Провинциальная история

Глава 1. В которой появляется ведьма, а с нею зверь невиданный, прозываемый «кот»

…принимая решение завести человека, следует помнить, что существо это в крайней степени ограниченное, с трудом поддающееся дрессировке. Однако при правильном подходе и должной настойчивости со временем вы добьетесь если не полного взаимопонимания, что, на мой взгляд, вовсе невозможно, то всяко умения выполнять простейшие просьбы.

«Семь крыш и одна синица, или же Мысли о сути жизни и рыбных потрохах». Рассуждения премудрого кота Мура, так и не оформленные им в книгу в силу врожденной лени и общей ненадобности.

Прежде Гришанька ведьм не встречал, но вот как-то сразу понял, что это она и есть. Сама махонькая – макушка едва-едва над прилавком виднеется. И тощая до того, что без слез не взглянешь.

А оно – первый признак.

Вот не может добрая баба тощею быть. Не может. Взять ту же Переславушку, которая мельникова дочка. На нее глянешь и сразу на душе тепло становится, потому как прекрасна Переслава, что булка сдобная. И велика, и округла, и румяна. И идет-то, что твоя ладья по волнам, покачиваясь, без спешки, но с пониманием того, как красавице шествовать надлежит. Оттого и глядят ей вслед что малые, что старые… и сам Гришанька, само собой. А что ему еще делать-то? Может, к кому другому он бы и посватался, тем паче матушка вон уже вся извелась, ворчит да ноет, что тяжко одной управляться, без помощницы, но… откажут ведь.

Переслава – невеста завидная. За нею вон и коровы две дают, и овец с полдюжины, и сундуков, сказывали, у Переславы целых два, до верху шитьем полных, а еще перина и три подушки пуховых.

Гришанька-то и сам не из бедных, но вот…

– Добрый день, – сказала ведьма превежливо. Так вежливо, что сразу и понятно стало: пакость задумала. Нет, Гришанька-то, ясное дело, с ведьмами не водился. Да и как водиться, когда он про них только слыхивал от матушки и бабки, которая еще той выдумщицею была, но вот понял – точно задумала.

А она стоит, ресничками хлопает.

Изучает, стало быть.

– Доброго, – сказал он, сотворивши за спиной обережный знак.

И еще подумал, что не зря сегодня чайки орали, он еще пытался понять, с чего разошлись. А они, никак, тоже ведьму чуяли, упреждали его по-своему, по-птичьи.

А он не понял.

Если б понял, неужто пошел бы торговать? И матушку не пустил бы. Пусть бы и пропал улов, да ничего, пережили бы как-нибудь. А теперь вот что?

Он даже поклонился, как матушка учила, приговаривая, что лишний раз поклониться – спина не треснет, а людям этакая вежливость приятна.

Ведьма улыбнулась.

Хитро так.

С прищуром.

Была она, как уже упоминалось, мелкою и тощею, с волосом черным, что всяко подтверждало догадку Гришаньки, ведь у женщин обыкновенных волос светлый, что твоя солома, может еще рыжиться, как у Яськи, которая Скопидомова дочка. Но про нее болтали, будто бабка ее точно ведьмою была. Или прабабка. Гришанька точно не знал, но на всякий случай Яськи стерегся, как и прочие разумные люди.

А тут вот, стало быть, не устерегся.

Главное, что коли приглядеться, то и черный не черный, словно бы в синеву отдает. Или в прозелень? Пялиться-то негоже, а не пялиться не выходит. Вот и стоит Гришанька, ведьму разглядывая, подмечая, что и глаза у ней темные-темные, нелюдские. И одета так, что смотреть срамно. Сверху какая-то рубашонка легонькая, тонкого полотна, да без шитья, бедноватая, а ниже… Гришанька еще один знак сотворил, не особо надеясь, что поможет. Но к светлым богам обратился, авось да оборонят. Даром он, что ли, жрецу каждую седмицу рыбу носит? Однако то ли рыбы он носил мало, то ли по обыкновению своему боги были заняты, но ведьму за срам – где это видано, чтобы баба, мало того, что в портах была, так еще и драных – не покарали.

И рубашонка…

Светится вона… ажно тощее тело на просвет видать.

Гришанька сглотнул и покосился в стороночку. Верно бабка сказывала, ведьмы сраму не имут.

– А вы рыбу продаете? – спросила она, голову набок склонивши. И волосья короткие – небось, люди добрые остригли, чтобы силу убавить, – перышками, поднялись, обнаживши тонкую шейку и ухо, в котором камушки поблескивали.

В одном поблескивали.

Два сразу.

А в другом так нет.

– Рыбу, – ответил Гришанька, изо всех сил стараясь не глядеть ни на ведьму, ни на камушки, ни… вот на рыбу он глядеть будет. Матушка сказывала, что ведьмы жуть до чего не любили, когда простой народец на их пялился. Эта же убрала прядку за ухо и ткнула пальцем в короб, куда Гришанька скидывал рыбьи головы.

– А… это сколько стоит?

– Это?

Кроме голов в коробе лежали рыбьи потроха, и плавники, остатки хвостов и все то, что Гришанька после полудня на берег относил, чайкам.

– Мне котикам, – сказала ведьма, розовея.

Кто такие эти самые «котики», Гришанька знать не знал, но тут рядом с ведьмою возникла тварь, которая заставила Гришаньку попятиться, уже в открытую сотворяя – правда, вновь же без успеха – отворотный знак. Тварь была черною, что уголь.

Лохматою.

Здоровущей.

С круглыми желтыми глазами, яркими, что те камушки, которые в ведьмином ухе сияли. И с когтями, что впились в рыбий хвост.

– Бес! – ведьма, нисколько твари не забоявшись, шлепнула по мохнатой лапе. Правда, зверюга магическая на этакий произвол внимания не обратила. Стянув рыбину, она с урчанием вцепилась в нее зубами. – Извините, я заплачу…

Ведьма сказала это жалобно.

– Ничего страшного, – отмер Гришанька. – Пускай… кушает.

– Им вообще-то рыбу нельзя, – ведьма глядела на зверя с улыбкою. – Но изголодался… да и не думаю, что тут нормальный корм купить можно. Придется как-нибудь так… так вы продадите? У меня вот…

Она выудила откуда-то из драных портов – кошеля при ней Гришанька не заметил – монетку, которую и протянула. А он взял. Вот не хотел, памятуя, сколь опасная эта затея, брать у ведьмы хоть что-либо, но рука сама собою потянулась.

И горячая монетка скользнула в руку.

– Мне бы рыбы какой-нибудь… любой, лучше, чтобы подешевле, – сказала ведьма. И теперь Гришанька заметил, что камешек у ней и в губе поблескивает, переливается, что живой. А волосы точно синевой отдают.

Водяная, что ли?

Тогда тем паче не с руки ссориться. Еще нажалуется воде-матушке на обиды, а там… Ильмен-озеро велико, глубоко, сурово, многих оно привечает, но коли уж разгневается, то…

Гришанька опустил взгляд и охнул.

Золотой?

Точно золотой!

– Хватит? – с волнением поинтересовалась ведьма, которая вдруг разом перестала казаться страшною, хотя и не перестала быть ведьмой.

Стало вдруг ее жаль.

Тощенькая.

Слабенькая.

Еще и зверюга эта вот, что рыбину грызла с урчанием. Этакая и саму ведьму сожрет, если голодная.

– Хватит, – сказал Гришанька, решивши для себя, что будет честным, как светлые боги завещали. Глядишь, тогда как-нибудь и не проклянут. – На все хватит, госпожа…

– Анастасия, – сказала ведьма, и Гришанька вновь подивился, уже тому, до чего престранные у ведьм имена. Но… что с ведьмы взять. – Можно просто Стася.

Зверюга издала протяжный низкий звук, от которого у Гришаньки волосы в подмышках дыбом стали. И на спине тоже. И вовсе…

– А это Бес, – ведьма указала пальчиком на зверюгу. – Он на самом деле добрый, просто вот… так получилось.

Тварь, оторвавшись от рыбы, уставилась на Гришаньку. И он готов был поклясться, что все-то она понимает распрекрасно. И видит его, Гришаньку, со всеми надеждами и чаяниями, и вообще…

– Тут на многое хватит, – сказал он, скидывая остатки робости. – И на рыбу, и на еще что, если надобно…

– Надобно, – вздохнула ведьма. – Все надобно… мясо вот. Творог, если есть. Сметана. Да и круп каких-никаких… и вообще…

Гришанька покосился на зверюгу.

От рыбы осталась лишь голова, да и та обгрызенная. Теперь тварь ела медленно, притом не спуская глаз с человека. И виделось в том… предупреждение.

– Творог со сметанкою вам лучше у Малушки взять. У ней коровы добрые, да и хозяйка справная, – Гришанька вытер руки полотенцем. Огляделся: рынок почти опустел. – Поздно вы, госпожа Анастасия, пришли, все уже, считай, расторговались… но если пройтись…

– А вы пройдетесь?

Рядом с ведьмою Гришанька ощутил себя огромным. И сильным. И оттого сделалось вдруг на душе тепло-тепло. А она стоит и глядит так, препечально, как это бабы умеют, чтобы вслух ни словечка, а все одно понятно.

– Пройдусь, – ответил он важно. – Отчего бы и нет… только вы все не увезете, надобно попросить кого…

…нет, может статься, что у ведьмы мешок особый, в который и дом впихнуть можно, как матушка сказывала, а то и цельный город вместе с ярмарочною площадью, но что-то да Гришанька сомневался.

– А… есть кого?

Дожрав голову, зверюга ткнулась лбом в ведьмино колено, да так, что та едва на ногах удержалась, но ругаться не стала, напротив, потрепала тварь по загривку.

– Так… а вам далече?

– Да не сказать, чтобы очень… тут дом есть, старый такой… – ведьма замолчала, и на Гришаньку уставились две пары глаз: желтые и черные, что угли.

Отворотный знак сам собою сотворился. Но вслух Гришанька сказал:

– Если недалече и покажете, куда, тогда можно будет Килишку попросить, он за любую работу возьмется…

…главное, чтоб тверезым застать. Хотя… ведьма, чай, сумеет, ежели чего, и протрезвить.

– Идемте, госпожа…

И та кивнула.

Прогулка по рынку выдалась… пожалуй, что выдалась. Никогда-то Гришанька не ощущал себя личностью столь важною. Нет, в городе его знали и уважали, и в храме он на третьей лавке сидел, еще на отцовском месте, рядом с матушкой. Пускай, конечно, не купеческий ряд, не говоря уже о большем, но тоже солидно. И по праздникам в харчевне его в числе первых обносили, даже как-то пришлось на слободском сходе слово говорить, когда обсуждали, надобно ли новые каналы рыть или старых хватит, но то все дела обыкновенные.

А тут…

Другое.

Он шел впереди.

Ведьма со своим зверем следом. И на них глядели. Со страхом. С интересом. Со всем и сразу… прикупила ведьма много чего, без спора расставшись еще с одною монеткой. Единственно, от приличной одежды отказалась, пощупала ткань, приложила к себе исподнюю рубаху и вернула на место, сказав:

– Я уж как-нибудь так…

Гришанька кивнул.

И пожал плечами, мол, ведьма… а вдова, торговавшая полотном, кивнула, соглашаясь: и вправду, чего от нее ждать-то?

Когда же солнце перевалило-таки через звезду на вершине храма, рынок почти опустел. И Гришанька, глядя вслед ведьме, что устроилась на возу – Килишка ей и сена охапку принес, и тулупчик сверху кинул, для мягкости, и даже семак отсыпал, от которых ведьма отказываться не стала – решился.

Вдруг.

Нащупал монетку – золотую, но диковинную, этаких он прежде не видывал, чтоб с одное стороны волк скалился, а с другой лист дубовый краснотою благородной отливал – и решился. А решившись, собрал опустевшие корзины – ведьма и ту, что с рыбьими потрохами прибрала – да домой отправился. И там уже, ополоснувшись ледяною водой, вытащил из сундука наряд, купленный для особых случаев.

Матушка сразу все и поняла.

Руками всплеснула, засуетилась, закружилась, снимая кафтану, соринки. И щеткою прошлась. И самого Гришаньку расчесала гребешком костяным, а бороду в косицы три заплела.

Потом выскочила, вернувшись с полынным веником, а бабка, сползши с печи для этакого-то случаю, вытащила и плетку свою, заговоренную, прошлась по плечам да с приговором… в общем, честь по чести проводили.

Правда, перед самым порогом Гришанька вдруг заробел. Но тут же стиснул монетку… ведьмина удача, если она не поможет, то и ничего-то не спасет.

Она-то и привела к мельниковому порогу.

И Гришаньку, и матушку, и бабку, что разом помолодела, принарядившись. Да и матушка вздела сорочку из камки, да шушун[1] тафтяной, с шитьем богатым, который и купчихе-то вздеть не стыдно будет.

– Отворяйте ворота! – крикнула бабка громко, чтоб, значит, соседи услышали. А те и рады-то. Разом залаяли собаки, засуетились люди. – Отворяйте добром!

Голос у бабки, несмотря на годы, оказался зычным, не то что соседи – вороны каждое словечко слыхивали.

– С чего бы это отворяти? – донеслось из-за ворот. – Ходют тут всякие, бродют…

Голос был визглив и напевен.

Гришанька вздохнул и с трудом удержался, чтоб не почесать спину. Сватовство – дело такое… пока там, за воротами, соберут полынные веники, чтобы за гостями след замести, не позволивши злым духам по этому самому следу в дом проникнуть, пока украсят порог.

Пока позовут старших.

Приоденут…

…столы поставят с угощением, да и Переславушке принарядиться надо, коли сговор до смотрин дойте.

В общем, коль повезет, лаяться долго станут. Но ничего, Гришанька потерпит. Лишь бы не подвело зачарованное ведьмино золото…

[1] Одно из простонародных названий сарафана, возможно, его разновидность.

Глава 2. Повествующая о нелегком ведьмы бытии

«…а как уснул добрый молодец, заклятьем сморенный, то и украла ведьма то, что молодца молодцем делает, а жеребца жеребцом. Украла и спрятала в сорочьем гнезде, обернувши в красную тряпицу, сама же сорокою обернулась».

«О коварстве ведьмином, или Семь примет, как распознать ведьму»

Трактат, писаный бывшим купцом, а ныне монасем-подвижником Василием Незрячим, со слов наймудрейшего наставника его Никона Отверженного, обретающегося на Марьиной пустоше едино Божьими милостями и подношениями добрых людей.

Ведьма же ехала. Неспешно, небось, пешком было бы быстрее, но ноги гудели, да и вообще… жарко. Солнце, с утра еще тихое, разошлось, разлилось, что теплом, что светом, и теперь палило вовсе нещадно. Гудели мухи и комары, порой подбираясь совсем близко, но сесть так и не решались.

На Стасю.

Возница то и дело себя шлепал, то по шее, то по рукам, а то и раскручивал над головою хлыст в слабой надежде разогнать тучи гнуса. Но добивался лишь того, что смурная лошаденка просыпалась и прибавляла шагу. Ненадолго. Вскоре она вновь задремывала, и телега замедлялась.

– Дура ты, Стася, – сказала Стася самой себе и тихо, чтоб человек, который и без того на нее поглядывал с недоверием, слов этих не услышал.

Бес, взобравшись на колени, ткнулся лобастой башкой в подбородок и заурчал, успокаивая. Мол, все ж нормально получилось. И в город съездили, поглядели, убеждаясь, что город этот – совсем не такой, к которым Анастасия привыкла, и закупились, и назад вот едем.

Целые.

Живые.

Чего еще надобно?

Стася привычно почесала Беса за ухом.

– Я домой хочу!

– Мр-ря.

– Ты меня сюда притащил, ты и назад веди! – она дернула острое ухо, и кот отвернулся, делая вид, что обращаются вовсе даже не к нему, а если и к нему, то он совершенно вот человеческой речи не понимает.

Вот ведь…

Анастасия вздохнула и обняла себя.

Нет, могло быть хуже… много хуже… воспоминания накатили. Она и вправду дура. Всегда такой была, иначе не попала бы в эту вот историю.

И в другую.

И ни в одну из тех, в которые попадала…

Анастасия шмыгнула носом, пытаясь успокоиться. Слезами делу не поможешь, да и вообще, если подумать, все не так и плохо.

Наверное.

Когда все пошло не так?

С ее ли рождения? Или еще раньше, когда папенька Анастасии решил, что семнадцать лет – не тот возраст, в котором следует взваливать на себя ответственность, а потому предпочел тихо, по-английски, исчезнуть и из жизни Анастасии, и из жизни ее матушки. В общем, единственное, что Анастасия знала о своем отце, так это, что он был блондином с голубыми глазами, а вот Стася на ее счастье пошла в другую родню.

Родив ее, матушка осознала, что не создана для материнства, а потому младенца вручила собственной матери, сказав, что это мера исключительно временная. Правда, уточнять, сколько именно времени ей потребуется, благоразумно не стала, но вновь же исчезла.

Ребенок ребенком, но жизнь устраивать надо.

Бабушка была готова.

И с младенцем управилась, как управлялась с мужем, коровами, свиньями, кроликами и прочим деревенским зоопарком, ладить с которым Анастасия научилась едва ли не раньше, чем говорить. Нельзя сказать, что, живя в деревне, она была несчастна.

Отнюдь.

О том своем детстве Анастасия вспоминала с теплом, жалея лишь, что закончилось оно слишком рано. Стала ли причиной тому смерть деда, не сказать, чтобы трагичная, скорее уж обычная для мужчин его возраста и образа жизни, бабушкины болезни, которые обострились с возрастом или же матушка, что вдруг объявилась, горя желаниям немедля воссоединить семью.

Ложь.

Это Стася поняла сразу, как оказалась в четырехкомнатной квартире, где жила матушка, матушкин супруг – мужчина хмурый, нелюдимый – и годовалые близнецы.

А еще школа во дворе, весьма отличавшаяся от той, деревенской, к которой Стася привыкла. В этой вот школе все было иначе, начиная с одноклассников, быстро наградивших Стасю смешным с их точки зрения прозвищем, заканчивая учителями. Последние отличались вежливостью, а еще холодностью и удивительной манерой, не говоря лишних слов, демонстрировать Стасе, сколь она ничтожна.

Глуповата.

Бездарна.

И вовсе годна лишь на то, чтобы быть нянькой при детях.

– Соколова, – сказала классная дама, когда Стася, пусть со скрипом, но таки перешла в девятый класс. – Тебе всерьез надо подумать о будущем.

Стася и без нее думала.

Вот только, как ни думай, а будущее выглядело… не слишком веселым. Бабушка после Стасиного отъезда слегла, а после и отправилась вслед за дедом. И нельзя сказать, чтобы в силу великой любви, скорее уж по причине обычного нездоровья и возраста. От былого хозяйства к тому времени осталось мало. Матушка попробовала было продать и дом, но то ли предлагали мало, то ли еще по какой причине, но задумку осуществить не удалось.

К счастью.

Нет, тогда Стася этого не понимала. Тогда она просто кивнула классной, мол, хорошо. И подумала, что стоит пойти в колледж, к примеру, на парикмахера.

Или швею?

Или еще куда, главное, чтобы профессия и вообще… жизнь в квартире становилась невыносимой. Матушка злилась по непонятным причинам, дети росли и, чувствуя эту злость и безнаказанность, делались с каждым днем все более несносными. Единственный человек, который Стасе если не сочувствовал, то хоть как-то ее понимал, – матушкин супруг – появлялся редко, предпочитая проводить время в бесконечных командировках. Стася и сейчас не знала, настолько он любил работу или же настолько же не любил дом. Главное, что, когда он все-таки появлялся, в доме становилось тихо.

Стася и сама не знала, почему вообще решилась с ним заговорить. Наверное, от понимания, что с матушкой беседовать в целом бессмысленно.

– Чушь, – сказал он, выслушав робкий ее лепет. – Образование должно быть нормальным. С Ленкой я поговорю, чтоб не дурила тебе голову. Учись.

И поговорил.

И матушка почему-то не обрадовалась, но и спорить с мужем не посмела. Следующие два года прошли под знаменем несуществующей войны и запомнились Стасе исключительно страхом подвести дядю Колю.

Пожалуй, именно сейчас Стася сполна осознала, насколько ей повезло.

Он не только поговорил.

Он нашел репетиторов, и оказалось вдруг, что вовсе она, Стася, не глупа. И память у нее, может, не отличная, но вполне себе обыкновенная, с которой, как ей сказали, вполне можно работать. Надо лишь немного постараться.

И она старалась.

И получалось.

Даже классная дама вынуждена была отметить:

– Соколова все-таки решила взяться за ум.

Сказано это было с удивлением и некоторой снисходительностью, но…

– Надеюсь только, ты выберешь заведение по уровню…

Выбрала.

Вместе с дядей Колей, который сам спросил, куда ж она, Стася, надумала поступать. А она вынуждена была сказать, что понятия не имеет, что нет у нее глобальных жизненных планов или устремлений, как нет и талантов, которые следовало бы развить.

И вообще…

Может, экономист, а может, бухгалтер или в юридический вот еще все стремятся.

Дядя Коля поскреб лысину, фыркнул и сказал:

– В фармацевтику иди. Юристов хватает, а фармацевты всегда нужны. Ты вроде в травках разбираешься.

– Там конкурс, – заикнулась было Стася. – На бюджет если… могу не пройти.

– От как не пройдешь, так и думать будем.

И его спокойствие, его уверенность в том, что она, Стася, справится, заставили и ее поверить, что она на самом деле справится, что… она ведь не совсем дура, и с травками у нее действительно неплохо выходит. Еще бабушка учила, хотя, конечно, фармацевтика – это далеко не только травки, это и биология, и химия, и…

К собственному удивлению Анастасия поступила.

На бюджет.

– Повезло дуре, – высказалась матушка, к тому времени совершенно не скрывавшая, что и старшую дочь, и ее возвращение в семью считает ошибкой. И, наверное, будь ее воля, она бы нашла способ ошибку исправить. Но в доме главным был дядя Коля.

– Не злись, Ленка, – сказал он примиряюще. – Порадуйся за девочку. Вон какая выросла, и умница, и красавица…

Вот последнего ему говорить точно не следовало. Матушка вспыхнула, а Стася вдруг явственно осознала, что остаться в этом доме ей не позволят. И не потому, что у нее и вправду какие-то виды на дядю Коли или у него, он, к его чести, никогда не смотрел на Стасю иначе, чем на ребенка, но… мама все для себя решила.

И испугалась.

И…

К счастью, университет находился в другом городе, общежитие прилагалось, а к нему стипендия, к которой дядя Коля докидывал и на карманные расходы. Впрочем, уже тогда Стася не обманывалась, а потому сделала единственное, что могла – училась.

Экономила, откладывая «на будущее», которое ей, в отличие от многих однокурсников, виделось вовсе даже не радостным. С третьего курса она стала подрабатывать рефератами, с четвертого удалось устроиться в аптеку, хотя Стася уже понимала, что задержаться в городе не выйдет. Пусть он и большой, много больше ее родного, но не настолько, чтобы места хватило всем.

Она успела доучиться.

И дядя Коля с постаревшею вдруг, но нисколько не подобревшею матушкой, даже явились на торжественную церемонию. И радовался он искренне. И руку пожал, сказав:

– Теперь я за тебя почти спокоен. Я с другом поговорил, у него сеть. Возвращайся, возьмет на работу. Или у тебя другие планы?

А Стася вновь вынуждена была признать, что планов у нее нет.

Мама, слушавшая этот разговор, нахмурилась, но…

…дядя Коля был куда умнее, чем казался. И жену он все-таки любил, хотя, может, и не спешил показывать эту любовь. А потому сделал то, что окончательно убедило матушку в недобрых его намерениях: купил Стасе квартиру.

– Однушка, конечно, и вторичка, – сказал он, отдавая ключи. – Но для начала пойдет. Остепенишься, продашь, хватит на первый взнос ипотеки. Ну или как сама решишь. Ты девка толковая, только сама в себя не веришь.

Матушка, явившись на квартиру тем же вечером, прошипела:

– Что, тварь, довольна?

Объяснять что-либо было бесполезно, а потому Стася и не стала, только плечами пожала, мол, она не виновата.

Ссора получилась безобразной.

Ее, наверное, все соседи слышали, но… матушка ушла, а квартира, оформленная по всем правилам и на Стасю, осталась. И работа тоже, на которой Стасю сперва приняли настороженно, верно, ожидая увидеть обычную девочку «по знакомству», но постепенно у нее получилось поладить и с Никитичной, отличавшейся на редкость вздорным нравом, и с Анной Егоровной, которая была молчалива, холодна и вечно недовольна подчиненными. В общем, жизнь наладилась настолько, что Стася даже о личной задумываться стало. Нет, в университете у нее случались романы, но какие-то… скороспелые, никудышные, которые скатывались к паре-тройке встреч, заканчивались в чьей-то комнатушке быстрым сексом, не приносившим ни удовлетворения, ни радости. Зато и расставания не причиняли боли, оставляя лишь странное чувство недоумения, чем она, Стася, хуже прочих?

Так и жила.

Где-то там не стало все-таки дяди Коли, на похоронах которого мать подошла и холодно заявила, что Стася ему вовсе даже не дочь, а потому прав на наследство не имеет.

И вовсе ей, Стасе, следует собственной жизнью заняться и в чужую не лезть.

Она и не собиралась, но…

…дорога вильнула, а из-под копыт лошади выпорхнула птица, огромная, черная, да еще и заорала дурным голосом, заставивши лошаденку проснуться и попятиться.

– Ах ты ж… – щелкнул хлыст.

А Стася вздохнула, прикинув, что до дома ее осталось не так и долго, вот до второго поворота, а там на горочку, до самых до ворот, что сохранили следы былого величия и жалкие остатки ограды. Правда, ограду затянуло колючим терном, а потому отсутствие некоторых ее частей в глаза не бросалось.

…она жила.

Обыкновенно, как живут люди. От зарплаты до аванса, от аванса до зарплаты. Время от времени случались премии, а порой и подработки, начавшиеся с Никитичны, точнее, с ее внучки, которой не давались ни биология, ни химия, а на нормальных репетиторов денег у родителей не было.

Стася и помогла.

По-свойски.

А потом снова помогла, уже Аленкиной однокласснице, там как-то вот и повелось. Брала она недорого, работала старательно, да и с детьми получалось находить общий язык. Мелькнула даже мыслишка, что следовало бы идти в педагогический, но от нее Стася отмахнулась.

Может, и следовало бы.

Так что ж теперь?

Как-то так, не иначе от скуки, она и фрилансить начала, сперва понемногу, заполняя пустоту квартиры и создавая себе иллюзию занятости, но постепенно втянулась. Отчего бы и нет? Деньги никогда-то не лишние.

…с Владиком Стася познакомилась, как бы ни пошло это звучало, в аптеке. Он пришел за обезболивающим, она продала, а он вернулся.

С цветком.

И потом пригласил на свидание. А она согласилась. Глупо отказываться, когда тебе двадцать девять – о грядущем дне рождения Стася предпочитала не вспоминать – и жизнь, считай, окончена. И не было-то в этой жизни ничего интересного.

Тоска одна. И работа.

Владик тоску разгонять умел. Он был веселым и каким-то… шебутным, что ли? Он обладал удивительным даром делиться настроением, и Стася вдруг поняла, что умеет смеяться.

И танцевать тоже умеет.

В клубе.

Всю ночь напролет.

А еще способна на безумства, вроде того раза, когда они с Владиком сбежали в ночь, сели на первую попавшуюся электричку, вышли где-то посреди леса и по этому лесу до самого рассвета бродили. А потом сидели на каком-то пригорке, встречая рассвет.

Рассвет был красивым.

Комары – злыми. Чесалась Стася две недели, от этих укусов не помогали ни «Фенистил», ни классическая «Звездочка», которую Никитична искренне полагала чудесным средством от всех болезней.

– Ох, дурноватый парень, – сказала она, смазывая пахучей мазью особо зудящие места. – Смотри, не доведет он тебя до добра… нашла бы ты кого хорошего, толкового.

Она укоризненно качала головой и до конца дня бормотала что-то про дураков, которые за сиськами гонятся, а на нормальных девушек не смотрят. Все знали, что внук Никитичны собрался жениться, и новость эта вовсе Никитичну не обрадовала.

Стася же… сделала пирсинг, потом еще один, постриглась коротко, хотя всегда-то носила каре, и даже рискнула тонировать волосы в синий. Правда, цвет виден не был, уж больно собственные её оказались темны, но что-то этакое, судя по неодобрительному взгляду Никитичны, все же осталось.

Роман закончился также внезапно, как и начался.

– Извини, – сказал Владик, старательно отводя взгляд. И уже по виноватому его виду Стася поняла, что ничего-то хорошего не услышит. – Ты милая девушка, но для меня… нет в тебе этой вот… такой вот…

Он щелкнул пальцами, не умея иначе выразить мысль.

– Огонька. Вот. А мне надо, чтобы горела…

Стася вздохнула.

И согласилась, что огонька в ней и вправду не хватает, что в последнее время стали ее утомлять и клубы, и Владиковы приятели, которых оказалось бесконечное количество, и вообще постоянное это вот движение. И то, что еще недавно вызывало восторг и удивление, теперь начинало раздражать.

– Тебе кто-то другой нужен, – сказал Владик.

И Стася согласилась.

А еще подумала, что вряд ли она когда кого-то другого встретит. Ей все-таки тридцать – день рождения прошел на аэродроме, хотя Стася, несмотря на все уговоры, а уговаривал не только Владик, так и не решилась прыгнуть с парашютом. Но как бы там ни было, ей все-таки тридцать.

И кому она, спрашивается, нужна?

– Вот, – Владик протянул коробку, которую до этого держал в руках. Коробка была картонной и большой, несколько раз перетянутою бечевкой. – Мне кажется, вы поладите.

– Мы?

– Ты не думай, он породистый. И документы честь по чести… у меня у тетки питомник, я вот и попросил кого, чтоб тебе скучно не было. А то ж совсем зачахнешь.

Сказал он это со снисходительной жалостью, а после сунул Стасе коробку и исчез.

Так в Стасиной жизни появился Бес.

Было ему на тот момент полтора месяца и выглядел он… как котенок в полтора месяца. Несколько крупноватый, но растерянный, нескладный и жалкий. В первый день он только и мог, что выглядывать из коробки, в которую тотчас прятался.

Признаться, Стася растерялась.

Признаться, она даже подумала, что котенка можно кому-нибудь отдать. Если породистый. Документы и вправду имелись, лежали тут же, в коробке, заботливо упакованные в файлик.

Зачем ей кот?

Кот… это же почти издевательство! Она не старая дева, чтобы с котом жить и… и котенок смотрел печально. В желтых глазах его Стасе почудилась совершенно человеческая и какая-то до боли понятная печаль, словно она вдруг увидела отражение себя. И… и почему она должна отдавать?

Квартира у нее имеется.

Пусть однушка и вторичка, и ремонт в ней еще тот, дядей Колей сделанный, только самую малость обновленный Стасей, но что коту до ремонта?

И она все же решилась взять котенка на руки, а когда взяла, то поняла, что в жизни с ним не расстанется. Он, такой крохотный, такой легкий, лежал на ее ладони и тяжело дышал.

У котенка обнаружился бронхит.

И ушные клещи.

И…

– Случается, – сказала ветеринар. – Если брать в непроверенном месте. Но ничего, с виду крепкий, выходим. Ему витаминок бы попить, а лучше прокапать, потому как подозреваю, что без рахита дело не обойдется…

Капали.

И оказалось, что котик – это не так-то дешево и просто, но в кои-то веки денег было не жаль. А котик рос, рос и вырос…

Стася улыбнулась и почесала Беса за ухом.

Вырос.

Что тут еще скажешь?

А впереди показались кованые ворота, перед которыми кобылка и остановилась.

– Это… – возничий замялся. – Того… приехали, госпожа ведьма…

И картуз с головы стащил, согнулся в почтительном поклоне, не спуская, однако, взгляда с ведьмы. Мало ли, что ей в голову втемяшится? Вдруг осерчает на что да и обратит честного человека в жабу.

Или в кого похуже.

Но ведьма лишь вздохнула тяжко-тяжко и с возу слезла, потянулась, согнулась, в спину упираясь – со злости ее скрючило или от старости, ибо всем известно, что ведьмы – твари древние и любят людям головы дурить, личины молодиц примеряя – да и побрела к воротам.

Медленно так.

Прихрамывая.

И Килишка уверился, что именно эта ведьма стара. Лет двести ей, может, а то и все триста, вона, Килишкина тещенька, чтоб ей икалось, в недобрый час помянутой, так же ходит, только еще и бурчит все время. А стало быть…

Килишка оглянулся, прокляв тот момент, когда согласился на Гришанькины уговоры и ведьму повез, ему бы тихонечко и домой… и…

– Мр-ряу, – сказал черный зверь, уставившись на Килишку круглыми своими глазищами. – Мр-ры!

– Да я так… – Килишка сглотнул. – Я ж… просто…

Зверь сел на тропинку.

А Килишка с тоской подумал, что домой его точно не пустят, что сейчас заманит ведьма в дом и заставит служить семь дней, которые на самом деле годами обернутся. И как отпустит, то окажется, что все-то в городе про Килишку забыли.

И жена вновь замуж вышла.

И дети его другого папкою называют…

Себя стало жалко до невозможности. Килишка шмыгнул носом и дал зарок, что если живым выберется, то… то пить бросит! Вот как есть бросит! И жене платок купит. Два! И теще тоже! Два! Чтоб ей в оба закрутиться. А еще…

Додумать не успел. Ворота в заброшенную усадьбу – а про нее в городе и слухи-то пускать опасались, до того дурным место было – отворились с протяжным скрипом, и ведьма велела:

– Заводи…

А зверь ее усмехнулся.

Три… три платка теще… если живым выберется.

Глава 3 Где Верховный маг города Канопень несет тяжкое бремя государевой службы

Подходить к выбору человека следует со всей ответственностью, осознавая, что существа эти при всей ограниченности своей отличаются болезненной привязчивостью. И, если оставить их, впадают в тоску, а то и вовсе заболевают.

«Семь крыш и одна синица, или же Мысли о сути жизни и рыбных потрохах». Рассуждения премудрого кота Мура, так и не оформленные им в книгу в силу врожденной лени и общей ненадобности.

Верховный маг города Канопень считал мух. Занятие сие, конечно, нельзя было считать высоко интеллектуальным, однако оно все же требовало некоторой сосредоточенности, да и со скукой худо-бедно помогало справиться.

Мухи же…

Гудели.

Ползали, что по необъятному столу, глядясь в полированную древесину, – мореный дуб и красное дерево, и никак иначе, ибо невместно целому Верховному магу сидеть за менее солидным столом. Забирались на серебряную чернильницу, переползали через перья и даже нагло усаживались на солидный нос Государя-Батюшки Луциана Первого.

Нос был в достаточной мере велик, чтобы мухи на нем чувствовали себя раздольно. А если кому не хватало носу, то на занимавшем всю стену полотне – подарок благодарного купечества – имелись еще государево чело, государевы уши и руки. Но мухи отчего-то жаловали именно нос.

Верховный маг города Канопень устало прикрыл глаза.

Мухи зажужжали активней.

А ведь артефакт отпугивающий он третьего дня заряжал самолично, но… артефакт был старым, силу расходовал в немеряных количествах, в то же время эффективностью не отличался. И следовало бы разобраться, поправить потоки, уравновесить ядро, которое того и гляди развалится, и тогда мух в присутствии станет куда больше, но…

Лень.

Ежи вздохнул и приоткрыл глаз, наблюдая, как медленно кружит одна, особа наглая, собираясь опуститься не на нос Государя, но на собственный Ежин. Он даже руку поднял было, готовый самолично с мухою расправиться, когда где-то внизу хлопнула дверь.

А следовало сказать, что управа располагалась не в ратуше, но занимала отдельную башенку, во времена давние поставленную именно с тем расчетом, чтобы маги в ней и обретались, не смущая видом своим обыкновенный люд. Лет с той поры минула не одна сотня, башенка то приходила в запустение, то перестраивалась, пока не обрела нынешнее, доволи странное, к слову, обличье.

– Ежи! – голос Анатоля пронесся через все пять пролетов, спугнув муху и разбудив мирно дремавшего секретаря. Последний, не разобравшись спросонья, что происходит, поспешил вскочить, однако неудачно, перевернувши стул и едва не перевернувши стол.

Стул грохнулся, добавляя шуму.

Стол устоял, однако листы прошений и отчетов с него слетели, закружились, подхваченные ветерком.

– Ежи!

И муха поднялась к потолку.

Потолок, никогда-то белизной не отличавшийся, нынешним годом вовсе сделался пятнист. И пятна—то затейливые, узорами, того и гляди скрытый смысл в них искать можно будет.

– Чего орешь? – поинтересовался Ежи Курбинский, покосившись на секретаря, что, понявши, кто пришел, листы собирал медленно, лениво, зевоты не скрывая. А ведь где-то там, среди них, и квартальный отчет был, который надлежало отправить в Гильдию сегодня. Пусть даже скопированный с предыдущего, как тот в свою очередь был скопирован с более раннего, а более ранний с еще более раннего, но вот как раз тот, самый первый, Ежи честно писал.

Собственною, между прочим, рукой.

И потому нахмурился, неодобрение выражая, отчего секретарь засуетился еще больше.

– В городе ведьма!

– У нас каждый день в городе ведьма, – отмахнулся Ежи, возвращаясь в кресло. А что, мягкое, удобное, купленное, между прочим, за собственные Ежи средства, ибо предыдущее пусть и отличалось достаточной для воздействия на слабый разум посетителей, статью, но было на диво жестким.

– Я серьезно.

– И я серьезно, – появление Анатоля, который в городе имел собственную лавку и вообще вел хоть какие-то дела, отчего Ежи ему втайне завидовал, несколько разогнало скуку. – Где там…

Секретарь услужливо подал папку, перевязанную синей ленточкой.

– Вот…

Ежи ленточку развязал и вытащил первый лист.

Донос был оформлен по всем правилам, на гербовой бумаге, с сургучною печатью и ленточками. В общем, три гроша в городскую казну и еще один уже гильдии за посредничество и внесение в учетную книгу.

– Итак… титулование… это опустим… ага… довожу до Вашего Высочайшего сведения, – читал он медленно и с выражением, даром, что ли, постигал в университете курс ораторского мастерства, правда, конечно, в те годы ему казалось, что использовать он полученные знания будет для дел куда более важных, чем чтение доносов. – …что третьего дня Афросинья Курачиха изволила лаяться с Лизаветой Сапухиной, у которой опосле того спину прихватило. И еще куры стали меньше нестись. Иным часом по десятку яец было, а тут по пять только, тогда как Афросинья Курачиха заявила, что это от недогляду, что есть ложь. Прошу принять надлежащие меры к обузданию Курачихиного ведьминого нраву.

Он отложил листок и взял другой, тоже гербовый и с печатью, уже оформленный для передачи в архив. Архив занимал подвал и часть первого этажа, но и того ему было мало. Постоянно пополняемый, он грозил разрастись еще больше, потеснить и лабораторию, которая и без того ютилась в дальнем закутке управы. С другой стороны, было бы кому в ней работать.

И над чем.

И зачем.

– …теща моя является истинною ведьмой, об чем говорит ейный взгляд, которым она так глядит, что прямо самогон поперек горла становится. А со мною отродясь такого не было…

– Что за бред? – удивился Анатоль.

– Это не бред, а сообщения неравнодушных граждан, которые я, друг мой, обязан принять, учесть и обработать, – Ежи убрал ноги со стола и потянулся. – Есть еще про испорченное платье, потравленные луга, но тут проверили, точно без проклятий обошлось, солью сосед посыпал, из зависти… про топор вот украденный. А самое… погоди… Никитка, где то, ну… ты понимаешь!

Никитка, который был парнем неплохим, толковым, несмотря на общую леность – но это не он виноват, а город весь такой – кивнул и скоренько нашел искомое. Этот лист выделялся среди прочих мелким убористым почерком. Строчки жались одна к другой, ползли то вверх, то вниз…

Читать это было сложно, но Ежи в целом помнил.

– …супруг мой, пресветлыми богами данный, слаб оказался перед ведьминскою силой, которая и свела его, почтенного купца, с добродетельного пути, заставивши пить невмерно и после, в виде пьяном, выкрикивать всякие непотребства. Ведьмина сила затуманила разум его настолько, что появившуюся стражу мой супруг словестно выражаясь изволил отправить в афедрон…

– Куда-куда? – живо поинтересовался Анатоль, в глазах которого теперь был виден искренний интерес к делам управы.

– Туда, – мрачно ответил Ежи. – Куда ты и подумал… и не только стражу во главе с десятником, который в целом человек понимающий, но еще и сотника, и городского главу. Вздумалось ему инспекцию учинять. Слушай дальше… ага… затем, не желая унимать буйство, несмотря на уговоры старшего нашего сына, и влекомый безудержной похотью, прежде совершенно ему несвойственной, мой супруг обратился к непотребной женщине и позабыл про брачные обеты дважды и после еще один раз в особо извращенном виде.

– А это-то она откуда узнала? – Анатоль смахнул с ближайшего кресла пару забытых перчаток и устроился в нем. – Это ж Куркулева писала?

– Она самая. Слыхал?

– Кто ж не слыхал. Об этом загуле весь город три дня говорил.

– …после чего в одном исподнем выскочил на улицу и, забравшись на бочку, принялся матерно выражать сомнение в правильности нынешнего политического курса и вовсе мудрости Государя-Батюшки…

– Ага, знатно он обложил, и по матушке, и по батюшке… политику шьют? – Анатоль упавшую перчатку поднял, покрутил перед носом. – А женушка конфискации боится, вот и требует на воздействие проверку провести?

– Точно.

– И ты провел?

– Провел, – Ежи поморщился, поскольку от той проверки голова третий день болела, что с похмелья. И лучше бы, если бы и вправду с похмелья, но… пить в Канопене тоже не получалось, то ли из лени, то ли от понимания, что даже пьянка ничего-то не изменит.

Тот же Куркулев, оказавшийся мужчинкою махоньким и бледным, каким—то испуганным, причем не понятно было – боится он последствий собственного загула и перспективы пойти под суд по политической статье либо же своей супруги, дамы во всех отношениях выдающейся, пил по собственному признанию от безысходности.

– Понимаете, ваше бродие, – сказал он шепотом. – Оно ж тут… душа хочет! А тут все… одно… кажный день одно… отошнело!

Вот и Ежи отошнело, правда, в отличие от Куркулева, который уже сделал подарки нужным людям, а потому дело грозило уйти в архив, пусть и не Гильдийный, но какая разница, понимал, что спиртное лишь усугубит ситуацию.

– Это другое, – Анатоль дотянулся и бумагу вытащил, пробежался взглядом, хмыкнул, явно на тех местах, где говорилось, как несчастный Куркулев, утративши остатки ясного сознания, пытался оседлать козу, или иных подвигов, случившихся той злополучной ночью. – На сей раз ведьма настоящая.

Ежи приподнял бровь.

Он в Канопене отделением Гильдии девятый год руководит. Вот как прислали после университета «опыту поднабраться», так и сидит… набирается.

Чтоб их всех.

– Клянусь!

– Силой? – уточнил Ежи, но Анатоль покачал головой. Похоже, не настолько он был уверен в настоящести упомянутой ведьмы.

Ежи вздохнул.

– Мне кухарка рассказала, – теперь Анатоль смутился, явно осознав, что источник информации не то чтобы ненадежный, скорее уж обыкновенный для Канопеня, а потому вызывающий некоторые, вполне оправданные сомнения.

– Она сама на рынке встретилась. И описала… хорошо так описала.

– Как?

Не то чтобы Ежи было интересно, но… одни доносы были обработаны, вторых еще не собралось достаточной количество, чтобы за них браться. Даже растреклятый квартальный отчет готов был к отправке, а с ним прошение о переводе, очередное, которое явно останется без должного внимания, ибо других дураков ехать в Канопень нет.

Может, инвентаризацию затеять? Той же лаборатории. Пробирки там пересчитать, стеклышки. Хоть какое-то развлечение.

– Да… обыкновенно. Худая… – Анатоль загнул палец.

– Страшное преступление.

– Волосы короткие, стриженые.

– Просто болела?

– Черные. И одета не по-нашему…

Это уже было интересно.

– …в брюки.

Ежи приподнял бровь. Если он мог представить себе тощую девицу, которой из-за болезни остригли косы, то уж девицу в брюках.

– Глаз темный, а при ней зверь невиданный.

– Так уж и невиданный?

– Ну… не знаю. Я по описанию не понял, кто. Здоровый, лохматый и с хвостом.

– Очень подробно.

– Ежи!

– Что?

– А вдруг и вправду ведьма?

Ежи почесал подбородок, на котором пробивалась щетина, что в столице было совсем уж неприличным, но то в столице, куда ему вряд ли позволят вернуться, и сказал:

– Тогда будем считать, что нам повезло. Только… из Ковена не предупреждали, что пошлют кого-то. Да и не отпускают они обычно молодых без присмотра.

Ежи потянулся.

– Но написать напишу. На всякий случай.

Анатоль кивнул, соглашаясь, что это будет вполне разумным поступком. Конечно, может статься, что ведьма не из Ковена, однако… о диких ведьмах только слухи ходили и, Ежи давно полагал, что были эти слухи исключительно плодом буйной человеческой фантазии.

– А ты все-таки порасспроси кухарку, – неожиданно для себя сказал он. – Что ведьма делала, где остановилась…

…если получится узнать, то Ежи просто наведается к ней с визитом, там и станет понятно, ведьма это или очередная несчастная, которой не повезло уродиться непохожею на местных.

Если так, то тяжко ей придется.

Ведьме уже было тяжко.

Она попыталась было поднять корзину с рыбьими головами и требухой, но та оказалась, мало того, что вонюча до крайности, так еще и тяжела невероятно.

Бес заворчал.

И поглядел на человека, который держался рядышком, но попыток помочь не делал.

– Послушайте, уважаемый, – Стася понятия не имела, как здесь обращаются к людям. И, наверное, ошиблась, если человек дернулся и стиснул шапку, выставивши ее перед собой. – Вы не могли бы оказать любезность и отнести все это на кухню…

Сперва она хотела попросить занести все в дом, но… корзины и вправду тяжелые, самой ей не дотянуть. А мужичок выглядел пусть тощим, но крепким.

Он уставился на Стасю.

Моргнул.

И она моргнула.

– Туда, – она указала на парадную дверь, слегка покосившуюся, что было вполне нормально для дома, который не один десяток лет пребывал в запустении, но вполне роскошную. – А потом на кухню. Это недалеко.

И она решилась привести еще один аргумент:

– Я заплачу!

Мужичок горестно вздохнул и корзину подхватил, притом умудрившись взвалить на плечи мешок с мукой. На Стасю он старался не смотреть, но и не ворчал, не жаловался, как оно бывает, на тяжесть бытия. И корзины с мешками перетаскал весьма споро.

А вот денег не взял.

Странный.

Или это она… скорее она странная для этого мира. Может, поэтому ее и принимают за ведьму-то?

– Вот и что мне делать, а? – жалобно спросила она и смахнула пот с лица.

Огляделась.

Местная кухня поражала размерами, а еще явным несоответствием тому, к чему Стася вообще привыкла. Нет, в бабушкином доме, конечно, печь имелась, но не такая огромная! И остальное тоже… ладно, кастрюли со сковородками, это понятно.

А вот эта штуковина с крюком для чего?

Мысли, которые приходили в голову при взгляде на нее, Стасе категорически не нравились. Или вот огромный тесак, который у нее поднять-то с трудом выходит. А еще топор.

Какой-то вытянутый кувшин с семью носиками.

И еще одна штуковина с крюком, правда, на сей раз свисающая с потолка в углу, аккурат над вмурованной в пол бадьей. Нет, может статься, что применение у нее мирное и даже обыкновенное, но… Стася поежилась.

Огляделась.

Вздохнула, осознавая, что вновь осталась одна.

Почти.

И решилась-таки.

– Многоуважаемый господин Евдоким! – сказала она громко и четко, и мысленно похвалила себя за то, что не споткнулась на имени. – Не будете ли вы так любезны… показаться?

Бес широко зевнул.

И ничего не произошло.

– Думаешь, не слышит?

Бес дернул ухом.

– Или просто не хочет… наверное… и как тогда?

Мешков было много, но ладно, с мешками Стася справится, в конце концов, разгрузкой она в аптеке одна занималась, потому как заведующей не с руки ящики таскать, у Никитичны спина, а водители, они разгружать не обязаны.

Справится.

Но…

– Во-первых, – сказала себе Стася строго, пытаясь этой строгостью унять нервную дрожь и панику, которая грозила вновь захлестнуть ее, что обернулось бы истерикой и слезами, а кому это надо? Никому. – Во-первых, надо понять, где здесь погреб. Или ящик. Или… в чем тут продукты хранят?

Бес лениво поднялся, кончик хвоста его качнулся влево, потом вправо, после чего кот решительным шагом направился к дальнему углу. Просочившись меж двух шкафов, которые, казалось, стояли до того плотно, что меж ними и вилка не упадет, не то чтобы взрослый кот протиснется, он требовательно заорал.

– Думаешь, там? – Стася вытерла ладошкой глаз, убеждая себя, что плакать не станет, хватит, уже наревелась за первые дни. – Я шкаф точно не сдвину…

Огромный, едва ли не под потолок – а местные потолки разительно отличались от привычных Стасе – он был сделан из дерева, причем толстого, украшен инкрустацией, забит столовым серебром и фарфором… в общем, двигать этот шкаф однозначно казалось плохой идеей.

И второй ему вполне соответствовал.

Но…

Из щели показалась кошачья голова, и рев повторился. Орать Бес умел, это его умение стоило Стасе изрядных нервов, особенно потом, когда котенок слегка подрос и осознал, что жизнь его изменилась и явно к лучшему.

– Иду, – вздохнула Стася, поскольку отказаться от высокой чести пролезть между шкафами было невозможно. Если Бес принимал решение, то Стасе оставалось лишь исполнять его.

Она подошла к шкафу и ткнула в него пальцем, убеждаясь, что шкаф твердый.

И стоит крепко.

Вон, резные ножки упираются в камень, можно сказать, в этот самый камень вросли. А щель между шкафами имелась.

– И что? – спросила она, пытаясь понять, сумеет ли протиснуться. – Даже если я пролезу, то… это, это в конце концов неудобно! И мешки не пройдут.

Кот поглядел с укоризной.

– Ладно… я попробую, – Стася прижалась к теплой поверхности дерева и изо всех сил втянула живот, впрочем, скорее для самоуспокоения, чем и вправду из необходимости. Щель была узкой, а Стася… это кошки обладают удивительной способностью просачиваться в самые узкие щели.

Стася не кошка.

Стася человек.

И… все-таки у нее вышло. Сперва исчезло давящее чувство, то самое, когда кажется, что тебя того и гляди расплющит двумя шкафами, а потом и шкаф пропал.

Стася даже моргнула.

Точно.

Пропал.

Вот стоял тут, такой весь из себя солидный, что и подойти-то страшно, отгораживался от мира инкрустированными дверцами, защищая хрупкое свое содержимое, а потом взял и пропал.

– И… что это было? – осведомилась Стася, присев. Она потерла каменную плиту, пытаясь убедить себя, что видит на ней следы ножек. Должна видеть. Но камень был равномерно-грязным, никаких пятен, никаких потеков.

Бес фыркнул.

– Ведьма, – раздалось сзади с упреком, и стало вдруг совестно-совестно. Со Стасей такое и прежде приключалось, а тут… мало того, что влезла в чужой дом, да не одна, а с кошачьим выводком, так еще и шкаф исчезла.

– Это не я! – сказала Стася торопливо и руки за спину спрятала.

– Это я, – согласился господин Евдоким неожиданно довольным тоном. И рукой взмахнул. Взлетело кипенное кружево, чтобы раствориться в воздухе, а господин Евдоким соизволил материализоваться в другом месте. Стася же вяло подумала, что уже не вздрагивает от этих вот перемещений и, кажется, вовсе привыкать начала.

Ну а что ей еще остается.

– И что это было? – спросила она, усаживаясь на пол. Господин Евдоким нахмурился. Наверное, в том его мире, который существовал еще до появления Стаси и вполне себе уживался, что с бархатными платьями, что с нижними юбками и корсетами, воспитанные девицы на полах не рассаживались.

Но Стася устала.

И сегодня. И вообще.

От всего этого…

– Это был защитный полог, – господин Евдоким заложил руки за спину. И сейчас, пребывая в тени, он выглядел вполне плотным.

Если не приглядываться.

Стася решила не приглядываться. В конце концов, так можно представить, что разговаривает она с нормальным человеком, а не…

…в той, прошлой жизни, она не верила в существование призраков. Да и к иным мирам относилась не то чтобы скептически, просто тема эта казалась ей несущественной, далекой.

Зачем, спрашивается?

– И не простой, но с элементами отвлечения внимания, – господин Евдоким поднял руку и пальцем ткнул в потолок. – Обыкновенный человек к этому шкафу и приближаться не стал бы, он бы, возможно, вовсе не обратил бы на него внимания.

Стася вздохнула.

Вот как можно не обратить внимания на эту… бандурину?

Хотя… в кухне, где уместилась бы вся ее однокомнатная квартирка, включая совмещенный санузел и лоджию с застеклением, а еще кусок лестничной площадки, шкаф не сказать, чтобы так уж сильно в глаза бросался.

– А ты заметила. И разрушила полог.

– Это не я!

– Ведьма, – господин Евдоким укоризненно покачал головой. – Отрицание собственной сути не делает тебе чести.

– Да не ведьма я! – Стася всхлипнула.

– А кто?

Он застыл этаким изваянием, местами размытым, но полным укоризны.

– Дура, – призналась Стася. – Дура обыкновенная…

Глава 4 В которой продолжается сказ о нелегком ведьминском бытии

…и всякому известно, что чем тощее ведьма, тем она злопакостней. А потому баба, которая в себе не прибавляет, либо норовиста да зла, а потому к семейной жизни непригодна, либо ведьма по истинной своей натуре. Верно тебе говорю, что в жизни надобно избегать злых собак и тощих баб, ибо ни от одних, ни от других пользы не будет, а лишь вред один.

Рассуждения о жизни почтенного Вильгельма Твиста, кабатчика и просто хорошего человека, трижды счастливо женатого.

Когда все в очередной раз изменилось в той тихой и в целом, как Стася сейчас понимала, неплохой ее жизни? Когда Анна Егоровна объявила о своем уходе? О том, что она решила-таки ответить согласием на предложение старого друга и теперь эмигрирует в Штаты? И прощаясь с аптекой желает всем, кто в ней остается, удачи?

То ли желала не от души, то ли просто… не сбылось?

Новая заведующая, представленная неделю спустя, посмотрела на Стасю так, что стало очевидно: пора искать другое место.

– Ишь, вызверилась, – с сожалением произнесла Никитична. – Небось, своих перетянет… сперва меня спровадит на пенсию, а там и за тебя возьмется.

И оказалась права.

Сама-то она ушла с легкостью, благо, давно собиралась, дочери звали то ли с внуками помогать, то ли уже с правнуками – Стася до конца и не поняла. Главное, что после ухода Никитичны работать стало совсем невыносимо. Вдруг все разладилось, будто и без постороннего участия, но…

…пара нечаянных опозданий, на которые прежде закрывали глаза, обернулись выговором.

…беспорядок на рабочем месте.

…несоответствующее корпоративным нормам поведение. Хамство посетителям, которого не было, но как доказать? И в конце концов, недостача.

– Либо пишешь по своему желанию, – сказали Стасе. – Или пойдешь по статье со штрафами в придачу.

Она и написала.

И ушла.

И… и тогда, пожалуй, и поняла, что устроиться в другое место не выйдет. Город небольшой, аптек в нем немного, и везде-то места заняты. Переезжать? Но куда и зачем? Здесь у Стаси по крайней мере квартира имеется. И ученики, которых пусть немного, но на еду хватит.

Она ведь неприхотливая.

Фриланс опять же. Клиентов у нее вновь же, не сказать, чтобы много, но если постараться… а она постарается. И старалась. Получалось не сказать, чтобы совсем отлично, но… Стася и вправду была неприхотлива.

Так и жила.

День за днем, ночь за ночью, бесцельно и без особого смысла.

Матушка появилась поздней весной. Кажется, только-только зацвели тополя и город наполнили белесые клубы тополиного пуха. Он летел в окна, собирался на подоконниках, прилипал к стеклу. Он пробирался в квартиру вместе с городской пылью, но Стася отчего-то радовалась.

Как есть дура.

– Здравствуй, – сказала матушка, когда Стася открыла дверь. Пришла она без предупреждения и приглашения, и Стася сразу поняла, что вовсе не за тем, чтобы помириться.

Да и… они ведь не ссорились, если подумать.

– Здравствуй, – ответила Стася.

А Бес выгнул спину и заурчал предупреждающе.

– Запри его где-нибудь, – велела матушка, оглядываясь. – Какое убожество… ты бы хоть ремонт сделала.

Стася тоже огляделась, только сейчас замечая, что и вправду квартира ее изменилась, сделавшись будто теснее, темнее.

Неопрятней.

И вовсе не потому, что Стася не убирается, нет. Она аккуратная. И Бес порядок любит, но вот… обои выцвели, кое-где и отклеились. Мебель слегка рассохлась, как это бывает.

Половички старые.

И само это жилье тоже старое.

– Впрочем, ты всегда была бестолковой, – матушка сама прошла в комнату. Бес следовал за ней, не спуская с нее желтых внимательных глаз. Он выгнул спину и хвост поднял, распушив, но больше не урчал, смотрел с явною опаской. – И вот результат…

– Что тебе нужно?

Стася не сомневалась, что необходимость была, потому как иначе матушка в жизни бы не явилась сюда.

– Твое согласие на продажу дома.

– Какого дома? – Стася нахмурилась.

– Моей матушки, чтоб ей… – мать поморщилась и помахала перед носом платком. – Господи, зачем тебе эта зверюга? От нее воняет!

Вот это было ложью. Бес всегда отличался чистоплотностью, и теперь от возмущения фыркнул даже, а после открыл рот и издал тонкий жалобный звук.

– И орет опять же… ладно, это формальность. Бумаги я принесла, – матушка вытащила из сумочки бумаги. – От тебя нужно только подписать.

– Дом? – повторила Стася.

– Дом, дом… господи, ты еще и соображаешь туго? Пьешь? Употребляешь?

Стася замотала головой.

– Значит, просто тупая. Я говорила Коленьке, что нет смысла с тобой возиться. Надо было замуж выдать и все… но нет, он был таким же упрямым, как ты. И вот что получилось.

Ее губы нервно дернулись.

– Бабушкин дом? – Стася потянулась к бумагам и осторожно взяла их. – Мое согласие?

– Она оставила завещание, – матушка скривилась. – Будто эти развалины кому-то да нужны. Мне повезло, что их вообще согласились снять…

Завещание?

Дом?

Место, где Стася росла и была счастлива? Она вдруг вспомнила это ощущение света и тепла, бесконечного безбрежного счастья, когда наперед известно, что все-то будет хорошо, что иначе и невозможно.

Старая ива за забором.

Тонкие желтые ветки ее.

И вишни, которые вызревали темными, черными почти. Стася забиралась на дерево и, устроившись в развилке, рвала их и ела, слушая возмущенные голоса скворцов, полагавших, что вишня принадлежит им.

– Ты сдавала дом?

– А что нужно было делать? – удивилась матушка. – Его хотят купить и цену дают нормальную, но мне сказали, что без твоего согласия не обойтись…

Продать.

Он ведь небольшой. Две комнаты всего и кухонька. Печь, которую бабушка растапливала даже летом, потому что настоящий хлеб получался только в ней, а магазинный она не признавала. Скрипящие полы. И чердак, где сохли травы и колбасы, и потому пахло там волшебно.

– …я согласна уступить тебе треть суммы, это хорошее предложение, хотя очевидно, что ты…

– Нет, – Стася сжала документы. – Я не буду его продавать! Не буду и все… и тебе не позволю!

– Неблагодарная, – матушка не стала кричать, но укоризненно покачала головой. – После всего, что мы для тебя сделали? Да Коленька в гробу переворачивается, наверное…

Она всхлипнула, но плакать не стала.

– Ты… ты не имеешь права. Не имела, – Стася тряхнула головой, понимая, что еще немного и сорвется на крик, а это будет значить, что она, Стася, проиграла.

Надо успокоиться.

Надо… просто относиться к матушке, как к капризному клиенту, который ищет повода поскандалить. И тогда…

– Ты не имела права молчать. Ты должна была сказать, что дом принадлежит мне…

…а документы оформлены. И тоже странно, ведь Стася не вступала в права наследства. Но документы оформлены и… давно? Да. Дядя Коля? Пожалуй, матушка бы не упустила случая перевести дом на себя, а он не стал бы. Надо будет съездить на могилку, посадить цветы или что там еще принято на кладбищах делать? И к бабушке наведаться. И как вышло, что она, Стася, взяла и забыла о родных людях?

Кот заурчал.

Он подобрался к Стасе, ткнувшись лбом в колени, и голос его раскатистый разнесся по квартире, наполняя ее.

– Боже, какая громкая тварь! – матушка подняла руку к вискам. – Анастасия, ты совершаешь ошибку.

– Возможно.

Она совершила огромное количество ошибок. Одной больше, одной меньше… но дом она не отдаст. И документы на него тоже.

– Господи, ну зачем тебе он? – матушка всплеснула руками. – Да еще пару лет и за него вообще не дадут и копейки…

…большой двор и крапива, которая имела обыкновение прятаться в зарослях малины. Она выползала из—под них, выставляя колючие зеленые лапы, выпускала молоденькие побеги, которые прятались в траве, норовя ужалить. И тогда дед брался за косу.

Он правил ее долго, старательно, приговаривая, что инструменту уважение надобно не меньше, чем людям.

– Жить буду, – сказала Стася.

А матушка лишь вздохнула.

– Там?

– Там.

– Там воды нет. И туалет на улице…

– Справлюсь.

Бабушка ведь справлялась, и у Стаси получится. И… и может, она раньше не понимала, насколько ей тяжело в городе, как давит он, как мучит… Почему-то казалось, что матушка станет уговаривать, угрожать, обвинять в неблагодарности. И Стася заранее испугалась, что не выстоит. У нее никогда-то не хватало сил воевать, а потому она мысленно взмолилась.

Никогда и ни о чем она не просила Бога, и вовсе даже в него не верила, наверное, поэтому и просить-то стыдно. И если не Бога, то мироздание, вселенский разум или что там есть. Она, Стася, ничего другого не желает, кроме как вернуться домой.

И разве это много?

Нужно просто, чтобы матушка отступила, чтобы позволила. Это желание ощущалось горячим комом в груди, оно отбирало все силы, не оставляя Стасе ни капли. Пускай. Главное, что матушка вдруг моргнула растерянно, потерла виски. Она поднялась и, окинув Стасю презрительным взглядом, сказала:

– Как знаешь. Только… ты там так и помрешь, старой девой с котом…

Права оказалась.

– До свиданьица, госпожа ведьма, до свиданьица… – человек, плюхнувший последний мешок, кажется, с мукою, ибо поднялось над ним белесое облачко, попятился. И пятился до самой двери, а потом и за нею, стараясь одновременно и не пялиться на Стасю, и глаз с нее не спускать.

Как ни странно, у него получалось.

Стася вздохнула.

– Спасибо, – сказала она, почти не сомневаясь, что это тихое слово если и услышат, то воспримут совершенно иначе.

Хлопнула дверь.

Вздрогнул дом, как у него получалось, будто вот-вот окончательно пробудится ото сна, и вновь же не пробудился, погружаясь в прежнюю тяжкую дрему.

Стася почесала нос.

Хотелось чихать.

И еще плакать.

И она не знала, чего больше. А потому, почувствовав, как на кухне холодает, даже обрадовалась, ибо в присутствии Евдокима Афанасьевича рыдать она точно не станет. Как-то оно… невместно?

Древнее какое-то слово, но донельзя правильное.

– Доброго вам дня, – вежливо сказала Стася, не оборачиваясь. Хотя по спине привычно побежали мурашки, а еще мелькнула мысль, что все это в высшей степени не нормально.

И мир этот.

И дом.

И призрак.

– И вам, боярышня, тоже доброго дня, – гулким басом отозвался Евдоким Афанасьевич, который был призраком весьма воспитанным.

Солидным.

Он и поклон отвесил, как заведено, рукой махнув так, что конец длинного рукава шубы скользнул по плитам. И сквозь плиты.

– Позволено ли будет узнать, как состоялась поездка ваша?

– Состоялась. Вот, – Стася указала на мешки и мешочки, корзины с корзиночками, которых вроде бы было и не так мало, во всяком случае, когда носили, а теперь кучка гляделась жалкою.

– И как вам?

– В целом… не знаю, – честно ответила она, разглядывая корзину с рыбьими потрохами, с которыми нужно было что-то сделать.

Сварить?

Или так дать?

А если потравятся? Бес-то ладно, он, кажется, и гвозди сожрать способен без особого для себя вреда, правда, побрезгует исключительно ввиду того, что гвозди – пища приличного кота недостойная. Но остальные-то еще малыши.

Тогда варить? И… с мукой? Или с крупой? Или смешать с творогом и не варить? Проблема была не то чтобы великой, но с радостью заняла все внимание Стаси, потеснивши те, неприятные воспоминания. Пожалуй, когда бы не присутствие Евдокима Афанасьевича, она бы всецело ушла бы в нелегкие раздумья о кошачьем рационе.

Но призрак исчезать не торопился.

Глядел на Стасю.

Бороду оглаживал.

А она не могла отделаться от мысли, что в глазах его зеленоватых – то ли сами по себе, то ли ввиду нынешнего нематериального состояния – кажется никчемною. Глупою. И… вовсе.

– Меня, кажется, за ведьму приняли, – сказала она, чтобы не молчать.

И потупилась, на потрепанные кроссовки глядя.

– Быть ведьмой не так и плохо.

Кроссовки давно утратили исконную белизну, шнурки их потертые и вовсе отличались по цвету – левый был зеленым, а правый ядовито-розовым. Носы кроссовок слегка потрескались, да и подошва отклеиваться начала… в общем, не шли они ни в какое сравнение с роскошными сапогами Евдокима Афанасьевича.

Он вообще был одет… пожалуй, на роль царя его бы утвердили немедля, ввиду общей солидности. И дело отнюдь не в шубе долгополой, даже с виду неимоверное тяжести, и не в шапке, и даже не в посохе, на который Евдоким Афанасьевич не столько опирался, сколько носил с собою порядка ради. И что-то подсказывало Стасе, что эта вот, окованная золотом деревяшка, и за дубинку бы сгодилась.

Но не в ней дело.

Не в перстнях призначных, не в золотой цепи, на которой, судя по толщине, и волкодава удержать вышло бы.

Во… взгляде? Пожалуй. В этой вот манере, спокойной, слегка снисходительной. В тоне его, в каждом неторопливом, преисполненном чувства собственной значимости, движении. И ведь даже собственная призрачность не поколебала уверенности Евдокима Афанасьевича в себе и мире.

– Ведьмы давно уже являются уважаемыми членами общества, – сказал он веско. И посохом о плиты стукнул. Вот посох призрачный, а звук—то вполне реальный получился.

– Я заметила, – не удержалась Стася, вытирая сухие глаза. С воспоминаниями этими вечно все не так, лезут под руку, сердце тревожат.

Евдоким Афанасьевич пригладил бороду.

– Простые люди всегда отличались болезненной суеверностью. Не стоит обращать внимания на подобные мелочи…

Мелочи.

Да.

Люди. Мир этот… дом этот… такой огромный, такой пустой. А тот ее, Стасин, что с ним? Сгорел? Наверняка. И возможно, что она сама тоже сгорела, умерла там. И значит, никогда-то не вернется. А тут… ведьма… да какая из нее ведьма-то?

– На удивление милая, – примиряюще заметил Евдоким Афанасьевич. – Только немного растерянная.

– Простите.

Она опять говорила вслух.

Вот ведь.

Евдоким Афанасьевич взмахнул рукой, послав волну холода. И длинный рукав его шубы разлетелся полупрозрачными искрами, чтобы вновь собраться, воплотиться.

– Доволи вам, боярышня, на камне сидеть, да и расстраиваться по пустякам не стоит.

Стася поднялась. Она хотела было ответить, что вовсе не боярышня и давно уже не юная, а пустяки – это не пустяки, а, между прочим, вся ее жизнь. Но…

– Гляньте-ка лучше, – Евдоким Афанасьевич коснулся стены, провел по ней ладонью, будто пыль смахивая.

И на стене появилась дверь.

Взяла и…

Вот только что ее не было, а тут раз и возникла. Огромная, выше Стаси. Дубовая. То есть наверняка Стася не знала, но разве в приличном доме – а дом, несмотря на вековое запустение, был весьма себе приличным – возможны другие двери?

– Это… что?

– Погреб, – возвестил господин Евдоким. – Полагаю, именно его вы и пытались найти?

Возражать Стася не стала.

Пыталась.

Вчера.

Позавчера.

И еще раньше, когда поняла, что припасы, на кухне оставленные, вот-вот подойдут к концу. Она не просто искала! Она… она эту треклятую кухню на карачках исползала, стены простукивала тоже, там, где получалось постучать. А Евдоким Афанасьевич за поисками наблюдал.

С интересом, между прочим.

И советовал даже. Стучать громче, чтоб точно услышать. А после, когда Стася поняла, что погреб она не найдет, он же присоветовал в город наведаться.

Прикупить нужное.

И подсказал, где деньги лежат. Мол, ему все одно без надобности… и зачем, спрашивается?

Спросить?

Не ответит. А то и вовсе по обыкновению своему исчезнет, как уже бывало. Вот ведь…

К двери она подходила осторожно, бочком, как Бес к чужому забору. Подсознательно Стася ожидала, что дверь исчезнет. Или вот отворится со зловещим скрипом, а за нею обнаружится лестница, ведущая в подземелья. Мрачная. Темная.

Открылась дверь совершенно беззвучно, и лестница обнаружилась, правда, всего в полдюжины ступеней, но все-таки.

А еще уже знакомые Стасе камни, которые, стоило переступить порог, разгорелись. Пусть свет их был слабым, разреженным, но его хватило, чтобы понять: погреба в доме такие… в общем, такие, что не одна телега понадобится, чтобы их заполнить.

– Это первый, – Евдоким Афанасьевич осматривался с немалым любопытством. – Признаюсь, при жизни я как-то… упустил это место из виду. Меня больше иные проблемы занимали. Надо же, и вправду просторно.

– Ага, – только и сказала Стася.

И голос ее утонул в каменных стенах.

Справа высились полки.

Слева тоже высились полки. У дальней стены выстроились бочки, от маленькой, Стасе по колено, до огромной, в которую влезла бы и она, и Евдоким Афанасьевич, если бы был более материален, и все ее сорок кошек.

– В прежние времена мой род славился своим гостеприимством… вы бы знали, какие балы давала моя матушка! Даже столичные гости не брезговали появляться на них.

Евдоким Афанасьевич блаженно зажмурился.

А Стася осторожно потрогала ближайшую полку, убеждаясь, что время если на них и сказалось, то вовсе не критично. Полки выглядели прочными. И Бес, просочившись меж Стасиных ног, поспешил вскарабкаться на самый верх.

– Отец же мой охоту весьма жаловал… говорил, что некогда нашему роду принадлежала вся округа, до нас же дошла малость… всего-то пару сотен лин.

– Сочувствую…

Бес прошелся по полке, чтобы с легкостью перепрыгнуть на ближайший бочонок.

– Моя супруга тоже любила веселье, – Евдоким Афанасьевич замолчал. – Слишком уж любила… куда больше, чем меня или Ладочку.

– Сочувствую.

– Не стоит. После смерти многое выглядит иначе, и ныне я понимаю, что наш брак изначально был обречен.

Стася шла вдоль полок, на которых то тут, то там встречались короба и коробки, плетеные корзинки и даже банки, пусть и затянутые пылью.

Она смахнула с одной темный кокон, подняла, пытаясь понять, что же находится внутри.

– Полагаю, каперсы, – Евдоким Афанасьевич мазнул пальцем по полке. – Заглядывать не рискну. Все-таки мое нынешнее состояние имеет некоторые… особенности. Однако, полагаю, что для вас это будет вполне съедобно.

– Съедобно?

Стася к стыду своему понятия не имела, что такое каперсы. Но дом пустовал… сколько? Как она теперь понимала, долго.

И лучше бы не знать, сколь долго, но… те продукты, что на кухне лежали, они ведь не испортились! Ни мука, ни крупа, ни даже масло, которое Стася тогда, после суточной голодовки, просто откусывала и глотала. И может, здесь тоже… повезет?

– Заклятье стазиса, – господин Евдоким посмотрел снисходительно. – Конечно, никто и никогда не использовал его столь длительное время, однако… исключительно теоретически, при должной подпитке заклятье позволяет сохранять продукты на неопределенный срок. Вон там, кажется, окорок находится.

Окорок был. Не один.

И еще колбасы, свисавшие с крюков тонкими нитями. И буженина. И толстые сосиски. И все это, Стася ущипнула себя, выглядело вполне свежим.

– Некогда мой прадед наложил заклятье на все подвалы, посчитав, что так оно надежнее, чем зачаровывать каждый короб.

– Предусмотрительно.

– Расточительно. Впрочем, в моей семье рождались сильные маги, способные питать сердце дома.

– А… теперь?

– Теперь… право слово, не знаю, – он потер полупрозрачным пальцем подбородок, отчего тот тоже стал полупрозрачным. Зрелище жутковатое. – Согласно моим расчетам, сердце давно должно было бы погаснуть, однако оно, как видите, вполне живо и активно, и активность его с вашим появлением лишь возросла. Я это чувствую, поверьте…

В бочках нашлась крупа.

Мелкая, белесая, совершенно незнакомая. А вот и мука. И кажется, масло в огромном кувшине. В другом – тоже, но какое-то не такое, зеленоватое и с острым запахом.

Стася уже не удивилась, обнаружив уксус.

И отдельный погреб, в котором ждали своего часа белесые головы сыра.

…молоко.

…простокваша и творог, за которым она моталась в город.

Рыба сушеная. Рыба вяленая.

Рыба свежая, если так можно сказать о рыбе, выловленной черт его знает, сколько лет тому, но огромные туши лососей свисали с крюков. На чешуе их поблескивал лед, как и тот, что был рассыпан под ними.

Разделанная туша оленя.

Полсотни зайцев, во всяком случае, Евдоким Афанасьевич уверял, что это именно зайцы, просто освежеванные и потрошеные.

Дикий кабан и его печень. Копченые медвежьи лапы. И совершенно деликатесные, но вида напрочь несерьезного рябчики.

Мед.

И снова мед. И опять мед. Орехи… мука опять…

– Зачем же вы меня в город отправили? – Стася не удержалась и сунула в рот кругляш фундука, правда, готовая немедля выплюнуть, но… орех был обыкновенным. Ореховым. Ни затхлости, ни гнилого привкуса.

– Во-первых, было интересно, как вы, боярышня, справитесь, – Евдоким Афанасьевич корзину с орехами облетел, чтобы ненадолго исчезнуть в ближайшей стене. А появившись, сообщил: – Винный погреб тоже сохранился.

Актуально, ей теперь только вина и не хватало.

Или… взять бутылку и напиться?

– Во-вторых, как видите, любезная ведьма, пусть я и связан с домом, однако в нынешнем своем состоянии не всегда способен на него повлиять. И потому могло статься, что вы просто не сумели бы пройти. А если и сумели бы, то не факт, что все это… – он обвел погреб рукой. – Оказалось бы пригодным к употреблению. Все-таки столь длительное нахождение продуктов под стазис-пологом… довольно интересный эксперимент.

То есть орех жевать не стоило?

– А в-третьих… – призрак замолчал, явно подбирая нужные слова. – Мне показалось, что вы до конца так и не поверили в то, что с вами случилось. А это… весьма опасное состояние.

Стася вздохнула.

И сгрызла еще один орех. Назло себе и миру.

Глава 5 О страстях сердечных и жизненных обстоятельствах

…ударилась красавица о сковородку и обернулась ведьмою, которая оную сковородку и добра молодца отняла и ею его же оприходовала, да так, что позабыл он и про дом свой, и про матушку, и про норов прежний. И зажили они душа в душу.

Народная сказка о прекрасной ведьме и недобром молодце.

Из окна верховный маг города Канопень выползал задом, потому как магия магией, а осторожность еще никому не помешала. Нога нащупала виноградную лозу, которая под весом Ежи опасно натянулась и захрустела. Посыпались камушки, предупреждая, что лоза не так и прочна.

– Что ты там возишься? – свистящим шепотом поинтересовалась боярыня Подольская, особа выдающихся достоинств, которые успел оценить не один лишь Подольский, правда, сам он о том не ведал, всецело убежденный в том, что Боги послали супругу ему кроткую и прекрасную. – Скоро Гашечек вернется.

Она присела на подоконник, одною рученькой придерживая края кружевной накидки, а другою – зеркальце на длинной ручке. Зеркальце прекрасная Елена, из-за которой в позапрошлом году в городе состоялись три дуэли и два мордобития, а в этом с точностью до наоборот, держала на вытянутой руке, поворачивая то влево, то вправо.

Оттопырив языком щеку, она слегка нахмурилась. Показалось, что на белоснежной идеальной коже появилась крохотная морщинка.

– Я… спускаюсь, – честно сказал Ежи, мысленно пообещав себе, что в следующий раз найдет любовницу если и не замужнюю, то всяко такую, которая обретается в одноэтажном особняке. Или хотя бы на втором… не выше второго.

Нет, вид из башни, в которой обреталась боярыня, открывался пречудеснейший, но вот что касается остального…

– Слышала, что в городе ведьма объявилась, – Елена оттянула другую щеку, затем задрала голову, потрогала пальцами нежное горлышко, убеждаясь, что уж на нем-то кожа осталась прежнею, мягкою и без морщин.

Ежи перебрался на другую ветку, подумавши, что прошлым разом эти самые ветки выглядели куда как более прочными. Теперь будто расшатались. Вон, одна даже обвисла.

– Слухи, – пропыхтел он, стараясь не обращать внимание на курлыканье голубей.

Голуби обретались тут же, на чердаке, и Елена уверяла, что голоса их действуют на нее успокаивающе. Супруг верил. И в голубей, и в тонкость натуры, требовавшей уединения, и в то, что оное уединение способствует сохранению брака. Глядя на самого боярина Подольского, человека в высшей степени достойного и царству полезного, однако при всем том ни статью, ни обличьем прекрасной супруге не соответствовавшего, Ежи верил. В то, что сохранности брака касается.

– А если правда? И ты можешь спускаться как-то… побыстрее?

– Куда уж быстрее.

Ветки приходилось нащупывать, притом надеясь, что они в достаточной мере прочны, да и в стены каменные вросли крепко. Меж тем в рот и нос лезли листья, по шее пробежало что-то мелкое и быстрое, а еще Ежи, кажется, умудрился вляпаться в паутину.

Он с детства терпеть не мог пауков.

– Еще быстрее, – раздраженно произнесла Елена и зеркальцем помахала. – Ты меня компрометируешь!

– Извини…

…а ведь в первый раз он карабкался по этому вот винограду, изнывая от страсти. Сердце колотилось, руки дрожали, в голове же крутилось, что вот она, любовь. Пришла, настигла… опалила взглядом. Кажется, так принято было писать в дамских альбомах.

Альбом у Елены тоже имелся.

Его она и поднесла при первой встрече, стесняясь и робея, не смея обратиться с просьбой, и тогда-то Ежи, оставляя в альбоме какой-то глупый стишок из книги «Истинных кавалеров», выученный аккурат для подобного случая, ощутил в груди томление.

Потом были случайные встречи.

Короткие беседы.

И намеки.

Игра, доставлявшая удовольствие обоим, напомнившая о тех, полузабытых временах, когда Ежи был еще не верховным магом в захудалом провинциальном городке, но обыкновенным студентом, в меру одаренным, в меру перспективным. Перспективы остались в прошлом, как и те, столичные романы, но…

– Если Гашечек со мною разведется, ты должен будешь жениться, – заметила Елена, и в темных очах ее блеснуло что-то такое, донельзя предвкушающее, заставившее Ежи поторопиться.

К браку он готов не был.

Категорически.

И потому, когда очередная ветка треснула-таки, он лишь выругался. Сквозь зубы. И дал себе слово, что более никогда в жизни… найдет любовницу из простых. Снимет дом. Обставит. Будет навещать трижды в неделю по согласовенному расписанию, как это ныне принято. Может, никаких страстей, зато и сам целее будешь…

…вспомнилось вдруг, что при всей своей неказистости господин Подольский славился меткостью и характером резким, нетерпимым.

Служил опять же.

Поговаривали, что и воевал.

На винограде стало совсем неуютно.

– Дорогой, – Елена отложила-таки зеркальце и наклонилась, легши на подоконник, помахала ручкой. – Если ведьма настоящая, ты ведь скажешь?

– Всенепременно, – Ежи чувствовал, что земля уже близко, однако врожденное благоразумие мешало ему просто разжать руки и спрыгнуть.

– Только обязательно скажи… мне вот Фроська клялась, что будто бы настоящая.

– Ну, если Фроська…

– Она на рынок ходила, а там говорят, что настоящее некуда.

– Конечно, им оно виднее…

– И что живет она в лесу… в темном-темном лесу… только там, наверное, не очень удобно. Как ты думаешь?

Ежи не думал, Ежи пытался понять, сколько ему еще до земли осталось. И надо ли прыгать?

Мало ли… там, помнится, розовые кусты росли, аккурат под башней, здоровенные, с колючками, которые и зачарованную ткань пробивали с ужасающей легкостью.

– И если так, то, может, предложить ей денег? Чтобы нормальный дом сняла… хотя кто сдаст ведьме? Или все-таки сдадут… главное, если услугу оказать, то и она проникнется.

– Наверное.

– Но только если настоящая…

– Конечно.

– Ты ведь узнаешь?

– Об… – нога соскользнула, и ветви затрещали, заставив мысленно проклясть все и вся, включая эту несуществующую ведьму, о которой, правда, Ежи в Ковен отписался.

На всякий случай.

– Обязательно, – сказал он, когда получилось выправить положение.

– Тогда до встречи? – Елена послала воздушный поцелуй.

И окошко закрылось.

Вот… ведьма.

Спуститься Ежи спустился, даже умудрился не угодить в колючки. Меж тем небо решило то ли сжалиться над ним, то ли наоборот, поиздеваться, спрятавши луну за облаками. Стало темно и неуютно.

– Твою ж…

– А нечего лезть было, – философски ответила темнота. – Что, лестницы нормальной нет?

– Прошу прощения…

Пальцы сами собой сложились отворотным знаком, а вторая рука к револьверу потянулась. Правда, после Ежи вспомнил, что упомянутый револьвер остался дома, в коробке, ибо как-то… невместно, что ли, на свидания да с револьвером ходить.

– Бросьте, господин маг, – что-то щелкнуло, и тьму осветило робкое пламя. – Я уже замаялся вас ждать.

– Господин… Подольский?

Он самый.

Стоит.

Усмехается. Ежи разглядывает. Держит в одной руке револьвер, а в другой – фонарь… и вот как—то сразу нехорошо стало в саду. Неуютно.

– Извините, – Ежи не знал, что еще принято говорить в подобных ситуациях.

Точно дом купит.

И любовницу по договору. То есть не купит, а наймет. Из простых. И незамужних. И…

– Спокойно, – Гашек Подольский револьвер убрал и указал куда-то в сад. – Вы не будете возражать, если мы немного прогуляемся? А то ноги затекли…

– Вы…

– Опасаться вам нечего.

Вот тут у Ежи имелись некоторые опасения, но их он благоразумно оставил при себе. Отряхнулся, смахнул с шеи то мелкое, что по ней ползало, раздражая и пробуждая в организме совсем уж нелепые детские страхи. И паутину стер.

И вовсе попытался сделать вид, что этакие вот ночные прогулки – дело самое обыкновенное.

– Отойдем, а то еще Элен выглянет…

Он именовал супругу именно так, на западный манер, что ей весьма даже льстило.

– …не стоит ее смущать.

– Так вы… в курсе?

– С самого начала, – револьвер господин Подольский убрал за пояс. – Элен столь же прелестна, сколь легкомысленна, но что поделаешь… я люблю ее. По-своему.

– Ага.

Луна вновь выглянула, освещая сад. Газоны казались темными, а вот цветочницы, напротив, белели, в чем Ежи виделось нечто донельзя зловещее.

– Так уж вышло, что я… говорить мне о том неприятно, но вы слывете человеком разумным, да и в сплетнях замечены не были. Так вот, у меня не может быть детей.

Он шел, заложив руки за спину, и отнюдь не по дорожке. Ежи тоже пришлось свернуть. Влажно чавкала земля под ногами, пахло травой и летом.

– Предупреждая ваш вопрос. Я обращался к целителям. И к ведьмам тоже. И те, и другие были честны. К сожалению… мое бурное прошлое, война и та сила, с которой я вынужден был столкнуться… последствия необратимы. Мне сложно о том говорить.

– Прошу прощения, что…

– Но мне необходимо, чтобы вы выслушали и поняли. Так вот, наследник мне нужен. Род не должен прерваться. И я решил, что если уж придется иметь дело с чужим ребенком, то пусть это будет ребенок хороших кровей.

– С родословной? – не удержался Ежи.

– Именно! – его замечание было принято весьма благосклонно. – Нельзя ждать, что от крестьянской кобылы родиться харезмский скакун, а потому я подошел к делу с толком. Я выбрал женщину из хорошего рода, красивую, пусть и не особо умную, но с характером и слабым даром.

– И разрешили ей завести любовника?

– У нас с Элен договоренность.

– То есть она…

Ежи почувствовал себя болваном. Выходит…

– Вы уж простите ее за это представление, – господин Подольский усмехнулся. – Женщина… да и бабка у нее ведьмой была, пусть и говорят, что ведьмин дар по наследству не передается, но согласитесь, есть в Элен что-то такое… вот…

Он щелкнул пальцами.

А Ежи согласился.

Есть.

– А меня вы выбрали… на роль отца?

Быть отцом Ежи категорически не собирался. Однако чувствовал, что возражать уже поздно.

– Вы лучшее, что есть в этом городишке. Маг с проявленным даром, довольно ярко выраженным… право слово, даже не знаю, кому вы там, в столице, не угодили, если вас по сей день здесь держат. Но не важно. Главное, происхождение у вас отменное…

…и родословная имеется, пусть не как у харезмского жеребца, но мало меньше.

– …здоровье хорошее. Собою вы миловидны.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Вы, как и многие люди, которых Боги одарили щедро, просто и близко не представляете, насколько вам приходится легче. И насколько сложнее жить тем, кто, как я, нехорош. Нет, я не хочу, чтобы мой сын испытал на себе те же… неприятности, с которыми довелось в свое время столкнуться мне.

– Сын, стало быть… а если дочь?

А ведь они и похожи. То есть не внешне, конечно, ибо сам Подольский невысок, сутуловат, и носат чрезмерно. Этот его длинный клювообразный нос выделяется так, что поневоле смотришь лишь на него. Но… цвет глаз.

Цвет волос.

– Сын. Я о том позаботился… у ведьм есть особые амулеты.

– И… что вам еще от меня нужно?

– Официальное отречение, – спокойно произнес господин Подольский. – Не сомневаюсь, что сейчас вы смущены и, вероятно, возмущены. И ребенка вовсе не желаете. Вы с готовностью отдадите его мне, но это сейчас. Никто не знает, как все изменится через год или два, или пять, или десять, а потому я хотел бы иметь гарантию, что вы не станете докучать моему сыну. Что не объявитесь однажды, желая заявить о своем родстве.

В его словах был здравый смысл, но…

– Вы могли просто уехать. Вы ведь собираетесь уехать, верно?

– На этой неделе. И да, возвращаться в ближайшее время мы не станем, но… мало ли. Я предпочитаю действовать прямо. Опыт подсказывает, что тайны, оставленные в прошлом, имеют свойство открываться в самый неподходящий момент. А потому я надеюсь, что здесь и сейчас мы с вами договоримся…

– А если нет?

– Договоримся, – улыбка господина Подольского была слегка кривоватой и преисполненной столь искреннего дружелюбия, что мурашки по спине побежали. – Вы ведь разумный человек…

Это да, разумным Ежи себя считал, но, получается, не настолько?

– В свою очередь, если вы переживаете о том, что будет с Элен и ребенком, то могу поклясться, что буду относиться к нему, как к своему сыну, которым, собственно говоря, его и считаю. Что ни словом, ни делом, ни каким-либо иным способом не причиню ему вреда. Что выращу и воспитаю достойным человеком…

Он был искренен.

И от этой искренности стало дурно. И самому себе Ежи вдруг показался… ничтожным? Глупым пустым человеком, который только и способен, что складывать самолетики из доносов да по чужим женам гулять? Смог бы он вот так…

Никогда.

А ведь и вправду он подавал надежды. И пусть не сказать, чтобы был сильнейшим и умнейшим, но многого мог бы достичь. И может… и почему, когда случилось так, что перестал быть интересен «Вестник мага» с его научными статьями?

Ведь прежде мечталось, что однажды и собственная, за авторством Ежи, выйдет.

Идеи были.

Наработки.

Когда он их забросил, сперва отложивши на денек, а после… после день превратился в два, а там… он, кажется, если и заглянет в те свои записки, то сумеет ли вообще понять их?

– Вы хотите клятву или бумаги? – голос дрогнул.

– И то, и другое, если возможно, – Гашек чуть склонил голову и усмехнулся. – Не казните себя. Просто вы еще молоды и думаете не о том.

– Клятву я принесу, а бумаги…

– Я взял на себя смелость подготовить их.

Отчего-то это не удивило.

– Постойте, – Ежи потер переносицу. – Я хотел бы… вы сами говорите, что случиться может всякое. В том числе и с вами. Жениться и воспитывать ребенка я и вправду не готов.

Почему-то после этих слов стало мерзко, будто он, Ежи, в чем-то и перед кем-то виноват.

– Но у меня есть деньги…

Прозвучало донельзя жалко.

– Возможно, не так и много, но…

– Вы бы хотели оставить некоторую сумму в банке? На счету? На случай… непредвиденных обстоятельств? – смеяться господин Подольский не стал. – Поверьте, в этом нет необходимости, но если вы желаете…

– Желаю, – твердо произнес Ежи.

– В таком случае благодарю.

– И… если вдруг вам нужна будет помощь… магического толка… дар у меня и вправду не сказать, чтобы велик. Однако кое-какие возможности есть. И связи. Да и семья…

– Конечно.

Он помолчал несколько мгновений, после чего добавил:

– Я рад, что выбрал именно вас… не знаю, передается ли с кровью порядочность, но буду надеяться и на это.

Вот в собственной порядочности Ежи сомневался.

Вернувшись домой он долго перебирал бумаги, большею частью пустые, с обрывками стихов, правильно-угодливых, наполненных розами и лучезарными улыбками, потом отыскал-таки папку со старыми чертежами, перебрал их и, сложивши, вернул на место.

Папку сунул под подушку, да так и лежал до самого утра, разглядывая потолок и пытаясь понять, как и когда стал частью этого вот болота. И как ему из оного выбраться.

…учебники, что ли, запросить за старшие курсы?

Наставнику отписаться или… заняться хоть чем-нибудь? Знать бы ещё чем…

Глава 6 Про кошек, людей и человечность

Он был настолько отчаянно храбр, что даже спал, высунув ногу из-под одеяла.

Из жизнеописания Сергия Смелого, созданное по свидетельству многих людей, лично с ним незнакомых.

Что нужно, чтобы накормить четыре десятка котов? Пусть пока мелких, но оттого ничуть не легче. Стася вздохнула, глядя, как суетятся, толкаются у мисок котята.

Миски были белыми и полупрозрачными, судя по всему, фарфоровыми, и Стася крепко подозревала, что отнюдь не кошачьими, однако иных, попроще, она не нашла.

Вот одна зазвенела, разливая воду.

Фыркнул рыжий Зверь, правда, еще звереныш, но уже крупный, много крупнее собратьев по несчастью. А на морде его появилось обиженное выражение. Он заорал было, но короткий рык Беса заставил его смолкнуть и отступить. Захныкала Фиалка, которая сунулась было к мискам, но тотчас отступила. И теперь стояла, дрожа всем своим лысым тельцем. Тряслись огромные уши, мелко подрагивал хвост.

Из огромных глаз текли слезы.

Ну хоть не гной.

– Эх ты, – Стася подхватила невесомое тельце. – И что с тобой делать?

Глаза у Фиалки были круглыми, большими и лиловыми, того невероятного оттенка, который у кошек встречаться вроде бы и не должен. Ответом был едва слышный писк.

Стася поставила котенка на столик, щедро украшенный инкрустацией, и туда же подняла миску с творогом.

– Ешь… кальций тебе не помешает. И вообще… – она махнула рукой.

Предстояло не только накормить, но и убрать.

Почистить лотки, то есть огромные ящики, в которых, как Стася подозревала, прежде росли цветы, но в отличие от продуктов, цветы были живыми, а потому под действие стазиса не подпадали. От цветов остались сухие стебелечки и земля.

Много земли.

Достаточно много, чтобы хватило на первое время. Но когда-нибудь ей придется что-то да решать.

Не только с землей.

– Это, конечно, не мое дело, – Евдоким Афанасьевич наблюдал за кошачьей возней с безопасного расстояния. – И подозреваю, что звери эти весьма полезны, однако… вам будет весьма непросто справиться с ними одной.

Стася кивнула.

Непросто?

Да она вообще не представляет, что делать с этим вот выводком и… и они же взрослеть будут! А ветклинику, чтобы стерилизовать, здесь вряд ли найдешь.

И чтобы привить.

И вообще…

Фиалка крайне осторожно, не скрывая подозрения, обнюхала кучку творога и призадумалась.

– Ешь давай, – Стася вздохнула.

Котята не виноваты, что так получилось.

И… наверное, никто не виноват. Точнее, те, кого можно было бы обвинить, с ними Стася и знакома-то не была, но опять все получилось… нелепо.

…как ни странно, но вопрос с домом решился быстро. Люди, которые собирались его покупать, к Стасиному отказу отнеслись не то что с пониманием, даже, как показалось, с радостью. И съехали они к середине лета, оставив, правда, переполненный туалет, заросший двор и мусорную яму, которую проще было бы закопать, чем разобрать.

В придачу Стасе достался сарай с просевшею крышей, такой же дряхлый, полуразвалившийся курятник, который облюбовали мыши. Да и сам дом, пребывавший в не лучшем состоянии.

Матушка не солгала.

Старые окна.

Старая крыша. Старая печь, которую если и чистили, то редко. Обои, новые, Стася их не помнила, вздулись и местами отслоились. Побелка на потолке пошла трещинами. Дряхлая мебель и остов панцирной кровати на кирпичах. Свои матрацы жильцы вывезли, а старые, соломенные, не годились даже на растопку печи. Но… все это стало вдруг неважно. Стоило Стасе переступить порог, и она поняла, что наконец-то дома.

По-настоящему дома.

И что из дома этого не вернется, несмотря на протекающую крышу и окна, которые точно надо менять, но денег на это нет.

Или…

…деньги нашлись, как и жильцы для городской квартиры, которую Стася решила сдать.

– Ой, дура-девка, – соседка, тоже Стасе незнакомая, но говорливая и любопытная, обожающая лезть не в свои дела, покачала головой. – Молодым в город надо, а то будешь, как Колька…

А вот Кольку, как ни странно, Стася помнила. Этаким веселым вихрастым пацаном, который любил гонять на ржавеньком «Аисте» и ее до сажалки подвозил. И потом там, уже в реке, в стороне от коровьего стада, они купались, прыгали с невысокого бережка, пугая лягушек.

Но тот Колька на нынешнего походил мало.

Нынешний тоже ездил на велике, возможно даже, на том самом, только рама с годами облупилась сильнее прежнего, да и ржавчина разрослась.

Но на том сходство заканчивалось.

Нынешний был… дебелым.

Опухшим то ли от постоянного пьянства – а кто в деревне не пьет-то? – то ли сам по себе. Глаза его выцвели, рыжина поблекла, да и волосы вылезли, но не лысиною, как бывает, а клочьями. От него пахло перегаром и навозом.

И злостью, которую он испытывал просто так, иррационально и ко всему миру, включая Стасю.

– Приперлась, – сказал он в первый самый день. – Что, мужик выгнал? И правильно. Вас, шалав, вот где держать надо.

Он показал кулак.

Стася не ответила. Да и что ей сказать было? Зато Бес, взлетев на покосившийся забор, зашипел и так, что Колька отшатнулся.

– Что за…

Он добавил пару слов покрепче.

– Котик, – миролюбиво сказала Стася. – Мейн-кун…

Ответ Кольки был напрочь нецензурен, но вполне однозначно указывал на отношение его к котикам в целом, да и к дурным бабам, которым, кроме этих самых котиков, ничего не надо.

И кулаком погрозился.

Ушел.

…знать бы наперед, чем все обернется. Но…

Тот год был одновременно сложным и счастливым. Сложным, потому что денег катастрофически не хватало, и многое в доме пришлось делать самой.

Стася делала.

Срывала старые обои.

Зачищала стены. И пол тоже. Мела. Мыла. Чистила. Копала и перекапывала крохотный огородик. Воевала с крапивой и одичалой колючей малиной, что подобралась к самому дому. Кое-как чинила забор. И каждый вечер засыпала счастливая от осознания, что ее дом стал еще немного лучше.

…она пережила осень, на диво теплую и сухую.

И зима ее пощадила, принесла снега, укрыла, укутала. Вдруг оказалось, что древние стены вполне способны хранить тепло, а печь и вовсе спасение, что самой Стасе для счастья нужно вовсе малость.

Дом.

Кот.

И тишина вокруг.

…а весной зазвонил телефон. Нет, он и раньше-то звонил, но нынешний случай был особым.

– Стаська, привет! – раздался в трубке радостный голос. – Ты как там, жива?

– Жива, – осторожно ответила Стася, стянув перчатку. Она пыталась подгрести листья во дворе, а еще следовало опять забором заняться, потому как старый за зиму окончательно развалился. – А ты как?

Владика она узнала сразу.

И даже обрадовалась.

Теплилась в душе надежда, что звонит он не просто так, но потому что соскучился или даже понял, что в его жизни была одна настоящая любовь. Или не была, но будет, и сейчас вот предложит встретиться. И тут же возникла паника. Как встречаться? Куда встречаться?

Она в парикмахерской полгода не была! И стильная ультакороткая стрижка превратилась не пойми во что. Правда, волосы Стася докрашивала тем же сине-лиловым оттеночным бальзамом, но скорее по привычке, чем из желания выглядеть стильно.

Какой стиль?

Драные джинсы, не по моде, но по стечению обстоятельств. Остатки маникюра, сделанного еще зимой от скуки. Обветренная кожа. И весенний загар, который подчеркнул ранние морщины.

– Я тут к тебе заехал, а мне сказали, что ты на деревне живешь. Правда, что ли?

– Правда, – Стася посмотрела на руки, оценив и загрубевшую кожу, и темную канву под ногтями. И сами эти ногти, кривовато опиленные. – Дом бабушкин… решила вот из города уехать.

– Ну… может, оно и к лучшему… тут… такое дело… как там кот поживает? Живой?

Бес, устроившись на ветке яблони, наблюдал за воробьями, что купались в пыли. Наблюдал лениво, с вялым интересом, больше для порядка. На воробьев он не охотился, уж больно мелкими они были.

– Живой. И здоровый. Вымахал…

Стася не покривила душой. Нет, она знала, что мейн-куны – не мелкие животные, точнее, узнала потом, уже у ветеринара, что есть такая порода и вообще… но знать одно, а когда из котенка вырастает лохматая зверюга высотой по колено, совсем другое.

– Отлично… слушай… у меня к тебе дело… может, ты пару котиков еще возьмешь? Так, на передержку?

– Каких котиков?

Бес дернул ухом и открыл глаза, уставившись на Стасю. Она не сомневалась, что речь человеческую он понимал неплохо и что другим котикам он совсем даже не обрадуется.

– Так… помнишь, я тебе говорил, что у тетки питомник? Ей, короче, уехать пришлось. Срочно. В Германию… ну и оставила мне. Сказала продать. А я что? Кого мог, того и… тут мелочь такая, что не берут. Ты подкорми, а там найдешь хозяев.

– К-каких?

– Да любых. Все чин по чину, Стась. Зверье с документами, породистое… тут за одного можно пару сотен попросить, только не сейчас, а как чутка подрастут. Мне просто самому с ними возиться как-то… ну не предназначен я для такого!

Стася поверила.

Не предназначен. Куда Владику с котами чужими возиться, если он сегодня здесь, а завтра там.

– Так я привезу?

– Привози, – согласилась она, уже понимая, что сделала это зря, что ей бы себя прокормить с Бесом, и какие котики… но у нее никогда-то не получалось отказывать Владику.

Правда, когда из багажника появилась третья коробка, Стася заподозрила неладное.

– Тут это… – Владик слегка смутился, впрочем, состояние это непривычное было явно неприятно, а потому он отряхнулся и полез еще за одной. – Тетка никуда не собиралась. Бизнес у нее был. Дом, а потом раз и хахаль предложил замуж. Она и рванула. Поняла, что в ее-то годы второго шанса не будет. Потом приехала… дом-то мне оставила. Взрослых котов быстро нашла кому сдать, а это вот…

«Это вот» возилось и пищало.

Слабо так, едва слышно.

Владик поставил коробку на землю.

– Они квелые, но если подкормить и подрастить, то ништяк будет…

Стася потеряла дар речи. Честно. Она хотела сказать, что ей тоже некогда возиться, что она давала согласие на пару котиков, но в коробках явно не пара. И что это не котики, а слепые, считай, котята, с которыми надо нянчиться и…

И она открыла рот.

И закрыла.

– А твоя тетка, она…

– Сказала, чтоб притопил, – Владик потер шею. – Ты не думай. Я и корм привез. И лотки. И все прочие прибамбасы. Вольеры-то она отдала, а это… ну… и вот…

Последней их машины появилась переноска. Из-за решетки поблескивали янтарно-желтые очи.

– Она вроде окотиться должна…

Только этого Стасе не хватало.

– Это шотландка. Окрас редкий. Вроде забрать обещались, но что-то не приехали, ну и… я тут бланки оставил, заполненные. Сама котят впишешь. Стась! Они реально дорогие! Знаешь, какая очередь стояла? Если б тетка тут осталась, она бы в жизни… – Владик переминался с ноги на ногу, а Стася разглядывала коробки, пытаясь сосчитать, сколько же в них котят.

Лысых.

И головастых.

И каких-то на диво уродливых, покрытых шерстью, но неравномерно, а клочьями. Грязных. С гноящимися глазами и ушами, что нервно дергались.

– Ты… их хотя бы кормил?

– Ну… я молока налил, но они не пили. И корм жрать не хотели. Я побоялся, что если ждать стану, то точно сдохнут. А ты добрая.

Добрая.

И глупая.

И все вместе. Стася вдруг поняла, что если не оставит их, если скажет, что это не ее дело и вообще она не соглашалась на такое, котят… нет, Владик не станет их топить, он не настолько жесток, он просто выбросит коробки где-нибудь в лесу и утешит совесть, сказав себе, что в природе так заведено, что выживает сильнейший.

– Корм выгружай, – сказала Стася, чувствуя несвойственное ей прежде раздражение. И даже обидно стало, что она всерьез мечтала о жизни с этим вот человеком, который, не умея решить проблему, нашел, на кого ее переложить.

– Стаська, ты чудо! – Владик обрадовался, и эта искренняя его радость заставила поморщиться. – Не вопрос! Куда тащить?

В дом.

Корма в машине нашлось два мешка, и не самого дешевого, что позволило Стасе выдохнуть. К мешкам добавилась коробка с консервами, пару пакетов силиконового наполнителя, стопка лотков, правда, Стася сомневалась, что в ближайшем будущем они пригодятся, но отказываться не стала, как и от сумки, в которую Владик скинул все, что, как ему казалось, может пригодиться. Стася только заглянула, но уже отметила знакомые коробки с антигельминтными и противоблошиными каплями. Глядишь, и витамины найдутся, и что-то еще, поскольку даже на первый взгляд котята были не в порядке.

Последней на стол легла пухлая папка.

И десять тысяч.

– Ну… если вдруг витамины или что там еще… а то ж… я думал, сам справлюсь, но… – Владик пожал плечами. – Ты это… не думай… они и вправду породистые, все по-честному, просто… запущенные слегка.

Стася кивнула.

И даже проводила его до машины. Странно, но в голове больше не было тех посторонних мыслей о любви и счастливой семейной жизни. Исчезло и восхищение. Напротив, сейчас Стася не могла понять, что же она находила в этом вот человеке, который… который так и не вырос.

Фиалка ела аккуратно. Она вообще была на диво воспитанным котенком, пусть самым слабым из всех и откровенно уродливым, но само это уродство очаровывало.

И Стася почесала кошку за ухом.

К счастью, с ушным клещом они расстались еще в том мире. И с блохами. И с глистами. И… десять тысяч, оставленных Владиком, приличная, казалось бы, сумма, растворились в первую же неделю, пусть даже Танечка, которой Стася позвонила, и не взяла за работу.

Но препараты…

Танечка приехала уже ближе к вечеру, когда коробки были разобраны, а переноска открыта. Правда, кошка, в ней прятавшаяся, так и не решилась выйти.

– Это нормально, – сказала Танечка. С собой она принесла характерный запах больницы, и Стася еще подумала, что по запаху человеческие больницы от животных не сильно отличаются. – Просто боится.

Она решительно сунула руку в переноску и вытащила кошку.

– Шотландская, – сказала она, потыкав пальцем в пушистый комок. Кошка повисла в руках безжизненною тушкой, и глаза свои закрыла. – Скоттиш-пойнт, видишь, как уши загнуты?

– А ей…

– Не переживай, все хорошо, – Танечка перехватила кошку и поставила на стол. – Она просто не привыкла к людям, правда? Окрас редкий, лиловый… такая и вправду денег стоит, но если ухоженная. А тебя, родная, замучили, верно?

Кошка лежала тихо-тихо, только кончики длинных усов подрагивали.

– Как и остальных… влипла ты, подруга.

Подругой Танечка не была, скорее уж доброй знакомой, с которой Стася встретилась в клинике, куда привезла Беса. Как-то вот завязалось…

– Но в одном твой бывший прав. Если ты и вправду их вытянешь, продать можно будет неплохо…

Она осматривала кошку быстро и профессионально.

– Молодая, но запущенная. Явно, что по молодости выставляли, чтобы допуск получить, а потом пустили на разведение…

Танечка убрала руку, а кошка и не шелохнулась.

У кошки были документы.

И имя длинное, труднопроизносимое. И, наверное, стоила она немалых денег.

– Странно, что за ней не приехали.

– Почему?

– Потому что цена на таких котят начинается от пары сотен в иностранной валюте. От и до… потолка почти нет. Все зависит от родословной, окраса, качества. Вообще нормальные заводчики животных берегут. Если и сводят, то раз в пару лет. Некоторые вообще полагают, что животное не должно рожать больше двух раз.

Кошка приоткрыла глаз. Глаз был круглым и ярко-янтарного оттенка.

– Ну и пару выбирают из таких же, часто через клуб, по родословной… в общем, можешь представить, сколько будут стоить такие котята.

Стася кивнула, хотя представить себе не могла.

– Да и над кошкой трясутся. Витамины, диета, ветеринары… и потом еще месяцев до четырех котят держат, чтобы и здоровые были, и прививки поставить, ну и класс оценить. Одно дело, если брать породного для себя, и совсем другое – если для выставок или на разведение. Там суммы в разы, если не в десятки раз отличаться могут. Хотя даже котенок пет-класса дешевым не будет. А есть не заводчики, но разведенцы, – Танечка подошла к коробке, в которой возились котята. Коробок стало больше, благо, нашлись в доме те, в которых Стася вещи перевозила. Она подхватила нечто мелкое и плешивое. – Они животных выставляют, но лишь затем, чтобы с честными глазами говорить, что кошечка призер и все по правилам. А порой и выставок обходятся, если есть связи в клубе. Да и они не особо нужны. Сейчас родословную разогнать на принтере – дело пары минут. Но тут, похоже, вполне легально…

Котенок раззявил пасть и запищал.

– Ишь, бойкий… это, скорее всего, мейн-кун вроде твоего, только ему пару недель от роду. Ему бы еще мамку сосать месяцев пару… хотя разведенцы никогда не оставляют животных с матерью так надолго. Месяц и переводят на корм подешевле, а кошку опять в разведение. Вот и получается, что рожают без перерыва.

Кошка чуть шевельнула хвостом.

– Конечно, на пользу это никому не идет, потому и получается, что живут такие животные недолго. Чаще всего, когда они перестают приносить доход, их или выбрасывают, или усыпляют.

Кошку стало жаль.

Стася осторожно прикоснулась к шерсти, которая оказалась удивительно мягкой.

– Держат их в вольерах, выпускают редко. Кормить кормят, но особо не следят, разве что совсем ценный экземпляр… за потомством, сама понимаешь, кто выживет, тот выживет. Часто вообще втюхивают без документов, врут, что за родословную платить надо сотни баксов, а если животное типа для себя…

Она вытащила из кучи следующего котенка.

И еще одного.

Осматривала быстро, морщилась. Возвращала.

– Часто половина выводка помирает, но когда идет конвейер, это особо никого не заботит… ну и те, что хозяев находят… вот представь, берешь ты животное, вроде как в питомнике, вроде как с документами, а потом оказывается, что документы эти ни в одном реестре не зарегистрированы, а животное – насквозь больное, то рахит, то уши, то зубы, если ничего посложнее. Это даже не знаю, кто у нас будет…

Котенок был тощим со вздувшимся круглым животом. Он подслеповато щурился и с трудом держал голову.

– У многих же пород генетических проблем хватает. При нормальном разведении учитывают, и линии выстраивают так, чтобы болезнь не проявилась, и из разведения исключают, если заметили, что в потомстве, скажем, косоглазие или еще какая беда. А тут вяжут всех со всеми, часто близких родственников. И вот через полгодика-год все это вылезает, да… кто-то будет лечить, а кто-то вышвырнет больное животное и заречется с породой связываться. А ведь дело не в породе…

Танечка осмотрела всех.

А потом написала список, при взгляде на который Стасе стало грустно.

– Может… найдешь кого? У тебя же клиенты и… – просить о таком было стыдно, но Стася поняла вдруг, что и она не справится. С парой бы справилось, но котят было четыре десятка, а еще кошка, что по-прежнему притворялась мертвой.

Танечка покачала головой.

– Извини, подруга. У самой дома пятеро… из таких вот, которых усыплять привели, потому что жить мешают. А рекомендовать… документы, конечно, есть, но… знаешь, я же вижу, что проблем с ними не оберешься. Портить же отношения…

– И что мне делать? – вопрос прозвучал донельзя жалко. Танечка же пожала плечами:

– Или возись, а потом продавай. Если получится… нет, получится, только капля наглости нужна, чтоб честно соврать. Или… вывези куда-нибудь в лес.

Стася моргнула. Ей показалось, что она ослышалась, не может Танечка, ее милая улыбчивая Танечка, которую обожали и животные, и их хозяева, советовать такое. Наверное, недоумение было написано на Стасином лице, если Танечка сочла нужным пояснить.

– К нашей клинике, считай, каждый день подкидывают кого-то… ненужного. Наигрались, навозились, не рассчитали, что животное – это сложно. Родили ребенка. Решили переехать… кто честнее, тот приводит и усыпляет. А есть жалостливые, которые считают, что если домашнее животное выпереть на улицу, то у него будет шанс. Не будет. Та же смерть, только более мучительная, растянутая во времени. И котята твои… приюты переполнены, никто не станет возиться с ними. Поэтому решать тебе, но… Стась, учти, убрать их, пока не привязалась, куда проще, чем потом. А прокормить четыре десятка кошек – не так просто, как тебе кажется.

Может, Танечка и была права, только вот… Стася поняла, что не сможет. Поздно уже. И стало поздно с того момента, как она заглянула в коробку.

– Что ж… – у нее получилось криво улыбнуться. – Жить мне старой девой… четыре десятка кошек уже есть.

Глава 7 Где речь идет о силе людской молвы и кризисе самосознания

Кошки – это хорошо, но они плевать на вас хотели, пока вы их не кормите. Не то что собаки – друзья человека. Кошки – это так, тихие сожители.

Из размышлений Антона Палыча, слесаря пятого разряда, озвученных им однажды во время еженедельного пятничного суаре.

Утро не задалось.

Верховный маг города Канопень и спал плохо, и проснулся в настроении преотвратительном, которое с каждою минутой лишь ухудшалось.

Он умылся.

Оделся.

Глянул на себя в зеркало, поморщившись, признав, что вид имеет не столько солидный, сколько слегка придурковатый… и когда это Ежи полюбились длинные кафтаны с золотою отделкой? А штаны нынешние, из зеленого бархату шитые? Притом бархату на две пары хватило бы, но вот… местная мода. А верховный маг просто обязан глядеться так, чтобы каждому было ясно – человек он солидный, знающий.

Пояс золотой.

Для той солидности.

Шапка высокая, с меховою оторочкой. А главное, рожа наглая, холеная, так и захотелось заехать, но бить себя было по меньшей мере глупо, поэтому Ежи просто выпятил губу.

Надо уезжать.

Немедля.

Писать прошение, на которое, тут и думать нечего, отказом ответят, и уезжать. Срок обязательный он отработал, денег скопил… правда, после вчерашнего широкого жеста осталась их едва ли половина, но и этой половины хватит, чтобы устроиться в столице. И пусть Ежи не прикупит дом, для того он все же недостаточно богат, но снять вполне себе позволит.

Откроет практику…

На этом месте мечты споткнулись. Как обычно не вовремя очнулся здравый смысл. Кому он там, в столице, нужен? Магов хватает, многие если не сильнее Ежи, то всяко опытнее. И однокурсники его, с кем случалось переписываться, давно уже или откупились, или отработали, но всяко обзавелись клиентурой.

Имя сделали.

А он?

Приедет и… верховный маг… смех один. И что дальше?

…в присутствии легче не стало. Ничего-то там не изменилось.

Гудели мухи.

Строго и спокойно взирал на Ежи Государь-батюшка, нос которого за ночь стал будто бы больше. Дремал на пышной стопке доносов помощник, и сон его был столь сладок, что даже завидно стало. Губы Никитки то растягивались в улыбке, то трубочкою вытягивались, и шлепали, и что-то он такое лопотал, пуская на доносы слюни.

Ничего, потом набело перепишет.

Будить Никитку Ежи не стал, обошел стороною и сел в кресло, поерзал, ибо вдруг показалось оно жестким. А здравый смысл продолжал топтаться по мечтам с надеждами, нашептывая, что возвращаться-то глупо, что в столице таких вот, как Ежи, пучок на дюжину, что никто-то там его не ждет и никому-то он не нужен. И кем он будет? Один из многих магов, которых каждый год прибывает только?

А тут он – фигура.

Птица важная в кафтане золоченом. И купцы-то ему кланяются, и графья с баронами – а птиц поважнее в Канопене не водилось – за равного держат, многие и приглядываются с тем, чтобы породниться. И жалование у него хорошее.

Дом за счет городской казны держится.

Да и работенка непыльная.

Чего еще желать?

А то ишь, размечтался… поломать-то все легко, а построить как будет? Вон, матушка опять писала, жаловалась, что Аленка подрастает, надобно приданое справлять, и чтобы не хуже, чем старшим сестрам. Петрушка опять же просится в долг, желает прикупить лужок, чтоб расширить батюшкино поместье, а еще коров каких-то особых, которые едва ли не медом живым доятся, но и стоят, что цельная пасека.

Пасеку Ежи ему в прошлом году прикупил.

И овец.

Овцы плодились, Петрушка хвастал, что за шерсть их выручил изрядно, однако о том, чтобы деньги вернуть, речи не шло. Как-то оно так повелось, что Ежи помогал семье по-родственному.

Он подавил тяжкий вздох.

Нет, семейство свое он любил, и батюшку, который больше походил на почтенного купца, нежели князя, которым являлся, о чем и бумаги имелись, подтвержденные, и соседи не забывали. Но вот что за князь, когда землицы едва хватает, чтоб семью прокормить.

Дом опять же старый, еще прадедом ставленный, добротен, но давно уж тесен стал. Сестрам горница, ему с Петрушей другая, маменькина да папенькина спаленка, и еще покои для папенькиной сестры вдовой, которая в отчий дом вернулась и не отказали ей.

Как отказать родному человеку?

Пускай… тетка Аграфена была женщиной крепкой, хозяйственной, не чета матушке. И многое делалось ее-то силами.

…и писала-то она чаще других, рассказывая о новостях домашних, нехитрых. И денег-то никогда не просила, хотя, верно, и ей нужны были. Может, имейся в семье деньги, ей бы вновь удалось замуж выйти?

Что за странные мысли в голову-то лезут? Несвоевременные, ненужные? Ему бы о возвращении в столицу думать, а не о родном Подберезье.

– Ежи! – хлопнула дверь, и голос этот разогнал ненужные мысли, и беспокойство, недовольство собою тоже отступило. – Ты тут?

– А где мне быть? – мрачно поинтересовался Ежи, глядя на часы. Сидеть ему в присутствии еще часа четыре. Хотя… если по жалобам отправиться с проверкою… да только таких, чтоб и вправду проверять, нет, а впустую ходить удовольствия еще меньше.

– И вправду! – Анатоль, старый приятель, выглядел донельзя довольным. Прямо сиял-таки от радости, что опять же раздражало. Он хлопнул по плечу сонного Никитку, который встрепенулся и по обыкновению своему рассыпал бумаги, тут же ринулся подбирать, правда, прыти у него поубавилось.

Отпустить его, что ли? Хоть кому хорошо будет…

– Маешься? – Анатоль принес с собою запах рынка и пирожки в промасленом кулечке, который безо всякого стеснения кинул прямо на стол, поверх папок.

– Маюсь, – признался Ежи.

– Ведьму искал?

– Нет. В Ковен отписался, но сам знаешь, пока разберутся, пока ответ сочинят… – почему-то получилось, будто он оправдывается. А оправдываться Ежи страсть до чего не любил. И потому задал вопрос, который его мучил если не давно, то часов пару уж как. – Ты почему сюда вернулся?

– В смысле?

Анатоль если чем и терзался, то виду не показывал. Подхвативши верхний пирожок, пузатенький, с вытянутыми носиками и аккуратненьким швом поверху, он плюхнулся в кресло для посетителей и зевнул.

– Сюда. В город. В Канопень. Ведь мог же столице остаться. Ты же вольный диплом получил.

Пирожок, судя по аромату, оказался с грибами.

Вот что в Канопене умели делать, – это Ежи признавал, – так это пирожки. И каких только не было! С зайчатиною, с гусятиною, с потрошками или белорыбицей, с капустой и луком, с яйцами. С ягодами самыми разными и повидлами.

Так что рука сама потянулась.

– И? Что мне с той столицы? – фыркнул Анатоль, выбирая из середины луковое колечко. – Или думаешь, что меня там кто-то ждал…

– Ты ж подрабатывал…

– И ты подрабатывал.

Ежи пожал плечами. Было дело. Князь князем, а титул сам собою не прокормит. Нет, маменька, конечно, отправляла в столицу и кур потрошеных, и соленья, и картошку мешками с репою в придачу. И против опасений никто-то над этакими посылками не смеялся.

Хватало, оказывается, в королевстве князей, навроде Ежи, чтобы с титулом да и только.

Напротив, нашлись добрые люди, научили и с картошкою обращаться, и с репою, и сало солить, чтоб мягонькое выходило. Про кур он вспоминать не любил.

Крепко не любил.

Подработка же… молодых магов охотно привечали что в фармацеях, что в иных заведениях, поручая работу простую и особых талантов не требующую, вот Ежи и устроился в артефактную лавку камни заряжать. Платили за это не сказать, чтобы щедро, но хватило, чтоб прикупить первый столичный наряд да по кабакам прогуляться. Правда, после было мучительно жалко истраченных золотых, а потому первый загул стал последним, но… но речь же не о том!

– Думаешь, с дипломом стали бы платить больше? – осведомился Анатоль, аккуратненько обкусывая пирожок по краю. – Как бы не так… студентов, которым копеечка нужна, довольно, а для сложной работы мы с тобой, следует признать, умением и силой не вышли. Вот и осталось бы местечко в какой-нибудь лавчонке за пару золотых в неделю. И учти, в общежитии нас никто бы держать не стал. Пришлось бы искать жилье. Квартиру снять? Вряд ли, не с нашими доходами. Выпускники или комнатку берут, или скидываются на троих-четверых, если в месте поприличней.

У Ежи пирожок оказался сладкий, с яблоками, вареными в меду. И калины моченой добавили горсточку, скрадывая излишнюю сладость.

Корочка тонкая, хрустящая.

Сок во рту растекается.

Благодать.

И чего, спрашивается, он распереживался?

– Вот… клиенты… там народец балованный, капризный, чуть что не так, то жалобы в Гильдию, которой, учти, тоже налог платить надобно и отнюдь не золотой в месяц, а целую десятку.

А ведь Ежи знал. Точно знал, и про жилье, которое даже приглядывал, испытывая робкую надежду, что оставят его в столице, и про налог, и про прочие сложности. Тогда-то вовсе не казались они непреодолимыми.

– Некоторые наши по сей день маются. Кому-то да, повезло, вышел, выбился, имя сделал. Кто-то женился удачно и теперь в семейном деле. Как правило чужом, но все же. А кто-то так и живет, перебиваясь с грошика на грош, но главное, что при столице. Как же… перспективы!

Анатоль фыркнул.

– А тут разве перспективы?

– А разве нет? Поглянь на себя. Верховный маг…

На себя Ежи глядел не далее, как утром. И сомневался, что с того времени внешность его претерпела хоть какие-то изменения.

– А ты?

– А я, пусть не верховный, но тоже маг. Уважаемый. К кому идут за сонным зельем? Или успокоительными каплями? Чтобы воду привести или от пожара склады заговорить?

И то верно, расценки-то у Анатоля были пониже тех, что Гильдия установила, а народец в Канопене жил рачительный, бережливый. Вот и шли к нему куда как охотней, чем к Ежи.

– Наши от провинции носы воротят, мол, нету там денег… – продолжил Анатоль, не прекращая жевать. – Да, может, мне платят не столько, сколько платили бы в столице, но платят же. И в целом жизнь здесь подешевле будет. Я вон старый папенькин дом, считай, наново перестроил. А ты своим сколько уже отправил?

– Не знаю, – признался Ежи, облизывая пальцы.

– Вот… а там бы одними обещаниями скорого богатства кормил.

Может, оно и так… Канопень и вправду город неплохой, спокойный и богатый, но…

– Жениться тебе надо, – с печалью в голосе произнес Анатоль.

– Зачем?!

– Чтобы мысли дурные в голову не лезли. А то еще решишь на вольные хлеба податься, уедешь… они пришлют кого… не знаю, кого, но я с новыми людьми уживаюсь плохо.

– И при чем тут женитьба?

Анатоль пожал плечами и веско заметил:

– Папенька мой, царство ему небесное, говорил, что женщина всегда найдет, чем заняться ее мужчине. Ну, чтобы не скучал. А когда нет скуки, тогда и мысли в голове спокойные.

Нет, жениться Ежи готов не был.

Категорически.

Ему предлагали. И намеками, и прямо, да и матушка к каждому письму прикладывала портреты девиц и длинные списки с приданым. Списки Ежи выкидывал, портреты складывал в особую шкатулку, сам толком не понимая, для чего они.

Но портреты – это одно, а жениться – другое.

– Тебе надо – ты и женись.

– Женюсь, – Анатоля этакая перспектива не испугала. – Вот дом в порядок приведу, и женюсь.

Ежи хмыкнул.

Дом, пусть и выглядел куда лучше, чем лет пять тому назад, но вложений требовал немалых, а потому перспектива женитьбы Анатоля представлялась ему весьма туманною.

– Что с ведьмой? – Ежи взял еще один пирожок, на сей раз и ему грибы попались, а он грибы не особо жаловал. Уж лучше бы повидло. – В смысле, что в городе говорят?

– Всякое… – сплетни Анатоль любил. – Говорят вот, что ведьма добрая…

Ежи хмыкнул.

– …что пожаловала рыбаку Гришаньке целый золотой, да не простой, а заговоренный, способный желания исполнять.

Ежи хмыкнул сильнее, правда, едва пирожком не подавился.

– Все, между прочим, знают, что Гришанька этот давненько за мельниковой дочкой вздыхал, да только свататься не смел, знал, что откажут. А с ведьмой встретился, то и решился.

Вот… опять о женитьбе!

И поглядывает Анатоль этак, хитро, с намеком.

– И говорят, что сладилось все просто-таки на диво! Что сватов у ворот целых три часа держали, и сам старший Козляковский с Гришанькаовою бабкой лаялся, обкладывая по чем свет стоит, а она ему отвечала не хуже.

Ежи молча жевал пирожок. Местные обычаи порой вызывали некоторое недоумение.

– А потом уже, когда пустили, то и вынесли старой, еще Козляковским ставленной медовухи. Прознали, стало быть, что не просто так сваты, а с ведьминым благословением…

И вот что эти странные люди могут о ведьмах знать? Ведьма и благословение… сам Ежи с ведьмами дело имел, конечно, но вот встречи те редкие, случайные, считай, оставили в душе твердую уверенность, что ведьм лучше обходить стороной. И что благословения их мало от проклятий отличаются.

– А вот некий Апанас Килишковский, более известный в народе, как Килишка, пить зарекся. Уже второй день, как трезв и всем говорит, что ведьма его прокляла, что если выпьет по своей воле хоть капельку, то сразу в жабу превратится. По некоторым слухам, в осла. Жена его уже в храм побегла, три свечки за ведьмино здоровье поставила и одну за долголетие. А то мало ли, помрет, и проклятье развеется. Еще Килишка рассказывает, будто отвез ведьму к самому проклятому дому, который некогда вроде бы был, а потом взял и пропал.

– Как такое возможно?

– Возможно, господин князь, – подал голос Никитка, нервно перекладывая бумажки. На пирожки он поглядывал искоса, часто сглатывая слюну, но просить не просил. – Это он про поместье князя Волкова говорит.

– Местная легенда, – Анатоль потянулся за очередным пирожком. – Из тех, которых в провинции полно.

– Не легенда! Моя бабушка говорит, что еще ее матушка при князе кухарила, и что стоял дом, – обычно тихий, пытающийся быть незаметным, Никитка насупился. – И что стоит он по сей день, просто люди не видят.

– Вот! – Анатоль поднял пирожок. – Люди не видят, а старый алкоголик увидел…

– Чего только не видят старые алкоголики.

– Не скажи, – возразил Анатоль. – Этот дом он описывает весьма даже подробно. Я бы сказал, что с нехарактерной фантазией, а главное, что фантазия эта вполне согласуется с историческими фактами.

– Значит, дом был?

– Поместье было, принадлежащее князьям Волковым.

– И куда подевалось?

– Так… кто знает? Исчезло во время последней войны. Тогда, говорят, много чего исчезло. Может, ведьмы прокляли, может, маги сожгли, а может, крестьяне разграбили, с них станется.

– А… бабка говорила, что его последний князь спрятал, – подал голос Никитка и набычился, надулся, готовый заранее обидеться, если слова его не примут всерьез. Ну или насмехаться станут.

Насмехаться Ежи было лень.

А вот…

Он бросил взгляд на часы, убеждаясь, что присутственное время еще не истекло и ему надлежит оставаться на месте, дабы, если вдруг случится кому срочная нужда в магической силе, оказать всяческое вспомоществление. Согласно инструкции и правилам Гильдии.

И по установленному прейскуранту.

Но… правила Гильдии Ежи изучил преотлично. Был в них один прелюбопытный пункт.

– Буде кто спрашивать, – сказал он, решившись, – скажи, что отбыл по гильдейной надобности.

Все-таки ведьма, пусть сугубо теоретическая, это важно, это вполне вписывается в размытый перечень тех самых гильдейных надобностей, о которых в инструкции сказано.

А раз так…

– И я с тобой проедусь, – Анатоль облизал пальцы. – На всякий случай.

Отказываться Ежи не стал.

Глава 8 В которой вновь речь идет о котах и людях

Жила-была добрая ведьма…

…начало неправильной детской сказки.

…в ту самую первую ночь, оставшись наедине с кошкой, которая забилась под шкаф и оттуда не вылезала даже поесть, Стася поняла, что не справится.

С пищащими.

Голодными.

Обезвоженными. С больными, которым нужно и глаза промывать, и уши капать, и не только уши, потому что помимо ушных клещей имелись и другие.

Не сможет она.

Всех напоить, порой силком, накормить, тоже силком, поскольку некоторые и жевать-то не умели. А под утро двое умерли, и она расплакалась от бессилия, хотя Танечка сразу предупредила, что эти вот – не жильцы. И остальные, скорее всего, тоже.

Что в таких вот питомниках, когда все в кучу и ни за кем не смотрят, расплодившиеся насекомые не самая большая проблема. Есть вещи и посерьезней.

Пироплазмоз.

Микоплазмоз.

Лишаи и дерматиты. И еще что-то, о чем Стася забыла. У нее, конечно, имелись лекарства, и мази, и уколы, и капли какие-то, но она совершенно запуталась, что и кому делать.

А еще их следовало отмывать.

Укутывать.

Массировать животы и… и она точно не справится. В какой-то момент она возненавидела себя за слабость, за то, что не послала Владика с его котятами, за то, что у нее не хватает духу все бросить и вправду вынести в лес, что она мучится и мучает их.

Всех.

– Мр-р-ря, – под руку ткнулась лобастая голова, и яркие желтые глаза заглянули, кажется, в самую душу. И Стася успокоилась.

– Надо поспать, – сказала она, поднимаясь.

Ноги затекли.

Руки тоже. Ныла спина, и голова болела со страшной силой. А в комнатушке, где она поставила коробки, царил форменный беспорядок. Котята ползали, бегали, опрокинули плошки с водой и кормом, который старшие ели довольно жадно, но при этом умудрялись измазаться.

Кто-то хныкал.

Кто-то чесался.

– Урм, – сказал Бес, дернув хвостом, который заинтересовал особо наглого звереныша. И выгнувшись, зашипел.

Наверное, ей показалось от усталости и недосыпа, но шипение это вибрирующее заставило котят замолчать, а после и вовсе сбиться в кучки. Бес же, пройдясь по комнате – ступал он аккуратно, стараясь не вляпаться в разлитую воду – заурчал. И котята легли.

Как стояли, так и легли.

Нет, примерещилось. Невозможно такое, потому что… невозможно. И согласившись с собой, Стася ушла. Уснуть она уснула сразу, стоило упасть на кровать, а проснулась от взгляда. Смотрели превнимательно и… и существо это она узнала сразу, поскольку подобных уродцев больше не было.

Не уродец – сфинкс.

Петерболд.

С каким-то сложнопроизносимым именем и слабой надеждой на выживание. Котенок был совсем крохотный и слабенький. И как забрался только?

Он устроился на груди. Лег, обвив лапы тонкой нитью хвоста, и так лежал, смотрел на Стасю.

– Привет, – сказала она хриплым спросонья голосом. А еще отметила, что гноящиеся глаза котенка имеют удивительно красивый цвет, и что у кошек не бывает фиолетовых глаз.

И у людей тоже не бывает.

А вот огромные уши – вполне. У кошек. Хотя… про людей Стася точно не знала. Она несколько минут лежала, боясь пошевелиться, поскольку котенок выглядел настолько хрупким, что, казалось, стоит двинуться, и он упадет. И не переживет падения.

Именно.

Но котенок встал. И мяукнул. Голос у него был слабым…

…у нее.

Кошка. И документы на нее Стася нашла сразу. И хмыкнула, попытавшись произнести имя.

– Фиалкой будешь, – сказала она, посадив кроху на ладонь. Та оказалась горячей и вовсе не лысой. Тело покрывали волосы, но столь короткие, что на ощупь воспринимались этакой бархатистой поверхностью. – Фиалка – красивое имя…

Она вернулась к котятам, почти не удивившись, обнаружив на подоконнике Беса. Он лежал, поглядывая на возню с той снисходительностью, которая свойственна существам взрослым и разумным. Котята… котята были живы.

Возились.

Дрались.

Мяукали. Ели и гадили. И… и кажется, выглядели немного лучше, чем пару часов тому.

Так и повелось. Нельзя сказать, что Стася совсем привыкла, скорее уж приспособилась.

Кормить.

Убирать.

Лечить. Прятать руки от острых коготков, выбирать из всей своры именно того, кому нужно было закапать глаза или уши, или смазать лишайные пятна, натереть особым раствором или смыть его…

Проверить зубы.

Животы.

…на улицу она их стала выносить, когда поняла, что те тридцать семь оставшихся выживут. И что они если не полностью здоровы, то уже почти.

– Ишь ты, – соседка тотчас заглянула во двор. – Откудова?

– Знакомый подкинул.

– А ты и взяла, – она покачала головой. – Кольку бы кликнула, он бы прикопал за бутылек. А ты возишься.

На деревне к животным относились несколько иначе, чем в городе, а потому отвечать Стася не стала, лишь пожала плечами.

– Дура, – соседка точно знала, что Стасе для счастья требовалось. – Тебе не коты нужны, а дети. Вышла бы замуж, завела бы двоих-троих и позабыла б, как всякой дурью маяться.

Реклама счастливого материнства получилась такой себе… не слишком убедительной.

– Совсем нынешние девки ум потеряли…

…потом она думала, не стала ли эта вот прогулка, даже не прогулка, а просто выход из дома, причиной дальнейших событий. И что было бы, если бы Стася не стала вытаскивать котят на улицу.

Или соседке ответила… что-нибудь такое.

Например, что котята денег стоят. Деньги соседка любила и этот довод поняла бы.

– Гляньте на дуру! – Колька был не то чтобы совсем пьян, скорее уж пребывал в том обыкновенном своем состоянии, когда одна доза уже начала покидать его кровь, а вторая не предвиделась, и осознание того наполняло Колькину душу злостью и печалью.

На сей раз злости было больше.

– Возиться со всяким… ты что, из этих, шизанутых стала?

– Нет, – Стася держала на руках Фиалку, которая казалась ей слишком маленькой и хрупкой, чтобы опустить ее на землю. Еще потеряется в траве, ищи ее потом.

– Точно! Шиза полная! Котиков-собачек спасаешь? А люди гибнут! – Колькин голос прокатился по улице.

И дремавший на пороге Бес приоткрыл глаз.

Он не любил чужих людей. Особенно вот таких наглых, хамоватых и, что характерно, нетрезвых.

– Из-за таких вот… просрали Россию! – он толкнул калитку, и та зашаталась, и забор тоже зашатался. – Бабы все дуры, а ты…

– Уходи, – Стася попятилась, понимая, что ничего-то она не может, что вот сейчас… он дойдет и… что? Ударит ее? Он может, Стася не сомневалась. А котята? Их тоже? И с превеликим удовольствием.

Взывыл, взметнувшись, Бес.

Встал вдруг на тропинке, выгнув спину, распушив шерсть, отчего сделавшись вдвое крупнее обычного.

– Ах ты… – Колька добавил пару слов покрепче и пнул кота.

Попытался.

И в следующее мгновенье заорал дурниной. Стася так и не поняла, что же случилось. Вот Бес стоит на тропе. И вот он уже на плечах Кольки, впившись в эти самые плечи, а Колька пляшет, крутится, машет руками, силясь стряхнуть кота.

И воет.

Орет.

А по лицу его течет кровь. Алая-алая.

– Тварь! – он выразился еще иначе, громче, определенней. – Ведьма!

Бес заурчал, а Колька шарахнулся в сторону, вытянул руку, указывая отчего-то на Стасю.

– Ведьма! Бабка твоя ведьмой была, и ты! Ведьмино отродье!

Голос его разнесся далеко по улице и, очевидно, что все-то слышали. И что теперь о ней подумают? И…

Стася закрыла глаза.

А когда открыла, то Кольки уже не было, Бес же сидел на траве и облизывал растопыренную лапу с видом преспокойным, будто бы ничего и не случилось.

– Спасибо, – только и смогла произнести Стася. Она села на порог, понимая, что не способна сделать ни шагу, что ее трясет и что плакать хочется.

И что она плачет.

И сидела она так долго, и очнулась, когда поняла, что слезы слизывают. В фиолетовых глазах Фиалки померещилось сочувствие.

– Не все люди такие, – поспешила уверить Стася. – Я вам хороших хозяев найду.

– Мрра, – подтвердил Бес, который до подобных нежностей не опустился, но держался рядом, правда, и за котятами приглядывать успевал. – Умр.

Полный умр.

Кто ж мог знать, что Колька вернется?

Ночью.

Что будет он пьян, во всяком случае, Стасе хотелось верить, что трезвым он на такое не решился бы. Что подопрет он дверь снаружи, а на стены плеснет керосином или еще чем, потому как дом полыхнет сразу и…

…это будет потом. А тогда Стася сама себе поверила, что справится. Если не одна, то с Бесом.

Лилечка тихонько вздохнула и, подобрав юбки, на цыпочках подошла к двери. Конечно, она знала, что подслушивать нехорошо, особенно юным барышням благородного происхождения, но устоять перед искушением не смогла.

Все равно ведь о ней говорить станут.

Точно о ней.

Она огляделась, убеждаясь, что коридор пуст. Гувернантку отослали еще в столице, и в Канопень – до чего же чудное название – Лилечка ехала лишь в сопровождении матушки, матушкиной камеристки, нянюшки и двух горничных, которые совершенно не имели представления о том, как должна себя вести юная барышня, а потому замечаниями не докучали.

Здесь же, в доме, который, пусть и привели в порядок, ожидая хозяев, все одно всё было не так и требовало матушкиного пригляду, а потому про гувернантку и не вспомнили, предоставив Лилечку заботам Акулины. А та вполне искренне полагала, что главное в ребенке – чтобы он был накормлен и погулян.

Ела Лилечка плохо, хотя и старалась не огорчать нянюшку, но еда в нее не лезла, несмотря на искреннее желание угодить. С прогулками тоже не задалось – уставала она, пусть и не так сильно, как в столице, видать, помог свежий воздух, но все-таки изрядно. И сил ее хватало лишь на то, чтобы в сад выйти и на лавочке посидеть.

Но, может, господин Дурбин, которого батюшка нанял в сопровождение и личные врачи, ибо, может, свежего воздуху в Канопене и хватает, а вот хороших целителей совсем даже наоборот, что-то да сделает? Не даром же он все утро с Лилечкою провел, щупая и поворачивая, заставляя то садиться, то руки поднимать.

И в рот лез.

И в глаза.

И заставил с полчаса стоять, держа в руках серебряное блюдце. Сперва даже интересно было, Лилечка в блюдце гляделась, думая, что, если б еще к нему яблочко наливное дали, глядишь, и вправду покатилось бы. Блюдце было красивым.

Но тяжелым.

И с чудесами не спешило, но Лилечка старалась.

– …к моему огромному сожалению, вынужден констатировать, что энергетические каналы по-прежнему нестабильны. Улучшения есть, все-таки местный фон куда спокойнее, однако они не столь велики, – голос у господина Дурбина был громким, раскатистым, и в библиотеке ему явно было тесно. Вот он и вырывался за дверь. – Амулеты, конечно, сдерживают регресс, но… боюсь, единственное, на что они способны – замедлить падение.

– Боги, – всхлипнула матушка, и голос ее тонкий растаял в коридоре. – И… что будет потом?

– Анна!

– Я должна знать! Я… я имею право!

– Можно обратиться к ведьмам, – заметил господин Дурбин.

– Пытались, – батюшка говорил печально. Он всегда-то, сколько себя Лилечка помнила, был печален, и от этой вот печали его ей самой становилось грустно. И она, забывая про правила поведения юных барышень, подходила к батюшке, обнимала его и прижималась крепко-крепко, надеясь, что хоть так утешит.

А он еще больше печалился.

– Они сказали, что уровень дара не так и велик, и что… поздно уже, что… следовало раньше, – а вот матушка всегда менялась, она то начинала веселиться, но как-то так, неправильно, то вдруг плакала, и тогда Лилечка чувствовала себя виноватою.

– Это да… чем шире каналы, тем выше вероятность внешней стабилизации. К сожалению, в вашем случае болезнь заметили не сразу, – в голосе господина Дурбина прорезались рычащие нотки, будто он на кого-то злился.

Уж не на Лилечку ли?

– И… сколько нам осталось?

– Полгода… год… полтора от силы, если вовремя менять амулеты. Но… она ничего не почувствует.

И Лилечка вдруг поняла, что говорят о ней.

Что это ей осталось полгода.

Или год.

Полгода – это много, это… до самой зимы с ее Переломом и елкою, которую они с маменькой и батюшкой украсят расписными пряниками и орехами в золоченой фольге. А после Перелома, на утро, под елкой Лилечка найдет подарок.

И…

Стало вдруг страшно. До того, что руки похолодели. И ноги. И Лилечка отступила от двери, закрыла уши ладонями. Бежать… она никогда-то не бегала, не хватало сил, но вот теперь захотелось вдруг. И она спешно спустилась по лестнице, прошмыгнула мимо горничной, что чистила старый камин и, кажется, ругалась. Оказавшись на улице, Лилечка зажмурилась от слишком яркого солнца. Из глаз брызнули слезы и…

…она не хочет умирать!

Не хочет!

И не умрет! И они о ком-то другом говорили, наверное.

Она не помнила, как спустилась по ступеням, как оказалась в парке, запущенном, заросшем, ничуть не похожем на те столичные, в которых кусты стригут фигурами, а цветы рассаживают так, чтобы узоры получались. Здесь было иначе.

Разросшиеся лохматые дерева смыкались ветвями, защищая от солнца высокую влажную траву и цветы, в ней рассыпанные, словно бисер.

Белые.

И красные. И еще синенькие. Гудели пчелы. Бабочки порхали. Пахло так… так странно. Лилечка шла, просто шла, не по дорожкам, потому как дорожки остались где-то сзади, и она даже не была уверена, что сумеет их найти. Да и не хотелось.

Обида и боль гнали ее вперед, придавая сил. И когда показалась ограда, Лилечка с непонятным ей самой удовольствием протиснулась меж прутьями. Прутья, к слову, стояли часто, но и сама Лилечка всегда-то отличалась худобой и хрупкостью.

Это потому что она больна.

И скоро умрет.

А если так, то… то какой смысл читать «Большую книгу наставлений юным барышням»? И уж тем паче тратить время на все эти… правила.

Она не хочет.

И не будет.

На той стороне заросли продолжились, и стали гуще, злее, что ли. Лилечка сперва весьма ловко пробиралась меж ветками, но потом устала и, присев в ложбинке между двух огромных корней, решила отдохнуть. Она и сама не заметила, как уснула. И спала, наверное, долго, потому что когда проснулась, то оказалось, что небо потемнело. И все-то вокруг тоже было темным, жутким. Лилечка хотела было вернуться домой, она ведь не могла уйти далеко, она слишком слабенькая, чтобы уйти далеко, надо только подняться и…

Куда дальше?

Налево? Направо?

Куда ни глянь, лес, в котором она очутилась, был…

Одинаковым.

Старые деревья с кольчужною корой, убранною драными мхами, будто бархатом. Кочки. Кусты. Влага и сырость.

Комарье, что слетелось на голос ее, гудело.

Она… заблудилась?

Она точно заблудилась и теперь… теперь не найдет дороги домой? Никогда? Никогда-никогда до конца и без того короткой ее жизни?

И от чувства несправедливости, от обиды, Лилечка зарыдала.

– Помогите! – крикнула она, только голос ее был тихим, а потому лес с легкостью поглотил его. – Помогите! Кто-нибудь…

Глава 9 Рассказывающая о временах давних и о пользе любви к истории

Легко втираюсь в доверие.

…из резюме одного кота.

Славный город Канопень, как и многие иные города Беловодья, возник в устье реки, где, легши широким колесом, впадала она в Кама-озеро. И пусть была Канопушка не так широка, чтобы удержать на водах своих морские ладьи, но рыбою богата. Да и, медленная, неторопливая, она пробиралась меж холмов с лугами, с каждою верстой прирастая родниковыми водами, становясь еще шире, еще медленней, неторопливей. И оттого-то любили ее, спокойную да ласковую, купцы.

Ладьи?

Ладьи для Ильмень-озера хороши или для морей, а для Канопушки сойдут и пузатые лодки, которые делали тут же, из звонких сосен, накладывая доски по старому обычаю, чешуей. Лодки эти отличались неповоротливостью, а еще вместительностью. Влезали на них и тюки тканей, и зерно золотое, благо, местные поля родили щедро, и скот, и многое иное, что людям требовалось. Вот и получилось, что, пусть и в стороне от многих родившийся, меж тем Канопень рос себе тихонько, постепенно выбираясь, сперва за черту городских стен, после и за вал, от которого остались ныне одни воспоминания.

Он прибывал людьми, как приезжими, так и своими, что селились тесно, но жили в целом дружно. И было что-то такое в здешних местах, некая непонятная разуму нега, спокойствие, на душу снисходившие, унимавшие огонь её да дурные разума порывы.

Выбравшись за городские ворота – нынешняя ограда частоколом проходила по границе Белой слободы и существовала скорее обычая ради, чем и вправду из попытки отделить одну слободу от иных – Ежи вдохнул прозрачный сыроватый воздух.

От реки тянуло прохладцей.

И сама-то она разлилась синевою, раскинула пологие берега, что роднились с берегами иными, озерными. Да и Кама-озеро много уступало озерам иным величиною, однако же было глубоко и чисто, напоенное ключами, оно и в самую жару оставалось прохладным.

На берегах виднелись пятна домов и домишек. Ежи нахмурился, отметивши среди знакомых пузатых лодок – а иные он уже узнавал, как узнавал и их хозяев, с которыми частенько имел дело – новые.

Чужие.

Слишком крупные, слишком узкие, какие-то хищные с виду.

– Ты не говорил, что у нас гости.

– Сам не знал, – посерьезнев, сказал Анатоль, который тоже разглядывал корабли хмуро. Они-то, пусть и держались середины реки, но очевидно было, что прибыли именно в Канопень, иначе давно поднялись бы выше, к белостенной Устяжи, куда обычно и шли чужаки, что за дегтем, что за рыхлым золотом[1].

Три корабля.

И первый явно боевой, вон как возвышается над прочими, нос высокий, украшен резною головой морского змея, выкрашенной для пущего страху алою краской. Глаза подчернены, зубы белы и сам змей страшен. Ежи попытался было дотянуться силой, но расстояние, несмотря на кажущуюся близость, оказалось слишком большим.

Или это он разленился?

А заклятья наверняка скрываются под тонким слоем дерева. Не бывает такого, чтобы свеи с норманнами на незаговоренных кораблях в море выходили. Это совсем безумцем быть надо.

Нет…

– Едем или возвращаемся? – спросил Анатоль, подбирая поводья.

Надо было бы вернуться.

И… что?

Отправиться на пристань? Он все же верховный маг, пусть и должность сия – одна лишь профанация, но негоже самому за купцами бегать. Его дело сидеть и ждать. И… свеи с норманнами – а чей это корабль, Ежи так и не понял, слишком уж похожи они были, что норовом, что привычками, что, вот, кораблями – народец, конечно, буйный, неспокойный, с которым ухо надобно держать востро, но…

Здесь не граница.

Может, и вправду торговать приехали? Решили глянуть на местную ярмарку?

Возвращаться откровенно не хотелось. Да и… они причалят, пока столкуются с городскою стражей, пока на постой станут, если, конечно, решат в городе ночевать. Да и без того хватает дел у купца прибывшего, той же местной гильдии купеческой поклониться и разрешения на торговлю испросить.

А Ежи…

Может, он и вовсе не нужен? Если же нужен, то погодят. Он ненадолго.

– Едем, – принял решение Ежи и, пришпоривши коня, направил его прочь от городских ворот. Дорога, поднявшись на холм, вильнула в сторону, с этого же холма спускаясь, но с другой стороны. И была она широка, наезжена, вытерта до желтого песка, с пыльною бахромой травы по обочинам.

…а до ярмарки еще недель пару, до той, которая летняя. Она и небольшая, для своих скорее. Чем торговать, когда и зерно на полях только-только силу набирать пошло?

Летом скот не бьют.

И шкур зверья лесного не ищут. Стекольщики, те вот приезжают, и горшечники, и прочие мастеровые, но навряд ли свеям интересны серпы с ножами охотничьими. У них своего такого добра полно.

…мелькнула мысль, что появление корабля как-то с ведьмою связано, но ее Ежи отогнал, потому как ведьма только-только объявилась, а кораблю от Марьиного волока дней пять идти. Канопушка – это не море, она и сама ленива, и иных быстрых не любит. Так что…

Совпадение.

– И дальше куда? – он придержал коня, оказавшись в лесу. Лес был самым обыкновенным, с тонкими хлыстинами лещины, что пытались пробиться сквозь густую крону рябин да кленов. Выше поднимались сосны, кое-где и дубы виднелись, тяжелые, кривоватые.

Дорога уходила вглубь.

И поворачивала.

Притом поворот был резким, неудобным.

– Погоди, – Анатоль привстал на стременах, вглядываясь в гущу леса. – Нам туда… если не ошибаюсь.

– А если ошибаешься?

Лес выглядел… лесом. Не сказать, чтоб совсем уж непролазною чащей, но и не особо дружелюбным. Зеленел мох, торчали из него хлыстовины кустов, переплетались меж собой ветви молоденьких деревьев, будто пытаясь удержать друг друга.

– Тогда не туда, – легко согласился Анатоль, спешиваясь.

Он потянул повод, но конь упрямо замотал головой, явно не желая пробираться сквозь дебри.

– Погоди, – Ежи закрыл глаза, настраиваясь на окружающий мир, пытаясь уловить в нем ту самую неправильность, которая свидетельствовала бы о наличии чар.

Мир был.

Неправильности не было, кроме разве что неудобного поворота, будто тот, кто прокладывал дорогу, вдруг наткнулся на стену, которую и вынужден был объезжать. Но стены не было! Ни простой, ни магической.

Или сейчас не было, а лет двести тому была?

Что он вообще о тех временах помнит? Ежи оставил седло и потрогал мох, убеждаясь, что и тот-то вполне себе обыкновенен. Плотный, влажный, полный того мелкого мусора, который сыплется с ветвей. А про времена…

Война была.

За наследство… что-то там про князя, который умер, оставив сыновей или, наоборот, не оставив? Проклятье. История никогда-то Ежи не интересовала, казалась чем-то далеким, неважным. Междоусобицы? Были. Точнее сказать, случались время от времени, особенно до тех пор, пока Соколиное знамя не встало над Китежем. С той поры-то все и прекратилось.

Благословенное восшествие.

Поклоны князей… а ведь, если память не отшибло, это аккурат двести лет тому случилось. Или чуть больше? Меньше? И вовсе имеет ли значение?

Правление Всеволода Благословенного.

Большой договор между людьми одаренными, ведьмами и прочими все… он ведь помнил. Когда-то. И экзамен сдавал. И… а теперь в голове пустота, гулкая да звонкая, что в старом горшке.

– Идем? – Анатоль закинул повод на ветку ближайшего дерева. Конь поглядел на него с неодобрением. – Ничего, мы недолго. Волков тут нет, а от дурных людей сам отобьется.

Жеребец у Анатоля был хорошим, степных кровей, диковатого норова и дурных привычек, о которых в городе знали, а потому вряд ли сыщется кто, рискнувший жеребца свести.

Своего Ежи привязал тут же.

Может, и не степной, и вовсе за Гильдией числится, но амулеты оберегут.

Лес встретил комариным звоном. Подавив желание немедля активировать защитное поле, Ежи отмахнулся от особо наглой твари, что вознамерилась испить мажеской крови немедля. Поле, конечно, дело хорошее и полезное, но помехи дает изрядные. А если заклятье тут имеется, то старое, стало быть, с миром оно срослось, сроднилось, и почуять его будет и без поля непросто.

Если, конечно, оно имеется.

Но чем дальше, тем больше Ежи в том сомневался. Они бродили по лесу, бестолково, бессмысленно, пытаясь найти хоть что-то необычное.

Нашли канаву, засыпанную прелой листвой.

И покинутую берлогу.

Пару гнилых тележных колес, которым тут делать было совсем нечего. Когда же Ежи, устав бродить, пустил-таки заклятье, простенькое, из тех, что призваны найти все сокрытое, то обнаружил и треснутый горшок, доверху заполненный медью.

– Все прибыток, – Анатоль горшок извлек и отряхнул от земли. – Старые…

Монетки он высыпал на куртку и, подняв одну, протянул.

– С волком… Волковы, стало быть.

Медяшка и вправду гляделась необычной. Во-первых, не круглой, а шестиугольной, во-вторых, на одной ее стороне выбита была руна «Рель», а на другой, вместо привычного сокола, – оскаленная волчья голова.

– Волковы? – магии в монете не осталось.

– На истории ты спал?

– Спал, – повинился Ежи, испытывая огромное желание попробовать медяшку на зуб, хотя понятия не имел, откуда это странное желание взялось. Прежде за ним не водилось привычки совать в рот странные вещи.

– Прежде удельные князья имели множество прав, в том числе право чеканить свою деньгу. И, как правило, украшали ее обережным зверем, от которого, собственно, имя родовое и пошло, – произнес Анатоль нудным голосом, точь-в-точь таким, каким обладал мастер Закосничий. – Не помнишь, что ли, в музее? Там хватает таких, с медведями, ласками… вот с волками, кажется, не было. Или были?

Ежи пожал плечами.

Музей он помнил, но весьма смутно. Он тогда и работал, и учился, и снова работал… какие музеи? Какие древности?

– Значит, поместье все-таки было? – уточнил он.

– Выходит, что было, – согласился Анатоль, перебирая монетки. Верхние, позеленевшие, потемневшие от времени, он отложил в сторонку. А вот иные разглядывал внимательно. – Скорее всего. Знаешь, не только у твоего Никитки бабка имелась. Моя тоже кое-что говаривала, да я не больно-то слушал. Выходит, зря?

– Выходит.

Ежи огляделся.

Лес был прежним, разве что слегка стемнело, предупреждая, что еще немного и солнце скатится с небосвода, рухнет на колючие перины старого ельника.

– А что она вообще говорила?

– Да… не сказать, чтоб я особо помню. Говорила, что дом стоял… князья жили. А потом то ли несчастная любовь случилась, то ли война, то ли сам по себе род угас, но все исчезло, а в Канопень посадника прислали.

– И?

– И приехал. Править стал именем Его королевского Величества Ярополка Сурового…

…и было это во времена столь далекие, что докопаться до правды у Ежи вряд ли получится. Да и… надо ли? Что ему до тех дел? Ведьма, конечно…

– Надо бы того возчика расспросить, – сказал Ежи сам себе.

– Так… расспросил, но толку… – Анатоль махнул рукой. – Он и сказал, что ехал по дороге, но там, где поворот, вторая открылась, прямо к дому…

Открылась.

И закрылась, выходит. И… о чем это говорит? Кроме того, что древние маги и вправду были куда сильней нынешних. И умением отличались редкостным.

– А после, как выехал, то обернулся и не увидел ничего…

На дорогу выбрались без проблем, хотя и было у Ежи подозрение, что все не так-то просто. Но нет, стоило пожелать вернуться, и будто под ноги тропа легла, вывела к коням. Жеребец Анатоля всхрапнул возмущенно, а собственный Ежи заржал, жалуясь на что-то, то ли слепней, то ли одиночество.

А над головой конской парила, дрожала в воздухе золотая искра.

И стоило Ежи протянуть ладонь, как эта искра вспыхнула, бросилась к нему, прижалась к коже, оборачиваясь полупрозрачным листом.

– Случилось чего? – Анатоль пытался впихнуть горшок вместе с содержимым в седельную сумку.

– Случилось, – Ежи пробежался взглядом по строкам. – Ребенок пропал…

[1] Пушнина, она же рухлядь.

Глава 10 Где маги магичат, но результат получают весьма далекий от ожидаемого

Богам было угодно даровать человечеству энтузиазм, чтобы возместить отсутствие разума.

…из предрассветной проповеди одного жреца, которому накануне случилось несколько засидеться в компании добрых друзей.

Поместье, принадлежавшее барону Козелковичу, располагалось в стороне от дороги, и, в отличие от того, древнего, прятаться не стало. Напротив, съезд обозначали пара врытых столбов, на одном из которых и резная табличка имелась, с именованием.

Поместье называлось «Белые березы», и Ежи сразу понял почему: стоило проехать чуть выше, и мрачноватый ельник сменился полупрозрачным легким березняком. В вечернем солнце стволы деревьев, казалось, испускали свет, и отблески его падали что на траву, что на листочки, и все-то гляделось серебряным, диковинным.

Включая дом.

Часть его была ставлена, верно, во времена далекие, оттого и сохранила что тяжелые валуны основания, что грубые толстые стены, что крохотные оконца в них. И белоснежный камень новейших построек лишь оттенял, подчеркивал мрачность этой малой, почти потерявшейся средь колонн и портиков, крепостицы.

Лес отступил, сменившись садом. Или парком?

Как бы там ни было, но тот пришел в некоторое запустение. Розовые кусты разрослись и задичали. Поднялись травы, затягивая проплешины тропинок, а дерева и вовсе вытянулись, потеряв всякие приличные формы.

Ежи ждали.

На ступеньках дома стояла женщина в муслиновом платье нежно-голубого оттенка. Платье, шитое по столичной, непривычной моде – в Канопене подобный наряд не поняли бы – казалось простым, даже бедным, но Ежи в столице набрался опыту, а потому знал, что за этакою правильною простотой немалые деньги стоят.

– Ах, наконец-то! – воскликнула баронесса Козелкович и, не способная справиться с чувствами, оставила своего спутника – плотного некрасивого мужчину в домашнем облачении. – До чего же долго!

Взлетели бледные руки, коснулись уложенных башенкою волос и опали бессильно.

– Доброго дня. Несказанно счастлив видеть вас, – Ежи спешился, бросив поводья лакею.

В хороших домах лакеи имели дурную привычку появляться, словно бы из ниоткуда, и исчезать вот так же. Нынешний дом явно был хорошим.

– Не время для этих политесов! – баронесса изволила топнуть ножкой и отмахнулась от капель, которые поднесли на подушечке.

И вновь же, Ежи не увидел, откудова взялась горничная. Зато отметил, что и она-то выглядела по-столичному, не чета местным дворовым девкам[1].

– Моя девочка пропала… моя бедная девочка! Я поверила, доверилась…

– Аннушка, – виновато прогудел мужчина. – Она просто отошла… сейчас найдем, и все-то будет в порядке.

– А если нет! – в голосе баронессы прорезались визгливые ноты.

– Будет, – мужчина сохранял поразительное спокойствие. – Места-то у нас тихие, тут и волки-то не водятся…

Волки и вправду, проявляя редкостное благоразумие, предпочитали держаться в стороне от Канопеня, зато в округе водилось много иного, для взрослых особой опасности не представляющего, но вот для ребенка…

– Могу я узнать, что произошло? – спросил Ежи мужчину.

…ему принесли платьице и кружевной капор. Легчайшее пальтецо из тонкого розового сукна. Ботиночки. Чулочки. Пяток кукол с серьезными фарфоровыми лицами и нарядами столь изысканными, что право слово, становилось неловко в их присутствии за собственный вид.

Ему принесли бы все, если бы Ежи позволил.

– Достаточно, – он провел ладонью над вещами, чувствуя, как теплятся в них искры чужой ауры. Какая бледная, будто выцветшая.

Анна Иогановна сидела тут же. Как сидела. Она то вскакивала, принимаясь нервно расхаживать по комнате, чем изрядно отвлекала, то без сил падала в кресло, требуя воды, успокоительных капель и масла от мигрени. Но стоило подать искомое, как вновь вскакивала.

Тадеуш Вельяминович, барон Козелкович, напротив, проявлял исключительную сдержанность.

Он был хмур. И тоже волновался, но то ли не умел проявлять чувств, то ли не желал делать этого в присутствии посторонних.

Дворня старалась быть незаметною, но Ежи чувствовал и любопытство их, и жалость.

– Девочка моя… – в очередной раз всхлипнула Анна Иогановна, прижимая к высокому лбу ладонь. – Что с ней…

– Жива, – хмуро заметил господин того характерно-лощеного вида, который заставлял Ежи нервничать и остро ощущать свою въевшуюся в кровь провинциальность. Господин представился Никитой Дурбиным и был он целителем, притом, судя по окружавшему его пузырю силы, весьма неплохим.

Он вытащил из кошеля хрустальную слезу на нити.

– Она жива… так уж вышло, что я вынужден постоянно следить за состоянием девочки, – господин Дурбин покосился на барона, и тот кивнул, дозволяя говорить.

– При чем здесь это!? – взметнулась Анна Иогановна.

– Аннушка, им надо все знать, – барон возразил мягко. – Лилечка больна… и боюсь…

Он вздохнул, махнул рукой, не находя в себе сил произнести то, с чем в мыслях давно смирился.

– Неправда!

– Аннушка, тебе пора отдохнуть. Приляг. Выпей снотворного. А как проснешься, то все и будет хорошо, ладно? – Тадеуш Вельяминович произнес это ласково, однако возражать мужу баронесса не посмела, пусть и удалилась с видом до крайности раздраженным. Лишь когда за нею закрылась дверь, Козелкович продолжил:

– Лилечка уродилась слабенькой. Мы-то сперва и не чаяли… Аннушка и сама-то не больно здорова. Едва-едва отошла. Других деток Боги не шлют, хотя я и… жертвовал, да… возможно, после? Или в Лилечке дело…

– Что с нею? – Ежи пытался определить по ауре, но та, стоило коснуться ее, пусть и осторожно, истаивала, словно первый снег под солнцем.

– Регрессия энергетических каналов, – это было произнесено снисходительно, явно с надеждою, что собеседник – а Ежи чувствовал, что не нравился столичному целителю не меньше, чем целитель ему – станет задавать вопросы.

Не стал.

Только глянул искоса, отметивши, что парик на господине Дурбине был, пусть и отменного качества, но все же изрядно ношеный. Как и бархатный камзол польского фасону, украшенный двумя рядами золоченых пуговиц. Кое-где позолота поистерлась, выставляя обыкновенное медное нутро.

И чулки его вовсе не так уж белы.

Иллюзия?

А вот банты на них, украшенные капельками жемчужин, вполне настоящие. Как и туфли с квадратными носами и квадратными же пряжками. На пряжках тоже камушки поблескивали, но навряд ли драгоценные.

– Мне жаль, – Ежи присел рядом с плюшевым медведем, которого от кукол отличала какая-то слишком уж выраженная потрепанность. Шерсть свалялась, местами блестела. Один глаз потерялся и был заменен пуговицей.

– Мы пытались замедлить процесс. Была надежда, что ведьмы возьмутся помочь, но…

Барон развел руками.

– Сказали, слишком поздно, что… и так повезло… ей девять, а выглядит совсем крохой.

– Она живет, используя энергию амулета, – счел нужным пояснить Дурбин, касаясь края кружевного манжета.

Сердце закололо недоброе предчувствие.

– И… как часто его приходится заряжать? – Ежи все-таки решился взять медведя в руки.

– Сейчас – раз в сутки…

– То есть времени у нас…

– До утра, – целитель чуть склонил голову. – А потому было бы неплохо, если бы вы поторопились.

Камень на веревочке оставался прозрачным.

– Я бы и сам, но увы, поиск – не моя специализация… – он присел на край низкой софы и протянул камень. – Если вам нужно…

– Нет. А вот карта не помешала бы? Есть? Хотя бы усадьбы. Не думаю, что девочка могла уйти далеко.

…она слаба и устает быстро.

И, наверное, мучительно видеть своего ребенка, который вот так медленно угасает, которому не способны помочь ни целители, ни ведьмы, ни кто бы то иной.

Анатоль молча подвинул стол, на котором раскатали принесенную лакеями карту. Весьма, к слову, подробную.

– Отец мой когда-то заказывал, в столице, – пояснил барон, нежно проведя по зачарованной бумаге ладонью. – Все думал расширяться, прикупить землицы, заняться разведением коров…

Он вздохнул, вдруг усовестившись, что в такую минуту думает о коровах.

– Дом обыскали, – целитель скрестил руки на груди. – И дом, и конюшни, и сад…

Это ничего не значило. Помнится, сам Ежи в юные годы умудрился забраться на крышу овина, где и уснул, а после, выбравшись, весьма удивился всеобщему переполоху.

Нет, на крышу девочка вряд ли бы полезла, у нее не хватило бы сил – амулет амулетом, но заемная сила не чета собственной – а вот отыскать какое-нибудь тихое место в саду вполне могла.

И уснуть тоже.

Но вслух Ежи ничего не сказал.

Вытянув отпечаток ауры, который удалось и удержать, и усилить, он создал простейшее, но оттого надежнейшее поисковое заклятье.

Губы вздрогнули, хотя ему давно уже не требовалось произносить вслух слова-концентраторы. Это все волнение… заклятье соскользнуло с ладоней, и Ежи почувствовал, как разворачивается оно, разрастается, как пронизывает незримыми нитями сперва дом, а после и сад, как множится, используя его, Ежи, силу.

Силы хватало.

И шла она легко, подпитывая конструкцию, которая усложнялась и расползалась. А Ежи ждал… ждал и… ничего?

Да быть того не может!

Нахмурился Анатоль. Приподнял бровь, показывая удивление. Не до него… а если иначе? Ежи отпустил заклятье, которое начинало рассыпаться, чтобы сотворить другое. Это требовало сил меньше, однако было куда сложнее предыдущего.

Пускай.

Сплелось на диво легко. И стоило отпустить, как повисло в гостиной серебряным облачком, а то закружилось, завертелось…

– Интересно, – произнес целитель, поднимаясь. – Никогда-то рыскача не видел.

Ежи только головой дернул, сдерживая раздражение.

Успокоиться.

И идти по следу.

Из облака медленно образовывалось нечто, весьма отдаленно похожее на собаку. Слишком длинное тело, слишком тонкие лапы, узкая безглазая голова, которая то и дело меняла форму.

– Иди, – слова, чтобы оформить приказ, нужны не были, но Ежи, честно говоря, несколько сомневался. Заклятье было не из тех, что проходили в университете, да и пользоваться им прежде приходилось лишь единожды.

Рыскач, окончательно обретая воплощение, крутанулся.

Он ненадолго замер у детских вещей, будто прислушиваясь к ним, а после двинулся прочь. Он плыл по коридору, сперва медленно, но с каждым шагом ускоряясь. И вскоре Ежи пришлось бежать, чтобы поспеть за туманной тварью.

Сил она тянула изрядно.

И потому камень, сунутый Анатолем, приятно согрел руку.

– Спасибо, – Ежи шепнул, зная, что будет услышан. И старый приятель ответил кивком, мол, сочтемся.

Рыскач добрался до детской комнаты, в которой задержался надолго, всей поверхностью тела своего вбирая следы той, которую должен был найти.

Вновь оказавшись в коридоре, он уверенно дошел до двери, за которой обнаружилась библиотека, но порог переступать не стал.

– Что он… – барон осекся, явно вдруг испугавшись, что эти слова повредят, что тварь, оскорбленная недоверием, развеется, и тогда он никогда не найдет свою Лилечку.

Чужие эмоции теперь воспринимались ярко, болезненно.

– Он повторяет последний путь вашей дочери, – пояснил Анатоль и тут же поспешил поправить. – В том смысле, что из всех следов, ею оставленных, он выбирает самый свежий.

Огорчение.

Разочарование. Ее эмоции блеклые, как смытая дождем акварель. Стало быть, болезнь если и не вошла в последнюю стадию, когда человек вовсе теряет интерес к жизни, то всяко близка к ней.

Девочку было жаль.

Но жалость мешала сосредоточиться, и Ежи ее отодвинул. Он позволил своему сознанию вбирать звуки и запахи, отсекая лишние.

…свежей рыбы, которую пронесли на кухню парадным ходом, потому как было ближе. И средства для чистки каминных решеток.

Духов.

Людей.

Голоса их еще, казалось, звенели в воздухе, и, если Ежи пожелает, он может узнать, о чем эти люди говорили. Дверь пахла деревом.

Камень камнем.

Двор – остывающим солнцем, которое стремительно неслось к земле.

В саду цвели цветы, и тварь закружила, повторяя пройденный девочкой путь. Лоскут ткани, зацепившийся за колючие ветви, подсказал, что Ежи не ошибается.

– Это… ее. Наверное, – отец, которому передали лоскут, замер. – Надо у Аннушки спросить. Она точно скажет.

– Не стоит тревожить госпожу баронессу, – целитель не исчез, он держался рядом, чем несказанно раздражал, хотя Ежи искренне не понимал источника своего раздражения.

Потом.

Он оказался у ограды, сквозь которую рыскач просто протек, а вот Ежи… пришлось перелезать, хотя, право слово, он со студенческих пор этакими глупостями не занимался.

– Погодите… – сзади донесся жалобный голос. – Вы хотите сказать, что Лилечка…

– Давайте руку, так будет проще, – Анатоль через ограду перемахнул с легкостью. А вот Ежи подумалось, что странно, что ограда эта простая. Не так ведь сложно пригласить специалиста, чтобы элементарную защиту поставил, хоть бы тревожную, тогда и девочка не ушла бы тихо.

Вовсе не ушла бы.

А она…

Рыскач нырнул в лес, только вот почудилась в его движениях какая-то неуверенность, будто тварь… теряла след?

Такого быть не может.

Рыскач, если уж запечатлевает ауру, то обладателя ее способен почуять за версту, если не за две, а в древности, поговаривали, он и куда большие расстояния преодолевал. Древность древностью, но… тварь перемахнула через лесной ручей, а вот Ежи задержался.

Чтобы больная девочка и перебралась?

Нет, ручей был невелик, взрослый человек если не перешагнет, то всяко перепрыгнет и не заметит, но Лилечка не была взрослой.

Она умирала.

А тут… ни следа, ни отпечатка, не говоря уже о чем-то ином. Но рыскач замер в нетерпении, и Ежи перебрался на ту сторону. Лес вокруг становился гуще, темнее. И чудилось в нем нечто, не то чтобы недоброе, скорее иное, сонное, но и сквозь сон раздраженное появлением незваных гостей.

– Куда дальше? – звук собственного голоса потонул во мхах.

Мягкие.

Будто перины зеленые по кореньям раскатали. И укутали пушистыми шалями дерева. А те, огромные, как обнять, кренились к земле, от возраста ли, от усталости. Растопыривали ветви, ища друг у друга поддержки. Пахло прелою листвой и влагой.

Рыскач крутился.

И вывел-таки к дереву, меж корней которого Ежи нашел еще один лоскуток ткани, крохотный и грязный, и может статься, что лежал этот лоскут не один день, но… Ежи в это не верил.

Ткань он подобрал и спрятал в кошель.

– Куда дальше?

Рыскач рванул. И пришлось бежать. Тварь окончательно перестала слушаться, и вовсе не потому, что заклинание рассыпалось. Отнюдь. И сил, благодаря накопителю, у Ежи оставалось довольно, однако вот что-то было… не так.

Неладно.

Тварь спешила. И Ежи чувствовал ее страх, хотя, неразумная, не существующая на самом деле, представляющая собой лишь воплощенную в суть энергию, она не могла, не должна была испытывать эмоций.

Но страх имелся.

И в какой-то момент он полоснул по оголенным нервам, разбиваясь на осколки, а следом пылью туманной разлетелась и тварь. Ее распад был столь стремителен, что Ежи не успел защититься. Сотворенное им заклятье ударило, оглушая, едва не опрокидывая.

– Твою ж… чтоб… – Ежи упал-таки на колени, зажимая уши ладонями. Из носа потекло, кажется, кровь. И точно кровь. В этом он убедился, когда сумел-таки отнять руку от звенящей головы. – Вот же ж…

Он попытался остановить кровь – пусть Ежи и не целитель, но с этакою-то мелочью справится.

Ему так думалось.

Останавливаться кровь не пожелала. И тогда он просто зажал переносицу пальцами, понадеявшись, что как-нибудь вся не вытечет. И огляделся.

Вокруг был лес.

Темный, густой. Незнакомый. И не сказать, чтобы этот лес отличался дружелюбностью. Напротив, пока он разглядывал Ежи весьма равнодушно, но вот, чувствовалось, что в любой момент ситуация может измениться.

И не сказать, чтобы к лучшему.

– Знаете, – гнусаво произнес Ежи. – Я… не уверен, к кому обращаюсь, но прошу прощения, что потревожил ваш покой.

Лес молчал.

– Оправдывает меня лишь то, что я ищу ребенка. Девочку. Она заблудилась и…

Тьма сгущалась. И как-то вот от понимания, что он, Ежи, не ребенок, что вполне способен за себя постоять, не становилось легче.

[1] Имеется в виду дворня, своего рода особый класс крестьян, которых использовали в качестве домашней прислуги, т.е. никоим образом не оскорбление.

Глава 11 Повествующая о лесах, ведьмах, магах и переменившихся порядках

Когда маг с легкостью перемахнул через ограду, чтобы в следующее мгновенье попросту раствориться в лесу, барон Козелкович осознал, что Лилечка, вполне возможно, не вернется.

И маг, скорее всего, тоже.

А ведь, казалось бы, ученый, должен знать, что не во всякий лес соваться должно. С другой стороны, он, Козелкович, проживший в поместье большую часть жизни своей, точно знал, что именно в этот лес соваться нельзя. Однако же…

Лилечка…

– Погодите, – он придержал за локоток второго мага, который к лесу приглядывался настороженно, но явно собирался последовать за первым. – Нельзя туда идти.

Лилечка…

Аннушка не простит. Она и без того считает виноватой именно его, Тадеуша, все повторяет, что в ее-то роду больных не было, что всегда-то детей рождалось много и с даром, это Козелковичи вечно маялись, не способные выродить мало-мальски годного наследника.

…и права будет. Сама не знает, сколь права. А наследник… наследник нужен. Стало быть, разводиться придется.

Мысль о разводе, некогда болезненная, обидная, вдруг принесла облегчение.

Нет, дочь свою барон любил, и сердце его разрывалось от боли, но… разве это что-то да изменит? Он и без того сделал для Лилечки все возможное. И сделал бы еще, только… что? Теперь, глядя в непроглядную тьму, которая с каждою минутой становилась все более густой, Тадеуш Козелкович морщился, кривился, из последних сил сдерживая слезы.

…матушка бы слез не одобрила. Она всегда-то повторяла, что главное – выдержка.

– Ежи! – крикнул маг, после щелкнул пальцами и выругался, потому как заклятье его растворилось в пуховой чаще леса. – Ежи! Ау…

Голос и тот будто проглотил.

Ни эха.

Ничего…

– Возвращаемся, – со вздохом произнес барон, чувствуя, как по спине сбегают струйки пота. Почудилось, что древняя чащоба очнулась, встрепенулась и теперь глядит на него.

Глядит и не узнает.

– Но… как же… – возвращаться маг явно не желал. Щурился, шею тянул, наверняка приговаривая, что еще вовсе не темно даже, и вся эта чернота лесного полога – кажущаяся. Что надобно пойти по следу и тогда-то… – Если Ежи пошел…

– Если повезет, вернется, – барон смахнул со лба пот и добавил с большею уверенностью в голосе. – Поплутает денек и вернется… тут волков и вправду нет, но… место недоброе.

– Стало быть, вы верите в эти сказки? – маг прищурился.

А ведь из местных. Точно из местных.

И знать бы должен.

Может, и знает, только не верит.

А вот Дурбин в лес не стремится, стоит да крутит камешек на веревке. Камешек пока прозрачный, и эта его прозрачность будто издевалается, намекая, что он, барон Козелкович, последний отпрыск могучего рода, слаб и трусоват.

Что предки его не остановились бы у черты, они бы вовсе ее не заметили.

Предки.

А барон…

– Это не сказки, – вынужден был признать Тадеуш. – Это ведьмин лес. Действительно ведьмин. Настоящий, а не…

Он махнул рукой и обреченно произнес:

– Пойдемте в дом. Все одно магия там не поможет. А людей… я дам награду, глядишь, и сыщутся охотники.

Совесть кольнула, но барон тут же ее успокоил: как-нибудь да не убьются люди. Только вот… это в столицах больше не верят в ведьмины леса, в путаные тропы, способные вывести на край мира, в подменников и русалочий волос, в безглазых дев, в… во все то, о чем собственная Тадеуша нянюшка рассказывала шепотом, сторожась, как бы кто не прознал, чем она ребенку голову забивает.

Надо было бы и Лилечке этакую няньку найти.

Да где ее в столице возьмешь?

– Идемте, – Тадеуш перелез через ограду сам, прокляв то мгновенье, когда поддался на уговоры управляющего и не стал магическую заслону ставить.

Места тихие.

И батюшка ваш никогда-то…

…батюшка к лесу хаживал. Самолично носил что молоко свежее в крынке, что испеченный хлеб, густо солью посыпанный.

Мысль опалила.

– Да не стойте вы, – барон заспешил к дому. Как же он, глупый, поверил, что именно там, в столице, знают правду? Как позволил себя ослепить, одурманить… надо было с самого начала, с первого дня, как вернулся, как переступил порог родного дома, к лесу наведаться.

Поклониться.

Поделиться кровью, возобновляя старую связь. Тогда, глядишь, и не позволил бы лес Лилечке потеряться. Потешил бы, побаловал бабочками да каменьями, которые некогда Тадеуш приносил домой, потому как были они чудо, до чего хороши, а после уж и вернул бы к дому.

Виноват.

Сам во всем виноват.

– Погодите, так мы что, их искать не станем? – Дурбин нахмурился и оглянулся.

Донельзя раздражающий человек. Но целитель и вправду неплохой, несмотря на всю свою придурь, которую Аннушка почему-то полагала явным свидетельством тонкости натуры.

– Можете попробовать, – отозвался второй маг, имя которого выскользнуло у Тадеуша из головы. Вот ведь, вроде и представлялся, и на память-то он никогда прежде не жаловался, а поди ж ты, взяло и выскользнуло.

Лес упреждающе зашумел.

Пробовать целитель не стал, лишь нервно повел плечом и оглянулся.

– И все-таки я настаиваю…

Узнать, на чем именно он настаивал, Тадеушу не удалось. Он, перейдя на бег, думал лишь о том, как скорее оказаться бы на кухне, а уже там, раздраженный, взбудораженный, разогнал прислугу. Молоко, слава всем Богам, отыскалось, равно как и хлеб. И он, подхватив кувшин одной рукой, а огромную голову хлеба другой, поспешил обратно, к ограде, к старенькой калитке, которая стала еще старше.

Она вовсе просела, погрузившись во мхи и травы, перекосилась и, перехваченная грязною веревочкой, гляделась жалко. А вот лес подошел ближе.

Кажется.

Во всяком случае, Тадеуш помнил, что прежде меж ним и калиткой оставалась полоса сухой травы и еще овраг, который и считался границей. Ныне лес подобрался к самой ограде. Тонкие стебли кустов приникли к ней, норовя пролезть меж прутьями, и уже за ними потянулась молодая поросль.

Пускай.

– Я… – Тадеуш откашлялся, надеясь, что голос его будет слышен. И лес загомонил, закачался, зашелестел, приветствуя старого приятеля, и вместе с тем упрекая его за забывчивость. – Я вернулся.

Он знал, что маги неотступно следуют по пятам.

И что смотрят на него.

И что маги эти лесу неприятны, но он потерпит. Он рад возвращению Тадеуша. Он ждал. Он помнил и игры их, и беседы, и камушков приготовил, чтобы порадовать.

Старая нянюшка говорила:

– Лес детей бережет, это взрослым туда соваться нечего…

…так может, и Лилечку не обидит?

– Я… вырос, – сказал Тадеуш, укладывая хлеб на моховую подстилку. – И, наверное, мне больше нет хода, но… у меня есть дочь. Лилечка…

…он должен был привести ее сюда, еще маленькой, как его самого когда-то привел отец. И дать кусок хлеба, который Лилечка раскрошила бы птицам. И рассказать, что ходить в лес, конечно, можно, но недалеко…

И тогда, возможно, лес бы узнал.

Он и так знал.

Пахнуло теплом и до того знакомыми запахами, что Тадеуш не удержался.

– Она больна, – сказал он. И слова эти дались ему с трудом. – И, наверное, скоро умрет, если… если не вернется вовремя. Найди ее! Пожалуйста.

Он просил.

И лес слушал. И вновь говорил, только теперь Тадеуш не понимал ни словечка, теперь он был слишком взрослым и серьезным, чтобы разговаривать с лесом. А ведь… лес – это не просто дерева, это нечто невообразимо более сложное, древнее, могучее. И как знать, не во власти ли его…

Тадеуш сделал шаг.

И еще один.

Идти оказалось невероятно сложно, ноги будто вязли во мхах, но он шел, поставив себе целью старую березу, которую сам когда-то перевязывал, когда молния разбила ее надвое, и в пролом сочился сок. Ему казалось, что уж эта-то береза должна его вспомнить.

Но…

– В этом нет смысла, – его удержали, не позволив добраться. – Вас или услышали, или…

…нет.

Тадеуш хотел было сбросить руку наглеца, но сдержался. И силы не то чтобы оставили его. Бросив взгляд на камушек в руке Дурбина, Тадеуш вновь убедился, что тот ясен, и стало быть, Лилечка жива.

А раз жива…

…лес заботится о детях. Ведьмы вовсе не злы. И не похожи на тех, столичных, что появляются изредка, в модных ландо. Те, верно, тоже ведьмы, но иные, будто бы ненастоящие. Это как городскому парку, причесанному и прилизанному, донельзя приличному да нарядному, равняться с ведьминым лесом.

– Она вернется, – сказал Тадеуш и сам себе поверил, потому как лес на прощанье прислал ему ветер, и ветер этот пах хлебом, молоком, далеким полузабытым детством. – С ней все будет хорошо. Лес… позаботится.

Дурбин поглядел на Тадеуша, как на безумца.

Пускай.

– Но людей собрать, пожалуй, стоит? – поинтересовался второй маг.

– Да… да, конечно, стоит… я сейчас скажу… – Тадеуш сомневался, что желающие найдутся. Идти в лес ночью? А вечер уже догорал, и тьма наполнила подлесок. Но больше она не пугала, напротив, казалась уютной, спокойной.

…нянюшка говорила, что некогда лес исполнял желания. Может быть, и сейчас сбудется? Всего-то одно…

– …давным-давно, когда еще и царства-то не было, – Тадеуш сидел в гостиной и держал в руках чарку. Давно уж держал и пить не собирался, но руки следовало чем-то занять, потому как иначе эти руки начинали суетиться, дергаться, мять костюм, крутить пуговицы.

Аннушку его эта привычка раздражала несказанно.

Аннушка спала, и Дурбин поднимался, чтобы убедиться, что наведенный магией да каплями снотворными сон ее крепок и спокоен.

Хорошо бы. А то ведь она бы не поняла. Маги вот, что устроились в креслах, тоже не понимали. Тот, который пришлый – имени его Тадеуш так и не спросил, стесняясь своей невнимательности, – то и дело поглядывал в окно. Он порывался уйти с крестьянами, которых набралось десятка два, но когда Тадеуш сказал, что дальше опушки они все одно не сунутся, то передумал. Однако, небось, все одно совесть мучила.

С совестливыми людьми сложно.

– Люди жили сами по себе. И так уж получалось, что кто сильнее, кто слабее… те, кто дара лишен, шли под руку одаренных. Так и возникли князья. И княжества. Мой папенька, мир праху его, сказывал, что наше никогда-то не отличалось размерами, что правили мы большею частью везением. А потому, когда сосед силу обрел и предложил под него пойти, мы согласились. Он оценил, да… Так и вышло, что не просто под руку пошли, но и породнились. Мы всегда-то хозяйственными были, а уж сколько там хозяйства, не так и важно, что деревенька, что вот… все окрестные земли. Волковы – дело иное.

– Они существовали, – то ли спросил, то ли себя уверил маг.

– Существовали, конечно. В библиотеке где-то и родовые книги сохранились. Наши, само собой, еще те, что до Соколиного восшествия, там и про Волковых есть. И про Ястребовых с Вепревыми тоже, про многие иные рода…

…от которых мало что осталось, а уж чтобы и память сохранить, так и того меньше.

– Мир в те времена был иным. И люди тоже, – Тадеуш поднес чарку к носу и понюхал. Мелькнула мысль, что со стороны он выглядит жалким.

И Аннушка…

Аннушка определенно не одобрила бы.

Он влюбился с первого взгляда, да и то признать стоило, что была юная Анна Федоровичева диво до чего хороша. Высока, статна, круглолица. И коса ее соломенная вилась змеею, а он, зачарованный, глядел только на эту вот косу, любуясь лентами и жемчугами.

– Что с ними случилось?

– С кем? А… – он не сразу понял, о чем вовсе спрашивают.

А вот матушке Анна не понравилась.

– Федоровичевы, – сказала старая боярыня так, что одним словом сумела выразить и свое высочайшее неодобрение, и удивление, как это единственному сыну в голову-то пришло влюбляться в девицу столь худородную. – Из новых-то…

Сама она, истинная Козелковская, гордилась что родоводом, что славными предками, которые не только сохранили имение, но и приумножили богатства, несмотря ни на войны, ни на государевы милости, что порой хуже войн обходятся. А он, Тадеуш, упал на колени и целовал сухую руку, перстнями унизанную, все говорил о любви, о том, что эта самая любовь все-то преодолеет. Матушка же… глядела строго.

Строгости ее хватило на два года.

А может, не в ней дело, но в том, что почти-то и не осталось в Беловодье крови древней, помнящей о том, каким был мир прежде. Вымерли, сгинули старые рода, а вот новые, на старых корнях возникшие, об этих корнях и не думали.

– Исчезли они, – произнес Тадеуш вслух то, в чем себе признаться боялся. – Вышли все… нет, с Рёриком они не воевали. Волковы отличались разумностью…

Он тяжко вздохнул и поднялся, опершись на кресло, которое хрустнуло под ладонью – Аннушкина затея, решила, раз уж ехать из столицы, то в новом доме по-новому и обустраиваться надо, вот и заказала мебель по своему-то усмотрению.

Новую.

Красивую.

Ненадежную.

И вьется в голове мысль, что, может, права была матушка? Пусть и многочисленен род Федоровичев, пусть известен немалою плодовитостью, да только у самой Анны сил – на самом донышке. Не оттого ли и доченька единственная болезною уродилась? Да и то, долго у Аннушки не получалось понести, а сколько уж намучилась, непраздная…

– Как-то так оно и выходило… выходит… их черед был, а теперь, стало быть, мой. Что-то переменилось в мире… и пусть ведьмы нынче мирно серед людей живут, да только те ведьмы – и не ведьмы вовсе.

– Это как? – поинтересовался Дурбин.

– Да… обыкновенно… – Тадеуш поморщился, поскольку вот никогда-то он не отличался говорливостью. И Аннушка на то ему не раз пеняла.

…тоже переменилась.

Куда подевалась та девица, что, пусть и знала себе цену, была горда, но не горделива. И мужа уважала, и матушку его… хорошо, матушка не дожила до дня, когда болезнь у Лилечки обнаружили, сразу после родов и отошла.

– Иные они, – он потер лоб. – Как… не знаю… отец сказывал, что ему дед говорил, будто прежде ведьмы людей насквозь видели. И сила их была от мира, и не нужны им были ни печати, ни обряды.

– Всё эволюционирует, – возразил целитель. А ведь хорош, если поглядеть, если приглядеться, смыть с лица белила да румяна, парик нелепый этот, на который и глядеть-то неохотно, снять, то и останется парень пригожий. Вона, высок, статен и поглядывает свысока, снисходительно. Сердце полоснула ревность.

И… успокоилась сама собою.

На Аннушку всякого говорили, правда, уже после, как матушка отошла. При ней-то не смели, да и сама Аннушка в поместье сидела, не заговаривала про столицу.

Может, и правильно было?

В столице-то Тадеуш нашел, чем заняться. Козелкевичи никогда без дела не сидели, а всякое умели к собственной выгоде оборотить. И ему, последнему, талант семейный достался. Он и сыну надеялся его передать.

А теперь что?

Шепчет в душе голос леса, что еще не поздно, что сам он не стар, что собою крепок, и с молодой женой, если выбрать правильно, все у него сладится.

Особенно если выбрать.

Поднести пожертвование ковену, пусть посватают кого из своих. Сильную ведьму, конечно, никто Тадеушу не отдаст, но что-то подсказывало, что и слабая сойдет.

Подло?

Пускай подло. Но… он ведь должен не о себе думать, а о роде, который того и гляди прервется.

– Дело не в том, что эволюционируют, – сложное слово он повторил по слогам, что вызвало усмешку, которую захотелось стереть. Что он о себе возомнил, этот маг? – Они не оттого эволюционируют, что новое постичь охота, а оттого, что старое теряют. Уже потеряли. Нынешние ведьмы… в них не осталось ни воли, ни желаний собственных. Их… разводят, как разводят соколов или там собак, подбирая подходящие пары. И вы сами с удовольствием бы в том поучаствовали. Да только не вышли.

Целитель покраснел.

А стало быть, заявку в Ковен подавал. Получил отказ? Или, скорее, встал в очередь, ожидая, пока сыщется та, которую назовут ему подходящею.

– Это… разумно.

Второй-то маг смотрит, и не понять, что в глазах его.

– Разумно, – согласился Тадеуш, сам не понимая, отчего губы его в усмешке растянулись. – Разумно… да только сила все одно уходит. Их. И ваша.

– Это… еще не доказано.

А то, будто позволят что-то доказать.

– В мире силы почти и не осталось, – Козелкович поглядел на собственные руки. Короткопалые, темные, мужицкие какие-то. Аннушку они донельзя раздражали, постоянно про перчатки напоминала. А вот ему в перчатках страсть, до чего неудобно было. – И настоящих ведьм тоже. Матушка моя, помнится, говорила, что, в клетке живя, и чудесный сирин в курицу превратится. Поэтому Волков и не позволил дочь забрать… точнее, позволил, но как вернулась, так и принял. И дом свой закрыл. Дед сказывал, что некогда здесь весь ковен стоял с Верховною ведьмой во главе, да только пройти дальше опушки им не удалось. И магам… что тогда, что после. Много их было, желавших добыть сокровища, да ведьмин лес не так и прост.

И оборонит.

Защитит.

Может… может, случится чудо и не оборвется последняя нить рода?

– Значит, остается ждать? – уточнил тот безымянный маг, в окно поглядывая. За окном была темень кромешная. Но и она казалась живою.

– Ждать, – согласился Тадеуш. Знал бы кто, до чего тяжело ему давалось это вот ожидание. Но… лес не обидит дитя.

Лес…

Шумел вдали, и в шелесте его листвы слышалась песня, та самая, слова которой Тадеуш некогда знал, но потом позабыл.

Бывает.

Глава 12 Где ведьма попадает в ведьмин лес

…какая бы баба ни была, молодая или старая, красивая или страшная, умная аль глупая, знай, – всё одно по сути своей любая баба – ведьма.

Откровение, постигшее Апанаса Гапончика, несчастливо женившегося в четвертый раз, по возвращении домой после трехдневного отдыха.

Спала Стася плохо. Впрочем, не удивительно. Она так и не сумела привыкнуть ни к размерам этого дома, который был слишком велик, пуст и потому страшен, ни к спальне, любезно предоставленной Евдокимом Афанасьевичем, ни…

В общем, ни к чему.

Она ворочалась в огромной кровати, на которой помимо Стаси уместились бы все котики, да еще бы и место осталась. Прислушивалась к шорохам, вздохам и скрежету, ко всем звукам, которыми наполняются даже скромные городские квартиры, что уж говорить об особняках. Изнывала от духоты под пуховым одеялом, ворочалась, пытаясь не провалиться в пуховую перину, разглядывала черный балдахин и пыталась уговорить себя, что все это, начиная с балдахина и кровати и заканчивая миром, существует.

Что она, Стася, не сошла с ума от одиночества.

С людьми ведь случается.

Но она не сошла с ума, а… сгорела. Наверное. Там. Вместе с бабушкиным домой и… мама обрадуется, получив в наследство не только участок, но и Стасину квартиру. Или не обрадуется? Или, может, она все-таки Стасю любила? Хотя бы немного?

Стася вздохнула.

И села в кровати.

Потерла глаза и ничуть не удивилась, когда темнота блеснула зеленью.

– И как ты умудряешься пробираться сквозь запертые двери? – поинтересовалась больше потому, что молчание стало невыносимым, нежели и вправду надеясь получить ответ.

Бес с легкостью запрыгнул на кровать, но укладываться не стал, заворчал, как показалось, укоризненно.

– Жалуюсь, да? – Стася дотянулась до кота и почесала его за ухом. – Я жива. Ты жив. И котята. И… что мы здесь оказались, это ведь везение, да? Иначе сгорели бы… точно сгорели бы.

Она поежилась, вспоминая ту ночь, которую, признаться, вспоминать совсем не хотелось.

Кот заурчал и попятился.

– И дом хороший. И хозяин. И мир этот… могло бы быть хуже, да, я понимаю, просто… я здесь чужая.

– Мрру-м, – сказал Бес и рванул простынь когтистой лапой, а потом спрыгнул на пол и повернулся к Стасе задом.

– Что? Надо уходить? Собираться?

Как тогда, ее затопила паника, напрочь лишив возможности думать. Бес вздохнул. И Стася вдруг успокоилась.

– Только мне, да?

Здесь ей как-то… понималось, что ли? И она осознала, что идти действительно надо и, желательно, побыстрее, потому что… почему, Стася так и не поняла, но с кровати слезла, натянула старые джинсы, за которые держалась с каким-то самой не понятным упрямством, и сказала:

– Веди уже.

Волосы она пригладила.

Мало ли…

…в ту ночь Стася проснулась от боли. Болел палец и резко, сильно. И только проснувшись, она поняла, что болит он, потому как прокушен. И даже возмутилась, а потом закашлялась. Комната была полна дыма, и в дыму этом ярко сияли зеленые глаза Беса.

И Стася опять же как-то вдруг поняла, что произошло.

Испугалась.

Закричала.

И… она отлично помнила, что жар, что хруст, который доносился откуда-то снаружи, и казалось, будто огромный страшный зверь грызет ее маленький домик. И что ей, Стасе, тоже не укрыться, что вот-вот не выдержат стены.

Крыша.

Она заплакала от страха и бессилия и получила удар когтистой лапой.

Боль отрезвила.

– Надо выбираться… – Стася сказала и захлебнулась кашлем.

А потом встала.

Оделась вот зачем-то.

Кружилась голова. И все вокруг, весь мир плыл, качался, грозя вовсе исчезнуть, опрокинув Стасю в беспамятство. А это означало верную смерть.

Она же хотела жить.

Орали котята.

И кошка выбралась из-под кровати, вытащив оттуда же лысую Фиалку, что повисла в кошкиных зубах вялою тряпочкой. И вид их, собравшихся здесь, у ног Стаси, будто ждавших, что она поможет и спасет, парализовывал.

Она попыталась добраться до окна, но заблудилась. В своей комнатушке, в которое едва-едва развернуться можно, заблудилась. И вместо окна уперлась в стену, а эта стена оказалась горячей. Сверху затрещала крыша.

Завыли коты.

И Стася поняла, что сейчас умрет. Она как-то странно, будто со стороны, видела и дом, объятый пламенем, и Кольку, который приплясывал за забором, хохоча, словно безумный, а может, и вправду безумный. Видела встревоженную соседку.

Пожарную часть, до которой ей не дотянуться.

Деревню всю.

И себя, которой осталось всего ничего, если она, Стася, не сумеет… что? Она закрыла глаза, не желая смотреть, как проваливается старая крыша. И одновременно желая оказаться где-нибудь далеко.

Так далеко, насколько это возможно.

В безопасном месте.

И вот желание исполнилось, а она… она вовсе не ведьма. Просто в тот момент, когда под руками ее из стены проступила дверь, Стася не смогла удивиться. Ей и сил-то хватило лишь на то, чтобы дверь открыть и сказать:

– Бегом…

И она стояла, глядя вниз, на реку из кошачьих узких спин, и понимая, что остались считанные секунды, что если крыша не выдержит… она молила дом потерпеть, вспоминая, как берег он Стасю, и как она его любила, обещая вернуться и все поправить…

Получилось.

Стася не знала, как хватило у нее сил шагнуть в темноту и закрыть за собой дверь, отрезая путь огню. Зато помнила громкий скрежет – крыша все-таки рухнула и… и вернуться у нее вряд ли выйдет.

Но все могло быть куда как хуже.

– Мряяу! – требовательно заорал Бес, и хвост его метнулся, хлестанул по ноге, словно поторапливая. Мол, после, хозяйка, воспоминаниям предашься.

Идти надобно.

Куда?

Ночь выдалась теплою, но Стася все равно поежилась, обнимая себя. И захотелось вернуться. Пусть дом не знаком, но это все же дом, в саду страшнее. Дом хранили заклятья, сад же… сад разросся и одичал, и почти сроднился с лесом, от которого его отделяла хрупкая ограда. Затянутая хмелем, она почти растворилась в дикой этой зелени. И стоит ли удивляться, что железо не выдержало напора живой силы, треснуло, образовав самую пошлую дыру, которую Бес и отыскал.

– Ты уверен? – поинтересовалась Стася, вытащив из кармана светящийся камень. И мысленно похвалила себя за предусмотрительность, а еще подумала, что если бы знала она, чем дело обернется, то прихватила бы с собой фонарик.

И консервов кошачьих.

Аптечку.

Да все, до чего руки дотянулись, прихватила бы.

– Урм, – кот крутился возле ног, отходил и возвращался, и глаза его явно светились в темноте. Стася, вытянув шею, попыталась разглядеть хоть что-то, но… лес казался чем-то единым, неделимым.

И уж точно непригодным для прогулок.

– Я… как-то вот… не подготовлена для таких походов, – честно призналась она, протискиваясь в дыру. Спину царапнул остаток прута, и Стася поморщилась.

А вот лес…

Он зашумел вдруг, зашелестел, окружил влажною теплотой, будто в парную попала. Или… домой? Ощущение было острым и странным, и чудесным.

…бабушка говорила, что леса не стоит бояться, что нужно его слышать.

Теперь Стася слышала.

Протяжные скрипы уставших сосен, что давно выбрались, пробили крышу крон, чтобы уже над нею растянуть колючие свои сети для солнца. Потрескивание.

Поскрипывание.

Шорохи.

Странно, что эти шорохи ее нисколько не пугали, напротив, Стасе казалось, что еще немного, и она услышит голос леса. Поэтому она и останавливалась, несказанно нервируя Беса, который вел… куда?

Куда-то вглубь.

Стася лишь надеялась, что он, Бес, точно знает, что делает. А еще, что отыщет и обратную дорогу. На собственные силы надежды не было никакой.

Лилечка шла.

И шла.

И потом даже, когда стало совсем темно, тоже шла. Она плакала, но никто не приходил, а крики ее вовсе тонули в мягких мхах. И щебет птиц, которые больше не казались веселыми, заглушал их. Устав идти – лес все не заканчивался и не заканчивался, Лилечка присела, и как-то сразу, кажется, уснула.

Она ведь больная.

Она дома постоянно спит. Но здешний сон отличался от тех, привычно-мутных, от которых после пробуждения ничего-то и не остается. То ли усталость была тому виной, то ли волнения, но нынешний сон оказался до того упоительно ярким, что, когда он закончился, Лилечка огорчилась.

Потом огляделась и поняла, что наступила ночь.

И снова огорчилась.

Ее наверняка ищут. И маменька расстроится. Она легко расстраивается, а от расстройства мается мигренью и запирается в своей комнате, куда Лилечке ходить неможно. Да она и не хочет, потому как в матушкиной комнате много и резко пахнет, то ли духами, то ли притираниями.

А батюшка осерчает.

И еще Дурбин, который каждый вечер Лилечку осматривал, и утром тоже, но вечером особенно тщательно. И камушек ее заряжал, сильно-сильно, до того, что камушек этот раскалялся.

Теперь вот совсем остыл.

Лилечка его потрогала и вздохнула. Странно, что страх ее исчез, и обида тоже, и вовсе ей не хотелось возвращаться, до того уютно и хорошо ей было в зеленой колыбели меж корней старого дуба. И, наверное, если бы не маменька с батюшкой, она бы и шевелиться не стала, так бы и лежала, разглядывая что кору, украшенную ожерельями желтых грибов, что светящиеся капельки на этих грибах. Кружево паутины, в котором вновь же капли запутались, будто маменькины жемчуга.

Она слушала бы, как поет свою песню дуб, успокаивая, уговаривая не спешить, и потом, когда дуб замолчал бы, рассказала бы о… обо всем.

О батюшке.

И маменьке. Маменькиной шкатулке, в которой скрывается много всякого чудесного, и Лилечке даже позволяют с этою шкатулкой играть. Она играть любит. Особенно примерять маменькины драгоценности. Они красивые, и еще недавно Лилечке казалось, что ничего-то в мире нет, прекрасней этих вот каменьев, а теперь она точно знает – есть.

Света становилось больше.

Будто кто-то незримый зажигал в лесу фонари, совсем крохотные, но… вот пляшут светлячки над старым пнем, который треснул посередине и теперь трещина испускала бледно-зеленое сияние. Вот тяжелые листья растения, названия которого Лилечка не знала, сгибаются под тяжестью капель.

Мерцают стволы.

Переливаются всеми оттенками теплого желтого мхи. Лилечка положила ладонь и захихикала, когда кожа ее сделалась прозрачной. А свет будто окутал руку.

И вторую тоже.

И… и почему она никогда-то прежде сюда не приходила?

Несколько мгновений она играла со светом, позволяя ему перетекать с руки на руку, а потом поднялась и даже сделала пару шагов, но поняла, что больше не сумеет.

Устала.

И камешек на груди холодный.

Лилечка сняла его, вымазав шнурок сиянием, и положила камушек на пень. Поглядела. Вздохнула.

– Мне надо домой, – сказала она, нисколько не сомневаясь, что лес ее не только слышит, но и понимает. И качнулись над головой тяжелые ветви, и показалось, что кто-то огромный, такой огромный, что и представить невозможно, но в то же время добрый, гладит ее по волосам.

И от прикосновения его по телу разливается тепло.

Как от камушка.

Лучше.

То, от камушка, было неудобным, колючим, а это вот… Лилечка сразу согрелась, даже жарко стало. Лес же заиграл. Что-то загудело, засвистело в ветвях.

Заухало.

И затрещали сонные птицы, переговариваясь. Зазвенели полупрозрачные колокольчики, один за другим поднимаясь с земли. Звон их походил на тот, когда маменька трогала серебряною ложечкой любимую батюшкину рюмку

– Красиво, – Лилечка тронула пальчиком ближайший цветок, от которого терпко пахло медом. И когда из-под лепестков выглянула сияющая капля, то не удержалась, подхватила пальцем и сунула в рот, сразу зажмурившись от невероятной сладости.

Мед?

Куда там меду. Даже сахар, который батюшка покупал, потому как маменька пить чай с медом не желала, не такой сладкий был.

И есть вдруг захотелось. Никогда-то прежде не хотелось, а теперь… в животе заурчало. И Лилечка, подумав, решила, что если она немного выпьет цветочной воды, то хуже не станет.

Точно не станет.

Она собирала капельки осторожно, стараясь не помять полупрозрачные, то ли серебряные, то ли вовсе из света сотворенные, лепесточки. Ловила капли пальчиком, и палец же облизывала.

Вздыхала.

Повторяла. Жмурилась от счастья и наклонялась за следующей.

…странное существо она заметила, когда подхватила очередную каплю. И сперва испугалась, потому как было создание это до того уродливо, что таких уродцев Лилечка и на ярмарке, куда ее однажды взяли, давно уже, не видывала.

Оно сидело на старом пне и глядела на Лилечку.

Существо было лысым, и кожа его собиралась складочками на тощих лапах. И на боках тоже. Только, пожалуй, длинный, что веревка, хвост складок не имел. Кожу его бледно-розовую то тут, то там украшали пятна. Голова у существа была огромною, особенно уши.

Наверное, стоило испугаться.

Лилечка была умной девочкой и даже читала. Когда силы имелись. А еще слушала нянюшкины сказки, в которых и про подменников было, и про тварей кромешных, и про иную нежить.

Но существо сидело.

И было махоньким. Меньше Лилечки, а уж ее-то, как нянюшка баила, цыплята и те затоптать способны.

– Ты кто? – спросила Лилечка тихо. Существо же склонило голову на бок и, открыв пасть, издало тонкий звук, до того жалобный, что остатки страху исчезли.

– Тоже заблудилось? – Лилечка облизала палец. – И я вот…

Существо поднялось.

Казалось, тонкие его лапы с трудом удерживают хрупкое тельце, а как голова не перевешивает, так и вовсе осталось для Лилечки загадкою.

Подобравшись к краю пня, существо посмотрело вниз и вздохнуло совсем уж по-человечески. А Лилечка подумала, что для этакой вот крохи пень должен казаться высоким.

– Я помогу, – решилась она и спешно, боясь передумать, подхватило создание.

До чего же теплое!

Просто раскаленное, как тот камешек, который… еще недавно камешек лежал на пне, а теперь взял и исчез, будто его и не было.

– Вот ведь, – огорчилась Лилечка. – Дурбин ворчать станет…

Она честно поискала камешек, и в пень заглянула, и вокруг тоже, и даже в мхи палочкой потыкала, но камешек исчез. Лес забрал? Лилечка задрала голову, пытаясь разглядеть хоть что-то. Но… ничего.

И как ей быть-то?

Искать?

Но чуялось, что лес не вернет, что камешек этот… ему не понравился. Очень-очень. А существо, что устроилось на Лилечкиных руках так, будто всю жизнь на них и провело, наоборот. Это существо глядело на Лилечку темными глазами и… урчало?

Ворчало?

Звук был низким, клокочущим, но совсем не пугающим. Да и само оно, горячее и мягонькое, будто мамино платье, то, дорогое, которое Лилечка тайком пощупало, казалось таким… родным?

– Пойдешь ко мне жить? – спросила Лилечка.

Существо дернуло хвостом.

– Если родители разрешат…

Она вздохнула.

Лилечка давно просила собаку завести или вот хорька, только не того, что на кухне мышей ловит, а такого, который домашний, но маменька сказала, что с животным возни много. А батюшка, что на псарне и без того собак хватает, и Лилечка может себе любую выбрать.

Но собака на псарне – это ведь совсем другое!

– Если тихонько… то нянюшка не выдаст, а батюшка с маменькой в детскую не заглядывают, – сказала Лилечка и аккуратно, пальчиком, погладила существо меж ушей. Макушка его, следует сказать, была вовсе не лысою, над ней поднимался кучерявый пушок.

И еще на спинке.

– Только сперва до дома дойти надо, – Лилечка покрутила головой, пытаясь все же понять, где именно находится ее дом.

Бесполезно.

И тогда она просто пошла. Если идти, то куда-нибудь да выйдешь. Наверное.

Существо, до того тихо сидевшее, вдруг вывернулось и шлепнулось на мох, правда, тотчас встало и, брезгливо отряхнувшись, издало протяжный писк.

– Ой, прости…

Лилечка хотела подхватить его на руки, но существо отпрыгнуло в сторону и снова издало тот же звук. И потом опять подпрыгнуло.

И…

– Ты хочешь, чтобы я за тобой пошла? – догадалась Лилечка. И существо совершенно по-человечески кивнуло.

Наверное, это неразумно.

В сказках детей, которые куда-то там идут за подозрительными существами, съедают. Но… Лилечка огляделась и сказала:

– Ладно. А то ведь батюшка волноваться станет. И маменька тоже.

Глава 13 В которой есть место подвигу, пусть и небольшому

…а еще ведьмы до мужиков охочи весьма. Как увидит которого, так прямо и млеет, пялится ведьмовскими глазами своими, норовит разум затуманить. И главное-то нет никаких сил, чтоб супротив ведьминских чар устоять…

…из истории, рассказанной неким купцом Никифоровым законной супружнице в объяснение долгого своего отсутствия и иных, порочащих купеческую честь, слухов.

Ежи понял, что окончательно заблудился, когда в третий раз кряду выбрался на поляну. Он эту поляну хорошо запомнил. Один ее край упирался в корни древнего дуба, дерева столь огромного, что его и обойти-то с трудом получалось. Другой скатывался к уже знакомому ручью.

– Вода – это хорошо, – сказал Ежи, пытаясь подавить раздражение. Лес молчал.

Смотрел.

Насмехался над человеческой беспомощностью, никудышностью, и молчал. А вот Ежи… он попытался создать еще одного рыскача и даже почти получилось, но вместо того, чтобы оформиться, серебристое облако силы просто-напросто развеялось.

Путеводная нить погасла, стоило сделать по ней пару шагов. А уж дома-то Ежи и вовсе не чувствовал, как и старого друга, ауру которого попытался нащупать.

– Весело тебе? – осведомился Ежи.

Он всей своей сутью ощущал взгляд. Внимательный. Настороженный.

Оценивающий?

И стало вдруг страшно, что он, Ежи, не настолько хорош, чтобы понравиться этому вот существу. И что оно сейчас увидит его, вместе со всеми страстишками, грешками и глупостями, которых у каждого человека хватает, но… сейчас на поляне был не каждый человек, а Ежи.

Именно его изучали.

Что, если сочтут… недостойным леса?

Со страхом справиться удалось, и Ежи просто сел, прислонившись к дубу спиной, закрыл глаза, понимая, что вот-вот уснет. Вяло подумал, что стоило бы охранный контур возвести, но сам же от мысли этой отмахнулся: магия в лесу не то чтобы вовсе не действовала, она существовала, но какая-то не такая.

Неправильная.

И та, которая правильная, ей не нравилась.

– Скоро рассветет, – ствол дерева показался теплым, как и мох, в котором Ежи устроился. Ему бы влагу отдать, пропитать ею одежду Ежи, а после и до тела добраться, тепло вытягивая. Но нет, нынешний был сухим, горячим, едва ли не как перина. – Конечно, я понимаю, что для такого… как ты… в общем, это все условность, не более того. Но надеюсь, что днем я хоть как-то сориентироваться могу.

Лес загудел.

Смеется?

– Да… с ребенком-то все хорошо?

Ежи окутало облако тепла, то есть облака не было, он не видел, однако ощущал, и показалось вдруг, что не было ничего – ни школы храмовой с ее строгим наставником, ни университета, ни Канопеня. Что он, Ежи, вновь ребенок.

И заболел.

В детстве часто болел, с магами оно такое бывает, тонкое тело, вызревая, тянет силы, отчего и физическое страдает.

Лес заскрипел.

…Ежи заболевал быстро и тяжко и падал в горячку, и матушка, раздевая его догола, укрывала старым пуховым одеялом. От него пахло травами и сундуком, в котором это одеяло хранилось.

Мазью на барсучьем жиру.

Ею натирали спину и грудь, приговаривая… и чудится в шелесте листвы маменькин голос, обычная ее скороговорка, еще от бабушки доставшаяся, но бесполезная. Ежи это понял, в университете оказавшись. У них целый курс был по фольклорным заговорам.

Ни один не сработал.

Шелест листвы сделался громче, теперь в нем слышался укор. Мол, кто ты таков, чтобы судить? Чтобы знать? Маг… глупый мальчишка, который до своих лет и дожил-то чудом.

– Прости, – извиниться Ежи было не сложно. И лес понял, принял, вновь стало тепло, даже жарко. И в сон клонило с неимоверною силой.

Ежи в него и провалился.

Точно, как в детстве. Он всегда проваливался в сон, прежде чем выздороветь. И матушка знала, что, коль уснул намертво, так, что не разбудишь, стало быть, все, поправится.

…во сне он видел ее.

И еще бабушку, точнее, прабабку батюшкину, которая жила в доме, в крохотной комнатушке. Она ее сама выбрала, и под конец жизни покидала редко. Но теперь Ежи видел ее вовсе не изрезанною морщинами старухой, а женщиной, полной сил. Она сидела за прялкою, и веретено скользило в ее руках, тянуло нить, которую тонкие пальцы обминали ловко. Нить выходила ровной и красивой.

Бабушка повернулась к Ежи.

Нахмурилась.

– Иди отсюда, – велела она строго и пальцем еще погрозила. – Ишь, чего удумал…

…лес загорался, будто кто-то кинул россыпь сияющих драгоценных камней, которые и осели, что на ветках, что на земле, наполняя весь лес зыбким каким-то неровным светом.

Наверное, следовало испугаться, но страшно не было.

Нисколько.

Она… она вернулась домой. Туда, где ее ждали, где любили, где безопасно, и никто-то, ни человек, ни зверь, не причинит вреда. В какой-то момент Стасю переполнили эмоции, и она закружилась, засмеялась, как безумная.

Бес покачал головой.

И вновь завопил, как это он умел делать. Лес и тот примолк, и безумное ощущение счастья не то чтобы вовсе развеялось, скорее ослабело.

– Что-то тут не так, – Стасе стало вдруг стыдно за свое поведение, но тут же стыд сменился желанием сделать что-то, всенепременно хорошее и для мира.

Этакого с ней давненько не случалось.

Никогда-то, говоря по правде, не случалось.

Бес опять заорал.

– Иду я, иду… – Стася подбросила светящийся камень и, подумав, что все одно от него толку особо нет, лес и без того сияет, убрала в карман.

Идти пришлось недалеко.

Тропинка сама собой под ноги ложилась, вела, что меж кустов, что меж дерев, которые, кажется, и корни убирали, чтобы Стася не споткнулась. И не выдержав, она снова рассмеялась, погладила ближайший ствол, который был неожиданно теплым.

– Спасибо, – сказала Стася.

Кот вздохнул.

– Да иду я… далеко еще?

Нет.

Бес вывел ее на поляну, обыкновенную такую, то есть для окружавшего Стасю леса вполне обыкновенную, а вот если глобально думать, то вовсе даже нет.

На обыкновенных полянах не серебрится в лунном свете трава и не дрожат в ней полупрозрачные колокольчики, распространяя пьянящий медовый аромат. Не пляшут над цветами бабочки, словно из искр сотканные.