Между панк-роком и смертью. Автобиография барабанщика легендарной группы BLINK-182

© Published by arrangement with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers. Copyright

© 2015 by Clarence Worley, Inc. All rights reserved.

© Попова А., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Посвящение

Моей семье – вы сделали меня тем, кто я есть. Я не горжусь всем, что написано в этой книге, – от некоторых воспоминаний у меня по коже бегут мурашки от стыда, но всё это правда. Я люблю вас.

Пролог

Я горю.

Я бегу со всех ног и при этом горю. Ночь темна, но я вижу, куда бегу, потому что моя собственная горящая плоть освещает дорогу. Никогда в жизни я не испытывал такой боли: такое ощущение, будто у меня внутри всё кипит и пытается вырваться наружу прямо сквозь кожу. Я срываю с себя одежду и бегу по траве, но по-прежнему горю.

Позади меня – смерть: там горящий самолет, а в нем трупы пилотов и двух моих хороших друзей. Меньше чем через минуту самолет взорвется. Передо мной дорога. Всё, что происходит, не то что нереально, но даже невозможно. Если я добегу до дороги, думаю я, то, может, выживу. Я слышу, как люди мне что-то кричат, но не разбираю слов. Всё, что мне нужно в этот момент, – выжить. Я хочу увидеть своих детей, жену, отца, сестер. В последние секунды жизни всё неважное сгорает в огне. С каждым шагом всё в моей жизни сгорает, кроме семьи. Я бегу быстрее, чем могу. Я бегу к дороге, которая спасет мне жизнь. Я бегу ради любви, ради своего будущего, ради своей жизни.

1. Почти знаменит

Зверь. Он был чистым оранжевым сумасшествием и моим героем. Он бесился, играл потрясающее соло на ударных, а потом ел тарелки. Когда я впервые увидел Зверя в «Маппет-шоу», мне тоже захотелось съесть тарелки. Я захотел стать барабанщиком. Мне было четыре года.

Родители устроили меня на занятия и водили туда без пропусков. Папа отвозил и привозил, а мама всегда сидела в комнате и записывала урок на пленку. Она научилась читать ноты и правильно держать барабанные палочки; если я чего-то не понимал, всегда мог у нее спросить. Она схватывала все на лету – когда я был маленьким, мы с мамой научились одинаково хорошо играть на барабанах. Только она не повторяла за Зверем и не засовывала тарелки в рот, как я.

Маму звали Глория Мэри Роуз Маккарти, но друзья называли ее Куки. Она родилась 10 сентября 1947 года в Чикаго. У нее были индейские корни племени осейджей. Ее сводная сестра Мэри Маккарти была актрисой и играла в оригинальной постановке «Чикаго» на Бродвее[1].

Куки познакомилась с моим отцом, Рэндаллом Леонардом Баркером (родился 12 марта 1942 года), в Фонтане, восточнее Лос-Анджелеса. Они поженились и стали жить вместе. У них родились две девочки, Рэндалай и Тамара, а потом 14 ноября 1975 года появился я, Трэвис Лэндон Баркер. Тамара на пять лет старше меня, а Рэндалай – на семь. Не знаю, как мама выбрала имя Трэвис, зато Лэндоном меня назвали в честь Майкла Лэндона, звезды сериала «Маленький домик в прериях». Мама была его большой поклонницей (как и группы Beatles, и Элвиса Пресли, и группы Police). Если бы это зависело от нее, она, вероятно, назвала бы меня Майклом Лэндоном Баркером. Я был очень тучным ребенком: в год весил уже шестнадцать килограммов. Мама пыталась купать меня в раковине, но я туда не помещался. Потом я похудел.

Я вырос в низших слоях среднего класса, но не знал об этом. У мамы и папы ничего не было. Папа построил наш дом сам, с близким другом семьи – он не хотел платить за готовое жилье. Он купил землю и заявил: «Я собираюсь построить этот дом своими руками». Когда мы только въехали, это напоминало жизнь в кемпинге: не было занавесок, ковров, даже ванны и водопровода. Мы спали на полу в спальных мешках. Чтобы нас помыть, мама грела воду в кофейнике.

Я был совсем малышом, когда папа строил дом. В возрасте год и три месяца я играл с его строительными материалами и сломал средний палец на левой руке, уронив на руку кучу досок. Родителям пришлось выбирать, сделать его прямым или оставить кривым. К счастью для меня, они оставили его кривым – если бы он был прямым, я не смог бы хорошо играть на барабанах и постоянно посылал бы людей направо и налево. Он до сих пор такой.

У меня была своя комната, а еще у нас были комната с телевизором, гостиная и кухня. Отец два года служил в армии и воевал во Вьетнаме. Вернувшись домой, он устроился на завод «Кайзер Стил» (производство стали – основная отрасль в Фонтане). Потом работал машинистом на разных складах и заводах. Папа был «синим воротничком» и трудился от сорока до шестидесяти часов в неделю. Он никогда не сидел сложа руки: когда возвращался с работы, то делал что-нибудь по дому, чинил машину или возился во дворе. И никогда не включал кондиционер или обогреватель – ни в жару, ни в холода.

Папа всегда одевался как бриолинщик, неделями не мыл голову: «Волосам нужен естественный жир». Он всегда носил с собой расческу и был опрятно одет: в кипенно-белую футболку и джинсы со стрелками. Папа вешал джинсы на специальную вешалку, чтобы стрелка сохранялась. Он носил черные мотоциклетные ботинки и ездил на «Харлее». Когда он возил меня в «Сирс», я сидел позади него и держался что есть сил – я это просто обожал.

Я вырос в сталелитейном городке под названием Элизабет, недалеко от Питтсбурга. Когда мне исполнилось восемнадцать, семья переехала из Пенсильвании в Калифорнию, поближе к родственникам в Фонтане. Примерно в 1973 году меня призвали в армию, и я отслужил два года: год в Штатах и год во Вьетнаме. Меня обучали работе с радиоаппаратурой, но, когда я туда приехал, мне дали ключи от джипа и сказали: «Будешь водителем». В джипах должны были быть радиоприемники, но их убрали, потому что это якобы небезопасно: кто-нибудь на заднем сиденье может удариться о них головой. Так что в основном я водил машину. Я отправился туда с инженерным подразделением, а затем, примерно через два месяца, меня отправили в корейскую артиллерийскую дивизию с группой связи. Сначала я был не в восторге от службы в армии, но, думаю, через это стоит пройти каждому парню. Не через войну, конечно, – а просто пообщаться с людьми из разных штатов и с других наших территорий.

Когда я вернулся домой, мне хотелось только гулять и развлекаться. В первые же две недели мне выписали пять штрафов за превышение скорости. Патрульный гнался за мной до светофора. Он сказал: «Не знаю, с какой скоростью ты ехал, зато чертовски уверен, что ты превысил скорость. Я выпишу тебе штраф за 120 километров в час». Я согласился, потому что на самом деле ехал где-то сто сорок – сто шестьдесят.

Мой друг в Фонтане держал ресторан под названием «Ред Девил» – там подавали пиццу и разные итальянские блюда. Потом он его продал, но я всё равно туда ходил. Мне нравилась официантка Куки – такая хорошенькая и миниатюрная, весом всего сорок четыре кило. Она мне просто понравилась, и никто не мог меня переубедить. Мать и дядя Куки выкупили ресторан, но Куки с матерью не ладили. Как-то раз она просто сбежала домой. Я спросил ее мать: «Где Куки?»

«Ушла».

Я поехал и подобрал ее по дороге домой. В тот вечер мы катались часа четыре, разговаривали, узнавали друг друга. Потом это переросло в роман. Мы встречались то ли четыре, то ли шесть месяцев, а потом поженились. До этого я слонялся без дела, а перед свадьбой подумал, что лучше найти работу. Поэтому я трудоустроился в «Кайзер Стил» – начинал помощником в механической мастерской, а потом меня повысили. Мне всегда нравилась механика – не знаю, сколько раз я торчал под дядиной машиной и перебирал двигатель. Я хотел стать машинистом, как отец, он был для меня героем. (Он умер в шестьдесят два года от цирроза печени, когда Трэвису было около трех: заразился гепатитом C при переливании крови.)

Куки рассказала мне, что, когда я только начал ходить к ним в ресторан, ее мать говорила: «Почему бы тебе не найти такого же хорошего парня?» Конечно, как только мы стали встречаться, ей ничего не оставалось, кроме как постоянно меня понукать. Но через некоторое время она поняла, что я по-настоящему влюблен в ее дочь.

У Куки была сводная сестра Мэри Маккарти, актриса. Она занималась этим с детства, но мы ни разу ее не видели. Куки не желала никому навязываться: «Я не хочу, чтобы она решила, что мы пытаемся подружиться с ней, чтобы помочь детям».

Я тогда работал в «Кайзере», подхалтуривал укладкой ковролина, а по вечерам ходил в колледж изучать кондиционирование воздуха. Когда я возвращался с работы, Куки встречала меня у дверей с детьми и говорила: «Это ваш папа – он войдет, поужинает, переоденется и пойдет учиться. Потом он придет домой, когда вы уже ляжете спать». Дошло до того, что она сказала, что от чего-то придется отказаться. Я бросил колледж и свою халтуру, хотя время от времени подрабатывал.

На первое Рождество Трэвиса мы купили ему барабан. Как-то раз он сидел на полу и бил в этот барабан так, что искры летели. Жена посмотрела на него и сказала: «Знаешь, я думаю, он будет барабанщиком». На его четвертый день рождения мы подарили сыну целую ударную установку. Мы возили его на уроки игры на ударных: Куки была не в восторге от вождения, поэтому я сидел за рулем, а она записывала уроки на пленку. Потом она всю неделю занималась с Трэвисом под магнитофон. Когда он не слушался, мне приходилось проявлять строгость.

Я не разрешал девочкам уходить дальше чем на квартал, а Трэвису позволял свободно бегать по улицам. Я рассуждал так: когда-нибудь ему нужно будет зарабатывать себе на жизнь и содержать семью, а девочки будут полагаться на своих мужей. Значит, Трэвис должен научиться лучше ориентироваться в реальном мире.

Когда я рос, мама меня очень любила и всё время была рядом. Одно из моих первых воспоминаний – о том, как я засыпаю, а она гладит меня по голове. Она очень-очень много работала. В нашем доме мама устроила детский сад, так что там каждый день было от семи до двенадцати детей. Я любил своих сестер и много с ними играл, но пару раз они одевали меня в девчачий наряд. Было круто, что в детском саду были и мальчишки. Мы гуляли на улице, катались на великах и скейтах, играли в ковбоев и индейцев.

Я знал, где отец хранит свои армейские медали. Когда мне хотелось поиграть в полицейских и грабителей, я залезал к нему в шкаф и надевал его медали. Я обожал носить его значки, но все их растерял, пока бегал и играл. Он не сразу узнал об этом – но я-то знал, что наделал, и чувствовал себя виноватым. Еще у него была коробка с фотографиями из Вьетнама: когда я спрашивал его о войне, он особенно ничего не рассказывал. Но из-за войны он никогда не держал в доме оружие.

Мы с папой часто смотрели по телевизору бокс, а больше всего мне нравился рестлинг: это как мыльная опера, только для мальчиков. Мне нравились Железный Шейх, Родди Пайпер по прозвищу Рауди (что значит «буйный». – Прим. пер.) и Джордж Стил по прозвищу Зверь. Помойный Пёс (рестлер Сильвестр Риттер. – Прим. пер.) был одним из моих любимчиков: он носил на шее огромную цепь и выл, когда выходил на ринг. Однажды папа устроил мне сюрприз и взял с собой на турнир по рестлингу в Сан-Бернардино. Это лучшее воспоминание того лета. В тот вечер на ринге дрался Помойный Пёс, и, когда он выиграл бой, я протянул руку и дотронулся до него, и у меня на ладони остался его пот.

В общем, я был обычным мальчишкой. Я увлекался скейтбордом и BMX. Мне нравилось кататься по двору на игрушечной машинке и врезаться в заборы. Мне нравилось бросать камни. Я дрался с сестрами, а потом у меня были неприятности: я ругался с отцом и получал взбучку. Всякий раз, когда отец решал, что я вышел из-под контроля, он ставил меня на место. Мама могла бы простить мне хоть убийство, а папа строго следил за дисциплиной.

Я не хотел признавать ничью власть: когда мама пыталась заставить меня что-то сделать, я долго спорил и дерзил ей. Потом она начала тайком записывать меня на миниатюрный магнитофон, который держала в кухонном ящике. Когда папа возвращался домой, она не просто говорила, что я плохо себя вел, – у нее были документальные доказательства. Я научился бояться магнитофона.

Когда Трэвис закончил детский сад, он продолжал вставать и кивать головой, даже когда называли не его имя. Было очень смешно.

А еще он был настоящим говнюком. Наверное, он будет это отрицать, но я помню, как однажды он бросался в меня камнями на заднем дворе. Когда я пошла в дом и пожаловалась маме, он стал всё отрицать. Еще он как-то раз спрыгнул с каминной полки и упал на пол, а потом заявил, что это я его толкнула.

Больше всего на свете я любил барабанить. Каждый год в начальной школе я заполнял дневник, и там нужно было написать, кем хочу стать, когда вырасту, и я всегда писал, что хочу быть барабанщиком в рок-группе. Не было ни одного года, когда бы я мечтал стать футболистом или супергероем: мне казалось, нет ничего круче, чем быть барабанщиком. Я и всех остальных детей убедил в том, что собираюсь стать барабанщиком в рок-группе.

С того момента, как я впервые взял в руки барабанные палочки, мама всё время говорила мне, что я буду рок-звездой. Не знаю, хотела ли она сама когда-нибудь стать музыкантом или просто пыталась меня поддержать, но она постоянно твердила, что я буду ее любимым барабанщиком. Однажды на Рождество она заставила меня выучить песню «Маленький барабанщик» и всё время ее играть. Она включала ее на повторе, надеясь, что песня окажет на меня воздействие в долгосрочной перспективе. Она включала эту песню круглый год.

Если бы я мог, то всё время барабанил бы и катался на скейте, но мама придумывала мне занятия. Как только я приходил из школы, нужно было садиться за уроки. Затем я принимался за то, что мама называла «обучением», то есть дополнительные занятия, которые она сама для меня придумывала, чтобы я шел, опережая программу, не отставал от класса. (Ничто так меня не увлекало в школьные годы, как барабаны и скейтборд.) Она всегда старалась держать меня в тонусе.

Еще одно дополнительное занятие было у меня в классе катехизиса – я ходил в воскресную школу, где рассказывали о боге и католической церкви. В семь лет я впервые причастился. Мне в рот положили вафлю, и она оказалась противной на вкус, так что я ее выплюнул. Потом мне дали выпить винный пунш. Мне было очень интересно, какой он на вкус. Он оказался отвратительным, так что вино я тоже выплюнул. Получается, я пришел причаститься и отверг плоть и кровь Христа. Маме было стыдно, а папа пришел в ярость.

Примерно в то же время я понял, что смерть реальна. Не помню, посмотрел я какой-то фильм или просто услышал, как кто-то говорит об умершем. Но я вдруг понял, что родители могут умереть, и мне стало страшно. Я лежал на полу в своей комнате и истерически рыдал – я думал только о том, что они могут умереть в любую минуту. Мама с папой пытались меня успокоить и говорили, что ничего не случится. Но я не мог избавиться от этого чувства.

Первый раз я ввязался в драку в третьем классе – парень по имени Брэндон сказал, что Санта-Клауса не существует, поэтому я подошел и врезал ему. Хуже всего то, что в том же году родители сказали, что Санта-Клаус, возможно, подарит мне на Рождество настоящую ударную установку. Я барабанил на игрушечной установке из «Маппетов», на кастрюлях, на сковородках и на всём, что попадалось под руку. Я всё время выстукивал какие-нибудь ритмы: стучал, стучал и стучал. В канун Рождества я не спал допоздна, а потом прокрался в гостиную и обнаружил, как родители ставят там ударную установку. На следующее утро они говорят: «Смотри, что тебе принес Санта!»

А я говорю: «Вы мне врёте, ребята, – я видел, как вы сами ее сюда поставили ночью». Они аж рты открыли. И тогда я понял: я врезал тому парню ни за что! Санта-Клаус – это сказочки!

Мы жили рядом с начальной школой. Когда мой брат туда ходил, он решил, что раз живет так близко, то может уходить из школы когда вздумается. Поэтому он ходил из школы домой в туалет: ему больше нравился домашний. Мама говорила: «Что ты делаешь дома?» – и ей приходилось отводить его обратно в школу. Он так постоянно делал.

Как-то он ходил к друзьям в гости с ночевкой, они жили то ли через дорогу, то ли в паре кварталов от нас. Он собирал вещи, мы его провожали, и он оставался там на ночь. Около двенадцати или часа ночи он звонил: «Мам, можешь меня забрать? Я просто хочу домой». И так было каждый раз. Он ни разу не ночевал у друзей. Когда я стала водить машину, то сама забирала его, чтобы мама с папой лишний раз не ездили. Даже не знаю, зачем родители разрешали ему ходить в гости с ночевкой: мы знали, что он всё равно попросится домой. У него была привычка спать в своей постели. Если друзья приходили с ночевкой к нему, то брат спал в своей постели, а друзья на полу.

Моего лучшего друга в начальной школе звали Рубен: мы оба играли на барабанах и начали тусоваться вместе. Мы обожали все фильмы про брейк-данс, особенно сам фильм «Брейк-данс», – мы считали, что похожи на главных героев, Озона и Турбо. Я часами тренировался перед зеркалом. Мы устраивали шоу брейк-данса. Рубену хорошо давались поппинг и локинг, а мне – нижний брейк. Мы ходили по улицам с бумбоксом и картонкой и устраивали представления прямо на обочинах дорог. Мы не особенно искали зрителей, но иногда нам сигналили машины, и это было круто – пожалуй, это самое веселое, чем можно было заняться у нас в районе.

Иногда мы устраивали баттлы с другими брейк-дансерами, особенно с ребятами с нашей улицы. Если они не знали какое-нибудь движение, которое мы выучили, они страшно злились и хотели нас побить.

Я обожал рэп: Run-D.M.C., The Beastie Boys, Doug E. Fresh, Slick Rick. Я был большим фанатом Whodini – до сих пор могу зачитать все их песни. Еще я невероятно увлекался металом. Я вешал на стену в комнате плакаты Slayer и King Diamond, а мама срывала их, потому что считала сатанинскими. Иногда я покупал плакат в «Саунд-Сити», местном музыкальном магазине, и он и сутки не мог продержаться у меня на стене.

В Фонтане было нечем заняться. В нашем районе было несколько частных домов слева и несколько многоквартирных домов справа, и в квартирах всё время случались какие-нибудь неприятности. Дальше по улице находилась автомойка и место под названием «Голден Окс Бургер». Город был суровый: в «Голден Оксе» были то перестрелки, то поножовщины. Позади нашего дома был старый дом, где жили байкеры и Ангелы ада[2]. Они были классными. По-моему, в нашем районе постоянно находились строительные бригады, которые возводили новые многоквартирные дома. После школы я приходил на стройплощадку и воровал доски, чтобы строить рампы для скейтов и BMX-ов. На этих стройплощадках почти всегда были горы глины, которые мы превращали в велотреки. Однажды я перелез через забор на стройке и спрыгнул с него прямо на доску с торчащим гвоздем. Гвоздь прошел через ногу насквозь и торчал сверху из ботинка. Доска оказалась ко мне прибита. Я испугался и пошел домой прямо с этой доской. Папа оторвал ее, а потом мне пришлось поехать в больницу и сделать прививку от столбняка.

Когда нам с Рубеном становилось скучно, мы ехали на скейтах в местный магазин «Сэвен-Илэвен», где еще были заправка и уголок с парой игровых автоматов. Еще там был автоматический насос со шлангом, которым можно было накачать шины за четвертак. Мы обнаружили, что у автомата сломана защелка. Поэтому мы доставали из аппарата все четвертаки и тратили на газировку, конфеты и видеоигры. Если четвертаков не было, то мы ждали, когда кто-нибудь зайдет в «Сэвен-Илэвен», а потом бежали к его машине и старались как можно сильнее сдуть ему шины, пока он не вышел. Каждый раз, когда в этот «Сэвен-Илэвен» кто-то приезжал, у него спускало по крайней мере одно колесо. Если у нас оставались деньги, мы покупали журналы – больше всего нам нравились «Circus», «BMX Plus!» и «Thrasher» – или ходили в магазин «Город велосипедов у Рика», где покупали наклейки на велики. Эта афера продолжалась около двух недель, а потом в один прекрасный день автомат починили, и наша сладкая жизнь закончилась.

У меня была странность – я сходил с ума от огня. От фейерверков, пиротехники, от взрывов по телевизору. У меня был друг по имени Ричи из обеспеченной семьи – они держали магазин хот-родов в соседнем городке. У него был самый красивый дом из всех, что я видел. Однажды днем я был у него в гостях, и мы играли с лаком для волос и зажигалкой, сделав из них домашний огнемет. И каким-то образом нам удалось поджечь шторы в гостиной. Сработала пожарная сигнализация, и горничная стала испуганно что-то кричать по-испански. Мы с Ричи сделали вид, что не имеем к этому никакого отношения, и почему-то нам это сошло с рук.

Примерно в то же время мама взяла нас с сестрами в Чикаго навестить семью. Папе нужно было работать, поэтому он остался дома. Я первый раз оказался в самолете и узнал, что мама боится летать. Она плакала, почти впала в истерику, и, когда я увидел, что ей страшно, мне тоже стало страшно. Так я стал бояться летать.

Когда мы приехали в Чикаго, то стали беситься вместе с двоюродными братьями. Первым делом я забросал всю округу туалетной бумагой. Потом мне захотелось что-нибудь поджечь, а рядом с домом, где мы гостили, была церковь. Я нашел лак для волос, как тогда, когда я спалил занавески у Ричи. Еще я нашел канистру бензина – искал что-нибудь легковоспламеняющееся – и пошел в церковь с двоюродными братьями. Они меня отговаривали, но я устроил поджог. Я выбрал эту церковь не по какой-то религиозной (или антирелигиозной) причине: просто она была большой и удобной. Ночью у церкви никого не было, поэтому я поджег траву и сорняки рядом с ней. Чтобы огонь разгорелся, я полил их лаком для волос, но трава и так была довольно сухой. Церковь быстро загорелась, и от мыслей «огонь, огонь, огонь» я перешел к «черт, она же горит». Я бросился наутек. Церковь не сгорела, но серьезно пострадала; приехали пожарные, и им пришлось ее тушить. Соседи собрались посмотреть, что случилось, а я сделал вид, что ничего об этом не знаю.

Перед отъездом из Чикаго я отключил электричество в доме своих двоюродных братьев. Два раза. Я все отрицал, но они знали, что это я, – такого не было, пока я у них не появился. Когда папы не было рядом, я творил что хотел, и мне хотелось узнать, что еще мне сойдет с рук. Как далеко я смогу зайти? Думаю, мама знала, что эти неприятности из-за меня, но никогда не говорила папе, потому что знала, что последствия будут ужасными.

Мама готовила отменные итальянские блюда, например ньокки и маникотти. И если я хорошо себя вел всю неделю, она поощряла меня пудингом из тапиоки – мы с отцом его очень любили. Примерно с десяти лет мне разонравилось мясо. Не из этических соображений – не думаю, что в том возрасте я на самом деле понимал, что ем корову или свинью. Мне просто не нравилась его текстура. Но я не хотел обидеть маму и не мог выйти из-за стола, пока моя тарелка не опустеет, так что мясо из тарелки я прятал в карманы, а потом тайком выбрасывал. Иногда я забывал про него и так и клал одежду в стирку. Тогда мама расстраивалась: «Что это мясо делает в стиральной машине?»

Каждый вечер мы ужинали в пять часов: мы с сестрами уже возвращались из школы, папа с работы, и мы все вместе садились за стол. Однажды папа не пришел домой. Мама немного подождала, а потом забеспокоилась и стала обзванивать больницы: «К вам не поступал Рэнди Баркер?» Мы боялись, что он попал в аварию на своем «Харлее», потому что он гонял как бешеный (по крайней мере, когда я с ним не ездил). И, конечно же, он и правда упал с мотоцикла, но упрямо не хотел звонить домой, чтобы мы узнали, что он в больнице.

Мама ненавидела этот мотоцикл: она до смерти боялась, что папа на нем разобьется. Иногда она выкатывала его во двор и вешала на него табличку «Продается». Папа говорил: «Черт побери, что ты делаешь? Это мой байк. Ты его не продашь». Конечно, он любил свой «Харлей-Дэвидсон».

В другой раз папа опоздал на ужин, и нам позвонили из больницы: «У нас ваш муж, Рэнди Баркер. У него случился сердечный приступ. Хотите приехать в больницу?» Но папа не хотел, чтобы мы приезжали: он настаивал, что у него всё хорошо, и отказывался идти к кардиологу. Папа всегда был как кремень.

Когда я учился в пятом классе, в нашем районе был парень, у которого во дворе был хаф-пайп. Я хотел у него покататься, и он поставил мне условие: или я научусь играть «Master of Puppets» группы Metallica с начала до конца, или он не пустит меня кататься с ним и его друзьями. За полторы недели я снял партию Ларса Ульриха и получил пропуск на тот задний двор.

Сначала я катался на старых скейтах своих сестер – таких маленьких, оранжевых и пластиковых. Потом родители купили мне скейтборд «Камикадзе» в магазине «Прайс Клаб», потолще и пошире. На этой доске я стал учиться делать трюки, но она была такая простецкая, что настоящие скейтеры поднимут тебя на смех, если появишься с ней в скейт-парке. Местный скейт-парк «Апленд Пайплайн» находился примерно в получасе езды на машине. Иногда папа меня туда возил. Там катались профессионалы. Мой первый настоящий скейтборд был без бренда, зато потом я покупал доски всё лучше и лучше. После этого я получил доску «Вижен Сайко» и с ума сходил от «Пауэлл Перальты». Мне так нравилось кататься на скейтборде, что я начал продавать барабаны и тарелки из своей ударной установки, чтобы достать денег на новые детали для скейта. Тогда никто из моих друзей не играл на музыкальных инструментах, так что я не знал никого, с кем можно было бы создать группу.

Мы облазили все соседние районы в поисках хороших мест для катания и хороших бордюров для трюков. Примерно в это время мы с моим другом Мэттом начали курить: мы подбирали не до конца сгоревшие окурки и курили их, чтобы испытать головокружение. Нам казалось, что мы такие крутые: мы целый день катались, а потом сидели и болтали о том, у кого какой трюк получился, и курили окурки.

Рядом с нашим домом был склад «Пик-энд-сейв» – распределительный центр магазина уцененных товаров, – и на участке была канава, в которой мы иногда катались. Это было очень популярное место у скейтеров, но оно было за забором, так что приходилось открывать ворота или снимать их с петель. Каждые две недели папа возил нас с друзьями к этому складу, что было просто супер, – он так рьяно поддерживал меня в занятии скейтбордом, что закрывал глаза на то, что мы вторгаемся на частную территорию. Мы загружались в наш «Бьюик» 79-го года с шестью-семью друзьями, а доски клали в багажник. Когда мы туда приезжали, в канаве уже каталось двадцать-тридцать человек. Иногда появлялись копы – они арестовывали людей, если тем не удавалось быстро унести ноги. Папа не стал бы ломать ради нас забор, но к бегству от полиции относился спокойно.

Катание на скейтборде – потрясающее занятие. Нам всегда казалось, что у скейтеров лучший вкус во всем. Я снова и снова пересматривал фильм «В поисках Энимал Чина». У меня на стенах висели постеры со скейтбордистами, я слушал скейт-рок 24/7[3]: я хотел полностью погрузиться в скейтбординг. Я не хотел носить ничего, кроме одежды для скейта: тогда в моде были длинные шорты, у которых нижняя половина была из другой ткани. Но они были чертовски дорогими, поэтому мама мне сама такие сшила. Мы купили ткань в магазине, а потом мама сделала их со своей подругой Твайлой, швеей. Мама никогда в жизни не пила и не курила, а Твайла курила постоянно. Если я приходил из школы и ощущал в доме запах сигаретного дыма, это значило, что у нас в гостях была Твайла, а у меня будет куча новых шорт.

Я писал фразы типа «скейт или смерть» или «скейт и жизнь» или названия групп вроде Faction на своих кедах, обычно фирмы «Vision Street Wear». Я редко носил крутую обувь, но однажды мама с папой купили мне новые «Эйр Джорданы». (Родители такие классные: всегда тратили на меня последние деньги.) Как-то раз я был в местном заведении «Бэйкерс», где подавали буррито, – за доллар и 7 центов можно было купить буррито, картошку фри и напиток. Пришли какие-то восемь чолосов и отняли у меня «Джорданы». Домой я ехал на велосипеде босиком. И больше никогда не хотел себе «Джорданы».

Родители хотели, чтобы я как можно больше занимался музыкой. Я пел в мадригальном школьном хоре три или четыре года вместе с сестрами, и там было довольно весело. Какое-то время я брал уроки игры на фортепиано – это единственный инструмент, на котором я учился играть, кроме барабанов: приходилось заниматься каждый день. Я катался на скейте на улице, а мама кричала: «Трэвис, иди домой, пора играть на фортепиано».

Я очень стеснялся: играть на барабанах было намного круче, чем на фортепиано. Это не настолько «мужской» инструмент. Когда я играл на ударных, я был круче всех. Я делал вид, что не слышу маму, или говорил друзьям: «Это она не мне, это сестре»[4]. Однажды моя сестра Рэндалай вышла на улицу и сказала, что мне пора заниматься фортепиано. Я так разозлился, что бросил скейт с рампы и попал Рэндалай прямо в ногу. А потом я испытал угрызения совести – не ее вина, что я ненавидел фортепиано.

Сколько себя помню, я всегда с ума сходил от девчонок. У меня была девушка по имени Тони: мы оба любили метал, от Slayer до Guns N’ Roses. Я вырезал ее имя у себя на ноге бритвенным лезвием, а она вырезала мое у себя. Это не было попыткой самоубийства – просто мне хотелось сделать себе какую-то отметку еще до того, как я начал набивать татуировки.

Когда мне было одиннадцать, я пошел на вечеринку к Рубену – у него была старшая сестра, и ей нравились Jane’s Addiction и крутое радио «КРОК». На этой вечеринке я пытался закадрить одну из подруг его сестры, которая была меня лет на пять старше. Я хотел произвести на нее впечатление, поэтому пил пиво и курил травку. И мне стало плохо – я весь позеленел. Это было ужасно. Маме с папой пришлось забрать меня с вечеринки, и, когда они спросили, почему мне плохо, я сказал, что перебрал газировки и чипсов.

Первый живой концерт, на который я попал, был в церкви неподалеку: там играли христианские метал-группы вроде Stryper. Меня взяли с собой сестры, и мне просто башню снесло. Я обожал смотреть, как барабанщики играют вживую, независимо от стиля музыки. Вскоре после этого я ходил на концерт Стэйси Кью, у которой был хит «Two of Hearts», – я был от нее без ума. Еще я был влюблен в Белинду Карлайл. Потом я побывал в клубе под названием «Кафе Спэнки» – по сути, это была панк-рок-площадка, и там я слушал группы Minutemen и 411.

Когда я перешел в среднюю школу, мы еще дружили с Рубеном. Еще мы стали больше времени проводить с другим другом, Диком. Он был крутой, и у него было много старших друзей. Нам было по тринадцать, а один из его друзей, Чаки, был крутым металлистом: длинные волосы, джинсовая куртка с нашивками Metallica, Оззи и Slayer. Иногда мы с ним катались на великах BMX. Стоило кому-нибудь косо взглянуть на Чаки, как Чаки затевал с ним драку. Ему было всё равно, победит он или нет, но в основном он побеждал. Я считал его по-настоящему храбрым: если то и дело затевать драки, никогда не знаешь, насколько хорошо дерется другой парень и какое у него может быть с собой оружие.

После школы я ходил к Дику в гости – его дядя сидел дома, слушал Оззи Осборна и курил травку. Мы брали его трубку, и он разрешал нам курить с ним. Даже не знаю, по-настоящему ли я затягивался, знаю только, что курил траву каждый день в шестом и седьмом классах.

К тринадцати годам я уже иногда не приходил домой ночевать. Мы с Диком, Рубеном и нашим другом Оззи (не Осборном) проделывали классический трюк: каждый из нас говорил родителям, что переночует у друга, а потом мы вместе катались автостопом и хулиганили. Иногда мы просто, как придурки, бросались камнями в машины. Однажды мы увидели ярко-желтый «Корвет» и покрасили его в черный цвет из баллончика[5].

Пару раз я не ночевал дома и попадался – солнце вставало примерно в то время, когда я ехал домой на скейтборде. Отец выходил около семи утра и находил меня в восьми километрах от дома. «Иди сюда! – говорил он мне. – Я тебя всю ночь искал! Почему ты не у своего друга?»

«Я только что оттуда, пап, и как раз шел домой». Когда я был подростком, я думал, что могу перехитрить любого взрослого.

Но с ним это не прокатывало. «Садись в машину!» А потом – бам! По пути домой он устраивал мне взбучку прямо в машине. Много раз, когда он бил меня по лицу за то, что я гулял всю ночь, я больно ударялся о пассажирское окно и при этом всё равно продолжал дерзить ему и врать о том, что я делал ночью. Каждый удар я заслужил.

Я был принцем седьмого класса. Ха-ха – нет, правда. Это не просто метафора: у нас было голосование, на котором среди семиклассников выбирали принца и принцессу для выпускного бала, и выиграли я и моя будущая девушка Эмбер. Я был без ума от Эмбер – она была суперкрасивой, у нее были удивительные зеленые глаза и уже появилась грудь. Скоро мы стали встречаться, но роман продлился недолго. У нас были очень милые отношения, мы просто целовались и строили друг другу глазки. Я чувствовал себя на вершине мира: у меня была классная девчонка, я всё время играл на ударных или катался на скейте с друзьями-девятиклассниками, которые одевались как пираты (казалось, они из команды Альвы), и жизнь казалась суперкрутой.

В средней школе я маршировал в оркестре – в этом возрасте инструмент довольно легкий по сравнению со старшей школой. Мы узнали, что в старших классах к марширующему оркестру относятся очень серьезно, поэтому начали готовиться заранее. Барабанщики у нас были очень крутые: мы просто жгли. Мы побеждали во всех соревнованиях и конкурсах для барабанщиков. Еще в средней школе я играл в своей первой рок-группе. Она называлась Necromancy: мы с моим другом Стивом играли метал-каверы, в основном на King Diamond[6]. Всю неделю мы планировали, как будем играть в субботу, а потом приносили инструменты к нам на задний двор и гремели на всю округу. У нас было несколько своих песен, но обычно мы играли каверы на Metallica, Slayer, Megadeth и тому подобное. Большую часть времени нас никто не слушал, но нам было все равно.

Еще я выступал с панк-группой без названия. С того самого момента, как я впервые услышал панк-рок в своих сборниках скейт-рока, я его полюбил, а потом как-то раз после школы ко мне подошли три скинхеда. Они были из девятого класса, на пару лет старше меня. Они знали, что я играю на барабанах, и спросили: «Можешь сыграть такой бит?» И показали самый простой ритм: бум-чик-бум-бум-чик. Да, я могу сыграть такой бит. «Можешь сыграть его быстро?» Ага, да. «Будешь играть в нашей группе?» Хорошо, конечно. У них была полная униформа скинхедов: ботинки «Доктор Мартенс» с двадцатью рядами дырок и подтяжки. Перед первым концертом, который должен был состояться на вечеринке у кого-то в квартире, у нас была одна репетиция. У меня не было ни таких ботинок, ни подтяжек, поэтому они сказали мне надеть джинсы и белую футболку. Я пришел на концерт и всё думал: надеюсь, эти парни просто одеваются как скинхеды и на самом деле они против расовых предрассудков, а не какие-нибудь там расисты, потому что, когда они поют, я ни хрена не разбираю слов. Но они оказались классными. Я выступал с ними всего пару раз, но было очень весело.

Если кто-то хотел, чтобы я сыграл в его группе на барабанах, нужно было просто попросить. Так я оказался в Jynx, метал-группе, на которую повлияли в основном Poison и Dokken. Мы играли в битве групп в «Спанки» – обычно мы неделями перед выступлением раздавали листовки. В тот вечер победила группа без контракта под названием No Doubt. Я по уши влюбился в Гвен Стефани, чем на восемь лет опередил остальные Штаты. В тот вечер я стоял у входа «Спанки», а она попросила у меня зажигалку.

Мне так хотелось завести с ней разговор, но пришлось сказать: «Я не курю».

«Я тоже», – сказала Гвен.

Я по-прежнему пел в мадригальном хоре, и там были ребята разных возрастов – я был в седьмом классе, а были и девятиклассники. Среди них была суперклассная чирлидерша по имени Лорелея. Я смотрел на нее на репетициях, а она постоянно говорила моим друзьям: «Трэвис такой милый» или «У меня есть кое-что для Трэвиса». Давать намеки яснее просто невозможно, а я почему-то думал, что она меня просто так подбадривает. Я знал, что мы с ней разные. Но мы начали писать друг другу письма, и она сказала, что я должен зайти к ней как-нибудь ночью, когда родителей не будет дома. Около двух часов ночи мы с Диком, Рубеном и Оззи приехали к ее дому на скейтах. Родители Лорелеи были дома, но у них на заднем дворе стоял трейлер, поэтому она выскользнула из дома, и мы пошли в трейлер, а другие ребята просто катались на скейтах на улице.

Мы с Лорелеей целовались целую вечность, а потом у меня был первый в жизни секс. Я понятия не имел, что делаю. В целом она просто мне подсказала: «Нет, вставь его сюда». Я тогда подумал: вагина на ощупь похожа на горячее желе. Все закончилось через пять минут. Помню, я был в изумлении – мне безумно нравилась эта девчонка. Она была такой горячей, да еще и старше меня, и я поверить не мог, что я ей тоже нравлюсь, не говоря уже о том, чтобы лишиться с ней девственности.

Мы с Диком, Рубеном и Оззи даже не ехали, а шли домой пешком, а доски несли в руках, мы болтали и смеялись всю дорогу, и я рассказывал им все грязные подробности. Помню, я подумал: «Черт возьми, я это сделал. У меня был секс! И ничего сложного – даже неважно, будет ли он у меня еще». Последнее, очевидно, было неправдой. Домой я пришел около пяти или шести утра, когда уже вставало солнце. Я никак не мог уснуть после того, что случилось. Я лежал в постели, уставившись в потолок, и не спал. Весь мир казался другим, за исключением того, что выглядел точно так же, как и раньше.

А потом, через несколько недель, я поступил с ней по-скотски. В общем, я просто больше с ней не разговаривал. Даже не знаю почему, но я ее больше не хотел. Я на нее не смотрел, мне было на нее совершенно наплевать. Я переключился на следующую девчонку. Я просто ею пренебрег. Она мне за это отомстила – написала мне письмо о том, что беременна, что я придурок, потому что не разговариваю с ней, и лучше бы мне с ней поговорить. Она и правда меня потрясла: я решил, что скоро стану тринадцатилетним отцом. Но это была просто злая шутка за то, что я вел себя как придурок. И я это заслужил.

Хотел бы я сказать, что она меня проучила, да только урок я не усвоил. Это вошло в привычку: я хотел какую-нибудь девушку, добивался секса с ней, а потом бросал ее и переключался на следующую. Не знаю, зачем я это делал, – может, мне просто нравилось бросать себе вызов? Может, это как с чипсами «Принглс» – попробовав раз, ем и сейчас? У меня было много девушек, которые сначала были по уши меня влюблены, а потом приходили к выводу, что я урод. Я считал себя крутым, потому что заполучил всех этих девчонок.

Была пара девушек, Тоуни и Миранда, которые нравились и мне, и Дику. Тоуни общалась с нами обоими, но ни одного из нас не считала своим парнем. По ночам я тайком выбирался из дома и шел к ней. Она выходила на улицу, и мы целовались. Однажды она позвонила мне днем, чего никогда не случалось: «Йоу, приходи». Я подумал, что здесь что-то не так, но всё равно сел на велик и поехал.

Как только я добрался до дома Тоуни, на меня набросились Чаки и его старшие друзья. Кто-то оглушил меня и сбил с ног. Меня пинали ногами, а потом кто-то поднял меня и ударил лицом о сетчатый забор. Дик просто стоял и смотрел на это, что разозлило меня еще больше, чем если бы он меня сам побил. Нужно было рассказать ему, что у нас с Тоуни, но я же не думал, что она его девушка. Очевидно, он был с этим не согласен. И она сама меня подставила, что меня вообще поразило. Больше я не разговаривал ни с Диком, ни с Тоуни, ни с Чаки. Когда я оказался на месте того, кого лупит Чаки, он уже скорее походил на психопата, чем на храброго задиру. Главное, что я вынес из всего этого, – нужно тщательнее выбирать, кому доверять. Или, может, вообще никому нельзя доверять.

Больше всего меня огорчало то, что меня дразнили качки. Одному парню было лет четырнадцать, но он уже был ростом метр девяносто, и у него росли усы. Он подходил сзади, бил меня по голове изо всех сил, а потом просто шел дальше. Я пошел к отцу и сказал ему, что надо мной издеваются; он сказал: «Ударь его в ответ», – но я даже не знал, как драться. Я написал у себя на скейтборде слово «качки», а потом перечеркнул его жирным крестом, чтобы показать, что я их ненавижу.

Некоторые из моих друзей-скейтбордистов начали тусоваться с качками, которые всегда надо мной издевались. Меня пригласили на вечеринку, где было много народу. Вся эта ситуация меня угнетала: ну, раз половина моих друзей идет, и все они, похоже, превращаются в футболистов, то и ладно, я тоже пойду потусуюсь. Что, черт возьми, может случиться? На вечеринке мы все плавали в бассейне, и трое из этих качков прыгнули на меня и чуть не утопили. Наверное, они решили, что мне нужно пройти инициацию, чтобы с ними общаться. Они били меня что есть сил и тянули вниз, а я отбрыкивался и снова глотал воздух. С меня хватило. После этого всех своих так называемых друзей, с которыми я вырос и катался на скейте, за исключением Рубена, я послал куда подальше.

Летом, перед тем как я пошел в старшую школу, мама узнала, что у папы роман на стороне. Она наняла частного детектива, который проследил за ним и подтвердил это, а потом всё полетело к чертям. Всю жизнь мне казалось, что у нас дома всё идеально, а теперь я лежал в постели ночью и слышал через стену, как родители ругаются. Я не спал всю ночь и слушал. Это было нереально – я поверить не мог, что это происходит в моей жизни. Всё это меня огорчало, злило и сбивало с толку.

Я сильно злился на папу. Мне было всего тринадцать, но я пытался сказать ему, что он не может жить с нами: «Теперь тебе сюда нельзя». Вскоре после этой новости мама заболела. Она думала, что просто болит шея, поэтому приложила грелку. Но лучше ей не становилось: у нее был упадок сил, во рту пересыхало и стало трудно говорить. Оказалось, что у нее синдром Шегрена – болезнь, при которой иммунная система атакует собственный организм. Когда это выяснилось, она легла в больницу. Мама не хотела, чтобы другие родственники узнали, что она в больнице: не хотела, чтобы ее навещали или жалели. В это время папа всё время проводил либо на работе, либо у мамы в больнице.

Наш белый «Бьюик» 1979 года стоял на подъездной дорожке, и я знал, где лежат ключи от машины. Я проехал на нем вокруг квартала, едва дотягиваясь ногами до педалей и еле-еле выглядывая из-за приборной панели. Ничего плохого не случилось, поэтому на следующий день я поехал в «Сэвен-Илэвен» и купил газировки. Я уезжал всё дальше от дома, и через неделю стал пересекать двухполосное шоссе.

Я вылез прямо в середину потока, и машины на шоссе ударили по тормозам. Шоссе я пересек, а позади чувствовался запах дыма, горящей резины, и было слышно, как машины врезаются друг в друга. Произошла крупная авария, и это была моя вина. Я поскорее умчался домой и больше так не катался. Я бунтовал и злоупотреблял своей новообретенной свободой – я бы так себя не вел, если бы не злился и не был убит горем. Я никогда в жизни так надолго не расставался с мамой.

Я думал, мама скоро вернется из больницы. Каждый день я ждал, когда откроется дверь и она войдет и скажет, что всё в порядке. Но она невероятно быстро угасала: ей не сразу поставили верный диагноз, и организм практически уничтожил собственные железы.

Всё лето мы с семьей ездили к маме в больницу. Было так больно видеть ее слабой и беспомощной. Мне хотелось ей помочь, но я ничего не мог поделать. Она перестала отвечать, и, когда я к ней приходил, я просто сидел и смотрел, как она то теряет сознание, то приходит в себя и просто лежит. За день до начала учебного года мы с семьей поехали ее навестить, а мне захотелось поехать на велике. Я сел на свой пляжный крузер «Швинн» и приехал где-то на час позже остальных. Когда я вошел в больничную палату, все истерически рыдали – я понял, что произошло, до того как кто-либо смог что-то сказать. Она умерла, а я опоздал. Моя мама умерла.

Ее хоронили в открытом гробу. Я не был готов увидеть маму вот так – холодную, с незнакомым запахом формальдегида. Я подошел к гробу, ощущая тяжесть в животе и пустоту в сердце, которых никогда раньше не чувствовал, поцеловал ее на прощание и коснулся ее руки. Ее тело было холодным. Весь день похорон мне хотелось кого-нибудь убить или умереть самому. Я сожалел о каждой нашей с ней ссоре и пытался не думать обо всём, что произошло. Я чувствовал себя как в плохом кино и не мог представить жизнь без нее.

Вся семья плакала, даже папа, а я ни разу в жизни не видел, как он плачет. У меня сердце разрывалось. Я весь день пытался сдерживаться, но потом ко мне подошла тетя Нэн, сказала: «Сожалею, Трэвис», – и я тоже разрыдался.

Одними из последних слов, которые сказала мне мама, были слова: «Несмотря ни на что, играй на барабанах. Продолжай этим заниматься и не слушай, что говорят другие. Не прекращай играть на барабанах, Трэвис. Следуй за своей мечтой».

2. What’s My AgeAgain

Мама умерла за день до начала учебного года. Я пропустил первый день в школе и появился на второй день, очень подавленный, бродил по коридорам словно в оцепенении.

Ранее я планировал играть на барабане в марширующем оркестре. Для этого нужно было заниматься всё лето. Они были очень строги в этом отношении: если не ходишь летом на репетиции, то тебя не пустят на прослушивание. Но мама всё лето была в больнице, и я ни пришел ни на одну репетицию и не взял ни одного нотного листа. В конце первого учебного дня я пошел в оркестр. Я рассказал, что всё лето провел с мамой в больнице, и попросил всё равно меня прослушать. Они вошли в мое положение и разрешили прийти на прослушивание. Я не играл на барабанах все лето и ни разу не делал упражнений, которые все учили, но мамины слова всё звучали у меня в голове: играй на барабанах, не прекращай, следуй за своей мечтой.

На следующий день объявили, кто что будет играть: я занял второе место, а это значит, что я обошел всех, кроме одного старшеклассника. Ребята в оркестре злились на меня, но меня это не волновало.

Примерно тогда я начал гордиться тем, что я одиночка. Мне было плевать, что говорят или думают окружающие. Были только я и мои барабаны. Несмотря на то что я словно ослеп от горя, я видел, что все ребята объединяются в компании. В старших классах никто не катался на скейтборде: в школе самыми крутыми были футболисты и другие качки. А если ты не качок, значит, ты гангстер, но я не вошел ни в одну из этих групп.

Я едва успевал сдавать экзамены – оценки у меня были паршивые. Единственная причина, по которой меня не отчисляли, – была в том, что учителя знали о смерти мамы и что из-за этого у меня такая плохая успеваемость. Я шел ко дну, но барабаны стали моей спасительной соломинкой. Ко всем окружающим я относился так: «Да пошли вы, я музыкант». Ребята надо мной издевались, учителя пытались заставить заниматься, и ничто из этого не имело для меня значения. Я чуть не начал думать о самоубийстве. Мне очень помогло то, что в мире было что-то, что я люблю, и я знал, что это никогда не исчезнет. Это моя любовь к барабанам.

Когда любишь заниматься музыкой, приходится жертвовать тем, чтобы быть крутым. Приходится пожертвовать тем, чтобы в старших классах у тебя была своя тачка, или стереосистема, или новые шмотки. Нужно быть готовым ходить на уроки в одежде, которую ты носишь уже два года, и чувствовать себя в ней нормально, и стараться изо всех сил. Когда ты чем-то увлекаешься, всё остальное тебя вообще не волнует – оно просто уходит из твоей жизни.

Во время игр или соревнований весь оркестр играл вместе, но всю неделю разные группы инструментов занимались отдельно. Это значит, что мы, двенадцать барабанщиков, много времени проводили вместе – были только мы и пара отличных инструкторов. Одним из инструкторов был мой двоюродный брат Скотт – мы с ним особенно не общались, потому что он намного старше, зато вместе играли на барабанах по праздникам, когда семья собиралась вместе[7]. Некоторые из моих родственников даже не пытались скрыть свое презрение ко мне. Вскоре после смерти мамы мы с семьей пришли на ужин к дяде, и один из родственников нес обо мне какую-то чушь. «Вы видели, что натворили Трэвис и его друзья? На бульваре Алдер вся стена исписана».

Я засмеялся: там были граффити, так почему он решил, что это именно я и мои друзья? «Ну, я просто предположил, что это те идиоты, с которыми ты водишься». Он смеялся над тем, как я одеваюсь, и всегда подозревал, что мы замышляем что-то плохое. Как будто решил научить меня, что мне лучше не общаться с родней.

Барабанщики были моей семьей. Барабанщики – нарушители спокойствия практически в любой ситуации, и мы всегда были вместе и веселились. Репетиции проходили интенсивно: иногда мы стучали по четыре часа подряд. Потом мы шли в крошечную репетиционную комнатку с моими лучшими друзьями из оркестра: Кевином, Ричардом, Брайаном и Джеем. Мы убирали инструменты, включали что-нибудь тяжелое вроде Slayer или King Diamond, выключали свет и начинали беситься в этой маленькой комнатке. Мы толкались и врезались друг в друга. Нам казалось, мы такие крутые.

Я не понимал, как сильно зависел от матери, до тех пор пока ее не стало. Я был маменькиным сынком и знал, что опираюсь на нее эмоционально, но никогда не думал, сколько всего она для меня делает. Через пару дней после ее похорон я проснулся, а на столе не было завтрака. Мне нужно было готовить его самому. Мама всегда стирала мне белье, помогала с домашним заданием, застилала постель – теперь я сам ее застилал, а папа приходил проверять. У него были военные стандарты – он хотел, чтобы покрывало лежало так ровно, чтобы по нему можно было прокатить четвертак. Он постепенно воспитывал из меня мужчину.

Мы с папой всю жизнь называли друг друга «приятель» – если только он на меня не злился. Когда мы разговаривали, он не спрашивал: «Как дела, Трэв? Как школа? Люблю тебя, приятель». Скорее было так: «Ты сделал уроки?» – а потом он уходил. Однажды я бросил ему вызов: «Можешь просто разговаривать со мной, не говоря мне, что делать? Например, ты мог бы спросить: «Как дела?», или «Как прошел день?», или просто «Чё как?» Каждый раз, когда ты со мной разговариваешь, ты на меня кричишь». Я знал, что папа меня любит, просто выражает это по-своему. Он был не очень разговорчив – но и я был не очень хорошим слушателем.

Я пошел в церковь и спросил священника, почему бог забрал маму. Я не понимал, почему это произошло и что мне делать: «Если у вас, ребята, все ответы записаны в Библии, почему я не получаю ответа?» Он так и не ответил на мой вопрос. Я по-прежнему верил в бога, но в церковь ходил только на свадьбы и похороны.

Наша мать была мягким, добрым, общительным человеком. Помню, как она разговаривала по телефону со своими братьями и сестрами, – она всегда смеялась. У нее был счастливый, приятный смех. В отличие от смеха нашего папы, над смехом которого начинаешь смеяться сам, потому что тебе становится неловко. Это просто умора: папа, не смейся на людях.

Дома мы всё время смотрели мюзиклы и фильмы с Элвисом Пресли. И постоянно ждали шоу Лоренса Велка. Мы обожали музыкальные шоу вроде «Monkees» и «Семьи Партриджей». А еще «Стар Серч».

После смерти матери мы с Трэвисом какое-то время не ладили. Думаю, мы ненавидели друг друга. Мне, как старшей из детей, было трудно осознать, что теперь я должна стать им своего рода матерью, хотя мне было уже двадцать два.

Сестры всегда заботились обо мне после смерти мамы и даже возили меня на занятия по игре на ударных. У меня много времени ушло на то, чтобы понять, через что пришлось пройти всей нашей семье, – в тринадцать я видел только свою собственную боль, но ведь я не единственный, кто тогда страдал. Я слышал, что кто-то видел, как папа стоит на эстакаде. Не знаю, хотел ли он прыгнуть, но у него точно не всё было в порядке. По понятным причинам. Меньше всего на свете я хотел потерять и его.

Вскоре после смерти мамы папа перевез к нам свою подружку Мэри. Это было так больно – словно доказательство того, что мамы больше нет. Когда Мэри переехала к нам, они с папой рылись в мамином шкафу и думали, какие из ее вещей оставить. Я испугался. Я так боялся, что она будет носить мамину одежду, что взял из шкафа охапку вещей, вынес их из дома и выбросил в мусорный бак у ближайшей начальной школы. А потом поджег.

Я даже не злился на Мэри – я защищал мамину память. С деньгами было туго, и ситуация была ужасная. Мы с сестрами никогда не вступали в заговор против Мэри и даже не болтали о ней за спиной, но я не был готов ее принять – ни ее, ни кого-либо другого – в нашем доме.

Потом папа потерял работу. Они с Мэри работали в одном месте, и там поняли, что они встречаются. У них были правила, запрещающие сотрудникам встречаться друг с другом, и его уволили. Однажды вечером папа объявил, что мы можем переехать в Нью-Мексико: там должна быть работа. Мне пришлось ехать с ним и Мэри в Нью-Мексико узнавать насчет работы. Тогда я впервые провел с Мэри достаточно много времени: мы ехали на машине семнадцать часов. Оказалось, что она хорошая женщина. Хорошо, что мы узнали друг друга получше, но я всё равно ненавидел Нью-Мексико и дал папе это понять.

«Папа, если ты переедешь сюда, я перееду к тете Нэн. Здесь никто не играет. Всё, чего я хочу, – играть на барабанах, а здесь для этого не подходящее место. Я не могу здесь жить». Папа объяснил, что у него есть потенциально хорошее предложение работы, и если у семьи в скором времени не появятся деньги, то мы все будем жить на улице, в том числе я и моя ударная установка. Мы поселились на два дня в маленькой гостинице, пока папа проходил собеседование. Пейзаж состоял из пустыни и кактусов, и от этого весь город выглядел еще более суровым.

С работой в Нью-Мексико не срослось, так что мы вернулись в Калифорнию. Иногда Мэри оставалась у нас, потом сняла квартиру за углом, но всё равно много времени проводила с нами. Однажды вечером Мэри приготовила для всех ужин. Я пришел домой и увидел, что на ужин мясо. Я сказал: «Папа, я не ем мясо. Я поем где-нибудь еще». Он пришел в ярость, потому что я сказал это прямо при Мэри и задел ее чувства, так что он ударил меня по голове, и все мои сорок пять кило полетели в стену.

Спустя месяц учебы в старшей школе у меня начались серьезные отношения с девушкой по имени Мишель. Я был без ума от нее: она была очень горячей, и она стала ниточкой от меня к остальному человечеству. В тот период, когда я больше ни с кем в школе не хотел общаться, она изменила мой ритм. Тогда я впервые по-настоящему влюбился. Мы всё время были вместе и даже похожи друг на друга: люди говорили, что мы как брат и сестра. Я всегда носил прическу как у Тони Хока, с длинной челкой, а после смерти матери вообще перестал стричься. Я отращивал волосы, пока не стал похож на металлиста.

В старших классах я увлекался металом: Metallica, Slayer, Sepultura. Но по-прежнему любил и хип-хоп: я открыл для себя KRS-One, House of Pain, Pharcyde, N.W.A и Cypress Hill. В предпоследнем классе я узнал обо всём, что происходит в Сиэттле, и полюбил его музыку: Soundgarden, Alice in Chains, Screaming Trees, Mother Love Bone, Mudhoney. Мы с Мишель постоянно обменивались друг с другом кассетами.

Моя семья распалась, и я испытывал ужасную боль от потери матери. Музыка была для меня способом выразить свой протест, будь это хип-хоп или панк-рок. (Барабаны и скейт тоже помогали.) Во всей этой музыке бунтарская энергия, которая заставляет почувствовать, что ты крушишь всё вокруг себя. Я включал на полную громкость Descendents, Face to Face и Rage Against the Machine. Когда у тебя такая паршивая жизнь, как-то не хочется ставить, например, Билли Джоэла.

Все мои музыкальные вкусы сошлись воедино, когда я рос вместе с Beastie Boys, потому что они читали рэп, но в то же время были панками: иногда они играли на своих инструментах, а еще сделали кавер на песню Minor Threat. Когда я был помладше, я обожал песню «(You Gotta) Fight for Your Right (to Party!)», а по мере развития моего музыкального вкуса группа росла вместе со мной. Как раз во время выхода альбома «Check Your Head» (одного из лучших альбомов в мире) я познакомился с Джимом, и мы стали дружить.

Мы с ним решили, что мы Beastie Boys. Мы одевались как они, выучили всю их музыку, все группы, которые они перепели и которые упоминали в интервью. Мы ходили на все их концерты, куда нам удавалось попасть, – мне посчастливилось послушать их вживую десять раз. Они изменили мою жизнь: то, как я одеваюсь, какую музыку слушаю, мой взгляд на мир. Я частично сбрил волосы, как у Эд-Рока. До сих пор, когда я отращиваю волосы, там видна такая линия – они так растут потому, что когда-то я хотел быть похожим на Адама Хоровица.

Когда я слушал Beastie Boys, всё в жизни становилось веселее. Мы с Джимом ставили один из их альбомов и читали рэп. Мне нравилось исполнять партии Майка Ди, а он всегда был за Эд-Рока. А потом, когда я стал постарше, моим любимцем стал Яук. Они даже на мою игру на ударных положительно повлияли, потому что я пытался повторять их ударные партии: Джим предлагал мне сыграть песню вроде «Hey Ladies» – там было много сложных вещей, но да, у меня и правда получалось.

Мы с Мишель встречались примерно два года, и то расходились, то снова сходились, но потом разошлись насовсем. Это еще мягко сказано. Вообще-то, я вел себя как урод: я ей изменял. Много. Я начал спать с ее лучшей подругой, и это было жестко. Мы тусовались дома у Мишель все втроем. У Мишель создалось впечатление, что я терпеть не могу ее подругу, а ее подруга заставила ее думать, что ненавидит меня. Но когда Мишель засыпала, мы спускались вниз и целовались, а потом занимались сексом. В конце концов Мишель догадалась, и на этом наши отношения закончились. Она уехала в колледж и нашла парня, который относился к ней лучше. Я не пропускал ни одной юбки. Когда я окончил школу, у меня было уже пятнадцать девушек.

Фонтана во многих отношениях была расистской. Исторически в этом городе жили исключительно белые рабочие. С годами в нем стало расти латиноамериканское население, и некоторые белые испугались и озлобились. Всякий раз, когда я брил голову, когда еще был подростком, скинхеды давали мне свою чертову литературу. Когда я был маленьким, каждый год в центре Фонтаны проходил парад в честь дня города, и члены Ку-клукс-клана открыто маршировали по улицам города прямо в капюшонах. Меня это бесило до тошноты[8].

В школе учились разные дети: были чиканосы, белые, черные. Из социальных групп были гангстеры, укурки и готы. Я одинаково любил и мексиканских друзей, и чернокожих, а хип-хоп любил так же сильно, как и панк-рок. В старшей школе у меня не было большой компании друзей, зато я тусовался то с одной компанией, то с другой, и со всеми мне было хорошо. В школе было много противостояний, но мне это никогда не казалось расовой войной – просто дети как дети.

Моей семьей были музыканты. Я был техником по ударным в группе Voyce: я считал их величайшими рок-звездами в мире, потому что они выступали на концертах, люди знали их песни, и у них была демозапись. Я был слишком мал, чтобы ходить в клубы, где они играли, поэтому устанавливал ударные, а потом ждал снаружи, когда закончится концерт. Я занимался этим бесплатно – просто хотел посмотреть, как всё устроено.

Я продолжал вступать и создавать рок-группы. Я играл в группе под названием Poor Mouth, и это было круто. Мы звучали как ранние Soundgarden – немного похоже на Alice in Chains, но больше всё-таки на Soundgarden. На концертах мой друг Дориан надевал на голову бумажный пакет, выходил на сцену и танцевал с нами. Мы неплохо ладили, но через пару лет рассорились. Я хотел найти больше музыкантов, с которыми можно было бы играть, но сначала не понимал, как это делается. Я расклеивал листовки в местных музыкальных магазинах и размещал объявления в изданиях вроде «Ресайклера» – бесплатной местной газеты. На это мне давали деньги сестры, или я просто брал немножко из папиного бумажника. Потом дома начинал звонить телефон. Все остальные в семье спрашивали: «Откуда у них наш номер?» Я отвечал, что разместил объявление в газете «Ресайклер», потому что хочу собрать группу. «Ну, спасибо, Трэв».

Благодаря этим объявлениям я нашел несколько классных друзей: один из них был гитаристом из Лос-Анджелеса по имени Марио – ему было под тридцать, но он приходил ко мне, и мы вместе играли метал. Еще я играл с басистом по имени Рэнди Стюарт. Он был на четыре года старше, и в итоге мы с ним вместе играли в разных группах. Иногда по выходным мы катались на «Мустанге» Рэнди, слушали Jane’s Addiction и Danzig, кидались яйцами и камнями во всё, что попадалось под руку. Однажды мы проезжали мимо дома мэра. Рэнди сказал: «Гляди». Он заехал к нему во двор, сделал несколько кругов прямо на траве, и мы умчались оттуда. Через десять минут нас остановили копы и арестовали. Я впервые оказался в обезьяннике. К счастью, полицейские, которые меня арестовали, учились в школе с моей сестрой Тамарой, поэтому они позвонили ей, а не отцу, чтобы она меня забрала. Однако папа узнал о моем аресте и, конечно же, не обрадовался.

Первую татуировку я набил в шестнадцать лет. Это была моя кличка – Bones («Костлявый». – Прим. пер.): люди звали меня так, потому что я был очень худым. Вторая татуировка появилась через неделю: это был символ Dag Nasty, хардкор-группы из Вашингтона, которую я обожал. Отец не хотел, чтобы я делал татуировки, особенно на видном месте. «С такой внешностью тебя никто не возьмет на работу, – говорил он мне. – Плюс татуировка, минус работа. Тебе не на что будет опереться».

Меня словно током ударило. Когда он это сказал, я подумал: точно. Я не хочу ни на что опираться. Чем больше у меня татуировок, тем меньше у меня внешней опоры. В идеале я никогда и нигде не смогу найти нормальную работу, и мне придется играть на барабанах.

Никогда не оставляй себе путей к отступлению.

Когда я ходил на встречи по профориентированию, консультант всегда спрашивала, чем я планирую заниматься после школы.

«Я буду барабанщиком», – отвечал я.

«Нет, господин Баркер, это не реалистично. Вы не думали пойти в местный колледж?»

«Я не собираюсь туда идти. У моей семьи нет на это денег. И к тому же я собираюсь стать барабанщиком». Я не рассчитывал стать рок-звездой: мне было достаточно зарабатывать этим на жизнь и еду. Консультант из-за меня очень расстраивалась. Не лучше было и то, что я чуть не завалил все предметы. Я занимался ровно столько, чтобы получить тройку, и на большее учителям рассчитывать не приходилось.

Папа хотел, чтобы у меня был план Б на случай, если с музыкой не получится. Поэтому я делал всё, что мог, чтобы никакого плана Б у меня не было. Я решил отрезать все пути к отступлению.

В конце выпускного класса я много времени проводил со своим другом Джоном Санчесом, который набил мне первую татуировку. Я околачивался в тату-салоне «Эмпайр» каждый день, иногда по восемь часов в день, слушал его веселые шутки и ждал, когда у него появится окно в расписании. Я был магазинной крысой. Я убивал время, слушал музыку, иногда болтал с девчонками и впитывал всё, что происходило в тату-салоне. И, как только посетителей не было, я запрыгивал в кресло и просил сделать мне татуировку. Я всегда знал, что еще хочу набить.

Сегодня два факта о татуировках просто сводят меня с ума: их можно свести, а еще можно нанести специальный крем, чтобы набивать их было не больно. Это печально: я скучаю по старым добрым временам, когда нужно было быть разбойником или храбрецом, чтобы сделать татуировку.

Папа часто говорил мне: «Твоя мама так злилась бы сейчас на тебя». И, когда речь шла о татуировках, он был совершенно прав – она вообще не одобрила бы эту затею. Если бы она увидела, сколько у меня татуировок, она бы меня убила. Впрочем, если бы она была жива, не думаю, что у меня были бы такие татуировки.

Больше всего папу расстраивала татуировка у меня на предплечье, потому что ее было хорошо видно. Но, как только он увидел, что она сделана в честь мамы, он вынужден был согласиться, что это красиво. Ему понравилось.

Трэвис не слишком любил школу. Утром его было трудно поднять. У меня в старших классах было то же самое: мне там было скучно. Как-то я сидел на уроке технического черчения. Я написал записку о том, что мне нужно уйти, подписал ее именем отца и отдал учителю. Я ушел и ни разу туда больше не ходил.

Я всегда говорил Трэвису: «Если придешь домой с татуировкой – тебе придется ехать в больницу, чтобы вынуть мою ногу из своей задницы».

Однажды мы с младшей дочерью сидели в комнате и смотрели телевизор, и она сказала: «Папа, знаешь, у Трэвиса татуировка».

«Я не знал, – ответил я. – А кто за нее заплатил?»

«Я».

«Ты же знаешь, как я отношусь к татуировкам». Я был не в восторге и сказал Трэвису: «Когда-нибудь ты пожалеешь». Он носил длинные штаны, чтобы спрятать татуировку, а как только понял, что я знаю, снова стал ходить в шортах. Я не возражал против татуировок на тех местах, где их не видно, но когда он явился домой с татуировкой на шее, я на него набросился: «Что это за гангстерское дерьмо?!»

Примерно в то время, когда я тусовался с Джоном Санчесом, его брат Крис был членом банды. Однажды я пришел к ним в гости, а у них все окна разбиты, а в стенах дыры от пуль. Всего за несколько минут до моего прихода кто-то обстрелял их дом из машины. Через неделю, когда я сидел у Джона, случилась еще одна история: вдруг из окон посыпалось стекло. Кто-то лег на пол, кто-то пошел на улицу отстреливаться.

Мой дом и раньше обстреливали, так что мы сразу поняли, в чем дело. Дом находился на тупиковой улице, и мы жили в самом конце, поэтому видели всех, кто по этой улице ездит. Когда мы услышали выстрелы, то уже были на улице и отстреливались. Оказалось, что большинство наших пуль попали в соседний дом. У моего соседа по комнате была мощная винтовка, так что, думаю, пули прошли прямо через машину, когда она уезжала, и попали в другую машину, стоящую неподалеку. Это было жестко. Весь дом был в дырах.

Крис был чертовски крут и, когда он тусовался с нами, то был обычным счастливым парнем: он приходил на барбекю и на панк-рок-концерты. Мы всегда хорошо проводили время вместе, сколько я его знал. К сожалению, через две недели после того, как их обстреляли, его убили в квартале от дома.

Такое случалось часто. Пара моих приятелей были активными членами банд, и многие из них носили оружие. Мы с друзьями ходили по клубам, веселились – а потом вдруг кто-то начинал стрелять на парковке. Многие вечера заканчивались тем, что мы лежали под машинами, чтобы не попасть под пули.

Знаю, большинство людей так не считает, но мне кажется, жить в такой обстановке – довольно поучительно. Мне повезло, что я не попадал в настоящие неприятности и никак не пострадал, – но, когда вокруг меня умирали люди, я понял, как сильно не хочу умирать сам. (Еще я знал, что если и умру, то снова увижу маму.) Я очень любил своих друзей, но, очевидно, я не много бы потерял, если бы уехал из города.

Я всегда говорю, что не ходил на собственный выпускной. На самом деле я ходил, только не надевал шапочку и мантию и не получал аттестат вместе с одноклассниками. Я приехал на скейте и торчал за забором, наблюдая, как остальные идут по полю к подиуму. В тот момент я думал совсем о другом. Я всегда знал, что мир гораздо больше Фонтаны.

3. Чужие пикапы

Когда я закончил школу – в 93-м году, – казалось, что все одноклассники разъезжаются по колледжам. Мне было семнадцать. Я всё время слушал музыку, часами играл на барабанах и мечтал играть в группе. Я по-прежнему размещал объявления в «Ресайклере» – иногда в одной и той же газете было три моих объявления с разными именами и разными музыкальными влияниями. «Барабанщик ищет группу в стиле King Diamond», «Барабанщик ищет группу в стиле Minor Threat», «Барабанщик ищет группу в стиле Descendents». Из Лос-Анджелеса приезжали гитаристы, и мы вместе играли. Я хотел только играть.

Я играл в группе под названием Psycho Butterfly с друзьями из школы. Деннис был вокалистом, Джон играл на гитаре, Джейсон играл на гитаре и пел, а Маркос играл на басу. Это был чистый рок-н-ролл: мы играли каверы на Led Zeppelin и песню «Train Kept A-Rollin’». Мы слушали много гранжа: наша музыка напоминала Soundgarden, Alice in Chains и Mother Love Bone. Ребята в группе были по-настоящему талантливыми музыкантами, и мы давали много концертов на местных площадках – по всей Внутренней империи, куда бы нас ни позвали.

Через несколько месяцев после выпуска из школы группа распалась – по личным разногласиям, как обычно. Я не расстроился, потому что знал, что могу начать всё сначала. Каждый раз, когда я играл в группе, а потом она распадалась, я создавал новую группу с самым талантливым парнем из прошлой.

Примерно в то же время мы с другом начали печатать бутлегерские футболки. У его отца в гараже была мастерская по печати на футболках, и, пока он спал, мы делали футболки с изображением группы, которая должна была выступать в «Блокбастер Павильон», – например, Spin Doctors. Мы шли на концерт с коробками и сумками футболок и старались продать как можно больше, пока полиция их не конфискует или не выгонит нас оттуда.

У меня была работа в музыкальном магазине «Wherehouse»[9]. Я работал в отделе видео и зарабатывал 4,25 доллара в час. Они продавали видеокассеты – DVD тогда еще не изобрели, – и у них был видеопрокат. В отделе видео я встречал много интересных женщин: иногда женщины старше меня приходили за фильмами для взрослых, флиртовали со мной, а потом оставляли мне свои номера. Я переспал с одной замужней, и это было очень жестко. Ее муж пришел в магазин, чтобы вернуть кассету, – а я решил, что он пришел надрать мне задницу, потому что двадцать четыре часа назад я был у него дома и занимался сексом с его женой, – но он и понятия не имел, что произошло. Стремно, конечно.

Моя сестра Тамара купила мне мопед, чтобы я ездил на нем на работу. Это был мопед AMF: по сути, велосипед с мотором. Если крутить педали во время работы двигателя, скорость может достигать двадцати пяти – тридцати километров в час. Он не был зарегистрирован как транспортное средство, поэтому мне приходилось держаться подальше от главных улиц, чтобы не попасться полицейским, и я случайно заезжал в какие-то сомнительные районы. Однажды вечером я ехал по боковой улице и проехал открытый гараж, где было полно выпивающих и веселящихся хулиганов. Они решили, что нет ничего смешнее, чем белый парень на мопеде. Они побежали за мной, бросая в меня бутылки и крича: «Пошел ты, Пи-Ви Герман! Верни мне мой велик!»

Работая в «Wherehouse», я много нового узнал о музыке. Нам нужно было ставить разную музыку, чтобы клиенты были довольны, так что я слушал много всего, чего раньше не слышал. Раз или два в неделю нужно было переписывать все компакт-диски и расставлять их в алфавитном порядке. Я научился ценить все музыкальные стили. Иногда мне нужно было оформлять витрину: например, у группы Aerosmith вышел новый альбом, и я взял кучу плакатов и постарался сделать так, чтобы витрина выглядела круто.

Этот магазин был странным местом, но у нас был классный коллектив. Нас объединяла ненависть к менеджеру, сорокадвухлетнему чуваку, одержимому Диснейлендом. Он был такой странный – он ел, спал и дышал Диснеем. Как будто хотел стать Микки Маусом. В конце дня, если менеджера не было, мы с моим другом Джимом доставали картонные коробки, включали радио погромче и по очереди танцевали брейк-данс, как на баттле. Мы исполняли старомодные трюки вроде вращений, вращений на коленях и флэров – закрытие магазина было лучшим событием дня.

На парковке постоянно случались драки, а нас всё время грабили. Когда кто-то приходил нас грабить, нужно было просто отдать им всё, что они просят. Однажды пришли какие-то парни с банданами на лице – они достали пушки и велели отдать им все деньги. Помощник менеджера, Маленький Шон, опустошил для них кассу. Маленький Шон был очень крутой – он потом стал полицейским. Когда он отдал грабителям деньги, ему стало не по себе. Он не мог просто оставить всё как есть – он пошел на улицу поговорить с ними. Они запросто могли его убить – повезло, что они просто уехали.

Папа научил меня водить. Он учил очень строго, но хотел сделать как лучше: он старался научить меня как следует, и поэтому сейчас я классно вожу. Я учился на большом синем пикапе «GMC» с удлиненной кабиной, ему был всего год или два. Наша семья всегда покупала автомобили GM: в основном «Шевроле», а иногда «Кадиллаки», когда мы могли их себе позволить. Я блестяще сдал экзамен – на 100 процентов. На свою зарплату я не мог позволить себе новую машину, поэтому папа помог мне достать подержанный пикап «Шевроле» за три штуки. У него был 8-цилиндровый движок на 3,5 литра, и он жрал бензин как тварь, но был крутой. Мы с папой вместе им занимались – грунтовали и красили.

Вскоре после того, как мы купили этот пикап, я отдал его в мастерскую – кажется, починить тормоза. Я хотел поехать в «Серкит Сити» посмотреть магнитолы: я мечтал слушать в машине Nas или Tha Alkaholiks. Впервые в жизни папа сказал, что разрешает мне водить свой пикап. После всего напряженного обучения было здорово узнать, что ему нравится, как я вожу. Я поехал в Сан-Бернардино, примерно в двадцати минутах езды по трассе 66. Я хорошо знал этот город: у меня там была девушка.

Через дорогу от «Серкит Сити» находился магазин инструментов «Гитар Центр», и первым делом я посмотрел ударные инструменты, на которые еще не зарабатывал. Потом я пошел в «Серкит Сити» и смотрел автомобильные динамики. На них мне тоже не хватало денег, так что в основном я просто разглядывал витрины, но всё равно отлично провел день. Было здорово ездить на отцовском пикапе, а не крутить педали на мопеде.

Я вышел из магазина, открыл дверцу машины и сел. Когда я закрывал дверь, какой-то парень открыл пассажирскую дверцу, сел рядом, захлопнул дверцу и приставил мне к голове пистолет. «Поехали, ублюдок», – сказал он мне.

Он был постарше, и от него несло алкоголем. Я испугался до смерти, но сохранял спокойствие. «Тебе нужен пикап? – удивился я. – Просто забери его».

«Поезжай, ублюдок. Мне не нужен твой пикап», – отрезал он.

Он велел мне выехать на шоссе 215. Я нажал на газ и поехал на север. Он ничего не говорил. Когда я пытался заговорить с ним или повернуться к нему, он бил меня по голове своей пушкой. «Не смотри на меня, ублюдок», – сказал он. Не то чтобы он меня бил, скорее просто тыкал мне в голову стволом, чтобы я смотрел вперед и ехал куда говорят.

Так мы ехали минут двадцать, а потом он велел съехать с шоссе. Я решил, что он выведет меня на пустошь и застрелит. Но он заставил меня подъехать к какому-то обшарпанному многоквартирному комплексу и припарковаться. «Не смей, мать твою, шевелиться. Я зайду туда на минуту. Если двинешься с места, клянусь богом, я вышибу тебе мозги».

«Я никуда не уеду».

Он ткнул меня в щеку пистолетом. «Я буду тебя видеть. И я за тобой слежу. Так что, если попытаешься свалить, я тебя пристрелю».

«Я понял, мужик», – ответил я.

Он подвинулся в сторону, по-прежнему целясь в меня, чтобы я на него не смотрел. Как только он вылез из пикапа, я ударил по газам так, что шины завизжали. Меня даже не волновало, стрелял ли он в пикап. Я находился в режиме выживания и понимал только то, что к моей голове больше не приставлен пистолет.

Сердце бешено колотилось, а я мчался прямо домой, и это была самая лучшая поездка в моей жизни – я был так рад, что выбрался оттуда живым. Я прокручивал случившееся в голове и пытался понять, не совершил ли я ошибку, но не было ни одного момента, когда я мог бы что-то сделать по-другому. Я даже не заметил, как этот парень подошел к машине. Вернувшись домой, я рассказал обо всём отцу и сестрам, а потом сам испугался: когда я говорил об этом, всё казалось более реальным. После этого я старался осознаннее относиться к тому, что я делаю и куда иду, чтобы больше не попадать в такие ситуации.

Мне нужны были деньги на бензин, поэтому я устроился на выходные в «Пицца Хат». Когда я пришел первый раз, я думал, меня будут учить готовить пиццу. Не-а, мне пришлось работать в доставке. С большими расходами на бензин мне едва удавалось что-то заработать. Первые несколько доставок прошли хорошо, а потом мне дали заказ в неблагополучном районе Фонтаны. Я старался держаться подальше от сомнительных мест, но у пиццы были свои планы. Я вошел в многоквартирный дом, и там на меня напали семеро парней с ножами: они хотели забрать пиццу. Если бы я начал возникать, они бы точно меня зарезали и даже глазом не моргнули. Я отдал им пиццу, вернулся в машину, приехал в «Пицца Хат» и уволился.

Еще я уволился из музыкального магазина. Жалованье было паршивое, а начальник, помешанный на Микки-Маусе, казалось, с каждым днем всё больше сходит с ума. Как только я узнал, что мне осталось отработать две недели, я как ошпаренный стал воровать диски и хватал всё, что мне понравилось. После этого я чувствовал себя ужасно. Джим, мой лучший друг в этом магазине, тоже воровал диски. Я сказал Джиму, что надеюсь, что нас не поймают, но в любом случае по карме нам должно было вернуться много нехорошего.

У меня был большой ящик с компакт-дисками, их там было сотни три – те, что я украл, и те, которые я покупал на свои деньги еще в старших классах. Вскоре после того, как я ушел из магазина, я положил этот ящик на крышку, которая закрывала грузовую зону машины, и забыл его там. И так и поехал, а значит, потерял не только украденные диски, но и диски из своей личной коллекции. Такова карма: всё проходит полный круг, хотя и не всегда так же быстро.

Я стал устраиваться на странные временные подработки в специальном агентстве. Они давали мне только адрес: я никогда точно не знал, что там за работа, пока туда не приезжал. Скажем, я приходил на склад и слышал: «О’кей, разгрузи эти два грузовика». Вот как компании искали постоянных сотрудников: им нужны были голодные парни, которые бы разгружали эти грузовики как заведенные. Я довольно крепкий для своего размера, но я не огромный качок, поэтому таскать коробки было тяжело. Я надрывался по восемь часов подряд. Но было круто: благодаря этой работе у меня оставались деньги на диски и барабанные палочки.

Мечты не работают, пока ты сам не работаешь.

Иногда я выходил в ночную смену и работал с двух ночи до десяти утра. При таком графике по выходным я не мог спать по ночам. Как-то в выходной я сказал папе: «Я ухожу вечером, и меня не будет всю ночь».

К моему удивлению, он ответил: «Знаешь что? Ты молод – иди гуляй. Когда-то я тоже гулял всю ночь и веселился – иногда я не спал по два дня». У него были моменты, когда он спокойно воспринимал то, что я делаю: думаю, отчасти из-за того, что я становился старше, а отчасти потому, что он видел, как я тружусь, и уважал это.

После того как он это сказал, я стал развлекаться чаще. Для жизни нет никакой инструкции: во всём нужно разбираться самому. Прошло четыре года с тех пор, как умерла мама, и я ощутил готовность исследовать мир. Я знакомился с людьми и валял дурака. Иногда мы с друзьями просто садились в машину и катались по городу. Иногда мы оказывались на ночных уличных гонках.

В Фонтане такие гонки всегда были опасными – проводили их обычные ребята, которые не сильно заботились о безопасности. Иногда кого-то сбивали, иногда кого-то подстреливали. Обычно гонщики соревновались за документы на машину, то есть, по сути, за саму машину, но иногда проигравший говорил: «Пошел ты, я не отдам тебе документы!» – и люди дрались или доставали пушки.

Однажды вечером мы с Джимом поехали в Ньюпорт-Бич. Имея автомобиль, можно было добраться до Тихого океана. Когда я был маленьким, я всё время уговаривал папу отвезти меня на пляж. Иногда он меня возил, но, будь моя воля, я бы занимался бодибордингом и серфингом каждые выходные.

Мы колесили по городу и встретили пару местных девушек: мы показались им крутыми только потому, что были не местными. Мы с ними тусовались, и девчонкам захотелось алкоголя. Мы сказали: «Хорошо, без проблем», – и они показали нам дорогу к магазину с алкоголем. С нашей стороны это были только разговоры – мы были несовершеннолетние, и у нас даже не было поддельных документов, так что мы не думали, что кто-то нам что-то продаст, – но девчонки и правда хотели выпить. Мы решили, что будем блефовать.

Нам повезло, потому что у входа в магазин стоял парень, явно старше двадцати одного года. Я спросил его: «Эй, парень, купишь нам выпивку? Я дам тебе лишнюю двадцатку – мне нужна одна упаковка пива». Он отнесся к этому спокойно: взял деньги и вернулся с пивом. Когда мы уходили, из кустов выскочила целая куча копов. Не так уж нам и повезло: тот парень оказался копом под прикрытием, и, очевидно, он следил за магазином, потому что там продавали много алкоголя несовершеннолетним. Это была подстава.

Нас арестовали. У Джима с собой были спиды, но он вел себя спокойно и выбросил их до того, как его стали обыскивать. Девчонки ждали нас в машине, но, когда увидели, что происходит, сразу же убежали. Это было унизительно. Я попытался объяснить копам, что мы даже не планировали пить пиво – мы купили его для девочек. Они сказали, что это не имеет значения: мы купили пиво у копа под прикрытием. Они отвезли нас в полицейский участок и заперли в камере. Это было ужасно – единственным утешением было то, что Джим успел выбросить спиды, иначе мы по-любому оказались бы в заднице.

Я был достаточно взрослым, так что им не пришлось звонить отцу, чтобы он приехал меня забирать. Пришлось просто посидеть в камере и выйти на следующий день. Одним из условий моего освобождения было то, что я буду каждый день ходить на собрания анонимных алкоголиков пару недель. Эти собрания открыли мне глаза: у меня были неприятности только потому, что я хотел купить девчонкам выпить и развлечься с ними. А у этих людей были настоящие проблемы. Перед собранием некоторые из них выпивали, а потом блевали в туалете. Я решил впредь быть умнее и больше никогда не просить полицейского под прикрытием купить мне алкоголь.

Как-то раз мы с Джимом пересекли мексиканскую границу и отправились в Тихуану на концерт группы Tool. Я впервые побывал в Мексике, и концерт был просто улетный. Группа играла в темноте, на сцене были только странные синие огоньки. В зале были местные и люди из Сан-Диего. Охрана выглядела серьезно, так что надо было быть осторожнее. Двое пьяных американцев подрались, и помню, как я подумал, что эти парни сегодня вечером окажутся в мексиканской тюрьме, и это будет совсем не весело.

На концерте мы познакомились с американскими девчонками, и они пригласили нас к себе на ночь в Сан-Диего. Мы тусовались с ними, пили и обсуждали, какой был крутой концерт. Я сказал что-то вроде того, что Мэйнард – вокалист группы Tool – так разошелся на сцене, что трясся словно в припадке. Одна девчонка обиделась: она сказала, что сама страдает припадками. Я извинился, но решил, что она преувеличивает. А потом у нее начался настоящий припадок. Ее подруга знала, что делать, и всё уладила, но вечер на этом закончился. Я чувствовал себя ужасно. Когда эту девчонку трясло, она смотрела прямо на меня, как будто пытаясь сказать: «Чертовски вовремя, чувак».

Я был просто одержим девушками. У меня не было проблем с тем, чтобы уложить девушку в постель, – зато проблемы начинались из-за того, что я не мог удержать своего дружка в штанах и принимал ошибочные решения. Друзья называли меня секс-машиной, потому что я трахал всех подряд. Как-то раз я пошел на вечеринку с Джоном Санчесом, моим другом-татуировщиком. Вечеринка была не очень – пиво закончилось уже к тому времени, как мы туда пришли, и там было мало девчонок. Я болтал с Джоном и своими приятелями Рикардо и Уилмером, курил и думал, чем бы еще заняться. Потом я услышал, как девушка разговаривает с парнем, который привел ее на вечеринку: «Мне нужно домой».

«Я не могу сесть за руль, – ответил он ей, – я пьян».

«Я могу отвезти ее домой, – сказал я. Я решил, что отвезти классную цыпочку домой хотя бы веселее, чем торчать на этой вечеринке. – Только я приехал со своим другом Джоном, и у меня нет машины».

«Хочешь, поведешь мой пикап?»

«Да, без проблем. Я хорошо вожу, только возьму свою музыку». Мы друг друга особо не знали – он был знакомым знакомого и решил, что я норм. «Ладно, бро, отвези ее домой», – сказал он. Я не знал точно, что между ними. На полпути к ее дому мы остановились на светофоре, и она начала меня целовать. И пошло-поехало. Пятнадцать минут спустя мы занимались сексом в пикапе. Мы два часа целовались и трахались. Примерно через час тот чувак стал названивать мне на пейджер и присылать кучу сообщений со своим номером телефона.

Я высадил девчонку и позвонил Джону, чтобы узнать, что мне делать. «Эта девчонка запрыгнула на меня сразу же, как мы уехали», – признался я ему.

«Чувак, ты серьезно? – рассмеялся он. – Он очень сердится. Он решил, что ты катаешься на его пикапе».

«Это неправда, богом клянусь! Скажи ему, что я просто занимался сексом с той телкой».

Я вернулся на вечеринку, и друзья говорят: «О боже, чувак, ты влип». Я подошел к тому парню и вернул ему ключи.

«Чувак, вот презерватив», – сказал я и показал ему использованный презерватив. Я был абсолютно серьезен – я не хотел, чтобы он на меня злился, и решил, что он будет меньше злиться из-за девушки, чем из-за того, что я катался черт-те где на его машине. Все засмеялись, но он отреагировал спокойно. Если она и была его девушкой, то уже перестала ей быть. «А, ну и к черту эту шлюху», – сказал он. Со мной постоянно случалось что-нибудь подобное.

Я стал более открыто приводить девчонок домой, не пряча их от отца. Я приводил какую-нибудь девчонку к себе в комнату, и мы развлекались, а он стучал в стену и просил вести себя потише. Была одна очень горячая девчонка, просто ненормальная – она была нимфоманкой и меня превратила в секс-зависимого. Если я звонил ей среди ночи, она ловила машину и приезжала. Я тихо проводил ее в дом, мы начинали заниматься сексом, и папа снова стучал в стену.

Однажды папа решил установить правила. «Ты не можешь продолжать приводить сюда девушек вот так», – сказал он мне. Я решил, что он злится, потому что мы слишком шумим по ночам, когда ему нужно спать, но дело было в другом. Он сказал: «Приятель, одна из них в конце концов забеременеет. И ты окажешься в жопе. У тебя нет хорошей работы, нет гребаных денег, ты слишком молод, чтобы заводить ребенка. Тебе нужно притормозить, приятель».

Он заботился обо мне. Он дал хороший совет, но я не обратил на него особого внимания. Во всяком случае, я всегда пользовался презервативами. Я думал только о том, что мне девятнадцать и у меня есть член. Какое-то время я встречался с девчонкой-скинхедом – и как-то раз, когда папы не было, мы тусовались у нас дома вместе с ее лучшей подругой и Джимом. Мы хотели сыграть в покер на раздевание, но это оказалось слишком хлопотно, поэтому мы решили просто бросать монетку, чья очередь раздеваться. Если выпадала решка, то девчонка-скинхед должна была снять один предмет одежды. А если орел, то я. Мы с Джимом стали бросать монетку, и, независимо от того, что выпадало, мы говорили, что выпала решка. Мы убедили ее, что восемь раз подряд выпала решка, так что очень скоро она сидела голой у меня в гостиной. А еще через какое-то время мы вместе оказались голыми у меня в спальне.

Папа собирался жениться на Мэри, а я не хотел идти на свадьбу. Тетя Нэн усадила меня поговорить – после смерти мамы она была одной из трех родственниц, кого я слушал. (Еще двое – мои сестры.) Тетя Нэн сказала: «Твоей мамы больше нет. Это ужасно, но ты должен это принять. Тебе нужно поддерживать отца и всё, что делает его счастливым».

Я ответил: «Хорошо, я это принимаю, но я просто к этому не готов. Я не возражаю – Мэри не сделала мне ничего плохого, – но я не могу туда пойти. Это слишком тяжело».

Так что я остался дома и зависал со своим другом Джимом. И пригласил девчонку. Она была белой и любила хип-хоп – мы познакомились на панк-рок-концерте в Сан-Бернардино. К этому времени у меня было несколько девчонок, которые приходили ко мне развлечься, и их не волновало, встречаемся мы официально или нет. Я думал, может, она приведет подружку, но она не привела. Джим был не против побыть один – он дал нам уединиться. Я включил Снуп Догга – тогда только вышел альбом «Doggystyle», и я решил, что это романтично.

Так вот, мы с ней трахались у меня в комнате, и я выглянул в окно. У нас на заднем дворе не было ни бассейна, ни сада – просто сорняки и грязь. Джиму стало скучно, поэтому он поехал на своем автобусе «Фольксваген» на задний двор и кружил по траве. Он увидел, что я смотрю в окно, и показал мне большой палец. Я засмеялся и тоже показал ему большой палец. Мы с девчонкой всё еще занимались сексом, поэтому она спросила: «Что ты делаешь?»

«Показываю Джиму большой палец, чтобы он знал, что у нас всё в порядке».

За это время я успел поиграть в нескольких группах. С одной из них мы распечатали листовки для первого концерта, но группа распалась еще до концерта. Некоторые группы даже до этого не доходили: обычно я просто играл с приятелями у кого-нибудь в гараже. У нас с друзьями Шейном Галлахером и Энтони Селестино была панк-рок-группа под названием Doyt. Шейн играл на гитаре, а Энтони на басу. Мы играли в стиле Husker Du, Minor Threat, Operation Ivy и особенно Descendents. Ни с одной группой у меня не было такой сильной связи, как с Descendents (и их ответвлением All), с точки зрения музыки и слов. Я обожал панк-рок, а они пели обо всём, с чем я сталкивался в жизни: о проблемах с девушками, о том, каково это, когда тебя называют неудачником. Как только я открыл для себя их музыку, она осталась со мной навсегда.

Группа была вроде как экспериментальной, и, если бы мы нашли вокалиста, у нас была бы отличная группа. Мы репетировали у меня в гараже, а потом в середине песни дверь открывалась: папа приезжал домой. Он заезжал в гараж на своем «Харлее» и опрокидывал усилитель Шейна. Никто не говорил ни слова. Папа наводил страх на всех моих друзей.

У меня была теория, что групп много не бывает, так что, когда Рэнди (тот самый, который кружил на машине по газону мэра) сказал, что им нужен барабанщик, я стал играть и с ними. Группа называлась Feeble, в честь скейтбордистского трюка «фибл грайнд»: это была крутая панк-рок-группа в Лагуна-Бич в часе езды от нас, и все ее участники были из Фонтаны.

Спустя два года с тех пор, как я окончил школу, папа выдвинул мне ультиматум. «Твои сестры могут жить здесь, – сказал он мне. – И им не нужно платить за аренду. (На самом деле они помогали ему платить за аренду, потому что они классные.) Но ты теперь мужчина, и правила изменились. Либо ты найдешь настоящую работу, где будешь работать по шестьдесят часов в неделю и платить мне за жилье, либо забирай свои барабаны и съезжай».

Я подумывал пойти в армию. Всю свою жизнь я мечтал играть, но пока ничего серьезного не получалось. Я начал думать, что папа был прав: играть в группе – просто мечта. Он всегда говорил, что армия сделает из меня мужчину: «Тебе пора повзрослеть и стать мужчиной. Нельзя оставаться маленьким мальчиком в мире мужчин». В Фонтане можно было записаться в армию в торговых центрах, прямо рядом с магазинами «Всё по 99 центов». Я зашел взять брошюру, но в ту минуту, как я туда вошел, я понял, что это не для меня. Я очень уважал папу и то, что он делал, но я хотел двигаться дальше.

Мне по-прежнему было некуда идти, так что я стал искать постоянную работу и устроился на склад «Таргет». Нужно было работать около шестидесяти пяти часов в неделю, и зарплата была приличная. Но тогда у меня не останется времени играть на барабанах. Я рассказал Ноэлю Пэрису, вокалисту группы Feeble, о своих планах: мне нужно найти работу, или мне будет негде жить, а это значит, что мне придется перестать играть, по крайней мере на какое-то время.

Ноэль ответил: «Чувак, мне кажется, ты совершаешь большую ошибку. Ты слишком талантлив, чтобы бросать сейчас. Ты мог бы спать у меня на диване. Если ничего не получится, через пару лет можешь снова попытаться получить эту дурацкую работу. Но кто знает, будет ли у тебя снова такая же хорошая возможность играть? Грустно будет через пять-шесть лет оглянуться назад и пожалеть об этом, понимая, что стоило продолжать играть».

Он был прав. Я сказал: «Папа, ты просил съехать, и я съезжаю». Я погрузил барабаны в пикап и переехал в Лагуна-Бич.

Ты тот, кем выбираешь быть. Будь тем, кем, как тебе говорят, ты быть не можешь.

4. Лучший друг на одну ночь

Я переехал к Ноэлю с барабанной установкой и спальным мешком. Он любезно предоставлял мне свой диван – или пол, в зависимости от того, ночевал ли у него еще кто-нибудь. Утром я сворачивал спальный мешок и убирал в угол. Мы жили в однокомнатной квартире на трассе 1, которая проходит вдоль тихоокеанского побережья, рядом с рестораном «Роял Тай».

Ноэль нашел мне работу мусорщика в Лагуна-Бич. Работа была классная – у меня была униформа из рубашки «Дикис» на пуговицах и брюк «Дикис». Я и сам одевался примерно так же, так что чувствовал себя очень комфортно. В первую неделю работы на мусорном баке возле бара я нашел стодолларовую купюру. Должно быть, кто-то подумал, что у него в кармане просто смятая бумажка, и выбросил ее – я был в восторге.

Весь отдел был классный. Все ребята из Feeble работали мусорщиками, и мы здорово веселились. Чего только мы не творили. Мы придумали, как сделать так, чтобы на большом грузовике жидкость стеклоочистителя разбрызгивалась не на стекло, а в сторону – большой струей. Мы катались по пляжу и брызгались в людей, которые ходили по песку. Целыми днями мы тусовались вместе или болтали по телефону, обсуждая, что будем делать дальше. Иногда мы ходили в «Кинко», когда были на дежурстве, чтобы сделать листовки для следующего концерта. Мы давали концерты в местных барах – «Хеннесси» и «Сэндпайпер» – прямо в униформе мусорщиков. Мы гордились тем, что мы мусорщики, и мы были местными звездами – во всяком случае, в компании друзей.

Я вырос в Фонтане, и единственное, чего я хотел от жизни, – свалить из Фонтаны к чертям. Сразу после школы я пошел в художественную школу в Лагуне и нашел работу в городе. Моей целью было устроить всех своих друзей из Фонтаны на работу, чтобы они тоже могли свалить.

В то время я был сосредоточен на живописи, поэтому музыкальная группа была скорее развлечением. Но благодаря Трэвису у нас появилось ощущение, что мы настоящая группа. Он поднял наш уровень, и мы стали чувствовать себя гораздо увереннее на концертах, потому что на самом деле стали хорошо звучать. Это была радикальная перемена.

Барабанщики приходили на наши концерты, только чтобы посмотреть на Трэвиса. Им было плевать на группу – они просто сидели и смотрели, как он играет. Много раз мне тоже хотелось повернуться к залу спиной и смотреть на него – он был неудержим.

А еще его обожали девушки. Мы все думали: «Какого черта?» Он был такой маленький и тощий, но красотки на него просто вешались. Это было невероятно: девушки стучали в окно нашей крошечной студии на побережье среди ночи или сидели в машинах на парковке, надеясь, что он скоро проснется. С тех пор я ничего подобного не видел.

Когда Трэвис стал играть с нами, у нас изменился стиль. Очевидно, что он талантливый барабанщик, но, кроме того, он очень хорош в аранжировке. У него всегда было целостное представление о том, как должна звучать песня: вот здесь гитара будет громче, вот здесь Рэнди сыграет соло. И он научил меня играть на басу. Я и раньше играл на гитаре, но это совсем другое. Мы репетировали каждый день и давали концерты три-четыре раза в неделю. Для группы без контракта мы довольно много работали.

Как-то вечером мы играли в клубе в Риверсайде, и у нас была суровая аудитория. Один из наших друзей ввязался в драку с одним из вышибал, и те начали его дубасить. А потом началась настоящая драка: люди бросали столы, били друг друга стульями, кого-то вышвыривали на улицу. Я посмотрел на Трэвиса: он бросался палочками в вышибал, при этом не переставая играть. Он бросал палочку, потом брал запасную из небольшого мешочка сбоку установки и продолжал.

Однажды вечером у нас был отличный концерт в «Хеннесси». Мы играли быстрый мелодичный панк-рок, и звучали чисто, а у меня была возможность сыграть несколько отличных соло. В зале была девчонка, которая не могла оторвать от меня глаз. Казалось, она находится в состоянии шока, и я не мог ее не заметить. Спустя какое-то время я понял, что это парень. Когда концерт закончился, он подошел ко мне и сказал: «Чувак, ты отличный барабанщик. Ты станешь великим». Я такой: спасибо, чувак, или спасибо, детка, – я не был уверен на 100 процентов. Но оказалось, что это Тейлор Хокинс, который стал барабанщиком в Foo Fighters. Он был из Лагуна-Бич и уже играл профессионально – в то время он гастролировал с Аланис Мориссетт. Я привык, что барабанщики вечно соревнуются друг с другом и не говорят друг другу комплиментов, поэтому его слова меня здорово мотивировали.

В этот период я был помешан на девушках как никогда. Я был без ума от одной девчонки, которая работала в «Хеннесси», и однажды вечером после концерта Feeble я отвез ее домой. Feeble даже написали о ней песню под названием «Best Friend for a Night» («Лучший друг на одну ночь». – Прим. пер.). Девушки в Лагуна-Бич, казалось, из другой лиги по сравнению с теми, с кем я рос, – и теперь, когда я окончил школу, я встречался и с девушками постарше.

Мой дневной маршрут проходил мимо офиса юридической фирмы. Я увидел, когда одна секретарша адвоката паркует машину, винтажную «Импалу». Я всегда восхищался старыми «Шевроле», поэтому мы разговорились о ее машине и хорошо пообщались. Довольно скоро мы стали брать длинные перерывы на работе и встречались днем. Я загонял мусоровоз к ней в гараж, чтобы меня никто не нашел, и мы часами целовались и занимались сумасшедшим сексом. Потом я возвращался в управление и выдумывал какой-нибудь рассказ о том, где я был: «Я был на Лагуна-Каньон-Роуд, собирал мусор». В конце концов меня поймали. У меня забрали грузовик и отправили дежурить в центр. Мне пришлось собирать окурки и вытряхивать пепельницы мусорных баков – но оно того стоило.

Было и правда классно. Парни из Feeble были мне как старшие братья, которых у меня никогда не было. Они научили меня серфингу и скимбордингу. Один из их приятелей был профессиональным игроком в пляжный волейбол – если он выигрывал что-то крупное, мы всегда приходили к нему на барбекю. Ни у кого не было много денег, но мы были молоды и отлично проводили время. Все, чего я хотел от жизни, – зарабатывать достаточно, чтобы покупать диски и обедать в «Рыбных тако Ваху». Я подружился с парнями, которые там работали. Я всегда говорил владельцу этого заведения по имени Винг: «Если я когда-нибудь заработаю денег, Винг, то я открою «Рыбные тако Ваху».

«Конечно, Трэв»[10].

Все в Feeble стриглись сами. Я научился стричься у Ноэля, не то чтобы там была какая-то особая техника: я просто хватал ножницы и отрезал волосы. Они у меня постоянно были разной длины, и у меня получалась сраная панковская стрижка. Лучшее, что можно было о ней сказать, – волосы и правда стали короче, чем раньше. Так я и стригся, пока не купил себе электробритву и не стал бриться налысо. Когда у меня появилась бритва, я стал брить голову каждые три недели, а оставшиеся волоски красил.

Нет ничего плохого в том, чтобы выглядеть не так, как все остальные. Просто представь, что всё это время все ошибались.

Я рассказал Джиму, своему лучшему другу из Фонтаны, как прекрасно живется в Лагуне, и он тоже переехал. Мы каждый день ходили на пляж. Квартира Ноэля находилась в трех километрах от воды, поэтому мы вместе шли туда пешком или ехали на скейтбордах. По выходным мы иногда по четыре-пять раз на дню ходили из квартиры на пляж и обратно.

Однажды мы отправились на серфинг, и там были чудовищные волны: не такие большие, как на Гавайях, но от метра до двух высотой. Мы с Джимом были в восторге, но прилив был очень сильный. Когда мы зашли в воду, течение оказалось таким мощным, что нас тянуло и тянуло от берега, – мы уже перестали различать, что на нем находится. Дома превратились в крошечные точки. Мне так страшно еще никогда не было. Мы оба поскальзывались и падали, но в конце концов поняли, что у нас нет другого выбора, кроме как грести к берегу. На это у нас ушел примерно час – когда мы туда приплыли, все друзья уже ушли, и мы с Джимом просто лежали на песке, измученные, но довольные тем, что мы живы. Сразу было видно, что мы не местные.

В Лагуне-Бич большое сообщество геев. Я ничего не имею против геев, но, когда я рос, я с ними особо не общался, поэтому для меня это было в новинку. (Или, может, я и был с ними знаком, просто они не афишировали свою ориентацию.) В Фонтане не было гей-клубов, а в Лагуне был большой и очень популярный ночной клуб под названием «Бум-бум-рум». Когда я совершал свой дневной обход, мне приходилось подбирать использованные презервативы возле этого клуба: это было отвратительно.

Джим устроился на работу в кафе на пляже, но из всех работников был единственным гетеросексуалом. Каждый раз, когда он наклонялся, чтобы что-то поднять, один из официантов становился сзади и делал вид, что его трахает. Я это видел, когда проезжал мимо кафе на скейте, – Джим так бесился, но было очень смешно.

Мы с Джимом купили билеты на летний музыкальный фестиваль «Эпитаф Саммер Нэшенелс», где участвовали почти все группы лейбла «Эпитаф». Это был самый классный концерт: он был квинтэссенцией всего, что тогда происходило в музыке, и как раз начали появляться самые крутые группы. Мы видели Total Chaos, мы видели SNFU, мы видели Rich Kids on LSD. Я впервые увидел Rancid вживую – я стоял в первом ряду. Тим Армстронг иногда плюется, когда поет, и один раз он плюнул прямо на меня. Мне было всё равно – это были лучшие выходные в моей жизни.

В первом ряду на этом концерте я словно стоял рядом со своей мечтой. В некотором смысле она стала ближе, чем когда-либо, но я по-прежнему не знал, как ее осуществить. Иногда я уезжал с побережья на концерты в «Барн», маленький клуб в кампусе Калифорнийского университета в Риверсайде. Однажды вечером у клуба я увидел знакомого барабанщика – они тогда играли концерт. Он не был моим любимым барабанщиком, но я был рад поговорить с любым профессиональным музыкантом. Я подошел к нему и начал забрасывать вопросами: «Эй, ребята, во сколько вы играете? На каких барабанах ты играешь?»

А он сказал: «Отойди от меня, парень, у меня нет на тебя времени».

Я был ошеломлен – я поверить не мог, что он такой придурок[11]. Я стал часто бывать в «Барн» и подружился с Биллом Фолдом, промоутером. Он был классным парнем на несколько лет старше меня. До клуба мне было ехать полтора часа в одну сторону, но Билл всегда организовывал лучшие концерты, будь то хип-хоп, метал или панк-рок. И он обожал Misfits, поэтому приглашал их играть как минимум раз в год. Иногда я просто тусовался там и смотрел концерт, иногда проверял у посетителей билеты на входе или делал еще что-нибудь, о чем Билл меня просил.

Моей основной группой были Feeble, но на стороне я играл с любой группой, которая об этом попросит: иногда я называл сам себя барабанщиком-шлюхой. Например, я играл в трио под названием Crawl со своими друзьями Билли и Алексом – у нас была постхардкорная музыка под влиянием Quicksand и Rocket from the Crypt. Мы отыграли два концерта, а потом один из парней ушел. Мы его заменили, слепили еще много песен такого же плана и назвались Box Car Racer. Эта группа тоже продержалась два концерта.

Однажды вечером после того, как Feeble отыграли концерт в «Хеннесси», я просто болтался там и грустил, потому что девушка, которая мне нравилась, в этот день не работала. Ко мне подошли две женщины постарше – они смотрели наш концерт. Одна из них, похожая на цыганку, сказала: «Я не слушаю такую музыку, но вижу, что ты делаешь людей счастливыми. Ты будешь играть перед тысячами людей и продавать миллионы пластинок. Дорогуша, я всё вижу – это моя работа». Она была пьяна, но в ней было что-то такое, что я ею увлекся. Она проговорила несколько часов. Было где-то два часа ночи, когда я услышал, как друзья ругают меня за то, что я пытался ее подцепить. Было просто потрясающе слушать ее слова о том, что я стану великим барабанщиком и что я сделаю множество людей счастливыми, и это напомнило мне слова мамы. В тот вечер я вернулся домой полный надежд.

Джим решил, что скучает по Фонтане, и переехал обратно, но всё равно каждый раз приезжал в Лагуну к нам на концерт. Я почти не ездил домой, зато постоянно звонил папе и сестрам. Отношения с папой наладились, когда я съехал, – он не был уверен, что я иду по верному пути, но уважал мое решение идти по нему самостоятельно. И я скучал по нему.

Менеджером Feeble был Майк Энш, он жил в квартире над нами. Иногда я оставался у него, чтобы освободить личное пространство Ноэлю и его даме. Он никогда не жаловался, что я сплю у него на полу, но я видел, что ему нужно больше места.

Я никогда не любил выпивать, зато, когда мне исполнился двадцать один год, стал экспериментировать с алкоголем. Как-то вечером я пришел к Майку ужасно пьяный. Я был на эмоциях и сказал ему то, чего никогда и никому не говорил:

«Я погибну в авиакатастрофе». Я не знал, откуда это взялось, – до этого я летал всего один раз, когда мама возила меня к родственникам в Чикаго. Я не мог избавиться от этой мысли. Этот разговор немного смутил Майка – он отреагировал спокойно, только не знал, что сказать.

В конце концов подружка Ноэля переехала к нему, а я переехал к Майку. Я приводил домой девушек и занимался с ними сексом на полу, и он никогда не возражал. Он был суперкрутым соседом.

Какое-то время Feeble играли грязные панк-рок-концерты в местечке под названием «Копасетик Кафе». Иногда в афише была еще одна группа под названием BHR: инициалы, обозначающие Butt Hole Rebellions. Мой друг Чед Ларсон играл у них на басу, а потом ушел в другую группу, под названием Aquabats, которая была очень крутой, – они записали альбом и ездили с гастролями по всей стране. В один прекрасный день их ударник ушел. У них планировался концерт, и Чед вспомнил обо мне. Он позвонил мне в понедельник: «Слушай, моя вторая группа, Aquabats, будет играть на разогреве у Fishbone в пятницу, и нам нужен барабанщик. Ты сможешь?» Я сказал «да», как и всегда, когда люди просили с ними поиграть. Это «да» изменило мою жизнь.

Если Соединенные Штаты расположены как бы отдельно от всего остального мира, то Калифорния определенно отличается от остальных Соединенных Штатов. Округ Ориндж отличается от всей Калифорнии, а Лагуна-Бич – от всего округа Ориндж. Он окружен горами и как бы изолирован от остального мира. У него своя культура – она довольно чудная, зато здесь начинали многие известные серферские бренды.

В 94–95-х годах я жил в Лагуна-Бич, и у меня были друзья в небольшой панковской группе под названием Feeble. Я подружился с вокалистом Ноэлем Пэрисом, и как-то раз на пляже он сказал мне: «Мы только что нашли нового потрясного барабанщика – ему девятнадцать, и мы хотим перевезти его сюда. Он будет жить у меня, и я попробую найти ему работу в Лагуне».

Как-то вечером я пошел на концерт Feeble, и они играли просто здорово. Ноэль создавал особую атмосферу, а Трэвис был в десять раз лучше их прошлого барабанщика. У меня не было опыта работы – я тогда учился в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса и ездил туда пару дней в неделю, – но я взял и сказал: «Ребята, вы крутые. У вас есть менеджер?» Он у них был, и я спросил: «Что он для вас делает?»

Ноэль ответил: «Он берет десять процентов от всего нашего заработка и особо ничего не делает».

Я сказал: «О’кей, я буду заниматься этим бесплатно. Я твой друг, и посмотрим, сможем ли мы подняться». Мы договорились.

В тот вечер я познакомился с Трэвисом. Он был очень застенчив. Было видно, что он ощущает себя не в своей тарелке, он мало говорил, зато у него было хорошее чувство юмора, и он казался крепким парнем.

Самое невероятное, что, еще когда он был никем, девушки его просто обожали. Они слетались как мотыльки на свет. Я понять этого не мог и всегда задавался вопросом: «Что в нем такого?» Некоторым людям что-то дано от природы – им не приходится развивать в себе какие-то способности, как остальным.

Через некоторое время Трэвис переехал из квартиры Ноэля в мою. Когда он жил у меня, девушки приходили сами. Он их впускал и иногда просил станцевать для меня стриптиз – и они танцевали. Это было нереально. Само собой, я не возражал. Их не приходилось долго уговаривать: если они сами стучатся в дверь, значит, им нужно только одно. Это было еще до того, как появились мобильные телефоны, поэтому если они хотели увидеться с Трэвисом, то лучшим вариантом было просто прийти к нему. Группа даже написала песню о сексуальной жизни Трэвиса под названием «Best Friend for a Night».

Трэвис был отличным соседом. Он не был неряхой: уходил на работу в пять утра, собирал свои вещи и складывал в углу. В тот год он стал более открытым: рассказал мне о смерти матери и как отец пригрозил ему, что, если он сделает татуировку, тот выбьет из него всю дурь.

Это было замечательное лето: мы все делали карьеру. Я работал в отеле «Серф энд Сэнд» менеджером по обслуживанию гостей. Мне пришлось составить собственное расписание, чтобы ходить на концерты Feeble, когда нужно.

Когда группа приходила в студию записать несколько песен, Трэвис всегда отжигал. Ударные обычно даются при записи труднее всего, но его я звал мастером одного дубля. Будь у меня побольше деловой хватки, я бы подписал с ними контракт менеджера. Но это было бы неправильно – парни были моими друзьями.

После ухода Трэвиса Feeble просуществовали еще около года, а потом основатели – Ноэль и его двоюродный брат Фрэнк – создали новую группу под названием Scrimmage Heroes. В этой группе я тоже работал менеджером. В 2002 году Трэвис взял Scrimmage Heroes в турне «Pop Disaster Tour» с Blink-182 и Green Day. Мы играли на одной из боковых сцен, пока собирались зрители. Круто, что он сделал это для нас, – нам это послужило отличной рекламой, только группа всё равно потом распалась.

У всех, кто добился успеха в музыкальной индустрии, я замечаю одно общее свойство: у них есть не только талант, но и драйв. Есть множество талантливых музыкантов, которые хотят, чтобы кто-то другой делал за них всю работу. Трэвис не такой. Здесь всё то же, что и в любом другом бизнесе, – у тебя должен быть драйв, ты должен выкладываться на полную, иначе ничего не получится.

5. Ярость Aquabats

Aquabats были ска-группой из восьми человек, а их концерты напоминали мультфильм о супергероях. Вокалист Кристиан Джейкобс был идейным вдохновителем группы, и к каждому концерту он придумывал новый костюм или новый трюк. У группы была песня под названием «The Cat with Two Heads» («Двухголовый кот». – Прим. пер.) и еще песня «Marshmallow Man» («Зефирный человечек») – и, когда они их исполняли, люди в зале одевались в персонажей из песен, и музыканты устраивали с ними баттл. Когда я пришел на первый концерт Aquabats, я не знал, что они одеваются в костюмы. Один из трубачей был из семьи, которая владеет компанией по производству рашгардов под названием «Алида», поэтому все участники группы надевали на концерт такие ярко-зеленые рашгарды, напоминающие супергероев, а с ними плавки, очки и шлем. Рашгард похож на гидрокостюм, только он не держит тепло и выглядит как вещь, которую можно надеть в спортзал, если у тебя ужасное чувство моды. Я не был в восторге от костюма, но знал, что это часть задумки, поэтому надел костюм без вопросов. На первый концерт я позвал несколько друзей, и они не были уверены, что на сцене я. Они понятия не имели, кто такие Aquabats и как они одеваются, – они знали только то, что я бы никогда такое не надел.

Мы играли на разогреве у Fishbone и просто жгли. Это была самая большая аудитория, перед которой я когда-либо играл, и я был в полном восторге. Как только мы ушли за кулисы, ребята попросили меня стать их барабанщиком, и я согласился.

Мы основали группу Aquabats, чтобы посмеяться над тем, что происходит на сцене, и посмеяться над самими собой. Как только мы стали давать концерты, нам захотелось гастролировать, но у нашего барабанщика была серьезная работа – кажется, он работал на канале «И-Эс-Пи-Эн». Он мог играть с нами только в пятницу и субботу вечером, и всё.

Мы стали осматриваться, и кто-то сказал: «Есть один парень, Трэвис, ему девятнадцать, но он лучший барабанщик, которого ты когда-либо слышал». Мы ему позвонили, и он приехал на своем оранжевом заниженном пикапе. Я тогда работал в компании, которая производит скейтборды, и жил прямо в офисе: внизу, на складе досок, у меня стоял фургон. После закрытия мы с группой репетировали там же.

У Трэвиса были мешковатые скейтерские шорты и пара татуировок. Он установил ударные и сказал: «Ну, я о вас слышал, но никогда не слышал вашей музыки. Можете один раз включить песню послушать, а потом я сыграю ее с вами?»

Я говорю: «Я, может, много не знаю, но тебе придется послушать не один раз».

«Нет, достаточно одного».

Мы поставили ему первую песню на нашем диске, и он сразу ее сыграл, причем гораздо лучше, чем на диске. Мы поставили другие песни, и потом я сказал: «Слушай, чувак, хочешь играть в этой группе?»

Он сказал: «Хорошо, конечно, я выучил песни».

Перед первым выступлением Трэвиса я вручил ему небольшой пакет и сказал: «Это твой костюм».

Он такой: «Что значит – мой костюм?» У него было такое забавное выражение лица. Это определенно шло вразрез с его имиджем. В конце концов он немного смягчился, потому что понял, что мы иронизируем. Мы не совсем помешанные гики – хотя мы и гики.

Поскольку мы репетировали всего пару раз, я сказал Трэвису: «Слушай, если облажаешься, ничего страшного». Я так пытался его подбодрить, но для него это прозвучало как оскорбление. В тот вечер он ничего не сказал, но позже мы говорили об этом. Он сказал мне: «Не могу поверить, что ты мне это сказал». Он очень сосредоточенный и ни разу тогда не ошибся. Группа еще никогда так хорошо не звучала.

В Южной Калифорнии не было ни одной ска-панк-группы, подобной Aquabats, и это шло нам на пользу. Каждые выходные у нас был концерт: мы прославились в округе Ориндж и всё больше ездили с гастролями по Штатам. Мы втискивались в десятиместный пассажирский фургон, сами его водили и так объездили всю страну.

У нас была куча разных костюмов для всей группы – белая униформа, зеленовато-голубая, серебристая, – но если что-то рвалось или терялось, мы, например, выступали в ярко-оранжевой шесть концертов подряд. Стирать их в дороге было непросто, поэтому в фургоне царил довольно интересный смрад.

Я сказал ребятам в Feeble, что буду играть с ними, когда у меня не будет работы с Aquabats, но вскоре мы поняли, что работа с Aquabats будет всегда. Я отыграл с Feeble пару финальных концертов, и мне пришлось уйти. Ребята понимали, что мне выпала отличная возможность, но я знал, что они всё равно расстроены. Еще я знал, что мне никогда бы не выпал шанс играть в Aquabats, если бы Ноэль не уговорил меня переехать в Лагуна-Бич и не приютил у себя на диване, и я был ему искренне благодарен – только не знал, как сказать ему, что я ухожу из его группы. Мне было трудно расстаться с Feeble, особенно потому, что они были мне как братья. Я дорожил дружбой с Ноэлем, Рэнди и Фрэнком. Я многому научился у этих ребят – начиная с того, что из Фонтаны можно уехать.

У всех в Aquabats были псевдонимы. Кристиан придумал себе кличку Бэт Коммандер, Чед Ларсон был Крэшем Макларсоном, гитариста Чарльза Грэя звали Ультра Кью, саксофониста Джеймса Бриггса – Джимми Робот, трубача Адама Дейберта – Принц Адам, трубача Бойда Терри – Кэтбой, а гитариста Кортни Поллока звали Чейнсоу Принц Карате. Кристиан придумал и мне псевдоним, и я почувствовал себя так, словно меня приняли в тайное общество или в рыцари Круглого стола. Или в команду супергероев. Как ни странно, он выбрал мне имя Барон фон Тито – вариант прозвища Красного Барона, знаменитого немецкого летчика Первой мировой войны, с которым всё время сражался Снупи из комиксов «Пинатс». Учитывая мой пунктик, что я боялся умереть в авиакатастрофе, я был несколько сбит с толку: этот чувак правда назвал меня в честь летчика? Кристиану я ничего об этом не сказал, но это имя не давало мне покоя с самого первого дня в группе.

В Aquabats были удивительные ребята. Когда только пришел в группу, я и понятия не имел, что большинство из них мормоны. Они не курили. Они не употребляли алкоголь. Они даже не пили кока-колу. Они не произносили бранных слов, особенно в текстах песен. Я на их фоне казался самим Сатаной. Я пил, курил, у меня всё тело было в татуировках. Кристиан ругал меня за то, что я курю, – у нас даже шутка такая появилась, что если он увидит у меня во рту сигарету, то может ее оттуда выбить. Он положительно на меня влиял. Несмотря на то что я так сильно отличался от остальных ребят, они всегда относились ко мне по-дружески, с любовью. Я был в восторге от того, что играю с ними.

Хоть мы и отличались друг от друга в религиозном отношении, у нас было много общего. Мы все были скейтерами. Мы все любили панк-рок и выросли на панк-рок-группах Южной Калифорнии, таких как Agent Orange и Descendents. До этого я никогда не встречал мормонов, а теперь проходил ускоренный курс по мормонизму. Я даже пару раз ходил с ними в церковь. Я всегда был открыт к разным учениям, будь то мормонизм, буддизм – да что угодно. Здорово знать, что есть много разных способов верить в бога. Чем больше у тебя веры, тем больше надежды.

Во многих отношениях Aquabats были такими же панк-рокерами, как и большинство групп, в которых я играл. Кристиан был совершенно сумасшедшим. За кулисами он закрашивал зубы черным маркером, чтобы просто поржать. Иногда он обливал мои барабаны газом из зажигалки, не предупреждая меня. А потом посреди концерта я играл какую-то песню, а он их поджигал. Я бил по тарелкам, а передо мной взрывался огненный шар. Я пытался доиграть песню на горящей ударной установке. Люди в клубах сходили с ума, а пожарные хотели упрятать нас в тюрьму. Мне было так весело играть в этой группе.

Я много плююсь, когда играю на барабанах. Я стараюсь ни в кого не попасть, но с ними это было трудно, потому что на сцене стояло как минимум восемь парней. Иногда я случайно плевался в Кристиана, и он поворачивался и плевался в меня в ответ. А потом у нас прямо посреди концерта разгорался настоящий плевковый бой.

Трэвис, может, и не казался парнем, которых называют «чокнутыми», но шутить он любил больше, чем людям казалось. Мы были в турне с Reel Big Fish и группой под названием Kara’s Flowers, которая сейчас называется Maroon 5, – они уже тогда были крутыми. Где-то в начале турне мы выступали в Милуоки, в местечке под названием «Игл Болрум». Ходили слухи, что Бадди Холли, Ричи Валенс и Биг Боппер давали там свой последний концерт перед смертью, и промоутер сказал, что там водятся привидения. После концерта мы ночевали в отеле «Амбассадор» через дорогу, где, по слухам, Джеффри Дамер расчленил пару своих жертв. Нам всем было не по себе, а у Трэвиса глаза горели.

Мы разошлись по номерам и готовились ко сну. Прошел примерно час, а потом – БУМ-БУМ-БУМ – в дверь раздался страшный стук. Поколебавшись секунду, я направился к двери. Я выглянул в глазок и увидел, что в темном коридоре кто-то стоит с простыней на голове. У него были вырезаны две дырки для глаз, и он такой: «У-у-у-у-у-у!» Я открыл дверь и увидел под простыней Трэвиса. Он рассмеялся и убежал.

Однажды в Колорадо в зале был пьяный сноубордист, и я начал над ним смеяться. Он расстроился и вышел на сцену, чтобы отнять у меня микрофон. Я оглянулся – Трэвис уже перепрыгивал через барабаны – в костюме Aquabats это смотрелось забавно – и собирался ударить парня отверткой. У него был взгляд, как у тигра в клетке: мол, никому не трогать вокалиста. Я столкнул сноубордиста со сцены, а потом после концерта Трэвис сказал: «Пойдем поговорим с этим парнем». Он буквально прикрывал мне спину.

Трэвис пришел на мою свадьбу с Тимом Милхаусом, оба в татуировках. Люди смотрели на них искоса. Мы с женой зарегистрировались в «Таргет»: Трэвис подарил нам на свадьбу «Нинтендо 64».

Поскольку я больше не играл в Feeble, спать на полу у Майка Энша было уже неудобно. Я ненадолго вернулся к отцу, правда, теперь, когда я стал совершеннолетним и ощутил вкус независимости, оставаться в родительском доме уже не хотелось. Мне нужно было что-то доказать – себе и папе. Я переехал к своему другу Биллу Фолду, промоутеру в «Барн». У него был дом с тремя спальнями в Риверсайде, и он сдавал комнату за пару сотен баксов в месяц всем, кому нужно временное жилье. Там была постоянная текучка из музыкантов и ребят, связанных со сценой.

Тогда у меня впервые появилось собственное пространство. Это была всего лишь одна комната в доме Билла, но все равно это было место, которое я мог назвать своим. Я нарисовал большой символ группы WuTang Clan на дверце шкафа. Наверное, нужно было спросить Билла, но я не спросил: как-то раз он просто пришел домой, а на двери красовалась огромная буква W. Я хотел убедиться, что никто не заглянет ко мне в комнату снаружи, а занавесок у меня не было, поэтому я заклеил всё окно наклейками.

У меня не получалось работать на нормальной работе, потому что расписание было слишком нестабильным: Aquabats уезжали на гастроли на неделю, а то и на три, и только потом возвращались домой. Иногда я подрабатывал помощником юриста с Кристианом: у женщины по имени Кэрол дочь с ума сходила от Aquabats, поэтому она устроила нас на секретарскую работу в свою юридическую фирму. А Билл устроил меня на полставки в продюсерскую компанию «98 Поссе». Мы сидели вшестером в крошечном офисе, но с ребятами всегда было весело, и я обожал проводить каждую свободную минуту, думая о музыке. Иногда я просто смотрел на дорожные чемоданы других групп, как будто из этого можно было узнать что-то о гастролях.

В «98 Поссе» присылали кучу демозаписей: каждую неделю мы получали кассеты и диски от пятнадцати-двадцати групп, которые надеялись выступить с концертом в «Барн». Одной из моих обязанностей было слушать все эти демозаписи вместо Билла и сообщать ему, если попадаются хорошие. Было здорово, когда я открывал новую хорошую группу, но большинство записей были просто ужасны. Я сидел в кабинете Билла на втором этаже и слушал демо, и каждый раз, когда попадалась отстойная, я выбрасывал ее прямо в окно на тротуар Юниверсити-авеню, где находились все бары Риверсайда. Было поучительно слушать все эти записи, потому что я понял, как делать не надо, большинство групп либо слишком старались, либо просто копировали других.

Билл работал не покладая рук. Он возвращался домой после того, как организовывал четыре концерта за вечер в разных местах. После этого он не ложился спать, а работал над листовками и рекламой своих концертов в следующем месяце. У него было потрясающее трудовое рвение: он напоминал мне отца, только в мире музыки. Он убедил Aquabats, что должен стать их менеджером, и вместе с партнером проделал большую работу, заботясь о делах группы.

По какой-то причине у Билла дома было полно долбанутых животных. На заднем дворе у него жила носуха – южноамериканский енот – на цепи у столба. Когда к нам приходили люди, если они слишком напивались или были под кайфом, мы уговаривали их выйти на задний двор покурить. И этот енот шипел и начинал на них нападать. Он пугал народ до чертиков – у него были зубы длиной с мизинец. Обычно из-за цепи животное не могло их укусить, но как-то раз он цапнул одного из наших друзей. Мы посмеялись, но животное было и правда злобное.

Еще у Билла был Элвис – полутораметровая игуана, которая жила в доме. Днем, когда Элвис расслаблялся, я его обожал. Но если я приходил домой поздно ночью и забывал запереть дверь комнаты, Элвис залезал ко мне в комнату и устраивался у меня на постели. И нельзя было его никак согнать: когда я к нему приближался, он начинал защищать территорию и размахивать хвостом, пока я не уйду. Мне приходилось спать в гостиной или на старом диване рядом с лежаком Элвиса. А потом посреди ночи он возвращался в гостиную и спихивал меня с дивана.

У Билла был красивый старый «Кадиллак» 1968 года, ярко-зеленый, с гидравликой, восстановленный с нуля. Мне тоже захотелось себе «Кадиллак», поэтому, когда у меня появилось пятьсот баксов, я купил его у моего друга Рона Йермана, профессионального скейтера. Он пытался меня отговорить: «Чувак, я знаю, что ты хочешь «Кадиллак», но не покупай этот. Это не тот, что тебе нужен». Я его не слушал: я просто всучил ему деньги. Я часами возился с этой машиной на подъездной дорожке у дома Билла, подложив блоки под колеса, чтобы он не укатился. Это был четырехдверный «Купе-де-Вилль» 1963 года. Он был весь помятый, с рваным салоном и дырами в крыше, но я обожал эту машину. Я натирал ее воском, а Билл проезжал мимо меня на своем прекрасном «Кадиллаке» и говорил: «Бро, что ты там натираешь? Это же грунтовка». Я чувствовал себя похожим на отца – когда я был маленький, у него на заднем дворе был сломанный синий «Кадиллак». Папа так его и не починил, а на своем я проехал всего 60–80 километров, пока он не загорелся прямо на дороге.

Риверсайд находится гораздо ближе к Фонтане, чем Лагуна-Бич, так что я чаще виделся с семьей и друзьями, особенно с Джимом. Он часто приходил к нам на концерты, а когда приходил, ребята одевали его в костюм волшебного цыпленка и вытаскивали на сцену.

Как-то Джим даже поехал с нами в фургоне в Лас-Вегас. Мы отыграли отличный концерт – волшебный цыпленок тоже сыграл свою роль, – и в тот вечер я познакомился с девушкой. Мы переспали, и она осталась на ночь в номере, где мы жили с Джимом. Она хотела поехать с нами в следующий город, а это всегда плохой знак. Нечестно по отношению к другим ребятам в группе тащить за собой хвост в переполненном фургоне. И обычно я не пытался проводить с одной девушкой два вечера подряд, будучи еще тем придурком. Поэтому я решил уйти, пока она не проснулась, но каким-то образом Джим застрял с ней в номере. Думаю, он чувствовал себя виноватым. Я написал Джиму на пейджер из фургона: «Выходи, приятель, мы все тебя ждем. Не задерживай фургон». Когда девушка отвлеклась, он бросился за дверь и запрыгнул к нам. Мы умчались со стоянки.

Я был не единственным парнем в Aquabats, который интересовался противоположным полом: у некоторых ребят были знакомые девушки в разных городах, с которыми они встречались. При этом они придерживались мормонизма, а это довольно серьезная религия. Однажды я прочитал одну из их книг и обнаружил, что им нельзя танцевать грязные танцы и даже мастурбировать. Я определенно был дикарем по сравнению с ними, но не возражал против влияния на меня их морали. Думаю, они меня немного утихомирили: я стал лучше обращаться с девушками. Я же, в свою очередь, подсадил их на Wu-Tang Clan: я все время ставил в фургоне альбом «Enter the Wu-Tang (36 Chambers)», и мы читали под него рэп. Трубачи целиком читали партии Метод-Мэна и Оу-Ди-Би. Кристиан Бэт Коммандер был нашим Ар-Зи-Эеем, поэтому он читал за него. Когда в тексте было ругательство, они пропускали эту строчку.

Летом 1997 года мы записали альбом «The Fury of The Aquabats!». Это был уже второй альбом группы. До того как я пришел, они уже записали «The Return of the Aquabats», но я-то впервые работал над настоящим альбомом, поэтому был просто вне себя от радости. Две недели мы сочиняли и репетировали песни в округе Ориндж, а потом записывались в студии благодаря Полу Толлетту, партнеру Билла по продюсерской компании «Голденвойс». В студии все было по-семейному: не было никакого импресарио, который бы постукивал ногой не в такт. Мы записались всего за пару дней: когда нет большого бюджета, нужно максимально эффективно использовать студийное время, поэтому приходится работать быстро и почти не спать. Ударные партии записывали первыми: я записал их примерно за шесть часов, а потом болтался там и наблюдал за творческим процессом.

После выхода альбома с Aquabats стало происходить много крутых событий. Наш сингл «Super Rad!» всё время крутили по радио «КРОК» – главной радиостанции Лос-Анджелеса. Наш клип даже несколько раз показали на MTV. Нас постоянно приглашали на гастроли с классными британскими группами: Specials, Toy Dolls и Madness. Я почти ничего не зарабатывал – всё, что группа получала, приходилось делить на восьмерых, – зато осуществил свою мечту: играл в группе и гастролировал с лучшими друзьями. Я был бы рад заниматься этим всю оставшуюся жизнь.

Вместо фургона у нас появился автобус. Потом в 1998 году нас пригласили в турне «СноуКор» вместе с Primus, Long Beach Dub AllStars, Tha Alkaholiks и Blink-182. В этом турне мы объехали все Соединенные Штаты и добрались до самого Нью-Йорка: я никогда не видел настолько высоких зданий, которые бы стояли так близко друг к другу. И я поверить не мог, что попал в родной город многих моих любимых рэперов.

В первый день в Нью-Йорке мы тусовались в автобусе с Тимом Милхаусом, другом, который стал моим техником по ударным. Мы не подумали и оставили дверь в автобус незапертой, и шестеро здоровенных парней пришли и заявили: «Ублюдки, мы возьмем здесь всё, что захотим». Они забрали всё, что смогли унести, включая наши диски и футболки с логотипом группы. Они даже открыли холодильник и забрали напитки. Мы были так молоды и неопытны, что не понимали, что происходит, – но когда вы в меньшинстве, то мало что можете сделать. Мы поверить не могли, что в первый же день в Нью-Йорке нас ограбили. Когда они ушли, мы пошли позвать кого-нибудь на помощь, я увидел копа – это оказалась очень горячая блондинка. Я никогда раньше не встречал такого красивого копа. Пока я с ней разговаривал, я так увлекся, что чуть не забыл рассказать ей об ограблении. Она была очень добра, но ничего не могла для нас сделать. Встреча с ней почти компенсировала кражу всех компакт-дисков.

Мы с Трэвисом познакомились в клубе «Барн», небольшой концертной площадке в кампусе Калифорнийского университета в Риверсайде. Туда помещалось всего около шестисот человек, зато у них играли такие группы, как Rage Against the Machine и No Doubt, еще до того как стали звездами. Мы с Трэвисом поладили и сразу же стали как братья: у нас были похожие биографии, музыка, чувство юмора. Он собирался на гастроли с Aquabats и сказал: «Чувак, тебе нужно поехать с нами. Это так весело, и там так много девушек. Я научу тебя устанавливать ударные».

Этим я и занимался какое-то время. В турне у нас не было денег, поэтому я продавал наши пропуска и билеты. За каждый из них мне удавалось выручить от 50 до 100 долларов, потому что мы давали людям пропуск за кулисы. Трэвис подписывал пластинки для барабанов, и я продавал их по двадцать пять – пятьдесят баксов. На эти деньги мы ходили в стрип-клуб.

Иногда я шел в зал и проводил девочек к Трэвису за кулисы. Я проверял у них документы, чтобы убедиться, что они совершеннолетние, и провожал их в автобус. Нам приходилось постоянно следить за пропуском Трэвиса: пару раз девушки делали ему минет на заднем сиденье, а потом пытались стащить его пропуск в качестве сувенира. Думаю, им просто хотелось доказать, что это правда, – они действительно сосали его член.

В первой поездке в Нью-Йорк мы жили за городом, в Нью-Джерси. Это было еще до того, как у телефонов в отелях появились прямые номера. Если нужно было кому-нибудь позвонить, а телефон был не активирован, приходилось сначала звонить на стойку регистрации. Мы хотели найти девушку, которая бы пришла к нам в номер и станцевала нам. Мы сделали около десяти телефонных звонков, а потом я говорю: «Слушай, это уже выглядит странно – каждый раз звонить парням на стойке регистрации. Я лучше активирую телефон».

Я подошел к стойке регистрации, и служащий сказал: «Вы, ребята, хотите хорошо провести время?»

Я вернулся в номер и сказал Трэву: «Эй, этот чувак думает, что мы ищем проститутку».

Он говорит: «Ну ладно, посмотрим, что получится». В общем, мы запрыгнули в машину к парню, который отвез нас в другой отель в Нью-Джерси. Отель находился на вершине холма, а стойка регистрации – внизу. Нужно было заехать наверх, и там стояли в ряд машины и девушки тоже в ряд, и нужно было выбрать одну. Мы выбрали пуэрториканку и пошли с ней в отель. Она разделась догола, и мы начали с ней болтать, расспрашивая о том, каково жить в Нью-Йорке.

Вдруг слышим, как ее сутенер стучит в стену и кричит: «Я не хочу слышать никаких разговоров!»

Девушка говорит: «Я должна что-то сделать или уйти. Чего вы хотите?»

Я сказал: «Это слишком странно. Я подожду снаружи». Поэтому я вышел на улицу и сел в машину, на которой мы приехали, а Трэвис остался с девушкой.

Вдруг я увидел повсюду горящие фары – подъехало пять или шесть полицейских машин. Это была облава.

Наш водитель нажал на газ и поехал. Я говорю: «Чувак, какого хрена ты делаешь? Остановись».

«Ни за что, приятель, мне не нужны неприятности».

«Там мой друг. Останови машину!» Водитель спустился с холма и остановился там. Я вышел из машины посмотреть, что происходит. Работники отеля пытались от меня избавиться: они знали, что их сейчас арестуют, и велели мне убираться. А я говорю: «Да пошли вы, я вхожу. Я только другу позвоню».

Я поднял трубку таксофона возле офиса, позвонил кому-то из дома, болтал всякую чушь и просто тянул время.

Вдруг я увидел, как Трэвис бежит вниз с холма без рубашки. Он запрыгнул в машину.

Водитель пытался содрать с нас пятьдесят баксов. У нас не было денег, поэтому сначала он нас покатал, а потом мы вернулись к себе в отель и разбудили гастрольного менеджера, чтобы тот заплатил этому парню.

Девочки всегда хотели Трэвиса. Дома у него было два «Кадиллака», «Купе-де-Вилль» и белый кабриолет. Мы приезжали в клуб: я на одной машине, он на другой. Мы оба не танцевали – просто стояли там, и всё. Мы выбирали группу девушек и говорили: «Йоу, мы едем домой», – и они запрыгивали в машину. А потом мы всю ночь веселились. Помню, как-то раз я спал на полу, а Трэвис был в постели с девушкой. Он стал меня толкать: «Эй, Тим, Тим, давай к нам». А я так устал, что только повернулся на другой бок и опять заснул.

В другой раз у него в комнате раздевалась девушка. Его друг сказал ей: «Представь, что я твой шест». Так вот, она раздевалась и танцевала прямо на нем. Мы с Трэвисом спрятали ее одежду и вытолкали из дома. Когда она вышла, мы обрызгали ее водой из шланга и, кажется, забросали яйцами ее машину. Мы вели себя ужасно. Когда та девушка вернулась домой, она нам позвонила: «Эй, у меня есть еще одежда – можно я вернусь?»

Когда большое турне закончилось, мы продолжили гастролировать с Blink-182 по Западному побережью. Я мало что знал об этой группе до гастролей. Когда я играл в Feeble, мы записали демо за один день. Мы продавали его на концертах, и в одном фанзине на него вышла рецензия вместе с рецензией на демо блинков (у них тогда не было названия, а люди называли их Cheshire Cat («Чеширский кот». – Прим. пер.), потому что он был на обложке). Запись Cheshire Cat обсуждалась на четырех страницах, а нам досталась краткая статейка меньше чем на полстраницы, что нас огорчило, – мы считали, что наша запись гораздо лучше. Зато, когда я познакомился с ребятами лично, они и их музыка стали мне очень нравиться. Главными там были Марк Хоппус, который пел и играл на басу, и Том Делонг, который пел и играл на гитаре. Довольно быстро я понял, что эти парни не воспринимают себя всерьез. Мне казалось, это просто потрясающе – на сцене они рассказывали пошлые анекдоты и баловались. И за кулисами они вели себя точно так же. Они были лучшими друзьями, которые основали группу, чтобы весело проводить время, и так его и проводили.

Мы с Марком и Томом сразу подружились – они были неразлучны, – и я часто тусовался у них в автобусе. Их барабанщика редко видели рядом – казалось, они с ним не особо общаются. У нас с Марком и Томом было много общего. Мы слушали одни и те же панк-рок-группы, мы все обожали кататься на скейте: мы говорили о скейтерах, которые с детства были нашими кумирами, таких как Кристиан Хосои и Тони Хок. Самое большое отличие состояло в том, что они были из Сан-Диего, и на них больше повлияла серфинг-культура, а я был из Внутренней империи, поэтому на меня больше повлиял хип-хоп. Поэтому они носили, например, серферские шорты и футболку с крупным логотипом «Хёрли», а я носил шорты «Дикис» и футболку с Wu-Tang Clan.

Мы так сблизились с Марком и Томом, что стали друг над другом подшучивать. Как-то раз я выбежал на сцену во время их концерта и стянул с Марка шорты, пока он играл. Шорты были свободные, и я спустил их до самого пола. Он прикрыл яйца бас-гитарой, но сзади было видно его задницу.

Потом барабанщик Blink-182 вдруг решил не продолжать гастроли и поехал домой. Никто толком не знал, почему он ушел, но в результате в группе не хватало человека. Марк с Томом подошли ко мне за кулисами и попросили поиграть с ними. «Если ты этого не сделаешь, – сказал Марк, – нам придется отменить концерт. Фанаты нас возненавидят».

Марку нужно было дать несколько интервью перед концертом, а Том отвел меня в маленькую комнатку и разучил со мной их песни. У меня было примерно тридцать пять минут на то, чтобы выучить двадцать песен, поэтому мы просто по ним пробежались. А потом мне нужно было играть на сцене с Aquabats. Сразу после выступления я опять вернулся на сцену с Марком и Томом: я играл с Blink-182, и это было лучшее ощущение в моей жизни. Они заплатили мне половину обычного гонорара ударника, так что в этот вечер я заработал больше денег, чем за все гастроли с другими группами. Но мне было так хорошо, что я сделал бы это и бесплатно. Мы втроем ушли со сцены потные и полностью выжатые. «Мы еще никогда так хорошо не звучали, – сказал мне Том. – Черт, было круто!»

Турне я заканчивал, играя сразу в обеих группах, – мы дали еще три или четыре концерта. Когда гастроли закончились, Марк с Томом спросили у меня, интересно ли мне играть в Blink-182.

Я ответил: «Не думаю, что будет правильно соглашаться, пока у вас в группе другой человек. Но если настанет день, когда вам понадобится барабанщик, знайте, что я вас люблю и обожаю с вами играть, и позвоните мне».

После этого турне Aquabats взяли перерыв, а я полетел в Детройт – меня пригласили поиграть в Suicide Machines, классной ска-панк-группе, которой было уже несколько лет. Я был их большим поклонником и дружил с двумя главными парнями оттуда – Джеем Наварро (вокалистом) и Дэном Лукасински (гитаристом). Я жил у Дэна, и мы провели пару репетиций, пока я изучал, каково жить в Детройте. Мы с Дэном курили под снегопадом, и я пытался разобраться, что происходит в Мичигане. «Где торговый центр? Где покататься на скейте? Где красивые девушки? Срань господня, когда уже прекратится этот снег?» Хотя приехал я ради концерта, у меня всё равно не получалось себе представить, что я перееду в Детройт.

Пока я был там, девушка, с которой я встречался, призналась мне, что беременна. Я сказал Джею и Дэну, что должен уехать: «Эй, ребята, моя старушка беременна – я должен поступить правильно и вернуться домой». Через несколько дней после моего возвращения она сделала второй тест. К моему большому облегчению, результат оказался отрицательным – но, как только я оказался в Калифорнии, стало трудно себе представить, что я вернусь в Детройт.

В 1994 году я начал организовывать концерты в клубе «Барн» в кампусе Калифорнийского университета в Риверсайде. Примерно в 1995 году я постоянно слышал, как люди говорят о крутом барабанщике Трэвисе из группы Feeble. Не помню, чтобы Feeble играли у нас в «Барн», но Трэвис стал тусоваться с нами в продюсерском офисе.

Как-то вечером в «Барн» играли Suicidal Tendencies. Трэвис и его друг Тим Милхаус развязали бой с Сэмсоном, нашим начальником охраны, и моей правой рукой Артом Марино. Сэмсон взял установку для водяных шаров и запускал шары за сцену, выгоняя оттуда людей. И это наш начальник охраны. Из «Барн» войнушка перекочевала ко мне домой, где они бросались друг в друга яйцами и мукой. Отчистить всё это потом было невозможно. Обычно в «Барн» была более серьезная атмосфера, потому что мы вели там дела. Во всех остальных местах мы валяли дурака.

Вдруг Трэвис стал играть в Aquabats. Мы с Артом их не знали, но пошли послушать на концерт под названием «День независимости» – думаю, он проходил в «Ирвин Медоуз» в округе Ориндж, но не в самом амфитеатре, а рядом. В концерте участвовала сотня групп на десяти сценах, и это было просто ужасно. Как вообще организовать концерт сразу на десяти сценах, не говоря уже о том, чтобы он прошел хорошо? Правда, Aquabats были на высоте. Помню, их вокалист Кристиан держал римскую свечу, и она погасла. Это была идеальная метафора всего концерта: да, бывает, что всё идет не так. Мы с Артом сразу же влюбились в Aquabats, и, когда я с ними познакомился, каким-то образом мне удалось убедить их, что я должен стать их менеджером.

Трэвис переехал ко мне: у меня был дом с тремя спальнями в Риверсайде, где постоянно ночевали друзья и ребята из групп. Это была такая ночлежка. В гараже у меня стоял «Кадиллак» 1968 года выпуска с откидным верхом. Трэвис мечтал о таком. Как-то раз он приехал домой на разваливающемся четырехдверном «Кадиллаке». Трэвис с Тимом стали разбирать его прямо на подъездной дорожке – она находилась на склоне и была очень крутая, поэтому они подложили под колеса кирпичи, чтобы он не выкатился на дорогу. Мой «Кадиллак» был покрашен и даже приятен на вид, но его реставрация была не закончена – ребята сподвигли и меня разобрать всю машину, чтобы восстановить хром.

Трэвис был отличным соседом. Сначала он был очень застенчив и осторожен в том, что говорит и с кем общается. Но постепенно он раскрылся. В то время его интересовали барабаны, друзья и девушки. А потом он понял, что «Кадиллаки» крутые, поэтому его стали интересовать барабаны, «Кадиллаки», друзья и девушки.

Я убедил Пола Толлетта основать студию «Голденвойс Рекордингс» и первым релизом сделать альбом Aquabats. Они записали невероятный альбом, и дела пошли на лад. Там была песня под названием «Super Rad!»: Бобкэт Голдтуэйт снял клип на эту песню, пригласив несколько знаменитостей на эпизодические роли, а станции «КРОК» по всей стране стали ее крутить.

Ребята в Aquabats носили маски из неопрена, из которого делают гидрокостюмы. Они были похожи на Одинокого рейнджера или на Черепашек-ниндзя. Они собирали на концертах пятьсот-шестьсот человек, и многие из них надевали такие же маски или серебристые плавательные шапочки – группа их сама продавала. Aquabats придумывали на сцене разных сумасшедших персонажей, многие из которые в итоге оказались в маппет-шоу «Йо Габба Габба!». Одним из персонажей-злодеев был «Человек – сухое молоко»: он нападал, рассыпая на всех белый порошок. Aquabats нравились театральные приемы группы Gwar, только они не прибегали к садизму и не делали ничего по-настоящему злого: вместо того чтобы поливать людей кровью, они рассыпали на них сухое молоко. Со сцены шла по-настоящему позитивная энергия, а песни были запоминающиеся.

С самого начала своей карьеры Трэвис показал младшим последователям иной стиль игры на ударных, чем до этого установил Питер Крисс. Он возглавил целое направление, в котором барабанщики играли более агрессивно. Уже тогда он очень выделялся – сейчас можно назвать уже много музыкантов, которые играют так же агрессивно, независимо от самого качества исполнения.

Трэвис никогда не надевал маску на сцене – в группе он был бунтарем. Поэтому все знали, кто он такой. На гастролях он цеплял девчонок и всё время развлекался. Остальные ребята в группе были паиньками, а Трэвис каждый день приходил с новой татуировкой, которые постепенно покрывали всё его тело.

Мы устроили Aquabats турне с группой Blink-182. Их уже часто крутили по радио, и люди сходили по ним с ума, а их барабанщик не воспринимал работу в группе всерьез. Марк с Томом, какими бы бестолковыми они ни были, относились к делам группы очень серьезно. Когда они выступали, то не валяли дурака, не напивались каждый вечер и не вели себя как придурки. А их барабанщик ссорился с ними с самого начала их успешной карьеры.

Трэвис пару раз выступил с блинками, и вся группа преобразилась. Внезапно они перестали быть посредственной группой, чьи несколько песен нравились девочкам-подросткам. Когда сажаешь за ударные настоящего барабанщика, остальные могут быть еще бестолковее и играть еще неряшливее, – но группа всё равно звучит лучше.

Вернувшись в дом Билла, я пытался обдумать свой следующий шаг. Билл был менеджером Aquabats, но еще и моим другом. Поэтому, когда я обсуждал с ним все возможные варианты, он постарался дать мне лучший совет. Мы пошли на задний двор, чтобы всё обсудить. Енот нас не трогал – кажется, он спал, – зато у соседа Билла были домашние эму – как страусы, только чуть поменьше. Так что мы пытались вести серьезный разговор, а эму издавали странные звуки и высовывали головы из-за забора, чтобы нас рассмотреть.

И у Blink-182, и у Suicide Machines дела шли хорошо: их песни крутили по радио, и они успешно гастролировали. Я был бы счастлив играть в любой из этих групп, но с блинками мне было веселее, плюс они были из Калифорнии, а это мой дом. С Aquabats я тоже обожал играть и любил каждого участника группы. Но я знал, что конечной целью Кристиана было собственное телешоу. Он обожал гастролировать и играть в группе, но его настоящим приоритетом был музыкальный успех, необходимый и достаточный для того, чтобы устроить собственную телепередачу. Я этого видения не разделял: я хотел быть барабанщиком, а не актером телешоу.

Для Кристиана и Aquabats всё сложилось как нельзя лучше: когда им наконец удалось создать телешоу, это оказалось «Йо Габба Габба!» – замечательная и очень популярная детская передача. Круто, что Кристиану удалось воплотить это в жизнь: с самого первого дня у него было такое видение. Он был очень осторожен: Aquabats всегда играли музыку для детей, но она могла понравиться и взрослым. (Еще они недавно выпустили телешоу о приключениях Aquabats под названием «Aquabats! Супершоу!».)

Марк звонил мне примерно раз в неделю и говорил: «Думаю, это произойдет на этой неделе». Казалось, у меня появилась новая девушка, которая постоянно звонила и говорила: «Я собираюсь расстаться со своим парнем – и, как только он уйдет, я буду с тобой».

Через три недели после окончания гастролей Blink-182 и Aquabats Марк с Томом позвонили мне и сказали, что я в группе: «Привет, твой первый концерт завтра в Сан-Диего, приезжай». Блинки играли на вечеринке по случаю дня рождения – она проходила в клубе, и там была тысяча человек. Это было потрясающе. Я поверить не мог во всё то, что происходило в моей жизни: несмотря на то что мама умерла, я чувствовал, как будто она оттуда сверху дирижирует моей жизнью.

Когда мы пригласили Трэвиса в группу, я приехал за ним в Риверсайд из Сан-Диего. Мы с ним пошли перекусить, а потом отправились в клуб во Внутренней империи на концерт ска-группы. Трэвис никогда никому не грубит, но и не ведет задушевных бесед с незнакомыми людьми. Зато, когда подружишься с Трэвисом, вы будете болтать постоянно, а мы всегда дружили.

Когда мы поехали на гастроли с Трэвисом, стало очевидно, что людям не столько нравятся Aquabats, сколько сам Трэвис. К нам подходили люди из звукозаписывающих лейблов или телекомпаний и говорили: «Крутой концерт, а барабанщик просто потрясающий». В нашей группе Трэвис играл гораздо более сложный материал, чем позднее в блинках: разные тактовые размеры со скоростью света. Думаю, одной из причин, почему он продержался с нами так долго, было то, что музыка бросала ему творческий вызов. Но оставаться в нашей группе было трудно: мы не были крутыми и не зарабатывали денег.

Многие группы, с которыми мы играли, пытались переманить Трэвиса к себе. Меня это не беспокоило: я верил, что он играет с нами по какой-то причине. Это был тот самый парень, который перепрыгнул через барабаны с отверткой в руке. Он стал получать всё больше предложений и всё больше отдаляться от нас – он хотел уйти, но не знал как.

Трэвис напоминает мне Коби Брайанта из «Лейкерс». Многие люди не понимают Коби и говорят, что он высокомерен: «Я бы не хотел играть с этим парнем, он не пасует». Бывали случаи, когда я просил Трэвиса притормозить, потому что, чтобы сыграть песню, под которую можно танцевать, нужно немного расслабиться. А он только ускорялся: речь не шла о том, что лучше для группы, скорее это было похоже на «Я здесь король». Тогда мне было досадно, но, оглядываясь назад, я понимаю, что в этом не было ничего плохого.

На фестивале «СноуКор» мы играли со всеми крутыми ребятами в татуировках – Primus, Blink-182, Long Beach Dub AllStars и Alkaholiks – и мы им говорили: «Эй, почистите зубы», – думая, что все понимают шутку. Марк с Томом вели себя как заносчивые качки. Казалось, они играют панк, потому что это модный способ заработка. Без Трэвиса они в лучшем случае были бы посредственной позерской поп-панк-группой. Парочка выпендрежников, которая вылезла на сцену забавы ради.

Когда Трэвис первый раз выступил на сцене с блинками, они зазвучали просто потрясающе, и ребята в нашей группе говорили мне: «Чувак, всё кончено». Я отвечал: «Да о чем вы? Это же тот парень с отверткой». Когда Трэвис сказал, что уходит в Blink-182, я рассмеялся. «Ты шутишь? Эти парни просто позеры, а ты настоящий». Я пытался его отговорить, но знал, что не смогу его удержать.

Я попросил Трэвиса выступить с нами в последний раз в Солт-Лейк-Сити – мы были хедлайнерами и значились в афише над Vandals, которых мы боготворили. Он сказал: «Это в тот же вечер, когда мне нужно выступать с Blink-182. Мы играем на частной вечеринке для одной девчонки, и нам заплатят сорок тысяч долларов». Я не разозлился, но мне было больно. Я чувствовал себя преданным. Боль была сильной. После этого я много лет мечтал встретиться с Трэвисом и помириться с ним.

Мне пришлось уйти из Aquabats. Мы играли на выпускном вечере в Диснейленде – парк открывали на всю ночь для выпускников школ и старшеклассников. Мы сыграли два или три концерта с полуночи до пяти утра. Это был крутой концерт: за год до этого там выступали No Doubt. В тот вечер в Диснейленде я сказал ребятам в Aquabats, что ухожу в Blink-182, и это решение далось мне нелегко. Ребята расстроились, и я сам чуть не плакал. Некоторые хотели меня отговорить.

Я пытался всё объяснить: «Я просто хочу играть на барабанах, постоянно гастролировать и зарабатывать себе на жизнь».

У меня был очень веселый год с Aquabats. В такой группе вы становитесь одной семьей, но я чувствовал, что Blink-182 – следующая глава моей жизни. Играть в панк-рок-группе из трех человек – без всяких костюмов – было мне гораздо больше по душе.

Как только я ушел из Aquabats, один из представителей группы поднял шумиху о том, что у нас якобы был контракт, дающий им право получать процент от моего заработка в течение следующих десяти лет, в каком бы проекте я ни играл. Я удивился и разозлился. Я позвонил этому парню и сказал: «Это моя мечта. У меня наконец-то появилась возможность зарабатывать на жизнь, делая то, что я люблю, а ты мне вешаешь лапшу на уши про какой-то дурацкий контракт, который я не подписывал? Если ты это сделаешь, меня даже не будет в этой группе, потому что я не дам тебе денег».

Не верь словам, верь действиям.

Билл Фолд не имел к этому никакого отношения, но пришло время мне съехать из его дома – он был мне замечательным другом и наставником, но я снова не мог остаться жить у менеджера группы, из которой я только что ушел. Это было бы неуважительно. Я собрал свои барабаны и отправился в Сан-Диего.

6. Барабаны, барабаны, барабаны

Если бы не барабаны, я бы не стал тем, кем стал. Всякий раз, когда что-то в моей жизни шло не так, я знал, что всё равно могу играть – ударная установка мне была дороже девушек. Игра на барабанах помогала мне сосредоточиться, проникнуться духом соперничества и держаться подальше от неприятностей. Кроме моей семьи, ничто в мире не делало меня таким счастливым, как барабаны. Я ощущал, что барабанные палочки – продолжение моих рук, которое я могу отложить, когда захочу.

Я не забываю, как сильно обожал Зверя, когда был маленьким. Он никогда не играл ничего сложного – он же тряпичная кукла! – зато на него всегда было интересно смотреть. Нет ничего хуже барабанщика, который выглядит так, как будто ненавидит свою работу. Когда я рос, мне никогда не нравилось смотреть на таких людей, даже если у них было великолепное техническое исполнение. Поэтому, начав играть в группах, я не хотел превратиться в одного из таких парней, как и не хотел быть тем, кто устраивает захватывающее шоу, а играть по-настоящему не умеет.

Одним из первых моих выступлений в качестве барабанщика был конкурс талантов в начальной школе, где я исполнял песню Нила Даймонда «Song Sung Blue». Я левша, а школьная ударная установка была для правшей. Мне сказали, что, если я хочу играть на барабанах, мне придется с этим смириться. Так я и сделал, и по-прежнему играю на установке для правшей: запрет только сыграл мне на руку, потому что теперь я практически амбидекстр.

Моим первым учителем по игре на ударных стал Эд Уилл, затем были Алан Картер и Бобби Домингес. Я многим им обязан. Они были прожженными джазистами, и им было неинтересно учить меня играть рок – мне пришлось самому это освоить в свободное время. Они начинали учить с азов вроде длительности нот, т. е. сколько времени нота звучит (однако при игре на барабанах ноты не бывают длительными, просто между ними больше пауза). Меня научили читать ноты, играть независимо и разбираться в джазовых и латиноамериканских аранжировках. Босса-нова была одним из первых стилей, который я научился играть на ударных. Вскоре я уже надирал всем задницы: меня отправляли на конкурсы по игре с листа, где нужно воспроизвести мелодию на одном-единственном барабане, и я выигрывал призы.

Еще учителя ставили мне записи Колтрейна и заставляли слушать ударные. Поначалу джаз казался мне однообразным, но чем больше я слушал, тем лучше различал стили игры разных барабанщиков.

Моим героем всех времен, после Зверя, стал Бадди Рич. Бадди был диким человеком – есть сумасшедшие бутлегерские записи, где он кричит на свою группу. Зато у него была отличная манера игры – чистейшая техника, – и он звучал великолепно и один, и с группой. Как правило, барабанщик имеет преимущество только в чем-то одном: если он хорошо звучит в группе, то сольные партии ему не даются. А если он хорош в соло, то ужасно звучит в группе, потому что либо переигрывает, либо не дополняет остальных музыкантов. Бадди был одарен и тем и другим и великолепно держался на сцене, так что его не просто слушали – на него всегда было интересно смотреть.

Еще один мой кумир – Джин Крупа, виртуоз и бэнд-лидер: это он играл на ударных в песне Бенни Гудмена «Sing, Sing, Sing». Затем Луи Беллсон, который играл со всеми звездами от Дюка Эллингтона до Эллы Фицджеральд и практически изобрел установку с двумя бас-бочками. И Элвин Джонс, который исполнял ударную партию в «A Love Supreme» Джона Колтрейна: у него был чистый, выдержанный стиль. Я люблю джаз, и он лег в основу моей игры. Я всегда говорю, что, когда уйду на пенсию, снова буду играть джаз.

Между тем, слушал я много разных стилей – причем только ту музыку, где мне нравилась ударная партия. Только повзрослев, я смог оценить музыку, где нет хорошей ударной партии, да и вообще ее слушать. Если барабанщик не вытворял ничего интересного и никак не выходил за рамки, я просто говорил: «Черт, эта группа – отстой».

Папа любил современный джаз – ему нравились Чик Кориа и бунтарская кантри-музыка, например Бак Оуэнс, Джонни Кэш и Вилли Нельсон. В машине он слушал только их. Мне нравилась такая бунтарская музыка, несмотря на то что ударные не были в центре внимания. Ударные партии в кантри выделяются скорее тем, что ты не играешь. Маме нравилась группа Police, и очень здорово, что я слушал их еще в детстве, потому что Стюард Коупленд – барабанщик со вкусом: у него классный стиль, напоминающий регги, и он отлично владеет хай-хэтом.

Когда я поступил в среднюю школу, то открыл для себя метал, и мне от него просто башню снесло. «Angel of Death» группы Slayer просто безжалостен, а Дейв Ломбардо в нем не щадит барабаны. King Diamond тоже оказал на меня большое влияние – у него всегда были замечательные барабанщики, такие как Микки Ди и Сноуи Шоу. Еще я слушал гоу-гоу-фанк и ударников вроде Зигабу, известного как Зигги Моделист, – восхитительный барабанщик из Meters. Я подыгрывал записям Зигабу и оценил его творчество. В группе Sly and the Family Stone главным барабанщиком был Грег Эррико, а в группе Джеймса Брауна играли такие фанковые барабанщики, как Клайд Стабблфилд, Джон «Джабо» Старкс, Клейтон Филлио и Мелвин Паркер.

Единственной группой, которую я не мог слушать, – была группа Rush. Нил Пирт – отличный барабанщик, но вокал Джедди Ли я не могу терпеть больше тридцати секунд. Пару песен я еще могу переварить, но хотел бы, чтобы Джедди не пел и я мог спокойно слушать Нила.

Я с религиозным рвением читал журнал «Модерн Драммер» («Современный барабанщик». – Прим. пер.): еще у них была серия видеокассет, и их я тоже смотрел. На видео разные барабанщики играли с группой и сольно. Эти записи привлекли мое внимание ко многим барабанщикам, которых я полюбил, но, когда я смотрел видео, особенно выделялись трое: мой герой Бадди Рич, Деннис Чемберс и Стив Гэдд.

У Денниса Чемберса были сумасшедшая скорость и взрывные удары. Из его интервью я узнал, что он не умел читать ноты и всё играл на слух. Он был одним из первых, кто начал делать кроссоверы с молниеносной скоростью – это когда барабанщик перекрещивает руки – и исполнял довольно яркие вещи. Он играл со многими группами, а в семидесятых и восьмидесятых много лет провел в Parliament-Funkadelic.

Стив Гэдд играл с Чиком Кореей и Стили Дэном. У него был самый жесткий и самый сумасшедший грув. И он включал в игру такие марширующие удары, что меня очень цепляло. Он никогда не играл миллион ударов в минуту – всё, что он выбирал, было подобрано с большим вкусом. Технику можно усовершенствовать, бесконечно упражняясь, но настоящее чувство приходит с годами работы в группе других музыкантов. Здесь нужны и техника, и чувство: они находятся в балансе. В детстве тебе могут нравиться парни с сумасшедшей техникой, потому что она впечатляет как физическая способность, но Стив Гэдд научил меня тому, что чувство не менее важно.

Перед выпуском из школы я немного занимался с барабанщиком по имени Бобби Рок. Он преподавал у себя дома в Лос-Анджелесе, раз в месяц меня к нему возила моя сестра Тамара. Бобби играл в разных группах с длинноволосыми парнями и был барабанщиком на замену в группе Kiss. Он учился в музыкальном колледже Беркли, и у него было классное видео под названием «Металоморфозы». Он убедил меня, что я на правильном пути, и напоминал о том, что мне предстоит создать свою собственную музыкальную палитру. «Ты играешь джаз и латину с детства, – говорил он. – Рок покажется тебе легким – закинь всё, что знаешь, в плавильный котел, и позволь ему создать твой собственный стиль».

Упражнения нужны до определенной поры – можно освоить все существующие в мире техники, но ты ведь не хочешь звучать как робот. Цель состоит в том, чтобы создать свой собственный стиль. Моя игра быстрая, жесткая и дикая, но, помимо этого, она основана на многих часах репетиций в марширующем оркестре и уроков джаза. Я вырос на латиноамериканских и афро-кубинских ритмах и по-прежнему пользуюсь этими знаниями сегодня[12].

Первая задача барабанщика – придумать свою партию. Цель состоит в том, чтобы сочинить интересную партию, которая хорошо дополнит песню[13]. И нужно любить играть свои партии, чтобы не стало скучно. А потом их нужно играть и каждый раз стараться изо всех сил. Если справишься и людям захочется барабанить руками по воздуху, когда они тебя слушают, значит, ты победил.

Если у тебя уходит пятьдесят дублей на запись партии, а потом ты не можешь исполнить ее вживую, ее стоит переделать. Сегодня барабанщику можно не очень стараться, и звукорежиссер просто исправит запись в программе «Про Тулз» – меня это просто бесит. Каждый альбом блинков до одноименного (который вышел в 2003 году) был записан на двухдюймовую пленку. Ничего нельзя было исправить – мне нужно было сыграть каждую песню идеально от начала до конца. Правда, с годами я стал меньше критиковать других барабанщиков. Если ты не тряпичная кукла и сам пишешь и исполняешь музыку, я это уважаю.

Главное, чего я хочу от других барабанщиков, – чтобы они отрывались. Чувак, ты же барабанщик – ты самый крутой в этой гребаной группе. Веди себя так, будто ты очень рад здесь быть, и дай мне повод на тебя посмотреть.

Что касается моей ударной установки, то в этом вопросе я всегда был минималистом. Я не пользуюсь двойной бас-бочкой. У меня один том-том, один флор-том, малый барабан и бас-бочка. (И иногда дополнительный малый барабан.) В некотором смысле это ограничивает мои возможности, но я всегда хотел добиваться большего, имея как можно меньше: играть на небольшой установке как можно круче. И, когда я только начинал, я всегда сам устанавливал барабаны. Мне не хотелось таскать с собой в клуб огромный чемодан. Я хотел ставить небольшую установку, не волноваться об этом и наслаждаться игрой.

Я начал помогать Трэву с барабанами, когда он играл в Aquabats, и остался с ним, когда он перешел в Blink-182. Несколько лет спустя я начал ездить с ним на гастроли в качестве техника – я был с ним дольше его жен, менеджеров и звукозаписывающих компаний. Забавно, но это правда. Мы побывали во всех уголках планеты, и, где бы мы ни были, везде мир вращается вокруг игровой доски.

Когда мы только познакомились, Трэвис играл на маленьких тугих барабанах с высоким звуком – и играл очень быстро. Из-за его манеры игры людям всегда казалось, что он по жизни шумный человек, а на самом деле он тихий, несколько закрытый парень. В Blink-182 у него никогда не было микрофона на сцене. Поэтому на концертах Марк или Том спрашивали у зала: «Эй, все хотят услышать, как говорит Трэвис?»

Толпа одобрительно кричала, и кто-нибудь подносил Трэвису микрофон, а тот говорил: «Привет». И люди просто с ума сходили. Они никогда не слышали, как он говорит, так что это всегда было здорово.

Он очень сосредоточенный человек. В жизни есть место удаче, но то, что у него есть, не свалилось на него с неба. Он определенно тот поросенок, который построил домик из кирпичей, а не из соломы. Когда он пришел в Blink-182, Марк с Томом шутили: «Наконец-то у нас в группе появился музыкант!»

У Трэвиса по-прежнему барабаны с высоким звуком – не таким высоким, как раньше, но более высоким, чем у большинства барабанщиков. Это пошло еще из марширующего оркестра: таким образом его игра словно прорезает общее звучание. Он часто играет сложные, быстрые партии, и на высоком звуке слышно, что у него получается гораздо лучше, чем на пониженном звуке, где это получилось бы мягко и неряшливо.

У нас довольно простая установка по сравнению с инструментами многих других барабанщиков. Трэвис не устанавливает инструменты, которыми не пользуется. Для концерта с диджеем мы обычно берем барабаны поменьше. Для большого рок-концерта – побольше, но установка та же самая. Для Трэвиса не существует желтого света: либо красный, либо зеленый, – и всегда, когда он работает, он выкладывается на 100 процентов.

Большинство барабанщиков устанавливают свои барабаны под наклоном к себе – так легче по ним бить. Но я всегда ставлю их ровно, вероятно, потому, что привык так играть за многие годы в оркестре[14]. Есть еще несколько барабанщиков, которые так делают, – Стюарт Коупленд ставит их почти ровно. Микки Ди ставит ровно. Майк Бордин, который играл с Faith No More и Оззи Осборном, тоже ставит ровно. Но у нас маленький клуб. Когда ребята становятся постарше, они начинают наклонять барабаны, чтобы не делать лишнюю работу. Когда я играю на чужой установке, наклоненные барабаны оказываются очень удобны, и я понимаю, почему люди так делают.

Тарелки у меня чертовски высоко – когда другие садятся за мой инструмент, то спрашивают, как я вообще до них достаю. Первым делом они наклоняют барабаны и опускают тарелки. То, как я устанавливаю инструменты, усложняет мне игру, но я всегда так делаю. Мне странно, когда я что-то меняю, как будто я еду на «Форде» вместо «Шевроле».

Я знаю, что делаю то, чего не должен делать, когда играю: размахиваю руками, бью в барабаны слишком сильно, и правильнее по технике было бы держать палочки пониже. Конечно, я мог бы сесть за инструмент и играть как самый техничный в мире монстр. Но вам скоро стало бы скучно, как и мне. Я играю так, как играю, потому что это сложнее, интереснее и, что самое главное, веселее.

Я уже так давно играю, что запястья у меня очень громко хрустят. Перед выступлениями я обычно немного разминаюсь и разогреваюсь часа полтора. Полчаса я играю на тренировочном пэде, чтобы почувствовать себя свободно, а потом еще целый час либо на пэде, либо на обычной установке. После этого я выхожу на сцену и отыгрываю концерт, так что всего я играю три часа. Как только начинается шоу, я попадаю в другой мир. Я отключаюсь и не думаю: я просто играю на барабанах. Если я начну думать – о барабанах или о чем-то еще, – то не смогу быть в моменте и, вероятно, сыграю не очень хорошо.

Для меня нет ничего необычного в том, чтобы уйти со сцены и увидеть на руках кровь, особенно спустя неделю или пару недель гастролей. Я мог бы сразу забинтовывать руки, но мне всегда нужно ускоряться. Раньше я закрывал раны суперклеем, а теперь друзья дают мне хирургический клей. Это всего лишь часть работы, и я не люблю жаловаться. Как я всегда говорю: всем плевать, жги дальше.

Особенно это верно для игры на барабанах. Я с нетерпением жду долгих поездок на автобусе в турне, потому что знаю, что смогу играть без перерывов. От моего дома до Сан-Франциско семь часов дороги? Отлично, это значит, что у меня много времени позаниматься. Я часами сижу за пэдом с метрономом. Иногда я делаю тренировки на скорость: когда я так делаю, добавляю себе еще пять ударов в минуту[15]. Сейчас, когда я пробую дойти до 250, я начинаю отставать через сорок пять секунд, поэтому не двигаюсь дальше, пока не смогу выполнять упражнение в течение минуты. Как только я заканчиваю работу с метрономом, я начинаю играть в два раза быстрее.

Так я развиваю выносливость для игры с такими агрессивными группами, как Transplants, у которых во многих песнях 210–220 битов в минуту. Многие барабанщики выходят из себя, когда им приходится играть под звуки специальной записи с компьютеризированным метрономом. Но я занимался с метрономом с детства, поэтому он мне всегда нравился. Я говорю другим барабанщикам, что они должны подружиться с метрономом.

Подростком я часами играл под разные записи, а это не так уж отличается от игры под метроном. Я учился играть под записи Van Halen, King Diamond, Run-D.M.C. или Beastie Boys, а потом мои сестры включали, например, Дженет Джексон или Мадонну. Я многому научился, играя под все эти альбомы, даже те, в записи которых не участвовали барабанщики.

Какой бы у тебя ни был инструмент, если любишь его, то не перестаешь учиться. Я часами торчу у себя в репетиционной комнате и именно там придумываю новый материал для будущих проектов. Или часами играю в сумасшедшем темпе, который мне, вероятно, никогда не понадобится, просто чтобы бросить себе вызов. Сейчас я заново учусь играть весь свой материал, используя левую руку в качестве ведущей вместо правой. Даже если я не буду постоянно пользоваться этим навыком, когда-нибудь он мне пригодится – и, поскольку я тренировался, мне будет легко. Если занимаешься боксом или скейтбордом, можно добиться большего, если ставить в позицию ведущей разные ноги. (Скейтеры называют противоположную позицию «гуфи».) Если научиться быть амбидекстром, или гуфи, при игре на барабанах – это может привести к чему-то новому, а развитие никогда не заканчивается.

Для того, кто любит свое дело, быть посредственным недостаточно. Не обязательно быть лучшим в мире, но нужно быть лучшей версией самого себя.

7. California Babylon

Я хотел показать Марку и Тому, что я посвятил себя Blink-182. Они жили в Сан-Диего, и я решил, что тоже должен там жить. Я подумал, что мне не придется тратить столько времени на дорогу: каждый раз по два часа ехать на репетицию, а потом еще столько же обратно домой. Весной 1998 года я нашел квартиру в Карлсбаде, примерно в получасе езды к северу от города, и переехал к своим друзьям Бренту, Адаму и Порно Питу. Карлсбад был тихим городком – там много пенсионеров и семей военных, – но мы превратили свой дом в рай для холостяков. Угарные вечеринки, повсюду «Кадиллаки», голые девушки, разгуливающие по дому в четыре утра, громкая музыка – это было потрясающе.

Так продолжалось около двух с половиной недель, а потом домовладелец прислал нам уведомление о выселении.

Трэвис поджег мне подмышку. Я всё время спал на полу, лежа на спине. И вот однажды утром я просыпаюсь, а у меня под мышкой волосы горят. Он сидел и смеялся, а я начал гоняться за ним по дому. Я запер его за тяжелой стальной дверью. Он задыхался и кричал, чтобы я перестал, но при этом продолжал смеяться, и от этого было только хуже. Я всё кричал: «Волосы у меня под мышкой! Давай я твои тоже подстригу!» – «Не-е-е-е-ет!»

Когда нас выгнали из квартиры в Карлсбаде, мы впервые по-настоящему поссорились. Мы стали обвинять друг друга, но виноваты были оба. Когда он был на гастролях, я приглашал домой кучу людей, и в конце концов кто-нибудь не проявлял уважения. Наши соседи были законченными придурками: они злились, потому что Трэвис мыл свой «Кадиллак», а в нашем жилом комплексе нельзя было мыть машины. Или я бегал по комплексу голым, чтобы меня приняли за умственно отсталого, а меня за это арестовывали.

«Я даже здесь не бываю – я всё время на гастролях, поэтому в выселении виноват ты».

«Нет, причина в том, что ты трахаешь девочек с открытыми окнами».

Мы поссорились и на какое-то время пошли каждый своей дорогой.

Я воспринял выселение как знак того, что если Blink-182 мне и подходит, то Карлсбад – нет. Я вернулся во Внутреннюю империю. Оказалось, что мне не нужно жить рядом с Сан-Диего, потому что Blink-182 не репетировали. Вообще. От меня требовалось только сесть в автобус, когда начнутся гастроли.

Я переехал к своему другу Гею Рэю – у него был дом в жилом районе Риверсайда, немного южнее Фонтаны, где я вырос. На самом деле Рэй не был геем; он получил это прозвище, потому что оно рифмуется с именем[16]. Когда я переехал к Рэю, мне показалось, что вечеринка Карлсбада продолжается, только теперь нас не вышвырнут.

Когда въехал Трэвис, у него почти не было мебели, и он не покупал ничего нового. Он приобретал барахло в магазинах подержанных вещей, а что-то придумывал сам. Он любил набивные принты, так что если у нас была полка, то он украшал ее каким-нибудь классным леопардовым принтом. Это был дом веселья – это был дом вечеринок.

Мы никогда не готовили еду. В холодильнике было полно «Ред Булла» и содовой. Трэвис получал поставки «Ред Булла» – вот почему я до сих пор на нем сижу. И как-то раз компания «Джонс Сода» прислала нам две палеты содовой, то есть примерно пятьдесят пачек. Мы за нее не платили – думаю, они хотели, чтобы Трэвис ее рекламировал. Но нас не было дома, и груз оставили у соседей. Мы перевезли упаковки домой на скейтах – по одной за раз. Их было слишком много, и у нас не было места, куда их ставить. Но это оказалось очень кстати, потому что, когда мы хотели подстричь траву или что-нибудь в этом роде, соседские дети приходили и работали за несколько содовых.

Трэвис почти не пил. На многих концертах Blink-182 был алкоголь, но ребята не пили, так что для меня находилась бесплатная выпивка. Я всегда отлично проводил время.

Когда Трэвис только переехал, в торговом центре его узнавала пара человек: он любил ходить есть в местечко под названием «У Мигеля». А когда он стал знаменитым, мы больше не смогли туда ходить, потому что вокруг него сразу собиралась толпа фанатов. Не помню, чтобы он хоть с кем-то вел себя как придурок. Он стал рок-звездой, но при этом оставался собой.

А когда он создал марку одежды «Famous Stars and Straps» и начал ее продвигать, всё превратилось в настоящий дурдом. Он устраивал вечеринки в барах, и к нему приходило много девушек. Все свои вещи ему приходилось запирать в комнате, потом что люди начинали растаскивать их как сувениры, чтобы у них осталось что-то на память из дома Трэвиса Баркера.

Когда Трэвис уезжал на гастроли, он заколачивал гараж, чтобы никто не залез к нему в «Кадиллак». Он всегда говорил мне: «Не приводи друзей смотреть на мой «Кадиллак».

Однажды вечером мы с ним привели домой трех девочек. Стало очевидно, что они не хотят иметь со мной ничего общего: они пришли только ради Трэвиса. Одна из них оказалась в его комнате, другая ускользнула в ванную, а третью он разместил в комнате еще одного нашего соседа (его не было дома). Больше я их не видел, но все три ушли домой счастливыми.

В Риверсайде было потрясающе: во Внутренней империи я чувствовал себя дома, только теперь я был взрослым и жил в городе, где хорошая музыкальная сцена. В то время там играли некоторые местные группы, например Voodoo Glow Skulls, Falling Sickness и Assorted Jelly Beans. Я снова стал общаться со старыми друзьями и познакомился с новыми классными людьми. Вскоре после переезда я познакомился в клубе с одной девушкой. Она сказала, что хочет брать уроки секса, и стала приходить к нам каждый вторник в обед. Я трахал ее несколько недель, а потом об этом узнал Рэй и сказал, что встречался с ней всего две недели назад. Он оказался не в восторге, но отнесся к этому спокойно. Я чувствовал себя ужасно.

У нас с Рэем были сумасшедшие вечеринки. Однажды поздно вечером одна девушка решила устроить всем шоу. Она разделась, а потом встала на стеклянный стол и стала трахать себя бутылкой. Она возбуждалась и ерзала – и тут стол разбился под ней вдребезги. Сначала мы все смеялись, а потом поняли, что это не смешно. Она была голая, а повсюду валялись осколки стекла. К счастью, бутылка не разбилась. Это могло кончиться плохо, но девушка была в порядке. После той ночи мы решили немного притормозить.

Меня часто не было дома: Blink-182 много выступали. Для больших турне мы арендовали автобус, а для небольших гастролей у нас был фургон. Довольно быстро я понял свою задачу в этой группе: ребята хотели, чтобы я держал музыкальную линию, а Марк и Том при этом развлекались, играли песни и рассказывали пошлые анекдоты. Эти двое напомнили мне моих школьных друзей из оркестра – они постоянно говорили грубости, зло шутили и смеялись, болтали всякие гадости о мамках друг друга – только эти были взрослыми. Я был в ударе. Они обращались со мной как с подопытным кроликом, и я делал всё, что говорят. В первый раз, когда мы поехали в Европу, они отвезли меня в район красных фонарей в Амстердаме и сами выбрали мне девушку. Почти на каждом концерте я знакомился с девушкой, с которой потом развлекался. (Мы не всегда занимались сексом – иногда просто тусовались.) На следующий день Марк с Томом вытягивали из меня рассказ: «Просто расскажи, что было!» Не то чтобы на концертах блинков было трудно найти красивых девушек. Иногда я играл на барабанах и смотрел влево – и рядом с нашим инженером мониторов стояли четыре роскошные девицы, все без футболок.

Однажды на концерте я исполнял соло и был предельно сосредоточен. В середине соло я почувствовал, как чья-то рука берет меня за яйца, – какого черта происходит? Это был Том: он присел на корточки прямо за мной, ласкал меня и ржал как черт. Его никто не видел, и мне пришлось продолжать играть.

Как-то раз мы были в огромном аэропорту и ждали у стойки регистрации свои билеты. Марк заставил меня вспомнить времена, когда я стягивал с него штаны на сцене: на этот раз они сговорились с Томом, и один стянул с меня штаны, а другой наступил на них, чтобы я не мог натянуть их обратно. Было очень неловко, но забавно.

Я тогда сделал тоннели в ушах и носил специальные плаги, которые растягивали дырки. Они стали ужасно вонять: на гастролях я всё время потел на концертах, поэтому, если мне не удавалось доставать их из ушей и обрабатывать раствором, они приобретали отвратительный запах. Как-то раз во время фотосессии мы втроем стояли рядом, и Марк спросил: «Чувак, что это за запах?»

«Это мое ухо, – ответил я. – Хочешь понюхать?»

Он попятился. «Чувак, это отвратительно». –

«Да ладно, парень, не бойся. Просто понюхай – это же ухо, брат!»

Марк сказал: «Тогда давай забьемся. Я понюхаю твое ухо после следующего концерта, а потом потрогаю свои яйца и поднесу руку к твоему лицу. Посмотрим, кто пахнет хуже».

«По рукам», – сказал я. На следующий день мы так и сделали, и мое ухо выиграло.

Мы играли в эту игру еще несколько месяцев, и мое ухо каждый раз побеждало. Не важно, что делал Марк. Он подходил ко мне с уверенностью победителя, потому что не помылся, и мое ухо всегда перебивало запах его яиц[17].

Марк с Томом были чертовски забавными, но иногда мне нужно было личное время – в автобусе я надевал наушники, чтобы послушать музыку и просто расслабиться. Сначала они беспокоились, что выводят меня из себя, но вскоре поняли, что мне просто нравится выключаться, слушать музыку в одиночестве и таким образом подзаряжаться.

Как-то раз мы с Томом поругались, за пятнадцать лет знакомства это был, кажется, единственный наш спор.

Как-то в гастрольном автобусе он заявил, что метал – отстой. «О чем ты говоришь? – удивился я. – Чувак, половина панк-рок-групп, которые нам с тобой нравятся, создают свою музыку под влиянием хардкорного метала. Метал – это круто. Pantera рулит, черт побери». Ему тогда нравились только Descendents и Propagandhi. Я сказал ему: «Нет, метал тоже крут, Led Zeppelin’s круты, Pink Floyd круты, Beatles круты. В мире полно крутой музыки». Том тогда даже не знал, сколько парней в Beatles. Пару лет спустя он открыл для себя много музыки за пределами панк-рока, и это его просто потрясло.

Вообще я понимал, почему он так сильно любит панк-рок. Я любил его по тем же причинам: он бросал вызов всему и всё подвергал сомнению. Когда я его слушал, то чувствовал, что могу делать всё, что захочу. Он звучал гораздо опаснее, чем всё, что можно было услышать по радио. Хороший рэп был таким же. Но была и другая классная музыка, которая мне нравилась, от Beach Boys до Стиви Уандера.

Через несколько месяцев настала пора записывать следующий альбом Blink-182. Предыдущий альбом «Dude Ranch» стал золотым, поэтому все в менеджерской компании и на лейбле возлагали на него большие надежды. Мы заперлись в репетиционной комнате и примерно за две недели сочинили альбом. Я хотел поэкспериментировать с разными темпами. Я сказал Марку и Тому: «Если у всех песен будет один и тот же панк-рок-бит, они будут звучать одинаково. Почему бы нам не попробовать другой темп?» И они поддержали мое предложение.

Я познакомился с Трэвисом, когда он был барабанщиком в Aquabats. Он носил очки и рашгарды. Кажется, он одевался как рыба. Может, я с ним и здоровался при встрече, но так и не познакомился как следует, пока у нашего барабанщика не случилось что-то дома и ему не пришлось уехать. Хуже всего то, что, как оказалось, ничего не произошло: его девушка не могла пережить его отсутствия, поэтому выдумала какую-то историю. Мы расстались с барабанщиком не поэтому, но с этого всё началось. Когда мы в первый раз играли с Трэвисом, мы с Марком всё время искоса переглядывались: мы и вправду стали звучать гораздо лучше. Мы не могли в это поверить.

Довольно скоро мы с Марком поняли, что, если нам удается рассмешить Трэвиса, значит, мы отмочили хорошую шутку.

Когда мы писали «Enema of the State», произошел один важный момент. У меня был разговор с Трэвисом: он сказал, что его расстраивает, что во всех песнях одинаковый бит и одинаковый темп. Я посмотрел на него и сказал: «Чувак, я всего лишь играю на гитаре и пишу мелодии. Биты по твоей части. Если у тебя есть идея, делай». После этого он поймал волну и стал уверенно задавать нам направление.

В Blink-182 музыкант – Трэвис. Марк – представитель группы и голос разума. Я голос без разума.

Трэвис играет на барабанах целыми днями. Должно быть, такой драйв трудно поддерживать, но именно он делает его таким крутым. Трэвис очень строго следит за своей жизнью, а это полная противоположность мне. Я очень трудолюбив, но сначала занимаюсь пятьюдесятью разными вещами одновременно, а потом расставляю приоритеты, от чего-то отказываясь.

Не думаю, что мы с Трэвисом могли быть еще более непохожими в личностном плане. Мы часто расходимся во мнениях, но никогда об этом не говорим. Трэвис из тех парней, кто предпочитает, чтобы проблемы решались сами собой, вместо того чтобы подливать масла в огонь. По моим ощущениям, для Трэвиса не существует промежуточных вариантов: всё либо черное, либо белое. И это хорошо, потому что сам я постоянно пребываю в сомнениях. Я могу самыми разными способами найти и плохое, и хорошее, это философский взгляд, но в то же время он приводит меня в замешательство.

Некоторые из наших самых больших разногласий касаются вещей, которые и отличают Blink-182 от других. Я вообще не интересуюсь городской культурой. Это за пределами моей ДНК. Это не значит, что я считаю себя лучше других, – во многих отношениях я хуже многих ребят как музыкант и исполнитель. В музыке и искусстве мне нравится совсем другое. Это взаимное притяжение и отталкивание между нами иногда приводит к крутому результату, потому что парень пытается сыграть бит из хип-хопа в панк-рок-песне. Поэтому я даже не могу сказать, есть ли между нами настоящие разногласия.

Раньше Марк с Томом писали каждый свои песни, а потом собирались и объясняли их барабанщику. Теперь мы писали песни все вместе. Некоторые песни начинались с того, что я играл какой-нибудь бит и кто-то из них говорил: «О, я напишу на него песню». Иногда у кого-то из них в голове уже крутилась мелодия, и мы вместе пытались придумать, как сделать из нее песню.

Например, песню «All the Small Things» мы сочинили, когда просто что-то наигрывали, а потом решили специально оставить средний темп. Том ушел и вернулся, напевая мелодию «на-на-на», и мы поверить не могли, насколько она получилась запоминающаяся. Мы всё время над ним подтрунивали: он назвал песню «All the Small Things» («Все эти мелочи». – Прим. пер.), и мы с Марком твердили, что это песня про пенис Тома.

Марк написал песню «Adam’s Song», когда чувствовал себя ужасно одиноким на гастролях и думал о самоубийстве, потому что дома у него не было девушки. Мы ее так назвали по скетчу из передачи «Мистер Шоу», где группа пишет песню с таким названием, и из-за нее один поклонник кончает с собой. Песня Марка была абсолютно антисуицидальной, она о том, что бывают тяжелые переживания, но всегда найдется выход. Песню «What’s My Age Again?» написал в основном Марк, и она о том, что он уже взрослый, а по-прежнему ведет себя как ребенок. Музыкальные идеи для всех этих песен родились, когда мы втроем просто баловались с инструментами.

Когда пишешь песню, лучше физически воспроизводить ее в той аранжировке, в какой хочешь записать. Тогда результат будет лучше, чем если просто записывать ее по частям в студии, – она получится гораздо более цельной. Потому что если просто слушать песню, а не играть ее, то слышишь только набор отдельных инструментов, еле-еле собранных вместе, и трудно сказать, качает ли она.

Когда я придумываю песню и приношу ее Трэвису, то говорю: «Можно сделать какой-нибудь такой бит», – и выстукиваю его у себя на коленке. Трэвис кивает и говорит: «Да-да, хорошо». Потом он идет его записывать и делает нечто совершенно другое, но песня получается в тысячу раз лучше. Он придумывает что-нибудь неожиданное, но каким-то образом в контексте песни это оказывается уместно. Он не просто ищет ритм – он думает о песне. Когда мы записываемся, мы с ним много говорим о фразировке: как эта строчка будет звучать, когда переходит в припев? Мы даем Трэву большое пространство для творчества и только потом записываем вокал. Он прекрасно слышит, что в песне звучит уместно, а что нет.

Том вечно пытается что-то выкинуть из песни, я, наоборот, пытаюсь что-то всунуть. А Трэвис как молния: никогда не знаешь, что будет.

Две недели мы сочиняли песни, а потом три-четыре дня записывали. Весь альбом мы записали в домашней студии Чика Кореи, джазового пианиста. Папа всегда включал в машине его песни, поэтому я был очень рад побывать у него дома. Я записал все барабанные партии за один день: это заняло около восьми часов. А потом Марк и Том записывали гитары и вокал. И всё. В Blink-182 материал, который оказывается самым крутым, не очень-то продуман. Мы записали альбом, какой хотели, будучи теми, кем хотели, просто попробовав пару фишек, которые группа раньше не использовала.

У нас был потрясающий продюсер, Джерри Финн, который был всего на несколько лет старше. Джерри обычно носил футболку «Риплейсментс» и кроссовки «Вэнс». Он работал с Green Day, Jawbreaker и несколькими группами в компании «Эпитаф Рекордс», включая Rancid и Pennywise. Джерри не был каким-нибудь пижоном из тех, что подъезжают к студии на «Бентли», – он был одним из нас. Он мог говорить с нами откровенно, и мы к нему прислушивались, что очень важно. Сегодня слово «продюсер» означает «Я собираюсь написать вам пару песен». Он так не делал – скорее он подкидывал нам идеи и внимательно слушал. Он говорил: «Эй, звучит круто – почему бы эту часть в конце не сделать подольше?» или «А что, если к этой песне добавить вступление?».

Джерри бесил мой малый барабан, потому что он всегда был настроен слишком высоко (как барабан, с которым маршируют). Но больше всего он ненавидел вибраслэпы: это такой перкуссионный инструмент с деревянным шариком на одном конце и деревянной коробочкой с другой, в которой находятся металлические детали. Он издает характерный трещащий звук. Он часто используется в латиноамериканской музыке, а еще он есть в «Crazy Train» Оззи Осборна. Мы с ним даже стали шутить: я пытался пронести в студию вибраслэп, а он бесился.

Альбом мы назвали «Enema of the State» («Клизма государства», созвучно с выражением «enemy of the state» – «враг государства». – Прим. пер.). (Том тогда соблюдал диету и экспериментировал с клизмами.) Вскоре мы отдали его «Эм-Си-Эй», своей звукозаписывающей компании, а они разволновались и сказали нам, что это будет бешеный успех: альбом станет платиновым, а мы будем собирать стадионы по всему миру. Мы тогда только посмеялись – это звучало просто нелепо. Я сказал себе, что он будет продаваться ужасно, – таким образом, если он будет продаваться хорошо, я буду просто в восторге. Первым делом после записи альбома нам нужно было снять клип на песню «What’s My Age Again?». Режиссеры Маркос Сига и Брэндон Пекуин узнали, что иногда на сцене мы раздеваемся. Мне становилось жарко, и я играл прямо в боксерах. Иногда Марк снимал с себя всю одежду и прикрывал хозяйство бас-гитарой.

Поэтому режиссеры решили: мол, ребята, мы хотим, чтобы вы снялись в клипе голышом. Спустя неделю мы все бежим голые по Третьей улице Лос-Анджелеса. Люди смотрели на нас и сигналили. Это продолжалось около пятнадцати часов – между дублями мы одевались, а потом опять приходилось раздеваться. Режиссеры всё время кричали: «Раздеться!» Когда рядом были дети, нам давали плавки «Спидо» телесного цвета, но это не намного прикольнее, чем быть совсем голым.

Вскоре после выхода альбома «Enema of the State», в начале июня 1999 года, мы отправились в турне под названием «Warped Tour». Том с Марком предупредили меня о Флетчере, гитаристе группы Pennywise. Они несколько раз брали Blink-182 с собой на гастроли, что было замечательно, но потом Флетчер сидел за кулисами с пневматическим пистолетом и стрелял в них, пока они играли на сцене. Тогда блинки ездили на фургоне, и к нему был прицеплен небольшой трейлер для инструментов и товаров. Флетчер запер их всех в трейлере и уехал на следующий концерт: «Вот вам посвящение, ублюдки».

В первый день наших гастролей Флетчер подошел к нам, и после всех этих историй я занервничал. Он сказал: «Сегодня вечером я буду сидеть у вас за спиной. Я ничего не знаю о вашем новом барабанщике, но этому ублюдку лучше постараться, иначе я надеру ему зад». Я играл как ошпаренный, но не потому, что боялся его, а потому что это был Флетчер из Pennywise. Я делал всё в десять раз быстрее, чем обычно, и старался добавлять как можно больше фишек. Позже за кулисами он меня похвалил, и это было чертовски приятно.

В том турне были Black Eyed Peas, когда они еще были скорее хип-хоп-группой, чем поп-группой, и во время выступления они танцевали брейк-данс. Иногда я с ними играл. Раньше в «Warped Tour» играли только панк-рок, а в том году к нему впервые примешался хип-хоп. Еще там был Эминем; они со своим партнером Пруфом стояли сбоку от сцены и смотрели, как мы играем. Турне длилось больше месяца, и концерты шли почти каждый день – думаю, я видел каждое выступление Эминема и Пруфа. Мы с Эминемом не очень много общались, а Пруф зависал с нами почти каждый день[18]. В тот год Эминем взлетел: до этого он не давал концертов и не ездил на гастроли, а в этом панк-рок-турне он просто отжигал. Он словно был не к месту, но это было прекрасно. Его слава всё росла и росла. Людей зацепил белый парень с обесцвеченными светлыми волосами, который произносил самые оскорбительные, сумасшедшие, шокирующие слова. Ему суждено было стать великим.

Альбом «Enema of the State» продолжал взлетать, пока мы были в этом турне, и реакция была просто умопомрачительная. Каждый концерт был масштабнее предыдущего, пока они не достигли уровня за пределами нашего понимания. Каждый день, еще до того как мы выйдем на сцену, у сцены толпилась куча ребят, как сельди в бочке.

Еще в этом турне был Айс-Ти, и это потрясающе – я вырос на его альбоме «Power». Однажды мы тусовались в одном из трейлеров, и он сказал мне: «Если какой-нибудь ублюдок не будет меня уважать, я его подожгу. Я сделаю чертову бомбу. Хочешь узнать, как сделать бомбу?» И он рассказал весь процесс. В тот вечер, когда я смотрел его выступление, он произнес ту же самую речь на сцене и дал зрителям пошаговые инструкции, как смастерить бомбу.

Наш альбом продавался все лучше и лучше – но по-настоящему он выстрелил, когда мы выпустили клип «All the Small Things», где пародировали клипы бой-бэндов вроде ‘N Sync, Backstreet Boys и 98 Degrees. Было здорово немного поклоунничать на их счет – в интервью они старались относиться к этому спокойно, но было видно, что они обиделись. Самое странное то, что в некоторых странах за пределами США люди и правда подумали, что мы новый бой-бэнд.

Наши клипы часто крутили по MTV и постоянно показывали в «Total Request Live», ежедневном хит-параде Карсона Дейли на MTV. Мы стали постоянными гостями на этой передаче – как-то раз мы даже устроили гонку на BMX прямо в студии. Посреди гонки Марк решил, что у него лучше получится, если он разденется. И каким-то образом он выиграл. Карсон должен был взять интервью у победителя гонки, но он сказал: «Я никогда в жизни не брал интервью у голого мужчины и не собираюсь начинать сейчас».

Впервые я увидела выступление Blink-182 на большом концерте в «Форуме». Самое смешное, что каждый раз, когда Трэвиса показывали крупным планом на экране, девушки начинали визжать. Они кричали ему громче, чем Марку или Тому, и мне это было странно. Я не хочу сказать, что он не привлекателен, просто никогда не представляла его секс-символом.

Когда Трэвис прославился, мне стало его жаль: он не может никуда пойти, чтобы вокруг него не собиралась толпа народу, и я понятия не имею, как он так живет. Тебе хочется просто сесть поужинать или сходить в Диснейленд с детьми, но каждые пять минут приходится раздавать автографы. Всё это внимание кажется странным.

С этим альбомом мы ездили по всему миру, иногда не возвращаясь по несколько месяцев. Мы выступали с Бритни Спирс и Кристиной Агилерой и постоянно тусовались с такими группами, как Vandals, Unwritten Law и Seven Seconds. Это было потрясающе – мы словно оказались в совершенно другом мире. Нам там не место: мы неудачники. Мы гордились этим, но не могли понять, из-за чего весь сыр-бор. Нам всегда казалось странным, что люди просят у нас автографы: мы не чувствовали себя для этого достаточно крутыми.

Мы выиграли премию «Человек на луне» на «MTV Awards» (видео «All the Small Things» стало лучшим клипом). Награду нам вручали Доктор Дре и Стивен Тайлер – мои кумиры – так что, когда мы вышли на сцену, я и не прикасался к награде, а просто подошел и пожал им руки.

После одного из первых турне с альбомом «Enema» мы немного отдохнули дома. У меня по-прежнему не было надежной машины, поэтому я отправился в местный дилерский центр «Кадиллак». Я простоял на стоянке минут сорок пять, и никто не хотел со мной разговаривать. У меня были дреды, на мне были шорты и футболка без рукавов, и видно было татуировки: продавцы не сочли меня серьезным покупателем. Некоторые решили, что я бездомный. Наконец один продавец вышел и сказал, что мне нельзя ходить вокруг машин и мне придется уйти.

«Вообще-то я пришел присмотреть себе машину», – сказал я ему. Парень не хотел мне помогать – он хотел, чтобы я доказал, что у меня есть деньги, прежде чем позволить мне приблизиться к модели «Эскалейд». Он говорит: «Вы знаете, что он стоит шестьдесят пять штук?»

Я говорю: «Хорошо».

«Что значит «хорошо»?»

«Это значит хорошо – у меня есть на него деньги». Наконец я говорю: «Можете позвать менеджера, пожалуйста? Я простоял здесь сорок пять минут и прошу вас помочь, а вы не верите, что у меня есть деньги на эту машину».

Он ушел и вернулся с Вуди Даттоном, владельцем дилерского центра. Я сказал Вуди, что у меня нет кредитной истории, и продавец говорит: «Вот видите? Я же говорил!» Этот парень был не на моей стороне. А Вуди ко мне прислушался. Я сказал: «Я знаю, что мы только что познакомились, но я тебя не обманываю, чувак. Можете включить MTV и увидеть наш клип на первой строчке хит-парада TRL хоть сейчас. У меня есть деньги на машину. Я знаю, что у меня нет кредитной истории, но я хочу купить этот «Эскалейд».

Вуди был просто душка. Он позвонил своему финансисту и сказал: «Включи «MTV. Смотришь? – К счастью, как раз в это время показывали наш клип. – Видишь такого парня в татуировках? Он у меня в дилерском центре, хочет купить «Кадиллак», а я хочу ему помочь. Что ты можешь для него сделать?»

Он разъяснил мне финансовые тонкости. Я получил «Эскалейд», и так у меня появилась кредитная история. Вуди поверил в меня – и сказал продавцу, чтобы впредь, когда я приду, он помогал мне и относился ко мне с величайшим уважением. За эти годы я, наверное, купил у Вуди двенадцать машин.

У Трэвиса не было плохой репутации: у него вообще не было репутации. Он был словно призрак. Мой друг из GMAC перезвонил мне и сказал: «Вуди, я видел клип – я хочу рискнуть».

Когда я сообщил об этом Трэвису, он ответил: «Не знаю, как вас и благодарить за то, что поверили в меня. Я вернусь через месяц и куплю еще одну машину за наличные для своего отца». И так он и сделал.

Ко мне относились так же и в дорогих ресторанах: например, я приходил с девушкой, а мне говорили: «Извините, сэр, здесь не общественный туалет».

«Мне не нужно в туалет – я хочу поужинать».

Они говорили, что поужинать я не могу, или что мне придется пойти домой переодеться, или что мне нужно надеть пиджак, который они мне дадут. Спустя какое-то время я дал себе обещание: к черту любой ресторан – и любое другое заведение, – где не хотят меня обслуживать из-за того, как я выгляжу. Я больше не собираюсь надевать какой-то дурацкий темно-бордовый пиджак, который мне дают в ресторане, – если я не могу выглядеть так, как хочу, то я не буду отдавать им свои деньги.

Я никогда не одевался так, чтобы показать, что я много зарабатываю. Я никогда не перестану быть собой только ради того, чтобы что-то получить, и буду ломать все стереотипы.

8. Famous Stars and Straps

Когда я основал свою компанию «Famous Stars and Straps» (в переводе «знаменитые звезды и ремни». – Прим. пер.), я понятия не имел, что делаю. У меня было видение: я хотел создать то, чего еще не было, чтобы это отражало мой образ жизни. Мне нравился скейтбординг, BMX, машины, татуировки, рэп, метал, панк. Я не находил одежды, которая сочетала бы в себе такие разные интересы, и хотел создать такие вещи, которые бы все смогли носить. Одежда – это вторая кожа, и я хотел взять на себя ответственность за эту вторую кожу и сделать так, чтобы она отражала внутренний мир человека и говорила о его личности[19].

Начало было положено, еще когда я был подростком и со своим другом Маркосом делал бутлегерские концертные футболки и продавал их на местных концертах. Тогда я понял, что, если у тебя появляется идея, можно сделать эскиз, напечатать футболки и просто предложить их людям.

Однако компания была основана, еще когда я играл в Aquabats. Я иногда делал стикеры, экспериментировал с цифровыми принтерами и делал по одной футболке. Сначала фирма называлась «Voltron Crew» (я тогда слишком много слушал Wu-Tang Clan/Method Man), и в нее входила вся шайка, которая тусовалась дома у Билла Фолда: я, Брент Вэнн и Тим Милхаус. Это название меня не устраивало, и я стал подбирать другое. Потом мне пришло в голову название «Famous Stars and Straps», и мне в нем понравилось всё. Очевидно, это игра слов, основанная на сочетании «звезды и полосы», но у слова «ремни» много ассоциаций – от гитар до оружия. И все хотят быть знаменитыми.

Я увлекся своим делом: как только у меня появлялись дополнительные деньги, я печатал футболки и стикеры. Потом я ходил по несколько километров и повсюду расклеивал эти стикеры. Когда я пришел в Blink-182, первый чек я получил на 3 тысячи долларов, и это казалось мне огромными деньгами. Я сказал папе, что только что получил три штуки, а он ответил: «Лучше всё это прибереги, потому что, возможно, тебе больше никогда столько не заплатят».

Я прислушался к его совету наполовину: полторы тысячи я отложил, а на остальные деньги напечатал стикеры с надписью: «Я люблю оргазмы». Это был забавный слоган, и он мне полностью подходил: я был немного сексуально зависимым – обычным похотливым парнем, который играет в группе. Еще я сделал пару футболок, нашел несколько шрифтов, которые мне понравились[20], и придумал логотип. Я продавал футболки и стикеры на концертах блинков, и они очень хорошо расходились. Все вырученные деньги я тратил на то, чтобы печатать еще. Когда я не рисовал стикеры, мы с друзьями засовывали свои гениталии в ксерокс в офисе «Кинко» и печатали их. Где-то в Калифорнии рядом со старым стикером «Famous» красуется фотография моего члена, приклеенная клейстером.

У меня было много друзей в индустрии моды: Боб Хёрли из «Billabong», Джек из «Black Flys», Люк из «Silver Star» и Келли из «Silver Star» всё время приходили к нам за кулисы на гастролях. Я разговаривал с ними об их бизнесе и решил, что если у них получается продавать футболки, то и у меня получится. Я сказал: «Эй, когда я приеду домой, я собираюсь открыть магазин. Он будет называться «Famous Stars and Straps». Я буду продавать вашу одежду, а также одежду «Hurley», «Tribal Gear», «Zero» и «Alien Workshop». Я буду продавать все эти классные бренды и свою одежду тоже».

Я попросил одного парня в Риверсайде сдать мне в аренду заброшенное здание. У меня не было лицензии на бизнес, у меня не было никаких документов, я не подавал заявку на регистрацию авторских прав или торговой марки. Первый этаж я перестроил в торговое помещение примерно за три недели: мы с друзьями всё делали сами. Иногда мы принимали риталин, курили одну сигарету за другой и не спали по три дня подряд. Потом мы пригласили пару друзей, чтобы они разрисовали стены красками из баллончика.

Я спросил Тома с Марком, сможем ли мы вместе дать бесплатный концерт по случаю открытия магазина, и они ответили: да, черт побери, мы там будем. Мы играли на улице и собрали огромную толпу зрителей (в которой был даже Адриан Лопес из скейтерской команды «Zero»): Blink-182 тогда занимали первую строчку в хит-параде TRL. В конце концов пришлось перекрыть бульвар Ван Бюрен, одну из главных улиц Риверсайда. И всё это без разрешения или лицензии на ведение бизнеса. Это было просто безумие.

Первый магазин «Famous» открылся в обшарпанном здании. Трэвис превратил его в репетиционный зал, а потом выставил товары. Чтобы привлечь посетителей, они решили устроить концерт Blink-182. Радиостанция на частоте 103.9 («X FM») пронюхала об этом и сообщила в новостях. Магазин находился прямо на Магнолии, где было по две полосы в каждую сторону и разделитель посередине. На концерт удалось без труда собрать тысячу человек, и они заняли всю улицу. Машины, припаркованные перед магазином, просто затоптали. Люди сидели на них и стояли: им очень хотелось увидеть сцену. Приехала полиция, и всех разогнали. Думаю, у Трэвиса были неприятности – он больше никогда там ничего подобного не устраивал.

Довольно быстро наши дела пошли хорошо, и мы наделали шума. Там было много покупателей – кажется, снаружи всегда был припаркован чей-нибудь крутой «Кадиллак». Я продолжил ремонтировать здание и какую-то часть пространства превратил в репетиционные залы для музыкальных групп. Примерно через три месяца после открытия у нас появилось много проблем. Приходила полиция и требовала разрешения на работу и документы на бизнес, которых у меня не было. Мой недостаток опыта стал очевиден: я даже не знал, что у меня должна быть лицензия на ведение торговли. Еще полиция обыскала здание и репетиционные залы. Они нашли там наркотики и оружие – не мои. Их спрятала одна из групп, которые там играли.

Было очевидно, к чему всё это идет: они собирались закрыть мой магазин. Так что я закрыл его сам, пока всё не стало совсем плохо. Я расстроился, но это оказалось лучшим решением. По сути, у меня был скейтерский магазин, где, помимо прочего, продавалась пара футболок с надписью «Famous Stars and Straps». Если так вести дела, то в основном ты просто продаешь чужие товары. Просматриваешь каталоги, выбираешь модели для закупки – а они иногда не продаются. Значит, приходится связаться с компанией и спросить: «Привет, мы можем сделать возврат, потому что вещи не продаются?» Всю эту работу я называл розничной наркоманией. Зато, как только я закрыл магазин, мне больше не приходилось беспокоиться о том, чтобы продавать у себя в магазине чужие вещи. Всю свою энергию теперь можно было направить на развитие собственного бренда.

Мы гастролировали и видели, как все эти бренды начинают развиваться. Идеей фирмы «Famous» было создание бренда для нас, одежды, которую мы сами будем с удовольствием носить. Изначально эта компания изготавливала пряжки для ремней, и мы делали ремни со звездами. На первой футболке было написано: «Я ЛЮБЛЮ ОРГАЗМЫ». Когда я перестал помогать Трэвису с настройкой барабанов, я отправился в поездку по продвижению бренда и рекламировал наши футболки и стикеры, пытаясь сделать так, чтобы о них узнало как можно больше людей.

Трэвис основал компанию в одной из пустых спален своего дома в Риверсайде. Он купил компьютер, и мы использовали стандартные шрифты «Майкрософт Ворд». Стикеры мы печатали в местной типографии «S&W Plastics» в Риверсайде. А потом шли на улицу и повсюду их расклеивали. У меня не было больших неприятностей, но в компанию иногда звонили. Мы знали, что хорошо поработали, если нам звонили из какого-нибудь города и жаловались на стикеры. Когда это случалось, мы сосредотачивались на другом городе.

Я арендовал склад и начал работать. Сначала нас было двое, я и мой друг Уилл. У нас был интернет-магазин: люди делали заказы на сайте, и мы отправляли им футболки. Со временем репутация «Famous» стала расти, и нам стали звонить небольшие семейные скейтерские магазины. Когда мы начинали, у нас не было торговых представителей: мы просто пользовались удобными случаями. Первыми нам позвонили из «Electric Chair», это классный магазин одежды и пирсинга с торговыми площадками в Риверсайде и Хантингтон-Бич. Они звонят и говорят: «Слушайте, мы хотим купить у вас дюжину футболок. Можете прислать их нам через неделю?» Мы сами напечатали футболки и сами их отвезли[21].

«Famous» начинался очень жестко. Душный склад без кондиционера, отваливающиеся стикеры, изготовление футболок с помощью теплоизлучения. Потом мы каждый вечер выходили на улицу и обклеивали автострады, дома и школы. Когда мы получали крупные корпоративные заказы, как, например, от «Hot Topic», нам не хватало рабочей силы. Так что мы вдвоем изготавливали, например, двадцать тысяч пряжек. «Hot Topic» присылали нам свои этикетки, и мы вручную прикрепляли их к каждой пряжке. К счастью, «Red Bull» и «Monster» присылали нам свои энергетические напитки ящиками, поэтому мы могли целый день как заводные упаковывать заказы.

Как-то раз мы получили партию ремней из какой-то страны – где там ремни делают? У нас были тысячи и тысячи ремней в грузовых контейнерах, и коробки кишели какими-то невероятными экзотическими тараканами. Так вот, эти заморские жуки какое-то время населяли наш склад.

Я ездил на гастроли с Трэвисом, устанавливал палатку «Famous» на всех остановках и продвигал наши товары. Я понял, как общаться с девушками: я садился на сцене, с краю, но так, чтобы меня было видно из зала. Пару песен я так и сидел, а потом шел к зрителям. У меня тогда была пышная осветленная афро-прическа, так что меня легко было узнавать, и девушки сами ко мне подходили. Просто безумие, на что готовы женщины во время турне группы.

«Famous Stars and Straps» был домашним бизнесом: он всё больше рос, и это происходило органично. Со мной всегда работала команда друзей, настолько же увлеченных делом, как и я. Вначале это были я, Тим Милхаус, Джимми Галли (он же Шрагс), Мелисса, Уилл, Райан Леонард и иногда мой друг Джереми[22]. Мы совершали ошибки, но учились на них, не имея ни предпринимательского образования, ни чьей бы то ни было помощи. Мы всё заработали сами и никому не были должны.

9. Таблетки, сломанные кости и обручальные кольца

Всякий раз, когда Blink-182 отправлялись в кругосветное турне, мы совершали около пятидесяти перелетов между городами. Я занимался тем, что люблю, – играл на барабанах – и зарабатывал много денег. Но пятьдесят раз за два-три месяца мне приходилось делать то, что я ненавижу и боюсь больше всего на свете. Во время взлета я очень волновался, и иногда Марк с Томом шутили и издевались надо мной, потому что я говорил: «Чувак! Ты слышал этот звук?» Обычно это был звук, с которым убирали шасси.

Однажды мы полетели в Майами, отыграли концерт, а потом сразу отправились на Багамы, где снимали что-то для MTV. Как-то на Багамах я курил сигарету, а ко мне подошел менеджер группы Рик Девой и сказал: «Тебе надо бросить курить, Трэвис. Ты должен позаботиться о себе. Через двадцать лет у тебя, вероятно, будут дети, или тебе захочется расслабиться и насладиться тем, ради чего ты работал».

Я ответил: «Чувак, мы в любой момент можем погибнуть в авиакатастрофе. Какая разница, брошу я курить или нет, – кто знает, какое еще дерьмо может случиться?» Так я и жил изо дня в день с тех пор, как умерла мама. Я не хотел умирать, но и не рассчитывал, что доживу до старости, – каждый год я удивлялся, что всё еще жив.

Чем успешнее становилась группа, тем больше мы летали – мы даже стали брать частные самолеты. Я принимал таблетки, чтобы пережить перелет. Если мы летели в Лондон, чтобы три дня играть на «Уэмбли-Арене», я принимал снотворное, чтобы проспать весь перелет, и добавлял викодин в виски с колой. Мне даже пить не нравилось. Когда я начал это делать, у меня была цель не переборщить, чтобы, когда мы приземлимся, у меня был весь день на то, чтобы привести себя в порядок. Но скоро я стал принимать всё больше и больше таблеток.

В один рейс в Австралию я взял таблетку ксанакса. Это не обычная таблетка, а такая длинная, как плитка, которую можно разломать на четыре части. Я съел ее целиком и заснул. Проснулся я на полпути, где-то над Тихим океаном, принял еще одну плитку и снова заснул. Я проспал все девятнадцать часов перелета, и, когда самолет приземлился, меня пытались разбудить: «Извините, мистер Баркер. Мистер Баркер?» В общем, из самолета меня пришлось чуть ли не выносить. Я был настолько не в себе, что в аэропорту Сиднея не мог сообразить, как встать на эскалатор. Я просто стоял наверху и недоумевал, как мне наступить на что-то движущееся. Минут десять люди проталкивались мимо меня к эскалатору. В конце концов я спустился вниз – и снова заснул в багажном отделении.

Потом я начал принимать таблетки для удовольствия, когда не летал. Я ничего не принимал перед концертами, но, как только уходил со сцены, глотал пригоршню викодина и курил сигареты одну за одной. Мне нравилось это ощущение расслабления, как будто я вот-вот растаю.

Один друг пригласил меня на мальчишник в Лас-Вегасе. Мы не гастролировали, поэтому я был бы рад остаться дома в Риверсайде: покурить сигарет, травы, принять пару таблеток, поболтать о машинах. Но он сказал: «Чувак, просто приезжай – это же мой мальчишник, ты не можешь его пропустить». Я сказал, черт с ним, и решил полететь. Я взял своего приятеля Брента – мы сняли номер в отеле.

В самолете я принял кучу таблеток. Таблетки по-разному действуют на разных людей: если я приму горсть обезболивающих, то следующие двадцать четыре часа не буду спать. У меня высвобождается чертовский запас энергии, но всё, что я могу, – это разговаривать.

Вечеринка была в стрип-клубе. Я бывал в стрип-клубах в гетто Риверсайда, но никогда не видел ничего подобного: повсюду красивые девушки и первоклассное безумие. Все на вечеринке развлекались с разными девушками. Я отдал девушкам кучу денег, всего примерно пару тысяч долларов, и попросил их убедиться, чтобы о виновнике торжества как следует позаботились, – я хотел, чтобы они провернули с ним самые грязные штучки, на какие способны. И тут одна из них неожиданно сказала: «Я хочу тебя».

Она была самой классной девчонкой во всём клубе – по крайней мере, на мой вкус. И я подумал, почему бы и нет. Она устроила мне несколько горячих танцев на коленях. Я провел в стрип-клубе от силы два часа, а потом ушел с этой горячей стриптизершей и ее подружкой. Мы пришли ко мне в отель и провели самую сумасшедшую ночь в моей жизни. Брент спал на соседней кровати и девушки не привел, но это нам троим никак не помешало.

Я никогда не встречал никого более дикого и свободного, чем эти двое. Они творили друг с другом безумные вещи и затрахали меня до потери пульса. Я был на седьмом небе. Но вдруг у нас порвался презерватив. Лучшая ночь в жизни вдруг превратилась в ночной кошмар. На следующий день я так нервничал: а что, если она забеременеет? Я был пьян и не помню: я вообще кончил? Эти мысли не давали мне покоя весь следующий год. Я всё время ждал звонка или сообщения, где она скажет, что беременна.

Я стал понимать, что мне нужно быть осторожнее с близостью. С того дня я стал вести себя словно Мистер Безопасность, но мало ли что может случиться. Мне не хотелось случайно чем-нибудь заразиться, и я был просто в ужасе от вероятности зачать ребенка с девушкой, с которой мне даже не хочется встречаться второй раз.

В Риверсайде я по-прежнему жил с Геем Рэем и тусовался у него дома. По соседству жил парень по имени Эйч-Дог. Иногда мы его накуривали. Однажды мы покурили травки и приняли какие-то таблетки, и Эйч-Дог ушел, сказав: «Чувак, чувак, я плохо себя чувствую, Трэв. Мне херово, что-то не так».

Я говорю: «Эйч-Дог, я провожу тебя домой. Иди приляг – всё будет хорошо». – «Трэв, я ведь пил еще. Не знаю, чувак. Может, «Скорую» вызвать? Чувак, я дышу как бешеный».

Я отвел его домой и уложил в постель. На следующий день я зашел к нему домой посмотреть, как он себя чувствует, подкрался к его окну и сказал: «Проснись! Уже полдень!»

Эйч-Дог так и не заснул – он лежал в той же позе, в какой я оставил его вчера. Он лежал и смотрел в потолок уже двенадцать часов подряд. «Как мне с этим справиться, Трэвис? Чувак, я не знаю, что делать». Это было похоже на сцену из фильма «Пятница». Днем он лег в больницу.

У Эйч-Дога была сложная семейная ситуация. У него было три младших брата. У них было не так много денег – если ребята хорошо себя вели, то самой большой наградой было то, что он разрешал им сесть в багажник пикапа и заводил двигатель. Потом заболела его мать, и ее бросил муж. У меня от этого сердце разрывалось – это напомнило мне о том, что случилось с моей мамой. Поэтому, когда я возвращался домой с гастролей, я каждый раз водил его маму поужинать. Я не пытался как-то к ней подкатывать: просто составлял ей компанию, чтобы убедиться, что у нее всё хорошо.

Мы с моим другом Тимом часто ходили в местные клубы: одними из наших любимых были «Ин Кахутс», «Метро», «Клаб Раббер» и «Баха Бич Хаус». Мы заходили и какое-то время просто стояли, не танцуя и мирно наслаждаясь атмосферой, в надежде, что диджей поставит какой-нибудь Method Man или Cypress Hill. Разумеется, к нам подходили девушки. Если они нам нравились, мы говорили, что уже возвращаемся домой, и приглашали их пойти с нами. Они запрыгивали в машину.

Такая стратегия иногда приводила к неприятностям – бывало так, что девушка приходила в клуб с парнем, которому не понравилось, что она ушла с нами. В следующий раз, когда мы приходили в клуб, парень подходил к нам и говорил: «Бро, это была моя телка». Там было слишком много таких братанов – и всегда нужно было уйти пораньше, потому что в ту минуту, когда клубы закрывались, на парковке начинались перестрелки и какие-то потасовки, от которых мне хотелось держаться подальше. Но это не мешало мне ходить в клубы.

Многие из этих девушек были довольно пустыми. Но и я был таким же: я искал подруг на одну ночь. Все понимали, зачем мы пришли, и никто не обижался.

Как-то вечером в «Баха Бич Хаус» мы познакомились с тремя девушками, которых назвали платиновым трио: горячие платиновые блондинки. Я заговорил с одной из них, ее звали Мелисса, и она оказалась более умной и настоящей, чем большинство девушек, которых я приводил домой. Я даже взял у нее номер телефона и позвонил на следующий день. Спустя несколько месяцев мы стали парой: я был без ума от нее и был рад держаться подальше от клубов.

К тому времени у меня уже было три «Кадиллака». Тот с ржавыми дырками, который взорвался на шоссе, в итоге я продал за 200 баксов, потому что это был обычный металлолом. Потом я купил зеленый «Кадиллак» 1966 года и белый с откидным верхом 1970 года. Еще я купил пикап, и все эти машины стояли в гараже у Гея Рэя[23]. Я получал деньги за работу в Blink-182 и всё тратил на машины, покупая их одну за другой. Марк, Том и все остальные, кто общался с Blink-182, твердили мне, что мне нужно научиться обращаться с деньгами: «Чувак, прекрати покупать машины. Тебе нужно купить дом».

В конце концов до меня это дошло. Люди в Риверсайде знали, где я живу, и приходили ко мне целый день, от чего я ужасно устал. Как-то утром я гулял с Мелиссой и сказал: «Я собираюсь посмотреть дома – хочешь со мной?» Она ничего не знала о недвижимости, но согласилась.

Мы с Трэвисом познакомились в клубе во Внутренней империи, когда он был молод, а я ужасно молода. Он тогда только начал играть в Blink-182; кажется, они собирались снять свой первый музыкальный клип. Сначала Трэвис мне не очень понравился: мне показалось, что он какой-то странный. Мы подружились – а потом, после того как хорошенько выпили ночью, не отходили друг от друга несколько лет.

Всё время, пока мы были вместе, Трэвис не выходил на сцену, пока я не поцелую ему обе руки и обе палочки: одну, вторую, одну, вторую. И каждый раз, когда мы летели на самолете, мы надевали одну и ту же одежду, потому что он очень боялся летать. У него были его счастливые летные штаны, а у меня – счастливый летный камень: маленький камушек, который помогал пережить волнение. Мы передавали его друг другу, в зависимости от того, кому в тот день было страшнее.

Как-то раз мы были в Италии – Blink-182 снимались на итальянском MTV. Когда они записали интервью, мы вышли на улицу и пошли к фургону. Но полицейских не хватало, и фургон окружила толпа итальянских подростков. В то время Blink-182 были самой известной группой в Италии, даже более известной, чем Backstreet Boys. Ребята стучали в окна, и было очень страшно – страшно было даже нашим охранникам. Нам всем пришлось лечь на пол в фургоне, чтобы не пострадать, если ребята разобьют окна. Я лежала на полу и думала, что нас сейчас убьют. К счастью, нам удалось уехать – но один парень бежал за нами километров восемь. Мы ехали и ехали, а он всё не отставал. В конце концов мы остановились и подарили ему билеты на вечерний концерт.

Когда мы устроили свадьбу, на ней была пара сотен гостей – собрались вся наша семья и друзья. Мы тогда только вернулись домой с гастролей, которые длились три с половиной месяца, и было очень душевно. Трэвис надел «Конверсы» и галстук-бабочку: он был похож на Пи-Ви Германа.

Трэвис купил еще один «Кадиллак», но оба его автомобиля были слишком старыми и не очень хорошо ездили. Нашим самым надежным автомобилем в то время был мой голубой трехцилиндровый хетчбэк «Гео Метро» 1993 года. Трэвис называл его Роликом. Мы ездили на нем по городу, и Трэвис захотел затонировать стекла, потому что люди стали узнавать его в машине. Тонировка стоила больше, чем вся машина.

Спустя какое-то время нам обоим надоело водить эту консервную банку. Мы подъехали к дилерскому центру «Кадиллак» и припарковали свой Ролик у входа. Мы вошли, купили «Эскалейд» за наличные и поехали на нем домой. «Гео» мы просто оставили на улице. Я даже не знаю, оставили мы в нем ключи или нет.

Я нашел дом в Короне: во Внутренней империи, недалеко от Риверсайда и Фонтаны, где я вырос. Дом был площадью 300 квадратных метров – просто дворец по сравнению со всем моим прошлым жильем. Мы договорились о цене примерно в 325 тысяч долларов, я получил ипотеку (моя кредитная история окупилась), и мы закрыли сделку. Я переехал в этот дом, а Мелисса переехала ко мне. «Это самый большой и самый лучший дом, который я только видел, – сказал я ей. – Мне больше никогда в жизни не придется переезжать».

Мелисса училась в колледже на психолога, но бросила учебу и стала ездить со мной на гастроли. Впервые во взрослом возрасте я узнал о преимуществах длительных отношений: когда вы с женщиной достаточно долго вместе, вы питаетесь друг другом и поддерживаете друг друга. Вы делаете друг друга лучше, и жизнь становится лучше.

В дороге мы постоянно были вместе, и наши отношения не были идеальными – любой паре было бы трудно общаться 24/7, так что, думаю, именно из-за этого в конце концов мы друг другу надоели. Но мы были без ума друг от друга, и перед нами стоял выбор: либо путешествовать вместе, либо не видеться по полгода подряд, и мы решили быть вместе.

В разгар популярности альбома «Enema of the State» мы как-то играли в Лондоне. После концерта, около трех часов ночи, мы с женой возвращаемся в свой номер в отеле и собираемся лечь спать. И вдруг слышим стук в дверь: тук-тук-тук-тук. Открываем дверь и видим, как двое ребят убегают за угол по коридору. Я звоню охраннику, который ездил с нами на гастроли, и говорю: «Слушай, просто чтобы ты знал, какие-то ребята нашли наш номер и постучали в дверь. Возможно, ты захочешь предупредить остальных». Мы все останавливались в отелях под вымышленными именами, и единственный способ, каким кто-то мог узнать, в каком мы номере, – это если отель выдал наши данные. Так вот, наш охранник звонит охраннику отеля, а тот звонит управляющему отеля домой. Управляющий приходит, они осматривают коридоры на всех этажах, но так никого и не находят.

На следующий день я спускаюсь в вестибюль и говорю Тому и Трэвису: «Ребят, в ваши номера вчера кто-нибудь стучал? В три часа ночи к нам стучались какие-то ребята».

А Трэвис говорит: «Чувак, это были мы с Мелиссой». Он просто издевался над нами – они решили, что будет забавно постучаться в дверь в три часа ночи.

В то время моим охранником работал мой друг по имени Фуси: он был родом из Самоа и жил в Карсоне, где раньше тусовался с бандой «Крипс». Я увидел, как он разбирает оборудование групп на площадке «Палладиум» в Лос-Анджелесе, и мы подружились. Было странно, что мы вообще нуждаемся в охране, – это еще один знак того, как быстро мы перешли от турне с другими панк-рок-группами к появлению в передаче TRL. Некоторые охранники, которых предоставляли охранные организации, были отстойные и постоянно закрывали нас собой. Поэтому я стал брать с собой Фуси: я знал, что мы хорошо проведем время и вместе будем слушать рэп Западного побережья у меня в автобусе. Мы ездили вместе пару лет, и было просто здорово. Как-то раз мы вместе выпивали после концерта в баре пятизвездочного отеля. Я вернулся в свой номер, а Фуси сказал, что еще посидит внизу. Через час мне позвонили из службы охраны отеля: «Сэр, можете спуститься? У нас здесь проблема в вестибюле». Я спустился и обнаружил, что Фуси сильно напился и начал танцевать с девушками, даже с теми, которые пришли не одни. Никто не хотел отказывать 160-килограммовому самоанцу с неправильным прикусом: мне-то он казался плюшевым мишкой, но я понимал, что других людей он пугает. Охранники мне говорят: «Он превратил весь вестибюль в танцпол и заставил включить Тупака».

К сожалению, такое случалось не раз. Менеджер группы решил положить этому конец и сказал, что я больше не могу его брать: он становится обузой. Но в моем сердце он навсегда останется моей правой рукой.

Примерно через полгода у него умерла мама. Я был на похоронах, и это было ужасно: он был первым среди моих знакомых, кто потерял мать с тех пор, как умерла моя мама, и я словно терял ее снова. Было очень больно видеть в слезах этого огромного человека, который меня защищал. Я несколько часов просидел с ним в обнимку и старался убедиться, что он в порядке.

Моя боязнь перелетов никуда не делась. Каждый раз перед взлетом я закрывал глаза, ожидая увидеть яркую горизонтальную линию, которая бы говорила мне, что всё будет хорошо, – но, даже когда я ее видел, полет проходил неспокойно. Как-то раз мы летели в Европу, и, когда самолет взлетал, мы с Мелиссой увидели, как падает другой самолет. Он дымился и летел прямо в землю. Мы чуть с ума не сошли: «О боже, только посмотри». Стюардесса увидела, что происходит, и закрыла шторки на всех иллюминаторах. Это увидели всего несколько пассажиров, но большинство не увидело. Остальные ребята в группе говорили: «Чувак, тебе просто показалось – слишком много таблеток. Тебя глючит». – «Нет, я точно знаю, что видел». И конечно же, когда мы приземлились, это уже было в новостях: в авиакатастрофе погибло более двухсот человек. Этот случай только всё усугубил. С каждым разом, садясь в самолет, я всё больше боялся и принимал всё больше таблеток.

Я не рассказывал о таблетках Мелиссе. Я ото всех это скрывал. У таблеток есть невероятное свойство – никто не видит, что ты их принимаешь. Руки не пахнут дымом, и нет совершенно никаких улик. Если я был в ресторане, то шел в туалет, принимал пару таблеток и запивал водой. Никто об этом не знал: я всегда был в хорошем настроении.

Как-то раз в клубе я потерял сознание, и Мелиссе и моим друзьям пришлось меня выносить. Даже тогда я не признался ей в том, что происходит, – сказал только, что, наверное, слишком много выпил. Но через два или три дня у меня закружилась голова, а кожа пожелтела, как от желтухи. Я поехал в больницу, и мне сделали спинномозговую пункцию. Они не знали, что случилось, и настояли, чтобы я им всё рассказал. В конце концов я признался: «Пару дней назад я принял хренову кучу таблеток».

Почему-то я убедил себя, что должен постоянно пить таблетки: мне нравились ощущения, которые я испытывал, когда принимал их, поэтому мне казалось неправильным, что мне их никогда не прописывают. Я даже не думал о них как о наркотиках. Мне просто казалось разумным принимать их каждый день как мультивитамины.

Я не знала, что у Трэвиса проблемы с таблетками. Я даже не знала, что можно на них подсесть. Я была наивна и сама никогда не делала ничего подобного. Мне показалось странным, что он принимает таблетки, но они приходили по почте от доктора, так что всё выглядело нормально. Иногда он говорил: «Возьми одну! Ты же не хочешь рано вставать!» Я говорила ему: «Я устала, мистер Энергия». Как-то раз он потерял сознание в клубе, и я подумала: «О боже, нужно вытащить его отсюда, пока не появились копы». Друг помог мне дотащить его до машины. Всё было не настолько серьезно, чтобы везти его в больницу, – я просто отвезла его домой и всю ночь за ним присматривала. Но всё же я не знала, что ему нужна помощь. Я попросила у него прощения за это много лет спустя – если бы я тогда знала, что ему нужна помощь, я бы ему помогла, но я была так глупа, что и понятия не имела, что происходит.

В 2000 году мы устроили турне по всему миру под названием «Шоу Марка, Тома и Трэвиса». В Кайахога-Фоллз, в штате Огайо, недалеко от Кливленда, у нас был выходной. Нам с Мелиссой наскучило есть в отелях, и мы взяли такси до «Тако Белл» недалеко от отеля, чтобы там поужинать. Мы приехали и заказали еду, а потом я пошел в туалет.

Когда я вышел, Мелиссу уже обхаживали какие-то два здоровенных деревенщины. Она их игнорировала, но, когда они увидели, что она пришла со странным тощим парнем в татуировках и с дредами, они вышли из себя. Мы пытались спокойно поесть, а они всё пялились на нас: было так странно, и я чувствовал себя подсадной уткой. У меня было плохое предчувствие, поэтому мы не доели ужин и ушли оттуда. Мы зашли в телефонную будку, чтобы вызвать такси и вернуться в отель. Мы стояли и ждали такси, как вдруг около нас остановилась красная машина, и из нее вышел один из тех деревенщин.

Этот парень был вне себя – по какой-то причине он всё называл меня «педиком» и воспринял тот факт, что Мелисса со мной, как личное оскорбление. Я попытался его успокоить и сказал, что не хочу драться, – я даже показал ему, что у меня на правой руке фиксатор. Но парень не отступал: он продолжал нести чушь, а потом замахнулся на меня.

Этот парень был старше и крупнее меня, но в тот момент мне пришлось защищаться. Я ударил его правой рукой, и он упал. Когда он упал на землю, я сел на него сверху и начал бить его по лицу. Его друг вылез из машины и начал меня пинать – это вывело меня из равновесия, и вместо лица парня мой кулак вошел в асфальт. Я сразу понял, что с рукой что-то не так.

Теперь парней было двое, а с поврежденной рукой я не мог их побить. Я старался держать их подальше от себя, пиная их ногами и поднимая шум, пока люди на парковке не подошли посмотреть, что происходит. Как только собралась толпа, парни сели в машину и уехали.

Мы позвонили в полицию, но не запомнили номер машины. Когда они проверили «Тако Белл», то заведение оказалось совершенно бесполезно – оказалось, что камера видеонаблюдения там не работает. Рука дико болела, поэтому мне сделали рентген, и оказалось, что, когда я ударился об асфальт, у меня случился «боксерский перелом» – я сломал костяшки мизинца и безымянного пальца.

Врачи наложили мне на правую руку гипс. Я хотел продолжать выступать – я решил, что если Рик Аллен продолжал играть в Def Leppard, когда потерял руку, то я смогу так же настроить ударную установку, со всякими электронными устройствами. Но врачи сказали мне, что придется прекратить играть на пару месяцев, поэтому Марк с Томом пригласили барабанщика из группы, которая играла на разогреве. Я сидел дома в Короне и печатал имейлы левой рукой, сходя с ума от невозможности играть. За это время я купил пару проигрывателей и научился чесать руку под гипсом.

Этот перелом стал тревожным звоночком: я понял, что мне нужно больше думать головой. Мне нельзя ввязываться в драки, не стоит даже кататься на скейте. Со сломанной рукой я не мог ни одеться с утра, ни принять душ нормально. И я не мог играть на барабанах, что было и моей страстью, и средством к существованию.

Жизнь – это гонка, пусть ломаются неудачники.

Однажды Мелисса сказала мне, что у меня на банковском счету почти миллион долларов. «Да ладно?» – удивился я. Я за этим не следил – я быстро перестал волноваться о деньгах. Я играл на барабанах и, пока мне хватало на жизнь, не обращал внимания на банковский счет. Я принимал решения, основываясь на том, к чему лежит душа. Как говорится, найди дело, которым готов заниматься и бесплатно, а потом найди способ на нем зарабатывать.

У меня нет вкуса к дорогим вещам. Я никогда не любил красиво одеваться. И меня не интересовали часы и кольца с бриллиантами[24]. Что я действительно хотел покупать – это хорошие вещи для своего нового дома: всё то, что я буду видеть там каждый день. Так что, пока я был дома, я потратил до хрена денег на мебель. Я всегда покупал дешевую мебель в «Гудвилл»: мы жили бюджетно с другими холостяками, а это значит, что мы могли разнести свой дом и не беспокоиться об этом. Но теперь я хотел купить самую классную мебель, которую только можно приобрести за деньги, в магазинах вроде «Би-энд-Би Италия» и «Минотти».

Лучшим предметом мебели стал итальянский кожаный диван. Он был весь такой ровный и суперсовременный. Стоил он 10 тысяч долларов – и я знаю, что это дорого, но такие вещи дешевле не купишь. Я даже не мог сказать своим друзьям, с которыми вырос, сколько он стоит. За такие деньги, сказали бы они, он должен ездить или летать. Я очень уважал этот диван: я даже на него не садился. Он до сих пор у меня стоит. Хороший дизайн не устаревает.

Слишком много людей знало, где я живу. В Короне было не так много знаменитостей, поэтому я оказался в центре внимания. И я этого не скрывал: ко мне постоянно приходили друзья, или я катался по городу на одном из своих «Кадиллаков». Каждый день к моей входной двери клали записки, в которых люди признавались, что они мои самые ярые поклонники. Всё это было довольно мило.

Однажды ночью я услышал какой-то шорох на балконе. Мы вышли на улицу, чтобы посмотреть, в чем дело, и нашли цветы с запиской: «Поправляйтесь скорее». Вот это уже было жутковато. На следующий день на балконе появились новые цветы: кто-то залезал туда уже не первый раз. У меня была собака – маленький мопс, которого я назвал Кларенсом, – но он не лаял на посторонних.

Однажды вечером, примерно через неделю, мы с Мелиссой куда-то пошли. Когда мы вернулись домой, на входной двери висело жуткое письмо. В нем говорилось: «Я иду за тобой. Не пытайся сбежать от меня». Похоже на какое-то дерьмо из фильма ужасов, но я сказал: «Да по барабану, глупость какая-то». На следующий день мы опять куда-то пошли, а когда вернулись, все двери в доме, снаружи и внутри, были открыты. Там было новое письмо: «Видишь, я же говорю, что могу войти в твой дом».

Вот тогда мне стало страшно. У меня не только рука сломана, но еще и какой-то придурок забирается в мой дом. Я не знал, шутка это или человек представляет потенциальную опасность. Может, он слесарь? Это единственное, что пришло мне в голову. Я купил двух ротвейлеров и американского бульдога. Все три собаки жили на моем заднем дворе – не таком уж большом. Еще я поставил камеры и сигнализацию.

Иногда я не спал всю ночь и дежурил со своим приятелем Джимми Галли. Мы вооружились бейсбольными битами и пистолетами и ждали, когда этот человек появится, – но, конечно, никто не пришел. Раньше у меня никогда не было оружия: когда я его купил, я стал ходить в тир каждую неделю.

Пока всё не стало совсем плохо, я решил: «Давай найдем другой дом». Я купил дом с забором на той же улице, где жил мэр Короны. По соседству со мной жил Реджи Райт – в то время он был главой службы безопасности Шуга Найта и «Дэт Роу Рекордс». Это был крутой одноэтажный дом, и я построил там невероятный бассейн. На заднем дворе у меня был целый акр земли, и я нанял людей из Диснейленда для строительства бассейна. Там были черепа и потайные пещеры с черепами на дне. Еще там было двадцать четыре водопада. Он обошелся мне в 800 тысяч долларов, и это того стоило. У нас были шумные вечеринки. Иногда все, кто работал в «Famous», приходили к нам купаться в обеденный перерыв.

В тот день, когда мне сняли гипс, мне нужно было пойти на физиотерапию. А я не пошел и вместо этого играл на концерте с Blink-182. Я решил, что это лучшая терапия, потому что боль всё равно в голове. После этого я каждый день выполнял свои старые маршевые упражнения. Это был самый глупый поступок, который только можно совершить, но мысль о том, чтобы пропускать концерты и дальше, просто не укладывалась у меня в голове.

Я вернулся в группу в конце лета, как раз к началу европейского турне: мы ездили на двухэтажном автобусе. Той осенью, когда Марк женился, мы снова встретились с Джерри Финном и начали работать над следующей записью после «Enema of the State». (Между альбомами мы выпустили концертную запись, чтобы поклонники оставались довольны, – она называлась «Шоу Марка, Тома и Трэвиса», и там были все наши песни на большой скорости и пошлые шуточки.)

На тот момент я технически являлся гастролирующим музыкантом с Blink-182 и официально не был участником группы. Несмотря на то что я вместе с Марком и Томом сочинял все песни альбома «Enema of the State», я не получил ни авторских прав, ни гонораров. Это было нормально – группа существовала много лет и до меня, и мне нужно было вложить в нее свое время. Только у меня не было медицинской страховки, и я хотел получить ее через федерацию АФТРА[25], а для этого мне нужно было официально быть автором песен. Поэтому я заявил: «Послушайте, ребят, если вы не считаете, что я помогаю вам в написании песен, просто напишите альбом сами. Когда закончите, я приду и добавлю ударную партию». Конечно, никто не хотел так делать, поэтому меня повысили до неофициального партнера. Я был рад стать частью группы.

При работе над этим альбомом мы ощущали на себе гораздо большее давление, чем в прошлый раз, когда, казалось, всем было всё равно. Мы добились огромного успеха, но от этого только чувствовали, что нам придется что-то доказывать. Вместо того, чтобы сказать «Давайте напишем несколько простых песен, которые все полюбят», мы решили попробовать что-то более мрачное и технически сложное. Мы хотели, чтобы нас воспринимали всерьез, и хотели бросить самим себе вызов.

Мы закончили процесс, который называется подготовкой к производству, когда делаешь демозаписи всех получившихся песен. Потом мы показали их людям, в том числе своему менеджеру Рику Девою, который заключил: «Звучит неплохо, но как будто не хватает пары песен». Они хотели услышать несколько песен с формулой Blink-182, к которой все привыкли, слушая последний альбом.

Тогда Том написал «First Date», а Марк придумал основу песни «The Rock Show». Мы еще поработали над этими песнями в репетиционной комнатке на складе «Famous Stars and Straps» – и очень скоро у нас появились два новых хита для альбома.

Мы снова отправились в студию «Сигначе Саунд» в Сан-Диего, где записывали предпроизводственную версию альбома «Enema of the State». И снова мы сработали очень быстро и записали всё за несколько недель. Мы почти закончили запись – остался один день до того, как альбом нужно было отдать на сведение, – и Том придумал гитарную партию под бит, с которым я баловался. Это превратилось в песню с очень простой аранжировкой: вступление, куплет, припев, проигрыш, куплет, припев, бридж, два припева, конец. Том пел припевы, а Марк – куплеты. Она была очень простая, но это сработало и получилось круто. Эта песня называется «Stay Together for the Kids» («Останьтесь вместе ради детей». – Прим. пер.): как и огромная часть населения Америки, Марк, Том и я были из неполных семей, так что для нас эта тема много значит[26].

Когда мы закончили альбом, мы назвали его «Take Off Your Pants and Jacket» («Сними штаны и куртку». – Прим. пер.). На обложке было три эмблемы, по одной на каждого участника группы: самолет, штаны и куртка. Когда я увидел макет обложки, я думал только об одном: «Пожалуйста, только не самолет, я ненавижу самолеты, чтоб их». Я хотел, чтобы моей эмблемой стали штаны или куртка, но каким-то образом в итоге мне достался самолет. Твою ж налево.

Альбом вышел весной 2001 года и стал большим хитом, пусть и не повторил успех альбома «Enema». Мы сняли клип на песню «Rock Show», которая получила массу положительных откликов. Лейбл выделил на клип бюджет в 500 тысяч долларов: примерно 50 тысяч мы потратили на клип, а остальные деньги раздали бездомным и просто прохожим. Еще один клип мы сняли на песню «First Date», и он тоже здорово получился. Затем, через несколько месяцев после выхода альбома, пришло время снимать клип на песню «Stay Together for the Kids». Лейбл выделил нам бюджет в миллион долларов. «Это видео будет крутым, – сказали они нам. – Его должен снять Сэмюэль Бейер. Идите и отожгите как следует».

Мы наняли Сэмюэля Бейера, который снял миллион музыкальных клипов, начиная со «Smells Like Teen Spirit» группы Nirvana. Он приехал на съемочную площадку на какой-то дорогой машине, «Феррари» или «Ламборгини», и помощники установили над его машиной навес. Это были серьезные съемки, копы даже перекрыли улицу в округе Ориндж. Концепция видео заключалась в том, чтобы мы играли в доме, который прямо сейчас сносят. В дом летел огромный тяжелый шар, и всё разбивалось на куски. Идея в том, чтобы это олицетворяло то, как дети себя чувствуют, когда родители разводятся, – как будто весь мир рушится на части. Единственный пунктик: мы снимали это 11 сентября 2001 года.

Съемки были в самом разгаре, когда мы узнали о теракте. Два самолета врезались во Всемирный торговый центр, погибли тысячи людей. Мы не знали, что делать, поэтому прекратили съемки. Это был ужасный день. Как только мы закончили съемки, MTV попросили показать им материал, и он был слишком похож на все те ужасы, которые произошли в Нью-Йорке. Рушились дома, плакали дети. MTV сказали нам, что это будет крайне неуместно, и они не пустят это в эфир. Нам пришлось снять еще одну версию без сноса и разрушения здания.

Мы исполняли песню «First Date» на передаче «Поздно вечером с Конаном О’Брайеном». После выступления ко мне подошел Макс Вейнберг и сказал: «Это было великолепное представление. Но если ты и дальше будешь так играть, то долго не протянешь. Твое тело начнет отказывать».

Сначала я подумал, что это какая-то чушь, но он рассказал мне о своих многочисленных травмах и операциях на спине. Он настоящий олдскульный барабанщик[27]. Хорошо бы помнить об этом, но, когда я выхожу на сцену, я играю дико и жестко. Мое тело за это расплачивается, но я не хочу играть по-другому. Быть барабанщиком – всё равно что быть спортсменом: нужно тренировать тело, чтобы играть так, как играю я. Сейчас я стараюсь делать всё по уму: я очень хорошо разогреваюсь, а после концертов принимаю ледяные ванны по необходимости.

В те времена моей единственной физической активностью была пробежка в магазин за пачкой сигарет. Я курил постоянно – в какой-то момент я вообще не играл без сигареты во рту. В одной руке я держал барабанную палочку, а в другой сигарету. Когда песня была быстрая и у меня не получалось держать сигарету в руке, я оставлял ее во рту и так и играл, выкуривая при этом одну за одной. Потом я сменил сигарету на косяк. Мне казалось, я такой крутой, но на самом деле я просто хотел узнать, насколько далеко я смогу зайти в своем невежестве.

Мне диагностировали тендинит: сказали, в запястьях не осталось хрящевой ткани, поэтому, когда я играю, я просто перемалываю их в пыль. Иногда я так сильно царапаю костяшки пальцев, что на них не остается кожи, и вся ударная установка оказывается забрызгана кровью. Я научился склеивать незаживающие открытые раны суперклеем. Но всё время так делать не получается: как-то раз из-за суперклея мне в большой палец попала инфекция, и врачи решили, что у меня гангрена. Им пришлось выкачать весь гной. Поэтому, когда с руками всё плохо, я пользуюсь чем-нибудь вроде дермабонда: это такой хирургический клей, который еще используют, чтобы закрыть разрез после кесарева сечения. Всё это неизбежно. Я мог бы взять и сказать: «Черт, у меня руки всё время в крови, а тело болит – нужно играть поспокойнее». Но этого никогда не случится. Просто тогда это буду не я.

Той осенью мы с Мелиссой поженились в отеле «Мишен Инн» в Риверсайде. Это крутое место, такое историческое здание с сумасшедшей архитектурой. До того, как мы поженились, я постоянно цеплял других девушек в стрип-клубах и везде, где мне удавалось их найти. Даже в ночь своего мальчишника – я ведь еще не был женат. Как только мы стали мужем и женой, я решил быть хорошим мужем и придерживался этого решения. Но, даже идя с невестой к алтарю, я чувствовал, что совершаю ошибку.

Мальчишник Трэвиса проходил в маленьком местном баре под названием «Гудфеллас». Мы пригласили пятьдесят парней максимум – близких друзей Трэвиса. Девушки тоже приходили, и мы их впускали, но, если они приводили парней, парней мы просили уйти. Девчонки были хороши – они входили, а своих кавалеров оставляли на улице. Некоторые ушли со своих смен в стрип-клубах, чтобы прийти на вечеринку: а мы их всё впускали и впускали. К концу вечера девушек стало в два раза больше, чем парней.

Трэвису не потребовалось много времени, чтобы напиться: он выпил три или четыре «Короны». Смотрим – какая-то девчонка стала отсасывать ему прямо на танцполе. Они вытащили его на сцену и сказали: «Хорошо, пусть стриптизерши начинают», – и всё превратилось в сумасшедший дом. На сцене двадцать стриптизерш занимались своим делом, а Трэвис просто сидел там и улыбался.

Девушки, которые даже не были стриптизершами, тоже выходили на сцену и раздевались догола. Стриптизерши заревновали, поэтому стали вытворять всякие сумасшедшие штуки. Потом девушки снова сосали ему член. Не одна, не две и не двадцать. Каждая женщина хотела взять у него в рот. За два дня до свадьбы член Трэвиса побывал во рту тридцати-сорока разных женщин.

А потом началась оргия. Девушкам отлизывали на барных стойках. Это был полный беспредел. Все были на пике возбуждения. Это было похоже на Камасутру Внутренней империи. Это одна из самых грязных, отвратительных и самых чертовски крутых вечеринок, на которых я только бывал.

Наши отношения с Мелиссой начались с феерического секса, но скоро переросли в нечто вроде дружбы. У нас не было близости по несколько месяцев, и я стал воспринимать ее как друга.

Еще один факт, который меня расстраивал, – то, что я узнал ее настоящий возраст. Когда мы поженились, мне было двадцать шесть, и я был уверен, что она младше на год или два. Но когда она подписывала свидетельство о браке, я узнал ее дату рождения: она оказалась на пять лет моложе, а это значит, что она была очень юна, когда мы начали встречаться. Я почувствовал себя обманутым, потому что всё это время она скрывала от меня, сколько ей лет. Это меня по-настоящему расстроило. Я не должен был огорчаться, потому что обещал любить ее в горе и радости, но я всё не мог перестать об этом думать. Из-за разницы в возрасте я стал чувствовать за нее отцовскую ответственность. Я брал ее на гастроли, а больше ничего у нее в жизни не было. Это было несправедливо по отношению к ней, и я это чувствовал. Я старался игнорировать эти чувства и быть хорошим мужем.

Между тем, у блинков было некоторое время простоя – после 11 сентября нам пришлось отменить целую кучу концертов. До этого, когда мы еще гастролировали, мы с Томом играли каждый день. Я включал ему свою любимую постхардкорную музыку, которую он никогда не слышал, вроде Fugazi, Quicksand, Rocket from the Crypt и Pitchfork. Благодаря этому Том стал изучать совершенно новый стиль музыки. Мне нравилось, как далеко он продвинулся с того времени несколько лет назад, когда говорил мне, что метал – отстой. Он так полюбил эту музыку, что стал писать песни под ее влиянием. Он сыграл мне пару риффов, и они звучали потрясающе.

«Мы включим их в новый альбом Blink-182?» – спросил я его.

А он сказал: «Думаю, может, не в альбом Blink-182, а используем в каком-нибудь стороннем проекте».

Я искренне считал, что Том уже поговорил об этом с Марком. Они были так близки и неразлучны – я и представить не мог, что Марк ничего не знает. Мы с Томом занялись этим сторонним проектом и начали сочинять. Он пригласил своего друга Дэвида Кеннеди на место гитариста, а я позвал своего друга Энтони Селестино. Я рассказал Тому, что, когда жил в Риверсайде, играл в группе под названием Box Car Racer, которая исполняла подобную музыку, со своими друзьями Билли Мейером и Алексом Баррето[28]. Тому понравилось название Box Car Racer – я полагал, что раз мы не выпустили ни одного альбома, а группа уже не существовала, то и права на это название никому не принадлежат. Я попытался связаться с Алексом, который играл в оригинальном составе Box Car Racer, потому что хотел пригласить его в этот новый проект. Но он исчез, и никто не мог до него дозвониться.

Как-то я разговаривал с Марком и упомянул, что Box Car Racer едут на гастроли. А он такой: «Чего?»

«Черт. Марк, ты что, не знал?»

«Чувак, Том говорил мне, что вы, может, запишете альбом, но про гастроли не говорил».

Я чувствовал себя полным уродом. Мы отправились в большое турне с H2O и the Used. И в итоге «Эм-Си-Эй» выпустили альбом Box Car Racer. Я не думал о том, как это выглядит, пока не стало слишком поздно: в группе нас было всего трое, и двое решили создать сторонний проект, а Марк в нем не участвовал. И он даже не знал о наших планах. Получилось чертовски некрасиво, и Марк по-настоящему расстроился. Я чувствовал, что подвел его.

По мере развития Blink-182 мне хотелось внести свой вклад в прогресс: добавить немного модернизма и изменить представление людей о том, на что мы способны. Я пока не знал, как это сделать, поэтому лучшим способом поэкспериментировать было выйти за пределы привычных четырех стен, где мы все втроем садились и вместе принимали каждое решение, и посмотреть, что получится, если я сделаю что-нибудь сам. Так появился проект Box Car Racer.

Думаю, этот альбом стал началом того, на что Blink-182 были способны в музыкальном плане, – но это стало проблемой, потому что всё выглядело так, словно двое ребят из группы занялись своим проектом, не позвав третьего парня, а должно было получиться совсем не так. Нас хорошо приняли, и мы хотели всего лишь дать несколько концертов – а не соревноваться со своей собственной группой. Намерения были безобидными, но, возможно, мы занялись этим в неподходящее для группы время. Даже не знаю – не я же придумал сторонние проекты! Теперь у всех в группе так много сторонних проектов, что это одна большая непонятная каша.

Марк был одним из моих лучших друзей – он все эти годы находился рядом. Думаю, он считал меня полным уродом, когда я стал заниматься этим проектом, но он точно еще больше расстроился из-за Тома, потому что они и до меня дружили десять лет. Вся эта история вызвала большое напряжение в Blink-182. Все стихло, когда мы договорились, что съездим в одно турне и успокоимся: пусть люди покупают альбом, а мы больше не будем его продвигать.

Между тем, отношения с Мелиссой становились только хуже. Я работал в Лос-Анджелесе и познакомился в клубе с одной девушкой. В тот вечер ничего не произошло, но я не мог перестать о ней думать всю следующую неделю. Я знал, что у нас с Мелиссой не всё в порядке, и нужно было положить этому конец. Я вернулся домой в Корону, чтобы с ней поговорить. «Послушай, думаю, нам нужно развестись, – сказал я ей. – Я перегорел. Прости». Мы не были женаты и года, а я уже хотел двигаться дальше.

10. Настоящая любовь

Тим Армстронг оставил мне сообщение в голосовой почте: «Эй, Трэвис, это Тим из Rancid. Можешь мне позвонить? Я собираю группу со своим другом Эс-Эром, а ты один из моих любимых барабанщиков, и я хочу, чтобы ты у нас играл. Перезвони».

Я был едва ли знаком с Тимом – мы виделись на концерте Fishbone в клубе «Барн», но я был большим поклонником Rancid и Operation Ivy. И я всё еще помнил, как он плюнул на меня много лет назад, когда я стоял в первом ряду на концерте «Эпитаф Саммер Нэшенелс». Вечером я ему перезвонил. Он говорит: «Слушай, я учусь записываться дома. Мой друг Эс-Эр читает рэп и скримит. Нам нужен барабанщик, а ты лучший барабанщик. Придешь?»

Я говорю: «Конечно, когда?» На следующий день я пошел к ним. Там были я, Тим и Эс-Эр – сокращенно от Скинхеда Роба – такое было прозвище у его друга Роба Астона. Роб не был расистом – он просто исполнял традиционную для скинхедов музыку. Мы все поужинали в мексиканском ресторане «Чевис». Сидя там, я сразу почувствовал себя в компании старых друзей. Мы все любили хип-хоп и панк-рок, и мы все понимали, что у них схожая динамика: это сочетание бунтарства и страха в равной степени. Я приехал туда на своем старом «Кадиллаке», а у Эс-Эра был старый «Линкольн». Словно приходишь на свидание с девушкой, и у тебя внутри что-то щелкает, потому что у вас так много общего. Мы мгновенно стали как братья.

Роб гастролировал с Rancid и помогал нам с ребятами, а потом стал петь на стороне. Мы каждый день тусовались и начали записываться. Я создал проект под названием DJ Dead Man, своего рода экспериментальный: песня «Diamonds and Guns» изначально была написана в этом проекте. А Роб занимался более сложными вещами, вроде «Romper Stomper». Как-то раз мы с ним пошли обедать. Я говорю: «Давай соединим DJ Dead Man с твоим проектом. Я буду петь с тобой, и мы станем группой». Так мы объединили усилия и назвали группу Transplants, потому что это название очень напоминает то, что у нас получилось.

Потом, когда мы стали записываться, я пригласил Трэвиса. До этого мы виделись несколько раз. Когда он пришел, произошел настоящий взрыв. Как будто мы были «Фольксвагеном», а он превратил нас в «Феррари». Трэвиса определенно можно считать одним из основателей группы Transplants: до него мы не были настоящей группой. Я обожаю тот первый альбом. Знаю, не стоит говорить, что обожаешь свои собственные записи, но эта штука просто дико крутая.

Трэвис – самый крутой ублюдок. Он играет через боль. После одного концерта я увидел, что у него палец разодран до мяса, так что кость торчит. А он как будто даже не заметил. Я знаю много отличных ребят, но он самый талантливый и увлеченный музыкант, с каким я работал.

Когда появились Transplants, были только я и Тим Армстронг. Мы не планировали выпускать записи или давать концерты – мы лишь хотели поэкспериментировать и повеселиться. А потом, когда мы еще поработали, то проект стал серьезнее, и мы решили пригласить барабанщика. Мы подумали: черт, если мы всё равно собираемся кого-то звать, так позовем самого лучшего.

Поэтому мы позвонили Трэвису. Он приехал домой к Тиму в Сильвер-Лейк. У меня был мятно-зеленый «Линкольн Континенталь» – он еще оказался на обложке первого альбома Transplants, – и мы на нем покатались. В машине мы поставили ему запись того, над чем работаем, и спросили, хочет ли он присоединиться.

Я сказал ему: «Не волнуйся, мы не обидимся, если ты не захочешь участвовать». Уверен, что это не лучшая музыка, которую Трэвис слышал в своей жизни, но ему понравилось. Он сказал: «Я в деле. Давайте работать».

Трэвис – один из тех людей, с которыми знакомишься и болтаешь пять-десять минут и сразу чувствуешь, как будто знаешь его всю жизнь. Мне кажется, я неплохо разбираюсь в людях, и я понял, что Трэвис – надежный парень. Индустрии, в которых мы заняты, полны всякого дерьма. Люди в группах, люди, которые управляют группами, люди в индустрии одежды – везде полно подделок. Трэвис стреляный воробей, поэтому пустозвонов видит насквозь. Я искренне люблю этого чувака: я бы умер за него, убил за него, жил за него – да что угодно. Не так много людей, о которых я могу сказать то же самое.

Весь первый альбом мы записали дома у Тима – у него в подвале студия. Нашей целью было повеселиться: просто посочинять музыку, забить на то, что подумают другие, забить на то, будет ли она продаваться. С Трэвисом Transplants преобразились. Он просто зверь. Есть барабанщики, которые хороши в своем деле и идут в ногу со временем, но Трэвис на миллион шагов впереди. Он может играть любую музыку – это вдохновляет и в то же время заставляет думать о том, чтобы порезать себе вены, потому что ты так никогда не сможешь.

Когда мы выступаем, Трэвис иногда меняет что-то в своей партии, что услышат не все, – даже на сцене. Но я это замечаю, потому что, когда мы играем на сцене, я ориентируюсь на него. Например, я пою и жду, когда будет определенный удар, а он его меняет: не потому что лажает, а потому что ему так хочется в данный момент. И иногда я прекращаю петь – не потому, что забыл слова, а потому что хочу посмотреть, как этот ублюдок выбивает всю дурь из своих барабанов. Вроде как я должен петь, но мне хочется узнать, что еще он вытворит.

Спустя три или четыре дня я вернулся к Тиму и записал партию ударных для музыки, которая вошла в первый альбом Transplants с одноименным названием. Он получился очень быстро, и у нас было много песен в ускоренном темпе: 187 ударов в минуту, если быть точным. Когда мы записывали альбомы Blink-182 с Джерри Финном, меня расстраивало то, сколько времени требовалось на настройку звука для ударных. Джерри часами настраивал микрофоны. Я постоянно с ним об этом спорил.

«Джерри, я бью в барабан. Ты слышишь?» – «Да», – отвечал он.

«Тогда давай, черт побери, записывать».

«Чувак, мне нужно настроить звук».

«Ты его настроил, – отвечал я. – Барабан издает звук. Ты его слышишь. Поехали уже, черт возьми».

Я просто с ума сходил. Я сидел, пил кофе, курил сигареты и молился, чтобы поскорее начать играть. Но, раз альбомы звучат великолепно, значит, он и правда хорошо делал свою работу. Я был нетерпелив.

С Тимом всё было по-другому. Ты слышишь барабаны? Поехали. Это было так круто и спонтанно. Тим был потрясающим композитором – и очень быстрым. Иногда мы записывали две-три новых песни за день. Потом, спустя полтора месяца, мы поехали на гастроли с парой групп на разогреве. Когда мы отправились в путь, Ларс Фредериксен из Rancid играл с нами на гитаре, а Мэтт Фриман, тоже из Rancid, на басу – а он один из лучших басистов в мире. Прямо передо мной на сцене стоял единственный и неповторимый Тим Армстронг. Так что в турне я практически играл на ударных в группе Rancid. Жизнь удалась. Мы с Робом и Тимом сразу стали лучшими друзьями.

Мы загрузились в фургон и колесили из города в город. Во Фресно мы играли буквально в каком-то сарае. Я никогда так не веселился, как в том турне. У Transplants была особая энергетика, потому что Скинхед Роб оказался прекрасным фронтменом – до этого он всего лишь помогал группе на гастролях. Он работал с кучей групп, таких как AFI и Rancid. А потом в Transplants он наконец нашел свое место и стал просто бомбой. На сцене он кричал от всей души. Мне нельзя было расслабляться – нужно было выдавать хотя бы столько же, сколько они с Тимом. Мне хотелось как следует наподдать, чтобы он пел еще безумнее.

Роб был в восторге от каждой малейшей детали процесса: давайте снимать клипы, давайте делать футболки. Он всю жизнь разрисовывал стены граффити, поэтому научился очень красивому леттерингу. Он чирикал что-нибудь на салфетке, а потом этот эскиз оказывался на футболках и стикерах. Потом мы с Робом всю ночь не спали, разъезжая по Лос-Анджелесу и расклеивая повсюду эти стикеры. Всё это дело было таким домашним, и нам оно очень нравилось.

Каждый раз, когда мы возвращались в Лос-Анджелес, мы с Робом поднимали шум. Куда бы мы ни пошли, там мгновенно поднимались бархатные веревки – дома сидеть и то было сложнее. Мы курили до фига травки. Роб говорил мне: «Дай своему телу расслабиться, бро. Отключи мозг на минутку». Дома у Роба было здорово накуриваться: там были классные игрушки, фотографии из турне с AFI и Rancid и постеры, светящиеся в темноте. Мы сняли видео «Diamonds and Guns» для альбома Transplants с Саном Дуби из рэп-группы Funkdoobiest прямо в квартире Роба. На съемках Роб достал косяк длиной сантиметров тридцать. Так началось мое злоупотребление марихуаной и ежедневная упорка.

Мы с Робом ходили в ресторан «Мацухиса», но перед этим по своей собственной традиции сидели в машине у ресторана и курили косяк за косяком у всех на виду. Парковщик смеялся над нами и говорил: «Почему бы вам не поделиться со мной, сеньор?» И мы давали ему травку. Мы старались как можно сильнее упороться, а потом притворяться, что всё нормально.

Иногда мы курили косяки с кокаином: мы их называли какао-слойками. Я никогда не нюхал кокаин и ничего другого не нюхал, мы делали так просто для разнообразия. Я знал, что что-то меняется, но в основном чувствовал только траву. А еще мы обычно закручивали траву в обертки от сигар «Бэквудс» – они перебивали запах травы и кокаина.

Как-то вечером мы ехали по бульвару Сансет в клуб на встречу с другом, татуировщиком по прозвищу Мистер Картун. Роб был за рулем, я сидел впереди, а на заднем сиденье двое моих друзей из родного города. Роб свернул с бульвара Сансет на небольшой холм, идущий на юг, и перед нами оказался пикап, который ехал невероятно медленно. Похоже, он специально тормозил, чтобы нас поиметь. Роб стал прижиматься к нему сзади, мигать фарами, сигналить и кричать на водителя пикапа.

Наконец мы доехали до светофора. Пикап включил правый поворотник, и Роб объехал его слева, чтобы посмотреть на водителя. Когда мы к нему подъехали, тот посмотрел на нас и достал пушку. Я сидел к нему ближе всех, поэтому ствол оказался направлен прямо на меня. Он был в метре от моего лица. Водитель со стволом говорит: «У тебя какие-то проблемы, мать твою?»

Роба это вообще не смутило. Он говорит: «Да, у меня проблемы. И что ты будешь делать, ублюдок?» Мои друзья на заднем сиденье легли на пол и притихли. В этот момент я решил, что расклад такой: нужно газовать или умереть – сам-то я ничего не мог сделать, но и усугублять ситуацию не хотел. Я тупо смотрел на того парня, то есть практически в дуло пистолета.

Водитель уставился прямо на меня и сказал: «Сегодня ты умрешь из-за своего друга. Лучше вели ему угомониться».

К счастью, к этому моменту за нами скопились машины и начали сигналить. Чувак решил в меня не стрелять. Он убрал пистолет и повернул направо, а мы поехали прямо. Роб включил музыку. Никто не сказал ни слова.

Я ни разу не ел в дорогом ресторане, пока не стал тусоваться с Трэвисом. Он привел меня в японское заведение в Лос-Анджелесе под названием «Мацухиса» – лучший, черт побери, ресторан в мире. У них есть десерт, который называется «Бенто-бокс», и он просто потрясающий. Это такое круглое шоколадное пирожное с жидким шоколадом в середине и мороженым. Мы курили много травки и принимали много таблеток, и какое-то время мы постоянно ходили в «Мацухису» и выкуривали пачку травы на парковке, дымя прямо у него или у меня в машине. Потом мы заходили в ресторан, заказывали по два «Бенто-бокса» и просто уничтожали их.

Раньше в Западном Голливуде на бульваре Санта-Моника рядом с клубом «Трубадур» был еще один клуб. У них был закрытый дворик для курящих, и мы ходили туда курить. Как-то вечером Трэвис звонит мне и говорит: «Поехали погуляем». Я взял себя в руки и понял, что только что скурил последнюю травку. Это было до того, как повсюду появились магазины с травкой, зато я знал, что у парня, жившего через два дома от меня, было немного, и зашел к нему: «Привет, мне нужно купить мешок».

Перед выездом я скрутил пару косяков. Когда мы приехали, мы пошли в тот дворик: я прикурил косяк и протянул Трэвису. Тот сделал затяжку, потом еще одну, и тут на лице у него появилось странное выражение. «Какой-то он странный», – говорит он. Я взял у него косяк, затянулся и ясно ощутил дурной запах. Я сразу понял, что это шерм: мой сосед добавил в травку фенциклидина. Возможно, он решил, что делает мне одолжение. Люди еще называют его «сырым», потому что от него потеешь, – поэтому многие в конце концов снимают с себя одежду, когда его принимают.

Трэвис начал потеть. Остаток ночи он простоял во дворике, прислонившись к стене и потея, при этом абсолютно бледный. Я чувствовал себя идиотом, потому что нечаянно накачал Трэвиса сырым. Но он стойко держался. Он не испугался. Он принял это спокойно и держал себя в руках, пока из него не вышел весь пот.

В отеле всегда было легко найти наш номер, потому что весь этаж вонял травой. С отелями не угадаешь: кто-то относится к этому спокойно, а кто-то нет. В одном отеле вместо того, чтобы пожаловаться и прислать охрану, просто поставили в коридоре очистители воздуха.

Мы совершили ошибку, подписав контракт с «Атлантик Рекордс», которые выпустили наш второй альбом «Haunted Cities». Мы поехали в Нью-Йорк и встретились с ними, чтобы дать им послушать альбом до того, как подпишем контракт. Мы пришли в конференц-зал, полный руководителей, работников музыкальной индустрии, публицистов и прочей мишуры. Мы включили альбом, и Трэвис посмотрел на меня. Мы закурили косяки прямо там, в конференц-зале «Атлантик Рекордс», – не чтобы что-то доказать, а просто потому что не могли выйти из комнаты. Мы и другим предложили, но все отказывались, хотя я знал, что половина людей за этим столом тоже курит травку.

Когда мы с Мелиссой расстались, мне сорвало башню. Я на время переехал в Лос-Анджелес и остановился в «Райот Хаус», рок-н-ролльном отеле «Хайят» в районе Стрип бульвара Сансет, где Led Zeppelin когда-то разносили всё к чертям. Довольно скоро у меня появился распорядок дня. Я шел на репетицию с Transplants, потом на ужин со Скинхедом Робом и своим приятелем Алтимейтом Ронни[29]. После ужина мы отправлялись в клуб: там я знакомился с какой-нибудь девушкой и какое-то время с ней зависал. Потом мы шли в стриптиз-клуб вроде «Севент Вейл» или «Герлз, Герлз, Герлз». Некоторые девушки были настолько милы, что бесплатно танцевали у меня на коленях, а потом давали мне свой номер телефона или звали пообщаться после работы. Так мы возвращались в отель, где я не спал всю ночь, лопал таблетки, курил травку и иногда шерм. Я смотрел рассвет, а потом ложился спать на пару часов. На следующий день всё это повторялось, только с другими девушками. Мы с Мелиссой расстались, и я вовсю наслаждался свободой.

Трэвис бросил курить сигареты и перешел на травку. Предполагалось, что она поможет нам бросить курить, – без понятия, с чего мы это взяли, но курить сигареты мы и правда бросили. Мы стали заворачивать травку во всё, что попадалось под руку: иногда мы даже скручивали косяк из фольги. И мы ходили по всем клубам Лос-Анджелеса – он просил меня много не пить, чтобы я ездил за рулем. В Голливуде мы ходили в клуб «Боди Шоп»: когда Трэвис шел в туалет, стриптизерши заходили с ним, становились сзади и хватали его за член, пока он мочился. Я думал: «Да вы шутите, что ли?»

Как-то раз мы сняли на ночь номер в отеле, и он склеил какую-то девчонку. Он мне сказал: «Слушай, постучи в дверь через пятнадцать минут и скажи, что нам надо идти, потому что фургон компании «Famous» попал в аварию». Так вот, я подождал пятнадцать минут, а потом постучал в дверь: «О боже, нам надо ехать, фургон попал в аварию. Все целы, но нам нужно поехать заняться страховкой». Не уверен, что девушка на это купилась, зато она ушла.

Когда вышел фильм «Барабанная дробь», Трэвис только о нем и говорил, потому что тоже играл в марширующем оркестре в школе: «Это будет потрясающий фильм». Кевин и Бин с радиостанции «КРОК» выкупили весь зал в кинотеатре в Короне, чтобы посмотреть с ним этот фильм. Только в тот вечер в Корону приехал Скинхед Роб с очень хорошей травой и всех нас накурил. Мы настолько обдолбались, что даже не пришли в кино, – и в итоге Кевин и Бин притащились в Корону и смотрели фильм одни в пустом кинотеатре.

Как-то вечером в Лос-Анджелесе я познакомился в клубе с Шэнной. Она там была со своей подругой Наташей. Когда мы познакомились, я не знал, что она Мисс США и модель «Playboy», зато сразу понял, что она горячая штучка. Кто-то сказал мне, что она модель «Playboy», и я ответил: «Ого, круто». Мы разговорились, и она спросила, как меня зовут. Я назвался Кларенсом – всегда использовал это имя, когда знакомился с девушками[30].

«О, приятно познакомиться, Кларенс», – ответила Шэнна. Она отлично знала, кто я, но решила подыграть.

Неделю спустя я пошел в тот же клуб, надеясь встретить там Шэнну. Я флиртовал с ней, а она со мной. Потом мы с ней пошли ко мне в отель. Там мы с ней тусовались, а потом она ушла домой в шесть утра.

Я была в отеле «Стандарт» со своей лучшей подругой Наташей, с которой дружила с детского сада. Её интересовал Роб, а я вроде как пришла за компанию – и что это за ребята? Они познакомили меня с Трэвисом: «Это мой друг. Он еще играет в группе Blink-182». По правде, я не знала, что это за группа, – помнила только, как они выступали на церемонии музыкальных наград MTV, где над сценой на банджи висели люди маленького роста. Поэтому я сказала: «А, это та группа, где люди маленького роста». Но он был женат, а я не связываюсь с женатыми, – у него даже была татуировка с именем жены на шее.

Нас представили, и он говорит: «Привет, Оскар». (Должно быть, кто-то сказал: «Это бывшая девушка Оскара де ла Хойи», или «бывшая невеста», или что-нибудь в таком духе.)

А я говорю: «Нет, меня зовут Шэнна».

У него был ирокез и татуировки, а тогда никто такого не носил, кроме панк-рокеров. Я подумала: ничего себе!

На следующей неделе мы увиделись там же, и он тогда разводился с женой. Я подумала: «Ну ладно, поговорю с ним». Это было странно, потому что моей подруге, которой нравился Роб, вдруг стал нравиться Трэвис. Мы с Наташей болтали в баре с Джорджем Клуни – я пыталась свести с ним свою подругу, – а потом увидела Трэвиса у входа и подошла к нему. Я ляпнула какую-то глупость вроде: «Какой у тебя знак?»

Мы подружились. Когда встречаешь того самого человека, вас уже ничто не разлучит. Он остановился в отеле через дорогу, и ночью мы пошли к нему в отель и лежали на кровати. Мы не занимались сексом – мы просто безумно влюбились и часами друг на друга смотрели.

Когда мы наконец занялись сексом, это было потрясающе и волшебно, и больше мы не расставались.

Мы общались каждый день и либо встречались, либо болтали по телефону. Как-то вечером, вскоре после этой встречи, мы со Скинхедом Робом поехали на концерт Danzig в округ Ориндж. Шэнна позвонила мне и сказала: «Я хочу встретиться».

Я ответил: «Ну, я на концерте Danzig в округе Ориндж. Можешь приехать за мной сюда, а Скинхед поедет домой один. Забери меня, и поедем ко мне домой».

Она приехала за мной с Наташей. Тогда я еще не очень хорошо знал Шэнну – я подозревал, что она в меня влюбилась, но не был в этом уверен. Мы вернулись в Корону. (Мелисса тогда уже съехала.) Мы втроем сидели у меня в кинотеатре и болтали, а Шэнна сказала: «Я пойду поплаваю у тебя в бассейне. Встретимся там». Я говорю: «О’кей, отлично, скажи, когда залезешь в воду». Мы с Наташей продолжали разговаривать, а Шэнна всё не возвращалась. Я стал думать: черт, они что, решили поменяться? Они пытаются свести меня с Наташей? Потому что Наташа сидела прямо рядом со мной и не переставала говорить. Через некоторое время вошла Шэнна, мокрая, завернутая в полотенце и очень злая. Она говорит: «Я просидела голая у тебя в бассейне сорок пять минут. Какого хрена ты делаешь?»

«Э-э-э, полегче, – говорю. – Прости – я не хотел поступить некрасиво, оставив твою подругу здесь одну».

Она говорит: «Знаешь что? Я ухожу».

Я говорю: «Великолепно. Я едва тебя знаю, а у нас уже первая ссора». Я чуть не умер от смеха: я сразу понял, что с Шэнной будут проблемы.

Я просто говорил Шэнне: «Привет, мы со Скинхедом идем есть», – и они с Наташей приходили. Если мы оказывались в модном ресторане, я не знал половины блюд в меню и спрашивал официанта: «У вас есть буррито?» Потом мы шли в клуб. Скинхед Роб тусовался с Наташей, а мы с Шэнной курили, пили, целовались при всех, поднимали шум, и плевать нам было на всё[31]. Мы с ней довольно скоро начали встречаться, но вначале всё было так естественно. Иногда она говорила: «Пойду потанцую». Она шла на танцпол, а мы с Робом трепались за столиком. Иногда к нам подходили девушки – например, знакомые из «Севент Вейл» или «Герлз, Герлз, Герлз». Шэнна возвращалась, а какая-нибудь девушка приобнимала меня рукой, пока разговаривала со мной.

Шэнна бесилась: «Кто эта сучка?» Она чуть ли не дралась с ней.

Я говорил: «Расслабься». Как-то раз Джейми Прессли[32] позвала меня куда-то после клуба. Шэнна узнала об этом и устроила скандал: «Джейми, ты же вроде моя подруга, какого черта?»

Джейми ответила: «Я понятия не имела, что вы вместе! Я же с ним просто разговаривала!»

Так и было: многие не знали, что мы с Шэнной пара, потому что мы только начали встречаться. В тот вечер Шэнна так разозлилась, что пулей вылетела из клуба. Я побежал за ней на улицу, но она не стала со мной разговаривать. На улице какой-то парень пел серенады под акустическую гитару, положив рядом с собой шляпу. Я дал ему стодолларовую купюру и попросил идти за ней и петь «Wish You Were Here» группы Pink Floyd – это была наша песня, – пока она не вернется. Парень бежал по улице за Шэнной и пел эту песню. Это было потрясающе. Наконец она обернулась. Сначала она улыбнулась, а потом рассмеялась. Спорить было нечего. Мы влюблялись друг в друга.

Не знаю, нарушила ли Джейми какой-то секретный кодекс моделей «Playboy». Каждый раз, когда Шэнна приводила меня в особняк «Playboy», всё заканчивалось тем, что она бесилась. Она уходила танцевать, а ко мне подходила другая девушка. Когда Шэнна возвращалась, то говорила: «Какого черта ты с ней разговариваешь?»

Я отвечал: «Детка, мы в особняке «Playboy», а тебя нет рядом. Что мне делать? Сказать: «Эй, ты не можешь со мной разговаривать, потому что моя девушка танцует»?»

Девушки всегда к нему подходили. Но, даже если и пытались с ним заговорить, я засовывала язык ему в рот. Мы не отрывались друг от друга около года. Мы не могли постоянно не запускать руки друг другу под одежду. Мы занимались сексом всюду, как будто не могли себя контролировать. Мы ехали куда-нибудь и останавливались на обочине, чтобы потрахаться. В клубах мы прятались в одно пальто. Когда мы ездили в Диснейленд, то пытались трахаться на аттракционах.

В особняке «Playboy» мы тоже чудесно проводили время, особенно на вечеринке в честь Хэллоуина и кануна летнего солнцестояния. Мы накурились в галерее до такой степени, что едва могли ходить. Мы занимались сексом в ванной. Есть какие-то кадры, где мы практически трахаемся у всех на виду. Это были очень сексуальные отношения[33].

Мы поехали в отпуск на Багамы на курорт «Оушен Клаб» и просто с ума там сходили. Мы пили шампанское бутылками и вваливались в домики, где делают массаж, чтобы заняться сексом. Ночью там запускали салют, и мы легли на траву и занимались сексом прямо под ним – кто угодно мог нас увидеть. Мы были абсолютно чокнутыми – нам было плевать на всё. Мы вели себя как рок-звезды.

У Шэнны были отношения с Оскаром де ла Хойей, боксером. Люди предупреждали меня о ней: «Будь осторожен, брат, она развела Оскара на миллионы долларов». Мне было всё равно – я был молод и отлично проводил время, и я влюбился как никогда раньше. Всё плохое, что говорили мне люди о Шэнне, в одно ухо влетало, а в другое вылетало. У Шэнны с де ла Хойей была маленькая дочь по имени Атиана. Тогда она жила у матери Шэнны, поэтому в основном об Атиане заботилась бабушка. Шэнна жила у меня пару недель, потом уезжала домой на несколько дней и снова возвращалась.

В начале отношений тебе кажется, что у тебя появились суперспособности. Блинки начали работать над новым альбомом. Я не хотел надолго расставаться с Шэнной, поэтому ездил в Сан-Диего из Лос-Анджелеса каждый день: по три часа в одну сторону. У меня был «Мерседес-Бенц» S600, и я ездил с Дэниелом, своим техником. Однажды по дороге в студию я попытался обогнать на этом «Мерсе» копа забавы ради. Я мчался по холмистой местности недалеко от Сан-Диего, где было много резких поворотов. Коп засек, что я превысил скорость, и включил сирену. Дэниел думал, что я остановлюсь, но я подумал, что коп отстает, и еще прибавил. Я несся как сумасшедший со скоростью под 200 км/ч по этим холмам. Я решил, что он оторвался, но он меня догнал. Понятия не имею, как ему это удалось.

Коп говорит: «Должно быть, вы ехали очень быстро, чтобы настолько сильно от меня оторваться».

Я сыграл дурачка и стал заливать, что ехал с разрешенной скоростью и не видел его и не слышал. Он знал, что я лгу, но всё равно меня отпустил. Blink-182 были популярны в Сан-Диего, поэтому он знал, кто я такой, и отнесся спокойно. Мне очень повезло.

В группе всё было очень странно. Мы становились старше: это были уже не те трое неразлучных парней, которые вместе гастролировали. Марк женился на Скай, с которой познакомился на MTV, а Том – на Джен, девушке своей мечты еще со старших классов школы. Обе девушки были очень классные, но, когда в нашей жизни появились важные женщины, это внесло новый элемент в жизнь группы. Когда я расстался с Мелиссой и встретил Шэнну, динамика снова изменилась. Куда бы мы с Шэнной ни ходили, нас всюду фотографировали. Такое количество непрошеного внимания казалось мне странным, и в группе это только добавляло неловкости[34].

Когда мы расстались, мы какое-то время не общались. Ощущения были странные, но я бы не сказала, что мне было очень тяжело. Единственное, что меня бесило, – это то, что он сделал кому-то ребенка еще до того, как мы официально развелись. Через какое-то время мы снова стали общаться и остались друзьями. Дружеские отношения между нами сложились лучше, чем романтические.

Я была слишком молода и плохо понимала мир, в котором жила с Трэвисом. Мне казалось нормальным летать по всему свету. После того как мы расстались, мне захотелось навестить друзей в Австралии. Когда я была с Трэвисом, обо всём заботились его менеджеры, а теперь я сама позвонила в авиакомпанию: «Здравствуйте, мне нужен билет в бизнес-класс в Австралию».

«О’кей, с вас шестнадцать тысяч долларов».

«Э-э, я вам перезвоню».

Иногда я по-прежнему слышу голос Трэвиса у себя в голове. Когда я думаю не заканчивать мытье посуды или срезаю углы еще в каком-нибудь деле, он говорит мне: «Если хочешь что-то сделать, делай как следует». Не делай ничего кое-как». Этому меня научил Трэвис, и я до сих пор благодарна ему за это.

Я чувствовал себя полным уродом из-за того, что Мелиссе приходилось через всё это пройти, и в то же время меня бесило, что мне пришлось отдать ей полмиллиона баксов, несмотря на то что женаты мы были четыре месяца: мы не заключали брачный контракт. Со временем нам удалось всё друг другу простить и стать хорошими друзьями. Мы были молоды и глупы, когда поженились, – если бы мы встретились на несколько лет позже, возможно, у нас бы что-нибудь получилось.

Перед тем как мы расстались, я сказал ей, что ей нужно найти любимую работу и сделать карьеру: «Ты умна, молода, у тебя нет татуировок, как у меня, с которыми не берут на работу, ты могла бы многого добиться в жизни». Она пошла изучать недвижимость и недавно получила звание одного из тридцати лучших агентов по недвижимости в возрасте до тридцати лет. Она просто потрясающая.

Когда мы начали записывать следующий альбом, меня вдохновлял успех записи Transplants. Я сказал Марку с Томом: «Давайте представим, что это наш первый альбом. Забудьте о том, что люди ждут от нас и что они уже слышали в нашем исполнении. Давайте создадим то, что отразит наши чувства в данный момент. Лично я ощущаю вот эти безумные биты». Марк с Томом попросили меня их записать, и так появилась песня «Feeling This» – первая песня для нового альбома.

Сначала я записал ритм, который превратился в первый куплет. А потом я записал сумасшедшую часть с ковбеллом. Марк и Том говорили: «Это же фанк, это просто невероятно – как нам написать на это музыку?» А потом песня сложилась сама. Это по-прежнему одна из наших любимых песен: в ней такие сильные барабаны в стиле Джона Бонэма и классные ударные. И замечательное вступление. И огромные куплеты с припевами поменьше. И в середине барабаны просто бомбят. Эту песню я записывал на пяти разных ударных установках – в каждой части песни звучит другая установка. Это было очень инновационно. В записи этой песни участвовало много сигарет и таблеток. По крайней мере в том, что касается меня.

Мы пробовали то, чего никогда раньше не делали. В песне «I Miss You» Марк играл на контрабасе. Мы хотели смягчить звук ударных, поэтому я играл кисточками – эта песня у блинков единственная, в которой я так делал. Игра кисточками – совершенно новый стиль, которому нужно учиться; основы я узнал из музыки, которую играл в джазовой группе в старших классах. На песню сильно повлияла композиция группы The Cure «Love Cats». Это одна из очень немногих песен группы, где я помогал сочинять текст. Мы упомянули Джека и Салли[35], потому что мы с Шэнной очень увлеклись «Кошмаром перед Рождеством»[36].

Мы с группой сняли дом в Сан-Диего и продолжили работу над альбомом. Вначале я записал большую часть своих ударных партий, а потом стал заниматься другими вещами. У Марка и Тома в студии свой темп, более расслабленный, чем у меня, и им хотелось поэкспериментировать с разным звучанием, поэтому работа заняла много времени. Я занимался другими проектами, а потом возвращался в Сан-Диего и тусовался с Марком и Томом. Каждый раз, когда я приезжал, песни звучали всё более и более законченно. Я ездил в два больших турне с Transplants (в одном из них мы играли на разогреве у Foo Fighters) и играл на ударных в группе Vandals, пока Марк с Томом работали над альбомом. Я уже вернулся домой, а альбом по-прежнему не был готов. Они всё еще записывали гитары. Это было какое-то безумие.

И это было замечательное время в моей жизни. Я курил умеренное количество травки и принимал умеренное количество таблеток. Я умеренно играл на барабанах и тренировался – тоже умеренно. У нас с Шэнной всё было хорошо. Весь этот период времени был по-настоящему крутым, хотя на создание альбома ушел целый год, – мы прошли долгий путь с тех пор, как записали альбом «Enema of the State» за три дня. Но каждая минута того стоила.

11. Я хочу всё и сразу

Я купил несколько старых рекламных плакатов «Кадиллака» на прессованном алюминии. Когда я пошел вставить их в рамки, на парковке какой-то парень стал снимать меня на камеру: «Эй, Трэв, чё как?»

У нас в Риверсайде не было папарацци, так что я точно не знал, чё там как у человека, который набрасывается на меня с камерой. Я ответил: «Йоу, чувак, чё как? Чё как с камерой?»

«О, я просто поклонник. Можно с тобой сфотографироваться?»

«Ага, мне нужно вставить плакаты в рамки, а когда я выйду, сфоткаемся».

Я вышел и сфотографировался с ним, а он стал себя рекламировать: «Меня зовут Крис. Я только что переехал сюда из Сакраменто. Я мою машины: я слышал, у тебя куча «Кадиллаков», и я бы с удовольствием мыл твои машины. Я основал компанию под названием «Flawless Auto Detailing». Я работаю лучше всех, и я о тебе позабочусь».

Он дал мне свою визитку, и я сказал: «Конечно, я тебе позвоню. Можешь как-нибудь приехать и заняться машинами».

На следующий день я подъехал к складу «Famous», а Крис был уже там, мыл всем машины и на полной громкости слушал Джей-Зи. Тогда у нас было небольшое здание без вывесок. Он выполнил домашнее задание и приехал сам. Я спросил: «Как ты узнал, где находится это место?»

Он говорит: «Для меня это очень серьезно, чувак. Я хотел доказать тебе, как хорошо я умею мыть машины. Я не хочу, чтобы кто-то еще к ним прикасался, и хочу о тебе позаботиться».

Это был тощий белый парень в бандане, ростом метр шестьдесят пять, на пару лет моложе меня – он был похож на Эминема, только мыл машины. Мы стали называть его Лил Крис. Сначала он не брал у меня денег за мытье машин, поэтому я дарил ему одежду или билеты на концерты. Но я не хотел, чтобы кто-либо работал бесплатно, поэтому в конце концов убедил его брать за это деньги. Он приходил ко мне домой мыть машины и потом опрыскивал подъездную дорожку или прибирался в гараже – я даже не просил его это делать.

Пару месяцев спустя я пригласил его к себе домой; каждые две недели я устраивал вечеринку у бассейна для команды сотрудников «Famous». В тот момент у меня была компания «Famous», я играл в двух группах, у меня были все эти машины – всего было слишком много, и я понял, что мне нужна помощь. Я спросил Криса, не хочет ли он стать моим помощником. «Ты будешь ездить со мной на гастроли, – сказал я ему. – Тебе больше не придется мыть машины».

Когда Лил Крис только начал работать, его никогда не видели без меня, а меня без него. Он был моей тенью; я был его тенью. Что бы я ни попросил, он сразу приходил. Я мог позвонить ему в два часа ночи, и он говорил: «Я буду через пять минут, Трэв». Он стал мне не только помощником, но и лучшим другом и братом. Его фамилия Бейкер, что совсем немного отличается от Баркер. По какой-то причине мне это всегда казалось волшебством.

Мы с Шэнной всё больше сходили с ума. Мы вместе ходили ужинать и замечательно проводили время. Я пил, и она пила – мы пытались дойти до той точки, когда становишься глупым и беспечным. Мы доходили до нее очень часто. Если бы я мог вернуться назад во времени и изменить свою жизнь, то единственное, чего я бы не сделал, – это не садился за руль пьяным. Последний раз я ехал пьяным домой из китайского ресторана «Мистер Чоу». Я сидел за рулем «Мерседеса» за 120 тысяч долларов, заезжал на бордюры и лужайки. Иногда, когда я водил в таком состоянии, Шэнна еще и делала мне минет. Жизнь нам казалась видеоигрой. Повезло, что меня не остановили, и – что еще более важно – невероятно повезло, что я никого не убил.

Нельзя стать старым и мудрым, не побыв до этого молодым и сумасшедшим.

Женщины всегда интересовали меня на короткое время. А с Шэнной мы встречались полгода, и мне не хотелось от нее сбежать. Я подумал, что, возможно, она та самая женщина, с которой я захочу остепениться. С ней я перестал пользоваться презервативами: я считал, что не могу иметь детей. Я выкурил столько травки, а мой член побывал в стольких невероятных местах, что я решил, он больше не выполняет эту функцию.

Часто мы тусовались по ночам у меня дома в Короне, купались голышом, слушали Pink Floyd и занимались сексом в разных комнатах. Как-то вечером Шэнна пришла, и я достал бутылку лучшего вина: я приготовился к очередной дикой пьяной ночи. А она сказала: «Я не пью». Мне это показалось странным – выпить она любила.

Мы пошли в мою комнату, и она объявила, что у нее для меня подарок. Это был маленький жираф, одетый в голубое, и детские вещи голубого цвета, включая маленькую голубую вязаную шапочку. Я был в полном недоумении. Наконец она говорит: «Ну скажи уже что-нибудь!»

Я говорю: «Да ладно – ты беременна?!» Я был самым счастливым человеком на земле, и в то же время недоумевал: я поверить не мог, что способен иметь детей, способен создать жизнь. А у нас будет мальчик.

У Трэвиса в сердце и в том, как он относится к жизни, есть что-то такое чистое. Он подошел ко мне за кулисами на концерте Blink-182 за руку с Шэнной. Они познакомились всего пару месяцев назад. Он спросил меня: «Доктор Би, если мы довольно регулярно занимаемся сексом, как думаете, велика ли у Шэнны вероятность забеременеть?»

Я говорю: «Ну, Трэвис, вы пользуетесь противозачаточными?» Он говорит: «Ну, нет, чувак, нет».

«Ну тогда, чувак, вероятность забеременеть высока. Я бы даже сказал, она очень высока».

Он посмотрел на меня как-то озадаченно. А примерно через три месяца она забеременела.

Я видел молодого парня, страстно влюбленного в красивую женщину, несмотря на то что во многом они с Шэнной полные противоположности.

В тот день, когда Шэнна сказала мне, что беременна, я пробежал четыре километра до шоссе и столько же обратно. Пока она была беременна, я бегал эту дистанцию два-три раза в день. Я хотел быть в лучшей форме в своей жизни. Я начал ходить в спортзал каждый день и учился боксу у Джона Брейса, спарринг-партнера Майка Тайсона. Я знал, что у меня будет сын, и был одержим идеей стать здоровым и крепким, чтобы подавать ему пример.

Спустя год Blink-182 наконец закончили работать над альбомом. Некоторые думают, что альбом так и называется «Blink-182», но Марк настаивает, что это альбом без названия. В общем, к тому времени, как мы его доделали, мы его очень полюбили. В нем было понемножку из разных стилей: мы достаточно рискованно выходили за границы своего жанра, чтобы самим быть довольными, но не настолько далеко, чтобы расстроить своих поклонников. Мы пришли к золотой середине, и этим альбомом мы с Марком и Томом гордимся больше всего.

Трэвис любит прийти, немного послушать, записать свою партию и перейти к следующей задаче. Когда мы записывали альбом без названия, то мы с Томом мучились с каждым звуком и отрывком, хмурились и фыркали. Может, записать акустическую гитару? А что будем делать с электрогитарой? А как сделаем это? А как то? Мы словно работали в лаборатории, а Трэвис был как хирург с четкими отточенными движениями.

Том привносит в Blink-182 эмоции и импульсивную креативность. Я привношу чувствительность к трендам и всё заземляю. А Трэвис – это икс-фактор. Например, когда мы записывали альбом без названия, он как-то раз пришел и говорит: «А что, если мы сделаем какой-нибудь логотип, какой-нибудь узнаваемый смайлик, например?» И он занимался всеми рисунками для обложки и продвижения этого альбома. По всему Лос-Анджелесу были расклеены плакаты и стикеры со смайликами, и это была его идея.

Как только мы начали исследовать разные музыкальные жанры, нам захотелось по-разному раздвигать границы. Мистер Картун, который рисовал многие из моих татуировок, сделал рисунки для альбома[37]. Эстеван Ориол, мой хороший друг, сделал фотографии для альбома[38]. Его стиль, воплощенный в стиле Blink-182, помог нам не выглядеть совсем гангстерами – просто крутыми парнями. Было круто чувствовать, что в Blink-182 есть что-то опасное.

Мы сняли сумасшедший клип на песню «Feeling This» с Дэвидом Лашапелем, скандальным фотографом и режиссером, который тогда был на пике популярности. В клипе мы играем в вольере, а подростки устраивают бунт в тюрьме. На съемках Дэвид настоял, чтобы я играл без футболки, и постоянно велел своим помощникам поливать меня маслом. Когда я объяснил им, что не хочу, чтобы меня поливали маслом, потому что от этого палочки становятся скользкими и мне трудно играть, он расстроился и намазал меня сам.

Потом мы наконец-то отправились на гастроли. В каждом турне Blink-182 я устраивал «барабанное шоу»: я играл соло, а техники устраивали какое-нибудь безумие на сцене. В первый раз была движущаяся платформа, которая загоралась вокруг меня. Во второй я сидел в клетке, которая взмывала в воздух и переворачивалась вверх ногами, – старый добрый трюк Бадди Рича. В третий раз мою ударную установку подвесили на тросах, и я вращался и переворачивался в обоих направлениях.

Я говорил своему технику Дэниэлу: «Придумай, что я буду делать в этом году», – и он устраивал барабанное шоу. Перед началом гастролей у нас был один репетиционный день, когда я приходил и мы с техниками прогоняли эту часть выступления. Иногда на такой технической репетиции конструкция застревала посреди барабанного соло, и я так и оставался висеть вверх ногами. Я кричал: «Снимите меня отсюда, черт побери!»

«Подожди, Трэвис, у нас проблема».

«Это я вижу! Снимите меня, на хрен, пожалуйста!»

В конце концов меня снимали. За день до начала турне я всегда около трех часов разбирался в устройстве конструкции, которую придумал Дэниэл, исправлял неполадки, думал, что именно буду играть во время барабанного соло, и напоминал людям, чтобы в случае чрезвычайной ситуации они не оставляли меня висеть там вверх ногами. Перед барабанным шоу я каждый раз произносил молитву. У меня был такой же распорядок, как и когда я садился в самолет. Я начинал со слов «Мама, это тебе», произносил молитву, а потом закрывал глаза. С закрытыми глазами я видел яркую горизонтальную линию – значит, всё будет хорошо.

Были случаи, когда команда говорила мне перед концертом: «Сегодня было странное ограничение веса – мы не будем поднимать тебя настолько высоко». Погодите – что значит странное? Почему мы тогда вообще собираемся это делать?

Я всегда волновался, когда мы ездили в Европу, потому что мы не знали площадок так же хорошо, как в Штатах, и было сложнее понять, где безопасно устраивать такое шоу. Марк или Том всегда меня подбадривали: «Чувак, это лучшая часть концерта. Не сомневайся. Просто иди и отожги». Как только я вливался в процесс, мне становилось весело, потому что это был мой шанс показать себя на концерте.

Роберт Смит из группы The Cure спел с нами песню «All of This» на безымянном альбоме. А мы сделали кавер на песню The Cure «A Letter to Elise» на шоу «Икона MTV» про группу The Cure. Когда мы играли в Англии на стадионе «Уэмбли», Роберт Смит вышел с нами на сцену и исполнил эти две песни. У него была и прическа, и весь сценический образ. Все были в полном восторге.

Когда мы ушли со сцены, с меня градом капал пот; я играю на сцене без футболки, потому что ужасно потею. И тут я почувствовал, как кто-то массирует мне спину. Я оглянулся через плечо и увидел Роберта Смита. Черт, это было очень неловко. Я весь мокрый от пота, а он растирает мне спину – в этой ситуации я почувствовал себя очень странно. Наш гастрольный менеджер Гас Брандт увидел, что происходит, и каким-то образом отвлек его, так что массаж длился всего пару минут. Всё это было довольно забавно. Он по-прежнему один из моих героев.

Мы полетели на Ближний Восток сыграть пару концертов для вооруженных сил США. Так мы стали еще ближе и превратились в нечто большее, чем мы сами. Шэнна тогда была беременна, и мне было тяжело: я не только уезжал в другую страну, но еще и отправился в зону боевых действий. Один концерт мы давали на военно-морской базе в Бахрейне, островном государстве рядом с Саудовской Аравией. Температура поднялась до 48 градусов, из-за чего сыр, который одну минуту несли на подносе с закусками из здания с кондиционером в палатку с кондиционером, нашу гримерку, плавился и пузырился.

Еще один концерт мы играли на американском авианосце «Нимиц» в Оманском заливе: чтобы туда попасть, мы совершили трудный перелет на большом военном вертолете с открытой задней частью. Я, тупой осел, умудрился протащить травку в Бахрейн и на сам авианосец. В Бахрейне очень строгие законы: за хранение могут казнить. В страну запрещено ввозить порнографию, но я привык курить травку настолько открыто, что даже не догадывался о последствиях. Я был настоящим наркоманом: я засунул пакетик в бутылочку от шампуня и думал, что, если они его найдут, просто ударят меня по руке. Эстеван пришел пофотографировать[39], и, когда они с Дэниэлом узнали, что я притащил травку на авианосец, они велели мне либо выкурить ее, либо выбросить. Естественно, я ее выкурил. Травки там достать больше было негде.

На «Нимице» не разрешалось употреблять алкоголь, но у капитана корабля в каюте имелась бутылка бренди на всякий случай. Мы с Марком и Томом убедили его, что этот «всякий случай» как раз настал, и он открыл ее для нас. Мы провели на авианосце двадцать четыре часа, и я не спал всю ночь, изучая корабль и знакомясь с моряками. Мне даже удалось с ними потренироваться. В лазарете мне предложили пройти процедуру, где тебе в вену вводят охлажденный физиологический раствор, чтобы снизить температуру тела. Я ее сделал, потому что мне было интересно, как это, но это то же самое, что и обычная капельница. Всё, что понижало температуру, было очень приятно.

Я всё время спрашивал, как мы доберемся обратно и причалит ли куда-нибудь «Нимиц», – наш гастрольный менеджер отвечал, что они думают над этим вопросом. Когда пришла пора возвращаться, нас посадили уже не на вертолет – а в небольшой транспортный самолет, что было еще страшнее[40]. Взлетная полоса у такого самолета короткая, и они практически катапультируют его в воздух с помощью большого крюка, чтобы он летел по инерции. С потолка самолета капала какая-то жидкость, и перед взлетом кабина начала наполняться паром. Я поехал туда для того, чтобы помочь нашим морякам, поэтому сделал всё, что должен был, но мне было ужасно страшно, и я трясся на своем сиденье в ожидании взлета. Я закрыл глаза – всё равно из-за пара было ничего не видно, – стал всматриваться в свою воображаемую горизонтальную линию и ждал, когда всё закончится. Всё произошло невероятно быстро, и я никак не мог контролировать ситуацию.

Вскоре после приземления мы сели на другой самолет и отправились выступать перед военными в Кувейте. В какой-то момент во время этого перелета экипаж получил ракетное предупреждение и резко снизил высоту на тысячи метров. Всё это было так отрывочно – я и так боялся летать, а это были и вовсе самые страшные перелеты в моей жизни. На обратном пути с Ближнего Востока нам то и дело отказывали в полетах: мы были перегружены топливом и оборудованием, из-за того, что над некоторыми странами запрещено летать, мы не могли их пересечь, а потом в Англии отключилось электричество, и аэропорты стали неисправны. Я решил вернуться домой один, потому что не хотел сидеть и ждать, пока военные определятся с моим маршрутом, и оставлять беременную Шэнну надолго одну. Мы с Дэниэлом покинули военных и добирались до Лос-Анджелеса коммерческими рейсами. Мы совершили шесть стыковочных рейсов и вернулись домой за сорок восемь часов (дорога должна была занять в два раза меньше времени). Я приехал в Лос-Анджелес всего за пару часов до Марка и Тома, но это стоило того, чтобы вернуться домой к Шэнне. Я так хотел увидеться с матерью моего еще не рожденного ребенка, которого мы зачали, так и не дойдя до спальни, – мы занимались сексом на лестнице. В армии я познакомился с парнями, которые ни разу не видели своих детей, потому что служат за границей, и мне особенно хотелось побольше присутствовать в жизни ребенка. Вся эта поездка заставила меня задуматься о своем отце и том, что он очень храбрый, потому что служил в армии. Я очень уважаю американских военных.

Blink-182 поехали на гастроли с No Doubt и Cypress Hill: смесь получилась огненная. Мы с Гвен Стефани вместе курили травку. Иногда мы останавливались в одном и том же отеле и виделись на афтепати в вестибюле; я говорил ей, что мы идем наверх покурить, и она шла с нами. Как-то раз нам попался классный охранник, который показал нам место, где можно покурить. Мы с ней курили, и в какой-то момент я подумал: о да! Я был очень взволнован и думал о том, как было бы здорово, если бы ее охрана или моя охрана не пришла за нами и просто про нас забыла. Она была такая классная.

Мы просто болтали. Я уже не чувствовал себя тем парнем, который ходил на ее концерты в «Спэнки», и не рассказал ей о том, как фанател от нее тогда и как был рад, что она попросила у меня зажигалку. Это была настоящая проверка моих отношений с Шэнной: я не хотел ей изменять, несмотря на то что Гвен была девушкой моей мечты. (Не то чтобы Гвен собиралась со мной встречаться, но всё же.) Мне было просто классно в ее компании после того, как я весь день провел с парнями. А потом в какой-то момент с нами на гастроли поехала Шэнна, а с Гвен поехал ее старик, и наши сеансы курения подошли к концу. Я подумал: не-е-е-е-ет! Ну ладно.

Cypress Hill должны были уехать еще до окончания турне – у них были запланированы другие выступления. В последний день перед их отъездом я пришел к ним в гримерку и сказал, как мне понравилось с ними гастролировать. «Это было словно глоток свежего воздуха – вы, ребята, невероятные».

Би-Риал говорит: «Сегодня наш последний день, и мы уезжаем во время вашего выступления, поэтому давайте покурим сейчас».

Я схватил Тома, хотя он редко курил травку, и сказал: «Давай, Том, не боись, пойдем покурим с нами». Так вот, мы с Томом и Лил Крисом покурили с группой Cypress Hill: пару косяков, пару бонгов, неважно. Даже в период, когда я курил больше всего, я никогда не употреблял прямо перед концертом. Всегда расслаблялся только после шоу. Минут через пятнадцать блинки вышли на сцену. Мы всегда выступали в бешеном ритме, а этот концерт словно происходил в замедленном режиме. Мои руки двигались, но мне казалось, что я где-то не здесь. Было такое ощущение, что мы плаваем по сцене, а не играем на инструментах.

В какой-то момент Том повернулся ко мне и сказал: «Я хочу домой». Я был с ним полностью согласен. Мне хотелось уползти за кулисы, чтобы никто не заметил, и просто поехать домой. Концерт казался бесконечным: по ощущениям я пробыл на сцене часа четыре. Том был так обкурен, что даже не мог отмачивать с Марком шуточки между песнями.

В конце концов Марк сказал: «Вы что, ребята, под кайфом?» Кажется, он сказал это прямо в микрофон. Мы были совсем не в форме для сцены и еле-еле справлялись. Но что поделать, если ребята из Cypress Hill уезжают, кроме как попрощаться с ними как следует?

Дома после гастролей мы с Лил Крисом как-то ехали на моем «Эскалейде», курили травку, и нас остановил коп. Мы выбросили косяки, но машина провоняла травкой, поэтому коп арестовал нас и посадил на заднее сиденье полицейской машины. Он обыскал мою машину и нашел пакет травки. Нас он отпустил, а пакет оставил себе. Точно не знаю, отнесся ли он к нам снисходительно из-за меня или просто хотел забрать мою травку. Расстроен я был как раз из-за пакета: как только я вышел из полицейской машины, мне сразу захотелось покурить.

Когда Трэвис жил в Короне, я приезжал к нему потусоваться. Я тогда еще ездил на своем старом зеленом «Линкольне-Континентале» компании «Форд». А у него в семье были исключительно «Шевроле» и «Кадиллаки», поэтому его отец не разрешал мне парковать на подъездной дорожке «Континенталь». Приходилось парковаться на улице у соседнего дома.

Что бы ни случилось, Трэвис всегда меня прикроет. Мне приходилось занимать у него деньги, чего я терпеть не могу, но он всегда меня выручает. А я всегда возвращаю, даже если это занимает больше времени, чем мне хотелось бы, – ненавижу быть кому-то должным. Не хочу чувствовать себя обузой. Сейчас у меня нет машины – только мотоцикл. Если мне понадобится машина, он скажет: «Бери «Эскалейд», даже если я не попрошу. Ящики с фирменными товарами группы не получится возить на мотоцикле. Много раз Трэвис говорил: «Просто приходи и бери одну из машин – на столько, на сколько нужно». Я никогда этого не делаю, потому что живу не в лучшем районе и не хочу, чтобы с его вещами что-то случилось. Я очень благодарен ему за всё, что он для меня сделал, – он самый щедрый человек в мире.

Он не считает себя рок-звездой или знаменитостью – он просто Трэвис.

В Короне к нам по-прежнему приставали люди, так что зная, что буду скучать по невероятному бассейну, я всё равно сказал: к черту всё. Папа с Мэри остались жить в том доме и присматривать за ним, а я переехал к Шэнне в Лос-Анджелес. Теперь мы проводили больше времени с ее дочерью Атианой, которой уже исполнилось четыре. Она пряталась за углами и называла меня Слэвисом. Это было очень мило. Мне нравились дети. Я присматривал за своим племянником Брандтом, когда сам был подростком: мы с ним были очень близки. И я много общался с Атианой. Поэтому я знал, что, когда у меня будут дети, всё будет замечательно. И я оказался прав. 9 октября 2003 года родился мой сын Лэндон, и я подумал, что могу вообще больше не работать, всё время сидеть дома и быть счастливым, потому что я его очень люблю. В роддоме я ложился в постель к Шэнне, обнимал его и смотрел на него часами[41]. Я слушал песню «Your Song» Элтона Джона, когда укачивал его на руках. Я ужасно боялся, что с Лэндоном что-нибудь случится, если меня не будет рядом: я всё время ложился на подушку прямо напротив него, чтобы чувствовать, как он дышит. У Лэндона были такие же глаза, как у меня: когда я на него смотрел, мне казалось, что это уменьшенная копия меня[42].

Напоминаю, я тогда еще был наркоманом. Пока Шэнна лежала в роддоме, ей давали перкосет, потому что она только что перенесла операцию. Он служил ей обезболивающим, но она делилась им со мной – от него немного другой кайф, чем от викодина. Я говорил: «Скажи медсестре, что уронила таблетку на пол».

Мы стали искать дом побольше; я продал собственность в Короне, и мне хватало денег, чтобы купить дом в закрытом коттеджном поселке Бель-Эйр Крэст. Я сказал: «Здесь я хочу вырастить своего ребенка». Так вот, я купил новенький дом площадью четыреста шестьдесят квадратных метров: для того поселка он был даже маленьким, а для нас очень большим. Мы переехали примерно за месяц до Рождества, а потом в рождественское утро у нас случился первый ливень. Когда мы проснулись, в доме было сантиметра два с половиной воды.

Мне пришлось потрудиться, чтобы убедиться, что всё в порядке и нигде нет плесени, потому что кто-то установил на дом плохую крышу. Я по-прежнему бегал кроссы и заметил один особняк, нижний этаж которого представлял собой гараж на пятнадцать машин. Как-то раз я проходил мимо, а там были рабочие. Я спросил, продается ли этот дом, и один из них сказал: «Ага, только он дорогой».

«Сколько стоит?»

«Семь-восемь миллионов долларов». Еще он сказал мне, когда они закончат работу, и у меня в голове завращались шестеренки. Это был дом моей мечты. В следующие несколько месяцев я стал работать еще больше, записывался в студии со всеми, кто меня просил, а всё остальное время посвятил развитию магазина «Famous».

Папа всё время говорил мне, что дом в Короне слишком большой для них с Мэри, а электричество и содержание дома обходятся нам в целое состояние. Как-то я сказал ему: «Пап, а что, если я продам дом в Короне, продам дом в Бель-Эйре, куплю нам дом в Бель-Эйре, а вам с Мэри местечко в Лейк-Элсиноре?»[43].

«Конечно, если хочешь, приятель».

Так мы и сделали. Я заставил ребят, которые строили мой дом в Бель-Эйре, починить крышу и другие неисправности, а потом продал этот дом, и мы переехали в большой дом в Бель-Эйре.

Как-то раз Трэвис приехал к нам в гости. Он говорит: «Пап, у меня новая татуировка», – и показал мне слово «приятель» у себя на плече. Мы всегда так друг друга называли с тех пор, как он научился говорить. Чтобы показать ему свою поддержку, я тоже решил сделать такую татуировку.

Я пошел на склад «Famous» и взял стикеры – мы собирались их расклеить. Я пошел к татуировщику Франко, другу Трэвиса, и показал ему логотип «Famous» на стикерах. Я говорю: «Сделай мне вот эту здесь, а вот эту на руке».

Он говорит: «Сделаю всё, что скажешь». И он набил мне букву «F» из «Famous» на левой руке.

Я говорю: «Ладно, Франко, это первые и последние татуировки, которые ты мне делаешь. Мне всё равно, что говорят другие, мне больно».

Когда я показал татуировки Трэвису, я сказал: «Гляди, приятель, у меня татуировка».

Он говорит: «Папа, это наклейка».

Я говорю: «Нет, не наклейка. Это татуировка». Он был очень взволнован, потому что я наконец-то сделал татуировку.

Я очень горжусь Трэвисом. Я никогда не мечтал, что он станет по-настоящему знаменитым. Я знал парней, которые играли в группах, но они никогда не доходили дальше первой базы. То, чего ему удалось достичь, поражает меня.

Чем старше становился папа, тем больше я о нем беспокоился. Он по-прежнему всюду ездил на своем «Харлее», и я боялся, что он попадет в серьезную аварию. Когда он нас навещал, ему приходилось проезжать по 160 км в одну сторону. Я сказал ему: «Приятель, я люблю тебя, но мне нужно, чтобы ты перестал ездить на мотоцикле».

«Ни за что на свете я не избавлюсь от своего мотоцикла».

«А что, если я куплю тебе что-то взамен?»

«Нет ничего, на что его можно заменить. Я люблю свой мотоцикл».

Я связался с организаторами телепередачи «Верни долг», где участник дарит машину тому, кто помогал ему всю жизнь. Я говорю: «Я хочу вернуть долг своему отцу за то, что он всю жизнь обо мне заботился. И я хочу, чтобы он перестал ездить на гребаном «Харлее». Мы договорились купить ему «Корвет».

В день съемок он приехал к нам, и я попросил его сходить разобраться с доставкой. Он выходит из дома, а прямо перед ним отгружают новенький «Корвет» модели следующего года, кастомизированный, серебристо-черный, просто улет. Он говорит: «Ребята, вы доставили не ту машину, черт побери. Трэвис не ездит на «Корветах»».

Они говорят: «Нет, сэр, адрес правильный».

Я выхожу и говорю ему, что дарю ему этот «Корвет» за то, что он всегда был ко мне добр и заботился обо мне всю мою жизнь. Еще я попросил его отдать мне свой мотоцикл и пообещать больше никогда на нем не ездить. Он разрыдался и отдал мне мотоцикл. Я его продал, и с тех пор папа ездит на «Корвете»[44].

Я нечасто бывал дома и не задерживался там надолго: Blink-182 постоянно гастролировали. В одном турне мы полетели в Австралию. На следующий день после перелета мы выписывались из отеля в Мельбурне, и я спешил сесть в автобус. Со мной были Лил Крис и наш охранник по имени Джейк. Обычно Джейк помогал нам с багажом, потому что он такой мускулистый парень весом за 130 кило. Но почему-то на этот раз нам с Крисом досталась большая часть багажа. У меня на спине висела куча сумок, и я потерял равновесие. Я споткнулся на тротуаре в паре метров от автобуса – тротуар был неровный – и приземлился прямо на правую ногу. Я услышал ужасный хруст и ощутил сильную вспышку боли.

Гас, наш гастрольный менеджер, сказал: «Чувак, просто походи, погоняй кровь». Я стал хромать по парковке – турне еще даже не началось, и я не хотел подводить ребят.

Но Крис увидел, что у меня всё неважно. Он спросил: «Ты в порядке, парень?» – «Чувак, я даже ходить не могу, черт побери».

Мы сняли ботинок и увидели, что нога у меня сине-черная. В тот вечер я отыграл концерт: Дэниел поставил мне педаль от двойной бас-бочки, чтобы я играл левой ногой. На следующий день мы отправились в путь, но ноге лучше не стало. Через пару дней я полетел домой в Штаты показать ее врачу (и увидеться с Лэндоном): в той части Австралии, где мы были, не было аппаратов МРТ, только рентген, и к тому же мой хирург-ортопед доктор Феркель очень хотел позаботиться обо мне сам. Оказалось, нога сломалась пополам. Она сломалась в семи или восьми местах, и все сухожилия и связки порвались. Такая травма называется переломом Лисфранка: она случается у многих футболистов, а еще ее получали участники рыцарских турниров, когда они еще проводились. Нужно было сделать операцию, а потом носить гипс несколько месяцев. Тогда-то я и подсел на обезболивающие. Нога так сильно болела, что из удовольствия и необходимости для полетов на самолете они превратились в зависимость.

Мне сделали операцию (у меня в ноге было три винта), наложили гипс, а потом я сел на самолет и полетел обратно в Австралию. Одну неделю выступлений мы отменили, а потом я гастролировал с группой два с половиной месяца прямо в гипсе. Меня выкатывали на сцену в инвалидном кресле, я запрыгивал на табурет и играл левой ногой, хотя ведущая у меня правая. (Так как я не пользуюсь двойной бас-бочкой, левой ногой я обычно играю только на хай-хэтах. Это всё равно что пытаться писать правой рукой, хотя я левша.) Я принимал болеутоляющие горстями, но, вспомнив, как мне было плохо, когда я сломал пальцы, не мог играть и просто болтался без дела по дому, я решил, что будет лучше, если я буду играть каждый день. И это было лучшее время в моей жизни. Я даже исполнял соло на ударных и так сильно потел, что гипс приходилось менять раз в неделю. Я всё время боролся, и мне казалось, что это круто.

Всем плевать, жги дальше.

Винты мне вынули[45], я поправился и сразу поехал в следующее турне с Blink-182, только с викодина не слез. У меня были приятели, которые поставляли мне его с улиц: я покупал большую банку за 600–1000 долларов, и ее хватало на пару месяцев, учитывая, что я принимал по восемь-десять таблеток в день.

После операции я потерял рассудок от морфина; у меня с собой был карманный нож, так что я начал резать себя без всякой причины. Я не хотел себя убивать, просто тело работало не так, как я от него хотел, и это вывело меня из равновесия. Мне было любопытно, что я ничего не чувствовал: я резал собственную плоть, но мне было не больно. Если бы было больно, то появился бы лишь новый повод принимать больше таблеток. Я находился в приятном оцепенении.

12. Знакомство с Баркерами

Я сделал Шэнне предложение в Диснейленде в канун Рождества. Я точно знал, какое ей хочется кольцо: у нее в комнате была картинка, и я купил его в «Картье». Это было кольцо с бриллиантом в четыре с половиной карата под названием «Луна», которое стоило 150 тысяч долларов, так что было бы идеально, если бы его доставил бронированный грузовик. Но вместо этого я носил его в кармане своей большой теплой жилетки, и всё, о чем я мог думать, – это как бы его не потерять и какой это будет провал, если всё-таки потеряю. Мы покатались на всех аттракционах, на которых обычно катались, чтобы провести день как обычно. Потом, когда стемнело, мы пошли в дом с привидениями. Каждый год на праздники его оформляют в стиле «Кошмара перед Рождеством», так что время и место для того, чтобы сделать предложение, были идеальные.

Каждый раз, когда мы ездили в Диснейленд, мы брали личного гида, чтобы нас не окружала толпа людей и мы могли кататься на аттракционах без очереди. В тот день я сказал гиду – его звали Ник, – что хочу пойти в дом с привидениями вдвоем с Шэнной. Так вот, мы вошли в портретную галерею, которая превращается в лифт, голос сказал: «Конечно, всегда есть мой путь», – свет погас и раздался гром. Время было подходящее: когда свет погас, я встал на одно колено. Кольцо я не потерял, и, когда свет зажегся, я сделал предложение. Она сказала «да», а потом сама встала на одно колено и достала кольцо для меня. Нам в голову пришла одна и та же идея. Мы катались еще пару часов, а потом пошли домой, напились и занялись сексом. Почти как каждый вечер.

Разница была только в том, что в тот вечер Шэнна начала планировать свадьбу. Теперь каждый день, который мы проводили вместе, она говорила только о свадьбе.

Становилось всё труднее расставаться с Шэнной, Лэндоном и Атианой, когда я уезжал на гастроли с Blink-182. Пока меня не было, Лэндон научился ходить. А когда я вернулся домой, Шэнна взяла его с собой в аэропорт, а он меня не узнал. Я подошел обнять его, а он заплакал. Меня это убивало. Когда я был дома, мне хотелось как можно больше времени проводить с Лэндоном, пришивать ему на одежду нашивки и делать ему ирокез из его коротеньких волос. Как только он научился держать палочки, я стал учить его играть на барабанах.

Но как бы мне ни нравилась идея никогда больше не оставлять малыша, у меня была работа, и скоро я снова полетел Австралию в турне с Blink-182. Расставаться с семьей мне было тяжелее всего, и в самолете, чтобы преодолеть душевную боль… я принимал таблетки. Я по-прежнему горстями глотал викодин, а там я стал принимать еще и оксиконтин, который был еще жестче. Иногда мы с Лил Крисом принимали его вместе в выходные – мы сидели на диване у меня в номере и залипали. Когда я принимал оксиконтин, мне казалось, что у меня тает лицо, а сам я разливаюсь на диване в большую плоскую лужу. Раньше Лил Крис должен был присматривать за мной, когда я принимал таблетки. Я говорил ему: «Чувак, ударь меня, если я не проснусь».

Теперь, когда Лил Крис принимал их вместе со мной, он отвечал: «Конечно. А ты меня, чувак». А потом мы вместе отключались. Поэтому я платил Джейку, одному из охранников группы, чтобы он сидел с нами и проверял, что мы всё еще дышим. Джейк вел трезвый образ жизни, и его работа заключалась в том, чтобы тусоваться с нами всю ночь и следить, чтобы мы не умерли.

В Австралии мы сняли клип на песню «Always», четвертый сингл с альбома без названия. Сюжет заключался в том, что мы все встречаемся с одной и той же девушкой, которую играла Софи Монк – певица и модель, которая тогда была на пике популярности в Австралии. На съемках я целовался с Софи, и Шэнна разозлилась.

«Почему они выбрали тебя?» – кричала она.

«Не знаю, детка. Так написано в сценарии. Я должен был с ней целоваться». Я-то, конечно, не расстроился, что мне нужно целоваться с Софи. Но я вел себя как джентльмен. Я целовал ее только тогда, когда это требовалось по сценарию. Странно целоваться перед камерой, когда на тебя смотрит несколько человек с объективами и осветительным оборудованием, а кто-то говорит: «Хорошо, вложите в это больше чувств». Но даже так было довольно весело. Мы могли бы потусоваться после съемок, но я отказался. Я собирался жениться[46].

Я вернулся домой после девятнадцатичасового перелета из Австралии и был не в себе из-за принятого ксанакса. Это было 14 ноября 2004 года, в мой двадцать девятый день рождения. Шэнна приехала за мной в аэропорт Лос-Анджелеса и сказала, что ведет меня на ужин, а это было круто. Я всегда искал развлечений после долгих перелетов. Бывали случаи, когда я прилетал на другой континент, и мы с Крисом шли куда-нибудь развлекаться, не ложась спать пару дней.

Шэнна привела меня в ресторан, о котором я никогда раньше не слышал. Не знаю, почему мы не пошли в «Мацухису», куда больше всего любили ходить, – просто она сказала, что это очень крутое место и она хочет меня удивить. Первое, что я заметил, – ресторан был как-то странно освещен: там было слишком светло и вообще странно.

Я предложил Шэнне викодина или экстази (с экстази я тоже начал экспериментировать). Она отказалась, а я решил, что сегодня мой день рождения, и прямо за столом принял экстази. Тут подошел официант и стал заигрывать с Шэнной. Она называла его «милый», а он называл меня парнем с интересной стрижкой. (У меня был ирокез.) Очевидно, это был бывший Шэнны: он флиртовал с ней и то и дело упоминал мою прическу.

Я сказал Шэнне, что если официант еще раз ляпнет что-то подобное, то я ему отвечу. Она пошла в туалет, а официант уселся со мной за стол и стал докапываться. Наконец я говорю: «Пойдем выйдем?» Я вскочил и готов был опрокинуть стол. Тогда вышел Эштон Кутчер и сказал: «Кажется, кому-то пора остыть». Оказалось, что это розыгрыш, который снимали на скрытые камеры для телешоу «Подстава», а «бывшим» Шэнны был Ахмед Ахмед, комик-стендапер.

Думаю, они не ожидали, что я так быстро взбешусь. Я чувствовал себя довольно разгоряченным даже после того, как вышел Эштон. У меня ушла минута, чтобы осознать, что всё это просто шутка. «Официант» потом всю ночь до меня докапывался, пытаясь разозлить. Мой внутренний голос по-прежнему говорил: «Врежь этому парню», – не потому что он подкатывал к Шэнне, а потому что он сломал мне кайф[47]. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, какая это была смешная ситуация. Мы вышли из «ресторана» и отправились в «Дайм», бар моего друга Энди. Пришел папа, и мы вместе отпраздновали мой день рождения.

На следующий день рождения папы я ездил на встречи в «Famous» и придумал сделать для него кое-что интересное, чего я еще никогда для него не делал. Я попросил его спуститься на склад, а потом попросил Лил Криса нанять двух лучших стриптизерш в Лос-Анджелесе. Я сказал папе, что скоро приду и чтобы он подождал меня в офисе. Тут входят две горячие цыпочки – сначала папа не знал, что они стриптизерши, но, когда они стали сбрасывать одежду, он догадался. Мы с Крисом убежали, хохоча до упаду, и нам было любопытно, как он отреагирует, – мы думали, он застесняется. Через пятнадцать минут одна стриптизерша выбежала в слезах и сказала, что он шлепал ее и кусал за сосок. Мы с Крисом были шокированы и впечатлены – оказывается, папа был еще ого-го. Я заплатил стриптизерше вдвое больше, чем договаривались, а у папы был один из самых запоминающихся дней рождения.

К нам в гости приехал мой друг Джесс Игнатович. Он продюсировал телешоу «Дневник» на MTV, где показывали день из жизни разных музыкантов. В одной серии показывали Blink-182, и на съемках мы с Джессом подружились. Он стал режиссером первых двух клипов Transplants, на песни «Diamonds and Guns» и «D.J. D.J.». Тогда на MTV шла очень популярная передача «Молодожены» с Ником Лешэем и Джессикой Симпсон. Мы с Шэнной говорили о создании своего реалити-шоу. По сути, наша жизнь уже превратилась в телешоу, и я был готов показать миру, как мне нравится быть отцом. Джессу эта идея сразу понравилась. Через неделю после нашего пятнадцатиминутного разговора он снял пилотный выпуск, и он получился круто. Тогда в реалити-шоу не было сценариев – всё было абсолютно естественно.

Мы назвали его «Знакомство с Баркерами». Ни с кем другим я бы на такое не решился, а Джесса уважал и доверял ему. Перед камерой мы с Крисом были сами собой: занимались делами бренда «Famous», ездили на концерты с Transplants и Blink-182, работали целыми днями, расклеивали стикеры «Famous» по всему городу и сеяли хаос. Думаю, круто, что люди увидели, какая динамика в наших отношениях с Крисом, какие мы сумасшедшие и забавные и как мы суетимся.

Мы с ним были неразлучны; Шэнна очень ревновала меня к этим отношениям, и, думаю, жена Криса чувствовала то же самое. Иногда я говорил Крису: «Можешь не приходить до восьми-девяти утра завтра», – а он приходил в шесть и мыл машину. Я просил его перестать мыть машину: «Ты больше этим не занимаешься – ты должен звонить кому-нибудь другому и вызывать его помыть машину, а потом говорить ему, что она недостаточно чистая, и заставлять его всё переделывать».

Не знаю, виновато ли в этом реалити-шоу, только планирование свадьбы с Шэнной становилось всё труднее. Нам пришлось нанять первоклассного голливудского организатора свадеб. И это обернулось катастрофой. Мы хотели создать красоту и праздник, а вылилось это в сплошные хлопоты.

В телешоу «Знакомство с Баркерами» неплохо показана динамика происходящего.

«Трэв, нам нужно поехать на встречу с организатором свадеб». – «Хорошо, встретимся там?» – «Нет, отвези меня».

Я бросал заниматься записью в студии или какими-то другими делами и заезжал за Шэнной, а потом мы ехали на встречу с организатором свадеб. Мы приезжали в ресторан на встречу, и я говорил ей: «Я приду через десять минут». Я садился в машину, выкуривал пару косяков и шел в ресторан под кайфом.

В телешоу это заметно: на встречах с организатором свадьбы я сижу как торчок. И всё время говорю: «Ага, ага, да, конечно, да». Просто соглашайся: это единственный способ выиграть на этих гребаных встречах, сделав их максимально безболезненными. Вместо того чтобы праздновать, что мы становимся настоящей семьей, мы спорили о том, какого цвета будут воздушные шары и розовые лепестки, какие будут скатерти, какая будет музыка и будем ли мы строить площадку над бассейном за сто тысяч долларов, чтобы пожениться прямо над бассейном. Безумие.

Когда снимаешься в реалити-шоу, люди возникают из ниоткуда и пытаются оказаться как можно ближе к тебе – все хотят попасть в кадр. Это просто нелепо.

Шэнна часто покупала одежду в одном бутике. Каждый раз, когда она туда приходила, там оказывался один чувак и пытался влезть с ней в кадр. Наконец Шэнна заявила владельцам, что ему нужно вести себя посдержаннее: «Кто, черт возьми, этот странный парень, который всё время оказывается здесь, когда я здесь? Это отстой, понимаете? Мне от этого некомфортно».

В следующий раз, когда Шэнна туда пришла, он ворвался в примерочную и стал кричать на нее, когда она была наполовину раздета: «Какого хрена, сука? Лучше перестань говорить обо мне всякое дерьмо. Я знаю, где вы, ублюдки, живете, я знаю, где вы женитесь. Тебе и твоему старику стоит почаще оглядываться».

Мне позвонила Наташа, которая работала помощницей Шэнны. Наташа плакала, и я услышал, как на заднем плане плачет Шэнна. Наташа говорит: «Я тебе кое-что скажу, только обещай, что не выйдешь из себя». – «Не-а, – говорю я. – Сначала скажи, в чём дело, я потом я решу, выходить из себя или нет».

Она всё объяснила, и я повесил трубку. Я позвонил в бутик и сказал: «Не знаю, понимаете ли вы, ребята, что вы наделали, но у вас большие проблемы». Я сказал, что они должны дать мне номер телефона парня, который это сделал. Я позвонил ему и сказал: «Нам с тобой нужно встретиться и поговорить. Мне нужно встретиться с тобой лицом к лицу, потому что то, что ты сделал, отвратительно и недопустимо».

Ему было по барабану. Он говорит: «Что, придурок, у тебя какие-то проблемы?»

«Больше, чем проблемы. Я готов с тобой встретиться. Мне плевать, насколько ты большой и какая у тебя банда. Скажи мне, где мы можем встретиться».

Потом к телефону подошел другой парень. Он сказал мне, в какой банде состоит, и закричал: «Что тебе нужно, ублюдок?» Пугал меня своими дружками, угрожал, что убьет, то-сё.

Я говорю: «Просто скажи, где хочешь встретиться». Он угрожал мне и моей семье, забрать такие слова назад было нельзя.

Я позвонил Шэнне и сказал ей: «Останься дома, присмотри за детьми, запри двери. Меня не будет дома вечером». Я позвонил своему брату Скинхеду Робу и всё рассказал, а потом мы пошли к своему другу Поли, который состоял в одном из самых суровых байкерских клубов в мире. Мы с ним хорошо ладили, и в тот вечер мы собрали целую шайку: семь или восемь самых страшных парней, которых я только видел в своей жизни. Скинхед Роб посмотрел на всех и сказал: «Если кто-то из вас, ублюдков, не готов сегодня умереть, вам придется сейчас же уйти. Мы не возьмем того, кто не готов сегодня умереть».

Мы все сели в фургон. У нас было столько боеприпасов и оружия, что мы напоминали спецназ. Если бы нас остановила полиция, то я, вероятно, сел бы в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Через три дня мы с Шэнной должны были пожениться, так что я хотел всё уладить заранее – последнее, чего бы я хотел, – это чтобы кто-то стрелял в моих друзей и близких у меня на свадьбе.

Поли позвонил по телефону – он знал одного из членов этой банды, потому что они с ним вели какие-то дела. Он узнал, что банда на самом деле связана с тем парнем, который платил им зарплату. Мы попытались встретиться с ними на заправке, но они не появились. Мы катались до четырех утра, но так их и не нашли. Либо мы друг друга не поняли, либо они нас просто избегали[48].

Я всюду таскал с собой пистолет. Мы с Лил Крисом постоянно ходили на стрельбище – я хотел научиться стрелять, потому что знал, что происходит какая-то дичь. Может, мы курили слишком много травки. Как-то раз, когда мы с Крисом были на стрельбище, туда пришла целая куча головорезов и вылупилась на нас. Нас было двое, а их девятеро, и мы находились на стрельбище с настоящим оружием. Мне показалось, что это самое лучшее место, чтобы кого-нибудь пришить, и решил, что они нас выследили. Оказалось, что мы просто попали в плохой район, а пялились они на нас потому, что мы были единственными белыми. У меня была паранойя.

Так вот, наступил день моей свадьбы, а от тех ребят не было никаких вестей. У нас с Шэнной была свадьба в тематике «Кошмара перед Рождеством» – а чего она не знала, так это того, что я шел к алтарю с пистолетом в кармане пиджака. Я пришел с оружием на собственную свадьбу. В числе гостей были байкеры в цивильной одежде, и у половины моих шаферов тоже было оружие. Там были киллеры в костюмах, которых никто никогда не видел.

«Кто эти парни, Трэвис?» – спросила Шэнна.

«Да так, мои друзья, которые решили прийти на свадьбу». А один из приятелей Шэнны был из другого байкерского клуба.

Так вот, на моей свадьбе лицом к лицу оказалось два байкера из враждующих байкерских клубов – и это могло бы закончиться кровопролитием. К счастью, все вели себя почтительно и сдержанно.

Я в тот день принял слишком много таблеток и был практически не в себе. Я старался держать себя в руках, потому что собралось около трехсот гостей, включая Марка, Тома и моего отца. Я подошел к алтарю с пистолетом в кармане. Мой сын Лэндон бежал за мной по проходу в таком же костюмчике, как у меня, только маленьком, – и всё, о чем я мог думать, – это как будет ужасно, если с ним вдруг что-нибудь случится. Это был самый тяжелый вечер в моей жизни – как нам вообще удалось в такое влезть? Двое моих лучших друзей весь вечер присматривали за Лэндоном. В глубине души я ждал, что начнется стрельба[49].

13. Не сегодня

В начале 2005 года Blink-182 распались – без какой-либо веской причины. Может быть, потому, что все мы стали отцами и теперь у нас были семьи и свои собственные приоритеты. Я точно не знал, о чем думает Том, но мне казалось, что он просто хочет сделать перерыв между гастролями и какое-то время не играть, чтобы побыть дома с семьей. Мы с Марком тоже хотели побыть со своими семьями, а еще планировали продолжать играть в группе – ведь мы создали такой мощный импульс благодаря альбому без названия. И я хотел больше гастролировать, чтобы содержать семью. Я понял, что у тебя может быть либо время, либо деньги, но не то и другое одновременно. Это был как раз тот случай, когда можно было пойти на компромисс и что-нибудь придумать, но вместо этого мы просто испортили друг с другом отношения.

Мы перестали общаться, поэтому наш менеджер Рик всё время расспрашивал нас о том, что мы хотим делать с тем или этим, и мы постоянно расходились во мнениях. В положении Рика нужно было бы сохранять полный нейтралитет, но мне казалось, что он на стороне Тома, и вся динамика в группе сместилась так, что Рик с Томом оказались против нас с Марком. Как бы то ни было, это были нездоровые отношения для всех участников. Во всяком случае, для меня. У всех в группе должны быть общие цели и желания. И, что самое важное, нужно научиться общаться. Или вас ждут большие проблемы. У меня было ощущение, что Тома раздражает съемочная группа телешоу «Знакомство с Баркерами», но мы об этом особо не говорили. На протяжении всего 2004 года единственным, что нас соединяло, – был наш гастрольный менеджер Гас. Он хорошо нас знал и понимал, как обращаться с каждым. Думаю, ему следовало бы быть нашим основным менеджером.

Мы втроем репетировали выступление для благотворительноого концерта в пользу жертв цунами и, когда мы решили, какие песни будем исполнять, стали обсуждать расписание на оставшийся год. Нам не удалось прийти к какому-либо консенсусу, поэтому мы договорились пока не принимать окончательных решений и разъехались по домам. Я чувствовал себя так, словно нарушаю важное правило отношений, – нельзя ложиться спать, не помирившись после ссоры.

На следующее утро Рик звонит мне и говорит: «Том только что ушел из группы». Было очень неприятно – как если бы с тобой порвала девушка и даже не сказала почему. Но, учитывая то, как мы в последнее время общались, я не слишком удивился. Я не хотел, чтобы Blink-182 распались, но и бегать за Томом было глупо: если кто-то сказал, что хочет уйти, попытки его переубедить ни к чему хорошему не приводят.

В тот вечер я гулял со Скинхедом Робом и парой друзей, и Рик снова мне позвонил. «Что делаешь?» – спросил он.

«Ужинаю с Робом», – говорю я.

«Почему ты ничего не делаешь? У тебя группа только что распалась». Прошло восемь часов, а он придумал гениальный план снова собрать нас вместе.

«Пошел ты, – говорю я ему. – Это из-за тебя мы распались! Ты не справился с ситуацией». Том даже не позвонил – он вернулся в Сан-Диего и сменил номер телефона. Мы отменили участие в благотворительном концерте. Рик опубликовал официальное заявление о том, что мы берем перерыв. Дни складывались в недели, а недели в месяцы. Я не думал, что когда-нибудь снова поговорю с Томом. Да и после стольких напряженных месяцев было даже облегчением, что наши пути разошлись.

Я находился в состоянии шока от того, что всё, ради чего мы работали, оказалось просто смыто в унитаз. Я ощущал собственное бессилие, потому что ничего не мог исправить. Но у меня не было времени размышлять о том, почему блинки распались: мне по-прежнему нужно было зарабатывать деньги, чтобы содержать семью. Мы с группой Transplants записали второй альбом под названием «Haunted Cities» и отправились в турне. Роб тогда принимал много наркотиков, и я тоже: мы целыми днями курили травку, закидывались викодином, иногда потягивали сироп от кашля с кодеином и прометазином – словом, употребляли всё, до чего могли дотянуться. С пробуждения утром и до того, как мы выходили на сцену, а потом с того момента, как мы уходили со сцены и до того, как ложились спать, – мы постоянно курили и пили, – а Тим уже давно вел трезвый образ жизни.

Мне всегда хотелось проводить время и с Робом, и с Тимом, поэтому я выкуривал косячок с Робом, а потом шел с Тимом в качалку. Возвращался оттуда, снова курил с Робом, ехал играть на концерте, уходил за кулисы, выкуривал косяков шесть, закидывался таблетками, смотрел в автобусе фильмы, а потом всё с начала. Дружба с нами заставила Тима усомниться в своей трезвости: для него атмосфера была нездоровая, поэтому он решил уйти из группы, и мне ничего не оставалось, кроме как принять его выбор.

Когда к нам пришел Трэвис, Blink-182 вовсю крутили по MTV и на радио. Из комфортабельного автобуса и первого класса самолета он пересел к нам в фургон, и мы стали играть маленькие концерты в маленьких клубах. Ему было плевать, десять человек придет или десять тысяч. Я никогда не слышал, чтобы Трэвис жаловался на условия: он хочет только играть и показывать настоящее шоу.

В день концерта многие делают растяжку или тренируются. Кто-то напивается, кто-то накуривается. Трэвис часами сидит за своим тренировочным пэдом. Он может при этом совершенно вовлеченно с вами разговаривать или общаться со своими детьми, и он никогда не сбивается. Он как машина. Он разминался с тяжелыми стальными палочками, подобно тому, как бейсболисты отрабатывают удары битой, надев на нее утяжелители.

Такие палочки в двадцать раз тяжелее обычных, и он ускорялся так, что пэд чуть ли не загорался. А потом какой-то придурок у него их стянул. Ох уж эти люди.

На последнем концерте турне «Warped Tour» в 2005 году мы ушли за кулисы и спустились по ступенькам. Я говорю Тиму: «Эй, отличный был концерт. Замечательно закончить турне на такой сильной ноте».

Он говорит: «Ага, мы можем немного поговорить?»

Тим признался нам с Трэвисом, что ему трудно поддерживать трезвый образ жизни на гастролях, а особенно в нашем обществе, – ему нужен перерыв. Мы ответили, что его здоровье важнее и что он должен делать то, что ему нужно. Так всё и закончилось: он ушёл. Нам с Трэвом пришлось сказать остальным ребятам в группе и нашей команде, что всё кончено. Через неделю мы должны были ехать на гастроли в Европу, а потом в Японию.

Это был полный отстой. Тот момент остался шрамом у меня в памяти. Все плакали. Когда гастролируешь с группой и командой, эти ребята становятся тебе семьей. В ней нет кого-то более важного или менее важного, будь то парень, который продает футболки, или участник группы. Каждый играет свою роль, и каждый становится частью группы. Так что все ощутили невероятную пустоту. Когда работаешь в команде группы, у тебя весь год расписан, и деньги ты тратишь соответственно. Многим было просто некуда больше идти. Мы с Трэвисом пожертвовали собственными финансами, чтобы помочь остальной команде, потому что знали, что из-за ухода Тима мы их всех подводим.

Меньше чем за год обе мои группы распались. Это перевернуло мой мир с ног на голову, и наши отношения с Шэнной пережили много стрессовых моментов. Я чувствовал, что мало чего могу предпринять, кроме как признать, что моя жизнь меняется, и начать двигаться дальше.

К черту скуку. Никогда нельзя скучать. Всегда можно читать и становиться умнее. Всегда можно тренироваться и становиться спортивнее. Всегда можно заниматься игрой на музыкальном инструменте и становиться лучшим музыкантом. Всегда можно где-нибудь убраться. «Синие воротнички» зарабатывают ручным трудом, а «белые воротнички» сидят в офисах. Мне не приходилось столько пачкаться, сколько моему отцу, который зарабатывал на жизнь, держа в руках гаечный ключ, но всего, что у меня есть, я добился, работая руками.

Магазин «Famous» рос с каждым днем. Камеры канала MTV по-прежнему везде сопровождали нас с Шэнной. Каждую свободную минуту я проводил с Лэндоном, если не приходилось допоздна работать в студии; он привык держать в руках барабанные палочки. Я просыпался, кормил его завтраком и катал по району в коляске. Несмотря на всё плохое, что произошло с моими группами, я чувствовал себя счастливым, проводя время с сыном. Быть отцом – самое лучшее, что есть на свете.

Я всё больше сотрудничал с артистами в жанре хип-хоп. Это началось за несколько лет до того, когда Пафф Дэдди пригласил меня сняться у него в клипе на песню «Bad Boy for Life», где я играл на ударных в гараже в пригороде. На самом деле музыку я с ним не записывал, но было круто получить приглашение в его мир. Потом мне позвонил Фаррелл Уильямс и пригласил сняться в клипе «Provider» его группы N.E.R.D.

«Йоу, мы тут клип снимаем, где катаемся на BMX, – говорит он мне. – Я хочу, чтобы ты оказался в «Сэвен-Илэвен», когда я туда заеду». Я с радостью согласился: в клипе я стою в очереди в магазине, чтобы купить пиво, а продавца играет Тони Хок. Когда мы с Фарреллом встретились на съемочной площадке, мы оказались на одной волне – он суперкрутой.

Еще я встречался с Black Eyed Peas, когда они поехали в турне «Warped Tour» вместо «Суперкубка». Уильям Адамс сказал: «Нам нужно как-нибудь собраться – у меня есть студия, и я постоянно записываю музыку». Когда мы закончили турне и вернулись в Лос-Анджелес, он иногда звонил мне и говорил: «Йоу, заезжай ко мне в студию». Я приезжал и делал то, о чем просили: например, он просил меня записать настоящие ударные или предложить что-то свое в дополнение к тому, что он уже придумал. Иногда у него просто играл ковбелл на повторе, а я дополнял его ударными. Меня не волновало, заплатят или нет: мне нравилось просто быть частью творческого процесса, и я многому научился, сидя с ним в студии. Эти отношения продолжались много лет.

Во всём этом хаосе мой друг Ник Лео познакомил меня с диджеем Адамом Голдстейном под сценическим псевдонимом Эй-Эм. Он работал в рэп-метал-группе Crazy Town. У них был хит номер один 2001 года под названием «Butterfly», поэтому я часто его видел то там, то сям. На самом деле мы с ним уже виделись однажды – как ни странно, в Германии, где Crazy Town и Blink-182 выступали на одном фестивале. Я не был поклонником группы Crazy Town, но Адам как диджей мне нравился, а он сказал мне, что ему нравится моя музыка. Потом я как-то ходил на концерт в Нью-Йорке, где диджей устроил сет со стариком, играющим на конге. И я задумался: а что, если сделать еще один шаг? Что, если сыграть на маленькой ударной установке с крутым диджеем, чтобы получились все возможные стили?

Как-то вечером я попал на концерт Адама в Голливуде. Он сыграл всё, что можно и нельзя, вроде «Sweet Caroline» Нила Даймонда и «Waiting Room» Fugazi, при этом замиксовав это с модным хип-хопом. Весь концерт я думал: Адам и я – можно ли себе это представить? После концерта я подошел к нему и сказал: «Нам нужно как-нибудь поиграть вместе».

«Что ты имеешь в виду? Ты тоже диджей?»

«Нет, я буду играть на ударных, а ты будешь диджеем. Черт, чувак, притворись, что ты гитарист, – ты можешь взять любой жанр музыки, а я либо подстроюсь под него, либо как-нибудь обыграю. Убираешь из трека ударные, а я их исполняю. А под песни с медленным ритмом можно сделать партии в два раза быстрее, и получатся живые ремиксы». У меня было видение того, как Адам дает мне какой-нибудь акапельный трек, а я играю на барабанах и драм-машинах.

В первый раз, когда мы встретились поиграть, мы джемовали семь часов. Я не знал, что он будет играть, потому что он не знал, что буду играть я. Всё прошло просто восхитительно. Мне никогда не удавалось никому показать сразу все стили, которые я умею исполнять.

Мы продолжали вместе репетировать и стали давать концерты в местных клубах. Я думал о том, что мы с ним делаем то, чего никто еще никогда не делал.

Мы с Адамом почти сразу попали на большой концерт радио «КРОК» – «Инланд Инвейжен». После этого нас стали приглашать играть в клубы Лос-Анджелеса и Вегаса, и мы устраивали мобильные вечеринки. Это было лучшее время в нашей жизни.

Адам был моим самым близким и лучшим другом. Думаю, у них с Трэвисом получилась такая связь, потому что они из одного теста. Они выросли в неполных семьях и познавали мир на улицах. Оба самостоятельно разбогатели, начав с нуля. Их обожают миллионы людей. Они оба любят женщин. Эти парни – лучшие каждый в своем деле, в игре на своем инструменте. Они могли бы вместе учиться в старшей школе, с разницей в два класса. Они выросли на одной и той же музыке. Все эти сходства способствовали их взаимопониманию.

Тем временем Transplants должны были записывать трек для сольного дебюта Бан-Би – олдскульного рэпера из Хьюстона, одного из двух участников легендарного «Ю-Джи-Кей». План с треском провалился, когда Transplants распались. Скинхед Роб сказал Бану: «Нашей группы больше не существует – мы берем гребаный перерыв. Но не волнуйся, я попрошу Трэвиса записать тебе бит».

Потом Роб позвонил мне и сказал: «Йоу, чувак, можешь записать Бану бит? Ты крутейший барабанщик – у тебя должно получиться».

Я никогда в жизни такого не записывал, но у меня была пара мыслей, и я всегда хотел побыть продюсером, поэтому ответил: «Черт, конечно!» Я вернулся домой и пошел в студию, которую устроил у себя в подвале, где были в основном барабаны и программа «Pro Tools». Я не знал, что делаю. Но, как говорится, проблемы – это возможности в рабочей одежде. Научиться создавать настроение в законченном инструментальном треке, а не просто бить в барабаны – задача непростая, зато захватывающая. Это был мой шанс вернуться к жанру музыки, который я любил. Хотя я сам не читал рэп, я нашел способ поучаствовать в создании хип-хопа.

Один мой приятель, Кевин «Светшоп» Бивона, играл со мной на клавишах, а еще один, диджей по имени Райан Бест, добавил скретча. Я записал в студии четыре трека. Один я отложил, а Бану отправил остальные три. Ему очень понравился один из них, который в итоге превратился в песню «Late Night Creepin’». Они с Робом зачитали рэп, и получилось очень круто. Я был так рад, когда вышел его альбом «Trill», – поработать с ним было для меня большой честью. Если бы Роб и Бан меня не попросили, я бы, наверное, никогда так и не начал записывать биты.

В 2005 году в эфир вышло шоу «Знакомство с Баркерами», и благодаря ему я стал общаться со многими людьми. В Blink-182 я всегда был тихоней, а благодаря этой передаче множество людей узнали меня получше: о моей любви к татуировкам, о моих фетишах – «Кадиллаках» и вещах «Луи Вюиттон», о том, как я провожу время с семьей и в офисах. Я покупал «Кадиллаки» за три штуки баксов, вкладывал еще пять-десять штук в ремонт, и в итоге получалась машина, которая нравилась мне гораздо больше новеньких. Я по-прежнему одевался как бездомный (футболки, обрезанные шорты и старые кроссовки), и меня не пускали в рестораны, зато я открывал для себя лучшее в жизни. Я курил травку 24/7 и успевал делать намного больше, чем удается большинству людей, которые не курят. Реалити-шоу привлекло внимание многих участников рэп-сообщества, которые захотели со мной сотрудничать, – думаю, без него такого бы никогда не произошло. Также оно увеличило продажи магазина «Famous Stars and Straps», что получилось случайно: в основном на съемках я носил одежду «Famous», как и всегда, и люди узнали, что это моя компания. Тогда наш оборот составлял около 100 миллионов долларов в год.

Даже когда Трэвис принимал много таблеток, он никогда не просил меня выписывать ему ничего незаконного. Мне нравится это в нем. Правда, однажды около полуночи он позвонил мне на сотовый и сказал: «Доктор Би, вы мне нужны, у меня здесь сложная ситуация».

Он тусовался с менеджером одной из своих звукозаписывающих компаний, который прилетел с Восточного побережья и, очевидно, был немного тусовщиком. Кто знает, что там он принял перед полетом, но, когда этот парень приехал к Трэвису, ему дали большой толстый косяк. Может, они что-то в него добавили.

Трэвис говорит: «Доктор Би, мы тут накурили менеджера. Он сделал два затяга, а потом у него закатились глаза, и он упал на пол».

«Он дышит?»

Я услышал, как Трэвис спросил Лил Криса: «Он дышит?» Лил Крис говорит: «Черт возьми, чувак, он не дышит».

Я говорю: «Трэвис, ему нужна «Скорая помощь». Звони 911».

«Я не могу туда звонить, доктор Би».

Я пытался убедить его вызвать «Скорую», но Трэвис испугался. У меня самого сердце билось со скоростью примерно 160 ударов в минуту, потому что я волновался, что парень умрет прямо на полу у Трэвиса. Я знал только, что он снюхал пятьдесят дорожек кокаина.

Потом я услышал, как Лил Крис говорит: «У меня есть идея!» По-видимому, он взял чашку с ледяной водой и вылил ее парню на лицо. Пока он этим занимался, я сказал Трэвису: «Тебе нужно вызвать 911 и начать сердечно-легочную реанимацию. Если парень не дышит, у него могла произойти остановка сердца. Возможно, он мертв. Вы принимаете кокаин?»

«Нет-нет, мы не принимаем кокаин». – «А этот парень принимал?» – «Я не знаю, не знаю!»

Вдруг я услышал крики Лил Криса: «О боже!» Ледяная вода сделала свое дело: парень очнулся и резко выпрямился, как в кино.

Трэвис вернулся к телефону. «Ладно, доктор Би, я в порядке. Поговорим завтра», – сказал он, как будто ничего не произошло. И повесил трубку.

Это было уморительно – менеджер был в полном порядке. На следующее утро Трэвис посадил его на самолет, и тот улетел из Лос-Анджелеса.

Тем временем даже после ухода Тома мы с Марком по-прежнему остались хорошими друзьями и хотели продолжать вместе работать. Так мы основали группу +44. Я сказал: «Мы же не хотим создать группу, похожую на Blink-182, – это было бы странно». Я предложил пригласить, например, девушку-вокалистку, чтобы всё поменялось. Когда я еще жил с Биллом Фолдом в Риверсайде, я познакомился с сестрами Кэрол и Кэрин Хеллер – мы с ними вместе ходили на панк-концерты. За год до того, как блинки распались, я узнал, что они играют в женской панк-рок-группе. Я позвонил Кэрол и сказал: «Привет, как ты смотришь на то, чтобы поработать в настоящей группе?»

Она с удовольствием согласилась, приехала ко мне домой, и мы записали несколько демо в подвале. Мы сочинили несколько песен с такой электронной атмосферой. В конце концов с Кэрол у нас ничего не вышло, и это отстойно – думаю, не хватало какой-то химии, – и нам нужен был кто-то, кто очень хорошо играет на гитаре. Мы позвали моего друга Шейна, который играл со мной в Doyt (эта группа так и не ушла дальше гаража моего отца).

Мы с Марком жили в Лос-Анджелесе, поэтому имело смысл найти какое-нибудь место в городе. Мы поискали студию и нашли небольшое местечко в Северном Голливуде – его продавал бывший гитарист Poison. Покупка той студии изменила мою жизнь. Как только мы там обосновались, я перестал целыми днями курить травку, кататься на тачках, зависать с друзьями и искать неприятности. Конечно, я не перестал курить травку и попадать в неприятности, зато всё это происходило в студии. Марк работал над чем-нибудь в одном помещении, а я в другом. Это была наша мастерская.

Не думаю, что +44 – это наша с Марком группа мечты, знаю только, что несмотря на развитие нашего проекта с диджеем Адамом Голдстейном, мы хотели продолжать вместе писать музыку.

Когда Blink-182 распались, Том решил заниматься своим проектом. У нас с Трэвисом состоялся разговор, и мы решили, что хотим продолжать работать вместе и продолжать заниматься тем, чем занимаемся. Мы отправились в подвал его дома в Бель-Эйре, который еще показывали в передаче «Знакомство с Баркерами», там были только я, Трэв и звукорежиссер – и стали собирать идеи новых песен. Так сложилась группа +44.

Было здорово заниматься музыкой безо всяких ожиданий. Представляю, каково это, когда разводишься: встречаешься с друзьями, и каждый раз кто-нибудь спрашивает: «Ну, как дела? Ты в порядке?» Да, я в порядке, всё хорошо. Это была болезненная, катарсическая запись – думаю, для нас обоих, – но я ею по-настоящему горжусь. И это было здорово еще и в том плане, что помогло нам с Трэвисом понять, каким набором навыков мы обладаем. Звучит в духе какой-нибудь корпорации.

У Трэвиса отличный вокал. Я слышал, как он поет, наверное, раз или два в жизни, и это было лет десять назад – но он и правда умеет петь. И у него отличное чувство юмора. Думаю, раньше людям Трэвис представлялся молчаливым барабанщиком где-то на заднем плане, потому что мы с Томом всегда вели себя шумно. В Blink-182 всегда было три роли, но за это время я узнал Трэвиса не только как барабанщика группы: он развивал свою компанию, работал с разными артистами и стал выдающейся личностью вне Blink-182.

У Трэвиса есть принципы и приоритеты, и они для него очень важны, а остальное может быть и преходящим. Если Трэвис хочет сделать что-то конкретное, в моих глазах это имеет больший вес именно потому, что многое кажется ему несущественным. У него потрясающая самоотдача. Если он не занимается музыкальным проектом, то занят делами в «Famous» либо тренируется. Он по-настоящему сосредотачивается на том, чем занимается в настоящий момент. Никогда не видел, чтобы он сидел и смотрел телевизор как овощ.

Когда я приходил в студию, каждую минуту занимался производством. Я просыпался, выкуривал на балконе косяк, а потом на весь день запирался в студии и записывал биты с десяти утра до часу ночи. Мы со Скинхедом Робом и Полом Уоллом основали группу под названием Expensive Taste и записывали треки для микстейпа.

Мы с Трэвисом продолжали заниматься музыкой и после распада Transplants. Как-то мы обсуждали с Полом Уоллом, рэпером из Хьюстона, чем занимаемся. Он сказал: «Черт, мы же можем создать группу». Так появилась Expensive Taste. Трэвис записывал для этого альбома ударные (думаю, технически это микстейп, но 95 % в нем – оригинальный материал) и продюсировал практически все песни. Так он начал записывать биты для хип-хопа.

Когда мы работали над тем альбомом, то как-то раз втроем вышли к Трэвису на балкон покурить травки. Нам было хорошо видно улицу внизу, и там остановилась четырехдверная «Хонда Аккорд». Прямо посреди улицы. Затем водитель вышел и открыл заднюю дверь, а оттуда выпрыгнул олень. Олень убежал, а водитель сел в машину как ни в чем не бывало и уехал. Мы все притихли. Каждый думал про себя: «Я что, только что видел, как с заднего сиденья машины вылез олень и убежал?»

Когда я записал трек для Бана и стал работать над проектом Expensive Taste, начал записывать и ремиксы. Самым первым был «Back in the Mud» Bubba Sparxxx, а потом «Can I Have It Like That» Фаррелла Уильямса и Гвен Стефани. Дела пошли в гору, когда лейбл Соулджа Боя попросил меня записать ремикс на его песню «Crank That». В ней был простой чистый бит, и это здорово: можно было творить как на чистом холсте и придумывать всё, что угодно. Я продумал его на 100 процентов и придал энергии с помощью тяжелых гитар и ударных. За год мой ремикс набрал тридцать миллионов просмотров на «Ютьюбе». А потом мне стали постоянно звонить: «Привет, у нас есть песня нового артиста, мы заплатим тебе N денег за ремикс». «Привет, Трэвис, ты не мог бы сделать ремикс на песню «Umbrella» Рианны?»

Когда это началось, у меня еще даже не было своей студии: для работы над каждой песней мне приходилось арендовать студию, чтобы записать ударные и сделать ремикс. Я всё время снимал небольшие видео, на которых играл на ударных в ремиксах. Таким видео не обязательно было быть крутыми, я их даже не редактировал, чтобы люди увидели, что я на самом деле играю. Эти ролики набирали много просмотров: от двадцати до тридцати миллионов каждый.

Компания «Интерскоуп» хотела, чтобы я записал целый альбом ремиксов, но это было проблематично: все исполнители записывались под разными лейблами. Лил Крис сказал: «К черту альбом ремиксов. Запиши свой собственный альбом. Мы знаем всех рэперов». Мы много с кем познакомились, и часто, записывая ремикс, я говорил: «Я занимаюсь этим по любви, так что не волнуйтесь об оплате. Просто верните мне услугу за услугу, когда придет время». Таким образом, целая куча людей оказалась у меня в должниках.

В то время я тусовался со многими рэперами: Джермейн Дюпри и Нелли хотели, чтобы я сам встал к микрофону. Они говорили мне: «Чувак, тебе нужно записать рэп-альбом. Мы напишем тебе песни и что хочешь – тебе нужно только записаться». Я отвечал: «Черт возьми, нет. Я барабанщик, чувак. Я хочу играть на чертовых барабанах». Может, я и мог бы это сделать, но мне не хватало страсти – записывать биты мне казалось веселее, чем становиться к микрофону. Я ни секунды не собирался заниматься тем, что не мое. И в то время рэп по-прежнему был гангстерским жанром. Мое авторство упомянули в своих песнях разные рэп-исполнители: Lil Wayne, T.I., Too Short, Gucci Mane, Dem Franchize Boyz, Shop Boyz. У меня от этого просто крышу сносило. Я всегда любил хип-хоп так же сильно, как и рок, и было удивительно приятно стать частью этого сообщества. Я решил, что и правда хочу записать альбом, хочу спродюсировать все песни и хочу играть в нем на ударных – и чтобы в нем участвовали все мои любимые MC.

Иногда я уходил из студии и думал: уф, получилось не очень. В другой раз я думал: да это же лучшие биты, которые я когда-либо записывал. И каждый день появлялись всё новые артисты. Ти-Ай приезжал в город и говорил: «Эй, я выступаю у Джея Лено и хочу, чтобы ты сыграл со мной». Джейми Фокс: «Привет, я выступаю на церемонии вручения наград «Би-И-Ти» и хочу, чтобы ты сыграл со мной».

Если в это время я работал в студии, то днем Лил Крис развлекал этого артиста, а потом привозил его ко мне поздно вечером. У нас была целая система: каждый день к нам кто-нибудь приходил. Так вот, летом 2008 года я записал «Fuck the World» с Баном Би и Бини Сигелом[50]. А еще «Can a Drummer Get Some» с Геймом, Swizz Beatz, Риком Россом и Лил Уэйном.

Я уже не играл в Blink-182 и Transplants, но по-прежнему жил мечтой. Парня, который вырос на музыке Beasties, Whodini и KRS-One, Джей-Зи приглашает сыграть в альбоме Бейонсе. Во многих отношениях то, что блинки распались, привело и ко многим положительным изменениям. Я обожал эту группу, но в ней моя карьера была одномерной: я играл в Blink-182 и гастролировал, и всё. Группа была как пятое колесо, без которого я не мог ездить сам. Когда ее не стало, мне пришлось научиться жить самостоятельно. Во многом это напоминало период, когда умерла мама: я во многом от нее зависел, а потом мне пришлось повзрослеть.

Марк и Трэвис тогда как раз купили себе студию в Северном Голливуде – я пришел на собеседование со звукорежиссером Крисом Холмсом, когда они еще только начали ее обустраивать. Он сказал: «Можешь остаться, если хочешь». Я был на подхвате: красил стены, укладывал проводку, выносил мусор, ходил за кофе.

Предыдущий владелец оформил студию в каком-то психоделическом клоунском стиле. Там было очень-очень странно.

И сбоку от туалета была такая странная кладовка. Теперь там живут барабаны – как будто их недостаточно во всех остальных местах. Но, когда мы туда въехали, в кладовке с потолка свисала лампочка, а на полу лежал грязный матрас. Это было отвратительно – напоминало маленькую странную комнату для изнасилований.

Примерно на середине записи альбома +44 пришел Скинхед Роб и стал играть, а Трэвис добавлял ударные. Мы оборудовали еще одну комнату, и они стали искать звукорежиссера. Крис Холмс оказал мне большую услугу, сказав: «О, этим может заняться Джеймс».

Как-то вечером в студии было полно народу – я пытался работать, но понял, что поплыл, потому что вокруг все курили. Я развернулся, а на столе позади меня – деньги, пушки и наркотики: и всего этого большие кучи. В Лос-Анджелесе я еще не освоился – сам я из Вермонта – и не знал, что предпринять, поэтому просто уткнулся обратно в работу.

Как-то раз к нам приходил Ту Шорт. Мы с ним работали, а потом ни с того ни с сего я понял, что мы говорим о том, как устроить с девушками секс втроем. Я подумал, что он дает отличные советы – если кто и понимает в тройничках, то это, пожалуй, Ту Шорт.

Марк любил приходить по утрам и работать над песнями +44. Трэвис появлялся чуть позже. А если мы занимались хип-хопом или проектом Expensive Taste, то они приходили поздно. Я был на месте в семь-восемь часов утра, чтобы подготовиться к приходу Марка, а если запись затягивалась, то уходил около четырех утра. В музыкальном бизнесе это нормальное явление, но мне потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть. Я смирился с тем, что провожу много часов подряд за работой, и решил, что есть большая разница между жалобами и простым ворчанием.

Трэвис захватывал в студии всё больше и больше пространства – он постоянно раздвигает границы. Часто он занимался своими проектами в обеих комнатах. А потом он стал звать туда работников «Famous», чтобы постоянно с ними взаимодействовать.

Семейная жизнь с Шэнной тоже изменилась: я всю ночь работал в студии, а она думала, что я с кем-то трахаюсь. У нас в течение долгого времени были большие проблемы с доверием, а потом она стала странно себя вести, из-за чего мы крупно поскандалили. (Одна ее подружка постоянно провоцировала наши ссоры, и это только всё усугубляло.) Я сказал Шэнне: «Знаешь что? Можешь съехать. У нас ужасные отношения, и с меня хватит».

Она произнесла: «Прости меня, – и разрыдалась. – Я уже пару недель хочу тебе кое-то сказать. Я беременна. Я так странно себя вела, потому что хотела устроить сюрприз». Она открыла дверь в ванную комнату, а там были сотни розовых воздушных шариков, розовые цветы, розовый торт. Шэнна говорит: «У тебя будет девочка, Трэвис». Я тут же растаял и снова стал самым счастливым будущим отцом.

Я заново влюбился в Шэнну, узнав, что она носит нашу малышку. Я легко забыл о наших проблемах, потому что взволнованно ждал появления девочки. Я очень долго обустраивал ее комнату. Я уже знал, каково быть отцом мальчика: когда Лэндону исполнилось два года, я научил его писать на улице[51]. Но я знал, что с девочкой всё будет по-другому. Мне предстояло многому научиться, и я с нетерпением ждал ее появления на свет. Во время обеих беременностей Шэнны я читал книгу «Будущий отец», чтобы узнать, что именно каждый день происходит у нее в утробе.

Алабама родилась в канун Рождества 2005 года[52]. Она появилась на свет и сразу же уставилась на меня своими огромными глазами: не плакала, просто спокойно смотрела на меня подолгу, даже не моргая. Меня это почти пугало. Я знал, что у нас с ней проблемы, с самого первого дня. Когда я укачивал ее перед сном, то слушал песню «Isn’t She Lovely» Стиви Уандера на повторе и иногда даже храбро пытался подпевать.

С самого рождения Лэндона и Бамы я понял, что несу ответственность за то, какими они станут. По этой причине мне хотелось проводить с ними каждую свободную минуту. Я никогда не понимал, что такого сделал, чтобы заслужить эти очаровательные создания. Я был так горд и счастлив стать их отцом. С этого момента я хотел быть настоящим образцом для подражания: я хотел быть первым, кого они видят, когда просыпаются, водить их в школу и укладывать спать. Я стал лучше питаться, каждый день заниматься физкультурой, и, несмотря на то, что я по-прежнему злоупотреблял таблетками – я был наркоманом, – я всё равно искал способ стать лучше и завязать. Это постоянно давило на меня.

Когда мы вернулись домой, я поверить не мог, что теперь у меня маленькая девочка. Уже в детстве у нее была красивая круглая попка. После всего того дерьма, что я вытворял с девушками в своей жизни, я понял, что буду проклят за это. Маленького мальчика учишь защищаться, заботиться о сестрах, быть жестким. А маленькую девочку с первого дня ее жизни стараешься оберегать. Это самое странное. По сей день, когда я обнимаю Лэндона, он делает мне захват – мой мальчик, – ему нравится играть жестко, но я по-прежнему его часто обнимаю и целую. А Бама просто обнимает меня в ответ, повиснув на мне и обхватив ногами, и говорит: «Папочка». Когда появился Лэндон, я почти сразу уехал на гастроли, и нам обоим было тяжело, а с Алабамой я смог проводить больше времени. Поэтому она ползала за мной по всему дому и говорила: «Папа, папа, папа». А как только она научилась ходить, то привязалась ко мне как маленький хвостик. Когда Бама капризничала перед сном, я сажал ее на велосипед, пристегивая к специальному сиденью, и катал вокруг дома, отчего она сразу засыпала. Я едва отъезжаю от дома, а она уже спит.

Когда кто-то из детей просыпался ночью, я разрешал им спать у меня на груди. Иногда я даже будил их, а потом укладывал вместе с собой. Пока я был рядом, всё шло отлично – а когда я уезжал, Шэнна с трудом могла уложить их в кроватки. И, поскольку мы с ней не ладили, она злилась, что я беру детей в постель, – ей хотелось, чтобы мы чаще бывали наедине, а меня больше заботило отцовство.

Первый год нашей жизни с Шэнной прошел как в кино. Пока она носила под сердцем малышей, всё было просто волшебно. Когда родились наши дети, это были самые счастливые моменты в моей жизни. Но остальная часть наших отношений превратилась в головную боль. В браке с Шэнной я сыграл одни из лучших концертов в своей жизни – так сильно она меня бесила. Я подсел на эти ощущения – их ничем не заменишь.

Мне казалось, что после реалити-шоу Шэнна изменилась. Ей хотелось быть актрисой, и я чувствовал, что ее поведение наиграно, что она вытворяет всё это на камеру – чтобы привлечь внимание, а может, у нее просто драматический характер. Реалити-шоу превращалось в варьете – и перед камерой она вела себя со мной не так, как в жизни, а потом стала и в жизни вести себя неискренне. Я сказал Джесси, продюсеру шоу: «Давайте покончим с этим, пока всё не стало совсем некрасиво». Мне казалось, что съемки меня не изменили: я обращал на камеры не больше внимания, чем на каких-нибудь мух на стене, и продолжал жить и заниматься музыкой так же, как и раньше.

Как только я увидел, во что превратился наш брак, я понял, что пора уходить. Шэнна по-прежнему была очень красива, у нас всё еще был отличный секс, но я осознал, что во многих отношениях мы с ней полные противоположности. Думаю, я путал любовь и страсть. Проблема состояла не только в том, что у нас совместное шоу, – мы были женаты, с детьми, а при таких условиях нельзя просто взять и уйти. Мне не очень-то хотелось разбираться в наших проблемах – ради чего? Я не был счастлив, и единственное, что делало меня счастливым, – это наши дети, поэтому я решил оставить всё как есть. Может, она просто стала другим человеком – тем, кем хотела стать, – но мне этот человек не нравился.

Самым замечательным в шоу «Знакомство с Баркерами» было то, что у нас собралась целая видеотека воспоминаний о том времени, когда мы только влюбились друг в друга, и моментов, которые мы никогда не засняли бы сами. Наша любовь была искренней: мы не притворялись.

Но, думаю, шоу разрушило наши отношения. Думаю, Трэвис решил, что теперь это шоу Шэнны и Трэвиса. Он так много трудился, чтобы его воспринимали всерьез как музыканта, – думаю, он боялся, что теперь станет для людей всего лишь звездой реалити-шоу. Поэтому, когда камеры выключались, муж старался дистанцироваться от меня всеми возможными способами.

Когда Blink-182 распались, он не знал, чем заняться. Общался с разными новыми людьми – менеджерами и всякими прихлебателями – и пытался найти себя. Лил Крис, который стал его помощником, не отходил от него ни на шаг. Мне казалось, что я постоянно с ним соперничаю: Лил Крис, пожалуйста, иди домой, чтобы я могла снова влюбиться в своего мужа. Пожалуйста. Никого это не волновало. Просто всем постоянно нужно было его внимание.

Когда вы недостаточно времени проводите вместе, а другие люди намеренно усугубляют ваши проблемы, а сверху всё это приправлено наркотиками, то у отношений нет ни единого шанса.

Когда мы с Шэнной отдалились друг от друга, я с головой окунулся в музыку. Я уже пытался передать детям свою любовь к разным группам. Я и сам вырос на музыке Бака Оуэнса, потому что папа постоянно слушал в машине бунтарскую музыку кантри. Когда Бак ушел из жизни, на церемонии наград академии кантри-музыки устроили концерт в его честь, в котором приняли участие Брэд Пейсли, Дуайт Йокам, Билли Гиббонс (ZZ Top), Крис Хиллман (Byrds), Том Брамли (из группы Бака), Бадди Алан (сын Бака) и, что удивительно, я. Нет, ну каковы шансы? Понятия не имею, почему меня пригласили. Сначала я отреагировал так: «Э… вы уверены?» Никогда не думал, что меня пригласят на подобное событие, – я был ужасно взволнован. И это был единственный концерт, на котором я хотел обязательно увидеть отца.

Я пришел с ирокезом, и, думаю, не все в команде знали, кто я такой. Все вели себя довольно сдержанно в начале репетиций, а когда я начал играть, они словно оттаяли. Я выучил каждый штрих из оригинальных записей – даже ошибки барабанщика. Том Брамли, который также участвовал в записи этих пластинок, заметил, что я прекрасно играю свои партии.

Минут через десять они дали мне свободу, сказав, что я могу играть что хочу и добавить в музыку свой собственный стиль. В тот вечер я пришел в футболке с надписью «fucking awesome» (это бренд скейтбордиста Джейсона Дилла). Наверное, человека три в разное время подходили к Лил Крису и говорили: «Он ведь не в этом выйдет на сцену, правда? Если у него больше ничего нет, мы можем дать ему футболку». Они так нервничали, что я собираюсь выйти на сцену в этом во время съемок. Я переоделся, это была не проблема.

За кулисами один парень из группы сказал: «У нас здесь враги. Есть люди, которые очень хотят, чтобы мы облажались. Мы не можем облажаться». Это весьма опасно. Весь этот концерт был просто потрясающим событием – думаю, они даже не догадывались, насколько я взволнован.

Некоторые, кто знал меня по группе Blink-182, говорили: «Ты продался и теперь играешь кантри».

Мне это очень понравилось. Желаю, чтобы мои ненавистники жили долго и успели увидеть все мои успехи.

Я никогда не был алкоголиком, но с Шэнной мы очень много пили – практически каждый вечер. Утром меня обычно тошнило, но винить Шэнну в своих проблемах с наркотиками и таблетками я точно не могу. После рождения детей ей хотелось всё время ужинать в ресторанах, а детей оставлять с няней. Она не понимала, что, когда я возвращаюсь с гастролей, мне хочется побыть семьянином, а не рок-звездой. Я собирался проводить с детьми как можно больше времени, потому что знал, как быстро всё может закончиться.

Меня воспитывали мама и папа, у нас не было нянь. А Шэнну воспитывали няни. Я говорил ей, что хочу заниматься детьми сам: водить их ко врачу, в школу, возить на экскурсии. Куда бы я ни ехал, они ехали со мной. Она говорила: «Мои родители так не делали, и я не буду». А мне казалось, что самое замечательное в семейной жизни – давать своим детям больше, чем было у тебя самого.

Мы собирались пойти поужинать, и я говорил: «Хорошо, я соберу Лэндона и Баму». – «Нет, детка, я хочу пойти вдвоем».

И угадайте что? Мне уже не хотелось никуда идти. Мне приходилось сидеть с ней за одним столиком, а она всё время жаловалась, что у нее ничего не получается. Она пила вино, пока не напивалась, а потом говорила, что я ее не понимаю, потому что остаюсь трезвым. Много раз я просил счет еще до того, как приносили еду. Я подписывал чек и уходил. Иногда она начинала сходить с ума еще по дороге в ресторан, и я просто разворачивался и ехал обратно. Я предлагал ей пойти поужинать с подружкой, а сам оставался дома с детьми. Шэнна вечно жаловалась на то, как продвигается ее карьера: «Я могла бы поучаствовать в этом шоу, но не буду трахаться с продюсером, поэтому меня не возьмут». Я всегда относился к этому так: «Иди трахайся с кем хочешь ради какого хочешь шоу – мне всё равно». Мне было неприятно, что я ее в чем-то ограничиваю.

Иногда мы серьезно ссорились, а потом она уходила на вечеринку. Возвращалась около пяти утра, а на следующий день в Интернете появлялись ее фотографии с той вечеринки. Это казалось таким нелепым, но, когда мы это обсуждали, Шэнна говорила: «Я переехала в Голливуд, чтобы стать его частью. Не надо преувеличивать».

Я по-прежнему любил играть на барабанах и всё так же обожал вечеринки, но появление детей изменило меня так, как я даже не предполагал. Я хотел быть им таким же хорошим родителем, как мои папа и мама. Отправляясь на гастроли, я знал, что занимаюсь тем, что люблю, и в то же время изо всех сил старался заработать, чтобы обеспечить семью.

Шэнна снова и снова напоминала мне: «Ты знал, какая я, когда мы познакомились. Я никогда не хотела быть домашней наседкой».

Мы с Шэнной всё больше и больше ссорились, но у нас всегда было физическое влечение. Днем мы ненавидели друг друга, а ночью занимались диким, сумасшедшим сексом. Иногда мы расставались, и я не видел ее по несколько дней – пока она не приходила ко мне пьяная в пять утра. Я приглашал ее войти, и мы отлично проводили время. А потом утром, когда я говорил: «Эй, я веду детей на завтрак – вставай и пойдем с нами», – она не вылезала из постели. Я больше времени общался с нянями, чем с ней. У нас были потрясающие няни – Джуди и Лиз, – но дело ведь не в этом. Пока дети росли, она никогда не вставала по утрам, не гуляла с коляской. Я занимался всем этим один – было здорово, и очень жаль, что она всё это пропускала.

В одну неделю мы общались, а в следующую снова не разговаривали. Оглядываясь назад, я жалею, что мы просто не порвали отношения совсем: так между нами было бы гораздо меньше враждебности и мы бы не так страдали. Когда мы расставались, я старался использовать это время по максимуму: после многочисленных вечеринок в особняке «Playboy» у меня там появились друзья. Многие модели снимались в рекламе одежды «Famous».

Думаю, нашим отношениям пришел конец, потому что в них появилось много третьих лиц, а Трэвис тогда принимал наркотики и таблетки. Ребята не хотели, чтобы он проводил время со мной, потому что хотели сами с ним быть – ходить с ним в клубы, потому что так они тоже ощущали себя рок-звездами. В нашей жизни постоянно появлялись новые люди, и мы из-за них ссорились. Я говорила: «Это не очень хороший человек», – а Трэвис его защищал. А через неделю его уже не было. И на его место приходил новый придурок.

Эти парни водили его в клуб и пытались сводить с женщинами. Мы сидели за разными столиками, и, когда я подходила, рядом с ним сидела какая-нибудь девушка. Они тоже сидели за разными столиками, но рядом друг с другом. К концу вечера я всё равно окажусь с ним дома в постели. Но в ночном клубе меня унижали – даже не сам Трэвис, потому что он мог бы придумать и что-нибудь получше, но всё равно он вел себя некрасиво. Эти парни делали так нарочно.

Я смотрела на нее, смотрела на него, типа, вы серьезно? И выплескивала свой напиток ей в лицо, глядя ему в глаза. Мне хотелось избить ее прямо на глазах у всех этих парней. Потому что нечего связываться со мной и с моей семьей. Вас, ребята, легко заменить, а я никуда не денусь. В наших отношениях постоянно присутствовала эта борьба.

Я выплескивала содержимое бокала в лицо многим девушкам.

Летом 2006 года мне надоело терпеть: я решил расстаться с Шэнной навсегда. Перед этим у меня был долгий разговор об этой ситуации с Адамом. Он сказал: «Чувак, перед тем как что-то предпринять, слезь со всех веществ. Побудь абсолютно трезвым сорок восемь часов перед тем, как принимать поспешные решения».

Адам сказал, что я могу звонить ему в любое время дня и ночи, – он помогал мне становиться лучше. Когда он поставил передо мной эту задачу, я задумался о том, что Лил Крис тоже неважно выглядит. Он был бледный и засыпал средь бела дня. Утром после спортзала мы выкуривали по косяку и принимали таблетки, а потом он отвозил меня туда, куда нужно. Иногда я смотрел на него и видел, что он засыпает за рулем:

«Крис, проснись!»

«Ой, прости, бро». Пару раз он все-таки въехал в припаркованные машины. Я волновался за него – кажется, он принимал даже больше таблеток, чем я. Постепенно до меня дошло, что, глядя на Лил Криса, я вижу собственное отражение.

Поэтому все таблетки я смыл в унитаз. Мне хотелось избавиться от всего яда в своем теле. Эти два дня я ездил на своем «Кадиллаке» 53-го года, а Крис ехал за мной в другой машине. Я чуть не закурил, но потом понял, что это ошибка: тогда я выбросил всю пачку в окно.

Лил Крис позвонил мне на мобильный: «Чувак, какого хрена ты делаешь? У тебя сигареты только что вылетели в окно!»

«Они не сами вылетели, – рассмеялся я. – Я их выбросил. С меня хватит. Всё». У меня только что родилась дочь, Лэндону было два года, а Атиане шесть лет. Я знал, что пришло время перемен.

Я трудоголик и работал тогда невероятное количество часов в день, а это значит, что Крис работал столько же. Таблетки помогали снять напряжение, но, глядя на Криса, я видел, что ему плохо не только от того, что мы слишком много трудимся. Мы дошли до предела. На самом глубоком дне и во время самого сильного злоупотребления наркотиками я посмотрел в зеркало и увидел человека, которого нужно спасать, – самого себя.

Мы старались слезть с таблеток и помогали в этом друг другу. Если я находил у него в карманах таблетки, то немедленно выбрасывал. В итоге он на пару дней отправился на реабилитацию, а я просто всё сразу бросил. Потом у меня случались рецидивы с таблетками, и я так и не перестал курить травку – зато ни разу не брал в рот сигарет с того дня, как выбросил их из окна машины.

Протрезвев и прочистив голову, я еще яснее увидел, что нам с Шэнной нужно расстаться. Я подал на развод. После этого мне нужно было съехать из дома на два месяца. Тогда я снял квартиру на одном из верхних этажей на бульваре Оушен в Санта-Монике, рядом с пляжем. Всё это время я везде ездил на скейте. Баме тогда еще не исполнился год, и в те дни, которые я проводил с детьми, я сажал их себе на плечи и вез их на скейте куда-нибудь позавтракать. Помню, как мне кричали люди: «Какого хрена ты делаешь? Надень на ребенка шлем!» Они были правы: я вел себя глупо, но это было просто потрясающе – заботиться только о детях и ни о чем больше. Мой брак распался, мои группы распались, но у меня на плечах сидела хорошенькая маленькая девочка, а маленький Лэндон, похожий на меня, держал меня за руку, и рядом шла Атиана. Мы гуляли по Санта-Монике, собирали желуди и тусовались на пляже.

Когда я вернулся в дом два месяца спустя, я оказался один в огромном особняке на две тысячи квадратных метров из «Знакомства с Баркерами». Странное ощущение. Я обожал этот дом, но он хранил столько воспоминаний – а из-за того, что он трехэтажный и с лифтом, детям в нем было не очень удобно. Я выставил его на продажу[53]. Решил, что мне нужно оставить прошлое в прошлом, поселиться где-нибудь в другом месте и начать всё сначала.

14. Hey Ladies

Сразу после того, как мы с Шэнной расстались, она стала участвовать в шоу «Танцы со звездами». Во всех газетах писали, что у нее завязались романтические отношения с партнером. Конечно, меня расстраивало, что у нее кто-то появился, но это означало, что и я могу двигаться дальше. Между тем мы с Адамом выступали в Лас-Вегасе в ночном клубе «Пьюр». Как и всегда, со мной поехал Лил Крис. Я был на седьмом небе: я уже не женат, в выходные еду в Лас-Вегас, я не буду думать о Шэнне, буду веселиться и получать удовольствие.

Когда мы отыграли концерт, ко мне подошла Пэрис Хилтон. Она говорит: «Иди сюда, давай выпьем».

Я думаю: это что, какая-то подстава? Я спрашиваю: «Разве вы с Шэнной не подружки?»

«Да, я ее немного знаю. Но вы уже не вместе, так?»

«Нет, не вместе».

Пэрис говорит: «Я хочу с тобой сфотографироваться». Мы сфотографировались, и она говорит: «Мне нравится, как мы смотримся вместе». Пока она ходила за выпивкой, я спросил у ребят: «Лил Крис, Адам, что, черт побери, мне делать?» Я не мог поверить в происходящее – мы с Шэнной только что расстались, а теперь ко мне клеится одна из самых знаменитых женщин в мире. Это не совсем мой стиль.

Адам говорит: «Ты знаешь, что делать. Сделай всё как надо».

Стиви Ди, который тогда управлял клубом «Пьюр», о нас позаботился. Он посадил нас в отдельную комнату. Мы выкурили несколько косяков, а потом Пэрис говорит: «Поехали в стрип-клуб».

В стрип-клубе мы с ней целовались. Мы развлекались до восьми утра. В тот вечер я так здорово провел время, что даже не обратил внимания, как за нами всюду ходили двадцать или тридцать фотографов.

На следующий день я вернулся домой, и там меня ждала самая страшная в мире буря. Всюду ходили слухи, как мы с Пэрис вместе развлекались в Вегасе. Шэнна сходила с ума и постоянно писала мне сообщения. Несмотря на то что мы расстались, она не могла видеть меня с другой. Но ей пришлось к этому привыкнуть: мы с Пэрис довольно долго встречались. И это совсем не похоже на меня – ходить на свидания с Мисс Голливуд. Я не планировал быть с ней, просто так получилось. Я был панк-рокером, а она – моей полной противоположностью. Почему она вообще мной заинтересовалась?

Мы с Шэнной настолько отдалились и так друг на друга злились, что любая возможность провести время с какой-нибудь девушкой меня заводила. Пэрис тогда была на пике популярности, поэтому всё, что происходило вокруг нее, раздували до невероятных масштабов. Несколько недель мы всё делали вместе. На вечеринке у дома Пэрис Шуг Найт (из «Дэт Роу Рекордс») заявил, что он нас поженит. А Шугу Найту нельзя отказать.

«Пэрис, – сказал он, – возьмешь ли ты в мужья моего кореша Трэвиса? Будешь ли ты ему отсасывать и скакать у него на члене, пока смерть не разлучит вас?»

«Да».

«Трэвис, обещаешь ли ты как следует трахать эту киску, в болезни и здравии, и вырубить любого придурка, который полезет к Пэрис?»

Я пьяным голосом говорю: «Да».

Это были самые смешные гетто-клятвы, которые я слышал в своей жизни. Так Шуг нас «поженил», и мы были не против.

Как-то вечером Пэрис и Шэнна оказались в одном клубе в Лос-Анджелесе под названием «Хайд Лаунж». Шэнна увидела Пэрис, подошла и врезала ей. Пэрис позвонила мне из полицейского участка вся в слезах и сказала: «Не могу поверить, что эта сучка меня ударила». Убедившись, что с ней всё в порядке, я позвонил Шэнне.

Мне не хотелось говорить что-то вроде: «Эй, какого хрена ты бьешь мою новую девушку?» – скорее: «Ты мать моих детей – не веди себя так». Я хотел убедиться, что Шэнна в безопасности, и объяснить ей, что подобные выходки ниже ее достоинства. Несмотря на то что мы разошлись, меня это расстроило, и я за нее волновался. Но Шэнна не хотела говорить по телефону. Она написала мне сообщение: «Трахай и дальше свою подружку, и надеюсь, вы оба, на хер, сдохнете».

В этот момент я просто сдался. То, что осталось от моих отношений с Шэнной, в ту ночь окончательно рассыпалось в пыль.

Как-то раз я спал в постели со своей девушкой, как вдруг посреди ночи зазвонил телефон. Я нажимаю кнопку, а там Шэнна сходит с ума и кричит.

Я дал ей немного выговориться. И думаю: «А, понятно, ты пьяна». И должно быть, ты подумала, что набрала Лил Крису, потому что обычно он занимается всем этим дерьмом. А Феликс нет. И я повесил трубку.

Моя девушка спрашивает: «Что происходит?» Очевидно, девчонка, разоравшаяся посреди ночи, разбудила мою подругу.

Я говорю: «А, это Шэнна напилась и кричит на меня из-за какого-то сообщения, которое прочитала у Трэвиса в телефоне».

После этого мы с Пэрис продолжали видеться, но уже не так часто: несколько месяцев мы то встречались, то расходились. Всё это время я еще встречался с Тарой Коннер, Мисс США 2006 года. Мы познакомились за несколько месяцев до этого, когда вместе оказались в клубе: мы даже не разговаривали, а Шэнна уже заревновала, поэтому вылила на Тару свою выпивку и сказала: «Что это за сучка?» Шэнна убежала, а я извинился перед Тарой. Мы разговорились и поладили – но мы бы вряд ли вообще обратили друг на друга внимание, если бы не Шэнна и ее выпивка. Секс с Тарой был просто бомбический: она такая же пышная девушка, как и Шэнна, только в наших отношениях не было всего того яда и долгой истории.

Трэвису нужно время, чтобы привыкнуть к новым людям. Я его не виню – я и сам видел, как люди пытаются им воспользоваться. Так что мы не сразу сблизились. У нас странные отношения, потому что я на него работаю, но в то же время мы столько времени проводим вместе, что стали ближе, чем просто коллеги.

Как-то вечером мы ходили в «Мацухису», а потом поехали к нему домой. Там было несколько высоких блондинок, и это здорово – я встречался с высокими блондинками. Трэвис говорит: «Пойдемте в мой домашний кинотеатр». Я думаю: о, круто, домашний кинотеатр. Сейчас я понимаю, что он позвал нас туда для того, чтобы пообжиматься с девочками, но тогда я об этом даже не подумал. Мы включили какой-то фильм – кажется, это был один из сиквелов «Матрицы». Я люблю кино, потому что обожаю научную фантастику, люблю сцены, где всё взрывается, а тут смотрю – Трэвис уже целуется с одной из девчонок. О да, Трэвис – рок-звезда, а с ним Мисс США. Он был с Тарой Коннер, а одна из ее подруг, еще одна участница конкурса «Мисс США», сидела рядом со мной, и мы с ней тоже целовались. Я с ней не спал и жалею об этом, потому что, ну понимаете. Но когда я ушел, я просто сидел в машине и думал. Это и правда только что произошло? Это же безумие, черт побери.

В 2006 году меня пригласили на вечеринку в честь Хеллоуина в особняк «Playboy». Несмотря на то что мы с Шэнной расстались, я по-прежнему был в списке гостей. Лил Крис и некоторые ребята из семьи «Famous» оделись как Кобра Кай, злодей из фильма «Парень-каратист»: на них были маски с черепами и черные кимоно со скелетами.

Шэнна и Пэрис тоже были в списке гостей, но в тот вечер нам удалось избежать смертоубийства. Я был в костюме, поэтому просто подходил к девушкам и целовал их. Думаю, девчонки боялись бы так делать, если бы я не был в маске, потому что их пугала бы опасность попасться Шэнне на глаза.

В Вегасе Трэвис с Адамом всегда выступали в клубе «Пьюр». Как-то вечером мы поехали в Вегас, но не на концерт – ему нужно было пойти на какое-то мероприятие вроде торговой выставки – и всё равно зашли в «Пьюр», а там была Пэрис со своими подружками. Поскольку Трэвис там часто выступал, нас хорошо приняли, хоть мы и не соответствовали дресс-коду Вегаса: мы были единственные в бейсболках и кроссовках. Все такие: «Что это за ребята, черт возьми?» – а потом они видели Трэва и думали: «А, понятно».

Так вот, в «Пьюр» каждый развлекался как мог, Трэвис тусовался с Пэрис, и всё такое. Вечер близится к концу, и тут мне говорят: «Эй, мы едем в «Крейзи Хорс». Один из плюсов работы с Трэвисом в том, что ты получаешь пропуск куда угодно, хоть в логово Бэтмена. Так вот, мы телепортируемся из клуба, а перед ним три лимузина: один для Пэрис и ее подружек, один для Трэвиса и всех нас и еще один для прихлебателей, которые затесались к нам в компанию.

Кто-то заранее позвонил в «Крейзи Хорс», и нам открыли отдельный зал. Мы вошли, и у нас была самая большая тусовка в стрип-клубе благодаря всем тем людям, которые приехали с нами. Половину стриптизерш из большого зала мы сманили к себе. Эта безумная ночь продолжалась вечно – после нее Вегас уже не станет для меня прежним.

Все это время мы с Марком продолжали работать над треками для проекта +44. Создавать этот альбом было трудно, но работа мне помогала – и я горжусь результатом. Примерно через год мы пригласили Джерри Финна, чтобы он помог нам закончить альбом, который мы назвали «When Your Heart Stops Beating». Но после того, как мы передали альбом звукозаписывающей компании, с лейблом началась постоянная борьба и какая-то дурацкая морока. Многое пошло не так, как должно было.

Мы снимали свой первый клип на песню «When Your Heart Stops Beating», и во время съемок я сломал руку, играя на барабанах. Я приложил лед и сказал: «Всё будет в порядке». Через два дня всё еще было не в порядке. И через три дня тоже. Через четыре дня я пришел к врачу и сделал рентген. Он сказал, что у меня перелом. Я всегда бил по барабанам сильно – но не думал, что от этого рука может сломаться.

Доктор сказал, что у меня хрупкие кости: во всем виноват остеопороз. «Чувак, как такое может быть? – спрашиваю я его. – Я ведь нестарый».

«Я сделал анализ на плотность костей. У тебя кости восьмидесятилетнего старика». Я во всём ему признался: «Я сломал ногу и последние пару лет сижу на обезболивающих. По-честному, я нуждался в них первые полгода, а последний год просто злоупотребляю, причем в больших количествах». Благодаря Адаму я на время переставал принимать таблетки и курить травку перед тем, как принимать важное решение, но меня не хватало больше чем на сутки. Я не знал, что викодин приводит к дефициту кальция в организме, – а я принимал так много, что кости у меня совсем истончились.

У меня была сломана рука, поэтому доктор помог мне слезть с викодина и прописал норко – такие маленькие желтые таблетки.

Я принимал столько наркотиков, что моя уверенность в себе просто зашкаливала. Я носил гипс на левой руке около четырех-шести месяцев, но и со сломанной рукой умудрился отыграть все концерты на гастролях с +44 – я научился одной рукой делать всё, что обычно делал двумя. Это был следующий уровень мастерства после гастролей со сломанной ногой. У меня в голове крутились слова: «Я буду еще больше стараться. Это меня не остановит. Я это преодолею, и всё будет замечательно».

Тем временем я должен был выступать на передаче «Эй-Оу-Эл Сешенз» с Геймом в Нью-Йорке, куда приехал с +44. Нужно было позвонить Гейму за несколько недель и объяснить, что у меня перелом, но я просто написал ему сообщение в день выступления: «Йоу, парень, я сломал руку, так что, думаю, не смогу выступить».

Он ответил: «Нет, чувак, всё равно приезжай. Ты сможешь сыграть и одной рукой».

Чувство вины возобладало над здравым смыслом, и я приехал в студию. Даже песен не знал: я выучил их по дороге. Когда я приехал, то спросил, будем ли мы репетировать, а он сказал: «Нет, чувак, ты всё выучил. Пойдем покурим». Мы выкурили пару косяков и сыграли вживую, даже без саундчека – что было полным безумием, – но мне удалось поймать волну, и получилось здорово. Я почувствовал себя непобедимым. Независимо от того, как я ощущаю себя за пределами студии, если я могу правильно настроиться в самой студии, то мои навыки игры сами сделают всё остальное. Я просто отжигал.

Примерно тогда же со мной связался Лил Уэйн и сказал: «Привет, я записываю рок-альбом и хочу, чтобы ты в нем сыграл». Только он не знал, что у меня сломана рука. Ко мне пришел его продюсер, чтобы послушать, как я сыграю под его материал, и мне пришлось ему сказать: «У меня рука сломана, чувак, я не могу играть как следует. Еще до того, как ее сломать, я работал над парой треков. Почему бы вам не взять их и не сделать из них что-нибудь, что захочется?»

Когда +44 поехали с гастролями в Амстердам, Пэрис тоже полетела на концерт и взяла с собой Ким Кардашьян. Ким тогда занималась организацией чужих гардеробов и работала помощницей Пэрис по части одежды. Она брала ее покупки, распаковывала и развешивала новые наряды в гардеробной так, чтобы Пэрис было легко их найти. Мы зарегистрировались в отеле, взяли напрокат велосипеды и стали кататься по Амстердаму, как все делают. Там были я, Лил Крис, мой техник Дэниел, Пэрис и Ким.

Затем мы пошли в кофейню и хорошенько заторчали. После этого мы заехали в бар абсента, а потом в квартал красных фонарей. Пэрис и Ким всё время фотографировали девушек, которые там работали, а так как весь район контролируют Ангелы ада, то раза три или четыре к нам подходил какой-нибудь здоровенный байкер и просил перестать фотографировать. Мы веселились и катались на велосипедах по всему Амстердаму. Куда бы мы ни отправились, за нами повсюду следовала стайка папарацци, но меня это мало заботило. Мне было хорошо, и я был только рад, если мир об этом узнает. Я всё время тайком поглядывал на Ким и говорил Лил Крису: «Мне всё равно, занимается она гардеробами или чем-то другим, – она чертовски горячая».

Через четыре месяца после того, как я сломал руку, я вернулся в Лос-Анджелес. У нас была небольшая передышка, а потом мы поехали на гастроли по Европе и Японии. Я пошел к врачу, чтобы посмотреть, как заживает рука. Доктор сделал рентген и сказал: «Она не заживает».

Я испугался. Я перестал чувствовать себя Суперменом и стал волноваться, что вообще никогда не поправлюсь. Сев в самолет, чтобы лететь обратно в Европу, я принял еще больше всего, чем обычно: оксиконтин, травку, а теперь еще и алкоголь. Когда я добрался до отеля, меня начало мучить чувство вины. Рука не заживает. Лэндону уже три года, Алабаме год, а я езжу по гастролям вместо того, чтобы проводить время дома с детьми. Я скучал по ним и ощущал вину за то, что я ужасный отец. И все эти чувства я старался заглушить наркотиками, выпивкой и травкой. Несмотря на то что мне удалось отыграть все концерты на гастролях по Европе, теперь мне этого не хотелось, потому что было страшно. Я сомневался во всём. Кто я – отец или рок-звезда?

Когда мы были в Париже, я позвонил Марку в номер в час ночи и сказал: «Чувак, я думаю, мне нужно домой». Я признался, что мне становится плохо от таблеток и состояние у меня нестабильное. Марк, как всегда, меня прикрыл. Он по-настоящему поддерживал меня, когда мне пришлось через всё это пройти. Он дал свое благословение на возвращение домой, и вместо меня с ними играл мой друг Джил. Я стал падать куда-то в темноту, и мне нужно было побыть с детьми. Всё плохое, что я с собой делал, теперь возвращалось бумерангом: думаю, я находился на грани самоубийства.

Трэвис принимал много таблеток, и это не делало его счастливым. Ему нужно было вернуться домой, а я, конечно, хочу, чтобы мой друг был здоров, поэтому нужно поддерживать людей, которые тебе небезразличны. Я всегда наблюдал, как Трэвис делает выбор в пользу того, кем хочет быть, и придерживается этого выбора. Когда он захотел бросить курить сигареты, то бросил, и это не было для него проблемой. Когда он захотел бросить пить, то бросил, и это не было проблемой. Он принимал много таблеток, но я не видел в этом опасности – такова природа зависимости: ее скрываешь от окружающих.

Я вернулся домой и решил отдохнуть в Калабасасе к северо-западу от Лос-Анджелеса. Перед тем как мы с Шэнной разошлись, она нашла там одноэтажный дом, очень похожий на мой старый дом в Короне: там не было лестницы, а значит, Алабаме и Лэндону ничто не угрожало, а городок за пределами Лос-Анджелеса позволял отдохнуть от всего[54]. Я не бросил принимать таблетки, но сократил их количество, чтобы организм не дал задний ход. И я по-прежнему курил много травки. Я даже нанял в студию специальную ассистентку: она работала полный день и занималась тем, что скручивала всем косяки. В качестве бонуса мы с ней встречались почти каждый день.

Мы с Пэрис немного притормозили в отношениях. С ней весело тусоваться, но у нас не настолько сильное сексуальное притяжение – с Тарой мне было гораздо лучше. Мы с Шэнной снова стали общаться и даже попытались сойтись. Но наши отношения по-прежнему напоминали катастрофу, и мы ссорились по одним и тем же поводам. Если я проводил с ней время, мне хотелось быть вместе с детьми. Потом мы ругались, Шэнна уходила на вечеринку, и я тоже уходил.

Так я познакомился с Линдси Лохан: как-то вечером я пришел на вечеринку компании «Сайдкик». Линдси тоже туда пришла – мы не были знакомы лично и разговорились. А потом она меня поцеловала. Это было потрясающе: я ее даже толком не знал, но она мне сразу понравилась. Она была очень классная и появлялась буквально везде: мы неизбежно встречались.

К счастью, папарацци об этом не пронюхали. Мы с Линдси пару недель общались по телефону и переписывались, а потом договорились снова встретиться. Когда этот день настал и я уже заходил туда, где мы должны были увидеться, Шэнна прислала мне сообщение: «Как там Линдси, черт побери?»

Последние две недели промелькнули у меня перед глазами: как я попался? Несмотря на то что между мной и Шэнной уже не было отношений, я всё равно должен был их налаживать. Поэтому я развернулся, поехал домой и сказал: «Я не собирался встречаться с Линдси».

Она говорит: «Нет, собирался». Должно быть, она взломала мой телефон и прочитала все сообщения. После этого Шэнна призналась, что она написала и Линдси: «Как там мой мужчина? Собираешься встретиться с моим мужчиной?» Я больше не пытался общаться с Линдси: мне было слишком стыдно, но мы остались друзьями.

Шэнна, жизнь, всё остальное – всё слилось в один большой хаос. Несколько раз я тайно ходил к психотерапевту Гарри, тому самому, который помогал нам с Крисом слезть с наркотиков. Он был одним из немногих людей, с кем я мог откровенно общаться, и я рассказал ему, что запутался: у меня проблемы с наркотиками, я хочу проводить время дома с детьми и понятия не имею, какого черта мне делать. Он сказал: «Тебе нужно остановиться, посмотреть на себя и спросить, тот ли ты человек, каким хотел бы, чтобы тебя запомнили твои дети. А если нет, то что нужно сделать, чтобы им стать?» Эти слова запали мне в душу.

Мы с Шэнной то сходились, то расходились и каждый раз меняли статус отношений на «Май Спейс». Я делал что-нибудь грандиозное, например, устраивал ей вечеринку-сюрприз на день рождения, и между нами снова всё было хорошо, по крайней мере на какое-то время.

Иногда по ночам мы с Шэнной тайком ходили в гараж и курили травку, чтобы дети не заметили. Однажды Атиана, Лэндон и Бама стали нас искать: они приходят в гараж, а он весь в дыму. Я говорю: «О боже, что-то горит, уходите отсюда».

«Что горит, папа?»

«Не знаю! Быстрее уходите из гаража, а я всё исправлю». Дети побежали обратно в дом. Это был тревожный звоночек: дети уже слишком выросли, чтобы курить в их присутствии. Если я собираюсь и дальше вести себя безответственно, то, по крайней мере, нужно быть умнее. Я знал, что скоро должны произойти большие перемены.

Когда мы с Шэнной не общались, я подружился с Ким Кардашьян. Мы поддерживали связь после поездки в Амстердам, и она поработала моделью для компании «Famous» – я нанял Эстевана Ориола, и он отснял с ней целую рекламную кампанию в купальниках. Тогда в Сети появилось ее секс-видео, и она рассталась с Рэем Джеем. Она мечтала о собственном реалити-шоу, потому что считала, что у нее интересная семья. И, очевидно, она была права.

Я уважал ее за энергичность. Она разговаривала с Райаном Сикрестом и хотела знать, каково это – снимать реалити-шоу. «Это полный хаос, – признался я ей. – У тебя нет никакой личной жизни – в доме не только ты и твои близкие. Ты выставляешь напоказ нечто очень личное, и результат может оказаться ужасным».

Мы с Ким начали встречаться. Мы вместе обедали и ужинали. Можно подумать, что я занимался с ней чем-то непристойным из-за того слитого в Сеть видео, но наши свидания были полной противоположностью тому, как я обычно общался с женщинами: с Ким мне всё время хотелось вести себя как джентльмен. Это было так необычно. Мы много времени проводили вместе. Она снималась в рекламных кампаниях магазина «Famous». Она приходила ко мне домой и купалась в бассейне. Мы вместе смотрели салют в День независимости. Я ходил в гости к ней и ее семье и приходил в их магазин одежды. Мы очень мило общались, прямо как дети, а когда расставались, она звонила мне и говорила: «Я хочу снова увидеться».

«Я тоже», – отвечал я.

Мы с Шэнной снова начали общаться и снова сошлись, но на самом деле мне хотелось быть с Ким. (Шэнна узнала, что происходит, и вылила на Ким выпивку на вечеринке у Кармен Электры. Я чувствовал себя ужасно.) Мы с Ким никогда не прикасались друг к другу. Видимо, этому не суждено было случиться.

15. Крышу сорвет, папа

Как-то я ехал на обед, а Марк позвонил мне и сообщил самую ужасную новость в жизни: у Джерри Финна, который выпускал все альбомы Blink-182, обнаружили аневризму мозга. Это произошло ни с того ни с сего. Мы с Марком навещали Джерри в больнице, и он был просто овощем: не разговаривал и, казалось, не понимал ничего из того, что мы говорим. Я надеялся, что он быстро поправится, но через несколько недель, в августе 2008 года, Джерри умер в возрасте тридцати девяти лет. Это было очень грустно, невероятно странно и страшно: болезнь словно возникла из ниоткуда, а ты никогда не ожидаешь, что друзья будут умирать молодыми.

Чтобы справиться с этой потерей, я направил всё внимание на свой проект с Адамом, который как раз набирал обороты. Отыграв вместе примерно сотню часов, в июне 2008 года мы стали выступать в «Рокси» под названием TRV$DJAM. У нас появилось место, где в последние выходные каждого месяца мы давали по два концерта. Мы собирали довольно много слушателей, и тем летом я ощущал, что закладываю новый фундамент своей музыкальной карьеры. Мы даже начали записываться и сделали микстейп, который назвали «Fix Your Face».

Мы играли на вечеринке компании «Кадиллак» в Детройте – так сбылась одна моя мечта, если вспомнить о том, как я люблю эту марку. Перед тем как выйти на сцену, я в шутку сказал Лил Крису: «Когда будем играть, иди в зал и танцуй до упаду». Смотрю со сцены в зал, где полно брейкдансеров, а там Крис тоже начинает танцевать брейк-данс: он вышел в середину круга. Это было потрясающе.

В сентябре того же года мы выступали как хедлайнеры на церемонии вручения наград MTV за лучшее видео и играли со всеми: Эл-Эл Кул Джей, Кэти Перри, Ting Tings, Лупе Фиаско. Было просто потрясающе, и мне нравилось выступать вдвоем с Адамом. Можно было не таскать с собой целую группу и гастрольную команду. Я очень волновался перед тем концертом: я взял на репетицию своего кореша Че и троих детей. Дети были особенно рады встрече с Ting Tings, и Кэти Перри они тоже очень понравились. Во время репетиции песни «Goin’ Back to Cali» Эл-Эл Кул Джей сказал мне: «Если я скажу на сцене: «А теперь барабанщик!» – исполняй бешеное соло. Если я скажу это еще раз, сходи с ума еще больше». В тот вечер на концерте он повторил эту фразу трижды.

Чарльз «Че» Стил – один из самых классных ребят, кого я только знаю. Он был родом из Внутренней империи, где я вырос. Пока я репетировал, он сидел с Лэндоном и Алабамой. Че – крупный, мускулистый парень – иногда работал у нас охранником, и, несмотря на то что к работе он относился очень серьезно, в нерабочие часы превращался в большого плюшевого мишку и, что еще важнее, замечательного друга.

Через десять дней после церемонии награждения, 18 сентября 2008 года, нас с Адамом пригласили выступить в Колумбии в Южной Каролине на бесплатном концерте с Перри Фарреллом и Гевином Дегро. Спонсором концерта выступила компания «Ти-Мобайл», предоставившая нам частный самолет «Гольфстрим G4».

Мы с Шэнной тогда вроде как были вместе. В те выходные она приехала с детьми, и мы с ней не могли оторваться друг от друга. Тогда мы то сходились, то расходились, и, помимо нашего собственного физического влечения, мы еще были родителями замечательных детей. Когда в те выходные мы тусовались с Шэнной, я сказал ей, что даже не знаю, зачем мне этот концерт в Южной Каролине. Мне очень нравилось проводить время дома: я играл с детьми, плескался с ними в бассейне.

У меня сердце разрывалось на половинки: я не хотел разлучаться с семьей, но в то же время я обожал играть с Адамом. Какой-то голос у меня в голове говорил, что мне пора сделать перерыв. Если быть точным, я сказал Шэнне: «Я даже не знаю, ехать мне или нет». В конце концов я взял себя в руки и сказал: «Это моя основная работа. Все ходят на работу. Нужно не жаловаться, а просто делать».

Я пригласил Шэнну на концерт. Она согласилась и собрала вещи, но в последний момент передумала и решила остаться дома с детьми. «На всякий случай, если что-нибудь случится, – сказала она, – я не хочу, чтобы и ты ехал. Думаю, бог не дает нам испытаний, с которыми мы не можем справиться. Если с тобой что-то случится, Трэв, ты справишься». Это были довольно сильные слова. Она всё время говорила о том, что не смогла бы жить так же – она бы просто не выдержала. А я думал: о чем, черт побери, ты говоришь?

Когда Шэнна решила не ехать, у нас освободилось лишнее место. Поскольку это был частный самолет, нам не нужны были билеты, и я пригласил Че. Мы дружили пару лет, а теперь обсуждали, будет ли он ездить со мной и Адамом постоянно. «Было бы здорово, если бы ты все время был со мной», – сказал я ему. Он приехал в Южную Каролину посмотреть, что из этого выйдет, а еще потому, что шанс полетать на «Гольфстриме», похоже, выпадает раз в жизни. Так что полетели я, Адам, Че и, как и всегда, Лил Крис. Он недавно женился на своей девушке Джессике, и у него был двухлетний сын Себастьян.

Лил Крис был особенный. Очень трудолюбивый. Он старался всегда быть рядом с Трэвисом и в то же время со своей женой и ребенком. Это было очень тяжело, но он каким-то образом ухитрялся совмещать. Они с Трэвом работали допоздна, но в конце дня Лил Крис всегда приносил что-нибудь домой – игрушку для сына, цветы для жены – что-нибудь, чтобы они порадовались. Он уговаривал меня приезжать к Трэву домой, чтобы сделать что-нибудь небольшое и уйти на десять минут пораньше, что всегда было забавно. Потом, по дороге домой, еще как-то умудрялся вести машину и высовывать задницу из окна. Ею он освещал всё шоссе и при этом ехал со скоростью 90–110 км/ч.

Лэндону скоро должно было исполниться пять, а Алабаме уже было почти три. Бама и Лэндон всегда расстраивались, когда я уезжал, а в этот раз они и вовсе закатили истерику. Алабама рыдала и всё повторяла: «Крышу сорвет, папа, крышу сорвет». Я спросил Шэнну, о чем она говорит, но Шэнна сама ничего не поняла. Бама отчаянно плакала и никак не могла успокоиться. Я расставался с нею с болью в сердце.

Я по-прежнему ненавидел летать, но в G4 было классно. Концерт получился крутой: организаторы перекрыли целый квартал в Колумбии, и там все веселились прямо на улице, мы с Адамом играли от души, а зрители сходили с ума. Мы планировали остаться в Южной Каролине на ночь и утром полететь обратно – и даже уже забронировали билеты. Мы с Крисом и Че тусовались в гримерке и собирались пойти на вечеринку и подурачиться. Я был в праздничном настроении: похоже, проект TRV$DJAM по-настоящему взлетал.

Потом пришел Адам и говорит: «Йоу, чувак, как ты смотришь на то, чтобы свалить отсюда к чертям сегодня вечером?»

«Не-а, – говорю я. – Мы ведь всё забронировали на завтра, так? Вот и хорошо». Он правда хотел уехать. «Почему бы нам просто не разделиться и не полететь на частном?» Лил Крис говорит: «Давай, Трэв. Мы можем вернуться домой. Что нас держит в Южной Каролине?» Он торопился домой, к своему ребенку. Я был бы рад остаться в Южной Каролине на ночь, но увидеть детей мне тоже хотелось поскорее. Я сказал: «Как хотите, ребята, я согласен».

Адам позвонил нашему менеджеру. Он говорит: «Хорошо, ребят, я кое-что выясню и найду вам самолет. Всё будет хорошо». Пока он это выяснял, мы тусовались в отеле, курили травку и зависали с девушками.

До этого Адам ездил в Австралию и уже давно не был дома. Вернуться домой и поспать в своей постели даже на одну ночь больше для него много значило. Я переговорил по телефону с десятью разными людьми, пытаясь найти самолет в последний момент. Наконец один самолет нашелся, и я помню, как сказал Лил Крису, что, прежде чем забронирую перелет за сорок штук, нужно подтвердить, что Адам и Трэвис точно полетят. Крис умел получать то, что хотел, и это не обязательно совпадало с тем, чего хотели Трэвис и Адам. Адам заверил меня, что все в силе, а Трэвис почему-то не подошел к телефону, но на фоне я услышал, что он тоже сказал «да».

Эл Ви был менеджером Адама, и я работал с ним недавно – он впервые заказывал нам самолет. Гас, бессменный гастрольный менеджер Blink-182, привык, что я вытрясаю из него все подробности каждый раз, когда мы летим на самолете. Я звонил ему и задавал вопросы: «Какая история у этого самолета? Кто пилот? Сколько у него часов налета?» И он присылал мне электронные письма с информацией, когда в последний раз самолет проходил техобслуживание и кто за штурвалом. Если у второго пилота было недостаточно опыта, Гас сразу же отказывался от его услуг – он был настроен решительно. Эл Ви не знал всех этих подробностей: он просто заказал самолет, как это сделал бы любой.

Примерно через час нам позвонил Эл Ви, и мы отправились в аэропорт Колумбии. У меня было еще более странное состояние, чем обычно, и по дороге в аэропорт я курил косяк за косяком, а потом принял три таблетки викодина и одну ксанакса, чтобы почувствовать себя лучше. Все, кроме Адама, который вел трезвый образ жизни, накачались разными веществами. Мы добрались до аэропорта около одиннадцати вечера, и я, как обычно, проводил свои ритуалы: как выглядит наш самолет? На взлетной полосе стояли несколько разных самолетов, и я думал: какой из них наш? Надеюсь, не вон тот маленький. Я не угадал: это был «Лирджет 60», и выглядел он чертовски крошечным.

Я сфотографировал самолет и отправил фотографию папе. Потом я позвонил ему в Калифорнию и сказал: «Привет, приятель, просто чтобы ты знал, мне что-то не нравится. Этот самолет очень маленький. Если со мной что-нибудь случится, сделай так, чтобы дети получили дом и о них позаботились. Я люблю тебя, приятель. Я не знаю, почему всё это говорю, – просто у меня какое-то чертовски странное ощущение».

Папа сказал: «Не волнуйся, Трэв. Конечно, если что-нибудь случится, я присмотрю за детьми. Но всё будет хорошо, приятель».

Я никогда не звоню отцу, просто чтобы сказать, что я его люблю, и услышать, что он любит меня. Но тем вечером мне хотелось сказать: «Приятель, я тебя люблю, мне чертовски страшно, позаботься о моих детях».

Крис сфотографировался у самолета и отправил фотографию жене и друзьям. Не знаю, хвастался он или ему тоже было страшно.

Лил Крис был лучше всех. Худенький бледный малый с открытой душой, он выкладывался на все 100 процентов. Крис обо всех заботился и не лез за словом в карман. Он мог сразу сказать какому-нибудь ублюдку, чтобы тот отвалил, прямо ему в лицо.

Че был круче всех. Ростом метр девяносто и в отличной форме. Он был по-настоящему крут, никогда не вел себя шумно или раздражающе. Умел работать в команде. Не могу сказать, что когда-либо видел Че в плохом настроении.

Когда они садились в самолет, Крис прислал мне фотографию, где он один стоит рядом с самолетом. Я посмотрел на нее, и меня охватило странное чувство. Не такое, как «они попадут в авиакатастрофу», потому что об этом никогда не думаешь. Это ненормальная мысль. Но по моему телу пробежал холодок, как будто я смотрел в прошлое. Я не мог понять, в чем дело.

Я злился на себя, потому что не попросил его беречь себя. Не то чтобы мои слова что-то изменили бы. Просто мне всегда было неспокойно из-за того, что я не сказал: «Будь осторожен».

Пилоты представились: Джеймс Блэнд и Сара Леммон, мужчина-пилот постарше и женщина-пилот помладше. Она была и правда очень молода: выглядела на двадцать с небольшим. Мы подумали: вау, круто, что ты умеешь управлять самолетом. Я спросил, летная ли погода, и мне ответили, что беспокоиться не о чем.

Мы вошли в самолет. Я сел рядом с аварийным выходом, как всегда делал. Крис и Че разместились передо мной. Адам устроился через проход. У него была маленькая видеокамера, и он нас снимал: все хвастались этим полетом. Адам говорит: «Что вы знаете о барабанщике, о диджее и о частном самолете?» Затем он снял Криса и сказал: «Чё как, Уайт Нойз?» Иногда мы так его называли, это было его рэперское альтер эго. Мы все выпендривались: «Ха-ха, мы в частном самолете».

Стюардессы не было – на частном самолете к нам подходил один из пилотов, чтобы узнать, всё ли в порядке. Мы налили себе выпить, но я и так уже был под кайфом. Я снял ботинки – раньше я никогда не делал так в самолете и всегда ругался за это на других: «Вы что, ублюдки, с ума сошли ботинки снимать – а если что-нибудь случится?»

Адам увидел меня и стал нести какую-то чушь: «Ого, смотрите, кое-кто устроился поудобнее». Я решил, что раз мы так удачно долетели сюда, то можно надеяться на безопасный перелет домой.

Самолет покатился по взлетной полосе – казалось, это заняло целую вечность. Потом я узнал, что мы ехали не по той полосе и не в ту сторону. Минут двадцать мы только ехали, и все уже засыпали. Я тоже устал, но никогда не позволял себе заснуть перед взлетом.

Я произнес свою обычную молитву: «Пожалуйста, храни нас в безопасности весь этот перелет. Пожалуйста, позаботься о нас, пожалуйста, верни нас домой к нашим семьям. Я люблю тебя, мама. Я люблю тебя, Боже. Аминь». Потом я закрыл глаза, ожидая увидеть ту яркую горизонтальную полосу – знак, что всё в порядке. Я ее не увидел, поэтому всё повторял и повторял свою молитву, пытался сильнее зажмуриться, но полоса так и не появилась.

Наконец самолет остановился, и я ощутил, как завелись двигатели. Самолет завибрировал, мы приготовились взлетать.

Мы ехали всё быстрее и быстрее и еще не оторвали хвостовую часть от взлетной полосы, как вдруг я услышал: «БАХ! БАХ!»

Раздался такой звук, как будто кто-то стрелял в самолет, но самом деле это лопнули покрышки шасси. А потом самолет потерял управление.

Сначала он проехал брюхом по земле и загорелся еще до того, как взлететь. Затем салон стал заполняться дымом.

Потом мы наконец взлетели, и в воздухе нас стало дико трясти: мы то набирали высоту, то снижались и снова задевали взлетную полосу. Так происходило каждые секунд десять или около того – но по ощущениям между ударами проходило несколько долгих минут. Каждый раз, когда мы снижались, я смотрел в иллюминатор и старался держать себя в руках, видя, как приближается земля.

Из дыма в салоне разгорелся огонь, и пламя продолжало расти. Это была самая ужасная поездка, какую только можно себе представить: самые сумасшедшие американские горки, умноженные на десять, только еще в темноте и в огне.

Я орал во всю глотку: «Остановите этот чертов самолет!» Самолет неудержимо трясло. Я так сильно испугался, что стал молиться вслух, почти крича. Но никто ничего не слышал. Самолет ударился о землю четыре или пять раз, и каждый раз у меня перед глазами проносилась вся жизнь. В считаные секунды я увидел несколько десятилетий своей жизни, небольшими отрывками. Похоже на быструю перемотку вперед на DVD: я увидел маму, я увидел папу, я увидел своих детей, я увидел концерты с Марком и Томом и с Робом и Тимом. Казалось, само время замедлилось, чтобы мне всё это показать.

Я знал, что худшее впереди: сейчас я умру.

Самолет проломил ограждение аэропорта и переехал через шоссе, а последним нашим препятствием стала набережная. Это был оглушительно сильный толчок, и мы остановились.

Мне было плохо, но глаза у меня всё еще были открыты. Я поверить не мог, что жив. Я едва мог дышать и открыть глаза, но каким-то образом отстегнул ремень и сквозь дым пошел к Адаму, который вырубился, и разбудил его. Потом я попытался пробраться к Крису и Че, но между нами стояла стена огня – я не смог через нее пройти, и у меня загорелись руки.

В этот момент меня охватила паника. Я дернул за ручку аварийного выхода и выбил дверь. Адам стоял прямо за мной. Я выпрыгнул – прямо на крыло самолета, где был топливный бак. Я весь измазался топливом и загорелся – горело всё тело: и ноги, и спина.

И я побежал.

Адам перепрыгнул через крыло, чтобы не загореться. Он бежал за мной и видел, что я весь охвачен пламенем. Он достал телефон и позвонил нашему менеджеру, Эл Ви. Я слышал, как он кричит: «Эл Ви, наш самолет только что разбился! Трэвис горит! Что мне делать, черт побери? Я бегу за ним! Черт, помоги, помоги!»

На бегу я снял футболку, кепку, сбросил шорты – но не мог перестать гореть. Я был голый и бежал со всех ног, придерживая рукой гениталии, – всё остальное тело горело, – и я всё бежал, надеясь, что так потушу огонь.

В тот момент мне казалось, что я бегу ради своей семьи. Меня ничто не волновало, кроме моих детей, отца, сестры, Шэнны. Я испытывал самую безумную боль в жизни и не думал, что выживу.

Я бежал до самого шоссе. По шоссе ехали машины – я слышал, как люди сигналили и кричали, и в этом хаосе кто-то проорал: «Стой, ложись на землю и катайся!»

А я всё бежал и продолжал гореть. Парень всё кричал: «Стой, ложись на землю и катайся!» – и наконец смысл его слов до меня дошел. Я упал на землю и стал кататься, совсем голый. Мне казалось, что я так катаюсь уже несколько дней.

Почти всё пламя я потушил, остались только ноги – единственный раз в своей жизни оказался в самолете без обуви, и носки пропитались топливом, когда я выбирался из самолета по крылу.

Меня догнал Адам. Он снял рубашку и стал тушить ею мои ноги: всё бил и бил по ним рубашкой и с десятой попытки наконец потушил пламя. Пока он меня тушил, здорово ожег руку и шею – а ведь из самолета выбрался в целости и сохранности. Если бы он тогда этого не сделал, вероятно, сейчас у меня не было бы ног.

Примерно через шестьдесят секунд самолет взорвался. Я лежал на земле рядом с Адамом и кричал: «Мы живы?!»

16. Иное настроение

«Где Крис?! – кричал я Адаму. – А где Че?!» Приехали копы, но ничем нам не помогли. Они даже не поняли, что мы попали в аварию, – просто спросили, что мы делаем на дороге. Потом приехала «Скорая», и только тогда до них дошло, как нам плохо: мы только что пережили авиакатастрофу[55].

Адам позвонил мне из машины «Скорой помощи» и попытался всё объяснить: «Не думаю, что Че и Крис выбрались. Я не знаю, что случилось». А потом я услышал, как парамедики говорят ему, что нужно положить трубку, чтобы они могли оказать ему помощь, и он сказал: «Эл Ви, я не понимаю, черт возьми. Я только что попал в авиакатастрофу, а эта цыпочка говорит мне положить трубку». Я попросил его перезвонить мне, когда он узнает, в какую больницу его положат, но не думаю, что он узнал, потому что его ввели в состояние искусственной комы.

Нас с Адамом отвезли в больницу на срочную операцию: у меня были ожоги третьей степени на 65 % поверхности тела. По всему телу образовались сгустки крови, так что мне в ноги вставили три фильтра.

Следующие несколько месяцев прошли как в тумане. Мы переезжали из одного отделения интенсивной терапии в другое, пока не оказались в ожоговом центре Джозефа М. в Огасте, штат Джорджия: мне делали переливание крови, которое длилось сорок восемь часов, и снимали с меня огромные лоскуты кожи. В какой-то момент даже обсуждали ампутацию ступни, потому что на теле не хватало кожи для трансплантации.

Я мало что помню из того времени в Джорджии. Помню только, что лежал в больнице весь в проводах и скобках. Знаю, что меня там навещали мой папа, Марк, Скай, Шэнна и мои самые близкие друзья. Я всё спрашивал их о том, что случилось с остальными пассажирами самолета. Они снова и снова мне повторяли: Адам лежит в соседней палате, Крис и Че погибли, пилоты погибли, – но мне давали столько лекарств, что я ничего не понимал.

Люди присылали мне цветы и подарки, но я не мог с ними увидеться, потому что врачи опасались, как бы в раны не попала инфекция. Телефон всё звонил и звонил, но я не мог разговаривать: я ничего не понимал. Какие-то ребята притащили на парковку ожогового центра ударные установки и неделю играли целыми днями. Я их не слышал, потому что окна были закрыты, но чувствовал благодарность за то, что они пришли.

Мы с Дэниелом надели специальную стерильную форму и навестили Трэвиса в ожоговом центре в Джорджии. Когда мы уходили, к нам подошел врач и сказал: «Вам нужно следить за его женой. Она вылетела отсюда пулей пару часов назад, крича и разбрасывая повсюду форму. У нас на руках только что умерла маленькая девочка – нам и так хватает дерьма». Трэвис нес какую-то чушь – напоминаю, он всем говорил что-то несусветное. Ему было очень больно, и ему давали много лекарств.

Через пару недель в ожоговом центре сказали, что я могу переехать в больницу в Лос-Анджелесе. Я не готов был снова сесть в самолет, поэтому взял в аренду автобус, на котором меня повезли обратно в Калифорнию. По дороге моего водителя избили до полусмерти. По-видимому, когда мы остановились в Алабаме, снаружи автобуса кто-то расшумелся, и он попросил их вести себя потише, потому что в автобусе находится больной, которому нужен сон. Но он был белым мужчиной с длинными волосами и разговаривал с шестерыми афроамериканцами в три часа ночи на юге, и уж не знаю, насколько вежливо он с ними общался. Так что они его отдубасили.

Я проснулся, понял, что мы не едем, и спросил из постели: «Почему мы стоим?»

Он говорит: «Трэв, мне только что надрали задницу, чувак. Я весь в крови».

Я говорю: «А я только что попал в гребаную авиакатастрофу, мне плевать, побили тебя или нет. Поезжай, ублюдок». Я был не в своем уме.

В больнице Джорджии я принимал девятнадцать разных лекарств. За несколько месяцев до того мне каждый день хотелось курить травку и жрать таблетки. Теперь морфин поступал ко мне в организм по нажатию кнопки, у меня было две медсестры, и мне приходилось пить столько лекарств, что меня от них просто тошнило. В Джорджии лекарства и морфин хорошо заглушали боль, а в Лос-Анджелесе что-то изменилось. У меня было средство от биполярного расстройства, потому что я страдал приступами тревоги – если опоздать и принять его на двадцать минут позже, я начинал лезть на стену.

Я был прямо как парень в клипе «One» группы Metallica, который всего лишь хочет избавиться от страданий. Я звонил друзьям и говорил им: «Я переведу сколько угодно денег кому угодно на счет прямо сейчас – я просто хочу умереть. Я хочу, чтобы кто-нибудь меня убил». Наконец у меня забрали телефон и стали следить, чтобы я не совершил самоубийство. Как будто у меня в голове был чужой мозг. Я не знал, почему торчу здесь, – я обгорел и ощущал, что мне нет смысла жить.

Я чувствовал себя совершенно разбитым.

Скинхед Роб постоянно тусовался в больнице. Сестры навещали меня пару раз в неделю. Мой приятель Джеймс, с которым мы записывали альбомы, тоже проводил со мной много времени. И папа всегда был со мной: они со Скинхедом Робом спали прямо в больнице, сидя в кресле. Мы с папой часто разговаривали по ночам, и он рассказал мне много всего, чего раньше никому не рассказывал: о маме, о войне. Правда, из-за лекарств половину я забывал на следующий день. Шэнна тоже иногда приходила – и, когда врачи разрешали, она или няня приводили детей. Мне очень хотелось видеться с детьми, потому что они давали мне надежду, – это были лучшие дни, – но в то же время бесило, что Лэндон и Бама видят меня таким разбитым.

Я купил билет на самолет, чтобы навестить Трэвиса в Джорджии, но со мной связались его менеджеры и сказали: «Вероятно, вам лучше остаться в Лос-Анджелесе. Трэвис не хочет никого сейчас видеть – он в тяжелом состоянии». Позднее его техник Дэниел рассказал мне, что Трэвис спрашивал обо мне по несколько раз в день. Это выводило меня из себя: мой лучший друг, мой брат лежит при смерти в больничной палате, и я хочу быть рядом с ним.

Когда он вернулся в Калифорнию, я каждый день приходил к нему в ожоговое отделение и оставался ночевать. Было тяжело видеть его в таком состоянии. В первый же день, когда я только входил к нему, я сказал себе: «Будь сильным, Роб. Держись». Я вошел и тут же расплакался. Это было слишком – после смерти Криса и Че увидеть Трэвиса, у которого отслаивается кожа и повсюду кровь и гной.

Были моменты, когда Трэвис решал, что больше не может, – он звал меня и говорил: «Принеси пистолет. Я всё. Я больше не могу».

Я говорил: «Ничего я тебе не принесу». Не могу его винить. Я не знаю, каково это – пережить авиакатастрофу. Он прошел трудный путь. Я бы сказал, что ему было тяжелее психологически, чем физически, – а у него по всему телу были ужасные ожоги, так что это о многом говорит. Долгое время он постоянно чувствовал запах реактивного топлива.

Я понял, что Трэвис пришел в себя, когда он снова начал шутить: «Папа сказал, что с катетером я похож на Джона Холмса».

Как-то раз я отлучился домой всего на час, чтобы принять душ и переодеться. Когда я вернулся, он сказал: «Приятель, ты никогда не догадаешься, кто здесь только что был». Это мог быть вообще кто угодно, потому что ублюдок знаком со всеми на свете и еще с их родителями. Но это оказался Тим Армстронг. Прошло три года с тех пор, как мы в последний раз видели Тима.

Тогда Трэвис сказал: «Да, может, стоит записать еще один альбом Transplants». Он сказал это, лежа полумертвым в больничной палате. Я был немного озадачен. Я ответил: «Чувак, ты можешь вообще больше ничего не делать, если не хочешь. Если ты больше никогда не захочешь выступать на концертах, я тебя не виню. Я буду рядом с тобой, несмотря ни на что».

Он сказал: «Не-е, мы будем играть. Нам нужно кое-что сделать. Я с ума сойду без музыки». Я быстро с ним согласился: чувак лежит полумертвый и мучается от боли и при этом собирается записать еще один альбом.

Мы поговорили с Тимом. Я сказал: «Мы могли бы целый день сидеть и искать виноватых, но я хочу извиниться за свое поведение, из-за которого в том числе я ушел из группы. Я знаю, что со мной нелегко общаться. У меня больше недостатков, чем у кого бы то ни было». Он тоже попросил прощения, и мы решили оставить прошлое в прошлом.

Отстойно, что только благодаря авиакатастрофе мы поняли, что жизнь слишком коротка. Нужно ценить то, что есть, – потому что только смерть случится точно – и заниматься тем, что делает тебя счастливым. А нас троих делает счастливыми музыка.

Мне позвонила сестра Трэвиса и сказала: «Привет, Трэвис в ожоговом центре в Бёрбанке. Тебе стоит его навестить».

Я говорю: «Ага, что, если я приду через несколько дней?»

Она говорит: «А как насчет сейчас?»

Я говорю: «Хорошо. Прямо сейчас». Я поехал один. Первое, что я сказал: «Мне жаль Лил Криса», – и мы вместе заплакали.

Эл Ви, мой менеджер, хотел меня навестить, а я велел ему проваливать. Я винил его в авиакатастрофе, потому что это он нашел нам тот самолет, – я сказал, что ненавижу его и что это он виноват в гибели Че и Криса.

Трэвис два месяца со мной не разговаривал. Он не отвечал мне, и я не мог его навещать. Думаю, он злился на меня за то, что я, его менеджер, позволил ему сесть в этот самолет, но мы никогда об этом не говорили. Мне было тяжело, но учитывая, через что пришлось пройти Трэвису, мои чувства не так уж важны.

Я не ел больничную еду (особенно мясо), потому что она была отвратительна. Я отдавал ее Скинхеду Робу и говорил: «Чувак, выброси это, пожалуйста. Это невозможно есть». Врачи видели, что я худею, из-за чего мне было трудно поправляться. Я и до этого был тощим: когда я лег в больницу, весил всего 59 кг. Мне сказали: «Слушай, раз ты не ешь, мы вставим тебе в горло трубку и будем кормить через нее». После этого я стал послушнее. Каждый день я съедал два шоколадных смузи «Робекс» с арахисовым маслом и впервые с самого детства стал есть мясо. Был один медбрат-испанец, с которым мы подружились: он знал, что большая часть белковых продуктов мне не нравится. Поэтому он готовил для меня дома вяленую говядину и приносил в пакетах, а еще давал много питательных напитков. Вяленая говядина была единственной пищей, которая казалась мне вкусной. Врачи хотели, чтобы я наедал 5800 килокалорий в день. При выписке я весил уже 72 кг, и впервые в жизни у меня появился живот.

После аварии мне сделали двадцать шесть операций – почти все в Лос-Анджелесе. По крайней мере на двенадцати операциях я приходил в сознание – мое тело так привыкло к обезболивающим, которыми я злоупотреблял до аварии, что анастезия не действовала. Я всё чувствовал. Я просыпался и кричал, угрожая врачам и пытаясь их ударить. Помимо ожогов, я еще в трех местах сломал спину, но тогда никто этого не знал: я говорил врачам, что не могу сидеть и мне больно. А они отвечали: «А чего ты ожидал? Ты попал в авиакатастрофу».

Мне со спины сняли всю кожу и трансплантировали ее на ноги. Поэтому в какой-то момент я лежал без кожи на спине – одни голые мышцы. Потом мне поставили аллотрансплантаты: кожу трупа прикрепили скобами к спине. Когда я икал, чувствовал, как скобы вонзаются в спину: как-то раз я икал целые сутки и каждые несколько секунд ощущал во рту вкус реактивного топлива. Чтобы кожа трупа не пересыхала, меня поливали водой из шланга, и я лежал весь мокрый, замерзший, с температурой. Мое постельное белье клали в сушилку, иногда каждый час, и тогда мне несколько минут было тепло – это были самые близкие к приятным ощущения, помимо тех, когда ко мне приходили дети.

Обезболивающие не помогали, и после операций мне было так больно, что я каждые тридцать секунд нажимал на кнопку подачи морфина. Пришла расплата за злоупотребление таблетками – у меня было настолько сильное привыкание к болеутоляющим, что теперь ничего не помогало. Я так разозлился на врача, который отвечал за лекарства, что однажды вечером я напал на него и попытался ударить. А потом я набросился на одну из медсестер, которая не могла мне помочь. Мне сказали, что меня выгонят из больницы из-за моего поведения.

Я сказал: «Вы неправильно выписываете мне лекарства – мне постоянно больно и я просыпаюсь на операциях».

В конце концов я поменял врача на доктора Питера Гроссмана. Он был крепким парнем. Он сказал: «Мы найдем тебе нужные лекарства, но тебе придется потерпеть». Мы во всём разобрались.

Когда Трэвис приехал, я пошел встречать его, решив, что стану великим успокоителем. Я вошел в кабинет гидротерапии со своим ассистентом Куртом Ричардсом, чтобы представиться. Установить взаимопонимание было очень трудно: думаю, он видел во мне очередного придурка-врача, который будет командовать, что ему делать. Я попытался обуздать свое эго и войти в его положение: он пережил не только ожоги, но и кошмар авиакатастрофы и гибель друзей.

У нас бывали случаи с осложнениями, когда людям приходилось ампутировать ноги. Думаю, Трэвис не подвергался риску ампутации, потому что молод и у него довольно хорошая циркуляция крови. Но он был очень близок к значительному функциональному нарушению. У него были очень глубокие ожоги на большой поверхности тела. Нужна была не просто косметическая операция – он пережил травмы, угрожающие жизни. При ожогах обожженные ткани мертвеют, и в них разводятся бактерии. Они размножаются, колонизируются и проникают внутрь организма, из-за этого начинают отключаться целые системы органов.

Я сообщил Трэвису, что нам нужно отправиться в операционную и удалить нездоровые ткани. Такая операция называется «тангенциальное иссечение»: по сути, мы срезали нежизнеспособную ткань большим лезвием на палочке. Нужно снимать слой за слоем, пока не начнет проступать кровь. Цель – добраться до кровеносных сосудов, но потом начинаются кровопотеря и угрожающая жизни анемия.

Я объяснил, что нам, вероятно, придется делать это поэтапно и наложить временную кожу с трупа, пока мы не увидим, какую кожу нужно пересаживать, а какую нет. Таков был план, только каждую ночь мне звонила старшая медсестра и сообщала, что пациент кричит и вопит, обзывая медсестру «сукой», а врача «гребаным придурком». Некоторые медсестры не хотели ухаживать за ним из-за того, что он постоянно их оскорблял.

Я пришел в отделение «Скорой помощи» как раз в тот момент, когда Трэвису должны были сделать общий наркоз, так что его жизнь находилась в руках анестезиолога, а он орал: «Этот парень – урод!» Как в сцене со Спиколи из фильма «Беспечные времена в «Риджмонт Хай».

Я подумал: что, черт побери, не так с этим парнем? А вслух произнес: «Чувак, он усыпит тебя через две минуты. Пора немного расслабиться».

Пока я лечился, я был совершенно другим человеком – ужасным, невыносимым. Я прошел через ад и принимал тонну лекарств. Я пережил свой самый страшный кошмар, а потом еще несколько месяцев не мог спать, потому что он снился мне снова и снова. Я был жив, но то, что творилось у меня в голове, меня по-прежнему травмировало. Я хотел покончить с собой и сейчас удивляюсь, как этому парню – тому, которым я был в больнице, – удалось выжить.

Мне потребовалось серьезное переливание крови – оно заняло сутки. И мне было плохо, потому что доктор Гроссман уехал из города на пару недель, а другим врачам я не доверял: одному из них я как раз пытался врезать. Я сказал Шэнне, что волнуюсь и хочу, чтобы она осталась со мной, и она согласилась.

Мой приятель Джеймс решил оказать мне услугу: зная, что я потерял в авиакатастрофе свой компьютер, купил мне новый и всё восстановил. Он был хорошо технически подкован и знал все мои пароли, поэтому сделал всё, чтобы мне было удобно им пользоваться. Он принес его мне в больницу, но мне не удавалось сидеть за ним подолгу. Сразу после операции мне делали это переливание, поэтому я был почти без сознания. Иногда я спал по двадцать часов подряд.

Пока я спал, Шэнна залезла в мой ноутбук, где были открыты все почтовые аккаунты. Она увидела все мои электронные письма за последние три или четыре года, в том числе сообщения примерно от тринадцати разных девушек, с которыми я встречался за последний год. Мы с ней то сходились, то расходились, но это не значит, что она хотела об этом знать. Когда мы расставались, каждый жил своей собственной жизнью, но я никогда не рассказывал ей ничего вроде: «Слушай, я трахаю вот эту девушку и еще ту», – и тому подобного. Она мать моих детей, поэтому я старался вести себя с ней как ни в чем не бывало на случай, если снова сойдемся.

Было много девушек, о которых она подозревала, и несколько тех, о ком она ничего не знала. А теперь всё тайное стало явным.

Ну всё, мне конец.

Я просыпаюсь, а Шэнны нет. У меня было плохое предчувствие, потому что она обещала остаться со мной, что бы ни случилось. Она знала, насколько сложные отношения у меня с некоторыми врачами и как важно сделать переливание крови. Я открыл ноутбук и посмотрел в папку отправленных писем: она написала всем девушкам до единой. Если они присылали мне фотографии с обнаженкой или писали что-нибудь грязное, она всем им отвечала. Они все получили сообщение вроде «Пошла ты, сука, как ты смеешь крутить с моим мужчиной, это Шэнна, пошла ты».

Трэвис мне позвонил: «Привет, ты поставил пароль на мой компьютер?»

«Нет».

«Почему?»

Я говорю: «Половину времени, пока ты не спишь, ты даже не знаешь, где находишься. Не думаю, что ты сможешь запомнить пароль».

Если кто-то и хотел, чтобы Трэвис и Шэнна остались вместе навсегда, то я тот, кто виноват, что этого не произошло. А еще он мог и не встречаться с другими женщинами. Вот так. Но за последнюю каплю я беру ответственность на себя.

Я заглянула к нему в компьютер и увидела много плохого. Я увидела женщин, от которых просила его держаться подальше. В тот вечер я ушла из больницы, поехала домой и плакала. Мне было по-настоящему плохо. Думаю, я была уже не в себе из-за того, что видела его в таком состоянии. Было очень тяжело.

В тот вечер я пошла на вечеринку, где виделась со своим бывшим. В прессе написали, что мы с ним снова встречаемся, но между нами уже ничего не было. Трэвис решил, что я изменила ему, пока он лежал в больнице, а я этого не делала. Он попал в авиакатастрофу – и я решила, что буду рядом. Но после того, как я увидела всё это у него в компьютере, засомневалась, смогу ли снова его любить.

Я ездила в больницу в следующие несколько дней, но там было так много народу, а среди его приятелей я не чувствую себя желанным гостем. Я стараюсь со всеми вести себя мило, но это совсем не весело. Я боялась возвращаться в больницу, а потом как-то переспала с одним из своих бывших. Я не хотела никому сделать больно, просто тогда я была совершенно разбита. У нас не было секса, но мы переспали.

Потом, когда Трэвиса выписали из больницы, он пришел к нам на ужин. Он держал на руках нашу дочь и едва мог ходить. Я сказала себе: «К черту всех. Я буду заботиться о нем и буду с ним до конца своей жизни».

Я переехала обратно в дом. Его заставляли есть мясо, поэтому я баловала его ужинами: готовила в мультиварке и пекла много печенья. Мы с ним вместе растолстели. Это было самое счастливое время.

Потом кто-то, должно быть, сказал: «Она переспала со своим бывшим». Он спросил меня об этом, а я ему солгала. Потому что нам наконец-то было хорошо, мы снова были семьей, как раньше. Если бы я сказала: «Да я просто сделала ему минет», – это бы не помогло. Поэтому я солгала. И он меня так и не простил.

Заметьте, он изменил мне, наверное, с сотней женщин. Некоторые из них – мои гребаные подружки, которые стояли рядом со мной и улыбались мне в лицо, черт возьми. Я люблю его, но ничего не могу с этим поделать.

Один из худших моментов, который я пережил в больнице, – за исключением разговора об ампутации ноги – когда я открыл ноутбук и увидел Шэнну на целой куче сайтов со светскими сплетнями (я пытался сопротивляться желанию их читать, но не смог), где она была с каким-то актером. Я по-прежнему думаю, что так она отплатила мне за те письма. У меня была аритмия, врачи лишили Шэнну возможности звонить мне или навещать меня. Оправданно это или нет, но в любой другой период своей жизни я, вероятно, простил бы ее за что угодно, а после столь драматичного события, как авиакатастрофа, мне пришлось систематически избавляться от всего беспорядка в своей жизни. И начал я с нее.

Постепенно мне становилось лучше. Каждое утро меня сажали в большой металлический таз и терли ожоги металлической щеткой. Я был в агонии, но это означало, что есть прогресс. Мне пришлось заново учиться ходить, и сначала я пользовался ходунками. Через пару дней мне удалось дойти до душа, и я впервые помылся без металлического таза и металлической щетки. Это было похоже на оргазм. Я стоял в душе один, меня не держало пятеро человек, не было никакой щетки, и я ощущал, как по спине бежит вода. Это был огромный прогресс, потому что очень долго у меня в члене был катетер, а сходить по-большому мне помогали медсестры. От этого я чувствовал себя двухлетним ребенком.

Алабаме и Лэндону долго не разрешали меня навещать, и это было очень тяжело. Мое тело было словно одна большая открытая рана, и ко мне не пускали почти никого из посетителей, потому что я мог подхватить инфекцию. Когда детям наконец разрешили прийти, Бама приподняла мой больничный халат, потому что ей было любопытно, что у меня под ним, и дети увидели катетер. Они испугались, что у меня из пениса выходит какая-то большая трубка, и выбежали из палаты.

В середине декабря, когда меня наконец выписали спустя одиннадцать недель после авиакатастрофы, я понял, что правая нога уже не будет такой же, как прежде, зато по крайней мере мне удалось ее сохранить.

Когда я наконец вернулся домой, мне назначили другой набор лекарств, и на меня обрушилась реальность. Я пропустил похороны Криса. Я пропустил похороны Че. Адам выписался из больницы три месяца назад: когда я приехал домой, то узнал, что он только что летал на самолете. Я поверить не мог, что он сел в самолет.

Я еще не совсем поправился – все мои ноги были в открытых ранах. Каждый день я звонил Курту Ричардсу, ассистенту доктора Гроссмана. Им приходилось постоянно проверять мои рецепты на лекарства: иногда мне выписывали их неправильно, и я принимал в три раза больше антикоагулянтов, чем нужно, и это вызывало серьезное внутреннее кровотечение.

Ноги не заживали, а спал я по часу в день. Меня мучили кошмары и воспоминания. Мне не хотелось выходить из дома, не хотелось садиться в машину. Каждый день мы прорабатывали мою травму с психотерапевтом Джонатаном Саймоном, который приходил ко мне. Я всё время звонил Курту и спрашивал, когда можно будет перестать пить лекарства, потому что от них я чувствую себя сумасшедшим. Он отвечал: «Не знаю. Возможно, тебе придется принимать их всю оставшуюся жизнь. Так у многих пациентов».

Я словно смотрел в лицо смерти. Мне снились сны о смерти и авиакатастрофе. Когда я не спал, то постоянно готовился к худшему и ждал, что что-то произойдет. Я признался Скинхеду Робу, что хочу покончить с собой. Я знал, что мне нужно как-то адаптироваться, – я был очень близок к тому, чтобы лечь в психиатрическую больницу.

Примерно через месяц у меня зажили ноги, и я стал потихоньку ходить на прогулки. Мало-помалу мне становилось лучше, хотя осталась отрыжка со вкусом топлива.

Когда я встретился со Скинхедом Робом, он спросил: «Как дела, чувак? Всё еще принимаешь кучу лекарств?» Я ответил, что у меня их всего три или четыре вида, а он сказал: «Бро, не хочу тебя пугать, но ты уже не тот, что прежде».

Он был прав: я знал, что Скинхед Роб не станет меня обманывать.

Потом я как-то услышал, как дядя разговаривает с папой. Дядя сказал: «Ты заметил, что Трэвис какой-то медленный?» Я стал прислушиваться к тому, что обо мне говорят, и решил, что всё это мне нужно преодолеть. Я ни с кем не спорил – просто перестал принимать все препараты, на которых, как мне сказали, я буду сидеть всю жизнь. Мне нужно было доказать, что все не правы.

Как-то раз я пошел к Курту, и он спросил: «Ладно, что ты сейчас принимаешь?» – «Ничего».

«Правда?»

«Да, чувак, ничего не принимаю».

«А как ты себя чувствуешь?» –

«Я в порядке, – ответил я. – Время от времени курю травку, а так я в норме».

Мы виделись с Куртом еще пару раз. Он сказал мне, что я поправился, и не мог поверить, что я больше не принимаю лекарств: «У меня есть пациенты, которые пережили по-настоящему ужасные, травматичные несчастные случаи, и они сидят на медикаментах пожизненно. Так что не поддавайся гордости: если они тебе нужны, принимай. Будет лучше, если ты отнесешься к этому разумно».

Лекарства мне больше так и не понадобились. Я гордо смыл их все в унитаз. Я перестал принимать болеутоляющие, как только выписался из больницы, а теперь бросил и средства от биполярного расстройства. После стольких таблеток – мне давали девятнадцать-двадцать рецептов за раз – мысль о том, чтобы принимать их ради кайфа, как раньше, казалась мне безумием. Так я покончил с таблетками.

Больше всего у Трэвиса нас беспокоили сильные ожоги ног, требующие пересадки кожи. Со временем, уже после выздоровления, они могут привести к функциональным проблемам. Если появятся контрактуры – то есть если кожа стянется, – это может повлиять на способность ходить. А это может дорого ему обойтись – ведь ноги нужны ему и для игры на ударных. С этой проблемой мы столкнулись в операционной: нам нужно было удалить поврежденные ткани, чтобы кожа восстановилась, но не слишком много, потому что чем больше кожи остается, тем ниже риск получить тяжелые контрактуры. Наконец мы сделали ему пересадку кожи, и операция прошла хорошо.

К тому времени, как Трэвиса выписали, его психологическое состояние улучшилось, но по-прежнему было неустойчивым. После выписки я довольно часто с ним разговаривал – беспокоился о его психологическом состоянии. Если бы оно меня сильно тревожило, я бы его, конечно, не выписал, но у меня было интуитивное ощущение, что худшее еще впереди.

Через две недели Трэвис позвонил мне, и дела у него шли неважно. Он уже меньше злился, но стал очень хрупок. Он был настолько подавлен, что я разбудил среди ночи его психотерапевта и сказал: «Позвоните ему прямо сейчас, потому что я не хочу, чтобы он что-то с собой сделал». Трэвису становилось лучше, но эмоционально он всё еще не восстановился. Ему пришлось пережить ужасную катастрофу и смерть своих друзей.

Трэвис принимал довольно много лекарств – у меня был план, согласно которому мне нужно было постепенно отучить его от таблеток за несколько месяцев. План не пригодился, потому что когда он решил их бросить, то просто разом отказался от всего, и всё. У него была бессонница: она представляла проблему и в больнице, а дома только усугубилась. Больше всего я боялся, что произойдет что-то плохое из-за его привыкания к лекарствам. Знаменитости считают, что у них всегда есть деньги и они могут купить всё, что захотят, и, к сожалению, в данной ситуации нам не удавалось полностью заглушить боль. Прошла пара месяцев после того, как он выписался из больницы, и я был в отчаянии. Я всё время думал о том, как ему помочь.

А потом всё прекратилось. Он взял себя в руки и стал заниматься, записался на беговую программу, пересмотрел питание и изменил свою жизнь. Нынешний Трэвис Баркер очень отличается от джентльмена, с которым я познакомился, когда он к нам поступил. Он отличный парень.

Мы на пару лет потеряли связь, а потом он снова со мной связался, потому что поехал на гастроли, и ребята из группы хотели заставить его снова летать. Он хотел показать им фотографии: одно дело – услышать о катастрофе и совсем другое – своими глазами увидеть, что произошло. Я отправил ему несколько прекрасных снимков, и он показал их товарищам. Надеюсь, после этого они сами не перестали летать.

Что, если бы я был на его месте? Не знаю, полетел бы я когда-нибудь снова или нет. Если он и так не может сесть в самолет трезвым как стеклышко, то зачем себя заставлять? Не сомневаюсь, что в один прекрасный день он пришлет мне сообщение с фоткой, где сидит в самолете у иллюминатора.

Я провел в больнице около трех месяцев. Когда меня выписали, мы с Шэнной еще пару недель сходились и расходились, а потом разошлись – на этот раз окончательно. Она считала, что я отдалился от нее из-за Лил Криса и Адама, потому что постоянно с ними работал. Поэтому, когда мы поссорились, она заявила: «Я рада, что твои друзья погибли».

Я ответил: «Неважно, как сильно я ненавижу кого-нибудь из твоих друзей, я бы никогда такого не сказал. Это просто бессердечно». Возможно, она на самом деле не имела в виду того, что сказала, а просто хотела меня задеть, потому что разозлилась, – но именно в этот момент все мои оставшиеся чувства словно отрезало. Эта фраза открыла мне глаза на весь тот гнев, который я раньше в ней по-настоящему не замечал, – или потому, что наши отношения до этого не подвергались серьезным испытаниям, или потому, что я всё время был под наркотой.

Даже в тот период Шэнна спала до полудня. Я нанял водителя, чтобы он возил детей в школу, – мне не разрешали водить самому – и через пару дней понял, что именно они меня больше всего поддерживают. Я ездил с ними в школу, потом водитель отвозил меня домой, а потом мы забирали их из школы. Мне хотелось проводить с ними каждую минуту.

В жизни наступает момент, когда понимаешь, кто действительно важен, кто никогда важен не был и кто будет тебе важен до конца твоих дней.

Когда я приезжал домой, много раз ни с того ни с сего начинал плакать. Шэнна съехала, я остался один с детьми. Я не сходил с ума, но определенно страдал от посттравматического стресса и синдрома выжившего. Мне даже стало некомфортно в своем собственном теле: по всей поверхности правой ноги была пересаженная кожа, за исключением трех пальцев, и мне казалось, что эта нога вообще не моя.

Когда я смотрел в зеркало, то видел какого-то другого человека, несмотря на то что черты лица у меня не изменились. Я смотрел на мир другими глазами. То, что произошло, полностью изменило меня, и поэтому даже выражение лица у меня стало совершенно другим. Я был очень эмоционален и постоянно грустил, а Лэндон с Алабамой чувствовали себя совершенно беспомощными. Они хотели, чтобы я был счастлив, но понятия не имели, что для этого делать. Они всё спрашивали: «Папа, почему ты плачешь?» По правде говоря, дети были тем единственным, что делало меня счастливым. Мне едва удавалось заснуть – я постоянно ворочался, – но мне нравилось сидеть с Лэндоном в его комнате. Я ложился рядом с ним, и он спрашивал, всё ли со мной будет в порядке. Мои ноги были покрыты струпьями, и Бама помогала мне мазать их специальной мазью. Она говорила, что помогает ожоговым феям, которые придут и вылечат мои ожоги[56].

После аварии я стал метаться между двумя религиозными крайностями. С одной стороны, думал я, кто станет испытывать человека так жестоко, как испытывают меня? Оба моих друга погибли. У меня обгорело шестьдесят пять процентов поверхности тела. Я попал в ожоговый центр, мне сделали двадцать шесть операций, я чуть не потерял ногу. Правая рука по-прежнему немела. Насколько нужно быть гребаным садистом, чтобы с кем-то так поступить? Не может быть, чтобы бог существовал.

А другая часть меня думала: как же мне повезло, что я здесь. Я всё еще здесь со своими детьми. Я всё еще здесь со своей семьей. Должно быть, бог оставил меня здесь по какой-то причине. Эти мысли не давали мне покоя. Я страдал от синдрома выжившего: мне было так плохо оттого, что Крис, Че и двое пилотов погибли. Меня посещали сумасшедшие суицидальные мысли, от которых было некуда скрыться: я обращался к богу и просил защитить меня от самого себя. После катастрофы я молился каждый день. Я в буквальном смысле считал дни, которые прожил после катастрофы, – но иногда осознавал, что каждый день на двадцать четыре часа приближает меня к неминуемой смерти. Мне самому решать, что думать о времени, отпущенном в этом мире.

Меня воспитали верующим. Было бы невежеством думать, что я оказался на этой планете случайно. Должен быть большой план – а если его нет, то, когда я умру, я очень разочаруюсь. Его просто не может не быть. Я хочу верить.

Если бы мы с Крисом когда-нибудь об этом заговорили, то заключили бы договор: если с одним из нас что-нибудь случится, другой должен разгадать, для чего всё это. Крис сделал бы то же самое, потому что Крис мог сделать что угодно. Он бы разрулил всё это с богом.

Я по-прежнему молюсь каждый день. Я разговариваю с мамой, я разговариваю с Крисом, я разговариваю с Че, я разговариваю с каждым, кого больше нет и кто мне дорог, – я разговариваю с ними всеми. Я должен верить, что у них есть способность общаться и слышать меня. У меня много вопросов, на которые нет ответов, но во мне сильна вера. Я молюсь за отца, детей и сестер.

События, меняющие жизнь, вроде моей авиакатастрофы, не предупреждают о себе. Я не мог понять, как мир продолжает после этого существовать. Я ощущал себя таким уязвимым, а окружающие, похоже, ничего подобного не чувствовали. Когда кто-то говорил, что собирается пойти в бар или в «Макдоналдс», я не мог понять, зачем они так рискуют. Папа говорил, что собирается меня навестить, а я не хотел, чтобы он приезжал, потому что для этого ему пришлось бы проехать сто сорок километров по шоссе.

Спустя четыре недели пребывания дома мои руки полностью зажили. У меня были ожоги третьей степени, и раны наконец-то затянулись. В тот день я позвонил Дэниелу и сказал: «Мне нужен тренировочный пэд и палочки». Он всё принес, и я установил пэд на заднем дворе, в тени, потому что мне пока нельзя было выходить на солнце. Я смотрел, как играют мои дети, и тренировался на пэде по два-три часа в день.

Я пошел играть в студию и не мог найти свой ритм. Всё получалось как-то не так. Я еще не восстановился после катастрофы – кроме того, было непривычно играть без наркотиков. Я поговорил с Полом Розенбергом, одним из моих менеджеров, хорошим другом и мудрым человеком. Он также был менеджером Эминема и рассказал, что тот полностью со всем завязал. Я не поверил, но он сказал: «У Эма это заняло какое-то время, зато теперь он на сто процентов чист. Он пристрастился к тренировкам». Я его похвалил – он стал вести трезвый образ жизни и при этом по-прежнему делал крутую музыку в своем жанре, который я обожал, – но мне его достижения казались немыслимыми.

Мне было страшно выходить из дома, и у меня ни на что не хватало мотивации. Я шел в студию, чтобы настроиться на работу, но, как только бил в барабан, у меня создавалось впечатление, что инструмент ударит меня в ответ и убьет меня. Я виделся со своим другом Аароном Спирсом: он барабанщик в жанре госпел и играет с Ашером. Он спросил, занимаюсь ли я музыкой, и я ответил: «Нет, чувак, не получается». Он сказал: «Ты должен играть. Так много ударников берут с тебя пример». Он посоветовал мне заново влюбиться в барабаны, и так я нашел вдохновение.

В течение нескольких месяцев после авиакатастрофы я боялся садиться в машину – в основном из-за страха увидеть в небе самолет. Как я ни старался, не мог отделаться от мысли, что любой самолет, который я увижу, разобьется. Я впадал в панику и говорил своим друзьям Чизу и Армену, которые меня возили: «Пожалуйста, поезжай быстрее и держись подальше от того самолета, потому что мне кажется, что он разобьется». Я представлял, как самолет переворачивается, падает и загорается. Прошел почти год, прежде чем эти видения прекратились.

Через несколько месяцев после выписки из больницы я готов был встретиться с Адамом. Мы долго говорили по телефону, а потом пообщались за завтраком. Мы просидели там несколько часов до самого обеда и разговаривали обо всём, что помнили о той ночи в Южной Каролине. Адам ничего не помнил до того момента, как я разбудил его и он увидел, что находится в горящем самолете: должно быть, он отключился или его вырубил первый толчок.

Я выяснил, что Крис и Че погибли от удара головой: они не пристегнулись ремнями безопасности. Так что, когда я попытался их вытащить и у меня загорелись руки, они были уже мертвы, и я никак не мог им помочь. Когда я это узнал, мне стало немного легче. Трудно было понять, почему всё произошло именно так. Я даже не был знаком с пилотами, но переживал и из-за них. Я потратил не один час на то, чтобы выяснить, кто они, и постараться узнать о них побольше.

Я встретился за завтраком с Эл Ви. Я перед ним извинился: я не должен был обвинять его в том, что произошло. Он не прошелся по моему списку для выбора самолета, когда бронировал нам рейс, но он ведь о нем и не знал, так что кого мне за это винить? В конце концов, мы все вчетвером решили сесть в этот самолет. Я простил и забыл – всё это точно не вина Эл Ви.

Прошло много времени, прежде чем я смог взглянуть на фотографию авиакатастрофы. На фото было видно, что у самолета оторвало крышу: «Лирджет» стал напоминать кабриолет. Другими словами, Алабама была абсолютно права, когда говорила: «Крышу сорвет, папа».

Я постоянно просматривал сайт «Аксесс Хелп» в поиске групп поддержки для жертв авиакатастроф, но они оказались больше ориентированы на людей, потерявших близких, чем на выживших в авиакатастрофах. А я был и тем и другим, отчего еще больше запутался.

Адам уже несколько месяцев летал, а я не мог себе представить, как он вообще сумел после этого сесть в самолет. Я спросил, как у него это получается. Оказалось, перед посадкой он каждый раз принимает ксанакс – врач сказал ему, что спустя 12 лет трезвого образа жизни прием ксанакса ему не навредит. Мне же это казалось ошибкой – я знал, как легко одна таблетка открывает дорогу более опасным вещам.

Я оказался в тупике, а Адам мне очень помог. Он посещал несколько групп поддержки людей, пострадавших в авиакатастрофах и потерявших кого-то из близких. Он проходил какой-то сложный процесс под названием «перетренировка мозга». Вначале у человека тестировали реакцию глаз на определенные предметы, а потом учили мозг обходить какой-нибудь участок памяти, таким образом почти стирая его. Мне это казалось пустой тратой времени. Я бы всё равно каждый день смотрел на свои ноги и понимал: «Черт, я знаю, почему у меня по всему телу шрамы». В общем, мне этот метод не подошел, а Адам в него свято верил.

Он каждую неделю спрашивал, как у меня дела. Он был единственным человеком, с которым я мог по-настоящему поговорить. Каждый раз, когда мой друг Чиз вез меня в студию, я надевал толстовку с капюшоном и темные очки и всю дорогу плакал. Мы ездили по шоссе 101 и проезжали мимо ожогового центра, что меня каждый раз расстраивало. Никто из окружающих не понимал глубины моей депрессии. Несмотря на то что Адаму обожгло лишь несколько сантиметров поверхности тела, он понимал, что произошло. Он всегда говорил мне: «Чувак, мне тяжело, Трэв, потому что у меня есть только кот Маггси. У тебя замечательные дети, и ты знаешь, что должен быть сильным ради них, а у меня всего лишь кот. Мне хотелось бы жить ради чего-то большего».

Насчет моих детей он был прав: каждый день мне напоминали, что я должен держаться ради них. У меня замечательные дети, и они стали для меня истинной целью в жизни. Мне выпал второй шанс, и пришлось ценить каждую минуту, которая мне с ними осталась. Благодаря им я перешел в режим выживания. Они стали источником всей моей силы.

17. Призрак на танцполе

Когда я поступил в ожоговый центр в Джорджии, Марк со своей женой Скай сразу же приехали меня навестить. И, к моему большому удивлению, мне стал писать Том. Он прислал мне фотографию, где мы втроем на подводной лодке на Ближнем Востоке, как раз в то время, когда мы давали концерт на военно-морской базе в Бахрейне: она служила символом нашего прошлого. На другом снимке по нему ползали его дети: такая у него теперь была жизнь.

До этого я не разговаривал с Томом лет пять. И не надеялся, что снова с ним поговорю. Я смирился с тем фактом, что блинки распались, и давно стал жить своей жизнью. Но, когда я получил эти письма, написанные от руки, стало очевидно, что ему не всё равно, несмотря на то как мы расстались.

Я позвонил ему из больницы. Не думаю, что он ждал моего звонка, но было круто поболтать с ним по телефону. Он шутил о том, что я в больничной постели, и спрашивал, голый ли я. Когда мы попрощались, я сразу позвонил Марку и сказал: «Том такой классный и смешной – он всё тот же парень, которого мы знали когда-то. Мне было приятно с ним пообщаться».

Я не видел Трэвиса четыре или пять лет. Когда мы снова встретились, самую большую перемену я заметил в его преданности семье. Я был рядом с Трэвисом, когда ему было плохо, и, думаю, люди удивились бы, узнав, насколько он эмоциональный. У него очень суровый фасад, он весь в синяках и шрамах от того, через что ему пришлось пройти, но я видел его в моменты, когда всё это уходило, и он был таким же человеком, как все мы.

Мы снова собрали группу и начали гастролировать. Я сидел в аэропорту, и Трэвис протянул мне открытку. Внутри было написано, что он ценит нашу дружбу. Это было неожиданно и очень здорово. Трэвис нечасто совершает подобные жесты – дело не в том, что он не испытывает подобных чувств, а в том, что обычно он их не показывает. Трэвис всегда был тихим и замкнутым. Он защищается, выстраивая вокруг себя стены, через которые порой трудно пробиться. Но внутри он такой же маленький ребенок – как Марк или как я. Трэвис обычно не выражает никаких чувств, а я демонстрирую сразу все.

В группе нам всегда было сложно общаться. Мы похожи на трех старперов, которые не собираются меняться. Мы знаем, что эта группа дала нам всё: мне нравится называть ее неудачным браком, из которого нет выхода. С другой стороны, могло быть и хуже – я видел на «Ютьюбе», как участники одной группы бьют друг другу морды. С нами такого никогда не случится, потому что мы живем в разных отелях и ездим в отдельных автобусах. Мы по-прежнему уважаем друг друга, но у нас постоянно возникают трения.

Лучше всего я общаюсь с Трэвисом, когда играю на гитаре. Вот тогда я ощущаю наше глубокое взаимоуважение. Когда мы играем втроем в одном помещении, это единственные моменты в моей жизни, когда мне удается не думать ни о чем другом, кроме того, что, черт возьми, происходит здесь и сейчас. Когда мы входим в студию перед репетицией, то каждый думает о своем и осторожничает с другими. А потом мы берем инструменты и словно сбрасываем с себя весь груз забот. Мы словно начинаем общаться на другом языке.

Если бы я не познакомился с Трэвисом, в моей жизни не произошло бы много крутых вещей, разве что у меня была бы моя семья. Но больше у меня ничего бы не было. Это одна из тех вещей, которые люди обычно друг другу не говорят, – но это чистая правда. Вот что я чувствую.

В начале 2009 года, когда меня выписали из больницы на пару месяцев, Том приехал из Сан-Диего, и мы втроем собрались у меня дома. Мы поговорили по душам и обсудили, почему группа распалась. Довольно скоро мы пришли к тому, чтобы снова играть вместе. План состоял в том, что для нас троих проект Blink-182 станет приоритетным, но при этом останется время для работы и над другими проектами. Мы договорились, что соберемся в студии через пару месяцев и посмотрим, что получится.

Через пару недель они мне позвонили: Марку и Тому не терпелось поскорее собраться в студии и не хотелось ждать два месяца. Для меня это было гораздо важнее, чем они думали. Я тогда даже из дома почти не выходил. Я боялся выходить на улицу, боялся садиться в машины. Я даже гулять не хотел: просто лежал в постели, накуривался и прятался от внешнего мира. Но я не хотел говорить им об этом. Мне нужно было доказать себе, что я могу выбраться из дома и что я по-прежнему могу играть на барабанах.

Я взялся за работу несколько преждевременно, потому что в студии мне было так хорошо. Я не собирался никому говорить, что на самом деле мне еще нельзя играть. У меня на ногах всё еще были струпья. Моя левая рука, за исключением большого и указательного пальцев, ничего не чувствовала. Я не хотел показывать Марку и Тому, как мне страшно и что у меня онемела рука. Руки не восстановились до конца: каждый раз, когда я играл на ударных, у меня шла кровь. В первый же день мы написали песню, которая потом получила название «Up All Night».

Сразу после этого я набрался смелости позвонить своему врачу и рассказать, что левая рука онемела. Я упоминал об этом еще в ожоговом центре, но не слишком настойчиво, потому что не хотел больше делать операции и спешил вернуться домой. Доктор сказал, что нужно посетить невропатолога: меня осмотрели и выяснили, что защемлен локтевой нерв. Примерно через неделю мне сделали операцию. Вероятно, левая рука уже никогда не станет полностью чувствительной, как раньше, зато ею всё еще можно играть на ударных, а это главное.

Мы с Адамом снова стали вместе играть. У нас была особая связь, потому что мы пережили ту авиакатастрофу вместе и разделили то, что выпадает в жизни немногим. Мы ценили нашу дружбу, нам нравилось вместе заниматься музыкой, и мы были благодарны за то, что остались живы. Мы перестали играть ремикс на песню Джонни Кэша «Ring of Fire» («Кольцо огня». – Прим. пер.) с битами Блэк Роба, и Адам сказал: «Мы больше никогда не будем ее играть». Слова там такие: «Я упал в кольцо огня / Я падаю вниз, вниз, вниз, а пламя всё выше». Это был один из наших самых популярных ремиксов, но теперь он навевал жуткие воспоминания.

Той весной мы отыграли самый большой концерт в своей жизни на фестивале «Коачелла». Мы играли целый час, и на песню «Regulate» к нам вышел Уоррен Джи. Каждый раз, когда мы с Адамом выступали, мы узнавали у Уоррена Джи, может ли он выступить с нами, – и, если ему удавалось приехать на концерт, мы заканчивали программу песней «Regulate», отчего зрители просто сходили с ума. Уоррен Джи и его ребята никогда не видели ничего похожего на «Коачеллу». Когда мы ушли со сцены, они часами смотрели на толпу зрителей как завороженные, особенно на девушек под экстази, танцующих тверк на плечах у парней. Я же хотел посмотреть концерт Killers, но у них оказалось много пиротехники, а я был к этому не готов.

Это выступление на «Коачелле» привлекло к нам много внимания. До этого многие слышали о нас только то, что мы «диджей и барабанщик, которые чуть не погибли в авиакатастрофе». Большинство диджеев на фестивале были вроде Deadmau5 – уже широко известными. И вдруг мы тоже оказались в самой гуще событий.

После нашего концерта я виделся с Биллом Фолдом, моим бывшим соседом и менеджером Aquabats, – он был одним из основателей фестиваля «Коачелла» и рекламной кампании «Голденвойс». Он сказал мне: «Я слышал, что вы наделали шума, ребята, но не знал, чего ожидать. Единственное, что мне было известно, – это что Адам играет ремиксы на топ-40 популярных хитов в ночных клубах. Я пригласил вас по любви. И у меня просто челюсть отвисла. Вы, ребята, были чертовски великолепны».

Перед тем как воссоединившиеся Blink-182 стали давать концерты, мы устроили фотосессию с Майклом Мюллером. Я пришел туда, а он придумал, что мы будем стоять и держать в руках фейерверки. Я выписался из ожогового отделения пару месяцев назад, так что мне от этого было не по себе, но я не хотел жаловаться или заставлять Марка и Тома чувствовать себя неловко. Я зажег сигнальную ракету и попытался поймать одну волну со всеми, но не смог, и мне пришлось признаться: «Я не могу. Я готов просто фотографироваться, но не могу находиться рядом с пламенем». Стоя в огне и дыму, я как будто бы в шутку говорил о том, что у меня обгорело 65 процентов поверхности тела. Когда я высказался, ребята меня поняли.

В июле Blink-182 отправились на гастроли в честь воссоединения в Лас-Вегас. У нас не было особой постановки: ни масштабного светового шоу, ни таинственного клавишника на сцене, ни гитариста за кулисами. Большинство рок-групп сейчас выступают именно так. Нас было всего трое, и мы делали то, что должны были делать. В тот вечер мы с группой играли в «Hard Rock Cafe», а потом мы с Адамом выступали на афтепати в ночном клубе «Рейн» и исполняли все свои ремиксы с «Коачеллы», только в обратном порядке. Мы просто отжигали.

Мы с Адамом ушли со сцены, и руки у меня были все в крови, потому что за один вечер я играл больше четырех часов. После шоу мы несли всякую чушь и развлекались как могли, а потом Адам сказал: «Трэв, всё плохо, чувак. Мне хочется упороться наркотиками и послать все к черту». Я подумал, он имеет в виду, что ему плохо после авиакатастрофы, то есть еще не пришел в нормальное психическое состояние. Мы оба были психологически травмированы, но в тот момент Адаму было хуже, чем мне. Когда он это сказал, я вспомнил, как он приходил ко мне в репетиционную комнату, где лежали кучи травки, брал травку, окунался в нее лицом, вдыхал запах и говорил: «Когда-нибудь, в один прекрасный день… Я смогу выкурить косяк на пляже». Он знал, что у него зависимость, – когда он употреблял много наркотиков, его вес перевалил за сто тридцать килограммов. Он знал, во что превращается его жизнь, когда он теряет контроль, поэтому я не думал, что мой друг и правда хочет «упороться наркотиками и послать всё к черту», – но это были последние слова, которые я от него услышал. Они всё звучат и звучат у меня в голове.

Следующие пару недель я гастролировал с блинками. Я написал в «Твиттере», как здорово снова давать концерты со своими братьями. Адам оставил комментарий: «Надеюсь, это не значит, что мы с тобой больше не будем играть, бро. Я знаю, что тебе нравится играть с ними больше, чем со мной, но надеюсь, мы еще выступим вместе».

Я ответил: «Ты шутишь, бро? Я обожаю с тобой играть. И ни на что на свете не променял бы нашу музыку. Я просто говорю, как хорошо, что наша группа снова вместе».

Потом мы поехали выступать в Нью-Йорк, и я написал Адаму сообщение: «Йоу, я в Нью-Йорке, давай встретимся». Он не ответил.

Меня и так всё время одолевали тревожные мысли, так что я старался чем-нибудь себя занять каждую минуту. Вечером 29 августа у блинков был запланирован концерт в Хартфорде, штат Коннектикут, а днем я работал в студии с рэп-группой Slaughterhouse над треком для своего сольного альбома. Пару недель назад я прислал им бит, они были в восторге, так что мы встретились, чтобы поработать над этой композицией.

У них был небольшой перерыв, и я увидел, как несколько человек собрались вокруг ноутбука и что-то обсуждали. Я подошел посмотреть, что там такое. Дэниел протянул мне ноут и сказал: «Мне жаль, Трэв».

В новостях говорилось, что Адам умер, вероятно, по причине передозировки наркотиками. Я был в шоке: у меня как будто камень стоял в горле. Парни из Slaughterhouse пытались меня утешить – они тоже знали Адама, – но я даже говорить не мог. Мне казалось, умерла какая-то часть меня. Я разрыдался и ушел из студии[57].

Адам поехал в Нью-Йорк и никого с собой не позвал. Обычно с ним ездил один из наших менеджеров, а еще у него тогда была девушка, но он специально поехал один – из того, что нам удалось узнать, мы сделали вывод, что он решил в одиночестве накачаться наркотиками и чтобы некому было его остановить. У него в горле обнаружили десять таблеток оксикодона. От одной таблетки уже развозит, и я задавался вопросом: неужели он просто не знал новых лекарств? Может, он ошибся в дозировке, потому что в те времена, когда он был наркоманом и весил сто тридцать кило, ему нужно было гораздо больше таблеток? Может, он сделал это нарочно? Я не знаю. И я всё время об этом думаю.

Адам был одним из лучших людей, которых я знал. Он был милым парнем, хотя слишком много думал не о том, о чем нужно. Он любил зарабатывать деньги, любил тратить деньги, любил общаться. Обожал женщин. Мы только приедем в отель, а он уже сидит в нескольких гаджетах и переписывается с тремя-четырьмя девушками одновременно. Во время долгих перелетов ему никогда не хотелось говорить о своей карьере. Он всё время спрашивал: «Йоу, что думаешь о вон той цыпочке?»

Известие о его смерти настолько всех потрясло, потому что от него этого никто не ожидал, – он помог стольким людям, что мог бы и сам попросить о помощи, если она ему требовалась. Он помог моему брату бросить пить. Он двадцать раз пытался заставить Трэвиса бросить наркотики.

У меня не было таких отношений ни с одним другим артистом: он помнил, что я рассказывал ему о своих делах, и звонил мне спросить: «Ну как ты, чувак? Всё получилось, как ты задумал?» Обычно от музыкантов такого не дождешься – они по природе своей эгоисты. Время от времени мне звонил Трэвис, причем, думаю, потому, что его к этому приучил Адам.

Оглядываясь назад и видя, что произошло в мире электронной музыки и диджеев, я думаю, что, если бы не было той авиакатастрофы и если бы Адам не ушел от нас, они, вероятно, стали бы хедлайнерами электронной танцевальной сцены и зарабатывали по четыреста-пятьсот штук за концерт. Трэвис и Адам стали хорошими друзьями, и только небо им не покорилось.

После смерти Адама из выживших в авиакатастрофе я остался один: словно оказался в главной роли фильма «Пункт назначения», только в реальности, где обманул смерть, и теперь судьба преследовала меня. Я боялся садиться в автобус с группой Blink-182 и ехать на следующую площадку: мне казалось, что я могу погибнуть в любой момент. Когда Адам был жив, меня успокаивало то, что раз он жив, то и я могу жить. Теперь эта теория рухнула. Я мог часами разговаривать с любым психотерапевтом в мире, но это было не то же самое, что разговаривать с ним, потому что психотерапевт не пережил ту авиакатастрофу. Мои отношения с Адамом выходили далеко за рамки особенной связи: когда он умер, словно умерла часть меня. Я вышел играть на сцену, но был при этом совершенно не в себе. Я просто сидел в автобусе до самого начала концерта и всё плакал и плакал, потом вышел, механически отыграл все песни и вернулся в автобус. После концерта мы сделали перерыв в гастролях, чтобы я съездил на похороны Адама в Калифорнию. Я не присутствовал на похоронах Че и Криса, потому что лежал без сознания на больничной койке в ожоговом центре, и похороны Адама пропустить не хотел.

Мне было плевать, даже если меня выгонят из группы: я должен был быть там.

Я ехал в Калифорнию на автобусе четверо суток, с остановками только на заправках, и всю дорогу плакал.

Похороны оказались тяжелее, чем я ожидал: словно вместе с Адамом хоронил Криса и Че. На большинстве похорон, где я бывал в детстве, гроб оставляли открытым, и, хотя мне не хотелось видеть Адама мертвым, мне нужно было увидеть его в последний раз, – но гроб закрыли, потому что Адам был иудеем.

Потом я четыре дня ехал обратно на восток, чтобы продолжить выступать с блинками. Это были одни из самых крутых концертов в моей жизни. Во время концерта мы поминали Адама и показывали его фотографии на большом светодиодном экране. На мгновение воцарялась тишина, а потом мы играли «Ghost on the Dance Floor» («Призрак на танцполе». – Прим. пер.).

Мне всё время хотелось спрятаться. Я боялся выходить на улицу, боялся ездить на автобусе. Мне хотелось свернуться калачиком и сбежать от всего. Каким-то образом я пережил следующие три недели до конца турне. Я не выходил из автобуса и не делал саундчек. Я просто каждый день отыгрывал концерт, опустив голову и плача. Последний день гастролей пришелся на годовщину авиакатастрофы. Я был жив, но не жил по-настоящему.

18. Can a Drummer Get Some

Когда я вернулся домой с гастролей Blink-182, мне наконец сделали рентген и МРТ, которые должны были сделать год назад, и обнаружили, что у меня спина сломана в трех местах. Врачи спросили: «Почему вы ничего не сказали? Должно быть, вам было очень больно».

«Ну да, но я подумал, раз я попал в авиакатастрофу, то уже никогда не буду чувствовать себя на все сто». В больнице мне сказали, что на восстановление уйдет еще два-три года, и я всё равно не буду прежним – мне повезло уже в том, что я жив. Это мне подходит – я и так старался не жаловаться, не ныть и ничего не принимать как должное.

Сила мысли – самое мощное оружие.

В больнице я ел много мяса, чтобы тело восстановилось, и даже после выписки ходил с Шэнной и детьми в стейк-хаусы. Ни один из них мне не понравился. Как только я смог снова стать вегетарианцем, мне захотелось пойти еще дальше, и я перешел на веганство[58]. Есть много продуктов помимо мяса, из которых можно получать нужный организму белок, и я чувствую себя лучше, когда придерживаюсь этого образа жизни: мой желудок никогда не ощущает тяжести. Просто не есть продуктов животного происхождения недостаточно: нужно еще питаться здоровой пищей. Можно быть веганом и при этом есть всякую дрянь. Раньше я питался одним «Ред Буллом» и буррито с бобовым сыром и рисом и никогда не пил воду. Я был вегетарианцем, но питался отвратительно. Теперь я стараюсь каждый день пить много воды, а благодаря полезной пище в организме и энергия положительная[59].

После аварии левая рука у меня надолго онемела: мне сделали на ней много операций, и я не думал, что когда-нибудь она станет прежней. Даже если бы я никогда в жизни больше не смог играть на ударных, мне всё равно хотелось закончить свой альбом. Это была одна из целей, которая придавала мне сил: я так хотел дописать этот альбом, потому что он очень нравился Лил Крису. Он меня подбадривал: «Трэв, дружище, все эти артисты мечтают с тобой поработать». Думаю, он мотивировал меня больше, чем любой из всех моих менеджеров. Когда создаешь сольную пластинку, можно делать вообще всё что угодно в музыкальном плане, а всё, чего я хотел, – это посотрудничать со своими любимыми МС и музыкантами и отдать дань уважения жанру хип-хоп, который я так люблю.

Всё свое время я проводил в студии, которую мы купили с Марком, – официально она называлась «ОПРА», но мы называли ее просто лабой. Там было два помещения: студия А и студия Б, – и в обоих были мои барабанные установки, так что я работал то над новым альбомом Blink-182, то над своим сольным. Кроме того, мы снова собрали группу Transplants и стали работать над новым материалом по вторникам. (Большая часть этого материала вошла в наш третий альбом, а одна песня – «Saturday Night» – в мой сольный альбом.) Transplants, вероятно, самая продуктивная группа, в которой я играл: Тим за несколько минут пишет мелодию, и почти в 100 процентах случаев она оказывается удачной.

Вторники с группой Transplants стали новым этапом нашего творческого процесса: у всех нас были разные сумасшедшие графики и своя жизнь, но каждый вторник, несмотря ни на что, мы собирались ровно в десять утра. Кажется, это я предложил выделить один день на то, чем мы занимались еще давным-давно у меня в гараже: наслаждаться музыкой и веселиться, не думая ни о какой записи. Мы собирались как старые друзья и вместе писали музыку ради нее самой, без какой бы то ни было цели. Я даже не знаю, как называется студия Трэвиса. Мы называем ее лабой – а он в ней сумасшедший ученый. Всего у него четыре ударных установки, и я почти уверен, что они всегда подключены. Запись ударной партии у него требует не так уж много подготовки. Я храню там гитару, потому что я левша. Я прихожу туда каждый раз, когда мне нужно написать мелодию или что-нибудь такое.

Я сидел в лабе целый день и ходил домой только тогда, когда меня начинало клонить в сон. Утром я просыпался и мчался обратно в студию[60]. Учитывая, сколько всего происходило в одном месте, неудивительно, что иногда случалось что-нибудь особенное. Песня блинков «After Midnight» основана на бите, который я записал для рэпера Йелавулфа. Этот бит просто сумасшедший: там очень быстрые двойные удары по хай-хэту. Я тогда записал несколько тактов для Йелы и какие-то еще биты для блинков. Когда звукорежиссер Blink-182 слушал биты, он случайно включил не ту запись, но, когда ее услышали Том и Марк, они взбесились. Я сказал им, что это даже не для нашей группы, а они настояли на том, что им нравится именно этот бит. Мы стали писать под него песню, и в итоге получился один из моих любимых треков с того альбома – «Neighborhoods»[61].

Я попросил Слэша записаться для моего сольного альбома, и он ответил: «Конечно, черт побери». Я вырос на Guns N’ Roses и пару раз играл со Слэшем на его благотворительных концертах в пользу подростков, которым трудно приспособиться к жизни в обществе. Каждый раз, выходя с ним на сцену, я играл на барабанах весь вечер, а остальных музыкантов он менял: с ним выступали артисты вроде Фли и Оззи Осборна. Я прислал Слэшу три песни на выбор, и ему больше всего понравилась песня Transplants. Он такой простой скромный парень: пришел в студию без помощников, сам принес гитару и усилитель, подключил их и стал играть. Слэш знает, что может позвонить мне в любое время, и я сделаю для него всё, что угодно[62].

Том Морелло точно так же играл песню под названием «Carry It», в записи которой участвовали Рэйквон и Ар-Зи-Эй из Wu-Tang Clan: он пришел, подключил гитару и стал вытворять на ней какие-то дельфиньи звуки, что казалось просто невозможным. Пришли Cool Kids, и с ними мы работали над песней «Jump Down». Один из их МС, Чак Инглиш, немного играл на барабанах. Поэтому мы поставили сразу две установки. Я играл, стоя за маленькой ударной установкой на ковбеллах, томах и прочем, а он играл на большой установке. Мы вместе придумывали ритм и за день записывали трек.

Некоторые приходили в студию, другие просто записывали стихи или наигрывали что-нибудь и присылали мне. В записи моего альбома участвовало тридцать пять артистов, в числе которых мои любимые музыканты и МС: Лил Уэйн, Снуп Догг, Гейм, Swizz Beatz, Рик Росс, Фаррелл Уильямс, Баста Раймс, Лупе Фиаско, Дев, Лудакрис, E-40, Slaughterhouse, Йелавулф, Твиста, Лил Джон, Кид Куди, Tech N9ne, Бан Би, Бини Сигел и Cypress Hill. Я назвал альбом «Give the Drummer Some» («А теперь – барабанщик!». –  Прим. пер.) – так говорил своей группе Джеймс Браун. Я беспокоился, что это может быть слишком очевидно, но людям и правда понравилось название.

Когда мне было восемнадцать, я пришел на место клавишника в группу Transplants. Те гастроли закончились, и группа решила сделать перерыв. Я больше нигде не играл, поэтому устроился на работу телемаркетологом, и это было отстойно. Но однажды мне позвонил Трэвис – он работал над музыкой для Бана Би – и попросил меня прийти в студию поиграть на клавишных. Я уже и раньше исполнял хип-хоп, так что стиль был мне знаком. Потом Трэвис стал работать над сольным альбомом «Give the Drummer Some» – я играл в нескольких треках, а потом мы стали вместе записывать биты.

Как-то раз мы ехали из Лос-Анджелеса в Остин на фестиваль «South by Southwest». У меня в начале салона автобуса была оборудована студия, и мы записывали биты для хип-хопа. В какой-то момент Трэвис закурил косяк, и мы оба закурили. Потом автобус остановился. Водитель сообщил нам: «Мы на контрольно-пропускном пункте на границе между Нью-Мексико и Аризоной». Мы думаем: черт, в обоих штатах запрещены наркотики. Мы открыли окно, а из него повалили клубы дыма. Трэвис говорит: «Чувак, закури сигарету. Нет, закури две сигареты!» Я закурил две сигареты одновременно, пытаясь перебить запах травки. Я положил их, чтобы они постепенно тлели и дымились, как благовония, и закурил еще две. К счастью, никто автобус не осматривал, но всё могло кончиться и хуже.

Барабанный трек, который я дал Лил Уэйну, когда у меня была сломана рука, вошел в композицию «Drop the World», ее Уэйн записал с Эминемом. Было здорово услышать законченную песню: я ведь не знал заранее, как они используют мою работу. На церемонии вручения премии «Грэмми» Эм и Уэйн выступали с Дрейком (они исполняли его песню «Forever») и попросили меня сыграть с ними на барабанах. У меня аж челюсть отвисла: я знал, что у Эминема свой барабанщик, у Уэйна свой барабанщик и у Дрейка тоже свой барабанщик. Это выступление стало одним из моих самых больших музыкальных достижений.

Я начинал играть в клубах, где собиралось сто человек. А иногда и десять человек. Церемония «Грэмми», казалось, находится на другой планете. У нас была одна репетиция: три лучших в мире рэпера, крутая группа и я. Это было невероятно – Эм совершал камбэк, Уэйн находился на пике своей карьеры, Дрейк был жаден до славы, потому что еще не выпустил свой альбом, зато уже поднял много шума, – и при этом все были суперпрофессионалами.

В день церемонии мы пришли в большое пустое здание. На всех сиденьях лежали бумажки с фотографиями людей. Я понял, что там будет куча народу из музыкальной индустрии. Там будут все мои кумиры из прошлого, будущего и настоящего. Об этом не стоит слишком много думать, потому что от этого сносит башню.

Еще я играл на церемонии вручения наград «Би-И-Ти» с Ти-Аем, как раз когда он вышел из тюрьмы. До этого я уже выступал там с Джейми Фоксом, но Ти-Ай устроил просто сумасшедший концерт, по накалу напоминающий кулачный бой. Было здорово и очень волнующе сознавать, что чувак только что отсидел год, а я выступлю с ним на его первом концерте после освобождения. Он очень тихий и серьезный – и очень решительный.

Наверное, он единственный, кто не участвовал в записи моего альбома, из тех, кого я хотел бы в нем услышать. Думаю, произошел какой-то сбой связи.

Безумным в этой церемонии было то, что в те же выходные проходил фестиваль «И-Ди-Си», и я играл на обоих мероприятиях. Я сыграл несколько сетов с диджеем А-Траком в честь Адама. Нас пригласили на «И-Ди-Си», и там был настоящий рейв: люди одевались в костюмы леденцов и Губки Боба. Так что, когда закончилась репетиция с Ти-Аем и я пошел на саундчек с А-Траком, я шел по улице в центре Лос-Анджелеса из района, где тусовались рэперы в золотых цепях на «Эскалейдах», в район, где разгуливали девушки в костюмах фей, а парни в костюмах кроликов. Центр Лос-Анджелеса олицетворял настоящее безумие, и я был рад оказаться в любом из этих миров.

Примерно в то же время мне позвонил Рон Фэйр, известный продюсер и исполнительный директор звукозаписывающей компании: «Мэри Джей Блайдж собирается записать кавер и хочет, чтобы ты поучаствовал».

Когда я пришел в студию, оказалось, что мы записываем кавер на песню «Stairway to Heaven» группы Led Zeppelin. Я такой… О нет. Это своего рода запретная территория. А потом Мэри запела – не на пленке, а вживую – и ее версия оказалась очень хороша. Я тогда подумал: звучит по-настоящему здорово. Аранжировку мы сделали в студии «Кэпитол» и записали всё за день. Там были отличные музыканты – Стив Вай, Орианти, Рэнди Джексон, – а с самой Мэри было так приятно работать. Она замечательная певица и к тому же очень скромная.

Мне не хотелось просто взять и исполнить партии Джона Бонэма – что в этом интересного? Поэтому я придумал свои собственные. Мы записывались вживую: все мы играли достаточно хорошо, чтобы исполнить песню вместе от начала до конца. Мы не пытались подражать Led Zeppelin, зато оказались в самой достойной компании для такой попытки. Через полторы недели мы исполняли эту песню на передаче «Американский идол», где у нас было еще больше свободы творчества и импровизации, так как мы играли вживую. Выступление нельзя было отредактировать.

В день съемок мы все обсуждали, о чем эта песня. Никто этого не знал.

Прежде чем вышел мой альбом, я собрал микстейп для разогрева. Диджей Ву Кид всё организовал, сказав: «Я пришлю тебе семнадцать треков», – и я попросил его закончить за две недели, чтобы микстейп вышел раньше сольного альбома и они друг другу никак не мешали. Он говорил: «Завтра я пришлю тебе стихи и припевы от Уиза» или «Я пришлю тебе кое-что от Tech N9ne», – и каждый день мне приходило что-нибудь новое. Я сидел в студии и ждал письма: когда оно приходило, я скачивал оттуда трек, подключал к программе «Pro Tools» и начинал играть на барабанах.

Через пятнадцать дней после того, как я сдал записи, мне позвонил мой менеджер из «Интерскоуп»: им показалось, что в альбоме слишком много хип-хопа, что не имело никакого смысла. Всем очень нравился этот альбом, и мы готовились снимать первый клип.

Через два дня они мне перезвонили. Теперь они заявили, что в нем недостаточно хип-хопа.

«Какого черта, что не так с этими ребятами?» – подумал я. Я знал, что это потребует большей ответственности, и всё равно оплатил клип сам, что обеспечило мне над ним творческий контроль. На мой взгляд, это самое важное.

Благодаря записи альбома я перешел на новый уровень и обрел уверенность в том, что любую свою будущую музыку буду выпускать самостоятельно. Когда заключаешь контракт с лейблом, то каждый его сотрудник норовит вставить свои пять копеек, а в нашу эпоху Дикого Запада в мире распространения музыки онлайн то, что нужно артисту от лейбла больше всего, – способность хорошо продавать альбомы – часто попадает под сомнение. До этого в моей карьере у нас тоже возникали разногласия с лейблами, но я всегда ощущал себя творческим человеком, и лейблы доверяли мне в том, что у меня действительно хорошо получается, – мне оставалось только выйти и сыграть. Если что-то и не удавалось, то, по крайней мере, ответственность лежала на мне. Может, они и нервничали, но мне это никогда не мешало. По крайней мере, не так сильно, как сейчас, когда я понимаю, что ребята, чья первостепенная ответственность – маркетинг, дистрибуция и продажи, вмешиваются в творчество, пытаются управлять твоей карьерой и тем, как звучит твоя музыка.

Два года спустя, когда я записывал «Psycho White» с Йелавулфом, я выпускал его уже сам и самостоятельно занимался всем, от интернет-маркетинга до уличной рекламы. Я уже расплатился сам с собой и получил авторские права в бессрочное владение. А компания «Интерскоуп» до сих пор должна мне денег за альбом «Give the Drummer Some».

Я знал блинков, но по-настоящему заинтересовался Трэвисом, когда он стал появляться в музыкальных клипах в жанре хип-хоп. Я подумал: «Черт, он и правда это делает? Это же охренеть как круто». Я был его поклонником на расстоянии – помню, как Трэвис появлялся на коммерческих выставках, представляя свой бренд «Famous». Я нашел общих знакомых, чтобы меня ему представили. Трэвис с Западного побережья, а я с юга, но на самом деле мы с ним из одного теста: любовь к машинам, бунтарство, любовь к хип-хопу и рок-н-роллу, любовь к уличной культуре.

Когда играешь с Трэвисом, музыка сразу поднимается уровнем выше. Когда я впервые с ним выступал, у меня была запись под названием «Pop the Trunk», которая наделала много шума. Со мной записывался Квестлав, которого я ни в коем случае не хочу недооценивать: он просто гений. Но когда мы выступили с этой же песней в Лос-Анджелесе с Трэвисом, она взорвала зал словно бомба. Чисто мое мнение: я считаю, что Трэвис – лучший барабанщик из всех, кто играет с группами в жанре хип-хоп. А Квестлав на втором месте. Они оба потрясающие.

Трэвис умеет обращаться с метрономом и клик-треком гораздо лучше остальных. В его звуке есть мощь, громкость и последовательность – малый барабан всегда звучит ровно. Его невозможно сбить, даже когда он играет ритм на малом барабане и одновременно триоли на хай-хэте. А еще он делает то, чего не делает больше никто: носком нажимает на педаль барабана, а пяткой на педаль синтезатора 808.

В песне «Push Em» из альбома «Psycho White» он записал синтезаторные барабаны в стиле панк-рок или, в моем понимании, блюграсс. Это легло в основу композиции, и получилась адская смесь из стихов и музыки: это ты, а это я, и вот что получается, когда мы звучим дико круто. С нами не было никого, кто бы сказал нам, как ему наша музыка, – мы жгли с Трэвисом вдвоем. Потом пришли Тим Армстронг и Скинхед Роб и написали цепляющую мелодию. Эта запись особенная. Чтобы ее исполнять, нужно правильно настроиться – на некоторых концертах публика от нее просто с ума сходит.

Мы не знали, чего ожидать от белого парня из Фонтаны, который решил записать альбом в жанре хип-хоп, а он продал примерно сто тысяч экземпляров за полгода – в девяностые их было бы два миллиона. Мы хотели выпустить больше синглов для радио, но он нам не разрешил. Он всё время повторял: «Первый для меня, а следующий – для остальных». Мы могли бы попросить Доктора Люка спродюсировать ему запись с Кэти Перри, а он не захотел.

Первым синглом стала песня «Can a Drummer Get Some» со стихами Лил Уэйна, Рика Росса, Swizz Beatz и Гейма. В день съемок клипа все они пришли – а Уэйн остался в своем трейлере. Его помощник сказал нам: «Уэйн не хочет читать свои строчки. С ними что-то не так».

Я попросил: «Можешь привести Уэйна, чтобы я это с ним обсудил?»

Уэйн выходит и говорит: «Эти строчки – прежнего Уэйна, мне нужно написать новые. Это не то, что я хочу говорить людям». Он записывал свою партию еще до моей авиакатастрофы и до того, как сам сел в тюрьму. «Сейчас я бы ни за что такого не произнес», – сказал он. Он не вдавался в подробности почему, зато сказал: «Не волнуйся, я запишу новые и пришлю тебе. А еще я оплачу свою часть видео, потому что сегодня я ее записывать не буду». И так он и сделал. Он человек слова.

Примерно через неделю Уэйн спросил, не хочу ли я поехать с ним на гастроли – он собирался в турне под названием «I Am Music II» весной 2011 года с Риком Россом и Ники Минаж. Я выступал с Миксмастером Майком и Йелавулфом, играл с Риком Россом, и в разных городах со мной на сцену выходили артисты, которые принимали участие в записи моего альбома: Пол Уолл, Бан Би, Джей Рок и Cool Kids. Лэндон и Бама были на весенних каникулах, я взял их с собой, и мы здорово провели время.

Ники Минаж учила Баму танцевать. Еще Бама каждый вечер произносила молитву с Ники и ее танцовщиками перед тем, как те выходили на сцену. Лэндон рассказывал Уэйну про бейсболки. Каждый день в этом турне мы смотрели выступления Уэйна. Иногда перед выступлением он забирал Лэндона из нашей гримерки. Уэйн отводил его в гримерку под сценой, и Лэндон выбирал одежду, которую Уэйн наденет на сцену. Потом Лэндон тусовался с ним до самого выхода на сцену, и охранники приводили его обратно к нам. Уэйн такой хороший парень.

Мы с Лил Крисом познакомились с Риком Россом, еще когда он записывал свой сингл «Hustlin’». Он вел себя с детьми как какой-нибудь добрый дядюшка: едва уйдя со сцены, он брал их с собой кататься вокруг стадиона. С него капал пот, и он надевал на кого-нибудь из детей свою ледяную цепочку «Майбах Мьюзик».

Мне нравилось, что Лэндон и Бама со мной, и я считаю важным, чтобы они знакомились с самыми разными людьми. Мои дети подрастают, общаясь с группой Boo-Yaa T.R.I.B.E. – американскими самоанцами размером в три раза больше обычных людей, – и знакомятся с людьми с татуировками на лице. Я не хочу, чтобы их слишком сильно оберегали или чтобы они судили людей по внешности. Пусть знакомятся со всеми и видят всё.

Я тот, кто я есть, потому что сам решил быть таким. Общество отвергает меня, потому что я отличаюсь от других, а я отвергаю общество, потому что в нем все одинаковые.

В последний вечер гастролей ассистентка Ники пришла ко мне в гримерку и сказала: «Ники давно хочет это сделать».

«Что – это?»

«Она хочет станцевать у тебя на коленях сегодня на сцене».

«Черт, ну, заставлять меня точно не придется». Она каждый вечер танцевала у кого-нибудь на коленях: у Уэйна, у Дрейка, у случайного зрителя из зала. Она по праву славится своей красивой задницей: это был лучший танец на коленях в моей жизни. Отправляясь на гастроли, я начинаю собираться утром перед выездом. Я стараюсь брать с собой как можно меньше. Все гастроли я ношу одну и ту же одежду: камуфляжные шорты с пятнами крови. Эти шорты я купил в армейском магазине, они были уже подержанными: не люблю носить ничего нового. Я не надену футболку, пока не постираю ее пару раз. Или я буду носить ее месяцами, пока она не потеряет товарный вид и не выцветет.

Мои гастрольные шорты просто идеальны: они у меня уже много лет, и я не стираю их до самого конца турне. После тринадцати или четырнадцати концертов я, бывало, заходил в комнату и говорил: «О боже, что это так воняет?» И оказывалось, что это мои собственные шорты.

Гастроли для меня почти как каникулы, потому что в поездке мало кто отвлекает. Я по-прежнему работаю как проклятый. Мне не нужно ходить в студию каждый день, мне не нужно ходить каждый день на работу, я мог бы просто расслабиться. Но я по-прежнему желаю большего. Я хочу постоянно быть занятым, я хочу быть продуктивным и креативным и по максимуму использовать каждую отведенную мне минуту.

Думаю, свое трудолюбие я унаследовал от папы, потому что постоянно наблюдал, как он надрывается на работе. Он пытался обеспечить нашей семье лучшую жизнь, какую только мог, и по сей день очень усердно трудится. Я купил ему хороший дом и практически выпроводил на пенсию, а его всё не остановить. Он до сих пор мне помогает – например, ездит в банк или на склад, даже когда я говорю, что ему не нужно этого делать. Он чувствует себя счастливее всего, когда работает. Я сам такой же.

Работать и играть стоит изо всех сил.

19. C.R.E.A.M.

«Famous Stars and Straps» взлетели около 2007 года, после выхода двух сезонов «Знакомства с Баркерами». Когда шоу вышло в эфир, наш бизнес словно пробил потолок, и какое-то время мы даже не справлялись с заказами. Компания «Famous» всегда работала как независимый механизм: мы никогда-никогда-никогда ни к кому не обращались за помощью и ни с кем не делили свой бизнес. Я нанял новых сотрудников, мы стали получать еще больше заказов, и бренд начал расти. В тот момент мы зарабатывали на продажах около ста миллионов в год.

Потом произошла авиакатастрофа, и у компании начались проблемы. В течение шести-восьми месяцев, пока я мотался по ожоговым центрам и больницам, я не мог ни отвечать на вопросы по делам компании, ни трудиться. Работа швейного бизнеса и планирование коллекций годами страдали от того, что я тогда отсутствовал. Я был настолько не в себе всё это время, что не мог ясно мыслить.

За несколько лет мне пришлось избавиться от «балласта» в лице некоторых сотрудников. Авиакатастрофа показала, кто на самом деле знает, что делает. Одни и без меня старались держать бизнес на плаву и принимать правильные решения, а другие не желали изо дня в день работать без моего надзора. Теперь, когда я чувствую себя лучше, я снова занимаюсь моделированием, и всё-всё-всё одобряется лично мной. На гастролях я управляю компанией по электронной почте, а когда возвращаюсь домой, провожу в офисе один день в неделю. Мы снова увеличили годовой объем продаж до более чем 40 миллионов долларов.

Мы настолько выросли, что стали получать предложения о продаже компании. Я всерьез обдумывал их все – когда кто-то предлагает 100 миллионов долларов, об этом нужно хотя бы задуматься, – но в конце концов всегда принимал решение не продавать «Famous». Я всегда боялся того, что кто-нибудь другой может сотворить с моим детищем.

Вот классический сценарий, когда кто-то покупает компанию: они пытаются заработать на ней как можно больше, чтобы отбить стоимость покупки. Поэтому они начинают поставлять товар в кучу крупных магазинов, с которыми ты не мечтал сотрудничать и через миллион лет. Какое-то время это работает, но, когда они перестают зарабатывать желаемые деньги, они расширяют дистрибьюторскую сеть и до дешевых дисконтных магазинов. Таким образом, вместо того чтобы основной бизнес вести с розничными продавцами, которые тебе действительно нравятся, ты начинаешь большую часть товара продавать в дисконтные магазины, лишь бы зарабатывать по-прежнему. Кто бы ни выкупил компанию, ему будет наплевать на целостность бренда и на то, как много она для тебя значила. Им это не нужно: они хотят выжать из бренда как можно больше долларов, а потом присосаться к следующему. А я всегда желал компании «Famous» долголетия. Я горжусь тем, что мы уже шестнадцать лет занимаемся этим делом.

В 2006 году, на пике процветания компании, мне позвонил Пафф Дэдди насчет покупки «Famous». У нас состоялось два разговора на эту тему, и в итоге я ответил: «Мне льстит, что тебе нравится бренд, но я не ищу ни покупателя, ни партнера… У меня есть видение того, какой я хочу сделать эту компанию». К Паффи я испытываю лишь любовь и уважение: он один из умнейших предпринимателей в хип-хопе, и он первым пригласил меня сняться в клипе с рэпом – «Bad Boy for Life».

Потом мне звонил брат Томми Хилфигера: «Привет, Томми хочет с тобой встретиться. Мы предлагаем взять вас в семью «Хилфигер» и ввести в нашу дистрибьюторскую сеть». Когда мы с Адамом выступали в Нью-Йорке, я встретился с Томми. У него такие продуманные офисы – пять этажей с совершенно безумными киосками и выставками, – но к концу дня я понял, что это просто не мое.

Ближе всего к покупке нашей компании оказалась фирма «Ди-Си Шуз». У нас продавалась фирменная обувь «Ди-Си», и у меня уже были хорошие рабочие отношения с Кеном Блоком, одним из основателей компании; они заработали кучу денег на моих фирменных товарах. Мы хотели выйти на обувной рынок и получить доступ к их фабрикам в Китае и техническому отделу. Они несколько месяцев изучали наши финансы: они знали о моей компании всё, как снаружи, так и изнутри, и в каком-то отношении информации у них было даже слишком много.

Прямо перед началом моего телевизионного шоу они должны были положить на стол предложение на тридцать миллионов долларов; мы приготовились ответить, что хотим сорок или пятьдесят. А потом, как раз в тот день, когда они должны были прислать свое предложение, компания «Квиксилвер» купила «Ди-Си Шуз», и на этом всё закончилось. Возможно, то, что сделка не состоялась, было благословением: я всегда волновался, что они могут превратить «Famous» в спортивный бренд, в то время как мне самому ближе идея бренда одежды для повседневной жизни с музыкальными веяниями.

Одна из наших самых продаваемых вещей – простая футболка: на ней изображен Бенджамин Франклин со стодолларовой купюры, а на лице у него бандана, как у грабителя, и написано: «Зарабатывай». По всему миру произошло множество ограблений, в которых преступники были одеты в футболку или толстовку с таким рисунком. Многие новостные каналы хотели получить от нас комментарии и утверждали, что мы подстрекаем людей к ограблениям. Но это был всего лишь мотивационный лозунг: иди заработай деньги. Свои собственные. Не чужие.

На данный момент «Famous» олицетворяет мое представление об отлаженном механизме: у нас около пятидесяти сотрудников, включая отдел продаж, службу клиентской поддержки, типографию, отдел доставки и приемки, а также работников склада. Люди знают, что у нас развитая инфраструктура, и мы постоянно показываем, что хорошо осуществляем доставку.

В 2005 году ко мне пришли Йохан Эспенсен и Роб Дирдек: они придумали рубашки с принтом из пушек – пулеметов и пистолетов. Их потенциальный бренд наделал много шума, и у них уже было заказов на семьдесят-восемьдесят тысяч долларов, но они никак не могли все их реализовать. Они предложили стать партнерами, и я согласился. Новую компанию мы назвали «Rogue Status». Мы повернули ключ, и – бам! – к концу первого года она приносила уже от 4 до 10 миллионов долларов. Потом мы объединили «Rogue Status» с другим брендом, «DTA», которым мы с Йоханом владеем и по сей день. «DTA» – сокращение от «Don’t Trust Anyone» – «Никому не доверяй»: не доверяй правительству, не доверяй копам, не доверяй своей бывшей девушке-скандалистке.

В конце 90-х – начале 2000-х был такой период, когда каждый музыкальный исполнитель, особенно в хип-хопе, решил, что ему нужен магазин одежды, точно так же как в 80-е все знаменитости считали, что им нужно открыть ресторан. Не случайно это произошло в период, когда музыкальная индустрия переживала тектонические изменения. Доллары из традиционных источников лились уже не так обильно, как раньше. Все агенты и менеджеры, которые зарабатывают на попытках обогатить своих исполнителей, решили: «Лучше бы нам продавать потребительские товары, потому что на компакт-дисках уже не заработаешь».

Так у артистов, особенно музыкальных исполнителей, началась золотая лихорадка. Трэвис основал свой бренд в 98–99-х гг., еще до того, как это стало мейнстримом, и сделал это из страсти к тому образу жизни, который он сам вел в юности и все его последователи. «Famous» любят как никакую другую компанию. В мире сотни, а может, и тысячи людей, у которых есть татуировка в виде знака отличия «Famous Stars and Straps». Среди прочих, например, у Рика Росса есть татуировка в виде логотипа «Famous».

Всё, чем Трэвис занимается, он старается отразить в своем бренде, и это круто. Как-то раз он сказал мне одну фразу, и я считаю ее одиннадцатой заповедью: «Умрет группа, умрет и бренд». Он не собирается становиться лицом бренда и размахивать флагом. Он мог бы сам его продвигать, но не хочет, потому что «умрет группа, умрет и бренд». С точки зрения духовности, если хочешь оставить что-то в прошлом, то дни твои сочтены. Но как только отключаешься от этого, начинаешь понимать, что у тебя есть возможность создать нечто большее, чем ты сам.

Мы с Трэвом познакомились в 1999 году, когда он участвовал в турне «Warped». Мы устраивали гонки в этом турне и старались каждый день слушать выступление блинков. Иногда мы сталкивались с ними, когда они уходили с обеда. Это было круто, потому что они так же балдели от мотоциклов, как мы от них. После этого я пару раз пересекался с Трэвом – мы порой встречались на вечеринках по случаю выхода какой-нибудь записи. Потом у меня закончился один из контрактов, и я подумал:

«Черт, было бы круто гонять на мотоцикле в поддержку бренда «Famous». Я связался с Трэвом, и сейчас работаю с ними уже четвертый год.

Люди часто думают, что мы придурки, потому что у нас много татуировок. А если они находят время поговорить и узнать о нас больше, мы оказываемся нормальными людьми. Трэвис – самый скромный, самый милый чувак. Я вижу, как к нему подходят люди и пытаются вести себя жестко, а он остается собой: «Привет, чувак, чё как? Спасибо, что пришел на концерт». Он никогда никем не притворялся, и меня это восхищает.

Когда занимаешься развитием бренда, нужно создать взаимодействие. Как люди воспринимают твой бренд? Когда они покупают один из твоих товаров в розничном магазине, чувствуют ли они с тобой связь? Это зависит от многих факторов: как ты себя продаешь, с кем сотрудничаешь, насколько хорош сам бренд, насколько хорошо ты относишься к людям, которые у тебя что-то покупают.

Мы очень тщательно выбираем для «Famous» спонсоров: нам не нужен самый крутой спортсмен или самый сексуальный музыкант. Нам нужен парень, который не только круто делает свое дело, но еще и созвучен нам. Вся семья «Famous» тусуется вместе. Йелавулф и Хопсин постоянно занимаются скейтбордингом с нашей командой. Твитч – Джереми Стенберг – гонщик по мотокроссу, а еще у него куча татуировок и коллекция машин. Я работаю с Дациком и Хопсином: у нас схожие интересы, а когда Твитч выступает на Всемирных экстремальных играх, мы все смотрим их и болеем за него. Когда в Лос-Анджелесе играют A Day to Remember, на концерт приходит вся семья «Famous».

Блинки дошли до того этапа, когда настолько выросли, что им понадобилось три техника по ударным. Трэвису нужен был человек, который бы знал, какого хрена он делает, поэтому я перестал работать техником по ударным. Я основал панк-рок-группу под названием Kinison, и лейбл Трэвиса «LaSalle» подписал с ней контракт. А я уволился прямо перед подписанием. Я довольно неплохо зарабатывал на обычной работе в университете, и мне пришлось бы оттуда уволиться, чтобы ездить на гастроли и получать пятьдесят долларов в неделю. Это попросту не имело смысла.

Трэвис тогда по большей части выступал на вечеринках, тусовался в Лос-Анджелесе и ходил по клубам. Мы поддерживали связь, но наши жизни шли в двух разных направлениях. Потом кто-то в самом начале истории компании «Famous» подал на Трэвиса в суд, заявив, что это он основатель бренда. Мне ни с того ни с сего позвонил адвокат Трэвиса и попросил дать показания в его защиту по делу о «Famous» и рассказать, как бренд появился, потому что, когда подписывались контракты, в помещении находились только я, Трэвис и тот человек. Я был готов выступить в суде, но это так и не понадобилось: дело то ли закрыли, то ли урегулировали.

Конечно, я узнал об авиакатастрофе и попытался позвонить Трэвису. Голосовая почта у него была переполнена, как и электронная. Потом я стал часто видеть интервью о Трэвисе в новостях MTV с людьми вроде Джермейна Дюпри. И подумал: «Ого, да до него теперь вообще не дозвониться».

А потом почти через полгода я написал ему имейл: «Привет, чё как?»

Трэвис сразу же ответил: «Норм, чё как?» И мы снова стали вместе тусоваться. Мы восстановили нашу дружбу, и в конце концов я снова стал работать в «Famous». Теперь я директор по маркетингу.

Трэвис как личность остался прежним. У него всё такое же чувство юмора. Деньги меняют людей – это неизбежно. Но я не думаю, что Трэвис забыл, откуда родом. Он остался настолько простым, насколько это вообще возможно, когда добиваешься такого головокружительного успеха. Он всегда любил девушек, татуировки, музыку, машины. Теперь у него больше домов и больше машин – ничего не изменилось, просто приобрело более широкие масштабы.

20. Предупреждение

Недавно я ехал забирать дочь из школы. Я соблюдал ограничение скорости и даже в машине ехал не очень броской, кажется, на «Роллс-Ройсе» или каком-то лоурайдере. Навстречу мне ехал коп, и, думаю, ему просто не понравилось, как я выгляжу. Он включил громкоговоритель и велел мне остановиться: «Руки из машины!»

Коп подошел и стал задавать вопросы: из какого я района, из какой банды, где я сидел, прохожу ли до сих пор испытательный срок и есть ли у меня в машине оружие. Примерно после четырех вопросов я спросил: «Что это значит? За что меня остановили? Вы, наверное, меня разыгрываете».

Он заставил меня выйти, прижал к полицейской машине, обыскал, задержал, посадил на заднее сиденье в наручниках и обыскал мою тачку на предмет оружия, наркотиков или чего-нибудь в этом роде. Следующие сорок пять минут он вытаскивал из нее сиденья, лазил под коврики и всё такое – но там ничего не оказалось. А я сидел в полицейской машине и всё больше раздражался.

Коп порылся в моем бумажнике: «О’кей, откуда у тебя столько денег? Я ничего не могу найти у тебя в машине – где ты всё спрятал?»

«Спрятал что? Какие у вас, на хрен, проблемы?» – «Где ты взял эти деньги?»

«Я их заработал».

«Чем ты занимаешься?»

«Я музыкант – играю на барабанах». – «Ага, конечно. Где играешь?»

«В разных группах».

«И в каких же?»

«Иногда я играю в группе под названием Blink-182. Еще я играл с Ту Шортом, с Эминемом, с Ти-Аем и в группе Transplants».

Коп начал понимать, что совершил ошибку. «Почему ты не сказал этого сразу, когда я тебя остановил?»

«Офицер, вы не спрашивали, музыкант ли я, когда меня остановили, и вообще не дали слова сказать. Вы спрашивали, торгую ли я наркотиками, из какого я района и где сидел. Вы даже мне слова вставить не дали, не говоря уже о том, чтобы рассказать, что я музыкант, – хотя вообще не важно, кто я такой».

«Чушь собачья!» – он вел себя так, будто я пытаюсь его на чем-то поймать. – «Это не чушь – вы повели себя неразумно».

«Ты хоть понимаешь, с чем мне приходится сталкиваться каждый день?»

«Мне всё равно, с чем вы сталкиваетесь каждый день. Вы полицейский и сами на это подписались. Ты был не прав, мужик. Ты увидел у меня татуировки и что-то себе придумал. У меня есть друг-полицейский, и он так себя не ведет».

Коп снял с меня наручники и заявил, что остановил меня за отсутствие переднего номерного знака. Он погрозил мне пальцем, как будто хотел, чтобы я почувствовал себя виноватым за нарушение, как будто хотел, чтобы я за что-то извинился. Но я не стал.

«У вас какие-то проблемы», – сказал я ему.

«Если хочешь еще что-то сказать, – ответил он, – я тебя задержу и отвезу в участок».

Каждый раз, когда у меня что-то не получается, я вспоминаю о том, что могло быть и хуже, – я это сам испытал. Жить в негативе гораздо более энергозатратно, чем в позитиве: я стараюсь превращать всю свою отрицательную энергию в нечто положительное, даже когда кажется, что всё плохо. У всех бывают взлеты и падения, но я решил, что то, как мы преодолеваем сложные ситуации, и определяет нас как личностей, и каждый день стараюсь стать лучше.

Мои дети ходят в хорошую школу, и иногда, когда я забираю их или отвожу, другие родители смотрят на меня косо. В самый первый учебный день Лэндону нужно было провести в школе всего два часа, пока решались организационные вопросы, поэтому я решил не ехать домой, а просто тусовался на парковке: уселся у куста и стал играть в телефон. Ко мне подошел охранник и говорит: «Мне сказали, что вы здесь курите и мочитесь в кусты».

Я рассмеялся и ответил: «Послушай, мужик, я понимаю, что выгляжу не так, как остальные родители учеников, но я не мочился в кусты и не курил, так что, пожалуйста, не обвиняйте меня в этом».

«Ну, другие родители сказали, что видели».

Я разозлился, но ответил спокойно: «Нет, мне жаль, но такого не было. Я просто здесь болтаюсь и убиваю время, пока не выйдет мой сын».

После этого они в основном относились ко мне хорошо. Спустя несколько лет я пожертвовал школе полтора миллиона долларов на музыкальную программу.

Я делаю всё возможное, чтобы учиться на своих ошибках, и детей учу тому же, но когда мне приходится сдерживаться – хотя бы ради них, – одному богу известно, какие жесткие проверки я прохожу.

У меня была крупная стычка с бандой папарацци в Калабасасе. Когда я только переехал, район был довольно тихим, но спустя пару лет туда стали перебираться другие знаменитости. Бритни Спирс купила дом рядом со мной, Джастин Бибер тоже некоторое время жил в соседнем доме, а теперь там живут Кардашьяны. У нас закрытый поселок, но папарации постоянно собираются за воротами, чтобы проследить за знаменитостями, когда те куда-нибудь поедут. Так что иногда я ехал с детьми куда-нибудь позавтракать, а нас сопровождал целый конвой.

Как-то раз я подошел к одному из фотографов – он был предводителем всей шайки папарацци. Я сказал ему: «Слушай, я знаю, что это твоя работа, но у меня трое детей. А вы, ребята, иногда подбегаете ввосьмером и пугаете их. Если вам нужно меня сфотографировать, не могли бы вы делать это потише? Приходи хотя бы с двумя ребятами. Я даже не буду вести себя как урод и позволю вам меня фотографировать и снимать на видео».

Он говорит: «Трэвис, мне очень жаль, правда».

На следующий день, в 7:30 утра, я иду завтракать с Бамой, Лэндоном и Атианой. Какой-то фотограф сует мне в лицо фотоаппарат. «В чем дело, Трэв, что ты теперь будешь делать?»

Я говорю: «Чувак, какие проблемы? Убирайся отсюда и убери свою чертову камеру от моего лица».

«Почему? Что ты сделаешь?» Парень решил меня запугать и проверить, насколько далеко он сможет зайти. Я оттолкнул его в сторону и плюнул на него.

Он говорит: «Какого хрена, мужик?»

Я отвечаю: «Встретимся здесь через сорок пять минут, когда позавтракаю, и я покажу вам, что сделаю». Я пошел завтракать, и, пока ел, посмотрел в окно: там собралась целая шайка из семи папарацци. Я позвонил Скинхеду Робу и Чизу и попросил их приехать. Я объяснил, что произошло, и сказал, что собираюсь положить этому конец раз и навсегда. Еще я позвонил Джуди, нашей няне, и попросил встретиться со мной в этом ресторане.

Когда приехали Роб и Чиз, мы вместе вышли на улицу. Конечно, того задиристого парня, который совал мне в лицо фотоаппарат, уже и след простыл. Зато там была куча других ребят, в том числе двое сидящих в машине, я их узнал – они и раньше досаждали моей семье.

Мы с Чизом и Робом вытащили их из машины и стали пытаться вывести из себя и толкать. Я хотел заставить их меня ударить, чтобы решить проблему раз и навсегда, но они даже не толкались в ответ.

Всё это записано на видео – они нас снимали с того момента, как только увидели. Запись не очень качественная, потому что камеры оказались на земле. Люди уезжали с парковки и кричали. Джуди отвела детей в «Эскалейд» – к сожалению, они увидели, что происходит, и до смерти напугались. Я чувствовал себя ужасно оттого, что им пришлось при этом присутствовать, но меня довели до предела.

В конце концов приехала полиция. Копы взяли показания у папарацци, а потом подошли ко мне. «Они заявили, что вы украли у них камеру», – сказал полицейский. – «Да, мы взяли камеру», – ответил я. Я мог без проблем отдать ее, но объяснил: «Эти ребята стали тыкать мне ей в лицо и вынудили с ними драться. Если я гуляю и дурачусь с какой-нибудь девушкой или делаю что-нибудь смешное, у них есть полное право меня снимать – у меня хорошие отношения со всеми папарацци Лос-Анджелеса, которые ведут себя уважительно. А от этих парней я устал: они бегают за мной, преследуют меня до самого дома, приходят целой бандой и нарочно достают, когда я вожу своих детей на обед. С меня хватит, мужик». Копы просто велели всем разойтись по домам, и никто не выдвинул никаких обвинений – а папарацци в Калабасасе больше меня не беспокоили.

После этого я начал заниматься смешанными единоборствами, освоил бокс и джиу-джитсу. Они стали моей новой зависимостью и научили дисциплине, которой у меня никогда не было.

Через пару недель я ехал с детьми в машине, и другой водитель меня подрезал. Я разозлился.

Бама испугалась и закричала: «О боже, папа, не делай этого!» Она решила, что тот случай снова повторится. Я понял, что испугалась она по моей вине, и почувствовал себя ужасно. «Ну и что? – подумал я. – Подумаешь, кто-то подрезал. Я еду в машине с детьми».

Я сказал Баме, что не буду выходить из машины и затевать драку. Я стал потихоньку учиться: даже когда со мной не было детей, в этом всё равно не было ничего страшного. Я не могу контролировать других людей на дороге и весь окружающий мир, зато могу держать себя в руках. Сейчас я верю в концепцию позитивного мышления. Даже когда я не думаю об этом сознательно, я всё равно должен подавать хороший пример своим детям. Это касается всего, начиная с трудолюбия и заканчивая тем, как я справляюсь с подобными ситуациями, где замешана агрессия, – то, как я веду себя сегодня, определяет то, какими станут мои дети.

21. Начнем сегодня

В январе 2013 года я получил электронное письмо от своего друга Зи-Трипа, диджея, который дружил с Адамом. В письме говорилось: «Привет, Трэв, мы с Эл-Элом Кул Джеем выступаем на церемонии «Грэмми», и он спрашивает, не сыграешь ли ты с нами. Там еще будет Том Морелло из Rage Against The Machine и Чак Ди из Public Enemy». Был только январь, а мне уже чертовски нравился 2013 год.

За неделю до «Грэмми» мы собрались у меня в студии порепетировать песню Эл-Эла «Whaddup». Мы с Зи пришли раньше всех и стали вспоминать старые добрые времена, когда Адам был жив. Потом пришел Эл-Эл, и это было здорово, и не только потому, что это Эл-Эл, а я вырос на его творчестве, но и потому, что был рад выйти на сцену с людьми, которые тоже знали меня и Адама: иногда мы с ними выступали на церемонии вручения наград MTV за лучший клип.

Мы стали разбирать песню. Эл-Эл сказал мне: «Черт, Трэв, раз ты будешь со мной играть, я хочу, чтобы ты исполнил на ударных какое-нибудь безумие. Я хочу, чтобы в конце получился просто дикий отжиг – и вступление тоже должно быть сумасшедшим. Первые двадцать секунд будешь играть соло на ударных. А потом пусть идет и идет по нарастающей». Сижу я там и думаю, что же значит «дикий отжиг». В итоге оказалось, что мне и Тому Морелло в конце досталось вдвое больше времени, то есть песня увеличилась, как, например, у Rage. Мы сыграли ее два раза – и это была даже не окончательная аранжировка, но уже стало ясно, что получается круто. И это с нами еще не было Чака Ди – Эл-Эл предупредил: «Чак к нам присоединится, просто он сейчас в «Хоум Депо».

Эл-Эл позвонил Кену Эрлиху, исполнительному продюсеру церемонии «Грэмми», и рассказал без ложной скромности, какое у него будет крутое выступление. Так что, когда мы играли песню вместе в четвертый раз, главный чувак из «Грэмми» стоял и слушал нас в моей студии. На следующий день я прихожу на репетицию и вижу Эл-Эла в футболке «Famous» с надписью «семья». Я подумал: черт, это же просто потрясающе. Репетиция прошла отлично, и Эл-Эл пригласил меня на официальный ужин «Грэмми», но в тот вечер я должен был проводить время с детьми. Мы повторили песню еще пять или шесть раз. Чак Ди репетировал с нами, и каждый раз, когда он говорил: «Пусть барабанщик разозлится!» – у меня было ощущение, что прямо сквозь стену в студию ворвалось мое детство и ударило меня по лицу. Когда мы не репетировали, я часами слушал эту композицию на повторе и всё думал, как хочу сыграть соло на ударных. Лэндон и Бама выучили песню, бесились и изображали, что они Эл-Эл и Чак Ди. Я рад, что знакомлю их с отличной музыкой, а в этом случае с легендами хип-хопа.

В день церемонии «Грэмми» мы договорились встретиться за кулисами перед выступлением и убедиться, что все на одной волне. Эл-Эл занимался организацией шоу, а все остальные собрались. Мы с Томом сыграли свою часть раз двадцать, чтобы как следует синхронизироваться. Следующее, что я помню, – это как кто-то сказал по рации: «Мы готовы вас выпускать». На сцене нет места ни размышлениям, ни ошибкам. Ты просто выходишь и надираешь всем зад.

Ничего не имею против остальных артистов, которые тогда выступали, но считаю, что наше выступление было самым безбашенным. Эл-Эл и Чак Ди толклись у моей ударной установки, и Чак Ди постоянно меня подзадоривал, а потом показал на меня, и я сыграл соло. Зи-Трип отжигал, а Том Морелло извлекал из гитары совершенно безумные звуки. На сцене не было ни космических кораблей, ни людей, парящих на тросах. Там были только мы и белый свет, и мы выложились полностью. Когда мы ушли за кулисы, я сказал себе: «Если даже я больше никогда не буду выступать, я всё равно буду счастлив». Пожалуй, такое чувство у меня было каждый раз после выступления на «Грэмми».

Blink-182 отправились в турне на целый год по всему миру и даже выступали хедлайнерами на фестивалях в Европе с аудиторией больше сотни тысяч человек. Том не собирался из кожи вон лезть, чтобы показать, как ему там нравится. Он появился как раз перед началом турне и вел себя как интроверт. А потом, когда мы начали выступать и зарабатывать деньги, он снова полюбил Blink-182.

Примерно тогда же он внезапно ушел из группы: написал мне и Марку имейлы, где говорилось, что с нами и с группой покончено. На следующий день он снова нам написал и попросил забыть всё, что было в прошлом письме, а еще он захотел, чтобы Тони Роббинс провел нам групповую терапию. Он даже заставил менеджера переслать Тони Роббинсу все отправленные и полученные имейлы. Очевидно, они с Тони об этом говорили, но нас встреча с ним не очень интересовала.

Несколько месяцев спустя Transplants наконец-то закончили третий альбом под названием «In a Warzone». Мы с Робом выкуривали больше косяков, чем когда-либо до этого: по десять-двенадцать штук в день на протяжении двух месяцев, и все фирмы «Бэквудс». Мне нравилось в них всё, вплоть до бумаги, в которую они были завернуты. Травка никогда не казалась мне опасным наркотиком, особенно с тех пор, как я перестал принимать всё остальное: я ведь просто поджигаю растение[63]. Вот только примерно через неделю после того, как мы закончили работать над альбомом, у меня появилось странное ощущение, как будто в горле застрял комок непрожеванной еды, от которого я никак не мог избавиться. Я даже засунул пальцы в рот так, что меня вырвало, но ощущение не прошло, и я не мог понять, в чем дело. Я постоянно волновался из-за этого ощущения: мне стало от него не по себе. Я не чувствовал себя плохо: просто у меня будто стоял ком в горле или кто-то пытался меня задушить.

Потом у меня начались приступы тревоги. Однажды в студии я ощутил такую слабость, что едва смог встать. Среди ночи я просыпался из-за сильных приступов паники. Всё это вынудило меня записаться на прием к ЛОРу. Всего я к нему ходил три раза. Он делал процедуру за процедурой, засовывая какую-то дрянь мне в горло, и в конце концов так и не разобрался, что там такое: может, инфекция, а может, что-то с пазухами – словом, как будто играл в угадайку. Он даже предположил, что причиной могут быть татуировки у меня на голове: как только он это сказал, я поржал и нашел другого врача.

Я сходил еще к нескольким специалистам того же профиля, а потом к гастроэнтерологу, и он сразу сказал: «Нам нужно поставить вам капельницу – выглядите вы ужасно». На три часа меня положили в небольшую больницу, где поставили капельницу и взяли анализ крови. Потом он говорит: «Думаю, нужно сделать вам эндоскопию – мне не хочется думать, что это гастроэнтерологическая проблема, но раз ЛОРы ничего не находят, то нужно всё проверить». Поэтому я согласился на процедуру. На следующее утро я попал в операционную: мне дали наркоз и вставили в горло трубку, чтобы осмотреть желудок и пищевод.

День спустя врач позвонил мне и сказал: «У вас восемь язв и синдром Барретта. Весь пищевод покрывают предраковые клетки». Он сразу же прописал мне лекарство от язв, велел немедленно бросить курить и повторно делать эндоскопию каждые три месяца.

Я позвонил своему другу доктору Брайану Уиксу: «Он говорит, у меня синдром Барретта, что это значит?»

«Трэв, это громкий предупредительный выстрел. Предлагаю тебе прислушаться. Синдром Барретта необратим, поэтому нет возможности вылечиться: пищевод не может самовосстанавливаться. Зато есть вероятность, что всё только усугубится. И как только у тебя разовьется рак пищевода, твои дни сочтены».

Так вот: пора было завязать с травкой. После авиакатастрофы я не принимал никаких других наркотиков, но почему-то решил, что принимаю я травку или нет – не так уж важно. Я всегда представлял себя Вилли Нельсоном и как курю лет до восьмидесяти. По-видимому, проблемы вызвало сочетание чрезмерного курения и сумасшедшего стресса. Я сразу бросил и с тех пор не курил: предупреждение я услышал громко и четко и отнесся к нему с уважением.

Жизнь похожа на кредитную карту. Что бы ты ни получил по этой карте, за всё придется заплатить. Никто не обещает никакого будущего, зато всё, что ты делаешь со своим телом, всё, на что тратишь свое время, – если это не полезно, то однажды придется дорого за это заплатить.

Мне пришлось заново учиться заниматься всеми своими делами на трезвую голову. До этого я не бывал в ясном сознании почти двадцать лет. Мне пришлось заново учиться водить машину, спать, решать свои проблемы. Искать свой новый ритм в студии оказалось наиболее болезненно. Мне пришлось трезвым поехать в турне, трезвым выступать на телевидении: теперь ничего не помогало мне скрыть нервную дрожь. Всё это ушло.

Если мне что-то нравится, я становлюсь от этого зависимым. Один мой приятель сказал, что ему нравится время от времени выкуривать сигарету, например, раз в две недели. Но со мной дело в том, что, если я закурю одну сигарету, то еще до того, как она догорит, я понесусь в магазин и куплю еще пачку. Всего, что у меня было в жизни, я жаждал в избытке: таблеток, секса, травки. Поэтому когда я наконец стал вести трезвый образ жизни, то заменил свои зависимости тренировками и игрой на барабанах и стал заниматься этим еще больше, чем раньше. Они стали моей новой зависимостью.

Я и так бегал каждый день, а теперь начал заниматься боксом, джиу-джитсу и выполнял по полтора часа кардио в день. От тренировок я ловил настоящий кайф. Я вообще ничего не знал о джиу-джитсу, но обожаю учиться. Я люблю выкладываться на тренировках и люблю смотреть, как люди не жалеют себя ради дела, которое им по душе. Я не смотрю реалити-шоу, где герои ходят по магазинам или затевают ссоры: мне нравится смотреть передачи про подготовку спортсменов к турнирам по смешанным боевым искусствам, где боксеры и бойцы ММА тренируются перед боем семь-восемь недель, а потом выходят на ринг и побеждают. Почти всю жизнь я сам всем распоряжаюсь, будь то сольный альбом или бренд одежды. Мне нравится ходить на занятия по боевым искусствам, где меня толкают, пинают и устраивают взбучку. Я не хочу контролировать ситуацию всегда.

Несмотря на то что бросить курить и пить мне пришлось по состоянию здоровья, сейчас я горжусь тем, что веду трезвый образ жизни. Недавно я был на вечеринке в Вегасе, и там был настоящий хаос. Девушки за моим столиком просили с ними выпить, и было как-то странно отказываться. На мгновение мне показалось, что всё будет хорошо: я не пил уже полтора года и мог бы пропустить стаканчик. Никто мне ничего не запрещал, но я не позволил себе снова ступить на эту дорожку. Я наливал себе в стопку простую воду и ею чокался с девчонками. Они и понятия не имели, что я пью.

После подобных вечеринок мне снится, что снова начал курить травку: это кошмарные сны, потому что в них я не знаю, когда завяжу, и меня гложет чувство вины за то, что я ужасный отец. Во сне я снова наркозависимый и осознаю, что дети всё равно об этом узнают, и испытываю разочарование в себе. Страшно подумать, что я могу состариться и умереть, так и не став тем, кем хотел бы быть, – пусть эти мысли приходят только во сне.

Недавно я общался на эту тему со своим приятелем Куртом Саттером[64]. Знакомство с ним подарило мне много вдохновения: у меня мало друзей, ведущих трезвый образ жизни, кроме Тима Армстронга и Тоби Морса, а Курт ничего не употребляет уже целых двадцать пять лет. В тот день, когда Адаму должно было бы исполниться сорок два, я рассказал Курту о том, как подобные даты важны для меня, как и, например, годовщина авиакатастрофы, и о том, что в такие дни мне хочется выкурить косяк или принять побольше таблеток и заснуть. Теперь я пришел к пониманию, почему попал в порочный круг одурманивающих средств: они помогали мне закрыть глаза на проблемы, но не решали их. У меня всегда находились оправдания, почему они мне нужны. Курт сказал мне: «Злоупотребление наркотиками лишает нас любви и отдаляет от правды. Ты гребаный исследователь по натуре, Трэвис, и тебе еще многое предстоит узнать».

Мне нравится быть сосредоточенным и мыслить ясно. Когда я постоянно был под кайфом, я не мог заниматься спортом или бегать в любое время дня, потому что был не в себе, у меня немело тело, а еще я не мог толком отвечать на вопросы, которые мне задают, или о чем-то серьезно думать. Так приятно жить без наркотиков и контролировать всё, что с тобой происходит, а еще помнить, что было вчера. Адам всё время мне говорил: «Откажись от всех веществ и позволь себе ощутить жизнь во всей ее полноте», – и я стал гораздо счастливее, когда наконец последовал его совету. Мне нужно вести трезвый образ жизни и быть здоровым. Лэндону уже одиннадцать, а Алабаме девять. Когда умерла моя мама, мне было всего тринадцать, и я хочу сделать так, чтобы у моих детей как можно дольше был отец. Лучшее, что есть на свете, – быть рядом с семьей и детьми. Мы слушаем одну и ту же музыку – от панк-рока до хип-хопа. Мы танцуем, поем, катаемся на скейтах, на горных велосипедах, играем на барабанах, смеемся вместе. Ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем проводить время со своими детьми.

Дети часто видят, как я делаю татуировки: иногда ко мне приходят сразу два-три мастера и работают одновременно. Дети понимают, что татуировки – неотъемлемая часть меня. Я против сведения татуировок. Все они хранят в себе какие-нибудь воспоминания. Некоторые говорят: «Черт, чувак, было бы так круто свести всё и набить татуировки по новой». Но ведь все они связаны с событиями из моей жизни. Я делал их не просто так. Избавиться от них означало бы вырвать из книги несколько страниц. Этого не будет, я их все оставлю.

Я не буду запрещать детям делать татуировки, когда они достигнут совершеннолетия, – просто хочу, чтобы они первым делом обратились ко мне, ведь я знаю лучших в мире мастеров. Лэндон и Алабама уже сами сделали мне татуировку: как-то раз, когда надо мной работали Чуи Кинтанар и Франко Вефови, дети попросили у них инструменты и выполнили часть татуировки у меня на левом бедре.

Когда Алабаме было всего три года, она сочинила песню и всё время ее пела: «Папочка мне мешает, / Мамочка мне мешает, / Эти мне мешает, / Лэндон мне мешает, / Гав-гав мне мешает, / Даймонд мне мешает, / кошка мне мешает, / яблоко мне мешает…» – с малых лет она уже знала, что хозяйка в доме! Как-то раз, когда Лэндону было шесть, он из-за чего-то расстроился и тоже написал свою песню: «Вода в моих глазах, / И ничто ее не скроет, / Это могу только я, / Только я, только я». С самого детства они пишут очень глубокие и выразительные песни.

Мы с Шэнной уже никогда не станем парой, но связаны до конца своих дней: она мать моих детей. Я очень рад, что у нее появился новый парень. Несмотря на то что наши с ней отношения не сложились, у нас получились замечательные дети. Я бы ни на что их не променял. Ради них я готов на всё: готов снова пережить худшие моменты своей жизни, если потребуется. Ради своих детей я бы снова пережил авиакатастрофу. Ради детей я желаю Шэнне самого лучшего.

Мне бы хотелось, чтобы Трэвис позволил себе по-настоящему наслаждаться всем тем, ради чего он так упорно трудился. На моих глазах он сильно вырос и стал потрясающим сильным мужчиной. Я считаю, он великолепный отец. Он может быть очень романтичным и очень заботливым, когда хочет. Как-то раз он повесил у нас в прихожей тысячу фиолетовых воздушных шариков, а потом мы поехали на концерт Принса на фиолетовом лимузине. Теперь вся эта любовь и внимание достаются Алабаме.

Мы с Шэнной расстались уже давно, но ее дочь Атиана по-прежнему член моей семьи. Часто, когда я забираю детей на выходные, беру с собой и ее. Она ездила со мной на гастроли, она ездит с нами в «Диснейленд», она ходит со мной на церемонию «Грэмми». Сейчас ей уже шестнадцать, и я всегда изо всех сил старался не отталкивать ее, даже после развода. Она моя дочь, и я ее люблю.

После авиакатастрофы я ни разу не ездил в турне без детей: это нравится и им, и мне. Я не летал с момента аварии и, чтобы путешествовать, оборудовал автобус «Стормтрупер», где мы живем в дороге[65]. На автобусе можно ездить только по Соединенным Штатам, так что, когда мы выступаем в Европе, я добираюсь морем на лайнере «Queen Mary 2» туда и обратно – по семь дней в каждую сторону. Можно иметь время или деньги, но не то и другое сразу: и это вдвойне верно, когда речь идет о семье.

Когда группа снова собралась после авиакатастрофы, Трэвис поплыл на «Queen Mary 2» из Бруклина в Саутгемптон. Это было забавно, потому что на круизных лайнерах, особенно на этом, полно людей, которые подкопили денег на это путешествие, и там всё так красиво и богато. У Трэвиса был свой собственный анклав на носу корабля, со своим личным помощником, который отвечал за веганскую еду. Когда мы регистрировались, строчкой выше нас располагался Джон Клиз, но я сказал об этом Трэвису лишь намного позже, потому что тогда он был где-то в своем мире с детьми. Ехали он, двое детей, няня, охранник и Джек, его помощник, – и все были одеты в «Famous». У Трэвиса была куча багажа в чемоданах «Луи Вюиттон», а еще огромные пакеты с игрушками и едой. Он очень смешно контрастировал со всеми этими чопорными и правильными людьми в круизе – такими «деревенщинами из Беверли-Хиллз». Они смотрели на него как на подонка, хотя на самом деле он мог бы купить и продать их всех сто раз подряд.

Людей, у которых складывается предвзятое представление о Трэвисе, он всё время застает врасплох, потому что по характеру очень тихий. Он может вспылить, но я такого почти не видел.

Однако во время моего первого трансатлантического путешествия «Queen Mary 2» оказалась недоступна на обратном пути, поэтому мы вернулись в Штаты на круизном лайнере поменьше. Погода в эту поездку была ужасная: высота волн достигала десяти метров, а порывы ветра – 270 км/ч. И так было день за днем. Когда самолет попадает в зону турбулентности, то это длится минут десять, максимум час. А нас штормило шесть дней подряд. Тогда-то я и начал думать, что, может быть, мне стоило полететь на самолете[66].

А потом я представляю себе худший сценарий: если бы самолет упал в океан, то я бы оказался как раз там, где сейчас, только в воде. А этот ублюдский корабль хотя бы плывет. Путешествовать мне вообще сложно: я всё время ожидаю худшего и готовлюсь к катастрофе. На корабле я положил все наши спасательные жилеты рядом с кроватью – на всякий случай. Если что-то случится, я хочу, чтобы мы первыми оказались в спасательных шлюпках. Когда плывешь на «Queen Mary 2» из Европы обратно в Америку, они устраивают вечеринку на борту, когда корабль подходит к тому месту, где затонул «Титаник», и там играет саундтрек из фильма, отчего мне становится жутко и некомфортно.

Даже в плавании я постоянно упражняюсь в игре на барабанах, чтобы оставаться в своей лучшей форме, правда, не знаю зачем. Дети раньше часто спрашивали меня: «Папа, зачем ты делаешь упражнения?» –

«Просто для тренировки». –

«Но ведь у тебя нет концерта на этой неделе». –

«Верно. Мне не нужен для этого концерт. Я хочу быть профи в своем деле и продолжать развиваться». Они понимают, что нельзя просто проснуться в один прекрасный день и ни с того ни с сего стать великим и знаменитым музыкантом. Недавно, когда я сошел с парохода в Нью-Йорке, я получил электронное письмо от Дэниела, моего техника, который спрашивал, хочу ли я сыграть на шоу «Америка ищет таланты». Мне прислали музыку менее чем за сутки до выступления, а играть нужно было в прямом эфире на телевидении с сумасшедшей акробатической группой под названием «Акро Арми». Такие выступления, подготовленные в последний момент, – обычно самые классные во всей моей карьере: так я играл со Стивом Аоки на шоу Джимми Киммела, или с Уай-Джеем в «Хаус оф Блюз», или на большом концерте по случаю возвращения на сцену Криса Брауна на фестивале «Би-И-Ти», когда он вышел из тюрьмы, – перед ним я репетировал раз сто, а потом всё равно импровизировал. Такие концерты становятся моими любимыми.

Всего неделю спустя Деми Ловато прислала мне сообщение, приглашая нас с детьми на свое шоу. Накануне вечером она спросила, не хочу ли я с ней поиграть. Я получил музыку, а когда пришел, оказалось, что мы с ней вместе будем играть соло на ударных. В итоге получилось потрясающе, и это не было бы так весело, если бы мы неделю репетировали.

В детстве я всё время смотрел рестлинг с отцом, и у меня сбылась еще одна мечта: я сыграл в перерыве на шоу «Рестлмания 31». Кид Инк пригласил меня с ним сыграть, а через неделю меня позвала Скайлар Грей. Мы решили объединить два выступления, чтобы получилось более зрелищное шоу. Я поехал в Сан-Хосе: только на одном стадионе было 80 тысяч человек, а еще 70 миллионов смотрели концерт по телевизору. И там были не только фанаты: в первом ряду я видел Джимми Йовина и Рика Рубина. У этого концерта было больше спецэффектов, чем на всех моих выступлениях: в конце песни по всему стадиону взрывалась пиротехника.

Перед последним турне Blink-182 Том прислал мне сообщение, что завтра приедет в Лос-Анджелес. Я предложил встретиться: мы пошли в мой ресторан «Кроссроудс» и здорово провели время. Мы отдохнули и поговорили о своих семьях. В середине ужина Том сказал: «Ты в курсе, что мы с тобой еще ни разу не ужинали?» Все эти годы, что мы друг друга знаем, мы и правда ни разу так не сидели. Было здорово наконец пообщаться не на гастролях и восстановить теплые человеческие взаимоотношения.

Правда, продлилось это недолго. В начале 2015 года Blink-182 должны были засесть в студию и записывать новый альбом – мы не выпускали альбомов с 2011 года, когда вышел «Neighborhoods» (правда, у нас еще была праздничная запись под названием «Dogs Eating Dogs»), и мы всё кормили фанатов обещаниями, что скоро будет новая музыка. Мне казалось странным продолжать гастроли без нового материала, как будто мы каждый день только ностальгируем по прошлому.

Том не хотел записываться в студии, пока блинки не продлят контракт, так что мы его составили. Мы договорились, что начнем записываться 5 января: забронировали место и стали готовиться. Идея была в том, чтобы занять весь дом, как когда мы записывали альбом «Blink-182». В восемь вечера в канун Нового года я получил письмо от менеджера Тома, в котором говорилось, что он уходит. Мы долго переписывались, но итог был ясен: Том не хотел записываться – ни сейчас, ни в следующем году. Менеджер заявил, что не знает, собирается ли Том вообще играть с Blink-182 в будущем.

В каком-то смысле это даже стало облегчением: после стольких лет метаний мы с Томом наконец поняли, чего хотим. Нельзя заставить кого-то делать то, чего он не хочет, а я искренне желал Тому заниматься тем, что делает его счастливым. Поскольку он уже в третий раз резко ушел из группы, стало очевидно, чего он хочет. Правда, у нас уже был запланирован один концерт: мы должны были выступать на фестивале «Мусинк», который я курировал, – с татуировками, машинами и музыкой. Мы встретились с Мэттом Скибой из Alkaline Trio за обедом в «Кроссроудс» и спросили, выступит ли он с нами. Он ответил: «Да, черт побери!» Мы опубликовали заявление, в котором говорилось, что Том покинул группу на неопределенный срок и с нами будет играть Мэтт; потом Том стал отрицать, что ушел из группы.

Даже репетиции к этому концерту проходили потрясающе – мне за много лет еще не было так приятно играть наши песни, как тогда. Мэтт был взволнован, и это имело огромное значение. Мы сыграли на сцене несколько раз для разминки, и поклонники каждый вечер скандировали: «Скиба! Скиба!» У нас была отличная химия, и на фестивале мы просто отжигали[67].

Мы хотим как можно скорее начать записываться с Мэттом. Есть юридические вопросы, которые нужно решить с Томом, но я очень рад сочинять новую музыку. В прошлом году я боялся работать в студии, а сейчас жду этого с нетерпением. Моя музыкальная деятельность не ограничивается Blink-182, но я по-прежнему люблю и уважаю эту группу, а когда играю с блинками, то стараюсь изо всех сил, чтобы не казалось, что это всего лишь один из моих временных проектов.

Я многим обязан Тому, начиная с того дня, когда он решил, что я стану отличным барабанщиком на замену. Он навсегда останется важным человеком в моей жизни и, надеюсь, найдет счастье, которого ищет.

Каждое утро в Лос-Анджелесе, возвращаясь домой после того, как отвожу детей в школу, я общаюсь с папой. Подростком я иногда вел себя как полный осел: я был настоящей занозой в заднице, и, думаю, он волновался, что я ничего не добьюсь, поэтому ему постоянно приходилось кричать на меня и наказывать. Я очень горжусь тем, что не только соответствую его жизненным стандартам, но, как надеюсь, даже превосхожу их. Я люблю своего отца, и сейчас мы с ним ближе, чем когда-либо.

Мне бы хотелось, чтобы папа больше отдыхал, но он отказывается уходить на пенсию. Он работает в компании «Famous» и помогает мне заботиться о своей коллекции автомобилей, потому что к машинам у нас с ним общая страсть. Совсем недавно у меня в «Импале» 63-го года сломалась рулевая колонка, и он взял на себя смелость отправить ее какому-то парню на восток, который специализируется на восстановлении рулевых колонок у «Импалы». Прямо сейчас я помогаю папе с его «Кадиллаком Купе-де-Вилль» 1957 года. Мы поместим в него двигатель LS3, любезно предоставленный моим другом Делмо, и покрасим его в цвет черной вишни. Мы наслаждаемся своей зависимостью от классических автомобилей – вместе.

Не так давно папу подвело здоровье: он рухнул на пол у меня дома. Я отвез его в отделение неотложной помощи, и он пробыл там около двух недель, пока врачи делали анализы и пытались понять, что происходит. Он лежал в той же больнице в Фонтане, где умерла моя мама: я пытался перевезти его в Сидарс-Синай, но он не захотел. Всякий раз, въезжая на парковку, я испытывал жуткое дежавю. Этот случай лишь напомнил, насколько ценно время, которое мы проводим вместе, – потому что всё может закончиться в любой момент.

У меня есть ритуал перед выходом на сцену: я молюсь, называю по имени всех людей, которых знал и любил и больше никогда не увижу, и думаю о них. Раньше этот список был очень коротким: в нем была только моя мама. Но со временем я потерял многих, в том числе Криса, Че и Адама. Теперь мне приходится задуматься на несколько минут и пробежаться по всему списку, и благодаря этому я понимаю, как мне повезло, что я жив, и как много значили для меня все эти люди.

Мне всегда хотелось оставаться скромным и практичным. Я никогда не забывал, откуда я родом. Независимо от всего того, что приносит с собой успех, моими приоритетами всегда были и остаются моя семья, поклонники и любимые. В детстве я мечтал в один прекрасный день стать профессиональным барабанщиком, пусть хотя бы на несколько часов. Я надеялся хоть раз оказаться на сцене перед тысячей зрителей. То, во что превратилась моя жизнь, выходит далеко за рамки моих детских надежд – я осуществил свои мечты, много трудился над тем, чтобы они жили и дальше и становились еще грандиознее, превосходя мои собственные ожидания. Одно из самых больших преимуществ моего успеха в том, что теперь я могу вернуть долг своей семье: я помогаю сестрам и забочусь о том, чтобы у папы был хороший дом.

Я хочу проводить как можно больше времени со своими детьми. Не знаю, как долго я здесь пробуду; завтрашний день никому не обещан. Но пока я жив, я хочу быть с ними и направлять их. Я знакомлю детей со всем, что мне нравится: учу их играть на барабанах, вожу на автомобильные выставки, рисую им временные татуировки.

У меня есть сундуки, где лежит всё, что они нарисовали или слепили. Я обожаю сидеть дома с детьми. Я брею Лэндону голову, делаю ему ирокез, а Алабаме заплетаю косички. Сестры научили меня заплетать косички еще в детстве, так что сейчас я ощущаю себя и мамой, и папой одновременно. Я бы ни на что на свете это не променял – иногда я даже вожу Баму на маникюр.

Каждый день начинается с того, что я просыпаюсь, готовлю детям завтрак и везу их в школу. Затем иду в студию или тренажерный зал – в зависимости от того, какой сегодня день. После школы мы снова проводим время вместе. По понедельникам я забираю их из школы, и мы вместе играем в теннис. По вторникам я их забираю, и мы идем на бокс. Они идут в детскую группу, а я во взрослую. По средам у нас джиу-джитсу. По четвергам у Алабамы чирлидинг, а у Лэндона баскетбол. По пятницам у Алабамы гимнастика, а у Лэндона бокс. Утром в субботу у Алабамы тренировка по чирлидингу: взрослым не разрешают смотреть, поэтому я сижу в машине и занимаюсь на тренировочном пэде. По воскресеньям у детей уроки пения и игры на барабанах.

На ударных я учу их играть сам: они оба хотят уметь делать то же, что и папа. Они видят, как усердно я работаю.

Сама тренировка славы не приносит, но без нее никакой славы быть не может.

На вечеринке по случаю десятого дня рождения Лэндона он играл на барабанах с юным диджеем И-Фрешем, который до смешного хорош. Они сыграли три песни: «Berserk» Эминема, «Jump Around» группы House of Pain и «(You Gotta) Fight for Your Right (to Party!)» Beastie Boys. Я установил им сцену, и они отнеслись к выступлению серьезно. После этого многим друзьям Лэндона и И-Фреша захотелось стать их техниками или помощниками на гастролях. Я думал, что буду что-то подсказывать Лэндону во время игры, но он и так отжигал – мне вообще не пришлось ему ничего говорить.

Во время выступления Лэндона я посмотрел на отца: он плакал. Потом он подошел ко мне и сказал: «Приятель, ко мне вернулись воспоминания. Я думаю о тех временах, когда ты был маленьким». Жизнь идет по кругу: папа смотрел, как я стучу в барабаны, когда я был ребенком, а теперь мы вместе смотрим на Лэндона. Я называю Лэндона «приятелем», а Алабаму «Куки» – это прозвища моих родителей. Всё возвращается. Папа сделал из меня мужчину. Я люблю его за это и не могу в полной мере отблагодарить за то, как он меня воспитал. Надеюсь, я смогу сделать то же самое для своих детей.

На соревнованиях Алабамы по чирлидингу я даже выкрикнуть ее имя не могу – настолько я горд, – но мне нельзя становиться чересчур эмоциональным, ведь я ее отец и должен ее поддерживать. Я невероятно горжусь ею: куда бы ни отправилась ее команда, они везде занимают первое или второе место. Мы с Лэндоном всегда рядом: мы болеем друг за друга, как семья. Я даже не могу поверить, что мои дети делают то, что они делают, и выступают перед зрителями, – ведь я знаю, что это такое.

Меня просто убивает то, как быстро они растут. Мне хочется, чтобы они как можно дольше оставались маленькими. Лэндон уже ходит на свидания и ночует у друзей. Он любит ту же музыку, что и я: я больше не включаю ему радио «Дисней», потому что теперь это его не радует, – он считает, что это для малышей. Бама ходит по дому на каблуках, и я слышу, как она говорит о мальчиках, которые ей нравятся в школе. Зато они оба до сих пор верят в Санта-Клауса. Иногда они спорят об этом, но в такие моменты я говорю им, что они сошли с ума. Они спорят со мной про Зубную фею, а я говорю: «Нет, эта сучка настоящая. Поздно ночью она приходит к детской кроватке».

Алабама придумала нам семейный поцелуй. Сначала нужно сделать поцелуй бабочки (ресницами), потом эскимосский (носами), а потом обычный (губами). Так мы целуемся с детьми: теперь им не нравится это делать при друзьях, но если кто-то из них выйдет из дома без такого тройного поцелуя со мной, у них, по их словам, будет странное чувство, и они вернутся обратно.

Я всегда очень горд брать своих детей на гастроли: иногда мы бываем на огромных стадионах с блинками или Лил Уэйном, а иногда в грязных панк-рок-клубах с Transplants, но при любом раскладе нам очень весело. В выходной день мы отрываемся и проводим целый день в аквапарке или катаемся на велосипедах. Каждый день я просыпаюсь и понимаю, что мои мечты стали явью. Вчера вечером я играл на барабанах с группами Misfits и Run the Jewels, и всё это за один час. Мне нравится то, чем я занимаюсь. Каждый день моя цель – быть лучшим отцом, музыкантом, другом и человеком, каким я только могу быть.

Когда я был маленьким, я думал, что не доживу до двадцати одного. Когда мне исполнился двадцать один год, думал, что умру еще до того, как мне исполнится двадцать три, и так далее. Я никогда не беспокоился о последствиях чего бы то ни было – просто делал то, что хотел. Однажды я сказал, что хочу умереть до того, как состарюсь. Сейчас мне тридцать девять[68], и я счастливее, чем когда-либо.

Мне еще многое нужно сделать – уверен, я только на середине пути. Эта книга – не конец моей истории.

Благодарности

Я хотел бы поблагодарить Бога, свою удивительную мать Глорию (покойся с миром, Куки); своего удивительного отца (приятеля) и Мэри; своих удивительных сестер Рэндалай и Тамару; своих детей Лэндона, Алабаму и Атиану; а также Брандта и Келси, Бритни и Брэндона. Спасибо, Марк Хоппус, Лоуренс Эл-Ви Вавра, Дженни Вайман Воук, Пол Розенберг, Кев-и-Кев, Софи Макнейл, все в «Декстар», «Киллер Дистрибьюшен», семья «Famous», Тим Милхаус, Феликс, Лука, Анхель Рубио, Джейсон Редвуд и весь творческий коллектив, мои братья Скинхед Роб и Тим Армстронг, DTA Posse, Доктор Би, Мэтт Скиба, Ноэль Пэрис, Рэнди Стюарт, Фрэнк Веласкес, Майк Энш, Дана Уайт и UFC, Стив Аоки, мой брат Йелавулф, Твитч, Доминик Крус, Трэвис Браун, Микс Мастер Майк и Диана, Нил Х. Пог, Джеймс Ингрэм, Дэниел и Кристен Дженсены, все в «Zildjian» и «OCDP», Ремо, Брайан (Биг Бас) Гарднер, Кристиан Джейкобс и все Aquabats, Джек «Чиз» Алтуниан, Армен Амирханян, Паскаль, Пол Уолл, мой замечательный адвокат Лиза Сокрански Остин, Грег Вейсман, Чуи Кинтанар, Франко Вескови, Мистер Картун, Вилли Толедо, Эстеван Ориол, Марк Виланкор, Биг Бой, Крис Рок, Кевин (Шок) Бивона, Джимми (Шрагс) Галли, Деора, Афроджек, Джон Санчес, Крис Сиглин, Рубен Мариетта, Дейсен Джошуа, Райан Леонард, Крис Лайт, Райрон Грейси и вся семья Грейси, Лил Уэйн, Тони Джеффрис и все в «Бокс-н-Берн», Джон Калеб, Джеймс Расмуссен, Киллер Майк и Эл-Пи из «Run the Jewels», Седрик и Омар из «Antemasque», Тим Уэйд, Лиз Катана, Джуди Ндуати, Джоани Моррис, Уай-Джи, Мег Дитер, Брайан Макклеллан, Питер Хоми Зи-Трип Гроссман, Курт Ричардс, все в ожоговом центре Гроссмана, Бан-Би, Гейм, Big Egypt, Биг-Си-Дредс, Ezec (Дэнни Диабло), Гас Брандт, Чад Нойес, Клементе Руис, Дэррил Итон, Терри Доти, Эдгар Санчес, Ди-Фейс, Джефф Гелинас и вся семья Гелинас, Шепард Фейри, Фли, Билл Фолд, Пол Толлетт, Скайлар Грей, диджей Илл-Уилл, Кид Инк, Рик Росс, Айс-Ти, Джесс Игнатович, Родни Джеркинс, Джош Бреннер, Сабина Келли, доктор Халса, Коджак, Деми Ловато, Пафф Дэдди, Бэд Лукк, Проблем, Модсан, Тоби Морс, Рип Хэйес, Рафаэль и Дэйв из «Prayers», все в «LaSalle Records», Джоди (Рифраф Хайроллер), Лора Уолтер, Саманта, Джонатан Саймон, Аарон Спирс, Кейт Саттер, Тимо, Тайга, Тай Долла $айн, Йамсу! Уиз Халифа, Усугроу, Сай Уоллес, все в «Active Ride Shop», Зи-Трип, Хуэро, Уэкс, Пауэр 106, диджей И-Мэн, Эрик Длакс, Джефф Джи, Кристал Ви, Майлс Ковакс и все в «Dub», Джордж Кешишьян и все в «Platinum Motorsports», Уилл Пауэр (Supa Hot Beats), «Тиллис», Люк Бернетт и Черис, Дэлтон в «Hillview Customs», Делл Ущенко в «Delmo Speed Shop», радио «КРОК», Рэй Корнер, Брент Ванн, А-Трак, Шэнна Моуклер, Big Sleeps, Slaughterhouse, Маус Лопес, Руди Руис, Вуди Даттон, Мелисса Кеннеди и Алтимейт Ронни.

Большое спасибо Гэвину Эдвардсу. Ни с кем другим я бы не написал эту книгу. Ты превратил мою жизнь в книгу, ты просто офигенный!

Спасибо тем, кто уже не с нами: спасибо вам, Че Стилл, Лил Крис Бейкер, Адам «DJ AM» Голдстейн, Тригс, Поли Би, Стюарт Теггарт, Гэри Хейбер, Джосиа Найт и Пруф, за все хорошие воспоминания. Навеки скучаю по вам, братья.

Избранная дискография и выступления в качестве приглашенного артиста

Это первый настоящий альбом, который я записал, – ближе всего к нему была демозапись группы Feeble. У нас была настоящая студия с профессиональными микрофонами и отдельной комнатой для ударных – когда записываешь ударные, помещение должно быть достаточно большим, чтобы получилось хорошее звучание. Мы сняли репетиционную базу в округе Ориндж и целую неделю писали песни. Билл Фолд и Пол Толлетт приходили и слушали, что у нас уже получается, – для них всё это тоже было необычно, потому что это была их первая запись.

На запись этого альбома ушло немало черного кофе и сигарет «Мальборо Лайтс». Я относился к записи как к забегу на скорость: мне хотелось записаться как можно быстрее. Мы чувствовали, что создаем что-то очень классное. Мы замечательно отрепетировали и продумали все песни. Не то, что сейчас, когда большинство групп сочиняет материал прямо в студии.

Этот концертный альбом составлен из нескольких разных шоу в нашем кругосветном турне «Enema of the State»: когда мы играли эти концерты, то не знали, что это может превратиться в альбом. Мы играли песни со скоростью света, а шуточек ниже пояса было больше, чем когда-либо. Эта запись дает идеальное представление о том, как мы звучали и кем были в то время.

Мы испытывали сильное давление. Мы тогда только что выпустили пару очень успешных альбомов, и из-за коммерческого успеха нам казалось, что мы должны всем что-то доказывать. Некоторые наши песни приобрели более темный оттенок, и мы демонстрировали более техничную игру – некоторые люди даже не поняли, что мы пародируем бой-бэнды в клипе «All the Small Things», поэтому нам нужно было показать, что сами мы не какой-нибудь бой-бэнд. У нас был огромный успех на MTV, и нам это нравилось, но мы по-прежнему оставались маленькой панк-рок-группой из Южной Калифорнии.

В турне с блинками под названием «Take Off Your Pants and Jacket» у меня в гримерке всё время лежал тренировочный набор, а Том стал приносить усилитель, и мы вместе играли. Мы стали писать такие медленные, тяжелые ритмы – он много слушал Fugazi, а я познакомил его с Quicksand. У блинков все песни в быстром темпе, так что круто было зависнуть с Томом и поиграть что-нибудь медленное и тяжелое для разнообразия. Остальные идеи пришли к нам на моем складе в Короне. Прежде чем отправиться в студию, мы проработали 80 процентов альбома. В песне «Cat Like Thief», в записи которой участвовал Тим Армстронг, такой странный бит, и кажется, что размер словно перевернут задом наперед. Примерно тогда же собрались Transplants, и это было потрясающее время – я экспериментировал со многими стилями и ощущал настоящую свободу творчества.

Первый альбом Transplants был похож на огромную коробку фейерверков. Мы расплавили так много несочетающихся жанров, и они все слились в гармоничный альбом. Когда я впервые послушал записи, это были очень грубые демо, но звук был мощный. Вокал Тима и Роба звучал просто гениально. «Diamonds and Guns», «Romper Stomper», «117», «We Trusted You» – даже как-то нечестно перечислить одни песни и не упомянуть другие. Я бы решил, что это классический альбом, даже если бы сам его не записывал: это очень ценное приобретение для всех, кто вырос на панк-роке и хип-хопе. Обложку нарисовал Мистер Картун, фотографии выполнил Эстеван Ориол, а записывались с нами Сан Дуби (Funkdoobiest), Дейви Хэвок (AFI) и Дэнни Диабло. Весь альбом записан в гараже у Тима – там даже не было света. В некоторых песнях сумасшедшие соляки, в некоторых – запись моей игры на ударных вживую, и от всей этой музыки так и хочется или превысить скорость, или врезать кому-нибудь, или еще как-нибудь нарушить закон.

Это было мое любимое время в Blink-182. Я начал участвовать и в других проектах, в Box Car Racer и Transplants, передо мной рушились стены и границы. Мы были действительно открыты миру и счастливы попробовать что-то новое, но по-прежнему знали, кто мы как группа. Этот альбом мы записывали совершенно по-другому, и студия была другая – по сути, это был просто съемный дом в Сан-Диего. В этом доме я курил много травки, и все комнаты были в дыму – возникало странноватое ощущение, потому что я знал, что этот дом принадлежит одной семье, но такова жизнь. Примерно тогда же я начал заниматься боксом, поэтому, когда накуривался, я часами лупил грушу, пока Марк с Томом работали над своими партиями. Еще я брал уроки игры на гитаре у местного учителя. Запись заняла больше года, но, как мне кажется, это наша лучшая работа на сегодняшний день.

Тим Армстронг связался со мной и сказал: «Слушай, я работаю с Алишей[69], и мы хотим, чтобы ты сыграл в этих песнях на ударных». Он написал несколько композиций специально для нее, а еще много песен и идей были из тех, что не вошли в первый альбом Transplants. Всего для этой работы мы записали около тридцати песен. Некоторые из них он поменял – это было довольно безумно, потому что я привык, что в этих песнях поют Тим и Роб, а теперь их пела Пинк. Но она справилась на ура.

Она настоящая артистка. Мы как раз заканчивали с ней работу в студии, а потом Transplants собирались поехать в турне «Warped». Пинк поехала с нами, и они с Тимом писали музыку в автобусе. Турне «Warped» сейчас скорее попсовое, но тогда это было настоящее панк-рок-турне, где музыканты тусовались на грязных парковках с панками и скинхедами, и Алише всё это нравилось. Она тусовалась с нами, и мы записали в автобусе несколько песен. Я записал пару барабанных треков прямо в коридоре. Места как раз хватало для бас-бочки, а для малого барабана уже не хватало, поэтому Скинхед Роб держал малый барабан, а еще кто-нибудь – хай-хэт. Иногда, когда записываешь ударные, партию приходится придумывать, еще не зная, какой будет вокал: об этом надо помнить и не переигрывать, чтобы дать свободу остальным.

Кто не мечтает свой первый записанный бит отдать Бану? Я люблю хип-хоп с детства, и мне всегда было досадно, что я не участвую в создании этой музыки, а могу только включать какой-нибудь альбом и подыгрывать. Что круто в этом треке, так это то, что все ударные настоящие: там записаны настоящие шейкеры и бубны. У меня тогда не было драм-машины, и я ничего не мог запрограммировать. Зато имелась восемнадцатидюймовая бас-бочка, которая звучала почти как драм-машина 808: мне было намного легче играть все вживую, чем учиться программировать.

Это второй релиз Transplants: этот альбом гораздо ближе к хип-хопу, и в его записи участвовали такие исполнители, как Би-Риал и Сен Дог из Cypress Hill и Boo-Yaa T. R. I. B. E., которые были нам почти семьей. Мы немного поработали в доме Тима и немного в нашем гастрольном автобусе, но большая часть работы проходила в студии. Мы по-прежнему смешивали жанры: у Transplants всегда самые мрачные, самые опасные черты гангста-рэпа сочетались с неполированным панк-роком. На наши концерты приходили люди из всех слоев общества, от панков до преступников. После одного турне с этим альбомом группа распалась, но я уверен, что, если бы мы продолжили гастролировать, нас ждал бы огромный успех.

Ти-Ай оказал на меня огромное влияние. Какое-то время я каждое утро просыпался, включал «Би-И-Ти» по телевизору и тренировался. У Ти-Ая есть песня под названием «Motivation», которая тогда стала для меня гимном. Многие его тексты и его жизнь резонировали с моей жизнью. Если мне выпадала пара выходных в Атланте на гастролях блинков, я тусовался с Ти-Аем, его менеджером Клэем и всей их командой. Когда они снимали клип, то говорили: «Трэв, приезжай, будешь участвовать». Я приезжал, курил с ними травку и снимался в клипе. Они присылали мне треки, в которых хотели услышать мою барабанную партию, – кажется, из этого альбома они прислали мне пару. Я сыграл в обоих, а они выбрали из них один. Иногда рэперы присылают мне трек с футуристическими звуками синтезатора, и там не нужны живые барабаны, так что было бы даже странно, если бы я играл поверх этого синтезатора. А здесь были духовые, гитара, немного фортепиано и легкая атмосфера «Мотауна», – то, что надо.

Когда распались блинки и Transplants, мы с Марком собирали осколки того, что осталось. Мы приняли решение продолжать заниматься музыкой вместе. Несмотря на то что в этом альбоме много мелодий и цепких припевов, он получился достаточно мрачным. Мы с Марком искали себя и нашли ритм, в котором можем играть вдвоем. «When Your Heart Stops Beating», «Chapter 13» и «Make You Smile» – мои любимые песни. Записывались мы в своей студии «ОПРА». Большинство песен сыграно вживую, но некоторые я запрограммировал на драм-машине SP-1200. Было здорово снова играть в группе с Шейном Галлахером, с которым много лет назад пересекались в Doyt. Мы часто гастролировали – пока мне не пришлось остановиться, потому что я принимал слишком много наркотиков. Футболка с тех времен, которая на мне надета на большинстве фотографий в прессе, говорила обо всём и предсказывала плохие времена: как убить свою жизнь.

Микстейп Expensive Taste записали в основном я, Пол Уолл и Скинхед Роб. Я спродюсировал все треки. Я сидел в студии по двенадцать-пятнадцать часов в день и записывал биты, а потом включались Пол и Скинхед Роб. Мы не знали, собираемся ли выпускать его с лейблом, и не хотели сто лет ждать заключения сделки. Кончилось тем, что мы показали треки моему другу Ски, и он предложил выпустить запись. Это был мой первый шанс записать биты, научиться программировать и использовать разные клавиатуры – так я познакомился с еще одним любимым делом.

Я одновременно получил электронные письма от Доктора Люка и Аврил – они сообщили, что я один из любимых барабанщиков Аврил, и хотели, чтобы я записал с ними несколько треков. Я ответил, что с удовольствием запишусь. Я пришел, и они сыграли мне песни: играл Джош Фриз, и, очевидно, он великолепен, но они остались недовольны партией ударных. Я сказал: «Хорошо, тогда я не буду играть то же самое, потому что такая партия уже есть. Вы, ребята, ведите меня в нужном направлении, а я буду делать свое дело». Мы записали шесть или семь песен, и за один день треки стали просто отпадными. Я добавил немного фанка строчкам песни «Runaway» с помощью синкопы. Все эти песни в стиле поп-панка с гитарой в основе – мне было легко включиться и подыграть. Аврил уже записала свои партии, так что я знал голосовую гамму и мог ее дополнить. Доктор Люк работал с нами. Всегда приятно, когда оказываешься в такой ситуации, а тот, кто явно носит шляпу главного продюсера, говорит: «Вот что я хочу». Он объяснялся предельно ясно. Аврил тоже участвовала. Записываться было легко.

Это легенда Нью-Йорка в панк-роке и хардкоре, также он известен как Лорд Эзек. Он хороший парень, каким бы страшным ни казался, когда смотришь на результаты поиска в «Гугле». Дэнни играл в очень крутых группах, например Crown of Thorns, и он мой приятель, поэтому один из его альбомов мы записали под моим брендом «LaSalle». В этой записи я указан как барабанщик, но на самом деле мои партии продюсировал Тим Армстронг. На днях Тим сказал мне: «Трэв, у меня примерно 9 минут записи, где ты играешь со скоростью 120 ударов в минуту». Мне неважно, для чего он это использует, – это ведь Тим, и я ему доверяю.

Это хайфи-группа: хайфи – направление быстрого хип-хопа из области залива Сан-Франциско. У них свои танцы, и этот жанр всегда будет популярен в заливе. E40 – король этого жанра. Эти ребята просто красавчики – они были ужасно популярны в то время, а сейчас по-прежнему хорошие друзья. Я до сих пор общаюсь с Голди.

Мы с Адамом бесконечно репетировали, но большая часть наших выступлений длилась 45–60 минут. Эта запись – документальное напоминание о концерте, который мы давали в свой первый год, и в ней собраны вместе все наши любимые жанры, а особенно нью-йоркский хип-хоп. Мы выпустили микстейп, так что, когда люди приходили на наши концерты, получалось, как будто они слушают весь альбом вживую целиком: мы исполняли его от начала до конца.

Я узнал о Гейме от диджея Ски, который всегда знает, какая музыка вот-вот выстрелит. Он выпустил микстейп записей Гейма, и они просто взорвали улицы. Все о нем заговорили, а потом лейблы стали бороться за то, чтобы подписать с ним контракт. В итоге его забрали «Интерскоуп» и сделали частью G-Unit. Думаю, 50 Cent понял, что этот парень затмит даже его. Кончилось тем, что они стали соревноваться: решили, что должен остаться кто-то один.

Я познакомился с ним, когда приглашал всех к себе в студию. Он пришел, и мы сразу подружились – еще до того, как начали вместе записываться. Он один из тех, кто сидел у моей постели в больнице после авиакатастрофы, а еще Гейм произнес большую речь на похоронах Лил Криса.

В этом треке большие рок-барабаны, открытые хай-хэты, крупный бит на две четверти и быстрые удары по малому барабану. Многим продюсерам нравится добавлять к моим ударным еще цифровые, чтобы звук получился более полным, но иногда всю песню играю только я. В конце концов он заставил меня самого бешено заполнять трек звуком. Это отличный сингл, и работать над ним было просто здорово.

Centerfolds – маленькое классное панк-рок-трио из Риверсайда. Когда я пришел в Blink-182, я помогал этим ребятам насколько мог. Я устраивал им концерты и даже пару месяцев работал менеджером, чтобы наладить их дела. Я по-прежнему общаюсь с Тимом Флойдом – сейчас он директор средней школы. Его жена Холли была лучшей подругой Мелиссы, когда мы только поженились. Ребята записывали демо и спросили, не сыграю ли я с ними. Конечно, сыграю: я пришел в крохотную студию в Риверсайде под названием «Лав Джус», пару раз послушал песню, сыграл, и мы закончили запись примерно за час.

От таких треков может быть много головной боли, потому что для них требуется определенный ритмический рисунок, но ты ведь не хочешь звучать как все остальные. Подыгрывать очень легко: трудно раскрыться творчески, не испортив при этом песню.

Со мной связались «Интерскоуп» и сказали: «У нас есть новый артист по имени Уэйл – он потрясный рэпер». А я уже был его поклонником. Я видел его на сцене; он был из Вашингтона, и его сопровождала группа в стиле гоу-гоу, так что он меня подкупил. Меня спросили, сыграю ли я с ними, и прислали мне музыку. Это была не совсем готовая запись: она была такая фанковая, а я мог записать поверх что-нибудь в стиле гоу-гоу.

Шло время, мы с Адамом готовились к фестивалю «Коачелла» и решили обновить свой список треков. В нем стало больше электронной танцевальной музыки. Адам серьезно увлекся музыкой Daft Punk, Glitch Mob и Justice, но мы включили и несколько своих любимых композиций в исполнении Джонни Кэша, Queen и Zombies. Эта запись для многих стала настоящим открытием: я до сих пор встречаю людей, которые признаются, что это их любимый микс для тренировок. Примерно во времена «Коачеллы» мы исполняли этот сет на концерте «КРОК Вини Роуст» – мы закрывали программу, и, думаю, от нас ждали музыки, под которую можно спокойно уходить, а мы превратили всё действо в масштабную вечеринку.

Скиллз – МС Джаззи Джеффа, когда тот выступает диджеем: у него такой олдскульный стиль. Он всегда был крутым МС, но знаменит своими ежегодными рэп-сочинениями обо всём, что важного случилось за последние двенадцать месяцев. Они с Адамом были хорошими друзьями, и после его смерти Скиллз написал песню под названием «Celebrate Life». Она очень трогательная и сильно меня зацепила. Он попросил меня сыграть на барабанах в этой песне, и, конечно, я готов был сделать всё что угодно. Много ударных там не требовалось: я лишь немножко ее приправил.

Мы с Уэйном познакомились благодаря «Famous»: увидели его фотографии в наших шляпах. Он всегда интересовался скейтбордингом и был знаменит, а у нас с самого начала собралась команда скейтеров.

После смерти Адама со мной связался Эминем. Мы немного потусовались, пофотографировались, записались. Он попросил меня сыграть с ним несколько концертов. Я тогда постоянно курил травку, но все говорили, что в его присутствии мне лучше не курить, потому что он ведет трезвый образ жизни. Так что я не взял ничего с собой и взглянул на то, каким я могу быть. Конечно, мне уже не стать белым рэпером из Детройта, но трезвым я быть могу. В музыкальной индустрии многие люди употребляют наркотики, и многие наши кумиры, от Джими Хендрикса до Джона Бонэма, умирают от передозировки. Эминем – один из лучших рэперов всех времен, и сейчас он трезвенник. Он стал хорошим примером для подражания и оказал на меня положительное влияние.

Я тогда сделал ремикс на песню «Umbrella», но так и не познакомился с Рианной. Моя подруга Лиза всё время говорила: «Мне нужно познакомить тебя с Рианной».

Я отвечал: «Давай, я готов в любое время – она просто потрясающая». Как-то раз я был в Нью-Йорке с Крисом и парой друзей, мы с Адамом выступали на концерте. В тот вечер одна вечеринка сменяла другую – кажется, там была Неделя моды. В «Луи Вюиттоне» была большая вечеринка по случаю дня рождения Канье Уэста: я как раз поднимался по лестнице, а Рианна спускалась вниз.

Она увидела меня и сказала: «Я обожаю твой ремикс. Это что-то невероятное – он мне нравится больше оригинала».

«О, спасибо».

Потом она предложила мне сняться в клипе на песню «Rockstar 101». Я снялся, а потом, недели через две, она говорит: «Я хочу научиться играть на барабанах, чтобы в следующем турне сыграть с Шейлой И.». Мы встретились, она показала мне ударную установку, которую сама собрала, и, по правде говоря, училась она очень быстро. Всё схватывала на лету – она очень музыкальна. Можно было точно сказать, что Рианна встречалась со мной не ради новизны или чтобы просто потусоваться: она и правда хотела научиться играть на барабанах. Кто-то снял весь урок на видео, чтобы она могла повторить материал, и, конечно, видео в итоге оказалось на «Ютьюбе».

Через пару недель мы пошли к ней на концерт, и она просто отжигала. Рианна вышла в середину толпы и сыграла на барабанах, исполнив все мелкие удары, которым я ее научил. Это было действительно круто.

Она совершенно земной человек. Мы встречались пару раз: когда я ездил в Вегас, мы с ней тусовались. Нам нравилось курить травку и говорить о музыке. Мы вместе были на вечеринке, когда один мой друг Доминик Круз получил пояс чемпиона по смешанным боям. Рианна провела с нами всю ночь, танцевала и веселилась. Она просто потрясающая.

MICKEY AVALON, «THE FAST LIFE» (SINGLE, 2010)

Я записал Микки песню под названием «The Fast Life». Сэмпл я взял у Блэк Роба, зациклил его, и так у меня родилась идея песни. (Позднее я придумал, что вокал будет исполнять Скинхед Роб.) Ему эта партия идеально подошла, и по сей день эта песня – одна из моих любимых. Пару раз я играл с Микки вживую. Он выступал на разогреве у блинков и попросил меня выучить восемь песен. Его выступление длилось полчаса, и я играл с ним на барабанах. Очень горжусь этой песней. Она напоминает мне «Metro» группы Berlin, а еще серф-рок и хип-хоп. Это именно то, что мне нравится делать, когда продюсирую записи: смешивать жанры и придумывать что-то более интересное, чем то, что вы обычно слышите по радио.

Я все время думал о Микки, когда сочинял этот трек: он жил на более высокой скорости, чем любой из гангста-рэперов, которых я тогда знал. Бывали моменты, когда я заходил в студию и думал: «Чем-то пахнет, но не травкой». А он на заднем сиденье курил героин.

Я продюсировал половину этого альбома. Техасский хип-хоп, особенно в Хьюстоне, имеет свое собственное движение: его звучание отличается от музыки в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. В альбоме Пол хотел показать, что способен на большее, чем это техасское звучание. Он очень талантливый и музыкальный человек. У него отличная техника: устойчивые биты и ровная игра. Он профессионал, а еще один из моих лучших друзей.

Эдди – начинающий рэпер и скейтбордист из Род-Айленда, с которым меня познакомили ребята из моей команды скейтеров. Он записал микстейп и наделал шума в Лос-Анджелесе. Я хотел, чтобы он достиг успеха: пригласил его к себе в студию и записал с ним микстейп, в котором было всё, от Slayer до оригинальных треков.

Этот парень родом из Вирджинии, и его музыка нереально качает. Люди слушают его ради жестких зубодробильных битов. Он отличный продюсер: когда слышишь один из его битов, он звучит почти несправедливо по отношению к человеку, который продюсировал этот трек до или после Нотца. Я кое-что записал для его сольного альбома: сыграл на ударных, а потом он попросил меня записать свою игру на видео. Было очень круто. Мне нравится делать для людей то, о чем они просят, и сдерживаться, когда это уместно, но в этот раз я был в ударе: я записал сильные, крупные рок-барабаны. Потом мы начали работать над новым проектом: Нотц стал продюсером, я играл на ударных, а Эшер Рот и Нотц вместе читали рэп. Он самый веселый чувак на свете – если когда-нибудь ему надоест быть продюсером, он мог бы стать отличным комиком.

TECH N9NE, «HARD LIQUOR» (ON BAD SEASON, MIXTAPE, 2010)

Тэк – самый крутой независимый рэп-исполнитель со Среднего Запада. У него есть целый культ с последователями – я видел его фотографии с раскрашенным лицом и его театральные представления. Он легко придумывает рифмы прямо на ходу: он из тех, кто сочиняет рэп невероятно быстро. Записанный нами трек появился и на его микстейпе, и на моем. Мне удалось сделать для него крупные сочные ударные и при этом сохранить общее движение звука. Он такой крутой. Если он в городе, я всегда хожу на его выступления.

Эта запись стала разминкой перед моим альбомом «Give the Drummer Some». Я объединился с диджеем Ву Кидом, и он присылал мне стихи, иногда с треками, а я дописывал ударные или сбивал ритм. Я получал по два-три письма в день от Ву Кида и круглосуточно сидел в студии, накладывая барабаны на ритм, который он мне присылал. У меня было так много замечательных гостей: Tech N9ne, Wiz Khalifa, Royce da 5’9’’, Clipse, Big Sean – можно было бы записать целый альбом.

Этот альбом был не только моей мечтой, но и мечтой Лил Криса. Пока я сидел в студии и записывал биты, он ходил по вечеринкам и общался с рэперами на тему сотрудничества. Я продюсировал все песни, за исключением одного трека, который Фаррелл делал вместе со мной. В записи моего альбома участвовали все МС, с которыми я только мечтал поработать, на чьей музыке я вырос и которых до сих пор с удовольствием слушаю. «Give the Drummer Some» – это на 120 процентов я сам. Эта работа была сложной и приятной, и она дала мне возможность вернуться к жанру, на котором я вырос, но сделать это по-новому, с живыми барабанами. Мне так понравилось, что сейчас я работаю над второй частью.

Это первый альбом, который мы записали после авиакатастрофы. Песня «Up All Night» – первый трек, созданный в моей студии в Северном Голливуде; у меня на руках и ногах еще были бинты и незажившие раны, а левая рука немела. Я был совсем не готов к работе в студии, но очень радовался, что мы снова записываемся. Мои любимые треки в этом альбоме: «Up All Night», «After Midnight» и «Hearts All Gone». Альбом потихоньку создавался посредством Интернета – какое-то время мы провели вместе в студии, а потом пересылали друг другу файлы туда-обратно. После долгой разлуки и множества сторонних проектов мы привыкли работать независимо друг от друга, так что это был наш новый способ сочинять вместе.

Мне позвонил Родни Джеркинс, великолепный продюсер. Он сказал: «Эй, чувак, у меня есть запись Бритни, над которой я работаю. Кто-то из ее команды предложил взять тебя сессионным барабанщиком, и я бы очень хотел, чтобы ты согласился». Два дня спустя я пришел в студию и пару часов играл на барабанах. Бритни в студии не появилась, и вокал еще не был записан. Я всегда радуюсь таким возможностям как раз потому, что они очень далеки от того, чем я известен. И мне нравится играть все возможные жанры, потому что каждый хорош по-своему и это очень весело.

После этого моему агенту по рекламе позвонило руководство певицы и сообщило, что Бритни снимает новый клип, и они хотят, чтобы я сыграл в нем парня, который ей нравится. Клип был на совсем другую песню, так что предложение казалось каким-то случайным. Я был готов поработать, но у нас не совпали расписания. Когда я наконец посмотрел этот клип, то увидел, что в нем сняли какого-то мечтательного парня модельной внешности – полную противоположность мне. Он выглядел как раз так, как мог бы выглядеть парень, который ей нравится, а я на его месте был бы похож на какого-нибудь преступника.

Я снимался в эпизодических ролях у исполнителей, к музыке которых не имел никакого отношения, например, как было с группой Three 6 Mafia и другими рэперами: «Мы хотим, чтобы ты вошел, настроился на песню и посмотрел вот сюда». Обычно в клипах я играю на ударных – мне кажется, я более энергичный, когда занят своим делом. Я говорю им, что чувствую себя комфортнее всего за барабанной установкой – в клипе меня не заставить танцевать.

Бритни всегда хорошо ко мне относилась – когда я встречался с Пэрис, она часто тусовалась с нами. А в Калабасасе она жила в конце моей улицы.

Это по-настоящему талантливый рэпер из Великобритании. Какое-то время у британского рэпа был определенный стиль: Диззи Рэскол и вся эта мрачность. Потом он стал больше напоминать американский хип-хоп. Тини Темпа классный, но в этой записи не было ничего особенного: они прислали мне музыку и попросили сыграть на барабанах. Потом этот трек использовали в рекламе «Лукозейда», похожего на европейский «Гаторейд», и в ней снялись я, Тини и Кэти Тейлор (чемпионка мира по боксу). Когда мне предложили сняться в рекламе, я ответил: «Черт, конечно, я это сделаю». Я не стану сниматься в рекламе, если мне не нравится продукт, даже если предложат много денег, а «Лукозейд» мне понравился: когда гастролирую по Европе, то пью его на сцене.

Записывались мы несколько лет назад, а сейчас, похоже, наконец-то выходит клип. Свиз Битс похож на Йелавулфа – он мне как брат. Он всегда называл меня Близнецом. Когда я начал делать ремиксы, он сказал: «Черт, мы с тобой должны записать альбом, и будет суперкруто». В конце концов каждый из нас записал свой сольный альбом, зато он придумал один элемент в «Can a Drummer Get Some».

Он сказал мне, что будет участвовать в «Гамболл ралли», гонке по пересеченной местности на самых дорогих машинах в мире. Это самые сумасшедшие люди: модельеры, фотографы, рэперы, бойцы, шейхи из Дубая. А гоночные машины там фирм «Феррари» и «Ламборгини». Я говорю: «Черт, мы должны это сделать».

«Давай сделаем это вместе, Близнец», – говорит он. Мы вытащили его «Роллс-Ройс Фантом»: я почти всё время ездил со скоростью 140 миль в час[70], с косяком в зубах, со Свиззом на переднем сиденье и Лил Крисом на заднем. Мы ездили с максимальной скоростью, на какую «Фантом» способен, и доводили его до перегрева двигателя. Я вдавливал педаль газа в пол, а «Ламбо» всё равно проносились мимо нас.

Как-то раз мы проезжали мимо полицейского, который выписывал штраф одному из водителей «Ламбо»: вероятно, его прижали за то, что он ехал со скоростью 250–290 километров в час. Мы пронеслись мимо полицейского на скорости 220 – интересно, что он будет делать? Работа Криса в нашей гоночной команде заключалась в том, чтобы смотреть, нет ли поблизости копов, – и нам удавалось не попадаться всю гонку. Там происходит всякое безумие – например, каких-то ребят остановили, а они заплатили копу двести штук, чтобы их отпустили, лишь бы вернуться на трассу. Еще можно получить бонусные очки, если сфотографироваться с пистолетом полицейского.

Гонка длилась около двух недель, и каждый вечер мы веселились в разных городах. В конце гонки мы получили приз за самую грязную машину, потому что ни разу ее не мыли – мы думали, что только потеряем на этом время. Это был «Фантом» за 500 тысяч долларов, и мы запачкали его, как будто это какой-нибудь «Пинто».

Один из самых классных МС всех времен. Он живет в Детройте, и они с Эминемом выросли, соревнуясь друг с другом: думаю, история заключается в том, что они начинали как друзья, а потом пережили период сурового противостояния. Он попросил меня сыграть в этом треке для одного из своих альбомов, и я, конечно же, был польщен. Затем он основал группу Slaughterhouse с Джо Бадденом, Джоэлом Ортисом и Крукид Аем: история не знает группы с четырьмя более крутыми МС в составе.

Как раз с ними я был в студии в тот день, когда узнал, что умер Адам. Я ушел из студии, а потом они прислали мне стихи: они появились в моем альбоме в песне «Devil’s Got a Hold of Me». Это очень мрачная песня: атмосферу задали печальные новости. Работать над ней было тяжело. Вскоре после этого мы ее записали; мне позвонил Пол Розенберг, менеджер Эминема и Slaughterhouse, и спросил, могу ли я записаться прямо сейчас. Я с радостью согласился: это песня с сильной энергетикой, которая так и просит живых ударных, а когда я играю, мне не так больно слушать стихи Ройса. Он просто монстр. Барабанщику всегда легко определить, что играть, а что не играть, если есть текст или мелодия.

Было целое движение ретроспективного рэпа, исполнители которого черпали вдохновение во всём, что происходило в конце восьмидесятых – начале девяностых. Напоминало прежних Beasties. Cool Kids – это Чак Инглиш и Майки Рокс. Я помогал им с одной песней, потом они помогли мне, и так мы стали хорошими друзьями. Мы отправились в турне под названием «I Am Music» с Лил Уэйном. Они попросили меня сыграть в этой песне, так что я поставил электронную установку в отеле во Флориде и записал партию ударных в два часа ночи.

Это участник команды Ти-Ая. Его то и дело можно увидеть в клипах, а иногда он читает рэп. Он потрясающий: очень забавный чувак и очень умный МС. У него сумасшедший словарный запас, что важно для рэперов: он знает слова, которые другие рэперы и не думали использовать в рифмах. Он приезжал в Лос-Анджелес: мы садились в машину, и он умолял нас включить Микки Авалона. Это было и правда забавно, потому что этот парень из Атланты, у него такой жесткий гнусавый выговор, и он с головы до ног одевался в «Поло»: рубашка, брюки, ботинки. Никогда бы не подумал, что ему захочется послушать, как Микки Авалон зачитывает о том, чтобы накачаться героином, а потом трахнуть твою сучку.

В этой группе какое-то время играл Скинхед Роб. Он сказал: «Эй, чувак, сыграешь эту песню?» Я сразу приехал и сыграл. Если Скинхеду Робу что-то нужно, я всегда готов помочь.

Ко мне подошел Дэнни Лонер – он делал ремиксы некоторых треков Die Antwoord и хотел, чтобы я сыграл на барабанах[71]. Пару месяцев спустя он позвонил мне и сказал: «Не знаю, чувак, с ремиксом что-то пошло не так, но музыку и ударные я хочу записать для Скрубиуса Пипа, ты готов?» Конечно, готов. Когда он прислал мне трек, я очень удивился: он не только всё поменял, превратив его в совершенно новую композицию, но и звучала она совершенно ни на что не похоже. Это и рэп, и слова, и немного панка – получилось просто гениально.

Я бы с удовольствием еще поработал со Скрубиусом в студии – по-моему, он музыкальный гений. Мы до сих пор общаемся в «Твиттере»: он большой поклонник ММА, и во время каждого Абсолютного бойцовского чемпионата (UFC) мы обсуждаем, кто за кого болеет.

С Джизи мы познакомились в Нью-Йоркском рок-корпусе. Его первый сингл «Soul Survivor» тогда наделал много шума, и его сопровождало человек семьдесят. С тех пор мы хорошие друзья.

Пол Розенберг (менеджер Эминема) стал и моим менеджером и прислал мне микстейп и фотографию Йелавулфа. Он предупредил меня, чтобы я не злился, потому что Йелавулф на меня похож. Я посмотрел на фотографию и обалдел: парень был словно южноамериканская версия меня, и при этом он еще белый рэпер. А когда я включил запись, то был вообще потрясен. Он был таким крутым и настоящим.

Через пару недель Роб Дайдрек совершенно случайно тусовался с Йелавулфом и сказал, что тот хочет со мной встретиться. «Черт, зовите его ко мне скорее», – ответил я. Он приехал, мы отправились в студию и в тот же день записали большую часть музыки для «Psycho White». Мы сразу же поняли друг друга: он был словно мой давно потерянный брат. У нас было так много общего: скейтбординг, «Кадиллаки», рэп, рок-музыка, Джонни Кэш – да вообще всё. Мы никогда не планировали какие-то записи – мы просто с удовольствием творили вместе, и у нас получалось что-то крутое. Через пару лет мы поняли, что у нас есть отличный материал, и люди должны его услышать. В нашей записи полно песен и идей, для рэпа совершенно неканонических, например навязчивые свистки и марширующие барабаны в «Whistle Dixie». Я сам всё продюсировал, кроме «Can’t Push Us Around» – мы сделали ее вместе с Тимом Армстронгом, и Йелу она сразу понравилась. Композиция «Push ‘Em» создает такое ощущение, словно панк-рок в ней сходится с блюграссом – этот трек я сочинил, когда гастролировал с Лил Уэйном, в три часа ночи в отеле во Флориде.

Я бы сделал для него что угодно, и он для меня тоже.

Я вырос на творчестве Экзибита – он из той знаменитой шайки, где еще Снуп Догг и Доктор Дре. После авиакатастрофы я потерял с ним связь, но потом он сам мне написал, приехал, поставил запись, и я сразу стал играть. Когда я услышал трек, то подумал: «Черт, Экзибит просто в бешенстве». Мне это нравится – я поклонник хип-хопа и панк-рока, потому что за ними стоит определенное чувство: гнев. Когда записываешь живые барабаны поверх хип-хопа, остается только надеяться, чтобы биты хорошо его дополняли.

Когда блинки только воссоединились, мы выступали на концерте «Ти-Мобайл», а потом мы с Адамом играли на афтепати – это был единственный концерт, на котором мы выступали вместе с блинками. Потом мы пошли к зрителям, а там собрались самые сливки Лос-Анджелеса: актеры, актрисы, все знаменитости. Ко мне подошли двое тощих белых ребят, одетых как ученики частной школы и в футболки «Поло», и говорят: «Приятно познакомиться, Трэвис. Мы в группе под названием Chester French, и с нами только что подписал контракт Фаррелл Уильямс. Мы хотим дать тебе свою музыку и посмотреть, сможем ли мы подружиться».

Я навел справки: Фаррелл действительно их подписал. Они были молодыми выпускниками Гарварда и работали над альбомом. Я подумал: «Ого, это интересно». Я взял их с собой в турне, потому что они хорошие ребята, и они играли на разогреве у блинков. И были так благодарны. Они играют на всех инструментах, как настоящие гении. Мы стали хорошими друзьями, и потом, когда парни попросили меня сыграть пару треков для их второго альбома, я был счастлив это сделать. У их песен хорошая структура, и они не скучные в отличие от какой-нибудь заурядной попсы на четыре четверти. Эти ребята по-настоящему творческие авторы и исполнители.

Он потрясающий барабанщик, который выиграл конкурс «Гитар Центр»; кажется, в тот год я был там судьей. Все, кто побеждает в этом конкурсе, научились себя дисциплинировать и упражняются так, как, по моему мнению, и следует это делать. Он связался со мной и сказал: «Я работаю над альбомом с ударными. Я высоко ценю твой сольный альбом, не согласишься ли ты принять участие в моем альбоме и сыграть соло на двадцать четыре такта?» Я согласился: было круто увидеть еще одного барабанщика, который хочет записать сольный альбом, и я хотел его поддержать.

Я записал его в студии за один вечер. Я уже послушал музыку, но ничего не репетировал – просто взял и сыграл. Когда я заявил, что собираюсь записать сольный альбом, думаю, люди как раз представляли, что я сделаю нечто подобное, с большим количеством соло на ударных, но мне хотелось охватить другую группу слушателей, поэтому я так много работал совместно с МС и другими музыкантами. Но в этот раз мне было весело записать что-то именно с барабанами. Джером и сейчас мой хороший друг.

Стив был близким другом Адама, и я пару раз с ним виделся. Я работал над своим сольным альбомом, а он над своим, и я играл на барабанах в песне, которую он записывал, под названием «The Misfits». Я был от нее в полном восторге, потому что она звучала очень свежо и прогрессивно, в жанре электро-панк-рок. Стив никогда не записывает вокал, а в этой песне он кричит.

У меня была песня, которую я написал с Кидом Кади: он пришел ко мне в студию, и у него был такой период, когда ему хотелось писать песни, и мы сотворили нечто фолковое в стиле битлов. Я сыграл ее Стиву, и он впечатлился еще больше, чем я, когда он дал мне послушать «The Misfits». А я влюбился в «The Misfits», так что мы махнулись. И это было верное решение: ему так повезло с ремиксом «Pursuit Of Happiness» с Кади, что он превратил мой трек в композицию «Cudi the Kid», и она стала электронным танцевальным гимном. Я просто влюбился в его интерпретацию песни и в динамику, нарастающую от куплета к куплету. Потом мы еще сняли клип на эту песню, где дети играли Кади, Аоки и меня – меня играл мой сын Лэндон. Я включил «The Misfits» в свой альбом, и с тех пор у нас с Аоки классные отношения.

Он такой же трудоголик, как и я. Он не станет зря терять ни минуты. Он дает триста концертов в год – правда, в отличие от меня он летает самолетами. Сегодня он в Испании, завтра в России, послезавтра в Филадельфии. Когда я не пользуюсь своим гастрольным автобусом, иногда сдаю его ему. Мы со Стивом всё время играем вместе – недавно мы выступали в «Шрайне», а еще на шоу Джимми Киммела играли «Rage the Night Away» с Вака Флока Флеймом.

Я ездил на миллионах гастрольных автобусов, и автобус Трэвиса – самый лучший в мире. Он превратил его в настоящую квартиру. В этом автобусе я сочинил немало музыки просто потому, что это очень удобно. Это показывает, насколько важна окружающая обстановка. Иногда в салоне я нахожу старые раскраски Лэндона и Алабамы – это не какая-нибудь холостяцкая берлога, потому что Трэвис – настоящий семьянин. Он не обязан давать мне этот автобус, ведь он сдает в аренду свое самое ценное имущество. Когда я в этом автобусе, я отношусь к нему так же уважительно, как если бы это был дом Трэвиса. Мы содержим автобус в чистоте и даже снимаем обувь. Я редко пускаю туда кого-то еще.

По сути, это альбом в честь воссоединения группы Transplants: мы записывались раз в неделю и называли эту сессию «Вторник Transplants», а пропускали, только если кто-то уезжал на гастроли. Мы ходили туда-сюда между моей студией «ОПРА» и студией «Боут», которая принадлежит Фли. Мы собирались и играли что-нибудь, а потом переслушивали, и так нам удавалось легко записывать по две-три песни за один заход. Мы с Робом курили по двадцать косяков в день. К нам приходили такие гости, как Бан Би, Эквипто и Пол Уолл. Первый трек, «In A Warzone», отлично показывает звучание всего альбома – мы громко врываемся, размахивая кулаками. В основном альбом состоит из хардкорного панка – мы не очень много экспериментировали с музыкальными стилями. Это не стратегия. Мы просто записали то, к чему у нас в тот момент лежала душа.

Эл-Пи и Киллер Майк сильно на меня повлияли, и я всегда восхищался работой их обоих. Киллер Майк настолько искусно играет ритм, что тоже хочется сесть за ударные. Мы подружились, а когда они были в Лос-Анджелесе, записывались с Заком де ла Роша из Rage Against the Machine, то пригласили меня в студию. Они попросили меня сыграть для их альбома, и я был в восторге. Эл-Пи – один из лучших продюсеров, которых я слышал, – он такой сумасшедший ученый во всём, что касается звука, как будто сам бог спустился с небес и обработал бит. Мне прислали файл, а там сумасшедший бит с конгами, шейкерами и бонго. Я открыл файл в студии и, послушав один раз, сразу же включил его снова и начал запись. Я был так взволнован, что даже не потрудился выучить ударную партию, – просто начал играть. Я записал четыре варианта и не смог выбрать лучший, так что отправил Эл-Пи все.

Ко мне подошел диджей Деорро и сказал: «Я хочу создать что-то, что по-настоящему покажет твою игру». И он не солгал: в первых шестнадцати тактах оказалось соло на ударных. Я играл с ним на «Коачелле» в палатке «Сахара» через час после выступления с Run the Jewels. Движение Деорро называется «ПандаФанк», поэтому на сцене стояли люди в костюмах панд и играли на скрипках. Он по-настоящему талантливый артист; я считаю, что эта песня – шедевр.

Ко мне пришел Рифф Рафф – он стремился к определенному жанру и звуку. Вместо обычного рэпа, которым он прославился, ему хотелось тяжелых синтезаторов в стиле 80-х и драйвовых барабанов. Для справки: он прислал мне несколько видеороликов, на которых пел под случайную последовательность аккордов: когда я был в студии, все, кто услышал эту музыку, сразу влюбились в его творчество.

Мне позвонили: со мной в студии хотел записаться Афроджек. Оказалось, что он арендовал весь комплекс студии звукозаписи «Рекорд Плант», а это значит, что он работал в четырех или пяти помещениях одновременно. В одном из них сидел Ашер, еще в одном – Крис Браун. Он дал мне послушать энергичный трек, а через час вернулся и спросил, готов ли я к записи. А я говорю: «Я уже записал». Он послушал запись, и ему очень понравилась моя партия. Потом он говорит: «Черт, ты ведь всё равно пришел. Можешь сыграть еще девять песен?» Они все были разные: он очень инновационный и прогрессивный музыкант. И клип снимать было весело: мне нужно было разломать белую ударную установку.

Я вернулся из турне и почувствовал, что мне нужно в студию. Меня чуть ли не пугало огромное количество новых идей. Мы с Кевином Бивоной записали этот бит, и мне тут же показалось, что он хорошо бы звучал на радио. Я сыграл его Инку, а потом он наложил припев, и я сразу увидел в этой музыке потенциал. Со мной по соседству живет Тайга, и когда я с ним увиделся, то сказал: «У меня есть одна песня, думаю, она может стать радиохитом». Он записал свой куплет, потом Тай Долла $айн записал припев, а Йамсу! – свой куплет. В этой песне так много исполнителей, которых все уже привыкли слушать, так что композиция звучит так, что, кажется, место ей как раз на радио. Для меня очень важно, что песня стала большим летним хитом. Она служит отличным разогревом перед остальной музыкой в альбоме.

Я полюбил Седрика и Отиса с первых дней существования группы At the Drive-In, и мы с ними часто пересекались. Потом Седрик позвонил мне и сказал: «Я слышал, тебе нравятся Dag Nasty и Husker Du – это правда?» Когда я ответил, что обожаю обе эти группы, он говорит: «Мы работаем над вторым альбомом – присоединишься?» Я ответил, что, конечно, присоединюсь, и он прислал мне музыку – в последующие две недели я слушал только ее. Песни оказались потрясающие – технически сложные, но при этом им здорово подпевать, и находятся они где-то на полпути между прогрессивным роком и панк-роком. Они прилетели ко мне записываться, и я с радостью пригласил их пожить у меня. В один день мы за три-четыре часа записали восемь или девять песен – они не думали, что мы сработаем так быстро, поэтому забронировали три дня. Тогда они говорят: «Ну ладно, давай тогда еще что-нибудь запишем». На следующий день мы записали еще четыре трека, включая кавер на «One More Time» Джо Джексона. Они замечательные ребята – и почему мы не тусовались лет десять назад?

Вклейка