Другая Блу

Размер шрифта: 13

Бестселлер New York Times

Фотография на обложке:

Пролог

Август, 1993 год

Стояла невыносимая духота. Маленькая девочка ворочалась на заднем сиденье. Ее личико покраснело от жары, одеяльце сбилось, и щечкой она уже лежала на синтетической обивке. Крошка спала совершенно безмятежно. Для такой малышки девочка была на удивление жизнерадостной, почти не плакала, не жаловалась. Всю дорогу машина ехала с открытыми окнами, хотя это не спасало. Наконец солнце село и уже не пронизывало салон иглами лучей. Темнота принесла облегчение, несмотря на царящую снаружи жару под сорок градусов, к тому же машина не так бросалась в глаза. Пока они ехали, кондиционер работал неплохо, но вот уже два часа они стояли в едва заметной тени на парковке рядом с другой машиной. Ждали его.

Женщина за рулем кусала ногти и размышляла над тем, чтобы все бросить и уехать. Что она ему скажет? Но ей нужна была помощь. Деньги, которые она забрала у матери, закончились быстро. Родители Итана дали ей две тысячи долларов, но счета за бензин и комнаты в мотеле съели все запасы куда быстрее, чем она рассчитывала. Так что пришлось выкручиваться самой. Она этим не гордилась, но не видела другого выхода. У нее теперь был ребенок. Ей нужно было заботиться о дочери, даже если это означало секс за деньги или в обмен на какие-то услуги. «Или в обмен на наркотики», – прошептал голосок у нее в голове.

Да, она опустилась так низко. Она не могла поверить, что находится здесь, неподалеку от дома, всего в нескольких часах езды. А она проехала почти через всю страну и обратно, и вот возвращалась с пустыми руками.

Вдруг появился тот, кого она ждала, прошел к своему пикапу, вытащил ключи из кармана и попытался открыть пассажирскую дверь. Его поджидала лохматая собака, серая с черными пятнами, до этого спавшая под машиной. Собака кружила вокруг него, пока мужчина дергал ручку. Раздалось приглушенное проклятие.

– Дурацкая штуковина. Придется менять ручку.

Ему удалось рывком открыть дверь, и собака прыгнула на сиденье, уверенная в своем месте в этом мире. Мужчина закрыл дверь за собакой и снова подергал ручку, не заметив, что за ним наблюдают. Он просто обошел пикап с трейлером, забрался на водительское место и выехал с парковки, на которой машина стояла последние несколько часов. С громыханием проехав мимо, он бегло скользнул по женщине взглядом, не обратив внимания, даже не заметив. Ну как всегда, конечно. Даже не обернулся. Не задумался. Злость вскипела в ней. Как же она устала от этих взглядов мимо нее, вскользь, устала от пренебрежения. Устала быть отверженной.

Она завела машину и поехала за ним, держась на приличном расстоянии, чтобы он ничего не заподозрил. Да и с чего ему подозревать? Он даже не знал о ее существовании. Это делало ее невидимой, верно? Если придется, она будет ехать за ним всю ночь.

* * *

5 августа 1993 года

К разочарованию и огорчению офицера Муди, вызов пришел около четырех часов дня. Его смена вот-вот должна была закончиться, но он пообещал диспетчеру разобраться и заехал на парковку мотеля «Стоувей»[1]. Судя по названию, в этом унылом мотеле останавливались как раз те, кому позарез нужно было укрытие. Стоявший на въезде надувной неоновый чемодан с высовывающейся из него головой сдулся и поник на послеполуденной жаре. Офицер Муди жил в Рино все свои двадцать восемь лет и знал не хуже других, что люди останавливались в «Стоувей» вовсе не ради ночного отдыха. Он услышал вой сирен «Скорой помощи». Очевидно, администратор мотеля позвонил не только в полицию.

У него весь день бурчало в животе. Дурацкие буррито… А он с таким удовольствием пообедал ими. В них было так много сыра, гуакамоле, бекона, сметаны и зеленого перца чили, и вот расплата. Ему в самом деле нужно было домой. Он так хотел, чтобы в мотеле ошиблись насчет гостя в комнате наверху, тогда он бы смог быстро собраться и уехать. Но ошибки не было. Женщина оказалась мертва. На дворе стоял август, а она находилась в номере № 246 уже сорок восемь часов. Август в городе Рино, штат Невада, был сухим и жарким, и от тела исходил неприятный запах. Буррито грозились вернуться назад, так что офицер Муди поспешно ретировался, ничего не трогая и сообщив спешащим наверх врачам «Скорой помощи», что их помощь уже не понадобится. Его начальник голову бы ему оторвал, позволь он им топтаться на месте преступления. Он запер за собой дверь в номер и сообщил с любопытством ожидающей его возвращения администраторше, что полиция будет осматривать все помещения и им понадобится помощь. Потом он позвонил начальнику.

– Мартинес? У нас тут труп женщины. Место преступления опечатал, «Скорую помощь» отправил назад. Прошу помощи.

Час спустя эксперты фотографировали комнату, полиция прочесывала местность, допрашивая каждого постояльца (и даже сотрудников близлежащих фирм), а детектив Стэн Мартинес, начальник офицера Муди, забрал записи с камер наблюдения. О чудо, в мотеле они действительно были. Судмедэксперт должен был вот-вот приехать. Девушка с ресепшена утверждала, что они не сдавали эту комнату, потому что там не работал кондиционер. Никто не заходил и не выходил из номера уже больше двух дней. Ремонтника вызвали, но починка кондиционера не была в списке приоритетных задач. Никто не знал, как женщина пробралась в номер, но она точно не расписывалась и не использовала кредитную карту для оплаты. Документов при ней также не обнаружили. К несчастью для расследования, она умерла два дня назад или даже раньше, а мотель был не из тех, где останавливаются надолго. «Стоувей» находился практически на обочине автомагистрали, на окраине города, и если кто что и видел или слышал в ночь ее смерти, то давно уже уехал.

Когда офицер Муди наконец добрался домой в восемь вечера, то чувствовал себя ничуть не лучше. Опознания женщины еще не проводили, но он знал, что при ней не было ничего, кроме одежды, никаких зацепок. Муди чувствовал себя неуютно, и совсем не из-за буррито.

* * *

6 августа 1993 года

– Ну что, есть какие-то подвижки, узнали, кто она? – Офицер Муди не мог выбросить ту женщину из головы. Он проворочался всю ночь. Дело ему не дали, так как патрульные не вели расследований. Но Мартинес был его начальником и обычно охотно делился новостями, особенно если разгадка была близка.

– Судмедэксперты сняли отпечатки, – сообщил детектив Мартинес.

– И что? Что-то нашли?

– Да. Она у нас проходила с мелкими нарушениями, в основном наркотики. Узнали имя, нашли старый адрес. Ей только что исполнилось девятнадцать лет, третьего августа, – поморщился детектив.

– Хочешь сказать, она умерла в свой день рождения?

– Так говорят судмедэксперты, да.

– Передозировка? – Офицер Муди не знал, зашел ли он уже слишком далеко с вопросами. Детектив Мартинес мог быть как разговорчивым, так и довольно скрытным.

– Мы так решили. А когда ее перевернули, увидели ту рану на затылке.

– О черт, – простонал офицер Муди. Теперь им предстояло найти еще и убийцу.

– Неизвестно, что послужило причиной смерти, наркотики или рана, но кто-то пытался ее прикончить. Похоже, она приняла по чуть-чуть всего прямо там! В ее крови нашли столько наркотиков, что хватило бы на целую группу поддержки! – разоткровенничался Мартинес.

– Группу поддержки? – хмыкнул Муди.

– Она была чирлидершей в какой-то школе в Южной Юте, судя по отчету местной полиции. Поделилась дурью со своими подружками, ее поймали и обвинили в хранении наркотиков. Не посадили только потому, что она несовершеннолетняя, да и нарушение первое. И не продавала она его, а просто поделилась. Мы связались с местными властями, они сообщат семье.

– А камеры записали что-нибудь?

– Ага, все яснее некуда. Она вошла в холл около полуночи и перебралась через окошко на ресепшене, через стойку прямо в офис. Администраторша утверждает, что ключ от номера положили отдельно из-за проблем с кондиционером, на этот счет есть правила. Девушка была не дурочкой. Она взяла ключ, зная, что сможет остаться в комнате на ночь и никто об этом не узнает. Но это еще не все. Камера записала, как она приехала в мотель на машине и как на этой же машине уехал какой-то мужчина. Мы разослали ориентировку на ее машину.

– Отлично. Видимо, дело скоро закроют, – вздохнул Муди с облегчением.

– Точно. Скоро мы с ним покончим, – согласился детектив.

* * *

7 августа 1993 года

– Так. Послушайте. – Детектив Мартинес замахал руками, чтобы успокоить собравшихся на утренний брифинг. – Нам ответили из Южной Юты, у той женщины, которую мы нашли в «Стоувей» в прошлую пятницу, пятого августа, был двухлетний ребенок. На листовке перед вами – описание и фото женщины. Сейчас у нас нет никаких доказательств, что ребенок был с ней перед смертью. На камерах ребенка не видно, в комнате следов тоже не было. Семья покойной не видела ее и ребенка уже год, так что мы не знаем, когда они расстались.

Со СМИ уже связались, уведомили соответствующие агентства, передали информацию также в Службу криминальных расследований. Нужно снова прочесать окрестности, уже с листовками, чтобы фотографию увидели как можно больше людей. Может, кто вспомнит ее, была ли она с дочкой или нет. У нас нет ни одной ее фотографии, бабушка дала только общее описание. Предположительно, темные волосы и голубые глаза. Национальность: коренная американка, хотя отец вроде бы белый, что объясняет голубой цвет глаз. Ее мать умерла пять дней назад, а вы знаете, как быстро съезжают постояльцы «Стоувей». Мы потеряли драгоценное время, так что работать придется быстро. Давайте покончим с этим.

Глава первая
Дерзость

Сентябрь 2010 года

Звонок прозвенел десять минут назад, но меня это не сильно волновало. Вообще-то, мне было совсем все равно, так чего дергаться? Первый день в школе всегда был так себе. Но зато и учителя обычно не отмечали и не отчитывали перед всем классом за опоздания. Это был последний урок, и мысленно я уже была далеко, летела над пустыней, парила над полями в поисках силуэтов и очертаний. Я даже уже чувствовала прикосновение к дереву. С неохотой заставив разум вернуться назад в тело, я выпрямилась, чтобы все ахнули, когда я войду в класс. Всегда так делала. Отчасти потому, что мне нравилось внимание, но в основном потому, что если люди меня боялись, то не приставали. Учителя, чрезмерно дружелюбные «давай-станем-лучшими-подружками» девочки оставили меня в покое. А вот мальчики – только помани, если – и когда – мне будет нужен кто-то из них.

Войдя в класс, я откинула за спину смоляные пряди, спадавшие почти до талии. Глаза были густо подведены, а джинсы – такие узкие, что сидеть в них было очень некомфортно, хотя я и привыкла ходить так, чтобы они не давили… так уж сильно. Я лопнула пузырь из жвачки и презрительно изогнула бровь, оглядываясь в поисках пустого места. Все головы повернулись ко мне, а я медленно прошла по центральному проходу и скользнула на место прямо по центру в гордом одиночестве. Чтоб тебя. В опоздании есть свои минусы. Неторопливо сняла куртку и поставила сумку на пол, даже не удостоив взглядом нового учителя, который замолчал при моем появлении. Кто-то захихикал над такой беззаботностью, и я ядовито усмехнулась в ответ. Смех тут же умолк. Наконец я села на свое место и подняла взгляд, громко и глубоко вздыхая.

– Ну, продолжайте, – протянула я, поправляя волосы.

На доске большими буквами было написано: «мистер Уилсон». Я перевела взгляд на обладателя имени. Он смотрел на меня, подняв брови и слегка улыбаясь. Ему не мешало бы подстричься, темные кудри уже падали на лоб. Выглядело так, будто он пытался обуздать их, но в первый же день в средней школе Боулдер-Сити они подняли восстание и одержали победу. Разглядывая его, я не поверила своим глазам, изо всех сил стараясь не рассмеяться вслух. Он выглядел студентом. Нет, правда, если бы на нем не было поспешно завязанного галстука поверх голубой рубашки и брюк цвета хаки, я бы наверняка приняла его за какого-нибудь ассистента.

– Добрый день, – вежливо поздоровался он.

Британский акцент! И что же парень с британским акцентом делал в Боулдер-Сити, штат Невада? Его голос звучал дружелюбно и тепло, и ему как будто было безразлично мое демонстративное пренебрежение. Он взглянул на список, который стоял на пюпитре справа от него.

– Ты, должно быть, Блу Экохок…[2]

Он замолчал, недоверчиво рассматривая запись. Да, мое имя обычно озадачивало. Волосы у меня темные, но глаза голубые, и я не очень-то похожа на индианку.

– А вы, должно быть, мистер Уилсон, – в тон ответила я.

Класс рассмеялся, а мистер Уилсон улыбнулся.

– Верно. Как я уже сообщил твоим одноклассникам, ко мне можно обращаться просто «Уилсон». Конечно, не когда вы опаздываете или ведете себя неуважительно, в таких случаях я буду признателен обращению «мистер», – мягко закончил он.

– Что ж, в таком случае я лучше остановлюсь на «мистере Уилсоне». Потому что я обычно опаздываю и всегда веду себя неуважительно, – мило улыбнулась я в ответ.

Мистер Уилсон пожал плечами:

– Посмотрим.

Он смотрел на меня еще секунду. Разрез его серых глаз придавал ему немного скорбный вид, как у тех собак со слезящимися глазами и печальным выражением. Да, на весельчака он похож не был. Я снова вздохнула. Вот не хотела же учить историю. Никогда ее не любила. Еще и история Европы, хуже и быть не может.

– Больше всего я люблю литературу. – Мистер Уилсон наконец отвел взгляд от моего лица, приступив к описанию курса. Он произнес слово «литература» всего в четыре слога: «лить-ра-ту-ра».

Я поерзала, устраиваясь поудобнее, и сердито уставилась на молодого профессора.

– Вы, должно быть, задаетесь вопросом, почему я преподаю историю.

Не думаю, что кому-то это было интересно, но мы все были загипнотизированы его акцентом.

Он продолжил:

– Что такое история?

– Это рассказ о чем-то, – кто-то с готовностью прощебетал сзади.

– Именно, – мудро кивнул мистер Уилсон. – История – это рассказ. Чей-то рассказ. Еще мальчиком я понял, что читать книги мне гораздо интереснее, чем слушать уроки. Литература позволяет историям воплотиться. Возможно, это наиболее точное отображение исторических событий, особенно если это – произведения, написанные одновременно с происходящими событиями. Моя задача в этом году – познакомить вас с книгами, которые покажут вам мир, оживят историю и помогут вам увидеть ее связь с вашей жизнью. Обещаю не быть слишком нудным, если вы пообещаете хотя бы постараться слушать и учиться.

– А сколько вам лет? – кокетливо спросил чей-то девичий голосок.

– Вы говорите как Гарри Поттер, – проворчал какой-то парень с задней парты. Кто-то хихикнул, а кончики ушей мистера Уилсона, видневшиеся из-под густой шевелюры, тут же покраснели. Он проигнорировал и вопрос, и комментарий, начав раздавать листы бумаги. По классу прокатился недовольный гул: бумага означала письменную работу.

– Посмотрите на лист перед вами.

Мистер Уилсон ходил между рядами, раздавая бумагу. Закончив, прошел к доске и оперся на нее, сложив руки на груди. Посмотрел на нас несколько секунд, убедился, что все слушают, и продолжил:

– Он чистый. На нем ничего нет. Чистый лист, как и ваше будущее: неизвестное, ненаписанное. Но у всех вас есть своя история, верно?

Несколько учеников согласно кивнули, а я кинула взгляд на часы. Еще полчаса, и можно будет снять эти джинсы.

– У каждого из вас есть своя история. Она написана ровно до этого момента, до этой секунды. И я хочу узнать эту историю. ВАШУ историю. И хочу, чтобы вы сами знали ее. У вас есть время до конца урока. Не бойтесь, что получится неидеально. Быть идеальным скучно. Мне все равно, пишете ли вы с ошибками или бросаете фразы на середине, цель не в этом. А в честном рассказе обо всем, чем вы захотите поделиться. Я соберу ваши работы в конце урока.

Тут же послышался скрип стульев по полу, звук открывающихся в поисках ручек пеналов, жалоб, а я смотрела на бумагу. Провела по ней кончиками пальцев, представляя, будто могу нащупать линии, лежащие на бумаге синими горизонтальными ниточками. Прикосновение к бумаге всегда успокаивало меня. Какое расточительство, пачкать ее каракулями и кляксами. Я положила голову на стол, прямо на лист, и закрыла глаза, глубоко вдыхая. Пахло свежестью, немного опилками. И я позволила аромату окутать меня, представляя, что это – одна из моих деревянных заготовок и я провожу руками по ее изгибам и неровностям, которые сама же отшлифовала, слой за слоем приоткрывая скрытую корой красоту. Было бы жалко ее испортить. Равно как и этот отличный лист бумаги. Я выпрямилась и уставилась на нетронутый белый прямоугольник передо мной. Рассказывать свою историю я не хотела. Джимми говорил, чтобы действительно понять кого-то, нужно знать его историю. Но тогда это было о дрозде.

Джимми любил птиц. К резьбе по дереву у него был талант, а наблюдать за птицами ему просто нравилось. Он часто забирался на возвышенность с биноклем, где мог часами сидеть и записывать свои наблюдения. По его словам, птицы были вестниками, и если быть достаточно внимательным, можно узнать очень многое: о смене направления ветра, о приближающейся буре, заморозках. И даже есть ли рядом опасность.

Когда я была совсем маленькой, на месте мне никак не сиделось. Да и сейчас не всегда получается. Наблюдать за птицами оказалось делом нелегким, так что когда я стала достаточно взрослой для этого, Джимми стал оставлять меня дома одну. Мне гораздо больше нравилась резьба по дереву просто потому, что это было физическое действие.

Наверное, мне было семь или восемь, когда я впервые увидела Джимми по-настоящему воодушевленным. Мы были в Южной Юте; обычно я не запоминала места, где мы останавливались, но тут Джимми сам назвал его.

– Что он делает в наших краях? – поразился он, не отводя взгляда от низкорослой сосны. Я проследила за его взглядом и увидела маленькую черную птичку, усевшуюся на тонкую ветку где-то посередине ствола. Джимми пошел за биноклем, а я осталась, неподвижно наблюдая за птичкой. Ничего особенного я не заметила. Просто птичка. Перышки черные-пречерные, никакой цветной полоски или яркой отметки, и глазу не за что уцепиться.

– Точно, евразийский черный дрозд. Черные дрозды не живут в Северной Америке. Уж точно не такие, как этот. Это певчий дрозд. – Джимми вернулся и уже смотрел в бинокль, шепча себе под нос.

– Он забрался далеко от дома или же улетел от кого-то.

– А где дрозды живут? – я тоже перешла на шепот, чтобы не спугнуть гостя, раз Джимми считал его особенным.

– В Европе, Азии, Северной Африке, – пробормотал Джимми, разглядывая черную птичку с оранжевым клювом. – Встречаются также в Австралии и в Новой Зеландии.

– Как ты узнал, что это он, а не она?

– У девочек нет таких блестящих черных перьев. Они не такие красивые.

Дрозд уставился на нас маленькими желтыми глазками, чувствуя наше присутствие, зная, что мы смотрим. Тут он сорвался с ветки и улетел, а Джимми смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду.

– Его крылышки были такими же черными, как твои волосы, – отметил Джимми, отворачиваясь от необычной птички, разом оживившей наше утро. – Может, это ты… птенчик вдали от дома.

Я прищурилась, глядя на наш трейлер в тени деревьев.

– Мы не так и далеко от дома, – озадаченно произнесла я. Мой дом был там, где Джимми.

– Черные дрозды, в отличие от воронов, ворон и других черных птиц, не считаются предвестниками беды. Но они не раскрывают свои секреты так просто, хотят, чтобы мы сами догадались. Нужно стать достойными их мудрости.

– А как? – Я недоуменно сморщила нос.

– Мы должны узнать их историю.

– Но он – птица. Как мы можем узнать? Он же не умеет говорить. – Как и все дети, я понимала все буквально. Мне бы хотелось, чтобы дрозд спел мне что-нибудь. Я бы взяла его домой, а он бы рассказывал мне сказки весь день. А то Джимми не соглашался, как я ни упрашивала.

– Прежде всего тебе нужно очень захотеть узнать. – Джимми взглянул на меня сверху вниз. – Потом нужно наблюдать. Слушать. И спустя какое-то время ты узнаешь его получше. Начнешь понимать его. И он расскажет тебе свою историю.

Я вытащила карандаш и покрутила его в пальцах. Усмехнувшись, начала так: «Жила-была…», чтобы казаться остроумной. Будто моя история – сказка. Улыбаться расхотелось.

«Жила-была одна птичка, маленький черный дрозд, – написала я. Посмотрела на страницу. – Его вытолкнули из гнезда, никому не нужного птенца».

В моей голове замелькали картинки. Длинные черные волосы, поджатые губы. Это все, что я помнила о своей матери. Потом вместо этого представила добродушную улыбку. Получилось совершенно другое лицо, лицо Джимми. В груди кольнуло. Мысленно взглядом скользнула по его рукам, смуглым, быстро работающим стамеской по тяжелому бревну. Пол у его ног был усыпан стружками, а я сидела рядом и смотрела, как они падают вокруг меня. Я закрывала глаза и представляла, будто это – эльфы, прилетевшие поиграть со мной. Эти воспоминания мне нравились. Как он, взяв мои ручки в свои, помогал мне отрывать тяжелую кору со старого пня. Как тихо рассказывал о том, что скрыто под поверхностью. Слушая его голос из воспоминания, я мысленно перенеслась через пустыню, вверх к холмам. Позавчера я нашла сучковатую ветку мескитового дерева, она была такой тяжелой, что мне пришлось тащить ее к пикапу и запихивать туда по частям. У меня руки чесались очистить обуглившуюся кору, посмотреть, что же там. В своем воображении я уже видела, что это должно быть. Сложив руки поверх бумаги и притопывая ногой, я мечтала о том, что могу создать.

Прозвенел звонок. Уровень шума в комнате вырос, будто кто-то нажал на выключатель. Вынырнув из задумчивости, я уставилась на лист перед собой. Мою жалкую историю стоило бы как-то приукрасить.

– Сдавайте работы. И, пожалуйста, проверьте, подписали ли вы листочки. А то я не смогу засчитать ваши сочинения.

Комната опустела за несколько секунд. Мистер Уилсон изо всех сил старался выровнять бумаги, торопливо сваленные на стол толпой выбегающих из класса учеников. Первый день в школе официально закончился. Он заметил, что я все еще сижу, и кашлянул.

– Мисс… м-м-м… Экохок?

Я резко встала и взяла свою работу. Скомкала ее в шар и бросила в сторону мусорной корзины рядом с доской. Не попала, но поднимать не стала. Вместо этого схватила сумку и куртку, которая не очень-то была нужна в сорокаградусную жару. К выходу из класса я прошла, не глядя на учителя.

– До скорого, Уилсон, – попрощалась я, не оборачиваясь.

Когда я наконец добралась до парковки и увидела ждущего меня у пикапа Мэнни, у меня вырвался стон. Мануэль Хорхе Ривас-Оливарес, или Мэнни, жил в одном доме со мной. Он и его сестра меня «удочерили». Как бездомные кошки, которые жалобно мяукают под твоей дверью несколько дней, пока ты не сдашься и не покормишь их. А когда ты наконец их накормишь, то все. Они официально становятся твоими кошками.

Так случилось с Мэнни и Грасиелой. Они болтались вокруг, пока мне наконец не стало их жалко. Теперь они думали, что они – мои, и я не знала, как их прогнать. Мэнни было шестнадцать лет, Грасиеле – четырнадцать, оба миниатюрные, с красивыми чертами лица, и оба до невозможности милые и надоедливые. Прямо как кошки.

До нашего дома ходил автобус, и я убедилась, что мама Мэнни знает о нем, и даже настояла на том, чтобы она зарегистрировала Мэнни и Грасиелу в качестве постоянных пассажиров. И я была уверена, что раз Грасиела перешла в девятый класс, то все изменится и она тоже будет ездить на автобусе. Похоже, нет. Мэнни ждал меня, широко улыбаясь, с охапкой книг в руках.

– Привет, Блу! Как твой первый день? Первый взрослый день, а? Спорим, ты станешь королевой выпускного бала в этом году. Самая красивая девчонка школы должна быть королевой бала, а ты и есть самая красивая!

Очень милый и очень надоедливый. Мэнни тараторил не переставая, с легким испанским акцентом и едва заметно шепелявя, что тоже могло быть акцентом, но, скорее всего, было просто его стилем.

– Привет, Мэнни. А что случилось с автобусом?

Улыбка Мэнни слегка увяла, и я пожалела, что спросила. Он отмахнулся от моего вопроса и пожал плечами.

– Знаю-знаю. Я сказал Глории, что поеду на автобусе, и проследил, чтобы Грасиела на него успела… но я хотел поехать домой в первый день с тобой. Ты видела нового учителя истории? Он вел у нас первый урок, и это лучший учитель, который у меня был… и самый классный!

Мэнни недавно начал называть свою маму «Глорией». К чему бы это? Я собиралась сказать ему, что он может и передумать по поводу мистера Уилсона. Он ведь его имел в виду. Не думаю, что в школе появилось два новых учителя истории.

– Мне так нравится его акцент! Я едва понимал, что именно он говорит! – Мэнни изящно скользнул на пассажирское место, когда я открыла машину. Я даже слегка беспокоилась за него: своими манерами он больше напоминал женщину, чем я сама.

– Интересно, что он делает в Боулдер-Сити? Иви и Гэбби считают, что он из МИ-6 или типа того.

У Мэнни была куча подружек. На самом деле все девчонки его обожали, ведь он был таким безобидным и смешным. И я опять задумалась, почему же он не поехал на автобусе. Он же не был изгоем.

– Что еще за МИ-6? – проворчала я, пытаясь пробраться через поток машин, выезжающих со школьной парковки. Кто-то подрезал меня, еще и высунув из окна средний палец, будто это я вынырнула перед его носом, и я едва успела ударить по тормозам. Мэнни перегнулся через мою руку и нажал на гудок.

– Мэнни, прекрати! Веду я, понятно? – скомандовала я, сбрасывая его руку. Он даже не заметил.

– Ты не знаешь, что такое МИ-6? Джеймс Бонд? Слушай, тебе надо чаще выходить из дома!

– И что эти из МИ-6 забыли в средней школе Боулдер-Сити? – рассмеялась я.

– Понятия не имею, но он – англичанин, он молод, он сексуален, – перечислял Мэнни, загибая пальцы. – Кем еще он может быть?

– Ты правда считаешь, что он сексуален? – с сомнением уточнила я.

– Безусловно! Такой «озорной библиотекарь».

– Кошмар, Мэнни! Это работает, только если библиотекарь – девушка.

– Ну ладно, тогда профессор. У него потрясающие глаза, мягкие кудри, красивые предплечья… Он просто маскируется. Да точно МИ-6. Ты сегодня работаешь? – Мэнни перескочил на другую тему, считая, что доказал свою мысль про шпиона.

– Сегодня же понедельник. А понедельник означает работу. – Я знала, к чему он клонит, и не хотела поддаваться. «Перестань кормить кошек», – строго напомнила я сама себе.

– А я бы с таким удовольствием съел парочку кесадилий от Бев. Покормите голодного мексиканца, – заныл Мэнни с акцентом. Он говорил о своей национальности, только когда дело касалось еды. – Надеюсь, Глория не забыла купить еду, прежде чем уйти на работу. Иначе нам с малюткой-сестренкой опять придется есть лапшу быстрого приготовления, – со скорбным вздохом добавил он.

«Малютка-сестренка», запрещенный прием! Я почувствовала, что готова согласиться. Мэнни был единственным мужчиной в доме, и он с удовольствием заботился о Грасиеле, даже если это означало просить позаботиться меня. Несколько дней в неделю я работала в кафе Беверли, и как минимум раз в неделю обязательно приносила ужин для Мэнни и Грасиелы.

– Отлично. Принесу вам с Грасиелой пару кесадилий. Но это в последний раз! А то так никакой зарплаты не получу, – проворчала я. Мэнни захлопал, сияя улыбкой, как Опра, когда ее что-то особенно радовало.

– А я проверю, осталось ли у моего дяди еще мескитовое дерево, – пообещал Мэнни. Я кивнула и протянула руку, чтобы скрепить сделку.

– Договорились.

Дядя Мэнни, Сэл, работал в службе лесного хозяйства, они расчищали дороги от кустарников и подлеска, вырубали поросль мескита на государственных ранчо. И в прошлый свой приезд Сэл привез мне столько материала, что хватило на два месяца работы. От этой мысли у меня слюнки потекли.

– Конечно, в таком случае ты мне будешь должна, – невинно заметил Мэнни. – Ужины по понедельникам минимум месяц, ага?

Я только рассмеялась его умению вести переговоры. Он уже был должен мне за два месяца понедельников. Но мы оба знали, что я соглашусь. Всегда соглашалась.

Глава вторая
Скорлупка

Октябрь 2010 года

Возможно, это его рассказы заинтересовали меня. Каждый день разные. И довольно часто они были о роли женщин в истории или от лица женщин. А может, меня поразило, как сильно мистер Уилсон любил свой предмет. Или просто его классный акцент и его молодость. Все ученики старались подражать ему. Девушки стайками кружили вокруг, а мальчики смотрели завороженно, будто это рок-звезда приехала в нашу глушь. О нем говорила вся школа, его появление мгновенно стало сенсацией, этакая новинка – и очень привлекательная, если вам нравились слегка непослушные волосы, серые глаза и британский акцент. Я убеждала себя, что это не про меня. Он точно был не в моем вкусе. Несмотря на это, я ловила себя на том, что жду каждого последнего урока с раздражающей меня саму нетерпеливостью. Его очарование озадачивало, поэтому я вела себя враждебнее обычного.

Мистер Уилсон целый месяц рассказывал нам про древних греков. Мы обсудили масштабные битвы, мыслителей, архитектуру и искусство, а сегодня темой были боги, кто за что отвечал в пантеоне. Пришлось признать, что это было довольно интересно, но очень уж не в тему. И, конечно, я высказала это вслух.

– Это не совсем история, – указала я.

– Мифы могут не быть историческими фактами, но факт – то, что греки в них верили, – терпеливо ответил Уилсон. – Вы должны понять, что греческие боги – неотъемлемая часть греческой мифологии. Наше знакомство с греческими богами восходит к работам Гомера, «Илиаде» и «Одиссее». Многие ученые считают, что в мифах чувствуется влияние Микенской цивилизации, существовавшей в Греции между 1700 и 1100 годом до нашей эры. Есть также доказательства, что истоки греческой мифологии восходят к древним цивилизациям Месопотамии и Анатолии из-за сходства между их мифологией и греческой.

Мы все уставились на него. То, что он говорил, звучало как тарабарщина, и он это заметил.

– У греков за каждое явление отвечал отдельный бог. – Уилсон не собирался останавливаться и, наоборот, углубился в тему. – Восходы, закаты, трагедии и триумфы, все было связано с богами. Боги придавали смысл миру вокруг них. Они могли принять камень странной формы за замаскировавшегося бога, как и слишком большое дерево. И чтобы не навлечь на себя гнев богов, они стали бы молиться этому дереву. Боги были повсюду, и все вокруг можно было использовать в качестве доказательства их существования. Войны начинались во имя богов, к оракулам обращались за советом, каким бы странным или вредным в итоге ни был этот совет. Даже бури и ветра были чьим-то воплощением. Их считали гарпиями, крылатыми женщинами, которые как ветер подхватывали и уносили все и вся. Их же винили в штормах и плохой погоде.

– А я думал, что «гарпиями» раньше называли ведьм, – вставил прыщавый подросток, Барт, кажется. Так же думала и я, но порадовалась, что кто-то еще решил высказаться.

– В ранних версиях греческих мифов гарпий описывали как существ с красивыми волосами, как прекрасных женщин с крыльями. Со временем это изменилось, и в римской мифологии их уже описывали как отвратительных чудовищ с когтями и даже клювами. Омерзительные злобные женщины-птицы. Эта картинка сохранилась в людской памяти на долгое время. Данте описывал седьмой круг ада в своей «Божественной комедии» как место, где гарпии жили в лесах и мучили тех, кого туда посылали, – произнес Уилсон и начал цитировать стихи по памяти.

– А вы эти милые строки выучили наизусть, понятно, – с сарказмом произнесла я, хотя и была ошеломлена. Уилсон рассмеялся, растеряв всю серьезность. Даже я слегка улыбнулась. Во всяком случае, он умел смеяться над собой, вот это да! Кто бы добровольно стал цитировать Данте? Ну и ботаник. Я была уверена, что он скажет: «Это же элементарно, мисс Экохок», с этим своим напыщенным британским акцентом, и будет так отвечать на каждый мой вопрос. Все еще улыбаясь, он обратился ко мне:

– Отвечая на ваш вопрос, мисс Экохок. То, во что мы верим, влияет на наш мир, и я не шучу. Наша вера влияет на наш выбор, действия, а подсознательно и на наши жизни. Древние греки верили в своих богов, и от этой веры зависело все остальное. История написана согласно тому, во что люди верили, и неважно, правда это или нет. Вы пишете свою собственную историю, и то, во что вы верите, влияет на дороги, которые вы выбираете. Может ли что-то оказаться мифом? Я сейчас не про религиозные убеждения как таковые. А про то, в чем вы себя убеждали и в чем убеждали вас так долго, что теперь это кажется правдой.

Мистер Уилсон повернулся и взял со своего стола пачку бумаги. Он начал раздавать листы, продолжая говорить.

– Я хочу, чтобы вы подумали об этом. Что, если ваши представления о себе – тоже миф, и он мешает вам двигаться дальше?

Мистер Уилсон положил передо мной смятый лист бумаги и отошел, ничего не сказав. На нем была пара строк, написанных моим почерком. Рассказ, который я выбросила в мусорку в первый школьный день. Лист был разглажен, но все еще было заметно, что его хотели выкинуть. Он никогда не будет таким, как раньше. Никакое разглаживание и выравнивание никогда не исправит тот факт, что его достали из мусорки.

«Жила-была одна птичка, маленький черный дрозд. Его вытолкнули из гнезда, никому не нужного птенца». Я добавила слово «лишнего». Прочитала еще раз про себя.

«Жила-была птичка, маленький черный дрозд. Его вытолкнули из гнезда, никому не нужного птенца. Лишнего».

Как какой-то хлам. И сколько бы я ни притворялась, ничего не изменится. Такие девушки, как я, заслужили свою репутацию. Тем более что я так тщательно работала над своей. Думаю, можно было бы винить во всем воспитание, но я была не из тех, кто постоянно ищет себе оправдания. Мне нравились мальчики, и я им тоже нравилась. Как минимум моя внешность. Думаю, было бы неверно сказать, что им нравилась я сама; себя настоящую я им не показывала. И эту девушку они не знали. Но в этом-то частично и заключалась привлекательность. Над своим внешним видом я тоже тщательно работала. У меня были красивые волосы, джинсы я всегда носила слишком узкие, как и обтягивающие футболки, а в довершение накладывала много макияжа. Когда меня обнимали, целовали, касались, я чувствовала себя могущественной, желанной. И для меня не было секретом, как меня называли некоторые. Что шептали за спиной. Что мальчики говорили про меня. Самым мягким было «доступная». И какой смысл притворяться, что это не так. Миф, как древние греки с их глупыми божками.

Джимми называл меня синей птичкой. Такое ласковое прозвище, только его. Но я была совсем не похожа на нее… такую милую, яркую, счастливую. Я была скорее как гарпия нового века. Женщина-птица. Женщина-монстр со скрюченными острыми когтями. Только попробуй сделать что-то не так, и я унесу тебя в подземное царство, где ты будешь страдать и мучиться целую вечность. Может, я была не виновата в том, кем выросла. Когда Шерил взяла меня к себе, мне было одиннадцать лет, а ей ребенок был не очень-то нужен. Сам ее образ жизни не предполагал материнство. Она не испытывала ко мне привязанности и большую часть времени проводила вне дома, но она была вполне нормальной. Благодаря ей в детстве у меня всегда была еда и крыша над головой.

Мы жили в двухкомнатной квартире в унылом жилищном комплексе на окраине Боулдер-Сити, в двадцати минутах от ярких огней Лас-Вегаса. Шерил работала в казино в Вегасе, в отеле «Золотой кубок». Днем она почти всегда спала, а ночи проводила в окружении игроков и табачного дыма, что ее вполне устраивало. Она всегда с кем-то встречалась. Она уже была далеко не молоденькой и с возрастом становилась все менее разборчивой. А чем старше становилась я, тем больше интереса ее мужчины проявляли ко мне. Отчасти из-за этого у нас были такие натянутые отношения. Я знала, что как только закончу школу, буду сама по себе, потому что пособие на мое содержание давали только до восемнадцати лет, а мне в августе исполнилось девятнадцать. Это был только вопрос времени.

Когда урок закончился, я скомкала свой лист и бросила его назад в мусорку, где ему было самое место. Мистер Уилсон видел это, но мне было все равно. Дойдя до парковки, я увидела Мэнни и Грасиелу, они вдвоем сидели на заднем откидном бортике моего пикапа, болтая с подружками Мэнни. Я только вздохнула. Сначала Мэнни, теперь Грасиела. Похоже, я превращаюсь в шофера. Они все смеялись и болтали, и у меня тут же заболела голова. Одна из девочек окликнула ребят, собравшихся у винтажного «Шевроле Камаро» желтого цвета.

– Брэндон! Ты с кем идешь на выпускной? Мне все еще нужна пара!

Девушки вокруг нее защебетали, переглядываясь, а парень оглянулся через плечо в поисках говорившей. Я время от времени встречалась с Мейсоном, его старшим братом. Если Мэйсон был мускулистым шатеном, то его брат – худощавым блондином, но оба – слишком привлекательны, так что скромностью они не страдали. Мэйсон окончил школу три года назад, а Брэндон был со мной в выпускном классе. Я была старше всех своих одноклассников, и хотя и могла оценить их внешнюю привлекательность, мне с ними очень быстро становилось скучно, чего я не скрывала. Из-за чего, возможно, меня не выберут королевой выпускного бала, несмотря на надежды и интриги Мэнни.

– Прости, Саша, я уже пригласил Брук на той неделе. Хотя нам точно стоит куда-нибудь сходить, – улыбнулся Брэндон, и я вспомнила, каким обаятельным бывал Мэйсон, когда играл роль «милого парня». Может, стоит ему позвонить. Давно не виделись.

– Брэндон, машина – шикарная! – громко окликнул его Мэнни, перекрикивая друзей.

– Эм, спасибо, приятель, – поморщился Брэндон, и его друзья неловко отвернулись. Меня передернуло, и вовсе не из-за Мэнни, а из-за Брэндона.

– Мэнни, Грейси, пошли. – Я рывком открыла дверь пикапа, надеясь, что при звуках мотора бездельники, сидящие на моем багажнике, бросятся врассыпную. Они отражались в зеркале заднего вида, друзья Мэнни обняли его, заставив пообещать написать. Грейси как под гипнозом смотрела в сторону Брэндона и его друзей, и даже когда все остальные уже разошлись, она все сидела, не отводя от него взгляда. Мэнни потянул ее за собой, вырывая из мечтаний, и они оба запрыгнули на заднее сиденье. Грасиела зачарованно уставилась в пространство, а вот Мэнни надул губы.

– Похоже, я Брэндону не нравлюсь, – задумчиво протянул он и вопросительно глянул на меня.

– Брэндон такой сексуальный, – вздохнула Грасиела.

Я выругалась. Просто чудесно. Брэндон был слишком уж взрослым для Грасиелы, и дело не только в возрасте. Миниатюрная и прелестная, она была очень юной и физически, и эмоционально. И немножко не от мира сего, в плане «взгляните на эти чудесные цветочки». Ей повезло, что у нее был Мэнни. Иначе она бы просто бродила вокруг в приятном туманчике грез. Они оба продолжили говорить, будто и не слышали моих ругательств.

– И вообще, – фыркнул Мэнни. – Не думаю, что кто-то из друзей Брэндона ко мне хорошо относится. А ведь я такой милый. – Похоже, он был искренне сбит с толку.

– Как думаешь, я нравлюсь Брэндону? – мечтательно протянула Грейси.

Мы с Мэнни демонстративно не ответили. Мне показалось, что небольшой совет будет к месту.

– Мне кажется, ребята не понимают, как с тобой обращаться. Ты – парень, но болтаешься исключительно с девчонками, красишь ногти бесцветным лаком и подводишь глаза, а еще носишь дамскую сумочку…

– Это просто сумка через плечо!

– Отлично! Сколько ребят носят такие сумки в цветах радуги?

– Всего лишь яркий рюкзак!

– Ладно. Чудесно. Забудь про рюкзак. Ты открыто говоришь, насколько сексуален тот или иной парень, включая, чтоб его, Уилсона, и на следующем же вдохе флиртуешь с капитаншей сборной поддержки. Ты гей? Нет? Кто ты?

То, что я просто взяла и спросила, его явно потрясло, потому что он смотрел на меня, открыв рот.

– Я – Мэнни! – ответил он, скрещивая руки на груди. – Вот кто я. Мэнни! Не понимаю, почему нельзя сделать комплимент симпатичному парню или девушке! Всем нужна поддержка, и тебе не помешало бы так делать иногда!

Я резко уронила голову на руль, расстроенная своей очевидной неспособностью общаться и думая, вдруг он – единственный человек в нашей школе, кто не боится быть самим собой.

Возможно, это всем остальным нужно понять, кто же они.

– Ты прав, Мэнни. И, поверь, я не хочу в тебе ничего менять, ни волоска. Просто пытаюсь объяснить, почему другим может быть трудно с тобой общаться.

– Хочешь сказать, почему другим может быть трудно это принять? – сердито ответил Мэнни, глядя в окно.

– И это тоже, – вздохнула я и завела пикап. Мэнни простил меня пару секунд спустя и всю дорогу болтал. Он не мог долго злиться, если только, конечно, дело не касалось Грасиелы. Тогда способность рационально мыслить покидала его, и их мама шутила, что в такие моменты он превращается в разгневанного чихуа-хуа. Я видела эти превращения только пару раз, но мне хватило, чтобы понять: никогда не заведу чихуа-хуа.

Очевидно, раз я указала только на его недостатки, он меня тут же простил, будто ничего и не было, и я отделалась лишь слегка возмущенным возгласом.

Когда я добралась домой, жара внутри квартиры напоминала недра преисподней, да и пахло не слишком хорошо. Табачный дым и разлитое пиво при тридцатиградусной октябрьской жаре отнюдь не были приятным сочетанием. Дверь в комнату Шерил была закрыта, и я подивилась ее способности спать в такую жару, со вздохом вытряхивая пепельницы и вытирая пиво с кофейного столика. Моя тетя явно была не одна. Пара мужских джинсов валялась скомканной кучей, а черный бюстгальтер Шерил вместе с форменной одеждой для казино растянулся рядом. Замечательно. Чем быстрее я уберусь отсюда, тем лучше. Я натянула другие джинсы и топ, завязывая волосы в хвост, нацепила шлепанцы и вышла из дома десять минут спустя после приезда. Под мастерскую я приспособила комнату на складе за домом, которую арендовала за пятьдесят долларов в месяц. Там было проведено электричество и хороший свет, стояло два рабочих стола (на них пошли козлы для распила дров и листы фанеры). И, конечно, у меня были инструменты: большой шлифовальный станок, деревянные молотки, стамески и напильники разного размера, насадки для шлифовки и ошкуривания, а еще качающийся вентилятор, лениво гонявший горячий воздух и опилки по комнате. Проекты на разных стадиях, от горы мусора до готовых, сияющих работ, украшали комнату по периметру. Позавчера мне попалась толстая сучковатая ветка мескита, и мне не терпелось посмотреть, что там, под слоями шипастой коры, которую еще предстояло снять. В большинстве своем те, кто работает с деревом, предпочитают использовать мягкие сорта древесины, потому что их легко резать и строгать, придавая нужную форму. Никто не вырезает из мескита, или горного красного дерева, или можжевельника: слишком твердая древесина. А на западе мескит вообще считается сорняком, и хозяева ранчо избавляются от него как могут. Тут для придания формы острым ножом не обойдешься, это уж точно. Обычно для снятия коры я использовала большое долото и молоток. А когда дерево уже было готово, я часто подолгу сидела и просто смотрела на него, прежде чем что-то делать. Так научил меня Джимми.

Джимми Экохок был мужчиной неразговорчивым, причем настолько, что мог молчать целыми днями. Удивительно, как я вообще умела разговаривать. Спасибо каналу «Пи-би-эс». Когда мне было два года, моя мама – точнее, я думаю, что это была она, – оставила меня на переднем сиденье пикапа и уехала. Я ее совсем не помню, только смутный образ темноволосого лица и синее одеяльце. Джимми был из индейцев пауни, водил старый пикап с трейлером на прицепе, вот и все его имущество. Мы часто переезжали, нигде не останавливаясь надолго, жили в том трейлере, по большей части видя только друг друга. Джимми говорил, что у него есть семья в резервации в Оклахоме, но мы никогда к ним не приезжали. Он научил меня вырезать по дереву, что не раз выручало меня в финансовом плане и помогало прийти в себя. Вот и сейчас я с головой ушла в работу, просидев почти до рассвета. К этому моменту Шерил точно должна была уже уйти вместе со своим загадочным гостем, значит, можно возвращаться в квартиру.

Глава третья
Лазурь

– Когда Юлий Цезарь пересек Рубикон, он знал, что это значит, – мистер Уилсон говорил так, будто Юлий Цезарь был его приятелем и только вчера пересек этот кубик Рубика. Еще и смотрел так серьезно. Я вздохнула и отбросила волосы назад, откидываясь на спинку стула.

– Привести регулярную армию прямо в Италию считалось предательством. Сенаторы Рима боялись могущества и популярности Цезаря. Понимаете, они хотели его контролировать, поэтому их устраивали его победы на благо Рима, покорение кельтских и германских племен. Но они совсем не хотели, чтобы он стал слишком богатым или популярным, а именно так и получалось. Прибавьте к этому политические амбиции самого Юлия Цезаря, и вот вам рецепт катастрофы… Ну или, как минимум, гражданской войны.

Мистер Уилсон прошел по боковому проходу, и я с удивлением обнаружила, что весь класс его внимательно слушал. Они не отводили от него взгляда, ловили каждое слово. Наш учитель истории не пользовался никакими заметками, учебниками или пособиями. Он просто говорил, будто пересказывая какой-нибудь триллер.

– У Цезаря были высокопоставленные друзья. Они шпионили, нашептывали, пытались напрямую повлиять на сенат. Но сенаторы не хотели в этом участвовать. Они приказали Цезарю распустить армию и уйти в отставку, или же его причислят к «врагам государства». Мы используем это же выражение и сейчас. По существу, оно означает, что государство считает тебя виновным в преступлениях против твоей страны. К примеру, так называют тех, кто продает государственные секреты или шпионит в пользу другой страны. Как «агент 007», только без всей этой романтики, поразительных трюков и красивых девушек.

Весь класс засмеялся, и даже я поймала себя на том, что улыбаюсь. И тут же удивилась, как это я могла забыть о своей неприязни к мистеру Уилсону.

– Кроме того, представляете ли вы, как это клеймо влияет на жизнь человека? Кто-то станет утверждать, что это просто один из политических инструментов, инструмент запугивания и подавления. Вы обвиняете кого-то в предательстве своей страны, называете «врагом государства», и его жизнь окончена. Это как обвинить кого-то в педофилии. В Древнем Риме было точно так же. Таким образом, мы видим Юлия Цезаря, амбициозного, разозленного из-за того, что у него отобрали армию. Да еще и ему угрожают обвинениями в государственной измене. Короче говоря, он приводит свою армию на берег Рубикона. Сейчас этой реки нет, так что никто не знает, был ли это ручеек или бурный поток. И вот он стоит там и размышляет. Наконец говорит своим людям: «Мы все еще можем отступить. Еще не поздно, но как только мы перейдем через реку, нам придется сражаться».

– Вы сказали, он был богат, да? Почему же он просто не взял деньги и не ушел? Послал бы сенат к чертям, чтобы они сами управляли армией, завоевывали народы, да что угодно. Они не оценили его, ну и все. В чем смысл? Что он должен был доказать? – Я услышала свой вопрос даже раньше, чем осознала, что произношу это вслух. Щеки загорелись от смущения. Никогда раньше не задавала вопросы в классе.

Мистер Уилсон не удивился, что я вдруг приняла участие в уроке, и тут же ответил.

– Да, он был богат, влиятелен. Он мог уйти в отставку и уехать в Галлию, жить в роскоши, и слуги бы до конца жизни кормили его виноградом.

Все рассмеялись, а я нахмурилась. Мистер Уилсон остановился перед моей партой и вопросительно взглянул на меня.

– Блу, как ты думаешь, почему он повел свою армию в Рим?

– Потому что он был чертов павлин и хотел стать королем, – тут же отозвалась я, стараясь скопировать его акцент. Класс снова зашелся в хохоте. – А еще он не хотел, чтобы его использовали или контролировали, – тихо добавила я уже без акцента.

– Думаю, ты права в обоих случаях, – мистер Уилсон отошел, снова обращаясь ко всему классу. – Все закончилось тем, что Юлий Цезарь побежал к мосту, где протрубил боевой сигнал и прокричал, я цитирую: «Пойдемте же туда, куда зовут нас знаки богов и преступления врагов! Жребий брошен!» Как думаете, что это значит? «Жребий брошен»?

Класс молчал. Конечно, были ребята, кто знал ответ, но, как обычно, руку никто не поднял.

– Нет пути назад, все решено, выбор сделан, возврата нет, – нудно пробубнила я.

– Верно. – Уилсон пропустил мой тон мимо ушей. – Все было в руках судьбы. И он перешел Рубикон, назад уже было не вернуться. Мы все знаем, что в итоге случилось с Юлием Цезарем, да?

Нет, мы не знали. Ну, точнее, я знала, но мне надоела роль образцовой ученицы.

– Юлия убили в результате заговора, подготовленного одним из его друзей. Шекспир написал трагедию, которая так и называется: «Юлий Цезарь». Вы все должны ее прочитать, готовьтесь, в пятницу будет тест. – Уилсон только улыбнулся в ответ на дружный стон класса. – Как я говорил, литература рассказывает историю куда лучше учебников, и так ее гораздо приятнее учить. Так что хватит стенаний. Когда-нибудь вы скажете мне спасибо.

Стенания? Никогда такого слова не слышала.

– Итак, Юлий Цезарь пересек Рубикон, устремившись навстречу своей судьбе. И его судьба была и блистательна, и трагична. Он достиг пика могущества, а в конце понял, что власть – это иллюзия. Так что, ребята, продолжаем, вас ждет третий этап, если нужно, берите еще бумагу. Задание то же, что мы начали в первый школьный день. Ваша история приобретет новые оттенки и глубину. Вы написали немного о себе, пусть и в общих чертах. Теперь я хочу, чтобы вы выбрали один случай из вашей жизни, когда для вас «жребий был брошен», вы пересекли свой Рубикон, метафорически выражаясь, и пути назад уже не было. Я хочу, чтобы вы написали, как это повлияло на вас, как изменило. Возможно, это было что-то, над чем вы оказались не властны, что-то произошло с вами, или вы приняли какое-то решение. Как это изменило вашу жизнь, к лучшему или худшему. – Уилсон начал раздавать работы ученикам, иногда что-то говоря.

Я вздохнула, вспомнив, как выбросила свою историю в мусорку. Уже в который раз. В классе стало тихо, все взялись за ручки. Я вырвала чистый лист из тетрадки и приготовилась начать писать заново.

Но Уилсон неожиданно подошел к моей парте, которая, к сожалению, так и осталась первой в центральном ряду, так как после первого урока он закрепил за нами выбранные места.

Он положил передо мной мою работу, ту самую, которую я выбросила. Дважды. Наверное, он подобрал ее, когда я вышла из класса. Опять разгладил и выпрямил бумагу, наверное, положил между двумя тяжелыми книгами.

Слова на бумаге будто смеялись надо мной.

– Нет смысла бежать от прошлого. Мы можем избавиться от него и притвориться, что ничего этого не было, мисс Экохок. Но, возможно, мы можем чему-то научиться у него? У вас интересная история, я хотел бы, чтобы вы рассказали мне больше. – Он повернулся, чтобы уйти.

– Мне кажется, это немного нечестно, – выпалила я, тут же пожалев об этом, когда заметила тридцать пар уставившихся на меня глаз.

Уилсон поднял брови, вопросительно склонив голову, и скрестил руки на груди.

– Что вы имеете в виду? – спокойно спросил он. Я думала, что он побагровеет от ярости или вышвырнет меня из класса. Так обычно и случалось на других уроках, когда я не могла удержать свои нахальные замечания при себе. Я пожала плечами и лопнула пузырь из жвачки, которую, вообще-то, не должна была жевать на уроке.

– Вы сказали нам выложить все как есть, написать все наши секретики, наши худшие воспоминания, но что-то не похоже, чтобы вы сами делились с нами чем-то личным. Может, я не хочу, чтобы вы знали мою историю.

Класс затих. Вот это да. Все даже задержали дыхание в ожидании его реакции, спрашивая себя, неужели Блу Экохок в конце концов зашла слишком далеко. Уилсон не разразился гневной тирадой, а просто смотрел на меня несколько долгих секунд, по-совиному наклонив голову. Напряжение ослабло.

– Ладно. Это справедливо, – легко согласился Уилсон. – Но я – учитель, это значит, что я учу, а вы – учитесь, так что не обязательно все должно быть справедливо, так как роли у нас разные. И времени у нас не так много, чтобы я тратил его на разговоры о самом себе.

– Как насчет двадцати вопросов? – спросил кто-то с задней парты.

– Или поиграем в «бутылочку», – крикнул другой голос.

Послышались смешки.

– Сделаем вот что. Я расскажу вам про свою жизнь вкратце, как сделали вы, а потом расскажу о своем Рубиконе. Договорились? Так мисс Экохок будет уверена, что все честно. – Он подмигнул мне, и я еле сдержалась, чтобы не показать ему язык. Учителя не должны быть такими молодыми и классными. Почему-то это по-настоящему меня раздражало. Я только презрительно изогнула бровь и отвернулась.

– Я родился в Манчестере, это в Англии. У меня есть две старшие сестры. Одна все еще живет в Англии, как и моя мама. Моя старшая сестра, Тиффа, живет в Лас-Вегасе, что, кстати, и привело меня сюда. Мне двадцать два года, я окончил то, то мы называем колледжем, когда мне было пятнадцать лет. Полагаю, это то же самое, как очень рано закончить среднюю школу.

– Ничего себе! Так вы правда умный, да? – это блестящее умозаключение сделала девушка с голосом Мэрилин Монро, которая писала блестящими ручками, используя для каждой буквы своего имени разные цвета, еще и рисуя сердечки и звездочки сверху. Я окрестила ее «Блестяшкой».

Я громко фыркнула. Уилсон бросил на меня взгляд, и я решила, что пора бы уже сдерживаться.

– Мы переехали в Штаты, когда мне было шестнадцать, так что я смог рано поступить в университет, в Англии так нельзя. Моя мама – англичанка, а отец – американец. Он был доктором, работал в Институте Хантсмана в штате Юта, там занимаются исследованиями рака. Я закончил университет в девятнадцать лет, и тогда же был мой переломный момент. Мой отец умер. Он хотел, чтобы я стал доктором, как и он: на самом деле в нашей семье мужчины целых четыре поколения выбирали эту профессию. Но когда он умер, я был не в себе и решил выбрать другой путь. Два года я провел в Африке в «Корпусе мира», преподавал английский. Так я понял, что мне по-настоящему нравится эта профессия.

– Вам стоило стать доком, – с придыханием заявила Блестяшка. – Они больше получают. И вы бы суперски смотрелись в их форме. – Она захихикала, прикрыв рот ладошкой.

– Спасибо, Крисси, – вздохнул Уилсон и недовольно покачал головой.

Так вот как ее звали. Не сильно лучше «Блестяшки».

– Это – первый год, когда я преподаю в Штатах. На этом все. – Уилсон посмотрел на часы. – Моя жизнь в двух минутах. Теперь ваша очередь. У вас есть время до конца урока.

Я посмотрела на свои строчки. Жизнь Уилсона шла ровной линией событий и достижений. Значит, он правда был умен, что ж, вполне очевидно. И он был милым. И привлекательным. И из хорошей семьи. Вообще у него все было хорошо, в отличие от моей истории. Был ли у меня момент, который определил все? Точка, когда все изменилось? Даже несколько. Но в один из таких моментов мир закружился, а когда все успокоилось, я была уже другой девочкой.

Тогда я уже три года я жила с Шерил, и за все время от Джимми не пришло ни слова. Служба поиска и спасения штата Невада в конце концов прекратила поиски, отчаявшись отыскать хоть что-то, хотя бы след. Не было никакой шумихи, никто и не знал о его исчезновении, не требовал продолжить поиски. Никто о нем ничего не слышал. Это был просто человек, который для одной маленькой девочки был целым миром.

В течение тех трех лет я изо всех сил старалась не терять надежды на его возвращение. Ни когда социальный работник сообщил мне, что мою собаку, Айкаса, пришлось усыпить. Ни когда шла неделя за неделей, а Джимми все не было. Даже когда Шерил без конца курила в квартире, и я ходила в школу, вся пропахшая сигаретным дымом, не зная ничего из программы, без друзей, неуклюжая и странная. Так меня видели одноклассники, да и я сама. Я не хотела верить, что Джимми больше нет, и только чистое упрямство делало меня сильнее, заставляло смотреть вперед и идти дальше.

Если бы не насмешки моих одноклассников, мне бы понравилось в школе. Находиться рядом с другими детьми для меня было ново, а школьные обеды казались пиром после готовки на походной печке. А еще там можно было брать книги и читать. Учителя говорили, что я смышленая, и я много училась, пытаясь догнать своих одноклассников, зная, как Джимми будет гордиться мной, когда увидит книжки, которые я прочитала, и рассказы, которые написала. Я записала все истории, которые он рассказывал, все, что было важно для него, а значит, важно и для меня. И я ждала.

Как-то я пришла домой, а у дверей меня ждал социальный работник. Она сказала, что они нашли моего отца. Они с Шерил повернулись ко мне, завидев меня на подходе. Шерил курила, выпуская огромные кольца дыма, помню, я еще удивилась такому «таланту». А потом я увидела ее выражение лица, глаз, заметила опущенные уголки губ социальной работницы. И я поняла. Альпинист перелезал через расщелину и что-то увидел глубоко внизу, будто застрявшее, и подумал, что это похоже на человеческие останки, каким-то образом защищенные от непогоды и зверей, иначе бы их давно растащили. Он позвонил в соответствующие службы, и туда отправили людей. Тело Джимми подняли наверх несколько дней спустя. Он явно упал с большой высоты. Разбился или не смог подняться наверх? В кармане его штанов нашли бумажник, так его и опознали. Вот и разгадка. И больше никакой надежды.

Когда социальный работник ушла, я отправилась к себе и легла на кровать. Оглядела комнату, чистенькую и безликую, которую никогда не считала своей. Это был дом Шерил, а я просто жила с ней. На полке все еще лежала та змея, которую я вырезала тем днем, когда Джимми исчез. Я сохранила и те работы, которые он не успел продать или закончить, они тоже лежали в углу, собирая пыль, а инструменты – под кроватью. Все, что осталось от жизни Джимми Экохока, все, что осталось от моей собственной жизни… прежней жизни. Снаружи стемнело, а я все лежала, уставившись в потолок, прямо на бежевое пятно от воды, которое смутно напоминало неуклюжего слоненка. Я назвала это пятно Долорес и даже иногда разговаривала с ним. Пока я смотрела, Долорес начала расползаться и расти как одна из тех губок, что раздуваются, если их положить в воду. Через мгновение стало понятно, что это я плачу, и не Долорес, а меня уносит куда-то далеко. Далеко-далеко…

Что-то скользнуло по моей щеке и разбилось о предплечье, и я встряхнулась, непонимающе глядя вниз на свои руки, держащие лист, который Уилсон положил передо мной. Я нагнулась и схватила сумочку, тайком вытирая лицо. Открыла пудреницу, проверяя, не появилось ли предательских дорожек на щеках. Что вообще со мной происходит?! Плакать в классе истории? Я швырнула сумочку вниз и сжала в руке карандаш, собираясь поскорее покончить с заданием.

Я остановилась, вспоминая. В тот день, дождавшись, пока Шерил уйдет на работу, я зашла в ванную и включила воду. Сняла одежду и нырнула туда, отказываясь думать о том, как Шерил найдет меня, увидит меня без одежды. Мое тело уже начало меняться, превращаться в девичье, и мысли о том, что кто-то увидит меня, как сейчас, было почти достаточно, чтобы передумать. Я заставила себя представить не влажные стены с отваливающейся краской и грязным линолеумом на полу. И велела себе лететь, как ястреб, которого я увидела в день исчезновения Джимми. Он прилетел к нашей стоянке и уселся на ветке низкорослой сосны прямо над моей головой. Задержав дыхание, я наблюдала за ним, а он за мной, и я не смела шевельнуться. Джимми говорил мне, что ястребы – особые посланники. Мне было интересно, что же за сообщение он принес. Теперь я знала. Он тогда прилетел сообщить, что Джимми больше нет. Мои легкие горели, требуя воздуха, требуя поднять голову из-под воды, но я не обращала внимания на боль. Я собиралась улететь, как девушка со звезд из моей любимой сказки. Улететь высоко-высоко, в заоблачный мир, и танцевать с другими звездными жителями. Может, там я снова увижу Джимми.

Вдруг я почувствовала, как кто-то вцепился мне в волосы и потащил из воды, а потом уронил на пол ванной, несколько раз стукнув по спине. Я кашляла и отплевывалась, пикируя вниз, с неба на землю.

– Какого черта, девочка?! Ты напугала меня до смерти! Что ты пыталась сделать? Ты что, заснула? Черт возьми! Я думал, ты умерла!

Парень Шерил, Донни, согнулся надо мной. И вот он уже обшаривает меня взглядом, тут же прекратив свое бормотание. Я подтянула ноги к груди, прикрываясь, отползая в укрытие между туалетом и дешевым шкафчиком под раковиной. Он смотрел на меня.

– Ты в порядке? – Он подобрался поближе.

– Уйди, Донни, – приказала я, но из-за сотрясающего меня кашля прозвучало не так убедительно.

– Я просто пытаюсь тебе помочь. – Донни не отводил взгляда от моих мокрых ног, единственной части тела, которая была ему видна. Все, что мог, он уже увидел, когда вытаскивал меня из ванны. Я сжалась, стараясь уменьшиться, насколько было возможно; волосы прилипли к коже длинными тонкими прядями и ничего не прикрывали.

– Ну что ты, девочка, – уговаривал он, – думаешь, меня волнуют твои кожа да кости? Господи! Да ты выглядишь как намокший птенец!

Он встал, взял полотенце и передал его мне, после чего с тяжелым вздохом вышел из ванной, показывая, насколько смешными он считал мои страхи. В полотенце я закуталась, но из своего уголка не вылезла. Вдруг мне стало так тяжело двигаться. Тяжело даже бояться Донни.

До меня донеслись звуки разговора. Наверное, он позвонил Шерил. Она этому вряд ли обрадуется, ему пришлось вызвать ее из казино. Мне было запрещено звонить на работу. Я прислонилась к шкафчику под раковиной и закрыла глаза. Просто немножечко посплю здесь. Подожду, пока Донни уйдет, а потом залезу назад в ванну, где было так тепло, и снова смогу попробовать улететь.

Прозвенел звонок. С благодарностью я отбросила карандаш и схватила сумку, отталкивая задание, будто это была не бумага, а раскаленные угли.

– Просто оставьте работы на столе. Я сам их соберу! – предупредил нас Уилсон, чтобы не быть снова погребенным под горой тридцати листов бумаги.

Он молча собрал оставшиеся листочки и остановился, подойдя к моей парте. Я наблюдала за ним, пока он читал единственную строку, которую я добавила. Он вопросительно взглянул на меня.

– Вы не так много написали.

– Рассказывать особо не о чем.

– Почему-то я в этом сомневаюсь. – Уилсон снова взглянул на мою работу. – То, что вы написали, звучит почти как… легенда или что-то в этом роде. Напоминает мне о вашем имени. Так задумано?

– Экохок – фамилия мужчины, который вырастил меня. Я не знаю, как меня зовут. – Я думала, что если сказать прямо, это заставит его отступить, почувствовать себя некомфортно. Ну же, ответь что-нибудь или дай мне уйти.

– Меня зовут Дарси.

У меня вырвался смешок, так неожиданно это прозвучало, и он тоже улыбнулся, разбивая лед между нами.

– Терпеть не могу это имя. Так что все зовут меня Уилсоном. Кроме мамы и сестер, конечно. Иногда мне кажется, что не знать своего имени было бы счастьем.

Я немного расслабилась и откинулась на спинку стула.

– И почему вас назвали Дарси? Звучит как имя из «Спасателей Малибу». – Пришел черед Уилсона усмехаться.

– Моя мама любит классику. Она очень старомодна, и мистер Дарси из книги Джейн Остен – ее любимый персонаж.

Мои познания в классической литературе были невелики, так что я просто ждала.

– Послушайте, мисс Экохок…

– Кошмар, перестаньте, – простонала я. – Меня зовут Блу. А вы говорите как старичок в галстуке бабочкой! Мне девятнадцать лет, может, двадцать. Вы не настолько старше меня, так что… просто перестаньте.

– Что ты имеешь в виду, «может двадцать»? – Уилсон вопросительно поднял брови.

– Ну… я не знаю точной даты своего рождения, так что, думаю, мне уже может быть двадцать лет.

Мы с Джимми праздновали мой день рождения в день, когда меня оставила мать. Он был уверен, что тогда мне было около двух лет. Но у него не было возможности узнать, сколько мне было на самом деле. Когда меня наконец записали в школу, они отправили меня в класс помладше, так как нужно было много нагонять.

– Ты… не знаешь, как тебя зовут… и даже когда ты родилась? – Уилсон смотрел на меня, широко распахнув глаза, почти с недоверием.

– Так что мне не так-то просто написать свою историю, согласитесь. – Я насмешливо улыбнулась, снова рассердившись.

Уилсон выглядел потрясенным, и я почувствовала прилив энергии, поняв, что выбила его из привычной колеи.

– Да… пожалуй, – прошептал он.

Я протиснулась мимо него и направилась к двери. Когда прошла половину коридора, то оглянулась через плечо: Уилсон стоял в дверях класса, руки в карманах, и смотрел мне вслед.

Глава четвертая
Камень

Впервые я пошла в школу, когда мне было около десяти лет. Джимми Экохок никогда не останавливался где-либо так надолго, чтобы можно было записаться в школу. К тому же у меня не было свидетельства о рождении, справки о прививках, даже постоянного адреса. И ему было страшно, хотя тогда я и не знала этого.

Он делал для меня все, что мог, и так, как мог. Когда я была еще маленькой, он вырезал мне несколько игрушек из кусочков дерева, оставшихся от работы. Одно из самых ранних моих воспоминаний – Джимми за работой. Меня завораживали его движения, и как дерево завивалось в стружки под стамеской. Он будто всегда знал, что получится в конце, словно мог видеть сквозь кору, как если бы само дерево направляло его, подсказывало точные движения. А когда он переставал работать, то садился рядом со мной и смотрел на незаконченную скульптуру. Долго-долго вглядывался, и мне казалось, что он мысленно продолжал вырезать и шлифовать, уйдя куда-то в свой мир, куда мне уже было не попасть. Джимми зарабатывал на жизнь, продавая свои скульптуры в магазины для туристов и даже галереи классом повыше, где выставлялись картины местных художников и традиционное творчество региона. У него были неплохие отношения с владельцами магазинов по всей западной части США, и мы обычно ездили от одного к другому, пусть с трудом, но живя на деньги от продажи его работ. Не то чтобы их было много. Но у нас всегда была еда, тепло, и я не помню никаких серьезных огорчений.

Другой жизни я не знала, так что и одинокой себя не чувствовала. А так как я росла в тишине, то и не считала нужным чем-то заполнять свободное время, когда оставалась одна. Бывало, что Джимми уходил на несколько часов, если ему нужна была передышка от навязанных ему родительских обязанностей. Но он всегда возвращался. До того дня.

Мы жили в основном в штатах с теплым климатом, в Аризоне, Неваде, Южной Юте и Калифорнии. Так просто было легче. Но в тот день было ужасно жарко. Джимми ушел рано утром, сказав только, что вернется позже. Он пошел пешком, оставив пикап жариться на солнце за трейлером. У нас был пес по кличке Айкас, на языке индейцев пауни – «черепаха». Айкас был медлительным, слепым и большую часть времени просто спал, так что имя ему подходило. Айкас должен был пойти с Джимми тем утром, и это меня расстроило и взволновало. Обычно нас обоих оставляли дома, да и Айкас не хотел никуда идти. Джимми пришлось звать его дважды. Я пыталась как-то отвлечься, чем-то себя занять, насколько это было возможно. Но способов у десяти-одиннадцатилетней девочки не так и много, так как ни видеоигр, ни кабельного телевидения у нас не было, и поговорить или поиграть мне было тоже не с кем. Зато я могла вырезать по дереву, тем более что Джимми разрешал мне брать его инструменты.

Поэтому все утро я шлифовала изогнутую ветку, которую превратила во что-то вроде извивающейся змеи. Джимми сказал, что даже смог бы ее продать, так хорошо у меня получилось. Это была моя первая работа, и я прилежно трудилась под рваным навесом, протянутым от двери трейлера метра на три, дающим благословенный тенек в эту сорокаградусную жару. Мы разбили лагерь недалеко от городка Маунт-Чарлстон у подножия одноименной горы, к западу от Лас-Вегаса. Джимми нужно было горное красное дерево для работы – такое низкорослое вечнозеленое растение, но отнюдь не того насыщенного цвета, которого ждешь, судя по описанию. Его древесина была красно-коричневого цвета и очень твердой, но Джимми почти всегда вырезал свои скульптуры из твердых сортов.

День тянулся очень медленно. К одиночеству я привыкла, но в тот день мне было страшно. Уже стемнело, а Джимми так и не вернулся. Я открыла пачку пюре из фасоли по-мексикански, разогрела ее на маленькой печке в трейлере и намазала на тортильи, которые мы испекли накануне. Пришлось заставить себя поесть, потому что это было хоть какое-то занятие, но я только плакала и глотала еду большими кусками, потому что нос был заложен, и я не могла дышать и жевать одновременно.

Джимми уже как-то раз уходил на всю ночь. Он вернулся домой странным, натыкался на все, упал на кровать и проспал весь день. Я думала, что он болен, и делала ему холодные примочки для головы, но он отмахивался от меня, говорил, что здоров, просто пьян. Что это значит, я не знала, и спросила, когда он наконец проснулся. Он выглядел смущенным, извинился, сказал, что алкоголь делает мужчин отвратительными, а женщин – доступными.

Я долго об этом размышляла.

– А женщины могут тоже становиться отвратительными? – вдруг спросила я.

– Чего? – недоуменно проворчал он.

– Алкоголь. Ты сказал, что он делает мужчин отвратительными, а женщин – доступными. Женщины тоже могут становиться отвратительными?

Я не знала, что значит «доступный», но знала, что значит вести себя отвратительно, и мне было любопытно, были ли у моей мамы проблемы с алкоголем.

– Конечно, отвратительными и доступными, – кивнул Джимми.

Меня эта мысль успокоила. Раньше я думала, что мама бросила нас с Джимми потому, что я сделала что-то не так. Может, слишком громко плакала или хотела чего-то, а она не могла мне этого дать. Но, может, она просто много пила и поэтому оставила меня. Тогда виной всему был алкоголь, не я.

Той ночью я уснула, но спала урывками, прислушиваясь даже в дреме, стараясь не плакать, убеждая себя, что это все опять из-за алкоголя, хотя сама не верила. Следующим утром меня разбудила жара, которая сочилась в трейлер, вытаскивая меня из снов, где я наконец не была одна. Я вскочила, нацепила шлепанцы и, спотыкаясь, вышла под ослепляющее солнце. Пробежала вокруг лагеря, ища хоть какой-то знак, что Джимми вернулся, пока я спала.

– Джимми! – кричала я. – Джимми!

Я знала, что он не вернулся, но продолжала звать его, чтобы утешить себя, искала в самых странных местах, где его и быть не могло. Приглушенный жалобный вой заставил меня с ликованием броситься на звук, ведь я думала, что увижу Джимми и Айкаса на той же тропе, по которой они ушли накануне. Но там был только Айкас, прихрамывающий, с низко опущенной головой и высунутым языком, который едва не касался земли. И никаких следов Джимми. Я подбежала к нему и подхватила на руки, сквозь слезы благодаря за то, что он вернулся. Для маленькой меня Айкас был довольно тяжелым, и под его весом я немного покачнулась, но отпускать не собиралась. Неуклюже устроив пса в тени тента, я побежала за его миской, расплескивая, налила ему теплой воды. В ответ на мои уговоры он поднял голову и попытался лакать лежа, но сделал только пару глотков, а не пил с удовольствием, как должен был бы после такого путешествия. Он попытался приподняться, но не мог заставить себя снова встать. Я попробовала поддержать его, когда он снова потянулся к воде.

– Где Джимми, Айкас? – спрашивала я.

Он задрожал и упал обратно на землю. Скорбно посмотрел на меня и закрыл подернутые дымкой глаза. Он то жалобно повизгивал, то замолкал. Несколько раз за тот день я думала, что Айкас умер. Он лежал так неподвижно, что мне приходилось подходить и проверять, дышит ли он. Мне не удавалось его поднять, он не хотел ни есть, ни пить.

Я ждала еще два дня. Еда еще оставалась, мы с Джимми жили экономно и, бывало, неделями не заезжали в магазин за продуктами, но вот вода в баке почти закончилась. Переезжали мы часто, а в этом месте пробыли неделю еще до исчезновения Джимми. Оставаться дольше было нельзя, нужно было помочь Айкасу. Он ел чуть ли не по крошечке, пил тоже немного, но часто впадал в забытье, а когда был в сознании, тихонько скулил, будто знал что-то и не мог сказать. На третий день утром я подняла его и устроила в пикапе. Потом забралась за руль, до упора подвинув сиденье вперед. Джимми я оставила записку на столике походной кухни, чтобы если он вернется, то не думал, что я сбежала вместе с его инструментами. В лагере оставлять их я не решилась. Если кто-то будет проходить мимо, замок на двери его не остановит, а если заберут инструменты, то прощай резьба по дереву. А без нее не будет и еды.

В пепельнице лежал чек на двадцать долларов, огромная куча денег для ребенка. Пикап водить я умела, но, едва доставая до руля, поверх него уже ничего различить не могла. Поэтому я схватила подушку со скамейки, которую раскладывала на ночь вместо кровати. Так сиденье оказалось достаточно высоко, чтобы мне было видно дорогу. Как только я выехала из нашего укромного каньона, несколько раз чуть не врезалась в проезжающие машины. Мой водительский опыт не включал в себя вождение среди других машин. Я не знала, куда еду, но решила, что кто-нибудь мне поможет, если я остановлюсь у какой-нибудь станции заправки и скажу, что наша собака заболела, а папа пропал.

У меня получалось вести пикап ровно, по прямой, но как только вдоль дороги стали попадаться дома, я заметила красно-синюю сирену в зеркале заднего вида. Что было делать? Я продолжала ехать. Попробовала надавить на газ сильнее, думая, что смогу разогнаться и оторваться от них. Но педаль заедало, и пикап начало трясти, так же, как и когда Джимми пытался заставить его ехать быстрее. Тогда я притормозила, подумав, может, теперь они меня объедут. Поэтому притормозила еще сильнее, но полицейская машина пристроилась прямо за мной. Мужчина за рулем выглядел сердитым и махал мне, будто говоря подвинуться. Я съехала к обочине и остановилась. Еще одна машина с мигающей сиреной примчалась с противоположной стороны. Я закричала, теперь точно уверенная, что зря остановилась. Айкас даже не пошевелился, но я все равно погладила его, успокаивая:

– Все хорошо, маленький, все в порядке. Я просто ребенок. Не думаю, что меня посадят в тюрьму. – В этом я не была так уж уверена, но все равно сказала. Незачем было волновать Айкаса.

Дверь с моей стороны рывком распахнули. Передо мной стоял полицейский, который остервенело махал тогда, требуя остановиться. Он стоял, широко расставив ноги и руки, из-за чего казался очень большим и очень страшным.

– Здрасте, – нервно улыбнулась я. С Джимми обычно работало.

– Вы должны выйти из машины, мисс.

Мускулы офицера виднелись даже из-под рукавов рубашки, у него было красивое мужественное лицо, песочные волосы разделены пробором и аккуратно зачесаны назад.

– Я бы не хотела оставлять свою собаку, мистер, – ответила я, не двинувшись с места. – Незнакомцев он кусает. А вы – незнакомый человек. Мне бы не хотелось, чтобы вас съели.

Айкас выглядел как мешок с фасолью с собачьей головой, свешивающийся с сиденья. К сожалению, никто никого есть не собирался. Я разочарованно потыкала его:

– Айкас?

Полицейский посмотрел сначала на меня, потом на Айкаса, потом снова на меня.

– Думаю, со мной все будет в порядке. Пожалуйста, выйдите из машины, мисс.

– Что вы со мной сделаете? – спросила я, глядя на него. – Вы даже не спросили у меня права.

Я знала, что, по идее, должны делать полицейские. Джимми остановили где-то год назад, потому что у пикапа была разбита фара, и полицейский первым делом спросил у него права.

– Сколько тебе лет, девочка? – вздохнул офицер.

– Уже могу водить машину… скорее всего, – сказала я, стараясь говорить убедительно.

Еще один полицейский присоединился к первому, выйдя из пассажирской двери. Он был высоким и очень худым, с лысиной на макушке. Солнце отражалось от нее, как от стекла, и я отвернулась, моргая. Так я объяснила себе, почему глаза у меня болели и слезились.

– Плейтс и Вин говорят, что машина принадлежит Джимми Экохоку.

При упоминании Джимми мое сердце затрепыхалось, а боль в глазах усилилась. Скопившаяся влага начала стекать по щекам. Я ее вытерла и постаралась притвориться, что это из-за жары.

– Боже, ну и жара! Только посмотрите на меня, один пот.

– Как тебя зовут? – У тощего офицера был на удивление низкий голос, совсем не сочетающийся с его внешностью. Почти как у лягушки.

– Блу, – ответила я, быстро теряя силы храбриться.

– Блу?

– Да, Блу… Экохок, – пробормотала я. У меня начали дрожать губы.

– Хорошо, эм, Блу. Твой папа знает, что ты взяла его пикап?

– Я не могу его найти.

Полицейские переглянулись, потом снова посмотрели на меня.

– Что ты хочешь сказать?

– Я не могу его найти, – сердито повторила я. – Мы разбили лагерь, он сказал, что вернется. Айкас вернулся, а он – нет. Его уже нет много дней, Айкас очень болен, вода в баке почти закончилась, и я очень боюсь, что он не вернется.

– Айкас – это собака, да? – уточнил светловолосый мускулистый полицейский, указывая на Айкаса, который даже глаз не открыл.

– Да, – прошептала я, отчаянно стараясь не заплакать. То, что я сказала это вслух, превращало слова в ужасную реальность. Джимми не вернулся. Он пропал. Что же случится со мной? Я была ребенком. И ничего не могла поделать с тем, что за себя беспокоилась так же сильно, как и за Джимми.

Они уговорили меня выйти из машины, но в последнюю минуту я вспомнила о сумке с инструментами. Я побежала назад и вытащила ее из-за водительского кресла. Она была очень тяжелой, и мне пришлось тащить ее за собой. Мускулистый полицейский подхватил Айкаса с пассажирского сиденья и, нахмурившись, оглядел его. Потом взглянул на меня, будто собираясь что-то сказать, передумал и мягко положил собаку в патрульную машину.

– Что за… – тощий полицейский, которого, как я узнала, звали Иззард – похоже на ящерицу, – попробовал поднять сумку, но ошибся относительно ее веса.

– Что у тебя там?

– Инструменты, – коротко ответила я. – И я их не оставлю.

– Ла-а-адно, – протянул он, поворачиваясь к другому полицейскому за поддержкой.

– Ну хватит, Из. Просто положи их рядом с собакой-убийцей.

Они оба рассмеялись, будто это была очень забавная шутка. Я остановилась и уставилась на них, переводя взгляд с одного на другого, вздернув подбородок, предлагая им продолжить смеяться, если посмеют. Странно, но они замолчали, и Иззард положил инструменты рядом с Айкасом.

Я ехала на переднем сиденье вместе с мистером Мускулистым, которого звали офицер Боулс, а офицер Иззард ехал за нами. Офицер Боулс передал кому-то сообщение по радио, назвав номера машины и еще какие-то цифры, которых я не поняла. Очевидно, это было кодовым названием вопроса: «Что мне делать с этим сумасшедшим ребенком?»

Я показала им дорогу к лагерю, по прямой в сторону холмов. Боясь не вспомнить дорогу назад, после каньона я не сворачивала ни влево, ни вправо. Но никакого чудесного возвращения Джимми не произошло. Моя записка лежала на столе там же, где я ее оставила.

В конце концов они вызвали поисковой отряд. Меня это устраивало, значит, они будут его искать, и первые несколько дней я жила с надеждой. Они попросили меня описать папу. Я сказала, что он был не такой высокий, как Иззард, но, наверное, немного выше офицера Боулса, только не такой толстый. Офицер Иззард посчитал забавным, что я назвала офицера Боулса толстым. Мы с офицером Боулсом не обратили на него внимания. Я сказала, что у папы были черные с проседью волосы, и он всегда заплетал их в две косички. Когда я напомнила им, что его зовут Джимми, и попросила найти его, я замолчала, боясь расплакаться. Джимми никогда не плакал, и я не буду.

Они правда его искали. Искали целую неделю. Меня оставили в доме, где было еще шесть детей. Родители были милыми, и я впервые попробовала пиццу. Три воскресенья подряд я ходила в церковь и пела песни о парне по имени Иисус, и мне даже нравилось. Я спросила даму, которая руководила пением, знает ли она песни Уилли Нельсона. Она не знала. Наверное, и хорошо. Если бы мы начали петь его песни, я бы еще сильнее затосковала по Джимми. Меня определили в дом к приемной семье, что-то вроде приюта для детей, которым больше некуда идти. Как и мне. Мне больше некуда было идти. Со мной разговаривал социальный работник, пытаясь понять, кто я. Тогда я не знала, что Джимми – не мой отец. Он не успел объяснить мне этого. Очевидно, для них было загадкой, кто я.

– Можешь рассказать мне про маму? – спрашивал социальный работник. Вопрос звучал мягко, но меня было не провести: никакой просьбы тут не было, я была обязана ответить.

– Она умерла. – Это я знала.

– Ты помнишь, как ее звали?

Я как-то спросила Джимми, как звали мою маму. Он сказал, что не знает, что я звала ее «мама», как и большинство детишек двух лет. Звучало странно, но я была доверчивым ребенком, и мне в голову не приходило сомневаться в его словах. У Джимми был маленький черно-белый телевизор с двумя торчащими антеннами, и я смотрела по нему передачи местных станций. Это и был мой контакт с внешним миром: «Улица Сезам», «Артур», «Антиквар». Сути отношений между мужчиной и женщиной я не понимала, про детей тоже ничего не знала. Детей высиживали, приносили аисты, их покупали в больницах. И я знать не знала, что если папа не знает имя мамы, то это уже слишком странно.

– Я звала ее «мама».

Женщина прищурилась, ее лицо приобрело неприятное выражение.

– Ты знаешь, что я не это имею в виду. Конечно, твой папа знал ее имя и наверняка говорил тебе.

– Нет, не говорил. Он плохо ее знал. Она просто оставила меня с ним однажды и исчезла. Потом она умерла.

– Так они никогда не были женаты?

– Нет.

– Почему ты зовешь отца по имени, а не «папой»?

– Не знаю. Думаю, что он не совсем был папой. Иногда я звала его так. Но обычно он был просто Джимми.

– Ты знакома со своей тетей?

– У меня есть тетя?

– Шерил Шиверс, ее адрес указан в деле твоего отца, она его сводная сестра.

– Шерил? – В голове шевельнулись воспоминания. Квартира. Мы там были пару раз, никогда не останавливаясь надолго. Обычно я ждала в машине. Единственный раз, когда я видела Шерил, был во время болезни. Джимми волновался и привез меня к ней. Она дала мне какие-то лекарства… антибиотики, так она сказала.

– Я ее плохо знаю, – сообщила я.

Женщина вздохнула и отложила ручку. Провела пальцами по волосам. Ей стоило бы уже остановиться, ее прическа распушилась, еще чуть-чуть – и встанет дыбом. Я едва не предложила заплести ей косу – у меня хорошо получалось. Но не думаю, что она бы разрешила, так что я промолчала.

– Ни свидетельства о рождении, ни справки о прививках, ни документов из школы… И что мне с этим делать? Еще один Моисей в корзинке, честное слово[3]. – Женщина бормотала себе под нос, прямо как Джимми, когда составлял список покупок.

Я сказала ей, что у Джимми была семья в резервации в Оклахоме, но про меня они ничего не знали. И я оказалась права. Социальные службы нашли их, они ничего не знали о ребенке Джимми и не хотели иметь со мной дела. Меня это устраивало. Оклахома была слишком далеко, а мне нужно было быть рядом, когда они найдут Джимми. Полицейские допросили Шерил. Она потом сказал мне, что они ее долго «мурыжили». Шерил жила в Боулдер-Сити, не так далеко от приемной семьи, где я находилась. Удивительно, но она согласилась взять меня к себе. Ее фамилия была не Экохок, а Шиверс, но вряд ли это имело значение. Она вообще не была похожа на Джимми. Ее кожа была не такой коричневый, и она красила волосы, чтобы быть блондинкой. Макияжа она носила так много, что сложно было понять, как она выглядит под всеми этими слоями. Когда я впервые увидела ее, то прищурилась, пытаясь разглядеть «настоящую Шерил». Джимми меня научил так смотреть на дерево, представляя что-то необыкновенное под потрескавшейся корой. Грустно об этом говорить, но с деревом было проще. Полицейские позволили мне сохранить инструменты Джимми, но они забрали Айкаса в приют для животных. Они сказали, что там его осмотрит врач, но я боялась, что Айкасу уже не помочь, он слишком сильно пострадал. Я тоже чувствовала себя разбитой на кусочки, но никто этого не видел.

Глава пятая
Из-за океана

– Когда древние римляне захватывали очередную территорию или народ, они не насаждали свой язык и традиции, нет, даже позволяли захваченным народам самоуправление. Только назначали правителя, чтобы гарантировать свое присутствие в регионе. – Уилсон оперся плечом о классную доску, расслабленно сложив руки.

– Это одна из причин такого успеха Римской империи. Они не пытались сделать всех римлянами, когда захватывали их. Когда я отправился в Африку в составе «Корпуса мира», одна женщина, которая работала там, сказала мне кое-что, и я с тех пор часто думаю о ее словах. Она сказала: «Африка не собирается подстраиваться под тебя, это ты должен стать частью Африки». Это правда, куда бы вы ни отправились, в школу или в другую страну. Когда я переехал в Штаты в шестнадцать лет, различия в языках бросались в глаза, но я должен был приспособиться к жизни в Америке. Не ждать же какого-то особого отношения от людей только из-за разницы в языках и культурах. Американцы могут говорить по-английски, но есть столько местных акцентов и фраз, произношений, определений практически для всего. Помню, как-то я спросил, не найдется ли у кого затянуться. Повезло, что не побили. На блайти[4] это означает «закурить», а я как раз был в том возрасте, когда считал курение чем-то интересным. Я думал, что так выгляжу старше и более утонченным.

– Что значит «блайти»? – раздался чей-то вопрос среди смешков, вызванных словом «затянуться».

– Это прозвище Великобритании. У нас для всего есть свои имена и фразочки, которые для вас будут просто набором букв. По правде сказать, вам понадобится словарь, если соберетесь жить в Лондоне, как и мне, когда я приехал сюда. К счастью, у меня было несколько приятелей, которые присматривали за мной в университете. Мне понадобились годы американизации, но я заметил, что от некоторых привычек сложно отказаться, и решил познакомить вас с британским сленгом. Так что если я поскользнусь и скажу что-нибудь двусмысленное, вы будете знать, что именно я имел в виду. К примеру, в Великобритании мы называем привлекательную девушку «милашкой». Про парней тоже так можно сказать. Можно сказать, «он секси» или «она секси». Мы также говорим «высший класс», что, видимо, происходит от слова «высококлассный». Еда, сон, книги – все высший класс. Ну вы поняли. А если нам что-то не нравится, мы говорим, что нам это не по вкусу. Если вы увлеклись «милашкой» на вечеринке, можете попробовать поговорить или пофлиртовать с ней. Если бы я сказал, что вы – «олухи», это значило бы, что вы «придурки» или «идиоты». Если вы «тронулись», «слетели с катушек» и у вас «поехала крыша», значит, вы сошли с ума. Если кого-то в Англии что-то «задолбало», значит, с них довольно, они разозлились – но не пьяны и не под наркотиками, имейте в виду. Мы говорим не «фигня», а «вздор». И, конечно, ругательства тоже отличаются, хотя в английском и прижились выражения, которым бы ваша мама не обрадовалась.

– Вы говорите «идиотский», «мерзавец» и «блин», верно? – кто-то с задней парты внес свою лепту.

– И их тоже. – Уилсон старался сохранить серьезное выражение лица.

– Мы не звякаем приятелям, а звоним. У нас не бары, а пабы, пылесос мы называем «гувер», по имени популярной марки. Капот и багажник, даже зонтик называется по-другому. Что вам, кстати, понадобится в Англии. Там холодно и сыро. После двух лет в Африке Манчестер не казался мне таким уж привлекательным. Оказалось, что солнце в больших количествах мне нравится гораздо больше. Так что, несмотря на то, что я всегда считал себя англичанином, не думаю, что когда-либо вернусь в Англию.

– Расскажите еще! – хихикнула Крисси.

– Что ж, если кто-то – «ас», значит, он великолепен, – продолжил Уилсон. – Если бы я был в Лондоне, то мог бы поздороваться с вами словом «Порядок?», и вы бы ответили так же. Это то же самое, как сказать: «Как дела?» или «Привет, как поживаешь?», и прямого ответа не требуется.

Все тут же начали спрашивать друг друга: «Порядок?» – с ужасным британским акцентом, а мистер Уилсон продолжил, чуть повысив голос, чтобы вернуть класса назад в реальность.

– Если вы «мухлюете», значит, жульничаете. К примеру, если вы получили хорошую оценку за тест, но провалили все предыдущие, мне может показаться, что вы смухлевали. В Йоркшире есть свое выражение на диалекте со смыслом «просто так ничего не дается», или за это придется платить. Если бы я сказал вам «шевелить ластами», значит, вам нужно поторопиться, а если скажу «сгиньте с глаз моих», это значит «убирайтесь». Если кто-то «бестолковый», значит, глупый, если что-то «тупо», значит, это скучно. Нож тоже тупой, так что не перепутаете. – Уилсон улыбнулся при виде восторга на лицах студентов, быстро записывающих британский сленг. Такое ощущение, что началось второе вторжение «Битлз». Я знала, что «шевели ластами» и «милашка» будут раздаваться в коридорах до конца года.

Уилсон только разогревался.

– Если вы «обобрали кого-то до нитки», значит, вы его ограбили. Если что-то – «как два пальца об асфальт», значит, это очень просто. Если вы «сваляли дурака», «наломали дров», значит, совершили огромную ошибку. Как если бы вы спросили женщину, мальчик у нее или девочка, а оказалось, что она просто полновата.

Класс рыдал от смеха, и я с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться вместе с ними. Это будто был другой язык. Так же отличающийся от остальных, как Уилсон – от всех мальчишек, которых я знала. И дело не только в том, как он говорил. Это просто был он. Его внутренний огонь и энергетика. И я его за это ненавидела. Закатывала глаза, фыркала и хмурилась, когда он предлагал принять участие в обсуждении. А он оставался таким же невозмутимым, что еще больше выводило меня из себя.

Мое раздражение только усилилось, когда Уилсон представил нам «особого гостя», блондинку по имени Памела, которая подготовила для нас презентацию про римскую архитектуру после своей поездки туда. Ее фамилия была Шеффилд, как «Шеффилд Эстейтс» – популярный отель в Вегасе, который построили в стиле английского поместья. Очевидно, это ее семья построила его, и здание все еще носит их имя. Сеть таких отелей теперь есть по всей Европе. Памела рассказала, что она окончила университет по направлению международного гостиничного дела и теперь ездит по всем отелям, которыми владеет ее семья. Один из них как раз находится рядом с римским Колизеем. Она говорила как принцесса Диана, была такой элегантной и гламурной, использовала такие фразы и слова, как «примитивно» и «отличительная черта». Уилсон представил ее как «друга детства», но смотрела она на него как на своего парня. Так в его переезде в Боулдер-Сити было больше смысла, раз его девушка работала на «Шеффилд Эстейтс».

Памела нудила и нудила про тот или этот сногсшибательный пример римского мастерства, и я презирала эту ее холодную красоту, знания о мире, ее очевидное удовлетворение собой и своим местом в этой вселенной. Так что я слегка подкалывала ее всю презентацию. Так легко понять, чем она нравилась Уилсону. Она говорила на его языке, в конце концов. На языке молодости и красоты, успеха и прав, а не обязанностей.

В другую эпоху она и Уилсон были бы римлянами, завоевывающими народы, а я была бы вождем одного из варварских племен, которые нападали на Рим. Как Уилсон называл их? Там было несколько. Вестготы, готы, франки и вандалы. А может, я была бы из гуннов, подружкой Аттилы. Носила бы кость в волосах и ездила бы на слоне.

В конце концов племена захватили Рим, разграбили и сожгли дотла. Эта мысль была в какой-то степени приятна. Угнетенные восстают и свергают захватчиков. Но если быть до конца честной с собой, я не хотела захватывать Уилсона. Я просто хотела привлечь его внимание, и порой совершенно несносными способами. Обычно он реагировал нормально, но в день, когда Памела делала презентацию, оставил меня после уроков.

– Мисс Экохок, задержитесь.

Я печально вздохнула, отходя от двери и свободы, которая была в шаге от меня. Другие ученики ухмылялись, обгоняя меня. Они знали, что запахло неприятностями.

– Я думала, мы уже обсудили все эти «мисс экохоки», – проворчала я, когда комната опустела.

Уилсон начал собирать оставленные на столах бумаги в аккуратную стопку, выравнивая и поправляя выбивающиеся листы. Он ничего не сказал, но между его бровей залегли морщинки. Он выглядел раздраженным.

– Что я пропустил? – сдержанно поинтересовался он, а когда наконец поднял на меня взгляд, в нем читалась озабоченность.

Я поправила волосы, переступила с ноги на ногу, встав в позу, которую принимают девочки, когда злятся.

– Что вы имеете в виду?

– Почему ты так злишься?

Его вопрос удивил меня, и я слегка улыбнулась.

– Это не злость, – с усмешкой ответила я. – Это просто я. Привыкайте.

– Мне бы не хотелось, – мягко ответил он, но без улыбки. И я почувствовала укол чего-то похожего на раскаяние, тут же его подавив. Снова качнулась с ноги на ногу и отвернулась, давая понять, что для меня разговор закончен.

– Могу я теперь идти? – резко спросила я.

Он не обратил на это внимания.

– Я тебе не нравлюсь. И я не обижаюсь. У меня тоже были учителя, которые мне не сильно нравились в школе. Но ты же постоянно нарываешься на ссоры, и не уверен, что понимаю причину. Ты очень грубо вела себя с мисс Шеффилд сегодня, мне было так неловко и за тебя, и за нее.

– Таким людям, как мисс Шеффилд, нужно иногда устраивать встряску. Ей пойдет на пользу. Сделает более выносливой, стойкой, закалит в какой-то степени, – усмехнулась я.

– Что значит «люди, как мисс Шеффилд»?

– Да ладно, Уилсон! – протянула я. – Вы знаете, что это значит. Разве вы никогда не замечали все эти компашки, группировки в вашем же классе? Тут у нас сидят спортсмены. – Я прошла к партам на задних рядах. – А тут – красотки и королевы выпускного бала, – показывала я, двигаясь дальше. – Здесь собираются ботаники, злюка – это буду я – вон там. А все остальные, кто понятия не имеет, кто они или что, заполняют оставшееся пространство. Возможно, вы не узнаете эти группы, потому что у таких людей, как вы и мисс Шеффилд, свой статус. Люди, как вы, не принадлежат к каким-то группам, потому что вы над ними. Вы из Англии. Значит, должны же знать о классовой системе, верно?

– Да о чем же ты говоришь? – разочарованно воскликнул Уилсон, и его явное огорчение только подстегнуло меня.

– Джимми, тот человек, кто вырастил меня, рассказал как-то одну историю, – пояснила я. – Она как раз вписывается в то, что вы говорили о римлянах, которые сражались с готами, и о вестготах, которые сражались со всеми вообще. Есть причина, по которой люди сражаются. Это индейская легенда, еще его дедушка рассказывал ее. Он говорил, что мудрый волк Табутс решил вырезать фигурки людей из палочек, сделать всех разных размеров, форм, цветов. Он их вырезал, а потом положил в большой мешок, чтобы равномерно рассыпать фигурки по Земле. Так каждому человеку досталось бы хорошее место, много еды, пространства и покоя.

Но у Табутса был младший брат, койот по имени Шинангоув. Непослушный, больше всего на свете любил каверзы и неприятности. Только мудрый волк Табутс отвернулся, как Шинангоув сделал в мешке дырку. Так что когда мудрый волк попытался высыпать людей, вместо того, чтобы лететь по одному, каждый на свое место, люди падали целыми кучками.

Уилсон стоял неподвижно, не отводя от меня глаз, и я поняла, что теперь-то добилась его безраздельного внимания, хотела того или нет.

– Джимми объяснил, почему люди борются и воюют. Им то не хватает места, то кому-то достался лучший кусок земли, и всем нам хочется то, что принадлежит другому, потому что им просто больше повезло. Так что мы воюем. Вы с Памелой – из одного социального класса. Вы из одной кучки, – вызывающе закончила я.

– И что это должно означать, Блу? – Уилсон говорил спокойно и устало. Он выглядел расстроенным, даже задетым. Я безразлично пожала плечами, злость покидала меня, как воздух из проколотого воздушного шарика.

Уилсон был умен. Ему не составило бы труда расшифровать смысл.

– Но если нас вырезал один тот же волк, – настойчиво произнес он, используя мою же легенду, чтобы объяснить свою точку зрения, – какая разница, куда мы попали?

– Большая. Почему так много людей страдает, а другие получают все без усилий? Для меня в этом не больше смысла, чем в индейской легенде.

– То есть ты злишься из-за того, куда ты попала. И ты злишься на меня… и Памелу тоже, потому что мы выросли на другом берегу, где трава зеленее?

То, как он понял мои слова, делало меня пристрастной судьей. Хотя так оно и было, так что, может, это и честно. Я пожала плечами и вздохнула, а Уилсон сложил руки на груди, серьезно глядя на меня.

– Никто из нас не виноват в том, куда попал, Блу. Но никто из нас не обязан оставаться там, куда его забросило. Почему бы тебе не сконцентрироваться на том, куда ты идешь, а не откуда? На том, что у тебя получается, а не на том, что злит? Ты пропускаешь ключевой элемент этой истории. Может быть, мораль этой легенды в том, что все мы вырезаны, созданы рукой мастера. Может, мы все – произведения искусства.

Я застонала.

– А потом вы скажете, что нужно просто быть собой, и все меня полюбят, да?

– Полюбят – слишком сильное слово, – невозмутимо возразил Уилсон.

Я усмехнулась.

– Я серьезно, – настаивала я, против воли улыбаясь. – Все эти «стань собой» – полная…

– Чушь?

– Точно. «Быть собой» работает, только если ты не неудачник, а если так, то лучше уж не быть собой.

Пришел черед Уилсона закатывать глаза, но я почувствовала, что он простил меня, и немного смягчилась.

– Как там в тех стихах, «Никто», вы цитировали на днях? Думаю, это более точное описание.

– Стихи Дикинсон? – Уилсон выглядел впечатленно-довольным, что я запомнила, и прочитал стихи, подняв брови, будто уверенный, что я точно не могла иметь в виду Дикинсон:

– «Я никто. А ты кто?
Может быть, тоже никто?»

Я кивнула.

– Оно самое. Думаю, мы бы со стариной Диком подружились бы, потому что я-то точно никто.

– Старина Дик, вообще-то, Эмили Дикинсон. – Губы Уилсона дрогнули в улыбке. Я знала, кто на самом деле автор, но недавно заметила, что мне нравится его смешить.

– Красота этих стихов в том, что все мы разделяем это ощущение, потому что мы все чувствуем себя «никем». Будто сторонние наблюдатели, заглядывающие в окна. И мы чувствуем себя разбросанными по миру. Но, думаю, это наше самосознание делает из нас кого-то. И ты точно не «никто», Блу. Может быть, ты и не произведение искусства, но шедевр тот еще.

Глава шестая
Павлин

Налетел ноябрь, солнце светило мягко и рассеянно. Жаркий воздух пустыни уже не обжигал, и осень стала долгожданной передышкой, хотя в Вегасе и Боулдер-Сити росли сплошные пальмы. Мейсон начал приезжать чаще, и пока мы неслись через пустыню на его мотоцикле, мне нравилось быть с ним. А вот когда поездка заканчивалась, равно как наша страсть и похоть, и мы лежали в кровати, тяжело дыша, вот тогда говорить было не о чем. Мне всегда хотелось побыстрее уйти или чтобы ушел он. Я никогда не притворялась, что люблю его или что мне от него что-то нужно. А ему, похоже, хватало и того, что я могла ему дать.

Поэтому появление в моей квартире брата Мейсона, Брэндона, стало для меня полной неожиданностью.

Мэнни и Грасиела сидели у меня, смотрели шоу «Американский идол». Мэнни был уверен, что он поет лучше, чем почти все участники, и доказывал это в рекламные паузы, стоя на диване с воображаемым микрофоном в руке.

Он пел неплохо, а нехватку таланта компенсировал личным обаянием. Обычно Грасиела была его самым преданным фанатом, но тем вечером она была какая-то дерганая, постоянно проверяла телефон и ходила взад-вперед по комнате. И вообще она в последнее время действовала мне на нервы.

Теперь она выпрямляла свои черные кудри, начала откидывать их за спину, а спереди разделяла так, что пряди закрывали левый глаз, как у меня. В самом начале учебного года она использовала только блеск для губ и пудру. Но и это изменилось: глаза теперь были жирно подведены черным карандашом, ресницы завиты и накрашены, а на веки нанесены тени темных тонов.

Ее джинсы и футболки стали в обтяжку, она даже нашла пару ботинок с гигантским каблуком тридцать пятого размера. Она весила едва ли сорок килограммов, у нее не было ни груди, ни бедер, а в этой одежде и макияже она будто на Хеллоуин вырядилась. Не сложно отгадать, кого она пыталась скопировать, но выглядело это смехотворно. И я впервые задумалась, а вдруг и я тоже смотрюсь смешно.

Когда в дверь позвонили, Грасиела подскочила с дивана, пискнув, будто за дверью ждал Джастин Бибер.

– Да что с ней такое происходит? – раздраженно проворчала я.

– Наверное, гормоны, – вздохнул Мэнни, будто знал о женских гормонах все.

– Ах, вот как? Поэтому она стала моей мини-копией? Из-за гормонов?

Я протопала к двери и рывком ее распахнула, думая, что это соседи, которых достало громогласное пение Мэнни, и они пришли жаловаться. На пороге стояли Брэндон и его приятели с одинаковыми ухмылками на лицах.

– Привет, Блу. – Брэндон неприятно улыбнулся, разглядывая мой топ и короткие хлопковые шортики, в которые я переоделась после работы. Его друзья также заинтересовались моей одеждой. Их я точно не ждала и на секунду потеряла дар речи.

– Э-э-э, привет, Брэндон. Что вы тут делаете?

Такое приветствие звучало отнюдь не гостеприимно, но парень шагнул через порог, будто я как раз его пригласила. Я опешила, отступив, и он по-хозяйски зашел в квартиру, Кори и Мэтт следом.

Они все устроились на диване и уставились в телевизор, будто собирались задержаться на какое-то время.

Мэнни радостно улыбался и здоровался, в восторге от того, что Брэндон Бейтс смотрел с ним его любимое шоу. Грасиела выскользнула из ванной, по стеночке проскользнула в комнату, как робкий щенок, и устроилась на ближайшем к Брэндону подлокотнике.

– Привет, Брэндон, – промурлыкала она, не отрывая от него взгляда и прерывисто дыша.

И тут я поняла, к чему было все это кокетство. Она знала, что они придут. О чем она думала? Что мы все куда-то пойдем? То, как она смотрела на него, не оставляло сомнений в ее чувствах. Но я также знала, что Грасиела его не интересовала. Слава богу. Вообще-то он делал определенные намеки мне несколько раз, флиртовал, и я задумалась, когда же Мейсон увидит в брате потенциальную угрозу.

– Ну, Блу? – произнес Брэндон через пару минут. – Я думал, может, мы с тобой прокатимся или еще что. Кори и Мэтт побудут няньками, если хочешь.

Мэнни возмущенно зафыркал при слове «няньки», а Кори удивленно поднял брови: это явно не входило в его планы.

– Брэндон! – предупреждающе окликнул его Мэтт.

– Брэндон! – вскрикнула Грасиела, будто он ее ударил. Потом посмотрела на меня с такой ненавистью, что я отшатнулась.

– Мэйсон знает, что ты здесь? – ровным тоном спросила я.

– Мейсон сказал, что у вас с ним все по договоренности, а не отношения, так что думаю, ему все равно.

Брэндон улыбнулся мне, будто я выиграла приз. Грасиела смотрела на меня в упор так, будто я украла ее суженого.

Пора отправлять всех по домам.

– Неужели? – проворковала я. – Что-то я не припомню, чтобы ты был частью этих договоренностей, так что, пожалуй, поездку пропущу. И, боже мой, сколько времени! Проклятье, моя тетя скоро придет! – Это было ложью, но он об этом знать не мог. – Вам, ребята, лучше уйти. – Я открыла дверь и посмотрела на них, выжидательно приподняв бровь. Мэтт и Кори послушно встали, но Брэндон выглядел уязвленным. Он очень медленно поднялся, и на секунду я подумала, что так все не закончится.

– Я провожу тебя, – нежно пропела Грасиела и встала вслед за ними.

В Мэнни наконец проснулся братский инстинкт, он резко вскочил и схватил сестру за руку.

– Пойдем, Грейси, нам тоже пора.

Девушка выдернула руку. Мэнни гневно сверкнул глазами и разразился яростной тирадой на испанском. Грасиела зашипела в ответ, как загнанная в угол кошка, но позволила себя увести.

– Я тебе напишу, хорошо? – крикнула она Брэндону, обернувшись.

Его дружки заржали, слушая еще один поток возмущений, который затих вместе с их шагами по лестнице. Наконец и троица вышла следом, и я вздохнула с облегчением.

Брэндон произнес что-то себе под нос, и ржание его дружков превратилось в фырканье и соответствующие намеки.

– Эй, Брэндон, – окликнула я. – Держись подальше от Грейси, пожалуйста.

– А меня не она интересует, – ответил он. – Дай знать, когда захочешь прокатиться.

Вместо ответа я захлопнула дверь.

– Жанна д’Арк родилась в 1412 году в бедной семье в маленькой деревушке на востоке Франции. Жили они в регионе, который опустошали постоянные конфликты. Через три года после ее рождения король Англии Генрих V вторгся во Францию и разбил французов при Аженкуре, и страна оказалась разделена.

Уилсон говорил, держа руки в карманах, серьезным взглядом окидывая класс.

– В сохранившихся документах Жанну д’Арк описывают как обычную «пастушку». Но для меня она – одна из самых невероятных исторических фигур. В тринадцать лет у нее начались видения религиозного характера. Она описала их: для нее видения были предупреждением людям, чтобы они были более набожными и добрыми, ходили в церковь. Довольно просто для видений. – Уилсон блеснул белозубой улыбкой, показывая, что на самом деле видения были совсем не простыми, да и вообще редкой штукой. – К шестнадцати годам видения изменились. Она начала получать конкретные инструкции «отправиться во Францию», так она и сделала. Жанне д’Арк было шестнадцать, когда она обратилась к сидящему в осаде дофину Карлу де Понтье, наследнику французского престола, и сказала, что бог послал ее к нему на помощь. Можете представить себе современную девушку, которая идет к президенту США и говорит, что ее послал ему на помощь сам бог? Полагаю, обращение Жанны к королю было не менее эффектно. То, что король согласился принять ее, уже поразительно. Вообще-то до этого ей дважды отказали. Но в конце концов Жанна смогла убедить Карла, что она – ответ на молитву дофина, в которой тот спрашивал бога, законный ли он наследник престола, и если нет, тогда молил послать страдания ему, а не его народу. Она сказала, что бог его услышал и что Карл – король по праву. Она написала письмо англичанам, в котором говорилось, что Царь Небесный и сын Святой Девы Марии Иисус Христос поддерживают притязания Карла на престол Франции и что они должны вернуться назад в Англию. Ей также передали командование армией и позволили вести солдат в бой. Семнадцатилетней девушке-крестьянке! – Уилсон оглядел класс и своих учеников, которым самим было лет по семнадцать. – Для тех, кто сражался против англичан, Жанна стала почти легендой. Люди трепетали перед ее мудростью, знаниями и духовностью. Благодаря ей им было за что сражаться и во что верить. За год армия во главе с Жанной д’Арк одержала победы при Орлеане, Пате и Труа. От английского владычества были освобождены и многие другие города, что позволило Карлу VII короноваться в июле 1429 года. Однако годом спустя Жанну захватили в плен и продали англичанам.

Англичане и французское духовенство решили предать ее суду за колдовство. Когда они хотели избавиться от какой-либо женщины в то время, ее просто называли ведьмой. Вы сами увидите, что во все века сильных женщин обвиняли именно в этом. Сначала судебный процесс был открытым, но ответы Жанны в собственную защиту были куда острее и разумнее, чем ее обвинители могли себе представить. Она даже завоевала поддержку и сочувствие слушателей. Ее обвинители не могли этого допустить, и процесс стал закрытым.

Разумеется, ее признали виновной, и она была приговорена к сожжению на костре. Считается, что когда ее привязали к столбу, она простила своих обвинителей и попросила молиться за нее. Многие англичане оплакивали ее, убежденные, что сожгли святую. Сохранилось немало записей о жизни Жанны д’Арк. И вот что особенно точно характеризует ее и ее убеждения. Она сказала: «Жизнь – это все, что у нас есть, и мы живем так, как считаем правильным. Но пожертвовать самим своим естеством и жить без веры – такая судьба ужаснее смерти».

В прошлый раз, когда вы работали над своей историей, вы писали о ложных убеждениях, уверенности, которая могла быть только мифом. Сегодня вы напишите об обратном. Что заставляет вас двигаться вперед? Какие убеждения определяют вас как личность?

«Жила-была одна птичка, маленький черный дрозд. Его вытолкнули из гнезда, никому не нужного птенца. Лишнего. Птичку увидел Ястреб, подхватил и унес с собой. Он приютил ее в своем гнезде, научил летать. Но однажды Ястреб не вернулся домой, и маленькая птичка снова осталась одна-одинешенька. Она хотела улететь. Но когда она подобралась к краю гнезда и посмотрела на небо, то поняла, какие маленькие у нее крылышки, какие слабенькие. А небо было таким огромным. И лететь было так далеко. Она почувствовала себя в ловушке. Она могла улететь, но куда?»

Выкидывать свою работу я перестала. Но ненавидела ее все больше и больше. «Я никто! А ты кто?» Воспоминания о том ужасном дне вернулись. О дне, когда я стала никем.

У меня не осталось сил, и я была совсем ребенком. В памяти будто черное облако поднялось. Думаю, я уснула тогда между раковиной и туалетом, потому что потом сразу увидела Донни. Он без малейших усилий вытащил меня из моего укромного местечка. Я вскрикнула, пнула его и протиснулась к двери. Пол был мокрый, и я поскользнулась, Донни тоже потерял равновесие, пытаясь уступить мне дорогу. Я побежала к своей комнате, он за мной. Ужас сдавил мне горло, и я не могла закричать. Я захлопнула дверь и закрыла ее, пытаясь быстро укрыться под кроватью, но она была слишком низкой, и голова не пролезала. Больше спрятаться было негде. Донни бился в дверь плечом. Я подбежала к комоду и вытащила большую футболку, которую сразу же надела, а потом схватила деревянную змейку, которая стояла сверху.

– Я просто хочу убедиться, что ты в порядке, – солгал Донни. Я видела его лицо, когда он смотрел на меня, и знала, что он врал. Дверь с грохотом ударилась о стену, и Донни появился в проеме. От шума я подскочила и уронила змею.

– Ты с ума сошла?! – заорал Донни. Он вытянул руки перед собой, будто загоняя в угол дикое животное. И медленно двинулся ко мне, держа ладони поднятыми кверху.

– Я поговорил с Шерил. Она сказала, что ты сегодня узнала плохие новости. С этим нелегко справиться. Я останусь с тобой, пока она не вернется домой, хорошо? Просто ложись в кровать. У тебя даже губы посинели.

Я нагнулась подобрать змею, придерживая футболку, чтобы мои голые бедра не выглядывали из-под нее. Гладкое дерево успокаивающе легло в руку. Донни остановился.

– Я не причиню тебе вреда, Блу. Просто хочу убедиться, что ты в порядке.

Я повернулась и побежала к кровати, прыгнула в нее и натянула одеяло до подбородка. Змею я цепко держала под одеялом. Донни подошел ближе, и я не сводила с него глаз. Вот он сел на краешек кровати, наклонился к моей прикроватной тумбочке и выключил свет. Я закричала. Лампа немедленно загорелась снова.

– Перестань! – гаркнул он.

– Оставь свет, – задыхаясь, проговорила я.

– Хорошо-хорошо, – торопливо произнес он. – Я просто посижу здесь, пока ты не заснешь.

Я повернулась к стене, спиной к Донни, зажмурилась и обняла длинную извивающуюся змею, которая уже нагрелась в моих руках. Дерево всегда было таким, теплым и гладким. Джимми говорил, это потому, что деревья когда-то были живыми существами. Я почувствовала прикосновение к волосам и напряглась, тут же открыв глаза.

– Когда я был маленьким, мама гладила меня, чтобы я уснул, – мягко произнес Донни. – Я бы мог погладить тебя, вот так.

Он провел рукой по моему плечу, потом осторожно коснулся моей спины, рисуя небольшие круги. Ощущения были приятными. Я молчала, сконцентрировавшись на кругах и руке, которая двигалась туда-сюда.

В конце концов я уснула под эти поглаживания, которыми Донни успокоил и утешил меня. А мне это было так нужно. Когда Шерил пришла домой, она разбудила нас обоих – Донни уснул в кресле у моей кровати. Шерил вытолкала его и заняла освободившееся место в кресле. Зажгла сигарету трясущимися руками.

– Донни сказал мне, что ты пыталась покончить с собой! Что тебе вообще взбрело в голову?

Я не отвечала. Я же не хотела умирать. Не совсем. Просто хотела еще раз увидеть Джимми.

– Я хотела снова увидеть папу.

Шерил смерила меня взглядом; ее губы все еще сжимали сигарету. Казалось, она размышляла над моими словами, взвешивала их так и эдак. Наконец она вздохнула и потушила окурок о лампу, рассыпав пепел по моей тумбочке.

– Ты ведь знаешь, что он не был твоим отцом, да? Хочу сказать, он был тебе как отец. Но он не был твоим родным отцом.

Я села на кровати и уставилась на нее, в этот момент ненавидя и презирая ее, думая, зачем она говорит такие ужасные вещи, особенно сегодня.

– Не смотри на меня так. Я говорю это не чтобы тебя задеть. Ты просто должна знать. Джимми сказал мне, что он остановился в закусочной у дороги в городке Рино. Там он продал несколько своих работ. Он сказал, что ты спала, свернувшись на скамейке у углового столика, и была немногим больше младенца. Ты ждала маму, которая играла на игровых автоматах. Сказал, что не знал, чья ты. Помнишь, каким он был, загорись на нем одежда, он и тогда бы на помощь не позвал. Вот и сидел там с тобой, поделился своим обедом. Сказал, что ты не плакала, не боялась его. Он прождал с тобой какое-то время, даже сделал тебе игрушку.

Шерил зажгла вторую сигарету и глубоко вдохнула дым, кивая в сторону моего комода.

– Вон она. Вон там.

Я затрясла головой, возражая, отрицая ее слова, отказываясь отдавать Джимми, а она собиралась забрать его у меня. Но она продолжала говорить, а я беспомощно слушала.

– Рассказал, что ты наблюдала за ним и проглотила всю картошку фри. Наконец твоя мать пришла. Джимми был уверен, что она разозлится на него, все-таки чужой человек – и сидит с ее ребенком. Но она скорее казалась удивленной, хоть и встревоженной.

Следующим утром он нашел тебя в своем пикапе. Ручка со стороны пассажирского сиденья сломалась, так что у него не получилось закрыть дверь накануне. А твоя мать смогла пробраться внутрь. Окна были приоткрыты, а ты лежала на переднем сиденье. К счастью, он нашел тебя ранним утром. По его словам, было очень жарко, и твоя мать поступила ужасно глупо, оставив тебя в машине, даже с приоткрытыми окнами. Может быть, она была под кайфом или пьяна. У тебя был рюкзачок, в нем немного одежды и куколка, которую он вырезал для тебя.

Он не знал, почему она оставила тебя. Может, решила, что он о тебе позаботится. Может, у нее больше никого не было и она не видела другого выхода. Но очевидно, что она последовала за ним и в какой-то момент оставила тебя там. Он вернулся к стоянке, туда, где впервые увидел вас обеих. Но ее там не оказалось, а задавать вопросы он побоялся, чтобы не привлекать к себе внимания.

Так что этот дурак оставил тебя у себя. А должен был бы в первую очередь пойти в полицию. Несколько дней спустя появились полицейские, стали расспрашивать управляющего. Он был другом Джимми, так что рассказал ему, что стряслось. Как выяснилось, они нашли тело женщины в местном мотеле. Распечатали листовки с ее фотографией из водительских прав и оставили одну управляющему. Ну, знаешь, что-то вроде: «Если вы что-то знаете, позвоните по этому номеру», которые полиция везде вешает. Это была твоя мать. Когда Джимми увидел фото, до смерти перепугался, уехал и забрал тебя с собой. Не знаю, почему он просто не оставил тебя там или не обратился в полицию. Просто уехал. Он не доверял полиции. Возможно, думал, что его обвинят в чем-то, чего он не совершал. Он даже не знал твоего имени. Ты просто твердила: «Блу, Блу, Блу». Так что так он тебя и назвал. Прилипчивое словечко, наверное.

Насколько я знаю, никто никогда не искал тебя. Ты же не была звездой рекламы. Три года назад, когда Джимми пропал, я думала, что мне конец. Я знала, что кто-нибудь поймет, что ты – не его дочь, и они посадят меня за то, что я не сдала его. Так что я просто сказала, что ты – его дочь, насколько мне известно. Они не слишком настаивали. У Джимми не было никаких записей, а ты говорила, что он – твой папа. Вот почему я тебя взяла. Я знала, что должна присматривать за тобой ради него и ради себя тоже. Да и ты вела себя хорошо. Надеюсь, и дальше будешь. Никаких больше фокусов, как сегодня. Мне только твоего трупа в квартире не хватало.

Следующие несколько месяцев Донни заглядывал к нам, когда Шерил была на работе. Он всегда был так мил со мной, всегда готов утешить. Немного ласки, прикосновений – как крошки для голодного птенца. В конце концов Шерил его бросила, может, почувствовала, что я ему уж слишком нравилась. У меня как камень с души свалился, когда я поняла, что его внимание было не совсем подобающим. Но я кое-чему научилась у него. Я поняла, что хорошенькую девочку захотят утешить. Приласкать, пусть и мимолетно, но мне хватит, чтобы прогнать одиночество, хоть и на краткий миг.

Жанна д’Арк сказала, что отказаться от самой себя и жить без веры – судьба хуже смерти. Три года я жила одной надеждой. Надеждой, что Джимми вернется за мной. В ту ночь надежда умерла, как и то, кем я себя считала. Не то чтобы я отказалась от себя, не совсем. Меня у меня оторвали. Маленькая черная птичка, которую подобрал Джимми, умерла медленной и мучительной смертью. Вместо нее появилась ослепительная синяя птица, громкий несносный павлин с красивыми перьями. Эта птица одевалась так, чтобы привлекать всеобщее внимание к своей красоте, и жаждала симпатии. Но это была только яркая цветастая маска.

Глава седьмая
По-королевски

Глория Оливарес, мама Мэнни и Грейси, почти никогда не бывала дома. Не потому, что она была плохой матерью или не любила своих детей. А потому, что должна была работать сутками, чтобы обеспечить их. Это была невысокая худенькая женщина, даже встань она на носочки, и то была не выше метра и пятидесяти сантиметров. День за днем она работала по восемнадцать часов в сутки, была горничной в том же отеле, где находилось казино Шерил, и еще убиралась в домах состоятельных жителей города. Не знаю, легально ли она работала в США и остался ли у нее кто-то в Мексике. Ее брат, Сэл, пару раз привозил мне дерево для работы, но брат с сестрой никогда не говорили об отце, и им точно никто не присылал деньги.

Глория заботилась о детях со всей ответственностью. Они всегда были в чистой одежде, умыты, накормлены и в тепле, но ей часто приходилось оставлять их одних, и с этим она ничего не могла поделать. Сейчас, когда они подросли, стало попроще, но Мэнни утверждал, что присматривает за Грейси с тех пор, как ему исполнилось пять. Может, поэтому он считал себя второй мамой своей младшей сестрички, хотя и был старше ее всего на два года. И, возможно, поэтому, когда Грейси так переменилась, он стал каким-то дерганым.

Грасиела была просто невыносимой и постоянно дерзила, и когда я принесла рождественский ужин, то обнаружила Мэнни ходящим туда-сюда, требующим, чтобы она вышла из своей комнаты. Бев дала мне всего по чуть-чуть с собой из кафе, и Мэнни был бы на седьмом небе, будь все в порядке. Но Грейси заявила, что она не голодна и что не будет «есть с той, кто спит со всеми подряд». Грасиела вела себя со мной попросту отвратительно с тех пор, как Брэндон заявился ко мне домой месяц назад. К сожалению, чем безразличнее становился Брэндон, тем быстрее росла агрессивность и решительность Грейси.

Я пожала плечами, пожелала Мэнни счастливого Рождества и отправилась назад к себе. Его сестра могла не хотеть «есть с той, кто спит со всеми подряд», но очень даже не прочь была проехаться домой на моей машине, так как тогда она видела Брэндона на парковке. И она по-прежнему старательно копировала мою прическу, макияж, даже то, как я закатывала рукава и застегивала рубашки. То есть обедать с такой, как я, она не хотела, а вот выглядеть так же – пожалуйста… Мне очень не хватало прежней милой Грейси, и если это наваждение у нее не пройдет в ближайшее время, ее брат точно сойдет с ума, а меня все окончательно достанет.

– Королева Елизавета I была дочерью короля. Короля Генриха VIII, если быть точным. Звучит неплохо, а? Быть принцессой. Богатство, власть, лесть. Превосходно, не так ли? Но помните поговорку – «никогда не суди книгу по обложке»? Я ее немного изменю. Никогда не суди исторические события по так называемым фактам. Сними блестящую обложку, и вот перед тобой настоящая история. Матерью Елизаветы была Анна Болейн. Кто-то что-то знает о ней? – Уилсон оглядел море лиц, обращенных к нему, но все молчали.

– Анна Болейн была сестрой Мэри, любовницы короля, по крайней мере одной из них. Но Анна хотела большего и была уверена, что добьется своего. Она плела заговоры, составляла схемы и приложила весь свой ум и хитрость, чтобы заинтересовать и удержать Генриха. Семь лет король пытался добиться развода со своей супругой, чтобы жениться на Анне. Как ей это удалось? Как она сумела не только сохранить интерес монарха, но и сделать так, что он готов был горы свернуть ради нее? Ее ведь не считали красавицей. В то время стандартами красоты были светлые волосы, голубые глаза, нежная кожа, – как у ее сестры Мэри. Так как же у нее получилось? – Уилсон ненадолго замолчал, чтобы добиться нужного эффекта. – Она морила его голодом!

Класс рассмеялся, поняв намек.

– В конце концов, когда Генрих не смог добиться согласия духовенства на развод, он разорвал все отношения с католической церковью и все равно женился на Анне. Какой скандал! Церковь тогда обладала огромной властью, даже над королем.

– О-о-о, – вздохнули девушки.

– Как романтично, – протянула Крисси, строя глазки Уилсону.

– О да, страшно романтично. Кажется, идеальная история любви… пока не знаешь, что три года спустя после свадьбы ее обвинили в колдовстве, инцесте, богохульстве и заговоре против короля. И обезглавили.

– Отрубили голову?! Как грубо! – с негодованием, чуть ли не с гневом воскликнула Крисси.

– Ей не удалось родить королю наследника мужского пола, – продолжил Уилсон. – Она родила Елизавету, но это не считалось. Кто-то говорил, что у Анны было слишком много власти. Мы знаем, что глупой ее не назовешь. Но ее дискредитировали и уничтожили, и ее супруг-король позволил этому случиться.

– Очевидно, есть ему больше не хотелось, – язвительно заметила я.

У Уилсона порозовели уши, что меня очень порадовало.

– Очевидно, – сухо произнес он, ничем не выдав своей неловкости. – Это возвращает нас к началу. Все не так, как нам кажется. Что скрывается под поверхностью, кроме очевидных фактов? Теперь подумайте о своей жизни…

Я «отключила» голос Уилсона из сознания и легла на парту, закрывшись волосами. Понятно было, к чему он ведет. Наши истории. Зачем он это делает? Какой смысл? Я лежала щекой на парте, пока Уилсон не закончил свою лекцию, и вместо его мягкого, как подтаявшее масло, акцента зашуршала бумага и заскрипели карандаши.

– Блу?

Я не пошевелилась.

– Ты не заболела?

– Нет, – проворчала я, садясь ровно и откидывая волосы с лица. Я прожигала его взглядом, даже когда взяла протянутую мне работу. Он будто хотел что-то сказать, но передумал и отступил к своему столу. Я смотрела ему вслед, жалея, что не отказалась выполнять задание. Я не могла. Мой жалкий маленький абзац текста выглядел так, будто по мятой бумаге стучал клювом цыпленок. Цыпленок. Вот кто я была. Цыпленок, клюющий пустую землю, который пищит и топорщит перышки, чтобы казаться сильным и никого к себе не подпускать.

Я добавила новые строки и остановилась, постукивая карандашом по бумаге, сыпя новые крошки для цыпленка. Может, вот какая правда скрывалась внутри. Мне было страшно. Ужасно страшно, что моя история закончится плохо. Как жизнь бедной Анны Болейн. Она плела интриги, продумывала планы и стала королевой, а потом ее выбросили за ненадобностью. Опять это слово. Жизнь, которую она так тщательно выстраивала, отобрали у нее одним махом, а мужчина, обещавший ее любить, бросил на произвол судьбы.

Я никогда не считала себя цыпленком. В своих мечтах я была лебедем, прекрасной птицей, которой все восхищаются. Птицей, которая показала, что все вокруг ошибались на ее счет. Я как-то спросила Джимми, почему его назвали в честь птицы. Джимми привык к моим вопросам. Он говорил, что я была жизнерадостным ребенком и совсем не переживала из-за отсутствия матери. Не плакала и не жаловалась, постоянно болтала, так что он, почти всю свою жизнь проживший один и почти ни с кем не общавшийся, чуть не сошел с ума. Он никогда не выходил из себя, но мог просто отказаться отвечать, и тогда я болтала сама с собой.

Но в тот день Джимми охотно согласился рассказать мне сказку. Он объяснил, что ястребов считают защитниками, они олицетворяют силу, и что именно поэтому он всегда гордился своей фамилией. Он сказал, что у разных индейских племен существуют свои версии одних и тех же легенд о животных, но его любимой была история племени Арапахо о девочке, которая забралась на небо.

Девочку звали Сапана, она была красивой и доброй и любила всех птиц в лесу. Однажды Сапана собирала ветки для растопки и увидела ястреба, лежащего у подножия дерева. Из его груди торчала большая игла дикобраза. Девочка успокоила его и вытащила иглу, а затем подкинула ястреба в воздух. В следующий миг девочка увидела большого дикобраза у ствола высокого тополя. «Так это был ты, злобное создание! Ты ранил ту несчастную птицу», – она хотела схватить противного дикобраза и вырвать его иголки, чтобы он больше не ранил ни одной птички.

Сапана погналась за ним, но дикобраз был шустрым и забрался на дерево. Девочка полезла за ним, но никак не могла его догнать. Дикобраз забирался все выше и выше, а дерево тянулось и тянулось ввысь. Неожиданно Сапана увидела плоскую гладкую поверхность над собой. Она сияла и переливалась, а когда девочка потянулась дотронуться до нее, то поняла, что попала на небо. И вот она уже стояла на полянке в круге из вигвамов. Дерево исчезло, а дикобраз превратился в уродливого старика. Сапана испугалась и повернулась, чтобы убежать, но как попасть домой, не представляла. Старик-дикобраз сказал: «Я наблюдал за тобой. Ты очень красивая и много трудишься. А мы много трудимся тут на небе. Ты будешь моей женой». Сапана не хотела быть женой старика-дикобраза, но не знала, как ей быть. Она попала в ловушку.

Сапана скучала по зелено-коричневым краскам леса и мечтала вернуться домой. Каждый день старик приносил ей шкуры буйволов, которые нужно было отскоблить, потянуть и сшить из них одежду. А если она не выделывала шкуры, то копала репу. Старик-дикобраз сказал ей не копать слишком глубоко, но однажды девочка замечталась о своем домике в лесу и не следила, как глубоко копает. И когда она вытащила большущую репу, то увидела льющийся из ямы свет. Она заглянула туда и увидела зеленые клочки земли далеко внизу. Теперь она знала, как вернуться домой! А чтобы старик-дикобраз не увидел, что она нашла дорогу домой, она закатила огромную репу обратно в яму.

Каждый день Сапана собирала остатки сухожилий от шкур буйволов и связывала их вместе. В конце концов она сплела достаточно длинную веревку, чтобы спуститься на землю. Привязав один конец к ближайшему дереву, она выкатила репку из земли. Бросила веревку вниз и начала спускаться сквозь облака. Зеленые клочки становились все ближе и ближе, но она еще была так далеко. Вдруг она почувствовала, как кто-то дергает веревку, и увидела старика-дикобраза, чье лицо выглядывало прямо из неба. «Вернись назад, или я развяжу веревку, и ты упадешь», – проревел он. Но Сапана не собиралась возвращаться. Тут веревка ослабла, и в следующий миг она уже падала вниз. А потом кто-то подхватил ее, и она оказалась на спине огромного ястреба. Это был тот самый ястреб, которому Сапана помогла в лесу в тот день, когда погналась за дикобразом. Он опустил ее на землю. Семья Сапаны была очень счастлива, что она вернулась. С тех пор они оставляли кусочки мяса для ястреба и других хищных птиц в знак благодарности за спасение и возвращение Сапаны.

– Ты как тот ястреб, который спас Сапану! – пропищала я, в полном восторге от сказки. – Как жаль, что меня зовут не Сапана! Тогда я была бы Сапана Экохок!

Джимми улыбнулся мне, но как-то грустно, и пробормотал:

– Иногда я чувствую себя скорее стариком-дикобразом, а не ястребом.

Я не поняла, что он имел в виду, и громко рассмеялась его шутке.

– Айкас у нас старик-дикобраз! – Я указала на ленивого лохматого пса. Айкас поднял голову и посмотрел на меня, будто понимая, что я говорю. Он фыркнул и отвернулся, явно обиженный сравнением. Мы оба тогда рассмеялись, и беседа вскоре забылась.

– Джимми?

В трейлере было темно, и я прислушалась, стараясь уловить спокойное дыхание Джимми. Дождь лил с такой силой, что, казалось, он был повсюду, и маленький трейлер покачивало от ветра и потоков воды.

– Джимми? – громче позвала я.

– Что? – В этот раз он откликнулся сразу, будто тоже лежал в темноте и прислушивался.

– А я похожа на маму?

Джимми снова не ответил, и я задумалась, а будет ли он мне что-то рассказывать вот так, среди ночи.

– У нее были такие же темные волосы, как у тебя, – наконец произнес он едва слышно. – И она напомнила мне кого-то, кого я когда-то знал.

И все, больше ни слова. А я так и ждала в темноте, не скажет ли он еще хоть что-то.

– И это все? – нетерпеливо позвала я, поняв, что иначе не дождусь.

– Ты не очень похожа на нее, – вздохнул он. – Она была больше похожа на меня.

– Чего? – такого ответа я не ожидала совсем.

– Она была как я, индианкой, – проворчал он. – Черные волосы, глаза, медная кожа, гораздо темнее твоей.

– Она была из пауни?

– Я не знаю, к какому племени принадлежала твоя мама.

– Но я-то все равно пауни? – не унималась я. – Потому что ты пауни?

Джимми тяжело вздохнул. Мне было невдомек, что ему неловко мне это все объяснять. И я не поняла, что он пытался мне сказать.

Джимми вздохнул:

– Засыпай.

Глава восьмая
Сталь

Когда раздался первый выстрел, я подумала, что где-то рядом взорвались петарды в честь Нового года. Я вздрогнула, но мне и в голову не пришло испугаться. На парковке вокруг дома было светло как днем в любое время суток: жители запускали самодельные ракеты из пластиковых бутылок и вращающиеся фейерверки, а детишки бегали туда-сюда с бенгальскими огнями, так что к звукам я почти привыкла. Захлопнув шкафчик, я направилась на седьмой урок, когда раздался еще один выстрел.

А потом послышались вопли, кричали, что у кого-то ружье. Я завернула за угол, направляясь к классу мистера Уилсона, и увидела Мэнни: его рука была поднята вверх, как у статуи Свободы, а факелом было ружье. Он стрелял в потолок, уверенно двигаясь в сторону класса, требуя сказать, где находится Брэндон Бейтс. Ужас обрушился на меня, как поезд с отказавшими тормозами. Я уронила книги и побежала за Мэнни, крича ему вслед.

– Мэнни! Мэнни, остановись!

Он даже головы не повернул. Просто шел и стрелял. Три выстрела. Четвертый. Он вошел в класс Уилсона и закрыл за собой дверь. Прозвучал еще один выстрел. Я вбежала в комнату пару секунд спустя, готовясь к худшему. Мистер Уилсон стоял напротив Мэнни, протянув к нему руку. Дуло ружья смотрело ему в лоб, а Мэнни кричал, чтобы ему сказали, где Брэндон. Ученики плакали и прятались под партами по несколько человек. Ни крови, ни тел, ни каких-либо признаков Брэндона Бейтса я не заметила. Это осознание придало мне сил. Я стояла за спиной Мэнни и лицом к Уилсону, и хотя он не отводил взгляда от нацеленного на него ружья, знаком велел мне уйти. В ответ я двинулась к нему, обходя Мэнни по широкой дуге, чтобы не напугать, говоря как можно мягче.

– Мэнни. Ты же не хочешь ранить Уилсона. Он тебе нравится, помнишь? Ты сказал, что он – лучший учитель, которого ты знаешь.

Мэнни дико покосился на меня и снова перевел взгляд на Уилсона. Он тяжело дышал и сильно вспотел, трясущимися руками сжимая свое оружие. Я боялась, как бы он случайно не нажал на курок. На таком расстоянии и он бы не промазал.

– Блу, не подходи! Он защищает Брэндона! Всем лечь на пол! – провизжал он, размахивая ружьем из стороны в сторону. – Я снесу ему голову, к-к-клянусь. – Он начал заикаться, а слова так не вязались с его юным голосом, что я почти рассмеялась. Но это было не смешно. И не могло быть смешным.

Я подходила все ближе, и Уилсон яростно замотал головой, пытаясь остановить меня. Но я двигалась к нему. Мои ноги будто весили тонну каждая, и я не чувствовала рук. Страх почти полностью парализовал меня. Но боялась я не Мэнни. Я ужасно боялась за него.

– Мэнни, солнышко… Отдай ружье. Никто из нас не защищает Брэндона. – Я посмотрела на прячущихся студентов, молясь, чтобы его в этой комнате не оказалось. Некоторые студенты подняли головы, тоже высматривая виновника происходящего, но все молчали.

– Его тут нет, Мэнни, – спокойно произнес Уилсон, словно очередную лекцию читал. – И я защищаю не его. А тебя, ты это понимаешь? Ты нужен своей сестре. А если ты убьешь Брэндона или кого-нибудь еще, тебя посадят в тюрьму на очень долгий срок.

– Но ей всего четырнадцать! А он всем отправил то фото! А ведь она думала, что нравится ему. Он сказал ей прислать ему пару фотографий, а затем разослал их всем! Она пыталась покончить с собой, а теперь я собираюсь убить его!

Он наклонился, чтобы проверить учеников под партами, уверенный в том, что Брэндон все же прячется тут.

– Он ответит за это, Мэнни, – успокаивающе произнесла я, находясь теперь на расстоянии вытянутой руки от него. Уилсон дотянулся до меня и схватил за плечо, притягивая к себе. Он попытался отодвинуть меня к себе за спину, но я вывернулась из его хватки и встала между ним и Мэнни. Я знала, что в меня Мэнни не выстрелит. Он снова навел ружье на Уилсона, но теперь там стояла я.

– Там есть и твое фото, Блу! Ты это знала? Гэбби показала мне сегодня утром. Вся ч-ч-ертова ш-школа видела т-тебя! – произнес Мэнни, снова заикаясь, его лицо выглядело искореженной маской.

Меня будто током ударило, горло сжалось от унижения, которое поползло по телу как змеиный яд, но я заверила себя, что это не может быть правдой. Я не опускала протянутую руку, надеясь, что Мэнни сдастся и отдаст мне оружие.

– В таком случае, разве это не Блу должна стоять тут с ружьем? – тихо возразил Уилсон.

Мэнни выглядел явно обескураженным. Потом посмотрел на меня, а я пошевелила пальцами, показывая, что он должен отдать ружье мне. Похоже, Уилсону удалось его отвлечь и заставить задуматься.

А потом он рассмеялся. Это был просто легкий всхлип, но звук эхом прокатился по комнате, как еще один выстрел. Я уже собиралась прикрыть голову руками, но всхлип перерос в фырканье, которое затем превратилось в настоящий смех, а потом перешло в рыдания.

В один миг Мэнни растерял всю свою уверенность, его рука опустилась, и ружье едва держалось в разжавшихся пальцах. Разом поникнув, он позволил рыданиям взять верх над собой. Уилсон обошел меня и обнял его, притягивая к себе, а я схватила ружье. Мэнни выпустил оружие без возражений, захлебываясь слезами, и я осторожно отступила, делая шаг в несколько секунд. Но когда оружие наконец оказалось у меня в руках, я понятия не имела, что с ним делать. Класть его на пол я не хотела, а отдать Уилсону не могла. Он обеими руками крепко обнимал моего безутешного друга, как мне показалось, не столько чтобы успокоить, сколько чтобы удержать, но Мэнни об этом знать было необязательно.

– Ты знаешь, как разряжать ружье? – тихо окликнул меня Уилсон.

Я кивнула. Джимми научил меня. Я быстро извлекла пули, а Уилсон обратился к классу: многие уже начали вылезать из-под парт и вставать.

– Ребята, я прошу всех спокойно выйти из класса. Идите, не бегите. Когда вы выйдете из холла, не останавливайтесь. Выходите из школы. Думаю, к нам уже едут. Все должно быть в порядке. Блу, останься здесь. Ты не можешь выйти отсюда с оружием, а я не могу забрать его у тебя прямо сейчас. Мы подождем, пока не приедет помощь.

Я поняла, что под помощью он имел в виду полицию, но не хотел встревожить Мэнни, который уже выплакался и мелко дрожал в руках Уилсона.

Мои одноклассники пробрались к двери, распахнули ее и вырвались в холл. Там было тихо и пусто, как и всегда во время уроков. Но я знала, что учителя пытались защитить детей как могли, и на самом деле все сейчас сбились в кучки за закрытыми дверями, плакали и молились, чтобы больше не было выстрелов, умоляли о помощи, звонили в службу спасения. Или все побежали к выходу, когда Мэнни начал стрелять в потолок. А может, там уже спецназ бежал по лестнице, в эту самую секунду. Что я знала точно, так это что, как только приедет полиция, моего друга уведут отсюда в наручниках и он больше сюда не вернется. Никогда.

– Блу, положи ружье на мой стол. Тебя не должны увидеть с оружием в руках, – велел Уилсон, возвращая меня в уже опустевший класс, где я так и стояла, замерев, не зная, что делать.

Вернувшись и встретившись с ним взглядом, я увидела в его глазах ужас осознания. Как будто сейчас, когда опасность миновала, он заново проигрывал у себя в голове все произошедшее, вместе с дополнительными материалами и кровавыми сценами, вырезанными цензурой. И только я удивилась, чего это меня саму не трясет, как ноги подкосились, и я, пошатнувшись, схватилась за парту и с трудом опустилась на стул.

А потом в комнату ворвались полицейские, выкрикивая приказы и задавая вопросы, Уилсон быстро и по порядку ответил на все, показал на оружие и описал все, что произошло в классе. Нас с Уилсоном отпихнули в сторону, Мэнни окружили, заковали в наручники и вывели из школы. А потом я почувствовала руки Уилсона на своих плечах, обнимающие крепко-крепко, и прижалась к нему в ответ. Его рубашка была мокрой от слез Мэнни, под щекой захлебывалось ритмом сердце. Его запах, аромат душистого мыла и перечной мяты, соединялся с острым запахом страха, и несколько минут ни один из нас не мог вымолвить ни слова. Когда он наконец заговорил, голос был хриплым от переполнявших его чувств.

– Ты что, глухая? – возмутился он, губами касаясь моих волос. Он говорил отрывисто, и акцент стал более заметным. – У тебя вообще отсутствует инстинкт самосохранения?! Почему, во имя Господа, ты не спряталась, как все остальные ученики с половиной мозга?

Я цеплялась за него, дрожа. Адреналин, позволявший мне держаться, уже выветрился.

– Он мой друг. А друзья не позволяют друзьям… стрелять… в других друзей, – попыталась усмехнуться я, но голос дрожал, несмотря на браваду. Уилсон рассмеялся, почти естественно и с облегчением в голосе. Я засмеялась вместе с ним, потому что мы смотрели смерти в лицо и остались живы, а еще потому, что я не хотела плакать.

Мы с Уилсоном отвечали на вопросы вместе, а потом нас допрашивали по отдельности, как и каждого, кто находился в классе и в холле с той минуты, когда Мэнни зашел в школу. Не сомневаюсь, что его тоже допрашивали очень тщательно, хотя ходили слухи, что он ни на что не реагирует и за ним постоянно наблюдают, чтобы он не покончил с собой. Позже я узнала, что когда наш класс выбежал с урока истории через главные двери средней школы, крича, что Мэнни обезоружили, спецназ уже вызвали, а «Скорая помощь» и служба спасения успели подъехать к школе. В эту самую минуту прибыла полиция и вбежала в здание. От первого выстрела в лампочку до ареста прошло всего пятнадцать минут. А ощущалось как вечность. Все говорили, что мы с Уилсоном – герои: повсюду в школе были установлены камеры, а на национальном телевидении вышел репортаж о стрельбе в школе, окончившейся без кровопролития. Меня похвалил сам директор Бэкстед, что, я уверена, было немного странно для нас обоих. Те несколько раз, что он вызывал меня к себе в кабинет, были отнюдь не из-за героического поведения, если не сказать хуже. Журналисты не давали нам с Уилсоном прохода несколько недель, но я не хотела ни с кем говорить о Мэнни и отказывалась давать интервью. Я просто хотела вернуть своего друга. А из-за полиции и всей этой шумихи я могла думать только о Джимми и о том, как потеряла дорогого мне человека. Мне показалось, что я видела офицера Боулса, того, кто вытащил меня из машины где-то полжизни назад. Он говорил с группой родителей, когда я вышла из школы в тот ужасный день. Я убедила себя, что это не мог быть он. Да и что с того, если и он? Мне нечего было ему сказать.

Прошел месяц с тех пор, как Мэнни вошел в класс Уилсона с ружьем. И целый месяц этот кошмар длился и длился, без остановки. Месяц глубокого отчаянья и несчастья для семьи Оливарес. Мэнни освободили после одного из слушаний, и Глория подхватила детей и уехала. Не знаю, куда они отправились и увижу ли я их снова. Кошмарный месяц. Так что я позвонила Мейсону. Со мной всегда так было. Никаких свиданий и встреч, только секс.

А Мейсон рад, как всегда. Мне он нравился внешне, нравилось это ощущение, когда мы были вместе. Но не более. В чем-то он меня даже раздражал. Я не докапывалась до сути своей неприязни и сомневалась, стоит ли вообще об этом думать. Так что когда я увидела его после школы, ждущего меня у своего «Харли-Дэвидсона», мускулистые руки в татуировках скрещены на груди, я бросила свой пикап на парковке и вскочила к нему за спину. Перекинула сумочку через плечо, обхватила его за талию, и мы помчались прочь от школы. Мейсон любил гонять на мотоцикле, а этот январский полдень был холодным, но пронизанным безжалостным солнцем, которое бывает только в пустыне. Мы ехали около часа, доехали до дамбы Гувера и повернули назад, когда зима провозгласила наступление вечера, выталкивая солнце с горизонта, которое не особенно-то и боролось. Я не завязала волосы в хвост, и ветер спутал их, превратив в кучу черных узелков, которые швырял мне в лицо, сразу как наказание и прощение. К чему я, похоже, и стремилась.

Мейсон жил над гаражом родителей, в квартире, куда можно было попасть по узкой лестнице, заканчивающейся невразумительным пролетом. Мы забрались наверх, с горящими от ветра щеками, колотящимся сердцем, оживленные морозным воздухом. Я не стала ждать нежных разговоров или прелюдий. Никогда не ждала. Мы упали на его смятую кровать, так и не произнеся ни слова, и я отключила и растревоженное сердце, и беспокойные мысли. Сумерки сменились ночью. Еще одна бессмысленная смена времени суток, еще одна попытка найти себя, потеряв.

Несколько часов спустя я проснулась, а рядом уже никого не было. Сквозь тонкие, словно бумажные стены, отделявшие комнату и ванную от остальной квартиры, доносились голоса и музыка. Я оделась, влезла в джинсы, которые терпеть не могла, но продолжала носить изо дня в день. Мне ужасно хотелось есть, и я надеялась, что Мейсон и кто там был у него в гостях заказали пиццу, и я смогу утащить кусочек. Волосы сбились в колтун, глаза обведены черными кругами туши, так что пришлось провести двадцать минут в ванной, чтобы у нагрянувших гостей не было повода для непристойных замечаний.

Закончив приводить себя в порядок и по привычке выключив свет, я направилась к выходу. Осторожно обошла кровать, стараясь не наступить на разбросанную одежду и обувь. Выключатель в спальне был у двери, но ванна находилась в другом конце комнаты, так что дойти через весь этот кавардак на высоких каблуках было той еще задачкой. Я добралась до двери, откуда пахло чем-то горячим и сырным, и уже нащупывала ручку, когда услышала голос Мейсона.

– Как дела, братишка?

С той памятной стрельбы я не виделась и не говорила с Брэндоном Бейтсом. Да я и не хотела. Его даже не было в школе в тот день, но я все равно винила его и только его в том, что случилось. Замерев у двери, голодная и нерешительная, я прислушивалась к голосам.

– Эй, Брэндон! С кем-то встречался в последнее время? – это был Колби, самый неприятный из дружков Мейсона. Он был мерзким, злым и глупым. Тройная угроза. И, судя по голосу, он был пьян, что еще хуже. Всеми силами я старалась его избегать. Похоже, сегодня не получится.

– Нет, но еще не вечер, – пошутил Брэндон. Как всегда дружелюбен и очарователен.

– Мейсон сказал, у тебя есть фото той маленькой сеньориты в телефоне, – небрежно бросил Колби. – Они их не конфисковали, а?

И хотя, по общему мнению, Грасиела отправила свои фото в обнаженном виде Брэндону, в их распространении и в домогательстве обвинили Колби. Ходили слухи, что его родители всеми правдами и неправдами добивались его оправдания. Но все знали, что он натворил.

– Заткнись, ты, придурок, – рявкнул Мейсон, но в его голосе не хватало резкости, и я вздохнула, уже зная, что будет дальше. Мне придется идти пешком за своим пикапом, который так и стоял у школы. Они с Колби, похоже, не угомонятся до утра. Куча алкоголя и бесконечное шоу про бои без правил.

– А что? Я видел у тебя то фото Блу! У этой девчонки тело что надо, я знаю, о чем говорю! Не то что у какой-нибудь четырнадцатилетки, – фыркнул Колби.

Мое сердце ухнуло вниз и со скрежетом замерло.

Мейсон выругался, затем уронил что-то, и слова потерялись за шумом драки. Что-то разбилось, мат летел вперемешку с предметами.

– Она же в другой комнате, чертов идиот! – выплюнул Мейсон, а Колби с Брэндоном рассмеялись, очевидно ничуть не обеспокоенные тем, что я могу услышать, как они обсуждают мое тело, или что Мейсон сделал фото данного тела без моего согласия.

– Я тоже видел фотку! – смеялся Брэндон. – Вся школа видела. Вообще-то, мне кажется, та мексиканочка увидела ее на моем телефоне. Было довольно просто убедить ее, что все классные девчонки присылают мне свои фотки.

– Заткнись, – прошипел Мейсон, и его было слышно не хуже, чем смех остальных. – Какого дьявола вы делали в моем телефоне? Блу даже не знает, что я ее сфотографировал!

Спотыкаясь, я добралась обратно до ванной, не желая больше слушать. Желудок свело, и если раньше он бурчал от голода, то теперь, похоже, превратился в кувалду, и я боялась, что меня стошнит. Грасиела увидела мое фото без одежды в телефоне Брэндона. Мэнни же так и сказал тогда. Но я убедила себя в том, что это были просто эмоции, обычная злость, он просто напустился на меня за то, что я встала между ним и тем, что он считал справедливостью. Полиции я его слова не передавала. Насколько я знала, другие тоже промолчали.

Я снова вспомнила тот вечер, когда Грасиела так разозлилась на меня. Тогда мы с Мэнни закатили глаза и шутили над гормональными всплесками и девчачьими влюбленностями. И вдруг все встало на свои места. Она видела во мне кумира, идеализировала меня. А я предала ее. Грасиела думала, что я сама послала фото Брэндону, мальчику, который, как я знала, ей нравился. Мальчику, который точно магнитом притягивал к себе всех и на мгновение позволил ей погреться в лучах его внимания. Так что она тоже сделала это.

В глазах не было ни слезинки, но я едва сдерживала рвущийся из груди крик. Горло сдавило чувством вины.

«Я не знала», – умоляла я свою совесть. Я не знала о том, что Мейсон сфотографировал меня и что его брат нашел это фото.

– Я не знала, – в отчаянии произнесла я, и в этот раз голос эхом отразился от грязных стен ванной, где я укрылась. Я посмотрела вокруг, на гору грязных вещей, на свисающую занавеску, ржавый туалет и покрытую налетом раковину. Что я здесь делаю? Что уже наделала? Я же сама сюда пришла! И сама загнала себя в эту ловушку с Мейсоном. Я не знала о фото, но и совсем невиновной меня назвать было нельзя.

Мои действия запустили цепь событий. Запутавшаяся девочка, которая мечтала о тепле и нежности, делает ужасный выбор. Это я о Грасиеле или о себе? Взглянула на свое отражение в зеркале и тут же отвернулась. Мои действия, пусть и непреднамеренные, заставили ее сделать свой ход, а на эти действия ответил Мэнни. Мэнни, который, казалось, любил весь мир и, что еще больше впечатляло, любил себя. «Я никто. А ты кто?»

«Я – Мэнни», – ответил тогда он, и этого должно было хватить. Почему же не хватило? Как вообще можно быть собой, следуя всем этим советам, показать настоящую себя, если ты даже не знаешь, кто ты? Он, похоже, знал. Но, как и все мы, даже живя в мире, где люди действуют не думая, живут без совести и судят, не понимая, он не мог остаться равнодушным к реакции других.

Я схватила сумочку и вышла из ванной, направляясь к двери. Что мне делать, потребовать у Мейсона телефон и стереть фотографию, угрожая пойти в полицию? Или бросаться предметами и кричать, сказать, что он больной ублюдок и я больше не хочу его видеть? Поможет ли это? Ведь тайное стало явным, так сказать. Фотография уже разлетелась по школе. Вот такая расплата.

Быстрым шагом я прошла через гостиную и надела куртку. Колби рыгнул и радостно поздоровался, Брэндон казался смущенным. Но Мэйсон не произнес ни слова, даже когда я направилась к двери. Он наверняка знал, что именно я услышала.

– Не уходи, Блу, – позвал он, когда я шагнула за дверь. Но не пошел за мной.

Глава девятая
Полночь

Мой пикап казался одиноким кораблем в черно-белом клетчатом море парковки. Там, куда падал свет фонарей, расплылись небольшие оранжевые пятна, и я прошла к машине, с благодарностью думая о приближающемся рассвете. Идти было больно. Эти ботинки на высоких каблуках визуально делали ноги длиннее, но как же они давили в пальцах! Последние несколько шагов до машины я просто хромала. Выкопала ключи из сумки и открыла дверцу. Она громко скрипнула, так, что я подпрыгнула, хотя и слышала этот звук тысячу раз. Залезла внутрь, закрыла дверь и повернула ключи в зажигании.

Клик-клик-клик-клик.

– Нет, пожалуйста, только не сейчас, – простонала я. Попробовала снова. Те же отрывистые звуки. Даже фары не загорелись: разрядился аккумулятор. Я выругалась, хотя девушке таких слов знать не положено, и ударила по рулю, заставив гудок просигналить о пощаде. Может, устроиться на ночь на переднем сиденье? До дома путь неблизкий, а я в ботинках на невозможно, смехотворно высоких каблуках. Да я и за несколько часов не дойду до дома. Шерил была на работе, так что приехать за мной не могла. Но если я останусь на ночь в машине, то та же проблема встанет передо мной утром. Мейсону Бейтсу я больше звонить не собиралась, никогда. Так что оставался только один вариант. Я выбралась из пикапа и пошла, злость придавала мне сил. Пересекла парковку и обошла школу, направляясь к дому, в другую сторону от той, откуда пришла. Ближе к школе и главному входу, на парковке для учителей, стояла машина, я ее сначала не заметила. Серебряная «Субару», на которой ездил мистер Уилсон, – я как-то видела его в городе. Если это его машина и он был в школе, он мог бы меня подвезти – или даже лучше, помочь завести мой пикап. У меня были нужные кабели. Может, он оставил ключи в зажигании? Тогда я могла бы просто ненадолго «одолжить» его машину, подъехать к своей, зарядить ее и вернуть «Субару» назад так, что он даже не заметит.

Я с надеждой подергала дверь со стороны водителя. Увы. Подергала другие двери, так, на всякий случай. Можно было бы постучать в дверь школы, ближайшую к его машине. Но его кабинет был на втором этаже, вверх по лестнице и дальше по коридору. Мой шлифовальный станок сломался прошлым летом, и где-то месяц я собирала деньги, чтобы его заменить. Но в школьной мастерской он был, что меня очень выручило. Замок двери черного хода я подправила напильником, чтобы его открывал любой ключ. Если за семь месяцев никто этого не заметил, я смогу пробраться внутрь. Да, мне может влететь, но я же могу сказать, что дверь просто была не заперта. В любом случае не думаю, что Уилсон на меня наябедничает.

Мое невезенье решило немного передохнуть, потому что ключи от машины легко открыли дверь мастерской. Я вошла. Тихонько прокралась знакомыми коридорами. Запах школы: дезинфицирующее средство, школьный обед и дешевый одеколон – странным образом успокаивал. Интересно, как бы мне подобраться к Уилсону, чтобы не напугать его до чертиков. Когда я дошла до лестницы на второй этаж, неожиданный звук заставил меня замереть. Я прислушалась, и мое сердце застучало как барабан, так что музыка различалась с трудом. Я затаила дыхание, пытаясь разобрать мелодию. Скрипка? Странно. «Это Хичкок, его «Психо», – мелькнуло у меня в голове. Я вздрогнула от резких звуков. От скрипки у меня ползли мурашки по коже. Под музыку я кралась по ступенькам, на звук визжащей скрипки. В коридоре второго этажа было темно, и свет из класса Уилсона манил меня к себе. Во всем здании свет горел только у него, будто прожектором высвечивающий мужчину внутри. Фигура Уилсона виднелась в дверном проеме, ярком прямоугольнике в конце мрачного коридора. Я двинулась к нему, держась ближе к стене, на случай если он поднимет голову. Но свет вокруг него его и ослепит. Вряд ли он заметит меня, даже если посмотрит в мою сторону.

Он обнимал инструмент. Не знаю, как называется. Гораздо больше скрипки, настолько, что стоял на полу, а Уилсон сидел за ним. А то, что он играл, звучало совсем не пугающе. Наоборот, оно было мучительно прекрасно. Пронзительно, но нежно. Мощно, но незатейливо. Он сидел с закрытыми глазами, наклонив голову, будто молился, играя. Рукава рубашки он закатал, а его тело двигалось вместе со смычком. Будто он был измотанным в битве рыцарем и на каждое движение меча реагировал всем телом. Это напомнило мне о Мэнни, как он тогда описал руки Уилсона. Теперь я тоже наблюдала за игрой мускулов под гладкой кожей, перекатывающихся в такт движениям, извлекающих мягкую музыку из своенравных струн.

Мне хотелось как-то сообщить о своем присутствии, напугать его. Хотелось засмеяться, поддразнить его, сказать что-нибудь колкое и саркастичное, как всегда. Хотелось возненавидеть его, потому что он был прекрасен, и такой мне не стать никогда.

Но я не шевельнулась. И не произнесла ни слова. Просто слушала. Не знаю, сколько прошло времени. Но чем дальше я слушала, тем острее чувствовала боль внутри, которую не могла описать. Будто мое сердце все увеличивалось и увеличивалось. Прижав руку к груди, я пыталась остановить его, удержать.

Но с каждым звуком того инструмента ощущение внутри росло. Это было не горе и не боль. Даже не отчаяние и не угрызения совести. Это была скорее… благодарность. Любовь. Я тут же выкинула из головы эти внезапно возникшие слова. Благодарность за что?! За то, что жизнь всегда была такой трудной? За то, что моменты счастья можно по пальцам пересчитать? За мимолетное удовольствие, которое неизменно оставляло привкус вины и отвращения?

Я закрыла глаза, пытаясь прогнать это чувство, но мое ненасытное сердце требовало его. Оно теплом распространилось по моим рукам и ногам, исцеляя. Вина и отвращение пропали, их вытолкнула всепоглощающая благодарность за то, что я жива, что я могу чувствовать и слышать эту музыку. Невыразимая безмятежность, которой я прежде не испытывала, охватила меня.

Я соскользнула вниз по стене, опустившись на холодный линолеум. Опустила голову на колени, позволив звукам струн Уилсона распутать узелки сетей на моей душе и пусть только на мгновение, но освободить меня от ноши, которую я тянула за собой, точно ржавые цепи. А что, если их можно было сбросить навсегда? Что, если я смогу стать другой? Что, если жизнь может быть другой? И я смогу стать кем-то? Верилось с трудом. Но что-то в этой музыке шептало об этом, оживляло самые потаенные мечты. Уилсон играл и не знал, какую искру зажег во мне.

Мелодия внезапно изменилась, и эта песня всколыхнула воспоминания. Слов я не знала. Там было что-то о благодати. А потом вдруг вспомнились слова, будто кто-то прошептал их мне на ухо. «Необыкновенная благодать, как сладок звук, что спас такую грешницу, как я…»

Что такое «благодать», я не знала, но, может, она звучала как игра Уилсона. Может, вот что я чувствовала. Как сладок звук. Таким он и был, хоть это и невероятно. Как сладок звук, что спас такую грешницу, как я. Грешницу… Это же про меня? Даже не помню, чтобы меня хоть раз спасли от чего-то. Или чтобы любили по-настоящему.

Мой разум не соглашался с этой мыслью. Никакая благодать не спасет. Но где-то в крошечном, заброшенном уголке моего сердца появилась надежда, что, может, все же спасет, и разбудила ее эта музыка. И я поверила в это.

– Боже? – сорвалось с моих губ. Я никогда не произносила это слово вслух, ни разу, разве что ругаясь. Как-то я пела его, очень давно. Мне понравилось, как оно прозвучало, и я попробовала снова. – Боже?

Я подождала. Музыка подталкивала меня говорить дальше.

– Боже? У меня внутри… Это не моя вина. Ты знаешь, что это так. В чем-то я виновата, но и ты не безупречен. Никто не спас меня. Всем было все равно. Никто не отозвался на мой крик о помощи. – Я давилась воздухом, чувствуя резь в горле, глотать было больно, но я привыкла к этой боли, привыкла подавлять ее, справлюсь и сейчас. – Так что я прошу тебя сейчас. Можешь забрать это? Забрать уродство?

Что-то оборвалось внутри меня, и я застонала, не сдержавшись. Стыд горячей волной прокатился по мне, выливаясь наружу сокрушительными волнами. Я попыталась заговорить, но поток был слишком сильный. Так что я выдохнула последнюю мольбу:

– Боже? Если ты меня любишь… забери его. Пожалуйста. Я прошу тебя. Я не хочу больше это чувствовать. – Я обхватила голову руками, позволив потоку унести меня. Никогда раньше я не разрешала себе так плакать. Мне было страшно, что это откроет шлюзы, и тогда я просто утону. Но хотя волны накрывали меня с головой, я не утонула, меня вынесло на поверхность, укутало в счастье, будто в теплый плед. Надежда росла внутри, как воздушный шарик. А с надеждой пришло умиротворение. Оно остановило бушующий шторм, и вот я сидела, обессиленная и выдохшаяся.

Над головой вспыхнул свет, освещая коридор и уголок, где я свернулась. Я поднялась на ноги, схватила сумку и повернулась спиной к мужчине, который шел мне навстречу.

– Блу? – нерешительно позвал Уилсон, будто не веря своим глазам. Ну хотя бы он больше не называл меня «мисс Экохок». – Что ты тут делаешь?

Я так и стояла спиной к нему, стараясь убрать следы слез. Ожесточенно терла лицо, надеясь, что выгляжу не так отвратительно, как себя чувствую. Когда он подошел, я наклонила голову, скрывая лицо.

– Аккумулятор моего пикапа сел. Машина стоит на парковке. Я увидела ваш автомобиль и подумала, может, вы мне поможете, – тихо произнесла я, стараясь не встречаться с ним глазами и смотря в пол.

– Ты в порядке? – спросил он мягко.

– Да, – ответила я. Так и было. Чудо, но я была в порядке.

У меня под носом появилась белая тряпочка.

– Платок! Вам что, восемьдесят лет?

– Кхм, вообще-то двадцать два, и ты это знаешь. Просто так получилось, что меня вырастила очень правильная, пусть и немного старомодная англичанка, которая приучила меня носить с собой платок. Спорим, ты сейчас этому рада.

Рада. Но признаваться не собиралась. Платок показался чистым шелком моим распухшим глазам и саднящим от слез щекам. А пах он божественно: сосной, лавандой и мылом. И вдруг то, что он дал мне свой платок, показалось чем-то очень личным. Я пыталась найти слова, чтобы хоть что-то сказать.

– Она же назвала вас Дарси?

Уилсон коротко рассмеялся.

– Она самая.

– Могу я оставить платок себе? Я его постираю и потом верну. Даже отглажу, как ваша мама. – Дьяволенок во мне не смог удержаться.

– А, вот и Блу. С возвращением. На секунду я подумал, что в тебя кто-то вселился, например настоящая человеческая девушка, которой не так и нравится подкалывать своего учителя истории. – Он улыбнулся, глядя на меня сверху вниз, и я смущенно отвела глаза.

– Дай мне минутку, я только заберу свои вещи.

– Что? Вы хотите удрать так рано? Уроки закончились всего восемь часов назад! – поддразнила его я, стараясь вернуться к обычному поведению. Уилсон не ответил, но вернулся очень быстро с инструментом в чехле, висевшим через плечо. Он выключил свет в конце коридора, и мы молча спустились по лестнице.

– Как ты вошла внутрь? – спросил он и тут же покачал головой, передумав. – Неважно. Я правда не хочу знать. Но если в понедельник я обнаружу, что кто-то разрисовал стены, то буду знать, кто именно.

– Красками не работаю, – обиженно фыркнула я.

– Вот как? А с чем же тогда работаешь? – Мы вышли из здания в темноту, и он закрыл за нами дверь.

– С деревом, – коротко ответила я, не зная, зачем ему это говорю. Лучше бы думал, что я рисую граффити. Кому какое дело. «Мне есть дело», – язвительно заметил голосок внутри. Да. Мне.

– И что ты делаешь с деревом?

– Вырезаю.

– Людей, медведей, тотемные столбы, что?

– Тотемные столбы? – недоверчиво переспросила я. – Это что, намек на мою национальность?

– Твою национальность? Ты же сказала, что ты не индианка.

– Понятия не имею, кто я, но все равно прозвучало как оскорбление, Шерлок!

– Почему ты не знаешь, кто ты? Ты вообще пыталась узнать? Может, тогда бы не злилась на весь мир! – Уилсон выглядел раздраженным. Он быстрыми шагами ушел вперед, то ли продолжая мне выговаривать, то ли уже бурча себе под нос.

– Это просто невозможно! Общаться с тобой все равно что говорить со змеей! То ты такая ранимая и готова расплакаться, а в следующий миг шипишь и нападаешь. Честно, не представляю, как достучаться до тебя, даже если бы хотел! Я сказал «тотемные столбы» только потому, что их обычно вырезают из дерева, понятно? – Он обернулся и смерил меня взглядом.

– Вы всегда такой раздраженный, когда не ложитесь спать вовремя? – пробормотала я.

– Видишь! – Он взмахнул руками. – Вот опять. – Он остановился у своей машины, уперев руки в бока.

– Я знаю, что ты очень способная, потому что, когда ты не умничаешь, твои замечания проницательны, а когда умничаешь, то получается осмысленно и остроумно, и я смеюсь, даже если хочется тебя ударить. Я знаю, что ты либо адреналиновая наркоманка, либо ты храбрее всех, кого я когда-либо встречал, и ты знаешь, как разряжать оружие. Знаю, что тебя вырастил мужчина по фамилии Экохок. Что ты не представляешь, когда у тебя день рождения. Что не собираешься поступать в университет, когда закончишь школу. И знаю, что ты обожаешь быть клоуном всего класса и использовать меня как основной объект для шуток. – Он загибал пальцы, считая. – Всего восемь штук. Ах да, и ты что-то вырезаешь из дерева. Вероятнее всего, это НЕ тотемные столбы, судя по твоей реакции. Так девять или десять, если считать также то, что ты любишь умничать. – Он опустил руки. – Я правда хочу узнать о тебе больше. Не о маленькой черной птичке, которую вытолкнули из гнезда. Но очень хочу узнать что-то о Блу.

Он с силой ткнул в меня пальцем, сказав «Блу».

– Это же иносказание, – пробубнила я, потирая то место, куда он попал своим длинным пальцем. – Мой отец, то есть Джимми, всегда говорил, что я – маленький черный дрозд, оказавшийся вдали от дома.

– Одиннадцать. Не так и сложно, верно?

– А вы симпатичный, когда злитесь. – Я хотела поддеть его, но прозвучало кокетливо, как у какой-нибудь Блестяшки-Крисси. Я почувствовала себя глупо и кинула на него взгляд. К счастью, он просто закатил глаза. Забавно, что можно понять, когда кто-то закатил глаза, даже если вокруг темно и ничего не видно.

Уилсон порылся в карманах, ощупывая каждый. Потом подергал двери машины. Я могла бы ему сообщить, что все они заперты, но благоразумно промолчала. А вот и двенадцатый факт: я могу вести себя благоразумно.

– Вот же задница! – Он прижался к окну машины, руками создавая козырек для лучшего обзора. – Блин!

– Ничего себе выражения, мистер Уилсон. – Я строго поцокала языком, стараясь не рассмеяться. – Разве это не очень грубые выражения?

– Чего? Нет! «Мерзавец», «идиотский» и «блин» вполне приличные… как «черт».

– А «задница»? Это уж точно ругательство. – Вообще-то, не было похоже, но я откровенно наслаждалась собой. – А скоро вы начнете говорить «ну и бредятина»! Вот директор Бекстэд обрадуется!

– Ключи остались внутри, – простонал Уилсон, не обращая на меня внимания. Потом выпрямился и смерил меня мрачным взглядом. – Придется идти пешком, Блу, если ты, конечно, случайно, не умеешь… взламывать двери?

– Чего тут уметь. Для этого просто нужны инструменты, а с собой у меня их нет, – ровно заметила я. – Хотя мы можем разбить окно вашей большой скрипкой.

– Опять умничаешь. – Уилсон повернулся и пошел в сторону дороги.

– До моего дома чуть больше шести километров в ту сторону, – сообщила я, хромая за ним.

– Чудесно. А мне до дома почти десять, так что хотя бы оставшуюся часть пути не придется слушать твои насмешки, – проворчал Уилсон.

Я рассмеялась. Он и правда злился.

Глава десятая
Кобальт

Несколько минут мы шли молча, только каблуки своим перестуком нарушали тишину.

– Ты ни в жизнь не пройдешь шесть километров в этой обуви, – пессимистично заметил Уилсон.

– Пройду, потому что должна, – спокойно возразила я.

– А ты – крепкий орешек, да?

– Вы разве сомневались?

– Ни разу. Хотя эти слезы привели меня в недоумении. Что это было?

– Искупление. – В темноте легко говорить правду. Уилсон остановился. А я – нет.

– Вы ни в жизнь не пройдете десять километров с этой скрипкой на спине, – повторила его слова я, аккуратно меняя тему.

– Пройду, потому что должен, – передразнил он. – И это – виолончель, простофиля.

У него был широкий шаг, так что он догнал меня за пару секунд.

– Не говорите «простофиля». Звучит чертовски смешно.

– Ну ладно. Не говори «чертовски». Американцы выглядят глупо, когда так говорят. Акцент другой.

Мы помолчали.

– Что ты имела в виду, говоря «искупление»?

Я вздохнула. Знала, что он вернется к этой теме. Избегать его все шесть километров не получится, так что на какое-то время я задумалась, как же выразить это словами, но не сказать, что именно мне нужно искупить.

– Вы когда-нибудь молились? – осторожно начала я.

– Конечно. – Уилсон кивнул, будто ничего такого в этом не было. Ну конечно, он вполне мог молиться и утром, и вечером.

– А я – никогда. До этого вечера.

– И? – поторопил меня Уилсон.

– И мне это показалось… правильным.

Я почувствовала взгляд Уилсона даже в темноте. Мы шли шаг в шаг несколько секунд.

– Обычно искупление предполагает спасение. От чего спасали тебя? – поинтересовался он осторожно-нейтральным тоном.

– От уродства.

Уилсон выбросил руку вперед, останавливая меня. Он внимательно изучил мое лицо, будто пытаясь разглядеть другой смысл за моими словами.

– Блу Экохок, о тебе можно сказать много чего, я могу перечислить целых двенадцать штук, – слегка улыбнулся он. – Но уродство – точно не про тебя.

Его слова вызвали у меня странное ощущение. А я была уверена, что он никогда не замечал мою внешность. Не знаю, хотелось ли мне этого. Я просто покачала головой, стряхнула его руку и пошла вперед, отвечая на ходу.

– В моей жизни много уродства. Уилсон. В последнее время его стало больше, чем я могу вынести.

Мы снова шли в ногу по тихой улице. В Боулдер-Сити было очень тихо. Если Вегас – город, который никогда не спит, то Боулдер-Сити отсыпался за обоих. На нас даже собаки не лаяли.

– Хорошо. Еще две. Итого четырнадцать. В твоей жизни много уродства, но сама ты не такая. И тебе нравится красться по темным коридорам глубокой ночью.

– Ага. И я – само очарование. Пятнадцать.

– Я бы подумал, что для молитвы… или искупления ты в последнюю очередь выберешь школу, после той стрельбы.

– Это был не столько мой выбор, Уилсон. Я оказалась в затруднительном положении. Но если Бог правда существует, тогда он существует и в школе, и в церкви. А если нет… что ж, может, тогда я плакала о Мэнни и о других беднягах, которые ходят по этим коридорам в одиночестве и которых тоже нужно спасти.

– «Иначе я все чувствовал», – пробормотал Уилсон.

В ответ на мой выжидательный взгляд он пояснил:

– «Одинокий», стихи Эдгара Алана По. Не такой, как все. Одиночка. Поэт.

Стоило догадаться. Хотелось бы мне знать эти стихи, чтобы продолжить их, когда он остановился. Но я не знала и не могла, так что между нами снова воцарилась тишина.

– Так скажи мне, почему ты не знаешь, когда родилась? – Эдгар Алан По был забыт.

– Вам нравится расковыривать болячки?

– Что? О чем ты?

– О том, что сейчас вы ковыряете мои, и, вообще-то, это больно, – пожаловалась я, надеясь, что он поймет и расспросов больше не будет.

– О. Ладно. Тогда да. Мне нравится ковырять болячки. Давай, нам еще около пяти километров идти, если не больше.

Я тяжело вздохнула, давая понять, что вообще-то это не его дело. Но все равно ответила:

– Моя мать бросила меня, когда мне было примерно два года. Неизвестно, сколько точно. Она оставила меня в машине Джимми Экохока и уехала. Он ее не знал, а я была слишком маленькой. Понятия не имея, что со мной делать, он боялся, что его в чем-то обвинят, подумают, что меня украли. Так что он уехал и взял меня с собой. Но Джимми жил не так, как все. Ездил по стране, продавал свои работы из дерева в галереи и магазины сувениров, и мы жили на эту выручку. Так прошли следующие восемь лет. Он умер, когда мне было десять или одиннадцать. Опять же, я не знаю, сколько точно. С тех пор я живу с Шерил, сводной сестрой Джимми.

Никто не знал, ни кто я, ни откуда, и я была уверена, что Джимми – мой отец. Шерил не говорила мне ничего еще три года. Никаких записей обо мне не было, так что при помощи властей они сделали мне свидетельство о рождении и страховку, так я официально стала Блу Экохок, которая родилась второго августа, в день, когда Джимми нашел меня и когда мы отмечали мой день рождения. Социальные службы предположили, что мне около десяти лет, как мы с Джимми и думали. Так они решили, что я родилась в 1991 году. Вот. Конец истории. Мне девятнадцать… может, уже двадцать, кто знает. Слишком взрослая для старшей школы, но подумаешь! Может, поэтому я такая умница-разумница, – насмешливо закончила я.

– В самом деле, – тихо ответил Уилсон. Похоже, он размышлял над моей невероятной историей, переворачивая ее и так и эдак, разделяя на мельчайшие кусочки.

– У меня день рождения одиннадцатого августа, значит, я на три года старше тебя, почти день в день. – Он взглянул на меня оценивающе.

– Думаю, с моей стороны будет очень глупо звать тебя «мисс Экохок».

– А я не так и против, Дарси, – невинно, даже нежно улыбнулась я. Он только фыркнул в ответ на мой подкол. И это была правда, я была не против. Когда он говорил «мисс Экохок» таким напыщенным тоном, я чувствовала себя другим человеком, из другого общества. «Мисс Экохок» звучало как имя для кого-то, кем я хотела бы стать. Кем-то уточненным и элегантным. Вот к чему я стремилась. Стать совсем другой.

В кармане завибрировал телефон, и я выудила его из тесных джинсов. Это был Мейсон. Я думала, отвечать или нет, но вспомнила о милях, которые нам с Уилсоном предстояло пройти.

– Мейсон?

– Блу. Детка… ты где? – Ну и дела, как же он был пьян. – Я искал тебя. Ты злишься? Мы у твоего пикапа, но тебя тут нет. Тебя же нет?

В его голосе неожиданно зазвучало сомнение, будто я вот-вот выпрыгну откуда-нибудь.

– Аккумулятор сел. Иду домой по Адамс. Кто с тобой? – Надеюсь, кто-нибудь не настолько набравшийся.

– Она с Адамом, – кому-то сказал Мейсон, и телефон упал. Кто-то выругался и попытался его подобрать.

– Кто такой Адам? Вот почему ты так рано ушла, развратница! – заорал голос Колби. Он заржал, точнее, пискляво раскудахтался, и я убрала телефон подальше от уха. Уилсон, без сомнения, слышал весь разговор. Еще бы, Колби почти вопил.

– Я на улице Адамс, – произнесла я настолько четко, насколько возможно.

Связь пропала. Просто чудесно.

– Что ж, нас могут спасти, – мрачно произнесла я. – А может, и нет. И, наверное, даже лучше, если нет…

– Я так и понял. – Уилсон покачал головой. – Сегодняшний день можно заносить в книги рекордов.

Вскоре фары машины поймали нас в круг света, и мы повернулись навстречу автомобилю. Я потянула Уилсона за руку. Не хватало еще, чтобы его переехала прибывшая помощь.

Это был пикап Мейсона, и он сидел за рулем. Колби наполовину торчал из окна, как большой пес, с вываливающимся языком.

– Эй, Адам! Тебе тоже что-то перепало? – заржал он, и я почувствовала отвращение, неприятным комком свернувшееся в животе. Отвращение к себе, к парню, который думал, что может говорить обо мне как о мусоре.

– Это твои приятели? – сухо уточнил Уилсон, поправляя виолончель за спиной.

Я только коротко кивнула, не в силах посмотреть на него после такого унижения.

– Забирайся, Блу! – крикнул Мейсон, перегнувшись через Колби. Тот открыл дверь и поманил меня к себе. Я не шевельнулась.

– Эти ребята пьяны просто в хлам, – устало произнес Уилсон. – Я ни одного из них не узнаю. На мои уроки они не ходят.

– Они уже окончили школу. Мейсону столько же лет, сколько и вам, Колби на год младше.

Оба уже давно окончили школу. К сожалению, никто из них дальше футбольного поля, где оба преуспели, не продвинулся.

– Мейсон, ты должен пустить меня за руль, хорошо?

Если я разозлюсь, он точно уедет, что было бы лучшим решением в данной ситуации, но им вообще не стоило в таком состоянии кататься на машине.

– Конечно, детка. Дам тебе порулить, можешь сесть на меня – тебе же это так нравится! – прокричал Мейсон, глядя на Уилсона так, будто хотел его избить.

Я пошла вперед. Они могут разбиться о ближайший столб и гореть себе на здоровье. Мейсон крикнул мне остановиться, выбрался из машины и, шатаясь, поковылял за мной. Пикап заглох. Похоже, Мейсон не переключил передачи, когда решил пуститься за мной в погоню.

Уилсон оказался рядом с Мейсоном за долю секунды, одно быстрое движение – и голова Мейсона упала на плечо, а сам он кучей завалился на Уилсона, который с трудом удержал обвисшее тело.

– Вот черт! – Колби наполовину вывалился из машины, одна нога на земле, другая еще в машине. – Ты что с ним сделал, Адам?

– Да не Адам я! – прорычал Уилсон. – А теперь иди сюда и помоги мне затолкать твоего придурка-дружка… в чертов… пикап, или как вы это называете.

Похоже, терпение Улисона лопнуло. Понятия не имею, что он сделал с Мейсоном. Но я была ему благодарна.

Я подбежала к нему, помогая полутащить, полунести Мейсона туда, где Колби застыл в пьяном ступоре. Опустив откидной борт, нам удалось закатить туда Мейсона. К сожалению, даже когда он без сознания валялся сзади, мне пришлось сидеть стиснутой между Колби и Уилсоном, который, к моему удивлению, знал, как управляться с механической коробкой передач. Колби провел рукой по моей спине и по-хозяйски положил руку мне на плечо. Ударив его локтем в бок, я придвинулась как можно ближе к Уилсону, задевая рычаг коробки передач. Его правая рука тоже оказалась зажата, и он морщился каждый раз, когда переключал скорости, будто прикосновение ко мне вызывало у него отвращение. Жестко. Но я хотя бы не сидела рядом с Колби.

Мы вернулись назад к школе, и пока заводили мой пикап, Колби сидел молча, а потом его стошнило на все сиденье. Уилсон только зубами заскрипел, забираясь назад в кабину, и рывками опустил стекло.

– Я поеду за тобой к дому Мейсона, – сердито рявкнул он, будто это я была во всем виновата.

Поглядывая на Уилсона в зеркало заднего вида, я ехала впереди, показывая дорогу. Мы доехали и выгрузили его из пикапа, потом занесли в дом родителей. И речи не шло, чтобы тащить его по лестнице в его квартиру. В нем было килограмм девяносто, не меньше, еще и в бессознательном состоянии. Мы свалили его на кушетку, руки театрально раскинулись в разные стороны.

– Он придет в себя? – Я наблюдала, как поднимается при вздохе его грудь.

Уилсон резко похлопал его по щекам.

– Мейсон? Мейсон? Давай, парень. Твоя девушка переживает, что я тебя убил.

Мейсон застонал и отпихнул Уилсона.

– Видишь? Он прекрасно себя чувствует. Ничего не случилось.

Уилсон вышел из дома. Колби опустился в кресло и закрыл глаза. Все наконец закончилось. Закрыв за собой дверь дома, я побежала за Уилсоном. Он вытаскивал свою виолончель из пикапа Мейсона.

– Ключи на приборной доске, но я запер двери. Послужит ему уроком, если у него нет запасного комплекта. Надеюсь, это его задержит, если они с приятелем решат еще кого-нибудь спасти сегодня или, чего доброго, отправятся искать тебя.

Он бросил на меня быстрый взгляд и перенес виолончель в мой пикап. Забрался на пассажирское сиденье, а я села за руль, злясь, потому что злился он. Когда мы, скрипя колесами, выехали с подъездной дорожки, самообладание меня оставило.

– Я не виновата, что ВЫ оставили СВОИ ключи в машине. Я тут ни при чем!

– Пожалуйста, просто отвези меня домой. Этот запах пива и рвоты раздражает. Номер шестнадцать – Блу не умеет выбирать парней.

– Все британцы такие несносные после полуночи или только вы? И что вы вообще там делали? Вы – преподаватель, а играли на виолончели! Вы самый странный ботаник из всех, кого я знаю. И вам не положено знать кун-фу!

Уилсон бросил на меня сердитый взгляд, явно не обрадовавшись замечанию о ботаниках.

– Я правда не знаю, что я сделал, просто повезло. Ударил его в челюсть, а он упал.

Мы оба замолчали, оценивая такую вероятность.

– Это было чертовски здорово.

Признание прозвучало неожиданно, и я повернула голову, встречаясь с ним взглядом. Не знаю, кто рассмеялся первым. Может, я, может, он, но через пару секунд мы уже рыдали и задыхались от смеха. Я едва могла вести машину, так сильно мы смеялись. И это было замечательно.

В итоге я отвезла Уилсона домой за его ключами, а потом назад к школе за его машиной. Он жил в большом старом уродливом доме, который как раз перестраивал. Большинство новых домов вокруг Вегаса были отштукатурены, и едва ли удалось бы найти хоть парочку кирпичных. Но Боулдер-Сити порядка и логики явно не хватало, старого было больше, чем нового, да и с планировкой застройки что-то пошло не так.

На улице Бьюкенен большинство построек были старыми, там-то и жил Уилсон. Его дом был занесен в список объектов исторического сообщества, но из-за нехватки средств они не могли его содержать. Уилсон сказал, что, когда он купил его год назад, это были развалины. Я его заверила, что ничего и не изменилось, но улыбнулась, чтобы не обидеть. Хотя я понимала, почему он ему нравился.

Это было огромное сооружение из красного кирпича, так скорее строили университетские кампусы на Восточном побережье, в жилых кварталах маленького городка такие не встретишь. Уилсон сказал, что в Англии все древнее, и возраст домов – не семьдесят лет, как у этого, а сотни. Он не хотел жить в простом здании без исторического прошлого, так что выбрал дом с, пожалуй, самой богатой историей в этом западном городке. Мне следовало бы догадаться.

Мы поднялись по ступеням, и я заметила небольшую табличку у двери, такую с золочеными буквами, где обычно пишут адрес. Там значилось: «Пемберли». И все.

– Вы назвали дом «Пемберли»?

Мне было знакомо это имя, не знаю только откуда.

– Это шутка, – вздохнул он. – Мои сестры решили, что это будет забавно. Они заказали такую табличку, и Тиффа подарила мне ее на день рождения. Я все говорю себе, что сниму ее, но…

Он замолчал, и я решила не заострять внимания. Придется потом поискать «Пемберли» в гугле, когда получится, просто чтобы понять шутку.

Изнутри дом прекрасно отделали. Двери вели в холл, где широкая лестница полукругом шла на второй этаж. Внутри было очень красиво, но покорило меня темное дерево, из которого были сделаны полы. Они сочетались с огромными балясинами из красного дерева, изящно поднимавшимися до второго этажа, где превращались в массивные перила, широким кругом замыкающиеся под сводчатым потолком.

Две квартиры были полностью готовы, одна на втором этаже, другая на первом. По словам Уилсона, еще одна тоже должна быть скоро закончена. В цокольном этаже жила старушка, в которой Уилсон, похоже, души не чаял. Ее я не увидела. В конце концов, было уже далеко за полночь. Во второй квартире жил Уилсон. Мне было любопытно посмотреть, где он живет, но я отстала, думая, вдруг он захочет, чтобы я подождала снаружи. В конце концов, он мой учитель, и почти все его действия этой ночью могли стоить ему работы или как минимум навлечь неприятности, несмотря на то, что он просто был жертвой обстоятельств.

Похоже, он обрадовался, что я осталась снаружи, но дверь закрывать не стал. Я увидела, что в его квартире был такой же пол темного дерева, а стены покрашены в бледно-салатовый цвет. Две фотографии в рамах висели в коридоре, на них были изображены африканские женщины с чашами на голове. Мило. Не знаю, чего я ожидала. Может быть, сплошные полки с книгами повсюду, обитое бархатом кресло с высокой спинкой, где Уилсон в красном смокинге курит трубку и читает эти большие пыльные тома.

Уилсон переоделся в чистые джинсы и рубашку, а вместо виолончели прихватил второй комплект ключей. Он не испачкался, но настаивал, что весь пропах той вонью. Он всегда ходил только в черных брюках и офисных рубашках. Сейчас же на нем была голубая футболка и вытертые джинсы, которые выглядели очень дорогими. Вряд ли он купил их в торговом центре. Почему состоятельность всегда так заметна, даже просто по футболкам и джинсам?

– Отличные штанишки, – заметила я, когда он подошел к двери.

– Э-э-э? – Уилсон запнулся, а потом улыбнулся. – Ах, да. Спасибо. Ты хотела сказать «штаны».

– В смысле?

– «Штанишки» – это нижнее белье. Я подумал… мм. Проехали.

– Нижнее белье? Вы называете нижнее белье «штанишками»?

– Давай мы уже поедем? – Он скорчил рожицу, не обращая внимания на вопрос, и закрыл за собой дверь.

Он был так не похож на себя, и я старалась не пялиться. Он выглядел… сексуальным. Ох. Я закатила глаза, недовольная сама собой, и пошла назад к машине, вдруг загрустив. Весь обратный путь до школы я провела в раздумьях, и Уилсон мне не мешал.

Прежде чем выйти из машины, он серьезно посмотрел на меня, тусклый свет из открытой двери отражался в его уставших глазах. Потом он протянул руку и сжал мою, слегка ее встряхнув.

– Да здравствует искупление. До встречи в понедельник, Блу.

А потом он вышел из моего пикапа и пошел к своей «Субару». Открыл ее и махнул мне рукой.

– Да здравствует искупление, – повторила я, надеясь, что оно существует.

Глава одиннадцатая
Тиффани

Кафе Беверли находилось в центре Боулдер-Сити, в отреставрированном здании ресторана в старом городе, который построили в 1930-х, одновременно с дамбой Гувера.

Город мастерски спроектировали и возвели по приказу правительства после Великой депрессии, специально для строителей дамбы.

Там по-прежнему оставались оригинальные постройки, недалеко от кафе Бев находился чистенький отель, тоже построенный еще тогда. Боулдер-Сити странным образом сочетал в себе недостатки больших городов и традиций старых западных провинций, так что иногда и сами жители головы ломали. Город находится не так далеко от Лас-Вегаса, но азартные игры здесь запрещены, зато сохранилось очарование небольшого городка, чем Лас-Вегас похвастаться не может.

Я знала Беверли с детства. Она устроила небольшой сувенирный магазинчик в кафе, где можно было купить юго-западное творчество: картины, керамику, кактусы и антиквариат. Она продавала работы Джимми за проценты с продажи, и вроде бы он всегда к ней хорошо относился. Джимми обычно ни с кем обо мне не говорил, но Беверли доверял. Она всегда была добра к нему и ко мне тоже. Ее кафе было одним из немногих мест, где можно было не оглядываться по сторонам, а расслабиться. Сколько раз я обедала за этими столиками, сидя на больших красных кожаных диванчиках.

Несколько лет назад, когда я получила права и смогла сама передвигаться по городу, я попросила Беверли взять меня на работу. Это была рыжеволосая, радушная, возможно, немного слишком пухленькая, очень приятная женщина. Смеялась она громко и весело, посетители ее обожали, как и знаменитые молочные коктейли и двойные чизбургеры с перцем халапеньо в ее кафе. Она узнала меня не сразу, только когда я назвала свое имя. Тогда она выбежала из-за стойки и крепко меня обняла. Это было самое искреннее выражение заботы, которое я когда-либо получала от кого-то.

– Блу, что же с вами обоими приключилось? Джимми оставил мне пять работ, я их все продала, но он так и не вернулся. Меня даже спрашивали про его скульптуры, искали их. Сначала я ничего не понимала, думала, может, это я что-то не то сделала. Но у меня были его деньги, он бы вернулся за ними. Потом я стала волноваться. Прошло уже лет пять, да?

– Шесть, – поправила я.

Беверли взяла меня к себе в кафе в тот же день, и я там так и осталась. Она никогда ничего не говорила ни про мою внешность, ни про выбор мужчин. Если она и считала, что макияж у меня слишком вызывающий, а форма слишком обтягивающая, то вслух не говорила. Я работала добросовестно и ответственно, так что она решила меня оставить. И отдала мне деньги за работы Джимми, полученные шесть лет назад.

– Это за вычетом моих комиссионных и процентов за шесть лет, – уточнила она. – А если у тебя остались еще скульптуры Джимми, их тоже приноси.

Так у меня оказалось пять сотен долларов. На них я купила инструменты и арендовала помещение для мастерской рядом с домом. И тогда я всерьез занялась резьбой. Больше никаких любительских поделок, как после смерти Джимми. Яростное упорство, с которым я работала, поразило даже меня саму. Некоторые мои работы были отвратительны, некоторые – нет. С каждым разом получалось все лучше. Пару скульптур Джимми я отнесла Беверли, а также закончила те, которые он не успел. Их тоже купили, под его – и моим – именем, Экохок. И я заработала еще пять сотен. Эти деньги, плюс год сбережений, и я смогла купить свой пикапчик. Он видал и лучшие времена, да и пробег был в сто миль. Но он был на ходу, давал мне возможность передвигаться и собирать дерево для работы.

Каждое бревно, ветка или пень, все, до чего я могла добраться, шло в дело. Но все же мой дом стоял не в лесу. Вокруг простиралась пустыня. К счастью, Боулдер-Сити расположен все же повыше, у основания поросших мескитом холмов, так что я могла пополнять запасы на свой вкус. В процессе я научилась неплохо управляться с пилой. Все равно эти мескитовые заросли были никому не нужны. И, пришлось это признать, работа топором имела терапевтический эффект – на каком-то внутреннем уровне.

Спустя год работы в кафе я продала несколько своих творений, и еще десять или около того всегда стояли на полках магазинчика Беверли. За три года мне удалось скопить несколько тысяч долларов.

Как-то в четверг вечером в мою смену в кафе зашел мистер Уилсон с красивой женщиной в меховой шубе. Ее копна светлых кудрей была заколота в высокую прическу, в ушах сверкали маленькие бриллианты. Дополняли образ туфли на высоком каблуке и колготки в сетку. Она либо пришла с какого-то супермодного мероприятия, либо была из тех, кто все еще обожал вечеринки с переодеваниями, так и не повзрослев.

Меховая шубка смотрелась в кафе с декором в юго-западном стиле так нелепо, что я едва сдержала смешок, подойдя к их столику принять заказ. Она изящно скинула шубку с плеч и широко мне улыбнулась в ответ на вопрос, что они будут пить.

– Я просто умираю от жажды! Дорогая, мне, пожалуйста, кувшин воды и огромную корзину начос, если в закусках они есть! – прочирикала она утрированно-умоляющим тоном. Тоже англичанка. Я перевела взгляд с нее на Уилсона и обратно.

– Привет, Блу, – вежливо улыбнулся Уилсон. – Тиффа, Блу учится у меня в классе, – продолжил он, представляя меня женщине напротив.

Брови Тиффы недоверчиво поднялись, и она окинула меня быстрым взглядом. Мне показалось, она посчитала меня слишком взрослой для ученицы. Но она протянула руку, и я нерешительно ее приняла.

– Это ты забрала оружие у того бедняги? Уилсон мне все о тебе рассказал! Какое красивое имя! Меня зовут Тиффа Снук, и я сестра Дарси, то есть мистера Уилсона. Ты должна посоветовать мне, что заказать! Я могу съесть целого единорога и использовать рог в качестве зубочистки! Умираю с голоду, – Тиффа выпалила это все за две секунды без передышки, и я почувствовала к ней симпатию, несмотря на меховую шубу. Если бы она не упомянула о родстве, я бы подумала, что Дарси предпочитает женщин постарше.

– Тиффа всегда умирает с голоду, – сухо добавил Уилсон, и Тиффа фыркнула, запустив в него салфеткой. Но потом рассмеялась и пожала плечами, признавая его правоту.

– Это так. Мне придется бегать часами, чтобы согнать эти начос, но мне плевать. Так что скажи, Блу, что нам выбрать?

Я назвала несколько блюд, не переставая спрашивать себя, чем же Тиффа занимается, если надела сетчатые чулки и меховую шубку, чтобы поесть в кафе. Так и вижу ее на беговой дорожке на каблуках, в велюровом домашнем костюмчике. Она была худой как щепка, довольно высокая, и энергия в ней так и бурлила. Возможно, ей и нужно было есть как лошадь – или единорог, – чтобы просто поддерживать эту энергию на нужном уровне.

Весь их ужин я ловила себя на том, что наблюдаю за ними, и не просто потому, что я была их официанткой. Похоже, они наслаждались компанией друг друга, из их уголка довольно часто доносился смех. Тиффа говорила за двоих, ее жесты и движения только подчеркивали каждое слово, но от ответов Уилсона она хохотала так, что не могла остановиться. Когда они наконец знаком попросили счет, Тиффа потянулась и снова взяла меня за руку, будто мы были старыми друзьями. Пришлось приложить все усилия, чтобы не выдернуть руку из ее ладоней.

– Блу! Ты должна нам помочь. Дарси говорит, что ты кое-что знаешь о резьбе по дереву. Тут в магазинчике стоят просто восхитительные работы, я видела по дороге сюда. Ты что-нибудь знаешь о них?

Меня окатило волной смущения, и какое-то время я не знала, что сказать.

– А что вы хотите знать? – осторожно спросила я.

– Дарси сказал, что на них всех стоит твоя фамилия. Я ему ответила, что они никак не могут быть твоими. Без обид, милая, но они очень профессионально выполнены, если ты понимаешь, о чем я.

– Работы мои, – резко отчеканила я. – Если это все, что вы хотели узнать, вот ваш счет. Оплатить можете на кассе. Спасибо, что выбрали наше кафе.

Я торопливо отошла, задыхаясь, влетела в кухню, будто за мной гнались. И правда, я искала, где бы спрятаться, будто Уилсон и его сестра сейчас примчатся и вытащат меня отсюда. Минута-другая игры в прятки, и я набралась храбрости, чтобы выглянуть из-за ведущих в кухню дверей.

Они были в сувенирном магазинчике, рассматривали мои работы. Тиффа провела рукой по одной из них, что-то говоря Уилсону, хотя я и не могла расслышать слов. Меня опять накрыло смущение, ужас и восторг смешались в груди. Я отвернулась, не желая больше ничего видеть. Время близилось к закрытию, кафе почти опустело, так что я и дальше пряталась в кухне, выполняя свои обязанности по сдаче смены в ожидании их ухода. Где-то полчаса спустя Джослин, менеджер вечерней смены, ворвалась через двойные двери в кухню, не переставая улыбаться.

– Боже мой! Боже мой, Блу! Та дама в меховой шубе! Она только что купила все твои работы! Все! Она оплатила все карточкой и сказала, что пришлет за ними завтра. Ты только что заработала тысячу долларов! Там их было десять! Она попросила, чтобы я на калькуляторе посчитала сумму, а еще она добавила двести долларов чаевых, потому что, она сказала, «цена чудовищно низкая»!

Она загибала пальцы, перечисляя цитаты.

– Она купила их все? – пискнула я.

– Все, кроме одной, потому что тот парень, что был с ней, настаивал, что он хочет ее купить.

– Которую?

– Да все же!

– Нет, какую захотел купить парень?

– Она стояла ближе всего к выходу. Пойдем! Покажу тебе, где она стояла. Он забрал ее с собой.

Она повернулась и побежала прочь из кухни, пища, как маленькая девочка, и я пошла за ней. Я не ожидала от нее такой искренней радости за меня и очень удивилась.

– Вот! Она стояла прямо тут. – Джослин показала на пустое пространство на центральной полке. – Она еще так странно называлась… Арка? Да, кажется, так!

Уилсон взял «Арк». Меня охватила дрожь. Он понял, что это была за работа. В одном из как-то найденных обломков мескита угадывался изгиб. Очень медленно я срезала древесину, придавая заготовке вид женщины, распростертой в молитве или подобострастии. Лбом она почти касалась земли, а вытянутые вперед руки были сжаты в кулаки, как в отчаянной мольбе. Это была абстракция, как и все мои работы, только предположение, намек на женщину, идея. Кто-то мог увидеть просто блестящее дерево, слегка провокационные линии и изгибы. Но пока я работала над ней, история Жанна д’Арк не шла у меня из головы. Ее слова звучали и звучали у меня в памяти: «Жизнь без веры – судьба хуже смерти». Моя Жанна д’Арк. И именно ее купил Уилсон.

Где-то неделю спустя я зашла в класс к Уилсону и остановилась так резко, что люди за мной врезались друг в друга, как человеческие домино, создав на входе в класс небольшую пробку. Недовольные одноклассники оттеснили меня в сторону, протискиваясь мимо моей замершей фигуры, жалуясь и ругаясь. Уилсон стоял у своего стола, разговаривая с учеником. Я все сверлила его взглядом, чтобы он посмотрел на меня, объяснил, что за игру он затеял. Но он не повернулся ко мне. Медленно я подошла к своей парте в первом ряду прямо по центру, села прямо перед своей скульптурой, которую вырезала собственными руками. Даже не глядя на блестящее дерево и изящные линии, я могла сказать, где пришлось замазать червоточинку, а где надрез оказался глубже, чем нужно. Можно было закрыть глаза и вспомнить, как из дерева появлялся образ склоненной женщины, будто Атлант, держащий на плечах Францию.

– Блу? – позвал меня Уилсон от своего стола. Я медленно повернула голову и посмотрела на него. Боюсь, выражение моего лица было не сильно дружелюбным. Но мой взгляд его ничуть не обескуражил, и он спокойно попросил:

– Подойди, пожалуйста.

Я осторожно подошла и остановилась перед его столом, скрестив руки на груди.

– Я хочу, чтобы ты рассказала классу о своей работе.

– Зачем?

– Потому что она превосходна.

– И что? – Я не обратила внимания на радость, вызванную его словами.

– Ты назвала ее «Арк». Почему?

– Мне хотелось есть… я думала о Макдоналдсе, понимаете?

– Хм. Понимаю. Буква «М», две желтые арки. – Уилсон улыбнулся уголками губ. – Ты написала едва ли абзац в своей истории. Может, у тебя получится рассказать о себе по-другому? Я-то решил, что эта скульптура – Жанна д’Арк, тогда, конечно, она бы имела больше отношения к нашим урокам. Считай это возможностью получить хорошую оценку, что тебе, честно говоря, необходимо.

Мне хотелось ответить ему известной фразой Кларка Гейбла из «Унесенных ветром»: «Честно говоря, дорогуша, мне плевать». Но это было бы ложью. Мне было не плевать. Где-то глубоко внутри часть меня была в восторге от идеи рассказать о моей работе. Но все остальные части пребывали в ужасе.

– Что вы хотите, чтобы я рассказала? – прошептала я, выдавая свой страх и разрушая образ сильной женщины.

Взгляд Уилсона смягчился, и он наклонился ко мне через стол.

– Давай я буду задавать тебе вопросы, а ты – отвечать. Как интервью. Так тебе не нужно будет думать, что сказать.

– Вы же не спросите ни о чем личном? О моем имени или о папе? Ничего такого?

– Нет, Блу. Ничего такого. Вопросы будут о твоей работе. И о твоем необычайном даре. Потому что, Блу, твои работы великолепны. Мы с Тиффой были поражены. Она ни о чем другом и говорить не может.

Уилсон полез в карман и вытащил визитную карточку.

– Тиффа попросила меня передать тебе это.

На темном поблескивающем фоне была гравировка золотыми буквами: «Тиффани В. Снук – Шеффилд».

Телефон и электронный адрес значились в правом нижнем углу. Я провела пальцем по рельефным буковкам, а потом прищурилась, с подозрением глядя на него.

– Шеффилд – это тот большой отель на южном конце Лас-Вегас-Стрип, который выглядит как английское поместье, да? Там еще работает ваша девушка.

– Тиффа – куратор и музея, и галереи. Она купила девять твоих работ в ту пятницу. Ты знала? Она бы купила все десять, но я упросил ее оставить мне эту.

– Я знала. Хотя не поняла, почему. Да и сейчас не совсем понимаю.

– Она хочет разместить несколько твоих работ в галерее и посмотреть, как их воспримут. Шеффилд возьмет себе процент от выручки, но ты получишь всю сумму сверх того, что она уже заплатила.

– Но она их уже купила. И может делать с ними все, что захочет.

Уилсон покачал головой.

– Позвони ей, Блу. Не позвонишь – она тебя сама разыщет. Она очень настойчивая. А теперь давай начинать, а то класс заждался.

Ничего класс не заждался. Все шумно радовались тому, что урок еще не начался, но я не стала с ним спорить. Вернулась на свое место, размышляя, как быстро Уилсону удастся заставить меня покраснеть. Достаточно быстро.

– Многие из вас, наверное, думают, что это за великолепная скульптура.

Лучше бы он оставил все эти чрезмерные хвалебные эпитеты. Я поморщилась. Он повернулся к мальчику справа от меня, Оуэну Моргану.

– Оуэн, можешь прочитать, что вырезано на основании скульптуры?

Оуэн встал и прищурился, пытаясь рассмотреть слово, на которое указывал учитель.

– Экохок, – прочитал он. – Экохок? – с сомнением приподняв брови, повернулся ко мне. В эту секунду мне очень, очень не нравился Уилсон.

– Да. Экохок. Скульптура называется «Арк», и ее вырезала Блу Экохок. Блу согласилась ответить на несколько вопросов о своей работе. Я подумала, что вам всем будет интересно.

Я встала и подошла к Уилсону, не отводя глаз от скульптуры, чтобы не пришлось больше ни с кем встречаться взглядом. Класс затих в изумлении. Сначала Уилсон задал несколько вопросов об инструментах и видах древесины. Я отвечала легко, безо всяких прикрас, и с каждым вопросом мне становилось все спокойнее.

– Почему ты этим занимаешься?

– Мой… папа… научил меня. Все детство я наблюдала, как он работает. Он делал волшебные вещи. И когда я занимаюсь резьбой, он будто снова со мной. – Я замолчала, собираясь с мыслями. – Мой отец говорил, чтобы вырезать скульптуры, нужно видеть не то, что бросается в глаза, а то, что может получиться.

Уилсон кивнул, будто понял мою мысль, но тут Крисси выскочила вперед с вопросом.

– Что ты хочешь сказать? – спросила она, скорчив рожицу, поворачивая голову туда-сюда, будто пытаясь понять, что же она сама видит в скульптуре.

– Что ж… взять эту скульптуру, к примеру, – начала я. – Это был просто огромный кусок мескита. И тогда он был довольно несимпатичным. На самом деле он был довольно корявым и дьявольски тяжелым, и я еле запихала его в пикап.

Все засмеялись, я моргнула и пробормотала извинения.

– Так расскажи нам об этой конкретной работе. – Уилсон не обратил внимания на смешки и продолжил, возвращая учеников к обсуждению. – Ты назвала ее «Арк», это заставляет о многом задуматься.

– Я поняла, что если что-то не идет из головы… мои руки воплощают это в дереве. Не знаю почему, но я не могла выбросить из головы судьбу Жанны д’Арк. Эта девушка, ее мужество… она мне понравилась, – призналась я, бросив взгляд на Уилсона, надеясь, что он не сочтет это подхалимством. – Она вдохновила меня. Ее молодость. Или храбрость. Может, ее сильный характер, который она не боялась проявлять в эпоху, когда женщин ценили совсем за другое. Но она была не просто сильной. Она была… хорошей, – робко закончила я.

Я боялась, что все опять засмеются, зная, что меня саму «хорошей» точно не назовешь. Но класс затих. Мальчишки, которые обычно отпускали похотливые замечания мне вслед и могли ущипнуть пониже спины, сейчас смотрели на меня с озадаченными лицами. Дэнни Апо, сексуальный парень из Полинезии, с которым мы сходили на пару свиданий, наклонился вперед вместе со стулом, нахмурившись, темные глаза смотрели то на меня, то на скульптуру. Это слегка раздражало, и я взглянула на Уилсона, надеясь, что он заполнит паузу следующим вопросом.

– Ты сказала, что вырезать – это видеть то, что может получиться. Откуда ты знаешь, с чего начинать?

Он провел пальцем по изящному изгибу скульптуры, коснувшись склоненной головки Жанны.

– Ствол дерева в одном месте немного искривился. Часть древесины сгнила, и когда я ее вырезала, этот изгиб приобрел новую форму. Я продолжила срезать лишнее, придавая фигуре форму арки. Она казалась мне женской спиной… склоненной в молитве. – Я бросила косой взгляд на Уилсона, задумавшись, вспомнил ли он сейчас о той ночи, когда нашел меня в темном коридоре. На краткий миг наши взгляды встретились, но потом он снова посмотрел на скульптуру.

– Когда я увидел все твои работы, то сразу заметил, что каждая скульптура – единственная в своем роде, будто на создание каждой тебя вдохновляли совершенно разные вещи.

Я кивнула:

– Они все рассказывают свою историю.

– О-о-о. Класс, вы все слышали? – Уилсон широко улыбнулся. – И я не подговаривал Блу сказать это. У каждого из вас – своя история. У каждой вещи есть история. А я говорил.

Класс захихикал, кто-то закатил глаза, но они были так увлечены темой, что все еще внимательно слушали меня. При взгляде на одноклассников, которых я знала много лет, меня охватило странное чувство. Я их знала, но так никогда и не узнала. Кого-то я часто даже не замечала, и они не замечали меня. И меня поразила мысль, что вот сейчас они будто видели меня в первый раз.

– Тут все дело в том, как кто видит, – осторожно произнесла я, озвучивая внезапно пришедшую в голову мысль. – Не знаю, что вы видите, глядя на нее, – кивнула я в сторону скульптуры. – Я не могу повлиять на сложившийся у вас образ и на ваше отношение к ней, как и не могу повлиять на ваше мнение обо мне.

– В этом прелесть искусства, – тихо предположил Уилсон. – Каждый видит что-то свое.

Я кивнула, глядя на лица перед собой.

– Этой скульптурой я хотела рассказать историю Жанны д’Арк. Но, думаю, ее история переплелась и с моей собственной.

– Спасибо, Блу, – пробормотал Уилсон, и я с облегчением пробралась назад на свое место, довольная, что это наконец закончилось, и чувствуя приливший к щекам румянец от всеобщего внимания.

В классе еще секунду царила тишина, а потом они начали хлопать. Это были не оглушающие овации, комната не тряслась, но этот момент я буду помнить всю жизнь.

Оказалось, что «Пемберли» – название поместья мистера Дарси в книге Джейн Остен «Гордость и предубеждение». Так вот в чем была вся соль. Тиффа назвала дом Уилсона «Пемберли», чтобы подколоть его из-за имени. Теперь она нравилась мне еще больше. И дело было не в том, что она оценила мои работы, хотя, конечно, это было приятным бонусом.

Я позвонила по тому номеру на визитке, которую дал мне Уилсон, и минут десять с удовольствием слушала бурные похвалы на очень правильном английском. Тиффа была уверена, что сможет продать все купленные в кафе работы по цене значительно выше моей. Она заставила меня пообещать, что я не брошу заниматься резьбой, и сказала, что пришлет контракт на подпись. Шеффилд получит солидный куш со всех продаж в галерее, что также включает в себя комиссию Тиффы, но мне достанется все остальное. И если мои работы купят за ту цену, которую поставила Тиффа (а она была уверена, что купят), моя доля все еще значительно превышала мою обычную выручку. А возможность выставить эти скульптуры в галерее была поистине бесценной. Весь разговор я щипала себя за руку, боясь, что сейчас проснусь. Но трубку я повесила, уверенная в том, что, пока я отчаянно пыталась изменить себя, моя судьба тоже менялась.

Тем вечером в пятницу вместо резьбы я посмотрела все экранизации «Гордости и предубеждения», которые нашла. Когда Шерил притащилась домой с работы восемь часов спустя, я все еще сидела на диване, уставившись на идущие титры. Благодаря британскому акценту было очень легко представить Уилсона на месте каждого мистера Дарси. У него даже были такие же печальные глаза, как у актера, который играл вместе с Кирой Найтли. Оказалось, что я вижу его в каждой сцене, злюсь на него, плачу из-за него и к концу фильма успеваю почти влюбиться.

– Что смотришь? – проворчала Шерил, разглядывая Колина Ферта, которые вышагивал на фоне меню, ждал, когда же я нажму на «воспроизведение».

– «Гордость и предубеждение», – коротко ответила я, в душе возмущаясь тем, что Шерил испортила мне послевкусие после просмотра.

– Домашнее задание?

– Нет, просто.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – Шерил, прищурилась, глядя на меня.

И ее вполне можно понять. В последнее время я обычно смотрела «Перевозчика» и «Крепкий орешек», все фильмы.

– Мне просто захотелось чего-то новенького, – уклончиво ответила я.

– Оно и видно. – Шерил с сомнением взглянула на экран. – Меня всякие снобы никогда не интересовали. Может, потому, что в те дни я бы разве что горшки оттирала у них на кухне. Черт возьми! Мы с тобой уж точно не из тех, за кем герцог гонялся бы вокруг разделочного стола! – Она хохотнула. – Мы же из другого теста, герцогинь из нас не слепишь.

Бросив на меня взгляд, она добавила:

– Потому что мы – индианки, а значит, никогда не оказались бы в Англии. Они даже не позволили бы нам мыть посуду у себя в доме.

Я направила пульт на экран, и мистер Дарси исчез. Потом закрылась подушкой и подождала, пока Шерил не ушла к себе в комнату. Она испортила восемь идеальных часов за десять секунд. Даже хуже, она напомнила мне, что «герцогиню из меня не слепишь».

По дороге в комнату я мысленно искала аргументы в свою защиту. Что такого, влюбиться в выдуманного персонажа – с кем не бывает. Да почти все женщины так делают! Та же Шерил, несмотря на все ее стремление вернуть меня в реальность, обожала вампиров, чтоб их!

Но проблема была не в этом, и в глубине души я не могла себе врать. Влюбиться в выдуманного мистера Дарси – ничего необычного и правда, а вот если в настоящего… Меня угораздило влюбиться в нашего молодого учителя истории. Никаких сомнений.

Глава двенадцатая
Хизер

Тест показывал две полоски. За следующие дни я сделала еще несколько тестов, но больше не могла убеждать себя, что все результаты врут. Я была беременна. Уже около восьми недель, по моим подсчетам. Мы были с Мейсоном в тот самый вечер, когда сломался мой пикап у школы, и с тех пор я его избегала. Он звонил и писал, даже оставил пару сообщений раздраженным голосом, намекая на «Адама», но этим все и ограничилось. Возможно, он чувствовал себя виноватым из-за фотографии, но я правда надеялась, что разрыв был окончательный, и он сможет двигаться дальше, как и я.

Да, я начала двигаться дальше, но жизнь снова отбросила меня назад. И я чувствовала только опустошение. На неделю забросила школу, сказалась больной на работе и просто спала, потому что не могла посмотреть правде в лицо. Тошнота, которая и убедила меня в этой правде, мстительно не отпускала, служа оправданием депрессии и желанию ото всех спрятаться. Шерил обычно ничего не замечала, но я знала, что спустя неделю сидения дома мне придется «выздороветь» или объяснять Шерил, что со мной не так. К разговору я была еще не готова, так что пришлось собраться и пойти в школу, вернуться к работе в кафе. Но та самая правда болезненным комком свернулась где-то близко, прямо под кожей, и пыталась вырваться наружу. От нее было не сбежать, не избавиться, и уже совсем скоро не останется ничего, кроме как принять.

Целую неделю мы обсуждали испанскую инквизицию, и в тот день Уилсон начал урок с монолога о взаимосвязи между инквизицией и охотой на ведьм.

– Мы считаем, что колдовство – это в основном средневековое явление, но примерно сто тысяч человек осудили за колдовство с пятнадцатого по восемнадцатый век. Из тех, кого осудили, казнили около шестидесяти тысяч. По большей части сожгли на костре. И три четверти из них – женщины. Почему такая непропорциональность? Как вы понимаете, женщины более подвержены влиянию дьявола.

Уилсон изогнул бровь, когда девушки в классе дружно выразили несогласие с его словами.

– А что? – Он поднял руки в шутливом негодовании. – Все же началось с Адама и Евы, разве не так? По крайней мере, так рассуждала церковь, начиная со Средних веков. Многие осужденные были уже в возрасте и из бедняков. И именно женщины были повитухами и целительницами. Они готовили, ухаживали за другими, их было проще обвинить в подсыпанном в еду яде или чарах, чем мужчин. Мужчины решали свои проблемы кулаками, а женщины защищались не физически, а больше словесно, а брань проще истолковать как колдовское заклинание. Что сейчас используется для дискредитации сильной женщины?

Класс уставился на Уилсона, не понимая сути вопроса. А потом внезапно стало все ясно.

– Ее называют стервой, – дерзко сообщила я.

Класс открыл рот в изумлении, как всегда, когда кто-то ругался вслух на уроке. Уилсон даже не вздрогнул. Просто посмотрел на меня задумчиво.

– Верно. Очень часто это одно и то же. Давайте сравним. Веками женщин судили по внешнему виду. И чем красивее была девушка, тем больше ее ценили, согласны? А когда женщина стареет, а ее красота увядает, что случается с ней?

Класс слушал, затаив дыхание.

– Ее уже не так ценят, а что касается свободы… В некотором смысле женщине, которая уже не так красива и уже не соревнуется за руку и сердце самого богатого или достойного мужчины, нечего терять. В каком-нибудь шестнадцатом веке пятидесятилетняя старуха, в отличие от пятнадцатилетней девушки, наверняка меньше боялась высказывать свое мнение, ей уже не нужно волноваться о выгодной партии. В этом плане менее привлекательная женщина может быть свободнее и независимее, чем молоденькая красавица.

Сейчас женщин все еще оценивают по физическим данным, в отличие от мужчин. Но времена изменились, и женщинам не обязательно нужен обеспечивающий их муж. В наше время женщинам легче высказывать свое мнение, потому что это им мало чем грозит, а если назвать кого-то «ведьмой», должного эффекта это уже не произведет. Так что мы действуем так же, как и раньше, только используем другие слова. Хотя мне кажется любопытным тот факт, что для дискредитации сильной и независимой женщины, что в старину, что сейчас, используется схожий ярлык.

Класс одобрительно загудел, и Уилсон улыбнулся, прежде чем продолжить.

– А все это подводит нас к нашему заключительному заданию. Какой на вас ярлык? Почему? Для многих из вас это выпускной класс, и впереди ждет большой мир. Вам не носить тот же самый ярлык, которым вас уже наградили. Потащите ли вы его на себе, к новым знакомым, или избавитесь и выберете новое определяющее вас слово?

Уилсон оглядел внимательно слушающих его учеников.

– К сожалению, в школе, а часто и в жизни, нас судят по нашим худшим мгновениям. Вспомните Мэнни.

Все сосредоточенно молчали, задумавшись, и сам Уилсон колебался, прежде чем продолжить, будто и ему тяжело было вспоминать о том дне.

– Но в большинстве своем мы оцениваем друг друга по тому, какой выбор делаем в той или иной ситуации, как себя ведем, – по всей нашей жизни, день за днем. И если вы посмотрите с этой точки зрения, то все ярлыки окажутся довольно-таки неправильными. Нам всем бы тогда пришлось использовать их тысячи, все с разными описаниями, чтобы наш образ получился честным. – Уилсон подошел к своему столу. – Вот, возьмите один себе и передайте дальше.

Он раздал по тяжелой стопке бумаги первым партам каждого ряда. На каждой страничке было около двадцати наклеек. Я взяла один лист и передала остальные дальше.

– Если бы я сказал вам отклеить все эти наклейки и прилепить их на себя, а потом ходить по классу, чтобы ваши одноклассники написали там что-то о вас – только одно слово, как ведьма, например, – как вы думаете, что бы они написали? Попробуем?

Я почувствовала ужас, горячим воском заструившийся по венам. Все чувствовали себя неловко, ребята вокруг начали ворчать и бормотать себе под нос.

– Вам не нравится, да? К счастью для вас, мне тоже. Во-первых, все будут либо слишком добры, либо слишком жестоки, и правды мы так не узнаем. Во-вторых, хотя мнение других о вас и важно… да, я сказал, что оно важно. – Уилсон остановился, чтобы убедиться, что все мы по-прежнему слушаем. – Нам всем нравится использовать эти приятные клише о том, что мнение других не имеет значения, но в деловых или романтических отношениях, даже просто в реальном мире, оно имеет значение.

Он подчеркнул слово «имеет» и снова окинул взглядом класс.

– Так что хотя мнение других и важно, но не настолько, как наше собственное мнение о самих себе. Потому что, как мы с вами обсуждали раньше, то, во что мы верим, влияет на нашу жизнь. На нашу судьбу. Так вот, я хочу, чтобы вы сами написали эти слова. Двадцать ярлыков. Будьте настолько честны, насколько можете. Каждый должен состоять из одного, максимум двух слов. Пишите коротко. Ярлыки же просто… емкие и безжалостные, верно?

Уилсон открыл большую коробку с черными маркерами и раздал их по одному каждому ученику. Несмывающийся маркер. Как мило. Я наблюдала за суетящимися одноклассниками. Крисси осталась верна своим гелевым ручкам и уже писала такие слова, как «потрясающая» и «классная», на своих наклейках. Мне очень хотелось написать «пни меня» и приклеить ей на спину. Потом я написала бы «пошел ты!» на остальных и одну за другой пришлепнула бы их прямо Уилсону на лоб.

Как же он меня достал! Как может кто-то так сильно мне нравящийся так сильно раздражать?

Уилсон с наклейками на лбу вызвал у меня улыбку. Но только на секунду. Задание было ужасно дурацким и ужасно унизительным. Я посмотрела на белые квадратики на столе, которые ждали откровенностей. Что мне написать? «Беременная»? «Залетела»? То, что нужно. Два слова, да? Как насчет «стервы» или может… «неудачницы»? Или «в пролете»? «Конченой»? «Конец игры»? Слово, выскочившее вслед за этим, бросило меня в дрожь. «Мать». О, черт, только не это.

– Я не могу этого сделать! – громко и четко заявила я.

Все посмотрели на меня, открыв рты и замерев с занесенными над бумагой маркерами. Вообще я имела в виду совсем не задание. Но поняла, что его тоже не смогу выполнить. И не стану.

– Блу? – мягко окликнул меня Уилсон.

– Не буду этого делать.

– Почему же? – он говорил так же тихо и мягко. Лучше бы закричал в ответ.

– Потому что это неправильно… и… глупо!

– Почему?

– Потому что это очень, очень личное! Вот почему! – Я всплеснула руками и столкнула наклейки на пол. – Я могла бы соврать и написать кучу слов, которые ничего не значат, в которые я не верю, но в чем тогда смысл? Так что я не собираюсь делать это задание.

Уилсон прислонился к доске и смотрел на меня, сцепив руки в замок.

– То есть ты хочешь сказать, что не хочешь наклеивать на себя ярлыки. Так?

Я холодно взглянула в ответ.

– Ты отказываешься наклеивать на себя ярлык? – снова спросил он. – Потому что если так, то ты только что с триумфом прошла испытание.

Все вокруг меня начали возмущаться, чувствуя себя обманутыми, проигравшими только потому, что послушно выполняли указания.

Уилсон не обратил внимания на недовольный гул и продолжил.

– Выбросите наклейки. Отклейте, порвите, зачеркните, выбросите в мусорку.

Я почувствовала, как жар от недавнего противостояния затихает, мое лицо возвращается к привычному цвету, а сердце – к привычному ритму. Уилсон уже не смотрел на меня, но я знала, что он все еще говорит со мной, и специально для меня.

– Вы писали свои истории весь год. Но теперь я хочу, чтобы вы подумали о своем будущем. Если вы построите его с оглядкой на прошлое, каким оно будет? А если вам не нравится то, куда вы движетесь, какой из ярлыков вам нужно выбросить? Какое из тех слов, что вы написали о себе, стоит забыть? Все? А какими вы хотите быть? Как бы вы назвали себя, если бы эти ярлыки были не тем, что вы о себе думаете, а тем, кем вы хотите стать?

Уилсон взял стопку папок и начал раздавать их по одной.

– Я сложил все ваши листочки с историями в папки. Все, что вы написали с самого первого дня. Первая страничка – ваша история. А теперь напишите о своем будущем. То, чего вы хотите. Избавьтесь от ярлыков.

И не прекрасная птица-лебедь. Не орел, перед которым все трепещут. А маленький черный дрозд. Она свернулась в гнезде, пряча голову в крылышках, моля о спасении. Но никто не пришел. Птичка знала, что пусть она еще слаба, еще недостаточно подросла, но выбора у нее не было. Ей нужно было попытаться. Улететь и не оглядываться назад. Она глубоко вздохнула, расправила крылышки и оттолкнулась от гнезда, прямо в бескрайнее голубое небо. Минуту она продержалась в воздухе, даже смогла немного подняться вверх, но потом бросила взгляд на землю. Она запаниковала, и поверхность резко поднялась ей навстречу. Кувыркаясь, птичка начала падать».

Я представила птичку, пытающуюся удержать равновесие на краю гнезда, пробующую взлететь, а потом падающую прямо вниз, разбивающуюся о твердую землю.

Однажды я нашла яйцо, выпавшее из гнезда на высокой сосне рядом с нашим домом. В осколках скорлупки лежал частично сформировавшийся птенчик.

Отбросив карандаш, я встала из-за парты, тяжело дыша, будто тоже вот-вот разобьюсь, и тогда множество осколков Блу осыпались бы на пол в сюрреалистичном беспорядке. Схватив сумку, я бросилась к двери. Мне было необходимо вырваться наружу. Уилсон звал меня, просил подождать, но я выбежала, не оглядываясь. Я не могла улететь. В этом все и дело. Я уже не была той маленькой птичкой, о которой написала. А кем-то совершенно другим.

В центре планирования семьи я уже бывала. Там мне дали противозачаточные таблетки, но в последний раз они, очевидно, не сработали. С помощью гугла я изучила все возможные причины. Это могло быть из-за антибиотиков, которые я принимала после Рождества, или из-за пропущенной таблетки, потому что у меня каким-то образом оказалась лишняя, а дни приема прошли. Так или иначе, результат теста все еще был положительным, и эта задержка…

На прием к врачу я записалась за несколько дней, хотя теперь, после побега из класса, у меня была куча времени. Дама за стойкой регистрации бесстрастно задала положенные несколько вопросов, дала мне форму для заполнения и попросила подождать. Я устроилась на металлическом стуле с черной подушкой и листала журнал, где были сплошные «самые красивые женщины в мире». Интересно, обращался ли кто-то из них в центр планирования семьи. Они смотрели на меня с глянцевых страниц, ослепительные в своих красочных нарядах. Я почувствовала себя маленькой и замерзшей, эдаким гадким утенком. Ох, да хватит орнитологии! Я прогнала эту мысль и перевернула страницу.

Интересно, приходила ли моя мама в такой центр, когда была беременна. Эта мысль меня встряхнула. Я родилась в начале девяностых. Вряд ли с тех пор что-то сильно изменилось. Она могла бы с той же легкостью прийти на аборт, как и я. Так почему же она его не сделала? Из того немногого, что я знала, рождение ребенка все только усложнило для нее. Я точно не была желанной. Может, она узнала о беременности слишком поздно. Или же надеялась использовать меня, чтобы вернуть своего парня, чтобы он любил ее и заботился о них с ребенком. Кто знает? Уж точно не я.

– Блу?

Вот и медсестра подошла, обращается с четкой вопросительной интонацией, как и все, кто видит мое имя. Все всегда думали, что это какой-то розыгрыш. Я схватила сумочку и подошла к ней. Двери за нами еще не успели закрыться, а она уже сообщила, что им нужен образец мочи, и протянула мне контейнер.

– Когда закончите, напишите свое имя на этикетке, прикрепите к контейнеру и отдайте лично мне. Это нужно для проведения теста на беременность и на наличие заболеваний, передающихся половым путем. Результаты первого теста будут уже сегодня, а вот все остальное придется подождать.

Она проводила меня к дамской комнате и подождала, чтобы я точно зашла внутрь и закрыла за собой дверь. На этикетке, которую нужно было приклеить, было место для имени, а также графа для точного времени, температуры и даты образца, что, как я поняла, они заполнят сами. Вспомнилась лекция Уилсона про ярлыки: «…а если вам не нравится то, куда вы движетесь, какой из ярлыков вам нужно выбросить? Какое из тех слов, что вы написали о себе, стоит забыть?»

Сейчас я напишу свое имя на контейнере. А они мне скажут, что я беременна. Потом они расскажут мне о прерывании беременности, ведь я за этим пришла. Скоро я смогу отклеить ярлык «беременна», метафорически выражаясь, зачеркнуть его, выбросить и успокоиться. Он больше не будет определять меня. И я смогу изменить свой путь. Отказаться от этого ярлыка. Прямо как моя мама отказалась от меня.

Мой излишне эмоциональный мозг подсунул это сравнение, и я закатила глаза. Это было не то же самое. Быстро надписав этикетку и нашлепнув ее на контейнер, я задумалась о том, что мне стоит пить больше воды, и смутилась, поняв, что медсестра подумает о том же.

– Поздравляем!

Ждать результатов пришлось недолго. Интересно, использовали ли они тот же тест, что и я десять раз у себя дома.

– Поздравляете?

– Да. У вас будет ребенок. Поздравляем, – бесстрастно сообщила медсестра.

У меня не нашлось слов. «Поздравляем» казалось совершенно неправильным выражением, тем более что когда я записывалась по телефону на прием, то попросила рассказать о процедуре аборта. Но насмешки в словах медсестры не чувствовалось. Видимо, это был просто стандартный или безличный ответ. Наверное.

– Вижу, вы общались с… – Она взглянула на свои записи. – С Шейлой о дальнейших действиях?

Так звали девушку, с которой я говорила по телефону. Она была приятной. Я была рада с кем-то поговорить. Лучше бы сейчас тут была Шейла. Эта медсестра так… сухо произнесла эти формальные поздравления. Мне нужно было подумать.

– А Шейла здесь?

– Э-э-э… нет, – ответила медсестра, явно сбитая с толку. Потом вздохнула. – Если вы примете это решение, вам нужно будет еще раз записаться на прием.

– Можно мне просто забрать мои анализы? – вклинилась я, неожиданно чувствуя отчаянное желание сбежать.

– Ч-что?

– Просто отдайте… то есть я не хочу, чтобы этот контейнер с моим именем стоял где-то там. Можете его вернуть, пожалуйста?

Медсестра встала и открыла дверь, переводя взгляд с нее на меня, будто подбирая аргументы.

– И «абсолютной конфиденциальности» вообще не существует!

Я протиснулась мимо нее, крепко сжимая сумочку, уже собираясь сама искать свой контейнер с этикеткой. Мне казалось, будто вся моя жизнь свелась к этой этикетке, моему имени на белом фоне контейнера для анализов. Это был мой Рубикон. И я могла думать только о той наклейке.

Медсестра выглядела потрясенной, но не стала со мной спорить. Контейнер она передала трясущимися руками. Я схватила его и побежала, как воришка из магазина, надеясь, что никто не узнает меня, понимая, что сухой из воды мне не выйти и что мои неприятности только что выросли в десять раз. Да, как воришка, я чувствовала прилив адреналина от принятого решения. В эйфории от полученного права спустить свою жизнь в унитаз… или защитить другую жизнь, смотря как к этому отнестись. Кстати об этом. Оказалось, что баночку с анализами я все еще прижимала к груди, поэтому поставила ее на приборную доску. В тусклом свете мое имя было едва различимо. Блу Экохок. Дата: 29 марта 2012 года. Время: 17.30. Снаружи уже стемнело. В Вегасе зимой солнце садилось около пяти вечера. И сейчас сумерки уже сменились вечером. Я снова посмотрела на свое имя. Вспомнила о том, что мне сказала Шерил в тот жуткий день, когда утонуть мне было легче, чем жить без Джимми.

«Он даже не знал, как тебя зовут. Говорил, ты просто повторяла: «Блу», «Блу», «Блу». Так он тебя и назвал. Прилипчивое словечко».

Меня даже звали не Блу Экохок. Совсем нет. Может, меня назвали Бритни, или Джессикой, или Хизер. А может, Эшли, Кейт или Крисси, не дай бог. «Я никто, а ты, ты кто?» Эти стихи будто насмехались надо мной. И я вдруг заволновалась, что у меня может быть ребенок, и он тоже никогда не узнает, как зовут его маму. Порочный круг не прервется. Я оторвала наклейку с баночки и приклеила себе на рубашку, отчаянно желая объяснить, кто же я, даже если только самой себе. А баночку я выбросила в окно, мысленно попросив прощения, зная, что проступок серьезный и что по закону кармы я скоро наступлю в собачьи какашки, потому что во вселенной все должно быть в равновесии.

Глава тринадцатая
Выбор

Я пришла в себя у дома Уилсона. У стены стояли строительные леса, похоже, переделывали крышу. Во всех окнах горел свет, на широкую лестницу у входа падало мягкое мерцание светильника у двери в форме старинного латунного фонаря. Я выбралась из машины, не понимая, какого черта вообще тут делаю, но оставаться в одиночестве просто не могла. И мне нужно было почувствовать себя в безопасности. А к кому еще обратиться, я не знала. Конечно, Мейсону придется сказать, но точно не сегодня.

У двери, рядом с табличкой «Пемберли», был установлен крошечный домофон, совсем новый. Я нажала на кнопку. Интересно, прозвенел ли внутри звонок? Нажала еще раз, и из домофона раздался голос Уилсона. Прозвучало очень смешно, будто мне ответил старомодный английский дворецкий. Это настолько идеально вписывалось в атмосферу дома, что в любой другой ситуации я бы расхохоталась от души.

– Это Блу Экохок. Можно с вами поговорить? Я… всего на минутку. Пожалуйста. Я могу не входить. Просто подожду здесь… на лестнице.

– Блу? Ты как себя чувствуешь? Что случилось в школе?

Беспокойство в его голосе было ощутимо даже через домофон, и я закусила губу, чтобы сдержать всхлип. Встряхнулась. Никаких рыданий.

– Я в порядке. Мне просто нужно поговорить с кем-то.

– Сейчас спущусь.

Я опустилась на ступеньку, думая, что же ему сказать. Уж точно не о своей беременности. Тогда зачем я здесь? Рыдания снова подступили к горлу, и я застонала, жалея, что не умею поплакать и остановиться, а обязательно разрыдаюсь, как тогда в школе, два месяца назад, под музыку Уилсона.

Дверь за мной открылась, и Уилсон тихо опустился рядом. Он снова был в джинсах и футболке, и лучше бы он выбрал другую одежду. Оказалось, что он вышел еще и босиком, и я отвернулась, пытаясь подавить захлестнувшее меня отчаяние.

Мне нужен был взрослый, серьезный и уверенный человек, чтобы утешил и сказал, что все будет хорошо. А Уилсон, в джинсах и босиком, выглядел таким же ребенком, как я сама, и никак не мог мне помочь. На моем месте он тоже бы понятия не имел, что делать, как тот же Мейсон или Колби. Он, наверное, замерз, босиком-то, так что я перешла сразу к делу.

– Помните, вы рассказывали нам, как Юлий Цезарь перешел Рубикон? – выпалила я.

Уилсон потянулся ко мне, коснулся щеки, поворачивая лицом к себе.

– Ты выглядишь выжатой как лимон.

Я мотнула головой, высвобождаясь, и оттолкнула его руку. Потом опустила голову на колени.

– Блу?

– Никакой я не лимон и не апельсин, и вообще к фруктам отношения не имею.

– Это всего лишь значит «измотанный», – сухо ответил он. – Итак, Юлий Цезарь? Ты хотела поговорить о нем?

– Вы сказали, что он знал, если перейти ту реку, назад пути не будет, так? – продолжила я.

– И?

– А что, если ты пересек Рубикон, но не знаешь, что это был он? Что тогда?

– Мы же гипотетически говорим?

– Да! Я все испортила! И не могу ничего исправить, не могу вернуться назад, и понятия не имею, что со всем этим делать. – Всхлип вырвался снова, и я закрыла лицо руками, моментально приходя в себя.

– Ох, Блу, все настолько плохо?

Я не ответила, потому что тогда пришлось бы рассказать ему правду.

– Никто не умер. – Пока нет, добавила я про себя, отгоняя чувство вины. – Законы я не нарушала, усы отращивать не собираюсь, рака в последней стадии у меня тоже нет, оглохнуть или ослепнуть пока не грозит, так что да, могло быть и хуже.

Уилсон снова потянулся ко мне, аккуратно отвел прядь волос от глаз.

– Так ты расскажешь, в чем дело?

Я сглотнула, пытаясь совладать с собой.

– Я пыталась измениться, правда. Помните, мы говорили об искуплении? Тогда у меня еще машина не заводилась, и нас подобрала чокнутая парочка?

Уилсон усмехнулся и кивнул, заправляя выбившуюся прядь волос мне за ухо, и я вздрогнула от его прикосновения. Он хотел меня утешить, и я была благодарна за эту заботу, мечтая уткнуться ему в плечо и все рассказать. Он убрал руку и ждал продолжения рассказа.

– В ту ночь… со мной что-то произошло. Такого я никогда не испытывала. Мне было так больно и горько, и я молилась. Умоляла о любви, даже не зная тогда, о чем именно прошу. Я мечтала почувствовать себя любимой, и мне это просто… дали. Без обмана, ультиматумов, обещаний. Просто так. Нужно было только попросить. И меня это изменило. В тот миг я почувствовала себя исцеленной. – Я взглянула на него, мысленно прося меня понять.

Он внимательно слушал, и это придало мне храбрости.

– Не поймите неправильно, идеальной я вдруг не стала. Мои мучения не закончились, слабости не превратились в достоинства, бороться стало ничуть не легче. Никакое чудо не превратило печаль в счастье… но я все равно чувствовала это: исцеление.

Слова лились потоком, пока я пыталась описать это ощущение, занимавшее мои мысли с тех самых пор.

– Как если бы трещинки на сердце затянулись, а каменный обруч вокруг него разбили и вымели вон. И я ощутила себя… целой.

Уилсон уставился на меня, даже рот слегка приоткрылся. Он потряс головой, чтобы прояснить мысли, и потер шею, пытаясь подобрать слова. Интересно, был ли вообще в этом всем смысл, или он снова скажет, что я – лимон.

– Наверное, это самое прекрасное, что я когда-либо слышал.

Пришла моя очередь смотреть на него во все глаза. Он не отводил взгляда, пока я первой не отвернулась, смущенная его похвалой. Но кожей я чувствовала его взгляд, он явно раздумывал над моими словами. Потом он снова заговорил.

– Итак, с тобой случилось нечто невероятное. Ты называешь это искуплением. И, разумеется, ты много об этом думала… а теперь считаешь, что все испортила, но что именно? А снова тебя спасти то же самое не может?

В таком ключе я об этом не думала.

– Это не… не совсем так. Думаю, я считала, что стала лучше прежней себя. А теперь… оказалось, что от сделанных ошибок никуда не деться.

– То есть искупление не спасло тебя от последствий?

– Нет, – прошептала я.

Вот в чем было дело. Искупление действительно не спасло меня от последствий. Я почувствовала, что меня предали. Что любовь, которую мне подарили, тут же забрали, не дав шанса доказать, что я ее достойна.

– И что теперь?

– Вот почему я здесь. Что же теперь?

– А я не могу помочь тебе, потому что не знаю, что не так, – терпеливо напомнил Уилсон.

Я не ответила, и он вздохнул. Мы сидели, глядя вдаль, не замечая ничего перед собой, мысленно подбирая слова, но так их и не произнесли.

– Иногда выхода просто нет. – Пришло время посмотреть правде в глаза. Что делать дальше, я так и не знала. Но я справлюсь. Как-нибудь.

Уилсон оперся подбородком о сложенные руки и окинул меня задумчивым взглядом.

– Когда умер мой отец, у меня словно земля ушла из-под ног. В наших отношениях было столько всего, что я хотел бы исправить, но было уже поздно. В «Корпус мира» я тоже пошел главным образом из-за слов отца: он сказал, что я и дня не продержусь там. В Африке я провел два года, работая на износ, живя в примитивных условиях. Столько раз я мечтал уехать, хотел вернуться домой, жить с мамой, чтобы обо мне заботились. Но в итоге Африка спасла меня. Я многое о себе узнал. Повзрослел, понял, чем хотел бы заниматься в жизни. Иногда нам помогает то, от чего мы хотим сбежать.

– Возможно.

– С тобой ничего не случится?

Взглянув на него в ответ, я попыталась улыбнуться. У него было такое серьезное лицо. Интересно, а когда его отец был жив, он был таким же? Почему-то мне казалось, что нет. Он был из тех, кого Беверли называла «добропорядочный». С рано повзрослевшей душой.

– Спасибо, что поговорили со мной. Шерил серьезные темы не любит.

– А к Мейсону и Колби ты уже обращалась? Они, похоже, отлично подходят для решения мировых проблем.

У меня вырвался смешок, и напряжение в груди слегка ослабло.

– Я рассмешил ее! Превосходно! Я молодец.

– Да, Уилсон, вы молодец. Слишком большой молодец для таких, как Блу Экохок. Но мы оба это знаем.

Уилсон согласился, реагируя так, будто это была просто шутка в тему. Потом он встал и потянул меня за собой. Проводил до пикапа, усадил внутрь и потрепал по щеке, будто мне лет пять, а ему где-то на сто больше.

– Еще шесть недель, Экохок, и весь мир – твой.

Я просто пожала плечами и помахала ему, уже ощущая вес этого мира, еще более недостижимого, чем когда-либо.

Церемония выдачи дипломов была назначена на майское утро ближе к полудню на футбольном поле. А значит, куча мест на жестких скамейках ждала семьи и друзей выпускников, вместе с относительно терпимой жарой. Относительно – потому что уже в десять утра было выше тридцати градусов. Меня сильно тошнило, и на жаре лучше уж точно не стало. Я даже думала остаться дома, но очень хотелось получить диплом как положено, со всеми. Хотелось надеть шапочку выпускницы и мантию, получить диплом и наконец утереть нос всем тем, кто закатывал глаза при моем появлении или считал, что я вылечу из школы еще до конца года. Но я справилась. Была на волосок от провала, но справилась. К несчастью, всего за несколько минут до общего построения и выхода мне пришлось бежать в туалет. Желудок избавился от тех крох пищи, что в него попали, и все не мог успокоиться, как бушующее море.

Я глубоко дышала, стараясь прийти в себя, прополоскала рот и полезла в сумочку за крекерами, которые начала повсюду носить с собой. Четвертый месяц почти прошел, разве тошнота не должна была уже закончиться? Съев пару крекеров и попив воды из крана (было очень тяжело заставить себя не думать, сколько же там хлорки), я поправила макияж, убрав темные круги под глазами от размазавшегося карандаша. Нанесла блеск для губ, вернула на лицо привычную усмешку и прошла назад в кафетерий, где все собирались перед церемонией. Но там было пусто. Они все ушли без меня. Я опустилась за стол. Ну почему в моей жизни все всегда именно так? Комок в горле не проходил, как и покалывание в сердце. Теперь уже выйти было нельзя. Церемония пройдет без меня.

– Блу?

Я подскочила от неожиданности, подняв голову со скрещенных рук.

Мистер Уилсон стоял в десяти шагах от меня, не снимая руки с выключателя у двери – ближайшей к занятому мной столику. Он был в своей обычной рубашке в тонкую полоску и брюках, но без галстука. У большинства преподавателей были свои роли в церемонии, от собирания шапочек и мантий и общения с учениками и их родителями до помощи опоздавшим. Похоже, это Уилсону и поручили. Я выпрямилась и взглянула на него в ответ. Опять он видит меня такой уязвимой.

– У тебя… все хорошо? Ты пропустила выход. Все уже на поле.

– Да. Уже поняла. – Комок в горле стал больше раза в два, и я отвернулась от Уилсона, показывая, что не хочу разговаривать. Встала, сняла шапочку и кинула на стол. Начала стягивать мантию через голову, так, что стали видны розовые шортики и белая футболка, которые я под нее надела. По идее, под мантиями полагалось носить платья, но кто их увидел бы?

– Подожди! – окликнул Уилсон и двинулся в мою сторону, вытянув руку вперед. – Еще не поздно. Ты все еще можешь успеть.

Я резко поднялась и почувствовала, как комната закружилась вокруг меня. Нет, пожалуйста, нет! Изо всех сил пытаясь остановить тошноту и заставить желудок успокоиться, я неожиданно поняла, что в этот раз и до раковины добежать не успею. Отбросив мантию, я помчалась к двери, пролетев мимо Уилсона и едва успев к мусорному контейнеру. Его руки коснулись моих волос, откидывая их с лица. Мне хотелось оттолкнуть его, но меня всю трясло и глубокие вдохи-выдохи не помогали. В конце концов мне удалось совладать с собственным желудком, и очень захотелось привести себя в порядок. Почти в ту же секунду я увидела перед собой аккуратно сложенный белый квадратик хлопка.

Я приняла его с благодарностью. Уже во второй раз он предлагал мне платок. Первый я назад так и не вернула, хотя выстирала и погладила. Но он весь пропах сигаретным дымом, и мне было стыдно отдавать его. Наконец я выпрямилась, и Уилсон тут же убрал руки и отступил.

Он повернулся и быстро вышел, но вернулся через минуту со стаканчиком ледяной воды.

– Прямиком из учительской, держи.

Я с благодарностью, которую опять отказывалась признавать, начала пить маленькими глоточками.

– Если думаешь, что справишься, то надевай шапочку и мантию и иди к остальным. Ты ничего важного не пропустила.

– Ну уж нет. Одна я туда не пойду.

– А я пойду с тобой. Проще простого. Как только ты сядешь, смущение пройдет, и потом ты будешь рада, что попала на церемонию.

С тоской я взглянула на свои вещи. Уилсон заметил мою нерешительность и поторопил.

– Давай же! Тебе же нравится эффектно появляться.

Я улыбнулась краешком рта, но что-то сомневаюсь, что у меня получится высидеть всю церемонию без очередного приступа.

– У меня не получится.

– Конечно, получится. – Уилсон подобрал форму выпускника и протянул мне с ободряющей улыбкой. Так он напоминал собачку, упрашивающую хозяина погулять, с этим его умоляющим взглядом из-под длинных ресниц, изгибом губ, в котором тоже читалась просьба.

– Но я не могу, – повторила я более настойчиво.

– Тебе нужно пойти, – заявил Уилсон с не меньшим напором. – Я уже понял, что ты чувствуешь себя не в своей тарелке…

– При чем тут тарелки! Я беременна! – яростно прошептала я, прерывая его.

Его лицо потеряло всю свою выразительность и энергию, будто я сказала, что встречаюсь с принцем Уильямом. Комок в горле вернулся, глаза тоже защипало, и я часто-часто заморгала, скрипя зубами от досады на саму себя.

– Понятно, – мягко произнес Уилсон, опуская руки со все еще зажатыми в них шапочкой и мантией.

Странное выражение изменило черты его лица, на скулах заиграли желваки, будто он делал какие-то выводы для себя. Он не отводил взгляда от моего лица, и мне очень хотелось отвернуться, но гордость заставляла смотреть прямо и вызывающе.

Я забрала свои вещи и отвернулась, неожиданно смутившись своих шортиков и тонкой футболки, будто откровенный наряд только подчеркнул недавнее унизительное признание. Неожиданно меня охватило презрение к себе, и я хотела только убраться подальше от Дарси Уилсона, единственного учителя, единственного человека, которому было до меня дело. Он стал мне другом, я поняла это в тот момент, когда, наверное, навсегда его разочаровала. Сделав пару шагов к выходу, я услышала его голос.

– Я пропустил похороны отца.

Я озадаченно повернулась.

– Ч-что?

– Я пропустил похороны отца. – Он подошел и встал прямо передо мной.

– Почему?

Уилсон пожал плечами, покачал головой.

– Я винил себя в его смерти. В тот вечер мы сильно поссорились, и я ушел, хлопнув дверью. В медицинскую школу поступать не хотелось; он думал, что я веду себя глупо. Это был единственный раз, когда мы поссорились. Тем же вечером у него случился сильный сердечный приступ, прямо в машине на парковке у госпиталя. Его в тот вечер вызвали в больницу, но до здания он так и не дошел. Если бы дошел, его могли бы спасти. Разумеется, я винил себя. Чувство вины и опустошенности поглотило меня. Так что на похороны я не пошел.

Уилсон остановился и посмотрел вниз, на руки, будто в них были скрыты ответы на вопросы, которые он себе задавал.

– Мама уговаривала меня, умоляла. Говорила, что буду жалеть всю жизнь, если не пойду. – Он взглянул на меня. – Она была права.

Я тоже принялась изучать руки, совершенно точно зная, что он имел в виду.

– Чего-то просто нельзя вернуть, Блу. Ты же не хочешь всю жизнь вспоминать об упущенных из-за страха возможностях?

– Это просто дурацкая церемония, – возразила я.

– Нет. Это не просто церемония, потому что для тебя она что-то значит. Ты ее заслужила и должна пойти. Ты добилась всего сама, хоть это было и нелегко, и ты заслужила право быть там, может, даже больше всех остальных на том поле. – Уилсон указал на футбольное поле, находившееся прямо за стеной кафетерия.

– Никто и не заметит, что меня нет. И никто не ждет моего выхода за дипломом.

– Там буду я, и я буду хлопать, свистеть и кричать твое имя.

– Если правда так сделаете, то я вам устрою! – возмутилась я, ужаснувшись.

Уилсон рассмеялся:

– Теперь я тебя узнаю.

Он махнул рукой в сторону моего торжественного облачения.

– Пошли.

И все-таки я попала на свою церемонию вручения дипломов. Как оказалось, ничего особенного без меня и не было. Мы вышли из кафе, Уилсон шел рядом. Всю дорогу я старалась держаться ровно, не спешить, и прошла к своему месту, не глядя по сторонам, хотя вокруг все крутили головами. Уилсон сел вместе с остальными учителями и, верный своему слову, свистел и кричал, когда меня вызвали. Пришлось признать, что мне даже понравилось, мои одноклассники и другие учителя рассмеялись, наверное подумав, что Уилсон так радовался мигу избавления от меня. Я долго сдерживалась, но, несмотря на все старания, в последний момент широко улыбнулась.

Глава четырнадцатая
Индиго

В квартире я старалась не бывать. Там воняло сигаретами, и, даже несмотря на закрытую дверь в мою комнату и окна нараспашку, находиться внутри было невыносимо, потому что Лас-Вегас в мае уже напоминал раскаленную печь. В моей маленькой мастерской на задворках тоже стояла жарища, но свежий воздух и работа хоть как-то отвлекали. Последний проект захватил меня с головой: я отделывала, шлифовала и полировала, когда вдруг подъехала машина и остановилась у металлической раздвижной двери. Обернувшись, я увидела Уилсона, он как раз вылез из своей серебристой «Субару» и закрывал дверь, так что я вышла навстречу, прикрывая глаза от солнца.

– Твоя тетя сказала, что ты здесь, – произнес он вместо приветствия.

– Она открыла дверь? Ого. Чудеса, да и только. – Когда я выскользнула из дома, она спала на диване.

На мне сегодня были рваные джинсовые шортики и красный топ, и я с трудом сдерживала желание натянуть их пониже. Живот еще только начал округляться, и под одеждой это было не так заметно. Я бросила взгляд на свои шлепанцы и поджала пальцы. До этого я была в душе, привела себя в порядок, но волосы не успели высохнуть, так что пришлось собрать их в хвост, чтобы с прядей вода не стекала на шею. Даже в зеркало не посмотрела. Не знаю, что волновало меня больше: то, что Уилсон застал меня в таком виде, или то, что это было мне так важно. Он еще раньше остановился и теперь просто смотрел на меня. Я почувствовала укол раздражения и немедленно заняла оборонительную позицию.

– Почему вы так на меня смотрите?

Уилсон нахмурился, засунул руки в карманы и недоуменно изогнул бровь.

– Ты изменилась.

– Ну, еще бы, – смущенно фыркнула я. – Выгляжу отвратительно, знаю. Без макияжа, без прически и в этой дрязной одежде.

– Дрязной? – Уилсон поднял брови.

– Да, как драный и грязный, получается дрязный.

– Понятно. – Уилсон кивнул с мудрым видом. – Как грязный, только дрязный.

Он слегка наклонил голову.

– Тебе идет.

– Дрязная одежда мне идет? – Почему-то его слова меня задели. – О, благодарю вас, мистер Дарси! – произнесла я с акцентом Скарлетт О’Хары и захлопала ресницами. – Вы такой же романтик, как ваш тезка!

– Тебе идет естественность. Обычно ты используешь слишком много макияжа. – Уилсон пожал плечами и отвернулся.

– Голубых теней не может быть слишком много, – сострила я, пытаясь притвориться, что мне безразлично его мнение. Провела рукой по волосам, нащупала торчащие пряди и обнаружила, что сам хвостик сбился на одну сторону.

– Что это будет? – Уилсон сделал несколько шагов и встал рядом. Протянул руку и провел пальцем по изгибам деревянной скульптуры.

– Никогда не знаю заранее, что получится, – честно отозвалась я.

– А как тогда ты понимаешь, что работа готова? – улыбнулся он.

– Это вечный вопрос, когда же стоит остановиться. Обычно в процессе я уже чувствую, какой она будет. Но очень редко знаю заранее. Вдохновение приходит во время работы. – Пытаясь объяснить, я даже закусила губу. – Понимаете?

Уилсон кивнул.

– Если прищуриться, то очень похоже на виолончель, которую растопили и слепили заново… как ириску.

Я не сказала ему, что тоже вижу виолончель. Это слишком личное, и произносить вслух – значит снова выставить напоказ проснувшиеся во время его игры чувства, той ночью в школе. Тогда я поклялась измениться.

– А это что? – Уилсон указал на маленькую дырочку на гладкой поверхности.

– Червяк прогрыз.

– Ты это вырежешь?

Я покачала головой.

– Наверное, нет. Залью мастикой и отшлифую. Иногда если пытаться исправить что-то одно, потом появится другое.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, вот это – относительно небольшая червоточинка, так?

Он кивнул.

– Если я начну ее вырезать, она расширится, изогнется, и придется исправлять поверхность куда бо`льшую или как минимум куда бо`льшую дыру. Ничего «идеального» не существует, и, по правде сказать, если бы дерево было идеальным, оно не было бы таким красивым. Кстати, это напомнило мне о кое-чьих словах: «быть идеальным – скучно».

– Ты все-таки слушала! – Уилсон снова разулыбался.

– Обычно слушаю, да, – ответила я, не подумав, и тут же забеспокоилась, что сказала больше, чем нужно.

– Как ты себя чувствуешь? – Уилсон сменил тему, тут же став собранным и серьезным, как и всегда.

Отложив инструменты, я потянулась, давая уставшей спине отдохнуть.

– Я в отличной форме.

Говорить о том, на что он намекал, не хотелось. После почти часа в туалете ощущения были не из приятных. Но с десяток крекеров как-то удержались в желудке, да и свежий воздух немного помог. Интересно, как долго я еще смогу находиться в квартире, где сигаретный дым уже впитался в стены, в мебель, в общем, во все, что смог? Это было вредно даже моему здоровью, не говоря о ребенке. Желудок опять свело, и я задумалась, не был ли обычный страх частью этой бесконечной тошноты.

– Твоя тетя знает о ребенке? – Отлично, теперь Уилсон решил притвориться непонятливым.

– Не-а, – коротко ответила я.

– Ты была у доктора?

– Еще нет. – Я избегала его взгляда. Вряд ли визит в центр планирования семьи считался. А Уилсон ухитрялся даже молчать осуждающе. Я отступила от скульптуры и громко вздохнула.

– У меня назначена встреча с представителем Департамента здравоохранения и социальных служб, возможно, они предоставят какую-то медицинскую помощь и скажут, к какому доктору обратиться, вот.

– Хорошо, – коротко отозвался Уилсон, кивая. – Ты же знаешь, что курить тоже придется бросить, да?

– Я не курю! – Уилсон будто догадался, о чем я думала минуту назад.

Он недоверчиво приподнял бровь и насмешливо улыбнулся, показывая, что ждет объяснений.

– Уилсон, я не курю! Просто живу с дымящей как паровоз тетей. Так что от меня тоже все время пахнет как от пепельницы. И ничего с этой вонью поделать нельзя, но спасибо, что заметили.

Насмешка пропала с лица Уилсона, и он прерывисто вздохнул.

– Прости, Блу. Все время я что-то не то говорю. Я не болтун, но бывает, как ляпну что ни попадя…

Пожав плечами, я вернулась к работе, не заостряя на этом внимания. Уилсон какое-то время стоял рядом, наблюдая за мной. Но каким-то он был беспокойным, и я не могла понять, что он все еще здесь делает.

– Что ж, тогда решено… – пробормотал он себе под нос. А потом обратился ко мне: – Ты когда-нибудь думала о переезде?

– Всего лишь каждый день и каждую секунду, – криво усмехнулась я, не поднимая взгляда от скульптуры, где новая линия становилась все более четкой, превращая виолончель в настоящую симфонию. Этот изгиб наводил на мысли о мелодии, полете, бесконечности. Очень сложно было выразить это ощущение словами, но каким-то образом в самом дереве оно уже было. Вот так оно и получалось: нечто прекрасное вдруг появлялось почти случайно, и мне только нужно было позволить ему направлять мои руки. Очень часто казалось, что руки и сердце знают что-то, чего не знаю я сама, и я просто позволяла им творить самостоятельно.

– Ты можешь сделать передышку? Хочу показать тебе кое-что, тебе будет интересно.

Если я сейчас уйду, вернется ли потом вдохновение? Я закусила губу, задумавшись. По идее, скульптура почти готова, можно было ехать. И я кивнула.

– Только дайте минутку, нужно переодеться.

– Ты хорошо выглядишь. Поехали, это ненадолго.

Потянув за резинку, я распустила волосы. Попыталась причесаться пальцами, но потом решила оставить как есть. Быстро убрала инструменты и закрыла мастерскую. Забежала в квартиру, схватила сумочку, провела расческой по волосам и натянула футболку; она хотя бы не была такой открытой.

– Тебя тут искал парень, так смешно говорил, – пробормотала Шерил с дивана. – Как профессор из «Баффи – истребительницы вампиров». Только гораздо моложе и симпатичнее. Пытаешься попасть в высшее общество?

Шерил была влюблена в профессора Спайка из этого сериала. Она пересматривала все сезоны почти что с одержимостью, когда находилась в поиске очередного бойфренда. Из-за того же сериала она верила, что ее идеальный парень был где-то там, бессмертный и на удивление привлекательный кровопийца. Сравнить Уилсона с кем-то из персонажей было серьезной похвалой. Ничего не ответив, я вышла из дома.

Уилсон открыл передо мной дверь машины, и мне удалось удержаться от язвительного замечания или сравнения его с одним из героев сериала, взявшим на себя роль опекуна Баффи. Мы приехали к его дому, и я похвалила улучшившийся внешний вид фасада.

– В первую очередь сделали внутренние работы, но как только они закончили приводить в порядок три квартиры, пришла пора заняться внешней отделкой. За прошлый месяц рабочие сделали новую крышу, вставили окна, отделали фасад. Перестроили лестницу и уложили дорожку и ступеньки камнем. Ландшафтные дизайнеры тоже приезжали, расчистили сад. Этому старичку правда подарили новую жизнь.

Он в два шага перепрыгнул ступеньки и открыл дверь. Я поднялась следом, более степенной походкой. Интересно, каково это, иметь столько денег, чтобы полностью преобразить «старичка»? Конечно, работы еще было много. И наверняка еще приходилось общаться с подрядчиками и рабочими. Не могу даже представить, как у него получалось заниматься всем сразу. И все же, каково это, когда ты можешь делать все, что захочешь… в пределах разумного? Вдруг закралась мысль, а не была ли я его новым проектом. Может, он хотел подарить новую жизнь и мне тоже.

– Вот это я и хотел тебе показать. – Он подвел меня к двери в холле, которую я даже не заметила в прошлый раз – изгиб лестницы скрывал ее полностью.

– Видишь, дом поделен на три квартиры, две наверху, но только одна внизу. Это потому, что когда его строили, лестницу немного сместили вправо. Из-за этого в этой части дома все комнаты гораздо меньше. Моя квартира находится где-то над гаражом, так что места полно. Но здесь внизу довольно тесно. Когда-то я думал, что стану жить на первом этаже, а квартиру наверху сдавать, но я даже в душе не помещаюсь – увидишь, почему. И, по правде сказать, мне нравятся мои комнаты. Так что я решил сдать ее какому-нибудь мастеру на все руки. Но выяснилось, что этот мастер – я сам, и теперь у меня есть оправдания жить в той квартире, потому что, делая все сам, я экономлю деньги.

Он все это рассказал по дороге в маленькую квартиру. Там были такие же полы, как в холле, стены недавно покрашены. Маленькая прихожая вела в небольшую гостиную, которую Уилсон назвал «комнатой для отдыха», рядом с которой располагалась кухня-камбуз, где уже установили металлическую сияющую раковину, черный холодильник, плиту и узкий разделочный столик, тоже черный. Все аж сверкало и пахло деревом, краской и новизной. Еще в квартире была спальня и ванная, обе только-только отделанные и обе крошечные. А в ванной стало понятно, что Уилсон имел в виду.

– Водопровод проходит вот здесь, так что по-другому установить душ не получилось. Потолок здесь, над душевой, и двух метров не будет, но тебе это не помешает, разве что ты предпочитаешь мыться в тех ботинках со смехотворно высокими каблуками, которые так любишь.

– Уилсон, я не могу позволить себе эту квартиру. Она маленькая, но очень милая. Работаю я в кафе, у меня будет ребенок, а еще тут нет места для мастерской, так что моя финансовая ситуация вряд ли улучшится, если я буду жить здесь.

– Ты можешь ее себе позволить, поверь. И, конечно, самое приятное. Пойдем, я тебе покажу.

Он вышел из ванной и дошел до кухни всего в несколько шагов.

– Вот, видишь дверь? Это не кладовая. Она ведет в подвал. Я подумал, что если здесь будет жить рабочий, ему нужно будет туда быстро спускаться, так что мы решили не убирать эту дверь, когда готовили план первого этажа. Там стоит стиральная машина, печь и бак с нагревателем для воды, электрощиток с предохранителями тоже там. Вторая дверь ведет в него снаружи, так что мне не придется проходить через твою квартиру. Подвал просто огромный. Там куча места для мастерской. Зимой, наверное, холодновато, но мы можем установить там обогреватель. А летом это самое прохладное место в доме.

Вслед за ним я спустилась по ступенькам, стараясь не радоваться, повторяя себе, что это плохая идея. В подвале смотреть было особо не на что. Бетонные стены и пол, где-то двести тридцать квадратных метров пустого (в основном) пространства. У дальней стены стояли старая стиральная машина и сушилка, еще немного всякой всячины, но больше ничего. То, что в доме был подвал, говорило о многом. Подвалы в домах Лас-Вегаса встречались не чаще, чем кирпичные дома. Свет в нем уже провели, розетки для моих электрических инструментов установили. Этого мне было больше чем достаточно.

– В доме есть старая мебель, она продавалась вместе с домом. – Уилсон сдернул ткань с предметов в дальнем углу. – Можешь брать все, что хочешь, машинка и сушилка уже подключены, можешь пользоваться.

– А цена? – спросила я, прерывая список достоинств дома. – Сколько в месяц?

Он задумался, склонив голову набок, будто вопрос стоил серьезных раздумий.

– Квартира небольшая, так что сдать ее человеку нормального роста я не смогу. Он будет чувствовать себя Гулливером в стране лилипутов. Я даже думал оставить все как есть, чтобы мама останавливалась тут, когда приезжает. Но она слишком… сноб, так что вряд ли сработает.

– Так сколько?

– Четыре сотни в месяц, наверное, слишком много. – Он смерил меня взглядом. – Так что в цену входит оплата коммунальных услуг, чтобы было честно.

Четыре сотни – цена смехотворная, и он это знал. Квартира Шерил стоила девять сотен в месяц, а это была вонючая дыра. К тому же цена за ее квартиру включала в себя только водоснабжение и канализацию, электричество и газ оплачивались отдельно. Случалось так, что мне приходилось платить за них из своей зарплаты, поэтому я была в курсе.

– Зачем вам это? – спросила я, засунув руки в карманы потрепанных шорт.

Уилсон вздохнул.

– Блу, здесь нет подвоха. Четыре сотни более чем достаточно, правда. К тому же миссис Дарвин будет рада соседке. Вторую квартиру снял парень. Так что если ей понадобится что-нибудь… по женской части… у нее будешь ты. Все идеально складывается.

Он хватался за соломинку.

– По женской части? Например?

– Ну, я не знаю. Что-нибудь по мелочи… то, в чем женщины разбираются и с чем я точно не смогу помочь.

– Понятно, – ответила я, стараясь не рассмеяться. Эйфория пузырьками забурлила в груди, и хотелось в победном танце заскользить по подвалу. Это правда происходит. Я переезжаю в эту идеальную маленькую квартирку и буду жить одна. Никакого дыма, Шерил, пивных бутылок и пьяных мужчин, о которых постоянно спотыкаешься или обходишь стороной. У меня будет свой дом.

Глава пятнадцатая
Яркость

В подвале я нашла стол и два стула, кровать и крошечный диванчик с креслом из одного комплекта. Уилсон настоял на том, чтобы пройтись по ним пароочистителем. Он придумал какую-то отмазку, что к миссис Дарвин все равно должны прийти почистить ее вещи, но когда я упомянула это в разговоре с ней, она выглядела озадаченной. Уилсон также чудесным образом достал новенький двуспальный матрас для кровати и пружины, которые, как он сказал, тоже были в подвале, хотя я их там не видела.

На следующий же день я отдала ему чек на шесть сотен долларов, сказав, что все знаю, денег на дополнительные расходы у меня нет, а подарки я принимать не могу. Так что я загрузила инструменты в пикап, отказалась от аренды мастерской и собрала свои немногочисленные пожитки. Наверное, это был самый простой переезд в истории. Шерил слегка опешила, но волноваться не стала. Разве что немного беспокоилась, что не сможет сама платить по счетам, но когда я съезжала, уже искала потенциальных жильцов. Интересно, увидимся ли мы еще. Свой новый адрес я ей записала, сказав, что если буду нужна, мой номер у нее есть. Она кивнула, ответив: «У тебя тоже». И все.

Недалеко от дома был мусорный контейнер, где-то там стоял и мой пикап. Я посмотрела на мешки, куда сложила одежду, потом снова на контейнер. Скоро мои вещи станут мне малы, и все они воняли, как квартира Шерил. Не хотелось везти их в новый дом. Вот если бы размахнуться и зашвырнуть их туда, поверх остального мусора. Тиффа звонила несколько дней назад, сказать, что еще три мои работы купили. За все вместе мне полагалась тысяча долларов, так что, если буду экономной, смогу позволить себе новую одежду. Тиффа пообещала привезти чек домой к Уилсону, когда я обустроюсь. Похоже, она была в курсе всех мелочей относительно моего переезда, что стало для меня неожиданностью. Однако было приятно, что он упоминал меня в своих разговорах с сестрой.

Выкопав из сумок ботинки и туфли, а также пару других вещей, которые мне хотелось оставить, я сложила их на пассажирском сиденье. В конце концов, нельзя же было купить заново весь гардероб. А потом с большим наслаждением я выкинула все вещи до единой.

Самым приятным в моей квартире была вентиляционная решетка в потолке. Если встать прямо под ней, было слышно, как Уилсон играл на виолончели. Не знаю, почему звук шел именно так, но как только я это заметила, сразу поставила кресло прямо под решеткой, в центре маленькой гостиной, и каждый вечер сидела там в темноте, покачиваясь и прислушиваясь, а его музыка тихо струилась сквозь металлические пластины, укутывая меня в безмятежность. Он бы посмеялся, увидев, как я сижу, запрокинув голову, улыбаясь, слушая, как струны под его пальцами поют без слов. Одну конкретную мелодию он играл каждый вечер, и я ждала ее, довольно вздыхая при знакомых звуках. Названия я не знала. Никогда раньше не слышала эту мелодию, но каждый раз, когда он ее играл, я чувствовала, что наконец попала домой.

Недели после моего переезда были самыми счастливыми за всю мою жизнь. В секонд-хендах и на гаражных распродажах нашлось все необходимое для нового дома, а также гардероба, который изменился до неузнаваемости. Больше никаких обтягивающих джинсов и глубоких вырезов, коротких топов и шортиков. Как оказалось, мне очень нравятся цветные вещи, и чем цветастее, тем лучше. А в платьях в Неваде было даже прохладнее, чем в шортах, так что теперь на вешалках были сплошные сарафаны радостных цветов, из прохладных материалов, и туда как раз влезал мой увеличившийся животик.

Дом стал надежной гаванью, моим маленьким раем, и мне хотелось себя ущипнуть каждый раз, когда я переступала порог новой квартиры. Даже страх перед будущим не мог испортить мне наслаждение. Если на гаражной распродаже мне что-то очень нравилось и я могла себе это позволить, то покупала сразу. Так в квартире появилась ярко-желтая ваза с отколотым краешком, покрывало сочного яблочного цвета и декоративные красные и желтые подушки, отданные миссис Дарвин. Разноцветные тарелки из разных сервизов разместились в кухонных шкафчиках, а коврики с мягким ворсом – на полу.

Стол и стулья, извлеченные из подвала, я отшлифовала и покрасила в бордовый цвет. Три стеклянные банки с деревянными крышками заняли свое место на столе: одна с мармеладными мишками с корицей, вторая – с драже «скиттлз», а третья – с шоколадными конфетами «поцелуйчиками». Целые банки со сладостями только для меня одной! На другой гаражной распродаже нашла часы с синей птичкой, которая вместо кукушки чирикала в начале каждого часа, и двух бронзовых Юлиев Цезарей за пять долларов, чтобы держать книги на полке. Они рассмешили меня и напомнили Уилсона, так что мимо пройти я не смогла. Книжную полку я сделала сама – умение работать по дереву пригождалось и в бытовых вопросах. Покрасила ее в яблочно-зеленый цвет, чтобы подходила к покрывалу, и расставила там все свои книги и книги Джимми. Два Цезаря охраняли их, выстроив в ряд, как послушных солдат. Моя деревянная змейка и скульптура, которую мы с Джимми вырезали вместе, стояли сверху, вместе с подарком на новоселье от Уилсона, который снова смог поразить меня.

Тем первым вечером я вернулась домой, весь день проходив по магазинам, и обнаружила у двери небольшой сверток. Сверху лежал конверт, на нем печатными буквами было написано: «БЛУ». Я открыла дверь и бросила сумки в прихожей, не в силах сдержать любопытства.

Первым развернула сверток, не могла удержаться. Записка могла подождать. Внутри лежал маленький фарфоровый дрозд с ярко-синими глазками. Очень изящный, вылеплен с большим вниманием к деталям, с перышками чернее сажи. Он с легкостью помещался в ладони, от лапок до макушки в нем было где-то десять сантиметров. Аккуратно поставив его на столик, я разорвала адресованный мне конверт.

«Блу, ты так и не закончила свою историю. Маленькой черной птичке нужно безопасное место. Надеюсь, она его нашла. Поздравляю с новым гнездышком,

Уилсон».

Моя история, которую я пыталась написать и так и не смогла, тоже была в конверте. Еще раз перечитав ее, я заметила, что оставила свою черную птичку падать вниз, к земле, ее слабые крылышки уже не могли держать ее в воздухе.

«Жила-была одна птичка, маленький черный дрозд. Его вытолкнули из гнезда, никому не нужного птенца. Лишнего. Птичку увидел Ястреб, подхватил и унес с собой. Он приютил ее в своем гнезде, научил летать. Но однажды Ястреб не вернулся домой, и маленькая птичка снова осталась одна, никому не нужная. Она хотела улететь. Но когда она подобралась к краю гнезда и посмотрела на небо, то поняла, какие маленькие у нее крылышки, какие слабенькие. А небо было таким огромным. И лететь было так далеко. Она почувствовала себя в ловушке. Птичка могла улететь, но куда? Она боялась… потому что знала, что она – не ястреб.

Порывшись в сумке, я вытащила ручку и, усевшись за стол, добавила еще несколько строк:

«В последнюю секунду птичка подняла головку, ища взглядом горизонт. Выровнявшись и распрямив крылышки, она полетела, и ветер, подхватив, унес ее ввысь».

Звучало глупо и убого. Но я почувствовала себя лучше, написав эти строчки. Не совсем конец, но, возможно, начало. Сложив письмо Уилсона вместе со своим рассказом, я засунула их в книгу Данте, «Божественная комедия», которую уж точно не прочитаю, но она всегда мне будет напоминать о гарпиях и истории, о горе и о том, что нужно держаться до последнего.

Следующие недели я провела в счастливом безвременье. Ребенок должен был родиться еще нескоро, так что можно было пока не думать о грядущем материнстве, даже несмотря на регулярные визиты к врачам, и не принимать никаких решений, кроме того первого. Не прерывать беременность. У меня будет ребенок. Я должна была взять на себя эту ответственность. Что я и сделала. У меня есть работа в кафе, мои скульптуры покупают, и я сама себе хозяйка. Действительно счастье. Ну а дальше… будет дальше.

Когда Тиффа продала еще четыре скульптуры, я перестала относить их в кафе просто потому, что уже не успевала сделать так много, а в галерее они продавались гораздо дороже. Я все объяснила Беверли и извинилась.

– Блу, это же чудесно! – твердо заявила она, взяв меня за руку. – Тебе не за что просить прощения. Не извиняйся за свой успех! Ты с ума сошла? Стоило бы отвесить тебе подзатыльник! – Она стиснула меня в объятиях, уводя в свой кабинет, и закрыла за нами дверь.

– На днях я разбирала шкафы с папками и нашла старую пленку, отнесла в проявку. Тут кое-что для тебя.

Она вытащила из пластикового пакета «Уолмарт» рамочку размером двадцать на двадцать пять сантиметров и протянула мне.

– Думаю, тебе понравится.

На фотографии мы с Джимми щурились от солнца, стоя у кафе Беверли, Айкас сидел рядом. Потеряв дар речи, я смотрела на эту фотографию и не могла насмотреться.

– Тогда я только купила новый фотоаппарат и в тот день снимала своих постоянных клиентов. Там есть и Дуби с Уэйном, пьют тот же самый утренний кофе, что и последние тридцать лет. Барб и Шелли тогда работали у меня официантками, они тоже есть. Болтают с Джоуи на кухне, в этих своих фартучках. Барб с тех пор располнела. Да и я тоже, раз уж на то пошло. – Она печально погладила себя по животу. – Даже забыла, какой она была ладненькой и маленькой. Ей я фотографии не показала. Подумала, вдруг расстроится. Не знаю, почему тогда эту пленку не проявили, но ты же меня знаешь, всегда все бегом, бегом.

Беверли постучала по стеклу рамки, указывая на серьезного Джимми.

– Он приехал в тот день, вынырнул из ниоткуда, как всегда. Думаю, мне повезло. Велела ему красиво встать для фотографии. Ты была такой милашкой, улыбалась и прыгала от восторга, что тебя сфотографируют. Я еще подумала тогда, что ж Джимми за чудак такой. Совсем не обрадовался, хотя ничего и не сказал. Только заставил пообещать, что не повешу вашу фотографию в кафе. Ну, он хотя бы тебя обнял. Сразу видно, что вы – семья, похожи как две капли воды вы с папой, да?

Ее слова были как удар под дых, еще и так искренне сказаны.

– Ты так считаешь? – прошептала я, стараясь совладать с эмоциями, сдавившими горло. – Думаешь, мы были настоящей семьей?

– Даже не сомневайся, золотце, – заявила Бев, кивая.

Мне удалось выдавить из себя улыбку, и я прижала фотографию к груди. Беверли я так и не сказала, что Джимми не был моим отцом. На самом деле Уилсон был единственным человеком (кроме Шерил), кто про это знал. Осознание поразило меня. С Уилсоном я делилась тем, что не говорила ни одной душе.

Бев кашлянула и поправила блузку. Было видно, что она хочет сказать что-то еще, и я замерла. Конечно, она наверняка заметила изменения в моей фигуре.

– Ты меняешься, Блу, – она слово в слово повторила мои мысли, и я крепче прижала фотографию к груди, пытаясь создать невидимый щит и закрыться от неприятной темы.

– Ты стала как будто мягче, и тебе это идет. И я сейчас не про набранный вес. – Она бросила на меня выразительный взгляд, сделав паузу для вящего эффекта, дав понять, что она все знает. – Я о том, как ты говоришь, как выглядишь, каких мужчин выбираешь. Как тот Шон Коннери, с которым ты подружилась. Надеюсь, ты сможешь его удержать. И очень надеюсь, что он знает о ребенке, потому что, как я понимаю, он не от него.

– Нет. Мы не… Точнее, мы не в таких отношениях, – запинаясь, ответила я. – Но да, он знает. Он хороший друг.

Но Бев оказалась права, хотя я не была готова все признать вслух. Со мной что-то происходило, и все это было из-за Дарси Уилсона.

– Тогда хорошо. – Бев кивнула самой себе и поправила бумаги на столе. – Я тоже твой друг, Блу. Знаешь, со мной же тоже такое было. Мне даже было меньше, чем тебе. И я справилась. Ты тоже справишься.

– Спасибо, Бев. За фотографию и… вообще за все. – Я повернулась, чтобы уйти, но она остановила меня.

– Ты оставишь ребенка?

– А ты своего оставила? – спросила я, пытаясь избежать ответа.

– Да… оставила. Вышла замуж за отца ребенка, родила сына и развелась год спустя. Вырастила своего мальчика сама, и мне было непросто. Врать не буду.

– А ты не жалела?

– Что родила сыночка? Нет. А вот что забеременела, что вышла замуж… Конечно. Но сожалений не избежать. Не верь, если будут говорить по-другому. Сожаление – вечное послевкусие жизни. Не важно, что ты выберешь, ты все равно будешь думать: «А что, если бы все случилось по-другому?» Мой выбор не обязательно был ошибкой. Я просто выбрала, и все. И жила с этим выбором, послевкусием, как ни назови. Мне приятно думать, что у моего мальчика было все, что я могла ему дать, даже если я не была идеальной матерью. – Бев пожала плечами и открыто встретила мой взгляд.

– Зная тебя, уверена, что так оно и есть, – искренне ответила я.

– Надеюсь, что так.

Глава шестнадцатая
Звездно-полосатый флаг

– Четвертое июля – это же американский праздник. – Я скорчила Уилсону рожицу. – С какой это радости англичане празднуют День независимости США?

– А как ты думаешь, кто больше счастлив, когда ребенок съезжает: он сам или родители? Англия была на седьмом небе, когда вы уехали за океан, уж поверь. И мы закатили такую вечеринку, когда Америка провозгласила независимость! Наконец-то! Скатертью дорожка, смотрите, как бы дверью не наподдало, – проворчал Уилсон.

– Так я и поверила. А как же Война за независимость, а, товарищ профессор?

– Ладно, ладно. На самом деле ко мне приехала мама вместе с Элис, Питером и тремя моими племянниками. Для барбекю сейчас чертовски жарко, но из квартиры Тиффы открывается чудесный вид на город, так что фейерверки как на ладони. И, самое приятное, на крыше есть бассейн.

Всю неделю столбик термометра в среднем держался на уровне сорока восьми градусов. Слово «жарко» уже стало чудовищным преуменьшением. И мысль о бассейне была такой притягательной, что сомневаться дольше было странно. А потом я представила себя в купальнике и сразу сникла.

– А почему ты зовешь меня? Где Памела? – Я была довольна тем, как невинно прозвучал вопрос. А что, мы же просто беседуем.

– Ты сама мне сообщила, что у тебя закончилось дерево, тебе скучно, жарко и тебя все раздражает, потому и позвал.

Что ж, это правда. Уилсон спустился в подвал с корзиной для белья и обнаружил там меня, едва не растекшуюся горячей лужицей по бетону, тоскливо рассматривающую пустой рабочий стол. В последнее время я забросила поездки за материалом. Жара вместе с беременностью превратили меня в полную размазню. И вот она, расплата. Целый выходной, а вырезать нечего.

– А Памела в Европе, – добавил Уилсон, раскладывая стопку одежды в сушилке.

Ну конечно. Такие, как Памела, болтались по всей Европе вместе со своими приятелями из золотой молодежи. Но раз Памела уехала…

– Хорошо, – согласилась я. – Пусть будет барбекю!

Уилсон с мамой оказались совсем не похожи. Она – стройная блондинка, сразу видно – аристократка. Она отлично бы смотрелась в одной из этих широкополых шляп на матче по поло, делая замечания о подготовке того или иного игрока. Зато с Тиффой у них было много общего: такая же грациозная фигура и огромные голубые глаза, а Элис так вообще была ее копией, только не такой безмятежной. Возможно, это из-за трех рыжеволосых малышей, прыгающих вокруг нее и на ней. Элис выглядела измученной и раздраженной, а ее мама держалась с потрясающим хладнокровием. Интересно, Уилсон был похож на папу? Если бы не кудри Тиффы, можно было подумать, что у его мамы был бурный роман. Я подавила смешок. «Бурный роман» и Джоанна Уилсон были несовместимы, голову даю на отсечение. Но она обожала Уилсона, никаких сомнений. Держала его за руку, когда они говорили, ловила каждое слово, гладила по щеке.

Я держалась поодаль от семейного собрания, в основном в бассейне, играя с детьми, бросая им в воду кольца с грузиками, а они ныряли за ними, точно неутомимые щенки. Через какое-то время Тиффа присоединилась ко мне, и дети радостно облепили ее, карабкаясь друг на друга, пытаясь удержаться, а она смеялась и ныряла под воду вместе с ними. Она так охотно включилась в игру и так явно выражала свою привязанность к племянникам… Интересно, почему у нее нет своих детей? Она больше подходит на роль мамы, чем бедняжка Элис, сидевшая в шезлонге у бассейна, потягивающая коктейль и вскрикивающая, чуть только брызги долетали до нее от слишком бурной игры мальчишек. О чем она думала, заводить сразу троих детей одного за другим? А может, как и я, она просто не думала.

Муж Тиффы, Джек, родился и жил в Лас-Вегасе, они познакомились, когда он оканчивал интернатуру в Институте онкологии. Там работал и отец Тиффы – ради этой должности он переехал в Штаты. А Тиффа могла остаться в Англии, когда ее родители и Уилсон перебрались в Америку. Элис уже была замужем к тому моменту и не поехала с остальными. Но чтобы не расставаться с семьей и научиться чему-то новому, Тиффа нашла работу в картинной галерее в Верхнем Ист-Сайде Солт-Лейк-Сити. Они с Джеком обручились, а потом и поженились всего через полгода после знакомства. И шесть лет спустя они были влюблены друг в друга ничуть не меньше, это чувствовалось.

В Лас-Вегас они переехали, когда Джеку предложили постоянное место в онкологическом отделении больницы, тогда же Тиффа и стала куратором галереи в «Шеффилде».

Джек был красив: загоревший, в бледно-голубом поло и шортах цвета хаки, он ловко управлялся с барбекю, как настоящий американец.

Муж Элис, Питер, участия в готовке не принимал, но держался рядом с Джеком, смеясь над его историями. Они были совершенно разными, но оба сразу же мне понравились.

Дядя Питера оказался графом – вот это открытие, оказывается, в Англии еще существуют герцоги и графы, а иные даже побогаче самой королевы. Тиффа так сказала. Понятия не имею, чем занимаются графы, но, очевидно, раз ты превосходишь богатством королеву, то только на контроль за всей собственностью уходит куча времени, к чему у Питера, как мне сказали, талант. Может, это и привлекло Элис, хотя мне он понравился не из-за этого. Он был таким домашним, а Элис – яркой, он молчал, а она сердилась, он реагировал мягко, а она жестко. Даже улыбался он как-то застенчиво и вел себя скромно. И вот в кого пошли детки – его шевелюра тоже была ярко-рыжей. Я искренне надеялась, что они пользовались солнцезащитным кремом. У меня кожа от природа была смуглой, но даже я от души намазалась одним из самых эффективных.

Выбравшись из бассейна, я быстро прошла к своему месту, где оставила сарафан. Уилсону пришлось остановиться у магазина по дороге, где я быстро схватила самый обычный синий купальник, чтобы не привлекать внимания. Правда, у меня осталось черное бикини, пережившее генеральную чистку гардероба, но его надевать не хотелось. Беременность и бикини для меня как-то не сочетались. Кому-то это казалось нормальным. Но для меня это было просто вульгарно, как те ужасные фотографии на «Фейсбуке», где женщины в положении позируют вместе с мужьями, а те неловко целуют их живот. Шел уже пятый месяц, и талию сменил аккуратный холмик, но по сравнению с моей обычной фигурой он казался просто огромным. Интересно, будет ли он когда-нибудь снова плоским и подтянутым?

Уилсон с мамой так и сидели в шезлонгах под сине-белыми полосатыми зонтиками с самого приезда, поглощенные беседой. Меня представили как «друга, снимающего квартиру», и все. Во всяком случае, у Джоанны Уилсон вопросов не возникло, хотя она и приподняла брови, а когда думала, что я не слышу, спросила про Памелу. Очевидно, они с ее родителями дружили.

Вылезая из бассейна, я старалась держаться к ним спиной, но когда Джоанна резко замолчала на полуслове, стало понятно, что маскировка не сработала. Натянув сарафан через голову, я попыталась притвориться, что не заметила эту выразительную паузу. Она вернулась к разговору всего на полсекунды позже, будто и не останавливалась, но когда я украдкой бросила взгляд на Уилсона, он смотрел на меня с нечитаемым выражением лица. Он тоже это заметил и понял.

– Стейки готовы! Все к столу, – позвал Джек, обращаясь к жене, которая зловеще хохотала, изображая ведьму. Самый маленький ребенок сидел у нее на спине, остальные двое шли на приступ с водяными пистолетами на изготовку.

– Мы же пойдем внутрь? – отозвалась Элис из-под своего зонтика. – Я на этой жаре ни минуты больше не останусь.

– Можно и так, и так, – откликнулась Тиффа, выбираясь из бассейна с малышом на руках, державшимся за нее, как обезьянка. – В квартире все готово, стол накрыт. А Джейк принесет стейки. Все, кто хочет, может взять еду с собой и пообедать тут или остаться внизу, в прохладе.

Джек с Тиффой пригласили еще несколько близких друзей на праздник, что меня очень порадовало. В большой компании проще остаться незаметной. Почти все спустились по винтовой лестнице под кондиционер. На крышу к бассейну и саду вели такие лестницы из всех пентхаусных квартир, как их называла Тиффа. Сколько стоит такое место, я старалась не думать, и в который раз подивилась разнице между Уилсоном и мной. Он получил доступ к счету в двадцать один год и смог купить старый особняк в Боулдер-Сити. Понятия не имею, сколько там могло быть. И не хочу. Но, судя по тому, как легко Тиффа об этом говорила, речь шла о миллионах. Что вполне объясняло вырвавшийся у Джоанны Уилсон вздох, когда она увидела мой живот. Миллионы долларов? Миллионы причин держать Уилсона подальше от таких, как я. И я могла ее понять, правда, но лучше от этого не стало.

Летнее солнце наконец-то скрылось за горизонтом, дав долгожданную передышку от пустынного зноя. Когда в Лас-Вегасе садилось солнце, жара становилась не просто терпимой, а прекрасной. Мне нравился даже ее запах, будто солнце оттерло всю грязь, омыв огнем этот оазис в пустыне. Невозможно передать словами, пока не вздохнешь. Только Вегас мог так пахнуть.

Когда солнце село, все снова переместились на крышу, и я наслаждалась теплом спустившихся сумерек, потягивая сладкий чай со льдом, неотрывно глядя на небо в ожидании фейерверка. Остаток вечера Уилсон держался рядом со мной, то подходил, то уходил, но о том неловком моменте у бассейна мы оба молчали. Джоанна Уилсон вела себя со мной очень вежливо и любезно, когда того требовали обстоятельства, но несколько раз за вечер я ловила на себе ее взгляд.

Фейерверк уже скоро должен был начаться, так что я решила еще раз спуститься вниз, в туалет, – ох уж эта беременность! – и услышала голос Уилсона из кухни Тиффы. Лестница с крыши вела в выложенную плиткой комнату, где слева находились большое джакузи и сауна, а справа располагались прачечная и огромная ванная комната с впечатляющим размерами душем. Кухня была прямо по коридору, за широкой каменной аркой, и хотя говоривших я не видела, не слышать уже не могла, тем более что речь шла обо мне. Я замерла у подножия лестницы, а Уилсон там отрицал какие-либо особые чувства ко мне. Его мать казалась ошеломленной тем, что он привел меня сюда, будто я была его девушкой.

– Дарси, милый, ты не можешь встречаться с беременной девушкой.

– Мама, я с ней не встречаюсь. Блу – мой друг, она живет в моем доме, вот и все. Я просто приглядываю за ней и вообще пригласил, поддавшись мимолетному порыву.

– И что за имя такое, «Блу»? Его только Гвинет Пэлтроу могла бы выбрать.

– Мам. – Уилсон вздохнул. – Я могу сказать то же самое про «Дарси».

– «Дарси» – классическое имя, – фыркнула Джоанна Уилсон, но оставила эту тему, вернувшись к предыдущей. – Это несправедливо, что ребенок так легко дается тем, кто его не хочет, а отчаянно мечтающие о материнстве могут только молиться.

– Что-то я не слышал, чтобы Тиффа жаловалась, – вздохнул Уилсон.

– Ах, не слышал? Поэтому она не спускает Генри с рук, хотя ему уже три года и он вполне может ходить самостоятельно? Поэтому она смотрит на Блу так, будто у нее сердце кровью обливается?

– Блу в этом не виновата.

– А что она собирается делать с ребенком? – вопрошала Джоанна. – Где его отец?

– Уверен, что она собирается его оставить. Отца на горизонте не видно, но вообще-то это не мое дело и не твое, мама.

– Это просто неприлично, Дарси. Подумать только, она приехала сюда с тобой, ничуть не смущаясь, в ее-то состоянии.

Ее неодобрение пронзило меня от макушки до кончиков пальцев. Интересно, почему она так близко к сердцу восприняла мое присутствие? Я не знала, что Тиффа хотела детей, но не могла их иметь. Правда ли ей было тяжело меня видеть? От этой мысли защемило в груди. Тиффа Снук мне нравилась, я ей восхищалась. Он была одной из самых милых и искренних людей, которых я знала. А вдруг это была игра, вдруг, она воспринимала все так же, как и ее мать?

Я выскользнула из ванной, чтобы больше ничего не слышать, зная, что от этого станет только хуже. У меня были деньги на такси, и, хоть это могло показаться трусостью, на крышу возвращаться я не собиралась, как и находиться рядом с Джоанной Уилсон и вообще с любым из Уилсонов, раз на то пошло.

Я не напрашивалась в гости. Не висла на Уилсоне, пытаясь сойти за его девушку. Не вела себя «неприлично», что бы она ни имела в виду. Я вымыла руки и, распрямив плечи, открыла дверь. Джоанна Уилсон как раз выходила из-под арки, и огорчение вспышкой исказило ее лицо, прежде чем она подошла к лестнице на крышу. Я стояла в коридоре, замерев в нерешительности. Как велик соблазн уехать и просто написать потом Уилсону, что я устала и не могла остаться. Но телефон был в сумочке, а сумочка – на крыше, рядом с шезлонгом, где я провела бо`льшую часть вечера.

– Блу! – Тиффа спускалась по лестнице с Генри, уснувшим у нее на руках. – Мы совсем умотали тебя, зайчик? Не только тебя.

Генри все еще был в плавках, взъерошенная головка пламенела у нее на плече. Она машинально погладила его по волосам.

– Я решила уложить Генри в кроватку. Думаю, ему хватит на сегодня. Гэвин и Эйдан еще держатся, хотя Эйдан уже немного капризничает и трет глазки. Думаю, еще чуть-чуть, и он тоже уснет прямо там.

– Да, я тоже немножко устала. – Я уцепилась за предложенное оправдание. – Хотела взять сумочку и поймать такси, чтобы Уилсону не пришлось тоже уезжать.

– Дарси на это не согласится. К тому же, я вижу, что он тоже хочет домой. Он искал тебя. – Тиффа прошла через арку в ту часть квартиры, где я еще не была. – Пойдем со мной, я сейчас уложу Генри, – позвала она через плечо. – Нам с тобой сегодня так и не удалось поговорить. Твои работы продаются замечательно, стоит подумать о расширении. Больше работ, и покрупнее.

Тиффа говорила на ходу, и я послушно пошла за ней, откладывая отъезд. Она опустила малыша, и он вытянулся на кровати, весь в своем мире сновидений. Даже не шевельнулся, когда Тиффа сняла с него плавки. А когда начала натягивать пижамку, он качался из стороны в сторону, крепко спящий. Мы обе рассмеялись, и Тиффа уложила его назад на подушки, поцеловала и прикрыла маленькую фигурку легким покрывалом.

– Спокойной ночи, сладенький, – прошептала она.

Наблюдая за ней, я чувствовала себя непрошеным гостем, подглядывающим у замочной скважины.

– Тиффа?

– Что?

– Я беременна. Ты знаешь?

– Да, Блу. Знаю, – мягко ответила она.

– Уилсон сказал тебе?

– Он рассказал, когда ты переехала в ту квартирку на первом этаже.

В комнате было почти темно, и мы обе говорили шепотом, чтобы не разбудить Генри, и обе также не шевелились в знак того, что разговор стал более личным.

– Я случайно услышала разговор вашей мамы и Уилсона, – тихо продолжила я.

Тиффа с любопытством смотрела на меня, ожидая продолжения.

– Она была расстроена.

– О нет, – едва слышно простонала Тиффа. Ее плечи резко опустились. – Что она сказала?

– Она говорила Уилсону, что он не должен был привозить меня сюда. Что тебе тяжело меня видеть. – Я хотела извиниться, но промолчала, все еще рассерженная словами Джоанны Уилсон. Я никого не хотела обидеть или задеть.

– Ох, мама. Она бывает такой простофилей… и довольно старомодной к тому же. Понимаю теперь, почему Уилсон так захотел уехать. Она, должно быть, совсем довела беднягу.

Тиффа потянулась ко мне и взяла за руку.

– Прости, Блу. И хотя я очень, очень хочу малыша, как у тебя, ты всегда желанная гостья в моем доме, как и мой брат.

– Ты пыталась забеременеть? – спросила я, надеясь, что задала не слишком личный вопрос.

– Мы с Джеком никогда не использовали противозачаточные средства, и нам всегда было очень хорошо друг с другом, если ты понимаешь, о чем я говорю. Я думала, что сейчас у меня уже будут несколько мини-Джеков, ползающих вокруг. – Тиффа замолчала и снова взглянула на Генри. – Несколько лет назад мы с ним ходили к врачу. Он сказал, что шансов почти нет… и они считают, что ничего не получится. Но я – оптимистка и все говорю себе, что когда-нибудь это случится. Мне всего тридцать два. Мама тоже с трудом забеременела, но и у нее пару раз получилось.

– А об усыновлении вы думали? – слова вырвались сами, и сердце забилось часто-часто. Следующая фраза уже была готова, и мне было страшно, но внезапный приступ вдохновения придал сил.

Тиффа, должно быть, почувствовала мое напряжение, потому что с вопросительным видом повернулась ко мне.

– Да, – медленно отозвалась она, глядя мне в глаза.

В эту секунду все бессонные ночи, раздумья, поиски решения, неуверенность, взвешивание всех за и против будто слились в единое целое. Я встретила ее взгляд. Мне нужно было ей сказать. Она должна понять.

– Моя мама оставила меня, когда мне было два года. – Слова ринулись вперед с силой Ниагарского водопада, и малыш на кровати заворочался, хотя голоса я не повышала. – Я хочу, чтобы у моего ребенка была другая жизнь, не как у меня. Я хочу, чтобы он… или она… был долгожданным, как подарок… чтобы о нем з-заботились, – пробормотала я, замолчав, прижимая руки к груди, чтобы унять колотящееся сердце. Сейчас я это скажу. Я предложу Тиффе то, от чего у меня все внутри переворачивается. Она тоже прижала руки к груди, во все глаза глядя на меня.

– Я хочу, чтобы вы с Джеком усыновили моего ребенка.

Глава семнадцатая
Решение

Всю дорогу назад Уилсон молчал, а я думала обо всем и сразу и потому не сказала, что слышала их разговор с матерью. От нежданной надежды кружилась голова, и то, что он назвал меня «мимолетным порывом», уже было не важно. По дороге на праздник ничего, кроме фейерверков, хот-догов и бассейна, я не ждала. Но там я нашла, возможно, будущих приемных родителей моего еще не родившегося ребенка. И хотя мозг кипел от разных мыслей, осознание правильности этого решения не покинуло меня ни ночью, ни в последующие дни.

Мы с Тиффой договорились, что утро вечера мудренее, она посоветуется с Джеком и с адвокатом и только потом всем расскажет. Мы обе не знали, что потребуется сделать с юридической точки зрения, но Тиффа собиралась спросить об этом брата Джека, прокурора. Обнимала она меня на прощание дрожащими руками, широко распахнув глаза в изумлении от поворота, который могла принять ее жизнь. Надежда в ее глазах отражалась и в моих, и хотя она умоляла меня подумать несколько дней, все взвесить, я знала, что не передумаю.

Мы втроем встретились с братом Джека, который объяснил нам всю процедуру. В принципе, совсем не сложно: Джек с Тиффой оплатят все процедуры и врачей, а если я передумаю, то должна буду возместить все расходы в определенный срок. И, конечно, нужно будет сообщить отцу ребенка, чтобы он отказался от своих прав. Желудок свело от ужаса при этой мысли. Не то чтобы Мейсон вдруг захотел бы стать папочкой и растить ребенка. Но он был собственником и вполне мог создать кучу неприятностей просто так, из любви к этому процессу.

А потом Тиффа рассказала всей семье. Ее мама, Элис, Питер и дети возвращались в Манчестер утром, так что Тиффа пригласила Уилсона на ужин накануне, чтобы поделиться новостью, пока они все вместе. Она и меня приглашала, но я отказалась, радуясь, что смена в кафе служила достаточным оправданием. Ситуацию уже нельзя было назвать просто «неловкой». А мне очень не хотелось обсуждать процесс усыновления с Джоанной Уилсон за чаем с пирожными. Интересно, скажется ли эта неловкость на наших отношениях с Уилсоном. Эти мысли не покидали меня весь вечер, и смена на работе выдалась напряженной: я то и дело роняла тарелки и забывала заказы клиентов. Было девять, когда смена наконец закончилась, и я поплелась домой, уставшая и измотанная бесконечными заказами и эмоциональным напряжением. Уилсон сидел на лестнице у Пемберли.

Я села рядом и попыталась опустить голову на колени, как и тысячи раз до этого, но теперь из-за выпирающего живота не получалось. Он вырос еще больше за последнюю неделю, постоянно мешался, да и скрывать его стало значительно сложнее. Так что я просто сидела, сложив руки на коленях, уставившись в темноту, точно так же, как несколько месяцев назад, когда приехала к Уилсону за советом, не зная, что делать. Так мы и сидели, не встречаясь взглядами, почти соприкасаясь коленями, думая о своем.

– Сейчас Тиффа и Джек, наверное, самые счастливые люди в мире, – пробормотал Уилсон, бросив на меня быстрый взгляд. – Хотя мама тоже не отстает. Когда я уходил, она с чувством пела «Боже, храни короля».

– «Боже, храни короля»? – удивленно переспросила я.

– Она знает наизусть только этот гимн. А петь ей, судя по всему, очень хотелось.

Я хмыкнула, и мы снова замолчали.

– Ты уверена, Блу?

– Нет. – Смешок вышел печальным. – Уверенность для меня – непозволительная роскошь. Но если двадцатилетняя официантка вообще может быть в чем-то уверена, то да. А раз Тиффа и Джек так счастливы, то уверенность возрастает почти до ста процентов.

– Многие женщины моложе тебя и точно менее талантливые растят детей в одиночку, и ничего.

– Думаю, некоторые даже неплохо справляются, – признала я, стараясь не дать ему посеять сомнения в моей душе. – А некоторые – нет.

Я вызывающе подняла голову, встречаясь с ним взглядом. Ну же, будешь и дальше настаивать? Он какое-то время разглядывал мое лицо, а потом отвернулся. Мне нужно было, чтобы он понял меня, чтобы поддержал мое решение, так что я использовала единственный аргумент, который мог на него подействовать.

– Помнишь, ты как-то цитировал стихи Эдгара Алана По?

После того дня я выучила их наизусть. Я хотела почувствовать себя ближе к нему, знать те же стихи, разделить с ним то, что было ему дорого. Но те слова затронули что-то очень глубоко во мне и не отпускали. Это была моя жизнь, если перевести ее в несколько рифмованных строк.

Уилсон начал читать первые строки, вопросительно глядя на меня. Я вторила ему, повторяя те же слова. С каждой строкой он поднимал брови все выше – все-таки мне удалось его удивить.

Уилсон остановился, глядя на меня в тусклом свете фонаря, освещавшего наш бетонный насест.

– Никак не могу выбросить из головы вторую часть, – осторожно продолжила я, встречая его взгляд. – Помнишь дальше?

Уилсон кивнул, но промолчал. Ждал, что я сама скажу. И я произнесла следующие строки так, как понимала сама:

Из глубины добра и зла
Природа тайну обрела.

Там были еще строфы, но именно эти слова не отпускали меня, и я собралась с мыслями, мечтая объяснить ему, рассказать.

– Природа тайну обрела… Уилсон, я все еще связана тайной своего происхождения. Ты как-то сказал, что не мы выбираем, где родиться. Это – данность, и мы не можем на это повлиять. Но я могу дать другую жизнь хотя бы своему ребенку. Иначе у него буду только я, а если со мной что-то случится, он останется совсем один. Я не могу обещать, что жизнь будет счастливой, но могу хотя бы сделать так, чтобы он не был «всегда один». Хочу, чтобы он купался в любви мамы, папы, бабушек с дедушками, чтобы у него были тети, дяди и кузены. Семья, а не тайна происхождения. И чтобы он не боялся остаться один, брошенным и никому не нужным.

Уилсон снова кивнул, но с прежней озабоченностью во взгляде, серые глаза смотрели так же мрачно. Он наклонился и коснулся губами моего лба, и я почувствовала запах перечной мяты и лосьона после бритья. Мне так хотелось вдохнуть его глубоко-глубоко, чтобы аромат окутал меня в уютный кокон, но я сдержалась. Его тревога была ощутима, будто он возражал против каждого моего слова, но не хотел обидеть. Интересно, это потому, что он станет дядей моего ребенка, ребенка Тиффы? Ведь он входил в тщательно спланированную схему любви, которой я хотела окружить свое дитя.

– И что же дальше, Блу? Что нам теперь делать? – непонятно, что конкретно он имел в виду, так что я решила понять буквально.

– Завтра я все расскажу Мейсону.

* * *

– Так-так, смотрите кто у нас тут. Не можешь без меня, да? – протянул Мейсон, глядя вниз с верхнего пролета лестницы у своей квартиры. Из открытой двери лился свет, выделяя его силуэт черным контуром. Я позвонила ему, сказав, что нужно поговорить и что я жду снаружи. Он захлопнул телефон и начал спускаться вниз, развязно улыбаясь. Он явно думал, что я пришла не только поговорить. Сумочку я держала перед собой, чтобы он ничего не заметил сразу, когда я была не готова. Сзади захлопнулась дверь, и Уилсон появился из-за угла. Вот что ему стоило остаться в машине?

– Где тебя черти носили? – Мейсон встал напротив в ту же секунду, когда Уилсон занял место рядом со мной, он перевел взгляд на Уилсона и помрачнел. – Думаешь, сможешь променять меня на этого тощего выскочку?

– У меня будет ребенок. От тебя, – выпалила я, не желая болтать о ерунде. Нужно было как можно скорее со всем этим покончить. Я убрала сумку, открывая живот. Мейсон переводил взгляд с моего лица на живот и обратно. Если правильно одеться, никто и не подумает, что я беременна. Так что я специально выбрала обтягивающую футболку с белыми брюками, чтобы не было никаких сомнений.

– Офигеть! – простонал Мейсон, проводя рукой по волосам, и мне даже стало жаль его. Подобное негодование было вполне объяснимо. Это был удар под дых, и я точно знала, что он чувствует. Несколько месяцев назад я сама переживала то же самое. Он вытянул руку, чуть ли не касаясь пальцем моего лица.

– Ты заявляешься через полгода и хочешь свалить все на меня? Нет уж. Ха-ха! Меня не проведешь!

– А что не так? – подначила я. Сочувствие к нему смешивалось с необходимостью закончить начатое.

– Почем мне знать, что ребенок вообще мой? Уж точно я не был у тебя первым и явно не последним. Насколько я помню, Адам тоже нарисовался примерно в то же время, – Мейсон смерил Уилсона кислым взглядом. Уилсон просто покачал головой и скрестил руки на груди. Переубеждать и говорить, что он – не Адам, смысла не было, как и отрицать.

Я пожала плечами и промолчала. Так даже лучше, что он сомневается. Значит, возмущаться не будет. Я протянула ему документы, которые подготовил брат Джека.

– Мейсон, я не ссориться пришла, и мне ничего от тебя не нужно. Я хочу отдать ребенка на усыновление. Для этого требуется отчуждение прав. Тебе нужно будет прийти в суд в этот день, подписать, где галочка, и свободен. И ты больше никогда не увидишь меня и мой большой живот.

Мейсон разглядывал договор, и на мгновение мне показалось, что он собирается его порвать.

– Мне нужно работать. Не смогу прийти, – нахмурился он и отшвырнул бумагу. Белый лист спланировал на землю, и мы все какое-то время смотрели на него, каждый ждал, чтобы кто-то другой пошевелился. Секунду раздумий спустя я наклонилась и подняла его.

– Понимаю, – произнесла я приторным голосом. – Тебе и правда нужно держаться за свою работу. Потому что если усыновление сорвется, я подам запрос на установление отцовства, а потом – иск о выплате алиментов, – все это я произнесла спокойно, невинно глядя ему в глаза.

Мейсон выругался, а Уилсон подавил усмешку. И незаметно показал мне большой палец. Но тут же нахмурился, услышав нецензурные определения, которыми меня награждал Мейсон.

– Осторожней, парень, – рявкнул он, и Мейсон с опаской взглянул на него, видимо вспомнив кунг-фу с прошлого раза.

– Ты и копейки от меня не получишь, Блу.

– Приди в суд во вторник, и так и будет. – Я прижала бумагу к его груди, придерживая рукой, пока он не взял ее сам, сжав в кулаке.

– До четверга.

Я повернулась и пошла к машине, не оборачиваясь, не зная, смотрит ли Мейсон мне вслед и идет ли за мной Уилсон. Скользнула на пассажирское сиденье «Субару» и потянулась за ремнем, чтобы пристегнуться, нуждаясь хоть в какой-то защите, отчаянно желая почувствовать себя в безопасности. В безопасности от чего? От злости Мейсона? От ощущения предательства, которое так явно исходило от него, что можно было потрогать? Может быть. Непонятно почему, но я испугалась, и мне было грустно. Уилсон забрался в машину и повернул ключ в зажигании. А у меня руки тряслись так сильно, что ремень безопасности выскакивал и стукался о стекло с подозрительным треском. Уилсон перегнулся через меня и застегнул его, не говоря ни слова, но я чувствовала его взгляд, даже когда он выезжал с подъездной дорожки.

– Ты вся дрожишь. Нормально себя чувствуешь?

Я кивнула, пытаясь проглотить комом вставший в горле стыд, мешавший говорить. А Уилсон все смотрел на меня, изучая мой профиль, пытаясь разглядеть, что спрятано под маской. Лучше бы он просто не обратил внимания.

– Ты его любишь? – Этот вопрос и прозвучавшее в голосе сочувствие было настолько неожиданным, что я рассмеялась, но вышел отрывистый и совсем не веселый лай.

– Нет! – Вопрос-то легкий. – Мне стыдно и неловко. Любовь тут вообще ни при чем. И никогда не была.

– А так легче… раз не любишь?

Я подумала и кивнула:

– Да. Конечно. И я рада, что он не предложил сделать меня честной женщиной.

Уилсон криво улыбнулся:

– Да. Конечно.

Он включил радио, и песня «The Killers» вырвалась из динамиков прямо в вечерний воздух Лас-Вегаса. От «Miss Atomic Bomb» даже приборная доска завибрировала. Я уже решила, что разговор окончен, когда Уилсон протянул руку и выключил музыку.

– А что, если бы он предложил?

– Предложил что? Жениться на мне? Уилсон, очнитесь.

– Ты бы тогда оставила ребенка себе?

– Чтобы мы стали маленькой счастливой семьей? – недоверчиво пискнула я. – И так-то плохо, что ребенку достались наши ДНК. А уже если мы еще и будем его растить… он заслуживает лучшего.

– Ох, Блу. Ты была бы хорошей мамой.

– Интересно, что, если моей маме, когда она была беременна, сказали те же самые слова?

Уилсон повернулся ко мне, на его мужественном лице явно читалось изумление. Я пожала плечами, делая вид, что мне все равно. Не знаю, какой я была бы мамой. Хорошей? Плохой? Но я точно знала, что с Тиффой Снук мне не сравниться, пока точно нет. И точка.

Наступил четверг. Всю неделю я почти не спала, все думала, а что, если Мейсон придет со своими родителями, и они будут требовать отдать им моего еще не родившегося ребенка. Если так, то я оставлю ребенка себе. Одно дело – отдать его Тиффе и Джеку, а отдать Мейсону и его родителям – совсем другое. Но когда в четверг утром я вошла в зал, он был один. Он был совершеннолетним и уже не нуждался в разрешении от родителей. Сказал ли он им вообще? На шее у него был галстук, а на лице – потрясенное выражение, и мне снова стало его жаль.

Когда судья задал ему вопрос, убедившись, что он понимает свои права, а также те права, от которых он отказывается, Мейсон кивнул и посмотрел на меня. Он больше не злился, а выглядел просто озадаченным. Он подписал все документы в присутствии нотариуса, и Тиффа с Джеком крепко обнялись, будто все это время боялись, что что-то пойдет не так. У меня от облегчения закружилась голова, и я с трудом сдержала нахлынувшие эмоции. Как только процедура закончилась, я подошла к Мейсону. Хоть это он заслужил.

– Спасибо, – тихо произнесла я, протягивая ему руку.

Он медленно взял мою руку в свои.

– Блу, почему же ты раньше мне не сказала? Знаю, мы никогда не строили планов, все было несерьезно, но я… я бы хотел.

– Ты хотел? – пришел мой черед удивляться. Никогда не думала, что Мейсону нравлюсь я, а не только секс. Оказывается, из-за низкой самооценки я не смогла верно оценить его чувства.

– Знаю, я бываю настоящим придурком. Слишком много пью, говорю то, что не следует, быстро завожусь. Но ты могла бы мне сказать.

– Да, надо было сказать, – признала я. Мы неловко стояли, глядя куда угодно, только не друг на друга.

– Так будет лучше, – мягко заверила его я. Он взглянул на меня и кивнул.

– Да. Знаю. Но, может, когда-нибудь ты дашь мне второй шанс.

Нет. Никогда. Мейсон был из прошлого, от которого я хотела сбежать. Но я неопределенно кивнула, чувствуя благодарность за установившийся мир.

– Береги себя.

– Ты тоже.

Я повернулась и пошла к двери. Мейсон окликнул меня, и в пустом зале суда его голос прозвучал ужасно громко.

– Никогда не представлял тебя с кем-то вроде Адама.

Я повернулась и пожала плечами:

– И я тоже. Может, в этом-то и проблема.

Глава восемнадцатая
Неон

– Почему ты поставила кресло в центр комнаты?

– Мне нравится сидеть под вентиляцией.

– Тебе холодно? Не стесняйся включать термостат. Для отопления такой квартирки нужно совсем немного.

– Уилсон. Сейчас август, и мы в Неваде. Мне не холодно.

– Так… почему тогда кресло в центре комнаты? – настаивал на ответе Уилсон.

– Мне нравится, как ты играешь по вечерам, – легко призналась я, даже сама от себя не ожидая. И не собиралась ему говорить. – Мелодию слышно оттуда.

– Тебе нравится, как я играю? – Судя по голосу, этого он точно не ожидал.

– Конечно, – просто сказала я, пожимая плечами, будто ничего такого в этом не было. – Очень красиво. – «Красиво» было преуменьшением. – Все надеюсь услышать что-нибудь из сочинений Уилли, – поддразнила я.

– Уилли? – недоуменно и расстроенно переспросил Уилсон.

– Ну да, Уилли, – повторила я, пытаясь не захихикать. – Уилли Нельсон был одним из величайших певцов и композиторов всех времен.

– Э-э-э, – произнес Уилсон, почесав затылок. – Думаю, я не знаком с его… творчеством.

Он выглядел таким смущенным, что я не удержалась и рассмеялась.

– Уилли Нельсон пел в стиле «кантри», он из старичков. Джимми его обожал. Вообще-то Джимми даже был чем-то на него похож, только кожа потемнее и не такой растрепанный. Он заплетал косички и носил бандану и покупал каждый новый альбом Уилли. Мы слушали все песни снова и снова, по кругу. – Смеяться мне расхотелось, и я резко сменила тему. – Там есть одна мелодия, она мне очень нравится, – осторожно начала я.

– Правда? Напой.

– Уилсон, я не умею напевать, петь, танцевать или читать стихи.

– Ну хоть чуть-чуть, чтобы я понял, о чем ты.

Я откашлялась, зажмурилась и попыталась вспомнить музыку. Она была там, в голове, журчала, как прохладный ручей. Волшебная. Я пропела пару нот, освоилась, пропела еще несколько, все еще с закрытыми глазами. Результат меня порадовал, так что я даже украдкой приоткрыла один глаз, проверить, какую реакцию вызывает мое пение.

Уилсон весь покраснел и трясся от смеха.

– Даже представить не могу, что ты напеваешь, дорогая. Может, еще пару аккордов, пока я не пойму?

– Ты!.. Дурак! – разозлилась я, толкая его, а он только сильнее рассмеялся. – Говорила же, что не умею петь! Хватит смеяться!

– Нет… правда, было замечательно! – Он все еще едва дышал от смеха и отступил от меня подальше. Я фыркнула и махнула на него рукой, вместо споров уцепившись за кресло. Потащила его назад, показывая, что больше никаких вечерних посиделок, раз из-за него я оказалась в дурацком положении.

– Ну брось, прости. Вот, я сейчас сам спою, а ты будешь отпускать ехидные замечания. – Он потянул кресло назад и поставил прямо под вентиляцией. – Садись, подними ноги. – Он аккуратно усадил меня в кресло и поставил мои ноги на скамеечку. – Еще лучше, сейчас сбегаю за виолончелью и сыграю тебе.

– Уже не интересно, – соврала я.

У меня даже дыхание перехватило, и все мысли из головы вылетели, стоило представить, что он будет играть только для меня. К счастью, он рассмеялся и быстрым шагом вышел из квартиры. Потом шаги пробежали по ступенькам, дверь наверху стукнулась о стену. Пара минут – и вот он снова здесь, с огромным футляром. Подхватил один из кухонных стульев без подлокотников, сел напротив меня и распаковал черную и блестящую виолончель. Подтянул и поправил струны, а я уже с трудом скрывала предвкушение.

– Отлично. – Наконец всем довольный, он провел смычком по струнам, настраиваясь. Встретился со мной взглядом.

– Когда услышишь ее, скажи.

– Почему бы тебе просто не играть… как ты обычно делаешь. Я послушаю. – Ну его, это притворство.

– Ты хочешь, чтобы я просто… тренировался? – Рука со смычком замерла.

– Ну да. Как ты каждый вечер делаешь.

– Обычно это занимает не меньше часа. – В словах звучал вызов, и я немедленно отозвалась.

– Знаю. – Еще бы мне не знать. – Но ты можешь называть музыку, которую играешь, так что когда в следующий раз я услышу ее, то буду еще и композитора знать. Очень познавательно, – добавила я, зная, что это его рассмешит. Угадала. – Всеми руками за новые знания, и все такое.

– Действительно. Ты же не могла дождаться моих уроков, такая была тяга к знаниям…

Если бы он только знал. Но он просто усмехнулся и снова провел смычком по струнам. Ему уже пора было снова стричься. Каштановые кудри падали на глаза, и он нетерпеливо отбросил их назад. Наклонил голову к плечу, будто виолончель была девушкой, шептавшей ему на ухо. Полилась новая мелодия. Чувственная, нежная, где низкие и вибрирующие ноты сплетались воедино… я едва сдержала вздох. Музыка заполнила все вокруг, проникла в душу и стучалась в сердце, требуя впустить.

– Знаешь эту?

– «У старого Макдональда была ферма»?

– Вот нахалка, – вздохнул он, но улыбнулся уголками губ и смежил веки, продолжая играть. Я наблюдала, как дрожали длинные тени ресниц на щеках, рассматривала изящную линию скул, подчеркнутую небольшой щетиной. Он выглядел таким умиротворенным, весь в музыке, лившейся из-под его пальцев. И я все спрашивала себя, как же так получилось, что он стал моим другом. Были ли вообще в мире такие, как он? Любители истории, носящие с собой носовые платки, открывающие девушкам двери… даже таким, как я. Никогда не встречала никого похожего на него. Снова вспомнилась Памела. Интересно, он ее любит?

– Это Брамс. – Он моргнул, снова сфокусировавшись на моем лице. Я кивнула, и он вернулся в свой мир грез. Мелодии плавно следовали одна за другой, и я тоже закрыла глаза. Ощущение покоя и безмятежности окутало меня, и я поудобнее свернулась в кресле. И тут я почувствовала толчок. Ох! Изумленная, непонимающая, я опустила взгляд на свой живот. Толчок повторился, и я подавилась воздухом.

– Уилсон! Уилсон, подойди! Ребенок… он танцует!

Уилсон подскочил ко мне. Я еще не успела закончить фразу, а он уже стоял на коленях рядом. Потянулся ко мне, и я прижала его руку к животу, направляя. Ребенок уже толкался, и много раз, но не так, как сейчас.

– Вот! Вот! Чувствуешь? – Глаза Уилсона были как два блюдца, и мы оба задержали дыхание. Толчок, а потом пинок.

– Ой, – рассмеялась я. – Ты точно должен был ощутить! – Уилсон положил вторую руку мне на живот, плотнее охватывая его, и снова прижался щекой, прислушиваясь. Несколько секунд он провел в этой позе, на коленях, обнимая меня, кудри упали ему на лицо, и я одернула себя – так хотелось провести по ним рукой. Ребенок затих, но Уилсон не торопился отодвигаться.

– Это из-за музыки, – прошептала я, надеясь удержать его, хотя бы еще на минутку. – Ты играл ту мелодию, которая нам нравится.

Уилсон взглянул на меня. Наши лица были так близко, и казалось таким естественным наклониться к нему. Так просто… и невозможно. Наша неожиданная близость застала его врасплох, и он тут же отодвинулся.

– Это была та песня? – Он вдруг разулыбался.

– Да. Что это?

– Боб Дилан.

– Что?! – простонала я. – Я-то думала, что это Бетховен или кто-нибудь такой. Я безнадежна.

Уилсон стукнул меня смычком по макушке.

– Песня называется «Чтобы ты почувствовала мою любовь». Одна из моих любимых. Я ее немного приукрасил, но это целиком и полностью Дилан, точно не Моцарт. Слова чудесные. Послушай.

Уилсон сыграл снова, на этот раз со словами. У него был глубокий голос, такой же, как звук виолончели.

– Ну конечно, – кисло заметила я.

– Что такое? – Уилсон вздрогнул, а смычок замер.

– Ты умеешь петь. И голос прекрасный. Даже притвориться, что мне не нравится, не могу. Почему ты умеешь все? Так нечестно.

– Ты явно не видела, как я пытаюсь вырезать что-то изысканное и красивое из пня, – сухо отозвался Уилсон, возвращаясь к игре. Я попыталась тоже снова погрузиться в музыку, но мне так захотелось продолжить работу над своей скульптурой, даже руки зачесались.

– А ты не можешь заниматься в подвале? Так я могла бы слушать тебя и работать. Тогда я бы выразила музыку в дереве. Мы могли бы неплохо на этом заработать. Ты бы стал моей музой. Мужчины бывают музами?

Уилсон улыбнулся, но взгляд был рассеянным, будто он перестал видеть, вложив все силы в слух. Я тоже закрыла глаза, позволив волнам музыки унести меня в свое море. Несколько часов спустя, когда я проснулась, вокруг было тихо. Меня укрыли яблочно-зеленым покрывалом, которое еще и заботливо подоткнули по краям, а Уилсон с его волшебной виолончелью исчезли.

С самого переезда в Пемберли я стала ходить на работу пешком. Среди плюсов была экономия на бензине и физические упражнения, но ближе к девятому месяцу и при стоящей даже в середине октября жаре я уже была готова снова сесть за руль. Но не по понедельникам. В этот день Уилсон приходил ужинать в кафе. Я присоединялась к нему после конца смены, и мы всегда шли домой вдвоем.

Как-то мимоходом я упомянула, что раньше каждый понедельник я приносила ужин Мэнни и Грейси, так что теперь по понедельникам мне бывало немного тоскливо. И Уилсон начал приходить в кафе по понедельникам. Я старалась убедить себя не искать в его действиях чего-то большего. Он был очень милым, добрым и внимательным, и я повторяла себе, что он просто такой человек. Так что я ничего не спрашивала и не намекала на то, сколько времени он проводит со мной, чтобы не привлекать его внимания. Вдруг тогда все бы прекратилось.

Моя смена заканчивалась в семь, и в тот понедельник Уилсон зашел в кафе ровно в семь вечера. Он все еще был в брюках и светло-голубой рубашке с закатанными рукавами. Так он обычно ходил в школу. Бев подмигнула ему и махнула мне, иди, мол. Я села к нему за столик, тоже заказав себе сэндвич и лимонад, с облегчением повела затекшими плечами, пошевелила пальцами ног.

Бев лично принесла Уилсону его обычный заказ – сэндвич с помидором, жареным сыром и картошку фри, хотя Бев называла ее «чипс» на английский манер, чтобы Уилсон чувствовал себя как дома. Он поблагодарил ее и сказал, что все просто «обалденно». Она захихикала, прямо как Крисси на уроках истории. Я с трудом сдержалась от хохота.

– Думаю, Бев в тебя влюбилась. Знаю, ты к этому уже наверняка привык. У тебя уже есть фан-клуб в школе? «Я люблю Уилсона» или что-то типа того?

– Ха-ха. Я никогда не пользовался особой популярностью у девочек.

– Не будь дураком. Мэнни говорил только о тебе весь сентябрь.

– Мэнни – не девочка, – с улыбкой заметил Уилсон.

Я усмехнулась.

– Верно. Думаю, только я не бегала за тобой, высунув язык, как вся школа. Это было отвратительно. А теперь и Бев туда же. У нее на машине теперь есть наклейка: «Тащусь от британских попок».

Уилсон подавился едой от смеха и схватился за лимонад. Мне нравилось его смешить, даже если это было опасно для его здоровья.

Он откашлялся и покачал головой, отрицая свой успех у девушек.

– Я всегда был другим, какое у вас там слово есть… чудик? С учителями я ладил лучше, чем с одноклассниками. Ребенком был тощим, нескладным, носил очки и всегда знал ответы на уроке, а после урока оставался вытирать доски.

– А что, это дети делают? – недоверчиво переспросила я.

Уилсон закатил глаза и продолжил:

– Девушки меня вниманием не баловали, особенно похожие на тебя… так что ничего нового в твоем безразличии в том году не было. И меня это устраивало. Отношения вообще никогда не были для меня главным. Не пойми меня неправильно, я всегда обращал внимание на таких девушек, как ты, но обычно они мне не очень-то и нравились. В свою очередь они меня не замечали.

– Какие такие? Злобные стервы? – предположила я под видом шутки. Но это была не шутка. Его слова били больно, но «такие, как я», умели держать удар.

– Нет, Блу. – Он устало покачал головой. – Я не это имел в виду. Я говорил про красивых, сильных девушек, которые слишком быстро повзрослели, а таких, как я, прожевали и выплюнули бы.

– Ну да, как я и сказала. Злобные стервы. – Я оттолкнула тарелку и с шумом отхлебнула напиток, показывая, что разговор закончен, как и наша «уютная трапеза», и встала. Уилсон уставился на меня, и было видно, что я его разозлила. М-да, нехорошо. Медленно-медленно я растянула губы в зубастой насмешливой улыбке. Легкая беседа резко сменила курс. Он провел рукой по волосам и тоже отодвинул тарелку. Бросил пару банкнот на стол и встал, прошел мимо меня к кассе, будто показывая, что не хочет иметь со мной дела, расплатился за нас обоих и вышел. Я помахала Беверли на прощание, а она послала мне воздушный поцелуй.

– До завтра, Блу. Попрощайся за меня с Уилсоном.

Уилсон ждал меня снаружи, засунув руки в карманы и глядя на закат. Больше всего в пустыне я любила закаты. Небо над низкими холмами покрылось розово-пурпурной рябью, постепенно переходя в темное ночное небо. Лас-Вегас находился внизу в долине, а Боулдер-Сити – выше на юго-востоке, за грядой холмов, поэтому ничто не загораживало вид. Закаты всегда трогали меня, напоминая о Джимми, о времени, когда я не была такой жесткой, такой слишком быстро повзрослевшей. Уилсон ничего не сказал при моем появлении, и мы отправились домой в тишине. Из-за живота я могла только ковылять вразвалочку, но Уилсон подстроился под мой шаг, и мы пошли рядом.

– Зачем ты это делаешь? – в конце концов выдал Уилсон. Так и знала, что он накручивал себя все это время.

– Что делаю?

– Предполагаешь худшее. Приписываешь мне то, чего я не говорил, обзываешь себя. Зачем?

Я задумалась, размышляя, возможно ли вообще было объяснить Уилсону, каково это – быть «такой, как я».

– Я потеряла девственность в четырнадцать лет. Не важно, хотела я того или нет. Он был старше, и мне было приятно его внимание. Ему было девятнадцать, а я была легкой добычей. – Я пожала плечами. – С тех пор мне случалось довольно часто заниматься сексом. Кто-то скажет, что так ведут себя шлюхи, а то, что я извиняться за это не собираюсь, делает меня дрянью. Так что «злобная стерва» – это даже мягко, если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения. Я не горжусь подобным и пытаюсь измениться, но такова реальность, и мне не хочется подыскивать себе оправдания.

Уилсон остановился и уставился на меня.

– Четырнадцать лет?! Это же изнасилование несовершеннолетней!

– В каком-то смысле так и было.

– Ублюдок! – прошептал Уилсон потрясенно. – Черт побери, ушам своим не верю! – А потом крикнул: «Ублюдок!» – еще раз, в этот раз так громко, что прохожие остановились и обернулись в нашу сторону. Проезжающая мимо женщина нахмурилась, когда он закричал. Бедняжка, наверное, решила, что Уилсон кричит на нее.

– Дай угадаю, ему ничего за это не было? Нет? – Уилсон повернулся ко мне с таким выражением, будто злился именно на меня. На самом деле, конечно, нет, и я это знала. По правде сказать, его злость невероятно много для меня значила. Оказалось, что признание меня не расстроило, и впервые за все время при воспоминании у меня не сжалось сердце.

– Что ты имеешь в виду? Нет, конечно. Я сказала Шерил, она дала мне таблетки, и я… стала жить дальше.

– Чеееерт! – снова заорал Уилсон, с остервенением пиная камень. Он бормотал себе под нос и ругался, похоже, потеряв способность связно говорить, так что я просто шла рядом, давая ему время успокоиться. Через пару кварталов он взял меня за руку. Я никогда не ходила с мальчиком за руку. Рука Уилсона была больше моей, и он держал мою ладошку так, что я чувствовала себя хрупкой, оберегаемой. Это было бы даже эротично… не будь я на девятом месяце. Не расскажи я ему только что о своем омерзительном прошлом, я бы набросилась на него прямо сейчас. Взяла бы его мужественное лицо в ладони и поцеловала бы, и мы бы обнимались прямо тут, на тротуаре.

Я рассмеялась про себя и отбросила эту мысль. Уилсон бы наверняка убежал с криками куда-то в холмы, если бы я только попробовала… проявить интерес. Наши отношения были другими. И его чувства ко мне уж точно не такими. Да и мой выпирающий живот не дал бы нам даже обнять друг друга. Мы шли и шли, пока закат не сменился сумерками, утонув в темноте. Когда мы подошли к Пемберли, на улицах, мерцая, начали загораться фонари.

– Загадывай желание! – воскликнула я, дергая Уилсона за руку. – Быстрее! Пока не зажглись все фонари!

В Вегасе небо всегда с оранжевым оттенком. Звезд почти никогда не видно из-за неоновых ламп и бурлящей даже по ночам жизни. Так что я придумала свой вариант вместо падающих звезд. У меня были фонари.

Я крепко зажмурилась и сжала его руку, чтобы он сделал так же. Мысленно пробежалась по своему длинному списку желаний, некоторые из них я загадывала из раза в раз (богатство, слава, никогда больше не брить ноги), но были и новые. Я быстро распахнула глаза, проверить, успела ли, прежде чем зажегся последний фонарь. Он как раз загудел и тускло засветился.

– Ура! – Я толкнула Уилсона бедром. – Такие желания точно исполняются.

– Я не поспеваю за тобой, – тихо откликнулся он. – Ты как клубок. Только я думаю, что уже все о тебе знаю, размотал все ниточки, как ты рассказываешь то, что разрушает все мои представления о тебе. Понятия не имею, как ты выжила. Правда, ни малейшего. То, что ты все еще шутишь, загадываешь желания на фонари, это почти чудо. – Уилсон потянулся ко мне, будто собираясь коснуться, но в последнюю секунду опустил руку. – Помнишь, как-то после урока я спросил тебя, почему ты так злишься?

Я помнила. Тогда я вела себя просто ужасно. Я кивнула.

– Я тогда подумал, что разгадал тебя, что с тебя нужно сбить спесь. А потом я узнал, почему ты с таким трудом делала то задание о себе. И почувствовал себя полным придурком.

Я рассмеялась и легонько ткнула его свободной рукой.

– Так и было задумано. Заставить учителя тебя пожалеть. Оценки сразу становятся лучше.

Уилсон смерил меня взглядом сверху вниз, и было ясно, что он на это не купился. Он начал подниматься по лестнице и выпустил мою руку, чтобы достать ключи.

– Чтобы ты знала, Блу, я не считаю тебя «злобной стервой», – сказал он серьезно, и я чуть не рассмеялась: так непривычно было слышать от него такие слова. – Признаюсь, когда ты вошла в класс в тот первый день, я именно так и подумал. Но ты поразила меня. В тебе скрыто гораздо больше того, что видно на первый взгляд.

– Так можно сказать про большинство людей, Уилсон. К сожалению, чаще всего это не что-то хорошее. А что-то пугающее, мучительное. Сейчас ты уже знаешь так много пугающего и мучительного обо мне, что я все удивляюсь, как ты до сих пор не сбежал. Ты все обо мне понял правильно с самого начала. Только в одном ошибся. Такие, как я, замечаем таких, как ты. Просто считаем себя недостойными их.

Уилсон уронил ключи. Я застонала про себя. Ну что мне стоило промолчать? Он наклонился подобрать ключи, и с какой-то попытки все же открыл замок. Пропустил меня вперед и вошел следом, захлопывая за нами дверь. Как всегда джентльмен. Он остановился у входа в мою квартиру, пытаясь подобрать слова, и впервые я не стала его дразнить или пытаться шутить. Просто ждала, немного подавленная тем, что теперь он знал все мои самые страшные секреты и пытался привыкнуть.

Наконец он заговорил, устремив взгляд печальных глаз куда-то за мою спину, будто не желая встречаться со мной взглядом.

– Как бы я хотел, чтобы твоя жизнь была лучше… чтобы она была другой. Но другая жизнь сделала бы тебя другой Блу. – Теперь он смотрел прямо на меня. – И это было бы хуже всего.

Слегка улыбнувшись, он поднес мою руку к губам – настоящий мистер Дарси, во всем, – а потом повернулся и поднялся к себе в квартиру.

Той ночью я сидела в темноте, ждала, когда он начнет играть. Но струны не отозвались музыкой в моей душе. Интересно, он с Памелой? Той блондинкой с перламутровой кожей и идеальными зубами. Поэтому он не играет? Ну что ж, стоит быть благодарной, что вместо музыки по вентиляции не доносятся стоны и другие характерные звуки. От этой мысли я поморщилась, и тут ребенок толкнулся, заставив меня ловить воздух ртом. Я подняла рубашку, чтобы видеть живот. Он казался таким чужим… и холодным. И он зашевелился, поднимаясь и опадая, как волны в океане.

– Пока ничего нет, мой сладкий. Уилсон чего-то ждет. Я бы спела, но, честное слово, это хуже, чем совсем никакой музыки. – Живот снова скрутило, и я села поудобнее, пытаясь устроиться получше, стараясь ценить даже неудобство. Осталось немного. Время утекало сквозь пальцы вместе с этими мгновениями. Они превращались во «вчера», и эти «вчера» копились и копились. В конце концов и этот миг присоединится к остальным. Наступит последнее «завтра», мой ребенок родится. И я снова стану просто Блу.

День был тяжелый, и у меня закрывались глаза. Где-то на грани между сном и явью мне вспомнился Джимми, и я посмотрела тот кусочек жизни как сон, как запись на старой видеокассете.

– Джимми, а что, если нам найти новую маму? – Я забралась на дерево, подтянувшись за ветку, и ползла, пока не оказалась прямо над Джимми. Он гладил кусок сучковатого можжевельника, который почти очистил от коры.

– Зачем? – отозвался Джимми через несколько секунд.

– А ты разве никогда не хотел, чтобы у нас была мама? – спросила я, любуясь открывшимся видом. Мне также был виден необычный ракурс седеющей головы Джимми. Я уронила на него шишку, и та отскочила, не причинив вреда. Он даже не отмахнулся.

– У меня была мама, – проворчал он.

– А у меня – нет! А я хочу, чтобы была. – Еще две шишки попали в цель.

– Надень на Айкаса фартук. – Джимми подобрал шляпу и натянул на голову в ответ на шишечный обстрел.

– Айкас плохо пахнет, и он слюнявый. И у мам не может быть собачьего дыхания. – Я свесилась с ветки, держась одной ногой и рукой. Дотянувшись, я смахнула с Джимми шляпу. – Может, Бев может стать нашей новой мамой. Ты ей нравишься, я тоже, и она готовит очень вкусные сэндвичи с сыром. – Я надела шляпу Джимми и спрыгнула на землю, не обращая внимания на впившиеся в кожу иголки.

– Пожалуй, меня и так все устраивает, Блу.

– Да, похоже на то. – Я подобрала кусочек можжевельника, взяла молоток и долото и начала сдирать кору, повторяя равномерные движения отца.

– Может, мы могли бы усыновить кого-нибудь, – предложила я.

Долото Джимми вошло слишком глубоко в дерево, и он тихо выругался. Там было что-то про замерзший ад.

– Наверное, я стала бы хорошей мамой, – серьезно заметила я, принявшись перечислять свои достоинства: – Я бы уступила ей часть кровати. Научила бы ее ползать. Ходить я тоже умею, так что проблем не будет. Хотя тебе придется менять ей пеленки. Или мы могли бы научить ее ходить в туалет снаружи, как Айкас.

– Хм-м-м, – вздохнул Джимми, «выключая» мой голос из восприятия.

– Я была бы мамой, а ты – дедушкой. Хочешь быть дедушкой, Джимми?

Долото замерло, и он опустил руки. Посмотрел на меня серьезно, и я с удивлением обнаружила глубокие линии вокруг его рта, которых раньше не замечала. Джимми вроде как уже был похож на дедушку.

Сквозь вентиляцию до меня донеслась музыка, и я стряхнула сонное оцепенение, все еще ощущая этот то ли сон, то ли воспоминание в воздухе, как след от духов. У меня же были дедушка и бабушка где-то. У моей мамы же должна была быть хоть какая-то семья. А если нет, значит, была у папы. Они вообще знали про меня? Искали меня?

Я лежала в темноте, слушая, как Уилсон играет мелодии, чьи названия я теперь знала. Многие из них я узнавала уже с первых нот. Но я могла пройти мимо своего дедушки – даже мимо отца! – и не узнать его. Ребенок снова шевельнулся. Однажды он захочет знать, и не важно, как сильно его или ее будет любить семья. Однажды ей или ему просто необходимо будет узнать. Значит, мне придется это выяснить.

Глава девятнадцатая
План

В полицейском участке пахло так, как и должно пахнуть в полицейском участке. Официально. Кофе, одеколон, отбеливатель, провода… всем знакомо. Хотя пончиками не пахло. Наверное, полицейские с пончиками уже просто навязший в зубах стереотип. Еще больше ярлыков.

Я подошла к стойке, за которой стояла крупная женщина с суровым пучком на макушке и небольшими усиками. Она не вызывала желания тут же взять и рассказать ей все.

– Чем могу помочь? – Голос оказался полной противоположностью внешности. Он был добрым и нежным и напомнил мне об актрисе Бетти Уайт. Мне сразу же полегчало.

– Не знаю, можете ли вы мне помочь, но, наверное, можете подсказать. Я ищу полицейского по фамилии Боулс. Думаю, он вспомнит меня, если он тут. Это касается случая пропажи людей, над которым он работал около десяти лет назад.

– У нас есть детектив Боулс. Хотите, я проверю, здесь ли он сейчас?

«Боулс» было не таким и необычным именем, и я знала, что это мог оказаться не он, но все равно кивнула. Хоть что-то.

– Ваше имя, пожалуйста?

– Блу Экохок. – Все просто. Если детектив Боулс не узнает мое имя, значит, это не он нашел меня тогда.

Женщина, проглотившая Бетти Уайт, пропела что-то в микрофон, очевидно пытаясь отследить детектива Боулса. Я отвернулась, рассматривая обстановку. Здание выглядело не таким новым, как тот полицейский участок, куда они привезли меня в 2001 году. То было где-то в Лас-Вегасе, и все было новеньким, аж сверкало. Пахло краской и опилками, что тогда меня очень успокоило. Для меня запах опилок был, наверное, как аромат свежего домашнего печенья с шоколадом.

– Блу Экохок? – Я обернулась и увидела мускулистого мужчину среднего возраста. Его лицо было таким знакомым, и я с трудом сдержала порыв повернуться и убежать под стук бешено бьющегося сердца. Будут ли у меня неприятности из-за того, что я не сообщила раньше, что знала? А у Шерил? Но тут он улыбнулся, даже коротко рассмеявшись от удивления, и протянул руку для приветствия.

– Чтоб меня! Когда случилась та заварушка в средней школе в январе, я хотел связаться с тобой, поздороваться, сказать, как я гордился тобой, но подумал, что тебе тогда хватало внимания СМИ и остальных.

– А я так и подумала, что видела вас в тот день. Поэтому я тут. Решила, что вы теперь работаете в Боулдер-Сити, и знаю, прозвучит немного странно, но, возможно, сможете мне помочь. Я ничего не нарушила! – тут же добавила я, и он снова улыбнулся. Похоже, он был искренне рад меня видеть.

– Я знал, что в мире не может быть двух Блу Экохок, но, признаюсь, все еще представлял тебя десятилетней девочкой. – Он потрясенно оглядел мой выпирающий живот. – А ты, похоже, совсем скоро станешь мамой!

Неловко коснувшись живота рукой, я кивнула и пожала его руку, крепко встряхнув, прежде чем отпустить.

– Кэнди? – детектив Боулс обратился к любезной даме у стойки. – Переговорная «Д» свободна?

«Кэнди»?![5] Бедняжка. Ей нужно было бы сильное имя к такой верхней губе…

Кэнди улыбнулась и кивнула, не отрываясь от разговора с кем-то через наушники.

– Пойдем, нам туда. – Детектив Боулс двинулся в сторону. – Можно называть тебя Блу?

– Конечно. А мне как вас называть?

– Детектив… или Энди, тоже нормально.

Он провел меня в небольшую комнатку и отодвинул стул. Интересно, используют ли они эти помещения для допроса убийц или бандитов. Как странно: в центре планирования семьи я нервничала куда больше.

– Ну, рассказывай. Почему ты приехала ко мне сейчас, спустя столько времени? – Детектив Боулс скрестил руки с выступающими бицепсами на груди и отклонился на спинку стула.

– Тело моего отца нашли три года спустя после его исчезновения. Не знаю, известно ли вам об этом. Мне сообщил социальный работник, так что не представляю, как тогда обстояли дела у полиции, какие меры предпринимались. Думаю, что все было зафиксировано, и дело закрыли? – Надеюсь, я использовала правильную терминологию. Как и большинство людей, я смотрела детективные сериалы. Но попытка говорить с видом знающего человека только вызвала у меня чувство смущения и неловкости.

– На самом деле я знал. Я очень сочувствую твоей потере. – Детектив Боулс покачал головой, зная, что я не за этим пришла и история только начинается.

– Моя… тетя… – Голос сорвался. Она не была моей тетей, но мне нужно было говорить честно и не усложнять. Так что я немного поправилась. – Женщина, которая взяла меня, сказала мне тогда кое-что, что вряд ли знала полиция. Я не знала… понимаете… – Звучало как полнейшая бессмыслица.

Детектив Боулс просто ждал.

– Я не хочу, чтобы у нее были неприятности. Ей следовало бы все рассказать… но, думаю, у нее были свои причины.

– Тебе нужен адвокат? – мягко спросил детектив Боулс. Я недоуменно взглянула на него.

– Нет… не думаю. Я ничего не сделала. Тогда я была ребенком. Мне даже в голову не приходило пойти в полицию и рассказать об этом. И я надеюсь, что речь пойдет не о Шерил Шиверс или о ком-нибудь еще. Это касается меня. Я пытаюсь узнать, кем была моя мама.

– Если я верно помню, никто не знал, кто она, так?

Я кивнула.

– Но когда тело Джимми Экохока нашли, Шерил сказала мне, что он не был моим отцом.

Детектив Боулс выпрямился. Теперь я точно завладела его вниманием.

– Как она об этом узнала?

– Она рассказала мне, что Джимми остановился на ночь на стоянке в Рино. Сел за столик в кафе перекусить, а где-то через двадцать минут напротив него села девочка. Похоже, она спала на другой стороне большого стола, и он ее не заметил. Он предложил девочке картошку фри. Она не плакала, но была голодной и съела все, что он ей дал. И он остался сидеть там с ней, надеясь, что кто-нибудь за ней придет. – Я взглянула на детектива Боулса. Он смотрел на меня, вытаращив глаза, уже догадавшись.

– Нужно было знать Джимми. Он был не таким, как все. Жил не так, как другие, и реагировал тоже отнюдь не так, как остальные. Он был добрым, но также очень замкнутым и непритязательным. Могу представить, как он оглядывался по сторонам, пытаясь понять, что же делать с ребенком, но не произнес ни слова. Клянусь, он бы и в травмпункте с топором в голове промолчал бы.

Детектив Боулс кивнул, показывая, что он слушает.

Я замерла, пытаясь поймать воспоминание, притаившееся где-то в уголке сознания… такое расплывчатое. Помнила ли я это, или просто так часто представляла образ, что он заменил мне воспоминания?

– Так или иначе, вскоре за девочкой пришла женщина. Джимми думал, что ребенок потерялся и сам забрался на диван. Но из действий женщины он понял, что она специально уложила дочку туда и оставила ее спать, а сама играла на игровых автоматах.

Детектив Боулс покачал головой, не веря своим ушам.

– И это была ты.

– Да, – открыто призналась я. Потом я рассказала ему все, что говорила мне Шерил, о том, что, по мнению Джимми, моя мать пошла за ним к его трейлеру, о сломанной дверной ручке. О том, как он нашел меня следующим утром, как узнал и как не мог решить, что делать.

– Несколько дней спустя на стоянку приехала полиция, показали листовку с фотографией женщины, спрашивали про ребенка. Владелец стоянки, купивший несколько работ Джимми и в целом неплохо к нему относившийся, рассказал ему, что женщину нашли мертвой в местном отеле. Полиция приехала сюда, потому что на ней была футболка с логотипом стоянки. Тогда Джимми поехал дальше и взял меня с собой.

Когда я дошла до этого момента, детектив Боулс уже яростно записывал, глядя то на меня, то на бумагу.

– Вот и все. Моя мать оставила меня на стоянке в Рино. Ее нашли мертвой где-то рядом в мотеле несколько дней спустя. И я хотела спросить, можно ли, исходя из этих данных, узнать, кто она.

Детектив Боулс смотрел на меня, часто моргая, желваки на его скулах задвигались. Он не очень-то умел прятать эмоции.

– Ты знаешь, когда примерно это случилось?

– В августе. Я всегда думала, что мой день рождения – второго августа. Но как Джимми мог узнать об этом? Думаю, он просто отмечал мой день рождения в тот день, когда мама оставила меня. Конечно, уверенности у меня нет, но больше ничего в голову не приходит. По словам Шерил, она решила, что мне было около двух лет, когда это все произошло. Получается либо 1992-й, либо 1993 год. Это поможет?

– Конечно. Август 1992-го или 1993-го. Мотель. Пропавший ребенок. Футболка с логотипом стоянки. Может, что-то еще? Хоть что-нибудь?

– Она была совсем молоденькой… Может, даже моложе меня. – Эта мысль часто приходила мне в голову за последние несколько месяцев. – Индианка, как и Джимми. Думаю, это одна из причин, почему она оставила меня именно с ним. – Может, я обманывала себя. Но мне нужно было уцепиться хотя бы за соломинку.

– Мне нужно позвонить. Это дело точно не закрыли, потому что они так и не нашли тебя, верно? Полицейскому департаменту Рино придется поднять архивы, немного покопаться, что может занять несколько дней. Но мы узнаем, кто твоя мама, Блу.

– И узнаете, кто же я сама.

Детектив Боулс снова посмотрел на меня, а потом покачал головой, будто понимание его ошеломило.

– Конечно. Бедняжка. И узнаем, кто ты, тоже.

* * *

– Я еду в Рино.

– В Рино?

– Рино, штат Невада. – Уилсон все же был англичанином. Может, он не знал, где Рино. – Это в Неваде, но ближе к северу. Около восьми часов езды. Можно было бы на самолете, но срок уже слишком большой, не безопасно. Может, они меня и не пустят на борт.

– Почему Рино?

– Я была в полицейском участке в понедельник.

Уилсон широко распахнул глаза, но не пошевелился.

– И все им рассказала… про себя, про маму… про Джимми. – Мне вдруг захотелось плакать.

При разговоре с детективом Боулсом такого не было. Но он перезвонил мне сегодня, взволнованный. И у меня было предчувствие, что жизнь, которую я так старалась себе построить, разрушится снова.

– Детектив, с которым я говорила… он сказал, что тогда, в 1993 году, нашли тело женщины в мотеле в Рино. У нее, по всей видимости, был ребенок. Его так и не нашли. Пока с рассказом Шерил все сходится. Они хотят, чтобы я приехала в Рино, сдать образец ДНК, а они проверят, вдруг тот ребенок – я.

– Они могут это сказать? – Голос Уилсона звучал так же ошеломленно, как я себя чувствовала.

– Не сразу. Похоже, когда они поняли, что там должен был быть ребенок, они взяли образец ДНК у женщины, и он хранится в какой-то государственной базе.

– И когда они узнают?

– Через несколько месяцев. Это же не телевидение. Детектив Боулс сказал, что как-то ему пришлось ждать результатов целый год, но в моем случае не должно быть так долго, так как задание приоритетное.

Уилсон фыркнул:

– Что ж, чем быстрее ты приедешь и отдашь им образец, тем быстрее узнаешь, так?

– Ага. – Меня замутило.

– Я еду с тобой.

– Правда? – Меня это удивило и странным образом тронуло.

– Ты не можешь поехать одна. Уж точно не на таком сроке.

– У меня еще есть две недели.

Уилсон отмахнулся и выудил телефон, договорившись о замене на четверг и пятницу, а также о брони в отеле Рино всего за пару минут.

– А Тиффе ты сказала? – Он замер с телефоном в руке, глядя на меня. – Она ведь тоже захочет быть в курсе.

Я позвонила Тиффе, и, как оказалось, она не просто захотела быть в курсе, она захотела поехать с нами. Вообще-то, она была против поездки, но Уилсон покачал головой и забрал у меня телефон.

– Ей нужно поехать, Тифф. Необходимо.

Так что тогда Тиффа решила, что тоже едет.

Джек все равно собирался в Рино на медицинскую конференцию на выходные, и она как раз думала, не присоединиться ли к нему. А так она отправилась бы всего на пару дней раньше, чтобы поехать со мной. «Статус «мамы малыша» уже немножко поднадоел», – ворчала я про себя. Так долго я была сама по себе, что казалось странным говорить кому-то, когда я прихожу или ухожу. Хотя в душе я была очень тронута и рада ее заботе.

– Мы едем в путешествие! – С таким возгласом она ворвалась в мою квартиру два часа спустя с чемоданом в руках, в очках и в одной из тех широкополых пляжных шляп. Она будто собиралась провести день на яхте. Хихикнув, я позволила ей притянуть меня в объятия, поцеловать будущего ребенка и саму меня. Всегда считала, что англичане должны быть более сдержанными, не показывать чувства, в отличие от американцев. Похоже, на Тиффу это не распространялось.

– Мы едем на «Мерседесе»! Дарси, посмотри на мои ноги, я ни в жизнь не втиснусь на заднее сиденье «Субару»!

– Отлично. Но поведу я, и тебе все равно придется сидеть сзади, – мило согласился Уилсон.

– Так даже лучше! Я просто расслаблюсь, отдохну, может, почитаю или посплю.

Она ни строчки не прочитала. И не расслабилась. И уж точно не спала… Она болтала, смеялась и дразнила. А я узнала о Уилсоне кучу нового.

– Дарси рассказывал тебе, как он хотел последовать по стопам святого Патрика?

– Тиффа… ты можешь наконец уснуть, ну пожалуйста? – простонал Уилсон так, будто был одним из своих же учеников на уроке.

– Элис только что исполнилось восемнадцать, она окончила школу, мечтала об увлекательных каникулах. Я тогда даже дома не жила. Мне было двадцать два, я работала в маленькой галерее в Лондоне, но каждый год мы отдыхали всей семьей. Обычно ездили куда-то на пару недель, где тепло и солнечно и где папа мог немного расслабиться. Мы с Элис хотели на юг Франции, папа тоже. Но малыша Дарси будто муха укусила. Он хотел в Ирландию, где сыро, холодно и ужасно ветрено, как и в Манчестере в это время года. Почему? А потому, что смышленый парнишка прочитал книжку про святого Патрика. Мама, конечно, решила, что это чудесно, и вот мы все уже тащились через эти дурацкие холмы в хлюпающих ботинках, читая брошюры.

Я развеселилась, глядя на бедного Уилсона.

– Святой Патрик был потрясающим человеком. – С усмешкой он пожал плечами.

– Боже мой! Ну вот опять, – Тиффа театрально охнула.

– В четырнадцать лет его похитили, заковали в цепи и отвели на лодку, держали в рабстве в Ирландии, пока ему не исполнилось двадцать. Потом он смог пройти пешком через всю страну, сесть в лодку и добраться до Англии без всего, на нем была только одежда, и это само по себе чудо. Его семья была без ума от счастья. Это были состоятельные и образованные люди, и Патрик мог бы вести беззаботную жизнь. Но он не мог забыть Ирландию. Грезил о ней. Утверждал, что во сне Бог велел ему вернуться в Ирландию и служить ее жителям. И он отправился назад… и остался там на всю жизнь, служа людям! – Уилсон изумленно покачал головой, будто эта история все еще его трогала.

А я была уверена, что святой Патрик – просто ирландский лепрекон. Никогда не думала, что он – реальный человек. Или настоящий святой. В конце концов, это же просто праздник.

– И сколько же тебе было лет, когда ты узнал о святом Патрике? – поддразнила я.

– Двенадцать! Ему было всего двенадцать! – завопила Тиффа с заднего сиденья, рассмешив нас всех. – Да Дарси родился с галстуком-бабочкой и в подтяжках!

– Подтяжках? – обрадовалась я.

– Подтяжках, – сухо повторил Уилсон.

– Он всегда был помешан на чем-то. – Тиффа сдавленно хихикнула. – И поэтому, дорогая Блу, он так великолепен. И чудесен.

– Даже не пытайся теперь подлизываться, Тифф, – улыбнулся Уилсон, поймав ее взгляд в зеркале заднего вида.

– Хорошо, не буду. Блу, ты знаешь, что он собирался стать доктором?

– Да… знаю. – Я похлопала Уилсона по плечу.

– Он был не под это заточен. Он был бы совершенно несчастен. Отец видел, как талантлив Дарси, и решил, что он должен посвятить себя медицине, как и он, и его отец до него, и его отец. Но Дарси преуспевал в том, что с наукой связано не было, да, дорогой?

Уилсон вздохнул и покачал головой.

– Дарси всегда был по уши в книгах. Он говорил длиннющими словами, причем совершенно правильно. По крайней мере, мне так казалось. Он любил историю, литературу и поэзию.

– А ты слышала, как он цитирует Данте? – вклинилась я.

Уилсон быстро взглянул на меня.

– Как назывались те чудесные стихи, которые ты нам прочитал… про гарпий? – спросила я.

Уилсон фыркнул, но послушно процитировал упомянутые строки.

– Это ужасно! – пожаловалась Тиффа.

– Мне тоже так показалось, – рассмеялась я. – Но они не шли у меня из головы. В конце концов я вырезала «Женщину-птицу».

– Так вот что послужило вдохновением для «Женщины-птицы»? – спросил Уилсон с явным изумлением.

– Твои уроки истории так или иначе повлияли на мои скульптуры.

– Сколько? Сколько работ ты сделала после моих уроков истории?

– Считая «Арк»? – Я мысленно перечислила их. – Десять. Тиффа купила две из них, когда впервые пришла в кафе.

Они оба казались ошеломленными, и в машине несколько минут царила тишина, впервые с нашего отъезда. Я неловко поерзала, не понимая, что же эта тишина означает.

– Блу! – Надо было догадаться, что Тиффа первая обретет дар речи. – Блу, я должна увидеть их все. Мы устроим большую-пребольшую выставку всех этих работ. Будет восхитительно!

Я зарделась и опустила взгляд, чтобы не обрадоваться раньше времени тому, что может и не случиться.

– Некоторые купили в кафе, но с удовольствием покажу тебе остальные.

– Дарси теперь умрет счастливым, – добавила Тиффа через секунду. – Его уроки вдохновили на шедевр! – Она потянулась, перегнулась через сиденье и громко чмокнула Уилсона в щеку.

– Это правда. В этот раз Тиффа совершенно права. Самый лучший комплимент в моей жизни. – Уилсон улыбнулся мне. Внутри стало тепло-тепло, и ребенок пихнулся в ответ.

– Я видела! Ребенок толкается! – Тиффа все еще перевешивалась через переднее сиденье, а теперь положила руки мне на живот с искренним восторгом на лице. Ребенок перевернулся и толкнулся еще несколько раз, вызвав радостные вскрики.

Всю оставшуюся часть пути мы разговаривали, слушали музыку (я познакомила их с творчеством Уилли Нельсона), они по очереди вели машину и спали. А я все представляла маленького Дарси Уилсона, бредущего по ирландским холмам, ищущего давно (сотни лет назад!) умершего святого. Было легко вообразить, как этот мальчик потом поедет в Африку на два года или променяет работу в медицинской сфере на что-то не такое эффектное. Куда сложнее было представить, что такой мальчик, вдохновленный святым, обратит внимание на такую грешницу, как я.

Глава двадцатая
Буря

Процедура оказалась очень простой. Я встретилась с детективом Муди, который вел это дело больше восемнадцати лет назад. Это был лысый (добровольно или по необходимости – непонятно), уставшего вида человек. Ему недавно стукнуло сорок, но выглядел он так, будто уже прожил длинную жизнь. Он был в отличной форме, стройный и накачанный, одетый в брюки хаки, рубашку и с наплечной кобурой (которая для него, похоже, была частью одежды).

– Я пока не могу рассказать вам никаких подробностей. Пока нет. Вы же понимаете, что если вы – не ребенок этой женщины, мы не имеем права разглашать информацию. Ни ее имя, ни имя ребенка, ни подробности смерти, ничего… понимаете? – В голосе детектива Муди проскальзывали извиняющиеся нотки, но говорил он твердо. – Но если вы – та, о ком мы думаем, то, когда мы получим подтверждение экспертов о вашей ДНК, мы расскажем вам все, что знаем. Должен сказать, я ужасно надеюсь, что вы и есть та маленькая девочка. Столько лет это терзало меня, уж поверьте. Это был бы счастливый конец очень печальной истории. – Детектив Муди улыбнулся, искренне и серьезно глядя мне в глаза.

Меня отправили в лабораторию, где дали ватную палочку и велели засунуть ее за щеку и потереть. И все. Восемь часов в машине ради мазка из полости рта. Детектив Муди сказал, что поставит гриф «срочно», и рассчитывает получить результаты через три-четыре месяца.

– Все зависит от того, кто за этим стоит и чей тут интерес. Хотя есть дела высокой важности. А это дело здесь считается очень важным. Мы бы очень хотели увидеть, как все разрешится. И ради вас тоже.

Развязка. Искупление. Моя жизнь крутилась вокруг этих слов, то и дело напоминающих о себе. Теперь можно добавить в список новое слово, «Рино». Еще одна «р» в списке.

Мы остались там на ночь, Уилсон в одной комнате, мы с Тиффой в другой. Тиффа обняла меня, когда мы выходили из участка, и сидела очень близко даже за ужином, время от времени гладя меня по спине или похлопывая по руке, будто впервые она не могла найти слов. Никто из нас не мог. Это было похлеще фантастического рассказа, но последствия затрагивали не только меня, но и моего неродившегося ребенка, и женщину, которая хотела стать его мамой. И только когда мы уже лежали в кроватях в темноте, вымотанные тяжелым днем, слушая едва различимые за тяжелыми занавесями и прочными стенами звуки ночного Рино, я посмотрела страху в лицо. Он вцепился в меня когтями еще во время разговора с детективом Боулсом в понедельник, пытаясь вырваться наружу.

– Тиффа? – тихо окликнула я.

– М-м-м? – Голос звучал сонно, будто я поймала ее как раз перед сном.

– А что, если она была монстром… ужасным человеком?

– Что? – Теперь она точно проснулась, будто почувствовав мое смятение.

– Вдруг оно передается? Это может быть заложено в генах?

– Дорогая. Тебе придется меня извинить. Но я понятия не имею, о чем ты говоришь. – Тиффа села на постели и потянулась к выключателю.

– Нет! Пожалуйста, не включай. В темноте гораздо легче говорить, – попросила я, нуждаясь в этой спасительной тени между нами.

Тиффа опустила руку, но осталась сидеть. Я чувствовала ее взгляд, как она пытается привыкнуть к темноте, чтобы увидеть меня. Не пошевелившись, я так и лежала на боку, глядя в стену, устроив живот на упругом матрасе.

– Ты собираешься усыновить этого ребенка. Говоришь, что не важно, мальчик это или девочка. Что не важен его цвет кожи. И я тебе верю. Но что, если ребенок… потомок слабой, эгоистичной, злой женщины?

– Ты не такая.

Я задумалась.

– Я не говорю, что всегда такая. Но бываю и слабой, и эгоистичной. Не думаю, что злой… но и не хорошей тоже.

– Ты гораздо сильнее меня. И невероятно самоотверженная. Не думаю, что зло живет в таких людях, – тихонько откликнулась Тиффа. – Так просто не бывает.

– Но моя мать… то, что она сделала, это же ужасно.

– Оставила тебя с незнакомцем?

– Да. А ведь ее кровь течет и в венах моего малыша. Ты уверена, что хочешь рискнуть?

– Разумеется. Но я не думаю, что это такой уж риск, милая. У Джека диабет. Ты знала? Ничего, терпеть можно. И мне и в голову не приходило не заводить ребенка только потому, что ему может это передаться. А у меня были самые кошмарные кривые зубы. К счастью, брекеты сделали из меня очаровашку. – В голосе Тиффы слышался смех. – Но что, если бы их не существовало и моему ребенку достались бы от меня лошадиные зубы?

– Это все несравнимо, – возразила я. Она должна была понять. Тиффа плюхнулась на кровать рядом со мной и погладила меня по голове. Она станет потрясающей мамой. Мне так хотелось свернуться у нее на руках, чтобы меня успокоили и утешили. Но, конечно, я не шевельнулась. Так и лежала, неловко замерев, запрещая себе поддаваться ласкам. Она заговорила, все еще гладя меня.

– Мы не знаем, как жила твоя мама. Не знаем, что заставило ее так поступить. Но взгляни на себя. Ты замечательная! И мне этого достаточно. А что, если бы моя мама решила не усыновлять Дарси? Она никогда не виделась с его настоящими родителями. И ничего не знала о них, кроме имен. Но она любила Дарси, может, даже больше нас всех, ничего о нем не зная. Его отец даже мог быть серийным убийцей, а мы и понятия не имели бы.

– Уилсона усыновили? – От изумления я вскрикнула. Рука Тиффы замерла, как и мое сердце. Она легла рядом и снова успокаивающе коснулась моих волос.

– Да. А он разве не сказал тебе? Мама с папой несколько лет хотели еще одного ребенка, но не получалось. Они усыновили Дарси, когда ему было всего несколько дней от роду. Все было сделано через нашу церковь.

– Нет… он не говорил. – Голос сорвался, и мне пришлось откашляться, чтобы скрыть переполнявшие меня чувства.

– Он нашел своих родителей, когда ему исполнилось восемнадцать. Его мама тогда была совсем юной, как ты. А сейчас она замужем, у нее несколько детей. Она была рада увидеть его, узнать, что у него все хорошо. А его отец – полицейский в Белфасте. Они поладили. И время от времени созваниваются, насколько я помню. Дженни Вудроу и Берт Уитли, так их, кажется, зовут. Не помню девичью фамилию Дженни.

Мои мысли закрутились, как те цветные вертушки на палочке от сильного ветра. Который вот-вот превратится в ураган. Он меня предал. Уилсона усыновили. Усыновили! А он ничего не сказал. Ни слов ободрения, ни мудрого совета, когда мы с Тиффой рассказали о нашем плане его семье. Никаких тебе «усыновление – это прекрасно, взять хотя бы меня» или похожих фраз. Он просто промолчал, ничего не сказав.

А Тиффа, похоже, и не замечала зреющей внутри меня бури. Вот уже несколько минут она молчала, и совсем скоро ее дыхание изменилось, и я поняла, что она уснула. Бедра болели. Поясница просто отваливалась еще с утра, лодыжки распухли, и лежать было слишком неудобно. Я чувствовала себя слишком сердитой и слишком беременной, чтобы спать.

Развязка, Рино, разоблачение. Еще больше слов на букву «р». Да, вот это поездочка. Пора домой.

Джек прилетел в Рино в пятницу утром на медицинскую конференцию, и Тиффа осталась с ним, отправив нас вдвоем с Уилсоном в своем «Мерседесе». Они сами собирались лететь домой в воскресенье вечером, а значит, мы с моим торнадо внутри были заперты в ограниченном пространстве с Уилсоном на долгих восемь часов. Обвинения разозленными пчелами метались у меня в голове, угрожая вырваться и целым роем напасть на Уилсона. Тишина в машине была отнюдь не мирной, я злилась, коротко и резко отвечая на каждый вопрос, не глядя на него, не реагируя на шутки. Моя реакция явно привела его в замешательство, но чем предусмотрительнее и внимательнее он был, тем хуже и хуже вела себя я, пока наконец не зашла слишком далеко, и он съехал с будто бесконечного шоссе на стоянку. Припарковавшись, повернулся ко мне и взмахнул руками.

– Да что с тобой такое, Блу? Я что-то сделал? Тебе больно? Боже! Что случилось-то?

– Тебя усыновили! – воскликнула я и тут же разрыдалась. Слезы полились потоком, да и нос не отставал. Я схватилась за коробку с салфетками, но Уилсон успел раньше с его чертовым платком, вытирая мне щеки и успокаивая, а руки у него дрожали, как у старика.

– Тиффа не умеет держать язык за зубами.

– Она была уверена, что я знаю! Почему ты не сказал?

– А это бы помогло? – Промокая мне глаза, он пристально на меня смотрел, озабоченно нахмурившись.

Сердито оттолкнув его, я рывком распахнула дверь и выпихнула свое ставшее неловким тело из машины, злясь так, как никогда в жизни.

Спина горела, шея затекла, а сердце болело так, будто всю дорогу его тащило по асфальту за машиной. Пошатываясь, я добралась до дамской комнаты, нуждаясь в личном пространстве, да и в удобствах тоже. В конце концов, девятый месяц.

Вымыв руки, я старалась сдержать злые слезы, которые никак не хотели останавливаться. Прижала к лицу мокрую салфетку, стерла макияж. Да, жалкое зрелище. Даже нос распух. Посмотрела на лодыжки и едва сдержала жалобные причитания. А ведь я же всегда была такой привлекательной… и стройной. И я доверяла Уилсону. Слезы вновь брызнули из глаз, и я зарылась в салфетки, пытаясь унять рыдания.

– Вы в порядке, дорогуша? – спросил у меня из-за спины чей-то тонкий голосок. Старушка, едва достающая мне до плеча, смотрела на меня, поджав тонкие губы. Морщинки расходились от ее рта, как лапки многоножки. Седые волосы уложены в аккуратные завитки, а поверх повязан шарф, наверное, чтобы защитить прическу от разыгравшегося снаружи ветра. Похоже, я принесла бурю с собой.

– Ваш муж прислал меня проведать вас. Он очень волнуется.

Я не стала ее поправлять. Муж явно был мне необходим, в моем-то очевидном положении, да и не хотелось объяснять ей наши взаимоотношения. Выйдя за ней, я увидела Уилсона, разговаривающего с таким же невысоким старичком. Когда они увидели меня, он похлопал Уилсона по плечу и понимающе кивнул. Предложил руку старушке, и они пошли к своей машине, покачиваясь и держась друг за друга под разбушевавшимся ветром.

– Прости меня, Блу. – Уилсону пришлось повысить голос, чтобы перекричать ветер, ерошивший его темные кудри.

– Почему ты не сказал мне? Не понимаю! Всю ночь пыталась понять. И ни одного разумного объяснения не нашла. – Мои волосы тоже поднялись в воздух, как змеи горгоны Медузы, лезли в лицо, но возвращаться в машину я не собиралась. Пока он не ответит.

– Я не хотел, чтобы это повлияло на твое решение, – прокричал Уилсон сквозь ветер. – У меня была прекрасная жизнь. Замечательные родители. И они никогда не скрывали от меня правды. С самого детства я знал, что меня усыновили. Но не могу сказать, что мне было все равно, потому что не было! Я часто спрашивал себя, почему та женщина отказалась от меня и почему тот мужчина отказался от нас обоих.

Его слова отозвались болью внутри, и я обхватила себя руками, защищая будущего ребенка, закрывая его от Уилсона. Он моргнул, но продолжил, перекрикивая ветер:

– Я не хотел, чтобы мое к этому отношение изменило твое решение, можешь ты это понять или нет?

– Ты считаешь, что я не хочу этого ребенка? Что я отдаю его, потому что он мне не нужен?

Уилсон впился в меня взглядом, меняясь в лице, пытаясь найти слова, которые не так-то легко было произнести.

– Когда ты сообщила, что не оставишь ребенка себе, я думал, что ты совершаешь чудовищную ошибку. Но как я мог это сказать? Моя сестра была на седьмом небе от счастья. А ты казалась довольной принятым решением.

Ветер гудел все громче, небо потемнело. Уилсон потянулся ко мне, но я отступила, позволив буре завывать вокруг и тянуть меня назад. Идеальное дополнение к урагану в душе.

– Моя мама не отдала меня на удочерение. А должна была. Должна!

Уилсон встал поустойчивее и засунул руки в карманы.

– Она не любила меня достаточно сильно, чтобы отдать. И я не собираюсь разрушать жизнь своей малютки просто потому, что мне нужно кого-то любить.

Раскаты грома сотрясли небо, сверкнула молния, когда Уилсон снова потянулся ко мне. В этот раз я не успела отодвинуться, и он обхватил меня за плечи, потянув в сторону машины. Ливень обрушился с небес, как только мы захлопнули за собой двери, укрывшись в пасмурной серости и сухости салона. Дождь лил с такой силой, что, казалось, весь мир вокруг превратился в жидкость. «Мерседес» ожил, заурчав двигателем, ногам сразу стало теплее, сиденья тоже нагрелись. Но Уилсон не собирался никуда ехать. Мы еще не договорили.

– Я не собирался скрывать это, – произнес Уилсон, умоляюще глядя на меня своими серыми глазами. Я отвернулась, не желая ничего знать. Но он не собирался так просто сдаваться и коснулся моего подбородка, поворачивая к себе, требуя выслушать. – Да, я должен был сказать, но промолчал. Признание казалось неуместным, не ко времени. А потом стало слишком поздно. И, по правде сказать, мое усыновление в данной ситуации значения не имеет.

– Не имеет значения? Как ты можешь так говорить? – возмутилась я, вырываясь. Будто его мнение когда-то не имело значения. Он стал самым важным человеком в моей жизни. Искупление, развязка, разоблачение, теперь вот значимость. Я запустила руки в волосы.

– Я же блуждала вслепую, пытаясь разобраться. Через несколько дней родится мой ребенок, а ты считаешь, что твое собственное усыновление не имеет к этому отношения? Твое мнение могло бы изменить вообще все!

– Именно так. Но вместо этого ты сделала свои собственные выводы, сама приняла решение, и так и должно быть.

– Но ты сказал, что я совершила ошибку, – прошептала я, пытаясь не заплакать снова. Пыталась вернуть ту злость, что чувствовала раньше, но она осталась где-то между уборной и машиной и отказывалась возвращаться.

Уилсон подвинулся ко мне и взял мои руки в свои, повернувшись в мою сторону, насколько позволял руль.

– Блу, все то, что с нами происходит, стало для меня своего рода открытием.

Я постаралась выкинуть из головы мой список слов с преобладающим количеством «р».

– Как и любому человеку, мне нужно было знать, кто я. Мои родители поняли это, и, в отличие от твоей ситуации, в моей жизни не было секретов. Я все знал… кроме причины. Я так и не понял, почему моя биологическая мать приняла это решение. Всегда считал, что если бы меня по-настоящему любили, то не отдали бы никому. Но, глядя на тебя, на твои решения, думаю, я наконец понял, что ошибался.

Я не отводила взгляда от наших рук, от соприкасающихся пальцев. И не могла поднять на него глаза. Особенно когда он говорил настолько личные вещи, и так искренне, что смотреть было почти физически больно. Уилсон продолжил, несмотря на срывающийся от эмоций голос.

– Любить кого-то – значит ставить его потребности выше своих. Несмотря ни на что. Ты как-то дошла до этого сама. Будь я проклят, если знаю, как. Так что нет. Я не думаю, что ты совершаешь ошибку. А думаю, что ты – потрясающая девушка. И когда мы доберемся домой, я позвоню Дженни Вудроу. Она заслужила благодарность за то, что любила и отпустила меня, пусть я и поздно это понял.

Несколько мгновений мы молчали, давая эмоциям улечься, держась за руки, позволив теплому воздуху затуманить стекла машины.

– А что сказал тот старичок? – тихо спросила я.

– Он посоветовал не волноваться. Сказал: «Женщины плачут. Если она плачет из-за тебя, значит, все еще любит». – Уилсон постарался воспроизвести дрожащий старческий голос. Взглянул на меня и шутливо подмигнул. – И добавил, что волноваться буду, когда перестанешь.

Я не смогла выдавить ответную улыбку и быстро отвернулась. Это мне следовало волноваться. Не потому, что перестала плакать, а потому, что начала. Тот старичок все прекрасно понял.

Мы попробовали переждать ливень, но он так и не остановился. Выехали снова на дорогу, продираясь сквозь дождь и начавшийся снег еще три часа. В Боулдер-Сити снега почти никогда не бывало, но сейчас мы находились гораздо севернее Лас-Вегаса, а в Рино это было обычное дело. Хотя в октябре все же нет. Путешествие затягивалось, и мне становилось все тревожнее. Жаловаться и беспокоить Уилсона не хотелось, но спину и низ живота сводило судорогами с самой остановки. Может, это из-за стресса, или всех этих мыслей, не дающих ни минутки покоя, или же просто пришло время. На две недели раньше, но это даже преждевременными родами не считалось. Наоборот, полный срок. И меня не покидало подозрение, что начались схватки.

– Остановимся, как только увидим отель. Нам ехать часа три, а может, и больше при такой скорости, так что с меня хватит, – вздохнул Уилсон, прищурившись и пытаясь разглядеть дорожные знаки.

– Нужно ехать дальше, – возразила я, вцепившись в подлокотник от очередного спазма внизу живота.

– Почему? – Он не повернулся ко мне, сконцентрировавшись на дороге.

– Потому что мне бы очень не хотелось рожать в мотеле «Супер-8».

– Черт возьми! – Он дернулся в мою сторону с круглыми от ужаса глазами.

– Мне не больно. Почти нет. Просто неприятно. И так уже три часа. Просто езжай дальше, и все будет хорошо.

Следующие три часа оказались самыми длинными в моей жизни, да и Уилсона тоже. У него побелели губы, а когда мы наконец различили огни Вегаса, маслянисто растекшиеся по ветровому стеклу, точно радуга в кромешной тьме, он выглядел совершенно измученным. Я считала время между схватками, они стали равномернее, интервал сократился до пяти минут, и стало гораздо больнее. Сколько еще они будут продолжаться и что все это значит, я не представляла. Но мы оба слишком вымотались, чтобы ехать домой и ждать, пока не станет еще хуже. Добраться до больницы уже было подвигом. Где-то вода стояла по колено, а дождь все не утихал.

Мы заехали на парковку; я даже ремень безопасности не успела отстегнуть, а Уилсон уже открывал дверь с моей стороны. Вместе мы добрались до родильного отделения и выдохнули, совершенно без сил, но довольные, что справились. Картинки родов в машине и на шоссе не покидали нас все эти три бесконечных часа. Уверена, когда Уилсон сдал меня на руки бойкой блондинке, прямо-таки излучающей профессионализм, то вздохнул с облегчением. Она определила меня в палату, выдала больничную рубашку и пообещала вернуться через минуту.

Уилсон пошел к двери. Глядя, как он уходит, я почувствовала нарастающую панику. Страх придал мне храбрости.

– Ты останешься со мной? – выпалила я, чувствуя, как от стыда за эти слова загорелись щеки. Но я их сказала, и не жалела об этом. Он замер, взявшись за дверную ручку.

– Пожалуйста. – Не знаю, услышал ли он эту мольбу, но я закрыла глаза, чтобы не видеть его реакцию. Боялась, что он отшатнется, отведет взгляд, начнет подбирать отговорки.

Кровать просела, и, распахнув глаза, я увидела его, сидящим на краешке. Его брови слились в одну линию, в глазах плескалась тревога. Но он не дернулся, не отпрянул, не разорвал зрительный контакт.

– Ты уверена?

– Я не смогу одна… я бы не просила… но… у меня… больше никого нет. – Я закусила губу, заставляя себя остановиться, потому что уже готова была его умолять, забыв про всякий стыд. Выражение его лица смягчилось, беспокойство в глазах тоже постепенно исчезло.

– Тогда я останусь. – Он взял меня за руку и крепко сжал. Его ладонь была широкой и прохладной, на кончиках пальцев ощущались мозоли. Облегчение было настолько сильным, что я даже не смогла сразу ответить, боясь, что потеряю самообладание. Я благодарно уцепилась за него обеими рукам. Через несколько глубоких вздохов я прошептала слова благодарности, чувствуя очередной приближающийся спазм.

Глава двадцать первая
Бездна

Прикрепленная ко мне медсестра то приходила, то уходила. Уилсон всегда сидел у изголовья, щадя мои чувства. Он смотрел мне только в глаза, а медсестра проверяла и объявляла, что уже пять сантиметров, шесть, шесть с половиной. А потом все замерло.

– Хотите встать и немного походить? Иногда это помогает, – предложила медсестра где-то через час безрезультатных схваток, которые она замеряла по часам. Ходить мне не хотелось. Только спать. И чтобы ничего этого не было.

– Давай, Блу. Я тебе помогу. Обопрись на меня, – Уилсон помог мне сесть, и с помощью медсестры я натянула еще одну рубашку на спину, как платье, завязав веревочки спереди, чтобы не сверкать голой спиной и тем, что ниже. И мы ходили туда-обратно по коридорам, я в тапочках едва поспевала за его широким шагом. Когда было слишком больно и дрожащие ноги с трудом удерживали меня в вертикальном положении, Уилсон обнимал меня и притягивал к себе, устраивая мою голову у себя на груди, тихонько бормоча что-то успокаивающее, будто стоять вот так в обнимку было самым естественным в мире. И так оно и было. Я цеплялась за его предплечья, дрожа и едва сдерживая стоны, снова и снова шепча слова благодарности. Когда боль немного утихала, и я могла нормально дышать, мы снова отправлялись в путь по коридорам. Когда необходимость отвлечься от этих безостановочных волн боли стала уже невыносимой, я потеребила Уилсона.

– Расскажи мне что-нибудь. Можешь даже пересказать долгий, нудный и пыльный английский том.

– Ого! Том. Экохок, вы выучили новое слово? – Уилсон обхватил меня, когда я почти повисла на нем.

– Мне кажется, это вы меня ему научили, мистер Словарь. – Новый приступ боли прокатился по телу. Только не хныкать.

– «Повелитель мух» устроит?

– Меня устроит пуля в висок, – выдавила я, скрипя зубами от неожиданного приступа, ценя попытки Уилсона отвлечь меня, даже если его выбор литературы был ужасен.

Уилсон рассмеялся, и грудь затряслась под моей щекой.

– Так-так. Слишком реалистично и наводит тоску, да? Дай подумать… пыльные тома… «Айвенго»?

– Ай, Венго? Похоже на фильм для взрослых на русском, – устало съязвила я. Уилсон снова рассмеялся, но вышел скорее фыркающий звук. Сейчас он почти держал меня на весу и выглядел настолько же измотанным, насколько я себя чувствовала.

– Ну давай я тебе расскажу, – предложила я, когда боль немного отпустила и позволила мне отодвинуться от него. – Моя любимая история. Всегда просила Джимми рассказать ее.

– Хорошо. Но давай пойдем назад в комнату и посмотрим, помогли ли все эти прогулки.

– Это сказка про Ваупи…

– Про Вупи Голдберг?

– Очень смешно. Отлично. Обойдемся без индийских имен. Это история о Белом Ястребе, великом охотнике, и девушке с неба. Однажды Белый Ястреб охотился в лесу и обнаружил странный круг на одной полянке. Он спрятался за деревьями и ждал, не мог догадаться, что же оставило такие отметины.

– О! Теперь я знаю, откуда берутся круги на полях, – снова влез Уилсон.

– Эй! Шутить – моя привилегия. Не перебивай. Мне нужно рассказать легенду, пока я вообще могу говорить. – Я смерила его взглядом, и он закрыл рот на воображаемую молнию. – Вскоре Белый Ястреб увидел большую плетеную корзину, спускающуюся с неба. Из нее вышли двенадцать прекрасных девушек и начали танцевать на полянке. Белый Ястреб наблюдал за ними и заметил, что все девушки были красавицами, но младшенькая – милее всех, и он сразу влюбился в нее. Выбежал на полянку в попытке схватить ее, но девушки закричали и забрались обратно в корзину, которая быстро поднялась высоко в небо и исчезла в звездах. Так все повторялось три раза. Белый Ястреб не мог ни есть, ни спать. Он мог думать только о девушке со звезд, в которую влюбился без памяти. Наконец он придумал план. Он превратился в мышку. – Я дотянулась и закрыла Уилсону рот ладошкой, когда он попытался что-то сказать. – Да, он мог превращаться, суперсила такая, понятно? – Уилсон кивнул, но глаза его насмешливо сверкали. Мы добрались до моей палаты, и Уилсон помог мне сесть на кровать. И я сидела, держась за него, чувствуя, как мои внутренности сжимаются и сжимаются, пока слезы не потекли из глаз. Я попробовала говорить сквозь них, цепляясь за руки Уилсона, чувствуя, как давление внутри становится почти невыносимым.

– Он… ждал, – тяжело дышала я, говоря с рваными вздохами, – пока сестры со звезд… не спустились снова. Он знал… что они не… испугаются маленькой мышки.

– Конечно, нет. Женщины обожают мышей, – любезно подсказал Уилсон, и я рассмеялась, потом застонала и попыталась продолжить. Он пригладил мне волосы, откидывая пряди с лица, проводя рукой по всей длине, пока я вжималась в него, пряча лицо в рубашке, пытаясь спрятаться от боли, которая меня все равно найдет. Но он больше не прерывал меня, пока я говорила, судорожно вздыхая.

– Когда сестры выбрались из корзины и начали танцевать… Белый Ястреб начал подбираться все ближе и ближе… к самой младшей, пока он не оказался… совсем рядом. Потом он превратился… в человека и схватил ее. – Боль постепенно отступала, и я несколько раз глубоко вздохнула, разжимая стиснутые вокруг его запястий пальцы. Ох, какие большущие синяки у него будут. – Другие сестры закричали и прыгнули в корзину, которая быстро поднялась в небо, оставив младшую сестру на земле. Девушка со звезд плакала, но Белый Ястреб вытер ее слезы и пообещал, что будет любить и заботиться о ней. Он сказал, что жизнь на земле чудесная и что она будет с ним счастлива.

Я замолчала, когда в комнату быстрым шагом зашла медсестра и резко отдернула занавеску.

– Так, дорогая. Посмотрим, как у вас дела.

Пока меня укладывали на кровать, я не отрывала взгляда от Уилсона. Он сел на свой стул у изголовья и наклонился ко мне, не обращая внимания на медсестру и на неловкость из-за нашей вынужденной близости. Его лицо было всего в нескольких сантиметрах от моего, когда он взял меня за руку и посмотрел мне в глаза.

– Дело пошло. Сейчас около семи сантиметров. Посмотрим, можно ли найти анестезиолога, чтобы вам стало полегче…

Свет мигнул, и вдруг вместе с темнотой наступила полная тишина. Медсестра вполголоса выругалась.

Что-то тоненько зажужжало, лампы снова зажглись, и мы втроем одновременно выдохнули.

– У больницы есть генераторы. Даже не беспокойтесь, – медсестра старалась говорить непринужденно, но ее взгляд метнулся к двери, наверняка она думала о том, что же еще случится за ночь. – Должно быть, это из-за бури. – Она выскочила за дверь, пообещав скоро вернуться.

Мои мысли обратились к Тиффе, ждущей в аэропорту Рино, но я тут же их отогнала. Она приедет, она успеет. Рядом будет кто-то, кто возьмет моего ребенка на руки. Кто-то должен держать и укачивать его. Потому что я не смогу. От этой мысль кровь будто превратилась в лед, и ужас прокрался в сердце. Тиффа и Джек должны быть здесь, готовые подхватить малыша на руки и тут же унести.

Боль пронзила все тело, вытесняя мысли из головы, замещая собой другие печали, вроде мыслей о Тиффе и ребенке. Прошло двадцать минут. И еще двадцать. Медсестра так и не вернулась, анестезиолога тоже не было. Боль достигла пика. Волны превратились в цунами, грозящие разорвать меня пополам. Я корчилась в агонии и изо всех сил цеплялась за Уилсона, отчаянно мечтая о передышке.

– Скажи, что мне сделать. Что мне сделать, Блу? – настойчиво спрашивал Уилсон. Но я не могла говорить, мир сузился до точки света размером с булавочную головку, замкнутый круг боли и прощения, и вся энергия, вся сила воли сконцентрировалась на ней. Так что я просто покачала головой, крепко держась за его руку. Уилсон выругался и рывком поднялся со своего места, с грохотом уронив стул. Отцепил мои пальцы и повернулся к двери, оставив меня скулить от ужаса. А потом я услышала его голос, громко требующий немедленно оказать медицинскую помощь в очень, очень грубых выражениях. Я почувствовала гордость за него и так растрогалась, что едва не рассмеялась, но смех застрял в горле, и вместо него вырвался крик. Тело затряслось, давление в низу живота выросло так, что уже не было сил сопротивляться. Мне надо было освободиться, и тело среагировало машинально. Из груди вырвался еще один крик. В ту же секунду дверь распахнулась, и в палату влетел растрепанный Уилсон вместе с перепуганной медсестрой.

– Доктор уже идет! Уже идет! – пролепетала она. У нее глаза полезли на лоб, когда она встала между моими раздвинутыми ногами. – Не тужьтесь!

Уилсон тут же был рядом, и я снова повернулась к нему, уже не в силах остановить толчки, которые должны были помочь ребенку выйти. Дверь снова с грохотом захлопнулась за медсестрой, которая выскочила наружу и закричала кому-то, зовя в палату. И тут же меня обступила целая толпа: еще одна медсестра, доктор и кто-то еще маячил за детской кроватью на колесиках.

– Блу? – позвал доктор будто издалека, и я с усилием перевела взгляд на его лицо. Карие глаза поймали мой взгляд. – Вот теперь толкай, Блу. Еще немного, и твой ребенок будет с тобой.

Мой ребенок? Ребенок Тиффы. Я покачала головой. Тиффа так и не приехала. Я снова начала тужиться, несмотря на боль. И еще. И еще. Не знаю, сколько это продолжалось, я могла только молиться, чтобы все закончилось поскорее. Боль и изнеможение затуманили мысли, и я сбилась со счета.

– Еще немного, Блу, – настаивал доктор. Но я слишком устала. И уже не думала, что справлюсь. Было слишком больно. Мне хотелось просто уплыть куда-то далеко-далеко.

– Не могу, – прохрипела я. Это невозможно. У меня не получится.

– Ты самая храбрая девушка из всех, кого я знаю, – прошептал Уилсон мне на ухо. Он обхватил мое лицо ладонями. – Я тебе когда-нибудь говорил, какая ты красавица? Ты почти справилась. Я помогу тебе. Держись за меня. Все будет хорошо.

– Уилсон?

– Да?

– Если я увижу его… не знаю, смогу ли потом отпустить. Вдруг если я возьму его на руки, то не смогу отдать. – Слезы катились по щекам, и у меня уже не осталось сил их сдерживать.

Уилсон обнял меня, но агония внутри только нарастала.

– Давай же, Блу! – настойчиво требовал доктор. – Ну же! Еще разок!

И у меня получилось. Не знаю как, но получилось. На последней отчаянной попытке, на последнем толчке я почувствовала, как ребенка высвобождают. Уилсон опустил руки, поднимаясь на ноги, и комната наполнилась радостными восклицаниями. Девочка. Она была там, размахивала ручками, черные волосы прилипли к ее крошечной головке, а глаза были широко распахнуты. Малышка гневно завопила. Что ж, это был воинственный клич, достойный битвы, которую мы выиграли. И я потянулась к ней. В эту секунду она была моей. Медсестра уложила ее мне на грудь, и это я держала ее на руках в первые минуты ее жизни. Мир вокруг меня исчез. Время остановилось, и я впитывала в себя ощущение, каково это – держать дочку на руках. Глядя на нее, я чувствовала себя сразу всемогущей и очень слабой. Она моргнула, глядя на меня затуманенным взглядом из-под распухших век. Ее ротик двигался, выдавая печальные звуки, от которых у меня сердце разрывалось. Ужас поднялся во мне, ослепляя, и на краткий миг я всерьез раздумывала выбежать из комнаты, промчаться по длинным коридорам на улицу, прямо в бурю вместе с ребенком, сбежав от данного обещания. Я любила ее. Всем сердцем, безумно. Я покрутила головой в поисках Уилсона, чуть не теряя рассудок от всей суматохи. От поступающего ужаса меня мутило. Он стоял всего в нескольких шагах от меня, руки в карманах, лицо осунувшееся, волосы лезут в глаза. Наши глаза встретились, и я поняла, что он плачет. А потом медсестра забрала и унесла мою дочку, просто взяла и унесла, и этот миг был потерян. Время вернулось к своему привычному бегу, не обращая внимания на мое отчаяние. Я упала на подушки, будто оглушенная, оставив всех вокруг бегать и суетиться без меня.

Всего за десять минут комната опустела, и я осталась одна, все следы тяжелых родов собрали и быстренько увезли. Уилсон вышел в коридор позвонить Тиффе, медсестры забрали малышку куда-то, чтобы измерить и искупать, доктор аккуратно закончил работу, снял перчатки и поздравил меня, сказал, что я хорошо постаралась. И я лежала, обессиленная, ненужная, как вчерашние новости. Все закончилось.

Меня перевели в палату для выздоравливающих, помогли принять душ и бесцеремонно уложили назад в кровать. Даже не спросили, хочу ли я увидеть своего ребенка. Уилсон был рядом какое-то время, но когда убедился, что я в надежных руках, решил съездить домой, принять душ и переодеться. Дождь наконец закончился. Предупреждения о наводнении были сняты, но нижний этаж больницы пришлось перевести, так как их все же затопило, поэтому весь персонал стоял на ушах. Медсестры многословно извинялись, что оставили меня одну во время родов. Персонал и так был вымотан непогодой, а уж наводнение в самой больнице чуть их не доконало.

Джек с Тиффой застряли в Рино. Лас-Вегас буря затопила, а Рино засыпало снегом, штормовой фронт растянулся на весь штат. Аэропорт Рино закрыли и отменили вылеты до самого утра из-за непрекращающегося снегопада. Мне удалось немного поесть, и я уже засыпала, когда Уилсон вернулся. Свет в моей палате выключили, но видно было и без него. Из окон открывался «чудесный вид» на парковку, и желто-оранжевый свет фонарей бликами проникал в комнату. Уилсон попытался незаметно сесть в кресло в уголке, но дерево скрипнуло, и он тихо выругался.

– Ты не обязан был возвращаться. – Голос звучал хрипло и грубовато, неузнаваемо, будто я кричала несколько часов подряд.

Уилсон опустился в скрипучее кресло-качалку и наклонился вперед, поставив локти на колени и устроив подбородок на сложенных руках. Я уже видела его в такой позе, но от нахлынувшей нежности у меня перехватило дыхание.

– Тебе больно? – тихо спросил он, услышав звук.

– Нет, – прошептала я в ответ. Это было неправдой, но объяснять оказалось слишком сложно.

– Я тебя разбудил?

– Нет, – повторила я. Тишина усиливала звуки в комнате и за стеной. Что-то ехало по коридору, скрипя колесами, кто-то шаркал ногами по линолеуму. Медсестра зашла в комнату напротив, жизнерадостно спросив: «Как мы тут поживаем?» И я поймала себя на том, что пытаюсь различить среди звуков один тот самый. Изо всех сил прислушиваюсь, не раздастся ли детский плач. Мысленно я уже была в палате, где лежал ребенок, о котором никто не спросил.

– Ты держал ее на руках? – вдруг спросила я. Уилсон выпрямился в кресле, пытаясь рассмотреть мое лицо в сумраке комнаты.

– Нет, – в свою очередь, ответил он. Опять тишина.

– Уилсон, она же совсем одна.

Он не стал возражать, что Тиффа уже едет или что за моей малышкой приглядывают врачи и сейчас она наверняка уже спит. Вместо этого он встал и подошел к моей кровати. Свернувшись калачиком, я лежала лицом к нему, и он опустился на корточки, чтобы оказаться со мной на одном уровне. Мы молча разглядывали друг друга. А потом он кончиками пальцев нежно коснулся моей щеки. Такой простой жест, но он стал последней каплей. Я разрыдалась, уткнувшись в подушку, чтобы не видеть эти потемневшие глаза, светящиеся пониманием. Но тут я почувствовала, как он ложится на узкую кровать и притягивает меня к себе. Он ничего не говорил, только время от времени гладил меня по голове или укачивал, позволив моему горю вылиться слезами.

Один раз заглянула медсестра, но тут же вышла. Уилсон даже не попытался встать или вернуться в свое кресло в уголке.

– Ты так и не закончила ту сказку, – пробормотал он позже.

– Какую?

– Про охотника и девушку со звезд. Они жили долго и счастливо?

– Вот ты о чем, – уже почти засыпая, вспомнила я. – Нет… не совсем. Она осталась с ним, и у них родился ребенок. Они были счастливы, но девушка скучала по звездам. – Я остановилась, борясь с сонным оцепенением. Но продолжила, говоря все тише и тише. – Она хотела повидаться с семьей. Сплела большую корзину и собрала подарки для родных, диковинки с земли, которые на звездах не найдешь. Она поместила корзину в волшебный круг, положила туда подарки и своего сына и сама забралась в корзину. Потом она спела песню, которая поднимала корзину в небо. Белый Ястреб услышал песню и выбежал на полянку, но опоздал. Его жена и ребенок исчезли. – Я почувствовала, как сон уносит меня из реальности, мысли путались от изнеможения, мешая говорить. Не знаю, приснилось мне или нет, но голос Уилсона тоже сонно прошептал:

– Дурацкая сказка.

Я улыбнулась, но ответить уже не смогла.

Глава двадцать вторая
Серость

Тиффа и Джек добрались до больницы около пяти утра. Уилсон в какой-то момент перебрался в кресло, пока я спала, и поговорил с ними по телефону. Они позвонили, когда уже были у входа, и он пошел их встречать. Заглянувшая медсестра проверила мое состояние и померила давление. Мне не терпелось поехать домой, так что я уже оделась и ждала только, пока меня отпустят, когда услышала легкий стук. Тиффа просунула голову в дверь и окликнула меня.

– Блу, к тебе можно?

Я кивнула, и они с Джеком вошли в палату, держась за руки. Тиффа зачесала свои кудряшки назад, но все равно ухитрялась выглядеть элегантно и собранно. А Джек, наоборот, измученно. Они прождали в аэропорту почти всю ночь и утро, пока полеты не возобновили. Но они оба широко улыбались, а Тиффа даже легонько дрожала. Без предупреждения она тут же оказалась рядом и уже обнимала меня, моментально разрыдавшись. Джек обнял нас обеих и тоже зашмыгал носом. В груди защемило, а в горле встал комок, мешая дышать. Я сидела настолько неподвижно, насколько могла, будто одно движение – и мой самоконтроль исчезнет. Мысленно повторяла алфавит задом наперед, глядя за спины Тиффы и Джека. Уилсон стоял у дверей. Я посмотрела на него, но тут же отвела взгляд. Попытки отвлечься не помешали услышать искренние благодарности Тиффы.

– Она прекрасна, Блу. Просто потрясающая. И так похожа на тебя… и это так здорово, – прошептала Тиффа, всхлипывая. – Спасибо тебе, Блу.

Мне пришлось отодвинуться. Ради собственного спасения. Они отпустили меня, но Тиффа взяла меня за руки. Похоже, льющихся по щекам слез она даже не замечала. Надо же, как можно спокойно плакать, без стеснения или смущения.

– Мы хотим назвать ее Мелоди. Так звали маму Джека, и мне всегда нравилось это имя. – Тиффа взглянула на мужа, который ободряюще ей кивнул. – А второе имя будет Блу, если, конечно, ты не возражаешь.

Мелоди Блу. Красивое имя. Я едва заметно кивнула, не доверяя голосу. Потом кивнула снова, уже заметнее, и постаралась улыбнуться. Тиффа снова притянула меня к себе и стиснула в объятиях.

– Ты подарила мне то, чего я никогда бы не попросила у тебя. Обещаю, я буду самой лучшей мамой. Не идеальной, конечно. Но я буду любить ее всем сердцем, и это у меня точно получится. Когда она подрастет, я все ей о тебе расскажу. Какая ты храбрая, и как ты ее любишь.

У меня вырвался стон, и я беспомощно вздрогнула, не в силах больше сдерживать лавину горя, копившуюся внутри. Я захлебывалась рыданиями, потеряв дар речи. Джек снова обнял нас, и мы стояли, поддерживая друг друга, а горе и благодарность сплетались в невидимые нити между нами. Впервые я обратилась с молитвой. С молитвой к Великому Духу, в которого верил Джимми. С молитвой к Богу, который создал жизнь и позволил мне, в свою очередь, дать жизнь другому существу. С молитвой за дитя, которое никогда не назовет меня мамой, и за женщину, которую назовет. Я просила, чтобы он забрал мою боль, а если не сможет, то пусть заберет любовь. Потому что боль и любовь смешались воедино так, что уже не разделить. Может, если бы не любовь, то было бы не так больно. Я почувствовала, как Уилсон поднимает меня на руки, подхватив в тот момент, когда Тиффа и Джек наконец меня отпустили.

Когда меня выписали, Уилсон отвез меня домой, помог устроиться в кровати и остался со мной еще на одну ночь. Он ни разу не пожаловался, не говорил банальностей и слов сочувствия. Он просто был рядом, когда был мне так нужен. И я рассчитывала на его поддержку даже больше, чем могла себе позволить. Я не давала себе об этом думать или сомневаться. И с благодарностью приняла его заботу, запретив себе заниматься самокопанием.

Чем больше проходило времени, тем больше отдалялся Уилсон, и мы вскоре вернулись к тем отношениям, что были до рождения Мелоди. Я почти сразу вышла на работу в кафе, вернулась к резьбе по дереву. Но двигаться дальше было не так-то просто. После рождения Мелоди я перевязала грудь, как мне показали в больнице, но было все равно больно, молоко сочилось, и я просыпалась на мокрых простынях, в прилипшей ночной рубашке. Принимать душ тоже было ощущением не из приятных, тело казалось чужим, и я не могла даже видеть себя в зеркале. Этот живот, который с каждым днем становился все более плоским, увеличившуюся грудь, к которой должен был прижиматься детский ротик, и пустые руки, которые уже никого не обнимут. Бывало, что я забывалась и по привычке гладила живот, тут же вспоминая, что оставшаяся выпуклость – уже не ребенок. Но я активно двигалась, да и молодость брала свое, так что физическая форма быстро восстановилась. И едва заметные растяжки на коже вскоре остались единственным напоминанием. Они казались мне прекрасными. Драгоценными.

Точно так же я не хотела вырезать и шлифовать изъяны в стволе можжевельника, над которым работала. Трещины в древесине были как отметины на моей коже, и я поймала себя на том, что без конца вожу по ним пальцем, будто убрать их значило бы хотеть забыть. В конце концов я их углубила, превратив линии и трещинки в извилистые ущелья и мрачные впадины, а красиво изогнутые ветви в скрюченные, будто стиснутые в кулаки руки.

Уилсон пришел ко мне в подвал как-то вечером, когда я работала над скульптурой, нашел перевернутое ведро и сел, молча наблюдая за мной.

– Как ты ее назовешь? – спросил он спустя какое-то время.

Я пожала плечами. До этого было еще далеко.

– А ты как думаешь, какое имя ей подойдет? – Только сейчас я подняла на него взгляд.

Он взглянул на меня в ответ, и я тут же отвернулась, заметив в его серых, как дождь, глазах печаль и сочувствие.

– «Потеря», – прошептал он, но я притворилась, что не слышу. Он провел еще час со мной, наблюдая за моей работой. Как он ушел, я не слышала.

* * *

Жизнь постепенно возвращалась в привычное русло, и никогда прежде она не была такой обычной. Я работала, вырезала, ела, спала. Тиффа часто звонила и рассказывала про малышку, только если я сама спрашивала. Она говорила точно и по делу, милосердно не углублялась в детали. С каждым звонком я могла слушать немного дольше, хотя в первый раз, услышав плач Мелоди, тут же положила трубку. Ту ночь я провела без сна, уверенная, что сердце мое теперь точно разбито и, сколько бы времени ни прошло, сколько бы слез я ни пролила, боль не утихнет.

Но время и слезы оказались лучшим лекарством, чем я думала. Всю жизнь я отказывала себе в открытом проявлении горя, удерживая его внутри, будто должна была любой ценой избегать подобной слабости. Джимми был всегда так сдержан, и я следовала его примеру. Может, все дело в гормонах, или в биологических рефлексах, или в том, что я попросила малознакомого мне Бога избавить меня от боли. Но после рождения Мелоди я обнаружила, что теперь могу плакать. И это помогало. Лечило, облегчало боль, позволяло отпустить, жить с неугасающей любовью, несмотря на потерю. Недели становились месяцами, и я все реже плакала и чаще улыбалась. И все чаще мне было спокойно на душе.

Но как только спокойствие и принятие стали моими частыми спутниками, Уилсон начал отдаляться. Сначала я была почти благодарна за это, потому что мое общество вряд ли можно было назвать приятным. Но когда я начала приходить в себя, мне стало не хватать моего друга, а его все чаще не было рядом. Не потому ли, спрашивала я себя, что он считал свой долг выполненным. Вдруг это все было только ради рождения Мелоди?

Незадолго до Рождества я отпросилась с работы на пару дней и отправилась в настоящую экспедицию по поиску подходящих заготовок для работы. Сначала это была Аризона, потом краешек Южной Юты и кружным путем назад в Вегас, с целым багажником можжевельника, красного дерева и мескита, которых мне должно было хватить не на один месяц, тем более что вырезала я обычно по воскресеньям. Из-за тех дождей и наводнений древесину смыло вниз, засыпав долины и склоны, что сильно упростило поиски. К моему огорчению, слишком тяжелые куски пришлось оставить. Хоть я и овладела в совершенстве искусством использования рычагов, блоков и пандусов, для поднятия некоторых бревен сил одной женщины с инструментами не хватало. Планируя поездку, я надеялась убедить Уилсона поехать со мной. На рождественских каникулах у него должно было найтись немного свободного времени. Но он так явно избегал меня, что я решила не докучать.

И когда я подъехала к дому в понедельник вечером, жутко грязная и уставшая, вся в синяках и щепках, в разорванной одежде и с ноющими пальцами на ноге (подарок от вывернувшегося из рук бревна), настроения общаться с Памелой и Уилсоном не было никакого. К несчастью, они как раз приехали, когда я пыталась разгрузить пикап у входа в подвал. На Памеле была короткая белая юбка с таким же топом и теннисные туфли, волосы собраны в дерзкий хвостик. Она дрожала снаружи, пока Уилсон, запрыгнув в багажник, помогал мне вытаскивать бревна. Памела приплясывала на месте минуты две, подпрыгивая и переступая с ноги на ногу.

– Дарси, я жутко замерзла. Пойдем внутрь? – пожаловалась она, тут же улыбнувшись Уилсону, когда он на нее посмотрел.

– Иди, Пэм. Тут слишком холодно. Я только помогу Блу занести все это в подвал.

Памела слегка нахмурилась, с сомнением разглядывая меня. Она явно не хотела оставлять Уилсона. Женскую интуицию не проведешь. Что-то между Уилсоном и мной было. И она это знала. Я просто пожала плечами: уж это не мои проблемы.

– Правда, Пэмми. Иди в квартиру. Буду через минуту. Нечего тебе на холоде стоять, – настойчиво повторил Уилсон.

Вообще-то было не очень холодно, хотя в декабре пустыня бывает и промерзает. Но если бы я вместо джинсов, рабочих перчаток и фланелевой рубашки была в коротеньком теннисном комплекте, мне бы тоже было холодно. Не знаю, чего Памела волновалась. Моя прическа напоминала гнездо, и, судя по ощущениям, из нее еще и пара веточек торчали. Нос покраснел, щеки поцарапаны, да мне вслед ни один мужчина не обернулся бы, включая Уилсона. Должно быть, Памела пришла к тому же выводу, потому что взбежала вверх по лестнице, успев бросить на меня долгий взгляд. Сказала, что немного посмотрит «телик».

– Пэмми? – передразнила я, перекатывая полутораметровый ствол, который спустила вниз по самодельному пандусу.

– Когда мы были детьми, все звали ее Пэмми. Иногда вырывается.

Я презрительно фыркнула, не найдясь с ответом.

– Блу, почему ты уехала, никому не сказав? – окликнул меня Уилсон через плечо, спускаясь по пандусу с охапкой можжевельника. Он прошел ко входу в подвал и исчез из виду, так что я решила, что ответ ему не так и нужен или что он все равно на него не рассчитывал. Но, быстро поднявшись наверх, он продолжил, будто никуда и не уходил:

– До вчерашнего утра я даже не знал, что ты уехала. Уже начал волноваться.

– Почему никому не сказав. Я просто не сказала тебе, – отрезала я. – Этот последний, но он жутко тяжелый. Можешь поднять другой конец? – указала я, меняя тему. Оправдываться не хотелось. Это он не обращал на меня внимания, а не наоборот.

Уилсон взялся за две тяжелые переплетенные ветви, которые я пыталась поднять. Две ветки выросли из двух разных деревьев, которые росли рядом, пошли внахлест и переплелись, веточки помельче тоже сплелись и запутались. Часть одного дерева была повреждена и надломилась у самого основания. Если бы она не была намертво сплетена с другой веткой, так бы и упала. Мне пришлось забираться на оба дерева по очереди и высвобождать каждую ветку, отпиливая ту, которая не сломалась, и отрезая остро торчащий конец у другой. В результате я поцарапала щеку и порвала джинсы, но оно того стоило.

Образ слитых воедино ветвей что-то задел в душе, наводя на мысли о чем-то очень близком каждому человеку: необходимость касаться, быть с кем-то вместе. И я уже знала, как будет выглядеть готовая скульптура. Как только я увидела их, мне до боли хотелось чего-то, в чем я себе отказывала с самого расставания с Мейсоном год назад. Но мне уже не хотелось возвращаться в то время, когда я утоляла жажду эмоциональной близости физической. Так что теперь, оставшись наедине со своим желанием, я уже не знала, что с ним делать.

Мы с Уилсоном спустились по ступенькам, пошатываясь, глядя друг на друга сквозь торчащие ветки и шипастую кору. Я первой аккуратно опустила свой конец на пол возле рабочего места, и он последовал примеру, а потом отступил и вытер руки о белые теннисные шорты. На голубой футболке виднелась камедь, на шортах остались грязные пятна. Интересно, Памела попросит его переодеться? Мысль оставила привкус горечи, и я схватила молоток и долото. Не хотелось терять ни минуты, снять кору, обрезать ветки и листья сейчас же. Может, получится отвлечься за работой, направив жажду и желание на что-то созидательное, красивое, что не вызовет чувства опустошения в конце.

– Можно мне бросить пикап там, где он стоит? – спросила я, набрасываясь на кору, не отрывая взгляда от работы.

– Ключи внутри?

Я похлопала по карманам и разочарованно фыркнула.

– Ага. Внутри. Забудь. Я его переставлю и закрою.

– Я сам. Знакомый взгляд. Блу в своей стихии, – с кислой миной ответил Уилсон, поворачиваясь и выходя.

Несколько часов подряд я лихорадочно отрывала, отрезала, шлифовала и подчищала, пока обнимающие друг друга ветки на бетонном полу не оказались идеально чистыми. Когда я отступила, чтобы передохнуть, руки саднило, а спина едва разгибалась. Было жарко, и в какой-то момент я стянула теплую рубашку, упарившись от труда и тепла небольшого обогревателя, который настойчиво вручил мне Уилсон, велев включать. Заплела мокрые волосы в косу, чтобы не лезли в лицо и не попали в шлифовальный станок. Они отросли так сильно, что коса лежала на левом плече тяжелой лианой. Я даже раздумывала, не подрезать ли ее, когда в замке заворочался ключ, и дверь подвала распахнулась под порывом ледяного ветра. Уилсон закрыл за собой дверь, едва заметно дрожа от зимних ветров. Он был в футболке и тех низко сидящих джинсах, на которые я старалась не смотреть тогда, в первый раз у него дома. Он хмурился, между бровей залегла складка, в руке лежали мои ключи.

– Блу, уже полночь. Ты сидишь здесь почти пять часов.

– И что?

– И что… уже полночь!

– Как скажешь, бабуля.

Складка на лбу стала глубже. Он быстро подошел ко мне, и вряд ли мой взъерошенный вид остался незамеченным.

– Ты исчезла на три дня, сомневаюсь, что вообще спала за это время, а сейчас ты тут, работаешь в поте лица, будто скульптуру нужно сдать уже завтра. Джинсы порваны, вся в царапинах, и ты хромала, я видел, – перечислял Уилсон. Провел пальцем по покрасневшему рубцу на моей щеке. Я протянула руку, чтобы освободиться, но он перехватил ее в движении, перевернул ладонью вверх и провел по ней пальцем, раскрывая, ощущая мозоли и ранки, полученные за последние несколько дней. Кожа покрылась мурашками. Я вздрогнула и отняла руку. Согнулась над будущей скульптурой и принялась за шлифовку.

– Так почему ты мне не сказала?

– М-м-м? – Я и не подумала остановить станок.

– Ты сказала, что ты не уехала просто так. Ты просто не сказала мне. Почему?

– Ты меня избегаешь, Уилсон, и уже давно, так что у меня сложилось впечатление, что моего отсутствия ты не заметишь. – Прозвучало резко, но я храбро встретила его взгляд.

Он кивнул, прикусив губу, раздумывая над моим обвинением, но отрицать, что специально старался не пересекаться со мной, не стал.

– Я подумал, что нам с тобой не помешает дистанция. Мелоди родилась всего два месяца назад. Наши… отношения… развивались в довольно нестандартных условиях. – Он осторожно подбирал слова, замирая перед каждой фразой. Мне не нравилось, как взвешенно он говорит. Звучало как-то снисходительно. Но он продолжил, так же четко и медленно.

– Я решил, что тебе нужно время и… личное пространство. Без лишних трагедий, без… меня… или кого-либо еще. Просто пространство. – Его пристальный взгляд был серьезным и спокойным.

Я отложила инструменты и встала, отодвигаясь от него, раз он был так уверен, что именно это мне и нужно. Теперь, когда я перестала работать, мне тоже стало зябко. Бетонный пол оставался ледяным, и этот холод проникал через стопы внутрь, а мои порванные джинсы и тонкий топ вдруг перестали сохранять тепло. Повернувшись к Уилсону спиной, я потянулась к обогревателю, стараясь согреть задубевшие пальцы и руки.

– Помнишь ту историю, которую мне рассказывал Джимми? Про Табутса, мудрого волка, и его брата Шинангоува, койота? – Я вопросительно взглянула на него через плечо.

– Который вырезал людей из палочек? Ты еще тогда хотела объяснить мне социально-экономическое устройство мира. – Уилсон невесело усмехнулся и двинулся ко мне, подхватив по дороге мою рубашку там, где я ее бросила. Накинул мне на плечи, а потом обнял, касаясь подбородком моей макушки. С ним было так тепло, так правильно, что я закрыла на все глаза. На его поведение, на непринужденность, с которой он меня обнимал, будто сестру или любимую кузину. А сестринских чувств я к Уилсону точно не испытывала. И как бы приятно ни было в его объятиях, боли было не меньше, чем удовольствия.

– Когда я была маленькой, мне эта история казалась бессмыслицей. Почему люди хотели жить в одиночку? – Задумчивый тон выдал меня, и объятия стали крепче. Глаз я не открывала, чувствуя, как по расслабившемуся от тепла телу и мускулам расползается внезапная усталость.

– Мне казалось, Шинангоув был умнее брата. Он знал, что люди хотели жить вместе. Я постоянно донимала Джимми просьбами о маме, о сестренке или о друзьях. Мудрый волк должен был догадаться, что людям захочется быть вместе. – Уилсон повернул меня лицом к себе и убрал завитки волос с моих щек. Мне очень не хотелось открывать глаза из страха, что он все поймет, пока мы стоим так близко. Но стоять в таком положении с закрытыми глазами выглядело так, будто я чего-то жду, надеюсь на поцелуй, так что пришлось их открыть.

– Иногда мне кажется, что я была одной из тех, кто остался в мешке, пока остальные падали кучками, – прошептала я.

Глаза Уилсона казались черными в этом темном, почти не освещенном углу, что цветом напоминали блестящий гематит. Он смотрел внимательно и сочувственно, будто все, что я говорила, было необычайно важно. Именно это выражение, его внутренняя сила покорили меня, урок за уроком, день за днем, а он даже не знал, что я уже принадлежала ему.

– Думаю, это вполне объяснимая реакция, ты девять месяцев была со своим ребенком, а потом осталась без него, – он произнес это очень мягко и целомудренно поцеловал меня в лоб. Отвратительно. Мне не нужно было его сочувствие. И уж точно не нужно было «пространство». Мне был нужен он. И я не хотела этих поцелуев в лоб. Мне нужны были настоящие. Я хотела целовать его, запустив пальцы в его кудри, слившись с ним в единое целое. Хотела признаться в своих чувствах, показать, насколько сильна моя привязанность к нему. Так что если я сейчас же не отодвинусь, может произойти что-то, что оттолкнет его навсегда. Я судорожно дернулась из его рук, боясь себя, боясь за себя. Уилсон тут же меня отпустил.

– Кому-то судьбой предначертано быть одним. Как Джимми. Может, и мне тоже, хочу я того или нет.

Я повернулась и подошла к рабочему столу, а Уилсон не ответил. Схватила ключи и направилась к лестнице в свою квартиру. Никто из нас не попрощался, дистанция была восстановлена. Будто он никогда и не обнимал меня.

Глава двадцать третья
Элис

Я отказалась от приглашений на День благодарения и на Рождество, заметила и обошла все ловушки, подстерегавшие меня на каникулах. Но когда Тиффа позвонила, умоляя прийти на ее ежегодную новогоднюю вечеринку, сообщив, что ее мама присмотрит за мальчиками и Мелоди в другом месте, я уступила. И все убеждала себя, что это никак не связано с тем, что моей парой на вечеринке будет Уилсон, так как Памела уехала встречать Новый год в Англию.

Я представляла себе что-то вычурное, с живой музыкой, коктейльными платьями и высокими каблуками. Но Тиффа удивила меня.

– Надень что-нибудь удобное! И цветное! Всегда проводим конкурс, кто оденется ярче всех, у нас в семье любят шумные вечеринки. Но если мы вдруг будем играть в «коробочку», придется наклоняться, так что смотри, чтобы ничего нигде не задиралось. Элис всегда ругается на эту игру, но без нее и праздник – не праздник.

Розовые обтягивающие джинсы и бирюзовая кофточка в блестках показались мне достаточно ярким комплектом. У меня даже нашлись сережки с фиолетовыми перьями и такие же перья для прически. Довершили образ тени для век с блестками и ярко-красная помада. Но Тиффа легко обошла меня, выбрав легинсы в разноцветных пятнах, полосатую рубашку настолько кислотного цвета, что даже глазам было больно, туфли на высокой платформе (оранжевой!) и разноцветный клоунский парик. Даже Уилсон заразился всеобщим настроением и выбрал джемпер не голубого, не серого и не черного цвета. Он был бледно-зеленый, с треугольным вырезом. Не кричаще, но он хотя бы попытался. Джинсы и ботинки черные, но в целом он выглядел совсем не по-учительски.

Вечеринка была не то чтобы огромной, человек тридцать, но все, похоже, друг друга хорошо знали. Пришло где-то десять-двенадцать пар, а также были Тиффа с Джеком, Элис с Питером и мы с Уилсоном. В основном это были коллеги-англичане Тиффы из «Шеффилда». Я воображала, что они все будут пить шампанское, оттопырив мизинчик, и старательно подбирать слова, все такие благовоспитанные. Но они оказались шумными и приветливыми, особенно после пары бокалов.

Вечер начался с игры «Ха-ха-ха», так ее назвала Тиффа. Каждому гостю выдали браслет, сделанный из рулона разноцветных стикеров. Нужно было рассмешить всех громким утрированным «ха-ха-ха». Если тебе везло, и кто-то смеялся, то он должен был отдать тебе стикер и поцеловать. Если девушка смешила другую девушку, то могла либо ограничиться звучным чмоканьем, либо выбрать, какого мужчину поцелует проигравшая, или кто поцелует ее. Победитель «Ха-ха-ха» определялся в конце вечера по количеству набранных (и оставшихся на браслете) стикеров. Было облегчением увидеть, что все целовали друг друга в щечку и желали «Счастливого Нового года». Никто не переходил рамки приличия и не пытался настаивать. Все были заняты собиранием стикеров. Игра продолжалась всю ночь, даже во время других игр, и я стала вроде главной мишени, потому что доставшиеся мне «ха-ха-ха» были не очень-то смешными, так что все стикеры оставались при мне, как и поцелуи. Тиффа с Уилсоном по очереди пытались выиграть друг у друга, время от времени разражаясь хохотом и отдавая стикер вместе с быстрым поцелуем в лоб. Скоро стало казаться, что у Тиффы сыпь, так часто цветные бумажки покрывали ее лицо. А Элис говорила «Ха-ха-ха» таким скрипучим голосом, что все смеялись и морщились одновременно, так что ей тоже досталось несколько стикеров и поцелуев.

Не знаю, чего я ожидала от новогодней вечеринки с кучкой британцев, но уж точно не «Ха-ха-ха» и не игры в «бумажный пакет». Тут нужно было встать на одну ногу, как цапля, наклониться вперед, не касаясь пола или пакета, и поднять его ртом. Каждый раз от пакета отрезали пару сантиметров, пока не оставалось только тонкое дно. Элис ухитрилась разбить нос, впечатавшись лицом в пол. А Тиффа легко наклонялась, как балерина, складываясь чуть ли не пополам, подхватывая пакет, будто это был танец, который она выучила давным-давно. Джек выбыл после первого же раунда, а муж Элис, Питер, пукал каждый раз, когда пытался наклониться за сумкой, и его смущенные «простите» были даже смешнее, чем сама игра. Уилсон приступил к «бумажному пакету» с бесхитростной сосредоточенностью, как, по словам его сестер, он всегда и поступал, но выбыл после второго или третьего раунда.

Очевидно, эта игра для семьи Уилсонов стала уже традицией, и отнюдь не английской. Покойный доктор Уилсон научил детей играть в нее давным-давно, поэтому практики у них было предостаточно. Прошло всего два месяца с рождения Мелоди, и я вполне могла отказаться, сославшись на нездоровье. Но это вызвало бы вопросы и любопытные взгляды, так что я встала вместе со всеми, обнаружив, что неприязнь к алкоголю оказалась только на руку, так как с равновесием у меня все было в порядке, в отличие от других. В последнем раунде мы остались вдвоем с Тиффой, она была в шаге от победы и несла всякую ерунду, как Скэри Спайс из «Спайс Герлз», плавно изгибаясь.

– Ха-ха-ха, – произнесла она, когда мы оказались нос к носу, и потешно свела глаза к переносице, когда я уступила. Эта Тиффа была так непохожа на Тиффу-знатока-искусства, что я хихикнула и оттолкнула ее.

– Ты рассмеялась! Ты рассмеялась над моим «ха-ха-ха»! – взвизгнула она и пустилась в пляс, размахивая руками. – Ну-ка, Блу Экохок, отдавай стикер! Ты не устояла перед моим остроумием! Теперь я должна выбрать, кто тебя поцелует, и хорошенько! Уилсон! Готовь губки, дорогой!

Уилсон застыл, но никто и не заметил. Мы же, в конце концов, пришли вместе, как пара, так сказать. Гостей больше занимала строящая коварные планы Тиффа, чем то, что Уилсон встал и подошел ко мне, собираясь поцеловать.

А вот Элис с долей злорадства наблюдала, как Уилсон едва ощутимо коснулся моих губ, так, что я даже не успела приготовиться.

– Боже мой! Что за жалкое зрелище, Дарси! Сколько нам, пять? – громко возмутилась Элис. – Да вся вечеринка просто отстой! Ни одного нормального поцелуя за весь вечер! Все эти противные чмоканья, стикеры и дурацкая игра в мешок! Боже! – фыркнула она на всю комнату. Села и указала на приятного молодого человека, вокруг которого вились почти все девушки в начале игры в ха-ха.

– Джастин! Ты не женат, и ты просто очаровашка. Давай, поцелуй Блу по-настоящему, справишься? – Похоже, Элис уже была немного пьяна. Парень по имени Джастин заинтересованно взглянул на меня.

– Так, а мы с Питером покажем вам, как это делается, да, дорогой? – Элис пихнула мужа в бок, который уснул сразу после неудачи с бумажным пакетом. В ответ раздался тихий всхрап. Элис гневно оттолкнула его.

– Боже! Одно только сопение и храп! Как романтично! Джастин, помоги мне!

– Помоги нам, Джастин, – выразительно поддержала Тиффа, подталкивая Джастина вперед. Рассмеялись все, кроме Уилсона, который как статуя замер рядом со мной, глядя на идущего ко мне «очаровашку Джастина», решившего выполнить желание Элис.

Уилсон резко обернулся ко мне, коснулся кончиками пальцев щек, зарылся в волосы. Глядя мне прямо в глаза, он наклонился и коснулся моих губ, еще и еще, будто боясь, что Элис снова заведет свое «боже-боже», если он отступит. Его губы касались моих уверенно и нежно, и я чувствовала его дыхание. Сердце подскочило, стремясь вырваться из груди, а разум кричал на меня, требовал, чтобы я запомнила каждую деталь мечты, ставшей явью, на что я даже не смела надеяться. Уилсон целовал меня!!

А потом все мысли исчезли. Его губы стали более настойчивыми, и он притянул меня к себе, требовательно целуя, нежно пытаясь проникнуть языком внутрь. И я впустила его. В ту же секунду я почувствовала на плечах его руки, и поцелуй превратился в нечто большее. Это уже была не игра, не показная шутка, это было только нашим мгновением, и ничего вокруг больше не существовало.

Мы одновременно отступили друг от друга, восстанавливая дыхание. Комната взорвалась аплодисментами и свистом, а Элис прыгала и хихикала, как маленькая девочка при встрече с Сантой.

– Как это мило! Дарси! Если бы ты не был моим братишкой, я бы встала в очередь! Питер! Проснись же! – Элис повернулась к уставшему супругу, который все пропустил.

Тиффа смотрела на нас, слегка улыбаясь, будто с самого начала обо всем знала. Рука Уилсона скользнула к моей, и он переплел наши пальцы. Уши у него покраснели, но он молчал. Весь остаток вечера он держал меня за руку, а мое сердце едва помещалось в груди. Воздуха не хватало, меня била сильная дрожь, и ужасно хотелось остаться одной, чтобы разобраться в этом новом ощущении.

Близилась полночь, и Тиффа включила телевизор, раздав всем хлопушки и праздничные язычки-гудки.

Очевидно, это была еще одна английская традиция – смотреть, как часы Биг-Бена бьют ровно двенадцать раз, и Тиффа специально записала этот момент, когда в Лондоне наступил Новый год, чтобы все почувствовали себя дома… в Англии. И я ничуть не возражала променять Таймс-Сквер на Биг-Бен. Или американских парней на странного школьного учителя-англичанина. В тот момент я обожала все английское.

Мы считали секунды до ударов, а потом смотрели, как гигантский циферблат приглашает Новый год и в наш край света. Все закричали: «С Новым годом!», принялись обниматься, поздравлять друг друга, чокаться, и в комнате снова стало шумно и весело. Тиффа с Джеком не скрывали слез, целуя друг друга, вспоминая, как изменилась их жизнь за прошедший год и сколько новых лет их еще ждет. И я тоже сыграла в этом свою роль. Я с улыбкой повернулась к Уилсону, но он отвернулся, наблюдая за всеобщим ликованием со стороны.

– Пойдем, – неожиданно позвал он. – Ты готова? Я хочу уехать. Мы тихонько ускользнем. Утром позвоню Тиффе, поблагодарю за вечеринку.

– О. Ладно, – кивнула я, не сопротивляясь подталкиванию в спину. Он схватил наши куртки и пытался незаметно открыть дверь, когда к нам подбежала Тиффа, еще с того конца комнаты крича подождать. Уилсон поморщился. Почему же ему вдруг так резко захотелось уйти?

– Дарси, подожди! Не уводи Блу! Фейерверки отсюда просто невероятные! А ты их и на День независимости пропустила! И мы еще не наградили чемпиона «Ха-ха-ха»! – И вот она уже была рядом, обнимала нас обоих за плечи и разворачивала в сторону от двери.

– Думаю, Джастин уже поставил точку в празднике, Тифф, – откликнулся Уилсон, голос у него был какой-то странный. Брат с сестрой переглянулись, и я почувствовала, как начали гореть щеки, а сердце сжалось.

– Понимаю, – тихо ответила Тиффа. Мне бы тоже не помешало. Она наклонилась ко мне, поцеловала в обе щеки и стиснула мою руку в своих. – Спасибо тебе, Блу, что пришла. Мы с Джеком считаем и будем считать тебя частью нашей семьи. Когда ты будешь готова, приезжай посмотреть на Мелоди. Думаю, нам всем это пойдет на пользу. – Она быстро взглянула на Уилсона, потом снова на меня. – Счастливого Нового года, дорогие.

Мы молча спустились на парковку в переполненном лифте, хотя едва перевалило за полночь и празднование было в самом разгаре. На каждом этаже в лифт набивались еще жильцы, и меня буквально вжало в Уилсона. Он продолжал держать меня за руку, пока лифт несся вниз, отсчитывая этажи. Мое настроение так же стремительно падало. Будет ли он извиняться всю дорогу за поцелуй, от которого моя душа засияла, как небо от праздничных фейерверков? Тиффа была права. Вид на фейерверки с ее балкона был бы фантастическим. Жаль, что мы не остались посмотреть. Тогда, может, мы бы снова поцеловались под взрывающимися над нами яркими красками, прежде чем магия вечера уступила бы место реальности.

Вегас был городом вечеринок, и на улицах текли настоящие людские реки, так что выехать от Тиффы оказалось затруднительно. Все бегали из одного отеля в другой, наслаждаясь огнями, бесконечной едой и атмосферой города, купающегося в празднованиях. Он манил их, как бабочек огонь. К счастью, Шеффилд находился в южной части города, так что самых оживленных перекрестков удалось избежать, и мы выбрались на шоссе, которое сворачивало на восток, к Боулдер-Сити. Уилсон не произнес ни слова, аккуратно объезжая пробки из машин и людей, но когда огни города остались далеко позади, я уже не могла выносить эту тишину, так что решила перевести все в шутку.

– Ты целуешься, как старушка.

Машина резко вильнула, тряхнув нас, Уилсон выругался и выровнял руль, глядя то на меня, то на дорогу.

– Черт возьми! – воскликнул он, а потом как-то странно рассмеялся, нервно проведя рукой по лицу. – Что ж, а ты – нет.

От его слов у меня затрепетало сердце и засосало под ложечкой.

– Так в чем же дело?

– В этом и дело.

– А, то есть если бы тебе показалось, что ты целуешь одну из старушек из «Золотых девочек», все было бы в порядке? Потому что для меня было именно так, и я чувствую себя прекрасно, а вот ты явно нет.

– «Золотых девочек»?

Понятно, старые американские сериалы Уилсон не смотрит.

– Ну… может, и не так. Может… принца Чарльза, – поддразнила я.

– Но не Камиллу же? Пожалуйста, скажи, что это не было похоже на поцелуй с Камиллой!

У меня вырвался смешок. Бедная Камилла.

– А поцелуй со мной был похож на поцелуй с Викторией Бэкхем? Тиффа говорила, что ты был без ума от нее в семь лет, – не унималась я.

– Конечно. Ведь я точно знаю, каково это – целоваться с Викторией Бэкхем.

– Но ты думал о ней, когда целовал меня? Это тоже вполне считается.

– Нет, Блу. Не думал. К сожалению, я точно знал, кого целую и почему этого нельзя было делать.

Ну вот, все мои попытки избежать серьезного обсуждения с треском провалились. Уилсон не отрывал взгляда от дороги до самого дома, и я с трудом удержалась от требования объясниться, оправдать такое резкое неприятие. Если он боролся со своими чувствами ко мне, значит, он их осознал. Давать ему больше оснований для раскаяния я не собиралась, как и спорить. Поэтому всю дорогу просидела в гробовом молчании. Он подъехал к дому и припарковался, выключил двигатель и повернулся ко мне.

– С тобой я перешел все мыслимые и немыслимые границы. Боже, я же был твоим учителем! Моя сестра удочерила твою дочку! Все так сложно и запутанно, что я не хочу еще усугубить ситуацию. Наша дружба, наши личные, даже интимные моменты, да даже то, что ты снимаешь у меня квартиру… все это можно объяснить. Можно оправдать. Если только в этом нет ничего большего. Сегодня, поцеловав тебя, я пересек черту, делавшую меня твоим другом, учителем, советчиком, да даже кем-то вроде отца, – эти слова он выплюнул с заметным отвращением. – Я стал кем-то совершенно другим и обязан перед тобой извиниться. Не знаю, чем я думал, позволив Элис так собой манипулировать.

– Кем-то вроде отца?! Ни хрена себе! – Теперь в ужас пришла я. – Так вот какие у нас, по-твоему, отношения? Какая гадость, Уилсон!

Я вылетела из машины, хлопнув дверью, и взбежала по ступенькам, не дожидаясь его. Мне правда не хотелось его убивать, но в этот момент я могла задушить его, глазом не моргнув. За спиной послышались шаги, и я резко обернулась на последней ступеньке.

– И к твоему сведению, Уилсон. Ты был моим учителем. В прошлом! Ты стал мне другом. И я не ребенок и не твоя ученица. Я – женщина, всего на пару лет младше тебя. Ты не только целуешься, как старомодная старушка, ты и ведешь себя так же! Да что такого было в поцелуе?! Ничего неприличного, просто дурацкая игра на вечеринке. Возьми себя в руки!

Я так гордилась своей честностью и вот теперь нагло врала ему в лицо. А правда в том, что это была не просто дурацкая игра, а что-то важное. Очень важное. И Уилсон совершенно точно не целовался как старушка. Но об этом он не узнает. Тем более сейчас. Когда он только что все разрушил.

Уилсон не отводил взгляда от моих губ, и было заметно, что он борется с собой, не в силах решить, то ли доказывать, что умеет целоваться, то ли принять мою версию событий и успокоиться. И то, и то сделать не получалось. Либо поцелуй был важен, и теперь наши отношения перешли в другую стадию, чего он не был готов признать, либо после неудачной игры на вечеринке он мог и дальше притворяться, что у нас все просто и пристойно и что он просто приглядывает за Блу Экохок, такой добрый мальчик.

Он медленно подошел ко мне. Остановился очень близко, я стояла всего ступенькой выше. Наши глаза теперь находились на одном уровне, как и губы.

– Ничего такого? – тихо уточнил он.

– Просто глупая игра, – так же тихо подтвердила я.

– Тогда почему мне этого снова хочется?

Сердце билось так сильно, что отдавалось в голову, стуча и в висках тоже.

– Может, ты просто хочешь доказать мне, что ты – не старушка?

– Действительно. Мне надо просто доказать тебе, что я – мужчина, способный поцеловать женщину так, что ей не придут в голову спицы для вязания и носки.

– А также тальк и зубные протезы.

Губы Уилсона почти касались моих.

– Точно, в этом все дело.

Его лицо оказалось совсем близко, и я закрыла глаза, почувствовав, как он требовательно касается моих губ, нежно проникает внутрь, пробуя на вкус, будто выпивая меня изнутри. И вот мы стоим, соприкасаясь только губами, не шевелясь. Всего в паре сантиметров друг от друга, опустив руки, как если бы только губы и могли двигаться. Поцелуй был медленным и сладким, томным, как растянувшийся на солнышке кот.

А потом он закончился. Замерев в ожидании, я надеялась, что его губы снова найдут мои. Но нет. Пришлось приоткрыть веки и смириться с тем, что этот потрясающий поцелуй закончился. Уилсон наблюдал за мной, слегка улыбаясь.

– Вот так-то, Камилла, – прошептал он. Поднялся мимо меня по ступенькам и открыл дверь, больше ничего не добавив. Придержал ее для меня, подождав, пока я повернусь и поднимусь следом. Руки и ноги не слушались, и я с трудом держала глаза открытыми. Небо стало таким чувствительным, будто я очнулась от комы, во время которой меня кто-то кормил арахисовым маслом.

Уилсон проводил меня до моей квартиры и прошептал:

– Спокойной ночи, Блу.

Я не ответила. Просто смотрела, как он поднимается по лестнице, спрашивая себя, как ему удалось оставить последнее слово за собой.

* * *

Весь следующий месяц Уилсон снова меня избегал. Может, он был занят, или с началом нового семестра ему приходилось работать допоздна. Несколько раз я слышала, как он ходит по квартире после девяти вечера. Такова, наверное, неблагодарная работа учителя. Но я подозревала, что причиной был скорее новогодний поцелуй и желание держаться от меня подальше, а совсем не увеличившееся количество работы. И, конечно, Памела.

Памела вернулась из Англии, и ей снова было обеспечено место в его жизни, включая все его свободное время. Они ходили в кино и в рестораны, даже играли в теннис по выходным. Я в жизни не держала ракетку в руках. Сомневаюсь, что Бев играла в теннис, а кроме Уилсона и Тиффы других друзей у меня не было. Печальная картина.

Глава двадцать четвертая
Блеск

А потом мне позвонили из лаборатории.

У меня было семь восьмичасовых смен в кафе подряд, а когда я не работала в кафе, то сидела в подвале, барахтаясь в «пространстве», которое мне обеспечили. Уилсон держался на расстоянии. Единственной связью с ним оставалась музыка: каждый вечер он по-прежнему играл на своей виолончели, а я слушала под вентиляцией. Я пыталась отучить себя даже от этого, потому что музыка будто смеялась надо мной, над моей тоской, и заставляла чувствовать себя уязвимой и отвергнутой. Но каждый вечер я все равно оказывалась в своем кресле, ждала и слушала, мучая себя, проклиная Уилсона и его «пространство».

И не то чтобы я забыла о том, что должны были прийти результаты ДНК-теста. Не забыла. Но и не ждала с нетерпением. Так что к звонку оказалась не готова.

– Это Блу Экохок?

– Да. Это я.

– Это Хейди Морган из лаборатории «Форенсис» в Рино. Ваши результаты готовы.

Сердце тут же заколотилось, и так быстро, что стало даже больно.

– Хорошо.

Губы онемели, и больше ничего я выдавить не смогла.

– ДНК совпали. Мы хотели бы, чтобы вы вернулись в Рино.

– Ладно, – повторила я. Совпали. Они узнали, кто я. – Мне надо… подумать минутку. Нужно будет отпроситься с работы, купить билет… и… мне надо подумать, – залепетала я, понимая, как по-дурацки звучит мое бормотание.

– Ну конечно, – с теплотой отозвалась Хейди Морган. – Позвоните нам, когда будете готовы. Я связалась с детективом Муди и сержантом Мартинесом. Здесь все очень взволнованы. Такое случается нечасто.

Я пообещала, что буду на связи, и повесила трубку, тут же упав в свое старое кресло, которое так и стояло под вентиляцией в ожидании вечерних симфоний. Не унимающееся сердце успокаиваться не собиралось, как и нервное возбуждение, из-за которого я кусала ногти и постукивала ногами по полу. Мне нужно было кому-то об этом рассказать. Рассказать Уилсону. Но его не было дома, и вообще я на него злилась. Не дав себе времени передумать, я схватила ключи и быстро пошла к двери. Поеду к Тиффе.

В доме Тиффы был портье, и, наверное, очень кстати, так как он успел предупредить ее о моем приходе, позволив хоть как-то приготовиться к моему нежданному визиту. Но она сразу же открыла дверь и втянула меня в прихожую, где стиснула в объятиях, широко улыбаясь.

– Блу! Негодница! Почему не сказала, что приедешь? Я бы заказала обед и шампанское, чтобы отпраздновать! И у меня был бы повод переодеться! Мелоди решила поделиться едой с моей блузкой. Она плюется на все и на всех, так что осторожно. И я бы поменяла ей подгузник, чтобы она произвела хорошее впечатление! А так тебе придется смириться с нами, голодными и плохо пахнущими!

Ее смех был как успокаивающий бриз, и я тут же расслабилась, позволив ей провести себя в спальню.

Детская комната Мелоди была похожа на сад с бабочками и птицами, сидящими на ветках цветущих деревьев. Из дупла в дереве выглядывал бурундучок, семья кроликов скакала по стене над бледно-зеленым пушистым ковром. На потолке нарисовали голубое небо, усыпанное пышными белыми облачками, где еще клином летела стайка гусей. Мудрый филин наблюдал с ветки за колыбелькой, которую укрывал воздушный светло-зеленый полог с вышитыми розовыми цветочками, будто весенний луг. Еще в комнате сидели мягкие игрушки из мультика «Бэмби», а недалеко от кроватки расположилось огромное белое кресло-качалка с подушками в форме цветов.

Это была настоящая сказка, каждая девочка мечтала о такой комнатке. Но мое внимание привлекла малышка в колыбельке. Она агукала и перебирала в воздухе пухленькими ножками. Черные волосики, с которыми она родилась, посветлели до светло-каштановых, а она сама стала больше раза в два. Я видела ее всего пару секунд, но эти секунды глубоко врезались в память. Этот ребенок сильно отличался от воспоминания, но глазки у нее были голубые. Она улыбалась, извиваясь всем маленьким тельцем, дрыгая ножками и ручками, и я поймала себя на том, что улыбаюсь в ответ, сквозь внезапно подступившие слезы. Сожаление, которого я так боялась, из-за которого не приезжала, вовсе не обрушилось на меня волной, как я ожидала. И это были слезы скорее облегчения, чем горя, и я сжала руку Тиффы с благодарностью, которую никогда не смогла бы выразить словами.

– Она такая… такая…

– Идеальная, – закончила за меня Тиффа, крепко обнимая за плечи. В ее глазах тоже стояли слезы. – Само совершенство. С этими памперсами и всем остальным. Давай я их поменяю, и ты сможешь ее подержать.

За три месяца Тиффа стала экспертом, ловко меняя и сворачивая подгузник, болтая с Мелоди, которая не сводила с нее глаз. Тиффа дала мне детскую присыпку, и мы обе громко чихнули, когда я немного увлеклась. Тиффа рассмеялась.

– Ты прямо как Джек. Он всегда говорит, что присыпки много не бывает. Когда приходит папочкина очередь, Мелоди вся благоухает, даже когда пукает, пинаясь.

Тиффа подхватила Мелоди на руки и передала мне.

– Вот, держи. Покачай крошку, пока я принесу ее бутылочку. – Тиффа потрепала меня по щеке, поцеловала головку Мелоди и вышла прежде, чем я успела возразить. Я неловко села на край кресло-качалки. Не считая нескольких секунд после рождения Мелоди, я ни разу в жизни не держала на руках ребенка. И хотя я старалась не слишком ее прижимать и не сильно отпускать, она все равно недовольно сморщилась, выпятив нижнюю губу, будто собираясь зареветь.

– Ладно, ладно, тебе так не нравится. Сейчас сделаем по-другому! – Я спешно поменяла положение рук, уложив ее головкой себе на плечо, поддерживая под попку одной рукой и обнимая другой. Она тут же прижалась ротиком к моей щеке и принялась старательно сосать. Я вскрикнула, отпрянув, и на этот раз она прицепилась к моему носу.

– Тиффа! Помоги! Она схватила меня за нос! – Я рассмеялась, пытаясь освободиться от маленького вампиреныша. Она испустила истошный крик, и я перевернула ее спиной к себе, прижимая к груди. Немножко покачала и походила по комнате, разговаривая с ней, как Тиффа.

– Посмотри, Мелоди. Это зайчата! Серенькие зайчики, прямо как глаза дяди Уилсона. – Я резко остановилась. Вот откуда это вылезло? Я перешла к другим картинкам. – Вот это да! – продолжила я тем же приторным голоском. – Вот и бурундучок! Он ищет Мелоди. Он тебя видит!

Малышка перестала плакать, и я сделала еще круг по комнате, укачивая ее на руках.

– Бурундучку лучше поостеречься! Мистер Филин не сводит с него глаз, а совы очень любят кушать бурундучков!

Я прикусила губу. Может, слишком страшно? Вторая попытка.

– Совы – единственные птицы, которые различают синий цвет. Представляешь, Мелоди?

– Правда? – Тиффа вернулась, тряся в руке бутылочку. – Ты серьезно?

– Да. Точнее, думаю, что да. Джимми, мой папа, любил птиц и знал про них кучу всего интересного. Скорее всего, я и не вспомню большую часть того, что он мне рассказывал, но это было одной из наших шуток. Я наивно считала, что раз только совы видят синий цвет, остальные птицы меня не замечают.

Тиффа улыбнулась.

– А, потому что ты – Блу, прямо как небо.

– Ага. Мне казалось это прекрасным.

– Невидимость не помешала бы, да? – Тиффа протянула мне бутылочку, но я отказалась.

– Пожалуйста, давай ты сама! Она хочет есть, а у меня на руках опять расплачется. Она уже пыталась откусить мне нос в поисках молока.

Тиффа расхохоталась, забрала у меня малышку и устроилась в кресле-качалке. Мелоди с удовольствием сосала бутылочку. Мы с Тиффой наблюдали за ней, за довольным выражением маленького личика, активно двигающимися щечками. Такая радостная, как мало ей нужно для счастья.

– Кстати про невидимость, – тихо произнесла Тиффа, по-прежнему глядя на Мелоди. – Твой приезд – большая неожиданность. Очень приятная, но неожиданность. Что происходит, Блу?

– Сегодня позвонили из лаборатории. Сказали, что ДНК совпали. Они знают, кто я, Тиффа. И кто моя мама. Хотят, чтобы я приехала в Рино.

– О-о-о, Блу. – Тиффа глубоко вздохнула. И взглянула на меня с таким сочувствием, что у меня подкатил комок к горлу. Я сглотнула и попыталась рассмеяться.

– Надеюсь, что не напугала тебя, появившись вот так, вся в панике, с квадратными глазами. Мне просто надо было с кем-то поделиться. И я подумала о Мелоди, и что мне нужно найти ответы ради нее, даже если сама я предпочла бы не знать.

– Я так этому рада. Уже пришло время. И ты совсем не выглядела паникующей, и глаза нормальные. Ты всегда потрясающе держишься, Блу Экохок, такое самообладание. Обычно я легко «читаю» людей, но ты всегда такая сдержанная, замкнутая. О чем это говорит? В тихом омуте черти водятся? Если так, то вы с Дарси очень похожи.

Когда я ничего не ответила, Тиффа удрученно покачала головой, будто мое молчание только подтверждало ее правоту.

– Он заезжал вчера, – между делом заметила она. – Будто голову потерял.

Сердце упало в пятки. Видимо, на лице отразились какие-то эмоции, потому что Тиффа тут же перестала качаться в кресле.

– Что такое? Блу, что я сказала не так?

– Ничего, – соврала я, покачав головой. – Я так и думала.

– Думала что? – Тиффа вопросительно склонила голову набок.

– Что он потерял голову, – ровным тоном ответила я. Меня замутило.

– Потерял голову от Мелоди! – воскликнула Тиффа, недоверчиво пожимая плечами. – Ты бы видела свое лицо. А ты о ком подумала? О Памеле?

Я уставилась в пол, не желая отвечать.

– Блу. Что происходит с вами обоими? Я думала, после вечеринки вы наконец осознали свои чувства друг к другу. Это было так заметно! Я его вчера спросила о тебе, а он ответил так холодно. Даже не знала, как его и понимать.

– Да. Уилсон, должно быть, редкий вид. Точно не филин, потому что я стала совершенно невидимой.

– Ох, моя дорогая, – вздохнула Тиффа. – Мой брат – сын своей матери. Пусть и не биологический, но во всем остальном – да. Его чувство приличий безнадежно устарело. Я очень удивилась, что он позволил себе так открыться тебе. А тот поцелуй? Мы с Элис несколько дней не могли нарадоваться.

Как неловко. Я не могла повернуться к ней лицом, а Тиффа все укачивала девочку и говорила.

– Моему брату нужен хороший толчок. Отлично сработало, когда мы попытались втолкнуть тебя в объятия Джастина. Может, тебе пора уже расправить крылышки и заставить его сделать выбор? – размышляла она вслух, похлопывая Мелоди по спинке. Бутылочка давно закончилось, и Мелоди уснула, тихонько сопя. Из уголка ее красиво очерченного ротика капало молоко.

– Я кое над чем работала в последнее время, но не хотела тебе говорить, пока ничего не решено. В следующую субботу в Шеффилде выставка, и там должен был принять участие один художник. Но он решил пересмотреть условия контракта, и допересматривался до того, что его выставили за дверь. И так случилось, что твои работы кажутся мне очень подходящими ко всей выставке. На самом деле, я думаю, они даже будут сильно выделяться. Я придержала «Женщину-птицу» и несколько других работ, просто потому, что для них нужна была правильная аудитория. Думаю, что смогу продать «Женщину-птицу» за пять тысяч долларов на выставке, а в галерее она бы стояла месяцами.

Я чуть не задохнулась и едва слышно выругалась. Тиффа мне подмигнула.

– Это почти даром, дорогая. Когда-нибудь твои работы будут стоить гораздо больше, поверь мне. «Женщина-птица», «Рубикон», «Ведьма» и та, которую ты назвала «Доспех», – все, что у меня осталось. Они будут смотреться великолепно, но мне нужно больше. Что еще у тебя есть готового?

Я вырезала скульптуру, которую назвала «Святой». Святой Патрик, увековеченный в дереве. Он шел, опустив голову, опираясь на посох, а вокруг него плясали языки пламени. Хотя проще простого было принять его фигуру за что-то совершенно другое. Та, что Уилсон назвал «Потерей», тоже стояла в подвале за моим столом, накрытая простыней, чтобы не попадалась на глаза. Вполне возможно, что это – моя лучшая работа, но смотреть на нее было больно. Было и несколько других, включая переплетенные ветви, над которыми я с таким остервенением трудилась месяц назад.

– Думаю, всего работ может быть десять.

– Тогда решено. Привези мне скульптуры, и я все устрою. И вот еще что. Не говори Дарси. Пусть это будет нашим маленьким сюрпризом.

* * *

Я закончила работу в кафе в четверг поздно вечером и отправилась домой, думая о субботней выставке, о работах, которые подготовила, и о том, что нужно бы позвонить в Рино. Они, наверное, решили, что я сошла с ума. Детектив Муди оставил два сообщения на автоответчике, и Хейди Морган снова звонил. Я пообещала себе, что позвоню им после выставки.

Одной из основных причин моей нерешительности был Уилсон. В тот раз мы ездили вместе, а тут за последний месяц едва ли пару раз виделись. Он стал моим лучшим другом, и я отчаянно по нему скучала и злилась за то, что он так отдалился. «Пространство», как я решила, было всего лишь вариантом фразы «ты не виновата, дело во мне», которую люди используют, чтобы прекратить отношения. Но у дружбы не должно быть срока годности. Лучше бы этого дурацкого поцелуя вообще не случилось. С тех пор Уилсон стал совсем другим.

Стоя у двери в свою квартиру, я проглядывала почту, когда дверь Уилсона открылась и закрылась надо мной. Я напряглась, прислушиваясь к шагам на лестнице, а потом поморщилась, услышав голос Памелы, которая спрашивала про выставку в Шеффилде в субботу.

– Я видела билеты. Ты хотел сделать мне сюрприз? Это подарок на День святого Валентина? – кокетливо выспрашивала она.

Как мне захотелось взбежать по лестнице и швырнуть ее через перила. Похоже, она не почувствовала моих смертоубийственных намерений, потому что продолжила говорить.

– Мы можем сначала поужинать с моими родителями. Они остановятся в отеле на следующей неделе.

Я и забыла о связи Памелы с отелем. Тиффа говорила, что семья Шеффилд уже не была единственным владельцем отеля, но деньги решают все, так что отель по-прежнему носил это имя.

Памела с Уилсоном спустились вниз, и я крадучись отступила, надеясь, что они меня не заметили. Нужно было зайти в квартиру и закрыть дверь, а теперь уже поздно, я себя выдам. Так я и стояла, застыв на месте, видя, как Памела закидывает руки Уилсону на шею, приподнимается на носочки, чтобы скользнуть поцелуем по губам. Я отвернулась. А нужно было смотреть, нужно было заставить себя признать, что это она – его девушка. А я – просто соседка. Проект. Или каприз? Я уже не знала, кто я для Уилсона.

– Увидимся в субботу? – спросила Памела.

Ответа Уилсона я не услышала, сосредоточившись на замке. Пожалуй, мне все равно, заметили они меня или нет. Я вошла и захлопнула за собой дверь. Когда несколько минут спустя раздался легкий стук, я хотела его проигнорировать. Это мог быть только Уилсон, но его появление могло только еще больше расстроить меня. Но я же была обычной девушкой. А парень, который мне нравился, стоял за дверью. Так что я открыла ему.

– Привет, – радостно поздоровалась я, будто не обратила внимания на увиденную сцену. Уилсон не выглядел довольным мужчиной, которого только что поцеловала подружка. Наоборот, он казался немного расстроенным. И напряженным. Я старалась не думать, что это может значить.

– Привет, – тихо ответил он. – Можно с тобой поговорить?

– Конечно. Мой дом – твой дом. Буквально. – Я повернулась и прошла в квартиру, чувствуя его присутствие. – Камилла только что уехала? – в открытую спросила я. Когда Уилсон не ответил, то я вопросительно обернулась.

– Камилла? – он ухмыльнулся, сложив руки на груди. – Ты только что спросила, уехала ли Камилла.

– Я так сказала? – нахмурилась я.

– Да. Ты назвала Памелу Камиллой.

– Хм-м-м. Оговорка по Фрейду, – немного смущенно пробормотала я. Тут не было моей вины. Я думала о поцелуях, а в последнее время они ассоциировались у меня с Камиллой… и «Золотыми девочками».

На кухонном столе стояла скульптура, над которой я работала в наш последний разговор, и Уилсон замер возле нее. Рассматривал внимательно, поворачивал ее туда-сюда, но я не смотрела на него, зная, что любое упоминание Камиллы должно было напомнить ему о том, что произошло между нами больше месяца назад.

– Скажи, что ты видишь в этой скульптуре? – спросил Уилсон спустя какое-то время, не отводя взгляда от чувственных линий на мореном красном дереве. Он почтительно проследил их рукой.

Я убрала лишнее, добавив легкости, вырезала углубления и мускулы, создав намек на любовников, слившихся в единое целое, но сохранив невинность и простоту переплетенных ветвей. Это было красное дерево, с древесиной натурального красно-коричневого оттенка. Я втерла немного темной политуры в одну ветку, и она поблескивала, точно шкурка черного камышового кота. Золотисто-красные тона смешивались с темными, как если бы я смотрела на нее против солнца. Другую ветку я ничем не красила, но отполировала и натерла так, что дерево засияло, как янтарь. В результате скульптура казалась сделанной из ветвей двух разных видов деревьев. И она говорила сама за себя.

Я отвернулась. Лицо вспыхнуло, во мне поднялась злость, а грудь сдавило непонятным чувством, которое всегда появлялось рядом с Уилсоном.

– Мне бы не хотелось.

– Почему? – Он казался искренне озадаченным моим отказом, ведь я всегда была рада обсудить с ним свои работы.

– К чему мне объяснять, как вижу я? Что ты сам видишь в ней? – сердито спросила я. Уилсон отнял руку от скульптуры и схватил меня за кончик косы, свешивающейся на грудь. Легонько дернул, намотав на руку.

– В чем дело?

– Ни в чем. Просто мысли заняты другим, – возразила я. – И мое искусство – не то, что я вижу. А что чувствую. И сейчас мне совсем не хочется обсуждать свои чувства. – Я попробовала выдернуть косу, но он только сжал сильнее, притягивая меня к себе.

– Я вижу соприкасающиеся тела, любовь и страсть, – ровно сообщил он. Я перестала вырываться и встретилась с ним взглядом. Он смотрел открыто и честно, но губы сжаты, будто знал, что переходит невидимую черту, которую сам для себя нарисовал.

– Неудивительно, что ты это видишь, – мягко заметила я.

– Почему?

Он не отводил настойчивого взгляда, и я неожиданно разозлилась. Да, я влюбилась в Уилсона, сомнений быть не может, но это не значит, что он мог играть со мной. И я уж точно не собиралась набрасываться на него с поцелуями, едва только Памела ушла.

– Ты только что провел вечер с Памелой, – мило напомнила я. – Она красивая женщина.

Его глаза гневно сверкнули, и он отпустил мою косу, поворачиваясь обратно к скульптуре. Явно мысленно считал до десяти. Что ж, если я его разозлила, он сам виноват. А что он думал я буду делать? Брошусь ему на шею, после того как он месяцами демонстративно игнорировал меня? Не в моих правилах. А может, он считал наоборот. Я несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь не обращать внимания на возникшую между нами напряженность. Она сгустилась до такой степени, что ее можно было резать и подавать, полив сверху большой порцией отрицания. Уилсон взъерошил волосы и прошелся по квартире, чтобы быть от меня подальше.

Я осталась стоять на месте, ждала, какой будет следующий шаг. Что вообще он тут забыл? Он, похоже, тоже не знал. Когда Уилсон снова взглянул на меня, в глазах читалось что-то похожее на мольбу, будто он должен был в чем-то меня убедить.

– Ты сказала, что твое искусство – то, как ты чувствуешь, а не как ты видишь. Я сказал тебе, что вижу я. Теперь скажи, что чувствуешь ты, – попросил он.

– О чем мы говорим, Уилсон? – отозвалась я. Подошла к нему, держа руки в карманах. – Мы говорим о скульптуре? – Он наблюдал за моим приближением, но я не остановилась, пока едва не уперлась в его ботинки. – Если мы говорим о скульптуре, что ж. Я вижу желание, единение, любовь, которая занимает все пространство, – сказала я тоном гида в музее, подчеркнув слово «пространство». – Что я чувствую? Это легко. Я работала весь день. Я устала. И хочу есть. И мне не нравится Памела. Ну вот. Это я и чувствую. А как насчет тебя?

Уилсон посмотрел на меня так, будто хотел взять и трясти, пока у меня не застучат зубы. А потом просто покачал головой и пошел к выходу.

– Прости, что спросил, – вздохнул он. Голос звучал устало и обреченно, как у тех отцов из сериалов, пытающихся справиться с дочкой-подростком. – Спокойной ночи, Блу.

Я была слишком озадачена и сбита с толку, чтобы ответить. Он вышел из квартиры, больше ничего не сказав.

Глава двадцать пятая
Высокое напряжение

На завивку волос я потратила до смешного много времени. А когда закончила, они спадали мне на спину сияющими темными волнами. Очень аккуратно я нанесла драматический макияж, который не использовала уже несколько месяцев. То, что нужно для художника на его первой выставке. Я даже позволила себе купить коктейльное платье, голубое со стальным отливом, под цвет глаз. Цена была нормальной, и я очень надеялась, что оно не будет смотреться дешево. С короткими рукавами-«крылышками» и вырезом под горло, оно оставляло спину открытой почти до талии. Хоть и обтягивающее, оно было длиной мне ровно до колен, не слишком узкое или откровенное. И еще нашлись подходящие босоножки на высоком каблуке. Так что я считала, что выгляжу отлично, и даже тихонько взвизгнула от радости, когда закончила все приготовления. Из зеркала на меня смотрела повзрослевшая девушка, соблазнительная, но и утонченная, как Тиффа. Замерев под дверью, я прислушивалась, не вышел ли Уилсон. Если они с Памелой ужинали с ее родителями, он точно скоро уедет. И ждать пришлось недолго. Уилсон закрыл дверь и начал спускаться ровно в 6.30 вечера.

Я спокойно закрыла за собой дверь, прошла к выходу и, как и планировала, оказалась у лестницы раньше него. Он смотрел в телефон, но, услышав цоканье моих каблучков, тут же поднял голову и вытаращил глаза. Я постаралась сдержать улыбку. Мне так хотелось добиться от него такой реакции, чтобы он думал обо мне весь этот вечер с Памелой. Надеюсь, вечер будет ужасным. Он окинул меня взглядом, задержавшись на ногах. С каким трудом я удержалась от довольного хихиканья… вместо него кашлянула. Его глаза в ту же секунду встретились с моими, и их выражение было сердитым. Секундочку. Это в мои планы не входило. Смущение, бормотание, комплименты – это да. Но не сердитые взгляды же.

– Куда ты собралась? – Его голос звучал странно. Почти раздраженно.

– Ухожу, – беспечно откликнулась я.

– Понятно. – Теперь по его лицу ничего нельзя было разобрать. – Платье коротковато.

– В самом деле? – недоверчиво хмыкнула я. Посмотрела вниз на подол, который вообще-то заканчивался где надо. – И почему же тебя так волнует длина моей юбки?

– Не волнует, – отрезал он.

А вот и волнует. Может, это ревность? Тогда хорошо. Очень хорошо. Я пожала плечами и прошла мимо него к двери. Уилсон выругался.

– Черт возьми! Так это все начнется сначала? – воскликнул Уилсон за моей спиной. Я замерла. Боль пронзила меня ударом тока, и я повернулась к нему. Лицо будто каменное, взглядом можно заморозить, челюсти сжаты. Руки скрещены на груди, ноги широко расставлены – никак готовился к моему язвительному ответу.

– Что ты хочешь сказать? Что начинается сначала? – я старалась говорить тихо и сдержанно, но внутри меня трясло.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, – глухо и отрывисто произнес он.

– Вот как. Понятно, – прошептала я. Мне правда стало все понятно. На его лице все написано. Отвращение. Он видел не привлекательную женщину по дороге на престижную выставку. Он видел девчонку-подростка в безвкусной одежде, с неприглядным прошлым, вырядившуюся как на панель.

– Да, возвращаюсь к своим развратным замашкам. Так тому и быть. – Я презрительно подняла бровь и замерла, ожидая, что он меня поправит. А он просто молча смотрел.

Я раздраженно развернулась и рывком распахнула дверь.

– Блу!

Поворачиваться я не стала, только приостановилась, ожидая извинений.

– Я не собираюсь наблюдать, как ты рушишь свою жизнь. Если ты выбираешь этот путь, я за тобой не пойду, – он говорил так жестко, холодно, как никогда прежде.

У меня пропал дар речи, и я покачала головой. Откуда это взялось? Что я такого сделала, что он решил стать по-родительски самоуверенным со мной? Мне хотелось на него заорать, выцарапать ему глаза, сказать, какой же он придурок. Но я уже не хотела опускаться до такого. Он мог думать обо мне все, что пожелает, но я изменилась. Так что я повернулась и смерила его взглядом.

– Что ж, думаю, жребий брошен… так?

Я повернулась и вышла из здания, выпрямив спину, но подбородок дрожал. Не знаю, смотрел ли он мне вслед. Выезжая с подъездной дорожки, я не глядела по сторонам, только прямо. Не плакала. Не ругалась. Просто вела машину к отелю, а лицо превратилось в застывшую маску.

Тиффа сказала мне ехать на центральную парковку, и я так и сделала, запрещая себе смущаться из-за моего старенького потрепанного пикапа. Из машины я вышла по-королевски, уронила ключи в руку служащего отеля, попросив его быть аккуратным и «не поцарапать моего малыша». Парень был профессионалом, так что и глазом не моргнул. Я была ему признательна за это его умение скрывать настоящие чувства и поклялась себе, что сегодня буду стараться так же успешно прятать свои. А ведь когда-то у меня был к этому талант. Как же я позволила себе так расслабиться?

Я вошла в фойе, поймала первого попавшегося человека в костюме и спросила, как можно попасть на выставку. Он отправил меня к лифту и объяснил, что галерее здесь отведен целый этаж и рядом с нужной мне кнопкой указана буква «Г». В груди заклокотала паника и замелькали мысли о побеге. Чего стоит, просто скинуть эти туфли на высоком каблуке и сбежать. Стиснув зубы, я вошла в лифт вместе с другими посетителями в вечерних нарядах. Посмотрела на себя в зеркало, пытаясь представить, что увидел Уилсон. Никакой радости от своего вида я уже не испытывала: он разбился на крошечные неровные осколки. Отражение вызывающе уставилось на меня. Глаза казались слишком большими, а щеки побледнели – румянец пропал вместе с ощущением счастья. О чем я вообще думала?

Тиффа подбежала ко мне, как только я вышла из лифта. Выставка была оформлена хорошо, свет поставлен правильно, все работы размещены в нужных местах. Прямо в центре висела огромная картина с изображением лица плачущей девушки. Слезы были выписаны так живо, что даже влажно поблескивали на свету.

– Блу! Ты выглядишь великолепно! Просто обворожительно! А где Дарси? – Она заглянула мне через плечо, но там были только плотно сомкнутые створки лифта. – Он просто умрет, когда увидит твои работы тут! Не могу дождаться! – восторженно взвизгнула она, и меня накрыло волной искренней благодарности и симпатии. Но, как и любая волна, она отхлынула назад, в море разочарования, когда мысли снова обратились к Уилсону.

– Я ему ничего не говорила.

– Знаю, дорогая. Это я его пригласила, – театральным шепотом сообщила Тиффа. – Сказала, что он обязательно должен прийти, чтобы увидеть работы нового талантливого автора. Послала ему билеты и все такое. Он что, все испортил?

Можно было и так сказать. Мне так точно все испортили.

– О планах Уилсона мне неизвестно, – мне удалось произнести это ровно и холодно, и Тиффа нахмурилась. Это было не совсем правдой, но я не стала вдаваться в подробности.

– Хм-м-м. – Она присмотрелась ко мне. Задумавшись, поджала красивые ярко накрашенные губы. – Значит, хорошо испортил.

Вот и все, что она сказала. Подхватила меня под руку и потянула вперед.

– Пойдем, посмотришь, как мы поставили твои работы. От них аж дух захватывает. Куча людей уже спрашивала про них. Ты стала звездой вечера. – Я позволила ей утащить меня за собой и пообещала себе забыть Уилсона и то, как он на меня смотрел. Я была «звездой». Так сказала Тиффа, и я собиралась наслаждаться вечером, несмотря ни на что, даже если не могла поверить своим глазам.

«Женщина-птица» занимала целый угол. Она возвышалась над другими работами на черном постаменте, а установленный над ней свет превращал дерево в жидкое золото. На секунду я увидела ее глазами посетителей выставки, и у меня перехватило дыхание. В этом резком изгибе был только намек на женщину, несколько линий, очерчивающих распахнутые крылья. Вот почему я терпеть не могла подбирать названия для своих работ: это загоняло их в рамки. А мне этого не хотелось. Не хотелось, чтобы мое мнение влияло на впечатления зрителей, они должны были увидеть там что-то свое.

Несколько людей стояло вокруг нее, изучая, наклоняя голову то вправо, то влево. Сердце стучало так громко, что непонятно, как оно не сотрясало комнату с ее драгоценными экспонатами. Тиффа плавно скользнула к мужчине, очарованно рассматривающему женщину, заключенную в дерево. Ее изящная ручка коснулась рукава пиджака.

– Мистер Уэйн, вот автор. – Второй рукой она взяла меня за руку. Мистер Уэйн повернулся к нам. Его уже засеребрившиеся волосы были зачесаны назад. Какое интересное лицо. Больше подходит гангстеру, а не ценителю искусства. Он был крепко сложен, и черный смокинг сидел на нем как влитой. Похоже, знакомство стало для него неожиданностью, он скривил губы, встретившись со мной взглядом.

– Я хочу ее, – сказал он без экивоков, с тем же акцентом, что и у Тиффы. Наверное, тоже работал в Шеффилде. Я почувствовала, что краснею, и Тиффа рассмеялась – словно серебряные колокольчики зазвенели, будто говоря: «Вы просто чудо, я вас обожаю!».

– И вы можете ее получить. Скульптуру, – ответила Тиффа, озорно подмигнув. – Это Блу Экохок, – она произнесла мое имя так, будто я была знаменитостью. Я подавила неуместный смешок. Нет-нет, только маска. Привычное выражение лица, когда я не знала, как ответить.

– Ваша работа великолепна. Но, что гораздо важнее, она завораживает. Я словно переношусь туда, в ее мир. Когда это происходит, я понимаю, что вещь мне нужна. – Мистер Уэйн задумчиво отпил из своего бокала с прозрачной жидкостью. – А ведь я мог не прийти. Но Тиффа бывает очень настойчивой.

– Блу, мистер Уэйн – владелец Шеффилда, – просто сказала Тиффа. Вот это да. Тиффа снова повернулась к мистеру Уэйну. На краткий миг я задумалась, а вдруг его звали Брюс? Он как раз выглядел так, будто припарковал свой «Бэтмобиль» на крыше.

– Когда-нибудь работы мисс Экохок будут стоить целое состояние. Шеффилд в мире искусства сегодня вырвался вперед, – продолжила Тиффа с непоколебимой уверенностью. Мне очень хотелось зажать ей рот рукой.

– Согласен. – Мистер Уэйн склонил голову на плечо. – Вы молодец, Тиффа. – Потом он протянул руку мне. – Покажете остальные работы?

Тиффа не колебалась ни секунды.

– Прекрасная идея! Блу, я буду здесь. – И она упорхнула к другим гостям. От мистера Уэйна исходил аромат дорогого одеколона. Он взял меня под руку, положив мою ладонь себе на предплечье, как иногда делал Уилсон, и мы двинулись к моей следующей скульптуре. Может, это отличительная черта англичан – изысканные манеры. Или так поступали богатые и образованные мужчины. Кто знает, опыта общения ни с теми, ни с другими у меня особо не было. Я шла рядом, стараясь придумать какую-нибудь умную фразу. Мозг судорожно искал какую-то тему для разговора, наматывая круги внутри черепной коробки. Но вдруг я поняла, что мистеру Уэйну и не нужны были остроумные замечания, он был всецело поглощен скульптурой перед ним.

– Пожалуй, я передумал. Теперь я хочу эту.

И тут я впервые увидела, у чего мы остановились. «Потеря» склонилась перед нами в мученической позе. Мне хотелось отвернуться. Когда Тиффа прислала за ней грузовик, у меня будто камень с души свалился. Я не ответила, глядя куда-то за нее, надеясь, что мистер Уэйн отправится дальше.

– На нее почти больно смотреть, – пробормотал он. Я почувствовала его взгляд и повернулась к нему. – Похоже, у нее есть своя история. – Он улыбнулся. И я тоже улыбнулась, но как-то вымученно. Нужно было рассказать ему о ней, продать ее, продать себя. Но я не могла. Не знала, как. Наступила неловкая тишина. В конце концов он заговорил, спасая нас обоих.

– Кто-то как-то сказал мне, что настоящее произведение искусства создается, только если ты добровольно истекаешь кровью у всех на глазах.

Я почувствовала себя слишком беззащитной, мне захотелось скрыться в тени комнаты, где не зрители бы наблюдали за мной, а я – за ними.

– В каждой линии тут страдание… она просто… необыкновенная, – мягко произнес он, а я ругала себя последними словами. Вот же человек, от которого может зависеть моя карьера, а мне хочется бежать.

– Тогда она ваша, – неожиданно для себя ответила я. – Это мой подарок, в благодарность за эту выставку.

– Нет-нет. – Он величественно покачал головой. – Я ее куплю. Благодарю, но эта работа обошлась создателю слишком дорого, нельзя отдавать ее бесплатно, – он сказал это так по-доброму, даже ласково.

Сердце рвалось из груди, и я едва справлялась с эмоциями, сумев выдавить только несколько слов благодарности. И мы двинулись дальше.

Я была как в тумане среди этих роскошных нарядов и горячих слов одобрения. Удовольствие от всеобщего внимания вытеснило боль, и я общалась то с одним восторженным гостем, то с другим, а Тиффа всегда была рядом. Ближе к концу вечера она вдруг остановилась и помахала кому-то на другом конце зала.

– Дорогая, он пришел. Ты все еще дуешься? Хочешь, я подержу его где-нибудь подальше от тебя, чтобы он немного пострадал?

Оглядев комнату, я нашла «его», стоящего у плачущей картины, которая встречала всех вновь прибывших. Он выглядел таким выглаженным и чинным в черном смокинге. Высокий, красивый, волосы зачесаны назад, осталась лишь едва заметная волна. Мне так хотелось растрепать эту старательно сделанную прическу, чтобы она снова стала непослушными кудрями. Он заметил машущую Тиффу и даже собрался помахать в ответ, когда увидел рядом с ней меня. Так и замер с поднятой рукой.

– И он притащил с собой эту черт-те как одетую корову, – простонала Тиффа. – Что случилось с моим братишкой? У него просто отвратительный вкус. Ну что ж, теперь ясно, что стало со вторым билетом. Он совсем ничего не соображает, – пробормотала она себе под нос. О чем это она? Памела же не выглядела коровой. Или кем-то хоть немного несимпатичным, как бы мне этого ни хотелось.

– Так, я пойду. Я же уже достаточно поболтала и полюбезничала со всеми? – весело спросила я, отступая в сторону лифта.

– Нет! Блу! Да что же творится с тобой и моим дурачком-братцем? Это же твой вечер!

– И все было просто чудесно. Но я не хочу сейчас общаться с Уилсоном. Перед самым отъездом у нас вышел довольно неприятный разговор, и я пока не могу спокойно находиться с ним в одном помещении.

– Мисс Экохок! – К нам подошел мистер Уэйн вместе с невысоким мужчиной азиатской внешности. – Мисс Экохок, это мистер Ин Чен, – представил спутника мистер Уэйн. Тот слегка поклонился. – Ваши работы так его заинтересовали, что он умолял о знакомстве.

Тиффу рядом затрясло. Наверное, это какая-то шишка. Как его звали? Было такое ощущение, что у меня сейчас голова оторвется и улетит, как воздушный шарик. Нужно поклониться в ответ? Тиффа поклонилась, так что я последовала ее примеру.

– Рада познакомиться, – беспомощно пробормотала я.

– Больше всего мистера Чена заинтересовала скульптура, которую вы назвали «Виолончель». – Мистер Уэйн снисходительно улыбнулся мистеру Чену.

Мистер Чен! Вот его имя. Не так и сложно запомнить. Краешком глаза я видела Уилсона, двигающегося к нам с висящей на нем Памелой. Я наступила Тиффе на ногу, возможно, гораздо сильнее, чем нужно. Она тихонько охнула, но сделала шаг к мистеру Чану (так, кажется?), увлекая того в беседу. А я повернулась к мистеру Уэйну, который осторожно наклонился ко мне и потянул в сторону, шепча на ухо, что меня вполне устраивало, так как Уилсон оставался позади.

– Мистер Чен – магнат из Китая, крупная рыбка, когда он приезжает, мы всегда предоставляем ему все самое лучшее. Он считает себя ценителем искусства. Если ему понравятся ваши работы и он решит, что вы – будущая звезда, то сделает все возможное и невозможное, но купит все работы, какие сможет.

– Он купит все? – спросила я, стараясь не завизжать от восторга, как девчонка.

– К сожалению для мистера Чена, они все проданы, – Мистер Уэйн снисходительно улыбнулся.

– Как, все! – прошептала я ошеломленно.

– Да, все.

* * *

Смокинг Уилсон бросил на перила, ослабленный галстук свисал печальной петлей. Верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, а сам он сидел на ступеньках, поставив локти на колени и сложив руки перед собой. Пару секунд я смотрела на него сквозь стеклянную вставку в двери, думая, может ли он сказать что-то, что убедит меня простить его. Он показал, что думает на самом деле, и его слова не шли у меня из головы. Наоборот, ярко горели перед глазами, без остановки жужжа в мозгу.

Меня поздравляли, хвалили, даже восхищались. Но только слова Уилсона крутились и крутились в памяти, вытеснив все остальное. Магнат из Китая, чье имя я так и не смогла запомнить, заказал мне пять разных скульптур и вручил чек на пять тысяч долларов. Такая же сумма будет ждать меня, когда я все закончу, а Шеффилд даже отказался от своей комиссии. Этот вечер принес мне успех, заложил фундамент для будущего. Об этом я и не мечтала. Но весь вечер в груди ныло, а желудок сводило, и все из-за Уилсона.

При звуке открывшейся двери он поднялся. Но я кинула ключи в сумочку и прошла к своей квартире, не обращая на него внимания. После выставки я ездила по городу несколько часов. Впервые мне не хотелось возвращаться в Пемберли.

– Блу.

Подойдя к двери, мне пришлось выкапывать ключи из сумочки заново. Спокойно. Руки подрагивали, и я нахмурилась. Ну-ка, никакой дрожи! Он не увидит мою слабость.

– Блу…

Почти шепот, и я вздрогнула, хотя руки уже и так тряслись, а сердце отчаянно колотилось, грозясь осыпаться осколками. В следующую секунду он был рядом, склоняясь надо мной. Я не поднимала головы, пытаясь открыть дверь.

– Я волновался за тебя.

– Почему? – тихо спросила я. Ключ наконец скользнул в замок, и я с благодарностью повернула ручку. – Разве Тиффа тебе не сказала? Я была элитной девушкой по вызову. Они вызвали меня специально для мистера Инь-Яня. – Я захлопала ресницами, по-прежнему не глядя на него, открыла дверь и зашла в свою крошечную прихожую.

Уилсон дернулся как от выстрела. В следующую секунду он уже прижимал меня к стене, захлопнув за нами дверь с такой силой, что фотография меня и Джимми покачнулась и упала, разбившись об пол.

– Хватит. Перестань. Это не смешно, Блу. Это омерзительно. И я хочу выследить этого мистера Чертова Чена, как бы его ни звали…

– А разве ты не это подумал, когда я уезжала? – прервала его я. – Что я вышла на охоту за мужчинами?

– Почему ты мне сразу не сказала? – недоверчиво выдавил он, задыхаясь. – Меня гордость распирала за тебя. Это было великолепно, все работы до единой. А ты мне не сказала. Ты позволила мне вести себя как последняя задница!

– Так это я позволила? Я так готовилась, а ты… ты оскорбил меня, дал понять, что я выгляжу как ш-шлюха! – Я хватала ртом воздух, пытаясь вырваться, и сердито оттолкнула его, чтобы не разреветься прямо перед ним. Но он не отступил, вместо этого обхватил мое лицо ладонями, заставляя посмотреть ему в глаза. Я демонстративно уставилась куда-то поверх его плеча.

– Мне было страшно. – Его губы оказались так близко, и я постаралась сконцентрироваться на том, что он говорил раньше. Напомнила себе об отвращении в его взгляде и голосе, о презрении. Но его губы… и сам он так невыносимо близко. Я почувствовала его дыхание, и где-то внутри меня что-то сладко сжалось.

– Мне было страшно, Блу, – настойчиво повторил он. – Ты так много всего пережила. А я влюбился чуть ли не до потери рассудка. Не думаю, что ты готова к таким чувствам.

Сердце замерло, дышать получалось с трудом. А потом… моих губ коснулся поцелуй. Медленный, нежный, едва ощутимый. Уилсон снова заговорил, щекоча дыханием. Я схватилась за его рубашку, скручивая ткань, пытаясь не сойти с ума.

– Я старался не торопиться. Старался не торопить тебя. А потом увидел тебя сегодня. Ты нарядилась, собиралась куда-то идти, такая невозможно прекрасная, уверенная в себе, сильная. И я подумал, что потерял тебя навсегда.

Стоя почти вплотную к нему, я чувствовала лихорадочный стук его сердца, и мое тоже поспешило присоединиться к рваному ритму. А потом он снова коснулся меня губами. И это уже был не тот осторожный, выжидательный поцелуй. И я растворилась в нем без остатка. Мы ждали его так долго. Я гладила его по спине, притягивала еще ближе, нуждаясь в большем. Он обхватил меня и поднял в воздух, прижимая к себе, жадно целуя. Он пах лакрицей и снегом. Такой знакомый и в то же время запретный запах. Горячее и холодное. Что-то грешное, но надежное.

Он отпустил мои губы, начав осыпать поцелуями веки, щеки, шею, подхватил под бедра, разрывая ткань, будто любая преграда между нами ему сейчас мешала. Меня словно подхватила волна, и я оказалась на самом верху, пытаясь взобраться на гребень, но никак не могла до него дотянуться. Он поднял меня в воздух, закидывая мои ноги себе на талию, снова целуя в губы, выдыхая мое имя.

– Блу, ты так сильно мне нужна. Я так тебя хочу…

И в памяти всплыло его лицо… как он выглядел, когда сказал, что «не пойдет за мной». Я отпрянула от него, задыхаясь, все еще в его объятиях, все еще обвивая ногами его талию.

– Ты меня хочешь, Уилсон? Хочешь? А любишь? – вырвалось у меня.

Но его глаза были затуманены страстью, губы тянулись к моим, будто он даже не услышал вопроса. Я отодвинулась еще дальше, отказывая в чем-то большем и себе, и ему. Он нахмурился, чуть прикусил мою нижнюю губу, притягивая мою голову к себе, прося, требуя большего. Но я сопротивлялась, хотя все тело дрожало от желания. Я сползла вниз, коснулась ногами пола, с благодарностью обнаружив, что они меня еще держат, расправила юбку. Если не остановиться сейчас, у меня не будет сил сказать «нет». А сегодня мне было необходимо это сделать.

Уилсон как будто был не в себе, словно разум оставил его.

– Блу?

– Я видела, как ты сегодня на меня смотрел. С отвращением. Будто я какая-то… дешевка, – выдохнула я. – Но я изменилась. Поэтому ты должен уйти. Пожалуйста, – я говорила негромко, но твердо. На лице Уилсона появилось ошарашенное выражение. Он потер шею в замешательстве, а в глазах отразилось раскаяние.

Я обошла его и открыла дверь. И осталась ждать, хотя в горле встал ком.

– Пожалуйста, Уилсон, – попросила я. Он шагнул туда, не зная, что еще было делать, медленно вышел в коридор походкой человека, только что пережившего серьезное потрясение. Я закрыла за ним дверь и ждала, прижавшись к теплому дереву, прислушиваясь, пока не услышала удаляющиеся шаги, тяжело поднимающиеся по ступеням. Повернув ключ в замке, я присела подобрать разбившуюся фотографию. С нее на меня смотрел Джимми и я сама. Маленькая девочка с длинными косичками, длиннее, чем у Джимми, но заплетенными точно так же. У меня не было двух передних зубов, и я радостно смотрела в камеру с широкой беззубой улыбкой. Джимми не улыбался, но обнимал меня за плечи одной рукой, а я цеплялась за нее обеими ладошками, и это было так естественно… Будто я была ему дорога. И любима.

По стеклу прошла трещина, но я все равно вернула фотографию на место, аккуратно поправив, чтобы висела ровно. Трещина прошла по нам, разделив тела пополам, но, к счастью, сама фотография не пострадала. Под этим неровным шрамом мы все равно остались невредимы. Я замерла, задумавшись. Трещины раскололи и меня саму, но я не сломалась. Под сеткой шрамов я все еще была собой. Несмотря на мою неуверенность, боль, борьбу с собой и с другими, я осталась невредимой.

Я выключила свет и выскользнула из платья, все еще размышляя. И тут надо мной заиграла музыка. Пройдя в гостиную, я подняла голову к вентиляции. Немного послушала и ахнула, не веря своим ушам. Уилли Нельсон. Уилсон играл Уилли Нельсона, его песню «Всегда думаю о тебе», и никогда прежде она не звучала так нежно. Будто она была создана для виолончели, хотя вряд ли кто-нибудь узнал бы Уилли Нельсона в аранжировке Уилсона. Он сыграл ее несколько раз подряд, как если бы ему было важно убедиться, что я услышала. А потом все стихло.

Глава двадцать шестая
Свет

Я проснулась утром от стука в дверь. Всю ночь я ворочалась и крутилась, измученная сомнениями, снедаемая страстью и любовью, сомневаясь, а вдруг мне стоило принять то, что Уилсон так явно предлагал.

– Блу! Блу! Открой! Мне нужно с тобой поговорить!

– Черт побери, – простонала я, выскальзывая из кровати. Застегнула бюстгальтер, натянула джинсы и футболку, а Уилсон все продолжал стучать.

Распахнув дверь и впустив его, я тут же ретировалась в ванную. Он пошел за мной, и я быстренько захлопнула дверь у него перед носом. Умылась, смыв остатки макияжа, с которым уснула, почистила зубы, причесалась. Уилсон все еще ждал под дверью, когда я вышла. Взял мое свежевымытое личико в ладони, задержав взгляд на губах. Не говоря ни слова, обнял за талию и зарылся лицом в волосы. От неожиданности я подавилась воздухом, а он только обнял крепче.

– Думаю, пора с этим покончить, – прошептал он мне на ухо.

Я начала вырваться, чтобы успеть первой оттолкнуть его, до того как он сам произнесет решающие слова. Так было проще. Но он только усилил хватку, успокаивая меня.

– Тише, Блу. Просто послушай.

Я напряженно замерла, пытаясь не обращать внимания на его запах, на то, как он обнимал меня, как целовал в волосы, не обращать внимания на свое желание удержать его.

– Покончить с чем? – наконец спросила я.

– Со всеми недомолвками.

– Ты разве чего-то не знаешь?

– Сейчас я точно знаю больше, чем раньше. На каком номере мы остановились? Я сбился со счета. Как же там было? Я знаю, что ты великолепна. Ты прекрасна. Ты необычайно храбрая. Порой твое чувство юмора просто ужасно. Ты вырезаешь невероятные скульптуры из дерева… не тотемные столбы. – Я немного расслабилась, прижимаясь к нему, даже улыбнулась. – Ты паршиво выбираешь парней… хотя, раз теперь я могу причислить сюда себя, придется изменить этот пункт.

– А Тиффа говорит, что ты не умеешь выбирать девушек, так что тут, думаю, мы сравняли счет, – перебила я.

– Я умею выбирать девушек. Я же с ума по тебе схожу, разве нет?

– А ты сходишь?

– Да, Блу. Совершенно потерял голову.

Сомнения и замешательство остановили зарождающееся в груди чувство.

– А как же Памела?

– Она целуется, как старушка, – только и ответил он.

Я рассмеялась, тут же почувствовав себя лучше.

– Вчера вечером я сказал ей, что люблю тебя. Странно, но, похоже, она уже знала.

Я зарылась в его рубашку и глубоко вдохнула, ожидая неизбежного, большого «но», потому что он явно не закончил. Уилсон помолчал, наверное думая, что я сейчас тоже признаюсь в своих чувствах. Когда я промолчала, он вздохнул и заговорил снова.

– И вот теперь о том, чего я не знаю. Это как ты ко мне относишься. То мне кажется, что ты чувствуешь то же, что и я. А потом ты мне говоришь, что это просто дурацкая игра. То я признаюсь, что жить без тебя не могу, а ты выгоняешь меня.

– Так ты это имел в виду? Что не знаешь, как я к тебе отношусь? – Я чуть не рассмеялась, таким очевидным мне казался ответ. – Уилсон, это не я встречалась с кем-то еще. И не я убеждала тебя, что наши отношения выходят за рамки приличий. И это не мне с таким трудом давался каждый шаг.

– Это все еще не ответ, Блу. Как ты относишься ко мне? – Он был настойчив, теперь он держал меня за плечи, отодвинув от себя, чтобы видеть мое лицо. Я не могла ему ответить. Не потому, что не знала ответ, как раз наоборот.

– Можно тебе кое-что показать? – вдруг решилась я. Уилсон разочарованно опустил руки и отвернулся, ероша волосы. – Пожалуйста. Так я смогу лучше объяснить. Мне не так хорошо даются длинные речи, как тебе.

Ухватив за рукав, я потащила его за собой. Он пошел, но я знала, что мое молчание его задело. Я провела его через дверь в кухне в подвал, спустилась по ступенькам, так и не выпустив его руку, пока мы не оказались у моего рабочего стола.

Я указала на свою последнюю незаконченную работу.

– Это тот большой кусок дерева, который ты не так давно помог мне притащить. Ты тогда спросил, не собираюсь ли я вырезать тираннозавра рекса в натуральную величину, помнишь?

– И это все?

Уилсон недоверчиво уставился на заготовку, которая все еще была огромна для скульптуры, но когда мы ее сюда затаскивали, она была такой большой, что не помещалась на верстаке, да и от машины ее пришлось везти на тележке. Она наверняка весила больше центнера. Я успела срезать достаточно, чтобы самостоятельно поднять ее на стол. У меня получилась круговая поднимающаяся ввысь структура, она вполне могла быть винтовой лестницей для эльфов, живущих у ее подножия в деревянной долине. Она должна стать первой работой для мистера Чена.

– Видишь, как пустые места создают скульптуру? Как вырезается больше, чем остается?

Уилсон кивнул, наблюдая за движением моих пальцев.

– То есть дело не только в том, что есть, а в том, чего нет. Понимаешь? – я запнулась, пытаясь подобрать слова, зная, что хочу сказать, но не понимая, то ли говорю.

– Думаю, да. Пространство создает силуэты, измерения, форму… так?

Я улыбнулась ему, в восторге оттого, что он понял. Он улыбнулся в ответ, так нежно, с такой любовью, что я не сразу пришла в себя и с трудом успела поймать за хвост убегающую мысль.

– Именно так, – кивнула я, возвращаясь к скульптуре. – Джимми учил меня, что когда вырезаешь, это отрицательное пространство вокруг создает линии, перспективу, красоту. Отрицательное пространство – это то, что остается на месте срезанного дерева, пустоты, которые, в свою очередь, создают форму. – Я замолчала и глубоко вздохнула, зная, что мне придется это сказать. Если я любила Уилсона – а я была в этом уверена, – мне нужно было объяснить ему кое-что, что будет уже не так легко понять. Сможет ли он любить меня потом? Но он должен знать. Я повернулась к нему, умоляюще глядя в глаза, не притворяясь и не прося прощения.

– Иногда мне кажется, что внутри меня – огромная зияющая дыра от подбородка до талии, негативное пространство, которое жизнь взяла и вырезала. Но это не делает меня красивой скульптурой. Иногда это просто пустота и темнота, и… и никакая шлифовка или полировка не сделает это чем-то другим. И мне страшно. Если я позволю тебе любить меня, эта дыра может поглотить твою любовь, а потом и тебя самого.

Уилсон коснулся моей щеки, внимательно слушая, чуть хмурясь, но глядя с сочувствием.

– Но это не тебе решать, Блу, – мягко произнес он. – Тебе неподвластны чувства других. Ты не можешь позволить кому-то любить тебя, так же как ты не можешь и заставить. – Он бережно обхватил мое лицо ладонями. Я сжала его запястья, не зная, хочется ли мне прижаться к нему или оттолкнуть, чтобы спастись от чувств, которые он во мне разбудил.

– Я правильно понял, ты боишься позволить мне любить тебя, думая, что внутри тебя дыра, которую не заполнить… что никакой любви не хватит? Но я повторю снова. Ты любишь меня?

Я собралась с духом и кивнула, зажмурившись, потому что не могла произнести то, что собиралась, глядя в эти полные надежды глаза.

– Никогда в жизни я не чувствовала того, что чувствую к тебе, – решилась я. – Не могу представить, что это может быть чем-то, кроме любви. Но «я люблю тебя» не отражает того, что я чувствую, – залепетала я. – Мне безумно хочется, чтобы ты любил меня. Мне необходима твоя любовь. Но я не хочу нуждаться в ней и боюсь, что она нужна мне слишком сильно.

Прикосновения Уилсона были легкими, воздушными, а между поцелуями он убеждал меня, что нуждался в этом не меньше. Его руки ласково перебирали мои волосы, а он шептал и шептал, почему он меня любит, губами очерчивая контур моих век. Когда слова превратились в стихи «Как я люблю тебя? Позволь мне сосчитать», я вздохнула, но он не дал вздоху сорваться, вовлекая меня в поцелуй. А когда у меня по щекам заструились слезы, он осушил их губами. Я прошептала его имя, и он с жадностью сорвал его с моих губ, пробуя на вкус, пока у меня не закружилась голова, и я прижалась к нему, как испуганная девочка.

Но на самом деле я не боялась. Нет, я была так счастлива, что эмоции переливались через край, внутри появилась такая легкость, свобода. Будто я могла улететь, как перышко. И хотя весь день мы провели у меня, то целуясь, то тихонько переговариваясь или сонно обнимаясь, сплетясь в клубок, любовью мы не занимались. Настроение друг друга оказалось понятно без слов. Для меня все было в новинку, роскошью – поцелуи ради поцелуев, не на прощание, а просто сами по себе.

Я никогда никого не обнимала, и никто не обнимал меня просто так, секс всегда предполагался так или иначе. Всегда, проводя рукой по мужскому телу, переплетая пальцы во время поцелуя, я думала о том, что будет дальше. Но с Уилсоном я думала не о будущем, а только о настоящем. Прикосновения не были прелюдией к чему-то большему. Они просто были. Чувственные, нежные, говорящие лучше всяких слов.

Это было как свидание дома – как у всех подростков по всей Америке. Когда только украдкой можно было коснуться, украсть поцелуй, чтобы никто ничего не заподозрил. Такие поцелуи были как запретный плод, потому что мама и папа сидели наверху, и в каждую секунду можно было ждать разоблачения. А потому одежда оставалась на ее обладателях, страсти кипели, и в поцелуях была своя невыразимая прелесть, потому что продолжения быть и не могло. Когда лучи предзакатного солнца расцветили гостиную, губы казались приятно опухшими, кожу слегка пощипывало оттого, что я постоянно зарывалась лицом в плечо Уилсона, и от ответных ласк тоже. Сил не осталось совсем, я была безумно счастлива и полностью, совершенно, по уши влюблена. И это было восхитительно.

Наступил идеальный воскресный вечер. Тени уже поселились в углах квартиры, а мы так и не говорили про будущее. Зато перерыли всю кухню в поисках чего-нибудь вкусненько и обнаружили то, что я и так знала: еды в квартире не было. В итоге мы заказали ужин из китайского ресторанчика и с нетерпением ждали доставку, пытаясь заглушить голод коричным пивом и признаниями.

– Это я сняла колпачки с твоих маркеров для доски.

– Правда? И ты же их вернула на следующий день?

– Да. Мне стало стыдно. Не знаю, что на меня нашло. Я пыталась привлечь твое внимание самыми неподходящими способами, как те странные мальчишки на площадке, что кидаются в понравившуюся девочку камешками.

– Так, получается, что похабную картинку на проектор поместила тоже ты? Когда я его включил, весь класс чуть из штанов не выпрыгнул.

– Признаю.

– А откуда-то появившийся замок на футляре для виолончели?

– И это я. Но он был маленький. И я положила ключ тебе в карман.

– Да… меня это озадачило. Жаль, что я два дня пытался отпилить эту чертову штуковину, прежде чем нашел его.

– Мне очень хотелось, чтобы ты меня заметил.

Уилсон фыркнул и покачал головой.

– Ты шутишь? Ты тогда вошла в класс – да я в жизни не видел настолько обтягивающих джинсов! – в этих своих байкерских сапогах на высоченном каблуке, волосы развеваются, просто сумасшествие какое-то! Я обратил на тебя внимание с самого первого взгляда.

Я покраснела, наполовину довольная, наполовину уязвленная.

– Это мои-то волосы сумасшествие?

Уилсон самодовольно улыбнулся, как мужчина, знающий, что он сумел порадовать свою девушку.

– То, чем мы с тобой сегодня весь день занимаемся, вот это – сумасшествие… После первой недели в школе я был уверен, что выбрал не ту профессию. Я был крайне подавлен, и все из-за тебя. Я даже думал, что придется попросить тебя отказаться от моих уроков, потому что чувствовал, что неприятности не за горами. По правде говоря, раз уж мы затеяли эти признания… Я запросил твое личное дело. Тем днем, когда мы с тобой говорили после уроков, после всех тех «не знаю, кто я».

– Не «всех тех», это было важно, – обиделась я.

– Да, моя хорошая. Я знаю, – мягко произнес он и поцеловал меня в поджатые губы. И мы снова сплелись в единое целое, забыв, о чем говорили, пока не позвонили в дверь. Мы тут же отпрянули друг от друга, расхохотавшись.

– Еда приехала! – Оба сразу же сорвались с места, наперегонки помчавшись к двери.

Только после цыпленка в ореховом соусе с кешью и свинины в кисло-сладком соусе я вернулась к разговору.

– Так ты запросил мое личное дело… и что там было?

Уилсон проглотил большой кусок и запил молоком.

– Я же тогда ничего не знал. Ты была крепким орешком, Экохок. Там было и досье из полиции, ты знала?

Я замерла, не донеся ложку до рта.

– Какое досье?

– Когда тело твоего отца нашли, они снова открыли твое дело, ну или то, что у них было. По понятным причинам они пытались узнать, кто твоя мать. Твой отец умер, и они посчитали, что нужно еще раз попробовать ее найти. Там было не так и много. Не знаю, почему в школе хранилась копия этого досье, ты была несовершеннолетней, под защитой государства, во всяком случае, до восемнадцатилетия. Имя полицейского тоже там было, я записал, не знаю почему. Может, потому, что оно странно звучало, «Иззард». Ты его помнишь?

Я кивнула, возвращаясь к еде.

– Он был одним из полицейских, кто нашел меня, когда папа пропал.

Спустя пару минут я добавила:

– Они звонили мне. Помнишь, лаборатория в Рино? Они звонили. Пришли результаты.

Уилсон отложил приборы и уставился на меня в ожидании продолжения.

– Они хотят, чтобы я приехала. Сказали, ДНК совпали. Они отдадут мне все материалы. Уже две недели прошло. Половина меня хочет прямо сейчас сесть в машину и ехать в Рино. Любое ожидание кажется невыносимым. Но другая половина спрашивает, как же Джимми? И она ничего знать не хочет. У меня всю жизнь был только он, и я не хочу отказываться от него. Не хочу знать ничего, что может изменить мое мнение о нем, о нас с ним.

Я подумала о том, как добрый жест по отношению к голодной девочке определил судьбу Джимми Экохока, и как карма заставила его расплатиться за это сочувствие. Всего одно действие, а отчаявшаяся мать уже увидела решение, и Джимми оказался ответственным за ребенка еще более одинокого, чем он сам.

– А что, если правда окажется очень неприглядной… даже страшной? Как ты знаешь, в моей жизни этого и так было слишком много. И будет больно. Мир снова разлетится на куски, от этого я тоже очень устала. Что за женщина может поступить так, как она? Что за мать? Бо`льшая часть меня не хочет знать ни кто она, ни что-либо о ней.

Мои слова повисли в тишине, как граффити на стенах, огромные и кричащие, разрушив царившее между нами умиротворение. Уилсон отложил вилку и подпер голову рукой.

– Считаешь, что пора с этим покончить? – Те же слова, что и в самом начале, а ситуация совсем другая.

– Покончить с чем? – Моя реплика.

– С этими недомолвками, – повторил он, глядя мне в глаза.

Я знала, что он имел в виду и без слов.

– Нам всего-то нужна пара дней. У меня остались отгулы, а Беверли поймет.

– И что мы будем делать?

– Искать твою мать. И искать Блу.

Глава двадцать седьмая
Лед

В этот раз мы летели самолетом. Больше никаких восьмичасовых переездов. Сейчас я уже не была беременна, а значит, и никаких запретов доктора на полеты. Уилсон сказал, что на машине мы бы ехали очень долго, и смысла мучить себя не было. Похоже, ему даже больше меня хотелось поскорее все узнать. А меня то пробирала дрожь от нетерпения, то подташнивало.

Мы позвонили в лабораторию и детективу Муди, сообщили, что едем. К моему удивлению, он предложил встретить нас в аэропорту. Не думаю, что это стандартная процедура, что я ему и сказала. Он помолчал, а потом ответил изменившимся тоном:

– Знаете, по моему направлению так мало историй со счастливым концом. Многие страдают, многие пропадают… и мы их так и не находим. Так что для меня это очень важно. Весь департамент стоит на ушах. Начальник сказал, что эта история вызвала большой резонанс, у нас есть связи в «Рино Ревью», и они ждут не дождутся интервью. Вы сами решите, захотите общаться с ними или нет. Я позвонил детективу Боулсу – профессиональная этика, – сказал ему о результатах. Он тоже очень взволнован.

Он был так искренне воодушевлен, что я не стала его разочаровывать, хотя точно знала, что не буду общаться ни с какими репортерами. Как ребенок, получивший долгожданный подарок, я не хотела узнать правду о себе и тут же передать ее другим, как самую обычную, не особо ценную вещь. Мне нужно было самой принять это, а потом уже делиться с кем-то. Принять, понять, изучить все, что узнаю. И может, когда-нибудь, когда раны затянутся, когда это перестанет быть чем-то таким непривычным, я пойму не только как все было, но и почему… возможно, тогда мне захочется об этом рассказать. Но не сейчас.

В Лас-Вегасе уже пахло весной, но в Рино было холодно. Мы с Уилсоном съежились в куртках, совсем не готовые к налетевшему на нас по-зимнему холодному ветру, как только мы вышли из арендованной машины. От полицейского сопровождения мы отказались, решив, что хоть и не собираемся тут надолго оставаться, отдельная машина не помешает. Совсем скоро все станет ясно. Безо всяких расследований и поисков. Мне покажут мою жизнь, мою историю как сценарий к фильму, с местами преступлений и описанием персонажей. Все казалось нереальным, как если бы это действительно был сценарий. По крайней мере до тех пор, пока мы не приехали в полицейский участок. И тут будто кто-то скомандовал «мотор», а своей роли я не знала. Меня охватил страх, страх перед сценой, незнакомой аудиторией, перед дублями, о которых я не знала и потому даже не могла подготовиться. И, помимо всего прочего, я не хотела, чтобы Уилсон опять видел меня в таком неприглядном свете, героиней с трагичной, местами жестокой и угнетающей историей.

– Ты готова, Блу?

– Нет. Нет! Да, – прошептала я. Это было ложью, но другого выхода я не видела. И все равно не могла пошевелиться. Уилсон вышел из машины, обошел ее и распахнул передо мной дверь, предлагая руку. Когда я ее не приняла, он наклонился и внимательно на меня посмотрел.

– Блу?

– Я не хочу, чтобы ты заходил внутрь. Ты слишком много знаешь!

Он поцеловал меня в лоб.

– Да, у меня уже пара сотен фактов в списке. Я думал, мы это обсуждали… и не так давно, вообще-то.

– А что, если они нам расскажут что-то, и ты передумаешь?

– Что такого они могут сказать, что изменит мои чувства к тебе? Тебе было всего два года, когда мама тебя оставила. Думаешь, мы узнаем, что ты была малышом-наркоторговцем? Самым юным в мире? Или, может, убийцей? Или… о нет! Мальчиком. Может, ты на самом деле мальчик. К этому будет сложновато привыкнуть, это да.

Смех вырвался золотистым облачком, и я постаралась запомнить, уцепиться за это яркое мерцание, которое я чувствовала благодаря Уилсону. Я уткнулась ему в грудь, вдыхая его аромат. Поддержка, легкая подначка и надежда, вот чем он пах сейчас для меня.

– Блу. Что бы там ни было, я только сильнее полюблю тебя. Ты права. Я знаю слишком много. И именно поэтому никто не может сказать ничего такого, что заставит меня сомневаться в том, что я к тебе чувствую.

– Хорошо, – прошептала я и коснулась губами его шеи, там, где заканчивалась куртка. Он вздрогнул и обнял меня.

– Хорошо, – повторил он с улыбкой. – Пойдем.

Меня познакомили с сержантом Мартинесом, он расследовал это дело восемнадцать лет назад вместе с другими полицейскими, но сразу после представления они как-то растворились в обстановке. Там была и Хейди Морган из государственной криминалистической лаборатории, она вместе с сержантом Мартинесом и детективом Муди провели нас в комнату, где на столе лежала большая пухлая папка. Мы все сели вокруг нее, и Хейди Морган положила рядом также и свои документы. Так все и началось, просто, без торжественных речей и собраний.

Начала Хейди с объяснения разницы между ДНК и ДНК-маркерами. Показала мне таблицу, где сравнивалась моя ДНК с ДНК той женщины, моей матери. Что-то из объяснений было мне уже знакомо еще по первой встрече, когда они только брали у меня образец ДНК, а теперь у них были результаты.

Хейди посмотрела на меня и улыбнулась.

– Мы уверены, что вы и есть биологическая дочь женщины по имени Вайнона Идальго.

– Ее так звали? Вайнона Идальго, – я повторила, просто чтобы проверить, отзовется ли что. Может, какое-то воспоминание, или мне покажется, что я его уже слышала. Но имя было мне незнакомо, ничем не примечательно, как, например, Хейди Морган или Стэн Мартинес. Будто я никогда его раньше не слышала.

Пришел черед сержанта Мартинеса. Он раскрыл большую папку, и Уилсон сжал мою руку под столом. Крепко стиснув его пальцы в ответ, я затаила дыхание.

– Вайнона Идальго, найдена мертвой в мотеле «Стоувей» пятого августа 1993 года. Возраст на момент гибели – девятнадцать лет. На самом деле ей только-только исполнилось девятнадцать, второго августа, за три дня до.

– Ее убили?

Горло перехватило. Не знаю, чего я ждала, но точно не убийства.

– Мы нашли инструменты для приема наркотиков, анализ крови показал, что в крови они были, но ее сумочка и машина пропали, а на затылке была рана. Очевидно, мисс Идальго недавно выиграла на игровых автоматах на местной парковке, и на момент убийства при ней было довольно много наличных. Из-за денег ее и убили. Судя по данным токсикологической экспертизы, она уже приняла большую дозу и собиралась принять еще. Дилер решил, что она – легкая добыча, схватил ее сумочку и ударил головой о прикроватную тумбочку. Следов борьбы почти не было, свидетелей тоже. Но нам удалось найти запись с камер видеонаблюдения, где ее машина выезжает со стоянки, там даже лицо водителя видно. Дело казалось вполне очевидным и банальным. Пока мы не узнали от родных, что у нее был ребенок. И он пропал. И вот тут мы зашли в тупик. Вы словно в воздухе растворились. Вот ее фотография, сняли с водительских прав, то есть ей тут где-то шестнадцать лет. – Детектив Мартинес вытащил из кармана фотографию улыбающейся девушки и передал мне. Когда я разглядела ее лицо, то увидела себя. Уилсон рядом глубоко вздохнул и крепче сжал мою руку.

– Вы с ней одно лицо, Блу, – прошептал он. – Глаза разные, и ты немного меньше и изящнее… но улыбка и волосы… это же ты.

– Да. Мы тоже сразу заметили, и когда встретились с вами в октябре, были вполне уверены, что нашли пропавшую дочку Вайноны. Конечно, мы не могли ничего сказать тогда. – Детектив Муди широко улыбнулся, и я выдавила улыбку в ответ.

В водительских правах значилось, что у Вайноны Идальго черные волосы и карие глаза. Национальность – коренная американка. Рост: 164 сантиметра, вес: 53 килограмма. Я была выше ее, но весила столько же. У меня не получалось отвести глаз от фото. Она не выглядела злой. Только очень юной.

– Вначале правоохранительные органы выдали свидетельство о смерти, но когда поиски ребенка… то есть вас, зашли в тупик, мы с детективом Муди съездили к семье лично.

– У меня есть семья? – При мысли о том, что сейчас у меня отберут мою личность, то немногое, что я о себе знала, желудок снова немилосердно скрутило.

– У вас есть бабушка, Стелла Идальго, мама Вайноны. Вы с матерью жили с ней, пока Вайнона не уехала, забрав вас с собой – вам было всего два года. Стелла Идальго живет в штате Юта, в индейской резервации народа пайюта. Мы связались с ней, и она с нетерпением ждет встречи.

– А моя бабушка знает, кто мой отец?

– Да. Вашего биологического отца зовут Итан Джейкобсен.

Из папки появилась еще одна фотография. С нее на меня серьезно смотрел мальчик со светлыми топорщащимися волосами и голубыми глазами. Широкоплечий, горделиво позирующий в красной футболке с номером тринадцать на груди. Похоже, это общая фотография из школьного фотоальбома, где они фотографируют каждого футболиста отдельно, и все ребята пытаются выглядеть крупнее, чем на самом деле.

– Это выражение мне знакомо, – пробормотал Уилсон, с нежностью взглянув на меня. – Ты так же смотрела в тот первый день в школе. Такой взгляд, как бы говорящий: «Отвалите».

В комнате стало очень тихо, словно все поняли, что мне нужно было прийти в себя. Наконец детектив Мартинес продолжил.

– По словам Итана Джейкобсена и Стеллы Идальго, Итан не хотел иметь ничего общего с Вайноной после слов о беременности. Его семья утверждает, что они умоляли ее отдать малышку на удочерение. Они дали Вайноне какую-то сумму денег, когда тебе было где-то полтора года, и Стелла Идальго это подтвердила. Но Вайнона вскоре уехала, и больше от вас обеих не было ни слуху ни духу.

– Итан Джейкобсен женился, у него есть дети, но он сразу предоставил нам образец ДНК, еще когда Вайнону нашли мертвой, а вас объявили пропавшей. Его ДНК также была загружена в базу данных, и мы сравнили ее с вашей.

– И ваши ДНК тоже совпали, поэтому все заняло немного больше времени, чем я обещала, – вмешалась Хейди Морган.

Детектив Муди снова заговорил, на этот раз серьезно, даже без намека на улыбку.

– Из вежливости мы связались с мистером Джейкобсеном и сообщили, что нашли вас. Он был потрясен, что вполне понятно, оставил свой телефон и адрес, но сказал, что принимать решение вам.

Я кивнула. Голова уже кружилась от полученной информации. Теперь я знала имена своих родителей. Знала, как они оба выглядят. И у меня была бабушка, которая хотела меня увидеть. Осталось только одно.

– Как меня зовут?

Детектив Мартинес сглотнул, а детектив Муди вытирал глаза. Похоже, их, как и меня, сейчас переполняли эмоции.

– В свидетельстве о рождении написано «Савана Идальго», – хрипло ответил детектив Мартинес.

– Савана, – выдохнули мы с Уилсоном одновременно, и пришел мой черед смахивать слезы.

– Савана? Только Джимми смог бы по-настоящему понять всю иронию, – дрожащими губами выдавила я. Уилсон вопросительно склонил голову. Слезы покатились по щекам, в горле встал комок, но я попыталась объяснить.

– Когда я была маленькой, я притворялась, что меня зовут Сапана – так похоже на Савану. Сапана – это девочка из индейской легенды, которая поднялась на небо, а потом ее спас ястреб. Я всегда говорила Джимми, что он – ястреб, из-за имени, а я – Сапана. Он же утверждал, что, по легенде, он скорее дикобраз. Никогда не могла понять, почему. Думала, он так шутит. Сейчас мне кажется, что он очень переживал из-за того, что не пошел в полицию. Думаю, это его сильно мучило. Но я не жалею. – Я посмотрела на них всех по очереди, остановившись на Уилсоне. – Он был хорошим отцом. И он не похитил меня, и не он ранил маму…

– А ты этого боялась? – осторожно спросил Уилсон.

– Иногда. Но потом я вспоминала Джимми, каким он был. Как ты и сказал, Уилсон. Я знала слишком много, чтобы сомневаться в нем. И я не жалею, что он взял меня с собой. И не собираюсь жалеть. Знаю, что это может быть сложно понять, но я так чувствую.

Не только мне понадобилось немного времени, чтобы прийти в себя, и мы все по очереди отворачивались промокнуть глаза, прежде чем детектив Мартинес снова взял слово.

– Ты родилась двадцать восьмого октября 1990 года.

– Всего за два дня до Мелоди, – заметила я, снова растроганная.

– И двадцать восьмого октября вы приехали, чтобы сдать образец и узнать, кто же вы, – добавила Хейди Морган. – Как интересно, круг замкнулся.

– И мне двадцать один, – поразилась я, довольная, как и большинство молодых людей, что оказалась старше, чем думала.

– Но в твоих правах написано двадцать, так что никаких походов по пабам или казино сегодня, – поддразнил меня Уилсон. Все захихикали, и эмоциональное напряжение немного спало.

– Держите, можете посмотреть всю папку. Хотя там есть фотографии с места преступления и другие вещи, которые вы, возможно, не захотите видеть. Фотографии в конвертах. Все, что мы знаем, записано и тоже лежит в папке. Мы оставим вас одних, если хотите. Все данные вашей бабушки и отца тоже там есть. Ваша бабушка все еще живет в резервации, но ваш отец переехал в Сидар-Сити, штат Юта, недалеко отсюда.

Еще час мы с Уилсоном провели, рассматривая содержимое папки, пытаясь составить более полное представление о девушке, которая была моей мамой. Информации было немного. Но меня поразило, что, когда они нашли машину мамы, на заднем сиденье лежало детское одеяльце. Судя по описанию, оно было голубым, с большими синими слонами, небольшого размера. Картинка тоже прилагалась, как возможная фотография второго места преступления.

– Блу, – вырвалось у меня, когда далекое воспоминание всплыло из памяти. – Так я называла это одеяльце, «Блу».

– Что? – Уилсон тоже посмотрел на картинку, которую я держала в руках.

– Это мое одеяльце.

– Ты назвала его «Блу»?

– Да. Как же так, я помню его, но не помню маму? – Голос звучал твердо, но сердце ныло. Не знаю, надолго ли меня еще хватит. Я убрала фотографию и встала, прошлась по комнате, пока Уилсон тоже не встал и не притянул меня в объятия.

– Не так все и сложно, моя хорошая. У меня была мягкая игрушка, собачка, маме пришлось в конце концов ее выкинуть, такой она стала грязной и измочаленной. Ее сотни раз стирали, несмотря на строгий знак на ярлычке, обещающий, что она развалится на части. И Честер есть во всех моих детских воспоминаниях. Может, так было и с твоим одеяльцем.

– Джимми говорил, что я просто повторяла: «Блу»… – Кусочки головоломки встали на свои места, и я замерла посреди фразы. – Джимми говорил, что я просто повторяла: «Блу». Поэтому он так меня и назвал.

– Так вот откуда твое имя… – недоверчиво произнес Уилсон. На его красивом лице отразилось понимание.

– Да… все это время я просто просила свое одеяльце. Она должна была оставить мне его, завернуть меня в него, когда оставляла в машине Джимми. Она же должна была знать, как мне будет страшно, как я буду плакать из-за того чертова одеяльца.

Я вырвалась из рук Уилсона, пытаясь вдохнуть поглубже. Но грудь сдавило так, что дышать было больно. Будто по мне быстро-быстро расползлись трещины, как по тонкому льду, по которому я ходила всю жизнь. А теперь я провалилась глубоко в море скорби, и волны сомкнулись над головой. Я пыталась выплыть на поверхность, вдохнуть. Но к ногам будто камень привязали, и я стремительно тонула.

– Пожалуй, с тебя на сегодня хватит. – Уилсон прижал меня к себе и открыл дверь, делая знак кому-то в коридоре.

– Ей уже достаточно, – услышала я, и кто-то еще вошел в комнату. Перед глазами все поплыло, и наступила темнота. Потом я почувствовала, как меня усаживают в кресло и опускают голову между колен.

– Дыши, Блу. Давай же, любимая. Дыши глубже, – тихонько шептал Уилсон мне на ухо. В голове немного прояснилось, лед в венах слегка оттаял. Вздох, второй, еще несколько. Когда зрение тоже вернулось, я могла просить только об одном.

– Я хочу домой, Уилсон. Не хочу больше ничего знать.

Мы ушли из участка с копией всех документов. Это Уилсон настоял. И на том, чтобы я взяла контакты людей, с которыми, кроме крови, у нас не было ничего общего тоже. Мне очень хотелось выкинуть всю папку из окна, посмотреть, как бумага разлетится по асфальту, улетит в ночной город, подхваченная ветром. Ветер должен был унести сотни страниц трагичной истории жизни, чтобы забыть о них и никогда не вспоминать.

Мы поели прямо в машине, слишком измотанные и подавленные, чтобы идти куда-то или даже разговаривать. Но до дома было восемь часов езды, а наш самолет вылетал только в восемь утра, так что пришлось найти отель и снять номер на ночь. Уилсон не спрашивал, хочу ли я отдельную комнату. Я и не хотела. Но в номере оказалось две отдельные кровати, и как только мы вошли, я почистила зубы, стянула джинсы и упала на ближайшую подушку, тут же уснув.

Мне снились вереницы вырезанных из бумаги куколок, лицо мамы, одеяльца всех цветов, кроме синего. Снилось, что я еще в школе, иду по бесконечным коридорам, ищу Уилсона, но вместо этого натыкаюсь на множество детей, которые не знают своего имени. Я проснулась со слезами на глазах и зарождающимся страхом, что Уилсон уехал, пока я спала. Но он все еще был там, на второй кровати, обнимал вторую подушку. Спутанные кудри ярко выделялись на фоне белой простыни. Какое-то время я наблюдала за ним, спящим в лунном свете, запоминая линию скул, тень от длинных ресниц на щеках, движение губ, когда он вздыхал во сне.

А потом, не дав себе время ничего обдумать, я забралась на кровать рядом с ним и свернулась калачиком, положив голову ему на плечо и обняв. Мне нужно было убедиться, что он на самом деле мой, мне хотелось приклеиться к нему, слиться в единый организм. Я поцеловала его в плечо, скользнув рукой под футболку, провела кончиками пальцев по груди. Он проснулся, тут же повернулся ко мне, но выражение лица было не разобрать в тени. Лунный свет ореолом освещал его, и я потянулась к нему, скользнула ладонью по щеке, кончиками пальцев проследила контуры лица. Он не шевельнулся, когда я несмело коснулась поцелуями его подбородка, век и, наконец, губ. А потом, не говоря ни слова, он прижал меня к подушкам и сжал запястья. Я замерла в предвкушении, когда он с силой притянул меня к себе, не давая мне и пальцем пошевелить.

Но никаких поцелуев или ласк не последовало, как и слов любви, произнесенных страстным шепотом. Вместо этого он прижал мою голову подбородком и так крепко обнял, что я едва могла вздохнуть, и даже не подумал отпустить. Так я и лежала, жутко удивленная, все ждала, когда же железная хватка ослабнет, его тело наконец оживет, и я почувствую хотя бы прикосновение. Но руки как стиснули меня, так и не изменили положения, и он сам дышал ровно и не шевелился. В конце концов я уснула, лежа в кольце его рук, так сильно прижимающих меня к себе, что уже нельзя было сомневаться в нем или бояться его потерять.

Глава двадцать восьмая
Горечь

Когда я проснулась утром, Уилсон уже был на ногах, умытый и гладко выбритый, но глаза смотрели устало. Надеюсь, не из-за того, что он всю ночь убаюкивал меня? Его категорический отказ меня смутил, несмотря на всю нежность действий. Он же вел себя как ни в чем не бывало, так что я отмахнулась от обиды и побежала в душ и одеваться, жуя на ходу завтрак, чтобы успеть вовремя в аэропорт. Уилсон ушел в себя, я тоже задумалась, и когда мы добрались до Пемберли, то оба хотели побыть одни. Прошедшие сутки повисли над нами, как грозовое облако. Уилсон занес мою дорожную сумку в комнату и повернулся ко мне, прежде чем уйти.

– Блу. Знаю, что ты измучена, я сам как выжатый лимон, и это даже не у меня мир переворачивается снова и снова за эти несколько месяцев. Но тебе нужно дойти до конца. – В его голосе звучала просьба.

– Я знаю.

– Хочешь, я ей позвоню? Так тебе будет проще сделать следующий шаг.

– А это не будет слабостью?

Я очень хотела, чтобы позвонил он, но если потом он будет считать меня тряпкой, то лучше не надо.

– Нет, милая, это всего лишь делегирование. Когда нужно что-то сделать и при этом не сойти с ума.

– Тогда да. Пожалуйста. И я готова с ней встретиться, когда она скажет.

Оказалось, что Стелла Идальго была крепче меня, потому что она была готова встретиться хоть сию секунду. Так что мы с Уилсоном поехали на его «Субару» в Сент-Джордж, штат Юта, следующим же утром. Мы оба хорошо выспались, но каждый в своих кроватях… что меня немного беспокоило, в основном потому, что я не знала, как это понимать. Таких, как Уилсон, я не встречала. Он был джентльмен среди мейсонов и колби. А я не была леди. А вдруг ничего не получится?

– Расскажи, каково это? – попросила я, сконцентрировавшись на будущей встрече.

– Каково что? – уточнил он, не отрываясь от дороги.

– Впервые встретиться с твоими настоящими родителями. Что ты им сказал? Тиффа говорила, что ты поехал один. Конечно, ты гораздо храбрее меня. Я бы не смогла вот так, одна…

– То были совершенно другие обстоятельства, Блу. Даже не сомневайся в себе. Ты сильнее всех, кого я знаю, и это комплимент. Мне было восемнадцать, когда я встретился со своими биологическими родителями. Мама все это время общалась с ними, чтобы когда-нибудь я смог их увидеть. Она считала, что однажды это станет очень важно для меня. Папа был против. Он был уверен, что это необязательно и только отвлечет меня. Мне оставалась пара месяцев до выпускных экзаменов, и я зарылся в учебники, что, признаюсь, было для меня естественно. Мне удалось пройти четыре класса за два с половиной года, придерживаясь расписания, которое мы с отцом составили. Он всегда упорно шел к своей цели, как одержимый, и я считал, что настоящий мужчина должен вести себя именно так. Но в школе начались каникулы, и я места себе не находил, раздражался по любому поводу. По правде сказать, я был как бочонок с порохом, только и ждал, чтобы кто-то поднес фитиль. Так что я полетел в Англию и остановился у Элис. И нашел своих родителей, – закончил Уилсон так, будто в этом не было ничего особенного.

– Мы с мамой решили, что не скажем папе. И, как оказалось, зря. Но это уже другая история.

– Так как же прошла встреча? – напомнила я вопрос.

– Просто кошмар, – тут же отозвался он. – Поучительно, и вместе с тем… непонятно.

Что тут сказать, я не знала, поэтому просто ждала, следя за сменой эмоций на его лице. Он помолчал, вспоминая.

– Когда я встретился с отцом, сначала мне показалось, что он – тот еще тип, – задумчиво произнес Уилсон. – Но, поговорив с ним, походив вокруг, познакомившись с его друзьями, я понял, что это не так. Мы пошли в паб, куда он любит заходить после работы, «У Уолли», кажется. Его там все знали, даже любили. Берт – бобби.

– Бобби?

– Полицейский. Это так не вяжется с его характером, он невероятно общительный и своенравный. А я всегда считал, что все полицейские – крепкие и молчаливые ребята.

– Скорее, как твой папа?

– Да! Как Джон Уилсон. Одержимый, жесткий, серьезный. А Берт Уитли был полной противоположностью. Он говорил, что стал полицейским, потому что ему нравилось место, где он живет. Нравилось общаться с людьми, а когда он был мальчишкой, то всегда мечтал ездить на машине с мигалкой и сиренами. – Уилсон рассмеялся и покачал головой. – Так и сказал! Помню, я подумал, что за псих.

Он взглянул на меня, будто ждал, что я буду ругаться. А я просто ждала, что же дальше.

– Но я заметил и другое. Берт казался очень довольным жизнью. И с ним было очень весело. – Уилсон снова рассмеялся, но на этот раз как-то грустно. – В этом он тоже так отличался от моего отца. Джон Уилсон всегда был недоволен, очень редко я видел его счастливым, и находиться с ним рядом было по большей части тяжело.

Уилсон покачал головой и резко сменил тему.

– А маму зовут Дженни. Она никогда не была замужем за Бертом. Вышла за сантехника, Ганнера Вудроу. Сантехник Ганнер…

Уилсон так забавно это произнес, что я едва сдержала смешок. Сейчас я уже даже не замечала его акцент… почти.

– У них родилось пятеро детей, и их дом напоминал зоопарк. Я провел там всего пару часов, пока Ганнер не пришел с работы, а потом мы с Дженни выскользнули из дома. Попили чай там рядом, смогли поговорить без этих постоянно прыгающих вокруг обезьянок.

– Она тебе понравилась?

– Очень. Она чудесная. Любит книги и историю, часто цитирует стихи.

– Очень похоже на тебя.

Уилсон кивнул.

– У нас оказалось так много общего, это просто поразительно. Мы говорили обо всем. Она спрашивала меня о том, что обычно волнует всех мам: о чем я мечтаю, чего хочу, есть ли у меня девушка. Я сказал, что у меня нет времени на девушек. Что пока моей единственной любовью были история и книги. Мы поговорили про школу, она спросила, что я собираюсь делать дальше. Я пересказал свои планы на десять лет вперед, включая диплом, медицинский колледж, работу с отцом. Она явно ждала других карьерных предпочтений и потому спросила: «А как же любовь твоей жизни?»

– Она волновалась за твою личную жизнь? Тебе же было всего восемнадцать, – возразила я, почему-то до смешного довольная, что с этим у него все было не как у меня.

– Нет. Она говорила не о личной жизни. Она переживала за «любовь моей жизни», – повторил Уилсон. – История и книги.

– Вот как. – Теперь я поняла.

– После встречи с родителями я впервые задался этим вопросом. Неожиданно задумался, а хочу ли я быть доктором. И начал размышлять, а что же сделает меня счастливым. Подумал о мигалках и сиренах. – Он слегка улыбнулся краешком губ. – Подумал, как мне нравится делиться прочитанным со всеми, кто был готов слушать. На самом деле я доводил родителей и сестер до белого каления, бесконечно пересказывая какие-нибудь исторические события.

– Про святого Патрика?

– Про святого Патрика, Александра Великого, царя Леонида I, короля Артура, Наполеона Бонапарта… и про многих других.

– Профессия доктора потеряла свое очарование?

– Для меня в ней никогда не было очарования, и как только я это понял, сказал папе, что не собираюсь в медицинский. До самого выпуска я молчал, тихонька строя свои планы, пока он расписывал мое будущее по дням. А потом сказал, что хочу преподавать, когда-нибудь даже в университете. Сказал, что хочу писать, читать лекции и потом получить степень доктора исторических наук. Он выяснил, что я встречался со своими биологическими родителями, и винил их в этом. Ужасно злился на нас с мамой, мы ссорились, кричали друг на друга, я ушел, отца вызвали в больницу, и живым я его уже не увидел. Эту часть истории ты знаешь. – Уилсон тяжело вздохнул и провел рукой по волосам.

– Так ты это имел в виду, когда говорил, что встреча с родителями была ужасной… потому что она запустила цепь других событий?

– Нет. Хотя, наверное, можно было так понять. Это было ужасно, потому что я чувствовал себя невероятно потерянным, запутавшимся. Раньше я с таким не сталкивался, никогда. Сейчас скажешь, что у меня просто была беззаботная жизнь, да? – Он пожал плечами. – Я встретился с двумя людьми, которые как небо и земля отличались от тех, кто меня вырастил. Они не были хуже или лучше. Просто другие. И это не значит, что я преуменьшаю заслуги своих родителей. Они отлично справились, любили меня. Но мой мир пошатнулся. С одной стороны, я никак не мог взять в толк, почему Дженни и Берт не попробовали быть вместе ради меня. Неужели я так мало значил для них, что они просто передали меня богатому доктору и его жене и пошли каждый своей дорогой, бросив меня?

Я моргнула, зная, что упрек предназначался не мне. Но все равно почувствовала укол совести. Интересно, будет ли Мелоди задаваться этим вопросом, когда вырастет?

Уилсон продолжил:

– А с другой стороны, я вдруг понял, что не хочу заниматься тем, чем хотел раньше. Я хотел быть счастливым, и мне нужна была свобода, которой всегда недоставало. И я знал, что это значило выбрать совсем другую жизнь, не ту, какой я жил до этого.

– Как мне это знакомо…

– Да, знаю. – Уилсон встретился со мной взглядом, где читалось понимание и горячая нежность. Вот как он мог так смотреть, и даже не поцеловать за всю ночь?

– У меня оставалась еще неделя в Англии, и я уехал из Манчестера в Лондон. Элис никогда не опекала меня, как остальные. Она просто пожала плечами и сказала: «Развлекайся, смотри, чтобы тебя не убили, и не опоздай на самолет». Я встретился с ребятами из школы, но всю неделю пил, не просыхая, и занимался таким, что даже рассказывать стыдно.

– Например? – спросила я, наполовину в ужасе, наполовину в восторге оттого, что Уилсон все же не совсем святой.

– Мне очень нужен был хоть кто-то рядом. Я потерял девственность, но мало что помню. На этом не закончилось. Каждый ночь я менял клубы, девушек, и мне становилось все хуже и хуже. Я пытался восстановить душевное равновесие, занимаясь тем, что только уводило меня дальше в липкий туман. Понимаешь?

Я кивнула, точно зная, что он имел в виду. Блуждать в тумане… мне было знакомо.

– В конце концов приятель отвез меня назад в Манчестер. Погрузил в самолет, убедившись, что я спокойно улечу в Штаты. И следующие полгода я пытался прийти в себя, встать ровно, чтобы мир наконец перестал кружиться перед глазами. Во многом то, через что прошла ты, чему я сам был свидетелем, помогло и мне. Я гораздо лучше понимаю теперь и себя, и своих родителей, обе стороны.

Какое-то время мы ехали молча. А потом я все же решила узнать о том, что мучило меня с самого утра в Рино.

– Уилсон, а что случилось в Рино? То есть… я думала, что ты захочешь… я тебе не нравлюсь… физически?

Я будто пригласила капитана футбольной команды на выпускной, даже колени задрожали. Уилсон расхохотался. А я сжалась, мечтая провалиться сквозь сиденье, борясь с желанием закрыть лицо руками, чтобы скрыть разочарование. Должно быть, Уилсон заметил мое выражение лица, потому что в следующую секунду под визг тормозов мы остановились на обочине со включенной аварийной сигнализацией, нарушив пару правил дорожного движения. И тогда он повернулся ко мне, недоверчиво качая головой, будто не мог поверить, что я не поняла.

– Блу, если бы дело было только в физической привлекательности, мы бы так и сидели сейчас в Рино. В той же самой комнатенке в отеле, заказывали бы уборку номера…или, скорее, пиццу из ближайшего кафе. Но для меня в наших отношениях дело не в сексе. Ты это понимаешь?

Я покачала головой. Нет. Совсем не понимаю.

– Когда ты забралась ко мне в кровать, единственное, о чем я мог думать, это о том путешествии в Лондон, когда у меня было секса даже больше, чем мечтает любой подросток. И о том, как паршиво я себя чувствовал потом. Я не хотел, чтобы наш первый раз был для тебя таким же. Ты пережила серьезное эмоциональное потрясение в Рино, как и я в Лондоне, и ты нуждалась во мне. Но не в таком смысле. Когда-нибудь… и я очень надеюсь, что скоро – потому что еще одна такая ночь, и я просто сгорю, – ты захочешь меня, потому что любишь, а не от отчаяния, потерянности или оттого, что тебе страшно. Вот что мне нужно.

– Но, Уилсон, я правда люблю тебя, – не отступала я.

– И я люблю тебя… со всей страстностью, – ответил он, притягивая меня к себе, играя с прядью моих волос.

– «Гордость и предубеждение»?

– Как ты догадалась?

– Обожаю мистера Дарси.

Вместо ответа сам Дарси притянул меня к себе и поцеловал, показывая, как искренна и сильна его любовь.

Глава двадцать девятая
Правда

Пронесшийся мимо грузовик клаксоном высказал все, что о нас думает, «Субару» даже качнуло. Но если бы не он, мы бы очень, очень сильно опоздали на встречу с моей бабушкой. Так или иначе, после некоторых блужданий мы нашли дом Стеллы Идальго на окраине индейской резервации Шиввитс. Обычно надежный навигатор Уилсона работал с перебоями, то ли потому что мы были в резервации, то ли просто в штате Юта. В районе Сент-Джорджа я была только один раз со школьной экскурсией, но запомнила красные скалы, нависшие над резко обрывающимися плато, выделявшимися на фоне голубого неба, и пустынную местность. Такой суровый, негостеприимный, но в то же время необыкновенно красивый пейзаж, и я на миг задумалась, как же мои предки могли жить тут сотни лет, до современных благ цивилизации. Воды здесь мало, пищи, наверное, еще меньше, а что-либо вырастить почти невозможно.

Мы подъехали к дому Стеллы Идальго, заметив небольшое одноэтажное строение с белой обшивкой и красными ставнями с облупившейся краской. Домик был чистеньким, но без всяких украшений, в саду живописно разложили обломки пустынных скал, между ними росли древовидные юкки – их еще называют «дерево Джошуа». Снаружи было так тихо, что я слышала стук своего сердца, напоминающий старинный барабан. Дверь открылась даже прежде, чем мы дошли до ступенек.

Стелла Идальго оказалась хрупкой невысокой женщиной. Наверное, ей было около шестидесяти. Она обладала тем типом неувядающей красоты, когда любые оценки возраста невозможны. Да, в черных волосах серебрились пряди, но морщин не было. Она сделала простую прическу на косой пробор, с низким пучком. Ее медно-золотистая кожа ярко выделялась на фоне белой свободной рубашки и белых же брюк. Босоножки тоже были белыми, единственным пятном другого цвета оказались сережки с бирюзой, а также браслет и ожерелье с теми же камнями. Да, она умела преподнести себя, как уверенная в себе и в своей внешности женщина. Она пригласила нас войти слегка подрагивающей рукой – единственное, что выдало ее беспокойство.

– Полиция почти ничего не рассказала мне о вас.

У нее оказался мягкий голос, и говорила она очень правильно.

– Детектив Мартинес позвонил мне на прошлой неделе, сказал, что анализы выявили совпадение ДНК, и тактично объяснил, что вы уже взрослый человек и имеете право на частную жизнь. Они могли посоветовать вам что-либо, но в конечном итоге выбирать вам, связываться со мной или нет. Они даже ваше имя не назвали. Я не знаю, как к вам обращаться.

– Можете звать меня Блу. – Я протянула руку, и она сжала ее обеими ладонями. Никогда я уже не стану Саваной Идальго или Саваной Джейкобсен… или кем-то еще. Я – Блу Экохок, и это не изменится.

– Вам идет. – Уголки ее губ неуверенно приподнялись в намеке на улыбку. – Пожалуйста, зовите меня Стеллой.

Она перевела выжидательный взгляд на Уилсона.

– Здравствуйте. Дарси Уилсон, но все зовут меня Уилсон. И я влюблен в Блу.

Уилсон тоже протянул руку, и Стелла, сраженная его акцентом с первого же слова, заулыбалась по-настоящему, на щеках появились ямочки.

– Как мило! – тихо рассмеялась она, и я никого никогда так не любила, как Уилсона в этот миг. Благодаря его очарованию Стелла обрела привычную уверенность, показала нам свой домик и пригласила присесть на диван с разноцветными покрывалами, напротив которого стояли два глубоких кожаных кресла. На стенах висело несколько дипломов и фотография, с которой на нас смотрели – и я могла в этом поклясться – 39-й президент Джимми Картер с женщиной, очень похожей на мою бабушку тридцать лет назад. Не знаю, чего я ожидала, когда сержант Мартинес сказал, что Стелла Идальго живет в резервации. Точно не этого. Еще несколько фотографий стояло на каминной полке, а деревянный пол украшал ковер в индейском стиле. Я ничего не знала об индейцах пайюта, ни какие у них традиции, ни историю, ни образ жизни. И надеялась, что однажды она расскажет мне обо мне. Когда-нибудь.

Стелла поглядывала на меня, будто не могла поверить, что я сижу здесь. Я ей не мешала, в свою очередь жадно рассматривая ее. Все казалось нереальным. Как мы, должно быть, выглядели со стороны, молча разглядывающие друг друга, пытаясь наверстать пропущенные восемнадцать лет под тиканье часов в настоящем времени.

Мы немного поболтали, обсудили нашу поездку в Рино и в Сент-Джордж, но скоро разговор коснулся моей матери. У меня появилось стойкое ощущение, будто бабушка пыталась оправдать свою дочь в моих глазах. Может, потому, что она сама пыталась это сделать.

– Уинни была сильной личностью, она любила быть в центре внимания, и ей это удавалось и в школе, и дома. Мои родители души в ней не чаяли, вокруг нее всегда было полно друзей. Ей нравилось выступать в группе поддержки, ее все любили, особенно мальчики. Я же всегда была полной противоположностью. Всегда смущалась при мальчиках… не знала, что сказать.

Стелла замолчала, и я пожалела, что она рассказала о популярности моей мамы у мальчиков. Я снова забеспокоилась, что мы можем быть похожи, а я не хотела иметь с ней ничего общего. Отчаяние только усилилось, когда Стелла рассказала о неожиданной беременности дочери.

– Беременность далась ей тяжело, как и любой шестнадцатилетней девушке. Когда Итан бросил ее и ребенка, она была очень подавлена. Не выходила из комнаты, постоянно плакала. Ей было очень плохо, а когда ты родилась, ее уже нельзя было успокоить. Доктор сказал, что это послеродовая депрессия. Со временем она немного пришла в себя, но так злилась все время, что большую часть времени за тобой присматривала я. Ты была милым ребенком, такой спокойной лапочкой. Почти никогда не плакала и не шумела. Может, поэтому Уинни было проще не обращать на тебя внимания. А мне было гораздо проще любить тебя. Для счастья тебе хватало твоего одеяльца.

– Синего? Со слониками?

– Да! Именно… – поразилась Стелла. – Ты помнишь?

Губы бабушки задрожали, и она поднесла ладонь ко рту, чтобы подавить эмоции, так явно отразившиеся на лице.

Я кивнула, неожиданно потеряв голос.

– Уинни ненавидела его. – Голос Стеллы дрожал, и она откашлялась. – Говорила, синий – для мальчиков. Но у тебя были такие синие глазки… необыкновенные. Я его и выбрала. А во всем остальном ты выглядела настоящей индианкой, разве что не такая смуглая. Но именно твой цвет глаз убедил семью Итана, что ты его дочь. Они дали Вайноне какие-то деньги, когда тебе было около двух лет. Она взяла их, украла еще и мои сбережения, мою машину и сбежала. К сожалению, она взяла тебя с собой. Я всегда жалела, что не обратилась в полицию, что ее не посадили в тюрьму. Тогда она была бы жива, и ты бы осталась со мной.

Но ей нужно было повзрослеть, и я думала, что смена места поможет. Так что я никому не сказала… просто отпустила ее. В итоге она осталась у подруги в Солт-Лейк-Сити, нашла работу. Мама подруги была директором в детском саду, так что за тобой приглядывали люди, которых я знала и кому доверяла. Через ее подругу я могла знать, как у нее дела, и думала, что все идет неплохо. Она провела там около полугода, и хотя семья была гостеприимной, их терпение тоже закончилось. Потом она украла довольно большую сумму у мамы подруги и уехала. И вот они-то обратились в полицию. После этого я иногда получала от нее весточки, мне было достаточно знать, что она в порядке.

Беседа иссякла, и мы с бабушкой снова просто смотрели друг на друга. Наконец Уилсон заговорил:

– В отчете полиции сказано, что им сообщили из Оклахомы. Там клянутся, что девушка, подходящая под описание вашей дочери, воровала еду из магазина. Но владелец не стал предъявлять обвинений, ему стало жалко ее. Она украла только молоко и памперсы. Потом он сам дал ей и молоко, и немного продуктов, упаковку памперсов, даже какие-то деньги. Когда он узнал о произошедшем из новостей, то вспомнил вашу дочь и малышку и позвонил в полицию.

– Оклахома? – ошарашенно переспросила Стелла и покачала головой, забормотав себе под нос. – Нет… не может быть.

– Полиция утверждает, что это ничем им не помогло. Только еще больше запутало, не дав никакой зацепки, – вмешалась я. – Просто мой отец – человек, который меня вырастил, – родом из резервации в Оклахоме, у него там семья, поэтому я обратила внимание. Подумала, что же она могла там делать.

– А как звали твоего отца? – слабым голосом спросила она, сидя так неестественно, не шевелясь, будто уже знала ответ.

– Джеймс Экохок… Я звала его Джимми.

Стелла резко откинулась на спинку стула. На ее лице потрясение и даже испуг отразились так явно, будто большими буквами напечатали. Тут она резко поднялась и быстрым шагов вышла из комнаты, не сказав ни слова.

– Что-то не так. Думаешь, она знает Джимми? – прошептала я.

– Вела она себя так, будто узнала имя, это точно, – таким же шепотом ответил Уилсон. Наш разговор прервал грохот и бормотание, и мы вскочили на ноги с внезапно появившимся желанием тут же уехать.

– Нам, наверное, пора, – громко сказал Уилсон. – Мисс Идальго? Мы не хотели вас расстроить.

Стелла вбежала в комнату, держа в руках коробку.

– Прошу прощения, но вы должны задержаться… пожалуйста. Только минутку.

Мы нехотя сели, а Стелла откинула крышку коробки и достала фотоальбом. Лихорадочно пролистала страницы, а потом замерла.

– Тут не хватает фотографий. Кто-то забрал часть фотографий! – Она листала и листала, быстро проглядывая снимки. – Вот. Не очень хороший кадр, но это он.

Она потянула фотографию из-под пленки. Судя по всему, она пролежала там довольно долго и прилипла к пластику. Стелла потянула сильнее, и фотография начала отрываться вместе с бумагой. Так что она просто принесла альбом мне, преодолев пространство между нами на коленях, будто ей было шесть, а не шестьдесят лет.

– Ты узнаешь человека на снимке? – спросила она.

Я опустила взгляд на пожелтевшую фотографию. Одежда и машины на заднем плане были явно из семидесятых. В центре стояли мужчина и женщина, и пару мгновений я рассматривала юную Стеллу Идальго, стройную, улыбающуюся, в красном платье насыщенного цвета, волосы переброшены на одно плечо. Она была так на меня похожа, что у меня даже голова закружилась. Уилсон напрягся рядом, тоже, наверное, заметил сходство. А потом я увидела стоящего рядом с ней мужчину, и время замерло, исчезло и привычное тиканье.

Из давно минувшего десятилетия на меня смотрел Джимми. Его волосы были цвета воронова крыла, разделены на прямой пробор. В джинсах и коричневой рубашке с узором, с высоким стоячим воротником, популярным в то время, он выглядел таким молодым и красивым. И хотя он смотрел на фотографа, их со Стеллой пальцы были переплетены, и свободной рукой она тоже держала его за руку.

– Этот Джимми Экохок вырастил тебя? – снова спросила она.

Я подняла глаза, не понимая, что же увидела, и молча кивнула.

– Блу? – озадаченно позвал Уилсон.

– Что это значит? Я не понимаю, – выдохнула я, обретя голос и отодвигая альбом к Стелле, которая все еще стояла рядом на коленях.

– Джимми Экохок – отец Вайноны! – выкрикнула Стелла. – Он не был просто… просто прохожим!

Она снова открыла альбом. Она явно была так же потрясена, как и я.

– Черт возьми! – воскликнул Уилсон, и его голос эхом прокатился по маленькой гостиной, превратившейся в зеркальный лабиринт без начала и конца.

– Мисс Идальго, пришло время все рассказать, – настойчиво произнес Уилсон, крепко сжимая мою руку. – Не знаю, какую игру вы затеяли…

– Я ничего не затевала, молодой человек! – воскликнула Стелла. – И я не знаю, что это значит. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что мне было двадцать один, когда я познакомилась с Джимми Экохоком. И произошло это в 1975 году. Я только что закончила колледж и сопровождала отца в поездке по индейским резервациям в Оклахоме.

Стелла покачала головой, будто не веря сама себе.

– Мой отец входил в совет племени, мы пытались добиться восстановления федерального статуса для народа пайюта. В 1950-х годах этот статус отозвали. А значит, мы практически не могли управлять ни землями, ни водой – тем немногим, что у нас было. Племя южных пайютов почти исчезло. Мы ездили в другие резервации, чтобы договориться и об их поддержке тоже, не только среди оставшихся племен нашего народа.

Перед глазами все поплыло, и, к сожалению, тяжелое положение пайютов было отнюдь не первым в списке того, что мне нужно было узнать в эту самую секунду.

– Мисс Идальго, рассказывайте дальше, пожалуйста, – напомнил Уилсон.

Стелла кивнула, явно не зная, с чего начать и что самое важное выбрать.

– Это была любовь с первого взгляда. Я была очень сдержанной, он тоже. И все же нам сразу стало так уютно вместе. Мы пробыли в Оклахоме совсем недолго, да и моему отцу Джимми не понравился. Он беспокоился, что я стану отвлекаться от своей цели, от будущего, которое я себе распланировала. – Она пожала плечами. – И он правильно беспокоился. Я же мечтала стать второй Сарой Уннкемакка, а тут все мои желания сконцентрировались на том, чтобы стать миссис Джимми Экохок.

Услышать имя Джимми от Стеллы в таком контексте было еще одним потрясением. Я даже не стала спрашивать, кто такая Сара… Будет еще время для историй.

– Мы писали друг другу письма целый год. Тогда я работала с Ларри Шиввой, он потом в администрации президента Картера отвечал за отношения с индейскими общинами, – торопливо рассказывала Стелла. – Джимми хотел быть ближе ко мне. Он переехал на запад… просто чтобы быть рядом. У него был такой талант к резьбе по дереву, его работы даже признавали на международном уровне, и он начал продавать их. Он копил, чтобы открыть свой магазин…

Ее голос сорвался, и, судя по всему, ей не очень хотелось продолжать. Но она уже не имела права молчать, так что я настояла на продолжении рассказа.

– Стелла. Вы должны мне рассказать, что случилось, – потребовала я, заставляя ее посмотреть мне в глаза. В ее взгляде читалось сожаление, плечи поникли в знак признания поражения.

– На все сбережения Джимми купил пикап и трейлер. И приехал сюда. Он знал, что мой отец не одобрит наш брак, по крайней мере тогда. Моя карьера в самом деле шла в гору. И на мне лежала ответственность за всю нашу общину. В моей семье я стала первой девушкой, получившей образование в колледже, да и первой из всех девушек пайюта. Меня растили для чего-то большего. Так что… мы встречались тайком от моих родителей. Я очень злилась на них. Потому что я была уже взрослой, а Джимми – хорошим человеком, и он был индейцем. Я не понимала, почему нельзя получить все сразу. Но в итоге они оказались правы. И, честно говоря, я винила в этом родителей, так ведь проще, чем винить себя, и я смогла использовать их в качестве оправдания. А на самом деле я была амбициозной и боялась стать другой. Боялась превратиться в свою мать, застрять в резервации, бедной, никому не известной, никакой.

– И что случилось? – поторопил ее Уилсон.

– В 1976 году Джимми Картер стал президентом, меня пригласили назад в столицу, помощником в Бюро по делам индейцев к помощнику министра, Ларри Шивве. Отец был уверен, что благодаря своему назначению я смогу добиться восстановления статуса для племени пайюта. Так что я уехала. Джимми меня не отговаривал. Он говорил, что любит… но никогда не просил остаться.

Где-то через шесть недель я поняла, что беременна. Я оставалась в Вашингтоне, пока мой начальник, друг моих родителей, не позвонил и не наябедничал на меня. Тогда я уже была на восьмом месяце, и уже не получалось скрывать фигуру под платьями с высокой талией и шалями. Самолетом уже лететь было поздно, так что я осталась, к своему смущению и стыду родителей. Когда родилась Уинни, я вернулась из столицы домой. Но Джимми давно уехал. А моя гордость помешала разыскать его.

– Джимми так и не узнал? – прошептала я, и сердце сжалось от боли за мужчину, бывшего мне как отец.

– Я так ему и не сказала.

– Но тогда… как… как он нашел меня? – как же могло быть иначе. Джимми как-то нашел меня… и забрал меня у мамы.

– Не знаю, – прошептала Стелла. – Что-то не складывается.

– Вайнона так и не узнала про своего отца? – мягко спросил Уилсон. Похоже, он один мог сейчас мыслить связно.

– Мы позволили ей думать, что мои родители были и ее родителями тоже. Я называла их мамой и папой, и она повторяла за мной, да и жили мы все вместе, когда я была дома. Я вернулась к работе в Бюро, и ее растила моя мама. В 1980 году президент Картер подписал указ, восстанавливающий федеральный статус для всех пайютов, и призывал создать отдельную резервацию. Мне приятно считать, что я тоже имею к этому отношение. Так как-то легче смириться с тем, что же я сделала со своей жизнью.

– Но как же Джимми? – пораженно прошептала я. Он же так и не узнал, что у него был ребенок. Тот Джимми, которого я знала, жил без изысков, у него почти ничего не было. Внутри поднялась волна гнева против женщины, которая не рассказала ему про его собственную дочь.

– Блу, я не знала, как с ним связаться. Да, мне стоило лучше стараться. Но тогда было другое время. В семидесятых, как ты знаешь, нельзя было просто взять и позвонить в индейскую резервацию. По правде говоря, и сейчас не всегда получается. Мне удалось связаться с мамой Джимми, но она умерла через несколько дней после рождения Вайноны. Брат Джимми утверждал, что ничего не знает о нем. У меня было двойственное чувство. Я любила Джимми, но предпочла ему свои мечты… и потеряла его. Думала, что когда-нибудь мы снова встретимся, и может, тогда я смогу все ему объяснить.

– А может быть, Вайнона его нашла, – размышлял Уилсон вслух. – Ее видели в Оклахоме. Что еще она могла там делать?

– Но… не думаю, что Джимми когда-либо возвращался. Она бы не нашла его там, – недоуменно возразила Стелла.

– Она же не знала, так? Или она могла как-то узнать правду про своего отца?

– Мой отец умер, когда Уинни было пятнадцать, а мама скончалась на следующий же год. Уинни очень тяжело переживала их смерть. Я решила, что пришло время рассказать ей правду. Мне казалось, что так она будет чувствовать себя не такой одинокой, вот и все. Похоже, я не очень разбираюсь в таких вещах, потому что она восприняла это совсем по-другому. Захотела узнать про отца… почему его не было рядом. Мне пришлось объяснить, что это моя вина. Но было понятно, что она мне не поверила. Я показала ей его фотографии. Может, это она взяла их, – Стелла указала на пустые места в альбоме и продолжила.

– Она начала плохо себя вести в школе, ее даже задерживала полиция за наркотики. Вскоре она забеременела. И тут же все разговоры про ее отца прекратились. Я думала, что она смирилась, отпустила эту мысль, что теперь у нее были другие заботы. Так мы к этой теме и не возвращались.

Стелла Идальго начала раскладывать фотографии по местам, а потом замерла. Что-то начала искать на ощупь в коробке, вытаскивать предметы.

– Письма пропали, – объявила она и подняла на меня глаза. – Они пропали! Я хранила все письма Джимми, они были вот здесь. Я не открывала эту коробку с тех пор, как показала Вайноне фотографии, больше двадцать лет назад.

– Письма должны были дать ей всю необходимую информацию, включая адрес, – предположил Уилсон. Стелла кивнула и замолчала, обдумывая вероятность того, что Вайнона отправилась на поиски отца.

– Последний раз, когда мы говорили с Уинни, она все ворчала о мужчинах, которые никогда не берут на себя ответственность… о том, как несправедлива жизнь, – задумчиво произнесла Стелла, явно стараясь вспомнить все детали. – Тогда я подумала, что это про Итана. Она говорила, что собирается встретиться с ним лицом к лицу и заставить ответить за свой поступок. Я думала, это про Итана, – умоляющим тоном повторила Стелла. – Мне было страшно. Она так злилась, говорила, что пришла пора отдавать долги, и я даже позвонила Итану, чтобы предупредить. Он мне не нравился, как и его родители, если уж на то пошло, но я не хотела, чтобы он пострадал, и мне нужно было уберечь и Уинни тоже.

– Хорошо, она не нашла Джимми в Оклахоме, но брат Джимми мог рассказать ей о Шерил, – предположила я, размышляя над вариантами. Стелла непонимающе нахмурилась.

– Шерил? Шерил была гораздо моложе Джимми. Ей было всего двенадцать, когда мы с Джимми познакомились, и она не жила в резервации. Отец Джимми закрутил роман с белой девушкой, и родилась Шерил. Я бы об этом и не узнала, но Джимми был очень рассержен на отца, и эта связь тоже сыграла свою роль.

У меня не получалось представить Шерил в двенадцатилетнем возрасте. Сейчас ей было далеко за сорок, и возраст ее не красил.

– Шерил живет в Неваде. Она взяла меня к себе, когда Джимми умер, – сообщила я, надеясь, что она выдержит эту новость. Бабушка кивнула, словно она и так это знала.

– Брат Джимми написал мне письмо, когда они нашли Джимми. Он никогда о тебе не упоминал. – Стелла была готова расплакаться.

– Он и не мог. Я никогда не встречалась с ними. Они даже не знали обо мне, – пояснила я.

Мы помолчали. Каждый мысленно пытался распутать узелки секретов и предположений на ниточке наших неожиданно соединившихся жизней.

– Джимми сказал, что нашел меня спящей на диване за столиком. Он сидел со мной, пока моя мать не вернулась. Он рассказал Шерил, что она странно себя вела, но списал это на свое присутствие, в конце концов, чужой человек сидел с ее дочерью. Может, это потому, что она узнала его, но не была готова к встрече.

– Блу, мы знаем, что Джимми не причинил твоей матери вреда. Полиция нашла виновника, – твердо сказал Уилсон, будто прочитав мои мысли.

– Джимми и мухи бы не обидел, – согласилась Стелла. – Но я все равно не понимаю, как ты оказалась у него.

– Он сказал, что нашел меня на переднем сиденье пикапа следующим же утром.

– Значит, так и случилось, – решительно заявила Стелла. – Джимми Экохок никогда не врал. Должно быть, Вайнона поехала за ним и оставила тебя в его машине. Может, она собиралась вернуться. Или хотела заставить его признать в ней свою дочь. Или она сидела на наркотиках, или была в отчаянии… – Стелла перечисляла оправдание за оправданием, но все тише и тише. Какими бы ни были причины ее поступка, Вайнона сделала то, что сделала. И мы никогда не узнаем, почему.

– Джимми был моим дедушкой, – изумленно произнесла я, неожиданно догадавшись, хотя это было ясно с той минуты, когда бабушка показала мне фотографию. – Меня действительно зовут Экохок.

И мне тут же расхотелось плакать. Наоборот, из меня рвался смех. Мне хотелось танцевать, кружиться, молиться и благодарить. Если бы я только могла поговорить с Джимми. Сказать ему, как я люблю его, как мне стыдно за свои сомнения. Стелла с Уилсоном наблюдали за мной, и в глазах Уилсона я видела эмоции столь же сильные, как мои. Я наклонилась поцеловать его, прямо при бабушке. А потом я взглянула на нее.

– День, когда Шерил рассказала, что Джимми не был моим отцом, стал худшим в моей жизни. Я потеряла его не только физически, но… всего целиком. И я не знала, кто же тогда я сама. Я убедила себя, что не знаю, кем был и он, – чтобы немного успокоиться, потому что эмоции уже переливались через край. – Но все это время он был моим. А я – его.

Стелла разрыдалась, закрыв лицо руками. После моих слов у нее вырвался стон такой муки, что я опустилась рядом с ней и сделала то, на что не была способна раньше. До встречи с Уилсоном. Он горевал вместе со мной, помогал мне, поддерживал, толкал меня вперед и ничего не просил взамен. И именно благодаря ему я теперь могла, в свою очередь, обнять ее, крепко прижимая к себе, не отпуская, и она бессильно обмякла в моих руках. Но в следующую секунду она уже отчаянно цеплялась за меня, всхлипывая, горюя по мужчине, с которым так обошлась, по дочери, которую подвела, и по внучке, которую потеряла. Так много секретов, так много неправильных выборов, так много боли.

Глава тридцатая
Небо

В конце концов я встретилась и с Итаном Джейкобсеном. Мне так надоели секреты и недомолвки, эти скелеты в шкафу. Как тяжелые пыльные шторы, как паутину, я хотела стряхнуть их, впустить свет в свою жизнь, в которой до этого были одни темные углы. Мы встретились ненадолго, да и большого удовольствия встреча не доставила. Итан Джейкобсен оказался обычным парнем с пухленькой женой, двумя прелестными светловолосыми малышками, Сейлор и Сэнди, и далматинцем. Он был совсем не похож на свою школьную фотографию. Его по-юношески сердитый взгляд и торчащие в разные стороны светлые волосы превратились в добродушную улыбку и лысину. Семейная жизнь сделала его мягче и степеннее. Только глаза остались прежними. Он внимательно изучал мое лицо и, уверена, заметил и цвет моих глаз тоже. Как и темные волосы, оливковую кожу и сходство с девушкой, которую он когда-то любил.

Но он не стал отнекиваться. Сказал, что он – мой отец и что ему хочется познакомиться со мной. Спросил о моей жизни, о чем я мечтаю, о нашем будущем с Уилсоном. Я отвечала общими словами. Пока у него не было права знать, что у меня на душе. Может, когда-нибудь. Я пообещала не пропадать, мне хотелось познакомиться с сестренками. До Сидар-Сити можно было добраться на машине всего за три часа, и я была готова ездить. Теперь семья приобрела для меня совсем другое значение, потому что у меня была дочь, которая когда-нибудь захочет знать ответы на свои вопросы. И я смогу ей ответить на все.

Как-то я спросила бабушку, стоило ли оно того… стоила ли работа жизни с моим дедушкой. Я не хотела ее обижать, но мне нужно было понять. Она рассказала кучу всего, с цифрами и интересными подробностями.

– Ну, в 1984 году пайюты получили около двух тысяч гектаров земли по всей юго-западной части штата Юта, фонд в два с половиной миллиона долларов, а проценты мы можем использовать на экономическое развитие и другие нужды. Система здравоохранения стала гораздо лучше, образование тоже… Мы смогли построить новые дома, запустить несколько фабрик. Но приходится и дальше бороться за права на воду, за наши земли, за процветание нашего народа. Работы всегда много. – Она широко улыбнулась, но руки ее задрожали, и в глаза она мне не смотрела. Немного помолчав, она продолжила: – Если смотреть с точки зрения отдельной жизни, не всего народа, оно того не стоило. Когда все сказано и сделано, появляются другие важные и нужные задачи, куча работы, которую необходимо сделать, принести пользу. Но если мы пожертвуем ради этого всем остальным, то можем стать пресс-секретарем вместо любимой, организатором вместо жены, рупором вместо матери. Я отдала все, что у меня было, ради всеобщего блага, и посмотри, сколько людей пострадали из-за меня. Посмотри, к чему привела моя уверенность в том, что дело всей моей жизни важнее людей в этой самой жизни.

* * *

– Я думал о той истории, которую ты мне рассказала, когда родилась Мелоди, – пробормотал Уилсон, слегка нахмурившись. Он играл на виолончели в моей крошечной гостиной, как и каждый вечер, если только я не занималась резьбой. Тогда нежная музыка вместе со звуками шлифовки доносилась из подвала. Больше не нужно было сидеть под вентиляцией.

– О девушке со звезд? Ты ее еще назвал дурацкой? – пробормотала я, надеясь, что он сыграет еще. Я почти уснула в кресле, убаюканная низким звучанием струн. Будто это был чудодейственный эликсир, и у меня уже появилась зависимость и от этого мужчины, и от его музыки.

– Да, я про нее. Это же кошмар. И подумать только, ты отказалась слушать про Айвенго. Как там звали того охотника?

– Ваупи. Белый Ястреб.

– Точно. Белый Ястреб полюбил девушку с неба, они были счастливы, но она решила забрать ребенка и вернуться на небо, бросив его.

– А почему ты про нее вспомнил?

Я зевнула, поняв, что он не собирается больше играть, пока не разберется с источником беспокойства.

– Я только что понял, что это была история про Джимми. – Уилсон рассеянно тронул струны, задумчиво глядя в никуда. – Стелла исчезла и взяла с собой ребенка. Даже имя совпадает.

Мне это в голову не приходило. Уилсон был прав. Очень было похоже на жизнь Джимми. Только у его истории не было счастливого конца.

– Но девушка со звезд вернулась к Белому Ястребу, Уилсон. Я тогда не закончила историю. Ее сын скучал по отцу, так что она вернулась на землю…

– А ты знала, что имя «Стелла» означает звезда? – прервал меня Уилсон, будто только что это понял.

– В самом деле?

– Да. То есть у нас есть ястреб и звезда. И Сапана, – перечислил Уилсон, загибая пальцы. – Это же его история, – изумился он.

Я несогласно покачала головой:

– Семья Джимми к нему не вернулась. Отец звездной девушки превратил свою дочь, Ваупи и их сына в ястребов, чтобы они могли летать между небом и землей и быть вместе. Но никто из нас не нашел друг друга снова.

– Но ты же вернулась к Джимми, Блу. Вы с ним были вместе.

– Думаю, да, – согласилась я. – Но, мой хороший, Сапана – из другой легенды, – улыбнулась я, используя его нежное обращение. – У нее совсем другая история.

Уилсон отложил виолончель и встал, наклонившись над креслом, пока нас не разделили всего нескольких сантиметров. Серые глаза встретились с голубыми, и он меня поцеловал.

– Конечно… Савана Блу. И эта история так и ждет, чтобы ее рассказали, – выдохнул он мне в губы.

– История маленькой черной птички, выпавшей из гнезда? – прошептала я, обнимая его за шею.

– Или заботливо спрятанной там. Зависит от того, как ты ее расскажешь.

«Жила-была одна птичка, маленький черный дрозд, ее заботливо посадили в гнездо. Ее любили и оберегали. Она ничего не боялась, потому что знала, что она – ястреб, красивая и величественная птица, достойная восхищения и любви.

Конец

Благодарности

Так как я сама выросла в Юте, мне очень нравится изучать историю народов моего родного штата. Резервация индейцев шиввит, относящихся к народу пайюта, действительно находится рядом с Сент-Джорджем в Южной Юте. Ларри Шивва и Стелла Идальго – выдуманные персонажи, как и все герои этой книги, но бедственное положение пайютов – не выдумка, а исторические факты.

Сказка о Ваупи и звездной девушке принадлежит народу арапахо, а легенда о Табутсе, мудром волке, вырезавшем людей из палочек, – народу пайюта. Скрытый в них смысл и мудрость будут интересны широкому кругу читателей, как и многие индейские легенды и сказания.

Хочу поблагодарить всех за помощь в работе над этой книгой. Энди Эспиноза, сержант в отставке из полицейского департамента города Барстоу, предоставил мне бесценную информацию о всех тонкостях работы и даже прочитал некоторые главы рукописи, чтобы все точно звучало реалистично. Так что любые ошибки в книге только мои.

Пол Менгельсон, опытный патрульный, помогал мне с сюжетной линией и даже подсказал несколько идей для новых книг. Благодарю настоящую Тиффу Снук, потрясающую блогершу из Великобритании. Спасибо за твой вклад и все английские штучки!

От души благодарю также Стива Бэнкхеда. Целый вечер он показывал мне свои волшебные работы из дерева и отвечал на все мои вопросы про инструменты, древесину и про вдохновение, и потом мне удалось передать талант Блу в книге.

Огромное спасибо Лоррейн Уоллес, моей школьной учительнице и другу, чья помощь оказалась неоценимой в редактировании и написании двух последних книг.

И, конечно, я благодарю всю мою семью, друзей, блогеров и читателей. Спасибо вам за вашу любовь, дружбу и поддержку!

Об авторе

Эми Хармон еще в детстве поняла, чем хочет заниматься, и все свободное время она писала песни и рассказы. Вокруг ее дома раскинулись пшеничные поля, никакого телевидения не было, так что единственным развлечением детей семьи Хармон было чтение. Поэтому Эми сразу знала, что нужно для хорошей книги.

Эми Хармон проводила мотивационные тренинги, преподавала в средних и младших классах, была учителем на дому, а также пела в христианском хоре Saint Unified Voices Choir под руководством Глэдис Найт, который даже получил премию «Грэмми». В 2007 году она выпустила диск в жанре христианской музыки, который назывался «What I Know». Он доступен на сайте «Амазон» и подобных сервисах. Первые книги Эми Хармон – «Босиком по траве» и «Slow Dance in Purgatory» – написаны очень душевно, динамично и с юмором.

1 От англ. Stowaway— тайное место, где можно что-то спрятать.

2 Blue Ecohawk, от hawk – ястреб.

3 Моисей, еврейский пророк, во младенчестве был спасен дочерью фараона из реки.

4 Blighty – Англия, в устах англичанина – «родина».

5 Candy (англ.) – конфетка, леденец.

Продолжить чтение

Другая Блу

Пролог

Глава перваяДерзость

Глава втораяСкорлупка

Глава третьяЛазурь

Глава четвертаяКамень

Глава пятаяИз-за океана

Глава шестаяПавлин

Глава седьмаяПо-королевски

Глава восьмаяСталь

Глава девятаяПолночь

Глава десятаяКобальт

Глава одиннадцатаяТиффани

Глава двенадцатаяХизер

Глава тринадцатаяВыбор

Глава четырнадцатаяИндиго

Глава пятнадцатаяЯркость

Глава шестнадцатаяЗвездно-полосатый флаг

Глава семнадцатаяРешение

Глава восемнадцатаяНеон

Глава девятнадцатаяПлан

Глава двадцатаяБуря

Глава двадцать перваяБездна

Глава двадцать втораяСерость

Глава двадцать третьяЭлис

Глава двадцать четвертаяБлеск

Глава двадцать пятаяВысокое напряжение

Глава двадцать шестаяСвет

Глава двадцать седьмаяЛед

Глава двадцать восьмаяГоречь

Глава двадцать девятаяПравда

Глава тридцатаяНебо

Благодарности

Об авторе

Глава первая
Дерзость

Глава вторая
Скорлупка

Глава третья
Лазурь

Глава четвертая
Камень

Глава пятая
Из-за океана

Глава шестая
Павлин

Глава седьмая
По-королевски

Глава восьмая
Сталь

Глава девятая
Полночь

Глава десятая
Кобальт

Глава одиннадцатая
Тиффани

Глава двенадцатая
Хизер

Глава тринадцатая
Выбор

Глава четырнадцатая
Индиго

Глава пятнадцатая
Яркость

Глава шестнадцатая
Звездно-полосатый флаг

Глава семнадцатая
Решение

Глава восемнадцатая
Неон

Глава девятнадцатая
План

Глава двадцатая
Буря

Глава двадцать первая
Бездна

Глава двадцать вторая
Серость

Глава двадцать третья
Элис

Глава двадцать четвертая
Блеск

Глава двадцать пятая
Высокое напряжение

Глава двадцать шестая
Свет

Глава двадцать седьмая
Лед

Глава двадцать восьмая
Горечь

Глава двадцать девятая
Правда

Глава тридцатая
Небо