Время уходить

Дженна

Некоторые верят в существование слоновьего кладбища – места, куда приходят умирать больные и старые слоны. Они покидают стадо и бредут по пыльным дорогам, как титаны, о которых нам рассказывали на уроках истории в седьмом классе, когда мы изучали мифы Древней Греции. Легенда гласит, что это место, расположенное где-то в Саудовской Аравии, является источником сверхъестественной силы. А еще говорят, что якобы там хранится книга заклинаний, которые могут принести людям покой и благоденствие.

Исследователи, отправлявшиеся на поиски кладбища, неделями следовали за слонами, но потом обнаруживали, что их водят кругами. Некоторые бедолаги вообще пропадали в пути. Другие не могли потом толком вспомнить увиденное, и ни одному из тех, кто заявлял, что обнаружил слоновий погост, впоследствии не удавалось найти его вновь.

И знаете почему? Да потому что слоновье кладбище – это миф.

Действительно, ученым встречались места со следами гибели множества слонов, умерших неподалеку друг от друга в течение короткого промежутка времени. Элис, моя мама, сказала бы, что такому массовому падежу животных есть вполне логичное объяснение: слоны могли погибнуть одновременно от недостатка пищи или воды; их могли убить охотники за слоновой костью. Или же, допустим, мощный африканский ветер согнал разбросанные по саванне кости в одно место и разбросал их концентрическими кругами. «Дженна, – заявила бы она мне, – все на свете можно объяснить рационально».

Многое из того, что людям известно о жизни и смерти слонов, – это не домыслы, а вполне научные факты. Все это мама тоже могла бы мне рассказать. Мы бы сидели с ней рядышком под большим дубом, где любила отдыхать в холодке Маура, и наблюдали бы, как слониха хоботом срывает желуди и швыряет их, словно мячики. Мама оценивала бы каждый бросок, как судья на Олимпийских играх: «Восемь и пять… Семь и девять. Ого! А это прямо в десятку».

Может, я слушала бы ее. Или просто закрыла бы глаза и попыталась запомнить исходивший от маминой кожи запах спрея против комаров или то, как она рассеянно заплетала мои волосы, завязывая кончик косы травинкой.

Может быть, все это время я хотела, чтобы слоновье кладбище существовало на самом деле, только пусть бы оно предназначалось не для одних лишь слонов. Потому что тогда я могла бы отыскать там маму.

Элис

Когда мне было всего девять – задолго до того, как я выросла и стала ученым-биологом, – я думала, что знаю все или, по крайней мере, хотела все знать, а в моем понимании это было почти одно и то же. Тогда я обожала животных. Я знала, что группа львов называется «прайд» и что дельфины относятся к млекопитающим. Что у жирафов целых четыре желудка, а ножные мускулы саранчи в тысячу раз сильнее человеческих. Мне было известно, что у белых медведей кожа под мехом черная, а у медуз нет мозга. Все эти сведения я почерпнула из приложения к детскому журналу, подписку на который подарил мне мой неудавшийся отчим, бросивший нас год назад. Теперь он жил в Сан-Франциско вместе со своим лучшим другом, которого мама, когда думала, что я не слышу, называла другой женщиной.

Так или иначе, каждый месяц по почте приходили новые карточки с любопытными фактами из жизни животных, и однажды, в октябре 1977-го, была доставлена самая лучшая – посвященная слонам. Затрудняюсь объяснить вам, почему именно слоны стали моими любимцами. Может быть, виной всему дизайн моей спальни: на полу в детской лежал мохнатый ковер с изображением джунглей, а на обоях, вдоль бордюра, плясали маленькие симпатичные слонята. Или все дело в том, что первым мультфильмом, который я посмотрела, когда еще только училась ходить, стал «Дамбо». Или же так повлияла на меня шуба с подкладкой из индийского сари со слониками, которую мама унаследовала от своей матери, моей бабушки.

Из той октябрьской карточки я узнала основные сведения о слонах. Это самые крупные наземные животные на планете, их вес может превышать шесть тонн. Каждый день они съедают триста-четыреста фунтов пищи. У них самая продолжительная беременность среди всех сухопутных млекопитающих – двадцать два месяца. Слоны живут племенными сообществами, которые возглавляют самки, обычно старейшие в группе, их называют матриархами. Именно главная самка каждый день решает, в какую сторону направится стадо, когда все будут отдыхать, где станут кормиться и куда пойдут на водопой. Слонят растят и защищают все родственницы женского пола, и детеныши путешествуют вместе с взрослыми слонихами, но, достигнув возраста тринадцати лет, подросшие слонята-самцы покидают стадо. И с тех пор, как правило, живут поодиночке, хотя иногда образуют «мужские союзы».

Все это общеизвестные факты. Я же увлеклась предметом и стала копать глубже – перечитала все книги из школьной библиотеки, постоянно расспрашивала учителей. А потому могу добавить еще немало интересного: например, что кожа у слонов обгорает на солнце, именно по этой причине они посыпают себе спины пылью и катаются в грязи. Их ближайший родственник из ныне обитающих на земле животных – это горный даман, маленький пушистый зверек, похожий на морскую свинку. Я узнала также, что слонята, чтобы успокоиться, могут сосать свой хобот, ну совсем как дети – большой палец. И что в 1916 году в Эрвине, штат Теннесси, слониха по кличке Мэри была привлечена к суду за убийство и повешена.

Оглядываясь назад, я думаю, что маме надоело слушать мою вечную болтовню о слонах. Вероятно, поэтому однажды утром в субботу она подняла меня еще до рассвета и сказала, что мы отправляемся в путешествие. Жили мы тогда в Коннектикуте, и зверинцев поблизости не было, но в зоопарке «Форест-Парк» в Спрингфилде, штат Массачусетс, держали настоящую живую слониху, и мы собирались на нее посмотреть.

Сказать, что я пришла в восторг, – значит ничего не сказать. Всю дорогу я забрасывала маму шутками о слонах.

Кто красивый, серый и ходит в стеклянных туфельках? Слон-Золушка.

Почему слоны все в морщинах? Они не помещаются на гладильную доску.

Как слезть со слона? Никак. А зачем вы вообще на него забрались?

Зачем слону хобот? Чтобы тушить пожары.

Когда мы приехали в зоопарк, я мигом обежала его весь и довольно быстро отыскала слониху Морганетту.

Но она оказалась совершенно не такой, какой я ее себе представляла.

Ничего общего с величественным животным, изображенным в книгах, которые я прочитала от корки до корки. К тому же слониха была прикована цепью к огромному цементному блоку в центре загона и не могла далеко от него отойти. На задних ногах у нее виднелись потертости от «браслетов». Одного глаза у Морганетты не было, а другим она на меня не смотрела. Да и зачем? Я ведь всего лишь очередная двуногая посетительница, пришедшая поглазеть на нее, посаженную в тюрьму.

Мама тоже была потрясена плачевным состоянием слонихи. Она подозвала смотрителя, который рассказал, что раньше Морганетта участвовала в городских парадах и выполняла разные трюки, например состязалась в перетягивании каната с местными школьниками, но с возрастом стала непредсказуемой и жестокой. Она била посетителей зоопарка хоботом, если те слишком близко подходили к ее клетке, и сломала запястье одному смотрителю.

Я расплакалась.

Мама потащила меня обратно к машине, и мы отправились в четырехчасовой путь домой, пробыв в зоопарке не больше десяти минут.

Бедная слониха никак не шла у меня из головы. «Неужели ей ничем нельзя помочь?» – задалась я вопросом.

И таким образом в девятилетнем возрасте превратилась в защитницу животных. Совершив поход в библиотеку, я села за кухонный стол и написала мэру Спрингфилда письмо с просьбой не держать Морганетту в такой тесной клетке и вообще предоставить ей больше свободы.

Он не просто ответил на мое обращение, но переслал письмо в газету «Бостон глоуб», где его и опубликовали. А потом мне позвонил корреспондент: он хотел сделать репортаж о девятилетней девочке, убедившей мэра перевести слониху Морганетту в более просторный вольер, предназначенный для буйволов. На школьном собрании мне вручили специальную награду «Неравнодушный гражданин». А потом пригласили в зоопарк для участия в церемонии открытия нового слоновника, и я вместе с мэром перерезала красную ленточку. Меня ослепляли вспышки фотокамер, а позади нас расхаживала по вольеру Морганетта. На этот раз она взглянула на меня своим единственным глазом, и я поняла, просто поняла и всё, что слониха по-прежнему несчастна. Пережитые ею страдания – цепи и раны от ножных «браслетов», побои, может быть, даже воспоминания о том, как ее насильно забирали из Африки, – никуда не исчезли, но остались с ней в загоне для буйволов и заняли все свободное пространство.

Хочу заметить, что мэр – его фамилия была Димауро – и дальше продолжал заботиться о слонихе. В 1979 году, после того как в «Форест-Парке» умер белый медведь, зоопарк закрылся, и Морганетту перевезли в Лос-Анджелес. Вольер у нее там был еще больше, с прудом, игрушками, а компанию ей составляли две старые местные слонихи.

Знай я тогда то, что знаю сейчас, могла бы сказать мэру: если вы поместите слона рядом с ему подобными, это еще не значит, что животные подружатся. Слоны такие же уникальные личности, как и люди. Вы же не станете утверждать, что двое случайно оказавшихся рядом незнакомцев обязательно станут приятелями. То же самое касается и слонов: между двумя особями не возникнет близких отношений просто потому, что они принадлежат к одному биологическому виду. Морганетта продолжала погружаться в глубины депрессии, худела и чахла. Примерно через год после переезда в Лос-Анджелес слониху нашли мертвой на дне устроенного в вольере пруда.

Вывод: иной раз вроде бы делаешь все, что только можно, однако результат получается такой, будто носишь воду в решете.

Мораль истории такова: как бы вы ни старались, сколько бы усилий ни прилагали, как бы ни хотели что-то изменить к лучшему… иногда счастливого конца все равно не выходит.

Дженна

В области памяти я настоящий профи. Мне всего тринадцать, но я уже изучила этот предмет вдоль и поперек, хотя другие девочки в этом возрасте обычно штудируют глянцевые журналы. Есть такой вид памяти об окружающем мире, который основан на опыте, в том числе и негативном, и на здравом смысле – вроде знания, что печка горячая, а если не обуешь зимой сапоги, то отморозишь ноги. Есть то, что запечатлевается в памяти благодаря органам чувств: посмотри на солнце и невольно прищуришься, а червяки – это не лучшая еда, поскольку выглядят весьма неаппетитно. Существуют также сведения научного характера: например, даты, которые ты запоминаешь на уроках истории, а потом жонглируешь ими на экзамене, потому что они важны, по крайней мере нам так объясняют в школе, в великой схеме мироздания. А есть подробности личного характера, которые врезаются в память, ярко высвечиваясь на графике твоей собственной жизни, однако не имеют значения ни для кого больше, кроме тебя самого. В прошлом году наш учитель естествознания позволил мне провести независимое исследование памяти. Большинство педагогов доверяют мне работать самостоятельно, потому что понимают: на уроках я скучаю. Похоже, некоторые из них откровенно меня побаиваются, поскольку подозревают, что я знаю больше их, а кому же охота сесть в лужу.

Мое первое воспоминание белесое по краям, как засвеченный снимок, сделанный со слишком яркой вспышкой. Мама держит в руке палочку с обвитым вокруг нее конусом сахарной ваты. Она прикладывает палец к губам: «Это наш секрет», – и отщипывает маленький кусочек. Клочок сахаристых ниток прикасается к моим губам и тает. Мой язычок оборачивается вокруг маминых пальцев и жадно их облизывает. «Iswidi, – говорит она мне. – Сладенькая». Это не моя бутылочка, а нечто совершенно новое: вкус незнакомый, но приятный. Потом мама наклоняется и целует меня в лоб: «Uswidi. Любимая».

Мне тогда было не больше девяти месяцев от роду.

Согласна, это довольно необычно, потому что у большинства детей первые воспоминания относятся к возрасту между двумя и пятью годами. Нет, младенцы вовсе не страдают амнезией, они многое запечатлевают в памяти еще до того, как начнут говорить, но, странное дело, теряют доступ к своим ранним воспоминаниям, стоит им только овладеть речью. Может быть, я запомнила этот эпизод с сахарной ватой, поскольку мама говорила на не родном для нас обеих языке коса, который освоила во время работы над диссертацией в ЮАР. Или причина, по которой в моей памяти сохранился этот случайный эпизод, – своего рода компромисс, предложенный мозгом, потому как я отчаянно хочу, но никак не могу вспомнить кое-что, а именно: подробности того вечера, когда исчезла моя мать.

Она была ученым-биологом и на протяжении довольно долгого времени изучала, в частности, память. Это составляло часть ее работы о посттравматическом стрессе у слонов. Вы наверняка не раз слышали что-нибудь вроде «Ну и память у него, прямо как у слона». Так вот, это не просто поговорка, но научно доказанный факт: слоны и впрямь ничего не забывают. Если вам нужны доказательства, могу предоставить вам все данные, собранные моей матерью. Сама я выучила их наизусть, хотя вовсе не ставила перед собой такую задачу. Официально опубликованные результаты маминого исследования гласят, что память связана с сильными эмоциями; негативные моменты запечатлеваются навсегда, словно бы надписи, сделанные несмываемым маркером на стенах мозга. Однако существует тонкая граница между негативными впечатлениями и травмирующими. Первые откладываются в памяти, а вторые стираются, или настолько искажаются, что становятся неузнаваемыми, или, как у меня, превращаются в одно большое блеклое, белое ничто, которое заполняет голову, стоит мне только сфокусироваться на том вечере.

Перечислю факты.

1. Мне было тогда три года.

2. Согласно полицейскому отчету, мою мать «нашли без сознания на территории заповедника, лежащей на земле, примерно в миле к югу от места, где был обнаружен труп смотрительницы, и отправили в больницу для оказания медицинской помощи».

3. Обо мне в протоколе не упоминалось. Но позже бабушка забрала меня к себе, потому что мой отец, на которого столько всего сразу обрушилось, слетел с катушек – в буквальном смысле слова.

4. Ночью мама пришла в себя и сбежала из больницы, скрылась в неизвестном направлении.

5. Больше я ее никогда не видела.

Иногда жизнь представляется мне двумя вагонами, которые столкнулись в момент исчезновения моей матери, но при попытке рассмотреть, как они были изначально сцеплены, я вижу лишь зияющий провал, мелькание шпал и отшатываюсь. Я знаю, что была в то время непоседливой белобрысой девчушкой, которая носилась по округе как угорелая, пока ее мать наблюдала за слонами, делая бесчисленные заметки научного характера. Теперь я подросток, слишком серьезный для своего возраста и не по годам умный, что частенько оборачивается мне же во вред. Несмотря на впечатляющие успехи в естественных и прочих науках, я терплю поражение и выгляжу довольно жалко всякий раз, когда дело касается реальной жизни: к примеру, я не знала, что Wanelo – вебсайт, а вовсе не название модной рок-группы. Если восьмой класс школы – это микрокосмос социальной иерархии подростков, а моя мама, определенно, рассматривала бы ситуацию именно под таким углом, то знание наизусть пятидесяти слоновьих стад, обитающих в местности Тули-Блок на востоке Ботсваны, не идет ни в какое сравнение со способностью перечислить всех участников англо-ирландского бой-банда «One Direction» и рассказать их биографии.

Нельзя сказать, что я не вписываюсь в школьную жизнь, так как являюсь единственной в классе сиротой. У нас есть немало учеников из неполных семей, которые скучают по родителям или, наоборот, не желают с ними общаться, а у кого-то отец или мать теперь живут с новыми супругами и другими детьми. И тем не менее настоящих друзей в школе у меня нет. В столовой я сижу за столом в самом дальнем конце и в одиночестве ем то, что дала мне с собой бабушка. А тем временем крутые девчонки – которые, Богом клянусь, называют себя сосульками! – болтают о всякой ерунде. Например, о том, что они, когда вырастут, будут работать в крупнейшей косметической компании, придумают новые оттенки лака для ногтей и назовут их в честь известных голливудских фильмов, что-нибудь вроде: «Малинмены предпочитают блондинок» или «Сияние фуксии». Пару раз я пыталась вступить в разговор, но они всякий раз косились в мою сторону так, будто от меня воняет, морщили курносые носики и возвращались к прерванной беседе. Не стану утверждать, что меня сильно расстраивает подобное пренебрежение со стороны одноклассниц, поскольку моя голова занята значительно более важными мыслями.

Но вернемся к загадочному исчезновению моей матери. Воспоминания о детских годах у меня довольно пестрые и обрывочные. Я могу рассказать вам о своей новой спальне в доме бабушки, где стояла моя первая взрослая кровать. На прикроватной тумбочке – маленькая плетеная корзина, неизвестно почему полная розовых пакетиков с искусственным подсластителем, хотя кофемашины рядом нет. Каждый вечер, еще до того как научилась считать, я заглядывала в корзину и проверяла, на месте ли они. И до сих пор так делаю.

Я могу поведать о том, как поначалу мы навещали отца в психиатрической больнице Хартвик-Хаус. Коридоры там насквозь пропахли лекарствами и мочой; а когда бабушка подталкивала меня, чтобы я поговорила с папой, и я забиралась на кровать, дрожа от мысли, что нахожусь так близко к человеку, которого узнаю́, но совсем не знаю, он не двигался и не открывал рта. Я могу описать, как из его глаз текли слезы, и это казалось мне вполне естественным и ожидаемым явлением, вроде того как банка с холодной колой запотевает в жаркий день.

Помню я и ночные кошмары, которые на самом деле не были таковыми: просто я просыпалась от глубокого сна под громкие трубные звуки, издаваемые Маурой. Хотя бабушка всякий раз прибегала в мою комнату и объясняла, что слониха-матриарх живет теперь очень-очень далеко, в другом заповеднике в Теннесси, я не могла избавиться от гнетущего чувства, будто Маура пытается что-то мне сказать и если бы я говорила на слоновьем языке так же хорошо, как мама, то непременно поняла бы ее.

От матери у меня остались только исследования. Я подолгу размышляю над ее дневниками, потому что знаю: придет день, когда слова на странице вдруг выстроятся в нужном порядке и укажут мне путь к ней. Мама научила меня, пусть даже и не находясь при этом рядом, что любая хорошая научная работа начинается с гипотезы, которая есть всего лишь предчувствие, облеченное в красивый набор слов. И гипотеза, из которой я исхожу, такова: мама никогда не бросила бы меня по собственной воле.

И я докажу, что права, пусть даже это и станет последним, что я вообще сделаю в своей жизни.

Проснувшись, я обнаруживаю, что Герти, наша собака, накрыла мои ноги теплым живым одеялом. Она вздрагивает во сне, гонится за кем-то, видимым только ей одной.

Мне это ощущение хорошо знакомо.

Я пытаюсь выбраться из постели, не разбудив псину, но она мигом просыпается, вскакивает на кровати и лает на закрытую дверь спальни.

– Спокойно, – говорю я, запуская пальцы в густую шерсть у нее на загривке.

Герти лижет меня в щеку, но не расслабляется. Глаза собаки по-прежнему прикованы к двери, как будто она видит то, что находится за ней.

Учитывая, чем я собираюсь нынче заняться, это довольно забавно.

Герти спрыгивает с кровати и так машет хвостом, что задевает стену. Я открываю дверь, и собака неловко скачет вниз по лестнице, где бабушка выпустит ее на улицу, а потом накормит, после чего начнет готовить завтрак для нас.

В бабушкином доме Герти появилась через год после меня. До этого она жила в заповеднике и крепко сдружилась со слонихой по кличке Сирах. Они были неразлучны, а когда Герти заболела, Сирах охраняла ее и нежно поглаживала хоботом. Это не первый случай дружбы собаки и слона, но именно он стал легендарным, о нем написали в детских книжках и рассказывали в новостях. Известный фотограф даже сделал календарь, посвященный необычной дружбе животных, и наша Герти стала там мисс Июль. Так что, когда заповедник закрылся и Сирах увезли, Герти оказалась такой же брошенной, как и я. Много месяцев никто не знал, что с ней стало. А потом однажды в нашу дверь позвонили, и бабушка увидела на пороге сотрудника службы спасения животных. Он поинтересовался, не знаем ли мы собаку, найденную неподалеку от нашего дома. На псине был все тот же ошейник с вышитой на нем кличкой. Герти отощала и была вся искусана блохами, но принялась радостно лизать мне лицо. Бабушка оставила собаку в доме, может быть решив, что это поможет мне свыкнуться с новыми обстоятельствами.

Не стану скрывать, это не сработало. Я всегда была одиночкой и никогда не ощущала себя у бабушки действительно дома. Видно, я из тех мечтательниц, которые зачитывают до дыр романы Джейн Остин и продолжают надеяться, что в один прекрасный день мистер Дарси все-таки появится возле их двери. Я – принцесса, заточенная в башне из слоновой кости, где каждая пластина – отдельная история, причем тюрьму эту я построила для себя сама.

Правда, в школе у меня все-таки была одна подруга, которая вроде как что-то понимала. Чатем Кларк, так ее звали, стала единственной, кому я рассказала о загадочном исчезновении мамы и о том, что собираюсь ее искать. Сама Чатем жила с теткой, поскольку ее мать-наркоманка сидела в тюрьме, а отца своего она вообще никогда не видела. «Это весьма благородно с твоей стороны, – сказала мне Чатем, – что ты так сильно хочешь увидеться с матерью». Когда я спросила подругу, что та имеет в виду, она описала, как однажды тетя отвезла ее в тюрьму, где мать отбывала срок. Она принарядила племянницу ради такой встречи: надела на нее юбку с оборками и лакированные туфли, блестевшие, будто черные зеркала. Но мама Чатем оказалась какой-то серой и безжизненной, глаза у нее были мертвыми, а зубы – гнилыми от наркотиков. Подруга призналась, что, хотя мать и сказала, будто мечтает обнять свою девочку, сама она была страшно рада тому, что в комнате для свиданий их разделяла перегородка из прозрачного пластика. Больше она навещать мать не ездила.

Чатем часто оказывалась полезной: так, например, мы вместе отправились покупать мой первый лифчик, потому что бабушка не считала нужным прикрывать несуществующие груди, а, по словам подруги, ни одна девочка старше десяти лет, которая вынуждена переодеваться в школьной раздевалке, не может обходиться без этой важной детали туалета. Чатем передавала мне на уроках английского записки с грубыми карикатурами на нашу учительницу, которая накладывала на лицо слишком много тонального крема и вечно пахла кошками. Подруга ходила со мной под ручку по коридору, а любой исследователь дикой природы скажет вам: когда речь идет о выживании во враждебной среде, двум особям, объединившимся в мини-стаю, сделать это гораздо легче, чем той, которая останется в одиночестве.

А потом однажды Чатем вдруг не пришла в школу. Я позвонила ей, но никто не ответил. Я села на велосипед и отправилась проведать подругу, однако обнаружила на ее доме табличку: «Продается». Неужели она могла уехать, не сказав мне ни слова?! В это невозможно было поверить, тем более что Чатем знала: именно неизвестность так пугала меня в истории с исчезновением матери. Однако прошла неделя, за ней другая, и мне становилось все труднее находить оправдания ее поведению. Когда я перестала выполнять домашние задания и завалила парочку контрольных, что вообще было совершенно не в моем стиле, меня вызвали к школьному психологу. Мисс Шугармен, тысячелетняя старуха, набила свой кабинет куклами: наверное, чтобы дети, слишком зажатые или травмированные для того, чтобы произнести вслух слово «вагина», могли устроить представление и таким образом рассказать о том, за какие непозволительные места их трогали. В любом случае я сомневаюсь, что мисс Шугармен могла хоть чем-то мне помочь, ведь не в ее силах было восстановить разрушенную дружбу. Когда психологиня поинтересовалась, что, по моему мнению, произошло с Чатем, я предположила, что ее похитили. Меня бросили, сказала я, и это уже не в первый раз. Я вновь осталась одна: видимо, что-то неладно с кармой.

Больше мисс Шугармен меня к себе не вызывала, и если до этого в школе меня считали странной, то теперь я перешла в разряд чокнутых.

Бабушку тоже озадачило внезапное исчезновение Чатем. «Неужели даже не предупредила тебя? – спросила она за обедом. – Так с друзьями не поступают». Я не знала, как объяснить ей, что все то время, пока Чатем была моей компаньонкой, я предчувствовала такой конец. Когда вас бросают, вы всегда ждете повторения негативного опыта и в конце концов вообще перестаете сходиться с людьми, не допуская, чтобы они обрели хоть какое-то значение в вашей жизни, ведь в таком случае просто не заметите их исчезновения. Понимаю, для тринадцатилетней девочки такие мысли слишком уж пессимистичны, но становится очень горько, когда понимаешь, что можешь рассчитывать только на себя.

Может, я и не способна изменить свое будущее, но абсолютно уверена: уж со своим прошлым как-нибудь разберусь.

Я выработала для себя утренний ритуал. Одни люди начинают день с чашки кофе и чтения газеты; другие просматривают «Фейсбук»; некоторые завивают волосы или делают по сто приседаний. Я же, едва одевшись, сажусь за компьютер. Массу времени провожу в Интернете, в основном на www.NamUs.gov, официальном сайте Департамента юстиции, посвященном пропавшим и неопознанным людям. Сначала быстро проверяю рубрику «Неопознанные лица», чтобы узнать, не выложили ли судмедэксперты каких-нибудь новых данных о трупах неизвестных женщин. Потом обновляю список умерших: не добавился ли к нему кто-нибудь, чье тело осталось невостребованным, поскольку этот человек не имеет родственников. Наконец захожу в раздел «Пропавшие без вести» и сразу переключаюсь на страничку с данными о моей матери.

Статус: пропала без вести

Имя: Элис

Фамилия: Меткалф (урожденная Кингстон)

Прозвище/псевдоним: нет

Дата исчезновения: 16 июля, 2004, ориентировочно 23:45

Возраст на момент исчезновения: 36 лет

Возраст в данный момент: 46 лет

Раса: белая

Пол: женский

Рост: 65 дюймов

Вес: 125 фунтов

Город: Бун

Штат: Нью-Гэмпшир

Обстоятельства исчезновения: Элис Меткалф работала научным сотрудником в Слоновьем заповеднике Новой Англии. Вечером 16 июля 2004 года, примерно в 22:00, она была обнаружена в бессознательном состоянии приблизительно в миле к югу от трупа одной из сотрудниц заповедника, которую затоптал слон. Элис отвезли в больницу «Мерси юнайтед» в Бун-Хейтс, штат Нью-Гэмпшир, где она пришла в себя около 23:00. Последней ее видела медицинская сестра, которая проверяла состояние пациентки в 23:15.

Ничего не изменилось. Кому и знать, как не мне, ведь этот профиль веду только я.

Далее идет описание внешности: цвет волос (рыжий); цвет глаз (зеленый); наличие особых примет, которые можно использовать при опознании, – имеются в виду шрамы и другие дефекты, татуировки, протезы, импланты (ничего такого у мамы нет). Графу, в которой следует указать, во что она была одета в момент исчезновения, я оставила пустой, потому как этого просто не знаю. Равно как и следующую, о вероятных способах перемещения – куда и каким транспортом пропавшая могла направиться; сведениями о состоянии зубов и образцами ДНК я также не располагаю. А вот фотография здесь имеется. Я отсканировала и увеличила единственный снимок, который бабушка не спрятала на чердак: мама со мной на руках на фоне слонихи Мауры.

Так, теперь контактные данные полицейских, которые составляли тогда протокол. Один из них, Донни Бойлен, вышел на пенсию и сменил место жительства. В настоящее время живет во Флориде, страдает болезнью Альцгеймера (удивительно, чего только не узнаешь из Интернета). Другой, Верджил Стэнхоуп, был повышен в звании до детектива-следователя, в последний раз упоминался в полицейских новостях 13 октября 2004 года. Благодаря «Гуглу» я выяснила, что этот человек больше не является сотрудником Полицейского управления Буна. И все, более никакой информации. Такое ощущение, что Стэнхоуп вообще исчез с лица земли.

Думаете, это странно? На самом деле подобное случается гораздо чаще, чем вам кажется.

Целые семьи пропадают посреди бела дня неизвестно куда: дом остается пустым, но в нем работает телевизор, на плите кипит чайник, по полу разбросаны игрушки; семейный автофургон обнаруживают брошенным на парковке или затопленным в каком-нибудь пруду, однако никаких тел не находят. Студентки колледжей бесследно исчезают, написав номер телефона на салфетке незнакомцу в баре. Старики уходят в лес погулять, и больше о них никто не слышит. Вечером мама целует малютку на ночь и укладывает спать, но кроватка оказывается пустой еще до наступления утра. Случается, что матери семейств, составив список покупок, садятся в машину, отправляются в ближайший супермаркет и больше не возвращаются…

– Дженна! – прерывает мои размышления голос бабушки. – У меня здесь, вообще-то, не ресторан!

Я опускаю крышку ноутбука и выхожу из спальни. Притормозив на полпути, выдвигаю бельевой ящик и выуживаю из его глубин тонкий голубой шарф. Он совсем не подходит к джинсовым шортам и майке на бретельках, но я все равно обматываю воздушную ткань вокруг шеи, торопливо спускаюсь по лестнице и залезаю на один из высоких табуретов у кухонного островка.

– Думаешь, мне больше нечем заняться, кроме как ждать, когда ты наконец-то соизволишь позавтракать? – ворчит бабушка, стоя ко мне спиной и переворачивая блин на сковородке.

Моя бабуля вовсе не седая добродушная старушка, каких показывают по телевизору. Она работает контролером в местной службе по надзору за оплатой парковки, и я могу пересчитать по пальцам одной руки случаи, когда видела ее улыбающейся.

Я очень хотела бы поговорить с ней о своей матери. Ведь она должна много чего помнить, в отличие от меня, потому что прожила бок о бок с ней целых восемнадцать лет, тогда как мне было отведено жалких три года. Я хотела бы иметь бабушку, которая показывала бы маленькой внучке фотографии пропавшей мамочки или пекла торт на ее день рождения, а не советовала запрятать свои чувства куда подальше и держать их под замком.

Не поймите меня неправильно, я люблю бабушку. Она приходит на школьные концерты послушать, как я пою в хоре, и готовит для меня вегетарианские блюда, хотя сама предпочитает мясо; она позволяет мне смотреть фильмы с пометкой «Детям до 18 только в присутствии взрослых», потому что, по ее собственным словам, в них нет ничего такого, чего я не увижу в школе на переменах. Я люблю бабушку. Просто она не моя мама.

Сегодня я вру ей, что отправляюсь сидеть с сыном одного из своих любимых учителей, мистера Аллена, который в седьмом классе преподавал у нас математику. Мальчика зовут Картер, но я называю его Контроль Рождаемости, потому что он лучший аргумент против того, чтобы обзаводиться потомством. Это самый неприятный ребенок из всех детей, с какими я только общалась в жизни. У него огромная голова, и, когда он смотрит на меня, я почти уверена, что этот малыш способен прочесть мои мысли.

Бабушка оборачивается – блин балансирует на лопатке – и замирает, увидев у меня на шее шарф. Он действительно не подходит к остальной одежде, но бабуля вовсе не поэтому поджимает губы. Выражая молчаливое осуждение, она качает головой и плюхает горячий блин на мою тарелку, хлопнув по нему лопаткой.

– Просто мне захотелось добавить к костюму какую-нибудь деталь поярче, – лгу я.

Бабушка никогда не говорит со мной о маме. Если я из-за ее исчезновения чувствую внутри пустоту, то бабушка, напротив, полнится кипучим гневом. Она не может простить дочери, что та бросила нас, если случилось именно это, и не способна принять альтернативный вариант: беглянка не возвращается, так как ее больше нет в живых.

– Картер, – произносит бабушка, плавно меняя тему разговора. – Это тот мальчик, что похож на баклажан?

– Не весь. Только его лоб, – уточняю я. – Последний раз, когда я с ним сидела, он орал три часа подряд.

– Возьми беруши, – советует она. – Ты вернешься к ужину?

– Пока точно не знаю.

Бабушка ставит сковородку в раковину и берет сумочку:

– Не забудь выпустить Герти, прежде чем уйдешь. Ладно, мне пора.

– До встречи! – Я говорю ей это каждый раз, когда она уходит. Говорю потому, что нам обеим важно это услышать.

Направляясь к двери, бабушка старательно избегает смотреть на меня и на мамин шарф.

Я начала активно разыскивать маму в одиннадцать лет. До этого я сильно по ней скучала, но не знала, что тут можно сделать. Бабушка не хотела идти в полицию, а отец, насколько мне известно, никогда не заявлял об исчезновении жены, потому что практически сразу оказался в психиатрической больнице. Несколько раз я пыталась расспрашивать его о том происшествии, но обычно это лишь приводило к новым приступам, и в конце концов я перестала затрагивать опасную тему.

А потом однажды в приемной у дантиста я прочитала в глянцевом журнале статью о шестнадцатилетнем подростке, который добился, чтобы расследование нераскрытого убийства его матери было возобновлено, и в результате преступник понес заслуженное наказание. Я стала размышлять о том, что могу восполнить недостаток в деньгах и прочих ресурсах отчаянной решимостью, и в тот же вечер начала составлять план. Особо рассчитывать на удачный исход не приходилось, это верно: до сих пор никто не преуспел в поисках моей матери. Но, с другой стороны, никто ведь прежде и не занимался этим делом с таким усердием, с каким вознамерилась взяться за него я.

Люди, к которым я обращалась, в основном старались отделаться от меня или же просто жалели. В полицейском управлении Буна мне отказались помочь на том основании, что я: а) несовершеннолетняя, действующая без согласия законного опекуна; б) след моей матери простыл десять лет назад; и в) насколько им известно, убийство, связанное с ее исчезновением, было раскрыто и признано смертью в результате несчастного случая. Слоновий заповедник Новой Англии, естественно, был расформирован, а единственный человек, который мог бы рассказать мне в подробностях о том, что случилось с погибшей смотрительницей, – мой отец – был не в состоянии даже правильно назвать свое имя или день недели, не говоря уже о деталях трагедии, ставшей причиной его психического срыва.

Поэтому я решила взять дело в свои руки. Попыталась нанять частного детектива, но быстро поняла, что они не оказывают профессиональную помощь на безвозмездной основе, как некоторые адвокаты. Тогда я подрядилась сидеть с детьми учителей, планируя скопить к концу лета достаточно денег, чтобы заинтересовать хоть кого-то. И параллельно решила начать собственное расследование.

Почти все онлайн-ресурсы по интересующей меня теме были платными, а у меня не имелось ни наличных, ни кредитной карточки. Но я умудрилась раздобыть на распродаже в церкви замечательную книгу под названием «Как стать частным сыщиком. Руководство для начинающих» и потратила несколько дней, вдоль и поперек изучая главу «Поиск пропавших людей».

Согласно этому пособию, все исчезнувшие подразделяются на три категории.

1. Люди, которые на самом деле никуда не пропадали, а просто живут своей жизнью и общаются с друзьями, в число которых вы не входите. Сюда относятся бывшие парни и соседки по комнате в общежитии, с кем вы потеряли связь.

2. Люди, которые на самом деле никуда не пропадали, а просто не хотят, чтобы их нашли: к примеру, смертельно уставшие от семейной жизни отцы или свидетели преступных деяний мафии.

3. Все прочие. Например, дети, чьи фотографии печатают на пакетах молока: как сбежавшие из дома сами, так и украденные психопатами и увезенные в неизвестном направлении в белых фургонах без окон.

Обычно частным детективам удается отыскать пропавшего, потому что всегда есть люди, которые знают, где именно находится сейчас этот человек, просто ты не входишь в их число. И поэтому очень важно найти всех, кто к ним принадлежит.

У большинства исчезнувших были на то свои причины. Допустим, они чего-то там нахимичили со страховкой или вынуждены прятаться от копов, решили начать жизнь заново или по уши увязли в долгах, или же хотят сохранить какой-нибудь секрет. Автор пособия для частных сыщиков советует прежде всего задаться вопросом: «Хочет ли пропавший, чтобы его нашли?»

Должна признаться, я не уверена, что и впрямь желаю получить однозначный ответ на этот вопрос. А вдруг моя мать исчезла тогда по своей воле? Хотя, может быть, она вернется, поняв, что я продолжаю поиски, что по прошествии десяти лет все еще помню о ней. Иногда я думаю, мне было бы легче узнать, что мама давно умерла, чем услышать, что она жива и просто решила не возвращаться.

В книге говорится, что найти пропавшего человека – это все равно что разгадать сложную головоломку. У вас есть ключи, и вы пытаетесь применить их, чтобы в конце концов установить местонахождение человека. Частному сыщику нужно собрать как можно больше всевозможных сведений, и лучшие его друзья – это факты. Имя, фамилия, дата рождения, номер карточки социального страхования. Учебные заведения, которые человек посещал. Служба в армии, места работы, друзья и родственники. Чем шире вы забрасываете сеть, тем больше вероятность выловить свидетеля, который разговаривал с пропавшим о том, куда тот хочет отправиться в отпуск или какую работу мечтает получить.

Наверняка среди множества сведений окажутся и совершенно бесполезные, которые абсолютно ничего вам не дадут. Ничего, продолжайте работать дальше: рано или поздно наверняка обнаружится хоть какая-нибудь зацепка.

Итак, в одиннадцать лет я совершила первый шаг в своем расследовании. Следуя рекомендациям книги, зашла в базу данных Службы социального страхования и проверила, нет ли мамы среди умерших.

Ее там не обнаружилось, но мне это мало что дало. Она вполне могла жить под чужим именем или умереть и оказаться в морге среди неопознанных тел.

Я стала копать дальше. У моей матери не было аккаунтов в «Фейсбуке», «Твиттере», «Одноклассниках» или группе выпускников колледжа Вассар, который она в свое время окончила. Это, впрочем, неудивительно: мама всегда была настолько увлечена работой и своими слонами, что я просто не могу представить себе ее тратящей драгоценное время на переписку в соцсетях.

В телефонном справочнике, выложенном в Интернете, обнаружилось 367 женщин по имени Элис Меткалф. Каждую неделю я звонила двум-трем из них, чтобы бабушка не пришла в ужас, увидев счет за междугородние переговоры. Я оставила множество голосовых сообщений. Одна милая пожилая дама из Монтаны обещала молиться за мою маму, а другая, работавшая продюсером на радиостанции в Лос-Анджелесе, обещала рассказать своему боссу эту историю, поскольку она могла заинтересовать слушателей. Но никто из тех, кому я звонила, не был моей матерью.

В пособии для частных сыщиков содержались и другие подсказки: изучите тюремные базы данных, заявки на регистрацию товарных знаков, даже генеалогические списки мормонов и прочих сектантов. Перепробовав все это, я не добилась абсолютно никакого результата. Вбив в поисковую строку «Элис Меткалф», я получила слишком много ссылок – 1,6 миллиона. Тогда я сузила поле поисков, расширив запрос до «Элис Кингстон Меткалф слоны феномен скорби», и компьютер выдал список всех маминых научных работ, в большинстве своем завершенных до 2004 года.

На шестнадцатой странице поиска в «Гугле» обнаружилась ссылка на статью в онлайн-блоге по психологии. Статья была посвящена тому, как животные переживают горе. В третьем абзаце цитировалась Элис Меткалф: «Думать, что люди обладают монополией на скорбь, – чистый эгоизм. Существуют многочисленные свидетельства того, что слоны тяжело переживают потерю тех, кого любят». Это была отправная точка всех ее работ, краткая выжимка, не слишком важная сама по себе; те же самые слова мама повторяла сотню раз в других научных статьях.

Но эта запись в блоге была датирована 2006-м.

То есть сделана спустя пару лет после ее исчезновения.

Я блуждала по Интернету целый год, но не нашла иных доказательств существования моей матери. Не знаю, как объяснить ту загадочную ссылку. Возможно, произошла банальная опечатка, или автор той статьи в Интернете цитировал работу Элис Меткалф прежних лет, или же моя мать, очевидно здравствовавшая в 2006 году, была жива и поныне.

Так или иначе, эта моя находка стала отправной точкой: я почувствовала, что начало положено.

Действуя в духе «не оставлю ни одного камня не перевернутым», я не ограничилась советами из книги «Как стать частным сыщиком» и опубликовала данные о матери на «Listservs» – сайте, посвященном пропавшим людям. Однажды на ярмарке я вызвалась быть подопытной гипнотизера и на глазах у жадной до зрелищ толпы, жующей хот-доги в кукурузном тесте и жаренные в кляре луковицы, позволила ввести себя в транс – в надежде, что в таком состоянии из подсознания высвободятся какие-то заблокированные воспоминания. Однако чародей сообщил только одно: в прошлой жизни я была судомойкой во дворце какого-то герцога. Я записалась на проводившийся в местной библиотеке бесплатный семинар по толкованию снов, решив, что смогу приложить обретенные навыки к раскрытию тайн своего неподатливого ума, однако речь там шла о ведении дневниковых записей, и только.

Сегодня я впервые отправляюсь к экстрасенсу.

Я не прибегала к этому средству поиска раньше по нескольким причинам. Во-первых, у меня не хватало денег. Во-вторых, я понятия не имела, где найти достойного доверия медиума. В-третьих, это было как-то… ненаучно, а если отсутствующая мама и научила меня чему-то, так это тому, что полагаться стоит только на неопровержимые факты и достоверные данные. Но два дня назад я перебирала ее записные книжки, и из одной вдруг выпала закладка.

Ну, не совсем закладка, а долларовая купюра, сложенная в виде слоника. Если не ошибаюсь, это называется оригами.

И внезапно я вспомнила мамины руки, порхающие над этой банкнотой: как они сгибали, разглаживали и переворачивали ее, пока я, малышка, едва начавшая ходить, не прекратила плач, завороженно уставившись на возникшую, как по волшебству, игрушку.

Я осторожно прикоснулась к слонику, словно опасаясь, что он исчезнет, растворится в воздухе. А потом мой взгляд упал на страницу маминого дневника – и один абзац сразу высветился, как будто был написан неоновыми чернилами.

Коллеги всегда смотрели на меня с веселым изумлением, когда я утверждала, что наиболее вдумчивые исследователи понимают: 2–3 % того, что мы изучаем, невозможно объяснить с научной точки зрения – это либо магия и вмешательство потусторонних сил, либо проявление внеземных цивилизаций, либо случайные вариации и совпадения, которые никак нельзя исключить. Любой честный ученый должен признать: существуют некоторые вещи, которые нам просто не дано постичь.

Я восприняла это как знак свыше.

Любой другой человек на планете увидел бы просто бумажного слоника, сделанного в технике оригами. Но я усмотрела в этом нечто большее и решила начать с самого начала. Я потратила много часов, с невероятной тщательностью разворачивая сложенную мамой фигурку и внушая себе, что ощущаю исходящее от долларовой купюры тепло ее пальцев. Я двигалась медленно и осторожно, шаг за шагом, как хирург во время операции, пока не научилась сворачивать слоника так, как это делала она, пока на моем столе не появилось маленькое стадо из шести зеленых зверушек. Целый день я тренировалась, проверяла себя, точно ли все усвоила и правильно ли запомнила последовательность, и, в очередной раз с честью справившись с задачей, заливалась краской гордости. Вечером я уснула, представляя мелодраматический момент, который мог бы послужить украшением любого сериала: после долгих поисков я нахожу пропавшую мать, но она даже не подозревает, кто я такая, пока я у нее на глазах не складываю слоника из долларовой купюры. Тут она наконец-то все понимает, крепко обнимает меня и больше уже никуда не отпускает.

Просто удивительно, сколько экстрасенсов значится в «Желтых страницах». Кого там только не найдешь: «Духи-наставники дают советы», «Супермедиум Лаурель», «Предсказания от Великой Языческой Жрицы», «Кейт Киммель: гадание по картам Таро», «Взлетающий Феникс – магические техники обретения любви, богатства и счастья».

«Ясновидящая Серенити. Камберленд-стрит, Бун».

И всё: ни фамилии, ни номера телефона. Объявление не было заключено в рамочку или выделено как-то иначе, но привлекло мое внимание по двум причинам. Во-первых, до дома этой самой Серенити я могла доехать на велосипеде; а во-вторых, у нее была самая низкая цена: она единственная запрашивала за свои услуги десять долларов.

Камберленд-стрит расположена в той части города, куда бабушка строго-настрого запретила мне соваться. Это даже не улица, а глухой переулок с обанкротившимся магазином самообслуживания, двери в который заколочены, и крошечным баром типа «дыра в стене». На тротуаре стоят два деревянных рекламных щита. На одном значится: «До 17:00 вся выпивка по 2 бакса», а на другом написано: «ТАРО, $10, 14R».

Интересно, что такое 14R? Возрастное ограничение? Размер лифчика?

Мне боязно оставлять велосипед на улице, замка для него у меня нет. В школе, на Мейн-стрит или в любом другом месте, куда я обычно езжу, пристегивать его нет необходимости. Поэтому я затаскиваю велик в коридор слева от входа в бар, а затем волоку его по лестнице, пропахшей пивом и по́том. Оказавшись наверху, я попадаю в небольшой вестибюль. На косяке над одной из дверей номер – 14R, а на самой двери табличка: «ГАДАНИЯ ОТ СЕРЕНИТИ».

Стены покрыты велюровыми обоями, которые уже начали отклеиваться. Потолок цветет желтыми пятнами. Сильно пахнет освежителем воздуха с каким-то неопределенным пряным ароматом. Под ножку кособокого журнального столика для устойчивости подложен телефонный справочник. На самом столике – китайское фарфоровое блюдо, полное визитных карточек: «СЕРЕНИТИ ДЖОНС, ЯСНОВИДЯЩАЯ».

В маленьком предбаннике места для нас с велосипедом едва хватает. Я толкаю велик, описываю колесами неловкий полукруг, пытаясь прислонить своего железного коня к стене. Из-за двери слышатся приглушенные голоса двух женщин. Что делать? Постучать и дать знать хозяйке, что я пришла? Но зачем? Если она и впрямь ясновидящая, то наверняка уже и сама все поняла.

На всякий случай я кашляю. Громко.

А потом, подпирая бедром раму велосипеда, прикладываю ухо к двери.

– Вас тревожит необходимость принять важное решение.

Громкий вздох и другой голос:

– Откуда вы знаете?

– И вы очень боитесь ошибиться.

Снова второй голос:

– Ох, мне так трудно без Берта.

– Он сейчас здесь. И хочет, чтобы вы поняли: нужно доверять своему сердцу.

Долгая пауза.

– Это совершенно не похоже на Берта.

– Конечно не похоже. Но он ведь не единственный из умерших родственников, кто хочет вступить с вами в контакт. Усопшие постоянно наблюдают за нами, и сейчас появился кто-то еще, кто желает вам добра.

– О, так это, наверное, тетя Луиза?

– Да, точно! Она говорит, что вы всегда были ее любимицей.

Я не могу удержаться и фыркаю, думая про себя: «А ты, Серенити, удачно вывернулась».

Вероятно, мой смешок не остался незамеченным, разговор за дверью смолкает. Я наклоняюсь ближе, чтобы получше слышать, и роняю велосипед. Пытаясь подхватить его, переступаю ногами и путаюсь в размотавшемся шарфе. Велосипед – и я вместе с ним – валится на журнальный столик, блюдо падает на пол и разбивается вдребезги.

Дверь распахивается, я смотрю вверх из кренделя велосипедной рамы, скрючившись под которой впопыхах собираю осколки.

– Что здесь происходит?

Серенити Джонс – женщина высокая; розовато-белые, как сахарная вата, волосы вихрятся у нее на голове, взбитые в высокую копну. Помада тоже светло-розовая, в тон прическе. У меня возникает странное чувство, что я уже где-то видела эту особу.

– Вы Серенити?

– Да. А с кем имею честь?

– Разве вы сами не знаете?

– Я обладаю даром предвидения, а не всеведения. Если бы я все знала, то жила бы на Парк-авеню, а свои сбережения хранила бы на Каймановых островах. – Голос у нее не сказать чтобы приятный: напоминает скрип пружин старого дивана; потом хозяйка замечает осколки фарфора в моей руке. – Господи, только этого еще не хватало! Это была гадальная чаша моей бабушки!

Я понятия не имею, что такое гадальная чаша, однако чувствую, что влипла.

– Простите, пожалуйста. Я случайно…

– Ты хоть представляешь, сколько ей лет? Это семейная реликвия! Хвала Младенцу Иисусу, моя мать умерла и не увидит этого. – Серенити подбирает с пола осколки и пытается сложить их, словно бы надеясь, что они могут волшебным образом срастись.

– Я могу попробовать склеить ее…

– Вряд ли у тебя это получится, если только ты не колдунья. Мои мать и бабушка обе переворачиваются сейчас в гробах, и все потому, что ты такая неуклюжая.

– Но если эта ваша реликвия такая ценная, зачем же вы оставили ее на столике в прихожей?

– А ты зачем приволокла сюда эту железяку? Видела же, что тут совсем нет места. Оставила бы на улице.

– Побоялась, что велосипед украдут, – честно отвечаю я, поднимаясь на ноги. – Послушайте, давайте я заплачу вам за эту чашу.

– Дорогуша, эта вещь дорогая, антикварная, сделанная еще в одна тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году. Тут не хватит твоих жалких денег, заработанных на продаже скаутских печенюшек.

– Да не продаю я никакое печенье. Я пришла сюда, чтобы вы мне погадали.

Серенити изумлена до глубины души:

– Еще чего не хватало! Я не работаю с детьми.

Ну неужели нельзя сделать исключение?

– На самом деле я старше, чем выгляжу. – Это правда: все принимают меня за пятиклашку, хотя я уже в восьмом.

Внезапно в дверном проеме возникает другая женщина – та самая, с которой ясновидящая проводила сеанс.

– Серенити? Вы в порядке?

Хозяйка спотыкается о раму велосипеда.

– Да, все хорошо. – Потом натянуто улыбается мне. – Сожалею, но я ничем помочь не смогу.

– Прошу прощения? – не понимает клиентка.

– Я не вам, миссис Лэнгхэм, – отвечает ей Серенити и, обращаясь ко мне, цедит сквозь зубы: – Если ты сейчас же не уберешься, я вызову полицию и тебя оштрафуют за порчу имущества.

То ли миссис Лэнгхэм не захотела общаться с экстрасенсом, который грубо обращается с детьми, то ли ее насторожило упоминание о копах, но только она как-то странно посмотрела на Серенити и, ничего не сказав, быстро протиснулась мимо нас обеих и ринулась вниз по лестнице.

– Ну просто отлично! – бурчит гадалка. – Теперь по твоей милости я лишилась не только драгоценной семейной реликвии, но еще и клиентка убежала, не заплатив десять баксов.

– Если вы мне погадаете, я заплачу вам за нее и за себя! – выпаливаю я.

У меня есть шестьдесят девять долларов – именно столько я скопила за год, присматривая за детьми. И пока я не потратила из этих денег ни пенни, поскольку коплю на частного сыщика. Уверенности в том, что Серенити действительно способна помочь, у меня нет, но я готова рискнуть двадцатью баксами, чтобы выяснить это.

Когда гадалка слышит, что я обещаю заплатить по двойному тарифу, глаза у нее загораются.

– Ладно, так и быть, сделаю для тебя исключение, – говорит она и шире отворяет дверь, за которой обнаруживается вполне обычная гостиная с диваном, кофейным столиком и телевизором. Похоже на дом моей бабушки, и это слегка разочаровывает. Я думала, интерьер тут будет совсем иным.

– Что-то не так? – интересуется хозяйка.

– Ну, наверное, я ожидала увидеть хрустальный шар и занавеску из бусин.

– За это пришлось бы заплатить дороже.

Я внимательно смотрю на нее, не понимая, шутит она или нет. Серенити грузно опускается на диван и указывает мне на стул:

– Как тебя зовут?

– Дженна Меткалф.

– Хорошо, Дженна, – со вздохом произносит гадалка, – сперва давай покончим с формальностями. – Она протягивает мне блокнот и просит вписать туда имя, адрес и номер телефона.

– Зачем это?

– На случай, если мне понадобится связаться с тобой после сеанса. Вдруг дух оставит для тебя послание, да мало ли что.

Могу поспорить, на самом деле это нужно ей для того, чтобы рассылать клиентам эсэмэски с предложением двадцатипроцентной скидки. Тем не менее я беру блокнот в кожаном переплете и заношу в него свои данные. Ладони у меня потные. Решающий момент близок, и я начинаю колебаться, стоило ли вообще сюда идти. Что меня ждет в самом худшем случае? Серенити Джонс – шарлатанка, и я напрасно потрачу деньги, ни на шаг не приблизившись к разгадке тайны исчезновения моей матери.

Нет. Худший сценарий таков: Серенити Джонс оказывается талантливым экстрасенсом, и я узнаю одно из двух – мама либо бросила меня по собственной воле, либо мертва.

Ясновидящая берет колоду карт Таро и начинает тасовать ее.

– То, что я скажу во время гадания, может в данный момент показаться тебе лишенным смысла. Но обязательно все хорошенько запомни, потому что в один прекрасный день ты узнаешь некую новую информацию и тогда поймешь, о чем пытались сообщить тебе духи сегодня. – Она произносит это тоном стюардессы, которая объясняет пассажирам правила поведения на борту самолета, а потом протягивает мне колоду, чтобы я разделила ее на три стопки. – Ну и что ты хочешь узнать? Кто из мальчиков в тебя влюблен? Получишь ли ты пятерку по английскому? В какой колледж тебе поступать?

– Меня все это не интересует. – Я возвращаю ей колоду нетронутой. – Моя мать исчезла десять лет назад, и я хочу, чтобы вы помогли мне найти ее.

В маминых полевых дневниках есть один отрывок, который я запомнила наизусть. Иногда, когда мне становится на уроке скучно, я даже воспроизвожу его в тетради, пытаясь повторить все завитки ее почерка.

В ту пору она работала в области Тули-Блок в Ботсване, где изучала феномен скорби у слонов. Мама наблюдала смерть слона в дикой природе: здесь речь идет о детеныше пятнадцатилетней самки по кличке Кагисо. Она родила на заре, и слоненок либо уже родился мертвым, либо умер вскоре после появления на свет. Вообще-то, с первородящими самками такое случается нередко. Странной оказалась реакция матери.

Вторник

09:45. Кагисо стоит рядом со слоненком на открытой местности под ярким палящим солнцем. Гладит его голову и приподнимает хобот. С 06:35 детеныш неподвижен.

11:52. Кагисо угрожает Авиве и Кокисе, когда эти две самки подходят осмотреть мертвого слоненка.

15:15. Кагисо продолжает стоять возле тела. Трогает детеныша хоботом и пытается поднять его.

Среда

06:36. Меня беспокоит Кагисо, она не ходила на водопой.

10:42. Кагисо бросает сухие ветки на тело слоненка. Отламывает их с деревьев, чтобы прикрыть детеныша.

15:46. Жара просто невероятная. Кагисо отправляется на водопой, а потом снова возвращается к слоненку.

Четверг

06:56. Появляются три львицы, начинают оттаскивать тело слоненка. Кагисо бросается на них, и хищники убегают на восток. Кагисо стоит над трупом детеныша и громко трубит.

08:20. Рев продолжается.

11:13. Кагисо по-прежнему стоит над мертвым слоненком.

21:02 Львицы объедают тело слоненка. Кагисо нигде не видно.

Внизу страницы есть приписка:

Кагисо покинула своего мертвого детеныша, проведя рядом с ним три дня.

Существует множество научных исследований, доказывающих, что слоненок моложе двух лет, оставшись сиротой, не способен выжить.

Но пока ничего не написано о том, что происходит с матерью, потерявшей детеныша.

В то время, когда мама писала это, она еще не знала, что беременна мною.

– Я не занимаюсь пропавшими людьми, – говорит Серенити тоном, не допускающим даже намека на возражения.

– С детьми вы не работаете, поисками пропавших не занимаетесь. – Я загибаю один палец, затем второй. – А что вы вообще умеете?

Она прищуривается:

– Хочешь почистить ауру? Нет проблем. Погадать на картах Таро? Ты обратилась по адресу. Пообщаться с умершими? С радостью тебе помогу. Но… – Серенити наклоняется вперед, и я понимаю, что уперлась в глухую стену, – я не ищу пропавших людей.

– Вы же экстрасенс.

– И что? Экстрасенсы обладают разными способностями, – отвечает она. – Предвидение, диагностика ауры, снятие порчи, телепатия. У каждого своя специализация, и я берусь только за то, что умею делать.

– Мама исчезла десять лет назад, – продолжаю я, словно Серенити ничего не говорила; я сомневаюсь: стоит ли рассказывать про сотрудницу заповедника, которую затоптал слон, и упоминать о том, что мою мать отвезли в больницу? Пожалуй, лучше промолчу: ни к чему подсказывать ей ответы. – Мне было тогда три года.

– Большинство пропавших людей исчезают, потому что сами этого хотят, – замечает Серенити.

– Но не все, – отзываюсь я. – Мама не бросала меня. Я точно это знаю. – Замолчав, снимаю с шеи шарф и сую его гадалке. – Это ее вещь. Может быть, она поможет…

Серенити не прикасается к шарфу:

– Я не говорила, что не могу ее найти. Я сказала, что не стану этого делать.

Я была готова к разным исходам этой встречи, но такого финала никак не ожидала.

– Почему? – удивленно спрашиваю я. – Почему вы не хотите мне помочь, если можете?

– Потому что я, черт побери, не мать Тереза! – рявкает Серенити, и ее лицо становится красным, как помидор. Интересно, не пророчит ли себе ясновидящая смерть от гипертонического криза? – Извини, – говорит она и уходит в коридор.

Вскоре я слышу, как из крана льется вода.

Хозяйки нет пять минут. Десять. Я встаю и начинаю расхаживать по комнате. На каминной полке аккуратно расставлены фотографии в рамках: Серенити с Джорджем и Барбарой Буш, с Шер, с парнем из фильма «Образцовый самец». Однако меня это не слишком впечатляет. Ну подумайте сами: зачем человеку, который водит дружбу со знаменитостями, открывать дешевый гадальный салон в нашем захолустье?

Услышав, как спустили воду в туалете, я бросаюсь обратно к дивану и сажусь на него, будто вовсе не вставала. Серенити возвращается абсолютно спокойная. Розовая челка влажная: похоже, гадалка умылась.

– Я не возьму с тебя денег за сегодняшний визит, – говорит она, и я фыркаю. – Мне очень жаль, что твоя мама исчезла, но все-таки я не стану ее искать. Может быть, кто-нибудь другой сумеет тебе помочь.

– Кто, например?

– Понятия не имею. Если ты думаешь, что экстрасенсы встречаются каждую среду вечером в каком-нибудь «Паранормальном кафе», то ошибаешься. – Она подходит к двери и широко распахивает ее, давая понять, что прием окончен. – Если вдруг узнаю, кто занимается такими вещами, обязательно свяжусь с тобой.

Я подозреваю, что это неприкрытая ложь, что Серенити пообещала это, чтобы только поскорее от меня избавиться. Выйдя в предбанник, сердито берусь за руль велосипеда и говорю:

– Если не хотите искать маму, может, хотя бы скажете, мертва она или нет?

Не могу поверить, что попросила об этом, пока слова не зависают между нами, как тюлевая занавеска, не позволяющая четко разглядеть собеседника. Мне вдруг хочется схватить велик и убежать, не дождавшись ответа.

Серенити вздрагивает, словно от удара электрошокером. И произносит:

– Она жива.

Дверь захлопывается прямо перед моим носом, и я думаю: «Не исключено, что и это тоже ложь».

Вместо того чтобы возвращаться домой, я долго накручиваю педали по пыльной дороге на окраине Буна и подъезжаю к входу в Заповедник дикой природы имени Джона Старка. Сейчас он называется в честь генерала Старка – того самого, который во время Войны за независимость провозгласил девиз «Живи свободным или умри», изображенный на эмблеме нашего штата. А десять лет назад это был Слоновий заповедник Новой Англии, основанный моим отцом, Томасом Меткалфом. Тогда он занимал территорию более двух тысяч акров, да еще по периметру его шла полоса приблизительно в двести акров, отделявшая слоновий приют от ближайших жилых домов. Теперь больше половины земли занято длиннющим торговым центром «Костко» и недавно выстроенным поселком. Остальная территория законсервирована и принадлежит штату.

Я ставлю велосипед у входа и совершаю двадцатиминутную прогулку мимо березовой рощи и заросшего камышом озера, куда раньше каждый день приходили на водопой слоны. Наконец добираюсь до своего любимого места под огромным дубом с узловатыми ветвями, напоминающими руки сказочной колдуньи. Хотя в это время года в заповеднике повсюду разрастаются мхи и папоротники, под этим деревом земля покрыта ковром из ярко-фиолетовых грибов. В таком прекрасном уголке вполне могли бы обитать феи, если бы, конечно, они существовали в действительности.

Грибы называются лаковица аметистовая (Laccaria amethystine). Я определила их вид с помощью Интернета. Наверное, мама поступила бы так же, если бы увидела это чудо.

Я сажусь посреди поляны. Вы, наверное, подумали, что я при этом передавила все грибы, но нет, я их только примяла, они пружинят под тяжестью моего веса. Грибы на ощупь бархатные, но одновременно упругие и мускулистые, совсем как кончик слоновьего хобота.

На этом месте Маура похоронила своего слоненка – единственного родившегося в заповеднике. Я была слишком мала, чтобы запомнить этот эпизод, но прочла о нем в дневниках матери. Маура появилась здесь уже беременной, хотя в том зоопарке, откуда ее прислали, об этом еще не знали. Она родила примерно через пятнадцать месяцев после прибытия на новое место, и слоненок был мертвый. Маура отнесла его под дуб и засыпала сосновыми ветками. Следующей весной на том месте, где останки слоненка были позднее официально захоронены сотрудниками заповедника, начали бурно расти красивые фиолетовые грибы.

Я вынимаю из кармана мобильник. Единственный плюс от продажи половины территории заповедника – это то, что теперь рядом появилась огромная вышка сотовой связи и сеть здесь ловится, вероятно, лучше, чем в любом другом месте Нью-Гэмпшира. Открываю браузер и набираю: «Серенити Джонс экстрасенс».

И сразу натыкаюсь на статью из Википедии.

Серенити Джонс (р. 1 ноября 1966) – американский экстрасенс и медиум. Много раз выступала в передачах «Доброе утро, Америка», а также вела собственное телевизионное шоу под названием «Серенити!», где проводила сеансы ясновидения для аудитории, а также читала мысли отдельных людей. Однако главная ее специализация – поиск пропавших.

Серьезно: поиск пропавших? Ну и дела! Читаю дальше:

Сотрудничала с полицией и ФБР, в 88 % случаев добивалась успеха. Однако сделанное Серенити неудачное предсказание в деле о похищении малолетнего сына сенатора Джона Маккоя, которое широко освещалось в прессе, заставило семью потерпевшего выдвинуть против нее обвинения. С 2007 года Джонс не появляется на публике.

Возможно ли, чтобы известный медиум – пусть даже и впавший в немилость – исчез с лица земли и всплыл на поверхность десять лет спустя на задворках Буна в Нью-Гэмпшире? А почему бы и нет? Если кто-то ищет место, чтобы уйти в тень, то мой родной город тут вне конкуренции. Самое волнительное событие, которое происходит здесь в течение года, – это Лотерея коровьих лепешек[1] на Четвертое июля.

Просматриваю список публичных предсказаний Серенити.

В 1999 году Джонс сообщила Тее Катанопулис, что ее сын Адам, пропавший семь лет назад, жив. В 2001-м Адам был обнаружен: он работал на торговом судне у берегов Африки.

Джонс точно предсказала, что присяжные оправдают О. Джей Симпсона и что в 1989 году произойдет мощное землетрясение.

В 1998 году Джонс заявила, что следующие президентские выборы будут отложены. Хотя сама процедура голосования в 2000 году прошла в срок, однако официальные результаты не сообщались 36 дней.

В 1998 году Джонс сказала матери пропавшей студентки Керри Рашид, что ее дочь зарезали, но следствие поначалу пойдет по ложному пути и привлечет к ответственности не того человека, однако затем, благодаря анализу ДНК, обвинения с него будут сняты. И действительно, в 2004 году при содействии общественной организации, которая помогает несправедливо осужденным, Орландо Икеса освободили и выяснилось, что на самом деле убийство совершил его бывший сосед по комнате.

В 2001 году Джонс сообщила полиции, что тело Чандры Леви обнаружат в густом лесу на склоне холма. В следующем году его нашли в Национальном парке Рок-Крик, штат Мэриленд, на крутом склоне. Она также заявила, что Томас Квинтанос IV, нью-йоркский пожарный, предположительно погибший во время теракта 11 сентября, жив. Он действительно был извлечен из-под развалин через пять дней после атаки на Всемирный торговый центр.

В одном из выпусков своего телешоу в 2001 году Джонс привела полицейских с камерой в дом почтальона Эрлина ОʼДоула в Пенсаколе, штат Флорида, и помогла им найти в подвале потайную комнату. Там обнаружилась Джастин Фоукер, которую все считали погибшей. Восемь лет назад девочка, которой тогда было одиннадцать, бесследно исчезла: как выяснилось, она была похищена почтальоном, все это время державшим пленницу взаперти.

На телешоу в ноябре 2003 года Джонс заверила сенатора Джона Маккоя и его супругу, что их похищенный сын жив и его найдут на автовокзале в Окале, штат Флорида. Однако там вскоре были обнаружены разлагающиеся останки мальчика.

С этого момента карьера Серенити Джонс покатилась под гору.

В декабре 2003 года Джонс предсказала вдове морского пехотинца, что та родит здорового мальчика, но через две недели у женщины произошел выкидыш.

В январе 2004 года Джонс сообщила Иоланде Роулс из Орема, штат Юта, что ее пропавшая пятилетняя дочь Велвет была украдена мормонами и воспитывается в семье приверженцев этой секты, что вызвало в обществе резонанс. Однако полгода спустя бывший приятель Иоланды признался в убийстве девочки и показал место на окраине городской свалки, где закопал ее труп.

В феврале 2004 года Джонс предсказала, что останки Джимми Хоффа будут обнаружены в цементной стене бомбоубежища, построенного семьей Рокфеллер в Вудстоке, штат Вермонт. Однако это не подтвердилось.

В марте 2004 года Джонс заявила, что Одри Сейлер, пропавшая студентка Висконсинского университета в Мадисоне, стала жертвой серийного убийцы и что вскоре будет найден нож, послуживший орудием преступления. Выяснилось, что на самом деле Сейлер инсценировала собственное похищение, пытаясь привлечь внимание бойфренда.

В мае 2007 года Джонс предсказала, что Маделин Маккан, которая исчезла во время отпуска с родителями в Португалии, будет найдена к августу. Девочку так и не обнаружили.

После этого Серенити перестала делать публичные предсказания. Насколько я могу судить, она исчезла.

Неудивительно, что теперь бывшая знаменитость не работает с детьми.

Ладно, Джонс фатально ошиблась в случае с сыном Маккоя. Однако в защиту Серенити можно сказать, что отчасти она все-таки оказалась права: пропавшего мальчика действительно нашли на том самом автовокзале, но только мертвым. Гадалке крупно не повезло: после серии успешных прогнозов первым неверным предсказанием стало сделанное суперизвестному политику.

В Википедии есть снимки Серенити с известным рэпером Snoop Dogg на церемонии вручения «Грэмми», на банкете для представителей прессы, который устраивал в Белом доме Джордж Буш-младший. А вот фото из глянцевого журнала: ясновидящая одета в модное платье с двумя огромными шелковыми розами, пришитыми поверх грудей.

Я захожу на YouTube, ввожу в поисковую строку имена Серенити и сенатора. Загружается видео – Серенити с вихрящимися волосами цвета клубничного мороженого и в чуть более темном по тону брючном костюме ведет телешоу. Напротив нее на фиолетовом диване расположился сенатор Маккой, мужчина с идеально посеребренными висками и челюстью настолько квадратной, что хоть прямой угол по ней измеряй. Рядом, сжимая руку мужа, сидит его жена Джинни Маккой.

В политике я разбираюсь не слишком хорошо, но в школе мы изучали деятельность сенатора Маккоя как пример провала предвыборной кампании. Он был по всем параметрам готов к участию в президентской гонке, лично общался с семейством Кеннеди и выступал с программными речами на съездах Демократической партии. А потом его семилетнего сына похитили с игровой площадки частной школы.

На видео Серенити наклоняется к собеседнику со словами:

– Сенатор Маккой, мне было видение.

Камера показывает церковный хор на заднем плане.

«Виде-е-ение!» – старательно тянут певцы.

– Я видела вашего маленького сына… – Ясновидящая делает паузу. – Живого и здорового.

Супруга сенатора громко всхлипывает и падает в объятия мужа.

Интересно, Серенити действительно явился сын сенатора или она специально выбрала Маккоя для своего шоу, надеясь привлечь внимание СМИ и сделать себе дополнительную рекламу?

Картинка меняется: теперь показывают автовокзал в Окале. Серенити, погруженная в транс, в сопровождении четы Маккой идет по зданию к камерам хранения, расположенным рядом с мужской уборной. «Генри!» – громко всхлипывает супруга сенатора, когда ясновидящая просит полицейского открыть ячейку под номером 341. Внутри грязный чемодан, коп извлекает его наружу; все отшатываются, ощутив вонь разлагающегося тела.

Камера вздрагивает, оператор отводит ее в сторону, но потом собирается с духом и успевает запечатлеть блюющую Серенити, падающую в обморок Джинни Маккой и сенатора Маккоя: надежда и опора демократов грубо орет на журналиста, чтобы тот перестал снимать, и даже пинает наглеца, который не спешит выключить камеру.

После этого Серенити Джонс не просто впала в немилость – ее буквально стерли в порошок. Родители мальчика подали на нее в суд и выиграли дело. В то же время сенатор Маккой дважды подвергался аресту за вождение в пьяном виде, после чего был вынужден уйти из Сената и вскоре исчез с политического горизонта. Его жена умерла год спустя от передозировки снотворного. А Серенити от греха подальше быстро скрылась в тень и с тех пор предпочитает сидеть тихо и не высовываться.

Да уж, с сыном Маккоев она здорово лоханулась, что и говорить. Однако эта женщина сумела отыскать десятки других исчезнувших людей. Даже сейчас, обитая на окраине захудалого городишки и перебиваясь случайными заработками, она остается все той же некогда знаменитой Серенити Джонс. Другой вопрос: что же с ней все-таки произошло? Она по какой-то причине утратила свой феноменальный дар или же никогда им и не обладала, а только притворялась? Была ли она настоящим экстрасенсом или раньше ей просто везло? Хотя нет, не может быть, чтобы все ее предыдущие удачи объяснялись сплошным совпадением.

Насколько мне известно, паранормальные способности сродни умению ездить на велосипеде: даже если человек долго не практиковался, навык все равно никуда не исчезает.

Так почему бы ей после долгого перерыва не попробовать еще раз, чтобы обрести уверенность в себе? Да уж, Серенити явно не обрадуется, снова увидев меня на пороге. Однако я уверена, что ей сейчас просто необходимо заняться поисками моей матери.

Элис

Вы наверняка не раз слышали что-нибудь вроде «Ну и память у него, прямо как у слона». Так вот, это не просто поговорка, но научно доказанный факт.

Я видела в Таиланде одного азиатского слона, которого обучили выполнять различные трюки. Детей, приезжавших в заповедник посмотреть на него, просили сесть в ряд и снять обувь. Ее сваливали в кучу, после чего погонщик приказывал подопечному раздать сандалии хозяевам. Слон аккуратно перебирал груду хоботом и швырял каждому ребенку на колени то, что принадлежало именно ему.

В Ботсване я наблюдала, как слониха трижды бросалась на вертолет, в котором прилетел ветеринар, намеревавшийся выстрелить в нее дротиком со снотворным, чтобы сделать какие-то анализы. Мы были вынуждены просить, чтобы наш заповедник объявили бесполетной зоной, потому что при виде санитарных вертолетов слоны пугались и сбивались в кучу, намереваясь обороняться. Учтите, подобные летательные аппараты видели только некоторые из них, да и то лет пятьдесят тому назад, когда егеря, занимаясь выбраковкой животных, стреляли в их родичей специальными стрелами.

Рассказывают, что один слон, ставший свидетелем гибели члена их стада от рук охотника, ночью бегал по деревне и искал человека с ружьем.

В Кении, на территории экосистемы Амбосели, живут два племени, которые исторически связаны со слонами: масаи, охотившиеся на гигантов саванны с копьями, и камба – земледельцы, никогда не поднимавшие на них руки. В одном научном исследовании высказывалось предположение, что слоны проявляют больше признаков страха, когда чувствуют запах одежды, которую носили масаи, а не камба. Почуяв запах масаев, животные прибивались друг к другу, дальше убегали и потом долго не могли успокоиться.

Примите во внимание, что самой одежды слоны не видели, а основывались лишь на обонянии, которое давало им ключи: животные по запаху определяли особенности питания людей и связанной с ним секреции феромонов (масаи потребляют больше продуктов животного происхождения, а в деревнях камба стоит сильный запах навоза). Интересно, что слоны способны очень точно определить, кто им друг, а кто враг. Сравните это с поведением людей, которые опрометчиво заходят по ночам в темные переулки, позволяют вовлечь себя в финансовые пирамиды и покупают машины сомнительного качества у торговцев автохламом.

Поэтому, учитывая все приведенные выше примеры, я думаю, что вопрос следует поставить иначе. Надо спросить, не что слоны могут помнить, а что они не в силах позабыть.

Серенити

Когда мне было восемь лет, я обнаружила, что мир полон людей, которых все остальные почему-то не видят. Какой-то мальчик заглядывал мне под юбку на школьной игровой площадке, когда я болталась на перекладине. Старая негритянка, от которой пахло лилиями, сидела на краю моей постели и пела мне колыбельные. Иногда, идя с матерью по улице, я чувствовала себя плывущим против течения лососем: так трудно было избегать столкновений с сотнями валивших прямо на меня призраков.

Прабабка моей матери была чистокровной шаманкой из племени ирокезов, а мать моего отца, хотя и работала на фабрике, где производили фейерверки, в обеденный перерыв частенько гадала своим товаркам на чайных листьях, оставшихся от заварки. Правда, ни у одного из моих родителей подобные таланты не проявлялись, а вот я, если верить маме, с самого раннего детства была необычным ребенком, наделенным Даром. Она рассказывала множество историй на эту тему. К примеру, я могла сообщить ей, что нам сейчас позвонит тетя Дженни, и через пять секунд телефон действительно звякал. Или, отправляясь в детский сад, я вдруг требовала, чтобы мне обули резиновые сапожки, хотя утро было ясное и солнечное. Разумеется, небеса разверзались, и на землю нежданно-негаданно обрушивался ливень. Моими воображаемыми друзьями были не только дети, но и солдаты времен Гражданской войны, и вдовствующие аристократки Викторианской эпохи, а однажды я даже общалась с беглым рабом по имени Паук, у которого на шее остались страшные ожоги от сгоревшей веревки. Когда я пошла в школу, сверстники считали меня странной и предпочитали держаться подальше, поэтому родители решили переехать из Нью-Йорка в Нью-Гэмпшир. Накануне первого учебного дня во втором классе они усадили меня рядом с собой и сказали: «Серенити, если ты не хочешь и дальше страдать в одиночестве, тебе нужно научиться скрывать свой Дар».

Так я и сделала. Заходя в класс и садясь рядом с какой-нибудь девочкой, я не заговаривала с ней, пока этого не сделает кто-нибудь другой; значит, соседку по парте вижу не только я. Когда моя учительница мисс Декамп брала ручку, а я знала, что чернила из стержня сейчас брызнут прямо на ее белую блузку, то, вместо того чтобы предупредить бедняжку, я, закусив губу, молча следила за происходящим. Однажды из живого уголка сбежала мышь-песчанка, и перед моим мысленным взором промелькнуло видение, как она семенит по столу директрисы; однако я выбросила эту картинку из головы и не вспоминала о ней, пока из канцелярии не донесся истошный визг.

В результате, как и предсказывали родители, у меня появились подруги. Одна девочка, ее звали Морин, пригласила меня к себе домой поиграть в куклы и поделилась секретами: например, сказала, что ее старший брат прячет под матрасом журнал «Плейбой», а мать хранит деньги за съемной панелью в шкафу, в коробке из-под обуви. А теперь представьте, что я почувствовала в тот день, когда мы с Морин качались на качелях и она предложила на спор спрыгнуть с них на землю, кто дальше; у меня перед глазами вспышкой пронеслась картинка: девочка лежит на земле, а позади сверкает огнями «скорая помощь».

Меня так и подмывало сказать ей, что нам нельзя прыгать, но я побоялась лишиться лучшей подруги, ничего не знавшей о моем Даре. Поэтому я смолчала и, когда Морин, сосчитав до трех, взмыла в воздух, осталась на качелях и зажмурилась, чтобы не видеть, как она упадет и сломает ногу.

Родители говорили, что если я не буду скрывать свою способность к ясновидению, то мне придется плохо. Но лучше бы пострадала я сама, чем кто-то другой. После случая с Морин я решила, что всегда буду предупреждать окружающих о грозящем несчастье, чего бы мне это ни стоило.

Однако ничем хорошим это не закончилось. Та же самая Морин первой назвала меня ненормальной и начала дружить с другими, более популярными в классе девочками.

С возрастом я стала лучше понимать, что не все, кто говорит со мной, живые люди, и различать тех и других. Беседуя с кем-нибудь, я могла боковым зрением увидеть проходящих мимо призраков и приучила себя не обращать на них внимания, так же как большинство людей, встречая за день сотни незнакомцев по пути на работу и домой, замечают их, но не вглядываются в чужие лица. Я сказала матери, что ей нужно проверить тормоза, опередив сигнал о неполадке, зажегшийся на приборной доске; я поздравила соседку с беременностью за неделю до того, как врач объявил ей радостную весть. Всю информацию, которая мне поступала, я просто озвучивала, не редактируя и не принимая решения, стоит говорить об этом или нет.

Однако мой Дар оказался не всеобъемлющим. Когда мне было двенадцать, магазин по продаже автозапчастей, которым владел мой папа, сгорел дотла. Через два месяца отец покончил с собой, оставив матери бессвязную записку с извинениями, свою фотографию в вечернем костюме и гору карточных долгов. Ничего этого я не предвидела, и не счесть, сколько раз потом меня спрашивали: ну почему так случилось? Признаюсь вам откровенно: никто не хотел бы получить ответ на этот вопрос больше, чем я сама. Кроме того, я не могу угадывать номера выигрышных лотерейных билетов или советовать, акции каких компаний стоит покупать. О делах своего отца я не имела ни малейшего представления, а потом, годы спустя, не сумела предугадать, что мать постигнет скоротечная смертельная болезнь. Я экстрасенс, а не волшебник из страны Оз. Прокручивая в голове события, я искала какой-нибудь упущенный знак, размышляла: вдруг кто-то потусторонний не смог достучаться до меня, или, может, я слишком увлеклась выполнением домашней работы по французскому и потому ничего не заметила. Но с годами поняла: вероятно, существуют вещи, которые мне просто не положено знать, и, кроме того, я вообще не хочу иметь в голове полный расклад будущего. Если бы я могла его увидеть, какой тогда вообще смысл жить?

После гибели отца мы с матерью перебрались в Коннектикут, где она стала работать горничной в отеле, а я, тогда еще толком не отличавшая магию от язычества, отчаянно пыталась выжить в старшей школе. По-настоящему свой Дар я оценила только в колледже. Я научилась гадать на картах Таро и предсказывала будущее однокурсницам. Подписалась на журнал «Судьба», вместо учебников читала книги и статьи о Нострадамусе и Эдгаре Кейси[2], носила гватемальские шарфы и полупрозрачные юбки и жгла благовония в своей комнате в общежитии. Я познакомилась с одной студенткой, Шаной, которая тоже интересовалась оккультизмом. В отличие от меня, она не могла входить с контакт с умершими, но была эмпатом и всегда из сочувствия испытывала боли в животе, когда у ее соседки по комнате начинались месячные. Вместе мы пробовали ворожить. Зажигали свечи, садились перед зеркалом и вглядывались в него так долго, что прозревали свои предыдущие жизни. Среди предков Шаны было много экстрасенсов, и это именно она посоветовала мне попросить своих духов-проводников представиться, пояснив, что у ее тети и бабушки, а обе они медиумы, имелись такие помощники из потустороннего мира. Таким образом я официально познакомилась с Люсиндой, старой негритянкой, которая когда-то пела мне колыбельные, и развязным геем Десмондом. Эти двое всегда были со мной, как щенки, спящие в ногах и чутко пробуждающиеся, стоит только хозяйке окликнуть их. С тех пор я постоянно общалась со своими духами-проводниками, полагалась на них в странствиях по миру иному: они либо провожали туда меня, либо приводили ко мне гостей оттуда.

Десмонд и Люсинда оказались прекрасными няньками, они позволяли своей подопечной, делающей первые шаги, исследовать паранормальный уровень без ущерба для себя. Они оберегали меня от встреч с демонами – духами, которые никогда не были людьми, – и уводили в сторону от вопросов, ответы на которые мне пока знать не полагалось. Они научили меня контролировать свой Дар посредством выставления границ, вместо того чтобы позволять ему контролировать меня. Представьте, что случилось бы с вами, если бы вы всю ночь напролет каждые пять минут просыпались от телефонных звонков. Именно это происходит при контакте с духами, если правильно не задать параметры общения. Люсинда и Десмонд объяснили мне: одно дело – делиться предсказаниями, когда они приходят сами, и совсем другое – прочесть что-то в судьбе человека без его желания. Со мной проделывали нечто подобное другие экстрасенсы, и честно признаюсь: это сродни тому, что кто-то покопался в вашем ящике с нижним бельем, когда вас не было дома, или вы оказались в лифте с незнакомцем и не можете избежать вторжения в ваше личное пространство.

Во время летних каникул я за пять долларов предсказывала судьбу на популярном курорте Олд-Орчард-Бич в штате Мэн. После получения диплома находила клиентов с помощью сарафанного радио и занималась чем придется, чтобы обеспечить себя. Когда мне было двадцать восемь лет, я работала официанткой в местной закусочной. Однажды туда зашел вместе с семьей кандидат в губернаторы штата, чтобы пресса поснимала его перед выборами. Пока вспышки фотокамер сверкали вокруг супругов, сидящих над тарелками с нашими фирменными блинчиками с голубикой, их маленькая дочь забралась на один из барных стульев.

– Скучаешь? – спросила я, и она кивнула; ей, наверное, было лет семь, не больше. – Хочешь горячего шоколада?

Когда пальцы девочки, бравшей кружку, скользнули по моей руке, я ощутила самый сильный толчок тьмы из всех, доселе мной испытанных. По-другому я это описать не могу.

Малышка не просила меня читать ее судьбу, а духи-проводники посылали в эфир четкие сигналы об этом, говоря, что я не имею права вмешиваться. Но в другом конце закусочной сидела мать девочки, улыбалась журналистам и махала рукой, не зная того, что знала я. Когда жена кандидата улизнула в дамскую комнату, я последовала за ней. Она хотела пожать мне руку, думая, что я очередная избирательница, которую нужно очаровать.

– Наверное, это прозвучит дико, – сказала я, – но вам нужно срочно проверить свою дочь на лейкемию.

Улыбка застыла на губах женщины.

– Энни рассказала вам, что у нее что-то болит? Простите, что она обеспокоила вас, и я ценю вашу заботу, но педиатр уверяет, что тревожиться не о чем. – И мать ушла.

«Я же говорил тебе», – беззвучно ухмыльнулся Десмонд, когда через мгновение кандидат покинул закусочную в сопровождении жены и многочисленной свиты. Я долго смотрела на оставленную девочкой полупустую кружку, а потом выплеснула ее содержимое в раковину. «Это неприятно, дорогая, – сказала Люсинда, – знать то, что ты знаешь, и не иметь возможности хоть что-то предпринять».

Через неделю жена кандидата вернулась в наш ресторанчик без мужа, одетая в джинсы вместо дорогого костюма из красной шерсти, и прямиком направилась ко мне. Я как раз вытирала столик.

– У моей дочери и впрямь обнаружили рак, – прошептала женщина. – Он еще не проник в кровь. Я настояла на том, чтобы ей сделали анализ костного мозга. Но из-за того, что болезнь захватили на самой ранней стадии, – тут она начала всхлипывать, – у Энни очень хорошие шансы. – Она судорожно схватила меня за руку. – А откуда вы узнали?

На том все могло бы и закончиться. Экстрасенс сделал хорошее дело, и вечный скептик Десмонд был на этот раз посрамлен. Но мама девочки оказалась сестрой продюсера известного шоу «Клео!». Вся Америка любила Клео – простую девчонку с Манхэттена, буквально выросшую на глазах у зрителей и сделавшую небывалую карьеру на телевидении. Теперь ведущая этого ток-шоу стала одной из самых популярных женщин на планете. Если Клео читала какую-нибудь книгу, ее примеру следовала каждая американка. Однажды теледива заявила, что собирается дарить близким на Рождество банные халаты из бамбукового волокна, и сайт компании-производителя обрушился от количества заказов. Если Клео приглашала на интервью кого-нибудь из кандидатов, именно он потом побеждал на выборах. И когда она позвала меня в свое шоу, чтобы я предсказала ей будущее, моя жизнь изменилась в одночасье.

Я сообщила Клео вещи, которые мог предположить любой идиот: что в будущем ее ждет еще больший успех, что в этом году журнал «Форбс» назовет ее самой богатой женщиной в мире, что ее продюсерская компания выпустит фильм, который получит «Оскар». Но потом что-то неожиданно ударило мне в голову, и я весьма опрометчиво, хотя в данном случае надо было подумать дважды, прежде чем открывать рот, выпалила:

– А еще вас ищет дочь.

Лучшая подруга Клео, в тот день принимавшая участие в шоу, возразила:

– Но у нее нет дочери.

Популярная ведущая и правда жила одна, молва не связывала ее имя ни с кем в Голливуде. Однако глаза теледивы вдруг наполнились слезами.

– На самом деле есть, – с трудом произнесла она.

Это стало одной из сенсаций года: Клео призналась, что в шестнадцать лет была изнасилована на случайном свидании. После этого ее отправили в монастырь в Пуэрто-Рико, где она родила девочку, которую сразу отдали в приемную семью. Были начаты поиски сиротки, которой теперь уже исполнился тридцать один год, и в телестудии состоялось трогательное воссоединение матери и дочери. Зрители рыдали, рейтинг Клео взлетел до небес, она получила премию «Эмми». А меня ее продюсерская компания в качестве награды превратила из простой официантки в знаменитого экстрасенса, ведущую собственного шоу, которое показывали по нескольким каналам.

Ко мне часто обращались, когда дело касалось детей. Полицейские просили отправиться вместе с ними в лес, где обнаружили трупы ребятишек, чтобы я попробовала что-нибудь узнать об убийцах. Я приезжала в дома, из которых детей похищали, и старалась нащупать для следователей хоть какую-то ниточку. Мне приходилось посещать места преступлений, по которым я ходила в специально надетых по такому случаю ботинках, пачкая их кровью, и пыталась нарисовать картину произошедшего. Я спрашивала Десмонда и Люсинду: переступил ли пропавший ребенок последнюю черту или еще находится в мире живых? В отличие от псевдоэкстрасенсов, которые звонили на горячую линию с целью прославиться, я всегда ждала, чтобы копы сами обратились ко мне за помощью. Некоторые случаи, которые я разбирала на своем шоу, были совсем свежими, другие давнишними. У меня был исключительно высокий показатель точности, потому что я никогда ничего не придумывала от себя, даже в детстве. Обретя популярность, я начала класть под подушку пистолет 38-го калибра и потратила немало денег, оснастив свой дом самой навороченной системой сигнализации. А еще у меня появился телохранитель по имени Феликс – настоящий верзила, этакая помесь несгораемого шкафа и питбуля. Используя свой Дар для помощи тем, кто потерял близких, я сама превратилась в мишень: только представьте, сколько извращенцев и прочих злоумышленников, зная, что я легко способна их вычислить, хотели добраться до меня.

Как водится, находились и те, кто критиковал мою деятельность, куда же без этого. Скептики считали меня мошенницей, которая обдирает доверчивых людей как липку. Ну что ж, такие экстрасенсы действительно встречаются. Я называю их болотными ведьмами, ясновидящими с большой дороги. Как есть честные адвокаты и жуткие проходимцы, хорошие врачи и коновалы, точно так же существуют настоящие экстрасенсы и шарлатаны. Другая, более странная претензия исходила от тех, кто укорял меня: дескать, как можно, пользуясь богоданным даром, брать за это деньги?! Таким людям я приношу извинения и каюсь в том, что не имею желания бросать две свои давние привычки: регулярно что-нибудь есть и жить под крышей. Никто ведь не упрекает Серену Уильямс или Адель за то, что они капитализируют свой талант, верно? По большей части я не обращала внимания на то, что обо мне пишут в прессе. Спорить со злопыхателями – все равно что перевешивать с места на место картины на «Титанике»: это абсолютно ни на что не повлияет.

Так что, да, у меня были хулители, но имелись и горячие поклонники. Благодаря им я научилась ценить самые приятные в жизни вещи: постельное белье «Фретте» и бунгало в Малибу, шампанское «Моэт и Шандон» и мобильный Дженнифер Энистон среди номеров быстрого набора. И вдруг я перестала просто делать предсказания, а начала пристально следить за рейтингом телепрограмм. И уже больше не слушала Десмонда, когда он говорил, что я превращаюсь в медийную шлюху. Мне казалось, что, раз я по-прежнему помогаю людям, то вправе рассчитывать на достойное вознаграждение и славу. А что в этом такого особенного?

Когда в период осенней уборки листьев[3] был похищен сын сенатора Маккоя, я поняла, что мне выпал уникальный шанс стать величайшим экстрасенсом всех времен. В конце концов, кто мог лучше удостоверить подлинность моего Дара, как не политик, который вот-вот включится в гонку за президентское кресло? Мне уже представлялось, что Маккой создает Департамент паранормальных явлений со мной во главе; виделось, как я покупаю симпатичный особнячок в Джорджтауне. Нужно только убедить его – человека, за каждым шагом которого пристально следила общественность: я действительно могу оказаться ему полезной, и при этом избиратели не поднимут его на смех.

Маккой уже задействовал все свои связи, чтобы организовать поиски сына в масштабе страны, но результатов это не дало. Я понимала: шансы на то, что сенатор придет на мое шоу и позволит мне сделать предсказание, просто ничтожны. Поэтому я использовала оружие из собственного арсенала – связалась с женой губернатора штата Мэн, дочь которого уже поправлялась от болезни. Не знаю, что она сказала супруге сенатора Маккоя, но это сработало, поскольку со мной тут же связались его люди, а остальное уже было, как говорится, делом техники.

Когда я была маленькой и не могла точно определить разницу между призраками и живыми людьми, то просто считала всех и каждого способными что-нибудь мне сообщить. Став знаменитой, я научилась виртуозно различать два мира, но стала слишком самонадеянной, чтобы прислушиваться.

Не стоило мне так заноситься. Не нужно было полагать, что мои духи-проводники будут являться по первому зову. В тот день на телешоу, сказав Маккоям, что их сын явился мне в видении живым и невредимым, я солгала.

Никакого озарения свыше не было. А грезилась мне только очередная церемония вручения «Эмми».

Я привыкла, что Люсинда и Десмонд прикрывают мою задницу, и, когда Маккой сел напротив меня и камеры заработали, я ждала: сейчас услышу от них что-нибудь о похищении. Люсинда вложила в мою голову мысль про Окалу, однако Десмонд велел ей помалкивать, и после этого мои «опекуны» больше ничего не сказали. Поэтому я сымпровизировала и сообщила Маккоям – и всем телезрителям – то, что они хотели услышать.

И все мы знаем, как обернулось дело.

После этого случая я стала жить затворницей. Не появлялась на телевидении и радио, где мои критики отрывались по полной. Отказывалась разговаривать с продюсерами и с Клео. Я испытала унижение, но хуже того – причинила боль родителям, которые и так уже были раздавлены горем; я вселила в них надежду и отобрала ее.

Я винила во всем Десмонда. И когда он наконец притащился ко мне, полный сожалений и раскаяния, велела ему убираться и прихватить с собой Люсинду, потому что не хотела больше с ними разговаривать, вообще никогда.

Бойтесь своих желаний.

Постепенно скандал вокруг меня утих, СМИ переключились на другие сенсации, и я вернулась в свое телешоу. Однако мои духи-проводники сделали именно то, о чем их просили, и я осталась наедине с собой. Отныне все мои предсказания оказывались ошеломляюще неверными. Я утратила уверенность в себе и в конце концов потеряла всё.

Кроме опыта работы официанткой и экстрасенсом, никакой другой квалификации у меня не было. Так я обнаружила, что опустилась до положения тех, над кем когда-то насмехалась. Я стала болотной ведьмой, которая устанавливает шатер на деревенской ярмарке и вешает листовки со своей рекламой на доски объявлений в надежде привлечь случайного отчаявшегося клиента.

Прошло больше десяти лет с тех пор, как меня посещало настоящее, словно бы пробивающее электрическим разрядом экстрасенсорное откровение, но я все еще могла худо-бедно сводить концы с концами благодаря людям вроде миссис Лэнгхэм, которая приходила раз в неделю, пытаясь пообщаться со своим покойным супругом Бертом. Причина, по которой клиенты продолжают посещать меня, такова: оказалось, что я способна выдавать фальшивые предсказания не хуже, чем когда-то делала настоящие. Это так называемая техника холодного чтения, целиком основанная на языке тела, визуальных подсказках и нескольких старомодных приемах по выуживанию из человека информации. Основные посылы таковы: люди, которые хотят услышать предсказание экстрасенса, мотивированы на то, чтобы сеанс прошел успешно, особенно если намерены пообщаться с кем-то умершим. Они жаждут получить информацию так же сильно, как я хочу оказаться способной им ее предоставить. Вот почему хорошо проведенное холодное чтение гораздо больше говорит о клиенте, чем о болотной ведьме. Я могу выдать целый поток всякой бессвязной чепухи: «Тетя, весна, что-то связанное с водой, какое-то имя на букву „С“ (Сара или, может быть, Салли?)… И еще я вижу какой-то текст – возможно, это письмо или книга». Всегда есть шанс, что посетительница отреагирует по крайней мере на одно из произнесенных слов, отчаянно пытаясь уяснить себе его значение. Единственная задействованная здесь сверхъестественная сила – это присущая всем людям способность находить смысловые связи в случайных деталях. Мы являемся удивительными существами, которые видят образ Девы Марии в стволе дерева с обрубленными ветвями, могут обнаружить Бога в изгибе радуги или услышать слова «Пол мертв», когда песню «Битлз» проигрывают задом наперед. Затейливый человеческий ум, извлекающий смыслы из бессмыслицы, отличается в том числе и способностью верить предсказаниям нечистых на руку экстрасенсов.

Как же я играю в эту игру? Все хорошие гадалки – неплохие психологи и детективы. Я слежу за тем, какое влияние оказывают на клиентов мои слова: подмечаю расширившиеся зрачки, учащенное дыхание. Я закладываю в почву семена, тщательно подбирая выражения. Например, могу сказать миссис Лэнгхэм: «Сегодня я подарю вам важное воспоминание…» – после чего начинаю говорить о праздниках, и, глядишь, оказывается, что именно об этом она и думает. Слово «подарю» уже засело у нее в мозгу и маячит в глубине сознания, так что понимает она это или нет, но я подтолкнула женщину к мыслям о том времени, когда ей что-то дарили, а значит, она вспоминает день рождения или, может быть, Рождество. В результате у нее создается впечатление, что я и впрямь ясновидящая.

Я отмечаю проблески разочарования, когда произношу нечто, не имеющее для клиента смысла, и понимаю: тут нужно сдать назад и двигаться в другом направлении. Присматриваюсь к тому, во что человек одет, как он говорит, и делаю выводы о его происхождении и воспитании. Задаю вопросы, и в половине случаев собеседник сам дает ответ, которого я жду.

«Я вижу букву „Б“… Имя вашего деда начиналось с нее?»

«Нет… Может быть, это „П“? Моего деда звали Пол».

Очко в мою пользу!

Если же от клиента не удается получить достаточно сведений, у меня есть два варианта. Первый – сообщить ему что-нибудь хорошее. Я придумываю послание от покойного, которое хотел бы услышать любой здравомыслящий человек, например: «Ваш дедушка просил передать, что он покоится в мире и желает вам тоже обрести душевное равновесие и ни о чем не тревожиться». Второй вариант – это метод Барнума[4]: я отпускаю комментарий, который подходит для девяноста девяти процентов людей, но каждый может интерпретировать его по-своему. «Ваш дедушка знает, что вы всегда принимаете решения обдуманно, но ему кажется, что на этот раз вы поспешили». Засим я откидываюсь в кресле назад и, образно выражаясь, позволяю клиенту выпустить для меня побольше веревки, по которой я смогу забираться дальше. Вы удивитесь, как велика у людей потребность заполнять паузы и пробелы в разговоре.

Не является ли это мошенничеством? Думаю, можно взглянуть на мои занятия и с такой точки зрения. Я же предпочитаю дарвинистский подход: каждый приспосабливается, как умеет, чтобы выжить.

Но сегодня произошла настоящая катастрофа. Я потеряла хорошую клиентку, осталась без бабушкиной гадальной чаши и совершенно вышла из себя – и все в течение одного последнего часа, по милости этой тщедушной девчонки с ржавым велосипедом. Сомневаюсь, что на самом деле Дженна Меткалф старше, чем выглядит – да эта соплячка, пожалуй, до сих пор еще верит в зубную фею, – однако по мощи воздействия она не уступает черной дыре: мигом засосала меня обратно в ночной кошмар скандала с Маккоем. «Я не занимаюсь пропавшими людьми», – так я сказала ей, всё честь по чести. Одно дело – выдумывать послания от умершего мужа, и совсем другое – дать ложную надежду человеку, которому необходима определенность.

Знаете, к чему это может вас в конце концов привести? Будете жить над баром в Дерьмовилле, штат Нью-Гэмпшир, и каждый четверг получать пособие по безработице.

Я предпочитаю оставаться мошенницей. Говорить клиентам то, что они хотят услышать, гораздо безопаснее. Им это не повредит, мне тоже. Когда я пытаюсь достучаться до потустороннего мира и не получаю ответа, то испытываю жестокое разочарование. Иногда я даже грешным делом думаю, что лучше бы у меня изначально вообще не было никакого Дара. В таком случае я бы не страдала так от его утраты.

И вдруг появляется человек, который не может вспомнить, что потерял.

Не знаю, почему меня настолько потрясла встреча с этой Дженной Меткалф, что в ней такого особенного. Может, ярко-зеленые глаза, стрельнувшие из-под лохматой рыжей челки, какие-то необыкновенные, приковывающие взгляд. Или обгрызенные заусеницы на пальцах. Или то, как она вся съежилась, словно Алиса из Страны чудес, когда я отказалась помочь ей. Только так можно объяснить, почему я ответила на вопрос, жива ли ее мать.

В тот момент мне так сильно захотелось снова обладать даром ясновидения, что я попробовала применить способ, который не использовала уже много лет, потому как испытываемое разочарование всякий раз вызывало ощущение, что я бьюсь головой о кирпичную стену.

Закрыв глаза, я попыталась восстановить мост между собой и своими духами-проводниками, услышать хоть что-нибудь – шепот, смешок, вздох.

Но меня оглушила тишина.

И тогда я сделала для Дженны Меткалф то, чего поклялась не делать больше никогда: приоткрыла дверь для надежды, прекрасно зная, что девочка тут же вступит в полосу света, который прольется оттуда. Я сказала, что ее мать жива.

Хотя на самом деле не имела об этом ни малейшего представления.

Когда Дженна Меткалф ушла, я приняла снотворное. Вообще-то, я стараюсь лишний раз не прибегать к транквилизаторам, однако сейчас причина самая уважительная: появление девочки, которая не просто заставила меня вспомнить прошлое, но со всего размаху треснула меня им, будто деревянный брус о башку разломила. Так что к трем часам я благополучно отключилась на диване.

Должна признаться, я не видела снов уже много лет. Сновидения ближе всего подводят обычного человека к паранормальному уровню бытия; в этот момент мозг ослабляет защиту, и стены сознания становятся проницаемы для отблесков света иного мира. Вот почему, проснувшись, многие люди рассказывают о встречах с умершими. Правда, со мной, с тех пор как Десмонд и Люсинда покинули меня, ничего подобного не происходило.

Однако сегодня мой сонный разум полнится яркими огнями, причем цветные картинки постоянно меняются, словно в калейдоскопе. Сперва я вижу трепещущий на ветру вымпел, занимающий все поле зрения, но потом понимаю, что это не вымпел, а голубой шарф, обмотанный вокруг шеи женщины, лица которой мне не разглядеть. Она лежит на спине под кленом, неподвижная, затоптанная слоном. Присмотревшись, я решаю, что, может быть, на самом деле слон и не причинил ей вреда; животное осторожно обходит ее стороной, стараясь не наступить, поднимает одну из задних лап и проносит над телом женщины, не касаясь его. Потом протягивает хобот, берется за шарф и тянет; женщина не двигается. Огромный хобот гладит лежащую по щекам, по шее, по лбу, а затем стаскивает с шеи легкую ткань, поднимает вверх и отпускает на волю, чтобы ветер подхватил ее и унес прочь, как распущенные кем-то слухи.

Слон тянется вниз, к какому-то небольшому, обернутому в кожу предмету возле бедра женщины, но я не могу разглядеть, что это: записная книжка? пропуск? Меня удивляет ловкость, с которой животное достает и раскрывает корочки. Потом слон прикладывает хобот к груди женщины, почти как врач стетоскоп, и бесшумно удаляется в лес.

Я резко просыпаюсь и удивленно думаю: с чего бы мне вдруг приснилось такое? Спросонья я плохо соображаю. Что за странный грохот: это кровь шумит в ушах или же за окном началась гроза? Да какая там гроза, это просто кто-то стучит в дверь.

Вставая, чтобы открыть, я уже знаю, кого увижу на пороге.

– Пожалуйста, не сердитесь. Я не стану уговаривать вас взяться за поиски моей матери, – объявляет Дженна Меткалф и протискивается мимо меня в квартиру. – Просто я кое-что здесь оставила. Одну очень важную вещь…

Я закрываю дверь, возмущенно округляя глаза при виде злополучного велосипеда, который девчонка вновь прислонила к стенке в предбаннике. Дженна обыскивает взглядом комнату, где мы с ней сидели несколько часов назад, нагибается под кофейный столик, шарит рукой под стульями.

– Если бы я что-то нашла, то связалась бы с тобой…

– Сомневаюсь, – говорит она и начинает открывать ящики, где я держу почтовые марки, заныканную на всякий случай пачку печенья и несколько меню из заведений, где еду доставляют на дом.

– Тебе помочь? – предлагаю я.

Но Дженна игнорирует меня и запускает руку между диванными подушками.

– Я знала, что он здесь! – произносит она с явным облегчением и ловким жестом вытягивает из щели тонкий голубой шарф – тот самый, который мне только что приснился – и наматывает его на шею.

Увидев эту вещь в реальности, я немного успокаиваюсь. Все в порядке, просто мое подсознание запечатлело шарф, который был на шее у этой девочки. Но во сне имелось и кое-что еще, чему нет рационального объяснения: подвижные складки на шкуре слона, балетный танец его хобота. И внезапно я понимаю важную деталь: слон проверял, дышит ли женщина! Животное ушло не потому, что она умерла, но потому, что она продолжала дышать.

Не знаю почему, но я в этом уверена.

Всю жизнь именно так я определяла паранормальные явления: их нельзя понять, никак не объяснить, но и отрицать тоже невозможно.

Подобно всем прирожденным экстрасенсам, я верю в знамения. Иногда это возникший на дороге затор, из-за чего вы опаздываете на самолет, которому суждено упасть в Атлантический океан. Иногда единственная роза, которая расцветает в заросшем сорняками саду. А иногда – девочка, которую вы прогнали и которая вторгается в ваши сны.

– Простите, что побеспокоила, – говорит Дженна.

Она уже на полпути к двери, и тут я слышу свой голос, зовущий ее по имени:

– Дженна, погоди. Это, наверное, глупо, но… Скажи, твоя мать работала в цирке? Или, может, была смотрителем в зоопарке? Я… Сама не знаю, почему я так решила, но, похоже, тут что-то важное связано со слонами.

Семь лет меня не посещало ни одно подлинно экстрасенсорное откровение. Целых семь лет. Я говорю себе, что это – всего лишь случайное совпадение, удача или даже последствия съеденного на обед буррито.

Девочка оборачивается, и на лице у нее отражается крайнее изумление.

В этот момент я понимаю, что Дженна послана мне судьбой.

И я буду искать ее мать.

Элис

Слоны, несомненно, понимают, что такое смерть. Может быть, они не планируют свой уход так, как это делаем мы; не представляют себе разнообразных вариантов посмертного существования, которые встречаются в наших религиозных доктринах. Их печаль более простая и чистая. Она напрямую связана с утратой.

Слоны не проявляют особого интереса к костям погибших животных, за исключением слоновьих. Даже если они проходят мимо останков своего собрата, который умер давным-давно, его труп обглодали гиены, а скелет развалился на части, то непременно настораживаются и сбиваются в кучу. Все вместе приближаются к останкам и трогают кости почтительно, другого слова не подберешь: они гладят мертвого слона, прикасаются к нему хоботами и задними лапами. Они обязательно его обнюхают. Могут подобрать бивень и некоторое время нести с собой. Поставят ногу даже на небольшой кусочек слоновьей кости и мягко покачают его взад-вперед.

Натуралист Джордж Адамсон описал, как в 1940 году в Кении ему пришлось пристрелить слона, который несколько раз вламывался в национальный парк. Мясо он отдал местным жителям, а скелет отвез в саванну, на расстояние примерно полумили от деревни. В ту же ночь другие слоны обнаружили останки. Они взяли лопаточную и бедренную кости и принесли их на то место, где слон был застрелен. Фактически все известные исследователи задокументировали существование у слонов похоронных ритуалов: Иэн Дуглас-Гамильтон, Джойс Пул, Карен Маккомб, Люси Бейкер, Синтия Мосс, Энтони Холл-Мартин.

И я тоже видела это.

Однажды я наблюдала за стадом слонов в заповеднике в Ботсване. И внезапно Бонтл, слониха-матриарх, упала на землю. Когда другие слоны поняли, что ей очень плохо, то попытались хоботами поднять ее на ноги. Это не помогло, тогда более молодые самцы встали на нее передними лапами, пытаясь привести в чувство. Слоненок Кгоси, сын Бонтл, которому было около четырех лет, засунул хобот ей в рот. Так малыши обычно приветствуют своих матерей. Стадо заревело, а слоненок стал издавать звуки, похожие на крик, но потом все затихли. Тут я поняла, что слониха умерла.

Несколько слонов отправились к ближайшим деревьям и начали собирать листья и ветки, чтобы прикрыть Бонтл. Другие забрасывали ее тело землей. Члены стада несли торжественный караул рядом с мертвой слонихой двое с половиной суток, лишь ненадолго оставляя ее, чтобы напиться и поесть. Даже через несколько лет, когда кости Бонтл побелели на солнце и скелет распался, а массивный череп закатился в изгиб сухого русла реки, соплеменники, проходя мимо, останавливались и несколько минут стояли в почтительном молчании. Недавно я видела, как Кгоси, теперь уже крупный молодой самец восьми лет, подошел к черепу Бонтл и засунул хобот в то место, где когда-то был рот слонихи. Очевидно, это была часть какого-то универсального ритуала, значимого для слонов. Но если бы вы в тот момент наблюдали за ним, то поверили бы, как верю я сама: Кгоси просто-напросто тосковал по умершей матери.

Дженна

– Повторите еще раз, – требую я.

Серенити закатывает глаза. Мы просидели в ее гостиной целый час, в течение которого она снова и снова пересказывала в деталях свой десятисекундный сон о моей матери. Я точно знаю, что это моя мать, ведь там были голубой шарф, слон и… вообще, когда вы очень сильно хотите во что-то поверить, то можете убедить себя практически в чем угодно.

Конечно, Серенити могла поискать информацию в Интернете, как только я вышла за дверь, а потом придумать, что якобы впала в транс и увидела слона. Но если ввести в поисковую строку «Дженна Меткалф», придется просмотреть три страницы результатов, прежде чем вам встретится имя моей матери, и это будет всего лишь статья, где имеется сноска обо мне, ее трехлетней дочери. Я не единственная Дженна Меткалф на свете, так что в Сети полно сведений о моих тезках, к тому же моя мать исчезла слишком давно. Да и не могла Серенити знать, что я вернусь к ней за оставленным шарфом.

Если только она не предвидела это… А значит, с ней стоит иметь дело, верно?

– Послушай, – говорит Серенити, – я уже все тебе рассказала, мне больше нечего добавить.

– Но мама дышала.

– Женщина, которую я видела во сне, да, дышала.

– А может, она, ну… резко вдохнула? Или издала какой-нибудь звук?

– Нет. Она просто лежала. Это всего лишь… мое ощущение.

– Она жива, – бормочу я больше для себя, чем для Серенити, потому что мне нравится звучание этих слов, от него внутри все пузырится, будто я – бутылка с газировкой. Знаю, мне следовало бы разозлиться или загрустить, получив слабые доказательства того, что Элис Меткалф, вероятно, не умерла, а бросила семью и умышленно не объявлялась десять лет, но меня радует мысль, что если я правильно разыграю свои карты, то снова увижу ее.

А уж тогда сама решу, ненавидеть мне сбежавшую родительницу или сперва выяснить, почему она так поступила.

Может быть, я просто упаду в мамины объятия и предложу ей начать все сначала.

Вдруг я округляю глаза, потому что кое-что понимаю:

– Но ведь ваш сон – это же новое свидетельство. Если вы сообщите полиции то, что сказали мне, они вновь откроют дело моей матери.

– Дорогая, да ни один следователь в этой стране не воспримет всерьез сон, пусть даже и экстрасенса, и не внесет его в список доказательств. Это все равно что просить адвоката, чтобы он привлек в качестве свидетеля Санта-Клауса.

– Но что, если это действительно произошло? Вдруг ваш сон – часть прошлого, которое каким-то образом проникло в вашу голову?

– Все может оказаться значительно сложнее. У меня однажды была клиентка, которая хотела пообщаться с умершей бабушкой. Присутствие этой пожилой дамы на сеансе ощущалось очень сильно: она показывала мне Великую Китайскую стену, площадь Тяньаньмэнь в центре Пекина, Мао Цзэдуна, печенье с предсказаниями. Казалось, старушка делает все возможное, чтобы я произнесла слово «Китай». Тогда я спросила посетительницу: бывала ли ее бабуля в Китае или, может, увлекалась фэншуем или чем-нибудь в этом роде? Но женщина лишь отрицательно покачала головой и заметила, что все это какая-то бессмыслица. Потом старушка показала мне розу. Я сказала об этом клиентке, и та ответила: «Тоже мимо, бабушке больше нравились полевые цветы». Я просто голову сломала: «Китай… роза… Что бы это могло значить?» И тут женщина вдруг говорит: «Вообще-то, она завещала мне свой китайский фарфоровый сервиз с орнаментом из роз». Спрашивается: для чего бабуле были нужны такие сложности? Я это к чему тебе рассказала: слон – это вовсе не обязательно слон. Он может олицетворять собой нечто совершенно иное.

Я в смущении смотрю на нее:

– Но вы уже дважды сказали мне, что мама не умерла.

Серенити мнется:

– Слушай, ты должна знать, что послужной список у меня отнюдь не безупречный.

– Если вы один раз облажались, – пожимаю я плечами, – это еще не означает, что лоханетесь снова.

Она открывает рот, собираясь что-то сказать, но потом захлопывает его.

– А раньше, когда вы искали пропавших людей, – спрашиваю я, – как вы это делали?

– Я брала какую-нибудь одежду или игрушку ребенка, потом отправлялась вместе с копами на место происшествия и пыталась восстановить последние несколько минут перед исчезновением, – отвечает Серенити. – Иногда у меня случалось озарение.

– А как это?

– Ну, как будто в голове вдруг что-то вспыхивает, и появляется картинка – дорожный указатель, какой-либо пейзаж, машина определенной марки, а однажды я даже увидела аквариум с золотой рыбкой: оказалось, он стоял в той комнате, где держали ребенка. Но… – гадалка ерзает на месте, – с тех пор мои экстрасенсорные способности, наверное, немного притупились.

Не знаю, как экстрасенсы вообще во всем этом разбираются, если, по словам Серенити, информация, которую они получают, может означать нечто совершенно противоположное тому, что открылось тебе в результате озарения. Пожалуй, из всех существующих на свете профессий тех, кто занимается ясновидением, труднее всего уличить в обмане. Конечно, слон из сна Серенити вполне может оказаться, допустим, метафорой какого-то непреодолимого препятствия, с которым столкнулась моя мать, но, как сказал бы Фрейд, не исключено, что это просто слон. Существует только один способ проверить.

– У вас ведь есть машина?

– Да, а что?

Я пересекаю гостиную, на ходу обматывая мамин шарф вокруг шеи. Запускаю руку в один из ящиков, которые перед этим обшаривала в поисках пропажи, так как заметила в нем связку ключей. Бросаю их Серенити и выхожу из квартиры. Не нужно быть ясновидящей, чтобы догадаться: она обязательно пойдет за мной, поскольку ей и самой очень любопытно узнать, что означает этот сон.

Серенити ведет желтый «фольксваген-жук», выпущенный еще в 1980-е годы и местами проржавевший до состояния кружева. Мой велосипед свернулся калачиком на заднем сиденье. Я объясняю, куда ехать, прокладываю маршрут по боковым улочкам и шоссейным дорогам; сбиваюсь всего дважды, потому что на велосипеде можно ехать по переулкам, непригодным для автотранспорта. Мы добираемся до Заповедника дикой природы и оставляем машину на абсолютно пустой парковке.

– Ну что, теперь ты наконец объяснишь, зачем притащила меня сюда? – спрашивает Серенити.

– Раньше здесь был Слоновий заповедник, – говорю я.

Она смотрит в окно, словно ожидает увидеть толстокожего гиганта.

– Здесь? В Нью-Гэмпшире?

– Да, – киваю я. – Мой отец был специалистом по поведению животных. Он основал заповедник еще до того, как встретил мою мать. Все думают, что слоны могут жить лишь в жарком климате, ну, где-нибудь вроде Таиланда или Африки, но они хорошо адаптируются к холоду, даже к снегу. Когда я родилась, здесь было семь слоних: папа спас их, забрав из зоопарков и цирков.

– А где они теперь?

– Когда это место закрылось, их всех перевели в Слоновий заповедник в Теннесси. – Я смотрю на прикрепленную к двум столбикам цепочку – ворота, в которые упирается дорога. – Землю продали обратно штату. Я была совсем маленькая, когда все это случилось, так что ничего толком не помню. – Открыв дверцу, я вылезаю из машины и оглядываюсь, чтобы проверить, последовала ли моему примеру Серенити. – Дальше пойдем пешком.

Гадалка скептически смотрит на свои леопардовые шлепанцы, потом на заросшую травой тропинку.

– И куда мы пойдем?

– Это вы мне покажете.

Серенити не сразу понимает, к чему я клоню.

– Ну уж нет, – заявляет она. – Ни за что! – Разворачивается и направляется обратно к автомобилю.

Я хватаю ее за руку:

– Вы говорили, что уже очень давно не видели снов. Но теперь вам приснилась моя мать. Так давайте проверим, было это озарением или нет. Мы в любом случае ничего не потеряем, а можем и обнаружить следы.

– За десять лет любые следы не просто остыли, а заледенели. Тут теперь нет ничего, что имеет отношение к той давней истории.

– Но я же здесь. – Серенити насмешливо раздувает ноздри, а я продолжаю: – Уверена, вам хочется убедиться, что ваш сон и впрямь был озарением. Однако это ведь как выиграть в лотерею, правда? Если не купишь билет, то у тебя нет вообще никаких шансов.

– Я покупаю эти дурацкие билеты каждую неделю, однако ни разу ничего не выиграла, – бормочет Серенити, но перешагивает через цепочку и бредет сквозь густую траву.

Некоторое время мы идем молча, вокруг с гудением снуют насекомые – лето в разгаре. Серенити на ходу проводит рукой по молодым побегам, останавливается, срывает листочек и нюхает его, а потом двигается дальше.

– Что мы ищем? – шепотом спрашиваю я.

– Я скажу, когда найду.

– Просто мы практически ушли с территории старого заповедника…

– Ты хочешь, чтобы я сконцентрировалась или нет? – перебивает меня Серенити.

Несколько минут я не произношу ни слова. Но одна мысль не давала мне покоя всю дорогу и сейчас тоже засела в голове, как вонзившаяся в горло кость.

– Серенити? – окликаю я свою спутницу. – Если бы моя мать была мертва и вы это знали… то солгали бы мне и сказали, что она жива?

Гадалка останавливается, уперев руки в бедра:

– Милочка, я не слишком хорошо с тобой знакома, чтобы проникнуться симпатией, и еще меньше склонна беспокоиться о ранимой психике подростков. Я не знаю, почему твоя мать не является мне. Причина может быть в том, что она жива, а не мертва. Или это происходит оттого, что, как я уже говорила, мои способности притупились. Но обещаю: я скажу тебе правду, если вдруг почувствую, что твоя мать… стала духом или призраком.

– А что, разве между этими понятиями есть разница?

– Ну разумеется. Благодаря голливудским фильмам все почему-то думают, будто духи и призраки – это одно и то же. – Серенити оглядывается на меня через плечо. – Когда тело умирает, это конец. Дело сделано. Как говорится, «Элвис покинул здание»[5]. Но душа остается невредимой. Если человек вел достойную жизнь и не слишком сожалеет о кончине, его душа может задержаться здесь на некоторое время, но рано или поздно произойдет переход.

– Переход куда?

– В мир иной. На небеса. Называй как хочешь. Когда этот процесс завершен, появляется дух. Но, допустим, человек при жизни был ничтожеством, а потому святой Петр, или Иисус, или Аллах собираются задать ему жару, так что, вероятно, этот бедолага отправится в ад или какое-нибудь другое не слишком приятное место в загробном мире. Или, может быть, кто-то злится из-за того, что умер молодым, или, черт возьми, вовсе не понимает, что скончался. Любая из этих причин может привести человека к заключению, что он не готов покинуть этот мир. Но проблема в том, что он мертв. И тут уже ничего не попишешь. И вот человек остается здесь, пребывая между небом и землей в образе призрака.

Мы снова пускаемся в путь сквозь густые кусты, идем бок о бок.

– Значит, если моя мать – дух, то она ушла… в какое-то другое место?

– Верно.

– А если она призрак, тогда где она сейчас?

– Здесь. В какой-то части этого мира, но не в той, где пребываешь ты. – Серенити качает головой. – Как бы это лучше объяснить… – бормочет она, а потом щелкает пальцами. – Однажды я видела документальный фильм о работе мультипликаторов на студии Диснея. Там показывали, как все эти прозрачные слои с различными линиями и цветами накладывают друг на друга, чтобы в результате получился какой-нибудь Дональд Дак или Гуфи. Думаю, с призраками дело обстоит примерно так же. Они просто еще один слой, наложенный поверх нашего мира.

– Откуда вы все это знаете? – спрашиваю я.

– Мне так объясняли, – неопределенно отвечает Серенити. – Но это лишь вершина айсберга, насколько я могу судить.

Я озираюсь, пытаясь увидеть всех этих призраков, которые, должно быть, маячат где-то на периферии моего поля зрения. Пробую ощутить присутствие матери. Может, не так уж и плохо, если она мертва, но находится где-то рядом.

– А я знала бы об этом? Если бы мама была призраком и пыталась поговорить со мной?

– А с тобой никогда не бывало, что звонит телефон, ты снимаешь трубку, а там мертвая тишина? Это мог быть дух, который пытался что-то тебе сказать. Они сгустки энергии, и для них самый простой способ привлечь к себе внимание – это манипуляции с энергией. Фокусы с телефоном, компьютерные глюки, включение и выключение света.

– Они и с вами так общаются?

Серенити медлит с ответом:

– У меня это больше похоже на то, как я впервые надела контактные линзы. Я никак не могла приспособиться к ним, постоянно чувствовала в глазах что-то чужеродное. Это не доставляло мне неудобства, просто не было частью меня. Такое же ощущение вызывает и информация из другого мира. Словно бы мне в голову приходит запоздалое соображение, только… подумала эту мысль не я.

– Вроде как вы не можете чего-то не слышать? – уточняю я. – Словно бы навязчивая песенка, мотив которой постоянно звучит в голове?

– Ну да, пожалуй.

– Раньше мне часто казалось, что я вижу маму, – тихо говорю я. – В каком-нибудь людном месте я выпускала руку бабушки и бежала к ней, но никогда не могла ее догнать.

Серенити бросает на меня странный взгляд:

– Может быть, ты экстрасенс.

– Или же просто так бывает со всеми, кто потерял близкого человека и никак не может его найти, – отвечаю я.

Вдруг она останавливается и произносит драматическим тоном:

– Я что-то чувствую.

Оглядевшись, я вижу только поросший высокой травой пригорок, несколько деревьев да нежную стайку бабочек-адмиралов, медленно совершающую разворот над нашими головами.

– Но тут нет ни одного клена, – замечаю я.

– Видения – они как метафоры, – объясняет Серенити.

– Интересно, что может олицетворять клен? Хотя, вообще-то, метафора – это не олицетворение, а сравнение, – говорю я.

– Что, прости?

– Ничего, не важно. – Я снимаю с шеи шарф и протягиваю его Серенити. – Возьмите, вдруг это вам поможет?

Она испуганно отшатывается, словно бы на нем полно бацилл. Но я уже отпустила шарф, порыв ветра закручивает его спиралью и поднимает к небу, маленькое торнадо уносится все дальше и дальше.

С криком «Нет!» я бросаюсь вдогонку. Шарф ныряет вниз, взвивается вверх, дразнит меня, подхваченный воздушным потоком, но не опускается, так что мне никак его не схватить. Через несколько минут он застревает на ветвях дерева в двадцати футах от земли. Я нахожу опору и пытаюсь вскарабкаться по стволу, но на нем нет ни единого выступа, дальше переставить ногу некуда. В досаде я соскакиваю вниз, глаза щиплет от слез.

У меня почти ничего не осталось от мамы.

– Погоди, я помогу тебе.

Серенити опускается рядом на колени, сцепив руки, чтобы подсадить меня.

Ползу наверх, царапая щеки и руки; ногти ломаются о кору. Однако мне удается забраться достаточно высоко, чтобы ухватиться за ближайший сук. Ощупываю развилку ствола рукой, чувствуя под пальцами грязь и ветки – покинутое гнездо какой-то предприимчивой птицы.

Шарф за что-то зацепился. Я тяну его и наконец высвобождаю. На нас с Серенити дождем сыплются листья и обломки сухих ветвей. А потом что-то более увесистое стукает меня по лбу и падает на землю.

– Черт, что это было? – спрашиваю я, крепко обматывая шарф вокруг шеи.

Серенити изумленно смотрит на свои ладони и протягивает мне свалившуюся с дерева вещицу – бумажник из потрескавшейся черной кожи. Внутри обнаруживаются тридцать три доллара наличными, кредитка «Мастеркард» старого образца и водительские права на имя Элис Меткалф, выданные дорожной полицией штата Нью-Гэмпшир.

Мне кажется, что старый бумажник, который я спрятала в карман шортов, может прожечь в них дыру. А ведь это улика, честное слово, самая настоящая улика! Имея такой вещдок, я сумею доказать, что мама, вероятно, исчезла не по своей воле. Далеко ли она могла уйти без наличных и кредитной карты?

– Вы понимаете, что это означает? – спрашиваю я Серенити; на обратном пути к машине она не произнесла ни слова, молча завела двигатель, и мы поехали в город. – Полиция теперь может попытаться найти маму.

Серенити смотрит на меня:

– Прошло уже десять лет. Все не так просто, как ты думаешь.

– Очень даже просто. Обнаружена новая важная улика, а стало быть, нужно вновь открыть дело. Та-да-да-дам!

– Ты действительно хочешь узнать, что случилось?

– Какие тут могут быть сомнения? Да я об этом мечтала… сколько себя помню.

Ясновидящая поджимает губы:

– Каждый раз, когда я спрашивала своих духов-проводников, как все устроено там, в их мире, они ясно давали понять, что есть вещи, которые мне знать не положено. Я сперва думала, это нужно для того, чтобы сохранить какой-то важный секрет о загробной жизни… но в конце концов сообразила: это делается для моей же безопасности.

– Если я сейчас не попытаюсь найти маму, то потом всю жизнь буду терзаться мыслями, что было бы, если бы я все-таки взялась ее искать.

Серенити останавливается на красный свет:

– А если ты найдешь ее…

– Не «если», а «когда», – поправляю я.

– Хорошо, когда ты найдешь ее, то спросишь, почему она сама не искала тебя все эти годы? – Я не отвечаю, и Серенити отворачивается. – Я только хочу сказать: если ты задаешь вопросы, будь готова услышать ответы.

Тут я замечаю, что мы проезжаем мимо полицейского участка.

– Эй, стойте! – кричу я, и моя спутница давит на тормоза. – Мы должны немедленно пойти в полицию и рассказать о том, что нашли.

Машина останавливается у поребрика.

– Лично я никому ничего не должна. Я рассказала тебе о своем сне и даже съездила с тобой в заповедник. Я просто счастлива, что ты получила то, чего хотела. Но, признаюсь откровенно, не имею ни малейшего желания связываться с полицией.

– Вот, значит, как?! – оторопело говорю я. – Вы, как гранату, бросаете в чужую жизнь информацию и отходите в сторонку, пока она не взорвалась?

– Гонца, принесшего весть, не казнят.

Не понимаю, что меня удивляет? Я ведь совсем не знаю Серенити Джонс, так с какой стати вдруг ждать от нее помощи. Но как же это достало, просто тошнит от людей, которые меня постоянно бросают; она – одна из них, только и всего. А потому я поступаю так, как делаю обычно, когда чувствую опасность, что меня отшвырнут прочь: ухожу первой.

– Неудивительно, что люди вас ненавидят, – говорю я ей на прощание, и Серенити в ответ гордо вскидывает голову. – Спасибо за видение, озарение или как там это правильно называется. – Я вылезаю из машины и сгребаю велосипед с заднего сиденья. – Счастливо оставаться.

Хлопнув дверцей, паркую велик и поднимаюсь по гранитным ступеням в полицейский участок. Подхожу к сидящей в стеклянной будке дежурной. Это совсем молоденькая девушка, с виду всего на несколько лет старше меня, небось только-только школу окончила. На ней растянутая футболка с полицейской эмблемой на груди; глаза густо подведены черным карандашом. Мне виден экран компьютера, за которым она сидит – проверяет свою страницу в «Фейсбуке».

Я прочищаю горло. Дежурная должна слышать мое покашливание, потому что в разделяющем нас стекле есть маленькая решетка.

– Добрый день, – говорю я, но девушка продолжает печатать.

Стучу по стеклу, и она бросает на меня быстрый взгляд. Машу рукой, чтобы привлечь к себе внимание.

Звонит телефон. Дежурная отворачивается от меня, будто я – пустое место, и снимает трубку.

Чертыхаюсь про себя: это из-за таких, как она, у моего поколения сложилась дурная репутация.

Ко мне подходит другая сотрудница полиции – женщина постарше, маленькая, кругленькая, похожая на яблочко со светлыми кудряшками; на груди – бейдж с именем «Полли».

– Вы что-то хотели, мисс?

– Видите ли, какое дело, – отвечаю я, одаривая ее своей самой солидной улыбкой, потому что кто же воспримет всерьез тринадцатилетнюю девчонку, которая собирается заявить об исчезновении человека, произошедшем много лет тому назад, – мне необходимо побеседовать со следователем.

– А по какому вопросу?

– Это в двух словах не объяснить, – говорю я. – Понимаете, десять лет назад в старом слоновьем заповеднике была убита сотрудница. Расследование вел Верджил Стэнхоуп… А я… в общем, мне нужно поговорить с ним лично.

Полли выпячивает губы:

– Как тебя зовут, милая?

– Дженна. Дженна Меткалф.

Она снимает с головы наушники с микрофоном и удаляется в заднюю комнату; мне не видно, что там происходит.

Я обшариваю взглядом стенд с фотографиями пропавших людей и злостных неплательщиков алиментов. Если бы десять лет назад снимок моей матери прилепили сюда, разве я стояла бы тут сейчас?

Полли появляется с моей стороны стеклянной перегородки – проходит через дверь, на ручке которой расположен кодовый замок. Она подводит меня к скамье, состоящей из скрепленных между собой стульев, и усаживает, говоря:

– Я помню это дело.

– Значит, вы знаете детектива Стэнхоупа? Я понимаю, он здесь больше не работает, но я думала, может быть, вы подскажете, где он сейчас… Мне просто необходимо с ним связаться.

– Боюсь, это невозможно. – Полли мягко кладет ладонь на мою руку. – Верджил Стэнхоуп умер.

Заведение, в котором проживает мой отец с тех пор, как Всё Случилось, расположено всего в трех милях от бабушкиного дома, но я бываю там не слишком часто. Местечко, прямо скажем, не из веселых, поскольку там: а) всегда разит мочой; б) на окнах вечно прилеплены бумажные снежинки, повсюду развешаны хлопушки или фонарики из тыкв, как будто в здании размещается детский сад, а не приют для душевнобольных.

Название «Хартвик-Хаус» скорее ассоциируется с каким-нибудь очередным телесериалом, а никак не с печальной реальностью: накачанные психотропными препаратами зомби тупо смотрят в холле передачи о здоровом питании, пока медсестры обносят их крошечными стаканчиками с таблетками, чтобы пациенты оставались тихими и покладистыми, тогда как другие обитатели этого дома, похожие на мешки с песком, спят, распластавшись на подлокотниках кресел-каталок, отдыхая после электрошоковой терапии. Обычно все это меня не особенно напрягает, вот только ужасно грустно видеть, во что превратился мой отец, который когда-то вел полноценную жизнь, активную и насыщенную.

Только один-единственный раз я очень сильно испугалась. Я играла с отцом в шашки в холле, как вдруг туда сквозь двойные двери, сжимая в руке кухонный нож, влетела девочка-подросток с грязными волосами. Не представляю, где она могла взять нож. В Хартвик-Хаусе под запретом всё, что может причинить хоть какой-то вред, даже шнурки; такие вещи хранятся в специальных помещениях, где охраны даже больше, чем в знаменитой тюрьме Райкерс-Айленд. Но девчонка каким-то образом умудрилась перехитрить систему безопасности, ворвалась в холл и уставилась безумным взглядом прямо на меня. Потом размахнулась и метнула нож в мою сторону.

Я пригнулась, накрыла голову руками и трусливо сползла под стол, чтобы исчезнуть на то время, пока дюжие санитары будут скручивать нарушительницу порядка, обкалывать ее успокоительным и уносить в палату.

Вы, наверное, подумали, что ко мне тут же подбежали медсестры – поинтересоваться, как я себя чувствую. Как бы не так: все они были заняты другими пациентами, которые после этого происшествия всполошились и раскричались. Меня все еще трясло, когда, набравшись храбрости, я осмелилась высунуть голову из-под стола и забраться на прежнее место.

Мой отец не орал и не бился в истерике. Он сделал очередной ход и сказал как ни в чем не бывало:

– В дамки.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы сообразить: в его мире, каким бы он ни был, ничего не произошло. Так что глупо обижаться на папу за то, что ему все равно, разделает меня, как индейку в День благодарения, эта малолетняя психопатка или нет. Нельзя обвинять того, кто на самом деле не понимает, что его реальность отличается от вашей.

Сегодня, когда я вхожу в Хартвик-Хаус, отца в холле нет. Он сидит в своей комнате возле окна. В руках у него – яркая радуга завязанных узлами тонких шнурков для плетения, и я уже не в первый раз думаю, что чья-то оригинальная идея арт-терапии способна обернуться для некоторых людей адом. При моем появлении отец поднимает взгляд и не впадает в буйную радость – это хороший знак: сегодня он не слишком возбужден. Я решаю использовать это в своих целях и поговорить с ним о матери.

Встаю рядом на колени, кладу ладони на отцовские руки, нервно дергающие шнурки и запутывающие их еще сильнее.

– Папа, – начинаю я, вытягиваю из хаоса оранжевую нить и кладу ее ему на левое колено. – Как ты думаешь, что произойдет, если мы наконец-то найдем маму?

Он не отвечает.

Я вытаскиваю яблочно-красный шнурок.

– Может быть, после этого наша жизнь наладится?

Накрываю ладонями руки отца, в которых остались еще два шнурка.

– Почему ты отпустил ее? – шепчу я, глядя ему в глаза. – Почему даже не заявил в полицию, что она пропала?

Да, у моего отца тогда съехала от потрясения крыша, это верно, но ведь за десять лет, прошедших с тех пор, у него бывали периоды просветления сознания. Может, никто и не принял бы папины слова всерьез, если бы он сказал, что его жена пропала без вести. А если бы к нему все-таки прислушались?

Тогда, вероятно, появился бы повод открыть дело об исчезновении человека. И мне не пришлось бы теперь по крохам собирать обрывки сведений, чтобы заставить копов расследовать происшествие десятилетней давности, о котором они вообще не знали.

Вдруг выражение папиного лица меняется. Раздражение и недовольство пропадают, как пена набежавшей на песок океанской волны. Глаза его загораются. Они такого же цвета, как у меня, – до того зеленые, что люди чувствуют себя неуютно под их взглядом.

– Элис? Ты знаешь, как это сделать? – спрашивает он и поднимает вверх руку с пучком шнурков.

– Я не Элис.

Отец смущенно качает головой.

Кусая губы, я распутываю нити и плету из них браслет – простая последовательность узлов, с которой знаком любой, кто бывал в летнем лагере. Папины руки тем временем порхают над моими, как колибри. Закончив работу, я отстегиваю булавку, которой браслет прицеплен к брюкам, и привязываю его на запястье отца – яркая фенечка.

Папа любуется ею и, улыбаясь мне, говорит:

– Ты всегда отлично справлялась с такими вещами.

И тут я понимаю, почему отец не заявил об исчезновении матери. Может быть, от него она никуда не делась. Он всегда может найти ее в моем лице и голосе, когда я рядом.

Вот бы и мне так.

Вернувшись домой, я застаю бабулю у телевизора, она смотрит какую-то викторину. Отвечает на вопросы раньше участников и дает ведущей советы по поводу одежды.

– Купи себе нормальный ремень, а то ты похожа на бродяжку, – говорит бабушка и тут замечает в дверях меня. – Ну что, Дженна, как прошел день?

На секунду я теряюсь, но потом вспоминаю, что утром сказала ей, что якобы иду сидеть с ребенком.

– Всё в порядке, – вру я.

– В холодильнике фаршированные моллюски. Если хочешь, разогрей себе ужин. – Бабуля вновь поворачивается к экрану, и тут же раздается ее возмущенный крик: – Ну что за тупая овца, как можно не знать таких элементарных вещей!

Пользуясь тем, что бабушка отвлеклась, я быстро поднимаюсь наверх. Герти следует за мной. Она сооружает на моей кровати гнездо из подушек и устраивается внутри поудобнее.

Я не знаю, что делать. У меня есть информация, с которой некуда идти.

Запустив руку в карман, я вынимаю оттуда пачку банкнот, которые брала сегодня с собой, и, послюнив палец, отделяю одну. Затем на автопилоте начинаю складывать слоника, но сбиваюсь и в конце концов, скомкав купюру, бросаю ее на пол. Перед глазами стоят отцовские руки, нервно вяжущие узлы из разноцветных шнурков.

У одного из детективов, которые занимались расследованием убийства в слоновьем заповеднике, развилось старческое слабоумие, а другой и вовсе умер. Полный тупик. Но может быть, все-таки можно что-то сделать? Нужно только, чтобы копы, сейчас работающие в участке, поняли: десять лет назад их коллеги сплоховали, им следовало уже тогда объявить мою мать в розыск как пропавшую без вести.

Нет, сдаваться рано. А вдруг Полли что-то перепутала и Стэнхоуп жив?

Включаю ноутбук. Издав басовитое жужжание, он оживает. Я ввожу пароль, открываю поисковик и набираю: «полицейский Верджил Стэнхоуп».

Первой выскакивает заметка о церемонии производства в детективы. Там есть фотография Верджила – зачесанные набок светлые волосы, широкая белозубая улыбка, кадык, похожий на круглую дверную ручку. Он выглядит глуповатым юнцом, хотя, наверное, десять лет назад этот парень таким и был.

Открываю новое окно, захожу в базу общедоступных сведений о гражданах (между прочим, это обходится мне в $49.95 в год) и нахожу запись о смерти Верджила Стэнхоупа. Весьма прискорбно, но она совпадет с днем церемонии производства в детективы. Неужели, получив значок, он попал в аварию по пути домой и разбился? Печальная история. Но жизнь жестока, я уже давно это поняла.

Кликаю по ссылке, однако она не открывается. Вместо этого появляется страница с оповещением об ошибке сервера.

Возвращаюсь к первоначальному поиску и просматриваю краткие описания статей, пока не натыкаюсь на одно, от которого волоски у меня на шее становятся дыбом.

«Частное сыскное бюро Стэнхоупа, – читаю я. – Найди будущее в прошлом».

Дерьмовый слоган, но я все равно щелкаю по ссылке, чтобы открыть страницу в новом окне.

Официальная лицензия. Сбор информации, расследования любой сложности. Гарантируется полная конфиденциальность. Услуги по наблюдению, в том числе слежка за супругами. Возвращение долгов. Дела, связанные с опекой над детьми. Расследование смертей в результате несчастных случаев. Поиск пропавших людей.

Вверху страницы есть плашка: «О НАС».

Вик Стэнхоуп, лицензированный частный детектив, в прошлом сотрудник правоохранительных органов, имеет опыт работы в криминальной полиции. Окончил Университет Нью-Хейвена по специальности «Уголовное право и криминалистика». Является членом Международной ассоциации по расследованию поджогов, Национальной ассоциации агентов по исполнению залоговых обязательств, Национальной ассоциации сертифицированных частных детективов.

Это можно было бы счесть простым совпадением… если бы не крошечная фотография мистера Стэнхоупа.

Да, здесь он выглядит старше. И подстрижен под машинку, как делают парни, когда начинают лысеть и пытаются косить под Брюса Уиллиса, чтобы казаться крутыми. Но его адамово яблоко на своем месте – в самом центре фотографии, тут ошибиться невозможно.

Наверное, Вик и Верджил – близнецы. Но все же надо проверить. Я хватаю мобильник и набираю номер, который вижу на экране.

После третьего гудка трубку на другом конце снимают. Кажется, она падает на пол; слышен поток брани и проклятий, после чего связь налаживается.

– Алло!

– Это мистер Стэнхоуп? – шепотом спрашиваю я.

– Да! – рявкают мне в ответ.

– Верджил Стэнхоуп?

Пауза.

– Теперь уже нет! – бурчит мой собеседник и отключается.

Кровь громко стучит у меня в ушах. Либо Верджил Стэнхоуп восстал из мертвых, либо вовсе не умирал.

Вероятно, он просто хотел, чтобы люди считали его умершим, стремился исчезнуть.

И если это так, то никто лучше его не справится с поисками моей матери.

Элис

Любой, кто хоть раз видел слонов, проходящих мимо костей своего собрата, сразу заметит в них недвусмысленные признаки скорби: животные напряженно затихают, опустив уши и хоботы, робко пытаются проявить нежность. Печаль покровом опускается на стадо, когда слоны наталкиваются на останки другого представителя своего племени. Однако остался нерешенным вопрос: отличают ли они кости знакомого им животного от останков чужака?

Некоторые исследования, проведенные моими коллегами в Амбосели в Кении (там живет более двух тысяч двухсот слонов, и ученые, представьте, их всех различают), дали любопытные результаты. Зоологи предъявляли подопытному стаду три ключевых предмета: кусочек слоновьего бивня, череп слона и деревянный брусок. Эксперимент проводился, как в лаборатории: объекты аккуратно выставляли в ряд и тщательно записывали реакцию животных, фиксируя, как долго они задерживаются у каждого. Без сомнения, самым интригующим абсолютно для всех особей оказался кусок бивня, следующим по важности предметом был череп, а деревяшка удостоилась значительно меньшего внимания. Бивень слоны гладили, поднимали, переносили, катали под ступнями.

Затем исследователи подложили испытуемым три черепа – слона, носорога и буйвола. Больше всего их заинтересовал первый.

Наконец, ученые сфокусировались на трех слоновьих семействах, которые за последние несколько лет потеряли вожаков. Им подкинули черепа трех самок-матриархов.

Вы наверняка решили, что слонов больше других привлекли черепа, принадлежавшие тем слонихам, которые возглавляли именно их стадо. Ведь другие этапы эксперимента продемонстрировали, что эти животные явно выражают предпочтения в отношении различных объектов, а не исследуют новые вещи случайным образом, из простого любопытства.

Логично было бы предположить, учитывая то, чему я сама стала свидетельницей в Ботсване, когда слоны, глубоко опечаленные гибелью Бонтл, демонстрировали способность помнить о ее смерти спустя годы, что они и в данном случае воздадут дань памяти своему матриарху.

Однако этого не произошло. В ходе эксперимента в Амбосели внимание слонов в равной степени привлекли все три черепа. Да, они могли долго жить вместе, хорошо знать какого-то конкретного слона и глубоко печалиться по поводу его кончины, но в данном случае никакого особого отношения к останкам погибшего «друга» зафиксировано не было.

Хотя исследования в Кении и подтвердили, что слонов завораживают кости других слонов, кое-кто может сказать, что на самом деле никакой скорби по поводу утраты близких животные не испытывают: дескать, всё это выдумки ученых. Кто-то может заключить: мол, раз слоны вроде как не различили черепа, следовательно, они не придают значения тому, что один из них принадлежал их матери.

Но может быть, это просто означает, что для слонов все матери одинаково важны.

Верджил

У каждого копа есть свой грандиозный провал.

Для кого-то он переходит в разряд историй, что рассказывают на рождественских гулянках в отделе, когда все хорошенько наберутся. Это может быть ключ к разгадке, не замеченный, когда он был прямо перед глазами; папка с делом, которую не хватает духа выбросить; нераскрытое преступление. Это может превратиться в настоящий кошмар, от которого просыпаешься по ночам в холодном поту.

Но хуже всего постоянно жить с этим кошмаром.

Ты смотришься в зеркало и видишь у себя за плечом чье-то лицо. Поднимаешь трубку телефона и слышишь загадочную тишину на другом конце провода. Находясь в одиночестве, неизменно ощущаешь рядом чье-то присутствие.

Это сознание своей вины, ежедневное и ежесекундное.

Детектив Донни Бойлен, с которым мы тогда вместе работали, однажды признался мне, что его суперпровалом стал вызов на место семейной ссоры. Он не надел наручники на разбушевавшегося мужа, потому что тот парень был известным бизнесменом, которого все хорошо знали и уважали. Донни решил, что предупреждения будет вполне достаточно. Через три часа после того, как он покинул дом, супруга всеобщего любимца получила пулю в голову. Женщину звали Аманда, и она была на шестом месяце беременности.

Донни говорил, что ее призрак вот уже много лет не дает ему покоя. Моего призрака зовут Элис Меткалф. Насколько мне известно, она не умерла, как Аманда, – просто исчезла и унесла с собой правду о том, что случилось тогда, десять лет тому назад.

Иногда, очнувшись после пьянки, я вынужден прищуриваться, потому что отчетливо вижу Элис по другую сторону стола, напротив меня, где обычно сидят клиенты, когда просят сделать снимки неверных супругов или разыскать скрывающихся от алиментов отцов. Работаю я в одиночку, если не считать напарником Джека Дэниэлса[6]. Кабинет у меня размером с платяной шкаф, тут пахнет китайской едой навынос и средством для чистки ковров. Спать я чаще всего заваливаюсь прямо здесь на диване, домой не иду. Однако для клиентов я – Вик Стэнхоуп, уважаемый частный детектив. Я и сам считаю себя таковым.

Пока не проснусь с пульсирующей болью в голове, распухшим языком, который едва ворочается во рту, пустой бутылкой под боком и глядящей на меня сверху вниз Элис.

«Ну и видок у тебя», – осуждающе говорит она.

– Вот же невезуха… – сказал Донни десять лет назад, забрасывая в рот очередную таблетку от изжоги. – Ну почему это случилось именно сейчас, а не через две недели?

Мой напарник считал дни до выхода на пенсию. И сейчас довольно занудно перечислял все то, что его достало: работа без выходных; вечная бумажная волокита; новички вроде меня, которых нужно натаскивать; жара, от которой у него обострилась экзема. Ну и окончательно его доконал поступивший в семь утра телефонный звонок из Слоновьего заповедника Новой Англии с заявлением о гибели одной из сотрудниц.

Жертвой оказалась некая Невви Руэль, сорока четырех лет, работавшая смотрительницей по долгосрочному контракту.

– Ты хоть понимаешь, какой шквал дерьма сейчас повалит со всех сторон? – спросил Донни. – Помнишь, что творилось три года назад, когда заповедник открылся?

Я помнил. Тогда я еще только-только поступил на службу в полицию. Жители города протестовали против прибытия «плохих» слонов, которых вышвырнули из зоопарков и цирков за агрессивное поведение. Местные газеты изо дня в день честили в хвост и в гриву муниципальные власти, которые допустили, чтобы Томас Меткалф создал тут свой так называемый заповедник, несмотря даже на то, что его огородили двойной изгородью из колючей проволоки, чтобы слоны не причинили вреда людям.

Или наоборот.

В течение первых трех месяцев нескольких полицейских ежедневно отправляли поддерживать порядок у ворот заповедника, где собирались протестующие, именовавшие его рассадником. Но постепенно страсти улеглись. Животные адаптировались к новому месту, вели себя тихо и спокойно, а горожане смирились с тем, что у них под боком находится слоновий приют. Одним словом, никаких проблем не возникало. По крайней мере, до сегодняшнего дня, когда ни свет ни заря раздался этот звонок.

Мы прибыли в заповедник и теперь ждали в небольшом кабинете. Я осмотрелся. Семь полок, забитых толстыми папками с именами слонов на корешках: Маура, Ванда, Сирах, Лилли, Олив, Дионна, Хестер. Стол беспорядочно завален бумагами, там же – стопка гроссбухов, три недопитые чашки кофе, пресс-папье в форме человеческого сердца. Накладные на медикаменты, тыкву и яблоки. Я присвистнул, увидев сумму в счете за сено:

– Ни хрена себе! Можно машину купить.

Донни жутко злился; впрочем, он вечно был всем недоволен.

– Черт возьми, почему так долго?! – спросил он.

Мы прождали уже почти два часа, все это время сотрудники заповедника пытались загнать семерых слонов в сарай, иначе криминалисты не могли приступить к сбору улик.

– Ты когда-нибудь видел человека, затоптанного слоном? – поинтересовался я.

– Лучше заткнись! – отозвался Донни.

Я изучал странную цепочку значков наподобие иероглифов, которая тянулась вдоль стены, когда в комнату ворвался какой-то мужчина – весь дерганый, нервный, сквозь стекла очков блестели ошалелые глаза.

– Не могу в это поверить! – выкрикнул он. – Это просто кошмар какой-то!

Донни встал:

– Вы, должно быть, Томас Меткалф?

– Да, – растерянно ответил мужчина. – Простите, что заставил вас ждать. Ужасная поднялась суматоха, пока мы загоняли животных. Они крайне возбуждены. Шестерых мы заманили в сарай, а седьмая слониха так и не захотела подойти к нам. Но это ничего, мы протянули временный провод под напряжением, чтобы вы могли попасть на другую сторону вольера. Пойдемте… – Он вывел нас из маленького здания на солнечный свет, такой яркий, что у меня аж в глазах зарябило.

– У вас есть соображения насчет того, как жертва могла оказаться в вольере? – спросил Донни.

Меткалф удивленно моргнул, глядя на него:

– Невви? Она работает здесь с момента открытия. Больше двадцати лет занимается слонами. Ведет бухгалтерию и дежурит в заповеднике по ночам. – Он замялся. – То есть дежурила. – Вдруг Меткалф остановился и закрыл лицо руками. – О боже! Это моя вина.

Донни покосился на меня и спросил:

– Почему?

– Слоны способны чувствовать напряжение. Их, наверное, что-то разволновало или даже напугало.

– Смотрительница вела себя не так, как обычно?

Не успел директор заповедника нам ответить, как раздался такой громкий рев, что я подпрыгнул. Звук доносился из-за ограды. Зашелестела листва на деревьях.

– Навряд ли такую тушу можно чем-нибудь испугать, – заметил я.

Меткалф обернулся:

– Вы когда-нибудь видели паническое бегство слонов? – Когда я отрицательно покачал головой, он мрачно улыбнулся. – Надеюсь, вам такой случай и не представится.

С нами приехала небольшая группа криминалистов, и минут через пять мы все оказались у подножия невысокого холма. Взойдя на него, я увидел мужчину, сидевшего рядом с потерпевшей. Это был здоровенный негр, настоящий гигант, с широченными, как банкетный стол, плечами; такому убить – раз плюнуть, тем более хрупкую дамочку. Веки у него покраснели, глаза припухли. Погибшая женщина была белой, и чернокожий мужчина бережно держал ее голову на коленях. Будучи тогда еще начинающим следователем, я старался тщательно подмечать все детали.

Череп у женщины был проломлен. Рубашка разорвана, но под ней виднелась майка. Левая нога согнута под невероятным углом. Вся кожа покрыта синяками.

Я отошел в сторонку, а к телу приблизился эксперт, чтобы сделать свою работу. Правда, тут и невооруженным глазом было видно, что жертва нападения мертва.

– Это Гидеон Картрайт. Он обнаружил свою тещу… – Меткалф осекся.

Я снова взглянул на мужчину: он явно был лет на десять моложе жертвы. А это значит, что ее дочь – его жена – должна быть значительно моложе супруга.

– Детектив Бойлен, криминальная полиция, – представился Донни и присел рядом со свидетелем. – Вы были здесь, когда это случилось?

– Нет. Невви дежурила сегодня ночью и находилась здесь одна, – ответил Картрайт, и его голос дрогнул. – Это я должен был погибнуть.

– Вы тоже здесь работаете? – спросил Донни.

Пчелиный рой полицейских дронов затмил небо. Они фотографировали тело и пытались определить края обследуемой территории. Проблема состояла в том, что место преступления располагалось под открытым небом и не имело четких границ. Какое расстояние пробежала преследуемая слоном женщина? Где искать какие-нибудь подсказки, которые укажут на момент смерти? В двадцати ярдах от тела зияла глубокая яма, и я видел на ее краю следы человеческих ног. Среди деревьев могли обнаружиться какие-нибудь клочки ткани, по которым можно проследить путь жертвы. Но в основном тут были листья и трава, грязь, слоновий помет и мухи – в общем, природа. Одному Богу известно, что из этого действительно важно для описания места преступления, а что можно не принимать во внимание.

Судмедэксперт велел двоим полицейским упаковать тело в пластиковый мешок и подошел к нам.

– Дайте угадаю, – сказал Донни. – Причина смерти: затоптана слоном?

– Ну, слон ее действительно топтал. Но я не знаю, что именно послужило причиной смерти. Череп расколот пополам. Это могло произойти как в результате нападения животного, так и ранее.

Я слишком поздно обратил внимание на то, что Гидеон жадно ловит каждое слово эксперта.

– Нет, нет, нет! – вдруг закричал Меткалф. – Вы не можете это здесь оставить! Это опасно для слонов! – Он указал на полосатую ленту, которой полицейские обозначили место преступления.

Донни прищурился:

– Но слоны все равно не вернутся сюда в ближайшее время.

– Прошу прошения, но вы не имеете права распоряжаться на частной территории. Это природный заповедник с естественной средой обитания, находящийся под защитой, и еще…

– И еще тут была убита женщина.

– Произошел несчастный случай, – возразил Меткалф. – Я не позволю вам нарушать распорядок жизни, который сложился здесь у слонов…

– Боюсь, доктор Меткалф, у вас нет выбора.

Меткалф недовольно скривился:

– И как долго это будет продолжаться?

Я видел, что Донни теряет терпение.

– Не могу сказать. А пока нам с лейтенантом Стэнхоупом нужно опросить всех сотрудников, кто имеет дело со слонами.

– Нас здесь четверо: Гидеон, Невви, я и Элис. Моя жена. – Последние слова он почему-то адресовал Картрайту.

– А где сейчас Элис? – поинтересовался Донни.

Меткалф в упор посмотрел на Гидеона:

– Я думал, она с тобой.

Лицо негра исказилось печалью.

– Я не видел ее со вчерашнего вечера.

– Я тоже. – Меткалф побледнел. – Но если Элис ушла, то с кем сейчас моя дочь?

Мне кажется, что Эбигейл Чиверс, хозяйке дома, где находится мой офис, как минимум лет двести, ну, может, на пару месяцев поменьше. Серьезно, вы бы тоже так решили, если бы повстречались со старушкой. Эбигейл всегда одета в одно и то же черное платье, заколотое на шее брошью, ее седые волосы неизменно собраны в кичку, а поджатые губы буквально складываются в гармошку, когда она заглядывает в мой кабинет и начинает открывать дверцы шкафов и захлопывать их обратно. Вот и сейчас она стучит палкой по столу всего в нескольких сантиметрах от моей головы и говорит:

– Виктор, я чую запах дьявола.

– Правда? – Я отрываю башку от стола и провожу языком по зубам, покрытым налетом. – А я чую только запах дешевого бухла.

– Я не допущу здесь никакого беззакония…

– Клянусь вам, Эбби, я как минимум лет сто не нарушал закон. – Я вздыхаю.

Такие стычки уже происходили между нами десятки раз. Я, кажется, не упомянул, что Эбигейл не только убежденная трезвенница, но и к тому же страдает деменцией, а потому с одинаковым успехом может именовать меня как Виктором, так и президентом Линкольном? Разумеется, мне это только на руку. К примеру, когда хозяйка говорит, что я задерживаю арендную плату, я вру, что уже отдавал ей деньги за этот месяц, но она забыла.

Несмотря на свою ветхость, Эбигейл – дамочка весьма проворная. Она энергично лупит палкой по диванным подушкам и даже заглядывает в микроволновку:

– Где оно?

– Что «оно»? – уточняю я, притворяясь тупицей.

– Зелье. Сатанинские слезы. Ячменный уксус. Веселящий сок. Я знаю, вы его где-то прячете.

Я улыбаюсь своей самой невинной улыбкой:

– Неужели я стал бы заниматься таким гнусным делом?

– Виктор, не лгите мне, – говорит она.

Я осеняю себя крестом возле сердца:

– Клянусь Богом, в этой комнате нет бухла! – Встаю и, пошатываясь, бреду в крошечную уборную, примыкающую к моему офисному пространству.

Тут умещаются только унитаз, раковина и пылесос. Я закрываю за собой дверь, мочусь, после чего снимаю крышку с бачка. Выудив из него бутылку, початую прошлым вечером, я делаю долгий живительный глоток виски, и тупая боль в голове сразу начинает отступать.

Прячу бутылку обратно в тайник, спускаю воду и открываю дверь. Эбби все еще здесь. Я не солгал ей, просто немного скомкал правду. Этому приему я научился давным-давно, когда меня еще натаскивали для работы следователем.

– Так на чем мы остановились? – спрашиваю я, и тут раздается звонок телефона.

– На поисках выпивки, – гнет свою линию старушка.

– Эбби, вы меня удивляете. Никогда бы не подумал, что вы тоже неравнодушны к спиртному. – Я подталкиваю хозяйку к двери, а телефон продолжает трезвонить. – Вы не против, если мы закончим этот разговор позже? Вечерком, за чашечкой кофе? – Я выставляю протестующую старушку за дверь, хватаю трубку, которая упорно пытается выскользнуть из рук, и рявкаю:

– Алло!

– Это мистер Стэнхоуп?

Несмотря на добрый глоток алкоголя, виски́ снова будто сжимает клещами.

– Да.

– Верджил Стэнхоуп?

По прошествии года, а потом двух и более я начал понимать, что Донни говорил чистую правду: если уж у копа завелся призрак, то он никуда не денется. Я не мог избавиться от Элис Меткалф, а потому ликвидировал Верджила Стэнхоупа. Думал по глупости, что если переверну эту страницу, то смогу начать с чистого листа, освобожусь от чувства вины и тревожащих совесть вопросов. Мой отец, Виктор Стэнхоуп, был ветераном войны, мэром небольшого городка, во всех отношениях достойным мужчиной. Я позаимствовал его имя, полагая, что таким образом ко мне перейдут также и его лучшие черты. Я надеялся из человека, который здорово облажался, превратиться в того, кому люди будут доверять. Вот так я и стал Виктором.

До сих пор все шло гладко, никто не задавал мне подобных вопросов.

– Теперь уже нет! – Буркнув это, я швыряю трубку на рычаг.

Стоя посреди кабинета и сжимая руками больную голову, я продолжал слышать этот голос. Он не смолк, даже когда я вернулся в уборную, достал из бачка бутылку виски и высосал из нее все до последней капли.

Вообще-то, я ни разу не слышал, как говорит Элис Меткалф. Я нашел ее лежащей на земле без сознания, в том же состоянии она находилась, когда я пришел к ней в больницу, а потом она пропала. Но в моем воображении голос этой женщины, сидящей напротив и бросающей мне обвинения, звучит ровно так же, как тот, что донесся сейчас с другого конца провода.

Нас отправили в заповедник разбираться с заявлением о смерти, которая поначалу не казалась подозрительной. И уж тем более в то утро, десять лет назад, не имелось никаких оснований полагать, что Элис Меткалф или ее ребенок пропали. Мать с девочкой могли отправиться за продуктами и пребывать в счастливом неведении о том, что творится в заповеднике. Они могли пойти гулять в городской парк. Элис звонили на мобильный, но, по словам Томаса, она постоянно забывала взять телефон с собой. Характер ее работы – изучение когнитивных способностей слонов – благоприятствовал тому, чтобы она надолго уходила в отдаленные уголки заповедника для наблюдения за животными; при этом Элис частенько, к неудовольствию супруга, брала с собой трехлетнюю дочь.

Я надеялся, что миссис Меткалф отправилась с утра пораньше в какое-нибудь заведение фастфуда и вот-вот появится со стаканом кофе, держа за руку жующую пончик малышку. Меньше всего мне хотелось, чтобы они оказались сейчас где-нибудь на просторах заповедника, по которому гулял на свободе седьмой слон.

Думать о том, что могло с ними случиться, я себе не позволял.

Через четыре часа после начала следственных действий наши эксперты собрали десять ящиков улик: корки от тыквы и пучки сухой травы, листья, почерневшие то ли от соприкосновения с пометом, то ли от запекшейся крови. Пока они трудились на месте преступления, мы с Гидеоном сопровождали тело Невви к главному входу в заповедник. Негр двигался медленно; голос его звучал глухо, как большой барабан. Будучи копом, я видел достаточно много трагедий, чтобы понять: этот человек либо действительно глубоко потрясен смертью тещи, либо талантливый актер, заслуживающий «Оскара».

– Примите мои соболезнования, – сказал ему Донни. – Представляю, как вам сейчас тяжело.

Гидеон кивнул, утирая глаза. Судя по всему, он испытывал просто адские муки.

– Давно вы здесь работаете? – поинтересовался мой напарник.

– С момента открытия. А до этого работал в цирке на юге. Там я познакомился со своей женой. Невви, теща, была моим первым работодателем. – При упоминании имени покойной его голос дрогнул.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы слоны вели себя агрессивно?

– Видел ли я это? – переспросил Гидеон. – Разумеется, в цирке. Здесь нечасто. Ну, максимум могут шлепнуть смотрителя хоботом, если им что-то сильно не понравится. Как-то раз одна из наших девочек взбрыкнула, услышав сигнал сотового, похожий на пароходный гудок. Знаете, говорят, слоны ничего не забывают? Ну так это правда. Хотя и не всегда благо.

– Значит, что-то могло расстроить одну из… девочек… и она завалила вашу тещу?

Гидеон опустил взгляд в землю:

– Думаю, да.

– Вы, похоже, не слишком уверены, – заметил я.

– Невви хорошо знала, как обращаться со слонами, – пояснил Гидеон. – Она не была новичком в этом деле. Просто… не повезло ей.

– А как насчет Элис? – спросил я.

– А что с ней?

– Она хорошо умеет обращаться со слонами?

– Элис разбирается в слоновьих повадках лучше всех, кого я знаю.

– Вы видели ее вчера вечером?

Он посмотрел на Донни, потом на меня и сказал:

– Не для протокола? Она пришла ко мне за помощью.

– Что, в заповеднике возникли какие-то проблемы?

– Нет, это из-за Томаса. Когда у нас начались финансовые сложности, он изменился. Перепады настроения, просто дикие. Все время проводил, запершись у себя в кабинете, а вчера вообще очень сильно напугал Элис.

«Напугал». Слово взметнулось в воздух красным флажком.

У меня возникло ощущение, что парень чего-то недоговаривает. Но это неудивительно: кто станет обсуждать домашние проблемы босса, если хочет сохранить работу.

– Она сказала еще что-нибудь? – поинтересовался Донни.

– Упомянула, что надо забрать Дженну и отвезти куда-нибудь, где девочка будет в безопасности.

– Похоже, Элис вам доверяет, – резюмировал мой напарник. – А как на это смотрит ваша жена?

– Моя жена умерла, – ответил Гидеон. – Из родных у меня только Невви была.

Мы приблизились к огромному сараю, и я замедлил шаг. В загоне позади него кружили пять слонов, попеременно закрывая один другого, как грозовые тучи; от их мерного топота земля дрожала у нас под ногами. У меня возникло какое-то сверхъестественное ощущение, что животные понимают каждое наше слово.

И я вспомнил Томаса Меткалфа.

Донни обратился к Гидеону:

– Как вы думаете, мог кто-то напасть на Невви? Я имею в виду человека, а не слона?

– Слоны – дикие животные, а не домашние питомцы. Всякое могло случиться.

Гидеон протянул руку к металлическим перекладинам изгороди, заметив, что одна слониха просунула наружу хобот. Она ощупала пальцы смотрителя, а потом подняла с земли камень и швырнула его мне в голову.

Донни хохотнул:

– Гляди-ка, Вёрдж, ты ей не понравился.

– Их нужно покормить. – Гидеон пролез в загон, и слоны начали трубить в предвкушении обеда.

Донни пожал плечами и двинулся дальше. Я же подивился про себя: неужели мой напарник не заметил, что Гидеон уклонился от ответа на вопрос, который ему задали.

– Эбби, оставьте меня в покое! – кричу я, или, по крайней мере, мне кажется, что кричу, так как по ощущениям язык у меня раз в десять больше, чем может поместиться во рту. – Сказал же вам: я не пьянствую.

Технически это верно. Я сейчас не пью, поскольку уже набрался.

Однако хозяйка продолжает колошматить в дверь. Или, может, это отбойный молоток на улице? В любом случае стук не прекращается, а потому я соскребаю себя с пола, где отключился, и резко распахиваю дверь офиса.

С трудом фокусирую взгляд, но передо мной определенно стоит на Эбби. Гостья всего пять футов ростом, за плечами у нее рюкзак, а на шее – голубой шарф, что делает незнакомку похожей на Айседору Дункан, или на снеговика, или уж не знаю на кого еще.

– Мистер Стэнхоуп? – произносит она. – Верджил Стэнхоуп?

На столе у Томаса Меткалфа высились горы бумаг, исписанных крошечными символами и цифрами, напоминающими какой-то таинственный код. Была там и диаграмма, похожая на восьмиугольного паука со скрюченными лапками. В старшей школе я учился плохо, но вроде бы это что-то из области химии. Как только мы вошли, Меткалф поспешно все убрал. Бедняга весь взмок, хотя на улице было не так уж и жарко.

– Они пропали, – с отчаянием в голосе заявил хозяин заповедника.

– Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы найти ваших близких…

– Нет-нет, я имею в виду свои записи.

Хотя опыт расследования преступлений у меня тогда был еще мизерный, я тем не менее удивился, что человек, у которого исчезли жена и ребенок, похоже, больше тревожится из-за каких-то записок.

Донни окинул взглядом кипы бумаг на столе:

– А разве это не они?

– Нет, конечно! – резко ответил Меткалф. – Ясно же, что я говорю о бумагах, которых здесь нет.

Листы сплошь покрыты странной последовательностью цифр и букв. Это могла быть компьютерная программа; это мог быть сатанинский код. Такие значки я видел раньше на стене. Донни поглядел на меня, озадаченно изогнув брови:

– Большинство людей волновались бы о судьбе своих пропавших родственников, учитывая, что вчера ночью слон убил здесь кое-кого.

Меткалф продолжил рыться в кипах бумаг и книг, перекладывал их слева направо, явно прикидывая что-то в уме.

– Вот почему я тысячу раз говорил жене, чтобы она не брала с собой в вольеры Дженну…

– Дженну?

– Нашу дочь, – пояснил Меткалф.

– Вы с супругой часто ссорились, так?

– Кто это вам сказал? – с вызовом спросил хозяин.

– Гидеон. По его словам, вчера вечером вы чем-то расстроили Элис.

– Я расстроил ее? – удивился Томас.

Тут я выступил вперед, как мы предварительно условились с Донни.

– Можно мне воспользоваться вашей уборной?

Меткалф махнул рукой в сторону маленькой комнаты в дальнем конце коридора. Внутри я увидел пожелтевшую, в поломанной рамке газетную вырезку с заметкой об открытии заповедника. Была там и фотография Томаса в обнимку с беременной женщиной, улыбавшейся в камеру, на дальнем плане маячил слон.

Открыв аптечку, я перебрал ее содержимое: пластыри, антибиотики, жаропонижающее, болеутоляющее. Там стояли и три флакончика с препаратами, отпускаемыми строго по рецепту, на каждом наклейка с именем Томаса: прозак, абилифай, золофт. Антидепрессанты, причем все куплены сравнительно недавно.

Если сказанное Гидеоном о перепадах настроения правда, то неудивительно, что Томасу выписали такие лекарства.

Я спустил воду и вернулся в кабинет. Меткалф расхаживал по периметру комнаты, словно тигр в клетке.

– Я не вправе советовать полиции, как выполнять свою работу, – сказал он, – но неужели не ясно, что я в данном случае пострадавшая сторона, а не подозреваемый. Элис сбежала с нашей дочерью, прихватив труд всей моей жизни. Не стоит ли вам заняться ее поисками, вместо того чтобы допрашивать меня с пристрастием?

Тут в разговор вступил я:

– А зачем жене красть ваши исследования?

Меткалф опустился в кресло за письменным столом:

– Вообще-то, она и раньше уже это делала. Много раз. Элис врывалась в мой кабинет, чтобы забрать мои бумаги. – Он развернул лежавший на столе длинный свиток. – Скажу вам кое-что не для протокола, джентльмены… Я нахожусь на пороге крупнейшего открытия в области изучения памяти. Это будет настоящий прорыв. Хорошо известно, что воспоминания эластичны, пока не закодированы миндалевидным телом головного мозга, но мое исследование доказывает, что каждый раз, как воспоминание всплывает в памяти, оно возвращается в изначальное переменчивое состояние. А следовательно, можно предположить, что потеря памяти действительно происходит после извлечения из нее воспоминания, если существуют фармакологические помехи, нарушающие синтез протеина в миндалевидном теле… Представьте, что можно стирать травмирующие воспоминания с помощью химических веществ спустя годы после самого события. Это полностью изменит подход к лечению посттравматического стресса. И бихевиористские работы Элис, посвященные исследованию печали, будут выглядеть на этом фоне не наукой, а гаданием на кофейной гуще.

Донни глянул на меня через плечо и произнес одними губами: «Псих». А затем поинтересовался:

– А ваша дочь, мистер Меткалф? Где она была, когда вы вчера вечером выясняли отношения с супругой?

– Спала, – ответил он и замолчал, потом отвернулся от нас и, откашлявшись, продолжил: – Предельно ясно, что этот кабинет – единственное место, где моей жены точно нет… А потому возникает вопрос: почему вы все еще здесь?

– Лейтенант Стэнхоуп, – вежливо обратился ко мне Донни, – пожалуйста, сходите к экспертам и скажите им, чтобы они закруглялись. А я пока задам доктору Меткалфу еще несколько вопросов.

Я кивнул, а про себя подумал, что Донни Бойлену и впрямь чертовски не везет. Только мы решили записать в протоколе, что смерть наступила в результате несчастного случая и во всем виноват слон, как вдруг всплывает семейная ссора с похищением каких-то бумаг, результатом которой вполне могло стать исчезновение двух людей или даже убийство – от этого помешанного на работе типа всего можно ожидать. Я направился к месту преступления, где эксперты продолжали переписывать разный бесполезный мусор, как вдруг волосы у меня на голове встали дыбом.

Обернувшись, я увидел седьмого слона, вернее слониху, которая стояла по ту сторону шаткой переносной электрической изгороди и смотрела на меня сверху вниз.

С такого близкого расстояния слониха казалась не просто огромной, но гигантской. Уши ее были прижаты к голове, а хобот волочился по земле. Редкие волоски торчали на костистом лбу. В карих глазах светилась душа. Животное заревело, и я отпрянул назад, хотя нас разделяла загородка.

Слониха снова затрубила, на этот раз громче, и пошла прочь. Сделав несколько шагов, остановилась и обернулась, чтобы посмотреть на меня. А затем повторила те же действия еще два раза.

Она как будто звала меня последовать за собой.

Я не шевелился, тогда она вернулась к загородке и осторожно просунула хобот между рядами электрических проводов. Я чувствовал пыханье горячего воздуха из кончика хобота, ощущал запах сена и пыли. А потом задержал дыхание, и она дотронулась до моей щеки. Прикосновение оказалось нежным, как дуновение ветерка.

На этот раз, когда слониха зашагала прочь, я пошел за ней, держась вдоль изгороди, но в какой-то момент животное повернуло и стало удаляться от меня. Слониха направилась в сторону долины и, прежде чем скрыться из виду, снова оглянулась.

В старшей школе мы, бывало, чтобы срезать путь, бегали через коровьи пастбища, огражденные заборами из проволоки под напряжением. Мы подпрыгивали и отважно хватались рукой за провод, потому что знали: если успеешь отпустить его до того, как ноги коснутся земли, током тебя не ударит.

Я тряхнул стариной и с разбегу перемахнул загородку. В последний момент носок ботинка зацепил землю, и в руку шибануло электричеством. Упав и прокатившись по земле, я поднялся на ноги и бросился к тому месту, где скрылась слониха.

Я обнаружил ее примерно в четырехстах ярдах от изгороди: она стояла над телом женщины.

– Вот дерьмо! – прошептал я, и животное затрубило.

Стоило мне шагнуть вперед, как слониха подняла хобот и так ударила меня по плечу, что я свалился на землю. Ясно было, что это предупреждение: она могла бы швырнуть меня на другой конец заповедника, если бы захотела.

– Эй, девочка, – прошептал я, глядя слонихе в глаза. – Я вижу, ты хочешь позаботиться о ней. Я хочу того же. Ты только дай мне подойти ближе. Обещаю, с ней все будет в порядке.

Я продолжал разговаривать со слонихой, и постепенно ее поза стала менее напряженной. Прижатые к голове уши вздрогнули и сдвинулись вперед; хобот свернулся над грудью женщины. С изяществом, какого я не ожидал от столь крупного животного, слониха приподняла массивную лапу и отступила назад.

В этот момент я по-настоящему понял, почему Томас Меткалф организовал слоновий заповедник и почему Гидеон Картрайт не стал винить одно из этих удивительных созданий в смерти своей тещи. Понял, отчего ученые пытаются разгадать, что творится в головах у этих величественных животных. Это трудно сформулировать, но я вдруг почувствовал, что слоны гораздо ближе к людям, чем мы думаем, ощутил какое-то внутреннее родство с ними.

Я кивнул слонихе, и – клянусь Богом! – она кивнула мне в ответ.

Возможно, я продемонстрировал излишнюю доверчивость или же вообще повел себя как полный идиот, но я встал на колени рядом со слонихой, достаточно близко, чтобы она при желании могла раздавить меня, и попытался нащупать пульс женщины. В волосах у нее запеклась кровь, опухшее багровое лицо было перепачкано грязью. Она ни на что не реагировала… но была жива.

– Спасибо тебе, – сказал я слонихе, потому что мне было ясно: она стремилась спасти эту женщину.

Я посмотрел вверх, однако животное уже исчезло, бесшумно ускользнув за деревья, обрамлявшие небольшую долину.

Подхватив пострадавшую на руки, я быстрым шагом направился к нашим экспертам. Что бы там ни говорил Томас Меткалф, Элис никуда не сбегала, прихватив маленькую дочь и его бесценные бумаги. Она была здесь, в заповеднике.

Однажды я так напился, что у меня случилась галлюцинация: мне привиделось, будто я играл в покер с Санта-Клаусом и единорогом, который все время жульничал. Вдруг в комнату ворвалась русская мафия и начала избивать Санту. Я убежал и стал карабкаться вверх по пожарной лестнице, но мафиози следовали за мной по пятам. Единорог был рядом со мной, и, когда мы оказались на крыше здания, он сказал мне, чтобы я прыгнул и полетел, словно Питер Пэн. И я уже занес было одну ногу над карнизом, но как раз в этот момент пришел в себя, потому что внезапно зазвонил мобильник. Я понял, что спасся лишь чудом, и решил, что это знак свыше: пора завязывать. И вылил в раковину все спиртное, какое имелось в доме.

Три дня я не прикасался к выпивке.

В это время очередная клиентка попросила меня проследить за мужем, которого подозревала в измене. По выходным он стал регулярно отлучаться из дому на несколько часов, говоря, что якобы идет в строительный магазин, но ни разу ничего там не купил; начал стирать сообщения в мобильном телефоне. «Такое ощущение, – сказала мне женщина, – что это не тот человек, за которого я выходила замуж, его словно бы подменили».

И вот в ближайшее воскресенье я проследил за этим типом, который пошел не куда-нибудь, а в зоопарк. Он был с женщиной, это верно, но на вид ей исполнилось от силы года четыре, не больше. Девочка подбежала к вольеру со слоном. Мне тут же вспомнилось, как животные, которых я видел в заповеднике, свободно бродили по обширной территории, а не были упрятаны за бетонный забор, как здесь. Слон покачивался взад-вперед, будто двигался в такт музыке, которую никто больше, кроме него самого, не слышал.

– Папочка, – в полном восторге пролепетала девочка, – он танцует!

– Однажды я видел, как слон очищал апельсин, – небрежно заметил я, припоминая свой визит в заповедник Меткалфа после гибели Невви.

Это был один из трюков Олив. Она катала плод мощной передней лапой, аккуратно придавливая его, чтобы кожура треснула, а потом ловко снимала ее хоботом.

Я дружелюбно кивнул супругу своей клиентки и, зная, что в законном браке детей у него нет, сказал:

– Какая милая у вас дочурка.

– Спасибо, – отозвался он, и я услышал в его голосе невольное удивление, обычное для человека, впервые слышащего похвалу своему ребенку, но не для того, кто имеет четырехлетнюю дочь. Похоже, он узнал о своем отцовстве совсем недавно.

Вернувшись домой, я был вынужден сообщить клиентке, что ее муж не просто загулял, но ведет целую жизнь, о которой ей ничего не известно.

Неудивительно, что в ту ночь мне вновь приснилась та давняя сцена – как я нашел бесчувственное тело Элис Меткалф и сказал слонихе: «Обещаю, с ней все будет в порядке», дал клятву, которую так и не сдержал.

На этом мой период трезвости завершился.

Не могу вспомнить во всех подробностях, что происходило в течение восьми часов после обнаружения Элис Меткалф, столько всего случилось за этот короткий срок. «Скорая помощь» привезла ее в местную больницу, все еще без сознания. Я проинструктировал сопровождавших пациентку медиков, чтобы позвонили мне сразу, как только она придет в себя. Мы попросили копов из соседних городов помочь завершить осмотр слоновьего заповедника, потому что не знали, находится ли дочь Меткалфов где-то на его территории или нет. Около девяти вечера мы заехали в больницу, где нам сказали, что пострадавшая до сих пор не очнулась.

Я считал, что нужно арестовать в качестве подозреваемого Томаса Меткалфа. Но Донни возразил, что это невозможно, ведь мы даже не знаем, было ли вообще совершено какое-нибудь преступление. Он заявил, что следует дождаться, когда Элис очнется и сама расскажет нам, что произошло и имеет ли Томас отношение к ее ранению, исчезновению ребенка или гибели Невви.

Мы находились в больнице и ждали, когда пострадавшая оклемается, и тут нам позвонил Гидеон. Он был в панике и попросил нас срочно приехать в заповедник. Через двадцать минут мы вместе с ним шли к слоновьему вольеру, освещая себе путь фонариками. Томас Меткалф стоял посреди загона – босой, в банном халате – и пытался надеть цепь на передние ноги слонихи, которая всячески уклонялась от этого. Вокруг с лаем скакала собака и кидалась на Меткалфа, чтобы его остановить. Он пнул псину по ребрам. Та, скуля, отползла в сторону.

– Нужно всего несколько минут, чтобы ввести ей блокатор U0126… – бормотал Томас.

– Не знаю, какого черта он делает, – сказал Гидеон, – но мы здесь не держим слонов в цепях.

Животные сердито урчали и топали, так что, казалось, вся земля вокруг дрожит.

– Пожалуйста, уведите его отсюда, – попросил Гидеон, – пока не пострадал кто-нибудь из слонов.

«Или сам Меткалф», – подумал я.

Целый час мы уговаривали Томаса покинуть вольер. Еще тридцать минут потребовалось Гидеону, чтобы подобраться к испуганному зверю и снять с него цепи. Мы надели на Меткалфа наручники – а как еще прикажете поступить в такой ситуации? – и доставили его в психиатрическую лечебницу в шестидесяти милях к югу от Буна. По пути мы время от времени оказывались вне зоны действия сотовой сети, а потому сообщение о том, что Элис Меткалф очнулась, я получил только через час.

К тому времени наш рабочий день продолжался уже шестнадцать часов, мы буквально валились с ног.

– Отложим до завтра, – решил Донни. – Ни от меня, ни от тебя сейчас все равно толку не будет. А завтра с утра мы первым делом ее допросим.

Так я совершил главную ошибку в своей жизни.

Той ночью Элис под расписку ушла из больницы и исчезла с лица земли.

И вот теперь я открываю дверь, на пороге стоит какая-то незнакомая девчонка и спрашивает:

– Мистер Стэнхоуп? Верджил Стэнхоуп?

Она произносит это обвиняющим тоном, словно бы называться этим именем равносильно какому-то преступлению. Мигом занимаю оборонительную позицию. Я уже давно не Верджил.

– Ты ошиблась.

– Вы никогда не интересовались, что случилось с Элис Меткалф?

Я пристальнее вглядываюсь в ее лицо, которое расплывается у меня перед глазами – выпито было немало, а потом прищуриваюсь. Наверное, это очередная галлюцинация.

– Уходи отсюда, – с трудом произношу я.

– Не уйду, пока не признаетесь, что вы тот самый человек, который десять лет назад оставил мою мать в больнице в бессознательном состоянии.

При этих словах хмель мгновенно улетучивается: теперь я трезв как стеклышко и точно знаю, кто стоит передо мной. Это не Элис и не галлюцинация.

– Дженна? Ты ее дочь?

Лицо девочки омывается светом, такое можно увидеть на иконах в соборах – высокое искусство, от которого сердце замирает.

– Мама рассказывала вам обо мне?

Разумеется, Элис Меткалф ничего мне не рассказывала. Когда наутро после трагедии в заповеднике я вернулся в больницу, чтобы снять показания, ее там уже не было. Медсестра только и могла сообщить мне, что пациентка отказалась от госпитализации, подписала все необходимые документы и упоминала кого-то по имени Дженна.

Донни воспринял это как доказательство того, что Гидеон говорил правду: Элис Меткалф действительно сбежала с дочерью, как и планировала. Учитывая, что ее муженек был типом весьма эксцентричным, если не сказать психом, такой исход представлялся ему счастливым. Донни оставалось всего две недели до пенсии, и я знал, что он хочет закончить к этому моменту все дела, включая и смерть смотрительницы Слоновьего заповедника Новой Англии. «Это был несчастный случай, – решительно заявил мой напарник, когда я предложил ему копнуть глубже. – Элис Меткалф не входит в число подозреваемых. Она даже официально не считается пропавшей, пока кто-нибудь не заявит в полицию об ее исчезновении».

Но никто так и не заявил. А когда я попытался все-таки выяснить местонахождение этой женщины, Донни встал на моем пути каменной стеной, сказав, что если я не хочу неприятностей, то лучше не ворошить это дело. Когда я возразил, что он поступает неправильно, Донни понизил голос и произнес загадочную фразу: «Поверь, это не только мое решение».

Целых десять лет мне не давали покоя некоторые детали этого дела.

И вот передо мной живое доказательство того, что Донни Бойлен был прав.

– Ну и ну, – бормочу я, потирая виски. – Не могу в это поверить.

Я распахиваю дверь, и Дженна входит в мой офис, морща нос при виде смятых оберток от фастфуда на полу и вдыхая застарелый запах табака. Трясущейся рукой я вынимаю сигарету из кармана рубашки и закуриваю.

– Это вас убьет.

– Недостаточно быстро, – небрежно бросаю я и глубоко затягиваюсь; мне нужна доза никотина.

Клянусь, иногда только это и помогает мне прожить еще один день!

Дженна выкладывает на стол бумажку в двадцать долларов.

– Тогда постарайтесь протянуть еще немного, – говорит она. – Потому что я собираюсь нанять вас в качестве детектива.

– Дорогуша, – смеюсь я, – забери свою мелочь из копилки. Если у тебя пропала собака, расклей объявления. Если парень променял тебя на девчонку погорячее, подложи чего-нибудь в лифчик и заставь его ревновать. Совет бесплатный, потому что ты меня здорово развеселила.

Однако девчонка в ответ невозмутимо заявляет:

– Я нанимаю вас, чтобы вы завершили свою работу.

– Что?

– Вы должны найти мою мать.

Есть кое-что, чего я никому не рассказывал об этом деле.

Можете себе представить, что творилось тогда в Слоновьем заповеднике Новой Англии. Для него наступили черные дни. Невви погибла, Томас Меткалф, обколотый успокоительным, находился в психиатрической больнице в состоянии полного ступора, его жена исчезла в неизвестном направлении, а единственным смотрителем остался Гидеон. Заповедник мигом увяз в долгах и обанкротился, все трещины в его основании открылись глазам широкой публики. Кормить животных было нечем, земля должна была отойти банку, но прежде следовало куда-то переселить всех обитателей заповедника, а это почти тридцать пять тысяч фунтов чистого веса.

Нелегко подыскать новый дом для семи слонов, но Гидеон вырос в Теннесси и знал о существовании там одного местечка под названием Хохенуолд, где был устроен слоновий заповедник. Его сотрудники признали ситуацию в Нью-Гэмпшире катастрофической и выразили готовность сделать для животных все возможное. Они согласились разместить слонов в сарае на карантин, пока для них не будет построен новый вольер.

На той же неделе мне на стол легло новое дело: няню, семнадцатилетнюю девушку, обвиняли в том, что по ее вине шестимесячный младенец получил сотрясение мозга. Я пробовал вынудить подозреваемую – светловолосую чирлидершу с белозубой улыбкой – признаться, что она сгоряча тряхнула крошку. Поэтому в тот день, когда Донни отмечал выход на пенсию, я сидел у себя в кабинете за столом. И тут как раз принесли отчет медицинского эксперта по делу Невви Руэль.

Я уже знал, что там написано: смерть смотрительницы заповедника произошла вследствие несчастного случая, женщину затоптал слон. Но все равно начал машинально просматривать результаты вскрытия: узнал, сколько весили сердце, мозг и печень пострадавшей. На последней странице имелся список того, что было обнаружено на теле погибшей.

Среди прочего значился рыжий волос.

Я схватил отчет и сбежал по лестнице вниз, туда, где мой напарник, теперь уже бывший, в праздничном колпаке задувал свечи на торте.

– Донни, нам нужно поговорить, – тихо сказал ему я.

– Что, прямо сейчас?

Я вытащил его в коридор:

– Смотри.

Сунув ему в руки отчет, я наблюдал, как он пробегает глазами результаты.

– Ты увел меня с отвальной вечеринки, чтобы показать то, что я и так знаю? Я уже говорил тебе, Вёрдж, оставь ты это дело.

– Но волос-то рыжий, – возразил я. – Он явно не принадлежал жертве: она была блондинкой. А это может означать, что погибшая с кем-то боролась.

– Или что эксперты повторно использовали мешок для трупов.

– Я уверен, что Элис Меткалф рыжая.

– Как и еще шесть миллионов человек в Соединенных Штатах. Но даже если этот волос и впрямь принадлежит Элис Меткалф, что с того? Женщины были знакомы, могли остаться следы их контактов. Это докажет только то, что в какой-то момент они находились рядом. Изучи-ка хорошенько учебник криминалистики. – Донни прищурился. – Дам тебе напоследок маленький совет. Не дай бог служить полицейским в городе, который, что называется, находится на взводе. Помнишь, какой переполох поднялся в Буне два дня назад, когда все только и говорили что о взбесившихся слонах, которые могут убить жителей ночью, когда те мирно спят? Теперь все вроде как немного успокоились, потому что слонов увозят в другое место. Ну что ты прицепился к этой Элис Меткалф? Она сейчас небось где-нибудь в Майами, устраивает дочку в детский сад под вымышленным именем. Стоит тебе заговорить о том, что гибель смотрительницы, возможно, является вовсе не несчастным случаем, а убийством, как в городе снова начнется паника. Когда ты слышишь стук копыт, Верджил, это, скорее всего, лошадь, а не зебра. Людям нужны копы, которые защищают их, а не те, что ищут всякое дерьмо там, где его нет. Ты хочешь стать детективом? Тогда, черт побери, не изображай из себя Супермена, а будь вместо этого Мэри Поппинс!

Он похлопал меня по спине и пошел прочь, собираясь вернуться на пирушку.

– Погоди! – крикнул я ему вслед. – Что ты имел в виду, когда говорил, что это не только твое решение?

Донни остановился на полпути, взглянул на компанию празднующих коллег, а потом схватил меня за руку и оттащил в сторону, где никто не мог нас услышать.

– А ты никогда не задумывался, почему журналюги не роятся вокруг этой истории, как мухи? Ведь стоит им учуять запах убийства, они сразу тут как тут: такого понапишут. Если только, – он понизил голос, – люди более авторитетные, чем мы с тобой, не намекнут им, что копать в данном случае не стоит.

В то время я еще верил в справедливость, в систему правосудия.

– Ты хочешь сказать, что начальство велело спустить все на тормозах? Но почему?

– Потому что на носу выборы, Вёрдж. Губернатора не переизберут на второй срок, если люди будут думать, что по Буну спокойно разгуливает убийца. – Донни вздохнул. – Между прочим, именно нынешний губернатор увеличил бюджет на общественную безопасность, благодаря чему ты получил работу. Поэтому выполняй свои обязанности, приятель, и не занимайся самодеятельностью. – Он посмотрел на меня в упор. – Я вижу, ты удивлен? Но мир состоит не только из черного и белого, пора бы это уже уяснить.

Я молча смотрел вслед уходящему Донни, прикидывая, не последовать ли его совету. Однако на вечеринку к нему я так и не пошел, а вместо этого вернулся за рабочий стол, открепил последнюю страницу отчета медэксперта и, сложив листок вчетверо, засунул его в карман куртки.

Остальные бумаги я положил в папку с делом Невви Руэль, которое к тому времени было уже закрыто, и вплотную занялся историей с получившим травму младенцем. Через два дня Донни официально вышел на пенсию, а я выудил-таки признание у няни-блондинки.

Слоны, как я слышал, хорошо адаптировались в Теннесси. Землю, где располагался заповедник, продали: одна половина территории отошла штату, а вторая – застройщику. Оставшиеся после уплаты долгов денежные средства адвокат направил на содержание Томаса Меткалфа в психиатрической больнице.

Через полгода меня повысили в звании и произвели в детективы. Утром того дня, когда должна была состояться торжественная церемония, я надел свой единственный приличный костюм и вынул из ящика прикроватной тумбочки последний лист медицинской экспертизы по делу Невви Руэль. Я положил его в нагрудный карман.

Мне нужно было напомнить самому себе, что я вовсе не герой.

– Твоя мать снова пропала? – спрашиваю я.

– Что значит «снова»? – не понимает Дженна; она сидит на стуле по другую сторону моего стола, скрестив ноги. – Вообще-то, я не видела ее целых десять лет.

Слова девочки как ударом кинжала рассекают туман в моей голове. Я тушу сигарету в чашке с прокисшим кофе.

– Разве она не сбежала тогда вместе с тобой?

– Получается, что нет, – говорит Дженна.

– Погоди. – Я встряхиваю головой. – Ну-ка расскажи все по порядку.

– Вы один из последних, кто видел мою мать живой, – объясняет девочка. – Вы доставили ее в больницу, а когда она исчезла, пальцем не пошевелили, даже не попытались найти ее.

– Но у меня не было никаких причин начинать поиски. Элен Меткалф добровольно подписала отказ от госпитализации. Взрослые поступают так каждый день…

– Но у нее была травма головы…

– И что? Если бы врачи сомневались в адекватности пациентки, то не отпустили бы ее из больницы, тем более ночью. Мы не получали никаких тревожных сигналов, а потому решили, что с этой женщиной все в порядке и она просто сбежала от мужа вместе с маленькой дочерью. Между прочим, твой отец не подавал заявления об исчезновении супруги.

– Полагаю, ему было не до того после лечения электрошоком.

– Но если ты жила не с матерью, то кто заботился о тебе все это время?

– Бабушка.

Вот, значит, куда Элис отправила своего ребенка.

– А почему она не заявила об исчезновении дочери?

Щеки Дженны вспыхивают.

– Я была слишком мала и ничего не помню, но бабушка говорит, что ходила в полицейский участок через неделю после того, как мама пропала. Наверное, у нее ничего не вышло.

Правда ли это? Не припоминаю, чтобы кто-нибудь официально подавал заявление о пропаже Элис Меткалф. Хотя не исключено, что эта женщина просто обратилась не ко мне, а к Донни. Я бы не удивился, узнав, что мать Элис Меткалф отправили восвояси ни с чем, когда она попросила о помощи, или же мой бывший напарник нарочно засунул куда подальше бумаги, чтобы я случайно на них не наткнулся и не начал снова копать.

– Все это отговорки, – заявляет девочка, – на самом деле вы были обязаны попытаться найти маму, но не сделали этого. Так что теперь вы передо мной в долгу.

– А отчего ты так уверена, что ее вообще можно найти спустя столько лет?

– Мама жива. – Дженна смотрит на меня в упор. – Иначе я бы знала, чувствовала бы, что ее нет на этом свете.

Если бы мне платили по сотне баксов всякий раз, когда кто-нибудь надеется на хорошие новости о пропавшем человеке, а получает его останки, я бы давно уже стал миллионером. Но я благоразумно умалчиваю об этом и лишь спрашиваю:

– А вдруг она не вернулась, потому что не хотела? Многие люди создают себя заново.

– Как вы? – уточняет девочка, не сводя с меня глаз. – Вы же теперь Виктор?

– Ну да, – соглашаюсь я. – Если твоя жизнь превращается в полное дерьмо, иногда проще начать все сначала.

– Это не мамин случай, – упорствует Дженна. – Ей нравилась ее жизнь. И она никогда не бросила бы меня.

Я не знаком с Элис Меткалф, но знаю, что существуют два подхода к жизни: один – способ Дженны – держаться за то, что у тебя есть, мертвой хваткой, чтобы не потерять; а второй мой собственный – уйти прочь и бросить всё и всех, кто был тебе дорог, прежде чем они бросят тебя. Боюсь, оба пути ведут в тупик.

Возможно, Элис понимала, что ее брак не удался и что со временем это неизбежно отразится на ребенке. Может быть, как и я, она обрезала крючок с наживкой, пока ее жизнь не превратилась в сущий кошмар.

Я ерошу рукой волосы:

– Понимаю, очень неприятно сознавать, что, возможно, мать покинула тебя по собственной воле. Но послушайся доброго совета: оставь все это в прошлом. Засунь в дальний ящик, куда складываешь всякие глупые обиды на несовершенство этого мира. Смирись с тем, что жизнь несправедлива. Научись не спрашивать, почему одним все, а другим ничего. Не задавайся вопросом, чем ты хуже тех, кому просто повезло родиться в богатой семье или кого природа оделила красотой. Не обращай внимания, если мальчик, едва умеющий стоять на коньках, оказывается капитаном школьной хоккейной команды, потому что его отец – тренер.

Дженна согласно кивает, но говорит:

– А что, если у меня есть доказательства того, что мама уехала не по своей воле?

Можно выйти в отставку, сдать значок детектива, но при этом ты все рано останешься полицейским. Я мигом настораживаюсь, словно собака, почуявшая дичь:

– Что за доказательства?

Девочка запускает руку в рюкзак, вынимает оттуда замызганный бумажник из выцветшей и потрескавшейся кожи и передает его мне.

– Я наняла женщину-экстрасенса, и мы нашли вот это.

– Ты серьезно? – Похмелье накатывает с новой силой. – Экстрасенса? Да они все мошенники и шарлатаны!

– Погодите обвинять ее в шарлатанстве. Между прочим, эта ясновидящая обнаружила на месте преступления улику, которую проглядела целая команда следователей. Вы хотя бы взгляните.

Я открываю бумажник и просматриваю его содержимое: несколько купюр, кредитная карта и водительские права.

– Он был на дереве, в заповеднике, – поясняет девочка, – недалеко от того места, где нашли без сознания мою мать…

– Откуда ты знаешь, где ее нашли? – резко спрашиваю я.

– Мне это сказала Серенити. Экстрасенс.

– А, ну тогда конечно, а то я подумал, вдруг у тебя не такой надежный источник информации.

– Как бы там ни было, – продолжает Дженна, пропуская мой сарказм мимо ушей, – он был не на виду, а засыпан кучей всякого хлама, птицы устроили там гнездо. – Девочка забирает у меня бумажник и вытаскивает из потрескавшегося пластикового кармашка единственную фотографию, на которой хоть что-то можно разглядеть. Карточка выцвела и сморщилась, но даже мне виден слюнявый рот улыбающегося младенца. – Это я, – говорит Дженна. – Если бы вы собирались бросить ребенка… то сохранили бы его фотографию? По-вашему, это логично?

– Я уже давно не пытаюсь разгадать, почему люди поступают так или иначе. А что касается бумажника, то он еще ничего не доказывает. Твоя мама могла обронить его, когда убегала.

– И он волшебным образом взлетел на дерево? – Дженна качает головой. – Кто положил его туда? И зачем?

Я тут же думаю: «Гидеон Картрайт, вот кто».

У меня нет никаких причин подозревать этого человека; понятия не имею, почему в моей голове вдруг всплыло его имя. Насколько мне известно, Гидеон уехал в Теннесси вместе со слонами, неплохо устроился на новом месте и, наверное, до сих пор живет там счастливо.

Но… Во-первых, именно Гидеону Элис – предположительно – доверила тайну своего неудачного брака. А во-вторых, погибшая женщина приходилась ему тещей.

Что наводит меня на следующую мысль: может быть, смерть Невви Руэль не была несчастным случаем, во что меня заставил поверить Донни Бойлен? А вдруг это Элис убила Невви, засунула свой бумажник на дерево, чтобы выглядеть жертвой грязной игры, а потом сбежала, пока ее не записали в подозреваемые?

Я смотрю через стол на Дженну. Будь осторожней со своими желаниями, дорогая.

Если бы у меня сохранились остатки совести, я почувствовал бы ее укол, когда соглашался помочь девочке найти мать, поскольку прекрасно понимал, что дело вполне может закончиться обвинением в убийстве. С другой стороны, я ведь могу разыгрывать свои карты, держа их близко к груди: пусть малышка верит, что мы занимаемся поиском пропавшего человека, а не потенциального убийцы. К тому же я действительно окажу Дженне неоценимую услугу. Мне хорошо знакомо изматывающее душу чувство, которое вызывает неизвестность. Чем раньше девочка узнает правду, тем быстрее сможет забыть о прошлом, перевернуть эту страницу и двинуться дальше.

Я протягиваю Дженне руку:

– Ну что же, мисс Меткалф, теперь у вас появился частный сыщик.

Элис

Я изучала все аспекты памяти, и, по-моему, наилучшая аналогия для объяснения ее механизмов такова: представьте, что мозг – это центральный офис вашего тела. Каждый полученный вами за день опыт – это папка, которая ложится на стол, чтобы ее спрятали до поры до времени, пока она однажды не понадобится в качестве справочного материала. Помощник управляющего, который приходит по ночам, когда вы спите, чтобы расчистить завалы входящей корреспонденции, – это часть мозга, называемая гиппокампом.

Именно гиппокамп и расставляет все эти папки по местам, придерживаясь определенной системы. Так, что у нас тут? Ссора с мужем? Отлично. Положим ее к трем прошлогодним. А здесь воспоминание о фейерверке? Перекрестная ссылка на вечеринку Четвертого июля, где вы побывали не так давно. Помощник пытается отправить каждое воспоминание туда, где лежит как можно больше папок со сходными впечатлениями, потому что так будет легче извлечь их в случае необходимости.

Но иногда вы просто не можете вспомнить что-то пережитое. Допустим, вы ходили на бейсбол, а потом кто-то говорит, что через два ряда позади вас плакала женщина в желтом платье, но вы ее абсолютно не помните. Есть только два сценария, при которых такое возможно. Либо соответствующую папку вообще никогда не заводили: вы были полностью сосредоточены на игре и не обратили внимания на плачущую женщину. Либо гиппокамп оплошал и отправил это воспоминание туда, где его быть не должно. Допустим, связал его с воспитательницей из детского сада, которая тоже носила желтое платье, а на этой полке архива вы папку никогда не найдете.

У вас бывает, что в сновидениях вдруг появляется человек из прошлого, которого вы едва помните и чье имя не сможете воспроизвести, даже если от этого будет зависеть ваша жизнь? Это означает, что вы попали на эту дорожку по счастливой случайности и нашли на ней спрятанное сокровище.

Вещи, которые вы делаете изо дня в день – эти папки гиппокамп тасует постоянно, – образуют прочные связи. Доказано, что у лондонских таксистов очень большие гиппокампы, потому что им приходится обрабатывать значительное количество пространственной информации. Однако нам неизвестно, является ли данная особенность врожденной или же этот орган способен увеличиваться от постоянных нагрузок, как мускулы в результате тренировок.

Существуют также люди, которые вообще ничего не забывают. А те, кто подвержен посттравматическим стрессовым расстройствам памяти, вероятно, имеют гиппокампы меньшего размера, чем обычно. Некоторые ученые полагают, что под воздействием кортикоидов – гормонов стресса – гиппокамп может атрофироваться, и это ведет к амнезии.

У слонов гиппокамп увеличен. Вы наверняка слышали присказку, что эти животные ничего не забывают, и я считаю это правдой. В Кении, в Амбосели, исследователи проводили эксперимент: включали запись трубного зова слонов с целью выяснить, действительно ли слонихи способны распознать по голосу более сотни других особей своего вида. Когда звучал призыв из стада, с которым тестируемые самки имели какие-то связи, они издавали ответный зов. А если животные слышали незнакомый голос, то сбивались в кучу и пятились.

Был там один весьма любопытный момент. Во время эксперимента умерла престарелая самка, голос которой успели зафиксировать на пленку. Дважды потом – через три и через двадцать три месяца – ученые включали запись трубного зова, который она издавала. В обоих случаях соплеменники откликались и приближались к громкоговорителю, что предполагает наличие у них не только способности к осмысливанию сигналов или памяти, но и абстрактного мышления. Семья слонихи не просто помнила голос умершей. Могу поспорить, что, когда слоны подходили к колонке, они надеялись увидеть ее там.

По мере взросления память слоних улучшается. Недаром же семья полагается на самку-матриарха как на источник информации, она – бродячий архив. Эта особь принимает решения за все стадо. Опасно ли здесь? Где и чем мы будем питаться? Куда отправимся на водопой? Такая слониха может знать пути миграций, которые не использовались стадом на протяжении всей ее жизни, и тем не менее важные сведения каким-то образом были переданы ей и закодированы в памяти.

А сейчас расскажу вам свою любимую историю о памяти слонов. Это случилось в ЮАР, в Национальном парке Пиланесберг, где я собирала материал для докторской диссертации. В девяностые годы двадцатого века с целью контроля над популяцией слонов в Южной Африке проводились массовый отлов и выбраковка животных: сотрудники парков отстреливали часть взрослых особей, а малышей перевозили туда, где их не хватало. К несчастью, слонята при этом получали психологические травмы и вели себя на новом месте не так, как от них ожидали. В Пиланесберге перемещенный таким образом молодняк никак не мог собраться в стадо и начать нормальное существование. Юные особи нуждались в руководстве самки-матриарха. Поэтому американский дрессировщик Рэндалл Мур привез в Пиланесберг двух взрослых слоних. Много лет назад их, осиротевших после отстрела животных в Национальном парке Крюгера, отправили в Соединенные Штаты.

Молодые слоны сразу потянулись к Нотч и Фелисии – такие имена мы дали этим приемным матерям – и вокруг них довольно быстро сформировались два стада. А через двенадцать лет произошла трагическая случайность: Фелисию укусил бегемот. Ветеринару нужно было регулярно обрабатывать рану и накладывать на нее повязки, но он не мог каждый раз вводить слонихе обезболивающее. Этой процедуре слона можно подвергать, стреляя в него дротиком, не чаще трех раз в месяц, иначе анальгетик M99 начнет негативно влиять на организм. Здоровье Фелисии оказалось под угрозой, а в случае ее смерти все стадо снова попало бы в очень тяжелое положение.

И тогда мы решили использовать удивительную память слонов.

Дрессировщик, работавший с этими слонихами больше десяти лет назад, не видел их с тех пор, как животных выпустили на волю в заповеднике, но с радостью согласился приехать в Пиланесберг и помочь нам.

Мы выследили слонов, которые к этому моменту из-за ранения слонихи-матриарха слились в одно стадо.

– А вот и мои девочки, – обрадовался Рэндалл, когда джип остановился и он увидел своих бывших подопечных. – Овала! – позвал дрессировщик. – Дурга!

Для нас эти слонихи были Фелисией и Нотч. Однако обе важные дамы обернулись на зов Рэндалла, и он сделал то, чего не рискнул бы сделать никто другой: вылез из джипа и пошел прямо к животным.

Сейчас поясню, о чем речь. Лично я проработала со слонами в дикой природе целых двенадцать лет. Есть слоновьи стада, к которым можно подойти, потому что звери привыкли к исследователям, их голосам, прониклись к людям доверием; но даже в этом случае я бы дважды подумала, прежде чем решиться на такое. А здесь последствия и вовсе могли оказаться непредсказуемыми, это ведь были дикие животные. И действительно, более молодые слоны немедля бросились наутек от Рэндалла, идентифицировав его как одну из тех двуногих тварей, которые убили их матерей. А вот обе самки-матриархи остались. Дурга, она же Нотч, приблизилась к Рэндаллу, выставила хобот и нежно обвила его вокруг руки дрессировщика. Потом оглянулась на нервно фыркавших и пыхтевших на гребне холма приемных детей, снова повернулась к своему старому другу, громко протрубила и убежала вместе со слонятами.

Рэндалл позволил ей уйти, а потом обернулся к другой слонихе и тихо сказал:

– Овала… на колени.

Слониха, которую мы называли Фелисия, подошла к дрессировщику, встала на колени и позволила ему забраться к себе на спину. Несмотря на отсутствие непосредственных контактов с людьми на протяжении десяти с лишним лет, она помнила не только этого человека, но и все команды, которым он ее обучил. Без всякого обезболивающего она послушно стояла, поднимала ногу, поворачивалась, выполняя команды, что позволило ветеринару соскрести гной с инфицированной раны, очистить ее и сделать слонихе укол антибиотика.

Постепенно рана Фелисии зажила, Рэндалл вернулся в цирк, а слониха снова возглавила свою пеструю семейку в Пиланесберге и еще долго была предводительницей стада. И все это время для любого исследователя, да вообще для любого человека, Овала-Фелисия оставалась дикой слонихой.

Но каким-то образом она помнила, кем была когда-то прежде.

Дженна

Есть у меня еще одно воспоминание о маме, связанное с разговором, наскоро записанным ею в дневнике. Это всего одна страница, фрагменты диалога, который она по какой-то причине не хотела забыть. Наверное, потому, что я выучила его наизусть, сцена четко прокручивается у меня перед глазами, словно бы на кинопленке.

Мама лежит на земле, а голова ее покоится на коленях у моего отца. Они разговаривают, а я срываю головки ромашек. Я не обращаю внимания на родителей, но какая-то часть моего мозга, похоже, все фиксирует в памяти, так что даже теперь я могу расслышать и комариный писк, и слова, которыми перебрасывались отец с матерью. Они то повышают, то понижают голоса, словно бы хвост воздушного змея трепещет на ветру.

Он: Ты должна признать, Элис, что в животном мире существует идеальная любовь.

Она: Ерунда какая! Полная чушь! Ну приведи хотя бы один пример моногамии в дикой природе.

Он: Лебеди.

Она: Так и знала, что ты это скажешь. Это расхожий стереотип, который не имеет под собой научной основы! На самом деле двадцать пять процентов черных лебедей изменяют своим супругам.

Он: Волки.

Она: Как известно, они спариваются с другими волками, если их партнера выгнали из стаи или он не способен к размножению. Так что опять мимо.

Он: Ох и угораздило же меня влюбиться в ученого-биолога. В твоем представлении небось даже у сердца святого Валентина есть аорта.

Она: Да, я предпочитаю во всем строгий научный подход. А что тут плохого?

Мама садится и слегка придавливает отца к земле, так что теперь он лежит под ней, а ее волосы болтаются над его лицом. Со стороны кажется, что они дерутся, но на самом деле оба улыбаются.

Она: Кстати, ты знаешь, что если грифа поймают на измене своей спутнице, то остальные члены стаи заклюют его?

Он: Да ты никак меня запугиваешь?

Она: Нет, что ты, просто к слову пришлось.

Он: О, я знаю, у кого есть вечная любовь! У гиббонов.

Она: Не говори ерунду: всем прекрасно известно, что гиббоны не способны хранить верность.

Отец перекатывается на живот и теперь смотрит на маму сверху вниз.

Он: А полевые мыши способны?

Она: Да, но только потому, что у них в мозгу вырабатываются соответствующие гормоны – окситоцин и вазопрессин. Это не любовь, а химическая реакция.

Мамин рот медленно растягивается в улыбке.

Она: Знаешь, я кое-что вспомнила… и впрямь есть один биологический вид, абсолютно моногамный. Самец рыбы-удильщика, который в десять раз мельче девушки своей мечты, преследует возлюбленную по запаху, кусает ее и липнет к ней, пока его кожа не сольется с кожей самки и ее тело не вберет в себя его целиком. Они сочетаются браком навсегда. Вот только жизнь мужчины, вступившего в подобные отношения, очень коротка.

Он: Я тоже сольюсь с тобой.

Отец целует маму.

Он: Прилипну к тебе губами.

Их смех рассыпается вокруг, как конфетти.

Она: Вот и прекрасно, по крайней мере перестанешь болтать без умолку.

Оба ненадолго затихают. Я держу ладонь над землей. Видела, как Маура чуть-чуть поднимает заднюю ногу и медленно двигает ею взад-вперед, будто катает невидимый камушек. Мама объясняла, что, когда слониха так делает, она слышит других слонов, и они разговаривают, хотя мы их не слышим. Я думаю: может, и мои родители тоже сейчас беседуют без слов?

Когда отец снова подает голос, он звучит как гитарная струна, натянутая туго-туго; даже не определить, музыка это или крик.

Он: Ты знаешь, как пингвин выбирает себе пару? Он находит красивый камень и дает его самке, которая ему приглянулась.

Отец протягивает маме маленький камушек. Она сжимает его в ладони.

Большинство полевых дневников моей матери времен ее жизни в Ботсване до отказа забиты разными фактическими данными: именами слонов и маршрутами движения слоновьих стад по области Тули-Блок; датами, когда у самцов начинается период муста, а самки рожают детенышей; почасовыми записями о поведении животных, которые не знали, что за ними наблюдают, или просто не обращали на это внимания. Я изучила все вдоль и поперек, но, когда читала, представляла себе не слонов, а руку, выводившую эти слова. Не затекли ли у мамы пальцы? Образовалась ли мозоль на том месте, где карандаш слишком долго терся о кожу? Я складывала в голове обрывки сведений о матери так же, как она перетасовывала результаты наблюдений за слонами, пытаясь составить из отдельных мелких деталей более широкую картину. Интересно, испытывала ли она, подобно мне, досаду и раздражение из-за того, что все время получала лишь намеки и не имела возможности разгадать загадку? Думаю, работа ученого состоит в том, чтобы заполнять пробелы. Однако сейчас я смотрю на пазл и вижу один сплошной недостающий фрагмент: похоже, зацепиться совершенно не за что.

Мне кажется, Верджил чувствует примерно то же самое. Да уж, хороша команда детективов, ничего не скажешь.

Когда он объявил, что берется за работу, я ему не вполне поверила. Трудно полагаться на слова человека, у которого такое жуткое похмелье, что, кажется, при попытке надеть пиджак его хватит удар. Мне нужно как-то закрепить успех, для чего важно не позволить Верджилу позабыть наш разговор, а следовательно, я должна вывести его из офиса и как-то протрезвить.

– Может, продолжим беседу за чашкой кофе? – предлагаю я. – Я пропустила обед, пока добиралась сюда.

Сыщик хватает ключи от машины, но тут же роняет их. Куда уж в таком виде садиться за руль.

– Вы пьяны. Давайте лучше я сама вас подвезу.

Он пожимает плечами и не возражает. Мы выходим из здания, и я начинаю открывать замок, которым пристегнут велосипед. Тут Верджил выходит из ступора:

– Это что за хрень?

– Не знаете? Похоже, вы еще пьянее, чем кажется, – отвечаю я и забираюсь на сиденье.

– Когда ты сказала, что подвезешь меня, – бормочет Верджил, – я решил, у тебя есть машина.

– Мне всего тринадцать, – замечаю я и жестом приглашаю его присесть на раму.

– Ты шутишь? Где ты откопала этот антиквариат?

– Если вам не нравится мой велосипед, можете бежать рядом, – говорю я. – Заодно и хмель выветрится.

Так вот и получилось, что мы с Верджилом Стэнхоупом приехали в закусочную на моем горном велосипеде – он сидел, свесив по бокам ноги, а я стоя жала на педали.

Мы устраиваемся в кабинке, в стороне от других посетителей.

– Почему не было ни одного объявления? – спрашиваю я.

– Какого еще объявления?

– О том, что разыскивается моя мать. Почему всюду не расклеили ее фотографии и не учредили горячую линию для сбора информации?

– Я тебе уже говорил, – отвечает Верджил, – ее не считали пропавшей. – (С молчаливым укором я смотрю на него.) – Ладно, вношу поправку: если твоя бабушка и правда подавала заявление о пропаже человека, оно, видимо, где-то затерялось.

– Вы хотите сказать, что я выросла без матери в результате чьей-то небрежности?

– Я хочу сказать, что честно сделал свою работу, и нечего предъявлять ко мне претензии. – Он глядит на меня поверх чашки. – Меня вызвали в слоновий заповедник, потому что там обнаружили труп. Смерть квалифицировали как несчастный случай. Дело закрыли. Когда ты коп, то стараешься не поднимать понапрасну шума, а просто подтираешь за всеми.

– Признайте уже, что просто не захотели лишний раз напрягаться, а потому не стали беспокоиться из-за пропажи свидетеля.

– Ничего подобного, – хмурится он. – Я полагал, что Элис Меткалф уехала по собственному желанию, – в противном случае кто-нибудь опроверг бы это, – а тебя забрала с собой. – Верджил прищуривается. – Кстати, а где была ты, когда твою мать нашли рядом с трупом?

– Не знаю. Иногда она оставляла меня с Невви – днем, но не на ночь. Я помню только, что потом оказалась в доме у бабушки.

– Кстати, для начала мне придется поговорить с ней.

Я резко мотаю головой:

– Ни в коем случае. Бабуля прибьет меня, если узнает, что я затеяла.

– Разве она не хочет выяснить, что случилось с ее дочерью?

– Сложный вопрос, – вздыхаю я. – Наверное, ей слишком больно вытаскивать все это наружу. Она из поколения людей, которые в тяжелые времена предпочитают стиснуть зубы и маршировать сквозь трудности, подобно солдатам, делая вид, что ничего страшного не происходит. Если я начинала лить слезы по маме, бабушка всегда пыталась меня отвлечь – едой, игрушками или звала Герти, это наша собака. А потом однажды, когда я прямо спросила ее, сказала как отрезала: «Твоя мать уехала». Так что я быстро научилась не задавать лишних вопросов.

– Почему ты так долго ничего не предпринимала? За десять лет следы уже не просто остыли, а вымерзли, как в арктической пустыне.

Мимо проходит официантка. Я делаю ей знак, чтобы привлечь к себе внимание. Верджилу нужно выпить крепкого кофе – только когда частный сыщик протрезвеет, от него будет какой-то толк. Но служащая меня в упор не замечает.

– Плохо быть ребенком, – говорю я. – Никто не принимает тебя всерьез. Люди смотрят прямо сквозь тебя. Если бы я даже вдруг сообразила, куда следует обратиться, когда мне было лет восемь или десять… и, допустим, мне удалось бы добраться до полицейского участка… и вы в тот момент оказались бы на работе… и дежурный позвонил бы вам и сказал, что какая-то девочка просит возобновить давно закрытое дело… Скажите честно, как бы вы отреагировали? Пригласили бы меня в свой кабинет, слушали бы, улыбались и кивали, пропуская все мимо ушей? А потом со смехом рассказали бы своим приятелям-копам, что приходила какая-то малявка, которая хочет поиграть в детектива?

Тут двери кухни распахиваются, и под пронзительную какофонию доносящихся оттуда звуков – шипение чего-то жарящегося, грохот посуды, стук ножей – в зал вываливается другая официантка. Эта женщина, по крайней мере, направляется к нам и спрашивает:

– Что вам принести?

– Кофе, – отвечаю я, – полный кофейник.

Официантка смотрит на Верджила, фыркает и удаляется.

– Ну прямо как в старой шутке, – замечаю я. – «Если вас никто не слышит, может, вы просто молчите?»

Женщина приносит нам две чашки кофе. Верджил протягивает мне сахар, хотя я его об этом не просила. Встречаюсь с ним взглядом, пытаюсь проникнуть сквозь пелену его похмелья и даже не знаю, успокаивает меня то, что я вижу, или пугает.

– Теперь я тебя внимательно слушаю, – говорит он.

Список моих воспоминаний о матери постыдно краток.

Во-первых, эпизод, когда она кормит меня сахарной ватой: «Iswidi. Uswidi».

Во-вторых, разговор с отцом о вечной любви.

Есть еще одна картинка: мама смеется, когда Маура, протянув хобот через изгородь, распускает ее завязанные в хвост волосы. Они рыжие. Не золотистые и не апельсиновые, но такого цвета, словно бы человек горит изнутри.

Ладно, допустим, я помню этот момент, потому что видела сделанный кем-то снимок. Но запах ее волос – как коричный сахар – это реальное воспоминание, не имеющее ничего общего с фотографией. Иногда, когда я сильно скучаю по маме, то ем сладкую булочку с корицей, просто чтобы закрыть глаза и вдохнуть этот аромат.

Голос у моей матери, когда она расстраивалась, дрожал, как марево над асфальтом в жаркий день. Она обнимала меня и говорила, что все будет хорошо, хотя плакать собиралась вовсе не я.

Иногда я просыпалась среди ночи и видела, что она сидит и смотрит на меня.

Она не носила колец. Но у нее была подвеска, которую она никогда не снимала.

Мама имела привычку петь в душе.

Возила меня с собой на квадроцикле посмотреть слонов, хотя отец считал, что ребенку опасно находиться внутри вольеров. Я сидела у нее на коленях, а она наклонялась и шептала мне на ухо: «Это будет наш с тобой секрет».

У нас были одинаковые розовые кроссовки.

Она умела складывать слоника из долларовой банкноты.

Мама никогда не читала мне на ночь сказки, а вместо этого рассказывала всякие истории: про слона, который вытащил из грязи детеныша носорога; про маленькую девочку, лучшим другом которой был слоненок-сирота. Девочка выросла и уехала из родного дома, чтобы учиться в университете, а когда вернулась через несколько лет, слоненок, теперь уже взрослый слон, обвил ее хоботом и прижал к себе.

Я помню, как мама рисовала гигантские скрипичные ключи слоновьих ушей, которые затем помечала засечками или точками, что помогало ей различать животных. Она описывала поведение слонов: «Сирах протягивает хобот и снимает пластиковый пакет с бивня Лилли; учитывая, что обычно с помощью бивней переносят предметы растительного происхождения, это действие предполагает осознание чужеродности объекта и его последующее совместное устранение…» Даже таким слабым проявлениям эмпатии давалось строгое научное объяснение. Только так можно было добиться серьезного отношения к себе как к исследователю: не очеловечивать слонов, но изучать их поведение с максимальной объективностью, поверять гипотезы практикой и лишь затем трактовать факты.

Я же сейчас рассматриваю воспоминания о матери и на основании этого делаю предположения относительно ее поведения: то есть демонстрирую абсолютно ненаучный подход к проблеме.

Невольно задаюсь вопросом: не была бы мама разочарована, если бы увидела меня сейчас?

Верджил вертит в руках мамин бумажник, такой потрепанный, что кожа начинает рассыпаться под пальцами. Я вижу это, и у меня сжимается сердце, как будто я снова теряю ее.

– Это необязательно свидетельство того, что твоя мать стала жертвой какой-то подставы, – говорит детектив. – Она могла потерять бумажник в ту ночь. Или спрятать его сама.

Я складываю руки на столе:

– Слушайте, что за ерунда? Ведь для этого нужно было залезть на дерево, а, согласитесь, подобное довольно трудно проделать, когда лежишь без сознания.

– Хотя… если она собиралась скрыться, то логичнее было бы не прятать бумажник, а, наоборот, оставить его на самом виду.

– Может, по-вашему, она сама себя долбанула камнем по голове? К чему такие сложности? Если мама и правда хотела исчезнуть, то почему просто не сбежала?

Верджил мнется:

– Могли быть особые обстоятельства.

– Какие?

– Не одна твоя мать пострадала той ночью, ты же знаешь.

Тут до меня вдруг доходит, к чему он клонит: моя мать, возможно, пыталась выставить себя жертвой, хотя на самом деле была преступницей. У меня аж во рту пересыхает. Кем я только не считала маму за последние десять лет, но убийцей – никогда.

– Если вы и правда подозревали мою маму, то почему не преследовали ее, когда она исчезла?

Детектив открывает рот и… снова закрывает его, не издав ни звука.

«Ага, – мысленно торжествую я, – крыть тебе нечем».

– Смерть смотрительницы признали несчастным случаем, – говорит наконец Верджил. – Но мы нашли там рыжий волос.

– Да уж, улика хоть куда. Можно подумать, что во всем Буне одна лишь моя мать была рыжей.

– Но этот волос был обнаружен внутри мешка с трупом.

– Не морочьте мне голову. Я смотрю сериал «Закон и порядок» и прекрасно знаю, что никакая это не улика. Это всего лишь свидетельство того, что две женщины общались. Они, вообще-то, работали вместе и могли контактировать по десять раз на дню.

– Или это может означать, что волос попал на тело погибшей во время ссоры.

– От чего умерла Невви? – строго спрашиваю я. – В заключении патологоанатома сказано, что ее убили?

Верджил качает головой:

– Нет, он признал ее гибель смертью от несчастного случая вследствие травмирования тяжелым тупым предметом: судя по всему, женщину затоптал слон.

– Вряд ли мою мать можно перепутать со слоном. Я мало что о ней помню, но она определенно не весила пять тысяч фунтов. Поэтому давайте-ка я лучше подброшу вам другую версию. Что, если Невви напала на нее? А один из слонов увидел это и отомстил?

– А что, разве они на такое способны?

Я не была уверена на сто процентов, но помнила все, что читала в дневниках матери о слонах, затаивших обиду и способных годами выжидать момент, чтобы отплатить тому, кто причинил боль им или их близким.

– Кроме того, – продолжает Верджил, – ты недавно упоминала, что мать оставляла тебя с Невви. Она не доверила бы своего ребенка женщине, которую считала опасной.

– Сомневаюсь, что мама позволила бы Невви нянчить меня, если бы хотела ее прикончить, – возражаю я. – Моя мать не убийца. Это уже вообще ни в какие ворота не лезет. Тоже мне, улика! Да там шныряли десятки копов; один из них вполне мог быть рыжим. Вы же не знаете точно, что тот волос принадлежал моей матери.

Верджил согласно кивает, а потом говорит:

– Но я знаю, как это можно выяснить.

Есть у меня еще одно воспоминание: мы трое находимся дома, и родители ссорятся.

«Как ты могла такое допустить?! – обвиняющим тоном спрашивает отец. – Только о себе и думаешь».

Я устроилась на полу и тихонько плачу, но меня, похоже, никто не замечает. А я боюсь лишний раз привлекать к себе внимание, поскольку весь этот сыр-бор разгорелся из-за меня. Вместо того чтобы спокойно сидеть на одеяле и играть в игрушки, принесенные мамой в вольер со слонами, я погналась за красивой желтой бабочкой. Мама стояла спиной ко мне и записывала результаты наблюдений. Тут подъехал отец, увидел меня, направлявшуюся к холму, куда летела бабочка и где, так уж случилось, стояли слоны.

«Это же заповедник, а не джунгли, – оправдывается мама. – И Дженна ведь не встала между слонихой и слоненком. Так что никакой опасности не было. Они привыкли к людям».

Отец орет в ответ: «Но они не привыкли к маленьким детям!»

Вдруг меня обхватывают чьи-то теплые руки. От женщины пахнет пудрой и лаймом, а ее колени – самое уютное и мягкое место из всех мне известных.

«Папа с мамой жутко злятся», – шепчу я.

«Нет, они просто испугались, – поправляет меня она. – Люди кричат не только от злости, но и от страха тоже».

Женщина начинает петь у меня над ухом, и я слышу только ее голос.

У Верджила есть план, но место, куда он хочет отправиться, расположено слишком далеко: на велосипеде туда не доедешь, а сыщик все еще не в том состоянии, чтобы садиться за руль. Когда мы выходим из закусочной, я соглашаюсь встретиться с ним в его офисе завтра утром. Солнце качается, как в гамаке, в низко висящем облаке.

– Откуда мне знать, что вы и завтра не будете под парами? – спрашиваю я.

– Можешь прихватить алкотестер, – сухо отвечает Верджил. – Увидимся в одиннадцать.

– Одиннадцать – это уже не утро.

– Для меня утро, – бросает он и пешком отправляется в свою контору.

Я возвращаюсь домой. Бабушка моет в дуршлаге морковку. Герти, свернувшаяся клубком у холодильника, дважды шлепает хвостом по полу, не удостаивая меня другого приветствия. В детстве собака едва не сбивала меня с ног, когда я возвращалась из ванной, вот как ее радовала встреча со мной. Неужели по мере взросления перестаешь так сильно скучать по тем, кого любишь? Или, может быть, с возрастом просто начинаешь больше фокусироваться на том, что у тебя есть, а не на том, чего нет.

Наверху слышится звук чьих-то шагов. В детстве я была уверена, что бабушкин дом населен призраками, – постоянно слышала разные странные звуки. Бабуля уверяла меня: мол, это ржавые трубы гудят или дом оседает. А я всегда удивлялась: как нечто, сделанное из кирпича и камня, может вести себя словно живое существо?!

– Ну что, – спрашивает бабуля, – как все прошло? Он не слишком тебя утомил?

На секунду я обмираю, испугавшись, уж не следила ли она за мной. Вот было бы забавно: бабушка шпионит за внучкой, пока та разыскивает свою мать, наняв частного детектива.

– Да нет, просто он… слегка нездоров.

– Надеюсь, ты ничего от него не подцепила?

«Едва ли, – думаю я, – похмелье вроде как не заразно».

– Я знаю, что ты просто обожаешь Чеда Аллена, но даже если он хороший учитель, родитель из него никакой. Как можно оставить собственного ребенка одного на целых два дня? – ворчит бабушка.

А как можно оставить собственного ребенка одного на целых десять лет?

Я так погружена в мысли о матери, что не сразу вспоминаю: бабушка-то думает, что я сидела с Картером, этим странным мальчиком, сынишкой мистера Аллена. Выходит, она решила, что мой подопечный простудился. Вот и прекрасно: завтра, когда я снова поеду к Верджилу, «сопливый малыш» опять послужит оправданием для отлучки.

– Ну, положим, Картер был не один, а со мной.

Я иду за бабушкой в столовую, задерживаюсь на кухне, чтобы взять два чистых стакана и достать из холодильника апельсиновый сок. Через силу проглатываю несколько кусков рыбных палочек и тщательно пережевываю их, а остальное закапываю в картофельное пюре. Есть совсем не хочется.

– Что случилось? – спрашивает бабуля.

– Ничего.

– Я целый час готовила для тебя ужин, так что, будь добра, съешь его, – говорит она.

– Почему ее не стали разыскивать? – выпаливаю я и испуганно прикрываю рот салфеткой, словно бы надеясь запихнуть слова обратно.

Мы обе прекрасно понимаем, о ком идет речь. Так что бабушке нет смысла притворяться. Она замирает с вилкой в руке.

– Если ты чего-то не помнишь, Дженна, то это еще не значит, что этого не было.

– Ничего и не было, – упрямо возражаю я. – За десять лет никто палец о палец не ударил. Неужели тебе все равно? Она же твоя дочь!

Бабушка встает и вываливает содержимое тарелки, почти полной, в мусорное ведро.

Внезапно я чувствую себя так же, как в тот день, когда побежала по холму за бабочкой в сторону слонов, и понимаю, что совершила страшную ошибку.

Все эти годы я думала, что бабушке слишком тяжело говорить о случившемся, вот она и помалкивает. Теперь мне кажется, она обходит эту тему стороной, потому что хочет уберечь меня.

Бабуля еще рта не раскрыла, а я уже знаю, что у нее на языке. И не хочу этого слышать. Я бегу наверх вместе с Герти, захлопываю дверь спальни и утыкаюсь лицом в пушистую собачью шерсть.

Проходит минуты две, прежде чем дверь открывается. Я не поднимаю глаз, но все равно чувствую бабушкино присутствие.

– Просто скажи, – шепотом прошу я ее, – мама умерла или нет?

Бабушка садится на кровать:

– Дженна, все не так просто.

– А по-моему, так проще некуда. – Я вдруг, помимо воли, заливаюсь слезами. – Мама либо жива, либо нет.

Однако, бросив бабушке этот вызов, я понимаю, что история на самом деле запутанная. Логика подсказывает: если я права и мать никогда не оставила бы меня по собственному желанию, то непременно вернулась бы за мной. Так почему же она этого не сделала?

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о причине.

И тем не менее. Если мама мертва, неужели я не знала бы об этом? Вы же наверняка слышали все эти россказни про интуицию, сверхъестественную связь с родным человеком. Разве я не чувствовала бы, что как будто часть меня умерла? Или это все досужие байки?

– Когда твоя мать была маленькой, то всегда поступала наперекор мне, – говорит бабушка. – Я просила ее надеть на выпускной в школе платье, а она пошла туда в шортах, сделанных из обрезанных штанов. Она могла показать мне две стрижки в журнале и спросить, какая мне нравится больше, а потом выбирала другую. Я советовала ей изучать приматов в Гарварде, а она занялась слонами и отправилась в Африку. – Бабуля смотрит на меня сверху вниз. – Но она была очень умна, таких сообразительных детей я больше в жизни не встречала. Она могла обвести вокруг пальца любого полисмена, стоило ей только захотеть. Поэтому я понимала: если Элис осталась жива и сбежала по своей воле, мне нипочем не залучить ее обратно домой. Начни я размещать ее фотографии на пакетах с молоком и устраивать горячие линии, она только убегала бы от нас еще дальше и быстрее.

Я размышляю, правда ли это. Действительно ли для матери это была просто игра? Или бабушка обманывает себя?

– Ты сказала, что подавала заявление о ее исчезновении. И что?

Бабуля снимает мамин шарф со спинки стула, протаскивает его сквозь кулак и отвечает:

– Да, я ходила подавать заявление. Целых три раза. Но так и не вошла в участок.

Я ошалело смотрю на нее:

– Что? Ты мне не говорила!

– Теперь ты стала старше. И я расскажу тебе, как было дело. Ты этого заслуживаешь. – Она вздыхает. – Я хотела выяснить, что случилось с Элис. По крайней мере мне так казалось. И еще я понимала, что ты, когда подрастешь, начнешь задавать вопросы. Но я не могла заставить себя войти внутрь. Боялась услышать то, что раскопает полиция. – Бабушка смотрит на меня. – Не представляю, что было бы хуже: узнать, что Элис мертва и не может вернуться домой, или убедиться, что она жива и просто не хочет к нам возвращаться. Копы в любом случае не могли сказать мне ничего хорошего. Какой уж там счастливый конец! Мы остались с тобой вдвоем, и я решила: чем быстрее все это уйдет в прошлое, тем раньше мы сможем начать новую жизнь.

Я вспоминаю намеки Верджила – есть и третий вариант, о котором бабуля не подумала: может быть, моя мать сбежала не от нас, а от обвинения в убийстве. Полагаю, это тоже не то, что ей хотелось бы услышать о собственной дочери.

Я не считаю свою бабушку старой, честное слово, но сейчас, когда она встает, то выглядит на свой возраст. Она двигается медленно, будто у нее все болит, и останавливается на пороге: я вижу в дверном проеме ее застывший силуэт.

– Я знаю, Дженна, ты постоянно что-то ищешь в Интернете. Все это время ты не переставала спрашивать, что случилось. – Голос у нее такой же тонкий, как полоска света, окружающая тело. – Может быть, ты окажешься храбрее меня.

Есть в маминых дневниках одна запись, некая важная точка: если бы она не сделала в тот момент резкий поворот, то ее жизнь пошла бы в ином направлении, да и она сама, возможно, стала бы совершенно другим человеком.

Может, сейчас она была бы здесь, с нами.

Маме тогда исполнился тридцать один год, она защитила диссертацию и проводила исследования в Ботсване. В записях прослеживается слабый намек на то, что, получив какие-то неприятные новости из дома, она взяла отпуск и уехала. А вернувшись, с головой ушла в работу – собирала сведения о воздействии на слонов травмирующих воспоминаний. Однажды она случайно наткнулась на молодого самца, у которого хобот запутался в проволочной ловушке.

Похоже, это происходило в Африке сплошь и рядом. Судя по тому, что я прочитала в маминых дневниках, местные жители в основном питались мясом диких животных, так что охота в буше была занятием довольно прибыльным. Капканы в основном ставили на импал – чернопятых антилоп, но случалось, что туда попадали и зебры, и гиены, а однажды в проволочном силке запутался тринадцатилетний слон по имени Кеноси.

В этом возрасте он уже покинул родное стадо. Его мать Лорато оставалась матриархом, а Кеноси ушел с другими молодыми слонами, которые сбились в бродячую банду юных холостяков. Когда наступала пора муста, они начинали задирать приятелей, точно так же глупые мальчишки в школе пихают друг друга на глазах у девчонок, пытаясь привлечь к себе внимание. Но, как и у человеческих подростков, это были лишь пробные выплески гормонов, и другие самцы с легкостью затмевали юнцов одним своим появлением, будучи старше и привлекательнее для самок. В обществе слонов такое в обычае – более взрослые самцы вытесняют недорослей из борьбы за самок в период муста, что биологически совершенно оправданно, так как молодняк на самом деле пока еще не способен к полноценному участию в размножении. Всему свое время.

Однако у Кеноси, похоже, вообще не было будущего, потому что проволочной ловушкой ему едва не оторвало хобот, а слону без хобота не выжить.

Мама увидела, что Кеноси ранен, и сразу поняла: подранку грозит долгая и мучительная смерть. Она отложила работу и вернулась в лагерь, чтобы позвонить в Департамент дикой природы – правительственное агентство, которое могло оказать помощь попавшему в беду слону. Для того чтобы избавить животное от страданий, необходимо было получить официальное решение. Однако Роджер Уилкинс, который отвечал за этот конкретный заповедник, был новичком, его совсем недавно назначили на этот пост. Чиновник не проявил понимания. «У меня уйма дел, – сказал он моей матери. – Доверьтесь природе, и она сама обо всем позаботится».

Подход исследователя-натуралиста именно в том и состоит, чтобы уважать природу, а не управлять ею. Но мама не могла спокойно стоять в стороне и наблюдать, как страдает Кеноси, обреченный на гибель. Ведь, даже оставаясь дикими, эти животные все равно были ее слонами.

Записи в дневнике на некоторое время прерываются, маме стало не до наблюдений. Но я без труда представляю себе, что случилось в этот промежуток времени, и могу восполнить пробел. Вот моя версия.

Я вхожу в кабинет начальника лагеря. Ну и духота: маленький вентилятор гоняет по комнате застоявшийся воздух.

– О, Элис, – говорит он, – с возвращением. Если тебе нужно еще несколько свободных дней…

Я обрываю его и объясняю, что пришла совсем не за этим. Рассказываю о несчастном Кеноси и об этом осле Уилкинсе.

– Да, система несовершенна, но изменить ее, увы, не в наших силах, – со вздохом признает босс, явно надеясь, что после этого я смирюсь и уйду. Однако он плохо меня знает.

– Если вы сейчас же не снимете трубку, чтобы разрулить ситуацию, – напираю на него я, – то это придется сделать мне самой. Но я позвоню в «Нью-Йорк таймс», на Би-би-си и в «Нэшнл джиографик». А также во Всемирный фонд дикой природы, Джойс Пул, Синтии Мосс и Дафне Шелдрик. Я напущу на вас всех защитников животных и просто неравнодушных людей. А что касается лично вас, то моими стараниями на этот лагерь обрушатся такие потоки дерьма, что финансирование, выделяемое на изучение слонов, иссякнет еще до захода солнца. Так что берите трубку, – повторяю я, – или этим займусь я.

Как бы ни разворачивалась эта история на самом деле, в моем воображении все происходило именно так. Когда моя мать вернулась к записям, в дневнике появился детальный отчет о том, как в лагерь прибыл злющий-презлющий Уилкинс с рюкзаком. Как он с недовольным видом ехал рядом с ней в джипе, сжимая в руках винтовку, пока она искала Кеноси и его приятелей. Из записей мамы мне известно, что «лендроверы» никогда не приближались к слоновьим стадам ближе чем на сорок футов, поскольку эти животные непредсказуемы. Но не успела мама объяснить это Уилкинсу, как он поднял винтовку и взвел курок.

«Нет!» – закричала она, схватилась за дуло и направила его в небо. Переключила передачу и повела машину к слонам, чтобы сперва отогнать с дороги других молодых самцов. Потом свернула в сторону, взглянула на Уилкинса и сказала: «Теперь стреляйте».

Он выстрелил. В челюсть.

Череп слона состоит из пористых костей, которые защищают мозг, находящийся в глубине этой массивной сложной структуры. Нельзя убить слона выстрелом в челюсть или в лоб, потому что хотя пуля и ранит животное, но не попадет в мозг. Если вы хотите гуманным образом лишить его жизни, нужно целиться за ухо.

Так что Уилкинс сделал только хуже. Мама написала, что Кеноси взревел от боли так, как раньше не ревел никогда. Она ругалась на всех известных ей языках бранными словами, которых прежде в жизни не произносила. Она даже подумывала, не отнять ли у Уилкинса винтовку и не пристрелить ли его самого. А потом случилось нечто удивительное.

Лорато, самка-матриарх, мать Кеноси, бегом кинулась вниз с холма туда, где, шатаясь и истекая кровью, топтался ее сын. Единственным препятствием на ее пути был «лендровер».

Мама знала, что нельзя стоять между слонихой и ее детенышем, даже если ему уже тринадцать лет. Она дала задний ход, расчищая пространство между Кеноси и Лорато.

Не успела Лорато добраться до места, Уилкинс сделал еще один выстрел, который на этот раз достиг цели.

Лорато остановилась как вкопанная. Вот что написано в дневнике:

Она потянулась к Кеноси и гладила его тело от хвоста до хобота, с особенной нежностью прикасаясь к тому месту, где в шкуру врезалась проволока. Слониха перешагнула через массивное тело сына передними ногами и стояла над ним, как мать, защищающая детеныша. Из ее височных желез выделялся секрет, по бокам головы оставались темные полосы. Даже когда группа самцов удалилась, а ее стадо собралось вокруг, чтобы погладить Кеноси, Лорато не сошла с места. Солнце село, взошла луна, а она все еще стояла, потому что просто не могла или же не хотела оставить сына.

Как мы прощаемся с близкими?

В ту ночь пролился метеоритный дождь. Мне казалось, что само небо плачет.

А потом мама собралась с духом и написала о том, что произошло, с объективностью ученого. Вот что можно прочитать в дневнике, если перевернуть пару страниц:

Сегодня произошли два события, которые меня порядком удивили.

Во-первых, после того что сделал Уилкинс, сотрудники заповедников получили право в случае необходимости умертвлять слонов по своему усмотрению. Так что нет худа без добра.

А во-вторых, я наблюдала душераздирающую сцену: слониха, детеныш которой уже ни по каким меркам не мог считаться детенышем, тем не менее вернулась к нему, когда он попал в отчаянное положение, готовая защитить своего ребенка.

Мать всегда остается матерью.

Вот что моя мама неровным почерком вывела внизу страницы.

Не упомянув о том, что именно в тот день решила сузить поле своего исследования и вместо изучения воздействия травмирующего опыта на слонов занялась проявлениями у этих животных горя.

В отличие от нее, я не думаю, что случившееся с Кеноси – такая уж беспросветная трагедия. Читая финальные строки этой грустной истории, я ощущала себя наполненной искрами метеоритного дождя, о котором писала мама.

В конце концов, последнее, что видел Кеноси, прежде чем его глаза закрылись навеки, была мать, спешащая к нему на помощь.

На следующее утро я размышляю, не пора ли рассказать бабушке про Верджила. Спрашиваю у Герти совета:

– Как ты думаешь?

Конечно, было бы проще, если бы меня подвезли до офиса детектива. А так придется опять крутить педали и катить на велике через весь город. Пока поиски матери привели лишь к тому, что мои икроножные мышцы не уступают по силе мышцам балерины.

Псина стучит хвостом по деревянному полу.

– Один раз – «да», два раза – «нет», – говорю я, и Герти понимающе склоняет голову набок.

Слышу, как меня зовут – уже второй раз, – и, громко топая, спускаюсь вниз по лестнице. Бабушка стоит у стола и вытряхивает из коробки в тарелку хлопья мне на завтрак.

– Я проспала. Сегодня нет времени готовить горячий завтрак. Хотя, вообще-то, в тринадцать лет ты могла бы уже сама о себе позаботиться, – бурчит бабуля. – Я видала золотых рыбок, лучше приспособленных к жизни, чем ты. – Она вручает мне пакет с молоком и отключает мобильник от зарядного устройства. – Вынеси мусор, прежде чем опять пойдешь нянчиться с ребенком. И ради бога, причешись. А то у тебя на голове просто воронье гнездо.

Это не та беззащитная женщина, которая приходила ко мне в спальню вчера вечером. Разговора по душам словно и не было.

Она роется в сумочке:

– Где же ключи от машины? Похоже, у меня начинается склероз…

– Бабушка… то, что ты вчера сказала… – Я откашливаюсь. – О том, что у меня хватит храбрости вести поиски мамы…

Она едва заметно качает головой; если бы я не смотрела на нее так пристально, то вряд ли вообще это увидела бы.

– Ужин в шесть, – объявляет бабуля тоном, который ясно дает мне понять, что разговор окончен, хотя я еще толком не успела его начать.

К моему удивлению, на подступах к полицейскому участку Верджил держится так же уверенно, как вегетарианец на фестивале барбекю. Он не хочет входить через главную дверь. Мы вынуждены красться задами и проскакивать через служебный вход, после того как какой-то коп заходит внутрь, нажав на звонок. Верджил упорно не хочет разговаривать ни с дежурным, ни с диспетчером. И не ударяется в ностальгические воспоминания типа «Вот здесь был мой шкафчик, а тут мы держали печенье». У меня создается впечатление, что наш сыщик оставил работу не по своей воле, и я уже начинаю подозревать, что его уволили за какой-то промах. Так или иначе, он явно что-то недоговаривает.

– Видишь вон того типа? – Верджил подтаскивает меня к углу коридора, чтобы я высунулась и взглянула на мужика, сидящего за столом в хранилище вещественных доказательств. – Это Ральф.

– Гм, он похож на глубокого старика.

– Он выглядел так, еще когда я здесь работал, – отвечает Верджил. – Мы, помнится, тогда шутили, что он превратился в окаменелость, как улики, которые охраняет.

Мой спутник делает глубокий вдох и идет дальше по коридору. Верхняя створка двери в кладовую вещдоков открыта.

– Эй, Ральф, привет! Давно не виделись.

Движения у Ральфа замедленные, как будто он находится под водой. Сначала поворачивается корпус, затем плечи, последней – голова. Вблизи видно, что лицо у стража вещдоков морщинистое, как кожа у слонов на картинках, прицепленных скрепками к страницам маминого дневника; глаза блеклые, как яблочное желе, да и взгляд примерно той же консистенции.

– О, какие люди, – тягучим голосом произносит Ральф. – А я слышал, будто ты однажды вошел в хранилище улик по «висякам», да так оттуда и не вышел.

– Как там говорил Марк Твен? «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».

– Полагаю, если я спрошу, куда ты пропал, то ответа не дождусь, – говорит Ральф.

– Это точно. И я был бы тебе безмерно благодарен, если бы ты не упоминал о моем появлении здесь. У меня почесуха начинается, когда люди задают слишком много вопросов. – Верджил достает из кармана слегка помятый кексик «Твинки» и кладет на конторку между нами и Ральфом.

– Сколько лет этому десерту? – тихонько интересуюсь я. – Небось срок годности давно вышел.

– В эти штуки столько консервантов напихано, что они и через пятьдесят лет не протухнут, – шепчет в ответ Верджил. – Да и потом, Ральфу все равно не разобрать дату изготовления, шрифт слишком мелкий.

Лицо старика светится от удовольствия. Рот кривится в улыбке, а по лицу расползается сеть морщин: я невольно вспоминаю видео о землетрясении, которое видела на YouTube. – Не забыл о моей слабости, Вёрдж, – растроганно произносит он и смотрит на меня. – А кто это у тебя нынче в напарниках?

– Это моя партнерша по теннису. – Верджил перегибается через открытую часть двери. – Слушай, Ральф, мне нужно кое-что проверить по одному из старых дел.

– Но ты ведь больше не в штате…

– Я и прежде-то был, считай, на птичьих правах. Да ладно, приятель. Я же не собираюсь вмешиваться в какое-нибудь текущее расследование. Просто освобожу тут у тебя немного места.

Сторож пожимает плечами:

– Думаю, это не повредит, коли дело закрыто…

Верджил открывает задвижку двери и протискивается мимо Ральфа.

– Не вставай. Я знаю, куда идти.

Вслед за ним я шагаю по длинному проходу. Обе стены от пола до потолка скрыты за металлическими стеллажами, все свободное место на полках плотно заставлено картонными коробками. Верджил шевелит губами, читая наклейки на ящиках: там указаны номера дел и даты.

– В следующем проходе, – бормочет он. – Здесь уже начиная с две тысячи шестого года.

Еще через пару минут он останавливается и начинает, как обезьяна, карабкаться вверх по стеллажу. Достает одну из коробок и бросает мне. Она легче, чем я ожидала. Я ставлю ее на пол, чтобы принять от Верджила еще три.

– Это всё? – спрашиваю я. – Вы, кажется, говорили, что в заповеднике тогда собрали тонны улик.

– Сперва и были тонны. Но дело-то раскрыто. Мы храним только то, что непосредственно связано с людьми. А остальное – образцы почвы, сломанные стебли растений и прочее, что оказалось несущественным, уничтожили.

– Но если кто-то уже тщательно исследовал все это, то какой смысл снова рыться в коробках?

– А такой, что можно десять раз смотреть на улики и ничего не видеть. А когда взглянешь в одиннадцатый, то, что ты искал, вдруг оказывается прямо перед глазами, и все становится ясно как день.

Он снимает крышку с верхней коробки. Внутри бумажные пакеты, заклеенные скотчем. На пленке и на самих пакетах написано: «HO».

– «HO»? – читаю я. – В каком смысле? Что в них?

Верджил качает головой:

– Это означает «Найджел О’Нил». Так звали копа, который собирал улики в ту ночь. По правилам, сотрудник должен поставить на пакете и пленке свои инициалы и дату, иначе вещественные доказательства не будут приняты в суде. – Он указывает на другие пометки, сделанные на пакете: номер участка и список вещей – шнурок, чек. В следующем хранится одежда потерпевшей – рубашка и шорты.

– Откройте вот этот, – прошу я.

– Зачем?

– Считается, что иногда какой-нибудь предмет из прошлого способен оживить память. Я хочу проверить, правда ли это.

– Но ведь жертвой была не твоя мать, – напоминает мне Верджил.

Насколько я себе представляю, этот вопрос еще не решен. Однако бывший коп вскрывает пакет, натягивает взятые из коробки на полке перчатки и вытаскивает наружу шорты цвета хаки и рваную, задубевшую от спекшейся крови футболку с логотипом Слоновьего заповедника Новой Англии на левой стороне груди.

– Ну что? – торопит меня Верджил.

– Это кровь? – спрашиваю я.

– Нет, засохший кисель, – отвечает он. – Если хочешь быть детективом, будь им.

Но мне все равно немного страшно.

– Это похоже на форму, которую носили все сотрудники.

Верджил продолжает рыться в коробках.

– Ага, вот оно! – С этими словами он вытаскивает совершенно плоский пакет. Есть ли в нем вообще хоть что-то? На этикетке написано: «№ 859, ВОЛОС ИЗ МЕШКА С ТРУПОМ». Верджил кладет пакет в карман, поднимает с пола две коробки, несет их к выходу и, глядя через плечо, бросает мне: – Не стой столбом, помоги.

Я иду за ним с двумя оставшимися коробками в руках, подозревая, что он специально взял те, что полегче. Эти, кажется, набиты камнями.

Ральф пробуждается от дремоты:

– Приятно было повидаться, Вёрдж.

Тот в ответ поднимает палец:

– Ты меня не видел!

– О чем речь! – подыгрывает ему Ральф. – Разве тут кто-то был?

Мы выскальзываем наружу через служебный ход и тащим коробки к машине Верджила. Он каким-то чудом запихивает их все на заднее сиденье, которое уже и без того забито коробками со старыми CD-дисками, рулонами бумажных полотенец, толстовками и пустыми бутылками. Я залезаю на пассажирское место.

– Что теперь?

– Теперь нам нужно уговорить ребят из лаборатории, чтобы они сделали анализ митохондриальной ДНК.

Понятия не имею, что это такое, но звучит солидно: наш сыщик явно настроен серьезно. Я под впечатлением. Смотрю на Верджила, который, должна признаться, теперь, когда не пьян в стельку, выглядит вполне прилично. Он принял душ и побрился, так что от него пахнет хвойным лесом, а не перегаром.

– А почему вы ушли?

Он косится на меня:

– Потому что мы забрали все, что нужно. Больше никаких улик там нет.

– Я имею в виду, почему вы ушли из полиции. Разве вы не хотели быть детективом?

– Очевидно, не так сильно, как ты, – бормочет Верджил.

– Мне кажется, я имею право побольше узнать о человеке, которому плачу деньги.

– В любом случае торговаться уже поздно. – Он фыркает и сдает назад так резко, что одна из коробок слетает с сиденья. Из нее вываливаются пакеты. Я отстегиваю ремень безопасности и разворачиваюсь назад, чтобы навести порядок.

– Ну и как разобраться, что из этого улики, а что – ваш хлам? – Я разгребаю кучу пустых пакетов из «Макдоналдса». – Вот это да! Не думала, что кто-то способен съесть пятнадцать рыбных филе. Вам плохо не стало?

– Так не за один же раз, – оправдывается Верджил.

Но я едва слышу его, потому что сжимаю в руке то, что выпало из пакета с вещдоками. Я разворачиваюсь вперед, держа на ладони крошечную розовую кроссовку фирмы «Конверс».

Потом смотрю на свои ноги.

Я ношу такую модель, сколько себя помню. Даже дольше. Высокие розовые кроссовки от «Конверс» – моя слабость. Хотя в остальном я совершенно непривередлива, это единственный предмет гардероба, который я выпрашиваю у бабушки.

На всех детских фотографиях я запечатлена в этой обуви: сижу на ковре среди клана плюшевых медвежат или на траве на одеяле, в балансирующих на носу огромных солнечных очках; чищу зубы у раковины, голышом, в одних кроссовках. У мамы тоже были такие – старые, поношенные, она хранила их еще со времен учебы в колледже. Мы не носили одинаковых платьев, не делали одинаковых причесок. Но обувь у нас была схожая.

Я и сейчас обуваю розовые кроссовки почти каждый день. Они для меня нечто вроде амулета. Я верю, что если не стану их снимать, то тогда, может быть, рано или поздно… ну, в общем, вы поняли.

Во рту у меня пересыхает так, словно мы в пустыне.

– Это мое.

Верджил смотрит на меня:

– Ты уверена? – (Я киваю.) – Ты что, бегала босиком, когда мать брала тебя с собой в вольеры?

Мотаю головой. Все соблюдали строгое правило: на территорию заповедника без обуви не заходить.

– Это же не поле для гольфа, – говорю я. – Там были травяные кочки, густые заросли. Можно было споткнуться, наступить в яму, вырытую слонами. – Я верчу в руках маленькую кроссовку. – Значит, я была там той ночью. И до сих пор не знаю, что же тогда случилось.

Может, потихоньку выбралась из кроватки, улизнула из дому и забрела в вольер? А мама пошла меня искать?

Вдруг именно из-за этого она и пропала?

В голове крутится фраза из маминой статьи: «Негативные впечатления откладываются в памяти, тогда как травмирующие воспоминания стираются».

Лицо Верджила непроницаемо.

– Твой отец сказал нам, что ты спала, – говорит он.

– Ну не могла же я спать в обуви. Кто-то должен был надеть на меня кроссовки и завязать шнурки.

– Вот именно, – кивает сыщик.

Прошлой ночью мне приснился сон. Мы с отцом играли в заповеднике в прятки. Он крался сквозь густую траву у пруда и звал меня по имени: «Дженна! Выходи, покажись, я никак не могу найти тебя!»

Нам обоим ничего не грозило, потому что два африканских слона, обитавших в этом вольере, находились в сарае, где им осматривали ступни. Мне нужно было первой добежать до стены сарая, коснуться ее и крикнуть: «Палочка за себя!» Папа всегда побеждал, потому что бегал быстрее меня. Но на этот раз я не собиралась проигрывать.

«Фасолька, – произнес отец (так он называл меня), – а я тебя вижу».

Папа обманывал, это было ясно, ведь после этих слов он начал удаляться от того места, где я спряталась.

Я закопалась на берегу пруда, как делали слоны. Мы видели это с мамой, когда наблюдали, как они играют, обливая друг друга водой из хоботов или катаясь в грязи, чтобы охладить разогретую на солнце кожу.

Дожидаюсь, когда отец пройдет мимо большого дерева, где Невви и Гидеон раскладывали еду для животных: кубы сена, огромные тыквы и целые арбузы. Таким арбузом можно вполне накормить небольшую семью – или одного слона. Как только папа оказался в тени дерева, я вскарабкалась вверх по откосу, под которым пряталась, и бросилась бежать.

Это было нелегко. Одежда перемазана, волосы слиплись и веревками болтаются на спине. Розовые кроссовки промокли: я провалилась в грязь у кромки воды. Но я знала, что обыграю отца, и с моих губ сорвался смешок, вроде как гелий пискнул, вылетая из горлышка воздушного шарика.

Отцу только этого и надо было. Услышав мой смех, он развернулся и кинулся наперерез, надеясь добежать до места раньше, чем я успею хлопнуть грязной ладошкой по ржавой металлической стенке сарая.

Уж не знаю, чем бы все закончилось на этот раз, если бы из-за деревьев вдруг не показалась сердитая Маура, которая трубила так громко, что я обмерла. Слониха размахнулась и ударила отца хоботом по лицу. Он упал на землю, схватившись за правый глаз, который мгновенно опух. Маура нервно пританцовывала между нами, так что папе пришлось откатиться в сторону, чтобы не попасть ей под ноги.

– Маура, – выдохнул он, – ты что? Все в порядке. Успокойся, девочка…

Слониха снова заревела так, что у меня в ушах зазвенело.

– Дженна, не двигайся и ничего не бойся, – сказал отец, а потом пробурчал себе под нос: – Какой идиот выпустил слона из сарая?

Я заплакала. Не знаю, испугалась я за себя или за папу, ведь, когда мы с мамой наблюдали за Маурой, я ни разу не видела, чтобы слониха проявляла агрессию.

Вдруг дверь сарая мягко отъехала в сторону, и в дверном проеме появилась моя мать. Она быстро окинула взглядом сцену – отца, Мауру и меня.

– Что ты ей сделал? – спросила она мужа.

– Ты смеешься? Мы просто играли в прятки.

– Со слонами? – Говоря это, мама медленно двигалась, чтобы встать между Маурой и отцом: надо было дать ему возможность спокойно подняться на ноги.

– Разумеется нет. С Дженной. А потом Маура вдруг возникла из ниоткуда и ударила меня. – Он потер щеку.

– Наверное, подумала, что ты угрожаешь Дженне. – Мама нахмурилась. – С какой стати вы вообще вздумали играть в вольере у Мауры?

– Но ведь она должна была находиться в сарае, ей же собирались осматривать стопы.

– Нет, там сейчас только Хестер.

– Но так говорилось в объявлении, которое повесил на доске Гидеон…

– Маура не захотела заходить внутрь…

– И как, интересно, я должен был об этом догадаться?

Мама продолжала успокаивать Мауру, пока та наконец не отошла на достаточное расстояние, подозрительно косясь на моего отца.

– Эта слониха терпеть не может всех, кроме тебя, Элис, – буркнул он.

– Неправда. Ей явно нравится Дженна.

Маура заурчала в ответ и подошла ближе к краю деревьев, чтобы чего-нибудь пожевать. Мама взяла меня на руки. От нее пахло дыней, наверное, она подкармливала Хестер в сарае, пока слонихе отмачивали, скребли и смазывали мазью от трещин подушечки стоп.

– Ругаешь меня за то, что я беру Дженну с собой в вольеры, а сам выбрал такое странное место для игр.

– Но здесь же не должно было быть слонов… Ладно, проехали. Тебя все равно не переспоришь. – Отец приложил руку к голове и поморщился.

– Дай посмотрю, что там у тебя, – предложила мать.

– Через полчаса я встречаюсь с инвестором. Буду объяснять ему, что заповедник рядом с населенным пунктом – это нормально, никакой опасности животные не представляют. А у самого под глазом фонарь, который поставила слониха.

Мать пересадила меня на бедро и потрогала папино лицо, мягко нажимая пальцами на припухшее место. В такие моменты мы казались не надкушенным пирогом, а единым целым, и я блаженствовала.

– Ты еще дешево отделался, – сказала мама, прислоняясь к плечу отца. – Могло быть гораздо хуже.

Я видела и чувствовала, как он размяк. Когда мы наблюдали за животными в природе, мама всегда старалась обратить мое внимание на важные детали в их поведении: едва заметное движение тела, смещение плеч, которое показывает, что невидимая стена страха пала.

– Серьезно? – тихо спросил отец. – В каком смысле?

Мать улыбнулась ему в ответ и пояснила:

– Ты мог получить затрещину от меня.

Уже десять минут я сижу на столе в смотровой и наблюдаю за брачными играми двух особей: потрепанного, насквозь проспиртованного Самца средних лет и грациозной гиперсексуальной Самки в самом соку.

Вот мои ученые записки.

Самец весь в напряжении, будто его загнали в угол. Он сидит и нервно постукивает носком ботинка по полу, потом встает и начинает расхаживать по комнате. Сегодня, в предвкушении встречи с Самкой, он постарался привести себя в надлежащий вид. Наконец она заходит, одетая в белый лабораторный халат и густо накрашенная. От нее пахнет, как от пробника с духами, вклеенного в страницу модного журнала; амбре просто валит с ног, и вам хочется зашвырнуть «глянец» в другой конец комнаты, даже если в этом случае вы не узнаете «Десять вещей, которых парни хотят в постели» или «Что сводит с ума Дженнифер Лоуренс». Самка – крашеная блондинка с черными у корней волосами, и кто-то просто обязан намекнуть ей, что ее задница в юбке-карандаше не становится более привлекательной.

Самец делает первый шаг. Он улыбается, используя в качестве оружия ямочки на щеках, и говорит:

– Ах, Лулу, как давно мы не виделись!

Но Самка тут же осаживает его:

– И кто в этом виноват, Виктор?

– Знаю-знаю. Можешь хорошенько наподдать мне, если хочешь.

Атмосфера слегка разряжается.

– Это приглашение? – Самка улыбается и показывает зубы: ну и оскал!

– Осторожнее, ты играешь с огнем, – говорит Самец.

– Насколько мне помнится, ты способен легко потушить пожар. Разве нет?

Сидя на своем наблюдательном пункте, я закатываю глаза. Если отношения мужчин и женщин строятся на одних лишь грязных намеках, то сама я как-нибудь обойдусь без этого. Да еще вдобавок придется все время думать о контрацепции. Нет уж, благодарю покорно: пожалуй, лучше вплоть до наступления менопаузы вообще избегать свиданий.

У особей женского пола интуиция развита лучше, и Самка, в отличие от Самца, даже с другого конца комнаты своими внутренними радарами улавливает мое скептическое настроение.

– Не знала, Виктор, что у тебя есть дети.

– Дети? – Верджил смотрит на меня так, будто я – раздавленный жук на подошве ботинка. – А, нет, это не моя дочь. Хотя, вообще-то, я ради нее сюда и пришел.

Надо же было такое ляпнуть! Даже мне ясно: этого лучше было не говорить. Самка поджимает накрашенные губы.

– Тогда не отвлекайся на меня.

Верджил усмехается, бросает на Самку зазывный взгляд, и я вижу, как она – в буквальном смысле слова – начинает истекать слюной.

– Ну почему, Талула, – говорит он, – мне бы как раз и хотелось заняться именно этим. Но ты же понимаешь, клиент прежде всего.

Тут у Самки звонит мобильник, она смотрит на высветившийся на экране номер и вздыхает:

– Господи, как не вовремя! Я сейчас вернусь.

Лаборантка выходит из смотровой, хлопнув дверью. Верджил заскакивает на металлический стол рядом со мной и проводит рукой по лицу:

– Видишь, на какие жертвы приходится идти ради дела?

Я в полном недоумении.

– Хотите сказать, что на самом деле она вам не нравится?

– Талула? Боже, нет, конечно! Она раньше была моим дантистом, а потом сменила работу и стала делать анализы ДНК. Видя ее, каждый раз вспоминаю, как она соскребала камни с моих зубов. Уж лучше встречаться с морским огурцом.

– Эти иглокожие выпускают наружу желудок, когда едят, – замечаю я.

Верджил задумывается.

– Однажды я сдуру пригласил Талулу на ужин. Повторюсь, уж лучше было позвать на свидание морской огурец.

– Тогда почему вы ведете себя так, будто хотите, чтобы она вам дала?

Глаза у него лезут на лоб.

– Ты не должна так говорить. Это очень грубо.

– Поскакала на надувном пони. – Я ухмыляюсь. – Впустила вас в свою пещерку…

– Что, черт подери, творится с нынешними детьми?! – бормочет Верджил.

– Ах, всему виной мое воспитание. Мне так не хватало родительской опеки.

– Ты считаешь меня отвратительным, потому что я то и дело прикладываюсь к бутылке?

– Во-первых, если быть точным, вы не прикладываетесь к бутылке, а вообще от нее не отрываетесь. А во-вторых, мне противно, что вы морочите голову Талуле, которая явно рассчитывает на продолжение.

– Но это же в интересах расследования, – оправдывается Верджил. – Ты хочешь узнать, действительно ли рыжий волос, обнаруженный на теле Невви Руэль, принадлежал твоей матери, так? Тогда у нас есть два варианта. Мы можем либо попробовать убедить кого-нибудь из полицейского управления провести экспертизу в государственной лаборатории, да только нам все равно откажут, потому что дело давно закрыто, а у них там и так очередь на год вперед… либо попытаться сделать анализ в частной лаборатории. – Он выразительно смотрит на меня. – Бесплатно.

– Ах вот оно что! Ну, если в интересах расследования, тогда другое дело. – Я театрально округляю глаза, изображая из себя девочку-ромашечку. – Можете записать презервативы на мой счет. А то вдруг потом выяснится, что ваша подружка беременна. У меня, знаете ли, и без того проблем хватает.

Верджил хмурит брови:

– Я не собираюсь спать с Талулой или даже приглашать ее на ужин. Просто сделаю так, чтобы она подумала, будто все это входит в мои намерения. Тогда Лулу возьмет мазок у тебя изо рта и сделает анализ быстро и бесплатно.

Я таращусь на него, пораженная столь смелым планом. Может, в конце концов Верджил окажется неплохим сыщиком, раз способен на такие уловки? И советую:

– Скажите Лулу, когда она появится: «Моя благодарность не будет иметь границ, в разумных пределах». Это можно трактовать как угодно.

Верджил усмехается:

– Спасибо, я как-нибудь и сам справлюсь.

Дверь вновь открывается. Верджил соскакивает на пол, а я опускаю лицо в ладони и начинаю всхлипывать. Притворно.

– Боже мой, – пугается Лулу. – Что случилось?

Верджил, похоже, удивлен не меньше.

– Какого черта? – произносит он одними губами.

Я икаю и соплю громче.

– Просто я хочу найти свою м-маму. – Смотрю на лаборантку влажными глазами. – И мне больше не к кому, совершенно не к кому обратиться за помощью.

Верджил входит в роль и отечески обнимает меня за плечи:

– Жуткая история. Ее мать пропала много лет назад. Полный тупик, нет практически никаких зацепок. Полиция поисками заморачиваться не желает.

Лицо Талулы смягчается. Должна признать, сейчас она выглядит значительно более симпатичной, даже несмотря на боевую раскраску.

– Бедняжка, – говорит она мне, а потом с обожанием смотрит на Верджила. – А ты, значит, взялся помочь сироте? Да таких благородных людей, как ты, Виктор, поискать.

– Нужно сделать анализ слюны. У меня есть волос, который теоретически мог принадлежать ее матери, и я хочу проверить. По крайней мере, это станет для нас отправной точкой. – Он поднимает взгляд. – Пожалуйста, Лулу… помоги старому… другу.

– Не такой уж ты и старый, – мурлычет она. – И кстати, кроме тебя, я никому не позволяю называть меня Лулу. Ну, где волос?

Верджил протягивает ей пакет, найденный в хранилище вещдоков.

– Отлично. Прямо сейчас и возьмем у девочки мазок.

Она отворачивается, роется в шкафу, находит запечатанный бумажный пакетик. Я уверена, что в нем окажется игла, а я до смерти боюсь уколов – просто фобия какая-то. Меня трясет.

Верджил шепчет, продолжая игру:

– Ну-ну, милая, не нужно так нервничать. – Но довольно быстро понимает, что я и впрямь напугана, аж зубы стучат.

Я не могу оторвать глаз от пальцев Талулы, разрывающих стерильную упаковку.

Верджил берет мою руку и крепко ее сжимает.

Не помню, когда в последний раз я держалась за чью-то руку. Может, за бабушкину, когда переходила улицу, но это было тысячу лет назад. И тогда это вовсе не было проявлением сочувствия. Сейчас прикосновение совсем другое.

Я больше не дрожу.

– Расслабься, – говорит Талула, – это всего лишь ватная палочка. – Она надевает пару резиновых перчаток, потом маску и велит мне открыть рот. – Я только проведу этой штукой изнутри по щеке. Это совсем не больно.

Секунд через десять она вынимает палочку, опускает ее в небольшую пробирку, наклеивает этикетку и повторяет всю процедуру еще раз.

– Сколько времени это займет? – спрашивает Верджил.

– Ну, дней пять, даже если я буду землю носом рыть.

– Не знаю, как тебя и благодарить.

– А я знаю. – Она прикасается пальцами к сгибу его локтя. – Могу с тобой поужинать, прямо сегодня.

– К сожалению, Виктор занят, – встреваю я. – Он мне говорил, что сегодня вечером записан к врачу.

Талула тянется к нему и тихо шепчет, однако я – вот незадача – слышу каждое слово:

– Могу прихватить с собой белый халат, если вдруг захочешь поиграть в доктора.

– Виктор, если вы опоздаете, то не получите новый рецепт на «Виагру». – Я соскакиваю со стола, хватаю его за руку и вытаскиваю из кабинета.

Завернув за угол коридора, мы едва не валимся с ног от смеха. На улице прислоняемся к залитой солнцем кирпичной стене лаборатории и пытаемся отдышаться.

– Не знаю, прибить тебя или поблагодарить, – говорит Верджил.

Я кошусь на него и отвечаю, имитируя хрипловатый голос Талулы:

– А я знаю… Могу с вами поужинать, прямо сегодня.

Мы снова разражаемся хохотом.

Отсмеявшись, одновременно вспоминаем, почему здесь оказались, и понимаем, что, вообще-то, особых причин для веселья нет.

– Что теперь?

– Подождем.

– Просто тупо ждать целую неделю? Наверняка за это время можно сделать что-нибудь еще.

Верджил смотрит на меня:

– Ты вроде говорила, что твоя мать вела дневники?

– Да. И что?

– Можно поискать в них какую-нибудь зацепку.

– Я их миллион раз перечитывала. Там только исследования, посвященные слонам.

– А вдруг там упоминаются ее коллеги. Или есть намеки на конфликт с кем-нибудь из них.

Я сползаю вниз по кирпичной стене и сажусь на тротуар:

– Вы все-таки думаете, что моя мать – убийца?

Верджил присаживается рядом на корточки:

– У меня работа такая – всех подозревать.

– Это было вашей работой, – уточняю я, – а теперь ваше дело – найти пропавшего человека.

– Неизвестно, что при этом можно раскопать, – хмыкает сыщик.

Я смотрю на него:

– Неужели вы способны на такое: найти для дочери маму и тут же снова ее отнять?

– Слушай, – со вздохом отвечает он, – еще не поздно все прекратить. Можешь уволить меня, и, клянусь, я тут же забуду о твоей матери и обо всех преступлениях, которые она могла или не могла совершить.

– Вы больше не коп, – замечаю я и вспоминаю, как воровато вел себя Верджил в полицейском участке, как мы тайком пробирались туда, вместо того чтобы войти через главную дверь и сказать «привет» его бывшим коллегам. – А кстати, почему вы ушли из полиции?

Он качает головой и неожиданно замыкается, словно бы дверь захлопнулась.

– Тебя это никаким боком не касается.

И все моментально меняется. Кажется невероятным, что пару минут назад мы с ним смеялись, словно добрые друзья. Верджил вроде бы рядом, но при этом он так же далек от меня, как если бы улетел на Марс.

Ну и ладно. Этого следовало ожидать. Разумеется, Верджилу на меня плевать, ему важно раскрыть дело. Почувствовав себя неуютно, я молча иду к его машине. Да, я наняла частного сыщика, чтобы он раскрыл тайну исчезновения моей матери, но это еще не дает мне права узнать его собственные секреты.

– Послушай, Дженна…

– Все понятно, – перебиваю его. – У нас чисто деловые отношения.

На лице Верджила отражаются колебания. А потом он вдруг спрашивает:

– Ты любишь булочки с изюмом?

– Не особенно. А что?

– Может, сходим куда-нибудь вечером?

Я изумленно смотрю на него:

– А я не слишком молода для вас, жалкий карьерист?

– Я тебя не клею. Просто не знаю другого способа смягчить женское сердце. Я, кстати, Талулу на свидание пригласил, когда она мне зубы сверлила. Видно, рассудок у меня в тот момент помрачился от боли. Слушай, не сердись, а?

Он улыбается так обезоруживающе, что я просто не могу не улыбнуться в ответ. И лишь снисходительно замечаю:

– Да уж, Казанова из вас аховый.

– Ну что ж, не стану спорить с экспертом.

Большинство моих воспоминаний довольно туманны и расплывчаты. Те вещи, которые я отношу к категории ночных кошмаров, могли произойти на самом деле. А те события, в которых я всегда была уверена на сто процентов, со временем меняются до неузнаваемости.

Возьмем, к примеру, недавний сон про то, как мы с отцом играли в прятки. Я подозреваю, что все это когда-то произошло в реальности.

Или воспоминание о разговоре отца и матери – про животных, которые всю жизнь хранят друг другу верность. Я могу повторить каждое слово из него, а вот голоса родителей звучат не совсем четко.

Это, определенно, мама. А это, должно быть, отец.

Только вот иногда лица и голоса не совпадают: я смотрю на человека, и оказывается, что говорил-то вовсе не он.

Элис

В Ботсване родители учат детей: «Если хочешь идти быстро – ступай в одиночку; если хочешь уйти далеко – отправляйся вместе с друзьями». Все местные жители, с которыми я встречалась, следуют этой народной мудрости. Но самое удивительное, что данный постулат справедлив также и для слонов.

Нередко можно наблюдать, как слоны утешают своих соплеменников: трутся о них боками, поглаживая хоботом или засовывая хобот в рот друга, у которого случилось что-либо неприятное. А работавшие в Амбосели исследователи – Бейтс, Ли, Нджирайни, Пул и прочие – решили научно доказать наличие у слонов эмпатии. Обобщив подобные случаи, когда животные распознавали, что их собрат находится в затруднительном положении или ему грозит опасность, и предпринимали шаги к исправлению ситуации, ученые разделили их на несколько категорий: например, слоны защищали детеныша, который не может позаботиться о себе самостоятельно; выступали в роли няньки для чужого слоненка, успокаивая его, давая пососать молока; помогали товарищу, застрявшему где-нибудь, упавшему или нуждающемуся в удалении из тела чужеродного объекта вроде копья или проволоки от ловушки.

Мне, к сожалению, не представилось возможности поучаствовать в столь масштабном исследовании, но я сама стала свидетельницей одного примечательного случая проявления слоновьей эмпатии. В нашем заповеднике был один слон, которого мы называли Стампи[7], потому что в подростковом возрасте, попав в силок, он потерял значительную часть хобота. Покалеченный слон не мог отламывать ветки или даже засовывать в рот, как спагетти, скрученную траву. Бо́льшую часть жизни, с самой юности, другие члены стада кормили его.

А в другой раз я наблюдала, как слоны осуществляли план по поднятию слоненка на крутой берег реки. Это была серия хорошо скоординированных действий: один из членов стада разбивал землю, чтобы сделать склон более пологим, тогда как другие выводили малыша из воды и пытались затащить его наверх. Вы можете возразить, что в обоих случаях слоны заботились о сохранении своего биологического вида.

Тогда я расскажу вам еще более интересную историю, которую одними лишь инстинктами уж точно не объяснишь. В Пиланесберге мне как-то раз довелось наблюдать за слонихой, которая наткнулась на детеныша носорога, застрявшего в яме, откуда животные пили воду. Взрослые носороги были встревожены, и это в свою очередь вызвало беспокойство у слонихи – та стала громко трубить. Каким-то образом ей удалось убедить носорогов, что она знает, как поступить; они отошли с дороги и позволили ей взяться за дело. С точки зрения эволюции слонихе не было никакого резона принимать участие в судьбе маленького носорога. Тем не менее она зашла в яму и подняла малыша хоботом, хотя его мать все время бросалась на сострадательную слониху, которая рисковала жизнью ради спасения детеныша другого биологического вида.

Нечто похожее я наблюдала и в Ботсване. Я видела, как самка-матриарх подошла к львице, лениво лежавшей рядом со слоновьей тропой, посреди которой играли ее детеныши. Обычно, завидев льва, слон бросается на него, расценивая близость хищника как угрозу. Но эта предводительница стада терпеливо ждала, пока львица не соберет своих малышей и не удалится. Конечно, львята пока еще не представляли для слонов никакой опасности, хотя однажды они вырастут и станут их врагами. Но в тот момент они были просто чьими-то детьми.

Тем не менее у слоновьей эмпатии есть границы. Хотя за слонятами ухаживают все самки в стаде, но если биологическая мать одного из них умирает, то и ее детеныш, как правило, тоже гибнет. Осиротевший слоненок, который все еще питается молоком, не отойдет от тела матери. В конце концов соплеменникам придется принять решение: остаться со скорбящим малышом, рискуя не накормить и не напоить своих собственных, или просто уйти, смирившись с неизбежной гибелью одного члена стада. Видеть это довольно тяжело. Я была свидетельницей таких прощальных церемоний, когда родные поочередно прикасались к слоненку-сироте и трубили, выражая ему сочувствие, а потом уходили, и малыш умирал от голода.

Но однажды я наблюдала в дикой природе обратную ситуацию. Я наткнулась на водопое на одинокого слоненка. Уж не знаю, что с ним случилось: то ли его мать умерла, то ли он сам заблудился и отбился от стада. Как бы там ни было, но мимо проходило другое стадо, и одновременно с противоположной стороны показалась гиена. Для нее слоненок был прекрасной добычей – беззащитный и такой аппетитный. А у предводительницы этого стада был свой детеныш, может быть, не намного старше. Она заметила подбиравшуюся гиену и прогнала ее. Малыш подбежал к слонихе и попытался припасть к ее соскам, но самка оттолкнула его и пошла дальше.

Следует отметить, что с точки зрения эволюции это совершенно нормальное поведение. С какой стати матери ограничивать пищевые ресурсы своего слоненка, кормя чужого? Хотя зафиксированы случаи усыновления внутри стада, большинство слоних не станут кормить осиротевшего детеныша; у них просто недостаточно молока, чтобы идти на компромиссы с собственными отпрысками. Ну а в данном случае малыш и вовсе был из другого стада, так что никакие биологические узы самку с ним не связывали.

Тем не менее сирота издал отчаянный крик.

В этот момент слониха-матриарх находилась уже достаточно далеко от него. Она замерла, потом развернулась и бросилась на слоненка. Это было неожиданно и страшно, но малыш не сдвинулся с места.

Слониха схватила его хоботом, сердито запихнула в импровизированный «манеж» между своими массивными ногами и дальше уже пошла вместе с ним. В течение следующих пяти лет я неизменно видела этого слоненка вместе с его новой семьей.

Я могла бы доказать, что слоны обладают особой эмпатией в отношении матерей с детьми, не важно, своего вида или чужого. В этих родственных узах для них, похоже, заключен какой-то очень глубокий смысл, сопряженный с томительно-горьким знанием: вероятно, слоны понимают, что потерять ребенка – это настоящая трагедия.

Серенити

Моя мать, которая не хотела, чтобы я демонстрировала свой Дар окружающим, дожила до тех дней, когда мир стал превозносить меня как успешного экстрасенса. Я привела ее на съемки, чтобы она познакомилась со своей любимой звездой мыльных опер, которая пришла ко мне на шоу за предсказанием. Я купила маме бунгало неподалеку от своего дома в Малибу и земельный участок, где было достаточно места, чтобы разбить огород и посадить апельсиновые деревья. Я водила ее на премьеры фильмов, церемонии вручения наград и за покупками на Родео-драйв. Украшения, машины, путешествия по миру – я могла дать матери все, чего она хотела, но оказалась неспособной предсказать рак, который в конце концов сожрал ее.

Я беспомощно наблюдала, как мама худеет и чахнет, пока не настал конец. Когда она умерла, то весила семьдесят пять фунтов, и казалось, порыв сильного ветра мог унести ее. Отец умер уже давно, а вот утрата матери воспринималась по-другому. Я была лучшей в мире актрисой – обманывала публику, заставляя людей считать меня счастливой, богатой и успешной, когда на самом деле ощущала, что какая-то основательная часть меня ушла в небытие.

Смерть мамы сделала меня более чутким экстрасенсом. Теперь я нутром понимала, как люди ухватятся за протянутые им нити в попытке заштопать дыру, возникшую там, откуда были вырваны любимые люди. В гримерке на студии я смотрела в зеркало и молилась: пусть мама придет ко мне. Я упрашивала Десмонда и Люсинду, чтобы они подали мне какой-то знак. Я же была экстрасенсом, черт возьми, и должна была получить подтверждение: в какой бы части «того света» ни находилась моя мать, с ней все в порядке.

В течение трех лет мне приходили послания от сотен духов, пытавшихся связаться с оставшимися на земле родными… однако от собственной матери, увы, не было ни единого слова.

Однажды я села в свой «мерседес», чтобы ехать домой, бросила на пассажирское сиденье сумочку, и… она приземлилась прямо на мамины колени.

Моей первой мыслью было: «Меня хватил удар».

Я высунула изо рта язык. В какой-то статье я читала, как диагностировать инсульт: человек не может высунуть наружу язык. Или может, но он будет заваливаться на одну сторону? Я точно не помнила.

Я лихорадочно ощупала рот и вслух сказала:

– Могу ли я произнести простую фразу? – А про себя подумала: «Да, дура. Ты только что это сделала».

Клянусь всем святым, я была знаменитым практикующим экстрасенсом, но, увидев сидящую рядом мать, решила, что умираю.

Она смотрела на меня и улыбалась, не говоря ни слова.

«Если не инсульт, значит инфаркт. Или, может, просто сильное переутомление?» – гадала я, не отрывая от мамы глаз.

А потом – раз, и она исчезла.

Ох, чего я только тогда не передумала. Что, будь я в тот момент на оживленном шоссе, вероятно, спровоцировала бы аварию, в которой столкнулись бы сразу несколько машин. Что я отдала бы все, чем владею, только бы мама появилась еще раз. Что она не выглядела, как в момент смерти, слабой, хрупкой и похожей на птичку. Это была моя мать, какой я запомнила ее в детстве, – женщина, у которой хватало сил носить меня на руках, когда я болела, и хорошенько отшлепать, если я вела себя неподобающим образом.

Больше я никогда ее не видела, хотя и не оставляла надежды. Но в тот день мне кое-что стало ясно. Я верю, что мы проживаем много жизней и проходим через множество реинкарнаций, а дух – это амальгама всех тех образов, в которых существовала душа. Но в момент приближения к медиуму дух являет ему какую-то одну форму жившей некогда личности. Раньше я считала, что духи показывают себя в том виде, который знаком живым людям, кому они являются, чтобы те их узнали. Но после прихода ко мне матери осознала: они возвращаются такими, какими хотят, чтобы их помнили.

Прочитав это, вы, вероятно, прониклись скепсисом. И ваши чувства справедливы. Скептики не дают разгуляться болотным ведьмам; по крайней мере, я так думала, пока сама не стала одной из них. Если у вас не было личного опыта контактов с паранормальным, вы будете ставить под сомнение все, что вам говорят.

Вот что я сказала бы скептику, заговори он со мной в тот день, когда увидела умершую маму на пассажирском сиденье «мерседеса»: она не была светящейся и полупрозрачной, не мерцала, не отливала молочной белизной. Мне она казалась такой же материальной, облеченной в плоть, как парень, забравший у меня парковочный талон при выезде со стоянки. Я как будто отфотошопила в голове воспоминание о ней и превратила его в восприятие здесь и сейчас, исполнила технический трюк вроде фабрикации видео, где умерший Нэт Кинг Коул поет вместе с дочерью. Моя мать была такой же реальной, как руль под моими дрожащими руками, – тут нет вопросов.

Но сомнения имеют свойство расцветать пышным цветом, словно розовый куст. И стоит одному из них поселиться в сердце, как от него становится невозможным избавиться. Уже много лет ни один дух не приходил ко мне за помощью. Если бы какой-нибудь скептик спросил у меня сейчас: «Кого вы хотите одурачить?», я бы, вероятно, ответила: «Не вас. И уж точно не себя».

Молоденькая сотрудница фирмы по ремонту компьютеров, куда я обратилась за помощью, держится с клиентами высокомерно, словно Мария-Антуанетта с подданными. Она фыркает, открывая мой древний ноутбук, и небрежно пробегает пальцами по клавиатуре. А затем, не глядя на меня, нелюбезно интересуется:

– Ну? И что у вас не так?

Ох, долго перечислять, что у меня не так. Я профессиональный экстрасенс, утративший контакт с миром духов; задолжала арендную плату за квартиру за два месяца; сегодня не выспалась, поскольку до трех часов ночи смотрела по телевизору марафон «Танцующие мамочки»; смогла утром влезть в любимые брюки, только надев утягивающее белье.

Ах да, еще и компьютер сломался.

– Когда я пытаюсь что-нибудь распечатать, ничего не происходит.

– В каком смысле «ничего не происходит»? Что вы имеете в виду?

Я изумленно таращусь на служащую:

– А что люди обычно имеют в виду, говоря это?

– Экран вашего компьютера становится черным? Что-нибудь вылезает из принтера? Появляется сообщение об ошибке? Вы можете сформулировать конкретно?

У меня есть теория относительно поколения Y, этих самовлюбленных двадцатилеток. Они не хотят ждать своей очереди. Не желают трудиться ради того, чтобы подняться вверх по социальной лестнице. Им нужно всё и сразу, они искренне верят, что заслужили благосклонность судьбы. Я полагаю, нынешние молодые люди – это погибшие во Вьетнаме солдаты после реинкарнации. Если произвести подсчеты, то все сходится. Эти детишки злятся на весь мир из-за того, что их убили на войне, которая абсолютно никому не была нужна. Что бы они ни говорили, в их развязном тоне слышится: «Поцелуй меня в задницу».

– Эй, Эл-Би-Джи[8], – произношу я сквозь зубы, – скольких детей ты убил сегодня?

Она не поднимает на меня глаз.

– Занимайтесь любовью, а не войной, – добавляю я.

Компьютерщица глядит на меня как на сумасшедшую.

– У вас синдром Туррета?[9]

– Я экстрасенс. И знаю, кем ты была в прошлой жизни.

– О Господи Иисусе!

– Нет-нет, я вовсе не Господь Бог.

Если ее убили во Вьетнаме, то она, скорее всего, раньше была мужчиной. Духи бесполы. Я вообще заметила, что самые лучшие медиумы – геи. Думаю, это оттого, что у них в равной мере развиты мужские и женские черты. Но я отклонилась от темы. Была у меня как-то клиентка, очень известная певица в стиле ритм-энд-блюз, которая в прошлой жизни погибла в концлагере. Ее теперешний муж тогда был застрелившим ее эсэсовцем, и в этом воплощении перед ней стояла задача пережить своего убийцу. К несчастью, супруг нещадно бил ее каждый раз, как напивался, и я могу поспорить на что угодно: после смерти она вернется на землю в другом воплощении, но обязательно пересечется с ним. В этом и состоит человеческая жизнь: совершаешь новую попытку, получаешь шанс сделать все правильно… или тебя вернут обратно, и начинай сначала.

Нажав несколько клавиш, девушка открывает новое меню.

– У вас тут куча нераспечатанных файлов, – говорит она, а я гадаю, осуждает ли она меня за намерение вывести на бумагу краткое содержание очередного выпуска «Настоящих домохозяек Нью-Джерси», опубликованное в «Энтертейнмент уикли». – С этим могут быть проблемы. – Компьютерщица делает еще пару манипуляций, и вдруг экран гаснет. – Та-ак, – тянет она и хмурится.

Даже мне известно: если ваш компьютерный мастер хмурится, это не к добру.

Вдруг стоящий на соседнем столе принтер с гудением оживает и начинает с бешеной скоростью выплевывать страницы, сверху донизу покрытые иксами. Листы высятся стопкой на лотке, переполняют его и сыплются на пол. Я бросаюсь их поднимать, просматриваю страницу за страницей, но там какая-то галиматья, ничего не понять. Считаю листы – десять, двадцать, пятьдесят.

Пока девушка в панике пытается остановить печать, к ней подходит менеджер:

– Что случилось?

Один лист слетает с лотка прямо мне в руки. Эта страница тоже покрыта какой-то тарабарщиной, только в небольшом прямоугольнике по центру вместо иксов появились сердечки.

Бедная девушка уже чуть не плачет:

– Я не знаю, что с этим делать.

В середине линии из сердечек виднеется единственное на всей странице понятное слово: «ДЖЕННА».

Вот же черт!

– Зато я знаю.

Ничего не раздражает сильнее, чем полученный свыше знак, указующий непонятно на что. «Поди туда, не знаю куда». В таком настроении я возвращаюсь домой: открылась нараспашку всей Вселенной, а в награду получила шиш. В прошлом Десмонд, или Люсинда, или оба духа-проводника сразу помогли бы мне разобраться, с какого боку тут эта девочка, от одного лишь имени которой заглючило мой компьютер. Сверхъестественное проявляет себя через энергию: вдруг зажигается фонарик, хотя вы не нажимали на кнопку; во время грозы вас посещают видения; звонит телефон, а в трубке тишина. А сейчас выброс энергии пульсирует в Сети, мне явно передают послание, вот только я не могу понять, кто и зачем его отправил.

Перспектива снова связаться с Дженной меня не слишком вдохновляет. Представляю, как она обиделась на то, что я оставила ее в одиночестве у порога полицейского участка. Но при этом не могу отрицать: есть в этой девочке нечто такое, отчего во мне как будто снова пробуждается настоящий экстрасенс, а этого не случалось уже целых семь лет. А что, если Демонд и Люсинда прислали ее для проверки – хотят, прежде чем возвращаться к роли духов-проводников, посмотреть, как я отреагирую?

В любом случае я не рискну вызвать гнев того, кто отправил мне тайный знак, проигнорировав его. Вдруг от этого зависит все мое будущее?

К счастью, у меня сохранились контакты Дженны – в блокноте, куда я прошу записывать свои данные новых клиентов. Им я говорю, мол, это на всякий случай: вдруг ко мне явится дух со срочным сообщением и понадобится экстренно с ними связаться. Но на самом деле через какое-то время я приглашаю их лайкнуть мою страничку в «Фейсбуке».

И я звоню Дженне на мобильный.

– Если это опрос клиентов по поводу качества обслуживания, где один балл означает «полный отстой», а пять приравнивают работу экстрасенса к сервису в отеле класса люкс, я бы поставила вам два, но только из-за найденного бумажника моей матери. Без этого ваша оценка – «минус четыре». Кем вообще надо быть, чтобы оставить тринадцатилетнего подростка возле полицейского участка?

– Если разобраться, – отвечаю я, – то тинейджерам там самое место. Но ты ведь не среднестатистический подросток, верно?

– Не подлизывайтесь, все равно не поможет, – говорит Дженна. – Ну ладно, чего вы хотите?

– Кое-кто из потустороннего мира, похоже, считает, что моя помощь тебе еще не закончилась.

Несколько секунд Дженна молчит, осмысливая мои слова.

– Кто?

– Ну, с этим не очень понятно, – признаюсь я.

– Вы в тот раз сказали неправду, – обвиняет меня Дженна. – Мама умерла, стала призраком, и теперь вы получили от нее послание, да?

– Нет. Я не лгала тебе. И вовсе не уверена, что сигнал мне послала твоя мать. Не знаю даже, мужчина это или женщина. Просто почувствовала, что должна связаться с тобой.

– Как почувствовали?

Я могла бы рассказать Дженне о принтере, но не хочу пугать девочку.

– Когда дух хочет поговорить, это как икота. Ты не можешь не икать, как ни старайся. От икоты избавиться можно, но предотвратить ее появление нельзя. Понимаешь?

Я не сообщаю Дженне, что раньше без конца получала послания от духов и чувствовала себя заезженной клячей. Мне это порядком поднадоело. Я не понимала, отчего люди так носятся с этим, ведь способность контактировать с духами была такой же неотъемлемой частью меня, как розовые волосы или зубы мудрости. Я думала, что так будет всегда, и даже не подозревала, что этого чудесного Дара можно лишиться в одночасье. А теперь, когда подобное произошло, я готова пойти на все, даже на убийство, лишь бы ко мне вернулась эта «икота экстрасенса».

– Ладно, – отвечает Дженна. – Я не возражаю. И что мы теперь будем делать?

– Я не знаю. Может, нам снова пойти на то место, где мы нашли бумажник?

– Вы думаете, там есть еще какие-нибудь улики?

Вдруг на заднем плане раздается другой голос, мужской:

– Улики? – повторяет он. – С кем это ты говоришь?

– Серенити, – обращается ко мне Дженна, – думаю, вам нужно кое с кем встретиться.

Может, я и утратила былую хватку, но с первого взгляда определяю, что Верджил Стэнхоуп будет полезен Дженне в этом деле, как москитная сетка на подводной лодке. Он рассеян и небрежен, как бывший звездный мальчик из школьной футбольной команды, который последние двадцать лет ничем путным не занимался.

– Познакомьтесь, Серенити, – говорит Дженна, – это Верджил. Он бывший полицейский, выезжал на место происшествия в тот день, когда исчезла моя мама.

Стэнхоуп смотрит на мою протянутую руку, небрежно ее пожимает ее и заявляет:

– Дженна, давай не будем заниматься ерундой. Мы лишь понапрасну тратим время…

– Я хочу использовать все возможности, – настаивает девочка. – Давайте еще раз съездим туда, вместе с Серенити.

Верджил скептически смотрит на меня. Надо сразу поставить его на место.

– Мистер Стэнхоуп, вообще-то, меня десятки раз приглашали на места преступлений. Иногда мне даже приходилось надевать специальные ботинки, потому что по полу было разбрызгано мозговое вещество. Я посещала дома, из которых похищали детей, а потом приводила полицейских в чащу леса, где находили их тела.

Он приподнимает бровь:

– А вы хоть раз официально давали показания в суде?

У меня розовеют щеки.

– Нет.

– Что и требовалось доказать.

Дженна делает шаг к нему.

– Если вы не можете играть в одной команде, объявляется тайм-аут, – говорит она и поворачивается ко мне. – Так какой у нас план?

План? Да нет у меня никакого плана. Я просто надеюсь, что если поброжу по этой пустоши достаточно долго, то на меня снизойдет озарение. Впервые за семь лет.

Вдруг мимо проходит мужчина с мобильным телефоном в руке.

– Вы его видели? – шепчу я.

Дженна и Верджил переглядываются, а потом смотрят на меня и одновременно кивают:

– Да.

– Ага. – Я смотрю, как парень садится в «хонду» и уезжает, продолжая разговаривать по телефону.

Осознав, что он живой, я немного сникаю.

Прежде, бывало, я видела в людном холле гостиницы человек пятьдесят, и половина из них оказывались духами. Они не громыхали цепями и не держали в руках свои отрубленные головы, а болтали по мобильникам, пытались вызвать такси или брали мятные конфеты из вазочки у входа в ресторан. Словом, вели себя совершенно обычно.

Верджил закатывает глаза, а Дженна пихает его локтем и спрашивает у меня:

– А что, здесь сейчас есть духи?

Я озираюсь, как будто и теперь могу их видеть.

– Вероятно. Они могут прицепляться к людям, местам, предметам. Но вполне способны также и перемещаться самостоятельно. На вольном выпасе, так сказать.

– Как куры, – хмыкает Верджил. – Вам не кажется странным, что в бытность свою копом я видел множество убитых людей, однако ни разу не встречал рыскающего вокруг трупа призрака?

– Вовсе нет, – парирую я. – Зачем призракам обнаруживать себя, когда вы так отчаянно стараетесь их не замечать? Это все равно что, не будучи геем, пойти в бар, где они собираются, и рассчитывать на удачный исход.

– Что? Я не гей.

– Никто вас в этом и не подозревает, я совсем другое хотела сказать… Ладно, проехали.

Несмотря на то что этот тип – настоящий неандерталец, Дженна, похоже, очарована им.

А сыщик продолжает расспросы:

– Допустим, ко мне прицепился дух. Он будет наблюдать за мной, когда я моюсь в душе?

– Сомневаюсь. Они ведь тоже прежде были живыми и понимают, что такое личное пространство.

– Тогда что за радость быть призраком? – бормочет себе под нос Верджил.

Мы переступаем цепочку, висящую на столбиках перед входом в бывший заповедник.

– А я ничего и не говорила про радость. Большинство призраков, с которыми я встречалась, не были особенно счастливы. Они беспокоились, если у них осталось какое-то незавершенное дело. Или сосредоточенно заглядывали в бездны прошлой жизни, чтобы подчистить за собой и двинуться дальше к тому, что ждет впереди.

– Вы утверждаете, что у вуайериста Тома, которого я арестовал в сортире на заправке, после смерти автоматически проснется совесть? Было бы здорово, конечно, да только верится с трудом.

Я оглядываюсь через плечо:

– Иногда возникает конфликт между телом и душой. Ваш Том, может быть, явился на землю вовсе не для того, чтобы подглядывать за людьми в туалете на заправочной станции, но как-то случилось, что «эго» взяло над ним верх, в нем расцвел нарциссизм или еще какая-нибудь дурь приключилась, пока он был здесь. Может быть, душа советовала ему не смотреть в эту дырку, а тело говорило: «Ничего не попишешь». – Я пробираюсь сквозь высокую траву, стебли цепляются за бахрому пончо. – То же самое происходит с наркоманами и алкоголиками.

Верджил резко разворачивается:

– Я лучше пойду вон туда.

– Вообще-то, – говорю я, указывая в противоположном направлении, – у меня есть ощущение, что нам нужно двигаться в ту сторону.

На самом деле никакого предчувствия у меня нет, просто Верджил ведет себя как настоящий осел, и, если он назовет что-то черным, мне непременно нужно наперекор ему заявить, что это белое. Этот тип, образно выражаясь, уже осудил и повесил меня, что наводит на мысль: вероятно, ему известна моя биография, включая и случай с сыном сенатора Маккоя. Честно говоря, не будь я абсолютно уверена в том, что должна помочь Дженне, я бы немедленно продралась обратно сквозь кусты, села в машину и уехала домой, к чертям собачьим.

– Серенити, – окликает меня Дженна, у которой хватает здравого смысла следовать за мной, – то, что вы сказали о душе и теле, верно для всех, кто совершал дурные поступки?

Я гляжу на нее:

– Что-то подсказывает мне: это не праздное любопытство, да?

– Верджил думает, мама сбежала, потому что убила смотрительницу в заповеднике.

– А мне казалось, что это был несчастный случай.

– Так решила полиция. Но, по-моему, оставались кое-какие вопросы, а моя мать, очнувшись, исчезла, прежде чем Верджил успел задать их. – Дженна качает головой. – В отчете судмедэксперта сказано, что причиной смерти стала травма от удара тупым предметом, полученная вследствие затаптывания слоном. Но что, если травму нанес человек? А слон затоптал уже мертвое тело? Можно установить, как было дело?

Откуда мне знать. Надо будет спросить у Верджила, если мы отыщем друг друга в этом лесу. Но меня бы не удивило, если бы один из слонов, за которыми присматривала мать Дженны, страстно любившая этих животных, попытался скрыть ее преступление. Не об этом ли вечно толкуют любители зверей, верящие, что их питомцы тоже попадают на небеса и что в загробном мире можно будет встретиться с ними, перейдя мост-радугу? Среди моих клиентов попадались люди, желавшие пообщаться с дорогими их сердцам почившими существами: кошками, собаками, лошадьми… А однажды меня даже попросили связаться с тарантулом.

Если принять версию, что смерть смотрительницы не была несчастным случаем, а во всем виновата Элис Меткалф, которая, вероятно, находится в бегах, это объясняет, почему ее дух не пытается войти в контакт с дочерью. Хотя для этого могут иметься и другие причины.

– Ты хочешь найти свою мать, даже если она окажется убийцей?

– Да. Потому что тогда я, по крайней мере, буду точно знать, что она жива. – Дженна садится в высокую траву, которая скрывает ее почти до макушки. – Вы обещали сказать мне, если вдруг почувствуете, что мама умерла. Но ведь до сих пор этого не произошло, да?

– Да, ее дух не входил со мной в контакт, – подтверждаю я, а про себя думаю: «Ох, девочка, это еще вовсе не значит, что Элис Меткалф жива. Возможно, я уже просто никуда не гожусь как экстрасенс».

Дженна обрывает с травинок метелочки и сыплет их на свои голые колени.

– Похоже, Верджил считает вас сумасшедшей. Вы не обижаетесь? – спрашивает она.

– А смысл? В любом случае мы узнаем, кто из нас прав, только когда умрем.

Девочка обдумывает мои слова:

– Наш школьный учитель математики, мистер Аллен, говорит: «Если ты сам точка, то и видишь только точку. Если ты линия, то видишь линию и точку. Ну и так далее. Если люди не могут увидеть четвертое измерение, то это еще не значит, что его не существует. Просто мы до него пока не добрались».

– Ты очень мудра для своих лет, милая, – говорю я.

Дженна хмурится и спрашивает:

– А призраки, которых вы встречали, долго не уходят из нашего мира?

– По-разному. Когда у них не остается здесь дел, они обычно двигаются дальше.

Я понимаю, о чем она спрашивает и почему. Есть один миф о посмертном существовании, который мне очень неприятно развенчивать. Люди думают, что после смерти навечно воссоединятся с теми, кто был им дорог. Позвольте разочаровать вас: все устроено не так. Потусторонняя жизнь вовсе не является продолжением земной. Вы не встретитесь со своим любимым супругом там, где расстались, не будете решать вместе кроссворды, сидя за кухонным столом, или спорить, кому достанется последняя порция молока. Вероятно, иногда такое возможно, но чаще случается, что ваш муж уже продвинулся дальше и перешел на следующий уровень инобытия; или, наоборот, вы более развиты духовно и обойдете супруга, пока он разбирается, как оставить эту жизнь позади.

Приходившие ко мне клиенты, как правило, хотели услышать от своих почивших любимых только одно: «Я буду ждать, когда ты тоже окажешься здесь». Однако в девяти случаях из десяти вместо этого им говорили: «Ты больше никогда меня не увидишь».

Дженна сидит в траве понурая и кажется совсем маленькой.

– Если бы твоя мать была мертва, я бы это сразу почувствовала, – лгу я.

Я боялась, что отправлюсь в ад за то, что морочила голову людям, став болотной ведьмой. Но сегодня, заставив этого ребенка поверить мне, хотя сама в себя давно уже не верю, я точно зарезервировала место в первом ряду в театре Люцифера, на спектакле одного актера.

– Эй, вы уже закончили пикник или я должен в одиночестве искать иголку в стоге сена? Хотя нет, сравнение некорректное, – вносит поправку Верджил. – Иголка – все-таки вещь полезная, а мы тут занимаемся полнейшей лабудой.

Он возвышается над нами, уперев руки в боки, и хмурится.

Может, меня занесло сюда не только ради Дженны, но и ради Верджила Стэнхоупа?

Я встаю и пытаюсь оградить себя от негатива, который исходит от него мощной волной.

– Отбрось предубеждения и тогда, вероятно, найдешь что-нибудь неожиданное.

– Спасибо за мудрый совет, гуру, но я предпочитаю оперировать фактами, а не всякой там мумбой-юмбой.

– Эта, как ты выражаешься, мумба-юмба принесла мне три премии «Эмми», – замечаю я. – И не кажется ли тебе, что все мы немного экстрасенсы?

– В смысле?

– С тобой никогда не случалось такого: ты вспомнил о друге, которого не видел давным-давно, и вдруг он – ни с того ни с сего – звонит тебе?

– Нет, не случалось, – бесстрастно отвечает Верджил.

– Разумеется. У тебя ведь нет друзей. Пример неудачный. Ладно, а как насчет такой ситуации? Ты едешь по дороге с включенным навигатором и думаешь: «Мне нужно свернуть налево», а навигатор тут же советует тебе сделать именно это.

Он смеется:

– То есть быть экстрасенсом означает просчитывать вероятность? Но ведь шансы оказаться правым всегда составляют пятьдесят на пятьдесят.

– Ты никогда не слышал внутренний голос? Не чувствовал что-либо нутром? Интуиция тебе ничего не подсказывала?

– Хочешь знать, что подсказывает мне интуиция прямо сейчас? – усмехается Верджил.

Мы с ним и сами не заметили, как перешли на «ты».

Я безнадежно машу рукой и говорю Дженне:

– Пожалуй, я выхожу из игры. Боюсь, что я вряд ли смогу…

– Погодите-ка, а ведь это то самое место! – перебивает меня Верджил; он идет сквозь заросли камыша, мы с Дженной пробираемся следом. – Тут прежде росло очень большое дерево, но видите, как его расколола молния? А там есть пруд, – продолжает сыщик.

Он делает неопределенный жест рукой, пытаясь сориентироваться, и несколько раз поворачивается из стороны в сторону, после чего проходит еще сто ярдов на север. Оказавшись на поляне, Верджил начинает двигаться кругами, пока под его ботинком не проседает земля. Он нагибается, принимается расшвыривать упавшие ветки и похожий на губку мох, под которым обнаруживается глубокая яма.

– Вот здесь мы и нашли мертвую женщину, – торжествующе объявляет он.

– Затоптанную слоном, – твердо произносит Дженна.

Я делаю шаг назад, не желая находиться в центре этого драматического представления, и тут вижу некий блестящий предмет, подмигивающий мне из-подо мха, который перевернул Верджил. Я наклоняюсь и вытаскиваю кулон: цепочка цела и подвеска тоже. Это отполированный до зеркального блеска камушек.

Еще один знак.

«Я слышу тебя», – мысленно обращаюсь я к тому, кто кроется за этой стеной молчания, и опускаю украшение на ладонь:

– Взгляните-ка сюда. Может быть, эта вещь принадлежала жертве?

Дженна бледнеет:

– Это цепочка моей мамы. И она никогда, никогда ее не снимала.

Встречая очередного Фому неверующего, а таких людей почему-то притягивает ко мне, словно магнитом, я привожу ему в пример Томаса Эдисона. На всей планете не найдется скептика, который стал бы отрицать, что Эдисон – эталон ученого, просто гениальный физик, создавший фонограф, электрическую лампочку, кинокамеру и проектор. Мы знаем, что он был свободным мыслителем, отвергавшим существование высших сил, и запатентовал одну тысячу девяносто три изобретения. Кроме того, на закате жизни Эдисон всерьез занимался разработкой «некрофона» – аппарата для разговоров с умершими.

Как ни странно, в разгар Промышленной революции произошел также и расцвет спиритизма. Хотя Эдисон был приверженцем точных наук, это не мешало ему увлекаться метафизикой. Если медиумы способны во время сеансов входить в контакт с потусторонним миром, рассуждал он, то почему бы не создать технический прибор, который тоже сможет это сделать?

Эдисон не слишком распространялся о задуманном изобретении. Может быть, опасался, что его идею украдут, или же пока не очень понимал, как именно будет устроен этот аппарат. В интервью журналу «Сайентифик американ» ученый объяснил принцип работы этого устройства: при малейшей попытке потусторонних сущностей вступить в контакт с нашим миром будет задет некий проводок и зазвенит колокольчик, что и станет доказательством существования духов.

Имею ли я право утверждать, что Эдисон верил в загробную жизнь? Разумеется нет. Ведь сам он мне ничего такого не говорил.

А может, он таким образом, наоборот, пытался развенчать спиритизм? Что же, и это не исключено. Но лично мне кажется, что ученый никого не стремился разоблачать, а просто хотел приложить достижения точных наук к сфере, которую трудно просчитать, определить количественно, иными словами, предъявить миру неопровержимые факты существования сверхъестественного, а потом подвести под это теоретическую базу.

Между прочим, Эдисон был убежден: момент между сном и бодрствованием – это пелена, пробираясь сквозь которую мы проникаем в глубины паранормального. Ученый ставил на пол рядом с подлокотниками кресла жестяные формы для выпечки, брал в каждую руку по тяжелому металлическому шару и погружался в дремоту; он клевал носом, пока металл не ударял о металл. Все, что он видел, о чем думал и что представлял себе в момент пробуждения, Эдисон подробно записывал и со временем научился весьма искусно вводить себя в это промежуточное состояние.

Может быть, таким образом он пытался дать выход своей творческой энергии. Или наладить, как бы это лучше сказать… канал связи с потусторонним миром.

После смерти Эдисона не было обнаружено никаких бумаг, чертежей, расчетов или предварительных набросков, которые подтверждали бы, что он действительно начал разработку «некрофона». А может, правду просто скрыли от общественности, боясь, что столь сомнительные изыскания могут повредить репутации великого физика.

Хотя мне кажется, Томас Эдисон все-таки посмеялся последним, потому что рядом с его домом в Форт-Майерсе, штат Флорида, поставили статую, которая изображает ученого в полный рост: одной рукой он опирается на палку, а в другой держит тот самый металлический шар.

Я ощущаю рядом мужское присутствие.

Хотя, если быть до конца честной, может быть, у меня просто начинается приступ головной боли.

– Разумеется, ты чувствуешь, что здесь замешан какой-то парень, – говорит Верджил, сминая в комок алюминиевую фольгу – обертку от хот-дога с соусом чили.

Никогда не видела, чтобы человек столько ел. Он просто сметает все подряд, как гигантский кальмар или пылесос, делающий влажную уборку.

– Кто еще мог подарить телке цепочку?

– Ты всегда такой грубый?

Он выхватывает из моего стакана картошку фри.

– Нет, не всегда, но для тебя решил сделать исключение.

– Неужели ты еще не наелся? – удивляюсь я. – Хочешь, приготовлю свое фирменное блюдо – сделаю отбивную из твоего самолюбия?

Верджил хмурит брови:

– Ну, ты не очень-то задавайся! Подумаешь, наткнулась на какую-то побрякушку! Тоже мне, достижение!

– Ну а ты сам-то много нашел?

Прыщавый парнишка, который подавал нам хот-доги, с интересом наблюдает за перепалкой из побитого ржавчиной трейлера.

– Чего пялишься?! – рявкаю я на него. – Не видел, как люди ругаются?

– Вероятно, он просто никогда не встречал женщин с розовыми волосами, – бормочет Верджил.

– У меня, по крайней мере, еще есть волосы, – огрызаюсь я.

Кажется, я наступила мужику на больную мозоль. Верджил проводит рукой по почти лысой голове и примирительно произносит:

– Эй, не заводись на пустом месте.

– Скажи то же самое себе. – Я краем глаза слежу за продавцом хот-догов, который продолжает глазеть на нас. Хочется верить, что его привлек спектакль с участием Человека-Пылесоса, но в душу невольно закрадывается тревожная мысль: а не узнал ли он во мне прежнюю знаменитость? – Займись лучше делом и наполни кетчупом пустые бутылки! – кричу я пареньку, и он отшатывается от окошка.

Мы сидим в парке, уплетая купленные мной хот-доги. Верджил-то обнаружил, что у него нет с собой ни цента.

– Это мой отец подарил маме украшение, – говорит Дженна, жуя хот-дог с тофу. Цепочку девчонка надела себе на шею, и кулон-камешек болтается поверх футболки. – Я точно помню, поскольку тоже при этом присутствовала.

– Отлично. Ты помнишь, как мать получила в подарок булыжник на цепочке, а вот случившееся в ночь ее исчезновения напрочь забыла, – ворчит Верджил.

– Попробуй подержать кулон на ладони, – предлагаю я. – Когда я искала похищенных детей, то лучше всего у меня получалось, если я брала в руки какую-нибудь вещь, которая принадлежала ребенку.

– Ну ты прямо как сука, – произносит Верджил.

– Что?!

Он поднимает взгляд и с невинным видом поясняет:

– Ну, самка собаки. Ищейки точно так же берут след.

Не обращая на него внимания, я наблюдаю, как Дженна зажимает подвеску в кулаке и жмурится.

– Ничего, – через мгновение вздыхает она.

– Озарение придет, когда меньше всего этого ожидаешь, – заверяю я девочку. – У тебя хорошие способности, это сразу видно. Могу поспорить, ты вспомнишь что-нибудь важное сегодня вечером, когда будешь чистить зубы.

Разумеется, вовсе не обязательно, что это случится именно так. Сама я уже много лет тщетно жду у моря погоды.

– А ведь Дженна не единственная, кому эта побрякушка может встряхнуть память, – размышляет вслух Верджил. – А вдруг мужчина, который подарил ее Элис, скажет нам что-нибудь важное?

Дженна вскидывает голову:

– Мой отец? Да он не всегда может вспомнить, как меня зовут.

Я похлопываю ее по руке:

– Ни к чему стыдиться отцовских недостатков. Мой папуля вообще любил наряжаться женщиной.

– А что в этом плохого? – спрашивает Дженна.

– Ничего. Только вот трансвестит из него получился никудышный.

– Ну, мой отец находится в специальном заведении, – добавляет девочка. – В психушке, если уж называть вещи своими именами.

Я смотрю на Верджила поверх ее головы:

– А-а.

– Насколько мне известно, – говорит сыщик, – после исчезновения Элис твоего отца вообще никто не опрашивал. Может, стоит попробовать?

Я достаточно долго занималась ясновидением и, как правило, легко определяю, когда человек лукавит. И сейчас понимаю, что Верджил Стэнхоуп бессовестно врет. Не знаю, какую игру он затеял и что надеется выудить из Томаса Меткалфа, но Дженна одна с ним туда не пойдет.

Хоть я и поклялась, что ноги моей больше не будет в психиатрических клиниках.

После происшествия с сыном сенатора у меня настали черные дни. Было много алкоголя и сильнодействующих препаратов. В конце концов мне посоветовали взять «отпуск», под этим словом понималось пребывание в психушке. Заведение было весьма респектабельное: еще бы, ведь туда отправлялись знаменитости – чтобы «освежиться». В переводе с голливудского языка на обычный это означало, что им сделают промывание желудка или подлечат электрошоком, чтобы вывести из запоя или избавить от наркотической зависимости. Я провела там тридцать дней, и мне этого хватило, чтобы раз и навсегда понять: больше я не позволю себе пасть так низко, чтобы пришлось вернуться в эту клинику.

В одной комнате со мной «подлечивалась» милая малышка, дочь известного исполнителя хип-хопа. Гита, так ее звали, полностью обрила себе голову и сделала пирсинг вдоль всего позвоночника, проколы соединялись тонкой платиновой цепочкой. Я не переставала удивляться, как она, бедняжка, спит на спине. Девушка разговаривала с целым отрядом невидимых полицейских, которые были для нее совершенно реальными. Когда один из этих воображаемых парней погнался за Гитой с ножом, она выбежала на проезжую часть, и ее сбило такси. Ей поставили диагноз – параноидальная шизофрения. Моя соседка по палате верила, что через мобильный телефон ее контролируют инопланетяне. Каждый раз, когда приходила эсэмэска, она впадала в истерику.

Однажды ночью Гита начала раскачиваться взад-вперед, сидя в постели, и повторять: «Меня ударит молнией. Меня ударит молнией».

Была ясная летняя ночь, но девушка упорно твердила одно и то же. Так продолжалось в течение часа, а потом и правда разразилась гроза. Гита подняла крик и стала раздирать себе кожу. Пришла медсестра, попыталась ее успокоить. «Дорогая, – сказала она, – гроза на улице, а ты находишься в помещении. Здесь тебе ничто не угрожает».

Гита повернулась к ней и прошептала: «Вы ничего не знаете». И глаза у нее при этом были как у абсолютно нормального человека.

Прогремел очередной раскат грома. И вдруг оконное стекло разлетелось вдребезги, и в палату неоновой дугой влетела молния. Она прожгла ковер и дыру величиной с кулак на постели рядом с Гитой, а та начала раскачиваться сильнее и бормотать: «Я же говорила, что меня ударит молнией. Я же говорила, что меня ударит молнией».

К чему я рассказала эту историю? Да к тому, что люди, которых мы считаем безумцами, на самом деле могут оказаться гораздо более здравомыслящими, чем вы или я.

– Отец нам ничем не поможет, – упирается Дженна. – Не стоит тратить на это время.

И вновь мои провидческие навыки срабатывают: я замечаю, что она отводит взгляд и начинает кусать ноготь на большом пальце. Девочка тоже лжет. Почему?

– Дженна, не могла бы ты сбегать к машине и принести мне солнечные очки? – прошу я.

Она с довольным видом встает – у нее появился повод уклониться от неприятного разговора.

– Ну вот что. – Я дожидаюсь, пока Верджил не встретится со мной взглядом. – Не знаю, что ты затеял, но я тебе ни на грош не верю.

– Превосходно. Значит, мы относимся друг к другу одинаково.

– Давай колись, что задумал.

Верджил медлит с ответом, явно прикидывая, стоит ли мне доверять.

– В ночь, когда нашли тело смотрительницы заповедника, Томас Меткалф нервничал, он был весь какой-то дерганый. Разумеется, все дело могло быть в исчезновении жены и дочери. Об этом тогда уже стало известно. Но не исключено, что он нервничал по другой причине, поскольку был виноват в смерти той женщины.

Я откидываюсь назад и складываю на груди руки:

– Ты подозреваешь Томаса. Ты подозреваешь Элис. Сдается мне, по-твоему, виноваты все, кроме тебя. А не ты ли составил официальное заключение о том, что трагедия в заповеднике была несчастным случаем?

Верджил смотрит мне в глаза:

– По некоторым сведениям, Томас Меткалф плохо обращался со своей женой.

– Это, черт возьми, веская причина для побега, – размышляю я вслух. – Значит, ты хочешь повидаться с ним и посмотреть на его реакцию? – Верджил пожимает плечами, из чего я заключаю, что не ошиблась. – А ты не задумывался, как это повлияет на Дженну? Она уже и так считает, что мать бросила ее. И теперь ты собираешься окончательно разбить бедняжке сердце, показав, что и ее отец тоже порядочный ублюдок?

Сыщик ерзает на месте:

– Надо было хорошенько подумать, прежде чем нанимать меня.

– Ну ты и козел.

– Ничего личного, просто бизнес. Каждый зарабатывает, как умеет.

– Хватит уже мне зубы заговаривать! Нам обоим ясно, что на этом деле ты не обогатишься. Тогда чего ты добиваешься?

– Хочу узнать правду.

– Ради Дженны? – спрашиваю я. – Или ради себя самого, потому что десять лет назад тебе было лень расследовать это дело, а теперь совесть замучила?

У него на щеке дергается мускул. Какое-то мгновение я думаю, что переступила черту, сейчас Верджил встанет и уйдет. Но тут возвращается Дженна.

– Очков там нет, – говорит она, продолжая сжимать в кулаке висящий на шее камушек.

Я знаю, некоторые неврологи считают, что у детей-аутистов в клетках головного мозга избыток синапсов и они передают импульсы с такой частотой, что от этого возникает гиперактивность сознания; вот почему ребятишки с расстройствами аутистического спектра раскачиваются или совершают какие-то иные повторяющиеся действия – это помогает им сосредоточиться и защищает от бомбардировки всеми органами чувств одновременно. Думаю, ясновидение не сильно отличается в этом смысле от аутизма. И ни то ни другое не является психическим заболеванием. Однажды я спросила Гиту о ее воображаемых друзьях. «Воображаемых?» – повторила она и посмотрела на меня как на сумасшедшую, которая не замечает очевидных вещей. И тут я поняла, о чем она говорит, потому что и сама попадала в такие ситуации. Если вы замечаете человека, беседующего с кем-то, кого вы сами не видите, он может оказаться обычным психом. Однако не исключено, что это экстрасенс.

Вот еще одна причина, почему я не хочу встречаться с Томасом Меткалфом в психиатрической клинике: там можно столкнуться с пациентами, которые не в состоянии контролировать свой природный Дар – тот, что сама я утратила и теперь готова пойти на все, лишь бы только его вернуть.

– Ты знаешь, как доехать до больницы? – спрашивает у Дженны Верджил.

– Вообще-то, идея навестить моего отца не слишком удачная, – упорствует девочка. – Он плохо реагирует на незнакомых людей.

– Ты вроде говорила, будто иногда он и тебя не узнает. Так давайте скажем, что якобы мы его старые друзья, про которых он просто-напросто забыл?

Вижу, Дженна силится совладать с логикой Верджила, решая про себя, защищать ей отца или попытаться извлечь выгоду из его слабости.

– Верджил прав, – говорю я.

Обоих мое заявление сильно удивляет.

– Вы с ним согласны? – не может поверить Дженна.

– Да, – киваю я. – Если твой отец добавит что-нибудь к истории исчезновения матери, это может подтолкнуть нас в правильном направлении.

– Так что все зависит от тебя, – провокационно заявляет Верджил.

Дженна выдерживает паузу, но наконец выдает:

– Честно говоря, он всегда только о маме и болтает: как они встретились, какой она была в тот момент, когда папа понял, что хочет на ней жениться. – Девочка закусывает губу. – Я возражала против того, чтобы вы поехали в клинику, потому что не хочу делиться этим с вами. Вообще ни с кем не хочу делиться. Это единственная ниточка, которая связывает меня с отцом. Он один тоскует по маме так же, как и я.

Когда получаешь звонок от Вселенной, его нельзя перевести в режим ожидания. Вот почему я продолжаю виться вокруг этой девочки, неизменно возвращаясь к ней. Либо так действует на меня притяжение ее гравитационного поля, либо она – та сточная канава, в которой мне предначертано захлебнуться.

Я широко улыбаюсь и говорю:

– Ах, дорогая, я сама не своя до красивых любовных историй.

Элис

Умерла Ммаабо, самка-матриарх.

Вчера вечером Ммаабо пробралась вглубь стада, двигаясь с трудом, рывками, а потом опустилась на колени и повалилась на землю. Я не прерывала наблюдения тридцать шесть часов. Заметила, как Оналенна, дочь и ближайшая подруга Ммаабо, пыталась поднять мать бивнями, и ей даже удалось поставить слониху на ноги, но после этого матриарх снова упала и больше уже не вставала. Мать в последний раз протянула хобот к дочери, после чего он лентой распластался на земле. Оналенна и другие члены стада печально затрубили и, теснясь вокруг мертвой Ммаабо, снова попытались поднять свою предводительницу хоботами.

Через шесть часов стадо покинуло тело. Но почти сразу вслед за этим появился другой слон. Я сперва подумала, что это какой-то отбившийся от остальных член семьи Ммаабо, но затем узнала треугольную зазубрину на левом ухе и пятнистые ступни Сетуньи, матриараха другого, менее многочисленного стада. Сетунья и Ммаабо не состояли в родстве, однако, приближаясь к трупу, Сетунья притихла и стала двигаться мягче. Она повесила голову, опустила уши, прикоснулась хоботом к телу Ммаабо. Потом Сетунья приподняла левую ногу и подержала ее над трупом слонихи, переступила через него, так что ее передние ноги оказались с одной стороны, а задние – с другой, и принялась раскачиваться взад-вперед. Я засекла время: это продолжалось шесть минут. Движения слонихи напоминали танец без музыки. Этакая безмолвная панихида.

Что это означало? Почему на слониху, не бывшую в родстве с Ммаабо, гибель последней оказала столь сильное воздействие?

Прошло два месяца с момента смерти Кеноси, молодого слона, попавшего в силок; два месяца с тех пор, как я официально сузила поле своего исследования. В то время как мои коллеги, работавшие в заповеднике, изучали пути миграции слонов в области Тули-Блок и влияние этих миграций на экосистему, воздействие засух на численность рождающихся слонят, муст и сезонные особенности поведения слонов, предметом моего научного внимания стали эмоции. Их невозможно измерить количественно и отследить с помощью приборов, да и в генетическом коде это тоже не отображено. Не важно, сколько раз я фиксировала ситуации, когда слоны трогали черепа других слонов или возвращались на то место, где умер член их стада, стоило мне интерпретировать это поведение как выражение печали, и я заходила за черту, которую не должен переступать ни один ученый-зоолог. Я приписывала наличие эмоций кому-то еще, помимо людей.

Если бы меня попросили высказаться в защиту своей работы, я бы сформулировала это следующим образом: чем сложнее предмет изучения, тем более серьезно и ответственно должна подходить к нему наука. Математика или химия описывают простые вещи – закрытые модели, предполагающие однозначные ответы. Для понимания поведения – человеческого или слоновьего – необходимы комплексные системы, вот почему и научные подходы, стоящие за такими исследованиями, должны быть значительно более разветвленными.

Но никто ни о чем таком меня никогда не спрашивал. Думаю, Грант, мой босс, считает это увлечение временным явлением и не сомневается: рано или поздно я вернусь к настоящей науке.

Я и прежде видела, как умирают слоны, но смерть Ммаабо стала первой с тех пор, как я сменила фокус исследования. Мне хотелось зафиксировать все до последней мелочи, важно было удостовериться, что я не упустила, посчитав незначительной подробностью, ни одной мелкой детали, которую впоследствии могла бы расценить как критически важную для понимания феномена слоновьей скорби. А потому я жертвовала сном и оставалась на своем наблюдательном посту: отмечала, какие слоны приходили на место смерти матриарха, идентифицируя их по бивням, волоскам на хвостах, отметинам на телах, а иногда даже по расположению сосудов на ушах, которые составляют рисунок столь же уникальный, как и отпечатки пальцев у людей. Я записывала, сколько времени слоны прикасались к Ммаабо и к каким именно местам, когда они покидали тело и возвращались ли к нему снова. Не упустила из виду и других животных – антилопу импалу и одного жирафа, которые проходили поблизости, не зная о том, что здесь встретила смерть предводительница слоновьего стада. Но больше всего меня интересовало, вернется ли к телу матери Оналенна.

И она пришла, примерно десять часов спустя. Сгустились сумерки. Ее соплеменники находились в отдалении. Слониха тихо стояла рядом с трупом матери, пока на землю не упала ночь, внезапная, как нож гильотины. Оналенна то и дело подавала голос, словно бы нуждалась в общении с сестрами и напоминала им, что она все еще здесь; ей отвечали с северо-востока.

Целый час Оналенна не двигалась; наверное, поэтому я так испугалась, когда, рассекая лучами фар тьму, появился «лендровер». Слониха тоже вздрогнула от неожиданности и попятилась от мертвой матери, грозно хлопая ушами.

– Вот ты где, – сказала Анья, подъезжая ближе; она тоже была специалистом по слонам, изучала влияние браконьерства на пути миграции животных. – Ты не отвечала на запросы по рации.

– Я отключила звук. Не хотела беспокоить ее, – ответила я, кивая в сторону встревоженной слонихи.

– Ясно. Слушай, там Грант тебя разыскивает, ты зачем-то ему понадобилась.

– Сейчас?

Мой начальник, мягко говоря, не пришел в восторг, когда я решила переключиться на изучение слоновьей печали. Он со мной почти не разговаривал, практически не замечал. Неужели вдруг сменил гнев на милость?

Анья посмотрела на тело Ммаабо:

– Когда это случилось?

– Почти сутки назад.

– Ты уже сказала рейнджерам?

Я покачала головой. Конечно, сказать придется: они придут и отрубят Ммаабо бивни, чтобы у браконьеров не было охоты сюда соваться. Но я подумала, что стаду нужно дать время на оплакивание матриарха.

– Что передать Гранту? Когда тебя ждать? – спросила Анья.

– Скоро, – ответила я.

Машина скрылась за кустами и вскоре превратилась в булавочную головку света, светлячком мерцавшую в чернильной темноте. Оналенна запыхтела и сунула хобот в рот матери.

Не успела я записать это в дневник, как рядом с Ммаабо появилась гиена. Луч фонарика, которым я освещала сцену, выхватил раскрытую пасть с ярко-белыми резцами. Оналенна затрубила и махнула хоботом в сторону незваной гостьи. Но та стояла слишком далеко, и, казалось бы, слониха не могла причинить ей никакого вреда. Однако у африканских слонов есть в запасе примерно фут хобота, который может раскрыться, как гармошка, и ударить, когда вы меньше всего этого ждете. Оналенна так поддала гиене, что хищница с визгом отлетела от трупа Ммаабо.

Слониха повернула ко мне массивную голову. Из ее височных желез темными полосами сочился маслянистый секрет.

– Тебе придется ее отпустить, – громко сказала я, не вполне уверенная в том, кого из нас двоих пытаюсь убедить.

Проснулась я резко, почувствовав на лице брызги утреннего света. Первой мыслью было: «Грант меня убьет». Второй: «Оналенна ушла». Вместо нее у тела Ммаабо копошились две львицы, они раздирали зад слонихи. А наверху, выписывая в воздухе восьмерки, кружил гриф, ожидавший своей очереди.

В лагерь возвращаться не было никакой охоты. Я предпочла бы сидеть рядом с Ммаабо и наблюдать, не придет ли еще кто-нибудь из слонов отдать ей последние почести.

Мне хотелось найти Оналенну и выяснить, что она сейчас делает, как ведет себя ее стадо, кто стал новым матриархом?

Хорошо бы узнать, смогла ли она перекрыть поток скорби, как водопроводный кран, или продолжает печалиться об утрате матери? Сколько времени нужно слонихе, чтобы скорбное чувство исчезло?

Было совершенно ясно, что Грант решил наказать меня.

Из всех сотрудников, которых босс мог отправить нянчиться с каким-то олухом из Новой Англии, который приезжал сюда на неделю, он выбрал меня.

– Грант, – сказала я, – мы не каждый день теряем главную слониху в стаде. Ты не можешь не понимать, как это важно для моего исследования.

Он поднял взгляд от бумаг:

– За неделю ничего не произойдет, слониха в любом случае не воскреснет.

Поняв, что моя научная работа Гранту до фонаря, я постаралась найти другой аргумент.

– И, кроме того, у меня на сегодня назначена встреча с Оуэном, – напомнила я боссу.

Оуэн был нашим ветеринаром, мы собирались надевать ошейник на главную слониху одного стада для нового исследования, которое проводили сотрудники Университета Квазулу-Натал. Другими словами: я занята.

Но Грант посмотрел на меня и воскликнул:

– Вот и прекрасно, захвати гостя с собой! Я уверен, этому парню будет интересно посмотреть, как вы надеваете на слона ошейник.

Вот так я и оказалась сидящей у ворот заповедника в ожидании прибытия из города Буна, штат Нью-Гэмпшир, некоего Томаса Меткалфа.

С этими посетителями вечно такая жуткая морока. Иногда к нам в гости наведывались толстосумы, которые дали денег на ошейник с GPS-навигатором для слежения за животными, а потом являлись в заповедник со своими женами, приятелями или деловыми партнерами, чтобы поиграть в политкорректную версию игры «Великие белые охотники»: нет, не подумайте, слонов убивать никто не станет, как можно, они просто понаблюдают за тем, как ветеринар выстрелит в одного из них дротиком со снотворным, чтобы на обездвиженное животное надели этот самый ошейник, а потом, упиваясь собственным великодушием, пропустят на закате дня по стаканчику джина с тоником. Иногда нас навещали сотрудники зоопарков или цирковые дрессировщики: эти, как правило, были кончеными идиотами. Последний раз мне пришлось целых два дня возить в «лендровере» владельца зверинца из Филадельфии. Так, помнится, когда мы увидели шестилетнего слоненка, у которого из височных желез тек секрет, этот «знаток» заявил, что у молодого самца муст. Сколько я ни спорила с ним: «Да что вы? Этот слоненок еще маленький, у него не начался период полового созревания!» – он стоял на своем.

Должна признаться, что, когда Томас Меткалф вылез из африканского такси, а поездка в нем сама по себе испытание, особенно если вы прежде не сталкивались с подобным видом транспорта, выглядел он не так, как я ожидала. Примерно одного со мной возраста, в маленьких круглых очочках, которые запотели, как только пассажир выбрался из машины и оказался во влажной и жаркой среде, из-за чего ему пришлось ощупью искать на заднем сиденье ручку чемодана. Гость окинул меня взглядом – от небрежно завязанного хвоста волос до розовых кроссовок – и спросил:

– А где Джордж?

Джордж был одним из молодых аспирантов, в способности которого написать диссертацию мы все сильно сомневались, и служил объектом всеобщих шуток. Вот, значит, кого Грант изначально собирался прикрепить к гостю, а вместо этого оторвал от исследований меня.

– Я за него. Вас что-то не устраивает?

– Нет, что вы, все нормально. Просто я ожидал увидеть другого человека.

– Сожалею, что разочаровала вас. Я Элис. Добро пожаловать в Северный Тули-Блок.

Я отвела его к «лендроверу», и мы начали петлять по пыльным грунтовкам. По дороге я излагала Томасу обычный набор сведений, которые мы вываливаем на гостей.

– Обитающие тут слоны впервые были описаны приблизительно в семисотом году новой эры. В конце восемнадцатого века, когда вожди местных племен получили огнестрельное оружие, это драматическим образом сказалось на численности животных. К моменту появления здесь великих белых охотников слонов почти не осталось, и популяция не восстанавливалась, пока не был основан заповедник. Наши исследователи работают в полевых условиях семь дней в неделю, – рассказывала я. – У каждого из нас своя тема научной работы, но, помимо этого, мы совместно осуществляем наблюдения общего характера: следим за отдельными стадами и их объединениями, идентифицируем каждого слона, отмечаем, чем они занимаются и где обитают, раз в месяц проводим перепись животных, фиксируем рождения и смерти, периоды течки и муста, собираем сведения о слонах-самцах, фиксируем изменения климата…

– А сколько у вас здесь слонов?

– Около тысячи четырехсот, – ответила я. – Но, кроме них, есть еще леопарды, львы, гепарды…

– Даже представить себе не могу. У меня всего шесть слонов, но определить, кто из них кто, достаточно трудно, если не находишься рядом изо дня в день.

Я выросла в Новой Англии и прекрасно знала: шансы встретить там дикого слона столь же ничтожны, как вероятность того, что у меня вдруг вырастет третья рука. Следовательно, этот парень либо управляет зоопарком, либо владеет цирком. Ни того ни другого я не одобряла. Когда дрессировщики утверждают, мол, они учат слонов тому, что животные делают в дикой природе, это неправда. В природе слоны не стоят на задних ногах, не ходят друг за дружкой, взявшись за хвосты, не скачут по кругу. В естественной среде обитания они всегда держатся в нескольких ярдах один от другого, но постоянно трогают соседей, гладят их хоботами, общаются с ними. Отношения между людьми и слонами в неволе основаны на эксплуатации.

Если изначально Томас Меткалф не вызывал у меня симпатии, потому что стал моим наказанием, то теперь у меня появилась, что называется, идейная причина отрицательно относиться к нему.

– А чем занимаетесь здесь вы? – спросил гость.

«Боже, спаси меня от праздных туристов!»

– Да вот, продаю тут косметику «Мэри Кей».

– Я имел в виду, какое научное исследование вы проводите?

Я покосилась на него краем глаза. Стоило ли принимать защитную стойку, общаясь с человеком, знакомство с которым произошло всего несколько минут назад и чьи знания о слонах явно были не такими основательными, как мои? И тем не менее в последнее время при упоминании о новой сфере моих исследований мне так часто доводилось видеть удивленно приподнятые брови, что я быстро приучилась не распространяться на эту тему.

От ответа на щекотливый вопрос меня спас водопад рогов и копыт, обрушившийся на дорогу. Я вцепилась в руль и в последний момент успела нажать на тормоза.

– Вы бы лучше пристегнулись, – посоветовала я пассажиру.

– Какие красавицы! – восхищенно выдохнул Томас.

Я с трудом сдержалась, чтобы не закатить глаза. Когда постоянно живешь здесь, вся экзотика постепенно приедается. Для туристов ощущения и зрелища новы, они постоянно просят притормозить. У меня же отношение совершенно иное. Да, это жираф. Да, он прекрасен. Но не восторгаться же, когда ты видишь его в семисотый раз.

– Это антилопы?

– Импалы. Но между собой мы называем их макдаками.

Томас указал на зад одного животного, теперь уже щипавшего траву.

– Из-за этих отметин?

У импалы вдоль задних ног идут по две черные полосы и еще одна – вдоль короткого хвоста, это слегка напоминает «золотые арки» – знаменитый логотип «Макдоналдса». Но прозвище происходит оттого, что эти животные – основная пища для хищников в буше.

– Нет, потому что это местный фастфуд: больше миллиарда импал стали обедом для других зверей, – ответила я.

Есть большая разница между африканской романтикой и реальностью. Туристы, приезжающие сюда посмотреть, как охотятся хищники, если им повезет увидеть задирающую добычу львицу, моментально притихают и спадают с лица, будто их вот-вот вырвет. И сейчас, наблюдая, как Томас побледнел, я злорадно подумала: «Вот так-то, дружочек, это тебе не Нью-Гэмпшир».

Дожидаясь в главном лагере, пока не придет Оуэн, я объясняла Томасу Меткалфу правила сафари:

– В машине не вставать. Из машины не выходить. Животные воспринимают нас как одно большое нечто, и если вы отделитесь от этого общего силуэта, у вас будут проблемы.

– Простите, что задержал вас. Мы перемещали одного носорога, и все прошло не так гладко, как я рассчитывал. – Оуэн Данкирк торопливо подошел к нам с сумкой и ружьем.

Этот человек-медведь предпочитал стрелять в животных дротиками из машины, а не с вертолета. Оуэн был приверженцем старой школы: верил в непреложные факты и статистику. И не одобрял тему моего исследования. С тем же успехом я могла бы сказать ему, что получила грант на изучение вуду или ищу доказательства существования единорогов.

– Томас, это Оуэн, наш ветеринар, – представила я его гостю. – Оуэн, познакомься с Томасом Меткалфом. Он приехал к нам на несколько дней.

– Ты точно готова, Элис? – обратился ко мне Оуэн. – Не забыла, как надевать ошейники, с тех пор как взялась писать слонам панегирики?

Я проигнорировала эту шпильку, а также удивленный взгляд Меткалфа и ответила:

– Уверена, что смогу сделать это с закрытыми глазами. Да и вообще, кто бы говорил. Напомнить тебе, кто в прошлый раз промахнулся? Не попал в цель… такую крупную, размером со слона?

К нам в «лендровер» села Анья. Надевать ошейник на слона мы обычно отправлялись на трех машинах. В первой ехали двое научных сотрудников, за рулем двух других автомобилей сидели рейнджеры, они должны были отгонять стадо, пока работа не выполнена. Один из них сегодня уже выезжал следить за стадом Тебого – так звали слониху, которая была нам нужна.

Надеть на слона ошейник – это скорее искусство, чем наука. Я не люблю заниматься этим в засуху или летом, когда стоит жара. Слоны быстро перегреваются, и, когда животное упадет, нужно следить за температурой его тела. Суть процесса в том, чтобы подвезти ветеринара на расстояние метров двадцать от слона, это достаточно близко для выстрела и в то же время безопасно. Как только подстреленное животное падает, в стаде начинается паника, тут-то и настает очередь опытных рейнджеров, которые знают, как правильно отогнать слонов, и новички вроде Томаса Меткалфа, готовые совершить какую-нибудь глупость, здесь совсем ни к чему.

В тот день нас сопровождали двое рейнджеров: Баши и Элвис. Когда мы поравнялись с машиной Баши, я огляделась и осталась довольна. Место для стрельбы прекрасное – кустов нет, земля ровная, так что если слониха бросится бежать, то не поранится.

– Оуэн, ты готов?

Ветеринар кивнул и вложил в ружье дротик с М99.

– Анья, ты прикроешь сзади, а я пойду вперед. Баши? Элвис? Вы отгоните стадо к югу, – распорядилась я. – Лады, действуем на счет «три».

– Погодите. – Томас положил ладонь на мою руку. – А что делать мне?

– Оставайтесь в машине и постарайтесь, чтобы вас не убили.

После этого я напрочь забыла о Томасе Меткалфе. Оуэн выстрелил, дротик попал прямо в зад Тебого. Слониха испуганно взвыла и стала вертеть головой. Она не выдернула из своего тела маленький флажок, и никто из слонов не сделал этого, хотя иногда такое случалось.

Страх Тебого оказался заразительным. Стадо сбилось в кучу, некоторые слоны оглядывались на предводительницу, ища защиты, кое-кто пытался прикоснуться к ней. Они трубили так, что дрожала земля, и у всех слонов из височных желез потек секрет – маслянистое вещество, оставлявшее полосы на щеках. Тебого сделала несколько шагов, кивнула, и тут М99 подействовал – хобот повис, голова опустилась, слониха зашаталась и начала валиться на землю.

Настал момент действовать, причем быстро. Если стадо не отогнать от упавшей самки-матриарха, слоны могут поранить ее, пытаясь поднять: проткнут бок бивнями или не дадут нам приблизиться, чтобы ввести антидот. Тебого могла упасть на ветку или случайно придавить себе хобот. Тут фокус в том, чтобы не показывать страха. Если стадо сейчас двинется на нас и мы отступим, то все пропало.

– Ну же! – крикнула я, и Баши с Элвисом завели моторы «лендроверов».

Они хлопали руками, громко гудели и разгоняли стадо машинами, чтобы мы могли подойти к матриарху. Как только между нами и остальными слонами образовалось достаточно большое пространство, Оуэн, Анья и я выскочили из машины, оставив рейнджеров управляться с возбужденным стадом.

У нас было всего десять минут, не больше. Я быстро проверила, не попало ли что-нибудь под бок упавшей слонихе. Чисто. Закинула ухо ей на глаз, чтобы защитить тот от пыли и прямого солнечного света. Тебого смотрела на меня, в ее взгляде застыл ужас.

– Ш-ш-ш, – успокаивала я слониху, хотела погладить, но знала, что этого делать нельзя.

Тебого не спала, она улавливала каждый звук, каждое прикосновение, каждый запах. А потому лишний раз дотрагиваться до нее ни к чему.

Я вставила небольшую палочку-распорку в кончик ее хобота, чтобы ноздри оставались открытыми; слон не может дышать ртом и задохнется, если отверстия в хоботе сомкнутся. Тебого тихо фыркнула, когда я полила ее ухо и тело водой. Потом я обвила вокруг толстой шеи слонихи ошейник, установила приемник на холке и застегнула пряжку под подбородком, оставив между шеей животного и противовесом зазор шириной в две ладони. Анья работала быстро – взяла кровь и отскребла кусочки кожи с уха Тебого, выдернула несколько волосков из хвоста для анализа ДНК, измерила ступни и температуру тела, длину бивней и расстояние от стопы до лопаток. Оуэн произвел беглый осмотр животного на предмет наружных повреждений, послушал дыхание. Наконец мы проверили, работает ли система GPS: приемник подавал сигналы, как положено.

Вся процедура заняла девять минут тридцать четыре секунды.

– Мы молодцы, – сказала я, после чего мы с Аньей собрали инструменты и отнесли их обратно в машину.

Баши и Элвис отъехали в сторону, а Оуэн еще раз склонился над Тебого.

– Ну вот и все, моя красавица, – проворковал он, вводя антидот в сосуд на ухе слонихи, прямо в кровоток.

Мы не могли уехать, не удостоверившись, что Тебого очнулась. Через три минуты она перекатилась на живот, встала, потряхивая массивной головой, и затрубила, призывая соплеменников. Ошейник, похоже, сел как надо. Предводительница слонов, пошатываясь, побрела к своим, и под взволнованное урчание и могучий рев состоялось воссоединение стада, сопровождаемое энергичными поглаживаниями и обильным мочеиспусканием.

Я была вся разгоряченная, потная, взбудораженная. Лицо грязное, рубашка в слоновьей слюне. И не вспоминала про Томаса Меткалфа, пока не услышала его голос:

– Оуэн, а что было в дротике? М99?

– Он самый, – ответил ветеринар.

– Я читал, что одной его капли хватит, чтобы убить человека.

– Верно.

– Значит, слониха, в которую вы стреляли, не спала. Она была только парализована?

– Ненадолго, – кивнул ветеринар. – Но, как вы сами видите, никакого вреда ей это не причинило.

– У нас в заповеднике есть азиатская слониха по имени Ванда, – сказал Томас. – Когда в тысяча девятьсот восемьдесят первом году Техас затопило, она жила в зоопарке в Гейнсвилле. Большинство животных погибло, но приблизительно через сутки кто-то увидел ее хобот, торчащий из воды. Слониха пробыла под водой два дня, прежде чем вода отступила, и тогда ее удалось спасти. После этого она страшно боялась грозы, не позволяла купать себя, не наступала в лужи. И так продолжалось несколько лет.

– Не думаю, что десять минут паралича после выстрела дротиком можно сравнить с сорока восемью часами стресса, – сердито пробурчал Оуэн.

Томас пожал плечами.

– Но вы все же не слон, – заметил он. – Как вы можете об этом судить?

Пока Анья вела подскакивающий на кочках «лендровер» обратно в лагерь, я искоса поглядывала на Томаса Меткалфа. Неужели он намекал, что слоны обладают способностью мыслить и чувствовать, способны затаить обиду или простить? Такие представления находились в опасной близости к моим убеждениям – тем самым, из-за которых коллеги надо мной насмехались.

Все двадцать минут, пока мы ехали, я слушала, как наш гость рассказывает Оуэну о Слоновьем заповеднике Новой Англии, и поняла, что мои первоначальные предположения относительно этого человека оказались ошибочными: Томас Меткалф не был ни цирковым дрессировщиком, ни хозяином зоопарка. Он говорил о своих слонах так, словно они были членами его семьи. Он относился к ним совсем как… ну, как я сама. Томас управлял заповедником, куда забирал слонов, содержавшихся в неволе, и давал им возможность доживать свои дни на покое. Сюда он приехал, чтобы узнать, как можно сделать их пребывание в заповеднике больше похожим на жизнь в естественных условиях, ну, как если бы их вернули в Африку или в Азию.

Таких людей я никогда еще не встречала.

По прибытии в лагерь Анья и Оуэн отправились в лабораторию, чтобы внести в журнал наблюдений данные о Тебого. Томас стоял, засунув руки в карманы.

– Знаете что, Элис, – сказал он, – я отпускаю вас на свободу.

– В каком смысле? – изумилась я.

– Я же вижу, что вам в тягость. Вы не хотите возиться со мной, развлекать праздного гостя, показывая ему шоу из африканской жизни. Вы предельно ясно дали это понять.

Мне воздавали по заслугам за грубость. Я залилась краской:

– Простите. Вы оказались не таким, как я думала.

Томас посмотрел на меня долгим взглядом, таким долгим, что его хватило, чтобы направление ветра в моей жизни кардинально изменилось. После чего усмехнулся:

– Вы ожидали увидеть Джорджа?

– И что же с ней стало? – спросила я Томаса позже, когда мы с ним вдвоем ехали на «лендровере» по заповеднику. – С Вандой?

– Потребовалось два года, и я несколько раз промокал насквозь, пока с ней возился, но все усилия окупились: теперь Ванда с удовольствием плавает в пруду.

Как только гость сказал это, я сразу поняла, куда отвезу его. Я переключилась на первую передачу и стала рулить по глубокому песку высохшего русла реки, пока не нашла то, что искала. Слоновьи тропы напоминали диаграммы Венна, отпечатки задних ног перекрывали следы передних. Они были свежие – ровные, четкие круги, еще не заметенные пылью. Вероятно, я могла бы определить, какие следы какому слону принадлежат, если бы захотела, стоило только приглядеться к щербинкам на отпечатке. Умножив длину окружности задней стопы на 5,5, я узнала бы рост слонихи. Это точно была самка, потому что здесь проходило целое стадо – дорожек из следов было много, а если бы тут шел слон-самец, она была бы одна.

Мы находились недалеко от тела Ммаабо. Я подумала: интересно, если эти слоны наткнулись на него, как они повели себя? Выбросив эту мысль из головы, я снова переключила передачу и поехала дальше по следам.

– Никогда не встречала человека, который владеет заповедником.

– А я никогда не встречал человека, умеющего надевать ошейник на слона. Полагаю, мы квиты.

– Почему вы решили организовать заповедник?

– В тысяча девятьсот третьем году на Кони-Айленде жила слониха по имени Топси. Благодаря ей был создан парк развлечений – она возила на спине людей, участвовала в разных шоу. Однажды служитель, который ухаживал за Топси, бросил ей в рот горящую сигарету. Она его прибила – ну надо же, какая неожиданность! – и ее стали считать опасным животным. Хозяева Топси захотели избавиться от нее и обратились к Томасу Эдисону, который тогда как раз пытался продемонстрировать, насколько опасен переменный ток. Он использовал для опыта слониху, и она погибла за считаные секунды. – Меткалф взглянул на меня. – За этим наблюдали полторы тысячи человек, включая и моего прадедушку.

– Значит, заповедник – это своего рода завет от предка?

– Нет. Я вообще не вспоминал про эту историю, пока не поступил в колледж. Будучи студентом, я на летних каникулах подрабатывал в одном зоопарке. Там недавно появилась слониха Люсиль. Это стало сенсацией, слоны ведь всегда привлекают внимание. Владельцы зверинца надеялись, что это поможет им разделаться с долгами и снова выйти в плюс. Меня наняли помощником главного смотрителя, у которого был большой опыт общения со слонами в цирке. – Томас устремил взгляд на буш. – Вы знаете, что к слону ни в коем случае нельзя прикасаться железной палкой, чтобы заставить его делать то, что хочешь? Стоит поднести орудие к уху, и слон мигом отпрянет, зная, что ему грозит боль. Нет нужды упоминать о роковой ошибке, которую я совершил, заявив, что слоны понимают, как плохо мы с ними обращаемся. Меня уволили.

– А я недавно изменила тему научной работы и теперь изучаю проявления скорби у слонов.

Томас перевел взгляд на меня:

– Скорбеть они умеют лучше, чем люди.

Я надавила на тормоз, и мы резко остановились.

– Мои коллеги вряд ли согласились бы с вами. Да что там, они просто высмеяли бы вас. Надо мной здесь постоянно насмехаются.

– Почему?

– Потому что это ненаучный подход. Мои коллеги проводят с помощью ошейников исследования, получают и обрабатывают данные, которые можно измерить количественно. А что такое эмоции? Даже относительно когнитивных способностей слонов единства мнений нет. То, что один исследователь рассматривает как познание, другой считает реакцией, вызванной обстоятельствами и не требующей сознательного осмысления. – Я повернулась к Томасу. – Но позвольте заметить, я могу доказать свою точку зрения. Вы представляете, какие сложности возникают при вмешательстве в жизнь дикой природы? Как вы справедливо заметили Оуэну: этично ли стрелять в слониху дротиком с М99, если она полностью осознает, что мы с ней делаем? Особенно, когда это предшествует выстрелу в голову при выбраковке животных. Но, с другой стороны, если мы откажемся от этой практики, как тогда контролировать численность слонов?

Томас восхищенно взглянул на меня:

– Наверное, эти ошейники открывают перед учеными широчайшие перспективы? Вы таким образом измеряете уровень гормонов? Стресса? Эта слониха, которую мы видели сегодня, больна? Как вы предсказываете возможную смерть и определяете, на какого именно слона следует надеть ошейник?

– О, не преувеличивайте. Мы не способны предсказать смерть. А этот ошейник нужен вовсе не для моего проекта. С его помощью пытаются определить радиус разворота слона.

Томас искренне рассмеялся:

– Вы меня разыгрываете? Неужели это может быть темой научной работы?

– Я не шучу.

– Правда? А кому это вообще нужно? Вот то, чем вы занимаетесь, – это действительно важно. Я, например, точно знаю, что слоны способны к эмпатии. – Он вздохнул. – У Ванды – ну, у той слонихи, которая едва не утонула в Техасе, – был частично парализован хобот. И, когда она появилась у нас в заповеднике, ей, как ребенку, требовалась для утешения какая-нибудь любимая игрушка. Так вот, она завела привычку таскать за собой повсюду старую автомобильную покрышку. Наконец Ванда подружилась с Лилли, и покрышка стала ей не нужна, потому что у нее появилась компаньонка. Но когда та умерла, Ванда была сильно расстроена. Лилли похоронили, а Ванда принесла на ее могилу и положила на землю ту самую покрышку. Она как будто отдавала последнюю дань памяти подруги. Или считала, что теперь утешение требуется Лилли.

Никогда в жизни я не слышала более трогательной истории. Мне хотелось спросить Томаса, остаются ли слоны из заповедника рядом с телами тех, кого считали своими родными. Интересно узнать, поведение Ванды – это норма или же исключение из правил?

– Можно, я кое-что вам покажу?

Приняв решение на месте, я сделала крюк, и мы подъехали к телу Ммаабо. Я знала, что Гранта хватил бы удар, если бы он узнал, что я собралась продемонстрировать гостю труп слона. Одна из причин, почему мы сразу сообщали рейнджерам о гибели животных, состояла в том, что, зная, где находится тело, они могли оградить туристов от неприятного зрелища разлагающейся туши. Падальщики уже обглодали труп слонихи; над скелетом густым облаком вились мухи. И тем не менее Оналенна и еще трое слонов тихо стояли неподалеку.

– Это Ммаабо, – сказала я. – Она была матриархом стада из примерно двадцати слонов. Умерла вчера.

– А кто это там?

– Ее дочь и еще несколько членов стада. Они оплакивают Ммаабо, – с вызовом заявила я. – Да, слоны скорбят, пусть я даже никогда и не смогу этого доказать.

– Вы можете замерить их печаль, – задумчиво произнес Томас. – В Ботсване ученые работали с бабуинами, измеряли уровень стресса. Доказано, что он отражается на помете животных; после убийства хищником одного из членов стада в фекалиях остальных увеличилось количество глюкокортикоидных гормонов – маркеров стресса, и, между прочим, это было более отчетливо заметно у тех бабуинов, которые имели социальные связи с погибшим. Так что если вам удастся собрать фекалии слонов, что, наверное, потребует немалых усилий, и вы сумеете статистически доказать повышение уровня кортизола…

– Тогда может оказаться, что здесь работает тот же механизм, как и у людей при выбросе окситоцина, – закончила за него я. – То есть имеется биологически обоснованная причина, почему слоны после смерти соплеменника ищут утешения друг у друга. Научное объяснение феномена скорби. – Я в восхищении смотрела на него. – Никогда в жизни не встречала человека, так же увлеченного слонами, как и я сама.

– Все когда-нибудь случается впервые, – пробормотал Томас.

– Вы ведь не просто владелец заповедника, да?

Он слегка смутился:

– Ну, вообще-то, у меня степень бакалавра, а диплом я защитил по нейробиологии.

– Я тоже.

Мы уставились друг на друга, продолжая корректировку взаимных ожиданий. Я заметила, что у Томаса зеленые глаза с рыжеватой полоской вокруг зрачков. Когда он улыбался, у меня возникало ощущение, будто мне под ребро попал дротик с М99 и я заключена в тюрьму своего тела.

Наше общение прервал трубный рев.

– Ага, – сказала я, с усилием отрывая взгляд от Томаса, – ну просто как по часам.

– Что это?

– Сейчас увидите. – Я завела мотор «лендровера» и поехала вниз по крутому склону, попутно тихо объясняя: – Когда приближаешься к дикому слону, нужно действовать так, чтобы не стать невольно его злейшим врагом. Вам бы понравилось, если бы незнакомец подошел к вам со спины? Или встал между вами и вашим ребенком?

Сделав широкий круг по плато, я остановилась на краю обрыва, откуда нам открылся вид на плещущихся в пруду слонов. Три слоненка наскакивали друг на друга посреди грязной лужи; образовалась куча-мала, а затем оказавшийся внизу малыш выбрался наружу и выпустил в воздух фонтан. Их матери тоже бродили по воде, били по ней ногами, от чего возникали волны, плескались и барахтались в грязи.

– Это самка-матриарх, – я указала на Ботшело, – а вот Аканьянг, с загнутым ухом. Она – мать Динео, вон той задиристой девочки, которая повалила своего брата. – Я представляла Томасу каждого слона по имени, закончив Кагисо: – Ей рожать примерно через месяц. В первый раз.

– Наши девочки все время играют в воде, – в полном восторге от зрелища произнес Томас. – Но я решил, будто они научились этому в зоопарке, где прежде жили, и делают это просто от скуки, чтобы развлечься. Я думал, в буше слонам не до игр, здесь ведь все, считай, вопрос жизни или смерти.

– Ну да, – согласилась я. – Но игра – это часть жизни. Однажды я видела, как слониха-матриарх каталась на заду с горки, просто ради забавы. – Откинувшись назад, я поставила ноги в кроссовках на приборную доску, а Томас тем временем любовался проделками слонят. Слоненок-девочка плюхнулась набок в грязи и слегка притопила младшего братца, который недовольно заверещал. Их мать тут же протрубила: «Ну хватит уже безобразничать».

– Именно для этого я сюда и приехал, – тихо проговорил Томас.

Я взглянула на него:

– Чтобы посмотреть на яму для водопоя?

Он покачал головой:

– Когда к нам в заповедник привозят слониху, она, как правило, сломлена. Мы всеми средствами стараемся вернуть ее к нормальной жизни. Но всегда действуем методом проб и ошибок, потому что не знаем, какой она была прежде, пока жизнь не раздавила ее. – Томас повернулся ко мне. – Вам повезло, вы видите это каждый день.

Я не сказала ему, что, помимо этого, вижу осиротевших из-за выбраковки слонят и слонов, истощенных засухой до такой степени, что кожа их натягивается на тазовые кости, словно холст на подрамник. Я не упомянула о том, как в сухой сезон стада разделяются, чтобы не конкурировать со своими собратьями за ограниченные ресурсы. Даже не обмолвилась о жестокой смерти Кеноси.

– Я рассказал вам о себе, Элис, но вы не объяснили мне, что же привело в Ботсвану вас.

– Говорят, с животными работают те, кто не умеет ладить с людьми.

– После знакомства с вами, – сухо заметил Томас, – я лучше воздержусь от комментариев.

Теперь уже почти все слоны вышли из воды. Они медленно поднимались по крутому склону, чтобы обсыпать себе спины пылью и побрести дальше, туда, куда поведет их матриарх. Последняя слониха подтолкнула своего малыша под зад, чтобы тот шел побыстрее, и вслед за ним выбралась наверх сама. Слоны молча уходили вдаль, двигаясь ритмично и синхронно. Мне всегда казалось, что у них в головах звучит никому больше не слышная музыка. А судя по тому, как вальяжно раскачиваются при ходьбе бедра слоних, могу предположить, что поет для них Барри Уайт.

– Я работаю со слонами, потому что наблюдать за ними не менее интересно, чем за сидящими в кафе людьми, – сказала я Томасу. – Они очень забавные. И такие трогательные. Изобретательные. Смышленые. Боже, я могу продолжать и продолжать. В них столько человеческого. Следя за стадом, можно увидеть, как малыши проверяют границы дозволенного, а мамочки заботятся о них, как девочки-подростки вылезают из своих ракушек, а мальчишки выделываются друг перед другом. За львами я не могла бы наблюдать целый день, но слоны – им я готова посвятить всю жизнь.

– Думаю, я тоже, – ответил Томас.

Но когда я взглянула на него, он смотрел не на слонов, а на меня.

В заповеднике гостям не позволяют гулять по главному лагерю без сопровождения. Во время ужина рейнджеры или ученые-исследователи забирают временных постояльцев из жилых хижин и, освещая путь фонариками, ведут в столовую. Делается это не из желания угодить, а из чисто практических соображений, ради элементарной безопасности гостей. Мне не раз доводилось видеть незадачливых туристов, которые с криком неслись по лагерю, наткнувшись в темноте на переходившего дорогу бородавочника.

Когда я пришла к Томасу, чтобы отвести его на ужин, дверь в домик была приоткрыта. Я постучалась, а потом зашла внутрь. В воздухе ощущался запах мыла: видимо, хозяин принимал душ. Над кроватью жужжал вентилятор, но все равно было чертовски жарко. Томас сидел за столом в шортах цвета хаки и белой майке; волосы мокрые, подбородок свежевыбрит. Руки быстро и ловко двигались над маленьким квадратиком бумаги.

– Секундочку, – сказал он, не поднимая глаз.

Я ждала, засунув большие пальцы в шлевки на поясе и раскачиваясь на пятках.

– Вот, – обернувшись ко мне, произнес Томас. – Это я сделал специально для вас. – Он взял мою руку и вложил в ладонь маленького слоника, сложенного из купюры в один доллар. Кажется, это называется оригами.

В следующие несколько дней я начала смотреть на лагерь, ставший для меня вторым домом, глазами Томаса: кусочки кварца блестели на земле, как горсточка бриллиантов; птицы, рассевшиеся на ветвях дерева мопане, на разные голоса исполняли симфонию, которой издали дирижировала карликовая зеленая мартышка; страусы бежали по саванне, как дамы на высоких каблуках, покачивая плюмажами.

Мы говорили обо всем, начиная с браконьерства в округе Тули-Блок и заканчивая остаточными воспоминаниями у слонов и тем, как они приспосабливаются к посттравматическому стрессу. Я проигрывала Томасу пленки с записями мустовых песен самцов и ответных песен самок в период гона, и мы рассуждали, существуют ли другие песни, исполняемые на низких частотах, таких, что человек их не слышит, а слоны используют для передачи потомкам истории своего племени, которую загадочным образом сохраняют и накапливают. В этой летописи содержатся сведения о том, какие территории опасны, а какие нет; где найти воду; как лучше перейти с одного места на другое. Томас рассказывал о слонах, которых заклеймили как опасных в цирке или зоопарке и доставили к нему в заповедник; о том, что большой проблемой для животных этого биологического вида, содержащихся в неволе, становится туберкулез; о слонихе Олив, которая участвовала в телепрограммах и шоу в парке развлечений, но однажды разорвала свои цепи и убила зоолога, пытавшегося ее поймать; о Лилли, которая сломала ногу, работая в цирке, да так никогда и не восстановилась. Африканский слон у них тоже был – слониха Хестер, осиротевшая после отстрела животных в Зимбабве; она выступала в цирке почти двадцать лет, после чего дрессировщик решил отправить ее на покой. Сейчас Томас вел переговоры о том, чтобы привезти в заповедник Мауру – еще одну африканскую слониху, которая стала бы компаньонкой для Хестер.

В ответ я поведала ему, что, хотя дикие слоны могут убить передними ногами, опускаясь на колени, чтобы раздавить жертву, чувствительными задними они гладят тело упавшего товарища, поднимая ступню и описывая ею круги, как будто ощупывают что-то невидимое подушечками пальцев. Рассказала, как однажды принесла домой челюстную кость слона для изучения, и в ту же ночь почти взрослый слон по имени Кефентсе ворвался в лагерь, забрал кость с моего крыльца и вернул ее на то место, где умер его друг. Вспомнила, как в первый мой приезд в заповедник одного японского туриста, ушедшего далеко от лагеря, атаковал и убил слон. Когда мы пришли забрать тело, то обнаружили, что рядом с ним стоял на страже другой слон, пытавшийся защитить погибшего от хищников.

В вечер накануне отъезда Томаса я отвела его туда, куда не водила никого другого. На вершине холма рос гигантский баобаб. Местные жители верят, что, когда Творец созвал животных, чтобы они помогли ему сажать деревья, гиена опоздала. Ей поручили посадить баобаб, и она так рассердилась, что воткнула его в землю верхушкой вниз, и дерево выглядело так, будто царапало корнями землю, вместо того чтобы с их помощью находить себе опору. Слонам нравилось объедать кору баобаба и прятаться в его тени. Вокруг дерева валялись кости слона по имени Мотхуси.

Томас притих, поняв, что видит. Кости сверкали белизной в лучах яркого солнца.

– Это же…

– Да. – Я остановила «лендровер» и вышла из машины, призывая спутника следовать за собой.

В это время дня здесь было безопасно. Томас осторожно перемещался среди останков Мотхуси: то подбирал с земли длинное ребро, то прикасался пальцами к пористому, похожему на соты тазобедренному суставу.

– Мотхуси умер в тысяча девятьсот девяносто восьмом году, – пояснила я. – Но стадо продолжает навещать его. Слоны стоят тихо и задумчиво, как и люди, когда приходят на чью-нибудь могилу. – Я наклонилась, подняла два позвонка и сложила их вместе.

Некоторые кости растащили хищники, а череп Мотхуси мы забрали в лагерь. Остальные части скелета были такими белыми, что напоминали разрывы в ткани земли. Сами не понимая, что делаем, мы начали собирать их, пока у наших ног не образовалась целая коллекция. Я с пыхтением притащила сюда же длинную бедренную кость. Мы работали молча, зачарованные загадкой жизни и смерти, собирая пазл в натуральную величину.

Когда все кости были сложены, Томас взял палку и начертил линию вокруг скелета слона.

– Вот, – сказал он, делая шаг назад, – мы за час справились с тем, на что природа потратила сорок миллионов лет.

Ощущение покоя окутывало нас, словно вата. Солнце садилось в облако.

– А вы не хотите работать в моем заповеднике? – спросил вдруг Томас. – Там у вас будет масса возможностей наблюдать за проявлениями скорби у слонов. И ваши родные обрадуются, когда вы вернетесь в Штаты, а то они, наверное, скучают по вам.

У меня внутри все сжалось.

– Я не могу.

– Почему?

– Я видела, как на глазах у матери застрелили слоненка. Не малыша, а почти уже взрослого. Она не покидала его много дней. Когда я на это смотрела, во мне что-то изменилось. – Я встретилась глазами с Томасом. – Горе не дает биологических преимуществ. Вообще, в живой природе опасно хандрить или отказываться от пищи. Глядя на ту слониху, я не могла сказать, что ее поведение было обусловлено ситуацией. Это было горе, простое и чистое.

– Вы все еще жалеете того слоненка, – заметил Томас.

– Да, пожалуй.

– А его мать?

Я не ответила. После смерти Кеноси я встречала Лорато. Она была занята своими младшими детьми, вернулась к заботам предводительницы стада. Ужасный момент гибели сына слониха оставила позади, а вот я сама никак не могла отпустить прошлое.

– В прошлом году у меня умер отец, – сказал Томас, – я до сих пор ищу его в толпе.

– Это печально.

Он пожал плечами:

– По-моему, печаль похожа на застарелый кашель. Она никогда не проходит. Вокруг нее можно навешать разных украшений, прикрыть кружевной салфеточкой, задвинуть в угол комнаты, но в конце концов просто приучаешься жить с ней.

А слоны, подумала я, в некотором смысле продвинулись дальше людей. Они не морщатся всякий раз, войдя в комнату и увидев тот самый диван. А вместо этого говорят: «Сколько же хороших воспоминаний у нас с ним связано». Они присядут на него ненадолго, а потом пойдут дальше своей дорогой.

Наверное, я заплакала, сейчас уже точно не помню. Но Томас был так близко, что я чувствовала исходивший от его кожи запах мыла. Видела оранжевые искры в его глазах.

– Элис, кого вы потеряли?

Я замерла. Дело вовсе не во мне. Я не могла допустить, чтобы он так думал.

– Вы поэтому и отталкиваете от себя людей? – прошептал Томас. – Чтобы они не могли оказаться слишком близко, а потом причинить вам боль, когда уйдут?

Этот фактически незнакомый человек знал меня лучше, чем любой другой в Африке, даже лучше, чем я сама. На самом деле я исследовала вовсе не то, как переживают утрату слоны, а то, как люди не способны справиться со своим горем.

И оттого, что я не хотела отпускать свою печаль, не знала, как это сделать, я обняла Томаса Меткалфа и поцеловала его под сенью баобаба – дерева с торчащими вверх, словно бы перевернутыми корнями и корой, которую можно ободрать сотню раз, а она снова вырастет.

Дженна

Стены в заведении, где живет мой отец, выкрашены в лиловый цвет. Это наводит меня на мысли о гигантском, омерзительном динозавре Барни, но, очевидно, какой-нибудь выдающийся психолог написал целый научный труд о том, какой цвет больше способствует выздоровлению, и этот оказался в верхней строке списка.

Как только мы входим, дежурная медсестра впивается взглядом в Серенити, что, по-моему, не лишено смысла: мы же, вероятно, выглядим как семья, пусть и не слишком гармоничная.

– Чем я могу вам помочь?

– Я пришла навестить папу.

– Мы к Томасу Меткалфу, – добавляет Серенити.

Я знаю здесь нескольких сестер, но с этой еще не встречалась, вот почему она меня не признала. Женщина кладет на стойку разлинованный лист бумаги, чтобы я вписала в таблицу наши имена. Но я не успеваю сделать этого, поскольку слышу голос отца: он кричит где-то в коридоре.

– Папа? – отзываюсь я.

У сестры скучающий вид.

– Имя и фамилия посетителя? – спрашивает она, открывая журнал.

– Запишите нас, и встретимся в сто двадцать четвертой палате, – обращаюсь я к Серенити и бросаюсь бежать, чувствуя, что Верджил не отстает от меня.

– Серенити Джонс, – слышу я за спиной и распахиваю дверь в палату отца.

Он борется с двумя дюжими санитарами и вопит:

– Ради всего святого, отпустите меня! Элис, ну хоть ты объясни им!

На полу, как после вскрытия робота, распластались провода и транзисторы разбитого радиоприемника; похоже, кто-то запустил им в стену. Мусорная корзина перевернута, по всей комнате валяются смятые бумажные стаканчики от таблеток, комки малярного скотча и апельсиновые корки. В руках у папы – коробка с хлопьями для завтрака. Он прижимает ее к себе, будто величайшую ценность на свете.

Верджил таращится на моего отца. Могу представить, что он видит: мужчина с дико всклокоченными белыми волосами, довольно неухоженный, костлявый, при этом яростно сверкает глазами – типичный псих.

– Он думает, что ты Элис? – тихо спрашивает Верджил.

– Томас, – мягко говорю я, – эти джентльмены обязательно все поймут, если ты успокоишься.

– Как я могу успокоиться, если они пытаются украсть мои исследования?

Тут в палату входит Серенити. При виде потасовки она замирает на месте.

– Что здесь происходит?

Белобрысый санитар с ежиком на голове бросает на нее короткий взгляд:

– Он слегка разволновался, мэм, когда мы попытались выбросить пустую коробку из-под хлопьев.

– Если ты перестанешь сопротивляться, Томас, я уверена, они не станут забирать твои… исследования, – заверяю его я.

Удивительно, но этого хватает, чтобы отец обмяк. Санитары тут же отпускают его, и он садится на стул, прижимая к груди эту дурацкую коробку.

– Теперь все хорошо, – бормочет он.

Серенити сурово смотрит на него и говорит, обращаясь к санитарам, собирающим мусор с пола:

– Большое вам спасибо.

– Нет проблем, мэм, – отвечает один, а второй хлопает отца по плечу:

– Не переживай, братишка.

Отец ждет, пока они не уйдут, а потом встает и хватает меня за руку:

– Элис, ты не представляешь, какое я только что сделал открытие! – Вдруг его взгляд падает на Верджила и Серенити. – А это кто такие?

– Мои друзья, – объясняю я.

Вроде бы папу это не настораживает. Вот и хорошо.

– Посмотри сюда. – Он указывает на коробку. На ней изображено нечто вроде черепахи или огурца с ножками, говорящего в пузырь:

«ЗНАЕШЬ ЛИ ТЫ, ЧТО…

…крокодилы не умеют высовывать изо рта язык?

…у пчел на глазах есть особые волоски, которые помогают им переносить больше пыльцы?

…Анджана, шимпанзе, живущая в приюте для животных в Южной Каролине, вырастила детенышей белого тигра, леопарда и львят, кормя их молоком из бутылочки и играя с ними?

…слон Кошики может четко произнести шесть слов на корейском языке?»

– Разумеется, никаких слов он не произносит, – говорит отец, – просто имитирует звуки, которые издают работники зоопарка. Сегодня утром, после того как эта дебилка Лоузи убралась из-за компьютера, потому что дошла до следующего уровня в «Крушении леденцов», я нашел в Интернете научную статью об этом Кошики. Поразительно, что общаться он научился, очевидно, по причинам социального характера. Его поместили отдельно от других слонов, и он мог поддерживать контакты только со смотрителями зоопарка. Ты понимаешь, что это означает?

Я смотрю на Серенити и пожимаю плечами:

– Нет. А что?

– Ну, если имеется задокументированное свидетельство того, что слон научился имитировать человеческую речь, ты представляешь, как это подтверждает нашу теорию о мыслительных способностях слонов?

– Кстати, о теориях, – встревает Верджил.

– Какова ваша сфера исследований? – спрашивает его отец.

– Верджил занимается… восстановлением данных, – импровизирую я. – А Серенити интересуется способами передачи информации.

Отец сияет:

– Посредством чего?

– Посредством себя, – говорит гадалка.

Отец выглядит слегка ошарашенным, но потом вновь продолжает:

– Теория мышления включает две основополагающие идеи: что вы сознаете себя уникальным живым существом со своими мыслями, чувствами и намерениями… и что то же самое верно для других живых существ, но они не знают, о чем думаете вы, и наоборот – пока ваши мысли не будут им сообщены. Разумеется, основанная на этом способность предсказать, как поведут себя другие, дает огромное эволюционное преимущество. Например, вы можете притвориться раненым, и если кто-то не знает, что с вами на самом деле все в порядке, этот кто-то принесет вам еды и будет о вас заботиться, а вам не придется ничего делать. Люди не рождаются с этой способностью – мы развиваем ее в себе. Так вот, мы знаем, что для осуществления описанной теории мышления люди должны использовать зеркальные нейроны, которые имеются в головном мозге. И мы знаем, что эти зеркальные нейроны выстреливают, когда задача заключается в понимании других через имитацию и когда необходим язык. Если слон Кошики способен имитировать речь, не является ли это подтверждением того, что и другие вещи, которые присущи людям благодаря наличию у них зеркальных нейронов, например эмпатия, также свойственны и слонам?

Слушая рассуждения отца, я понимаю, каким, наверное, умным он был раньше и почему мама влюбилась в него.

Эта мысль возвращает меня к тому, зачем мы сюда пришли.

Папа обращается ко мне:

– Нам нужно связаться с авторами этой статьи. Элис, ты понимаешь, что это означает для моего исследования? – вслух размышляет он и тянется ко мне – я чувствую, как Верджил напрягается, – обнимает и слегка раскачивает.

Я знаю, отец принимает меня за маму. И знаю, что это бред больного сознания. Но понимаете, иногда так приятно оказаться в его объятиях, даже если они предназначены и не мне.

Наконец он отпускает меня. Давненько уже я не видела его таким взбудораженным.

– Доктор Меткалф, – говорит Верджил, – я понимаю, все это для вас крайне важно, но не найдется ли у вас времени ответить на несколько вопросов о той ночи, когда исчезла ваша жена?

Скулы отца напрягаются.

– О чем вы говорите? Она здесь.

– Это не Элис. Это ваша дочь Дженна.

Отец качает головой:

– Моя дочь еще совсем малышка. Слушайте, не знаю, что у вас на уме, но…

– Не нужно волновать его, – вмешивается Серенити. – Ты ничего не добьешься, если он расстроится.

– Не добьется? – Голос отца повышается. – Так вы тут все заодно? Вы тоже явились украсть мои исследования? – Он шагает к Верджилу, но тот хватает меня за руку и ставит перед собой, так чтобы отец мог хорошенько меня разглядеть.

– Посмотрите на ее лицо. Посмотрите на нее! – командует Верджил. – Ну, кто это?

Отцу требуется на ответ пять секунд, но мне кажется, будто бы это длится бесконечно. Я стою, вперив взгляд в его раздувающиеся при каждом вдохе ноздри, в кадык, скачущий вверх-вниз по лесенке горла.

– Дженна? – шепчет отец.

На какую-то долю секунды я понимаю, что он сейчас видит не мою мать, но понимает, что я – как он там говорил? – уникальное живое существо со своими мыслями, чувствами и намерениями. Что я действительно существую.

А потом снова прижимает меня к себе, но на этот раз иначе, будто защищает и проявляет нежность, хочет оградить от всего мира, хотя теперь, по иронии судьбы, мы с отцом и поменялись ролями. Его руки растягивают кожу у меня на спине, как крылья.

– Доктор Меткалф, – повторяет Верджил, – так как там насчет вашей жены?..

Отец отстраняется от меня на расстояние вытянутой руки и смотрит в сторону, откуда слышится голос сыщика. Этого достаточно, чтобы связавшая нас хрупкая ниточка оборвалась. Когда отец вновь поворачивается, я понимаю, что он меня вообще не видит. Он и в лицо-то мне не смотрит. Его взгляд сфокусирован на маленьком камушке, который висит на цепочке у меня на шее.

Отец медленно берет блестящую подвеску, поднимает ее, вертит в пальцах и повторяет:

– Насчет моей жены?.. Если хотите знать, то моя жена… – Кулак сжимается вокруг цепочки и срывает ее с моей шеи. Она падает на пол между нами, а отец с размаху бьет меня по лицу, и я отлетаю на другой конец комнаты. – Гребаная сучка! – бросает мне он.

Элис

Любопытную историю мне рассказал Оуэн, наш ветеринар. Несколько лет назад научные сотрудники приехали на общую территорию слонов, выбрали одну самку и, не вылезая из машины, выстрелили в нее дротиком с М99. Она, естественно, рухнула на землю. Но стадо окружило ее тесным кольцом, и рейнджеры не смогли разогнать животных. Люди не имели возможности подойти к слонихе, чтобы надеть на нее ошейник, поэтому стали ждать, что будет дальше.

Слоны образовали вокруг упавшей две концентрические окружности. В наружном круге животные развернулись спинами к жертве выстрела и спокойно смотрели на машины, заслоняя своими мощными телами то, что происходило внутри. Ученые слышали лишь какое-то шебуршание, звуки возни и треск веток. Вдруг, как по команде, стадо расступилось. Подстреленная самка лежала на боку, укрытая ломаными ветками и землей.

После рождения детеныша слониха сразу обсыпает его пылью, чтобы скрыть запах крови, привлекающий хищников. Но на этой слонихе не было крови. Существует гипотеза, что слоны маскируют трупы, чтобы вокруг не распространялся запах смерти, но это явно был не тот случай. У слонов невероятно развито обоняние, и они никак не могли принять слона, подстреленного дротиком, за мертвого.

Разумеется, я видела, как эти животные обсыпают пылью и укрывают своих погибших собратьев или мертворожденных слонят. Такое чувство, что у них вступает в действие какой-то особый механизм. Причем умершим не обязательно должен быть слон. Один ученый, приехавший к нам в заповедник из Таиланда, рассказывал про азиатского слона, который, участвуя в сафари, возил людей на спине. Так вот, однажды он убил погонщика, который тренировал его и заботился о нем в течение пятнадцати лет. У слона был муст, а в это время молодые самцы словно бы периодически сходят с ума: рассудок уступает место гормонам, и животные становятся необычайно агрессивными. И тем не менее, совершив нападение, слон отступил и притих, как будто понимал, что натворил. Но еще интереснее повели себя слонихи – они укрыли тело погонщика землей и ветками.

За неделю до того, как навсегда покинуть Ботсвану, я много часов провела, наблюдая за Кагисо, потерявшей сына, и описывая смерть Ммаабо. В один необычайно жаркий день я вылезла из джипа, чтобы размять ноги, и легла на землю под баобабом, где происходила моя последняя встреча с Томасом.

Я не отличаюсь чутким сном. И обычно не совершаю глупых поступков – не покидаю машину в тех местах, где часто проходят слоны. Но в тот раз… Я даже не помню, как закрыла глаза и уснула. А когда очнулась, блокнот и ручка валялись на земле, во рту и в глазах был песок, в волосах – сухие листья, а поверх меня лежало несколько веток.

Слонов, которые присыпали меня, поблизости не было, и это хорошо. Ведь они так же легко могли бы убить меня, как и похоронили заживо. Внезапному провалу в столь глубокий, чуть ли не коматозный сон и утрате обычной осмотрительности я могу дать только одно объяснение: тогда я уже не была собой, а стала чем-то бо́льшим, чем прежде.

Мне всегда казалось забавным, что слоны, обнаружившие меня спящей под баобабом, решили, что я умерла, хотя на самом деле в тот момент я была полна жизни как никогда. Новой жизни внутри меня было уже примерно десять недель, если быть точной.

Серенити

Однажды на моем телешоу выступал врач, который рассказывал о так называемой истерической силе, проявляющейся в экстремальных обстоятельствах. Когда речь идет о жизни и смерти, люди совершают невероятные поступки: к примеру, поднимают машину, наехавшую на их любимого человека. Физиологический механизм здесь один: высокий уровень стресса способствует выбросу адреналина, что в свою очередь ведет к тому, что самый обычный человек вдруг демонстрирует феноменальные способности.

В тот день у меня было несколько гостей: Анджела Кавальо, которая вытащила своего сына Тони из-под «шевроле-импала» 1964 года выпуска; Лидия Энгью, поборовшая белого медведя, погнавшегося за ее семилетним сыном, когда тот играл в хоккей на замерзшем пруду в Квебеке; и еще Диди и Доминик Пролкс, двенадцатилетние близнецы, которые подняли трактор, завалившийся набок при подъеме на крутой склон, чтобы освободить своего деда. «Это было просто безумие, – сказал мне Диди. – Мы потом вернулись и попробовали сдвинуть этот трактор с места хотя бы на дюйм, но у нас, естественно, ничего не вышло».

Вот что проносится у меня в голове в момент, когда Томас Меткалф бьет Дженну по лицу. Только что я смотрела на происходящее как зритель, а уже в следующее мгновение отталкиваю его в сторону и совершаю нырок, нарушая все пространственные и гравитационные принципы, так что Дженна приземляется прямо мне на руки. Оказавшись в моих объятиях, она глядит на меня с неподдельным изумлением, да я и сама удивлена не меньше.

– Можешь на меня положиться, – горячо заверяю я Дженну и понимаю, что вкладываю в это особый смысл.

Своих детей у меня нет, но, возможно, здесь и сейчас мне предназначено какое-то время побыть для этой девочки в роли матери.

Верджил тоже вступает в дело и толкает Томаса так сильно, что тот падает на стул. Услышав звук удара, в комнату влетают медсестра и санитар.

– Держи его, – командует сестра, и Верджил отступает в сторону, а санитар обездвиживает Томаса. Женщина смотрит на нас с Дженной, лежащих на полу. – Вы в порядке?

– Да, – отвечаю я, и мы поднимаемся на ноги.

По правде говоря, я не в порядке, да и Дженна тоже. Девочка осторожно ощупывает щеку, а я… кажется, меня сейчас вырвет. У вас когда-нибудь было ощущение, что воздух стал слишком плотным или необъяснимо холодным? Это называется соматическая интуиция. Раньше я была хорошим эмпатом – могла войти в комнату, будто трогая пальцами ног воду в ванной, чтобы проверить, как тут обстоит дело с энергетикой, и сразу определяла, негативная она или позитивная, произошло ли здесь убийство и не покрывает ли грусть слоями стены, подобно краске. А вокруг Томаса Меткалфа вихрится что-то странное и очень скверное, с какой стороны ни взгляни.

Дженна изо всех сил старается держаться, но я вижу, что бедняжка вот-вот разрыдается. Верджил отделяется от стены на другой стороне комнаты, он явно зол дальше некуда. Челюсти крепко сжаты; видно, парень с трудом сдерживается, чтобы не обрушить на Томаса Меткалфа поток ругательств, и вылетает за дверь, как торнадо.

Я гляжу на Дженну. Она смотрит на своего отца так, словно впервые видит его; может быть, отчасти это правда.

– Что же теперь делать? – тихо спрашиваю я.

Сестра поднимает на нас взгляд:

– Думаю, надо ввести успокоительное. Наверное, вам лучше будет прийти в другой раз.

Я, вообще-то, обращалась не к ней, но ничего. Может быть, так Дженне будет легче оставить отца, который до сих пор даже не извинился. Взяв девочку под руку и прижав к себе, я тащу ее прочь из палаты. Только переступаю порог, и дышать сразу становится легче.

Верджила не видно ни в коридоре, ни в вестибюле возле входа. Я веду Дженну мимо других пациентов, которые откровенно пялятся на нее. По крайней мере, хотя бы медперсонал больницы тактично делает вид, что не замечает едва сдерживаемых слез и припухшей, покрасневшей щеки девочки.

Верджил расхаживает взад-вперед около моей машины. Заметив нас, он говорит:

– Не надо было сюда приходить. – Он берет Дженну за подбородок и приподнимает ее лицо, чтобы осмотреть повреждения. – Намечается здоровенный синяк.

– Отлично, – мрачно отвечает она. – Будет весело объяснять бабушке, откуда он взялся.

– Скажи правду, – предлагаю я. – У твоего отца нестабильная психика. И если он поставил тебе фингал, это не покажется ей чем-то запредельным…

– Я знал это и до прихода сюда, – вдруг заявляет Верджил. – С самого начала подозревал, что Томас Меткалф был склонен к насилию.

Мы с Дженной таращимся на него.

– Как это? – спрашивает Дженна. – Мой отец не такой.

Верджил приподнимает бровь и повторяет:

– Томас Меткалф всегда был склонен к насилию. Мне встречались закоренелые психопаты, которые на людях были само очарование, а дома превращались в животных, становились настоящими тиранами. Во время расследования мы получали намеки на то, что твой отец плохо обращался с женой. Один из сотрудников заповедника обмолвился об этом. А там, в палате, твой папаша явно считал, что ты – это Элис. Следовательно…

– Моя мать сбежала, чтобы спастись от него, – говорит Дженна, – и значит, она не имела никакого отношения к смерти Невви Руэль.

У Верджила звонит мобильник. Он отвечает, наклоняясь вперед, чтобы лучше слышать говорящего, кивает головой и немного отходит в сторону.

Дженна смотрит на меня:

– Но это не объясняет, куда уехала мама и почему она не попыталась вернуться за мной.

Внезапно я думаю: «Она, похоже, завязла между небом и землей».

Я до сих пор не знаю, жива ли Элис Меткалф, но она ведет себя так, как вел бы призрак, который не переходит в потусторонний мир, поскольку страшится осуждения за то, что натворил в этой жизни.

Возвращение Верджила спасает меня от необходимости отвечать Дженне.

– Мои родители были счастливы в браке, – убеждает его девочка. – Папа очень любил маму.

– Любовь всей жизни не называют гребаной сучкой, – бесстрастно возражает детектив. – Звонила Талула из лаборатории. Она сделала анализ ДНК. Рыжий волос, обнаруженный на теле Невви Руэль, принадлежит Элис Меткалф.

К моему удивлению, Дженну это сообщение скорее разозлило, чем опечалило.

– Слушайте, вы можете уже как-то определиться? Это моя мать полоумная убийца или все-таки отец? Потому что я уже совсем запуталась в ваших теориях.

Верджил смотрит на подбитый глаз девочки:

– Может быть, Томас погнался за Элис, и она заскочила в вольер, чтобы скрыться от него. Невви была там и занималась своей работой. Она попалась Томасу под руку, и он убил ее. Чувство, что ты виновен в убийстве, достаточно сильный повод утратить связь с реальностью и оказаться в психушке…

– Ага, – саркастически произносит Дженна, – версия хоть куда. Мой отец убил Невви, а потом отдал команду слону, и тот прошелся по телу женщины, чтобы все выглядело так, будто ее затоптали. Он же специально дрессировал слонов на такой случай.

– Было темно. Слон мог случайно наступить на труп…

– Двадцать или тридцать раз? Я тоже читала отчет о вскрытии. Кроме того, у вас нет никаких доказательств, что мой отец был тогда в вольере.

– Это правда, – признаёт Верджил.

Если после пребывания в палате Томаса Меткалфа мне стало тошно, то сейчас, слушая перепалку девочки и сыщика, я чувствую, что у меня вот-вот взорвется голова.

– Жаль, что Невви больше нет, – бодрым тоном говорю я. – Она могла бы много чего порассказать.

Дженна делает шаг к Верджилу:

– Хотите знать, что я думаю?

– Полагаю, это риторический вопрос? Давай уже, выкладывай…

– Я думаю, что вы так старательно ищете, кого бы обвинить, потому что не хотите признавать, что сами виноваты. Расследование вы тогда провели просто паршиво.

– А я думаю, что ты испорченная маленькая мерзавка, у которой на самом деле не хватает смелости заглянуть в ящик Пандоры и посмотреть, что в нем.

– С меня хватит! – кричит Дженна. – Вы уволены!

– И с меня тоже! – орет в ответ Верджил. – Я и сам хотел уйти!

– Вот и ладно.

– Просто отлично.

Дженна разворачивается и бежит прочь.

– И что прикажете делать? – спрашивает Верджил. – Я обещал, что найду ее мать. Но не говорил, что ей понравится результат расследования. Боже, от этой девчонки я уже буквально на стенку лезу!

– Я знаю.

– Может, ее мать не возвращается, потому что эта малышка такая оторва? – Он морщится. – Да нет, на самом деле я так не думаю. Вообще-то, Дженна права. Если бы десять лет назад я доверился своим инстинктам, мы бы сейчас здесь не стояли.

– Вопрос прежний: где искать Элис Меткалф?

Некоторое время мы оба молча размышляем. Потом Верджил смотрит на меня:

– Ты осуждаешь меня за то, что я сказал Дженне правду про ее отца?

Я вынимаю из сумки ключи от машины и открываю дверь:

– Знаешь, поначалу я тщательно фильтровала информацию, которую получала от духов. Если понимала, что это причинит боль моему клиенту или расстроит его, то считала за благо умолчать. Просто притворялась, что ничего такого не слышала. Но в конце концов поняла, что оценивать сообщения не мое дело. Моя работа – осуществить передачу информации.

Верджил прищуривается:

– Хочешь сказать, что и ко мне это тоже относится? По-твоему, есть вообще смысл продолжать расследование?

– Не знаю, – честно говорю я. – Но вообще-то, я хотела, чтобы ты понял: не стоит зацикливаться на том, к чему тебя приведут те или иные действия. Все равно угадать это невозможно. Так что просто иди своей дорогой.

Верджил приставляет ладонь к глазам козырьком и смотрит в ту сторону, куда убежала Дженна.

– Не знаю, была ли Элис жертвой, которая пыталась спастись, или она злодейка, отнявшая жизнь у другого человека. Но в ту ночь, когда нас вызвали в заповедник, Томас очень переживал, что жена хотела украсть результаты его исследований. Ну совсем как сегодня.

– Ты думаешь, поэтому он и пытался убить ее?

– Нет, – качает головой Верджил, – мне кажется, причина в том, что у нее был любовник.

Элис

Никогда я не встречала лучшей матери, чем слониха.

Полагаю, если бы у женщин беременность продолжалась два года, все мы тоже успели бы подготовиться к этой роли гораздо лучше. Слониха никогда не злится на своего малыша. Слоненок может быть капризным или воровать еду прямо изо рта у матери, идти слишком медленно или застрять в грязи, но все равно слониха проявляет ангельское терпение. Дети для слонов – самые ценные сокровища.

Защита потомства – обязанность всех членов стада. Они сбиваются в кучу, загоняя в середину малышей. Если слониха со слоненком проходят мимо машины, детеныш всегда находится позади матери, которая выступает для него живым щитом. Если у слонихи есть дочь в возрасте от шести до двенадцати лет, они с ней часто встают с двух сторон, изображая живой «сэндвич». Нередко случается, что юная самка подходит к машине, тряся головой, чтобы напугать нас, будто говорит: «Не смейте приближаться, это мой младший брат». В разгар дня, когда наступает время для отдыха, малыши спят под навесами из тел своих матерей, потому что легко могут обгореть на солнце.

То, как слоны растят своих детенышей, называется термином «всеобщее материнство»; это перефразированная африканская пословица: «Чтобы вырастить ребенка, нужна целая деревня». Слонихи позволяют сестрам и тетушкам принимать участие в заботе о своих детях, и для этого, как и для всего прочего в природе, есть биологически обоснованная причина. Когда вам нужно добыть и съесть за день сто пятьдесят килограммов пищи и при этом на вашем попечении находится очень любопытный и непоседливый малыш, вам не удастся, все время бегая за ним, получить нужное количество питательных веществ, чтобы выработать достаточный для его же кормления объем молока. Кроме того, всеобщее материнство дает возможность молодым самкам научиться ухаживать за слонятами, защищать их, не лишая при этом времени и пространства, необходимого для исследования окружающего мира, но оберегая от опасностей.

Теоретически можно заключить, что у слоненка много матерей. И тем не менее между детенышем и его родной матерью существует особая, нерушимая связь.

В дикой природе слоненок моложе двух лет, став сиротой, просто не выживет.

В дикой природе задача матери – научить свою дочь всему, что ей самой необходимо будет знать впоследствии.

В дикой природе мать и дочь неразлучны, пока одна из них не умрет.

Дженна

Я шагаю вдоль шоссе и слышу рядом скрип гравия. Конечно, это Серенити. Она притормаживает и открывает пассажирскую дверцу.

– Давай я хотя бы отвезу тебя домой, – предлагает она.

Я заглядываю в машину. Хорошая новость: Верджила там нет. Но это не означает, что я готова броситься к Серенити с распростертыми объятиями и слушать ее увещевания. Она наверняка попытается убедить меня, что сыщик всего лишь выполняет свою работу или – еще хуже того – что он прав.

– Мне хочется прогуляться, – отвечаю я.

Тут, мигая огнями, к нам подкатывает полицейская машина и останавливается рядом с Серенити.

– Отлично, – выдыхает она, а мне говорит: – Залезай уже в эту чертову тачку, Дженна.

Коп совсем молоденький, еще не избавился от юношеских прыщей, а прическа аккуратная, как поле для гольфа – ну просто волосок к волоску.

– Мэм, – спрашивает он, – у вас какие-то проблемы?

– Да, – отвечаю я, а Серенити одновременно со мной:

– Нет.

– У нас все хорошо, – добавляю я.

Серенити скрежещет зубами:

– Дружочек, садись поскорее в машину.

Коп хмурится:

– Простите, не понял?

Тяжело вздыхая, я залезаю в «фольксваген».

– В любом случае спасибо, – благодарит полицейского Серенити, включает левый поворотник и встраивается в поток на скорости шесть миль в час.

– Ну, при таких темпах я бы быстрее пешком домой дошла, – ворчу я.

Я принимаюсь рыться в кармашке со всяким мусором: резинки для волос, обертки от жвачки, чеки из «Данкинс донатс», реклама «Джоэнн фабрик», хотя я не замечала у нее склонности к таким вещам; недоеденный батончик гранолы; шестнадцать центов мелочью и банкнота в один доллар.

Машинально беру бумажку и начинаю складывать из нее слоника.

Серенити с интересом поглядывает на то, что получается у меня в результате:

– Где ты этому научилась?

– У мамы.

– В три года? Да ты, похоже, была просто вундеркиндом!

– Нет, не в три года, а уже потом. Она научила меня, отсутствуя. Вы бы сильно удивились, сколько всего можно узнать от человека, который обманул твои надежды.

– Как твой глаз? – спрашивает Серенити, и я едва не смеюсь: какой прекрасный предлог сменить тему. – Болит?

– Болит.

Беру слоника и сажаю его в уголок рядом с ручками для настройки радио, потом съезжаю вниз в кресле и ставлю ноги на приборную доску. Руль у Серенити в пушистой синей оплетке и смахивает на какого-то монстра; на зеркале заднего вида висит вычурный крест. По-моему, это очень странно: разве ясновидящая может быть христианкой? Мне всегда казалось, что одно исключает другое. Или в жизни все гораздо сложнее?

Возможно ли, что и мой отец, и моя мать оба виновны в трагедии, произошедшей десять лет тому назад?

Возможно ли, что мама бросила меня, но при этом продолжает любить?

Я кошусь на Серенити. Вот она сидит со своими чудовищными розовыми волосами, одетая в плотно облегающий пиджак с леопардовым рисунком, что делает ее похожей на человека-сосиску. Она напевает песню Ники Минаж, перевирая все слова; да у нее и радио-то выключено. Над такими, как Серенити, легко насмехаться, но мне нравится, что она не склонна извиняться: ни когда ругается при мне последними словами; ни когда люди в лифте пялятся на ее боевую раскраску (я бы сказала, это особый стиль – смесь макияжа гейши и клоуна); ни даже когда – и это следует отметить отдельно – совершила колоссальную ошибку, которая стоила ей карьеры. Может, она и не слишком счастлива, но явно из породы оптимистов. Чего обо мне никак не скажешь.

– Можно задать вам вопрос?

– Конечно, дорогая.

– В чем смысл жизни?

– Ничего себе вопрос! Да это же целая философия. Вопрос – это: «Эй, Серенити, может, заедем в „Макдоналдс“?»

Я не дам ей так легко сорваться с крючка. Не может же человек, все время общающийся с духами, болтать только о погоде и бейсболе.

– Я думала, ясновидящие в курсе.

Она вздыхает:

– По словам Десмонда и Люсинды, моих духов-проводников, Вселенная хочет от нас двух вещей: чтобы мы сознательно не причиняли вреда ни себе, ни другим и чтобы мы были счастливы. Они говорили мне, что якобы люди все усложняют без необходимости. Но я не сомневаюсь: они скармливали мне ложь. По-моему, все не так просто, тут должно таиться нечто большее. Но если даже я права, думаю, мне пока не положено этого знать.

– А если для меня смысл жизни в том, чтобы узнать, что случилось с мамой? – спрашиваю я. – Вдруг только это принесет мне счастье?

– Ты уверена?

Не вижу смысла продолжать бесполезный разговор и поэтому включаю радио. Мы уже на окраине города, и Серенити высаживает меня около стойки, где я оставила свой велик.

– Дженна, хочешь, поужинаем вместе? Я заказала всякой китайской еды навынос.

– Ой нет, спасибо, – отказываюсь я. – Меня ждет бабушка.

Пока Серенити отъезжает, я не двигаюсь с места. Ни к чему ей видеть, что я направляюсь вовсе не домой.

Полчаса уходит на поездку к заповеднику и еще двадцать минут, чтобы пробраться сквозь кустарник к месту, где растут фиолетовые грибы. Щека продолжает гореть, я ложусь на мягкую траву и слушаю, как ветер шелестит ветвями у меня над головой. Смеркается, день постепенно сливается с ночью.

Вероятно, я получила легкое сотрясение мозга, потому что ненадолго отключаюсь, а когда просыпаюсь, вокруг темно, фонарика на велосипеде нет. Бабушка меня просто в порошок сотрет за пропущенный ужин. Но оно того стоило, потому что мне приснилась мама.

Во сне я была совсем маленькой, еще ходила в детский сад. Мама отправила меня туда, считая ненормальным, что трехлетний ребенок общается только со взрослыми и слонами. Наша младшая группа ездила на экскурсию в заповедник для знакомства с Маурой. После этого дети рисовали ни на что не похожих зверей, а воспитатели хвалили их, не считаясь с тем, насколько абсурдными с точки зрения биологии были изображения: «Какой он красивый, розовый! А здорово ты придумал сделать слонику два хобота! Молодец!» Мои рисунки были не только точными, но и подробными, вплоть до мельчайших деталей: я изобразила шрам на ухе Мауры так же, как делала мама, и волнистые волоски на ее хвосте, хотя все остальные дети из моей группы вообще не заметили, что они есть. Я точно знала, сколько ногтей на каждой ступне у Мауры (по три на задних ногах, и по четыре на передних). Воспитательницы мисс Кейт и мисс Харриет похвалили меня и сказали, что я просто маленький Одюбон, хотя в то время мне было совершенно непонятно, что они имеют в виду.

В остальном я оставалась для них загадкой: не смотрела телевизор, не слышала про «Улицу Сезам» и не могла отличить одну диснеевскую принцессу от другой. В большинстве случаев наставницы относились к пробелам в моем воспитании спокойно: это ведь была младшая группа детского сада, а не подготовительная. Но однажды, дело было незадолго до какого-то праздника, нам раздали по листу белой бумаги и попросили каждого нарисовать свою семью. Потом мы должны были сделать для картинки рамку из макарошек, обрызгать ее золотой краской и преподнести свое творение в подарок родителям.

Другие дети сразу взялись за дело. На листах появились совершенно разные типы семей: Логан жила с одной только мамой; у Ясмины было два отца; у Слая – младший братик и еще двое старших, у которых была другая мама. То есть братья и сестры перетасовывались, но общая картина складывалась такая: если в семье и есть дополнительные члены, то это дети.

Я же изобразила себя в окружении пяти родителей. Там были отец в круглых очочках, мама с огненно-рыжим хвостом, а также Гидеон, Грейс и Невви – все в шортах цвета хаки и красных футболках с логотипом заповедника.

Мисс Кейт присела рядом со мной:

– Кто все эти люди, Дженна? Это твои бабушки и дедушка?

– Нет, – ответила я и показала: – Вот моя мама, а это папа.

В результате, когда детей забирали домой, маму отозвали в сторонку.

– Миссис Меткалф, – сказала ей воспитательница, – кажется, Дженна немного путается в родственных связях. – И она показала ей мой рисунок.

– Но, по-моему, тут все совершенно правильно, – возразила мама, – эти пятеро взрослых заботятся о Дженне.

– Проблема не в этом, – пояснила мисс Харриет и указала на по-паучьи расставившие ножки корявые буквы, с помощью которых я попыталась подписать, кто эти люди. Там были мама, державшая меня за одну руку, и отец, взявший за вторую. Только слово «папа» стояло не под фигуркой в очках. Папа был задвинут в угол, к самому краю листа.

В том, как я нарисовала эту маленькую счастливую семейку, запечатлелись либо мои мысли о желаемом, либо бесхитростные наблюдения трехлетки, которая замечает больше, чем от нее ожидают.

Нужно найти маму раньше, чем это сделает Верджил. Может быть, я смогу спасти ее от ареста, предупредить, и на этот раз мы убежим вместе. Так и будет, я пойду наперекор частному сыщику, который зарабатывает на жизнь, раскрывая чужие тайны. Ведь мне известно кое-что такое, чего не знает он.

Во время сна под деревом всплыло на поверхность сознания то, о чем я, наверное, всегда догадывалась. Я знаю, кто подарил маме ту подвеску и почему мои родители тогда ссорились. Знаю, кого подсознательно хотела считать своим отцом все эти годы.

Мне нужно найти Гидеона.

Элис

Наблюдая за животными в дикой природе, мы часто не догадываемся, что слониха беременна, пока не подходит время родов. Молочные железы начинают набухать примерно на двадцать первом месяце, но до того, не сделав анализ крови или не имея информации, что около двух лет назад с этой самкой спаривался какой-нибудь самец, предсказать появление на свет малыша очень трудно.

Кагисо было пятнадцать лет, и мы только недавно заметили, что у нее скоро родится слоненок. Мои коллеги каждый день разыскивали ее, чтобы узнать, произошло это или нет. Их интерес был чисто академическим, а вот я принимала судьбу Кагисо близко к сердцу. Наверное, потому, что и сама была беременна.

Правда, тогда я этого еще не знала. Замечала только, что устаю больше обычного и чувствую себя вялой в жару. Работа, которая раньше придавала сил, теперь казалась рутиной. Если мне случалось заметить что-нибудь необычное, в голове сразу проносилась мысль: «Интересно, а что сказал бы об этом Томас?»

Я уверяла себя, что мой интерес к нему обусловлен лишь тем, что он оказался первым из коллег, кто не стал насмехаться над моими исследованиями. Когда Томас уехал, осталось воспоминание о мимолетном летнем романе – этакая безделушка, которую я буду доставать из тумбочки и рассматривать всю оставшуюся жизнь, как могла бы хранить привезенную из отпуска на море ракушку или билет на бродвейский мюзикл. Если бы даже мне захотелось проверить на практике, выдержит ли хрупкий каркас из одной проведенной вместе ночи груз полновесных отношений, это было в принципе невозможно. Он жил на другом континенте, у каждого из нас были свои научные интересы.

Правда, как заметил на прощание Томас, у нас не та ситуация, когда один изучает слонов, а другой пингвинов. А если учесть травмы, полученные слонами при жизни в неволе, то в его заповеднике можно наблюдать не меньше смертей и траурных ритуалов, чем в дикой природе. Так что перспективы моих исследований не ограничивались областью Тули-Блок в Ботсване.

После того как Томас вернулся в Нью-Гэмпшир, мы продолжали общаться посредством тайного кода научных статей. Я отправила ему детальные записи о стаде Ммаабо, которое и через месяц после гибели своей предводительницы продолжало навещать ее останки. В ответ он прислал историю о смерти одной из своих слоних: когда это случилось, три ее компаньонки несколько часов стояли в сарае, где она умерла, и пели над телом поминальные песни. На самом деле, написав: «Это может тебя заинтересовать», я имела в виду: «Я по тебе скучаю». А он, сообщив: «Вчера я вспоминал о тебе», хотел сказать: «Думаю о тебе постоянно».

Создавалось впечатление, что ткань, из которой я соткана, порвалась, и Томас был единственной ниткой подходящего цвета, которой этот разрыв можно было заштопать.

Однажды утром, выслеживая Кагисо, я заметила, что она отделилась от стада. Я начала рыскать по округе и обнаружила слониху приблизительно в полумиле от остальных. Разглядев в бинокль небольшой комок у ее ног, я побежала на более удобное место, откуда можно было лучше все рассмотреть.

В отличие от большинства слоних в дикой природе, Кагисо рожала одна. Соплеменницы не окружали ее, издавая какофонию радостных трубных звуков, не хлопали по бокам, как при воссоединении семейства, принимающего в свое лоно нового члена, когда все старые тетушки спешат посмотреть на младенца и пощипать его за щечки. Да и сама Кагисо тоже не выражала радости. Она толкала неподвижного слоненка ногой, пытаясь заставить его встать; протянула хобот и взялась за хоботок малыша, но тот безвольно выскользнул из ее хватки.

Мне уже приходилось видеть случаи, когда слоненок рождался слабым и ему требовалось больше получаса, чтобы встать на ноги и неуверенно заковылять рядом с матерью. Я прищурилась, пытаясь разглядеть, поднимается ли грудная клетка слоненка, дышит ли он. Но лучше бы я присмотрелась к посадке головы Кагисо, к тому, как отвисла у нее нижняя губа и поникли уши. Вся она выглядела как в воду опущенной. Слониха уже знала то, что мне пока было еще не ясно.

Я внезапно вспомнила Лорато, которая неслась вниз по холму, чтобы защитить своего взрослого сына, получившего смертельное ранение.

Матери необходимо о ком-то заботиться.

Если у нее забирают ребенка – и не важно, новорожденный он или уже достаточно взрослый, чтобы иметь собственных детей, – разве может она после этого называться матерью?

Глядя на Кагисо, я поняла: она не просто потеряла малыша. Она потеряла себя. И хотя изучение скорби у слонов было темой моей научной работы, хотя я много раз видела, как умирают слоны в природе, и бесстрастно описывала сопутствующие этому обстоятельства, как подобает стороннему наблюдателю, сейчас я не выдержала и заплакала.

Природа жестока. Мы, исследователи, не должны ни во что вмешиваться, потому что царство животных прекрасно управляется без нас. Но я невольно задалась вопросом: могло ли все сложиться иначе, если бы мы начали вести наблюдения за Кагисо много месяцев назад? Хотя, вообще-то, я понимала, насколько мала вероятность того, что мы заметили бы, в каком она положении, задолго до родов.

О чем тут можно говорить, если я и за собой-то не уследила.

Я не замечала отсутствия месячных, пока не перестала влезать в шорты, так что пришлось застегивать их с помощью булавки. После смерти детеныша Кагисо я пять дней наблюдала за ней и описывала горе слонихи, а потом отправилась в ближайший город, чтобы приобрести тест на беременность. Я сидела в туалете ресторанчика, где кормили цыплятами пири-пири, смотрела на две красные полоски и всхлипывала.

Вернувшись в лагерь, я взяла себя в руки, поговорила с Грантом и выпросила трехнедельный отпуск. Потом отправила Томасу голосовое сообщение, спросив, в силе ли его приглашение посетить Слоновий заповедник Новой Англии. Не прошло и двадцати минут, как он перезвонил и буквально засыпал меня вопросами. Соглашусь ли я жить в заповеднике в палатке? Надолго ли останусь? Может ли он встретить меня в аэропорту? Я ответила на все, опустив одну важнейшую деталь. А именно, что я беременна.

Правильно ли я поступила, утаив это от него? Наверное, нет. Мое поведение можно объяснить тем, что я изо дня в день была погружена в наблюдения за матриархальным обществом или элементарной трусостью, но мне хотелось присмотреться к Томасу, прежде чем он получит шанс заявить права на ребенка. В тот момент я сама еще не знала, сохраню ли беременность. И если бы я решилась рожать, то не лучше ли растить малыша самой, в Африке? Честно говоря, я сомневалась, что одна-единственная ночь, проведенная под баобабом, давала Томасу право голоса в этих вопросах.

В Бостоне я вывалилась из самолета, растрепанная и усталая, отстояла очередь на паспортный контроль, забрала багаж. Как только меня изрыгнуло из нутра аэропорта в зал, где встречали прибывающих, я сразу увидела Томаса. Он стоял за ограждением, зажатый между двумя шоферами в черных костюмах, и держал в кулаке вверх корнями какое-то вырванное из земли растение, как ведьмовской букет.

Я обогнула барьер с чемоданом на колесиках и спросила:

– Ты всегда приносишь такую икебану девушкам, которых встречаешь в аэропорту?

Он встряхнул «букет», и мне на кроссовки посыпались мелкие комочки земли.

– Это больше всего похоже на баобаб, – ответил Томас. – Флорист не сумел мне помочь, так что пришлось сымпровизировать.

Я попыталась заставить себя не видеть в этом знака, что Томас, как и я, надеется продолжить отношения с того места, на котором мы расстались, что произошедшее между нами не было мимолетным увлечением. Внутри меня пузырились радостные ожидания, но я решила поиграть в недогадливость. И поинтересовалась:

– С какой стати ты вообще решил принести мне баобаб?

– С такой, что слон в машину не помещается, – с улыбкой пояснил Томас.

Врачи скажут вам, что с точки зрения медицины это невозможно, слишком маленький срок беременности, но в тот момент я ощутила, как у меня внутри шевельнулся наш малыш, будто бабочка запорхала крылышками. Видимо, электрического разряда, проскочившего между нами, оказалось достаточно, чтобы в ребенке вспыхнуло желание появиться на свет.

По дороге в Нью-Гэмпшир, а путь оказался неблизкий, мы говорили о моих исследованиях: как справилось с утратой матриарха стадо Ммаабо; как тяжело было наблюдать за Кагисо, оплакивавшей сына. Томас с большим воодушевлением сообщил мне, что я стану свидетельницей прибытия в заповедник седьмой его обитательницы – африканской слонихи по имени Маура.

Того, что случилось между нами в ту ночь под баобабом, мы не касались.

Я также не упомянула и о том, как мне временами не хватало Томаса. Однажды я увидела двух молодых слонов, которые, как звезды футбола, пинали шар из навоза, и мне захотелось поделиться наблюдением с кем-то, кто мог бы оценить комизм ситуации. А иногда я вдруг просыпалась, ощущая прикосновения Томаса, будто отпечатки его пальцев оставили следы на моей коже.

На самом деле, за исключением принесенного в зал прилетов «букета», Томас вел себя так, будто наши отношения никогда не выходили за рамки контактов двух коллег-ученых. Я даже начала сомневаться, уж не приснилась ли мне та ночь и не является ли ребенок, которого я ношу под сердцем, плодом моей фантазии.

В заповедник мы приехали поздно вечером, у меня уже глаза слипались. Я сидела в машине, а Томас открывал ворота, сперва внешние, запертые на электронный замок, а потом вторые – внутренние.

– Слоны прекрасно умеют демонстрировать силу. Стоит нам поставить изгородь, и в половине случаев какая-нибудь из слоних сносит ее, просто чтобы показать, что она на это способна. – Он взглянул на меня. – Когда мы только-только открыли заповедник, нам без конца звонили живущие по соседству люди… Сообщали, что у них на заднем дворе слон.

– И что происходит, когда они сбегают?

– Ну, мы их возвращаем, – пояснил Томас. – Суть в том, что здесь слонов не наказывают за побеги, как это делают в зоопарках или цирках. Это все равно как с маленьким ребенком. Бывает, он действует вам на нервы, но это не значит, что вы его не любите.

При упоминании о детях я сложила руки на животе. И спросила:

– А ты никогда не думал о том, чтобы обзавестись семьей?

– У меня есть семья, – ответил он. – Невви, Гидеон и Грейс. Завтра познакомлю тебя с ними.

Мне вдруг словно бы пронзили грудь острым копьем. Ну почему я раньше не спросила Томаса, женат ли он? Надо же быть такой дурой!

– Без них мне бы здесь нипочем не управиться, – продолжил Томас, не замечая трагедии, разыгравшейся в моем сердце. – Невви двадцать лет проработала дрессировщицей в цирке на юге. Гидеон был ее учеником. Грейс его жена.

Узнав эти подробности, я успокоилась. Стало ясно, что ни один из упомянутых сотрудников заповедника не мог быть ни супругой, ни ребенком Томаса.

– У них есть дети?

– Слава богу, нет. Я и так плачу неимоверные страховые взносы, даже представить не могу, во что бы мне это обошлось, если бы по заповеднику бегал еще и ребенок.

Без сомнения, это был разумный ответ. Растить ребенка в заповеднике дикой природы так же нелепо, как и в этом приюте для животных. Слоны, которых здесь держали, по определению были проблемными: убили своих дрессировщиков или вели себя так агрессивно, что в зоопарке или цирке захотели от них избавиться. Однако ответ Томаса вызвал у меня странное чувство: как будто он провалил экзамен, даже не зная, что сдает его.

В темноте внутри вольеров ничего было не разглядеть, но, когда мы проехали за вторую высокую изгородь, я опустила стекло в машине, чтобы почувствовать знакомый слоновий запах, пыльный и травянистый. Вдалеке я услышала глухое урчание, напоминавшее раскат грома.

– Это, должно быть, Сирах, – сказал Томас, – глава нашего приветственного комитета.

Он подъехал к своему коттеджу и достал из машины мой багаж. Домик у него был маленький – гостиная, кухонька, спальня и кабинет размером со стенной шкаф. Комната для гостей отсутствовала, однако в спальню Томас мои чемоданы не понес. Он неловко замер посреди гостиной и подтолкнул вверх очки на переносице, говоря:

– Добро пожаловать!

Вдруг мне подумалось: «Что я тут делаю? Мы с Томасом Меткалфом едва знакомы. А вдруг он психопат или серийный убийца?»

Этот человек мог оказаться кем угодно, но он абсолютно точно был отцом моего ребенка.

– Ну что ж, – сказала я, чувствуя себя неуютно. – День выдался длинный. Ты не против, если я приму душ?

В ванной у Томаса, к моему удивлению, царил патологический порядок. Зубная щетка лежала в ящике параллельно с тюбиком пасты. Упаковки с таблетками в шкафчике для лекарств были расставлены в алфавитном порядке. Я включила воду и стояла, как призрак, перед зеркалом, пытаясь разглядеть в нем свое будущее, пока тесное помещение не наполнилось паром. Душ я принимала долго, и очень горячий; кожа распарилась и порозовела, а в голове созрел план, как побыстрее слинять обратно, потому что мой приезд сюда, совершенно очевидно, был ошибкой. Не знаю, о чем я только думала. Вообразила, что Томас чахнет по мне, находясь на другом континенте? Что он тайно желает, чтобы я перелетела половину земного шара и мы с ним начали с того места, где остановились? Похоже, вследствие произошедшего в организме гормонального всплеска мой разум слегка помутился.

Когда я вышла из ванной с расчесанными волосами, завернутая в полотенце, оставляя отпечатки мокрых ног на деревянном полу, Томас как раз застилал простыней диван. Если мне требовалось более ясное доказательство, что африканское приключение было нелепой ошибкой, а вовсе не началом серьезных отношений, то пожалуйста, вот оно – прямо у меня перед глазами.

– О, – сказала я, а внутри у меня что-то оборвалось. – Спасибо.

– Это для меня, – пояснил Томас. – Ты можешь занять постель в спальне.

Жар подступил к щекам.

– Ну, если ты так хочешь.

Все очень просто: в Африке все насквозь пронизано романтикой. Там в обычном заходе солнца можно без труда усмотреть длань Господню. Там, наблюдая за медленным размашистым бегом львицы, забываешь дышать и любуешься склонившимся над водой жирафом, который напоминает гигантский треножник. А такой переливчатой синевы на птичьих крыльях не встретишь больше нигде. В самую жару можно увидеть, как пузырится воздух. Когда находишься в Африке, чувствуешь себя первобытным человеком, качающимся в колыбели мира. Так стоит ли удивляться, что при таких обстоятельствах и воспоминания тоже окрашиваются в розовый цвет?

– Ты моя гостья, – вежливо произнес Томас. – Важно, чего хочется тебе. Так что решай ты.

Чего мне хотелось?

Я могла улечься в постель и провести ночь одна. Или рассказать Томасу про ребенка. Вместо этого я подошла к нему и позволила полотенцу соскользнуть на пол.

Мгновение Томас просто смотрел на меня. Потом провел пальцем по изгибу моей шеи, от уха к плечу.

Однажды, когда еще училась в колледже, я ходила ночью купаться в залитую биолюминесцентным светом бухту в Пуэрто-Рико, где буквально светилась вода. При каждом движении рукой или ногой в глубине рассыпался фейерверком новый поток мерцающих искр, как будто я создавала звездопад. Такое же ощущение возникло и от прикосновения Томаса, я словно бы глотнула света. Мы натыкались на мебель и на стены, но до дивана так и не добрались. Когда все закончилось, я лежала в его объятиях на грубом деревянном полу.

– Что ты там говорил про Сирах? Что эта слониха – глава комитета по встрече гостей?

– Если хочешь, – засмеялся он, – я могу привести ее, чтобы она тебя лично поприветствовала.

– Да ладно. Не стоит беспокоиться, я не такая уж важная гостья.

– Ну-ну, не прибедняйся. Ты лучше всех!

Я повернулась в кольце его рук:

– Не думала, что ты вновь захочешь сделать это.

– Я тоже не был уверен в том, как ты ко мне относишься, – сказал Томас. – Я не строил никаких планов, понимаешь? Просто не позволял себе мечтать, что произошедшее с нами чудо повторится. – Он запустил руку мне в волосы. – О чем ты думаешь?

Вот что было у меня на уме: гориллы лгут, чтобы отвести от себя обвинения. Шимпанзе тоже привирают. А мартышки забираются высоко на деревья и изображают, что им грозит опасность, даже когда ее нет и в помине. Но слоны совсем другие. Слониха никогда не станет притворяться.

Однако вслух я произнесла совсем другое:

– Я думаю, займемся ли мы когда-нибудь этим в постели.

Невинная ложь. Еще одна?

Земля в Африке часто выглядит запекшейся, ее холмы потрескались от засухи, а долины подрумянились на солнце. По сравнению с саванной этот заповедник был роскошным Эдемским садом: зеленые холмы и росистые луга, цветущие поляны, мускулистые дубы, расставившие ветви во все четыре стороны. И конечно, здесь были слоны.

Пять азиатских, один африканский, и еще одна слониха должна была прибыть со дня на день. В отличие от дикой природы, социальные узы здесь не были обусловлены генетикой. Стада состояли из двух или трех слонов, причем животные сами выбирали, с кем им бродить по территории. Томас объяснил мне, что среди слонов попадаются такие, кто ни с кем не ладит; некоторые особи предпочитают одиночество; другие же завязывают приятельские отношения и становятся не разлей вода.

Меня удивило, что в этом приюте для животных следуют тем же принципам, каких придерживались и мы в Ботсване. В Африке мы не раз готовы были броситься спасать раненого слона, но не делали этого, чтобы не нарушать жизнь дикой природы. То есть сознательно отказались от навязывания своих услуг слонам и считали за счастье, что можем ненавязчиво понаблюдать за ними. Точно так же и здесь Томас и его сотрудники хотели дать ушедшим на покой слонам как можно больше свободы, вместо того чтобы контролировать каждую мелочь и управлять их существованием. Немолодых обитателей заповедника невозможно было выпустить на волю, но их существование было максимально приближено к естественным условиям. Привезенных сюда слонов бо́льшую часть жизни понукали крюками, били и держали в цепях, чтобы добиться от них желаемого. Томас верил в свободные отношения. Он и другие работники заповедника заходили в вольеры, чтобы дать слонам корм или произвести необходимые медицинские процедуры, но любое воздействие на животных здесь производилось только посредством раздачи угощений и закрепления позитивных рефлексов.

Томас провез меня по заповеднику на квадроцикле, чтобы я немного сориентировалась. Я сидела сзади, обхватив его руками за талию и прижавшись щекой к теплой спине. Ворота в изгородях тут были сделаны такого размера, чтобы транспорт проезжал без проблем, а слоны сбежать не могли. Азиатским и африканским слонам отвели разные вольеры, и в каждом имелись свои сараи, хотя сейчас в помещении для африканцев пока находилась только Хестер. Вообще говоря, «сараи» не слишком подходящее слово для обозначения этих сооружений: они были огромные, как ангары, и такие чистые внутри, что хоть ешь с пола. Бетонный пол с подогревом, чтобы зимой у слонов не мерзли ноги, на дверях полоски из плотной ткани вроде тех, из которых сделаны щетки на автомойках, чтобы удерживать внутри тепло, но при этом дать слонам возможность свободно входить и выходить. Каждое стойло было оснащено автопоилкой.

– Содержать все это, наверное, недешево, – пробормотала я. – Небось обходится тебе в кругленькую сумму?

– Сто тридцать три тысячи долларов, – ответил Томас.

– В год?

– На каждого слона, – сказал он и засмеялся. – Боже, хотел бы я, чтобы это было за год! Увидев объявление о продаже земли, я вложил все деньги, которые имел, чтобы только ее получить. А где брать средства потом? Мы показывали всем, какие трюки умеет выполнять Сирах, приглашали соседей и журналистов посмотреть на наш заповедник. В результате мы получаем пожертвования, но это капля в море. Только на корм уходит целое состояние.

Мои слоны в Тули-Блок годами страдали от засух, так что на их спинах узлами макраме проступали позвонки, а сквозь кожу на боках виднелись ребра. Южная Африка отличалась от других областей; обитавшие в Кении и Танзании слоны всегда казались мне более упитанными и довольными жизнью. Но у моих слонов была хоть какая-то еда. Территория этого заповедника была обширной и зеленой, но имевшейся здесь растительности не могло хватить для пропитания слонов, к тому же они не могли бродить по слоновьим тропам сотни миль и искать себе корм, да и матриархов, которые могли бы показать дорогу, у них тоже не было.

– Что это? – спросила я, указывая на бочонок, привязанный стропами к решетчатой стенке стойла.

– Игрушка, – объяснил Томас. – В дне бочонка есть отверстие, а внутри – шар с угощениями. Дионна должна засунуть хобот в дырку и крутить шар, если хочет достать что-нибудь вкусное.

В этот момент, будто откликнувшись на зов, сквозь шуршащие ленты на дверях в ангар вошла слониха – довольно маленькая, рябая, с редкими волосками на макушке. По сравнению с привычными для меня ушами африканских слонов уши у нее были крошечные и рваные по краям. Надбровные дуги скальными навесами выступали над большими карими глазами с такими густыми ресницами, что позавидовала бы любая фотомодель. И сейчас глаза эти были устремлены на меня – незнакомку. Слониха как будто пыталась рассказать мне какую-то историю, но я не владела ее языком. Вдруг она встряхнула головой: точно так же бросали в лицо чужакам предупреждение слоны в Тули-Блок, когда мы невзначай вторгались на территорию стада. Я невольно улыбнулась, потому что маленькие уши Дионны не выглядели особо устрашающими.

– А разве индийские слоны тоже так делают?

– Нет. Но Дионна выросла в зоопарке в Филадельфии вместе с африканскими слонами, вот и научилась так себя вести. Правда, моя красавица? – сказал Томас, давая слонихе обнюхать свою руку, а потом неизвестно откуда извлек банан.

Дионна аккуратно взяла его и засунула себе в рот.

– Не знала, что африканских и азиатских слонов можно держать вместе, – заметила я.

– Вообще говоря, этого делать нельзя. Дионна пострадала во время слоновьей потасовки, и после этого ее пришлось держать в зоопарке отдельно. Но места у них там в обрез, поэтому ее и прислали сюда, в заповедник.

У Томаса зазвонил мобильник. Он ответил на звонок, отвернувшись от меня и Дионны:

– Да, это доктор Меткалф. – Он прикрыл трубку ладонью и, обернувшись, проговорил одними губами: – Насчет новой слонихи.

Я махнула ему, чтобы не обращал на меня внимания, а сама подошла к Дионне. В природе я держалась начеку даже с теми слонами, которые привыкли видеть меня, не забывая, что это дикие животные. И сейчас я протянула к слонихе руку так же осторожно, как знакомилась бы с бродячей собакой.

Дионна могла ощутить мой запах и с того места, где находилась, то есть с другой стороны стойла. Да она, вероятно, унюхала меня, еще находясь снаружи. Хобот поднялся, изогнувшись буквой «S», его кончик поворачивался из стороны в сторону, как перископ. Потом она просунула его сквозь перекладины в стенке стойла. Я застыла неподвижно, позволяя слонихе ощупать мое плечо, руку, лицо – считать с меня информацию посредством касания. При каждом вздохе я ощущала запах сена и банана и наконец тихо произнесла:

– Приятно познакомиться!

А Дионна провела кончиком хобота по моей руке от плеча вниз, дунула, и мне в руку выкатилась малинка. Я засмеялась.

– Вы ей понравились, – раздался чей-то голос.

Я обернулась и увидела у себя за спиной молодую женщину, напоминающую эльфа: коротко стриженные льняные волосы и нежная кожа, такая бледная, что на ум невольно пришел мыльный пузырь, который вот-вот лопнет. Неужели сотрудница заповедника? На мой взгляд, эта женщина была слишком миниатюрной, чтобы поднимать тяжести, а без этого при уходе за слонами не обойтись. Она выглядела юной и хрупкой, будто стеклянная фигурка.

– Вы, наверное, доктор Кингстон, – сказала она.

– Пожалуйста, называйте меня просто Элис. А вы… Грейс?

Женщина кивнула.

Дионна затрубила.

– Обиделась, что я не обращаю на тебя внимания, да? – Грейс погладила слониху по лбу. – Завтрак скоро будет готов, ваше величество.

Томас вернулся в ангар:

– Прости. Мне срочно нужно отлучиться в офис. Это насчет доставки Мауры…

– Иди спокойно по своим делам и не волнуйся за меня. Правда, я уже большая девочка, и вокруг меня слоны. Что может быть лучше! – Я глянула на Грейс. – Если хотите, могу вам помочь.

Женщина пожала плечами:

– Я не против.

Если она и заметила краткий поцелуй, которым одарил меня Томас, прежде чем потрусить вверх по холму, то никак этого не прокомментировала.

Следующий час я провела вместе с Грейс. Когда она описала мне распорядок дня в заповеднике, я убедилась, что мое первоначальное мнение о ней как о женщине слабой и хрупкой было ошибочным. Слонов здесь кормили дважды: в восемь утра и в четыре часа дня. Грейс закупала продукты и готовила еду для каждого постояльца отдельно. Она выгребала навоз, мыла стойла из шланга с высоким напором воды, поливала деревья. Ее мать Невви пополняла запасы зерна для слонов, собирала еду, которая оставалась в вольерах, чтобы ее потом свалили в компостную яму; кроме того, она ухаживала за садом и огородом, где выращивали фрукты и овощи для слонов и тех, кто о них заботился, а также вела в офисе документацию. Гидеон следил за воротами и состоянием территории заповедника, отвечал за работу бойлера, ведал инструментами, чинил квадроциклы, стриг траву, укладывал на хранение сено, таскал ящики с продуктами, оказывал первичную ветеринарную помощь слонам и занимался обустройством их жизни. Все трое по очереди дежурили в заповеднике по ночам. И сегодня был самый обычный день, когда не происходило ничего экстраординарного и ни одному из питомцев не требовалось особое внимание.

Помогая Грейс готовить завтрак для слонов на кухне в сарае, я подумала, в который уже раз, насколько легче была моя работа в заповеднике дикой природы. Мне приходилось только наблюдать, записывать и анализировать собранные сведения да иногда помогать рейнджерам или ветеринарам, если речь шла о раненых животных. Я не управляла дикой природой. И разумеется, мне не приходилось финансировать этот процесс.

Грейс рассказала мне, что, вообще-то, не собиралась уезжать так далеко на север. Она выросла в Джорджии и терпеть не могла холод. Но потом Гидеон устроился на работу к ее матери, и, когда Томас попросил помочь ему с организацией заповедника, Грейс молча отправилась вместе со всеми.

– Значит, вы не работали в цирке? – спросила я.

Грейс бросала картофелины в слоновьи корзины.

– Я собиралась стать учительницей начальных классов, – призналась она.

– Но ведь наверняка в Нью-Гэмпшире тоже есть школы?

Она как-то странно посмотрела на меня и сказала:

– Да, разумеется есть, как же иначе.

Мне показалось, что тут кроется какая-то тайна, которой я пока не понимаю, как не поняла молчаливого разговора с Дионной. Поехала ли Грейс сюда за матерью? Или за мужем? Она хорошо справлялась с работой, но то же самое можно сказать о многих людях, которые исправно выполняют свои обязанности, не получая при этом никакого удовольствия от того, чем занимаются.

Грейс действовала с удивительной ловкостью и проворством; я наверняка лишь мешала ей. Чего только не было среди продуктов: зелень, репчатый лук, сладкий картофель, белокочанная капуста, брокколи, морковь, различные зерновые. Некоторым слонам нужно было добавлять к рациону витамин «Е»; другим – яблоки с вырезанными сердцевинами, куда вкладывали лекарства, замазывая полости сверху арахисовым маслом. Мы составили бадейки с едой в багажник квадроцикла и отправились искать слонов, чтобы те могли позавтракать.

Ориентируясь на оставленные животными кучи помета, мы примечали сломанные ветки и отпечатки ступней в грязи, пытаясь разгадать, куда переместились слоны с тех мест, где их видели вчера вечером. Если утро выдавалось прохладное, как сегодня, они обычно поднимались на возвышенные места.

Первыми мы обнаружили Дионну, которая ушла из сарая, как только мы занялись приготовлением еды, и ее лучшую подругу Олив. Она была крепче и толще, хотя Дионна превосходила ее ростом. Уши Олив висели мягкими складками, как бархатные занавески. Слонихи стояли рядом, держась друг за дружку хоботами, как маленькие девочки, которые гуляют, взявшись за руки.

Я затаила дыхание и на какое-то время позабыла обо всем на свете, пока не почувствовала на себе взгляд Грейс.

– Вы такая же, как Гидеон и моя мать, – сказала она. – Это у вас в крови.

Слоны, должно быть, привыкли к машинам, но для меня было удивительно находиться так близко к животным. Тем временем Грейс сняла с багажника два контейнера и вывалила их содержимое на землю двумя кучками, футах в двадцати друг от друга. Дионна сразу подхватила хоботом тыкву, целиком засунула ее в рот и мигом сжевала. Олив ела со смаком: брала из своей кучки то одно, то другое и каждый съеденный фрукт или овощ перемежала пучком сена, чтобы освежить вкусовые ощущения.

Мы продолжили увлекательное занятие – выслеживание слонов. Я познакомилась с каждым поименно, приметив, у какого животного имелись разрывы на ушах, кто из них прихрамывал от полученных прежде травм, кто был пуглив, а кто дружелюбен. Они сбились в группы по двое-трое и напоминали мне женщин из «Общества красных шляпок», которых я однажды видела Йоханнесбурге, – пожилых активисток, продолжающих вести деятельный и независимый образ жизни.

Когда мы приблизились к вольеру африканской слонихи, я заметила, что Грейс сбавила скорость и, остановив квадроцикл рядом с воротами, не спешит слезать с него.

– Не люблю заходить туда, – призналась она. – Обычно вместо меня это делает Гидеон. Хестер такая задира.

Я поняла чувства Грейс, когда через мгновение из лесу, тряся головой и хлопая массивными ушами, вышла Хестер. Она затрубила так громко, что у меня волоски на руках встали дыбом, но я тут же невольно улыбнулась – такое поведение было для меня привычным – и предложила:

– Давайте я сделаю это за вас.

На лице у Грейс отобразился испуг пополам с изумлением, как будто я собиралась войти в клетку с тигром.

– Доктор Меткалф убьет меня, если узнает. Это же опасно.

– Ни малейшей опасности нет, – заверила я ее. – Я привыкла иметь дело с африканскими слонами.

И, чтобы Грейс не успела остановить меня, я лихо соскочила с квадроцикла и втащила через воротца в вольер бадью с едой для Хестер. Слониха задрала вверх хобот и громко затрубила. Потом подняла с земли ветку и швырнула ее в меня.

– Ты промахнулась, подруга, – сказала я, уперев руки в бедра, и вернулась к квадроциклу за тюком сена.

Если перечислять причины, почему я не должна была этого делать, то их наберется немало. Я не знала эту слониху и не представляла, как она реагирует на чужаков. Томас не давал мне разрешения. И разумеется, в моем положении не следовало таскать тяжести, поскольку это могло спровоцировать выкидыш.

Но, помимо всего этого, я знала, что нельзя проявлять страх, а потому, когда Хестер двинулась на меня, несшую сено, топая ногами и поднимая тучи пыли, я не отступила.

Вдруг я услышала громкий крик, потом кто-то приподнял меня и выставил за ворота в изгороди.

– Боже! – произнес рядом какой-то мужчина. – Вам что, жить надоело?

При звуке этого голоса Хестер подняла голову, после чего спокойно склонилась над едой, как будто за мгновение до этого вовсе не пыталась напугать меня до смерти. Я заерзала, пробуя высвободиться из железного захвата незнакомца, который изумленно смотрел на сидевшую на квадроцикле Грейс, продолжая держать меня в тисках.

– Вы кто? – спросил он.

– Элис, – сдавленным голосом ответила я. – Приятно познакомиться. Не могли бы вы уже отпустить меня?

Он выполнил просьбу и поинтересовался:

– Вы идиотка? Это же африканский слон.

– Я не идиотка, а кандидат наук. И изучаю, между прочим, африканских слонов.

Мужчина был высоченный, широкоплечий, с кожей кофейного цвета и глазами такими черными, что, взглянув в них, я почувствовала, что словно бы теряю равновесие.

– Но вы не изучали Хестер, – буркнул он себе под нос.

Вот так произошло мое знакомство с Гидеоном.

Он был по крайней мере лет на десять старше своей жены, которой едва перевалило за двадцать. Подойдя к квадроциклу, супруг сердито спросил Грейс:

– Почему ты не связалась со мной по рации?

– Ты не пришел забрать бадью для Хестер, и я решила, что тебе некогда. – Она приподнялась на цыпочки и обвила руками шею Гидеона.

Обнимая Грейс, он постоянно через плечо поглядывал на меня, будто пытался решить: идиотка я все-таки или нет? Ноги Грейс оторвались от земли. Разумеется, причиной была разница в росте, но выглядело это так, словно она висит на краю скалы.

Когда я вернулась в главный офис заповедника, Томаса не было – он уехал в город, чтобы договориться о доставке на трейлере нового слона. Его отсутствия я почти не заметила: зачарованно бродила по заповеднику и изучала то, чего не могла наблюдать в дикой природе.

Прежде мне редко приходилось видеть азиатских слонов, поэтому никак нельзя было упустить эту возможность. Есть такая старая шутка: «Какова разница между африканским и индийским слоном? Три тысячи миль». Но местные обитатели действительно отличались от своих африканских собратьев, к которым я привыкла: были спокойнее, неторопливее, реже прибегали к демонстративному поведению. Это заставило меня задуматься о том, можно ли считать их, подобно людям, представителями двух различных культур. Ну разве не любопытно, что слоны тоже соответствуют распространенным стереотипам: в Азии скорее встретишь человека, который, проявляя вежливость, отводит взгляд; в Африке же голова встречного будет гордо приподнята, а взгляд направлен прямо вам в глаза, но это не проявление агрессии – просто здесь так принято.

Сирах только что вошла в пруд; она ударяла по воде хоботом, чтобы брызги летели на подруг. На берегу поднялся визг и гомон, после чего еще одна слониха осторожно спустилась вниз по склону в воду.

– Они как будто сплетничают, правда? – раздался чей-то голос у меня за спиной. – Я всегда надеюсь, что они говорят не обо мне.

По внешности женщины было трудно определить ее возраст: светлые волосы заплетены в косу, а кожа такая гладкая, что я даже позавидовала. Широкие плечи и рельефные, как канаты, мышцы. Помню, мама говорила: если хочешь определить возраст актрисы, не важно, сколько раз она делала подтяжку лица, смотри на ее руки. У этой женщины руки были морщинистые, грубые, и она держала в них целую охапку мусора.

– Давайте я вам помогу, – предложила я, забирая у нее тыквенные и арбузные корки и шелуху от кукурузы; пройдя вслед за этой женщиной к мусорному ведру, я выбросила все это и вытерла руки о край рубашки. – Вы, должно быть, Невви.

– А вы, стало быть, Элис Кингстон.

Позади нас животные катались в воде и издавали звуки, которые звучали нежной музыкой в сравнении с голосами африканских слонов, которые я так хорошо знала.

– Эти три слонихи такие болтушки, – сказала Невви, – все время разговаривают. Если Ванда спускается с холма пожевать травы и скрывается из виду, а через пять минут возвращается, остальные две встречают ее так, будто не видели долгие годы.

– А вы знаете, что в фильме «Парк юрского периода» для озвучки тираннозавра использовали голос африканского слона?

Невви покачала головой:

– Впервые слышу. А я ведь считала себя экспертом по слонам.

– Вы и есть эксперт, разве нет? – возразила я. – Вы же работали в цирке?

Она кивнула:

– Мне приятно говорить, что, когда Томас Меткалф спас своего первого слона, он спас и меня тоже.

Мне хотелось больше узнать о Томасе. Хотелось услышать, что у него доброе сердце, что он спас кого-то, находившегося в критической ситуации, что я могу положиться на него. Я стремилась найти в нем все те черты, которые любая женщина мечтает обнаружить у отца своего ребенка.

– Первым слоном, которого я увидела, была Вимпи. Бродячий цирк, в котором она выступала, каждый год приезжал в маленький городок в Джорджии, где я выросла. О, Вимпи была просто восхитительной! Необычайно умная, она любила играть и с людьми прекрасно ладила. Она родила двух слонят, которых тоже приняли в труппу. Она так гордилась своими детьми, а уж как о них заботилась.

Все это меня ничуть не удивило: я уже давно поняла, что слонихи-матери дадут сто очков вперед женщинам.

– Именно благодаря Вимпи я захотела работать с животными. Еще подростком устроилась уборщицей в зоопарк, а окончив школу, стала заниматься дрессировкой. В другом семейном цирке, в Теннесси. Я начала с собак, затем переключилась на пони, а уж потом выступала со слонихой, ее звали Урсула. Я проработала там целых пятнадцать лет. – Невви сложила на груди руки. – Но потом цирк обанкротился, и я перешла в другую бродячую труппу – «Шоу братьев Бастион». В их цирке было два слона, которых объявили опасными. Первое время я и сама их побаивалась. Можете себе представить, как я удивилась, когда познакомилась с животными поближе и в одном из них узнала Вимпи – ту самую слониху, которую видела в детстве. Вероятно, в какой-то момент ее продали братьям Бастион. – Невви тяжело вздохнула и покачала головой. – Я бы никогда не догадалась, что это она: закованная в цепи, мрачная, агрессивная. Вторым «опасным» слоном был ее детеныш. Беднягу держали в загоне из колючей проволоки под напряжением напротив трейлера, где жила Вимпи. На концах бивней у него были надеты маленькие металлические чашки. Я прежде такого никогда не видела. Оказалось, что слоненок хотел быть с мамой и все время рвал колючую проволоку, чтобы добраться до нее. И вот один из братьев Бастион нашел выход – додумался приделать эти чашки на бивни слоненка и прикрутить их проволокой к металлической пластинке у него во рту. Каждый раз, как малыш пытался разорвать бивнями колючую проволоку, чтобы пробиться к матери, он получал удар током. Разумеется, всякий раз он визжал от боли, а бедная Вимпи видела все это и слышала. – Невви посмотрела на меня. – Слон не может совершить самоубийство. Но я уверена, что Вимпи изо всех сил пыталась сделать это.

В природе слониха не расстается со своим сыном, пока ему не исполнится лет десять или даже тринадцать. Быть насильно разлученной с детенышем, видеть, как он страдает, и не иметь возможности ничего сделать… Я вспомнила о Лорато, которая бежала вниз по холму, чтобы защитить умирающего Кеноси. И инстинктивно сложила руки на животе.

– Я молилась о чуде, – продолжала Невви, – и однажды приехал Томас Меткалф. Братья Бастион мечтали избавиться от Вимпи: они решили, что она все равно скоро умрет, а раз у них теперь появился слоненок, то слониха была им больше не нужна. Томас продал машину, чтобы нанять трейлер для перевозки Вимпи на север. Она стала первой обитательницей нашего заповедника.

– Я думала, первой была Сирах.

– Ну, можно и так сказать, – кивнула Невви, – потому что Вимпи умерла через два дня после приезда сюда. Спасать ее было уже поздно. Мне отрадно думать, что по крайней мере в момент смерти она знала, что находится в безопасности.

– А что с ее детенышем?

– У нас нет возможности держать здесь слона.

– Неужели вы не следили за его судьбой?

– Сейчас этот слоненок наверняка уже стал взрослым слоном, – ответила Невви. – К сожалению, система несовершенна. Но мы делаем, что можем.

Я посмотрела на Ванду, которая осторожно трогала кончиком хобота воду, пока Сирах терпеливо ждала ее, пуская пузыри. Наконец Ванда тоже вошла в пруд, мазнув по поверхности хоботом и подняв стену брызг.

– Томас должен знать, – через мгновение сказала Невви.

– О чем?

Лицо ее ничего не выражало.

– О ребенке, – ответила она, подняла ведро с очистками и с невозмутимым видом пошла вверх по холму в сад.

Я в оцепенении смотрела ей вслед, но потом сообразила, что она говорила вовсе не о моем ребенке, а о детеныше Вимпи.

Маура, новая слониха, должна была прибыть через неделю, и в заповеднике все буквально стояли на ушах. Я помогала, чем могла, чтобы в вольере для африканских слонов все было готово к появлению новой обитательницы. В поднявшейся общей суматохе я меньше всего ожидала застать Гидеона в ангаре для азиатских слонов делающим педикюр Ванде.

Он сидел на табуретке у входа в стойло, а правая передняя нога слонихи высовывалась наружу сквозь дверцу в стальной решетке, опираясь на нижнюю перекладину. Гидеон напевал и острым, как скальпель, ножиком с коротким лезвием обрабатывал мозоли на ступнях Ванды и срезал кутикулы. Для такого здоровяка действовал он на удивление мягко и нежно.

– Может, вы потом и ногти ей покрасите? – спросила я, подходя к нему сзади и надеясь завести разговор, который снимет неловкость, возникшую при первой встрече.

– Болезни, связанные со ступнями, убивают половину слонов в неволе, – пояснил Гидеон. – Боль в суставах, артрит, остеомиелит. Попробуйте сами простоять на цементном полу шестьдесят лет.

Я присела на корточки:

– Значит, вы занимаетесь профилактикой.

– Мы обрабатываем трещины, вытаскиваем из них камушки. Если появляются нагноения, делаем ванны с яблочным сидром. – Он кивнул в сторону стойла, привлекая мое внимание к левой передней ноге Ванды, погруженной в большой резиновый таз. – Одной из наших девочек даже сделали на заказ специальные гигантские сандалии на резиновой подошве, чтобы ей не было больно.

Никогда бы не подумала, что это может стать проблемой для слонов, но ведь те, с которыми я сталкивалась, пользовались преимуществами вольной жизни и бродили по песку и шершавой земле, так что их стопы естественным образом содержались в порядке. Они имели в своем распоряжении неограниченные пространства, чтобы разминать суставы.

– Ванда такая спокойная. Вы ее как будто загипнотизировали.

Гидеон никак не отреагировал на комплимент.

– Она не всегда была такая. Когда появилась здесь, чего только не вытворяла. Наберет полный хобот воды, только подойдешь к стойлу, а она и выльет все это на тебя. Она и палками швырялась. – Он взглянул на меня. – Как Хестер. Правда, цель у нее была не такая яркая и эффектная.

Я почувствовала, что краснею.

– Пожалуйста, извините меня.

– Грейс должна была предупредить вас. Она же знала, насколько это опасно.

– Ваша жена не виновата.

По лицу Гидеона промелькнула какая-то эмоция. Сожаление? Раздражение? Я не слишком хорошо знала этого человека, чтобы судить о его чувствах. В этот момент Ванда убрала ногу, просунула сквозь решетку хобот и опрокинула на колени Гидеона стоявшую рядом миску с водой. Он вздохнул, поставил миску на место и сказал:

– А ну давай ногу! – Ванда снова протянула ему ступню, чтобы он закончил дело. – Ей нравится шалить, – продолжил Гидеон. – Думаю, она всегда была такой. Но там, откуда ее привезли, за такие выходки били. Если она отказывалась двигаться, ее толкали погрузчиком. Приехав сюда, она стала стучать по стенкам, поднимая ужасный грохот. Она как будто бросала нам вызов, хотела, чтобы ее наказали. А мы, наоборот, ее подбадривали, чтобы шумела громче. – Гидеон похлопал Ванду по ноге, и слониха аккуратно убрала ее, вынула другую ногу из яблочной ванны, подняла хоботом тазик, вылила его содержимое в водосток и передала пустую емкость служителю.

От неожиданности я рассмеялась:

– Ну, теперь она образец вежливости.

– Не совсем. Год назад сломала мне ногу. Я обрабатывал ей ступню, и вдруг меня ужалила оса. Я взмахнул рукой и случайно стукнул Ванду по заду. Она испугалась. Протянула хобот сквозь планки, схватила меня и давай колотить о них, у нее будто какой-то заскок случился. Хорошо, что вмешались доктор Меткалф с моей тещей и заставили Ванду отпустить меня, – сказал он и пояснил: – Бедренная кость была сломана аж в трех местах.

– Но вы ее простили.

– Она не виновата, – спокойно ответил Гидеон. – После того что с ней вытворяли, просто не могла сдержаться. Вообще невероятно, что Ванда теперь позволяет кому-то прикасаться к себе. – (Я смотрела, как он знаками показывает слонихе, чтобы та повернулась и продемонстрировала ему другую переднюю ногу.) – Это удивительно, – продолжал Гидеон, – но они почти все готовы простить.

Я кивнула, но почему-то вспомнила Грейс, которая хотела быть учительницей, а в результате выгребает навоз из загона. Интересно, эти слоны, привыкшие к клеткам, помнят человека, который первым посадил их за решетку?

Тем временем Гидеон похлопал Ванду по ноге, слониха убрала ее из открытой дверцы и помяла толстую подошву об пол, будто женщина, проверяющая работу педикюрши. И я подумала, уже не в первый раз, что простить и забыть – это далеко не одно и то же.

Трейлер, в котором приехала Маура, остановился внутри вольера для африканских слонов. Хестер поблизости не было – она паслась где-то на самом дальнем, северном краю своей территории, а грузовик подъехал к южному. Грейс, Невви и Гидеон целых четыре часа пытались выманить Мауру наружу, соблазняя то дыней, то яблоками, то сеном. Они стучали в бубен, надеясь, что звук заинтересует слониху. Они включали классическую музыку через переносные колонки, а когда это не сработало, попробовали врубить рок.

– Такое раньше случалось? – шепотом спросила я у Томаса.

Он выглядел крайне усталым, под глазами залегли темные круги. Не думаю, что за два дня с момента получения известия о скором прибытии Мауры ему хоть раз удалось спокойно поесть.

– У нас тут разыгралась целая драма, когда цирковой дрессировщик привез Олив. Она вальяжной походкой вышла из трейлера и два раза наотмашь ударила его, после чего ушла в лес. Скажу тебе честно, этот парень был полным ничтожеством. Поэтому Олив просто сделала то, что мы все давно хотели. А что касается остальных слонов, в них побеждало любопытство или им просто было слишком тесно в фургоне.

Надвигалась ночь, небо заволокли облака. Скоро станет темно и холодно. Если придется оставаться здесь и ждать, нам понадобятся фонари, прожекторы, одеяла. Я не сомневалась, что у Томаса в планах именно это, сама я поступила бы так же. Мне не раз приходилось жертвовать ночным отдыхом, наблюдая за рождением или смертью животных в дикой природе.

– Вот что, Гидеон, – начал Томас, собираясь отдавать распоряжения.

Но тут среди деревьев раздался шелест.

Сотни раз я удивлялась, как бесшумно и быстро умеют слоны перемещаться в буше, а потому мне не следовало так пугаться при внезапном появлении Хестер. Для столь крупного животного она двигалась очень быстро и легко, возбужденная появлением в вольере какого-то незнакомого объекта, большого и металлического. Томас говорил мне, что слоны оживляются, когда в заповеднике работает бульдозер: им любопытно посмотреть на то, что превосходит их по размеру.

Хестер начала расхаживать туда-сюда перед спускавшимся из фургона трапом. Она затрубила в знак приветствия. Это продолжалось секунд десять. Не получив ответа, слониха коротко рыкнула.

Из трейлера раздалось ответное урчание.

Я почувствовала, как Томас взял меня за руку.

Маура опасливо спускалась по пандусу, остановилась на полпути, в темноте смутно вырисовывался ее силуэт. Хестер перестала ходить туда-сюда. И вновь громко затрубила – это была та же какофония радости, какую я слышала, когда разлученные со стадом слоны возвращались к своей родне.

Хестер подняла голову и быстро-быстро замахала ушами. Маура помочилась, из височных желез у нее потек секрет. Она осторожно протянула хобот к Хестер, но так до конца и не сошла с трапа. Обе слонихи продолжали урчать, Хестер поставила передние ноги на пандус и повернула голову так, что ее рваное ухо оказалось достаточно близко к Мауре и та смогла к нему прикоснуться. Потом Хестер приподняла левую переднюю ногу и показала ее новенькой слонихе, словно бы говорила: «Посмотри, что со мной случилось, как я пострадала. Но я выжила».

Глядя на эту сцену, я заплакала. Томас обнял меня за плечи, а Хестер наконец сплела свой хобот с хоботом Мауры, затем отпустила его и шагнула назад от трапа. Маура осторожно последовала за ней.

– Только представь, что значит жить в бродячем цирке, – напряженным голосом проговорил Томас. – Ничего, это последний раз, когда она выходит из трейлера.

Две слонихи, мягко покачивая бедрами, двигались к полосе деревьев. Они шли так близко, что казались каким-то гигантским мифическим созданием. Вокруг них сгустилась ночная тьма, и я уже с трудом различала фигуры животных среди зарослей, где они скрылись.

– Ну что ж, Маура, – сказала Невви, – добро пожаловать в новый постоянный дом.

Я могла бы придумать множество объяснений, почему в тот момент приняла окончательное решение: слоны в этом заповеднике нуждались во мне больше, чем жившие в дикой природе. Мне стало понятно, что тема моего научного исследования не ограничена географическими рамками, а мужчина, державший меня за руку, как и я, прослезился из-за прибытия спасенной слонихи. Все это так, однако главная причина заключалась в другом.

Приехав в Ботсвану, я жадно бросилась в погоню за знаниями, за славой, повсюду искала то, что пригодится для моего исследования. Но теперь, когда личные обстоятельства изменились, причины оставаться в Африке тоже отпали. В последнее время меня не тянуло к работе. Я постоянно пыталась отмахнуться от пугавших меня мыслей и уже больше не гналась за будущим, а хотела убежать от всего, что меня окружало.

Я хотела, чтобы у меня появился постоянный дом, я хотела этого для своего ребенка.

Было уже так темно, что я ничего не могла различить и, подобно слонам, была вынуждена искать путь, полагаясь на другие органы чувств. Обхватив лицо Томаса ладонями, я вдохнула его запах, прижалась лбом к его лбу и прошептала:

– Томас, я должна тебе кое-что сказать.

Верджил

Подсказку мне дала та дурацкая подвеска.

Стоило Томасу Меткалфу ее увидеть, и он перестал владеть собой. Ну ладно, согласен, этот парень и вообще не был золотым стандартом здравомыслия, но как только сфокусировал взгляд на этой побрякушке, в его глазах появилась ясность, которой не было, когда мы вошли в палату.

Истинная сущность человека часто проявляется в моменты гнева.

Теперь, сидя у себя в офисе, я забрасываю в рот очередную таблетку для снижения кислотности – наверное, это уже десятая, я сбился со счета, – потому что никак не могу избавиться от жгучей тяжести в груди. Сперва я списал изжогу на те дерьмовые хот-доги, которые мы съели на ланч в передвижной закусочной. Но в глубине души подозреваю, что дело тут, похоже, вовсе не в проблемах с пищеварением. Вероятно, это чистой воды интуиция. Нервное предчувствие, какого я не испытывал уже очень-очень давно.

Мой кабинет полон улик. К каждой взятой в полицейском управлении коробке прислонены бумажные пакеты, содержимое которых аккуратно разложено полукругом рядом: схема преступления, вымышленное фамильное древо. Я внимательно смотрю под ноги, чтобы случайно не раздавить обрывок бумаги с темным пятном крови или не проглядеть маленький пакетик с ниткой внутри.

И радуюсь, что в свое время проявил небрежность. В нашей кладовой вещдоков всегда хранилась масса предметов, которые надо было вернуть владельцам или уничтожить, но этого по каким-то причинам не сделали: может, следователь не отдал соответствующих распоряжений или же исполнитель попался нерадивый. После того как смерть Невви Руэль признали несчастным случаем, мой напарник ушел на пенсию, а я не то забыл, не то подсознательно решил не говорить Ральфу, чтобы тот избавился от коробок с уликами. Может, в глубине души я подозревал, что Гидеон захочет предъявить гражданский иск к заповеднику, или сомневался, какова была его роль в событиях той ночи. Похоже, так или иначе я просто чувствовал на уровне интуиции: в один прекрасный день мне понадобится вновь перерыть все эти коробки.

Вообще-то, формально заказчик отстранил меня от дела, это правда. Но ведь Дженна Меткалф – тринадцатилетняя девчонка, у которой семь пятниц на неделе, и она наверняка еще передумает. Да, вчера эта красавица бросалась в меня словами, как комьями грязи, но теперь они высохли, и я могу легко смахнуть их с себя и двигаться дальше.

Откровенно говоря, я не уверен, виновны в смерти Невви Руэль Томас Меткалф или его жена Элис. Теперь я считаю, что Гидеона тоже не следует сбрасывать со счетов. Если он спал с Элис, то его тещу это вряд ли радовало. Так или иначе, я просто не верю, что Невви затоптал слон, хотя и подписался под этим официальным заключением десять лет тому назад. Но раз я хочу выяснить, кто убийца, то прежде всего мне нужно доказать, что это вообще было убийство, а не несчастный случай.

Благодаря Талуле, которая сделала анализ ДНК, мне теперь известно, что волос, обнаруженный на теле жертвы, принадлежал Элис Меткалф. Но вот нашла ли она затоптанную слоном Невви, а потом убежала? Или сама убила ее? Мог ли волос оказаться на теле случайно, как хотелось бы верить Дженне: две женщины утром работали бок о бок, не догадываясь, что одна из них к концу дня будет мертва?

Конечно, Элис – это ключ ко всему. Если я найду ее, то получу ответы на все вопросы. Что я знаю об этой фигурантке? Она сбежала. Люди, которые убегают, либо к чему-то стремятся, либо пытаются от чего-то скрыться. Трудно сказать, к какой категории отнести это бегство. И в любом случае почему она не взяла с собой дочь?

Неприятно признавать, что Серенити хоть в чем-то была права, но не могу с ней не согласиться: если бы Невви Руэль вдруг объявилась и рассказала, что случилось той ночью, это сильно облегчило бы мою задачу.

– Мертвые не разговаривают, – вслух произношу я.

– Что, простите?

Эбигейл, квартирная хозяйка, пугает меня до смерти. Она неожиданно появляется в дверном проеме и хмуро оглядывает разложенные по всему кабинету принадлежности сыска.

– Черт, Эбби, не надо за мной шпионить!

– Обязательно использовать это слово?

– Черт! – повторяю я и добавляю с широкой улыбкой: – Не знаю, что вы имеете против. По-моему, это прекрасное слово, очень емкое и удобное. Это может быть и существительное, и междометие, выражать целую гамму чувств – в общем, оно универсально.

Старушка принюхивается и оглядывает лежащие на полу вещи:

– Хочу напомнить вам, что жильцы сами отвечают за вынос своего мусора.

– Это не мусор. Это нужно мне для работы.

– Вот этот хлам? – Эбигейл недоверчиво прищуривается.

– Да, у меня тут целая лаборатория на дому.

– Лаборатория?! – ахает хозяйка. – Я так и знала, что вы занимаетесь темными делишками! Неужели?.. – Она испуганно прикрывает ладонью рот.

– Да успокойтесь уже! Я не имею отношения ни к наркотикам, ни к взрывчатке! – заверяю я ее. – Сколько раз повторять: я частный сыщик. А это все улики, связанные с одним делом, которое я в данный момент расследую.

Эбигейл упирает руки в боки:

– Это оправдание я уже слышала, придумайте что-нибудь новенькое.

Я растерянно моргаю. А потом вспоминаю: однажды, это было не так давно, когда я в очередной раз ушел в запой и плескался в собственном дерьме целую неделю, не выходя из конторы, Эбигейл заглянула ко мне проверить, в чем дело. И пришла в ужас: я сидел, уронив голову на стол, а комната выглядела как после взрыва бомбы. Я тогда сказал хозяйке, что работал всю ночь и, наверное, заснул. А мусор на полу – это, мол, вещественные доказательства, собранные экспертами по особо важным делам.

Хотя, по правде сказать, кто поверит, что криминалисты станут тщательно изучать пустые пакеты от попкорна и старые выпуски «Плейбоя»?

– Вы опять пили, Виктор?

– Нет, – отвечаю я и сам удивляюсь: надо же, за последние два дня мысль о выпивке даже не приходила мне в голову.

Мне просто не требовалось спиртное. Дженна Меткалф не только зажгла искру смысла в моей жизни. Она заставила меня бросить пить, а этого не могли добиться три реабилитационных центра.

Эбигейл делает шаг вперед и останавливается рядом со мной, балансируя между пакетами от улик. Она наклоняется, стоя на цыпочках, будто собирается поцеловать меня, но вместо этого принюхивается к моему дыханию и говорит:

– И правда трезвый! Ну просто чудеса в решете! – Старушка идет назад по своим следам и наконец оказывается на пороге. – Знаете, вообще-то, вы не правы. Мертвые разговаривают. Например, у нас с моим покойным супругом был свой секретный код, как у этого мастера побегов, еврея…

– Гудини?

– Точно. И мы договорились, что если муж найдет канал связи из загробного мира, то оставит послание, смысл которого смогу понять только я.

– Эбби, и вы верите в эту чушь? Никогда бы не подумал. – Я смотрю на нее. – А давно он умер?

– Да уж двадцать два года прошло.

– Дайте-ка я догадаюсь. Вы с ним без конца препирались.

Она некоторое время молчит, а потом вдруг заявляет:

– Между прочим, я бы давным-давно вас выселила, если бы не он.

– Неужели ваш покойный супруг ходатайствовал за меня с того света?

– Ну, не совсем, – отвечает Эбигейл. – Но его тоже звали Виктором. – И старушка закрывает за собой дверь.

«К счастью, она не знает, что на самом деле я Верджил», – думаю я и присаживаюсь на корточки рядом с очередным пакетом.

В нем красная футболка и шорты до колен, в которые Невви была одета в момент смерти. Такая же форма была в ту ночь на Гидеоне Картрайте и на Томасе Меткалфе.

А ведь Эбби права: на самом деле мертвые умеют говорить.

Я беру из стопки старую газету и расстилаю ее на столе. Потом аккуратно вынимаю из пакета красную футболку и шорты, раскладываю их на газете. Ткань запачкана – видимо, это кровь и грязь. Местами она разорвана – последствия встречи со слоном. Я достаю из ящика стола лупу и начинаю пристально изучать каждый разрыв. Разглядываю края, пытаясь решить, можно ли заключить, что дыры в ткани появились от удара ножом, а не от грубого растягивания. Я занимаюсь этим целый час и постепенно начинаю путаться, какие разрывы уже осмотрел, а какие еще нет.

И вдруг замечаю дырку, которую до сих пор не видел. Потому что она находится у самого шва, как будто нитки распустились в том месте на левом плече, где вшит рукав. Отверстие диаметром несколько сантиметров, такие, скорее, могут появиться, когда за что-то зацепишься.

Но главное, там застрял полумесяц обломанного ногтя.

У меня в голове сразу же возникает картинка: драка, борьба, кто-то хватает Невви за грудки.

В лаборатории без труда определят, принадлежал ли этот ноготь Элис. А если нет, мы возьмем образцы ДНК у Томаса. Хорошо бы проверить также и Гидеона Картрайта.

Я кладу улику в конверт, осторожно сворачиваю одежду и опускаю ее в пакет. И тут замечаю еще один конверт, в нем лежит бумажный пакетик меньшего размера, с фотографиями отпечатка пальца. Кусочек бумаги, на котором он был оставлен, обработали нингидрином, и на нем проявились предательские фиолетовые рифы папиллярного узора. Эксперт в морге выяснил, что рисунок совпал с большим пальцем левой руки потерпевшей. Неудивительно, если отпечаток взяли с чека, найденного в кармане у Невви.

Вынимаю из конверта маленький бумажный квадратик. Чернила выцвели до светло-лавандового оттенка. Можно попросить, чтобы в лаборатории снова поработали с чеком – проверили, нет ли на нем еще каких-нибудь отпечатков, хотя теперь они, вероятно, окажутся нечитаемыми.

Только убрав бумажку в конверт, я вдруг понимаю, что это зацепка. На чеке написано: «Оптовая торговля Гордона», а также стоит дата и время – утро того дня, когда погибла Невви Руэль. Я не знаю, кто именно получал на складе заказанную провизию. Но может быть, работники магазина вспомнят приезжавших к ним сотрудников заповедника и сообщат что-нибудь важное.

Если Элис сбежала от Томаса, то непременно нужно выяснить, куда именно она направлялась.

Такое чувство, что эта женщина исчезла с лица земли. Скрылся ли вместе с ней и Гидеон Картрайт?

Я не собирался звонить Серенити. Это получилось как-то само собой.

Вот я держу в руках телефон, а уже в следующее мгновение в трубке звучит ее голос. Клянусь, я вообще не помню, как набирал номер, хотя при этом был абсолютно трезв!

Вообще-то, я хотел спросить у Серенити, есть ли какие-нибудь вести от Дженны.

Не знаю, почему мне есть до этого дело. Казалось бы, пусть себе эта капризная девчонка живет как хочет – мне-то что, у меня и своих забот хватает.

Однако я так за нее беспокоился, что всю ночь не мог уснуть.

Думаю, это оттого, что Дженна, впервые войдя в мой офис и заговорив тем самым голосом, который преследовал меня в кошмарных снах, так резко сорвала пластырь с моих душевных ран, что они опять начали кровоточить. В одном эта девчонка, вероятно, права: я виноват, что проявил слабость и тогда, десять лет назад, пошел на поводу у Донни Бойлена, который пожелал закрыть глаза на явные нестыковки. Но она даже не подозревает, как важно выяснить для меня правду сейчас, чтобы найти свой путь.

К сожалению, пока я не слишком далеко продвинулся в расследовании.

Вот так и случилось, что я держу в руке трубку и, сам себе удивляясь, прошу Серенити Джонс, облажавшегося экстрасенса, отправиться вместе со мной на оптовый продовольственный рынок Гордона, чтобы собрать там кое-какие факты. И только когда она с энтузиазмом участника реалити-шоу соглашается заехать за мной на машине и фактически стать моей напарницей, я понимаю, почему обратился именно к этой женщине. Не то чтобы я серьезно рассчитывал на ее помощь в расследовании. Причина в том, что Серенити знает, каково это, когда ты не можешь жить в ладу с самим собой, пока не исправишь роковую ошибку.

И вот через час на ее машине – настоящей консервной банке – мы едем на окраину Буна, где, сколько я себя помню, всегда располагался склад-магазин Гордона. Именно здесь посреди зимы, когда все умирают от желания отведать манго, продают эти душистые плоды, которые в это время года растут только в Чили да Парагвае. А летом там торгуют клубникой – каждая ягода величиной с голову новорожденного младенца.

Не зная, о чем завести разговор, я протягиваю руку, чтобы включить радио, и нахожу заткнутого в угол маленького бумажного слоника.

– Это она сделала, – говорит Серенити.

Произносить имя Дженны нет нужды, я и так понял, о ком речь.

Бумажная фигурка выскакивает из моих пальцев и, как арабский мячик, описав изящную дугу, летит в разинутую пасть массивной фиолетовой сумки Серенити, которая лежит на консоли между нами – этакий саквояж Мэри Поппинс.

– Она уже звонила тебе сегодня? – спрашиваю я.

– Нет.

– А почему, как ты думаешь?

– Потому что сейчас еще только восемь утра.

Я ерзаю на сиденье:

– А может, все дело в том, что я вчера был таким ослом?

– Давай подождем часиков до десяти или даже до одиннадцати, а потом уже будем делать выводы. Уверена, прямо сейчас Дженна просто спит, как любой нормальный ребенок на летних каникулах.

Серенити кладет руки на руль, и я невольно ловлю себя на том, что пялюсь, причем уже не в первый раз, на меховой чехол, который на него натянут, – ярко-синий, с круглыми, как шары, глазами и белыми клыками. Он немного похож на обжору Коржика из «Улицы Сезам», если бы тот проглотил руль.

– Что это за гадость? – спрашиваю я.

– Брюс, – отвечает Серенити таким тоном, будто я задал очень глупый вопрос.

– Ты дала имя рулю?

– Мой дорогой, ни с кем у меня не было таких долгих отношений, как с этой машиной. И уж не тебе меня осуждать, учитывая, что твоего лучшего друга зовут Джек Дэниэлс. – Она лучезарно улыбается. – Хотя теперь ты вроде как выбрал в напарницы меня? Это разумно, поскольку, по большому счету, мы с тобой занимаемся примерно одним и тем же. Наши профессии похожи.

Я искренне хохочу:

– Да уж, если не считать того, что полиция принимает во внимание только материальные доказательства, а не какие-то там озарения, видения и послания от духов.

Она пропускает мое замечание мимо ушей:

– Ну подумай сам: мы оба знаем, какие вопросы стоит задавать, а какие нет. Мы хорошо владеем языком тела, частенько полагаемся на интуицию.

Я качаю головой. То, чем занимаюсь я, просто не идет ни в какое сравнение с ее делами. И возражаю:

– В моей работе нет ничего сверхъестественного. Меня не посещают видения, я фокусируюсь на том, что вижу. Детективы – это наблюдатели. Я встречаю человека, который упорно отводит глаза, и пытаюсь понять, в чем причина. Я замечаю, что огорчает того или иного фигуранта дела, вызывает у него слезы. Внимательно слушаю, пытаюсь читать между строк. Тебе не приходило в голову, что никакого ясновидения вообще не существует? Что экстрасенсы, может быть, просто очень хорошие детективы?

– Или наоборот. Может быть, хороший детектив разбирается во всех этих тонкостях, потому что он немного экстрасенс.

Она сворачивает на парковку у магазина Гордона.

– Ладно, все это лирика. В данный момент ситуация у нас следующая. Мы, считай, отправляемся на рыбалку, – говорю я и, вылезая из машины, на ходу прикуриваю сигарету; Серенити торопится поспеть за мной. – А поймать на крючок собираемся Гидеона Картрайта.

– Ты не знаешь, куда он подался, когда заповедник закрылся?

– Я знаю только, что он ошивался здесь довольно долго, помогал организовать перевозку слонов на новое место. А после этого… тут можно только строить догадки.

– А почему ты приехал именно сюда?

– Думаю, все, кто работал в заповеднике, по очереди ездили к Гордону забирать провизию. Если Гидеон планировал сбежать вместе с Элис, то, возможно, проболтался о чем-нибудь в разговоре с продавцами.

– Но ведь прошло целых десять лет, персонал мог уже сто раз поменяться…

– Да, разумеется. Но повторяю еще раз: мы идем на рыбалку. Никогда не знаешь, что попадется на крючок, когда забрасываешь удочку. Просто попробуем – авось что и выясним.

И, раздавив сигарету каблуком, я вхожу в магазин. Это просторное деревянное сооружение, где работает в основном молодняк чуть за двадцать – все с дредами и в модных кедах. Есть, правда, и один пожилой мужчина – он складывает гигантскую пирамиду из помидоров. Картина, черт возьми, впечатляющая, но какой-то бесенок во мне хочет вытащить помидорину из самого низа, чтобы гора рассыпалась.

Одна из продавщиц – молоденькая девушка с колечком в носу – тащит к кассе большую корзину кукурузы и на ходу улыбается Серенити:

– Дайте знать, если вам понадобится помощь.

Наверняка такими оптовыми покупателями, как Слоновий заповедник Новой Англии, занимался кто-то из руководителей предприятия, возможно даже и сам Гордон. Решаю попытать счастья у пожилого сотрудника: он явно не рядовой продавец.

Я беру из ящика персик, надкусываю его и говорю Серенити:

– Боже мой, какая вкуснотища! Гидеон был прав.

– Простите, – обращается ко мне мужчина, – но вы не можете пробовать товар, не заплатив.

– О, не беспокойтесь, я заплачу за этот персик. Я куплю их целый ящик. Мой друг не обманул меня. Лучше ваших фруктов я в жизни не пробовал. Он, помнится, говорил: «Маркус, если ты когда-нибудь окажешься в Буне, штат Нью-Гэмпшир, непременно загляни в магазин к Гордону, не пожалеешь».

Мужчина широко улыбается:

– Ну что ж, не стану спорить с вами. – Он протягивает мне руку. – Позвольте представиться: я Гордон Гордон.

– Маркус Латуаль, – отвечаю я. – А это моя… жена Хельга.

Серенити улыбается ему и говорит:

– Мы едем на конференцию собирателей наперстков, но, увидев вашу вывеску, Маркус настоял, чтобы мы остановились.

В этот момент за занавеской из бусин слышится грохот: там явно что-то опрокинули.

– Ох уж эта молодежь… – вздыхает Гордон. – Рассуждают о мировых проблемах вроде экологии, а сами локтя от задницы отличить не могут. Извините меня, я на секундочку.

Как только он выходит, я набрасываюсь на Серенити:

– Конференция собирателей наперстков? Надо же такое придумать!

– А Хельга, по-твоему, лучше? – парирует она. – Я сказала первое, что пришло мне в голову. Никак не ожидала, что ты начнешь врать старику прямо в глаза.

– Я не врал, просто сыщику иначе нельзя. Приходится всячески изощряться, чтобы выудить информацию. Люди сразу замыкаются, узнав, что ты из полиции, потому что боятся навлечь на себя неприятности или подвести кого-нибудь.

– И ты еще считаешь экстрасенсов шарлатанами?

Гордон возвращается с извиняющейся улыбкой на губах:

– Представляете, нам прислали червивую китайскую капусту.

– Фу, какая мерзость! – морщится Серенити.

– Могу я предложить вам дыню? – меняет тему Гордон. – Чистый сахар.

– Помнится, Гидеон сокрушался, что приходится переводить такие замечательные продукты на слонов, – сообщаю я хозяину.

– На слонов? – повторяет он. – Уж вы не Гидеона ли Картрайта имеете в виду?

– Вы его помните? – радостно улыбаюсь я. – Вот здо́рово! Мы с ним вместе учились в колледже, но с тех пор я его не видел. А что, он и сейчас живет где-то здесь? Очень хотелось бы повидаться со старым приятелем…

– Он давно уехал из города, после того как закрыли слоновий заповедник, – говорит Гордон.

– А что, его закрыли?

– Да, к сожалению. Одну из смотрительниц слон затоптал насмерть. Между прочим, это была теща Гидеона.

– Представляю, какой это был удар для него самого и для его жены, – продолжаю я разыгрывать свою партию.

– Грейс умерла за месяц до этого, да оно и к лучшему, – отзывается Гордон. – По крайней мере, бедняжка не узнала о трагедии, случившейся с ее матерью.

Чувствую, как Серенити напрягается. Для нее это новость, но я смутно припоминаю, что во время расследования Гидеон упоминал о смерти жены. Потерять одного члена семьи – трагедия, а когда подобное происходит два раза подряд – это уже не похоже на простое совпадение.

Гидеон Картрайт казался просто воплощением страдания, когда погибла его теща. Но может, мне следовало получше приглядеться к этому типу, рассмотреть его в качестве подозреваемого.

– А вы, случайно, не в курсе, куда Гидеон мог поехать после закрытия заповедника? – спрашиваю я. – Мне хотелось бы связаться с ним. Выразить соболезнования.

– Кажется, он собирался в Нэшвилл, где располагается заповедник, куда увезли слонов. И Грейс вроде бы тоже там похоронили.

– Вы знали его жену?

– Да, очень милая была девочка. Как жаль, что она умерла совсем молодой.

– Наверное, она болела? – спрашивает Серенити.

– Скорее всего, – отвечает Гордон. – Иначе с чего бы Грейс вдруг вошла в реку Коннектикут с карманами, полными камней? Ее тело нашли лишь через неделю.

Элис

Двадцать два месяца беременности – очень долгий срок.

Для слонихи это огромнейшие затраты времени и энергии. Прибавьте сюда еще и усилия, необходимые, чтобы, так сказать, довести новорожденного слоненка до ума, вырастить его, чтобы он смог жить самостоятельно, и тогда вы начнете понимать, что на кону у матери. И поэтому не имеет значения, кто вы и какие личные отношения сумели построить за время общения со слонихой: только попробуйте встать между ней и детенышем, и она вас убьет.

Маура работала в цирке, и ее отправили в зоопарк к африканскому слону, чтобы получить потомство. Страсти мигом накалились, но совсем не так, как ожидали дрессировщики. И чему тут удивляться, ведь в природе слониха ни за что не станет жить рядом со слоном. Маура набросилась на своего милого дружка, снесла ограждение вольера и пригвоздила к нему смотрителя, сломав бедняге позвоночник. К нам она попала с ярлыком «убийца». Как и у любого животного, которое привозят в заповедник, у Мауры взяли десятки анализов, включая пробу на туберкулез. Но тест на беременность не входил в обычный набор исследований, а потому мы очень долго не знали, что наша новая постоялица собирается произвести на свет потомство.

Когда за пару месяцев до родов мы заметили, что у Мауры набухли молочные железы и опустился живот, то сразу перевели ее в карантин. Невозможно было предсказать, как отреагирует на появление малыша ни разу не рожавшая Хестер – вторая африканская слониха, которая жила в одном вольере с Маурой. Не знали мы и того, насколько опытной матерью была сама Маура, пока Томас не разыскал цирк, с которым она путешествовала. Там ему сказали, что у нее прежде уже был детеныш мужского пола. Это, кстати, стало одной из причин, почему в цирке ее посчитали опасной. Не желая подвергаться риску столкновения с материнской агрессией, сотрудники цирка сковали слониху цепью, чтобы спокойно заняться новорожденным слоненком. Но Маура просто обезумела – она трубила, ревела и рвала цепи, чтобы добраться до своего малыша. Как только ей позволили прикоснуться к нему, она успокоилась.

Когда слоненку исполнилось два года, его продали в зоопарк.

Услышав от Томаса эту историю, я пошла к вольеру, где паслась Маура, села рядом с ним, посадив играть у ног свою дочку Дженну, и сказала:

– Не переживай, милая, больше такого не случится.

В заповеднике все радовались тому, что Маура скоро станет матерью. Томас предвкушал, какие доходы может принести нам рождение слоненка, хотя, в отличие от зоопарков, мы не собирались выставлять малыша на всеобщее обозрение, чтобы в разы увеличить количество посетителей. Просто люди с большей охотой дают деньги на содержание детенышей. Нет ничего умилительнее фотографии слоненка, который просовывает голову между похожих на колонны ног матери, изогнув, словно запятую, свой маленький хобот. Мы надеялись наполнить такими снимками наши буклеты с просьбами о сборе пожертвований. Грейс никогда прежде не видела, как рождаются слонята. В отличие от нее Гидеон и Невви дважды наблюдали подобное в цирке и надеялись на благоприятный исход.

А что я сама? Признаться, я чувствовала родство с этой мамашей-гигантом. Заповедник стал домом для Мауры примерно в то же время, что и для меня, и я родила дочь через полгода после приезда. Восемнадцать месяцев я наблюдала за Маурой и иногда ловила ее взгляд. Понимаю, что уподоблять слонов людям – это совершенно ненаучный подход. Но скажу не для протокола: мне кажется, мы с ней обе были счастливы, что оказались здесь.

У меня были прелестная дочурка и замечательный муж. Я могла собирать данные о способах коммуникации у животных, используя сделанные Томасом аудиозаписи слоновьих «разговоров», и готовила статью о феномене скорби у слонов и их когнитивных способностях. Каждый день я училась чему-нибудь у этих умеющих сочувствовать, невероятно разумных существ. Однако жизнь моя не была совсем уж безоблачной: по ночам я нередко заставала Томаса над гроссбухами в мучительных попытках придумать, как нам удержать заповедник на плаву; потом мой супруг начал принимать снотворное, иначе он вообще не мог уснуть; сама я прожила тут уже полтора года и до сих пор не зафиксировала ни одного случая смерти у слонов, так что материала для исследования скорби у меня не было. Думая об этом, я всякий раз испытывала чувство вины: в самом деле, нельзя же быть такой эгоисткой.

Постепенно я стала вступать в споры с Невви, которая считала себя выдающимся экспертом на том основании, что она дольше всех работала со слонами. Эта женщина отвергала весь мой полученный в Африке опыт по одной простой причине: поведение слонов в дикой природе, полагала она, никак нельзя соотнести с их жизнью в заповеднике.

Иногда конфликты происходили из-за сущей ерунды – я готовила еду для слонов, а Невви меняла состав блюд, потому что ей, видите ли, казалось, что Сирах не любит клубнику, а Олив слабит от белой мускатной дыни, хотя лично я не видела никаких тому доказательств и считала эти ее утверждения голословными. Но порой Невви решала показать, кто тут главный, и ее выпады были направлены против меня лично. Например, один раз я положила в вольер африканского слона кости азиатского, чтобы зафиксировать реакцию животного, а Невви убрала их, посчитав это неуважением к умершему. Оставаясь сидеть с Дженной, у которой резались зубки, Невви упорно пыталась накормить девочку медом, утверждая, что это поможет, хотя во всех книгах для родителей, которые я читала, говорилось, что мед противопоказан детям до двух лет. Когда я попыталась обсудить проблему с Томасом, он расстроился и сказал: «Невви была со мной с самого начала», – словно это все объясняло, а то обстоятельство, что сама я собиралась провести с ним остаток дней до самого конца, не имело никакого значения.

Поскольку никто из нас точно не знал, когда забеременела Маура, дата родов была предположительной, и мы с Невви не сошлись в оценках. Судя по состоянию молочных желез слонихи, я предполагала, что ждать уже совсем недолго, все произойдет буквально со дня на день. Однако Невви утверждала, что слонихи всегда рожают в полнолуние, а до него оставалось еще целых три недели.

В дикой природе я видела всего одни роды, хотя, учитывая количество детенышей в слоновьих стадах, логично было бы предположить, что мне выпадало больше таких возможностей. Ту слониху звали Ботшело, на языке тсвана это означает «жизнь». Я следила за передвижениями одной группы животных и случайно наткнулась возле реки на стадо, члены которого вели себя странно: они столпились вокруг главной самки, окружив ее плотным кольцом, стояли мордами наружу и охраняли ее. Примерно полчаса изнутри круга слышалось глухое урчание, а потом раздался шлепок. Слоны немного расступились, и я увидела, что Ботшело оторвала послед и плюхнула его себе на голову, будто была центром внимания на вечеринке и забавляла гостей, напялив на себя абажур. Под ней на траве лежал крошечный слоненок, девочка, а вокруг трубила, ревела и рокотала ее родня. Члены стада обильно мочились, испускали секрет из височных желез и, глядя на меня, выкатывали глаза, так что становились видны белки: они как будто приглашали меня присоединиться к их торжеству. Каждый член стада ощупал малышку от макушки до пяток. Ботшело обвила новорожденную хоботом, а потом засунула свой хобот дочери в рот, словно говорила: «Привет! Добро пожаловать!»

Девочка-слоненок некоторое время барахталась в траве, лежа на боку, не понимая, где она и что с ней происходит. А затем попыталась встать, но ноги у нее разъезжались в стороны, как лучи у морской звезды. Ботшело хоботом и лапами пробовала поднять детеныша. Малышке удалось привстать, опираясь на передние ноги, но они подкосились, как только она выпрямила задние; она напоминала треножник, которому никак не выровнять длину ножек. Наконец Ботшело опустилась на колени, прислонилась лбом к голове слоненка, после чего встала, будто старалась показать, как нужно подниматься на ноги. Малышка совершила новую попытку, но поскользнулась, тогда мать подбросила дочурке под ноги травы и земли, чтобы сделать опору более прочной. И вот, приблизительно минут через двадцать, новорожденная уже на шатких ножках трусила рядом с матерью, а та поднимала дочку всякий раз, как та спотыкалась. Наконец малышка укрылась под брюхом Ботшело и ощупывала его пока еще слабым хоботом, чтобы начать сосать молоко. Весь процесс родов оказался весьма непродолжительным и, можно даже сказать, обыденным, но для меня это было самое невероятное зрелище, которое я только видела.

Однажды утром, посадив в «кенгурушку» Дженну, я пошла проведать Мауру – это уже вошло у меня в привычку – и заметила на заду у слонихи выпуклость. Я сразу поехала на квадроцикле к сараю с индийскими слонами, где Невви и Томас обсуждали животрепещущую проблему: у одной из наших девочек на ногтях появился грибок.

– Началось! – задыхаясь от волнения, выпалила я.

Томас повел себя так же, как в тот момент, когда я сообщила ему, что у меня отошли воды: он заметался, взволнованный, ошеломленный, не зная, за что хвататься. Он связался по рации с Грейс и попросил ее забрать Дженну, отвезти малышку в наш домик и посидеть с ней, пока мы сходим к вольеру африканцев.

– Торопиться некуда, – уверенно заявила Невви, – никогда не слышала, чтобы слонихи рожали средь бела дня. Это всегда происходит ночью, чтобы зрение малыша не пострадало.

Я понимала: если Мауре потребуется на роды так много времени, значит что-то неладно. Ее тело демонстрировало все признаки приближающихся родов.

– Думаю, у нас полчаса, самое большее, – сказала я.

Томас переводил глаза с меня на Невви и обратно, а потом вызвал по рации Гидеона.

– Встречаемся у сарая африканцев. И поспеши! – велел он, и я отвернулась, почувствовав на себе недобрый взгляд Невви.

Поначалу настроение у всех нас было приподнятым. Томас с Гидеоном спорили, что лучше для заповедника: чтобы родился самец или самка. Невви вспоминала, как она в свое время рожала Грейс. Все вместе они обсуждали, можно ли давать слонихам обезболивающее. Я же сосредоточила все внимание на Мауре. Она ревела, страдая от схваток, а по округе разносились участливые сестринские голоса. Сперва Хестер отвечала Мауре трубными звуками, потом к ней присоединились и индийские слонихи, которые издалека справлялись о состоянии роженицы.

Прошло полчаса с того момента, как я сказала Томасу, что нужно поторопиться, потом – час, два. Маура ходила кругами и трубила, но в ее состоянии ничего не изменилось.

– Может, позвать ветеринара? – предложила я.

Но Невви лишь беспечно отмахнулась от меня:

– Я же тебе говорила, что она родит после заката.

Я не раз слышала в Африке рассказы рейнджеров о слоновьих родах, и, судя по их словам, это могло произойти в любое время суток. Однако я не стала спорить. А лишь подумала: жаль, что Маура рожает не на воле; в дикой природе другие самки из стада находились бы с ней рядом, уверяя, что беспокоиться не о чем и все будет хорошо.

Через шесть часов я начала сомневаться.

Гидеон и Невви ушли готовить и раздавать еду азиатским слонам и Хестер. Роды – это, конечно, очень важное событие, но у нас в заповеднике имелось еще шесть животных, которые требовали ухода.

– Думаю, надо все-таки позвать ветеринара, – сказала я Томасу, наблюдая за обессиленно бродившей по вольеру Маурой. – Что-то явно пошло не так.

На этот раз муж поддержал меня:

– Ладно, я только проверю, как там Дженна, и сразу позвоню врачу. – Он с сомнением посмотрел на меня. – Ты останешься с Маурой?

Я кивнула, села у изгороди, придвинув колени к подбородку, и продолжила следить за слонихой. Мне не хотелось говорить этого вслух, но я почему-то постоянно думала про Кагисо – слониху, которая незадолго до моего отъезда из Африки произвела на свет мертвого детеныша. Лучше было вообще выкинуть из головы эти мысли из суеверного страха, как бы не сглазить нашу роженицу, но у меня плохо получалось.

Не прошло и пяти минут после ухода Томаса, как Маура повернулась ко мне задом, чтобы я могла хорошо видеть околоплодный пузырь, выпиравший наружу между ног. Я встала, разрываясь между желанием позвать Томаса и сознанием, что у меня просто нет на это времени. Не успела я склониться в пользу того или иного решения, как с потоком излившихся вод из чрева Мауры вывалился околоплодный пузырь, и слоненок, не освободившийся от белой «рубашки», приземлился на траву.

Если бы рядом с Маурой находились ее сестры, они подсказали бы ей, что делать. Они подбодрили бы роженицу, чтобы она смело разорвала плаценту и помогла малышу встать. Но у Мауры не было никого, кроме меня. Сложив рупором ладони у рта, я попыталась сымитировать тревожный сигнал, который подавали слоны, когда обнаруживали поблизости хищника. Я надеялась, что Маура испугается и приступит к решительным действиям.

Потребовалось три попытки, но наконец слониха начала разрывать плаценту хоботом, однако я тем не менее чувствовала, что дело плохо. Никаких признаков ликования, как у Ботшело и слоних из ее стада. Маура была явно подавлена: глаза опущены в землю, рот уныло приоткрыт, уши поникли и распластались.

Она выглядела точь-в-точь как несчастная Кагисо.

Маура попробовала поставить мертвого малыша на ноги. Она толкала его передней ногой, но он не шевелился. Она пыталась обвить его хоботом и поднять, но он выскальзывал из захвата. Тогда Маура отбросила в сторону послед и перевернула детеныша. По ее задним ногам вовсю струилась кровь, и на них оставались полосы, такие же темные, как от секрета, выделявшегося из височных желез, однако слониха продолжала теребить и обсыпать пылью малыша, который так и не сделал ни единого вдоха.

Когда вернулись Томас с Гидеоном и сообщили, что ветеринар прибудет через час, они нашли меня в слезах. Весь заповедник словно бы застыл в молчаливой неподвижности, слоны прекратили перекличку, даже ветер стих. Солнце в последний раз повернуло свой лик и взглянуло через плечо на землю, после чего – так люди в порыве отчаяния рвут на себе одежду – сквозь прорехи в траурной ткани ночи на небе засияли мириады звезд. Маура стояла над мертвым сыном, накрывая его своим телом, как зонтиком, защищая его от всех.

– Что случилось? – спросил Томас, и до конца дней меня теперь будет преследовать мысль, что в его голосе слышался укор, он как будто осуждал меня.

Я в ответ лишь сказала:

– Позвони ветеринару, чтобы не приезжал. Ему здесь делать нечего.

Кровотечение у Мауры уже прекратилось, а другая помощь ей была не нужна.

– Но он захочет вскрыть тело слоненка…

– Не раньше, чем Маура закончит оплакивать его, – отозвалась я, и эти слова напомнили о невысказанном желании, которое посетило меня несколько дней назад: вот бы один из слонов умер, тогда я смогла бы продолжить свои исследования.

Я как будто подсознательно хотела этого. Так что, наверное, Томас был прав, осуждая меня.

– Останусь здесь, – заявила я.

Муж шагнул ко мне:

– Но это вовсе не обязательно…

– Я должна, – упрямо проговорила я сквозь зубы.

– А как же Дженна?

Гидеон отошел немного назад, когда мы заговорили на повышенных тонах.

– А что с ней? – спросила я.

– Ты же ее мать.

– А ты отец.

Я и так целый год каждый вечер укладывала Дженну спать. И рассудила, что один раз вполне можно пропустить, ради того чтобы понаблюдать, как Маура скорбит над телом сына. В конце концов, это моя работа. Будь я врачом, сегодняшняя ситуация была бы равносильна срочному вызову к больному.

Но муж, похоже, думал о своем.

– Я так рассчитывал на этого слоненка, – пробормотал он. – Он бы нас спас.

Гидеон откашлялся и предложил:

– Томас, давай я отвезу тебя домой и скажу Грейс, чтобы она принесла Элис свитер.

Они ушли, а я стала делать записи, отмечая моменты, когда Маура проводила хоботом по спине слоненка и вяло тыкала послед. Я зафиксировала изменения в производимых ею звуках – от воркующего урчания, которым она подбадривала малыша, до тревожного клича, каким матери призывают детенышей вернуться к ним и встать рядом. Увы, ответа она получить не могла.

Грейс принесла мне свитер и спальный мешок, немного посидела рядом – молча, просто сочувственно наблюдая за Маурой.

– Здесь как-то тяжело дышать, – заметила она, – словно бы воздух гуще.

Хоть я и знала, что смерть слоненка никоим образом не может повлиять на атмосферное давление, но поняла, о чем говорила Грейс. Тишина забилась мне в горло, грозя задушить, сдавила барабанные перепонки.

Невви тоже пришла выразить поддержку. Она ничего не сказала, только протянула мне бутылку воды и сэндвич, а сама осталась стоять в стороне, очевидно тасуя в голове колоду воспоминаний, которыми ни с кем не хотела делиться.

Часа в три ночи я начала задремывать, и тут Маура наконец отошла от слоненка. Она дважды безуспешно попыталась обхватить его хобот своим. Затем мать попробовала поднять малыша за шею, а когда из этого ничего не вышло, то и за ноги. После нескольких неудачных подходов ей удалось подсунуть хобот под тело детеныша, она подхватила его, словно вьюк сена.

Медленно и осторожно слониха пошла на север. Издалека доносился трубный зов Хестер. Маура отвечала негромко, приглушенно, словно боялась разбудить спящего малыша.

Невви и Гидеон уехали на квадроциклах, и у меня не осталось другого выбора, кроме как идти пешком. Я не знала, куда направляется Маура, поэтому сделала то, чего совершенно точно делать было не нужно, – нырнула в воротца, проделанные в изгороди для проезда транспорта, и в темноте отправилась вслед за слонихой.

К счастью, никаких негативных последствий мое опрометчивое поведение не имело. То ли Маура была слишком погружена в печаль, то ли целиком сконцентрировалась на своей бесценной ноше, но в любом случае она, не замечая меня, тихо-тихо пробиралась между деревьями. Я держалась ярдах в двадцати позади; так мы прошли мимо пруда, сквозь березовую рощицу, пересекли луг, и наконец Маура оказалась в том месте, куда любила приходить в разгар жаркого дня. Земля под раскидистым дубом была усыпана ковром из прошлогодних листьев. Слониха ложилась набок и дремала в тени.

Однако на этот раз все было иначе: Маура опустила слоненка на землю и принялась забрасывать его ветками, которые отламывала с соседних деревьев, пучками мха и опавшими листьями. Наконец тело малыша отчасти было прикрыто. Тогда Маура встала над ним, похожая на храм с колоннами.

А я наблюдала за этим и молилась. Просто молилась.

Прошли сутки после того, как Маура родила, а я так и не сомкнула глаз, и она тоже. Но, что было более критично, слониха совсем ничего не ела и не пила. Конечно, какое-то время без пищи она провести могла, но вот вода была ей жизненно необходима. Так что, когда Гидеон отыскал меня, целую и невредимую, снова сидящей у дальней стороны изгороди, я попросила его об одолжении.

Мне нужно было, чтобы он принес один из неглубоких тазов, которые мы использовали, когда делали слонам ванны для стоп, и пять двухлитровых бутылок воды.

Услышав шум подъезжающего квадроцикла, я посмотрела на Мауру: как она отреагировала? Обычно африканские слоны проявляли любопытство, заслышав какие-нибудь звуки, особенно если приближалось время кормежки. Но Маура даже не повернула головы в ту сторону, откуда приехал Гидеон. Когда он остановился на дорожке, я велела ему:

– Слезай.

То, что я собиралась сделать, а именно – вмешаться в устройство экосистемы, было строго запрещено в заповедниках дикой природы. Да и вообще, это было полнейшее безрассудство, потому как я покушалась на личное пространство горюющей слонихи-матери. Но мне было плевать.

– Нет, – покачал головой Гидеон, сообразив, что я задумала. – Лучше ты ко мне забирайся.

Так я и сделала. Обхватила его руками, и мы проехали сквозь низкие воротца в вольер со слонихой. Маура рванулась к нам, растопырив уши и топоча мощными ногами по земле. Гидеон попытался дать задний ход, но я положила ладонь на его руку и сказала:

– Не надо. Выключи мотор.

Он обернулся и глянул на меня через плечо, дико вытаращив глаза. Бедный парень явно оказался между двух огней, не зная, что разумнее: подчиниться жене босса или же прислушаться к инстинкту самосохранения.

Квадроцикл вздрогнул и остановился.

Маура тоже.

Очень медленно я слезла с сиденья и вытащила из небольшого кузова тяжелый резиновый таз, поставила его на землю приблизительно в десяти футах от квадроцикла и налила воды, после чего снова уселась позади Гидеона и прошептала:

– Вот теперь поехали отсюда.

Он испуганно дернулся, потому что Маура махнула хоботом в нашу сторону, но потом слониха быстро подошла к тазу и одним махом опорожнила его.

При этом она наклонила голову, так что бивни ее оказались всего в нескольких дюймах от меня – я даже разглядела на них щербинки и царапины, оставленные временем. Маура заглянула мне в глаза, протянула хобот и погладила меня по плечу, после чего вернулась к телу мертвого слоненка и заняла сторожевой пост над ним.

Я почувствовала руку Гидеона у себя на спине. Это был отчасти жест утешения, а отчасти – почтения.

– Все нормально, – сказал он.

Через тридцать шесть часов появились грифы. Они кружили в небе, словно ведьмы на метлах. Каждый раз, как птицы совершали нырок вниз, Маура хлопала ушами и ревела, отгоняя их. Ночью пришли куницы. Их глаза вспыхивали зелеными огоньками, когда зверьки подбирались в темноте к телу слоненка. Заметив приближение маленьких хищниц, Маура резко, как по щелчку выключателя, вышла из транса и бросилась на них, опустив бивни к земле.

К тому времени Томас уже бросил звать меня домой. Все от меня отстали. Я не собиралась уходить, пока Маура не оставит свой пост. Я заменю ей соплеменниц и напомню, что нужно жить дальше, даже если детеныш мертв.

От меня не укрылась ирония ситуации: я изображала из себя слониху, в то время как Маура вела себя совсем по-человечески – никак не прекращала оплакивать своего мертвого сына. Одна из наиболее удивительных особенностей слонов в дикой природе – это их способность глубоко переживать горе, а потом полностью освобождаться от него. Людям, как мне кажется, такое не под силу. Я всегда считала, что причина в религии. Мы рассчитываем увидеться с любимыми еще раз в загробном мире, каков бы он ни был. Слоны же лишены этой надежды, у них есть только воспоминания о жизни здесь и сейчас. Может быть, поэтому им легче двинуться дальше.

Через семьдесят два часа после родов я попыталась сымитировать слоновий призыв «Пойдем!», который слышала тысячу раз в природе, и показать направление, как это сделала бы слониха. Но Маура не отреагировала. Сама я к этому моменту уже едва держалась на ногах, все вокруг было как в тумане. Мне привиделся слон-самец, проламывающий изгородь, но потом оказалось, что это квадроцикл, на котором приехали Невви и Гидеон. Посмотрев на меня, Невви покачала головой и сказала зятю:

– Ты прав, она сама на себя не похожа. – А затем обратилась ко мне: – Элис, ты сейчас немедленно поедешь домой. Ты нужна дочери. Если не хочешь оставлять Мауру одну, я побуду с ней.

Гидеон боялся, что если я сяду у него за спиной, то могу заснуть и свалюсь с сиденья, поэтому я устроилась впереди, в кольце из его рук, как ребенок, и клевала носом всю дорогу, пока квадроцикл не остановился перед нашим домиком. Я в смущении соскочила на землю, быстро поблагодарила Гидеона и зашла внутрь.

И немало удивилась, обнаружив, что Грейс спит на диванчике рядом с кроваткой Дженны, которую мы поставили посреди гостиной, потому что отдельной комнаты для детской у нас не было. Разбудив няню, я отправила ее домой вместе с Гидеоном, а потом заглянула в кабинет к Томасу.

Как и я, он был в той же одежде, что и три дня назад. Склонился над книгой и так глубоко погрузился в ее изучение, что не заметил моего появления. На столе были рассыпаны таблетки из какого-то флакона, а рядом, как стражник, стояла пустая бутылка из-под виски. Я сперва подумала: муж, наверное, уснул за работой, но, подойдя ближе, увидела, что его остекленевшие, невидящие глаза широко раскрыты.

– Томас, – тихо позвала его я, – пойдем спать.

– Ты что, не видишь, что я занят? – воскликнул он так громко, что в соседней комнате захныкала Дженна. – Пусть она заткнется! – заорал он, схватил книгу и швырнул ее об стену у меня за спиной.

Я пригнула голову, потом наклонилась, чтобы поднять запущенный снаряд.

И что же я увидела? Это была не книга, а гроссбух. Уж не знаю, чем занимался Томас, но явно не бухгалтерией: все страницы оказались сплошь пустыми.

Теперь я поняла, почему Грейс не хотела оставлять Дженну наедине с отцом.

Только после свадебной церемонии в ратуше я обнаружила флакончики с таблетками, выстроившиеся, как солдатики, в ящике прикроватной тумбочки моего супруга. Депрессия, так он ответил на мой вопрос. После смерти отца – мать он потерял еще раньше – Томас не мог найти в себе силы встать с кровати. Я кивнула, выражая понимание и сочувствие. А сама испуганно подумала, что, пожалуй, поступила опрометчиво, когда столь поспешно вступила в брак, даже не узнав, живы ли родители моего избранника.

Томас не рассказывал мне о других случаях, когда он впадал в депрессию, а сама я, сказать по правде, не стала расспрашивать его, сомневаясь в том, хочу ли услышать ответ.

Ну а сейчас, вся дрожа, я, пятясь, вышла из комнаты и прикрыла за собой дверь. Взяла на руки сразу затихшую Дженну и отнесла ее в кровать, которую делила с незнакомцем, случайно оказавшимся отцом моего ребенка. Несмотря на пережитое потрясение, уснула я мгновенно: глубоким бархатным сном, зажав в ладони, как упавшую звездочку, ручонку своей дочери.

Когда я проснулась, солнце скальпелем полосовало комнату, а над ухом жужжала муха. Я помахала рукой у виска, чтобы прогнать ее, но поняла, что мешает мне вовсе не назойливое насекомое и избавиться от противного гудения невозможно. В заповеднике работало строительное оборудование – похоже, велись какие-то ландшафтные работы.

– Томас, – позвала я, но он не откликнулся.

Подняв с кровати Дженну, которая уже проснулась и улыбалась, я отнесла девочку в кабинет. Мой муж сидел за столом – уткнулся лицом в журнал ежедневных записей и отключился. Я посмотрела, как поднимается и опускается его спина, чтобы удостовериться, жив ли он, и посадила Дженну в заплечную перевязь, чему научилась у африканских женщин, которые готовили еду в лагере. Выйдя из дому, я села на квадроцикл и направилась к северному краю заповедника, где вчера оставила Мауру.

Первым, что я увидела, была загородка из колючей проволоки под напряжением. Маура ходила вдоль нее туда-сюда, отчаянно трубила, ревела, вскидывала голову и чиркала бивнями по земле, подбираясь как можно ближе к колючке, но не прикасаясь к ней, чтобы не получить удар током. Исполняя все эти жесты агрессии, слониха не отрывала взгляда от своего детеныша, который лежал, скованный цепью, на деревянном поддоне рядом с Невви, дававшей Гидеону указания, где рыть могилу.

Я проехала на квадроцикле сквозь воротца мимо Мауры и резко остановилась возле Невви:

– Какого черта вы тут делаете?!

Она посмотрела на меня, на привязанного к моей спине ребенка и одним взглядом дала понять, что считает меня никудышной родительницей, а потом спокойно пояснила:

– То, что всегда делаем в случае смерти слона. Утром ветеринар забрал материалы для анализов.

В ушах у меня застучала кровь.

– Вы отделили скорбящую мать от ее детеныша?

– Прошло уже три дня, – сказала Невви. – Это для ее же блага. Мне случалось видеть слоних, которые были вынуждены наблюдать за страданиями своих детей, и это их ломало. Помнишь Вимпи? История может повториться, если мы не примем меры. Ты этого хочешь для Мауры?

– Чего я хочу, так это чтобы Мауре дали время самой принять решение, когда настанет пора уходить! – возмутилась я. – Я думала, именно в этом и состоит философия нашего заповедника.

Повернувшись к Гидеону, который перестал рыть могилу с помощью какого-то механического устройства и стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, я поинтересовалась:

– А Томаса ты хотя бы спросила?

– Да, – приподняв подбородок, ответила Невви. – Он сказал, что полностью доверяет мне, поскольку я знаю, что делаю.

– Ты ничего не знаешь о том, как горюет мать о своем детеныше, – возразила я. – Это не милосердие, а жестокость.

– Все равно уже ничего изменить невозможно. А чем раньше мы закопаем слоненка, чтобы Маура его не видела, тем быстрее она забудет о том, что случилось, – упорно стояла на своем Невви.

– Она никогда не забудет, что случилось, и я тоже, – пообещала я.

Вскоре Томас очухался: он был слегка подавлен, но снова стал прежним. Устроил Невви выволочку за то, что она слишком уж раскомандовалась, виртуозно сняв с себя ответственность за разрешение действовать по своему усмотрению, которое дал ей, находясь в невменяемом состоянии. Он плакал, всячески раскаивался и просил прощения у нас с Дженной, объяснив, что его просто черт попутал. Невви надулась и скрылась с глаз долой на весь вечер. Мы с Гидеоном сняли веревки и цепи с тела слоненка, но оставили его лежать на поддоне. Как только я отключила электричество от колючей проволоки, Маура разорвала ее, словно соломенную, и бросилась к своему сыну. Она погладила его хоботом, переступила через него задними ногами и простояла так еще три четверти часа, после чего медленно ушла в березняк.

Я подождала еще минут десять, ожидая, не вернется ли слониха, но она не пришла.

– Вот и хорошо, – сказала я. – Теперь можно.

Гидеон вновь запустил свой агрегат и стал рыть землю под дубом, где любила отдыхать Маура. Наконец яма была готова. Я прицепила тело слоненка к поддону ремнями, чтобы опустить его в могилу, а потом взяла у Гидеона лопату, которую тот захватил с собой, и начала засыпать труп землей – своего рода жест почтения к мертвому и заодно небольшая помощь могильщику, сгребавшему выкопанный грунт обратно в яму.

И вот я уже похлопываю рукой по могильному холмику из рыхлой земли, похожей на кофейную гущу. Волосы у меня растрепались, пот пропитал рубашку под мышками и на спине. Все тело ныло от усталости, и вдруг эмоции, от которых я отмахивалась последние пять часов, нахлынули на меня с такой силой, что буквально сбили с ног. Я упала на колени и зарыдала.

Рядом со мной сразу оказался Гидеон, обнял за плечи. Он был крупным мужчиной, выше Томаса и шире его в плечах. Я прильнула к нему, как прижимаешься щекой к земле после затяжного падения.

– Все хорошо, – сказал он, хотя ничего хорошего, разумеется, не было: я не могла вернуть Мауре малыша. – Ты была права, Элис. Нельзя насильно разлучать слониху с мертвым детенышем. Я полностью с тобой согласен.

Я слегка отклонилась от него и спросила:

– Но тогда зачем ты стал рыть могилу?

Он заглянул мне в глаза и вздохнул:

– Можно подумать, что Невви стала бы слушать мои возражения.

Я чувствовала его руки на своих плечах, соленый запах пота, смотрела на кожу Гидеона, такую темную на фоне моей.

И вдруг над нами раздался голос Грейс:

– Я подумала, что тебе не помешает освежиться. – Она протянула мужу кружку холодного чая.

Не знаю, когда она к нам подошла, и понятия не имею, что подумала, увидев, как ее супруг утешает меня. Между нами ничего не было, тем не менее мы отпрянули друг от друга, как будто нам было что скрывать. Я утерла глаза краем рубашки, а Гидеон потянулся за кружкой.

Даже когда он ушел, держа за руку Грейс, я ощущала жар его ладоней у себя на плечах. Это навело меня на мысли о Мауре, которая стояла над своим малышом, пытаясь быть для него защитой и опорой, безопасной гаванью, когда это уже явно было ни к чему.

Дженна

Когда ты подросток, большинство людей тебя старательно игнорируют. Деловые мужчины и женщины даже не смотрят в твою сторону, они целиком поглощены телефонными звонками, отправлением эсэмэсок или писем по электронной почте своим боссам. Молодые матери отворачиваются от тебя, потому что ты – отблеск недалекого будущего, когда их милый маленький поросеночек превратится в асоциального недоросля, заткнувшего уши наушниками и не способного поддерживать разговор иначе, как издавая нечленораздельное хмыканье. Мне в глаза смотрят только те, кто и сам нуждается во внимании: одинокие пожилые дамы или маленькие дети. А потому забраться в междугородный автобус, не покупая билета, тинейджеру невероятно легко. Вот и замечательно, поскольку за проезд пришлось бы отвалить аж сто девяносто баксов, а у меня лишних денег нет. Я просто топчусь рядом с многодетным семейством, которое никак не может собраться в кучу: тут есть крикливый младенец и мальчик лет пяти, засунувший в рот большой палец, а еще девчонка-подросток – она строчит сообщения с такой скоростью, что мне кажется, ее айфон вот-вот задымится и вспыхнет ярким пламенем. Когда дают сигнал к отправлению в Бостон и замученные родители пытаются не потерять багаж и своих отпрысков, я захожу следом за их старшей дочерью в автобус, как будто я с ними.

Никто меня не останавливает.

Я знаю, что водитель пересчитает всех по головам, прежде чем тронуться в путь, поэтому направляюсь прямиком в уборную, запираюсь внутри и не показываю наружу носа, пока не начинаю ощущать, что колеса завертелись: «До свидания, Бун, штат Нью-Гэмпшир!» Потом я пробираюсь на заднее сиденье, где никто не хочет ехать, потому как там воняет туалетом, и притворяюсь спящей.

Даже думать боюсь, что ждет меня по возвращении. Бабуля наверняка посадит меня под домашний арест лет этак на двадцать, не меньше. Я оставила ей записку, а потом специально отключила мобильник, потому что не хочу выслушивать, как она станет вопить, обнаружив мое послание. Если бабушка полагает, что виртуальные поиски матери в Интернете разрушают мою жизнь, то представляю, как она отреагирует, узнав, что я пробралась зайцем в автобус, который направляется в Теннесси, чтобы самостоятельно отыскать следы своей родительницы в реальности.

Вообще я немного злюсь на себя за то, что не додумалась сделать этого раньше. Может быть, на меня так подействовал гнев отца, совершенно нехарактерный для человека, который бо́льшую часть времени находится в кататоническом ступоре, и вся эта сцена в психушке дала толчок моей памяти. Как бы там ни было, но недостающий фрагмент пазла встал на свое место – я вспомнила Гидеона и то, как важен он был для меня и моей матери. Реакция отца на кулон с камушком оказалась подобна удару током, который поджег нейроны, тихо мерцавшие долгие годы, так что в голове у меня вдруг замахали флаги и вспыхнула яркая неоновая надпись: «Внимание!» Правда, даже вспомни я про Гидеона раньше, все равно не могла бы узнать, куда он отправился десять лет назад. Но теперь мне, по крайней мере, известно, где он останавливался по пути.

Когда исчезла моя мать, а отцовский бизнес обанкротился, животных перевезли в Слоновий заповедник в Хохенуолде, штат Теннесси. Всего-то и нужно было – быстренько пошарить в Интернете и прочесть, как руководство заповедника, услышав о несчастье, постигшем коллег из Новой Англии, сделало все возможное, чтобы найти место и приютить бездомных слонов. Сопровождал животных единственный оставшийся смотритель – Гидеон Картрайт.

Я не знала, наняли его потом на работу для ухода за нашими слонами или он доставил зверей до места и поехал дальше; встретился ли он с моей матерью и продолжают ли они держаться за руки, когда думают, что их никто не видит.

Кстати, взрослым, которые не замечают присутствия детей, нужно учесть одну немаловажную вещь: одновременно с этим они теряют осмотрительность, что небезопасно.

Понимаю, это глупо, но я отчасти надеялась, что Гидеон до сих пор живет там, в Теннесси, однако не имеет представления, где находится моя мать, хотя именно ради того, чтобы разгадать эту загадку, я зайцем проникла в автобус и теперь сижу в нем, надвинув на глаза капюшон толстовки и не позволяя окружающим входить со мной в зрительный контакт. Мне была невыносима мысль, что моя мать прожила эти десять лет счастливо. Нет, я вовсе не желала ей смерти или страданий. Но меня мучил вопрос: разве мне не полагалось быть составляющей ее существования?

Как бы там ни было, я прокрутила в голове возможные сценарии.

1. Все это время Гидеон продолжал работать в заповеднике и жить с моей матерью, которая взяла другое имя: например, Мата Хари, Эуфония Лалик или еще что-нибудь столь же загадочное, чтобы остаться неузнанной. Заметьте: у меня нет ни малейшего желания разбираться в том, прячется она от закона, отца или меня. Ни одну из этих версий проверять не хочется. Гидеон, конечно, узнает меня с первого взгляда и отведет к матери, которая страшно обрадуется, растает от избытка чувств, попросит прощения и скажет, что ни на миг обо мне не забывала.

2. Гидеон больше не работает в заповеднике, но, учитывая, что сообщество людей, имеющих дело со слонами, крайне немногочисленно, в этом узком кругу специалистов наверняка сохранилась какая-нибудь контактная информация, так что связаться с ним труда не составит. Я появлюсь на пороге его дома, дверь откроет моя мама… И дальше события будут разворачиваться как в сценарии № 1.

3. Я нахожу Гидеона, где бы он ни был, и слышу от него: «К сожалению, я ничего не знаю о судьбе твоей матери». Он признается, что действительно любил ее и, да, она хотела сбежать с ним от моего отца. Может быть, даже намекнет, что смерть Невви была как-то связана с этим завязавшимся под несчастливой звездой романом. Но за те годы, пока я росла, отношения между ними испортились и мама бросила его так же, как бросила меня.

Разумеется, это наихудший сценарий. Страшнее может быть лишь еще один вариант; он настолько ужасен, что я позволила воображению только заглянуть в щелочку приоткрытой двери и мигом ее захлопнула, чтобы мрак не вытек оттуда и не заполнил все уголки моего сознания.

4. С помощью Гидеона я нахожу мать. Но радостно-изумленного воссоединения не происходит, одно только возмущение – она раздраженно вздыхает и заявляет: «Лучше бы ты меня не искала».

Я уже сказала, что не собираюсь рассматривать всерьез такую возможность, чтобы, как говорит Серенити, негативная энергия, отправленная во Вселенную со случайной мыслью, не привела к заданному ею исходу.

Не думаю, что Верджилу будет трудно догадаться, куда я поехала. Наверняка он придет к аналогичным выводам, что Гидеон – это ниточка, ведущая к моей матери, потенциальная причина ее бегства, или что он даже связан со случайной смертью в заповеднике, которая вполне может оказаться и не случайной. Мне немного стыдно, что я не сказала Серенити, куда направляюсь. Но она у нас все-таки ясновидящая. Надеюсь, сообразит, что я собираюсь потом вернуться.

Только не одна.

В Бостоне, Нью-Йорке и Кливленде нужно делать пересадки. На каждой остановке я выхожу из автобуса, задерживая дыхание, уверенная: уж здесь-то меня точно поджидают копы, чтобы отвезти домой. Но для этого необходимо заявление бабушки о моем исчезновении, а она вряд ли захочет повторить неудачный опыт и пойдет в полицию.

Мобильник я не включаю, поскольку не хочу, чтобы мне звонили – она, Верджил или Серенити. На каждой остановке я действую по стандартной схеме: ищу многочисленную семейку, которая наверняка не заметит, что я прилепилась к ней, как запутавшаяся в челке травинка. По пути я то погружаюсь в сон, то пробуждаюсь и играю сама с собой: если мне встретятся на шоссе три красные машины подряд – значит мама обрадуется нашей встрече. Если, не успев досчитать до ста, я увижу «фольксваген-жук» – значит она убежала, так как у нее не было другого выбора. Если на дороге попадется катафалк – значит она не приехала за мной, потому что умерла.

Катафалки мне не встретились, если вас это интересует.

И вот наконец, через один день три часа и сорок одну минуту после отъезда из Буна, я оказываюсь на автовокзале в Нэшвилле, штат Теннесси. Выхожу на улицу, и ужасающая жара сразу же наносит мне удар под дых.

Автовокзал находится в центре города, меня ошеломляют шум и суета. Это все равно что брести сквозь головную боль. Тут встречаются мужчины в галстуках-боло, туристы, присосавшиеся к бутылкам с водой, и гитаристы, которые исполняют музыку перед витринами магазинов, собирая мелочь в шапки. И кажется, все здесь поголовно обуты в ковбойские сапоги.

Я мигом ретируюсь обратно в здание автовокзала, где работают кондиционеры, и изучаю карту штата Теннесси. Хохенуолд, где находится заповедник, расположен к юго-западу от города, примерно в полутора часах езды. Я предполагаю, что это не слишком популярное у туристов место, а значит, на общественном транспорте туда не добраться. И я не настолько глупа, чтобы отправиться в такой путь пешком. Неужели преодолеть последние восемьдесят миль окажется труднее, чем тысячу?

Некоторое время я стою перед висящей на стене гигантской картой Теннесси и думаю, что надо было уделять больше внимания географии, а то я практически ничего не знаю об этом штате. Делаю глубокий вдох и вновь выхожу наружу. Бреду по центру города, заглядываю в магазины, где продается ковбойская атрибутика, и в ресторанчики с живой музыкой. На улицах припарковано немало легковых машин и фур. Я разглядываю номерные знаки – многие автомобили, похоже, взяты напрокат. Правда, у некоторых внутри есть детские кресла, а кое-где по полу рассыпаны компакт-диски – следы беспорядочной жизни хозяина.

Потом я принимаюсь читать наклейки на бамперах. Одни вполне ожидаемы («Американец по рождению, южанин милостью Господа»), а от некоторых меня просто воротит («Спаси юнца, подстрели гея»). Но я ищу ключи, как сделал бы Верджил, намеки на то, что за люди – владельцы этой машины. Наконец на одном пикапе нахожу стикер с логотипом частной школы в Колумбии. Отлично, я одним выстрелом убью двух зайцев: у машины есть кузов, где я могу спрятаться, а город Колумбия, если верить карте, находится по дороге к Хохенуолду. Думая, что меня никто не видит, я ставлю ногу на задний бампер, чтобы забраться в кузов и лечь на дно, как вдруг:

– Что ты делаешь?

Я так увлеклась наблюдением за людьми на улице, выбирая удобный момент для нырка в машину, что не заметила, как сзади ко мне подошел маленький мальчик. Ему на вид лет семь, и он потерял столько молочных зубов, что оставшиеся во рту напоминают могильные камни на кладбище.

Присев на корточки, я призываю на помощь весь свой опыт общения с малышней.

– Играю в прятки. Хочешь со мной? – (Он кивает.) – Отлично. Но это будет наш секрет. Нельзя ничего говорить маме или папе. Ты умеешь хранить тайны?

Мальчик торжественно поднимает и опускает подбородок, а затем спрашивает:

– А потом будет моя очередь прятаться?

– Само собой, – обещаю я и залезаю в кузов.

– Брайан! – Из-за угла выбегает запыхавшаяся женщина, а позади нее тащится угрюмая девочка-подросток. – Иди сюда!

Металлический кузов раскален, как поверхность солнца. Я буквально ощущаю, как у меня на ладонях и на бедрах вздуваются пузыри. Чуть-чуть приподнимаю голову и приставляю палец к выпяченным губам – универсальный жест, беззвучно говорящий: «Тссс».

Мама мальчика приближается к нам, поэтому я ложусь на дно, складываю на груди руки и задерживаю дыхание.

– Потом будет моя очередь, – шепчет малыш.

– С кем это ты разговариваешь? – спрашивает его мама.

– Со своей новой подругой.

– Сколько раз можно объяснять, что обманывать нехорошо, – произносит она и отпирает дверцу машины.

Бедный Брайан: мало того что мама ему не поверила, так еще и я вовсе не собираюсь выполнять данное ребенку обещание. Мне придется выйти раньше, чем настанет его очередь прятаться.

Кто-то открывает изнутри заднее окошко, чтобы было попрохладнее. Сквозь него я слышу радио, а Брайан, его сестра и мама тем временем выезжают на шоссе и направляются, как я надеюсь, в Колумбию, штат Теннесси. Закрыв глаза, я лежу под палящим солнцем и представляю, что нахожусь на пляже, а не в железном кузове.

Все песни, которые звучат по радио, на один лад: о том, как славно ехать на таком вот грузовичке, или о добрых девушках с разбитым сердцем. Мелодии кажутся мне похожими. Моя мать испытывала такое сильное отвращение к банджо, что это даже смахивало на аллергию. Помню, заслышав в голосе певицы малейший намек на гнусавость, она сразу выключала радио. Могла ли женщина, ненавидевшая музыку кантри, поселиться неподалеку от знаменитого концертного зала «Грэнд оул опри»?[10] Или она использовала эту свою неприязнь в качестве дымовой завесы, рассудив, что никому из тех, кто хорошо ее знал, даже и в голову не придет искать ее в таком месте?

Покачиваясь на дне кузова, я думаю: «Во-первых, банджо – это не так уж и плохо; во-вторых, со временем люди меняются».

Элис

Не будет преувеличением сказать, что для слонов период спаривания – это время песен и танцев.

Как и во всех прочих ситуациях, когда эти животные общаются друг с другом, подаваемые голосом сигналы всегда подкрепляются жестами. В обычный день матриарх может, к примеру, протрубить: «Пошли!» – и одновременно развернется всем корпусом, показывая направление, куда должно двигаться стадо.

Звуки, сопровождающие спаривание, сложнее. В дикой природе мы слышим ритмичное нутряное урчание половозрелых самцов – низкое и глубокое, раскатистое, словно бы смычком гормонов проводят по струнам злости. Самцы издают такие звуки, когда бросают вызов другим особям мужского пола, когда их застает врасплох приближение машины, когда они ищут себе партнершу. У каждого самца свой голос. При этом слоны обязательно машут ушами и обильно мочатся.

Заслышав мустовую песнь слона, все самки в стаде хором отвечают ему. Таким образом они привлекают не только самца, начавшего «разговор», но и всех подходящих холостяков, которые находятся поблизости, чтобы иметь возможность выбрать наиболее привлекательного партнера. Я имею в виду не внешние данные претендента, в данном случае речь идет о самце с наилучшими шансами на выживание: слон должен быть взрослым и здоровым. Если самец не понравился самке, она всегда может убежать, даже если партнер уже взгромоздился на нее. Но, разумеется, это только в том случае, если у нее есть шанс найти ему более достойную замену.

Для расширения возможностей выбора за несколько дней до начала течки слониха издает особый сигнал о готовности к спариванию – мощный призывный рев, который привлекает к ней множество особей противоположного пола. И еще самка поет специальную брачную песню, извещая самца о своей готовности. В отличие от брутального рева слонов песни слоних лиричны – это повторяющееся горловое урчание, этакое воркование с восходящей тональностью, которое постепенно замирает. Слониха громко хлопает ушами, и из височных желез у нее выделяется секрет. После совокупления к ней присоединяются другие самки из стада: звучит целая симфония рыков, урчания и трубных звуков, похожих на те, что они издают и в других ситуациях общей радости – при рождении слоненка или же встречаясь после разлуки.

Известно, что у китов самку получает тот самец, который исполняет самую сложную песню. В противоположность китам у слонов самец совокупляется со всеми, с кем сможет; у слонов поют самки, и это пение обусловлено биологической необходимостью. Период течки у слоних продолжается всего шесть дней, а партнеры, пригодные к спариванию, могут в это время оказаться далеко. Феромоны на таком расстоянии не срабатывают, а потому слонихе приходится использовать еще какие-то дополнительные способы для привлечения потенциальных женихов.

Доказано, что песни китов передаются из поколения в поколение, что они одинаковы для животных, обитающих в различных регионах земного шара. Мне всегда было интересно: верно ли то же самое и для слонов? Запоминают ли слонихи-девочки гоновые песни старших родственниц в брачный сезон, чтобы, когда настанет их очередь, исполнить свою песню и привлечь самого сильного и горячего самца? И, поступая так, учатся ли дочери на ошибках своих матерей?

Серенити

Я, кажется, еще не рассказывала вам, как однажды у меня произошла осечка: еще находясь в зените славы как экстрасенс, я на одном из сеансов вдруг временно потеряла способность общаться с духами.

Ко мне обратилась молоденькая девушка, студентка колледжа, которая хотела, чтобы я помогла ей войти в контакт с умершим отцом. Она привела с собой мать, и они обе прихватили диктофоны, чтобы потом заново прокрутить записи и внимательно послушать, что происходило во время сеанса. Целых полтора часа я на все лады призывала этого мужчину, окликала его по имени, пыталась связаться с ним, но в голову приходила только одна мысль: этот человек застрелился из пистолета.

И дальше – тишина, совсем ничего.

Точно так же, как теперь, когда я пытаюсь входить в контакт с покойными.

Я чувствовала себя ужасно неловко. Посетительницы оплатили полуторачасовой сеанс, а взамен не получили вообще ничего. Я даже полностью вернула им деньги, хотя обычно такого не практикую, поскольку вообще не даю никаких гарантий. И принесла клиенткам извинения, пояснив, что подобное фиаско за всю мою богатую экстрасенсорную практику случилось впервые.

Расстроенная тем, что ничего не вышло, девушка заплакала и попросила разрешения воспользоваться ванной. Как только она вышла, ее мать, бо́льшую часть сеанса молчавшая, поведала мне кое-что о своем покойном муже, и объяснила, что держит эту информацию в секрете от дочери.

Этот человек действительно совершил самоубийство – застрелился из пистолета. Он был известным в Северной Калифорнии баскетбольным тренером, и у него случилась любовная интрижка с одним из парней – членов команды. Узнав об этом, жена потребовала развод и заявила, что разрушит его карьеру, если он не заплатит ей за молчание. Муж отказался и сказал, что по-настоящему любит этого мальчика. Тогда супруга заявила, что он может оставаться со своим любовником, но она будет судиться с ним за каждый цент и не станет молчать о том, как он с ней обошелся. Это расплата за любовь, припечатала она.

Он спустился в подвал и вышиб себе мозги.

Во время похорон, прощаясь с покойным у гроба, женщина сказала: «Ты, сукин сын, даже не надейся, что я прощу тебя, раз ты теперь мертв. Я рада, что от тебя избавилась».

Через два дня мне позвонила их дочь и сообщила о том, какая невероятная вещь приключилась. Обе кассеты, на которые они записывали наш сеанс, оказались абсолютно пустыми. Там не было записи нашей с ними беседы, на пленке слышалось только какое-то странное шипение.

И тогда я поняла: покойник на похоронах очень хорошо расслышал упреки своей жены и поймал ее на слове. Она не хотела иметь с ним ничего общего, а потому и он тоже держался в стороне от всех нас и упорно отказывался идти на контакт.

Разговор с духами – это диалог. Для него нужны двое. Если же ничего не получается, это может происходить по двум причинам: либо дух не хочет общаться, либо медиум не способен наладить связь.

– Это тебе не водопроводный кран! – рявкаю я, пытаясь создать дистанцию между собой и Верджилом. – Я не могу просто открывать и закрывать канал связи с потусторонним миром.

Мы стоим на парковке возле оптового магазина Гордона и осмысливаем полученную информацию о самоубийстве Грейс Картрайт. Должна признаться, я ничего подобного не ожидала. А Верджил убежден, что это важный фрагмент головоломки.

– Послушай, давай говорить начистоту. Я всячески пытаюсь поверить, что экстрасенсорика – это не глупая брехня. Я хочу, как бы это лучше выразиться, дать твоему… таланту… шанс. А ты отказываешься даже попробовать?

– Ладно, уговорил, – раздраженно бросаю я и, прислонившись к капоту своей машины, встряхиваю руками, как пловец перед стартом, а потом закрываю глаза.

– Ты что, собираешься делать это прямо здесь? – изумляется Верджил.

Я распахиваю глаза:

– А разве ты не этого добивался?

Он краснеет:

– Ну, вообще-то… Я думал, тебе понадобится…

– Что?

– Не знаю… Ну, какой-нибудь шатер или что-нибудь в этом роде.

– Я прекрасно справлюсь без хрустального шара и чайных листьев.

Ни Дженне, ни Верджилу я не признавалась, что больше не способна общаться с духами. Пусть думают, что бумажник и подвеску Элис в старом слоновьем заповеднике я обнаружила не в силу счастливой случайности, а благодаря своему незаурядному дару экстрасенса.

Наверное, я и саму себя в этом отчасти убедила. А потому закрываю глаза и произношу про себя: «Грейс, Грейс, пожалуйста, поговори со мной».

Раньше я всегда так делала.

Но ответа нет. Абсолютная пустота – как в тот раз, когда я пыталась пообщаться с пустившим себе пулю в лоб тренером из Северной Каролины.

Смотрю на Верджила и спрашиваю:

– Есть что-нибудь?

Он тычет пальцами в экран телефона – ищет Гидеона Картрайта в Теннесси.

– Не-а, – признается сыщик. – Скорее всего, этот парень сменил имя. На его месте я бы так и сделал.

– Ну, я тоже ничего не добилась, – говорю я Верджилу.

Какой смысл скрывать правду?

– Может, тебе просто нужно звать ее… погромче? – высказывает предположение мой напарник.

Я подбочениваюсь:

– Слушай, разве я учу тебя, как выполнять свою работу? Так что лучше помалкивай! – осаживаю его я, а потом размышляю вслух: – Иногда так бывает с самоубийцами.

– В смысле?

– Они упорно не идут на контакт, поскольку стыдятся того, что сделали.

Самоубийцы – по определению – почти все призраки: они не могут покинуть этот мир, потому что отчаянно хотят извиниться перед своими любимыми или же просто раскаиваются в своей слабости.

Это снова наводит меня на мысль об Элис Меткалф. Может, я никак не могу связаться с ней, потому что она, как и Грейс, покончила с собой?

Мигом отбрасываю эту догадку: не стоит обманывать себя. Причина, по которой я не могу войти в контакт с Элис или с любым другим духом, если уж на то пошло, скорее заключается во мне самой.

– Попробую позже, – отговариваюсь я. – А что ты вообще хочешь от Грейс?

– Хочу узнать, почему она убила себя, – отвечает он. – С чего вдруг молодая женщина, которая была счастлива в браке и имела стабильную работу, решила утопиться?

– Видимо, она вовсе не была счастлива в браке, – отзываюсь я.

– Ага! В этом случае у нас есть подозреваемый, – оживляется Верджил. – Допустим, ты узнала, что муж тебе изменяет. Что ты станешь делать?

– Боюсь, не смогу примерить ситуацию на себя, поскольку никогда не была замужем.

Верджил вздыхает:

– Тут есть два варианта: либо устроить неверному супругу разборку, либо просто уйти от него.

Я понимаю, к чему клонит мой собеседник, и развиваю его мысль:

– Допустим, Гидеон хотел получить развод, а Грейс сказала «нет». Вдруг он убил жену и представил дело так, будто она сама наложила на себя руки?

Сыщик качает головой:

– Нет, патологоанатома не обманешь. Во время вскрытия он сразу определяет, было это убийство или суицид.

– Правда? У меня сложилось впечатление, что правоохранительные органы далеко не всегда делают верные заключения о причинах смерти, – ядовито замечаю я.

Но Верджил не обращает внимания на мою шпильку:

– Что, если Гидеон планировал сбежать с Элис, а Томас узнал об этом?

– Но ты же вроде как сам отвез Томаса в психушку еще до того, как Элис ушла из больницы. Разве не так?

– Так, но он вполне мог поссориться с ней раньше, тем же вечером. Небось поднял на жену руку, вот она и кинулась в вольер. Может быть, Невви Руэль просто оказалась не в то время и не в том месте. Она пыталась остановить Томаса, но вместо этого он остановил ее. Тем временем Элис кинулась наутек, однако, пробежав некоторое расстояние, ударилась головой о сук и потеряла сознание. Потом, когда она уже оклемалась, Гидеон встретил любовницу у больницы, и они вдвоем придумали план, который позволил ей смыться от злобного супруга. Мы точно знаем, что Гидеон сопровождал слонов, когда тех перевозили на новое место. Может быть, Элис на время исчезла и встретилась с ним уже там.

Звучит логично. Я складываю на груди руки и киваю:

– Что же, вполне стройная версия.

– Но есть и другой вариант, – продолжает рассуждать Верджил. – Допустим, Гидеон говорит Грейс, что хочет с ней развестись и уехать вместе с Элис. Грейс с горя совершает самоубийство. Элис, чувствуя себя виноватой, меняет планы, но Гидеон не хочет ее отпускать. По крайней мере живой.

Я обдумываю такую возможность. Гидеон вполне мог прийти в больницу и сказать Элис, что ее дочь в опасности, или придумать что-нибудь другое, чтобы заставить отчаявшуюся женщину уехать вместе с ним. Я не наивная дурочка, регулярно смотрю «Закон и порядок» и прекрасно знаю, сколько убийств происходит, когда жертва доверяет человеку, постучавшему в дверь, попросившему о помощи или предложившему ее подвезти.

– Тогда как умерла Невви?

– Гидеон убил и ее тоже.

– Но зачем ему убивать тещу? – удивляюсь я.

– Ты, наверное, шутишь? – хмыкает Верджил. – Не об этом ли мечтают все женатые мужчины? Если Невви узнала, что ее зять спит с Элис, она могла первая броситься на него с кулаками.

– А может, Невви Гидеона и пальцем не тронула, а пошла за Элис в вольер. Элис кинулась бежать от нее и потеряла сознание. – Я бросаю взгляд на Верджила. – Именно об этом, между прочим, все время твердила Дженна.

– Не смотри на меня так, – говорит он и хмурится.

– Позвони ей. Она может вспомнить что-нибудь про Гидеона и свою маму.

– Нам не нужна помощь Дженны. Мы сами поедем в Нэшвилл…

– И даже не предупредим ее? Дженна имеет право обо всем знать.

Верджил открывает было рот, собираясь возразить мне, но потом закрывает его, достает телефон и спрашивает:

– У тебя есть ее номер?

Один раз я звонила ей, но с городского телефона, а не с мобильного. Так что при себе у меня номера Дженны нет. Но в отличие от Верджила я знаю, где его искать.

Мы едем ко мне домой. Сыщик с тоской смотрит на бар, который нам приходится миновать, чтобы попасть на лестницу.

– Как тебе удается устоять? – бормочет Верджил. – Это все равно что жить над китайским рестораном.

Он стоит в дверях, пока я роюсь в стопке писем на столе в гостиной – ищу записную книжку, в которой оставляют свои контакты мои клиенты. Самая последняя запись была сделана Дженной.

– Заходи, не маячь на пороге, – говорю я Верджилу.

Еще мгновение требуется для того, чтобы найти трубку телефона, которая лежит под полотенцем на кухонном столе. Набираю номер Дженны, но никаких гудков не слышно.

Верджил разглядывает фотографию на каминной полке, где я запечатлена в компании Джорджа и Барбары Буш.

– Очень мило, что ты нисходишь до простых людей вроде нас с Дженной, – ерничает он.

– Это было в другой жизни. К тому же у популярности имеется оборотная сторона. На фотографии этого не видно, но рука президента лежит у меня на заднице.

– Главное, – бормочет Верджил, – что этого не заметила его жена.

Я снова набираю номер Дженны, но в трубке тишина.

– Странно. Наверное, у меня телефон сломался.

Верджил вынимает свой мобильник:

– Давай я попробую.

– Бесполезно. У меня здесь мобильная связь ловится, только если надеть шапочку из фольги и свеситься с пожарной лестницы. Прелести загородной жизни.

– Можем воспользоваться телефоном в баре, – предлагает Верджил. – Давай зайдем туда.

– Этого еще не хватало, – говорю я, представляя, как мне приходится оттаскивать напарника от виски. – Ты ведь в молодости был патрульным, верно?

– Ну да, а что?

Я кладу записную книжку в сумочку:

– Тогда ты знаешь, где находится Гринлиф-стрит.

Район, где живет Дженна, похож на сотни других: лоскутное одеяло из аккуратно подстриженных квадратных лужаек, дома с красными и черными ставнями, тявкающие за невидимыми изгородями собаки. По тротуарам катаются на велосипедах дети. Я останавливаю машину у поребрика.

Верджил окидывает взглядом двор перед домом Дженны.

– Много чего можно сказать о человеке по тому, какой у него дом, – рассуждает он.

– Что, например?

– Да ты и сама знаешь. Флаг часто означает, что хозяин консерватор. Если жильцы ездят на «тойоте-приус» – следовательно, хотят казаться либералами. В половине случаев это оказывается чушью собачьей, но в целом интересная наука.

– Больше похоже на «холодное чтение». Не сомневаюсь, что и выводы получаются не менее верные.

– Ну, как бы там ни было, а я не ожидал, что Дженна выросла в таком элитном районе. Если ты понимаешь, о чем я.

Я поняла, что он имел в виду. Везде палисадники, тщательно отделанные дома, баки для раздельного сбора мусора на тротуарах, 2,4 ребенка в каждом дворе – так похоже на вымышленный идиллический городок, где разворачивается действие знаменитого триллера «Степфордские жены». Слишком уж все респектабельно, а в Дженне чувствуется какая-то неустроенность, аура у нее словно бы рваная по краям – ну никак эта девочка не вписывается в здешнюю обстановку.

– Как зовут ее бабушку? – спрашиваю я Верджила.

– Интересно, с какого перепугу я могу это знать? – раздраженно отвечает он. – Да и не все ли равно. Она сейчас наверняка на работе.

– Тогда давай ты лучше останешься здесь, – предлагаю я.

– Это еще почему?

– Потому что Дженна скорее не захлопнет передо мной дверь, если тебя не будет рядом.

Верджил, несмотря на все его закидоны, отнюдь не дурак. Он съеживается на пассажирском сиденье и покорно отвечает:

– Поступай как знаешь.

Я иду одна по вымощенной булыжником дорожке к розовато-лиловой входной двери, в центре которой красуется на гвоздике деревянное сердечко с надписью: «Добро пожаловать, друзья». Звоню в звонок, и через мгновение дверь распахивается, как по волшебству.

По крайней мере, так мне кажется, пока я не замечаю ребенка, который стоит за порогом, засунув в рот большой палец. Ему года три, а я не слишком хорошо умею общаться с малышами. Они напоминают мне мышей, которые запросто могут сгрызть ваши любимые кожаные туфли и оставляют повсюду крошки и экскременты. Неужели это брат Дженны?! Хотя нет, как такое возможно? Я настолько ошарашена, что даже не могу собраться с мыслями и сказать ребенку «Привет!».

Малыш вынимает изо рта палец, как заглушку из плотины, и, разумеется, тут же начинается потоп.

Откуда ни возьмись появляется молодая женщина и сгребает мальчугана в охапку:

– Извините, я не слышала звонка! Что вы хотели?

Она не говорит это, а кричит, потому что малыш вопит еще громче, а сама мать уже смотрит на меня сердито, как будто я действительно причинила какой-то вред ее сынишке. Тем временем я пытаюсь понять, кто эта женщина и что она делает в доме у Дженны.

Нацепив на лицо свою самую обворожительную телевизионную улыбку, я поясняю:

– Я ищу Дженну.

– Какую еще Дженну?

– Меткалф.

Женщина устраивает малыша на бедре:

– Наверное, вы ошиблись адресом.

Она пытается закрыть дверь, но я выставляю вперед ногу и, порывшись в сумочке, достаю записную книжку.

– Гринлиф-стрит, сто сорок пять? – спрашиваю я.

– Да, это наш адрес, – отвечает женщина, – но здесь нет никого с таким именем.

Она захлопывает дверь у меня перед носом, а я тупо таращусь на записную книжку, которую держу в руках. Ошарашенная, я бреду к машине, проскальзываю на сиденье и бросаю блокнот Верджилу, говоря:

– Девчонка обманула меня. Дала неправильный адрес.

– Но зачем ей это?

– Не знаю, – пожимаю я плечами. – Может, не хотела, чтобы я посылала ей всякую муть по почте.

– Или она тебе не доверяет, – высказывает предположение сыщик. – Она нам обоим не верит. И знаешь, что из этого следует? – Верджил ждет, пока я не подниму на него взгляд. – Она на шаг впереди нас.

– В каком смысле?

– Девчонка достаточно умна, чтобы понять, почему ее отец так странно повел себя. Наверное, она уже и прежде все знала о своей матери и Гидеоне, а теперь сделала то, что нам нужно было сделать давным-давно. – Он протягивает руку, поворачивает ключ в замке зажигания и заключает: – Мы едем в Теннесси. Готов поспорить на сто баксов: Дженна уже там.

Элис

Умереть от горя – величайшая жертва, но с точки зрения эволюции совершенно неоправданная. Если бы горе было таким всепоглощающим, некоторые биологические виды просто исчезли бы с лица земли. Нельзя сказать, что подобные случаи неизвестны в царстве животных. Я слышала о внезапно скончавшейся лошади, следом за которой ушел в мир иной ее давний сосед по стойлу. Была одна пара дельфинов, которые работали вместе в парке аттракционов; когда умерла самка, самец несколько недель плавал кругами, не открывая глаз.

После того как у Мауры погиб детеныш, боль утраты отобразилась во всем ее облике и в том, как осторожно она двигалась, словно трение воздуха о кожу было для нее мучительным. Она не уходила далеко от места, где закопали слоненка, по ночам не возвращалась в сарай. У нее не было соплеменниц, которые могли бы ее утешить и вернуть в мир живых.

Я решила, что не позволю Мауре пасть жертвой горя.

Гидеон приделал к изгороди огромную щетку, подаренную нам Департаментом общественных работ, после того как муниципалитет приобрел новую машину для мойки улиц. Раньше Маура наверняка с удовольствием бы потерлась о нее боками. Однако сейчас слониха даже не посмотрела в ту сторону, откуда доносился стук молотка. Грейс пыталась подбодрить Мауру, предлагая ей любимую пищу – красный виноград и арбуз, но та вообще перестала есть. Пустой взгляд слонихи и то, как она вся словно бы съежилась и усохла, заставили меня вспомнить о Томасе, как через три дня после смерти слоненка он сидел у себя в кабинете и бессмысленным взглядом смотрел на пустую страницу гроссбуха. Физически он был там, но мыслями находился где-то совсем в другом месте.

Невви считала, что нужно запустить в вольер Хестер, вдруг она сможет как-то утешить Мауру, но, по-моему, время для этого еще не настало. Я видела, как матриархи нападали на слоних из своего стада, если те слишком близко подходили к их живому и здоровому слоненку. Кто знает, на что способна погруженная в горе Маура ради защиты умершего детеныша?

– Не сейчас, – сказала я Невви. – Сделаем это позже, как только увижу, что она готова двигаться дальше.

С научной точки зрения, бесспорно, было интересно зафиксировать, сколько времени слониха будет оправляться от утраты без поддержки стада. Но чисто по-человечески это надрывало мне сердце. Много часов я описывала поведение Мауры, поскольку именно в этом и заключалась моя работа. Я брала с собой Дженну всякий раз, когда Грейс не могла присматривать за ней, потому что Томас был очень занят.

Пока все мы действовали как заторможенные, попав в ловушку окружавшей Мауру вязкой тоски, Томас вдруг резко переключился в режим образцовой деловитости. Он был так собран и энергичен, что я даже подумала: уж не привиделся ли мне в тот вечер после смерти слоненка образ супруга, впавшего в ступор за письменным столом? К сожалению, рассчитывать на пожертвования от восхищенных рождением в заповеднике малыша спонсоров не приходилось, однако у Томаса появилась новая идея, как пополнить бюджет, и она его полностью захватила.

Если говорить начистоту, я была согласна взять на себя часть забот по управлению заповедником, чтобы немного разгрузить супруга. Я была готова на все, лишь бы только не видеть его раздавленным и сломленным, каким-то чужим и непостижимым. Мне хотелось верить, что такой Томас существовал лишь до нашего с ним знакомства, а с моим появлением в его жизни все изменилось к лучшему, что теперь депрессия уже больше не вернется. И, дабы не сыграть ненароком роль спускового крючка для нового нервного срыва, я охотно бралась выполнять то, что он считал необходимым. Я решила всячески поддерживать мужа.

Через две недели после смерти слоненка – вот как я начала отсчитывать время – я поехала в оптовый магазин Гордона забрать наш заказ на неделю. Но когда начала расплачиваться кредиткой, платеж не прошел.

– Попробуйте еще раз, – предложила я, но результат оказался прежним.

Смутившись – ни для кого не было тайной, что у заповедника вечно не хватало средств, – я сказала Гордону, что доеду до банкомата, сниму деньги и заплачу наличными.

И вновь попытка оказалась неудачной, автомат не выдал мне ни одной купюры. «Счет закрыт», – появилась на экране надпись. Тогда я отправилась в банк, чтобы выяснить, в чем дело.

– Ваш муж снял все деньги с этого счета, – сказала мне служащая.

– Когда? – ошарашенно спросила я.

Она сверилась с компьютером:

– В прошлый четверг. В тот же день он обратился за второй ссудой под залог.

Лицо у меня запылало. Я – жена Томаса. Как он мог принять такое решение, даже не посоветовавшись со мной? У нас на попечении семь слонов, их рацион будет серьезно урезан, если сегодня не купить продукты. Кроме того, трое наших сотрудников рассчитывают в пятницу получить зарплату. И насколько я могла судить, больше денег у нас не было.

Возвращаться обратно к Гордону я не стала. Вместо этого поехала домой и, припарковавшись, так резко вытащила Дженну из автомобильного кресла, что она заплакала. Я влетела в дверь нашего коттеджа, окликая Томаса, но он не отозвался. Я нашла Грейс, которая рубила тыкву в сарае азиатских слонов, и Невви, подрезавшую лозы дикого винограда, но ни одна из женщин не видела моего мужа.

Когда я вернулась домой, меня поджидал Гидеон.

– Ты в курсе насчет доставки из питомника? – спросил он.

– Питомника? – повторила я, занятая своими мыслями.

– Да, там привезли какой-то заказ из питомника растений.

– Ничего не бери, – распорядилась я. – Попроси их подождать.

Тут мимо нас прошел Томас, махавший водителю грузовика, чтобы въезжал в ворота.

Я передала Дженну Гидеону и схватила мужа за руку:

– Есть у тебя минутка?

– Вообще-то, нет, – ответил он.

– Придется найти, – возразила я и потащила его в кабинет, прикрыв за собой дверь. – Что в этом грузовике?

– Орхидеи, – сказал Томас. – Ты можешь себе это представить? Целое поле фиолетовых орхидей, тянущееся до самого азиатского сарая? – Он заулыбался. – Я давно мечтал об этом.

Он приобрел целый фургон совершенно не нужных нам экзотических растений, исполняя свою давнюю мечту? Но орхидеи вряд ли приживутся на такой почве. Да и стоят они недешево. Этот грузовик с цветами – выброшенные на ветер деньги.

– Ты купил цветы… когда наша кредитная карта заблокирована, а на банковском счете не осталось ни цента?

К моему изумлению, Томас не только не смутился, а, напротив, преисполнился энтузиазма:

– Элис, я не просто купил цветы. Я инвестировал в будущее. Не знаю, почему мне раньше не пришла в голову эта мысль. Вот слушай: пространство на чердаке над африканским сараем зря пропадает, да? Я превращу его в наблюдательный пункт. Устрою там обсерваторию. – Он говорил быстро-быстро, слова путались и слетали с губ порывисто, как разматывается нить, когда клубок скатился с колен. – Оттуда можно будет увидеть все. Весь заповедник. Я чувствую себя владыкой мира, когда выглядываю в окно. Представь, десять окон. Целая стена из стекла. Это привлечет спонсоров. Денежные мешки охотно приедут понаблюдать за слонами с этой крыши. Или арендуют место для проведения каких-нибудь торжеств…

Идея в целом была неплохая. Но пришлась явно не ко времени. У нас не было свободных средств, чтобы заниматься реконструкцией. Нам едва хватало денег на покрытие текущих расходов.

– Томас, но мы не можем себе этого позволить.

– Можем, если не станем никого нанимать для строительных работ.

– Но у Гидеона нет времени, чтобы…

– А при чем тут Гидеон? – Муж засмеялся. – Не нужен мне никакой Гидеон. Я и сам прекрасно справлюсь.

– Интересно, как? – усомнилась я. – Ты же ничего не знаешь о строительстве.

Он повернулся ко мне, дико вращая глазами.

– А ты ничего не знаешь обо мне.

Глядя, как Томас выходит из кабинета, я подумала, что, вероятно, так оно и есть.

Гидеону я сказала, что произошла ошибка и орхидеи нужно вернуть. Не знаю, как ему удалось совершить это чудо, но вскоре он явился с пачкой полученных назад денег, и они прямиком отправились в магазин Гордона – в уплату за ящики капусты, громадные тыквы и перезрелые дыни. Томас даже не заметил, что его орхидеи исчезли, – был слишком занят: с восхода до заката пилил, сверлил и стучал молотком на чердаке над сараем африканских слонов. Каждый раз, когда я просила разрешить мне посмотреть, как продвигается его работа, муж недовольно рявкал на меня.

Рассуждая как ученый, я попыталась подыскать всему научное объяснение: такова реакция Томаса на горе. Может быть, он с головой окунулся в новое дело, чтобы не думать об утрате. В таком случае, решила я, лучший способ отвлечь его от глупостей – это помочь вспомнить о том, что у него осталось. Поэтому я принялась готовить разные изысканные блюда, хотя раньше ни за что, кроме макарон с сыром, не бралась. Я складывала все в корзинку для пикника, приходила вместе с Дженной к африканскому сараю и звала Томаса пообедать с нами. Однажды я завела разговор о его проекте.

– Позволь мне взглянуть хоть одним глазком, – упрашивала я. – Я никому ничего не скажу, пока ты не закончишь.

Однако Томас покачал головой и заверил меня:

– Это стоит того, чтобы подождать.

– Я могла бы помочь тебе. Я умею красить…

– Ты много чего умеешь, – сказал он и поцеловал меня.

Мы много занимались любовью. Когда Дженна засыпала, Томас возвращался из африканского сарая, принимал душ и забирался ко мне в постель. Наши соития всегда были каким-то отчаянными: если я пыталась укрыться в сексе от воспоминаний о слоненке Мауры, то муж словно бы хотел сохранить связь с чем-то. Казалось, что я тут вроде бы и ни при чем, подошло бы любое женское тело. Но, с другой стороны, разве могла я предъявить ему какие-то обвинения, если и сама пользовалась им, чтобы забыться. Я засыпала, утомленная, а ночью протягивала руку, ощупывала постель и не находила его.

Тогда, на импровизированном пикнике, я сперва поцеловала его в ответ. Но потом Томас запустил руку мне под рубашку и стал расстегивать лифчик.

– Эй, – шепнула я, – мы не одни.

Да, мы сидели в тени африканского сарая, где мог пройти любой из сотрудников, но, кроме того, на нас смотрела Дженна. Она вдруг поднялась на ножки и, пошатываясь, заковыляла к нам – этакая крошечная зомби.

Я ахнула от удивления:

– Томас! Ты только посмотри: она научилась ходить!

Он уткнулся лицом мне в шею, положил руку на грудь.

– Томас! – Я недовольно отпихнула его. – Да посмотри же на нашу дочку!

Муж раздраженно отодвинулся. Глаза за стеклами очков стали почти черными, и, хотя он ничего не сказал, я отчетливо услышала его слова: «Как ты смеешь?» Но потом Дженна повалилась ему на колени, он поднял ее на руки, поцеловал в лобик и в обе щечки.

– Какая умница, – сказал он, пока дочка лепетала что-то, уткнувшись ему в плечо, потом поставил ее на землю и направил в мою сторону. – Интересно, это просто случайность или новый приобретенный навык? Повторим эксперимент?

– Эта девочка обречена, оба ее родителя ученые, – засмеялась я и, протянув руки, поманила малышку: – Возвращайся ко мне!

Я говорила со своей дочерью, но вполне могла бы обратиться с такими же словами и к Томасу.

Через несколько дней, помогая Грейс готовить еду для азиатских слонов, я спросила ее, ссорятся ли они когда-нибудь с Гидеоном.

– А что такое? – насторожилась она.

– Просто со стороны кажется, что вы с ним очень хорошо ладите, – ответила я. – Ну просто идеальная пара.

Грейс расслабилась:

– Он не опускает сиденье унитаза. Меня это бесит.

– Если это единственный его недостаток, то тебе крупно повезло с мужем. – Я замахнулась секачом и разрубила пополам дыню, стараясь, чтобы из нее при этом вытекло поменьше сока. – А Гидеон что-нибудь держал от тебя в секрете?

– Вроде того, что подарит мне на день рождения? – Грейс пожала плечами. – Конечно.

– Я не о таких секретах говорю.

– А о каких?

– Ну, когда ты начинаешь думать, что муж от тебя что-то скрывает. – Положив нож, я посмотрела ей в глаза. – В ту ночь, когда умер слоненок… ты ведь видела Томаса в кабинете?

Мы никогда не говорили об этом. Но я знала, что Грейс наверняка видела, как он раскачивается на стуле: взгляд пустой, руки трясутся. Недаром она тогда побоялась оставить Дженну наедине с отцом.

Моя собеседница отвела глаза и тихо проговорила:

– У всех свои демоны.

По тому, как Грейс произнесла эти слова, я поняла: она уже не в первый раз заставала Томаса в подобном состоянии.

– Такое случалось и раньше?

– Он всегда приходит в норму.

Интересно, во всем заповеднике только я одна была не в курсе того, что творится с боссом?

– Мне он говорил, что это было с ним всего один раз, после смерти отца. – Сказав это, я покраснела. – Знаешь, я всегда думала, что брак – это партнерство. В горе и в радости. В болезни и в здравии. Зачем Томасу обманывать меня?

– Держать что-то в секрете – это не всегда означает лгать. Иногда это единственный способ защитить любимого человека.

– Со стороны легко судить, – усмехнулась я. – Ты говоришь так, потому что никогда не оказывалась на моем месте.

– Это верно, – тихо сказала Грейс. – Но я была тем, кто хранит секрет. – Она начала ловко и уверенно накладывать кокосовое масло в пустые брюшки располовиненных дынь, а потом вдруг добавила ни с того ни с сего: – Мне нравится сидеть с вашей дочкой.

– Я знаю. И очень благодарна тебе за помощь.

– Мне нравится сидеть с вашей дочкой, – повторила Грейс, – потому что своих детей у меня никогда не будет.

Я взглянула на нее, и в тот момент она напомнила мне Мауру. На глаза Грейс наползла тревожная тень. Я и раньше замечала нечто подобное, но всегда приписывала юности и неуверенности в себе, однако теперь мне показалось, что это могла быть тень утраты того, чего Грейс никогда не имела.

– Ты еще совсем молодая, – сказала я. – У тебя вся жизнь впереди.

Грейс покачала головой.

– У меня поликистоз яичников, – пояснила она, – гормональное нарушение.

– Можно нанять суррогатную мать. Или взять приемного ребенка. Вы обсуждали варианты с Гидеоном?

Она молча смотрела на меня, и я поняла: Гидеон ничего не знает. Вот что она держала от мужа в секрете.

Вдруг Грейс схватила меня за руку и сжала ее крепко, до боли:

– Ты ведь не скажешь ему?

– Нет, конечно, – пообещала я.

Она успокоилась, снова взяла нож и принялась резать дыни. Некоторое время мы работали молча, а потом Грейс сказала:

– Муж не говорит тебе правды не потому, что не любит. Наоборот, он слишком любит тебя и боится потерять.

В тот вечер Томас, как обычно, вернулся в коттедж после полуночи и заглянул в спальню. Я притворилась спящей и подождала, пока не польется вода в душе. Тогда я вылезла из постели и осторожно, чтобы не разбудить Дженну, вышла из дому. Когда глаза привыкли к темноте, я пробежала мимо коттеджа Гидеона и Грейс, свет у них в окнах не горел. Я представила, как они лежат в постели, крепко обнявшись.

Винтовая лестница была окрашена в черный цвет, я ударилась о нее голенью и только тогда поняла, что добралась до дальнего конца африканского сарая. Передвигаясь бесшумно, чтобы не разбудить слонов, иначе они неизбежно поднимут тревогу, я прокралась вверх по ступенькам, закусив губу от боли. Дверь на чердак была заперта, но имелся один универсальный ключ, который открывал все замки в заповеднике, и я не сомневалась, что смогу попасть внутрь.

Первым, что я заметила, был залитый лунным светом пейзаж: вид из окон, как и говорил Томас, и впрямь открывался великолепный. Хотя рамы со стеклами еще не были установлены, он уже прорезал оконные проемы и затянул их прозрачным пластиком. Сквозь них я видела весь заповедник, который царственно освещала полная луна. Легко было представить смотровую площадку, обсерваторию, откуда посетители могли наблюдать за удивительными животными, которых мы приютили, и при этом нам не пришлось бы нарушать привычную среду обитания слонов или специально выставлять их напоказ, как происходит в зоопарках и цирках.

Может быть, я преувеличивала опасность и Томас просто пытался сделать то, о чем говорил, – спасти свой бизнес. Я повернулась, ощупывая рукой стену в поисках выключателя. Вспыхнул свет, такой яркий, что сперва я ничего не могла разглядеть.

В помещении было пусто – ни мебели, ни коробок, ни инструментов, ни обрезка доски. Стены выкрашены в ослепительно-белый цвет, пол и потолок тоже. Но при этом каждый дюйм поверхности исписан буквами и цифрами – загогулистым кодом:

С14H19NO4C18H16N6S2C16H21NO2C3H6N2O2C189H285N55O57S.

Я как будто вошла в какой-то храм и обнаружила оккультные символы, написанные кровью на стенах. Дыхание застряло у меня в горле. Комната сжималась вокруг меня, цифры мерцали и смешивались друг с другом. Опускаясь на пол, я поняла: это оттого, что глаза наполнились слезами.

Томас болен.

Томасу срочно нужна помощь.

Хоть я и не психиатр и ни с чем подобным до сих пор не сталкивалась, мне не казалось, что это похоже на проявление депрессии.

Это выглядело… сумасшествием.

Я встала и, пятясь, вышла из помещения, оставив дверь незапертой. Времени было в обрез. Но вместо того чтобы вернуться домой, я пошла к коттеджу, где жили Гидеон с Грейс, и постучалась в дверь. Открыла Грейс, одетая в мужскую футболку, со спутанными волосами.

– Элис? – удивилась она. – Что случилось?

У моего мужа плохо с головой. Заповедник гибнет. Маура потеряла малыша.

Выбирай.

– Гидеон дома? – спросила я, прекрасно зная ответ.

Не у всех же мужья тайком уходят посреди ночи, чтобы писать всякую чушь на полу, стенах и потолке пустой комнаты.

Он подошел к порогу в одних шортах, с голым торсом, держа в руках рубашку.

– Мне срочно нужна твоя помощь, – сказала я.

– Что-то со слонами? Какие-то проблемы?

Я не ответила, просто развернулась и пошла к африканскому сараю. Гидеон поспешил за мной, на ходу одеваясь.

– Которая из девочек?

– Со слонами все в порядке, – дрожащим голосом произнесла я; мы оказались внизу винтовой лестницы. – Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал, и, прошу, не задавай вопросов. Договорились?

Гидеон взглянул мне в глаза и кивнул.

Я поднималась по ступенькам как на плаху. Теперь, оглядываясь назад, могу сказать: вероятно, так оно и было. Возможно, именно тогда я сделала первый шаг к долгому и фатальному падению. Я открыла дверь, чтобы Гидеон мог заглянуть внутрь.

– Черт возьми, – выдохнул он. – Это что такое?

– Понятия не имею. Но ты должен закрасить это к утру. – Тут нити самоконтроля порвались, я согнулась пополам, не в силах вдохнуть и не способная более сдерживать слезы. Гидеон потянулся было утешить меня, но я отшатнулась, с трудом выдавила из себя: – Поторопись! – И кинулась вниз по лестнице, обратно в коттедж.

Томас как раз открывал дверь ванной, его тело окружали клубы пара.

– Я тебя разбудил? – спросил он и улыбнулся той своей фирменной улыбкой, которая заставляла меня затаив дыхание слушать его в Африке, которая стояла у меня перед глазами, стоило только смежить веки.

Если у меня есть шанс спасти Томаса от себя самого, нужно заставить его поверить в то, что я ему не враг. Надо, чтобы он знал, что я верю в него. Поэтому я налепила на лицо подобие улыбки.

– Мне показалось, Дженна плачет.

– С ней все в порядке?

– Спит крепко, – сказала я Томасу, сглотнув застрявшую в горле кость правды. – Наверное, страшный сон приснился.

Я солгала Гидеону, ответив, что понятия не имею, что написано на стене. Я знала.

Это был не случайный набор букв и цифр, а химические формулы лекарственных препаратов: анизомицина, U0126, пропанолола, D-циклосерина и нейропептида Y. Я писала о них в одной статье, когда пыталась выявить связи между памятью и когнитивными способностями слонов. Эти средства, если применить их вскоре после травмы, входили во взаимодействие с миндалевидным телом головного мозга и препятствовали тому, чтобы воспоминания были закодированы в памяти как болезненные или тревожные. Ученые, проводившие опыты на крысах, успешно устраняли у животных стресс и страх, вызванные определенными воспоминаниями.

Можете представить, какие это открывало перспективы, и в последнее время отдельные медики начали проверять эту смелую гипотезу на практике. Среди врачей возникли разногласия относительно того, можно ли назначать данные средства жертвам насилия. Помимо вопроса чисто практического свойства: «Останется ли заблокированная часть памяти таковой навсегда?», имелись и проблемы морального плана, к примеру: «Может ли человек, получивший психическую травму, дать согласие на применение таких препаратов, если он по определению не способен мыслить здраво?»

Почему Томас вдруг вспомнил о моем исследовании и как это связано с его планами собрать денег для заповедника? Хотя, возможно, никакой связи тут и не было. Если человек действительно спятил, он может видеть скрытый смысл в отгадках к кроссвордам или прогнозах погоды. Он сконструирует реальность, полную случайных связей, которые всем остальным покажутся абсурдом.

Прошло уже немало времени, но я помнила, какой вывод сделала в той статье: мозг не случайно устроен так, чтобы память могла подавать нам тревожные сигналы. Если воспоминания защищают нас от опасностей в будущем, то в наших ли интересах стирать этот негативный опыт с помощью лекарств?

Смогу ли я когда-нибудь забыть эту комнату, изрисованную петлями граффити из химических формул? Нет, даже когда Гидеон вернет стенам изначальную белизну. Может, так будет лучше. Это станет напоминанием, что человек, которого я, как мне казалось, любила, на самом деле совсем не тот, что утром, насвистывая, вошел на кухню.

У меня созрел план. Я хотела помочь Томасу. Но не успел он отправиться в свою обсерваторию, как явились Невви и Грейс.

– Мне нужна твоя помощь с Хестер, – сказала Невви, и я вспомнила, что накануне пообещала ей: сегодня мы попробуем свести двух африканских слоних в один вольер.

Я могла бы отложить это на потом, но тогда Невви начала бы задавать ненужные вопросы, а говорить о прошлой ночи мне не хотелось.

Грейс протянула руки к Дженне, и я подумала о нашем вчерашнем разговоре.

– А Гидеон… – начала я.

– Он все закончил, – сказала она.

Большего мне и не нужно было знать.

Я пошла вслед за Невви к вольерам наших африканок, украдкой косясь на верхний этаж сарая с окнами, заделанными пластиком, и всепоглощающим запахом краски. Находился ли Томас там сейчас? Разозлился ли он, обнаружив свою работу испорченной? Впал в отчаяние? Или остался безучастен?

Подозревает ли он меня?

– Эй, Элис, ты о чем задумалась? – спросила Невви. – Я, вообще-то, задала тебе вопрос.

– Прости. Ночью плохо спала.

– Ты хочешь убрать изгородь или отодвинуть ее вперед?

– Я сделаю в ней ворота.

Мы соорудили загородку из колючей проволоки, чтобы отделить Хестер от Мауры, когда поняли, что та беременна. Сказать по правде, если бы любая из слоних захотела перебраться на другую сторону, то легко могла бы это проделать. Но эти две самки, прежде чем их разлучили, провели вместе слишком мало времени, чтобы между ними возникли крепкие узы. Они были хорошими знакомыми, а не подругами и пока еще не испытывали сильной взаимной привязанности. Вот почему я, мягко говоря, не считала идею Невви блестящей.

В Ботсване существует поговорка: «Go o ra motho, ga go lelwe» – «Где есть поддержка, там нет горя». Справедливость данного тезиса можно наблюдать и в дикой природе, когда слоны оплакивают гибель члена своего стада. Через какое-то время несколько животных отделяются и идут на водопой. Остальные исследуют буш в поисках корма. Рядом с телом остаются один или два слона, обычно дочери и юные сыновья умершей слонихи, которые отказываются возвращаться к обычной жизни. Но стадо всегда приходит к ним. Родичи могут явиться все вместе или послать одного-двух представителей. Соплеменники громко трубят: «Пойдем!» – и наклоняются всем корпусом к скорбящему товарищу, как бы подбадривая его и жестами призывая присоединиться к ним. Наконец все вместе уходят. Но Хестер не была Мауре ни сестрой, ни кузиной – просто другая африканская слониха. Стимулов слушать ее у Мауры было не больше, чем у меня, если бы ко мне на улице вдруг подошел незнакомец и пригласил пообедать с ним.

Невви поехала на квадроцикле искать Хестер, а я отсоединила загородку от сети и размотала часть проволоки, освободив проход. Через некоторое время я услышала рев мотора и увидела слониху, которая спокойно шла вслед за Невви. Хестер была сама не своя до арбузов, а в кузове квадроцикла лежал один целый, специально приготовленный для нее, но мы договорились отдать слонихе лакомство, только когда она подойдет поближе к Мауре.

Я запрыгнула на квадроцикл, и мы поехали к тому месту, где закопали слоненка и где до сих пор продолжала стоять Маура, понурив плечи и опустив хобот до самой земли. Невви выключила мотор, я спрыгнула на землю и положила угощение для Хестер недалеко от Мауры, которой мы тоже привезли кое-что вкусненькое, но в отличие от Хестер она к своей еде даже не притронулась.

Хестер же наколола арбуз на бивень и подняла вверх, чтобы сок потек ей в рот. Потом обхватила плод хоботом, сорвала с костяного шампура и с хрустом раздавила челюстями.

Маура не обратила внимания на ее присутствие, но я заметила, как напрягся у нее позвоночник при звуках жевания Хестер.

– Невви, включай мотор, – тихо сказала я, забираясь на квадроцикл.

Маура молниеносно развернулась и затопала в сторону Хестер, тряся головой и хлопая ушами. Устрашающим облаком полетела вверх пыль. Хестер взревела и закинула назад хобот, не собираясь уступать.

– Поехали! – скомандовала я.

Невви направила квадроцикл на Хестер, чтобы она не успела подойти ближе к Мауре, а та даже не повернулась к нам, когда мы стали отгонять ее противницу обратно за изгородь из колючей проволоки. Маура смотрела на свежую могилу своего сына, которая, подобно разинутой в зевке пасти, тянулась по земле.

Обливаясь по́том, со стучащим после инцидента со слонихами сердцем я стала поправлять загородку – соединила куски проволоки, прочно скрутила их и подключила батарейки, а Невви тем временем уводила Хестер в глубину африканского вольера. Через несколько минут она вернулась, как раз когда я закончила восстанавливать изгородь.

– Видишь, что получилось? – сказала я. – А ведь тебя предупреждали.

Пользуясь тем, что Грейс присматривает за Дженной, я остановилась у африканского сарая, чтобы поговорить с Томасом. Поднимаясь по винтовой лестнице, я не слышала на чердаке ни звука. Я насторожилась и подумала: неужели Томас обнаружил закрашенные стены, и этого хватило, чтобы вернуть его к состоянию душевного равновесия? Но когда я, нажав на ручку двери, вошла внутрь, то увидела, что одна стена полностью, а вторая наполовину покрыты теми же самыми символами, что и накануне. Муж стоял на стуле и выводил значки с такой поспешной яростью, что, казалось, высохшая краска вот-вот вспыхнет и задымится.

– Томас, – сказала я, – по-моему, нам пора поговорить.

Он оглянулся через плечо. Творец был настолько поглощен своей работой, что даже не услышал, как я вошла. Томас не выглядел ни смущенным, ни удивленным, только немного разочарованным.

– Вообще-то, все было задумано как сюрприз, – вздохнул он. – Я делал это для тебя.

– Что делал?

Он слез со стула:

– Это называется теория консолидации молекул. Доказано, что воспоминания остаются эластичными, пока мозг посредством химических реакций не закодирует их. Нарушив этот процесс, можно видоизменить способ извлечения из памяти воспоминаний. Ингибиторы принято назначать сразу после потрясения, иначе толку от них нет. Но, допустим, травма произошла давно. Что, если мы сможем вернуться к тому критическому моменту и дать пациенту лекарство. Будет ли травмирующий опыт забыт?

Я смотрела на него, совершенно потерянная:

– Но ведь это невозможно.

– Возможно, если вернуться назад во времени.

– Что?

Томас округлил глаза и уточнил:

– Я вовсе не строю машину времени. Это было бы безумием.

– Безумием, – повторила я, и это слово прорвало плотину, за которой копились слезы.

– Речь вовсе не идет о буквальном искривлении четвертого измерения. Однако существует возможность изменить восприятие индивида таким образом, что время эффективно отматывается назад. Можно через измененное сознание вернуть человека обратно к моменту стресса и позволить ему снова испытать психическую травму в продолжение достаточно длительного времени, чтобы лекарство успело подействовать. И вот что станет для тебя сюрпризом: первой испытуемой будет Маура.

Услышав это заявление, я возмущенно уставилась на мужа:

– Этого еще не хватало! Я не позволю тебе трогать Мауру!

– Даже если я реально могу ей помочь? Если сделаю так, что она забудет о смерти своего слоненка?

– Томас, – покачала я головой, – у тебя ничего не получится…

– А что, если получится? Тогда мы перейдем к испытаниям на людях! Представь, как можно будет помочь ветеранам боевых действий, страдающим от посттравматического синдрома. Да наш заповедник создаст себе имя как важнейшая исследовательская лаборатория. Можно будет получить деньги на раскрутку от Центра нейроисследований при Нью-Йоркском университете. А если они согласятся с нами сотрудничать, внимание СМИ привлечет инвесторов, и деньги польются на нас рекой. Может быть, мне даже дадут Нобелевскую премию.

– Но это ведь невероятно сложно! – хмыкнула я. – Да с чего ты вообще взял, что сможешь вернуть мозг в исходное состояние?

– Мне так сообщили.

– Кто?

– Я получил послание.

– Да от кого?

– Посмотри, что мне дали в городе. – Он запустил руку в задний карман, вынул оттуда какой-то листок и протянул его мне.

Это была обычная рекламная листовка, какая-то турфирма предлагала свои услуги. Начало первого слова в каждой строке было подчеркнуто с такой силой, что кое-где бумага даже порвалась.

ТОЛЬКО В ЭТОМ МЕСЯЦЕ

МАССОВОЕ СНИЖЕНИЕ ЦЕН

ВЫГОДНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

СПА-ОТЕЛИ

СЕМЕЙНЫЙ ОТДЫХ

ТЕРМАЛЬНЫЕ ИСТОЧНИКИ

МИРТОВАЯ УЛИЦА, ДОМ 25.

– Ты видишь? Это зашифрованное послание. – Муж буквально прожигал меня взглядом, как будто объяснял, в чем смысл жизни. – Здесь написано: «ТОМАС, ВЫ СПАСЕТЕ МИР». Теперь понимаешь? Я избранный!

Я подошла к нему так близко, что наши тела почти соприкоснулись, и прошептала, гладя его рукой по щеке:

– Томас, милый, ты болен. Ты просто неважно себя чувствуешь.

Он схватил мою руку, словно спасательный трос. До этого момента я и не сознавала, что меня саму колотит дрожь.

– Черт возьми, ты права! Я и впрямь чувствую себя просто скверно, – пробормотал он и сдавил мою кисть так сильно, что я скривилась от боли. – Меня уже тошнит от того, что ты постоянно во мне сомневаешься. – Он приблизил ко мне свое лицо, я увидела оранжевые круги вокруг его зрачков и пульсирующую на виске жилку. – Все это я делаю ради тебя, – проговорил он, отчетливо выделяя каждое слово и буквально выплевывая его в меня.

– Я тоже стараюсь ради тебя! – воскликнула я, выбежала из комнаты, где было нечем дышать, и бросилась вниз по винтовой лестнице.

В шестидесяти пяти милях к югу от Буна находился Дартмутский колледж, где имелся ультрасовременный госпиталь. И так уж случилось, что там же располагалась и ближайшая психиатрическая больница. Не знаю, почему врач согласился принять меня без предварительной записи, ведь в приемной сидело множество пациентов с не менее неотложными нуждами. Лично я могу дать этому только одно объяснение: вероятно, девушка-администратор, посмотрев на меня, сразу решила, что я вешаю ей лапшу на уши. «Как же, проконсультироваться насчет мужа, – наверняка подумала она, окинув взглядом мою мятую униформу, немытые волосы и плачущего ребенка. – Нечего нам тут заливать, голубушка, это тебе самой срочно нужна помощь психиатра».

Сев на стул напротив доктора Тибодо и прижав к груди Дженну, я целых полчаса рассказывала доктору все, что знаю о Томасе, и о том, что увидела прошлой ночью.

– Думаю, он не выдержал перенапряжения, столько сразу на него свалилось, – сказала я.

Произнесенные вслух, эти слова раздулись, как яркие воздушные шары, и заняли все пространство в комнате.

– Судя по вашему описанию, – отозвался доктор, – очень похоже на симптомы биполярного расстройства, которое раньше называли маниакально-депрессивным психозом. – Он улыбнулся мне. – Человек с таким диагнозом похож на наркомана, принимающего ЛСД. Все эмоции, воображение и творческие способности у него обострены до предела, при этом достижимые высоты крайне высоки, а глубины падения ниже некуда. Знаете, как про них говорят: если маньяк совершает нечто экстраординарное и добивается результата, то он гений, а если нет, то он сумасшедший. – Доктор Тибодо улыбнулся Дженне, которая грызла его пресс-папье. – Хорошая новость: этот недуг лечится. Препараты, которые мы выписываем пациентам для контроля перепадов настроения, возвращают их к состоянию равновесия. А без этого… Видите ли, Томас живет как на качелях. Период мании через некоторое время сменится глубокой депрессией, потому что ваш супруг поймет: он не тот человек, каким казался самому себе.

«Не только себе, но и мне тоже», – подумала я.

– Скажите, а муж не поднимал на вас руку?

Я вспомнила момент, когда он схватил меня за запястье, как услышала хруст костей и вскрикнула, но ответила:

– Нет. – Я уже и так предала Томаса дальше некуда.

– А как вам кажется, он на это способен?

Я посмотрела на Дженну:

– Не знаю.

– Нужно, чтобы вашего мужа осмотрел психиатр. Если это действительно биполярное расстройство, то, вероятно, ему потребуется провести какое-то время в стационаре, пока его состояние не стабилизируется.

Я с надеждой взглянула на доктора:

– Значит, можно положить Томаса сюда?

– Только с его согласия, – ответил Тибодо. – Принудительная госпитализация – это нарушение прав человека. Насильно положить человека в больницу можно, только если он опасен для окружающих.

– И что же мне делать? – спросила я.

– Вам нужно убедить супруга, чтобы он пришел к нам сам.

Тибодо дал мне свою визитную карточку и велел позвонить ему, когда Томас будет готов к госпитализации. По дороге обратно в Бун я размышляла, как лучше заманить мужа в больницу. Сказать, что Дженна заболела? Но педиатр, у которого она наблюдается, живет в соседнем городке. Даже если я сообщу ему, что нашла спонсора или специалиста-невролога, который заинтересовался его экспериментами, это может обмануть Томаса только вначале. Стоит нам подойти к окошку регистратуры в психиатрической больнице, как он сразу же догадается, что я затеяла.

Я прикидывала так и этак, но в конце концов пришла к заключению, что единственный способ заставить мужа добровольно отправиться в психушку – это дать ему понять, что для него самого так будет лучше. Просто честно обо всем сказать и заверить, что я все равно люблю его и мы пройдем через это вместе.

Размышляя таким образом, я приехала в заповедник. Оставила машину у нашего коттеджа, внесла в дом спящую Дженну и положила ее на диван, а потом вернулась, чтобы прикрыть дверь, которую оставила незапертой.

Когда Томас обхватил меня сзади, я вскрикнула:

– Ой, напугал! – И повернулась в кольце из его рук, чтобы взглянуть мужу в лицо.

– Я думал, ты меня бросила. Забрала Дженну, уехала и больше не вернешься.

– Ну что ты, я никогда так не сделаю, – поклялась я и провела рукой по его волосам.

Он поцеловал меня, и в этом поцелуе ощущалось отчаяние человека, хватающегося за соломинку. Он поцеловал меня, и я поверила, что с ним все будет хорошо. Поверила, что, может быть, мне вообще не придется звонить доктору Тибодо, что с этого момента маятник состояния Томаса начнет возвращаться к центру. Я сказала себе, что способна поверить в это, пусть даже такой вариант маловероятен, а мои надежды абсолютно беспочвенны, не осознавая, как сильно зависит моя любовь к Томасу от того, придет ли он в норму.

Да, кстати, рассуждая о памяти, Томас не учел один важный нюанс. Это не видеозапись, не бесстрастный отчет о событиях. Память субъективна, это ваше личное осмысление и восприятие того, что произошло. Не имеет значения, насколько это соответствует истине; главное – почему это значимо для вас.

Несколько месяцев казалось, что жизнь в заповеднике наладилась. Маура совершала долгие прогулки, уходя все дальше от могилы своего детеныша, однако каждый вечер возвращалась к ней и устраивалась там на ночлег. Томас снова начал работать у себя в кабинете, сооружение смотровой площадки было отложено. Мы заперли чердачное помещение на замок и загородили вход, словно в деревню призраков. Неожиданно пришли деньги, полученные по гранту, заявку на который Томас отправил много месяцев назад, и это дало нам возможность вздохнуть немного свободнее. Теперь не было нужды постоянно думать о том, из каких средств выплатить зарплату сотрудникам и на что купить продукты.

Я начала сравнивать свои записи о том, как грустила Маура, с заметками о других слонихах, потерявших детенышей. Часами я бродила с Дженной по заповеднику, очень медленно, приноравливаясь к скорости только что начавшего ходить ребенка, показывала ей полевые цветы, бабочек и объясняла, какого они цвета, чтобы научить малышку новым словам. Мы с Томасом постоянно спорили, не опасно ли девочке находиться в вольерах со слонами. Мне нравились эти перепалки: они были простыми и разумными.

Однажды день выдался необычайно жарким, из тех, когда хочется спрятаться в тень и ничего не делать. Грейс присматривала за Дженной, а я в азиатском сарае промывала хобот Дионне. Мы приучили слонов к этой процедуре, чтобы брать у них анализы на туберкулез: наполняли шприц солевым раствором, выпускали его в ноздрю слонихи и заставляли ее задирать хобот как можно выше. Потом надевали на него огромный пластиковый пакет на молнии, и, когда хобот опускался, жидкость вытекала туда. Взятый на анализ образец помещали в контейнер и отправляли в лабораторию. Некоторые слонихи ненавидели эту процедуру. Однако с Дионной осложнений обычно не возникало. Поэтому, вероятно, я ослабила бдительность и не заметила, как в сарай вошел Томас. Он схватил меня за шею и оттащил от слонихи, чтобы она не могла достать нас сквозь металлические планки стойла.

– Кто такой Тибодо? – заорал он и ударил меня головой о металл так сильно, что в глазах потемнело.

Честное слово, поначалу я даже не сообразила, о чем речь.

– Ти-бо-до, – повторил муж. – Только не говори, что не знаешь такого. Его визитка лежала у тебя в бумажнике. – Рука Томаса тисками сжалась вокруг моего горла, в легких стало горячо, как в печке, и я вцепилась в его пальцы, в запястье, а он поднес маленький белый прямоугольник к моим глазам. – Что, попалась?

Сквозь мушки в глазах я с трудом разглядела логотип дартмутской больницы и вспомнила врача, который дал мне свою визитную карточку.

– Ты хочешь упечь меня в психушку, хочешь украсть результаты моих исследований, присвоить их, – одно за другим бросал мне обвинения Томас. – Наверное, уже связалась с Нью-Йоркским университетом и попросила кредит? Но прикол в том, Элис, что у тебя нет кода для звонка на горячую линию для соискателей, а потому тебя мигом разоблачат как самозванку…

Дионна ревела и билась о стенки стойла. Я пыталась объясниться с мужем, хоть что-то сказать в ответ. Но Томас еще сильнее ударил меня о металлические планки. В глазах потемнело, и я начала задыхаться.

А потом вдруг появились воздух и свет. Я упала на бетонный пол, жадно хватая ртом воздух; грудь горела огнем. Перекатившись на бок, я увидела Гидеона, который нанес Томасу мощный удар в челюсть; тот запрокинул голову, изо рта и носа хлынула кровь.

Поспешно вскочив, я выбежала из сарая. Далеко мне уйти не удалось – подкосились ноги, но, к своему удивлению, я не упала, а оказалась в руках у Гидеона. Он смотрел на мое горло, трогал красное ожерелье, оставшееся у меня на шее от хватки Томаса. Он был так нежен, пальцы касались больного места, как шелк, и внутри у меня словно бы лопнула струна.

Оттолкнув своего спасителя, я крикнула:

– Я не просила у тебя помощи!

Он, удивленный, отпустил меня. Нетвердо держась на ногах, я пошла к нашему коттеджу, избегая того места, куда, как мне было известно, Грейс повела Дженну купаться, и сразу направилась в кабинет Томаса, где он проводил время, заполняя бухгалтерские документы и внося новые данные в папки с информацией о наших слонихах. На столе лежала книга, куда мы записывали расходы и доходы. Я села и пролистала первые несколько страниц – там были сведения о доставке сена и оплате услуг ветеринара, счета из лаборатории и контракты на закупку продуктов. Потом я перешла в конец.

С14H19NO4C18H16N6S2C16H21NO2C3H6N2O2C189H285N55O57S.

С14H19NO4C18H16N6S2C16H21NO2C3H6N2O2C189H285N55O57S.

С14H19NO4C18H16N6S2C16H21NO2C3H6N2O2C189H285N55O57S.

С14H19NO4C18H16N6S2C16H21NO2C3H6N2O2C189H285N55O57S.

Я положила голову на стол и зарыдала.

Обмотав вокруг шеи голубой шарф, я пошла посидеть с Маурой у могилы слоненка. Я пробыла там, может быть, час, когда появился Томас. Он пришел пешком и остановился по другую сторону изгороди, держа руки в карманах.

– Я хотел сказать тебе, что ненадолго уезжаю. В одно место, где уже был раньше. Там мне помогут.

Не глядя на мужа, я ответила:

– Разумное решение.

– Я оставил адрес и телефон на кухонном столе. Но тебе не позволят говорить со мной. Потому что… в общем, у них так принято.

Едва ли у меня возникнет нужда звонить Томасу. Мы и так уже, считай, сами управлялись с заповедником, когда он находился здесь.

– Скажи Дженне… – Он покачал головой. – Нет. Ничего не говори ей, кроме того, что я люблю ее. – Томас сделал шаг вперед. – Я понимаю, что мои слова ничего не стоят, но все равно прости меня. Я не виноват… Просто я сейчас – это не я. Слабое извинение. Но другого у меня нет.

Я не смотрела ему вслед. Просто сидела, крепко обхватив руками колени. Маура, стоявшая в двадцати футах от меня, подняла сосновую ветку с кисточкой игл на конце и начала подметать землю перед собой.

Позанимавшись этим несколько минут, слониха пошла прочь от могилы. Отойдя немного, она обернулась и посмотрела на меня, потом сделала еще несколько шагов, замерла, подождала.

Я встала и двинулась за ней.

Было жарко и влажно, одежда липла к телу. Я не могла говорить, так сильно болело горло. Концы шарфа, как крылья бабочки, трепыхались у меня на плечах под горячим дыханием ветра. Маура шла медленно и явно знала, куда идет, – оказалось, к загородке из колючей проволоки. Остановившись у нее, слониха с тоской уставилась на пруд, находившийся по другую сторону.

У меня не было ни перчаток, ни инструментов – ничего, чтобы отключить электричество от изгороди. Однако я ногтями вскрыла ящик с батарейками и отсоединила их. Потребовалось приложить все имевшиеся у меня силы, чтобы распутать проволоку, которой несколько недель назад я затянула импровизированные ворота. Пустяки, что я изранила руки, а пальцы стали липкими от крови. Оттащив загородку в сторону, я освободила проход для Мауры.

Она им воспользовалась, но у кромки воды остановилась.

Неужели мы напрасно прошли весь этот путь?

– Давай! Вперед! – хрипло прошептала я и, скинув обувь, ступила в воду.

Она была холодная и чистая, восхитительно свежая. Рубашка и шарф пристали к телу, а шорты раздулись вокруг бедер. Я нырнула в глубину, сняла резинку с завязанных в хвост волос и всплыла на поверхность, бултыхая в воде ногами, чтобы удержаться на плаву. Потом слегка обрызгала Мауру. Она попятилась, но тут же опустила хобот, набрала в него воды и окатила мою голову мощной струей, как душем.

Выходка слонихи казалась такой продуманной и неожиданно игривой после долгих недель отчаяния, что я громко рассмеялась. Смех был не мой, а какой-то совсем чужой – хриплый и надрывный, но радостный.

Маура осторожно вошла в воду, легла на левый бок, потом перекатилась на правый и снова обрызгала меня. Это напомнило мне, как в Ботсване мы с Томасом наблюдали за резвящимся в пруду слоновьим семейством. Тогда я думала, что моя жизнь сложится иначе. Я следила за Маурой, а та плескалась и кружилась, поддерживаемая водой, словно сбросила оковы, тяготившие ее в последнее время, и я – очень медленно и постепенно – тоже позволила себе расслабиться: легла на воду и ощутила невесомость.

– Она играет, – сказал Гидеон с дальнего берега пруда. – Значит, боль отпускает ее.

А я и не заметила, что за нами, оказывается, наблюдали. Нужно было извиниться перед Гидеоном. Помощи я у него не просила, это верно, из чего, однако, вовсе не следует, что спасать меня было не нужно.

А вообще получилось очень глупо, взрослые люди так себя не ведут. Оставив Мауру развлекаться самостоятельно, я переплыла пруд и вышла на берег. И вот я стояла перед Гидеоном, не зная, что сказать, а вода стекала с меня ручьями. Помявшись немного, я выдавила из себя:

– Извини, я не должна была так говорить.

– Как ты? – спросил Гидеон, и было ясно, что это не дежурный вопрос, а он действительно за меня переживает.

– Я… – Пауза. Что ответить? «Испытываю облегчение?» «Нервничаю?» «Мне страшно?» Я улыбнулась и сказала: – Да вот, вся промокла.

Гидеон заулыбался, оценив шутку, и развел руками:

– Полотенца у меня нет.

– Я сама не знала, что полезу купаться. Мауру нужно было немного расшевелить.

Он посмотрел мне в глаза:

– Или ей просто нужно было знать, что рядом кто-то есть.

Я не отрывала от него взгляда, пока Маура не обдала нас обоих мелкой водяной пылью, а потом добавила заряд помощнее. Гидеон пугливо отскочил в сторону от холодной струи, а для меня это было как крещение, начало новой жизни.

Вечером я провела общее собрание – сообщила Невви, Грейс и Гидеону, что Томас отправился на поиски инвесторов и некоторое время проведет за границей, так что нам придется управляться в заповеднике без него. Могу поклясться, они мне не поверили, но сжалились надо мной и притворились, что приняли мои слова за чистую монету. На обед я дала Дженне мороженое и уложила ее спать в свою постель.

Потом зашла в ванную и размотала с шеи шарф, высохший и смятый тонкими складками после купания с Маурой. Горло кольцом охватывала полоса из отпечатков пальцев, темных, как жемчужины Южного моря.

Синяк – память тела о том, как плохо с ним обошлись.

Я тихо прокралась по коридору на кухню и нашла оставленную Томасом на столе записку: «МОРГАН-ХАУС, СТОУ, ШТАТ ВЕРМОНТ. ТЕЛЕФОН: 802–555-68–68», – вывел он своим четким и ровным, как по линейке, почерком.

Взяв трубку, я набрала номер. Мне не хотелось разговаривать с Томасом, но нужно было удостовериться, что муж благополучно добрался до места и с ним все хорошо.

Набранный вами номер не обслуживается. Пожалуйста, проверьте правильность номера и повторите набор.

Я так и сделала. После чего села за компьютер в кабинете Томаса и поискала в Интернете больницу Морган-Хаус, но там обнаружились только профессиональный игрок в покер с таким именем в Лас-Вегасе да приют для беременных девушек-подростков в Юте. Но ни одного медицинского заведения с подобным названием не существовало.

Верджил

Мы, похоже, опоздаем на этот чертов самолет.

Серенити заказала билеты по телефону. А уж сто́ят они – да я столько за месяц отдаю за аренду квартиры. Когда я смущенно сказал ей, что ни при каком раскладе не могу сейчас позволить себе такие траты, Серенити лишь небрежно отмахнулась: «Дорогой, именно для таких случаев Господь создал кредитные карты». Потом мы на запредельной скорости рванули по шоссе в аэропорт, потому что рейс в Теннесси отправлялся через час. Багажа у нас не было, и мы сразу кинулись к билетным автоматам, надеясь миновать очередь из людей, которые при регистрации сдавали чемоданы. Билет Серенити машинка выплюнула без проблем, с купоном на бесплатный напиток в придачу. Когда же я ввел свой код подтверждения, то получил в ответ мигающую на экране надпись: «Обратитесь в службу информации аэропорта».

– Вы что, издеваетесь? – ворчу я, глядя на очередь к окошку.

По громкой связи объявляют посадку на наш рейс 5660 в Нэшвилл, ворота 12.

Серенити смотрит на эскалатор, который везет пассажиров в зону досмотра, и произносит:

– Ну что ж, прилетим в Нэшвилл позже, только и всего.

Но кто знает, где к тому моменту окажется Дженна, если сумеет раньше нас встретиться с Гидеоном. А уж если она пришла к выводам, аналогичным моим, что Гидеон мог быть в ответе за исчезновение и возможную смерть ее матери, трудно предположить, на какие шаги решится этот тип, чтобы только заставить девчонку замолчать.

– Иди на посадку, – говорю я Серенити. – Я могу не успеть на этот рейс, но найти Дженну так же важно, как и Гидеона. Если она доберется до него первой, это может плохо для нее закончиться.

Серенити не спорит. Почувствовав тревогу в моем голосе, она буквально взлетает вверх по эскалатору и вливается в толпу хмурых пассажиров, которые послушно снимают обувь, расстегивают ремни и открывают крышки ноутбуков.

Хвост к окошку не становится короче. Я нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу. Поглядываю на наручные часы, потом не выдерживаю и, словно спущенный с привязи тигр, врезаюсь в начало очереди, горячо оправдываясь:

– Простите, но я опаздываю на рейс.

Ожидаю возмущения, злобных окриков и ругани со стороны остальных пассажиров. Я даже отмазку подходящую придумал: дескать, тороплюсь, поскольку у меня жена рожает. Однако никто не успевает даже рта раскрыть, меня осаживает возникшая рядом служащая аэропорта:

– Сэр, так нельзя.

– Простите, – говорю я, – но мой самолет вот-вот улетит…

Женщине этой, судя по виду, давно уже пора на пенсию, и, естественно, она начинает занудствовать:

– Я начала работать здесь еще до вашего рождения, а потому могу заявить со всей определенностью: правила есть правила, и нарушать их недопустимо.

– Прошу вас. Дело очень срочное.

Она смотрит мне в глаза:

– Вам тут не место.

К окошку подзывают следующего пассажира – стоящего рядом со мной мужчину. «Может, просто по-наглому отпихнуть его и влезть без очереди?» – мелькает в голове мысль.

Но вместо этого я с тоской гляжу на пожилую сотрудницу аэропорта, ложь о рожающей жене вязнет на зубах, и я слышу свой голос:

– Вы правы, следует соблюдать инструкции. Но мне очень нужно попасть на этот рейс, потому что иначе у близкого мне человека возникнут большие проблемы.

За долгие годы работы – в полиции, а затем и частным сыщиком – я чуть ли не впервые говорю от чистого сердца, а не пытаюсь что-нибудь придумать.

Служащая вздыхает, поворачивается к свободному компьютеру за стойкой и делает мне знак подойти. Взяв протянутый мной код подтверждения, она вбивает буквы и цифры так медленно, что я, наверное, за это время уже успел бы набрать весь алфавит.

– Я проработала здесь сорок лет, – заявляет она, – и нечасто встречала таких, как вы.

Эта женщина – благодетельница, она пошла мне навстречу, хотя вполне могла бы оставить пассажира на милость заглючившего автомата, поэтому я держу язык за зубами. Наконец ввод информации завершен, и служащая протягивает мне посадочный талон.

– И не стоит так нервничать: в конечном счете вы все равно туда попадете.

Я хватаю талон и бегу к выходу на посадку. Положа руку на сердце, я даже вообще не помню, как прошел досмотр, знаю только, что несусь на всех парусах к воротам номер двенадцать и слышу, что посадка пассажиров, улетающих в Нэшвилл, заканчивается, – диктор словно объявляет по громкой связи судьбу. В самый последний момент, размахивая посадочным талоном, я подбегаю к девушке, которая уже собирается закрывать дверь.

В самолет я влетаю настолько запыхавшийся, что даже говорить не могу, и тут же замечаю Серенити – она сидит в пятом ряду от хвоста. Падаю в кресло рядом с ней, а бортпроводница уже начинает предполетный инструктаж.

– Ты все-таки успел, – говорит Серенити, удивленная не меньше меня, и поворачивается к сидящему у окна слева от нее пассажиру. – Значит, зря я так переживала.

Мужчина натянуто улыбается ей и мигом погружается в изучение журнала, который достает из кармашка на спинке переднего сиденья. Вид у него при этом такой, словно бы он всю жизнь мечтал прочесть о полях для гольфа на Гавайях. По его реакции я понимаю, что Серенити наверняка уже достала беднягу своими разговорами. Мне даже хочется принести попутчику извинения.

Вместо этого я похлопываю свою напарницу по руке, лежащей на подлокотнике между нашими креслами, и замечаю:

– Ха, ты еще не знаешь, на что я способен.

Полет прошел не то чтобы совсем гладко.

Из-за грозы наш самолет приземлился в Балтиморе, и мы дремали в креслах рядом с выходом на посадку, ожидая, пока небо не расчистится и можно будет продолжить путь. Так или иначе, к восьми утра мы все-таки оказались в Нэшвилле, помятые и усталые. Серенити арендует машину, расплачиваясь той же кредиткой, которую использовала для покупки билетов на самолет. Она спрашивает у парня из агентства, как добраться до Хохенуолда, и, пока тот роется в ящиках в поисках карты, я сажусь на стул и пытаюсь не заснуть. На кофейном столике лежат журнал «Спортс иллюстрейтед» и экземпляр «Белых страниц» за 2010 год.

Слоновьего заповедника в этом телефонном справочнике нет, что и понятно, ведь это учреждение, а не частное лицо, хотя я на всякий случай поискал и на «З» – «заповедник», и на «С» – «слоновий». Зато обнаружился некий Картрайт Г., живущий в Брентвуде.

Внезапно меня снова охватывает тревога: я чувствую, будто бы, как выражается Серенити, Вселенная пытается мне что-то сказать.

Каковы шансы, что этот Г. Картрайт окажется именно тем Гидеоном, которого мы ищем? Это было бы слишком просто, но нельзя же двигаться дальше, не проверив? Тем более что Дженна тоже хочет встретиться с этим типом.

Телефона в справочнике нет, только адрес. И вот, вместо того чтобы ехать в Хохенуолд и искать там Гидеона Картрайта, мы петляем по улицам, двигаясь в сторону граничащего с Нэшвиллом местечка под названием Брентвуд, и наконец находим дом, который может принадлежать искомому Г. К.

Улочка маленькая, тупиковая. Ох, как бы и наше расследование тоже не зашло в тупик! Серенити останавливает машину у поребрика, и какое-то мгновение мы оба молча осматриваем здание на пригорке, а выглядит эта халупа так, будто в ней давно уже никто не живет. Ставни на окнах верхнего этажа висят криво, снаружи дом нужно бы хорошенько оштукатурить и заново покрасить. Лужайка и запущенный сад, когда-то, вероятно, ухоженные, поросли травой выше колена.

– Гидеон Картрайт – лодырь и неряха, – говорит Серенити.

– Не стану спорить, – бормочу я.

– Не могу представить, чтобы Элис Меткалф жила здесь.

– Не могу представить, чтобы здесь вообще кто-нибудь жил. – Я вылезаю из машины и шагаю по неровной дорожке из камней, ведущей к дому.

На крыльце стоит горшок с хлорофитумом, который, как паук, расставил в стороны побуревшие листья. К перилам гвоздями прибита выцветшая от солнца и дождя табличка, оставленная муниципалитетом Брентвуда: «Здание находится в аварийном состоянии. Предназначено под снос».

Я открываю защитный экран с москитной сеткой, чтобы постучать во входную дверь. Легкая рамка отваливается от косяка. Приставляю ее к стене.

– Если Гидеон Картрайт и жил здесь, то это в прошлом, – замечает Серенити. – Как говорится, убыл много лет назад в неизвестном направлении.

Я согласно киваю, не желая делиться с ней своими соображениями: если Гидеон окажется узловым звеном во всей этой загадочной истории со смертью Невви, исчезновением Элис и внезапной вспышкой гнева Томаса Меткалфа, тогда ему есть что терять, и он вполне может переступить черту, когда соплячка вроде Дженны начнет задавать ему неудобные вопросы. А если он захочет от нее избавиться, то лучшего места не найти: сюда вряд ли кто-нибудь заглянет в ближайшее время.

Я снова стучу, на этот раз громче, и прошу напарницу:

– Позволь мне поговорить с хозяевами, если вдруг таковые все-таки обнаружатся.

Не знаю, кто из нас удивляется больше, когда мы слышим звуки приближающихся к двери шагов. Потом дверь распахивается, и на пороге возникает растрепанная женщина. Седые волосы кое-как заплетены в косичку, блузка вся в каких-то пятнах, на ногах башмаки от разных пар.

– Что вы хотите? – спрашивает она, не глядя мне в глаза.

– Простите, что беспокою вас, мэм. Мы ищем Гидеона Картрайта.

Мой ум детектива так и кипит, я вбираю в себя взглядом все детали обстановки, которую вижу за спиной хозяйки: похожую на пещеру, совершенно пустую прихожую; паутину по углам дверных проемов; побитые молью ковры; валяющуюся на полу корреспонденцию – то ли газеты, то ли письма.

– Гидеона? – переспрашивает женщина и качает головой. – Давненько я его не видела. – Она хохочет и стучит тростью по оконной раме. Только тут я замечаю, что палка белая. – Правда, я вообще никого не вижу вот уже много лет.

Старуха слепая.

Самая подходящая соседка для Гидеона, если он живет здесь и ему есть что скрывать. Мне очень хочется зайти внутрь и проверить, не сидит ли Дженна взаперти где-нибудь в подвале.

– Но это дом Гидеона Картрайта? – Мне необходим точный ответ, чтобы, прежде чем в открытую нарушить закон и ворваться в чужое жилище без ордера, иметь на то веские основания.

– Нет, – говорит женщина, – дом принадлежит моей дочери Грейс.

Картрайт Г.

Серенити косится на меня. Я хватаю ее руку и крепко сжимаю, пока моя напарница не успела открыть рот и что-нибудь ляпнуть.

– А как, вы сказали, вас зовут? – спрашивает старуха, морща лоб, будто силится припомнить.

– Я еще не успел представиться. Но, вообще-то, странно, что вы не узнали меня по голосу. – Протянув женщине руку, я добавляю: – Невви, это же я, Томас Меткалф.

У Серенити такой вид, словно она проглотила собственный язык, что, пожалуй, даже к лучшему.

– Тома-ас? – ахает старуха. – О, как же давно это было!

Серенити толкает меня локтем и произносит одними губами: «Ты что творишь?»

Ответ простой: понятия не имею. Я беседую с женщиной, труп которой десять лет назад на моих глазах упаковали в специальный черный мешок, застегнув его на молнию, и которая сейчас, судя по всему, живет с дочерью, якобы незадолго до этого совершившей самоубийство. Мало того, я притворяюсь ее бывшим боссом, который, вполне вероятно, тогда напал на нее в приступе безумия.

Невви искательно протягивает руку и находит мое лицо – ощупывает пальцами нос, губы, скулы.

– Я знала, что когда-нибудь вы придете за нами.

Поспешно отодвигаюсь назад, пока старуха не догадалась, что я не тот, за кого себя выдаю, и говорю:

– Конечно, мы же когда-то были одной семьей.

– Заходите в дом. Грейс скоро вернется, а мы пока поболтаем…

– С удовольствием, – поспешно соглашаюсь я.

Мы с Серенити следом за Невви заходим внутрь. Все окна наглухо закрыты, никакой циркуляции воздуха.

– Вас не затруднит дать мне стакан воды? – обращаюсь я к хозяйке.

– Ничуть не затруднит, – отвечает она, провожая меня в гостиную – просторную комнату со сводчатым потолком, где стоят несколько диванов и столов, покрытых белой тканью. С одного дивана защитный чехол снят. Серенити садится на него, а я быстро заглядываю под накидки: ищу письменный стол с ящиками, какую-нибудь тумбу с документами – да что угодно, лишь бы получить объяснение столь неожиданному повороту событий.

– Какого черта тут происходит? – шипит на меня Серенити, как только Невви, шаркая ногами, уходит на кухню. – Грейс скоро вернется? Я думала, она умерла. А Невви затоптал слон.

– Я тоже так думал, – признаюсь я, – поскольку лично видел труп.

– Чей труп?

Вот тут я затрудняюсь с ответом. Когда я оказался на месте преступления, Гидеон держал голову жертвы у себя на коленях. Помню расколотый, как дыня, череп, пропитанные кровью волосы. Но подходил ли я достаточно близко, чтобы рассмотреть лицо? Даже если и подходил, то не смог определить, была ли это действительно Невви Руэль, потому что ни разу не видел ее фотографий. Я поверил Меткалфу, когда тот назвал имя жертвы, ведь не мог же он ошибиться, опознавая свою сотрудницу.

– Кто в ту ночь вызвал полицию? – спрашивает Серенити.

– Томас.

– Значит, это ему нужно было, чтобы ты поверил в гибель Невви.

Но я качаю головой:

– Если бы тогда в вольере на Невви напал Томас, она сейчас нервничала бы гораздо сильнее и уж точно не стала бы приглашать нас в дом.

– Если только не замыслила отравить.

– Тогда не пей воду, – советую я. – Тело обнаружил Гидеон. Значит, либо он ошибся, но это исключено, либо хотел, чтобы все приняли убитую женщину за его тещу.

– Не могла же Невви воскреснуть, очутившись на столе у патологоанатома, – говорит Серенити.

Я встречаюсь с ней взглядом. Ну что тут скажешь.

Так что же все-таки случилось в заповеднике много лет назад? Одну пострадавшую женщину увезли с места происшествия в мешке для трупов. Другую нашли без сознания со следом удара на голове, который вполне мог впоследствии привести к слепоте, и доставили в больницу.

Тут в комнату входит Невви с подносом, на котором стоят графин и два стакана.

– Позвольте вам помочь, – предлагаю я, забираю поднос из рук хозяйки и пристраиваю его на покрытый простыней кофейный столик, беру графин и наливаю нам обоим воды.

Где-то в доме тикают часы. Я слышу их, хотя и не вижу. Наверное, спрятаны под одним из чехлов. Вся комната словно бы наполнена призраками когда-то стоявшей здесь мебели.

– Давно вы тут живете? – спрашиваю я у Невви.

– Уже и со счета сбилась. Грейс взяла на себя заботы обо мне после того несчастного случая, ну, вы понимаете, о чем я. Не знаю, что бы я без нее делала.

– Какого несчастного случая?

– Ну, я говорю о той страшной ночи в заповеднике. Когда я потеряла зрение. Я так сильно ударилась головой, что все могло закончиться гораздо хуже. Мне еще повезло. По крайней мере, так утверждают врачи. – Она опускается в кресло, не обращая внимания на чехол. – Я ничего толком не помню, но, наверное, это даже к лучшему. Вот вернется Грейс, она все объяснит. – Невви смотрит в мою сторону. – Надеюсь, вы знаете, Томас, что я никогда ни в чем не винила ни вас, ни Мауру.

– Кто такая Маура? – вдруг подает голос Серенити.

До этого момента она не открывала рта в присутствии Невви. Хозяйка дома оборачивается, на ее губах играет неуверенная улыбка.

– Какая же я невежливая. Не заметила, что вы привели с собой еще одну гостью.

Я в панике гляжу на Серенити. Надо как-то представить ее, не противореча легенде о том, что я – Томас Меткалф. И я говорю первое, что приходит в голову:

– Нет, это я проявил неучтивость. Вы помните мою жену Элис?

Стакан выскальзывает из руки Невви и разбивается об пол. Я встаю на колено и начинаю вытирать воду одной из накинутых на мебель простынок, но, видимо, действую недостаточно проворно – ткань быстро пропитывается влагой. Джинсы у меня уже мокрые насквозь, а лужа постепенно превращается в небольшой пруд. Вода доходит Невви до щиколоток.

Серенити изумленно крутит головой, оглядывая комнату.

– Господи Иисусе!..

По обоям тонкими струйками течет вода. Она капает с потолка. Я смотрю на Невви: старуха откинулась на спинку кресла, вцепилась руками в подлокотники, лицо у нее мокрое – на нем ее собственные слезы смешались со слезами этого дома.

Я застываю на месте. Не могу понять, что здесь происходит. Вижу внезапно образовавшуюся на потолке трещину, она появляется в центре и быстро увеличивается. Такое ощущение, что еще немного – и штукатурка отвалится.

Серенити хватает меня за руку и кричит:

– Бежим!

Я шлепаю ногами по лужам, растекшимся по деревянному полу. Мы останавливаемся только на тротуаре, тяжело дыша.

– Кажется, от чертовой завивки ничего не осталось, – говорит Серенити и трогает свой затылок.

Розовые волосы намокли, и это наводит меня на мысль о залитом кровью черепе женщины, погибшей в слоновьем заповеднике.

Я нагибаюсь вперед и никак не могу отдышаться. Дом на холме выглядит таким же ветхим и неприветливым, как в момент нашего приезда. Единственное свидетельство того, что мы здесь были и в панике бежали прочь, – следы мокрых ног на дорожке, но они быстро высыхают на жаре, словно мы тут вообще никогда и не появлялись.

Элис

Два месяца отсутствия – это долгий срок. За два месяца много всего может случиться.

Я понятия не имела, где находится Томас, да мне и не хотелось этого знать. Я сомневалась, вернется ли он вообще. Однако мой супруг предоставил самим себе не только нас с Дженной, он бросил на произвол семерых слонов плюс сотрудников заповедника. А это означало, что кто-то должен был позаботиться о делах.

За два месяца можно обрести былую уверенность в себе.

И открыть, что ты не только ученый, но и вдобавок к этому еще и успешная бизнес-леди.

За два месяца твоя дочка начнет болтать без умолку, составляя из слов-кирпичиков заковыристые фразы, чтобы описать мир вокруг, который для нее столь же нов, как и для тебя самой.

За это время вполне можно начать все сначала.

Гидеон сделался моей правой рукой. Хотя мы обсуждали необходимость нанять нового сотрудника, но денег на это не было. Ничего, сами справимся, заверил меня он. Если мне удастся совместить свои научные исследования с ведением бухгалтерии, что требует умственных усилий, то он будет мускульной силой. В результате Гидеон часто работал по восемнадцать часов в сутки. Однажды после ужина я взяла с собой Дженну и пошла в тот конец заповедника, где он чинил изгородь. Я прихватила плоскогубцы и принялась ему помогать.

– Ты не обязана этим заниматься, – сказал он.

– И ты тоже, – ответила я.

Это вошло у нас в обычай. После шести вечера мы трудились бок о бок, выполняя различные задачи из списка неотложных дел, которые остались незавершенными. Мы брали с собой Дженну, и она рвала цветы или гонялась за сновавшими в высокой траве дикими кроликами.

И постепенно это стало привычкой.

Все произошло как-то само собой.

Маура и Хестер снова жили вместе в вольере для африканских слонов. Они начали привязываться друг к другу, и теперь их нечасто можно было видеть порознь. Маура явно стала главной в этой паре: когда она бросала вызов Хестер, та, будучи младшей, поворачивалась к приятельнице задом, демонстрируя покорность. После того вечернего купания в пруду я только один раз видела, чтобы Маура возвращалась к могиле слоненка. Ей удалось задвинуть свое горе в какой-то дальний отсек памяти и двинуться дальше.

Каждый день, отправляясь наблюдать за слонами, я брала Дженну с собой, хотя и знала, что Томас считал это опасным. Но его тут не было, и он больше не имел права голоса. Моя малышка росла как прирожденный естествоиспытатель. Она гуляла по вольеру, собирала камушки, травинки и полевые цветы, а потом раскладывала их на кучки. Обычно в это послеобеденное время Гидеон находил себе занятие где-нибудь поблизости, чтобы во время передышки немного посидеть с нами. Я стала приносить сэндвичи и для него тоже и наливала в термос побольше холодного чая.

Мы с Гидеоном беседовали о Ботсване, о слонах, которых я изучала там, обсуждали, чем они отличаются от здешних. Он рассказывал мне истории, которые слышал от людей, доставлявших слонов в заповедник, как животных в процессе дрессировки били или загоняли в узкий проход. Однажды он заговорил о Лилли – слонихе, у которой после перелома ноги неправильно срослась кость.

– Она жила в цирке. Корабль, на котором ее везли, стоял у причала в Новой Шотландии. Внезапно на нем возник пожар. Корабль затонул, некоторые звери погибли. А Лилли выбралась живой, но у нее на спине и на ногах были ожоги второй степени.

Кто бы мог подумать, что слониха, о которой я заботилась уже почти два года, пережила такие ужасы.

– Просто удивительно, – сказала я, – что они не обвиняют нас в том, что вытерпели от других людей.

– Думаю, слоны умеют прощать. – Гидеон посмотрел на Мауру, и уголки его рта опустились. – Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Думаешь, она помнит, как я забирал ее детеныша?

– Конечно помнит, – прямо ответила я, – но больше не держит на тебя зла.

Гидеон собрался было что-то возразить, как вдруг лицо его окаменело, он резко вскочил и бросился бежать.

Дженна, прекрасно знавшая, что не нужно подходить близко к слонам, и до сих пор ни разу не пытавшаяся проверить, насколько строги наложенные мамой запреты, сейчас стояла в двух футах от Мауры и как зачарованная глазела на нее. Она обернулась и с радостной улыбкой пролепетала:

– Слоник!

Маура опустила хобот и обнюхала светлые хвостики Дженны.

Этот момент был одновременно полон волшебства и опасности. Дети и слоны непредсказуемы. Одно неловкое движение – и слониха могла затоптать Дженну.

Я встала, во рту у меня пересохло. Гидеон уже был рядом, он двигался медленно, чтобы не испугать Мауру. Подхватил на руки Дженну, как будто это была игра.

– Пойдем-ка обратно к мамочке, – сказал он, оглядываясь через плечо на слониху.

И тут Дженна заверещала:

– Слоник! Хочу туда!

Она брыкалась, пинала Гидеона ножками в живот, билась и извивалась, как рыбка на крючке.

Это была настоящая истерика. Крики девочки испугали Мауру, и она метнулась в сторону леса, громко трубя.

– Дженна! – рявкнула я. – Нельзя подходить близко к животным! Я же тебе объясняла!

Но в моем голосе звучал страх, и от этого малышка разрыдалась пуще прежнего.

Гидеон крякнул – обутая в кроссовку ножка попала ему прямо в пах.

– Прости… – произнесла я, протягивая руки, чтобы забрать у него ребенка, но он отвернулся и продолжал качать Дженну и подбрасывать ее вверх, пока крики не стихли, а плач не перешел в икоту. Малышка схватилась ручонками за воротник его красной форменной рубашки и начала тереться об него щекой, так же она делала с одеялом, когда засыпала.

Через несколько минут Гидеон положил спящую девочку на траву у моих ног. Щечки у Дженны раскраснелись, а ротик был приоткрыт. Я присела на корточки рядом. В этот момент моя дочка была как будто сделана из фарфора, вся соткана из лунного света.

– Она переутомилась, – сказала я.

– Она испугалась, – поправил меня Гидеон, опускаясь на землю, – но не в тот момент, когда все случилось, а уже потом.

– Да. – Я с благодарностью взглянула на него. – Спасибо тебе.

Он всмотрелся в заросли, где скрылась Маура:

– Она убежала?

Я кивнула:

– Тоже испугалась, уже после того как все случилось. Знаешь, я столько лет наблюдала за слонами и ни разу не видела, чтобы слониха рассердилась на детеныша. Не важно, насколько он капризный, непослушный или взбалмошный. – Я протянула руку и вытащила из волос Дженны распустившуюся ленточку, она протянулась по земле запоздалым штрихом к картине недавнего бурного всплеска эмоций. – К сожалению, меня природа не наделила столь безграничным терпением.

– Дженне повезло, что у нее есть ты.

– Ну да, – усмехнулась я, – лучше уж плохая мать, чем совсем никакой.

– Не наговаривай на себя, – возразил Гидеон. – Я же постоянно наблюдаю, как ты с ней общаешься. Ты хорошая мать.

Пожав плечами, я хотела было проявить скромность и отшутиться, но эти его слова слишком много значили для меня, и я вдруг без всякой задней мысли, абсолютно искренне, сказала:

– Из тебя бы тоже получился хороший отец.

Он взял один из одуванчиков, которые Дженна нарвала и сложила кучкой на земле до того, как отправилась знакомиться со слонами. Сделав ногтем разрез в стебле, Гидеон просунул в отверстие другой цветок.

– Вообще-то, я не против обзавестись парочкой малышей, пора уже.

Я сжала губы: не мне выдавать тайну Грейс.

Гидеон продолжил плести венок и вдруг спросил:

– Ты никогда не задумывалась, в кого мы влюбляемся: в реального человека или в его образ, который сами же и придумали?

Лично я всегда склонялась к мысли, что ни у горя, ни у любви нет перспективы. Откуда ей взяться, если один человек внезапно становится для тебя центром Вселенной – и не важно, нашел ты его или потерял?

В ожидании ответа Гидеон надел венок из одуванчиков на голову Дженны. Зацепившись за неразвязавшийся хвостик, он съехал девочке на лоб, и малышка пошевелилась во сне.

– Иногда мне кажется, что никакой любви вообще нет, – сказала я. – А есть только страх потерять кого-то.

Подул ветерок: он принес с собой запах диких яблок и луговых трав, землистый дух слоновьих шкур и навоза, а еще пахнуло ароматом персика, который Дженна съела недавно, закапав соком сарафанчик.

– Ты беспокоишься из-за мужа? – предположил Гидеон. – Думаешь, что будет, если он вдруг не вернется?

В тот раз мы с ним впервые заговорили об отъезде Томаса. Хотя еще раньше и поделились друг с другом историями о том, как встретили своих супругов, однако тогда разговор на этом застопорился, так и не достигнув точки невозврата.

Подняв голову, я посмотрела прямо в глаза Гидеону и честно сказала:

– Меня больше тревожит, что будет, если он вернется.

У Сирах приключились колики. В общем-то, это обычное дело для слонов, особенно если дать им несвежего сена или резко сменить рацион. Но в данном случае и то и другое исключалось, однако слониха лежала на боку вялая, с раздувшимся брюхом, отказываясь от еды и питья. В животе у нее урчало. Собака Герти, которая была неотлучной спутницей и компаньонкой Сирах, сидела возле ее ног и выла.

Грейс присматривала за Дженной в нашем коттедже. Мы договорились, что она останется с малышкой на ночь, чтобы мы могли следить за состоянием слонихи. Гидеон сам вызвался с ней посидеть, а я теперь отвечала за все, а потому должна была находиться там в любом случае.

Мы стояли посреди сарая, сложив на груди руки, и наблюдали, как ветеринар осматривает Сирах.

– Сейчас он скажет нам то, что и без него понятно, – шепнул мне Гидеон.

– Ага, а потом даст лекарство, чтобы ей стало лучше.

Он покачал головой:

– Что ты заложишь, чтобы оплатить счет за его услуги?

Гидеон был прав. Денег оставалось в обрез, нам приходилось сокращать текущие расходы, чтобы изыскивать средства на покрытие срочных и непредвиденных трат, вроде такой, как сегодня.

– Что-нибудь придумаю, – хмуро ответила я.

Ветеринар ввел Сирах противовоспалительное средство флуниксин и препарат, расслабляющий мышцы. Герти, поскуливая, свернулась в клубок на сене рядом со своей подругой.

– Нам остается только ждать и надеяться, что она начнет принимать жидкую пищу, – сказал ветеринар. – А пока давайте ей воду.

Но Сирах не хотела пить. Каждый раз, как мы подходили к ней с ведром воды, то горячей, то холодной, слониха недовольно пыхтела и отворачивалась. Через несколько часов бесплодных попыток напоить больную мы с Гидеоном вымотались до предела. Предпринятые ветеринаром меры результата не дали.

Печально видеть такое сильное, величественное животное, как слон, беспомощно лежащим, поверженным неведомым недугом. Это зрелище навело меня на мысль о диких слонах, подстреленных деревенскими жителями в буше или попавших в капкан. Я понимала, что к этим коликам нельзя относиться легкомысленно. Они могут привести к закупорке кишечника, а потом и к смерти. Встав на колени рядом с Сирах, я стала ощупывать пальцами ее живот – тугой и плотный.

– Такое раньше случалось?

– С Сирах – нет, – ответил Гидеон. – Но мне уже приходилось видеть подобное. – Он ненадолго призадумался, а потом взглянул на меня. – Ты смазываешь кожу Дженны детским маслом?

– Раньше добавляла в ванночку при купании. А что?

– Где ты его хранишь?

– Если что-то еще осталось, то стоит под раковиной в ванной… – (Гидеон встал и вышел из сарая.) – Куда ты? – крикнула я, но пойти за ним не могла: нельзя было оставлять Сирах.

Минут через десять Гидеон вернулся с двумя флакончиками детского масла и упакованным в коробку из фольги кексом из моего холодильника. Я пошла за ним на кухню сарая для азиаток, где мы готовили слонам еду. Гидеон начал вскрывать упаковку с кексом.

– Я не голодна.

– Это не для тебя. – Он положил кекс на стол и начал тыкать в него ножом – раз, второй, третий.

– Хватит, ты его уже убил, – пошутила я.

Гидеон открыл флакончик с маслом и вылил его содержимое на кекс. Жидкость начала впитываться в десерт, затекая в проделанные ножом щелочки.

– В цирке у слонов иногда случаются колики. Ветеринар советовал нам в таких случаях поить их маслом. Наверное, оно помогает движению пищи в кишечнике, потому что скользкое.

– Но наш ветеринар ничего такого не говорил…

– Элис… – Гидеон остановился, его рука зависла над кексом. – Ты мне доверяешь?

Я смотрела на этого мужчину, который уже не одну неделю работал со мной бок о бок, чтобы сохранить заповедник, на того, кто однажды спас меня. И мою дочь.

Помнится, как-то раз, сидя в приемной у стоматолога, я прочла в одном глупом женском журнале, что, когда нам кто-то нравится, у нас якобы расширяются зрачки. И мы склонны испытывать симпатию к людям, у которых при взгляде на нас возникает тот же эффект. Это бесконечный круговорот: мы хотим тех, кто хочет нас. У Гидеона зрачки были почти такие же, как радужка, что создавало оптическую иллюзию – черные дыры, падение в бездну. Интересно, подумала я, а как выглядят сейчас мои глаза?

И ответила:

– Да, конечно доверяю.

Он велел мне взять ведро воды, и я следом за ним вошла в стойло, где так и лежала на боку Сирах; живот ее натужно вздымался и опадал. Герти села, вдруг насторожившись.

– Эй, красотка, – сказал Гидеон, вставая на колени перед слонихой, и протянул ей кекс. – Сирах такая сладкоежка, – шепнул он мне.

Слониха обнюхала угощение хоботом, осторожно его потрогала. Гидеон отломил небольшой кусок и бросил ей в рот, а Герти стала заинтересованно тыкаться носом в его пальцы.

Через мгновение больная взяла кекс и заглотила его целиком.

– Воду, – скомандовал Гидеон.

Я поставило ведро там, где Сирах могла до него достать, и наблюдала, как та засасывает в себя полный хобот. Гидеон наклонился и сильной рукой поглаживал слониху по животу, приговаривая, какая она хорошая девочка.

Мне вдруг захотелось, чтобы он погладил так меня.

Мысль эта пронеслась в голове быстрее молнии, я испуганно отшатнулась назад и, заикаясь, пролепетала:

– Я… Мне… мне надо пойти проведать Дженну.

Гидеон поднял взгляд:

– Я уверен, что они с Грейс обе уже сладко спят.

– Мне нужно… – Голос мой оборвался.

Лицо горело, я прижала ладони к щекам, развернулась и быстро вышла из сарая.

Гидеон не ошибся: когда я оказалась в коттедже, Грейс и Дженна, прижавшись друг к дружке, спали на диване. Грейс держала в ладони ручку Дженны. Мне стало тошно. Пока эта женщина спит в обнимку с самым дорогим для меня человеком, я мечтаю переспать с тем, кого любит она сама.

Грейс шевельнулась и осторожно, чтобы не разбудить Дженну, села.

– Как там Сирах? Что случилось?

Я взяла дочку на руки. Она проснулась, но тут же снова смежила веки и уплыла в сон. Мне не хотелось беспокоить ее, но в тот момент было важно напомнить себе, кто я и что я.

Мать. И жена.

– Ты должна сказать Гидеону, что не можешь иметь детей, – заявила я Грейс.

Она прищурилась. Мы не возвращались к этой теме с тех пор, как впервые ее затронули, а прошло уже много недель. Я знала, что Грейс переживает, вдруг я уже проболталась ее мужу, но дело было совсем не в этом. Мне хотелось, чтобы они поговорили откровенно, и тогда Гидеон знал бы, что Грейс ему полностью доверяет. Мне хотелось, чтобы этот важный разговор между ними состоялся, и тогда они могли бы строить планы на будущее, включая суррогатное материнство или усыновление ребенка. Мне хотелось, чтобы супружеские узы между ними были крепкими-крепкими и я даже случайно не могла бы наткнуться на щель в стене их брака, сквозь которую можно просочиться внутрь.

– Ты должна сказать ему правду, – повторила я, – он этого заслуживает.

На следующее утро случились две удивительные вещи. Сирах встала, очевидно, колики у нее прошли, и в сопровождении скакавшей вокруг Герти вышла в азиатский вольер. А ребята из службы спасения привезли нам в подарок старый пожарный шланг, который стал им не нужен, потому что они недавно заменили оборудование.

Гидеон, который спал еще меньше, чем я, похоже, был в великолепном настроении. Если Грейс последовала моему совету и раскрыла ему свой секрет, то он либо отнесся к этому спокойно, либо слишком радовался выздоровлению Сирах, чтобы неприятная новость огорчила его. В любом случае он, кажется, благополучно забыл о моем вчерашнем неловком уходе. Забросив на плечо пожарный шланг, Гидеон с улыбкой сказал:

– Девочкам это понравится. Пойдем попробуем.

– У меня куча дел, – ответила я, – и у тебя, между прочим, тоже.

Я вела себя как стерва, но рассудила, что, если это воздвигнет между нами стену, так будет лучше.

Ветеринар, заехавший проведать Сирах, объявил, что она совершенно здорова. Я заперлась в кабинете, проверяла счета и, образно выражаясь, пыталась придумать, как бы взять взаймы у Питера, чтобы расплатиться с Полем, то есть отдать долг ветеринару. Дженна сидела у моих ног и раскрашивала фломастерами фотографии в старой газете. Невви уехала на одном из грузовиков в город, чтобы машину подремонтировали, а Грейс убирала в сарае у африканских слонов.

Прошло много времени, но я не замечала этого, пока Дженна, подергав меня за шорты, не сказала, что хочет кушать. Я сделала ей сэндвич с арахисовым маслом и желе, разделив его на кусочки, подходящие по размеру к ее ручке. Сре́зала с хлеба корки и сунула их в карман для Мауры. И вдруг я услышала со стороны африканского сарая очень странные звуки, словно бы там кого-то убивали.

Схватив Дженну, я бросилась туда, не зная, что и думать. В голове теснились мысли, одна другой страшнее: Маура и Хестер подрались; Маура ранена; одна из слоних напала на Грейс.

Распахнув дверь в сарай, я увидела, что Маура и Хестер находятся в своих стойлах, но разделяющие их планки сняты. В образовавшемся обширном пространстве две слонихи весело скакали, плясали и фыркали под искусственным дождем, лившимся на них из пожарного шланга. Гидеон обливал двух подружек водой, а они вертелись, подставляя ему бока, и визжали.

Никто не собирался умирать. Напротив, слонихи вовсю радовались жизни.

– Что ты делаешь?! – закричала я, а Дженна стала вырываться у меня из рук. Я поставила ее на пол, и малышка тут же принялась прыгать по лужам на бетоне.

Гидеон засмеялся, направил шланг на решетку и начал водить им между перекладинами.

– Ты только посмотри на Мауру, – сказал он. – Она просто вне себя от восторга.

Он был прав. Казалось, от горя слонихи не осталось и следа. Она трясла головой и топала ногами под душем, то и дело вскидывала хобот и радостно трубила.

– Ты уже починил котел? – спросила я. – А масло в квадроцикле заменил? Убрал загородку из африканского вольера? Выкорчевал пни на поле?

Это был список неотложных дел на текущий день.

Гидеон согнул конец шланга, так что вода почти перестала течь. Слонихи затрубили и повернулись к нему мордами, они хотели еще. Надеялись на продолжение.

– Вот о чем надо думать, – назидательно произнесла я. – Дженна, дорогая, поди-ка сюда.

Я направилась к дочке, но она убежала, громко шлепая по лужам.

Гидеон перестал улыбаться.

– Эй, босс! – окликнул он меня и выдержал паузу.

А как только я обернулась, отпустил носик шланга, и мне в грудь ударила мощная струя холодной воды.

Она была такая сильная, что я отшатнулась назад, убирая с лица мокрые волосы и растерянно глядя на свою прилипшую к телу одежду. Гидеон перевел струю на слоних и, улыбаясь, пояснил:

– Тебе нужно было немного остыть.

Я бросилась к шлангу. Гидеон был крупнее меня, но я оказалась проворнее. Я направила струю на него и не отпускала, пока он не выставил вперед руки, защищая лицо.

– Ну ладно, ладно! – смеялся он, захлебываясь водой. – Сдаюсь!

– Ты сам первый начал, – напомнила я ему, а он пытался выхватить у меня шланг, который змеей извивался между нами.

Весь мокрый и скользкий, Гидеон наконец умудрился обхватить меня руками так, что насадка шланга опустилась вниз и струя стала бить нам под ноги. Я больше не могла держать шланг. Он упал на пол и описал полукруг, после чего замер, извергая фонтан воды в сторону слонов.

Я хохотала так, что было трудно дышать.

– Ладно, ты победил. Отпусти меня, – выдохнула я.

Я почти ничего не видела; волосы залепили глаза. Гидеон убрал их, и мне открылось его улыбающееся лицо. Зубы у него были невероятно белые. Я не могла отвести глаз от его рта.

– Отпустить? Ну уж нет, на это я не согласен, – заявил он и поцеловал меня.

Шок от этого был сильнее, чем от первого неожиданного удара водяной струи. Я замерла, всего на миг. А потом мои руки оказались у него на талии, горячие ладони прижались к влажной коже на спине. Я блуждала пальцами по рельефу его плеч, опускалась в долины, где соединяются мышцы. Я пила из него живительную влагу, как из самого глубокого колодца.

– Мокрая, – сказала Дженна. – Мама мокрая.

Она стояла внизу и хлопала ручонками по нашим ногам. В довершение к другим своим прегрешениям я еще совсем забыла о дочери.

Почувствовав, что сгораю от стыда, я – уже во второй раз – кинулась прочь от Гидеона с такой поспешностью, словно бы моей жизни что-то угрожало. Хотя на самом деле, вероятно, так оно и было.

Следующие две недели я упорно избегала Гидеона – передавала ему просьбы и поручения через Грейс или Невви, старалась не оставаться с ним наедине ни в сараях, ни в вольерах. Я оставляла ему на кухнях в слоновниках записки с перечислением необходимых дел. По вечерам тоже с ним не встречалась, а вместо этого сидела с Дженной в коттедже, помогала дочери собирать пазлы и строить дома из кубиков и играла с ней в мягкие игрушки.

Однажды во второй половине дня Гидеон связался со мной по рации.

– Доктор Меткалф, – сказал он, – у нас тут проблемы. Подойдите, пожалуйста, на сеновал.

Я не могла вспомнить, когда он в последний раз обращался ко мне так. Либо это была реакция на исходившую от меня холодность, либо действительно возник какой-то форс-мажор. Схватив Дженну в охапку и посадив ее на квадроцикл, я подъехала к сараю азиаток, где Грейс должна была готовить ужин для слонов, и попросила:

– Можешь присмотреть за ней? Похоже, у Гидеона что-то стряслось.

Грейс взяла ведро, перевернула его вверх дном и превратила в небольшую скамеечку.

– Садись сюда, солнышко, – позвала она Дженну. – Видишь вон там яблочки? Можешь передавать их мне по одному? – Потом обернулась и кивнула мне: – Не беспокойся, все в порядке.

Я подъехала к сеновалу и застала там сцену противостояния Гидеона и Клайда, у которого наш заповедник давно покупал сено. Мы доверяли этому поставщику: он не пытался, подобно многим другим фермерам, сбагрить нам заплесневелый товар: какая, мол, разница, это же все равно для слонов. Клайд скрестил на груди руки, а Гидеон стоял, поставив ногу на тюк сена. Фермер почему-то разгрузил свой фургон только наполовину.

– В чем проблема? – спросила я.

– Клайд отказывается брать чек, потому что последний у него не приняли. Наличных у меня нет, а пока я не заплачу, Клайд не позволяет забрать остальное сено, – пояснил Гидеон. – Может, ты придумаешь, как быть?

Чек не приняли, потому что у нас на счету не было денег. А наличные закончились, так как я расплатилась за необходимые на неделю продукты. Если я выпишу еще один чек, это не сработает. Последние средства я использовала для оплаты услуг ветеринара.

Я не знала, на что купить еды для дочери, не то что для слонов.

– Клайд, – умоляюще сказала я, – у нас сейчас сложные времена.

– Как и у всей страны.

– Но мы давно знаем друг друга, – продолжила я. – Вы вели дела с моим мужем не один год, верно?

– Да, и он всегда расплачивался со мной. – Фермер нахмурился. – Я не могу отдать вам сено бесплатно.

– Да, разумеется. Но я не могу оставить слонов голодными.

Я словно вязла в зыбучих песках. Медленно, но верно тонула. Нужно было где-то раздобыть денег, но у меня не хватало на это времени. Исследования давно были отложены в сторону; я неделями не бралась за свои научные заметки. Мне не справиться с финансовыми проблемами, если я не сумею хоть как-то заинтересовать новых спонсоров.

Заинтересовать.

Я взглянула на Клайда:

– Я заплачу вам на десять процентов больше, если вы отдадите мне сено сейчас и позволите расплатиться в следующем месяце.

– С какой стати я должен предоставлять вам кредит?

– С такой, Клайд, что мы с вами давно сотрудничаем, и сейчас, нравится вам это или нет, но вы просто обязаны пойти нам навстречу. Нам не к кому больше обратиться – хоть заповедник закрывай.

Я не удивилась бы, услышав от Клайда в ответ, что ничего он нам не обязан. Однако я рассчитывала на его сострадательность: не захочет же человек в самом деле, чтобы слоны умерли от голода.

– Двадцать процентов, – начал торговаться фермер.

– Ладно, по рукам.

Когда договоренность была достигнута, я забралась в кузов и начала сбрасывать на землю остальное сено.

Час спустя Клайд уехал, а я, обессиленная, присела на один из тюков. Гидеон продолжал работать – закидывал тюки друг на друга, чтобы удобнее было их хранить. На меня он даже не смотрел.

– И что, – спросила я, – ты так и будешь притворяться, что меня здесь нет?

Гидеон не обернулся:

– Беру пример с тебя. Ты ведь единолично приняла решение, со мной даже не посоветовалась – ну как же, хозяйка!

– А что я, интересно, должна была делать? Если знаешь, скажи: я с удовольствием выслушаю твой совет.

Он повернулся ко мне лицом – весь потный, к рукам прилипла сухая трава.

– Мне надоело быть для тебя мальчиком на побегушках. Возвращать орхидеи. Добывать сено за бесплатно. Превращать, мать твою, воду в вино! Что дальше, Элис?

– По-твоему, я не должна была платить ветеринару, когда Сирах заболела?

– Я не знаю, – резко бросил он. – И вообще, мне плевать!

Он прошел мимо меня. Я встала и, утерев глаза рукой, кинулась вслед за ним с криком:

– Ах вот как, плевать?! Зря я попросила тебя о помощи! Думаешь, мне все это очень нравится? Я меньше всего хочу руководить заповедником. Ломать голову над тем, где брать деньги на кормежку слонов, с каких доходов платить вам зарплату и как избежать банкротства.

Гидеон остановился у выхода из сарая и обернулся. Его силуэт, подсвеченный сзади, четко вырисовался в дверном проеме.

– Тогда чего же ты хочешь, Элис?

Когда кто-нибудь в последний раз задавал мне этот вопрос?

– Я хочу быть ученым. Хочу рассказать всему миру, что слоны умеют думать и чувствовать.

Он двинулся ко мне и поинтересовался:

– А еще чего?

– Я хочу, чтобы Дженна была счастлива.

Гидеон сделал еще шаг. Теперь он был так близко, что я почувствовала, как его вопрос словно бы коснулся моей шеи, и вся кожа откликнулась на него неслышным звоном.

– И это все?

Я, вообще-то, не робкого десятка. Я не испугалась разъяренного слона. Я рискнула, прислушавшись к собственной интуиции, покинуть Африку и начать жизнь с чистого листа в Нью-Гэмпшире. Но сейчас, решившись открыть Гидеону правду, я, пожалуй, совершила самый отважный поступок за всю свою жизнь. Глядя ему прямо в глаза, я прошептала:

– Нет, не все. И я сама тоже хочу быть счастливой.

И вот уже мы переваливаемся через неровные ступеньки из тюков сена и падаем в соломенное гнездо на полу сарая. Руки Гидеона путаются в моих волосах, блуждают под одеждой; мои вздохи смешиваются с его дыханием. Наши тела превратились в неизведанные ландшафты, в географические карты, которые воспламенялись под нашими ладонями в тех местах, где мы прикасались друг к другу. Когда Гидеон вошел в меня, я поняла: отныне мы двое всегда будем идти одним путем.

Потом мы разомкнули объятия; сено расцарапало мне спину, одежда была непонятно где. Я решила, что надо хоть что-нибудь сказать, но Гидеон воспротивился, приложив палец к моим губам:

– Не надо, Элис. Пожалуйста, не говори ничего.

Он перевернулся на спину. Моя голова лежала на его руке, как раз в том месте, где бьется пульс. Я слышала каждый удар его сердца.

– Когда я был маленьким, – вдруг произнес он, – дядя подарил мне фигурку одного персонажа из «Звездных войн». С автографом самого Джорджа Лукаса. Она была запечатана в коробку. Мне было тогда лет шесть или семь, точно не помню. Дядя велел мне не вынимать игрушку из упаковки. Тогда через много лет, пояснил он, эта фигурка будет дорого стоить.

Я приподняла подбородок, чтобы видеть Гидеона.

– Ты достал ее из коробки?

– Черт побери, конечно!

Я прыснула со смеху:

– Ну вот, а я-то думала, ты сейчас скажешь, что она так и стоит у тебя где-нибудь на полке. И ты хочешь продать ее, чтобы заплатить за сено.

– Прости. Я был ребенком. А кто в детстве станет играть с игрушкой в коробке? – Теперь он улыбался уже не так широко. – Я потихонечку вынимал ее, когда никто не видел. С этой фигуркой Люка Скайуокера я играл каждый день. Люк ходил со мной в школу, купался в ванной. Я любил эту игрушку. Может, вынутая из коробки, она и не слишком много стоила, но для меня это был целый мир.

Я понимала, о чем он говорит: да, за коллекционную фигурку с ненарушенной упаковкой можно выручить приличные деньги, но моменты счастья, которые благодаря ей удалось заполучить украдкой, просто бесценны.

Гидеон усмехнулся и заключил:

– Я очень рад, что снял тебя с полки, Элис.

Я стукнула его по руке:

– Ты говоришь обо мне, как о даме на балу, оставшейся без кавалера.

– Ну, если туфелька подойдет…

Я забралась на него сверху:

– Хватит болтать!

Он поцеловал меня и сказал, снова обвивая руками:

– А я уж боялся, что этого никогда не будет.

Звезды подмигивали нам, когда мы вышли из сарая. В волосах у меня застряли соломинки, ноги были грязные. Гидеон выглядел не лучше. Он сел на квадроцикл, а я устроилась позади, прижалась щекой к его спине и ощутила на ней свой запах.

– Что мы скажем? – спросила я.

Он оглянулся через плечо:

– Ничего, – и завел мотор.

Сперва Гидеон остановился у своего коттеджа и слез с квадроцикла. Свет в доме не горел. Грейс все еще была с Дженной. Он не рискнул прикоснуться ко мне здесь, на открытом месте, вместо этого лишь пристально посмотрел и спросил:

– Ну что, до завтра?

Это могло означать что угодно. Допустим, мы договаривались о перемещении слонов, уборке в сараях, ремонте грузовика. Но на самом деле Гидеон интересовался, не буду ли я впредь избегать его, как раньше. Повторится ли то, что случилось сегодня между нами.

– До завтра, – ответила я.

Через минуту я уже была у своего дома. Припарковала квадроцикл, слезла, попыталась пригладить волосы и отряхнуть одежду. Грейс знала, что я была на сеновале, но не похоже было, что я просто разгружала грузовик с сеном. Я выглядела так, будто участвовала в бою. Проведя рукой по рту, я стерла с губ поцелуи Гидеона, оставив одни лишь извинения.

Когда я открыла дверь, Грейс находилась в гостиной. Там же была и Дженна. Ее с улыбкой, которая могла бы осветить всю Вселенную, держал на руках Томас. Окинув меня пристальным взглядом, он передал нашу дочь Грейс и взял с кофейного столика какой-то сверток. Потом подошел ближе, и я заглянула в его глаза – большие, ясные, а муж протянул мне вместо цветов какое-то вырванное из земли растение косматыми корнями вверх, совсем как два с лишним года назад, когда встречал меня в бостонском аэропорту.

– Сюрприз! – воскликнул он.

Дженна

На главной улице города есть очень милый магазинчик при Информационном центре Слоновьего заповедника Теннесси. На стенах висят огромные фотографии всех его обитателей, а рядом помещены таблички с историей каждого слона. Странно видеть там имена животных из заповедника в Новой Англии. Дольше всего я задерживаюсь перед фотографией Мауры – любимицы моей матери – и так напряженно вглядываюсь в снимок, что картинка начинает расплываться перед глазами.

Тут есть стойка с книгами, которые можно купить, и различные сувениры, и закладки. Корзина, полная мягких игрушек-слоников. А еще тут показывают повторяющийся видеоролик: стадо африканских слонов издает звуки наподобие уличного джаз-банда из Нового Орлеана; два слона играют с пожарным шлангом, совсем как городские дети, когда летом включают гидранты. В другом ролике, покороче, объясняется, что такое свободный контакт с животными. Вместо применения крюков и прочих негативных методов принуждения, а именно с их помощью люди обычно «общаются» со слонами в неволе, сотрудники заповедника используют щадящие методы дрессировки. Слона и человека всегда разделяет барьер – не только ради безопасности дрессировщика, но и для того, чтобы животное чувствовало себя спокойно, так как в любой момент может уйти, если захочет. Такой порядок был заведен в 2010 году, и это, говорилось в ролике, очень помогало в работе со слонами, которые прежде имели негативный опыт и прониклись недоверием к людям.

«Свободный контакт» – вот, значит, как это называется, когда можно беспрепятственно входить в вольеры, как делали моя мать и другие сотрудники нашего заповедника. Только там не было защитных барьеров. Интересно, вызваны ли эти изменения в подходе к содержанию слонов смертью Невви и последовавшей за ней катастрофой?

Кроме меня, в Информационном центре еще только двое посетителей – оба с поясными сумками, на ногах носки и сандалии.

– К сожалению, экскурсии в нашем заповеднике не проводятся, – объясняет им сотрудник центра. – Мы убеждены, что наша задача – позволить слонам жить обычной жизнью, а не превращать их в выставочные экспонаты.

Туристы кивают, признавая справедливость такого подхода, но я вижу, что они разочарованы.

Потихоньку изучаю карту. Центр Хохенуолда занимает всего один квартал, тут нет и намека на две тысячи семьсот акров земли, где могли бы на свободе резвиться слоны. Если только животные не отправились коллективно закупаться в ближайший супермаркет, я не представляю, где они могут прятаться.

Выйдя на улицу раньше туристов, я, будто прогуливаясь, обхожу здание и оказываюсь на парковке для сотрудников. Тут стоят три легковые машины и два грузовичка-пикапа. Логотипов Слоновьего заповедника на дверцах не видно; значит, они могут принадлежать кому угодно. Однако я заглядываю сквозь окошки внутрь машин – нет ли там чего-нибудь такого, что подсказало бы мне, кто владелец.

Хозяйка первой машины явно молодая мамаша: бутылочки, кружки-непроливайки и баночка с детским питанием.

Еще две принадлежат парням: каталоги для охотников и игральные кости.

А вот в первом грузовичке я обнаруживаю искомое: из-под солнцезащитного козырька над водительским сиденьем торчат какие-то листки с логотипом Слоновьего заповедника.

В кузове пикапа – сбившееся в иглистое облако сено, и это хорошо, потому что на улице чертовски жарко и голый металл выжег бы клеймо на моем теле. Я залезаю в кузов, такой способ перемещения в пространстве быстро становится моим любимым.

Меньше чем через час я уже трясусь по грунтовке на подъездах к высоким металлическим воротам с электронным замком. Водитель – женщина – набирает код, и они открываются. Проехав еще сто футов, мы оказываемся перед вторыми воротами, где вся операция повторяется.

По пути я пытаюсь сориентироваться на местности. Заповедник огорожен обычным забором из ячеистой сетки, но внутренний загон сделан из стальных трубок и прутьев. Территория тянется бесконечно – холмы и леса, пруды и луга, точки слоновьих сараев. Кругом все такое ярко-зеленое, что аж глаза режет.

Грузовичок подъезжает к одному из слоновников, и я залегаю на дно в надежде, что водитель не заметит меня, когда вылезет из машины. Слышу, как хлопает дверца, раздаются шаги, а потом женщина заходит в сарай, и тут же радостно трубит слон.

Ракетой вылетаю из кузова; пригнув голову, я крадусь вдоль прочной металлической изгороди позади слоновника и наконец вижу первого слона.

Африканского. Может, я и не такой знаток, как мама, но индийского слона от африканского отличить могу. Отсюда мне не видно, самка передо мной или самец, но зверь кажется просто невероятно огромным. Хотя как еще должен выглядеть слон, который стоит почти прямо перед тобой, всего в трех футах, отделенный металлическими прутьями?

Кстати, о металле – у этого толстокожего он есть на бивнях. Их кончики будто обмакнули в расплавленное золото.

Вдруг слон встряхивает головой, хлопает ушами, и между нами повисает облако красноватой пыли. Звук громкий и неожиданный. Закашлявшись, я резко отшатываюсь назад.

– Кто тебя сюда впустил? – раздается возмущенный голос.

Я оборачиваюсь. Надо мной нависает какой-то мужик. Волосы у него обриты почти наголо, кожа красновато-коричневая. Зубы по контрасту с ней белые-белые и даже словно бы светятся, как люминесцентные лампы. Кажется, он готов схватить меня за шиворот и вытолкать из заповедника, позвать охрану или кто там у них разбирается с нарушителями. Но вместо этого незнакомец округляет глаза, будто увидел призрак.

– Как ты на нее похожа, – шепчет он.

Я не ожидала так легко отыскать Гидеона. Но, может быть, совершив столь продолжительную поездку, заслужила этот подарок судьбы.

– Я Дженна…

– Знаю, – произносит он, разглядывая меня. – А где она? Элис?

Надежда – она как воздушный шарик, дунь в него лишний раз, и он лопнет.

– Я думала, мама здесь.

– То есть она не приехала с тобой?

На его лице разочарование, а я словно бы гляжусь в зеркало и уточняю:

– Значит, вы не знаете, где мама? – И ощущаю слабость в коленях. Не могу поверить, что проделала такой путь, нашла Гидеона, однако все оказалось напрасно.

– Я пытался прикрыть ее, когда явилась полиция. Что там случилось, я толком не знал, но Невви была мертва, а Элис пропала… Вот я и сказал копам, что, она, наверное, забрала тебя и сбежала, – поясняет он. – Она, вообще-то, давно это планировала.

Внезапно мое тело наполняется светом. «Мама хотела быть со мной, хотела, хотела. Она строила планы на будущее, но не сумела воплотить их в жизнь, поскольку что-то пошло не так». Но, увы, Гидеон, на которого я возлагала столько надежд: этот человек должен был стать ключом от замка, антидотом, кодом к разгадке тайного послания – оказался совершенно бесполезным.

– А вы не были частью этого плана?

Он глядит на меня, явно прикидывая в уме, что мне известно о его отношениях с моей матерью.

– Я думал, что да, но Элис потом ни разу не пыталась связаться со мной. Она бесследно исчезла. Получается, что я был всего лишь средством достижения цели, – признается Гидеон. – Она любила меня. Но тебя любила гораздо сильнее.

Я совсем забыла, где нахожусь, но вдруг стоящий рядом слон задирает вверх хобот и громко трубит. Солнце палит, голова у меня кружится, будто я много дней дрейфовала по океану, выпустила в воздух последнюю сигнальную ракету и обнаружила, что привидевшаяся мне с предельной ясностью спасательная лодка на деле оказалась игрой света на волнах. Слон с позолоченными бивнями напоминает мне лошадку с карусели, которой я испугалась в раннем детстве. Не знаю, когда и где родители были со мной на ярмарке, но страшенные деревянные жеребцы с застывшими гривами и оскаленными зубами напугали меня до слез.

Сейчас я тоже готова разреветься.

Гидеон продолжает рассматривать меня, и это не слишком приятно: он словно бы хочет заглянуть мне под кожу или проникнуть в извилины моего мозга.

– Думаю, тебе нужно кое с кем познакомиться, – говорит он и идет вдоль изгороди.

Может, это была проверка? Просто Гидеон хотел сперва удостовериться, что я действительно очень тоскую по матери, прежде чем отвести меня к ней. Не позволяя себе ни на что надеяться, я двигаюсь вслед за ним, постепенно укоряя шаг. А вдруг, а вдруг, а вдруг?

Мы идем по немыслимой жаре, и дорога кажется мне бесконечной: миль тридцать, не меньше. Рубашка у меня уже насквозь промокла от пота. Наконец мы взбираемся на пригорок, и я вижу еще одного слона. Гидеону не нужно объяснять мне, что это Маура. Слониха мягко кладет хобот на верхнюю перекладину изгороди, «пальчики» на его концах нежно смыкаются и раскрываются, как лепестки розы, и я понимаю, что она меня помнит, так же как помню ее и я сама – на каком-то глубинном, подсознательном уровне.

Моей мамы тут действительно нет.

Глаза у слонихи темные, слегка прикрытые веками, уши на ярком солнце выглядят полупрозрачными, и я вижу вены, разбегающиеся по ним картой шоссейных дорог. От ее кожи исходит тепло. Маура выглядит каким-то доисторическим существом из мелового периода. Похожие на меха аккордеона складки хобота волной перекатываются вперед – слониха тянется ко мне, дышит в лицо, ее дыхание пахнет летом и соломой.

– Из-за нее я остался здесь, – говорит Гидеон. – Думал, Элис рано или поздно приедет проведать Мауру. – Слониха обвивает хоботом его предплечье. – Поначалу ей было здесь очень плохо. Бедняжка не выходила из сарая. Стояла в стойле, уткнувшись мордой в угол.

Я вспоминаю длинные, подробные записи мамы в журнале наблюдений.

– Вы думаете, Маура переживала из-за того, что затоптала человека?

– Может быть, – отвечает Гидеон. – Или боялась наказания. А может, скучала по твоей матери.

Слониха урчит, как мотор машины. Воздух вокруг меня вибрирует.

Маура скребет бивнем по боку лежащего на земле соснового бревна, потом приподнимает его и ставит к металлической загородке, снова царапает кору – бревно падает, и слониха начинает катать его под ногой.

– Что она делает?

– Играет. Мы специально срубаем для нее деревья, чтобы она могла обдирать кору.

Минут через десять Маура с легкостью, словно зубочистку, берет хоботом свою игрушку и поднимает ее вверх, намереваясь перекинуть через ограду.

– Дженна, берегись! – Гидеон толкает меня и сам приземляется сверху, а на то место, где я только что стояла, с грохотом падает бревно.

Теплые руки Гидеона лежат на моих плечах.

– Ты в порядке? – спрашивает он, помогая мне подняться на ноги, и улыбается. – В последний раз, когда я держал тебя на руках, ты была совсем кроха.

Я вырываюсь от него и сажусь на корточки, чтобы рассмотреть преподнесенный мне подарок. Длиной три фута, толщиной десять дюймов – тяжелая дубинка. Бивни Мауры процарапали на ней узор – хаотически пересекающиеся линии и желобки.

А ведь не такие они и бессмысленные, если присмотреться повнимательнее.

Я провожу по линиям пальцем.

Немного воображения, и можно разглядеть буквы U и S. А вот узловатые волны на древесине, напоминающие W. На другой стороне бревна – полукруг с двумя длинными царапинами по бокам: I-D-I.

«USWIDI» – на языке коса это слово обозначает «любимая».

Гидеон может не верить в возвращение моей матери, но я начинаю думать, что она всегда рядом.

Тут мой живот урчит, причем так громко – не хуже, чем Маура.

– Да ты голодная, – говорит Гидеон.

– Не беспокойтесь, я в порядке.

– Я тебя накормлю, – не отстает он. – Элис наверняка хотела бы, чтобы я это сделал.

– Ладно, – соглашаюсь я.

Мы идем обратно к сараю, который я увидела первым, когда еще только приехала в грузовике. Машина Гидеона – большой черный фургон. Хозяину приходится убрать с пассажирского сиденья ящик с инструментами, чтобы я могла устроиться.

Пока мы едем, Гидеон продолжает украдкой коситься на меня. То ли пытается запомнить мое лицо, то ли еще что. Лишь сейчас я замечаю, как он одет: на нем красная футболка и шорты – форма сотрудников Слоновьего заповедника Новой Англии. Здесь, в Хохенуолде, все носят хаки.

Ерунда какая-то!

– А сколько лет вы здесь проработали?

– О, – отвечает он, – очень много.

Каковы шансы, что в заповеднике площадью две тысячи семьсот акров, где наверняка немало сотрудников, я первым делом наткнусь именно на Гидеона?

Если только, конечно, он сам не позаботился об этом.

А вдруг это не я нашла Гидеона Картрайта, а он меня?

Общение с Верджилом не прошло бесследно: я рассуждаю, как коп. Хотя в данной ситуации это не так уж плохо, целее буду. Пытаюсь трезво все обдумать. Да, я отправилась в путь, полная решимости отыскать Гидеона. Однако теперь, когда он сидит рядом, у меня появляются сомнения, а было ли это такой уж прекрасной идеей. Ощущаю во рту привкус страха, будто сдаю экзамен. Впервые мне приходит в голову мысль, что Гидеон имел какое-то отношение к исчезновению мамы.

– Ты помнишь ту ночь? – вдруг спрашивает он, будто пытается вытянуть из моей головы ниточку правды.

Перед моим мысленным взором возникает страшная картина: Гидеон увозит мою мать из больницы, останавливается у края дороги и хватает ее за горло. Вижу, как то же самое он проделывает со мной.

Прикидываю, что сделал бы Верджил, если бы хотел выудить из подозреваемого информацию, и, следя за тем, чтобы голос ненароком не дрогнул, спокойно отвечаю:

– Нет, я же тогда была совсем маленькая. Думаю, бо́льшую часть событий я проспала. – Я пристально смотрю на него. – А вы помните?

– К несчастью, да. Лучше бы я забыл все это.

Мы уже почти в городе. Частные дома, лентой вившиеся за окном, уступают место супермаркетам и заправочным станциям.

– Потому что вы убили ее? – вдруг выпаливаю я.

Гидеон, давя на тормоза, съезжает на обочину. У него такой вид, будто я дала ему пощечину.

– Дженна… Клянусь, я любил твою маму! – уверяет он меня. – Пытался защитить ее. Хотел на ней жениться. Мечтал заботиться о тебе. И о малыше.

Из машины как будто разом выкачали весь воздух, а мне рот и нос залепили пластырем.

Может, я не так расслышала? Может, он сказал, что хотел заботиться обо мне, малышке? Только на самом деле он этого не говорил.

Машина останавливается, Гидеон, опустив взгляд на колени, тихо бормочет:

– Ты не знала.

Одной рукой я отстегиваю ремень безопасности, а другой открываю себе путь к спасению. Выскакиваю из машины и быстрым шагом иду прочь. За спиной хлопает дверца – это Гидеон, он преследует меня.

Вхожу в первое попавшееся здание – какую-то забегаловку, проношусь мимо официантки и лечу в дальний конец зала, где обычно располагаются туалеты. Запираю за собой дверь в дамскую комнату, влезаю на раковину и открываю узкое окошко, прорезанное в стене над ней. Слышу голоса в коридоре: Гидеон умоляет кого-нибудь войти внутрь и вытащить меня. Я протискиваюсь в окошко, спрыгиваю на крышку стоящего в переулке мусорного бака и пускаюсь наутек.

Бегу через лес, не останавливаясь, и вот я уже на окраине городка. Впервые за два дня я включаю мобильник.

Слава богу, связь тут есть! Обнаруживаю сорок три эсэмэски от бабушки. Но я не открываю их – набираю номер Серенити.

Она отвечает после третьего гудка. Я плачу от облегчения и говорю сквозь слезы:

– Пожалуйста, помогите мне!

Элис

Сидя на чердаке над африканским сараем, я в который раз спрашивала себя: «А не сошла ли я с ума?»

Томас уже пять месяцев как дома. Гидеон заново перекрасил стены. Пол накрыт пленкой, по краям которой стоят банки с краской, но больше здесь ничего нет. Не осталось и следа от того пролома в реальности, куда целиком засосало моего мужа. Временами мне даже удавалось убедить себя, что все это я просто выдумала.

День сегодня выдался дождливый. Дженна пошла в садик в полном восторге оттого, что ей разрешили обуть новые резиновые сапожки с изображениями божьих коровок, – подарок Грейс и Гидеона на ее второй день рождения. Слоны из-за непогоды не покидали свои сараи. Невви и Грейс раскладывали по конвертам листовки для компании по сбору средств в пользу заповедника. Томас уехал в Нью-Йорк на встречу с очередными спонсорами.

Муж так и не рассказал мне, где проходил лечение, упомянул только, что лечебница находится в другом штате и он поехал туда, так как центр, куда он изначально направлялся, оказался закрытым. Я не знала, верить ему или нет, но Томас снова был похож на себя, а потому возникавшие в душе сомнения я вслух не высказывала. Я больше не интересовалась, как он ведет бухгалтерские книги, никогда не проверяла его. Последняя попытка сделать это закончилась тем, что он едва не придушил меня.

Томас вернулся домой после курса восстановительной терапии с новым набором лекарств и чеками от трех частных инвесторов. «Интересно, они тоже были пациентами той клиники?» – молча задавалась я вопросом, хотя на самом деле меня это мало волновало: главное, что заповедник получил деньги. Муж снова взял бразды правления в свои руки, будто никуда и не уезжал. Но если на работе все быстро наладилось, то с нашим браком дело обстояло гораздо хуже. Хотя у Томаса уже много месяцев не было никаких проявлений биполярного расстройства, я не могла доверять ему, и он это понимал. Мы были кругами из диаграммы Венна, и точкой пересечения являлась Дженна. Теперь, когда мой супруг часами не выходил из кабинета, я не могла удержаться от мысли: не строчит ли он опять ту же белиберду? Когда я спросила, чувствует ли он себя стабильным, Томас обозлился, сказал, что я на него наезжаю, и стал запирать дверь. Это был порочный круг.

Я мечтала уехать, взять с собой Дженну и сбежать. Я бы забрала ее из садика и просто исчезла в неизвестном направлении. Изредка, когда мы с Гидеоном улучали время побыть вдвоем, у меня даже хватало смелости произнести это вслух.

Но я никуда не убегала, потому что Томас, скорее всего, знал о моих отношениях с Гидеоном, и я не была уверена, кого суд сочтет более подходящим родителем для ребенка: психически нездорового отца или изменявшую ему мать.

Мы с Томасом уже много месяцев не спали вместе. В половине восьмого вечера, уложив Дженну в кроватку, я наливала себе бокал вина и читала, лежа на диване, пока не засыпала. Общение с супругом свелось к вежливым разговорам в присутствии дочери, когда она бодрствовала, и к жарким спорам, когда она спала. Я продолжала брать ее с собой в вольеры – после того опасного случая с Маурой малышка накрепко выучила урок. И вообще, как мог ребенок расти в слоновьем заповеднике и не чувствовать себя комфортно рядом со слонами? Томас продолжал настаивать, что до добра это не доведет, а я, откровенно говоря, гораздо больше боялась оставить девочку наедине с отцом. Однажды вечером, когда я снова отправилась в вольер вместе с Дженной, он так грубо схватил меня за руку, что потом появился синяк, и прошипел:

– Думаешь, судья признает тебя достойной матерью?

И мне вдруг стало ясно: Томас имеет в виду не только то, что я повела Дженну в слоновий вольер, но и то, что не я одна подумываю о единичной опеке над дочерью.

Именно Грейс предложила отдать малышку в садик. Девочке было уже почти два с половиной года, а общалась она только со взрослыми и слонами. Я ухватилась за эту идею, так как у меня появлялось три часа в день, когда я могла не беспокоиться о том, что Дженна осталась с Томасом.

Если бы вы спросили меня, кем я была тогда, я не смогла бы ответить. Матерью, которая отвозила дочь в садик и оставляла ее там с контейнером для завтрака, где лежали нарезанные морковки и яблоки? Ученым, посылавшим статьи о феномене скорби у слонов в научные журналы и молившимся над каждым файлом, прежде чем нажать кнопку «Отправить»? Супругой директора заповедника, стоявшей в маленьком черном платье рядом с мужем на коктейльной вечеринке и с энтузиазмом хлопавшей, когда он брал в руки микрофон, чтобы произнести речь об охране слонов? Женщиной, расцветавшей в объятиях любовника, словно он был единственным лучиком света на земле?

В ту пору три четверти всего времени я чувствовала себя так, будто играю роль, но могу в любой момент сойти со сцены и перестать притворяться. А как только я скрывалась с глаз публики, меня тянуло к Гидеону.

Я была лгуньей. Причиняла боль людям, которые об этом даже не подозревали, а остановиться у меня не хватало сил.

Однако слоновий заповедник – место весьма оживленное, тут мало что можно сохранить в тайне, особенно когда вы заводите роман, причем оба обманутых супруга – ваш собственный муж и жена любовника – работают здесь же. У нас с Гидеоном было несколько безумных соитий на улице и одно, совершенно внезапное, за дверью азиатского сарая – мы играли в русскую рулетку, забыв об осторожности ради плотских утех. И когда я нашла на чердаке безопасное, уединенное место для наших свиданий, куда не осмелится войти Томас, а Невви и Грейс даже не вздумают заглянуть, это было вовсе не иронией судьбы, а жестом отчаяния.

Дверь открылась, и, как обычно, я на всякий случай затаила дыхание. Гидеон стоял под дождем и встряхивал зонтик. Он прислонил его к перилам винтовой лестницы и вошел в комнату.

В ожидании любимого я расстелила на полу пленку.

– На дворе льет как из ведра, – отдуваясь, сказал Гидеон.

Я встала и начала расстегивать на нем рубашку.

– Тогда тебе нужно поскорее снять мокрую одежду.

– Сколько у нас времени? – спросил он.

– Двадцать минут, – ответила я, полагая, что могу исчезнуть на столько и меня не хватятся.

Гидеон, надо отдать ему должное, никогда не жаловался и не пытался удержать меня. Нам приходилось довольствоваться малым. Но немного свободы – это все-таки лучше, чем полное ее отсутствие.

Я прижалась к нему, положив голову на грудь, закрыла глаза, и он, целуя, поднял меня, чтобы я обхватила его ногами. Поверх плеча Гидеона я следила за потоками дождя, льющимися по пластику в окнах, который никто так и не заменил стеклом.

Не знаю, сколько времени Грейс простояла в дверном проеме наверху лестницы; она наблюдала за нами, опустив зонт, так что он совсем не защищал ее от ливня.

Оказывается, позвонили из детского сада. У Дженны поднялась температура, ее вырвало. Может ли кто-нибудь приехать за ней?

Грейс сделала бы это сама. Но решила, что нужно сообщить мне. Она не нашла меня в африканском сарае, а я сказала ей, что пойду именно туда. Увидев красный зонт Гидеона, Грейс подумала, может быть, он знает, где я.

Я всхлипывала, извинялась и умоляла Грейс простить мужа, ничего не говорить Томасу.

Я вернула ей Гидеона.

И нашла прибежище в своих исследованиях, потому что теперь не могла больше работать ни с кем из них. Невви принципиально не разговаривала со мной. Грейс не могла – сразу начинала рыдать. А Гидеон даже не пытался. С замиранием сердца я ждала, когда кто-нибудь из них проговорится Томасу. А потом поняла, что они этого не сделают. Где еще эти трое все вместе найдут работу по уходу за слонами? Заповедник был для них домом в гораздо большей степени, чем для меня самой.

Я стала планировать бегство. Начиталась историй про родителей, которые крали собственных детей, перекрашивали им волосы и тайно провозили через границу по подложным документам, используя фальшивые имена. Дженна была еще достаточно мала, чтобы у нее остались какие-либо внятные воспоминания о жизни здесь. А я? Ну, мне придется искать себе какое-нибудь другое занятие.

Никогда больше я не буду публиковаться. Слишком велик риск, что Томас отыщет меня и отберет дочь. Но если анонимность обеспечит нам безопасность, разве дело того не стоит?

Я дошла до того, что собрала в большую сумку вещи Дженны и свои, откладывала по нескольку долларов при каждом удобном случае, и в результате у меня накопилась пара сотен; я засунула их за подкладку чехла для планшета. Этого, по моим расчетам, должно было хватить на первое время для начала новой жизни.

В намеченное для побега утро я тысячу раз прокрутила весь план в уме.

Я одену Дженну в ее любимый комбинезон и обую ее в розовые кроссовки. Накормлю вафлями, которые девочка просто обожает, нарежу их на полоски, чтобы было удобно макать в кленовый сироп. Как обычно, разрешу дочери взять с собой в садик одну мягкую игрушку.

Но ни в какой садик мы не поедем. Прокатимся мимо здания, свернем на шоссе и, когда нас хватятся, будем уже очень далеко.

Мне казалось, что я предусмотрела абсолютно все, но жизнь внесла свои коррективы. Внезапно к нам в коттедж, сжимая в руке записку, ворвался Гидеон и спросил, не видела ли я Грейс. В его глазах застыла отчаянная мольба: «Пожалуйста, скажи, что видела!»

В записке, которую Грейс оставила мужу, говорилось, что, когда Гидеон найдет ее послание, будет уже слишком поздно. Как я узнала потом, записка лежала на тумбочке в ванной, и Гидеон, проснувшись, заметил ее, придавленную аккуратной пирамидкой из камней, может быть, точно таких же, какими Грейс набила себе карманы, прежде чем улечься на дно реки Коннектикут, в двух милях от того места, где безмятежно спал ее супруг.

Серенити

Полтергейст – слово немецкое, из той же серии, что и «Zeitgeist»[11] или «Schadenfreude»[12]. Все как будто знают, что они означают, но на самом деле никто не понимает сути. «Poltergeist» переводится как «шумный дух», и это правильно: полтергейсты – настоящие хулиганы в мире призраков. Они склонны приставать к девочкам-подросткам, поверхностно знакомым с оккультизмом или страдающим дикими перепадами настроения, поскольку и то и другое привлекает негативную энергию. Раньше я даже говорила своим клиентам, что полтергейсты пребывают в состоянии ярости. Часто это призраки женщин, с которыми плохо обходились, или обманутых мужчин, то есть людей, не имевших при жизни шанса поквитаться за нанесенную обиду. Их досада проявляется в том, что они кусают или щиплют обитателей дома, гремят посудой в буфетах, хлопают дверями, со свистом запускают тарелки через всю комнату, открывают и закрывают ставни. В некоторых случаях наблюдается связь полтергейста с одной из стихий: внезапные порывы ветра срывают со стен картины, ковры самовоспламеняются.

Или происходит потоп.

Верджил вытирает глаза краем рукава, пытаясь осмыслить случившееся.

– Значит, ты считаешь, что нас выгнал из дома призрак?

– Полтергейст, – поправляю я напарника. – Но не станем вдаваться в тонкости.

– И ты думаешь, это Грейс?

– Скорее всего. Она утопилась, потому что муж изменял ей. Если кто и мог бы вернуться в этот дом под видом водяного полтергейста, так это ее призрак.

Верджил кивает, обдумывая сказанное.

– Однако Невви, похоже, считает, что ее дочь жива.

– Вообще-то, Невви сказала, что ее дочь скоро вернется, – замечаю я, – не уточняя, в каком именно виде та появится.

– Если бы я не провел накануне бессонную ночь, то вряд ли бы поверил в такое, – признается Верджил. – Я, видишь ли, привык к фактам, а не к иллюзиям.

Я хватаю его за край рубашки, выжимаю из ткани воду и саркастически замечаю:

– Ну да, вот это явно иллюзия.

– Значит, Гидеон инсценировал смерть Невви, и она оказалась в Теннесси, в доме, когда-то принадлежавшем ее дочери. – Верджил качает головой. – Но зачем ему это понадобилось?

На этот вопрос у меня ответа нет. Но и отвечать не приходится, поскольку начинает трезвонить мобильник.

Покопавшись в сумочке, наконец извлекаю его. Номер знакомый.

– Пожалуйста, – плачет Дженна, – помогите мне!

– Успокойся и расскажи все по порядку, – уже в пятый раз повторяет Верджил.

Девочка сглатывает, ее глаза по-прежнему красны от слез, а из носа капает. Я роюсь в сумке – ищу бумажные салфетки, но нахожу только тряпочку, которой протираю очки, и протягиваю ей.

Мы еле-еле отыскали Дженну. Знаете, как подростки объясняют дорогу? «Проезжаете „Уолмарт”, а потом сразу налево. Там где-то рядом еще была кондитерская. А ну да, точно, мы как ее проехали, так сразу и свернули. Вроде бы». Однако мы каким-то чудом все-таки нашли ее – позади сделанного из металлической сетки забора станции техобслуживания, за мусорными баками; она пряталась на дереве.

«Дженна, черт побери, да где же ты?» – заорал Верджил.

И только услышав его голос, она высунула личико из листвы – маленькая луна посреди зеленого поля звезд. Девочка стала осторожно спускаться вниз по стволу, но в конце концов сорвалась с него и упала прямо на руки Верджилу. «Все хорошо, я держу тебя», – сказал он ей, не отпуская.

И вот теперь Дженна пытается объяснить нам, что стряслось.

– Я нашла Гидеона, – дрожащим голосом говорит она.

– Где?

– В заповеднике. – Тут девочка снова начинает плакать и добавляет: – Но потом подумала, вдруг это он сделал что-то с моей мамой, и сбежала.

Верджил еще крепче обнимает ее:

– Он тебя обидел?

Я даже не сомневаюсь: если бы Дженна ответила утвердительно, наш сыщик убил бы Гидеона голыми руками.

Но девочка качает головой:

– Нет, просто я… нутром почувствовала опасность.

– Хорошо, что ты прислушиваешься к своей интуиции, детка, – говорю я.

– Вообще-то, он сказал, что не видел маму после той ночи, когда ее увезли в больницу.

Верджил поджимает губы:

– Этот тип запросто мог и соврать.

Глаза Дженны снова наполняются слезами. Это напоминает мне Невви и странный плачущий дом.

– А еще Гидеон рассказал, что у нее должен был родиться ребенок. От него.

– Вот так поворот! Конечно, как экстрасенс я немного сдала, но такого даже и предположить не могла, – бормочу я.

Верджил отпускает Дженну и начинает расхаживать взад-вперед.

– Это мотив, – тихо говорит сыщик, видимо прокручивая в голове цепь событий, а я смотрю, как он загибает пальцы, что-то прикидывая в уме, и качает головой; наконец Верджил с мрачным видом поворачивается к Дженне. – А у нас для тебя новость. Пока ты беседовала с Гидеоном в заповеднике, мы с Серенити встретились с Невви Руэль.

Девочка вскидывает голову:

– Но ведь Невви Руэль умерла!

– Нет, – возражает Верджил, – просто кто-то хочет, чтобы мы так думали.

– Мой отец?

– Ну, труп тогда обнаружил Гидеон. Именно он сидел рядом с погибшей, когда прибыла полиция.

Дженна вытирает глаза:

– Но труп все-таки был.

Я смотрю в землю, ожидая, пока она сложит два и два.

Когда это происходит, стрелка вдруг поворачивается в неожиданном для меня направлении.

– Гидеон этого не делал, – упрямо заявляет девочка. – Я сначала тоже на него подумала. Но мама была беременна.

Верджил делает вперед и говорит:

– Вот именно. Гидеон не мог убить ее.

Перед отъездом Верджил идет в туалет на станции техобслуживания, и мы с Дженной остаемся одни. Глаза у нее красные.

– Если моя мама… мертва… – Девочка замолкает. – Она ведь дождется меня, да?

Людям нравится верить, что они могут воссоединиться с умершими родными. Но в загробном мире столько разных уровней; мечтать о встрече там с определенным человеком – все равно что думать, будто вы обязательно столкнетесь с тем, кого ищете, раз оба живете на планете Земля.

Однако я считаю, что на сегодня Дженне уже хватит плохих новостей.

– Милая, она, скорее всего, и прямо сейчас здесь, рядом с тобой.

– Но я этого не ощущаю.

– Мир духов устроен по образцу нашего, но мы видим только реальные вещи. Ты можешь войти на кухню, а твоя мама варит там кофе. Ты можешь застилать постель, а она пройдет мимо открытой двери. Иногда края видений стираются, потому что вы живете в одном пространстве, но они всегда будут мутными. Вы как растительное масло и уксус в одном сосуде.

– Значит, – упавшим голосом произносит Дженна, – я никогда по-настоящему не верну маму.

Я могла бы солгать ей – сказать то, что все хотят услышать, но вместо этого говорю:

– Нет, милая, к сожалению, это невозможно.

– А что будет с моим отцом?

Ответа у меня нет. Не знаю, попытается ли Верджил доказать, что Томас Меткалф убил свою жену. И выйдет ли из этого что-нибудь, учитывая психическое состояние подозреваемого.

Дженна садится на деревянный стол для пикника и подтягивает колени к груди:

– У меня была подруга, Чатем, она всегда мечтала о Париже, считала его райским местом. Хотела поехать учиться в Сорбонну, гулять по Елисейским Полям, сидеть в кафе на Монмартре и смотреть на проходящих мимо худощавых француженок, и все такое. Когда Чатем исполнилось двенадцать, тетя неожиданно взяла ее с собой в командировку во Францию. Когда Чатем вернулась, я спросила ее, действительно ли Париж оказался таким потрясающим, как она это себе представляла. И знаете, что она ответила? «Он похож на любой другой город». – Дженна пожимает плечами. – Я никак не думала, что почувствую то же самое, когда окажусь здесь.

– В Теннесси?

– Нет. Как бы это лучше выразиться, в конце пути. – Девочка смотрит на меня, в глазах у нее стоят слезы. – Теперь я знаю, что мама не хотела бросать меня, но от этого не легче. Понимаете? Ничего не изменилось. Ее здесь нет. А я есть. И я все равно ощущаю пустоту.

Я обнимаю ее за плечи:

– Завершить путь – это большое дело. Но никто не говорил, что, попав сюда, ты должна оглядеться вокруг и отправиться домой.

Дженна быстро проводит рукой по глазам:

– Если Верджил окажется прав, я хочу увидеться с отцом до того, как он попадет в тюрьму.

– Мы не знаем, случится ли это вообще…

– Папа не виноват. Он не понимал, что творит.

Дженна заявляет это с такой убежденностью, что я понимаю: она совсем необязательно верит своим словам. Ей просто нужно так говорить.

Прижимаю ее к себе, пусть поплачет у меня на плече.

– Серенити, – глухо произносит девочка, уткнувшись в мою рубашку, – вы дадите мне пообщаться с мамой, когда будет нужно?

Люди умирают не просто так, на то есть причина. Раньше, когда я была настоящим медиумом, то соглашалась провести для клиента самое большее два сеанса связи с усопшим. Я хотела помочь людям пережить боль утраты, а не становиться оператором на номере горячей линии «1–800-позвони-мертвецу».

Прежде, когда со мной были Люсинда и Десмонд, я умела воздвигать стены, и это давалось легко – помощники охраняли меня от пришельцев с того света, которые хотели распоряжаться мной. Я была надежно защищена от громко стучащих в барабаны духов, желавших разбудить медиума среди ночи, чтобы передать сообщения живым. Это позволяло мне использовать Дар на своих условиях, не подчиняясь требованиям настырных призраков.

Однако теперь я готова была поступиться неприкосновенностью личной жизни, перенести любые неудобства, если бы только в результате смогла снова вступить в контакт с потусторонним миром. Не стоит морочить голову Дженне, имитируя прозрения, которых нет. Бедняжка заслуживает лучшего отношения. Одним словом, я никак не могу дать девочке то, чего она хочет.

Но тем не менее, заглянув ей в глаза, я отвечаю:

– Разумеется, милая.

Домой мы добираемся очень долго и бо́льшую часть пути молчим. Мы не смогли сесть на самолет, поскольку Дженна несовершеннолетняя и на это требуется разрешение от ее опекуна. В результате мне приходится всю ночь провести за рулем.

Я слушаю радио, чтобы не заснуть, а потом, где-то на границе Мэриленда, Верджил, предварительно оглянувшись на Дженну и убедившись, что та крепко спит, заговаривает со мной:

– Предположим, она мертва. Что мне делать?

– Ты про Элис?

– Да.

Я медлю с ответом:

– Полагаю, надо выяснить точно, кто ее убил, и призвать его к ответу.

– Я больше не служу в полиции, Серенити. И теперь понимаю, что копом я был никудышным. – Он качает головой. – Я-то считал, что это Донни тогда напортачил. Но похоже, сам во всем виноват.

Я смотрю на него, ожидая пояснений.

– Да чего уж скрывать, той ночью в заповеднике мы все были не на высоте. Никто не знал, как оградить место преступления, когда вокруг бродят дикие звери. У Томаса Меткалфа снесло башню, а мы об этом даже и не подозревали. А теперь выясняется, что еще и личность потерпевшей установили неправильно. Но поставь себя на мое место. Пропали жена и дочь директора заповедника, хотя об их исчезновении никто не заявлял. И вот я нахожу на земле женщину без сознания, в грязной и перепачканной кровью одежде. Естественно, я решил, что это Элис Меткалф, кто же еще это мог быть. Я так и врачам из «скорой» сказал, когда те забирали ее в больницу. – Верджил отворачивается к окну, по лицу его скользят лучи фар проезжающих мимо машин. – При женщине не было никаких документов, удостоверяющих личность. По-хорошему, конечно, надо было проверить, кто она такая. Почему я не могу вспомнить, как она выглядела? Блондинка или рыжая? Почему я не обратил внимания?

– Просто сосредоточился на том, чтобы пострадавшей оказали медицинскую помощь, – говорю я. – Не надо понапрасну себя терзать. Ты ведь не пытался никого умышленно сбить со следа, – добавляю я, вспоминая свою недавнюю карьеру болотной ведьмы.

– Вот здесь ты ошибаешься, – возражает Верджил и поворачивается ко мне. – Я как раз таки умышленно скрыл улику. Рыжий волос, найденный на теле Невви. Когда я прочитал о нем в отчете судмедэксперта, то не знал, принадлежал ли он Элис, но прекрасно понимал: это означает, что смерть в заповеднике может оказаться вовсе не несчастным случаем. И тем не менее согласился с доводами напарника, мол, людям нужно чувствовать себя в безопасности: если слон затоптал человека – это уже плохо, но убийство – гораздо хуже. Тогда я изъял этот листок из отчета, после чего, как и обещал Донни, стал героем – самым молодым сотрудником отдела, которого произвели в детективы. Ты знала об этом?

Я качаю головой и интересуюсь:

– И куда ты подевал тот листок?

– Положил в карман в то утро, когда меня повысили в звании. А потом сел в машину и съехал со скалы.

Я давлю на тормоза:

– Что ты сделал?

– Свидетели происшествия думали, что я погиб. Я и сам так считал, но, очевидно, даже это не сумел толком довести до конца. Потому что я очнулся в реанимации, весь под завязку накачанный лекарствами, испытывая дикую боль, которая могла свалить с ног десятерых мужиков покрепче меня. Стоит ли говорить, что на службу я не вернулся. В полиции не жалуют сотрудников с суицидальными наклонностями. – Он смотрит на меня. – Теперь ты знаешь, кто я на самом деле. Мне невыносимо было еще двадцать лет изображать из себя хорошего парня, зная, что на самом деле я вовсе не такой. Теперь, по крайней мере, я не вру людям: все сразу видят, что перед ними спившийся неудачник.

Бедная Дженна, угораздило же ее связаться с частным детективом, хранящим в сердце мрачные тайны, и с горе-экстрасенсом! Вал свидетельств того, что десять лет назад в заповеднике было обнаружено именно тело Элис Меткалф, нарастает, я же до сих пор, увы, так ничего и не почувствовала.

– Я тоже должна кое-что сказать тебе, Верджил. Помнишь, ты спрашивал меня, могу ли я войти в контакт с духом Элис Меткалф? И я ответила, что не могу, а это означает, что она, вероятно, жива?

– Да. Похоже, твой дар требуется откалибровать заново.

– Это не поможет. У меня ни разу не было озарений с тех пор, как я дала сенатору Маккою неверную информацию о его сыне. Я полностью выдохлась, исчерпала свой экстрасенсорный потенциал. Да у этого переключателя передач и то больше паранормальных способностей, чем у меня.

– То есть ты признаешься в шарлатанстве? – хохочет Верджил.

– Все гораздо хуже. Потому что я не всегда была такой.

Я смотрю на собеседника. На лице у него зеленая маска – отражение света от зеркала, он похож на мультяшного супермена. Но внешнее впечатление обманчиво. Внутри этот человек слаб и опустошен, весь покрыт шрамами, измучен жизненными баталиями, так же как и я. Как и все мы.

Дженна потеряла мать. Я превратилась в лгунью. Верджил утратил веру в себя. Из каждого из нас выпала какая-то важная часть. Правда, некоторое время мне казалось, что, действуя вместе, мы обретем полноту.

Мы въезжаем в Делавэр.

– Едва ли Дженна смогла бы найти себе худших помощников, даже если бы очень постаралась, – со вздохом говорю я.

– Тем больше у нас причин попробовать все исправить, – отзывается Верджил.

Элис

Я не поехала в Джорджию прощаться с Грейс.

Ее похоронили на семейном участке рядом с отцом. Гидеон отправился туда, и Невви, разумеется, тоже. Но следует учитывать специфику заповедника: что бы ни случилось и какой бы уважительной ни была причина, кто-то все равно должен остаться и ухаживать за животными. В течение той ужасной недели, пока тело Грейс не выбросило на берег, – семи страшных дней, когда Гидеон и Невви продолжали надеяться, что она обнаружится где-нибудь живой, – мы все сообща выполняли ее обязанности. Томас собирался нанять нового сотрудника, но подходящего человека на должность смотрителя быстро не найдешь. А теперь, когда наш штат сократился больше чем наполовину, мы с Томасом работали чуть ли не круглые сутки.

Наконец муж сообщил мне, что Гидеон вернулся в заповедник после похорон. Я нисколько не обольщалась, полагая, что он сделал это ради меня. Я вообще не знала, чего теперь ожидать. Мы провели благословенный год, наслаждаясь любовью втайне от всех. И случившееся с Грейс стало наказанием, расплатой за грехи.

Хотя по большому счету Грейс, вообще-то, сама приняла решение и наложила на себя руки.

Думать об этом не хотелось, и я с головой погрузилась в хозяйственные заботы: мыла и чистила полы слоновников, пока они не начинали блестеть, придумывала и делала новые игрушки для наших азиаток. Подстригала в северном конце африканского вольера кусты, которые уже переросли изгородь, и, орудуя секатором, вспоминала, как ловко работал Гидеон. Я не давала себе передышки, чтобы в голову не лезли тяжелые мысли.

С Гидеоном мы встретились только следующим утром – он привез на квадроцикле сено в сарай, где я наполняла лекарствами яблоки, которые пойдут на завтрак слонам. Бросив нож и подняв руку, чтобы помахать ему, я рванулась было к дверям, но в последний момент остановилась и отступила в тень.

Что я могла ему сказать?

Несколько минут я, любуясь мышцами на его руках, наблюдала, как он сгружает тюки сена и составляет их в пирамиду. Наконец, набравшись храбрости, я вышла на солнечный свет.

Гидеон остановился, потом опустил на пол тюк, который держал.

– Сирах снова хромает, – сказала я. – Посмотришь, когда у тебя будет время?

Он кивнул, не встречаясь со мной глазами.

– Что еще нужно сделать?

– В офисе сломался кондиционер. Но это не срочно. – Я крепко сплела на груди руки. – Мне очень жаль, Гидеон. Прими мои соболезнования.

Он пнул ногой сено, так что между нами встала завеса из пыли, и впервые посмотрел на меня. Глаза у него были такие красные, словно бы полопались сосуды. Я подумала, что ему сейчас, наверное, очень стыдно. Протянула руку, но он отшатнулся, и пальцы лишь слегка задели его. Потом Гидеон повернулся ко мне спиной и снова взялся за работу.

Часто моргая – то ли от слепившего солнца, то ли от навернувшихся на глаза слез, – я пошла обратно на кухню. И немало изумилась, увидев там Невви. Она стояла на моем месте и с помощью ложки наполняла арахисовым маслом яблоки, из которых за пару минут до того я вынула сердцевинки.

Ни я, ни Томас не ожидали столь скорого ее возвращения. Все-таки она только что похоронила дочь.

– Невви… вы уже здесь?

Не глядя на меня и не отрываясь от работы, она ответила:

– А где еще мне быть?

Через несколько дней я потеряла свою дочь.

Дело было так. Я укладывала Дженну в кроватку, а она вовсю капризничала, потому что не хотела спать. В последнее время дочка почему-то боялась засыпать и называла сон «время уходить». Она была уверена: если закроет глазки, то, открыв их, непременно обнаружит, что меня рядом нет, и что бы я ей ни говорила, как бы ни убеждала в обратном, малышка плакала и боролась с усталостью, пока тело не одерживало победу над упрямой волей.

Я пыталась петь ей колыбельные, укачивать. Сворачивала из долларовых купюр слоников – обычно это отвлекало ее, и она переставала плакать. Наконец Дженна заснула, после того как я применила единственный из всех возможных в те дни способов – обняла дочку, прижавшись к ней всем телом, словно бы превратившись в этакий домик, защищавший улитку. Только я успела осторожно вылезти из постели, как в дверь нашего коттеджа постучал Гидеон. Он попросил помочь ему поставить загородку из колючей проволоки, чтобы выровнять землю в африканском загоне. Слонам нравилось копать ямы, чтобы в них собиралась вода. Но эти дыры представляли опасность и для самих животных, и для нас – ехали мы на квадроцикле или шли пешком. Можно было упасть туда и подвернуть ногу или удариться головой, а заехав в яму, сломать ось у автомобиля.

Установка изгороди из колючки – работа для двоих, особенно в вольере у африканских слонов. Один человек выставлял изгородь, в то время как другой отгонял слоних. Идти мне не хотелось по двум причинам: во-первых, Дженна могла проснуться и обнаружить, что ее страхи оправдались – мамы рядом нет; а во-вторых, я толком не понимала, в каких мы сейчас отношениях с Гидеоном и как мне себя вести.

– Позови лучше Томаса, – предложила я.

– Он уехал в город, – ответил Гидеон, – а Невви промывает хобот Сирах.

Я посмотрела на свою дочку, сладко спящую на диване. Можно было разбудить Дженну и взять с собой, но я так долго ее укладывала, да и Томас, если узнает, разозлится, как обычно. Существовал и другой вариант: уделить Гидеону минут двадцать времени, самое большее, и вернуться, пока малышка не проснулась.

Я выбрала последнее, и работа заняла у нас всего лишь четверть часа – так быстро и четко мы действовали вдвоем. От этой слаженности у меня защемило сердце. Я так много хотела сказать ему.

– Гидеон, – спросила я, когда мы покончили с делом, – чем еще тебе помочь?

Он отвел взгляд. И вдруг поинтересовался:

– Скажи, Элис, а ты переживаешь из-за гибели Грейс?

– Да, конечно, – прошептала я, – очень переживаю.

Ноздри у него раздулись, скулы напряглись, будто окаменели.

– Вот почему мы с тобой больше не можем быть вместе, – пробормотал Гидеон.

Я не могла дышать.

– Потому что я жалею о том, что Грейс умерла?

Он покачал головой и ответил:

– Нет, потому что сам я об этом не жалею.

Рот его искривился, из груди вырвалось рыдание. Гидеон упал на колени и уткнулся лицом мне в живот.

Я поцеловала его в макушку, обхватила руками и держала крепко-крепко, чтобы он не распался на части.

Через десять минут я подлетела на квадроцикле к нашему коттеджу и обнаружила дверь открытой. Может быть, я в спешке забыла ее запереть? Почувствовав неладное, я вошла внутрь и увидела, что Дженна исчезла.

С криками: «Томас! Томас!» – я выбежала на улицу.

«Дженна должна быть с ним, она наверняка сейчас с отцом», – отчаянно повторяла я про себя, словно молитву. Я представила, как дочка проснулась и увидела, что меня нет. Заплакала ли она? Испугалась? Пошла меня искать?

Ох, напрасно я была так уверена, что научила ее правилам безопасности, что Дженна все хорошо усвоила, что опасения Томаса напрасны – с ней ничего не случится. Сейчас, глядя на вольеры, я видела дырки в ограждении, сквозь которые легко мог пролезть маленький ребенок. Дженне было всего три года, мало ли что малышка могла натворить. А вдруг она вышла из дому и пробралась за забор?

Гидеон, с которым я связалась по рации, услышав страх в моем голосе, сразу же примчался на помощь.

– Проверь слоновники, – умоляющим голосом попросила я. – Поищи в вольерах.

Да, наши слоны работали с людьми в зоопарках и цирках, но это еще не означало, что они не бросятся на вторгшегося в их владения чужака. Кроме того, я знала, что слонихам больше нравятся низкие мужские голоса, а потому, говоря с ними, всегда старалась придать тембру хрипотцы. Высокие женские звучат, на слоновий вкус, нервно и ассоциируются с тревогой. Детские попадают в ту же категорию.

Я вспомнила историю про то, как один человек, живший на территории слоновьего заповедника, однажды пошел в буш вместе с двумя маленькими дочерями. Внезапно их окружило стадо слонов. Отец велел девочкам сесть на корточки и сжаться в комок, чтобы стать как можно меньше по размеру. «Что бы ни происходило, – велел он, – не поднимайте голову». Две самые крупные слонихи подошли обнюхать малышек, немного потоптались рядом с ними, а потом ушли, не причинив детям никакого вреда.

Но меня-то не будет рядом, чтобы сказать Дженне: «Свернись в клубок». И она не испугается, потому что видела, как я общаюсь со слонами.

Я заехала на квадроцикле в ближайший вольер – африканский: едва ли Дженна успела уйти далеко. Прокатилась мимо слоновника, пруда, пригорка, куда слоны забирались иногда в часы утренней прохлады. Остановившись на самом возвышенном месте, я достала бинокль и начала вглядываться в даль, насколько хватало глаз, пытаясь заметить какое-нибудь движение.

Двадцать минут я колесила по вольеру, готовая разрыдаться, думая, как объяснить Томасу исчезновение нашей дочери, и вдруг из рации сквозь помехи послышался голос Гидеона:

– Все в порядке, я нашел ее. Возвращайся домой.

Я пришла в коттедж и увидела свою дочь. Она сидела на коленях у Невви и лизала фруктовый лед – ладошки липкие, губы темные от вишневого сока.

– Мама, – сказала она, показывая мне угощение, – а я кушаю мороженое.

Но я не смотрела на ее довольную мордашку. Мое внимание полностью поглотила Невви, которая, казалось, совершенно не замечала, что меня трясет от ярости.

– Кое-кто проснулся и заплакал, – сказала она, – потому что искал мамочку.

Невви и не думала оправдываться. Она просто объясняла, что произошло, давая понять: если меня что-то не устраивает, винить нужно только себя, потому как это я оставила дочку одну.

И вдруг я поняла, что не стану поднимать крик, устраивать разборки, упрекать Невви за то, что она забрала ребенка, не спросив у меня разрешения.

Дженне была нужна мать, а меня в этот момент не оказалось рядом. Невви был нужен ребенок, чтобы продолжать заботиться о ком-то.

В тот момент мне показалось, так задумано на Небесах.

Самое странное поведение у слонов я наблюдала в Тули-Блок в период продолжительной засухи, на берегу высохшей реки, в таком месте, куда проходило много других животных. Предыдущей ночью поблизости были замечены львы. Утром на обрыве сидел леопард. Но хищники ушли, а слониха по имени Мареа родила детеныша.

Все происходило как обычно: стадо защищало ее, пока она рожала, окружив плотным кольцом; при появлении на свет слоненка родня затрубила в экстазе, и Мареа подняла малыша на ноги, прислонив к себе. Она обсыпала его пылью и представила соплеменникам; каждый член семьи потрогал детеныша, признавая его своим.

И вдруг одна слониха, которую звали Тхато, двинулась вверх по сухому руслу реки к ликующим слонам. Она была знакомой этого стада, но в число родни не входила. Я понятия не имею, почему она жила одна вдали от своей семьи. Подойдя к новорожденному слоненку, Тхато обвила его хоботом за шею и начала поднимать.

Мы часто наблюдали, как мать пытается поднять новорожденного, чтобы заставить его двигаться, подсовывая хобот ему под живот или между ног. Но хватать слоненка за шею – это совершенно ненормально. Никакая мать намеренно не станет так делать. Малыш выскальзывал из захвата, а Тхато шла. И чем сильнее он скользил, тем выше она старалась его поднять, чтобы не выпустить. Наконец слоненок упал, сильно ударившись об землю.

Это стало сигналом, который побудил стадо к действиям. Послышалось урчание, раздались трубные звуки, поднялся хаос. Члены семьи трогали малыша – проверяли, все ли с ним в порядке, не пострадал ли он. Мареа придвинула его к себе и засунула между ног.

Очень многое в этой ситуации осталось для меня непонятным.

Я видела, как слоны поддерживают детенышей, чтобы те не утонули, когда находятся в воде. Видела, как матери поднимают лежащих слонят, когда хотят, чтобы те встали на ноги. Но ни разу не становилась я свидетельницей того, чтобы слониха пыталась тащить слоненка, как львица львенка.

Не знаю, почему Тхато решила, что ей удастся похитить чужого детеныша. Не имею представления, было ли у нее вообще такое намерение или она почуяла близость льва и хотела оградить малыша от опасности.

Не понимаю я и того, почему стадо никак не отреагировало, когда Тхато пыталась унести слоненка. Она была старше Мареа, это верно, но не являлась членом их семьи.

Мы назвали малыша Молатлхеги. На языке тсвана это означает «потерянный».

В ту ночь, когда я чуть не потеряла Дженну, мне приснился кошмар. Я сидела недалеко от того места, где Тхато пыталась украсть Молатлхеги. Слоны переходили на возвышенное место, а по высохшему руслу вдруг потекла вода. Река бурлила, становилась глубже, и бег ее ускорялся. Наконец волна плеснула мне на ноги. На другом берегу я заметила Грейс Картрайт. Она вошла в воду в одежде, наклонилась, достала со дна гладкий камень и положила его себе за пазуху. Потом взяла еще один, второй, третий. Она набивала карманы брюк, куртки – и вот уже едва могла разогнуться под тяжестью груза.

После этого она начала заходить глубже в речной поток.

Я понимала, что вот-вот может случиться непоправимое. Пыталась окликнуть Грейс, но не могла выдавить из себя ни звука. А когда открыла рот, из него посыпались камни.

И вдруг я сама оказалась в реке, что-то неотвратимо тянуло меня ко дну. Коса расплелась, я отчаянно барахталась, хватая ртом воздух, но с каждым вздохом проглатывала камень – агат, колкий кальцит, базальт, сланец, обсидиан… Глядя вверх, я видела акварельное солнце и тонула.

Я в панике проснулась. Гидеон прикрывал мне рот рукой. Отпихнув его, я, брыкаясь, скатилась с кровати, и он оказался по одну сторону, а я – по другую, между нами воздвиглась целая баррикада из невысказанных слов.

– Ты кричала во сне. Того и гляди всех бы перебудила, – объяснил Гидеон.

Я заметила в небе первые кровавые всполохи зари. Оказывается, я провалилась в глубокий сон, а хотела урвать всего несколько минут.

Когда через час проснулся Томас, я спала в гостиной на диване, обхватив рукой маленькое тельце Дженны, словно бы охраняла дочь, чтобы никто не мог пробраться мимо меня и похитить ее, как будто подтверждала: отныне я всегда буду рядом. Томас посмотрел на меня мутным спросонья взглядом и поковылял на кухню за кофе.

Вот только на самом деле я не спала, когда он проходил мимо. Я размышляла о том, что практически всю жизнь мне ничего не снилось, за одним примечательным исключением: был такой период, когда разыгравшееся воображение каждую ночь показывало пантомимы из моих самых глубинных страхов.

Это случилось во время беременности.

Дженна

Бабуля глядит на меня как на призрака. Хватает за плечи, проводит руками по плечам, по волосам, будто проводит инвентаризацию. Но в этих прикосновениях ощущается и что-то недоброе: она словно бы пытается сделать мне больно, так же как я ей.

– Дженна, боже мой, где ты была?!

Может, зря я отказалась, когда Серенити с Верджилом предлагали подвезти меня до дома, чтобы бабушка не так сердилась? Надо бы с ней помириться, а то сейчас нас будто разделяет гора Килиманджаро.

– Прости, – бормочу я. – Мне нужно было… кое-что сделать.

Появляется Герти, и я, вывернувшись из бабушкиных рук, переключаю все внимание на собаку. А та радостно скачет вокруг, лижет мне лицо, и я утыкаюсь в густой мех у нее на загривке.

– Я думала, ты сбежала из дому, – говорит бабуля. – Или наглоталась наркотиков. Напилась. Воображала себе всякие ужасы. В новостях без конца рассказывают о похищенных девочках, хороших девочках, которые просто ответили незнакомцу, который час, а потом бесследно исчезли. Я так беспокоилась, Дженна!

Бабушка одета в форму, которую носит на работе, но глаза у нее красные, а лицо бледное, будто она не спала.

– Я уже всех обзвонила. Мистер Аллен сказал, что ты не сидишь с их сыном, потому что его жена уехала с ребенком к матери в Калифорнию… Я звонила в школу… твоим друзьям…

Я в ужасе таращусь на нее. Кому, черт возьми, она звонила?! Кроме Чатем, которая здесь теперь не живет, у меня и друзей-то нет. А это означает, что бабуля опрашивала всех подряд, выясняя, не осталась ли я у кого-нибудь ночевать, а это еще унизительнее.

Не думаю, что осенью я вернусь в школу. Как и в следующие двадцать лет. До чего же я зла на бабушку: и без того скверно быть неудачницей, отец которой убил мать в припадке безумия, так теперь еще придется стать посмешищем для всего восьмого класса.

Я отталкиваю от себя Герти и интересуюсь:

– А в полицию ты тоже обращалась? Или это по-прежнему выше твоих сил?

Бабушка поднимает руку, словно хочет ударить меня. Я морщусь: это будет уже второй за неделю удар, полученный от человека, которому вроде как полагается меня любить.

Но бабушка никогда себе такого не позволяет. Она подняла руку, чтобы указать наверх:

– Иди в свою комнату. И не выходи, пока я не разрешу.

Я уже почти три дня не принимала душ, а потому первым делом отправляюсь в ванную. Включаю воду, такую горячую, что маленькое помещение наполняет пар, зеркала запотевают, и мне не приходится разглядывать себя в процессе раздевания. Потом сажусь в ванну и подтягиваю колени к груди, а вода все льется и льется, пока не доходит почти до краев.

Сделав глубокий вдох, я соскальзываю вниз по стенке и ложусь на дно. Складываю на груди руки, как у мертвеца в гробу, и широко-широко открываю глаза.

Занавеска – розовая с белыми цветочками – похожа на картинку в калейдоскопе. Из носа у меня периодически вылетают пузырьки воздуха, как отважные воины-камикадзе. Волосы, подобно кусту морских водорослей, колышутся в воде вокруг головы.

«Так я ее и нашла, – представляю произносящую эти слова бабулю. – Она будто уснула под водой».

Даю волю воображению. Вот Серенити и Верджил приходят на мои похороны и говорят: «Ах, у бедняжки такой умиротворенный вид». А потом Верджил отправляется домой и пропускает стаканчик – или полдюжины – за помин моей души.

Оставаться под водой становится все труднее. Грудь сдавило так, что, кажется, ребра сейчас затрещат. Перед глазами рассыпаются звездочки – этакий подводный фейерверк.

Чувствовала ли моя мама то же самое, перед тем как все закончилось?

Я знаю, что она не утонула, но ее грудная клетка была раздавлена; я читала отчет о вскрытии. Череп треснул. Получила ли она удар по голове? Видела ли приближение убийцы? Замедлилось ли время и накатывал ли звук цветными волнами? Чувствовала ли она, как кровяные тельца перемещаются под тонкой кожей на запястьях?

Мне хочется разделить ее чувства.

Даже если это последнее, что я смогу ощутить.

Когда я уже на сто процентов уверена, что сейчас взорвусь, что настало время впустить в ноздри воду – пусть наполнит меня, и я утону, как получивший пробоину корабль, – хватаюсь руками за края ванны и вытягиваю себя наружу.

Ловлю ртом воздух и дико кашляю – в воду летят капельки крови. Волосы прилипают к лицу, плечи конвульсивно вздрагивают. Я перевешиваюсь через край ванны, и меня рвет прямо в мусорную корзину.

Вдруг я вспоминаю, как сидела в ванне, когда была еще совсем маленькой и едва могла удержаться в вертикальном положении, без посторонней помощи опрокидывалась набок, как яйцо. Мама устроилась сзади и поддерживала меня, обхватив коленями. Она намыливала себя, а потом меня. Я выскальзывала у нее из рук, как мелкая рыбешка.

Иногда она пела. Иногда читала журнал. А я сидела в кольце из ее ног и играла с разноцветными резиновыми формочками – зачерпывала воду и выливала себе на голову и ей на колени.

И в этот момент я наконец-то ощущаю то же, что и мама.

Любовь.

Как, по-вашему, чувствовал себя капитан Ахав[13] перед тем как утонуть, запутавшись в лине? Говорил ли он себе: «Ну что ж, дохляк, по крайней мере этот чертов кит того стоил»?

Может быть, когда инспектор Жавер понял, что Жан Вальжан[14] обладает качеством, несвойственным ему самому, – состраданием, он просто пожал плечами и нашел себе новое занятие: принялся вязать или начал увлеченно рубиться в «Игру престолов»? Да ничего подобного. Потому что без ненависти к Вальжану перестал понимать, кто он такой.

Я потратила не один год на поиски матери. И вот теперь получается, что все бесполезно, я не нашла бы ее, даже если бы обшарила землю вдоль и поперек. Потому что мама покинула ее десять лет назад.

Смерть непоправима, и с этим уже ничего не поделаешь.

Но как ни странно, я не плачу. Сквозь бесплодную почву моих отчаянных мыслей пробивается малюсенький зеленый росток облегчения: «Она не бросила меня, она меня любила».

Помимо всего прочего, похоже, что убил маму не кто-нибудь, а мой родной отец. Не знаю почему, но это меня не так уж сильно шокирует. Может быть, причина в том, что я совсем не знаю этого человека. Сколько я себя помню, он всегда уже был далеко – жил в мире, созданном больным умом. А так как я уже один раз его потеряла, то у меня нет ощущения новой утраты.

С мамой все по-другому. Я хотела ее найти. Так надеялась на встречу.

Надеюсь, что Верджил, который десять лет назад провел расследование из рук вон плохо, на этот раз расставит все точки над «i». Он сказал, что завтра придумает, как провести анализ ДНК погибшей женщины, которую ошибочно сочли Невви Руэль. И тогда мы все узнаем.

Забавно, что настал момент, который я много лет считала кульминационным, однако теперь это не имеет никакого значения. «Нет ничего хуже неопределенности», – вечно твердила мне школьная психологиня, загоняя в свой дурацкий кабинет. Да, я наконец-то узнаю правду. Но маму-то этим все равно не вернуть.

Я берусь за дневники матери, но не могу прочесть ни строчки – становится трудно дышать. Потом достаю заначку – шесть однодолларовых купюр – и сворачиваю каждую из них в маленького слоника. По моему столу марширует целое стадо.

Потом включаю компьютер. Захожу на сайт NamUs и просматриваю новые объявления.

В Вестминстере, штат Северная Каролина, пропал восемнадцатилетний парень: утром подвез свою мать на работу, и с тех пор его никто не видел. Он сидел за рулем зеленого «доджа-дарт» с номерным знаком 58U-7334. Приметы: белокурые волосы до плеч и заостренные, особым образом подпиленные ногти на руках.

В Уэст-Хартфорде, штат Коннектикут, женщина семидесяти двух лет, страдающая параноидальной шизофренией, ушла из дома для престарелых, сказав сотрудникам, что отправилась на кастинг в «Цирк дю Солей». Она была одета в синие джинсы и толстовку с изображением кота.

В Эллендейле, штат Северная Дакота, девушка двадцати двух лет ушла из дому с неизвестным мужчиной и не вернулась.

Я могу кликать по этим ссылкам целый день. А пока просмотрю их все, появятся сотни новых. Нет числа людям, которые оставили дыры в форме сердца в чьих-то душах. В конце концов придет кто-нибудь храбрый и глупый и попытается их заштопать. Но это не сработает, и в результате у самого храбреца-альтруиста тоже возникнет в душе дыра. И так далее: замкнутый круг. Просто чудо, что вообще кто-то остается в живых, когда от всех нас отваливаются такие большие куски.

На мгновение я позволяю себе предаться фантазиям, какой могла бы быть моя жизнь. Вот мама, сестренка и я свернулись под одеялом на диване; воскресенье, идет дождь; мама обнимает нас, и мы вместе смотрим какую-нибудь девчачью киношку. Мама кричит, чтобы я подняла с пола свой свитер, потому что гостиная – это не корзина для грязного белья. Мама укладывает мне волосы перед первым школьным балом, а сестра изображает, что красится перед зеркалом в ванной. Мама с энтузиазмом фотографирует, как я прикалываю к платью бутоньерку, а я делаю вид, что сержусь, хотя на самом деле меня радует, что для нее этот момент так важен. Мама гладит меня по спине, когда через месяц мы расстаемся с тем парнем, с которым я ходила на бал, и говорит, что он идиот, если не сумел оценить такую замечательную девушку, как я.

Дверь открывается, и в комнату входит бабушка. Она садится на кровать.

– Сперва я решила, что ты сделала это по недомыслию: просто не представляла, как сильно я буду переживать, когда ты не пришла домой в первую ночь и даже не соизволила мне позвонить. – (Я смотрю на свои колени, лицо горит.) – Но потом поняла, что ошибалась. Уж кто-кто, а ты на собственной шкуре испытала, каково это, когда кто-то вдруг пропадает.

– Я ездила в Теннесси.

– В Теннесси? – переспрашивает она. – Но зачем? И как ты туда добралась?

– На автобусе, – поясняю я. – Я была в заповеднике, куда отправили всех наших слонов.

Бабушка хватается за голову:

– Ты отправилась в такую даль, чтобы побывать в зоопарке?

– Это не зоопарк, а совсем даже наоборот, – уточняю я. – Я поехала туда, потому что надеялась найти одного человека, который знал маму. Я думала, Гидеон расскажет мне, что с ней случилось.

– Гидеон, – повторяет бабушка.

– Они работали вместе, – продолжаю я, но благоразумно умалчиваю о том, что у них был роман.

– И?.. – спрашивает она. – Ты выяснила что-нибудь?

Я качаю головой, медленно стягивая с шеи шарф. Он такой легкий, ну просто невесомый: это облако, дыхание, воспоминание.

– Бабушка, – шепотом говорю я, – похоже, мама умерла.

До сих пор я не понимала, что у слов острые края, что они могут порезать язык. Скорее всего, мне сейчас не удалось бы произнести больше ничего, даже если бы я попыталась.

Бабушка берет шарф, наматывает его себе на руку, как бинт, и произносит:

– Да, я тоже так думаю. – После чего разрывает шарф пополам.

– Что ты делаешь?! – кричу я в отчаянии.

Бабушка сгребает с моего стола стопку маминых дневников:

– Это для твоего же блага, Дженна.

На глазах появляются слезы.

– Они не твои.

Больно видеть, как она забирает все, что у меня осталось от мамы. Она словно бы сдирает с меня кожу, и я остаюсь голой и открытой всем ветрам.

– Но и не твои тоже, – парирует бабушка. – Это не твои исследования и не твоя история. Ну надо же было додуматься – отправиться в Теннесси! Дженна, все зашло слишком далеко. Тебе пора отпустить прошлое и начать жить собственной жизнью.

– Ненавижу тебя! – кричу я.

Но бабушка уже идет к двери. На пороге она останавливается и говорит:

– Ты все ищешь свою семью, Дженна. Но она всегда была у тебя под носом.

Когда бабуля уходит, я хватаю со стола степлер и запускаю им в дверь. Потом сажусь, утирая нос тыльной стороной ладони, и начинаю разрабатывать план, как вызволить шарф и снова сшить его, как вернуть дневники.

Но правда в том, что мамы у меня нет. И никогда не будет. Мне не дано переписать историю, надо лишь тупо брести к ее окончанию.

На экране ноутбука – страница, посвященная исчезновению моей матери; там полно подробностей, которые уже больше ничего не значат.

Я кликаю по меню с настройками сайта NamUs и одним щелчком удаляю эту страницу.

Одна из первых вещей, которым научила меня бабушка, когда я была маленькой, – это как выбраться из дома во время пожара. В каждой спальне есть пожарная лестница, установленная под окном на всякий случай. Я четко усвоила: если вдруг почувствую запах дыма, потрогаю дверь и она окажется горячей, нужно поскорее открыть окно, приладить подвесную лестницу и спуститься вниз по стене в безопасное место.

Не важно, что в трехлетнем возрасте я не могла поднять эту лестницу, а тем более открыть створку окна. Я знала, в каком порядке нужно действовать; предполагалась, что этого достаточно для предотвращения любой грозившей мне опасности.

К счастью, пожаров в нашем доме не было. А старая пыльная лестница так и торчала под окном в моей спальне – служила полкой для книг, подставкой для обуви, столиком для рюкзака, но средством побега – никогда. Вплоть до сегодняшнего дня.

На этот раз я оставляю бабуле записку:

Я обязательно остановлюсь, обещаю! Но ты должна дать мне последний шанс попрощаться. Вернусь завтра к ужину.

Открываю окно и вешаю на крюки лесенку. Она не выглядит особенно прочной. Вдруг не выдержит мой вес? Вот было бы смешно – упасть и разбиться насмерть, пытаясь спастись из горящего дома.

Лестница позволяет мне спуститься только на покатую крышу гаража, что на самом деле ничего не дает. Но к этому моменту я уже чувствую себя мастером побегов, а потому осторожно свешиваю ноги через край, цепляюсь пальцами за водосточный желоб. До земли остается всего каких-нибудь пять футов.

Велосипед стоит там, где я его оставила, – прислонен к перилам крыльца. Я вскакиваю на него и кручу педали.

Ехать посреди ночи на велике совсем не то же самое, что днем. Я лечу, как ветер, чувствую себя невидимкой. Дороги мокрые, потому что прошел дождь, и асфальт сверкает везде, где не оставили след шины моего велосипеда. Задние фары машин, уменьшающиеся на ходу, напоминают бенгальские огни, с которыми я забавлялась в День независимости: сияние хвостом тянется в темноте за рукой, можно написать светом алфавит. Дорогу распознаю наугад – дорожных знаков не разглядеть – и, сама не заметив как, оказываюсь в центре Буна, возле бара под квартирой Серенити.

Тут в разгаре вечеринка. Девушки в платьях в облипку виснут на мускулистых руках байкеров; к кирпичной стене прислонились несколько тощих парней – вышли на улицу перекурить, проветриться, прежде чем бухать дальше. Грохот из музыкального автомата наполняет улицу. Слышу, как кто-то настойчиво требует:

– Пей! А ну пей, кому говорят!

– Эй, малышка, – пьяным голосом окликает меня один из парней. – Купить тебе выпивку?

– Мне всего тринадцать, – отвечаю я.

– Я Рауль, а тебя как зовут? – не отстает он.

Пригнув голову, прохожу мимо него, затаскиваю велик в дом Серенити. Снова волоку его вверх по лестнице, в вестибюль перед квартирой гадалки, на этот раз помня про столик. Уже заношу руку, чтобы тихо постучать – все-таки два часа ночи, – но не успеваю, потому что дверь распахивается.

– Тоже не спится, дорогая? – спрашивает Серенити.

– Откуда вы узнали, что я здесь?

– Ну, скажем так: ты не паришь над лестницей, как фея, когда тащишь за собой этот чертов драндулет.

Она отстраняется и пропускает меня в квартиру. Все здесь выглядит так же, как и в тот раз, когда я впервые пришла сюда. Когда я еще верила, что больше всего на свете хочу найти свою мать.

– Я удивлена, как это бабушка разрешила тебе поехать ко мне так поздно, – говорит Серенити.

– Я не оставила ей выбора. – Я опускаюсь на диван, хозяйка садится напротив. – Ох, до чего же мне тошно!

Она не притворяется, что не поняла меня.

– Погоди пока делать окончательные выводы. Верджил полагает, что…

– К черту Верджила! – перебиваю я. – Что бы он там ни считал, маму это все равно не оживит. Сами прикиньте. Если ваш муж узнает, что вы ждете ребенка от другого, он вряд ли устроит по этому поводу праздник.

Поверьте, я пыталась вызвать в себе ненависть к отцу, но не смогла: в сердце у меня только жалость и тупая боль. Если это отец убил маму, не думаю, что его привлекут к суду. Он уже и так в психушке; никакая тюрьма не станет более страшным наказанием, чем узилище его собственного разума. А это означает, что бабуля права: она единственный близкий человек, который у меня остался.

Я знаю, что винить некого: я ведь сама попросила Серенити помочь мне найти маму, сама обратилась к Верджилу. Вот до чего доводит любопытство. Вы можете жить на вершине огромнейшей на планете свалки токсичных отходов, но если не будете копаться в ней, то газон перед вашим домом так и останется зеленым, а сад – роскошным.

– Люди не понимают, как это тяжело, – сочувственно произносит Серенити. – Когда ко мне приходили клиенты и просили поговорить с дядюшкой Солом или любимой бабушкой, они интересовались только тем, чтобы передать им привет, сказать то, что не успели при жизни. Но когда открываешь дверь, приходится закрывать ее за собой. Ты можешь сказать «привет», но тебе не избежать и прощальных слов.

Я смотрю на нее:

– Я не спала, когда вы с Верджилом разговаривали в машине, и слышала ваши откровения.

Серенити замирает.

– Ну что ж, – вздыхает она, – теперь ты знаешь, что я мошенница.

– Нет, это не так. Вы же нашли подвеску. И бумажник.

Гадалка качает головой:

– Просто они оказались в нужное время в нужном месте.

Обдумав ее слова, я спрашиваю:

– А разве это не означает быть экстрасенсом?

Бьюсь об заклад, Серенити никогда не смотрела на дело под таким углом. А по-моему, никакая это не случайность, все гораздо сложнее. Какая разница, чувствуешь ты нечто нутром, как выражается Верджил, или задействуешь экстрасенсорные способности, – главное, что есть результат!

Серенити поднимает упавший на пол плед, расправляет его и прикрывает им не только свои ноги, но и мои тоже.

– Может быть, – соглашается она, – и все равно это не идет ни в какое сравнение с тем, что было прежде. Раньше мысли других людей вдруг появлялись у меня в голове. Иногда связь была просто идеальной, а иногда я как будто говорила по мобильнику в горах, когда улавливаешь только каждое третье слово. Но в любом случае это было нечто гораздо большее, чем случайно найти в траве блестящую побрякушку.

Мы сворачиваемся под пледом, который пахнет стиральным порошком и индийской едой. По подоконнику стучит дождь. Я понимаю, что это очень близко к нарисованному моей фантазией образу: какой была бы моя жизнь, если бы мама не умерла.

Я смотрю на Серенити:

– Вам этого не хватает? Способности слышать ушедших людей?

– Да, – признается она.

Кладу голову ей на плечо и говорю:

– Мне тоже.

Элис

Объятия Гидеона были самым безопасным местом в мире. Рядом с ним я забывала, как пугали меня перемены в настроении Томаса, как каждое утро начиналось со ссоры, а каждый вечер мой супруг запирался в кабинете наедине со своими секретами и, возможно, вновь впадал в безумие. Когда я была с Гидеоном, то могла притворяться, что мы трое – это и есть та семья, о какой я мечтала.

А потом я обнаружила, что скоро нас станет четверо.

– Все будет хорошо, – сказал Гидеон, когда я сообщила ему новость, однако я ему не поверила.

Он не умел предсказывать будущее. Ну да ничего, главное, чтобы он оставался рядом со мной.

– Разве ты не видишь? – произнес Гидеон, весь так и светясь изнутри. – Нам суждено быть вместе.

Может, и так, но какой ценой. Его брака. Моего. Жизни Грейс.

Тем не менее мы предавались радужным мечтам. Я собиралась забрать Гидеона с собой в Африку, чтобы он увидел слонов в естественной среде обитания, до того, как их жизнь поломали люди. Гидеон хотел вернуться на юг, туда, где родился. Я вновь обдумывала планы бегства с Дженной, только на этот раз представляла, что и он тоже поедет с нами. Мы притворялись, что уже близки к решению всех проблем и началу новой жизни, но на самом деле топтались на месте, не в силах сделать решительный шаг: Гидеон должен был все рассказать теще, а я – мужу.

Однако тянуть до бесконечности было нельзя: становилось все труднее скрывать изменения, происходившие с моим телом.

Однажды Гидеон пришел ко мне, когда я работала в вольере с азиатскими слонами, и объявил:

– Я сообщил Невви о ребенке.

Я так и обмерла:

– И как она отреагировала?

– Сказала, что я должен получить все, чего заслуживаю, развернулась и ушла.

Вот так это перестало быть фантазией, а превратилось в реальность. Обратного пути не было: если Гидеон набрался храбрости и поговорил с Невви, мне тоже придется собраться с духом и вынести объяснение с Томасом.

Ни Невви, ни Гидеона я весь тот день больше не видела. Я нашла Томаса и хвостом ходила за ним от одного вольера к другому. Я приготовила для мужа ужин. Попросила помочь мне сделать ножную ванну Лилли, хотя в обычных обстоятельствах обратилась бы с такой просьбой к Гидеону или Невви. Я не избегала супруга, как делала это многие месяцы, а расспросила его про резюме, которые присылали в заповедник претенденты на место смотрителя, и поинтересовалась, принял ли он решение нанять кого-нибудь. Я полежала рядом с Дженной, пока та не заснула, а потом пошла в его кабинет и начала читать какую-то статью, как будто работать вместе в этом помещении было для нас в порядке вещей.

Я думала, Томас попросит меня уйти, но он улыбнулся мне – протянул оливковую ветвь мира.

– Я и забыл, как это приятно, – сказал он, – работать с тобой бок о бок.

Решимость – она хрупкая, как фарфор. У вас могут быть самые лучшие намерения, но стоит появиться трещинке толщиной в волосок, и все непременно рассыплется на куски – это лишь дело времени. Томас налил себе стакан виски, другой мне. Я к своему даже не притронулась и сказала напрямик:

– Я люблю Гидеона.

Руки Томаса замерли на графине, потом он поднял стакан и залпом выпил его содержимое.

– Ты думаешь, я слепой?

– Мы уезжаем. Я беременна.

Томас сел. Закрыл лицо руками и заплакал.

Мгновение я глядела на него, разрываясь между желанием утешить и ненавистью к себе за то, что довела до подобного состояния и без того сломленного человека: у него и так проблемы с психикой да плюс еще дело жизни разваливается; не хватало только жены-изменницы.

– Томас, скажи что-нибудь, – попросила я.

– Что я сделал не так? – визгливо выкрикнул он.

Я встала перед ним на колени. В тот момент я увидела мужчину в очках, запотевших от влажной жары Ботсваны, и того, кто потом встречал меня в аэропорту, сжимая в кулаке какое-то диковинное растение вверх корнями. Человека, мечтавшего о высоких материях и пригласившего меня разделить с ним его мечты. Я уже давным-давно не видела этого мужчину. Но что было тому причиной: сам он исчез или же я перестала смотреть в его сторону?

– Томас, ты ничего плохого не сделал. Это лишь я во всем виновата.

Одной рукой он вцепился мне в плечо, а другой ударил по лицу так сильно, что я почувствовала вкус крови.

– Шлюха! – прошипел Томас.

Схватившись за щеку, я упала на спину, с трудом поднялась и медленно двинулась к двери, стремясь убраться из комнаты, а он надвигался на меня.

Дженна все это время так и спала на диване. Я бросилась к дочери, решившись прямо сейчас забрать ее с собой и навсегда покинуть этот дом. Одежду, игрушки и все остальное, что ей нужно, можно будет купить позже. Но Томас схватил меня за запястье, вывернул руку за спину, так что я снова упала, и первым взял ребенка. Он поднял нашу девочку, малышка прильнула к нему, еще находясь в паутине между сном и явью, и, вздохнув, позвала:

– Папочка?

Он обнял ее и отвернулся, чтобы Дженна не видела меня.

– Ты хочешь уйти? – спросил Томас. – Я не против. Но забрать с собой нашу дочь? Только через мой труп. – Он улыбнулся мне какой-то жуткой улыбкой и добавил: – Или еще лучше – через твой.

Дочка проснется, а меня нет. Ее худший страх станет реальностью.

«Прости, милая», – молча сказала я Дженне. И побежала звать на помощь, оставив ее с отцом.

Верджил

Даже если я и смогу найти тело, захороненное десять лет назад, то мне все равно не получить официальное разрешение на эксгумацию. Прямо не знаю, как и быть. Не рыскать же в самом деле, уподобившись Франкенштейну, по кладбищу, тайком выкапывая труп, который я много лет назад ошибочно принял за Невви Руэль. Хотя, пожалуй, выход есть. Ведь до того как тело отправляют в похоронную контору, медицинский эксперт обязательно делает вскрытие. А вскрытие подразумевает взятие образца ДНК государственной лабораторией, так что теперь он хранится где-нибудь в архиве для будущих поколений.

Но мне ни за что не выдадут эти образцы, раз я теперь не при исполнении. А значит, нужно найти кого-то, кто сможет их получить. Поэтому полчаса спустя я опираюсь на перегородку в комнате вещдоков полицейского управления Буна и снова морочу голову Ральфу.

– Ты опять здесь? – вздыхает он. – Чего надо?

– Ну, что мне на это сказать? Я страшно по тебе соскучился. Ты снишься мне каждую ночь.

– Вот что, Верджил, я уже один раз нарушил правила и впустил тебя сюда. Ради тебя я не стану рисковать работой.

– Ральф, мы оба с тобой прекрасно знаем, что шеф никому другому не доверит это место. Приятель, ты у нас как хоббит на страже кольца.

– Какой еще хобот? Что ты болтаешь?

– Я хотел сказать, что ты просто звезда этого управления, стержень, вокруг которого все крутится. Без тебя бы тут все уже давно развалилось, разве не так?

Морщины на лице Ральфа становятся глубже – старик улыбается.

– Ну, теперь ты дело говоришь. Верно, эта молодежь такая безголовая. Каждое утро прихожу сюда, а кто-нибудь все переворошил: они, видите ли, пытаются классифицировать этот хлам новомодным компьютерным способом и в результате потом вообще ничего не могут найти. Так что я расставляю вещдоки обратно по местам, как и положено, поддерживаю порядок…

Я подобострастно киваю:

– Вот-вот, о чем я и толкую. Ральф, ты просто мозг этой шараги. Таких специалистов поискать. Поэтому, сам понимаешь, кроме тебя, мне больше не к кому обратиться за помощью. На тебя вся надежда…

Ральф пожимает плечами, строя из себя скромника. Интересно, понимает ли он, что я откровенно льщу ему, нахваливаю, умасливаю, чтобы получить кое-что взамен. Копы в комнате отдыха наверняка до сих пор посмеиваются над ним, судачат о том, какой он старый, едва шевелится, а если вдруг свалится замертво в своем хранилище вещдоков, никто его не хватится целую неделю.

– Помнишь, мне тут недавно пришлось поднять одно старое дело? – тихо говорю я, наклоняясь к нему, будто сообщая страшный секрет. – Я пытаюсь добыть образец ДНК крови, который проводили тогда в рамках экспертизы. Не мог бы ты звякнуть кому надо и попросить, чтобы мне его показали?

– Я позвонил бы, Верджил, кабы мог. Но в центральной лаборатории пять лет назад прорвало трубы. Так что пропали улики за целых восемь лет: годов с девяносто девятого по две тысячи седьмой как не бывало.

Улыбка застывает на моем лице.

– Все равно спасибо, – благодарю я Ральфа и выскальзываю из полицейского управления, пока меня кто-нибудь не увидел.

Я все еще обдумываю, как лучше преподнести эту новость Дженне, когда подъезжаю к дому, где находится моя контора, и вижу «фольксваген-жук» Серенити, припаркованный у входа. Только я вылезаю из машины, как передо мной оказывается Дженна, засыпает меня вопросами:

– Что вы узнали? Есть способ проверить, кого тогда похоронили? А ничего, что прошло уже целых десять лет? Это не будет проблемой?

– Ты принесла мне кофе? – спрашиваю я, глядя на нее.

– Что? – ошарашенно переспрашивает девчонка. – Нет.

– Так сходи сначала за кофе. Еще слишком рано для допроса с пристрастием.

Взбираюсь по ступенькам в свой офис, уверенный, что Серенити и Дженна тащатся следом. Отпираю дверь, переступаю через груды улик, чтобы добраться до стула, и валюсь на него.

– Найти образец ДНК человека, которого мы десять лет назад ошибочно сочли Невви Руэль, будет труднее, чем я думал.

Серенити окидывает взглядом мой кабинет, который выглядит почти как после бомбежки:

– Удивительно, что ты вообще что-то можешь здесь найти, дорогуша.

– Я искал не здесь, – огрызаюсь я, думая про себя: «Ну не глупо ли объяснять ясновидящей систему хранения улик в полиции?»

И тут мой взгляд падает на маленький конверт, брошенный поверх вороха бумаг на столе.

Внутри него ноготь, найденный в шве форменной рубашки, которая была на жертве.

Той самой рубашки, которая напугала Дженну, потому что затвердела от засохшей крови.

Талула бросает быстрый взгляд на Серенити и заключает меня в объятия:

– Виктор, как это мило с твоей стороны. Мы никогда не знаем, какую практическую пользу приносят реальным людям исследования, которые делаем в лаборатории. – Она лучисто улыбается Дженне. – Ты, наверное, очень рада, что твоя мама нашлась?

– О, я не… – начинает Серенити, а Дженна одновременно с ней произносит:

– Гм, не совсем.

– На самом деле, – берусь я объяснить ситуацию, – мы пока не нашли маму Дженны. Серенити помогает мне в этом деле. Она… экстрасенс.

Талула прямым курсом устремляется к Серенити:

– О, экстрасенс? Знаете, у меня была тетя. Она всю жизнь обещала, что ее бриллиантовые сережки перейдут мне. А потом умерла, не оставив завещания, и, представьте, эти серьги бесследно исчезли. Я хотела бы знать, которая из моих подлых кузин сперла их.

– Обязательно сообщу вам, если что-нибудь выясню, – бормочет Серенити.

Я достаю бумажный пакет, который принес с собой:

– Хочу вновь попросить тебя об одолжении, Лулу.

Она вскидывает бровь:

– По моим подсчетам, ты еще не расплатился за предыдущую услугу.

– Я обещаю, что в долгу не останусь, – обворожительно улыбаюсь я и играю ямочками на щеках. – Отблагодарю тебя по полной, как только разберусь с этим делом.

– Да ты никак пытаешься меня подкупить, чтобы твой анализ оказался первым в очереди? Предлагаешь мне взятку?

– Не взятку, а подарок, – отчаянно флиртую я. – Ты ведь любишь подарки?

– Ты знаешь, что я люблю… – вовсю кокетничает Талула.

Приходится еще некоторое время поддерживать игру, а потом я наконец вытряхиваю на стерильный стол содержимое бумажного пакета.

– Мне бы хотелось, чтобы ты взглянула вот на это.

Рубашка грязная, рваная, почти черная.

Талула приносит из кабинета ватную палочку, смачивает ее, трет ткань. Ватный кончик становится розовато-коричневым.

– Прошло десять лет, – говорю я. – Не знаю, пригодно ли это вообще для идентификации. Но очень надеюсь, что ты скажешь мне, есть ли тут хоть какое-то сходство с образцом ДНК, который брали у Дженны. – Я достаю из кармана конверт с ногтем. – И здесь тоже. Если интуиция меня не обманывает, в одном случае сходство будет, а в другом нет.

Дженна стоит по другую сторону металлического стола. Пальцами одной руки она прикасается к рубашке, а другой трогает свою сонную артерию, прощупывая пульс.

– Меня сейчас вырвет, – бормочет она и выбегает из комнаты.

– Я пойду с ней, – говорит Серенити.

– Нет, позволь мне, – останавливаю ее я.

Я нахожу Дженну у кирпичной стены позади здания, где мы с ней весело смеялись после прошлого визита в лабораторию. Только теперь она хрипло дышит, лицо завешено волосами, а щеки пылают. Я подхожу сзади и кладу руку ей на талию.

Дженна вытирает рот рукавом.

– Вы, когда были в моем возрасте, болели гриппом?

– Еще бы. Конечно болел.

– Я тоже. Поднялась температура, и я не пошла в школу. Но бабушку вызвали на работу. Так что рядом не было никого, кто причесал бы мне волосы, принес мокрое полотенце, налил морса и так далее. – Она смотрит на меня. – А было бы так приятно поболеть в окружении родных, понимаете? Но моя мама, вероятно, мертва, причем убил ее не кто иной, как отец.

Она обессиленно съезжает вниз по стене, я сажусь рядом с ней и говорю:

– Это пока точно не известно.

Дженна поворачивает ко мне голову:

– Что вы имеете в виду?

– Ты первая сказала, что твоя мать не убийца. Что волос на трупе доказывает, что она как-то контактировала с Невви на месте, где ту затоптали.

– Но вы же говорили, что видели Невви в Теннесси, живую.

– Видел. Ну и что? Да, произошла путаница, и погибшую женщину звали иначе. Но это не означает, что Невви никак не причастна к делу. Вот почему я попросил Лулу проверить ноготь. Допустим, окажется, что кровь принадлежит твоей матери, а ноготь – нет. Это значит, что кто-то боролся с ней, перед тем как она умерла. Может быть, ситуация просто вышла из-под контроля, – объясняю я.

– Но с какой стати Невви драться с моей мамой?

– А с такой, – отвечаю я, – что не один твой отец мог расстроиться, узнав, что у нее будет ребенок от Гидеона.

– Это общеизвестный факт, – произносит Серенити, – нет на земле силы более разрушительной, чем месть матери, потерявшей ребенка.

Официантка, которая как раз подошла, чтобы подлить кофе, бросает на нее странный взгляд.

– Тебе нужно вышить это на подушке, – говорю я.

Мы сидим в столовой на улице, где расположена моя контора. Я не думал, что Дженна захочет есть, после того как ее вырвало, но, к моему удивлению, девочка жадно набрасывается на еду. Она слопала целую тарелку блинчиков, да еще и половину моей порции схомячила.

– А сколько времени в лаборатории будут делать анализы? – спрашивает Серенити.

– Понятия не имею. Но я предупредил Лулу, что это суперсрочно.

– И все равно я не понимаю, почему Гидеон ввел полицию в заблуждение, – говорит Серенити. – Не мог же он не узнать Элис, когда нашел ее.

– А мне кажется, все просто. Ведь в этом случае он автоматически стал бы подозреваемым. Вот Картрайт и решил, так сказать, совершить рокировку, поменять двух женщин местами. Невви отвезли в больницу, и она, едва придя в себя, сбежала оттуда, опасаясь, что ее арестуют за убийство. Уверен. Именно так все и было.

Серенити качает головой:

– Знаешь, если тебя утомит карьера частного сыщика, можешь сменить профессию. Из тебя получится неплохой экстрасенс.

Теперь уже и другие посетители столовой начинают подозрительно коситься на нас. Полагаю, здесь принято говорить о погоде или бейсболе, но не о расследовании убийства и не о ясновидении.

Подходит та же официантка:

– Если вы уже поели, освободите, пожалуйста, столик, а то людям сесть некуда.

Вранье. Столовка наполовину пуста. Я начинаю было возражать, но Серенити машет рукой.

– Черт с ними! – говорит она, достает из кармана двадцатидолларовую купюру – достаточно, чтобы расплатиться по счету и оставить три цента на чай, – и швыряет ее на стол, после чего быстро выходит на улицу.

– Серенити! – Дженна все время молчала, и я почти забыл о ней. – Вы сказали про Верджила, что он может стать неплохим экстрасенсом. А как насчет меня?

Ясновидящая улыбается:

– Милая, я уже говорила, что у тебя, вероятно, большой потенциал, ты просто себя недооцениваешь.

– Вы меня научите?

Серенити смотрит на меня, потом переводит взгляд на Дженну.

– Чему?

– Быть экстрасенсом?

– Дорогуша, это так не делается…

– А как это делается? – не отстает Дженна. – Вы и сами не знаете, верно? У вас уже давно ничего не получается. Так, может, попробовать себя в новом амплуа не такая уж и плохая идея? – Девочка поворачивается ко мне. – Я знаю, вам нужны факты, цифры и улики, которые можно потрогать. Но вы же сами признавались, что порой десять раз смотрите на одну и ту же вещь, но ничего не замечаете. А потом взглянете в одиннадцатый, и все вдруг становится ясно как день. Бумажник, подвеска, даже испачканная кровью рубашка – все это ждало целых десять лет. – Тут Дженна переводит взгляд на Серенити. – Помните, вчера ночью я сказала, что вы неспроста оказывались в нужное время в нужном месте? Но я ведь тоже там была, когда мы натыкались на эти предметы. А вдруг все эти знаки свыше предназначались не вам, а мне? Что, если вы не слышите мою маму, потому что она хочет говорить именно со мной?

– Дженна, – мягко отвечает Серенити, – но получится полная ерунда: это все равно как слепой ведет слепого.

– Но попробовать-то можно. Что вы теряете? – Она издает раздраженный смешок. – Может быть, самоуважение? Или душевное равновесие? – Дженна упорно гнет свою линию. – Или, может, вы боитесь лишиться доверия клиентки? – добавляет она.

Серенити поверх головы девочки бросает на меня отчаянный взгляд, умоляя остановить ее.

Но я на стороне Дженны. Я понимаю, зачем это ей нужно: в противном случае круг не будет завершен, получится переплетение нескольких линий, а линии имеют обыкновение уводить вас совсем не туда, куда вы собирались идти. Связать концы с концами критически важно. Именно поэтому, когда полицейские сообщают родителям, что их ребенок только что попал в аварию, те хотят знать, что и как произошло – был на дороге гололед или машина резко свернула, чтобы избежать столкновения с фурой. Им нужны детали последних мгновений, поскольку это единственное, что у них останется до конца дней. Вот почему мне нужно было сказать Лулу, что я не хочу больше с ней встречаться, ведь пока я этого не сделаю, в двери надежды всегда будет оставаться щелочка, куда она сможет просочиться. И недаром мысли об Элис Меткалф не давали мне покоя все эти десять лет.

Я из тех парней, которые никогда не выключают видюшник на середине, какой бы дрянной фильм ни попался. Я жульничаю и всегда заглядываю в конец книги на случай, если вдруг внезапно умру, не успев дочитать. Я не хочу потом вечно пребывать в неведении и мучиться вопросом: что же там было дальше?

Все это довольно занятно, потому как означает, что я, Верджил Стэнхоуп, заядлый скептик и убежденный материалист, должен верить – хотя бы совсем чуть-чуть – в ту метафизическую чепуху, которую несет Серенити Джонс.

Так или иначе, я пожимаю плечами и говорю ей:

– А что, вполне возможно, что в словах Дженны есть определенный смысл.

Элис

Одна из причин, почему дети не могут вспомнить события, происходившие с ними, когда они были совсем маленькими, состоит в том, что малыши не владеют языком для их описания. До определенного момента голосовые связки у них недостаточно развиты, а потому дети используют гортань только в экстренных случаях. На самом деле у малышей существует защитный механизм, напрямую соединяющий миндалевидное тело головного мозга с гортанью: так что в критических ситуациях дети моментально заливаются ревом. Плач младенца – это такой универсальный звук, что, согласно проведенным исследованиям, практически каждый человек, даже юноша-первокурсник, у которого нет опыта общения с грудными детьми, услышав его, попытается оказать помощь.

По мере роста ребенка гортань его развивается, и постепенно он становится способным к речи. У малышей старше двух или трех лет меняется даже сам звук плача, и, когда это происходит, окружающие не только демонстрируют меньшую отзывчивость, но и реагируют на детский рев с раздражением. По этой причине дети учатся пользоваться словами, ведь теперь для них это единственный способ привлечь к себе внимание.

Но что происходит с этим изначальным отростком – нервом, который идет от миндалевидного тела к гортани? Вообще-то… ничего. Хотя голосовые связки разрастаются вокруг него, словно бурьян, он остается на своем месте и в дальнейшем используется крайне редко. Не задействуется до тех пор, пока в летнем лагере кто-нибудь не выпрыгнет из-под вашей койки посреди ночи. Или, допустим, вы вдруг не наткнетесь на енота, который прошмыгнет у вас под ногами в темном переулке. То есть это происходит в моменты, полные животного ужаса. Когда это случается, звучит сигнал тревоги. И вы издаете звук, который не сможете повторить, если попытаетесь закричать так намеренно.

Серенити

Раньше, в период моего расцвета в качестве экстрасенса, если мне нужно было пообщаться с каким-то конкретным умершим человеком, я полагалась на Десмонда и Люсинду, своих духов-проводников. Я считала их кем-то вроде секретарей, операторов на телефонной линии, которые переключали звонки на мой кабинет. Это значительно удобнее и эффективнее, чем держать дом открытым и разбираться с ордами посетителей в поисках человека, с которым необходимо поговорить.

Последний вариант называется связью по открытым каналам: вы вешаете вывеску, открываетесь для делового общения и собираетесь с силами. Это немного напоминает пресс-конференцию, когда журналисты наперебой выкрикивают вопросы. Для медиума такое «общение» превращается в ад. Но, полагаю, гораздо хуже, когда ты выставляешь антенну приемника, однако вообще никто не желает выходить с тобой на связь.

Я прошу Дженну найти для меня место, которое, по ее мнению, было особенным для Элис. Поэтому мы втроем снова едем в заповедник, идем туда, где растет огромный дуб, распростерший над полянкой с фиолетовыми грибами мощные ветви, похожие на руки титана.

– Я иногда гуляю здесь, – говорит Дженна, – а раньше меня сюда приносила мама.

Благодаря этим грибам, похожим на маленький волшебный ковер, место выглядит каким-то сказочным.

– Почему они растут только здесь? – спрашиваю я.

– Я не знаю, – качает головой Дженна. – Судя по маминым дневникам, здесь похоронили слоненка Мауры.

– Может быть, таким образом природа хранит память о нем, – высказываю я предположение.

– Скорее, тут просто в почве больше нитратов, – бурчит Верджил.

Я бросаю на него сердитый взгляд:

– Не нужно скепсиса. Духи могут это почувствовать.

Верджил выглядит так, будто пришел на прием к стоматологу и ему сейчас будут сверлить зубы.

– Может, мне лучше погулять где-нибудь? – Он машет рукой в сторону.

– Нет, останься, ты нам тоже нужен, – отвечаю я. – Просто помалкивай, чтобы не портить энергетику.

Мы все трое садимся на землю. Дженна сильно нервничает, у Верджила весьма недовольный вид, а я… честно говоря, я в отчаянии. Закрываю глаза и взываю к высшим силам: «Я никогда больше не попрошу вернуть мне Дар, если вы сегодня позволите мне помочь этой девочке».

Может быть, Дженна права, и ее мать все это время пыталась связаться именно с ней, но ведь до сих пор девочка не желала мириться с тем фактом, что Элис мертва. Теперь она наконец готова ее выслушать.

– Ну что? – шепчет Дженна. – Может, нам взяться за руки?

Я привыкла, что клиенты постоянно спрашивали, как им лучше сказать своим любимым, что они скучают по ним? «Просто скажите», – отвечала я. Больше действительно ничего не нужно. То же самое я прошу сделать Дженну:

– Объясни маме, почему ты хочешь с ней поговорить.

– Разве это не ясно?

– Мне ясно, а ей, может быть, и нет.

– Ну-у. – Дженна сглатывает. – Мама! Не знаю, можно ли скучать по тому, кого едва помнишь, но я очень по тебе тоскую. Раньше я придумывала разные истории о том, почему ты не можешь ко мне вернуться. Тебя захватили пираты, и тебе приходится плавать по Карибскому морю в поисках золота, но каждую ночь ты смотришь на звезды и думаешь: «По крайней мере, Дженна тоже их видит». Или ты потеряла память и изо дня в день ищешь ключи к своему прошлому, маленькие стрелочки, которые укажут путь ко мне. Или тебя отправили в качестве спецагента за границу с секретным заданием, и ты не можешь никому открыться, чтобы не разрушить легенду, а когда наконец вернешься домой, будут развеваться флаги и тебя станут радостно приветствовать целые толпы людей, а я увижу тебя настоящей героиней. Учителя английского говорили, что у меня богатое воображение, но они не понимали: это не фантазии. Придуманные истории были настолько реальными, что иногда мне становилось физически больно: так колет в боку после слишком быстрого бега или ломит кости при простуде. Но похоже, ты просто не могла вернуться ко мне. Вот поэтому я сейчас и пытаюсь связаться с тобой.

Я смотрю на девочку:

– Хочешь еще что-нибудь добавить?

Дженна глубоко вдыхает:

– Нет.

Что заставит Элис Меткалф, где бы она ни была, остановиться и послушать?

Иногда, если очень просишь, Вселенная дает вам подсказку. Я наконец понимаю, что необходимо сделать.

– Дженна! – изумленно ахаю я. – Ты видишь ее?

Девочка вертит головой:

– Где?

– Вон там, – указываю я.

– Я ничего не вижу, – удрученно произносит она, и чувствуется, что бедняжка вот-вот заплачет.

– Ну же, ты должна сосредоточиться…

Даже Верджил тянется вперед и прищуривается.

– Я не могу…

– Значит, плохо стараешься! – резко бросаю я. – Она становится ярче, Дженна! Этот свет, он поглощает ее. Она покидает этот мир. Ну же, это твой последний шанс.

Что может привлечь внимание матери?

Плач ее ребенка.

– Мама-а-а! – кричит Дженна, потом ее голос переходит в хрип, и она падает на эту полянку с фиолетовыми грибами. – Мама ушла, да? – в полном отчаянии всхлипывает Дженна. – Она и правда ушла?

Я на карачках подползаю к ней и обнимаю за плечи, думая, как лучше объяснить девочке, что на самом деле не видела никакой Элис, что солгала, стремясь вынудить ее излить сердце в этом крике. Верджил хмуро встает и бормочет:

– Я так и знал, что все это полнейшая чушь.

– Что это? – спрашиваю я и морщусь.

Какая-то невидимая острая штуковина, спрятавшаяся под шляпками грибов, больно впилась мне в икру. Я тяну руку, роюсь в земле и вытаскиваю зуб.

Элис

Все это время я повторяла, что слоны обладают сверхъестественной способностью справляться с переживаниями, вызванными смертью близких, не позволяя скорби покалечить себя.

Но есть и исключения.

Так, в Замбии была одна слониха-девочка, осиротевшая из-за браконьеров. Она прибилась к группе молодых слонов. В человеческом обществе мальчики-подростки в качестве приветствия хлопают друг друга по плечу, а девочки обнимаются; точно так же и поведение этих молодых слонов сильно отличалось от того, к чему привыкла юная слониха. Они терпели ее присутствие рядом, потому что могли с ней спариваться, – как Энибади в «Вестсайдской истории», – но по большому счету не хотели видеть самку рядом. Она родила слоненка, когда ей было всего десять лет, и, поскольку у нее не было ни матери, которая могла бы ее направлять, ни опыта всеобщего материнства в стаде, она обращалась с детенышем так же, как обходились остальные с ней самой. Когда малыш засыпал, она вставала и куда-нибудь уходила. Слоненок пробуждался и начинал реветь, призывая мать, но она не обращала внимания на его крики. Для сравнения: в нормальном стаде, если малыш закричит, по крайней мере три слонихи устремляются к нему, чтобы погладить его и проверить, что случилось.

В дикой природе самка получает опыт всеобщего материнства задолго до того, как родит своего собственного детеныша. У нее есть пятнадцать лет практики в качестве старшей сестры по отношению ко всем родившимся в стаде слонятам. Я видела, как эти малыши подходят к молодым самкам, чтобы пососать их и успокоиться, хотя молока у тех еще нет, да и молочные железы пока не развились. Слонихи же гордо выставляли вперед ногу, как делали их матери и тетки, и изображали из себя кормящих мам. Слониха может вести себя как мать, не неся реальной ответственности за малыша, пока сама не будет готова к материнству. Но если у молодой самки нет семьи, где ее научили бы, как растить детеныша, дело может обернуться совсем плохо.

Когда я работала в Пиланесберге, там тоже произошло нечто похожее. Молодые слоны, которых насильно перевезли на другое место, стали нападать на машины и даже убили одного туриста. И только после того как в заповеднике было найдено больше сорока мертвых белых носорогов, мы наконец поняли, что на них нападали эти молодые слоны-недоросли; прежде нам подобное и в голову не приходило – настолько эта их агрессия выходила за рамки нормы. Что является общим знаменателем для странного поведения группы воинственных молодых слонов и юной слонихи, которая не заботилась о своем детеныше? Ответ очевиден: недостаток родительского внимания. Но единственная ли это проблема? Нет. Все эти слоны видели, как во время охоты или в процессе выбраковки убивали их родичей.

Феномен скорби, который я изучала в дикой природе, например когда стадо теряло старую самку-матриарха, необходимо отделять от скорби, возникающей вследствие наблюдения за насильственной смертью члена семьи, потому что в отдаленной перспективе последствия этих травмирующих ситуаций разительно отличаются. После естественной смерти стадо побуждает горюющего слона вернуться к нормальной жизни. После массового убийства животных людьми уже по определению не остается никакого стада, члены которого могли бы оказать поддержку своему собрату.

До определенного момента сообщество исследователей животных не желало признавать, что на поведение слонов может влиять травма, полученная в результате наблюдения за убийством соплеменников. Я думаю, протесты в данном случае не имели под собой научного обоснования, а причиной был элементарный стыд – все-таки именно мы, люди, виновны в этом насилии.

А потому при изучении феномена скорби у слонов очень важно помнить: смерть – естественна, а убийство – нет.

Дженна

– Это зуб слоненка Мауры, – говорю я Верджилу, пока мы ждем в той же комнате, где пару часов назад встречались с Талулой.

Я твержу это и самой себе, потому что обдумывать альтернативные варианты слишком тяжело.

Верджил крутит зуб между пальцами, и я вспоминаю, что в маминых дневниках – тех, которые отобрала у меня бабушка, – описывалось, как слоны катают под ступнями маленькие кусочки слоновой кости, если находят их.

– Для слоновьего он что-то слишком уж маленький, – замечает сыщик.

– Ну, вообще-то, там водятся и другие животные: куницы, еноты, олени.

– А я думаю, что нужно отнести нашу находку в полицию, – заявляет Серенити.

Я не могу смотреть ей в глаза. Ясновидящая объяснила, что пошла на маленькую уловку и моя мать вовсе не появлялась на поляне. Сама она ее по крайней мере не видела. Но почему-то мне от этого стало только хуже.

– Обязательно отнесем, – соглашается Верджил, – но попозже.

Дверь открывается, и в помещение врывается струя охлажденного кондиционерами воздуха. Входит Талула, вид у нее недовольный.

– Виктор, это уже не смешно. Я работаю не на тебя одного. Стоит только раз сделать человеку одолжение…

Он протягивает ей зуб:

– Пожалуйста, Лулу, помоги нам, и – клянусь Богом! – больше я тебя никогда ни о чем не попрошу. Мы, вероятно, нашли фрагмент останков Элис Меткалф. Забудь о крови на рубашке. Если можно извлечь ДНК из этого…

– Никакой анализ не нужен, – возражает Талула. – Я тебе и так скажу, что этот зуб точно не имеет отношения к Элис Меткалф.

– Говорила же, что он от какого-то зверя, – бурчу я.

– Нет, он человеческий. Если помнишь, Виктор, я шесть лет проработала в стоматологической клинике и уж в зубах разбираюсь: хоть посреди ночи меня разбуди – ничего не перепутаю. Это второй моляр, абсолютно точно. Только молочный.

– Как это?

Талула возвращает зуб Верджилу:

– Он принадлежал ребенку, не старше пяти лет.

Внезапно во рту у меня возникает такая дикая боль, какой я еще никогда не испытывала. Там словно бы плещется раскаленная лава. В глазах вспыхивают искры. Дергается оголенный нерв.

Вот как все это произошло.

Когда я проснулась, мамы не было. Я всегда знала, что когда-нибудь это случится.

Вот почему я не люблю закрывать глаза – стоит мне сделать это, и люди исчезают. И неизвестно, вернутся они потом или нет.

Мамы нигде не видно. И папы тоже. Я начинаю плакать, а потом какая-то женщина берет меня на руки. «Не плачь, – шепчет она. – Посмотри, у меня есть мороженое».

Она показывает его мне: шоколадное, на палочке; такое большое быстро не съесть, мороженое тает, руки становятся липкими и такого цвета, как у Гидеона. Мне это нравится, потому что теперь мы с ним похожи. Женщина надевает на меня кофту и кроссовки. Она говорит, что мы отправляемся в путешествие.

Мир снаружи кажется огромным, как в момент, когда я закрываю глаза перед сном, боясь, что в этой темноте, за сомкнутыми веками, меня уже никто не найдет. Обычно тут я начинаю плакать, и всегда приходит мама. Она ложится рядом со мной на диван и лежит, пока я не перестаю думать о том, что ночь проглотила нас, и засыпаю, а когда просыпаюсь, уже вновь возвращается солнце и можно ни о чем не беспокоиться.

Но сегодня вечером мама не придет. Я знаю, куда мы направляемся. Это место, где я иногда бегаю в траве и откуда мы с мамой наблюдаем за слонами. Но мне туда больше нельзя. Папе это не нравится, и он громко кричит на маму, ругает ее. В горле у меня набухает комок, и я чувствую, что плач сейчас вырвется наружу, однако женщина сажает меня на траву и произносит: «Ну, Дженна, сейчас мы с тобой поиграем. Ты же любишь играть?»

Еще бы. Конечно люблю.

Я вижу слона среди деревьев, он то появляется, то исчезает. Может быть, и слоник тоже станет играть вместе с нами в прятки? Смешно думать, что Маура будет водить. Я хихикаю, представляя, как она пятнает нас своим хоботом.

«Вот так-то лучше, – одобрительно кивает женщина. – Ты моя умница. Моя веселая девочка».

Но я не ее умница и не ее веселая девочка. Я мамина.

«Ложись, – говорит она, – ложись на спинку и смотри на звезды. Ну-ка, сможешь найти между ними слоника?»

Мне нравятся такие игры, поэтому я честно пытаюсь. Но вижу только ночное небо, похожее на перевернутый вверх дном горшок, и вываливающуюся из него луну. А вдруг этот горшок упадет, и я окажусь под ним, как в ловушке? Вдруг я спрячусь под ним, и мама меня не найдет?

Я начинаю плакать.

«Ш-ш-ш», – шипит женщина.

Ее ладонь ложится мне на рот и давит. Я пытаюсь отстраниться, мне не нравится эта игра. В другой руке она держит большой камень.

Кажется, я ненадолго засыпаю. Мне снится голос матери. Вижу только склонившиеся друг к другу деревья: они, похоже, секретничают; и вдруг сквозь заросли проламывается Маура.

А потом я оказываюсь в каком-то другом месте, снаружи, и наблюдаю за всем со стороны: словно бы мама включила видеозапись, как я была маленькой, и я сижу перед телевизором и вижу саму себя на экране. Меня куда-то несут, покачивая, мы идем долго-долго. Маура кладет меня на землю и осторожно гладит задней ногой. А я думаю, как хорошо мы с ней играем, хотя слониха и такая огромная. Она нежно трогает меня хоботом – именно так мама учила меня весной брать в руки выпавшего из гнезда птенчика; ее прикосновение подобно дуновению ветерка.

Все такое мягкое: ее затаенное дыхание на моей щеке, беличья кисточка ветвей, которыми она меня прикрывает, как одеялом, чтобы я не замерзла.

Только что Серенити стояла передо мной, и вот ее уже нет.

– Дженна? – слышу ее оклик, а потом она становится черно-белой; вокруг нее возникают помехи, как в телевизоре; изображение гадалки расплывается.

Я больше не в лаборатории. Я… нигде.

«Иногда связь бывает просто идеальной, а иногда это все равно как говорить по мобильному в горах, когда слышишь только каждое третье слово», – вспоминаю я объяснения Серенити.

Я пытаюсь прислушаться, но улавливаю только какие-то невразумительные обрывки, после чего связь вообще прекращается.

Элис

Ее тела так и не нашли.

Я видела его собственными глазами, и тем не менее к моменту приезда полиции Дженны нигде не было. Я прочитала об этом в газетах. Я не могла сказать им, что видела свою дочь лежащей на земле в вольере. Я вообще не могла обратиться в полицию, потому что тогда они арестовали бы меня.

Поэтому я следила за всеми новостями из Буна, находясь в восьми тысячах миль от него. Я перестала вести дневник, потому что каждый новый день был очередным днем без моей девочки. Я боялась, что к моменту, когда заполню последнюю страницу, пропасть между мною прежней и той, кем я стала, расширится настолько, что я просто не увижу противоположную сторону. Некоторое время я посещала психотерапевта, врала ему про причины трагедии (ДТП) и пользовалась вымышленным именем Анна (это палиндром – слово, которое читается одинаково слева направо и справа налево). Я спрашивала врача, нормально ли после потери ребенка продолжать слышать по ночам его плач и просыпаться от этого звука. Я спрашивала, нормально ли вставать и несколько прекрасных мгновений верить, что дочка спит за стеной. Он отвечал: «Да, для вас это нормально», – и я перестала к нему ходить. Лучше бы он сказал: «Ничто и никогда больше не будет для вас нормальным».

В 1999 году, в тот день, когда я узнала, что рак вытягивает жизнь из моей матери, я, ничего не видя вокруг, ехала через буш, пытаясь убежать от этой новости. К своему ужасу, я нашла пять трупов слонов с отрезанными хоботами и одного перепуганного слоненка-девочку.

Хобот у нее безвольно болтался, полупрозрачные уши обвисли. Ей было не больше трех недель от роду. Но я не знала, как ухаживать за такими маленькими слонятами, и история этой крошки не имела счастливого завершения.

История моей матери тоже. Я взяла отпуск на шесть месяцев и забросила свои исследования, чтобы побыть с мамой. Когда она умерла, я вернулась в Ботсвану, чувствуя себя совершенно одинокой, с головой погрузилась в работу, чтобы спрятаться от тоски, и обнаружила, что величественные добродушные слоны принимают смерть как нечто само собой разумеющееся. Они не занимаются бессмысленным самоедством: почему я не позвонила домой в День матери; отчего вечно ссорилась с мамой, вместо того чтобы сказать ей, что хочу быть такой же самодостаточной, как и она; зачем говорила, что слишком занята или устала, и не ездила домой на День благодарения, Рождество, Новый год, свой день рождения. Эти вившиеся спиралью мысли убивали меня, каждый виток погружал в зыбучие пески вины. Я начала изучать феномен скорби у слонов почти случайно. Придумала множество причин, почему эти исследования имеют глубочайшее научное значение. Но на самом деле я всего лишь хотела научиться у животных тому, чего не умела сама.

Снова вернувшись в Африку в надежде излечиться от второй в моей жизни тяжкой утраты, я застала момент, когда браконьерство процветало. Убийцы стали хитрее. Если раньше они отстреливали старых самок и самцов с самыми крупными бивнями, то теперь выбирали первого попавшегося молодого слона, зная, что после выстрела стадо собьется в кучу, дабы защитить его, что, разумеется, охотникам было только на руку. Долгое время никто не хотел признавать, что слоны в Южной Африке снова находятся под угрозой, но это была правда. В соседнем Мозамбике их истребляли в огромных количествах, и осиротевшие слонята в ужасе бежали в ЮАР, в Национальный парк Крюгера, что неподалеку от границы.

Одного такого слоненка, девочку, я и нашла, когда пряталась в Южной Африке. Мать этой малышки, жертва браконьеров, получила пулю в плечо и свалилась с ног от слабости, когда рана загноилась. Дочка, не желавшая отходить от матери, выживала благодаря тому, что пила ее мочу. Как только я обнаружила их в буше, сразу поняла: мать придется усыпить, а значит, погибнет и детеныш.

Но я не собиралась этого допускать.

Вдохновляясь примером знаменитого слоновьего приюта Дафны Шелдрик в Найроби, я организовала в ЮАР, в Пхалаборве, спасательный центр. Принцип тут очень простой: если слоненок теряет семью, нужно предоставить ему новую. Сотрудники центра дежурят возле слонят круглосуточно, кормят их из бутылочек, окружают заботой и любовью, спят рядом с ними ночью. Они меняются местами, чтобы слоны не привыкали к одному человеку. На нескольких печальных примерах я выучила урок: если слоненок слишком привязывается к какому-нибудь смотрителю, то может впасть в депрессию, стоит тому взять отпуск на пару дней, а длительная разлука и вовсе способна привести к гибели животного.

Сотрудники приюта никогда не бьют своих подопечных, даже если те выходят за рамки дозволенного. Словесного порицания обычно хватает; эти малыши всячески стремятся порадовать своих опекунов. Правда, слоны помнят все, а потому очень важно впоследствии проявить к озорнику чуть больше тепла, чтобы получивший нагоняй слоненок понял, что его по-прежнему любят, хотя и наказали за шалость.

Мы выкармливаем малышей молоком особого состава, но после пяти месяцев начинаем варить им овсянку – вроде того, как человеческих младенцев приучают к твердой пище. И обязательно дополняем рацион кокосовым маслом, чтобы обеспечить необходимое количество жиров, которое слонята получили бы из материнского молока. Мы следим за их развитием по состоянию щек, которые, как и у человеческих детей, должны быть пухлыми. В возрасте двух лет слонят переводят туда, где содержатся животные чуть постарше. Некоторым из сотрудников центра приходится отправляться вместе со своими подопечными, чтобы те не оказались на новом месте в полностью незнакомом окружении. Слонята узнают и своих бывших приятелей по «яслям», которых выпустили в «детский сад» раньше. Теперь смотрители уже не спят с малышами, но размещаются на ночлег в пределах слышимости от слоновника. Каждый день они отводят воспитанников в парк Крюгера, чтобы познакомить с живущими там слоновьими стадами. Слонихи постарше борются за место матриарха. Они берут малышей под опеку, каждая самка усыновляет или удочеряет слоненка и знакомит его со своими родными детьми. В конце концов все сироты благополучно вливаются в дикие стада.

Несколько раз случалось, что слоны, теперь жившие на воле, возвращались к нам за помощью. Однажды пришла молодая слониха, у которой пропало молоко, и она могла потерять своего малыша. Во втором случае это был девятилетний слон, попавший ногой в силок. Они не доверяли всем людям подряд, потому что прекрасно знали по собственному опыту, какое горе могут причинить двуногие создания. Но слоны явно не судили обо всех нас по примеру тех немногих.

Местные жители именовали меня «мс Али» – так они на свой лад произносили «мисс Элис». И в конце концов два этих слова срослись и превратились в название приюта: «Если вы найдете слоненка, несите его в Мсали». Если я все делаю правильно, то в один прекрасный день эти осиротевшие слонята уходят от нас и счастливо воссоединяются с каким-нибудь диким стадом в Национальном парке Крюгера, где им и положено быть. Это нормально: мы ведь и своих детей растим так, чтобы однажды они покинули нас и начали жить самостоятельно.

Однако если дети вдруг уходят от нас слишком рано – тогда все теряет смысл.

Верджил

Помните, как в детстве вы думали, что облака должны быть на ощупь как вата, а потом узнали, что на самом деле они состоят из мельчайших капелек воды и, если попытаешься улечься на одном из облаков вздремнуть, то просто провалишься сквозь него и шлепнешься на землю?

Сперва я роняю зуб.

Только на самом деле все не так. Ведь уронить можно только то, что ты держал, а в моем случае пальцы вдруг просто перестают быть препятствием, и зуб со звоном падает на пол. Я в испуге поднимаю взгляд и хватаюсь за первое, что попадается под руку, – как ни странно, это Талула.

Моя рука проникает сквозь нее, тело женщины растворяется и сворачивается кольцами, как дым.

То же самое происходит и с Дженной. Она мерцает, лицо девочки искажено страхом. Я пытаюсь окликнуть ее, позвать по имени, но голос гулко ухает, будто я нахожусь где-то на дне колодца.

Внезапно вспоминаю очередь в аэропорту – как люди не отреагировали, когда я влез вперед всех, и служащую аэропорта – как она отвела меня в сторону и сказала: «Вам тут не место».

Вспоминаю полдюжины официанток в столовой, которые рассеянно проходили мимо меня и Дженны, пока одна из них наконец не озаботилась тем, чтобы уделить нам внимание. Может быть, остальные нас просто не видели?

Я думаю про Эбби, мою квартирную хозяйку, одетую так, будто она жила во времена сухого закона. Теперь мне ясно, что так, вероятно, и было. Вспоминаю Ральфа в кладовой вещдоков, который был древним стариком еще в ту пору, когда я служил в полиции. Талула, официантка, та женщина в аэропорту, Эбби, Ральф – все эти люди были, как и я, призраками. Еще находились в этом мире, но уже не принадлежали к нему.

Наконец я вспоминаю аварию. Слезы на лице и песню Эрика Клэптона по радио, как я надавил на педаль газа и сделал крутой разворот. Руки окаменели – я вцепился в руль, чтобы не струсить и не вернуть машину на нормальный курс, и в последнюю минуту отстегнул ремень безопасности. Момент удара, хотя я и ожидал его, все равно стал шоком – на меня сыплется град осколков лобового стекла, руль больно вонзается в грудь, меня выбрасывает из машины. И одно великолепное, безмолвное мгновение я лечу.

Когда мы возвращались из Теннесси домой, я спросил Серенити, как, по ее мнению, ощущается смерть.

Она немного подумала.

– А как ты засыпаешь?

– В каком смысле? – уточнил я. – Это происходит, и все.

– Верно. Ты бодрствуешь, потом какое-то мгновение находишься между сном и явью, а потом словно бы выключают свет. Ты расслабляешься физически. Уголки рта опускаются. Сердечный ритм замедляется. Ты отделяешься от третьего измерения. На каком-то уровне осознание происходящего сохраняется, но по большей части ты как будто в другой зоне. Состояние анабиоза.

Теперь мне есть что к этому добавить. Во сне кажется, что существует целый мир, другой мир, который ощущается как абсолютно реальный.

Серенити.

Я с трудом поворачиваюсь, чтобы увидеть ее. Но вдруг становлюсь таким легким, просто невесомым, что мне больше не нужно двигаться: я просто оказываюсь там, где нужно, стоит только подумать об этом. Моргаю и вижу ее.

В отличие от меня, Талулы и Дженны, тело Серенити не растворяется и не мерцает. Она твердая, как скала.

«Серенити», – думаю я, а она поворачивает голову и шепчет:

– Верджил?

Последнее, о чем я думаю, прежде чем совершенно отключиться: «Несмотря на все, что говорила о себе Серенити, несмотря на то, что я и сам был о ней невысокого мнения, она вовсе не паршивый экстрасенс, а просто обалденный!»

Элис

Я потеряла двоих детей. Одного ребенка знала и любила, а со вторым так и не познакомилась. Прежде чем сбежать из больницы, я уже знала, что у меня случился выкидыш.

Теперь на моем попечении больше сотни малышей, которые поглощают все время бодрствования до последнего мгновения. Я превратилась в одну из тех деловых, вечно занятых женщин, которые восстают из пучины страданий и, подобно торнадо, вертятся с такой скоростью, что даже не понимают, какие саморазрушения вызывают.

Худшая часть дня наступает, когда он заканчивается. Если бы я могла, то спала бы в «яслях» вместе со слонятами в качестве няни. Но кому-то нужно быть публичным человеком в «Мсали».

Сотрудники центра знают, что раньше я занималась научными исследованиями в Тули-Блок и недолгое время жила в Штатах. Но практически никто не связывает ученого, которым я прежде была, с нынешней активисткой. Я давным-давно перестала быть Элис Меткалф.

Та Элис, можно сказать, тоже умерла.

Я просыпаюсь от собственного крика.

Спать я не люблю, но так как это необходимо, мечтаю проваливаться в сон без сновидений. По этой причине я обычно упахиваюсь до полного изнеможения и отключаюсь на два-три часа. Каждый день я думаю о Дженне, каждый миг, а вот про Томаса или Гидеона давно уже не вспоминала. Томас, как мне известно, до сих пор не вышел из психушки. А однажды ночью, в сезон дождей, я спьяну решила пошарить в Интернете и выяснила, что Гидеон ушел в армию и погиб в Ираке, когда на людной городской площади сработало самодельное взрывное устройство. Я распечатала газетную статью, где рассказывалось о посмертном награждении Гидеона Картрайта почетной медалью. Похоронили его в Арлингтоне. Если я когда-нибудь вернусь в Штаты, надо будет съездить на могилу, чтобы отдать ему дань уважения.

Лежу в постели и смотрю в потолок, медленно возвращаясь в этот мир. Реальность леденит; мне приходится осторожно ступать в нее, опуская кончики пальцев ног, потихоньку свыкаясь с шоком от соприкосновения, прежде чем заходить глубже.

Взгляд падает на единственное воспоминание о прошлой жизни, которое у меня есть в ЮАР. Это дубинка длиной два с половиной фута и толщиной дюймов восемь. Она сделана из ствола молодого дерева; кора содрана причудливыми полосами и спиралями. Вещь довольно красивая, похожа на тотемный столб каких-нибудь аборигенов, но если долго смотреть на нее, можно поклясться, что в этих штрихах и царапинах закодировано некое послание.

У Слоновьего заповедника в Теннесси, который стал домом для наших животных, есть веб-сайт, так что я имела возможность следить, как у них идут дела; кроме того, находила на этом сайте важную информацию о том, как там работают со слонами, пострадавшими в неволе. Лет пять назад в заповеднике устроили рождественскую акцию с целью сбора средств. Одна недавно умершая слониха любила развлекаться, обдирая кору с древесных стволов, причем делала это весьма искусно, так что получались своеобразные узоры. Созданные ею «произведения искусства» были выставлены на благотворительную распродажу.

Я сразу поняла, что это была Маура. Сама десятки раз видела ее за этим занятием: слониха прислоняла к перекладинам стойла бревно, которое мы давали ей для забавы, и водила по нему бивнями, очищая от коры серебристую березу или шершавую сосну.

Не было ничего странного в том, что слоновий приют «Мсали», находящийся в Южной Африке, захотел поддержать акцию, устроенную заповедником в Теннесси. Никто не узнал, что чек прислала я, равно как и того, что, получив посылку вместе с фотографией моей любимой слонихи Мауры в траурной рамочке, я прорыдала целый час.

В течение последних пяти лет этот деревянный цилиндр висел на стене напротив моей кровати. Но сейчас он вдруг падает, ударяется об пол и раскалывается вдоль на две равные части.

И в тот же момент звонит телефон.

– Я разыскиваю Элис Меткалф, – говорит какой-то незнакомый мужчина.

Руки у меня холодеют.

– А кто ее спрашивает?

– Детектив Миллс из полицейского управления Буна.

Вот оно. Прошлое догнало меня.

– Да, Элис Меткалф слушает, – бормочу я.

– Ох, мэм, и трудно же было вас отыскать.

Я закрываю глаза и жду, что мне сейчас предъявят обвинение.

– Миссис Меткалф, – продолжает детектив, – мы нашли тело вашей дочери.

Серенити

Только что я стояла в кабинете частной лаборатории вместе с тремя другими людьми и вдруг остаюсь в той же комнате одна – опустившись на колени, ищу упавший зуб.

– Вам помочь?

Кладу зуб в карман, встаю и вижу бородатого мужчину в белом халате. Я нерешительно подхожу к нему и хлопаю по плечу:

– Вы и правда здесь.

Он отшатывается, потирая ключицу, и смотрит на меня как на сумасшедшую. Может, я и впрямь сбрендила?

– Простите, а кто вы? И как сюда попали?

Я не собираюсь делиться с ним подозрениями, что «человек», впустивший меня сюда, – скорее всего, привидение. И отвечаю:

– Я ищу сотрудницу по имени Талула.

Черты его смягчаются.

– Она была вашей подругой?

Была? Я качаю головой:

– Нет, просто знакомой.

– Талула умерла около трех месяцев назад. Похоже, у нее были какие-то проблемы с сердцем, вовремя не диагностированные. Она тогда как раз усиленно тренировалась, хотела принять участие в мини-марафоне. – Бородач сует руку в карман лабораторного халата. – Мне очень жаль, что пришлось сообщить вам такую печальную новость.

Пошатываясь, я выхожу из кабинета, иду мимо секретарши за столом, охранника, присевшей на подоконник девушки, которая звонит по телефону. Не могу понять, кто из них живой, а кто мертвец, поэтому смотрю в землю, чтобы ни с кем не встречаться взглядом.

В машине я включаю на полную мощность кондиционер и закрываю глаза. Как же так? Совсем недавно Верджил сидел рядом со мной, а Дженна вот тут, на заднем сиденье. Я разговаривала с ними, прикасалась к ним, слышала их голоса ясно, как звон церковного колокола.

Звон колокола… Беру телефон и пролистываю список входящих вызовов. Тут должен быть номер Дженны, она недавно сама связалась со мной, когда мы были в Теннесси, просила о помощи. Хотя духи все время манипулируют энергией. Звенит дверной звонок, а снаружи никого; принтер неизвестно почему переклинивает; лампочки мигают, хотя грозы нет.

Нажимаю «вызов» и слышу механический голос: «Набранный вами номер не существует».

Но этого просто не может быть. Не может, потому что масса людей видели меня с Верджилом и Дженной.

Завожу мотор и с визгом выезжаю с парковки – еду обратно в столовую, где сегодня утром наш столик обслуживала грубая официантка. Вхожу в здание, над головой звякает колокольчик, из музыкального автомата доносится голос Крисси Хайд: она поет о мелочи в своем кармане. Вытягивая шею, я шарю взглядом поверх высоких спинок красных кожаных диванов – ищу принимавшую у нас заказ женщину.

Она обслуживает столик, за которым полно детишек в футбольной форме.

– Эй! – окликаю я ее. – Вы меня помните?

– Никогда не забываю чаевые в три цента, – огрызается официантка.

Следом за ней я иду к кассе и спрашиваю:

– Сколько людей было за моим столом?

– Это вопрос с подвохом? Вы были одна. Хотя и заказали достаточно, чтобы накормить половину голодающих детей в Африке.

Я открываю рот, чтобы возразить: Дженна и Верджил сами делали заказы. Но вдруг понимаю, что это неправда. Они просто сказали мне, чего хотят, после чего оба пошли в туалет.

– Со мной были еще мужчина лет тридцати пяти, с коротко стриженными волосами и во фланелевой рубашке, хотя сегодня жарко… и девочка-подросток с кое-как заплетенной рыжей косой…

– Послушайте, дама, – недовольно говорит официантка, достает из-под прилавка визитку и протягивает ее мне. – Есть места, где вам помогут. Но наше заведение – не одно из них.

Я бросаю взгляд на карточку: «Психиатрическая больница округа Графтон».

Сижу в муниципалитете Буна и, потягивая из баночки «Ред булл», изучаю стопку регистрационных журналов с записями за 2004 год: рождения, смерти, браки.

Свидетельство о смерти Невви Руэль я перечитала столько раз, что, наверное, выучила его наизусть.

ПРИЧИНА СМЕРТИ: Черепно-мозговая травма, нанесенная тупым предметом.

Сопутствующие обстоятельства: нападение слона.

Смерть наступила в результате: несчастного случая.

Место происшествия: Слоновий заповедник Новой Англии, город Бун, штат Нью-Гэмпшир.

Затем я нахожу свидетельство о смерти Верджила. Он погиб в начале декабря.

ПРИЧИНА СМЕРТИ: Проникающая травма грудной клетки.

Сопутствующие обстоятельства: автомобильная авария.

Смерть наступила в результате: самоубийства.

Разумеется, свидетельства о смерти Дженны Меткалф здесь нет, потому что ее тело так и не было обнаружено.

Пока не всплыл на поверхность этот зуб.

Значит, в отчете судмедэкспертов не было никакой ошибки. Той ночью в заповеднике действительно погибла Невви Руэль, а Элис Меткалф была той самой женщиной, которую в бессознательном состоянии доставил в больницу Верджил. Той, которая впоследствии бесследно исчезла.

Следуя этой логике, я наконец понимаю со всей определенностью, почему Элис Меткалф при таких обстоятельствах не могла выйти на связь ни со мной, ни с Дженной. Скорее всего, она до сих пор жива.

В последнем из просмотренных мною свидетельств о смерти зафиксирована кончина Чеда Аллена, школьного учителя, за капризным сыном которого Дженна, по ее словам, иногда присматривала.

– Вы его знали? – спрашивает одна из сотрудниц, заглядывая мне через плечо.

– Да нет, – тихо отвечаю я.

– Ужасная история. Отравление угарным газом. Вся семья погибла. Он преподавал у нас математику в том году, когда это случилось. – Она смотрит на стопку бумаг на столе. – Вам нужны копии?

Я качаю головой. Мне просто нужно было увидеть эти документы своими глазами.

Благодарю девушку за любезность и возвращаюсь к машине. Бесцельно еду по улице, потому что вообще не понимаю, что мне теперь делать.

Вспоминаю, как мой сосед в самолете, когда мы летели в Теннесси, поспешно уткнулся носом в журнал, как только я заговорила с Верджилом. Он, вероятно, принял эту беседу за бред сумасшедшей.

Вспоминаю, как мы навещали Томаса в Хартвик-Хаусе. Пациенты сразу видели Дженну и Верджила, а вот медсестры и санитары говорили только со мной.

Вспоминаю первую встречу с Дженной – как поспешно ускакала с приема моя клиентка миссис Лэнгхэм. С какими словами я при ней обратилась к Дженне? Ах да. Сказала, что если она сейчас же не уберется, то я вызову полицию. Но миссис Лэнгхэм не могла видеть девочку в предбаннике, это ясно как день. И видимо, решила, что угроза относится к ней.

Замечаю, что приехала в знакомый район. На другой стороне улицы – контора Верджила.

Я паркуюсь и выхожу из автомобиля. Сегодня так жарко, что асфальт плавится под ногами, а одуванчики, вылезшие из щелей на тротуаре, повесили головки.

Внутри здания пахнет затхлостью и запустением. Стекло в двери с трещиной, но раньше я этого почему-то не замечала. Поднимаюсь на второй этаж к офису Верджила. Контора закрыта, внутри темно. На двери объявление «СДАЕТСЯ В АРЕНДУ» и координаты агентства недвижимости.

В голове у меня гудит, как будто начинается мигрень, но на самом деле, думаю, это резонирует во мне все, что я знала, во что верила и чему сейчас брошен вызов.

Я всегда считала, что существует значительная разница между духами и призраками: первые легко перешли на иной план бытия, а вторых что-то удерживает на якоре в этом мире. Призраки, с которыми я имела дело раньше, отличались упрямством. Иногда они не понимали, что умерли. Слышали голоса людей, которые живут в «их» домах, и считали, что это им не дают покоя привидения. Они строили планы, сердились и обижались. Они оказывались в ловушке, и я считала своим долгом освободить их.

Но все это осталось в прошлом, когда я обладала способностью без труда распознавать несчастных скитальцев.

Повторюсь, я всегда считала, что духи и призраки сильно отличаются друг от друга, но даже не осознавала, какой маленький зазор отделяет мертвецов от живых.

Вынимаю из сумочки записную книжку, в которой Дженна оставила свои контакты во время первого визита ко мне. Вот ее имя, выведенное нетвердым ребяческим почерком с округлыми, как мыльные пузыри, буквами. Вот адрес: Гринлиф-стрит, 145.

Жилой квартал выглядит ровно так же, как три дня назад, когда мы с Верджилом явились сюда поговорить с Дженной и обнаружили, что она не живет по этому адресу. Теперь я понимаю, что, вполне вероятно, девочка когда-то и впрямь жила здесь, вот только теперешние хозяева дома едва ли знают об этом.

На звонок выходит та же дамочка, с которой я уже разговаривала. Сынишка так же цепляется за ее ногу, не желая отпускать маму. Я пытаюсь прояснить некоторые вещи.

– Это опять вы?! – недовольно восклицает хозяйка. – Я ведь уже объяснила вам, что не знаю никакую Дженну.

– Я поняла. Простите, что снова беспокою вас. Но недавно я получила печальные известия о ней. И хочу кое в чем разобраться. – Я тру пальцами виски. – Вы можете сказать мне, когда купили этот дом?

За спиной у меня звучит саундтрек к лету: соседские дети визжат, скатываясь с горки, за забором воет собака, стрекочет газонокосилка. Слышно, как вдалеке сигналит грузовик с мороженым. Словом, на улице кипит жизнь.

У женщины такой вид, будто она готова захлопнуть дверь у меня перед носом, но, видимо, что-то в моем тоне заставляет ее пойти навстречу назойливой посетительнице.

– В двухтысячном, – отвечает она. – Мы с мужем тогда еще не были женаты. Женщина, которая раньше здесь жила… э-э-э… скончалась. – Она смотрит вниз, на своего сына. – Мы не любим говорить об этих вещах при нем, если вы понимаете, что я имею в виду. Он у нас мальчик впечатлительный, с богатым воображением, иногда из-за этого даже не спит по ночам.

Люди всегда боятся того, чего не понимают, поэтому облачают загадки в одежды, которые делают их понятными. Впечатлительная натура. Богатое воображение. Боязнь темноты. Может быть, даже психическое заболевание.

Я сажусь на корточки, чтобы оказаться лицом к лицу с малышом, и спрашиваю:

– Кого ты видишь?

– Бабушку, – отвечает он, – и девочку.

– Они не сделают тебе ничего плохого, – успокаиваю я его. – И они настоящие, кто бы что ни говорил. Они просто хотят пожить в твоем доме, как другие дети в садике хотят поиграть в твои игрушки.

Мать оттаскивает его от меня и пыхтит:

– Ну все, я вызываю полицию!

– Если бы ваш сын родился с синими волосами, хотя в вашей семье ни у кого никогда таких не было и вы не понимали бы, как подобное вообще возможно, потому что в жизни не встречали таких детей, то продолжали бы любить его? – Женщина начинает закрывать дверь, но я кладу руку на косяк и настойчиво требую ответа. – Вы продолжали бы любить его?

– Конечно, – сдержанно отвечает она.

– Так вот, это ровно то же самое, – говорю я.

Снова сев в машину, я достаю записную книжку и пролистываю ее до последней страницы. Запись Дженны очень медленно, как будто распускают стежки на ткани, исчезает.

Как только я заявляю дежурному сержанту, что нашла человеческие останки, меня сразу же отводят в кабинет к детективу Миллсу. И я сообщаю этому юнцу, который, судя по всему, еще совсем недавно начал бриться, всю информацию, какой владею.

– Если вы пороетесь в архиве, то обнаружите дело, которое расследовали в две тысячи четвертом году, о гибели сотрудницы слоновьего заповедника. Полагаю, там тогда же умер еще один человек.

Парнишка с любопытством смотрит на меня:

– А вы… Откуда вам об этом известно?

Если ответить ему, что я экстрасенс, то мои дни закончатся в клинике для умалишенных, в соседней палате с Томасом. Или же Миллс наденет на меня наручники, уверенный, что я сумасшедшая, готовая признаться в убийстве.

Но Дженна и Верджил казались мне совершенно реальными. Я верила каждому их слову, когда они со мной разговаривали.

Боже, детка, разве не этим должен заниматься экстрасенс?

Голос в моей голове очень слабый, но знакомый. Этот южный протяжный выговор, характерные интонации – Люсинду я ни с кем не спутаю.

Через час в сопровождении двоих сотрудников полиции меня эскортируют в заповедник. «Эскортируют» – это просто такой забавный эвфемизм, обозначающий, что человека, которому никто не верит, запихнули на заднее сиденье полицейской машины. Я иду по траве вдоль едва заметной тропинки, как это делала Дженна. Копы несут лопаты и лотки, чтобы просеивать грунт. Мы проходим мимо пруда, где была найдена подвеска Элис, после чего, сделав изрядный крюк, я нахожу под дубом полянку, буйно поросшую фиолетовыми грибами.

– Вот, здесь я и обнаружила зуб, – сообщаю я полицейским.

Копы прихватили с собой эксперта-криминалиста. Не знаю, чем он занимается – анализом почвы, может быть, или костей, или того и другого, – но он отщипывает шляпку одного гриба и произносит:

– Laccaria amethystine. Лаковица аметистовая. Это аммиачный гриб, он растет на нитратных почвах, где высока концентрация азота.

«А ведь Верджил, черт побери, был прав!» – думаю я и говорю эксперту:

– Они растут только здесь. И больше нигде в заповеднике.

– Это логично, если могила неглубокая.

– Здесь еще похоронили слоненка, – добавляю я.

Детектив Миллс приподнимает брови:

– Да вы просто кладезь информации.

Эксперт дает команду полицейским методично копать под деревом.

Они начинают с другой стороны, напротив того места, где мы с Дженной и Верджилом сидели вчера. Кучи земли просеивают сквозь решето, чтобы не пропустить ни одного фрагмента разложившегося тела, который удастся извлечь из земли. Я устраиваюсь в тени дерева и наблюдаю за тем, как растет земляная гора. Полицейские закатывают рукава; один соскакивает в яму, чтобы выбрасывать оттуда грунт.

Детектив Миллс присаживается рядом со мной.

– Пожалуйста, – просит он, – расскажите еще раз, что вы делали здесь, когда нашли этот зуб?

– Устроила пикник, – вру я.

– Вы были одна?

Нет.

– Да.

– А слоненок? Вы знали о нем, потому что…

– Просто я давний друг семьи. Мне известно и о том, что ребенка Меткалфов так и не нашли. Думаю, девочку нужно хотя бы похоронить по-человечески. Вы согласны?

– Детектив! – Один из полицейских подзывает Миллса к яме; в черной земле виднеется белая полоса. – Эта штука слишком тяжелая. Нам ее не поднять, – говорит коп.

– Тогда обкопайте вокруг.

Я стою на краю, а полицейские руками отгребают землю от кости, как дети, строящие замок из песка на морском берегу, когда вода все время прибывает и грозит разрушить их творение. Наконец появляются очертания. Глазницы. Отверстия, откуда со временем выросли бы бивни. Череп, похожий на пчелиные соты, симметричный, как пятно Роршаха. Ну, что вы видите?

– Ага, все как я и говорила!

После этого уже никто не сомневается в моих словах. Раскоп методично расширяется по квадратам вокруг дуба в направлении против часовой стрелки. В квадрате № 2 был найден лишь обломок ржавого ножа. В квадрате № 3… Я слушаю ритмичные звуки врезающихся в почву лопат и глухой стук отбрасываемых комьев земли. Вдруг становится тихо.

Поднимаю взгляд и вижу, что один из полицейских держит в руках небольшой веер сломанных ребер.

– Дженна, – шепчу я.

Но в ответ – только дуновение ветра.

Много дней я пытаюсь найти девочку в другом мире, по ту сторону. Представлю ее себе расстроенной и смущенной, но хуже всего – одинокой. Молю Десмонда и Люсинду тоже поискать Дженну. Десмонд говорит, что она сама свяжется со мной, когда будет готова, просто ей нужно многое обдумать. Люсинда напоминает, что мои духи-проводники отсутствовали в течение семи лет, потому как мне для продолжения пути нужно было вновь обрести веру в себя.

«Если это правда, тогда почему, черт возьми, теперь я не могу поговорить с одним-единственным духом, хотя очень сильно этого хочу?!» – спрашиваю я ее.

«Имей терпение, – отвечает Десмонд. – Ты должна найти потерянное».

Я уже и забыла, что Десмонд вечно сыплет загадочными цитатами из философии нью-эйдж. Но я не раздражаюсь, а благодарю его за совет и жду.

Звоню миссис Лэнгхэм и предлагаю в качестве компенсации за проявленную грубость провести бесплатный сеанс. Она держится со мной холодно, но эта дамочка из тех, кто любит халяву и вечно ходит в супермаркеты на дегустации, чтобы напробоваться там образцов продукции и не платить за обед в каком-нибудь уличном заведении, поэтому я знаю, что она не откажется. Во время нового визита мне впервые удается на самом деле пообщаться с ее мужем Бертом, а не просто изображать спиритический сеанс. Оказывается, он и в загробном мире остался таким же ничтожеством, каким был при жизни. «Ну а теперь-то что этой овце от меня нужно? – недовольно спрашивает он. – Забодала уже со своим нытьем. Я надеялся, что она хоть после смерти оставит меня в покое».

– Ваш муж, – говорю я миссис Лэнгхэм, – эгоистичный, неблагодарный осел, который предпочел бы, чтобы вы оставили его в покое. – И дословно повторяю все, что просил передать вдове усопший.

Миссис Лэнгхэм некоторое время молчит, а потом кивает:

– Это очень похоже на Берта.

– Угу.

– Но я любила его, – добавляет она.

– Он этого не заслуживает.

Через несколько дней миссис Лэнгхэм приходит снова, посоветоваться по поводу какого-то важного дела, и приводит с собой приятеля. А тот в свою очередь рекомендует меня своей сестре. Я и оглянуться не успеваю, как снова обзавожусь клиентами. Их становится все больше, так что теперь я даже не могу принимать всех желающих.

Но каждый день я оставляю себе свободное время для ланча и провожу его на могиле Верджила. Найти ее оказалось совсем нетрудно: в Буне только одно кладбище. Я приношу с собой то, что, по моим представлениям, ему понравится: яичные роллы, «Спортс иллюстрейтед», даже виски «Джек Дэниэлс». Спиртное я выливаю на могилу. По крайней мере, хотя бы сорняки на ней расти не будут.

Я беседую с Верджилом. Рассказываю, как меня хвалили за то, что помогла полиции обнаружить останки Дженны. Как вся страна обсуждала трагедию в заповеднике: еще бы, такая история, хоть сериал снимай. И как я некоторое время сама была под подозрением, пока детектив Миллс не доказал, что в ночь убийства Невви Руэль я находилась в Голливуде, на съемке своего шоу.

– Ты общаешься с Дженной? – поинтересовалась я однажды днем, когда небо набухло дождевыми облаками. – Или еще не нашел ее? Я так беспокоюсь за девочку.

Но Верджил пока тоже не отвечает мне. Когда я спросила об этом Десмонда и Люсинду, они сказали: если он перешел в другой мир, то, вероятно, еще не понимает, как возвращаться в третье измерение. Это требует больших затрат энергии и сосредоточенности. В любом деле нужен навык.

– Я скучаю по тебе, – говорю я Верджилу, и это правда.

У меня были коллеги, которые притворялись, что симпатизируют мне, но на самом деле просто завидовали; были знакомые, которые хотели общаться со мной, потому что меня приглашали на вечеринки в Голливуд, но настоящих друзей у меня не было никогда. И уж точно не имелось ни одного, который был бы таким скептиком и тем не менее безоговорочно принимал бы меня.

Чаще всего на кладбище я одна, компанию мне составляет только местный сторож, который, заткнув уши наушниками, косит вокруг траву. Однако сегодня неподалеку от забора явно что-то происходит. Я вижу небольшую группу людей. Похороны, наверное.

Один из мужчин около могилы мне знаком. Это детектив Миллс.

Он сразу узнает меня. Вот что значит иметь розовые волосы.

– Мисс Джонс, – приветствует он меня, – рад видеть вас снова.

– Взаимно, – улыбаюсь ему я.

Я оглядываюсь и понимаю, что вокруг не так много людей, как мне сперва показалось. Женщина в черном, еще двое копов и могильщик, который засыпает свежей землей маленький деревянный гроб.

– Хорошо, что вы пришли, – говорит Миллс. – Уверен, миссис Элис Меткалф оценит вашу поддержку.

При звуке своего имени женщина оборачивается. Ее бледное узкое лицо обрамляет львиная грива рыжих волос. Я словно бы опять вижу Дженну во плоти – только повзрослевшую и получившую еще несколько душевных шрамов.

Она протягивает мне руку – судьба в буквальном смысле сталкивает меня лицом к лицу с этой женщиной, которую я так упорно старалась отыскать.

– Серенити Джонс, – представляюсь я. – Это я нашла вашу дочь.

Элис

Немного же осталось от моей малышки.

Как ученый, я знаю, что тело, погребенное в неглубокой могиле, разлагается быстрее. Что хищники могут растащить по частям скелет. Останки ребенка более пористые, в них больше коллагена, и в кислой почве они истлевают быстрее. И тем не менее я оказываюсь не готовой к тому, что вижу, когда у меня перед глазами возникает кучка узких костей – этакий набор палочек для настольной игры. Позвоночник. Череп. Одно бедро. Шесть фаланг.

Остальное пропало.

Буду честна: я не хотела ехать сюда. В глубине души я ожидала, что этим дело не ограничится, что меня завлекают в ловушку и, как только я спущусь с трапа самолета, на меня тут же наденут наручники. Но это был мой ребенок. И много лет я ждала именно этого логического конца. Как я могла не приехать?

Детектив Миллс уладил все формальности, и я прилетела прямо из Йоханнесбурга. Я смотрю, как гробик с останками Дженны опускают в зияющую пасть земли, и думаю: «И все-таки – это не моя дочь».

После непродолжительной церемонии погребения детектив Миллс спрашивает, не принести ли мне чего-нибудь поесть. Я качаю головой:

– Нет, спасибо. Я очень устала. Мне нужно немного отдохнуть.

Но вместо того чтобы вернуться в мотель, отправляюсь в Хартвик-Хаус, где уже десять лет живет Томас.

Сообщаю медсестре в приемной:

– Я приехала навестить Томаса Меткалфа.

– А кем вы ему приходитесь?

– Женой.

Она удивленно смотрит на меня.

– Что-нибудь не так? – спрашиваю я.

– Нет-нет, все в порядке. – Медсестра берет себя в руки. – Просто у него редко бывают посетители. Третья комната слева по коридору.

На двери палаты наклейка со смайликом. Толкаю дверь и вижу сидящего у окна мужчину; на коленях он держит книгу, крепко обхватив ее руками. Сперва я думаю, что ошиблась комнатой – это не Томас. Томас не был таким седым, сутулым, узкоплечим, со впалой грудью. Но потом он оборачивается, и улыбка полностью меняет его – из-под новой наружности проглядывают черты человека, которого я помню.

– Элис, – говорит он. – Где тебя носило?

Да уж, вопрос в лоб и такой нелепый, учитывая все произошедшее, что я издаю смешок и отвечаю:

– Да так: то тут, то там.

– Мне очень много всего нужно сказать тебе. Я даже не знаю, с чего начать.

Но тут дверь открывается и в палату заходит санитар:

– Я слышал, Томас, что у вас посетитель. Не хотите ли спуститься в общую комнату?

– Здравствуйте, – произношу я, напоминая о своем присутствии. – Я Элис.

– Я же говорил вам, что она придет! – самодовольно заявляет Томас.

Санитар качает головой:

– Будь я проклят, мэм! Чего только я о вас не слышал.

– Думаю, мы с Элис лучше побеседуем наедине, – сообщает Томас, и я чувствую, как у меня начинает сосать под ложечкой.

Я надеялась, что за десять лет острые грани разговора, от которого нам никуда не деться, сгладились. Как можно было быть такой наивной?

– Нет проблем, – отвечает санитар, подмигивает мне и, пятясь, выходит из палаты.

Сейчас Томас спросит, что случилось той ночью в заповеднике. И мы вернемся к тому страшному, наэлектризованному до предела моменту, на котором расстались.

Ладно, будь что будет.

– Томас, – с места в карьер начинаю я, – прости меня! Мне очень, очень жаль.

– Еще бы, – кивает он. – Ты же соавтор статьи. Я знаю, работа важна для тебя, и вовсе не собираюсь ограничивать твои усилия, но ты лучше других должна понимать: необходимо опубликовать результаты первыми, пока кто-нибудь другой не украл твою гипотезу.

– Что? – изумленно моргаю я.

Он протягивает мне книгу, которую держит в руках:

– Ради бога, будь осторожна! Тут повсюду шпионы.

Смотрю на обложку: это известная детская книга «Зеленые яйца и ветчина», сочинение доктора Сьюза. И спрашиваю:

– Это твоя статья?

– Да, но она зашифрована, – шепчет Томас.

Я пришла сюда в надежде найти еще одного выжившего, кого-то, кто взял бы на себя груз памяти о худшей ночи моей жизни и помог мне сбросить его с плеч. Вместо этого я нахожу Томаса запутавшимся в ловушке прошлого и абсолютно не способным принять будущее.

Хотя, может быть, это и к лучшему.

– Ты знаешь, что сегодня сотворила Дженна? – спрашивает Томас.

На глаза накатывают слезы.

– Нет. Расскажи мне.

– Она вынула из холодильника все овощи, которые терпеть не может, и заявила, что отдаст их слонам. Когда я сказал, что овощи полезны для нее, она ответила, что это эксперимент, а слоны – контрольная группа. – Он улыбается мне. – Если наша девочка в три года уже такая умница, какой же она станет в двадцать три?

Когда-то, еще до того как все пошло наперекосяк, дела в заповеднике разладились и Томас заболел, мы были счастливы вместе. Помню, как муж держал на руках нашу новорожденную дочь и от восторга не мог произнести ни слова. Он любил меня, и Дженну тоже очень любил.

– Она будет восхитительной, – произносит Томас, отвечая на свой риторический вопрос.

– Да, – соглашаюсь я, с трудом выдавливая из себя слова. – Наверняка так и будет.

В мотеле я скидываю туфли, снимаю жакет и наглухо закрываю жалюзи. Сажусь на вращающийся стул у стола и смотрюсь в зеркало. Вижу лицо человека, который так и не обрел душевного покоя. Как ни странно, я вовсе не ощущаю того умиротворения, которое надеялась почувствовать, если когда-нибудь получу известие, что моя дочь найдена. Предполагалось, что, когда это произойдет, я приму все как есть и перестану наконец дергаться. Но как бы не так! Похоже, я навсегда завязла в этом состоянии неопределенности.

Пустой экран телевизора словно бы насмехается надо мной. Не хочу включать его. Не желаю слушать диктора, который будет рассказывать об очередных ужасах, случившихся в этом мире, где запас трагедий неисчерпаем.

Раздается стук в дверь, и я испуганно вздрагиваю. У меня здесь нет знакомых. Это может означать только одно: за мной наконец пришли из полиции, потому что копы знают, что я натворила.

Набираю в грудь побольше воздуха и вместе с ним наполняюсь решимостью. Ничего страшного, все в порядке. Я этого ждала. И не важно, что случится дальше. По крайней мере, я знаю, где покоится Дженна. А малыши-слонята в Южной Африке под присмотром надежных людей, которые сумеют их вырастить. Так что я готова идти.

Открываю дверь. На пороге стоит женщина с розовыми волосами.

Сахарная вата – вот что они мне напоминают. Я кормила ею Дженну, а она была такой сластеной. На африкаанс это угощение называется «spook asem» – «дыхание призрака».

– Здравствуйте, – говорит гостья.

Как же ее зовут? Имя еще такое необычное. Сирена?

– Я Серенити. Мы с вами сегодня уже встречались.

Та самая женщина, которая нашла останки Дженны. Я смотрю на нее и размышляю про себя: «Ну и чего, интересно, ей надо? Может, хочет получить вознаграждение?»

– Я сказала, что нашла вашу дочь, – продолжает она дрожащим голосом, – но это неправда.

– Детектив Миллс упомянул, что вы принесли ему зуб…

– Да. Но дело в том, что сперва меня нашла сама Дженна. Чуть больше недели назад. – Она мнется. – Я экстрасенс.

Может, это последствия стресса: все-таки сегодня я видела извлеченные из земли кости своей дочери; может, я просто отчаянно завидую Томасу, который попал в ловушку собственного разума и оказался запертым там, где с ним как будто ничего и не происходило; может, виной всему двадцать два часа перелета и разница во времени. Так или иначе, но ярость гейзером закипает во мне. Я хватаю Серенити за плечи и хорошенько ее встряхиваю:

– Да как вы смеете? Как можете насмехаться над смертью моей дочери?

Застигнутая врасплох, женщина отшатывается назад. Ее огромная сумочка падает на пол между нами.

Серенити встает на колени и начинает собирать рассыпавшиеся вещи.

– Что вы, да я никогда себе такого не позволяю, – оправдывается она. – Я пришла сказать, как сильно Дженна вас любила. Видите ли, Элис, она не понимала, что умерла. Думала, будто это вы ее бросили.

То, что вытворяет эта шарлатанка, смертельно опасно. Я ученый и понимаю: эта женщина несет невообразимую чушь, однако ее слова сеют хаос в моем сердце.

– Зачем вы пришли? – с горечью спрашиваю я. – За деньгами?

– Я видела вашу дочь, – не унимается незваная гостья, – говорила с ней, трогала ее. Я не знала, что Дженна была призраком, принимала ее за обычную девочку-подростка. Смотрела, как она ест, смеется, ездит на велосипеде, проверяет голосовые сообщения на своем мобильнике. Она выглядела для меня такой же реальной, как вы сейчас.

– Но почему вы? – слышу я свой голос. – Почему она пришла именно к вам?

– Думаю, я была одной из немногих, кто ее замечал. Вообще-то, призраки повсюду вокруг нас: разговаривают друг с другом, регистрируются в отелях, едят в «Макдоналдсах», занимаются обычными делами, как мы с вами, но видят их только люди, способные отставить неверие в сторону. Например, маленькие дети. Пациенты психиатрических больниц. И экстрасенсы. – Серенити медлит. – Думаю, Дженна пришла ко мне, потому что я могла ее услышать. Но осталась, наверное, из-за того, что надеялась, что я помогу ей найти вас.

Я плачу. Зрение туманится.

– Уходите. Уходите, прошу вас.

Серенити встает, собирается что-то сказать, но потом меняет решение, просто наклоняет голову и уходит по коридору.

Взглянув на пол, я вижу какой-то маленький предмет, выпавший из ее сумочки, да так и оставшийся не поднятым.

Надо закрыть дверь, вернуться в комнату. Но вместо этого я сажусь на корточки и беру его – маленького слоника, сложенного из долларовой купюры.

– Откуда у вас это? – шепчу я.

Серенити останавливается. Оборачивается посмотреть, о чем я говорю.

– От вашей дочери.

Девяносто восемь процентов научных данных измеряются количественно. Вы можете вести исследование до полного изнеможения; можете учитывать повторяющиеся способы поведения, случаи самоизоляции или агрессии, пока у вас не потемнеет в глазах; вы можете ссылаться на эти сведения как на индикаторы травмы. Но вы никогда не сумеете понять, что заставило слониху оставить любимую автомобильную покрышку на могиле лучшей подруги или что побуждает мать в конце концов отойти от мертвого детеныша. Это те два процента, которые невозможно измерить или объяснить с научной точки зрения, что никоим образом не отменяет существования подобных явлений.

– Что еще говорила Дженна? – спрашиваю я.

Серенити медленно делает шаг ко мне:

– Много всего. Рассказывала, как вы работали в Ботсване. И что у вас с ней были одинаковые розовые кроссовки. Как вы брали ее с собой в вольеры со слонами и как злился из-за этого ее отец. Как она не переставала искать вас.

– Понятно, – киваю я, закрывая глаза. – А не говорила ли она вам, что я убийца?

Когда мы с Гидеоном добрались до нашего коттеджа, дверь в него была широко открыта, а Дженны внутри не оказалось. Я так перепугалась, что не могла дышать, не могла думать.

Побежала в кабинет к Томасу, надеясь, что, может быть, девочка с ним. Но Томас сидел за столом в одиночестве, положив голову на руки, рядом – конфетти рассыпанных таблеток и полупустая бутылка виски.

Но облегчение оттого, что он отключился не на глазах у Дженны, быстро прошло, как только я сообразила, что понятия не имею, где может быть моя дочь. Как и в прошлый раз, она проснулась, а меня нет. Ее ночной кошмар постепенно становился моим.

В отличие от меня, Гидеон не утратил способности рассуждать здраво. Он попытался вызвать по рации Невви, которая совершала вечерний обход, но та не ответила, и тогда мы разделились и начали поиски. Это было просто какое-то дежавю: все происходило точь-в-точь как в прошлый раз, когда Дженна пропала; поэтому я не удивилась, увидев Невви за забором вольера с африканскими слонами.

– Малышка с тобой? – крикнула я.

Было темно, луну то и дело затмевали облака, и картина, которую мне удавалось разглядеть, мерцала серебристым светом и меняла очертания, как в старом фильме, когда кадры накладываются друг на друга. Но я заметила, что Невви замерла, услышав меня, а ее рот исказился улыбкой, кривой, как сабля.

– Каково это – потерять свою дочь? – спросила она.

Я принялась дико оглядываться, но темнота вокруг стояла такая, что дальше нескольких футов все равно ничего не увидишь.

– Дженна! – крикнула я, однако никто не отозвался.

Тогда я схватила Невви:

– А ну говори, что ты с ней сделала? – Я пыталась вытрясти из нее ответ, а она только улыбалась и улыбалась.

Невви была сильной, но я сдавила ее горло руками и заорала:

– Отвечай!

Она разинула рот, запрокинула голову назад. Если даже днем ходить по вольерам было опасно из-за ям, которые выкапывали слоны для сбора воды, то ночью это место становилось настоящим минным полем. Однако меня это не волновало. Мне нужен был ответ.

Мы качнулись вперед, потом назад. И вдруг я споткнулась.

На земле лежало маленькое окровавленное тельце Дженны.

Разрывающееся сердце издает отвратительный, сочно шмякающий звук. А потом боль льется из него водопадом.

«Каково это – потерять дочь?»

Меня обуяла ярость, захлестнула, подхватила, и я кинулась на Невви с воплем: «Что ты натворила?!» – думая про себя: «Нет, это я сама во всем виновата».

Невви отчаянно боролась за жизнь, а я мстила за смерть своего ребенка. Но потом мы полетели в старую яму с водой. Я пыталась ухватиться за Невви, за что-нибудь, прежде чем свет померк.

Что было дальше, не помню, хотя, Богу известно, каждый день в течение последних десяти лет я пыталась вытащить это из памяти.

Когда очнулась, все еще было темно, в голове гудело. Кровь текла по лицу и сзади по шее. Я вылезла из ямы. Но голова так сильно кружилась, что на ноги подняться я не смогла, а потому огляделась, стоя на карачках.

Невви смотрела на меня пустым взглядом, лежа на земле. Череп ее был расколот.

А тело моей девочки, оно пропало.

Я вскрикнула, попятилась, отчаянно затрясла головой, пытаясь стряхнуть с себя наваждение – здесь ведь только что была Дженна! Кое-как встав на ноги, я кинулась прочь. Я бежала, потому что за одну ночь дважды потеряла свою дочь. Бежала, потому что не помнила, я ли убила Невви Руэль. Бежала, пока весь мир не перевернулся вверх тормашками, а потом очнулась уже в больнице.

– Медсестра сказала мне, что Невви мертва, а Дженна пропала, – объясняю я Серенити, сидящей на вращающемся стуле, сама же я пристроилась на краешке кровати. – Что мне было делать? Я видела тело своей дочери, но никому не могла сказать об этом, ведь тогда стало бы ясно, что это я убила Невви, и меня бы арестовали. Я думала, может, это Гидеон нашел Дженну и унес ее куда-то, но тогда он тоже наверняка видел, кто лишил жизни его тещу, и, вполне возможно, уже заявил об этом в полицию.

– Но вы не убивали Невви, – уверяет меня Серенити. – Ее затоптал слон.

– Видимо, это было уже потом.

– Невви могла упасть, как вы, и удариться головой. И даже если бы это вы были виноваты в ее смерти, полиция наверняка отнеслась бы к ситуации с пониманием.

– Ага, пока не узнали бы, что я спала с Гидеоном. Можно, конечно, было попытаться это скрыть, но, боюсь, получилось бы только хуже. – Я опускаю глаза. – В общем, я запаниковала. Понимаю, в этой ситуации убегать было глупо, но тем не менее я это сделала. Мне хотелось просто прочистить мозги, обдумать, как лучше поступить. В тот момент я поняла, что была жуткой эгоисткой, а расплачиваться за все пришлось другим: Грейс, Гидеону, Томасу, Дженне.

Мама?

Я гляжу мимо Серенити Джонс в зеркало над столом. Но вместо розовой прически вижу смутное отражение небрежно заплетенной рыжей косы.

Мама, это я.

У меня перехватывает дыхание.

– Дженна?

Голос ее радостно повышается.

Я знала. Знала, что ты жива.

До чего же это тяжело, хотя и прошло уже целых десять лет.

– А я знала, что ты – нет, – шепчу я в ответ.

Почему ты уехала?

Мои глаза наполняются слезами.

– В ту ночь я видела тебя… лежащей на земле. Я точно знала, что ты умерла. А иначе никогда, никогда не бросила бы тебя. Искала бы всю жизнь. Но, увы, было слишком поздно. Я не смогла уберечь тебя, поэтому попыталась спастись сама.

А я думала, ты меня не любишь.

– Я любила тебя. – Хватаю ртом воздух. – И очень сильно любила. Но видимо, как-то… неправильно, неумело.

Изображение в зеркале постепенно проявляется. Я вижу топ, маленькие золотые сережки в ушах.

Разворачиваю стул таким образом, чтобы Серенити тоже смотрела в зеркало.

Лоб у Дженны высокий, а подбородок заостренный, как у Томаса. Веснушки, от которых я так страдала, когда училась в колледже. Глаза у дочери точно такие же, как и у меня.

Она выросла красавицей.

Мама, ты любила меня так, как надо. Ты продержала меня здесь достаточно долго, чтобы я смогла тебя найти.

Неужели все так просто? И любовь – это не широкие жесты и пустые обещания, которые легко нарушить, а свидетельство прощения? Дорожка из крошек воспоминаний, которая ведет к тому, кто вас ждет?

Мама, ты ни в чем не виновата.

И тут я не выдерживаю. До тех пор пока она не произнесла эти слова, я и не знала, что мне так важно их услышать.

Я могу подождать тебя.

Я встречаюсь с ней взглядом в зеркале и отвечаю:

– Нет, милая. Ты и так ждала уже достаточно долго. Я люблю тебя, Дженна, всегда любила и буду любить вечно. Если оставляешь кого-то, это еще не значит, что отпускаешь его. Даже когда ты не могла меня видеть, то знала, понимала в глубине души, что я здесь. И я тоже не смогу видеть тебя, – голос мой обрывается, – но буду чувствовать, что ты где-то рядом.

Как только я произношу это, лицо Дженны бледнеет: теперь я вижу в зеркале только два отражения – мое и Серенити. Гостья выглядит потрясенной и опустошенной, но на меня не смотрит. Ее взгляд устремлен на исчезающую точку в зеркале: там идет Дженна – долговязый угловатый подросток, каким ей не суждено было стать в этом мире. Ее фигурка уменьшается, и я понимаю, что дочка не удаляется от меня, а движется навстречу кому-то.

Что это за мужчина ждет ее? Коротко стриженные волосы, синяя фланелевая рубашка. Это не Гидеон; с этим человеком я точно не знакома. Но когда он приветственно поднимает руку, Дженна радостно машет ему в ответ.

А вот стоящего рядом с незнакомцем слона я узнаю сразу. Дженна останавливается перед Маурой, та обвивает хоботом мою девочку, заключает ее в объятия, чего сама я, к сожалению, сделать никак не могу, а потом они одновременно поворачиваются и уходят.

Я смотрю им вслед. Не отрываю от зеркала глаз, пока все трое не исчезают.

Дженна

Иногда я навещаю ее.

Прихожу в предрассветное время, когда ночь уже закончилась, а утро еще не наступило. При моем появлении мама всегда просыпается. Рассказывает мне о новых сиротах, прибывших в «Мсали». О том, как она выступала с речью перед сотрудниками Службы охраны дикой природы. О слоненке, который подружился со щенком, совсем как Сирах с Герти.

Мне это заменяет истории перед сном, которые я не услышала.

Моя любимая – об одном человеке из Южной Африки, биологе Лоуренсе Энтони-слон Шептун. Как и моя мать, он не мог оставаться безучастным к судьбе слонов. Случилось так, что два особенно буйных стада этих животных произвели столько разрушений, что местные власти хотели их уничтожить. Но он спас их и перевез на новое место, в свой заповедник дикой природы. Когда Лоуренс Энтони умер, эти два стада слонов больше двух с половиной суток шли по бушу в Зулуленде и остановились за оградой его дома. Слоны не покидали это место два дня. Они молча стояли, отдавая дань уважения усопшему благодетелю.

Никто не может объяснить, каким образом животные узнали о смерти Энтони.

А я знаю ответ: если вы думаете о том, кого любили и потеряли, то вы с ним вместе навсегда.

Остальное – мелочи, несущественные детали.