Сновидец. Призови сокола

Размер шрифта: 13

Maggie Stiefvater

CALL DOWN THE HAWK

Cover art by Christopher Stengel

* * *

Колпачок на меня не надеть,
В клетку не посадить,
Ныне я гордым стал –
Мне бы над лесом лететь,
В туче бурной парить,
Гремящей грозой меж скал.
У. Йейтс, «Сокол»

Если грезить чуть-чуть – опасно, то лекарство от этого – грезить не меньше, а больше, грезить постоянно.
Марсель Пруст, «В поисках утраченного времени»

Вы уверены, что пол не может также быть и потолком?
М. К. Эшер, «Быть графиком»

Пролог

Это будет история о братьях Линч.

Их было трое, и если один вам не нравился, всегда имело смысл попытать счастья с другим, поскольку тот Линч, который казался окружающим слишком кислым или слишком сладким, мог прийтись как раз кому-то по вкусу. Братья Линч, сироты Линч. Всех их создали сны, так или иначе. И все до одного, они были чертовски красивы.

Они заботились друг о друге. Их мать, Аврора, умерла так, как иногда умирают сны, жестоко, безвинно, неожиданно. Их отца, Ниалла, убили – или прикончили – в зависимости от того, в какой мере вы считали его человеком. Жили ли на свете и другие Линчи? Маловероятно. Линчи, как показала практика, очень хорошо умели умирать.

Сон – не самая безопасная вещь для того, чтобы строить на ней жизнь.

Поскольку братья Линч были в опасности с самого начала, они научились разным способам минимизировать угрозу. Диклан, старший, обрел безопасность, став как можно более скучным. У него это хорошо получалось. Везде – в школе, вне ее, даже на свиданиях – он неизбежно выбирал самый скучный вариант. У Диклана к этому был настоящий талант; некоторые оттенки скуки намекают, что их носитель в глубине души на самом-то деле человек, полный прихотей и нюансов, однако Диклан постарался развить такую форму, которая давала понять, что в глубине души он еще скучнее. Диклан не был невидимкой – у невидимок свое обаяние, своя тайна. Он был просто скучным. Теоретически он учился в колледже на факультете управления, и в двадцать один год у него была впереди вся жизнь, но мало кто это помнил. Диклан вообще не врезался в память.

Мэтью, младший, наслаждался безопасностью, будучи необыкновенно добрым. Он отличался приятным чувством юмора, покладистостью, деликатностью. Ему всё нравилось, на полном серьезе. Он смеялся шуткам. Выражался, как мальчик с поздравительной открытки. Он даже выглядел добрым, превратившись из золотоволосого ангелочка в золотоволосого семнадцатилетнего Адониса. Его конфетная, щенячья доброта казалась бы невыносимой, если бы Мэтью не был так неопрятен за едой, ленив в учебе и не слишком умен. Все хотели обнять Мэтью Линча, а он охотно им позволял.

Ронан, средний брат, отстаивал свою безопасность, прибегая к устрашению. Как и остальные братья Линч, он регулярно ходил в церковь, хотя большинство людей полагали, что играет он за другую команду. Ронан носил черное, как на похоронах, и держал ворона в качестве домашней зверюшки. Он брился почти наголо, и на спине у него красовалась татуировка, полная когтей и зубов. Лицо у среднего Линча было кислое, и говорил он мало. Слова, которые он таки расчехлял, превращались в кинжалы – сверкающие, острые, – и мало кому хотелось ощутить их остроту. Еще у Ронана были синие глаза. Обычно люди полагают, что это красиво, но только не в случае Ронана. Его глаза не наводили на мысль о васильках, небе, младенчестве, индиго, лазури. Они были цвета айсберга, бури, обморожения, внезапной смерти. Все в нем давало понять, что он, возможно, сейчас сопрет ваш бумажник или ударит ребенка головой о камень. Ронан гордился фамильным именем, и оно ему шло. Губы у него всегда были сложены так, как будто только что его произнесли.

У братьев Линч было много тайн.

Диклан коллекционировал особые фразочки, которые не позволял себе употреблять публично, а еще обладал необыкновенной ослепительной улыбкой, которую никто никогда не видел. У Мэтью было поддельное свидетельство о рождении – и не было отпечатков пальцев. Иногда, задумавшись, он брел по абсолютно прямой линии. К чему он устремлялся? Или от чего уходил? Не знал даже он сам.

Секрет Ронана был самым опасным. Как и многие важные секреты, он передавался в семье – в данном случае от отца к сыну. В нем крылось хорошее и плохое. Хорошее заключалось в том, что иногда, когда Ронан засыпал и видел сон, он просыпался с этим сном. Плохое заключалось в том, что иногда, когда Ронан засыпал и видел сон, он просыпался с этим сном. Чудовища и машины, погода и желания, страхи и леса.

Сон – не самая безопасная вещь для того, чтобы строить на ней свою жизнь.

Оставшись без родителей, Линчи ушли в тень. Диклан перестал торговать снами и отправился в колледж ради наискучнейшего диплома по политическим наукам. Ронан по мере сил ограничивал свои кошмары семейной фермой в глуши штата Вирджиния. А Мэтью… ну, Мэтью должен был только следить, чтобы случайно не забрести слишком далеко.

Диклан становился всё скучнее, а Ронан всё сильнее скучал. Мэтью старался, чтобы ноги не занесли его в такое место, которого он бы не понял.

Они все хотели большего.

Одного из них в конце концов ждал прорыв. Ниалл был бешеным мечтателем из Белфаста, которому огонь поджаривал пятки, а Аврора – золотым сном, в чьих глазах отражалось безбрежное небо. Их дети были созданы для хаоса.

Стоял морозный октябрь, дикий октябрь, беспокойное время, которое пробирается под кожу и трепещет в крови. Прошло два месяца с начала осеннего семестра. Деревья жадно вытягивали хрупкие ветви. Умирающие листья были игривы. Зима завывала за дверью по ночам, но огонь в камине отдалял ее еще на несколько часов.

Что-то пришло в движение в этом октябре, что-то потягивалось, расправляло лапы, пыхтело, но в основном пока оставалось незримым. Впоследствии оно должно было обрести имя, но пока что просто будоражило всё необычное, к чему прикасалось, и братья Линч не были исключением.

Диклан не выдержал первым.

В то время как младший брат сидел в школе, а средний симулировал болезнь на ферме, Диклан открыл шкаф в спальне и достал листок бумаги с телефонным номером. При одном взгляде на него сердце у Диклана забилось быстрее. Вместо того чтобы уничтожить этот клочок, он позвонил.

– Линч? – спросил голос на другом конце.

– Да, – напрямик ответил тот. – Мне нужен ключ.

И положил трубку.

Диклан никому не сказал об этом звонке, даже братьям. Что такое еще один крохотный секрет, думал он, когда жизнь и так ими полна.

Скука и тайны – взрывчатое сочетание.

Что-то должно было сгореть.

1

Все создания начали засыпать.

Драматичней всего вышло у кошки. Это было красивое животное – для того, кто любит кошек, – с изящной мордочкой и длинной пушистой шерстью, при взгляде на которую казалось, что сейчас она растает и превратится в жидкий сахар. Она была трехцветная – и при нормальных обстоятельствах никто бы не усомнился в ее половой принадлежности. Такой окрас получают при двух Х-хромосомах. Но, возможно, это правило было неприменимо здесь, в уютном сельском коттедже, о котором почти никто не знал. Здесь правили иные, не научные законы. Эта кошка могла вообще быть не кошкой. Она имела форму кошки, но такую же форму порой имеют и пряники.

Она видела, как он умер.

Кеван Браун, вот как его звали. Имена, как хорошие ботинки, переживают тех, кто их носил. Им говорили, что он опасен, однако он швырял в них всем, кроме того, что они боялись. Маленьким столиком. Вылинявшим плюшевым креслом с цветочным узором. Пачкой журналов по дизайну. Небольшим телевизором. Он пырнул Рамси распятием, которое сорвал со стены в коридоре, и Рамси даже счел это забавным. «Господи помилуй», – сказал он.

Одна из женщин щеголяла в кожаных сапожках на каблуках, и теперь они были запачканы невероятным количеством крови. Один из мужчин был склонен к мигреням, и сонная магия этого места уже зажигала огоньки на периферии его зрения.

В конце концов Лок, Рамси, Николенко и Фарух-Лейн загнали Брауна и кошку в кухоньку с низким потолком, где в пределах досягаемости не было ничего, кроме декоративной травяной метелочки на стене – и кошки. Метелочка ни для чего не годилась, даже для того, чтобы подметать, зато кошка могла нанести определенный ущерб, если правильно бросить. У большинства людей, впрочем, не такой склад ума, чтобы бросить кошку, и Браун принадлежал к их числу. Он понял, что у него не хватит духу, – и сдался.

– Пожалуйста, не убивайте деревья, – попросил он.

Они выстрелили в Брауна. Несколько раз. Ошибки стоят дорого, а пули дешево.

Трехцветке повезло, что и ее не застрелили, когда она сидела, сжавшись, позади Брауна. Пули пробивают тела насквозь, это их задача. Но кошку просто забрызгало кровью. Она издала чудовищный вопль, полный ярости, распушила хвост, и шерсть у нее встала дыбом. А потом она кинулась на них – не приходилось сомневаться, что диаграмма Венна, изображающая кошек и людей, готовых бросать ими во врага, представляет собой круг.

В течение нескольких секунд представлялось вполне вероятным, что сейчас кто-то из них получит полное лицо когтей и зубов.

Но потом Браун содрогнулся в последний раз и затих.

И кошка упала.

Ее тельце стукнулось о пол, издав ни на что не похожий звук; сложносочиненный «шмяк» бесчувственного мешка с костями невозможно воспроизвести. Трехцветка издала этот звук и тоже замерла. Впрочем, в отличие от Брауна, ее грудь продолжала подниматься и опускаться, подниматься и опускаться.

Самым немыслимым, неестественным образом… она спала.

– Ни хрена себе, – заметил Рамси.

Над маленькой белой раковиной было окно, за которым виднелось темно-зеленое поле – а если посмотреть внимательней, то и три косматых коня, стоявших в истоптанной грязи у ворот. Они рухнули на колени, привалившись друг к другу, как пьяницы. Две козы что-то недоуменно проблеяли, прежде чем упасть. Там были и куры, но они уже заснули – зеленую траву усеивали мягкие разноцветные холмики.

Таких, как Кеван Браун, Модераторы называли словом «Зет». Иногда, когда Зет засыпал, он пробуждался, держа в руках то, что ему приснилось. Эта кошка, очевидно, не была кошкой. Это было похожее на кошку существо, которое Браун принес из собственной головы. И, как все прочие живые сны, оно заснуло, когда Брауна убили.

– Отметь время смерти для отчета, – велела Николенко.

Они вновь сосредоточились на добыче – или жертве, в зависимости от того, можно ли было считать Брауна человеком. Фарух-Лейн достала телефон и набрала сообщение.

Теперь нужно было найти еще одного Зета.

Над головой висели темные тучи, заслоняя вершины пологих холмов. Маленькую ферму Керри окружал маленький мшистый лесок. Он был красив, но воздух между деревьями гудел еще сильнее, чем в доме. Не то чтобы в этой атмосфере они не могли дышать. Скорее, они не могли здесь думать – ну или думали слишком много. Они все слегка занервничали; здесь угроза казалась вероятнее.

Другой Зет даже не старался спрятаться. Лок нашел его сидящим в развилке обомшелого дерева, с неприятно бесстрастным выражением лица.

– Вы убили его, так ведь? – спросил Зет. И добавил, когда к Локу присоединилась Фарух-Лейн: – А, и ты тут.

Зет и Фарух-Лейн обменялись взглядом, полным непростого узнавания.

– Можно и по-другому, – сказала она. Фарух-Лейн слегка дрожала. Не от холода. Не от испуга. Это ощущение обычно называется «кто-то прошел по твоей могиле». – Просто перестань видеть сны.

Лок кашлянул, словно полагал, что это условие вовсе не такое простое, но ничего не сказал.

– Правда? – спросил Зет, глядя на Фарух-Лейн. Он смотрел только на нее, как будто остальных тут не было. В общем, логично; она тоже смотрела только на него. – Тогда я всё равно умру. Я ожидал от тебя большей сложности, Кармен.

Лок поднял пистолет. Он ничего не сказал вслух, но конкретно этого Зета он считал особенно стремным ублюдком – даже без учета того, что он натворил.

– В таком случае, ты сделал свой выбор.

Тем временем Рамси доставал канистры из багажника взятой напрокат машины; ему весь день не терпелось пустить их в ход. «Топливо», – с усмешкой говорил он, как будто синонимы сами по себе представляли материал для шутки. Когда Рамси пинком опрокинул последнюю канистру в направлении коттеджа, маленькая роща уже пропахла сладким канцерогенным запахом бензина. Он, вероятно, был из тех людей, которые не задумаются бросить кошку.

– Следите за дорогой, пока будет гореть, – велел Лок. – Давайте побыстрей.

Зет наблюдал за ними с отстраненным интересом.

– Я понимаю, зачем убирать меня, ребята, но при чем тут Браун? Он еще щенок. Чего вы боитесь?

Лок сказал:

– Что-то близится. Что-то, способное положить конец миру.

В этом гудящем лесу драматические фразы наподобие «конец миру» казались не только уместными, но и вполне вероятными.

Зет усмехнулся улыбкой висельника.

– Это ты о себе?

Лок выстрелил в него. Несколько раз. Было совершенно ясно, что первый выстрел сделал свое дело, но Лок продолжал давить на курок, пока страх не покинул его. Когда эхо выстрелов перестало разноситься по лесу, что-то в глубине зарослей гулко упало наземь – с тем же звуком, что и кошка на кухне. Что-то неопределенное. И все они обрадовались, что эта тварь заснула прежде, чем они успели с ней встретиться.

Теперь, когда лес затих, оставшиеся в живых взглянули на Кармен Фарух-Лейн.

Ее глаза были плотно закрыты; она стояла, отвернувшись, как будто сама ждала пули. Губы у нее двигались, но она не плакала. Зато казалась моложе. Обычно она предпочитала этакую офисную утонченность – льняные костюмы, прелестные высокие прически; трудно было угадать возраст Фарух-Лейн – собеседник видел только успешную и хладнокровную бизнес-леди. Но в ту минуту весь лоск сошел, и она вернулась в свои реальные «чуть за двадцать». Ощущение было не из приятных – хотелось набросить на Фарух-Лейн одеяло, чтобы вернуть ей утраченное достоинство. Но, по крайней мере, в ее преданности сомневаться не приходилось. Она зашла так же далеко, как все они, и видела свой путь до конца.

Лок покровительственно положил руку ей на плечо и негромко пророкотал:

– Хреново, да.

Трудно было сказать, утешило ли это Фарух-Лейн.

Лок обратился к остальным:

– Давайте закончим и уберемся отсюда.

Рамси чиркнул спичкой. Сначала он дал Николенко прикурить, потом прикурил сам. И наконец бросил спичку в залитый бензином подлесок – за мгновение до того, как огонек обжег ему пальцы.

Лес запылал.

Фарух-Лейн отвернулась.

Выпустив клуб дыма в направлении мертвого Зета, Рамси поинтересовался:

– Мы спасли мир?

Лок занес в телефон время смерти Натана Фарух-Лейна.

– Пока рано судить.

2

Ронан Линч собирался устроить конец света.

Во всяком случае, своего света. Прежний он завершил и теперь начинал новый. В начале пути был один Ронан Линч, в конце будет другой.

– Вот какова ситуация, – сказал Диклан. Это был его классический способ начать разговор. Другие хиты включали «давайте сосредоточимся на деле», «вот что понадобится, чтобы поставить точку» и «в интересах внесения ясности». – Я бы не возражал, что ты берешь мою машину, если бы ты не гнал за девяносто.

– А я бы не возражал, что беру твою машину, если бы ты не ездил как старый пень, – отозвался Ронан.

Было начало ноября, когда деревья красивы, небо чисто, а в воздухе висит возбуждение. Трое братьев спорили на парковке у магазина – входившие и выходившие глазели на них. Эта несхожая между собой троица, действительно, привлекала внимание: Ронан, в зловещих ботинках и с зловещим выражением лица; Диклан, с безупречно приглаженными кудрями и в неброском сером костюме; Мэтью, в необыкновенно уродливых клетчатых брюках и ярко-синей куртке.

Ронан продолжал:

– Некоторые виды плесени ползут быстрее, чем ты ездишь. Если бы ты сел за руль, мы бы доехали за четырнадцать лет. Семнадцать. Сорок. Сто. В конце концов мы бы успели на твои похороны.

Братья Линч пустились в путешествие впервые после того, как умерли их родители. Спустя пятнадцать минут после отъезда Диклан получил звонок, на который не желал отвечать в машине. И теперь путешествие застопорилось, потому что они не могли решить, кто сядет за руль. До сих пор вел Ронан; мнения по поводу того, стоит ли давать ему эту привилегию вновь, разделились. На магазинной парковке братья подытожили факты: машина Диклана, путешествие Ронана, каникулы Мэтью. Диклан получил письмо из страховой компании, обещавшей ему повысить ставку за личный водительский рекорд. Ронан получил письмо, в котором ему советовали изменить свои водительские привычки – или лишиться прав. Мэтью не интересовался вождением; он сказал, что если у человека нет друзей, готовых отвезти его туда, куда ему хочется, значит, он живет неправильно. И, в любом случае, экзамен на вождение он завалил трижды.

– В конце концов, решение мое, – сказал Диклан, – и машина тоже.

Он не добавил «а еще я старший», потому что эта фраза и так висела в воздухе; в прошлом она часто становилась причиной эпических битв между братьями. И значительный прогресс в их отношениях знаменовало то, что на сей раз она осталась невысказанной.

– Слава богу, – сказал Ронан. – Больше никому она не нужна.

– Она очень надежная, – буркнул Диклан, глядя в телефон.

Время жгло, пока он набирал эсэмэску или письмо своим особым образом, большим пальцем левой руки и указательным правой.

Ронан пнул покрышку «Вольво». Он хотел ехать. Ему НУЖНО было ехать.

– Будем меняться каждые два часа, – наконец сказал Диклан в своей бесцветной манере. – Это честно, так ведь? Ты рад. Я рад. Все рады.

Он солгал. Рад был только Мэтью, потому что Мэтью всегда был рад. Устроившись на заднем сиденье с наушниками, он выглядел довольным, как свинья в луже. Младший Линч сказал:

– Пока мы тащимся в этом драндулете, мне надо будет перекусить.

Диклан положил ключи на ладонь Ронана.

– Если тебя остановят, ты больше никогда не сядешь за руль моей машины.

И они уехали, по-настоящему уехали, и Вашингтон остался в зеркальце заднего вида.

Ронан никак не мог поверить, что Диклан согласился на автомобильное путешествие. Эта поездка, спланированная Ронаном, чтобы посмотреть три съемных квартиры в другом штате, совершенно точно подпадала под категорию поступков, которые Диклан в прошлом не одобрил бы. Ронан, с его опасными грезами, будет спать в каком-то ином месте, помимо Амбаров и дома Диклана? Сомнительно. Ронан будет жить в каком-то ином месте, помимо Амбаров и дома Диклана? Исключено.

Ронан понятия не имел, отчего Диклан поддержал эту идею. Знал он лишь то, что они находились в восьми часах езды от ответа на вопрос, удастся ли Ронану начать новую жизнь. Не считая злополучного отрезка времени сразу после гибели их отца, Ниалла, Ронан никогда нигде не жил, кроме Амбаров. Он обожал Амбары, Амбары ему наскучили, он хотел уехать, он хотел остаться. В Амбарах Ронан находился в двух секундах от детских воспоминаний и в двух часах езды от братьев. Он знал, что может безопасно грезить там, в окружении своих прочих грез. В Амбарах Ронан знал, кто он такой.

Кем был бы Ронан Линч в Кембридже?

Он понятия не имел.

В Мэриленде они поменялись и купили на заправке перекус для Мэтью. Он шумно и с явным восторгом слопал всё. Вырулив обратно на шоссе, Диклан велел Мэтью закрывать рот во время еды. Бессмысленная трата сил, поскольку Мэтью твердили это семнадцать лет.

– Просто давай ему мягкую пищу, – посоветовал Ронан. – Вот и выход. Не будет слышно, как она падает в желудок.

Мэтью снова засмеялся. Больше, чем шутки в адрес Диклана, ему нравились только шутки в свой собственный адрес.

Через несколько минут Диклан спросил у Ронана, понизив голос:

– Как давно ты спал?

Мэтью, затерявшись в наушниках, играл на телефоне и не слушал, но, в любом случае, это было бы не страшно: Ронан не скрывал от него своих способностей. Просто Диклану всё нравилось больше, если было тайной.

– Недавно.

– Достаточно недавно?

– Не знаю, сейчас сверюсь с расписанием. И тогда точно пойму, что значит «достаточно недавно».

Ронан высыпал себе в рот пакетик орехов в шоколаде, надеясь завершить разговор. Ему не хотелось ни говорить об этом, ни показывать, что он не хочет об этом говорить. Он слегка подавился орехами, но в остальном Ронану удалось сохранить уверенный вид. Беспечный. Все будет нормально, гласил хруст орехов. Давай поговорим о чем-нибудь другом, намекал хруст орехов. Ты неразумен, если задаешь такие вопросы, подводил итог хруст орехов.

Диклан держал в руке энергетический батончик, но не разворачивал его.

– Не веди себя так, как будто я задаю неразумные вопросы.

Были две главные причины, по которым путешествие представляло опасность для сновидца. Во-первых, Ронан никогда не был на сто процентов уверен, что случайно не принесет с собой свой сон, когда проснется. Иногда он приносил нечто безвредное – перышко, мертвую аквариумную рыбку, цветок в горшке. Но иногда это были странные песни, от которых слушателю становилось физически плохо, или неутолимо голодные ящерицы, или две тысячи полуботинок, все левые и все девятого размера. Когда эти вещи возникали в отдаленных Амбарах, то становились неприятными помехами, порой небольшими проблемами (укусы ящериц бывали очень болезненны). Но если они появлялись в доме Диклана, или в номере отеля, или рядом с машиной, где спал Ронан, в городской зоне отдыха…

Нет.

– Открыть тебе этот несчастный хипстерский батончик? – поинтересовался Ронан.

– Не отклоняйся от темы, – упрекнул его Диклан. Однако согласился.

Ронан разорвал обертку и куснул на пробу, прежде чем вернуть батончик брату. Вкус был, как если бы он упал лицом в мокрый песок.

– Превосходно, Ронан, – Диклан слегка подул на откушенный краешек батончика, словно его дыхание могло удалить микробы. – Я просто не понимаю, насколько серьезно ты к этому относишься.

Вторая причина, по которой путешествие для сновидца было небезопасно: ночная грязь. Это сексуальное слово Ронан придумал для обозначения несексуального феномена. Раньше он с ним не сталкивался; всё, что он знал, – это что если он грезил слишком редко или проводил слишком много времени вдали от холмов западной Виржинии, где родился, из носа у него начинала течь черная жидкость. Потом из глаз. Потом из ушей. Если не заметить вовремя, она наполняла грудь, мозг, все тело. Убивала его. Возможно, был способ это прекратить, но Ронан не знал других живых сновидцев, у которых он мог бы спросить. За много лет он встретил лишь двоих – отца и одного, ныне покойного, ученика из своей школы – и они никогда не упоминали о ночной грязи.

Сумеет ли он переносить пребывание в Кембридже (штат Массачусетс), вместо Амбаров, на протяжении хоть какого-то времени? Он не узнает, пока не попробует.

– Теперь моя очередь выбирать музыку, – сказал Мэтью.

– Нет, – хором ответили Диклан и Ронан.

Телефон Диклана, лежавший на приборной панели, потребовал внимания. Ронан хотел взять его, но Диклан выхватил мобильник из рук брата с такой скоростью, что чуть не уехал в кювет. Ронан едва успел заметить начало сообщения: «ключ…»

– Эй, чувак, – сказал он, – не трону я твою девочку.

Диклан сунул телефон в карман рядом с креслом.

– Новый личный тренер? – продолжал Ронан. – Новый поставщик протеиновых батончиков? Актуальная информация о высокотехнологичных коврах для дома и сада?

Диклан не ответил. Мэтью весело подпевал наушникам.

Никто из братьев ни словом не прокомментировал переезд Ронана, а он не понимал, то ли это потому, что им было наплевать, то ли потому, что они сомневались в исходе.

Он не знал, какой вариант предпочел бы сам.

Нью-Йорк. Они заехали на автостанцию. Мэтью побежал в туалет. Диклан ответил на очередной звонок. Ронан ходил туда-сюда. Ветер, шуровавший у него под воротником, казался ловким и изобретательным, а пульс таким же быстрым и неровным, как тонкие ноябрьские облака над головой.

Деревца, окружавшие автостанцию, были редкими и бесформенными – собранные в кучу палочки, а не лес. Чужие деревья. Незнакомые. Хлюпики с городским почтовым индексом. Почему-то при виде этого зрелища до Ронана окончательно дошло, что именно он пытался сделать. Столько лет ничего не менялось. Он бросил школу, о чем не жалел – ну, в общем и целом – а его друзья закончили учебу. Двое из них, Ганси и Блу, позвали Ронана с собой, в путешествие через всю страну, но тогда он никуда не хотел ехать. Только не после того, как он с головой ушел…

– …а Адам? – Мэтью задал какой-то вопрос, но Ронан прослушал.

Младший брат вернулся с пакетом мармеладок и тихо уплетал их.

– Слушай, я открыт к конструктивной критике. Обструктивной. Конструктивной. Да, блин.

«Адам».

Пунктом назначения был Адам Пэрриш.

«Есть хоть какой-нибудь вариант, при котором ты мог бы поехать со мной в Кембридж?» – спросил Адам в день отъезда.

Возможно. Ронан навещал его один раз, с тех пор как началась учеба, но это вышло спонтанно – он сел в машину посреди ночи, провел день с Адамом и уехал обратно, не сомкнув глаз ни на минуту. Он не хотел проверять себя на прочность.

Очень правдоподобно. Ронан Линч мог доехать до Кембриджа, и обратное пока не было доказано.

«Адам».

Ронан скучал по нему, как по части себя.

Диклан появился вновь, глядя на часы с выражением человека, привыкшего, что время его разочаровывает. Он открыл дверцу со стороны водителя.

– Эй, моя очередь, – запротестовал Ронан.

Он знал, что, если не будет вести, его мысли понесутся к ближайшему будущему. Адам знал, что Ронан приезжает на выходных, но не знал, что он собирается осмотреть съемное жилье. Ронан понятия не имел, как Адам отреагирует.

– Мы договорились.

– Договорились, как с неба свалились, – сказал Мэтью. – Шутка.

– На здешних дорогах я тебя за руль не пущу, – и Диклан хлопнул дверцей, словно ставя точку.

Мэтью содрогнулся. Ронан плюнул.

Сидя в машине, Мэтью потянулся вперед и торжествующе завладел проигрывателем. Из динамиков понеслась дабстеповая версия какой-то попсы.

Предстояли долгие два часа до Кембриджа.

Ронан натянул куртку на голову, чтобы заглушить звук и успокоить разыгравшиеся нервы. Он чувствовал, как биение сердца отдается под челюстью. Он слышал, как оно стучит в ушах. Он подумал: его сердце звучит, как любое другое. Как сердце Адама, когда его голова покоилась на груди Ронана. Ронан не так уж сильно отличался от остальных. Ну… он мог казаться почти нормальным. Он мог переехать поближе к тому, кого любил, как всякий другой человек. Он мог жить в большом городе, как всякий другой человек. Всё вполне могло получиться.

Он начал грезить.

3

Во сне Ронана был голос.

«Ты знаешь, что мир устроен не так».

Он был везде и нигде.

«Ночью мы видели звезды. В те времена при свете звезд было светло, даже когда заходило солнце. Сотни фонариков, висящих в небе. Достаточно светло, чтобы есть, достаточно, чтобы сочинять легенды, достаточно, чтобы отправлять туда людей.

Ты этого не помнишь, потому что родился слишком поздно».

Голос был неизбежен и естественен, как воздух, как погода.

«Возможно, я тебя недооцениваю. Твоя голова полна снов. Они должны помнить. Какая-нибудь часть твоей души еще смотрит на небо и тоскует?»

Ронан лежал посреди автострады. Три полосы в каждую сторону, ни одной машины, только Ронан. Здесь, в мире снов, он понимал, что эта дорога начинается в Амбарах и заканчивается в Гарварде, а он находится где-то посередине. Маленькие полузадохшиеся деревца пробивались сквозь редкую травку на обочине. Небо было цвета истертого асфальта.

«Мы привыкли слышать звезды. Когда люди переставали говорить, наступала тишина. А теперь, даже если заткнуть все рты на планете, будет шум. Стонут кондиционеры в вентиляционном отверстии. По шоссе в нескольких милях от тебя проносятся грузовики. В десяти тысячах футов над тобой жалуется самолет. Тишина – вымершее слово. Неприятно, да?»

Но во сне стояла идеальная тишина, не считая голоса. Ронан не задумывался, сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз слышал идеальную тишину, – до нынешней минуты. Он сомневался, что вообще ее слышал, – до нынешней минуты. Она была спокойной, а не мертвой. Всё равно что сбросить груз, который он тащил, не подозревая того; бремя шума, бремя остальных людей.

«Магия. Теперь это слово утратило цену. Сунь четвертак в прорезь и получи магический фокус для тебя и для друзей. Большинство людей не помнят, что это такое. Разрезать человека пополам и вытащить кролика из шляпы – не магия. Достать карту из рукава – тоже. Всякое «следите за руками» тут ни при чем.

Если ты когда-нибудь смотрел в огонь, не в силах отвести взгляд, это было оно. Если ты когда-нибудь смотрел на горы, затаив дыхание, это оно. Если ты когда-нибудь смотрел на луну и ощущал слезы на глазах, это оно. То, что между звезд и между корней, то, что заставляет электричество просыпаться по утрам.

И оно, блин, ненавидит нас».

Ронан не знал, кому этот голос принадлежит и есть ли у него в принципе владелец. Во сне физические истины становились несущественны. Возможно, это говорило шоссе под ним. Небо. Кто-то, стоящий за пределами видимости.

«Противоположность волшебному – необычное. Противоположность волшебному – род людской. Этот мир – неоновая вывеска, на которой выгорели все буквы, кроме тех, что складываются в слово ЛЮДИ.

Ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?»

Ронан ощутил черепом какой-то рокот – далекие грузовики, рыча, катили к тому месту, где он лежал посреди центральной полосы.

Он подумал, что не позволит этому сну стать кошмаром.

«Будь музыкой», – велел он.

Рокот приближающихся грузовиков превратился в дабстеп Мэтью.

«Этот мир убивает тебя, но Они успеют раньше. Они с большой буквы «О». Они.

Ты еще их не знаешь – но узнаешь».

Брайд. Голос имел имя, и оно внезапно возникло в голове у Ронана, точно так же, как возникло там знание о шоссе – в виде несомненной истины. Небо синее, асфальт теплый, голос принадлежит кому-то по имени Брайд.

«В битве, которая нам предстоит, есть две стороны, и на одной из них – пятничная распродажа, бесплатный вайфай, модель этого года, только по подписке, теперь еще удобнее, отсекающие шум наушники, по машине каждому «зеленому», дальше тупик.

На другой стороне магия».

Ронан с некоторым усилием вспомнил, где находится его физическое тело – едет в машине с братьями, по направлению к Адаму и новой жизни. И надежно контролирует сны.

«Ничего не приноси с собой», – велел себе Ронан. Не прихвати грузовик, дорожный знак, дабстеп, который нельзя заткнуть, можно только зарыть где-нибудь во дворе. Держи грезы в голове. Докажи Диклану, что ты это можешь.

Брайд шептал: «Ты сделан из снов, и этот мир не для тебя».

Ронан проснулся.

4

– Внимание, Вашингто-о-о-он, округ Колумбия! Сообщите властям! – смеялся Ти-Джей Шарма, хозяин дома. – Кто-нибудь, скажите им, что здесь девушка с суперспособностями!

Все в этом типовом домике в пригороде Вашингтона смотрели на Джордан, девушку с глазами, похожими на чудо, и улыбкой, как ядерный взрыв. Остальные участники вечеринки предпочитали небрежный практичный стиль; Джордан не верила ни в небрежность, ни в практичность. Она явилась в кожаной куртке и кружевном корсаже; от природы кудрявые волосы были собраны в огромный хвост. Цветочные татуировки на шее и на пальцах ярко сияли на фоне темной кожи, а энтузиазм на фоне пригородной ночи светился еще ярче.

– Ш-ш, ш-ш, – сказала Джордан. – Сверхспособности – как дети, ребята…

– Два из пяти в каждой американской семье? – спросил Ти-Джей.

– Лучше увидеть, чем услышать.

На заднем плане какая-то группа эпохи девяностых бешено завывала о своей молодости. Звякнула микроволновка – появилась очередная порция дешевого попкорна. Участники вечеринки были одновременно полны иронии и ностальгии; Ти-Джей пошутил, что ее основная тема – замедленное развитие. На столе стояла стеклянная чаша для пунша, полная сухариков с корицей, на экране шел «Губка Боб», рядом кучей валялись видеоигры. В основном все присутствующие были белее, чем Джордан, старше, безопаснее. Она сомневалась, что они пришли бы на вечеринку, если бы им не сулили представление.

– Смелей, ребята. Стоять в очереди – это для тех, кто следует правилам, – сказала она и указала на блокнот, который принес Ти-Джей. – Пора за уроки. Максимум доверия. Напишите: «Быстрая бурая лиса перепрыгивает через ленивую собаку», – и подпишитесь. Своим лучшим школьным почерком.

Джордан присутствовала на этой вечеринке как Хеннесси. Никто здесь не знал настоящую Хеннесси и не мог сказать, что это не она. Даже Ти-Джей знал ее как Хеннесси. Джордан привыкла носить чужие имена – гораздо более странным показалось бы, если бы кто-то назвал ее настоящее имя.

– Вам понравится, – голосом, полным возбуждения, сказал Ти-Джей остальным.

Он, в общем, нравился Джордан – молодой вице-президент местного банка, стройный Питер Пен, мальчик в мире взрослых, ну или наоборот. Он до сих пор покупал себе игрушки и ждал, когда телефон велит ему идти спать. Он снимал домик пополам с соседями – не потому что не мог позволить себе съем жилья в одиночку, а потому что еще не понял, как это.

Они познакомились на улице, через пару недель после того, как Хеннесси и Джордан впервые появились в этих краях. Час ночи, ничего, кроме предвкушения и паров ртути, рассеивающих мрак. Джордан собиралась вернуть краденую машину, пока их всех не застрелили, а Ти-Джей возвращался после скучной полуночной поездки в торговый центр.

У него: навороченная «Тойота Супра», которую он купил на eBay после того, как увидел в ролике на YouTube.

У нее: навороченный старый «Челленджер», который Хеннесси угнала несколько часов назад.

Они обменялись претензиями на заправке. Победитель забирал чужую машину. Джордан обычно не делала глупостей, но она была похожа на Хеннесси ровно настолько, чтобы втянуться в эту игру.

Короче говоря, Джордан теперь ездила на «Супре». Она некоторое время возила и Ти-Джея – но Джордан ни с кем не встречалась долго. Впрочем, они оставались друзьями. По крайней мере, настолько, насколько могут быть близки люди, один из которых притворяется кем-то другим.

– Главное в настоящем мошенничестве, – сказала Джордан, – помнить, что нельзя скопировать подпись. Изгибы и росчерки будут выглядеть неестественно, вместо красивых обрывов получатся неловкие остановки. «Ерунда, – наверняка думаете вы, – можно перерисовать». Ни за что. Попробуйте – и ваши линии будут шататься, как пьяные. Даже дилетант, всмотревшись повнимательней, скажет, что подпись перерисовали. «Но Хеннесси, – думаете вы, – как же быть?» Нужно усвоить ее органическую структуру и систему форм. Архитектура подписи должна стать вашей. Интуиция, а не логика.

Говоря это, она стремительно выводила подписи и случайные сочетания букв. Джордан даже не смотрела на то, что делала, – ее глаза были устремлены на листок.

– Нужно ненадолго стать другим человеком.

Джордан сосредоточилась лишь на одном образце почерка. «Быстрая бурая лиса перепрыгивает через ленивую собаку», и подписано необычным именем – Брек Миртл. Угловатая подпись, которую воспроизвести проще, чем плавную. А еще у этого человека в почерке было несколько превосходных специфических черточек, что сделало бы фокус особенно эффектным для зрителей.

Перевернув бумагу, чтобы скрыть свои каракули, она уверенно написала на свободном месте: «В этот ноябрьский день я передаю все свое имущество необыкновенной Хеннесси». И безупречно подписала: Брек Миртл.

Джордан подвинула бумагу зрителям, чтоб те оценили.

Послышались восторженные возгласы. Смех. Шутливое негодование.

Брек Миртл, заинтересованная сторона, выдал неоднозначную реакцию.

– Как вы…

– Ну, Брек, ты попал, – сказала одна из женщин. – Просто идеально.

– Стремно, а? – спросил Ти-Джей.

Никто из них не знал, насколько – даже не подозревал. Если бы Брек Миртл продолжил говорить, Джордан освоила бы и его способ владения речью – она могла использовать это знание, чтобы составлять личные письма, электронные послания, эсэмэски, вместо того чтобы вынужденно ограничиваться формальным языком договоров. Подделывание было навыком, переносимым в самые разные сферы, пусть даже Джордан пользовалась им чаще в личной жизни, чем по делу.

– Вы слишком молоды для криминала, – со смехом сказала одна из женщин.

– Она еще только набирает силы, – заверил Ти-Джей.

Нет, Джордан уже вполне достигла расцвета. И она, и настоящая Хеннесси подделывали произведения искусства. Другие девушки тоже в этом участвовали, но в основном они просто копировали. Джордан выяснила, что люди зачастую не различают – точнее, смешивают – фальсификации и копии. В мире искусства было множество художников, способных воспроизвести знаменитые картины, вплоть до последней складки на рукаве. «Копии – не искусство», – презрительно говорила Хеннесси. Настоящая подделка – это абсолютно новая картина, написанная в стиле оригинала. Скопировать уже существующего Матисса – пустяки, достаточно разметки и хорошего владения цветом и техникой. Чтобы создать нового Матисса, нужно не только рисовать, как Матисс, но и думать, как Матисс. «Вот это – искусство», – сказала бы Хеннесси.

И Джордан согласилась бы с ней.

Сквозь музыку девяностых пробился дверной звонок.

Сердце Джордан запрыгало от предвкушения.

– Берни! – сказал Ти-Джей. – Ты чего звонишь, как чужая? Заходи, бродяга!

Джордан по-прежнему была в дружеских отношениях с Ти-Джеем, но не стала бы тусить с его скучными друзьями без дополнительной причины. И вот эта причина появилась: женщина в изящном фиолетовом брючном костюме и темных очках с круглыми стеклами. Бернадетта Фейнман. Со своими седыми волосами, туго стянутыми блестящей жемчужной заколкой, она казалась единственным взрослым человеком в этой комнате. Причем не просто взрослым, а таким, который готов сшить шубу из ста и одного далматинца. Скорее всего, никто из присутствующих этого не знал, но Фейнман также была одним из действующих лиц Волшебного базара – глобального черного рынка, где торговали всеми видами элитных нелегальных товаров и услуг. Ключевое слово – «элитных».

Не каждый преступник мог выставить на этом рынке свои товары. Только преступник высшего класса.

Джордан хотела туда попасть. Ей это было необходимо.

Бернадетте Фейнман предстояло принять решение.

Фейнман шагнула в дом. Походка у нее была разболтанная, как у богомола, но голос звучал мягко и мелодично.

– Я сказала бы, что не хотела опаздывать, но, пожалуй, нам лучше не врать друг другу.

Ти-Джей вручил ей бокал, точь-в-точь как маленький мальчик, который хочет убедиться, что у дорогой бабушки есть все необходимое. Джордан заметила: остальные получили пиво, а Фейнман достался изящный бокал с шипучим белым вином – в одну руку, и сигарета с гвоздикой – в другую.

– Это Берни, ребята. Мой магистр Йода, мой наставник… поэтому давайте выпьем за старших! – сказал Ти-Джей и поцеловал ее в щеку.

Гости выпили за старших и принялись за игры.

Фейнман наклонилась над столом, чтобы посмотреть на подписи. Затем она подняла взгляд на Джордан.

– Значит, вы – Хеннесси. И, конечно, это не всё, что вы умеете.

Джордан широко улыбнулась. Своей ненасытной улыбкой, полной уверенности и добродушия. Никаких признаков волнения, никаких намеков на то, как это для нее важно.

Ти-Джей слегка нахмурился.

– Что там, Берни?

– Хеннесси ищет работу в агентстве, – Фейнман солгала так быстро, что Джордан задумалась, не приготовила ли она эту ложь заранее, до прихода.

– Занимаешься делами на моей вечеринке? – спросил Ти-Джей. – Смотри, придется заплатить аренду за пользование моей гостиной как конференц-залом.

Фейнман подняла полный бокал.

– Принеси мне еще вина, Тедж.

Ти-Джей ушел, молча и послушно, как ребенок.

Постукивая серебристыми ногтями по поддельной подписи Брека, Фейнман перешла к делу.

– Полагаю, что увижу нечто большее, чем салонные фокусы.

– Это закуска, – заверила Джордан. – Не перепутайте с главным блюдом.

Зубы Фейнман представляли собой ровную линию жемчужин, скрытых за тонкими губами.

– Ну так несите еду.

– Минутку.

Улыбка Джордан исчезла в ту самую секунду, когда она вышла на холод. Она успокоилась, взглянув на «Супру», стоящую возле дома, где она ее выиграла, на пригородные коттеджи, освещенные лучами света с крылечек и из гаражей, на машины, которые тихо спали в сумерках под осенними деревьями, похожими на скелеты. Она подумала, как бы нарисовала этот район, где расположила бы центр композиции, что подчеркнула бы, а что убрала в тень. Она представила, как превратила бы его в произведение искусства.

Потом Джордан достала из машины шесть картин и вернулась в дом.

Она разложила свое добро на обеденном столе, чтобы Фейнман, держа в богомольей хватке винный бокал, могла его изучить. Это были копии. Демонстрация силы. Мэри Кэссетт, Хокни, Уотерхауз, Уистлер и «Мона Лиза» с татуировками, как у Джордан, потому что Джордан любила шутки.

Если гости уже успели удивиться, то теперь они были должным образом впечатлены. Даже жертва фальсификации – Брек Миртл – подошел, чтобы посмотреть поближе.

– Ну ты стремная, – сказал Ти-Джей. – Ты правда можешь подделать кого угодно?

Фейнман наклонилась ближе, чтобы рассмотреть самое важное: края холста и досок, следы на обороте, текстуру, мазки, пигмент, аккуратность основы. Но найти изъян не сумела.

– А как выглядят ваши собственные картины? – спросила она.

Джордан не знала. Она всю жизнь рисовала за других.

– Есть вещи, о которых леди не говорят.

– Это должно быть впечатляюще… – Фейнман и ее гвоздичная сигарета склонились к пародийной «Моне Лизе». Краска как будто потрескалась от времени и выглядела совершенно как в музее; происхождение выдавали только татуировки.

– Хотя в этих играх есть свое удовольствие.

Джордан затаила дыхание.

Ей так было это нужно. Им всем было нужно.

Ти-Джей спросил:

– Так ее возьмут на работу?

Фейнман повернула свое тело богомола к Джордан и устремила на нее тот же внимательный взгляд, что и на картины. Глаза под темными стеклами очков не мигали. Джордан подумала: вот человек, который привык, что его слова суть бог – в равной мере для таких, как Ти-Джей, и таких, как Джордан. Если ты способен удерживать власть над обоими мирами – дневным и ночным, – твоя сила велика.

– Иногда, – сказала Фейнман, – приходится отказывать человеку, потому что он слишком квалифицирован. Чтобы не мешать ему достигнуть того, для чего он предназначен.

Джордан не сразу поняла, что ей отказали.

– Но…

– Я окажу вам услугу, – продолжала Фейнман. И бросила последний взгляд на «Мону Лизу». – Вы, возможно, пока этого не понимаете, но ваше предназначение, Хеннесси, – создавать оригиналы.

Если бы только это было правдой.

5

Адам Пэрриш.

Вот как это началось: Ронан сидел на пассажирском месте ярко-оранжевого «Камаро» Ричарда Кэмпбелла Ганси Третьего, семьдесят третьего года выпуска, и высовывался из окна, потому что машина его не вмещала. Маленькая историческая Генриетта казалась ближе, деревья и фонарные столбы одинаково склонялись над дорогой, словно пытались подслушать разговор внизу. Ну и пару они собой представляли. Ганси, отчаянно искавший смысла. Ронан, уверенный, что ничего не найдет. Один, предположительно, – самый успешний ученик Академии Агленби, другой – самый неуспешный. В те дни Ганси был охотником, а Ронан – похожим на охотничьего сокола лучшим другом, которого держали под колпачком и с колокольчиком, чтобы помешать ему разорвать самого себя на части собственными когтями.

Вот как это началось: школьник, который катил велосипед на последний холм перед городом, явно направляясь туда же, куда и они. На нем была форма Агленби, хотя, когда они подъехали, Ронан увидел, что она потерта – так, как не бывает потерта школьная форма после года носки. Значит, приобретена из вторых рук. Закатанные рукава обнажали жилистые предплечья, на которых отчетливым рельефом выделялись тонкие мускулы. Внимание Ронана особенно привлекли кисти. Очаровательные юношеские пальцы с крупными костяшками, худыми, удлиненными, как и незнакомое лицо.

– Это кто? – спросил Ганси, и Ронан не ответил, продолжая торчать из окна.

Они проехали мимо. Лицо Адама было сплошь противоречия. Напряженное и подозрительное, решительное и неунывающее, непокорное и подавленное.

Тогда Ронан ничего не знал о том, кто такой Адам, и еще меньше знал, кто такой он сам, однако, когда они миновали мальчика с велосипедом, всё началось; Ронан, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, вознес единственную, невыразимую, отчаянную молитву к Богу:

ПОЖАЛУЙСТА

А теперь Ронан ехал за Адамом в Гарвард. Диклан высадил его у ворот («Только не делай глупостей. Напиши мне утром»), и он так и стоял за железной оградой, рассматривая изящные, красивые здания и изящные, красивые деревья. Все было красновато-коричневым – кирпичные жилые корпуса и дорожки, ноябрьские листья и ноябрьская трава, осенние шарфы на шеях у студентов, бредущих мимо. Кампус казался незнакомым: смена времен года его преобразила. Удивительно, как сильно может измениться место за несколько недель.

Шесть тысяч семьсот студентов. У двадцати девяти процентов здесь же учились родители. Получают финансовую помощь: шестьдесят процентов. Средний вступительный взнос: сорок тысяч. Годовая плата: шестьдесят семь тысяч долларов. Среднее ежегодное жалованье выпускника Гарварда спустя десять лет: семьдесят тысяч. Процент зачисленных абитуриентов: четыре целых семь десятых.

Ронан знал всю гарвардскую статистику. Когда Адама приняли, он не один вечер провел в Амбарах, изучая все детали и факты, какие только мог найти касательно этого университета. Недели напролет Ронан общался с двумя Адамами: одним, который заслужил себе место в Лиге Плюща, и другим, который боялся в скором времени продемонстрировать университету свою бесполезность. Ронан выносил это с максимальной деликатностью. Перед кем еще Адам мог похвастать, в конце концов? Его мать была бестолковой тенью, а если бы отец добился своего, то Адам, возможно, умер бы раньше, чем закончил школу. Поэтому Ронан впитывал информацию, тревогу, предвкушение и старался не думать о том, что они с Адамом ступают на разные пути. Он старался не думать о блестящих, образованных, прямолинейных людях в рекламных буклетах, в которых Адам мог влюбиться. Иногда Ронан размышлял, что могло случиться, если бы он окончил Агленби и тоже поехал осенью в колледж. Но это было так же невозможно, как представить Адама, который вылетел из школы и остался в Генриетте. Оба знали, кто они. Адам, ученый. Ронан, сновидец.

«Есть ли какой-нибудь вариант, при котором ты мог бы поехать со мной в Кембридж?»

Возможно. Возможно.

Ронану понадобилось несколько секунд покопаться в телефоне, чтобы выяснить название корпуса – Тэйер – и еще несколько, чтобы найти карту кампуса. Он мог бы написать Адаму, что приехал, но Ронану нравилась идея приятного сюрприза. Адам знал, что он приедет сегодня, но не знал, когда. Ронан хорошо умел приходить и уходить, в приливном ритме любовника, который уходит с морем и возвращается при благоприятном ветре. В конце концов, таким был его отец, покидавший Амбары с багажником, полным грез, и возвращавшийся через несколько месяцев с багажником, полным денег и подарков. Такой, в конце концов, была его мать, которая провожала Ниалла, а затем встречала. Ронан хорошо помнил эти встречи. Как улыбка Авроры разворачивалась одновременно с гостинцами, вынутыми из багажника, как с Ниалла смахивали пыль, доставая с верхней полки памяти.

За последние несколько дней Ронан прокрутил в голове встречу с Адамом много раз, пытаясь представить, какую форму она примет. Они постоят, удивленные и тихие, прежде чем обняться на лестнице за дверью комнаты Адама? Или это будут медленно растущие улыбки, а потом поцелуй в коридоре? «Ронан», – говорил этот воображаемый Адам, когда открывал дверь комнаты.

Но вышло по-другому.

Ронан наконец понял, как найти корпус Тэйер, Ронан шагал среди студентов и туристов, Ронан внезапно услышал:

– Ронан?

Он обернулся и понял, что они разминулись на дорожке.

Он прошел мимо Адама.

Глядя на него теперь как следует и стоя на расстоянии вытянутой руки (остальные вынуждены были их обходить), Ронан понял, почему это произошло. Адам был похож на себя и в то же время – нет. Его костлявое лицо не изменилось за те недели, в течение которых они не виделись – он по-прежнему был тем мальчиком с велосипедом. И волосы цвета пыли были такими же, как помнил Ронан – очаровательно и неровно подстриженными, как будто Адам сам орудовал ножницами перед зеркалом в ванной.

Впрочем, исчезли машинное масло, пот и грязь, которые помнил Ронан.

Адам был безупречно одет – рубашка с воротничком, слегка закатанные рукава, классический твидовый жилет, идеальные коричневые брюки, подвернутые чуть выше стильных ботинок. Он держался так же аккуратно и сдержанно, как всегда, но как будто еще более отстраненно и чинно. Адам смотрелся здесь, в Кембридже, абсолютно уместно.

– Я тебя не узнал, – сказали они одновременно.

Ронан подумал, что это смешно. Он-то не изменился. Совершенно не изменился. Не изменился бы, даже если бы хотел.

– Я прошел мимо, – удивленно сказал Адам.

Даже говорил он по-другому. Не осталось ни следа его легкого вирджинского акцента. Адам всеми силами старался избавиться от него в школе, но никак не мог. Теперь акцент полностью пропал. Это был голос незнакомого человека.

Ронан почувствовал себя слегка сбитым с толку. Этому в его грезах не нашлось места.

Адам посмотрел на часы, и Ронан понял, что это ЕГО часы, элегантная штучка, которую он приснил на Рождество. Они показывали правильное время, в какой бы точке мира человек ни находился.

Отчасти опора под ногами вернулась.

Адам сказал:

– Я думал, ты приедешь только через несколько часов. Я думал… видимо, я забыл, как ты водишь. Я думал…

Он смотрел на Ронана как-то непривычно. Лишь через несколько секунд Ронан понял, что Адам смотрел на него точно так же, как он сам смотрел на Адама.

– Блин, ну надо же, – сказал Ронан, и Адам рассмеялся – бурно и с облегчением.

Они крепко обнялись.

Именно так это Ронан и помнил. Ребра Адама касались его ребер точно так же, как раньше. Так же, как раньше, он обвил руками худое тело Адама. Рука Адама лежала у Ронана на затылке – так, как он всегда делал, когда они обнимались. Акцента по-прежнему недоставало, но теперь голос Адама зазвучал привычно, когда он пробормотал, уткнувшись в Ронана:

– Ты пахнешь домом.

Домом.

И Ронану стало еще спокойнее. Все становилось на свои места. Он был с Адамом, Адам по-прежнему любил его, все будет хорошо.

Они отступили друг от друга на шаг. Адам сказал:

– Хочешь познакомиться с моими друзьями?

Друзья – это для Ронана Линча было серьезно. Он медленно приобретал их и еще медленнее терял. Список был коротким, потому что секреты усложняли любые отношения – и потому что друзья, с точки зрения Ронана, пожирали время. Они забирали его целиком. Ронан думал: нельзя отдать себя полностью слишком многим, иначе ничего не останется. Поэтому был лощеный Ганси, который, может, и не спас жизнь Ронана в школе, но, по крайней мере, держал ее по большей части за пределами досягаемости, не позволяя с легкостью взять ее и сломать. Была Блу Сарджент, девушка карманного размера, дочь ясновидящей, с яростным ощущением правды и неправды; они постигали друг друга медленно, снимая слой за слоем и дойдя до настоящего понимания ровно к окончанию школы. Был Адам – и братья Ронана. И всё. Ронан мог бы завести больше знакомств, но не понимал, зачем.

– Репо! Надо сказать «репо».

– Зачем?

Ронан играл в карты. Игра была запутанная, с кучей правил, замысловатыми условиями и неясным сроком завершения. Он почти не сомневался, что ее придумали студенты Гарварда. Более того, он был почти уверен, что ее придумали студенты Гарварда, которые в эту минуту сидели рядом с ним – Флетчер, Элиот, Джиллиан и Бенджи. Адам тоже сидел рядом, повернувшись к Ронану здоровым ухом (на второе он был глух).

Под столом ботинок Адама крепко вжимался в ногу Ронана.

Элиот объяснил:

– Чтобы известить остальных игроков.

– О чем?

Элиот вздрогнул от его тона, хотя Ронан сомневался, что говорит резче обычного. Возможно, и обычного хватало. Первым, что сказал непринужденный Элиот, когда их знакомили с Ронаном, было: «О, ты даже страшнее, чем я думал».

«Твою мать. И тебя рад видеть», – подумал Ронан.

Игра происходила на столе в подвальной комнате отдыха. Другие студенты играли в бильярд, сидели вокруг телевизоров и ноутбуков, слушали музыку. Пахло чесноком и едой. Кирпичные арки, поддерживавшие потолок, придавали помещению облик то ли винного погреба, то ли катакомб. Все вместе напоминало подпольный клуб.

Джиллиан, у которой галстук был завязан с небывалой уверенностью и изысканностью, потрясла перед ним картами.

– Ты говоришь «репо», чтобы другие могли оценить цвет и качество твоего набора и, может быть, помешать тебе репнуть последнюю карту, которой не хватает до победы.

Ронан посмотрел на карты, которые уже выложил на стол.

– Мне нужна всего одна?

– Он гений, – сказал Флетчер, чья обширная округлость вмещалась в безвкусный вязаный жилет. Этому парню недоставало сигары; казалось, он вот-вот начнет отступать на черно-белую фотографию, с которой сошел. – Он гений и не понимает этого. Прекрасная девушка, которая не сознает своей красоты. Герой, который не сознает своей силы. Двадцать карт – вот что тебе нужно. Если наберешь двадцать, ты крут, игра окончена. А у тебя, друг мой, девятнадцать.

– Двойной бумеранг, – негромко и с чувством произнес Бенджи.

У него было всего две карты.

– Но другие могут тебе помешать, – объяснила Джиллиан. – Адам, например, мог сбросить пики. Если бы он положил их все в банк, ты не смог бы пополнить свой комплект его картами.

Адам под столом прижался к Ронану всей ногой. Выражение лица у него оставалось неизменным.

Ронану казалось, что игра длится вечно.

– Но если бы Адам сбросил пики, тогда они бы и ему не помогли, – произнес своим сочным голосом Флетчер. – Теоретически – да, но не практически. Его пики пролежали бы в банке еще десять ходов, и до тех пор он бы не смог их разыграть. На данном этапе кто-нибудь другой выиграл бы, прежде чем Адам снова получил бы пики.

– Тяжело, – сказал Ронан.

– Бедность – это плохо, – задумчиво произнес Флетчер, разглаживая свитер.

– Как показывает опыт, – с сухой иронией заметила Джиллиан.

Ронан взглянул на Адама; Адама, который вырос в трейлере; Адама, который до сих пор носил твидовый жилет, который подарил ему отец Ганси несколько лет назад; Адама, который ни словом не обмолвился про заносчивых учеников частной школы, ради посещения которой он вкалывал на трех работах.

Адам просто прижал карты к груди, чтобы остальные их не видели.

– Блин, ну тогда репо, – сказал Ронан.

Джиллиан положила рядом с его картами джокера.

– Защищаю.

– Благородно, – прошептал Бенджи.

– Напишите это на моей могиле.

В то время как остальные делали ход по кругу, минуя Ронана и Джиллиан из-за ее самоотверженного поступка, Ронан рассматривал гостиную и пытался представить, каково регулярно проводить здесь время. Он еще не рассказал Адаму про свои дела. Это был не тот разговор, который он хотел заводить в присутствии остальных; они бы не поняли, почему он принял такое решение. С точки зрения посторонних, у Ронана не было причин тянуть с переездом: родители у него умерли, он не работал и не собирался в колледж, а Амбары вполне могли жить сами по себе, пока он не вернулся бы навестить братьев на каникулах.

Для постороннего наблюдателя Ронан Линч был неудачником.

– Эй, Жутик, – сказал Элиот. – Жуткий тип.

– Линч, твой ход, – добавил Адам.

Ронан бросил оценивающий взгляд на стол. Взяв джокера Джиллиан, он добавил еще четыре, которые собрал в ходе игры, и выложил пять одинаковых карт в центре стола.

– Так должно быть, да? – спросил он, забирая червонного короля из комплекта Флетчера и добавляя к собственному комплекту в девятнадцать карт. Вышло ровно двадцать.

– Господи, да, Господи, я тебя ненавижу, – оперным тоном простонал Флетчер.

– Кто ты такой, чтобы приходить на наши земли и забирать наших женщин, – пробормотала Джиллиан.

– Нам не нравится твой парень, Адам, – сказал Бенджи.

Адам улыбнулся тонкой улыбкой, ловко складывая карты в колоду.

– Я забираю победителя, ребята.

– Подожди, – попросила Джиллиан. – Пока ты не ушел, нам надо поговорить с Яньбинем.

– Секунду, – сказал Адам Ронану. Наклонившись ближе, он добавил: – Никого не убивай.

Эти слова были просто поводом подышать Ронану в ухо, однако его нервы чудесным образом успокоились.

Ронан остался с друзьями Адама. Он не знал, насколько они близкие друзья. Недостаточно, чтобы упоминать о них в телефонном разговоре чаще, чем о Ганси и Блу, но достаточно, чтобы сыграть с ними раунд в «Репо», прежде чем Ронан мог получить Адама в свое распоряжение. Он этого не ожидал. Агленби была частной школой-пансионом, и Ронан думал, что гарвардские студенты окажутся неприятной версией школьного братства. Но друзья Адама даже отдаленно не напоминали ту публику. Они даже друг друга не напоминали; всё это были отчетливые индивидуальности. А еще они были гораздо более открытыми и ликующе странными, чем любой ученик Агленби. Ронана, который провел большую часть школьных лет, полагая, что все окружающие – богатые придурки, и будучи единственным геем в своей среде, эти открытия отчего-то встревожили.

Не то чтобы он всерьез боялся, что Адам найдет ему замену. Просто теперь он своими глазами увидел, чем Адам МОГ заменить его.

– Так где он нашел тебя в слезах? – промямлил Бенджи.

Ронану показалось, что он ослышался.

– Чего?

Элиот спросил:

– Где ты плакал, когда вы познакомились?

Их слова ничего не прояснили. Ронан не мог взять в толк, отчего они сочли его плаксой, точка. В последний раз он плакал, когда вспоминал свою грезу-мать, которую выпотрошили, в то время как волшебный лес, который он обожал, сходным образом развоплощался вокруг нее. Вряд ли Адам рассказал его историю посторонним людям, но сама эта мысль, тем не менее, поселила в груди Ронана неприятный жар. Возможно, Адам соврал насчет того, как они познакомились. Об этом тоже было неприятно думать.

Флетчер как будто читал лицо Ронана; он добродушно похлопал себя по объемистому животу и пророкотал:

– Значит, Адам не всегда коллекционировал плакс. Ты пока в предварительной стадии.

– Может, он не встречается с плаксами, – заметил Элиот.

– Я что-то не въезжаю, – сказал Ронан.

– Мы – Плаксивый клуб, – пояснил Бенджи. – Мы все плакали.

– Адам Пэрриш и Плаксивый клуб, прямо как рок-группа, – сказал Флетчер. – У него нюх на нас. Как у супергероя. Где-то на гарвардском кампусе кто-то сейчас плачет, спрятавшись на лестнице, но Адам найдет его, утешит и пристроит в компанию, чтоб ему было с кем поиграть в карты в пятницу вечером.

Ронан провел несколько напряженных секунд, пытаясь сопоставить необщительного Адама, которого он знал, с этим описанием. Адам, которого он знал, был молчаливым наблюдателем. Коллекционером человеческого опыта. Смотри, но не трогай. Мысль о том, что он может быть каким-то другим – каким Ронан его не знал, – казалась такой же тревожной, как осознание того, что новые друзья Адама не так уж плохи. У Ронана и Адама слишком долго были общие воспоминания; он и забыл, что не всегда бывает именно так. У Адама здесь началась новая жизнь, из забитого существа он превращался в нового человека, каким должен был стать. А Ронан был… Ронаном. По-прежнему прячущимся в холмах Вирджинии. Вылетевшим из школы. Живущим там, где родился. Он держал голову опущенной, чтобы уцелеть. Его воспоминания не менялись месяцами.

Адам становился другим. Ронан не мог.

Он подумал, что переедет сюда. И всё получится.

Ронан прорычал:

– Да, он всегда был прямо как мать Тереза.

– Говорят, противоположности притягиваются, – сказал Элиот.

Они сфотографировали победный комплект Ронана и принялись кому-то отсылать фотку.

– Точно, – сказал Ронан. – Он спасает людей, а я отнимаю у них деньги на завтрак.

Бенджи перестал собирать карты и вместо этого задумчиво обозревал стопку. Своим негромким голосом он произнес:

– Завидую ему. Вот бы у меня были такие предки.

Элиот перестал печатать.

– Да. Познакомить бы моего папу с его отцом. Ненавижу своего старика.

Шок, стоп-кадр, остановите поезд.

– У него такие потрясающие семейные истории, – важно произнес Флетчер. – Совсем как Марк Твен, только без расизма. Его слова – подливка к мясному пудингу.

Некогда Ронан Линч врезал отцу Адама Пэрриша во дворике перед трейлером, где Пэрриши жили. Ронан Линч был там, когда отец Адама Пэрриша навсегда лишил его левое ухо возможности слышать. Ронан Линч помог перевезти вещи Адама Пэрриша в поганую съемную комнатку, чтобы тот наконец мог уйти от родителей.

Ронану казалось, что он озирается во сне. Все было слегка не так.

Он по-прежнему разглядывал Плаксивый клуб, когда Адам вернулся.

– Ну, ты готов?

– Приятно было познакомиться, Ронан Линч, – сказал Флетчер, протянув руку через стол.

Ронан помедлил, все еще выбитый из равновесия. Потом он слегка пихнул руку Флетчера вбок и стукнулся с ним костяшками.

– Типа того.

– Чувствуй себя как дома, – сказал Элиот.

– Пока-пока, – добавил Бенджи.

– Катись, блин, – добродушно сказала Джиллиан.

Отходя, Ронан услышал, как Флетчер произнес:

– Классный чувак.

За дверью Адам потянулся и взял Ронана за руку. Они поднялись по лестнице; Ронан выпутал пальцы и обнял Адама, так что приходилось идти бедро к бедру. Они вошли в комнату Адама – и не сделали ни шага дальше. В темноте они несколько минут обвивались друг вокруг друга и отступили, только когда искололи щетиной губы.

– Я по тебе скучал, – сказал приглушенным голосом Адам, утыкаясь лицом в шею Ронана.

Ронан долго не отвечал. Это было слишком идеально, и ему не хотелось портить такую минуту. Постель была прямо здесь, Адам казался теплым и знакомым, он скучал по нему, даже когда держал его в объятиях.

Но потом Ронан спросил:

– Зачем ты им соврал?

Трудно было понять, как Адам отреагировал, потому что он молчал и не двигался, но Ронан, тем не менее, это почувствовал.

– Плаксивый клуб, – добавил он. – И не говори, что ты ничего не делал.

Адам отступил. Даже в темноте Ронан понял, что лицо у него стало таким, как раньше. Настороженным.

– В целом, я не врал.

– Да ладно. Они думают, что твой отец… блин, язык не поворачивается так его назвать… что он прямо святой.

Адам молча удержал его взгляд.

– Адам, что за хрень? – спросил Ронан. – Ты сидишь за столом с кучкой богатеньких ребят, играешь в карты, шутишь про бедность и притворяешься, что дома у тебя прямо южная идиллия?

Он помнил всё, как будто это произошло вчера. Нет, несколько минут назад. Нет, как будто это происходило до сих пор и не кончалось, неизменно свежее в ужасном, необыкновенно ясном воспоминании: Адам, стоящий на четвереньках перед трейлером, шатающийся, ошеломленный, сломленный, и его странная тень, пересекающая полосу света с крыльца. А над ним – отец, который пытается убедить Адама, что он сам виноват, всегда виноват сам. В ту минуту Ронан наполнился кипящей, рвущейся на волю, неумолимой яростью. А теперь ему стало тошно.

– Разве это так плохо? – спросил Адам. – Разве так плохо начать сначала? Никто здесь меня не знает. Я не обязан быть парнем из трейлера или парнем, которого бьет отец. Никто не обязан меня жалеть или осуждать. Я могу просто быть собой.

– Блин, бред какой-то.

Когда глаза Ронана привыкли к темноте, он отчетливо увидел профиль Адама на фоне тускло-синего кембриджского вечера за окном. Нахмуренные брови, сжатые губы. Выражение боли. Прежний Адам. Адам до выпускного, до лета. Абсолютно и прискорбно узнаваемый, в отличие от того изящно причесанного типа на дорожке.

– Ты не поймешь.

Это было слишком; Адам не обладал исключительным правом на страдания. Ронан прорычал:

– Ага, тогда я начну говорить людям, что мои родители еще живы. Не хочу, чтобы отныне меня считали сиротой.

– Я так и понял. У тебя есть братья. А у меня нет никого, – сказал Адам. – Лучше не лезь, потому что ты и понятия не имеешь.

Голос у него сорвался на «потому что».

И тогда ссора закончилась. Впрочем, они и так никогда не ссорились. Для Адама это всегда было стычкой между Адамом и самим собой, между Адамом и миром. Для Ронана это всегда было стычкой между правдой и компромиссом, между черно-белой картиной, которую видел он, и той реальностью, которую ощущали остальные.

Они снова сплелись и постояли так, закрыв глаза. Ронан коснулся губами глухого уха Адама и снова возненавидел отца Адама, а затем сказал вслух:

– Я буду искать квартиру. Завтра.

На долю секунды он испугался, что Адаму больше не нужен Ронан, способный приехать и остаться с ним в Кембридже, но тут Адам сказал:

– Не говори этого. Не бросайся словами просто так. Я не могу…

– Я не бросаюсь. Диклан здесь. И Мэтью. Мы прокатились вместе. Мне пришлось просидеть в машине восемь часов. Завтра я буду встречаться с хозяевами. Смотреть квартиры. Выбирать. Можешь пойти со мной, если у тебя нет здесь других дел. Все решено.

Адам вновь отстранился, и выражение лица у него вновь изменилось. Это был не прежний Адам и не новый, лощеный. Это был Адам, который провел прошлый год в Амбарах, непростой Адам, который не пытался скрыть или примирить запутанные истины в своей душе. Который просто БЫЛ.

– Но как?

– Я могу себя контролировать.

– Правда?

– Я постоянно ночую у Диклана.

Ронан толком там не спал, но теоретически он не солгал.

– А твое лицо? Ночная грязь. Как тут быть?

– Я буду каждые выходные уезжать из города. Найду какое-нибудь безопасное место.

Адам продолжал:

– А как насчет… – но больше ничего не добавил.

Он нахмурился сильнее, чем во время всего разговора, так что губы у него совсем сжались от волнения.

– А зачем тебе мое лицо?

– Я его слишком сильно хочу, – сказал Адам.

Ронан подумал, что этой фразы достаточно, чтобы развеять все неприятные ощущения, которые возникли у него во время общения с гарвардскими друзьями Адама, все неприятные ощущения при мысли о том, что он выглядит полным неудачником, что он застрял на одном месте, все, все неприятные ощущения. Адам Пэрриш хотел его, а он хотел Адама Пэрриша.

– Все получится, – сказал Ронан. – Получится.

6

Казалось, апокалипсис продолжался.

Кармен Фарух-Лейн стояла в одном из адски забитых терминалов аэропорта Хитроу, запрокинув голову, чтобы посмотреть на объявления о вылете. Люди двигались вокруг нее рывками, как всегда бывает в аэропортах и на вокзалах – их перемещения представляли собой, скорее, поток сознания, чем логику. Большинство людей не думали об аэропорте, они думали о том, чтобы выжить. Режим подсознания. Они становились чистейшими, ничем не замутненными версиями себя. Перепуганные, блуждающие, невнятные. Но Фарух-Лейн они нравились. Ей нравились расписания, системы, вещи, лежащие на местах, мероприятия со специальными ритуалами, игры, где все делают ход по очереди. До появления Модераторов аэропорты ассоциировались с приятным трепетом осуществляющихся планов. Новых мест, которые предстояло увидеть. Новых блюд, которые предстояло попробовать, новых людей, с которыми предстояло познакомиться.

Фарух-Лейн хорошо ориентировалась в аэропортах.

Теперь она представляла собой воплощенное профессиональное очарование, пока ждала, стоя в рассеянном свете, в светлом льняном костюме, с маленьким дорогим чемоданчиком без единого пятнышка, с длинными темными волосами, собранными в мягкую прическу, с необыкновенно пушистыми ресницами, затенявшими карие глаза. Сапожки у нее были новые – она купила их в магазине в аэропорту и выбросила испачканную кровью пару в дамском туалете. Она выглядела безупречно.

Впрочем, внутри ее маленькая Фарух-Лейн вопила и билась о двери.

Натан умер.

Это из-за нее его убили.

Разумеется, Модераторы не сказали, что хотят его убить, но она знала, что для людей вроде Натана не существует тюрьмы. Единственный способ ограничить Зета – не позволять ему спать. Не позволять видеть сны. Разумеется, это невозможно.

«Я ожидал от тебя большей сложности, Кармен».

Ее брат заслужил смертный приговор, и не единожды. И все-таки. Она оплакивала память о том, кем она его считала, пока не выяснила, чтó он сделал. Глупое сердце, подумала она. Разум гораздо надежнее.

Если бы только это предотвратило апокалипсис.

На табло появился берлинский рейс; следующим должен был появиться нужный – в Чикаго. Там было утро, здесь – глухая ночь. Десять часов полета – и она войдет в свой небольшой домик, с покупками в руках и сумочкой на плече, укрепляясь духом перед непростой задачей – вписаться в прежнюю жизнь. Там, где есть привычная постель, дневная работа, друзья и оставшиеся родственники. Она сделала то, что обещала Модераторам – и теперь заслужила свободу.

Но как управлять финансовым будущим клиентов, если она знает, что, возможно, будущего не будет? Как вернуться к прежней жизни, если она уже не та Кармен Фарух-Лейн?

Стоявший рядом мужчина шумно чихнул. И тщетно стал рыться в карманах в поисках платка. Фарух-Лейн использовала их немало и только что пополнила запас в преддверии очередного непростого дня. Она достала платочек из сумочки; мужчина с благодарностью его принял. Он, кажется, собирался завязать разговор, но тут у нее зазвонил телефон, и она отвернулась, чтобы ответить.

– Ты еще в терминале? – спросил Лок.

– Скоро посадка, – ответила Фарух-Лейн.

– Едешь домой.

Фарух-Лейн промолчала.

– Слушай, – пророкотал он, – я скажу прямо. Я знаю, ты сделала то, что мы просили, знаю, что ты закончила, но у тебя это получается здорово. Как ни у кого.

– Не уверена.

– Ничего ломать не придется. Только искать. Люди вроде тебя – это важно. Ты нам нужна. Может, выручишь нас еще разок?

Еще разок. Неужели? И какая разница? Похоже, отчасти она надеялась или предвкушала, что он попросит, – Фарух-Лейн услышала, как сказала «да», прежде чем успела по-настоящему задуматься. Снова сердце вошло в диссонанс с головой. Она хотела поставить точку, но просто не могла – пока мир не был спасен.

– Я надеялся, что ты это скажешь, – продолжал Лок. – Николенко здесь, с посылкой для тебя и билетами на рейс. Встретитесь возле «Косты».

В ту самую секунду, когда информация о рейсе в Чикаго появилась на табло, Фарух-Лейн повернулась спиной и зашагала через толпу. Она нашла Николенко, невысокую женщину с каменным лицом и короткими волосами каменного цвета. Рядом с Николенко стоял угловатый юноша в футболке, пиджаке и маленьких круглых очках. Он был необыкновенно высок и необыкновенно сутул. Локти, колени и кадык так и выпирали. Светлые волосы, длиной до плеч были заправлены за уши. Он походил на молодого гробовщика, ну или на его клиента, учитывая скелетообразность.

Николенко протянула ему деньги.

– Иди купи кофе.

Он взглянул на них с таким видом, как будто вовсе не хотел кофе, но люди всегда выполняли распоряжения Николенко, поэтому молодой человек зашаркал прочь.

Николенко протянула Фарух-Лейн конверт.

– Вот билет и адрес того места, где будешь жить.

– Лок сказал, что мне должны передать посылку.

– Это он, – ответила Николенко, подбородком указав на стоящего в очереди парня.

Фарух-Лейн не поняла.

– Он – Провидец, – сказала Николенко. – Он едет с тобой.

О!

Именно благодаря Провидцам они знали, что миру грозит конец. Этот парень был последним пополнением, вторым Провидцем, с которым довелось работать Модераторам с тех пор, как Фарух-Лейн к ним присоединилась. Каждого Провидца посещали необыкновенно яркие и подробные видения, в частности касавшиеся Зетов и других Провидцев.

А также конца света.

Все Провидцы описывали его одинаково. Жадный, неутолимый огонь. Огонь, пришедший из сна. Фарух-Лейн не знала в точности, как долго Модераторы искали Зета, который приснит этот огонь, но ей было известно, что в какой-то момент тихонько возникла межправительственная организация. Модераторы собрались со всех концов света. Одних убедили предсказания очередного Провидца. Других – личное знакомство с каким-нибудь Зетом и его способностями. А кое-кого – желание доказать другим Модераторам, что она не замешана в преступлениях брата.

Натан до сих пор был лучшей зацепкой. Ему очень хотелось увидеть, как мир сгорит.

Но его смерть не положила конец огненным видениям.

Фарух-Лейн окинула взглядом Провидца, который подавал деньги кассиру.

– Мы полетим на обычном самолете? – спросила она у Николенко. – Это безопасно?

– Он уже несколько месяцев под контролем.

Фарух-Лейн не могла определить чувство, которое у нее возникло, но оно было не из приятных.

– А я и не знала, что мне предстоит опекать подростка, – произнесла она.

Она даже не знала, что конкретно этот Провидец – подросток, она видела только описания видений. Фарух-Лейн не имела особых материнских чувств. Она искренне полагала, что до двадцати лет жизнь дерьмо, и предпочла забыть всё, что предшествовало этому возрасту.

– С ним не так трудно справиться, – уверила ее Николенко. – Он делает, что скажешь.

Фарух-Лейн не полегчало.

– Почему он летит со мной? Раньше мне хватало описаний.

– Он скоро закончится. Уже начинает рассыпаться. Так тебе будет проще добывать из него видения.

«Скоро закончится?» Фарух-Лейн мало что знала о продолжительности жизни Провидцев, но ей было известно, что ее финал – не то, за чем приятно наблюдать.

– Я…

– Слушай, принцесса, – перебила Николенко, – твоя задача – самая простая. Отвези парня туда и найди Зета, которого он видит. Заодно поищи другого Провидца, на смену. Позвони нам, когда что-нибудь найдешь. Тогда старшие прилетят и обо всем позаботятся. Тебе не придется снова пачкать туфли.

Фарух-Лейн не стыдилась того, что не желает убивать. Они с Николенко яростно смотрели друг на друга, пока Провидец не вернулся с кофе.

– Я не буду это пить, – предупредил он.

Говорил он с акцентом. Возможно, немецким.

– Хотите?

Николенко без колебаний взяла у него стаканчик и одним плавным движением выплеснула кофе в мусорный бак.

– Всё. Свяжись с Локом, когда доберешься, Фарух-Лейн.

Не сказав больше ни слова, она ушла. Провидец посмотрел на мусорный бак, где встретил смерть его кофе, а потом на Фарух-Лейн.

Фарух-Лейн протянула руку новому подопечному.

– Кармен Фарух-Лейн.

Он пожал ей руку и старательно повторил ее имя, а потом представился новому опекуну:

– Парцифаль Бауэр.

Когда она открыла конверт, прямо в руки ей выскользнули два билета, радуясь свободе.

– Кажется, нам предстоит провести много времени вместе… в Вашингтоне.

Неплохое место, чтобы спасти мир. Не хуже любого другого.

7

Голос вернулся.

«Ты гадаешь, что тут настоящее.

Тебе нужны доказательства того, что это не какая-то подсознательная фигня.

Ты сомневаешься в реальности того, что видишь? Послушай: ты засыпаешь, тебе снятся перья, ты просыпаешься с вороном в руках – и еще спрашиваешь, реально ли это?»

Ронану снился голос Брайда, а еще ему снился Линденмер.

Линденмер, Линденмер.

Это было название из ненаписанного стихотворения. Оно не казалось опасным.

Линденмер, Линденмер. Это был лес или, скорее, нечто, в настоящее время имевшее форму леса. Ронан понимал, что оно очень долго существовало где-то в другом месте и лишь недавно потихоньку проложило себе путь в наш мир, на сей раз – в виде леса. Оно знало Ронана, он знал его – насколько их обоих, полных загадок, даже для самих себя, можно было познать.

Ронан любил Линденмер, а тот Ронана.

Бредя среди деревьев, он слышал где-то за ними голос Брайда. Возможно, Брайд был одним из огромных скрюченных дубов. Или маленькой мошкой, летавшей над головой. Или цветами, которые огибали упавшие веточки. Или он существовал только в подсознании Ронана.

– Линденмер, – сказал Ронан вслух. – Кто такой Брайд? Он настоящий?

Листья зашелестели. Получилось: «Ты знаешь».

Сквозь их шепот голос Брайда продолжал:

«Ты больше этого, больше вопроса «настоящее оно или нет». Ты вырос среди волков и забыл, что у тебя есть руки. «Настоящее» – это слово, придуманное для других. Выкинь его из своего словаря. Не хочу снова слышать, как ты его произносишь. Если ты видишь вымысел и просыпаешься с ним в руках, он становится фактом.

Понимаешь? Для тебя реальность – не внешнее условие. Для тебя реальность – это решение.

Но ты по-прежнему тоскуешь о реальности в том смысле, какой она имеет для всех остальных, даже если из-за этого твой мир становится меньше. Быть может, именно потому, что от этого твой мир становится меньше».

Ронан поднялся на поросший мхом пригорок. Свет здесь был мерцающим, насыщенным, золотистым, осязаемым. Он пропустил его сквозь пальцы, и свет пристал к коже – одновременно зрелище и ощущение. Ронан повторил:

– Я бы не спрашивал, если бы знал.

Деревья вновь пробормотали: «Сновидец».

Еще один сновидец? Здесь? Крошечное облачко светящихся мошек разделилось и окружило Ронана, который шагал, осматривая густой подлесок в поисках еще одного человека. Он знал, что сновидец может встретиться с ним в мире снов, но до сих пор это случилось лишь однажды. И тот, другой сновидец знал Ронана в реальном мире, прежде чем нашел его в ином.

К тому же теперь он был мертв.

Больше никто не знал, что Ронан сновидец.

И не должен был знать.

– Я тебе не верю, – сказал Ронан. – У меня вообще проблемы с доверием.

«Есть такая игра, в которую дети играют на асфальте. Называется «улитка». Рисуют мелком спираль на земле – это раковина улитки – потом делят ее на уменьшающиеся квадратики. Потом бросают камушек – туда, где он лежит, наступать нельзя. Потом прыгают на одной ноге по сужающейся спирали, стараясь не наступить в квадратик с камушком. Как ты понимаешь, чем больше камушков, тем труднее. И чем туже закручивается спираль. Цель – добраться до середины, не упав.

Вот во что мы с тобой сыграем».

– А может, я не хочу играть, – сказал Ронан.

Сонная прогулка, во время которой он прошел одновременно много и мало, привела его на поляну, которую пересекал глубокий черный ручей. Лежавшая на воде доска служила мостиком, а на ней стоял старинного вида мотоцикл, который гудел и был полон жизни. Позади него тонким дрожащим облачком висел выхлоп.

Адам часто говорил, что сменил бы свою машину на мотоцикл, если бы мог. Ронан подумал: «Эта штука бы ему понравилась». Мотоцикл и в самом деле немного напоминал Адама. Изящный, шероховатый, полный готовности.

Когда Ронан ступил на зависший над водой мостик, доска задрожала, но устояла. Ручей внизу представлял собой, скорее, эмоциональный факт, нежели физический – вода в нем была, но не мокрая, во всяком случае пока Ронан не обратил на нее внимания. Как всегда во сне.

Ронан положил руку на прохладное кожаное сиденье мотоцикла. С краю уже было вышито имя Адама. Ронан провел пальцами по вдавленному созвездию вышивки. Она казалась абсолютно настоящей.

«Каждый квадратик – испытание.

А в середине буду ждать я.

Первый квадратик…»

– Я не знаю, ты настоящий или плод моего воображения, – сказал Ронан. – Но я пытаюсь понять.

«Давай сначала разберемся с этим. Наглядный урок по части того, что реально, а что нет. Я занимаюсь сложением в уме, а ты хочешь, чтобы я показал черновик. Хорошо.

Первый квадратик: что такое реальность.

Первый квадратик: спроси у своего брата про Волшебный базар.

Первый квадратик: они будут шептать мое имя».

Ронан выкатил мотоцикл на берег, и плавучий мостик у него за спиной приподнялся на несколько дюймов. Тогда Ронан внезапно понял, что это не черная вода, а живые существа.

Они так и кишели.

– Блин, – сказал он.

«Прыгай, скачи, брось камушек, следующий квадратик.

Увидимся на той стороне».

Ронан проснулся.

8

Было утро.

До Ронана доносились типичные утренние звуки. Гудение электробритвы в дальнем конце коридора, музыка в другой комнате, шаркающие туда-сюда по старой лестнице ноги. Снаружи звучали астматические пневмомашины, гулко хлопали дверцы автомобилей, болтали студенты, ворчали грузовики, раздраженно вскрикивали гудки.

Он провел ночь в Кембридже.

Ронан смотрел на себя сверху.

Как будто был ангелом, созерцающим собственное тело. Духом. Призраком минувшего Рождества. В общем, тем, что витает над тобой и смотрит, как ты спишь. Мысли Ронана Линча смотрели на тело Ронана Линча.

Внизу он видел молодого человека на узкой общажной кровати, неподвижного, но тем не менее выглядевшего абсолютно готовым к бою. Две складки между бровей складывались в универсальный символ, гласивший: «Я тебя нагну». Открытые глаза смотрели в никуда. Адам уместился между ним и стеной, самозабвенно раскрыв рот. Волосы у него разметались по подушке.

Оба были полностью покрыты чудовищами.

На их телах кишели необыкновенные существа, которые с первого взгляда походили на помесь краба и подковы. Если посмотреть повнимательнее, становилось ясно, что вместо панцирей у них театральные маски, а на спине – жадно открывающиеся маленькие рты. Каждый рот был полон ровных, как у коровы, зубов.

Крабы выглядели неправильно и кошмарно, потому они и были неправильны и кошмарны. Их не существовало, пока Ронан не проснулся. Эти твари существовали только потому, что Ронан проснулся.

Вот что значило быть Ронаном Линчем.

Из сна – в реальность.

Они шуршали и медленно двигались, комкая простыни своими маленькими твердыми ножками.

Адам не шевелился, потому что уткнулся здоровым ухом в подушку, а его постоянно измученное тело отдалось сну.

Ронан не мог двигаться. Его всегда как будто парализовывало на несколько минут, когда он успешно приносил что-то из сна. Он словно менял несколько минут бодрствования и потенциала во сне на несколько минут полной бесполезности. Ускорить процесс было нельзя, какими бы угрожающими ни оказывались обстоятельства, когда он просыпался. Ронан мог только вот так парить вне собственного тела и наблюдать, как сны делали что хотели, не боясь его вмешательства.

«Адам», – подумал он, но не сумел сказать.

Щелк, щелк. Чудовищные крабьи рты издавали влажный звук, когда открывались и закрывались, именно так, как в ту минуту, когда он увидел их во сне, под мостом. То, что он приносил из сна, не меняло повадок в реальности. Если сны нарушали законы физики (вроде доски, парившей над землей), они продолжали нарушать их, оказавшись в реальном мире. Если ему снилось отвлеченное понятие, которое обрело плоть (вроде песни, которую можно было взять в руки), это необыкновенное, мозговыносящее качество сохранялось и после пробуждения.

Если это были крабы-убийцы, которые хотели сожрать его во сне, они и в реальности стремились к тому же.

Щелк, щелк.

Ронан попытался пошевелить пальцами ног. Не получилось. Все, что он мог – витать над своим телом и ждать. К счастью, маски-рты у крабов находились на спине, поэтому пока что Ронан и Адам были в безопасности.

Пока что.

«Адам».

Он мысленно просил Адама проснуться.

Несколько крабов со стуком свалились с кровати, и их маленькие ножки застучали по полу. Звук был неприятный, в точности соответствующий их внешности. Щелк, щелк, клац, клац.

Блин. Теперь Ронан увидел, что притащил с собой не только крабов. Воздушный мостик, похожий на самодельный скейт, завис прямо над кроватью. А изящный маленький мотоцикл стоял посреди комнаты. Он продолжал работать, и за ним клубилось облачко выхлопа.

Ронан принес с собой всё, что видел.

Почему он так облажался?

Щелк, щелк.

Тот, другой сновидец – Брайд – вывел его из игры.

Другой сновидец. Другой СНОВИДЕЦ. Ронан чуть не забыл. Вроде бы невозможно забыть нечто столь важное, но так действовали сны. Даже лучшие и худшие из них могли немедленно улетучиться из памяти. И теперь всё вновь на него нахлынуло.

Ронан нуждался в другом сновидце ничуть не больше, чем в тонне проклятых крабов-убийц в собственной постели.

Единственным плюсом было то, что вторая кровать пока пустовала. Ронан не знал, договорился ли Адам с соседом по комнате, чтобы тот переночевал в другом месте, или им просто повезло, но Ронан был за это благодарен. Ему недоставало только способности двигаться.

Один из крабов-убийц засеменил по телу Адама, направляясь к его глухому уху.

«Проснись, Адам, проснись».

У Ронана возникла жуткая мысль, что крабы успели убить Адама, поэтому он и не просыпается. Потому что он уже мертв и остывает, убитый снами Ронана, пока тот беспомощно парит над кроватью…

Краб-убийца залез на лицо Ронану – каждая хрусткая ножка неприятно давила на кожу. Внезапно он увидел краба из своего физического тела, а не сверху, то есть к нему возвращался контроль. На брюшке у краба красовался штрих-код, выше маленькими буквами было написано «Ореховая смесь 1411», а ниже находились моргающие синие глаза с очень густыми ресницами. 1411 – это была дата его рожденья, и она приближалась, серьезное девятнадцатилетие, но Бог весть что значило все остальное. Подсознание Ронана Линча представляло собой джунгли.

Второй краб столкнулся с первым и перевернул этот кошмар на спину. Ртом вниз. Рядом с глазом Ронана.

Блинский блин.

На мгновение он живо представил себе следующие несколько минут: краб выедает ему глаз, а он, не в силах кричать или хотя бы скулить, молча теряет половину зрения, в то время как Адам лежит рядом с ним, спящий или мертвый.

Но тут он снова обрел подвижность, тело подчинилось ему.

Сбросив одеяло, Ронан сшиб как можно больше крабов с себя и с Адама. Маленькие кошмары бежали и скатывались с кровати. Некоторые падали на висящую в воздухе доску. По инерции доска полетела по комнате – воздушное крабовое такси – врезалась в стенку, и они все рассыпались.

– О боже, – сказал Адам.

Он спал, а не умер, и теперь его лицо отражало правду: он проснулся в аду, полном ракообразных соседей по комнате.

– Боже мой, Ронан, боже. Что ты сделал?

– Сейчас все улажу, – сказал Ронан, выбираясь из постели.

Шмяк.

Ища какое-нибудь оружие, он увидел, как Адам ударом учебника по биологии расшиб одного краба об стенку. У того вылезли внутренности – желтая масса, как у раздавленной гусеницы.

Остальные твари засуетились.

– Улаживай быстрее, – велел Адам.

Парящая в воздухе доска подплыла ближе, и Ронан вспрыгнул на нее. Инерция отбросила его в угол спальни, и он стукнулся о стену, но тут же обрел равновесие. Оттолкнувшись от стены, он отлетел в противоположный угол, где стоял флаг. Ронан высоко воздел его, как какой-нибудь храбрый ирландский герой.

Шмяк. Адам прибил еще одного краба, потом третьего.

Ронан проткнул краба своим импровизированным копьем. Прямо сквозь штрих-код.

– Получайте, гады.

Еще один краб приземлился ему на руку; он швырнул его об стену, а потом так же быстро проткнул. Другой плюхнулся на спину – Ронан пробил штрих-код и этому. Бум, бум, щелк. Снова слизь. Шмяк, шмяк. Адам убивал тех, что ползали по постели. Что-то жуткое, но несомненно приятное в этом было.

В дверь постучали.

Бог весть как долго это продолжалось. Только теперь, когда все крабы были убиты, стало достаточно тихо, чтобы услышать стук.

Адам в ужасе взглянул на Ронана.

– Постель, – прошипел тот. – Застели ее пока.

Стук продолжался.

– Секунду! – крикнул Адам.

Они вдвоем лихорадочно запихнули кучку раздавленных крабов под одеяло. Ронан сунул доску под кровать, где она плотно прижалась к днищу, желая лететь.

Адам подошел к двери. Едва дыша, приоткрыл.

– Что?

– Адам Пэрриш, – произнес сочный голос Флетчера, – что, блин, у вас творится? Уже вызвали инспектора.

– Флетчер, слушай, я… – начал Адам.

Флетчер распахнул дверь.

Он воздвигся на пороге во всю свою величественную ширь, с учебниками под мышкой, с прилизанными волосами.

Комната представляла собой захватывающий образчик современной живописи – смелый текстурный эксперимент с оторванными крабьими ногами, яркими полужидкими внутренностями и некоторым количеством крови. Вдобавок уже начало пахнуть выхлопом.

Флетчер обвел все это глазами. Его взгляд упал на импровизированное копье Ронана.

– Мой флаг, – сказал Флетчер.

Адам поспешно захлопнул дверь.

– Стены, – продолжал Флетчер.

От крабьих внутренностей на них облезла краска, а летающая доска оставила несколько крупных вмятин.

– Кровати.

Постельное белье было порвано и испачкано.

– Окно.

Одно из стекол почему-то оказалось разбито.

– Мотоцикл, – закончил Флетчер.

До Ронана дошло, что тот, возможно, убьет его прямо сейчас, если этого раньше не сделает Адам. Он выключил мотоцикл. Понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, как, потому что ключа не было, но в конце концов Ронан нашел рычажок с надписью «да/нет».

Ничего совсем уж сверхъестественного в этой картине не было – если не знать про крабов под одеялом и летающую доску под кроватью.

Всего лишь несколько тысяч долларов ущерба, причиненного университетскому общежитию, давящее чувство вины и спешащий на шум инспектор.

Адам сказал:

– Помоги мне.

9

Пусть даже Брек Миртл, теоретически, был заводилой во всем этом деле, разбить окно он велел Джеффу Пику. Таким образом, Пик вломился в дом первым. Глупо, но Миртлу стало не так совестно участвовать.

Взлом не был его обычным методом. Этим, как правило, занимались родичи Миртла – взлом и проникновение, выписывание поддельных чеков, кража сумочек из незапертых машин. Мать научила их разным видам мелких правонарушений. Не как в школе. Скорее, собственным примером. Теперь она работала в «Уолмарте» – приветствовала покупателей у входа – и намекала, что ее отпрыскам пора заняться чем-то легальным, но Миртл решил, что он выше этого. Он покупал произведения искусства в одном магазине в Тахома-Парк, а также на eBay. Вариант онлайн работал лучше всего, поскольку люди больше доверяли ему, когда не видели. У всех Миртлов были длинные лица с крохотными глазками, и даже в наилучшем расположении духа они выглядели, как существа, способные выползти из темноты и сожрать труп-другой. Но внешность не играла роли, когда он продавал произведения искусства онлайн; речь тогда шла не о нем, а о деле. По большей части предметы были настоящие, а иногда – подделки. Совесть его не мучила – трудно было назвать это преступлением. Люди принимали подделки за оригиналы только потому, что сами того хотели. То есть он всего лишь продавал им то, что они хотели.

Он не был грабителем.

Но на сей раз сделал исключение для Хеннесси. Она ведь была преступницей. Воровать у преступника – все равно что умножать отрицательные числа. В конце концов получится плюс.

Дом, в который они только что влезли, занимал площадь примерно в двадцать тысяч квадратных футов. Если ты сам не живешь в доме площадью в двадцать тысяч квадратных футов, трудно уложить этот масштаб в голове. Дом размером с сотню парковок, или примерно в половину футбольного поля, или вдвое больше среднего американского торгового центра, выстроенного позже восьмидесятых годов. В особняке было восемь спален, десять ванных, один бальный зал, бассейн, фонтан со статуями русалок, кинозал, библиотека, полная книг, сплошь с белыми корешками, и кухня с двумя плитами. Прихожая, размером с типовую нью-йоркскую квартиру, была совершенно пуста, не считая люстры, достаточно большой, чтобы жить своей жизнью, и двух широких лестниц, ведущих на второй этаж – просто на тот случай, если вы хотели подняться по одной, а спуститься по другой. Позолота покрывала всё, что в норме не ожидаешь увидеть позолоченным. На отделку полов пошли мрамор (из какого-то знаменитого места) и дерево (тех пород, которые ныне находились под угрозой).

Трудно было сказать, как давно Хеннесси обитала здесь. Такого рода жилища, принадлежащие саудовским инвесторам, принцам и так далее, могут пустовать годами.

Они – Миртл, Пик и еще один Джефф, Джефф Робинсон – зашли через стеклянную стенку бассейна. Пик, который, судя по всему, хорошо владел искусством взлома и проникновения, принес огромную самоклеящуюся оконную рекламу, в которой речь шла о бензопилах. Он прилепил ее на одно из огромных стекол и стукнул. Звук был примечателен в своей непримечательности – просто глухой песчаный стук, ничего, что намекало бы на вторжение в дом.

– Видишь, – прошептал Пик, отдирая рекламу, теперь со стеклянной корочкой. – Я же сказал – никакой сигнализации. Хеннесси не станет вызывать полицию.

Они подвели итог в комнате, которая выглядела как роскошная гостиная. Стеклянные двери выходили в вымощенный камнем дворик, где стояла бронзовая женщина, выпускавшая стрелу прямо в небо. Вот что находилось в гостиной: изящная стеганая кушетка, два стула, повернутые к резному камину, бесценный персидский ковер, несколько абстрактных картин, трехметровая шеффлера в горшке и ослепительно-желтый «Лексус», припаркованный наискосок, как будто он заехал со двора, чтобы погреться. На капоте лежала тарелка с остывшим ломтиком пиццы; в сыре тонула сигарета. Эти последние три предмета наполняли комнату запахом выхлопа, дыма и соуса маринара.

Но настоящим центром композиции была идеальная копия сарджентовского «Портрета мадам Икс», стоявшая на массивном мольберте. Черно-белый мраморный пол под ним, забрызганный краской, представлял собой вселенную цветных созвездий. Это был гвоздь программы. Женщина на портрете, ростом почти с Миртла, изящно стояла, подобрав одной рукой складки черного атласного платья. Волосы у нее были медно-рыжие, кожа бледная до синевы. В правом нижнем углу стояла подпись: ДЖОН С. САРДЖЕНТ 1884.

Картина была идеальна, не считая пулевых отверстий над изящной бровью и зарумянившимся ухом.

– Во шиза, – сказал Пик.

Миртл слышал о Хеннесси и до вечеринки у Ти-Джея Шармы. Она, по слухам, была лучшим фальсификатором на Восточном побережье. Для посредственных копий слишком дорого – но, как свидетельствовал безупречный дубликат «Мадам Икс», Хеннеси была именно тем человеком, который нужен, если вы хотите продать поддельный шедевр наивному богатенькому иностранцу, обставляющему свой новый особняк. И вот она – ОНА (к черту предубеждения) – появилась на вечеринке у Шармы. Мир тесен. Очевидно, слух о том, что приедет Фейнман, заставил ее выйти из склепа и показаться среди простых смертных. Миртл удивился, когда Фейнман отклонила просьбу Хеннесси провести ее на Волшебный базар; Хеннесси, несомненно, обладала для этого всеми данными. В конце концов, даже он получил приглашение – он, простой дилер.

Оказалось нетрудно проследить за ней до дома и провести разведку. Он без проблем получит хорошую цену за ее подделки там, куда Хеннесси не пустили.

Когда жизнь предлагает тебе лимоны, благоразумный человек сделает лимонад.

– Давайте разделимся, – понизив голос, сказал Миртл. – Поищем что-нибудь подороже.

– Электронику? – уточнил Пик.

Вот что бывает, когда общаешься с преступниками.

– Если хочешь. Встретимся у бассейна.

Робинсон заглянул в «Лексус». И спросил:

– А если появится Хеннесси?

– Машина отъехала сегодня утром, – сказал Миртл. – И Хеннесси сидела в ней.

Пик достал из той же сумки, в которой принес рекламную наклейку, полиэтиленовый пакет, полный пластиковых стяжек.

– А если тут кто-нибудь есть, просто свяжем его.

И Миртл вновь поразился его криминальным навыкам.

– Ладно. Ладно. Полицию они не вызовут, так что пусть просто молчат.

Они разделились.

Все комнаты были полны картин. Миртл не мог определить, оригиналы это или копии. Некоторые он узнавал – Мондриан, Уотерхаус, Рюйш, Хокни, Сэндис, Стенхоуп. Подделки? Дорогие репродукции? Подлинники? В таком доме… не исключено.

Он принялся снимать все подряд и складывать у двери.

Наконец Миртл обнаружил рабочее место Хеннесси. Свет горел, хотя в комнате никого не было. С высокого потолка свисала еще одна массивная люстра. Изголовье и изножье кровати прислонялись к стене, заваленные свертками холста, пустыми позолоченными рамами и подрамниками. Официальные бумаги, чековые книжки, паспорта и конверты покрывали бюро. Рядом на полу стоял компьютер с выдвинутой клавиатурой – именно так, чтобы кто-нибудь рисковал на нее наступить. Повсюду были краски, карандаши, бумага, книги, картины, рисунки. «Дочери Эдварда Дарли Бойти» Сарджента, «Сестры» Эбботта Тэйера, «Неизвестному британскому солдату во Франции» Уильяма Орпена. Но, несомненно, Хеннесси написала их просто ради удовольствия – они были слишком хорошо известны, чтобы сойти за оригиналы.

Посредине стоял удивительный портрет. На нем была очаровательная золотоволосая женщина в мужском пиджаке, настороженно смотревшая на зрителя. Миртл не особенно любил изобразительное искусство, но этот портрет пробудил в нем какие-то ощущения. Где именно – он пока не понял. В разных частях Миртла.

– Фокус в том, чтобы купить побольше третьесортных старых картин, какие только найдешь, а потом писать прямо на них. Конечно, тебе крышка, если их просветят рентгеном, но на случайный, непрофессиональный взгляд это – просто потрепанная старая доска. И тогда клиент у тебя в руках. Давай людям то, что они хотят, вот и всё.

Миртл медленно повернулся.

Хеннесси стояла в дверях.

Она изменилась с тех пор, как он видел ее в машине. Кудрявые волосы она собрала в небрежный черный пучок. На ней были темные очки, кроликовая шубка, кружевной топ, казавшийся особенно белым на фоне темной кожи, и лосины, обнажавшие татуировку в виде рыбьей чешуи на икре. Татуировки покрывали и костяшки пальцев, испачканные краской. Миртл по-прежнему не мог понять, сколько ей лет. Хеннесси могло быть двадцать пять. Могло быть семнадцать.

– Самые успешные подделки содержат минимум изменений, – сказала Хеннесси, закуривая. Ее лицо казалось улыбающимся, даже когда она не улыбалась. – В девяноста девяти процентах случаев ты следуешь правилам, и одного процента исключений люди не замечают. Не одна большая ложь, а тысяча мелких, чувак, – вот в чем секрет. Новый Ван Гог? Никто не поверит. Но купят затерявшегося Генри Тонкса. Новые водяные лилии Моне? Без шансов. Но небольшой Филипп Гастон? Запросто. Хочешь совет? Никому не нужен Дега, которого ты сейчас держишь.

Миртл не был готов к такому. Он поискал в душе ответ и нашел только гнев. Дело было в том, что она не боялась. Не кричала. И это его взбесило. Мать всегда предупреждала Миртла, что он агрессивен, и, видимо, не ошибалась, потому что он почувствовал, как его гнев множится. Становится втрое больше, вчетверо, в миллион раз.

Он положил Дега и достал нож.

– Сучка. Нечего со мной так разговаривать.

Хеннесси стряхнула пепел на пол.

– Нечего влезать в чужие дома и разыгрывать шпиона, однако же ты здесь.

Откуда-то из недр особняка раздался вопль. Трудно было сказать, человек какого пола и возраста его издал. Хеннесси, кажется, это не смутило.

Миртл бросился на нее. Он неплохо управлялся с ножом, и ядерный взрыв гнева придал ему сверхсилу. Хеннесси увернулась в ту самую секунду, когда он наступил на половик и поскользнулся. Когда Миртл плюхнулся на задницу, гнев перерос в раскаленную добела ярость. Он несколько лет никому не причинял боли, но теперь думал только о том, каково это – впиться ногтями ей в кожу.

Раздался еще один вопль. Неизвестная жертва, неведомое место преступления.

Он кое-как поднялся на ноги и приготовился вновь броситься на Хеннесси, которая стояла и курила рядом с неоконченной обнаженной натурой.

– Стоять, – произнес голос у него за спиной.

Что-то холодное и тупое защекотало кожу у Миртла под ухом.

– Иначе будешь слизывать с пола свои разлетевшиеся мозги.

Он замер.

– Будь добр, передай нож Хеннесси.

Он протянул нож Хеннесси, и та бросила его в открытую банку с краской.

– Джордан, – сказала Хеннесси, – где тебя носило?

Голос, прилагавшийся к пистолету, ответил:

– На четыреста девяносто пятом была авария.

Незнакомка оказалась перед ним. Первым, что он увидел, был пистолет, направленный ему в лицо – «вальтер» с выцарапанным на стволе словом «дипломатия». Вторым, что он увидел, был человек, державший пистолет.

Это был двойник – а как иначе? Она выглядела совершенно как Хеннесси – такие же волосы, такое же лицо, такое же колечко в носу, такие же татуировки. Она и двигалась, как Хеннесси, быстро, уверенно, занимая пространство по максимуму – сплошь мускулы, сила, вызов, оскаленные зубы.

Он ненавидел ее.

– Ну, и кто тут сучка? – спросила Хеннесси, так же лениво и кротко.

Он произнес оскорбительное слово на букву «п». Не «праздник».

– Не будь таким предсказуемым, – сказала Хеннесси и затушила сигарету об его лысину.

Когда он перестал вопить, двойник с пистолетом сообщил:

– Мы сейчас прогуляемся до двери, а потом ты сделаешь так, чтобы больше я тебя не видела.

Они втроем зашагали по длинному коридору, мимо груды картин, которые он собрал, и дошли до двери с выбитым стеклом.

Пик стоял там, дрожа и едва сдерживаясь. Половину его лица покрывала кровь, хотя трудно было сказать, откуда она текла. Робинсон сидел на корточках, держа на ладони несколько зубов, вероятно своих.

В серых утренних сумерках виднелись еще три девушки. Свет был тусклый, но Миртлу показалось, что они тоже очень похожи на Хеннесси. По крайней мере, они все держались с таким видом, как будто им ничего не стоило тебя трахнуть.

Та, которую звали Джордан, порылась у Миртла в карманах и достала бумажник.

– Память у меня дырявая, – пояснила она.

Миртлу редко доводилось слышать нечто столь же жуткое, как дружелюбие в ее голосе в ту минуту, когда она сфотографировала на мобильник его удостоверение.

– Чтобы не забыть. А, погоди-ка.

Она извлекла из бумажника приглашение на Волшебный базар.

– На нем мое имя, – предупредил Миртл.

Хеннесси рассмеялась, как будто это была наименее существенная деталь.

– Ты пожалеешь, – сказал он, когда Джордан передала приглашение одной из девушек, и оно исчезло.

– Сомневаюсь, дружище, – ответила Джордан.

Хеннесси широко улыбнулась Миртлу – ее улыбка была способна поглотить всю планету.

– Спасибо за танец.

10

Ронан бродил не первый час.

Сначала он шел в никуда, просто переставляя одну ногу за другой и не сводя глаз с ботинок. Под ногами были листья, листья с чужих деревьев, которые не знали его и не беспокоились о нем. Он поворачивал, только когда поворачивала дорожка, когда впереди нависало здание, когда стена кампуса грозно гнала его обратно. Наконец Ронан добрался до лабиринта в уединенном дворике возле богословского факультета. Некоторые лабиринты здесь были сделаны из камня или кустарников, а этот представлял собой просто похожий на мозг узор, выложенный плитками на земле. Выйти из него можно было в любой момент. Единственным, что удерживало человека в лабиринте, были его собственные ноги.

Ронан дошел до середины, потом вышел, и снова вошел, и опять вышел. Он ни о чем не думал – иначе он непременно подумал бы о том, что Адам сейчас объясняется с инспектором и еще бог весть с кем.

Он просто шел.

Просто шел.

Будь у него машина, он бы сел за руль и поехал. Куда? Куда угодно. Как можно быстрее.

«Чем больше камушков брошено, чем туже закручена спираль, тем сложнее игра».

В какой-то момент позвонил Диклан.

– Я же просил тебя написать утром. Что тут сложного?

Ронан попробовал ответить, но голос ему отказал. Он попробовал еще раз. Голос прорезался, хотя слабо походил на его собственный. Этим голосом он сказал Диклану:

– Я разгромил его комнату.

Настала тишина. Затем Диклан произнес:

– Я позвоню Адаму.

Ронан продолжал ходить по лабиринту. Где-то кто-то играл на одинокой звонкой валторне – очень, очень хорошо. Ее было гораздо лучше слышно, чем приглушенный шум машин.

Он сел в центре лабиринта. Положил голову на колени. Сомкнул руки на шее. Так Адам и нашел его спустя некоторое время. Он устроился сзади, так что они оказались спиной к спине в середине лабиринта.

– Диклан вынес крабов, – сказал Адам.

Ронан молчал.

– Он велел все валить на тебя, – продолжал Адам.

Ронан молчал.

– Я сказал им… – Адам помедлил. – Я сказал, что ты напился. Прости, я…

– Все нормально, – ответил Ронан. «Пьяный неудачник громит комнату в общаге». – Нормально. Это я виноват. Плевать, что обо мне подумают. Не важно, блин, что обо мне подумают. У тебя неприятности?

– Конечно.

Было невозможно понять реакцию Адама, не видя его лица. Держался он очень отстраненно.

– Мне придется возместить ущерб. Флетчеру пришлось поручиться, что это был ты, а не я. И пускать тебя больше нельзя. Меня заставили подписать какую-то штуку, где говорится, что ты впредь не появишься на кампусе.

Валторна грустно сыграла нисходящую гамму и снова взмыла вверх.

– Я заплачу, – сказал Ронан.

Отец оставил ему некоторую сумму, и он ее не трогал. Зачем тратить деньги, если можно приснить все необходимое?

Все, кроме жизни здесь.

Адам повернулся. Ронан тоже. Они сидели лицом друг к другу, в центре лабиринта. Адам вытер слезу на правом глазу Ронана. И показал палец. Тот влажно блестел от одной-единственной капли. Потом Адам вытер слезинку на левом глазу. И тоже показал Ронану палец.

Он был испачкан черным.

Ночная грязь.

– Ничего не получится, – сказал Адам.

Ронан и так это знал. Знал, потому что понимал: было уже поздно ехать и смотреть квартиры, а Диклан ему не напомнил. Это значило, что Диклан отменил встречи. Ронан знал, что все кончено, поскольку Адам подписал бумагу, где говорилось, что Ронану нельзя бывать в кампусе. Это значило, что Ронан вернется и будет ждать его в Амбарах.

Грусть похожа на радиацию – не важно, сколько времени прошло между выходами в зараженную зону, в конце концов критическая мера переполнится, а потом ты умрешь.

Адам Пэрриш и Плаксивый клуб.

– У нас по-прежнему все хорошо, – сказал Адам. – Нам это не повредит.

«Есть хоть какой-нибудь вариант, при котором ты бы мог поехать со мной в Кембридж?»

Нет.

Адам продолжал:

– Я не обязан сидеть в кампусе. Я могу приходить к тебе в перерыв.

Ронан смотрел на листок, который летел по лабиринту; без всяких усилий он перенесся из внешнего круга во внутренний, а потом к нему присоединились еще несколько. Они сгрудились вместе и несколько секунд дрожали на ветру, прежде чем вместе заспешить куда-то.

– Если хочешь, чтобы я перевелся в колледж поближе к дому, я готов, – торопливо произнес Адам, громоздя слова друг на друга. – Только скажи.

Ронан прижал ладонь к глазу, проверяя, нет ли ночной грязи, но пока все еще было не так плохо.

– Ну, я не такая сволочь.

– Именно такая, – отозвался Адам, пытаясь пошутить – но тщетно. – Просто не в этом.

Валторна замолчала, и остались только звуки города, который медленно убил бы Ронана, если бы тот позволил.

Ронан встал.

Всё было кончено.

«Ты состоишь из снов, и этот мир не для тебя».

11

7.07

Вставай, придурок. ТЫ ЖИВ.

Ронан не спал.

Он смотрел на листок, исписанный злым судорожным почерком и приклеенный на покатую стенку над его детской кроватью в Амбарах. После того как Ронан не ответил ни на одну эсэмэску, ни на один звонок в течение четырех дней после возвращения из Кембриджа, Диклан нанес ему внезапный визит и обнаружил среднего брата в постели – тот лежал в тех же джинсах, в каких ездил в колледж, и ел из банки просроченную фасоль.

«Тебе нужен режим дня», – сказал Диклан.

«У меня есть режим дня».

«Кажется, ты говорил, что никогда не врешь».

7.15

Одеться и побрить эту чудесную лысую башку

Прошло много времени с тех пор, как Ронан в последний раз слышал полноценную нотацию от Диклана. После гибели отца Диклан стал юридически ответственным за братьев до их восемнадцатилетия. Он постоянно стращал Ронана: не прогуливай уроки, Ронан. Не получи еще один штраф, Ронан. Не задерживайся допоздна с Ганси, Ронан. Не надевай грязные носки, Ронан. Не ругайся, Ронан. Не напивайся до бесчувствия, Ронан. Не общайся со всякой швалью, Ронан. Не убивай себя, Ронан. Не повязывай этот галстук виндзорским узлом, Ронан.

«Составь расписание, Ронан. Сейчас. При мне. Я хочу его видеть».

7.45. Самый важный прием пищи

8.00. Покормить животных

9.30. Ремонт в сараях/в доме

12.00. Обед и та стремная автозаправка

13.30. Чудесный торговый центр снов Ронана Линча.

«Что это значит, Ронан?»

Что совершенство достигается упражнениями. Десять тысяч часов на овладение мастерством; если поначалу тебе что-то не удалось, ты не пытаешься, а просто делаешь. Ронан в последний год проводил массу времени, создавая все более сложные и аккуратные объекты; кульминацией стала замысловатая охранная система, благодаря которой Амбары, в целом, стало невозможно найти, если только не знать в точности, куда едешь. Впрочем, после Кембриджа в этом было мало веселого.

«Я же не спрашиваю, чем ТЫ занимаешься на работе, Диклан».

18.00. Покататься.

19.15. Разогреть пожрать на ужин

19.30. Кино

23.00. Написать Пэрришу

Последняя эсэмэска Адама гласила: «4200 долларов».

Это была сумма, которую предстояло прислать Ронану, чтобы оплатить ремонт в спальне.

23.30. Спать

суббота/воскресенье: церковь/Вашингтон

понедельник: стирка и покупки

вторник: написать или позвонить Ганси

Эти последние пункты в списке были добавлены рукой Диклана – его приписки тонко намекали на все компоненты полноценной взрослой жизни, которые Ронан упустил в процессе. Они лишь вгоняли его в еще большее уныние. Посмотри, каждая неделя похожа на предыдущую, гласило расписание. Посмотри, можно предсказать следующие сорок восемь часов, семьдесят два часа, девяносто шесть часов, посмотри, можно предсказать твою жизнь до конца. Само слово «расписание» угнетало Ронана. Всегда одно и то же. Да пошло оно.

Ганси написал: «Диклан сказал, чтобы я велел тебе встать».

Ронан ответил: «Зачем?»

Он смотрел, как утренний свет касается разнообразных черно-серых силуэтов в спальне. Полки с моделями машин, открытый футляр с волынкой, старый поцарапанный стол, на котором стояло чучело кита, металлическое дерево с необыкновенно затейливыми ветвями, куча нестираного белья вокруг груды ярко-красной древесной стружки.

Ганси написал: «Не заставляй меня садиться на самолет, я сейчас прикован к одному из самых огромных каштанов в Орегоне».

Со вздохом Ронан сфотографировал свой локоть, согнув его, чтобы было похоже на задницу, и отправил Ганси. В это время года утра были тусклые, но Ронан не стал включать свет, пока готовил завтрак и искал инструменты. Он мог ориентироваться в доме даже в полной темноте. Его руки помнили форму стен, ноги – скрипучий пол, нос – запах древесного дыма и неизменный лимонный аромат комнат… всё было заучено, как мелодия. Этот дом содержал большую часть его детских воспоминаний. Потому, возможно, другим тут было невесело. Но Ронану Амбары всегда казались уцелевшим членом семьи.

Ронан подумал: если уж он взят в плен обстоятельствами, по крайней мере, есть места и похуже Амбаров.

Блестящие поля окутывал густой неподвижный туман. Длинные лиловые тени лежали за многочисленными хозяйственными постройками, но их солнечные стороны были освещены так ярко, что болели глаза. Ронан брел по пологим склонам, где роса мочила ему ноги, и чувствовал, как настроение поднимается. Забавно, подумал он, каким грустным кажется пустой дом и как приятен пустой ландшафт.

Пока он пробирался через поле, существа, которые бросали вызов реальности, крались сквозь высокую траву у него за спиной – одни вызывали тревогу в большей мере, чем другие. Ронану нравилась его странная коллекция – олени и стрекозы, утренние чудовища и птицы-тени, светлые мыши и маленькие, покрытые мехом драконы. С этической точки зрения, Ронан сомневался, допустимо ли это. Можно ли приснить жизнь из ниоткуда? По будням он отдавался импульсу пополнить свои странные стада. По выходным сидел в церкви, смиренно прося у Бога прощения за гордыню.

Сегодня утром он, впрочем, шел к чужим снам. Красивый отцовский скот был постоянным обитателем Амбаров. Коровы напоминали покрытые росой холмики – серые, черные, золотистые, шоколадные, цвета кости, каштана, гранита. Как все живые сны, они не могли бодрствовать без своего сновидца – поэтому они уснули, когда умер Ниалл. Ронану предстояло смириться с тем, что эта судьба в конце концов постигнет и его творения.

Внезапно Ронана окутало зловонное угольное облако. Мышцы напряглись и заставили его подскочить, прежде чем он понял, что это такое.

– Газолин, – резко сказал он – злее, чем следовало, поскольку Ронан знал, что выглядит глупо. – Лучше не лезь.

Это существо в теории было лучше, чем на практике – огромный, размером с микроавтобус кабан с маленькими разумными глазками и жесткой, как проволока, щетиной. Если он скакал по твердой поверхности, из-под копыт вылетали искры. Если он удивлялся, то исчезал в облаке дыма. Если издавал звуки, они звучали, как птичий крик. А еще у него не было гениталий. У животных это не самый примечательный признак, но раз уж ты заметил их отсутствие, невозможно об этом не думать.

Зловонный дым издал птичью трель и рассеялся.

Ронан разогнал дым ладонью и опустился на колени перед одной из спящих коров – изящной, крапчато-серой, с изогнутым рогом. Он погладил округлое теплое плечо.

– Я заказал билет. Можешь сесть у окна.

Он развернул предмет, который принес из дома – одеяло, как будто сотканное из осенней листвы, большое, как скатерть, – и набросил его на корову. Пришлось встать на цыпочки, чтобы накрыть ее целиком. Потом Ронан нащупал потайную бечевку, которую видел во сне, из которого принес эту штуку. Она была спрятана внизу, так, что напрочь отказывала логика, если слишком сильно об этом задуматься, поэтому он и не задумывался. Ронан просто потянул бечевку, и одеяло собралось; смотреть на это было трудно, потому что его движения не имели никакого логического смысла. На некоторые сонные штуки вообще было лучше не смотреть. Ронан слышал много сказок о волшебниках и ясновидцах, которых магия сводила с ума; и действительно, одни сны казались мозголомнее других. Лиственное одеяло было из их числа.

Ронан трижды слегка подергал бечевку, и, как во сне, одеяло стало подниматься в воздух – вместе с коровой. Теперь у Ронана была корова на веревочке. Корова – воздушный шарик. Рогатый аэростат. В глубине души он подумал, что, возможно, проведет зиму, вновь пытаясь приснить нечто, способное пробудить грезы мертвого сновидца. Дело, которым гораздо приятнее заниматься в сарае с обогревателем. Ему просто было нужно средство для транспортировки коров.

Он обрадовался, что одеяло сработало; Ронан сомневался, что теперь ему повезет сильнее, чем в течение последних нескольких месяцев.

Он вдруг задумался, не знает ли тот, другой сновидец, Брайд, как разбудить чужие сны.

Возможно, игра стоила свеч.

– Керау! – донесся крик сверху.

Ронан запрокинул голову, и убийственно-черная птица кинулась к нему.

Это была Бензопила, одно из самых давних его созданий. Она была вороном, и, как и у Ронана, все самые интересные ее черты крылись от случайного взгляда.

Ронан протянул руку, но она просто каркнула и пронеслась в нескольких сантиметрах от его плеча. Бензопила облетела парящую в воздухе корову.

– Вот поганка.

– Крек, – отозвалась Бензопила.

В ее словаре в основном фигурировали только крайности: то, что ей очень нравилось («керау», то есть Ронан), и то, что она ненавидела («крек-крек», выразительная форма от «крек», слово, которым она обозначала другие сонные существа, точнее одно конкретное и ненавистное сонное существо по имени Опал, второго психопомпа Ронана). «Жрать» тоже было хорошим словом, изначально приноровленным для ворона. И «атом» – в котором почти распознавалось «Адам», если внимательно прислушаться.

– Ага, – сказал Ронан. – Ну, пошли, если ты со мной.

Он потянул корову-шарик к длинному сараю, крепко держа за веревку. Он сомневался, что лиственное одеяло перестанет устремляться вверх, если он отпустит. Ронана вовсе не радовала мысль о корове, летящей в космос.

Когда он подошел к сараю, зазвонил телефон. Ронан, проигнорировав его, слегка свистнул, и дверь послушно отперлась. Он смутился, когда понял, что корова не пролезет в обычный вход; ему пришлось привязать ее к дверной ручке, а самому зайти внутрь и отпереть большую створку.

Мобильник снова загудел. Ронан не обратил на него внимания.

Сарай был загроможден сонными творениями – какие-то машины с клешнями, нечто с шестеренками, сверхъестественная погода, спрятанная под брезентом, биение сердца в стеклянных колбах… то, что не вписывалось ни в какую систему, кроме его собственной. Ронан поспешно расчистил перед дверью место размером с корову.

Телефон снова загудел. Ронан не обратил на него внимания.

Он втянул продолжавшую парить корову внутрь, стараясь не стукнуть ее головой о косяк. И наморщил нос. В сарае стоял какой-то едкий запах.

Телефон гудел, гудел, гудел.

– Блин, – сказал Ронан Бензопиле, которая ловко летала по сараю, не касаясь бардака. Держа веревку одной рукой, он достал телефон.

– Чего тебе, Диклан? У меня, блин, корова на буксире.

– А у меня довольно неприятное родительское собрание. Ты мне нужен.

До Ронана не сразу дошло, о чем речь, поскольку в его жизни не было ни родителей, ни учителей. Потом, сделав еще один осторожный шаг в глубь сарая, с болтающейся на привязи коровой, он сообразил.

– Мэтью?

– Ну а кто еще? – спросил Диклан. – Ты приснил еще одного брата, который вечно лажает?

Сновидец, сон и Диклан – вот что представляли собой братья Линч.

Бензопила была давним сном Ронана, а Мэтью – еще более давним. Случайным. Ронан был совсем маленьким. В то время он даже этого не понял – он просто принял внезапное появление младенца-брата, который, в отличие от Диклана, был почти всегда доволен. Он сразу полюбил его. Все любили Мэтью. Ронану не нравилось об этом думать, но, возможно, способность внушать любовь Мэтью приснили.

Вот почему игра стоила свеч, если Брайд знал, как разбудить сны мертвого сновидца. Если бы Ронан умер, Мэтью заснул бы вместе с остальными его снами.

Никакого отведенного на исповедь времени не хватило бы, чтобы с души Ронана спало это бремя: он приснил человека.

Мэтью не знал, что он – сон.

– Ладно, – сказал Ронан.

Мерзкий запах нарастал; он уже почти заставлял дышать ртом.

– Я…

Внезапно неприятный запах обрел конкретную форму – материализовался Газолин, кабан размером с микроавтобус. Ронана сшибло с ног. Телефон полетел в грязь. Корова взмыла в воздух, и веревка захлопала, как хвост воздушного змея.

Ронан выплюнул все бранные слова, какие знал. Корова с закрытыми глазами, в невинном неведении, медленно летела к солнцу.

– Бензопила! – закричал Ронан, хотя не сразу понял, какие слова должны за этим последовать. – Крек!

Бензопила вылетела из сарая, описала круг и радостно каркнула:

– Керау!

– Нет! – Ронан указал на корову, которая парила на уровне крыши. – Крек!

Бензопила устремилась вверх и облетела поднимающуюся корову, с любопытством глядя на нее. Судя по всему, ей очень нравилась эта веселая игра. Какая прекрасная корова, какое сильное решение она приняла сегодня утром, как здорово, что она тоже поднялась в воздух. Издав несколько ликующих криков, Бензопила подлетела ближе, потом описала круг в другую сторону…

– Принеси мне крек! Я дам тебе печеньку! Жрать! Мясо! – Ронан предлагал весь возможный арсенал угощений. – Пирожок! Сыр!

Корова и птица становились все меньше.

– Мусор! – в отчаянии предложил Ронан – единственное, что Бензопиле всегда страстно хотелось и было нельзя.

Бензопила схватилась когтями за бечевку.

На мгновение Ронан испугался, что летающее одеяло окажется тяжелее ворона. Но затем Бензопила устремилась вперед и потянула, хлопая крыльями с чуть бóльшим напряжением, чем обычно. Ронан протянул руку в знак поддержки. Он пережил несколько неприятных секунд в самом конце, когда испугался, что она отпустит бечевку раньше, чем он за нее возьмется – Бензопила любила сачковать – но тут веревка оказалась у него в руке, и он втянул корову в сарай.

Достав нож, Ронан срезал одеяло с коровы. Она упала с высоты нескольких сантиметров на земляной пол.

И тогда наконец он позволил себе облегченно вздохнуть.

Ронан перевел дух и сбросил крышку с металлического мусорного бака, исполняя обещание, данное Бензопиле, а затем подобрал упавший телефон. На экране по-прежнему отражался номер звонящего с подписью «Баклан Линч».

Ронан поднес телефон к уху.

– Ты еще там? Я…

– Не желаю знать, – перебил Диклан. – Приезжай, когда сможешь.

12

Диклан Линч был лжецом.

Он лгал всю жизнь. Ложь давалась ему легко, непринужденно, инстинктивно. Где работает твой отец? Летом продает дорогие спортивные машины, а зимой страховку. Он анестезиолог. Занимается финансовым консультированием при разводах. Работает рекламщиком в международных компаниях англоязычного сектора. Служит в ФБР. Где он познакомился с твоей мамой? Они вместе учились в старшей школе. Их познакомили друзья. Она сфотографировала его на сельскохозяйственной ярмарке – сказала, что хочет сохранить эту улыбку навсегда. Почему Ронан не хочет на вечеринку с ночевкой? Он ходит во сне. Однажды он вышел на дорогу, и папе пришлось убеждать водителя, который едва-едва успел затормозить, что Ронан правда его сын. Отчего умерла твоя мать? Кровоизлияние в мозг. Редкое генетическое заболевание. Передается от матери к дочери – хорошо, что у Авроры рождались только сыновья. Как поживаешь? Хорошо. Неплохо. Замечательно.

Правда была хуже. Она напоминала закрытый гроб на похоронах, где присутствовали ее отчужденные родственники – Ложь, Безопасность и Секреты.

Диклан лгал всем. Возлюбленным, друзьям, братьям.

Ну…

Чаще он просто не говорил правду.

– Здесь всегда так хорошо, – сказал Мэтью, когда вылез из машины, и под ботинками у него захрустел гравий.

Братья находились на вирджинской стороне национального парка Грейт-Фоллз, всего в нескольких милях от дома Диклана. Здесь можно было совершить приятную прогулку по историческому каналу и посмотреть, как Потомак задерживает дыхание и прыгает с семидесятифутового карниза, а потом, деловито бурля, утекает из Западной Вирджинии в Атлантический океан. Небо висело низко над головами, хмурое, серое, оттеняя осенние краски. В воздухе стоял ностальгический дымный запах мертвых дубовых листьев. Было красиво, особенно если ты приехал сюда впервые.

Диклан бывал тут очень много раз.

– Мне нравится сюда ездить, – соврал он.

– Ежегодный карнавал, – сказал Ронан, захлопнув пассажирскую дверцу.

Его девиз гласил: «Зачем закрыть, если можно хлопнуть». Гарвардское фиаско погрузило его в бездну уныния. Не всегда было легко определить, насколько плохое у Ронана настроение, но Диклан стал своего рода знатоком настроений брата. Если он хлопал дверцей, это значило, что его сердце еще качает кровь. Тишина означала опасность, медленно точившую вены. Сначала Диклан боялся мысли о Ронане, переехавшем в Кембридж. Теперь он боялся Ронана, который не смог уехать.

Он подумал: черт возьми, стольких вещей приходится бояться.

– Моя машина ничего тебе не сделала, – спокойно произнес Диклан, закрывая дверцу со своей стороны. – Мэтью, пакет.

Мэтью достал пакет с буррито. У него было превосходное настроение. Он всегда, конечно, бурлил энергией – это и значило быть Мэтью – но еще веселей ему становилось, когда его брали в Грейт-Фоллз. Он ездил бы сюда каждый день, если бы мог – Диклан выяснил это летом. Он серьезно взялся за роль опекуна. Он читал статьи о дисциплине, мотивации, поддержке. Он устанавливал комендантский час, проводил в жизнь последствия непослушания, был, скорее, советчиком, чем другом. Раз Диклан стал официальным опекуном, больше он не мог быть просто братом. Он должен был стать Законом. Иными словами, Диклан держал себя довольно строго с Ронаном после смерти родителей. А с Мэтью… что ж, Мэтью был так счастлив, что Диклан предпочел бы просто не нарушать баланс – любой ценой. Тем летом, впрочем, Мэтью просился в парк каждый день, пока старшему брату не пришлось впервые ему отказать.

Диклану казалось, что до сих пор он расстраивался из-за того разговора сильнее, чем Мэтью.

– Дай мне буррито, – потребовал Ронан. – Я такой голодный, что готов съесть ее дважды.

Диклану было ясно, что Ронан совершенно не в настроении шутить. Но средний Линч тоже сделал бы что угодно, лишь бы Мэтью был счастлив.

И это сработало. Мэтью залился искренним заразительным смехом, хлопая ладонью по своей безобразной шляпе. У него был чудовищный вкус. Из-за таких, как Мэтью, и придумали школьную форму.

– Моя туристическая шляпа, – сказал он, как будто ровная и чистая тропа могла быть предназначена для чего-то более серьезного, чем прогулка.

И они пошли. Они поели – во всяком случае, Ронан и Мэтью. Ронан – большими жадными кусками, Мэтью – с едва скрываемым восторгом ребенка на Рождество. Диклан оставил свою порцию нетронутой, потому что не прихватил с собой лекарство, а желудок у него, как всегда, болел. Тишину нарушали только шаги и постоянный шум водопада. Сырые желтые листья срывались с ветвей там и сям в гуще леса. Лужи на тропинке иногда дрожали, как будто в них падал дождь, хотя погода стояла ясная. Здесь было дико. Укромно.

Диклан осторожно затронул насущную тему.

– Учителя говорят, ты сидел на крыше.

– Ага, – бодро отозвался Мэтью.

– Матерь Божья, Ронан, прожуй, иначе подавишься! – и Диклан снова обратился к Мэтью: – Они сказали, ты смотрел на реку.

– Ага, – повторил Мэтью.

Тут вмешался Ронан.

– Реку с крыши не видно, Мэтью.

Мэтью рассмеялся, как будто услышал шутку.

– Ага.

Диклан не рисковал слишком глубоко исследовать причины загадочного влечения Мэтью к реке, поскольку это могло навести брата на мысли о своем происхождении. Почему Диклан молчал? Потому что родители воспитали Мэтью человеком, и казалось жестоким теперь лишить его этого. Потому что Диклан мог справиться лишь с одним братом в кризисе. Потому что он так хорошо натренировался хранить секреты, что секретом было буквально всё – пока ему не доказывали обратное или пока это у него не крали.

– Говорят, ты постоянно уходишь с уроков, – сказал Диклан. – Без объяснений.

Учителя говорили намного больше. Они объясняли, что любят Мэтью (впрочем, разве они могли его не любить?), но боятся, что он сбивается с пути. Контрольные он сдавал с опозданием, забывал о консультациях. Во время дискуссий в классе переставал сосредотачиваться. Однажды он попросился в туалет в середине урока и не вернулся. Его обнаруживали на черных лестницах, в пустых аудиториях, на крыше.

«На крыше?» – повторил Диклан, ощутив во рту вкус желчи. Ему показалось, что он прожил тысячу лет, и все – в аду.

«Ну, не в том смысле, – поспешно объяснили учителя. – Он просто сидел. Просто смотрел. Сказал, что смотрит на реку».

– А что же мне делать? – спросил Мэтью, добродушно пожав плечами, словно собственное поведение представляло загадку для него самого. Возможно, так оно и было. Не то чтобы он плохо соображал. Скорее, это было полное отсутствие скепсиса. Побочный эффект волшебного происхождения? Или качество, которым его наделили намеренно?

Диклану не нравилось любить ненастоящего человека.

Он ненавидел Ниалла. Если бы тот удосужился объяснить Ронану хоть что-нибудь, жизнь теперь выглядела бы иначе.

Мэтью, очевидно, обдумал услышанное, или, во всяком случае, понял, что братья встревожены. Он спросил:

– И что вы от меня хотите?

Диклан переглянулся с Ронаном поверх головы Мэтью. Выражение лица Ронана гласило: «Какого черта тебе теперь надо?» Взгляд Диклана означал: «Это, скорее, твоя территория, чем моя».

Ронан сказал:

– Мама хотела бы, чтобы ты старался.

На мгновение лицо Мэтью омрачилось. Ронану позволялось вспоминать Аврору, потому что все они знали: Ронан любил ее так же сильно, как Мэтью. А Диклан, чья любовь была полна сомнений и несовершенна, просто не мог.

– Я же стараюсь, – ответил Мэтью.

У Ронана загудел телефон. Он немедленно схватил его; это могло означать только одного человека – Адама Пэрриша. Пару минут Ронан очень внимательно слушал, а потом тихо, чуть слышно, непривычным голосом, произнес:

– Alter idem.

И убрал телефон.

Диклан решил, что все это тревожно, а Мэтью спросил с бодрым любопытством:

– Почему ты не сказал просто «я тебя люблю»?

Ронан прорычал:

– А почему у тебя буррито на рубашке, а не во рту?

Мэттью, ничуть не смутившись, смахнул с одежды кусочек салата.

У Диклана были смешанные чувства по поводу Адама Пэрриша. Он ни за что бы не сказал человеку, с которым встречался, правду о семье Линчей; знать об этом было слишком опасно для того, с кем имеешь шанс расстаться. Но Адам знал все, потому что некоторые вещи видел лично – и потому что Ронан всем с ним делился. Поэтому, теоретически, этот роман был слабым звеном.

Но Адам Пэрриш также был осторожен, расчетлив, амбициозен, неотрывно сосредоточен на перспективе, а потому оказывал на Ронана хорошее влияние. И достаточно было провести с ними двоими хоть минуту, чтобы понять, что он сильно вкладывался в Ронана. Поэтому, теоретически, по части безопасности Адам был, скорее, положительным фактором, чем отрицательным.

«Если он не бросит Ронана».

Диклан не знал, в какой момент терпение Адама Пэрриша закончится.

Не то чтобы Адам, впрочем, был особо откровенным, даже если сейчас он таковым притворялся.

Братья Линч добрались до любимого места Мэтью, смотровой площадки номер один. Крепкий многоярусный настил нависал над рекой, огибая валуны, размером больше человеческого роста. Проворный человек мог вскарабкаться прямо на камни, чтобы насладиться зрелищем. Мэтью всегда предпочитал этот вариант.

День шел, как всегда. Мэтью сунул обертку от буррито Диклану. Уродливая шляпа свалилась у младшего Линча с головы, но он, казалось, не заметил этого – он скакал по камням, стараясь залезть как можно выше и подобраться как можно ближе.

Словно зачарованный.

Потомак был здесь беспокойным, быстрым, широким. Облокотившись на перила, Мэтью закрыл глаза и втянул воздух полной грудью, как будто до сих пор ему не хватало кислорода. Его лоб расслабился от напряжения, которое раньше оставалось незамеченным. Ангельские локоны трепались от речного ветра, обрисовывая профиль не ребенка, но юноши.

– Мэтью… – начал Диклан и замолчал.

Мэтью не слышал. Водопады держали его в своей власти.

Прошло немало времени, прежде чем Ронан тихо выдохнул «блин».

Действительно, это было зловеще – их в норме оживленный брат, превратившийся в зачарованного принца. Мэтью не отличался любовью к раздумьям, и было странно видеть, как он стоит, закрыв глаза и блуждая мыслями где-то. Чем больше времени проходило, тем тревожней становилось остальным. Пять минут, десять, пятнадцать… это довольно долгое ожидание, но в целом ничего странного. Час, два, три – уже другое дело. От этого волосы встают дыбом. Диклан подумал: становится всё очевиднее, кто такой Мэтью на самом деле – человек, чье существование зависит от Ронана и, возможно, еще от чего-то за пределами реальности. Что давало Ронану силу? Что дало силу Ниаллу? Что-то связанное с этой бурливой рекой.

Казалось, Мэтью вот-вот должен был всё понять.

Ронан втянул воздух сквозь зубы и медленно выдохнул носом – такое знакомое действие, что Диклан мог определить его по звуку. Затем Ронан спросил:

– Что такое Волшебный базар?

Желудок Диклана услышал вопрос раньше, чем мозг. И его охватила горячая тревога.

«Черт возьми».

Мысли бешено понеслись по диаграмме секретов и лжи. Почему Ронан вообще об этом спрашивает? Он нашел что-то связанное с Ниаллом в Амбарах? Кто-то связался с ним? Их тайна под угрозой? Что за процесс запустил Диклан, когда позвонил тому человеку, когда забрал ключ, когда отправился в тот дом в Бостоне, пока Ронан общался с Адамом?

Диклан бесстрастно переспросил:

– Что-что?

– Не ври, – сказал Ронан. – Я для этого слишком зол.

Диклан взглянул на младшего брата. Самого естественного из них, но ненамного. Ронан вырос и стал в точности таким, как отец. Ему недоставало длинных кудрей Ниалла и его искрометного обаяния, но нос, рот, брови, осанка, кипящее в глазах беспокойство, все остальное было тем же самым, как будто Аврора совершенно не участвовала в процессе. Ронан уже не был ни мальчиком, ни подростком. Он становился мужчиной, ну или зрелой версией себя. Сновидцем.

«Перестань опекать его, – велел себе Диклан. – Скажи ему правду».

Но ложь казалась безопаснее.

Он знал, что Ронан терпит неудачу в одиночку, в Амбарах. Фермы, которую он обожал, было для него недостаточно. Братьев было недостаточно. Даже Адама было недостаточно, но Диклан знал, что так далеко Ронан еще не зашел. В нем было нечто странное, зияющее и ненасытное, и Диклан знал, что это нечто можно либо накормить, либо позволить ему катиться к финалу и, в конечном итоге, потерять и другого брата. Всю семью.

Диклан стиснул зубы и взглянул на реку, которая бросалась о камни.

– Хочешь пойти со мной?

13

Иногда Хеннесси представляла, как делает шаг с крыши.

Несколько секунд она будет набирать высоту, оторвавшись от крыши в прыжке, а потом сосущее ощущение тяжести обернется вокруг ее тела. И только тогда официально начнется падение. Девять целых восемь десятых метров на секунду в квадрате – вот какова скорость, если убрать все переменные. Сопротивление воздуха, трение, естественные и сверхъестественные силы, шесть других девушек, которые перегибаются через край и кричат: «Хеннесси, вернись!»

У французов для этого даже существует определение. L’appel du vide, зов пустоты. Порыв прыгнуть, который возникает даже у не склонных к суициду людей, стоит им подняться повыше. Пятьдесят процентов думают о том, чтобы броситься вниз, во многом к собственному удивлению. То есть один из двух. Таким образом, не только Хеннесси представляла себе, как ее тело рухнет в можжевельник тремя этажами ниже.

Хеннесси стояла на бетонной площадке на крыше дома, и мыски ее сапог выступали за край, нависая над двором. На заднем плане порывисто играла музыка – нечто невнятное, чувственное и беспокойное. Кто-то подпевал, хотя язык был незнаком Хеннесси – очевидно, это была Джордан или Джун. Разговор то начинался, то затихал. Звякали бокалы и бутылки. Где-то раздался выстрел – один, другой, третий, далеко и гулко, напоминая отдаленный стук бильярдных шаров. Это была низкопробная вечеринка. Тайная попойка для людей, у которых столько грязного белья, что они точно не станут перетряхивать еще и чужое.

– Мы хотим, я хочу, мы все хотим мороженого, – произнес кто-то за спиной у Хеннесси.

Это был ее голос, но в другом теле. Не совсем в другом теле. В определенном теле. Хеннесси пришлось обернуться, чтобы понять, кто это, но и в этом случае она была не вполне уверена. Может, Тринити. Или Мэдокс. Новеньких было трудно различить. Всё равно что смотреть в зеркало.

Девушка оценила позу Хеннесси и продолжала:

– Ты прыгаешь, я прыгаю, мы прыгаем.

Все на этой тайной вечеринке полагали, будто самое большое откровение Хеннесси – это что она одна из самых плодовитых фальсификаторов на Восточном побережье. Но настоящий секрет крылся вот в чем: Хеннесси, Джордан, Джун, Бруклин, Мэдокс, Тринити. Шесть девушек с одним лицом.

Хеннесси их всех приснила.

Только двух из них можно было увидеть одновременно. Двойняшки – это понятно. Тройняшки – чуть более непривычно. А вот четверо и пятеро близнецов… любое число свыше трех становилось чересчур примечательным.

Жизнь Хеннесси и без того была чертовски сложна. И ей не хотелось, чтобы к ней присосался некто, знающий правду.

– Это место спроектировал пьяный итальянский поклонник Тима Бертона, – сказала Хэннесси, глядя на затейливый задний двор. Он был запущен, но его геометрия еще не окончательно пала жертвой буйных зарослей. Безумные вазоны, лабиринты из самшита, мох, растущий между аккуратно вымощенными дорожками. Чтобы скрыть, что она не знает, кто конкретно из двойников стоит перед ней, Хеннесси спросила:

– Чего тебе надо, сучка?

– Я Мэдокс, дура, – ответила Мэдокс; она могла раскусить фокусы Хеннесси, потому что она и была Хеннесси. – Мне нужна водка. Куда она делась?

– В «Порше» ее нет?

Мэдокс покачала головой.

– Что за дьяволы в нее вселились, интересно? – легкомысленно поинтересовалась Хеннесси. – Иди развлекай этих смертных от моего имени, а я поищу. Какие комнаты уже кишат мной?

– Только кухня, – ответила Мэдокс. – Кажется, там Джун и Тринити.

Хеннесси отошла от края и вернулась на свою вечеринку. Пока она скользила по дому, люди, для которых она мошенничала, люди, у которых она брала деньги, люди, с которыми вместе она прятала трупы, и люди, с которыми она спала, кивали ей, касались локтя, целовали ее в губы. Хеннесси не искала водку. Мэдокс водка не интересовала. Возможно, она до сих пор лежала в «Порше». Мэдокс поднялась на крышу, чтобы отвести Хеннесси от края. Скорее всего, ее послали.

Хеннесси забрела в один из боковых коридоров. Переступая через битое стекло и кровь, оставшуюся после вторжения Брека, она шла, пока не добралась до комнаты, которую Джордан чаще всего использовала для работы. Джордан, как и Хеннесси, любила рисовать по ночам – поэтому она не нуждалась в помещении с окнами. Ей была нужна комната с розетками, чтобы сидеть возле холста в окружении настольных ламп, ярких, как театральные прожектора. Впоследствии она всегда проверяла цвета на картине при естественном освещении. Хенннесси сама не знала, почему они обе предпочитали работать ночью; несомненно, это была дурная практика. Но солнце никогда не казалось другом.

– Я не хотела, – сказала Хеннесси, заходя в студию.

Разумеется, Джордан была там, среди больших темных холстов, скипидара, тряпок и кистей, торчавших щетиной вверх. Их рукоятки были покрыты роскошными яркими потеками краски. Джордан работала над приглашением на Волшебный базар. Под микроскопом на столе лежал оригинал приглашения Брека, изящный и странный полотняный квадратик, похожий на таинственный носовой платок. Вокруг валялись несколько набросков. Джордан держала в руке малюсенький маркер, который пробовала на чистом лоскутке.

– Не понимаю, о чем ты, – сказала она, не отрываясь от работы.

Хеннесси влезла на стул, чтобы обозреть стол сверху.

– Черт, выглядит паршиво.

Джордан посмотрела сквозь маленький микроскоп на пятнышко, которое поставила на лоскутке.

– У меня почти получилось.

Она была первым из двойников; Джордан Хеннесси приснила ее много лет назад. «Хеннесси» она оставила для себя, а имя «Джордан» отдала этой новой девушке. Поскольку она была первой копией, и самой старшей, Джордан получилась самой сложной. Остальные тоже не отличались простотой, но у Джордан в запасе было больше десяти лет собственных воспоминаний и опыта.

Иногда Хеннесси забывала, что Джордан – это вообще-то она сама.

Иногда ей казалось, что и Джордан об этом забыла.

– Твой неумирающий оптимизм надо увековечить, – сказала Хеннесси. – Поставить в музее, чтобы школьники могли его увидеть, прочитать надпись на табличке и извлечь моральный урок. Его нужно разрезать на кусочки и зарыть в богатую почву, там, где много солнца, чтобы из каждого кусочка вырос новый оптимизм, ожидающий жатвы…

Джордан перевернула лоскут и коснулась его другим маркером.

– Как ты думаешь, сколько у нас времени?

Когда-то Хеннесси гадала, что будет, если она разделит это лицо – и эту жизнь – с двадцатью другими девушками. Пятьюдесятью. Сотней. Тысячей. Теперь она знала, что этому не суждено статься. Каждый раз, когда Хеннесси воплощала в реальность новую копию себя, это обходилось ей дорого, и становилось всё хуже.

Но она не могла остановиться. Ни перестать видеть сны, ни перестать видеть во сне себя.

Каждая ночь была разделена на двадцатиминутные отрезки, и будильник возвращал ее из сна, прежде чем она успевала начать грезить. Каждый день проходил в ожидании черной крови, возвещающей, что нельзя откладывать вечно.

Хеннесси знала, что скоро это ее убьет.

Если только не сработает план Джордан.

Вместо того чтобы ответить на ее вопрос, Хеннесси сказала:

– Растяни ткань.

Если долго жить среди загадок, начинаешь их разгадывать, даже не успев задуматься. Она долго смотрела на приглашение с Волшебного базара и на усилия Джордан и пыталась найти компромисс. Туго натянуть ткань, нанести чернила, отпустить, и тогда линии будут точно такими же, как на оригинале.

– Конечно, – сказала Джордан.

Она покачала головой, одновременно ища необходимые инструменты.

– Вот почему именно ты должна была этим заниматься.

Разумеется, она ошибалась. Этим должна была заниматься Джордан, потому что ее это заботило. Правило гласило: если тебе не плевать на работу, работа твоя. Хеннесси было плевать на выживание, конечно, но, в первую очередь, она попросту сомневалась, что этот план с Волшебным базаром сработает.

Джордан как будто читала ее мысли – разумеется, это нетрудно, когда головы так схожи. Она сказала:

– Всё получится, Хеннесси.

В конце концов, в этом и заключалась разница между Хеннесси и Джордан. Хенесси представляла, как бросается с крыши и падает. Джордан представляла, как бросается с крыши и летит.

14

Фарух-Лейн понадобился всего один день, чтобы понять, что Николенко ошиблась насчет Парцифаля Бауэра. Он не был сговорчив, он был пассивен, а это совсем другое дело. Он делал только то, что ему хотелось, и зачастую было трудно понять, когда он чего-то избегал, а когда наоборот. В детстве у Фарух-Лейн была собака, которая вела себя точно так же. Муна, красивая нечистокровная овчарка, с густой черной шерстью на шее, как у лисы, абсолютно покладистая, пока ее не просили сделать что-нибудь, что ей не хотелось – выйти на улицу в дождь или показаться гостям. Тогда Муна валилась наземь, как тряпичная кукла, и ее приходилось тащить силой – игра никогда не стоила свеч.

Точно таким же был и Парцифаль Бауэр.

Для начала, он оказался необыкновенно разборчив в еде. Фарух-Лейн превосходно готовила (что такое стряпня, как не восхитительная система?) и ценила хорошую еду, но рядом с Парцифалем Бауэром она чувствовала себя неразборчивой свиньей. Он предпочел бы не есть вообще, чем поглотить пищу, которая нарушала его загадочные внутренние правила. К супам и соусам он относился с недоверием, мясо не должно было оставаться розовым в серединке, корочка на выпечке не допускалась. Газированные напитки считались надругательством. Он любил бисквиты определенного рода, но не глазурь. Клубничное варенье, но не клубнику. Заставить его поесть в отеле по приезде в Вашингтон оказалось невыполнимой задачей. Было уже достаточно поздно, почти все закрылось, и Фарух-Лейн, раздобывшая сэндвичи для них обоих, чувствовала себя волшебницей. Парцифаль не сказал, что не станет есть; он просто сидел и смотрел на сэндвич у себя на тарелке до полуночи, до половины первого… и наконец она сдалась.

У него имелись правила и касательно других сфер жизни. Парцифаль непременно должен был сидеть у окна. Он не желал первым проходить в дверь. Он не любил, когда его видели без ботинок. Он не позволял другим нести свою сумку. Ему нужно было непременно иметь при себе ручку. Он слушал только оперу – или тишину. Он чистил зубы три раза в день. Он терпеть не мог двуспальные кровати. Он не спал с закрытыми окнами. Не пил воду из-под крана. Сделать что-либо существенное он мог только в туалетной кабинке с доходящей до пола дверью. Он не выходил на люди, не приняв сперва душ.

С утра Парцифаль был сговорчивее, но, по мере того как он уставал, ситуация усугублялась. К вечеру он превращался в клубок невероятных правил и желаний и становился замкнутым и мрачным. Его упрямство было столь непреодолимым и всеобъемлющим, что Фарух-Лейн от сочувствия переходила прямо к гневу.

В первый раз они поссорились, когда Парцифаль выяснил, что они живут в одном номере. Приказ Модераторов. Их поселили в люксе, поэтому ему предстояло спать на раскладной кровати в гостиной, а Фарух-Лейн в комнате за дверью. Он настаивал, чтобы окно ночью было открыто. Фарух-Лейн намекнула, что на улице мороз; она сомневалась, что грипп пойдет на пользу делу. Парцифаль, нагромождая диванные подушки с одной стороны кровати, чтобы она больше походила на односпальную, заметил, что она может закрыть дверь. Фарух-Лейн сказала, что кондиционер отреагирует на открытое окно и поднимет температуру до нестерпимого уровня. Она думала, что разговор окончен и всё решено. Они пошли спать.

Когда она закрыла дверь, он открыл окно.

Она изжарилась. Когда она встала, окно было закрыто, но Фарух-Лейн знала, что Парцифаль закрыл его, когда услышал, что она выходит. Она сказала ему пару ласковых. Он не извинялся, вообще не реагировал на нее. Окно ведь закрыто, так?

Таким был Парцифаль Бауэр.

– Я не пойду, – сказал Парцифаль, пристроивший свое долговязое тело на краю кушетки, заваленной подушками.

Был вечер четвертого дня – нет, пятого. Или шестого? Когда путешествуешь, время идет по-другому. Оно тянется и сжимается, принимая неожиданные формы. Фарух-Лейн и Парцифаль провели вместе несколько удушливых вечеров, ругаясь из-за открытых окон и еды из закусочных на фоне типичного гостиничного ковра и немецкой оперы. У Парцифаля еще не случилось нового видения, поэтому Фарух-Лейн работала с информацией, добытой из старого. У нее и у остальных Модераторов ушел не один день напряженных поисков, чтобы понять, что в этом видении представлено нечто под названием Волшебный базар – нерегулярный черный рынок, который открывался только после наступления темноты. Трудно было сказать, что они там найдут, но раз Парцифаль его увидел, там обязательно должен был оказаться либо Зет, либо Провидец.

Лок только что прислал с курьером входной билет. В городе не было других Модераторов, однако Фарух-Лейн могла попросить по телефону поддержки у сотрудников местного агентства, если бы нашла нечто, требующее немедленной реакции. То есть если бы понадобилось убить кого-то. Что-то. Зета.

– Придется пойти, – сказала Фарух-Лейн Парцифалю. – Это не я придумала. Это распоряжение сверху.

Парцифаль не ответил. Он просто начал складывать белье, которое недавно принесли из прачечной.

– Я не могу уйти на несколько часов, – сказала Фарух-Лейн. Она уже запаздывала. Ночь за уродливыми серыми шторами была абсолютно черна. – Нам нельзя разлучаться надолго. Вдруг у тебя будет видение?

Он свернул два очень длинных черных носка и старательно снял с одного из них ворсинку, прежде чем положить носки на верх стопки белья. Парцифаль не снисходил до спора – он просто отказывался вставать. И что делать, тащить его силой?

Фарух-Лейн никогда не теряла терпения. В детстве она славилась невозмутимостью – и у матери, и у Натана был бешеный темперамент. Мать с гарантией теряла терпение, услышав слово «счет»; Натан мог сохранять спокойствие несколько дней и даже недель, а потом, по каким-то непостижимым причинам, мгновенно впадал в потрясающую ярость. А Фарух-Лейн невозможно было ни уязвить, ни взбесить. Она родилась человеком, который строит планы. Составляет их, хранит, перерабатывает и осуществляет. Пока в перспективе имелся план, некая система, она сохраняла спокойствие.

Парцифаль Бауэр мог оказаться последней каплей.

– Еда, – сказала Фарух-Лейн, возненавидев себя сначала за недостаток красноречия, а затем за то, что она опустилась до подкупа. – Пойдем со мной, и мы купим любую еду, какую ты хочешь.

– Все уже закрыто, – рассудительно заметил Парцифаль.

– Магазины еще открыты, – возразила она. – Можем купить темный шоколад. Семьдесят процентов какао. Даже девяносто. И воду в бутылках.

Он продолжал складывать белье, как будто ничего не слыша. Фарух-Лейн почувствовала, что у нее повышается температура. Интересно, именно это ощущал Натан, перед тем как кого-нибудь убить? Всё усиливающуюся мрачную настойчивость?

Она отогнала эту мысль.

– Можешь подождать в машине, – сказала она. – С телефоном. Напиши, если у тебя начнется видение, и я выйду.

Лока взбесил бы этот убогий компромисс, но Парцифаль, очевидно, не сознавал, на какие уступки она идет. Он аккуратно сложил залатанный на локтях свитер, придав ему идеально геометрическую форму.

Фарух-Лейн понятия не имела, как добиться от подростка послушания.

Но, к ее облегчению, Парцифаль встал. Взял несколько предметов одежды. И направился в сторону ванной.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Он повернулся. Взгляд за крошечными очками был непостижим.

– Если я куда-то еду, мне сначала надо принять душ.

Дверь закрылась. Фарух-Лейн услышала, как из телефона полилась музыка. Два сочных женских голоса ворковали друг с другом, переживая и дрожа. Зашумела вода.

Фарух-Лейн закрыла глаза и досчитала до десяти.

Она очень надеялась, что они скоро найдут этих Зетов.

15

«Спроси брата про Волшебный базар».

Он существовал на самом деле.

Он существовал, а значит, и Брайд тоже.

«Они будут шептать мое имя».

На улице было черно, черно, черно, черно, и Ронана переполняло электричество. Они с Дикланом отправились на Волшебный базар, с которым Диклан был знаком, поскольку его посещал Ниалл Линч, а Ронан – потому что какой-то незнакомец нашептал ему название во сне. Времена менялись. Умом он не понимал, хорошо это или плохо, но сердце не сомневалось. Оно гнало по венам ночь.

Отель «Картер», место проведения Волшебного базара, был большим старым зданием, идеально квадратной формы, с уймой маленьких окон и затейливой лепниной под крышей. Чопорный и потрепанный жизнью, как дедушка, нарядившийся для похода в церковь. Таким отелем пользуются не для жилья, а в качестве вехи, когда объясняют дорогу. Парковка была полна машин. Просто битком набита. Ронан задумался, что в них такое. Оружие? Наркотики? Сновидцы?

Придет ли сегодня Брайд?

– Он не порадовался бы, узнав, что я привез тебя сюда, – сказал Диклан, глядя в темное зеркальце заднего вида. Бог весть зачем. – Он не хотел, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое.

Он не стал подчеркивать «с тобой», но это было и так ясно. Ничего плохого не случится с тобой, что-нибудь плохое может случиться со мной. Сыновья и отцы, отцы и сыновья. Из всего, что приснил Ниалл Линч, самым удивительным была его семья. Разумеется, теоретически он приснил только часть ее – свою ласковую жену, любящую мать мальчиков, Аврору Линч. По всем параметрам сказочное существо – невеста с загадочным прошлым, женщина, которая никогда не была девочкой, красавица с золотыми волосами, возлюбленная с очаровательным голосом. Сыновей он себе не приснил, но и на них, разумеется, влияли его грезы. Грезы Ниалла населяли Амбары и помогали за них платить. Они учили мальчиков хранить тайну, сознавать, как важна скрытность, как ценно несказанное. Они превратили семью Линч в остров. У Ниалла не было родственников – только тетя и дядя в Нью-Йорке, но еще в детстве братья поняли, что это ласковые прозвища, а не подлинные кровные узы. У Авроры, разумеется, не было вообще никого. Ее родословная лежала в воображении Ниалла Линча, а это не те родственники, которых можно навестить на Рождество.

Братья Линч не были снами Ниалла Линча, но, в любом случае, они обрели их форму.

Особенно Ронан, сын с лицом своего отца и с отцовскими грезами.

– Пускай придет и помешает, – сказал Ронан.

– Не подначивай его, иначе и правда придет, – ответил Диклан, останавливаясь. Он внимательно обозрел стоявшие по бокам автомобили, прикидывая возможное желание и склонность их владельцев поцарапать ему машину.

– Мы на нелегальном черном рынке, а ты переживаешь, что какая-нибудь «Хонда» стукнет тебя дверцей?

Дикланизм брата не переставал изумлять Ронана; когда ему казалось, что тот уже достиг пика, непременно находилось что-нибудь еще.

– Тут следят за чистотой. Ты взял что-нибудь, что можно счесть оружием? Иногда на входе обыскивают.

– Вот это, – ответил Ронан, достал из кармана нечто, напоминавшее складной нож, и нажал на кнопку, в норме выпускавшую лезвие. Но вместо лезвия из ножа вырвались крылья и когти. Они замелькали в воздухе – стайка ужаса, содержавшаяся в маленькой рукоятке.

– Матерь божья, – резко сказал Диклан. – Не испорти мне приборную доску.

Ронан отпустил кнопку. Крылья и когти немедленно вернулись внутрь. Диклан протянул руку, чтобы стряхнуть пылинку с приборной доски, и метнул на брата убийственный взгляд.

Асфальт отливал черным. Алые хвостовые огни воспламеняли лужи. Пахло шаурмой и выхлопными газами. Небо было тускло-черным – непогода последних нескольких дней продолжала упорствовать. В новостях сказали, что это климатические изменения – теперь так ведут себя грозы, они приходят куда-нибудь, встают там лагерем и дарят свое внимание одному месту, а не многим, пока объекты их любви не уплывают. «У нас наводнение, – заметил ведущий, – но подумайте об Огайо, где засуха», как будто, подумав, можно было что-то изменить. От этого у Ронана зачесались руки. Было неприятно сознавать, что не только его персональный мир съезжал с катушек.

Диклан уставился на старую вывеску с крупными буквами: ОТЕЛЬ «КАРТЕР». Она могла провисеть здесь десять лет – или сорок. Как будто они путешествовали во времени.

– Последний базар, куда я ездил с папой, проходил в Токио. Первый, если не ошибаюсь, в Лос-Анджелесе. Или в Берлине. Память подводит.

Ронану пришлось вписать это в коллекцию детских воспоминаний. Когда Диклан успел смотаться в Токио? Остальным сказали, что он уехал в спортивный лагерь? Сколько раз Ронан дико завидовал брату, которому позволяли пойти на вечеринку с ночевкой, а на самом деле Диклан, зевая, выходил из самолета где-нибудь в Берлине. Ронан знал, что Диклан сделан из секретов, и все-таки при раскрытии очередного испытывал шок.

У входа ожидал швейцар. Это была красивая дверь с замысловатой резьбой, настоящий портал к приключениям – и настоящий швейцар, одетый как на картинке, в костюм с золотой отделкой. Молодой парень, с небрежным, неестественно красным ртом.

Он выжидающе взглянул на Ронана.

Тот не сразу сообразил, что швейцар оценивает братьев – Диклана в простом сером костюме и начищенных ботинках и Ронана с татуировками и поцарапанным крабами лицом – и думает, что именно Ронан в этой паре главный.

Странное ощущение.

Диклан молча перехватил внимание швейцара, достав из кармана полотняный носовой платок. На нем, над именем Диклана, были какие-то необычные черточки. Швейцар быстро взглянул на них и вернул платок Диклану, вместе с тонкой карточкой, похожей на меню, которую достал из пиджака.

Он протянул Ронану непримечательную магнитную карту.

– Чернила у вас на коже означают, что вы что-то скрываете, – сказал швейцар.

– Вот что значит дыхание, – ответил Ронан.

На лице швейцара закровоточила улыбка. Он открыл дверь.

Внушительный вестибюль «Картера» был устелен кроваво-красными коврами и освещен старомодными латунными светильниками, похожими на ребра. Ронан даже через подошвы армейских ботинок ощущал плюш ковра. Пахло сгоревшими спичками и лимонами. Всё имело классический и запущенный вид, как у дома, который со вкусом убивает знаменитый полтергейст. А еще отель казался пустым. Никого не было за полированной стойкой, кожаные кресла никто не занимал.

– Ты уверен, что мы не ошиблись?

– Все происходит наверху, – сказал Диклан и наклонил карточку, чтобы Ронан мог прочесть то, что было на ней напечатано.

Одну колонку составляли номера. В другой стояли короткие комбинации букв и цифр.

– Каждый из этих кодов что-то значит. Живопись, животные, оружие, наркотики, услуги.

– Уборка, – подхватил Ронан. – Бухгалтерия. Уход за детьми.

– Возможно, – ответил Диклан, – но в другом смысле.

Он провел пальцем по карточке.

– Я знаю все эти коды не так хорошо, как следовало бы. Но, по-моему, нам нужен восемьдесят четвертый номер. Или двенадцатый. Или двенадцать-зет.

– Что мы ищем? – спросил Ронан.

Диклан убрал карточку в карман.

– Ты – ничего. Ты просто смотришь. И не отходишь от меня. Понятно? Некоторые коды… короче, зайдешь в номер и не выйдешь.

Всё тут казалось фальшивым, обостренным, непредсказуемым. Всё тут казалось сном.

– Скажи, что ты меня понял, – потребовал Диклан.

– Я понял, придурок.

– Папе бы это не понравилось, – снова пробормотал Диклан, обращаясь, скорее, к себе, чем к Ронану.

– Диклан? Диклан Линч?

Диклан плавно повернулся. Вестибюль перестал быть пустым. За стойкой стояла женщина. Темноволосая и пышная, то ли в платье, то ли в блузе с воротником, напоминавшим верх магазинной сумки. Она неприятно долго не сводила глаз с обоих братьев. Брови у нее имели крайне удивленный вид.

– Энджи, – сказал Диклан.

Невозможно было понять, что он при этом чувствовал.

– Давно не виделись, милый, – сказала женщина.

Она смотрела на Ронана, поэтому Диклан подвел его к ней и произнес:

– Это мой брат.

Энджи по-прежнему смотрела, не отрываясь. Ронан был чемпионом по пристальным взглядам, но она могла дать ему фору по части интенсивности.

– Он похож…

– Знаю, – перебил Диклан.

– Ты умеешь говорить? – спросила Энджи у Ронана.

Тот оскалил зубы. Брови у нее сохранили прежний вид.

– Где вы, ребята, живете? – спросила Энджи. – Ваш папа постоянно приглашал меня на ужин, если я окажусь в ваших краях, и вот пожалуйста. По его описаниям выходил сущий рай. Ферма Линчей. Такое ощущение, что я теперь могу нарисовать ее, если понадобится. Он был хороший рассказчик.

Ронану показалось, что его предали. Амбары были семейной тайной Линчей, а вовсе не темой для болтовни за пивом. Он боготворил Ниалла при жизни; возможно, Ронану не хотелось знать больше об этой его стороне.

– Ферма сгорела, – спокойно соврал Диклан, не моргнув и глазом. – Вандалы. Когда мы были в школе.

Лицо Энджи сделалось трагическим.

– На вашу долю, ребята, выпало слишком много бед. Как в кино. Ужас. А что привело вас сюда? Вы, как и все остальные, хотите глянуть на него хоть глазком, пока его не посадили?

– Его?

Энджи нагнулась к Диклану, чуть не перелившись через вырез ворота. Театральным шепотом она произнесла:

– Он нарушает правила, так говорят. Не беспокоится о порядках ни там, ни тут. Просто делает то, что хочет. Говорят, он здесь, потому что здесь закон – и мы все знаем, как к этому относиться.

Диклан спросил:

– Кто?

Энджи похлопала его по щеке.

– Ты всегда требовал ответов.

На лице Диклана на мгновение мелькнула досада, а затем вновь сменилась нейтральным выражением.

– Мы пойдем. Время – деньги.

Ронан подумал, что для дикланизма время есть всегда.

– Смотрите, чтобы копы не нагрянули, – предупредила Энджи.

Диклан на ходу произнес:

– Непременно.

Пока братья Линч шагали по длинному красному коридору, Ронан спросил:

– Она тут главная?

– Энджи? С чего ты взял?

– Ну, она стояла за стойкой.

– Скорее всего, ее интересовало, получит ли она оставшуюся мелочь. Карточка у тебя? Она понадобится, чтобы сесть в лифт.

И это тоже было похоже на сон – столь небрежное признание преступности Энджи, произнесенное бесстрастным тоном, которым Диклан говорил всегда. Ронан напомнил себе: это мир Диклана. До появления серой городской квартиры, серого костюма, серых интонаций, до того как стать невидимкой, до гибели отца Диклан Линч бывал на таких мероприятиях достаточно часто, чтобы его запомнили.

Иногда Ронан сомневался, что знает хоть кого-то из своих родных.

Двери лифта в конце коридора напоминали врата в иной мир: латунь и блестящее стекло в окружении изящной резьбы. Как драгоценный камень в кроваво-красной оправе.

Диклан сунул карточку в прорезь, и двери с шипением открылись, обнаружив зеркальную кабину. Братья снаружи посмотрели на братьев внутри. Диклан, в добротном скучном костюме, с носом Ниалла Линча и вьющимися темными волосами. Ронан, наголо бритый, с татуировкой, выползающей из-под воротника, с губами, носом, глазами, подбородком, сложением, способностями Ниалла Линча… и всем остальным тоже. Несомненно, сыновья Ниалла Линча, несомненно, братья.

Они вошли в лифт.

– Наверх, – сказал Диклан.

16

Джордан сидела в машине на стоянке у «Картера». Только благодаря чистой удаче она смогла припарковаться, когда в последний раз описывала круг, твердя себе, что раз она должна найти место, оно там будет – и оно было.

Она опаздывала, но, тем не менее, взяла паузу, потому что у нее начался приступ.

Джордан не видела снов, когда спала, – она в принципе сомневалась, что двойники Хеннесси видели сны – но когда это ощущение посетило ее впервые, она подумала, что, наверное, сон выглядит так. Мысли неслись, полные слегка ошибочных воспоминаний, мест, где она никогда не бывала, и людей, которых она никогда не видела. Если Джордан утрачивала концентрацию, эти грезы сливались с реальностью. Она ловила себя на том, что дышит в такт с неким внешним ритмом. Если она переставала сосредотачиваться, то обнаруживала, что едет по направлению к Потомаку, ну или просто на запад. Однажды она очнулась и поняла, что уже два часа катит к горам Блу-Ридж.

Понадобилось собрать в кулак всю силу воли, чтобы добраться до «Картера».

«Пожалуйста, проходи, – думала Джордан. – Только не сегодня. Сегодня – неподходящее время».

Она заставила себя вернуться в настоящее, представив, как бы она воссоздала на холсте то, что видела. Большой квадратный отель походил на кукольный домик, сделанный из мебельной коробки, его крохотные окошки светились желтым, и в них весело двигались силуэты. Художник вполне мог передать эту сцену в позитивном ключе, но, честно говоря, всё здесь было как-то на грани. Темные сухие листья беспокойно громоздились под фонарями. Дорожки были апокалипсически пусты. На каждое уютно освещенное окно приходилось одно занавешенное. Теоретически где-то там кому-то сейчас делали больно.

Джордан почувствовала, что обрела почву под ногами – ну или, по крайней мере, реальность стала казаться правдивее, чем туманный призрачный мир приступа. Когда Джордан наконец вылезла из машины, зазвонил телефон.

– Сучка, ты где? – Дружелюбный голос Хеннесси в трубке звучал искаженно.

– Только что припарковалась.

Пока Джордан открывала багажник «Супры», Хеннесси произнесла богохульную мобилизирующую речь. Джордан собрала вещи. Три холста, новенькая палитра, кисти, скипидар. Два холста ничего особого не значили – просто еще один рабочий день. Третий, который ей предстояло передать одной из девушек, войдя внутрь, был всем. ВСЕМ.

«Мы хороши?» – спросила она себя.

И вынула картину.

«Мы лучше всех».

Джордан захлопнула багажник над своими сомнениями.

Отошла на шаг.

– …игра в наперсток, когда все наперстки переворачивают одновременно, – закончила Хеннесси.

– Я как раз подумала про игру в наперсток, – сказала Джордан.

– Великие умы мыслят одинаково.

– Ладно, подружка, я пошла.

– Не дрейфь. – И Хеннесси пропала.

Швейцар, покуривая, смотрел, как она шагает к нему через парковку. Не грубо, не похотливо. Заинтересованно. Даже с огромными свертками под мышкой Джордан шла так, как будто за спиной у нее происходил взрыв в замедленном действии. Она бы тоже любовалась собой, не будь она собой.

Но, возможно, причина заключалась в том, что он уже повидал за вечер несколько версий Джордан, выглядевших точно так же, вплоть до последнего волоска на голове. Одна – чтобы наблюдать. Одна – чтобы отвлекать. Одна – чтобы украсть. Одна – чтобы подменить. Одна – чтобы послужить алиби. Только Джун ждала где-то на парковке. Ей предстояло осуществить побег с места преступления – она распрямила волосы, чтобы получить работу в банке, и без шляпы выглядела не вполне как Хеннесси. Джордан ценила стремление к индивидуальности, но, несомненно, это могло помешать.

Джордан подошла к швейцару. Она надеялась, что никто из девушек не флиртовал с ним и не говорил ничего неожиданного. Она напомнила себе, что они все хорошо это умеют – быть друг другом, быть двойниками Хеннесси. Ее бы предупредили, если бы ей нужно было что-нибудь знать, чтобы убедительно сойти за Хеннесси. «Расслабься. Будь Хеннесси».

– Как дела, приятель?

В ответ он предложил Джордан сигарету. Она взяла ее, затянулась под его взглядом и выпустила дым в холодный воздух. Она хотела затянуться еще раз, но курить Джордан бросила полгода назад, а потому вернула сигарету швейцару. Хеннесси сообщила Джордан, что у нее «привлекательный характер»; возможно, так оно и было.

– Спасибо, дружище, – сказала она.

– Что-то забыли? – спросил швейцар.

– Смоталась за едой. Провизия кончается, войска проголодались.

– Вы же знаете, что я обязан спросить.

– Ты же знаешь, что у меня есть ответ.

Она полезла в карман – спокойно, спокойно – и протянула ему полотняный платок. Она сделала четыре копии приглашения Брека с надписью «Джордан Хеннесси». На это ушла уйма времени. Под конец у нее разболелись руки, так что Хеннесси взялась за работу сама и доделала последний. Невозможно было понять, кому чья подделка досталась. Даже Джордан не могла этого определить.

Швейцар стал рассматривать платок.

Она задержала дыхание.

Он посмотрел на край платка, который она старательно разлохматила, чтобы сделать похожим на остальные.

Потом щвейцар взглянул на нее. Кольцо в носу, небрежный хвост, цветочная татуировка, обхватывающая горло, вязаный корсаж под кожаным пиджаком, пальцы, покрытые кольцами и рисунками, широкая безупречная улыбка, которая, несомненно, относилась к нему. Стиль Хеннесси. То есть, и стиль Джордан.

И приглашение, и Джордан были безупречными копиями.

Швейцар вернул ей платок.

И сказал:

– Заходите.

Она вошла.

17

Когда Ронан был младше и ничего толком не понимал, он думал, что все люди похожи на него. Он вырабатывал правила, основываясь на наблюдениях, на своем представлении о правде, которое было не шире, чем его мир. Все должны спать и питаться. У всех есть руки и ноги. У всех чувствительная кожа, а волосы – нет. Все люди шепчут, если хотят что-то скрыть, и кричат, чтобы быть услышанными. У всех светлая кожа и синие глаза. У всех мужчин длинные темные волосы, у всех женщин – длинные золотые. Каждый ребенок знает легенды об ирландских героях, каждая мать знает песни о пряхах и одиноких лодочниках. Каждый дом окружен таинственными полями и древними сараями, каждое пастбище стерегут синие горы, каждая узкая дорога ведет в запретный мир. Все иногда просыпаются, сжимая в руках свой сон.

Потом он вышел из детства, и внезапно Ронану открылась уникальность его опыта. Не все отцы – дикие и обаятельные авантюристы, мускулистые, мечтательные боги; не все матери – нежные, мягкие друзья, терпеливые, как весенние бутоны. Есть люди, которых не интересуют машины; есть люди, которым нравится жить в больших городах. У некоторых людей нет младших и старших братьев; в некоторых семьях вообще нет сыновей. Далеко не все ходят на мессу каждое воскресенье, большинство мужчин не влюбляются в других мужчин. И никто не приносит сны в реальность. Никто не приносит сны в реальность. Никто.

Эти свойства делали Ронана Линча собой, но он не понимал этого, пока не познакомился с остальным миром.

Волшебный базар начался для Ронана, когда братья вышли из лифта и оказались в очередном красном коридоре. Они миновали очень рослого чернокожего мужчину, который как будто говорил по телефону, но не издавал при этом никаких звуков. Очень пожилую белую женщину, нагнувшуюся над чемоданом на колесиках, из которого что-то капало. Двух загорелых женщин, которые выглядели как реклама косметики – они шли, держась за руки и смеясь. Никто не отводил взгляд.

Это походило на сон. Подобные места существовали всегда, а Ронан шлялся по аккуратно вымощенным парковкам и хлопал глазами под пригородным солнцем. Он не знал, есть ли ему тут место, но подозревал, что на Волшебном базаре он гораздо более свой, чем в мире, где был вынужден прятаться. Диклан, видимо, знал об этом, но не сказал. Очевидно, знал и отец, и тоже не сказал.

Ронана вырастили в обычном гнезде и заставили чувствовать себя человеком без родственников.

– Не говори ни с кем о папе, – негромко сказал Диклан. – Здесь его знали. Как коллекционера, не как сновидца. Они думали, он где-то находил всё то, что продавал. Не давай им повода в этом усомниться. Не…

– Я похож на человека, который настроен потрепаться? – спросил Ронан.

Диклан взглянул на себя в зеркало, мимо которого они проходили. Ронан тоже посмотрел на него. Он увидел, как отражение брата расправляет плечи. И произносит одними губами: «Не заставляй меня жалеть об этом».

Они подошли к первой двери. Диклан сунул карточку в прорезь – замок загудел.

И Ронан внезапно вспомнил то, что сказал ему Брайд с самого начала: «Ты сделан из снов, и этот мир не для тебя».

Они с головой бросились в тайну.

Номер один: ткани. Обставлен он был типично – две большие кровати, атласные одеяла, зеркало на одной стене, плоский экран на другой. Но в то же время это был и торговый прилавок. На кроватях и на спиралях Фибоначчи на полу лежали коврики. Прозрачные шарфы свисали с золотистых кронштейнов для штор. Потрепанные гобелены закрывали экран телевизора почти целиком. Двое мужчин, покрытых глубокими морщинами, взглянули на братьев, когда те вошли. Один ел из картонной коробочки ярко-желтый рис. Второй играл в телефоне.

Ронан сам не знал, чего ожидал от легендарного подпольного рынка, но точно не ковриков.

Один из мужчин произнес:

– Диклан.

Диклан пожал ему руку, фамильярно, как приятелю.

– Гейдар.

Сколько людей здесь знали Диклана?

Пока они общались, понизив голос, второй мужчина предложил Ронану что-то вроде узорчатого печенья. Ронан покачал головой.

– На секунду мне показалось, что говорили о твоем отце, – сказал Гейдар. – Все говорят о нем.

– О ком? – спросил Диклан.

– О нем, о нем… о человеке с невероятными товарами, который заставил их гоняться за той штукой в Ирландии…

Диклан повторил:

– О ком?

Гейдар пожал плечами. И посмотрел на Ронана.

– Твой брат уж точно сын Ниалла.

У Диклана изменилось выражение лица. С бесстрастного на еще более бесстрастное. Его всегда раздражало, что Ронан так похож на отца.

– Я хочу восемьдесят четыре за картины.

– Восемьдесят четыре, или ты слишком умный, – сказал Гейдар, продолжая смотреть на Ронана. – Скучаешь по этому стервецу, а?

– Я привык, – ответил Диклан. – Позвони, когда в следующий раз приедешь.

В коридоре Ронан подождал, пока не закрылась дверь, а потом уточнил:

– Коврики?

– Краденые, – сказал Диклан. – Ну или добытые на археологических раскопках.

– Здесь все такое скучное?

– Надеюсь, – ответил Диклан.

Номер два: механические маски. Свет в основном исходил от свечей, мерцавших перед черным экраном телевизора. У всех масок были стеклянные глаза и что-то вроде меха, наклеенного на человеческие черты лица. Десятки пустых глазниц смотрели в никуда. Между масками, на стенах, в позе агонии, были растянуты шкуры животных. Полоски зебры, вымирающие экосистемы, цвет слоновой кости и акулья серость; в комнате пахло существами, которые недавно были живы. Здесь толпились люди; Ронану и Диклану пришлось проталкиваться, чтобы найти место.

Диклан направился к стоявшим в углу рамам. Ронан замер; он не хотел подходить ближе к маскам. Все это неприятно напомнило ему о крабах-убийцах, а те, в свою очередь, неприятно напомнили о Гарварде. Он задержал дыхание, чтобы не втягивать вонь мертвых животных.

Чья-то рука ухватила его за плечо.

Рослая женщина с дофаминовой трясучкой смотрела на него сверху вниз. Она выглядела так, как будто должна была преподавать арифметику, а не стоять в комнате, полной масок – волосы, натянутые так же туго, как шкуры на стенах, блузка, застегнутая до подбородка, галстук-бабочка на шее.

– Вернулся? – спросила она.

Ронан попытался высвободиться, но пальцы у нее были такие длинные, что обхватывали бицепс целиком. Он мог бы вырваться, но она была настолько сильна, что он бы влетел в компанию людей у себя за спиной, если бы дернулся.

– Э… ошиблись номером, леди. Положите трубку и наберите еще раз.

– Она не ошибается, – сказала другая женщина, отворачиваясь от масок.

Ронан моргнул: она выглядела точь-в-точь как та, что держала его за руку. Потом он заметил небольшие различия – нос чуть подлиннее, заметные морщинки, более глубокие глазницы. Сестры, одна немного старше. Она склонилась к Ронану.

– Эти маски смотрят на тебя? Если да, значит, они твои.

– Ты бы не вернулся, если бы они не смотрели на тебя, – сказала первая.

Ронан снова подергал руку.

– Никуда я не возвращался.

– Значит, ты уже носишь маску, – сказала вторая. – Кто ты вообще?

Это тоже казалось сном, только во сне Ронан мог менять содержание. Здесь он имел ровно столько сил, сколько его физическое тело.

Ронан вырвался. Сестры рассмеялись, когда он попятился.

Когда Диклан, секунду спустя, коснулся его плеча, Ронан вздрогнул.

– Перестань скакать, – сказал Диклан, разворачивая его и увлекая через толпу. Прежде чем Ронан успел возразить, брат вполголоса добавил: – Они тоже говорят об этом человеке. О том, кого имели в виду Энджи и Гейдар. О «нем».

«Скажи это, – подумал Ронан. – Скажи «Брайд».

Номер три, четыре, пять. Шесть, семь, восемь, девять. Они видели краденые произведения искусства, расшитые драгоценными камнями платья, помещения, испачканные кровью, редких животных, висящих на стенах, ювелирные украшения из коллекций мертвецов. Оружие. Много оружия. Еще яды и наркотики. Они открыли одну дверь, и там был мужчина, державший за горло женщину. Глаза у нее выпучились, вены вздулись, но, увидев братьев Линч, она беззвучно произнесла: «Уходите». Было что-то ужасное в этой сцене, в их молчаливом пособничестве, в том, что женщина не старалась спасти свою жизнь, в том, что они не могли понять, кто она – клиент или товар. Ронан закрыл дверь, зная по опыту, что это зрелище будет преследовать его во сне.

В очередном номере предсказательница судьбы с третьим глазом, вытатуированным на лбу, сказала Ронану:

– Двадцать долларов, последнее предложение, твое будущее.

Как будто Ронан уже начал торговаться.

– Я и так в курсе, – ответил он.

– Правда?

– Ронан, – сказал Диклан. – Пошли.

– Линч! – Какой-то мужчина, который стоял, опираясь на трость, рядом с коробкой, полной других коробок, узнал Диклана. – Ты его видел? Видел, как он бежит?

Диклан – воплощенная деловитость – лишь небрежно повел пальцами, проходя мимо, но Ронан замедлил шаг.

– Кто? – спросил он. – Объясните мне. Не надо игр.

Старик жестом подозвал его ближе и потянулся к уху. От него пахло чесноком, чем-то сладким, чем-то зловонным, как от Газолина – исчезающего кабана.

Диклан остановился и посмотрел через плечо на Ронана, прищурившись. Он не понимал, что происходит, но ему это не нравилось, именно потому что он не понимал, что происходит.

– Мне нужно его имя, – потребовал Ронан.

«Ты хочешь понять, по-настоящему ли это всё».

«Скажи», – подумал Ронан.

И старик прошептал:

– Брайд.

Номер десять. Библиотека на верхнем этаже, пережиток давно минувших времен. Помещение было очень длинным и узким, мрачным и тесным, с одной стороны уставленным темными книжными шкафами, с другой – оклеенным малиново-золотыми обоями, в тон малиново-золотому ковру. Тускло блестели пыльные хрустальные подвески на люстрах, как насекомые, попавшие в паутину. Произведения искусства были повсюду – висели на стенах, стояли, прислоненные к клавикордам и к фортепиано в середине комнаты. Откуда-то доносилась музыка – какой-то таинственный камышовый инструмент.

Человек в фиолетовом дождевике, направлявшийся к выходу, спросил Диклана:

– Время есть?

– Не сегодня, – сказал тот, как будто отвечая на совсем другой вопрос.

Фиолетовый дождевик повернулся к Ронану, и Диклан решительно коснулся рукой его груди.

– И у него тоже.

Мужчина вздохнул и пошел дальше.

Диклан остановился перед двумя абстрактными картинами – одна из них была жестокой или полной страсти, в зависимости от точки зрения, а вторая – замысловато черной. По бокам висели старинные скрипки, с хилыми и хрупкими от времени телами. Первая картина Ронана не интересовала, а вторая манила – она могла быть столь многим, в то же время оставаясь абсолютно черной. Он не только видел это, но и чувствовал.

– Сон? – уточнил Ронан.

Диклан ответил:

– Это – Сулаж. Вон та – де Кунинг. Несколько миллионов долларов за обе. Нравится?

Ронан указал подбородком на картину Сулажа.

– Вон та ничего себе.

– «Ничего себе». Еще бы. Все черное, да? – горестно проговорил Диклан. – Сулаж сказал: «Окно выходит наружу, а картина должна делать обратное – смотреть внутрь нас».

Он процитировал совершенно точно. Как и у отца, у Диклана были слух и вкус к изящным оборотам речи, но, в отличие от Ниалла, он редко это демонстрировал.

– А тебе нравится? – спросил Ронан.

Диклан ответил:

– Мне от них, блин, хочется плакать.

Ронан никогда не видел, чтобы его старший брат, блин, плакал; он не мог даже отдаленно вообразить себе это. Диклан принялся рыться в куче холстов, которые громоздились друг на друга. Эти картины были скучные, поэтому Ронан предоставил брату бродить всё расширяющимися кругами. Холсты, рисунки пастелью по стеклу, бумага, свернутая неровными рулонами, скульптура, тянувшаяся к свету, доски, поставленные под углом, словно кто-то начал строить карточный домик… Ему хотелось сфотографировать всё это и послать Адаму, но у Ронана было ощущение, что здесь не слишком любезно относятся к фотографиям.

Потом Ронан это увидел.

Это. Это.

Ее.

– Диклан, – позвал он.

Диклан продолжал рыться в картинах.

– ДИКЛАН.

Брат развернулся, услышав его интонацию. Ронану не нужно было указывать пальцем. Он просто смотрел, позволяя брату смотреть вместе с собой.

В пятидесяти шагах, сквозь тесно стоящие прилавки, в тусклом свете… но это было не важно. Ронан где угодно узнал бы свою мертвую мать.

18

«Брайд», – говорили они.

Это имя носилось по всему отелю. Фарух-Лейн показалось, что она уловила конец слова, когда вошла в комнату, и услышала начало в ту секунду, когда выходила.

Брайд. Брайд. Брайд.

Возможно, Зет. Уж точно некто примечательный. Кем бы он ни был, он держал под своей властью всех в этом странном месте.

«Кто он такой? Тот, за кем стоит следить».

Если Брайд привлекал внимание людей в таком месте, он должен был быть кем-то воистину незаурядным.

К сожалению, она сразу же поняла, что вляпалась по уши. Это не была Кармен Фарух-Лейн, стоящая среди вооруженных Модераторов перед очередным Зетом. Это была Кармен Фарух-Лейн, совсем недавно – тихая обывательница, спешно превратившаяся в специального агента и теперь оказавшаяся в здании, полном людей, которые существовали за границами остального мира. Ей казалось, что они поймут это, как только она войдет. Они взглядывали на Фарух-Лейн и отводили глаза; их внимание привлекало нечто за пределами ее зрения. Например, это имя. Брайд. Брайд. Брайд. Она думала, что обычный льняной костюм и длинное пальто будут правильным выбором, но оказалось, что она ошиблась. Фарух-Лейн выглядела слишком чистой, слишком правильной, слишком своей в мире, который сейчас создавался.

– Здесь не любят закон, – сказал ей по телефону Лок. – Здесь действует договоренность.

– Договоренность? – переспросила она. – Типа бесполетной зоны? Места, куда нельзя заходить?

Она слышала об этом в новостях, но не могла сейчас припомнить подробности. Места, куда не заходят копы, места, где действуют свои законы. Кажется, до сих пор она не особо верила в их существование.

– Места за пределами нашей зарплаты, Кармен. Спаси мир, – сказал Лок, – а потом сможешь вернуться на Волшебный базар и прибраться.

Она должна была искать признаки Зетов, то есть нечто необычное. Но здесь все было необычным. Неуютным. Оружие. Краденые произведения искусства. Полная комната скромных молодых мужчин и женщин, выставленных в качестве товара. Собаки, постриженные подо львов. Электроника со стертыми серийными номерами. Полные коробки водительских прав и паспортов. А маски? Их приснили? А слоновую кость?

Она не знала, как отличить.

По мере того как количество взглядов возрастало, Фарух-Лейн почувствовала, что вновь злится на Парцифаля. Невероятно – учитывая, что он даже не пошел с ней. Тем не менее он умудрился ее взбесить. Будь его видение более конкретным, она бы знала, что искать.

Если бы кто-нибудь что-нибудь спросил, она назвалась бы покупателем – это было ее прикрытие. Помимо платка-приглашения, Фарух-Лейн вручили тридцать тысяч долларов наличными. «Падма Марк». Она сомневалась, что выглядит как Падма. Парцифалю тоже прислали приглашение – правда, он им не воспользовался; оно было на его имя. Когда Фарух-Лейн спросила Лока, почему он остался Парцифалем Бауэром, в то время как ей пришлось быть Падмой, Лок ответил: потому что у Парцифаля достаточно разрушительная история, если хорошенько подумать. Парцифаль выглядел как человек, вполне подходящий к здешним товарам.

Парцифаль Бауэр? Разрушительный?

Они все смотрели на нее. Она подумала: «Надо купить что-нибудь». Люди перестанут пялиться, если она что-нибудь купит.

Но Фарух-Лейн не хотела покупать ничего нелегального, чтобы не чувствовать себя сообщницей. Ее мир действовал, повинуясь системе, в которую она, в целом, верила, – это была система законов, созданных для того, чтобы поощрять этику, честность и грамотное использование ресурсов.

Она была готова поступиться лишь определенным количеством принципа. Даже ради спасения мира.

Вот. Предсказательница будущего. Предсказания будущего могли быть сомнительны по качеству, но не в отношении легальности. Фарух-Лейн подождала, пока не убрались несколько мужчин, похожих на священников, а затем подошла ближе. У женщины за столиком был третий глаз, вытатуированный между бровей, и странные серебристые кудряшки, покрывавшие всю голову так плотно, что они казались металлическими. Может быть, ее приснили, подумала Фарух-Лейн, и чуть не рассмеялась.

Она поняла, что ей очень страшно.

– Сколько? – спросила она у женщины.

Ее голос не звучал испуганно. Это был голос Кармен Фарух-Лейн, молодого профессионала, которому вы можете доверить свое будущее.

Кудряшки не качнулись, когда женщина подняла голову. Возможно, она носила парик.

– Две тысячи.

– Долларов?

Это был неправильный вопрос. Фарух-Лейн почувствовала, что он привлек внимание. Четыре женщины в платьях, которые выглядели как официальные костюмы из какой-то другой реальности, где не существовало корпоративной Америки, посмотрели на нее через плечо. Священники как будто двигались в замедленном действии. Высокий мужчина тревожным жестом сунул руку в карман кожаной куртки. Фарух-Лейн торопливо достала деньги и села на стул, на который ей указали.

Выбитая из колеи, она ощутила слабость. В воздухе был разлит какой-то аромат, возможно наркотический. Или дело было просто в колотящемся сердце, в учащенном дыхании.

Они по-прежнему смотрели на нее? Она не желала проверять.

Брайд, Брайд. Они по-прежнему шептали это имя, даже теперь. Возможно, ей мерещилось.

– Дайте руку, – велела предсказательница.

Фарух-Лейн неохотно протянула ладонь, и предсказательница собрала все пальцы вместе, как палочки. Фарух-Лейн подумала: она чувствует ее неровный пульс.

Но гадалка просто произнесла с джерсийским акцентом:

– Гладкая кожа. Чем вы пользуетесь?

Фарух-Лейн моргнула.

– О. А. Овес и аргановое масло.

– Очень красиво, – сказала предсказательница. – Как вы сами. Снаружи – прекрасная женщина. Сейчас посмотрим, что внутри.

Фарух-Лейн рискнула оглянуться, когда предсказательница закрыла глаза. Люди отвели взгляды, но, тем не менее, она чувствовала, что за ней наблюдают. Интересно, насколько расстроится Лок, если она вернется после этого приключения только с одним именем: Брайд.

Внезапно на нее нахлынули запахи тумана, сырости, теплой, недавно пролитой крови. Она вновь была в Ирландии, и тело Натана без возражений принимало пули из пистолета Лока. Мысли Фарух-Лейн бешено понеслись… и предсказательница вновь открыла глаза. Зрачки у женщины стали громадными, и глаза казались черными. Рот приобрел иную форму, чем раньше. Она крепко держала Фарух-Лейн за пальцы.

Предсказательница хитро улыбнулась.

– Брайд… – начала она, и волосы на голове у Фарух-Лейн зашевелились. – Прекрасная дама. Брайд говорит – если хочешь кого-нибудь убить и сохранить это в тайне, не делай этого там, где тебя видят деревья.

Фарух-Лейн почувствовала ее слова раньше, чем услышала.

Она потрясенно приоткрыла рот.

И выдернула руку из хватки предсказательницы.

Та моргнула. И посмотрела на Фарух-Лейн обычными глазами. Ее лицо стало прежним. Просто женщина. Женщина с серебряными кудряшками, глядевшая на Фарух-Лейн точно так же, как в ту секунду, когда та остановилась перед ее столиком.

Но затем выражение лица гадалки сделалось жестче. Она произнесла, громко и отчетливо:

– Кто хочет кусочек закона?

И все до единого повернулись и посмотрели на Фарух-Лейн.

Та не стала ждать.

Она побежала.

19

Диклан знал, что Аврора Линч была сном, но никому не сказал об этом.

В конце концов, это был секрет, а он умел обращаться с секретами. Это к тому же было ложью – поскольку Ниалл ожидал, что они поверят, будто она настоящая, – но Диклан знал, как обращаться с ложью.

Эту тайну было хранить немного тяжелее, чем остальные секреты и неправды Диклана.

Не тяжелее.

Тоскливее.

Аврора заснула не сразу после смерти Ниалла. А должна была. В день его гибели заснули коровы. И кошка. И семейство зябликов, гнездившееся возле фермы. Кофеварка, которая никогда не остывала, теоретически тоже могла быть живой, потому что остановилась, в то время как остальные сонные приборы продолжали работать. Все существа, которые приснил Ниалл, заснули через несколько секунд после его смерти… кроме Авроры.

Это произошло в среду. Диклан это помнил, потому что много лет считал среду днем плохих новостей. Возможно, он и до сих пор так думал. Он ничего не планировал на среду, если только мог. Магическое мышление, да… но, тем не менее, казалось, что середина недели всё портит.

В четверг Аврора еще бодрствовала. Ну, как бодрствовала. Не спала. Она провела без сна всю ночь и беспокойно ходила туда-сюда, как животное, предчувствующее стихийное бедствие. Диклан знал, что она не спит, потому что и сам не спал. В четверг братья Линч еще не стали сиротами.

В пятницу Ронан, с мертвыми глазами, повел Мэтью погулять в поле, оставив Диклана одного в тихом доме с сонным существом по имени Аврора Линч. Диклан испытал облегчение. Ему было невыносимо смотреть на Ронана. Что-то смрадное и темное угнездилось в душе Ронана в ту минуту, когда он обнаружил труп отца; как будто оно пробудилось, когда остальное заснуло. И до сих пор это было самым пугающим во всей ситуации. Доказательством, что жизнь никогда уже не станет прежней.

Аврора в пятницу была заторможенной. Рассеянной. Она начинала куда-то двигаться, а потом ее отвлекали вещи, на которые в норме она не обратила бы внимания. Зеркала. Раковины. Стекло. Аврора шарахалась от металла, внезапно тревожилась, когда чуть не касалась дверной ручки или крана, и снова впадала в транс.

Диклан нашел ее, когда она возилась в кладовке в коридоре. Аврора перекладывала туда-сюда три пальто и тяжело дышала, словно ей не хватало воздуха. Глаза у нее были остекленевшие, полуприкрытые. Он несколько долгих минут наблюдал за матерью, и страх леденил его сердце. Страх и предчувствие.

К тому времени Диклан уверился, что он – единственный в доме, кто знает правду о ней. Единственный, кто знает, что будет дальше.

Ах, Ронан, ах, Мэтью. Братья Линч. Они и не думали, что их ждет новая беда.

Аврора в конце концов заметила его и переключилась с пальто к него.

– Диклан, – сказала она. – Я хотела погулять. Хотела найти…

Он стоял без движения, выпрямившись, когда она обняла его – крепко, хаотично, зарывшись лицом ему в волосы. Диклан почувствовал, что Аврора пошатывается. Он слышал, как бьется ее сердце. Или дело было в нем. Может быть, это он качался. Может быть, это билось его сердце. Может быть, у Авроры вообще не было сердца. У снов нет правил.

Диклан подумал, что останется один, и не будет никого, кроме жутко изменившегося Ронана, кроме Мэтью, чья жизнь зависела от среднего брата… а где-то рядом будет то, что убивает Линчей.

– Завещание в кедровой шкатулке в спальне, в шкафу, – сказала ему в волосы Аврора.

Диклан закрыл глаза. И прошептал:

– Я его ненавижу.

– Мой бесстрашный Диклан, – сказала Аврора, а потом мягко осела на пол.

Сироты Линч.

И теперь Диклан наблюдал за Ронаном, который смотрел на портрет женщины, очень, очень напоминавшей Аврору Линч. Он назывался «Темная леди», и именно за ним Диклан явился на Волшебный базар.

На картине была женщина с золотыми волосами, собранными на уровне подбородка. Она стояла в особой, немного детской манере, выставив вперед голову и шею и с непокорным видом уперев руки в бедра. На ней было полупрозрачное фиолетово-голубое платье, на плечи наброшен мужской пиджак, как будто от холода. Она повернулась, глядя на зрителя, но выражение ее лица трудно было разгадать, потому что глаза скрывались в глубокой тени. На картине преобладали черные, синие, коричневые и серые оттенки, сам по себе образ насыщало желание – зрители, возможно, считали это эффектом от хорошего произведения искусства, но Диклан знал, что это часть сонной магии. Картина была подписана знакомым почерком.

«Ниалл Линч».

– Это папино, – сказал Диклан.

– Блин, я вижу, – Ронан, казалось, был в гневе, хотя это мало что говорило о чувствах, которые он на самом деле испытывал.

Все эмоции, кроме радости, у Ронана обычно выражались как гнев.

– Ты за ней и приехал? А я думал, ты не питаешь теплых чувств к папиным вещам.

Диклан и не питал – но эту картину он хотел.

Она была ему нужна.

Много лет она находилась в частной коллекции в Бостоне – ее продали Колину Гринмантлу, бесчестному собирателю, который в конце концов распорядился убить их отца. Несколько месяцев назад Гринмантл погиб сам – при столь же загадочных обстоятельствах – и дилер, который знал его и Ниалла, связался с Дикланом. Он предложил ему ключ к странной коллекции Гринмантла.

«Возьми что хочешь из отцовских вещей, прежде чем я их продам, – сказал он. – Ты это заслужил своей кровью».

Щедрое предложение. Очень щедрое. Щедрость в масштабе десятков тысяч долларов.

«Не хочу», – ответил Диклан.

Он собирался залечь на дно. Стать невидимкой. Притвориться, что ничего такого в его жизни не было.

«Не хочу» – и, сказав это, он понял, что солгал.

Но кем был Диклан Линч, если не лжецом?

– Легендарная штука, – сказал Диклан Ронану, который рассматривал картину – одну из нескольких, прислоненных к стенам временного киоска.

По слухам, она сводила людей с ума. Пока Ронан громил спальню в гарвардском общежитии, Диклан изучал то, что осталось от коллекции Гринмантла. Он обнаружил, что вскоре после смерти Гринмантла «Темную леди» продали, а затем она сменила десятки хозяев – никто не держал ее у себя дольше пары недель. И вот картину вновь выставили на продажу, на сей раз на Волшебном базаре в Вашингтоне.

Похоже, это была судьба.

– Я куплю ее, если денег хватит, – сказал Диклан.

Братья Линч были богаты, но условно. Ниалл оставил каждому из них недвижимость – Амбары любимому сыну, пустое поле в Северной Ирландии любимому сыну Авроры и стерильно чистый дом в Александрии оставшемуся отпрыску. А еще – деньги, которые позволили бы им жить с комфортом большую часть жизни, если не тратить слишком часто и много на покупку машин, пребывание в больнице и приобретение сверхъестественных картин.

– Спокойней.

– Спокойней, – негромко передразнил Ронан, но, тем не менее, изобразил на лице равнодушие, когда они направились к киоску.

Мужчина, который им заправлял, не походил на торговца произведениями искусства. Больше он походил на владельца спортзала, который улыбается с рекламы изобретенной им программы тренировок, предлагает протеиновые коктейли и всё теряет, когда попадается на использовании стероидов. Волосы у него стояли колючками, почти такими же мощными, как и остальное тело.

– Сколько вон за ту? – спросил Диклан. – За портрет блондинки.

– Двадцать тысяч за эту малышку, – ответил мужчина, стоявший перед холстами. – Вы посмотрите на нее. Какая девочка. С изюминкой.

Диклан оценил его тон, осанку, положение картины, прикидывая, насколько он в это вовлечен и насколько, по его ощущениям, ценна «Темная леди». Какая-то часть мозга отметила и то, как этот тип разговаривал. Частная коллекция слов и фраз Диклана была бесплатной и навеки секретной – идеальное хобби.

Он спросил:

– За портрет неизвестно кого?

Взгляд Ронана буравил ему затылок. Диклан подумал: Ронану бы не повредило, если бы он смирился с ложью ради благой цели.

– От нее снится морской берег, – заявил мужчина. – Моя дочурка говорила, что видела во сне море. Я и сам попробовал. Будь я проклят, если вру. Каждую ночь, пока картина была у меня в доме, мне снилось море. Бесплатный отпуск. Гарантирую.

– Мне не нужны салонные фокусы, – сказал Диклан. – Я просто хочу что-то повесить в столовой. Три с половиной.

– Двадцать – и кончено.

Стоимость сверхъестественных предметов всегда субъективна. Сколько стоит ощущение, что ты обладаешь чем-то невероятным, или имеющим связь с потусторонними силами, к которым иначе у тебя не было бы доступа, или чем-то, заставляющим поверить, что в мире есть нечто большее, чем зримая реальность? Ответ обычно – «дорого». Диклан не знал, насколько продавец был готов снизить цену. Но двадцать тысяч пробили бы ощутимую дыру в тщательно хранимых сбережениях. Неразумная сумма за неразумное решение.

– Четыре.

– Девятнадцать.

Диклан бесстрастно сказал:

– Жаль, но больше ходить кругами я не желаю. Пятнадцать – последнее предложение.

Мужчина смягчился и принял купюры.

– Сейчас принесу оберточную бумагу.

«Ты это сделал, – подумал Диклан. – Вниз по кроличьей норе».

Ронан опустился на колени у картины. Его рука зависла над лицом женщины, не касаясь холста. Нетрудно было понять, что для него очень много значило вновь увидеть Аврору – Ронан не умел лгать даже жестами. Отчего-то объективно тревожная правда о родителях не испортила отношения Ронана к ним. Диклан завидовал брату. Его любви и скорби.

Продавец вернулся с оберточной бумагой и толстым потрепанным гроссбухом.

Диклан окинул его взглядом.

– Это что?

– Я запишу ваше имя и почтовый индекс. Эта штучка подлежит регистрации, – сказал продавец. – Ее продажи отслеживают.

На рынке, который славился конфиденциальностью, это случалось редко. Отслеживаемые предметы были опасны, абсурдно дороги или связаны с разного рода организованной преступностью.

Диклан ощутил прилив опасений.

– Кто ее отслеживает?

– Боудикка, – ответил продавец.

Это имя ничего не говорило Диклану, но оно ему не понравилось. Он не желал сидеть на привязи.

– Получите девятнадцать, если без регистрации.

Мускулистый продавец с сожалением покачал головой.

– Не могу, дружище.

– Двадцать пять.

– Не могу. Только не с Боудиккой. Оно того не стоит.

Диклан задумался. Приехать сюда, где люди знали его, и купить один из старых отцовских снов, было скверно и так. Но совсем другое дело – приехать сюда и оставить память о себе. Ему не понравилось и то, как продавец произнес «Боудикка». В этом имени звучала сила. И злой умысел. Диклану это совсем не нравилось.

Один раз за вечер он уже оставил кому-то свою визитную карточку; Диклан решил, что с него хватит опасности.

– Значит, нет, – сказал он. И протянул руку, чтобы забрать деньги. – Извините.

– Да ладно, – возразил мужчина. – Сделка почти завершена.

– Извините.

Здоровяк продолжал протягивать ему гроссбух.

– Я же не прошу адрес. Только имя и индекс. Вы это даже в Макдаке указываете. Пишете на стенах в уборной.

Диклан продолжал протягивать руку за деньгами.

На заднем плане раздавались звуки Волшебного базара. В другом конце комнаты происходила какая-то ссора. Слышался шум потасовки. Повышенные голоса. Сегодня было опасно; но в таких местах всегда было опасно. Диклан знал это – и всё равно приехал. И привез Ронана. Он вышел из тени и потянулся к картине из своего прошлого.

Не стоило этого делать.

Темная Леди смотрела на него недоверчиво.

– Линч, – коротко сказал Ронан.

Диклан и здоровяк одновременно взглянули на него. Диклан не сразу понял, действительно ли Ронан что-то сказал или ему померещилось.

– Ронан Линч, 22740.

Диклан был готов его убить. Он однозначно был готов его убить.

Мужчина записал. Диклан почувствовал, что покрывается мурашками, когда увидел эти слова, выведенные чернилами. Ронан. Линч. Правда, вышедшая наружу. Правда, записанная навеки. Как же он это ненавидел. Гораздо лучше соврать. Гораздо проще было оставить картину и то, что она сулила, и уйти.

Мужчина вручил Ронану портрет золотоволосой женщины.

– Наслаждайся морским видом.

20

Джордан снова давала представление.

Почти как на вечеринке у Ти-Джея, с той разницей, что аудитория состояла из преступников. Джордан очень надеялась, что Фейнман НЕ появится, и ставки сегодня были еще выше: она даже не представляла, как выглядит их запасной план на тот случай, если текущий провалится.

Джордан писала копию «Улицы в Венеции» Джона Сингера Сарджента прямо посреди Волшебного базара. Она копировала эту конкретную картину уже много раз, но это ее, скорее, успокаивало, чем вселяло скуку – все равно что пересматривать любимый фильм. На картине по переулку быстро шагала девушка, придерживая шаль. Двое мужчин – темные силуэты – смотрели ей вслед. Глаза девушки были опущены – она украдкой наблюдала за тем, как они наблюдают за ней. В кафе сидела парочка, но первые несколько раз Джордан ее даже не заметила. Только настороженную девушку, за которой угрюмо наблюдали зеваки, и нависающий город.

Как со всеми работами Сарджента, секрет создания копии заключался в том, чтобы рисовать без колебаний. У него были широкие, свободные, безыскусные мазки, и если художник брался за работу с робостью, результат выходил слишком нервным и наигранным.

Джордан не колебалась.

Вскоре после того как она принялась за дело, позвонила Хеннесси:

– Все смотрят на тебя?

– Зеленый свет.

– Мне предсказали будущее. Дама сказала, что к нам домой снова влезут.

Джордан выдохнула.

– У нас нет дома.

– Только ночлег, – сказала Хеннесси. – Пойду поговорю кое с кем насчет собаки.

И отключилась.

Джордан снова сосредоточилась на холсте. Искусство, искусство, думай об искусстве. Если она думала об искусстве, то переставала гадать, что может пойти не так. Искусство составляло существенную часть Джордан. Не искусство типа «возьми кисть и вырази свою душу посредством красок», но, скорее, искусство как предмет в багажнике машины, как физическое доказательство культурной идентичности, как товар. Искусство дало ей шрамы, пятна и мозоли. Возможно, это было неизбежно, учитывая ее происхождение. Отец Хеннесси коллекционировал искусство, включая собственную жену, а та до самой смерти писала портреты. Работы матери Хеннесси пользовались некоторой известностью, пока она не умерла, а теперь стали прямо очень знамениты. Это потому – как обнаружила Джордан, – что искусство всегда живет дольше, если оно смешано с кровью.

– Трудно сказать, что я удивлена, – произнес знакомый голос.

Фейнман. Бернадетта Фейнман в этом окружении казалась еще беспорядочней и эффектнее – к очкам с розовыми стеклами, которые Джордан уже видела, добавилась длинная шуба. Фейнман напоминала хладнокровную старую даму, которая кое-что повидала в прошлом и вполне готова повидать кое-что в настоящем. Она по-прежнему держала в руке сигарету с гвоздикой – теперь с длинным мундштуком. Джордан оценила эту склонность к эстетике, пусть даже у нее самой оборвалось сердце.

– Блин, – сказала она.

Она попыталась припомнить, как должен был измениться план, если из-за Фейнман ее вышвырнут.

– Успокойся и рисуй, – сказала Фейнман. – Я тебя не сдам. Я поняла, кто ты, еще когда отказала тебе у Ти-Джея. Я знала, что ты можешь и сама пробраться сюда. Иногда надо выглядеть сознательным противником. Я хотела, чтобы это запомнили – что, по моему мнению, сама ты справишься лучше.

– Конечно. Открыть свой потенциал. С большой буквы О. Я очень признательна. Человек всегда хочет большего, – ответила Джордан. – Значит, это просто добрососедский визит?

Фейнман многозначительно уставилась на нее, словно полагала, что причины, заставившие Джордан выбрать криминальный образ жизни, всплывут на поверхность, если посмотреть повнимательнее. Наконец она сказала:

– Улыбайся так всегда. Это оригинал.

Когда она ушла, Джордан испустила долгий-долгий вздох облегчения. Тринити с запозданием написала ей: «Кажется, в твою сторону идет Фейнман».

Джордан ответила: «Ты вовремя. Что там у Х?»

Тринити: «Пока тихо».

Ничего хорошего. Ну или, по крайней мере, ничего плохого.

Обычно Хеннесси и Джордан были фальсификаторами.

Сегодня им предстояло стать похитителями.

Хеннесси пришла первой, чтобы выяснить, где находится намеченная цель. Учитывая такое количество этажей и помещений – и полное отсутствие каталогов – задача была непростая. Когда Хеннесси узнала, где картина, явилась Джордан – с дорогой приманкой и рисовальными принадлежностями. Она устроилась в самом людном месте, чтобы продемонстрировать свое умение. «Смотрите на меня, – буквально кричала она. – Смотрите, как я изображаю Хеннесси – сижу тут и снимаю копию с Сарджента, а не прячусь где-то и ворую картину. Смотрите на меня и мое алиби!» Это было идеальное преступление: Джордан потратила несколько недель, создавая безупречный дубликат картины, которую они намеревались украсть. Хеннесси предстояло подменить ее, пока владелец не смотрел.

Картина была нужна им.

Джордан вернулась к работе. Она пыталась не думать о том, что делает Хеннесси. У нее была своя задача. Она слышала, как шепотом там и сям произносят имя Брайда, но понятия не имела, кто этой такой. Она улыбалась текучей толпе зрителей. Большинство задерживались лишь на несколько секунд, если только не хотели оставить заказ.

За исключением одного.

Он стоял так долго, что Джордан подняла глаза. Консервативный дорогой серый костюм. Консервативные дорогие черные часы. Консервативный дорогой черный шелковый галстук. Все так прекрасно исполняло свою партию в ансамбле, что совершенно не бросалось в глаза.

– Говорят, десять процентов картин в музеях – фальшивки, – заметил он.

Джордан взглянула на него. Он был молод и красив, совершенно в соответствии с культурными ожиданиями, так что его внешность из привлекательной становилась скучной. Вьющиеся волосы у него были тщательно растрепаны, на подбородке виднелась тщательно отпущенная модная щетина. Хорошие зубы, хорошая кожа. Ярко-синие глаза. Он казался совершенно безобидным. Джордан спросила:

– А еще сорок процентов ошибочно атрибутированы безо всякого злого умысла?

Он спокойно ответил:

– То есть, по крайней мере в половине случаев, любуясь произведением искусства, человек сознательно допускает трепет сомнения.

– Шутка на все времена.

Он рассмеялся. Искренне и просто. Этот смех не относился к Джордан. Он намекал, что, возможно, относится к нему – если ей того хотелось. Ну или он мог вообще ни к чему не относиться, если она предпочитала такой вариант. Молодой человек заметил:

– А у вас невероятный талант.

– Да, – согласилась Джордан.

– Я даже человечка не могу нарисовать. У меня не…

– Не будьте таким скучным, – перебила она. – Просто скажите, что никогда не пытались. Люди вечно говорят «талант», когда имеют в виду практику.

– Я никогда не пробовал, – признал он. – Я тренировал другие навыки.

– Например? Огласите весь список.

Он бросил взгляд на толпу. Не слишком нервно, потому что нервозность была не в его стиле. Но что-то явно привлекало его внимание.

– Вы похожи на моего брата.

– Поздравляю, – сказала она.

– С чем?

– С тем, что у вас такой красивый брат.

Теперь он рассмеялся по-настоящему, значительно тише, и одновременно отвел от Джордан глаза, словно пытаясь тем самым приглушить правду. Очевидно, он редко издавал этот звук при посторонних. Она задумалась, насколько глубоко он укоренен в этом мире. На вид он не обладал теми свойствами, которые требовались, чтобы выжить на Волшебном базаре. Он больше походил на человека, который занимается рентами и облигациями.

Джордан вернулась к работе.

– Могу я спросить, что вы тут делаете?

– Нет, – сказал он.

Джордан посмотрела на него. Он улыбался той же спокойной улыбкой, но не отступался от своего «нет». Это «нет» не было злым или грубым. Просто констатация факта. «Нет, тебе не позволено знать».

И внезапно Джордан поняла, каким образом он выживает здесь.

– Диклан, – позвал кто-то, и молодой человек прищурился.

Это было самое запоминающееся выражение из всех. Он переступил с ноги на ногу, и Джордан заметила его ботинки. Они тоже были удивительные. Превосходные, блестящие, как масло, броги, с красивой отделкой. Ничего тривиального. Точно не забудешь.

– Это вы? – спросила Джордан.

Вместо ответа он положил визитку за край холста. На ней, кроме номера телефона, стояло всего одно слово – серебряными буквами: ЛИНЧ.

«Линч».

Имя-совпадение. Ей понравилось; это имя намекало, что всё будет хорошо.

– Если хотите знать больше, – сказал он, – позвоните.

– Ловко, – ответила она.

Он снова улыбнулся своей идеальной корпоративной улыбкой.

«Диклан».

И исчез. Его место заняли другие зрители, однако Джордан поймала себя на том, что смотрит на визитку. «ЛИНЧ».

«Не теряй голову, Джордан, – велела она себе. – Сегодня у тебя дело посерьезнее».

Зазвонил телефон. Это была Хеннесси. Сердце Джордан так и взмыло, когда раздался ее голос.

– Кто-то успел первым, – сказала Хеннесси. – Только что.

– Что?

– Кто-то ее купил. За минуту до того, как я подошла. Ее нет.

Из всех картин, выставленных на продажу в этом огромном здании. После того как они столько времени потратили на поиски. Кто-то первым добрался до «Темной леди».

У Джордан что-то оборвалось в животе.

– А мы знаем, кто?

– Мы не можем просто подкатить и спросить у этого хренова качка, – сказала Хеннесси. – Но Бруклин кое-что видела. Попробуем разыскать его, пока он не ушел. Ну а потом, блин, оценим ситуацию.

Джордан уже складывала в сумку тюбики с краской и озиралась в поисках человека со свертком подходящего размера.

– Как он выглядит?

– Молодой. Чуть за двадцать. Темные волосы, синие глаза. Бруклин сказала – прямо очень синие.

Темные волосы. Синие глаза. Джордан посмотрела на визитку.

ЛИНЧ.

«Блин».

Она вскочила, но Диклан Линч уже давно ушел.

21

Братья Линч стояли в зеркальном лифте – звуки библиотеки остались позади, сменившись мертвой тишиной спускавшейся кабины. Тишину нарушало только приглушенное позвякивание, когда лифт отсчитывал этажи. Тело Ронана еще было на взводе после правды о Брайде, удивления при виде лица матери, эффекта от заключения сделки и жаркого гнева Диклана. Старший брат по-прежнему выглядел недовольным. Он уже несколько месяцев таким не был.

– Просто не верится, – сказал Диклан. – Я привез тебя сюда. Я тебе доверял.

– А в чем проблема? – поинтересовался Ронан. Дзынь. – Тебя здесь и так все знают в лицо.

– До сих пор мое имя не вносили в регистрационный журнал, чтобы какая-то банда могла за мной следить, – сказал Диклан.

– А Боудикка в банде?

Диклан пожал плечами.

– Ты видел лицо того парня? Это называется страх, Ронан. Ты бы мог немного ему поучиться.

Диклан даже не представлял себе…

Дзынь.

– Ты знал, что тут будет мамин портрет?

Это было странное сходство. Голова Авроры на чьем-то теле. Аврора никогда не стояла вот так, дерзко и с вызовом. Даже лицо на портрете было слегка не таким, как помнил Ронан – более резкие черты, большая готовность к бою, чем когда-либо у Авроры в реальной жизни. Вполне возможно, предположил он, что портрет не слишком удался. Но вполне возможно, что эту сторону своей матери он просто не знал.

До сегодняшнего дня Ронан отрицал бы такую возможность, но в ту минуту вероятным казалось что угодно.

Диклан начал что-то набирать в телефоне, в своей странной манере – большим и указательным пальцами.

– Я догадывался.

– Что еще ты знаешь и скрываешь от меня?

Дзынь.

Двери лифта открылись. Это был не первый этаж, а третий, с масками. За дверью стояла женщина, сунув руки в карманы серой кожаной куртки. Сначала Ронан увидел ее осанку. Напряженную, как пружина. Поза хищницы. Потом увидел ее волосы – золотые. Потом глаза – красивые, синие.

Васильковые, небесные, младенческие, индиго, лазурные.

Во второй раз за вечер Ронан понял, что смотрит на свою мертвую мать, только теперь она была во плоти.

Его мозг отрицал то, что видели глаза, – «этого не может быть, это не то, что ты думаешь…»

А она просто смотрела на него, прямо-таки глазела, дерзко, готовая к бою, как на картине, которая была прислонена к бедру Диклана. Потом она взглянула на Диклана и вздрогнула.

Никто не двигался – ни вперед, ни назад – они смотрели, смотрели, смотрели. Зачарованные, как Мэтью у водопадов. Околдованные, затерянные. Братья Линч и их умершая мать.

Потом двери закрылись, отрезав юношей от Авроры.

От испуга Ронан опомнился.

– Дверь, Диклан!

Оба нажали на кнопку открывания дверей, но лифт не обратил на них внимания – он уже ехал вниз. Ронан успел нажать кнопку второго этажа как раз вовремя, и двери послушно отворились. Ронан вылетел в коридор.

– Ронан… – начал Диклан, но брата уже не было.

Он перепрыгнул через женщину, которая наклонилась, чтобы поднять упавшую сумочку. Обогнул двух мужчин, вышедших из номера. Перескочил через поднос, заметив на лету, странно обострившимся взглядом, старомодный чайный сервиз и многоярусную подставку для бутербродов.

Ему нужно было добраться до третьего этажа, раньше, чем женщина села бы в следующий лифт, раньше, чем она бы уехала.

Он затормозил, достигнув двери в конце коридора. «Пожалуйста, окажись открытой», – подумал Ронан, и она оказалась – он распахнул ее и понесся по металлической лестнице. Ступеньки гремели и ревели, как паровая машина, когда он перескакивал через две за раз. Вот и дверь третьего этажа. «Только не окажись запертой», – подумал Ронан, и она тоже не оказалась, и он миновал ее и побежал по коридору к лифту.

Он добрался до площадки в ту секунду, когда двери со звоном закрылись, отрезав женщину от него. Стрелка указывала вниз, вниз, вниз.

Ронан снова нажал на кнопку, но ничего не произошло.

Хватая воздух ртом, он выдохнул бранное слово. Потом сцепил руки на затылке и попытался отдышаться, вернуться в реальность. Черт, черт. Отдышаться ему удалось, но сердце не желало успокаиваться. Оно прыгало через скакалку, сбиваясь с ритма. Его мать. Призрак.

Из номера тремя дверями дальше вышли две женщины и зашагали к лифту. Они держались под руки и негромко беседовали. Сестры. Сестры из комнаты с масками. Они посмотрели на Ронана с любопытством, видимо, сочтя его смятение скорее занятным, чем пугающим.

– А, человек-маска, – сказала одна из них.

Другая спросила:

– А где ваша прекрасная дама?

Он сложил два и два.

– Дама, дама, которую вы видели. У нее светлые волосы… кожаная куртка… и… и синие глаза? – Он указал на собственное лицо.

Обе посмотрели на него, поджав губы, как школьные учительницы.

– Слушайте, она умерла. Я знаю, что она умерла. Я видел… мне надо знать, что происходит, – сказал Ронан.

«Пожалуйста, помогите. Пожалуйста, помогите мне разобраться».

– Пожалуйста. Вы с ней говорили?

Сестры внимательно разглядывали его. Одна из них, старшая, вытянула руку и слегка обвела глазницу Ронана, словно снимала мерку для маски. Палец у нее был холодным, как лед. Он отвернулся.

– Она оставила карточку, – сказала младшая. – Можешь взять, она нам не нужна.

Ронан взглянул на картонный квадратик. На нем было изображение женщины, с крестом поперек лица.

Он не видел в этом никакого смысла, но, тем не менее, взял карточку.

– А чего она хотела?

– Того же, чего и все. Узнать больше про…

Ронан знал, что они собираются сказать, поскольку это имя завершало почти все фразы в тот вечер. Он договорил за них:

– …про него.

– Да, – сказала старшая. – Про Брайда.

22

Фарух-Лейн никогда не подвергала испытанию свою физическую форму. Во всяком случае, не всерьез. Не в формате смертельной игры в кошки-мышки. Ей не доводилось нестись по коридорам, бегом миновать двери и мчаться по головокружительным спиралям десятков лестниц. Она бегала только в спортзале, с музыкой в наушниках. Иногда, при хорошей погоде, – вдоль озера, в кроссовках в тон спортивному топику в тон фитнес-браслету, а иногда – в спортивных центрах при отелях, где изгибы ее красивых загорелых ног отражались в бутылках с водой. Она бегала лишь для того, чтобы хорошо выглядеть.

Но никогда – чтобы спасти собственную жизнь.

Однако теперь Фарух-Лейн именно так покидала отель «Картер», и на каждом этаже число преследователей все возрастало. Она слышала, как что-то ударялось о стены у нее за спиной, но не оборачивалась посмотреть, что там такое. Чья-то рука ухватила ее за лодыжку, но она вырвалась и прибавила скорости.

Когда она неслась по вестибюлю, женщина с воротником, похожим на магазинную сумку, улыбнулась ей – очень неприятно – и сказала:

– Беги, коп.

Фарух-Лейн выскочила за дверь. Она сбежала с лестницы так быстро, что чуть не врезалась в машину, стоявшую прямо у входа.

Это была ее машина.

За рулем сидел Парцифаль Бауэр, идеально прямо, как гробовщик за рулем катафалка.

Фарух-Лейн услышала, как кто-то – возможно, швейцар – бежит следом.

Она прыгнула на сиденье и на ходу захлопнула за собой дверцу. Замок щелкнул.

Негромкий стук, раздавшийся, когда они отъехали, означал одновременно попадание пули в машину и радость Фарух-Лейн по поводу того, что она не поскупилась на полную страховку.

Примерно милю спустя Парцифаль остановился у обочины.

– Я больше не хочу вести. У меня нет прав.

Фарух-Лейн еще не отдышалась, и в боку у нее кололо. С ума сойти, он был там и ждал ее. Возможно, он спас ей жизнь.

– У тебя было видение?

Он покачал головой.

– Как ты узнал, что надо подъехать?

Парцифаль расстегнул ремень безопасности.

– Логика.

23

Мы отдали им мир, прежде чем успели спохватиться.

А они уже рассказывали про нас истории, и мы им верили. Легенда такова: побочный эффект жизни сновидца – эмоциональная нестабильность. Мы могли грезить, но были не в силах переносить бодрствование. Мы могли грезить, но не умели улыбаться. Мы могли грезить, но должны были умереть молодыми. О, как они любили нас, невзирая на наши слабости, нашу неприспособленность к практическим вещам.

И мы верили. Добродушная и злая сказка – но мы ей верили. Мы не можем править миром. Мы даже собой не владеем.

Мы сами отдали им ключи от машины.

Ронану снились лето и Адам.

Он находился в кипящем от жары саду, окруженный высокими кустами помидоров. Зелено. Так зелено. Цвета во сне воспринимались не зрением, а эмоциями, поэтому для их яркости не было предела. В куче чернозема лежало радио, и из него раздавался голос Брайда, и рядом сидел Адам – его костлявое лицо было загорелым и изящным. Он вырос. В последнее время Ронан всегда видел Адама во сне взрослым – не в том смысле, что ему уже можно было покупать сигареты, а по-настоящему взрослым, до мозга костей зрелым, решительным, уверенным. Возможно, для этого имелось какое-то психологическое объяснение, но Ронан не мог его найти.

А потом они все вывернули наизнанку. Сознание – вот как они называют бодрствование. Бессознательное – вот как они называют сны. Подсознательное – вот как называют то, что в промежутке. Мы с тобой знаем, что это чушь.

Но так говорил Заратустра, или типа того, и они отдали нам потусторонний мир, а себе забрали реальный.

Какая наглость.

Во сне этот уверенный и властный взрослый Адам, всё еще по-юношески жилистый, но с привлекательной темной щетиной на подбородке, положил Ронану в рот зрелую маленькую помидорку. Теплую от солнца, упругую на ощупь. Потрясающе горячие, остро-сладкие семена взорвались, когда Ронан раздавил помидор о нёбо. Он имел вкус лета.

Пойми: им нужно, чтобы ты сломался. Иначе они этого не перенесут. Представь – если бы ты мог делать то, что делаешь, но без всяких сомнений.

Не говори, что не сомневаешься.

Не говори, что ты все понял.

Твои чокнутые крабы пришли к тебе, а не ко мне. Не моя дата рождения была написана у них на животе. Ты еще не веришь в реальность своих снов. В свою реальность.

Я не хочу, чтобы ты снова решил, что это был просто сон.

Это верный путь к смерти.

– Tamquam, – сказал Адам.

– Подожди, – сказал Ронан.

– Tamquam, – негромко повторил тот.

– Alter idem, – закончил Ронан и оказался один.

Сад исчез, и теперь он стоял на скалистом берегу – дрожа, наклонившись от ветра. Несмотря на холод, океан был тропически-синим. За спиной у Ронана вздымались угловатые черные скалы, зато берег был усыпан кремовым песком. Пейзаж наполняло желание. Этот сон состоял из тоски по тому, что лежало за пределами досягаемости. Желание плавало в воздухе, как влажность. Омывало берег вместе с соленой водой. Ронан втягивал тоску с каждым вдохом и выдыхал немного счастья. Как грустно.

Нет. Ронан не собирался полагаться на милость сна.

– Счастлив, – сказал он в пустоту.

Сказал это твердо, чтобы сон услышал. По-настоящему услышал.

– Гребаные дельфины.

Гладкие серые спины весело выпрыгнули на поверхность в нескольких метрах от берега. Дельфины завизжали. И грусть слегка отпустила.

Посмотри на себя. У тебя есть определенные таланты. Полагаю, ты уже заинтригован, не так ли?

– Мне не нравятся люди, которые не желают показываться, – сказал Ронан вслух.

Ты видел, что было вчера вечером. Все хотели урвать кусочек меня. Тебе придется успеть первым. Помнишь нашу игру? Брось камушек, прыгни на следующую клеточку, ближе к центру.

На берег выбросило полиэтиленовый пакетик с зубами. Ронан подобрал его – он ненавидел новостные сюжеты о пластике в океане.

– Мне некогда играть.

Жизнь – игра, но лишь немногие удосуживаются этим заняться.

Следующая клеточка: ты не знаешь, за каким зайцем гнаться, за мной или за ней.

Следующая клеточка: не важно. Оба зайца приведут тебя к одной и той же норе. Мы все сейчас движемся в одну сторону. Подбираем крошки.

Следующая клеточка: брось камушек, прыгай, прыгай. Скачи вслед за зайцем.

Следующая клеточка: доброй охоты.

24

Наутро после визита на Волшебный базар Ронан проснулся в гостевой спальне у Диклана. Со времен Кембриджа ему приходилось проводить с собой небольшую беседу, прежде чем он убеждал себя встать с постели, но сегодня Ронан немедленно выкатился из-под одеяла и оделся.

Впервые за долгое время ему гораздо интереснее было бодрствовать, чем спать.

Брайд.

Плюс похожий на сон подпольный рынок и незнакомка с лицом его матери. Мир казался огромным и необычным, и кровь у Ронана вновь потеплела.

Скачи за зайцами.

У него даже была подсказка: карточка, которую продавщица масок дала ему возле лифта.

Достав карточку из кармана пиджака, Ронан рассмотрел ее получше. Она была плотная, как картонный стакан. Приятная на ощупь. Профессионально сделанная, идеально квадратная, с закругленными краями. На одной стороне было изображение женщины с широким крестом на лице – он перечеркивал лоб и подбородок вертикально, глаза и скулы горизонтально. Другая сторона была просто черная. Никакой другой информации он на карточке не увидел, даже поднеся ее к свету.

Ронан сфотографировал карточку, написал «ты знаешь, что это такое?» и отослал Ганси в надежде, что тот еще привязан к своему черному каштану, ну или к чему-нибудь еще, где есть связь. Ричард Кэмпбелл Ганси Третий был самым умным и загадочным человеком из всех, кого знал Ронан, и именно он с максимальной вероятностью мог ответить, каково значение этой картинки. Ронан хотел послать ее и Адаму, но передумал: Адам решил бы, что обязан тратить на это время. А в его жизни и без того хватало сложностей из-за Ронана. Вряд ли Адам на него злился, но кое-что изменилось со времен разгрома в общежитии. Оба как-то притихли. Ронан не знал, как исправить ситуацию, и боялся сделать хуже.

Поэтому он просто написал: «Ты мне снился».

Когда Ронан спустился и зашел на кухню, Диклан читал нотацию.

– Ты еще даже приблизительно не одет для концерта. А мне нужно как минимум сорок минут запаса. И, пожалуйста, прекрати.

Мэтью весело напевал с полным ртом блинов и варенья; звук сопровождался танцем. Получалось нечто вроде: «Рор-а-рор-а-рор-а-рор». Трудно было понять, что это – просто фраза, которая понравилась Мэтью, или обрывок песни. Впрочем, не то чтобы разница была существенной: как показывал опыт, Мэтью мог часами распевать фразы, которые ему нравились.

У Диклана был страдающий вид. Он проглотил пригоршню таблеток и запил их кофе; Ронан подозревал, что это противопоказано, но, черт возьми, у всех свои недостатки.

– Что он говорит? – спросил он.

– Что хочет опоздать на концерт, – кисло отозвался Диклан.

Мэтью, продолжая петь и танцевать, указал на «Темную леди», которая – уже без обертки – стояла, прислоненная к шкафу. Было чудесно видеть ее в резком утреннем свете. Вчерашний сон был реальностью, и наоборот. Волшебный базар существовал; Брайд существовал; женщина с лицом Авроры, которую они видели, существовала. Темная леди внимательно смотрела на Ронана. Аврора была мягче, доверчивей. Женщина на портрете отличалась совсем иными чертами.

Мэтью наконец проглотил то, чем у него был набит рот, и запел более внятно:

– Мор-о-кора, мор-о-кора!

Подойдя к Ронану, он перевернул картину. Задняя часть была аккуратно заклеена коричневой бумагой, защищавшей холст. Мэтью постучал по правому нижнему краю, где виднелась надпись, сделанная отцовским почерком: «Mór Ó Corra».

Ронан произнес это вслух, вкладываясь всем телом в ирландское произношение:

– Мор-о-коррах.

Звучало притягательно. Отчетливый ностальгический распев гласных, который напомнил ему об отце, о тех моментах его детства, которые остались не запятнаны последующими событиями. Он почти забыл отцовский североирландский акцент. Просто нелепо.

Ронан посмотрел на старшего брата.

– Что такое «мор-о-коррах»?

Диклан ответил:

– Кто знает? Это просто сон. Может быть чем угодно. Мэтью, пожалуйста, ради Бога. Одевайся. Давайте ускорим процесс.

Этот дикланизм погнал Мэтью наверх.

Слова Диклана – «просто сон» – эхом отозвались в сознании Ронана, когда он вспомнил, что Брайд запретил ему так думать.

Он спросил:

– Тебе снилось море?

– Да, – ответил Диклан. – Ирландское.

– Значит, она работает, как нам и обещали.

– Похоже на то.

У Ронана зазвонил телефон. На экране засветилось «Ганси».

«Показал коллегам, – гласило сообщение, как будто Ганси был не ровесником Ронана, а шестидесятилетним стариком. – Картинка, которую ты прислал, – официальный логотип «Боудикки». Чисто женская организация, которая занимается защитой и трудоустройством женщин в сфере бизнеса. Генри говорит, что, по словам его матери, она довольно влиятельна».

Еще одно сообщение. «Боудикка и в историческом плане очень интересная фигура».

Еще одно: «Она была кельтской королевой-воительницей около 60 г. н. э. и сражалась с римлянами».

Еще одно: «Блу просит передать, что Боудикка»

Еще одно: «Прости, сорвалось. Цитирую: что Боудикка крутой вандал. Пусть Ронан Линч завидует».

На экране задвигались точки, показывая, что Ганси пишет очередное сообщение.

Ронан поспешно ответил: «Ну, тебе это не грозит. Спасибо, старик, погуглю».

Диклан спросил:

– Это Пэрриш?

– Ганси. Он узнал, что такое «Боудикка». Он выяснил про карточку, которую та… – он замялся, не зная, как назвать женщину с лицом его матери, – …оставила вчера вечером продавщицам масок.

– Ничего не надо выяснять, Ронан, – отчетливо произнес Диклан.

Подняв картину, он убрал ее в ближайший шкаф и закрыл дверь. Ронан не был большим поклонником живописи, но сомневался, что выбрал бы для «Темной леди» именно такое место.

– Кажется, ты думаешь, что это будет прикольно. Не будет.

Диклан всегда это делал – в точности предугадывал следующий шаг Ронана, неверно определяя мотивацию.

– А ты не хочешь знать?

– Нет.

Диклан начал собираться – сложил тарелки в раковину, соскреб остатки еды лопаточкой в мусорное ведро, сполоснул кружку и поставил ее вверх дном на полотенце.

– Нет, не хочу. Мэтью, давай быстрее, две минуты! Ради этого я отказываюсь от своих планов!

Ронан прорычал:

– Как будто тебя при рождении вычеркнули из семейного списка.

Он знал, что это нехорошо. Он знал, что Ганси в такой ситуации строго сказал бы: «Ронан», а Адам взглянул бы понимающе. Но он ничего не мог поделать. Как будто чем меньше Диклан злился, чем меньше его это волновало, тем больше Ронану хотелось довести старшего брата до срыва.

Но Диклан просто продолжал складывать посуду, и его голос звучал так ровно, словно они обсуждали садоводство.

– Эволюция предпочитает простейшие организмы, Ронан, и прямо сейчас мы – простейший организм.

Ронан дал клятву никогда не быть таким скучным, бесстрастным и мертвым, как Диклан Линч.

– Простейший организм – гребаное одноклеточное, – сказал он. – А нас трое.

Диклан мрачно посмотрел на брата.

– Как будто я не думаю об этом каждый день.

Появился Мэтью – весь в черном. Это был не классический траур, а мятый черный цвет официанта в стейк-хаусе или музыканта в школьном оркестре.

– Слава Богу, – произнес Диклан, доставая ключи от машины.

– Он мне не помогал, – сказал Мэтью и бросил взгляд на Ронана, чтобы убедиться, что шутка удалась.

С таким видом, словно средний брат не нахамил ему только что, Диклан спросил:

– Ронан, ты поедешь?

Ронан понятия не имел, что это за концерт, однако был на сто процентов уверен, что предпочел бы гоняться за Брайдом и Боудиккой. Более того, по выражению лица Диклана он предположил, что брату это известно.

– Поехали, – сказал Мэтью, подскакав к нему. – С ума сойти, до чего отвратительно я играю. У меня есть одно органное соло, такое фальшивое, что от смеха уписаться можно. И… ой. Ронан.

Он замолчал и слегка провел рукой у себя под носом, тем движением, которое делает человек, добровольно играя роль зеркала для другого.

Ронан повторил движение брата и вытер костяшкой нос. На коже осталось темное пятно, похожее на чернила.

Ночная грязь.

Он даже не почувствовал ее приближения. Хотя всегда думал, что успеет почувствовать.

Диклан прищурился с таким видом, как будто Ронан его разочаровал. Как будто это он был виноват.

– По ходу, ты с нами не едешь, – подытожил Мэтью.

25

– Парцифаль? – позвала Фарух-Лейн. – Мне, в конце концов, туда надо.

Она давно ждала своей очереди в ванную. Он уже заперся там, когда будильник разбудил ее – в какой-то момент тихо прошел через ее комнату и скрылся в ванной. Ей не хотелось знать, чем он так долго занимается. Натан в подростковом возрасте был опрятным и скрытным, но архетипический образ отвратительных подростков, тем не менее, намертво запечатлелся у нее в подсознании. Она не задавала вопросов.

Фарух-Лейн сделала себе кружку скверного растворимого кофе, съела яблоко, а потом – пока Парцифаль продолжал занимать ванную – приготовила омлет из белков. Затем Фарух-Лейн свернулась вокруг ноутбука и принялась шерстить форумы, ища хоть что-нибудь о Брайде. Ей пришлось довольствоваться одним этим именем – не считая его, добычей с Волшебного базара стали только ноющие мышцы. Фарух-Лейн нуждалась в новых видениях. Она никогда не представляла, насколько трудна эта сторона дела. Раньше, когда она путешествовала с Модераторами, кто-то другой расшифровывал информацию, добытую от Провидцев, превращая ее в рисунки, названия мест, указания времени. Зачастую сведения были невероятно детализированы – так, они, буквально, получили письменные инструкции касательно того, где отыскать Натана. Фарух-Лейн не задумывалась о том, как эта информация добывалась; что какому-то Модератору пришлось сидеть в номере отеля с Провидцем, с которым, возможно, было очень трудно ужиться, и ожидать очередного видения.

Она не знала, в ком проблема – в ней или в Парцифале.

Спустя долгое время Фарух-Лейн налила себе вторую кружку скверного кофе и принесла ее к двери ванной как неохотную жертву, полную неблагих интенций. Она постучала.

– Парцифаль.

Единственным ответом был какой-то слабый звук изнутри – словно что-то двигали по кафелю. Она поставила кружку на пол.

Зазвонил телефон. Это был Лок.

– Все нормально, – сказал он. – Мы понимаем. Бывает. Ты была на вражеской территории. Без подкрепления. Мы тебя не виним. По крайней мере, ты узнала имя.

Фарух-Лейн вздохнула.

– Может, надо что-то сделать, чтобы у Парцифаля случилось видение?

– Ничего сделать нельзя, – ответил Лок. – Мы знаем, что он рассыпается. Со своей стороны, мы ищем другого Провидца. Мы не окажемся без помощи, когда Бауэр закончится. Но он по-прежнему – самое вероятное средство, чтобы найти этого другого. Вели парню сосредоточиться. Дай ему все, что он хочет. Не жалей денег, которые тебе присылают. Пусть будет доволен. И не теряет продуктивности.

Фарух-Лейн сильно сомневалась, что «доволен» – то самое слово, которым она описала бы Парцифаля, но, тем не менее, обещала постараться. Убрав телефон, она вернулась к двери.

– Парцифаль?

Нет ответа. Она ощутила неприятный холодок. И подергала дверную ручку. Заперто.

– Я вхожу, – предупредила она и толкнула дверь.

Ее охватила вонь.

Она обнаружила Парцифаля, который лежал, одетый, в пустой ванне. На нем были ее огромные солнечные очки (его собственные, маленькие и круглые, лежавшие на краю раковины, казались грустными и беззащитными). Наружная стенка ванны и весь пол были испачканы рвотой; ванна напоминала лодку в море блевотины. Парцифаль согнул ноги, чтобы уместиться; он был страшно бледен.

– О, – сказала Фарух-Лейн, шарахнувшись.

Он перекатил голову с боку на бок, и ей показалось, что он сейчас заговорит, но Парцифаль просто моргнул. Впервые она вспомнила, сколько ему лет. Не в смысле «поверить не могу, что мне приходится жить в одном номере с подростком», а в смысле «вот человек, который умрет, не дожив до двадцати».

Одно дело – слушать клинически бесстрастные рассуждения Лока о том, как непросто подыскивать замену выгорающим Провидцам. И совсем другое – смотреть на выгорающего Провидца самой.

Фарух-Лейн прикрыла дверь ванной, набросила куртку поверх шелковой пижамы, взяла магнитную карточку и вышла в коридор. Она отыскала горничную и вручила ей двадцатидолларовую купюру (из фонда, выданного Падме на покупки) за несколько лишних полотенец и средства для уборки.

Вернувшись в номер, она закатала рукава и штанины пижамы, натянула сапоги, бросила лимон в стакан с водой, прошла по рвоте и поставила питье рядом с вялой рукой Парцифаля. Затем надела наушники, включила музыку и, под лай хип-хопа, молча вымыла пол и стенку ванны. Наведя чистоту, Фарух-Лейн положила очки Парцифаля в пределах его досягаемости, собрала грязные вещи и отнесла горничной.

– У моего друга желудочный грипп, – сказала она и вручила ей еще двадцать долларов, поскольку сочла это уместным.

Когда Фарух-Лейн вернулась, пустой стакан с лимоном внутри стоял на кухонном столе, а Парцифаль прямо и чинно сидел на кушетке, в очках, аккуратно одетый, как будто ничего не случилось. Губы у юноши были недовольно поджаты, как всегда. Фарух-Лейн начала понимать, что его всегдашнее выражение – это, возможно, боль. Она начала понимать, что он, вероятно, хотел контролировать всё, что мог, из-за тех вещей, которые контролю не поддавались.

Она начала понимать, почему другие Модераторы были рады спихнуть с себя эту задачу.

Он не поблагодарил ее за то, что она вытерла его блевотину, а Фарух-Лейн не стала спрашивать, как он себя чувствует.

– У меня было видение, – сказал Парцифаль.

26

Ронан не поехал домой сразу.

У него медленно текла черная жидкость из правой ноздри, и ему следовало поскорей пуститься в обратный двухчасовой путь в Амбары, чтобы позаботиться о себе, но вместо этого он задержался в городе. Ронану не хотелось уезжать далеко от Волшебного базара – и тянуло поохотиться за зайцами Брайда.

Он думал, у него есть время. Он справится.

Ронан чувствовал себя героем старой сказки. Когда Ниалл бывал дома, он рассказывал невероятные приключенческие истории о детях, которые превращались в лебедей, о старухах, варивших мудрость в котлах, о королях, которых побеждали могучие рыцари, о неверных решениях и прекрасных дочерях. Когда Ниалла не стало, Аврора стала рассказывать те же истории, но с точки зрения лебедей, старух, королев и дочерей. Рассказы Авроры в целом были добрее. Нежнее. Но она не умалчивала о запретах героев. Об их гейсах[1]. Они были у всех. Ими обзаводились в пути, получали в подарок или в наследство. И все гейсы были особенными. Одни герои не могли не принять пищу из рук женщины, других нельзя было ударить три раза подряд, не сказав ни слова в промежутке, третьим запрещалось убивать кабанов, четвертым – пройти мимо сироты и не помочь ему. Наказание за нарушение гейса было таким прекрасным: смерть.

В версии Авроры смерть бывала трогательной и смягченной. В версии Ниалла – сложным и протяженным финалом.

Во время долгих автомобильных поездок Ронан и Мэтью иногда придумывали новые гейсы, чтобы убить время. Герой, который должен погладить каждую собаку, попавшуюся ему по пути. Хлопнуть в ладоши всякий раз, когда видит церковь. Говорить только то, что думает. Каждый день носить серый костюм.

«У твоего отца был гейс врать, – часто говорила Аврора. – Он должен был выдумывать – или умереть».

«Фигня, а не гейс», – однажды ответил Диклан – и его немедленно послали чистить коровьи стойла.

Ронан подумал: вот в чем его гейс. Приносить сны в реальность – или развоплотиться.

Он ехал обратно в отель «Картер». Ронан сам не знал, что рассчитывал найти там. Вдохновение. Улику. Сотрудника, который что-то помнил. В глубине памяти крутился совет, который дал Дядя. Если что-то потерял – говорил тот – вернись туда, где в последний раз видел эту вещь. У него был огромный запас легкодоступных образчиков хаотичной премудрости, изречений, отдающих яблочным сидром, вышитых крестиком старомодных пословиц на все случаи жизни. Если хочешь завтрак в постель, спи на кухне. Зачем сливаться с толпой, если ты рожден, чтобы выделяться? Чтобы быть первым, надо быть странным. Иди, пока хватает глаз, – когда дойдешь, будет видно немного дальше. Преврати свою жизнь в шедевр; у тебя только один холст. Ронан задумался, что сталось с Дядей и с Тетей. В детстве ему не приходило в голову спросить, как их зовут по-настоящему. В детстве ему не приходило в голову, что у них есть другие имена.

Когда он был уже неподалеку от отеля, Диклан прислал сообщение. «Напиши, когда всё уладишь».

Ронан знал, что подлинный смысл этого послания таков: «Напиши, когда будешь в безопасности, то есть в Амбарах, и перестанешь гоняться за тем, за чем я велел тебе не гоняться».

Он не ответил. Он сидел в пробке. Он вытер нос. Он подъехал чуть ближе к отелю. Солнце пылало ярко и едко, озаряя все вокруг.

Диклан позвонил.

– Что? – спросил Ронан. – Здесь ручная коробка передач, блин.

– Ты ведь едешь домой? – поинтересовался Диклан.

На заднем плане слышалось ужасное пение молодых голосов.

– Не донимай меня только потому, что у тебя трудные времена.

– А у тебя?

Ронан не стал лгать; но слушать нотацию он тоже не желал. Он что-то уклончиво буркнул.

– Не делай глупостей, – сказал Диклан и отключился.

Таков был гейс Диклана: не вытаскивать штырь из задницы.

– Вы прибыли на место назначения, – сообщил навигатор.

Нет, не прибыл. Ему пришлось остановиться и опустить окно, потому что Ронан не поверил собственным глазам.

Отель «Картер» исчез.

Поперек въезда на парковку вяло лежала заградительная лента, как приунывший праздничный серпантин. Парковка была пуста, не считая одинокого маленького белого седана и летающих клубов пепла. Здание отеля превратилось в плоские черные руины.

Местами они еще дымились.

Ронан вытер нос. Посмотрел. Снова вытер нос. Опять посмотрел.

Отель просто ИСЧЕЗ.

Он чуял его остатки – сложную ядовитую вонь сплавившихся предметов в сочетании с аппетитным и жестоким запахом горелого дерева и бумаги.

Ронан задумался: возможно, такова цена за то, чтобы принять у себя Волшебный базар. Возможно, каждое место его проведения сгорало дотла на следующий день. Может быть, Диклан и об этом знал, а Ронан не догадался спросить. Приют на одну ночь.

Что ж, зацепка привела сюда.

Он попробовал на вкус чернильно-черную ночную грязь, стекавшую на губу. Она была едкая. Вкус, который не только ощущаешь, но и чуешь; вкус, от которого в омерзении отшатываешься, немедленно распознав, что он ядовит. Ронан нетерпеливо стал рыться в бардачке в поисках салфеток. Их не было – только чеки с бензозаправок. Он вытирал ими лицо и сплевывал ночную грязь за окно, пока рот не перестал кривиться. Выпрямившись вновь, Ронан увидел, как две фигуры пробирались от развалин к белому седану, стоявшему на парковке.

Когда они сели в машину, он успел заметить, что у одной из них – сияющие золотые волосы. Очень знакомые.

Дядя был прав.

Ронан торговался с собой, повторяя все причины, по которым ему следовало отправиться на охоту, вместо того чтобы найти безопасное место для сна и очередного раунда борьбы с ночной грязью. Он не обязан был ехать в Амбары. Он мог остановиться где-нибудь в окрестностях Уоррентона, в безлюдном поле. Этого вполне хватило бы.

«Доброй охоты».

Белый седан неизбежно должен был проехать мимо «БМВ». Ронан завозился, приводя машину в боевую готовность. Рычаг переключения скоростей был скользким от черноты. Он вытер ладонь о джинсы и ухватился покрепче. Ронан чувствовал, как готовится к шоку – вновь увидеть лицо матери; он напрягся так, как напрягается человек, съезжая с американских горок, чтобы желудок не подступил к горлу. Это не вполне сработало. Внутренности взмыли вверх, когда Ронан увидел ее лицо за рулем седана.

И это было еще не самое удивительное.

Когда машина выехала с парковки, миновав «БМВ», Ронану впервые удалось разглядеть того, кто сидел на пассажирском месте.

Там сидел он сам. Ронан Линч.

Он смотрел на собственное лицо. Как в сверхъестественное зеркало. Не просто двери лифта открылись, и за ними оказалась женщина, которая до жути напоминала его мать, а Ронан смотрел на Ронана.

«Ты не спишь, – сказал он себе. – Ты не спишь».

После первой миллисекунды шока он понял, что сходство не идеальное. Не всё совпадало. Ронан стригся под ноль, а у того, другого, волосы вились до плеч. Ронан был чисто выбрит, а у того, другого, на подбородке темнела щетина. Ронан был в шоке. Тот, другой – нет.

Они посмотрели друг на друга.

Потом маленький белый седан, взвыв покрышками, сорвался с места.

Это была непритязательная маленькая иномарка, вовсе не спортивное авто, однако у нее имелось преимущество перед Ронаном. Оно заключалось в том, что она вылетела с парковки на сумасшедшей скорости.

Ронан сам не понял, что будет гнаться за ней, пока погоня не началась.

Вот это было нечто. Они отчаянно пронеслись по нескольким безлюдным кварталам, не обращая внимания на знаки и едва замедляя ход на перекрестках.

Ронан не понимал, каковы ставки, пока седан не выскочил на встречную полосу. Он преодолел бордюр, покатил по тротуару и проехал через заправку, чтобы не стоять на светофоре.

Завыли сигналы.

Ронан до сих пор сомневался, что кто-то может водить еще менее осторожно, чем он сам, но, как оказалось, такой человек был. У него недостало духу выскочить на встречную прямо перед носом приближавшегося фургона. Он ждал на светофоре, с мукой отсчитывая секунды, пока путь не освободился, а затем вновь бросился в погоню. Седан не настолько оторвался, чтобы скрыться из виду, поэтому, прежде чем он свернул в очередной раз, Ронан сократил разрыв до нескольких секунд.

Во рту был вкус помойки, гнили. Он знал, что, если посмотрит в зеркальце и откроет рот, язык у него будет черный.

Блин.

Ронан снова заспорил с собой. Потом он мог вернуться к Диклану. Тот запретил ему грезить у себя дома, но Ронан ведь мог приснить что-нибудь маленькое. Он не утратит контроль. Диклан даже не узнает. Все будет как всегда.

Белый седан пулей пересек четырехполосное шоссе, нырнув в зазор между машинами – таким маневром, который (как понял Ронан) он бы не рискнул повторить. Только не при наличии всяких существ и братьев, которые заснули бы, если бы с ним что-то случилось. Он компенсировал отставание, нажав на газ по максимуму, как только перекресток остался позади; водитель седана ехал менее осторожно, зато у «БМВ», которое приснил отец, было больше лошадиных сил.

Погоня продолжалась. С каждой милей Ронан подбирался ближе к седану, и с каждой милей истекал чернотой. Она лилась по шее из ушей, забрызгивая руль. Тело молило о сне. Это было ни на что не похожее ощущение – ощущение, понятное изначально. Когда Ронан уставал, он знал, что нужно отдохнуть. Когда он был голоден, он знал, что нужно поесть. Это чувство – чувство развоплощения, исчезновения, распарывания в тех местах, где у других людей в принципе не было швов, – не имело названия, однако Ронан знал, что оно означало: что ему надо заснуть.

Седан притормозил – он случайно заехал в тупик. Единственным вариантом было развернуться и проехать мимо Ронана. Он победил.

Но Ронан не мог дышать.

Ночная грязь душила его, замедляла биение сердца, наполняла легкие чернотой.

Лучшими гейсами в историях Ниалла и Авроры были те, что в итоге создавали мучительную ловушку. Даже самые непобедимые герои могли оказаться между конфликтующими гейсами. Могучий Кухулин, один из любимцев братьев Линч, имел гейс никогда не есть собачьего мяса («Очень жаль, – говорил Ниалл, – это вкусно».) и другой гейс – не отвергать гостеприимства; поэтому, когда хозяин дома предложил ему собачьего мяса, какой выбор был у Кухулина, кроме как устремиться по нисходящей спирали к печальному финалу?

Выразительная и не слишком натуралистичная трагедия в версии Авроры. Многослойный продолжительный ужас в версии Ниалла.

И вот Ронан тоже оказался в ловушке между двумя своими гейсами: одним, который рос внутри, требуя, чтоб он заснул, и другим, который наложил на него Диклан – необходимостью оставаться в тени.

Маленький белый седан развернулся. Проще всего было бы поставить «БМВ» поперек дороги, чтобы преградить им путь. Они попались. Они были в его воле. Ронан мог это сделать, но сердце… но…

«БМВ» остановился.

«Блин, – подумал Ронан, – только не здесь…»

27

– Ты был прав, – с удивлением сказала Фарух-Лейн.

– Разумеется, – сдержанно отозвался Парцифаль.

Они сидели в машине и смотрели на дымящиеся развалины отеля «Картер». Он сказал, что в его видении отель сгорел дотла – как он пообещал, так и случилось. Казалось невероятным, что целый отель успел сгореть, с тех пор как она из него выбежала. Фарух-Лейн подумала: должны же быть обломки. Колонны. Трубы. Кости здания, тянущиеся вверх, к черно-синему небу. Но не было ничего, кроме сплошного почерневшего пространства со следами шин. Здание стерли с лица земли – нельзя было желать лучшего результата. И, несомненно, кто-то здесь не удовольствовался бы полумерами, подумала она. Это не могло быть случайностью.

– Я не имела это в виду, – сказала Фарух-Лейн.

Парцифаль смотрел на нее, пока она прихлебывала кофе. Она спросила, не хочет ли он заехать в кафе («Как хотите». – «А ты что-нибудь будешь?» – «Маловероятно».), а потом, в любом случае, изменила своим привычкам и купила жареную курицу. Фарух-Лейн скучала по хорошему кофе, хорошей работе, хорошей жизни – и подозревала, что успешное видение приблизит ее как минимум к одной из этих вещей.

Теперь она пила хороший эспрессо и чувствовала себя почти как полагается, а Парцифаль пил какао. Он походил на кучу белья, которое достали из сушилки, прежде чем цикл закончился. Ничто в его поведении не намекало, что какао ему нравится.

Она спросила:

– Ты видел, как это произошло? Это был поджог?

Парцифаль не ответил. Он опустил окно и втянул ядовитый, пахнущий пеплом воздух. Кислое лицо Парцифаля ему соответствовало.

– Лок спросил, чем мы можем тебя порадовать, – сказала Фарух-Лейн. – Чтобы тебе стало уютнее. Ты что-нибудь хочешь?

Он повернулся к радио и стал молча нажимать на кнопки.

Она подумала, что не позволит Парцифалю испортить ей хорошее настроение и хороший кофе.

– У меня неплохой бюджет.

– Я хочу только кусок биненштиха[2], как пекла мама, – ответил Парцифаль таким тоном, словно Фарух-Лейн каким-то образом опорочила его мать. Его длинные пальцы, как умирающий паук, отползли от радио: он нашел оперу. Из автомобильных динамиков запел какой-то широкогрудый тип. – А этого нельзя.

Фарух-Лейн быстро погуглила «биненштих», надеясь доказать, что он ошибается. В Америке можно заказать буквально что угодно – при наличии хорошей кредитки и уверенности в том, что ничего невозможного нет. Впрочем, через пару минут она выяснила, что к биненштиху это не относится. Это был какой-то скучный немецкий десерт, который, очевидно, не нашел себе поклонников в округе Колумбия, во всяком случае среди пекарей, готовых доставить пирог в номер отеля. И никакого американского аналога у него не было.

«Почему Парцифаль просто не хочет покататься с ветерком, или с кем-нибудь переспать, ну или чего там хотят нормальные подростки?» – раздраженно подумала Фарух-Лейн.

Она украдкой написала Локу: «Найди мне биненштих».

Потом она спросила:

– Как я могу помочь тебе вспомнить, что ты видел? Подбрось какие-нибудь идеи. Давай устроим мозговой штурм. Сдвинем камень с места.

Он посмотрел на пепел.

– Зачем вы это делаете?

– Затем же, зачем и ты, – ответила Фарух-Лейн.

Парцифаль моргнул; глаза за стеклами очков были смущенными и удивленными.

– Что?

– Я сказала, что делаю это по той же причине, что и ты, – повторила Фарух-Лейн. – Чтобы спасти мир. А кто бы поступил иначе?

Он как будто растерялся.

– Что?

– Только не говори, что сидишь в этой машине со мной не потому, что желаешь остановить апокалипсис и предотвратить гибель человечества, – заявила Фарух-Лейн.

– Что?..

– Ты спросил, зачем я это делаю.

Он покачал головой, подозрительно глядя на нее.

– Я ничего не говорил.

Фарух-Лейн поставила кофе в подстаканник слегка резче, чем рассчитывала. Руки у нее снова дрожали. Она прокрутила в памяти последнюю минуту. Она действительно слышала голос Парцифаля? Или он звучал как голос Натана, который поддразнивал ее – изнутри головы – точно так же, как при жизни?

– Прости, – сказала она. – Кажется, я слегка на взводе.

Парцифаль наградил ее крайне неприятным взглядом, намекавшим, что он полностью согласен, а затем произнес:

– Это он.

Юноша указал за окно, на следы колес, которые разнесли пепел по улице.

– Я это видел. Я помню. Я видел, как их оставила его машина. Сегодня. Я уверен, что это было сегодня.

Она почувствовала, как сердце у нее забилось чуть быстрее. Вот это уже на что-то походило. Так она чувствовала себя, когда они приближались к Натану. Конкретные маленькие фрагменты головоломки, которые постепенно складывались в картину, по мере того как появлялся очередной кусочек. Пункты списка, которые можно было поочередно вычеркивать. Вещи, которые доказали бы Локу, что он не зря верил в Фарух-Лейн.

– Хорошо. Очень хорошо, Парцифаль. А что случилось потом? Куда мы едем?

Пальцы юноши крепче сжали одноразовый стаканчик.

– После этого видение стало менее четким.

– Постарайся.

– Я видел его в серой машине. И… в белой тоже видел. Кажется, правильно – в серой. Возможно, «БМВ». Не знаю. Я путаюсь больше, чем обычно. Я мог бы сказать раньше, если… я мог бы сказать, если…

Его голос оборвался, а рот обрел взволнованную форму.

– Ничего страшного, если будет непонятно, – сказала Фарух-Лейн. – Просто говори. Именно для этого я здесь.

– Я видел дорогу – вот такую, – Парцифаль сделал довольно грубый жест. – Не знаю, как это по-английски.

– Кольцевая развязка?

– Sackgasse[3], – сказал он.

– Съезд?

Он начертил на приборной доске воображаемую улицу.

– Здесь дом, здесь дом, здесь, здесь, здесь, здесь дом, здесь поворот, дом, дом, дом.

– Тупик, – немедленно сказала Фарух-Лейн. Он непонимающе прищурился.

– Дальше дороги нет, – пояснила она.

Парцифаль просветлел.

– Да, да.

– Где-то рядом?

– Конечно, где-то рядом, если следы колес еще видны, – логически рассудил Парцифаль. – Никто пока по ним не проехал.

С облегчением подумав, что наконец-то нашлось дело, Фарух-Лейн быстро открыла приложение с картами. На экране появились окрестные улицы. Худший вариант: поблизости нет тупиков. Реалистический сценарий: тупиков несколько. Наилучший вариант: всего один в радиусе пары миль.

События развивались по наилучшему сценарию.

Парцифаль, который смотрел на экран, перегнувшись ей через плечо и дыша в ухо, ткнул пальцем. Какао капнуло на телефон. Фарух-Лейн издала негромкий раздраженный звук. У Парцифаля был сущий талант.

– Ага, здесь, здесь, – сказал он. – Эндовер. То слово, которое я видел. Улица, на которой ваш Зет.

И тогда у них появился пункт назначения.

Парцифаль поднял стекло и осторожно поставил стаканчик с какао в держатель, рядом с кофе Фарух-Лейн.

Ей на ум пришли слова предсказательницы будущего.

«Если хочешь кого-то убить и сохранить это в тайне, не делай этого там, где тебя могут увидеть деревья».

Фарух-Лейн вздрогнула. Она делала это ради благой цели. Она спасала мир.

– Этот Зет, – сказала она Парцифалю, включая мотор. – В твоем видении он был вооружен? Опасен?

«Я ожидал от тебя большей сложности, Кармен».

Ей по-прежнему снился Натан, которого застрелили, и Натан снова живой, и Фарух-Лейн не могла понять, что хуже.

– Нет, – ответил Парцифаль. – Я хорошо помню. Он довольно слабый.

Она сказала:

– Ну тогда поехали его искать.

28

Чернота.

«Когда ты далеко, грезить труднее».

Все было черным.

Не черным.

Это было нечто противоположное свету.

Оно заполняло горло Ронана. Он задыхался…

«Ты думаешь, что тебе трудно слышать сны, когда ты далеко от своих гор. От нашей силовой линии. От леса. От Линденмера. Это неверно. Ты не ошибаешься, но это лишь наполовину правда. Снам трудно услышать ТЕБЯ».

Даже во сне – он умирал из-за этого.

«Тебя когда-нибудь просили опознать песню, играющую в переполненном ресторане? Всюду шум. Какой-то поганый папаша за соседним столом ругает ребенка. Официанты поздравляют с днем рожденья человека, который старался об этом не вспоминать. Песня слышится из динамиков, которые купили по дешевке, случайно. Когда люди вокруг на секунду затыкают хлебало, можно разобрать обрывок мелодии. Если мотив совпадает с припевом, тебе повезло. Выкрикни название и прими умный вид».

Его глаза, влажные от…

«Иначе это просто песня, которую ты когда-то слышал, но не помнишь. Вот что ты такое для силовой линии, для своего леса, когда ты далеко».

Ронан попытался дотянуться до Линденмера. Он даже не знал, в какую сторону тянуться в темноте. Он знал только, что должен за что-то ухватиться, если хочет положить конец ночной грязи. Но была только темнота. Отсутствие снов.

«Оно пытается тебя найти, но ты не упрощаешь задачу. Оно пытается понять, чего ты хочешь. Автозаполнение. И мы все знаем, как это бывает. Именно тогда всё начинает идти наперекосяк».

«Пожалуйста», – подумал Ронан, но он даже не знал, о чем просит.

«Не надо было ждать так долго. Я сделаю, что смогу, но ты – песня в переполненном ресторане, которую трудно расслышать в мерзком шуме».

Ронан протянул руку, и темнота потянулась к нему.

«Держись, парень».

29

Ронан проснулся. Медленно. С трудом. Ресницы склеились.

Он был неподвижен и наблюдал за собой сверху. Раскаленная до блеска полоса золотого солнца жгла ему глаза, но он не мог отвернуться. Из одной ноздри тянулась тонкая черная полоска; в остальном кожа была чистая.

Его тело лежало на заднем сиденье «БМВ». Под голову, вместо подушки, был подсунут школьный свитер Мэтью. Руки были скрещены на груди – не то положение, которое Ронан бы для них выбрал. Свет падал как-то странно – ни день, ни ночь. Было темно, не считая этой яркой солнечной полоски. Ронан растерялся. Он не мог понять, как оказался на заднем сиденье. Не мог понять, чтó принес из сна.

Его руки сжимали что-то, но очертания предмета пока оставались неясными. Ронан не чувствовал никакого движения, но ни за что не стал бы ручаться. Это мог быть краб-убийца, оживающий при солнечном свете. Мог быть бесплотный крик. Могло быть вообще что угодно. Воспоминания о сне не дали Ронану никаких подсказок. Он помнил лишь пустыню, полную корчащейся черноты, и голос Брайда, спокойно пробивавшийся сквозь мрак.

Ронан снова обрел способность двигаться.

Он осторожно разомкнул ладони. У него в руках лежала рукоять меча, абсолютно черная, как на картине Сулажа на Волшебном базаре – той, от которой Диклану Линчу хотелось, блин, плакать. Матово-черное лезвие было сломано чуть ниже гарды. На рукояти стояли три крохотных слова, тоже черные – их было видно только на свету: «Превращены в кошмар».

Он совершенно не помнил, чтобы ему снилась эта штука.

Вполне возможно, что Брайд его спас.

Это было странное ощущение, слишком большое, чтобы назвать его приятным или неприятным. Достаточно странное, чтобы понять, что мир гораздо больше и загадочнее, чем Ронан полагал. И этого хватало с избытком, чтобы убедиться, что мир на его стороне.

Он сел, пытаясь прийти в себя.

Странный, не дневной и не ночной свет в машине был связан с тем, что она стояла под каким-то навесом или в старом сарае – грубом и примитивном, сооруженном лишь по мере необходимости. Свет, который обжигал Ронану глаза, лился из щели, там, где недоставало доски.

На полу сзади валялись скомканные салфетки; все они пропитались черным. Но у него не было салфеток в машине, не так ли? Он вытирал лицо старыми чеками. Водительское кресло было отодвинуто далеко вперед, так что обнажилась куча мусора, обычно скрытая сиденьем; на коврике виднелись два черных отпечатка ноги, слишком маленьких для Ронана. Кто-то положил ключи от машины на приборную панель – так, чтобы Ронан их увидел.

Это было странно – заснуть и проснуться где-то в другом месте, вместо того чтобы заснуть и отправить разум в полет. Но сегодня Ронан ничего не стал бы исключать.

Спотыкаясь, он выбрался из машины. Сухую землю покрывали следы копыт – он находился в загоне для скота. Выйдя из сарая, Ронан заслонил глаза от вечернего солнца и осмотрелся. В отдалении лошади щипали траву, совершенно не интересуясь человеком, который рассматривал пологое длинное поле. Где-то неподалеку слышался шум шоссе. Плоская тропинка вела от сарая к воротам, за которыми виднелась старая двухполосная дорога.

Не было никаких признаков маленького белого седана, ну или любых других машин.

Достав телефон, Ронан открыл карту. Он находился в сорока минутах езды от города. На северо-восток, совершенно не по пути к Амбарам.

Суть ситуации медленно доходила до него. Кто-то – возможно, женщина, поскольку сиденье было выдвинуто далеко вперед – увез его подальше из города, чтобы он мог погрезить. Чтобы два конфликтующих гейса не причинили ему вреда на сей раз. Она спрятала машину. Вытерла Ронану лицо. Положила ключи туда, где он мог их найти. И уехала вместе с двойником Ронана, оставив больше вопросов, чем ответов.

Они спасли его тело, а Брайд – разум, однако Ронан ничуть не приблизился к пониманию того, кто все они такие.

Он пнул землю.

Шаг вперед, два назад.

«Держись, парень».

30

– Хеннесси.

Виновата была Хеннесси.

Впрочем, именно в этом обычно крылись начало и конец большинства их проблем. Они не могли поступить в колледж или сделать что-нибудь, требовавшее отдельного номера страхового полиса: виновата Хеннесси. Их выгнали из клуба «Девять часов»: виновата Хеннесси. В плохую погоду у них болели зубы мудрости: виновата Хеннесси. Им пришлось прибегнуть к замысловатому плану с подделкой и кражей картины, вместо того чтобы сбагрить какое-нибудь барахло и купить ее за пачку наличных: виновата Хеннесси.

Буквально всё в ситуации с «Темной леди» было виной Хеннесси.

– Хеннесси.

В прошлом году Хеннесси продала поддельного Джона Эверетта Милле некоему Рексу Баску, мускулистому скупщику портретов и других произведений прерафаэлитов, давнему посетителю Волшебного базара. На картине была молодая пышноволосая женщина, которая держала в руке карту, прижав ее к груди и предоставляя зрителю гадать, что это – игральная карта, гадальная или вообще нечто совершенно иное. Глаза женщины намекали на самый загадочный вариант. Подделка отличалась некоторой дерзостью – безопасней было бы «найти» набросок Милле или неоконченную работу – но Баск попросил что-нибудь яркое, поскольку сам влез в некоторые денежные затруднения и хотел поскорее заработать крупную сумму. Хеннесси предупредила, что для находки эта штука слишком хороша – ее обязательно подвергнут исследованию. Продать ее можно было разве что за границу, в частную коллекцию.

– Хеннесси-и-и.

Разумеется, ее разоблачила первая же престижная галерея, в которую Баск попытался сбыть картину. Милле писал свои композиции прямо на холсте, по карандашному наброску; Хеннесси импровизировала, и, как только главный вопрос прозвучал, домино посыпалось: мазки слишком большие, олифа не та, где, вы говорите, вы нашли эту картину?

Хеннесси ни в чем не раскаивалась. Она предупредила, она сказала; Баск сам виноват, что он просто ленивый хрен.

И, разумеется, именно ему досталась «Темная леди» спустя несколько месяцев.

– Да я лучше сожгу картину, чем продам ее тебе, – сказал он Хеннесси.

Сама виновата.

Она бы уже сдалась, если бы не остальные.

Она так устала.

– Элоиза, – сказала Джордан.

Хеннесси не смотрела на девочек, но знала, что это Джордан; только она так ее называла. Хеннесси звали не Элоиза; Джордан шутила.

– Твое лицо.

Хеннесси знала про лицо. Сколько ни вытирай, толку не было. Лежа на кафельном полу кухни, она курила, и маленький черный ручеек стекал из ее ноздри по щеке.

Прошло слишком много времени с тех пор, как она грезила в последний раз.

И, поскольку их план провалился, скоро должен был появиться очередной двойник Хеннесси. Еще один цветок на татуировке, окружающей горло. Еще один шаг к смерти. Еще один шаг к тому, что все девушки на этой кухне заснут навеки.

Сама виновата.

– Это только что началось? – спросила Джун.

Бедная Джун. Она старалась как могла, и, скорее всего, второй явилась бы на зов, и ей лучше всех удавалось держаться на официальной подработке. Как и Хеннесси, она слишком много пила и любила собак. В отличие от Хеннесси, она выпрямляла волосы и любила еще и кошек. Она была второй по старшинству копией, а значит – самой сложной после Джордан.

Бедная Джордан. Она этого не заслужила. Никто из девушек не заслужил, но она – особенно.

– В метафорическом смысле, – произнесла Хеннесси, – прекращалось ли это хоть когда-нибудь?

Девушки прибирались на кафельно-латунной кухне, заваленной мусором. Она всегда была захламлена. Ею пользовались шесть мошенниц, чтобы делать пастель, смешивать пигменты, готовить клей, старить бумагу и разогревать пиццу; всё упомянутое валялось на полу и на столе, вперемежку с волосами и зубами, оставшимися после вторжения Брека. Длинные вечерние лучи из выходящих в сад окон освещали забрызганный мраморный пол, груду коробок из-под пиццы, паутину, которая обвивала висевшие на стенах медные кастрюли.

– Знаешь, кого я ненавижу? – спросила Мэдокс.

Голос у нее был раздраженный. Она всегда так говорила. Как будто в первую очередь ей передался характер Хеннесси.

– Этого ублюдочного торговца хламом, Баска.

– Хочешь потрепаться? – спросила Джун.

Она была практична. Как будто главное, что передалось ей от Хеннесси – это способ решения проблем.

– Тогда вали на улицу. Что дальше?

– Картина у того парня. Линча, – ответила Хеннесси.

– Он живет здесь, – сказала Мэдокс. – Я видела его пижонский дом. И по-прежнему голосую за то, чтобы грабануть его.

– Ты дура? – спросила Джун. – Он работает у сенатора. Думаешь, это не разойдется сразу по новостным сайтам? Слишком большой риск.

– Джун права, – задумчиво произнесла Тринити. Она всегда говорила задумчиво и как будто сердилась на себя, словно главное, что передалось ей от Хеннесси – это самоненавистничество. – Нам придется перевернуть весь город. Игра стоит свеч только в том случае, если «Темная леди» работает.

Хеннесси переглянулась с Джордан, которая стояла, прислонившись в столу, с кистями в кулаке. Трудно было сказать, о чем Джордан думала. Она смотрела на черноту, текущую по лицу Хеннесси, и трогала цветочную татуировку у себя на шее – такую же, как у Хеннесси.

Джордан имела право жить собственной жизнью. Она не была Хеннесси. Она была Джордан. Отдельной личностью, оказавшейся в ловушке чужой поганой жизни.

И в этом тоже была виновата Хеннесси.

– Мне надоело ругаться, девочки, – сказала она.

– Может, выкупим у него картину? – предложила Бруклин, стоя у раковины с совком, полным счищенной пастели. Это было внезапное предложение, в основном потому что мысли Бруклин в норме тяготели к сексу – главное, что передалось ей от Хеннесси.

– А если он не захочет ее продавать, тогда мы его уберем, так? – спросила Джун.

– Может, просто бросим это дело? Может, она вообще не работает, – сказала Мэдокс.

– Не вариант, Мэд, – ответила Джун.

– Ну или хотя бы рискнем, – пробормотала Тринити.

Причина охоты за «Темной леди» была проста. Ее свойства хорошо задокументировали: кто спал под одной крышей с этой картиной, видел во сне море. Таким образом, Хеннесси увидела бы море вместо своего обычного повторяющегося кошмара; она принесла бы в реальность чайку, или песок, или какую-нибудь другую мелочь, и это стоило бы ей гораздо меньших физических усилий, чем создание очередного двойника.

Джордан наконец заговорила.

– А что, если мы снова ее подменим?

Тринити спросила:

– То есть… вломиться в дом?

– Тот же самый план, – сказала Джордан. – Без изменений. Войдем, оставим нашу копию, заберем оригинал.

Девушки задумались.

– Ты с ума сошла, – сказала Мэдокс.

Как будто ничего не слыша, Джун задумчиво произнесла:

– И все-таки мы рискуем, что нас разоблачат.

Бруклин выбросила пастельную пыль в мусорное ведро.

– Нет, если мы разобьем стекло, а потом заменим его, когда закончим.

– Нам нужно время, – сказала Тринити. – Он должен уехать из дома на несколько часов.

Проклятая суета, подумала Хеннесси. И всё это потому, что она не могла не видеть один и тот же проклятый сон.

Сама виновата.

Джордан пересекла кухню и забрала у Хеннесси сигарету. Она затянулась, прежде чем бросить окурок в раковину. В этом, подумала Хеннесси, заключалась основная разница между ними. Джордан тоже могла попробовать буквально что угодно, но в итоге всегда бросала вредную привычку, прежде чем та успевала ее убить.

Кроме Хеннесси. Хеннесси была самой опасной привычкой у всех в этом доме, и никто не мог от нее отказаться.

Джордан сказала:

– Кажется, я знаю, что делать.

31

– Нет, спасибо.

Одно дело – самой быть жертвой бескомпромиссной и бестактной натуры Парцифаля Бауэра. И совсем другое – наблюдать, как ее жертвой становится кто-то другой. Один или сразу несколько. Или много. Весь персонал «Немецкой кондитерской Пфайфера» в городе Александрия, штат Вирджиния, вышел из задней комнаты, чтобы понаблюдать, как Парцифаль Бауэр пробует свой первый за несколько лет биненштих. Лок, обнаруживший эту кондитерскую, очевидно, сгустил краски, когда заказывал торт. Биненштих там готовили только как особое сезонное блюдо, однако он объяснил, что Парцифаль Бауэр – очень больной молодой человек, приехавший лечиться без родных, которые сами слишком нездоровы, чтобы путешествовать. Без родных, которые всегда готовили ему это лакомство, чтобы поднять бедняге настроение.

Сотрудники кондитерской приняли вызов. Дайте нам несколько часов, храбро сказали они; как только мы убедимся, что у нас есть миндаль, крем, дрожжевое тесто и мужество!

– Может быть, запаковать вам остальное с собой? – спросил один из них.

Парцифаль Бауэр сидел на краешке дешевого стула – как всегда – с заправленными за уши длинными волосами, неподвижно и прямо, словно все кости в его теле держались вместе лишь благодаря огромному усилию и, скорее всего, рассыпались бы, стоило ему шевельнуться. На тарелке перед ним лежал квадратный кусок биненштиха. Парцифаль был единственным посетителем в кафе. Пекари вышли из задней комнаты, чтобы понаблюдать за снятием пробы. Кассиры высунулись из-за витрины с выпечкой. Камеры были готовы к съемке. Горели свечи. Из динамиков неслось что-то бодрое и немецкое.

Фарух-Лейн пожалела их в ту же секунду, когда вошла. Она уже знала, что будет.

– Мы не станем забирать у вас этот кусок, – сказал кассир, неверно истолковав «нет, спасибо». – Мы имеем в виду остаток торта. Мы испекли целый торт! Для вас!

Парцифаль вновь посмотрел на квадратик биненштиха у себя на тарелке. Торт посмотрел на него. Парцифаль не двигался. Он держался так, словно вместо головы у него был стакан с водой и он изо всех сил старался ее не пролить.

– Нет, для меня это незавлекательно, – вежливо произнес Парцифаль.

– Незавлекательно? – повторил второй пекарь.

Юноша слегка покраснел.

– Наверное, я не знаю, как это по-английски.

Один из кондитеров весело рассмеялся и сказал:

– Ну, сынок, тут все немцы! Ты выбрал нужное место.

И немедленно заговорил с Парцифалем по-немецки. Остальные присоединились, полные радостного возбуждения, как будто это был для него настоящий подарок – услышать родной язык вдали от дома. Они болтали, а Парцифаль сидел неподвижно и слушал.

День выдался неудачный. Фарух-Лейн и Парцифаль достигли тупика как раз вовремя, чтобы увидеть нечто похожее на угольно-серый «БМВ», стоявший точно посредине дороги, но, прежде чем они успели приблизиться и разглядеть номер или лицо водителя, маленький белый седан задом выкатился с подъездной дорожки и стукнул их в бок. Полный раскаяния водитель отчаянно махал руками и изо всех сил старался от них отпутаться, но к тому моменту, когда ему удалось высвободиться, «БМВ» давно исчез. Водитель седана что-то бормотал на иностранном языке, которого не знали ни Парцифаль, ни Фарух-Лейн, но суть они уловили: страховки у него нет, он сожалеет, ему надо ехать.

Фарух-Лейн не стала его удерживать. В машине и так уже была дырка от пули. Подумаешь, еще одна вмятина.

Она заметила, что персонал кондитерской замолчал, ожидая ответа Парцифаля. Он произнес несколько слов, и Фарух-Лейн по лицам окружающих поняла, что на немецком его реакция понравилась им ничуть не больше, чем на английском. Руки с мобильниками опустились. Послышалось бормотание на двух языках. Все придвинулись ближе к Фарух-Лейн, как будто она была опекуном Парцифаля и могла объяснить, что происходит.

– Наверное, он слишком устал и потом передумает, – произнес один из кондитеров, понизив голос, в то время как другой начал выключать свет, а третья достала ключи от машины.

– Да, вы правы, – солгала Фарух-Лейн. – Он ошеломлен. Завтра ему будет приятно об этом вспоминать. Мы очень ценим ваш труд.

Неделю назад она, возможно, почувствовала бы себя униженной, но теперь она слишком хорошо знала Парцифаля. Разумеется, ему не понравилось, подумала Фарух-Лейн. Ему почти ничего не нравилось. Она забрала белую коробочку с «пчелиным укусом» – так переводилось название «биненштих». Кто-то нарисовал на коробочке маленькую веселую пчелку, которая говорила: «ПАРЦИФАЛЬ, ПОПРАВЛЯЙСЯ!» Фарух-Лейн снова поблагодарила их и вместе с коробкой и Парцифалем направилась к машине.

Забравшись внутрь, он сказал:

– Завтра мне не будет приятно об этом вспоминать.

Она сняла руку с ключа и устремила на него испепеляющий взгляд.

– Знаю, Парцифаль. Но есть вещи, которые положено говорить людям в благодарность за то, что они потратили на кого-то кучу времени. Особенно если потом этот кто-то просто сидит и смотрит на их еду с таким видом, как будто сейчас от нее заразится.

– Мне не понравилось.

– Полагаю, они поняли.

– Я не хотел их обидеть.

– Не факт, что они поняли.

– Было совсем не как у мамы, – заявил Парцифаль. – Я знал. Я же вам сказал. И я никого не просил это делать.

– Иногда, – произнесла Фарух-Лейн, чувствуя, что гнев вновь приливает, – люди продолжают пробовать, даже если сомневаются, что получится. Иногда в жизни бывают приятные сюрпризы, Парцифаль.

Он сидел точно так же, как в кафе, очень прямо, с коробкой на коленях, и глядел на темную парковку, сжав зубы. В конце концов юноша произнес:

– Она готовила биненштих в первый день каждого месяца, всегда по одному рецепту, а потом замораживала, так что я мог его разогревать и отрезать по кусочку каждый день на завтрак.

– Каждый день?

– Каждый день. Если что-то работает, зачем менять?

Они сидели в тускнеющем вечернем свете, в холодной машине, где пахло жареным миндалем и сладким дрожжевым тестом. Фарух-Лейн не знала, куда они поедут теперь. После неудачи в тупике Парцифаль не испытывал желания анализировать свое видение. У всех участников случился провал морали. У Фарух-Лейн и Парцифаля. У пробитой пулей машины.

– А рецепт у тебя есть? – спросила Фарух-Лейн. – Мамин. Я могу у нее узнать? Или она говорит только по-немецки? Может быть, ты сам спросишь?

Только после этого до Фарух-Лейн дошло, что за все то время, которое они провели вместе, она ни разу не видела, чтобы Парцифаль кому-то звонил или писал. Телефоном он пользовался только для того, чтобы слушать на нем вездесущую оперу.

Парцифаль посмотрел в окно на закрытую дверь кондитерской. Он был очень, очень спокоен.

– Она умерла, – сказал он сдержанно и бесстрастно. – Я убил их всех, когда в первый раз увидел конец света.

32

Большинство людей притворялись, что не замечают женщину на автозаправке. Эта заправка, примерно в получасе езды к западу от Вашингтона, была межрегиональным оазисом, которые часто встречаются на востоке – там всегда людно из-за фирменных многообещающих сэндвичей, которые неплохо пахнут, и туалетов, где не прилипаешь к унитазу. Женщина была миловидная, светлокожая, с длинными рыжими волосами, аккуратная, в красивом свободном плаще поверх красивого цветастого платья, однако выглядела она так, словно заблудилась – не в пространстве, а во времени – и поэтому никто не мог поймать ее взгляд.

Шона Уэллс наблюдала за женщиной последние двадцать минут. Она ждала, когда ее муж, Даррен, перестанет дуться и вернется в машину, стоявшую рядом, чтобы ехать домой, в Гейтерсберг. Возможно, он ждал, когда ОНА перестанет дуться. Шона не знала наверняка и, во всяком случае, не собиралась бросать машину, чтобы сходить за ним. Два задних сиденья были заняты – на тот случай, если Даррен об этом позабыл – и она не собиралась отстегивать детей только ради того, чтобы положить конец ссоре.

Вместо этого она наблюдала за женщиной. Поначалу Шона подумала, что та просит денег, но чем дольше она наблюдала, тем сильнее уверялась, что незнакомка пытается поймать машину. «Кто в наши дни ездит стопом?» – подумала Шона. Разве не твердят каждой женщине, что садиться в машину к незнакомцу опасно? Спустя некоторое время, впрочем, Шона поняла, что вопрос обрел другую форму – «Кто посадит к себе попутчика?» – и одновременно до нее дошло, что она готова спросить у незнакомки, в какую сторону та направляется.

Даррен и Шона поссорились, выясняя, не эгоизм ли со стороны Шоны сердиться из-за того, что он купил себе новую машину. Она хотела новую веранду для вечеринок. Он хотел новое авто, чтобы ездить на работу. Она не понимала, где тут эгоизм. Он сказал, что в том-то и проблема.

Шона решила, что если женщина попросит ее подвезти, до того как вернется Даррен, она скажет «да».

Впрочем, минуты ползли, и казалось все более вероятным, что Даррен скоро сдастся; тогда Шона решила действовать. Она включила мотор. Дети забормотали. Тронувшись с места, она увидела, что Даррен и незнакомка разом подняли головы. Он в замешательстве, а она – с чем-то вроде узнавания на лице.

Шона опустила стекло. В старой машине не все механизмы работали как надо, поэтому стекло остановилось на полпути, но этого хватило, чтобы спросить:

– Вас подвезти?

Вблизи женщина оказалась очень симпатичной, с зелеными, как бутылочное стекло, глазами, коралловым ртом и прозрачной кожей, усыпанной веснушками. Иногда, глядя на красивую женщину, другая женщина может почувствовать себя неловко, но с Шоной произошло обратное: она как будто заново осознала всё то, что считала в себе красивым.

– Мне надо в Вашингтон, – сказала женщина.

– Я как раз еду туда, – Шона бросила взгляд на Даррена, который в изумлении наблюдал за ней. – Залезайте.

Женщина улыбнулась, и Шона вспомнила еще больше черт, которые любила у себя. Например, глаза у нее всегда были веселыми, даже когда она не смеялась, и Даррен иногда говорил, что, глядя в них, тоже радуется. Он, в общем и целом, был не таким уж придурком. Жаль, что с новой машиной так вышло.

Женщина села в машину.

Шона на секунду удержала взгляд Даррена (тот сделал универсальный жест, обозначавший «какого черта ты творишь?»), прежде чем выехать с заправки.

– Я вам признательна, – сказала женщина.

– Да никаких проблем, – ответила Шона, как будто постоянно это проделывала.

Мобильник, лежавший на приборной панели, загудел: на него стремительно приходили соображения. «Что ты делаешь?» Снова гудение. «В машине дети».

– Как вас зовут?

– Лилиана.

Они выехали на шоссе. Старый фургон ехал небыстро, но в конце концов разогнался до предела. Шона считала себя осторожным водителем.

– Красивое имя, – сказала она.

У женщины не было никакого акцента, но то, как она произнесла «Лилиана», словно намекало, что она родилась там, где говорили с акцентом.

– Спасибо. А как зовут ваших детей?

Шона протянула руку и нажала кнопку на телефоне, чтобы выключить экран. Ей не хотелось, чтобы женщина прочла сообщения Даррена и смутилась.

– Дженсон и Тейлор. Мои ребятки.

– Благослови тебя бог, Дженсон, и тебя, Тейлор, – ласково произнесла женщина, и Шоне показалось, что она ПОЧУВСТВОВАЛА эти слова как настоящее благословение – словно Лилиана искренне полюбила ее детей, хотя лишь мельком взглянула на них.

Некоторое время они ехали молча. Шона в норме любила поболтать, но само присутствие этой женщины – странной женщины, путешествовавшей автостопом – было таким громким, что она не замечала отсутствия беседы. Автомобилей становилось все больше, количество полос увеличивалось. Вечернее солнце у них за спиной было ярко-золотым, небо впереди темнело от подступающих сумерек и сгрудившихся грозовых туч.

– А что у вас за дела тут, Лилиана?

– Кое-кого ищу, – ответила женщина, глядя в окно.

У нее были такие густые и длинные рыжие волосы, и Шона вспомнила вдруг, как выглядела сама, когда забеременела. Она не теряла волосы, когда носила детей, – шевелюра была потрясающая, пышная, фантастическая, яркая, а потом гормоны кончились, и после рождения Тейлора волосы снова начали выпадать. Шона не задумывалась об еще одном ребенке, но сейчас, в машине, эта идея посетила ее и показалась весьма притягательной. Ей так нравилась беременность, а Даррен обожал детей. Она чувствовала себя такой целеустремленной, когда вынашивала новую жизнь.

Шона спросила:

– А он в Вашингтоне?

Женщина покачала головой.

– Нет. Но, возможно, здесь я узнаю, как его найти. Надеюсь.

Когда некоторые люди говорят «надеюсь», они имеют в виду, что особой надежды нет. Но эта женщина произнесла: «Надеюсь» таким тоном, как будто надежда была святыней – или профессией.

«Чем занимаешься?»

«Надеюсь».

В зеркальце заднего вида Шона увидела профиль нагонявшего их нового пикапа Даррена – он застрял несколькими рядами дальше, но, тем не менее, был рядом. Она поняла, что больше не жалеет об этой покупке. Да, она предпочла бы веранду, но пикап свидетельствовал о том, что Даррен по-прежнему оставался легким на подъем, по-прежнему склонным к юношески импульсивным желаниям. Разве не за это она его любила?

Впереди зарокотал гром, слышный даже сквозь шум мотора. Между облаками сверкнула молния. Шона боялась грозы в детстве. Поначалу это был необоснованный страх, но однажды, когда она лежала в постели, молния ударила через окно в выключатель на стене спальни. Так Шона поняла, что в мире есть не знающее законов электричество; с тех пор даже небольшая тучка заставляла ее опрометью мчаться домой и прятаться в кладовке. Она уже давно избавилась от этого страха, но теперь, глядя на тучи, поняла, что боится точно так же, как раньше.

Как глупо, что они с Дарреном поссорились из-за такой ерунды. Они отлично ладили – и вполне могли завести еще одного ребенка.

Молния снова метнулась в небе, насытив атмосферу электричеством. Шона посмотрела в зеркальце заднего вида на пикап Даррена. Она хотела, чтобы он приблизился. Она хотела видеть лицо мужа.

Он был близко. Он догонял и ехал уже прямо за ними, жестом изображая телефон. Шона пожалела, что не помирилась с мужем, прежде чем уехать.

И тут из машины высосало звук.

Он превратился в ничто, в мертвый воздух, как будто у реальности повернули регулятор громкости. Минивэн, как призрак, катил вперед среди беззвучных машин.

Шона хотела сказать: «О господи!», но для этого требовался звук, а его не было.

А потом всё стало – звук. В минивэне вопила какофония всех существующих звуков, на всех громкостях сразу. Десятилетия звуков, наслоившиеся друг на друга.

Это было как цунами.

Шум оглушил сидевших в машине. Если кто-то и вопил, ничего нельзя было услышать на фоне остального. Лобовое стекло разлетелось, окна тоже, откуда-то брызнула кровь. Минивэн внезапно перестал двигаться вперед, и пикап врезался в него сзади. Вой в минивэне поглотил и треск от столкновения. Обе машины вращались, вращались, вращались, в них врезались снова и снова, а звук не умолкал.

Потом все машины застыли без движения на крайней правой полосе, и мир вернулся к нормальному течению.

Даррен навалился на руль пикапа. Из минивэна тек антифриз. Шона лежала, откинувшись на спинку сиденья – из глаз и из ушей у нее текла кровь, тело было измято. Салон минивэна как будто оказался эпицентром персонального землетрясения.

На заднем сиденье вопили Дженсон и Тейлор. Они не получили ни царапины, хотя сиденье утратило форму, а детские кресла были сдавлены и поломаны.

Девочка-подросток выбралась с пассажирского сиденья минивэна. Как и дети, она не пострадала. У нее были длинные рыжие волосы, кожа, сплошь покрытая веснушками, и глаза, зеленые как бутылочное стекло. Она тихонько плакала.

Она сидела на обочине и раскачивалась, прижав к зубам костяшки пальцев, пока не услышала звук приближающейся сирены. Тогда она встала и зашагала в сторону Вашингтона.

Начался дождь.

33

Уже совсем стемнело, когда Ронан приехал в Амбары. Подъездную дорожку – туннель листвы, ведущий к тайному заповеднику, – было еле видно, но даже при солнечном свете ее нашел бы не всякий, из-за недавно изобретенной системы безопасности. Ушло несколько недель, чтобы довести этот сон до совершенства, и, пусть даже Ронан обычно устраивал в мастерской бардак, он тщательно прибрался после того, как закончил этот конкретный проект. Он уничтожил все черновики, не желая случайно на них наткнуться. Эта штука должна была работать на эмоциях реального мира – таких вещей Ронан, как правило, избегал. Химичить со свободной волей казалось ему отчетливо некатоличным – скользкий путь, от которого обычно предостерегают. Но он хотел, чтобы Амбары оставались в безопасности, а все остальные идеи, которые приходили ему в голову, основывались на причинении физического вреда. Причинить незваным гостям вред значило разоблачить себя, а убив чужака, пришлось бы прятать тело, поэтому Ронан остановился на выносе мозга.

Сонная система безопасности приводила пришельца в замешательство, заставляла грустить и сбиваться с толку, опутывая ужасной правдой его собственной биографии – и ничем более. Она не то чтобы заслоняла собой подъездную аллею, но, попавшись, человек просто переставал ориентироваться в настоящем и не замечал проход между деревьями. Установить ее было очень нелегко; у Ронана ушел почти целый день, чтобы растянуть защитную полосу на несколько метров поперек дороги. Каждые пять минут ему приходилось останавливаться и ждать, обхватив голову руками, пока не проходили страх и раскаяние.

В ту ночь, даже прекрасно зная, что за чертой находится его родной дом, в котором он провел большую часть жизни, Ронан, тем не менее, был вынужден сделать себе строгое внушение.

– Просто не останавливайся, – велел он.

И въехал на дорожку. Сомнения и неприятные воспоминания охватили его, а затем…

«БМВ» проскочил и оказался на другой стороне. Там и сям свет фар выхватывал из тьмы неподвижную корову. Далеко за холмистыми полями, в зарослях, мигали сонные светлячки.

Потом фары озарили старый белый дом и блестящие стены многочисленных хозяйственных построек, похожих на молчаливых слуг. Ронан вернулся.

Несколько долгих минут он сидел в машине на площадке перед домом, прислушиваясь к ночным звукам Амбаров. Сверчки, сонные ночные птицы, ветер с гор, слегка покачивающий машину. Амбары были совершенно такими же, как он их оставил; изменился только человек, который в них жил: Ронан.

Он отправил Адаму сообщение. «Не спишь?»

Адам ответил немедленно: «Нет».

Ронан с облегчением позвонил ему.

– Брайд спас мне жизнь.

Он сомневался, что расскажет Адаму всё. Сначала он не хотел звонить, потому что Адам был на занятиях, потом не хотел звонить, потому что Адам, возможно, играл в карты с Плаксивым клубом. После инцидента в общежитии мысль о том, что Адам скажет остальным: «Погодите минутку, это Ронан», прежде чем ответить на звонок, была нестерпимой. Кроме того, Ронан не знал, как говорить о том, чего он сам не понимал. Но, начав пересказывать события минувшего дня, он уже не смог остановиться, не только потому что ему нужно было это озвучить, но и потому что нужно было сказать об этом Адаму.

Адам молча выслушал Ронана, а потом долго молчал. В конце концов он произнес:

– Я хочу знать, что он будет с этого иметь. С того, что спас тебя. Они все, точнее. Я хочу знать, почему они тебя увезли.

– С какой стати им что-то с этого иметь?

– А как иначе? – спросил Адам. – Такова жизнь.

– Ты тоже меня спас.

Система безопасности иногда воскрешала и это воспоминание. Не счастливый финал, а предшествующие ему ощущения: Ронан, который тонул в кислотном озере и тянулся одной рукой к Опал, своему маленькому психопомпу, не в силах спасти ни себя, ни ее. Адам и его исключительная, редко используемая способность, к общему удивлению, пришли ему на помощь.

– Это другое.

– Почему?

Адам с легким раздражением ответил:

– Я спас тебе жизнь, потому что люблю тебя, потому что испугался и не знал, что еще сделать. Ситуация с Брайдом, кажется, иная.

Это утверждение одновременно понравилось Ронану и рассердило его. Первую часть подсознание отложило про запас, на черный день; вторую часть оно решило выкинуть, поскольку усмотрело в ней что-то пессимистичное.

– Большинство людей не похоже на тебя, Ронан, – продолжал Адам. – Они боятся рисковать жизнью непонятно зачем. Всегда есть элемент… как это называется? Самосохранения. Выживания. Не делать ничего рискованного без веской причины, потому что тело хрупко.

– Но ты не знаешь, пришлось ли ему рисковать, – сказал Ронан.

Ключом от машины он выковырял крошки от печенья из-под прикуривателя.

– Ты не знаешь, чем они рисковали, когда отбуксировали мою машину и меня вместе с ней.

– Есть такая вещь, как эмоциональный ресурс, – заметил Адам. – Если вкладываешься в чье-нибудь спасение, это бесследно не проходит, а у некоторых людей эмоциональный ресурс уже исчерпан. В любом случае, я понимаю, каких слов ты от меня ждешь.

– И каких слов я от тебя жду?

– Ты хочешь, чтобы я сказал тебе, что совершенно нормально поехать на поиски Брайда и тех других людей, вне зависимости от того, что думает Диклан.

Адам был прав. Как только Ронан услышал эти слова, он понял, что, действительно, именно их и хотел услышать.

Адам продолжал:

– Единственная проблема в том, что я согласен с Дикланом.

– Блин, только не начинай.

– …но по другой причине. Я не считаю, что тебе всю жизнь надо прятаться. Но сомневаюсь, что стоит выходить на охоту за тиграми, пока ты не обзавелся аналогичными полосками.

Ронан совершенно точно знал, что говорит раздраженно.

– Лирика. Да ты просто мудрец. Я это запишу на память, блин.

– Я хочу сказать: не торопись. Если подождешь каникул, я, пожалуй, подключусь.

Ронан не желал ждать. Ему казалось, что это всё похоже на свечку, которая может потухнуть, если прождать слишком долго.

– Я просто хочу знать, – наконец сказал Адам, слегка иным тоном, чем раньше, – что когда я приеду на каникулы, ты будешь здесь.

– Я буду здесь.

Куда он денется? Двусторонние крабы-убийцы об этом позаботились.

– Целый и невредимый.

– Я тебя знаю, – предупредил Адам, но больше ничего не добавил – ни слова о том, что означало знать Ронана.

Они еще почти минуту сидели и молчали. Ронан слышал, как открываются и закрываются двери, кто-то переговаривается и смеется. Он не сомневался, что Адам слышит в трубке ночные звуки Амбаров.

– Мне надо пойти и закрасить ошметки крабов, – наконец произнес Адам. – Tamquam…

Прошло больше года с тех пор, как они учили латынь, но она оставалась их тайным языком. На латыни очень долго говорили сны Ронана, и это был один из немногих предметов, которыми Ронан увлекался в школе. Адам же страдал, если не мог достичь совершенства по какому-нибудь предмету, поэтому ему пришлось приналечь на латынь с той же страстью. Вполне возможно, что до тех пор никакие другие два человека не покидали Агленби с таким превосходным знанием латыни (и друг друга).

– …alter idem, – договорил Ронан.

Разговор закончился.

Ронан вылез из машины в гораздо лучшем настроении, чем сел в нее. Потыкав Бензопилу, которая спала на перилах веранды, он отпер дверь, и оба вошли. Ронан растопил камин в гостиной и поставил банку супа на плиту, а сам тем временем вымылся и вычистил черноту из ушей и волос. Его наполняла энергия. Адам не сказал «да», но не сказал и «нет».

Он сказал лишь «не торопись».

Ронан уверил себя, что торопиться некуда.

Он мог посмотреть фотографии своей настоящей матери и сравнить их с той женщиной, которую видел днем. Это достаточно неспешный процесс. И безобидный. Он мог заняться этим, сидя у огня и поедая суп. Адам и Диклан остались бы довольны.

Он достал из шкафа в старой родительской спальне коробку со старыми фотографиями и вернулся вниз. Налив суп в кружку, Ронан уселся у огня в гостиной. Это была уютная комната с низким потолком и массивными балками, с зияющим в неровно оштукатуренной стене камином. Всё в ней как будто относилось к гораздо более давним временам, нежели та эпоха, когда был выстроен дом. Но казалось оно таким же естественным и живым, как Ронан. Старый друг, с которым вместе можно посмотреть фотографии.

У него было очень хорошее настроение.

– Печенька, – сказал Ронан Бензопиле.

Он протянул лакомство птице, сидевшей на застеленной покрывалом кушетке. Одним глазом Бензопила смотрела на вожделенную печеньку, а другим на огонь, которому не доверяла. Каждый раз, когда в камине трещало полено, она подозрительно вздрагивала.

– Печенька, – повторил Ронан и постучал Бензопилу по клюву, чтобы она обращала больше внимания на него и меньше – на камин.

– Крек, – отозвалась та.

Он погладил мелкие перышки возле клюва и позволил Бензопиле угощаться.

Сидя на полу, Ронан снял крышку с коробки. Внутри лежали старые фотографии, в альбомах и просто так. Мать, отец, Тетя и Дядя (этот снимок Ронан вынул, чтобы внимательнее изучить на досуге), братья в детстве, разные животные и музыкальные инструменты. Аврора выглядела именно так, как он помнил, – мягче, чем на портрете. И чем та женщина в белом седане. Ронан с радостью убедился, что память его не подвела, хотя это никак не объясняло существование той, другой женщины с лицом матери.

Он продолжал рыться, глубже, глубже, глубже, до самого дна коробки, пока внезапно не увидел уголок фотографии, лежавшей внизу. Ронан отпрянул. Фотографию почти не было видно, но уголок он узнал. То есть не совсем узнал. Скорее, вспомнил чувства, которые всегда испытывал, глядя на снимок. Даже не вытягивая его до конца, он мог сказать, что это Ниалл Линч в молодости, незадолго до отъезда из Белфаста. Ронан много, много лет не видел эту фотографию и почти не помнил подробностей, не считая всепоглощающего ощущения, что она ему не нравится. Она вселяла в маленького Ронана столь неприятное чувство, что он засунул ее в самый низ коробки, чтобы не натыкаться на нее каждый раз. Теперь он помнил только бурную отцовскую энергию (Ниалл был неистовым человеком, самым живым из всех, кого знал Ронан, самым бодрым) и юность. Восемнадцать лет. Двадцать.

Размышляя об этом теперь, он подумал, что именно молодость Ниалла стала причиной столь явной неприязни. Маленькому Ронану зрелище отца, у которого вся жизнь была впереди, казалось ретроспективно жутким. Как будто у Ниалла на фотографии оставалось еще много вариантов, и любое его решение могло привести к тому, что он не стал бы их отцом.

Но теперь Ронан достиг возраста Ниалла на фотографии, и их отец уже принял все возможные решения, и они привели к тому, что он погиб.

Ронан вытащил снимок и снова на него посмотрел.

На Ниалле была кожаная куртка с поднятым воротником. Белый свитер. Кожаные браслеты на запястьях – он перестал носить их, раньше чем родился Ронан, и странно было думать, что Ронан теперь тоже их носил, хотя и не помнил этой подробности. У молодого Ниалла были длинные вьющиеся волосы, почти до плеч. Энергичное и свирепое выражение лица. Молодой и такой живой, живой…

Ронану не было неприятно смотреть на отца. Даже наоборот. Он получил кое-что, чего не ожидал: ответ.

Вовсе не лицо Ронана смотрело на него из машины возле сгоревшего отеля. Это было лицо Ниалла.

34

Джордан много работала в музеях. Дополнительное образование. Гарантия занятости. Тест на адекват. По крайней мере два раза в неделю она присоединялась к местным студентам художественных факультетов, которые отправлялись в галереи, чтобы учиться, снимая копии. На несколько часов она сама становилась подделкой: Джордан выглядела точь-в-точь как другие молодые художники, работавшие в музеях, тогда как в реальности ничуть на них не походила.

В Вашингтоне был неплохой выбор в плане музеев. Розоватая Национальная портретная галерея. Застенчиво неуютный Ренвик. Хаотически цветной Музей африканского искусства. Художественный музей Двух Америк и Институт мексиканской культуры, с их прекрасной индейской керамикой. Прелестный парк Дамбартон-Оукс. Национальный музей женщин в искусстве, откуда Хеннесси однажды выдворили за скандал (так что теперь никто из них не мог туда сунуться). Кригер и Филиппс, Хилвуд и Хиршхорн. И так далее. Фаворитом Джордан был маленький холодный музей Фриера с его маленькой коллекцией, давным-давно собранной человеком, у которого на первом месте стояло сердце, а на втором разум. Джордан и Хеннесси условились: Джордан не работает в соседнем музее Сэклера, а Хеннесси – в музее Фриера.

Хоть что-то, по крайней мере, у них отличалось.

Но тем утром – поскольку она не желала выдавать подлинные черты своей натуры, – Джордан направилась в Национальную художественную галерею. Это было большое красивое здание с высоченными потолками, массивной лепниной и неяркими стенами, на фоне которых блистали позолоченные сокровища. Там всегда толпились студенты и школьники, делавшие наброски; в некоторых залах стояли тяжелые, большие мольберты для заезжих художников. Фальсификатор мог работать в самом центре музея, не боясь привлечь общее внимание.

Джордан взглянула на часы. Она слегка запоздала. Хеннесси утверждала, что опоздать на встречу значит продемонстрировать агрессию. Все равно, что залезть в чужой карман и вытащить бумажник. Прислониться к чужой машине и слить бензин, глядя хозяину в глаза. Ну или как ехать по Вашингтону в час пик. Хеннесси тогда ответила, что в своем несогласии они вполне согласны.

Джордан взглянула на человека в другом конце зала, изучавшего мраморную статую. Он стоял к ней спиной, и его серый костюм был непримечателен и анонимен, но, тем не менее, она не сомневалась, что узнала осанку и вьющиеся темные волосы. Сцена выглядела весьма художественно – между колонн лился свет, всё казалось коричневым, черным и белым. Получилась бы красивая картина, если бы она писала оригиналы.

– Я слышала, вы сын дьявола, – заявила она.

Диклан Линч не повернул головы при ее приближении, но она увидела, как на его губах появилась сдержанная улыбка. Он ответил:

– Это правда.

Хватило нескольких щелчков мышки, чтобы выяснить, что он – старший сын Ниалла Линча, создателя «Темной леди». Джордан не стремилась узнать о нем побольше. В общем, она просто желала знать, чего ожидать от этого добропорядочного свидания. На фотографиях, которые нашла Джордан – в интернет-архивах частной школы, на заднем плане политических новостей, на изящных снимках с открытия художественных выставок – он выглядел скучно и непримечательно. «Портрет темноволосого юноши». Ничто не напоминало ей о мимолетной привлекательности, которой Диклан обладал на Волшебном базаре; возможно, общая атмосфера той ночи придала ему обаяния. Это будет неприятная повинность, подумала она. Вполне приемлемая и переносимая, если в итоге им удастся залезть к нему в карман и выудить бумажник, но, тем не менее, рутина. Как ни странно, Джордан испытала облегчение. Так было лучше.

Она осторожно подошла к нему. Диклан оказался не таким скучным на вид, как подсказывали фотографии и память. Джордан уже забыла, что он красив. Странно. От него пахло чем-то ненавязчиво мужским, легким и незнакомым – скорее, ароматическим маслом, чем духами. Джордан полуосознанно припомнила всех незнакомцев, с которыми занималась любовью, – незнакомцев, которые имели приятный запах, никогда ей больше не встречавшийся, запах, который в ее памяти вечно принадлежал только им.

– Я немного почитала о тебе в Интернете после нашей последней встречи.

– Какое совпадение, – сказал Диклан, по-прежнему не сводя глаз со статуи, – я тоже. Если не ошибаюсь, ты выросла в Лондоне.

Что мог найти человек, который искал в Сети информацию о Джордан Хеннесси? Ее мать, героиню печальной истории, такой типичной, что она казалась, скорее, не трагедией, а вполне логичной последовательностью событий. Гениальная, но неуравновешенная художница, жизнь безвременно оборвалась, картины внезапно сделались очень дорогими. Хеннесси выросла с ней в Лондоне и говорила с лондонским акцентом – следовательно, он был у Джордан и прочих девочек.

– Я выросла везде. А ты, если не ошибаюсь, в детстве жил на западе.

– Я родился взрослым, – вежливо ответил он.

– Я читала про твоего отца. Очень печально.

– Я читал про твою мать. Аналогично.

Впрочем, трагедия Хеннесси не имела отношения к Джордан. Она сказала:

– Ну, всё лучше, чем убийство. Мама сама была виновата.

– Некоторые наверняка считают, – заметил Диклан, – что мой отец тоже был сам виноват. М-м… искусство и жестокость.

Он наконец повернулся и посмотрел на ее губы. Она как раз успела заметить это – и почувствовать сильный, неожиданный и приятный жар, – а потом Диклан сказал:

– Погуляем и побеседуем?

Хеннесси бы возненавидела его.

Но Хеннесси тут не было.

Они принялись бродить по музею. В этом утреннем блуждании по залам, где были только школьники, пенсионеры и местные, ощущались свобода и новизна. Для человека, который в норме не спит всю ночь, время до полудня течет иначе.

Они позволили себе застрять в паутине очереди на временную выставку Мане.

Диклан сказал:

– Я не думал, что ты позвонишь.

– Я тоже не думала, мистер Линч.

– Кстати, чуть не забыл, – он полез в карман и пояснил: – Я тебе кое-что принес.

Джордан стало неловко. Он вел себя как на настоящем свидании, а остальные девочки в эту самую минуту забирались к нему в дом.

– Не цветы, надеюсь?

Очередь продвинулась на несколько шагов.

– Дай руку, – сказал Диклан, когда они вновь остановились.

Она протянула руку. Он положил подарок ей на ладонь.

Почти против воли, Джордан была изумлена.

– Это действительно то, что тут написано?!

Он улыбнулся своей кроткой улыбкой.

На ладони у Джордан лежала маленькая скляночка, вроде тех, в каких держат нетривиальную косметику. Внутри была фиолетовая пыльца – так мало, что ее можно было рассмотреть, только наклонив склянку под определенным углом. Надписанный от руки ярлычок гласил: «Тирский пурпур». Легендарный пигмент, который почти невозможно достать. Его извлекали из морских моллюсков, например Purpura lapillus. Моллюскам явно недоставало мотивации; требовалось огромное количество этих тварей, чтобы получить хотя бы немножко тирского пурпура. Джордан не помнила точное число. Тысячи. Тысячи моллюсков.

Очень дорогой подарок.

– Я не могу…

– Не будь занудой, – перебил Диклан. – Ты не представляешь, как трудно было добыть его за такое короткое время.

Джордан не ожидала, что испытает по этому поводу столь противоречивые чувства. Сегодня всё, предположительно, было не всерьез. Средство для достижения цели. Ненастоящее свидание. Ничего такого, что поставило бы перед ней вопрос: «Нравится ли мне этот человек?»

Она скрыла все сомнения за широкой улыбкой и сунула пузырек в карман.

– Блин. Ладно. Рисуя, я буду произносить твое имя.

– Произнеси его теперь, – предложил Диклан и почти улыбнулся. Почти.

– Диклан, – сказала она и отвела глаза: Джордан почувствовала, что улыбается, и вовсе не той беглой улыбкой, которую обычно себе позволяла. «Блин», – подумала она.

– Джордан, – откликнулся он, пробуя ее имя на вкус, и она удивленно моргнула.

Но, разумеется, он должен был называть ее по имени. Он явился к ней не из мира подделок и взаимных претензий, мира, где она представлялась Хеннесси. Он поискал в Сети и нашел полное имя: Джордан Хеннесси.

В норме она поправляла собеседника. Говорила: нет, просто Хеннесси – потому что так сказала бы Хеннесси, а они все были ею.

Но Диклана она не поправила.

Выставка Мане была под завязку забита публикой, и на выходе Диклан и Джордан на минуту застряли в дверях. Их касались чужие пиджаки, чьи-то сумочки толкали в спину. Джордан и Диклана прижало друг к другу. На мгновение он посмотрел на нее, а она на него – и увидела яркий интерес в его глазах, и поняла, что он увидел то же самое. Потом они выбрались из зала, и к Джордан вновь вернулась самоуверенная манера, а Диклан надел маску скучного официального спокойствия.

Наконец они оказались в зале номер 70, перед «Улицей в Венеции» – картиной, копию которой она рисовала в присутствии стольких людей на Волшебном базаре.

Вокруг них, как хаотические шестеренки, двигались люди. Джордан провела столько времени в этом зале, копируя «Улицу в Венеции», что теперь все картины казались ей старыми друзьями. В конце концов она сказала:

– Когда я впервые пошла посмотреть на Сарджента в музее, я не знала, в каком зале искать. Он родился в Америке – значит, американский зал? Жил в Англии – английский зал? Если человек принадлежит двум мирам, теоретически его должно быть проще найти, но, честное слово, то же самое было при жизни Сарджента. Если принадлежишь более чем одному миру, в конце концов перестанешь принадлежать им всем.

Кто она была? Джордан. Хеннесси. Джордан Хеннесси. Обе и никто.

Перед тем как прийти сюда, она мало что рассчитывала отдать, но он подарил ей тирский пурпур. Казалось справедливым, что она, по крайней мере, в обмен должна предложить ему немного правды.

Диклан не отводил взгляда от картины Сарджента. Он задумчиво произнес:

– Когда Сарджент жил в Венеции, то часто останавливался в палаццо Барбаро… Говорят, очень красивое место. Владельцы приходились ему родней, если не ошибаюсь. Ты это знаешь? Не буду утомлять тебя, если знаешь.

– Продолжай.

– Они устраивали художественные выставки и принимали у себя самых известных американских эмигрантов своего времени. Уортон, Джеймс, Уистлер… голова кругом, когда представишь их всех под одной крышей. Но человек, которому принадлежал дом, – Дэниэл Сарджент Кертис, – не был художником. Просто семьянином. Судьей из Бостона. Несколько десятков лет он вел скучную, непримечательную жизнь, пока в один прекрасный день не дал другому судье по морде. Представь того, другого судью. Ему врезал человек, которого никто не запоминал в лицо.

Диклан смолк, как будто задумался, но Джордан поняла, что он сделал это и ради эффекта, позволяя ей впитать слова, которые он только что произнес, прежде чем преподнести новую порцию. Диклану в свое время явно рассказывали немало историй, и он запомнил, как это делается.

Он продолжал:

– Выйдя из тюрьмы, он перевез всю семью в Венецию, купил палаццо Барбаро и до конца жизни не делал буквально ничего другого – только жил и дышал искусством.

Он перевел взгляд на нее. Он был хорошим рассказчиком. Очевидно, ему нравилось, как играли слова, выпускаемые в воздух.

Джордан почувствовала, что они квиты. Ей хотелось спросить, когда же он даст по морде какому-нибудь судье, но вопрос такого рода предполагал изрядную близость, а она и так уже зашла слишком далеко для несерьезного свидания.

– Искусство и жестокость. Это правда?

– Я не такой наивный, как ты думаешь.

– Я не считаю тебя наивным, – ответила Джордан. – По-моему, ты знаешь, что делаешь. Почему у тебя только ботинки интересные?

– А почему ты рисуешь только то, что уже нарисовали другие?

Туше.

У Джордан загудел телефон. Это была Хеннесси. «Всё готово, Тринити за тобой заедет».

– Я… – сказала она, не зная, как закончить.

Он спокойно принял намек.

– Мне всё равно надо на занятия.

Было невозможно представить Диклана на лекции. И на какой? Наверное, что-нибудь про бизнес. Или что-нибудь столь же скучное. Джордан начала понимать его игру; она сама вела такую же, только наоборот.

Пальцы Диклана нащупали лацкан пиджака. Щипком он восстановил острую складку.

– Хочешь еще раз увидеться?

Они посмотрели друг на друга. Теперь было невозможно не видеть в лице Диклана черты Темной леди: его нос, рот, ее нос, рот, одинаковые синие глаза…

Будучи одной шестой человека – того самого человека, который сейчас грабил этого парня, – Джордан знала, какой ответ должна дать.

Но она ответила так, как если бы ее жизнь принадлежала ей.

– Да.

35

Утро Фарух-Лейн началось с тупиков, а закончилось свежими зацепками.

Сначала всё шло довольно типично. Когда она сообщила Парцифалю, что им надо ехать и искать подсказки, он исчез в ванной и включил воду. Он торчал там так долго, что Фарух-Лейн успела допить кофе и поддаться любопытству. Тихо и смущенно она ввела его имя в поисковик, в надежде выяснить, что случилось с его семьей. Парцифаль сказал, что убил их всех, и Фарух-Лейн попыталась угадать правду. Она, как и другие Модераторы, прошла экспресс-курс по Провидцам. Будущее представало им в виде похожих на сны образов. Там всегда фигурировал Зет либо другой, еще не организованный Провидец. Необученные Провидцы были смертельно опасны, когда на них находило, поэтому приближаться к ним следовало с такой же осторожностью, как и к Зету. И более того: они могли убить тебя чисто случайно, если ты оказывался рядом в момент видения. Новому Провидцу следовало объяснить, что видения не обязательно должны приносить смерть окружающим; их надлежало обращать внутрь себя. Модераторы понимали, что это значит. «Не говорите им, что видения убьют их самих».

Рано или поздно они сами это выясняли.

«Двадцать два человека погибли в Германии, выживший подросток находится под следствием».

В ванной Парцифаль издал легкий вскрик, потом раздался треск.

– Парцифаль, ты в порядке? – спросила Фарух-Лейн, захлопнув ноутбук.

Когда юноша появился, полностью одетый, он, тем не менее, почему-то казался голым и не похожим на себя. В костлявой ладони он бережно держал разбитые очки.

– Все нормально? – спросила Фарух-Лейн.

– У меня почти закончилась зубная паста, – ответил он.

Неподвижно сидя в оптическом отделе торгового центра и глядя в никуда, Парцифаль спросил:

– Где бывает много чайников?

Фарух-Лейн оторвалась от журнала о садоводстве, который читала. Когда она жила дома и у нее был сад, она по-настоящему наслаждалась этими журналами.

– Отделы кухонной посуды. Частные коллекции. Магазины подарков. А какие чайники?

– Цветные, – сказал он и нахмурился. Здесь, посреди витрин с оправами, он казался ненастоящим. Парцифаль напоминал весьма убедительный манекен в ожидании новейшей модели. – Страшные.

– Они имеют отношение к Зету?

– Примерь вот эти, детка, – сказала продавщица, вернувшаяся с очками для Парцифаля. Он позволил ей продеть дужки себе за уши. Его тело молчаливо протестовало против прикосновения чужих пальцев к своей голове.

– Как они тебе? Нравятся?

По лицу Парцифаля было ясно, что нет, совершенно не нравятся, но он бросил быстрый взгляд на Фарух-Лейн и ответил:

– Большое спасибо.

Ради нее Парцифаль Бауэр с кем-то вел себя вежливо.

Чудеса.

– Подожди, немножко подгоним, – продолжала продавщица. – И сейчас сидят неплохо, но вот увидишь, что будет!

У Парцифаля дернулся рот. Запас вежливости закончился. Он вновь покосился на Фарух-Лейн.

Та пришла на помощь.

– Вообще-то мы торопимся. У нас встреча.

Он с облегчением поднялся.

На улице, открывая дверь машины, Фарух-Лейн сказала:

– Это было очень любезно с твоей стороны. Подгоним очки, когда найдем Зета.

Влезая на пассажирское сиденье, он отрывисто и нетерпеливо ответил:

– Не знаю, будет ли время.

Они обыскали город в поисках чайников. Они ездили по барахолкам, магазинам кухонных принадлежностей, мастерским. Ничего не подходило, но ошибки подстегивали память Парцифаля, давая ему все больше и больше зацепок. Спрингфилд. Возле шоссе. Спальный район, не деловой центр.

Наконец они остановились перед домом.

Квартал был непримечательный, застроенный одно- и двухэтажными домами, с неровными, но аккуратными газонами, без деревьев. «Всякая всячина у Мэри, заходите» – гласила написанная от руки вывеска. На ней был нарисован маленький улыбающийся цветочек.

Вряд ли посетители сюда валом валили.

– «БМВ» нет, – заметила Фарух-Лейн.

– Другой человек, – возразил Парцифаль.

– Это опасно? Что ты видел? Нам надо войти?

Парцифаль уже расстегивал ремень безопасности.

Подойдя к двери, она хотела постучать, но он указал на еще одну табличку: ПРОСТО ЗАХОДИТЕ! Под надписью красовалась улыбающаяся кофейная чашка.

Войдя, они оказались в тусклой гостиной с низким потолком, превращенной в маленькую старомодную мастерскую, одновременно непритязательную и привлекательную в своей абсолютной простоте. На каминной полке стояли бугристые яркие чайники всех цветов радуги, снабженные рукописными ценниками. Комкастые высокие кружки теснились на полках, сделанных из старых ящиков. Неровные вязаные одеяла, тех же психоделических расцветок, что и гончарные изделия, висели на спинке ивовой кушетки. Коврик был вырвиглазно яркий, плетенный вручную, тоже с ценником. Все выглядело необычно, но не в духе Зета. Фарух-Лейн подумала: это просто хобби какой-нибудь старушки.

Парцифаль издал легкий вздох. Он ничего не сказал, но, тем не менее, она почувствовала, что может довольно точно истолковать смысл этого вздоха. Это был знак удовлетворения или, скорее, облегчения. Дело сделано.

Фарух-Лейн проследила его взгляд. Парцифаль смотрел на кухню; за дверью виднелся краешек стола. Но этого было вполне достаточно, чтобы заметить сон. Фарух-Лейн поняла, что перед ней сон, поскольку он выносил мозг. Эта штука была даже не вполне предметом – просто совокупность безумных цветов, комом лежащая на столе. Не существовало логичных слов, чтобы описать ее. Это была не вещь безумной раскраски, а сама идея цвета. Сами по себе цвета соответствовали изделиям, которые обитатель дома сделал обычным ручным способом. Очевидно, всё вокруг было продуктом одного и того же ума.

Фарух-Лейн подошла ближе. На столе стояли сахарница, банка с мукой и другие обычные кухонные принадлежности. Сон лежал среди них, как горделивый маленький шедевр.

Сонный шедевр.

И Парцифаль, и Фарух-Лейн подскочили, когда открылась дверь, ведущая с заднего двора.

– А, вы зашли! – весело сказала хозяйка.

Она была очень стара. Мягкая пухлая дама, которая красила седые волосы в розовый цвет и пользовалась очень яркой губной помадой. Одета она была в тон чайникам и предмету на столе. Фарух-Лейн заметила что-то у нее во рту, но…

Она спросила:

– Вы всё это сами сделали?

– Всё, что есть в доме, – ответила старушка и потянулась за яркой банкой, стоявшей на ярком столике.

Фарух-Лейн вздрогнула, когда та открыла крышку, но старушка всего лишь показала им содержимое.

– Не бойтесь, это не собачье печенье, – сказала она и весело рассмеялась собственной шутке.

Тогда Фарух-Лейн отчетливо увидела то, что мельком заметила минуту назад. У женщины был вставной зуб. И он точно так же переливался всеми цветами радуги, как и предмет на кухонном столе. Выдуманный вставной зуб.

Она ощутила прилив адреналина. Никакой мысли за ним не последовало. Только бурлящее тепло, которое охватило тело. Они нашли Зета.

Человека, который выносил разные предметы из снов.

Они это сделали.

Старушка погрозила банкой Парцифалю.

– Я испекла его вчера.

К изумлению Фарух-Лейн, Парцифаль взял одну штучку. И ей пришлось сделать то же самое.

– Вам что-нибудь тут нравится? – спросила женщина, когда Парцифаль пробно откусил.

Фарух-Лейн ничего не понравилось, но, тем не менее, она потратила на коврик часть средств, выданных на закупки на Волшебном базаре. Она сама не понимала, зачем его купила. Наверное, запаниковала. Надо было что-то сделать. И она выбрала коврик. Она успела подумать, что чайники разобьются. Хотя какая разница, она ведь не собиралась их сохранять.

– Еще? – предложила старушка.

Парцифаль взял вторую печеньку. Фарух-Лейн с момента знакомства не видела, чтобы он столько ел за один присест. Он не поблагодарил, но старушка Зет улыбнулась ему так ласково, словно услышала «спасибо», и сказала:

– И еще одну на дорожку.

Вернувшись в машину, Парцифаль съел третье печенье, пока Фарух-Лейн впихивала коврик на заднее сиденье.

Потом они посидели молча.

– Она очень старая, – сказал Парцифаль.

– Знаю.

– Она не устроит конец света.

– Знаю.

Парцифаль наблюдал, как Фарух-Лейн достает телефон.

– Тогда что вы делаете?

– Я обязана сообщить, что мы нашли Зета, Парцифаль.

Он внимательно посмотрел на нее.

– Они ее убьют!

– Я скажу, что она не представляет угрозы, – произнесла Фарух-Лейн. – Но я обязана сообщить.

– Они ее УБЬЮТ!

Парцифаль начал волноваться. Он сжал костлявые руки в кулаки, положил их на костлявые коленки и начал покачиваться туда-сюда, глядя на дом. Фарух-Лейн и сама чувствовала себя нехорошо; адреналин отхлынул, а это всегда приносило неприятные ощущения.

Она сказала:

– Парцифаль, они и без того думают, что я, возможно, на стороне Зетов из-за своего брата. Я знаю, что они проверяют меня и я не выдерживаю проверки. Я скажу им, что она просто старушка. Они не станут убивать старушку.

Он схватился за дверную ручку и стиснул ее с такой силой, что пальцы у него стали цвета кости – не так, как будто Парцифаль хотел вылезти из машины, а так, как будто он удерживался, чтобы не улететь.

Фарух-Лейн продолжала:

– Ты и сам не внушаешь доверия, знаешь ли. Почему ты не хочешь, чтобы я сообщила про Зета? Им это не понравится.

Она позвонила Локу.

До конца дня они с Парцифалем не разговаривали.

Ведь речь идет о конце света, сказала она себе.

36

Возможно, подумала Хеннесси, это еще не конец света.

У нее были смешанные чувства.

– Люди вроде твоей матери рождены для того, чтобы умереть молодыми, – сказал ей некогда отец, поскольку не приходилось сомневаться, что его дочь БЫЛА человеком вроде своей матери. – Я знал это, еще до того как женился. Такие сгорают быстро и ярко. Они волнующи. Опасны. Изумительны. Всегда едут по внутреннему кругу. Жмут на газ, пока не врежутся. Я это знал. Все мне говорили.

Вообще-то он разговаривал не с Хеннесси, а с Джордан, которую принимал за Хеннесси, но Хеннесси пряталась под столом в гостиной и все слышала. В любом случае, не то чтобы это было потрясающее откровение. Просто беседа за столом, старые военные байки.

– И все-таки я на ней женился, – продолжал отец. – И не пожалел об этом, хотя она была как «Понтиак». На некоторых машинах достаточно проехаться один раз.

Отца Хеннесси звали Билл Дауэр, он был гонщиком и делал модели автомобилей. Изъяснялся он гоночными метафорами. До встречи с Биллом Дауэром казалось немыслимым увлечься гонками, а после встречи об этом было невозможно забыть.

Мать Хеннесси звали Дж. Х. Хеннесси, для друзей – Джей, хотя было ясно, что это не имя, а просто первая буква. Хеннеси так и не выяснила, как мать звали на самом деле. Журналисты тоже, невзирая на все усилия. Они предположили, что, возможно, у нее и не было никакого имени, начинавшегося на «Дж». Возможно, сказали одни, это что-то вроде псевдонима, выдуманной личности. Возможно, говорили другие, она вообще никогда не существовала. Возможно, гадали третьи, это была творческая группа, которая создавала произведения искусства под именем «Дж. Х. Хеннесси», вот почему о ней ничего толком не удалось узнать. Возможно, женщина, которая появлялась на мероприятиях, всего лишь изображала Дж. Х. Хеннесси. Бэнкси выставочного мира.

Но она была настоящей.

Те, кому довелось с ней жить, в этом не сомневались.

У Хеннесси зазвонил телефон. Она наблюдала, как он прыгает и скачет по бетонной ступеньке, прежде чем упасть на следующую. Там он улегся экраном вниз и мрачно загудел. Она не стала его подбирать.

Близился вечер. В доме одного молодого человека в Александрии недавно было совершено преступление; несколько женщин высадили окно, украли картину и заделали за собой разбитое стекло. Теперь Хеннесси и «Темная леди» находились на ступеньках Национальной гавани, одни, не считая двух-трех молодых профессионалов и солнца – все вышеупомянутые рысцой направлялись по своим делам. Впереди маячило «Пробуждение» Сьюарда Джонсона, двадцатиметровая статуя мужчины, восстающего из песка. Или наоборот, он тонул. Если не знать названия скульптуры, можно было подумать, что эти цепляющиеся руки и отчаянное лицо засасывает в недра земли.

Хеннесси медлила.

Она вытерла нос тыльной стороной руки и отстраненно изучила измазанные чернотой костяшки. Недавно она видела то, что считалось суперчерным цветом. Сингулярный черный, так он назывался. Им покрыли платье, и оно стало таким черным, что все, скрытое под ним, утратило иные характеристики, кроме черноты; ни глубоких теней, ни тонких нюансов. Получился силуэт платья, лишенный всякой сложности. Сингулярный черный, по сути, не был краской, это была какая-то нанохрень, крошечные частицы, которые поглощали девяносто с чем-то процентов окружающего света. НАСА пользовалось им для окраски скафандров, чтобы пришельцы не заметили космонавтов, ну или типа того. Хеннесси хотела раздобыть немного для Джордан на день рожденья, а потом выяснила, что сингулярный черный следует наносить в пятьдесят слоев и сушить при температуре в шестьсот градусов – и все равно его можно будет стереть пальцем. Только НАСА могло примириться с такой фигней.

Но все-таки она была внушительно черная.

Не такая черная, впрочем, как жидкость, которая вытекала из Хеннесси. Она была не то чтобы черная. Меньше, чем черная. Она в принципе не была чем-то. Она была ничем. Она казалась черной только издалека; вблизи становилась заметна ее сверхъестественная сущность.

Был ли это побочный эффект грез или побочный эффект Хеннесси? Не осталось никого живого, чтобы спросить.

Дж. Х. Хеннесси была сновидцем. Она не обсуждала своего секрета с Хеннесси, разве что метафорически, но Хеннесси это знала. Ее мать засыпала пьяной на лестнице или под роялем, и не требовалось особой наблюдательности, чтобы обнаружить, что она просыпалась в окружении новых красок и бутылок. А может быть, и требовалось. Хеннесси точно знала: отец так и не догадался, что Джей способна приносить вещи из сна в реальность.

Когда он говорил, что она сложный человек, он имел в виду водку и наркотики.

Оглядываясь в прошлое, Хеннесси понимала: ему нравилось, что Дж. Х. Хеннесси была сложным человеком.

– Ты спасешь меня? – спросила Хеннеси у Темной леди, снова вытирая лицо. Темная леди взглянула на нее недоверчиво и пессимистично. – Нас, я имею в виду. Спасибо, что уточнила.

Темная леди не улыбнулась. И Хеннесси тоже. Она не знала, в какой мере эта картина могла влиять на сны, но сомневалась, что ее сил хватит, чтобы избавить Хеннесси от повторяющихся кошмаров. Если ситуация не изменилась за шестнадцать лет, маловероятно, что они отступят теперь. Хеннесси закрыла глаза – и вот оно. Даже необязательно было закрывать глаза. Она перестала думать – и вот оно.

Она так устала.

Судя по вещам, с которыми просыпалась Джей, ее сны были прямолинейны и незамысловаты. Ей снилось то, что она делала, когда бодрствовала. Она ходила на вечеринку – и просыпалась с блестками. Она ссорилась с Биллом Дауэром – и просыпалась с документами о разводе. Он приманивал ее обратно цветами и украшениями – и она просыпалась среди цветов и украшений. Единственным сном матери, заинтересовавшим Хеннесси, был хорек, которого Джей приснила, после того как Хеннесси целый день докучала ей просьбами.

Кассат был чудесным зверем. Он не вонял и не ел ничего, кроме рецептурных лекарств.

Пока Джей не умерла, а он не заснул навеки.

Свернувшись на бетонных ступеньках, Хеннесси начала чувствовать себя нехорошо. Уши у нее наполнялись чернотой. На вкус она была ужасна.

– Я это сделаю, – сказала Хеннесси Темной леди, которая осуждала ее за то, что она так долго бодрствует. «Разве ты не беспокоишься о других девочках? – спрашивала Темная леди. – Разве тебя не волнует, что они сейчас, возможно, бесцельно бродят, ощущая действие черной жижи, которая бурлит в их создателе? Разве тебя не волнует, что они все заснут, если ты умрешь?» Хеннесси это возмутило. Кроме девочек, по сути, ее ничего не волновало.

– Просто я не в восторге от самой идеи. Помоги мне себя убедить.

Не только ненависть к кошмару мешала ей заснуть. Он пугал ее, но то, как она себя чувствовала, произведя на свет очередного двойника, было еще хуже.

Хеннесси сомневалась, что «Темная леди» как-то поправит дело.

Мобильник вновь загудел. Она перевернула его ногой, чтобы посмотреть на экран. Джордан. Значит, свидание с Дикланом Линчем закончилось. Очевидно, она выжила. Хеннесси загуглила этого парня; казалось, Джордан вытянула самую короткую соломинку – учитывая, что среди соломинок была и черная жижа. Хеннесси предпочла бы истечь кровью насмерть, чем пойти на свидание со скучным типом в прошлогоднем костюме.

Джордан написала: «Девочки сказали, ты их обидела».

Она никого не обижала. Просто взяла свежеукраденную картину и велела девочкам прожить этот день так, как будто завтра настанет конец света – на тот случай, если следующий двойник убьет ее. Они не хотели покидать Хеннесси. Она повторила приказ. Настойчиво. Убедительно. Именно этого она хотела. Вечеринка вплоть до самого конца. Никаких предупреждений. Не то чтобы в будний полдень Вашингтон кишел вечеринками, но, несомненно, они могли что-нибудь придумать. Они все были Хеннесси.

Джордан: «Где ты?»

Хеннесси подумала: это будет не последний двойник. Еще три. Каждый раз, когда появлялась очередная Хеннесси, на шее у нее возникала новая татуировка, и места осталось всего на три штуки.

Она вытерла черноту о мысок туфли.

– Люди вроде меня, – сказала Хеннесси Темной леди, – рождены, чтобы умереть молодыми.

По сути, Дж. Х. Хеннесси совершила убийство, когда родила ребенка.

Глаза Темной леди сверкнули. Она думала, что Хеннесси преувеличивает. Возможно, так оно и было. Хеннесси вздрогнула и посмотрела на воду, пытаясь вообразить сон, в котором фигурирует океан, а не очередная Хеннесси.

Она не могла этого представить.

Ничего, кроме всё того же кошмара, который уже разворачивался в глубине ее мыслей. Снова, снова и снова.

Джордан написала: «Можешь и дальше изображать стерву, а я могу и дальше тебя искать, но по-моему, это скучно»

«Дорогуша, – ответила Хеннесси, – скучать нам, кажется, уж точно не придется».

37

Диклан Линч знал, что он скучный.

Он всегда к этому стремился, в конце концов. Это был фокус, за который он не ожидал никакой награды, кроме выживания, когда смотрел на другие жизни и примерял их на себя. Он не питал иллюзий. Он знал, чтó ему позволено делать, желать и вкладывать в свою жизнь.

Он понял, что Джордан Хеннесси в нее не вписывается.

Но, тем не менее, вернувшись из Национальной художественной галереи в свой пустой дом, Диклан закрыл за собой дверь и на мгновение просто прислонился к ней, закрыв глаза и представляя… нет, даже не представляя. Он вообще ни о чем не думал. На секунду он позволил себе не перебирать вероятности, худшие варианты развития событий, возможности и последствия. На одну-единственную секунду он позволил себе чувствовать.

Вот оно.

Счастье.

Потом Диклан глубоко вздохнул, и все мысли вернулись обратно, и вместе с ними – все причины, по которым его романы, до сих пор и впредь, были обречены оставаться кратковременными.

Но радость – маленькое цепкое растение, особенно если попадает в изголодавшуюся почву, поэтому она не покидала Диклана, пока он смотрел на часы, чтобы понять, когда Мэтью вернется с футбольной тренировки, вешал пальто и ключи, снимал ботинки.

А затем он сделал нечто, на что у него не хватало смелости с тех пор, как эта вещь появилась в доме.

Диклан включил свет на кухне и цокнул языком, увидев, что Ронан и Мэтью натащили песка с заднего двора – неужели так трудно вытирать ноги о коврик, если лень разуваться? Диклан открыл дверь кладовки – и там была она, «Темная леди».

Раньше, когда он смотрел на «Темную леди», она пробуждала в нем самые разные непростые чувства, в основном мерзкие.

Но сегодня это была просто картина.

Он вытащил ее из кладовки и отнес в столовую. Диклан положил картину лицом вниз на стол и посмотрел на коричневую бумагу, которой была аккуратно заклеена задняя часть холста. Его взгляд упал на надпись «Mór Ó Corra». Потом он принес с кухни маленький острый ножик.

И помедлил.

«Ты не сможешь это развидеть», – сказал себе Диклан.

«В той жизни, которую ты ведешь, это непозволительно», – сказал себе Диклан.

«Я хочу большего», – сказал себе Диклан.

И аккуратно надрезал край коричневой бумаги. Поначалу он не торопился, ведя разрез прямо и хирургически ровно, но затем, по мере продолжения, линия сделалась энергичной и рваной. Наконец Диклан принялся обдирать бумагу руками, распевая: «Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя».

Потом его пальцы задрожали, и бумага сползла на стол, и он взглянул на заднюю часть холста.

Там не было ничего.

И еще раз: там не было ничего.

38

Ничего не было. Ронан несколько часов рылся в отцовских вещах и ни хрена не нашел.

Весь день он провел как на иголках. Накануне ночью в его снах не было ни покоя, ни смысла, ни Брайда. Утром после пробуждения не было ни покоя, ни смысла, ни Адама. Ронан целый час гонял «БМВ» кругами по полю. Рык мотора не избавил его от мыслей о молодом лице отца и беспокойном лице матери, призывном голосе Брайда и обескураживающем голосе Диклана.

Диклан велел ему не гоняться за зайцами. Брайд велел выйти на охоту.

Их что-то связывало, и не в его воле было разорвать связь.

«Не торопись», – сказал Адам.

Вчера Ронану пришлось поехать в Вашингтон, в честь своего дня рождения. Он не испытывал по этому поводу особых чувств, но Мэтью обожал дни рождения и традиции, поэтому Ронан согласился поучаствовать в веселье. Мэтью предложил устроить пикник у Грейт-Фолз. Диклан предложил поужинать в ресторане. Ронан счел оба варианта необыкновенно банальными.

Почему Брайд не пришел к нему вчера ночью?

Впрочем, он знал ответ.

Брайду надоело гоняться за Ронаном; теперь настала его очередь.

Он хотел пуститься в погоню.

«Не торопись».

Ронан поехал в горы, чтобы убить время. Он подумал, не поехать ли дальше, до самого Линденмера, но не стоило навещать лес в таком состоянии сознания: беспорядок в своей голове Ронан оценил бы на твердые семь баллов по десятибалльной шкале. Вместо этого он вернулся в Амбары, сделал себе бутерброд с арахисовым маслом и принялся переворачивать дом вверх дном, как делал уже много раз, ища секреты и сны, которые проглядел раньше.

И тогда он услышал…

Что-то. Чужака.

Возможно, затихающий шум мотора. Не рядом с домом – иначе звук был бы громче. Казалось, мотор затих где-то на подъездной аллее, как будто водитель хотел пройти остаток пути незамеченным.

Или ему померещилось.

Никто не мог проскользнуть мимо его системы безопасности.

Снаружи закричала Бензопила. Но это ведь не был сигнал тревоги, так? Просто карканье.

В кармане у Ронана лежал маленький нож, полный когтей, а в бывшей комнате Диклана хранился пистолет.

Он услышал, как открылась задняя дверь.

«Блин».

Конечно, она была не заперта. Зачем запирать дверь, если он бодрствовал, если дом защищала система безопасности?

Скрипнула половица в прихожей.

Ронан встал. Тихо. Он быстро зашагал по дому, избегая половиц, которые могли скрипнуть и выдать его. Достал нож. Зашел в комнату за пистолетом.

Тук, тук.

Всего лишь стук сердца, который с неприятной громкостью отдавался в ушах.

Гостиная внизу была пуста. И столовая тоже.

Снова шум. С кухни.

Ронан поднял пистолет.

– Господи, Ронан, это я!

Включился свет и озарил Адама Пэрриша, снимавшего мотоциклетный шлем. Он смерил взглядом пистолет.

– Да, ты умеешь воспринимать сюрпризы.

Ронан, полный сомнений, неподвижно стоял на месте. Не то чтобы Адам выглядел как-то не так – со сбившимися под шлемом волосами, с худыми крепкими плечами под кожаной курткой, которую Ронан раньше не видел, с раскрасневшимися от поездки щеками, он восхитительно походил на себя. Но после двух минувших дней Ронан уже не доверял ничьей внешности как удостоверению личности.

– Как ты проехал? – подозрительно спросил он.

– С трудом, – ответил Адам, положив шлем на стол. Он снял куртку и перчатки, бросил то и другое рядом со шлемом и понюхал руки. – Уезжать отсюда так же муторно, как и приезжать? Если так, то я останусь навсегда.

Он повернулся и заметил, что Ронан по-прежнему держит пистолет. Адам сдвинул брови. Он не казался расстроенным. Он, очевидно, старался понять.

Ронан тоже себя не понимал. Одна часть мозга говорила: «Разумеется, это Адам, опусти пушку», а другая – «Что такое реальность?» Ронан понимал, почему обе части сосуществовали. Не понимал он того, насколько они соответствовали друг другу. Только теперь, когда он увидел человека, которого любил (хотя по-прежнему не знал, можно ли этому верить), до Ронана дошло, как сильно потрясло его зрелище родительских лиц на телах живых людей.

– Что мне надо сказать? – спросил Адам.

Он сообразил, в чем дело. И этого почти хватило, чтобы убедить Ронана, даже если лицо Адама его не убедило. Адам был самым умным из всех, кого он знал.

– Что заставит тебя поверить, что это я?

Ронан не знал.

– Почему ты здесь?

– Я начал думать об этом вчера вечером. А утром встал и решил, что надо ехать. Просто взять и поехать. Джиллиан нашла мне куртку в комиссионном магазине. Это шлем Флетчера – представляешь себе его на скутере? Это садовые перчатки нашего инспектора. Я начитал свои заметки по социологии на телефон и всю дорогу их слушал – завтра будет опрос. И вот я здесь.

Тут вид у него сделался горестный и понимающий. Он сказал:

– Ронан, я тебя знаю.

Адам произнес это так же, как накануне вечером по телефону. И адреналин у Ронана схлынул. Он бросил оружие на стол.

– Я убедился. Только ты способен слушать лекцию по социологии, сидя на мотоцикле.

Они крепко обнялись. Было удивительно держать Адама в объятиях. Сама его суть была здесь, в руках Ронана, и это по-прежнему казалось невероятным. От него пахло кожаной курткой из комиссионного магазина и дымом, через который он проехал, чтобы добраться до Амбаров. Так долго ничего не менялось, а теперь изменилось всё, и поспеть за событиями было труднее, чем Ронан думал.

Адам сказал:

– Кстати, с днем рожденья.

– Он завтра.

– Завтра у меня презентация, которую нельзя пропустить. Я могу остаться… – он отклонился, чтобы посмотреть на циферблат, – на три часа. Прости, что без подарка.

Мысль об Адаме Пэррише на мотоцикле сама по себе была для Ронана вполне достаточным подарком; она привела его в безумный восторг. Ничего другого Ронан не смог придумать – он сказал только:

– Ну какого хрена.

В норме это выпадало на его долю – быть импульсивным, тратить время попусту, не скрывать желаний.

– Какого хрена…

– Этот поганый байк, который ты приснил, не нуждается в бензине, – сказал Адам. – Бак внутри деревянный – я опустил туда телефон, чтобы посмотреть. В любом случае, я бы не смог остановиться, чтобы заправиться, потому что когда я пытался замедлить ход, мотоцикл падал. У меня все ноги в синяках. Как будто я дрался с медведем.

Они снова обнялись и весело затанцевали по кухне, потом радостно поцеловались и снова принялись танцевать.

– Ну и чем займемся в эти три часа? – спросил Ронан.

Адам окинул взглядом кухню. Он идеально вписывался в интерьер; кухня была такого же цвета, как он, вылинявшая, выцветшая, уютная.

– Я умираю с голоду. Сначала надо поесть. И снять с тебя одежду. Но в первую очередь я хочу посмотреть на Брайда.

39

Адам Пэрриш был поразителен.

Возможно, рядом с Ронаном Линчем, сновидцем, он выглядел вполне ординарно, но только потому, что все необычное в нем было обращено внутрь, а не наружу. У него тоже имелась связь с силовой энергетической линией, которая питала сны Ронана, с той разницей, что связь Адама не пропадала, когда он бодрствовал, а вместо предметов давала знания. Он был чем-то вроде ясновидящего – если существуют ясновидящие, чей взгляд устремлен, скорее, в будущее мира, чем в будущее конкретных людей. Тем идиллическим летом, которое он провел в Амбарах с Ронаном, Адам почти каждый день играл с энергией. Он заглядывал в миску с темной жидкостью и терялся в непостижимом ритме, который соединяет все живые существа. Болтая по телефону с Ганси или Блу, он доставал неизменную колоду таро и выкладывал для друзей несколько карт. Ночью он сидел на краю кровати Ронана и встречался с ним в пространстве сна. Грезящий Ронан, во сне, и бодрствующий Адам, в трансе.

Он отложил всё это, чтобы поехать в Гарвард.

– Если я перестану дышать, верни меня, – попросил Адам.

Он снова сидел на краю кровати, держа в руках сонный огонек. В Амбарах обитали самые разные сонные огоньки – светлячки в полях, звезды, запутавшиеся в кронах деревьев, шарики, зависшие под крышей длинного сарая, где Ронан работал, крохотные вечные свечи в окнах, выходивших на задний двор. Огонек в руке Адама был слишком ярок, чтобы смотреть прямо на него. Маленькое солнце. Ганси попросил Ронана последить за его мятой в горшочке, пока он будет путешествовать, и Ронан, не зная в точности, как сохранить живым растение под крышей, приснил для него солнечный свет. Теперь он озарял тусклую спальню, где они оба, соприкасаясь коленями, сидели на постели.

– Если это продлится дольше пятнадцати минут, верни меня, – продолжал Адам. Он подумал и поправился: – Десять. Я смогу вернуться.

Способность Адама имела свои риски. Она во многом походила на сон, но сон, использующий воображение всего мира, а не одного только спящего. Пределов не было. Ни воспоминаний, служащих границами для сна, ни сознания, сдерживающего блуждания. В отсутствие человека, способного удерживать его возле себя, душа Адама могла забрести в эфир и больше не вернуться – как корова, улетающая к солнцу. Колода таро у него была именно такая. Подарок от умершей женщины, которая не сумела найти дорогу обратно.

– Ладно, десять, – сказал Ронан.

Он протянул руку и повернул часы на запястье Адама циферблатом к себе.

Адам откинул голову назад, и Ронан понял, что он собирается с духом. Это было что-то новое. Адам всегда был осторожен, но не боялся.

– Что? – спросил Ронан.

– Там стремно.

Было неприятно об этом думать; через сколько времени Ронану бы сообщили, что Адама нашли мертвым в общаге, если его сознание затерялось бы в бесконечности, в то время как остальные стояли к нему спиной?

– Я не знал, что ты это делал там.

– Только два раза, – сказал Адам. – На первой неделе. Знаю, что сглупил. С тех пор я не повторял. И не буду.

– Зачем тебе это вообще было надо?

– А зачем ты поехал за той женщиной, которая походила на твою мать?

Логично.

– Я просто должен был… должен был разобраться, вот и все.

Зрелище устрашенного Адама обескураживало.

– А что?

– Кое-что изменилось. Появилось нечто огромное, и оно как будто наблюдает за нами.

– За мной и тобой?

– За людьми. Может быть, оно… слушает меня. Как будто оно – что-то. Кто-то. Я даже не знаю, что это такое. Не могу толком понять. Там нет защиты. Только мой блуждающий разум.

Ронану всё это не нравилось.

– Ты не обязан сейчас…

– Обязан, – буркнул Адам. – Если я закрою глаза, чудовище не исчезнет. Я мог бы и догадаться. И никому другому в качестве якоря я не доверяю. Ты знаешь, как я буду выглядеть. А еще я хочу понять, можно ли найти твоего Брайда там, среди этого… нечта. И он ли это вообще.

Ронан прищурился.

– Не смотри на меня так, Ронан. Он сказал тебе, что он сновидец – больше ты ничего не знаешь, – произнес Адам. – Ты можешь верить Брайду, но я не обязан. Совсем недавно ты вышел ко мне с пистолетом. Я просто прошу, чтобы ты устроил ему такой же шок.

И снова, как в ту минуту, когда Ронан целился из пистолета в Адама, не было ни смятения, ни гнева. Адам никого не стал бы осуждать за сомнения. Его базовой настройкой было недоверие.

– Ладно, – сказал Ронан.

Адам вошел.

Он устремил взгляд на солнце в ладони. Первые несколько секунд он моргал, моргал, моргал. Только так. Свет обжигал; Ронан мог бросить на него максимум вороватый взгляд, и даже в этом случае перед глазами начинали носиться зеленые змеи.

Адам начал моргать все реже и реже.

Потом его глаза распахнулись.

В них отражалось солнце – точнее, два ярких миниатюрных солнца в зрачках.

Он словно окаменел.

Это была страшноватая магия – худой молодой человек, с солнцем в руке, с неподвижным и пустым взглядом. Даже его поза выглядела какой-то пустой.

Ронан наблюдал, как секундная стрелка отсчитывает время. Он видел, как грудь Адама опускается и поднимается.

Пять минут. Если человек сидит неподвижно хотя бы минуту, ну две, это уже выглядит неестественно. Пять минут по-настоящему выбивали из колеи.

Шесть минут. В темноте затанцевали многочисленные зеленые шарики, когда Ронан посмотрел на солнце, а затем отвел глаза, чтобы взглянуть на часы.

Семь минут.

Восемь.

Девять минут. Ронан начал беспокоиться. Он ерзал, отсчитывая секунды.

При счете девять с половиной Адам завопил.

Так жутко, что поначалу Ронан застыл.

Это был не обычный крик, который издал бы Адам, находясь в сознании, хотя бы и от боли. Этот вопль был высоким, пронзительным, тонким, как будто что-то рвали пополам. Он звучал на одной ноте. Голова Адама откинулась, спина выгнулась, а солнце покатилось по одеялу.

Это был крик существа, которое знает, что умирает.

Скрытые в сумерках стены спальни как будто поглощали звук. Ему предстояло навсегда впитаться в штукатурку, ввинтиться в балки, отныне и впредь звенеть в укромных уголках. Навсегда осталось существо, которое никогда не будет счастливым и цельным.

– Адам, – сказал Ронан.

Тот перестал дышать.

– АДАМ.

Он схватил Адама за плечи и потряс. Как только Ронан разжал руки, Адам обмяк и упал. В бесчувственном теле есть нечто бескомпромиссное; разум и чувства его не интересуют.

– Пэрриш, – прорычал Ронан. – Кто тебе позволил…

Он потянул Адама вверх и прижал к себе, ища дыхание и пульс. Ничего, ничего.

Секунды шли.

Тело Адама не дышало. Сознание Адама неслось, ничем не удерживаемое, сквозь бесконечное пространство сна. Где бы оно ни было, оно не помнило Адама Пэрриша, студента Гарварда; Адама Пэрриша, уроженца Генриетты; Адама Пэрриша, возлюбленного Ронана Линча. Адам Пэрриш, отсеченный от своего физического тела, был увлечен вещами настолько нематериальными и громадными, что уже не обращал внимания на крошечные человеческие заботы.

Ронан достал маленький ножик.

– Прости, – сказал он Адаму и нажал на кнопку.

Когти вылетели – хаос когтей, готовых цепляться и рвать – и впились в руку Адама.

Потекла кровь.

Ронан закрыл нож, и когти исчезли. Из груди Адама вырвался сиплый вздох.

– О боже, боже, боже…

Адам свернулся клубочком, закрыв глаза и качаясь.

Ронан с облегчением откинулся к стене. Он сбросил нож с постели и прижал руку к собственному колотящемуся сердцу.

– Что случилось? – спросил он.

Грудь Адама продолжала тяжело вздыматься. Остальное тело дрожало.

– О боже, о боже…

– Адам.

Адам прижал ладонь ко лбу – странным, непривычным жестом – и покатал ее, как делают дети, когда устали или волнуются. Ронан взял его за руку и удержал. Кожа у Адама была холодная как лед, словно он побывал в открытом космосе. Он, казалось, не замечал, что из царапин по-прежнему идет кровь; он как будто до сих пор не вполне сознавал свое тело. Ронан стал растирать пальцы Адама, пока они не согрелись, а потом поцеловал их.

– Пэрриш, вот это было стремно, – сказал он и коснулся ладонью бледной щеки Адама.

Она тоже была холодной. Адам повернулся лицом к руке Ронана и закрыл глаза.

– Оно меня видело, – выговорил он. – О боже.

– Что это такое?

Адам не ответил.

Ронан притянул его к себе, и несколько минут оба сидели так, тесно сплетясь, освещенные позабытым сонным солнцем – а тело Адама было холодным, как луна.

– Это не Брайд, – наконец сказал Адам. – Это существо – не Брайд.

– Откуда ты знаешь?

Адам ответил:

– Чем бы оно ни было, оно его боится.

40

Никто не заметил девочку, которая вошла в галерею за несколько минут до начала. Галерея, под названием «10-Фокс», представляла собой огромное современное здание в Арлингтоне, всего в пяти милях от Вашингтона, посетите наш выставочный зал, и дизайнеры подскажут, как сделать ваш дом произведением искусства. Площадка перед домом уже кишела десятками детей. Человек четыреста, предположила журналистка, не считая родителей. Правильно сделали, что решили начать пораньше, вперед, ребята. Всё как надо, сказала она автору. Четырехчасовая очередь за автографами, домой к обеду, счастливый финал.

Джейсон Моргентхалер не видел в этом ничего особенно приятного. Он был владельцем «10-Фокс». А еще известным детским автором. Его книги были вездесущи – большинство детей, которые их читали, думали, что он уже умер. Самую популярную книгу Моргентхалера, «Гендерсон!», десятки тысяч бабушек дарили на каникулах десяткам тысяч детей, а серию про Мальчика-скунса превратили в телесериал с необыкновенно дурацкой заставкой.

Моргентхалер недавно разъехался с женой – известной комической актрисой. Он считал себя серьезным художником и серьезным торговцем произведений искусства – и в одном из этих пунктов был, в целом, прав.

Ему не хотелось выходить из задней комнаты.

Моргентхалер никогда не любил детей, а в последнее время они казались ему просто отвратительными. Дети – крошечные анархисты, миниатюрные чудовища из бездны. Они делают что хотят, вне зависимости от того, насколько хороша эта идея и дали ли им разрешение. Когда они хотят есть, они едят; когда хотят в туалет, ходят в туалет. Они кусаются, визжат, смеются до рвоты.

Моргентхалер выглянул из-за угла.

– О господи, – сказал он.

Взрослых в помещении было гораздо меньше, чем детей. Двое из них стояли по стойке «смирно» за столом, уставленным книжками. Еще двое расхаживали в костюмах огромных ростовых кукол – один в виде скунса, второй в виде девочки с гигантской головой и пугающими пропорциями.

Журналистка похлопала Моргентхалера по плечу. Его патологическое выгорание казалось ей забавным. Она указала на прочий персонал, толпившийся позади.

– Пора идти.

Моргентхалер пальцами провел по бесцветным темным волосам и зашагал по галерее в сопровождении еще трех взрослых в ростовых куклах – зеленой собаки, старика с чудовищно большой головой и какой-то штуковины, предположительно кальмара. Кто-то из детей в первом ряду заплакал, хотя трудно было сказать, от ужаса или от перевозбуждения.

В дальнем конце зала Лин Дрейпер, мать двоих детей, наблюдала за презентацией. Она подумала, что у Моргентхалера беспощадно овальная голова, как будто нарисованная человеком, который долгое время не видел настоящих человеческих голов. Она, в общем, представляла его иначе, когда усаживала дочь Индию в машину, собираясь на мероприятие. Более дружелюбным. Он уже дважды выругался и слегка вспотел. На нем был черный спортивный пиджак, белая футболка и красные кеды – костюм, который агрессивно извещал зрителей, что его обладатель одновременно коллекционер и художник, деньги и талант. Моргентхалер говорил бодрым тоном, каким взрослые часто говорят с детьми:

– Представляете, я думал, что стану знаменитым автором взрослых романов. Я хотел быть серьезным художником и заниматься изобразительным искусством. Но нет, мой агент сказал, что для детей я подхожу больше, и ВОТ УЖЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ я…

– Можно я возьму тебя за руку? – шепотом спросила Индия.

Лин осознала – с чувством глубочайшего стыда, которое знакомо только родителям – что ее маленькая дочь обращается не к ней, а к незнакомой рыжеволосой девочке.

Она тихонько пожурила Индию и шепнула рыжей девочке:

– Прости, пожалуйста.

– Все нормально, – ответила та и без колебаний протянула Индии руку.

Индия сунула в нее свои пухлые пальчики, а потом порывисто поцеловала тыльную сторону ладони девочки.

– Индия, – в ужасе произнесла Лин. – Пойдем поговорим.

– Благослови тебя бог, – шепотом сказала рыжая девочка Индии, которую мать потащила прочь; выражение лица у нее было блаженное и неопределенное.

– Давайте сразу перейдем к вопросам и ответам! – сказал один из книготорговцев бодрым тоном, который намекал, что всё в порядке, и означал, что всё плохо.

Пока книгопродавцы передавали вопросы от одних детей («Сколько вам лет? Кланси – это реальный человек? У вас есть собаки? Как их зовут?»), другие дети подобрались поближе к рыжей девочке. Они старались прислониться к ней, потрогать за ногу или, как Индия, ухватить за руку. Она привлекала их гораздо больше, чем знаменитый писатель.

Моргентхалер повысил голос, и тот зазвучал менее бодро.

– Вообще-то, Мария… если не ошибаюсь, тебя зовут Мария? Кукол Мальчика-скунса нет по причине затянувшегося юридического спора из-за прав на использование авторских образов. Потому что, оказывается, нужно найти адвоката, который не спит с твоей женой, если хочешь хорошего… Эй, вы что-то имеете против того, как я веду свои мероприятия?

Последняя фраза относилась к человеку в костюме старика.

Моргентхалер разозлился и сорвал с ростовой куклы голову.

За секундной тишиной, когда голова старика отлетела, последовал столь же короткий стук, когда она покатилась к сидящим детям.

Растрепанный Моргентхалер посмотрел ей вслед, а потом набросился на безголовое тело.

Начался хаос. Повалились еще несколько кукол. Стул как будто сам поскакал прямо на сидевших в первом ряду детей. Какой-то родитель получил пощечину. Книжки с картинками взмыли в воздух, шурша страницами, как раненые птицы. К Моргентхалеру прилипла шерсть от костюма зеленой собаки. Его внутренний ребенок – крошечный анархист, миниатюрный монстр – вопя, просился на волю.

Все превратилось в хаос. Кроме рыжеволосой девочки, стоявшей в заднем ряду.

– Убейте свои сны, дети! – вопил Моргентхалер. – Убейте свои сны, пока Нью-Йорк не добрался до них и не изуродовал, как… как…

Человек в костюме кальмара уволок его за дверь.

После того как все ушли – дети, родители, книготорговцы, журналистка, куклы – Моргентхалер вернулся в галерею и встал в пятне вечернего света. Теперь, когда никого не было, галерея представляла собой огромный куб из бетона и стекла. Телефон гудел. Моргентхалер был уверен, что это его агент. И он не желал с ним говорить.

Моргентхалер поднял голову и понял, что он в галерее не один. Осталась рыжая девочка. Она стояла рядом с вращающейся трехмерной штукой, которую он предложил выставить, потому что не понимал, что это такое. Девочка была рыжая, она совершенно не походила на его заблудшую жену, но внезапно Моргентхалер вспомнил, что испытывал, находя на одежде ее волос.

Ощущение было неприятное.

А он думал, что запер дверь.

– Мероприятие окончено, – сказал Моргентхалер. – Все закончилось.

– Я ищу Хеннесси, – произнесла девочка.

– Что?

Она помолчала.

– Вы мне поможете?

Моргантхалер не мог помочь даже себе. Он пять минут пытался открыть бутылку минеральной воды, чтобы утопить свои печали, но крышка оказалась слишком тугой.

– Не знаю никакой Хеннесси, – ответил он.

Девочка указала на картину на стене.

– Ну как же. Это нарисовала Хеннесси.

Она указывала на картину под названием «Речной вид». Имя художника – Джо Джонс – значилось в углу, и дата тоже: 1941.

– Деточка, – сказал Моргентхалер, – это картина стоимостью шестьдесят тысяч долларов, написанная почти сто лет назад. Джо уже умер. Я не знаю, кого ты ищешь. Спроси что-нибудь другое.

Она внимательно посмотрела на него, потом рассеянно потерла локоть.

– Можно мне… остаться здесь?

– Что?

– Только на сегодня, – она указала на шикарную кушетку возле «Речного вида». – Пожалуйста.

«Бездомная». Теперь он начал кое-что понимать. Буквально вчера журналистка говорила что-то о бездомных, но Моргентхалер не помнил, что именно. Наверное, он невнимательно слушал.

– Есть приюты, – сообщил он девочке.

Он же не обманывал. Приюты правда бывают в городах.

– Мне нужно побыть где-нибудь без людей.

Она не плакала, но заламывала руки таким жестом, который, как было известно Моргентхалеру, обычно предвещает слезы. Он надеялся, что она не заплачет перед ним, потому что тогда заплакал бы и он; он всегда блевал и плакал за компанию.

– Нельзя, – ответил он. – Прости, но это исключено. Здесь ценные вещи.

Он ожидал, что девочка возразит, но она тихонько пошла к двери, не сказав больше ни слова. Открыв дверь, Моргентхалер ощутил порыв теплого воздуха с улицы, совсем не по погоде. Девочка вышла. Он задвинул щеколду.

Всё с ней будет в порядке, подумал он. Наверное. Так ведь?

Он почувствовал себя странно обделенным. Дело было не в том, о чем она попросила, а в том, о чем не попросила. Не в том, чем она напоминала его жену, а в том, чем не напоминала. Не в том, что она заставила его забыть разочарования минувшего дня, а в том, что он ощутил их с особой остротой.

Внезапно Моргентхалер отодвинул щеколду, распахнул дверь и сбежал на тротуар.

– Эй! – крикнул он. – Эй!

Девочка уже прошла несколько шагов. Она остановилась.

– Я тебя отвезу, – предложил он. – В приют. Или за едой.

Она очень мило и печально улыбнулась, покачала головой и двинулась дальше.

– Я не хочу, чтобы вы пострадали.

Она отвернулась и ушла, и оба заплакали.

41

Когда настала ночь, Ронан проводил Адама до конца подъездной дорожки – Бензопила сидела у него на плече, ненастоящее солнце было засунуто в капюшон куртки, чтобы освещать землю под ногами. Три часа прошли, и теперь карета должна была превратиться в тыкву, а кони в мышей. Адам пытался ехать на сонном мотоцикле с той же скоростью, с какой шагал Ронан; он поворачивал руль туда-сюда, чтобы удержаться на зыбкой прямой линии, и вынуждал фонарь качать головой, словно неуверенно отказывая. Казалось, он вот-вот свалится, но до сих пор Адам не упал ни разу. Ронан не знал, где он вообще научился ездить. Может, его научил механик, у которого он подрабатывал, пока учился в школе. Может, кто-нибудь на другой подработке, на складе. Адам приобретал навыки, как другие люди приобретают одежду и продукты. Он в принципе не уходил с рынка.

И теперь его полускрытое тенью лицо было задумчиво. Одна рука легко покоилась на сцепном рычаге, другая на тормозе – и она была аккуратно замотана бинтом. Единственное физическое напоминание о случившемся. Бог весть что осталось в сознании. Ронан знал, что крик и ужас, которые сопутствовали ему, надолго останутся с ним.

Там было что-то настолько ужасное, что Адам не вынес, когда оно взглянуло на него.

Но то, что вызвало у Адама крик, боялось Брайда.

Ронан думал и думал над этим.

В самом конце подъездной дорожки Адам попытался остановить мотоцикл и вместо этого уронил его – переднее колесо внезапно свернулось налево, и он оказался под мотоциклом. Он издал негромкий привычный звук боли и досады, и Бензопила взлетела с разочарованным видом.

Они подняли мотоцикл.

– Я вечно забываю… – начал Адам и не сказал, что именно.

Ронан перебросил ногу через мотоцикл, удерживая колесо прямо и стараясь не совершить той же ошибки, что и Адам. Сидеть на нем было приятно. Физически ощутимо.

– В следующий раз поучи меня, Пэрриш.

– Услуга за услугу, – сказал Адам, и Ронан не сразу понял, что он имеет в виду, как давным-давно Ронан научил его водить машину с механической коробкой передач.

– Ты не обязан меня провожать.

Ронан посмотрел в темноту в конце дорожки, где незримо висела сонная система безопасности.

– Я каждый день вхожу и выхожу. Я привык.

Адам издал неопределенный звук. Но не стал спорить.

– Возьми солнышко, – Ронан подождал, пока Адам залезет к нему в капюшон и достанет солнце. – Вон то дерево, дуб с низкой веткой. Обойди его с наружной стороны, и все будет нормально. Встретимся там.

До Ронана дошло, что он не хотел отпускать Адама. По многим причинам – начиная с дурного послевкусия от случившегося, от того, как его тело будет тосковать по Адаму, свернувшись в постели, и заканчивая присутствием чего-то большого и неведомого, незримого для сновидца и открытого лишь сверхъестественному зрению Адама. Казалось неправильным, что визит Адама лишь усугубил его одиночество, но Ронан страшно скучал по нему, даже когда они были рядом.

Ронан ничего не сказал вслух. Адам произнес:

– Я не могу пропустить первую лекцию.

Было нечто приятное в том, что он тянул время так же, как Ронан, переминался рядом с мотоциклом, щупая то царапину на бензобаке, оставшуюся после падения, то царапину на запястье Ронана, оставшуюся после стычки с крабами-убийцами. Адам резко повернулся, когда услышал здоровым ухом крик ночной птицы, и поправил молнию на куртке.

– Скажи что-нибудь на латыни.

Ронан подумал.

– Inuisus natalis adest, qui rure molesto et sine Adam tristis agendus erit.

Стихи древнего поэта, жаловавшегося, что ему придется провести день рождения без любимого человека, казались вполне уместными.

Адам задумался, а потом рассмеялся.

– Propertius? Нет. Sulpicia?

– Sulpicia. Ты уверен, что тебя не надо подвезти?

Восемь часов до Гарварда, в темноте, на мотоцикле. Ронан еще не до конца пришел в себя от ночной грязи и долгого недосыпа, но он знал, что не заснет, будучи рядом с Адамом.

– Мэтью хочет видеть тебя на дне рождения, и ты не можешь его подвести. Я не засну. Обещаю. Мне не хочется спать. Мне о многом надо подумать.

Им обоим.

Выдохнув, Ронан покатил мотоцикл к жуткой системе безопасности. Адам дважды похлопал по бензобаку – «удачи» – и зашагал к зарослям.

Ронан собрался с силами, как делал перед сном. Он напомнил себе, где именно в настоящем находилось его физическое тело. Он напомнил себе, что все, предстоявшее ему, уже случилось в прошлом.

А потом он шагнул в тонкую ткань сна.

Появились воспоминания. Ронан ожидал кошмара, как часто бывало. Кишки и кровь. Кости и волосы. Похороны и закрытый гроб. Вопль.

Но вместо этого Ронан вспомнил все те разы, когда оставался один.

Никакой крови. Никакой дрожи от ужаса.

Только тишина, которая наступала потом. Только тишина, которая наступает, когда ты – единственный, кто остался. Только тишина, которая наступает, когда ты – нечто достаточно жуткое, чтобы пережить то, что убило или прогнало всех, кого ты любил.

А затем Ронан прошел на ту сторону и смахнул слезы, прежде чем за его плечом возник Адам, вышедший из темноты с ярким сонным огоньком в ладонях.

– Каникулы всего через несколько дней, – сказал он. И легонько поцеловал Ронана в щеку, потом в губы. – Тогда я приеду. Жди меня.

– Tamquam… – начал Ронан.

– …alter idem.

Они обнялись. Адам надел шлем.

Ронан стоял в темноте, пока не исчез свет фар. Один.

А потом вернулся в дом, чтобы увидеть во сне Брайда.

42

Было время, когда Джордан представляла себе самостоятельную жизнь. Когда ей исполнилось восемнадцать, эта идея была сродни любви, помешательству, чему-то, что тупо ныло днем и доводило до бессонницы ночью. Однажды она даже поехала смотреть квартиру, сказав остальным, что идет рисовать в Национальную художественную галерею, а вместо этого втайне отправившись на условленную встречу.

Менеджер показала ей домик, где воняло хлоркой и собачьей мочой, комнатки были размером с лифт, и места на площадке хватило бы только для одной машины. Вдобавок жилье находилось в обескураживающих четырнадцати милях от города.

– Я очень заинтересована, – сказала она.

Джордан думала, как передаст линию глаз этого менеджера, с тяжелыми веками, не поднимавшимися до конца (на эту тяжесть намекала кожа между бровей, оттянутая долгим бременем бодрствования). Ее художественный ум отметил перепад цвета между аккуратно окрашенными концами волос и более светлыми корнями. Пальцы у Джордан подергивались, уже намечая негативный фон для профиля этой женщины…

Менеджер сказала:

– Если хотите остаться в списке, пришлите заявку и взнос как можно быстрее. Как можно. Быстрее.

Джордан не хотелось думать о заявках, потому что ей не хотелось думать о тюрьме. Она совершенно не рвалась в тюрьму. Возможно, выглядело это иначе, учитывая, что большую часть времени она во всем разнообразии вариантов делала то, что противоречило закону, но, тем не менее, Джордан не жалела усилий, придумывая способы избежать тюрьмы. Например, она подделывала далеко не все подряд. Произведения искусства, а не чеки. Литографии, а не деньги. Картины, а не сертификаты подлинности. Закон всегда был добрее к тем, кто подделывает краску, а не чернила для ручки.

Менеджер посмотрела на Джордан. Она стояла рядом с пятном на бежевом ковре, даже не стараясь как-то его прикрыть. Квартира была не из тех, что требовала от нее усилий.

– Будете жить только вы?

– Да, – солгала Джордан.

– У меня есть квартиры с одной спальней, подешевле, дорогая.

– Мне нужна дополнительная комната для студии, – сказала Джордан. – Я работаю на дому, с девяти до пяти.

Менеджер постучала по столу.

– Хотите еще посмотреть? Можете заполнить предварительную заявку здесь, дорогая, и оставить ее в офисе на обратном пути.

Листочек был налеплен поверх страницы в блокноте, где неумолимо значились время и имя: Джордан Хеннесси. Как будто Джордан в равной мере принадлежали оба эти имени. Джордан смотрела на заявку тридцать секунд, раздумывая, как бы она воссоздала тень под завернувшимся краем листка, как выразила бы ощущение удаленности от бумаги внизу, что понадобилось бы, чтобы передать полупрозрачную желтизну записки.

Затем она прошлась по дому, пытаясь представить, каково было бы жить здесь. Маленькие спальни, неуклюжие дверцы кладовок, дешевые лампы над головой… ей пришлось достать мобильник, чтобы сфотографировать мертвых мух, попавших в плафон, потому что было нечто ангеличное и эфемерное в том, как свет окружал их тела мягким нимбом. Джордан представила «Супру», припаркованную перед домом, возможность не беспокоиться о том, что кто-либо из девушек возьмет ее и сломает. Она представила, как рисует здесь. Рисует собственные картины, не подделки.

Она стояла в крошечной ванной и смотрела в зеркало. На нее смотрело лицо Хеннесси.

Она просто притворялась. С какой бы отчетливостью Джордан ни нарисовала картину у себя в голове, она ни за что не смогла бы воссоздать ее в реальной жизни.

Она знала цифры. Триста восемьдесят. Количество квадратных метров. Тысяча триста девяносто пять. Долларов в месяц – арендная плата. Две тысячи семьсот девяносто – плата за первый месяц плюс депозит.

Но это были нормальные числа.

Проклятое число было – шесть (тогда еще не успел появиться четвертый двойник, Фарра). Число девушек, с которыми она жила: шесть. Число девушек, с которыми она делила внешность: шесть. Число девушек, с которыми у нее был общий номер страховки: шесть.

Число девушек, с которыми она делила всю жизнь: шесть.

Остальные так и не узнали, куда она ездила – узнала Хеннесси, когда через неделю позвонила менеджер. Джордан не стала объясняться. Хеннесси сказала:

– Я бы тоже от меня ушла.

– Профессиональная красота, – сказала Хеннесси, выпуская колечко дыма. Она выглядела катастрофически. Черные ручейки текли у нее из глаз. Из ушей. Из ноздрей. Чернота покрывала зубы. Она могла сойти за нормального человека, когда Джордан нашла ее в гавани, в обществе «Темной леди». Теперь не удалось бы.

Теперь она истекала черным ужасом перед оригиналом картины.

Джордан без удовольствия обнаружила, что они каким-то образом ошиблись, когда сделали копию. Некоторая вариативность была понятна, учитывая неидеальные обстоятельства, в которых они работали – приблизительные фотографии и беглые взгляды на предыдущих аукционах. Но проблема заключалась не в том, что они промахнулись с цветами или техникой. Дело было в атмосфере. Оригинальная «Темная леди» обладала живостью и магнетизмом, которых абсолютно недоставало копии. Оригинал источал желание.

Хеннесси сказала: потому что это – сон.

Джордан ничего не знала о снах, не считая себя и других девочек. Она не понимала, как можно ощущать связь с ними. Похоже, в руках какого-то человека находилась огромная власть.

Хеннесси сигаретой указала на продырявленную пулей «Мадам Икс», которая стояла рядом с «Темной леди» («сучкам нужна компания», – заметила она).

– Так называют цыпочек вроде нее. Профессиональные красавицы. Всё в розах, пока личико в порядке. Она покрыла себя лавандовой пудрой, что ли, чтобы добиться такого цвета? Кто-нибудь из нас может сделать то же самое? Приготовиться к выходу в свет, убедиться, что ты полностью готова к восхищению толпы?

Хеннесси выбрала одну из ванных в особняке, чтобы испытать «Темную леди». Как и другие помещения в доме, ванная была шикарна: шестьдесят квадратных метров, мраморные полы, мягкие кресла, два туалета, четырнадцать душей, биде. Все, что могло быть черным, было черным. Остальное было золотым. Массивная ванна с гидромассажем напоминала бассейн, и в ней полулежала Хеннесси – в кружевах, коже и черной жиже. Джордан не могла этого понять. Хеннесси жила в состоянии вечного недосыпа, постоянно ютилась в неудобных местах, с будильником, аккуратно отмеряющим отрезки в восемнадцать-двадцать минут; все было устроено так, чтобы не дать ей грезить. Окажись Джордан в такой же ситуации, она использовала бы эту возможность, чтобы хоть раз насладиться роскошью сна. Сделать все правильно. Ванна. Пижама. Лучший матрас, заваленный подушками и мягкими одеялами. Да, с другой стороны, если бы она приснила копию, это был бы ад. Но, по крайней мере, она бы хоть раз восхитительно выспалась. Ситуация с лимоном и лимонадом.

Но Джордан всегда, казалось, была более склонна к лимонаду, а Хеннесси к лимонам.

– Джордан, Джордан, Джо-о-орда-а-ан.

– Я слушаю, – сказала Джордан.

Она села на край ванны, свесив ноги в пустоту. Она вообразила, что воздух – это вода. Ей так хотелось, чтобы это была вода. Один из ее странных приступов начался по пути из гавани обратно, и теперь какая-то часть души Джордан вновь смотрела на воду, бьющуюся о скалы, на беспокойные облака дыма, клубящиеся над асфальтом, на поросшие мхом скалы, на туман над синими горами. Ей так этого хотелось. Джордан подумала: если бы она пошла в горы, то не чувствовала бы себя так, как сейчас. Ее не мучил бы голод. Удушье. Отсутствие чего-то необходимого для жизни.

– Прочитай последнюю фразу, которую я продиктовала.

Джордан показала ей средний палец.

– Тебе понравилось свидание с месье Дикланом Линчем? – спросила Хеннесси. – Ты, наверное, самая классная девчонка из тех, кто попадался этому щенку в жизни. Он десятилетиями будет вспоминать о тебе на приеме у психолога.

– Он подарил мне пузырек с тирским пурпуром.

– То есть сколько получается за ночь?

Джордан не стала прикидывать, и Хеннесси продолжала:

– Его папаша был сновидец. Ну или поставил свое имя под чужим сном. Мы ведь об этом думаем? Диклан Линч – сновидец? Он приснил для тебя этих моллюсков? Если да, они стали настоящими? Что вообще настоящее, если хорошенько подумать? Или какой-то ненормальный бог судорожно населяет нами свой кошмар, молясь собственному безымянному богу, чтобы проснуться? Или…

– Хеннесси.

Она тормозила.

– Джордан.

Хеннесси это знала.

Джордан скользнула в ванну рядом с ней, резко втянув воздух, когда холодный фаянс коснулся обнаженной кожи. Днище оказалось неровным. Ванну уже много лет не использовали по назначению. Может быть, никогда. Выяснить историю этого особняка не удалось; вселиться сюда оказалось возможным только потому, что владельцы и история полностью отсутствовали. Было трудно представить, что когда-то этот дом полнился светом, что его пылесосили, любили, жили в нем. Он совершенно не ассоциировался с чем-то интимным.

Хеннесси опустила голову на плечо Джордан. Та легонько погладила ее виски. Широко открытые карие глаза Хеннесси смотрели в потолок. В уголках сочилась чернота. Если присмотреться получше, становилось заметно, как она проникает в зрачки, всасываясь с краев, как чернила в промокашку. Джордан подумала: это неправильно. Просто неправильно. Не то чтобы несправедливо. Джордан не сомневалась, что они вдвоем натворили достаточно, чтобы заслужить любую судьбу. Но это было неправильно. Плохо. Извращенно.

– Элоиза, – сказала она, – если ты не отдашь, он сам заберет.

Горло у Хеннесси задвигалось, словно она сглотнула. От этого движения три крошечных черных ручейка скатились из ушей по шее. Ей было страшно. Хеннесси молчала, но Джордан знала и так. Хеннесси боялась не смерти, а того, что видела во сне каждый раз, когда позволяла себе заснуть дольше чем на двадцать минут. Многими бессонными ночами Хеннесси пыталась представить, что такое могла бы увидеть сама – настолько ужасное, чтобы не выдержать и минуты. Она ничего не сумела придумать; но что она знала? Сны не видят снов.

Джордан накрыла рукой глаза Хеннесси. Наконец легкое прикосновение ресниц к ладони дало ей понять, что Хеннесси наконец смежила веки.

Темная леди наблюдала за ними обеими своим недоверчивым, пессимистичным взглядом.

– Все получится, – сказала Джордан. Она сама не знала, обращается ли к картине или к Хеннесси. – Подумай о море. Обо всем, что там есть хорошего. О том, что можно унести. Ракушки. Песок… зонтики…

– Акулы… медузы…

Голова Хеннесси была тяжелой, но Джордан не хотела двигаться – на тот случай, если только она и помогала ей заснуть. Она опустила подбородок на голову Хеннесси. В зеркале они выглядели совершенно одинаково, с той разницей, что Хеннесси гибла и истекала чернотой, а Джордан была безупречной и ненастоящей.

Краем глаза она увидела мелькание картинок. Водопад. Горы. Гаснущий огонь.

– Я задолбалась, – сказала Хеннесси. – Как же я задолбалась.

– Знаю, – шепнула Джордан. – Знаю.

Они заснули.

43

Ронан спал.

Во сне он был прозрачным, полным электричества, прекрасно сознающим свои формы там и здесь. Ну разумеется. Его физическое тело находилось неподалеку от силовой линии и от гор. Бензопила, психопомп Ронана, его сонный проводник, сидела на подоконнике спальни. Он знал, чего хотел.

В этих условиях он был королем.

– Брайд, – сказал он вслух.

Во сне Ронан стоял в Линденмере, прекрасном Линденмере. Своем лесу. Это был его защитник и его подопечный. Там высились огромные косматые деревья, с северной стороны поросшие зеленым и оранжевым лишайником. Между ними громоздились друг на друга булыжники. Их углы сглаживал густой мох. За стволами мрачно двигался туман – серое косматое дыхание слов, произнесенных в пустоту. Повсюду слышался шум воды – бежали реки, журчали водопады, стучал дождь. Грибы и цветы пробивались среди пней и упавших деревьев. Одни места казались прекрасными и обычными. Другие – прекрасными и необычными.

Возможно, это было воплощенное воображение Ронана.

– Брайд, где ты? – позвал Ронан.

Он пробирался через лес. И чувствовал напряжение в икрах ног, как если бы шел в реальности.

Он не знал, есть ли у других сновидцев леса и что такое Линденмер. Линденмер был вот каким: Ронан мог закрыть глаза и попасть туда во сне. Или вот таким: Ронан мог сесть в машину, проехать полчаса на запад, в горы, остановиться у пожарного въезда и идти пешком еще двадцать минут, чтобы добраться до места, где этот лес существовал на самом деле. Он мог встать меж знакомых деревьев и обнаружить, что они узнают его, беспокоятся о нем и воплощают мысли Ронана в реальном мире почти с такой же легкостью, как во сне. Реальный Линденмер был местом, где можно грезить, не закрывая глаза.

Ронан приснил этот лес. Некогда там не было ничего, кроме обычных деревьев высоко в синих горах. А потом Ронан проснулся – и среди них оказался Линденмер.

Возможно, до сих пор он не сотворил ничего лучше.

– Думаю, ты бы сказал, что оба варианта Линденмера одинаково реальны, – сказал Ронан деревьям. Он вытянул руку, и вокруг нее обвился туман. – Я чувствую, что ты здесь, Брайд.

«Грейуорен», – пробормотал Линденмер – этот звук исходил от деревьев, от воды, отовсюду. Так называл его Линденмер. Он знал и настоящее имя Ронана, и иногда называл его так, но тот не понимал, по какой причине лес выбирал то или другое. «Грейуорен здесь».

Ронан знал, что Линденмер – не вполне лес. Он, очевидно, где-то существовал раньше как… нечто иное. А потом Ронан во сне придумал ему форму. Он не то чтобы создал его – так, как создавал другие вещи. Он просто открыл для Линденмера дверь и выбрал для него костюм в форме леса.

– Ты велел мне гнаться, – сказал Ронан. – И я здесь.

Он понял, что видит перед собой глубокий ручей. Над ним парил мостик. На мостике стоял мотоцикл. Совсем как в Гарварде.

Но теперь Ронан был в своем лесу, рядом со своей силовой линией. Его мысли не путались и не рассыпались. Здесь он царил. Линденмер сделал бы все, что велел Ронан.

– Больше никаких игр, – нетерпеливо сказал он.

Ронан поднял руку. Щелкнул пальцами. Мотоцикл исчез. Мостик исчез. Ручей исчез. Сон становился в точности таким, как ему хотелось.

Он старательно учился контролировать свои сны, но было несложно забыть о достигнутых успехах, когда Ронан находился в Вашингтоне, или еще дальше, в Кембридже, или умирал от ночной грязи. Было несложно забыть, как он любил Линденмер.

«Всё начинает засыпать. Воробьи падают с неба. Олени скачут и падают на колени. Деревья перестают расти. Дети впадают в легкую кому. Столько созданий, которые некогда бродили, теперь спят – воображение, впавшее в состояние покоя. Под землей спят драконы, которые никогда больше не пошевелятся…»

– Мне не нужен монолог, – предупредил Ронан.

«Мир вокруг засыпает, но никто больше не в состоянии это заметить. Сновидцы умирают. Сновидцев убивают. Мы не бессмертны. А то, что мы видим во сне… Что такое сон без сновидца? Животное в помещении без воздуха. Человек на мертвой планете. Религия без бога. Без нас они засыпают, потому что не могут иначе».

Ронан спросил:

– Зачем ты спас меня?

Брайд ответил:

– А разве я должен что-то за это получить?

Его голос

звучал

по-другому.

Ронан завертелся, ища в лесу кого-то еще. Этот звук не был аморфным, идущим неизвестно откуда. Он имел вес и тембр. Он двигался сквозь пространство, чтобы достичь Ронана. Он принадлежал телу.

– Я не намерен показываться, – сказал Брайд, и его голос прозвучал отчетливей, то ли в реальности, то ли нет.

– Я мог бы заставить тебя, – заметил Ронан, зная, что это правда.

Когда он чувствовал себя так – когда спал на силовой линии и видел во сне свой лес – он мог сделать почти что угодно.

– Я верю тебе, – ответил Брайд.

Ронан повернулся как раз вовремя, чтобы заметить краешек тени, движение тумана. Секунду назад что-то там было.

– Но ты хочешь, чтобы мы видели друг друга или чтобы верили друг другу?

Ронан не знал, чего хочет.

Наверху каркнула Бензопила. Он знал, что это не вполне его Бензопила, а ее сонный двойник. Не важно. Ему нравилось слышать ее, и, когда Ронан спал вот так, то мог без опаски озвучить всё, чего ему не хотелось.

– А ты спас бы умирающего сновидца? – спросил Брайд. – Даже если бы не был с ним знаком?

– Да, – немедленно отозвался Ронан.

– Есть факторы, влияющие на это «да». У всего своя цена, сам знаешь. Эмоциональные затраты. Филантропия – хобби для эмоционально богатых.

Дождь стучал по листьям вокруг, по плечам Ронана. Он чувствовал его влажность, но одежда оставалась сухой: правила сна.

– Следующая клеточка, – сказал Брайд. – Следующая клеточка. Брось камушек. Прыгай. Скачи. Ближе к центру. Есть сновидец – и он умирает. Или умрет. Ты спасешь его?

Еще один сновидец.

– Да.

– Не надо просто говорить «да». Подумай. Подумай, что это значит.

Какие глупости. Ронан не был героем, но, блин, он мог отличить хорошее от дурного. Не важно, сновидец это был или нет. Он бы все равно согласился. Даже ребенок знал бы, как ответить на этот вопрос.

– Да.

– Это не так легко, как ты думаешь, – продолжал Брайд. – Не надейся просто потянуть за рукоятку и получить приз. Есть много способов умереть.

Ронан начинал терять терпение.

– Ты хочешь, чтобы я доверял тебе? – спросил Брайд. – Спаси ее. Спаси ее на самом деле. Для этого придется сказать ей, кто ты такой. Не пожалеть эмоциональных сил.

– А для тебя тоже было затратно, когда ты спас меня?

Надолго повисло молчание. Туман мрачно мерцал среди деревьев. Дождь вздыхал.

Наконец Брайд ответил:

– Ты – самое дорогое, что я когда-либо спасал.

В сознании Ронана появился адрес. Вот так. Маклин, Вирджиния. Он увидел схему маршрута. Дом по указанному адресу. Красную «Супру» на подъездной дорожке. Сад, созданный слетевшим с катушек любителем шахмат. Заднюю дверь – незапертую. Черную лестницу, длинный коридор, комнату с черно-золотым интерьером.

– Она там, да? – спросил Ронан.

Брайд шепнул:

– Лети, как ветер, парень.

44

Воздуха в ванной не было.

Джордан не знала, как давно. Достаточно, чтобы она стала тонуть. Она начала умирать в какой-то момент, до того как открыла глаза, и теперь процесс изрядно продвинулся.

Легкие буквально выли.

Вода была везде. Она наполняла комнату, от кафельного пола до потолка – сплошная вода. Полотенца колыхались, как морские слизняки, туалетная бумага билась, захваченная приливом. Джордан была всего лишь еще одной плавучей вещью. И Хеннесси.

Хеннесси казалась мертвой.

На ее лице застыло отсутствующее выражение, руки и ноги вяло мотались, как у трупа.

Но она не умерла – иначе Джордан бы заснула. Хеннесси парализовало. Очевидно, она принесла с собой двойника.

«Сосредоточься», – велела себе Джордан.

Тело требовало воздуха, но приоритетной задачей было дать воздуху Хеннесси. Если Хеннесси умрет, игра закончится для них обеих.

Джордан подплыла к Хеннесси, сбросив по пути обувь и оттолкнувшись от края душевой перегородки, чтобы придать себе инерции. Она ухватила Хеннесси за запястье; пульс у той бился медленно и сильно, ощутимо даже в нынешней ситуации. Создание очередного двойника оказывало свой мерзкий эффект на Хеннесси, пусть даже паралич пока мешал ей отреагировать.

Она казалась мертвым грузом. Джордан уже миновала огни, сверкающие в ее сонной версии предсмертия, и устремилась прямо в темноту, заволакивающую мозг. Она попыталась оттолкнуться от потолка, но все выглядело странно и незнакомо. Трудно, невозможно было припомнить, где тут потолок.

Вдруг Хеннесси дернулась, чуть не вырвавшись из хватки Джордан. Та крепче сжала пальцы, и ее потащило. Вперед. Вниз.

Парализованные ноги Хеннесси по-прежнему болтались в воде.

Но, тем не менее, она рывками двигалась вперед, сквозь жесткую воду.

Тогда Джордан поняла, что такое ее тащит: еще одна девушка с лицом Хеннесси, одетая, как были одеты они все, когда появлялись на свет – в белую футболку и красивые джинсы с цветочками на задних карманах.

Новый двойник.

Она родилась в этом аду, и ее первым сознательным поступком было сделать именно то, что делала Джордан – спасти своего создателя.

Вместе они подтащили Хеннесси к двери. Ванная казалась огромной.

Дверь не поддавалась.

Она была заперта, и поэтому ее не удавалось открыть? «Нет, думай, Джордан». Дверь отворялась внутрь, и вес тысяч литров воды удерживал ее.

Казалось невероятным, что помещение до сих пор полно воды. Она ведь должна была утекать под дверь, через вентиляционные отверстия и сточные трубы.

Но недостаточно быстро.

Идеи у Джордан закончились.

Ее легкие напоминали мечущегося зверя. Умирающее животное.

Осталась только одна мысль: «Никто не знал о моем существовании». Всю жизнь она провела как Джордан Хеннесси – и эта жизнь в любой заданный момент была разделена с шестью (или десятью) другими существами. То же лицо, та же улыбка, те же водительские права, та же карьера, те же парни, те же девушки. Схема, где единственными доступными опциями были те, к которым она могла подключить других. «Почему ты рисуешь только то, что уже кем-то нарисовано?» – спросил Диклан Линч. Потому что кисть досталась ей в краске с чужой палитры.

Хеннесси с удивительным блеском написала сотни картин, и никто никогда не узнает, что она существовала.

Она всегда жила чужой жизнью.

«Никто не знал, что я есть на свете».

Новая девушка выпустила Хеннесси и немного отплыла. Ее глаза смотрели в никуда.

Стук.

Она его слышала или чувствовала? Казалось, дрожит вода – ну или это Джордан трясло.

До сих пор она думала, что в конце концов погрузится в вечный сон. Она не думала, что может просто умереть.

Стук.

И внезапно вода начала вытекать. Джордан показалось, что с нее сдирают кожу, от макушки до пят.

Она набрала полные легкие воздуха, и еще раз, и еще. Она никак не могла отдышаться. Хеннесси, рядом с ней, кашляла и булькала, но, не считая этого, не двигалась. Джордан волокла ее безжизненное тело кверху, пока та не перестала пускать пузыри. Теперь обе сидели по пояс в воде, но это было не важно, потому что они дышали, дышали, дышали.

А. Двойник, двойник… Джордан зашлепала к новой девушке. Та была мертва. Джордан попыталась оживить ее, но ничего не вышло. Двойник успел пожить только в кошмаре.

– Блин, – сказала Джордан.

Дверь распахнулась. Она была неровно расколота посередине, и щепки торчали внутрь.

На пороге стоял молодой человек, освещенный слабым утренним светом. В руке он держал монтировку. У него были светлая кожа, бритая голова, резко очерченные брови, резкие губы, резкое выражение лица. Оно казалось незнакомым, но глаза имели очень, очень знакомый оттенок синего.

Джордан спросила:

– Ты кто, мать твою?

– Я знаю, ты сновидец, – сказал он.

И весь воздух, который она успела вобрать в легкие, как будто испарился.

Молодой человек помолчал. Его губы раздвинулись, словно он хотел сказать что-то еще. Но удержался. Слова были рядом, они выстраивались в очередь, однако он не выпускал их на волю.

Наконец он произнес:

– И я тоже.

45

Джордан всегда знала, что где-то есть и другие сновидцы. В конце концов, сновидцем была Дж. Х. Хеннесси; а где один, там и десять, как говорят про мышей. Другие сновидцы должны были существовать. Возможно, в изрядном количестве. Ну… наверное, все-таки их было не очень много. Джордан подумала: мир бы выглядел иначе, если бы в нем жило множество людей, способных воплощать свое воображение в реальность. Даже будь они все ограничены, как Хеннесси.

Она сомневалась, что однажды встретит другого сновидца.

И, пожалуй, это было к лучшему. Она думала, что сновидцы похожи на мошенников. Людей, подделывающих произведения искусства по самым разным причинам. Ради денег, ради риска, по приколу. Они подделывали картины и ткани, рисунки и скульптуры. То, что пробуждало фантазию одного фальсификатора, могло оставить другого абсолютно равнодушным. Казалось, у них было не больше общего друг с другом, чем с прочими людьми. А еще они представляли собой довольно проблемную компанию. Фальсификаторы жили за границей мира искусства, или даже общества в целом. Ситуация и свойства характера не позволяли им смешиваться с остальными.

Не художники и не преступники.

Джордан не понимала, отчего сновидцы должны как-то отличаться от фальсификаторов. Разве что ставки у них были еще выше.

Может, другой сновидец догадается, как помочь Хеннесси? Вариант. Может, из-за него они все погибнут? Тоже не исключено.

– Зачем ты пришел? – спросила Джордан у Ронана Линча.

Она сидела, прислонившись к стене в коридоре, мокрая, сонная. Лосины неприятно липли к замерзшему телу. Мозги у нее словно тоже намокли – приступ, начавшийся до потопа, еще не прошел, и она старалась собрать реальность из туманных картинок (вода, когти, огонь). Остальные девочки замерли в различных художественных позах в коридоре – они прибежали через несколько секунд после того, как Ронан выломал дверь. Их привлек скорее шум, чем осознание неминуемой гибели Хеннесси. Если бы Ронан не появился, все девочки погрузились бы в вечный сон где попало, так и не узнав, что их создатель погиб совсем рядом.

Хеннесси казалась мертвой – кожа под глазами стала лиловой, суставы вихлялись, словно сознание ими не управляло. Но она, очевидно, была жива, поскольку все ее сны по-прежнему бодрствовали; они приблизились, чтобы вытащить безжизненное тело Хеннесси из воды.

– Оригинальный способ поблагодарить за спасение жизни, – заметил Ронан.

Он походил на брата, но был резче. Как будто Диклана Линча сунули в точилку для карандашей, и из нее вышел Ронан Линч. У Диклана была нейтральная улыбка, у Ронана оскал. Глаза у Диклана были узкими, у Ронана напоминали бойницы. У Диклана волосы вились, у Ронана вообще отсутствовали. Диклан выглядел как человек, которого можно забыть. Ронан выглядел как человек, от которого переходишь на другую сторону улицы. Трудно было представить, что они выросли вместе, под одной крышей; если бы Джордан сказали, что их разлучили в детстве, она бы поверила.

Она сказала:

– Если бы я появилась у тебя на пороге, вот так, разве ты не спросил бы то же самое?

Ронан приподнял одну ногу, потом другую, наблюдая, как промокший ковер меняет цвет. В отсыревшем коридоре стоял неприятный запах; пахло заброшенностью, чем-то заплесневелым, ядовитым, словно этот дом не подходил для жизни.

– Нет, пожалуй, я бы все-таки начал со «спасибо, детка».

– Тише, тише, ей плохо, – прошипела Джун, вместе с Бруклин привалив Хеннесси к стене рядом с Джордан.

Тогда Джордан увидела у нее на шее новенький цветок. Осталось место еще для двух. Джордан ощутила дурноту. Настоящую дурноту – желудок подступил к горлу. Два – всего на один меньше трех, но ощущение было совсем другое. Два перестало быть просто числом. Оно значило: предпоследний раз, а потом последний.

Хеннесси перекатила голову набок. Она была не вполне без сознания – веки у нее дрогнули. Даже теперь она боролась со сном. Боролась с грезами. Появление еще одного двойника прямо сейчас уж точно бы ее прикончило, что бы там ни гласила татуировка на горле.

«Темная леди» не помогла.

Других идей у Джордан не было.

В ее сознании замелькали горы. Огонь шептал: пожирай.

Сложи

Всё

Вместе

Она ведь была Джордан. Девушкой, которая не ломалась.

– Ладно. Спасибо, приятель, – сказала Джордан. – Ну, так что ты здесь делаешь? Тебя послал твой брат?

Казалось, нынешнее скверное ощущение просто невозможно было превзойти, но мысль о Диклане Линче, обнаружившем, что Джордан им воспользовалась, враз сделала ситуацию ощутимо более хреновой.

– Мой брат? – эхом отозвался Ронан. – А. Я подумал, что ты похожа… Ты – та художница с Базара, ведь так? С которой он болтал. Тебя зовут Эшли?

Джордан спросила:

– Что?

– Я точно знаю, что он встречается только с девушками по имени Эшли, – продолжал Ронан. – И чем глупее, тем лучше. На тот случай, если ты думала ему перезвонить. Лично я бы не стал. Только время потеряешь. Блин, почему вас тут так много? Что за хрень. Которая из вас настоящая?

Они все посмотрели на Хеннесси.

Ронан явно засомневался.

– Может, вызвать «Скорую»?

– Если бы проблема была только в утоплении, мы бы так и сделали, юноша, – отозвалась Бруклин.

Невзирая на конец света, она все-таки улучила секунду, чтобы оглядеть себя – типичная Бруклин. Ее лицо сказало, что секунда того стоила.

– Если бы наша проблема была только в этом.

– Я схожу за одеялом, – сказала Тринити и ушла.

Ронан вытянул шею и заглянул в ванную, из которой они выбрались. Он тихо хмыкнул, хотя, глядя на его затылок, трудно было понять, относилось ли это к нелепой ванной, присутствию «Мадам Икс» или мертвому двойнику. Случившееся в целом он воспринял довольно равнодушно. Как самый обычный день. Как будто он ожидал, что и они сочтут это самым обычным днем.

– Брайд сказал, где тебя найти. Он сказал, что ты умираешь и надо шевелиться.

– Брайд с Волшебного базара? – уточнила Мэдокс. – Тот, о котором там все шептались?

Джордан вытащила изо рта длинный мокрый волос. Он был облеплен каким-то мокрым пухом. Несостоявшееся утопление принесло с собой самые разные непредвиденные проблемы, большие и маленькие.

– А откуда Брайд знает, кто мы?

Ронан потыкал ногой уродливое атласное полотенце, которое, видимо, висело в ванной до потопа.

– Блин, а я откуда знаю? Я понятия не имею, откуда он и про меня-то в курсе. Мы с ним виделись только во сне. Может, ваша сновидица тоже его там встречала.

Джордан никогда ни о чем подобном не слышала, но, даже если это было возможно, то не в случае Хеннесси. За много лет она видела сны раз десять.

Тринити вернулась с одеялом и осторожно завернула в него Хеннесси. Когда девочки устроили ее поудобнее, Хеннесси пробормотала:

– Поставьте…

Она закрыла глаза и поморщилась.

– Поставьте будильник…

– Твой телефон сдох, – предупредила Тринити. – Я положу его в рис.

– Поняла тебя, – сказала Джун.

Она установила двадцатиминутный таймер на своем мобильнике и положила его на грудь Хеннесси. Та схватила телефон с жадностью ребенка, получившего любимую игрушку. Когда Тринити и Бруклин взялись за концы одеяла, как за носилки, Ронан провел рукой по бритой голове. Вид у него был растерянный. Он окинул взглядом мокрый коридор, мокрый труп, мокрые вещи, которые вынесло из ванной вместе с Хеннесси и Джордан. И заметил:

– Ну и хрень.

Джордан согласилась. Ну и хрень.

«Всегда есть другой вариант, – сказала она себе. – Надо просто открыть глаза, чтобы его увидеть. Давай, Джордан».

Она поднялась на ноги. Джордан шаталась, как новорожденный жеребенок, словно проплыла целую милю, а не десяток метров. Горло у нее болело, как будто она не тонула, а кричала. Когда она встала и посмотрела на Ронана, ее сознание уже окрепло, но тело продолжало негодовать.

– Чувак, мы тебе благодарны. Но я самым вежливым образом хочу намекнуть, чтобы ты попросил Брайда забыть о нашем существовании.

– Ты… – Ронан замолчал, когда на глаза ему попался край рамы.

Перевернув ее, он обнаружил, что на него с горечью смотрит Темная леди. Она пострадала меньше всех; блестящий лак был покрыт каплями воды, но в остальном картина не понесла урона.

– Кажется, я ее узнаю. Какого хрена, как говорят детишки? Зачем вы сделали копию?

Джордан, Джун и Мэдокс обменялись взглядами. В самом деле, зачем?

Выражение лица Джун гласило: «Ну?» Джордан подумала, что «Темную леди» можно и вернуть. Что толку в копии, если оригинал им не помог? Не было смысла скрывать от Диклана Линча, что другие сперли картину, пока она с ним общалась. Никакого смысла во всей этой проклятой истории – раз уж «Темная леди» их подвела.

Никакого смысла…

Тут Джордан посетила идея.

– Ты хороший сновидец? – спросила она.

Ронан поднял бровь.

– Ну, если ты вообще сновидец. Ты можешь это доказать?

Он ухмыльнулся. Резкой, надежной, с трудом завоеванной усмешкой.

– Мне нужно какое-нибудь сухое место, чтобы лечь.

46

На следующий день Диклан решил: хорошо, что под оклеечной бумагой на обороте «Темной леди» ничего не оказалось. Слава богу, в целом. В результате он не наделал глупостей. Он забрал себе в голову некую идею, и одержимость этой идеей заставляла его несколько недель вести себя очень рискованно – поздние телефонные звонки, поездки в Бостон, Волшебный базар… События развивались, а он даже этого не осознавал, поскольку здравый смысл лежал связанным на заднем сиденье. Кто знает, как далеко он мог зайти? Достаточно далеко, чтобы что-нибудь сломалось. Достаточно далеко, чтобы отбросить всё, что он сделал до сих пор.

Беззаконие, в конце концов, текло в его крови. Очаровательный ублюдок Ниалл больше всего радовался, когда шнырял туда-сюда в тени, и Диклан был не настолько глуп, чтобы притворяться, будто ему это тоже не нравилось. Нет, слава богу, что он отлепил бумагу и понял, что можно поставить точку. Хорошо, что он не взял у Джордан телефон, что предоставил инициативу ей, чтобы не искушаться.

Все было к лучшему. Все к лучшему.

Все вернулось на круги своя.

– Как там раздатки, Диклан? Мы скоро уезжаем, – сказала Фэрледи Бэнкс, личный ассистент сенатора.

Диклан проходил стажировку у сенатора Джима Рэнкина. На практике это означало, что он несколько часов в неделю проводил у копировального аппарата в здании Сената, полном похожих на склеп кабинетов, табличек, флуоресцентных ламп, костюмов, галстуков и сотрудников, которые ходили, не отрывая глаз от телефонов и от еды, которую им приносили из вестибюля люди вроде Диклана.

В то утро он не снимал копии, но только потому, что уже покончил с ними – они были теплые и настолько свежие, что еще издавали сладкий запах ксерокса. Он складывал их в папки – очень нудное занятие. Диклан посмотрел на часы – Господи, целый день впереди – и задумался, какого ответа хочет Фэрледи.

– Десять минут.

– Может, восемь?

Он кивнул, и она пошла дальше, чтобы поставить две упаковки органических напитков местного производства на ожидавшую в коридоре тележку. Сенатор сегодня встречался с группой местных производителей для обсуждения регуляции фермерских рынков, и было важно выказать солидарность.

Диклан не то чтобы терпеть не мог свою работу – и это было хорошо, поскольку, вероятно, ему до конца жизни предстояло заниматься чем-то таким. Пока отец не погиб, Диклан думал, что однажды и перед его именем будет стоять слово «сенатор» или «член конгресса», но теперь он понимал, что тогда его семья окажется на виду. В правительстве имелось много должностей, которые не привлекали внимания. Вполне неплохих должностей. Сносных. Просто нужно было и дальше исполнять этот сложный секретный танец – работать так, чтобы избегать и увольнения, и повышения.

Фэрледи прошла мимо, направляясь к следующей упаковке, стоявшей рядом с Дикланом – исключительно ради того, чтобы напомнить, что он должен закончить свое дело через шесть минут.

Он продолжал работать. Когда он закончит, то заберет Мэтью из школы, потом встретится с Ронаном, чтобы отпраздновать его день рождения. В прошлом году Ронан сделал себе подарок – бросил в день рождения школу, перечеркнув все старания Диклана дотащить его до выпуска. Он надеялся, что Ронан не задумал ничего столь же глупого в этом году. Диклан купил ему абонемент в зоопарк. Что еще можно подарить человеку, который способен сотворить себе что угодно? Они приятно проведут время. Тихий вечер. Обычный.

Все, как раньше.

«Диклан», – сказала Джордан Хеннесси, стоя в музее, сама как произведение искусства – загадочная, открытая для интерпретаций, недостижимая.

Он потянул столько нитей, чтобы добыть тирский пурпур. Опасных, непростых нитей. Игра в криминальный телефон. Пока за одну ночь не нашел человека, готового отдать ему пурпур в обмен на часы Ниалла, которые Диклан много лет хранил спрятанными в шкафу в спальне.

Вот идиот. О чем он думал? Да ни о чем. Он просто дал волю подсознанию. Это был метод Ронана, а не Диклана.

Вчера ночью ему снился океан – но не связанный с «Темной леди». Диклан как будто разрушил чары картины, когда оторвал бумагу от холста. Пейзаж, который он видел, не был диким ирландским побережьем. Он не был и чистым песчаным пляжем, на который – Диклан в этом не сомневался – никогда не ступала Аврора Линч, в отличие от Ниалла.

Нет, Диклан увидел тропический пляж. Его ноги тонули в песке. В этом раю он вечно мазал руки кремом от загара и никак не мог закончить – бесконечно выжимал пахнущий кокосом крем на пальцы, размазывал его по коже, выжимал пахнущий кокосом крем на пальцы, размазывал его по коже, выжимал пахнущий кокосом крем на пальцы, размазывал его по коже…

Скучный сон.

Но лучше, чем тот, который приснился ему раньше. Тогда Диклану казалось, что он стоит на песчаном берегу, как на картине, и чувствует себя под наблюдением. И без защиты. На него смотрели с высоких скал и с неба.

Лучше, чем когда ему приснилось, что он зашел на полшага в воду, и еще, и еще, и поплыл, а потом нырнул и опустился так глубоко, что солнечный свет перестал проникать сквозь толщу воды, и он сделался невидим.

Будь у него способность Ронана, он проснулся бы исчезнувшим?

– Дэвид, – резко сказал один из референтов.

Диклан вскинул голову. Он понял, что имеют в виду его.

– Я Диклан.

– Не важно. Это твой телефон? Заткни его… следующие две минуты он на конференции. У тебя всё готово? Через три минуты уезжаем.

Телефон Диклана звонил, хаотически подскакивая на куче бумажных обрезков. На экране был номер школы, где учился Мэтью.

Бросив извиняющийся взгляд на референта, Диклан взял мобильник.

– Линч слушает.

– Это Барбара Коди из Фомы Аквинского, – произнес голос в трубке. – Ваш брат снова покинул территорию школы, никого не уведомив.

Снова.

В одном-единственном слове крылось полдесятка историй, и все они заканчивались у водопадов Грейт-Фолз. Диклан сжал челюсти. Понизив голос, он произнес:

– Спасибо, что сообщили.

– Мы не хотим вносить это в его личное дело, но…

Уже должны были; кому дозволяется столько раз покидать школьную территорию безо всяких последствий? Разумеется, солнечному Мэтью и его добродушно шагающим ногам.

– Я понимаю. Мы с вами на одной стороне.

– Пожалуйста, передайте ему, что школьный психолог готов с ним побеседовать. Мы хотим помочь.

– Конечно.

Отложив телефон, Диклан некоторое время стоял, чувствуя себя костюмом на вешалке.

– Линч, – рявкнула Фэрледи. – Уже девять минут. Машина ждет.

Ронан наверняка уже был где-то в окрестностях Вашингтона; Диклан позвонил ему. Послышались гудки, гудки, гудки, потом отозвался автоответчик. Диклан снова позвонил. И снова. И снова. И снова. И снова. И снова.

Звонить Ронану было все равно что метать острогу в океан. Раз в сто лет какой-нибудь удачливый стервец попадал в рыбу, а остальное время ходил голодным.

Он написал: «Позвони мне, это насчет Мэтью».

– Линч, – сказала Фэрледи.

Диклан написал: «Не могу уйти с работы».

– Машина, – сказала Фэрледи.

Диклан написал: «Пожалуйста, забери его от водопадов».

– Так, – сказала Фэрледи. – Принеси бейджики.

«К черту, к черту, к черту, к черту, к черту».

На мгновение Диклану представилось, как он швыряет об стенку телефон, разложенные ксерокопии и кучу зажимов для бумаги, громит офис, покидает свою прежнюю жизнь, ныряет в океан и исчезает.

А затем он сунул мобильник в карман пиджака и, балансируя стопкой распечаток под подбородком, сказал:

– У моего младшего брата проблемы со здоровьем. Я пытаюсь договориться со средним братом, чтобы он это уладил.

– Почему я никогда не слышала о среднем брате? – поинтересовалась Фэрледи.

Потому что не спрашивала, а Диклан никогда не говорил правды. Ее приходилось вытаскивать из его стиснутых кулаков.

Потому что безопаснее всего быть одновременно неизвестным и неизменным.

Фэрледи крикнула через плечо:

– Сколько шансов, что тебе придется улаживать это самому?

– Сто из ста, – сказал Диклан.

Все абсолютно так, как раньше.

47

Ронан снова обнаружил себя стоящим на берегу «Темной леди».

Позади хаотически громоздились черные скалы, а под ногами в обе стороны тянулся светлый песок. Впереди лежало знакомое бирюзовое море, то, которое он только что выпустил из ванной незнакомого особняка. Ронан дрожал. Холод был пронизывающим и влажным.

Голос Брайда доносился откуда-то между скал.

– Раньше дождь шел чаще. Поверхность этой голой сухой планеты была покрыта деревьями. ОСЛОЖНЕНА деревьями. Небеса, которые теперь всегда безоблачны, окутывал и оживлял дождь. Они были серебряными, черными, фиолетовыми. А земля – зеленой, черной и синей. Ты бы это видел.

Ронан опустился на колени и вонзил пальцы в песок. Он щупал его. Пытался почувствовать. Трение грубых сырых песчинок, холодную влагу, которая набралась в ямку, когда он погрузил пальцы достаточно глубоко, зуд, которым отозвалась чувствительная кожа запястий. Ронан был далеко от своего леса, но у «Темной леди» хватало сил, чтобы отчетливо вызвать перед ним это море.

– Я знаю, в ясные дни тебе тревожно, – заметил Брайд. – Ты никогда не говорил этого вслух. Даже почти не думал. ОНИ, в конце концов, любят солнечные дни. Любят обнаженное небо с яростным белым солнцем, похожим на смертоносный драгоценный камень. Это их не тревожит. Зато цепочка дождливых дней делает их вялыми и расшатанными. Истощается энергия, депрессия выедает костный мозг. Дождливые дни не для них. Как по-твоему, дерево ненавидит дождь?

Ронан выпрямился и посмотрел вокруг. Песок, валуны, маленький крест из пальмовых ветвей, вставленный между камнями – такой крест смастерил бы ребенок на Вербное воскресенье.

– Представь такую картину: наполним бассейн и бросим в него рыбу, – сказал Брайд. – Никто так не делает, но ты представь. Рыба попадает в воду и плавает, плавает, плавает. Ей доступен весь бассейн. А теперь представь тот же бассейн без воды. Брось в него рыбу. Что будет? Сам знаешь, что. Вот почему нет ничего безобразнее ясного дня. На что походил бы мир, если бы прекратился дождь? Иногда, блин, я ПЛАЧУ по всем этим мертвым деревьям.

– Заткнись, – сказал Ронан. – Я занят.

Он пытался одновременно удерживать в голове истины двух миров, сна и бодрствования – оставаться достаточно сознательным, чтобы контролировать события, но не настолько, чтобы сразу проснуться.

Брайд весело произнес:

– Ой, кто-то выпендривается.

Ронан пропустил его слова мимо ушей; он не собирался реагировать на подначки невидимки.

Ну и что, даже если он действительно хотел выпендриться?

Брайд, во всяком случае, молчал, пока Ронан бродил по пляжу. Там не нашлось ничего интересного, что он захотел бы забрать с собой. Песок, камни, разбитые ракушки в ледяной воде. Он взял маленький крест из пальмовых ветвей, но желал большего.

– Это твой мир, – сказал Брайд. – Только ты определяешь границы.

Только Ронан – и Темная леди, разумеется. Он чувствовал, что каждый раз, когда он пытался изменить содержание сна, что-то извне возвращало ему прежнюю форму – восстанавливало картинку на пляже.

– Я слишком далеко, – сказал Ронан.

– Я не собираюсь тебе помогать, – ответил Брайд. – Только не теперь, когда ты можешь всё сделать сам. Прыгай. Скачи. Брось камушек. Что в следующей клеточке? Теперь ты понял правила игры.

Ронан подумал о своем физическом теле. Оно лежало на кушетке, растопырив пальцы на яркой дорогой обивке. К ней были прислонены картины…

Да.

Брайд засмеялся.

ЗАСМЕЯЛСЯ. Он знал, чтó Ронан собирался сделать, еще прежде чем тот начал.

Ронан принялся копать песок, воображая, вспоминая, изо всех сил создавая суть того, что ему хотелось, пока не наткнулся на твердый край. Он стал рыть с удвоенной силой, прервавшись лишь для того, чтобы сунуть пальмовый крест под футболку, чтобы не сломать его и не забыть. Он чувствовал, как ветви царапают кожу. Хорошо. Значит, он точно будет о нем помнить.

Ронан копал, копал и копал, пока не нашел, что искал.

– Вот это да.

Он был доволен. Очень доволен.

– Королю всегда нравится его трон, – сухо заметил Брайд.

48

«Я не произвожу наркотики, – сказал некогда Сальвадор Дали. – Я сам – наркотик».

Ронан Линч выносил Джордан мозг. В ту самую секунду, когда он очнулся от сна, Джордан поняла: она, в общем, никогда не верила, что Хеннесси способна приснить нечто, отличное от себя. На интуитивном уровне она сомневалась, что Хеннесси могла приснить хоть что-то. И это казалось нелепым. Разумеется, Джордан ЗНАЛА, что Хеннесси была ответственна за появление своих двойников. Но никто и никогда не застигал ее в процессе. Единственное, при чем они присутствовали – это собственное сотворение; они обретали жизнь рядом с Хеннесси, парализованной и измученной процессом. Они не видели, как она засыпала и пробуждалась, принеся с собой нечто.

И, хотя они жили с этой истиной каждый день, Джордан с изумлением обнаружила, что никогда по-настоящему в это не верила.

Теперь уже окончательно рассвело, и в большие, покрытые пыльцой окна с одной стороны комнаты лился бесцветный солнечный свет, уничтожая тени и превращая помещение в выставку современного искусства и городского упадка. Было слышно, как над домом летит самолет, направляясь в аэропорт Даллеса; рев моторов напомнил им, что, несмотря на странную ночь, в округе Колумбия продолжалась обычная жизнь. Все девочки собрались в гостиной, вокруг желтого «Лексуса», как вокруг спасительного огня, с большим или меньшим вниманием глядя на Ронана Линча, который лежал, вытянувшись на блестящей парчовой кушетке с пулевыми отверстиями в спинке. Он был достаточно высок, чтобы упереться бритой головой в один угол и положить скрещенные ноги на противоположный подлокотник. Пока он спал – и пока Джордан приходила в себя после своего сонного приступа, – она изучала Ронана и представляла, как бы нарисовала его. Темные, угловатые линии одежды, бледные, угловатые черты лица, напряженное беспокойство, очевидное даже во сне. Она подумала: какие портреты получились бы из Ронана и его брата.

А потом Ронан проснулся и принес с собой свои сны.

И у Джордан взорвался мозг.

Не то чтобы он проснулся, и что-то внезапно возникло рядом с ним. Не то чтобы они постепенно проявились. Все было далеко не так просто. Скорее, он проснулся, и изменилось само время вокруг него – или общее восприятие времени. Потому что Джордан знала – а она ЗНАЛА, логически, теоретически, стопроцентно, – что Ронан лежал с пустыми руками… но вот в них оказался большой сверток, и мозг изо всех сил убеждал Джордан, что этот сверток был всегда. Каким-то образом реальность отредактировала себя, допуская присутствие вещи, которой не было раньше, и не позволяя Джордан увидеть, как эта вещь возникла.

Тринити выдохнула:

– Ох черт.

Вполне уместная реакция.

На коленях у Ронана лежал песок. Он был там и раньше? Отчасти мозг Джордан говорил: «Да, конечно», а отчасти возражал: «Нет, вспомни, Ронан был насквозь мокрый, как и все вы».

Магия.

Джордан всегда считала сны Хеннесси смертельным заболеванием, но теперь она поняла, что это, возможно, магия.

– Как по-твоему, он долго будет так лежать? – спросила Тринити, наклонившись над ним.

Ронан не двигался, точь-в-точь как Хеннесси после сна; по крайней мере, этот симптом был универсальным. Мэдокс помахала рукой у него перед носом.

– Хватит страдать фигней, – велела Джордан.

– Ничего себе, – сказала Джун. – Джордан, так должно быть? И у нее тоже должно быть так? Посмотри.

Она прижала палец к руке Ронана и продемонстрировала, как пружинит кожа, на вид здоровая и самая обычная.

Джордан не нашла ответа. У них были всего две единицы информации, а этого не хватало даже для самого слабого умозаключения.

– Может, он ее научит, – сказала Тринити.

– Ну да, если Хеннесси что и умеет, так это выслушивать поучения, – насмешливо фыркнула Мэдокс.

Джордан сказала:

– Ну или он приснит что-нибудь специально для нее. Не такое, как «Темная леди». Что-нибудь, что реально поможет.

Джун начала осторожно приподнимать сверток, и вдруг неожиданно Ронан хлопнул ее по руке.

– Отвали, блин, – сказал он и потянулся.

Все девушки рассмеялись, от удивления и еще чего-то трудноопределимого. Джордан видела, что они рады. Полны оптимизма. Сегодня они больше походили на нее, чем на Хеннесси.

Джордан была благодарна Ронану, скорее, за это, чем за то, что он выломал дверь затопленной ванной. В последние дни надежды им явно недоставало.

– Добро пожаловать домой, – сказала она. – Что ты принес нам сегодня? Я получу приз, если угадаю?

Ронан протянул Джордан сверток, стараясь не пролить сок, который держала Джун. Взглянув на него – и уже, несомненно, догадываясь – она развернула коричневую бумагу.

Внутри была картина в знакомой позолоченной раме.

Женщина в фиолетово-голубом платье, с вызовом упершаяся руками в бедра. С ее плеч свисал мужской пиджак. Она дерзко смотрела на зрителя.

Как и «Мона Лиза с татуировками», эта картина почти не отличалась от оригинала. Это была та самая «Темная леди», чья копия потребовала многих часов работы… но с лицом и татуировками Хеннесси.

Безупречная, тонкая подделка, не хуже тех, что производили они. Нет. Лучше. Потому что она источала то же магнетическое, потустороннее желание, что и оригинал (чего недоставало их копии). Это не была копия сна. Это был сон о сне. Идеальный. И даже лучше.

Ронан справился за полчаса.

Джордан поняла, что остальные думают то же самое, поскольку Тринити произнесла:

– У Джордан на это ушел бы год.

Ронан пожал плечами.

– Ты мог бы за ночь сделать больше, чем мы все, – сказала Джун.

Ронан пожал плечами.

– Чем ты вообще занимаешься целый день? – спросила Бруклин.

Он ухмыльнулся. Высокомерно. Самодовольно. Почему бы и нет? На что это похоже – вот такая жизнь? Он мог сделать что угодно.

Возможно, в том числе спасти их.

«Бывают дни, – говорил Дали, – когда мне кажется, что я умру от передозировки удовлетворения».

Джордан произнесла:

– Мы должны кое-что тебе рассказать.

49

Парцифаль Бауэр достиг пика парцифальности.

Ему не понравились яблоки, которые они ели на завтрак. Он сказал, что они безвкусные. «Как песок?» – уточнила Фарух-Лейн. «Нет, – ответил он. – Даже у песка есть вкус». «Попросить другие?» Парцифаль сказал, что потерял аппетит. Он больше не хотел читать с ноутбука сведения о регистрациях «БМВ». От экрана у него устали глаза. Нельзя ли в другом формате? Одежда его раздражала. Очевидно, проблема заключалась в стиральном порошке, который использовали в прачечной отеля, когда Фарух-Лейн отдала вещи в стирку. Их нужно было выстирать еще раз, взяв порошок где-нибудь в другом месте. Без красителей. Нет, он не может пойти с ней в магазин и выбрать порошок. Он вынужден сидеть в халате, поскольку вся остальная одежда грязная или испорчена гостиничной стиркой.

– «Весеннюю свежесть» привезут через час, – сказала Фарух-Лейн, стуча по экрану.

– Запах меня не волнует, – коротко отозвался Парцифаль. – Главное, без красителей.

С порошком разобрались. Одежду снова отправили в стирку. Шумел вентилятор. Можно им поменяться комнатами?

До Фарух-Лейн дошло. Ее наказывали за то, что она донесла на старушку.

Позвонил Лок.

– Отличная работа. Что поделываете теперь?

Она гневно взглянула на Парцифаля, который сидел на краю кушетки в халате и ботинках, без всякого выражения на лице.

– Ждем вдохновения.

Он ее слишком раздражал, поэтому Фарух-Лейн воткнула наушники и встала у окна, глядя на город внизу.

– Николенко или Рамси приедут, чтобы разобраться с Зетом, которого ты обнаружила, – сказал Лок.

– Ой, только не Рамси, – возразила Фарух-Лейн. Она и Николенко не жаждала видеть, но по сравнению с Рамси…

– Тот, кого я смогу снять с задания, – сказал Лок, как будто не слыша ее недовольного тона. – Хотя, кажется, вскоре мы получим подкрепление от агентства, так что, возможно, я пошлю обоих. Я тут наблюдаю за одним Зетом, который выглядит многообещающе. Попроси Бауэра не отвлекаться от видений. Нам надо убедиться…

Кто-то выдернул у нее один наушник. Фарух-Лейн подскочила.

– Я не могу носить одежду, которая так пахнет, – сказал Парцифаль.

– Парцифаль… – резко начала она.

Лок продолжал что-то говорить.

– Подожди. Я…

– Я не могу это носить, – сказал Парцифаль.

Она подумала, что сейчас взорвется.

– Я разговариваю по телефону.

– Кажется, ты занята, – заметил Лок. – Рамси даст знать, когда приедет.

Фарух-Лейн раздраженно положила телефон и взглянула на Парцифаля. От него не пахло ничем необычным. Только шампунем и свежевыстиранным бельем.

– Ты сегодня просто невозможен.

– Вы сказали им не убивать ее?

Она теряла терпение. Чувствовала, как оно покидает ее. И вскоре оно должно было закончиться.

– Ты меня прекрасно слышал. По-твоему, это я решаю? Мы с тобой оба знаем, что не каждый Зет, которого мы находим, оказывается тем самым. Почему ты теперь упираешься?

Она сама не знала, верит ли полностью в то, что говорит. Она чувствовала, что ее вынуждают быть адвокатом дьявола, и от этого тоже злилась. Во что она верила? Фарух-Лейн знала, что миру угрожает нечто страшное; и она вроде как знала – в общих чертах – причину.

Она полагала, что у большинства людей нет возможности что-то изменить. Она полагала, что у нее такая возможность есть. И она не знала, чем занималась бы, если бы не этим.

В глубине души Фарух-Лейн понимала, что этого недостаточно, и злилась еще сильнее.

Парцифаль очень взволновался – он обвивал свои длинные, узловатые руки одну вокруг другой и раздраженно двигал плечами. Она вспомнила, как Рамси сказал однажды, что, в общем, Провидцам нельзя доверять. Они, скорее, ближе к Зетам, чем к нормальным людям, потому что, как ни крути, у них больше общего. Ну и потом, они видят Зетов во сне. Короче, им нельзя доверять. В то время Фарух-Лейн об этом особо не задумалась, но теперь, глядя, как Парцифаль растирает себе руки, будто он замерз, и переплетает пальцы, вспомнила слова Рамси.

– Самый простой способ спасти ее – найти Зета, который действительно намерен устроить конец света. Сидя здесь в халате, ты этого не сделаешь. Либо у тебя будет очередное видение, либо ты поедешь со мной и поможешь искать то, что уже видел.

Парцифаль не согласился с ней. Он просто не стал возражать.

В машине они снова поругались из-за оперы. А еще Парцифаль потребовал, чтобы она опустила окно – он-де чувствовал запах стирального порошка. Он хотел есть. Места кругом были незнакомые. Его мутило. Он отказался от печенья, которое она купила в качестве перекуса. Фарух-Лейн распечатала регистрационную базу «БМВ», но Парцифаль не опознал ни одной фамилии. Читать во время движения он не мог. И не хотел смотреть в окно. Эти дома он тоже не узнавал. Нет, еще разок проехать мимо сгоревшего отеля – не вариант. Ему нужна новая рубашка. Та, которая не будет колоть кожу. Нет, он не может просто не обращать внимания. Он не…

– Я поняла, – сказала Фарух-Лейн. – Ты террорист.

Она въехала на пустую парковку перед цветочным магазином и остановилась. Парцифаль упрямо взглянул на нее.

– Ты думаешь, мне это нравится? – поинтересовалась она. – Думаешь, я не хотела жить по-другому?

Парцифаль сидел, как всегда, высокий и негнущийся.

– Моя семья тоже мертва! Но я, между прочим, не усложняю жизнь другим!

Тяжелый взгляд Парцифаля упал на нее, и Фарух-Лейн показалось, что, возможно, он скажет что-нибудь сочувственное, непривычное. Но Парцифаль проговорил:

– Как же я устал от вас.

– ТЫ устал от МЕНЯ?

– Я не могу думать во время езды, – сказал он. – Меня тошнит. Не могу думать, пока вы разговариваете. Если вы хотите, чтобы я опознал то, что видел, вас не должно быть рядом. Вы давите. Вы всегда… ВЫ. Есть ваши напитки, ваши волосы, ваша одежда, ваш голос, ваша манера сидеть, положив руку на колено… и этого слишком много. Я выхожу.

– Выходишь?

– Я вернусь пешком в отель, – сказал Парцифаль.

Он выдернул телефонную зарядку из гнезда.

– Да. Так будет лучше. До свидания.

– До свидания?

– Пока что. Bis spatter[4].

И вылез из машины. Используя все десять пальцев, Парцифаль закрыл дверцу как можно тише, и это показалось еще одним пассивно-агрессивным намеком на ее шумливость.

Фарух-Лейн почувствовала, как в ней закипает гнев.

Она не злилась, когда лишилась семьи. Не злилась, когда Рамси отпускал дурацкие комментарии. Не злилась, когда Николенко обращалась с ней как с ребенком. Не злилась, когда поняла, что ту старушку убьют ни за что. Не злилась из-за отложенных рейсов, испорченных туфель, скверной еды, агрессивных водителей.

Но теперь Фарух-Лейн была вне себя от ярости. Она издала гневное рыдание и нажала на гудок. Он вопил несколько секунд. В окне магазина показался продавец. Тогда она отпустила руку.

Продавец покачал головой и исчез.

Парцифаль тоже.

50

Вот как началась эта история: будет тринадцать Хеннесси, и тогда все закончится. Ограниченный выпуск, подписано художником, продолжения не ждите.

Тринадцатая убьет ее, сказали они Ронану, и все согласились, что это вполне логично. Тринадцать – дьявольское число, самое оно для жизни, прожитой черт знает как. Они показали ему одинаковые татуировки на шеях. Сосчитай цветы, велели они. В совокупности места хватало только для тринадцати. Тринадцать прелестных цветов, складывающихся в смертельную удавку. Осталось место всего для двух – а потом смерть от избытка красоты.

Номер двенадцать: имени пока нет. Они сказали, что раньше имена им давала Хеннесси. Но после Альбы, впрочем, она решила, что они и сами могут покопаться на сайте с именами для новорожденных, ведь она им не мать.

Одиннадцать: безымянная. Навеки безымянная. В чем-то – сказали они – хорошо, что Ронан уже знал их секрет, когда приехал. Им не пришлось врать, отчего в ванной у них лежит мертвая девушка. Она не успела выбрать себе имя, или ощутить досаду оттого, что приходится делить одну жизнь с шестью другими девушками, или хотя бы вдохнуть воздух.

Десять: Тринити. Милая Тринити, такая недовольная собой, что хотелось либо обнять ее, либо прибить. Хеннесси приснила Тринити прямо на подъездной дорожке. Она была так измучена и так долго тянула, прежде чем уснуть, что оставила за собой черную полосу – от машины, из которой выпала, до пятачка земли, на котором наконец вырубилась.

Девять: Октавия. Злая Окто. Она ненавидела остальных девушек. Хеннесси приснила ее в полном одиночестве, в навороченном краденом «Челленджере». Обычно, сказали Ронану девушки, Хеннесси давала им знать, что собирается заснуть, ну или это становилось очевидно из-за той штуки, как ее? Ночной грязи. Но только не в ту ночь. Хеннесси пропала без предупреждения, угнала машину, приснила копию (честно говоря, трудно было определить порядок событий – могло быть и всё наоборот), и лишь несколько часов спустя ее нашли Джордан и Джун. Если бы Окто вела себя дружелюбней по отношению к остальным, они объяснили бы ей, какие таблетки не стоит мешать с алкоголем.

Восемь: Джей. Хеннесси ненавидела Джей. Когда та выбрала это имя, Хеннесси потребовала, чтобы она его сменила. Потому что так, кажется, звали мать Хеннесси, объяснили Ронану девушки. «Мы ее плохо помним. Хеннесси редко о ней говорит». «Я кое-что помню, – сказала одна из девушек. – Типа того». «А разве у вас не общая память?» – спросил Ронан. «По большей части да», – ответили они. После жуткой ссоры с Хеннесси Джей заснула в бассейне и не проснулась. Бруклин думала, что Хеннесси убила ее. Джордан сказала, что если бы Хеннесси была способна убить кого-то из них, она бы уже жила в милом маленьком домике с каким-нибудь сладким папочкой.

Семь: Бруклин. Иногда казалось, что каждая девушка была окрашена тем чувством, которое Хеннесси испытывала, засыпая. Хотя, пожалуй, в них оно слегка переливалось через край. Когда появилась Бруклин, у Хеннесси случился период невеселого прожигания жизни с партнерами обоего пола – количеством она старалась возместить качество. За ней валялись разбитые сердца. Природа или воспитание? Бруклин была не прочь как следует перепихнуться.

Шесть: Альба. Девушки сказали Ронану, что не знают, какого рода сон производит двойников. В нем, очевидно, фигурировала Хеннесси, поскольку она приносила с собой только собственные копии. «Она всегда видит один и тот же сон?» – уточнил Ронан. «Да». – «И обязательно приносит с собой себя?» – «Да, именно поэтому она спит двадцатиминутными отрезками». «Я думал, – сказал Ронан, – что если человек не может нормально выспаться, в конце концов он умирает». «Ну да, – согласились они, – наверное, ты прав». Но Альбу убил не недосып; она вдребезги разбила машину Билла Дауэра, еще до того как они переехали. Официальная история гласила, что Хеннесси чудесным образом спаслась, не получив и царапины. Некоторым образом, так оно и было.

Пять: Фарра. Глупая Фарра, как сказали девочки. Глупая Фарра влюбилась, а он… «Не ответил взаимностью?» – предположил Ронан, и они рассмеялись. Глупая Фарра. Сорокапятилетний мужчина, женатый… и Фарра для него даже не была Фаррой, он знал ее как Хеннесси. Ничто в Хеннесси не вызывало искреннего, не порочного влечения. Никогда дело не дошло бы до белых лошадей и атласного платья, даже будь Фарра способна всерьез любить, на что никто из них не способен. Она вообще в зеркало на себя смотрела?

Четыре: Мэдокс. Хеннесси чуть не застукали, когда она ее приснила. Тогда они еще жили дома. Боб Дауэр только что обзавелся новой подругой – будущей новой женой – и девочкам это не нравилось. Им, впрочем, не нравилось всё: переезд из Лондона в Пенсильванию, переходный возраст, необходимость жить втроем как одна, особенно если у этой одной постоянно дурное настроение и она пытается отрастить грудь, урывая по двадцать минут сна. Хеннесси заболела гриппом, заснула на кушетке, у нее протекла любимая пара джинсов, и она приснила Мэдокс – все одним заходом. Джун пришлось разбить урну, в которой хранился прах отца Боба Дауэра, чтобы отвлечь внимание. Мэдокс родилась сердитой, но ее можно было понять.

Три: Джун. Бедная Джун. В представлении Хеннесси на ней стояло вечное клеймо: именно Джун доказала, что двойники – не разовая случайность. Не то чтобы Хеннесси, впрочем, не знала этого в глубине души. Уже после первого инцидента она начала устанавливать таймер на двадцать минут всякий раз, когда закрывала глаза. Она держалась несколько лет, а потом дала маху, и наказанием стала Джун.

Два: Джордан. Самая первая, чудо и проклятие. Девочки не знали, спустя сколько времени после смерти Джей появилась Джордан, но это, несомненно, произошло в пределах нескольких дней. Так скоро, что Хеннесси попросила Джордан пойти вместо нее на похороны, и та согласилась. «Она не желала идти на похороны родной матери?» – уточнил Ронан. «Ты не знаешь, какие чувства Хеннесси питала к Джей», – сказали девушки. В любом случае, Джордан, конечно, не стала возражать. Она что угодно сделала бы для Хеннесси, и наоборот. Они, в конце концов, по сути были одним человеком.

Один: Хеннесси. Кто мог сказать, кем стала бы Джордан Хеннесси, будь она цельной личностью? И если бы Джей не умерла? Может быть, какая-нибудь версия Хеннесси сейчас училась в художественной школе. Может быть, она была слишком хороша для художественной школы – может быть, она уже выбежала из аудитории и ухмылялась где-нибудь в лондонской студии, в окружении знаменитостей и камер. Может быть, она верила в любовь, может быть, плевать хотела на всё, может быть, спала восемь часов в сутки. Или нет. Посмотрите на Дж. Х. Хеннесси. Иногда лучше просто вылить стаканчик водки на могилу и признать, что в этом сердце всегда текла отравленная кровь. Девушки чокнулись и угрюмо согласились.

Все версии Джордан Хеннесси, возможно, были рождены для того, чтобы умереть.

После того как девушки поведали ему свою историю, Ронан не стал озвучивать то, о чем подумал. А именно: Джордан Хеннесси умела врать.

Он не знал, почему, и не знал, глубоко ли коренилась эта ложь, но он достаточно времени провел с Дикланом и мог распознать лжеца.

Хеннесси убивали не двойники.

Ронан сам однажды приснил копию себя. Это вышло случайно. К тому моменту он уже давно научился контролировать свои сны, но еще даже не начал контролировать свою жизнь – и захотел сразу слишком многого. Ставки были высоки: Ронан собирал компромат, чтобы погубить репутацию человека, который велел убить Ниалла Линча. Он хотел сделать так, чтобы этот человек с гарантией оставил Линчей в покое. У Ронана был список предметов, которые предстояло добыть во сне: бумаги, техника, фотографии. Детальные. Отвратительные. Одни вещи было страшнее создавать, чем другие. Некоторые он сумел приснить, лишь слегка подпихнув подсознание – желание их заполучить одержало верх, однако фотографии упорно оставались пустыми. Ронан мог создать их лишь одним способом: сперва срежиссировать во сне жестокую сцену, а затем снять ее на телефон.

Картинки должны были быть жуткие. Душераздирающие. Шантаж человека вроде Колина Гринмантла требовал чего-то большего, чем стандартные изображения трупов. Нужны были ужас и невинность. Ронан решил, что принесет из сна какую-нибудь часть тела в конверте. Злой умысел, запечатленный в фотографиях.

Чтобы добиться результата, пришлось это прожить.

Ронану казалось, что он никогда не отмоется.

Даже во сне он питал к себе отвращение, и вместе с отвращением и стыдом явились его давние враги, ночные ужасы. Ночные ужасы Ронана во многом походили на то, что ему НРАВИЛОСЬ видеть во сне – у них были крылья, клювы, когти – с одной существенной разницей: они ненавидели его.

Они явились за ним, когда он собрал в охапку все гнусные свидетельства и уже хотел уходить. Ронан стоял перед выбором: проснуться, не взяв с собой ничего и зная, что придется попробовать еще раз… или бросить ночным ужасам кость, чтобы унести ноги с добычей.

Он попросил сон создать другого Ронана. И сон явил его так быстро, как будто ждал этой просьбы.

Ночные ужасы набросились на двойника.

Ронан видел это. Все реакции того, другого Ронана были точно такими же, как у него. Он издавал такие же звуки. Точно так же согнулось тело. Руки скребли землю. Двойник посмотрел на Ронана; он понял, почему Ронан это сделал, точно так же, как понял бы и сам Ронан.

– Вали отсюда, – рыкнул тот, другой Ронан, знакомым голосом. – Чтобы это было не напра…

Ронан проснулся.

Он очнулся с полными руками отвратительных фотографий, бумаг и электроники. А на ковре перед ним лежал второй Ронан Линч. Окровавленный, выгнувшийся жуткой дугой, зажимающий рукой зияющую рану на шее. Он хватал ртом воздух.

Он так долго умирал.

Ронан вряд ли видел зрелище страшнее.

Но никаких физических последствий для него это не имело.

Двойники не могли убивать Хеннесси. Значит, она либо врала, что умирает, либо ее убивало что-то другое.

Но он не мог объявить этого остальным. Ронан просто сказал им, что должен поговорить с самой Хеннесси. Одна из девушек – он не различал их, кроме Джордан и Джун – предупредила:

– Сейчас она спит или ругается.

– Я рискну, – сказал Ронан.

Девушки отвели его в одну из многочисленных спален особняка, которую выбрали, очевидно, за наличие штор. Они были задвинуты, и в комнате царил особый полумрак затемненного в ясный день помещения. В спальне стояла тишина, когда Ронан вошел. Как и все другие помещения особняка, которые он видел, она была огромной и нелепой. Благодаря Агленби и дружбе с Ганси Ронан повидал в школьные годы немало богатства, но оно никогда не выглядело так. В подоконники были встроены атласные сиденья. Три зебровые шкуры добавляли измерение полу, покрытому толстым белым ковром. Три пышные мраморные женщины лили из кувшинов воду в желоба, которые вели в смежную ванную; вода в них была застоявшейся, серой и грязной.

Сама по себе кровать представляла пьедестал, куда с трех сторон вели мраморные ступеньки. Ее толком не застелили: кто-то бросил два теплых одеяла поверх голого матраса.

Хеннесси в этом бесформенном гнезде напоминала маленькую черную кляксу.

Она не спала и не ругалась, а тихо плакала. Не горестно всхлипывала – издавала едва различимые, неровные звуки боли. Одной рукой она зажимала рот, словно не хотела, чтобы пустая комната ее слышала.

Вряд ли она слышала, как Ронан вошел.

– Ты ведь наврала? – спросил он.

Плач прекратился.

Хеннесси открыла глаза. Устремила их на него. Они были темные, умные, полные скепсиса.

– Это всего лишь я, – сказал Ронан. – Твои девочки в гостиной. Так что, если ты наврала, можешь перестать притворяться.

Хеннесси села. Казалось, для этого понадобилась масса усилий, особенно чтобы в процессе не издавать звуков. Потом Хеннесси понадобилась минута, чтобы прийти в себя. Она не сердилась, что ее обвинили в притворстве. Она как будто оценивала Ронана.

Хеннесси поинтересовалась:

– Почему мы вообще об этом говорим?

Ронан протянул ей пальмовый крест, который нашел на берегу. Рука Хеннесси задрожала, когда она его взяла. Костяшки у нее были совсем белые. Она молча провела большим пальцем по узелку, который соединял пальмовые ветки.

– Я знала, что должен быть еще один, – произнесла она тихо и напряженно. – По статистике. И вот ты здесь. Я убила ту, последнюю, кажется? Она утонула.

Ронан молча удержал ее взгляд.

Она с горечью кивнула.

– А ты их расшевелил. Разве они не впечатлились?

Ронан слегка пожал плечами, как бы говоря: а кто бы не впечатлился?

– И ты не утопил их в океане, – сказала Хеннесси. Это не был вопрос. – Потому что ты хороший сновидец. Опытный.

Он вновь слегка пожал плечами.

– И вот тебя послали сюда и приказали спасти меня, – предположила Хеннесси.

– Я знаю, что ты врешь им. Но не могу понять, почему. Ты что, хочешь, чтоб они чувствовали себя дерьмом? Тебе нравится, что они считают себя виноватыми?

– Мои бедные девочки, – сказала Хеннесси и осторожно коснулась пальцами татуировки у себя на горле.

У нее было на один цветок больше, чем у остальных девушек, и он был слегка ярче соседних. Когда она дотронулась до него, Ронан увидел крошечные капельки крови. Не по контуру нового цветка, как бывает со свежими татуировками, а по всему горлу и на щеках, как будто кровь сочилась из пор. Хеннесси закатила глаза.

Это не было притворством.

Она повалилась на край кровати, и Ронан бросился вперед, чтобы подхватить ее. Он прислонил Хеннесси к изголовью, и на лице девушки появилось осмысленное выражение. Теперь он увидел, что одеяло под ней было испачкано кровью. Не то чтобы сильно. Но достаточно.

Ее телефон лежал рядом, экраном вверх. На нем отсчитывал секунды таймер. Одиннадцать минут.

Даже теперь она старалась не заснуть опять.

– Значит, эта штука правда тебе вредит.

Возможно – подумал Ронан – он ошибался. Может быть, его опыт с двойником не универсален. Может быть, обратный эффект получаешь, если создаешь двойника чаще одного раза. Пусть даже Ронан не понимал, почему. Может быть…

– Конкретно это – правда, – сказала Хеннесси. – Я действительно умираю.

Ронан оставил ее в постели и стал рыться в ванной в поисках полотенец. Лампочки все перегорели, окон не было, так что пришлось обойтись рулоном туалетной бумаги, который он разглядел в свете, падавшем из открытой двери.

Он вернулся с бумагой. Хеннесси взяла ее и вытерла свою странную кожу.

– Умираешь, но не от того, что создаешь двойников… – произнес Ронан. – Тогда зачем вся эта морока, охота за «Темной леди»?

– Меня убивают не двойники, – сказала Хеннесси. – А сам сон.

– Нет.

– Да, Ронан Линч, – ответила Хеннесси. – Уж поверь. Это правда. Если бы я могла изменить свой сон, я бы не умирала.

– Но картина его изменила. Тебе приснился океан.

– Я увидела этот проклятый океан и заодно тот же сон, что и всегда. Посмотри на меня: шаг, шаг, шаг… танец навстречу смерти.

Он задумался.

– Но если двойники не убивают тебя, откуда ты знаешь, сколько еще осталось?

Она указала на цветочную удавку вокруг шеи, стараясь не прикасаться к ней.

– У меня свой обратный отсчет.

«Всё не так просто, как ты думаешь», – сказал Брайд.

Ронан, нахмурившись, взглянул на Хеннесси. Попытался представить, может ли он приснить нечто, способное кардинально изменить ее сны. Чары «Темной леди» были сильны, но Хеннесси увидела свой повторяющийся сон даже сквозь океан. Она нуждалась в чем-то очень мощном. Поскольку на шее у нее оставалось место только для двух цветков, права на ошибку не было. Возможно, Ронан мог бы приснить нечто, что пожирало бы сны Хеннесси в момент появления. Это было нелегко, когда речь шла об абстрактных снах; иногда к ним прилагался необычный побочный эффект вроде волшебной сделки в сказках. Ронан не хотел изобретать ничего, что съело бы ВСЕ сны Хеннесси и заодно ее мысли; ничего, что съело бы, в том числе, ее живые сны. Может быть…

– Ронан… тебя ведь зовут Ронан, так? Линч? – спросила Хеннесси, вернув его к реальности. – Брат Линча Диклана, сына Линча Ниалла. Да, я так и подумала. Я сейчас скажу тебе очень серьезную вещь. Я вижу, ты смотришь на меня и думаешь, что можешь всё исправить. Ты смотришь на меня и думаешь, что ты крутой сновидец… – она помахала ему пальмовым крестом, – что ты справишься. Ты гадаешь, как это сделать, пока я еще жива. Но вот в чем штука, Ронан Линч. Я убийца. Ты не представляешь, сколько крови на моих руках. Ты видел моих девочек. Их кровь тоже будет на моих руках, когда я умру. И ничего изменить нельзя. Но я могу сделать так, чтобы твоя кровь не добавилась к той, что никогда не отмоется. Выметайся из этого проклятого места, пока есть время.

– Какое тебе дело до меня? – возразил Ронан. – Мы только что познакомились.

Ее глаза блеснули.

– А тебе какое дело, что я куда-то влипну?

Таймер закончил отсчет. Она автоматически включила его снова. Двадцать минут. Что за жизнь? Хеннесси наверняка ощущала страшную усталость – каждую минуту, каждый день. Скорее всего, она чувствовала себя так, словно ходила во сне. Когда Ронан не высыпался, ничто не имело для него значения, потому что казалось неправдой.

Каждую минуту, каждый день, каждую неделю, каждый месяц, каждый год… вот что представляла собой ее жизнь.

Девушки сказали, что Хеннесси на всё плевать. Но как?

– Ты отсылаешь меня ради своего блага, не ради моего, – продолжал Ронан. – Чего ты боишься? Что это за сон, который тебя убивает?

Он не видел перед собой злую бунтарку, которую рисовали в своих рассказах прочие девушки. Чем бы ни была ее беда, она нависала над Хеннесси и пересиливала желание впечатлить Ронана. Хеннесси пряталась. Он подумал, что трусость гораздо приемлемее лжи. Некоторым вещам не сразу удается взглянуть в лицо.

– Если я десять лет не говорила им, – сказала Хеннеси, – я, сука, тем более не скажу тебе.

51

Поскольку Ронан не отвечал на звонки, поскольку ничего не изменилось, поскольку в конце концов ответственность всегда лежала на Диклане, он сам поехал к Грейт-Фоллз.

День стоял слишком ясный и теплый для виргинского ноября, безоблачное небо было болезненно-синим. Огибая прогуливающихся местных жителей и иностранных туристов, Диклан шел знакомым путем вдоль канала. Его карманы стали легче на десять долларов – он заплатил их за парковку. Сколько денег он потратил, приезжая сюда по просьбе Мэтью? Туристы смотрели на него, и Диклан понимал, что в своем костюме выглядит подозрительно. Деловой костюм делал его невидимкой в центре города, но не здесь.

Он не нашел Мэтью ни на первой смотровой площадке, ни на второй, ни на третьей. Там были только старики с собаками и болтливые туристы, которые просили Диклана их сфоткать.

Прогулка вдоль канала оказывается такой долгой, когда ищешь брата, которого нужно перехватить где-то по пути. В прошлый раз Диклану пришлось идти почти час, прежде чем он обнаружил Мэтью. Сегодня у него не было времени. Работа, возможно, пошла псу под хвост, но у Диклана еще был шанс встретиться с консультантом, а потом отправиться в галерею.

– Вы не могли бы нас сфотографировать? – с акцентом попросила какая-то женщина.

– Нет, – ответил Диклан. – Я ищу брата.

У нее сразу сделался заботливый вид.

– У вас есть фото?

– Да.

– Симпатичный мальчик, – заметил ее спутник.

– Я его видела, – сказала другая женщина. – На площадке номер один. Номер один. Он смотрел на водопад. Там так красиво. Теперь вы можете нас сфотографировать?

Он сфотографировал. И вернулся на первую смотровую площадку. Мэтью по-прежнему не было там – никого не было. Диклан постоял, опираясь на перила. Он написал консультанту, что вновь придется перенести встречу. Перенос встречи – это нехорошо; он привлекал к себе внимание. Водопады ревели. Шуршала сухая листва. С тропы доносились голоса. Диклан съел три таблетки от желудка. И попытался убедить себя. Как студент и молодой специалист он не добился успеха, подумал Диклан, зато, по крайней мере, Ронан дожил до очередного дня рождения. А через месяц он дотащит до восемнадцатилетия Мэтью. Все братья Линч достигнут взрослого возраста. Разумеется, это чего-то стоит.

Пока он стоял на краю смотровой площадки, какие-то черные пятна на ближайших деревьях привлекли его внимание. Диклан целую минуту изучал их, пытаясь понять, что это – сухие листья или что-то еще. Потом зашел в заросли, чтобы посмотреть получше. Подлесок хватал его за штанины.

Это была чертова Ронанова птица.

Ворониха по кличке Бензопила.

Конечно, это мог быть и любой другой ворон, но, учитывая то, что еще один сон Ронана явился сюда посмотреть на воду, шансов на случайное совпадение было маловато. Оглянувшись, чтобы убедиться, что за ним не наблюдают туристы, Диклан подошел ближе, цепляясь за деревья: склон здесь опасно нависал над водой.

– Птичка, – прошипел он. Ответа не было. – Бензопила.

Теперь Диклан увидел кое-что на ветках вокруг: там трепетали синие бабочки, сидели угольно-черные осы, две мыши, скунс невероятной расцветки и один из тех проклятых двусторонних крабов-убийц, которых ему пришлось вывозить из комнаты Адама Пэрриша.

Собрание снов Ронана на берегу реки.

Диклан сощурился. Откинул голову назад, чтобы посмотреть на другие сны. Невозможно было определить, встревожены ли осы, бабочки и краб-убийца, но мыши и скунс выглядели такими же растерянными, как Бензопила.

А значит, Мэтью находился в таком же состоянии.

Диклан искал всё расширяющимися кругами, стараясь не оступиться на крутом склоне. Внизу ревел Потомак.

Не понадобилось много времени, чтобы заметить белое пятно – форменную школьную рубашку Мэтью. Диклан ускорил шаг, поскользнулся и успел схватиться за дерево. Последние несколько шагов он преодолел медленнее.

Мэтью сидел на торчащем из склона обомшелом валуне, обхватив колени руками и слегка приоткрыв рот. Он смотрел на воду. Дышал Мэтью так же часто и неглубоко, как Бензопила. Вид у него был сонный и встревоженный.

Диклан подумал: «Твою мать, папа», потому что не мог винить Ронана – тот слишком любил младшего брата. Приходилось винить Ниалла, который держал сны в такой тайне и не удосужился научить сыновей правилам безопасности.

Он опустился на колени рядом с Мэтью и коснулся ладонью его щеки. У мальчика не было жара.

– Мэтью.

– Я ждал, – отозвался тот.

– Мне позвонили из школы.

– Я устал, – сказал Мэтью.

– Если устал, надо спать.

– Значит, проголодался.

– Надо было поесть.

Мэтью тяжело привалился к Диклану, как делал в детстве. Диклан не был большим любителем обнимашек, но Мэтью это не смущало. Он всё равно его обнимал.

Младший брат пробормотал:

– Я соскучился.

По реке. Ему всегда не хватало реки.

«Твою мать», – как молитву, повторил Диклан.

– Пошли, – сказал он, поднимая брата. – Мы же хотели отпраздновать с Ронаном его день рожденья.

– Я забыл, – произнес Мэтью с чем-то вроде благоговения в голосе.

Он пробормотал что-то еще, но не договорил.

На обратном пути через заросли Диклан остановился возле Бензопилы. Казалось неправильным просто оставить ее здесь, но он не знал, как с ней управляться. Она была гораздо более пыльным и телесным существом, чем те, с которыми он в норме предпочитал иметь дело, особенно в костюме. Досада по поводу грязной птицы и насчет того, что Ронан не отвечал на звонки, боролась в душе Диклана с осознанием того, как почувствовал бы себя брат, если бы с этой птицей что-нибудь случилось.

– С ума сойти, я забыл, – сказал Мэтью сам себе.

Он стискивал в кулаке большой палец другой руки и рассеянно перехватывал, бессознательно успокаивая сам себя.

– Надо же, я почему-то забыл про день рождения Ронана.

Диклан, наконец решившись, похлопал по косматой лапке Бензопилы. Та наполовину слетела, наполовину рухнула ему на руки. Она лежала, недоверчиво взъерошив перья и приоткрыв клюв.

– Что с ней такое? – спросил Мэтью.

Что-то в его голосе заставило Диклана внимательно посмотреть на Мэтью.

Выражение лица у младшего брата было совершенно не таким, как обычно. Сосредоточенные глаза. Нахмуренные брови. Внимательный взгляд. Задумчивый. Синие, как у всех Линчей, глаза смотрели в какую-то точку за спиной у Диклана – на остальных вялых существ.

«Блин», – подумал Диклан. Он никогда не думал, что это случится. Он не успел озаботиться планом.

– Как и я, – спокойно сказал Мэтью.

«Твою мать», – горестно подумал Диклан.

– Если бы меня приснил папа, я бы заснул, – продолжал Мэтью. – Значит, меня приснил Ронан.

52

Ронан думал, что церковь святого Эйтна довольно стремная. Все в ней было маленьким и зеленым. Крошечные зеленые ставни на крошечных окнах, крошечная зеленая входная дверь. Крошечные зеленые коврики на старом, истертом полу. Крошечные зеленые флажки с надписью «Св. Эйтн, 1924». Крошечные зеленые скамьи с темно-зелеными подушечками для коленопреклонений. Крошечные витражи с водянисто-зеленым изображением Крестного пути. Крошечная Мария, зеленая от света, падавшего сквозь витражи, крошечный Иисус позади алтаря, бесцветный и жизнерадостный, не считая зеленого тернового венца. Крошечный, выкрашенный зеленой краской потолок, нависавший над головой.

Ронан едва успел окунуть пальцы в крошечную чашу с зеленоватой святой водой, когда Диклан схватил его за руку.

– Где ты был? – спросил старший брат.

– Тише, псих, – сказал Ронан, заметив золотые кудри Мэтью на первой скамье в ту самую секунду, когда Диклан поволок его к двери. – Я смотрю, кто-то забыл сегодня принять таблетки. И тебя с днем рождения.

– С днем рождения, – выплюнул Диклан.

При резких звуках его голоса Ронан огляделся, но церковь была пуста. Не так уж она притягательна для маленьких зеленых русалок вечером буднего дня в час пик, подумал он. Когда Ронан приходил сюда в воскресенье, здание было всегда полно маленьких старичков и старушек; свет, падавший сквозь витражные стекла, окрашивал их волосы в зеленый цвет. Над паствой возвышался дряхлый отец О’Хэнлон в темно-зеленом облачении, таком заскорузлом от пота, что оно, казалось, могло стоять само по себе. На исповеди Ронан всегда боролся с желанием признаться, что этот процесс слишком пахуч.

Диклан повторил:

– Где ты, блин, был?

Ронан не желал лгать, поэтому он отчасти открыл Диклану правду.

– Адам приезжал.

– Сегодня?

– Уехал он сегодня, да.

– Я тебя искал, – сказал Диклан. – Дело было срочное.

– По поводу зоопарка?

– Ты хотя бы читал мои эсэмэски? Слушал сообщения?

Ронан читал эсэмэски.

– По-моему, не стоило так удивляться, что в конце концов Мэтью окажется там. Он всегда ходит к водопадам, в одно и то же место. Смотровая площадка номер один, повторить, повторить. Телефон у меня лежал в машине, чувак, так что, блин, отстань.

– У меня работа, – сказал Диклан. – Деловые встречи. Из-за сложившейся ситуации я оказался в неловком положении.

Настоящий дикланизм.

– Из-за сложившейся ситуации, – повторил Ронан.

– Серьезно, где ты был? – спросил Диклан. Ронан просто приподнял бровь, и брат продолжал: – Ладно, не говори. Очевидно, ты просто забил на все, что я тебе говорил, когда просил не лезть в неприятности, потому что ты всегда так поступаешь, правда? Я стараюсь не привлекать к нам внимания, а ты как будто кричишь: «Убейте меня, пожалуйста».

– По ходу, – сказал Ронан, – необязательно приглашать священника, чтобы послушать проповедь. Мы все еще собираемся в зоопарк?

Диклан, к удивлению Ронана, схватил его за плечи и потащил к боковой двери. Ронан чувствовал, как пальцы брата впиваются ему в тело. Они уже давно не прибегали к помощи кулаков, но давление пальцев Диклана воскресило эту память.

Брат прошипел Ронану на ухо:

– Видишь мальчика? Который сидит, опустив голову? Ты ведь его знаешь? Это твой младший братик. Не знаю, где тебя носило, но пока ты где-то там болтался, этот мальчик сложил два и два. Пока ты занимался самоистреблением, он догадался, что ты его приснил. Поэтому нет. Мы. Не. Собираемся. В зоопарк.

Диклан выпустил Ронана – как будто отбросил от себя.

– Я сейчас уеду, чтобы потушить пожар-другой. А ты можешь пойти, посмотреть Мэтью в глаза и побыть героем, если хочешь.

И Ронан остался стоять в крошечном зеленом нефе, глядя на младшего брата. Теперь он заметил, что Мэтью сидит совсем не как обычно. Опустив голову. Сложив руки на затылке.

Ронан посмотрел через плечо, но Диклан уже ушел.

Осторожно подойдя к переднему ряду скамей, Ронан перекрестился и сел рядом с Мэтью.

– Эй, парень, – позвал он.

Мэтью не двигался.

Ронан коснулся густых золотых кудрей и взъерошил их.

– Хочешь поговорить?

Мэтью молчал. Ронан прислонился к нему плечом, как делал много раз до сих пор, пытаясь понять, что брату нужно от него сейчас. Может быть, объятий. Мэтью почти всегда хотел обниматься.

Мэтью как будто застыл. Он не плакал. Вообще ничего не делал. Мэтью, который всегда двигался. Ерзал. Болтал. Смеялся. Падал. Снова поднимался. Пел.

Но сейчас он не делал ничего.

В церкви стояла тишина, не считая унылых вздохов старой системы отопления. Они различались по тону, как человеческий храп – этот феномен изрядно веселил двух младших Линчей во время воскресных служб.

Ронан уловил внезапное дуновение ладана, соленой воды, запах крошечной зеленой русалочьей мессы, подходящей к концу. «Ступайте с миром»… но Мэтью был далек от умиротворения.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал, малыш? – спросил он.

Мэтью ответил:

– Я не хочу…

И замолчал надолго. Потом добавил:

– …слышать, как ты что-то говоришь.

Он, казалось, взвешивал слова, по одному вытряхивал их из банки и проверял, сколько еще осталось.

– Потому что теперь я знаю… – он совершенно не походил на себя, когда говорил вот так. – Ты такой же обманщик, как Диклан.

У Ронана вспыхнули щеки. Ему стало жарко.

– О…

Он чувствовал жар в животе, в коленях, в ногах – тепло поднималось. Нечто похожее на адреналин, знакомое…

Стыд.

Ронан откинулся на спинку.

Они сидели там долго, и свет в крошечных зеленых окнах медленно менялся.

Они больше ничего не сказали.

53

Джордан поняла, что может и разозлиться на Хеннесси. В жизни она мало на что злилась – и уж точно не на Хеннесси.

Но теперь она это чувствовала.

Как если бы надежда была кислородом, а гнев пламенем. Оно не могло по-настоящему разгореться, пока Хеннесси страдала, но когда та оправилась настолько, чтобы вечером поехать с Джордан в «Сенко», оно уже пылало вовсю. Сжигало душу дотла.

В норме Джордан нравился «Сенко», пусть даже он ассоциировался с тяжелыми временами. Она повидала столько художественных студий, что сбилась со счета, и, тем не менее, считала автомастерскую «Сенко» одним из самых приятных творческих пространств, где ей доводилось бывать. По сравнению с тем местом, которое она делила с Хеннесси и остальными девочками, тут, можно сказать, царил дзен. Помещение было светлое и просторное, потолок такой высокий, что под ним поместились три автоподъемника. Ничем не украшенные, черные, практичные, они смотрелись как современные инсталляции – на каждом стоял яркий, как конфетка, корпус автомобиля с поднятым капотом и темными внутренностями. Бетонный пол был чисто выметен, однако покрыт каплями масла, брызгами аэрозоля, ошметками покрышек и выведенным по трафарету кроваво-красным логотипом. На полках вдоль стены лежали блестящие ручки и шарниры – металлические части тел, ожидавшие, чтобы их вставили в механических чудовищ, «оно живое, оно живое». Напротив генератора стояла дешевая, но шикарная черная виниловая кушетка. Другая стена была увешана яркими современными рисунками, изображавшими автомобили – подарки от Хеннесси и других девочек за много месяцев. На стене осталось только одно местечко. Оно ждало лепты Джордан.

Она всегда клялась, что нарисует что-нибудь оригинальное, когда сможет жить как оригинал.

То есть никогда.

Джордан с некоторым удивлением отметила, что она ОЧЕНЬ зла. Значит, вот как все время чувствовала себя Мэдокс. Как ей вообще удавалось что-то делать? В душе Джордан не оставалось места больше ни для чего.

В отдельном кабинете находился тату-салон – именно туда и направились тем вечером Хеннесси и Джордан. Джордан сомневалась, насколько это гигиенично, но Сенко не задавал вопросов насчет происхождения «Супры» и насчет происхождения Джордан тоже. Было не самым простым делом найти пять разных тату-салонов, чтобы делать одинаковые татуировки всем девушкам каждый раз, когда Хеннесси производила нового двойника.

– Еще один цветок, – сказал Сенко. – Два цветка, и мы почти закончили.

Он был невероятно компактный – одновременно короткий и тонкий. Так выглядит высокий человек, если смотреть на него издалека. Густые курчавые волосы Сенко были то ли тускло-каштановыми, то ли седыми. Джордан понятия не имела, сколько ему лет. Тридцать? Пятьдесят? Предположительно Хеннесси переспала с ним однажды, но, ради блага Сенко, Джордан надеялась, что это неправда.

Сегодня розовый.

Джордан уже сидела в кресле, а Сенко изучал новый цветок на шее Хеннесси, чтобы убедиться, что рисунок, который он собирался наколоть Джордан, будет в точности соответствовать. Он не торопился. Сенко вообще ничего не делал впопыхах. Точнее сказать, ничего не делал быстро, и в этом заключалась определенная ирония, ведь его профессией было заставлять машины ездить быстрее. Сам Сенко ездил с черепашьей скоростью; однажды Хеннесси увидела его за рулем в городе и потратила десять минут, подзадоривая превысить лимит, прежде чем поняла, что, во‐первых, это невозможно, а во‐вторых, что это Сенко.

– Розовый – самый древний цвет в мире, ты в курсе? – спросила Хеннесси.

Она по-прежнему говорила как пьяная, но кровотечение давно прекратилось. Она полулежала в кресле, держа на коленях местную собачонку, крошечного йоркширского терьера по кличке Грег. Легенда гласила, что в мастерской у Сенко когда-то работал парень по имени Грег, который запорол замену турбины и не смог расплатиться за починку, поэтому Сенко забрал у него собаку в качестве компенсации. Однако Джордан считала эту историю сомнительной.

– Судя по окаменелостям. Цианобактерии. Я читала в «Смитсоновском журнале». Смолоть, разбавить растворителем, и получишь ярко-розовый цвет – краску, которой миллион лет. Хотела бы я ею что-нибудь нарисовать. Например, стейк. Редкий цвет для редкого блюда. Или слишком банально?

Джордан не ответила.

Она не хотела эту татуировку.

Просто удивительно, насколько не хотела.

Десять лет одинаковых татуировок, одинаковых волос, одинаковой одежды, одинаковой жизни. Одинаковых надежд, одинаковых снов, одинакового срока годности.

– Мне сначала надо отлить, – заявил Сенко и медленно встал. – Не уходите.

С целеустремленностью ленивца он вышел из комнаты.

Когда Джордан услышала, как закрылась дверь туалета, слова вырвались у нее; она не сумела их удержать.

– Что ты ему сказала?

Хеннесси и собачка удивленно взглянули на Джордан.

– Стейк? Розовый цвет? Я не виновата, что ему захотелось отлить.

– Ронану Линчу, – уточнила Джордан, не узнавая собственный голос. Она говорила как Мэдокс. Слова напоминали плевки. Полные ненависти. Ронан. Линч. – Он уже был готов с нами сцепиться, потом зашел к тебе, и ТЫ сказала ему что-то такое, что он зарыдал, как только вышел.

– Он ничем не мог нам помочь.

– Откуда ты знаешь? Ты видела картину, которую он создал? Прямо из головы? Ронану это вообще ничего не стоило, а получилось даже лучше оригинала. Он сказал, что, может быть, сумеет сделать что-нибудь для тебя. Ты даже не позволила ему попытаться.

Хеннесси сказала:

– Девочки бы только разволновались.

– В самом деле. Разве можно жить надеждой и радоваться мысли о том, что удастся отпраздновать еще один день рождения? Ты права, ну и херня. О чем я только думала?

Хеннесси нежно взглянула на Джордан.

– Тебе это не идет, Джордан. Ты – не Мэд.

Гнев Джордан не утих. Наоборот, усилился.

– Я потратила несколько месяцев на то, чтобы добыть «Темную леди», – сказала она. – Для тебя, чтоб ты не мучилась. Но также и для остальных, потому что им нужна поддержка. Тринити была готова съесть ведро таблеток, и мы обе это знаем. Мысль о том, что всё еще может наладиться, не дала ей слететь с тормозов. В кои-то веки эта штука перестала над нами висеть. Над ВСЕМИ нами. И ты теперь говоришь, что не стоит пытаться?

Теперь Хеннесси тоже вспыхнула. Она злилась, как Мэдокс, но мрачнее и сложнее.

Она коснулась пальцем виска.

– Ты не знаешь, что происходит ЗДЕСЬ, Джордан. Я подыгрывала вам, я согласилась насчет «Темной леди», хотя знала, что это испоганит нам жизнь. И вот, как я и думала, жизнь испоганена.

– Мы никогда не встречали другого сновидца, – возразила Джордан. – Он знает, что делать. Он знает, что возможно, а что нет.

И тут она прочла на лице Хеннесси, что это и есть главная причина ее упрямства. Джордан прищурилась.

– Я слышу крик о помощи?

Хеннесси сказала:

– Не лезь сюда, Джордан. Это не то, что ты думаешь.

– Я думаю об остальных девочках. Ты могла бы попробовать.

У Хеннесси сверкнули глаза.

– Как будто я когда-либо думала о чем-то другом.

Сенко вернулся. Он начал медленно доставать спирт, перчатки и конверты с иглами. Воздух потрескивал от напряжения, но он, казалось, ничего не замечал.

– Ты хоть раз оказывался на волосок от смерти, Сенко? – поинтересовалась Хеннесси с агрессивной беззаботностью, не глядя на Джордан. – И я не имею в виду обгон на дороге. Я имею в виду настоящий, годный, качественный опыт.

Мастерская Сенко в норме не была местом, где задают вопросы и отвечают на них; Джордан подумала, что Сенко промолчит. Но он остановился в процессе разглядывания игл под увеличительным стеклом и произнес:

– Те дырки от пуль в двери.

– Не заставляй нас ждать, – намекнула Хеннесси.

Сенко повернулся к Джордан и принялся протирать ей горло спиртом.

– Лучше не сглатывать, пока я буду работать, иначе эта штука превратится в лилию, – предупредил он. – Сюда явились трое грабителей. Много лет назад. Тогда мастерская еще была не моя, она принадлежала моему боссу, Табмену. Никто не стал бы грабить МЕНЯ, я был просто лох. Никто и ничто. Табмен дал мне работу, чтобы уберечь от улицы. Сказал, что труп из меня получится так себе. Механик из меня тоже вышел так себе. Ни на что я не годился. Не знаю, почему Табмен терпел. Те парни, которые сюда вломились, хотели поиздеваться. Они поставили мне на шею ногу в ботинке, вот так, и ткнули пушкой, и стали грозить, что сейчас выстрелят. Знаете, что я подумал?

«Я никогда не жила своей жизнью», – подумала Джордан.

– Что, уложив тебя на живот, можно было бы заняться чем-нибудь поинтереснее? – предположила Хеннесси.

Сенко поднял бровь. Он оценил шутку.

– Я подумал: я никогда не пытался ничего исправить. Хоть машину, хоть свою жизнь… ничего. Я всё только портил. Максимум повернул несколько гаек. Не видел дальше собственного носа. Я должен был умереть, и после меня осталось бы одно дерьмо… ладно бы я попытался что-нибудь сделать, но не смог. Я даже не пытался.

– Надеюсь, история заканчивается тем, что ты поговорил с ними по душам, и те три поддонка – это Элиот, Прэтт и Мэтт, – сказала Хеннесси.

Элиот, Прэтт и Мэтт работали в мастерской.

– Я плюнул одному парню в глаз, выкрутил у него пушку и три раза выстрелил в другого через дверь. Получил за это два года, там-то и заинтересовался татуировками… и вот я здесь, – завершил Сенко.

– Очень вдохновляюще, – сказала Хеннесси.

Джордан чувствовала, как пульс бьется у нее на шее, прямо там, где Сенко собирался нарисовать очередной цветок. На шаг ближе к смерти. Она подумала, что не ХОЧЕТ этого. Она хотела перестать бояться, хотела позвонить Диклану Линчу и подарить ему что-нибудь, нарисованное тирским пурпуром, хотела иметь будущее, которое не выглядело бы в точности как прошлое.

Они наверняка могли найти выход.

Так жить было невозможно. Они сдавались, все еще продолжая дышать.

– Готова? – спросил Сенко.

Джордан села. И поймала взгляд Хеннесси.

– Я не буду делать татуировку.

– О, начались нервы, – заметила Хеннесси.

Вскочив с кресла, Джордан вытащила из лифчика десятку.

– Купи себе что-нибудь хорошее, – сказала она Сенко, который ничуть не удивился, возможно потому, что выражение лица у него не менялось настолько быстро.

Джордан направилась к двери. Она услышала, как Хеннесси что-то насмешливо сказала хозяину, прежде чем зашагать следом.

– Джордан, – позвала Хеннесси, – ну перестань дурить.

Джордан вышла в холодную ночь. У нее сразу же замерзли нос, шея, всё тело. Она слышала, как на далеком шоссе выли и сигналили машины. На соседней улице кто-то орал. Джордан чувствовала себя бодрой как никогда.

Дверь у нее за спиной хлопнула.

– Не злись на меня, – попросила Хеннесси.

Джордан свернула на парковку и зашагала к «Супре».

– Тогда пообещай, что попросишь Ронана помочь.

Хеннесси прикусила губы, удерживая ответ.

Джордан раскинула руки, словно говоря «вот видишь».

– Почему ты совсем не думаешь обо МНЕ? – прорычала Хеннесси. – Это не ты истекаешь черной дрянью и выворачиваешься наизнанку. Ты – сон. Я сновидец. Именно мне приходится с этим жить. И именно я вправе принимать решения.

У Джордан отвисла челюсть.

Хеннесси не спешила брать свои слова обратно. Она хотела, чтобы они причинили боль, но Джордан была слишком потрясена даже для этого.

– Ну и развлекайся, – сказала она, села, захлопнула дверцу и посмотрела на Хеннесси через открытое окно. – Вызови себе такси.

Она сорвалась с места. Джордан не знала, что чувствует по этому поводу Хеннесси, потому что, оставив ее на парковке, даже не посмотрела в зеркальце заднего вида.

Впервые она была абсолютно уверена, что у них с Хеннесси – две разных жизни.

54

Фарух-Лейн и в голову не приходило, что Парцифаль, возможно, солгал, когда сказал, что вернется пешком в отель. В число неприятных фактов о Парцифале вроде бы не входила склонность врать. Но, тем не менее, он не вернулся в отель, не отвечал на звонки и эсэмэски, кроме самой первой. Он написал: «Я все еще слышу вас». Фарух-Лейн несколько часов ждала его в номере и кипела.

Позвонил Лок, и она проигнорировала звонок, как будто парцифальность передалась и ей. Ей-богу, ей недоставало сил признаться Локу, что она потеряла Провидца. Что за всё это время она никого не нашла, кроме той старушки. Фарух-Лейн чувствовала себя так, как будто ей поручили что-то смастерить, но не дали инструментов, или велели сложить головоломку, где недоставало фрагментов. Пройти квест, единственным проводником в котором был Парцифаль Бауэр. В нынешнем виде эта задача была нерешаема, и, тем не менее, во всем винили ее.

Несколько часов она искала Брайда на форумах. Она нуждалась хоть в каких-нибудь подсказках, помимо тех, что содержало видение. Фарух-Лейн сделала себе скверный кофе. Съела несколько яблок, которые Парцифаль счел безвкусными.

Наконец она полезла в его чемодан.

Фарух-Лейн поступила дурно и знала это, но дурно было и выйти из машины и исчезнуть, в то время как мир буквально зависит от тебя.

Вещи Парцифаля были аккуратно сложены. Неудивительно. Трехдневный запас одежды – костюм на каждый день аккуратно свернут, так что можно просто достать его и надеть. Туалетные принадлежности в безупречно чистом холщовом мешочке. Два комикса Николя Малера. Записная книжка с одной-единственной записью. 14 марта: Ich versucht so zu t.

Он нарисовал уродливую злобную собаку в нижнем углу, твердыми недружелюбными линиями. Фарух-Лейн было всё равно.

В тонком боковом кармане чемодана она нашла поцарапанный старый диск. Опера. «Парцифаль» Вагнера. Убирая его обратно, Фарух-Лейн обратила внимание на имя исполнительницы. «Иоганна Бауэр». Сестра? Мать? Она перевернула диск, ища дату выпуска. Все было написано по-немецки. Она открыла обложку – внутри оказалась фотография. Хотя никто на ней не смеялся, по лицам участников было нетрудно понять, что все они, тем не менее, находили процесс уморительным. Пухлая женщина (мать?) и три девочки (сестры?) сгрудились вместе, драматическим жестом указывая на другую сторону снимка, где со страдальческим видом стоял гораздо более юный Парцифаль – с таким подчеркнуто страдальческим выражением лица, что было ясно, что он пародирует сам себя. Это читалось в композиции фото, в четырех руках, переключавших внимание зрителя с их потрясенных лиц на его сокрушенное.

«Я убил их всех», – сказал Парцифаль.

Неконтролируемые Провидцы были опасны в своей разрушительной силе, даже для самих себя. Лок сказал, что не встречал ни одного, кто не имел бы за плечами какой-нибудь трагедии.

Перед ней была трагедия Парцифаля.

Он всё не возвращался.

Через несколько часов досада Фарух-Лейн сменилась тревогой. А вдруг он потерялся. Попал под машину. Его похитили. Многое может случиться с подростком, у которого куча пищевых особенностей и минимум социальных навыков.

Он не отвечал на звонки.

Фарух-Лейн собрала для него небольшой пакетик еды и вышла, убедившись, что на двери номера по-прежнему висит табличка «Не беспокоить».

Она села за руль.

Фарух-Лейн ездила всю ночь. Она доехала до того места, где он вышел из машины, заглянула во все кафе и круглосуточные магазины, потом проверила отели, стоявшие неподалеку от дороги, потом больницы.

Она боялась сказать Локу, что потеряла Парцифаля. И, в общем, сама в это не верила. Что сделал бы Парцифаль, не будь он Провидцем, если бы оказался в незнакомой стране, без родных, без друзей? Фарух-Лейн начала подозревать, что, возможно, вела себя слишком жестко. Но его было так нелегко любить.

Ночь тянулась и сжималась в непостоянном ритме – минуты ползли, пока она по второму разу объезжала все кварталы, а потом, когда она облокачивалась на стойку в отеле и спрашивала: «Вы видели этого человека?», пролетали целые часы.

Это напомнило Фарух-Лейн ту ночь, когда Лок нашел ее – первую ночь после убийства Натана. Тогда она тоже села в машину – что еще ей оставалось делать? Она не собиралась спать, смотреть телевизор или читать. Проблема с убийством, в отличие от несчастного случая, заключается в том, что нельзя дежурить в больнице. Ночь тянулась, тянулась, тянулась. Фарух-Лейн ездила кругами, останавливалась, заходила во все заведения, какие только были открыты в Чикаго посреди ночи. Она собрала кучу ночных артефактов – лотерейные билеты, кофе с пенкой, несвежий корндог, дешевые солнечные очки, вроде тех, что были на Парцифале в ванне. «Где-то там, в этой ночи, Натан», – думала Фарух-Лейн и не знала, что сделала бы, если бы увидела его. Когда она наконец вернулась домой, в свой коттеджик, ставший местом преступления, Лок сидел на ступеньках и ждал ее. «Кажется, тебе нужно видеть в этом какой-то смысл», – пророкотал он.

Она должна была найти Парцифаля. Она не собиралась говорить Локу, что потеряла их единственного Провидца.

И Фарух-Лейн поехала дальше.

55

Это было посреди ночи, и они проснулись.

Мэгз Гармонхауз делила спальню со своей сестрой Олли, как в детстве: две кровати, а между ними пространство шириной с еще одну кровать – достаточно близко, чтобы перепрыгнуть друг к другу и повозиться, пока мама не отругает. Между детством и нынешними временами пролегли много лет и три мужа, но иногда, когда Мэгз просыпалась, ей казалось, что они снова стали девочками. Впрочем, мысль была неприятная. Она всегда думала: «О господи, теперь придется проделать это еще раз».

И вот она проснулась и нашарила очки. Было слышно, как Олли тоже нашаривает очки.

Сестры посмотрели друг на друга в темноте. Глаза у Олли ярко блестели в свете уличного фонаря, и в этом было что-то жуткое, хоть Мэгз и знала сестру не один десяток лет. Всё казалось возможным такой ночью, когда почему-то просыпаешься и сама не знаешь, почему.

Может, что-то упало. Глухой стук – самое оно, чтобы разбудить человека ночью, отличный выбор, классический вариант, подумала Мэгз. Однажды Дабни встал отлить посреди ночи, пьяный в стельку, и грохнулся, попытавшись войти в зеркало вместо кухонной двери.

Олли моргнула. Она тоже прислушивалась. Пыталась понять, что это – просто случайный стук или ШУМ. Их квартал никогда не был спокойным, но в последнее время он сделался еще неприятнее. В прошлом году шум предшествовал ограблению. Явились трое молодых людей, вытряхнули ящики, забрали наличку и унесли микроволновку из кухни. Они немного побили Мэгз, когда она защищала маленький телевизор Олли.

Возможно, это была та новая жилица. Мэгз уже слегка задолбало милосердие Олли – нет смысла пускать сюда какую-нибудь беглянку, потому что за ней по пятам придет закон, но Лилиана уже преобразила дом. Мэгз сама не знала, как можно было достичь столь многого за такое короткое время. Лилиана работала не покладая рук, это уж точно, но один человек не в состоянии за день отмыть всю плесень, починить лестницу и обнаружить красивый темный блеск дерева под многолетними наслоениями пыли. Мэгз видела, как она пользовалась водой и уксусом, но в доме даже пахло иначе – цветами, летом. Ей пришлось осмотреть стены в коридоре, чтобы понять, не покрашены ли они, потому что всё вокруг казалось ярче.

– Девушка, – шепотом сказала Олли. – Она плачет.

Как только она это сказала, Мэгз поняла. Из комнаты над ними доносились тихие всхлипывания. Негромкие стоны, словно их издавало раненое животное. А заодно – легкие шаги, как будто Лилиана расхаживала по комнате или переставляла мебель. Это был грустный звук. И тревожный – особенно теперь, во мраке ночи, когда глаза Олли блестели белым за стеклами очков, а на стенах чернели тени деревьев.

Сестры помедлили, а потом Мэгз вздохнула и сбросила одеяло. Олли последовала ее примеру. Она всегда присоединялась, если Мэгз делала что-то первой. Две старухи стояли в спальне, плечом к плечу, и прислушивались.

Плач прекратился?

Нет, вот опять.

Они накинули халаты и, шаркая, вышли в коридор.

Здесь он раздавался громче. И звучал так грустно. Особенно если представить, что его издавала та милая девушка, что ее ласковые глаза были затуманены слезами, а нежный рот искривлен отчаянием.

Они включили свет, но толку было немного. От одной-единственной лампочки стало лишь немногим светлее, чем когда в коридор проникал только тусклый оранжевый свет уличных фонарей.

Мэгз поднималась по лестнице небыстро, а Олли и того медленнее. Мэгз не спешила. По рукам у нее по-прежнему бегали мурашки, и она вовсе не горела желанием оказаться наверху первой.

Дверь Лилианы была приоткрыта. В щелку Мэгз увидела, как что-то движется туда-сюда. Столб света, потом темнота. Свет, потом темнота. Очевидно, это была ночнушка Лилианы, но Мэгз подумала о привидении. Мать говорила, что один раз видела призрака – он появился внезапно, взял и выбился лучом света из-под пола старой кухни, и перепугал ее так, что даже много лет спустя дрожь отзывалась в костях.

Мэгз и Олли почти достигли верха лестницы. Последняя ступенька издала оглушительный скрип.

Белый столб замер в дверях и исчез.

Настала тишина.

Мэгз помедлила. Ей очень хотелось спуститься.

– Детка? – позвала Олли, впервые в жизни оказавшись храбрее Мэгз.

Лилиана всхлипнула.

– Пожалуйста, уходите.

Они обе так обрадовались, услышав ее голос, что разом выдохнули.

Мэгз сказала:

– …

Но слов не было, потому что внезапно исчез звук.

Словно весь дом поставили на паузу. Словно никогда и не существовало такой вещи, как звук. Словно то, что они считали звуком, всегда было ложным воспоминанием.

Олли крепко схватила сестру за запястье.

А потом все звуки вернулись разом.

56

– Мне нравится твоя квартирка, чувак, – сказала Джордан.

Она пошутила, потому что это была не его квартира, а круглосуточный магазин, где Диклан торчал последние пятнадцать минут, спасаясь от холода.

Был час ночи. Спать ему не хотелось. Побочный эффект того, что он забыл принять снотворное. Побочный эффект того, что в полночь ему позвонила Джордан Хеннесси. Побочный эффект того, что он был идиотом. В магазине царило ощущение, доступное лишь в час ночи, когда все вступают в клуб – клуб людей, которые еще не спят. Клуб, который определяется не единением с другими, а, скорее, тем, что ты оказываешься против всех.

Джордан Хеннесси только что подъехала к заправке в своей красной «Супре» и, одобрительно кивнув, посмотрела на яркие огни магазина за спиной у Диклана. Когда она позвонила полчаса назад, он назвал ей этот адрес, вместо своего настоящего, и попросил его забрать. Джордан не возражала. Он подозревал, что она мошенница. Она была запрограммирована на подозрения, преступления, на то, чтобы заметать следы.

«Что ты тут делаешь, Диклан?»

– Как тебе мой ремонт? – спросил он.

Джордан казалась ярче, чем тогда, в музее. Здесь, в мире после наступления темноты, в свете полуночных флуоресцентных огней, за рулем машины, не ограниченная стенами, часами открытия и закрытия, чужими алчными ожиданиями, она была живой.

– Неплохо смотрится, – заметила она. И открыла дверцу. – Готов прокатиться?

«Что ты тут делаешь?»

Сажусь в машину к девушке с Волшебного базара.

«Только один раз», – подумал Диклан.

Он снова станет скучным, когда взойдет солнце.

Когда он открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, на него глянула «Темная леди». Картина лежала поперек кресла, так, чтобы сразу броситься в глаза; она была призвана его шокировать. Диклан стоял, держась за ручку. Взгляд у Темной леди был горьким, подозрительным, напряженным.

Он сразу понял, что это оригинал. Бурлящее желание сочилось из каждого мазка, чего недоставало картине, которая до сих пор лежала спрятанная в кладовке возле кухни. Вот почему в последние дни ему не снилось море.

– Когда? – спросил Диклан, слегка покачав головой.

Он мог догадаться, он же помнил, когда в последний раз видел во сне песчаный берег.

– У нас обоих есть то, о чем мы не можем рассказать, – произнесла Джордан. – Просто потому что. Но об этом мне было неприятно молчать.

Он задал вопрос, которого сам не ожидал.

– Зачем ты это сделала?

Джордан открыто взглянула на него.

– Давай договоримся: ты не спрашиваешь, зачем я это сделала, а я не спрашиваю тебя о человеке, который создал эту картину. Ничего лучше пока предложить не могу. Особенно сейчас… – она посмотрела на часы, которые явственно ошибались, – в четыре часа утра в пятницу.

Диклан почувствовал, как от нелепости всей этой ситуации у него дергается рот. Ему хотелось рассмеяться. Он не знал, почему. То ли потому, что Джордан никогда не теряла чувства юмора, или потому, что он смеялся над собственной глупостью, или потому, что ее широкая ухмылка была так заразительна, когда она шутила.

– Значит, у меня дома подделка, – заключил он.

– «Подделка» – сильное слово. «Реплика» деликатнее, тебе так не кажется? Ограниченный выпуск, ручная работа, – произнесла Джордан. Ее, очевидно, не мучила совесть, невзирая на обстоятельства. – Можешь забрать оригинал и уйти, никаких проблем. Или можешь засунуть его на заднее сиденье и немного проехаться со мной.

Если Джордан привезла ему оригинал, значит, он мог оторвать бумагу с обратной стороны холста, вытащить меч из камня. Но Диклан об этом не думал. Он дрожал, стоя у открытой дверцы, хотя сам не понимал, почему – от ночного холода, от позднего времени, от того, что день выдался тяжелым, от мрачного взгляда Темной леди или от улыбки Джордан Хеннесси.

«Что ты делаешь здесь, Диклан?»

– А ты что предпочтешь? – спросил он.

Джордан ответила:

– Здесь только два места, мистер Линч.

Диклан повторил себе, что завтра снова станет скучным.

Он переложил картину назад и забрался в машину.

– Куда ты меня везешь?

Она включила зажигание бездумным жестом человека, который так часто ездит, что машина для него всё равно что часть тела.

– Как насчет того, чтобы стать первым оригинальным произведением Джордан Хеннесси?

Они поехали в Джорджтаун. Диклан не ожидал, что отправится с этой безумной девушкой в один из самых культурных и благопристойных районов Вашингтона. Здесь исторические особняки толпились, как близкие друзья, под сенью старых деревьев, все было красиво и прилично. Диклан мечтал о домике в Джорджтауне так же, как и о словах «сенатор» или «член Конгресса» перед своим именем – потому что ему нравилось, как они выглядели (а еще больше нравились взгляды, которыми провожали человека, который был членом Конгресса или жил в Джорджтауне).

Джордан остановилась на тихой темной улице и достала картину.

– Прости, придется немного пробежаться. Надеюсь, у тебя подходящая обувь.

Они вдвоем миновали несколько спящих кварталов, пока не достигли улицы, которая выглядела живописно даже посреди ночи – теплые фонари, кружевная темная листва на их фоне, аккуратные кирпичные дома, кованые решетки, плющ. Джордан скользнула между двумя высокими зданиями, прошла мимо припаркованных велосипедов и мусорных баков и приблизилась к низкой садовой калитке. На ней висел маленький замок. Джордан положила сумку на другую сторону, перелезла и подождала, пока Диклан переберется следом.

Нарушение границ чужих владений не входило в его привычное меню.

Но он все равно это сделал.

Подойдя к задней двери дома, Джордан прислонилась к электронному замку и нажала несколько цифр. Дверь загудела и открылась. Она шагнула внутрь, жестом позвала Диклана и заперла за ним дверь.

Они стояли в темном коридоре, в котором, тем не менее, не царил абсолютный мрак – это была городская темнота. Красно-золотой свет уличных фонарей пробивался сквозь стекла и лежал на деревянном полу большими квадратами уютной городской ночи. В доме пахло вербеной и затхлостью старого жилья.

– Здесь пусто? – спросил Диклан.

– Иногда его сдают, – ответила Джордан. – Надо просто следить за календарем онлайн, чтобы точно ни с кем не столкнуться. Впрочем, для этого района он дороговат, поэтому почти всегда пустует.

Диклан не стал спрашивать, как она узнала код замка, а Джордан не сказала. Она жестом позвала его, и он тихо двинулся вслед за ней к лестнице.

– Ты здесь не живешь.

– Да, – сказала она, – но я заглянула сюда, когда мы… когда я искала жилье в городе. Теперь я иногда здесь работаю. Не так часто, как раньше.

Они поднялись на второй этаж, который в основном состоял из одной большой комнаты. Очевидно, она была ослепительно-светлой днем, потому что и ночью в ней было довольно светло. Уличный фонарь заглядывал прямо в окно и дарил своим вниманием всё вокруг. На полу лежал красивый изношенный персидский ковер; стол с львиными лапами как будто вот-вот мог подойти за печеньем и приласкаться. Повсюду стояли мольберты. Бетонная борзая нюхала воздух. Здесь было шикарно и необычно.

– Не знаю, кто здесь живет, – призналась Джордан, – но они мне нравятся. Мне кажется, это давние любовники, которым трудно ужиться вместе, но друг без друга им тоже трудно. Поэтому они договорились жить здесь в течение недели раз в три месяца.

Пока она разбирала сумку, Диклан переходил от мольберта к мольберту, разглядывая картины. В основном пейзажи, подробные городские ландшафты с характерными вашингтонскими вехами. На стенах висели черно-белые фотографии разных мест со всего мира. Диклан искал какой-нибудь намек на давних любовников, которые не могли жить ни вместе, ни порознь, но увидел только одну пожилую женщину, которая улыбалась в объектив. Она, видимо, была в восторге от того, что ее окружало, а не от фотографа.

– Я буду рисовать в темноте, – сказала Джордан. – Не хочу видеть, чтó создам, действуя только своими силами.

Он повернулся и увидел, что она стоит за одним из мольбертов, перед пустым холстом, а маленькая палитра, на которую выжаты восемь цветов, лежит на тонконогом столике в пределах досягаемости кисти. Скляночка с тирским пурпуром тоже была тут – нераспечатанная. Диклан просто смотрел на Джордан, с ее принадлежностями и холстом, ожидавшим его лица, и подумал о своем доме в Александрии и о братьях.

– Я не верю, что это твоя первая оригинальная картина, – сказал он. – Просто не может быть.

Он вспомнил, как быстро она писала копию Сарджента на Волшебном базаре. И как одурачила его с «Темной леди». Невозможно так наловчиться без долгой практики.

Джордан набрала краски на кисть.

– Я училась, рисуя копии. А потом рисовала копии, чтобы жить. Наверное, некоторые фальсификаторы считают, что их картины «в стиле такого-то» вполне оригинальны, но они врут сами себе. Так что ты – мой первый оригинал. Давай, падай.

– Как?

– На задницу.

Отвернувшись, он бурно рассмеялся, и она тоже.

Диклан сел.

– Насколько спокойно я должен сидеть?

– Можешь разговаривать, – сказала она, взглянув на пустой холст.

Потом вздохнула и потрясла руками.

– Ух.

И приступила. Диклан не видел, что делала Джордан, но было нетрудно сидеть тихо и наблюдать за работой. Она смотрела то на холст, то на него, сверяя реальность со своим произведением и наоборот. Диклан подумал: странное ощущение – понимать, что тебя изучают, после того как ты много лет пытался этого избегать. Он сомневался, что это хорошо. Все равно что влезть в отцовские криминальные махинации. И Диклан понимал, что изрядная часть его души втайне наслаждается.

– Есть письма натурщиков Сарджента, – наконец сказал он.

Уголки губ Джордан приподнялись, хотя она не отвела глаз от картины.

– Расскажи мне про них.

И он рассказал. Люди, которые были объектами будущих картин Сарджента, писали, что приходили на сеанс за сеансом, только для того чтобы увидеть, как он смотрит на пустой холст и ничего не делает. Долгие часы они проводили в обществе художника, который не рисовал. Только глядел на пустой холст. И на них. Волшебник без магии. Оркестр, молчаливо сидящий в яме. Они писали, что в какой-то момент Сарджент вдруг набрасывался на холст и рисовал с бешеной энергией, атакуя его и обрушивая на него краску, а потом снова замирая – и так по кругу. По словам свидетелей, художник кричал и ругался, когда рисовал; он вел себя словно одержимый, и они отчасти боялись Сарджента и его гения. Поставив хотя бы одну точку не там, где ему хотелось, он соскребал всю картину и начинал сызнова. Сохранять стоило только спонтанные мазки.

– Но можно ли говорить о спонтанности, если сначала ты сделаешь десять мазков и сотрешь их? – спросила Джордан. – Мне кажется, он просто не желал показывать людям черновую работу. Спонтанность достигается практикой. Ты хочешь, чтобы зритель видел уверенные линии, даже если тебе приходится понервничать, чтобы этого добиться. Речь должна идти о нем. Настоящее шоу. Вот это мастер.

Она пыталась сказать Диклану что-то о себе.

– Никто его толком не знал, – произнес Диклан. Он тоже пытался сказать что-то о себе. – Все эти письма, все записи, которые остались… Сарджент был публичной фигурой, он жил не так давно, а мы до сих пор точно не знаем, были ли у него возлюбленные.

Джордан сунула кисть в скипидар и прижала ее к краю банки, так что краска вздулась пузырем.

– Была, по крайней мере, одна, – сказала она. – Потому что я его обожаю. Ну вот. Иди и посмотри на себя.

Диклан встал, но, прежде чем он успел подойти к холсту, Джордан поднялась и остановила его, упершись ладонью ему в живот. Он замер. В комнате пахло скипидаром и теплым, плодородным запахом красок; наверное, надо было проветрить. Бетонная борзая продолжала нюхать воздух, дружелюбный городской свет продолжал пробиваться сквозь шторы, а ладонь Джордан касалась его кожи – не через рубашку.

Диклан почувствовал, как в нем вибрирует энергия – он уже очень давно этого не ощущал. Желудок болел. Вся жизнь была черно-белой, и только этот момент – в цвете.

У Диклана загудел телефон.

Он вздохнул.

Джордан отступила и слегка поклонилась, давая ему разрешение ответить; минута немедленно утратила свое очарование оттого, что телефон с такой легкостью привлек его внимание. Диклан достал мобильник из кармана и взглянул на экран.

Мэтью прислал сообщение: «пожалуйста приезжай домой L»

Умоляющее послание ребенка родителю. Оно пришло Диклану, потому что у Мэтью не было родителей, и потому что на дворе стояла глухая ночь, и Мэтью проснулся (если вообще спал) и вспомнил, что он – сон.

– Я… – начал Диклан.

Джордан быстро поняла намек. Она отступила еще на шаг, к холсту, и боковой стороной кисти стерла всё.

– Зачем?..

Улыбка вновь медленно расплылась по ее лицу.

– Тебе придется приехать на второй сеанс.

Перед тем как сесть в машину, Диклан сказал себе, что это только на один раз, и он был вполне искренен… но он всегда лгал, даже самому себе. Поэтому он ответил:

– Да.

57

Дабни Питтс до сих пор не делал ничего героического. Никто, в общем, его и не просил. Надо сказать, его никогда не просили сделать хоть что-то. Ему стукнуло двадцать восемь, и он был не то чтобы глуп и не то чтобы очень умен. Ни красивый, ни уродливый, ни высокий, ни низкий. Просто парень – а до тех пор просто пацан, а до тех пор просто малыш. Никто и ни о чем его не просил. В основном, про Дабни вообще не помнили. Он не производил никакого впечатления.

Но только не теперь.

Он запер эту странную женщину в морозильнике.

Старушки выглядели скверно. Когда он, накуренный, вернулся домой, то обнаружил, что они лежат поперек лестницы самым неестественным образом. Рот у Мэгз был открыт, наружу торчал окровавленный язык. Она его как будто прикусила. И зубов у нее не хватало, совсем как у Дабни. (Он, впрочем, сомневался, что раньше было по-другому.) Олли выглядела немного лучше, но у нее что-то случилось с глазом. «Вдавился» – не то слово, но всё лучше, чем «смялся», потому что, теоретически, трудно смять глазное яблоко.

Он нашел женщину, которая походила на зрелую версию новой жилицы старушек; она пряталась в спальне и была забрызгана кровью. Угрожая ей кухонным ножом, он загнал ее в морозильник. Дабни испугался, что иначе она может выползти через окно. Возможно, сошла бы и кладовка, но Дабни не знал, как ее запереть, и, в любом случае, было слишком хлопотно выгружать оттуда всё, что эта женщина могла использовать как оружие. Она явно была опасна.

Проще было сунуть ее в пустой холодильник в подполе и навалить сверху какое-то барахло.

Она попросила:

– Пожалуйста, не надо.

– Он не включен, – сказал Дабни.

– Просто отпусти меня.

– Заткнись, – велел он.

Этого приступа храбрости было, пожалуй, многовато для Дабни Питтса. Он сомневался, что создан для подвигов. Он неплохо жил – так казалось Дабни – пока недавний крутой поворот не привел его в съемную комнату в Райдер-Хаус, после того как он истратил последние деньги, предназначенные для уплаты за жилье, на травку и прокатный фильм – ту новую комедию, где были домик на пляже и актриса, которая так ему нравилась.

– Помощь близко, – сказал он Олли.

Возможно, он ошибался. Это были не тот район и не тот дом, куда обычно спешили копы. Не то что чистенькие белые кварталы, где не случается ничего плохого. Все, включая копов, вполне ожидали, что в Райдер-Хаус случится что-нибудь плохое. От этого ситуация не становилась лучше; просто она казалась менее срочной.

Дабни сомневался, что Олли в сознании и слышит его. Он заметил, что у Мэгз слегка идет кровь из ушей. Выглядело это скверно.

Он подумал, что нужно сопроводить ту женщину, под угрозой ножа, к копам. Возможно. От одной мысли об этом ему сделалось нехорошо. Даже не будь у Дабни условных сроков, его смелость и так подверглась чрезмерным испытаниям; он чувствовал себя крайне неуютно в этом темном доме, с двумя женщинами, которые выглядели слишком неживыми, и еще одной, которая применила какое-то насилие и теперь была забаррикадирована в отключенном холодильнике внизу.

Дабни подумал, что впредь будет храбрее. Он позвонит сестре и извинится за то, что вытащил деньги из пустой банки от кофе. Он еще выплывет. Может быть, он не создан для побед, но он не создан и для ЭТОГО. Он сумеет нарастить мышцы.

Он сел рядом с Олли и взял ее за руку. Рука была очень холодная. Дабни сказал:

– Держитесь.

58

Ронан был тучей, и из него шел дождь.

– Все считают, что их мир – единственный. Блоха считает, что мир – это собака. Собака считает, что мир – это конура. Охотник считает, что мир – это его страна. Король считает, что мир – это земной шар. Чем дальше, чем шире, чем выше, тем ясней понимаешь, что до сих пор неверно оценивал границы возможного. Правильного и неправильного. Того, чему можно верить. Перспектива, Ронан Линч, – сказал Брайд. – Вот чему ты должен научиться.

Картинка путалась, ей недоставало ясности сна в особняке. Ронан не помнил, о чем он тогда грезил – только что в прошлый раз было яснее, чем теперь. В основном он помнил лишь одно: что он – облако. Было так спокойно. Никто не ожидал от облака многого – оно делало то, для чего было создано. Снизу доносился легкий шепот осадков.

– Ты всю ночь собираешься так провести? – спросил Брайд.

Ронан не ответил, потому что был облаком. В общем, он радовался, что не надо поддерживать разговор. Слова утомляли, и он с облегчением обнаружил, что у него нет органов речи. Он распространился по бесцветному небу и выпустил еще немного дождя. И погремел громом.

В голосе Брайда послышалась легкая досада.

– Ты никуда не уйдешь, поэтому я буду говорить. Ты затихнешь?

Гром смолк, но не до конца – Ронан превратил его в тихий гул.

– Возможно, ты уже слышал об этом, поскольку твой отец уроженец Белфаста, а мать – сон уроженца Белфаста. Я расскажу тебе историю о Соколе с Акилла. Сокол с Акилла был самым старым человеком в Ирландии, так гласит легенда. Его звали Финтан сын Бокры, и он родился совсем в других краях, а когда миру стал грозить потоп, бежал в Ирландию вместе с двумя мужчинами и пятьюдесятью женщинами. Потоп унес его спутников и все глупое человечество, но Финтан превратился в лосося и выжил.

Ронан смутно видел с высоты, как дождь выбивал забавные углубления на обширной поверхности моря. В глубине он заметил лосося, рассекавшего воду. Во сне Ронан мог быть одновременно над водой и под ней; он наблюдал, как лосось пробирается сквозь причудливые леса водорослей и ускользает от жутких тварей, живущих в открытом море.

– Финтан плавал в океане и узнал об этом странном мире всё, что было ему недоступно в человеческом виде. Когда потоп схлынул, он снова мог стать человеком, однако его интересовали миры помимо того, в котором он родился. Изучив мир людей и мир рыб, он превратился в сокола и следующие пять тысяч лет летал в небесах, став величайшим мудрецом в Ирландии.

Теперь и Ронан увидел это – сокола с хрустящим оперением, который пронесся сквозь него, так ловко и проворно, что не успел намокнуть.

– Можно узнать многое, если смотреть чужими глазами, – произнес Брайд с легкой грустью. – Можно узнать многое, если смотреть снизу или с высоты. Можно узнать многое, глядя, как поколения живут и умирают, пока ты паришь медленными кругами в вечно меняющемся небе.

Облако, которое было Ронаном, полилось дождем на светлый берег возле бирюзового моря. И ему снова сделалось паршиво. Он загромыхал; слова возвращались, а Ронан этого не хотел.

Брайд сказал:

– Одни истории гласят, что Финтан в конце концов снова стал человеком и умер. Но в других говорится, что он по-прежнему там, наверху, парит высоко над миром, держа в своем древнем уме всю мудрость мира и все секреты. Пять тысяч лет знания, пять тысяч лет, проведенных внизу и наверху. Представь, чтó можно узнать, если ты вытянешь руку – и на нее сядет Сокол с Акилла.

Сон внезапно изменился.

Ронан стоял на знакомом холодном берегу. Туча пропала, и к нему вернулся человеческий облик. Ветер трепал одежду и бросал песок о кожу, пока Ронан смотрел на бирюзовое море. Он, не оборачиваясь, мог сказать, что за спиной у него громоздятся черные скалы.

Мир «Темной леди».

Ронан остро ощущал свое присутствие здесь, на этом берегу. Картина, подумал он. Очевидно, картина вернулась к Диклану.

– Вот и ты опять, – сухо сказал Брайд.

Он был здесь, да – и теперь, когда Ронан перестал быть тучей, в его сознании появилось место для человеческих тревог.

– Мэтью меня ненавидит.

– А ты хотел, чтобы он вечно оставался дураком? – спросил Брайд. – Мудрость тяжела. Думаешь, соколу всегда нравилось то, что он узнал?

– Мэтью думает, я обманщик.

– Возможно, – сказал Брайд, – тебе не следовало лгать.

Ронан заложил руки за шею, совсем как Мэтью в церкви. И закрыл глаза.

– Может быть, в следующий раз тебе стоит превратиться в сон, – продолжал Брайд. – Как ты думаешь, чего хотят сны?

– Пошел ты.

– Чего хотят сны?

– Я сейчас не настроен играть.

– Чего хотят сны?

Ронан открыл глаза.

– Жить без сновидца.

– Посмотри на меня, – велел Брайд.

Ронан повернулся, заслонив глаза. Высоко на черной скале виднелся силуэт на сером фоне.

– Ты готов к новому этапу игры, – крикнул сверху Брайд. – Я тоже. Но сгореть неохота. Жди, приказываю я себе, жди, не торопись, летай высокими кругами, наблюдай.

– Не говори, что я не спас Хеннесси, – сказал Ронан. – Я был там. Я выполнил свой долг.

– Ей просто страшно. Она знает, о чем мечтают сны, и хочет этого для своих снов. Ты хочешь этого для Мэтью?

Он и так знал, что Ронан хотел этого для Мэтью. Можно было и не говорить. Ронан желал этого с тех пор, когда понял, что Мэтью – его сон.

Брайд сказал:

– Я тоже хочу.

– Ты знаешь, как это сделать?

Силуэт на скале посмотрел на него, словно ища легендарного сокола. Ронан увидел, как он расправил плечи. Брайд готовился. Собирался с силами.

– Следующая клеточка, – сказал он. – Зайцы бегут к тебе. Следующая клеточка. Ты готов?

Ронан вытянул руки. «Я же здесь, так?»

Брайд произнес:

– Ты ждал меня, она ждала тебя. Когда она протянет руку, ответь на зов. Помни, что у соколов есть когти.

Ронан проснулся.

Было раннее-раннее утро. Сквозь жалюзи пробивался уродливый оранжевый свет уличных фонарей, полосуя комнату. На тумбочке звонил телефон.

Ронан ответил.

59

Десять лет назад Дж. Х. Хеннесси застрелилась.

Один выстрел из пистолета сорок пятого калибра. Пистолет принадлежал другу семьи, так говорилось в отчетах. Оружие было зарегистрировано, всё в порядке, за исключением того, что оно кого-то убило, а может быть, это тоже не выходило за рамки нормы, потому что разве не об этом мечтает каждый мужчина? Когда мать покончила с собой, играла музыка, старый джаз. Женский голос весело подскакивал на фоне шипения и треска. Джей стояла в просторной кладовке. Лампа не горела. Свет проникал только сквозь маленькое, высоко расположенное окно, и всё, на что он падал, становилось серым. На Джей были лифчик, трусы и халат. Макияж размазался по лицу. Она держала пистолет, поднеся его к голове, и ждала, когда откроется дверь.

В отчетах этого не было, но Хеннесси знала, потому что именно она открыла дверь.

– Мама? – сказала Хеннесси.

– Ты не будешь по мне скучать, – ответила мать.

– Подожди, – попросила Хеннесси.

Сверкнул выстрел.

В отчетах также не говорилось, что Джей умерла разочарованной. В кладовку должна была заглянуть вовсе не Джордан Хеннесси, ее дочь. Предполагалось, что это будет Билл Дауэр. Всю неделю она добивалась его внимания с помощью чеков и балансов, эмоциональных вспышек и тихих отступлений, а потом подытожила эти эмоциональные качели, спрятавшись в кладовке с пистолетом. Хеннесси теперь понимала, что Билл Дауэр должен был пожалеть Джей и отправиться на поиски; он должен был вынуть пистолет из ее руки. Хеннесси теперь понимала, что не играла никакой роли в этом уравнении, в котором всегда были только две переменные – Джей и Билл Дауэр. Хеннесси оказалась тем невнятным балластом посередке, который нужен только для взаимодействия с переменной.

Дверь кладовки должна была открыть не она.

Это был должен сделать Билл Дауэр.

Но Хеннесси разрушила замысел. Тем, что загубила эффект неожиданности от Джей с пистолетом, и тем, что доказала: Билл Дауэр не придет, игра окончена.

Всё, что она могла сказать…

«Подожди».

Впоследствии психологи объявили, что она восприняла случившееся гораздо лучше, чем они ожидали.

Ну разумеется, думала Хеннесси. Она много лет ожидала, что мать убьет либо себя, либо ее.

Билл Дауэр сказал, что Джей была сплошной проблемой. Такой прекрасной проблемой.

Какова мать, такова и дочь.

Хеннесси подумала: а вот Джордан не была проблемой. Все проблемы Джордан проистекали от того, что она жила с Хеннесси. С Хеннесси, которая сказала ей худшее из возможного на парковке у Сенко накануне вечером. Откуда только взялась эта злоба? Неужели она и правда чванилась тем, что она – сновидец, а Джордан – только сон? Как будто Джордан не была по жизни рассудительней во всех возможных смыслах.

Вполне в духе Хеннесси, что уж.

Она знала, что девочки разочарованы. Она видела это на их лицах, когда вернулась. Джордан была права. Что-то в Ронане Линче, втором сновидце, вселило в них надежду. Они видели, на что он способен, и решили, что Хеннесси, если ей немножко помочь, сумеет сделать то же самое. Они не понимали.

– Где Джордан? – спросила Джун.

– Мы поругались, – ответила Хеннесси. – Забейте.

И по их лицам она поняла, что они гордятся Джордан.

Она прокралась в студию, чтобы покурить. Хеннесси страшно не нравилось, что они были полны надежды, но еще больше не нравилось, что эта надежда относилась к ней. Их снова ждало разочарование. Она всегда подводила своих бедных девочек. Ну и бардак.

На рассвете у нее сработал будильник, и, вместо того чтобы установить его заново, она позвонила Ронану Линчу.

Они встретились в кафе под названием «Шенандоа», неподалеку от Гейнсвилла – оно было расположено в противоположной утреннему движению стороне и открыто в тот нелепо ранний час, когда Хеннесси позвонила Ронану. Оно не пустовало, как можно было ожидать, учитывая время; посетители слегка напоминали дальнобойщиков, хотя само по себе кафе выглядело гораздо изысканнее, чем типичная забегаловка на шоссе. Покоробившиеся деревянные полы, грубые магазинные шкафы от пола до потолка, стеклянные столы, похожие на витрины. Сотни – и даже тысячи – безделушек. Судя по табличке у кассы, эти вещицы дарили люди со всего света. Одни явно были ценными (например, тонкие, как бумага, фарфоровые чашечки), другие совсем пустяковыми (например, резиновые утята в виде Дракулы). В итоге получилась инсталляция, в которой мерилом успеха была не столько цена, сколько блеск.

Хеннесси и Ронана провели к столику, где под стеклом лежали стальные розы, золотистые колокольчики и окарины. На полке рядом стояли шкатулки в виде книг, корабли в бутылках и ножи для писем в виде Экскалибура.

Ронан сказал:

– Мои родственники часто сюда ходили.

– Ты и Большой Диклан, – и она повторила: «Диклан», взяв заламинированное меню. Всё, что угодно, – при условии, что угодно тебе позавтракать. – Его имя просится на язык постоянно. На вкус оно как шоколад, правда?

Он посмотрел на Хеннесси молча и без особого восторга. Это осуждающее молчание было яснее слов. Оно намекало: «Очень глупо куражиться, когда я говорю совершенно серьезно, и нечего, блин, тратить время зря».

Хеннесси подняла бровь и ответила собственным молчанием, менее детальным. Оно подразумевало нечто вроде: «Прости, чувак, кураж – это всё, что мне остается, потому что я дико напугана и умираю».

«Грустно», – гласило молчание Ронана.

«Не нуждаюсь в твоей жалости», – ответило молчание Хеннесси.

– Доброе утро, ребята, – сказала официантка.

Она без всяких побуждений начала разливать кофе из старого металлического кофейника в кружки, уже стоявшие на салфетках. Официантка была пожилая женщина, полная, с ясными глазами. Бейджик с именем гласил «Венди», и это напоминало прозвище. Как будто ее настоящее имя было скрыто от завсегдатаев кафе «Шенандоа». Она наклонилась, чтобы принять заказ – конфиденциально, – словно выслушивала секретный доклад, потом постучала карандашом по блокноту и ушла.

Ронан ждал.

Хеннесси вздохнула, взяла кружку и привалилась к спинке сиденья. Она жалела, что нельзя курить. Нужно было куда-то девать руки.

– Ладно. Что ты хочешь знать? Мне снится один и тот же сон, с тех пор как умерла моя мать. Каждый раз, когда я отключаюсь настолько, чтобы успеть заснуть, он начинается, всегда одинаковый, всегда кошмар, всегда гадость.

– Что тебе снится?

– Я читала, – сказала Хеннесси, – что самый распространенный сон у американцев – падение. А я бы предположила, что сдача экзаменов. Говорят, этот сон часто видят перфекционисты.

– Что тебе снится?

– Говорят, влюбленные могут увидеть во сне одно и то же, если их головы лежат рядом, – добавила Хеннесси с ноткой отчаяния, показывая пальцами, как именно рядом. – Правда, это не доказано научно. По крайней мере, в последний раз я читала в Сети опровержение.

– Что тебе снится?

Венди поставила перед ними еду, заговорщицки наклонилась и спросила, нужны ли специи. Ронан молча устремил на нее тяжелый взгляд. Это молчание означало: «Отвали, у нас личный разговор».

Официантка похлопала его по руке.

– Ты похож на моего сына, – добродушно сказала она и удалилась.

Ронан перевел взгляд на Хеннесси, поверх вафли, на которой Венди нарисовала взбитыми сливками улыбку.

Хеннесси смотрела в тарелку, где лежали четыре треугольничка французского тоста и все указывали в одну сторону, на дверь. Она сглотнула.

– Я… – начала она.

Она старалась даже не думать об этом, когда бодрствовала. Сон казался заразным. Впервые за десять лет она подошла так близко, и ощущение было неприятное. Очень неприятное.

Больше Хеннесси ничего не сказала. Не могла. Джордан и остальные девочки снова будут разочарованы. Джордан понятия не имела, что происходит…

Ронан положил руки на стол ладонями вверх, и на мгновение Хеннесси подумала, что он имеет в виду «ну давай, колись». Но Ронан сказал:

– Это мне оставили кошмары.

Ей пришлось нагнуться, чтобы разглядеть. По предплечьям вились похожие на трещины белые шрамы, оставленные каким-то внушительным оружием.

– Ночные ужасы, – пояснил он. – Вот такие когти.

Ронан согнул пальцы и изобразил, как эти когти рвали его тело; пальцы перескочили через кожаные браслеты, которые скрывали самые жуткие следы, и поднялись до локтя.

– Два дня в больнице.

Он не добавил ничего сентиментального вроде «мы справимся» или «я там был, ты можешь мне доверять». Он просто убрал руки со стола и раздавил вилкой улыбку на вафлях. А потом сказал:

– Все думали, это было что-то простое, например бритва. Даже этого они, блин, не могли понять.

Ронан не был Джордан. Не был сном. Он знал, что это такое.

– Кружево, – прошептала Хеннесси.

Она услышала звон в ушах. Мелкие искры заплясали вокруг. Ей пришлось отставить кружку, потому что пальцы перестали ее удерживать; они ослабели, их покалывало. Хеннесси показалось, что от страха она сейчас вырубится. Где будильник…

Щелк.

Ронан щелкнул пальцами у Хеннесси перед носом. Она сосредоточилась на его пальцах, которые были прямо перед ней.

– Ты не спишь, – сказал он.

Хеннесси промолчала; тогда он протянул ей пустую кружку и велел:

– Подыши сюда.

Пока она дышала в холодную кружку, он разломил свою вафлю на четыре огромных куска и съел два.

– Там только я, – сказала Хеннесси – очень тихо. Ронану пришлось облокотиться на стол, чтобы расслышать. – И оно.

Оно разворачивалось в ее сознании, так же отчетливо, как во сне. Хеннесси – маленькая, бестелесная, хрупкая… все ее умения, сила и разум были нелепыми, чисто человеческими. А ОНО было огромным, человеческий ум не мог его охватить. И темным, но, опять-таки, слово «темный» не выражало всех нюансов. Форма и цвет – концепты трехмерного мира, а оно находилось за его пределами. Там, где оно ближе всего подступало к Хеннесси, виднелись геометрические щели и прорези, сквозь которые брезжил свет. Или, может, свет был у него внутри. Всё вместе походило на злое перекошенное лицо.

– Оно видит меня, – продолжала Хеннесси еще тише. Руки у нее дрожали. Господи, ОНО могло увидеть ее прямо сейчас, потому что она призналась, и этого было достаточно, чтобы ОНО проникло в реальный мир. – Сон начинается, и оно уже там, а потом замечает меня…

Теперь у Хеннесси дрожали и плечи. Она чувствовала, как на глаза навертываются слезы, но не могла справиться с ними.

Ронан внимательно и задумчиво наблюдал за ней.

– На что оно похоже?

– Кружево, – прошептала Хеннесси. – На кружево. Оно огромное. Не могу объяснить. Что-то такое…

Снова появилась Венди. Она держала кофейник, однако не спешила его поставить – официантка молча глядела на Хеннесси, у которой висели слезы на ресницах и дрожали руки, а еда на тарелке осталась нетронутой.

Ронан вновь устремил на Венди тяжелый взгляд, но это вышло недостаточно комплексно, чтобы послужить объяснением.

– Детка, ты в порядке? – ласково спросила Венди.

Икнув, Хеннесси проговорила полным слез голосом:

– Я от него беременна. Можно мне апельсинового соку?

Прежде чем исчезнуть, Венди устремила на Ронана далеко не материнский взгляд.

Ронан покачал головой. В его голосе послышалась смесь восхищения и недоверия.

– Ну ты ненормальная. Совсем берега потеряла. Ты и за минуту до смерти будешь гнать.

Хеннесси слабо рассмеялась и сунула в рот кусок тоста. У нее не пошла кровь. Она сказала про Кружево вслух, а кровь не пошла. На горле не появилась очередная татуировка. Ронан был прав. Она не спала. Не спала. Не спала.

Таймер выключился. Она запустила его снова.

– Мой парень видел что-то похожее, – сказал Ронан. – Не знаю – может, это то же самое, что видишь ты. Но он ясновидящий… и он описал нечто подобное. И тоже перепугался насмерть.

– Как он называл эту штуку?

Ронан поддел на вилку третий кусочек вафли.

– Никак. Он орал. Как перед смертью. Когда я спросил, что случилось, он сказал – оно его увидело. По ходу, это было самое страшное, что он мог представить.

– Кажется, совпадает, – произнесла Хеннесси. Она всё еще дрожала, но смогла отхлебнуть кофе. Венди принесла апельсиновый сок, погладила ее по руке и ушла. – Мне нравится эта тетка. Ее ничто не смущает.

– Каким образом Кружево вредит тебе?

Хеннесси помедлила – не потому что было еще страшнее, а потому что этот процесс не подчинялся нормальной логике. Он подчинялся логике сна, а обычные правила не годились.

– Оно… оно хочет выйти. Оно хочет, чтобы я его вывела. Оно знает, что я могу. Поэтому… я вроде как с ним сражаюсь. Сопротивляюсь. И я знаю, что Кружево мстит мне за это. Оно говорит – если я его не выпущу, оно меня убьет.

– Оно разговаривает?

– Не совсем. Это как… язык снов. Оно, типа, говорит вслух, хотя на самом деле нет.

Ронан кивнул. Он понимал.

– Оно говорит, что убило мою мать и убьет меня.

У Ронана внезапно вспыхнули глаза, как у хищной птицы. Он уточнил:

– А оно правда убило ее?

– Она выстрелила себе в голову, – сказала Хеннесси.

– Значит, оно врет. Или врет твое подсознание.

– Что? – резко спросила Хеннесси.

Ронан поднял глаза и уронил с вилки последний кусочек вафли.

– Или оно настоящее, или это твое подсознание. Как мои ночные ужасы…

Он помедлил, нахмурившись, как будто что-то в собственных словах озадачило его.

Хеннесси сказала:

– Значит, Брайд – тоже твое подсознание?

– Брайд знает то, чего не знаю я, например что ты тонула, – заметил Ронан. – А что знает Кружево?

Хеннесси задумалась и ответила:

– Твоего парня.

Стрела попала в цель.

– Брайд велел мне не говорить этого, – сказал Ронан. – Не спрашивать, есть ли в моих снах что-то настоящее. Он сказал, что для сновидцев всё всегда настоящее, потому что мы принадлежим обоим мирам. Здешнему и сонному. И один не менее реален, чем другой.

– Ты в это веришь? Когда тебе снится, что ты стоишь голый в классе, это по-настоящему?

Вместо ответа Ронан сказал:

– Я многого не понимаю. Откуда берутся двойники?

– Ну, я должна что-то принести из сна, – ответила Хеннесси. – А притащить Кружево нельзя.

У Ронана загудел телефон. Сообщение от Диклана. Ронан не стал читать.

– Подожди. А почему нельзя просто не приносить ничего?

Она не поняла.

– Ты хочешь сказать, что не умеешь удерживать сны в голове?

Хеннесси раздраженно щелкнула по телефону.

– Как ты думаешь, почему последние десять лет я ставлю таймер? Чисто по приколу?

– А как было до Кружева? В те времена ты вряд ли приносила что-то с собой каждый раз, когда спала!

Он прочел ответ в ее лице.

– Блин. Ты хочешь сказать, что никогда ничего не могла с собой поделать?

– Ты меня нарочно бесишь?

– Я абсолютно серьезен. Ты не умеешь держать сны в голове?

– Я не знала никого, кто умел! И я пыталась что-то сделать. Девочки – это лучший вариант. В моем сне есть только я и оно; я не могу принести с собой его, поэтому приношу себя – двойника – и, когда просыпаюсь, оно мстит мне. И ставит свое клеймо.

Она показала на татуировку, стараясь к ней не прикасаться; кожа еще болела.

– И ты никому раньше об этом не рассказывала, – произнес Ронан. – Все девочки думают, что тебя убивают двойники. Они не знают, что ты удерживаешь демона.

– Ну, можно и так сказать.

Ронан испустил долгий вздох.

– Твою мать, Брайд. И что мне делать?

Он достал бумажник и вытащил несколько банкнот. Бросив их на край стола, Ронан потер лицо рукой.

– Теперь ты понимаешь, почему я сказала, что ты не можешь мне помочь, – произнесла Хеннесси.

Но он отчасти уже помог. Когда она наконец выговорила это вслух, стало чуть менее страшно.

– Не могу, – согласился Ронан. – В одиночку – не могу. Как ты относишься к деревьям?

60

Фарух-Лейн наконец нашла Парцифаля – благодаря собакам.

Ночь прошла, и утро тоже – уже наступил день, когда она их увидела. Три лохматые дворняжки трех неопределенных форм интересовались мусорным баком позади торгового комплекса, и не было никакой причины останавливаться, кроме того, что Фарух-Лейн посетила мысль: «Вот ужас-то, если они едят Парцифаля».

Не было никаких поводов думать, что они делали именно это, но Фарух-Лейн так взволновалась, что остановилась возле мусорного бака, вылезла из машины и принялась прогонять собак, хлопая в ладоши и топая ногами. Сердце у нее неприятно колотилось. Она думала, что собаки возразят, но это были простые уличные псы, никакие не чудовища – они немедленно убежали с виноватым видом домашних собак, которых застигли на помойке.

И тут она увидела Парцифаля.

Точнее, его ноги, торчавшие из-за бака.

«О господи».

Она заставила себя сделать шаг, и еще один, и третий, пока не зашла в тень торгового центра.

Парцифаля не съели.

Дело обстояло хуже.

Фарух-Лейн часто думала, хотел ли брат убить и ее.

Он всё явственно рассчитал во время ее визита в Чикаго. Судя по рассказам очевидцев, бомба сработала в ту минуту, когда такси подъезжало к дому. Но трудно было сказать, хотел ли Натан, чтобы именно она первой обнаружила жертвы, или, напротив, ошибся в расчетах, предполагая, что Фарух-Лейн уже будет в доме в момент взрыва.

Она дала таксисту на чай, вытащила свой маленький красивый чемоданчик и посмотрела на родительский дом. Он как будто сошел с картинки – коричневый, с широкой лестницей, с лужайкой, на которой росли старые деревья и кусты. Именно о таком жилье мечтают люди, когда, вздыхая, впихиваются в одну комнату по четверо. Родители Фарух-Лейн зимой переехали в пригород, и этот дом должен был достаться ей. Они сказали: она – молодой специалист, который жаждет городской жизни; теперь она может взять на себя плату по закладной.

Она думала, это будет такая хорошая жизнь.

Фарух-Лейн дошла до конца подъездной дорожки, втащила чемодан на семь ступенек и обнаружила дверь открытой.

Тогда у нее появились три отчетливые мысли.

Первая: кошка убежит.

Вторая: сразу за дверью, на коврике, лежали открытые ножницы. Это был символ Натана, его одержимость. Он повесил ножницы над собственной кроватью, когда был ребенком, и над кроватью Фарух-Лейн (но сестра решительно возразила). Он рисовал их в блокнотах и на стене у кровати. Он складывал старые ножницы в коробки.

Три: на столе лежали мозги.

Остаток дня прошел как в тумане. Все, что, как казалось Фарух-Лейн, она помнила лично, постоянно оказывалось чем-то, что рассказали ей впоследствии другие.

– Парцифаль, – сказала Фарух-Лейн и рухнула на колени рядом с ним.

Ее руки зависли над Парцифалем; она пыталась понять, что делать. Какая она была дура, когда собирала ему пакет с едой. Как будто это могло что-то изменить. Как будто это хоть когда-нибудь могло что-то изменить. Как будто что-то в принципе можно было изменить.

– Я всю ночь тебя искала, – сказала она.

Она дрожала, то ли потому что сюда не достигало солнце, то ли от вида Парцифаля. Ей нестерпимо было смотреть на него, но не смотреть было еще хуже.

Он отозвался чуть слышно:

– Я убил бы вас.

– Что… что я могу сделать?

Он попросил:

– Поправьте мне руки.

Обе руки лежали под странными углами, как будто Парцифаля швырнули наземь и он так и не смог выпрямиться. Фарух-Лейн осторожно положила левую руку (пухлую, детскую) ему на грудь, а сверху – правую (обычную, угловатую).

Он застрял сразу в двух возрастах, более или менее ровно разделившись пополам. Правая сторона была Парцифалем, которого она знала, подростком, которому было не суждено стать старше. А левая сторона представляла собой гораздо более юного Парцифаля, и справа все искорежилось и скрутилось, чтобы прийти в соответствие с детскими размерами. Невозможно – но факт.

Фарух-Лейн впервые поняла, что представляла собой жизнь Парцифаля, прежде чем Модераторы нашли его и завербовали. Как и все Провидцы, он менял облик в пределах личной хронологии. Младенец, мальчик, подросток и так далее, до того возраста, которого ему суждено было достичь. Он снова и снова переходил с этапа на этап, принося с собой звуки всех прожитых в промежутке лет и убивая тех, кто оказывался слишком близко. Пока Модераторы не показали ему, как обратить этот процесс внутрь, вызывая видения… и в конечном итоге разрушая себя.

Она никогда этого не видела.

И не думала, что это должно выглядеть именно так. То, что предстало ей, не походило ни на смену облика, ни на последнее смертельное видение.

– А ты можешь снова измениться? – спросила Фарух-Лейн. – Можешь опять стать молодым, если я уйду?

Неровная, скрученная грудь Парцифаля поднималась и опускалась, поднималась и опускалась. Он с усилием произнес:

– Я его остановил. Видение. На половине. Оно должно было меня убить, и я…

Он сам сделал это с собой?!

Юноша что-то пробормотал по-немецки. Потом сглотнул и закончил:

– Мне нужно, чтобы вы увидели то же, что и я. Чтобы это было не зря.

– Ох, Парцифаль.

Он закрыл глаза. Так было проще на него смотреть. Он где-то потерял очки, и теперь его глаза казались странными и голыми. Даже без очков они были разного размера.

– Это видение важно для вас.

– Для всех, – поправила Фарух-Лейн.

– Для вас, – повторил он. – Там… кое-кто важный для вас. О… вы… вы… вы… – у него задергались ноги.

Фарух-Лейн взяла Парцифаля за правую руку.

– Я здесь.

Он прошептал:

– Я не устал от вас.

И началось видение.

61

Фарух-Лейн уже один раз видела конец света. Это случилось после того, как Модераторы выследили Натана в Ирландии, но до того как они его убили. Когда штатный Провидец нашел ее, Фарух-Лейн сидела в потрепанном старом гостиничном баре, держа нетронутую пинту пива, которую кто-то для нее заказал. Она не помнила, как выглядел даритель. Он спросил, хочет ли она выпить, и она посмотрела сквозь него, не отвечая, и он сказал бармену: «Этой женщине пинту пива и священника», после чего отошел. И тогда к Фарух-Лейн подошел Провидец. Его звали Кормак.

Она собиралась убить Натана. За то, что он убил много людей. И за то, что мог убить еще больше.

В отеле в тот вечер было людно. По телевизору показывали спортивные соревнования, мужчины и женщины смотрели и шумели. Они двигались вокруг Фарух-Лейн, как планеты вокруг сгоревшего солнца.

Она собиралась убить Натана.

Кормак нашел ее в баре и спросил, хочет ли она знать, зачем они все это делают.

«Я могу тебе показать, – предложил он. – Правда, ты этого не забудешь».

Кормак был штатным Провидцем Модераторов уже несколько месяцев и имел большой опыт. Фарух-Лейн не могла представить, что когда-то он не владел собой. Это был солидного вида мужчина средних лет с убедительными морщинками вокруг темных глаз. Фарух-Лейн не знала, что старше он уже не станет.

«Это действительно произойдет?» – спросила она.

«Если мы не вмешаемся».

И она согласилась. Она и так не могла кое-чего забыть – собственной жизни. Так почему бы и нет?

Он увлек ее в коридор. Там лежал старый зеленый шерстяной ковер, истертый до пола, обои свисали коричневыми и белыми фестонами, превратившись в воспоминания.

– Не бойся, – сказал Кормак. – Этого пока не произошло.

Он обвил Фарух-Лейн руками. Она ощутила запах незнакомого шампуня, застарелого пота и лука – чуть-чуть. Это были объятия с незнакомцем, которые всегда казались странными, поскольку непривычные руки, ребра и бедра не стыковались друг с другом как положено.

А потом она почувствовала кое-что еще. Нечто… эфемерное. Нечто за пределами их тел.

Оно приближалось.

Ее тело гудело от непривычного ощущения.

Она поняла, что оно приближается.

«Может, я еще передумаю», – подумала Фарух-Лейн.

Но передумать она не могла.

Оно приближалось.

«Это…»

Она успела только испугаться, что, может быть, это происходит на самом деле – а потом ее накрыло видение.

И точно так же, на парковке позади торгового комплекса, ее накрыло видение Парцифаля.

Фарух-Лейн показалось, что она распадается на части, начиная с ног. Онемели ступни, потом бедра, потом туловище. Боли не было. Вообще никаких ощущений.

Ничего.

Прохладный сумрак парковки сменился сиянием иного дня. Фарух-Лейн и Парцифаль шли вдоль шоссе, забитого машинами, как быками на бойне. Все сверкало от выхлопного газа и дыма. Судя по надписям, дело происходило в Соединенных Штатах. Судя по деревьям – к востоку от Миссисипи. Впереди виднелся город, и машины на всем шоссе устремлялись в одну и ту же сторону – прочь от него.

Город горел.

То, что было за пределами шоссе, тоже горело. Горел город, горел мир.

Лицо Фарух-Лейн пылало от жара.

Огонь шептал, что никогда не потухнет. Он поглотит всё.

Пожрет, пожрет.

Огонь делал то, что обещал. Это было отдаленное будущее. Все видения здесь сходились. Каждый Провидец видел одно и то же.

Картинка изменилась. Появилось ближайшее будущее. Оно всегда было разным. Именно оно и интересовало Модераторов. Расшифруй ближайшее, чтобы предотвратить дальнейшее.

Эта часть видения была несвязной. Расколотой на кусочки. Картинка дергалась и спотыкалась, неистово перескакивая от образа к образу.

Старый обшарпанный дом. Силуэт человека на вздыбленной лошади. Странная, похожая на остроконечную шляпу куча кирпичей или камней. Лестница. Тела. Маленькая бесформенная замочная скважина. Гроб, а в нем – рот, разинутый в поисках воздуха.

Всё умирало, и видение в том числе.

Фарух-Лейн поняла, что держит безжизненную руку Парцифаля, сидя позади безликого торгового комплекса в округе Колумбия. Ничего внешне ужасного не было, не считая того, что его снова вырвало, но, тем не менее, Фарух-Лейн отчетливо видела, что всё в его теле какой-то неправильной формы, как будто там внутри произошла авария. В совершенно неожиданных местах возникли провалы. Вполне возможно, Парцифаля вырвало тем, что находилось на их месте.

Он был мертв.

Нет. Не совсем.

– Поторопитесь, – прохрипел Парцифаль.

И умер.

62

Диклану просто не верилось, что Ронан снова бросил его в беде. Его «БМВ» стоял перед домом, когда Джордан высадила Диклана (не имело смысла теперь притворяться, будто она не знала, где он живет), но, когда Диклан проснулся, несколькими часами позже, машины уже не было. Диклан написал брату: «Сегодня я должен разбираться с Мэтью?», и Ронан ответил: «Папочка работает, детка».

Диклану хотелось пробить кулаком стену.

Он не знал, что на него нашло.

Казалось бы, встреча с Джордан должна была помочь ему выпустить пар и примирить Диклана с очередным десятилетием тоскливой спячки, но она произвела обратный эффект.

Он приготовил Мэтью завтрак – сосиски из холодильника, яичница, толстый тост из органического местного хлеба, который прислали сенатору с фермерского рынка. Мэтью сидел молча за столом на кухне, не ерзал, не болтал ногами, не смеялся, не напевал – не делал ровным счетом ничего раздражающего. С тех пор как он переехал к Диклану, старший брат частенько мечтал, чтобы Мэтью вел себя потише – не жевал с открытым ртом, меньше болтал, меньше цитировал шутки с вебсайтов, реже ронял вещи и ушибался обо всё подряд с громким «ух-ха-ха!», не топал по лестнице, как семилетний ребенок…

Но теперь, когда Мэтью затих, Диклан об этом пожалел.

Он подошел и сел рядом с братом.

– Сердишься?

Мэтью гонял еду по тарелке.

– Тебе грустно?

Мэтью выстроил сосиски в ряд и проложил их кусками яичницы.

– Я не сумею тебе помочь, если ты будешь молчать.

Мэтью смотрел на свой завтрак так, как будто тот мог сбежать, если отвести взгляд.

– Это худшее из того, что вы со мной сделали.

Формулировка была интересная, но не то чтобы неверная. С существом по имени Мэтью Линч и впрямь произвели ряд действий. Ронан навязал ему жизнь, а Диклан решил за него, каким образом она будет устроена, прекрасно понимая, что, если правда выйдет наружу, случится катастрофа. Да, они с ним это сделали. Да, Диклан признавал, что они виноваты.

Он отвел со лба Мэтью кудри. Он так часто проделывал это – с тех самых пор, когда Мэтью был маленьким – что иногда даже видел во сне. Его пальцы помнили густые волосы брата, круглый лоб, приятное тепло кожи.

– У меня есть душа? – спросил Мэтью.

– Не знаю.

– У меня есть волшебные способности?

– Сомневаюсь.

– Я неуязвим?

– Я бы не стал проверять.

– А тебя тоже приснили?

Диклан покачал головой. Нет, он был человеком в нечеловеческой семье.

– Значит, если Ронан умрет, я засну, как папины коровы и как мама?

Это был риторический вопрос. Несколько минут стояла тишина. Диклан слышал, как в соседнем доме разговаривают по телефону. Соседи были добродушными крикунами. Они хотят отменить бронирование билетов, сообщили они в телефон, их просто почти никогда не бывает дома и они не могут подтвердить свое решение онлайн. Соседи лгали. Они всегда были дома.

Диклан постарался утешить брата.

– Мэтью, все умирают. Нам нужно с этим смириться. Мы знаем, что упасть со скалы, съесть отраву или выйти на дорогу перед едущим автобусом – опасно. Тебе всего лишь придется добавить в этот список осознание того, что для тебя опасно, если что-нибудь случится с Ронаном. По сути, ничего не изменится. Теперь ты просто знаешь, что папа купил тебе номер страховки на черном рынке.

– Что-что он сделал?

Диклан продолжал:

– И мы можем больше не врать тебе, отчего ты никогда не проходил медосмотр в школе.

– Почему?!

Диклану очень не хотелось говорить.

– На тот случай, если у тебя нет внутренних органов.

Мэтью издал сдавленный звук. И уронил голову на руки. Диклан не знал, что хуже – быть пойманным на лжи или сомневаться, стоило ли в принципе лгать. А вдруг Мэтью было бы проще расти, зная, что он ненастоящий? Что он – часть воображения Ронана, нечто настолько зависимое, что он не сможет жить, если средний брат умрет? Что его существование подчиняется нездешним правилам (когда некий незримый внешний источник энергии колебался, Мэтью тоже начинал отключаться, как мотор без топлива)? Диклан думал, что дарит ему реальность. Возможность считать, что он настоящий и цельный, в той же мере достойный любви, как всякий человек, который пришел в наш мир обычным путем. Не вещь. Не чье-то создание. Человек.

Очень тихо Мэтью сказал:

– Я ненастоящий брат.

– Что? – переспросил Диклан – подлинный ненастоящий брат.

– Вы двое – настоящие Линчи. Ты и Ронан. Настоящие братья. А я фальшивка. Я просто…

Это было ужасно.

– Мэтью, – перебил Диклан. – Ты ошибаешься.

Мэтью поджал губы.

Это был ужасно.

Диклан чувствовал, как в нем оживает ужас, в сочетании с желанием пробить кулаком стенку, в сочетании с откровенной тягой к Джордан Хеннесси и ко всему, что она воплощала. Ему снова захотелось нырнуть в глубину бирюзового океана и исчезнуть, ну и так далее.

И он сломался. Сломался во второй раз за год, после того как долго был хорошим, скучным и невидимым. В первый раз это случилось, когда он набрал тот номер и попросил ключ к коллекции Колина Гринмантла.

Он спросил:

– Значит, ты думаешь, мы с Ронаном настоящие братья?

– Не говори глупостей, – сказал Мэтью. – Конечно.

Пульс Диклана стал медленно ускоряться.

– Уверен?

– Да.

– Принеси «Темную леди», – велел брат. – Из кладовки. Ту, что ближе к двери.

Мэтью устремил на него удивленный взгляд, и Диклан понял, что мальчик наконец-то вышел из ступора. Мэтью слез с табурета и открыл кухонную кладовку. Внутри лежали две «Темных леди» – оригинал, который Диклан принес ночью, и копия, которую Джордан каким-то образом умудрилась протащить в дом.

– Что это? – спросил Мэтью, отчасти своим прежним воодушевленным тоном.

– Неси ближнюю, – повторил Диклан. – Положи ее на стол.

Он подошел к брату и сдвинул в сторону кучу счетов и газет, чтобы освободить место.

– Переверни.

Оба посмотрели на коричневую бумагу на обороте, на крохотную надпись: Mór Ó Corra.

Мэтью ждал объяснений. Вместо этого Диклан вложил ему в руку ножик.

– Срежь бумагу, – велел он.

И встал, скрестив руки на груди, а младший брат наклонился над картиной и начал резать – сосредоточенно, с аккуратностью хирурга. Бумага шипела и трещала, отпадая.

Диклан поймал себя на том, что закрыл глаза.

Он открыл их.

– Что это? – вновь спросил Мэтью.

Между холстом и подрамником торчала квадратная темная карточка. Плотная, с закругленными краями, с изображением женщины, у которой на лице был нарисован крест. Мэтью вытащил ее и перевернул. На обороте оказался ирландский номер телефона и подпись, почерком Ниалла: «Новый фений».

– Это не портрет Авроры, – сказал Диклан. – Это Мор О-Коррах. Моя мать.

63

«Поторопись, – сказал Парцифаль. – Поторопись».

Она не торопилась, когда складывала воедино разрозненные подсказки умирающего видения. Не торопилась, пока ехала через Вашингтон.

Некуда торопиться, когда все, о чем можешь думать, – это изувеченное тело за мусорным баком. Некуда торопиться, когда не знаешь, куда торопишься.

Фарух-Лейн казалось, что она часами видит перед собой один и тот же район. Они все выглядели одинаково. Вытоптанные газоны, потрепанные дома, стоящие вереницей, машины на кирпичах вместо колес, волнообразные тротуары, вздувшийся пузырями асфальт.

Среди них не было дома, который показал ей Парцифаль в своем последнем видении. Проблема с этим видением заключалась в том, что оно походило на сон – его наполняли скорее эмоции, чем бытовые реалии. Оно передавало впечатление от дома, а не то, как он выглядел.

Трудно было сосредоточиться на чем-нибудь, в то время как тело Парцифаля лежало в багажнике, аккуратно завернутое в старушкин коврик.

Фарух-Лейн знала, что близок Конец Света, с заглавной буквы. Она знала, что должна сосредоточиться. Она только что ВИДЕЛА, почему должна сосредоточиться. Но для Парцифаля уже наступил конец света, с маленькой буквы, и это было скверно, и с трудом удавалось смотреть на вещи в перспективе.

Кто-то стучал в заднее окно, и Фарух-Лейн поняла, что стоит прямо посреди улицы. Какой-то старик, без зубов и с палочкой. Ему, видимо, хотелось поговорить. Он напевал: «Красотка, красотка…»

– Потерялась, красотка? – спросил старик. И снова постучал тростью по машине. Тук-тук-тук.

«Да, – подумала Фарух-Лейн. – Именно».

Тук-тук-тук. Она вдруг поняла, что рукоятка трости, которой старик стучал в окно, имела знакомую форму: человек на вздыбленной лошади. Еще один фрагмент видения.

Опустив окно, она достала рисунок – нечто похожее на остроконечную шляпу.

– Вы не знаете, что это?

Старик пригнулся ближе. От него жутко воняло.

– Фэрмаунтский холм, вон там. Старый мемориал Второй мировой.

Старик произнес это как «штар-мурмурал-тррой-мрой», но она ухватила суть.

– Это близко?

– Чуть-чуть проехать на юг, красотка, – ответил он («шшуть-прюх-крршотка»).

Денег у Фарух-Лейн не было, поэтому она дала ему банку кофейного напитка, и он, кажется, остался доволен. Загнав мемориал в навигатор, Фарух-Лейн обнаружила, что до него всего несколько минут езды. Она сомневалась, что движется достаточно быстро, но, во всяком случае, она делала что могла.

Мемориал оказался в точности таким, как в видении: каменный монумент, похожий на шляпу колдуньи. Объезжая его по кругу, Фарух-Лейн почувствовала прилив адреналина. Она думала, куда же на самом деле торопится. Видение заставило ее вспомнить о других сновидцах. И о других Провидцах. Так или иначе, ситуация была непростая, а она никогда не располагала всей полнотой сведений о том, во что ввязалась. По крайней мере, раньше она могла спросить у Парцифаля, не подстерегает ли их опасность. Но теперь Фарух-Лейн не могла спросить у него ни о чем.

На мгновение ей показалось, что она услышала оперное пение. Оно звучало слабо, как будто доносилось с улицы или выкрученного почти на минимум проигрывателя. Но, прежде чем Фарух-Лейн успела опустить стекло или включить звук, она заметила старый дом из видения. Как и другие дома в этом районе, выглядел он убого, хотя, возможно, много лет назад был довольно красив. В заросшем дворике валялась раковина. Дорожка вся потрескалась. Неплохое место для укрытия.

Она постучала. «Торопись». Потрогала ручку. Та поддалась.

Фарух-Лейн вошла. В доме пахло лучше, чем она ожидала. Снаружи ярко светило солнце, но внутрь свет почти не проникал. Внизу стоял застарелый запах сырости, но – удивительно – сквозь него она почуяла свежие цветы и лето. Электричество не работало. Тонкое стекло хрустело под сапогами Фарух-Лейн.

Перед ней была лестница, ведущая в тусклый сумрак. Лестница из видения.

Она пошла наверх.

Наверху Фарух-Лейн обнаружила двух мертвых старух и записку. Там говорилось: «Я ждал пока не перестремался. А она внизу». У женщин была кровь в ушах и во рту, глаза завалились внутрь черепа.

Значит, здесь жил не Зет.

Здесь обитал Провидец. Последнее видение Парцифаля привело ее сюда.

И она не знала, как к этому относиться.

«Торопись».

Фарух-Лейн осмотрела все комнаты внизу в поисках Провидца. Сначала осторожно, поскольку не желала разделить судьбу старух на лестнице, потом смелее, поскольку комнаты, в которые она входила, были пусты.

Возможно, она опять потерпела неудачу, как в прошлый раз, когда они въехали в тупик в поисках серого «БМВ». Возможно, она опоздала. Возможно, недостаточно торопилась.

Когда Фарух-Лейн уже была готова сдаться и вернуться в машину, ее внимание привлекла крошечная дверь на лестнице, которую она не заметила, когда вошла. Она увидела замочную скважину. Покореженную. Еще один фрагмент видения.

Она потянула дверь и обнаружила ход в подпол.

Фарух-Лейн включила фонарик на телефоне и спустилась на несколько ступенек. Там, согнувшись вдвое, она вгляделась. Последним фрагментом видения Парцифаля был гроб, хотя она сомневалась, что обнаружит здесь именно это. И не ошиблась. Вместо гроба Фарух-Лейн нашла холодильник. На нем кучей лежали мешки с гравием. Чтобы кто-то не выбрался изнутри.

Не гроб. Но близко к тому.

Фарух-Лейн быстро сбросила мешки на пол. Пыль взвилась в воздух; фонарик на телефоне рассекал своим лучом сплошные облака. Фарух-Лейн ничего толком не видела.

Наконец она приподняла крышку.

И из темных недр донесся конвульсивный вздох.

Кто-то несколько раз жадно глотнул воздух и сказал:

– Нет, не скоро.

– Мне грозит опасность?

– Не прямо сейчас. Не бойтесь.

Эта женщина только что задыхалась в холодильнике – и вот она уже успокаивала Фарух-Лейн. За край ухватилась слабая рука. Кожа была бледная и морщинистая – настолько не похожая на то, что ожидала Фарух-Лейн, что она даже вздрогнула. Фарух-Лейн подобрала с пола телефон и направила свет в холодильник. Лежавшая внутри старуха с длинными, снежно-белыми волосами заслонила глаза свободной рукой.

Раньше Фарух-Лейн никогда не видела такого старого Провидца.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Лилиана.

64

– У меня были другие планы насчет нашего следующего сви… следующей встречи, – сказал Диклан.

Джордан услышала, как он осторожно попробовал ногой слово «свидание» и убедился, что оно его не выдержит.

– Да? – спросила она. – Ну, это нормально, дружище.

Они снова сидели в машине, хотя ни о чем конкретно не говорили. Она предпочитала везти, а не ехать, а Диклану, казалось, больше нравилось параноидально смотреть в окно, в промежутках сверяясь с картой и читая сообщения на телефоне. Он выглядел красивее, чем в прошлый раз – белозубый, темноволосый, в свитере, который Хеннесси бы возненавидела. Джордан без труда представила, как вновь пишет его портрет – вот так, в рамке окна, в густой и насыщенной осенней гамме. Она без труда представила, как вновь его касается…

– Ты похож на собаку, – сказала Джордан.

Он что-то писал в телефоне. У Диклана была необычная манера набирать – большим пальцем одной руки, указательным другой. Странно. Мило. Не поднимая голову, он проговорил:

– Большое спасибо. На следующем светофоре направо.

– Если их знать, они начинают выглядеть иначе, – сказала Джордан. – Ну, одно дело – когда ты встречаешь на улице собаку, и это просто какая-то шавка, и совсем другое – когда встречаешь на улице собаку, которая тебе знакома.

– Я редко встречаю на улице собак.

– И, видимо, тщательно моешь руки, – сказала она, и он опять отвернулся и рассмеялся своим недоверчивым смехом.

Они направлялись к Боудикке.

– Я ищу свою биологическую мать, – заявил Диклан, когда позвонил Джордан. – Но люди, которые могут мне помочь, не станут со мной разговаривать, если я приеду без женщины.

И Джордан немедленно поняла, что речь о Боудикке.

Боудикка. Джордан не понимала, то ли это слово само по себе звучало как угроза, то ли ей это только казалось, потому что она знала, что оно означает.

«Боудикка». Первый раз она вышла на связь с Джордан на Волшебном базаре в Лондоне. Женщина внешне была совершенно не примечательна: выпрямленные светло-каштановые волосы, «стрелки» на глазах, блузка, блейзер. «Я ищу партнерства с талантливыми женщинами вроде вас, – сказала она, как будто пришла на ярмарку вакансий. – Выгодно обеим. Вложение на всю жизнь. Буду заботиться о деловой стороне, а вам дам возможность заниматься творчеством». Джордан взяла у нее карточку – плотный маленький квадратик с изображением женщины с крестом на лице – но так и не поняла, что ей такое предложили.

На следующем Волшебном базаре Джордан стала свидетельницей скверно закончившейся сделки. Подробностей она не разобрала – только то, что мужчина недоплатил женщине за какие-то красители. Она уловила обрывок тихого разговора, угрозы, которые он произносил, чтобы женщина не поднимала шум. Чуть позже Джордан увидела, как на парковке этого мужчину избивали три женщины. Прочие покупатели проходили мимо, не оборачиваясь. На его одежде вырезали квадратный широкий крест, такой же, как на визитке. И Джордан поняла чуть больше.

На следующем Базаре она увидела женщину, которая спорила с дамой в блейзере, встретившейся Джордан в Лондоне. Женщина в блейзере говорила, что пора выплатить долг – всё должно быть по-честному. Другая женщина утверждала, что у нее ничего нет. Впоследствии, когда Джордан и девочки уже собирались уходить, Хеннесси сказала, что видела спорщицу висящей в лифте, полумертвую, с крестом на лице.

И Джордан поняла еще кое-что.

Боудикка, судя по всему, предлагала защиту – или перспективу. Но Джордан и так уже была связана с некоей женской организацией и не хотела связываться больше ни с кем. Она бы не стала звонить по номеру, указанному на карточке.

Однако она не отказалась поехать с Дикланом Линчем, чтобы посмотреть, что там такое.

– Ты знаешь, во что ввязываешься? – спросила Джордан, когда нашла место для парковки на переполненной улице.

Они оказались совсем недалеко от того места, где провели ночь накануне; до дома можно было дойти пешком. Боудикка назначила встречу в парке Дамбартон-Оукс, на окраине Джорджтауна. Джордан много раз бывала в Дамбартон-Оукс, правда чаще в музее, чем в парке; она подумала, что причина этого выбора ей понятна. Парк был довольно безлюдным, но в то же время чрезмерное насилие не прошло бы незамеченным. Вежливость по отношению к обеим сторонам.

Диклан ответил:

– Понятия не имею. Когда я позвонил, мне задали один вопрос – «кто?»

– И что ты сказал?

– Я не знал, что сказать. Я сказал «новый фений». Так было написано на карточке. Тогда у меня спросили «где», и я сказал – Вашингтон. Мне велели перезвонить через десять минут, и я перезвонил и узнал место – Дамбартон-Оукс. Я не думал, что встречу назначат так скоро, буквально в тот же день.

Он, казалось, был не в восторге, и Джордан понимала его; она бы тоже слегка занервничала. Никому не нравится, когда с ним СЛИШКОМ хотят пообщаться. Когда они свернули на дорожку, ведущую к парковым воротам, Диклан сказал:

– Ну, раз уж мы в одной команде, позволь, я выражу свое мнение. Боудикка – это банда, так? Они берут процент дохода в обмен на защиту?

– Наверное, – сказала Джордан. – И, возможно, за помощь в расширении рынка. Доступ к их клиентской базе и все такое.

– Тебя это не соблазняет?

– Исключено, – ответила Джордан.

Парковый служитель помахал ей: он ее узнал.

– Я все равно собирался тебе позвонить, – сказал Диклан. – Не ради этого.

Она улыбнулась.

– Сегодня преступный синдикат, а завтра, может быть, ужин в стейк-хаусе.

Диклан нахмурился, совершенно искренне.

– Надеюсь, что нет.

И тогда настала ее очередь безудержно смеяться.

Они должны были встретиться с человеком от Боудикки на террасе у фонтана, поэтому сразу направились туда. В это время года парк был прекрасен – лужайки еще не утратили роскошного ярко-зеленого цвета, но деревья уже переоделись в печальные коричневые и красные цвета. Ветра и дожди еще не оборвали листву. Пахло приятно – влажность усилила аромат дубовых листьев, который неизбежно пробуждает ностальгию. Парк был безупречен, и Диклан Линч (подумала Джордан) тоже, в своем красивом свитере и рубашке с воротничком, в красивых ботинках, с красивыми часами. Ему хорошо удавалось дружелюбное молчание, и на протяжении десяти-двадцати шагов Джордан воображала, что это обычное свидание, обычная прогулка – два человека идут вместе, потому что им хочется, а не потому что таково странное требование некоей тайной организации.

– Ну давай, – наконец произнесла она, пока они шли через спящий розарий.

– Что?

– Я знаю, у тебя наверняка есть история про этот парк, которую тебе не терпится рассказать.

Диклан слегка усмехнулся.

– Я мало что про него знаю.

– Врешь.

– Так все говорят… – Однако, помолчав, он добавил: – Его устроили Блиссы. Ну и фамилия, а? Блиссы, Милдред и Роджер. Они много чем прославились, в том числе тем, что из сводных брата и сестры стали супругами.

– Какой скандал! И когда же они познакомились? Ты знаешь? Ну конечно, знаешь.

– Кажется, они были еще детьми. Я… – Диклан замолчал.

Когда они спустились по ступенькам на террасу, у фонтана уже кто-то стоял. Человек в темном пиджаке и темных брюках, с квадратной серой сумкой у ног. Джордан повернула запястье Диклана, чтобы взглянуть на часы. Время было верное, однако она сомневалась, что перед ними посланец от Боудикки – это был мужчина.

Незнакомец повернулся. Диклан и Джордан замерли.

Это был Ронан Линч.

Но потом он шагнул к ним, и Джордан поняла, что ошиблась. Он не так держался, и выражение лица у него было другое. Волосы у незнакомца вились, как у Диклана, но достигали подбородка. Этот человек походил на брата Ронана, быть может, даже больше, чем на него походил сам Диклан.

– Ну надо же, – сказал он Диклану, и на его лице отразился восторг. – Ну надо же. Какой красавец. Сейчас упаду. Диклан собственной персоной, взрослый.

Диклан отступил.

Вся красота, которую видела в нем Джордан, мгновенно пропала, и он снова стал тусклым и непримечательным Дикланом, с которым она когда-то познакомилась. «Портрет юноши на террасе», имя неизвестно.

– Всегда самый умный, – продолжал мужчина. Он говорил с легким ирландским акцентом. – Не спешит доверять. Всё правильно. Я и не прошу твоего доверия. Я, возможно, выгляжу как твой отец, но не стану предлагать то, чего не смогу дать.

Джордан перевела взгляд с Диклана на мужчину. «Отец?»

– Кто вы? – спросила она.

Мужчина протянул руку, явно обрадовавшись тому, что Джордан с ним заговорила. В отличие от Ронана, он был нервным и дерганым. Теперь, когда он задвигался, Джордан удивилась, что могла принять его за Ронана.

– Новый фений – вот как меня называют, и этого достаточно.

– Хеннесси.

Он пожал руку Джордан, продолжая смотреть на Диклана. Выражение лица у него было сложное. Тоскливое. Гордое.

– Ты прав, что ведешь себя осторожно. Но здесь нет ничего из того, что тебе нужно.

– А что это вообще? – спросила Джордан. – О чем мы говорим?

– Это ящик, в который попадаешь и откуда не можешь выбраться. Большая и прочная клетка. Вы пришли сюда, думая, что это рэкет, так? Скорее, культ. Вы думаете – наверное, это банда, и вы не прочь поучаствовать, потому что во внешнем мире вам приходится туговато. Клянусь, внутри хуже.

Обращаясь к Диклану, он сказал:

– Ты ведь не хочешь, чтобы они узнали про Ронана, котик.

Диклан явственно вздрогнул.

Мужчина заметил это, и ему как будто стало жаль Диклана.

– Прости, мальчик. Конечно, я тебе не отец, но, в любом случае, для меня вы – мои дети. Я помню тебя вот такусеньким.

Наконец Диклан произнес:

– Вы – двойник.

Это слово звучало неприятно. Джордан уже привыкла, что для Диклана она была «я», а не «мы». Он понятия не имел, что она была чем-то иным, помимо Джордан Хеннесси, единственное число, и ей это нравилось. Гораздо сильнее, чем следовало.

Это слово напоминало, что Диклан был братом сновидца, сыном сновидца – и знал, на какие вещи они способны.

Джордан думала, мужчине не понравится, что его назвали двойником, но он лишь негромко рассмеялся.

– Может быть, внешне. Но прошло уже почти двадцать лет; и у меня другая история. Однако мое сердце по-прежнему любит вас, как родных. Оно наблюдает за вами, когда может. Не ввязывайтесь в это дело, иначе Ронану крышка. Его будут использовать, пока он не исказится до неузнаваемости.

Диклан сглотнул. Он был так же зачарован, как Джордан во время своих приступов. Но она еще не сбилась со следа.

– Мы не за этим пришли, дружище.

Диклан бросил на нее благодарный взгляд и сказал:

– Я не ожидал, что мы встретимся. Я пришел по поводу Мор О-Коррах.

– Это имя уж точно не стоит называть даже шепотом, – произнес мужчина.

– Она и есть Боудикка?

Он наклонил голову.

– Забудь ее, забудь Боудикку. Сделай вид, что ты никогда меня не видел. Я скажу им, что ты не явился. И они отстанут. Мор об этом позаботится.

– Сплошные загадки, – заметила Джордан.

– Так и должно быть. Пожалуйста, уходите. Это разобьет мне сердце – мало что способно его разбить.

Диклан отозвался, самым бесцветным тоном:

– Я вам ничем не обязан. Я ничем не обязан ЕМУ, а вам еще меньше. Если я хочу поговорить с ней, что мне нужно сделать теперь?

– Попроси кого-нибудь другого, мальчик. Я не желаю быть тем, кто тебя убьет.

– Она не хочет видеть меня?

Джордан отвела глаза – к собственному удивлению. Это всё было слишком личное. Диклан имел право на определенную приватность.

– Я не стану отвечать за нее, – сказал мужчина. – Она этого заслуживает. И точка.

Диклан слегка прищурился, оценивая то, что услышал, а потом чуть заметно кивнул и не стал больше спрашивать.

– Вот, он понимает, – сказал мужчина, с заметным облегчением. – Это человек, который умеет выживать. Сомневаюсь, что сам Ронан в состоянии себя сберечь. Он швыряет свое сердце вдаль и бежит за ним вдогонку.

Джордан знала и другого такого человека.

– Значит, точка, – проговорил Диклан.

Мужчина поколебался, а затем протянул руку.

– Можно мне… Не знаю, увидимся ли мы еще.

Диклан не отстранился; мужчина подошел ближе и обвил руками его шею. Он обнял Диклана – запросто, как отец обнимает сына, одну руку положив ему на затылок и прижавшись к голове щекой.

Диклан стоял неподвижно, как школьник, которого обнимают в присутствии одноклассников, но Джордан увидела, что ноздри у него раздулись, а глаза стали ужасно яркими. Он моргал, моргал, моргал – но, когда мужчина отступил, на лице Диклана было обычное бесстрастное выражение.

– Я горжусь тобой, – сказал незнакомец Диклану.

Своему неустрашимому Диклану.

– Спасибо, что встретились с нами, – сказала Джордан, потому что кто-то должен был это сказать.

Мужчина нагнулся и поднял сумку.

– Живите.

65

Хеннесси так давно не видела сна, в котором не было бы Кружева, что она уже забыла, как это.

Линденмер был сном.

Он находился очень далеко от кафе, в котором она встретилась с Ронаном утром – далеко в физическом смысле и в духовном. Двухчасовая поездка привела их к подножию Блу-Ридж; дальше Ронан пробирался все более узкими тропами, пока не доехал до немощеной пожарной дороги. Там он сказал, что придется идти пешком.

Они пошли.

В общем, оба мало походили на любителей пеших прогулок – Хеннесси в коже и кружеве, Ронан в черных армейских ботинках и с лохматым вороном на плече. Хеннесси подумала, что в нелепости происходящего есть свои плюсы.

Потому что она снова начинала бояться.

«Линденмер – пространство сна, – сказал ей Ронан в машине. – Поэтому контролируй свои мысли».

Контроль никогда не был сильной чертой Хеннесси.

Она проверила таймер, только что установленный заново. Вряд ли она рисковала упасть и вырубиться прямо на ходу, но Хеннесси не могла жить без приятного сознания того, что он отсчитывает секунды и разбудит ее, прежде чем она увидит сон.

Ронан кому-то писал. Хеннесси увидела только название контакта, обозначенного как «управление делами».

– Это кто?

– Адам, – ответил Ронан. – Я предупредил его, куда пошел. Он будет знать, где меня искать, если мы пропадем на несколько дней.

ДНЕЙ?

– Мы на месте, – сказал Ронан.

Хеннесси думала, что не увидит разницы – но она увидела. Здесь, высоко в горах, деревья были тоньше, они росли под уклоном, цеплялись за клочки земли среди гранитных глыб и тянулись к солнцу. Но сверхъестественные деревья Линденмера повиновались иным законам. Они были высокими и толстыми, бдительными и прекрасными, и скудость ресурсов на них не влияла. Зеленый лишайник густо рос на северной стороне стволов, а во мху на тонких стебельках трепетали маленькие цветы.

Небо тоже было другим. Серым. Это был не тусклый цвет осенних облаков, а беспокойный жидкий серый, который на самом деле вообще-то синий, фиолетовый, халцедоновый. Небо двигалось, менялось и переливалось, как змеиная кожа. У него не было глаз, сердца и тела, но, тем не менее, возникало ощущение, что небо само по себе разумное, даже если оно не замечало тех, кто внизу.

– Стой, – сказала Хеннесси. – Я передумала.

Ронан повернулся и посмотрел на нее.

– Линденмер не причинит тебе вреда, если ты сама не захочешь. Со мной ты в безопасности. Он просто защищается и выдает то, чего ты просишь.

– Но… – начала Хеннесси.

«Я не доверяю себе».

Она сдерживала дрожь. Десять лет она крепилась, а теперь сломалась.

Ей была невыносима мысль о том, что она, возможно, вновь – и так скоро – увидит Кружево.

Ронан посмотрел на нее.

А потом приложил руки рупором ко рту и крикнул:

– Опал!

Он подождал, прислушиваясь.

– Ты где, малявка?

Хеннесси спросила:

– Опал – это что?

Невидимая птица где-то наверху издала встревоженный крик. Хеннесси повернулась как раз вовремя, чтобы заметить – или, скорее, ощутить – как что-то темное мелькнуло среди ветвей.

– Я же сказал, держи мысли под контролем, – сказал Ронан. – Линденмер даст тебе то, что ты, по его мнению, хочешь.

– Похоже на камень…

Нет, не похоже.

– Бензопила, слетай, найди Опал, – велел Ронан ворону. – Нам нужна Опал.

Хеннесси не то чтобы на сто процентов понимала птичий язык тела, но ей показалось, что ворониха умудрилась принять обиженный вид. Бензопила опустила голову и переступила с лапки на лапку на плече у Ронана. Перья у нее на шее встали дыбом.

Ронан порылся в кармане и достал пакетик орехового печенья. Он развернул одну штучку, и Бензопила внезапно стала воплощенное внимание.

– Печенька, – сказал Ронан.

– Крек, – ответила Бензопила.

– Печенька, – повторил Ронан.

– Крек.

– Печенька.

– Крек.

Он дал ей печенье.

– Получишь еще, если найдешь Опал.

Птица взлетела, шумно хлопая крыльями. Хеннесси изумленно наблюдала за происходящим. Они с Ронаном выглядели странно, пока шли пешком, да, но здесь он перестал быть странным. Он принадлежал этому странному роскошному лесу, вместе со своей странной черной птицей.

– Ты приснил это место, – сказала Хеннесси.

– Типа того.

– Типа того?

– Я увидел сон, а потом здесь оказался Линденмер, – объяснил Ронан. – Мне кажется, до тех пор он находился где-то в другом месте, а мой сон просто открыл дверь. Это лес, потому что таким его представляет мое воображение. Он ограничен моими мыслями. Поэтому… деревья. Типа того.

Хеннесси вздрогнула, потому что здесь, в горах, было холодно, а еще – потому что слова Ронана напомнили ей о Кружеве и о том, что оно хотело от нее.

– Тебя это не смущает?

По лицу Ронана было видно, что нет. Он обожал Линденмер.

Из зарослей послышался еще один тревожный вскрик, а потом что-то зарычало – то ли животное, то ли мотор.

– Спокойно, – сказал Ронан.

Хеннесси не поняла, к кому он обращается, – к ней или к себе.

– Если ты создал это место, – сказала она, – почему ты не сделал его безопасней?

Он провел пальцами по низко нависшей ветке.

– До Линденмера у меня был другой лес, – у Ронана стал такой вид, словно он собирался сделать какое-то признание, но в конце концов он просто произнес: – С ним случилась беда. Я сделал его слишком безопасным, потому что струсил. Слишком обычным. В том, что касалось безопасности, он был вынужден полагаться на меня, и… – Ронан не договорил, но Хеннесси и так поняла. Девочки тоже полагались на нее, и она знала, каково подвести их. – Я позволил Линденмеру оставаться собой – чем бы он ни был в том другом месте.

– И, чем бы он ни был там, он опасен.

– То, что опасно, может защитить себя, – заметил Ронан.

Она понимала, что он не винил Линденмер за это. Ронан Линч тоже бывал опасен.

– Он не только пугает, – сказал Ронан. – Смотри.

Он вытянул руки и произнес несколько слов на каком-то старинном языке – очень уместном тут. Над ним, среди осенней листвы, замигали маленькие огоньки. Они дождем посыпались вокруг. Ронан медленно отступил, любуясь огоньками и держа руки поднятыми.

Хеннесси вздрогнула, когда один огонек упал на нее, оставив секундное ощущение тепла. Они не все растворялись, коснувшись тела. Некоторые цеплялись за одежду, за волосы. Один зацепился за ресницы, и она заморгала, глядя прямо на него. Смотреть на этот огонек было не больно, совсем не то что на обычный свет; вместо внешней яркости Хеннесси ощущала свет внутри себя. Нечто вроде счастья или надежды. Как если бы она смотрела на солнце подлинного блаженства.

Ронан сказал – уважительно, а не как обычно:

– Gratias tibi ago.

– Что ты говоришь? – спросила Хеннесси, к которой вернулся дар речи, только когда маленький огонек на ресницах наконец растаял.

– «Спасибо» на латыни, – ответил Ронан. – Вежливость, знаешь ли, требует это сказать, если тебе что-то нравится. Опал!!! Иди сюда немедленно.

Это напоминало сделку с дьяволом или волшебный танец. Ронан Линч стоял в лесу, сплошь в черном, только его глаза переливались цветом, и протягивал Хеннесси руку, а вокруг кружились сверкающие огни. «Уходи». Он ничего не говорил, но Линденмер запомнил эти слова и передал ей, как если бы Ронан их сказал.

– Не думай, Хеннесси, – предупредил Ронан. – Просто будь.

И она позволила вести себя.

Они шли по жестокому полю, где росли только мечи – лезвиями вниз, рукояткой вверх. Они миновали вход в пещеру, который охранял огромный белый олень – концы рогов у него были окрашены кровью. Они прошли мимо луга, который вообще-то был озером, и мимо озера, который на самом деле был цветочной поляной.

Линденмер был прекрасен и сложен – в отличие от обычного мира. Воздух и музыка в обычном мире были двумя разными вещами, а в Линденмере – не всегда. Сходным образом здесь соединялись вода и цветы. Хеннесси чувствовала суть этого леса, пока они шли. Здесь обитали существа, с которыми она не хотела бы встретиться, не будь рядом Ронана Линча. Были места, где она могла застрять навечно, не будь рядом Ронана Линча. Лес казался запутанным и мрачным, но, в конце концов, он следовал одному правилу: Ронан Линч. Его безопасность, его желания, его мысли. Единственный ориентир Линденмера.

Хеннесси чувствовала это: Линденмер любил Ронана.

– Керау!

– Опал, ну наконец-то, мелкая поганка, – сказал Ронан.

Какое-то создание поскакало к ним из-за деревьев – щуплая большеглазая девочка. На ней были огромный свитер грубой вязки и шапочка, низко натянутая на коротко стриженные светлые волосы. Хеннесси приняла бы ее за обыкновенного ребенка, если бы не ножки, покрытые густым мехом и заканчивавшиеся копытцами.

– Я же сказал тебе, не повторяй за Бензопилой. У тебя есть губы. Зови меня Ронан, – велел он.

Маленькое существо обвило его колени руками, а потом бурно запрыгало вокруг, оставляя копытцами выбоины в земле. Ронан выругался.

– Это была моя нога! Хватит.

Хеннесси с размаху села. Она смотрела на мохнатые ножки Опал и на мерцающие огоньки, которые продолжали сыпаться вокруг. Всю ее напускную храбрость как ветром сдуло.

Это сразу привлекло внимание Опал, и она в страхе спряталась за спину Ронана.

– Спокойно, дурочка, – сказал Ронан и большим пальцем стер с щеки девочки грязь. – Это Хеннесси.

– Крак? – переспросила Опал.

– Я же сказал тебе, перестань говорить как Бензопила. Ты знаешь английский. Хеннесси сновидец, как и я.

Нет, подумала Хеннесси, чувствуя себя как пьяная. Не как ты. Вовсе нет.

Девочка осторожно подошла к Хеннесси, которая сидела неподвижно. Она опустилась рядом с ней на колени, совершенно не в человеческой позе, поскольку ее козьи ножки гнулись в обратную сторону. От Опал пахло зверем. Она забормотала на каком-то неизвестном языке.

Ронан заметил:

– Могла бы и поздороваться.

Опал спросила:

– Ты ешь мясо?

Ронан явно терял терпение.

– Она не собирается тебя есть. Не бойся.

– Я не боюсь, – сказала Опал, но угрюмо – очевидно, боялась.

Хеннесси, которой тоже было страшно, щелкнула зубами. Опал шарахнулась, упав на руки, и села обратно, когда Хеннесси улыбнулась ей.

– Хорошо, – почему-то решила Опал, с хитрым видом придвинулась ближе и попыталась поковырять одну из татуировок. Она так и напрашивалась на неприятности.

– Шлепни ее, – посоветовал Ронан.

Хеннесси не стала, но Опал ускакала прочь, как будто чувствовала, что ей может влететь.

– Она психопомп, как и Бензопила. Помогает сосредоточиться, не позволяет сну пойти наперекосяк.

– Это как?

– Ну, обычная сонная хрень, – ответил Ронан, словно это было нечто самоочевидное. – Опал, у нас сегодня важное дело – ты поможешь, или мне придется просить Бензопилу?

Опал бросила подозрительный взгляд на него и торопливо затрясла головой.

– Нет-нет-нет!

– Ладно, – сказал Ронан. – Хеннесси, ты готова?

Та моргнула. Она была ошеломлена так, что не хватало никаких слов.

– К чему?

Ронан ответил:

– Ко сну.

66

Рамси приехал.

Фарух-Лейн не спала всю ночь, она только что затащила в машину один труп и добавила к нему один полутруп – и вот приехал Рамси. Именно Рамси.

Фарух-Лейн испытывала к Дж. Дж. Рамси сложные чувства. Она его ненавидела. Ей казалось, что он вел себя как студент-переросток. У всех Модераторов были свои непростые причины сотрудничать с Локом, но Рамси абсолютно не ассоциировался с чем-либо непростым. Фарух-Лейн изрядно смутилась, узнав, что у него есть настоящая престижная работа. Когда Рамси не возился с дронами и мертвыми телами, он консультировал финансовые корпорации, которые влезли в неприятности. Если верить LinkedIn, он вел себя как студент-переросток на пяти языках, самых распространенных на мировом рынке. Фарух-Лейн тоже умела говорить на пяти языках, самых распространенных на мировом рынке, но подозревала, что у нее и у Рамси это звучало очень по-разному.

– Слу-ушай, ну, типа, не я это придумал, – сказал в трубку Рамси – типичный Рамси. Даже Лилиана, новообретенный Провидец, слегка нахмурилась. Придурки – это универсальная проблема. Фарух-Лейн уже начала жалеть, что предпочла телефон блютусу. – Решает Лок.

Он сообщил Фарух-Лейн, что приземлился и она должна его встретить. Приказ Лока. «Сейчас? – спросила Фарух-Лейн, так крепко сжимая руль, что пальцы у нее онемели. – У меня тут новый Провидец». Она не добавила: «И я не спала всю ночь, и видела, как умирает человек, и проехала через весь немаленький округ Колумбия, гонясь за тем, кто мог перескочить в другой возраст и убить меня в мгновение ока».

Но она об этом подумала.

– Время – деньги, – заметил Рамси. – Короче, приезжай. И я слышал, у тебя там тело, от которого надо избавиться, так что я тебе в любом случае понадоблюсь.

Он положил трубку.

Пока они ехали на юг, в сторону Спрингфилда, Фарух-Лейн потратила некоторое время на то, чтобы восстановить образ Кармен Фарух-Лейн, которая некогда присоединилась к Модераторам. Эта молодая женщина никогда не теряла спокойствия. Она стояла живописной статуей в аэропорту, в то время как вокруг клокотал хаос. На совещаниях она изящно сидела в дальнем конце стола, прислушиваясь к чужим возгласам и наблюдая, как другие заламывали руки, – а потом тихо изрекала свое взвешенное суждение.

В детстве она видела перышко, которое упало на поверхность пруда. Оно не утонуло, даже не заставило воду дрогнуть. Оно приземлилось легко, как бабочка, и лежало, слегка дрожа и медленно поворачиваясь от ветерка. В подростковом возрасте Фарух-Лейн вновь и вновь вспоминала эту картинку. Она сама была таким перышком.

Она была перышком.

Была. Перышком.

А потом Фарух-Лейн попыталась все объяснить бесплотной старой Провидице на пассажирском сиденье.

– Мы – оперативная группа. Он – член оперативной группы. Мы…

– Я кое-что помню, – сказала Лилиана.

Она во многом была противоположностью Парцифаля, и не только из-за возраста, хотя и поэтому тоже. Когда она выбралась из холодильника, Фарух-Лейн поняла, что Лилиана даже старше, чем казалась. У нее как будто вообще не было возраста. Длинные волосы, теперь заплетенные в две косы, молодили Лилиану, но глубокие морщины вокруг глаз и рта свидетельствовали о многих прожитых годах. Она сидела с каким-то отстраненным видом, как будто за машинами и домами могла разглядеть нечто гораздо более важное. Фарух-Лейн немедленно купила ей жареную курицу с рисом и чай. Лилиана вполголоса поблагодарила мясо за то, что оно насыщает ее, а потом тихо и аккуратно съела все, без единого комментария. Совсем не как Парцифаль.

«Я – перышко», – сказала себе Фарух-Лейн.

– Помните – что? – уточнила она. – Видение?

– Нет, просто воспоминание, – ответила Лилиана. – Это было давно, поэтому помню плохо. Вы охотитесь на сновидцев?

– На Зетов. Да.

– Верно, – сказала Лилиана. – Вы – Маркеры. Нет. Модераторы. Так? Видите, память возвращается. Вы хотите остановить огонь.

Фарух-Лейн ощутила прилив адреналина, услышав это. Да, огонь. Огонь, который поглотит мир. Она мельком взглянула на Лилиану.

– Как это вообще работает? Сколько вам сейчас на самом деле лет?

Лилиана откинула голову назад и рассеянно погладила кончик косы.

– В своем нынешнем возрасте я знаю, что это бессмысленный вопрос. Мне очень нравится мой возраст, он такой мирный.

Она догадалась, что Фарух-Лейн не удовлетворена, и добавила:

– Наверное, мне нужно стать помладше, потому что теперь воспоминания у меня смутные. Но я хорошо помню, как мы встретились. Я знала, что вы придете.

Она ласково положила руку поверх руки Фарух-Лейн, и их пальцы сплелись с таким знакомым ощущением, что та вздрогнула.

– Я забыла, – сказала Лилиана и снова принялась теребить косы. – Вы еще очень молоды. Я благодарна вам за то, что вы меня спасли.

Это выходило за рамки представлений Фарух-Лейн о времени и не укладывалось в голове. Несколько миль она следила за дорогой и думала, а потом проговорила:

– То есть сейчас вы знаете будущее.

– Можно и так сказать. Я помню прошлое, которое включает часть вашего будущего. Впрочем, сейчас я, кажется, очень стара, так что этим воспоминаниям десятки лет.

– Если им столько лет, – сказала Фарух-Лейн, – то, очевидно, мы справились. Предотвратили конец света. Разве нет? Если вы видите сегодняшний день глазами человека, который стал старше на несколько десятков лет, значит, вы остались живы.

Лилиана нахмурилась, и впервые на ее лице мелькнуло нечто вроде тревоги.

– Пожалуй, меня убить труднее, чем обычного человека.

В машине воцарилось молчание. До знакомства с Парцифалем Фарух-Лейн не удивилась бы, услышав это. Она была совершенно согласна с тем, что Провидцы имеют человеческий облик, но сами по себе не вполне люди. Их способности, в конце концов, перечеркивали представление о жизни в том виде, как ее понимали все остальные; слово «люди» казалось для них таким же неподходящим определением, как и для Зетов. Но потом она встретилась с Парцифалем, неудобным, ныне покойным Парцифалем, и он походил на обычного мальчишку, который родился под несчастливой звездой. Фарух-Лейн начала думать, что Модераторы ставили под сомнение человечность Провидцев, чтобы меньше мучиться угрызениями совести, когда те умирали.

Но слова Лилианы все перевернули вверх дном.

Лилиана негромко произнесла:

– И меня по-прежнему беспокоит, какие вы хрупкие.

– Тадам, папам, – сказал Дж. Дж. Рамси, застегнув футляр дрона; он говорил громко, чтобы перекрыть ревущую музыку, грохочущие первобытные ритмы. – Молодец, малыш.

Фарух-Лейн должна была спросить адрес, но она подозревала, что во время последнего визита добиралась совершенно иным маршрутом. Рамси и Фарух-Лейн стояли в знакомом домике в Спрингфилде, в окружении цветных чайников и ковриков.

– Ты не стал дожидаться остальных, – сказала Фарух-Лейн.

Между ними лежало тело старушки, угостившей Парцифаля печеньем, которое ему внезапно понравилось. Рамси застрелил ее до прибытия Фарух-Лейн. Тело лежало самым непафосным образом – на животе, руки сбоку, голова повернута, словно женщина решила вздремнуть прямо на полу. Единственным признаком того, что она сделала это недобровольно, была слетевшая балетка. Ну и отсутствие половины черепа.

– Ждать остальных? – переспросил он. – Ты и есть остальные.

Фарух-Лейн пересекла комнату, чтобы выключить дешевый динамик. Он тоже был ярко раскрашен, как будто хозяйка брызгала краской на все, что видела.

– Ты сделал это еще до того, как я доехала. Зачем ты вообще мне звонил?

Рамси не услышал досады в ее голосе. Обычно он не улавливал тонкостей жизни.

– Хотел получить подтверждение. Чтобы Лок ко мне не цеплялся.

– Ты даже не убедился, что она Зет? – поинтересовалась Фарух-Лейн.

ЭТО он услышал. Зацепив большие пальцы за ремень брюк, Рамси развернулся к ней, сначала – тазом.

– Зря ты мне не доверяешь, Кармен…

– Мисс Фарух-Лейн.

Он ухмыльнулся.

– …не доверяешь, Кармен. Мы с моим другом дроном застали ее, когда она спала, ну а потом я зашел. Ты мне нужна, чтоб занести это в каталог и всякое такое. Лок сказал, ты нашла другого Провидца? Блин, вовремя. Где он?

– Она в машине.

– Не боишься, что сбежит?

– Она заинтересована в нашей миссии, – сказала Фарух-Лейн, хотя она еще даже не пыталась завербовать Лилиану. – В спасении мира.

Она хотела напомнить Рамси, что их миссия – спасение мира, а не радостный отстрел людей.

– Спасем прекра-а-асный мир! – пропел Рамси на мотив, который она, очевидно, должна была знать. – Кармен, ты супер.

Больше всего Фарух-Лейн бесило в Рамси то, что он знал, как ее раздражали его манеры, но не удосуживался что-то с этим сделать. Казалось бы, для человека, который ведет себя как тупой студент-переросток, обожающий доставлять людям проблемы, должны наступить какие-то последствия, но, тем не менее, они не наступали. Несколько секунд Рамси и Фарух-Лейн смотрели друг на друга поверх безжизненного тела, а потом Фарух-Лейн сказала себе: «Просто делай свое дело – найди для Лилианы какое-нибудь безопасное место».

Она молча переписала все сонные предметы в доме Зета. Они напоминали поделки в гостиной и ту цветную штуку, которую она в прошлый раз видела сквозь кухонную дверь. Ослепительно-яркие, непонятные, текучие. Их было немного. Они стояли на крышке унитаза, на подоконнике рядом с кактусом, на тумбочке у кровати – так, как ставят слепленные в кружке керамические изделия, которыми гордятся.

Парцифаль был прав. Этот сновидец вряд ли устроил бы конец света.

«Я перышко», – подумала Фарух-Лейн.

Когда она вернулась в гостиную, Рамси сидел задом наперед на стуле рядом с убитой и разговаривал с Лилианой, которая стояла в дверях. Вид у нее был кроткий и полный сожаления. Он поднял палец, как будто Фарух-Лейн перебила его, и договорил:

– Все они, падлы, между собой знакомы – это точно – и нужно накрывать их быстро, иначе они успеют предупредить друг друга.

– Я думала, вы ждете в машине, – сказала Фарух-Лейн.

– Я хотела убедиться, что с вами все в порядке, – ответила Лилиана.

– Дорогуша, – сказал Рамси, – если хотите помочь нам, посмотрите следующее видение. Чтобы спасти мир и все такое.

«Я перышко», – подумала Фарух-Лейн.

Нет.

Она врезала Дж. Дж. Рамси с такой силой, что он полетел кувырком и стул за ним. Рамси упал на спину, и его ноги перепутались с ножками стула.

Стояла полная тишина. Рамси, очевидно, лишился дара речи. Губы у него двигались, словно он подбирал очередные идиотские слова, которые собирался сказать, как только отдышится.

Кулак у Фарух-Лейн болел, как будто она только что дала по морде придурку, потому что она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО дала по морде придурку. Прикусив губу, она взглянула на нового Провидца, ибо высокие принципы Модераторов требовали привлечь ее на сторону благородного правого дела.

Лилиана перевела взгляд с Рамси на Фарух-Лейн и сказала:

– Я пойду за тобой куда угодно.

67

Поскольку Хеннесси была явственно напугана до полусмерти, Ронан не стал озвучивать сомнения по поводу своего плана. Линденмер, в конце концов, чутко улавливал чужие мысли, и меньше всего Ронану хотелось придать силу тому, что лес мог для них создать.

Но это было опасно.

Опал и Хеннесси сидели, скрестив ноги, в центре лесной полянки, на маленьком симпатичном холмике, который поднимался из тонкой, как волосы, травы. Их окружало волшебное кольцо тускло-белых грибов. На краю поляны журчал маленький ручей, темный от палой листвы. Опал сидела позади Хеннесси, спиной к спине, с очень важным видом. Ронан изрядно полагался на ее способность служить посредником между ним и Линденмером.

Поскольку Ронан получал всё необходимое во сне в Амбарах – и потому что он предпочитал, чтобы все сонные последствия случались подальше от его физического тела – он обычно не использовал Линденмер таким образом. Он приходил сюда, чтобы почувствовать взаимопонимание, поймать энергию силовой линии, ощутить связь с чем-то большим, убедиться, что оно в нем не нуждается, и наоборот.

Он обычно не приходил сюда, чтобы спать.

Сон в Линденмере означал, что мысли немедленно станут реальностью. Чудовища появятся в ту секунду, когда ты о них подумаешь. Вокруг твоего реального тела поднимется океан. Двойники станут фактом – пока ты либо Линденмер их не уничтожишь.

Но Ронан не знал, как еще показать Хеннесси, что значит спать иначе.

Единственным другим вариантом было встретиться с ней в пространстве сна, как встретился с ним Брайд, но Ронан не обладал такой же силой. Мысль о том, что Хеннесси проснется с очередной татуировкой, слишком пугала, чтобы браться за это дело без серьезного подкрепления.

– Линденмер, – сказал Ронан вслух. – Для этого ты мне понадобишься весь.

И Хеннесси начала видеть сон. Не настоящий, потому что она не спала. Скорее, Линденмер начал видеть ее сон вместо нее.

Было темно.

На поляне воцарился сумрак.

Послышалась музыка. Играла старая джазовая пластинка – посреди шипения и треска живо и весело пел женский голос. Хеннесси не сказала об этом Ронану, когда описывала свой сон.

На поляне стояла женщина, только это уже была не поляна, а кладовка. Свет падал только из маленького, высоко прорезанного окна – серый, тусклый. Женщина была в белье и в халате, с размазанным по лицу макияжем. Она не походила на Хеннесси, но и не то чтобы разительно отличалась. Она держала в руке пистолет.

Женщина в халате поднесла пистолет к голове.

Дверь открылась (теперь там была дверь). На пороге стояла Хеннесси. Не та Хеннесси, которая видела сон, а другая. Она держалась немного иначе. Осанка мягче, плечи слегка опущены. На ней были белая футболка и джинсы с цветами на задних карманах.

– Мама? – сказала Хеннесси.

– Ты не будешь по мне скучать, – отозвалась та.

– Подожди, – попросила Хеннесси.

Сверкнул выстрел.

Сон рассеялся от грохота, и первая Хеннесси шагнула ко второй, которая смотрела на нее с границы волшебного кольца.

Ронан посмотрел на эту новую Хеннесси и велел:

– Линденмер, забери ее.

Лес рассеял вторую Хеннесси, мгновенно втянув ее в тонкую траву, как будто ничего и не было. У настоящей Хеннесси голова пошла кругом. Она прижала руку ко рту.

– Ты описывала другое, – заметил Ронан.

Хеннесси дышала тяжело и медленно, не в силах сосредоточиться.

Ронан осторожно подошел к ней и толкнул в плечо.

– Ты говорила про другой сон. Это что, воспоминание? Так было на самом деле?

– Погоди… секунду, – попросила Хеннесси.

– Нет, – заявил Ронан. – Никаких секунд. Линденмер видит сон за тебя. Ты себя не утруждаешь. Это правда было?

Хеннесси не ответила, и Опал осторожно забралась к ней на колени. Она отняла руку Хеннесси от горла, поцеловала ее, прижала к себе.

– Да? – спросил Ронан.

Хеннесси ответила таким же угрюмым тоном, что и Опал, когда не могла добиться своего:

– Я не хочу об этом говорить.

– Контролируй свои мысли, иначе ни хрена не получится, – приказал Ронан. Он снова отошел к краю поляны. – Попробуем еще раз.

Сполоснуть, повторить.

На поляне потемнело. Заиграла музыка. Женщина подняла пистолет.

– Не позволяй ему начинаться, – велел Ронан. – Не позволяй проигрываться.

Дверь открылась.

– Мама? – сказала Хеннесси.

– Ты не будешь по мне скучать.

– Подожди…

Снова появилась вторая Хеннесси, немедленно отделившись от первой. Как будто она снимала воспоминания слоями.

– Линденмер, забери, – нетерпеливо сказал Ронан.

Сон исчез; лишняя Хеннесси всосалась в землю.

Хеннесси вдавила ладони себе в глаза.

– Это правда было? – спросил Ронан. – Или мы играем в притворяшки?

– Я не хочу об этом говорить, – повторила Хеннесси.

– Зачем мы вообще здесь сегодня?! Ты хотя бы можешь попытаться?

Ронан подошел к середине поляны и сомкнул ладони над сшибленным грибом. Под его руками тот снова стал высоким и крепким.

– Еще раз. И пусть это будет настоящий сон.

Сполоснуть.

Повторить.

На поляне стемнело. Послышался джаз. Поднятый пистолет. Дверная ручка повернулась.

– Не ты, – сказал Ронан. – Кто угодно. Санта Клаус. Собака. Вообще никого – пустая комната. Блин, ты совсем не пытаешься это контролировать!

Дверь открылась.

– Мама? – сказала Хеннесси.

– Твою мать, ты даже не пытаешься! – крикнул Ронан и выстрелил в ту, другую Хеннесси.

Настоящая Хеннесси испуганно вздрогнула, хватая воздух ртом и цепляясь за траву. Она уставилась на пистолет в его руке.

– Откуда ты это взял?

– Линденмер – сон, – прорычал Ронан. – Я же говорил. Всё, что нужно сделать, – просто постараться. Он делает только то, о чем ты его просишь, а ты просишь вот этого. Я попросил пистолет. Линденмер, забери это дерьмо.

Пистолет и труп растаяли.

– Зачем ты это делаешь? Где настоящий сон?

– Я пытаюсь.

– Не похоже.

Опал привалилась к Хеннесси, жуя часы, которые когда-то подарил ей Адам. Стиснув в зубах ремешок, девочка проговорила:

– Она пытается.

Но доверять Опал не стоило. Она питала слабость к страдальцам, потому что и сама была из них.

– Еще раз, – сказал Ронан. – По крайней мере, наберись смелости и избавься от двойника. Ты понимаешь, что это – главное? Мы можем сделать очень много. А значит, мы должны быть готовы сделать то, что нужно, чтобы не запороть всё. Другие этого не понимают. А мы с этим живем. Еще раз.

Сполоснуть.

Повторить.

Темнота, джаз, пистолет, курок.

– Не давай двойнику выжить, – велел Ронан. – Если ты не изменишь…

– Мама? – сказала Хеннесси.

– Ты не будешь по мне скучать.

– Подожди…

Хеннесси ахнула и свернулась клубочком. Ронан опустился на колени рядом, вложил пистолет ей в руку и указал на нового двойника.

– Это – то, что ты делаешь во сне. Ты должна справиться сама.

Хеннесси издала беспомощный звук, когда Ронан надавил ее пальцем на курок. Она начала плакать без слез – только рваные безнадежные рыдания.

– Линденмер, – приказал Ронан сердито, – забери.

Двойник впитался в землю.

– Не могу, – сказала Хеннесси.

– Это правда было? – спросил Ронан.

– Я не могу.

Ронан сел в траву.

– Твою ж мать.

Опал прошептала:

– Брайд.

Это имя, произнесенное здесь, казалось огромным. Оно звучало, как всегда, но здесь, в Линденмере, значило что-то совсем другое. Здесь, в Линденмере, Ронан мог сказать «Брайд» и призвать настоящего Брайда – или сказать «Брайд» и получить двойника, или всё то, чем, по мнению Ронана, был Брайд, вроде Хеннесси и ее девочек.

Наверное, Брайд сказал бы, что оба варианта вполне реальны.

Опал продолжала внимательно смотреть на Ронана.

– Ладно, – сказал он. – Да.

68

– Вчера я видел сон, – сказал Брайд. – Вот как все говорят. Вчера ночью я видел сон – вообще что-то невероятное. Я видел больницу с зомби. День, когда мне исполнилось пять лет. Космическую станцию, на которой был сразу всеми космонавтами – с ума сойти, правда?

Голос раздавался где-то близко, среди деревьев. Он не сказал «не ищите меня», но эти слова висели в темном косматом тумане, плававшем между стволов Линденмера. Хеннесси не могла определить по голосу, что Брайд за человек. Он мог быть любого возраста. Его голос, впрочем, звучал уверенно и спокойно. Насмешливо. Он намекал, что Брайд многое повидал.

– Ты думаешь, что твои сны о чем-то другом, – продолжал Брайд. – Но сон всегда о тебе. Ты видишь во сне не свою мать. Ты видишь то, как ты к ней относишься. Твоей матери там нет. Ты не настолько могущественна. Она не приходит на твой зов из загробного мира, чтобы разыграть для тебя сцену своей смерти. У кого-то тут завышенная самооценка.

Хеннесси усомнилась. Она действительно пыталась думать о Кружеве. Она не знала, почему перед ней раз за разом встает это поганое воспоминание.

– Я не нарочно. Я стараюсь увидеть тот, другой сон.

– Правда? – спросил Брайд. – Думаешь, лес врет? Или он всего лишь дает тебе то, о чем ты просишь?

– Этого я не просила.

– Твой разум – нет, – сказал Брайд. – А вот сердце…

Хеннесси не стала спорить. Она слишком долго игнорировала собственное сердце, чтобы утверждать, что она в этом знаток.

– Когда нам страшно, мы дурачим себя как никто, – продолжал Брайд.

– Ты можешь ей помочь? – спросил Ронан.

Брайд явно удивился.

– Разве я не помогал? А… (Ронан наклонил голову в направлении голоса, обводя взглядом деревья.) Ты, кажется, хочешь, чтобы я ушел?

– Не понимаю, почему ты до сих пор прячешься, – сказал Ронан. – Ты здесь, в моем главном секрете. Ты все про меня знаешь. Я не прошу поддельного свидетельства о рождении. Только поговорить лицом к лицу.

Брайд ответил:

– Это потому что ты не знаешь, о чем просишь. – Он помедлил, а когда заговорил вновь, в его голосе послышалась легкая грусть. – Если ты увидишь меня, все изменится. После встречи со мной ты не сумеешь до конца вернуться в обычный мир. Я не хочу отрывать тебя от твоей жизни. Поэтому… не ближе. Это – максимум, на который ты можешь приблизиться, не опасаясь изменений.

– А как же допрыгать до середины?

Тем не менее, Ронан больше не пытался разглядывать деревья.

– Не знаю, – сказал Брайд. – Уже не знаю. И не знаю, хочу ли я, чтобы твоя жизнь изменилась.

По лицу Ронана было ясно, что он хотел. Он был господином этого невероятного места, хозяином снов – и по-прежнему желал большего.

Хеннесси это понимала. Она пожалела, что Джордан не видит Линденмер. Что остальных девочек нет здесь. Возможно, следовало взять их сюда с собой, вместо того чтобы тащить этот груз в одиночку. Что было толку, если подумать? В любом случае, секрет ее убивал.

Она заговорила.

– Мне НУЖНО, чтобы моя жизнь изменилась.

Надолго настало молчание. Опал вытянула кулачок и разжала пальцы. С ее ладони вспорхнул маленький радостный огонек и, вместо того чтобы упасть, медленно поплыл вверх. Они все смотрели на него, пока он не исчез в сумерках.

– Докажи, – сказал Брайд. – Докажи, что вы можете действовать заодно. И если я по-прежнему буду вам нужен, придите вместе и расскажите мне. Но помни, что я сказал. О… нет. Нет. Мир превращается в грязь.

Лес замолчал.

Он не попрощался, и они не видели, как он уходит, но Хеннесси поняла, что Брайд ушел. Это было тревожное прощание. Судя по лицу Ронана, Брайд в норме не исчезал так.

– Я готова, – сказала Хеннесси. – Не дай мне ушибиться слишком сильно, Линч.

На поляне стало темно.

Так начинался сон: в темноте.

Ни света, ни звука.

Время и пространство, обретя плотность во сне, двигались, но не нарушали тишины. Смотреть во сне было не на что. Назвать словами – нечего.

Там была Хеннесси – и во сне она знала, что может увидеть что угодно, если сильно захочет. Сон ограничивало только ее воображение – какая невероятная, пугающая, ослепительная истина. Она получила этот дар при рождении, но ей не сказали, как им пользоваться. Она получила дар и увидела, как он убил Джей – или, по крайней мере, не спас ее.

У Хеннесси был шанс.

Если бы только ей приснилось что-нибудь, кроме…

Оно было там.

Она почувствовала его, а затем заметила. Темное, огромное. Нечто противоположное цвету и пониманию.

Только его края можно было как-то осмыслить. Изогнутые и скошенные, в клеточку. Кружевные, если уж подбирать какое-то слово.

В основном оно было большое. Больше, чем всё, что Хеннесси могла представить. Такое огромное и старое, что к нему не применялся возраст. Оно провело там так много времени, что люди для него были бактериями – ничтожными, незначительными. Оно настолько превосходило их могуществом, что только это и спасало людей – оно никогда не замечало…

Его внимание стало ощутимым.

Оно увидело Хеннесси.

Она почувствовала ужасную тяжесть, которая враз изменила сон. Теперь, когда ее заметили, было ничего нельзя поделать. Были две Хеннесси – одна жила, не зная о существовании этой штуки (и, главное, эта штука не знала об ее существовании), а другую ВИДЕЛИ.

Теперь Хеннесси заметили и возненавидели.

Это существо хотело ее убить. Вот так: проникнуть внутрь – как оно обещало – и убить Хеннесси, живя в ней, потому что она была такой маленькой и уязвимой, а оно было всем. Она просто не смогла бы удержать Кружево внутри.

Ну или она могла выпустить его – и выжить.

Но Хеннесси ни за что не сделала бы этого. Она была недостаточно сильна, чтобы остановить Кружево, но ей хватило бы сил никогда его не выпустить. Она была не настолько слабой, чтобы позволить кому-то еще жить с этой тварью, которая смотрела, видела, прикасалась, вторгалась…

69

Диклан в норме никого не приглашал домой.

Не то чтобы он не ходил на свидания и никого не клеил – этот некрасивый эвфемизм обозначал то, что иногда оказывалось очень приятным времяпрепровождением. Просто Диклан никогда не подходил слишком близко. Интимность дозволялась, лишь бы не пришлось говорить правду.

Что, по сути, отрицало интимность как таковую.

У него было несколько долгих отношений – три Эшли подряд, что очень веселило его братьев – но это, скорее, напоминало хобби, не приносившее удовлетворения. Диклан не знал, почему до сих пор состоял в клубе кинокритиков – и не знал, отчего встречался с девушками по имени Эшли. Столь многое в его расписании требовало внимания, и они понимали, что ничего не значат для него, иначе он не забыл бы поставить галочку в списке.

Диклан устал хранить чужие секреты и не выдавать своих.

Поэтому он просто не приглашал никого к себе. Ему, в любом случае, не нравилось, когда люди знали, где он живет. Где лежит его зубная щетка.

Но он привез Джордан домой.

Так или иначе, это было не совсем как обычно, когда привозишь кого-нибудь домой после свидания. Просто казалось странным разойтись в разные стороны, после того как человек, неотличимо похожий на молодого Ниалла, велел им забыть все, что они когда-либо слышали о загадочной преступной организации.

Потому они поехали к Диклану.

Он отпер дверь.

– Проходи.

Джордан зашла, окидывая взглядом квартиру. Диклан читал по ее глазам: скучно, предсказуемо. Со вкусом обставлено – да, дорого – да, но непримечательно. Серая кушетка, белые коврики, изящные современные картины в темных рамах. Не квартира, а фотография из каталога. Нейтрально красивый Диклан казался еще одним аксессуаром в собственном доме.

Запирая дверь, он взглянул на часы. Мэтью, к большому облегчению Диклана, чувствовал себя гораздо лучше и ушел на обычную футбольную тренировку.

– Мой брат Мэтью вернется примерно через час.

– Сколько у тебя братьев?

Он не успел ответить – Джордан уже заметила фотографию на столике в прихожей. Она сравнила снимок с Дикланом, тем же движением, каким поворачивалась к нему, когда рисовала.

– Оба младше, – сказал он. – Мэтью живет со мной.

– Милый мальчик, – произнесла Джордан. – Парень. Мужчина. Не знаю, как сказать.

Да. Диклан подумал: в том-то и проблема.

– А этот похож на нового фения, – сказала Джордан. – Блин, сильно похож.

– Ронан. Да. Он пошел в отца.

Диклан не хотел думать об отце. О том, как новый фений обнял его и сказал, что он им гордится. Это было не по-настоящему. Типичный папин трюк – загадать загадку, которая привела к очередному сну.

– Кофе? Эспрессо? Латте?

Джордан позволила ему сменить тему.

– Сейчас я готова боготворить латте. Ну, не как истинно верующая, но, во всяком случае, как человек, который в воскресенье не прочь бросить мелочь в кружку для пожертвований.

На кухне Диклан приготовил неплохой латте, а Джордан подтянулась и села на стол. Он не включил лампу – свет падал только из гостиной. Последние остатки вечернего солнца пробивались через окно, окрашивая маленькую кухню в черный, белый и серый – шикарная сенсорная депривация.

Когда Диклан принес кофе, Хеннесси естественным и чувственным движением раздвинула колени, сидя на столе, чтобы он мог подойти вплотную. Лениво усмехаясь, она указала кружкой в сторону гостиной.

– Зачем ты это сделал? Просто ужас.

Диклан ответил:

– Стильно и современно.

– Неинтересно, – сказала Джордан и сунула руку ему под свитер. – Неужели тебе нравится эта штука?

– Идеально для всяких развлечений.

– Развлекательный робот. – Она вытащила рубашку из-под ремня и коснулась кожи. – Где же настоящий ты?

Надежно спрятан.

– Откуда ты знаешь, что это не настоящий я?

– Твои ботинки.

Диклан долго смотрел на нее – так пристально, что Джордан перестала его щупать и вместо этого притворилась, что позирует, изящно приподняв подбородок и поднеся кружку ближе к лицу, как будто для рекламного снимка или портрета. «Девушка на кухонном столе. Натюрморт с прошлым».

Он смягчился.

– Пошли наверх.

Джордан немедленно соскользнула со стола.

Диклан повел ее наверх. И опять увидел всё так, как видела она: снова ковер. Снова непримечательные репродукции и фотографии в рамках. Спальня была чуть менее безликой: на стенах висели сплошь черно-белые снимки Ирландии – красивые, ностальгические. Кровать была застелена аккуратно, как в гостинице. Диклан выдвинул из угла стул и залез на него. Он потянулся к дверце в потолке, ведущей на чердак.

– Прямо туда? – спросила Джордан.

– Ты сама спросила.

Пока он выдвигал лесенку, Джордан смотрела на фотографии. Она приложила ладонь к виску, словно у нее болела головой.

– Ты все еще не против? – спросил Диклан.

Она опустила руку.

– Телепортируй меня наверх.

– Давай сюда свой кофе.

Как только оба поднялись, он потянул за шнурок, и зажглась одинокая лампочка.

Джордан увидела маленькую комнатку, где едва-едва можно было встать в полный рост. Диклан застелил пол старым потертым ковром и увешал наклонный фанерный потолок фотографиями.

Он вытянул руку, чтобы включить огромную, как статуя, стальную лампу в виде жестокого ангела (ар деко). Лампа была высотой с Джордан.

– Что за… – и Диклан увидел, как она усиленно задумалась. – Штубенраух? Да?

– Рейнхард Штубенраух.

Ему было до нелепого приятно, что она это знала. Ему было до нелепого приятно, что она тут, с ним. Ему просто было до нелепого приятно. Весь день, вся неделя, сплошные проблемы… но Диклану было приятно.

Джордан, наклонив голову, рассматривала один из рисунков, прикрепленных к стене клейкой лентой, чтобы не повредить поверхность. С обеих сторон цвела тьма. Еще более темные полосы рассекали рисунок одновременно жестоко и осторожно, напоминая бамбуковые листья, или чей-то почерк, или раны.

– Господи, это оригинал, Диклан. Я думала, репродукция. Кто это?

– Чжу Дэцюнь, – сказал Диклан. – Я знаю, что она заслуживает лучшего – можешь не говорить.

– Я и не собиралась, – ответила Джордан. – А это кто?

Снова черные чернила, разбрызганные и закручивающиеся в виде приятных архитектурных форм. Нечто вроде летящего существа и фразы, которую она не могла прочитать. Джордан снова прикоснулась к голове.

– Роберт Мазеруэлл.

Она посмотрела на другую абстрактную картину. На ней были зазубренные красные и черные восклицательные знаки, как будто холст лизало пламя. Она предположила:

– Стилл? Клиффорд Стилл?

«Блин, – сказал себе Диклан. – Не влюбляйся в эту девушку».

– Почему эти картины не висят внизу? – поинтересовалась она. – Почему ты устроил там номер отеля и держишь настоящего Диклана на чердаке, как сумасшедшую женщину?

Он парировал:

– А почему ты рисуешь под других и держишь Джордан запертой в голове, как сумасшедшую женщину?

Она снова прикоснулась к виску. К горлу. Джордан долго смотрела на Стилла, ничего не видя перед собой. Она поставила кофе на пол, стараясь сохранять небрежный вид, но по ее неловким движениям Диклан догадался, что она боялась его разлить.

У него внутри возникло сосущее ощущение, которое подступало темными полосами и зазубренными мазками, как на картинах вокруг.

– Зачем ты украла «Темную леди»? – спросил он.

Джордан закрыла глаза. Ее голос звучал сонно и зачарованно.

– Мы решили… мы решили, что не будем говорить об этом… и о твоем отце-сновидце…

«Нет, – подумал он. – Пожалуйста, нет».

– Кажется, – сказал Диклан, – я не произносил слова «сновидец».

Глаза Джордан были по-прежнему закрыты. Она отчаянно боролась. Лучше Мэтью. Но Диклан понял, в чем дело. Джордан пробормотала:

– Наверное, нет… блин… хватит.

Но последнее относилось к себе, а не к Диклану.

Он встал и положил ладонь ей на лоб. Не горячий. Впрочем, он так и знал. И, раз он уже всё равно прикасался к ней, Диклан воспользовался этим, чтобы заправить прядь волос за ухо. Джордан открыла глаза.

– У тебя такой грустный вид, – шепнула она.

– Ты сон.

– Если бы я получала в подарок щенка каждый раз, когда мужчина говорит мне это… – заметила Джордан.

Диклан не улыбнулся.

– Как давно?

– Десять лет, плюс-минус.

– Где твой сновидец?

Ему так не хотелось это говорить. Ему вообще ничего не хотелось. Он больше не мог этого вынести. Диклану недоставало сил любить очередной сон. Было слишком больно. Больно любить хоть что-то.

Ниалл Линч был тут ни при чем, но Диклан все равно мысленно обругал его, просто по привычке.

– М-м. Не знаю. Где-то пьянствует. А как ты догадался?

– Ты не первый сон, который вот так ведет себя у меня на глазах, – ответил Диклан.

А потом он сказал ей правду, много правды, потому что был слишком измучен, чтобы удержаться.

– Дело не только в этом. Я вырос, окруженный снами. Я их… просто чувствую.

Диклан закрыл глаза и покачал головой.

– Ноги все время несут меня обратно, – признал он.

Джордан покачнулась. Ей было так же плохо, как и Мэтью в худшие времена. На чердаке хватало воздуха, но не того, в котором она нуждалась.

– Я отвезу тебя домой, – сказал Диклан. – Машину можешь забрать потом. Ладно? Согласна?

Трудно было сказать, о чем она думает. Глаза у нее остекленели. Она ушла далеко, в другое место, предназначенное для сновидцев и снов, а не для таких, как Диклан.

Джордан кивнула.

70

– Дальше, – сказала Лилиана. – Там домá.

Фарух-Лейн и Лилиана уже некоторое время неслись по шоссе. Лилиана смотрела в окно, на огни домов, разбросанных по просторным полям. Отеля нигде поблизости не было. Когда они оставили Рамси, Фарух-Лейн сказала Лилиане, что снимет ей номер в отеле, пока они не подыщут какое-нибудь более уютное жилище. Это только до утра – пообещала Фарух-Лейн – а потом она все уладит. У нее есть время до утра?

Нет.

Лилиана еще не научилась обращать свои видения внутрь, чтобы сделать их безопасными для окружающих, но она поклялась Фарух-Лейн, что приступ будет, в любом случае, продуктивный, лишь бы она оказалась подальше от людей.

Поэтому они ехали, и у Фарух-Лейн звонил и звонил телефон. Или гудел, когда приходили голосовые сообщения. Необязательно было их прослушивать, чтобы понять, о чем речь: Фарух-Лейн нашла нового Провидца, и Модераторы по всему миру спешно собирались в дорогу. Они ждали нового видения и готовились к мобилизации.

Необязательно было отвечать на звонки, чтобы сказать им, куда ехать, или дать сигнал к выступлению. Они и так знали, где она. Они в любом случае приехали бы.

Лилиана ко всему относилась очень спокойно, несмотря на то, что наверняка не выспалась и изнервничалась не меньше, чем Фарух-Лейн. Несмотря на то, что ей пришлось пережить общение с Рамси, несмотря на трупы в прошлом и, вероятно, в будущем. Несмотря на то, что она собиралась вскоре воплотиться в совершенно ином возрасте, возможно отправив на тот свет Фарух-Лейн.

Фарух-Лейн сама не знала, какой вариант предпочла бы – чтобы Лилиана волновалась или нет. Казалось, кто-то ДОЛЖЕН волноваться – если не Лилиана, то, значит, Фарух-Лейн.

– Не терпите слишком долго, – сказала она.

– Уже скоро, – ответила Лилиана.

– Скоро мы окажемся там, где можно будет остановиться, или скоро вам будет НУЖНО остановиться по-любому?

Лилиана улыбнулась, как будто тревога Фарух-Лейн ее забавляла.

– То и другое.

Это звучало пугающе.

– Что вы ищете?

– То, что помню, – сказала Лилиана и задумчиво постучала пальцами одной руки по ногтям другой.

Летели мили. Дома попадались все реже. Ночь сгущалась. Фарух-Лейн задумалась, в какой мере стоит доверять этой незнакомке.

Лилиана сказала:

– Там. Вон там.

«Там» была грунтовая дорога, которая вела к металлическим воротам фермы и исчезала на поле. Дощатый забор по обе стороны ворот не позволял выйти нескольким сонным коровам.

Увидев их, Лилиана прищелкнула языком.

– Жаль, – сказала она, открывая дверцу. Она неловко выставила ноги, приподнялась и вылезла из машины.

Фарух-Лейн перевела взгляд с Лилианы на коров. До нее дошло.

– Они…

– Не ходи за мной, – посоветовала Лилиана.

Озаренная лучами фар, старуха зашагала по траве. Фарух-Лейн увидела, как она открывает ворота и заходит на поле. Лилиана не стала притворять их за собой. Фарух-Лейн подумала, что, возможно, это самое пугающее событие за последние двадцать четыре часа – полный переворот во всем, что она считала истинным и правильным.

Лилиана исчезла в темноте.

Фарух-Лейн долго сидела, гадая, не лучше ли отъехать подальше от поля. Потом она задумалась, как понять, прошел ли приступ у Лилианы. Потом попыталась решить, как она относится к происходящему. Рука, которой она врезала Рамси, по-прежнему ныла, и Парцифаль умер, и сердце болело, но жизнь продолжалась.

Она услышала, как что-то стукнуло в ветровое стекло. Негромко и странно – это было, скорее, ощущение, чем звук. Чуть сильнее, чем порыв ветра; нечто вроде гудения, который слышишь, когда прикладываешь к уху ракушку. Оно продолжалось меньше секунды. Машина качнулась, но слегка.

Фарух-Лейн поняла, что коровы за забором больше не стоят. Они напоминали темные бугры. Одна привалилась прямо к столбу ограды, свесив язык. По столбу текло что-то темное.

Фарух-Лейн зажала уши руками.

Она знала, что это запоздалая реакция, которая низачем не нужна, но вариант был – зажать либо уши, либо глаза или рот. Последнее казалось ничуть не более осмысленным.

Коровы погибли. Лилиана убила их. Фарух-Лейн находилась всего в нескольких метрах от зоны поражения. Лилиана знала это? Она настолько хорошо оценивала свои силы или просто решила рискнуть жизнью Фарух-Лейн?

Фарух-Лейн видела сегодня столько трупов.

Она заметила какое-то шевеление. Кто-то прошел через ворота и осторожно прикрыл их за собой. Фары на мгновение осветили знакомое платье Лилианы, а затем она вышла из луча света и приблизилась к машине. Она открыла переднюю дверь и села рядом с Фарух-Лейн.

Та беззастенчиво разинула рот.

Лилиана была прекрасна. Она явственно напоминала старуху, которая сидела в машине недавно, и в то же время нет. Ее длинные седые косы стали длинными рыжими, а глаза, прежде полные спокойствия, наполнились слезами.

Очень тихо она произнесла:

– Ненавижу убивать.

Эта версия Лилианы еще не поняла, как получать удовольствие от собственной жизни.

– Я тоже, – ответила Фарух-Лейн.

Лилиана вздохнула.

– И это не последний раз.

71

С домом было что-то не так, когда Джордан вернулась.

Она не могла понять, в чем дело. Возможно, подумала она, что-то странное было в ней самой. Дом выделялся на фоне оригинального садового освещения и разросшегося сада, как всегда на закате. Окна, выходившие на улицу, были темными; те, что смотрели в другую сторону, представляли собой квадратики света. Свет падал на задний двор сквозь большую стеклянную дверь, через которую Хеннесси некогда загнала внутрь «Лексус».

Диклан открыл перед Джордан дверцу машины. Оба стояли возле его скучного «Вольво» и, прищурившись, смотрели на дом. Если Диклан и подумал, что дом громаден, он ничего не сказал. Он вообще ничего не говорил.

Все выглядело как обычно, но…

«Что-то не так», – подсказала голова.

– Ты выглядишь получше, – сказал Диклан.

– Приступы продолжаются недолго.

Джордан не смотрела на него. Он не смотрел на нее.

Диклан окинул взглядом подъездную дорожку, словно она его беспокоила. Он бессознательным движением потер грудь. И наконец спросил:

– Ты дойдешь сама?

– Да, чувак, – ответила она с улыбкой. – Прости, я оставила кофе у тебя на чердаке. Забыла.

– Я привезу.

Будь это кто-нибудь другой, Джордан подумала бы, что сейчас они поцелуются. Но изменившееся лицо Диклана в ту секунду, когда он понял, что она сон, вроде как лишило ее уверенности. Он знал, кто она такая, и не удивился, а разочаровался. Для него она была Джордан Хеннесси… а потом оказалась чем-то другим. Чем-то меньшим. Джордан подумала, что потом, наверное, испытает какие-то чувства по этому поводу. А теперь всё казалось странным, и только. Поэтому она просто подняла руку, и они стукнулись кулаками.

– Спасибо, что подвез.

– Ага, – сказал Диклан.

Она не поняла, что это значит. Но он стукнулся с ней костяшками, а затем залез в машину. Он продолжал сидеть там, когда она подошла к двери.

Джордан вошла.

Внутри ощущение странности еще усилилось. На лестнице свет не горел, что было нормально в это время суток, если Хеннесси отсутствовала. Остальные девочки, видимо, разбрелись по дому. Но Джордан не сразу нащупала выключатель.

Она не понимала, почему так дезориентирована. Из-за того, что она сон? Да?

Она провела пальцами по стене, ища выключатель.

Где-то далеко в доме играла музыка. На кухне или в гостиной. Ритм пульсировал. Кто-то выкрутил звук на максимум.

Джордан продолжала искать выключатель.

Электрический ток заставил ее отдернуть руку.

Нет.

Не ток.

Она задумалась, что такое почувствовала. Не боль. Не электрический разряд. Просто странное ощущение, когда внезапно натыкаешься на что-то мокрое.

Мокрое?

Джордан поднесла руку к глазам. Сон прорвался: деревья, крылья, огонь, темнота. У нее на пальцах правда было что-то темное?

Да нет, она ошиблась.

Музыка играла так громко. Почему так громко?

Касаясь рукой стены, Джордан пошла по коридору и споткнулась. Кто-то оставил сумку прямо на полу. Она была тяжелая и теплая.

Она внезапно коснулась ноги Джордан.

Джордан глотнула воздуха, и оказалось, что это не сумка, а Тринити.

Она лежала, изогнувшись, и на груди у нее было темное пятно, такое же, как на одной из абстрактных картин Диклана. Тринити выпустила ногу Джордан и поднесла палец к губам. «Ш-ш». Рука безвольно упала на пол.

У Джордан заколотилось сердце.

Она оглянулась и поняла, что сырость на стене была еще одним темным абстрактным пятном, которое тянулось до того места, где лежала Тринити.

Джордан опустилась на корточки рядом с ней, но Тринити уже умерла.

Вот так, взяла и умерла.

«Держись, Джордан».

Она поползла дальше, в гостиную. Хотя лампа там тоже не горела, было видно чуть лучше, потому что через огромные окна проникал свет снаружи. Громадный мольберт, на котором стояла «Мадам Икс», был перевернут, и его ножки торчали врозь, как у упавшего жирафа. Музыка здесь раздавалась громче, слышались гулкие басы.

«О боже, о боже».

В гостиной была Бруклин. Она лежала на кушетке, с темной дыркой от пули между глаз и еще одной – в шее.

Тошнота и сон охватили Джордан. Она покачнулась, расставив руки в поисках опоры и ничего не найдя.

«Держись».

Она привалилась к кушетке и постояла, пока голова не перестала кружиться, а затем миновала гостиную и вышла в коридор. Мимо кабинета, через большую пустую переднюю.

Она бы прошла мимо двери, ведущей к спальням, если бы не заметила, что ручка полностью оторвана. Слегка толкнув дверь, Джордан зажала рот ладонью. Мэдокс. Это, несомненно, была Мэдокс – она опознавалась по волосам, но лицо отсутствовало.

Джордан села на корточки, прижав костяшки пальцев к зубам. Она кусала их и тихо всхлипывала, пока боль не заставила ее сосредоточиться. Тогда Джордан почувствовала, что слишком часто дышит и что у нее кружится голова.

Она заставила себя вспомнить, что застала Тринити живой – может быть, и Джун тоже не умерла. Она заставила себя встать. Заставила себя направиться – еще осторожнее – по коридору, в сторону музыки.

Звук шел с кухни, где горел свет. Колонки стояли во всех комнатах, так что включить звук можно было в любой. На кухне он буквально ревел.

Джордан едва расслышала крик Джун:

– Ложись!

Ни о чем не спрашивая, она упала, и в ту же секунду грянул выстрел. Отползая за кухонный стол, она мельком успела заметить незнакомого мужчину.

Музыка гремела. Мелькание теней сбивало с толку, мешая понять, не пытается ли кто-то обойти стол.

Джордан подползла к краю – не было смысла двигаться тихо, оглушительная музыка заглушала все звуки – и осторожно выглянула.

Грянул выстрел.

Не рядом, а где-то в целом.

Джордан рискнула посмотреть через верх стола. Прямо рядом с ней стоял человек и перезаряжал пистолет. Тогда она перемахнула через стол и прыгнула на него. Джордан видела, как Джун борется с другим нападавшим.

Джордан приходилось нелегко. Для того чтобы быть хорошим бойцом, этот тип не нуждался в оружии. Он швырнул ее на спину и даже не поморщился, когда она пнула его по яйцам.

Джун закричала – пронзительно и как будто весело.

– Лежать, – сказал мужчина Джордан и стукнул ее кулаком. – Блин, а ну угомонись.

Джордан двинула его локтем в нос, и он пошатнулся. Этого хватило, чтобы выбраться из-под его туши. Сзади ее схватили за руки. Она заскребла ногами по кафелю. Джордан держали за локти, и она не могла вывернуться. Мужчина уже вставал.

Она поняла, что ей конец.

Внезапно она почувствовала, что руки, которые удерживали ее, дернулись. И еще раз. А потом, в ту самую секунду, когда мужчина полез за пистолетом, они совсем разжались.

Джордан качнулась, потеряв равновесие, но тут совершенно другая рука протянулась, чтобы помочь ей. Когда этот новый человек поднял ее, вместо того чтобы прижать к полу, взгляд Джордан зацепился за нечто знакомое.

Красивые ботинки с необычной отделкой.

Диклан врезал мужчине, который поднимался им навстречу с пистолетом.

Джордан подобрала ноги. В помещении было неопределенное количество людей. Оглушенная женщина на полу, видимо, недавно держала Джордан.

Диклан врезал мужчине еще раз.

И Джун тоже была где-то здесь.

Мужчина покачнулся от удара, но не упал. Он бросился на них.

В его действиях ощущалась профессиональная точность – нечто хирургически непринужденное было в том, как он боролся одновременно с Дикланом и Джордан, заслоняясь одним противником от другого, вместо того чтобы противостоять сразу обоим. Женщина поднялась с пола, и они вдвоем быстро оттеснили Диклана и Джордан в кладовку. Дверь осталась распахнутой.

Джордан не желала думать, как быстро все закончится в тесном пространстве.

Вдруг женщина, потеряв равновесие, зашаталась, а мужчина резко шарахнулся.

Джун, кашляя кровью, выстрелила в него.

Она нажала на курок еще раз, но пистолет щелкнул – бесполезный, пустой.

– Джордан, – прохрипела она.

Она умирала. Это было нестерпимо, но оставалось только смириться.

– Беги. Давай!

Женщина потянулась за одним из брошенных пистолетов.

– Их много… больше… – проговорила Джун. – Уходите, – велела она Диклану. – Они… ищут Ронана. Они знают про его брата. Знают, где он живет…

Она бросилась на женщину, которая как раз выпрямлялась с пистолетом в руках, и обвилась вокруг нее. Не обратив внимания на выстрел.

– Мэтью, – сказал Диклан.

Они побежали.

72

Кружево убивало Хеннесси.

Оно делало именно то, что сказало, всерьез, как всегда. Оно покрывало ее, обволакивало, заменяло собой. Сдайся, требовало оно, и больно не будет.

Оно убивало ее целую вечность, намного дольше, чем обычно. В норме Хеннесси уже проснулась бы, с очередным двойником и свежей татуировкой, на шаг ближе к смерти.

Но это был не сон, который она могла прервать, это был Линденмер, и остановить происходящее мог только…

– Линденмер, – проревел Ронан, совершенно незнакомым голосом, и вокруг замелькал свет, – забери это!

И тогда Кружево отпустило ее, потом вообще исчезло – Хеннесси лежала на спине посреди поляны. Опал испуганно плакала и осторожно гладила ее рукав. Хеннесси не могла двинуться, потому что все болело. Прошло слишком мало времени с последнего раза, чтобы полностью восстановиться, и теперь она чувствовала себя… выдавленной. Шея болела, и Хеннесси даже без проверки поняла, что Кружево заклеймило ее очередной татуировкой. Осталось место всего для одного цветка.

Почти кончено.

Было почти облегчением позволить себе эту мысль.

Ронан тихо выругался, опустившись на колени рядом с ней.

– Прости, я не успел. Я не думал, что оно набросится на тебя вот так, внезапно…

И снова выругался.

– Двойник… – начала Хеннесси.

– Двойника нет, – сказал Ронан. – Ты ничего не принесла с собой, потому что это не было сном, ты не просыпалась и не спала. Линденмер просто остановил процесс. Здесь только ты. Блин. Линденмер, Опал, помогите ей…

Значит, это была правда. Кружево могло убить ее даже без двойников. Это и ОЩУЩАЛОСЬ как правда. Хеннесси казалось, что она уже почти мертва. Казалось, если Опал притронется к ее коже, та просто слезет.

Опал положила что-то прохладное на лоб Хеннесси, потом на тыльные стороны ладоней, на обнаженные лодыжки. Она успокаивающе бормотала на каком-то фантастическом языке. И по-прежнему сопливо плакала. Ронан встал и притянул голову Опал к себе.

– Я не знаю, – сказал он. – Нужно как-то отогнать Кружево от тебя, как это сделал мой свет.

Хеннесси хотела сказать, что ничего не видела, но разговор требовал слишком больших усилий; и на самом деле, если хорошенько подумать, что-то она таки увидела. Вспышку света. Секундное замешательство Кружева, прежде чем Линденмер его рассеял.

– Кое-что уже есть, – продолжал Ронан. – Тебе помогает? То, что делает Опал. Броня. И еще одна штука, вроде щита – то, что ты можешь взять с тобой. То, что не ты. Пока ты не научишься удерживать сны в голове.

– Я не могу, – хрипло ответила Хеннесси.

Опал издала грустный звук и положила что-то прохладное ей на горло. Было приятно – особенно на контрасте. Что бы там ни делала Опал, это, во всяком случае, помогало. Обморок Хеннесси не грозил.

– Я мог бы попробовать, – сказал Ронан. – Заснуть вместе с тобой, встретиться и сделать что-то прямо там.

Любая идея кажется отличной, когда остался только один шанс.

– Просто попроси. Это легко, – сказала Опал, предположительно успокаивающим тоном, который, из-за ее тихого и хриплого детского голоска, больших глаз и странных козьих ног, звучал жутковато. – На.

И на грудь Хеннесси лег щит, придавив ее к земле. Она издала болезненный вскрик.

– Опал, – резко сказал Ронан. – Убери.

Щит исчез. Хеннесси немного выдохнула, и Опал вновь принялась деловито обкладывать ее тело чем-то прохладным.

– Ты не хотела ничего дурного, – примирительным тоном сказал Ронан, обращаясь к Опал. – И ты права, здесь это легко. Нужно только попросить. Хеннесси, попробуй.

Все, о чем когда-либо просила Хеннесси, оборачивалось бедой. Жестоким розыгрышем. Вместо того чтобы плавать, она тонула.

– Что-нибудь малюсенькое, – угодливо подсказала Опал, как мать, сюсюкающая с младенцем.

– Все, что я вижу во сне, оказывается дрянью, – сказала Хеннесси.

Ронан, нахмурившись, посмотрел на нее. Губы у него двигались, словно он был не согласен, однако еще не до конца сформулировал контраргумент. Она сомневалась, что он справится.

Он спросил:

– Например, Джордан?

В яблочко.

Потому что Джордан, конечно, была хороша. Лучше Хеннесси. Лучше всех.

Лучший друг Хеннесси.

Придуманный друг.

Опал пригнулась так низко, что коснулась щекой уха Хеннесси. Она ласково прошептала:

– Что-нибудь небольшое.

Хеннесси закрыла глаза и опустила руки на грудь. Она сложила их чашей, вспомнив про огоньки, которые сыпались дождем. Такие добрые, прекрасные, невинные, изящные. Уже давно эти эпитеты не применялись к Хеннесси.

– Хеннесси, – сказал Ронан, – пожалуйста, не позволяй мне быть единственным.

Первая брешь в его броне.

– Что-то небольшое, – повторила Хеннесси. И разомкнула ладони.

Из них медленно выплыл крошечный золотистый огонек. Если смотреть краем глаза, это был просто огонек. Но если приглядеться внимательно, он горел крохотным, почти незаметным чувством – надеждой.

Она это сделала. Попроси – и получишь.

У Ронана зазвонил телефон.

73

В Линденмере не всегда работали телефоны. Линденмер одновременно использовал энергию силовой линии – и источал энергию сна; это, очевидно, как-то влияло на телефонную связь, а иногда ей питалось. Чаще питалось. И вдобавок в Линденмере время текло иначе, чем в остальном мире; минута здесь могла оказаться двумя часами, ну или два часа могли оказаться минутой. Учитывая всё это, было удивительно, что звонок вообще прошел.

Но он прошел.

– Я не в настроении ссориться, – предупредил Ронан.

– Ронан, – произнес Диклан. – Ты в городе?

– Я в Линденмере.

Вздох, который испустил Диклан, был самым ужасным звуком из всех, что Ронан слышал от брата.

– А что?

– Тебя ищут, – сказал Диклан. – Едут к нам домой. Чтобы убить тебя. Мэтью не отвечает.

На несколько секунд мозг Ронана перестал выдавать мысли и слова. Потом он спросил:

– Ты где?

– Застрял в пробке, – горестно ответил Диклан. – Пытаюсь выбраться, но деваться вообще никуда. Я позвонил в полицию.

Хеннесси пыталась сесть и собраться с силами. Очевидно, она слышала слова Диклана. И Линденмер тоже, потому что на землю посыпались крупные капли дождя – беспокойное небо горевало.

Ронан спросил:

– Ты далеко?

– Настолько, что не могу выйти и побежать, если ты об этом, – огрызнулся Диклан. – Он не берет трубку, Ронан. Возможно, они уже там. Я… слушай, они уже добрались… Джордан…

Когда он замолчал, Ронан закрыл глаза.

Думай. ДУМАЙ. Он обладал огромной силой, особенно здесь, в Линденмере, но вся она была бесполезна. Он не мог телепортироваться. Не мог заставить Мэтью взять трубку. Он мог управлять всем, чем вздумается, в своем лесу, но не за его пределами. И даже если бы он спал, как он мог помешать неизвестному убийце, который находился в двух часах езды на восток?

Он умел делать безделушки и приборчики. Бесполезные. Бессмысленные.

Хеннесси смотрела на него. Она слышала, как Диклан сказал «Джордан», но у Ронана не было времени с этим разбираться.

– Я попытаюсь, – проговорил он.

– Как? – спросил Диклан.

– Не знаю. Не знаю.

Он отключился. Надо было подумать… надо было…

Вокруг слышался шепот Линденмера. Деревья переговаривались.

«Грейуорен, – говорили они. – Мы сделаем то, что тебе нужно».

– Я не знаю, что мне нужно, Линденмер, – сказал Ронан. Он пытался прийти к какому-то решению. – Я не успею попасть туда вовремя. Мне нужно то, что УСПЕЕТ. Что-то тайное. Я тебе доверяю. Создай то, что я хочу.

«Что-то опасное, как ты, Линденмер», – подумал он.

«И как ты», – шепотом ответил лес.

Маленький светящийся шарик надежды по-прежнему висел на поляне, между дождевых капель.

Линденмер принялся за дело.

Дождь ушел в землю.

С недоверчивым криком, негромко шумя крыльями, появилась Бензопила. Она села на руку Ронана, и перья у нее на шее встали дыбом. Бензопила защелкала клювом и крепче сжала когти; там, где запястье не было защищено кожаными браслетами, показалась кровь.

Хеннесси прикрыла голову, когда с земли взметнулись листья. Заодно с листьями закружились птицы. Земля загудела. Глубоко внизу почва отделялась от корней. Этот низкий гул прокатился по лесу, становясь всё выше и громче, пока не превратился в чистую призывную ноту, звенящую в воздухе, целеустремленную и абсолютно ясную версию испуганного крика Адама. Звук, который означал, что он живой, абсолютно живой, а не наоборот. Листья застыли в полете. Птицы тоже. Эта нота удержала всех.

Между деревьями завертелись и замелькали огни. Свет собирал вокруг себя тьму, как будто наматывал пряжу на катушку. Темнота обладала весом, плотностью, формой. Это и было то, что Линденмер создавал для Ронана – с помощью Ронана.

Новые темные силуэты не издавали никаких звуков, только сухие листья шуршали от движений, пока темнота продолжала наматываться новыми слоями поверх света, скрывая его внутри.

Потом зависшие в воздухе листья упали; птицы улетели.

Стая была готова.

Они двинулись к Ронану и Хеннесси – существа без названия.

Вскрикнув, Опал попросилась на руки, и Ронан подхватил ее, как только существа приблизились.

Он видел, что это собаки – или волки. Угольно-черные, они сливались друг с другом, но не как отдельные животные – скорее, как клубящийся дым. Их глаза горели бело-рыжим огнем; когда они дышали, внутри пастей виднелось ослепительное пламя.

«Солнечные псы быстры, как солнечные лучи, – шепнули деревья. – Они голодны. Потуши их водой».

– Они страшные, – прохныкала Опал.

– В том-то и суть, – сказал Ронан.

«Скажи им, что делать», – произнесли деревья.

Солнечные псы кружились перед ним, прикусив черные языки черными зубами. От них поднимался дым.

Ронан велел стае:

– Спасите моего брата.

74

Братья Линч, братья Линч. Некоторым образом, братья Линч всегда были основным содержанием семьи. Ниалл вечно отсутствовал, Аврора присутствовала, но неопределенно. В детстве все трое болтались по лесам и полям вокруг Амбаров, поджигали что попало, копали ямы, боролись. Секреты связывали их теснее, чем любая дружба; даже уехав в школу, они остались братьями Линч. Даже когда Ниалл умер, а Ронан с Дикланом целый год ссорились, они были неразрывно связаны, ибо ненависть скрепляет так же прочно, как любовь. Братья Линч, братья Линч.

Ронан не знал, кем был бы без них.

Он гнал как черт.

Не только в Линденмере время творило странные вещи. У Ронана и Хеннесси ушел час тридцать восемь минут, чтобы добраться до Александрии – подвиг, возможный лишь благодаря противозаконной скорости и совершенно наплевательскому отношению к последствиям. Но никогда час и тридцать восемь минут не тянулись так долго. Каждая секунда была минутой, днем, неделей, месяцем, годом. Требовалась целая жизнь, чтобы проехать милю.

И Ронан не узнал бы, добрались ли солнечные псы до места вовремя, пока сам бы не доехал.

Он позвонил братьям. Они не отвечали.

– Ну же, – пробормотала Хеннесси, сидевшая на пассажирском месте.

Именно Ронан всегда находил мертвыми членов своей семьи. Это казалось несправедливым. Нет, он не хотел, чтобы именно его братья пережили эмоциональную травму, обнаружив трупы. Он просто предпочел бы, чтобы это не выпадало на долю ему. Ронан нашел тело отца на подъездной дорожке возле фермы, с пробитым монтировкой черепом. Он нашел тело матери – раздавленный сон – в умирающих руинах Кабесуотера. Эти образы навсегда остались с ним. Победителю – награду, первооткрывателю – воспоминание…

Он позвонил Адаму. Адам не отвечал.

– Ответь, – взмолилась Хеннесси.

Время тянулось долго, странно, бесконечно, ночь не заканчивалась, и город не становился ближе.

Ронан еще раз попытался позвонить братьям.

Они по-прежнему не отвечали.

– Кто-нибудь, ответьте… – Хеннесси прижала ладони к лицу.

Наконец они въехали в спокойный, стерильный квартал, где жили Диклан и Мэтью. Там, казалось, было тихо и обычно, на дорожках спали машины, фонари гудели, успокаивая сами себя, декоративные голые деревца дрожали во сне.

Дверь дома Диклана была приоткрыта.

Ронан обнаружил в себе не тревогу, не грусть, не волнение – только мертвую, спокойную пустоту. «Кончено», – подумал он. Он посмотрел на темную улицу за спиной – там никого не было. Потом он толкнул дверь. Хеннесси ковыляла за ним.

Внутри они обнаружили разгром. Не просто разгром – всё было намеренно разрушено. Ронану пришлось перешагнуть через микроволновку, которую бросили посреди прихожей. Картины, сброшенные со стен, валялись на лестнице, как будто их застрелили во время бегства. Ящики стола кто-то вытащил и разбил об стену. Свет везде горел.

Ронан снова обратился к себе в поисках чувств. Те еще не вернулись. Тогда он сказал Бензопиле:

– Ищи.

Птица молча снялась с места, облетела лампу и вспорхнула вверх по лестнице.

Последнее, что Мэтью сказал ему, – это что он обманщик.

Ронан закрыл входную дверь и пошел по комнатам первого этажа; Хеннесси, как не в себе, следовала за ним. Комнаты были неузнаваемы. Ронан не сразу понял, что некоторых вещей недостает – ламп, статуэток, предметов мебели. А кое-что, как микроволновка, лежало не на своих местах.

В кушетке он увидел дырки от пуль.

Он

ничего

не чувствовал

– Мэтью, – негромко позвал Ронан. – Диклан.

На первом этаже было пусто. Ронан понял, что ему не хочется идти наверх. Внутри по-прежнему царила неясная тишина, чувства отсутствовали, но, кроме того, Ронан отстраненно думал: если они лежат там, наверху, это – последняя минута, перед тем как образ их мертвых тел прибавится к остальным.

– Керау, – позвала сверху Бензопила.

«Так. Иди».

Ронан поднялся. На верху лестницы он обнаружил слова, написанные на стене, где раньше висели семейные фотографии.

ПЕРЕСТАНЬ ГРЕЗИТЬ

Цветные носки Мэтью необъяснимо валялись в центре комнаты. Изображенные на них бигли уставились на Ронана. Тот уставился на них.

Из спальни донесся шорох. Было непонятно, откуда он исходил. Но звучал он деловито.

– Ронан? – шепнула Хеннесси.

Ее голос звучал непривычно.

– Оставайся внизу, – шепотом отозвался Ронан. Он знал, что и его голос звучит незнакомо.

– Керау, – настоятельно повторила в спальне Бензопила.

Ронан рискнул.

– Диклан? Мэтью?

– Ронан! Мы тут, наверху!

Голос Мэтью и все чувства, которые Ронан не испытывал последние пять минут, нахлынули на него одновременно.

Ему пришлось на мгновение присесть возле носков и уцепиться за ковер, обычно безупречно чистый, а теперь весь в брызгах засохшей краски. «Боже, боже, боже». Это была одновременно благодарственная молитва и просьба.

– Ты прислал сюда этих чудовищ? – спросил Диклан.

Да, да, он.

Туман рассеялся; Ронан сумел выпрямиться и двинуться дальше, в спальню.

Ее наполняли солнечные псы. Их всеприсутствие не имело никакого смысла, если думать о них как о своре собак, зато имело несомненный смысл, если думать о них как об облаке дыма. Они, как газ, расширялись сообразно размерам помещения. Они обтекали Ронана, разинув жаркие пасти, пока он заглядывал во все комнаты.

– Где вы, ребята?

– Здесь, наверху, – недовольно отозвался Диклан.

Ронан поднял голову. Голос исходил из-за маленькой дверцы в потолке, которая вела на чердак.

– Какого черта вы все еще там сидите?

– Твои звери пытались убить и нас, – сообщил Мэтью; впрочем, его голос звучал довольно бодро.

Дверца чердака скрипнула. Внезапно все солнечные псы собрались у ног Ронана. Громоздясь друг на друга, они пытались выстроить пирамиду, чтобы дотянуться до потолка, и за короткое время достигли внушительных результатов.

– Эй, эй, перестаньте, – велел Ронан. – Лежать!

Но псы не слушали.

– Ронан, – предостерегающим тоном произнес Диклан.

– Подождите, подождите, – сказал Ронан, пытаясь разобраться.

Ему на память пришли слова Линденмера. Он нашел спортивную бутылку с водой, закатившуюся под кровать. «Потуши их водой», – сказал Линденмер. Бутылки явно было мало, чтобы залить всех псов, но, по крайней мере, ее хватило бы для проверки.

Однако, к удивлению Ронана, всё произошло иначе.

Он открыл бутылку.

И внезапно солнечные псы влились в нее.

Только что комната была полна ими; движущиеся призрачные тела покрывали пол. В следующую секунду бутылка потемнела, и ее содержимое закружилось, а затем вновь стало прозрачным. Единственным доказательством, что солнечные псы по-прежнему там, служил маленький темный завиток, который не растворился до конца, как капля нефти.

Ронан закрутил крышку.

– Все чисто. Хеннесси, все чисто!

С чердака спустились его братья – сначала Мэтью, затем Диклан. Потом Джордан.

Она бросилась через комнату и обняла Хеннесси так бурно, что та пошатнулась и схватилась за косяк.

– Я думала, ты погибла, – слабо произнесла Джордан.

– Они мертвы, – прошептала Хеннесси. – Они все мертвы.

Мэтью подошел к Ронану и позволил обнять себя за голову, как в детстве. Ронан крепко прижал его к себе.

– Прости, что соврал, – сказал он брату.

Диклан и Ронан посмотрели друг на друга поверх золотых кудрей Мэтью. И в этом взгляде Ронан прочел то, на что и так намекал разгромленный дом: дело скверное.

Диклан сказал:

– Если бы не твои звери, нас бы убили. Они…

Ронан потряс бутылку с водой.

– Они здесь? – уточнил Диклан.

Ронан протянул ее Мэтью, который высвободился из его объятий, сел на постель и принялся изучать содержимое.

– Держи, пацан, и не говори, что я никогда ничего тебе не дарил.

Диклан выхватил у Мэтью бутылку.

– Это же все равно что дать пистолет ребенку. Ты знаешь, на что они способны? Ты их вообще видел, прежде чем отправил сюда?

Ронан покачал головой.

Диклан крепко держал бутылку в руках.

– Я поставлю ее на полку повыше. А ты загляни за кровать.

Ронан пересек комнату и обнаружил, что между кроватью и окном валяется чья-то рука, а еще там много крови, которая, очевидно, вытекла из руки. Он повернулся, чтобы убедиться, что она не принадлежала Мэтью или Диклану. Ронан порылся в себе в поисках сожаления, но ничего не нашел. Он поискал страх, но обнаружил только огненную ярость.

– Нам надо поговорить, – сказал Диклан, с усилием отводя взгляд от Джордан и Хеннесси. – Потому что они вернутся.

75

Повидав атаку на Зета, Провидцы неизменно сдавали назад. Лок к этому привык. Встретившись с Модераторами, они горели желанием бороться за правое дело, а потом, узнав, что для этого требуется, сразу трусили. Некоторое время Лок думал, что нужно просто по возможности держать их подальше от операций, но потом понял, что это пустая трата сил. В конце концов, операции являлись им в видениях, поэтому, так или иначе, момент расплаты всегда наставал.

И Лилиана не была исключением. Лок поселился в том же отеле, что и Фарух-Лейн и Рамси; когда он увидел Лилиану с Кармен в вестибюле, то понял, что это отнюдь не человек с железными нервами. Скорее, плаксивая бесплотная вегетарианка. Люди, которые так выглядели, обычно хотели сделать мир лучше, но редко могли понять, каким образом мир сделают лучше подростки, убитые выстрелом в голову или в живот.

И потому, еще прежде чем они отправились в путь, он понял, что после возвращения понадобятся уговоры.

А когда с делом покончили, он понял, что из кожи вон вылезет, потому что голова у Лилианы была золотая.

Разумеется, получился бардак. Беллос лишился руки. Рамси получил пулю в ту же руку, в которую его пырнули распятием, поэтому, считай, тоже остался с одной рукой, но, по крайней мере, она была на месте. Николенко – с ума сойти! – укусили в шею. Неопределенное количество снов ускользнуло. Никто не мог определить, была ли среди убитых настоящая Джордан Хеннесси. Ронана Линча найти не удалось.

Но Лилиана была тут ни при чем. Она предоставила точные данные. Подробную, яркую, конкретную информацию о двух разных Зетах в двух разных местах.

Провидец, в котором они нуждались. Лок никогда не видел ничего подобного.

Он начал думать, что проблему, возможно, и в самом деле получится решить (под проблемой понимался апокалипсис).

Вот и хорошо. Он соскучился по своей собаке.

Многие люди не сочли бы занятие Лока синекурой; человек, возглавляющий подпольную (по большей части) опергруппу, не удостаивается публичных похвал и получает меньше, чем те, кто работает в частном бизнесе. Но Лок работал не ради похвал и денег, он трудился ради цели, ради репутации, ради итогового воздвижения пирамиды людей, которые знают, что он с первого раза сделает все как надо. Он полагал, что в конце концов – если мир будет спасен – он обменяет этот запас на неопределенные развлечения и награды.

Лок подошел к Фарух-Лейн в баре отеля.

– Как она там?

– Хочет уйти, – прошипела Фарух-Лейн.

Лок никогда еще не видел ее в таком гневе. Это выглядело так же неуместно, как горе после смерти брата. Хотелось чем-нибудь закрыть лицо Фарух-Лейн и подождать, пока к ней не вернется чувство собственного достоинства.

– Догадываешься, почему? Возьми Рамси на поводок или хотя бы вели ему молчать.

– Думаешь, если мы заменим Рамси, этого хватит, чтобы она передумала?

– Этого, возможно, не хватит, чтобы передумала я, – сказала Фарух-Лейн.

Лок взглянул на нее. Он ничего не сказал, но его взгляд был красноречив. Он намекал: запомни этот разговор. Он намекал: запомни, мы не до конца уверены, что ты понятия не имела о преступлениях своего брата. Он намекал: запомни, мы всегда можем начать длинное и неприятное публичное расследование, чтобы выяснить, не замешана ли в них ты. Он намекал: ты останешься. Он намекал: и, кстати, мы тут спасаем мир – неужели ты откажешься?

Фарух-Лейн отвела глаза. Она сказала:

– Пожалуй, понадобится нечто большее.

Лок спросил:

– В каком она номере?

– Двести пятнадцать. Пока что.

– Иди спать, Кармен, – сказал Лок. – Нам нужно, чтобы твой удивительный разум сохранял остроту. Ты на этой неделе очень хорошо поработала.

Он поднялся на лифте на второй этаж и пошел по коридору. Лилиану поселили в люксе – но Лок знал, что, тем не менее, если она еще не научилась обращать видения внутрь, погибнут постояльцы как минимум из десяти соседних номеров. Господи, он даже не представлял, как хороши могут оказаться ее видения, если она научится направлять их внутрь. Проблема завершится, не начавшись. У Зетов не будет шанса.

Лок постучал в дверь. Два раза, властно. Первый раз гласил: открой. Второй раз гласил: дверь.

Лилиана открыла.

– Можно войти? – спросил Лок.

Нос и глаза у нее покраснели от слез. Она впустила его.

Он сел на край кушетки и похлопал по ней, предлагая Лилиане уравновесить противоположный край. Она повиновалась.

– Я понимаю, что сегодня вам было очень неприятно, – сказал Лок, – потому что это и БЫЛО очень неприятно.

Он давно понял, что нет смысла ходить вокруг да около. Нет смысла замазывать неприятную правду – она уже была запечатлена в их мозгу.

– Не стану говорить вам, зачем мы это делаем, потому что вы и сами всё понимаете. Это неприятная задача, в которой мы просто не можем обойтись без вас.

Следующим шагом было напомнить Провидцу о том, почему он вообще согласился помогать.

– Я не буду спорить, если вы решите нас покинуть. Но я попрошу вас помочь нам найти другого Провидца, который займет ваше место, прежде чем вы уйдете.

Лок знал: важно показать Провидцу, что он не в плену. Загнанные в угол существа совершают отчаянные поступки, поэтому стоит напомнить им, что окно открыто, даже если они не смогут вылететь на свободу, не почувствовав себя полным дерьмом.

– Но если вы таки останетесь с нами, обещаю, мы постараемся, чтобы ваши усилия окупились.

Наконец, Лок знал: важно в первые несколько минут разговора с новым Провидцем выяснить, чего он хочет больше всего на свете, и понять, в твоих ли силах предложить ему это. Люди обычно незамысловаты. Секс, оружие, деньги и так далее.

Лок посмотрел на плачущую рыжеволосую девушку, и прочитал ее жесты, и угадал, чего она хотела.

– Если вы останетесь с нами, вот что мы сделаем – заберем вас из этого отеля, отвезем в съемный домик, где вы сможете жить в перерывах между поездками, а в каждом новом месте ненадолго будем снимать жилье, чтобы вы чувствовали себя спокойно. С вами будет Модератор, чтобы доставать все необходимое из еды и одежды.

Он угадал, что этому Провидцу нужна стабильность. Место, где можно жить, не боясь, что невинные люди разлетятся на кусочки. Место, где не придется каждый вечер упаковывать зубную щетку. Вещей, впрочем, у Лилианы не было. Вероятно, ей понадобился бы и он, но Лок решил не торопиться.

Лилиана опустила ресницы, такие же рыжие, как волосы на голове. Она была просто очаровательна, но в такой преувеличенной мере, что Лок понял: очевидно, в этом отражался ее дар. Все Провидцы обладали какой-нибудь странной чертой, которая необычными способами воздействовала на настоящее. Красота, очевидно, была фишкой Лилианы.

Она размышляла.

Лилиана прикусила губу, а затем решилась.

– А Фарух-Лейн может остаться со мной?

76

И мир распался.

Мир распался, и Диклан сомневался, что мог это как-то предотвратить. Он не знал, почему к нему в дом вломились – то ли потому что он не был достаточно осторожен, то ли потому что привлек к себе внимание, то ли потому что позвонил по бостонскому номеру насчет «Темной леди», то ли потому что заинтересовался Боудиккой. Или вообще ни по одной из перечисленных причин.

Он просто знал, что мир рухнул, и все его братья в опасности.

ПЕРЕСТАНЬ ГРЕЗИТЬ

Они сидели в кафе «Шенандоа». Оно находилось на некотором расстоянии от дома Диклана (важный фактор), было общественным местом (очень важный фактор) и работало круглосуточно по выходным (очень, ОЧЕНЬ важный фактор).

Они почти не разговаривали. Наверно, надо было поговорить, но после первоначального обмена новостями все замолчали. Хеннесси положила голову на плечо Джордан – вид у нее был измученный, обессиленный и несчастный; она радовалась, что плечо Джордан здесь и к нему можно прислониться. Джордан рассматривала какие-то безделушки на стене. Не сонно – скорее, загнанно. Мэтью смотрел на Джордан, но почему бы и нет? Первый живой сон, который он увидел с тех пор, как узнал правду о себе. Ронан сжимал и разжимал кулак на столе, глядя сквозь входную дверь на обе машины, стоявшие на парковке. Он продолжал смотреть на телефон – там было сообщение Адаму, оставшееся без ответа. Диклан тоже ждал реакции телефона. Он диктовал Мэтью эсэмэски и письма по пути сюда, звонил и оставлял голосовые сообщения, связываясь со всеми, кто мог знать об охотниках за сновидцами в округе Колумбия.

Их официантка, Венди, поставила на стол огромное блюдо.

– Двойная порция яблочных пончиков, – сказала она. – У вас, ребята, кажется, была нелегкая ночь.

– Она мне нравится, – заметила Хеннесси, когда Венди ушла, и опустила голову на руки.

Было так непривычно видеть ее рядом с Джордан. Они были одной и той же девушкой – и в то же время нет. Одно лицо – но они совершенно по-разному им пользовались. С трудом верилось, что Хеннесси сновидец. Казалось, именно Джордан родилась первой. Хеннесси была… меньше.

«Не думай об этом, – велел себе Диклан. – Просто остановись».

Телефон зазвонил.

Не у Диклана, а у Ронана. На экране появилась надпись «Сардженто».

Ронан схватил мобильник и поднес к уху. Он наклонил голову и стал слушать, изредка подавая реплики.

– Что сказал Ганси? Нет. Но почему… нет. Нет, не лезьте. Ад… Пэрриш не звонил? Часа два. Знаю. Знаю.

Отложив телефон, Ронан сообщил:

– Они говорили с мистером Греем.

Оба старших Линча прикусили губу. Их отношения с мистером Греем были сложными: именно этому человеку приказали убить Ниалла Линча. Ниалл, впрочем, был лишь одним из многих, кого мистер Грей убил по приказу своего нанимателя, Колина Гринмантла, который его шантажировал. Сделало ли это мистера Грея убийцей Ниалла? Да. Сознательным? Возможно. Ну или мистер Грей был просто орудием в руке Гринмантла.

Освободившись от Гринмантла, мистер Грей потратил немало времени, чтобы искупить свою вину перед братьями Линч, хотя убийство отца – не то, что способно породить привязанность. Тем не менее к нему всегда можно было обратиться за сведениями.

Но Линчи не стали бы общаться с ним напрямую.

– Он сказал – известно только то, что какая-то группа лиц убивает сновидцев под прикрытием правительства. Их много.

– Но зачем? – спросил Мэтью.

– Не знаю.

– Много – это сколько? – уточнил Диклан.

– Достаточно, чтобы в Южной Африке произошло очередное нападение, пока они громили твой дом, – сказал Ронан.

Диклан подумал: мир рухнул. Он рухнул, и ничего было нельзя исправить.

Он подумал: «А я, впрочем, и не жил на самом деле».

– Откуда они узнали про сновидцев? – спросила Джордан. – Мы понятия не имели о твоем существовании, пока ты не появился на пороге, ведь так?

Диклан подумал: потому что сновидцы должны оставаться секретом. Потому что все они знали: тайна – единственный способ выжить. Блин, беспомощно подумал он. И что теперь?

– А я не знал о вас, пока не поговорил с Брайдом, – произнес Ронан. – О. Ты помнишь, что он сказал, Хеннесси? Когда ушел.

Хеннесси повернула голову, чтобы ее голос был слышен.

– «Мир превращается в грязь». Он знал. Это удивило его… но он знал.

– Диклан, – сказал Ронан, – не запрещай мне.

– Чего именно?

– Не запрещай мне гнаться за Брайдом, – сказал Ронан. – Не говори не высовываться.

Диклан очень хотел это сказать. Ситуация всегда могла стать еще немного хуже. Пока его братья были живы, всегда могло случиться самое страшное.

Диклан ненавидел это ощущение. Знакомое скручивание в животе. Едкая кислота опасности. Он понял, что боялся не за себя. Ехать на встречу с новым фением тоже было опасно, но ощущение отличалось. Это было незаконно и волнующе, и не только благодаря обществу Джордан. Потому что преступная кровь отца текла в его жилах. Нет, Диклану ненавистно было думать о том, что его братья в опасности.

– Что толку от Брайда? Ты ничего о нем не знаешь.

– Мы знаем, что он могущественен, – сказала Хеннесси. – О нем говорили на Волшебном базаре.

– Он знает и других сновидцев, не только нас, – добавил Ронан. – И он лучше, чем я, понимает, как это работает. Мы знаем, что чудовище в голове Хеннесси боится его.

– Но, чтобы убедить Брайда, нужны вы оба, – сказала Джордан. – Если я правильно понимаю. Оба, ты и Хеннесси. А у нее остался только один шанс.

Хеннесси выпрямилась.

– Я справлюсь.

Джордан предупредила:

– Резерва нет.

– Я справлюсь, – повторила Хеннесси. – Или сдохну, пытаясь. Либо так, либо в следующий раз черная слизь – ночная грязь – все равно придет.

Ронан сказал:

– Мы можем это сделать. Я знаю.

Не в обычаях Ронана было лгать.

Он отвел глаза от Диклана.

– Что вы скажете, ребята?

Мэтью вмешался:

– Я не хочу притворяться.

Диклан взглянул на младшего брата. Мэтью выглядел иначе, чем всего несколько дней назад, потому что впервые за много месяцев утратил сон. Под красивыми глазами пролегли темные круги, возле улыбающегося рта появились морщинки.

Он продолжал:

– Я пошел на футбол, а думал только про твои слова – что у меня, может быть, нет внутренних органов.

– Мэ… – начал Диклан.

– Это всё не по-настоящему, – продолжал Мэтью. – Не по-настоящему – притворяться, что любой из моих одноклассников может уйти с кампуса и не помнить, почему. Не по-настоящему – притворяться, что они все ходят к водопадам. Если это не по-настоящему, то не по-настоящему, и точка. Я хочу быть настоящим. Хочу знать, почему это происходит. Хочу знать, можно ли это прекратить. Иначе нет смысла, Ди, просто нет смысла.

– Ладно, – негромко сказал Диклан.

И все посмотрели на него.

В любом случае, Диклан был бессилен отказать Мэтью в том, чего он хотел, но проблема заключалась не только в этом. Как будто он бросил всё и ничего не получил взамен. Он не был сновидцем, и не был сном, и не мог быть человеком. Ничего не осталось. Только бирюзовый океан, без каких-либо признаков, что Диклан когда-то существовал.

Что-то должно было измениться.

– Мы поедем в Амбары, – сказал он. – Они ведь скрыты? Там мы поищем ответы. Больше мы не будем притворяться.

– А мы с Ронаном свяжемся с Брайдом, – отозвалась Хеннесси. – Джордан, я хочу, чтобы ты поехала с Дикланом и Мэтью.

Джордан одиноко сидела в углу; когда Хеннесси выпрямилась, она закинула ногу на сиденье рядом с ней. Иногда она казалась реальнее всех остальных. Сон, но гораздо более настоящий, чем, к примеру, Диклан. Всё это было так запутано…

– Если она поедет с нами, – сказал Диклан, – клянусь, о ней позаботятся, если что-нибудь случится с Хеннесси.

Джордан посмотрела на своего сновидца, потом на Диклана, потом на Ронана. И покачала головой.

– Нет. Я поеду с тобой, чтобы посмотреть, как ты спишь.

– Джордан, – сказала Хеннесси. – Пожалуйста, поезжай с Дикланом. На тот случай, если что-то пойдет не так.

Джордан покачала головой.

– Я не отпущу тебя одну.

– Джордан, – взмолилась Хеннесси. – Остальные погибли. Они умерли, думая, что я бросила их, что я даже не попыталась помочь. Я видела их лица. Пожалуйста, позволь мне это сделать – ради тебя. Пожалуйста. Пожалуйста, отправляйся в безопасное место.

Всё это, мягко говоря, не было безопасно, но Диклан понимал, о чем речь. Хеннесси имела в виду не «безопасность», во всяком случае не в том смысле, как раньше. Она имела в виду «то, что я могу контролировать».

– Джордан, – сказал Диклан. – Я пущу тебя за руль.

77

Ночью Грейт-Фоллз звучали безумно. Ни туристов, ни машин, ни птиц. Только миллионы тонн воды, которая неслась по Западной Вирджинии, направляясь к Атлантическому океану, и сочувственное бормотание деревьев.

Было холодно, наконец-то холодно, как положено в ноябре. Они оставили машину на парковке в миле от водопадов; остаток пути предстояло пройти пешком, поскольку парк был закрыт до рассвета. Именно таким он и был им нужен. Пустым. Непотревоженным.

Лучше было бы грезить рядом с силовой линией, но они сомневались, что у них есть время. И они уже хорошо знали, что Грейт-Фоллз – лучший в окрестностях источник альтернативной энергии.

Где-то там двое других братьев Линч неслись по дорогам штата, направляясь в Амбары. Хеннесси видела, как Ронан обнял Мэтью, а потом взглянул на Диклана. Он пнул землю, как будто злился на нее. Диклан сказал: «До встречи в Амбарах».

Джордан и Хеннесси попрощались. Возможно, они видели друг друга в последний раз – в последний раз видели лицо, такое похожее и в то же время совсем другое. Джордан, которая всегда верила в этот мир, и Хеннесси, которая всегда знала, что он ждет ее смерти. Джордан, которая никогда не встречала Кружево, и Хеннесси, которая встречала.

– Не делай ничего, что не сделала бы я, – сказала Хеннесси.

Это была шутка.

– Привези мне футболку, – сказала Джордан.

Еще одна шутка.

А потом они крепко обнялись.

Хеннесси не хотела, чтобы Джордан заснула навсегда.

И вот они оказались в Грейт-Фоллз. Хеннесси и Ронан лежали в центре смотровой площадки номер один, глядя на черные листья в черном небе, неприятно похожие на Кружево. Голова Хеннесси покоилась на досках, и казалось, что вода шумит необыкновенно близко, как будто река текла прямо под настилом.

Она устала, потому что никогда и не отдыхала, но сомневалась, что сумеет заснуть вот так. Зная, что это, возможно, последний раз.

Через несколько минут Хеннесси спросила:

– Как ты думаешь, на что он похож?

– Брайд? Не знаю.

– А чего ты хочешь?

– Чтобы у него это получалось лучше, чем у меня, – ответил Ронан.

– Что именно?

– Грезить. Оставаться в живых. Знать, что делать с ночной грязью. Знать, как быть с Мэтью. Знать, что делать с убийцами сновидцев. А ты чего от него хочешь?

Она хотела, чтобы Брайд сказал ей, как выжить. Чтобы он научил, как спасти Джордан насовсем. Пусть той больше не нужно будет полагаться на Хеннесси, которая всегда была ненадежна. Пусть у Джордан появится жизнь, которую она заслуживает…

– Чтобы он был посексуальнее, – ответила Хеннесси.

Оба рассмеялись.

Все звуки словно усилились; смех раскатился вокруг.

Яркий квадратик света озарил ночь, когда Ронан достал телефон. Он ждал ответа на последнее сообщение «Управление делами». Хеннесси увидела простыню текста, которую отправил Ронан – насчет Брайда, – а потом отдельно одно-единственное слово: «Tamquam». Это сообщение оставалось непрочитанным.

Он убрал телефон.

Судя по всему, Ронан надеялся получить ответ перед сном.

– Ладно. Ладно, – сказал он. – Засыпай первая, потому что я знаю, как найти тебя там. Но учти: когда заснешь, тебе придется что-нибудь создать, чтобы отогнать Кружево. Сразу же. Нельзя, чтоб ты проснулась раньше, чем я войду туда же и позову Брайда, иначе ты умрешь, и игра закончится.

Она не ответила.

– Ты сделала это в Линденмере. Ты видела, как я это делал.

Да. Он создал не только те маленькие пузыри радости, но и солнечных псов. И невероятнее всего были не сами псы, а то, как Ронан обратился к обширному пространству сна, которое знало его до мозга костей: «Я тебе доверяю». Ронан – воплощенный бешеный облом – настолько доверял своему подсознанию.

А она?

– Я тоже кое-что сделаю, – продолжал Ронан. – Как только увижу тебя.

Ей было очень страшно.

– Хеннесси? – позвал Ронан чуть изменившимся голосом.

– Линч.

– Я долго был один, – сказал он.

Отчасти Хеннесси казалось, что он неправ. У Ронана были братья, возлюбленный, друзья, которые звонили ему и передавали сведения в глухой ночи.

Но отчасти она его понимала, потому что тоже была одна. Потому что, в конечном итоге, никто другой не знал, что такое жить с бесконечными вероятностями в голове.

Хеннесси пришла сюда, поскольку не хотела, чтобы Джордан заснула навсегда, если они потерпят крах.

Но теперь она осознала еще кое-что: она тоже не хотела умирать.

Она пошарила рядом. Сначала Хеннесси нащупала кожаные браслеты, потом руку Ронана. И сжала ее. Он тоже.

78

Ронан был в аду.

Он спал.

Кружево было повсюду, оно и было сном. Не то чтобы оно его окружало – это значило бы, что он еще существует, а Ронан в этом сомневался. Сон был Кружевом. Ронан был Кружевом.

Это был ад.

Это была придуманная им система безопасности.

Это был крик Адама.

Это был его прошлый умирающий лес.

Это было израненное тело отца.

Это была могила матери.

Это были друзья, которые уезжали в старом «Камаро» в годовое путешествие – без него.

Это был Адам, который сидел с ним в гарвардском саду и объяснял, почему ничего не получится.

Это было слово tamquam, оставшееся непрочитанным.

Кружево.

Оно сказало, что убьет и его. «У тебя есть только ты. Такая мелочь».

А потом ослепительно вспыхнул свет, и в нем Ронан ощутил надежду.

Он был частью чего-то большего.

Ронан вспомнил, что обещал Хеннесси. Оружие. Что-нибудь. И тогда он почувствовал его в руке. И увидел. Сон перестал быть только Кружевом. Теперь это было его тело, его рука, а в руке – рукоять, та самая, с которой он проснулся в машине после погони за Мор О-Коррах.

– Хеннесси? – крикнул Ронан.

Ответа не было.

Блин.

Он заснул и пришел сюда.

А она заснула и оказалась там же, где всегда. В Кружеве. Может быть, Хеннесси уже умерла.

– Хеннесси! – заорал Ронан. – Линденмер, ты здесь? Она здесь?

Кружево навалилось – алчное, страшное.

Если бы он мог позвать Опал или Бензопилу. Ронану был нужен кто-нибудь из его психопомпов. Был нужен Адам, укрепляющий силовую линию, пока он спал. Нужен…

Нужен еще один сновидец.

Он крикнул:

– Мы сильнее, Хеннесси!

Полоска света появилась вновь, такая яркая, что заболели глаза. Ронан понял, что она всё время была позади Кружева – он заметил ее сквозь одну из прорех. Свет двигался по кругу и приближался.

За ним он увидел Хеннесси. Она вращала полоску света перед собой, и та отгоняла Кружево. Оно не исчезало, но и не смело подойти ближе.

Это был меч. Каждый раз, рассекая воздух, он испускал чистый белый свет, похожий на сияние луны и звезд.

– Его дал мне Брайд, – сказала Хеннесси.

На ее лице читалось изумление.

Ронан взглянул на рукоятку, которую держал в руке. Теперь на ней выросло прекрасное черное лезвие. Ронан поднял меч, и за ним осталась яркая полоса солнечного света.

Кружево отступило.

Пускай им было не под силу уничтожить давний сон Хеннесси, но теперь они могли его отогнать.

Теперь они могли перевести дух. Достаточно, чтобы вместе позвать:

– Брайд!

79

Первый сон, которым Ронан по-настоящему гордился, от которого даже пришел в восторг, представлял собой копию.

Это случилось в старшей школе. Ронан с трудом переживал старшую школу, и дружбу тоже, поэтому, как только Ганси повернулся спиной, он угнал его машину. Отличная была машина. Ярко-оранжевый «Камаро» 1973 года выпуска, с черными полосами на капоте и на багажнике. Ронан давно хотел его поводить, хотя Ганси и запрещал.

Может быть, именно потому что запрещал.

Через несколько часов Ронан его разбил.

Ганси не хотел давать ему «Камаро», поскольку боялся, что Ронан сорвет сцепление, стукнется о бордюр, сожжет покрышки, а может быть, даже спалит мотор.

А Ронан просто разбил «Камаро» вдребезги.

Ронан любил Ричарда К. Ганси Третьего гораздо больше, чем самого себя в тот момент, и не знал, как будет смотреть ему в глаза, когда вернется.

А потом Джозеф Кавински сказал, что можно приснить копию.

До тех пор все сны Ронана – те, про которые он знал, не считая Мэтью – были случайностями и безделушками, странными, бесполезными. Когда он успешно приснил машину, целую машину, то чуть с ума не сошел от радости. Сонный «Камаро» был идеальным, вплоть до последней детали. Совсем как оригинал. Венец творения.

Затем копии стали производить на него меньше впечатления. Ронан мог скопировать все, о чем думал. Он просто превратился в одушевленный ксерокс. Человек-принтер.

Теперь Ронан гордился только оригиналами. Снами, которые никаким другим образом не существовали. Снами, которые пользовались невероятным потенциалом своего мира и были хитроумными, очаровательными, эффективными – или сразу всем вышеперечисленным. Солнечные псы. Линденмер. Сны, которые могли быть только снами.

В прошлом все его хорошие сны такого рода оказывались подарками от Линденмера или случайностями, а не сознательными творениями. Послушав Брайда, Ронан начал понимать: это было потому, что он слишком мало думал. Его сознание стало медленно обретать форму конкретного, реального мира, и сны сократились до вероятного. Брайд не ошибся: Ронану нужно было понять, что возможное и невозможное означали для него не то же самое, что для других людей. Он должен был вырваться из привычных правил, сомнений, законов физики. Его воображение сделалось слишком ручным.

«Ты создан из снов, и этот мир не для тебя».

Он не позволит ночной грязи забрать его и Мэтью.

Он не желает медленно умирать.

Он тоже заслужил здесь место.

Он проснулся.

Ронан увидел себя сверху. Странно освещенного. Очень ярко. Хеннесси лежала напротив, тоже неподвижно. На груди у обоих покоились мечи – парные. Руки Ронана сжимали рукоять, на которой было написано «Превращены в кошмар», пальцы Хеннесси лежали на рукояти с надписью «Из хаоса». Оба меча скрывались в ножнах из темной кожи.

Она справилась.

Они справились.

Они удержали Кружево, Хеннесси увидела во сне что-то иное, помимо себя, и проснулась, не истекая кровью и не принеся с собой двойника. На шее, где мог поместиться еще один цветок, оставалось свободное место.

Ронан услышал голоса. Крики.

Что-то было не так.

По ним скользнул свет. Фары, или лучи фонариков.

«Шевелись», – велел он себе.

Но тело нельзя было поторопить.

Если убийцы сновидцев каким-то образом выследили их здесь – если они прибегут прежде, чем пройдет паралич – то уже не важно, как будут вести себя мечи. Его и Хеннесси застрелят на месте…

«Шевелись», – приказал Ронан своему телу.

Но оно не двигалось. Он по-прежнему наблюдал за собой сверху.

– Сюда! – крикнул кто-то неподалеку.

Нет.

Теперь он слышал шелест ветвей, шаги по листьям, по гравию. Люди приближались к смотровой площадке.

«Времени для переговоров и угроз не будет. Ни для чего, кроме смерти».

– Не подходите ближе, – произнес очень знакомый голос.

Спокойный и ровный. Здесь, на тропинке, а не во сне Ронана, он казался куда более настоящим.

Ронан, со своим ограниченным углом обзора, не видел говорящего, но все равно знал, кто это.

Брайд.

– Или вы остановитесь там, или мне придется спустить курок, – хладнокровно произнес Брайд. Рядом. Совсем рядом. Но Ронан мог только смотреть сверху на себя и на Хеннесси.

– Покажись! – крикнул грубый голос.

Брайд как будто удивился.

– Предпочту этого не делать. Пусть будет побольше места для маневра. Вы, впереди, пожалуйста, положите оружие. Ведите себя цивилизованно.

Наконец Ронан заметил над собой кусочек черного неба. Он возвращался в свое тело.

– Кто ты? – спросил кто-то дальше на тропинке.

– Вы уже знаете меня как Брайда.

– Чего ты хочешь?

– Давайте поговорим, – предложил Брайд, – прежде чем вы броситесь сюда и выстрелите в голову кому-нибудь еще.

Ронан мог двигаться. Наконец-то. Он сказал:

– Я сажусь.

– Слышите? – сказал Брайд. – Они садятся. И пусть никто не делает глупостей. Как я уже сказал, не вынуждайте меня устраивать бойню.

Ронан и Хеннесси посмотрели на дорожку. Там толпились десятки людей. Человек шестьдесят. Некоторые были одеты вполне обычно, но многие явились в форме. И в пуленепробиваемых жилетах.

Ронан прищурился в направлении голоса. Он увидел среди деревьев, во тьме, фигуру со сверкающими глазами, и почувствовал, как зачастил пульс.

Один из убийц крикнул:

– Чего ты хочешь?

– Почему вы пытаетесь нас убить?

– Не просто пытаетесь, – поправила Хеннесси. – Почему вы нас убиваете? Вы убили всю мою семью. Мы ничего вам не сделали!

– Мы знаем из достоверного источника, что один из вас, Зетов, устроит конец света, – пророкотал кто-то из пришельцев. – Ничего личного. Просто это слишком большое могущество для одного человека!

– Из какого источника? – насмешливо поинтересовался Ронан.

– Достоверного, – повторил голос. – Кажется, я уже сказал.

– Значит, вы просто хотите, чтобы мы умерли? – уточнила Хеннесси.

– Или перестали видеть сны.

Брайд негромко вмешался:

– Это немного несерьезно, вам так не кажется? Мы все знаем, что сновидцы должны видеть сны. Поэтому вряд ли мы можем заключить с вами такой договор. Вы предлагаете его нам, чтобы спокойно спать ночью. Эту историю вы рассказываете детям, когда звоните им. Но вряд ли вы с абсолютно искренним видом способны рассказать ее другому взрослому.

– Мои девочки просто хотели выжить, – сказала Хеннесси. – А вы убили их ни за что. Ни за что.

– Послушайте, – произнес тихий голос. Он принадлежал женщине с темными волосами, в безупречно чистом льняном костюме. – Если вы готовы сдаться, мы могли бы сотрудничать. Вы хотите работать с нами?

– Кармен, – сказал гулкий голос. – Это не…

– Нет, – перебила Хеннесси. – Вы застрелили моих близких. Может, теперь вы просто не будете лезть к нам, а мы к вам? Считайте нас обычными людьми…

– Вы – не «обычные люди», – возразил гулкий голос.

Брайд негромко сказал Ронану и Хеннесси:

– Это не переговоры, а просто отвлечение внимания. Нас расстреляют из весьма крупнокалиберного оружия. Я предупредил, что будет, если ты позовешь меня.

– Снова прятаться, – сказал Ронан.

– Бежать и прятаться – две разные вещи.

– И долго?

– Сколько понадобится.

Телефон так и не загудел, ответа от Адама не было. И он его не получил бы, пока не решился.

Ронан положил руку на рукоять «Превращены в кошмар». Если вытащить меч из ножен, уже невозможно будет отрицать, кто он такой. Все здесь узнают, на что он способен. Не только продавец и несколько зевак на Волшебном базаре. Здесь собралась толпа в шестьдесят человек, большинство из которых сочли бы подобное доказательство сновидчества однозначным смертным приговором.

Хеннесси и Ронан посмотрели друг на друга.

И достали мечи.

«Превращены в кошмар» ослепительно сверкнул. Клинок был сделан из неба, и в каждом сантиметре играло солнце. Когда Ронан описал им огромную дугу над головой, он заблестел, источая ослепительный свет. Хеннесси вынула «Из хаоса» – он сиял холодным, чисто-белым светом полной луны; а когда она взмахнула мечом, в нем вспыхнули искры, звезды и дымящийся хвост кометы, скрывая остальное от глаз.

Убийцы попятились еще быстрее, чем Кружево.

И в это неистовое сияние вступил Брайд. Он выглядел старше Ронана и Хеннесси, хотя и непонятно, насколько. Нос у него был ястребиный, глаза внимательные и умные. Высокий, но аккуратно несущий свой рост, рыжеватый, со сдержанной уверенностью в движениях, он походил на человека, которому не приходится принимать позу. Который и так сознает свою силу. Который нелегко теряет терпение. Ронан подумал, что Брайд походил на героя.

Брайд сказал:

– А теперь мы будем спать.

В руках он держал очень знакомое – летучий скейтборд, вроде того, что Ронан приснил в Гарварде.

Он бросил его наземь; доска, колыхаясь, подплыла к Хеннесси и Ронану и зависла над землей.

Ронан крутанул над головой мечом, выпустив еще один сноп ослепительного света, а затем они втроем забрались на доску, цепляясь друг за друга.

Брайд, стоявший впереди, направил доску через бурную реку.

Когда свет померк, сновидцы пропали.

Конец первой части

Благодарности

Книга зрела очень давно, и почти год я в это не верила. Я слишком плохо чувствовала себя для того, чтобы писать, причем даже не думала, что меня угораздит заболеть именно этим. Зато теперь я знаю, что человеку следует избегать паразитов всеми силами, так как место они занимают, а за жилье не платят. Поскольку понадобилось очень много времени, чтобы поставить диагноз, и еще больше – чтобы вылечиться, история моей болезни имела бы шансы оказаться пространней, чем эта книга, но не будет преуменьшением сказать, что новый роман не появился бы на свет без работников шарлоттсвилльского Центра функциональной медицины – Райана Холла и Роберта Эббота. Я благодарна им за то, что они помогли мне снова стать здоровой.

Мои дорогие друзья и давние критики, Бренна Йованоф и Сара Батиста-Перейра, не покидали меня на этом нелегком пути и терпели столько нытья, сколько не должен терпеть ни один человек, даже когда я была полусонной. Вы всегда охотно встречались со мной на территории сна.

Я невероятно благодарна моему редактору Дэвиду Левитану и агенту Лоре Реннерт – за их терпение. В своих почтовых ящиках они видели много чего, но только не книгу, прежде чем наконец увидели книгу. Спасибо, что дали мне время прийти в себя.

Спасибо также Бриджит и Виктории, читавшим многочисленные наброски без конца и без начала, и Гарварду Райану – за ночные приключения, и Уиллу, который так долго терпел сновидца.

И, как всегда, спасибо тебе, Эд. Это был долгий процесс, но мы вместе очнулись от кошмара, и я рада, что теперь, проснувшись, мы по-прежнему крепко держимся за руки.

1 Распространенная в древности разновидность запрета-табу в Ирландии. (Прим. пер.)

2 Биненштих – немецкий десерт из сладкого теста с миндалем и кремом. (Прим. пер.)

3 Тупик (нем.)

4 До скорого (нем.).

Продолжить чтение