своем.

– Дэвид, но как мы можем быть во всем этом уверены? Я хочу сказать, я ведь не видел этой надписи, а если бы и увидел, не смог бы проверить ее подлинность. Да и насколько можно доверять рассказам церковников, тоже непонятно. У них ведь были свои интересы. Все это слишком сомнительно.

Признать, что все мои наставники ошибались, стало бы для меня позором. Так что я решил стоять на своем

– Послушай, Набиль, – слегка раздраженно ответил Дэвид, – ты же изучал эпистемологию. Ты прекрасно знаешь, что усомниться при желании можно в чем угодно. И в том, что мы с тобой сейчас разговариваем, и в том, что вообще существуем! Быть может, и нас нет, и ничего вокруг нет, а есть только Матрица. Или мозги в пробирке, на которые безумные ученые подают электрические разряды. Ты же знаешь, что это невозможно опровергнуть. Все зависит от того, насколько ты готов быть скептиком. Пожалуйста, сомневайся во всем, если хочешь – но тогда уж сомневайся последовательно. Если ты настолько сомневаешься в Библии – пожалуйста, будь так же скептичен, когда дело дойдет до Корана.

Я приподнялся, взволнованный даже слабым намеком на вызов моей вере:

– Коран, Дэвид, выдержит любые сомнения! Не составляет труда доказать, что он дошел до нас именно таким, каким был получен от Мухаммада, а через него от Аллаха!

– Набиль, – настойчиво ответил Дэвид, – с таким уровнем скептицизма, какой ты сегодня проявил, вряд ли можно вообще во что-то верить. Доберемся до Корана – посмотрим; но пока скажи мне, ты понимаешь, что мы всегда имеем дело с тем или иным уровнем вероятности? Абсолютной уверенности в чем-либо у нас нет и быть не может – по крайней мере в реальном мире.

– Да, это правда.

– Хорошо. Значит, абсолютной уверенности у нас нет, но самое правдоподобное предположение заключается в том, что Евангелия – действительно надежный источник сведений о жизни Иисуса, и, без сомнения, самый надежный. Хотя бы с этим ты согласен?

Я чувствовал, что между моими сердцем и разумом пролегла трещина. То, во что я всем сердцем хотел верить, решительно противоречило тому, что приходилось признать умом. Я словно разрывался надвое.

Мой взгляд упал на раскрытый учебник химии.

– Как жаль, что религия не похожа на науку! – воскликнул я. – Представь, можно было бы просто пойти в лабораторию, поставить эксперимент и проверить, кто из нас прав!

– Не знаю, Набиль. Даже наука индуктивна: она строится не только на дедуктивных умозаключениях, но и, прежде всего, на наблюдениях и гипотезах. Мне кажется, то, что обсуждаем мы, принципиально не слишком от нее отличается.

Я недоверчиво уставился на него.

– По-моему, ты сейчас споришь только ради спора, чтобы ни в чем со мной не соглашаться!

Дэвид рассмеялся.

– Не хочется тебя расстраивать, но с этим я тоже не согласен! Что ж, давай согласимся не соглашаться.

Я кивнул, и остаток вечера мы занимались химией.

Однако где-то в глубине сознания я понимал, что не могу не согласиться с Дэвидом. Если приведенные им факты верны, то верна и аргументация. Но признать его правоту я не мог – это могло слишком дорого мне стоить. Пришлось бы признать, что и мои родители, и наставники ошибаются насчет Библии. Но они так тверды в вере, так искренни, так преданны Богу! Как они могут ошибаться?

Я чувствовал, что между моими сердцем и разумом пролегла трещина. Я словно разрывался надвое

Так что я не мог признаться Дэвиду в том, что его аргументы кажутся мне разумными. Да что там – не мог признаться в этом даже самому себе.

Комментарий эксперта, доктора Дэниела Уоллеса, профессора новозаветных исследований Богословской Семинарии Далласа, а также ведущего редактора и консультанта пяти переводов Библии, о Новом Завете читайте на стр. 391.

24. Лакмусовая бумажка

За следующую пару лет я пустил в УОД глубокие корни и присоединился ко множеству организаций и обществ, стремясь и жить как можно более полной студенческой жизнью, и улучшить свое будущее резюме. Помимо членства в нескольких клубах я стал президентом ораторской команды, руководил тренировками и отвечал за связь с отделом студенческой активности. Кроме того, я работал в отделе приема абитуриентов, готовил презентации в PowerPoint и проводил экскурсии по колледжу, когда у нас не хватало гидов. Из-за такого множества занятий я обзавелся целой толпой друзей-приятелей и больше не грустил в одиночестве.

Однако на всем протяжении учебы лучшим моим другом, разумеется, оставался Дэвид. Всякий раз, когда нечем было заняться в «окне» между лекциями, или наступал перерыв на обед, а мне не с кем было идти в столовую, первым делом я звонил ему. Почти со всеми друзьями я чувствовал себя свободно, но ни с кем не ощущал такой глубокой связи, как с ним. Оба мы были глубоко верующими – хоть и верили в разное; и это связывало нас на особенно глубоком и личном уровне.

Кроме того, вместе с Дэвидом я проводил почти все время на учебе – и в Гуманитарном корпусе, и в корпусах естественных наук. Мы регулярно виделись и часто вместе шли с занятий по естественным наукам, которые обычно проходили по утрам, на лекции в Гумкорпус.

Одна такая прогулка состоялась после лабораторной по химии. Мы с Дэвидом занимались химией в разных лабораториях и, встречаясь после семинаров, всякий раз хвастались друг другу своими успехами. Начинали мы с легких преувеличений, а дальше, стремясь перещеголять друг друга, состязались в том, кто расскажет более невероятную историю – и доходили до немыслимого полета фантазии.

В этот раз на лабораторной я произвел впечатляющее кислотно-щелочное титрование. Тема очень мне нравилась, я понимал ее интуитивно, прежде всего потому, что успех можно было определить «на глазок». Если не знаешь, кислота или щелочь у тебя получилась, все, что нужно – это опустить в раствор лакмусовую бумажку. Порозовеет – значит, кислота; приобретет оттенок пурпура – щелочь. Лакмус непогрешим, когда хочешь узнать, удачно ли прошел эксперимент.

После лабораторной я поджидал Дэвида снаружи, во дворе. Он запаздывал. Когда он наконец вышел, я тут же изложил ему свою историю.

– Представь, я сегодня за пятнадцать минут все на-титровал! Без лакмуса! Я просто глаз с пробирки не сводил, и вдруг – бац! – все! Ну, и тебя потом ждал.

– Да? А я просто вошел в лабораторию, взял две пробирки, с щелочью и с кислотой, поставил их рядом и велел: «Титруйтесь!» И повиновались они мне со страхом и трепетом. За минуту.

– Угу. А почему же ты опоздал?

– Целый час раздавал преподам автографы!

– И поэтому тебя так долго не было?

– Ага! Только поэтому!

Я подхватил рюкзак, и мы направились к Гуманитарному корпусу, а по дороге все подкалывали друг друга, выдумывая небылицы о своих дарованиях в химии. Эта короткая прогулка мимо библиотеки с большими светлыми окнами и приветливо журчащего фонтана всегда меня развлекала и приводила в какое-то особенно мирное и задумчивое расположение духа.

Наконец шутки стихли, и Дэвид вдруг посерьезнел и на вид даже забеспокоился. Все тревоги моего друга были и моими, так что я тоже перестал улыбаться.

– Эй, Дэйв! О чем задумался?

– Да так. Хочу тебя кое о чем спросить. Только мне нужен честный ответ, договорились?

По тону Дэвида я понял, что речь зайдет о чем-то необычном. Обычно он так со мной не разговаривал.

– Конечно, не вопрос. А что случилось?

– Вот мы сейчас с тобой прикалываемся и спорим о том, кому лучше дается химия. Прикольно, но бессмысленно. Не пойми меня неверно: это круто, что нам с тобой так весело. Но мы спорим только ради смеха – не для того, чтобы в самом деле понять, кто прав, или узнать что-то новое.

Я кивнул.

– Когда мы с тобой разговариваем о Библии и христианстве, это тоже весело и интересно, но я не могу отделаться от ощущения, что и там мы спорим просто ради развлечения. Понимаешь, о чем я? Меня не покидает мысль: что, если и наши беседы о вере – тоже просто «по приколу»?

– Что ты такое говоришь? Конечно, нет!

– Давай объясню так. Предположим, что христианство истинно. Просто вообрази себе на секунду, что все это правда: Иисус – и правда Бог, он умер на кресте за наши грехи и воскрес из мертвых. Он любит тебя и хочет, чтобы ты посвятил жизнь одной цели: следовать за ним и проповедовать его.

– Ладно. Предположим. Мне трудно такое представить, но допустим.

– Хорошо. Скажи… будь христианство истиной, хотел бы ты об этом узнать?

– Извини, что? – Я просто не понял, о чем он спрашивает.

– Я спросил, будь христианство истиной, ты хотел бы об этом узнать?

– А почему нет?

– По десятку причин. Для начала тебе пришлось бы признать, что все эти годы ты заблуждался – а это нелегко. Это означало бы, что тебе придется пересмотреть всю свою жизнь и критически оценить все, что ты до сих пор знал о Боге и религии. А это бремя! Прекрасно понимаю, почему многие стараются такого избегать.

Я не отвечал и медленно шел с ним рядом.

Мы приближались к Гуманитарному корпусу. Деревья по сторонам дорожки редели. Яркое солнце ударило в лицо, и я невольно поморщился. У фонтана мы скинули рюкзаки и остановились передохнуть. Я смотрел на воду и думал.

И я молчал долго, но наконец ответил:

– И да, и нет.

И взглянул на Дэвида. Он ничего не говорил.

– Да – потому что хочу знать истину и следовать за Богом. Бог – самое важное, что есть на свете! И нет – потому что это будет стоить мне семьи. Мои родители потеряют сына, о котором мечтали, потеряют всякое уважение в нашей общине. Если я стану христианином, это погубит мою семью. Не уверен, что смогу с этим жить. После всего, что они для меня сделали? Нет!

Наступило тяжелое молчание, прерываемое лишь тихим плеском и журчанием воды. Должно быть, за целую минуту мы не произнесли ни слова.

Наконец Дэвид спросил:

– И как думаешь, кто победит: Бог или твоя семья?

Вопрос прямой, даже безжалостный. Но именно такой вопрос мне необходимо было услышать.

– Бог.

Но едва я это сказал, моя душа восстала, словно очнувшись, я резко развернулся к Дэвиду:

– Но к чему эти пустые разговоры? Христианство – не истина! Истина в исламе! А ты, Дэйв, сможешь принять эту истину, когда ее поймешь?

– И как думаешь, кто победит:

Бог или твоя семья? – Вопрос прямой, даже безжалостный. Но именно такой вопрос мне необходимо было услышать

Дэвид взглянул на меня, подняв брови:

– Набиль, вот ты опять! Прости, но мне кажется, что каждый раз, когда мы говорим о вере, ты стараешься не увидеть истину, а просто выиграть спор. Как будто то, что христианство ложно – для тебя аксиома, в которой ты просто не способен усомниться!

Скажи мне это кто-нибудь другой – быть может, я просто прервал бы разговор и ушел. Но это был мой лучший друг, и я знал, что он заботится обо мне. И я задумался над его словами.

– Может быть, ты и прав. Я действительно не допускаю того, что христианство может быть истиной. Это просто невозможно.

– Но почему, Набиль? Ведь в наших спорах у тебя не получается отстоять свою позицию. Ты считал, что Библия меняется со временем – а оказалось, что это не так. Ты думал, что Библии нельзя верить – и этого ты тоже доказать не смог.

– Ну… может, я просто не очень в этом разбираюсь. Я же не ученый, я не знаю всех ответов.

В этом ответе ярко отразился мой восточный менталитет: хоть я и вырос на Западе и в западном образе мысли, но привык по-восточному полагаться на мнение авторитетов.

– А что должно произойти, – не отставал Дэвид, – чтобы ты хотя бы задумался о том, что христианство может оказаться истиной?

Я ненадолго задумался, прежде чем ответить:

– Всему, что я знаю о религии, научил меня Абба. Он об этом знает куда больше меня. Если я увижу, что даже он не может ответить на возражения – тогда, наверное, решу, что в этом нужно серьезно разобраться.

– И готов будешь предположить, что христианство, возможно, истинно?

– Только «возможно»!

Дэвид немного подумал.

– А как ты думаешь, твой отец согласится поговорить о религии с христианами?

– Конечно, – без колебаний ответил я.

– У меня есть друг по имени Майк. Раз в месяц он собирает у себя дома самых разных людей, все садятся вместе и беседуют о религии. Мы называем это «встречи религиозной сборной». Уверен, он будет очень рад поговорить с твоим отцом. Как думаешь, удастся это устроить?

– Да, конечно. Я поговорю с папой, но, уверен, никаких проблем не будет. Считай, что мы придем.

– Что ж, отлично. И давай выберем какую-нибудь тему, чтобы не скакать галопом по Европам. Что нам обсудить?

– Ну, если существует лакмусовая бумажка, отличающая ислам от христианства – думаю, это вопрос о том, умер ли Иисус на кресте.

– Хорошо. Значит, поговорим о смерти Иисуса на кресте. Договорились.

Мы с Дэвидом, не сговариваясь, повернулись к фонтану и уставились на струи воды, взвешивая важность того, что только что произошло.

Человека, не желающего знать истину, к ней не привести ни убеждением, ни силой

Годы спустя я узнал, что этот момент стал для Дэвида точкой невозврата. Он решил для себя: если я скажу, что не хочу знать, истинно ли христианство, он не будет настаивать и прекратит говорить со мной о вере. Еще задолго до того Дэвид понял, что человека, не желающего знать истину, к ней не привести ни убеждением, ни силой.

То была точка невозврата и для меня. Убежденный, что Абба легко справится с любыми аргументами противников, я не мог и предположить того, как все обернется.

25. «Распятие» теории обморока

Вскоре после откровенного разговора у фонтана я спросил Аббу, не хочет ли он сходить со мной к Майку, чтобы поговорить о смерти Иисуса. Как я и ожидал, Абба откликнулся с энтузиазмом. Как и я, он, убежденный в истинности ислама, любил обсуждать религиозные вопросы и в любой возможности поговорить о своей вере видел возможность почтить и прославить Бога.

Но из-за экзаменов, семейных поездок и других обязательств нам не скоро удалось организовать эту встречу. «Звезды сошлись» лишь тогда, когда я учился на втором курсе.

Мы с Дэвидом вместе занимались генетикой, и на одном семинаре он сказал мне, что скоро в город приезжает друг Майка, изучающий исторического Иисуса – и если мы хотим, на этих выходных можно встретиться впятером. Звучало отлично: я проверил, когда мы с Аббой свободны, и мы договорились о дне и о времени.

Исторический Иисус – то представление об Иисусе, которое мы можем составить по историческим источникам.

Оказалось, что встреча пройдет недалеко от нашего дома, почти по соседству. Хозяин дома, Майк Ликона, был давним другом Дэвида. Бывший страховщик и инструктор по тхэквондо, последние несколько лет он изучал Новый Завет, а недавно получил магистерскую степень по религиозным исследованиям и теперь думал над тем, не получить ли еще и степень доктора?..

Когда мы приехали к нему домой, Майк тепло нас приветствовал. Почти двухметрового роста, выглядел он внушительно, однако впечатление от мощной фигуры умеряли мягкий голос и добрый взгляд.

Майк познакомил нас со своим другом Гэри. Тот тоже впечатлял. На вид лет на пять старше Аббы, крепкий, с аккуратно подстриженной седой бородой и проницательными голубыми глазами, он чем-то походил на Санта-Клауса – только много лет игравшего в американский футбол, причем в нападении.

– Добрый вечер. Гэри Хабермас, – он протянул мне руку. – Я друг Майка, один из его бывших преподавателей.

– Набиль Куреши, рад познакомиться. Спасибо, что пришли. Я слышал, вы знакомы с темой исторического Иисуса?

– Можно сказать и так! – рассмеялся Гэри. – Вообще-то я написал об этом несколько книг.

Это был первый знак того, что сегодня для нас с Аббой все может пойти не так, как мы ожидали. Я решил расспросить подробнее. С кем я столкнулся?

– Дэвид говорил, вы хорошо знаете предмет. Но я не знал, что вы даже писали о нем книги! Как давно вы изучаете эту область?

– Ну… историчности воскресения Иисуса была посвящена моя диссертация. Я защитил ее в 1976 году… выходит, двадцать шесть лет тому назад.

Я улыбнулся и кивнул, решив про себя: пусть уж лучше сегодня говорит Абба!

Заняв места в гостиной у Майка, мы повели разговор о том о сем, чтобы лучше узнать друг друга. Майк сел спиной к окну, Гэри слева от него. Мы с Аббой сидели на кушетке напротив них, Абба – по правую руку от меня. Дэвид отсел от нас подальше, в кресло в углу комнаты. Но именно он заметил, что нам пора начинать.

– Что ж, я вкратце повторю, зачем мы сегодня здесь собрались, и уступлю сцену Набилю и его отцу. Мы решили поговорить о распятии Иисуса. Набиль и мистер Куреши верят, что Иисус не умирал на кресте; но мы-то с вами знаем, что это не так!

Гэри так и открыл рот, а я замотал головой. Однако Абба уже не первый раз встречался с Дэвидом и знал, что тот слегка остер на язык, и усмехнулся, а Майк легко перевел все в шутку:

– Дэвид, не обижай гостей!

– Ладно, ладно. Итак, вы считаете, что Иисус был распят, но не умер. Верно?

– Верно, – кивнул Абба.

– Ну, может быть, с этого и начнем? – вступил Майк. – Расскажите нам, почему вы так думаете.

Здесь мы с Аббой были в своей стихии. Львиную долю беседы взял на себя он – и изложил нашу точку зрения, в основном опираясь на аргументы Мирзы Гулама Ахмада из его книги «Иисус в Индии». Аргументы были в целом те же, какие я несколько лет тому назад излагал в школьном автобусе своей подруге Кристен, хотя Абба говорил подробнее и обстоятельнее.

Майк и Гэри внимательно слушали, задавая вопросы лишь тогда, когда хотели что-то уточнить. К явной досаде Дэвида, они не прерывали Аббу и не атаковали его возражениями. Но прошло полчаса, и я ощутил, что настроение в комнате изменилось. Теперь Майк и Гэри искали возможности вставить слово.

Когда Абба упомянул Туринскую плащаницу, Гэри вклинился:

– Подождите-ка… я верно понял? Вы считаете, что Туринская плащаница реальна? И что на ней – облик Иисуса?

Абба остановился, проверяя, не допустил ли он, увлекшись, какой-нибудь ошибки – но, видимо, никаких ошибок в своем тезисе не нашел.

Туринская плащаница – спорная реликвия. Многие считают, что это погребальная пелена Иисуса, на которой сверхъестественным образом запечатлелся его облик.

– Да, так и есть. А что?

– Ну, у меня-то немало причин с вами согласиться. Я удивлен другому. Вы согласились с тем, что в плащаницу завернули Иисуса. Но тот, чей облик остался на погребальных пеленах, несомненно, был мертв!

Имамы в нашем джамаате учили тому, что плащаница подлинная, но Иисус был завернут в нее живым. Вспомнив их аргументы, отец ответил:

– Когда человек умирает, кровь сворачивается. А у того, чье тело обернули в плащаницу, она текла.

– Вы правы. Но исследование крови на плащанице показывает, что сыворотка там отделена от кровяных сгустков, а это происходит только после смерти. И там явные следы трупного окоченения – еще одно свидетельство, что человек, завернутый в плащаницу, был мертв.

Абба не слишком хорошо знал подробности исследования плащаницы – и решил придерживаться известного ему евангельского текста.

– Но даже в Библии говорится: когда бок Иисуса пронзили копьем, оттуда потекли кровь и вода. Значит, сердце еще билось. Как иначе кровь могла бы хлынуть струей?

Гэри покачал головой.

– Если сердце еще билось, откуда же вода? То, что автор Евангелия называет «водой» – либо сыворотка, отделенная от плазмы крови, либо жидкость из области, окружающей сердце. Но в любом случае, чтобы появились «кровь и вода», Иисус должен был умереть.

Майк добавил, взяв в руки Новый Завет:

– Греческое слово, которое вы переводите как «хлынула струей», буквально означает всего лишь «вышла». Значит, сердце не обязательно должно было биться. Кроме того, перейдя к Евангелию от Иоанна, вы столкнетесь с более серьезной проблемой: Иоанн прямо говорит, что Иисус был мертв. Видите? 19:33: «Увидели Его уже умершим».

Абба попросил Майка показать ему Библию, и Майк протянул ему книгу, указав на этот стих. Впрочем, толку от этого было немного: Абба не знал греческого. Однако он долго смотрел то на греческий текст, то на английский текст своей «Библии короля Якова», словно их сравнивал.

Гэри дал ему немного времени и заговорил снова:

– Не думаю, что рану копьем, нанесенную Иисусу, человек мог бы пережить. Ведь для того ему и пронзили грудь копьем, чтобы убедиться, что он мертв. Оно должно было пройти сквозь сердце Иисуса и убить его мгновенно.

– Но Библия не говорит, что копье вошло в сердце, – настаивал Абба, – только что оно пронзило бок. Кроме того, он провел на кресте всего несколько часов, так что легко мог выжить.

– Я бы не был так в этом уверен. Казнь через распятие описана очень подробно, и могу вас заверить: выжить после нее было очень, очень сложно. Насколько нам известно, полного римского распятия не пережил ни один казненный в истории[45]. Римляне, создавшие эту казнь, постарались сделать ее максимально унизительной и мучительной, и вела она к смерти. Вы знакомы с бичеванием и тем, что было после распятия?

Насколько нам известно, полного римского распятия не пережил ни один казненный в истории

Абба покачал головой.

– Для бичевания использовался так называемый флагрум – кнут, который клочьями сдирал с тела кожу и заставлял кровь литься ручьем. Нескольких ударов хватало, чтобы кожа начала полосами сходить с тела. Обнажались мышцы, а новые удары превращали их в кровавое месиво, раскрывая артерии и вены. Случалось, флагрум обвивался вокруг тела, вспарывал брюшину, и у человека вываливались внутренности. Видимо, многие погибали уже во время бичевания[46].

Все это было для меня совершеннейшей новостью. Я знал: в Библии говорится, что Иисуса бичевали – но без таких подробностей. И меня охватил ужас. Если Иисус прошел через такие мучения, защищать мысль, что он не умер на кресте, станет намного сложнее! Но Гэри еще не закончил.

– После бичевания руки жертвы прибивали гвоздями к перекладине креста. Гвозди проходили прямо через срединный нерв: боль была невыносимой, руки отнимались. Затем гвоздем в два пальца длиной прибивали ноги. Жертве приходилось висеть на распростертых руках. Так почти невозможно дышать. Для каждого выдоха нужно отталкиваться от креста ногами; на это уходили все те немногие силы, если они еще оставались. Распятый мог повиснуть на руках и вдохнуть, но для выхода ему требовалось опять приподняться. Когда силы его покидали и он больше не мог отталкиваться от креста, он умирал от удушья.

– Поэтому разбойникам, висевшим рядом с Иисусом, перебили ноги, – быстро добавил Майк. – С перебитыми ногами казнимые не могли дышать и быстро умирали.

– Поэтому, – продолжил Гэри, – стражникам было очень легко определить, умер ли распятый: если он переставал дергаться, отталкиваясь от креста, значит, он мертв. Но были у них и другие способы удостовериться в смерти казненного: перебивали жертве ноги, о чем мы уже говорили, иногда разбивали голову, порой тело бросали псам, а могли и пронзить сердце, как Иисусу.

С каждым его словом я понимал: нам все сложнее защищаться. Но Абба не сдавался.

– В Гефсиманском саду Иисус молился о том, чтобы Бог пронес эту горькую чашу мимо него. Ясно, что он не хотел умирать! Почему же Бог не исполнил его желание?

– Верно, – ответил Майк, – но еще он сказал Богу: «Впрочем, не моя, но Твоя воля да будет». Как человек, Иисус испытывал боль – и, конечно, он не хотел, чтобы его распяли. Но на более глубоком уровне Иисус хотел, чтобы была исполнена воля Божья – а значит, хотел пойти на распятие. Он ясно дал это понять еще гораздо раньше, в те дни служения, когда вернулся в Иерусалим, предрек свою смерть и добровольно пошел на нее[47].

– И я хотел бы еще кое-что прояснить в вашей позиции, – добавил Гэри. – Такое чувство, что вы цитируете Евангелия, если они поддерживают вашу точку зрения, но пропускаете те стихи, которые ей противоречат. Вы привели в пример сон жены Пилата, хотя он упомянут всего один раз и только в одном Евангелии[48] – но вы не обращаете внимания на пророчества Иисуса о своей смерти, хотя в каждом Евангелии они приводятся не раз[49]. Почему?

– Потому что Иисус не мог умереть на кресте, – прямо ответил Абба. – Это невозможно. Бог любил Иисуса. А он молил Бога о спасении. Если есть стихи, где он предсказывает свою смерть, должно быть, христиане добавили их позже.

Я почувствовал, что краснею. Из наших с Дэвидом споров я уже знал: отстаивать идею позднейших вставок в Библию – дело нелегкое. Но я смутился не потому. Абба так откровенно выбирал аргументы, подтверждающие его позицию, и отвергал те, что с ней не сходились! И я решился заговорить.

– Абба, мне кажется, они говорят о другом. Если у нас нет серьезных причин не доверять тому или иному стиху, почему же мы берем из Библии те, что нам нравятся, и отвергаем те, которые нам не по душе?

Абба повернулся ко мне, явно пораженный тем, что я осмелился оспаривать его авторитет. «Ты меня предал!» – читалось у него на лице, и я пожалел о своих словах. Дальше он в основном молчал. Остаток беседы говорил я; впрочем, говорить мне пришлось немного.

– Хорошо, я выслушал вашу позицию, однако здесь остается место для сомнений. Есть ли ученые, согласные со мной и Аббой в том, что Иисус не умер на кресте?

Я знал, что в Библии говорится, что Иисуса бичевали – но без таких подробностей. Ужас охватил меня

– Да, – ответил Майк. – Ученые заговорили об этом в XVIII веке. Но теория долго не прожила. Давид Штраус, весьма известный и уважаемый ученый-нехристианин, выдвинул ключевой аргумент: то, что Иисус мог выжить на кресте, не только крайне маловероятно – это подорвало бы в зародыше все христианское движение[50]. Видите ли, ученики прошли долгий путь. В саду Гефсиманском они разбежались из страха перед тем, что их уличат в связях с Иисусом – а вскоре уже готовы были отдать жизнь за то, чтобы возвестить о Воскресшем Господе. Если бы Иисус с трудом пережил распятие, они увидели бы его измученным, искалеченным, на грани гибели. Может ли такое зрелище вызвать столь полное преображение и презрение к смерти? А эта смелость была важнейшим признаком раннехристианского движения: не будь ее – не было бы и христианства.

– Это лишь некоторые из причин, – добавил Гэри, – по которым практически ни один ученый, работающий в этой области, не отрицает смерти Иисуса на кресте. Напротив, верно обратное: большинство ученых согласны с тем, что о смерти Иисуса через распятие нам известно больше, чем обо всей остальной его жизни, и эти сведения более достоверны.

– Но эти ученые… они ведь христиане, так? – сделал я последнюю попытку.

– И христиане, и нехристиане. Я говорю обо всех. Кроме того, как я и сказал, есть и другие аргументы, и все они убедительны. О смерти Иисуса на кресте свидетельствуют не только многочисленные христианские источники, но и множество нехристианских, имеющих отношение к I веку нашей эры. И на протяжении очень долгого времени не было никаких преданий, которые говорили бы об обратном. Но я отвечу именно на ваш вопрос: среди ученых не только христиане. Так думают почти все.

– В этом ученые единодушны, – добавил последнее слово Майк. – Смерть Иисуса на кресте – один из самых надежных и достоверно засвидетельствованных исторических фактов.

Мне нечего было ответить.

Скоро Абба подал знак, что нам пора домой. Я хотел остаться и продолжить разговор, но Абба был непреклонен.

Мы возвращались молча. Эхом звучали для меня последние слова Майка. Похоже, для того, чтобы и дальше придерживаться исламской версии распятия Иисуса – будь то версия обморока или подмены, – мне придется отвергнуть историю. Коран требует от меня закрыть глаза на факты и доказательства и полагаться лишь на веру.

Вот результаты нашего «лакмусового» теста – и никакой неопределенности в них нет: утверждение христиан подтвердилось на сто процентов.

И, что еще хуже – я увидел отца постыженным. Не знаю уж, по каким причинам во время нашей беседы Абба предпочел игнорировать очевидную истину. Для меня это стало серьезным ударом. Я вдруг понял, что не могу больше некритически доверять всему, чему учили меня родители. Нет, я не сомневался в их искренности, преданности, любви – но я начал сомневаться в том, как они понимают истину.

Плотный покров уверенности, под которым я жил, как будто сорвали, и мир предстал совершенно в ином свете. Я словно всю жизнь носил цветные очки, а теперь впервые их снял. Все выглядело другим; все требовалось внимательно рассмотреть и изучить снова.

И может быть, – только может быть, – требовалось хотя бы рассмотреть ту отдаленную вероятность, что учение христиан в конце концов может оказаться истиной.

Подробнее о взглядах мусульман на распятие Христа читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 6: «Умер ли Иисус на кресте?»

26. Мусульманин в церкви

Мы вернулись. Амми встретила нас у дверей: ей хотелось знать, как прошел разговор. Я коротко рассказал о нашей беседе и подчеркнул, что мы с Аббой твердо стояли на своем; но если учесть, что Абба молчал, а сам я постарался поскорее уйти к себе, не знаю, насколько она в это поверила. Едва оставшись один, я поднялся наверх.

В конце коридора на верхнем этаже нашего дома располагалась комната, изначально задуманная то ли как бельевая, то ли даже как большой стенной шкаф. Однако, когда дом строился, Абба попросил строителей расширить ее и превратить в полноценную комнату. Здесь он устроил свою библиотеку: вдоль стен, от пола до потолка, стояли полки, плотно заполненные книгами. Всякий раз, когда мне хотелось почитать что-нибудь о религии, я шел в библиотеку Аббы, доставал с соответствующих полок сразу несколько книг, плюхался на пол и, разложив их перед собой, углублялся в чтение. Часто я занимался этим просто для развлечения.

Но сегодня развлечения не шли мне на ум. Я надеялся разрешить вопросы, не дававшие покоя ни моему уму, ни сердцу.

Я вытащил с полок книги об Иисусе – почти все они принадлежали перу исламских писателей и ученых – и начал просматривать их, одну за другой, надеясь найти какие-нибудь возражения на то, что сегодня услышал.

Лишь тогда мне бросилось в глаза то, чего я прежде не замечал: все книги Аббы по истории Иисуса были полемическими. Каждый автор начинал прямо с вывода, а затем приводил факты, подтверждающие его позицию. О каждом из них можно было сказать то же, что сказал Гэри об аргументах Аббы: автор заранее знает, что ему нужно доказать, и отметает все, что противоречит его точке зрения. Аргументы противной стороны этих полемистов просто не интересовали.

Все эти аргументы не раз потерпели крах, я сам это видел – но я все цеплялся за мысль: у нас просто неверный метод. Восточные авторы стремятся обращаться к сердцу читателя, а западные мыслят более последовательно и систематически, рассматривают все возможные аргументы, выдвигают умеренные позиции. Но если соединить западную методологию с восточной страстностью, быть может, моя позиция станет непобедима и неотразимо убедительна!

Настало время выработать более систематический подход, но я не знал, с чего начать. Как раз в этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Дэвид.

– Набиль! – радостно приветствовал он меня. – Ну, как тебе наша встреча?

– Пока перевариваю. Думаю, мне стоит научиться вашей методологии.

– Вот как? И как ты собираешься этому учиться?

– Не знаю. А у тебя есть идеи?

– Вообще-то да. Я заметил, что в конце разговора ты не хотел уходить, поэтому спросил Майка и Гэри, будет ли у нас возможность встретиться еще раз. Оказалось, завтра они обедают вместе и совсем не возражают против нашей компании. Это будет после церковной службы: Гэри произнесет там проповедь, его пригласили. Хочешь с нами? А потом расспросишь у него об исторической методологии, и…

– Эй, стой! – в изумлении остановил его я. – Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой в церковь?

– Если хочешь.

– А что я скажу родителям?

– То есть?

– Думаешь, они просто возьмут и отпустят меня в церковь? А потом – разговаривать с Майком и Гэри? После сегодняшнего?

– Что? Друг, соску выплюнь! Ты же не младенец какой, ты взрослый человек! Просто скажи им.

Я тяжело вздохнул:

– Ты не понимаешь. Все намного сложнее.

В глазах моих родителей эта вторая встреча означала бы, что я готов признать Майка и Гэри для себя авторитетами и дать им место в своей жизни. Особенно если бы я отправился на этот разговор один, без Аббы! Но и звать туда Аббу после вчерашнего было немыслимо. Я просто не смогу говорить свободно, если он будет рядом.

Я не хотел попусту волновать и расстраивать родителей – а кроме того, честно говоря, не хотел давать им возможность мне это запретить. Поэтому решил сказать родителям, что пойду потусоваться с Дэвидом: это была правда, но не вся. В последующие годы мне еще не раз предстояло лавировать между правдой, полуправдой и умолчанием во имя высшего блага. Мне это никогда не нравилось, но порой иного выхода не оставалось.

На следующий день я отправился к Дэвиду домой, и он повез меня в церковь. Это была церковь при колледже; и то, что я там встретил, стало для меня полнейшей неожиданностью. На сцене расположилась музыкальная группа – как сказал Дэвид, «богослужебная команда»: парни и девушки с гитарами, ударными и другими инструментами. Они пели, а люди в зале хлопали в ладоши и подпевали им. Звучали шутливые объявления и приветствия, в перерывах между песнями люди здоровались и оживленно болтали, а по рядам ходил ящичек для пожертвований.

Ничего подобного я раньше не видел, и мне это показалось почти кощунством. Богослужение – это самый серьезный, самый торжественный миг человеческой жизни, это момент, когда человек углубляется в себя и обращается к Богу; а они тут песенки поют и деньги собирают! В мечети запрещено даже становиться перед молящимся, чтобы не отвлекать его от поклонения Богу – а тут… Смех, шуточки, веселье, да еще и рок-группа с девицами на сцене! И это – поклонение Богу?

Так что христианское богослужение очень меня смутило и оттолкнуло. «Если христиане так поклоняются Богу, – сказал я себе, – с этим я не хочу иметь ничего общего».

Главным событием для меня стала проповедь. Ее произносил Гэри, и своей темой он выбрал бессмертие. Он говорил о том, что воскресение Иисуса – исторически достоверный факт, и последствия его поистине огромны. Это значит, что и мы бессмертны, что со смертью тела жизнь не заканчивается. И это повод либо для радости, либо для глубокой тревоги, в зависимости от того, что может принести нам жизнь после смерти.

Однако, по словам Гэри, воскресение Иисуса ответило и на этот вопрос. Оно означало, что христианская Благая Весть истинна, а значит, мы можем быть уверены, что вечно пребудем с Богом на небесах, если доверимся Иисусу как своему Господу и Спасителю.

Здесь я, как правоверный мусульманин, начал мысленно спорить с Гэри. Верно, Бог творит нас в определенном смысле бессмертными. Наши тела умирают, но души не прекращают существование. Однако, даже если Иисус в самом деле воскрес из мертвых – это не делает все остальное в христианстве автоматически истинным.

После церкви мы отправились в ресторан под названием «Максимум» и там, за салатом, я заговорил об этом.

– Гэри, допустим, что Иисус и правда воскрес. Но это же не значит, что мы вдруг, ни с того ни с сего, должны принять его как Господа и Спасителя! Это значит, что он воскрес из мертвых – но и только.

– Да, но дальше тебе придется задать вопрос: «Почему?» Почему он не умер на кресте? Почему воскрес? – Гэри помолчал несколько секунд, дав мне время над этим задуматься, и продолжил: – А кроме того, придется принять тот факт, что этот человек, очевидно, говорил о себе правду.

– Какую правду? – спросил я, отрываясь от еды.

– Что он – Бог.

– Подожди минутку! Это совсем другой вопрос. Не думаю, что Иисус называл себя Богом!

Гэри слегка кивнул.

– Справедливо. Но согласись хотя бы вот с чем: раз Иисус воскрес из мертвых, значит, Богу были угодны его дела!

– Да, конечно. Но я и так верю, что Богу были угодны дела Иисуса!

Согласись хотя бы вот с чем: раз Иисус воскрес из мертвых, значит, Богу угодны его дела!

– Набиль, – вмешался Дэвид. – Только вчера ты сказал, что хочешь научиться методологии. Иными словами, хочешь быть более объективным в своем исследовании и аргументации, верно?

– Абсолютно верно.

– Значит, «я и так верю» – недостаточное основание, чтобы продолжать в это верить. Для этого нужны причины посерьезнее – причины, связанные с объективными фактами. Если воскресение случилось, значит, у нас есть серьезная причина верить, что Богу угодны дела Иисуса. Вот так правильно.

Я повернулся к Гэри.

– Хорошо, согласен. Но что с того? Что это для меня значит?

Хотя мой вопрос был обращен к Гэри, Дэвид продолжил:

– Значит, что тебе стоит рассмотреть вопрос о том, называл ли Иисус себя Богом.

– Хорошо, я хочу это выяснить. Но как? Вот мой главный вопрос: как более или менее объективно исследовать такие вещи? Какую методику к ним применять?

Тут заговорил Майк, который до сих пор в основном слушал:

– Мы с Гэри сейчас вместе работаем над книгой, в которой рассматриваем именно этот вопрос применительно к воскресению Иисуса[51]. Историки, изучая прошлое, применяют к нему тщательно разработанные критерии и исследовательские техники. Этот систематический подход называется историческим методом.

Исторический метод – критерии и техники, используемые историками для систематического изучения прошлого.

И Майк начал объяснять мне базовые критерии исторического метода, например, критерий множественности свидетельств и критерий древности свидетельства. Из его слов мне стало понятно, что речь идет прежде всего о честности, внимательности и использовании здравого смысла[52].

Критерий множественности свидетельств – принцип исторического метода, согласно которому достоверность события тем более вероятна, чем больше независимых источников о нем рассказывают.

И в конце Майк сказал:

– Набиль, при исследовании самое важное – быть последовательным. Изучи аргументы обеих сторон. Не принимай какую-либо теорию, пока не изучишь и не проверишь ее альтернативы. Обращай внимание на то, какой аргумент более всех подтверждается фактами, как он с ними обращается, насколько важны они в общей картине. Так мы и находим прошлому наилучшее объяснение.

Критерий древности свидетельства – принцип исторического метода, согласно которому более ранние рассказы об одном и том же событии, при прочих равных, более достоверны и заслуживают большего доверия, чем более поздние.

Этот термин меня заинтересовал.

– Наилучшее объяснение? – перепросил я.

– Да, ради этого мы и изучаем историю. О прошлом всегда были и всегда будут разные теории. Они соперничают, и ни одна из них не совершенна. Но часто есть наилучшее объяснение, и порой оно намного превосходит все остальные. В случае событий вокруг смерти Иисуса наилучшее объяснение состоит в том, что он воскрес из мертвых. Эта теория намного превосходит все другие.

Я обдумывал все эти новые сведения и знания, пытаясь понять, как теперь их применить.

– Хорошо, кажется, понимаю. Значит, я хочу вот чего: изложить основные пункты христианской веры и основные пункты ислама на языке исторического исследования и определить, что из них более вероятно. Скажите мне, согласны ли вы вот с чем: если мы решим, что Иисус называл себя Богом, умер на кресте, а затем восстал из гроба, это будет сильный аргумент в пользу христианства?

Все трое закивали.

Я продолжал:

– Но если мы решим, что Иисус не умирал на кресте, не восставал из гроба и не объявлял себя Богом, у меня будет основательная причина считать, что христианство ложно. Согласны?

– Ты считаешь, чтобы опровергнуть христианство, нужно опровергнуть все эти три пункта? – уточнил Дэвид.

Я покачал головой.

– Нет, достаточно одного. Если хоть один из этих пунктов неубедителен – неубедительным становится всё. Например, что с того, что Иисус объявил себя Богом, а потом был казнен? Такое со многими случалось. А вот если после этого он воскрес – тут уже есть о чем говорить.

– Что ж, – вмешался Гэри, – вчера мы обсуждали смерть Иисуса на кресте. Что скажешь о наших аргументах?

– Скажу так: они показались мне достаточно вескими, чтобы перейти к вопросам о воскресении Иисуса и о его божественности. А к смерти на кресте я вернусь позже.

– Я очень рад, – с улыбкой заговорил Майк, – что ты решил поверить свою веру разумом. Слишком многие бездумно держатся за то, чему научили их родители, или просто плывут по течению, или, и того хуже, раздражаются и злятся, когда сталкиваются с тем, что противоречит их привычным взглядам. А ты, Набиль, даешь мне надежду. Я рад, что познакомился с тобой.

Я улыбнулся в ответ. Майк и Гэри тоже мне нравились. Нравилось и то, что они не навязывают мне свою веру, и то, что не смотрят на меня, мусульманина, как на чужака или какую-то диковинку. Я был для них таким же, как они – человеком, всем сердцем и душой ищущим Бога и истину.

Итак, теперь у меня был план действий: оценить историческую достоверность смерти Иисуса, его воскресения и притязаний на божественность. Если окажется, что все три эти пункта подкреплены надежными доказательствами – это будет сильный аргумент в пользу христианства. Если нет – значит, христианскому учению верить не стоит. Все прочее (например, нравятся ли мне христианские богослужения) к делу не относится.

Мы закончили обед, попрощались и разошлись. С Гэри и Майком я вновь увиделся больше года спустя, когда в наш город приехал известный исламский полемист. Его целью было – перед несколькими сотнями слушателей – опровергнуть воскресение Иисуса.

А кто ему оппонировал? Мой новый друг Майк.

27. Дебаты о воскресении

Дебаты проводила мусульманская организация, так что они широко рекламировались в мечети Норфолка. Несколько недель висели плакаты, раздавались флаеры, в кулуарах только и говорили о предстоящем событии. Не часто случается, что против христианских аргументов возвышает свой голос шейх, исламский ученый! А против него выступает не кто иной, как мой старый знакомый Майк: слишком хорошо, чтобы быть правдой! Устоят ли те аргументы, что предлагал он мне и Аббе, под мощными ударами мусульманского эксперта?

Шейх – мусульманский лидер, обычно с ученой степенью в исламском богословии.

От мусульман выступал известный апологет из Торонто, Шабир Алли. Он обладал природным обаянием и отлично держался на сцене. Особенно нравилась мне в нем доброжелательность, мягкость и открытость – качества, благодаря которым он смог противостоять огульному очернению мусульман после теракта 11 сентября. Однако при всем этом он смело носил мусульманскую тюбетейку, густую черную бороду и традиционную для исламских стран одежду. Хоть он и не принадлежал к Ахмадияту, однако разделял некоторые аргументы ахмади. Словом, на мой взгляд, лучшей кандидатуры для дебатов и придумать было нельзя.

Перед дебатами Дэвид показывал Шабиру город. Шабир спросил, могут ли они посмотреть гремевший в то время фильм Мэла Гибсона «Страсти Христовы», и они вдвоем отправились в кино, а затем Дэвид привез его в Регентский университет, где должно было состояться мероприятие.

Поскольку перед дебатами Шабиру нужно было освежиться и отдохнуть, Дэвид привез его задолго до начала и занял для нас лучшие места в зале. Ради этих дебатов вернулся в город Гэри: перед началом я столкнулся с ним в фойе. Все мы заняли свои места: Дэвид сел слева от меня, Гэри справа, расселись по своим местам и остальные семьсот слушателей – и дебаты начались.

Прежде чем перейти к сути дела, Майк рассказал о себе. Было время, сказал он, когда он усомнился в том, чему учили его родители, и решил самостоятельно выяснить истину о жизни и о Боге. Он проверял свою веру – и именно то, о чем пойдет речь сегодня, убедило его в том, что христианство истинно. Такое вступление едва не заставило меня запрыгать на стуле: ведь и сам я сейчас переживал нечто похожее.

Продолжая свою вступительную речь, Майк подчеркнул важность воскресения.

– Воскресение Иисуса столь важно для нас, поскольку на нем держится все христианство. Искупительная смерть и воскресение Иисуса были основными доктринами христианства с самого его возникновения. Итак, если Иисус не воскрес из мертвых, рушится самое основание христианства, и все оно оказывается ложью. С другой стороны, если Иисус воскрес из мертвых – это серьезный довод в пользу того, что христианство истинно. Вот почему сегодняшние дебаты – это нечто намного большее, чем обычная академическая дискуссия. Вполне возможно, от того, что мы думаем об Иисусе и воскресении, зависят судьбы наших душ в вечности.

«Это верно, Майк, – подумал я. – Все христианство держится на воскресении, и на кону стоят наши души. Так что лучше тебе сегодня не оплошать!»

Вполне возможно, от того, что мы думаем об Иисусе и воскресении, зависят судьбы наших душ в вечности

Быть может, Майк и не был прирожденным оратором, но одного отрицать нельзя: свои аргументы он излагал ясно, четко – и подкреплял историческими свидетельствами. Начал он с краткого содержания своей речи.

– Сегодня я хочу представить вам три факта, каждый из которых подкреплен множеством свидетельств и признан подавляющим большинством ученых. Лучшее объяснение всех этих трех фактов вместе – то, что Иисус воскрес из мертвых. Факт номер один: смерть Иисуса через распятие. То, что Иисус был распят и при этом умер, признают практически сто процентов ученых, изучающих эту тему.

После каждого факта Майк приводил подтверждающие его свидетельства. Говоря о том, что Иисус умер на кресте, он указал на те же аргументы, какие приводил мне Гэри полтора года назад: упомянул и ужасное бичевание, и евангельские подтверждения того, что Иисус, снятый с креста, был мертв. К этому он добавил экспертное мнение современных специалистов-медиков, однозначно полагающих, что пережить известный нам из истории процесс распятия было невозможно.

Приведя достаточно аргументов в пользу первого факта, Майк перешел к следующему:

– Факт номер два: пустая гробница. И здесь результат впечатляющий: 75 процентов ученых, изучавших этот вопрос, признают историческую реальность этого события.

Майк объяснил: у нас много причин верить тому, что через несколько дней после распятия гробница Иисуса оказалась пустой. Во-первых, все христианское движение основано на мысли, что Иисус воскрес, а значит, перестал быть мертвецом. Христианство зародилось в Иерусалиме, и, если бы тело Иисуса оставалось в гробнице, иерусалимские иудейские власти легко могли бы пронести его по городу и тем задавить христианство в зародыше. Они этого не сделали – и в свете этого мнение о том, что гробница и верно была пуста, становится еще более весомым.

Еще одна причина заключить, что гробница опустела – иудейские представления о воскресении. Большинство иудеев верили в телесное воскресение, то есть в то, что захороненное тело умершего в день воскресения будет восстановлено и преображено в бессмертное тело. Если ученики проповедовали воскресение Иисуса, то, по всей видимости, имели в виду, что воскресло именно его мертвое тело – а это означало, что гробница была пуста.

Наконец, посмотрим на позицию иудейских лидеров. Когда их спрашивали, что произошло, они отвечали, что ученики украли тело – и, таким образом, также косвенно подтверждали, что гробница опустела.

Подводя итоги этой части своего выступления, Майк вспомнил слова Уильяма Уэнда, покойного оксфордского профессора:

– «Все строго исторические свидетельства, которыми мы располагаем, говорят в пользу [пустой гробницы], и тем ученым, которые отвергают ее, необходимо признать, что ими движут причины, отличные от ревности к научной истине»[53].

Затем Майк перешел к заключительной части своей речи:

– Факт номер три: свидетельства о воскресении Иисуса. Во множестве случаев мы видим: ученики Иисуса верили, что он воскрес. Об этом свидетельствовали не только былые ученики, но и враги Иисуса.

В подтверждение этой мысли Майк указал на множество древних источников. С первых лет своего существования, говорил он, христианская церковь строилась на убеждении, что Иисус воскрес из мертвых. За веру в то, что он воскрес, ученики готовы были идти на смерть. И, в сущности, не только ученики: некоторые люди, противостоявшие учению Христа при его жизни, как Павел и Иаков, также стали его горячими поборниками, готовыми умереть за эту веру, после его смерти.

Этот пункт показался мне неубедительным. Люди были готовы умирать за веру в то, что им явился Иисус… и что с того? Это же не значит, что он действительно им являлся! Но Майк предвидел такое возражение и прояснил свою мысль: по крайней мере это означает, что ученики действительно твердо в это верили и не лгали о своих убеждениях. Мысль его была проста и словно отчеканена: «Из лжеца не выйдет мученика».

В заключение, представив слушателям факты, Майк повторил свой основной аргумент:

– Итак, опираясь на эти три факта, сформулируем наш тезис. Мы видели, что эти факты надежно подтверждены историческими свидетельствами и что их разделяет впечатляющее большинство ученых, если вообще не все ученые, работающие в этой сфере, включая и скептиков. Мы видим, что все эти факты легко и без натяжек объясняются воскресением Иисуса. В отсутствие правдоподобных альтернативных теорий мы можем с уверенностью принять то, что воскресение Иисуса – историческое событие, произошедшее в действительности.

Иными словами, Майк говорил о том, что воскресение Иисуса – наилучшее объяснение имеющихся фактов; всем же прочим теориям приходится искажать факты или игнорировать их.

Откинувшись на стуле, я обдумывал его аргументацию. «Не может же все быть так просто! – думал я. – Где-то здесь должна быть ошибка!»

Откинувшись на стуле, я обдумывал его аргументацию. «Не может же все быть так просто! – думал я. – Где-то здесь должна быть ошибка!»

Я задумался над возможными альтернативами. «Может быть, люди, видевшие воскресшего Иисуса, просто галлюцинировали?» Но тогда гробница не оказалась бы пустой, верно? Кроме того, насколько вероятно, что множеству людей во многих разных случаях являлась одна и та же галлюцинация? Во время дебатов Майк процитировал отрывок из 1 Кор 15, где говорилось, что воскресшего Иисуса видели одновременно пятьсот человек. Разве бывают массовые галлюцинации? И потом, это не объясняет, почему воскресшего Иисуса видели его враги, тот же Павел. У них ведь не было причин ждать его возвращения!

«Что, если они видели не Иисуса, а кого-то другого?» Я задумался над этой мыслью: но нет, тоже не сходится. И тогда гробница не была бы пуста. Кроме того, как могли ученики перепутать кого-то с Иисусом? Ведь с Иисусом они провели тысячу дней или даже больше. Нет, это тоже плохое объяснение.

«Что, если на кресте Иисус не умер?» Такова позиция ахмади: но Майк и Гэри уже опровергли все их аргументы. Однако, когда Шабир начал свою речь, мне стало ясно, что он придерживается именно этой позиции. Трепет восторга охватил меня: быть может, этот прославленный поборник веры приведет в ее защиту какие-то надежные аргументы?

Шабир заговорил – и с первых слов стало ясно, что он вполне уверенно чувствует себя на сцене и хорошо владеет информацией.

– То, что я мусульманин, возможно, делает меня предубежденным в отношении свидетельств о воскресении Иисуса. Прежде всего хочу откровенно признать свою предубежденность, но затем ее отложить и опираться только на факты. Свидетельства в пользу воскресения не кажутся мне убедительными. Если кто-то скажет мне, что некий человек умер, а три дня спустя его видели живым, прежде всего я спрошу: «А точно ли он умер?» Ученые, изучающие Евангелия, спрашивают: «Что стало причиной смерти Иисуса?» И мы видим, что врачи, читающие эти рассказы, выдвигают разные версии. Если взять тексты – именно те, что мы видим в Евангелиях – из них непонятно, от чего умер Иисус и умер ли он вообще.

Шабир говорил еще долго, но суть его выступления была именно в этом. Дебаты продолжались – и мне становилось ясно, что Шабир отрицает и отбрасывает без рассмотрения гораздо больше фактов, чем может позволить себе объективный исследователь. Он отрицал, что к Иисусу применили обычную процедуру распятия, хотя не объяснял, почему; отрицал достоверность рассказа о распятии у Иоанна, хотя сам признавал, что Иоанн наиболее точно придерживается известных нам исторических сведений о распятии; признавал, что немусульманские ученые по всему миру согласны, что Иисус умер на кресте, но парадоксальным образом отрицал, что распятие играет ключевую роль в их рассуждениях; игнорировал однозначные утверждения всех Евангелий о том, что Иисус умер, – и снова и снова отрицал и игнорировал важные факты, чтобы защитить свою точку зрения.

Дебаты продолжались – и мне становилось ясно, что Шабир отрицает и отбрасывает без рассмотрения гораздо больше фактов, чем может позволить себе объективный исследователь

Да, мы все были заворожены ораторским мастерством и риторикой Шабира, но, вслушиваясь в его аргументы, приходили к двум выводам: во-первых, его скептицизм не обоснован, во-вторых, к своей собственной позиции он подходит далеко не столь скептически! Такая непоследовательность явно исходила из предубежденности. Даже я, мусульманин, не мог этого не видеть и не понимать.

После дебатов Майк и Шабир разошлись по разным помещениям, чтобы поговорить со слушателями и ответить на их вопросы. Я медленно поднялся с места, разочарованный и смущенный, все еще переваривая все, что услышал. Около часа я ходил по холлу и обдумывал услышанное, а затем мы с Майком, Дэвидом и Гэри вместе отправились на парковку. Было холодно и темно; в бледном свете фонарей с наших губ срывались облачка пара.

Майк, повернувшись ко мне, сказал:

– Набиль, очень интересно было бы услышать, что ты думаешь. Если бы тебе предложили разделить между мной и Шабиром сто очков, кому бы сколько ты начислил?

– Зависит от того, за что начислять, – начал я. – Если речь о манере держаться и риторической убедительности, то Шабиру я бы дал восемьдесят, а тебе двадцать.

Майк пожал плечами.

– Что ж, спасибо за честность. В самом деле, я иногда запинался и не слишком гладко переходил от одного вопроса к другому. Но меня больше интересует аргументация. Что скажешь о ней?

Я немного подумал.

– Пожалуй, в этом ты выиграл, Майк. Тебе я дал бы шестьдесят пять очков, Шабиру тридцать пять.

– Отлично, Майк, отлично! – радостно воскликнул Гэри. – Два к одному в пользу воскресения с точки зрения думающего мусульманина! Выходит, Набиль, наша аргументация для тебя убедительна?

Я пожал плечами.

– Место для сомнений остается, но, говоря объективно, это в самом деле выглядит лучшим объяснением.

Дэвид не удержался от того, чтобы меня подколоть:

– И что, Набиль, ты уже стал христианином?

– В твоих мечтах! – рассмеялся я, пихнув его в плечо. – Мы еще не выяснили, называл ли Иисус себя Богом, а это для меня более важный вопрос. Кроме того, когда дойдет дело до ислама, вы встретитесь с по-настоящему мощными, нерушимыми аргументами. Воскресение – это единственный вопрос, в котором христианская аргументация превосходит исламскую.

Гэри взглянул на Майка так, словно не верил своим ушам.

– Единственное, что у нас есть – воскресение? Дружище, да нам ведь ничего другого и не нужно!

Еще несколько минут мы обсуждали дебаты на парковке, пока холод не напомнил нам, что пора расходиться по домам. Я обнял Гэри на прощание, не зная, когда снова его увижу. Майк пригласил меня на ежемесячные дискуссионные встречи у него дома, и я ответил, что постараюсь как-нибудь прийти. Мы с Дэвидом сели в машину – и проговорили о христианстве и исламе еще часа два.

Единственное, что у нас есть – воскресение? Приятель, да нам ведь ничего другого и не нужно!

Когда я наконец доехал до дома, в голове у меня кое-что прояснилось. Очевидно, думал я, христиане выложили передо мной самые сильные свои аргументы. Что же, они действительно сильны. Исторические свидетельства категорически указывают, что Иисус умер на кресте, а наилучшее объяснение событий вокруг его смерти – в том, что он воскрес из мертвых.

Но теперь моя очередь. Я должен найти убедительные аргументы в пользу того, что Иисус никогда не называл себя Богом. В глубине души я знал, что это будет решающая битва – и был готов к бою.

Подробнее о защите воскресения Иисуса перед мусульманами читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 7: «Воскрес ли Иисус?»

Комментарий эксперта, доктора Майкла Ликона, профессора богословия в Баптистском Университете Хьюстона и автора книги «Воскресение Иисуса», читайте на стр. 397.

28. Генетика и Иисус

В аудитории 101, третьей по величине в нашем университете, места для слушателей были расположены амфитеатром. Сколько бы ни было народу, мы с Дэвидом всегда старались отсесть подальше от преподавателя и от других студентов, и по серьезной причине: чтобы никому не мешать взрывами хохота, который вызывала у нас речь преподавателя.

Доктор Осгуд свое дело знал. Генетику объяснял так просто и понятно, что после его лекций нам с Дэвидом почти не приходилось заглядывать в учебник. Однако профессор отличался странным выбором слов, и манера его речи нередко вызывала у нас бурное веселье. Например, любые изображения, от графика до видеоролика, он упорно называл «картинками».

Сейчас он указывал на изображение, спроецированное на экран в центре аудитории:

– Следующая наша тема – репликация ДНК. На пути к неизбежной смерти клетки делятся сотни и тысячи раз и каждый раз в точности копируют свою генетическую информацию и передают ее дочерним клеткам. Этот процесс и называется репликацией. Если бы он не проходил практически безошибочно, само существование видов сделалось бы невозможным. Чтобы понять механику процесса репликации, вспомним, как устроена молекула ДНК. Здесь перед вами картинка ДНК.

Я откашлялся, чтобы скрыть смех.

– Я уже отмечал, что ДНК – это двойная спираль из двух сахарофосфатных нитей, соединенных друг с другом азотистыми основаниями. Обратите внимание: связи углерода и фосфатов образуются в направлении от 5’-конца к 3’-концу. Это основа для направленности каждой нити.

Наклонившись ко мне, Дэвид прошептал:

– «Направленности»? Бога ради, ему «направления» не хватило? Слишком простой суффикс? – И мы оба покатились со смеху.

Но доктор Осгуд еще не закончил.

– Из-за того, как устроены нуклеотидные основания, нити в молекуле ДНК идут в противоположные стороны, и если взглянуть на обе сразу, можно сказать, что ДНК обладает «антипараллельностью».

Мы с Дэвидом повернулись друг к другу, изумленно раскрыв глаза. Нет, это уж слишком! В следующий миг оба мы скорчились от беззвучного хохота, словно доктор Осгуд открыл перед нашими носами канистру веселящего газа. Несколько минут мы тряслись и тихо подвывали, не в силах остановиться. Наконец другие студенты начали бросать на нас убийственные взгляды, и нам пришлось умолкнуть. Чтобы перестать смеяться, я больно прикусил себе язык.

Овладев собой настолько, что смог писать, я нацарапал на вырванном из блокнота листке слово «антипараллелизационность» и протянул Дэвиду. Тот снова согнулся пополам, затем накарябал что-то на листке и толкнул обратно мне. Я беззвучно взвыл и сполз под стол. Немного успокоившись, тоже кое-что приписал и передал листок Дэвиду. Через несколько минут (и пару сотен потерянных калорий) перед нами красовалось слово «квазипсевдоантипараллелизационизмность» – а сами мы лежали головами на столе и содрогались от рыданий.

Лекция только началась, но мы решили, что лучше уйти. Внимательно слушать дальше мы все равно бы не смогли, к тому же соседи начали сильно на нас коситься. Еще одно преимущество заднего ряда – всегда можно незаметно свалить!

В следующий миг оба мы скорчились от беззвучного хохота, словно доктор Осгуд открыл перед нашими носами канистру веселящего газа

Мы все еще хохотали и обменивались шутками по дороге на первый этаж, где проходили семинары. До практики оставался почти час. Мы вошли в пустую аудиторию, я сбросил с плеча рюкзак и сел за первую парту, Дэвид, по своему обыкновению, устроился в заднем ряду. Теперь надо было как-то убить время.

Я хотел достать учебник по генетике и почитать о том, что мы пропустили, как вдруг неожиданная мысль поразила меня.

– Дэвид, знаешь, а ведь генетика – это большая проблема для христианской веры!

– Вот как? – переспросил он с обычным своим добродушно-ироническим видом.

– Ну да. Сам подумай. Почему мы вообще заводим детей? В смысле, почему виды воспроизводят себя?

Дэвид молчал и ждал продолжения. Он уже знал, что, когда я развиваю свою мысль, меня лучше не перебивать.

– Воспроизведение необходимо для выживания. Все как говорил Осгуд: клетки умирают, поэтому им приходится размножаться и воспроизводить свой генетический код. Проблема очевидна: если Бог бессмертен, зачем Ему сын?

Сделав паузу ради драматического эффекта (которого Дэвид, кажется, не заметил), я продолжал:

– Иудеи это понимали, поэтому никогда и не говорили, что у Бога есть сын. А Иисус был иудеем. Видимо, богом его начали считать после того, как древняя Церковь смешалась с римской культурой. У римлян ведь было полно историй о том, как земные женщины беременели от богов и рожали полубогов.

– Значит, ты думаешь, этому учат христиане? – задал уточняющий вопрос Дэвид.

– А разве нет? Ты говоришь: Святой Дух посетил Марию, и она забеременела. Вполне логично, что христианский Иисус – это полубог, сын бога и человека. Однако Библия описывает его как совершеннейшего человека. В Библии говорится, что он чувствовал голод и жажду, испытывал боль, истекал кровью, мог чего-то не знать – и, наконец, был смертен.

Все эти аргументы я излагал Дэвиду в первый раз, однако для меня самого они были не новыми – и едва ли моими. Два десятка лет изучения ислама, вместе с каждодневным повторением слов Корана: «Бог не порождает и не порожден»[54], соединились во мне с критическим интеллектом и пламенным желанием защитить веру своих отцов. Мое сопротивление божественности Иисуса органически вырастало из всего, на чем я был воспитан, что делало меня мной. На этом я стоял – и не собирался сдаваться без боя.

Однако – потому ли, что мысли его были заняты другим, по наитию, по воле Святого Духа или, быть может, просто по малому знакомству с темой – Дэвид не стал со мной спорить.

– Набиль, ты читал какие-нибудь христианские книги о божественности Иисуса?

– Нет. Но разговаривал об этом с христианами.

– Давай сделаем так. Я принесу тебе книгу, и ты, когда будет время, ее прочтешь. А потом мы поговорим.

Я удивился – Дэвид редко отказывался от схватки.

– А почему не сейчас?

– Потому что сейчас я хочу наверстать то, что мы пропустили на лекции.

– Ага, и кто же в этом виноват?

– Ты не меньше, чем я!

– Эй, это ты начал всю эту бодягу с приставками и суффиксами!

Так и вышло, что остаток времени до следующей пары мы не занимались генетикой и не спорили о богословии, а только шутливо пререкались и веселились. Пожалуй, оно и к лучшему. Все исламское во мне восставало против мысли о божественности Иисуса так яростно, что спор об этом не привел бы ни к чему хорошему – да еще, пожалуй, мог бы нас рассорить.

Прежде всего мне необходимо было привыкнуть к этой мысли, проникнуть за барьер автоматического гневного отвержения. Книга, которую принес мне Дэвид на следующий день, задала мне правильные вопросы и помогла двинуться по этому пути. Несмотря на свои скромные размеры, книжечка эта оказалась очень полезной.

Подробнее об исламских аргументах против божественности Иисуса читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 8: «Называл ли Иисус себя Богом?»

29. Иисус творит плотников

Я смотрел на книгу, которую пододвинул ко мне через стол Дэвид. Вокруг нас в студенческой столовой стоял шум и гам, мешавший сосредоточиться. Скромные размеры книги удивили меня, но еще больше удивило название. Нахмурившись, я перелистал страницы, а затем оттолкнул книгу обратно к Дэвиду.

– Я и так знаю, что Иисус – не просто плотник!

Дэвид, как всегда по пятницам, был особенно настроен пошутить.

– Еще бы! Гораздо больше, чем плотник – он тот, кто творит плотников!

– Знаю, что ты так говоришь, – улыбнулся я, – но Библия говорит иначе.

– Ошибаешься. Именно в Библии сказано, что все плотники на свете созданы через Иисуса.

– Ладно тебе, Дэвид, я серьезно! – И я притворно нахмурился.

Но Дэвид лишь улыбнулся еще шире.

– Я тоже. А ты думаешь, что имеет в виду Библия, когда говорит: «Все через Иисуса начало быть»?

– Так говорит Библия? – Теперь я нахмурился уже по-настоящему.

– Ну да.

– Но в Евангелиях такого быть не может! Или покажи мне, где это!

– Последний раз я это видел… – Он притворно закашлялся, а затем торжествующе объявил: – Ах да, как же я мог забыть: В ЕВАНГЕЛИИ ОТ ИОАННА!

– У Иоанна? Там так написано?!

– Ну да, как-то так, – с невинной улыбкой ответил он.

Это противоречило всему, что рассказывали об Иисусе в Библии наши исламские учителя. Неужели где-то в Евангелиях Иисус и вправду назван Творцом? Если так, почему я прежде об этом не слышал? Скольких христиан я спрашивал – никто об этом не упоминал! Откровенно говоря, скажи об этом кто-нибудь, кроме Дэвида, я просто не поверил бы, решил бы, что он выдумывает. Но Дэвида я знал очень хорошо – и понимал, что он на такое не пойдет. Но, может быть, он сам что-то понимает неверно? Я не знал – и был заинтригован.

Дэвид, видя, что пробудил во мне интерес, снова – на этот раз медленным театральным движением – подтолкнул ко мне книгу. Но, когда я потянулся за ней, он быстро ее отдернул.

– Но ты ведь и так знаешь, что Иисус – не просто плотник! – с улыбкой проговорил он.

– Хватит прикалываться! – ответил я, наклонившись к нему и забирая у него книгу.

Вскоре после этого, на выходных, я устроился на полу в библиотеке Аббы и начал вертеть в руках книгу, пытаясь понять, чего от нее ждать. «Не просто плотник» – книжка в самом деле совсем маленькая: размером с мою ладонь и не толще ста страниц[55]. Автора звали Джош Макдауэлл: это имя было мне знакомо. У Аббы была книга под названием «Спор об исламе», стенограмма диалога, состоявшегося в 1981 году между Макдауэллом и знаменитым мусульманским апологетом Ахмедом Дидатом. Я ее пока еще не читал: это был толстенный труд, посвященный в основном защите ислама – а меня сейчас больше интересовало нападение на христианство.

Но вот передо мной книжка о христианстве, написанная Джошем Макдауэллом – и такая маленькая, что просто совестно ее не прочесть. И я нырнул в книгу, предварительно достав с полки Библию, чтобы сверяться со ссылками. Трудно в это поверить, но, хоть к этому времени, постоянно споря с христианами, я и выучил наизусть многие десятки библейских стихов, но саму Библию открыл впервые. Все библейские стихи, которые знал, я почерпнул из исламских книг.

Книжку Макдауэлла я проглотил за несколько часов. По большей части автор убеждал людей отнестись к Иисусу и вере в него серьезно: что ж, в этом меня убеждать не требовалось. Больше всего поразила меня глава вторая: «Чем отличается Иисус?» Здесь Макдауэлл защищал тезис, что Новый Завет описывает Иисуса как Бога. Закончив книгу, я решил перечитать эту главу еще раз, внимательно и критично.

Многие аргументы Макдауэлла показались мне неубедительными. Он не рассматривал другие возможные объяснения. Например, он цитирует Мф 16:16, где Петр восклицает, что Иисус – «Сын Бога живого», и из этого делает вывод о божественности Иисуса. Но еще в раннем детстве я усвоил возражение на это: «сыновьями Божьими» в Библии называются многие – и Адам, и Соломон, и даже безымянные странники[56]. В самом деле, Библия учит, что все мы можем стать сынами Бога, а иной раз заходит так далеко, что даже называет людей «богами»[57].

В других местах Макдауэлл цитировал Матфея и Луку, доказывая, что Иисус обладал свойствами Бога, например всемогуществом; но и это меня не убеждало[58]. Верно, все евангелисты рассказывают, что Иисус творил чудеса, но мусульмане знают этому простое объяснение: все это Иисус творил по воле и с позволения Бога, а не благодаря какой-то присущей ему собственной силе. Так говорит Коран[59], и я давным-давно выучил наизусть библейские стихи, гласящие, что все дела Иисуса – от Отца, и без Бога он не смог бы творить ничего[60]. Как мусульманин, натренированный на споры с христианами, я не находил в большинстве аргументов Макдауэлла ничего для себя нового. Эти аргументы я научился опровергать давным-давно.

Впрочем, Макдауэлл сумел убедить меня в одном: в Евангелии от Иоанна есть стихи, которые я привык использовать для опровержения божественности Иисуса, однако есть и другие, изображающие Иисуса во вполне «божественном» свете. Например, Иисус говорит: «Кто не чтит Сына, тот не чтит и Отца»[61]. Один раз ученик обращается к нему как к «Богу», и Иисус хвалит его за это[62]. Этих цитат я прежде не слышал, и в мою картину мира они не укладывались. Такого просто не могло быть. Не мог Иисус ни сам говорить, ни позволять говорить такие вещи… по крайней мере, тот Иисус, которого я знал.

Я начал обдумывать эти новые стихи, пытаясь как-то примирить их с теми, которые выучил еще ребенком. Я ходил по библиотеке взад-вперед и размышлял:

«Как же все это совместить? В Коране тоже есть стихи, на первый взгляд противоречащие друг другу, однако Абба или имам всегда могут объяснить, что это значит. А найдется ли в джамаате кто-нибудь, кто знает Библию так же, как Коран?»

Вдруг мысль, что зудела где-то в глубине моего сознания во все время чтения книги Макдауэлла, вырвалась на поверхность. Словно человек, который рассматривал мозаику камешек за камешком, а затем отступил на шаг и увидел картину целиком, я внезапно понял, что все это время упускал.

Ведь Библия и Коран не похожи друг на друга. Совершенно не похожи! Почему же я пытаюсь одинаково их толковать?

Ведь Библия и Коран не похожи друг на друга. Совершенно не похожи! Почему же я пытаюсь одинаково их толковать?

Содержание Корана Мухаммад диктовал писцам на протяжении двадцати трех лет. Только после его смерти Коран был собран в единую книгу. Бок о бок в нем стоят слова, в реальности разделенные годами или даже десятилетиями, часто не имеющие между собой никакой видимой связи. В результате, истолковывая отдельные тексты Корана, мусульмане практически не обращают внимания на то, что их окружает. Контекст этих стихов они ищут в исторических комментариях, хадисах, называемых асбаб-ан-нузуль.

Повествование Корана столь фрагментарно, что лишь у одного сюжета – у истории Иосифа – там имеются начало, середина и конец. Все прочие истории начинаются где-то на середине и так и не доходят до конца. Неудивительно, что для того, чтобы понять Коран, требуются толкования учителей!

Асбаб-ан-нузуль – корпус исламской литературы, посвященной обстоятельствам появления тех или иных откровений Корана.

Но, начав вместе с книгой Макдауэлла читать Библию, я вдруг понял, что Евангелия – это связные повествования, существующие в собственном контексте. Чтобы понять, о чем рассказывает Евангелие, не нужны комментарии. Библия доступна каждому.

Следовательно, и мне, чтобы составить мнение о Евангелии, не следует сосредотачиваться на отдельных стихах, как обычно поступаем мы с Кораном. Мне нужно прочесть Евангелие целиком, понять намерения и темы автора – и позволить книге говорить самой за себя.

Вооруженный этой новой точкой зрения, я решил прежде, чем пытаться истолковать Евангелие от Иоанна, прочесть его от начала до конца. Я сел поудобнее и открыл первую главу от Иоанна в Библии Аббы.

Первые же ее слова поразили меня до глубины души.

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть»[63].

Вот так. Точка. Я вчитывался в эти строки, перечитывал их снова и снова, пытаясь найти им какое-то иное объяснение. Но никакого иного объяснения не было. Стихи ясно гласили: Бог создал мир посредством Слова, это Слово было совечно Богу, оно и было Сам Бог, хоть в каком-то смысле и отделено от Него.

Этим «Словом» был, очевидно, Иисус – не только потому, что об Иисусе повествует Евангелие от Иоанна, но и потому, что Словом Божьим именует Иисуса Коран[64]. Кроме того, стих 14 практически не оставлял места для сомнений: «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца». Кто это может быть, кроме Иисуса?

Не веря своим глазам, я отложил Библию и снова принялся ходить взад-вперед, стараясь собраться с мыслями. Это первая глава от Иоанна, пролог к его книге. Как и введение в современных книгах, пролог задает оптику, сквозь которую следует читать все последующее. Как будто Иоанн говорит: «Читая это Евангелие, имейте в виду, что Иисус совечен Отцу и вместе с Ним творил мир».

Именно в этом контексте я должен понять и разрешить противоречия в других частях Евангелия. При всех трудностях, которые мне встретятся, я должен помнить: Иисус – Бог.

Постепенно осознав, что этого не избежать, я остановился и в изумлении воззрился на Библию, по-прежнему открытую на первой странице первой главы от Иоанна. Нет, этому нельзя верить! Это просто не может быть правдой! Иисус – не Бог! Должно быть какое-то другое объяснение! Иначе, выходит, все это время я обманывался. И мои родители, и предки, и все, кто мне дорог, всю жизнь прожили во лжи!

Если Иисус в самом деле называл себя Богом, значит, Коран лжет и ислам – ложная религия.

Нет, должно быть другое объяснение! Пока я его не знаю – но оно должно быть! Я верил, что оно есть, и не сомневался, что Аллах мне его покажет.

Нафиль – молитва к Аллаху о помощи в беде или о том, чтобы молящийся стал ближе к Нему.

Я бросился в гостиную, где мы вместе возносили молитвы. Расстелил молитвенный коврик, зажал руками уши, произнес: «Аллаху акбар!», а затем вознес к Аллаху два ракаата молитвы нафиль.

Я чувствовал, что изнемогаю в этой битве – и молил Аллаха о помощи.

30. Божественный Сын Человеческий

– Иоанн не в счет!

– Так и думал, что ты это скажешь.

Мы снова сидели в «Центре Уэбба», за тем же столиком, где Дэвид в прошлый раз протянул мне книгу «Не просто плотник». Все выходные я читал в интернете о Евангелии от Иоанна и усиленно молился.

Не то чтобы я беспокоился. Нет: необходимость вести борьбу лишь укрепила мое благочестие и приверженность исламу. Кроме того, я был убежден, что Аллах вознаградил меня за веру, ответив на мои молитвы и вооружив аргументами против позиции Дэвида. В сети я обнаружил тонны аргументов против достоверности Евангелия от Иоанна. Последние несколько дней я провел, так сказать, в перегруппировке своих войск – и теперь был готов расчехлить тяжелое вооружение.

– Так почему же он не в счет? – спросил Дэвид.

– Это последнее по времени Евангелие, написанное через семьдесят лет после Иисуса. Оно совсем не похоже на другие Евангелия, которые появились гораздо раньше.

– Набиль, это мы уже проходили. Евангелие от Иоанна написано учеником Иисуса или, по крайней мере, в эпоху учеников. Так что оно вполне достоверно.

– Дэвид, я не был бы так уверен. Семьдесят лет после Иисуса – долгий срок. Нельзя быть уверенными, что ученики в это время были еще живы. Но есть и более серьезный вопрос: почему оно так непохоже на другие Евангелия? У Иоанна Иисус не рассказывает ни единой притчи, зато говорит о себе намного больше, чем у синоптиков. Кроме того, есть лишь одно чудо, общее для всех четырех Евангелий[65]. Похоже, что Иоанн рассказывает о своем Иисусе. Позднейшем Иисусе. Другом.

Синоптики, или Синоптические Евангелия – общее название Евангелий от Марка, Матфея и Луки.

– Откуда ты все это взял?

В тоне Дэвида – редкий случай – послышался намек на раздражение, и я ощутил торжество. В конце концов, я сражаюсь не за гордость свою, а за семью, за веру своих отцов.

– В новом интернет-поисковике. «Гугл» называется.

– Нет, я имею в виду, кого ты цитируешь? – с явным любопытством настаивал Дэвид. – Непохоже, чтобы это был какой-то мусульманский автор.

– Это христианский автор, которого цитировал на дебатах Шабир. Барт Эрман[66].

На лице Дэвида отразилось понимание.

– Барт Эрман – не христианин.

– Да ну? А мне казалось, что христианин! – Я улыбнулся, наслаждаясь своим торжеством. – Он ведь учился в семинарии.

– Да, но потом утратил веру.

– И могу понять, почему! – ответил я, наполовину в шутку. Но только наполовину.

– Ладно, так вернемся к божественности Иисуса. Выходит, в книге Макдауэлла ты не нашел ничего убедительного?

– Кроме ссылок на Евангелие от Иоанна, ничего. – Я не собирался так легко отпускать Иоанна с крючка!

– Хорошо, давай поступим так. Я перечитаю Иоанна, и дальше мы к нему вернемся. А пока дам тебе другую книгу, и ты скажешь мне, что о ней думаешь.

– Звучит неплохо, Дэвид, но лучше бы ей оказаться посолиднее «Плотника». По крайней мере – потолще!

– Ладно, сам напросился! – рассмеялся Дэвид.

Через пару дней я снова лежал на полу в библиотеке Аббы, взирая на толстый том с золотистой обложкой. Эта книга, озаглавленная «Новые свидетельства, требующие вердикта», тоже принадлежала Макдауэллу, однако относилась к совсем иной категории. Это был сборник из восьмисот страниц научных статей, написанных Макдауэллом за годы, в течение которых он изучал происхождение христианства.

Внушительный вид и толщина книги меня не испугали. Недавняя победа над Дэвидом в вопросе о Евангелии от Иоанна придала мне уверенности. Теперь я не сомневался, что Аллах на моей стороне, что аргументов против Него не существует, а божественность Иисуса – выдумка, привнесенная в христианское учение позднейшими христианами.

Если Иисус в самом деле называл себя Богом, такие его притязания должны содержаться в древнейшем Евангелии, а не только в самом позднем. Значит, притязания Иисуса на божественность необходимо обнаружить в Евангелии от Марка. Без колебаний я открыл книгу на главе о божественности Иисуса и начал чтение.

Макдауэлл как будто заранее прочел мои мысли: в качестве первого же доказательства он привел «свидетельства Иисуса о самом себе перед судом» в Евангелии от Марка. Когда первосвященник спросил Иисуса, он ли Христос, Сын Божий, Иисус отвечал перед синедрионом: «Истинно так; и увидите Сына Человеческого, сидящего по правую руку силы и грядущего на облаках небесных»[67].

Все здесь, кроме «истинно так», показалось мне очень туманным, и я не мог понять, почему Макдауэлл выбрал первым своим аргументом эту малопонятную фразу. Что, собственно, Иисус здесь имел в виду?

Впрочем, что бы он ни имел в виду, ясно было одно. Священники Синедриона сочли такое его заявление о самом себе богохульным и заслуживающим казни. Только одно заявление о себе могло заслуживать в их глазах такого сурового наказания: притязание на то, что ты Бог. Объявить себя Мессией было недостаточно[68]. Но что же именно сказал Иисус, и почему Синедрион решил, что он называет себя Богом?

Здесь Макдауэлл цитировал ученого-новозаветника Крейга Бломберга, который объяснял: «Этот ответ сочетает в себе аллюзии на Дан 7:13 и Пс 109:1. В этом контексте «Сын Человеческий» означает нечто намного большее, чем просто «человек». Иисус описывает себя как «подобного Сыну человеческому, грядущему на облаках небесных», который «приблизился к Ветхому днями и был подведен к Нему», а затем получил власть над всем человечеством, царство, которому не будет конца, и вся Вселенная поклонилась ему. Именно эти слова, указывающие на нечто гораздо большее, чем простой смертный, возможно, и стали причиной обвинения в богохульстве со стороны иудейского верховного суда»[69].

Я совсем запутался. Неужели Бломберг хочет сказать, что слова «Сын Человеческий» означают Бога? Но такого быть не может!

Мне вспомнилась хутба, услышанная в мечети в Вашингтоне. Имам, стоя перед верующими в молитвенном зале, громко провозглашал:

Хутба – мусульманская проповедь, обычно произносимая в пятницу, в мусульманский «шаббат».

– Иисус много раз отрицал, что он Бог. Чтобы подчеркнуть это, он всегда называл себя Сыном Человеческим! Он – человек. Никогда он не называл себя «Сыном Божьим». Из этого мы понимаем, что в те несколько раз, когда «Сыном Божьим» его называли другие, они не имели в виду буквального «сына Бога». Иисус – Сын Человеческий. Он – человек.

Неужели слова «Сын Человеческий» на самом деле означают нечто большее?

Мне нужно было прочесть седьмую главу Книги Даниила самому. Я схватил с полки Библию Аббы, нашел в оглавлении Книгу Даниила, разыскал в ней главу номер семь. В самом деле, как и говорил Бломберг, здесь содержалось пророческое видение: некто, подобный Сыну Человеческому, которому будет дана всякая власть на земле и на небе, будут поклоняться все народы, и царствию его не будет конца.

Ум мой лихорадочно работал. Что это может означать? Мне вспомнилось: еще Бломберг писал, что Иисус ссылается на псалом 109. Может быть, это что-то прояснит? Я нашел сто девятый псалом и прочел первую строку: «Сказал Господь Господу моему: сядь по правую руку Мою, пока не положу всех врагов твоих под ногу твою…»

А это еще что значит? Как это: «Господь сказал Господу»? Кого Бог приглашает сесть по правую руку от Себя?

Я включил компьютер и начал искать в интернете информацию о Дан 7 и Пс 109. Через несколько часов для меня все прояснилось. Дан 7 говорит о Сыне Человеческом, который разделит с Богом власть на небесах, и все народы земли будут воздавать ему поклонение, которого достоин один лишь Бог. В Пс 109 говорится об ином «господе», который воссядет рядом с Богом на Его престол и станет Его наследником.

Выходит, в Мк 14:62 Иисус называет себя Божественным Сыном Человеческим, самовластительным наследником престола Отца. Смело притязает не на что иное, как на Божественное достоинство[70].

Но как такое может быть? Может быть, эта часть Евангелия от Марка, как и Евангелие от Иоанна, неверно передает истинные слова Иисуса? Я отчаянно шарил в интернете в поисках какого-то выхода – но выхода не было. Во всех четырех Евангелиях Иисус называет себя Сыном Человеческим более восьмидесяти раз: то, что он использовал этот термин применительно к себе, отрицать невозможно. О том, что он «сидит по правую руку силы», учила Церковь начиная с древнейших времен[71].

Если это притязания на божественность – выходит, что божественность Иисуса прочно вплетена и в Евангелия, и в учение древней Церкви.

Уже поздно вечером я неохотно выключил компьютер, отложил книгу Макдауэлла и решил на этом остановиться. Я был в тупике. Невозможно было признать, что древнейшее Евангелие, равно как и все остальные, основано на идее божественности Иисуса – но невозможно стало это и отрицать. Цена была слишком высока, но свидетельства слишком убедительны.

По счастью, несмотря на заглавие книги, эти свидетельства не требовали от меня вердикта. По крайней мере немедленного. Мне не нужно было срочно решать проблему несоответствия свидетельств и моей веры. Впрочем, подсознательно внутреннее напряжение от этой нерешенной задачи искало себе выход – и находило его в особенной ревности к исламу. Теперь я с особым жаром совершал намаз, больше времени проводил за изучением хадисов, чаще вставлял исламские термины в повседневную речь.

Всеми силами я старался избегать свидетельств – но не мог бежать от них вечно. И несколько месяцев спустя, когда подспудное напряжение наконец вырвалось на поверхность, это едва не стоило мне дружбы с Дэвидом.

Подробнее о теме божественности Иисуса в Евангелиях читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 8: «Называл ли Иисус себя Богом?»

31. Павлемика и изначальный Иисус

По крыше моей машины стучал ливень. Небо от края до края затянули тучи, и ласковый утренний дождик в мгновение ока превратился в потоп.

Было начало нового семестра – а значит, новые битвы с регистратурой и отделом финансовой помощи. Администрация, куда нужно было попасть Дэвиду, располагалась в Роллинз-Холле, в дальнем конце кампуса. Я предложил его подвезти, чтобы он не промок; однако за несколько минут непогода так разыгралась, что нечего было думать даже выйти из машины – под потоками воды с небес неминуемо погибли бы и учебники, и электроника в рюкзаке. Так что мы сидели в машине, ожидая, когда кончится дождь.

Так и не знаю, почему именно в этот момент мы решили заговорить о том, что нас разделяло. Но буря за окном не шла ни в какое сравнение с той бурей, что разразилась в эти минуты в салоне автомобиля.

– Знаешь, я перечитал Евангелие от Иоанна, – начал Дэвид.

– Вот как? И что ты там нашел?

С тех пор, как я обнаружил высокую христологию и у синоптиков, Евангелие от Иоанна было для меня отнюдь не главной проблемой; но Дэвиду я в этом признаваться не собирался.

– Прежде всего, ты прав, оно действительно не похоже на другие Евангелия. Но это потому, что написано оно другим учеником, который смотрит со своей точки зрения. Представь, что двое рассказывают одну и ту же историю: они могут рассказывать по-разному, но это не значит, что кто-то из них неправ.

Христология – истолкование природы, сущности и роли Иисуса. Например, христология Корана ниже, чем у Евангелия от Иоанна, поскольку Коран считает Иисуса человеком, а Евангелие – Богом.

– Но Иоанн довольно сильно отличается от синоптиков, – возразил я – довольно вяло, ибо сейчас меня уже волновало другое.

– Да, но не настолько, чтобы считать их несовместимыми. – Дэвид подождал ответа, но я молчал, и он продолжил: – А кроме того, на самом деле мы не можем быть уверены, что Иоанн писал в 90–100-х годах новой эры.

– Это еще почему?

– Ученые датируют его Евангелие достаточно произвольно. Многие считают, что оно написано позднее других, просто из-за того, чему оно учит об Иисусе. Они принимают как аксиому, что высокая христология указывает на позднюю датировку.

– А разве нет? – немного оживившись, переспросил я. – Ведь в те времена, когда работали синоптики, высокой христологии у христиан еще не было.

– На мой взгляд, христология и у синоптиков достаточно высока, но пусть так, давай предположим, что нет. Проблема-то остается. У нас есть и более ранние писания, доказывающие, что еще прежде создания Евангелий христиане смотрели на Иисуса как на Бога.

Разговор двинулся в неожиданную сторону, и то, что сказал Дэвид, возбудило во мне любопытство.

– Что за писания?

– Послания Павла.

Дэвид не знал, что этими словами коснулся болезненной темы. Мусульман часто учат ненавидеть Павла, считать его обманщиком, фальсификатором раннего христианства. От всех вокруг, от высочайшего имама нашего джамаата до отца с матерью, я снова и снова слышал, что Павел исказил учение Иисуса и ввел в обман миллиарды людей, убедив их поклоняться смертному Мессии.

Учения Корана и хадисов призывают мусульман почитать Иисуса и его учеников. Эти люди, говорит ислам, были избраны Аллахом, чтобы распространять его истинное учение – включающее в себя и то, что Иисус был всего лишь человеком. Но где-то на заре истории христианства люди начали поклоняться Иисусу. Это – богохульство и анафема. Как такое произошло? Мусульманам не остается иного выхода, как возложить вину на известного и влиятельного раннего христианина, не входившего в круг учеников. И этот христианин – Павел.

Не зная всего этого, Дэвид продолжал:

– Из писаний Павла очевидно, что Иисус был Богом уже для древнейших христиан. Павел начал писать в сороковых годах, примерно за десять лет до Марка. И, например, в одном из самых ранних своих посланий говорит, что Иисус «был образом Божиим», а затем «уничижил Себя» и принял форму человека[72]. А в другом древнейшем послании он разделяет характеристики Яхве между Иисусом и Отцом[73].

– И что с того? – с некоторым раздражением спросил я.

– А вот что: если община уже верила и проповедовала, что Иисус есть Бог в человеческой плоти, нет ничего удивительного в том, что это же верование содержится и в Евангелии, созданном в этой общине. Евангелия необходимо читать в контексте раннехристианской веры, о которой мы узнаем из посланий Павла.

Тут я почувствовал, что с меня достаточно.

– Нет, вот что! – ответил я, повторяя слова Дэвида. – У Марка о божественности Иисуса ничего нет – значит, ее выдумал Павел! Это он исказил учение христиан!

– Боже правый, о чем ты говоришь? – изумился Дэвид.

В ответ я вылил на него те аргументы против Павла, что не раз слышал в хутбе и читал в религиозных книгах.

– Иисус говорил народу, что пришел не нарушить закон, но исполнить[74]. Потом приходит Павел и говорит: Иисус отменил закон! Иисус учил людей поклоняться «Богу моему и Богу вашему»[75]. А потом приходит Павел и говорит: Иисус – сам Бог! Павел взял религию, которой учил Иисус, и превратил ее в религию поклонения Иисусу!

– А с чего ему выдумывать, что Иисус был Богом? – возразил Дэвид; он тоже начал заражаться моим волнением. – Он был иудеем. Лучшим учеником Гамалиила, иудея из иудеев. Зачем ему придумывать такие вещи, что он мог от этого выиграть?

– Дэвид, неужели не очевидно? Павел увидел, что новому движению не хватает вождя. Иисус исчез, а ученики были разрозненны и дезорганизованы и не могли взять на себя бразды правления. Ему нужны были власть и авторитет, поэтому он притворился «учеником», хотя сам с Иисусом даже никогда не встречался, вошел в доверие к едва возникшей Церкви, захватил в ней власть и начал проповедовать собственное учение. А не учение Иисуса[76].

– Ты серьезно? – недоверчиво рассмеялся Дэвид. – Ну ладно. Во-первых, это все равно не объясняет, с чего благочестивому иудею вдруг вздумалось объявить Иисуса Богом. Это было просто не нужно, даже ради борьбы за власть. А во-вторых, мы точно знаем, что не власть интересовала Павла. Ради проповеди Благой Вести он много раз рисковал жизнью![77]

Едва эти слова слетели с моих губ, я понял, что сказал лишнее. Но было поздно – да и я был слишком горд, чтобы извиняться

Дэвид повысил голос; как видно, я задел его за живое.

И все же я не отступал:

– Знаешь, Дэвид, иногда случается, что, запутавшись в своей лжи, человек уже не может повернуть назад. Слишком уж глубоко он увяз.

– Запутавшись во лжи? То есть ты говоришь, что Павел был патологическим лжецом? С какой стати?

– Говорю же тебе, он стремился к власти.

– К власти?! – Дэвид уже почти кричал. – Да если бы он стремился к власти, ему надо было просто оставаться на своем месте! Он был лучшим учеником лучшего раввина своего времени! Власть, слава, авторитет – все это было уже у него в руках! Но он от всего этого отказался и пошел совершенно другим путем, выбрал жизнь в бедности и гонениях. За то, что христианство вообще выжило, всем нам следует благодарить Павла и его жертвы!

– Ага, а уж как все христиане поблагодарят Павла, когда предстанут перед Судом и услышат, что из-за него поклонились человеку вместо Бога!

Едва эти слова слетели с моих губ, я понял, что сказал лишнее. Но было поздно – да и я был слишком горд, чтобы извиняться. Я просто смотрел Дэвиду в лицо, ожидая ответа.

Он молчал. Молчал долго. Наконец заговорил – медленно, с усилием, словно процеживая каждое слово через несколько невидимых фильтров:

– Набиль, если не считать самого Иисуса, для меня нет и не будет человека более великого, чем Павел. И я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как ты оскорбляешь его, чтобы доказать свою правоту. Наша дружба важна для меня, так что, думаю, больше нам об этом говорить не стоит. – Он судорожно вздохнул и добавил: – Согласен?

– Согласен.

– Хорошо. Увидимся позже.

С этими словами Дэвид распахнул дверцу машины и шагнул под дождь.

Комментарий эксперта, Дж. Эда Коможевского, профессора библейских и богословских исследований Северо-Западного колледжа и соавтора книг «Новое открытие Иисуса» и «Подлинное место Иисуса», о божественности Иисуса читайте на стр. 401.

32. Проблема Троицы

Спор о Павле был не единственным случаем, когда мы с Дэвидом сшибались лоб в лоб. Говоря о своих глубочайших, важнейших убеждениях, мы нередко горячились. Чем важнее был пункт несогласия, тем больше была вероятность, что кто-то из нас в запале скажет что-нибудь обидное. Резкие разногласия неизбежно связаны с сильными чувствами.

Однако как бы мы ни ссорились – рано или поздно всегда мирились. Даже если в гневе оба выходили из себя и клялись никогда больше не иметь друг с другом дела, приходилось пересмотреть эту клятву, когда через несколько дней мы встречались в лаборатории. Или на следующий день на лекции. Или даже – как в случае с Павлом – через двадцать минут, потому что дождь лил как из ведра и Дэвида все-таки надо было подвезти.

Это еще одна из причин, по которым так важна крепкая дружба. Поверхностные отношения под грузом разногласий могут распасться; но друзьям, не желающим терять друг друга, приходится так или иначе выяснить, кто из них прав.

Разумеется, дело не только в том, что мы постоянно встречались и многое делали вместе. Мы действительно любили друг друга, были друг для друга очень важны – и, как истинные братья, и в самых жарких спорах и ссорах оставались братьями. Не зря сказано: любовь покрывает множество грехов.

Как ни странно, была у наших споров и полезная сторона. Они обнажали скрытые болезненные точки, проблемы, ждущие своего разрешения. Одной такой, снова и снова всплывающей на поверхность, оказалась проблема Троицы. Как и учение о божественности Иисуса, идея Троицы вызывает у мусульман резкое неприятие: и это неприятие и отвращение, вплетенное в самую суть мусульманской идентичности, может стать миной замедленного действия.

Ключевая доктрина ислама – таухид. Ей посвящен целый раздел исламского богословия, так что ее трудно охарактеризовать в двух словах, но по сути таухид – учение о единственности Бога. Но это не просто утверждение монотеизма.

Таухид – исламское учение об абсолютной единичности и самодостаточности Аллаха.

Согласно таухиду, сущность Бога, само то, что делает его Богом – это то, что Он Один: абсолютно независим, уникален, самовластен, отделен от всего остального и полностью един в самом себе. Ни малейшего разделения в Боге, в каком бы то ни было смысле, нет и быть не может.

В контексте мусульманско-христианского диалога вывод из этого богословия понятен: таухид, самый фундаментальный принцип ислама, полностью противоположен принципу Троицы.

Я рос в христианской – хотя бы по названию – стране, и старшие мусульманские родичи и наставники не уставали предостерегать меня против Троицы. Помню множество джума-хутб, занятий в молодежных лагерях, книг по религиозному образованию, занятий по изучению Корана, посвященных именно этому вопросу: опровержению Троицы. И все они учили одному: Троица – плохо замаскированное многобожие.

Говоря упрощенно, о Троице меня учили так: христиане хотят в дополнение к Богу поклоняться Иисусу, однако знают, что Бог всего один. Поэтому они говорят: Бог – это одновременно и один, и три. Смысла никакого в этом нет, но христиане на этом настаивают. Когда их просят объяснить Троицу, они отвечают: это тайна, которую надо принимать верою.

Как ни странно, была у наших споров и полезная сторона. Они обнажали скрытые болезненные точки, проблемы, ждущие своего разрешения

Я, молодой мусульманин, выросший на Западе, пытался это проверить. Всякий раз, когда мне случалось заговорить с каким-нибудь христианином о Троице, сперва я спрашивал: «Троица важна для тебя?» Он отвечал утвердительно. Я продолжал: «А насколько важна?» И, как правило, получал ожидаемый ответ: отрицать Троицу – ересь. Третий вопрос: «А что же такое Троица?» – и ловушка захлопывалась. Я получал знакомый ответ: Бог – это три в одном. И последний удар: «А что это значит?» В ответ – молчание и хлопанье глазами. Иногда люди начинали приводить какие-то сравнения то с яйцами, то с водой; но никто не мог объяснить, что же означает учение о Троице. Три в одном – что? О чем вообще речь? И как можно быть тремя и одним одновременно?

А я ведь задавал не заумные вопросы по какой-нибудь периферийной теме. Я спрашивал самую простую вещь о ключевом учении христианства: что это значит? – и ни один христианин, встреченный мною в юности, не мог этого вразумительно объяснить. А значит, каждый христианин, с которым я разговаривал, лишь подтверждал то, чему учил меня о Троице Коран: это смехотворное учение, заслуживающее от Бога справедливой кары[78].

В таком свете учили меня видеть Троицу все старшие: от почтенных имамов и прославленных исламских ученых до родителей, бабушек и дедушек. Все, кого я любил и уважал, учили меня отвергать Троицу; и это, вместе с неспособностью христиан ее объяснить, дает понять, каким образом неприятие Троицы стало неотъемлемой частью моей исламской идентичности. То же верно почти для всех практикующих мусульман.

Мы с Дэвидом несколько раз беседовали о Троице. Он отвечал с большей глубиной и ясностью, чем другие христиане, однако мое мнение уже сложилось и пересмотру не подлежало. Так что мы сталкивались лбами, начинали раздражаться – и наконец, как и в случае с Павлом, положили больше об этом не говорить.

Решение этой задачи пришло ко мне случайно – можно сказать, настигло меня в самом что ни на есть неожиданном месте.

33. В резонансе с Троицей

Стоял июль 2003 года, последнего лета перед выпуском, и впереди меня ждали большие перемены. Я давно уже решил окончить колледж на год раньше и теперь размышлял о следующей жизненной стадии. Мое решение означало и то, что в августе мне придется сдавать экзамены на допуск в Медицинский колледж, где, в числе прочего, требовалось знание органической химии, так что лето я посвятил ее ударным дозам – и принимал их по пять раз в неделю. Неудивительно, что Дэвид записался на этот же курс, так что все пять раз в неделю я получал и ударные дозы Дэвида.

Не только у меня жизнь сделала крутой поворот. За несколько месяцев до того, перед полетом на очередной турнир ораторских команд, в ожидании самолета мы с Дэвидом обсуждали воскресение. Я высказывался в защиту теории обморока. Дэвид отвечал на это:

– Да ладно, хватит этой чуши! Развести меня хочешь? Не выйдет, меня воспитал трейлер-парк!

Одна новенькая в команде, которую мы почти не знали, внимательно прислушивалась к нашему разговору. Мы и не замечали ее, пока она вдруг не вступила в беседу:

– Вот как? А меня создала эволюция!

Оба мы недоверчиво обернулись к ней. Что такое? Кажется, эта едва знакомая девчонка бросает нам вызов? Был вопрос, по которому мы с Дэвидом вполне друг с другом соглашались: случайная эволюция статистически невозможна. Вместе мы забросали ее аргументами; но она стойко отбивалась. Все выходные мы проспорили с этой девушкой об истине, относительности, Боге, эволюции и науке. Она оказалась остроумной, нестандартно мыслящей – и не сдавалась без борьбы.

Через три дня Мари готова была признать существование Бога, а Дэвид – признаться ей в любви. Два месяца спустя они обручились. Летом 2003 года Дэвид и Мари были уже год как женаты и со дня на день ожидали появления на свет первенца – время, полное радостного волнения. Сидя на оргхимии, мы с Дэвидом готовы были в любой момент сорваться по звонку и мчаться в больницу.

Однако, несмотря и на готовность уйти в любую минуту, и на нашу всегдашнюю склонность перебрасываться записочками и хихикать в кулак, сидели мы в центре лекционной аудитории и в первых рядах, прямо перед носом у миссис Адамски, не более чем в метре от ее кафедры. Я так хорошо запомнил, где сидел, поскольку именно в этом месте мне впервые открылась тайна Троицы – и миг этот навеки запечатлелся в моем сознании.

На экране перед собой мы видели три крупных черно-белых изображения молекулы нитрата. Мы изучали резонанс – конфигурацию электронов в некоторых молекулах. Само понятие резонанса достаточно просто даже для тех, кто не знает химию. Речь идет вот о чем: как известно, любой физический объект состоит из крохотных «кирпичиков» – атомов, а каждый атом – это положительно заряженное ядро и вращающиеся вокруг него отрицательно заряженные электроны. Атомы делятся электронами и таким образом «склеиваются» друг с другом, образуя молекулы. Различные виды расположения электронов в тех или иных молекулах называются резонансными структурами. У некоторых молекул, скажем, у молекулы воды, резонанса нет; другие, как нитрат, изображенный на экране, имеют по три таких структуры или даже больше.

Все это достаточно просто понять, но сложно вообразить в реальности. Миссис Адамски закончила объяснение такими словами:

– Эти рисунки наилучшим образом представляют резонансные структуры на бумаге, однако на деле все намного сложнее. Говоря технически, молекула с резонансными структурами в каждый момент времени является всеми тремя структурами одновременно и никогда не сводится только к какой-либо одной из своих структур.

Должно быть, при этих словах весь курс почувствовал то же, что и я, потому что миссис Адамски повторила:

– В каждый момент времени в молекуле присутствует не какая-то одна структура, а все три.

Тяжелое молчание было ей ответом.

– Но об этом не беспокойтесь, – подбодрила нас миссис Адамски. – На экзамене вас будут спрашивать только о том, что можно нарисовать.

По аудитории пронесся вздох облегчения.

Но я облегчения не почувствовал. Я повернулся к Дэвиду; тот пожал плечами и снова перевел взгляд на преподавательницу, уже перешедшую к следующей теме. Я же никак не мог отделаться от ее слов. Для меня словно бомба над ухом взорвалась. Неужели никто больше из целого курса этого не заметил?

Как может молекула быть одновременно несколькими структурами – разными структурами – и одной? Мы ведь говорим не о признаках. Например, бифштекс может быть одновременно толстым, сочным, вкусным, хорошо прожаренным и так далее – но это другое.

Здесь речь о структурах и электрических импульсах, существующих в пространстве. То, что сказала преподавательница – это все равно что сказать: «Набиль ест бифштекс в Техасе и в то же самое время тот же Набиль дремлет в гамаке на Карибских островах». По отдельности и то, и другое замечательно, но вместе… одновременно… как? Это же просто бессмыслица!

Я был в смятении – и еще более поражен тем, что, казалось, никого, кроме меня, это не волновало. Все просто принимали это как должное. Я обвел аудиторию неверящим взглядом, пораженный ее равнодушной слепотой.

То, что сказала преподавательница – это все равно что сказать: «Набиль ест бифштекс в Техасе и в то же самое время тот же Набиль дремлет в гамаке на Карибских островах»

Или… может быть, это не слепота? Мы здесь изучаем очень сложную и специфическую науку, описывающую мир атомов. На этом уровне происходят вещи, которые, если попытаться вообразить их на нашем, человеческом уровне, не имеют никакого смысла. Даже простая, казалось бы, идея атомов, стоит о ней задуматься, ставит в тупик. Ведь что она означает? Что стул, на котором я сижу – вовсе не твердый предмет, надежно поддерживающий мой вес. Фактически он – почти пустое пространство, лишь на малую часть заполненное крошечными частицами, движущимися с непостижимой скоростью. Если попытаться это себе представить, это выглядит каким-то безумием; однако так устроена наша Вселенная, и нет смысла об этом спорить.

Я снова обвел взглядом других студентов, приходя к выводу, что ошибся. Они не принимают, слепо и равнодушно, какую-то ерунду. Они просто раньше меня поняли, что не все истины о нашей Вселенной легко понять и уложить в сознании.

Взгляд мой остановился на экране с тремя изображениями молекулы. Я пытался совместить все, что узнал, и понять. У каждой молекулы нитрата три резонансные структуры в одно и то же время. Три разные, отдельные структуры. И в то же время они – одно. Три в одном. Три – одно.

И вдруг в мозгу у меня словно что-то щелкнуло. Если уж в нашем мире существуют вещи, способные, пусть и непостижимым для нас образом, быть тремя в одном – почему это невозможно для Бога?

Выходит, и идея Троицы вполне может быть истинной! Я покосился на Дэвида… и промолчал.

Позже я вновь обдумал доктрину о Троице, уже с этой новой точки зрения. Что имеют в виду христиане, когда говорят, что Бог – это три в одном? Три – чего, в одном – чем? Я взял книгу Джеймса Уайта под названием «Забытая Троица», которую когда-то уже просматривал и отложил, и начал читать. Теперь, когда я понял, что троичное единство возможно, то, о чем писал Уайт, обрело для меня смысл.

Доктрина о Троице – вера в то, что Бог един по природе и троичен в лицах.

Природа – то, что отвечает на вопрос: «Что это?»

Учение о Троице гласит, что Бог – это три личности в одной природе. «Природа» и «личность» – не одно и то же, а значит, в понятии Троицы нет внутреннего противоречия. Это можно объяснить так: я человек, это моя природа.

Лицо (личность) – то, что отвечает на вопрос: «Кто это?»

Я Набиль Куреши, это моя личность. Я человек по имени Набиль Куреши: значит, у меня одна природа и одна личность. А учение о Троице гласит, что у Бога одна природа, но три личности: Отец, Сын и Святой Дух.

Постепенно и вполне самостоятельно, не обсуждая это с Дэвидом, я создал для себя «модель» Троицы и пришел к выводу, что такая модель вполне возможна. Я не был убежден, что она истинна, ибо она противоречила таухиду; однако пришлось признать, что она вовсе не бессмысленна. Более того: такая модель обогащала мое представление о Боге.

Однако было еще одно христианское учение, которое оставалось для меня совершенно непонятным. Как Иисус своей смертью заплатил за мои грехи? К тому времени как я заговорил об этом с Дэвидом, наш дуэт превратился в трио.

Подробнее о Троице в свете возражений мусульман читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 2: «Таухид или Троица: два разных Бога».

34. Бухгалтерия спасения

Последний год в колледже стал для меня нетипичным. Мало того что это был третий год, а не четвертый – так к тому же я только-только наконец переселился в кампус. Предыдущие два года Абба и Амми, несмотря на мои протесты, не разрешали мне жить в студенческом общежитии: они не сомневались, что там я немедленно окунусь в омут греха. Лишь на последнем году обучения я сумел убедить их в том, что многочисленные обязанности в университете просто не дают мне возможности каждый день ездить туда из дома.

Одной из этих обязанностей стала должность президента «Клуба отличников». Именно она позволила мне, на правах важной персоны, выбрать в общежитии комнату по своему вкусу. Я остановился на комнате в юго-западном крыле Уайтхерст-Холла, на последнем этаже, откуда открывалась грандиозная панорама университета. Из соседней комнаты вид был еще лучше, но там меня смутили проблемы с отоплением.

В комнате уже жил парень, который скоро стал мне хорошим другом, буддист по имени Зак. Он изучал философию, обладал тихим мягким голосом и методическим мышлением: вести с ним интеллектуальные дуэли было одно удовольствие. Через несколько учебных недель мы подружились, и я уже не раз предлагал ему дават.

Так сложилось, что Зак ходил на собрания Философского клуба, в котором председательствовал мой друг Дэвид, и там они сошлись. Вышло так, что оба мы подружились с Заком независимо друг от друга. Когда это выяснилось, мы начали тусоваться втроем и скоро сделались неразлучной троицей, чем вызывали немало шуток и подтруниваний от других студентов.

Дават – практика личной проповеди ислама и приглашения инаковерующих принять ислам.

В один прекрасный день, когда мусульманин, христианин и буддист вместе зависали в смузи-баре, я наконец заговорил о последнем христианском учении, глубоко возмущавшем и разум мой, и чувства: о заместительном искуплении. Это тоже было частью давата для Зака. За нашим столиком разворачивалась комическая сцена: я косвенно критиковал Дэвида, стараясь создать у Зака благоприятное впечатление об исламе, Дэвид пытался просветить нас обоих светом евангельским, ну а Зак, зажатый между нами, не хотел ничего. В прямом смысле: ведь цель буддизма – избавиться от желаний и достичь пустоты.

Заместительное искупление – учение о том, что Иисус может взять на себя грехи человека и искупить их.

– Видишь ли, Зак, – вещал я торжественно, наставив на друга полный стакан смузи. – Ислам – религия честная. Никакой чуши вроде «берешь кого попало, и пусть он умирает за твои грехи!» в исламе нет.

При этих словах Дэвид поперхнулся коктейлем:

– Эй, подожди-ка минутку!

Но я был неумолим:

– Нет, это ты подожди, я еще не закончил! Как я и говорил, согласно исламу мы все предстаем перед Богом, и каждый отвечает за свои грехи. Заступиться за нас никто не сможет. Наша духовная жизнь – это только наша ответственность. Если наши добрые дела перевесят дурные, мы отправимся на небеса. Если дурные дела перевесят, отправимся в ад. Как видишь, все честно и справедливо. Согласен?

– Согласен, – невозмутимо ответил Зак.

– Разумеется, Бог может нас помиловать, если пожелает. В конце концов, он же Бог. Но абсолютно невозможно, чтобы Бог вдруг взял твои грехи, возложил их на какого-то ни в чем не повинного человека, и тот бы вместо тебя умер, а ты бы пошел гулять! Что это за справедливость?

– Ты неправильно объясняешь! Так нечестно! – вскричал Дэвид, едва не прыгнув на меня через стол.

– Ага, не любишь, когда нечестно, так? Но пока успокойся, приятель. Глотни смузи. А я скажу кое-что еще.

Все мы смеялись и шутили друг над другом, хоть разговор и шел об очень серьезных вещах. Дэвиду явно было что сказать; но прежде чем передавать ему слово, я хотел выложить свой козырный аргумент:

– Какой у нас сейчас национальный долг, семь триллионов, кажется? Вот представь, прихожу я к Бушу и говорю: «Мистер президент, я готов оплатить ваш долг в семь триллионов. Вот вам доллар – он все покроет!» Как думаешь, что Буш мне ответит?

– Что ты идиот, – так же невозмутимо и мягко ответил Зак.

– И-мен-но! – торжествующе отчеканил я, победно ткнув стаканом в сторону Дэвида.

– Что ты хочешь сказать? – уточнил Зак.

– Я говорю, что это дурная бухгалтерия. Как одним долларом нельзя оплатить долг в семь триллионов, так и смертью на кресте одного Иисуса нельзя искупить грехи всего человечества. Допустим даже, что один человек может заплатить за грехи другого – но все-таки одного, а не миллиардов грешников! Так что христианская сотериология не только несправедлива – она еще и не умеет считать. А теперь взгляни на ислам. Все просто, все понятно – и совершенно честно.

Сотериология – учение о спасении или исследование этого учения.

И, чувствуя себя победителем, я снова принялся за свой смузи. Зак смотрел куда-то вдаль, размышляя.

– Что ж, пожалуй, в этом есть смысл, – сказал он наконец. Но Дэвид так легко сдаваться не собирался.

– Ты закончил? – поинтересовался он с легкой улыбкой, явно уверенный, что сейчас разобьет меня по всем фронтам.

– Нет, только начал, – ответил я, показав ему свой полный стакан. – Я про твои словоизлияния. – Прошу.

В сущности, я снова повторял те аргументы против христианства, что слышал с детства. Но в этих аргументах я был совершенно уверен, так что сейчас ничего не опасался.

– Набиль, чтобы доказать свою правоту, ты неправомерно закрываешь глаза на часть христианского учения.

Я понятия не имел, о чем это он, так что не беспокоился. – Продолжай.

– Ты прекрасно знаешь: христианство учит, что Иисус – Бог, и это обязательно надо принимать в расчет, когда критикуешь наше богословие. Бог не заставляет страдать за наши грехи «какого-то случайного человека». Он платит за наши грехи Сам. Возьмем такую аналогию: сын украл деньги из дела отца. Растратил их, через некоторое время вернулся и искренне попросил прощения. Отец вправе его простить. Но на этом история не закончена. Как же быть с деньгами, которые стащил сын? На счетах их нет, предприятие потерпело убыток, кто-то должен этот убыток возместить. Так вот: отец имеет полное право заплатить долг сына из своего кармана. И это будет честно.

– А кто здесь сын? – не понял я.

– Мы – сын, а Бог – отец. Мы задолжали Богу и не можем выплатить долг сами. Поэтому Он, в милосердии Своем, Сам платит по нашим счетам. Возмездие за грех – смерть; и Он умер за нас, чтобы свести счет.

Я молчал, потягивая смузи.

– Дэвид, кажется, я понимаю, о чем ты, – прозвучал в наступившей тишине негромкий мягкий голос Зака. – Поскольку наши грехи – против Бога, Бог имеет право нас простить. А если Иисус – Бог, то Иисус может заплатить за наши грехи.

– Да, можно и так сказать, – немного подумав, ответил Дэвид.

Но меня это не убедило:

– И все же это не объясняет, как один человек может расплатиться за грехи всего человечества.

– Набиль, ты опять забываешь, что здесь у нас не «один человек». Это Бог! Он не оплачивает долг в триллионы долларов одним долларом – он их оплачивает неисчерпаемым банковским счетом! Жизнь Бога стоит неизмеримо больше, чем все прочие жизни во Вселенной, вместе взятые. И смерть Его с лихвой заплатила за все смерти, которых мы заслуживаем.

Я бросил взгляд на Зака, надеясь на поддержку. Тот ответил мне бесстрастным взглядом, как бы говоря: «Твой ход». Я собрался с мыслями.

– Хорошо, Дэвид, но с этим есть еще одна проблема. Ты все время исходишь из того, что, если человек согрешил, за это он должен умереть. Откуда ты это взял?

– Из Библии. Послание к Римлянам, 6:23.

Меня всегда впечатляло, но и раздражало то, с какой легкостью Дэвид подкреплял свои слова библейскими стихами. Сам я не умел подкреплять исламское учение ссылками: большую часть всего, что знал, я получил от своих наставников, а они ссылки не использовали. Однако сейчас ссылка на Библию лишь обострила наше несогласие.

– Честно говоря, мне плевать, что говорит об этом Библия. В этом просто нет смысла! Что это за судья, который за самое ничтожное преступление и за самое ужасное приговаривает к одному наказанию? Просто подумай об этом. Представь: тебя привлекли к суду за то, что ты перешел улицу на красный свет. А рядом судят парня, который кого-нибудь изнасиловал и убил. Его признают виновным и казнят. И тебя признают виновным в нарушении правил дорожного движения – и тоже казнят! Это не просто несправедливо: это жестокий, даже, может быть, садистский суд!

Этот аргумент шел не только от ума моего, но и от сердца. Я знал, что я грешник. Не раз случалось, что я восставал против заповедей Божьих и предпочитал свой путь Его воле. Но мусульмане верят, что для спасения достаточно совершить больше добрых дел, чем злых – и поэтому мои грехи не слишком меня отягощали. Да, иногда я грешу, но в целом баланс складывается в мою пользу. Грешить, конечно, плохо – но не смертельно.

Но если верно, что грехи настолько разрушительны, что любой из них ведет в ад – что же мне остается? Верно, Аллах может смилостивиться надо мной: но в Коране сказано, что Аллах не любит грешников. С чего Ему проявлять ко мне милосердие?

Должно быть, Дэвид догадался, как важен для меня этот вопрос, и поэтому заговорил о самой сути дела. Покачав головою, он начал серьезно:

– Набиль, ты все еще смотришь на христианское учение с точки зрения ислама. Христианство учит нас, что грех – это страшная разрушительная сила, что он уродует души и уничтожает миры. Словно раковая опухоль, он постепенно пожирает все. Вот почему наш мир из прекрасного Эдемского сада превратился в то мрачное, жестокое место, что видим мы теперь вокруг себя. И ты думаешь, Бог допустит чему-то из этой мерзости попасть на небеса? Конечно, нет! Если небеса – место совершенства, то там по определению не может быть грешников. Никаких. Никогда.

Да, иногда я грешу, но в целом баланс складывается в мою пользу. Грешить, конечно, плохо – но не смертельно

Последние слова его повисли в воздухе. После нескольких мгновений тяжелого, мрачного молчания я спросил:

– Дэвид, но на что же нам тогда надеяться?

– Только на милосердие Божье, – ободряюще улыбнулся Дэвид.

– Но почему Он будет ко мне милосерден?

– Потому что любит тебя.

– А почему Бог станет любить меня, грешника?

– Потому что Он твой Отец.

Эти слова Дэвида поразили меня до глубины души. Я слышал, что христиане называют Бога «Отцом», но никогда до сих пор это не вызывало во мне ни понимания, ни живого отклика. Лишь сейчас, когда я попытался понять, зачем Богу являть мне милость, которой я не заслуживаю – передо мной словно вспыхнул свет, и все прояснилось.

Я молчал, не в силах заговорить. Все, что я слышал до сих пор, обрело новый смысл. Разве я когда-нибудь спрашивал, почему Абба любит меня? Он просто любит – и любил меня со дня рождения, с того дня, когда прочитал мне на ухо адан, и будет любить, что бы я ни натворил. Потому что он мой отец. А я никогда не сомневался и не усомнюсь в его любви и щедрости ко мне – не потому, что чем-то это заслужил, а потому, что я его сын.

Так вот как Бог любит меня? Неужели это правда?! Может ли Бог быть таким щедрым, таким любящим?

В этот миг я как будто впервые встретился со своим Небесным Отцом. Стоило мне осознать глубину своей греховности – и вот, Его прощение и любовь были уже рядом. Этот Бог – Бог Благой Вести христиан – был прекрасен. Учение о нем заворожило меня. И ум, и сердце мои были взяты в плен; в этот миг в них начался переворот, приведший к огромным последствиям.

Более подробно о Благой Вести в свете возражений мусульман читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 1: «Шариат или Евангелие: два разных решения».

35. По стобалльной шкале

Мы втроем вышли из кафе «Тропический смузи», сели ко мне в машину и направились обратно в кампус. За рулем я пытался переварить то, что только что осознал. Как будто последняя бороздка ключа встала на место, щелкнул замок, и передо мной отворилась дверь в какой-то новый мир, который только предстояло увидеть и постичь.

Дэвид, видимо, почувствовав, что я погружен в размышления, не трогал меня и разговаривал только с Заком, однако так, чтобы я мог присоединиться, если захочу.

– Так что же, Зак, – начал он, – как тебе доводы в пользу христианства в сравнении с доводами в пользу буддизма?

Зак уже побывал вместе с Дэвидом на одном из собраний «религиозной сборной» у Майка, и такие вопросы были ему не в диковинку.

– Не совсем верно так ставить вопрос, – отвечал он с заднего сиденья. – Доводов в пользу буддизма не существует, потому что буддизм – не объективная истина. Это путь, который ты выбираешь и по которому идешь. Я следую этому пути из-за медитаций; но никого не стану убеждать, что он должен пойти за мной или что на этом пути он найдет «истину» – в каком бы то ни было смысле. Христианство в этом плане уникально. Оно строится на объективном факте, который может быть истинным или ложным: либо Иисус умер и воскрес из мертвых, либо нет. Такую религию можно защищать рациональными доводами.

Это привлекло мое внимание и, не удержавшись, я вставил:

– Думаю, в одном ты прав, Зак. Христианство действительно можно защитить рациональными доводами. Но то же самое верно и для ислама.

Дэвид только этого и ждал!

– Что ж, Набиль, время подвести итоги. Ты говорил, что христианство основывается на трех фактах: Иисус называл себя Богом, умер на кресте и воскрес. Все три темы мы изучили. Как считаешь, насколько исторически достоверны эти факты по стобалльной шкале, где ноль – «безосновательно», а сто – «наилучшее объяснение»?

Вот и наступил момент истины! Разговор в кафе за смузи размягчил мои внутренние барьеры, и сейчас я не чувствовал необходимости защищаться. Хорошенько подумав, я ответил:

– Я бы сказал, от восьмидесяти до восьмидесяти пяти. Очень вероятно.

Мне не надо было оборачиваться к Дэвиду, чтобы догадаться, что он в шоке.

– Вот как?! Хорошо, а сколько ты дашь исламу?

Я тут же вспомнил, что должен обороняться; рефлекс защиты своей веры включился во мне автоматически.

– Все сто баллов, разумеется! Дэвид, истина ислама неопровержима. В ней нет ни единого слабого места. Любой, кто честно изучит жизнь Мухаммада, уйдет с убеждением, что этот человек был истинным пророком Аллаха, а любой, кто объективно подойдет к Корану, будет поражен и красотой его учений, и тем, как строго его истины соответствуют научным данным.

Разумеется, я понимал – как понимали и Дэвид, и Зак, – что ислам я не изучал так же скрупулезно и критически, как христианство. Но, как и для большинства мусульман, восторженное, некритически благоговейное отношение к исламу было для меня данностью. Это такая же часть исламской культуры и наследия, как языки, на которых говорят мусульмане, и усваивается она очень схожим образом: в этой парадигме живут и действуют все вокруг – и ты тоже. Так что мой смелый ответ Дэвиду не был проявлением упрямства или узколобости: таков был фильтр, через который я видел мир.

Не обращая внимания на мою горячность, Дэвид перешел прямо к сути:

– Значит, это два твоих критерия? Мухаммад и Коран?

– Думаю, да. Если я смогу показать с высокой степенью вероятности, что Мухаммад – пророк Божий, из этого можно будет заключить, что его учение истинно. И если смогу показать, что Коран – воистину боговдохновенная книга, это тоже будет говорить о том, что учение Корана истинно.

Дэвид готов был дать мне передышку, но тут вмешался Зак.

– Ты серьезно считаешь, что ислам достоверен на сто процентов? – с недоверчивым смешком спросил он. – Да брось! Стопроцентной достоверности просто не бывает!

– Бывает, Зак. Ислам абсолютно достоверен. Знаю, в это трудно поверить. Но, если ты попробуешь в этом разобраться, сам увидишь, что я прав.

Я сам проглотил наживку – и Зак не дал мне сорваться с крючка.

– Ну, если ты и вправду так думаешь, почему бы тебе не прийти на следующее собрание к Майку и не выступить?

– В защиту ислама?

– Ну да. Начни либо с Мухаммада, либо с Корана, и от этого будем плясать. Уверен, Майк не будет против. Мы как раз закончили разбираться с буддизмом и ищем новую тему.

Чем больше я обдумывал эту мысль, тем больше она мне нравилась. Я увидел в этом возможность давата.

Спорить о христианстве, думал я, мы на этот раз не будем, вести беседу стану я – так что, в отличие от прошлой дискуссии с Аббой, буду хозяином ситуации.

– Отлично. Тогда в следующий раз начнем с Мухаммада, а потом обсудим Коран.

Дэвид, проверив календарь, сказал, что следующее собрание «религиозной сборной» у Майка состоится через две недели. Решение было принято – и все мы, хоть и по разным причинам, с нетерпением ждали этой встречи.

Странно сказать, но даже в этот миг я еще не подозревал, что вступаю в новую эру своей жизни. До сих пор я, как ребенок, принимал мир, выстроенный вокруг меня семьей и культурой, мир, посреди которого непоколебимой скалой высился ислам. Но теперь передо мной распахивалась пропасть. Мне предстояло спуститься к самым основаниям своего бытия – и их разрушить.

Комментарий эксперта, Роберта Боумана, старшего научного сотрудника Института религиозных исследований в Гранд-Рапидс, штат Мичиган, автора многочисленных книг и статей, о Троице и Благой Вести читайте на стр. 406.

36. Новое знакомство с Мухаммадом

Весть ислама неразрывно связана с вестником. Верность первой не просто подразумевает, но определяется верностью второму. Как ни странно, с Аллахом дело обстоит иначе. К мусульманам, сомневающимся в Аллахе, другие мусульмане относятся терпимо; но сомнения в Мухаммаде ведут к исключению из общения – или и того хуже.

Хотя каждый мусульманин с готовностью признает, что Мухаммад – всего лишь человек, а значит, теоретически, как и любой другой человек, мог ошибаться, часто Мухаммада почитают как безупречного героя. Исламское богословие даже дало ему титул аль-Инсан аль-Камиль, «человек, достигший совершенства».

Но намного важнее для сердца мусульманина то, что Мухаммад воплощает в себе ислам, что он стал символом всей исламской цивилизации. Благодаря хадисам и преданиям исламская религия, культура, наследие, идентичность – все, абсолютно все основано на личности Мухаммада. Вот почему критику личности Мухаммада мусульмане воспринимают так же болезненно, как личные нападки на себя и на все, что им дорого.

Поэтому же мусульмане, если говорить в целом, не могут обсуждать Мухаммада беспристрастно. Вопрос о Мухаммаде тянет за собой множество других вопросов, и любая дискуссия неизменно окрашивается целым рядом других тем, казалось бы, с Мухаммадом вовсе не связанных, от верности своему народу до отношений между Израилем и Палестиной.

Так что едва ли кто-нибудь из слушателей понимал всю глубину моих мотивов, когда две недели спустя в гостиной у Майка я произносил речь в защиту Мухаммада. Я был полон радостного возбуждения, ибо надеялся продемонстрировать безупречную аргументацию и прославить ислам. Пусть слушатели узнают, в чем моя вера, пусть критически оценивают ее и задают любые вопросы – они убедятся, что моя религия нерушима!

Если бы слушатели в тот вечер вполне понимали, что движет мною – быть может, постарались бы обойтись со мной помягче. Но сейчас, задним числом, я рад, что они не стали смягчать свои вопросы.

Публика оказалась более разнообразной, чем я ожидал. Разумеется, были здесь Майк, Дэвид и еще несколько христиан, был Зак, представляющий буддизм, но были и несколько атеистов и агностиков из разных слоев: полицейский, астрофизик и пара школьных учителей.

Все мы представились друг другу, а затем Майк предоставил мне слово. Развернув офисный мольберт, я принялся делиться с аудиторией знаниями, которые сам получил в далеком детстве. Получилось у меня именно такое описание ислама и его истории, какое мусульмане на Западе часто транслируют немусульманам, стремясь развеять их предубеждения, навести мосты и, быть может, кого-нибудь обратить.

После 11 сентября 2001 года у рядового мусульманина на Западе нет заботы важнее, чем дистанцироваться от воинственного образа ислама; особенно верно это было для меня, как для мусульманина-ахмади. Начал я с того, что ислам – религия мира, а Мухаммад, вне всякого сомнения, был самым милосердным и миролюбивым человеком в истории. Я заверил всех, что нападения на Всемирный торговый центр и на Пентагон вовсе не представляют мусульманство, и подкрепил свои слова изречением, услышанным недавно от одного имама: «Эти террористы угнали не только самолеты – они попытались угнать ислам».

После 11 сентября 2001 года у рядового мусульманина на Западе нет заботы важнее, чем дистанцироваться от воинственного образа ислама

Я сообщил всем, что само слово «ислам» происходит от того же арабского корня, что и «мир», и что это значение ярко отразилось в жизни Мухаммада. Рассказал о том, как Мухаммад пощадил побежденных жителей Мекки, несмотря на их ужасные злодеяния против мусульман. Вспомнив и о других войнах, которые вели мусульмане, подчеркнул, что они всегда только защищались, и что Аллах не раз чудесным образом вмешивался в битву, тем самым ставя на Мухаммада божественную «печать одобрения».

Далее я направил свои аргументы по другому пути, заговорив о чудесных научных прозрениях Мухаммада. Это обычный шаг для мусульманского апологета. Я рассказал, что Мухаммад обладал познаниями в эмбриологии, астрономии и геологии, которых ему, в то время и в той культуре, просто неоткуда было взять – он мог получить их лишь в откровении от Аллаха. Разве это не доказывает, что на Мухаммаде было благословение Аллаха, а значит, он воистину пророк?

Еще одна обычная техника давата среди мусульманских апологетов – «строить мосты», стараясь доказать ссылками на Библию, что ислам является естественным завершением и Ветхого, и Нового Заветов. Для этого я указал на два отрывка из Библии, один из Ветхого Завета и один из Нового, в которых исламские богословы видят пророчества о Мухаммаде. Первый из них – Втор 18:18, о том, что явится пророк, подобный Моисею. Я заметил, что это не может быть никто иной, кроме Мухаммада – ведь Иисус был на Моисея совсем не похож. Затем я сослался на Ин 16:12–13, где Иисус говорит о некоем обетованном советчике или утешителе, который явится после него и приведет людей к истине. И это, заключил я, не кто иной, как Мухаммад – ведь иных крупных религиозных фигур после Иисуса не появлялось.

Далее я сказал, что ислам – это окончательное Благовестие Божье, что Мухаммад пришел не отменить иудаизм и христианство, но укрепить их и перенаправить к истинному, единому Богу. Учение Мухаммада – справедливость Моисея в соединении с милосердием Иисуса, «око за око» вместе с «подставь другую щеку» – это сердце ислама и последнее откровение для всего человечества. В этой заключительной части своей речи я ясно дал понять: мусульмане молятся тому же Богу, что и иудеи, и христиане.

Говорил я около сорока пяти минут и под конец был вполне доволен собой, ибо чувствовал, что достойно представил ислам и как нельзя лучше защитил пророческое достоинство Мухаммада.

Но дальше начались вопросы.

Вопросы самые простые и безобидные, в целях уточнения и прояснения – такие же, как те, что я задавал христианам о Троице. Только теперь – впервые в жизни – мне приходилось отвечать.

Начал Майк.

– Набиль, у меня к тебе вопрос. Я слышал, что ислам распространялся огнем и мечом, но ты говоришь, что Мухаммад вел только оборонительные войны. Можешь объяснить мне, почему твое мнение более точно?

Достаточно обычный вопрос – ответить на него было несложно.

– Коран учит нас: «Ля икраха фи-д-дин»[79], – ответил я, не задумываясь. Имамы любят солидности ради вставлять в речь арабские слова – так же поступил и я. – Этот стих переводится так: «Нет принуждения в религии». А Мухаммад так строго следовал Корану, что, можно сказать, сам был живой версией Корана. Так что безумие говорить, что Мухаммад распространял ислам огнем и мечом, если сам же он проповедовал, что принуждения в религии быть не может.

В прошлом, когда мне случалось с кем-то обсуждать ислам, люди обычно удовлетворялись таким ответом. Однако Майк, как потом выяснилось, еще готовясь к дебатам с Шабиром Алли, кое-что почитал об исламе и теперь был готов задать следующий вопрос.

– Но, Набиль, в Коране ведь есть и другие стихи, например: «Убивай неверных везде, где их найдешь»[80]. Откуда ты знаешь, что стиху, который привел ты, следует отдать первенство?

По счастью, объяснение как раз этого стиха я слышал недавно в хутбе, так что ответ у меня был готов:

– Этот стих относится к конкретным обстоятельствам, к случаю, когда многобожники из Мекки нарушили договор с мусульманами. Это не общий принцип. Общий принцип – миролюбие.

А дальше Майк задал самый простой и самый убийственный вопрос:

– А откуда ты это знаешь?

– Извини?

– Откуда тебе известен исторический контекст Корана?

– Из хадисов, книг, в которых собраны предания о Мухаммаде.

– А откуда ты знаешь, что этим книгам можно доверять? Вспомни, Набиль, я ведь историк. Эти вопросы я задаю историческим документам всегда, даже когда критически исследую христианство. Я могу полагаться на Евангелия, поскольку все они были написаны вскоре после жизни Иисуса в общине людей, видевших Иисуса. А откуда нам известно, что сборники хадисов заслуживают доверия? Когда они были написаны? Их писали очевидцы?

Такая перемена ролей далась мне нелегко. Никогда я не видел и не слышал, чтобы кто-то критически изучал исламские предания таким же образом, как я критически изучал Библию. Да что там – это было неслыханное дело! Все слушатели наклонились вперед; всем было интересно, как пойдет разговор дальше. Я торопливо припоминал все, чему меня учили в течение жизни.

– Майк, очевидцы, своими глазами видевшие Мухаммада, передавали эти рассказы устно, пока они не были собраны и записаны. Записывали их уважаемые, критически мыслящие люди, они тщательно проверяли цепь передачи каждого предания и убеждались, что она достаточно надежна. Поэтому мы можем доверять хадисам.

Лучшего ответа у меня не было. Однако такой ответ Майка не удовлетворил.

– Понимаю, о чем ты говоришь; но, Набиль, откуда мы все это знаем? Когда были собраны эти книги преданий?

Сжавшись в ожидании потока критики, который неизбежно обрушится на меня после такого признания, я дал ответ:

– Через двести-двести пятьдесят лет после Мухаммада.

Тут все слушатели разом откинулись на спинки стульев, словно услышали то, что хотели, и дальнейшее их не интересовало. Быть может, так сделали только некоторые; однако у меня не было сомнений, что симпатии слушателей склоняются не в мою пользу.

Майк заговорил мягко, очень стараясь, чтобы в словах его не прозвучало осуждение или пренебрежение:

– Набиль, двести пятьдесят лет – это долгий, очень долгий срок. Слишком долгий, чтобы медлить с записью информации. За такой срок легенды начинают жить своей жизнью. Злодеи становятся намного хуже, чем были в жизни, герои – намного лучше, неприятные истины забываются, а многие рассказы просто высасываются из пальца.

Я понимал, о чем говорит Майк; но он принижал ценность нашей культуры, и это звучало почти оскорбительно. Кто дал ему право сомневаться в великих имамах древности – в имаме аль-Бухари, в имаме Муслиме? Или он хочет сказать, что не заслуживают доверия те, кто передал им эти предания – Хазрат Аиша, Хазрат Али и другие великие люди?!

Майк поставил под сомнение надежность свидетельств ранних мусульман. Для ислама это немыслимо: такое никогда даже не обсуждается. Его вопросы ранили меня, вызывали гнев и горечь.

– Майк, ты не знаешь людей, в которых сомневаешься! Это были великие люди, мужчины и женщины с острым умом и чистым сердцем. Хадисам можно верить, потому что можно верить их добродетели!

– Ты прав, Набиль, – вставил Дэвид. – Майк не знает этих людей. Но он тебе говорит, что ты их тоже не знаешь. Источники у тебя слишком поздние, так что нет надежного способа узнать, какими людьми были те, кто передавал эти предания.

Майк покачал головой:

– Тоже верно, но я сейчас не об этом. Я говорю вот о чем: возможно, предания записывали самые что ни на есть благородные люди с самыми добрыми намерениями. Но и они – всего лишь люди. А любая история со временем – особенно если на поколения отстоит от своего источника – разрастается и изменяется. Особенно верно это для рассказов о фигурах, важных для культурной идентичности, таких как Мухаммад для ранних мусульман. Мы просто не можем быть уверены в том, что эти рассказы точны.

Дэвид и Майк продолжили разговор между собой, а скоро к ним присоединились и другие участники встречи. Все задавали вопросы и выдвигали возражения, все подвергали то, что я говорил, сомнению и критике. Активнее других участвовали в дискуссии христиане: особенно интересовали их приведенные мною библейские цитаты, будто бы пророчествующие о Мухаммаде. Христиане говорили, что я опустил важные детали этих библейских стихов: так, во Второзаконии говорится, что новый пророк будет израильтянином, а под Утешителем в Евангелии от Иоанна однозначно имеется в виду Святой Дух.

Агностики и Зак больше слушали, чем говорили; однако и они задавали вопросы о Мухаммаде и науке, выражая сомнение в том, что эмбриология или астрономия в Древней Аравии были совсем неизвестны. Но я почти не слушал, а отвечать и вовсе не мог. Я практически выключился из беседы – настолько взбудоражил и потряс меня диалог с Майком.

Нет, в тот вечер я не отказался ни от каких своих убеждений. Важно – невероятно важно – было для меня лишь одно: ни одного человека в этой комнате мне не удалось привлечь к исламу. Все мои приготовления, все тренировки перед зеркалом, все молитвы пропали втуне. Я не просто не достиг цели – я уходил с чувством, что побежден. Почему же мне не удалось защитить Мухаммада, который и в защите-то не нуждается? Почему я потерпел поражение в этой схватке?

Я почти не слушал, а отвечать и вовсе не мог. Я практически выключился из беседы – настолько взбудоражил и потряс меня диалог с Майком

К концу вечера друзья убедили меня, что мне необходимо больше узнать о Мухаммаде и разобраться в этом вопросе. Поистине поразительно, что добились они этого, не говоря о личности и действиях Мухаммада ничего конкретного, тем более ни в чем его не обвиняя! Оно и к лучшему: услышав о пророке что-то дурное, я забыл бы обо всем и начал отчаянно отбиваться.

Я решил исследовать жизнь Мухаммада с самого начала, глядя на нее критическим взором и постоянно спрашивая себя: «Откуда мы это знаем?» Мы согласились, что на следующей встрече «религиозной сборной» вернемся к разговору о Мухаммаде, а потом уж перейдем к Корану.

Но эти следующие беседы не состоялись. То, что я узнал о Мухаммаде, перевернуло вверх дном всю мою жизнь.

37. Пророк без ретуши

Почти все, что знают мусульмане о Мухаммаде, приходит к ним в устной передаче, а не из письменных источников. Христиане узнают об Иисусе из Библии; однако в Коране о самом Мухаммаде говорится очень мало. И на Западе, и на Востоке мусульмане, как правило, только слышат предания о нем. Представления о том, что при устном пересказе какие-то подробности могут теряться или намеренно искажаться, у них нет. Для большинства из них – как и для меня – становится сюрпризом известие о том, что даже в древнейшие дошедшие до нас письменные сведения о жизни Мухаммада были сознательно внесены изменения.

Первое жизнеописание Мухаммада, «Сират Расул Аллах», составленное Ибн Исхаком, дошло до наших дней лишь в передаче позднейшего биографа Ибн Хишама. Во введении к своей книге Ибн Хишам объясняет, что изменил рассказ о жизни Мухаммада. «То, что недостойно передачи, то, что может некоторых расстроить или смутить, а также те записи, о которых [мой наставник] говорил мне, что не считает их заслуживающими доверия – все это я опустил»[81].

Как видим, древнейшая известная нам биография Мухаммада уже представляет собой искаженную версию предыдущих версий – скорее всего, тоже искаженных.

Не сомневаюсь, что намерения у Ибн Хишама были самые благие; но это не отменяет того, что он переделал историю Мухаммада по своему вкусу, сделав ее более читаемой и вычеркнув то, что счел недостоверным или смущающим верующих. Точно так же «фильтруют» предания о Мухаммаде наши родители и наставники, когда передают их нам.

В результате юный мусульманин получает отретушированный портрет Мухаммада: приукрашенный, сглаженный, с тщательно замазанными неровностями и дефектами. Избирательное цитирование превращает Мухаммада в идеального пророка!

Особенно способствует этому то, что корпус хадисов и литературы сир поистине огромен. Если западные мусульмане стремятся изобразить Мухаммада борцом за мир, все, что им нужно – процитировать миролюбивые хадисы и стихи Корана, а про воинственные забыть. Если же исламский экстремист хочет подбить единомышленников на теракт, он будет цитировать воинственные стихи и хадисы, не обращая внимания на мирные[82].

Этот метод избирательного цитирования распространен повсеместно и порой достигает каких-то вершин бесстыдства. Например: нет в Коране стиха, который цитировался бы ради защиты мирного образа ислама чаще, чем 5:32. Я слышал его и по Си-Эн-Эн, и по Эй-Би-Си, и по Эм-Эс-Эн-Би-Си, и встречал в бесчисленных материалах давата: и везде он призван был показать, что Коран запрещает убийство. Однако во всех этих ссылках опускалась первая строчка стиха, из которой ясно, что запрет на убийство адресован иудеям; это не учение, посланное мусульманам. А вот следующий стих обращен к мусульманам, и говорится в нем именно об исламе: «Воистину, те, которые сражаются против Аллаха и Его Посланника и стремятся сотворить на земле нечестие, в воздаяние должны быть убиты или распяты, или у них должны быть отсечены накрест руки и ноги, или они должны быть изгнаны из страны». К сожалению, при избирательном цитировании этот стих также стараются не замечать.

Ничего этого я не знал, пока не начал искать истину самостоятельно. Начать изучение жизни Мухаммада я решил с систематизации всех доступных мне сведений. Сначала пойму, чем располагаю, а затем подумаю о том, как убедиться в историчности этих материалов.

Я попросил Дэвида мне помочь, и он с радостью откликнулся. На первом или втором курсе он как-то произносил речь, в которой восхвалял Мухаммада как влиятельного политического лидера, и теперь рад был освежить в памяти все, что тогда о нем узнал, и взглянуть на эти сведения более критическим взором. Он обещал сообщить мне сразу, как будет готов.

Я же решил начать с чтения всех хадисов, какие смогу отыскать. В библиотеке у Аббы было полное издание «Сахиха» аль-Бухари, все девять томов, так что я плюхнулся на ковер возле книжной полки и начал прямо с первого тома. Это собрание хадисов почти все мусульмане считают самым аутентичным, так что я ожидал встретить здесь хорошо знакомый портрет Мухаммада.

В первый раз в жизни я не слышал хадисы в пересказе, а читал их своими глазами, непосредственно из первоисточника. Немного времени потребовалось мне, чтобы осознать: Мухаммад, которого я знал до сих пор, был отфильтрованной, отретушированной версией. Собственно говоря, я понял это в первые же тридцать секунд.

Третий хадис первого тома рассказывал хорошо знакомую мне историю о первом откровении Мухаммаду в пещере Хира. Однако рассказывал по-другому. Помимо памятных с детства деталей, были здесь и другие подробности, о которых я никогда прежде не слышал. Здесь ангел не просто приказывал Мухаммаду читать. Мухаммад рассказывал: «Ангел с силой схватил меня и сжал так, что я не мог этого вытерпеть». И всякий раз, приказывая Мухаммаду читать, ангел «сжимал» его так, что тот не мог терпеть боль. С этой встречи с ангелом Мухаммад вернулся к жене в ужасе, «с сильно бьющимся сердцем». После этого ангел некоторое время не появлялся, и «божественное наитие на время прекратилось».

Такого Мухаммада я до сих пор не знал. Это была нефильтрованная – или, по крайней мере, менее отфильтрованная – версия его пророческого призвания. И картина выходила совсем другая: мрачная и тревожная, вовсе не благостная. Более того, здесь имелась ссылка на другой хадис «Сахиха» аль-Бухари, 9.111, где о том же самом рассказывалось подробнее. Я достал с полки девятый том, нашел сто одиннадцатый хадис, прочитал и его.

Если у меня еще оставалась иллюзия, будто я что-то знаю о Мухаммаде – этот хадис ее развеял. В нем говорилось: когда пророк увидел Джибриля, «горло его сжалось от ужаса», а когда Джибриль ненадолго исчез, Мухаммад впал в такое уныние, «что несколько раз порывался сброситься с высокой горной вершины, но каждый раз, когда всходил на гору, чтобы оттуда броситься, Джибриль преграждал ему путь со словами: “О Мухаммад! Воистину ты Посланник Аллаха!” Тогда сердце его умирялось, и он успокаивался».

Я не знал, что и думать. Как такое может быть? В «Сахихе» аль-Бухари рассказывается, что Мухаммад едва не покончил жизнь самоубийством?!

И словно этого было мало, хадис продолжал: когда вдохновения долго не бывало, «он поступал, как и прежде, но, когда достигал вершины горы, перед ним являлся Джибриль».

Я смотрел на страницу, не веря своим глазам. Где же привычный мне призыв к пророчеству, благородный и величественный? Ничего подобного здесь нет. Какая-то страшная духовная сила овладела Мухаммадом, как пленником, мучила его, ужасала, доводила до того, что он много раз хотел покончить с собой. И это не просто какая-то книга – это «Сахих» аль-Бухари, самый уважаемый, самый достоверный сборник хадисов!

Тогда-то я начал понимать, что получил в наследство отретушированный образ Мухаммада.

Разумеется, настоящий Мухаммад вовсе не походил на благостную картинку. Это был реальный человек, живший в истории. Этого-то Мухаммада я твердо вознамерился узнать – и где же, если не на страницах истории, было его искать? Однако каждая попытка узнать что-то еще оборачивалась для меня новым потрясением.

38. Насилие без покрывала

Продолжая читать с третьего хадиса первого тома и далее, я обнаружил много хадисов, об учениях которых слышал уже не раз. Вот Мухаммад говорит, что мусульмане не должны никому вредить (1.10), увещевает кормить бедняков и тепло принимать странников (1.11) и даже следовать золотому правилу (1.12). Без сомнения, это и был хорошо знакомый мне мирный, полный любви ислам.

Но, когда я дошел до хадиса 1.24, у меня буквально отвисла челюсть.

В нем Мухаммад говорит: «Мне приказано Аллахом вести войну с людьми, пока они не засвидетельствуют, что никто не заслуживает поклонения, кроме Аллаха, и что Мухаммад – посланник Аллаха, и не начнут безупречно возносить молитвы и раздавать положенную милостыню… тогда спасут они от меня свою жизнь и достояние».

Что это? Или глаза меня обманывают? Мухаммад говорит, что будет воевать с людьми, пока они не станут мусульманами, а иначе убьет их всех и заберет себе их добро! Но это же невозможно! Это противоречит и всему, что знаю я о Мухаммаде, и четким и ясным словам Корана о том, что «в религии нет принуждения».

Я просто не мог этому поверить – и поспешно перешел к следующему хадису. Но в следующем, 1.25, говорилось: самое великое, что может сделать мусульманин ради своей веры – начать джихад. На случай, если что-то останется непонятно, «Сахих» аль-Бухари поясняет: джихад – это «священная война».

Такого я вынести не мог. Диссонанс был слишком силен: я не в силах был думать, рассуждать, не в силах был даже двинуться с места. Прямо со своего места, лежа на полу в библиотеке Аббы, я начал звать отца на помощь.

– Абба, ты мне нужен!

В нашей культуре не принято сыновьям подзывать отцов к себе – скорее, сын должен встать и подойти к отцу. Но Абба услышал мой крик и поспешил на помощь. В конце концов, он был моим отцом!

– Кья бат хай, бейта? – воскликнул он с тревогой, быстро подойдя ко мне.

– Не знаю, что с этим делать! Посмотри!

И я протянул Аббе две открытые книги, указав на тот хадис, где Мухаммад пытался совершить самоубийство, и на его клятву убивать или силой обращать немусульман.

В нашей культуре не принято сыновьям подзывать отцов к себе – скорее, сын должен встать и подойти к отцу. Но Абба услышал мой крик и поспешил на помощь

Некоторое время Абба молча смотрел на эти тексты. Старался скрыть свое удивление – но я слишком хорошо его знал. Красноречиво было и то, как он перевернул обе книги и взглянул на обложку, проверяя, точно ли это «Сахих» аль-Бухари.

Однако, когда Абба наконец заговорил, голос его не выдавал волнения:

– Набиль, некоторых вещей мы не понимаем, потому что мы не ученые. Почитай книги, написанные учеными, и все для тебя встанет на свои места.

– Но, Абба, – возразил я, пока Абба, повернувшись ко мне спиной, начал рыться на полках, – если хадисы – это самые надежные и достоверные источники, лучше уж я буду читать хадисы!

Абба наконец нашел то, что искал, и снял книгу с полки.

– Бейта, долгие годы нужны, чтобы изучить все известные нам сведения и получить возможность делать на их основе какие-то умозаключения. Я рад, что ты этим занялся; но ученые ушли по этому пути намного дальше тебя. Они давно уже задали вопросы, которые задаешь сейчас ты, и нашли на них ответы. Мудрее воспользоваться их наработками, чем пытаться изобрести велосипед. – И он мягко, но решительно положил передо мной книгу.

Я смотрел на зеленую с золотом обложку. На книге стояло западное имя автора: Мартин Лингс, а название гласило: «Мухаммад: жизнеописание на основе древнейших источников». Возможно, Абба прав, подумал я. Ведь именно этого я и искал – рассказа о жизни Мухаммада, основанного на древнейших и надежнейших источниках!

Я поблагодарил Аббу и, прежде чем читать, навел справки об авторе в интернете. Скоро я узнал, что Мартин Лингс – англичанин, учился в Оксфорде, был учеником и другом К. С. Льюиса. Однако, хоть и воспитанный в англиканской традиции, он принял суфийский ислам.

Обращение Лингса и написанная им книга вызвали торжество в исламском мире. Его сира, прославленная своей ученостью, изображает Мухаммада в неотразимо привлекательном свете, как пример для всего человечества. Для меня это был вдохновляющий и ободряющий знак: пример того, что и критически мыслящий западный ученый, всерьез и с чистым сердцем взявшись за изучение ислама, способен принять его истину.

Сильно приободрившись, вернулся я к книге Лингса и сразу отыскал раздел, в котором говорилось о первом откровении Мухаммаду. Однако радостное возбуждение мое тут же умерло. И здесь я обнаружил неполную картину. Лингс упоминал об ужасе Мухаммада – но не о суицидальных мыслях. Никаких объяснений такому пропуску не было: автор просто ничего об этом не говорил. То ли Мартин Лингс не знал о существовании такого хадиса, то ли не хотел, чтобы знали мы. Я быстро поискал приказ Аллаха Мухаммаду убивать или обращать силой немусульман – но не нашел и его.

Лингс в самом деле писал биографию Мухаммада на основе древнейших источников, однако и у него она вышла отцензурированной, профильтрованной. Проблематические предания он не объяснял, а просто делал вид, что их не существует. В таком смысле эта знаменитая научная биография Мухаммада не отличалась от историй, которые рассказывали мне родители. Где же правда? Почему никто не хочет разобраться в том, что происходило с Мухаммадом на самом деле?

Читая книгу Лингса, я наткнулся на еще один раздел, бросивший вызов всему, что до сих пор знал я об исламе. Он назывался «На пороге войны» – и говорилось в этой главе, что мусульмане, бежавшие вместе с Мухаммадом из Мекки в Медину, затем напали на мекканцев первыми! Мухаммад послал восьмерых мусульман напасть на торговый караван, идущий из Мекки, и его ограбить. Происходило это в святой месяц, когда арабы прекращали все боевые действия: однако мусульмане убили одного мекканца, еще двоих взяли в плен и разграбили их товары.

Лингс очень старался оправдать действия мусульман; но куда больше меня волновало другое. Мои наставники снова и снова повторяли, что мусульмане никогда не нападали первыми, а лишь терпели насмешки и нападения мекканцев, что они в этой истории были жертвами. Поэтому они и бежали в Медину – туда, где могли жить свободно и мирно. И после этого Мухаммад по собственной инициативе пролил первую кровь?

Так что, начав разбираться в биографии Мухаммада, точно узнал я лишь одно: полная история мне неизвестна, и современные биографы ее не рассказывают. Они пропускают все, что не укладывается в удобную и приятную картинку. Интересно, о чем еще умолчал Лингс?

Начав разбираться в биографии Мухаммада, точно узнал я лишь одно: биографы пропускают все, что не укладывается в удобную и приятную картинку

Следующие несколько недель я изучал эту тему в интернете. Поиск онлайн постепенно захватил меня. Здесь я узнавал о Мухаммаде много такого, о чем никогда раньше и не слыхивал. Анонимные онлайн-исследователи, критикующие или защищающие Мухаммада, рассматривали каждую историю о нем под микроскопом и вели жаркие споры, с обеих сторон красноречивые и полные эмоций.

С одной стороны, немусульмане критиковали истории о воинственности и жестокости Мухаммада. Иногда они готовы были проявить к нему снисхождение, но чаще изображали нашего возлюбленного пророка самыми черными красками. Мусульмане в ответ пламенно защищали Мухаммада, либо отметая эти истории, либо давая им свои объяснения.

Примеров того, как мусульмане объявляют рассказы о Мухаммаде недостоверными, я нашел множество. Например: однажды Мухаммад приказал убить Асму бинт Марван, мать пятерых детей. В это время она кормила младшего ребенка грудью, и кровь ее пролилась на детей ее. Убийца признался Мухаммаду, что мучается из-за того, что совершил, – но Мухаммад остался безжалостен[83].

Эта история встречается в древнейших жизнеописаниях Мухаммада; однако мусульмане в сети указывали, что ее нет в «Сахих аль-Бухари» или иных заслуживающих доверия хадисах. Так что этот рассказ они просто объявляли лживым. Как мусульманин, привыкший верить в безграничное сострадание Мухаммада, я всей душой желал, чтобы они оказались правы!

Но иногда мусульмане в сети пытались объяснить и оправдать какое-нибудь ужасное событие, и в этих случаях я не мог с ними согласиться. Например, после битвы у Рва Мухаммад взял в плен и обезглавил более пятисот мужчин и мальчиков-подростков из иудейского племени Бану Курайза. Истребив всех мужчин, мусульмане продали в рабство их жен и детей, а добро их разделили между собой[84].

Этот рассказ можно найти и в хадисах, и в сире, так что мусульмане в сети не могли объявить его лживым.

Вместо этого они пытались оправдать действия Мухаммада, чаще всего тем, что иудеи, мол, были предатели и это заслужили.

Но такие объяснения я принять не мог. Мой пророк, добрый, милосердный Мухаммад, которого я знал, ни за что не стал бы рубить головы сотням безоружных пленников! Он был пророком милости и мира. Никогда и ни за что не стал бы он продавать в рабство женщин и детей! Ведь он был их защитником!

Я читал дальше, и мне открывалась одна ужасная история за другой. Как и мусульмане в сети, сознательно я пытался отвергать их все – но они накапливались в подсознании, и внутреннее напряжение мое росло. Сколько еще рассказов о Мухаммаде мне придется отвергнуть? И что делать со всем этим дальше?

Подробнее о личности Мухаммада читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 9: «Был ли Мухаммад пророком Божьим?»

39. Мухаммад Расул Аллах?

Через несколько недель Дэвид явился ко мне с результатами своего исследования о Мухаммаде. Сказать, что к своей задаче он подошел на совесть – значит ничего не сказать.

Мы договорились изучить вопрос: «Был ли Мухаммад пророком Божьим?» Изучив «Сират Расул Аллах», «Сахих» аль-Бухари и «Сахих» Муслима, Дэвид нашел в них десятки преданий, по его мнению, говорящих против пророческого достоинства Мухаммада. Все их он распечатал на отдельных листах, подшил в папку и передал эту папку мне. Вопрос, который Дэвид поставил перед собой и передо мной, звучал так: «Может ли объективный исследователь, основываясь на личности и жизни Мухаммада, заключить, что он был пророком от Бога?»

В папке обнаружилось нескончаемое множество проблем, к которым я еще и не подступался. Некоторые из них беспокоили Дэвида больше, чем меня. Например, ислам запрещает мусульманам иметь больше четырех жен одновременно, а у Мухаммада в какой-то момент их было не меньше семи. Я ответил: это не проблема, ведь Коран дал Мухаммаду особое позволение иметь столько жен, сколько он пожелает[85].

– А тебе это не кажется подозрительным? Ну хоть немного? – спросил Дэвид.

Я, разумеется, на автомате ответил: «Ничуть!»

Очень серьезно отнесся Дэвид и к браку Мухаммада с Аишей. Согласно нескольким хадисам, Мухаммад взял Аишу в жены, когда ей было шесть лет, и вступил с ней в супружеские отношения три года спустя. Самому Мухаммаду было в то время пятьдесят два[86]. Из-за этого примера, сказал Дэвид, мусульмане по всему миру выдают замуж совсем маленьких девочек, что приносит им неисчислимые страдания[87]. Однако в моем джамаате учили, что этот хадис неверен, так что и это меня не обеспокоило.

Снова и снова Дэвид показывал мне предания, ставящие под сомнение пророческое достоинство Мухаммада – одно другого оскорбительнее. Мухаммада пытались отравить[88]; на смертном одре он опасался, что отравлен[89]; его околдовывали[90]; он получал в откровении некие стихи, а потом признавал, что они были от сатаны[91]; он пытал людей, чтобы получить от них деньги[92]; возглавил нападение на безоружных иудеев[93]; заставил приемного сына развестись с женой Зайнаб и женился на ней сам[94]; приказывал людям пить верблюжью мочу[95]. И этому списку не было конца.

Поначалу я пытался опровергать каждое предание, основываясь на его деталях. Однако предания шли нескончаемым потоком, и скоро стало ясно, что я необъективен. В тревоге я бросился изучать книги по методологии изучения хадисов, написанные признанными учеными, слушать лекции, читать комментарий за комментарием, пытаясь понять, как же опровергнуть все эти предания, очерняющие Мухаммада, и защитить хадисы, изображающие его тем пророком, которого я знаю и люблю. Но нигде не находил я бритвы, которой можно было бы отделить одно от другого. Никаких объективных критериев. Ничего, кроме: «Мухаммад пророк, иначе быть не может, а значит, все эти истории лживы».

Однако историй было слишком много, и исходили они из самых древних и почтенных источников.

Со временем – с накоплением критической массы – я просто начал отрицать подлинность всех этих преданий. Это был единственный выход: иначе они погребли бы меня под собою. Теперь я начал понимать, почему и биографы Мухаммада, и мои наставники поступают так же.

Но когда я понял, что число отвергнутых мною преданий приблизилось к сотне, передо мной встала жестокая истина, от которой больше невозможно было бежать. Все эти предания исходят из источников, составляющих историческую основу ислама. Сколько нужно отвергнуть, чтобы эта основа зашаталась подо мной?

Иначе говоря, я осознал: если продолжу отрицать надежность и достоверность преданий, то исчезнут и основания считать Мухаммада пророком. Я не смогу больше произносить шахаду. Видимо, подтверждение пророческого достоинства Мухаммада нужно искать не в истории, а где-то еще.

Оставалась одна надежда: Коран.

Комментарий эксперта, доктора Дэвида Вуда (доктор философии, Фордхэмский университет), директора программы «Апологетика Деяний-17» и ведущего дебатов «Иисус или Мухаммад», об историческом Мухаммаде читайте на стр. 410.

40. Вопрос о Коране

Попробуйте представить себе, что тайна и мудрость Божья, Его сила, глубина и совершенство, Его божественные заповеди и пророчества – все это воплотилось физически на страницах книги, оживив их и пропитав присутствием самого Бога. Если вам удастся это вообразить, вы начнете понимать, как и почему мусульмане почитают Коран.

Не следует представлять себе Коран как исламский аналог Библии. Это не так. Для мусульман Коран ближе всего к воплощению Аллаха на земле: он и есть то величайшее доказательство, которое демонстрируют они, желая подтвердить истинность ислама. Самая близкая параллель Корану в христианстве – сам Иисус, Слово Божье, ставшее плотью, и его воскресение. Таково место Корана в исламском богословии[96].

Теперь Коран стал единственным основанием моей веры. Второй столп моего мировоззрения – исторический Мухаммад – зашатался и готов был рухнуть; подлинность его теперь также опиралась лишь на Коран.

Начав изучать писание, я уже остро сознавал, какая тяжесть покоится на нем и что поставлено на карту.

Истина ислама, все, что олицетворял для меня Мухаммад, вся привычная и любимая мною жизнь – все висело на волоске боговдохновенности Корана.

И сейчас – так же, как когда начинал исследовать жизнь Мухаммада – я поначалу не сомневался, что Коран устоит перед любой критикой. Никто в умме не сомневался в его божественном происхождении. Напротив, все мы знали, что Коран чудесен и совершенен – настолько, что никто, даже безбожные люди Запада, не осмеливается его оспаривать. Свои аргументы мы считали неопровержимыми.

Самый смелый аргумент в пользу боговдохновенности Корана – тот, что ему, прежде всего его литературному совершенству, нельзя подражать и невозможно его превзойти. «Никто не в силах воспроизвести такое красноречие!» – говорили мусульмане вокруг меня. Во дни Мухаммада недоброжелатели не раз обвиняли его в подделке Корана, и в самом Коране на это находится неоднократный ответ: мол, если меня так легко подделать, попробуйте-ка сами![97] И некоторые пробовали – но, даже если им помогали джинны, терпели неудачу.

Таков вызов Корана: никто не способен написать книгу, которая его превзойдет.

Об этом вызове Корана я слышал с детства; и, учитывая, что мировоззрение мое сформировали наставники, постоянно твердившие, что ничего прекраснее Корана на свете нет и быть не может, я, как и большинство мусульман, не сомневался, что Коран нельзя даже сравнить ни с какой другой книгой.

Вообразите же мое изумление и недоверие, когда я узнал, что существует книга, принявшая вызов Корана – и победившая в этом поединке! Книга эта называется «Аль-Фуркан аль-Хакк», что в переводе означает «Истинная мера различения»; она излагает христианское учение в кораническом стиле[98]. Воспроизвести стиль Корана ее авторам удалось столь блистательно, что не раз, читая ее где-нибудь в публичных местах, чтецы слышали от арабов-мусульман благодарность за то, что читают Коран.

Новость поистине убийственная! Если бы невозможность воспроизвести Коран была единственным аргументом в пользу его божественного происхождения, на этом вопрос был бы и закрыт.

Не я один счел «Аль-Фуркан аль-Хакк» опасной книгой. По меньшей мере, в одной стране «ради поддержания безопасности… отныне под абсолютным запретом [находится] ввоз этой книги… включая любые выдержки из нее, а также любые перепечатки или переводы каких-либо документов, воспроизводящих полностью или частично материалы, содержащиеся в этой книге»[99].

Моя вера в Коран была такова, что это показалось мне просто невозможным. Я заключил: должно быть, вызов Корана имел в виду что-то другое. И очень постарался изгнать из мыслей эту неприятную историю, а вместо нее обратиться к другим аргументам.

Надо сказать, защищая божественность Корана, в аргументации мусульманские апологеты себя не ограничивают. Но чаще всего используются следующие четыре аргумента: исполнение пророчеств, математические закономерности, научные истины и сохранность текста.

Я решил рассмотреть каждый из этих аргументов: не для того, чтобы проверить – ибо я в них не сомневался, – но чтобы создать на их основе прочную аргументацию в защиту ислама, чтобы сделать истину ислама столь же очевидной для объективного исследователя, как для уммы. И для меня.

Первые два аргумента пали очень быстро. Убедительных пророчеств в Коране нет. Есть много стихов, звучащих как пророчества, однако Коран нигде не утверждает, что они действительно предсказывают будущее. Опустим детали; говоря вкратце, эти стихи и соотношение их с реальностью были далеко не так понятны для меня, чтобы на этом основании делать какие-то выводы.

И все это время я старался не тревожить себя неотвязным вопросом: «Что же ты будешь делать, если и этот краеугольный камень падет?»

Математические закономерности в Коране – совпадения числа букв или слов, связи между номерами стихов и т. п. – я тоже не мог принять как довод в пользу того, чтобы считать его автором Бога. Многие из этих «закономерностей» были фальшивыми, основывались на подтасовках; а остальные ничем не отличались от тех совпадений, что легко найти и в Библии, и в произведениях Эдгара Аллана По, и даже в сообщениях на интернет-форумах.

По счастью, эти два аргумента не сопровождали меня на протяжении всей жизни и не стали важной частью моего мировоззрения. Куда большее влияние на мое восприятие Корана оказали два последних. Я с детства верил, что Коран содержит в себе строгие научные истины, которых Мухаммад ниоткуда не мог бы узнать, если бы не получил от Бога. Эти научные истины – достаточное доказательство, что автор Корана – Бог.

И последний аргумент, даже важнее «научного»: большинство мусульман верят в абсолютную сохранность Корана. Ничто в нем, ни единая точка и черточка, не менялось на протяжении веков. В 15:9 Аллах обещает хранить Коран – и мусульмане верят, что Он сдержал свое обещание и Сам охраняет Свое слово.

Научный аргумент и особенно аргумент о сохранности Корана стали краеугольным камнем моей веры. Теперь мне предстояло критически рассмотреть этот краеугольный камень, помня, что на нем одном покоится теперь вся моя вера.

И все это время я старался не тревожить себя неотвязным вопросом: «Что же ты будешь делать, если и этот краеугольный камень падет?» Едва этот вопрос всплывал в моем сознании – я падал на колени и обращался к Аллаху, прося укрепить мои силы и сделать меня защитником ислама. Я усиленно практиковался в исламской культуре и благочестии, при любой возможности произносил пятничные проповеди, вел занятия по аки-де, старался во всем соответствовать высочайшим мусульманским стандартам. Но все это лишь усугубляло тревогу, гложущую меня изнутри.

Две противоборствующие силы вели во мне войну. И я знал: если краеугольный камень рухнет – следом за ним обрушится весь мой мир.

41. Коран, наука и букаиллеизм

Дават – исламский прозелитизм – был движущей силой мусульман со времен Мухаммада, однако в XX веке дров в костер исламской проповеди неожиданно подбросила современная наука. Еще более удивительно, что пришла эта неожиданная помощь из рук француза и человека вполне светского.

Морис Бюкай, гастроэнтеролог, личный врач короля Саудовской Аравии, щедро удобрил поле исламской апологетики своей книгой, написанной в 1976 году, под названием «Библия, Коран и наука». В этой своей основополагающей работе он пишет, что Библия полна научных ошибок, а вот Коран, напротив, с необыкновенной точностью следует данным современных естественных наук. Такую научную «продвинутость» Корана, по мнению Бюкая, можно объяснить лишь одним способом: его написал сам Бог.

Слово «эпохальная» слишком слабо, чтобы определить значение этой книги для мусульманского прозелитизма. С Бюкаем вышло так же, как с Мартином Лингсом: западный интеллектуал, досконально изучив ислам, встает на его сторону – чего еще желать? Особенно радовало исламских апологетов то, что заодно с восхвалением Корана Бюкай опровергал Библию.

С того времени техника выискивания в Коране современных научных истин, каким-то чудесным образом там оказавшихся, распространилась столь широко, что даже получила особое название: букаиллеизм.

Один из примеров такой аргументации относится к эмбриологии человека. Вот что пишет Бюкай: «Описание стадий развития эмбриона в Коране полностью соответствует тому, что мы знаем об этом сейчас, и в Коране нет ни одного утверждения, открытого для критики со стороны современной науки»[100]. Вывод очевиден: в те времена, когда Мухаммаду был открыт Коран, знать что-то об эмбриологии, да еще в таких подробностях, мог только Бог. Следовательно, Бог и есть автор Корана.

Букаиллеизм – техника поиска в Коране чудесных научных прозрений с целью доказать его боговдохновенность.

Всего за несколько лет после публикации книги аргументы Бюкая пропитали весь склонный к апологетике исламский мир – мир, в котором я родился. Эти аргументы стали альфой и омегой наших религиозных дискуссий: их обсуждали и за обеденным столом, и в гостях, о них читали в книгах, написанных лидерами джамаата. Изящество и эрудиция аргументов Бюкая привлекали к ним умы и сердца; так что для меня, как и для большинства известных мне мусульман, полное и единодушное принятие букаиллеизма стало частью нашей культуры.

Мы были убеждены, что наука подтверждает божественное происхождение Корана. Эту мысль – неизменный источник радости и гордости мусульман – никто никогда не пытался проверить.

Но я начал ее проверять – и еще один столп, поддерживающий мое мировоззрение, затрещал и пошатнулся. Я рассматривал аргументацию Бюкая как человек, изучающий и религию, и медицину. И сразу увидел множество проблем и с его экзегезой, и с логикой, и со знанием предмета.

Прежде чем вернуться к эмбриологии, стоит заметить, что академических ученых отталкивает стиль Бюкая – его необузданные хвалы Корану, для ученого излишние, по крайней мере на западный вкус. Однако помимо этих цветистых похвал я обнаружил серьезные проблемы и с самим содержанием его аргументов. Те самые строки Корана, которые Бюкай приводит как чудесные научные откровения, не соответствуют научным данным: в одних случаях это ясно только врачам, в других – любому образованному человеку.

Например, в 23:13–14 мы читаем: «Потом Мы поместили его каплей в надежном месте. Потом Мы создали из капли сгусток крови, потом создали из сгустка крови разжеванный кусочек, потом создали из этого кусочка кости, и потом облекли кости мясом. Потом Мы вырастили его в другом творении. Благословен же Аллах, Наилучший из творцов!»

Человека, изучавшего биологию развития, этот стих едва ли впечатлит. Даже Бюкай начинает его разбор с замечания о том, что слова эти, если понимать их буквально, «совершенно неприемлемы для специалистов, работающих в этой области»[101]. Однако, объясняет он дальше, проблема в языке VII века, который приходилось использовать в Коране. Едва мы заменим старинную арабскую лексику современными научными терминами, например, «надежное место» – «маткой», все станет ясно!

Как мусульманин, привыкший к достаточно вольным и гибким истолкованиям Корана, в этом я готов был уступить Бюкаю. Но как студент-медик ясно понимал: сколько ни заменяй одни слова другими, одно утверждение в этом стихе попросту неверно – и неверным останется. Стих описывает последовательность развития эмбриона, и эта последовательность описана неправильно. Эмбрион не развивает сначала кости, которые потом покрываются плотью. Он развивает мезодерму – зачаточный слой, из которого кости и мышцы образуются одновременно.

Я стал искать ответы на эту критику. Как правило, в ответ писали, что это малозначительная придирка: но с этим я, даже как мусульманин, согласиться не мог. Бюкай обратился к этому стиху и привел его в пример, именно желая доказать, что описание развития эмбриона в нем невероятно точно – а оно вовсе и не точно! Это серьезная проблема. Однако Бюкай, хоть и довольно подробно разбирает этот стих, эту трудность обходит молчанием[102].

То, что эта ошибка находится в самой ясной, самой понятной части стиха, лишь усугубляет положение. В первой его части используются некорректные арабские термины, которые нужно заменить современными. Во второй слова правильные, содержание – нет. Первую половину исправляем, вторую игнорируем… что же остается? И в чем тут чудо?

Так я обнаружил, что этот стих не защищает боговдохновенность Корана. Скорее уж наоборот: мы должны исходить из боговдохновенности Корана, чтобы защищать этот стих.

Еще более очевидные трудности возникли дальше, когда я продолжил исследовать тему зачатия и развития человеческого зародыша в Коране. В стихах 86:6–7 я прочел, что сперма «выходит между чреслами и грудными костями».

Невозможно было поверить, что в Коране содержится такая очевидная ошибка! Я бросился искать ответ в интернете – и обнаружил, что тамошние мусульмане защищают этот стих при помощи уже знакомой мне процедуры: слова заменяют, а фактическую ошибку игнорируют.

В этом прослеживался определенный метод. И провозглашая, что Коран открывает научные истины, и защищая фактические ошибки Корана, апологеты действовали одинаково: перекраивали вполне ясные слова Корана так, чтобы они начали означать нечто иное, а на то, что такое толкование явно натянуто, просто не обращали внимания.

Тут я заметил, что букаиллеизм очень похож на то, с чем я сталкивался и в жизнеописаниях Мухаммада. Исламскую веру можно защищать, если ты пламенный мусульманин, если уже безоговорочно веришь и стремишься любой ценой настоять на своем. Тут пойдут в ход и подмены слов, и подмены смысла. Но, если подходишь к тексту Корана как объективный исследователь, без предубеждения, желая беспристрастно установить, есть ли в нем какие-то научные прозрения – никаких прозрений там не найдешь.

Пока я не был готов отринуть возможность научного знания в Коране, однако понял, что в вопросе о боговдохновенности этой книги лучше поискать более надежный якорь. По-прежнему уверенный в своей правоте, теперь я обратился к самому глубокому из своих корней: вере в безупречную сохранность коранического текста.

42. Хадисы и история Корана

Для того чтобы идея безупречной текстуальной сохранности Корана стала бастионом мусульманской веры, имеются по меньшей мере две важные причины.

С одной стороны – как верно и для многих других предметов мусульманской гордости – это неоспоримая аксиома, известная любому мусульманину с детства. «В Коране никогда ничего не менялось, не меняется и не изменится. До нас дошло именно то, что Мухаммад получил от Джибриля, в абсолютной точности и сохранности». Именно так, говорят нам, исполнилось пророчество Корана: «Воистину, Мы ниспослали Напоминание [Коран], и Мы оберегаем его» (15:9).

С другой стороны, вера в идеальную текстуальную сохранность Корана становится основой для осуждения современного иудаизма и христианства. Одна из самых известных исламских проповеднических инициатив в США, под названием «Почему ислам?», четко формулирует этот тезис: «И Псалтирь, и Тора, и Евангелие, согласно исламу, дошли до нас не в изначальном своем виде. Мы не можем проследить их происхождение вплоть до пророков, составивших их. Со временем к ним многое добавлялось, а кое-что и просто изменялось. Лишь Коран дошел до нас изначальным, неизменным, именно таким, каким был открыт Пророку Мухаммаду»[103].

Сохранность Корана служит основой для отвержения других религий и принятия ислама – поэтому она так важна для исламской апологетики. Но еще важнее эта мысль для исламского богословия. Коран – краеугольный камень исламского мировоззрения: он лежит в основе всех указаний шариата, из него берутся слова повседневных молитв, он – источник исламской идентичности. Для большинства мусульман предположение, что Коран дошел до нас неполным или искаженным, очень опасно – оно ставит под угрозу весь их мир. А то, что это не так, что такого попросту быть не может, позволяет им сохранять нерушимую уверенность в своей правоте.

Итак, именно на сохранности Корана покоится безграничная самоуверенность современного мусульманского мировоззрения. Для большинства мусульман не существует никакой, даже самой отдаленной и ничтожной возможности, что нынешний Коран может быть не тем же самым, что во времена Мухаммада.

Однако большинство мусульман не читает хадисы самостоятельно – по крайней мере не читает их подряд. И здесь, как и прежде, мою веру подорвали самые древние, самые надежные мусульманские предания.

Шестой том «Сахиха» аль-Бухари посвящен Корану, и книга 61 подробно описывает процесс его создания[104]. Отсюда мы узнаем, что поначалу Коран не был записан. Мухаммад передавал его другим мусульманам устно, по несколько строк за раз, а те, так же устно, распространяли его среди других мусульман. Иногда при этом разные мусульмане передавали одни и те же строки по-разному.

Поэтому уже при жизни Мухаммада Коран существовал в разных вариантах и между благочестивыми мусульманами шли жаркие, даже ожесточенные споры о том, что входит в Коран, а что не входит. Поскольку Мухаммад был еще жив, за разрешениями этих споров однажды обратились к нему самому. Он ответил, обращаясь к обеим сторонам: «И вы читаете правильно, и вы – продолжайте так же», а затем попросил прекратить эти споры раз навсегда, поскольку «из-за таких разделений и споров и погибли народы, жившие прежде вас».

Когда Мухаммад умер, многие его прижизненные сторонники отошли от ислама. Абу Бакр приказал мусульманам исполнить свой религиозный долг и отправил их на войну с отступниками[105]. Мусульмане сражались с бывшими мусульманами, и многие из тех, кто знал Коран, пали в битвах. Абу Бакр испугался, что, если война продолжится, Коран будет утрачен – и приказал собрать и записать Коран, поручив руководить этой работой некоему Зейду ибн Сабиту.

«Сахих аль-Бухари» подчеркивает, что задача Зейда ибн Сабита оказалась чрезвычайно сложной, ибо мусульмане легко забывали стихи Корана. Он собирал стихи и по устным воспоминаниям, и по записанным фрагментам. Во многих случаях засвидетельствовать тот или иной стих мог только один человек. Когда Зейд окончил свою работу, готовый Коран был передан на сохранение одной из вдов Мухаммада.

Хотя важнейшая цель этого труда и состояла в том, чтобы ни один стих Корана не был утрачен, вскоре оказалось, что несколько стихов Зейд все-таки упустил. Более того: в разных частях мусульманской державы Коран продолжали читать по-разному, и верующие воззвали к исламским лидерам, прося «спасти народ сей, ибо нет в нем единомыслия о Коране».

Мухаммад в свое время советовал мусульманам не сосредотачиваться на разногласиях; однако халиф Усман решил по-другому – и приказал привести Коран к единому стандарту. Он затребовал у вдовы Мухаммада хранившийся у нее экземпляр, отредактировал, приказал снять с него копии и разослал по всем мусульманским провинциям.

Затем, дабы раз и навсегда положить конец спорам о Коране, Усман «приказал все прочие коранические материалы, как части книги, так и книги целиком, уничтожить огнем».

Такова история собирания Корана, рассказанная в «Сахихе» аль-Бухари. Как и в случае с жизнью Мухаммада, «Сахих» аль-Бухари рассказывает куда более неприглаженную и реалистичную историю, чем та, которую передают мусульмане друг другу. Меня учили так: Мухаммад диктовал Коран писцам, а мусульмане заучивали его наизусть, и таким образом после смерти Мухаммада Коран сохранился и в рукописях, и в памяти многих верующих. Зейд ибн Сабит официально первым составил Коран, однако это было несложно: в его распоряжении были и письменные материалы, и воспоминания множества людей, и ничто в них не противоречило друг другу. Коран ибн Сабита подтвердили и другие видные мусульмане, ибо все помнили его одинаково.

Вот так. Согласно широко распространенной версии, не было ни споров о содержании Корана, ни страха что-то из него потерять, ни забывчивости, ни одиноких свидетелей, ни пропавших стихов, ни, разумеется, организованного уничтожения вариантов! А собирание Корана, как описано оно в «Сахихе» аль-Бухари, было таким долгим и сложным процессом, что какие-то стихи или даже главы при этом запросто могли пропасть. Собственно говоря, «Сахих» аль-Бухари прямо свидетельствует о пропаже.

Коран, стандартизованный Зейдом, начал распространяться по стране; однако несколько разделов, которые знал и читал человек по имени Убай ибн Каб, в этот Коран не вошли. Убай настаивал на том, что, несмотря на Коран Зейда, не перестанет читать эти стихи, ибо слышал их от самого Мухаммада.

Это свидетельство «Сахиха» аль-Бухари меня просто потрясло. Оказывается, все было совсем не так, как меня учили! Почему же мои учителя не рассказали мне эту историю целиком? И чего еще я не знаю?

Я обратился к другим книгам хадисов и стал читать то, что рассказывают о Коране они. «Сахих» Муслима, следующий по достоверности сборник хадисов, поставил передо мной еще больше проблем. Он сообщает, что в Коран не вошла целая сура, а также один стих, пропавший примерно в одно время со смертью Мухаммада[106]. Еще одна весьма уважаемая книга, «Сунан» Ибн Маджа, поясняет: стих погиб, потому что папирус, на котором он был написан, сжевала коза[107].

Я продолжал свое исследование – и передо мной представали предание за преданием, решительно опровергающие идеальную сохранность Корана. Как и в случае с жизнью Мухаммада, поначалу я просто не мог поверить этим хадисам. Они не укладывались в голове. Я принимал натянутые объяснения мусульманских апологетов или изобретал собственные. Последней каплей стала для меня подробность, обнаруженная при возвращении к «Сахиху» аль-Бухари.

Согласно одному хадису из этой книги, лучшими учителями Корана Мухаммад провозгласил четверых.

Первым из них был Абдуллах ибн Масуд, которого Мухаммад назвал самым знающим. А последним – тот, кого Мухаммад провозгласил лучшим чтецом, и это был Убай ибн Каб!

Мухаммад сам, своей рукой, отобрал лучших учителей Корана; но один из этих учителей, как сообщал еще один хадис, не признавал финальную версию Корана, ту, что дошла до наших дней! Мало того: эти лучшие учителя не соглашались и друг с другом.

Так затрещала последняя из основ моей веры, и с ней зашаталось все строение. Теперь оно держалось на волоске, готовое обрушиться от малейшего толчка

Помимо уже приведенного хадиса, в котором Убай читал не признанные официально главы Корана и не собирался от них отказываться, известно, что в Коране Убая было 116 глав – на две главы больше, чем в Коране Зейда. А вот в Коране ибн Масуда – всего 111. Ибн Масуд считал, что дополнительные главы в Коранах Зейда и Убая – не части Корана, а просто молитвы[108].

Как видим, древнейшие источники единогласно сообщают, что в мире раннего ислама Коранов было несколько. Хотя считалось, что все эти материалы уничтожены, в начале ХХ века один из них был найден[109]. Он показал, что во многих случаях Абдуллах ибн Масуд и Убай ибн Каб соглашались друг с другом, но не соглашались с Кораном Зейда ибн Сабита.

Я попытался сложить все это в единую картину. Множество разных вариантов одних и тех же стихов, пропавшие стихи, пропавшие суры, споры о каноне, намеренное уничтожение «неканонических» вариантов… Как после всего этого защищать идеальную сохранность Корана?

Я разыскивал информацию в сети, читал самые заковыристые труды исламских ученых, какие только мог найти. Все как прежде: апологеты просто старались отмахнуться от «неудобных» источников. Впрочем, нашел я и попытку логического объяснения, однако она поразила меня еще сильнее: мол, все это произошло по воле Аллаха. Аллах захотел, чтобы некоторые части Корана были утрачены, варианты уничтожены, а окончательным текстом стал текст Зейда.

Так что, как видим, на самом деле ученые не защищали неизменность Корана. Они утверждали, что Коран менялся, но эти перемены соответствовали воле Аллаха. Но это, в лучшем случае, отговорка; можно ли строить на такой отговорке защиту истины ислама?

И снова я принужден был заключить: древние исламские источники опровергают то, чему учат современные мусульманские учителя. Учение о сохранности Корана не защищает веру – скорее уж само нуждается в защите верой.

Так затрещала последняя из основ моей веры, и с ней зашаталось все строение. Теперь оно держалось на волоске, готовое обрушиться от малейшего толчка.

Но то, что за этим последовало, правильнее назвать не толчком, а взрывом.

Подробнее о боговдохновенности Корана читайте в книге «Нет Бога, кроме Единого» (No God but One), часть 10: «Коран – Слово Божье?»

43. «Те, кем овладели ваши десницы»

Эти слова я читал множество раз, с самого детства, но никогда не задумывался о том, что они означают. Однако Дэвид включил эти отрывки в свою папку, так что мне пришлось исследовать и их.

«Те, кем овладели ваши десницы», – это выражение встречается в Коране много раз. Дэвид подсунул мне три стиха: 4:24, 23:6 и 70:30 – и, на первый взгляд, ни в одном из них не было особого смысла.

4:24: «И замужние женщины запретны для вас, если только ими не овладели ваши десницы. Таково предписание Аллаха для вас».

23:6: «…которые оберегают свои половые органы от всех, кроме своих жен или тех, которыми овладели их десницы, за что они не заслуживают порицания…»

70:30: «…которые оберегают свои половые органы от всех, кроме своих жен и тех, которыми овладели их десницы, за что они не заслуживают порицания…»[110].

Прежде всего я спросил, что означают эти слова, у Амми. Она ответила: речь о служанках, на которых женились мусульмане. Но это был явно неверный ответ.

Во всех трех стихах жены четко отделялись от «тех, кем овладели десницы». Я сказал об этом Амми, и она отослала меня к ученым нашего джамаата. Я согласился спросить у них, когда будет такая возможность, и с тем ушел.

Однако пока решил попробовать разобраться в этом самостоятельно. Ученые не слишком помогли мне во всех предыдущих случаях – и я опасался, что и здесь не помогут.

Разумеется, Дэвид предложил мне свое истолкование этих строк; но я знал, что оно неверно. Просто неверно. Такого быть не может. По его словам, «те, кем овладели десницы» – это рабыни, пленницы, захваченные мусульманскими завоевателями. По мнению Дэвида, 23:6 и 70:30 означают, что мусульманам позволено вступать в половые связи с женщинами, захваченными на войне. И на этом Дэвид не остановился – он утверждал, что 4:24 разрешает мусульманам вступать в связь с замужними пленницами, даже если мужья их живы.

Одно такое предположение возмутило меня до глубины души. Что он хочет сказать – что Коран оправдывает изнасилования? Как еще это понимать? Женщина, захваченная на войне: она в руках врага, быть может, ее отец, муж, братья или сыновья только что погибли, защищая ее. Неужто она отдастся вражескому воину, только что погубившему ее родных, по доброй воле?

Астагфируллах! – нет, такого ислама я не знаю и знать не хочу! Мой Мухаммад – освободитель рабов и защитник слабых, а не жестокий завоеватель, возглавляющий армию насильников. Ислам не может дозволять такое зверство. Нет, это просто невозможно! Правда, за последние месяцы мне пришлось убедиться во многом из того, что я прежде считал невозможным; но это же совсем другое дело! Дэвид обвинил ислам в моральном уродстве, а Мухаммада фактически назвал чудовищем.

Помню, во время наших разговоров я срывался на Дэвида, горячо упрекал за то, что он пытается вывалять моего пророка в грязи. Это низко и подло, говорил я. Поначалу Дэвид спорил со мной, указывая на исламские предания; но, видя, что это ведет лишь к еще более ожесточенному сопротивлению, умолк. Он согласился оставить эту тему – лишь попросил меня подумать о том, почему я так оскорблен и чему на самом деле учит Коран.

Лишь в одиночестве, не чувствуя необходимости защищать веру и пророка, я смог быть честным с самим собой и заново взглянуть на свидетельства.

«Сахих» Муслима дает исторический контекст откровения в 4:24. Вот что говорит этот хадис: «В битве при Хунаине Посланник Аллаха послал войско на автов и бился с врагом. Когда мусульмане разбили и пленили врагов, Посланник Аллаха увидел, что спутники его воздерживаются от соития с плененными женщинами из-за их мужей-многобожников. Тогда Аллах Всевышний послал стих: “[И замужние женщины] запретны для вас, если ими не овладели ваши десницы” (Коран 4:24)»[111].

Этот хадис я читал, и перечитывал, и читал снова. Сомнений не было: он подтверждает объяснение Дэвида. Пожалуй, Дэвид даже мягко выразился. Хадис гласит, что этот стих не просто разрешил воинам совокупляться с пленницами – подтолкнул к этому воинов, которые сомневались.

Я не мог поверить своим глазам. Мир рушился, земля уходила у меня из-под ног. В первый миг я сделал то, что всегда делают в таких случаях шейхи и имамы: сказал себе, что этот хадис недостоверен. Один-единственный хадис, даже в «Сахихе» Муслима, вполне может оказаться ошибочным. Просто не стоит ему верить.

Но тот же хадис повторился в «Сунане» Абу Дауда, и здесь – с дополнительными подробностями. Мусульманские воины не хотели заниматься сексом с пленницами, поскольку живы были мужья их, также пленные, и все это должно было происходить у них на глазах[112]. Один классический комментарий сообщает: после того, как был открыт стих 4:24, воины отринули стеснение и начали заниматься сексом с женами на глазах у их мужей[113].

Я не мог поверить своим глазам. Мир рушился, земля уходила у меня из-под ног

Схожий хадис содержится и в «Сахихе» аль-Бухари. Он тоже рассказывает о том, что мусульманские воины не хотели спать с пленницами, но по иной причине: они опасались, что женщины забеременеют. Мухаммад развеял их тревоги, ответив: только в воле Аллаха, забеременеет женщина или нет[114]. «Сахих» Муслима добавляет к этому хадису: мусульманские воины беспокоились о возможной беременности пленниц, поскольку собирались дальше их продать[115].

Я почувствовал, что с меня хватит. Дэвид не просто оказался прав насчет значения слов «кем овладеют ваши десницы». Все оказалось еще хуже, чем он говорил!

И от правды не убежишь. Она в Коране, в «Сахихе» аль-Бухари, в «Сахихе» Муслима, в «Сунане» Абу Дауда, в комментариях. Она повсюду.

Как такое возможно? Коран позволяет мужчинам насиловать пленных женщин, даже на глазах у их мужей? Ни Аллаха, ни Мухаммада не интересует, не забеременеет ли пленница от насилия и что станется с ее ребенком, вместе с ней проданным в рабство? Может ли такое быть?

Что, если бы мусульмане воевали с моим народом? Я представлял себе, как мы с Аббой защищаем своих женщин, как Абба гибнет у меня на глазах, а Амми и Баджи…

Нет, это невыносимо! Я не мог больше об этом думать. Мысли путались, к горлу подступала тошнота; и, что хуже всего – я чувствовал, что пророк и вера становятся мне отвратительны.

Я не мог ненавидеть пророка и свою веру. Но и оправдать их было нечем. Битва за ислам окончилась; все мои укрепления были разбиты.

Я проиграл.

Комментарий эксперта, доктора Кита Смолла, консультанта по рукописям Корана в Бодлеанской библиотеке Оксфордского университета и автора книги «Текстуальная критика и рукописи Корана», о Новом Завете и Коране читайте на стр. 416.

44. Разум и откровение

Три года длилась наша интеллектуальная борьба: началась в первый же месяц моего первого студенческого года и наконец завершилась за день до выпуска. Завершилась моим поражением.

Я сдался. Но отказался не от ислама – о нет! Я отказался от разума.

Мы сидели в машине, возвращались с церемонии награждения. Из нескольких тысяч выпускников УОД всего шесть студентов получили «Почетные дипломы Кауфмана» – высшую награду за достижения в учебе и внеучебной работе. И среди этих шести были мы с Дэвидом. Диплом Кауфмана знаменовал величайший успех в моей университетской карьере!

Но сейчас он, забытый, валялся на заднем сиденье.

Меня он не интересовал. Как не интересовало и почти ничто иное. Всю жизнь я прожил, не сомневаясь в себе. Ислам, моя вера, семья, мои слова, дела, все, чем я жил и что делал – ничто из этого не противоречило друг другу, и все объединялось во мне. Я был искренним и цельным, я говорил, что думаю, и жил согласно своим убеждениям – свободной и полной жизнью.

А теперь? Я превратился в пустую оболочку. Снаружи – по-прежнему благочестивый мусульманин; но внутри меня раздирали сомнения и противоречия. Я не понимал больше, во что верю, зачем живу, кто такой я сам. И не мог поговорить о том, что меня мучает, ни с родными, ни с друзьями – это только еще больше бы все усложнило.

Я больше не знал, кто такой Бог, что такое мир, кто такой я сам – и понятия не имел, что же теперь делать. Я словно оказался в водной стремнине. Отчаянно махал руками и ногами, пытаясь за что-то ухватиться или хотя бы удержаться на поверхности. Из последних сил держался за соломинку – за свою прежнюю жизнь.

Я сдался. Но отказался не от ислама – о нет! Я отказался от разума

– Дэвид, я не могу принять христианское учение. Это невозможно.

Я не отрывал взгляд от руля. Дэвид на сиденье рядом смотрел перед собой и молчал, не мешая мне говорить.

– Христианский Бог требует от меня основываться на факте, – продолжал я. – Я должен поверить, что Иисус – Господь. Но меня там не было, я не знаю и не могу знать, считал ли он себя Богом. Я мусульманин и всегда смотрел на мир как мусульманин. Мое восприятие так устроено, что, даже если бы Иисус в самом деле был Богом, скорее всего, я не смог бы этого признать. Почему Бог ставит мою судьбу в вечности в зависимость от того, поверю ли я в событие, происшедшее здесь, на земле – событие, достоверность которого я никогда не смогу проверить?

Это был мой последний рубеж: отчаявшись защитить исламскую веру разумом, теперь я защищал ее, ссылаясь на невозможность узнать объективную истину.

Дэвид молчал и обдумывал мои слова. А когда наконец заговорил – его слова попали прямо в точку.

– Набиль, ты сам знаешь, что это неправда. Твои родители видели вещие сны. Тебе самому Бог подал знак стрелой в небесах. Ты прекрасно знаешь, что, если попросишь Его открыть тебе правду – Он это сделает.

Едва Дэвид произнес это, я понял, что он прав. И не просто прав: его слова словно задели какой-то обнаженный нерв. В самом деле: если я верю, что Бог существует, почему бы просто не спросить у Него Самого, кто Он? Неужели Он не согласится открыть мне истину?

В этот миг я понял ценность апологетики и того, что сделали для меня споры с христианами. Всю жизнь я провел за высокими барьерами, мешавшими мне смиренно обратиться к Богу и просить Его открыть мне Себя. Но аргументы и апологетика разрушили эти барьеры – и поставили меня перед решением: следовать Богу или нет.

Работа разума была окончена. Разум открыл мне путь к Его алтарю; идти ли по этому пути – я должен был решить сам. Если пойду, если захочу воистину узнать Бога – мне придется довериться Его милосердию и любви, полностью положиться на Него и на Его готовность открыться мне.

Но какой ценой?

45. Какова цена?

Цена принятия христианской Благой Вести для мусульманина поистине огромна.

Разумеется, если я последую за Иисусом, то буду немедленно исключен из общины. Для благочестивого мусульманина это означает потерю всех дружеских, приятельских, деловых связей, которые он строил с самого детства. С обратившимся мусульманином рвут связи его родители, братья и сестры, муж или жена, дети.

Трудность эта неизмеримо возрастает для мусульманина, которому не на кого опереться, у которого нет близких друзей-христиан. Мне известны немало мусульманских женщин, которые признают, что нуждаются в Христе, но обратиться не могут – из страха, что муж прогонит их или и того хуже. Зачастую у них нет собственных средств даже на выживание, не говоря уж о возможности бороться за детей в суде. Объявив себя христианками, они окажутся нищими, на улице, потеряют детей, а от всех родных и друзей будут встречать лишь гнев или холодное презрение.

Однако многие не понимают – да и сам я не понимал, когда принимал эти решения, – что мусульманин не взвешивает эту цену сознательно. Я никогда не говорил: «Нет, лучше останусь мусульманином – ведь, если последую за Иисусом, это будет стоить мне семьи». Нет: отвержение христианства было для меня автоматической реакцией, чем-то вроде рефлекса. Я подсознательно искал пути и способы отрицать Благовестие и дальше, чтобы не задумываться о том, чем мне придется за него заплатить.

Мое решение обрушит немыслимый позор на всю семью. Даже если я прав… как посмею я навлечь на своих родных такую беду?

Но я – не единственный, кому пришлось бы заплатить за мое решение. Мои родители известны и уважаемы в мусульманском сообществе, главным образом благодаря трем чертам нашей семьи: неизменная радость к жизни, теплые и нежные отношения – и твердое мусульманское благочестие. Стоит мне последовать за Иисусом – и все это рухнет.

Мое решение обрушит немыслимый позор на всю семью. Даже если я прав насчет Иисуса – как посмею я навлечь на своих родных такую беду? После всего, что они для меня сделали?

Именно ужас перед позором, непоправимо чернящим всю семью, толкает многих на Ближнем Востоке на так называемые убийства чести. Ни в Коране, ни в хадисах об убийствах чести ничего нет, однако в Коране есть приказ казнить делателей злого[116], а в хадисах много раз повторяется заповедь убивать отступников[117].

Такого рода убийства не ограничены Ближним Востоком. Через несколько месяцев после выпуска Майк позвонил мне и сообщил, что в Нью-Джерси была убита целая семья христиан с Ближнего Востока: их «казнили» за то, что они опозорили ислам. «Если ты примешь Иисуса, – спросил он, – как думаешь, не будет ли и тебе грозить опасность?» Я поблагодарил его за беспокойство, но ответил, что об этом тревожусь меньше всего. Мои родные никогда ничего подобного не сделают, и в целом такие убийства довольно редки – гораздо более распространен страх перед ними. И потом, разве не высшая честь для христианина – стать мучеником?

Более всего беспокоило меня то, что, приняв Иисуса как Господа, я могу ошибиться. Что, если Иисус – не Бог? Тогда я начну поклоняться человеку. Это навлечет на меня гнев Аллаха, и я гарантированно окажусь в аду.

Разумеется, именно этому учит Коран. В исламе существует лишь один непростительный грех – ширк, вера в то, что Богом является кто-то, кроме Аллаха. Ширк применительно к Иисусу специально обсуждается в 5:72. Там сказано: для тех, кто признает Иисуса Богом, «пристанищем будет геенна».

Ширк – непростительный грех в исламе. Это слово приблизительно можно перевести как «идолопоклонство»: смысл его в том, что кто-то или что-то ставится на место Аллаха.

Такова цена, которую должен взвесить мусульманин, размышляя о христианском Благовестии. Ему грозит потерять всех родных, близких и друзей, быть может, потерять и саму жизнь, а в случае, если он ошибается – и надежду на райское блаженство в посмертии. Не будет преувеличением сказать, что, принимая крест, мусульманин рискует всем.

Но ведь в этом суть креста. Поэтому Иисус сказал: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее» (Мк 8:34–35).

Стоит ли мне взять крест и быть распятым подле Иисуса? Если он не Бог – конечно, нет! Потерять все, что я люблю, ради поклонения ложному Богу? Да не будет этого!

Но если он воистину Бог?

Тогда, разумеется, да! Пострадать вместе с Господом и этим навеки с ним соединиться? Да, тысячу раз да!

Теперь ставки были яснее, чем когда-либо, и оставалось лишь одно: узнать, кто же Он. От ответа на этот вопрос зависело все. И я начал молить Бога открыть мне Себя. На ходу, в дороге, молясь, лежа в постели, я умолял, чтобы Он показал мне истину. Прежде Он сверхъестественным образом указывал мне путь – и я непоколебимо верил, что это произойдет снова.

Но ожидание было мучительно. Я странствовал из мечети в мечеть, прося имамов и ученых помочь мне в моих терзаниях. Но никто из них не сумел защитить в моих глазах ни Мухаммада, ни Коран: все лишь отрицали те предания, что приходились им не по вкусу, и выбирали из бездонного океана преданий то, что соответствовало их взглядам. А это мне давно уже не помогало.

В ожидании разговора с тем или иным ученым я читал одну за другой мусульманские книги о методологии хадисов и сир, об истории Корана – читал до рези в глазах. А потом, во время намаза, молил Бога смилостивиться надо мною, и глаза мои наполнялись слезами.

46. «Я близко. Ищи и обрящешь»

Я лежал ниц в просторной молитвенной комнате, простершись перед Богом. Последние несколько лет все мое мировоззрение, все, что привык я думать о мире вокруг и о себе, медленно разрушалось – и наконец рухнуло, и теперь я лежал среди развалин, взывая к Аллаху. Слезы застилали мне глаза. Ритуальные молитвы были окончены; настало время для молитв, идущих от сердца.

«Боже, как я хочу мира! Прошу Тебя, сжалься надо мной и пошли моей душе мир, дав познать Себя. Я больше не знаю, кто Ты, но знаю одно: Ты – единственное, что важно в этом мире. Ты создал наш мир, Ты дал ему смысл и значение. Без Тебя все – ничто.

Прошу Тебя, Боже Всемогущий, открой мне, кто Ты! Я ищу Тебя и только Тебя. Только Ты можешь меня спасти. К ногам Твоим кладу все, чему я учился, кладу и саму свою жизнь. Забери у меня все, что пожелаешь – радость, друзей, семью, даже жизнь: только Себя оставь мне, Господи!

Освети путь, по которому я должен идти. Неважно, сколько препятствий будет на этом пути, сколько терний, сколько ловушек мне придется обойти или перепрыгнуть. Только направь меня на верный путь. Если это ислам – покажи мне, что он истинен! Если это христианство – дай мне очи, чтобы увидеть его правоту!

Боже мой, Боже, просто покажи мне, какой из путей – Твой, чтобы я мог идти по этому пути!»

Я знал, я был полностью убежден, что Бог меня слышит. Что в руках у Него – ключ к моему спасению. В любой миг Он может открыть мне дверь к Своей истине. Я знал, что аргументы в пользу христианства очень сильны: мне уже было показано, что Иисус действительно называл себя Богом и доказал это, когда умер на кресте, а затем воскрес из мертвых. Если Аллах подтвердит мне лично, что воистину Он есть Бог Библии, я приму Его, Иисуса, как своего Господа. Однако я тосковал безмерно и надеялся, уже почти не имея надежды, что Аллах все же откроет мне Себя как Бога ислама. Если случится иначе – цена этого откровения будет для меня слишком высока, почти невыносима.

Боже, я знаю одно: Ты – единственное, что важно в этом мире. Ты создал наш мир, Ты дал ему смысл и значение. Без Тебя все – ничто

Каждый день, в каждой молитве снова и снова повторял я два стиха:

Сура 2:186: «Если Мои рабы спросят тебя обо Мне, то ведь Я близок и отвечаю на зов молящегося, когда он взывает ко Мне. Пусть же они отвечают Мне и веруют в Меня, – быть может, они последуют верным путем».

Мф 7:7–8: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят».

Эти стихи вселяли в меня нерушимую веру в то, что Бог – будь Он Аллах или Иисус, Бог Корана или Бог Библии – ответит на молитвы моего сердца. Вопрос лишь в том, когда – и смогу ли я выдержать бурю, которая разразится после этого.

Пять месяцев спустя Бог дал мне ответ.

47. Поле крестов

19 декабря 2004 года мы с Аббой были в Орландо, штат Флорида. Только что закончился мой первый семестр в медицинской школе: как и в случае с университетом, я выбрал школу как можно ближе к дому, чтобы больше времени проводить с семьей. Амми и Абба видели, что я прилежно занимался весь семестр, и хотели чем-нибудь меня вознаградить; так что, отправляясь на конференцию во Флориду в дни моих зимних каникул, Абба пригласил меня поехать с ним. Я с радостью согласился, не только потому, что никогда еще не бывал во Флориде, но и потому, что в первый раз ехал куда-то вдвоем с Аббой.

Дорога до Орландо была полна беззаботной радости: мы шутили и рассказывали друг другу разные истории. Я вспоминал студенческие выходки в анатомичке, Абба делился забавными случаями из времен молодости, когда служил в военно-морском госпитале. На несколько минут омрачила нашу радость лишь служба безопасности в аэропорту: после 11 сентября всех мусульман здесь проверяли под микроскопом. В остальном все было чудесно. Я наслаждался новой, неизведанной ранее гранью отношений с Аббой – товариществом отца и взрослого сына.

Вечером в номере отеля, перед тем, как лечь спать, мы с Аббой совершили намаз, прочли молитву иша и обсуждали планы на завтра.

– Биллу, завтра можешь выспаться и как следует отдохнуть. Встреча у меня с раннего утра. А потом, когда я закончу, можем вместе поехать в Эпкот.

– Абба, у меня идея. Давай я тебя отвезу, а потом возьму машину. Смогу поехать в Эпкот к открытию, а потом ты ко мне присоединишься.

– Хорошо, но тогда тебе придется по-настоящему рано встать.

– Это не проблема, Абба.

– Чалло, бейта. Прочти «Би-сми-кя, Аллахумма, амуту ва ахйа!»[118].

Эту молитву на ночь Абба читал вместе со мной всегда, укладывая меня в постель, еще с тех пор, когда мне было три. Дети для своих родителей всегда остаются детьми.

Я прочитал молитву и поцеловал его в щеку.

– Люблю тебя, Абба.

– Конечно, ведь ты мой сын. – Так Абба всегда отвечал: «И я тебя люблю».

С этими словами он погасил свет и лег в постель.

В комнате было темно, но слабый свет из окна позволял различать предметы. Прошедший день был наполнен смехом и радостью, но ум и сердце мои не знали покоя. И теперь, когда во Флориде погасли огни – как и каждую ночь в Вирджинии, сердце мое вновь наполнилось тоской и жаждой узнать истину о Боге.

Уверившись, что Абба крепко уснул, я сбросил одеяло и сел на край кровати. Горькие мысли охватили меня, и на глаза навернулись слезы. Я снова обратился к Богу и начал молить, чтобы Он открыл мне Себя. Я признавал: хоть я и полагал, что знаю все – на самом деле ничего не знал. Мне нужно, чтобы Бог показал мне истину. Без Его помощи я не справлюсь, а неопределенности долго не вынесу. Быть может, этот миг, когда я в отчаянии умолял Бога послать мне сон или видение, был мигом наивысшего смирения в моей жизни.

Я признавал: хоть я и полагал, что знаю все – на самом деле ничего не знал. Мне нужно, чтобы Бог показал мне истину

Вдруг все потемнело вокруг меня. Я вглядывался в темноту, но ничего не различал. Исчезли предметы вокруг меня, исчезла стена в нескольких шагах от моей кровати. Вместо этого я увидел перед собой поле с сотнями крестов. Эти кресты ярко сияли в окружающей тьме.

Слезы мои мгновенно высохли. Я застыл, не в силах шевельнуться. Казалось, само время остановилось. Кресты, кресты, ряды бессчетных сияющих крестов простирались передо мной… а в следующий миг видение исчезло. Я снова сидел на краю кровати в гостиничном номере.

В потрясенном молчании размышлял я о том, что видел. Но несколько мгновений спустя обратил взор к небу и воскликнул:

– Боже, этого мало!

«Что это было? – спрашивал я себя. – Неужто Бог наконец открылся мне? Ответил на мои молитвы? Я видел поле крестов. Значит, Он хочет, чтобы я принял христианство?»

Но другая часть моего разума выступала «адвокатом дьявола». Она говорила: «Набиль, но если ты ошибаешься, Аллах навечно отправит тебя в ад! Быть может, это сатана смущает тебя, видя, что ты заигрываешь с ширком, с многобожием христианства?»

А еще одна, более рационалистическая сторона моего ума твердила свое: «Быть может, это просто галлюцинация от усталости после долгого перелета. Неужели ты и вправду готов принять величайшее в жизни решение под влиянием того, что привиделось перед сном? Ради этого готов все бросить?»

Я бросил взгляд в сторону Аббы; он безмятежно спал на своей кровати и тихо посапывал во сне.

«Нет, – сказал я себе, – я не могу из-за одного этого все бросить. Бог меня поймет. Мне нужно что-то большее!»

И, хоть и стыдясь своей нерешительности, я все же вновь дерзновенно обратился к Богу.

«Боже, – молился я, – этого мне мало! Я не понимаю, что видел и что означает это видение. Быть может, я подсознательно желаю стать христианином, и мой разум меня обманывает? Прости меня, Боже, за то, что я просил видения. Прошу тебя, пошли мне сон: и, если сон подтвердит видение, я стану христианином».

Возможно, подсознательно я пытался отсрочить неизбежное. Но Бог не позволил мне долее медлить. Он послал мне сон в ту же ночь.

Комментарий эксперта, доктора Гэри Хабермаса, почетного профессора и декана факультета философии и богословия Университета Либерти, о вере и сомнении читайте на стр. 420.

48. Толкование сновидений

Когда я отвез отца по его делам, было еще темно. Эпкот пока не открылся, так что я решил вернуться в отель и еще немного поспать. Однако несколько часов спустя подскочил на кровати, широко раскрыв глаза, с сильно бьющимся сердцем.

Бог послал мне сон. Но я не понимал, что он означает.

Сон этот был не похож ни на что из того, что случалось мне испытывать доселе, и во сне, и наяву. Даже во сне я ясно сознавал, что вижу послание от Бога. Не знаю, как и почему – просто знал. Однако сон этот был загадочен, полон символов, значение которых от меня ускользало.

После пробуждения я помнил свой сон с кристальной ясностью – совсем не так смутно и расплывчато, как обычно помню сны. Он словно отпечатался у меня в мозгу. Однако я опасался его забыть и потому решил записать, не переставая размышлять над его значением. Вот что записал я в тот день:

В начале сна я видел ядовитую змею, красно-черную с тонкими белыми полосками. Змея шипела на людей, входящих в сад. Люди в саду ее не видели – она смотрела издалека, обвив кольцами вершину каменной колонны. Колонну от сада отделяло глубокое ущелье. Затем я сам как бы переместился на вершину колонны и с нее видел первую половину сна.

В саду с холмами, деревьями и буйно растущими зелеными травами скрывалась игуана, огромная, как дракон. Она лежала неподвижно, прикинувшись холмом, и люди, проходящие прямо по ней, совершенно о ней не знали. Если бы они ее заметили, их бы окутал ужас; но никто о ней даже не догадывался, и ей это нравилось. Затем вдруг появился мальчик-великан. Он знал об игуане, знал, кто она, он наступил прямо ей на хвост и бросил ей обвинение: «Ты – игуана!» Она пришла в ярость и попыталась его укусить. Но когда игуана уже была готова вцепиться пастью в мальчика, рядом с ним вдруг появился гигантский кузнечик и громким голосом вызвал игуану на бой. Мое положение во сне изменилось: я стоял прямо под игуаной и смотрел вверх, на ее голову. Она кивнула, принимая вызов, кузнечик полетел искать подходящее место, а игуана, вдруг обернувшись ко мне, попыталась броситься на меня и убить. Но кузнечик, заметив это, вернулся и откусил игуане голову.

Все утро я размышлял над этим сном. Что он означает? Что значат эти символы – по отдельности и вместе?

Я немедленно стал записывать те объяснения, что приходили в голову:

Змея на каменной колонне, очевидно, символизирует зло. Что же еще? Сад – это мир. То, что сначала я видел мир с точки зрения змеи, возможно, означает, что от начала мира во мне есть какое-то скрытое зло. Это же христианская идея – первородный грех! Или, может быть, это означает, что ислам, в котором я воспитан от рождения – зло? Не знаю; но и то, и другое указывает на христианство.

Я смотрел на мир – и увидел в нем еще одну рептилию, подобную змее, но такую огромную, что люди ходили по ней и не замечали ее. Она притворялась частью пейзажа. Потом явился мальчик и бросил ей вызов, назвав ее настоящим именем. Эти два символа вместе имеют лишь одно объяснение: мальчик – Дэвид, а игуана – ислам, который он назвал ложной религией. Игуана – ислам – обманывает людей, заставляя считать себя естественной частью природного мира.

Кузнечик мальчика, бросивший вызов игуане – христианство. То, что кузнечик умел говорить, а игуана – нет, означает, что христианство способно защищать себя словами; иначе говоря, его аргументы сильны и весомы. А игуана говорить не умеет – то есть не может доказать свою правоту. Это подтвердилось, когда кузнечик вызвал игуану на бой, а она вместо того, чтобы драться с ним, попыталась убить меня.

Игуана попыталась меня убить, а кузнечик меня спас. И я поразился снова: спасение, исходившее не из каких-либо моих заслуг – это была еще одна христианская идея.

Так и этак я крутил сон в голове, стремясь найти самые точные объяснения, но ничего лучше не придумал. Однако сон выходил прохристианским, поэтому я не был вполне уверен в правильности своего толкования. Я задумался, как бы проверить свое толкование сна, не открывая никому свою внутреннюю борьбу.

Надо было с кем-то посоветоваться; и, едва войдя в Эпкот и увидев знаменитый «Космический корабль “Земля”», я позвонил Дэвиду.

– Набиль, отлично, что позвонил! Как дела? Как Флорида?

Однако у меня не было сил на пустые разговоры.

– Неплохо. Мне здесь нравится. Дэвид, у меня к тебе вопрос. У христиан бывают сны от Бога?

Дэвид сразу понял, к чему я клоню.

– Так-так! И что ты видел?

– Я не говорил, что что-то видел. Ответь на вопрос.

Немного подумав, Дэвид ответил:

– В Библии полно историй о людях, которым Бог посылал вещие сны. Взять хотя бы Иосифа.

– Пророка Иосифа или Иосифа, отца Иисуса?

– Вообще-то обоих! – рассмеялся Дэвид. – Иосиф, отец Иисуса в Новом Завете, видел, кажется, пять снов, и во всех получал от Бога четкие указания. Но я имел в виду ветхозаветного Иосифа, который умел толковать символические сны. Этим Бог спас его из темницы.

В Библии есть что-то об истолковании символических снов? Это я и искал!

– А как Иосиф толковал сны? И как христиане толкуют их в наше время?

– Дар истолкования был у него от Бога. Я не знаю христиан, которые бы толковали сны сейчас, но уверен в одном: если Бог послал тебе сон, нуждающийся в истолковании – пошлет и средства его истолковать.

Его слова заставили меня кое о чем вспомнить. Амми иногда упоминала старинный сонник, написанный древним толкователем снов по имени Ибн Сирин. Быть может, через эту книгу Бог мне что-нибудь подскажет?

Спеша позвонить Амми, я торопливо распрощался с Дэвидом.

– Ладно, спасибо, друг. Созвонимся позже.

– А ты не хочешь все-таки рассказать мне свой сон?

– Я же не сказал, что видел сон!

– Да-да, разумеется. Так расскажешь?

– Расскажу. Но не сейчас. Дай мне его переварить.

Попрощавшись с Дэвидом, я сразу позвонил Амми. Теперь мне предстояла сложная задача: поделиться с ней символами из сна, не раскрывая их контекста.

– Алло?

– Ас-саляму алейкум, Амми!

– Уа-алейкум ас-салям! Ты с Аббой?

– Я в Эпкоте. Абба подъедет сюда после работы. Амми, не могу сейчас долго говорить, я на улице. Но сегодня я видел странный сон. У тебя есть поблизости книга Ибн Сирина?

– Она наверху. А что за сон?

В голосе Амми послышалась тревога, и я раздраженно вздохнул. Ну почему все словно видят меня насквозь?

– Амми, сон был длинный и запутанный, но, думаю, беспокоиться не о чем. Все подробности тебе расскажу, когда вернусь домой. Я просто хочу понять, что означают некоторые символы в этом сне, чтобы подумать об этом на досуге.

– Биллу, так не получится. Чтобы я могла растолковать сон, ты должен рассказать его целиком.

– Амми, я хочу истолковать его сам. Ты не можешь просто прочесть мне значения символов из книги?

– Бейта, в этой книге очень много разного написано! Значение символа зависит от контекста. Чалло, назови мне первый символ.

– Змея.

– Астагфируллах! – выдохнула она. – Что же тебе такое приснилось?!

– Амми!

– Ну хорошо, хорошо. Змея была в воде? Она спала? Ела? Что она делала?

– Какая разница?

– О разных змеях здесь написано разное. Просто змея – это враг или обманщик, но если змея кого-то пожирает или кто-то превращается в змею, у этого другое значение.

Последние слова заставили меня задуматься. Сначала я видел змею, а потом начал видеть все как бы глазами змеи. Может быть, во сне я превратился в змею?

Осторожно, как только мог, я постарался проверить это предположение.

– Ну, вряд ли значения так уж сильно различаются. Вот, например, если кто-то превращается в змею, что это значит?

– Это значит, что этот человек сомневается в своей вере, – ответила Амми.

Я похолодел и в первый миг даже не поверил своим ушам.

– Хорошо, – продолжил я, переведя дух. – Змея обвилась вокруг колонны. Что это значит?

Амми пошелестела страницами, а затем прочла:

– Змея, обвитая вокруг колонны – символ чьей-то веры.

Да что же это такое? Она что, мои мысли читает?

– Ты помнишь, из чего была колонна? – спросила она.

– Каменная.

На этот раз Амми нашла толкование не сразу.

– Странно… это не то, чего я ожидала. Книга говорит: каменная колонна означает, что чья-то вера или мировоззрение быстро меняется.

Я не мог поверить тому, что слышал. Похоже, каждый символ во сне говорил обо мне и моем положении! Должно быть, Бог в самом деле желал, чтобы я истолковал свой сон при помощи этой книги.

– Хорошо, Амми. Спасибо. А как насчет игуаны?

– Что такое игуана?

– Большая ящерица.

На этот раз Амми долго листала книгу, и наконец нашла толкование «варана»:

– Варан означает жестокого тайного врага, который кажется страшным и непобедимым, однако, если бросить ему вызов, он не сможет доказать свою правоту и потерпит поражение.

Я не знал, что и думать. Да как такое возможно? Старинный сонник в точности повторяет мои мысли об исламе! К тому же во сне игуана именно так себя и вела: поначалу пряталась и обманывала людей, потом не смогла заговорить.

Я не мог поверить тому, что слышал. Похоже, каждый символ во сне говорил обо мне!

– А мальчик?

– Что за мальчик? Новорожденный, ребенок, подросток?

– Ребенок, – ответил я торопливо, мысленно пытаясь сложить воедино все, что сказал мне Бог. – Маленький по возрасту, но не по размерам.

– Маленький мальчик во сне – это друг, который поможет тебе одолеть врагов, или тот, кто приносит добрые вести.

Добрые вести? Да ведь это Благая Весть христианства! И эту весть принес мне Дэвид. Победа над врагами? Во сне мальчик помог мне победить игуану! От всего этого голова у меня шла кругом.

– Подожди-ка! – добавила Амми. – Мальчик был красивый?

– Ну да, довольно симпатичный.

– Это означает, что друг не только поможет тебе победить врагов, но и даст то, что ты ищешь, что поможет тебе обрести жизнь с избытком.

К этой минуте я уже и говорить почти не мог.

– Амми, последний символ. Кузнечик.

– Как ты сказал? Кузнец?

– Нет-нет, не человек, а насекомое вроде сверчка.

Такого символа, как и «игуаны», в книге не было, но вместо него Амми нашла «саранчу».

– Саранча – это воин. – И снова толкование подошло как нельзя лучше! – Этот кузнечик причинил тебе вред?

– Нет, он причинил вред моему врагу.

– Если тебе он не причинил вреда, значит, тебе этот воин должен принести радость и счастье. И здесь тоже говорится, что он поможет тебе победить врагов. Бейта, не знаю, что тебе приснилось, но между этими символами определенно есть связь. Думаю, твой сон от Аллаха.

– Ача, Амми. Я его записал. Дам почитать, когда вернусь домой, и ты скажешь мне, что об этом думаешь. А теперь, Амми, мне пора!

– Хорошо, бейта. Хорошо тебе отдохнуть. Позвони мне, когда подъедет Абба.

– Ача.

– И если он будет задерживаться, тоже позвони.

– Ача.

– И знаешь что? Просто звони!

– Конечно, Амми! Я люблю тебя, худа хафиз.

И я дал отбой.

Я не мог поверить тому, что только что произошло. Все символы как нельзя лучше подходили к моей ситуации – и все указывало на то же толкование, к которому я пришел сам вскоре после сна. Ничего не приходилось ни додумывать, ни натягивать: все идеально укладывалось в общую картину.

Но «адвокат дьявола» продолжал нашептывать свои доводы. Теперь я сосредоточился на двух символах, которых не нашлось в соннике: игуана вместо варана, кузнечик вместо саранчи. Все остальное совпадает идеально – а они почему нет?

Я начал вертеть в уме эти слова. Кузнечик. Игуана. Кузнечик. Игуана. К… И… К… И… Крест. Ислам.

Нет, это уж слишком! Мне нужно было время. Время, чтобы еще раз все это обдумать и как-то с этим свыкнуться.

49. Тесные врата

Обдумывал и свыкался я еще два месяца. И с каждым днем «адвокат дьявола» все громче нашептывал мне свои аргументы. Неужто я готов и жизнь свою, и участь в вечности поставить на кон из-за какого-то сна? Всего одного сна? Да еще такого символического, что его не истолковать без помощи Иосифа или Ибн Сирина?

Быть может, я истолковал этот сон в пользу христианства, поскольку подсознательно хочу, чтобы христианство оказалось истиной? Или наоборот, подсознательно хочу, чтобы истиной оказался ислам, а шайтан морочит мне голову и старается завлечь в сети погибели? Как и видение в номере отеля, сон этот был слишком неоднозначен, его можно было истолковать по-разному.

Собственно говоря, так оно и произошло. Я поделился этим сном с Амми, и она сказала, что не совсем понимает, как сочетаются все эти символы, но в целом это, конечно, указание от Аллаха, что я должен твердо держаться ислама. А когда я поделился видением и сном с Дэвидом, он ответил: нет никаких сомнений, что и то, и другое указывает на христианство.

Все это беспрерывно крутилось у меня в голове, но я не осмеливался просить Бога об еще одном сне или видении. В сердце своем я понимал: Он уже дал мне все, чего я просил. Но я был слишком разбит, слишком измучен, чтобы твердой рукой принять Его дар. Мучительная неуверенность, мысли о страшной цене, противоположные желания и порывы – все это почти меня парализовало.

Почти.

Я помнил, что говорил Дэвид об Иосифе в Новом Завете. Ему Бог давал во сне «четкие указания». Это мне и нужно! И если Бог хочет направить меня, сломленного скептика – без сомнения, Он понимает, что мне нужно нечто большее.

«Три сна, – сказал я себе. – Аллах любит повторять трижды, а христианский Бог триедин[119]. Почему бы не попросить о трех снах?»

И я снова обратился к Аллаху, на сей раз с очень конкретной просьбой.

– Вместо одного сна, прошу, пошли мне три! Если все они будут указывать на христианство – я стану христианином. Прошу тебя, Господи, окажи мне милость! Сделай следующий мой сон таким ясным и понятным, чтобы он не требовал истолкования!

Неужто я готов и жизнь свою, и участь в вечности поставить на кон из-за какого-то сна? Всего одного сна?

Утром 11 марта 2005 года мне приснился новый сон, который я сразу же и записал:

Я стою перед узким дверным проходом в кирпичной стене. Стою не в дверях, а прямо перед дверью. Она арочная, чуть выше двух метров, прямая по сторонам и с небольшим изгибом на вершине. Проем узкий, меньше метра, стены из кирпича, толщиной в метр или чуть больше. Проход ведет в комнату, где сидят за столами множество людей: все они веселы, перед ними богатое угощение. Кажется, на столах стояли салаты, но я не уверен. Они не едят, но готовы начать, и все смотрят куда-то влево от меня, словно ждут, что сейчас встанет оратор и произнесет речь. Среди них, за ближним краем ближнего стола, у самого входа в комнату, я вижу Дэвида Вуда. Я не могу войти: Дэвид преграждает мне путь. Он сидит за столом и тоже смотрит куда-то влево от меня. Я говорю: «Мы же вроде должны были сидеть за одним столом?» А он, не глядя в мою сторону, отвечает: «Ты так и не ответил».

Проснувшись, я немедленно понял значение этого сна. Пиршественная зала – небеса; пир – вечный праздник в Царствии Небесном; чтобы попасть на пир, я должен откликнуться на приглашение Дэвида.

Непонятным в этом сне осталось только одно: дверь. Она сильнее всего приковала мое внимание; но что она означала? Почему так ярко мне запомнилась? И почему была такой узкой?

К этому времени мои разговоры о снах стали вызывать у Амми подозрения; к тому же в этом сне появлялся Дэвид, так что обращаться за толкованием к ней явно не стоило. Я позвонил Дэвиду и спросил, что он об этом думает.

– Набиль, – ответил он, – этот сон так ясен, что в толкованиях не нуждается.

Его слова сразу напомнили мне то, о чем я молился всего несколько дней назад. Когда же я спросил об узкой двери, Дэвид предложил мне просто прочитать Лк 13:22.

Вместо Библии короля Якова, хранившейся в библиотеке Аббы, я обратился к Библии в современном переводе и с комментариями, которую подарил мне в прошлом году Дэвид. До сих пор я ее не открывал. Добравшись до этого стиха, я обнаружил подзаголовок крупным жирным шрифтом: «Тесные врата».

Сердце мое пропустило такт. Эту главу Библии я прежде не читал и даже не видел. С сильно бьющимся сердцем я прочел ее, а затем перечитал еще раз:

И проходил по городам и селениям, уча и направляя путь к Иерусалиму. Некто сказал Ему: Господи! неужели мало спасающихся?

Он же сказал им: подвизайтесь войти сквозь тесные врата, ибо, сказываю вам, многие поищут войти, и не возмогут.

Когда хозяин дома встанет и затворит двери, тогда вы, стоя вне, станете стучать в двери и говорить: «Господи! Господи! отвори нам»…

Там будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков в Царствии Божием, а себя изгоняемыми вон. И придут от востока и запада, и севера и юга, и возлягут в Царствии Божием[120].

Тут я перестал читать и отложил Библию. Этого было достаточно. Бог послал мне сон столь ясный, что в истолкованиях он не нуждался – точнее, истолкование его было записано в Библии две тысячи лет назад.

Узкая дверь – это тесные врата, ведущие к спасению. Иисус говорит, что нужно прилагать усилия, чтобы войти в них. Из сна понятно, что я должен ответить на приглашение Дэвида – войти и воссесть на пиру в Царствии Небесном. Если же я не войду, то останусь снаружи, прося, чтобы меня впустили.

Именно здесь я нахожусь сейчас: перед тесными вратами, ведущими к спасению, стою и стучу, и спрашиваю, почему же меня не впускают. По счастью, хозяин дома еще не закрыл передо мною дверь.

Вопросов больше не осталось. Я знал, что должен сделать. Принять приглашение.

50. Путь из мечети

Но я просил о трех снах – и Бог оказал мне поистине невероятную милость. В предутренние часы 24 апреля 2005 года мне приснился третий сон:

Я сижу на нижней ступени белого лестничного пролета в мечети. Лестница ведет вверх, слева от себя я вижу узорчатые столбики перил. Из чего сделаны ступени, я не совсем уверен: то ли деревянные, то ли из мрамора или другого камня. Я сижу к лестнице спиной. В этом сне я видел себя со стороны, справа. Я сижу на ступени и смотрю вперед, как будто жду, когда кто-то заговорит. Кажется, там была коричневая деревянная кафедра, но в этом я не уверен. Пол в зале устлан зелеными коврами, и предполагается, что люди будут сидеть на полу, но я сижу на первой ступени лестницы и никакой неловкости от этого не ощущаю. Я жду, что люди заполнят пустое пространство слева от меня и от лестницы. С правой стороны зала ничего не происходит.

Комната постепенно наполняется людьми. Слева совсем рядом со мной садится на пол имам. Он одет в белое и смотрит туда же, куда и все остальные. Я озадачен и смущен тем, что он устроился рядом со мной на полу: ведь он – имам, святой человек, и я ожидал, что проповедовать будет он. Из уважения я хочу встать со ступени и сесть с ним рядом, но не могу. Меня как будто удерживает на ступенях какая-то неведомая невидимая сила.

Она не кажется ни грубой, ни мягкой. Она просто не дает мне встать.

Я не понимаю, что мне делать, не понимаю, чего все ждут и кто же в результате будет проповедовать. Этим недоумением и смущением и заканчивается сон.

Этот сон был для меня вполне ясен. Я сижу на ступенях лестницы, ведущей прочь из мечети. Мусульмане, которых я привык уважать, сидят ниже меня. Даже желая оказать им уважение, я не могу занять свое прежнее место. Я оказался выше их; а выше – это на пути из мечети. Бог подтвердил, что я иду верным путем.

Более того: во сне оказалось, что все ждут не имама. Ждут кого-то другого, обладающего намного большим авторитетом. Быть может, того, кто не придет вовсе. Этот сон, как и предыдущий, не говорил, что делать – лишь показывал мне, где я нахожусь. Я кого-то жду, но вряд ли дождусь, ибо ожидаю не там, где надо.

Поскольку в этом сне появлялись мечеть и имам, я без стеснения обратился за истолкованием к Амми. Снова достав Ибн Сирина, она сообщила, что лестница, ведущая вверх, указывает на повышение моего статуса и в этом, и в загробном мире; то, что я сидел на нижней ступеньке, означает, что мой путь только начинается; пустая мечеть в начале сна говорит о том, что я ищу религиозного образования; полная мечеть в конце – о том, что стану мудрым учителем веры или разумным советчиком; имам представляет всех мусульман уммы, а белые одежды имама – их благие намерения.

Почему имам сидел на полу, ниже меня, Амми объяснить не смогла. Видеть человека сидящим на ковре, по соннику, означало, что этот человек заблуждается или может принести ложное известие. Амми заключила, что истинное значение этого сна от нее скрыто, но для меня он, несомненно, означает некие радостные перемены.

Когда я поделился этим сном с Дэвидом, он дал намного более четкий ответ:

– Лестница, ведущая прочь из мечети? Набиль, и ты еще спрашиваешь, что это значит! Что еще должен сделать Бог – в самое ухо тебе заорать, чтобы ты наконец стал христианином?

Трудно было с ним не согласиться. В самом деле, чего еще я жду? У меня было три сна и видение. Все они произвели на меня глубокое впечатление, а последние два были еще и совершенно прозрачны по смыслу. Один сон, даже два еще оставляли бы место для сомнения, но три…

Что еще должен сделать Бог – в самое ухо тебе заорать, чтобы ты наконец стал христианином?

Я не мог больше бежать от правды: Бог призывает меня принять Его Благую Весть.

Эту правду я признал про себя: но не признавал ее более ни перед кем, даже перед Богом. Иные, возможно, назовут мое поведение в то время необъяснимым, даже неизвинительным. Быть может, и так. Третий сон не стал началом моего христианского пути – он стал началом траура. Периода, который постепенно становился самым тяжелым и болезненным в моей жизни.

51. Время скорби

Все лето 2005 года я продолжал противиться Благовестию. Снова путешествовал по мечетям, беседовал с имамами, искал у них ответов – и не находил. Вместе с Аббой побывал даже в нескольких европейских мечетях, отчаянно ища что-нибудь такое, что опровергнет все, узнанное мною за эти четыре года – но тщетно. Все это время молил Бога послать мне новый сон, но Он ничего не посылал. Я увидел уже достаточно.

Все эти месяцы страшным призраком стояло передо мной неминуемое грядущее испытание. Я знал, какую цену придется заплатить, но не представлял, как это будет. Амми и Абба меня возненавидят? Выгонят из семьи? Или, быть может, умрут от сердечного приступа? Это казалось всего вероятнее.

Честно говоря, я просто не знал, что произойдет. Знал лишь одно: жизнь моя никогда уже не будет прежней.

В конце лета я начал готовиться к следующему году в медицинской школе. Я решил переехать поближе к школе, сняв квартиру пополам с товарищем, так что накануне первого дня занятий прощался с семьей. Родные не воспринимали это прощание всерьез: что за беда, если теперь я буду жить всего в каких-нибудь двадцати пяти минутах езды от дома? Но я знал: быть может, это один из последних вечеров, которые мы проводим вместе, в любви и согласии. Я ловил каждую улыбку родителей и сестры, каждый их ласковый взгляд, наслаждался каждым мгновением каждого объятия – и сердце мое разрывалось.

Амми и Абба не представляли, что я готов с ними сделать; им и в голову не приходило, что я обдумываю. Так что меня снедало не только горе, но и чувство тайной вины. Что я делаю? Я готов разрушить свою семью!

Все эти месяцы страшным призраком стояло передо мной неминуемое грядущее испытание. Я знал, какую цену придется заплатить

На следующий день я едва мог вести машину. Меня душили слезы. Почти силой вытащив себя из дома, по дороге я напоминал себе, что надо собраться. Второй год учебы – как говорят, сложнейший для будущих медиков, а первый день на занятиях – самый важный день. Так что не время сейчас раскисать.

Но «собраться» я не мог. Просто не мог. Вместо этого я начал вслух взывать к Богу:

– Йа Аллах! О Боже! Дай мне еще время! Дай время, чтобы оплакать неминуемую потерю семьи, потерю жизни, которую я так любил!

Уже подъехав к университету, я понял, что не в состоянии сейчас идти на учебу. Вместо этого поехал к себе домой – в квартиру через улицу от университета, куда мы с Аббой несколько дней назад перевезли мои пожитки. Среди них были две книги, в которых я надеялся найти утешение от Бога.

Едва войдя в дом, я бросился к книжному шкафу и достал оттуда старый Коран и учебную Библию. Сев на диван, я сперва открыл Коран. Я листал его, ища слова утешения: сперва внимательно вчитывался, потом начал проглядывать заголовки, потом – торопливо пролистывать страницу за страницей, надеясь найти что-нибудь – хоть что-нибудь, – что меня сейчас поддержит.

Но у Корана не было слов для меня. Бог, изображенный в Коране, требовал «угождать» себе и «ублажать»: этот бог любил лишь тех, кто повиновался ему, а врагов своих с радостью отправлял в адский огонь. Коран ничего не говорил о падшей природе человека, не говоря уж о том, как падший человек нуждается в Боге. Теперь я видел: это просто книга законов, составленная в VII веке и для VII века.

Но мне нужно было живое слово. И я отложил Коран и взял Библию.

Никогда еще я не читал Библию, желая найти в ней личный совет и руководство – и не знал, с чего начать. Но подумал, что, наверное, стоит начать с Нового Завета, и открыл Евангелие от Матфея. Не прошло и нескольких минут, как я встретил там слова:

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Эти слова, словно электрический разряд, поразили и оживили мое омертвевшее сердце. Этого я и искал! Как будто Бог вписал эти слова в Библию две тысячи лет назад, обращаясь ко мне, здесь и сейчас.

В это было почти невозможно поверить. Для человека, всю жизнь смотревшего на мир глазами мусульманина, эта весть звучала странно, почти абсурдно. «Я блажен, потому что плачу? Как? Почему? Ведь я несовершенен. Я не соответствую Его требованиям. Но Он благословляет меня. И благословляет за плач и скорбь. Почему?»

Я продолжал жадно читать. «Блаженны алчущие и жаждущие правды». Не «блаженны праведные», а «блаженны алчущие и жаждущие правды»? Это обо мне – я алчу и жажду правды – праведности, – но, быть может, никогда ее не достигну. И Бог за это благословляет меня? Кто же этот Бог, что так меня любит, даже в моих падениях?

Слезы снова заструились из моих глаз; но теперь – слезы радости. Я знал, что держу в руках саму жизнь. Это воистину слово Божье; и теперь я наконец встретил Бога лицом к лицу.

Я продолжал читать Библию – и каждое слово ее было как поток воды на изнуренную жаждой душу, душу – никогда не пившую из источника жизни. Я читал, не пропуская ни сносок внизу страницы, ни примечаний в конце книги; я хотел ничего не упустить. Порой у меня возникали вопросы – но, если на них не отвечали следующие же строки Библии, то отвечали сноски и примечания, и так повторялось бесчисленное множество раз.

Я не мог отложить Библию. Буквально не мог выпустить из рук. Казалось, стоит расстаться с ней – и сердце мое перестанет биться, а быть может, и разорвется.

В университет я в тот день так и не пошел – но ни тогда, ни позже об этом не жалел. Библия стала для меня Книгой Жизни.

52. Слово говорит со мною

Следующие несколько дней сердце мое было полно радости – радости от встречи с Самим Богом. Всю жизнь я считал, что знаю Его; но теперь, когда увидел Его лицом к лицу, понимал, чего раньше был лишен. Ничто не может сравниться с единым истинным Богом.

Иные спросят, быть может, почему я сразу же не прочитал молитву грешника? Ответ прост: о молитве грешника я никогда не слышал. Все, что я знал – что люблю Бога Библии и хочу следовать за ним; и следовал за ним, читая дальше и дальше.

Я не расставался с Библией, впитывал каждое ее слово, подолгу задерживался на сносках и примечаниях – и, лишь исчерпав их все, возвращался к тексту Матфея. Примерно за неделю я прочел шесть глав, от Мф 5 до Мф 10.

Однажды вечером, сразу после полуночи, все еще захваченный своей новообретенной радостью, я встретил в Мф 10:32–33 такие слова: «Итак, всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным».

Тут у меня упало сердце. Пока я не исповедовал Иисуса даже перед самим Иисусом, не говоря уж об остальных. Но исповедать Иисуса значит погубить мою семью. Неужели этого требует от меня Бог?

И тут же – словно живое слово Библии говорило со мной – в следующих стихах я нашел ответ: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его».

Но как такое может быть? Амми и Абба – прекрасные люди; и Бог хочет, чтобы я сделался им врагом? Почему?

На это Иисус ответил мне следующим стихом: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня…»

Иисус не требует, чтобы я становился врагом своим родителям. Но, если мои родители против Бога, мне придется выбирать, с кем я. И, разумеется, выбрать надо Бога, даже если это приведет к разрыву с семьей. Но как? Как перенести эту боль?

На это Иисус ответил мне, что отвержение близких и непереносимая боль – часть пути христианина: «И кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня». Быть христианином значит страдать ради Бога, и страдать всерьез. Не так, как готов страдать ради Аллаха мусульманин – как покорный раб; но так, как любящий и благодарный сын готов отдать жизнь за Отца, зная, что и Отец прежде страдал за него.

– Но, Господи, – взмолился я, – признать, что верю в Тебя, для меня будет означать конец жизни. Даже если я не умру буквально, от душевной муки или от рук какого-нибудь мусульманского фанатика, все равно вся прежняя жизнь будет для меня потеряна!

И услышал тихий, как дуновение ветра, ответ:

– Набиль, дитя мое! Сберегший жизнь свою потеряет ее, а потерявший жизнь свою ради Меня сбережет ее.

Я должен пожертвовать жизнью, чтобы принять жизнь от Него. Это не клише, не расхожая банальность. Благая Весть говорит, что я должен умереть.

В ту ночь я долго ворочался без сна; слова эти свинцовой тяжестью лежали у меня на сердце. Измученная душа требовала отдыха, но сон бежал от меня. Слишком долго я отрицал Бога. И вот, 24 августа 2005 года, в три часа пополуночи, я встал на колени у кровати, упал лбом в изножье и начал молиться.

Я должен пожертвовать жизнью, чтобы принять жизнь от Него. Это не клише, не расхожая банальность…

– Я покоряюсь, – говорил я. – Признаю Иисуса Христа Господом небес и земли. Признаю, что Он пришел в мир умереть за мои грехи и доказал Свою божественность, воскреснув из мертвых. Я грешник и нуждаюсь в Его искуплении. Христос, я принимаю тебя.

Душевная тяжесть, долгие ночные часы не дававшая мне забыться, рассеялась, и я быстро уснул. Наконец я признал истину Благой Вести. Наконец стал верующим.

Я верил – но еще не познал силы Благовестия. Чтобы научить меня этому, Богу сперва пришлось полностью меня сокрушить.

53. Встреча с Иисусом

Я корчился на полу, сотрясаясь от рыданий. Две недели прошло с моего обращения; и теперь я стенал и рыдал перед Господом, и пытался бросить ему упрек, но слезы, душившие меня, не давали вымолвить ни слова.

– Зачем, Боже?!.. – только и удавалось простонать мне. – Зачем?!

Накануне вечером я смотрел в затуманенные слезами глаза Аббы.

Этими глазами с любовью смотрел он на меня все дни моей жизни, с первого дня, когда прочитал мне на ухо адан. Эти глаза прикрывал в молитве каждый вечер, вверяя меня покровительству Бога. Эти глаза туманились любовью и тоской по близким, когда он вел корабль в далеком море, на службе своей страны и семьи. Но впервые я видел у него в глазах слезы – слезы, которым сам стал причиною. И это было невыносимо.

– Боже, зачем?!..

Сказал Абба немного, но его слова преследуют меня по сей день. Глухо, почти с физически ощутимой болью он произнес:

– Набиль, сегодня ты словно вырвал сердце у меня из груди.

Эти слова гремели во мне и разрывали на части. Я чувствовал себя отцеубийцей. Ради Иисуса я готов был пожертвовать собственной жизнью; но жизнью отца?!..

Боль не сломила его: мой Абба, мой сильный, мужественный папа, никогда не держался так прямо, как в тот день. Он гордый человек, мой отец.

– Зачем, Господи?!..

Амми сказала еще меньше Аббы; но, о чем молчали ее уста – говорил взгляд.

«Ты мой единственный сын, – говорил он. – Ты вышел из чрева моего. С самого твоего рождения я называла тебя “джан кай тукрай” – плоть от плоти моей, неотъемлемая часть моей жизни. Я качала тебя в колыбели, пела тебе, учила тебя путям Божьим. Все дни твоей жизни, с того дня, как ты пришел в мир, я любила тебя так, как никто никогда не любил и не полюбит.

Биллу, зачем же ты предал меня?»

Ее взгляд пронзил мне душу и навечно остался в памяти. А в следующий миг Амми пошатнулась, Абба подхватил ее и торопливо вывел из квартиры прочь, в больницу через улицу. В больнице она и осталась, и никто из нас не был уверен, что она переживет эту ночь.

Корчась на полу, словно раздавленный червяк, в слезах и соплях, не в силах говорить от рыданий, я наконец сумел выдавить:

– Зачем, Господи, Ты не убил меня в тот же миг, как я поверил в Тебя? Зачем оставил меня жить? Зачем позволил причинить такую страшную боль моим родителям? Они этого не заслужили! Я все разрушил, все! Ничего не осталось!

– Зачем Ты не убил меня? – в отчаянии кричал я Богу. – Лучше бы я умер в тот же миг, как уверовал, и моя семья не узнала бы вкуса предательства. Если бы я умер, им было бы намного, намного легче! Они могли бы по-прежнему меня любить. Мы остались бы одной семьей. Зачем, Господи, зачем?!

Амми выжила; но с того дня глаза ее больше не сияли радостью. Я погасил их свет.

И в этот миг – самый мучительный миг моей жизни – произошло нечто, превосходящее и разум мой, и воображение. Я услышал мощный голос, сотрясший все мое существо, словно Бог заговорил со мною в мегафон:

– Затем, что ты не один!

Я замер с открытым ртом. Слезы, рыдание, дрожь в теле – все затихло. Я словно прирос к полу, как будто меня парализовало ударом тока. Должно быть, минут десять сидел, открыв рот, не в силах пошевелиться.

Бог перезагружал меня.

Амми выжила; но с того дня глаза ее больше не сияли радостью. Я погасил их свет

Когда я наконец смог встать, то чувствовал себя совсем иначе. Скорбь исчезла полностью. Рыдания, невыносимая боль, горькие слова, полные жалости к себе – все это словно осталось в прежней жизни. Я встал и вышел из квартиры, как-то по-новому, жадно и любопытно глядя и на небо, и на деревья, и даже на ступеньки у себя под ногами.

Нечто подобное со мной уже случалось, но теперь это чувство было намного сильнее. Я увидел мир в новом свете – как будто всю жизнь носил цветные очки, а теперь их снял. Все выглядело теперь по-другому, и все мне хотелось рассмотреть и изучить повнимательнее.

А потом я заметил то, что видел уже бесчисленное множество раз: какой-то человек шел по тротуару, направляясь к университету.

Но заметил я не только это. Хоть этого человека я видел впервые и ровно ничего о нем не знал, но вдруг увидел его целиком, со всей его жизненной драмой, проблемами, разочарованиями, разрушенными отношениями и подорванной самооценкой. Наученный считать себя продуктом случайной эволюции, подсознательно он так себя и оценивает – как какой-то выкидыш природы, результат слепого стечения обстоятельств, посреди равнодушного мира, где нет ни цели, ни надежды, а есть лишь погоня за скоротечными удовольствиями. Эта гонка за наслаждениями порождает боль и чувство вины, он старается заглушить их новыми удовольствиями, но те приносят еще больше вины и боли. И так, скрывая отчаяние за маской беспечного самодовольства, влачит он день за днем, все глубже увязая в этом порочном круге, не зная, как вырваться из западни и где искать надежду.

Я увидел человека, который нуждается в знании, что Бог может спасти его, что Бог уже его спас. Нуждается в знании о Боге и Его силе.

Знает ли он Бога?

Знает ли, что Бог любит его от начала времен? Что всю Свою мощь и власть, безмерно превосходящую безграничные просторы Вселенной, направил Он на создание человека и провозгласил: «Ты – дитя Мое, Я люблю тебя»?

Знает ли он, что Бог сотворил его по воле и желанию Своему, что и волосы на голове у него все посчитаны, и каждая секунда жизни исчислена Богом? Бог прекрасно знал, что руки, данные ему, человек употребит на грех, а ноги – на то, чтобы уйти прочь от Бога. Но не стал лишать человека этих даров; вместо этого присовокупил к ним еще один, самый драгоценный дар – Своего Сына.

Знает ли он, что ради него Бог сошел в мир? Что пострадал ради него? Что терпел плевки и заушения, что кнут клочьями сдирал с Него кожу, что Его прибили гвоздями к кресту и выставили нагим на потеху толпе? Что Он задыхался, ловя воздух, и при каждом вздохе израненная спина Его терлась о занозистое дерево креста? Что с последним Своим вздохом Он выполнил Свою задачу: спас этого человека и открыл для него место в вечности, рядом с Собой?

Знает он об этом?

Конечно, нет. И мы должны ему рассказать.

Пока я валяюсь на полу и рыдаю, предаваясь жалости к себе – миллионы, миллиарды людей в мире продолжают жить, ничего не зная о Боге, о том, сколь Он велик и какие чудеса сотворил для нас. Вот кто по-настоящему страдает! Ведь они не знают Его надежды, Его мира, Его любви, превосходящей всякое понимание. Не знают Благой Вести.

Иисус возлюбил нас смиреннейшей жизнью и страшнейшей смертью, а потом сказал: «Как Я возлюбил вас, так и вы любите друг друга». Могу ли я считать себя последователем Иисуса, если не готов жить так же, как Он? Умереть так же, как Он умер? Любить тех, кого никто не любит, дарить надежду тем, для кого надежды нет?

Верно, я не один. И главный в этой истории – не я. Главное – Он и Его любовь к детям Своим.

Теперь я знал, что значит следовать Богу. Это значит смело идти в Духе Его, духе любви и милости, в полной уверенности в жизни вечной, дарованной нам Его Сыном, с вечной целью проповедовать и славить Отца.

Теперь я нашел Иисуса.

Комментарий эксперта, Джоша Макдауэлла, проповедника с мировым именем, автора и соавтора более 130 книг, о снах и видениях читайте на стр. 331.

24 августа 2015 года

Солнце опускается за горизонт, в воздухе пахнет свежестью и легким английским дождем. Заканчивается мое первое лето в Оксфорде. Оно промелькнуло как сон – быть может, благодаря трехнедельной дочери, которая сейчас посапывает справа от меня.

Сегодня исполняется десять лет с того дня, как я впервые преклонил колени перед Иисусом.

В первом издании «Искал Аллаха – нашел Христа» эпилог был кратким: я рассматривал эту книгу скорее как орудие проповеди, чем как рассказ о себе. Я закончил историю своим обращением и на этом поставил точку. Но многие читатели считали, что эпилог оказался слишком уж короток, и задавали вопросы о том, что стало после обращения с моей семьей, как я стал священником и даже где и как познакомился со своей женой. Я был польщен тем, что люди хотят больше узнать обо мне, хотя, честно говоря, и удивлен, что это кому-то интересно. Надеюсь, в том, что я расскажу дальше, вы найдете что-то ценное или полезное для себя.

Как я рассказал Дэвиду

Я признал Христа своим Господом рано утром в среду, однако никому не рассказывал об этом до воскресенья. В этот день я спросил Дэвида, могу ли пойти с ним и с Мари в церковь. Дэвид не удивился; я уже ходил с ними в церковь на прошлой неделе, и все то утро он подшучивал надо мной и не давал мне покоя, выясняя, когда же я стану христианином. Учитывая мое поведение, не могу его винить.

В тот раз вышла забавная сценка. Дэвид и Мари вели группу изучения Библии для подростков, и в тот день разбирали Нагорную проповедь. Я с радостью присоединился, ибо в тот момент был увлечен как раз этими главами Матфея. Дэвид и Мари закончили разбор главы, ученики стали задавать вопросы. Но я вдруг вступил в беседу. Прежде чем успевали ответить преподаватели, я давал собственный ответ, подробный и полный, основываясь на тех сносках и комментариях, что изучал недавно, и даже указывал на перекрестные отсылки к другим библейским книгам. Помню, после этого Дэвид сказал:

– Набиль, тебе определенно пора принять Христа! Ты не просто ведешь себя как христианин – ты уже учишь христиан Библии!

Так что в следующее воскресенье, когда я снова захотел пойти с Дэвидом в церковь, он не увидел в этом ничего особенного. На месте к нам присоединился и Зак: он стал христианином несколько месяцев назад и в церкви теперь дневал и ночевал.

Очень странно было впервые войти в церковь как верующему. Я не понимал, как сказать, что принял Христа, и это меня очень смущало. Дело казалось слишком важным, чтобы говорить о нем второпях, на бегу, но и устраивать шумиху вокруг себя мне не хотелось. Да и какие подобрать слова? «Я стал христианином»? Это звучало так странно и чуждо, что я просто не мог это выговорить.

Прекрасная возможность представилась мне после службы. Мы вчетвером, вместе с еще несколькими членами церкви, решили пойти пообедать в китайский ресторан недалеко от дома Дэвида, и перед едой Дэвид спросил, не хочет ли кто-нибудь прочесть молитву.

Я охотно вызвался.

– Вот как? – иронично откликнулся Дэвид. – Собралась целая толпа христиан, а как понадобилось прочесть молитву, никого, кроме мусульманина, не нашлось?

Тут Мари шлепнула его по руке, а все остальные склонили головы.

Честно говоря, не помню, какими словами я молился. Помню только, что закончил:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Все за столом изумленно подняли головы, а Дэвид воскликнул:

– Старина, ты уже и молишься, как христианин! Когда же ты наконец станешь христианином?

Мари оказалась проницательнее мужа – она схватила его за руку и воскликнула:

– Дэвид, разве ты не понял? Он уже принял Христа!

Дэвид повернулся ко мне с таким видом, словно поверить не мог. Я молча кивнул. Тут он утратил дар речи. Остальные за столом радовались, обнимали и поздравляли меня, а Дэвид все пытался подобрать слова. Наконец он воскликнул:

– Ты наконец стал христианином, и мы это отмечаем в китайской забегаловке?! Сказал бы раньше – я бы тебя бразильским стейком угостил!

Как узнали Амми и Абба

Все меня поздравили и порадовались за меня, а потом вернулись к обеду. Дэвид спросил, когда я хотел бы креститься, и я ответил: хоть сейчас! Спешил я не из каких-то богословских соображений, а потому что хотел, чтобы меня окрестил Дэвид, а он на днях уезжал в Нью-Йорк. Дэвид решил поступить в Фордемский университет и получить докторскую степень по философии религии.

Однако Дэвид не был готов крестить меня. Посерьезнев, он объяснил, что крещение – это публичное исповедание веры и перед тем, как креститься, я должен сообщить об обращении своим родителям. Дэвид хорошо меня знал и понимал, как никто: для меня это серьезнейшее препятствие, и оттягивать разговор с родителями я могу вечно.

Мы начали спорить, как не раз бывало и до того, и так и не смогли договориться. Наконец я сказал:

– Здесь не о чем спорить, Дэвид. Ты окрестишь меня до своего отъезда – и нет, родителям я ничего говорить не буду.

– Ладно, – отрезал Дэвид. – Значит, буду молиться о том, чтобы твои родители все узнали сами!

Так он и сделал, и Бог к нему прислушался.

Несколько дней спустя Амми и Абба, перепутав время, пришли ко мне домой, когда меня не было. Обычно, уходя из дома, я запирал входную дверь в квартиру; запирал и свою комнату – от соседей; никогда не оставлял включенным компьютер и открытым мессенджер. Но в тот день каким-то образом упустил из виду все четыре меры предосторожности.

Амми и Абба позвонили в дверь, но им никто не открыл. Заметив, что дверь не заперта, они вошли и стали искать меня. Но вместо меня нашли включенный компьютер, на нем мессенджер, а в мессенджере – сообщение от знакомого христианина, который поздравлял меня со скорым крещением. Вернувшись домой, я застал Аббу и Амми у себя в комнате, и по лицам их понял, что они все знают.

Совет новообращенным христианам из мусульманских семей

Пожалуй, больше всего жалею я о том, что родители узнали эту новость не от меня. Такого они не заслужили. Я должен был сообщить им сам, лицом к лицу. Если бы мне предложили что-то изменить в своей истории – изменил бы только это.

За десять лет, прошедших с тех пор, я служил по всему миру и встречал сотни бывших мусульман, оставивших ислам ради Иисуса. Когда верующие из мусульманских семей приходят ко мне за советом, первый вопрос, который я задаю им – рассказали ли они о своем решении семье. Не хочу, чтобы кто-то из них повторил мою ошибку.

Теперь я понимаю, что это общая проблема. Парадигма чести-позора, вместе с огромной ценой, которую приходится платить за обращение, парализует многих бывших мусульман и толкает их к умолчанию и обману. Я знал даже иммигранта в Америке, который принял христианство больше двух десятилетий назад, но так и не признался в этом своим родителям.

Мой искренний совет всем таким новым братьям и сестрам в вере: ходить в свете и ничего не скрывать. Иисус хочет, чтобы мы шли своим путем свободно и открыто; страхи, тайны, обманы – дело дьявола. Особенно важно это для мусульман, живущих в парадигме чести-позора, особенно склонных скрывать все сложное и неприятное. Только победив страх, мы сможем жить мужественно, как истинные христиане. Да, это тяжело и, может быть, даже опасно; но на этом пути нас встречает Дух Святой и пересоздает по образу Иисуса, Господа, страдающего ради нас.

Мой совет не так очевиден, как кажется на первый взгляд. Начав служить мусульманам, я скоро обнаружил: многие миссионеры советуют новообращенным из мусульманских семей ничего не говорить родным о своем обращении. На их взгляд, сохранить отношения с мусульманскими кругами для таких новообращенных важнее, чем открыто провозглашать Иисуса Богом и Господом. Часто такие священники проповедуют мусульманам Благую Весть, опуская учение о том, что Иисус – Бог. Практика эта так широко распространена, что сделалась среди миссионеров повсеместной и даже получила собственное название: «Движение инсайдеров».

С глубокой любовью отношусь к братьям и сестрам, которые посвящают жизнь тому, чтобы достучаться до сердец мусульман. Однако этот подход представляется мне настолько ложным, что не могу назвать его иначе, как богохульством. Благовестие, «очищенное» от божественности Иисуса – не Благовестие вовсе. Благая Весть состоит в том, что Сам Бог возлюбил нас настолько, что пришел в мир и пострадал за нас, ведь, поскольку человек не в силах спасти себя сам, его спасает Бог. Бог не посылал кого-то другого выполнить вместо Себя грязную работу. Он Сам пришел спасти нас. Никто другой и не смог бы этого сделать. В этом красота Благой Вести: вся она – о Боге и о том, что Он сделал для нас из любви к нам. Без божественности Христа Благовестие теряет смысл, превращается в пустую шелуху.

Бог не посылал кого-то другого выполнить вместо Себя грязную работу. Он Сам пришел спасти нас

Поэтому советую и миссионерам, трудящимся в мусульманских общинах, и самим недавним мусульманам без оговорок принять учение Иисуса: следовать за Ним часто означает порвать с родными и даже подвергнуть себя смертельной опасности (Мф 10:32–39). Боль и страдание – не просто риск, связанный с принятием Иисуса, но и путь, которым мы следуем за Ним. Если самого Иисуса отвергли его близкие (Мк 3:31), если Он не бежал от казни (Мк 10:33) – почему же мы, Его последователи, не хотим следовать Его примеру?

Христианство неразрывно связано со страданием: об этом говорят такие Писания, как Фил 4:6–7, Лк 18:1–8 и Мф 6:25–34. В этих стихах я искал и находил утешение в свой первый христианский год. Самый важный урок, полученный мною в то время, был тот, что страдания, как ничто иное, привязывают нас к Иисусу и открывают наши сердца для присутствия Духа Святого, Утешителя. Быть может, поэтому первое, что делаем мы, став христианами – крестимся; этот ритуал символизирует нашу готовность умереть для мира. Многие христиане видят в крещении символическую смерть, и никто не считает, что этот символ лишен смысла. Последовать за Иисусом значит умереть для того, чтобы начать жить.

Первые дни в христианстве

В следующее воскресенье – грустный праздник – Дэвид окрестил меня в бассейне на заднем дворе и улетел в Нью-Йорк. В тот же день состоялось последнее богослужение в той церкви, где мы встречались: пастор тоже покинул Вирджинию. Мы с Заком решили испытать, каково это – следовать за Христом без церкви и без духовного руководства. Вместе с еще двумя молодыми ребятами из той же церкви, тоже недавно посвятившими себя Христу, мы вместе решили жить христианской жизнью. Опыт этот продлился чуть меньше года. Все, что мы поначалу знали – что хотим стать похожими на Христа. Вскоре нам в руки попала книга под названием: «Хочешь быть как Христос? Спроси меня, как!»

Эту книгу написал Чак Суиндол. Она оказалась именно тем, что нам требовалось. Она описывала духовную работу, необходимую, чтобы жить христианской жизнью. Теперь всю неделю мы читали Писание и размышляли над ним, а по средам собирались, чтобы его обсудить – и порой засиживались до четырех утра, пренебрегая всеми прочими своими обязанностями ради ревности по Богу и Его истине. Вместе мы молились, вместе постились, вместе учили Писание наизусть, исповедовали друг другу свои грехи и, одним словом, следовали Господу всеми способами, какие только могли придумать. В этот период у нас бывали и чудеса, и видения, и пророчества, а один раз мы даже изгоняли бесов. Не сомневаюсь, что этот период пламенного следования за Иисусом заложил основы моих христианских убеждений на следующее десятилетие.

К сожалению, примерно через семь месяцев этот первый золотой период моей христианской жизни закончился. Мы присоединились к церкви, и вечерние встречи по средам постепенно сошли на нет. Прочтя всю Библию, я начал уделять меньше времени Писанию и больше – учебе. Сверхъестественные явления в моей жизни тоже почти совершенно прекратились. Я снова окунулся в мир.

Родители мои, оправившись от первоначального шока, предельно ясно дали мне понять две вещи: они чувствуют себя глубоко преданными – но тем не менее по-прежнему меня любят. По большей части они считали меня невинной жертвой и винили Дэвида в том, что он «промыл мне мозги». Дэвид стал в их глазах воплощением зла. Хоть я и настаивал, что выбрал Иисуса сам после нескольких лет напряженных поисков и размышлений, они просто не могли этому поверить, а считали, что я потерял рассудок и нахожусь под контролем Дэвида. Несколько месяцев бушевали эмоции, звучали резкие слова, шли жаркие споры; но Амми и Абба от меня не отреклись. С одной стороны, я был счастлив, что остался частью семьи. Но, с другой, тяжело было выдерживать постоянные эмоциональные бури, бесконечные попреки и слезы Амми. Почти два года она принималась плакать всякий раз, когда меня видела – и часто при этом проклинала христианство, разрушившее нашу семью.

Желая «привести меня в чувство», родители настаивали на том, чтобы я встречался с имамами и руководителями нашей секты. Некоторые имамы приезжали за сотни миль от дома, чтобы поговорить со мной, к другим мы сами ехали за сотни миль. Часто они требовали объяснить, какую-такую великую вину я нашел в исламе, что отверг его в пользу христианства; иной раз принимались забрасывать меня теми же апологетическими вопросами, какими я в свое время забрасывал Дэвида. Общий взгляд их был: «Да как же можно предпочесть исламу христианство? Такого просто быть не может!» Надо сказать, что даже сейчас многие мусульмане реагируют на мою историю так же: те, кто не знает меня, нередко предполагают, что я обратился ради какой-то личной выгоды. Как-то раз один таксист с сильным египетским акцентом сказал мне: «Да быть такого не может, тебя купили! Сколько они тебе заплатили?» (Под «ними» он имел в виду ЦРУ.)

На другом конце спектра стоят многие христиане, которые не раз спрашивали меня, почему же благочестивые мусульмане не видят силы доводов христианства и не бросают ислам. Мне приходится напоминать им: многие мусульмане так видят мир, что для них это попросту невозможно. Основа их мировоззрения: «Ислам – очевидная истина, христианство – очевидная ложь»; и все, что они видят и слышат, проходит сквозь этот фильтр. Разница между исламским и христианским взглядом на мир огромна, переключение из одного «режима» в другой требует поистине тектонических психологических сдвигов. Одним-двумя разговорами таких сдвигов не добьешься. Поэтому имамы просто не могли поверить моим ответам, а временами даже не понимали, о чем я говорю.

Амми и Абба тоже меня не понимали. Видя, что я спорю с имамами и возражаю им, они сочли это поразительной, ни с чем не сообразной дерзостью, и задумались о том, не сошел ли я с ума. Амми начала посылать меня к психиатру, настаивая, что у меня, должно быть, что-то неладно с головой. Врача она заранее предупредила: я, мол, верю, что могу разговаривать с Богом и что временами Он мне отвечает. Однако, несмотря на возражения Амми и Аббы, психиатр не нашел у меня никаких душевных расстройств, а вместо лечения порекомендовал семейное консультирование. Амми и Абба остались чрезвычайно низкого мнения о западной психиатрии, но этот вопрос больше не поднимали.

Как я познакомился со своей женой

Время текло для меня мучительно медленно, и мне очень не хватало христианской общины. В те дни я нередко заходил в христианские магазины и подолгу бродил там, просто чтобы побыть среди других верующих, хоть они никогда со мной и не заговаривали. Я начал ходить по разным церквям, и одна из них, как оказалось, была направлена на служение среди студентов. Там я услышал, что в Атланте планируется четырехдневная конференция под названием «Passion»: туда съедутся более двадцати тысяч студентов-христиан со всей страны, будут выступать мировые знаменитости и звучать богослужебная музыка. Такое мероприятие я пропустить не мог! И очень рад, что не пропустил: ведь там я встретил женщину, которая стала моей женой.

Мишель училась на третьем курсе в Академии береговой охраны в Коннектикуте. Познакомил нас общий приятель, ее однокурсник, перешедший туда из «Олд-Доминион». Хотел бы я сказать, что, пораженный ее красотой, влюбился с первого взгляда – но, увы, правда в том, что при первой встрече я ее почти не разглядел. Я приехал служить Богу, и мысли мои были заняты совсем другим. Но Мишель заинтересовала моя история и то, что сделал для меня Бог, и она спросила, можем ли мы пообщаться.

После конференции Мишель уехала в себе в Коннектикут, а я вернулся к себе в Вирджинию, но мы переписывались по электронной почте и в мессенджере. В этих письмах Мишель начала открывать мне свое сердце и душу. Никогда еще я не встречал такой искренней, открытой, честной и верной души, такой готовности служить ближнему и жертвовать собой. Не много времени потребовалось мне, чтобы осознать: мне встретилась редкая, уникальная женщина, настоящий бриллиант, и я буду последним идиотом, если ее упущу. Но это означало для меня новые битвы.

Родители Мишель, когда я с ними познакомился, были добры и гостеприимны; однако ясно было, что бывший мусульманин, ухаживающий за их дочерью, сильно их смущает. То, что Мишель был всего двадцать один год, а у меня пока не было ни работы, ни дохода, тоже, разумеется, делу не помогало. Так что, когда я попросил руки их дочери, они отказали. Потом отказали еще раз. А на третий раз согласились.

Оставалось убедить Амми и Аббу. Амми просто отказалась даже думать о том, что я могу жениться на американке.

– Ладно, ты стал христианином, – говорила она. – Но почему бы тогда не жениться на христианке из Пакистана? Она, по крайней мере, будет знать нашу культуру!

Я отвечал, что об этом думать уже поздно, что я просил совета у Бога и совершенно уверен, что Мишель станет для меня идеальной парой.

Абба, напротив, начал постепенно смягчаться. Как-то раз после долгого спора, когда Амми в слезах и в досаде вышла из комнаты, он сказал мне:

– Набиль, если Мишель суждено стать моей невесткой, я хочу с ней познакомиться.

Он познакомился с ней за неделю до свадьбы, когда Мишель наконец переехала в Вирджинию, чтобы соединить жизнь со мной. Видя, что свадьбу не остановить, и Амми смирилась и согласилась встретиться с невесткой.

Крушение семьи

Однако родители отказались благословить мой брак и не пришли на свадьбу. Не пришел никто из семьи, кроме четверых моих любимых кузенов и дядюшки. Все это было для меня мучительно; даже сейчас не могу вспоминать об этом без сердечной боли. Впрочем, признаю, что это же верно и для моих родителей, особенно для Амми. Сколько надежд возлагала она на меня, единственного сына! Но, когда я сперва стал христианином, а затем женился на христианке, да еще и на американке, все ее надежды рухнули.

В этих семейных треволнениях моя сестра Баджи старалась сохранять между нами мир. Она знала, что я собираюсь обратиться: я признался ей в этом в декабре 2004 года, в ту неделю, когда увидел первый сон. Но единство семьи всегда волновало ее куда больше моих религиозных взглядов. Для нее в этом есть смысл: ее взгляд на ислам окрашен западной веротерпимостью, и она считает, что Аллах вполне мог пожелать привести меня к Себе путями христианства.

Во всяком случае, Баджи больше всего беспокоила не судьба моей души, не мое спасение в вечности, а разногласия с семьей. Я упрямо следовал своим христианским убеждениям, а Баджи все сильнее тревожило то, что это может погубить нашу семью, и не раз она советовала мне «не обострять» и «быть с родителями помягче». Она боялась, что любой мой шаг может стать последней соломинкой.

Так и вышло. В 2009 году, на пороге окончания медицинской школы, я понял, что хочу стать не врачом, а священником. Когда я рассказал о своем решении родителям, они просто не поняли. Помню, как Амми говорила:

– Набиль, ты стал христианином. Хорошо, с этим мы смирились. Ты женился на Мишель. Мы смирились и с этим. А теперь ты бросаешь медицину? Единственное, что у нас осталось, единственное, чем я еще могу гордиться! Неужели ты ни в чем не можешь послушать родителей?

Я пытался объяснить ей, что чувствую призвание к служению Богу, но идея призвания оставалась ей просто непонятна.

– Можно же быть христианином и врачом, – твердила она. – Вон сколько врачей-христиан! Почему ты не можешь просто лечить людей, зачем непременно говорить с кафедры о христианстве и об исламе?

В конце концов она пришла к выводу, что все свои решения я принимаю назло родителям, только чтобы причинить боль ей и Аббе. После этого родители разорвали со мной отношения.

Призвание к священству

Эти разговоры с родителями происходили в 2009 году, однако решение оставить медицину я обдумывал по меньшей мере с 2006-го. Пастор моей церкви знал, что я стал христианином после изучения Библии и исторического Иисуса вместе с Дэвидом, поэтому попросил меня произнести серию проповедей по поводу фильма «Код да Винчи», в то время вышедшего на экраны. Дэвид, вернувшийся на летние каникулы в Вирджиния-Бич, помог мне составить первую проповедь, и 21 мая я ее произнес. После этой проповеди двое атеистов обратились к Христу. Другие церкви начали просить нас выступить перед их паствой, и скоро стало очевидно, что мы призваны к служению.

Прежде чем продолжать, я должен сказать: верующие из мусульманских семей приходят к священничеству слишком часто и слишком быстро. Обычно их христианские друзья, потрясенные тем, что друг-мусульманин принял Христа, просят его произнести в церкви свидетельство о своем обращении. Свидетельства эти часто звучат сильно и ярко, да к тому же непривычно для американцев, и слава о них быстро распространяется. Вскоре новообращенные из мусульманских кругов уже вещают и учат окружающих – не успев ни укорениться в вере, ни возрасти во Христе, ни пережить истинное духовное преображение. Так случилось и со мной: и года не пробыв христианином, я уже учил в церквях, вел публичные споры с имамами, делился своим свидетельством с сотнями людей. Убедительно прошу других не повторять моей ошибки! Не меньше двух лет ученичества и духовного роста необходимо новообращенному, прежде чем начинать учить других. Сам я молодым священником допустил несколько серьезнейших ошибок именно потому, что мне не хватало благодати и мудрости, рождающихся лишь из времени, проведенного с Христом и Словом Его. Меня Господь милосердно уберег от непосильных испытаний; однако случалось мне видеть новообращенных, всерьез споткнувшихся на этом пути.

Мы с Дэвидом назвали свое служение «Апологетика анастазиса» – с отсылкой к греческому слову anastasis, означающему главный догмат нашей веры, воскресение Иисуса. Впрочем, через некоторое время, обнаружив, что такое название довольно сложно произнести, сократили его до «Апологетика Деяний-17». Ко времени выпуска из медицинской школы я уже проповедовал на десятках мероприятий перед тысячами людей – и определенно делал карьеру как учитель и проповедник, а не как врач. Я решил не забывать о медицинском образовании и пользоваться им, если займусь миссионерством в неблагополучных странах, но призвание свое видел в церковном служении.

Мы с Дэвидом проповедовали вместе; но постепенно, на протяжении двух лет, в результате цепи довольно сложных событий, которые не стану здесь описывать, «Апологетика Деяний-17» сосредоточилась на вопросах свободы слова, шариата и ислама. Как ни важны эти вопросы, я все же не хотел посвящать исламу все свои проповеди. Сердце мое принадлежало триединому Богу, Его красоте, силе и любви, и я хотел проповедовать в первую очередь благую весть Евангелий и ее историческую истинность. Работа «Апологетики» была важна, но не требовала усилий от нас обоих. Я убедил Дэвида продолжать самостоятельно, а сам в июне 2011 покинул движение и основал собственное служение: «Символ веры 2:6». Однако «Символу» не суждена была долгая жизнь.

В сентябре 2011 года мне позвонили из «Международного служения Рави Захариаса», международной организации, объединяющей мыслителей и проповедников. Один из их спикеров в последнюю минуту отменил выступление, и они срочно искали кого-то, кто сможет его заменить. Все их спикеры оказались заняты; спикеры партнеров, обычно работавших с ними – тоже. В последнюю минуту они начали расспрашивать партнеров, не могут ли те кого-то посоветовать, и двое назвали мое имя.

Вот так, по чистой случайности, начались мои отношения с МСРЗ. В декабре того же года мы с Мишель встретились с основателем организации, доктором Рави Захариасом, и он предложил нам присоединиться к своей команде. Мы, не колеблясь, ответили согласием.

Сбылась моя мечта: став одним из штатных спикеров МСРЗ, я не только получил постоянную площадку для проповеди, но и обрел новую христианскую семью. Теперь меня каждый день окружают талантливые люди из самых разных кругов, одушевленные одной страстью – служить делу Христа. Все они стали для меня братьями и сестрами. Быть может, впервые за всю жизнь я чувствую себя абсолютно на своем месте.

День сегодняшний

После разрыва с родителями прошел год, и вдруг, ни с того ни с сего, мне позвонил Абба. В семье случилась беда, и он хотел, чтобы в этот момент все мы были едины. Мы с Мишель немедленно сели в машину и бросились к ним. С этих пор отношения между нами возобновились, однако вплоть до 2014 года оставались очень и очень негладкими. Мы регулярно общались, однако семьей в полном смысле слова не были.

Но в 2014 году что-то изменилось – не совсем понимаю, почему, хотя, пожалуй, догадываюсь. После выхода этой книги я начал получать письма, бумажные и электронные, от читателей со всего земного шара: эти люди, совсем меня не знавшие, писали, что молятся за мою семью. Должно быть, Бог услышал их молитвы: это единственное объяснение, которое у меня есть. Так или иначе, наши отношения вдруг заметно улучшились. Амми больше не плачет каждый раз, когда меня видит, хоть иногда и утирает слезу. Мы с Аббой ведем спокойные «взрослые» разговоры, не сбиваясь постоянно на споры о религии. Мы снова шутим друг с другом и делимся историями. Наконец мы снова становимся семьей. Завтра Амми и Абба прилетают в Англию, чтобы увидеть Айю, свою маленькую внучку. Не могу дождаться, когда встречу их, покажу, как мне живется здесь, в Англии, и забросаю вопросами о том, как растить малышку. Ведь родителей, которые были бы лучше моих, я просто не знаю.

Я буду вечно благодарен всем, кто молился или еще будет молиться за мою семью.

А в Англии я оказался потому, что те вопросы, благодаря которым я оставил ислам и принял Иисуса, до сих пор занимают мое внимание. Став христианином, я для начала получил основы богословских знаний в Университете Байола, затем критически изучал христианство и ислам в Университете Дьюка, у христианских и исламских преподавателей. Сейчас я намерен получить в Оксфорде докторскую степень по Новому Завету – и надеюсь снабдить церковь и искателей истины солидной базой аргументов в пользу христианства.

С Дэвидом мы по-прежнему дружим, но теперь они с Мари живут в Нью-Йорке, и у них уже четверо детей, так что видимся мы не слишком часто. Кстати сказать, мы с Мишель решили пригласить их погостить у нас этой осенью, чтобы они посмотрели на красавицу Айю – а я, пожалуй, присмотрюсь повнимательнее к их сыновьям!

Еще стоит упомянуть, что Айя спит сейчас под одеяльцем, которое подарила нам Бетси, та самая девушка-христианка, что проповедовала мне Благую Весть в школе. Услышав о моем обращении, Бетси написала мне, и наши семьи встречались несколько раз, чтобы поговорить о том, что совершил Господь в нашей жизни. Благодарю и ее, и еще сотни людей, которые пытались до меня достучаться или молились обо мне, даже когда казалось, что это бесполезно.

Общение с мусульманами

Осталось сказать две вещи. Первое: некоторые христиане, читая мою историю, сомневаются в том, что в наши дни Бог общается с мусульманами через сны и видения. Им кажется, что это подрывает авторитет и самодостаточность Писания. И в авторитет Писания, и в его самодостаточность я верю твердо; но верю и в то, что Бог наш – Бог милостивый, способный сделать для нас безмерно больше, чем мы в силах пожелать или вообразить, и к мусульманам Он может обращаться так, что для людей, далеких от миссионерства, это удивительно и непривычно.

Кстати сказать, в каждой лично известной мне истории о мусульманах, имевших вещие сны или видения, Бог этим путем либо прямо направлял мусульман к Библии и христианству, либо прояснял для них какие-либо библейские учения. В моей истории видения и сны привели меня прямиком к Евангелию от Матфея, и там, на страницах Писания, я встретил Бога живого.

И второе: я встречал людей, которые, прочтя эту историю, приходили к выводу, что, прежде чем общаться с мусульманами, необходимо узнать об исламе все. Это, разумеется, не так. Дэвид не знал об исламе почти ничего, когда мы начали наши разговоры. Для того чтобы дружить с мусульманами, нужны не обширные знания об исламе, а готовность узнавать о том, что важно для ваших новых друзей, и желание посвящать время и силы изучению этих вопросов и разговорам о них – по мере того, как ваши отношения укрепятся. Что же касается базовых знаний о христианстве – разумеется, очень желательно уметь внятно объяснить, во что вы верите и почему. По крайней мере, именно это советует христианам 1 Пет 3:15.

Заключительное обращение

В заключение хочу обратиться к тем, кто сейчас размышляет о том, стоит ли последовать за Иисусом – в особенности к тем, кому ради этого многим придется пожертвовать. Признаюсь честно: первый год моего христианства стал для меня самым трудным, самым болезненным временем в жизни. Каждый день был для меня окрашен горечью; я погрузился в такие глубины горя, о каких прежде и не подозревал.

Нет на свете ничего дороже Иисуса. И следовать за ним – блаженство, которое стоит любых страданий

Но теперь, десять лет спустя, оглядываясь назад, так же честно могу сказать и другое: это был самый важный и самый яркий период моей жизни. Он изменил меня, сформировал заново, превратил в ученика Иисуса. Дух Святой был мне Утешителем, слово Божье – поддержкой; и это время я не променял бы ни на что. Истинным последователем Иисуса сделало меня страдание. И нынешняя моя жизнь – и хождение в Боге, и отношения с женой – прекрасна, намного лучше, чем я мог вообразить, когда был мусульманином.

Нет на свете ничего дороже Иисуса. И следовать за ним – блаженство, которое стоит любых страданий.

Взросление мусульманина в Америке

Абду Мюррей

Комментарий к части I: «Призванный к молитве»

Абду Мюррей – юрист, апологет, бывший мусульманин-шиит. Автор двух изданных книг об исламе и других мировоззрениях, в настоящее время президент ассоциации “Embrace the Truth International” («Примите истину»).

На белом, словно усыпанном солью ландшафте пригородов Детройта, где прошла моя юность, наша семья была щепоткой перца. Мы выделялись, ибо были одной из немногих мусульманских семей в этих краях – в те времена явление довольно редкое. А я выделялся еще сильнее, ибо серьезно относился к своей вере, чем побуждал сверстников задавать мне вопросы. Это, в свою очередь, давало мне возможность поделиться с друзьями – такими же ребятами, как я, в основном христианами – тем, что я тогда считал красотой и истиной ислама.

Я был похож на многих известных мне мусульман. Даже в детстве любил говорить о Боге и о своей исламской вере. Мне казалось странным, что немусульмане вокруг меня не любят говорить о религии, словно испытывают при этом какую-то неловкость. «Может быть, христиане на самом деле не верят в свои предания? – думал я. – Если их вера истинна, почему они боятся о ней говорить?» И сам давал себе ответ: должно быть, в глубине души они понимают, что христианская вера попросту глупа. Им просто нужно показать истину ислама, чтобы они увидели верный путь.

Такую уверенность в своей правоте мусульмане приобретают благодаря религиозному воспитанию в детстве и в подростковом возрасте. Учатся, как правило, неформально, в «домашней академии». Родители, дядюшки и другие старшие родственники садятся с нами и учат нас мусульманской апологетике – защите мусульманского взгляда на мир. Коран, говорят нам – это слово Божье, поскольку Мухаммад был неграмотен и никогда не смог бы сам сочинить книгу, исполненную таких красот и глубин. Это неформальное обучение сообщает нам, что Коран – книга чудес, поскольку в нем содержатся факты, лишь недавно открытые современной наукой. Снова и снова нам повторяют, что Коран дошел до нас в том же виде, как услышал его Мухаммад, что за четырнадцать столетий в нем не изменилось ни слова, что ислам предлагает наилучший путь к нравственной и справедливой жизни. И так далее. Все это постоянно обсуждается в домах у мусульман, даже за семейным столом.

С детства мы получаем и полемический заряд. Нам сообщают: христиане, конечно, бывают хорошими людьми и могут даже искренне следовать своей вере, но вера их безнадежно испорчена. Их священные тексты когда-то были чистым словом Божьим, но с тех пор подверглись неисправимой порче. Кроме того, христиане выдумали смехотворные учения, вроде божественности Иисуса или Троицы. Коран был открыт Мухаммаду в Аравии VII века, чтобы остановить тот вред, который причиняли порчей Библии и своими богохульными учениями христиане. Задачей Мухаммада было восстановить истинную религию. Это и моя задача: как добрый мусульманин, я обязан продолжать его дело.

Но снабдить молодых людей аргументами в пользу своей веры и внушить желание ее распространять – не единственная цель этого неформального обучения. Мусульмане старших поколений боятся, что негативные аспекты американской культуры развратят и погубят их молодежь. Их страшит, что дети поддадутся искушению и начнут предаваться порокам, которые, как кажется мусульманам, характерны для американского образа жизни – начнут пить, принимать наркотики, вести беспорядочную половую жизнь. Если юный мусульманин будет твердо держаться своей веры, это придаст ему силы противостоять искушению.

Впрочем, как ни ужасны эти пороки, все они бледнеют перед страшнейшим бесчестием – возможностью отречься от ислама, особенно став христианином. Ислам – это не просто набор религиозных верований. Это идентичность, охватывающая все стороны твоего бытия. Сменить эту идентичность, даже для тех, кто придерживается ислама лишь формально – немыслимо. Это все равно что покончить с собой. Новообращенный при этом все равно что умирает, оставляя своих родных в вечном трауре и стыде.

Считается, что здоровая диета из апологетики и полемики, сдобренная щепотью культурной гордости, может предотвратить эту беду. И родные, не жалея сил, убеждают юных мусульман, что быть мусульманином – значит признавать пророческое достоинство Мухаммада и божественное происхождение Корана и в то же время противиться самой мысли о том, чтобы стать кем-то другим, в особенности христианином.

Большинству христиан трудно даже вообразить себе, насколько тяжело жить в американском обществе, сохраняя при этом мусульманскую идентичность. Поэтому же большинство не понимает, как сложно мусульманину даже предположить, хотя бы на минуту и ради эксперимента, что Благая Весть может быть истиной. Благодарю Бога за тех драгоценных христиан (увы, их слишком мало!), что не только проповедуют красоту и истину Благовестия вдумчивыми словами, но и являют любовь и заботу Иисуса в собственных делах. С их помощью Бог ведет нас по бурным водам духовных споров, спасая от кораблекрушения.

Для мусульманина отречься от ислама – немыслимо. Это все равно что покончить с собой

Как и многим мусульманам, в конце концов отдавшим жизнь Христу, мне потребовалось время, чтобы принять истину – хотя истина того стоила, несмотря на огромную цену, которую мне пришлось заплатить. Я знал: полное принятие личности и деяний Иисуса Христа будет стоить мне самой идентичности, моего «я», воспитанного застольными разговорами в мусульманской общине. Я не хотел платить такую цену, пока не осознал, что Христос действительно этого стоит. Со временем мне стало ясно, что имел в виду прославленный Джим Элиот, погибший на службе Благовестию, когда писал: «Право, стоит пожертвовать тем, что не сможешь сохранить, чтобы получить то, что не сможешь утратить»[121]. Элиот перефразировал здесь слова Павла: «Для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа» (Фил 3:8). Однако любая цена, которую можем заплатить мы за то, чтобы следовать Иисусу, меркнет в сравнении с ценой, которой Он искупил нас. К. С. Льюис писал, что любовь Божья к нам «неутомима в желании исцелить нас от грехов – любой ценой для нас, любой ценой для Него»[122]. Стоит пожертвовать своей идентичностью ради того, чтобы последовать за таким Богом – и получить от Него новую, христоподобную идентичность.

С тех пор, как я вверил свою жизнь Иисусу, моя «диета» сильно изменилась. Прежде я набивал себе живот поверхностными ответами, царапавшими горло и не утолявшими голод. Но во Христе голод мой утолен Хлебом Жизни, и жажда – Водой Живой, дарующей вечное блаженство.

Встреча Востока и Запада

Марк Миттельберг

Комментарий к части II: «Посол ислама»

Марк Миттельберг – автор бестселлеров, основной создатель курса «Заразительное христианство», переведенного более чем на двадцать языков и распространенного среди полутора миллионов людей по всему миру. Уже более десяти лет он трудится руководителем отдела проповеди в «Ассоциации Уиллоу-Крик».

– Важно знать, что Аллах – один-единственный Бог, и что Мухаммад, да будет мир над ним, его истинный пророк. Бог неразделим, и у Него нет сына. Иисус, да будет мир над ним, не был Сыном Божьим. Он был воистину пророком, как и Мухаммад, и мы должны почитать его, но никогда не должны ему поклоняться. Поклоняемся мы Аллаху, и только ему одному.

Эти смелые слова, произнесенные имамом – человеком в белых одеждах, стоящим перед нами и, как видно, сейчас главным в мечети – звучали не так, как обычно звучат богословские рассуждения. Имам говорил как власть имеющий: он ждал, что его слова будут приняты без раздумий и возражений.

Впрочем, нельзя сказать, что имам не был готов к вопросам. Пожалуй, он был даже рад бросить вызов целой группе христиан одновременно. Так что, произнеся краткое поучение, он пригласил нас высказаться. Однако и на наши вопросы отвечал тем же властным тоном, ясно показывающим, что он знает истину, а нам лишь предстоит ей научиться.

Эта самоуверенность ярко проявилась в нем, когда наконец я задал свой вопрос. Я спросил имама, почему он и другие мусульмане отрицают, что Иисус – Сын Божий, что Он умер на кресте и воскрес из мертвых три дня спустя. Вежливо, как только мог, я сообщил, что мы, верующие, пришедшие в этот день в мечеть, верим во все это на основе свидетельств учеников Иисуса. Они ходили и говорили с ним три года – и не раз слышали, как он называл себя Сыном Божьим. Они видели, как Он умер на кресте. Они встречались с Ним, разговаривали, даже ели с Ним вместе после воскресения. И они удостоверили, что в новозаветных Евангелиях все это записано верно.

– Любопытно знать, – заметил я в заключение, – есть ли какие-то исторические или логические причины предпочесть учение ислама надежным историческим данным?

Имам пронзил меня взглядом, а затем громогласно объявил:

– Я выбираю верить пророку!

На этом время, отведенное для вопросов, закончилось.

Вот так встреча Востока и Запада! В тот день я ушел оттуда с ощущением, что мы по-разному относимся к истине и по-разному ее воспринимаем. Годы спустя я написал о том, что представляется мне фундаментальным различием в восточном и западном восприятии получения знаний[123].

На Востоке, особенно в исламе, истиной считается то, что сообщают тебе авторитеты. От тебя ждут, что ты примешь их учение. Поэтому я называю этот подход «путем авторитарной веры». Собственно говоря, изначальное значение арабского слова «ислам» – «покорность». Думаю, справедливо будет сказать, что в мусульманстве господствует стремление покоряться тому, чему учит религия, не задавая вопросов.

Это совпадает с оценкой, которую дает в части 2 этой книги мой друг Набиль Куреши:

«Люди из исламских культур Востока, как правило, принимают истину не путем рассуждения, а на веру, услышав ее из уст авторитетов. Разумеется, и на Востоке немало людей, рассуждающих и мыслящих критически; но в целом рациональное мышление там не столь ценится и считается менее важным, чем на Западе. Мыслить умеют лидеры – а им лучше знать. Получать информацию из разных источников, сравнивать ее и критически оценивать – дело специалистов, а не обычных людей».

Как показывает Набиль, этот подход резко противоречит более распространенному на Западе, который я называю «путем веры на основе свидетельств». Этот подход решает, что принять как истину, основываясь не на словах авторитетов, а на логике и опыте, в том числе на сведениях, сохраненных в достоверных исторических источниках – как те, на которые я ссылался в беседе с имамом.

На Востоке истиной считается то, что сообщают тебе авторитеты.

От тебя ждут, что ты примешь их учение. Мыслить умеют лидеры – а им лучше знать

Разумеется, у обоих подходов есть свои подводные камни. Западным людям, сосредоточенным на доказательствах, порой необходимо напомнить, что им заповедано принять любовь истины (см. 2 Фес 2:10), то есть честно пользоваться разумом и свидетельствами и идти вслед за этими доказательствами туда, куда они ведут. Слишком часто люди в западной культуре ограничивают спектр объяснений натуралистическими, а сверхъестественные объяснения отметают с порога. Этот предрассудок делает и научные, и исторические объяснения атеистическими по определению. Но, если мы поможем людям открыть сознание для всего спектра возможных объяснений, не сомневаюсь, что логика и свидетельства (а также внутренняя работа Духа Святого) вернут их не только к вере в Бога, но и к христианской вере[124].

Восточным людям, склонным к авторитарному мышлению, необходимо напомнить, что религиозные авторитеты не созданы равными: одни из них заслуживают доверия, другие нет. Если мы не рассматриваем «верительные грамоты» лидеров и не взвешиваем их слова, как нам разобраться, за кем из них следовать? Библия призывает нас: «Все испытывайте, лучшего держитесь» (1 Фес 5:21), и предупреждает: «Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире» (1 Ин 4:1).

Вопрос в том, хватит ли восточным людям мужества и решимости, чтобы подвергнуть свои верования критической проверке? Эта задача может быть сложной, как напоминает нам Набиль: «Когда авторитет исходит не от разума, а от статуса, задавать вопросы руководителям и сомневаться в их решениях опасно – это грозит опрокинуть систему. Послушание здесь вознаграждается, за несогласие осуждают и наказывают».

Благодарение Богу, в наши дни все больше мусульман готовы вытерпеть и внутреннюю борьбу, и дискомфорт, и даже опасность в поисках не только истины, но и Того, Кто сказал, что Он есть Истина (Ин 14:6). Набиль – вдохновляющий пример, и я верю, что этому примеру последуют многие.

Новый Завет

Дэниел Уоллес

Комментарий к части III: «Испытание Нового Завета»

Доктор Дэниел Уоллес – профессор новозаветных исследований в Богословской Семинарии Далласа. Старший редактор Нового Завета в Библии NET [ «новый отредактированный перевод»] и консультант четырех других переводов Библии. Его учебник по грамматике библейского греческого, «Греческая грамматика для продолжающих: экзегетический синтаксис Нового Завета», стал стандартным при обучении в англоязычном мире и переведен на множество языков.

На второй год колледжа я перевелся в Университет Байола, небольшое христианское учебное заведение в Южной Калифорнии. Там я хотел изучать Библию. Мне повезло: греческий язык мне преподавал замечательный текстолог доктор Гарри Штурц. Через несколько недель после начала первого семестра, в пятницу, в жаркий полдень, доктор Штурц сообщил нам, что не во всех рукописях Нового Завета говорится одно и то же. «На самом деле между рукописями существуют сотни тысяч текстуальных разночтений», – спокойно заключил доктор Штурц в конце пары. Затем, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он вышел из аудитории.

Домой в тот день я возвращался в полном смятении. «Как же можно быть уверенными, что наша сегодняшняя Библия – это слово Божье? Откуда мне знать, что Библия не испорчена до полной неузнаваемости?» Несколько лет назад я посвятил свою жизнь Христу. Теперь же хотел знать, не посвятил ли я ее мифу.

Так началось мое путешествие длиною в жизнь – исследование надежности текста Нового Завета. Доктор Штурц хотел, чтобы студенты сами сформулировали свои убеждения и сами изучили свидетельства. Вот почему он не боялся довести кого-то из нас до кризиса веры. Именно он вдохновил меня заняться изучением Нового Завета – что я и делаю уже сорок с лишним лет. Постепенно я начал понимать, что все это бесчисленное множество вариантов – лишь часть истории, и важная часть, свидетельствующая о том, что наше Благовестие живо и реально.

В своих странствиях, и научных, и духовных, я понял, как важно для христианина стремиться к истине любой ценой. И то, что я узнал о текстуальных разночтениях и их влиянии на христианскую веру за сорок лет работы и с изданиями Нового Завета, и с сотнями рукописных первоисточников, укрепило мою веру так, как я не мог и вообразить в начале пути.

В этой короткой статье я изложу три основных факта о текстуальных разночтениях Нового Завета и их влиянии на веру христиан.

Число разночтений

По самым точным оценкам на сегодняшний день, в известных нам рукописях Нового Завета имеется приблизительно четыреста тысяч текстуальных разночтений. Однако причина такого поразительного множества вариантов – в еще более поразительном множестве рукописей. В античном греко-римском мире невозможно найти абсолютно ничего, что хоть отдаленно сравнялось бы с Новым Заветом по количеству дошедших до нас рукописных копий. От среднего греко-римского автора доходит до наших дней в лучшем случае около двадцати списков, а чаще гораздо меньше. Что же до Нового Завета – ему есть чем похвастаться: 580 списков только на греческом. Но очень рано Новый Завет начали переводить и на другие языки: латынь, сирийский, коптский, грузинский, готский, армянский и арабский. На всех языках существует около двадцати тысяч списков Нового Завета. Правда, большинство из них неполны, а от некоторых остались лишь клочки папируса. Однако манускрипт среднего размера представляет собой более четырехсот пятидесяти страниц.

Но если бы все эти манускрипты в мгновение ока были уничтожены, мы все равно не остались бы без свидетельств. Дело в том, что отцы Церкви с конца I столетия и до XIII века цитировали Новый Завет в своих проповедях, комментариях и богословских трактатах. И даром краткости они не обладали. В наше время известно более миллиона цитат из Нового Завета, почерпнутых из сочинений отцов Церкви. Эти цитаты позволяют воспроизвести Новый Завет практически целиком, и много раз.

А как насчет датировки рукописей? Часто можно услышать, что лишь очень немногие манускрипты Нового Завета восходят к первому тысячелетию. Это правда – относительная. До 1000 года созданы лишь 15 процентов всех известных нам новозаветных рукописей. Но и это более восьмисот манускриптов – более чем в сорок раз больше среднего объема, который получал за две тысячи лет переписывания средний классический автор! Число рукописей среднего классического автора, восходящих к первым 500 годам после создания его произведения, равняется нулю. А у Нового Завета имеется не менее 250 манускриптов – только на греческом, – созданных в первые пятьсот лет после его составления. Из них в первые триста лет был создан первый известный нам полный текст Нового Завета, так называемый Синайский кодекс, а также более сотни рукописей, дошедших до нас частично. И некоторые из этих рукописей, пусть и фрагментарные, восходят к первым десятилетиям после создания Нового Завета.

Само то, что распространением своего учения христиане были озабочены куда больше, чем скрупулезным расставлением точек над i – свидетельство живой силы христианской веры. Но могла ли эта страсть к проповеди привести к искажению учения?

Сущность разночтений

Более 70 процентов всех текстуальных разночтений – это различия в произношении, ни на что не влияющие. Еще некоторая часть касается элементов греческого синтаксиса, даже непереводимых на английский (как и на большинство других языков). Существуют синонимичные варианты: например, в разных рукописях используется то слово «Иисус», то «Христос». Значение остается тем же, и никакие богословские проблемы при этом не возникают. Встречаются замены осмысленные, но явно ненадежные – например, если их можно найти в очень немногих или очень поздних рукописях. В результате остается менее одного процента текстуальных разночтений, влияющих на смысл и при этом заслуживающих рассмотрения.

Как пример такого разночтения можно привести число 616 (вместо 666) в качестве «числа зверя» в Откр 13:18. Однако и это разночтение, хоть и осмысленно, и заслуживает внимания, не затрагивает важнейших учений христианской веры.

Самыми крупными сомнительными отрывками на данный момент считаются Мк 16:9–20 и Ин 7:53 – 8:11. Каждый из них включает в себя дюжину стихов. Следующие по величине текстуальные разночтения касаются всего одного-двух стихов. Таких существует около двух десятков. Современные исследователи Нового Завета в целом разделяют мнение о том, что Мк 16:9–20 и Ин 7:53 – 8:11 являются позднейшими вставками: в древнейших и наиболее надежных рукописях их нет и их синтаксис, лексика и стиль не соответствуют синтаксису, лексике и стилю основного текста. Однако и эти разночтения не затрагивают никаких учений. Бесспорно, для многих из нас эти стихи могут быть любимыми, однако их дискредитация ни в малой мере ни ставит под сомнение основы христианской веры.

Влияние текстуальных разночтений на веру христиан

Основной вопрос, связанный с текстуальными разночтениями: верно ли, что со времен, когда был написан Новый Завет, христианская вера как-то фундаментально изменилась? Зависит ли воскресение Иисуса от текстуально сомнительных отрывков? Верно ли, что упоминания о божественности Христа имеются только в «подозрительных» стихах? Очевидно, эти вопросы чрезвычайно важны для любого, кто ищет истину о христианстве. Хотелось бы заключить эту статью цитатой из авторитетного ученого, которого многие мусульмане и атеисты, когда заходит речь о текстуальной порче Нового Завета, призывают себе в свидетели.

В приложении к книге Барта Эрмана «Искаженные слова Иисуса» мы встречаем такой диалог между редакторами книги и ее автором:

– Считаете ли вы, что важнейшие положения ортодоксальной христианской веры могут быть в опасности из-за обнаруженных в библейских рукописях ошибок писцов?

Ответ Эрмана красноречив:

– Текстуальные разночтения в рукописной традиции Нового Завета не касаются основ христианского вероучения.

Даже этот скептический, но добросовестный исследователь Нового Завета вынужден признать: ни одному из ключевых догматов христианства разночтения в текстах не угрожают. Многие атеисты и мусульмане, следующие путем Эрмана, чрезвычайно преувеличивают его утверждения и доходят до такого, чего он сам никогда не говорил.

История текстов Нового Завета богата и увлекательна. Но, когда оседает пыль, мы можем быть уверены: то, что имеется у нас сейчас – это в целом (да и в подавляющем большинстве частностей) именно то, что было написано тогда.

Мой друг Набиль Куреши открыл эту истину самостоятельно. С тех пор как я познакомился с ним – это случилось вскоре после его обращения, – не устаю удивляться его серьезному отношению к истине, остроте ума и такому живому, сердечному отношению к Богу, какое встречал до сих пор лишь у немногих. Меня восхищает его энтузиазм, готовность искать истину и узнавать Бога любой ценой, его мужество перед лицом противодействия со стороны семьи и друзей. Молюсь о том, чтобы эта книга, его духовная автобиография, с помощью Духа Божьего многих привела ко Христу.

Ключевые моменты

Майкл Ликона

Комментарий к части IV: «Путь к Кресту»

Майкл Ликона – преподаватель богословия в Баптистском Университете Хьюстона и автор новаторской книги «Воскресение Иисуса: новый историографический подход». Он много раз вел публичные дебаты с известными агностиками и мусульманами и выступал более чем в пятидесяти университетах мира.

Всем нам порой приходится принимать решения, которые обнажают нашу суть и определяют собой дальнейший ход нашей жизни. Такие моменты мы называем «ключевыми». Цезарь решил перейти Рубикон, зная, что это повлечет за собой гражданскую войну в Риме. Дитрих Бонхеффер решил принять участие в заговоре с целью убийства Гитлера, зная, что его действия нравственно оправданны, но в то же время понимая, что этот план может стоить ему жизни.

Иисус в Гефсиманском саду с ужасом ожидал предстоящих пыток и жестокой казни. Ему предстояло решить, отступить – или шагнуть навстречу испытанию. Любой в подобных обстоятельствах захотел бы бежать; Иисус не скрыл от нас, что этого желал и Он. Но еще Он сознавал, что самая цель бытия Его в этом мире – в том, чтобы перенести это испытание. Поэтому Он решил не бежать (Мк 14:32–15:39; Ин 18:1 – 19:30). Это был ключевой момент в жизни Иисуса – момент, изменивший весь мировой порядок.

Когда я познакомился с Набилем, ни он, ни я не подозревали, что вскоре переживем ключевые моменты своей жизни. Путешествия, в которые оба мы скоро отправились, были довольно схожи. Для начала, оба мы выросли в семьях, где серьезно относились к религии. С самых юных лет обоих нас снедало желание узнать Бога и угодить Ему. Оба мы были готовы следовать за истиной, куда бы она нас ни привела. И каждый искренне верил, что уже следует за истиной, в отличие от другого.

Мое путешествие началось в 2003 году, когда я начал готовить докторскую диссертацию. Мне захотелось посмотреть на воскресение Иисуса под другим углом – используя стандартные методы исторического исследования. Я начал читать литературу по философии истории и историческому методу – и довольно скоро зашатались мои личные предубеждения. Я хотел, чтобы воскресение Иисуса стало доказанным фактом. Однако методическая литература сообщала, что такая цель может серьезно подорвать объективность моего исследования. Разумеется, скептики сталкиваются с той же проблемой, только с другой стороны: они стремятся доказать, что Иисус не воскресал. Наши предрассудки, если не замечать их и не учитывать, так сильно влияют на ход исследований, что мы почти всегда приходим именно к тому заключению, которого хотели.

С начала исследования прошло около года, и моя цель при написании диссертации изменилась. Теперь я стремился уже не доказать воскресение Иисуса; я был поглощен желанием выяснить, что же откроет беспристрастное исследование, если я смогу максимально отрешиться от своих предрассудков. Я участвовал во множестве публичных дискуссий со скептиками по вопросу: «Воскрес ли Иисус?» – и перед каждой дискуссией просил Бога открыть мне истину.

Наши предрассудки, если не замечать их и не учитывать, так сильно влияют на ход исследований, что мы почти всегда приходим именно к тому заключению, которого хотели

– Если я на неверном пути, – молился я, – пожалуйста, покажи мне мою ошибку! Смири меня, если нужно. Разбей предубеждения, что мешают мне увидеть правду. Я просто хочу следовать за Тобой, Господи, даже если Ты – не Тот, кем я Тебя считал!

Поскольку большинство моих оппонентов были известные ученые, люди высокообразованные, лениться мне не приходилось. Я должен был внимательнейшим образом изучать и сами фактические данные, и то, как их могут использовать противники. На дебатах нельзя было просто отвечать: «Ваши аргументы меня не убеждают». Необходимо было предъявить причины – и основательные причины – слабости или неполноты их аргументации. Так что дебаты заставили меня тщательно продумать практически все детали и возможные вопросы в связи с воскресением Иисуса. Путешествие мое оказалось нелегким; проверка своих убеждений и расставание с предрассудками часто были мучительны. Но через пять с половиной лет путешествие завершилось:

я пришел к выводу, что воскресение Иисуса подтверждается историческими данными намного более надежно, чем любая конкурирующая гипотеза[125]. Решение искать истину и следовать за нею, куда бы она меня ни привела, и решение употребить все силы, чтобы очиститься от предрассудков, стали ключевыми моментами моей жизни. Теперь я остаюсь последователем Иисуса не потому, что меня так воспитали, а потому, что исторические свидетельства убедительно подтверждают: Его воскресение из мертвых – реальное историческое событие.

Набиль начал свое путешествие в уверенности, что свидетельства подтверждают правоту исламской веры. Он шел неустанно и, насколько я могу судить, честно и с открытыми глазами. Набиль страстно желал, чтобы истиной оказался ислам. В этой религии он вырос и гордился тем, что он мусульманин. Кроме того, он безмерно любил своих родителей и не хотел причинить им скорбь или стать причиной позора для них в мусульманской общине; а если бы Набиль оставил веру, в которой был воспитан, и стал последователем Иисуса, и то и другое было бы неизбежно. Жители Запада, далекие от ислама, редко об этом думают: в нашей культуре понятие общественного позора не играет такой роли. Однако, как и я, больше всего Набиль хотел искать и найти истину, пусть даже она и привела бы к нежелательным последствиям. И действительно, если принять, что наше решение об Иисусе, с большой вероятностью, определит нашу судьбу в вечности – сможем ли мы удовлетвориться чем-то меньшим, чем серьезный поиск истины? Путешествие Набиля, быть может, заняло меньше времени, чем мое, но было не менее мучительно. Когда Набиль обнаружил, что убедительные свидетельства божественности Иисуса – Его слова о том, что Он Сын Бога небесного, смерть через распятие и воскресение из мертвых – выдерживают самую придирчивую критику и скептиков, и исламских ученых, он принял решение идти за истиной и стать последователем Иисуса. Это и стало ключевым моментом его жизни.

Божественность Иисуса Христа

Дж. Эд Коможевский

Комментарий к части V: «Иисус: смертный Мессия или Божественный Сын Божий?»

Дж. Эд Коможевский – профессор библеистики и богословия в Северо-Западном колледже и научный руководитель Служения Джоша Макдауэлла. Он – соавтор двух влиятельных книг: «Новое знакомство с Иисусом» и «Место для Иисуса», посвященных сущности Иисуса и Его Божественному достоинству.

Где звучит имя Иисуса, там начинаются споры. Так было всегда. Во времена Иисуса иудейские авторитеты относились к притязаниям «скандального галилейского равви» на божественное достоинство так же подозрительно, как и благочестивый мусульманин Набиль в наши дни. «Чем Ты Себя делаешь?» – спрашивали они, осознав, что Иисус почитает Себя кем-то большим, нежели Авраам (Ин 8:53). Писцы и фарисеи много раз спорили об этом непосредственно с Иисусом; у них не было возможности объявить Его притязания позднейшими искажениями или вставками (как учил ислам Набиля).

Красноречиво их собственное объяснение, сохранившееся во всех четырех Евангелиях, что Иисусом владеют бесы (Мф 9:34; 12:24; Мк 3:22; Лк 11:15; Ин 7:20; 8:48).

Ислам так низко не опускается. Напротив, он почитает Иисуса так высоко, как только позволяет исламское богословие почитать человека. Ислам считает его великим пророком, по значению уступающим лишь Мухаммаду. Он согласен с Новым Заветом в том, что Иисус (в отличие от Мухаммада) родился от девственницы. Также он учит, что Иисус, не умирая, телесно взошел в рай или на небеса (снова в отличие от Мухаммада). Хотя это учение не согласно с Новым Заветом, оно демонстрирует высокий, благородный взгляд на Иисуса со стороны мусульман.

Разумеется, христиане согласны с тем, что Иисус был человеком и великим пророком; однако видят в нем и нечто намного большее. К сожалению, иногда мы сами создаем впечатление, что вера в Иисуса как воплощенного Бога содержится лишь в Евангелии от Иоанна. Это открывает дверь к аргументам типа «Иоанн не считается», – тем, которые использовал Набиль, столкнувшись со свидетельством четвертого Евангелия. На самом деле, как Набиль вскоре выяснил сам, остальные Евангелия демонстрируют не менее высокий взгляд на Иисуса Христа. Приведем лишь несколько самых поверхностных примеров.

Апостол Павел писал свои послания или письма между 49 и 65 гг. н. э. Поскольку Иисус умер в 30 или 33 году, это означает, что все послания были написаны в период от двадцати до тридцати пяти лет после его смерти. Они повсеместно признаны древнейшими христианскими писаниями. Стоит отметить, что Павел дважды называет Иисуса «Богом» (Рим 9:5; Тит 2:13). Однако любимое его именование Иисуса – «Господь», слово, используемое иудеями в I веке как замена устного или письменного еврейского имени Бога YHWH («Яхве» или «Иегова»). Например, там, где Ветхий Завет говорит о «дне Господнем» («дне Яхве», например Иоил 2:31), Павел упоминает «день Господа Иисуса» (1 Кор 5:5; 2 Кор 1:14; и так далее). Там, где Ветхий Завет говорил о «призыве во имя Господне» (имя Яхве, например в Иоил 2:32), Павел говорит о «призыве во имя Господа Иисуса Христа» (1 Кор 1:2; см. также Рим 10:12–14). Там, где Ветхий Завет называет основанием веры Израиля признание, что «един Господь» и лишь он является Богом (Втор 6:4), Павел утверждает, что Иисус – «единый Господь», через которого все сотворено (1 Кор 8:6; см. также Еф 4:5). Где Ветхий Завет говорит, что всякое колено преклонится перед Господом и всякий язык воспоет Ему хвалу (Ис 45:23), Павел говорит, что всякое колено преклонится и всякий язык исповедует Господом Иисуса (Фил 2:10–11). Эти примеры ясно показывают, что Павел, как и Иоанн, видел в Иисусе нечто больше пророка.

Однако, если Иоанн «не считается», быть может, Павел не считается тоже? Набиль описывает некоторые полемические аргументы, с помощью которых мусульман учат ставить учение Павла под сомнение. Проблема с таким подходом, разумеется, та, что скоро «не в счет» оказываются все раннехристианские писания. Однако Иисус назван Богом не только у Иоанна (1:1, 18; 20:28) и Павла (Рим 9:5; Тит 2:13), но и в Деяниях (20:28), в Послании к Евреям (1:8), во Втором послании Петра (1:1). Его почитают как Господа (Яхве) не только Павел, но и Деяния (1:24; 2:21, 36) и Первое послание Петра (2:3; 3:13–16). И Послание к Евреям (1:6), и Откровение (5:12–13) учат, что Иисусу Христу поклоняются ангелы на небесах. Вера в то, что Иисус стоит выше всего и вся, пронизывает все книги Нового Завета.

Рассмотрим Евангелие от Марка, которое большинство ученых считают самым ранним. Марк начинает свое Евангелие с цитаты Ис 40:3: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Мк 1:3). «Господь», которому здесь необходимо приготовить путь – это Господь Иисус, которого Иоанн Креститель считает столь превосходящим себя, что сам он недостоин даже, как раб, развязать Ему ремни сандалий (Мк 1:7–8). На протяжении всего Евангелия от Марка Иисус говорит и действует слишком уж «как власть имеющий» для обычного, пусть и великого пророка. Когда он исцеляет людей, изгоняет бесов, творит другие чудеса, при этом Он не обращается к Богу с молитвой, не просит Ему помочь – Он просто говорит, и становится по слову Его (1:25–27, 41 и далее). Он прощает человеку грехи; писцы отмечают, что это прерогатива исключительно Бога (2:5–7). Он называет себя господином субботы, стоящим над законом о ее соблюдении (2:28). На море Галилейском с учениками, когда буря грозит опрокинуть лодку, Иисус приказывает буре «утихнуть», и становится так (4:39). На допросе у первосвященника Иисус говорит, что воссядет по правую руку Силы на облаках небесных (14:62). Иными словами, он будет править Вселенной с престола Божьего рядом с Отцом.

Вера в то, что Иисус стоит выше всего и вся, пронизывает все книги Нового Завета

А как насчет Евангелия от Матфея, которое обычно считают самым иудейским из четырех? У Матфея мы встречаем все те же элементы, что и у Марка, плюс дополнительные свидетельства о божественности Иисуса. Матфей начинает с того, что говорит об Иисусе: «С нами Бог» (Мф 1:23), а в кульминации его повествования воскресший Иисус обещает ученикам: «Я с вами во все дни до скончания века» (28:20). Иными словами, Иисус воплощает в себе присутствие Бога: Он и есть Бог во плоти. Еще одно утверждение в том же духе появляется приблизительно в середине Евангелия, где Иисус говорит ученикам: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (18:20). Никакой «обычный» пророк, сколь угодно великий, такого бы не сказал. Увидев воскресшего Иисуса, ученики поклонились Ему, а Он сказал, что теперь дана Ему всякая власть на земле и на небе (28:17–18). Очевидно, Матфей тоже видит в Иисусе никак не менее, чем Божество в полном смысле слова.

Все важнейшие авторы новозаветных писаний – Матфей, Марк, Лука, Иоанн, Павел и неизвестный автор Послания к Евреям – свидетельствуют о притязаниях Иисуса на божественность, о Его божественной природе и прерогативах. Эти люди писали в период от 30 до 50 лет после смерти Иисуса; все они, кроме Луки, были иудеями и провели часть жизни в Иудее и в Галилее. Все они либо знали Иисуса лично, либо были знакомы с людьми, знавшими Его. В отличие от них, Мухаммад не знал ни Иисуса, ни кого-либо из тех, кто Его знал. Он жил пятьсот лет спустя в другой стране (Аравии), в другой культуре; но идея, что Иисус – великий пророк, но не Бог, зиждется только на его учении. Со строго исторической точки зрения многочисленные свидетельства новозаветных авторов имеют однозначный приоритет в разрешении вопроса о том, кем считал Себя и кем был Иисус. В конце концов Набиль отвел писаниям Нового Завета их законное место. И Иисус занял свое истинное место – место Бога – на престоле его сердца.

Троица и Евангелие

Роберт Боуман

Комментарий к части VI: «Вопрос о Благой Вести»

Роберт Боуман – научный руководитель Института религиозных исследований в Гранд-Рапидс, штат Мичиган. Роб преподает апологетику, библеистику и историю новых религиозных движений в Университете Байола и Университете Корнерстон. Он – автор шестидесяти статей и тринадцати книг, включая книги «Почему надо верить в Троицу?» и «Спор слова и веры».

Когда Набиль спорил и боролся с христианскими учениями о Троице и о спасении смертью Иисуса Христа, он был мусульманином. Однако не только мусульманам и людям из других нехристианских культур бывает трудно понять эти догматы. Сам я, хоть и вырос в христианской семье, в годы учебы в колледже прошел через период серьезнейших сомнений и попыток самостоятельно разобраться в этом и других христианских учениях. Как и многих других, особенно смущало меня учение о Троице. Оно не только трудно для понимания, но и неясно, поддерживает ли его Библия. Однажды я спорил с учителем воскресной школы: он пытался защитить Троицу, настаивая на том, что Иисус и Бог Отец – одно и то же. Но я понимал, что Троица означает не это.

Изучая Библию и исследуя эти проблемы, я пришел к выводу, что учение о Троице в истинном своем смысле создано не людьми, хотя словесные его формулировки в символах веры, разумеется, составили люди, способные ошибаться. Откровенно говоря, учение о Троице просто не относится к тем, которые можно выдумать. Когда люди создают то или иное учение, они стремятся к простоте и изяществу мысли, стараются, чтобы их идеи были понятны. Результатом обычно становятся идеи, схожие с теми, которые можно найти во многих мировых религиях. С одной стороны, множество религий учит о том, что все на свете божественно или содержит в себе какую-то частицу божества, некоторые – о том, что есть много богов и одни из них важнее других; несколько – о том, что есть единый Бог, который стоит над Вселенной и смотрит на нас сверху. С другой стороны, Бог, существующий вечно в трех разных лицах, Бог, который принял человеческую природу, но остался Богом – это очень сложный, трудный для понимания комплекс идей, который ни в каких иных мировых религиях не встречается. Его невозможно найти нигде, кроме исторического христианства.

Откуда же взялось это учение? Христиане верят, что Бог триедин – что Он существует как единый Бог в трех лицах, – поскольку так открыл нам Бога Иисус. Иисус учил нас прежде всего о Своем Небесном Отце. Молитва Господня, самая знаменитая из молитв, начинается словами: «Отче наш, который на небесах!» Христиане мыслят о Боге как о своем Отце, поскольку так научил их думать Иисус. В то же время мы видим, что в Евангелиях Иисус именуется «Сыном» Божьим в каком-то ином, совершенно уникальном смысле. Например, когда иудейские учителя упрекнули Иисуса за то, что он работает в субботу (он исцелил парализованного), Иисус объяснил, что как Отец работает в субботу, так же поступает и Он, Его Сын (Ин 5:17). Следовательно, Иисус – Сын Божий в уникальном смысле; однако Он милостиво предлагает нам «разделить» его близкие, семейные отношения с Отцом, также стать «детьми» Божьими. Кроме того, Иисус обещает, что, вернувшись на небеса, пришлет вместо Себя Другого, который пребудет с учениками вечно (Ин 14:16–17; 15:26–27). Этот Другой – Дух Святой (Ин 14:26). Святого Духа Библия также называет Богом (Деян 5:3–4), однако, как открывают и этот, и многие другие библейские тексты, это Некто, отличный и от Отца, и от Сына. Таким образом, Иисус открывает нам Троицу, открыв, что: 1) Отец – это тот, кто послал Иисуса и кто приглашает нас стать Его детьми; 2) Сам Иисус – это уникальный Сын Божий; и 3) Дух Святой – это божественная личность, посылаемая на землю Отцом и Сыном после того, как Иисус вернулся на небеса.

Ключ к пониманию для меня в ответе на вопрос: кто такой Иисус? Если Иисус – действительно Сын, снизошедший от Отца, умерший и воскресший нашего ради спасения, взошедший на небеса, а затем пославший Духа Святого, чтобы тот обитал с народом Его, значит, в учении о Троице определенно есть нечто истинное. Чем больше я изучал Библию, тем яснее открывалось мне, что Иисус – вечный и божественный Сын Божий, пришедший в мир во плоти (то, что христиане называют воплощением). Едва я продрался через грубые карикатуры на Троицу и слабые возражения к историческим источникам, как начал понимать, что Писание утверждает истинность этого учения.

Кроме того, я начал понимать, как тесно учение о Троице связано с Благой Вестью о спасении. Благая Весть – это известие о победе Бога над дьяволом и над человеческим мятежом, испорченностью, смертью. Это не о том, что я делаю для Бога, а о том, что Он делает и уже сделал для меня. Иисус – не персонаж, посланный Создателем, чтобы призвать нас исправиться и жить по совести: Иисус и есть Создатель, смиренно сошедший к нам, чтобы испытать нашу участь на себе и спасти нас из нашего безнадежного положения.

То, что Он искупает наши грехи – лишь часть того, как Он спасает нас. Иисус не выплачивает «штраф» за наши прегрешения, чтобы мы продолжали спокойно грешить дальше; умирая на кресте, он не только оплачивает наш духовный долг, но и исцеляет духовную болезнь. Когда мы вверяем себя Христу, Он прощает наши грехи и одновременно начинает в нас внутренние изменения, которые должны сделать нас такими же святыми и любящими, как Он и как Бог Отец. Это Иисус делает через посредство Святого Духа, которого посылает к нам. Спасение благодатью не означает, что по сути мы остаемся нечистыми грешниками. Оно означает, что Бог прощает наши грехи и делает для нас то, чего мы сами для себя сделать не можем: он выплачивает наш долг и запускает процесс искоренения греха из нашей жизни. У этого процесса две стадии: пока мы смертны, Дух Святой изменяет наши сердца так, что мы начинаем вести жизнь, более угодную Богу, хотя совсем не грешить и не можем; а затем, в воскресении и в жизни будущего века, мы станем существами нравственно и духовно совершенными.

Иисус – не персонаж, посланный Создателем, чтобы призвать нас исправиться и жить по совести: Иисус и есть Создатель, смиренно сошедший к нам, чтобы спасти нас из нашего безнадежного положения

Таким образом, в нашем спасении участвуют все три лица Троицы. Отец призывает нас вступить в отношения с Собой через Сына, которого посылает к нам; Сын создает эти отношения, своей смертью разрушая стену мятежа, отделяющую нас от Отца; а Дух Святой действует в нас, помогая ввериться Сыну и поклоняться Отцу согласно евангельской истине. Поэтому, придя к христианской вере, мы крестимся «во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» (Мф 28:19). Это означает, что мы признаем три личности в едином Боге, который в милосердии Своем спас нас от греха и вручил нам дар жизни вечной.

Исторический Мухаммад

Дэвид Вуд

Комментарий к части VII: «Правда о Мухаммаде»

Дэвид Вуд – директор «Апологетики Деяний-17», служения, сосредоточенного на исследовании ключевых положений атеизма, христианства и ислама. Он – ведущий шоу спутникового телевидения «Иисус или Мухаммад», регулярно выходящего в Северной Америке и на Ближнем Востоке. Он провел дебаты более чем с двумя десятками мусульман и атеистов и получил степень доктора философии в Фордемском университете.

Согласно Корану, Мухаммад – идеальный пример поведения для мусульман (33:21), и истинно верующие не должны подвергать сомнению его решения (33:36). Поэтому неудивительно, что, когда мы с Набилем обсуждали личность и учения Мухаммада, спор зачастую переходил на повышенные тона. Спор с мусульманином об отношениях его пророка с девятилетней девочкой определенно не ведет к гармонии.

Здесь очень полезна дружба. Хотя мы с Набилем и сердились друг на друга во время этих споров, но рано или поздно всегда успокаивались – и даже в минуты самых серьезных разногласий понимали, что желаем друг другу только добра. Набиль критиковал христианство не потому, что ненавидел христиан, но потому, что считал их веру ложной и боялся, что его лучший друг упускает нечто важное. Я тоже не во всем одобрял Мухаммада не потому, что, например, хотел отплатить мусульманам за теракт 11 сентября, – а лишь из желания, чтобы мой лучший друг познал Христа.

Когда мусульмане и немусульмане пытаются оценить жизнь Мухаммада, мы сталкиваемся с трудностью. С одной стороны, исламские исторические источники очень удалены от событий, о которых повествуют, и это дает повод справедливо усомниться в их надежности. С другой стороны, если мы принимаем мусульманские источники всерьез, перед нами открывается крайне нелестный (а порой и тревожащий) портрет Мухаммада. Таким образом, сомневаемся ли мы в источниках или им верим – в любом случае той безгрешной фигуры, о которой проповедуют мусульмане, не видим.

Поговорим об этой трудности более подробно, очертив вкратце те «камни преткновения», с которыми столкнулись мы с Набилем, изучая биографию Мухаммада.

Историческая проблема

Древнейший источник по истории ислама – Коран. Однако Коран по своему содержанию не биографичен. Напротив, он считается вечным словом Аллаха, открытым Мухаммаду через архангела Джибриля. Как таковой Коран дает нам очень мало непосредственной информации о пророке Мухаммаде: даже его имя встречается там всего четырежды. Чтобы истолковать тексты Корана в свете жизни Мухаммада, мы должны обратиться к некораническим текстам.

Древнейший подробный биографический источник о жизни Мухаммада – это «Сират Расул Аллах» Ибн Исхака, написанный более чем через сто лет после смерти «героя». Однако в наше время большинство мусульманских ученых согласны друг с другом в том, что методология Ибн Исхака имела свои недостатки, и это заставляет их обращаться за информацией к еще более поздним книгам о пророке. Самые надежные исламские собрания рассказов о Мухаммаде – «Сахих» аль-Бухари, «Сахих» Муслима и «Сунан» Абу Дауда – были написаны приблизительно через двести лет (или даже больше) после тех событий, о которых рассказывают.

Два столетия – огромный срок, более чем достаточный для преувеличений и фабрикаций, особенно когда речь идет о борьбе политических и религиозных партий за власть. И в самом деле, важнейшей причиной собирания рассказов о Мухаммаде стало то, что появилось множество ложных или противоречащих друг другу историй. Современный поиск ранних исторических источников ислама не дал почти ничего, и в последние сто лет господствующим настроением ученых-исследователей ислама становится все больший скептицизм.

Краткая история Мухаммада

Предположив, что мусульманские источники хоть в какой-то мере заслуживают доверия, мы сможем составить на их основе очерк жизни Мухаммада. Он родился около 570 г. н. э. в Мекке (в современной Саудовской Аравии). С юных лет Мухаммад водил торговые караваны, что дало ему возможность познакомиться с различными религиозными традициями. В двадцать пять лет он женился на богатой вдове по имени Хадиджа, пятнадцатью годами его старше. Как и многие другие в его племени, Мухаммад имел привычку время от времени удаляться для молитв и размышлений в пещеру на горе Хира.

Когда Мухаммаду было сорок лет, в этой пещере он пережил мистический опыт и вынес оттуда пять стихов, в дальнейшем положивших начало Корану (Коран 96:1–5). Вскоре он начал проповедовать ислам, сначала родным и друзьям, затем и широкой публике. Мекканские многобожники не приняли его учение, и Мухаммада и его последователей начали преследовать. После того, как умерли его жена Хадиджа и защищавший его дядя Абу Талиб, Мухаммад бежал из Мекки.

В Медине, вступив в союз с несколькими немусульманскими группировками, Мухаммад начал грабить мекканские караваны. Эти нападения привели к нескольким сражениям с воинами Мекки. Однако вместе с военной добычей увеличивалось и число новообращенных, мусульманская армия постоянно росла, и в конце концов Мухаммад смог подчинить себе не только Мекку, но и всю остальную Аравию. Умер Мухаммад в 632 году после продолжительной болезни; сам он полагал, что его отравила некая иудейка.

Мухаммад и насилие

Одна из самых «неудобных» и неприятных сторон жизни Мухаммада – то, что для достижения своих целей он использовал насилие. Современные мусульмане часто утверждают, что Мухаммад убивал только из самозащиты; но история показывает, что он приказывал своим последователям убивать людей даже за эпиграммы в свой адрес. Не лучше приходилось отступникам, ибо Мухаммад приказывал: «Кто меняет веру, того убей» («Сунан» ан-Насаи, 5.37.4069).

Пока мусульмане были в меньшинстве, Мухаммад проповедовал мир и веротерпимость, но как только численность их превысила число врагов, его откровения внезапно изменились. Рассмотрим три стиха из самой крупной главы Корана:

1. Сражайтесь с теми из людей Писания, которые не веруют ни в Аллаха, ни в Последний день, которые не считают запретным то, что запретили Аллах и Его Посланник, которые не исповедуют истинную религию, пока они не станут собственноручно платить дань, оставаясь униженными (9:29).

2. О Пророк! Борись с неверующими и лицемерами и будь суров к ним… (9:73).

3. О те, которые уверовали! Сражайтесь с неверующими, которые находятся вблизи вас. И пусть они убедятся в вашей суровости… (9:123).

Заметим: основной критерий, по которому людей надо считать врагами и сражаться с ними, в этих стихах – просто то, что они не верят в ислам. Таким образом, заветы Мухаммада своим последователям в значительной мере состоят из приказов жестоко подчинять себе и убивать немусульман.

Мухаммад и женщины

Не меньше смущает отношение Мухаммада к женщинам. Хотя Коран позволяет мусульманину иметь не более четырех жен (4:3), у Мухаммада в определенный период их было не меньше девяти (после того, как он получил особое откровение о том, что лимит в четыре жены для него не обязателен). С одной из своих жен, девочкой по имени Айша, он заключил брак в полном смысле слова, когда ей было всего девять лет. Еще одна жена, Зайнаб, сначала была замужем за его приемным сыном Зейдом. Однако, ощутив влечение к Зайнаб, Мухаммад приказал Зейду развестись и женился на его жене сам.

По меньшей мере однажды Мухаммад ударил свою жену Аишу за ложь. Здесь он поступил в согласии с Кораном, приказывающим наказывать непокорных жен физически: «Мужчины являются попечителями женщин, потому что Аллах дал одним из них преимущество перед другими и потому что они расходуют из своего имущества [на обеспечение женщин]. Праведные женщины покорны и хранят то, что положено хранить, в отсутствие мужей, благодаря заботе Аллаха. А тех женщин, непокорности которых вы опасаетесь, увещевайте, избегайте на супружеском ложе и побивайте» (4:34).

У Мухаммада была наложница по имени Мария, коптская христианка, а своим последователям он дозволял иметь неограниченное число рабынь для секса (см. Коран 23:5–6; 70:22–30). Древним мусульманам позволялось даже участвовать в проституции (так называемый мут’а): мусульманин мог купить женщину для секса, вступить с ней в брак на краткое время – возможно, всего на несколько часов, а когда закончит свое дело, развестись.

Духовные проблемы

Учения Мухаммада о насилии и о женщинах заставляют усомниться в нем как в примере праведности, а некоторые духовные проблемы в его жизни бросают тень и на пророческое достоинство. Например, впервые получив откровения, Мухаммад решил, что они от демонов. В результате он впал в уныние, думал о самоубийстве и даже пытался броситься со скалы. Но жена Мухаммада Хадиджа и ее двоюродный брат Варака – люди, которые не были с ним в пещере и не представляли, что он чувствовал – со временем убедили его, что он не одержимый, а пророк Божий.

Еще более поражает, что, согласно древнейшим мусульманским источникам, Мухаммад в самом деле получил однажды откровение от дьявола (печально известные «Сатанинские стихи»). Рассказывают, что, когда Мухаммад в первый раз произносил 53-ю суру Корана, сатана обманом заставил его проповедать многобожие. Затем якобы ангел Джибриль успокоил Мухаммада, сказав ему, что все пророки время от времени попадаются в такие ловушки.

Кроме того, многочисленные мусульманские источники сообщают, что Мухаммад был жертвой черной магии. Согласно этим рассказам, один иудейский колдун как-то раз украл гребень Мухаммада и, раздобыв таким способом его волос, наложил на него заклятие. Заклятие держалось около года, результатом его стали провалы в памяти и неверные мысли.

Заключение

Учитывая сомнительную достоверность мусульманских источников и тот нелестный портрет Мухаммада, который они рисуют, как могут современные мусульмане надеяться защитить исламский взгляд на своего пророка? Много месяцев Набиль придерживался самой распространенной тактики: процеживал тексты и обращал внимание на те истории, где Мухаммад предстает в хорошем свете, а неприглядные рассказы старался перетолковать или отбросить. Однако со временем он понял, что с помощью такого метода можно представить в положительном свете любого исторического персонажа. Более тщательно взвесив свидетельства (и научившись сопротивляться мусульманскому стремлению автоматически защищать Мухаммада от любой критики), Набиль оказался перед выбором: или признать, что о Мухаммаде мы почти ничего не знаем, или – что он был не таков, каким считают его мусульмане.

Новый Завет и Коран

Кит Смолл

Комментарий к части VIII: «Святость Корана»

Преподобный Кит Смолл – консультант по рукописям Корана в Бодлеанской библиотеке Оксфордского университета. Кроме того, он приглашенный лектор и младший научный сотрудник в Лондонской богословской школе, читающий по всему миру лекции об истории текстов Корана и Нового Завета. Также он автор книги «Текстуальная критика и рукописи Корана».

Любой религии в наши дни приходится соперничать и с секуляризмом, и с другими религиями. Набиль живо и красочно описал двойное учение, в которое привык страстно верить с детства, но затем подверг его сомнению: убеждение в том, что Коран, в отличие от других священных книг, идеально сохранился и что это подтверждает его божественное происхождение.

Будь это чисто академический вопрос или случай патетической религиозной риторики, он не заслуживал бы такого внимания. Однако, как рассказывает Набиль по собственному опыту, для него это был вопрос первостепенный, основание его религиозных убеждений. Этот вопрос сформировал не только его мусульманскую идентичность, но и его отношение к прощению грехов, взгляд на личные религиозные обязательства перед Богом, надежду на спасение и вечную жизнь. Для множества мусульман по всему миру нерушимость Корана – в самом деле вопрос жизни и смерти.

Слишком часто эмоции, вопросы личной преданности общине или религиозной гордости затмевают поиск истины. В таких ситуациях академическая наука может представить объективную и беспристрастную информацию, которую смогут оценить представители всех сторон.

Как мы решаем, в каких книгах содержится истина? Один из способов проверки – посмотреть, какая из них наиболее соответствует известным историческим свидетельствам. Утверждение о безупречной сохранности Корана и порче Библии значимо и прямо связано с взглядом на Иисуса. Мусульмане считают одним из доказательств божественного авторитета своей веры то, что их писание сохранилось в неизменности, в то время как Новый Завет был испорчен, и, следовательно, их представление об Иисусе более точно. Это историческое утверждение огромной значимости, и его необходимо проверить.

Слишком часто эмоции, вопросы личной преданности общине или религиозной гордости затмевают поиск истины

За последние триста лет Новый Завет подвергся подробнейшему и тщательнейшему текстуальному анализу, отвечавшему на вопрос о том, сколь точен дошедший до нашего времени текст древнейших известных греческих рукописей. Коран никогда не проходил такого систематического исследования, включающего сравнение древних коранических манускриптов с исламской традицией в целом. Подобные исследования в наше время только начинаются.

Результаты этих исследований текстов невозможно переоценить. Во-первых, исследования показали, что передача новозаветных книг от их изначальных форм вплоть до нашего времени была в целом точна и не привела к искажениям, затронувшим какие-либо ключевые вопросы христианской веры. Исследования исправлений в рукописях показали также, что никто не изменял рукописи сознательно, с целью достичь каких-либо политических или идеологических целей – пустое обвинение, часто звучащее, например, в адрес Константина и Никейского Собора начала 300-х годов.

Первые результаты исследования коранических рукописей, опираясь на исламские исторические источники (например на хадисы, приведенные Набилем, и схожие с ними), подтверждают, что в первом столетии ислама действовал официальный проект по созданию точного письменного текста Корана. Исправления в древнейших известных нам рукописях также свидетельствуют о желании создать точный текст. Политические, общественные и религиозные условия, существовавшие в первые десятилетия ислама, требовали выполнения такой задачи и распространения этого официального текста по всей растущей мусульманской империи. Текст Корана не сохранялся неизменным со времен Мухаммада: уже после его жизни он был превращен в документ, укрепляющий религиозное и политическое единство под властью мусульманских правителей того времени.

С Новым Заветом дело обстояло иначе: не было ни подобного проекта, ни условий для него. Скептики, предполагающие заговор с целью изменить Новый Завет, будь то уважаемые ученые или авторы приключенческих бестселлеров, конструируя свои аргументы, в основном занимаются спекуляциями или отталкиваются от незначительных изменений в текстах – объявляют главными реками маленькие ручейки, не обращая внимания на широкий и бурный поток существующей текстуальной традиции.

Многочисленные древние рукописи Нового Завета свидетельствуют в пользу того, что Евангелия предоставляют нам наилучшую информацию об Иисусе, а недавние исследования подтверждают, что Иисус, с одной стороны, вполне укладывался в контекст и идеи Палестины I века, а с другой стороны, бросал им вызов. Схожие исследования Корана показывают, что Иисус изображен в нем скорее как предмет богословских споров VI–VII веков, чем как историческая личность I века.

Вопрос порчи или сохранности текста важен: на нем мусульмане основывают свое притязание на превосходство ислама над другими мировыми религиями, включая христианство. Однако заявление о безупречной сохранности Корана имеет скорее риторическое, чем научное или богословское значение. Более значительные исторические разногласия между исламом и христианством всегда касались и будут касаться разницы между учениями Нового Завета и Корана, а также между их историческими свидетельствами об Иисусе.

Историческая надежность Нового Завета дает прочную основу не только для личной веры христиан, но и для того, чтобы предлагать людям из любой среды, как религиозным, так и нерелигиозным, евангельское Благовестие: весть о том, что грехи их могут быть прощены, что они могут освободиться от пустой жизни и постыдных привычек, что могут узнать Бога лицом к лицу и понять Его цели для себя, что могут быть уверены в вечности, полной правды и радости в Его неисповедимом присутствии – что все это совершил для них Сын Его Иисус Своим распятием и воскресением. Если бы христианские писания не были укоренены в истории, мы не могли бы предложить человечеству ничего, кроме личных мнений.

Вера и сомнение

Гэри Хабермас

Комментарий к части IX: «Вера в сомнении»

Доктор Гэри Хабермас – старший научный сотрудник и декан философского факультета в Университете Либерти. Основные области его работы связаны с воскресением Иисуса, но также он часто публикует статьи по теме религиозного сомнения. Является автором, соавтором или редактором тридцати шести книг и более сотни статей, журнальных обзоров и других публикаций.

Двое сомневающихся стояли перед трудными вопросами. Один из них начал свой путь как христианин, другой – нет. Они вышли из разных народов, религий, имели разное образование. В обоих случаях сомнения их разрешились после нескольких лет исследования и поиска. Оба изучали во многом одни и те же вопросы. И оба встретились с одним и тем же Богом.

В последнее время христиане, как и неверующие, все более открыто говорят о своих религиозных сомнениях. Что ж, если в правильном контексте, почему бы и нет? Несомненно, и в писаниях можно найти нечто подобное. Кажется, люди сомневаются в своих глубочайших верованиях с тех пор, как существует человечество. Почему так? Быть может, потому что мы не знаем всего: наше знание неизбежно ограничено. С богословской точки зрения все мы – грешники. А религиозные проблемы занимают нас, и часто занимают очень серьезно. И все эти условия, соединяясь вместе, порой ополчаются на наше стремление к душевному спокойствию.

Я познакомился с Набилем Куреши во время одного из ежегодных семейных визитов в Вирджиния-Бич, в доме у наших близких друзей, Майка и Дебби Ликона. Набиль присоединился к группе искателей истины, которые регулярно собирались в доме у Майка для обсуждения научных, философских и богословских вопросов. Там же я встретил бывшего воинствующего атеиста, а ныне студента философского факультета Дэвида Вуда. Еще одним посетителем из того же университета, и тоже с философского факультета, был буддист по имени Зак. И в этой пестрой компании – Набиль, пламенный мусульманин. Без сомнения, Набиль был очень умен и образован, неизменно вдумчив, проницателен и исключительно вежлив. Он защищал свою веру, и против этого никто не возражал. Все мы говорили свободно.

Когда в аудитории соседнего университета Майк вел дебаты с исламским полемистом Шабиром Алли, мы с Набилем сидели в зале рядом. Позднее, вместе с Дэвидом и Майком, мы обсудили состоявшийся диалог. В тот вечер Набиль сделал свое поразительное замечание: мол, единственное, в чем христианская апологетика превосходит исламскую – это вопрос о воскресении Иисуса. Позже я заметил Майку: если чем-то можно было впечатлить Набиля, то именно этим.

Затем была встреча в доме у Майка, на которую Набиль пришел вместе с отцом. Снова состоялся диспут, такой же открытый, честный и безупречно вежливый. Майк даже попросил отца Набиля начать встречу с молитвы.

Позднее, когда я услышал, что Набиль ездил в Европу, чтобы поговорить с тамошними имамами и найти ответы на беспокоящие его вопросы, это снова меня поразило. Поразило то, как этот совсем юный студент не боится сложных вопросов. Со временем сомнения вели его все дальше и дальше.

Сам я рос в семье христиан, однако прошел через десятилетний период сомнений, порой очень сильных. Свое личное исследование я сосредоточил на воскресении Иисуса, поскольку верил, что именно на этом факте (если это факт) держится все христианское вероучение. Однако после нескольких лет работы я зашел в тупик и решил, что доказать факт воскресения невозможно.

Вернувшись к тому же предмету немного позднее, во время работы над диссертацией, я сумел преодолеть тот барьер, что прежде меня останавливал – однако обнаружил, что сомнения от этого никуда не делись. Едва ли я мог представить, что мне предстоит бороться с ними еще годы.

Еще задолго до того я решил, что ключ к разрешению моих сомнений лежит в подтверждении или опровержении их фактической составляющей, и постепенно пришел к выводу о том, что существует несколько главных доказательств как существования Бога, так и истинности христианства. Но почему же мои сомнения не утихали и даже были еще сильнее прежнего?

Вскоре я узнал – и очень жалел, что никто не объяснил мне этого гораздо раньше, – что у сомнения всегда есть эмоциональный компонент, хотя исследователь во время исследования обычно не замечает его и не признает. Этот эмоциональный компонент сомнения не только играет значительную, быть может, главную роль, но и причиняет больше боли, да и избавиться от него зачастую намного труднее, чем от рассудочных сомнений.

Одно было мне совершенно ясно: просто необходимо каким-то образом положить конец этому страданию, преследовавшему меня каждый день и каждый час. Но как я мог быть уверен, что христианская надежда основательна, если одни лишь рациональные аргументы меня не убеждали?

Тогда-то я наткнулся на исследования в области психологии уверенности и смежных тем – исследования, изменившие мою жизнь. Центральная их идея, именуемая обычно «когнитивным» или «когнитивно-поведенческим методом», состоит в следующем: то, что мы говорим себе, думаем и делаем, определяет наши чувства, а также последующие действия. Далее: болезненнее всего мы переживаем не то, что случается с нами в жизни, а собственные мысли и умозаключения по поводу того, что случилось. Иначе говоря, не сами события жизни, а то, как мы их «обрабатываем» и как на них отвечаем, определяет, можем ли мы приспосабливаться к обстоятельствам и жить в мире с собой, испытывая как можно меньше боли и стресса.

Болезненнее всего мы переживаем не то, что случается с нами в жизни, а собственные мысли и умозаключения по поводу того, что случилось

Я узнал, что суть когнитивного метода – в отслеживании ложных утверждений, в которые мы верим и которые мысленно повторяем себе, и умении им возражать. Например, верующие должны уметь опровергать мысли вроде: «Хотя я и делаю все, что говорит мне Писание, возможно, я все же не христианин», или: «Что, если я взойду на небеса, а Иисус скажет, что никогда не знал меня?» Даже совсем простая мысль, вроде: «А что, если христианство – не истина?», несмотря на то что у нас есть все доказательства обратного, может приводить к очень болезненным переживаниям.

Так что мне пришлось научиться спорить с этими мыслями напрямую, и чем энергичнее, тем лучше. Я начал прорабатывать все стороны Благовестия (прежде всего божественность, смерть и воскресение Иисуса Христа), а затем спрашивать себя, верю ли я или доверяю ли Богу в свете этого (Рим 10:9–10). Если ответ был: «Я не уверен», то я указывал самому себе на доказательства обратного. Например: «Брось, ты же соглашался с этим уже много раз!» Или: «Разумеется, уверен: вчера, когда кто-то стал с этим спорить, ты немедленно нашел аргументы в защиту своей веры!» Когда другие спрашивали, найдут ли после спасения «достойный плод» в своей жизни, я предлагал им составить список своих «плодов» и регулярно его перечитывать. Еще один хороший способ – спросить очень близкого и доброго друга о том, что он в тебе видит.

Кроме того, десятки библейских текстов учат нас прекратить тревожиться и «унывать», изменив то, что говорим мы самим себе. Эти негативные мысли Библия предлагает заменять размышлениями об истине Божьей, о Его обетованиях, богослужением и молитвами[126]. Другие библейские отрывки советуют нам избегать безрассудных и безответственных разговоров, пустой тревоги, зависти и других эмоций, ведущих к унынию. Вместо этого мы призваны учить себя и других вдохновенным истинам, рождающим душевное здравие и спокойствие[127].

Ключевым текстом, много занимавшим мои мысли, стал Фил 4:6–9, где Павел увещевает верующих обуздывать свою тревожность (ст. 6), часто вносящую в эмоциональные сомнения большой и тяжелый вклад. Я понимал, что, если уберу излишнюю тревожность, справиться с грузом сомнений мне будет намного легче.

Павел предлагает четыре шага к исцелению. Он заповедует молиться Богу о наших нуждах. Петр обращается к проблемам встревоженных верующих еще подробнее, советуя им возлагать все свои тревоги на Бога (1 Пет 5:7).

Павел пишет, что необходимы также благодарение (Фил 4:6) и хвала (Фил 4:8). Свидетельства людей, переживших подобное, показывают, что эти практики, особенно в минуты уныния и тревоги, часто, словно чудо, облегчают боль и дают нам силы избавиться от тревоги и страха.

Наконец, Павел добавляет к своим советам и практическое наставление: неустанно практиковаться в перечисленных им занятиях (Фил 4:9). Это не значит, что необходимо постоянно и механически повторять все четыре шага: другие тексты поощряют нас использовать эти практики поодиночке или в различных сочетаниях друг с другом.

Многие популярные сочинения рассказывают об этих практиках подробнее и с практическими советами. Из этих книг мне ближе всего «Скажи себе правду» Уильяма Бэкуса и Мари Шапьен[128]. Эмоциональное сомнение бывает чрезвычайно болезненно, однако воздействие его вполне возможно устранить или, по крайней мере, сильно смягчить[129]. Исцелением от него становится постоянное, регулярное применение техник, исправляющих наше ошибочное мышление и поведение.

Сны и видения

Джош Макдауэлл

Комментарий к части Х: «По воле десницы Божьей»

Джош Макдауэлл – признанный в мире проповедник и апологет. Он занимается своим делом уже более пятидесяти лет, и за это время провел более двадцати шести тысяч бесед и обратился к двадцати пяти миллионам человек в ста двадцати пяти странах. Он – автор нескольких десятков книг, где просто и понятно рассказано о сути христианской веры. Сам или в соавторстве он написал более ста тридцати книг, в том числе знаменитую «Не просто плотник», переведенную на восемьдесят пять языков и проданную тиражом более пятнадцати миллионов экземпляров.

У многих западных людей с трудом укладывается в голове то, что Бог с большой убедительной силой открывает Себя мусульманам через видения и сны. Хотя и в Ис 65:1 Он говорит: «Я открылся не вопрошавшим обо Мне; не искавшие Меня нашли Меня». И Иоиль провозглашал: «Старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения» (Иоил 2:28). Во дни Иоиля, когда Бог хотел научить Израиль, что «Я Господь Бог ваш, и нет другого» (Иоил 2:27), Он посылал видения и сны.

Я верю, что это же делает Он сегодня с мусульманскими народами. В неизмеримой мудрости Своей и в желании всем открыть путь к спасению Он открывается людям разными путями, каждому – сообразно его культуре, чтобы все могли понять, кто Он, принять Его и последовать за Ним.

Во многих мусульманских культурах сны и видения играют большую роль в жизни людей. У мусульман редко имеется доступ к Писаниям или к христианским миссионерам, однако Бог стремится установить отношения с мусульманами не меньше, чем с вами или со мной (Исх 34:14).

Феномен откровения Богом Себя через видения и сны не ограничен одним народом, языком или культурой. Вещие сны являются людям от Индонезии до Саудовской Аравии и далее. Не ограничен он и арабским миром. И в странах, где говорят на фарси и турецком, и по всей Азии и Африке во многих культурах таким снам придается серьезнейшее значение.

Сны и видения не обращают людей в христианство – обращает Благая Весть. Но сон может стать толчком к началу личного и духовного пути в поисках Истины. Иногда, как в случае с Набилем, сон подсказывает сомневающемуся верное решение или направляет к писаниям или верующим, с которыми можно разделить веру в Иисуса. Так Дух Святой помогает человеку обрести Благую Весть и обратиться.

Сны и видения не обращают людей в христианство. Но сон может стать толчком к началу личного и духовного пути в поисках Истины

Журнал Mission Frontiers («Фронтиры миссии») сообщает, что из шестисот мусульман, обратившихся в христианство, двадцать пять процентов испытывали духовное воздействие снов[130]. Один миссионер из Африки сообщает, что «сорок два процента новых верующих пришли к Христу через видения, сны, явления ангелов, а также услышав глас Божий»[131].

Не бывает двух одинаковых снов; однако я обнаружил, что во многих снах человеку является Иисус, простирающий к нему руки, со словами: «Почему ты противишься Истине?», или: «Ищи Истину». Обычный ответ мусульманина на это: «Что есть истина?», или: «Покажи мне истину».

Вот почему мы получаем так много ответных писем с вопросом: «Почему же я так долго не мог увидеть истину?»

Один миссионер делится своей историей:

Я знал человека из Белуджистана, это пакистанская провинция. Мы познакомились в библейском колледже: я вел там библейские чтения, а он, как оказалось, поступил туда, потому что ему буквально на смертном одре явился Иисус, исцелил его и приказал ехать в Карачи, изучить слово Божье, а затем вернуться в Белуджистан проповедовать Благую Весть[132].

Другой миссионер рассказывает:

Один иранский студент, с которым я работал здесь, в Париже, однажды «исчез с горизонта» под давлением старшего брата, благочестивого мусульманина. Но полгода спустя вернулся и, улыбаясь во весь рот, сообщил потрясающую новость: теперь он совершенно уверен, что Библия истинна! Мы разговорились, и он рассказал мне, как брат многократно избивал его, заставляя поститься в Рамадан. Но однажды ночью, мучаясь вопросом: «Где же истина, в Библии или в Коране?» – он заснул и увидел во сне Иисуса. Ему он задал все вопросы, которые не давали ему покоя, и помнит, как был доволен ответами. Однако запомнился ему лишь последний вопрос – странный для нас, но не для мусульманина. Он спросил Иисуса: «Теперь, когда я – Твой последователь, что я должен есть?» И я с радостью услышал, что Иисус ответил ему: «Ешь Слово Мое». Я раскрыл Книгу Иеремии и показал ему отрывок, где Иеремия говорит: «Обретены слова Твои, и я съел их». Тут он подпрыгнул от радости и воскликнул: «Значит, все это правда!»[133]

Вот еще несколько заслуживающих доверия историй о влиянии снов:

В одной африканской исламской стране трудился миссионер по имени Дик Истмен из Колорадо-Спрингс: он работал в служении «Христос – в каждый дом» и ходил по домам, раздавая литературу. Какой-то молодой человек набросился на него, вырвал из рук буклет с библейскими текстами и разорвал, а Дика обещал убить, если еще раз его увидит. Но на следующий день, когда миссионер был у себя дома, к великому его удивлению, этот мусульманин постучался к нему в дверь. «Мне нужен еще один такой буклет», – сказал он. Он рассказал, что прошлой ночью его пробудило от сна чье-то прикосновение, он увидел яркий свет и услышал голос, говорящий: «Ты разорвал истину!» Голос приказал ему идти к миссионеру за еще одним буклетом и объяснил, как найти его дом. Мусульманин прочел буклет и стал верующим. После этого богатые родные отреклись от него; но руководитель миссии приютил его у себя, и теперь он готовится проповедовать африканским мусульманам.

В другой раз, рассказывает Истмен, несколько миссионеров распространяли литературу на базаре. Один человек взял буклет – и вдруг, ахнув, сказал, что человека с обложки буклета сегодня ночью видел во сне. Сновидец сидел в глубокой яме, но вдруг кто-то бросил ему веревку, и чьи-то сильные руки вытащили его. Выбравшись из ямы, он взглянул в лицо тому, кто его спас: это был Иисус. Миссионеры объяснили значение этого сна, и человек тут же, на месте, обратился. Позже, добавляет Истмен, о таком же сне рассказывали еще трое, и двое из них стали христианами. По его опыту, Бог нередко призывает мусульман подобным образом[134].

Служение «Открытые двери с братом Эндрю» сообщает, что в Кавури, Нигерия, одного новообращенного христианина избили почти до смерти члены его племени за то, что он оставил ислам. Лежа при смерти, этот человек просил Бога простить своих обидчиков, не зная, что они находятся в соседней комнате и его слышат. В ту же ночь двум исламским священнослужителям, участвовавшим в избиении, явились видения. Один сообщил, что Иисус показал ему три величайших и тайных его греха. На следующий день оба муллы покаялись и привели восемьдесят своих последователей с собой в церковь (по сообщению отделения группы «Открытые двери» в Санта-Ане, штат Калифорния)[135].

Мусульманке по имени Карима приснилось, что она едет на машине и попадает в аварию. Ее оглушило, но, открыв глаза (во сне), она увидела, что за рулем сидит Иисус. «Приди ко Мне, – сказал Он ей. – Я с тобой. Я люблю тебя». Этот сон заставил ее отправиться на поиски христианской церкви, где она услышала Благую Весть и приняла ее[136].

Омар жил в стране, находившейся под властью диктатора. Его бросили в тюрьму, пытали и долгие годы держали за решеткой. Однажды во сне к нему явился вестник и сообщил о скором освобождении. Через несколько дней он действительно освободился и эмигрировал в Америку, где начал общаться с христианами. Когда однажды ему дали книгу с изображением Христа на обложке, он в изумлении воскликнул: «Я знаю Его! Это же Он приходил ко мне во сне!»[137].

Сотрудники служения «Фильм об Иисусе» однажды поздно вечером возвращались с показа. В горах, где пастухи пасли скот, они заметили огонь костра. Несколько человек, захватив с собой DVD-диски с фильмом и несколько экземпляров книги «Не просто плотник», поднялись на гору.

После краткого объяснения они вручили каждому из пастухов DVD и книгу. Один из них, придя в большое волнение, воскликнул: «Прошлой ночью я видел эту книгу во сне, и мне было приказано ее прочесть!» Нет нужды говорить, что все пастухи приняли подарки с восторгом![138]

Один брат, которого я знаю лично, рассказал мне о группе из семнадцати бывших мусульман. Все они видели сны или видения об Иисусе. Один из этих людей спросил брата, являлся ли ему когда-нибудь Иисус в видениях. Тот ответил: «Нет». Тогда этот человек обнял брата и сказал:

– Как ты благословен! Ты Его не видел – и все равно любишь Его и служишь Ему! – И добавил: – А у нас нет никаких отговорок: мы ведь видели Его лицом к лицу[139].

Наш Бог заботится о верующих и об ищущих истину. Он не оставляет Свое творение; об этом свидетельствует и история Набиля. Его путь был полон вопросов, борений, разочарований, однако четыре года друзья продолжали молиться за него – и наконец любовь Божья к нему пробилась.

«Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем» (Гал 6:9).

Через сны или видения, через Писание, через личное свидетельство друзей и многими иными путями достигает Бог своих людей, ибо сказано: «Он – Бог ревнитель» (Исх 34:14).