Монахиня секс-культа. Моя жизнь в секте «Дети Бога» и побег из нее

Faith Jones

INSUBORDINATE

Copyright © 2021 by Faith K. Jones. Published by arrangement

with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers.

© Богданов С., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

От автора

Свободная любовь и секс, коммуны, уход от мира, жизнь за счет пожертвований вместо работы, бдительное ожидание прихода Антихриста и Второго пришествия Иисуса, духовные революционеры против Системы — вот лишь некоторые из убеждений, с которыми я выросла.

Я родилась в Семье — религиозном движении, которое в 1968 году основал мой дед — Дэвид Брандт Берг — в Хантингтон-Бич, штат Калифорния. Ему помогали четверо его детей: Дебора, Аарон, Фейти и мой отец — Осия. В первые годы своего существования движение называлось «Дети Бога». Но посторонние часто называли его сектой.

Благодаря агрессивной тактике прозелитизма[1] и требованию, чтобы все члены секты служили миссионерами, количество ее адептов быстро выросло до десяти тысяч. За следующие сорок лет этот культ распространился еще в 170 странах мира. «Дети Бога» просуществовали полвека. Люди приходили и уходили, и за все это время в качестве постоянных членов в нем состояло более шестидесяти тысяч человек. Но миссионерская деятельность секты охватила миллионы так называемых сочувствующих.

Во многих странах мира членов организации преследовала полиция, проводила облавы, пресса обвиняла руководителей «Детей Бога» в похищении людей, принуждении к занятиям проституцией, жестоком обращении с людьми. Моего дедушку десятилетиями разыскивал Интерпол.

В 2010 году секта распустила свои коммуны, выплеснув в общество тысячи людей, которые никогда не работали и не учились в школе. Согласно ее официальному веб-сайту на момент написания этой статьи, она продолжает существовать как «онлайн-христианское сообщество, состоящее из 1450 членов, стремящихся делиться посланием о Божьей любви с людьми по всему миру». Я покинула Семью в 2000 году и с тех пор не владею информацией из первых рук о ее официальной практике или верованиях.

В основу этой книги положены мои воспоминания, интервью с членами семьи и документы. Я приложила все усилия, чтобы обеспечить точность деталей и эмоций при изложении всех событий. Я изменила имена и личные данные некоторых людей, о которых идет речь в этой книге, чтобы обеспечить им безопасность. Поскольку память иногда подводит, в тексте есть места, где некоторые диалоги приводятся приблизительно, объединены или сдвинуты во времени. Я не называла конкретных людей и события, но только в том случае, если эти пропуски не влияли на суть истории. Семья состояла из многих тысяч членов, и я не могу говорить за всех. В зависимости от того, когда и где родились эти люди, наш с ними опыт различается. Я могу всего лишь рассказать свою историю.

Несмотря ни на что, я никогда не сомневалась, что мои родители меня любят. Они действовали, основываясь на своих искренних убеждениях того времени, которые с тех пор резко изменились. Сегодня у нас хорошие отношения, и они понимают, с какой целью я это написала.

Эту книгу можно воспринимать по-разному: как рассказ о культе или как личную историю молодой женщины. Если вас интересует последнее, начинайте с Главы 1. Так вы пропустите раздел Этапы становления движения и сразу перейдете к моей истории. Впрочем, вы всегда сможете вернуться к историческому разделу, если у вас вдруг возникнут вопросы о культе как таковом.

Я пишу о своем опыте, чтобы было понятно, как через призму культовых верований с годами менялись мои представления о мире и моей семье. Я благодарю вас, что решились отправиться со мной в это сумасбродное и безумное путешествие с его конечным пунктом — свободой. Теперь я точно знаю, что истинное освобождение находится у нас в голове.

Фейт Джонс

март 2021 года

(Не такая уж) краткая история моей семьи и секты «Дети Бога»

Мой отец — проповедник в четвертом поколении. Его прадед — Джон Линкольн Брандт из Маскоги, штат Оклахома, был баптистским священником, который перемещался между церквями в Денвере, Толедо, Вальпараисо и Сент-Луисе. Позже он стал лидером кэмпбеллитского движения  (теперь известного как «Ученики Христа»[3]). Кроме того, он строил и возглавлял церкви в Соединенных Штатах и по всему миру. Его странствия проходили по Канаде, Мексике, Европе, Азии, Африке, Австралии и островам Тихого океана. Джон Линкольн Брандт также был автором более двадцати книг и выступал с лекциями.

Его дочь Вирджиния — бабушка моего отца — тоже была известной проповедницей. Она стала первой в стране женщиной-евангелистом, выступавшей на радио со своей программой «Моменты медитации», которая стартовала в Майами, Флорида, в 1930‑х годах. Она была выдающимся евангелистом и ривайвелистом[4] и на свои молитвенные собрания собирала тысячи людей по всей Америке.

Но ее посвящение Иисусу произошло далеко не сразу. Хотя она и была воспитана в христианской семье, в двадцать лет она вдруг объявила себя агностиком[5]. Ее вера поколебалась после того, как она потеряла свою мать. И прошло несколько лет, прежде чем она вернулась к вере. Это случилось после того, как она родила первого ребенка — Ялмара-младшего. Вирджиния упала и в двух местах сломала спину. Она страдала от ужасных болей и долго оставалась прикованной к постели. Не помогли и несколько операций. В конечном итоге врачи признали, что ничем не могут ей помочь. Но ее муж, Ялмар Берг, служитель протестантской церкви, продолжал за нее молиться.

Однажды днем, изнемогая от боли, Вирджиния воззвала к Богу с просьбой о помощи. Ей на ум пришли строки из Писания: «Потому говорю вам: все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам (От Марка 11:24)». Она воскликнула: «Верю». В этот момент, как гласит история, она чудесным образом исцелилась и встала с постели.

Ялмар служил в небольшой религиозной общине в Северной Калифорнии, и на следующее утро Вирджиния рассказала свою историю прихожанам.

Вскоре ей начали поступать приглашения выступить еще раз, и еще, и слава Вирджинии вместе с числом ее последователей начали расти. Но проповедь о чудесном исцелении противоречила учению ее церкви.

Несмотря на это, Вирджиния и Ялмар отказались хранить молчание и, в конечном итоге, были исключены из движения «Ученики Христа».

Впоследствии супруги присоединились к Христианскому и миссионерскому альянсу, протестантской деноминации, уделяющей большое внимание миссионерской работе. К тому времени у Вирджинии и Ялмара появилось еще двое детей: дочь, названная в честь матери Вирджинией, и мой дедушка Дэвид.

Следующие несколько лет семья из пяти человек провела в разъездах. Супруги выступали с проповедями в церквях по всей территории Соединенных Штатов.

История о чудесном исцелении Вирджинии всегда собирала толпы от четырех до десяти тысяч человек. Собрания были столь многолюдны, а ее слова так трогательны, что ее пригласили остаться проповедником в церкви в Майами, штат Флорида.

Прожив там пятнадцать лет, Вирджиния соскучилась по путешествиям и к концу 1930‑х вернулась к своей роли странствующего евангелиста. Дэвид, мой дедушка, был единственным из троих ее детей, который разделял убеждения матери, поэтому она взяла его с собой в дорогу в качестве водителя и помощника.

Дэвиду было двадцать два года, когда в 1941 году он пошел служить в армию. Хотя у него и была возможность этого избежать: протестантские священники и студенты богословия были освобождены от военной службы. Но ему надоело быть под каблуком у матери и захотелось приключений. Служба началась не очень удачно: еще в учебном лагере он заболел двусторонним воспалением легких. По словам дедушки, врачи почти не надеялись, что он выживет, поэтому Дэвид пообещал, что если выздоровеет, то посвятит свою жизнь служению Богу. Дедушка говорил, что, как и его мать, он сразу же чудесным образом исцелился. Чем невероятно удивил всех врачей и медсестер.

По-настоящему не прослужив и дня в армии, Дэвид уволился в связи с болезнью сердца и вернулся к матери. Ему нравилась жизнь на колесах, но раздражала скромная роль помощника. Он тоже хотел проповедовать. Тем не менее Бог внушал ему быть терпеливым, обещая, что его время рано или поздно придет.

Они находились в Калифорнии, когда дедушка встретил мою бабушку Джейн Миллер в церкви в Шерман Окс [6], где она работала секретарем. Миниатюрная брюнетка и набожная христианка, Джейн выросла в баптистской семье. В июле 1944 года Дэвид и Джейн тайно поженились, два года спустя у них родилась первая дочь, Дебора, а в 1948 году — сын Аарон. В том же году Дэвид был рукоположен в качестве служителя Христианского и миссионерского альянса и направлен в Вэлли-Фармс, штат Аризона. Это был небольшой городок в песчаной пустыне, примерно в шестидесяти милях к югу от Феникса.

Его прихожане представляли собой смесь белых южан, коренных американцев и мексиканцев. И они едва уживались друг с другом. В своих проповедях Дэвид призывал к интеграции и выступал за то, чтобы состоятельные люди делились большей частью своего материального богатства с менее удачливыми членами общины. И этим еще больше обострял напряженность между членами общины. Склонности Дэвида станут более очевидными позднее, а тогда он только начинал формулировать свои идеи христианского коммунизма. Они были основаны на Деяниях 2:44 [7]. Его взгляды приводили в ярость белых членов прихода, тесно связанных с руководством церкви, и, в конце концов, его изгнали. Этот опыт навсегда отвратил деда от организованной религии. Разочарованный, но непреклонный, Дэвид покинул Вэлли-Фармс вместе со своей семьей, которая состояла уже из шести человек. К тому времени Джейн родила ему сына Джонатана «Осию» Эммануэля — моего отца, и его младшую сестру Фейти, в честь которой меня позднее назовут.

Чтобы прокормить семью, Дэвид перебивался случайными заработками. Он был глубоко несчастен и в 1951 году обратился за руководством к Господу и получил откровение, которое направило его на совершенно новый путь. Дэвид пришел к убеждению, что Бог хочет, чтобы он вышел из Системы — по сути, официальной церкви — и встал на путь спасения душ для Христа. Поэтому дедушка внезапно уволился с работы и записался на курсы в Клинику души в Лос-Анджелесе. Это была школа подготовки миссионеров, которую основал преподобный Фред Джордан.

Джордан был одним из первых проповедников, который начал выступать по телевидению. В 1949 году он открыл миссию Фреда Джордана, где служил бедным и бездомным, а также руководил своей школой подготовки миссионеров. Идеи Джордана нашли отклик в душе моего деда, особенно вера в то, что Бог повсюду и прихожанам не обязательно собираться в церковном здании, чтобы общаться с Господом.

Преподобный Джордан оказал огромное влияние на Дэвида, и в течение последующих пятнадцати лет они так или иначе сотрудничали. Во время миссионерской подготовки Дэвид работал в Техасской Клинике души Джордана или на ранчо, расположенном в Тербере, штат Техас. Там, в палаточном лагере с почти военной дисциплиной, его новообращенные проходили обучение, чтобы быть готовыми к трудностям, с которыми им предстоит столкнуться в качестве миссионеров.

Моему отцу было три года, когда дедушка впервые перевез семью на ранчо. Они пробыли там два года, прежде чем отправиться во Флориду, где Дэвид и Джейн открыли филиал школы подготовки миссионеров Фреда Джордана.

Там, в Майами, они жили коммуной, деля большой дом с другими будущими миссионерами, и проводили лето, путешествуя по США и проповедуя Евангелие.

Евангелизация на колесах была семейным делом на протяжении всего детства моего отца. Хотя моя бабушка Джейн поначалу беспокоилась о том, что забота о четверых малышах лишит ее возможности помогать в служении, вскоре она поняла, что даже в качестве мамы она может сыграть важную роль. Она заметила, что люди более восприимчивы к идеям ее мужа, если его сопровождали их милые дети, поэтому она создала из детей певческую группу, чтобы те выступали во время его проповедей. Они пели в церквях, на улице, в радио и телепрограммах Фреда Джордана.

Некоторое время все шло хорошо, но пламенные проповеди Дэвида, призывы к ученикам «оставить все», чтобы стать христианскими миссионерами, и агрессивная «маркетинговая» тактика подорвали его отношения с местными церковными лидерами. Каждое воскресенье он отправлял своих детей и нескольких учеников-миссионеров в местные церкви для распространения религиозной литературы, веля им обходить все дома и машины на парковках. Эти выходки привели церковных деятелей в ярость, и они пожаловались на него в местные правоохранительные органы. Чтобы избежать серьезных проблем с полицией, Дэвид увез семью из Майами. К тому моменту мой отец только закончил восьмой класс. Больше в школу он не вернулся.

И вот семья загрузилась в свой девятиметровый дом на колесах, который Дэвид любовно называл «Ковчегом», и вернулась на ранчо.

Вирджиния дважды посещала их, чтобы доставить безотлагательные пророчества своему младшему ребенку. В первом — «Предупреждающем послании» — говорилось, что Пришествие Антихриста и Конец света неизбежны. Во втором — «Пророчестве о Последнем времени» — утверждалось, что Дэвид будет иметь «понимание Даниила» [8] и сможет предсказать Пришествие Христа.

Семья моего деда жила на ранчо до осени 1967 года, когда Вирджиния предложила ему переехать с детьми в Калифорнию, чтобы проповедовать хиппи. Лишь старшая дочь Дебора отказалась последовать за отцом. С его благословения она в шестнадцать лет вышла замуж и вместе с мужем — Джетро — осталась в Техасе.

Несмотря на свой преклонный возраст (в то время ей было уже за восемьдесят), Вирджиния целыми днями раздавала бутерброды с арахисовым маслом и рассказывала об Иисусе хиппи, серферам и бездомным, собиравшимся в то время на пирсе Хантингтон-Бич, Хейт-Эшбери в Южной Калифорнии. Страстно веря в то, что этих молодых людей нужно спасать, она убеждала моего отца, а также его брата и сестру, Аарона и Фейти, попытаться подобрать ключ к их сердцам.

В Light Club, кофейне возле пирса, мой отец, его брат и сестра начали привлекать толпы молодых хиппи своими музыкальными выступлениями и бесплатными бутербродами. Именно здесь Дэвид, наконец, обрел свою паству. Эти идеалистично настроенные молодые люди уже отвернулись от Системы. Их не нужно было убеждать оставить прежнюю жизнь. Им требовалось лишь руководство, миссия и чувство принадлежности к сообществу единомышленников. Дэвид начал появляться в Light Club по вечерам, чтобы проповедовать свои все более радикальные взгляды. Он отрастил длинные волосы и бороду, носил берет и приобрел облик радикального стильного евангелиста; все называли его «папа».

Слова Дэвида находили отклик у этой молодежи, и они охотно принимали его неортодоксальное послание о «выходе из порочной системы». Речь шла об отказе ото всего, включая деньги, образование, работу и семью. В ответ нужно было посвящать все свое время служению Богу в качестве миссионеров, видя в этом высочайшее Божественное призвание. Дэвид также делал упор на необходимость общинной жизни, как во времена первых последователей Христа (христиан первого века); христианский коммунизм; и акцентировал внимание на «Последнем Времени» и «Предупреждающих пророчествах» о грядущем наказании Америки, которые были популярны в эпоху войны во Вьетнаме. Новообращенные верили ему на слово, готовые посвятить свою жизнь Богу в качестве Его учеников. Они опустошали свои карманы, потрошили свои банковские счета и трастовые фонды, отказывались от наркотиков и алкоголя и обращались к Иисусу как к своему Спасителю.

Смерть Вирджинии Берг весной 1968 года, а четырьмя годами ранее — уход из жизни ее мужа Ялмара стали для Дэвида поворотным моментом. Он как будто освободился от последней потребности соблюдать традиционные нормы и доктрины. Он открыто начал осуждать церковную систему, организованную религию, официальное образование, федеральное правительство, капитализм и даже родительскую власть — все эти настроения были очень популярны среди его молодой аудитории. Он собирался устроить религиозную революцию, и его новые ученики были готовы следовать за ним куда угодно. Конец Времен был неизбежен, и ему нужно было спасти как можно больше душ перед Великой Скорбью, Вторым пришествием Иисуса и гневом Божьим.

Когда в Light Club стали собираться сотни хиппи, группа проповедников начала привлекать внимание местных СМИ, которые поначалу были настроены положительно — ведь эти христианские миссионеры призывают хиппи исправиться и отказаться от наркотиков! Вскоре семья начала получать приглашения от проповедников, желающих начать молодежное служение, в том числе от старого друга-миссионера из Тусона, штат Аризона. Дэвид с радостью направил туда моего отца и Эстер, одну из первых рекрутов группы. Ей было девятнадцать лет, она только что закончила первый курс в Канзасском Уэслианском университете и искала движение, которое позволило бы ей служить Богу в качестве миссионера.

Среди новобранцев тусонской церкви была и Карен Зерби, застенчивая, с торчащими вперед «кроличьими» зубами, дочь священника Церкви Назорея. Она недавно окончила колледж и была довольно опытной стенографисткой. Зерби была настолько преисполнена энтузиазма, что мой отец порекомендовал ей поехать в Хантингтон-Бич, чтобы пройти подготовку в Light Club. Она так и сделала и довольно скоро стала секретарем Дэвида. И не только секретарем. Через несколько месяцев у них завязался тайный роман, и они начали вместе жить в Ковчеге, который Дэвид продолжал делить со своей женой. Хотя Джейн, казалось, приняла нового интимного партнера своего мужа, тетя Дебора вспоминает, что ее мать часто плакала и изо всех сил старалась не оказаться в трейлере наедине с Карен.

Тем временем Дэвид активизировал свои усилия по вербовке в Калифорнии, посылая учеников в местные университеты, чтобы проповедовать студентам и распространять религиозную литературу. Но администрация учебных заведений была недовольна присутствием группы в своих кампусах и вызывала полицию, чтобы выдворить их вон. Теперь, когда к делу подключились правоохранительные органы, журналисты обратили внимание на радикальное учение группы и начали писать о конфликте с университетской администрацией. Чтобы избежать дальнейшей негативной огласки, Дэвид, Джейн и некоторые из их учеников бежали в Тусон, где присоединились к моему отцу и Эстер.

Оказавшись в Аризоне, Дэвид продолжил отправлять группы учеников выступать с проповедями по всей стране, но он хотел, чтобы руководителями каждой группы были супружеские пары. Поэтому он спросил моего отца, не хочет ли он жениться на Эстер. Работая с ней в прошлом году, мой отец был впечатлен ее преданностью Господу и почувствовал Божий призыв жениться на Эстер. 16 мая 1969 года их брак был освящен моим дедом. И вот мой двадцатилетний отец и девятнадцатилетняя Эстер возглавили группу учеников в Нью-Мексико, чтобы проповедовать в одном из университетов.

Оттуда они рассеялись по Соединенным Штатам и Канаде. В какой‑то момент в пути находилось 120 человек, передвигавшихся более чем на десяти автомобилях. Местный журналист, встретившийся с ними в Сент-Луисе, назвал их «Детьми Бога» — имя, которое они сохранили. Репортер сравнил Дэвида, ведущего свою разношерстную группу через пустыню, с Моисеем, что побудило Дэвида принять имя пророка Моисея (позже сокращенное до Мо), поскольку, подобно библейскому Моисею, который вывел израильтян из Египта, он выводил своих учеников из Системы.

Моисей Дэвид приказал своим последователям брать новые библейские имена, чтобы продемонстрировать, что они перерождаются в детей Божьих и оставляют свою старую жизнь позади. Джейн взяла имя Ева и стала известна как Мать Ева, а Карен Зерби взяла имя Мария. С тех пор все новые ученики, или «младенцы», как их называли, опираясь на библейскую фразу о «младенцах во Христе»[9], должны были менять свои имена.

Во время остановки группы в Луизиане в кемпинге неожиданно нагрянувшая полиция провела обыск. Они нашли несколько человек, на которых в разных местах были выданы ордера на арест, в основном по обвинению в употреблении наркотиков. Правда, это было еще до того, как они присоединились к «Детям Бога». Некоторые из учеников были арестованы, а остальную часть группы предупредили, чтобы они убирались из города. Те не стали испытывать судьбу, перебрались в Хьюстон и разбили лагерь в парке на окраине города.

Нуждаясь в безопасном месте для своего растущего каравана, Моисей Дэвид попросил разрешения у Фреда Джордана привести своих учеников на ранчо в Тербере. Джордан согласился при условии, что он и его ученики будут заботиться об имуществе и ремонтировать здания, которые пришли в упадок. Так, в январе 1970 года все команды собрались на ранчо, включая моего отца и Эстер. Та была на восьмом месяце беременности моим сводным братом Нехи.

Группа обосновалась на ранчо и с энтузиазмом принялась за то, чтобы сделать ветхие здания пригодными для жизни. Хиппи — дети цветов, — бросившие школу и колледжи, бывшие наркоманы и бездомные рассматривали это как возможность жить сообща и создавать свои семьи, чтобы служить Богу и спасать мир. Моисей Дэвид поддерживал в этом месте такую же железную дисциплину, которая царила у Фреда Джордана в его школе подготовки миссионеров. Дни были заполнены строительством, приготовлением пищи, уборкой и молитвой, а также чтением и заучиванием Слова Божия. Ожидалось, что в течение первых трех месяцев ученики выучат наизусть до трехсот библейских стихов.

Вскоре после переезда Моисей Дэвид начал рассылать команды по всей Америке, чтобы собрать больше учеников. Таким образом, за год число жителей ранчо увеличилось со 160 до 250. Новые адепты разрывали все личные, семейные и социальные связи, чтобы полностью посвятить себя своей новой семье во Христе, следуя наставлениям из Евангелия от Луки (Глава 14, стих 26): «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Тем не менее Дэвид призывал своих последователей писать домой и разрешил благожелательно настроенным родителям посещать ранчо, чтобы не превратить их во врагов.

Отец и Эстер были вместе уже два года, когда впервые встретились с моей матерью — Рути. Она присоединилась к «Детям Бога» летом 1971 года. В то время как Эстер росла тихой воцерковленной девочкой, моя мать была богемной, бойкой на язык, раскованной бывшей хиппи. Ее отец был первоклассным пилотом ВВС и постоянно перевозил свою семью с одной военной базы на другую. Больше всего Рути полюбились Гавайи. В течение трех лет, пока они там жили, Рути с ее темными вьющимися волосами и глубоким загаром девушки-серфингистки часто принимали за гавайку.

После Гавайев семья переехала в Атланту, штат Джорджия. Произошло это в 1964 году — в самый разгар движения за гражданские права. Подростком моя мать сидела в конце автобуса, где должны были находиться только чернокожие, и ее часто выгоняли за подобные протестные выходки. Поскольку идеализм и непокорность могли навлечь на нее неприятности, она переключила энергию на хореографию. В семнадцать лет ее приняли в балетную труппу Atlanta Ballet. Но спокойная жизнь ее не устраивала. Рути манили приключения и Бродвей, и через несколько месяцев она сбежала из дома.

Ее отец нанял детектива, который обнаружил Рути в Нью-Йорке спящей на диване в квартире одного актера, который, по крайней мере, уважал тот факт, что девушка была несовершеннолетней. Отец позволил ей остаться в городе при условии, что она не будет позволять себе подобных выходок. В конце концов, моя мать обосновалась в собственной квартире, нашла работу официанткой и приняла участие во внебродвейском мюзикле «Кисмет», а затем в летнем сезоне мюзиклов в горах Поконо. Примерно в то же самое время, когда Рути, наконец, нашла настоящую работу, она впервые попробовала марихуану и психоделики [10].

Она бросила сцену и сошлась с хиппи. Некоторое время она путешествовала, посетила фестиваль в Вудстоке, а затем проехала автостопом через всю страну и оказалась в Сан-Франциско. Там она пережила ужасное наркотическое «путешествие» после того, как приняла ЛСД, отравленный стрихнином. Это был последний раз, когда Рути принимала психоделики. Она позвонила своему отцу, и тот прислал ей билет, чтобы она пожила с ним и его новой женой в Атланте. Через какое‑то время подруга пригласила ее встретиться с группой «Дом Иуды», к которой примкнула в Атланте. Рути согласилась и, находясь там, поняла, что нашла способ осуществить свою детскую мечту о служении Богу.

Через шесть месяцев после того, как мать вступила в ряды «Дома Иуды», тетя Фейти, отец и Эстер приехали, чтобы встретиться с группой в Атланте. Мать была очарована их энтузиазмом и радостью. Она и еще тридцать человек запрыгнули в миссионерский автобус, направлявшийся на ранчо, чтобы присоединиться к «Детям Бога». Мать искала то, что могло бы придать смысл ее жизни. Она также жаждала тесных семейных связей, привязанности и похвалы, которых у нее не было. Ее родители были добрыми, но эмоционально сдержанными, что характерно для людей, переживших ужасы Второй мировой войны. Но все это и многое другое она нашла в радикальном движении «Дети Бога».

Летом 1971 года мать проходила «младенческую» подготовку на ранчо. С самого зарождения культа Моисей Дэвид проповедовал Божью Весть «Отрекись от Системы», но теперь его требования отказаться от всего и милитаристский образ жизни начали привлекать нежелательное внимание. Родители некоторых новых последователей обвинили его в создании секты и промывании мозгов их детям. Очень обеспокоенный отец моей матери — Джин — посетил ранчо, чтобы попытаться уговорить дочь уйти, но она уже была совершеннолетней и убедила отца, что остаться в группе — ее выбор. Между тем некоторые неравнодушные семьи дошли до того, что наняли профессиональных депрограммистов[11], чтобы попытаться вернуть своих детей. Освещение в СМИ стало негативным: родители и бывшие участники группы заявляли о промывании мозгов, цензуре почты и телефонных звонков и культовом подчинении семье Моисея Дэвида. А также выдвигали (необоснованные) обвинения в употреблении наркотиков, применении гипноза и похищении людей.

В то же время Моисей Дэвид получил призыв от Бога послать миссионеров за границу. «У Америки был шанс», сказал он своим последователям. Поскольку Моисей Дэвид готовился отправить команды из четырех и шести человек за границу, подальше от надзора, ему нужно было решить вопрос о сексе, который у «Детей Бога» был разрешен только тем, кто состоит в браке. Он созвал на выездную встречу своих четырех детей, их супругов и несколько других пар, относящихся к высшему руководству движения.

Там Моисей Дэвид изложил доктрину «Закон любви». Он объяснил, что правила Ветхого Завета были вытеснены и замещены всего лишь двумя заповедями из Евангелия от Матфея, Глава 22, стихи: 36‑40. «Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим»: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки».

Согласно Моисею Дэвиду, если есть любовь, то все дозволено, включая секс вне брака. Он объявил это новым откровением Библии для нового поколения, готового к большей свободе. Как всегда, он подкрепил это своей интерпретацией Священного Писания.

Это учение, на разработку которого потребовалось некоторое время, помогло оправдать и узаконить его отношения с Марией, «избранной Богом», чтобы поддерживать его в новом служении и в дальнейшей проверке его теоретических положений. А также оно дало одиноким и молодым парам, которые в связи с работой были разделены большими расстояниями, возможность заниматься сексом вне брака. Включение сексуальной свободы поколения хиппи ознаменовало собой серьезный отход от традиционной доктрины невинности до брака, с которой семья моего отца воспитывалась в церкви. Это откровение предназначалось только высшим лидерам и не дойдет до учеников еще несколько лет.

В конце лета 1971 года тетя Фейти, мой отец и Эстер возглавили группу первопроходцев в Европе.

Осенью мою будущую мать выбрали для поездки в Европу со следующей волной учеников. Сначала ее отправили с ранчо в «Дом» — филиал движения в Нью-Йорке, где к ней подошел темноволосый молодой человек, внешне напоминавший итальянца. Он представился Гидделем, а затем сказал, что воля Божья состоит в том, чтобы они поженились. Рути была совершенно ошеломлена. Она никогда раньше даже не разговаривала с этим человеком. Он сообщил ей, что лидер «Дома», где они остановились, предложил им немедленно пожениться, чтобы они могли возглавить команду в Европе. Ведь только супружеские пары могут открывать новые «Дома».

Мать хотела быть покорной воле Бога, поэтому, помолясь, неохотно согласилась. Две недели спустя она, Гиддель и еще пять обескураженных и взволнованных пар поженились на общей церемонии. На следующей неделе Рути и ее новый муж направились в Англию, чтобы присоединиться к евангелизационной миссии за границей. Но после трех месяцев совместной жизни стало ясно, что брак не сложился, поэтому Рути с облегчением узнала о том, что Гиддель отправляется с командой в Италию, а моя тетя Фейти приняла Рути в качестве личного секретаря.

Мать путешествовала с Фейти в Лондон и Париж, где теперь располагались их штаб-квартиры. Отец, которому было поручено наблюдать за миссионерской деятельностью во Франции, тоже делил свое время между Парижем и Лондоном. В Париже они с моей матерью встретились снова, хотя их отношения оставались строго платоническими. К тому времени Эстер родила еще четверых детей. У них с отцом, таким образом, было уже шестеро малышей.

Весной 1972 года Моисей Дэвид, к тому времени тоже проживавший в Лондоне, написал своим ученикам письмо под названием «Мне пора», в котором предупреждал, что все пути отхода из Америки будут закрыты, как только «Буря Божьего суда начнет обрушиваться на беззаконие Америки!» Моисей Дэвид сообщил своим последователям, что из-за непрекращающихся преследований он, как и Иисус, должен покинуть их в своем физическом теле, чтобы остаться с ними в духе. Вместо того чтобы учить свою паству лично, как он это делал на ранчо, теперь он будет общаться с ними исключительно посредством письменного слова — сообщений. Позже они стали называться Письма Мо. Никто из его последователей не знал, что Моисей Дэвид уже покинул страну. Власти страны расследовали деятельность нескольких коммун и руководство движения обвиняли в финансовых махинациях, препятствовании правосудию, физическом и моральном принуждении последователей секты. Дедушка понимал, что, поскольку в США закон уже висит у него на хвосте, у него больше шансов направлять свою паству с помощью посланий, оставаясь при этом мобильным.

Моисей Дэвид подкрепил первое письменное заявление вторым ужасным предупреждением, изложенным им в экстренном Письме Мо «Лети как птица к своей горе». В нем он призвал своих последователей спасаться бегством от грядущей гибели Америки, которая будет наказана за свои грехи. Его предупреждение вызвало массовый исход, и к 1973 году в пятидесяти странах Европы, Азии, Латинской Америки, а также в Австралии и Новой Зеландии насчитывалось уже более 130 колоний с примерно 2400 учениками. В Америке остались лишь немногие из первоначальных трехсот его учеников, но ряды последователей постоянно пополнялись, и небольшие общины в каждом штате продолжали процветать.

Теперь Моисей Дэвид и Мария, члены его семьи и их супруги, которых дедушка называл «царской семьей», жили «в подполье». Но они не сидели сложа руки. Началась подготовка к печати и распространению его сочинений в виде сотен тысяч листовок. Они раздавались с целью получения пожертвований по всему миру.

В одном из первых Писем Мо, «Одна жена», Моисей Дэвид познакомил своих учеников с идеей обмена партнерами, провозгласив жену одного человека также женой Бога и всех других мужчин. Он указал на библейские примеры полигамии как на оправдание этой практики, считая традиционный брак «эгоистичным» и противоречащим воле Бога. Затем в Письме Мо «Старая Церковь, Новая Церковь» он сравнил Мать Еву (Джейн) со Старой Церковью, традиционной церковью, критичной, непокорной, закосневшей и не желающей следовать новым откровениям. Моисей Дэвид написал, что однажды вечером в Ковчеге, когда Ева критиковала его за то, что он всегда требует секса, говоря, что он слишком чувственный, чтобы быть истинным человеком Божьим, дух Божий поднялся в нем, и он дал Еве пощечину за ее непокорность. Он молился, чтобы Бог послал ему женщину, которая бы верила в него. Он объяснил, что Мария, «подобная сексуальной Новой Церкви или Семье, жаждущая семени Иисуса и царя Давида и готовая делать все, что бы он ни попросил», была ответом на его молитвы.

Подготовив почву для многоженства, он публично взял свою юную ученицу Марию (Карен Зерби) в качестве второй жены. Но вскоре она стала его единственной женой, так как Ева познакомилась и вступила в отношения с одним из молодых учеников. Теперь, когда рядом с Дэвидом была Мария, побуждающая его к дальнейшим шагам, «Дети Бога» проложат путь далеко за пределы социальных норм и даже законов.

Тем временем тетя Фейти, стремясь поставить себе на службу притягательность музыки, основала Les Enfants de Dieu — музыкально-исполнительскую группу с танцевальной труппой, в которую входила и моя мать. Рути не до конца осуществила свою мечту танцевать на Бродвее, но признание, которое она получала как участница этой передвижной труппы, приводило ее в восторг. Группа мгновенно стала популярной, а их хит «My Love Is Love» в 1974 году возглавил французские чарты. Вскоре последовали контракты на звукозапись, регулярные выступления на телевидении, концерты и месячный тур по Франции.

В Лондоне Моисей Дэвид и Мария начали тайно экспериментировать с новой формой свидетельства Слова Божия в местных ночных клубах. Под его руководством Мария соблазняла мужчин на танцполе, приводила их домой для секса, а позже представляла мужчин Моисею Дэвиду для евангелизации.

Сначала он рассказал только высшему руководству об этом захватывающем новом служении — «флирти-фишинг» («кокетливая рыбалка»), при котором ученицы женского пола — «наживка» — флиртуют и часто занимаются сексом с предпочтительно состоятельными мужчинами — «рыбами». Это представлялось как оригинальный метод вербовки последователей и получения денежных пожертвований. Рыбы были людьми Системы, нуждавшимися в Божьей любви и спасении. Моисей Дэвид писал, что «секс — это такая же физиологическая потребность, как пища и кров. Иисус накормил множество людей хлебом и рыбой, чтобы они не испытывали чувство голода и могли слышать его учение. Точно так же женщины должны удовлетворить сексуальное желание мужчины, прежде чем те будут готовы услышать об Иисусе».

Чтобы сделать свой эксперимент масштабнее, Моисей Дэвид стремился привлекать в свой ближайший круг как можно больше женщин. Правда, его беспокоило то, как подобная техника будет воспринята английским обществом, которое, как правило, проявляло настороженность, когда речь заходила о сексе. Поэтому Моисей Дэвид, Мария и группа тщательно отобранных учениц переезжают на остров Тенерифе (один из островов Канарского архипелага), где, по их мнению, общество более спокойно относится к этому деликатному вопросу. Женщины должны были «ходить на рыбалку» от двух до пяти ночей в неделю. «Как Иисус отдал Свою жизнь, так и вы должны отдать свою жизнь (или жену) за этих людей», проповедовал Моисей Дэвид.

В начале следующего года, двадцать пятого января, Мария родила мальчика по имени Давидито. Моисей Дэвид был счастлив, и «Маленький Дэвид» был немедленно провозглашен молодым принцем, новым наследником престола. В новой роли матери Моисей Дэвид начал называть Марию «Мамой Марией» и, в конце концов, царицей Марией при царе Давиде. Позднее он заявит, что Давидито и Мама Мария станут двумя свидетелями, упомянутыми в одиннадцатой главе Книги Апокалипсиса, которые проведут истинную Церковь через Последнее Время [12].

Через несколько месяцев после рождения Давидито дедушка приостановил свою деятельность на Канарах, чтобы нанести визит Муаммару Каддафи, главе ливийского государства. Мой отец и Фейти познакомились с ним на пресс-конференции в Париже, и Каддафи официально пригласил Моисея Дэвида и «Детей Бога» посетить его в Триполи. Моисей Дэвид исподволь добивался отношений с загадочным молодым полковником-революционером. Он увидел в этом возможность для своего служения «флирти-фишинг». Дедушка привез в Ливию «царскую семью» и лучших девочек с Тенерифе, чтобы расположить к себе лидеров этой страны. Моя мать очень радовалась, что ее взяли, но еще больше она была взволнована тем, что сам Пророк Последнего Времени направил ей приглашение и что она наконец‑то встретится с ним лично. Какая невероятная честь! За исключением нескольких месяцев замужества, мать не занималась сексом почти все пять лет миссионерской деятельности в Европе, поскольку сексуальная свобода руководства «царской семьи» все еще была под запретом для учеников.

В Ливии Моисей Дэвид проникся симпатией к моей матери; он восхищался ее самоотверженностью и готовностью на все ради дела. Он посоветовал моему отцу взять ее в качестве второй жены и секретаря. Мать была польщена, но ответила Моисею Дэвиду, что предпочла бы остаться секретарем тети Фейти. Однако он приказал ей быть рядом с моим отцом и любить его сына, как она любит его, Моисея Дэвида. Вера Рути была такова, что она подчинилась его воле, как Божьей. Тетя Фейти была недовольна потерей секретаря и верной служанки, но никто не осмелился противиться указанию Пророка.

После двух месяцев в Ливии стало ясно, что Каддафи не собирается выходить из ислама; его больше интересовало использование тысяч последователей «Детей Бога» для распространения положительного мнения о себе по всему миру. Разочарованный, но понявший, что это тупик, дедушка вернулся на Тенерифе, чтобы продолжить «флирти-фишинг» со своей командой женщин.

Но у него появилась новая миссия. До этого Письма Мо распространялись среди учеников в виде трактатов, а теперь их набралось несколько сотен. Он и мой отец решили, что их следует напечатать в виде книг. Дедушка передал эту работу моему отцу, а в помощь предоставил Рути, которая быстро печатала.

По возвращении из Ливии мои родители провели пару недель с Эстер, чтобы заключить брак втроем. А затем началась работа над составлением первого тома «Писем Мо».

Несколько месяцев спустя моих родителей отправили в Гонконг, чтобы договориться о печати, переплете и доставке книг. Именно там, во время поездки на безлюдный пляж, по словам матери, меня и зачали. Узнав о своей беременности, она была в восторге и одновременно ошеломлена. В двадцать семь лет, после многих лет незащищенного секса в стиле хиппи в подростковом возрасте, она уже и не думала, что сможет забеременеть.

Рути была на шестом месяце беременности, когда книги были, наконец, готовы. Мой отец оставил жену в Гонконге, а сам отправился на Тенерифе, чтобы доставить печатные экземпляры своему отцу.

Примерно в это же время Моисей Дэвид решил представить «флирти-фишинг» рядовым ученикам, после того как в течение нескольких лет тестировал модель в небольшом масштабе. Чтобы подготовить своих учеников к этому новому откровению, весь предыдущий год дедушка включал в свои письма все более и более откровенный сексуальный материал. В 1976 году дедушка опубликовал серию из двадцати трех писем под названием «Рыцари короля Артура» о похождениях Мамы Марии в Лондоне. Письма Mo на тему «флирти-фишинга» шли одно за другим, описывая и оправдывая это новое служение и рекламируя его успех.

Не всем это сразу пришлось по душе; некоторые руководители и ученики, особенно те, кто уже был счастлив в браке, не хотели в этом участвовать. Но в своем подавляющем большинстве последователи стремились следовать указу своего Пророка, убежденные, что он проповедует Божье послание для нового дня.

Однако вскоре после того, как Моисей Дэвид сообщил пастве о своем откровении, западногерманский журнал Stern опубликовал обложку, на которой был запечатлен Пророк Последнего Времени, который позировал со своими «рыбачками». Журнал Time последовал примеру коллег, разместив эту фотографию вместе со статьей под названием «По следам “Детей Бога”».

Власти Тенерифе отреагировали быстро, арестовав нескольких женщин в доме Моисея Дэвида и обвинив их в проституции. Все, кого не задержали во время облавы, включая моего отца и Эстер, в срочном порядке бежали из страны. Полиция разыскивала Моисея Дэвида, чтобы арестовать его как сутенера, но он и Мария сбежали с острова вместе с Давидито и, в конце концов, основали свой новый Дом в Барселоне.

Проведя почти полгода в Европе, мой отец наконец вернулся в Гонконг к своей второй жене и мне — трехмесячной дочери. Он настоял, чтобы Эстер и дети жили с ним и моей матерью в Гонконге. Опасаясь, что в случае непослушания она может потерять своих детей и место в иерархии, Эстер и мои пять сводных братьев присоединились к нам. Так впервые мой отец, две его жены и все его дети поселились вместе под одной крышей.

18 февраля 1978 года — в день рождения Моисея Дэвида — грянула революция! Все началось с его шокирующего приказа о «Реорганизации, Национализации и Революции», или РНР. В Письме Мо, «ДЕНЬ ВОЗРОЖДЕНИЯ!», он сообщил об увольнении трехсот высших руководителей, включая «царскую семью», своих детей и Мать Еву. Лидер движения заявил, что руководство «Детей Бога», или «правительство», как он его назвал, «стало настолько запутанным из-за обширной паутины чиновников и настолько перегруженным бюрократией, что едва способно действовать и выполнять свою работу».

Он устал от того, что лидеры медлят с выполнением его указов.

«МНОГИЕ ДЕМОКРАТИИ ПОТЕРПЕЛИ НЕУДАЧУ и закончились неразберихой, коррупцией и экономическим крахом, что потребовало военного или политического переворота со стороны сильного человека, которому все это надоело!» — писал он.

«Дети Бога» начинались с очень строгого, даже жестокого военизированного периода «обучения» на ранчо в 1970 году. Это делалось для того, чтобы остались только самые стойкие ученики. Такие же диктаторские лидерство и культура сохранялись и во время освоения Европы и других стран. Но потом организация была на грани развала, и это побудило Пророка на время ослабить узды строгого контроля и беспрекословного подчинения и не спешить со своим декретом о реорганизации. Теперь же Моисей Дэвид дал указание Домам провести выборы новых местных лидеров.

Он использовал эту возможность, чтобы официально распустить «Детей Бога» и дистанцироваться от продолжающихся обвинений в сексуальных и финансовых нарушениях. Пророк настоял на том, чтобы все называли себя «Семьей Любви», что в конечном итоге будет сокращено до «Семьи».

Хотя мой отец больше не считался высшим руководителем, он продолжал работать над публикацией Писем Мо в Гонконге. И это относилось к важной, хотя и более узкой сфере влияния. Но многие из старых лидеров, утратившие свое привилегированное положение, в том числе и Мать Ева, покинули Семью. В последующие несколько лет именно она занялась своей собственной командой учеников, потом переехала в Хьюстон, штат Техас, и начала более традиционное церковное служение. Долгие годы она продолжала получать деньги от Моисея Дэвида и никогда публично его не осуждала.

На Рождество 1980 года без всякого предупреждения Эстер получила выговор в публичном Письме Мо. Члены приюта, который она посещала на Филиппинах, обвинили ее в том, будто она заявила, что дедушка и мой отец одобряют порнографические фильмы. И по сей день она утверждает, что и сама никогда не смотрела подобных фильмов и ничего не знает и не говорила об отношении мужа и свекра к порнографии.

Эта история послужила началом серии из дюжины Писем Мо под названием «Блудные дарования», в которых моего отца упрекали в том, что он не держит Эстер в узде, а также в собственной независимости. У него был типографский бизнес в Гонконге, где, вопреки указаниям Пророка, он, кроме «Писем Мо», печатал книги и для своих клиентов из «Системы». Эстер и моему отцу пришлось написать публичное покаяние в своих проступках и принести извинения, которые вышли в печать с комментариями Моисея Дэвида и Марии.

Этот публичный позор отца, несмотря на его неизменную лояльность, по-видимому, имел своей целью оправдать решение Моисея Дэвида о выводе его из высшего руководства и создании новой царствующей семьи с Давидито и Марией.

В течение месяца после выхода в свет серии Писем «Блудные дарования» в прессе появилась целая серия негативных материалов о Семье и моих родителях. В отличие от положительных отзывов, которые мы получали ранее, эти статьи, написанные репортерами из Англии и США, обвиняли Семью в пропаганде проституции и подстрекали правительство Гонконга к выдворению членов «Семьи» из страны. Растерзанные в клочья как изнутри, так и снаружи Письмами Мо и публикациями в СМИ, мои родители спрятались в самом дальнем уголке Макао — крохотной деревушке Хак Са. Они надеялись, что вдали от большого мира смогут прийти в себя, «отдышаться». Отец с матерью и не подозревали, что наша жизнь там будет какой угодно, только не спокойной.

Глава 1

Большой побег!

«Фейти, — рявкает мне в самое ухо отец, по-техасски растягивая слова, — вставай. Не говори ни слова. Ни слова, понимаешь?»

За окном кромешная тьма. Я, еще не до конца проснувшись, киваю. Длинные темно-каштановые волосы мамочки Рути образуют вокруг ее головы кудрявое облако, пока она бегает по крошечной комнате, запихивая вещи в яркие холщовые сумки, которыми пользуются китайские рыночные торговцы для перевозки своих товаров. Отец берет меня на руки и перекидывает через плечо — и мой мир переворачивается с ног на голову. Сквозь полузакрытые глаза я вижу оранжевый линолеум на полу, потертый ковер в гостиной. Я вытягиваю шею, чтобы увидеть мамочку Эстер, другую жену отца, стоящую у двери со своими шестью белокурыми детьми, моими сводными братьями и сестрой. У всех в руках маленькие сумки.

«Сейчас мы все спустимся по лестнице и сядем в фургон, — говорит отец. — Не шуметь».

Пытаясь сопротивляться гравитации, я наблюдаю, как восемнадцать ног и четыре лапы мчатся вниз по пяти пролетам грязных, выложенных белой плиткой ступеней. Слышу как громко хлопают шлепанцы моих старших братьев в темноте лестничной площадки. Мы ждем, пока отец отопрет тяжелую стальную дверь нашего небольшого многоквартирного дома.

Мы загружаемся в наш старый фургон «Додж Рэм». Мама усаживает меня на колени, пока он борется с раздвижной дверью, которая отказывается закрываться. Наконец мы отъезжаем. Множество вопросов вертятся у меня на языке, но, как только я открываю рот, тотчас чувствую давление маминого пальца.

«Просто молчи», — шепчет она.

Узкие улочки в колониальном стиле пусты в то время, как все мы — трое моих родителей, пятеро братьев, сестра и любимый доберман — несемся в темноту. В июле 1981 года, через пару месяцев после моего четвертого дня рождения, мои родители решают покинуть наш дом в Макао.

Вскоре мы въезжаем на мост, который соединяет полуостров, на котором расположен Макао, с островом Тайпа. А потом начинается путь по виадуку к следующему острову — Колоану. Наконец отец нарушает молчание. «Мы переезжаем в новый дом», — объявляет он.

«Разве это не здорово?» — добавляет мамочка Рути, успокаивающе сжимая меня в объятиях.

Я не знаю, что сказать, поэтому не отвечаю ничего.

Утомленная ранним подъемом и долгой дорогой, я засыпаю и через дрему слышу, как чавкает под колесами грязь после того, как мы съезжаем с асфальтированной дороги. Наконец останавливаемся, мама хватает меня за руку, и мы идем в темноту, сопровождаемые пением сверчков. Я на ощупь пробираюсь сквозь дверной проем, но спотыкаюсь о порог и лечу в пустоту, пока меня не подхватывают на руки и не укладывают на жесткий матрас.

Когда я открываю глаза, утреннее солнце просачивается сквозь заляпанное грязью потолочное окно. Я в большой комнате со свежеоштукатуренными белыми стенами и холодным бетонным полом.

Оглядевшись, я вижу спящих на трех и четырехярусных кроватях моих братьев и сестру. Мэри, на три года старше меня, лежит на другой нижней койке. Наши старшие братья подобны ступеням лестницы, с разницей в один год. Аарон (или Скелет, потому что он ужасно худой) спит надо мной — нелепый клоун в кои‑то веки затих. Поднимаясь на цыпочки, я пытаюсь разглядеть Джоша и Калеба, однояйцевых близнецов, свернувшихся калачиком на двух койках над Мэри. У Мэри, Калеба и Джоша светлые ангельские волосы, что идет вразрез с их озорством. Я не вижу Хобо, пока его нечесаная голова не свешивается через перила койки. На самой верхней койке крепко спит Нехи. Ему одиннадцать лет, он самый старший из нас. Нехи мне очень нравится, но он скорее будет возиться со своим фотоаппаратом или играть на гитаре, чем обращать внимание на всех нас. «Витает в облаках», — говорят про него родители. «Задирает нос», — возражает Джош.

Хобо — второй по старшинству и мой любимчик, он присматривает за мной и не дает близнецам меня задирать. Джош — зачинщик, а Калеб — его верная тень. Близнецы сражаются со всеми нами, как будто они одни против всего мира.

Мэри — мой заклятый враг, и мы ссоримся как дышим. Она просто ревнует, что больше не самая младшая и единственная девочка. Мама Эстер сказала нам, что выбрала для дочери имя Мэри Благословение, потому что после пяти мальчиков иметь девочку было для нее настоящим благословением. Мы с этим не согласны. Мэри — сплетница и заноза в заднице, поэтому мы зовем ее Бременем. Это, конечно, заставляет ее тут же бежать к взрослым, и нам отвешивают тумаков, так что теперь мы просто говорим «Мэри Б» и многозначительно на нее смотрим.

Мама моих братьев и сестры — Эстер, а моя мама — Рути, но они всегда говорят, что они обе — наши мамы.

Сколько я себя помню, у меня всегда было две мамы. Они совсем разные: у мамы Эстер угловатое лицо с орлиным носом, голубыми глазами и прямыми волосами, а у мамы Рути округлое лицо, слегка оливковая кожа, темно-карие глаза и вьющиеся волосы. По тону кожи я ближе к маме Эстер, чем к своей кровной матери, потому что я также похожа на отца с его белой кожей скандинава и светло-каштановыми волосами, которых с каждым днем становится все меньше. Он утверждает, что его быстрорастущая лысина вызвана избытком мужской силы.

У пары моих друзей в Макао тоже по две мамы, но у большинства только одна. Я рада, что мои мамочки не ссорятся, как это происходит в других семьях. Мама Эстер говорит, что они с Рути — друзья и она благодарна ей за помощь со всеми своими детьми.

Я знаю, что мужчинам Системы нельзя иметь более одной жены, но мы живем по Божьим правилам, а не по мирским. У многих библейских патриархов было более одной жены — у Авраама, Исаака, царя Давида и царя Соломона, — хотя я думаю, что у царя Соломона их было слишком много: триста жен и семьсот наложниц. Он не смог бы переспать со всеми и за год! У моего отца их всего две, и он может спать с ними поочередно, чтобы все было справедливо. Мне жаль жен Соломона.

Я нахожу маму и говорю, что мне нужно в туалет. Она ведет меня во двор. Мы идем по грязной тропинке к небольшой хижине из грубых деревянных досок примерно в трех метрах от дома. Дверь скрипит на ржавых петлях, гудение мух становится громче, и вот уже мне в лицо ударяет страшная вонь. Внутри едва хватает места для дыры в земле с двумя бетонными блоками по бокам для ног — передо мной традиционный китайский туалет для сидения на корточках. Ни унитаза, ни сливного бачка. Просто глубокая темная яма. «Всегда проверяй, нет ли там пауков или змей, — говорит мне мама — И обязательно посмотри вверх. Они могут упасть с потолка». Меня передергивает от одной лишь мысли о том, что змеи или пауки могут свалиться на меня сверху.

Я заканчиваю как можно быстрее и выбегаю обратно на яркий солнечный свет. Я жадно глотаю свежий воздух, и слезы обжигают мне глаза. Неужели мне придется рисковать своей жизнью каждый раз, когда я хожу в туалет? Я хочу домой — в нашу квартиру с балконом, кафельным полом и ванной и чистым туалетом.

Хотя остров Колоан является частью крошечной страны Макао и находится в двадцати минутах езды от города, он кажется другим миром. Наше новое жилище — это традиционный китайский фермерский дом, столетнее сооружение из гранитных блоков и самана[13], с балками на крыше из стволов сосен и черепичной крышей из белой и черной глины. В доме две большие комнаты. Но только одна из них пригодна для жилья — наша спальня с небольшим чердаком в дальней ее части. Остальная часть дома — в аварийном состоянии: стены осыпаются, крыша вся в прорехах — это обнаруживается во время первого же ливня.

Маленький навес снаружи дома — это «кухня» со встроенной бетонной столешницей и переносной походной плитой. Стирать приходится в пластиковом чане, наполняя его водой из колодца.

Отец говорит, что это место пустовало семь лет, с тех пор как владелец его покинул, чтобы переехать в двухэтажный дом, который построил неподалеку. Неудивительно, что он сдает его нам по дешевке — 500 патак в месяц, то есть примерно 80 долларов.

Приведя меня внутрь, мама Рути указывает на чердак в задней части спальни. «Я сплю там, наверху, но я не хочу, чтобы ты карабкалась по лестнице, это небезопасно», — говорит она мне. Шаткая бамбуковая лестница прислонена к краю открытой чердачной платформы. Перил нет. За цветастой простыней, которая разделяет чердак, стоит кровать мамы Эстер.

К этому моменту уже готов завтрак. Эстер приносит из уличной кухни большую дымящуюся кастрюлю с овсяными хлопьями. Дети толкаются вокруг складного стола в поисках табуреток, когда входит отец. Его брови нахмурены.

«Ребята, — говорит он, — пора серьезно поговорить». Его серьезный голос — это глубокий рык, на три октавы ниже его радостного, славящего Господа голоса.

«Мы прячемся от плохих людей, — начинает он. — Они хотят помешать нам трудиться во благо Господа. Мы не можем позволить им нас найти, поэтому очень важно, чтобы никто, включая ваших друзей в городе, не знал, где мы находимся».

Мне хочется спросить: кто эти плохие люди? Что они с нами сделают, если найдут? Но я не разжимаю губ. Я знаю, что происходит, когда христиан берут в плен. Обычно в библейских историях, которые нам каждый вечер читают перед сном, это пытки, смерть или львы.

После того, как речь отца окончена, мы молимся и молча едим, едва глядя друг на друга. Когда он сидит за столом, мы боимся шумно разговаривать, как обычно делаем, когда просто едим с мамой Рути или мамой Эстер.

В Макао мы часто завтракали одни или за нами присматривали другие члены Семьи, потому что у наших родителей есть очень важное дело — они редактируют и печатают Письма Мо, которые дедушка рассылает своим ученикам по всему миру. Все, что говорит дедушка, записывается на пленку его секретарем, который следует за ним с диктофоном и фиксирует все его мысли для Писем Мо и других публикаций Семьи. И потом расшифровки пересылают нашему отцу и матерям.

Я чувствую очень тесную связь с дедушкой, хотя никогда его не видела. Он начал скрываться еще до моего рождения, и все его фотографии были сожжены, чтобы сохранить его инкогнито. Черно-белые картинки, разбросанные по Письмам Мо, — это либо рисунки, либо, если это настоящая фотография, на то место, где должна быть голова дедушки, наклеено изображение головы льва. Он начал называть себя Папой Львом после того, как ему приснилось, что он — могущественный царь зверей. Или там лицо седобородого мужчины, похожего на Моисея из фильма «Десять заповедей».

После завтрака мама Эстер выдает нам бамбуковые шляпы с заостренным верхом.

«Вы должны надевать их всегда, когда выходите из дома, — говорит она. — В этой деревне никогда не жили белые люди. Если кто‑нибудь увидит ваши светлые волосы, это вызовет подозрение. Мы не хотим, чтобы плохие люди, пытающиеся нас преследовать, нас обнаружили».

«Как это нам поможет? — думаю я. — Конечно, каждый сможет определить, что мы не китайцы, в шляпе мы будем или без».

Мы напяливаем шляпы и не можем удержаться от смеха: они норовят съехать вперед или назад, а широкими полями мы то и дело задеваем друг друга.

«Дети! — Голос у отца резкий, как удар хлыста, и мы вытягиваемся по стойке «смирно». — Это очень серьезно. Силы Сатаны хотят навредить Семье и дедушке», — рявкает он, после чего с силой сжимает сухожилия на шее Калеба сзади и поднимает его на ноги.

Я морщусь от сочувствия. Все мы не раз переживали подобные болезненные щипки.

«Почему мы должны сейчас скрываться?» — храбро спрашивает Хобо отца.

Голос отца перерастает в глубокое рычание. «Нас предали. Линн Уотсон».

По комнате проносится ропот. Я вспоминаю Линн Уотсон — британку со светлыми волнистыми волосами, примерно одного возраста с моей мамой. Родители приводили ее к нам, чтобы изучать Письма Мо. И она совсем не кажется мне воплощением зла.

«Она только притворялась нашим другом, чтобы подобраться ближе и все узнать обо мне, — продолжает папа. — Она написала о нас ужасные вещи и обнародовала наши настоящие имена в газетах».

«Хо?» — шепчу я. Моего отца все зовут Хо, это сокращение от Осия[14], но также это и распространенная китайская фамилия.

«Нет, не Хо, — объясняет мама Рути. — Речь идет о другом имени, его официальном имени, которое мы никогда не должны произносить».

Я и понятия не имела, что у отца есть еще какое‑то имя.

«Мы никогда не используем нашу фамилию, — с нажимом говорит отец, глядя на старших мальчиков, видевших эту фамилию в своих паспортах, которые обычно хранятся в его сейфе. — Мы даже не сообщаем ее другим членам Семьи. Если кто‑то проговорится, враги Бога могут найти дедушку. А дедушку необходимо защищать любой ценой».

«Не могу поверить, что она нас так обманула! — бледно-голубые глаза мамочки Эстер сверкают. Обычно она кроткая и тихая, держится на заднем плане, но сегодня утром она кипит от ярости. — Она солгала, что хочет познакомиться с Иисусом и изучить Его Слово, просто чтобы завоевать наше доверие и выведать наши секреты!»

Я проникаюсь чувствами взрослых — ощущением того, что нас предали, и пониманием того, что никому нельзя доверять.

«Мы будем молиться против нее!» — заявляет мама Эстер, глядя на нас, детей, с необычайной свирепостью. Как кто‑то смеет угрожать ее детям?

Отец ее успокаивает: «Дьявол всегда посылает гонения. Это дает нам понять, что мы делаем то, что велит Господь. Мы — Семья Бога. Его воины Последнего Времени — истинные ученики, выпавшие из злой Системы. Слава Богу!» — заканчивает он нараспев.

Воздух становится неподвижным и тяжелым, никто из нас не осмеливается произнести ни слова. Вся наша Семья в опасности. Пострадать может каждый.

Дедушка скрывается, а теперь и мы тоже.

«Мы все поживем в этой одной комнате, где спали прошлой ночью, пока остальная часть дома не будет отремонтирована, — говорит отец. — Но не волнуйтесь, с нашим новым китайским работником это не займет много времени. Может, месяц или два, слава Господу, — с оптимизмом сообщает он. — Я искал способ перевезти нашу семью в сельскую местность, чтобы вы, ребята, росли так же, как я на ранчо в Техасе. Я хочу, чтобы вы все познали ценность тяжелого труда и ответственности! Это убережет вас от неприятностей».

Мы с тревогой смотрим на окружающий нас беспорядок в доме и понимаем, что предстоит серьезно потрудиться, чтобы привести его в надлежащий вид. А потом, надев широкие шляпы, мы отправляемся на экскурсию в деревню.

Она приютилась среди темно-зеленых холмов и представляет собой хаотичное нагромождение примерно двадцати пяти строений. Пара из них выглядят получше: в них живут местные богатеи, а остальные — старые рыбацкие хижины, как и наш дом, да несколько крошечных глинобитных лачуг. В деревне нет магазина, водопровода, канализации и электричества. Большинство сельских жителей воруют его, прокладывая провода через джунгли к линиям электропередачи на главной дороге в Колоан Виллидж — единственный городок на острове Колоан.

Мама Эстер указывает на дорогу, вьющуюся между холмами над нами. «Эта дорога ведет к пляжу, — объясняет она. — Здесь мы в безопасности. Почти никто в городе даже не знает, что здесь спряталась эта крошечная деревушка. Но если какой‑нибудь едущий на пляж любопытный репортер заметит с дороги наши белокурые головы, враги нас найдут».

Теперь я понимаю, почему мы носим эти неудобные шляпы. Но что с нами сделают эти враги, если найдут нас здесь? Но я не задаю вслух вопросы, которые крутятся у меня в голове. Знаю, что отец резко оборвет меня. «Потому что я так сказал!» или «Революционеры не задают вопросов!» — вот пара его любимых ответов.

Мы тянемся вслед за отцом, как утята, осматривая наше новое место обитания. Я вижу несколько скрюченных пожилых селян, с подозрением косящихся в нашу сторону, и слышу, как и мужчины, и женщины кричат друг на друга со своих участков в истинных традициях базарных торговок рыбой. В кантонском диалекте нет плавной мелодичности мандаринского, который считается языком императоров. Это язык Южного Китая — резкий, гортанный, писклявый. Каждое второе слово — это ругательство, которое мои братья с ликованием смакуют.

Детей не видно, как потом выяснилось, днем они, в отличие от нас, находятся в школе. Молодежи в деревне мало. Любой молодой человек, у которого есть хоть капля амбиций или любовь к земным благам, переезжает в Макао.

Куда ни кинешь взгляд — везде мусор. На огородах, вдоль тропинки, по которой мы идем, перед домами валяются банки из-под кока-колы, фантики от конфет, обрывки пластиковых пакетов, коробки для завтрака из пенопласта, разлагающиеся картонные коробки, ржавые гвозди, скрученные провода… «Люди просто выбрасывают свой мусор из окон или вывозят на большую свалку в поле — говорит отец. — Мы очистим эту деревню и станем для жителей образцом чистоты». Дедушка учит, что мы всегда должны служить хорошим примером библейских добродетелей, особенно когда их проповедуем. Отец, кажется, взволнован тем, что ему предстоит проявить себя в таком непростом месте.

Я слышу, как мама Эстер нервно ему шепчет: «Ты уверен, что нас тут не найдут?»

«Конечно. Меня уверили, что полицейские предпочитают обходить эти места стороной, опасаясь, что их машины разобьют жители деревни. Они не хотят, чтобы в их жизнь вмешивались посторонние. Несколько лет назад произошла кровавая драка между полицией и жителями деревни, в результате которой несколько человек было убито. Хак Са — самая изолированная деревня на Колоане, — ликует отец, очень довольный тем, что ее открыл. — Здесь никогда не появляются посторонние, даже китайцы. Это идеальное место для нас, чтобы на время затаиться. Слава Богу!»

Навстречу нам шаркающей походкой движется мужчина. Отец заставляет нас поприветствовать местного жителя. Мужчина останавливается, чтобы посмотреть на нас. Тонкие ноги и руки торчат из выцветших шорт и майки. После долгого взгляда он едва заметно кивает и идет дальше.

Всегда позитивные, мои родители воодушевлены даже этим незначительным знаком внимания.

Глава 2

Остерегайтесь змей

В наш дом, так же как и в соседские, электричество поступает незаконно — по оголенным проводам, которые несколько миль тянутся через джунгли к электрическим столбам вдоль большой дороги. По вечерам, когда все в деревне питаются от этой тонкой струйки электричества, наша единственная 20‑ваттная лампочка лишь тускло мерцает. Родители едва разбирают буквы, читая нам Библию или Письма Мо. Время от времени происходит скачок напряжения, и лампочка взрывается. При таком режиме холодильник бесполезен, как и все, что требует много электричества. О кондиционере тоже не может быть и речи. Духота в доме так угнетает, что мы делаем почти все, что можем, на улице, где можно подышать свежим воздухом, в том числе готовим, учимся и моемся. Тропическим летом каждый день жарче предыдущего, поэтому мы охлаждаемся, как только можем. Родители разрешают нам носить купальные костюмы весь день, чтобы они могли поливать нас прохладной водой из уличного шланга.

Нам предстоит большая работа, и теперь, соориентировавшись на местности, мы готовы приступить. Отец раздает нам высокие резиновые сапоги. «Против змей», — говорит он нам. — Здесь много змей, черных змей, питонов, но больше всего вам следует остерегаться королевских кобр, потому что их укус смертелен. Если вы потревожите змею в траве или в куче мусора, она свернется в тугое кольцо и нападет. Обычно они кусают не выше лодыжки или колена. Сапоги должны остановить их зубы».

Каждому из нас вручают большой черный пластиковый мешок для мусора и острую металлическую палку с деревянной ручкой.

Отец подводит нас к большой куче мусора на окраине деревни и объясняет: «Мы должны служить примером хороших христиан. Помните, что чистота — это благочестие. Мы будем разгребать эту мусорную свалку».

Не менее двух часов в день мы собираем мусор по всей деревне. Я помогаю отцу и братьям загружать мусором грузовик за грузовиком; затем я подметаю, выдергиваю сорняки, разравниваю землю граблями, пока мои руки не покрываются волдырями. Жители деревни смотрят на детей, топчущихся вокруг их домов и по пустырю на краю села, с подозрением и любопытством, не зная, как относиться к сумасшедшей семье gweilos, что по-кантонски означает «иностранец» или «белый дьявол». Они по нескольку раз медленно проходят мимо места, где мы собираем мусор. «Помашите им, дети! — инструктирует отец. — Улыбнитесь и поздоровайтесь». Мы послушно кричим: «Jo san!» Одна супружеская пара улыбается и машет в ответ. Но пока это — единственное проявление доброжелательности к нам со стороны местных.

С самого пробуждения и до момента, когда мы засыпаем, мы погружены в молитву, песни об Иисусе и религиозное чтение. Молитва предшествует всему: приему пищи, вождению автомобиля, подъему с постели, отходу ко сну, занятиям спортом, проповедованию, сексу и работе по дому. Нет вида деятельности слишком мелкого, чтобы о нем не стоило помолиться. Часто это всего лишь несколько предложений с просьбами о защите, благословении и исполнении воли Бога. Дедушка говорит, что следует воспринимать библейский стих «Непрестанно молитесь» буквально, молясь до и во время любого занятия.

Разговоры о спорте, автомобилях, фильмах, одежде, косметике или других мирских вещах осуждаются. Если мы — дети — начинаем слишком громко смеяться, нас останавливают шлепком или резким словом: «Хватит дурачиться! Если у вас есть на это время, значит, у вас есть время и на заучивание Священного Писания. Праздность — мастерская Дьявола!» Мы ежедневно запоминаем библейские стихи и цитаты Мо, чтобы наполнить свой разум Словом Божьим и не оставлять места для дьявольских сомнений.

Наша основная работа — свидетельствовать о Боге. Мы всегда носим в карманах евангельские брошюры, чтобы раздавать их прохожим во время прогулки в парке. Мы называем это занятие «Просвещением», поскольку распространяем Слово Божие. Если человек выглядит заинтересованным — овцеподобным, — мы спрашиваем его, хочет ли он принять Иисуса как своего Спасителя и сделать пожертвование. Мы заводим друзей среди Системитов, чтобы показать им Божью любовь. Мы приглашаем их к себе на обед и ходим к ним в гости, если нас приглашают, но мы всегда помним про свою цель — нести Благую Весть. Мы должны бдительно следить за тем, чтобы не поддаваться Системному мышлению или суетности, проводя с ними слишком много времени или разговаривая о вещах, далеких от Библии.

В наших домах нет напоминаний о внешнем мире — ничего, что могло бы нас осквернить. Никакой светской музыки или романов, только один разрешенный фильм в неделю. Семья выпускает собственные книги, музыку и учебники с тем, чтобы они соответствовали нашим верованиям, и мы добавляем все это к религиозной музыке и книгам, одобренным дедушкой.

Мы отказались от всех пороков — курения, наркотиков, чрезмерного употребления алкоголя, порнографии. Взрослые могут употреблять один бокал алкогольного напитка на еженедельном вечере кино. Наши молодые женщины должны выглядеть естественно; они могут наносить макияж, но не должны слишком заботиться о своей внешности или модной одежде. По словам дедушки, «волосы женщины — ее венец», поэтому мы должны отращивать их, чтобы быть привлекательными для мужчин.

Но в отличие от большинства христианских конфессий нашу жизнь пронизывает секс. Он окружен ореолом и обожествляется. Наша религиозная литература заполнена изображениями обнаженных женщин. Святой Дух Троицы — пышногрудая, сексуальная, возбужденная богиня, одетая только в бикини в форме сердца, стянутое жемчужными нитями. Фотографии женщин с обнаженной грудью украшают наши ежемесячные информационные бюллетени. Вместо того чтобы прикрываться, женщины могут показывать столько кожи, сколько разрешено в тех странах, где мы живем, и они часто носят дома только саронг[15]. Наш секс — это наше служение Богу. Отказываться от секса — значит быть бездуховной и эгоистичной, не подчиняться воле Бога. От нас ожидается абсолютное послушание.

Однажды мне приснился кошмар, и я проснулась. Мне уже четыре года, и мама говорит, что я — уже большая девочка, но я все еще хочу побыть рядом с ней, когда мне страшно. Я вижу слабый мерцающий свет и слышу какой‑то шум, доносящийся с маминого чердака. Мне не разрешается подниматься сюда, но я надеюсь, что мама простит меня за неповиновение и обнимет, вместо того чтобы шлепнуть.

Взобравшись, я вижу на матрасе голых родителей. Я боюсь отца еще сильнее, чем свой страшный сон, и поэтому замираю, не зная, как поступить. Мать замечает меня, и, прежде чем отец успевает рявкнуть, чтобы я ушла, она говорит: «Что случилось, милая? Ты в порядке?»

«Мне приснился плохой сон», — говорю я, вся дрожа.

«О, малышка, иди сюда». Она снимает меня с неустойчивой лестницы и переносит на свой матрас.

Отец выглядит очень раздраженным из-за того, что его прервали.

«Хочешь, я покажу тебе один фокус?» — спрашивает она, как будто ее только что осенила идея отличной игры.

Я киваю, испытывая облегчение оттого, что мне позволили остаться.

Мать сажает меня рядом с собой и становится на колени рядом с отцом, который лежит на спине, непривычно тихий. Она начинает гладить его пенис вверх и вниз.

Я с удивлением наблюдаю, как он начинает расти и вставать!

«Если продолжать это делать, рано или поздно мужчина кончит», — говорит она.

Я смотрю как зачарованная, но совсем не понимаю, что значит «кончить».

Отец стискивает зубы, издает утробный звук, и из головки пениса на его живот брызжет белая жидкость.

«Ты это видела?! — восклицает мать. — Прямо как по волшебству».

Я молча смотрю. Это отвратительно, думаю я, пока она вытирает эту жидкость салфетками. Но вслух я ничего не говорю.

«Сперма выделяется только у больших мальчиков, таких, как твой отец. У маленьких мальчиков, вроде твоих братьев, спермы еще нет».

Я киваю, впитывая эту информацию.

«Папа хочет спать, — говорит она, глядя на него. — Ты готова вернуться в постель?»

«Да», — говорю я, мне не терпится поскорее уйти. Мама помогает мне спуститься по лестнице, укладывает в постель, и мы вместе молимся: «Защити и сохрани нас, дай мне хороший сон и хорошие сны. Пошли своих ангелов меня охранять». Я забыла о своем кошмаре. Но после того, что я увидела, чувствую себя очень странно. И старше.

Я никогда раньше не видела секса так близко, но я уже знала о нем все.

В Письмах Мо, которые взрослые читают во время Молитвенного Собрания, часто появляются изображения почти обнаженных людей с такими названиями, как «Дитя-невеста», «Дьявол ненавидит секс», «Божьи шлюхи» и «Осторожно: Божьи ведьмы!». «Мы хотим, чтобы у наших детей было здоровое, естественное отношение к сексу и они не думали, что этого нужно стыдиться, или, занимаясь сексом, испытывали чувство вины, — говорит дедушка. — Секс — это благочестиво и естественно. Если мы с раннего возраста будем знакомить детей с сексом, у них не будет связанных с ним комплексов, как это было у нас».

Одна из моих первых книжек-раскрасок была о сексе. Это были рисунки обнаженного возбужденного мужчины, занимающегося сексом с длинноволосой женщиной в венке из цветов. Также там было подробное изображение открытого влагалища со стрелками, указывающими на клитор и уретру, и столь же детальный рисунок пениса и мошонки. Мне было три года, и мама сказала: «Тебе нужно знать, откуда берутся дети» и вложила книжку в мои маленькие руки.

На одной из раскрасок был изображен ребенок, растущий в животе обнаженной женщины, а на другой — ее роды. Я лишь хмыкала от жалости, слыша о том, что некоторые дети Системы думают, что детей приносят аисты или они растут в капусте. Как они могут быть такими глупыми? Дети появляются от секса.

В своих Письмах Мо дедушка критикует нездоровое и ограничительное отношение американцев к сексу. Он с любовью описывает свои ранние сексуальные контакты с няней как пример хорошего воспитания. Рассказывает о том, как, когда ему было всего несколько лет от роду, его няня посасывала его пенис с тем, чтобы он быстрее заснул. Он говорит, что ему это очень нравилось. Но однажды мать застала няню за этим занятием и уволила ее. А сына мать предупредила, что если когда‑нибудь поймает его за игрой со своим пенисом, то отрежет его. Ее угрозы страшно его напугали, но это не помешало ему заняться сексом с двоюродной сестрой в семилетнем возрасте, как только он понял, как это делать.

Начиная с прошлого года, мы получаем предварительные главы из «Рассказов о Давидито» — новой книги по обучению детей, которую пишет няня Давидито — тетя Сара. В ней описываются идеи дедушки и мамы Марии о том, как вырастить здоровых, благочестивых детей, с историями из дома дедушки о том, как они воспитывают своего маленького сына.

В этом справочнике содержится подробное описание полового развития Давидито. Например, глава «Учимся развлекаться в 20 месяцев, секс» объясняет, как тетушка Сара укладывает спать маленького Давидито, играя с его пенисом. Это происходит точно так же, как поступала няня с дедушкой, когда он был малышом.

«Он очень возбуждается, когда я мою ему попку, и его пенис становится очень большим и твердым, — пишет она. — Я целую его везде, пока он не становится настолько возбужденным, что разражается смехом и раздвигает ноги, требуя еще и еще…Попадая в компанию, где все ему рады, он тянул людей за руку на пол и раздвигал ноги для «процедуры».

Мне нравится рассматривать фотографии Давидито в этой книге и любопытно узнать, какой он. Он же — мой дядя, хотя и всего на пару лет старше меня.

На одном снимке он лежит обнаженный в постели с тетей Сарой, ее рука покоится у него на бедре рядом с пенисом. Есть также совместные фотографии с еще одной его няней — Сью, на них она с обнаженной грудью.

Дедушка учит, что секс чист и благочестив, но Дьявол извратил его, представив чем‑то грязным и постыдным. Дедушка говорит, что если секс чист и благочестив, то почему же им не должны заниматься дети, играя друг с другом или со взрослыми? «В конце концов, все это совершенно невинно, если делается с любовью», — говорит он. Хотя ласки — это нормально, взрослым мужчинам все же следует воздержаться от занятий сексом с девочками, не достигшими половой зрелости, по крайней мере, до двенадцати лет. Пенис мужчины может причинить вред здоровью девочки, если она еще слишком мала. Действия, способные нанести продолжительный или серьезный физический ущерб, — это не любовь. Но мальчик, если захочет, может начать заниматься сексом и раньше.

По выходным отец везет женщин Семьи, включая моих матерей, в бар отеля «Мандарин» в Макао, где предпочитают отдыхать португальские правительственные чиновники и богатые мужчины. И начинается «флирти-фишинг» — кокетливая рыбалка, которой женщины Семьи занимаются уже почти десять лет. Они разговаривают с мужчинами Системы, чтобы определить, есть ли среди них Овцы, желающие слушать Слово Божье и танцевать с сексуальными женщинами. Если женщина находит такого мужчину, она может пригласить его заняться сексом. При этом она говорит ему, что проводит с ним время, чтобы спасти его душу. И мужчины совсем не против, чтобы их спасли.

Хотя женщины не могут отказаться от «флирти-фишинга», они обычно имеют право выбирать, с кем хотят этим заниматься, если только руководство не подводит женщину к конкретной Рыбе, которую они считают важной для дела. Если лидер просит, вы не смеете отказаться, иначе вас могут публично упрекнуть в Письме Мо.

До того, как мы переехали в Хак Са, мне не нравилось, что по вечерам мама уходит гулять, а меня оставляет дома. Если я протестовала, она читала мне «Настоящие детские комиксы» на тему ФФ, чтобы объяснить, почему ей требуется уйти, а мне не быть плаксой. Но теперь я достаточно взрослая, поэтому иногда она берет меня с собой. Мы едем в шикарном автомобиле и ужинаем в хорошем ресторане, где все чисто и вкусно. Потом мы едем в квартиру мужчины, где я развлекаюсь в гостиной, а они идут в спальню.

Многие мужчины приходят и уходят, но дядя Ашок — давняя Рыба матери. Он — мой любимчик, всегда угощает меня разными сладостями и никогда не шлепает. Это приятный человек небольшого роста, но сильный и коренастый. Среди его далеких предков индийцы из Кении, но он — до мозга костей британец, начиная от любви к чаю и заканчивая акцентом. В его крепких волосатых руках я чувствую себя защищенной и любимой. И не боюсь, что он выйдет из себя, как мой отец.

У него всего одна кровать, так что ночью мы забираемся в нее все вместе. Я притворяюсь, что сразу засыпаю, чтобы они могли заняться сексом. Матери все равно, сплю я или нет, но дяде Ашоку это небезразлично. Он — Овца, а Системитам бывает неловко заниматься сексом на глазах у ребенка.

Маме нравится ФФ: наряжаться в красивое платье, краситься, флиртовать, как наставляет дедушка. Она не против переспать с некоторыми из своих Рыб, но ей не нравится секс с дядей Ашоком. Я подслушала, как она говорила отцу, что дядя Ашок ее совершенно не привлекает; что ложиться с ним в постель для нее тяжелое испытание. Тем не менее это ее обязанность.

Моя мама говорит, что все это ради любви к Богу. Просто иногда женщины должны жертвовать своими личными симпатиями или желаниями, чтобы показать Божью любовь мужчине, который в ней нуждается, даже если она находит его непривлекательным. Я поеживаюсь. Несколько раз я видела, как она плачет перед тем, как заняться сексом с мужчиной, и я вижу, что это ее расстраивает, но она знает, что Бог ею доволен, если она это делает.

Глава 3

Признание деревни

Нас с Мэри перевели в маленькую комнату за гостиной. Мы спим на одной кровати, и она зажата между трех стен. Кроме нее, в комнате есть только комод с четырьмя ящиками. Но он стоит полупустой — вещей у меня и Мэри совсем немного.

Ремонт в доме продвигается довольно быстро благодаря помощи дяди Даниэля и двух китайцев, которых нанял мой отец. Мы дали им библейские имена Иоанн и Петр.

Несмотря на то, что эти китайцы не члены Семьи, они принимают новые имена, так нам легче их запомнить. Они уже починили крышу и оштукатурили вторую длинную комнату нашего дома, ставшую спальней моих братьев.

Тем временем перед домом отец и дядя Даниэль размечают границы нового внутреннего дворика. Здесь должны разместиться столовая и большая кухня. Грузовик выгружает перед входом кучу маленьких красных кирпичей, и все дружно приступают к работе.

Шварк — слой цемента, кирпич; шварк — слой цемента, кирпич. Так продолжается снова и снова в течение всего жаркого, липкого дня. Постепенно перед нашим домом вырастает стена.

Очень довольные проделанной работой, мы ложимся спать. На следующее утро я вижу, что в первых лучах солнца отец стоит снаружи и чешет голову. Стена рухнула, и вокруг разбросаны кирпичи. Может быть, это ветер? Он и дядя Даниэль снова берутся за работу и восстанавливают стену. Но на следующее утро картина повторяется. На сырой земле видны следы, ведущие в сторону джунглей. Выходит, что наш труд сгубил человек, а не ветер. Но кто? Непонятно. Ведь сельские жители относились к нам довольно дружелюбно.

Отец обращается к Капе Сану — старейшине деревни. Но тот только пожимает плечами. Никто не признается.

После того, как стена рухнула в третий раз, отец задумывается всерьез. Мы платим за ту землю, на которой пытаемся строить, и у нас есть разрешение от нашего арендодателя. Но местным до этого нет никакого дела. Им не нравятся перемены в деревне, в которой лет сто не было чужаков, тем более таких, которые пытаются тут что‑то изменить. Жители деревни привыкли ходить по этому двору и не хотят менять свой обычный маршрут.

Отец пробует новую тактику. Он кладет один ряд кирпича по периметру будущего дворика. На следующее утро тот не потревожен. Затем они с Даниэлем выкладывают второй ряд кирпича. Снова ничего не происходит — цемент затвердевает.

Несколько дней спустя он кладет третий ряд кирпича будущей стены, высота которой теперь едва достигает тридцати сантиметров. Она все еще довольно низкая, и жители деревни могут легко через нее перешагнуть. Отец в конце концов завершает возведение высоких кирпичных стен, окружающих наш передний двор, и они стоят крепко. После добавления металлической гофрированной крыши и пластиковых москитных сеток это большое пространство становится нашей столовой и комнатой для занятий.

«Просто нашим соседям потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к идее перемен и научиться ходить вокруг стены, а не сквозь нее», — с широкой улыбкой объясняет отец.

Большинство жителей деревни ценят работу, которую мы проделали, чтобы очистить окрестности от мусора, и между нами постепенно завязываются дружеские отношения. Мы приглашаем соседских детей к нам домой, чтобы учить английский язык и играть.

Каждый раз при встрече наши соседи приветствуют нас словами «Sik fan», что означает «Ешь рис» или «Вы уже поели?». Но я предпочитаю говорить: «Jo san!» вместо того, чтобы отвечать правдиво (обычно «нет»), потому что тогда они сразу же пригласят меня к себе во двор перекусить. Это может быть опасно, так как никогда не знаешь, что они подадут на стол.

Я научилась этому на собственном горьком опыте. У Лока Кина появился новый черный щенок, которого мы за мягкую шкурку прозвали Пушистиком и не упускали случая, поиграть с ним. Однажды жена Лока Кина увидела, что я прохожу мимо, и крикнула: «Sik fan le mei ou?» (Ты поела?) Я отрицательно покачала головой, поэтому она накормила меня кусками мяса с рисом из своей миски. Мясо было немного жестковатым, но вполне вкусным. Покончив с едой, я огляделась в поисках своего товарища по играм и спросила: «А где Пушистик?»

Она рассмеялась и указала на свою миску.

«Нет!!!»

Несколько недель после этого я не могла спокойно проходить мимо дома Лока Кина — слезы наворачивались мне на глаза.

Летняя жара постепенно сменяется осенней прохладой, и вот однажды днем мой брат Калеб замечает, что по дорожке у нашего дома ходит высокий крепкий мужчина. Он замечает нас и машет руками над головой.

«Эй, — кричит Хобо, — смотрите, это же дядя Майкл!»

Мы бежим к нему, радуясь встрече с одним из воспитателей нашей Семьи из Макао. Отец ждет нас у двери, его рот сжат в прямую линию.

«Я тут решил немного осмотреться вокруг и, к своему огромному удивлению, натолкнулся на группу белокурых детишек посреди китайской деревни». Дядя Майкл подмигивает нам, выдавая это за случайное открытие. Но моего отца не проведешь. Мы тут переживаем тайное приключение, и Майкл хочет в нем участвовать. Хотя мои родители больше не занимают высшие руководящие должности, люди Семьи все еще стремятся быть рядом с дедушкиной плотью и кровью.

С момента прибытия в Хак Са мы пытались помешать тем, кто остался в Макао, разузнать о нашем местонахождении и сообщить журналистам. «Не ножа бойся, а языка» — одно из любимых высказываний отца, а члены Семьи могут быть самыми опасными источниками утечки информации. Отец обеспокоен тем, что, если другие члены Семьи узнают, где мы находимся, он не сможет удержать их от посещения, и, возможно, за ними последуют репортеры, охотящиеся за хорошей историей.

Но его раздражение по поводу непрошеного визита Майкла отметается видимым облегчением мамы Эстер. Она совершенно истощена ролью основного опекуна. Мои братья — вечные двигатели, они бегают, дерутся и спорят, возвращаются домой перепачканные и расцарапанные, так что ее терпение уже на исходе. В первый раз у нее нет постоянных помощников, чтобы заботиться о сыновьях.

«Майкл спокойный и терпеливый», — настаивает она, убеждая отца позволить ему остаться. В результате опекун присоединяется к нашей банде. «Вы можете называть меня гувернером, — говорит он с веселой улыбкой. — В Англии, откуда я родом, именно так называют нянь-мужчин».

В городе мои старшие братья и сестра посещали католическую начальную школу Санта-Роза — единственную в Макао, где преподавание ведется на английском языке. Родители решили отправить их туда после того, как дедушка выпустил Письмо Мо «Сливаемся воедино», в котором миссионерам предлагалось сближаться с местными жителями, отдавая детей в местные христианские школы. Но по прошествии двух лет родители стали выражать недовольство уровнем местного образования. «Мы думали, что это шанс для вас, дети, выучить местный язык у своих китайских одноклассников, но вместо этого создается впечатление, что единственное, чему вы научились, — это лгать и ругаться на кантонском диалекте», — часто сокрушается мама Эстер.

Я никогда не ходила в школу, но насколько я могу судить, китайские дети очень смирные по сравнению с моими братьями. Их школьные истории в Макао уже стали семейной легендой — например, когда Джош вернулся домой с одной бровью. «Я занимался своими делами, как вдруг один из мальчиков промчался мимо меня по коридору с бритвой и сбрил мне бровь!» — рассказал он отцу, не желая признаваться в том, что сам сбрил ее на спор.

«Вам все равно вредит школьное образование Системы, — говорит отец. — Они учат только куче лжи, такой как эволюция. Научитесь читать, чтобы вы могли читать Письма Мо, и основам математики, чтобы складывать, вычитать, делить и умножать, если вам когда‑нибудь понадобится заниматься домашними финансами. Наукой вы можете овладеть, наблюдая, как все происходит в реальной жизни на ферме и в саду. Все остальное, что вам необходимо знать, имеет практическое значение: свидетельство, уборка, приготовление пищи и уход за младенцами. Ваш дедушка забрал меня из школы в двенадцать лет, чтобы я полностью посвятил себя миссионерству и начал Революцию! И мне это ничуть не повредило».

Несмотря на пренебрежительный отзыв отца, наши мамы считают, что нам нужно окончить хотя бы шесть классов. Вопрос в том, как получить это образование. В Хак Са нет магазина, где можно было бы купить книги по английской грамматике. Поэтому мама Эстер заказала по почте учебники, которыми пользуются американские школьники на домашнем обучении, а дяде Майклу предстоит обучить нас чтению, письму и арифметике.

Будучи первыми рожденными в Семье детьми, мы — морские свинки во всем. Взрослые пытаются понять, как дать нам базовое образование в соответствии с меняющимися убеждениями Семьи. Эстер не забывает отправлять актуальную информацию в «Семейные новости» о том, что мы делаем в сфере образования, чтобы другие новые родители могли последовать за нами. Мы читаем Библию и Письма Мо, и это — основное направление нашего образования.

В небольшой деревянной лачуге отец обустроил нам импровизированный класс с фанерными столами и скамейками. Но мои неугомонные братья ненавидят время, когда их заставляют сидеть за партами. Так что, если отец приходит за добровольцами, чтобы, например, покрасить сарай или перенести какую‑то тяжесть, мальчики исчезают со скоростью звука, и дядя Майкл вынужден переносить уроки на следующий день. Отец говорит, что самые важные знания — практические.

Я хватаюсь за любую возможность, чтобы как можно меньше времени проводить дома, точнее, подальше от отца. Так я стараюсь избежать наказания, повод для которого он находит с легкостью.

У отца всего лишь два режима, «счастливый» и «взбешенный», и переключатель может щелкнуть без предупреждения. Еще минуту назад он смеялся и балагурил, сопровождая нас в веселой прогулке на пляж, а уже через мгновение один из братьев сучит ногами в воздухе, пока отец болезненно поднимает его за шкирку. Все, что не дотягивает до мгновенного послушания, даже если вы просто забыли сказать «Да, сэр», способно вывести его из себя.

Специально для порки он вырезал из деревянного бруска палку и выжег на ее ручке слова «Жезл Божий». Эта палка очень похожа на ту, которой пользовался директор его начальной школы в Техасе. Он лупит нас так, как научил его дедушка — по ягодицам. Мы получаем рубцы, но не постоянную травму. То же самое и со щипками рук, хватанием за шкирку, пощечинами и подзатыльниками. Все продумано с тем, чтобы причинить максимальную боль, не оставляя необратимой травмы. У отца это называется «благочестивым воспитанием детей».

Иногда кто‑нибудь из маминых друзей-Рыб или правительственных чиновников приглашает всю нашу семью на ужин. Если мы все вместе сидим в ресторане, что случается один или два раза в месяц, и если кто‑то из парней слишком расшалится, отец не может себе позволить размахнуться и ударить его на публике, как делает это дома. Вместо этого он густо намазывает кусок хлеба соусом табаско и передает его виновнику, говоря сквозь стиснутые зубы: «Съешь весь».

Мы с состраданием наблюдаем, как лицо нашего брата становится краснее и краснее, а молчаливые слезы и сопли текут по лицу, пока он с трудом глотает карающие куски. Нам его немного жаль, но мы восхищаемся крепостью его духа. Мы знаем, что это тяжелее, чем получить шлепок, потому что рот будет гореть еще очень долго.

Нашему наказанию родители — и в первую очередь отец — уделяют гораздо больше внимания, чем нашему здоровью. Они черпают рецепты народной медицины из Писем Мо и «Семейных новостей».

Однажды мы все заболели корью и лежали с высокой температурой в постели, покрытые красными зудящими пятнами. Но родители не повезли нас в больницу. «Врачи ничего сделать не смогут. Просто выпей свой луково-чесночный бульон, и я снова за тебя помолюсь, — сказала мама Эстер, макая палец в масло канолы[16] и рисуя у меня на лбу жирный крест. — Вот, не вытирай». По словам дедушки, доктора и медицина скорее вас убьют, чем помогут. Он даже не обращается в больницу по поводу своего больного сердца. Тем не менее Моисей Дэвид признает, что иногда врачи все же способны оказать реальную помощь, например наложить шину на сломанную кость и зашить большую рану. В остальном нам нужно просто довериться Иисусу. Итак, если кто‑то заболевает, мы следуем библейскому предписанию собрать старейшин церкви (в нашем случае родителей) и возложить руки на больного человека, помазав его маслом и помолившись над ним: «Дорогой Господь, Ты величайший врач во вселенной. Пожалуйста, прикоснись к Фейти и избавь ее от кори. Мы призываем исцеление во имя Твое. Аминь. Слава Богу!» Через неделю больному становится лучше.

Во время весенних муссонов и летних тайфунов вся деревня борется с наводнениями. Вода льется с неба с такой силой, что кажется, будто дома стоят под водопадом.

Наши друзья в португальском правительстве соглашаются снабдить нас водоводами, трубами и всеми необходимыми материалами при условии, что мы сами выполним установку. Так что отец намерен заодно решить нашу проблему с водой. Мы копаем канавы вдоль грунтовой дороги и прокладываем водопроводные трубы от поселка до главной дороги, чтобы городские власти наконец смогли подключить наш поселок к централизованному водоснабжению.

Старейшина деревни — Кап Сан — долго относился к нам довольно прохладно, но после нескольких месяцев совместного тяжелого труда по установке новых труб он неохотно оттаивает и теперь каждый раз, проходя мимо, здоровается с нами. Наши родители хвалят Иисуса за то, что Он смягчил сердце Кап Сана. Мы поняли, что добились больших успехов в отношениях с нашими соседями, когда на мой пятый день рождения жители деревни приглашают нас на свой ежегодный деревенский обед в честь Дня коммунистического труда. Несмотря на то, что Макао — португальская колония, жители деревни упрямо отмечают этот праздник. На площади посреди деревни расставлены огромные столы, за которыми собрались все местные жители. Мы общаемся с деревенскими жителями и наслаждаемся восхитительной едой из четырнадцати перемен блюд до тех пор, пока даже в бездонные желудки моих братьев не помещается больше ни единого кусочка.

Смех отца становится громче. Разглаживается лицо мамы Эстер. Наша цель достигнута. Теперь больше не нужно беспокоиться о любопытных репортерах, следующих за нами по пятам; мы можем отказаться от остроконечных шляп и секретности. Как только замкнутые сельские жители вас приняли, они становятся яростными защитниками своих людей. Деревня — наш дом, их дети — наши товарищи по играм.

Глава 4

Не работай за деньги, детка

До преследований, заставивших нас скрываться, мы регулярно выступали в Гонконге и Макао — в ресторанах, на праздничных фестивалях, в тюрьмах, в лагерях вьетнамских беженцев, спасающихся от коммунистического режима, в школах, детских домах — везде, где мы могли говорить о Господе и собирать пожертвования.

С тех пор прошло достаточно времени, и отец решил, что дурная слава, которая сопровождала Семью, достаточно утихла, и мы можем снова начать выступать на улице, чтобы заработать так необходимые нам деньги.

Однажды за завтраком он сообщил, что мы едем в Макао петь. «Но нам нужно быть очень осторожными, чтобы никто не последовал за нами домой», — заявил он. Остаться незамеченными у нас, конечно, не получается. В Макао нас узнают все. Мы — семеро белокурых поющих детей, как семья фон Трапп[17] из «Звуков музыки», только для Китая.

Я очень рада вернуться в Макао, чтобы петь. Мне не было и двух лет, когда я впервые вышла на сцену с братьями и сестрой. Они пели, а я принялась танцевать в проходе, да так зажигательно, что мой толстый подгузник только и делал, что подпрыгивал. Я затмила всех, поэтому мама подняла меня на сцену. Так все и началось. В то время мы часто выступали на главном телеканале Гонконга и Макао — TVB Pearl, а также принимали участие в радиошоу и масштабных телевизионных проектах.

Мы пели на церемонии зажжения рождественской елки у губернатора Гонконга и на всех мероприятиях, посвященных китайскому Новому году. Но все это было до первых больших гонений, и нам запретили въезд в Гонконг. До родителей дошел слух, что американские власти призвали правительство Гонконга внести в черный список всех членов Семьи, включая младенцев. Местные баптистские и католические церкви приветствовали этот шаг.

Утром наш белый фургон подъезжает к роскошному отелю, который принадлежит самому влиятельному человеку в Макао и по совместительству мафиози — Стэнли Хо. Он также известен тем, что у него несколько жен и более дюжины детей.

Пока мы идем по вестибюлю отеля в одинаковых певческих нарядах, китаец выкрикивает нашу фамилию на кантонском диалекте. Я оборачиваюсь и, как меня учили, улыбаюсь и машу рукой. Подбегает молодая китаянка с камерой и поднимает меня с пола, сунув камеру в руки подруги. Я вежливо улыбаюсь, позируя для фото, пока мои родители снисходительно ждут рядом.

Я давно научилась не выказывать неудовольствия, когда нас на улице хватают для фотографий, в каком бы настроении я ни была. «Ты должна быть образцом Божьей любви!» — сердито отругал меня отец после того, как однажды я раздраженно отказалась улыбаться на фото для пограничников в Китае.

Потом мы лавируем между заставленными едой столами, направляясь к центру зала ресторана, где нам предстоит выступать.

Мама Эстер берет на гитаре один аккорд, служащий нам предупреждением, и тихо считает: «Раз, два, раз, два, три…».

«Sai zhong shu shan ga liang tai!» — тянем мы в унисон, пританцовываем и улыбаемся, не жалея сил и энергии. Эта песня — одна из моих самых любимых. Она о парне, который надевает новую рубашку и галстук и выходит на улицу, и все девушки сходят по нему с ума. Затем он идет и переодевается в новый наряд, и все повторяется сначала.

Сотни глаз сначала удивленно смотрят на нас, но вскоре публика начинает аплодировать и улыбаться вместе с нами. Один из моих братьев изображает того самого парня, на которого засматриваются все окрестные девушки.

Потом мы поем популярные песни, такие как «Twist» и «Yellow Submarine» на английском языке и «It’s a Small World» на кантонском диалекте, а также некоторые религиозные. Но каждое выступление мы всегда заканчиваем тем, что призываем зрителей уверовать в Иисуса и петь вместе с нами: «Войди в мое сердце, войди в мое сердце, войди в мое сердце, Господь Иисус. Войди сегодня, войди, чтобы остаться, войди в мое сердце, Господь Иисус». Мы повторяем эти слова снова и снова на кантонском, английском и португальском, пока толпа не подхватывает песню и не поет вместе с нами.

Я смотрю в глаза людям в зале, чтобы они чувствовали, что я пою для каждого из них и что Иисус хочет войти в их сердца. Со сцены мы пытаемся подсчитать, сколько людей поют эту песню вместе с нами, чтобы взрослые могли указать в своем отчете о свидетельстве количество душ, спасенных нами для Иисуса. После последней песни мы беремся за руки, кланяемся и уходим со сцены, очень гордые собой.

После завершения концерта мы подходим к столам, пожимаем руки посетителям, собираем пожертвования и продаем кассеты с нашими песнями.

Я — самая младшая и самая милая, поэтому люди всегда стремятся пожать мне руку и дать денег. Я никогда не забываю сказать «Doh geh» («Спасибо») и «Yesu oi lei» («Иисус любит вас»).

В моем бархатном платье большие карманы, так что обычно я способна обойти весь ресторан без необходимости доставать наличные из карманов и передавать их папе. Я никогда не оставляю себе ни единой монеты. Это смертельный грех. Все деньги принадлежат Богу… но только взрослые могут ими распоряжаться.

Десять процентов от всех денег, которые мы получаем, мы должны посылать дедушке, чтобы оказать поддержку его Дому и всем людям, которые работают над Письмами Мо.

Сегодняшний вечер был хорошим, и после четырехчасового выступления отец в качестве награды купил каждому из нас по эскимо.

«Ребята, вы отлично поработали сегодня вечером. Слава Богу», — произносит отец, петляя по темным городским переулкам, чтобы убедиться, что никто за нами не следует. Наконец он понимает, что «хвоста» за нами нет и можно спокойно отправляться домой.

«Да, и я насчитала по крайней мере сто человек, которые, подпевая вам, приняли Иисуса! — подбадривает нас мама Эстер. — Я знаю, что это был долгий вечер. Вы, ребята, были настоящими солдатами. Даже маленькая Фейти. Хорошо, что мы решили сегодня вечером отправиться выступать».

Глава 5

Обучение ребенка

Ни для кого не секрет, что у отца грандиозные планы по воссозданию опыта жизни на ферме, подобного тому, что он пережил в своем детстве на ранчо. И теперь, когда деревенский быт налажен, он готов претворить свои планы в жизнь.

«Дети, у меня для вас сюрприз», — кричит отец. Когда мы собираемся вокруг, он открывает картонную коробку. Он вытаскивает маленький грязно-белый пушистый комочек и кладет его мне на ладони. В мои руки вонзаются крошечные острые коготки, но я стою как зачарованная. «Папа, что это?»

«Это гусята, — отвечает он и раздает остальных птенцов моим братьям и сестре. — Сейчас они просто милашки, но вырастут и станут серьезными сторожевыми птицами. Вы, дети, обязаны кормить и заботиться об этих гусятах. Готовы этим заниматься?»

«Да, папа», — хором отвечаем мы.

Теперь наша с Мэри ежедневная обязанность кормить птенцов и не забывать закрывать клетку, чтобы их не съели бродящие по округе дикие собаки. У мальчиков работа погрязнее: они каждый день шлангом смывают со двора помет подросших гусей.

Отец отмечает наши успехи: «Вы, девочки, очень хорошо ухаживаете за своими гусями. Но теперь вам не нужно беспокоиться о том, что их растерзают собаки». Он смеется, глядя, как огромные серо-белые птицы хлопают крыльями и угрожающе гогочут в сторону одной из соседских собак, которая забрела на наш двор.

Несколько недель спустя, когда мы все собрались за обеденным столом, Джош и Калеб толкают друг друга локтями. Я замечаю, что Аарон с несчастным видом смотрит в свою миску.

«Чем так приятно пахнет?» — спрашиваю я.

«Это гусь!» — злорадствует Джош.

«Мой гусь? Ты убил моего гуся?!» — восклицаю я.

«Тихо! — кричит отец. Затем говорит уже более мягко: — Пришло время, девочки. Вы живете на ферме, здесь животные предназначены для еды. Это не домашние любимцы. Не привязывайтесь к ним».

Наши три гуся стали досаждать деревенским жителям, поэтому пришло время от них избавиться, и наш отец увидел в этом возможность преподать нам хороший урок о жизни на ферме.

Мэри и я в ужасе переглядываемся друг с другом, пока подают наших гусей. Нам предлагают кусок мяса, но мы отрицательно качаем головой, благодарные за то, что взрослые не заставляют нас есть, как это делают обычно. Мы смотрим на свои пустые тарелки, слезы текут из наших глаз, ни одна из нас не может себе представить, что ест своего питомца.

В следующий раз, когда отец выгружает грузовик с козами, к которым позднее присоединяются теленок, несколько десятков цыплят, стайка голубей, пара майн[18] и попугаев, я стараюсь подавить свой восторг. Теперь я знаю, что могу любоваться ими, но не любить. Смерть всегда рядом.

А тем временем в старом сарае дядя Ашок из двигателя такси собрал генератор. Стоит ли удивляться, что у него это получилось: Ашок — один из лучших инженеров Макао. Он конструирует автомобили, участвующие в гонках Гран-при «Формулы‑1». Поэтому превратить автомобильный двигатель в генератор для него — дело нескольких дней.

И хотя новый генератор шумит так, что вблизи него приходится кричать, зато у нас появился стабильный источник электричества. А значит, будет и холодильник, и постоянный свет, и вентиляторы. А спустя время генератор дяди Ашока снабжает электроэнергией уже полдеревни.

Одно из главных пищевых табу в нашей семье — сахар. Родители постоянно говорят нам о его вреде и о том, что, если нас угощают сладостями, мы должны вежливо принять, а позже конфету выбросить. Правда, если мамочка Эстер не видит, как жена Лока Кина подсовывает мне леденец, я прячу его в карман, а затем поедаю в туалете.

Но однажды в доме разразилась буря. Отец в бешенстве, и даже мама Эстер сердита, что бывает крайне редко.

«Марш в гостиную, — кричит отец. — Нам нужно поговорить с вами об очень серьезном деле. Вы здесь, чтобы стать свидетелями наказания. Эстер, расскажи, что произошло».

«Я обнаружила, что из моего кошелька пропали деньги. Я не знала, кто их взял, пока владелец ларька со сладостями возле школы не сказал, что Мэри купила у него конфеты. Я спросила Мэри об этом, но она все отрицает. Я осмотрела ее комнату и обнаружила под ее матрасом фантики от конфет».

«Итак, — рычит отец, — Мэри не только украла деньги, она купила запрещенный белый сахар, к которому нам нельзя прикасаться. А потом, что еще хуже, она об этом солгала! Причем неоднократно».

Я потрясена до глубины души. Такой длинный список преступлений. Как только Мэри могла на такое решиться? Неужели она думала, что все это сойдет ей с рук? Конечно, она должна быть наказана.

Отец много раз читал нам дедушкины инструкции в отношении телесных наказаний и следует им буквально:

Приучить ребенка к дисциплине — это тяжелая работа. Устраивать взбучки, читать нотации, наказывать, замечать все проступки ребенка — это тяжелая работа. В Библии говорится: не жалейте плачущего ребенка. Обучая ребенка, не забывайте о Наказании. Ребенок должен не только вас любить, но им также необходимо управлять с помощью страха, ему следует вас бояться и знать, что ему ничего не сойдет с рук совершенно безнаказанно.

«Мэри, иди сюда», — рявкает отец.

Мэри входит в комнату, дрожа всем телом.

«Иди сюда», — мрачно повторяет отец. Я вижу, как она хотела бы сбежать, но ей приходится идти к центру комнаты, где стоит отец и рядом с ним табурет. В его правой руке устрашающий Жезл Божий.

«Спусти штаны и наклонись над табуреткой».

Мэри начинает плакать. «Прости меня, прости, — умоляет она. — Я больше никогда этого не сделаю, обещаю, обещаю, обещаю».

Лица взрослых бесстрастны. Она нарушила закон, а значит, она будет наказана. «Да, не сделаешь, потому что ты никогда не забудешь эту порку. Нагнись».

Дрожащими руками она сбрасывает шорты и трусики, а потом наклоняется над табуреткой и обхватывает колени руками.

«Я нанесу тебе сто ударов, а ты будешь считать».

Мы задыхаемся от ужаса. Никто и никогда не получал от отца сто палок. Самое большее — двадцать, за такие ужасные преступления, как вранье или порча какой‑нибудь вещи. Но Мэри совершила сразу несколько преступлений: непослушание, кража денег, покупка конфет, ложь и ложь о лжи. За каждое из них отец назначает по двадцать ударов.

Хрясть! Я вздрагиваю от первого удара.

Мэри пронзительно кричит.

«Считай!» — приказывает отец.

«Один», — ее полный слез голос едва слышен.

Хрясть.

«Два».

Хрясть.

Мэри кричит, и ее руки автоматически тянутся назад, чтобы прикрыть попу.

«Убери руки, — рычит отец. — Если они окажутся на пути жезла, я могу их сломать».

Мэри хнычет, снова хватаясь за табуретку.

«Три».

Хрясть.

Крики Мэри становятся все громче и громче.

«Замолчи! — рокочет он. — Твои крики просто показывают, что твой бунт еще не изгнан из тебя! Если ты будешь продолжать кричать, ты получишь больше».

Мэри сглатывает, пытаясь сдержать крики. Как она может не кричать? Я смотрю, широко раскрыв глаза от ужаса, как палка снова и снова опускается, и мы методично считаем. Еще больше меня пугает собственная неспособность контролировать свои эмоции. Я с ужасом понимаю, что хочу истерически смеяться и едва сдерживаюсь.

После пятидесяти ударов мамочка Рути пытается призвать отца прекратить порку. «Может, хватит? Я уверена, что она усвоила урок».

«Нет. Я сказал сто, значит, она получит сто», — говорит отец, раздвинув губы в пародии на ухмылку, и безжалостно продолжает.

Я смотрю на ножки табурета, трясущиеся от каждого удара. Один неверный взгляд или звук, даже шарканье ногой, и я могу оказаться следующей. Воздух вибрирует от гнева. «Все это для того, чтобы вы учились на ошибках Мэри».

После сотого удара отец выдыхается. Мэри обмякла, хнычет, сопли и слюни капают с ее лица, растекаясь по красному кафельному полу.

Он ее обнимает. «Это для твоего же блага. “Ибо Господь, кого любит, того наказывает”. Послание к евреям 12:6».

Мама Эстер хватает Мэри и спешно ведет ее в спальню, чтобы позаботиться о ней и уложить в постель. Мы продолжаем стоять на месте как вкопанные.

«Я хочу, чтобы вы, дети, это запомнили. А теперь идите спать».

В течение следующих нескольких недель мы все относимся к Мэри немного лучше и испытываем благоговейный восторг от того, что она пережила эту порку. Даже после десяти ударов несколько дней бывает больно сидеть, а Мэри испытала на себе десять раз по десять. Наш отец хоть и маленький, но очень сильный человек.

До поры до времени мы усвоили этот урок. Деньги не для нас. Они принадлежат Богу, и горе тому ребенку, кто осмелится их присвоить.

Глава 6

Небесные гурии

Члены Семьи со всего Азиатско-Тихоокеанского региона — Макао, Гонконга, даже несколько человек с Филиппин и из Японии — собираются в Хак Са для участия в Региональном Общении. Такие собрания проходят раз в месяц.

На Ферме не хватает места для всех приглашенных членов Семьи, поэтому отец решает разбить лагерь на пляже. Он любит отдых на природе, а я приплясываю от предвкушения игр с маленькими девочками Семьи. Все смеются и обнимаются. Я очень соскучилась по своим подружкам, Чинг-Чинг и Софии, чьи семьи остались в Макао, когда нам пришлось скрыться. Я хватаю их за руки, и мы отходим на несколько метров, чтобы шепотом обменяться новостями.

Нашим гостям нравится уединенный продуваемый ветром пляж, где мы разбиваем палатки под соснами возле площадок для барбекю. Мы все сидим на одеялах под деревьями, читаем Письма Мо и поем песни. Затем у взрослых проходят совещания, а мы — дети — можем свободно бегать по пляжу и играть.

Семья выросла до десяти тысяч членов в более чем ста странах мира. Многие из новых учеников присоединились к нам в Латинской Америке и Азии, но большая часть прироста происходит за счет семей с большим количеством детей. Дедушка категорически против противозачаточных средств: «Дети — это благословение от Бога, и мы должны иметь их как можно больше». Он говорит, что если бы у подростков появились дети, добродетельные родители подростков, став бабушками и дедушками в достаточно молодом возрасте, помогли бы вырастить своих внуков, а их дети были бы слишком заняты, чтобы ввязываться в неприятности. В то время как семья моих родителей была создана в раннем возрасте и воспитывает уже семерых детей, некоторые другие семьи надеются вскоре нас догнать.

Дедушка всегда говорит о своей любви к женщинам: «Я убежден, что Бог сотворил самое прекрасное из Своих творений напоследок — Свой венец Творения, женщину! Я всегда восхищаюсь и удивляюсь красоте линий, изгибов, форм, сделанных Его Руками…» В недавнем Письме Мо он рассказал о явившихся ему во сне восхитительных сексуальных обнаженных женщинах, Небесных Гуриях, танцующих для него в прозрачных покрывалах. Эти богини также являются ему, когда он занимается сексом, и они говорят с ним на разных языках, умоляя послать миссионеров в их страны, чтобы спасти их народ.

Моисей Дэвид высказал идею о том, что ему бы очень понравилось смотреть видео с участием женщин и девушек Семьи, кружащихся в эротическом танце, как богини из его снов. «Прославление Бога в танце, — говорит он, — должно быть сделано с большим вкусом и красиво, так, как изображается обнаженное человеческое тело в искусстве старых мастеров и художников, а не как порнография». Конечно, мать и другие женщины с энтузиазмом соглашаются, желая доказать, насколько они послушны Богу. Мужчинам очень нравится эта идея: они ведь тоже смогут смотреть эту видеозапись.

Мама знает, что умеет отлично танцевать, и любит это демонстрировать. Она начинает выбирать разноцветные палантины, чтобы продумать костюмы для видеосборника живущих в Азии женщин Семьи, исполняющих эротические танцы.

Большинство же женщин Семьи выглядят взволнованными, и я слышу, как некоторые жалуются, что не умеют танцевать и будут чувствовать себя глупо. Им говорят: «Сделайте это для Господа и для нашего пророка Моисея Дэвида. Любое смущение — это всего лишь проявление вашей гордости. Молитесь, чтобы это преодолеть».

Мы с Мэри и еще несколькими маленькими девочками, дочерьми других семей, приехавших на Региональное Общение, тоже будем танцевать, и нам нужно выбрать шарфы. Отец хочет записать наши танцы под соснами на пляже на видео.

«Мы будем изображать лесных фей, — объясняет мама. — Я буду королевой фей, а вы, девочки, танцуйте вокруг меня».

Отец застыл с камерой в руках, готовый нас снимать.

Нам предлагают снять всю одежду. На мне только прозрачный шарф, повязанный вокруг талии. «Возьмитесь за руки и танцуйте вокруг меня по кругу, сначала в одну сторону, а затем в обратном направлении, — учит нас моя мама. — А теперь поднимите руки к небу, как будто вы восхваляете Иисуса».

Наконец начинают звучать первые аккорды популярной песни Семьи «Дети гор», и мой отец начинает снимать. Мы, пятеро маленьких девочек, голых под нашими прозрачными шарфами, держимся за руки и кружимся вокруг моей матери, пока она танцует посредине, лаская шарфом свое обнаженное тело.

Еще несколько дублей, и с нами, маленькими девочками, покончено; взрослые женщины будут по очереди снимать видео, сменяя друг друга в танце.

Танцевальный вечер продолжается и превращается в вечер обмена партнерами. Нас с Мэри и других маленьких детей укладывают спать — эти взрослые развлечения не для нас. А вот мои братья присоединяются к гостям.

Дедушка говорит, что на протяжении сотен лет по достижении мальчиком половой зрелости отец отводил его к проститутке, чтобы тот получил определенный опыт, и это справедливо даже для викторианской Англии. Я не слышу ни единой жалобы от моих братьев, совсем наоборот.

В десять лет Хобо на несколько месяцев отправился в Австралию с высшими лидерами Семьи всего Тихоокеанского региона. По возвращении он рассказывал младшим о том, как занимался там сексом со взрослыми женщинами. На следующую вечеринку обмена партнерами взрослые пригласили моих братьев. Мальчиков спросили, с какой тетей они хотели бы заняться сексом, а затем они разошлись по разным комнатам и занимались тем, чего захочет мальчик — полноценным сексом или просто обнимашками.

Следующим вечером мы собираемся на наш обычный «Час Вдохновения», распевая под гитару воодушевляющие, эмоциональные гимны Семьи, чтобы приблизиться к Духу. Я сижу на коленях у дяди Джеффа; здесь я чувствую себя комфортно и уверенно. Не то что на коленях у отца, когда за любое лишнее движение можно получить шлепок или щипок.

После «Часа Вдохновения» я вижу, как дядя Джефф разговаривает с моей матерью. Она улыбается и спрашивает, не хочу ли я провести немного времени с дядей Джеффом. Я счастливо киваю. Мне тепло и комфортно в его объятиях.

Он ведет меня в свою комнату и кладет на кровать рядом с собой. Потом дядя Джефф берет мою руку и кладет ее на свою промежность, показывая мне, как гладить ее вверх и вниз. После того, как там что‑то напрягается, он расстегивает молнию на штанах, и наружу высовывается пенис. Я вспоминаю, как поднялся пенис отца в тот раз, когда мама пригласила меня на чердак. Я сажусь на кровати в полном изумлении.

«Не бойся. Хочешь его потрогать?» Он берет мою руку, кладет ее на свой обнаженный пенис и просит его сжать. Но моя рука слишком мала, чтобы охватить его целиком.

Я совершенно шокирована. Это совсем не похоже на пенисы маленьких мальчиков, которые я привыкла видеть у Патрика и братьев.

Дядя Джефф показывает мне, как сжимать его крепче и гладить вверх и вниз в ровном ритме, затем кладет свою руку на мою и начинает совершать все более быстрые движения, пока все его тело не напрягается. Он издает странный хрюкающий звук, и белая жидкость разбрызгивается по моей руке и его животу.

Отвратительно, думаю я, глядя на свои руки, покрытые этим белым липким веществом, но вслух ничего не говорю.

Дядя Джефф ведет меня в крошечную ванную и поднимает к раковине, чтобы я могла вымыть руки. Я ополаскиваю их трижды, но они все еще кажутся мне грязными.

«Я хочу вернуться в свою комнату», — шепчу я.

Мне нужно разобраться в том, что я чувствую. Мои родители и воспитатели постоянно твердят о том, что наши тела хороши и естественны и о том, как рождаются дети. Так почему же я чувствую себя так гадко? Мне так неловко и стыдно, что я не готова ни с кем об этом говорить. Когда на следующее утро мама с улыбкой спрашивает меня: «Ты хорошо провела время с дядей Джеффом?» — я просто опускаю голову и убегаю. Я сама во всем виновата. Согласилась пойти с ним в его комнату. Они просто позволили мне делать то, на что, по их мнению, я согласилась. Теперь я избегаю дядю Джеффа, вместо того чтобы, как обычно, подбежать и крепко его обнять. И он больше не приглашает меня в свою комнату. Как будто этого никогда и не было. И тогда я тоже делаю вид, что ничего не произошло.

Но с этого момента мне больше не нравится находиться рядом со взрослыми мужчинами. Я прячусь в группе детей, чтобы ни с одним из них не оставаться наедине.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как Линн Уотсон опубликовала свою статью, из-за которой мы переехали на Ферму. Хотя внешне все было спокойно, ощущение, что мы в постоянной опасности, сохранялось.

Однажды мама Эстер собрала нас и очень серьезно сказала: «Дети, вы не должны разгуливать по Ферме без сопровождения взрослых. Мы получили очень серьезные угрозы».

Она объясняет, что получила письмо от родственников из Канзаса. Ее родители расстроены обвинениями в жестоком обращении с детьми, которые публикуются в СМИ, и предложили награду любому, кто похитит нас, их внуков, и привезет в Америку.

От изумления мы не можем сказать ни слова.

«Семейные новости», каждый месяц пестрящие рассказами о похищениях и тюремном заключении членов Семьи, лишь подтверждают наши опасения. Тед Патрик, американский специалист по депрограммированию, также известный как Черная Молния, руководил многочисленными похищениями в интересах родителей, нанимавших его, чтобы «спасти» своих сыновей или дочерей. Но все это происходило в США и Европе — далеко от нашей маленькой деревни.

«Не волнуйтесь, — говорит отец, — Бог нас защитит, но пока мы не скажем вам обратного, никто никуда не ходит в одиночку и без большой палки». Он показывает тяжелую деревянную дубину, которая выше меня и почти шесть сантиметров толщиной. «Я положу их возле дверей. Каждый раз, когда вы выходите на улицу, вы должны брать одну из них с собой. Если вы видите незнакомого человека — бегите. Если кто‑то вас схватит, кричите, кусайтесь, пинайтесь и делайте все возможное, чтобы сбежать. Вы меня поняли?»

Теперь я точно напугана. Раньше я никогда не слышала, чтобы они так разговаривали.

Следующие два месяца мы находимся в состоянии повышенной готовности. На Ферме и во время передвижений между деревенскими домами нас, детей, сопровождают взрослые, вооруженные огромной палкой. Если нет взрослых, мы сначала выглядываем из двери, тщательно осматриваемся и проверяем, не скрываются ли незнакомцы за невысокой каменной стеной, окружающей двор Коттеджа. И уже потом, сжав тяжелую палку в одной руке и потную руку брата или сестры в другой, несемся через двор.

Наш тихий район — это зона боевых действий, порожденная нашим страхом. Лежа в постели, я прокручиваю в голове, как я буду кричать, лягаться и кусать любого депрограммиста, который выскочит и попытается меня похитить. Я знаю, что взрослый может легко со мной справиться, но я не сдамся без боя.

В конце концов, после того, как похитители так и не появляются, истерия стихает. Приятно снова ходить медленно, останавливаясь, чтобы понюхать мой любимый розовый куст. Если честно, я немного разочарована тем, что настоящие похитители не появились, чтобы проверить нашу оборону. Наверно, бабушка и дедушка решили, что это будет слишком хлопотно, и просто выкинули нас из головы. Страх подкрепляет тот факт, что Системитам, даже (или особенно) родственникам, доверять нельзя. Они нас не понимают. Они аутсайдеры.

Несмотря на то, что Моисей Дэвид призывает членов Семьи писать домой и поддерживать хорошие отношения с родственниками, чтобы не превратить их во врагов, нашей настоящей семьей может быть только Семья.

Глава 7

Изменение настроя

За три года мы отремонтировали четыре дома и создали свою маленькую деревню в деревне. По мере того как все больше домов становятся пригодными для жилья, в них заселяются вновь прибывшие члены Семьи. Их много, поэтому всех новоселов мы заселяем в комнаты так плотно, как только можем. Иногда семье из двух взрослых и двух детей достается комната площадью в один квадратный метр.

Впрочем, качество нашей жизни значительно улучшилось. Мы выкопали канализационную яму и построили в Главном доме выложенную плиткой ванную комнату с туалетом и душем. Знакомые португальские чиновники помогли нам с прокладкой дороги в деревню, установкой электрических столбов и подключением к законному источнику электроэнергии.

Мы зацементировали дорожки, соединяющие все деревенские дома, посадили по обочинам цветы и даже настояли, чтобы городские власти стали еженедельно вывозить мусор из нашей деревни. Теперь это совсем другое место, чем когда мы переехали сюда несколько лет назад. И местные жители признательны, что мы подняли уровень их жизни. В качестве благодарности они оставляют на нашем крыльце небольшие подарки в виде вкусной еды.

С появлением новых семей и детей в нашей деревне становится больше. Сейчас у нас три класса: дети постарше, дети помладше и детский сад.

Несколько взрослых по очереди учат нас по несколько часов каждое утро после наших двухчасовых Молитвенных Собраний. Им не требуется образование учителя; они просто зачитывают тексты из учебной программы «Руководство по уходу за детьми». В нем изложено все, что, по мнению дедушки, необходимо знать ребенку для получения благочестивого образования с тем, чтобы впоследствии служить на миссионерском поприще. В одной главе описана история мира, начиная с Сотворения. В другой изложена математика вплоть до таблицы умножения и деления, плюс немного геометрии для мальчиков, которым она понадобится для плотницких работ. Естественные науки и биология — это еще одна глава, также начинающаяся с Сотворения мира и включающая длинный раздел, посвященный развенчанию дьявольской лжи эволюции.

На первой странице кратко изложено то, что, по мнению наших лидеров, нам важнее всего знать. Дедушка пишет:

«Я считаю, что прямо сейчас самым лучшим образованием, которое вы только можете предоставить нашим детям, является Слово Божие — Библия и Письма Мо. При условии, что они умеют читать, писать и считать».

Потом он объясняет свою точку зрения:

«Мы не против образования, по крайней мере нашего!.. Немного мирского образования иногда может помочь в отдельных случаях, когда вы имеете дело с миром и встречаетесь с Системой на ее собственной территории. Но нашим детям нужно только то, что известно как базовое образование до 6‑го класса».

Важнее всякой схоластики наше духовное образование.

«Разверни носки наружу еще больше. Нет, руки выше. Бедра тоже должны вращаться. Выпрями колени. Выпрями локти, но слегка их согни». Мать пытается научить меня балету, но у меня ничего не получается сделать правильно.

«Я не могу!» — вскидывая руки, плачу я.

«Нет, можешь! ― Голос у нее высокий и расстроенный. ― Отныне тебе запрещается произносить фразу "я не могу". Что говорит Библия? "Все могу. " — подсказывает она. ― Твое отношение “я не могу” противоречит Библии. Это — грязные слова. Каждый раз, когда ты произнесешь “не могу”, я буду мыть твой рот с мылом».

Мне остается только кивнуть. Сначала все идет тяжело. Очень тяжело. Я не осознавала, сколько раз в день я говорю «не могу». Теперь всякий раз, когда я это делаю, мне приходится цитировать стих из Библии или известную цитату.

Я запоминаю два десятка. Мне нравится повторять часть речи Уинстона Черчилля «Никогда не сдавайтесь». Я делаю голос низким и хриплым и цитирую: «Никогда не сдавайтесь! Никогда-никогда-никогда… если только честь и здравый смысл не велят вам поступить иначе».

Но мое любимое стихотворение — о крошечной пробке, которая, сколько бы разъяренный кит ни хлестал ее своим большим хвостом, тут же выныривает и насмехается: «Ты никогда, никогда не сможешь удержать меня под водой, потому что я сделана из материала достаточно плавучего для того, чтобы держаться на поверхности, а не тонуть».

Со временем даже я замечаю разницу. Знакомое разочарование от неудач сменяется отношением «я могу». Я начинаю верить, что при достаточном упорстве способна преодолеть любые трудности. Мама хвалит мою новую решимость.

«Фейти, проснись». Я резко пробуждаюсь от глубокого сна, потому что отец трясет меня за плечо.

«Фейти. Давай, вставай сейчас же!» Я открываю глаза, и яркий свет фонарика ослепляет меня. «Нам нужна твоя помощь. Тебе придется быть очень храброй. Ты умеешь быть храброй?»

Я киваю, с каждой минутой нервничая все больше.

«Нам нужно, чтобы ты помогла Шебе родить щенков. Думаешь, ты сможешь это сделать?»

На протяжении многих лет у нас всегда было много собак, но Шеба — наша любимица. Гладкошерстная черно-коричневая собака с умными глазами, она присматривала за нами, детьми, с тех пор, как я себя помню. За эти годы у Шебы было шесть пометов щенков, которых мы продали или раздарили.

И вот сейчас она рожала уже в седьмой раз. Но что‑то пошло не так, и за сутки на свет появился только один щенок. «До утра нет возможности вызвать ветеринара», — шепчет отец.

«Да. Я помогу», — говорю я, гордая от того, что меня позвали на помощь в такое важное время. Я выползаю из постели и в темноте следую за отцом к хлеву, где на окровавленных газетах, тяжело дыша, лежит Шеба. Металлический запах крови, мокрой бумаги, собачьей шерсти и грязи бьет мне в нос. В глазах Шебы, обращенных ко мне, — бесконечная мольба. Отец осторожно помогает собаке подняться на ноги и поддерживает ее, потому что бедняжка едва способна стоять.

Он указывает на красное пластиковое ведро с водой и кусок мыла на полу рядом с ним. «Хорошенько вымой руки до локтей. Один из щенков застрял в родовых путях. Я пытался, и твои братья пытались, но наши руки слишком велики, чтобы дотянуться и вытащить его. У тебя руки маленькие, поэтому только ты сможешь помочь малышу и его маме».

Я смотрю на опухшую вульву Шебы, с которой свисает кровавая слизь, и автоматически пячусь к двери. Но отец и мальчики выжидающе смотрят на меня. Ей больно. Я глубоко вдыхаю, преодолевая стеснение в груди. Я смогу. Я их не подведу.

Мои пальцы проникают в ее липкую, горячую вульву, пытаясь нащупать щенка внутри. Шеба не двигается, просто опускает голову ниже. Она знает, что я пытаюсь помочь. «Папа, я не могу просунуть руку дальше». Я боюсь надавить слишком сильно; я не хочу причинять ей боль.

«Просто продолжай, у тебя отлично получается».

Я чувствую, как мышцы собаки напрягаются и болезненно сжимают мою руку. «Папочка?» — хнычу я.

«Это просто сокращение матки. Как только оно утихнет, протолкни руку дальше».

Я жду минуту, стиснув зубы от боли в руке, и про себя повторяю: я могу. Я могу. Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе.

Затем я выдвигаю пальцы вперед.

«Вот и хорошо. Ты чувствуешь щенка?»

Кончики моих пальцев касаются крохотного тельца. Я чувствую крошечный нос, головку. Киваю.

«Отлично! Теперь попробуй взяться за голову и медленно вытащить его». Но это легче сказать, чем сделать. Очередная схватка сжимает мою руку настолько сильно, что мне кажется, она вот-вот онемеет. После того, как она проходит, я провожу пальцами по голове щенка и осторожно подтягиваю его вперед. На это уходит целая вечность. Наконец, я его вытаскиваю.

Он мягкий и скользкий. Его черное тело не больше моей руки. И он мертв.

Отец забирает у меня трупик. «Он слишком долго находился в ловушке в родовых путях. Остальные должны быть живы», — рассуждает он.

Я смотрю на свою руку: она покрыта кровью и слизью. Фу, омерзительно.

«Можешь повторить?»

Я дрожу всем телом. Но я, конечно, киваю, стараясь абстрагироваться от того, что делаю.

Сейчас все мое внимание сосредоточено на поиске следующего щенка. Я мучительно и медленно вытаскиваю на тусклый свет еще трех щенков. Они живы.

«Пока достаточно, Фейти. Будем надеяться, что Шеба сможет родить остальных сама — препятствий больше нет».

Дрожа, я подхожу к ведру, долго тру руки и вычищаю грязь из-под ногтей, но запах крови не уходит.

Я хочу остаться и подежурить рядом с Шебой, но мои ноги подкашиваются. Отец едва успел меня подхватить.

«Возвращайся в кровать, Фейти. Ты отлично справилась. Мы сделали для нее все, что могли; давай просто помолимся, чтобы у нее все получилось».

«Дорогой Иисус, пожалуйста, помоги Шебе выздороветь, пожалуйста, пожалуйста, Иисус, помоги ей выжить», — повторяю я снова и снова, лежа в своей постели.

На следующее утро меня никто не будит, поэтому я сплю допоздна. В столовой все заканчивают завтракать, когда туда входит отец.

По серьезному выражению его лица я заранее понимаю, что он скажет. «Шеба ушла, чтобы быть с Иисусом. Она попала в собачий рай».

Я смотрю на свои руки. Я потерпела неудачу. Я так старалась, а она все равно умерла! Почему Иисус не ответил на наши молитвы? В груди так тесно, что я едва способна дышать.

«Мы сделали для нее все, что могли. Ветеринар сказал, что у нее было четырнадцать щенков.

У нас отвисают челюсти. Я никогда не слышала о таком большом помете!

«У Шебы просто не хватило сил на то, чтобы стольких родить». Если бы ветеринар появился вчера, это могло бы ее спасти, обиженно думаю я. «Вчера вечером Фейти помогла нам спасти пятерых щенков. Только один из них родился мертвым, с остальными все в порядке. Слава Богу!»

В этот же день отец грузит в фургон мешок с телом Шебы и мы выезжаем из дома. Он копает собаке настоящую могилу на обочине дороги. Это — мои первые похороны. Мы возводим над ее могилой небольшой деревянный крест, и каждый из нас, детей, выходит вперед, чтобы попрощаться и вручить ей подарок — ленточку, мячик, потрепанную коллекцию дешевых сокровищ от детей, которым больше нечего дать. Я осторожно кладу на ее могилу свое подношение — пустой стеклянный флакон из-под духов, который выбросила мама Эстер; я сохранила его, чтобы наслаждаться устойчивым ароматом. Это самый печальный день моего раннего детства.

Через несколько дней щенок, который родился первым, остается единственным живым. У нее была возможность сосать грудь своей матери целый день, так что она оказалась сильнее других. Мы называем ее Шебина.

Она — худшая сторожевая собака на свете. Шебина искренне любит всех: друзей, незнакомцев, соседей. Она подбегает к каждому прохожему, виляя хвостом и ожидая, что ее погладят. Мы любим ее с оттенком тихой грусти. Она никогда не сможет занять место нашей первой любви — Шебы, но делает все возможное, чтобы восполнить для нас эту потерю.

Глава 8

Моя сестра — дитя Иисуса

В связи с охватившей мир эпидемией СПИДа дедушка начинает обуздывать «флирти-фишинг». «Мы не можем допустить, чтобы эта болезнь содомитов распространилась в Семье», — говорит он.

Хотя всего несколькими годами ранее в Письме Мо говорилось, что женщины должны быть готовы страдать заболеваниями, передающимися половым путем. Так они смогут спасти человеческие души так же, как и Иисус отдал за людей Свою жизнь. (К письму прилагалась фотография, которая заставила меня вздрогнуть — распятая женщина с пригвожденным к кресту влагалищем. Ужас!)

Но ограничение на занятия и «флирти-фишинг» распространяется не на всех женщин Семьи. Тем из них, которые имеют давние отношения с Рыбами, у которых есть деньги и власть, было позволено их продолжать. Впрочем, через несколько лет запрет на ФФ стал окончательным — теперь никому не разрешается спать с Системитами под страхом отлучения от общины. Призыв дедушки к ограничению ФФ дает матери предлог, которого она так жаждала. Она проводит последнюю прощальную ночь с дядей Ашоком. И хотя она не выглядит сильно расстроенной из-за этого, я переживаю их расставание. Я люблю приезжать в гости к дяде Ашоку. Он кормит меня всякими вкусностями и позволяет вырезать фигурки из чапати[19]. Но больше всего мне нравится, что с ним я чувствую себя в тепле и безопасности. И мне не хочется, чтобы это все заканчивалось.

Но нас ждет еще больший сюрприз.

Через три недели после последней встречи с дядей Ашоком мать обнаруживает, что беременна. Я буду старшей сестрой!

Нам всем интересно, кто же, кто же отец ребенка? Мать говорит, что это может быть как мой отец, так и дядя Ашок. Но они — не единственные претенденты на отцовство. Папой моего брата или сестры может быть живущий с нами на Ферме рыжеволосый мужчина. Это не редкость в Семье; при существующем «обмене женами» дети нередко не знают, кто их отцы. Нам говорят, что в этом нет ничего постыдного. Ведь все дети в первую очередь принадлежат Семье и Иисусу.

Я с нетерпением жду появления на свет младенца. А чтобы узнать как можно больше о беременности и родах и быть полезной, я изучила первый том «Руководства по уходу за детьми» и много раз пересмотрела документальный фильм «Чудо жизни». Там показано все: маленькие головастики-сперматозоиды, вылетающие из полового члена во влагалище женщины и на большой скорости устремляющиеся вверх по течению через фаллопиевые трубы, оплодотворение яйцеклетки и превращение ее в плод, и в конечном итоге — роды, которые, по моему мнению, выглядят отвратительно. Так что к этому моменту я просто останавливаю просмотр.

Мама решает рожать дома, что для Семьи — дело обычное. Хотя я появилась на свет в больнице. Но мама решила, что этот процесс послужит для нас, детей, наглядным уроком.

В тот день, когда у мамы начались схватки, нас всех собрали в одной комнате. Пока в соседней спальне акушерка и мама Эстер помогают моей маме дышать, все мы, дети, стараемся сидеть спокойно и читать «Настоящие детские комиксы», но роды занимают больше времени, чем кто‑либо предполагал, и нам страшно надоело торчать взаперти, прислушиваясь к ритму тяжелого дыхания и крикам во время схваток.

Время от времени я пытаюсь заглянуть внутрь, но каждый раз меня прогоняют. Наконец, после двадцати семи часов родов, мама Эстер вызывает нас: «Детки, пора».

Мы заходим в маленькую комнату и в шоке тихо стоим в ногах кровати, наблюдая, как акушерка приказывает моей матери «продолжать тужиться», хотя она делает это уже почти два часа. Как и я, все мои братья и сестра видели «Чудо жизни», но никто из нас до конца не готов к тому, чтобы видеть это так близко. Влагалище моей матери растянуто ужасно широко, и из него уже выходит большой волосатый шарик. Я видела, как рожают животные, но то, что я вижу сейчас, совершенно непохоже на все, что я видела прежде. На кровати кровь, а мама Эстер заглядывает маме между ног и говорит: «Хорошо, ты почти у цели. Потужимся еще один разок». Акушерка подбадривает ее по-португальски. Мать издает протяжный хрюкающий звук и страшно морщит лицо, а затем бац! Выстреливает ребенок. Он летит через всю кровать! Слава богу, что там стоит отец и ловит его, прежде чем он упадет на пол! Его лицо забрызгано слизью, и мы все неловко смеемся. Я отворачиваюсь. Ничего не могу с собой поделать: это отвратительно.

Потом я поворачиваюсь и вижу, как мама Эстер держит на руках ребенка с черными волосами на голове, пушком темных волос по всему ее крошечному белому телу и маленькой синей отметиной на пояснице. Это девочка.

Мать устала, но отец не обращает на это внимания. «Слава Богу! Давайте же все соберемся для фотографии!»

Мать в знак протеста слабо машет рукой, и я спешу ей на помощь. Я откидываю назад ее потные вьющиеся волосы и открываю ее маленькую косметичку, пытаясь слегка ее припудрить. Я знаю, что она ненавидит плохо получаться на фотографиях, а сейчас она выглядит не очень.

После того как мама немного оправилась от тяжелых родов, она говорит себе и всем, кто готов слушать, что малышка Нина от моего отца: ведь у нее такая белая кожа! Но нас не проведешь. Даже я знаю, что означает эта синяя метка. Они бывают у большинства азиатских младенцев, но через год проходят [20].

Правда выходит наружу, когда к нам в дом приезжает Акрисио — давняя Рыба мамочки Эстер. Он заходит в спальню матери, бросает взгляд на Нину и восклицает: «Она просто вылитый Ашок!»

Мама Рути разражается безутешными слезами и кричит: «Нет! Она похожа на Хо!»

Я в шоке от ее эмоционального всплеска. Я знаю, что мама Рути хочет, чтобы ребенок был от моего отца, потому что она любит его, а не дядю Ашока, но я считаю, что она ведет себя глупо. Никого из нас не волнует, чья сперма произвела на свет Нину, в том числе и отца, который скачет по селу, хвастаясь перед соседями дочерью.

Каждый из моих старших братьев, начиная с Нехи, которому сейчас четырнадцать, проводит один месяц в качестве штатной няни Нины. «Это — отличная тренировка для вас, мальчики, ведь все вы станете отцами», — заявляет моя мать. Они не против позаниматься с Ниной, но ненавидят стирать грязные пеленки (а это, между прочим, тоже обязанность няни). Я еще слишком мала, чтобы стать няней малышки, но я прихожу каждый день, чтобы поиграть с ней. В глубине души я немного беспокоюсь, что дядя Ашок будет любить Нину больше, чем меня, ведь она — его дочь. Но приезжая на Ферму, он все равно подсовывает мне угощения или немного денег на мороженое.

Вскоре мать уже гордится тем, что у нее есть младенец Иисуса, ребенок, рожденный благодаря ФФ. Во многих семьях есть один или два ребенка, не похожие на остальных членов семьи, и все сразу понимают, что они — младенцы Иисуса. Эти дети считаются особым благословением от Бога. Мама говорит, что малышка Нина — ее награда за долгие годы дружбы с дядей Ашоком, хотя он так и не присоединился к Семье.

«Нина — младенец Иисуса, так же как и Давидито!» — хвастается она.

И тут мне неожиданно открывается истина. Получается, что Давидито на самом деле не ребенок дедушки?

Мама объясняет, что биологический отец Давидито — служащий отеля, с которым Мама Мария занималась ФФ, пока они с дедушкой жили на Тенерифе. «Давидито все равно является сыном дедушки. Иисус просто использовал сперму другого мужчины, чтобы произвести его на свет».

Я знаю, что не должна сомневаться в привилегированном положении Давидито. Он — избранный сын и наследник дедушки. Но все же, не в первый раз задумываюсь я, а как же мой отец? Почему же дедушка никогда не зовет нас, детей своего сына, к себе в гости? Почему Давидито — наследник престола? Ведь он даже не дедушкин ребенок?!

Но я не настолько глупа, чтобы так рассуждать вслух. Поэтому держу свои вопросы при себе и пытаюсь разобраться в действиях взрослых. Давидито был послан Иисусом. Неважно, кто его отец. Но я по-прежнему считаю несправедливым, что мой отец и тетя Фейти больше не принц и принцесса.

Тем не менее нам каждый день напоминают о том, что мы должны служить образцом для подражания. И все потому, что мы — внуки Моисея Дэвида. Но потом сразу же опускают нас на землю: «То, что вы — его внуки, не делает вас особенными. Вы — такие же, как все».

Глава 9

Сельская жизнь

Каждое утро нас будят в 4.30. За окном еще темно, и даже птицы только‑только просыпаются. После завтрака и молитвы все дети отправляются на Ферму.

Мы методично заводим все больше и больше животных, следуя плану отца по воссозданию его прошлой жизни на техасском ранчо. Большинство Домов Семьи и не помышляют о том, чтобы в качестве хобби заниматься разведением животных, но если у нашего отца появляется мечта, то он рвется к цели как бульдозер, и большинство людей, которые рядом с ним, даже мысли не допускают, чтобы возразить ему.

Но надо сказать, что стратегия отца себя оправдывает: наш неформальный контактный зоопарк ежемесячно посещают сотни людей, и все они уходят с плакатами Семьи и Иисусом в сердце. «Теперь нам не нужно выходить с Фермы для того, чтобы свидетельствовать об Иисусе; Овцы сами приходят к нам!» — хвастается он.

Слева от ворот Фермы находится огород — гордость и радость дяди Майкла. Он разбил его вскоре после своего прибытия в Хак Са и обеспечивает нас овощами и зеленью. Грядки огорожены со всех сторон и даже накрыты крышей, чтобы пронырливые козы и птицы не уничтожали урожай.

Наша первая остановка — загон для наших коричневых, черных и белых коз. Он привез их из материкового Китая после печальной истории с гусями. Вооружившись пастушьими посохами, мы пасем стадо на поле неподалеку. Это — наша любимая часть дня. В течение двух часов все, что нам нужно делать, так это следить за тем, чтобы ни одна из коз не забрела на соседский огород. В остальном у нас полная свобода, никакого контроля и никаких взрослых.

Я сочиняю причудливые пиратские истории, а мой друг Патрик охотно разыгрывает в них свою роль. Наши посохи — отличный реквизит; они могут быть чем угодно: от пиратских мечей до жезла Моисея и царского скипетра. Но больше всего мы любим играть в «Девочку с небес» из серии комиксов, которые дедушка специально написал для детей.

Девочка с небес — пророчица со сверхъестественными способностями. Это — наша супергероиня и образец для подражания. На иллюстрациях пятнадцатилетняя Мари Клэр, она же Девочка с небес, одета в прозрачную тогу, едва прикрывающую попу. Она красива и всегда носит с собой пастуший посох. Мы с нетерпением ждем каждого следующего выпуска, который приходит раз в месяц вместе с Письмами Мо для взрослых. Солдаты Антихриста схватили Девочку с небес и бросили ее в логово льва.

«Не слишком ли расточительно скармливать такую красивую девушку львам!» — сказал один из солдат своим товарищам.

«Я как раз подумал о том же», — добавил другой.

«Да, в самом деле, почему львы должны насладиться ею вместо нас? — начали вторить им и другие. — Что скажете, командир, может быть, мы сначала немного с ней поразвлечемся?»

Девочка с небес не сопротивляется изнасилованию и шепчет на ухо солдатам об Иисусе, из-за чего двое солдат начинают испытывать чувство вины. Они возвращаются, чтобы вызволить ее из логова льва, но, добравшись до места, находят ее живой и невредимой. Иисус дал ей силы поднять тяжелый камень, закрывавший выход и путь к спасению. Солдаты уверовали во Христа и присоединяются к ней в качестве учеников, помогая сбежать в пустыню.

Снова и снова Девочка с небес ускользает из лап Антихриста, используя секс, чтобы выжить и обрести влиятельных покровителей. Она вызывает и усмиряет бури, посылает с неба огонь, ослепляет врагов, и все это с помощью своего пастушьего посоха.

Восхитительно! Мы с Патриком перечитывали каждую историю снова и снова, пока не выучили все их практически наизусть. Они намного интереснее, чем Библия в картинках, которую мы читали миллион раз.

После того, как мы разыгрываем последний выпуск комикса, приходит время возвращать коз с пастбища. Затем начинается настоящая работа.

Мы с Патриком берем по тяжелой лопате и бамбуковой метле и тащим грязную плетеную корзину к стойлу. У нас самая незавидная обязанность — чистить загоны и вывозить навоз.

Одни из наших богатых друзей-Системитов купили своему ребенку ослика и пони, но потом решили, что слишком хлопотно ухаживать за животными, и в результате отдали их нам.

Кроме пони и ослика у нас есть еще три австралийских скакуна, которых жокейский клуб Макао отдал отцу, когда они вышли на пенсию.

Мы стараемся побыстрее сделать эту грязную и неприятную работу. Выгребаем навоз из конюшен и выстилаем пол свежей соломой. С коровами сложнее. Чтобы убрать грязь за ними, приходится открывать воду в шланге на полную мощность.

Мы уже закончили работу на скотном дворе и уже направляемся к воротам, как вдруг мне в спину что‑то ударяет. Через мгновение раздается возглас Патрика, и я вижу, что у него по волосам стекает какая‑то мякоть. А из-за сарая слышится глупое хихиканье Нехи, Джоша и Калеба. «Гуава! Ах вот оно в чем дело!»

На ферме растут пять взрослых деревьев гуавы. Летом мы объедаемся мягкими, сладкими фруктами — просто гуавой, коктейлями из гуавы, мороженым из гуавы — часто до диареи. Как только перезревшие гуавы начинают падать с деревьев, приходит наше время.

Я бросилась собирать валяющиеся на земле фрукты и засовывать их себе за ворот. Схватка начинается, тотальная война, все против всех. Каждый сам за себя, убей, или убьют тебя.

Бой достигает бешеного апогея, мы выскакиваем из-за баррикад и выпускаем снаряды, уже не глядя. В этот момент по двору Фермы решает прогуляться тетя Кристал. Шлеп. Отклонившаяся от цели гуава бьет ее по голове.

«В чем дело?!»

Тетя Кристал — худенькая, невысокая американка. Она приехала на Ферму год назад, и через несколько месяцев они с дядей Майклом поженились и переехали в трейлер рядом с домом.

Она очень отличается от других женщин Семьи: носит не струящиеся юбки в стиле хиппи, а скачет по ферме, одетая как девочка-подросток. Обычно на ней топы без бретелек, короткие юбки с оборками, похожие на балетную пачку, и короткие носки. Ее светло-каштановые вьющиеся волосы собраны в две косички. А еще с ее худого морщинистого лица почти никогда не сходит улыбка — широкая фальшивая улыбка. Тетя Кристал всегда очень деловита и энергична. Но если ее разозлить, она наносит удар молниеносно, как змея, — звонкая оплеуха провинившемуся обеспечена.

Но дяде Майклу она нравится, поэтому мы стараемся по возможности ее не злить и держимся от нее подальше. Но, несмотря на то, что она такая жесткая и нас не жалует, мне ее немного жаль. Она рассказала, что ее лишили материнских прав из-за того, что она была наркоманкой. Но Иисус ее спас: она попала в Семью. Кстати, у большинства взрослых в Семье есть история о том, как Бог спас их от наркотиков или самоубийства. И о том, как они отчаянно искали Истину, любовь, свое место за пределами испорченного мира. И каждый из них говорил нам, детям, что мы должны быть очень благодарны за то, что нам не придется выносить всего того, что выпало на их долю, когда они были в Системе.

Ну а сейчас мне очень страшно.

Возможно, если я опущу голову пониже и останусь в тени, меня не заметят. «Подойдите сюда! Подойдите сюда немедленно! Вы все!» — пронзительно визжит тетя Кристал. «Мальчик, у тебя будут проблемы, когда я расскажу об этом дяде Хо. А теперь марш домой», — кричит она, хватая Джоша за ухо.

Нас всех этапируют домой и вызывают нашего отца. Он выстраивает нас, и мы смотрим в пол, ожидая вынесения приговора. При других обстоятельствах он, возможно, и не обратил бы внимания на фруктовую драку. Что говорить: он сам неоднократно выступал их инициатором, но на этот раз тетя Кристал кричит о хулиганах, бросающих в нее гуаву. Правила предельно ясны. Никогда нельзя поднимать руку на взрослого.

Лицо моего отца растягивается в гримасе, свидетельствующей о том, что он злится. «Кто кинул гуаву в тетю Кристал?» — рычит он. Я всегда понимаю по его голосу, когда нам светят большие неприятности: он становится низким, напряженным и сердитым. Наши глаза бегают, но мы молчим. Мы же и в самом деле не знаем, чья отклонившаяся от курса ракета в нее попала.

«Ну, — фыркает тетя Кристал. — Я думаю, они все виноваты».

Отец рявкает: «Нехи, принеси мне Жезл Божий».

У меня по спине пробегает сильная дрожь. Меня били разными предметами: расческами, вешалками, длинными рожками для обуви, ремнями, мухобойками, но этим никогда. Я видела, как им наказывали Мэри и Джоша, но я сама никогда не делала ничего настолько плохого, чтобы подвергнуться подобной экзекуции.

После возвращения Нехи отец взвешивает орудие в руках. Затем он идет вдоль строя, заставляя каждого мальчика повернуться, спустить штаны и упереться руками в стену. Я слышу, как палка рассекает воздух, методично настигая свою жертву — три удара каждому. Хрясть-хрясть-хрясть. Мальчики едва сдерживают слезы, потирая красные горячие попы и осторожно натягивая штаны.

Наконец, настает моя очередь. Я смотрю на отца, надеясь, что он смягчится. По моей щеке стекает одинокая слеза. Плач унизителен, но обычно взрослые воспринимают его как раскаяние и отступают. Но не в этот раз. Он приказывает мне задрать юбку и повернуться лицом к стене. Когда мои пальцы касаются прохладной неподвижной стены, я думаю о братьях, стоящих рядом со мной. Они не плакали, и я не буду рыдать, ведь плачут одни лишь неженки.

Хрясть. Удар такой силы, что я ничего не чувствую, мне только кажется, что меня отрывают от пола и швыряют об стену. Чтобы восстановить равновесие, я крепче упираюсь руками и жду следующих двух ударов.

После того, как экзекуция закончилась, я спешу за мальчиками, вытирая глаза и нос. Я вся дрожу, сердце учащенно бьется, не хватает воздуха. Но вместе с пульсирующей болью я испытываю тихую радость триумфа. Я пережила Жезл Божий. И хотя я страшно его боялась, то, что меня им никогда прежде не наказывали, отделяло меня от братьев. Теперь они не смогут надо мной издеваться, утверждая, что я всегда легко отделываюсь, потому что я маленькая или девчонка. Теперь я такая же крутая, как и они!

Глава 10

После прочтения сжечь

Мы уже шесть лет жили в Хак Са, и за это время жалкие лачуги, которые мы увидели тут, благодаря нашим усилиям превратились во вполне сносные жилища. Кроме наших родственников, здесь живет от пятидесяти до двухсот членов Семьи.

Родители по-прежнему являются Пастырями Дома, но теперь у нас также есть руководители отделов — взрослые, которые отвечают за определенную сферу: уход за детьми, приготовление еды, уборку, а также сбор средств. Жизнь в комбо более регламентирована, она напоминает кибуц[21].

Дети больше не живут в семьях: все дни они находятся в группах, как в школе-интернате. С родителями мы общаемся только один час во время ужина и семейного отдыха. Впрочем, мой отец никогда не проводит время с семьей, и я встречаю его только на Молитвенных Собраниях или на Ферме.

Многочисленность нашего населения означает, что приходится кормить больше ртов — мы уже давно вышли из бюджета маленького денежного довольствия моего отца. Каждую неделю дядя Майкл и один из мальчиков, обычно Джош или Калеб, отправляются на фургоне в Макао на поиски продуктов. Целыми днями они обходят разные магазины и супермаркеты, владельцы которых с симпатией относятся к нашим убеждениям и приберегают для нас почти просроченные продукты.

Ферма обеспечивает себя сама за счет посетителей, готовых платить за уроки верховой езды на наших трех австралийских скакунах и пони. А вот в остальном бюджете нам приходится экономить каждый цент.

Каждые выходные мы продолжаем собирать пожертвования, давая представления и продавая компакт-диски с музыкой Семьи. Некоторые из новообращенных вносят в общий котел деньги, которые присылают им из США родственники и друзья.

Никто из взрослых в Семье не задумывается о таких вещах, как выход на пенсию, сбережения или приобретение какой‑нибудь собственности. Тем более что у Семьи есть задачи поважнее: каждый месяц приходят новые Письма Мо с напоминаниями о надвигающемся восстании единого мирового правительства Антихриста и указаниями на знамения этого, которые происходят в мире. Так, октябрьские обвалы мировых фондовых бирж, по мнению дедушки, свидетельствуют о том, что мир балансирует на грани краха и Антихрист вмешается, чтобы его спасти. Мы готовимся изо дня в день. У нас много консервов, и наши спасательные сумки упакованы. В них хранятся предметы первой необходимости на случай внезапного бегства: сменная одежда, фонарик. Отец отвечает за то, чтобы бросить в свою сумку паспорта членов семьи и немного денег из сейфа. Иногда у нас проводятся учения, и тогда все хватают свои спасательные сумки и бегут к назначенному месту встречи.

Чем многолюднее становится наш дом, тем больше времени для подготовки нам необходимо. Все в Семье следуют Божьему повелению «плодитесь и размножайтесь», и детей теперь в два раза больше, чем взрослых. Дети подрастают, и всплывает одна общая проблема, которая объединяет практически всех девочек Семьи подросткового и предподросткового возраста. Многие из них чувствуют себя травмированными сексуальными контактами со взрослыми мужчинами.

Бывшая няня Давидито — тетя Сара, которая теперь стала ведущим лидером Всемирной службы, рассылает новое письмо только для взрослых под грифом «После прочтения сжечь». Оно называется «Свобода или Камни преткновения» и содержит тезисы изменений сексуальной политики Семьи.

В письме говорится о том, что сексуальные отношения между взрослыми и детьми младшего школьного возраста, по-видимому, оказывают разрушительное воздействие на психику последних, особенно девочек, которые боятся забеременеть. В связи с этим фактом и с учетом преследований, с которыми Семья сталкивается во всем мире из-за заявлений о жестоком обращении с детьми, теперь взрослые не должны заниматься сексом с детьми, не достигшими пятнадцати-шестнадцатилетнего возраста. При желании дети и подростки по-прежнему могут заниматься сексом друг с другом, но обязаны соблюдать осторожность, чтобы не привлекать внимание правоохранительных органов.

Взрослые читают это письмо за закрытыми дверями. Нам о нем сообщают только несколько месяцев спустя, когда отец собрал подростков, живущих в нашем Доме, чтобы объяснить новые правила.

Я испытываю облегчение, хотя никому в этом не признаюсь. Несмотря на то, что мне всего десять лет, я ужасно нервничала из-за того, что через два года мне придется стать женщиной и заниматься сексом со взрослыми мужчинами. Ни одна из старших девочек не говорила со мной об инициации[22], так что я предполагаю, что это что‑то плохое. Одна только мысль о том, что взрослый мужчина будет ко мне прикасаться таким образом, вызывала у меня тошноту. Пятнадцать лет еще совсем не скоро.

Моя тревога постепенно рассеивается — правда, далеко не так быстро, как хотелось бы. Однажды на Ферме появляется Дядя Т, как его здесь называют все. Это высокий, темноволосый, красивый мужчина. Дядя Т — музыкант и маленькая знаменитость в Семье, особенно в латиноамериканском регионе. Каждый раз после своих проповедей мы продаем кассеты с записями его песен, а дома уже много лет смотрим детское шоу «Время дяди Т», которое он ведет.

Я не могу оторвать от него глаз, когда он вдохновенно поет во время Молитвенных Собраний. Но ни разу не замечала, чтобы он обращал на меня внимание. Поэтому когда дядя Т на кухне подозвал меня, я судорожно пыталась понять, что я могла сделать не так. Не слишком ли я ерзала во время его выступления?

Когда я подошла, он взял меня за плечи и наклонился так, что наши глаза оказались на одном уровне. Я готовлюсь к наказанию, но он вдруг чмокает меня в губы. В Семье поощряются любые проявления симпатии, и нас всех призывают обниматься и целоваться, но поцелуй в губы — это же совсем другое. Я отшатываюсь назад.

«Ты когда‑нибудь целовалась по-французски?» — с заговорщицкой улыбкой спрашивает он. Я отвожу взгляд и ничего не отвечаю. Да, я знаю, что такое французский поцелуй, но никогда так не целовалась.

«Посмотри на меня», — настаивает он.

Я поднимаю голову, а он наклоняется ко мне и снова прижимает свой рот к моему. Я чувствую, как его влажный язык давит на мои губы, и еще сильнее их сжимаю.

Он отстраняется и смотрит мне в глаза. «Поцелуи и нежность — вот как мы показываем Божью любовь. Ты что, отказываешься это делать?» На последнем вопросе его голос падает, и я слышу неудовольствие, свидетельствующее о близком наказании. Мне нечего этому противопоставить. Конечно, я считаю, что должна демонстрировать людям Божью любовь. Конечно, я хочу сделать Иисуса счастливым.

«Открой рот», — приказывает он.

Словно робот, я открываю рот, и он просовывает внутрь свой язык. Я стараюсь оставаться неподвижной и сдерживать рвотные позывы. После того как его скользкий как угорь язык, казалось, целую вечность похозяйничал у меня во рту, дядя Т говорит, что я могу идти. На улице я бросаюсь к шлангу и долго-долго полощу рот, чтобы избавиться от неприятного привкуса. Мои мысли возвращаются к тому вечеру, когда я оказалась в постели с дядей Джеффом. Так вот чего хочет дядя Т?!

Поклонение моему герою моментально превращается в отвращение. Меня охватывает смятение и беспокойство. После этого случая я стараюсь не проходить через кухню, где дядя Т может снова застать меня в одиночестве. Я облегченно вздыхаю, когда через шесть недель он уезжает. Я пытаюсь выбросить эту историю из головы. Противно, конечно, но все кончено, его здесь больше нет.

Несколько месяцев спустя я вернулась в пустой класс, чтобы забрать забытый свитер. Вдруг я ощущаю на своем плече большую тяжелую руку, вздрагиваю от неожиданности, а затем смеюсь, обернувшись и увидев, что это всего лишь дядя Билл — один из учителей младшей группы. Это высокий, худощавый, добродушный мужчина с забавными усами и редкими светлыми волосами. Я всегда относилась к нему с доверием. Но прежде чем я успеваю опомниться, он падает передо мной на колени, чтобы меня обнять, затем, схватив меня за плечи, засовывает свой язык мне в рот. Я не могу сдвинуться с места. И он туда же? Я не знаю, что делать, и не понимаю, является ли это богоугодным делом или нет. Я еще больше сбита с толку, когда несколько месяцев спустя взрослые проводят над дядей Биллом обряд экзорцизма, чтобы изгнать из него демона гомосексуализма.

После этого я стараюсь, чтобы рядом со мной всегда был кто‑то из других детей. Возрастной ценз для секса со взрослыми повышен, но, возможно, французские поцелуи не в счет? Но задать этот вопрос я не осмеливаюсь.

Я не знаю, откуда вдруг появляется эта странная книга.

Она выглядывает из кучи старой одежды, которую требуется выбросить, и я с любопытством беру ее в руки. «Таинственный сад»[23] — одно только название приводит меня в трепет! Убедившись, что никто не смотрит, я засовываю ее под куртку и убегаю. Сердце в груди бьется, как пойманный воробей.

Отыскав тихий уголок, я открываю книгу. С первой же страницы я влюбляюсь. Литература Системы у нас запрещена, но от такой завораживающей книги я просто не в силах отказаться.

Боясь, что меня обнаружат, я не включаю свет, а читаю при свете солнца, проникающего сквозь пыльное окно на крыше, и погружаюсь в чудесный мир загородных поместий, потайных дверей и секретных ключей.

Живя в коммуне, переполненной детьми и взрослыми, довольно сложно незаметно улизнуть, и проходят дни, прежде чем у меня получается вернуться в свой запретный мир. Но я думаю о нем все время: во время занятий, работы по дому и даже стоя на богослужении. Эта книга даже лучше комиксов о дедушкином доме, которые я перечитывала тысячу раз, или библейских историй, знакомых мне настолько, что разбуди меня ночью, и я легко расскажу их все.

Но «Таинственный сад» — это совсем иное, новое. Это — мой самый первый роман. Каждую сцену из него я проживаю в течение нескольких дней до тех пор, пока не нахожу возможность прокрасться назад и прочитать следующую. Мое тело работает на ферме, на кухне, в классе, но мои мысли тем временем бродят по землям английского поместья. Подобно героине «Таинственного сада» я тоже пытаюсь найти потайную дверь. Но за лианами ипомеи, растущей на заборе Фермы, ничего такого нет.

Мэри — вечное бремя — становится подозрительной и буквально ходит за мной по пятам. Вскоре она ловит меня на чердаке. Услышав скрип ступеней, я засовываю книгу под одеяло, но уже слишком поздно. Уверенная, что я что‑то скрываю, Мэри силой отнимает у меня книгу.

Меня волокут к матери, чтобы я ответила за свое преступление. Она прочитала конец книги и зациклилась на слове «магия».

«Где ты взяла это?» — почти кричит она. Мама более эмоциональна, чем обычно, потому что накануне узнала, что снова беременна.

«Нашла», — буквально шепчу я.

«Я поймала ее, когда она прятала книгу на чердаке!» — ябедничает Мэри с благочестивым выражением лица. Я бы с удовольствием врезала по ее самодовольной морде, если бы не была так отчаянно обеспокоена своей собственной безопасностью.

«Фейти, эта книга о колдовстве! Это — работа дьявола, пытающегося проникнуть в твой разум и повлиять на него. Неужели ты этого не понимаешь?»

«Но, мамочка, эта книга не имеет ничего общего с настоящей магией и заклинаниями. Колина исцеляют природа и физические упражнения. На самом деле, позитивное мышление похоже на молитву…» — я осекаюсь.

«Молчать! — рявкает мать. — Я уже достаточно наслушалась. Дьявол маскирует свою работу, чтобы тебя поглотить. Мы не можем позволить этим мирским влияниям развратить твое сердце. Ты, очевидно, понимала, что поступаешь неправильно, иначе бы этого не скрывала! Я конфискую эту книгу. Если я еще раз застану тебя за подобным занятием, мне придется обо всем рассказать твоему отцу».

«Да, мэм», — киваю я, опустив глаза, чтобы выглядеть подавленной и сожалеющей о своем проступке. По правде говоря, я закончила читать книгу как раз в тот момент, когда Мэри меня застукала. И, конечно, я не хочу видеть плоский конец Жезла Бога отца. Моя мама — не сторонница строгой дисциплины. Ей все это не по душе, в отличие от других взрослых, которые жаждут служить орудием Божьей кары. Но если она посчитает, что нарушение того заслуживает, то позовет отца.

Я ухожу разочарованная, что книгу забрали и я не смогу перечитать ее снова. Где бы раздобыть еще больше романов? Я обнаруживаю, что родители Чинг-Чинг — одной из девочек, живущей с нами, — не такие строгие, как наши. У них есть книга «Лев, колдунья и платяной шкаф» К. С. Льюиса, которую дедушка одобряет, так как это пересказ истории Иисуса. У них есть и другие книги этой серии, такие как «Принц Каспиан», но они не имеют такой очевидной параллели и вызовут подозрение. Поэтому я не беру книги домой, потому что боюсь, что их конфискует более строгий взрослый. Свернувшись калачиком в углу дивана в гостях у мамы Чинг-Чинг — тетушки Хоуп, — я читаю так быстро, как только могу. Эти несколько тонких томов, к сожалению, заканчиваются слишком быстро. К тому времени, когда я ухожу от тети Хоуп, мне уже опять отчаянно хочется вернуться в мир фантазий, созданный для меня книгами. Я должна найти еще, но я понятия не имею, как это сделать.

То, что мне нравится читать, — не единственный источник конфликта между матерью и мной. Она все больше и больше во мне разочаровывается. Ей жалуются на меня взрослые мужчины. «Почему ты не можешь быть более уступчивой? — спрашивает она. — Ты слишком заносчива».

Мое поведение в отношении мужчин резко изменилось после нескольких уроков французского поцелуя. Я притворяюсь, что их не замечаю, делаю вид, что не понимаю их намеков, да и вообще стараюсь никогда не оставаться с ними наедине. Мама не понимает причин такой холодности, и она ее расстраивает.

На ее расспросы я пожимаю плечами и говорю: «Постараюсь быть поласковее». Говорить‑то говорю, но знаю, что не смогу этого сделать. В тот момент, когда какой‑нибудь мужчина начинает со мной любезничать, меня начинает мутить, и я окатываю его ледяным равнодушием, на какое только способна.

Мама называет меня Снежной Королевой.

Представляя лед в своих венах, я чувствую себя немного сильнее, увереннее и в большей безопасности.

Кажется, что по мере того, как я все больше отдаляюсь от матери, Мэри становится все более покладистой.

Однажды днем я встречаю ее в коридоре, и она говорит: «Фейти, нам нужно поговорить. Ты можешь пойти со мной?»

Я исподлобья смотрю на Мэри, пытаясь понять, какую игру она затевает.

«Ладно». Я пожимаю плечами и следую за ней в пустую детскую спальню.

«Ну, чего ты хочешь?» — недоверчиво спрашиваю я. После Джоша Мэри — самый непослушный ребенок на Ферме, но — что еще хуже — она болтушка номер один. Какие неприятности она заготовила для меня на этот раз? Я до сих пор злюсь на нее за то, что она сдала меня с книгой.

«Я просто хочу сказать, что ты — моя сестра, и я тебя люблю. Хочу извиниться за то, что ссорилась с тобой все наше детство и ябедничала на тебя».

От удивления я не могу произнести ни слова. Она что‑то замышляет, думаю я. Не может быть, чтобы это было сказано искренне.

«Я начинаю новую жизнь и приношу извинения всем тем, кого обидела. Отныне наши отношения будут другими», — с серьезным видом продолжает она.

Что бы это значило? Вдруг это ловушка, которую я пока не в состоянии разглядеть? Я неохотно целую и обнимаю ее, и говорю: «Я тоже тебя люблю».

Теперь каждый раз, когда я встречаю Мэри, она улыбается мне и говорит: «Я тебя люблю». Это приятное облегчение — не находиться в состоянии войны. Но это и очень странно. Может ли вредная, сварливая, коварная девушка за одну ночь превратиться в спокойную, любящую, идеальную христианку? Всегда позитивно настроенная, всегда усердно молящаяся и восхваляющая Бога. Я все жду, когда она сбросит маску, но дни проходят и ничего не меняется.

По странному стечению обстоятельств теперь Мэри служит мне ярким примером для подражания. Слыша, как взрослые делают ей комплименты, и видя ее счастливое (но мне кажется — самодовольное) лицо, я обижаюсь и ревную. А потом мне становится за себя очень стыдно. Может быть, я напрасно ее подозреваю. Возможно, Иисус действительно преобразил Мэри. Единственное объяснение, которое мне приходит в голову, это то, что она обратила внимание на Джоша и на все более суровые наказания, выпадающие на его долю.

Пятнадцатилетний Джош дерзок как никогда. Кажется, он не способен держать рот на замке или руки подальше от неприятностей. Он саркастичный и грубый, и даже украдкой употребляет алкоголь и курит сигареты с детьми Лока Кина.

Мамочка Эстер постоянно заставляет нас проводить над ним обряды экзорцизма, оставляя его в течение трех дней до этого без пищи, чтобы он относился к этому обряду серьезно, — агония для вечно голодного подростка. Отец часто отправляет его в Каменный дом, где он содержится в запертой комнате, как заключенный. За последние три года он провел взаперти в общей сложности почти год.

К счастью для взрослых, другие мальчики поступают в соответствии с принятыми правилами настолько, насколько только способны полные жизни подростки, хотя взрослые многого не знают.

Калеб по-прежнему следует за Джошем, когда тот не сидит под замком, но он умеет молчать. Нехи с неизменными фотоаппаратом Nikon и гитарой погружен в свой собственный мир грез. Аарон (Скелет) все такой же клоун: дурачится и корчит рожи, пытаясь всех рассмешить.

Если не брать в расчет Джоша, кажется, что Ферма — хорошее место для того, чтобы заставить подростков подчиняться.

К нам часто отправляют на перевоспитание детей высокопоставленных чиновников. У этих «золотых» мальчиков и девочек часто оказываются серьезные проблемы с наркотиками, и предполагается, что мы можем оказать на них положительное влияние. Они работают с нами на Ферме, чистят стойла и катаются на лошадях, здесь для них что‑то вроде центра социальной адаптации. Я не знаю, успешны ли наши усилия по их реабилитации; обычно они надолго не задерживаются, слишком тяжела для этих неженок физическая нагрузка.

Но отец хвастается всем, кто готов его слушать: «Благодаря нашим добрым плодам, нашим детям, мы понимаем, что образ жизни Семьи — правильный. В то время как другие семьи пребывают в отчаянии, не справляясь с детьми, которые употребляют наркотики, мы живем чистой жизнью в условиях напряженного труда и строгой дисциплины».

В Семье принимать наркотики или даже курить сигареты — смертный грех. Я не могу себе представить, насколько ужасными были бы последствия, если бы кого‑то из нас поймали с марихуаной или — тем более — героином или сигаретами.

Когда вышли статьи Линн Уотсон и нас занесли в черный список в Гонконге, у нас не было тех связей, что есть сейчас. Начальник полиции даже предупреждает нас, когда наверху решают провести формальный рейд по выявлению наркотиков. Хотя все знают, что у нас такого в доме быть не может. Но полицейские фургоны приезжают, люди в форме обыскивают дома и хозяйственные постройки, естественно, ничего не находят, извиняются и уезжают.

Но вот репортеров я боюсь значительно больше, чем полиции. Представители прессы думают, что раз мой отец — старший сын дедушки, то, значит, он — высокопоставленный руководитель Семьи, будущий преемник или, по крайней мере, знает, где прячется дедушка. Но даже если бы он и хотел, он не мог бы им ничего сообщить. Местонахождение дедушки — абсолютное Selah, даже для моего отца.

«Почему они продолжают нас травить? Я даже не знаю, как он выглядит!» — жалуюсь я маме.

«У меня есть идея. ― Я вижу в ее глазах тот озорной блеск, который обычно означает что‑то веселое и неодобряемое моим отцом или Семьей. ― Ты можешь хранить тайну? Ты не должна никому рассказывать о том, что я сейчас тебе покажу».

«Конечно», — почти возмущенно отвечаю я. Я храню секреты всю свою жизнь, чего нельзя сказать о матери.

Она ведет меня в кабинет моего отца, который оформлен в черном и красном цветах. Здесь очень душно и темно. Мама осматривается, чтобы убедиться, что мы одни, подходит к небольшому сейфу в углу комнаты и набирает шифр. Я не вижу, что лежит в сейфе, пока мама не достает оттуда несколько фотографий.

«Хотела бы ты увидеть, как на самом деле выглядит дедушка?» ― Ей не терпится поделиться своим секретом.

О Боже, еще бы! Как выглядит дедушка — самая большая тайна в Семье. Такая же, как и то, где он скрывается.

Я жадно рассматриваю две фотографии, которые мне протягивает мама. На первой дедушка один, смотрит в камеру. На второй он с несколькими женщинами. Мать указывает на невзрачного вида тетушку, сидящую рядом с дедушкой. «Это Мама Мария», ― шепчет она.

С минуту я смотрю, пытаясь запомнить их лица, затем она забирает у меня карточки и возвращает их в сейф. После этого она быстро выпроваживает меня из комнаты отца и берет с меня слово никому не говорить о том, что я сейчас видела. Я торжественно киваю.

Но я испытываю небольшое разочарование. Дедушка совсем не выглядит таким величественным, каким он представляется в Письмах Мо. Вместо окладистой внушительной бороды я вижу жидкую, как у козла, бороденку. У него глубоко посаженные глаза, как у моего отца, но нет в них того всезнающего могущества, которое запечатлено в «Настоящих детских комиксах».

Еще большее разочарование — Мама Мария. Сколько я себя помню, дедушка писал в своих Письмах о ее сексуальности и красоте. Но вместо распущенных локонов и идеальной симметрии лица с рисунков в Письмах Мо я увидела тусклые редкие волосы, неровные зубы и очки. Я чувствую себя обманутой и в отчаянии сжимаю кулаки. Но потом я позволяю гневу пройти сквозь кончики пальцев и растаять. Дедушка — пророк. Он разговаривает напрямую с Иисусом. По всей видимости, художники обязаны изменять их внешность в целях безопасности, рассуждаю я про себя.

Я иду по нашей деревне, смотрю на своих друзей, братьев и сестер, взрослых и понимаю, что никто из них не видел настоящего лица дедушки или Мамы Марии. Поэтому я чувствую себя особенной. Мне известно нечто значительное, нечто опасное.

Мама доверила мне наш первый большой секрет.

Глава 11

Это революция подростков!

Ходят слухи о том, что Ферма скоро станет Домом для подростков. Он станет вторым после Школы Небесного Города в японском Татеяме. Она находится высоко в горах, примерно в пяти часах езды от Токио. Школа названа в честь города, в который дедушка совершил духовное путешествие. В Откровении он пишет о том, что Небесный город путешествовал через космос к Земле, как космический корабль, но мы не можем увидеть его в наши земные телескопы. Сейчас он спрятан на Луне и ждет, когда его откроют.

В Школе Небесного Города учат революционному следованию за Христом и поощряют приверженность Богу и Семье независимо от родителей; помогают преодолевать свои духовные проблемы, овладевать практическими жизненными навыками, такими как приготовление пищи, мелкие работы по дому и уход за детьми, и заниматься поиском брачных партнеров.

Мы с завистью следим за историями учеников Школы и с увлечением смотрим видеоролики, которые снимают там. Музыкальная и видеостудия Школы выпускает кассеты с записями новых звезд-подростков Семьи и снимает клипы, такие как «Остерегайся числа 666» и «Кэти, не ходи сегодня в супермаркет» об Антихристе и «Берегись зеленой двери», основанный на сне дедушки об аде.

Вскоре мы принимаем первых пятнадцать подростков в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет, живущих в Семейных Домах на Филиппинах. В основном это девочки (у братьев прямо‑таки кружится голова) и всего пара мальчиков-подростков, так что мои возможности ограничены. Высоченный Джейкоб, худой как тростинка, с вытянутым лицом, из которого слова не вытянешь. И Эдди — его младший брат и полная его противоположность: толстый и невероятно назойливый. Свою непривлекательность он пытается компенсировать саркастическими и грубыми комментариями.

Подростки рады выбраться из своих прежних Домов подальше от родителей и отправиться на Ферму — место, о котором они давно читали в «Настоящих детских комиксах» и «Семейных новостях». Мы привыкли, что новые люди ожидают, что мы — внуки Моисея Дэвида — предстанем в образе маленьких ангелочков. Но предполагаю, что моим братьям доставляет особое наслаждение развеять эти иллюзии.

По возрасту я не могу присоединиться к подростковой группе: мне только десять, а подростковый возраст в Семье считается с одиннадцати-двенадцати. Но я умоляю разрешить мне присоединиться к братьям и сестрам.

За меня вступается мать. «Она гораздо более зрелая, чем большинство детей ее возраста, потому что ей всегда приходилось не отставать от своих старших братьев. Мы не должны разлучать их сейчас», — говорит она моему отцу, и после небольшого сопротивления он соглашается. Я заслужила свое место.

В качестве приветствия отец решает взять нашу группу в семидневный поход на пляж. Этим подросткам необходимо получить представление о навыках выживания и о жизни, полной лишений, говорит он Эстер, пытающейся его отговорить.

Да и некоторые другие взрослые беспокоятся, что недельное пребывание вдали от дома двадцати сексуально озабоченных подростков может плохо закончиться. Но отец верит в то, что его команды будут выполняться мгновенно и беспрекословно.

Опасения Эстер подтвердились. Все эти дни члены нашей группы провели, пробираясь в палатки друг к другу и занимаясь сексом.

Мои братья сексуально активны в течение уже нескольких лет. У Нехи даже были напряженные двухлетние отношения с одной из взрослых женщин, начавшиеся, когда ему было четырнадцать. Я слышала, как взрослые шептались, что она была убита горем после того, как лидеры их разлучили. Им ставили в упрек, что они говорят о любви друг к другу, а это значит, что они ставят свои отношения превыше Бога и Семьи. Ради всего святого, что взрослая женщина могла найти в моем тощем придурковатом брате?

Здесь, на пляже, мои братья занимаются сексом не со взрослыми женщинами, а со своими ровесницами. Несмотря на то что у нас нет презервативов, мальчики очень стараются, чтобы девочки не забеременели. Взрослые ясно дали понять, что подростковая беременность означает брак, но и без беременности после сексуальных похождений остается слишком много разбитых сердец, требующих утешения.

Мне же новые мальчики отнюдь не кажутся привлекательными. Но я все равно участвую во всеобщем воодушевлении и стараюсь получить свою долю внимания. Я подражаю старшим девочкам, покачивая бедрами и взмахивая волосами, и с завистью смотрю на Джой с ее длинными темными волосами, высокой грудью и тонкой талией. Никогда в жизни я не видела столь прекрасного существа. Не понимаю, как можно быть до такой степени женственной и изящной. Ее движения грациозны, голос тих, а брови недоуменно взлетают при виде наших шумных деревенских манер.

Джой хороша в любой одежде, но предпочитает она мини-юбки и рубашки на пуговицах, завязанные на талии, чтобы показать несколько дюймов плоского животика. Я копирую ее, но без груди все это совершенно не смотрится. Мои два маленьких набухших комочка с этой ролью не справляются.

После возвращения на Ферму мы устраиваем первый большой вечер подростковых талантов. Как правило, вечерние представления талантов Семьи включают в себя пение, танцы, конкурсы костюмов и актерского мастерства.

Но появление новых девочек превращает наши вечера в эротические танцевальные представления. Они двигают бедрами и руками во время синхронного стриптиза. На них одинаковые джинсовые юбки с кнопками спереди, идеально подходящие для того, чтобы их сорвать, оставшись при этом в бюстгальтерах и трусиках. Все подростки с энтузиазмом аплодируют и свистят.

По правилам группы мы должны всюду ходить и все делать вместе. Правда, иногда это становится немного обременительным, особенно если собираешься отправиться на романтическое свидание.

Взрослые нам постоянно говорят: «Ваша первая верность — Иисусу и Семье. Если вы видите, что кто‑то из ваших братьев или сестер во Христе проявляет неповиновение, вы обязаны ради их же блага о них сообщить, иначе вы будет так же виновны, как и они. Если нам станет известно, что вы знали об этом и ничего не сказали, вас тоже ждет наказание».

Вслед за прибытием первой группы подростков нас ждет еще один сюрприз. К нам переезжает жить Семейная знаменитость ― Мене. Она — наша настоящая кузина, дочь моего дяди Аарона.

Я никогда не встречала ни своих двоюродных братьев и сестер, ни дядю Аарона, который умер в 1973 году, когда альпинисты нашли его тело у подножия горы Мон-Салев во Франции. Не было установлено, был ли это несчастный случай во время восхождения или дядя погиб при каких-то иных обстоятельствах, но дедушка сказал, что Бог призвал Аарона домой на Небеса.

Я читала о Мене в Письмах Мо и годами смотрела видеозаписи ее выступлений в шоу «Музыка со смыслом». Ходят слухи, что с одиннадцати лет она живет в дедушкином доме, так что она должна быть особенной. Я ревниво пытаюсь понять, что есть в ней такого, чего нет у меня. Почему дедушка выбрал именно ее? Возможно, если я очень постараюсь, он пошлет за мной.

Мене не такая, как я ее себе представляла. Ей пятнадцать лет, но она выглядит мечтательным ребенком. Она немного странная, но веселая и не сторонится нас, но, кажется, не понимает наших шуток. Иногда она помогает Мэри на кухне, и Мэри приходится ей показывать, как готовить самые простые блюда, а затем снова напоминать ей об этом на следующий день.

Вскоре на Ферме начали твориться странные вещи. Сначала в конюшне с потолка упала балка, едва не задев нашего коня Тауруга. Потом и с людьми начали происходить несчастные случаи. А однажды утром мы узнали, что прошлой ночью абсолютно все подростки ходили во сне и проснулись не в своих кроватях.

Взрослые пригласили нас на экстренное собрание и чтение Письма Мо. «Это духовная атака, — говорят нам. — Вы еще молоды, и мы не планировали вас посвящать в это. Мы надеялись, что Ферма с помощью большого числа сверстников поможет Мене. Но Дьявол слишком глубоко вонзил в нее свои когти. Он преследует ее, разговаривает с ней, и Мене способна направить его на то, чтобы причинять вред окружающим. Вот что происходит».

«Да, я помню, как Мене смотрела на эту балку, и было похоже, что она что‑то бормочет себе под нос», — раздался чей‑то голос.

Мы все вздрагиваем. Вот оно что! Мене использует демона для черной магии!

Потом мы читаем Письмо Мо, в котором дедушка говорит о Мене.

Если ты не можешь сопротивляться (дьяволу), то избавься от него сам. Разбуди кого‑нибудь, кто рядом, и попроси помолиться вместе с тобой. А если им придется использовать розги, чтобы выбить его из тебя, — прекрасно, я даю на это свое разрешение. Если вам нужно дать ей пощечину, чтобы разбудить ее и вывести из этого состояния, ударьте ее! Ударьте ее со всего размаха! Хорошенько ее поколотите! Пусть она получит свое!

А теперь убирайся, проклятый дьявол, и оставь ее в покое, или я вышибу из нее все мозги!

(Мене плачет.)

Слава богу, я впервые вижу слезы! Ты сожалеешь?

(Мене: Да, сэр!)

Ты думаешь, что выживаешь там (в Системе)? Единственный выход для тебя — стать шлюхой! Ты даже не будешь заниматься ФФ, не будешь это делать для Бога, ты просто будешь зарабатывать себе на жизнь. Скорее всего, ты подсядешь на наркотики. И вот твоя судьба: одержимая наркоманка, алкоголичка, больная шлюха в ожидании скорой смерти! Ты этого хочешь? (Мене: Нет, сэр!)

Ты грязная, ты мерзкая, ты зловонная! Хуже всего воняет твоя самодовольная гордость, как вонючие, грязные менструальные тряпки!.. И мы не собираемся больше терпеть эту вонь, тебе ясно?

Что касается меня, то я считаю, что твой отец Аарон умер, отступив от Бога…

Ты тоже хочешь умереть вот так, зная, что ты подвела Бога, ослушалась и навредила своей семье, своему деду, своему отцу, своему приемному отцу, всем нам? (Мене: Нет, сэр!)

Я смотрю на Мэри и братьев. По мере чтения выражение их лиц меняется с озадаченного на испуганное. Кто бы мог подумать? Всем нам Мене казалась такой милой и простой. Да, она немного странная и рассеянная, но трудно представить, что она может быть злой или одержимой демонами. Но дедушка не может ошибаться.

И выходит, что дядя Аарон умер, отступив от Бога? Я впервые об этом слышу. Ведь дедушка говорил, что Бог взял его на Небеса, потому что дядя был слишком свят для этого мира.

«Демоны посылают Мене жестокие видения. Во сне она бормочет о причинении вреда себе и другим. Ради всеобщей безопасности мы поместим ее в Каменный дом на карантин. Майкл и Кристал за ней присмотрят, — говорит нам отец. — Они попытаются помочь избавиться от демонов».

Мене запирают в Каменном доме, и я не вижу ее несколько месяцев. А вслед за Мене туда отправляют еще нескольких «проблемных подростков». Теперь его называют Домом Победителей: те, кто оказался там, должны работать над тем, чтобы победить свои пороки. Мы не знаем, что происходит в Доме — заходить внутрь нельзя никому, даже моим родителям.

Я так увлечена своим новым подростковым миром, что почти не думаю о Мене или других подростках в Каменном доме. Вспоминаю о них только как о страшном предупреждении о том, что может случиться со мной, если я собьюсь с пути истинного.

Иногда я вижу, как обитатели Каменного дома подметают деревенские улицы или ворочают камни. Мне становится их очень жалко, но вслух я ничего не говорю. За излишнюю болтливость можно самой оказаться там же.

Глава 12

Тихий переворот

Когда мать находится примерно на пятом месяце беременности, на Ферму прибывают представители Всемирной службы. Это семейная пара: крупная женщина и худощавый невысокий мужчина. И с каждым днем мать становится все более настороженной. Она шепчет отцу, что этот визит не случаен. Высшее руководство Семьи считает, что некоторые Дома, такие как Ферма, слишком независимы, и стремится их приструнить. А значит, эта семейная пара приехала не просто погостить.

Я шпионю за визитерами. Они кажутся тихими и скромными, не ведут Молитвенные Собрания и не произносят громких речей.

Но спустя несколько недель они начинают проводить много закрытых встреч со взрослыми, включая моих родителей. По словам мамы, они всего лишь расспрашивали ее об отношениях с папой и о том, как можно улучшить ситуацию на Ферме.

В недавних Письмах Мо мы читали о том, что дедушка разрушает браки высших руководителей, но не ожидали, что эта волна докатится до нашей деревеньки. Но однажды на Молитвенном Собрании пастыри ВС объявляют всем нам, что люди должны ставить Семью и Иисуса выше своих собственных семей, а это означает, что некоторым парам, возможно, придется расстаться.

И начать они решили с моей матери. Представители ВС говорят, что она виновна не только в проблемах, возникающих на Ферме, но и в их с отцом браке. По указанию пары пастырей взрослые, живущие на Ферме, рассаживаются вокруг мамы и перечисляют ее недостатки, а она должна каяться и просить Бога о помиловании и избавлении от всех грехов.

Постепенно ее лишают роли лидера Дома и разлучают с моим отцом. Теперь она проводит время в своей маленькой спальне. А в те редкие минуты, когда она находится с нами, глаза у нее красные и опухшие. Почему отец допускает такое отношение к маме?

Я знаю, что заезжие пастыри его немного побаиваются. Он не только сын дедушки, но и известен своим вспыльчивым характером. Они вздрагивают, стоит только ему повысить голос. Я подозреваю, что он использует свою обычную тактику: соглашаться со всем и ждать, пока семейная пара из ВС уедет, и тогда все вернется в привычное русло.

Во время этих непростых испытаний на свет появляется мой младший брат! Вернее, два моих брата. Они рождаются с разницей в два дня. Второй младенец — плод любви моего отца и тети Джинни.

На самом деле мы не считаем тетю Джинни одной из жен моего отца, как Эстер и Рути, наша семья как бы удочерила ее. Моя мать и тетя Джинни даже лежали в одной больничной палате. Когда доктор пришел их осматривать, он взял карту одной, прочитал ее, затем — карту другой, тоже прочитал и замер.

Увидев замешательство на лице доктора после того, как он заметил на обеих картах имя моего отца, моя мать прокомментировала: «Они почти близнецы!»

Она любит рассказывать эту историю. Конечно, хороший христианин не ревнует.

Мать назвала ребенка Джонди — это одно из прозвищ моего отца. Другому дали имя Энди.

Хотя их и называют почти близнецами, они абсолютно разные. Энди — самый толстый ребенок на планете. Он не кричит и не суетится, как другие дети. Он просто лежит в своем шезлонге, как Будда, а его толстые щеки упираются в плечи. Джонди — его полная противоположность. Шебутной и жилистый, он постоянно в движении. Его большие, как и у меня, уши торчат из крошечной головки. Его лицо освещается нелепой слюнявой улыбкой, а глаза загораются чистой радостью, когда я гримасничаю и показываю язык.

Вскоре после того, как мамы с младенцами вернулись домой, мама зовет меня к себе. «Когда родилась Нина, твои братья по очереди о ней заботились. Теперь ты достаточно взрослая, чтобы нянчиться с Джонди», — говорит она.

Я в восторге. Наконец‑то у меня появилось настоящее дело!

«Приноси его ко мне каждые два часа для кормления», — кричит она мне вдогонку, пока я выношу его из ее спальни.

Видно, что отец гордится двумя своими новыми сыновьями, хотя он и слишком занят, чтобы проводить время с Энди или Джонди. Ему и тете Фейти нравится руководить подростковой группой. У них появилась благодарная аудитория, которая готова слушать истории о первых днях Семьи бесконечно.

Но вскоре отца отправляют в Японию. Вместе с ним едут Хобо и Нехи. Им предстоит учиться в Школе Небесного Города. Мальчикам шестнадцать и семнадцать лет, так что им пришло время покинуть родной дом. Но отец втайне надеется, что это приглашение — нечто большее, чем просто визит. Ведь он знает, что в Школе тайно живет мой дедушка.

С отъездом отца наш режим жизни практически не меняется. Другие взрослые быстро заполняют образовавшийся вакуум власти. Но неожиданно на Ферме появляется гость.

Глава 13

Великий эксперимент

Это была тетя Сара — бывшая няня Давидито, которая скрывалась у дедушки. Мы все ужасно рады познакомиться с ней, ведь на протяжении всей своей жизни читали о ней в комиксах и Письмах Мо.

Она прибывает тайно, как всегда делают лидеры. В первый раз я вижу ее мельком на Молитвенном Собрании. В ее внешности нет ничего величественного. Это довольно невзрачного вида тетушка с длинными каштановыми волосами. На ней такое же бесформенное длинное платье, как и на других женщинах Семьи. Но действует она весьма радикально.

В первый же вечер она собирает вместе всех подростков, кроме меня. Мне не говорят об этой встрече, и я жестоко разочарована тем, что все пропустила. По слухам, тетя Сара устроила публичную сексуальную демонстрацию с одним из моих братьев на глазах у всех подростков! Не знаю, верить тому, что говорят, или нет, но как бы там ни было, ничего подобного на нашей Ферме не было никогда. Конечно, секса было много, но всегда за закрытыми дверями. Что это значит для всех нас? Ближайшее подростковое Молитвенное Собрание посвящено началу программы по воспитанию благочестивой и преданной Семейной молодежи.

Она объясняет, что девочки-подростки готовы забеременеть и выйти замуж в пятнадцать-шестнадцать лет, и в больших Домах они так и делают. Но многие подростки живут в небольших Домах, где мало их ровесников. И получается, что подростки обладают теоретическими знаниями о сексе, но у них нет возможности общаться со своими сверстниками из Семьи, чтобы найти партнеров для брака.

Именно по этой причине руководство решило создать учебные центры для подростков, где подростки могут научиться быть лучшими воинами Иисуса и встречаться с другими детьми из Семьи с целью найти партнеров по браку, остепениться и заниматься воспитанием собственных детей.

Начнется великий эксперимент на нашей Ферме.

Одно из основных изменений, внесенных тетей Сарой в наш распорядок дня, — это введение для нас, подростков, графика «обмена партнерами». Подобный тому, который есть у взрослых.

Кроме того, занимаясь сексом в нашей возрастной группе, мы не должны быть эгоистичными, как в фильмах про школьников Системы, которые мы смотрим на вечерних кинопоказах. Там самые сексуальные парни встречаются только с самыми красивыми девушками. В Семье все должны заниматься сексом друг с другом, даже если их и не привлекает конкретный человек.

Раз в неделю наши имена вывешиваются на доске объявлений рядом с другими именами, и после ужина мы должны лечь с ними в постель на час. Это называется свиданиями по приказу. Нам говорят, что мы не обязаны заниматься сексом с нашими временными партнерами, но все мы понимаем, что от нас ожидают чего‑то сексуального. Нам не дают презервативы, потому что, если мы забеременеем, на то есть Божья воля.

Со мной все непросто. Меня не могут поставить в пару к моим братьям, так что вариантов для меня не так уж много. Мое первое свидание будет с Эдди.

И вот после ужина потный, толстый, противный Эдди подходит к моей кровати. Мы ложимся под одеяло, полностью одетые. Ничего страшного, я справлюсь, говорю я себе. Я пытаюсь сосредоточиться на технической стороне происходящего, стараясь не думать о чувстве отвращения, которое вызывает у меня Эдди. Впрочем, поначалу его и не было. Мы болтаем о том о сем, все нормально, и мы нисколько не смущены.

Правда, мне жутко не нравится ощущать на лице его дыхание и совсем не хочется его целовать. Однако он проявляет нетерпение, и я чувствую, как он прижимается ко мне своим членом.

Я вспоминаю уроки, которые мне давали мама и дядя Джефф. Я кладу руку на его выпуклость, Эдди расстегивает джинсы и вытаскивает свой пенис.

Я сжимаю его и совершаю движения рукой вверх и вниз, копируя то, что мне в свое время показывали. Эдди начинает издавать звуки и несколько раз поправляет мою руку. Хорошо. Я делаю мысленную пометку. Кажется, что прошла целая вечность, пока он начал хрюкать и наружу вырвалась липкая жидкость.

Я вскакиваю, едва сдерживая чувство омерзения. «Мне нужно пойти вымыть руки», — и бросаюсь в ванную.

Я молюсь, чтобы Эдди ушел, когда я вернусь, и не тороплюсь, старательно вытирая руки. Пробравшись обратно, я с облегчением обнаруживаю, что в спальне его нет. Я это пережила, думаю я, отгоняя чувство отвращения. Я чувствую себя так гадко, потому что считаю Эдди мерзким, говорю я себе. Но, наряду с отвращением, у меня появляется и чувство гордости. Я сделала то, что делают все остальные подростки. Больше никаких комплексов по поводу того, что я — самая младшая в группе.

Год назад меня заботило только то, чтобы быть быстрее, выносливее и умнее братьев или, по крайней мере, от них не отставать. Теперь я сделаю все, чтобы выглядеть и вести себя как девочки постарше. Я хочу, чтобы мальчики-подростки меня замечали.

Из других стран девушки привезли крутую одежду, например короткие юбки в обтяжку и топы-трубы.

Я становлюсь завсегдатаем Свободной Лавки — комнаты на Ферме, куда все сбрасывают ненужную одежду. Я выбираю обноски и пытаюсь выглядеть сексуально и круто, но у меня никак не получается. Майка выглядит на мне не так, как на других девушках; она все время соскальзывает, потому что мне не хватает груди, чтобы ее удержать.

Мама уверяет, что нужно немного подождать и грудь вырастет, но что мне делать с лицом — оно‑то вряд ли изменится? Прямые каштановые волосы, карие глаза, прямой нос, рот среднего размера, ровные зубы, круглые щеки. Я понимаю, что я простушка, потому что мое лицо до зевоты неприметное. Нет ничего, что бы бросалось в глаза. Что ж, если я не могу участвовать в конкурсе красоты, мне просто нужно вести себя как можно сексуальнее. Я тренируюсь ходить, покачивая бедрами из стороны в сторону, как это описывает в своих Письмах дедушка. «Женщина должна ходить, как маятник в часах», — говорит он.

Отец до сих пор не вернулся из Японии. Сначала мы думали, что его поездка продлится несколько недель, но потом несколько недель превратились в несколько месяцев, а затем пошли слухи, что, возможно, он не вернется вовсе. И тетю Фейти отправили обратно в Латинскую Америку. Так что теперь на Ферме всем заправляют спешно прибывшие новые пастыри из Всемирной службы.

Похоже, что, кроме моей матери, отъезд отца никого не расстроил. У моих братьев голова занята новыми девочками, которые приехали на Ферму. Даже известный нарушитель спокойствия — Джош — взялся за ум: у него завязываются отношения с красивой, бледной тихоней Лорой.

Не могу сказать, что скучаю по отцу, но мне не хватает связанных с ним острых ощущений. Но у меня куча забот, связанных с малышами.

Я как раз укачивала шебутного Джонди, когда мама позвала меня в свою комнату.

«Фейти, у меня новости. Меня пригласили в ВС работать над Словом Божьим. Это большая честь, то, к чему я стремилась в течение многих лет».

Я вопросительно на нее смотрю: «А как же мы?»

Она медленно качает головой. «Я не могу взять вас, дети, с собой. Они ждут только меня. Тебе придется остаться здесь. Но не волнуйся, — говорит она с наигранной веселостью. — Здесь за вами будут присматривать другие взрослые. А Эстер возьмет на себя заботу о Нине».

«А как же Джонди? Ведь ему всего четыре месяца».

«Я хочу, чтобы ты за ним присматривала. Он остается под твою ответственность».

Я пребываю в полном шоке. «Как долго тебя не будет?»

«Не знаю, дорогая, — говорит она, убирая прядь волос с моего лица. — Возможно, долго».

Изо всех сил я пытаюсь подавить все нарастающую панику. Почему? Почему ты? Почему сейчас? А как же Джонди и Нина? Я не осмеливаюсь сказать: «А я?» Я достаточно взрослая, чтобы пережить расставание. Но как бы я ни старалась казаться старше, я всего лишь одиннадцатилетний ребенок, страшно боящийся потерять мать.

«Куда ты едешь?» — комок стоит в горле, но я заставляю себя спросить.

«Ты же знаешь, я не могу тебе этого сказать, — говорит она, целуя меня в лоб. — Все Дома ВС и их местонахождение — абсолютно Selah».

Конечно, я это знаю. Я просто надеялась, что смогу представлять, где она и как далеко от меня.

«Я исполняю Божью волю», — говорит она.

Мать всегда хотела играть важную роль в распространении Слова Божьего. А поскольку Слово Божье — это дедушка, она старалась быть как можно ближе к нему. Сначала работать секретарем у его детей — моего отца и тети Фейти, потом — выйти замуж за дедушкиного сына, а затем продолжать трудиться над Письмами Мо, даже на Ферме находя время и силы для этого. Но со временем ее былой пыл подугас, а с рождением Джонди мама уже не так уверена в правильности своего выбора. После стольких лет честолюбивых стремлений, усилий и просьб о направлении в ВС теперь, когда она отказалась от этой мечты и не очень‑то хочет ехать, ее, наконец, призывают.

Но она понимает, что такого предложения больше никогда не последует. А отказ навсегда бы заклеймил ее как слабую и вероломную ученицу, не готовую отказаться от всего, включая детей и мужа, ради Бога.

Я не могу себе точно представить, что такое Всемирный совет. Дом Семьи, где никто не свидетельствует, где нельзя принимать в гости многочисленных членов Семьи или посещать местные Общения, где живут в атмосфере глубокой секретности даже от остальных членов Семьи, где работают на компьютерах в маленьких полутемных комнатах, печатая дедушкины пророчества. Хотя, наверное, у них есть возможность общаться с пророком. Я думаю, мама надеется, что снова будет рядом с дедушкой.

На следующей неделе, перед отъездом мамы в аэропорт, мы собираемся, чтобы попрощаться. Я сижу на ее кровати, пока она упаковывает последние вещи. Она обнимает меня и передает мне Джонди. Со слезами на глазах тискает трехлетнюю Нину и возвращает ее Эстер.

«Я буду присматривать за ними», — обещает Эстер.

Потом мать уезжает.

Она обещает звонить, но мы обе знаем, что это неправда. Международные телефонные звонки в Семье не приветствуются. Человек может сказать что‑то лишнее, что могут подслушать правительственные структуры, перехватывающие наши разговоры.

Мое сердце бьется в груди как раненая птица. Я возвращаюсь к своей группе и привычному распорядку дня. Все идет как обычно, только отсутствует якорь, на его месте — пустота.

Я не сержусь на маму за то, что она уехала, по крайней мере сознательно.

Как я могу на нее злиться? Она должна повиноваться воле Бога, как и все мы.

В отсутствие матери время течет медленно. Каждый день после наших утренних Молитвенных Собраний и учебных занятий я помогаю в яслях, чтобы быть рядом с Джонди. Я быстро становлюсь экспертом в лечении опрелостей, стерилизации бутылочек и утешении капризных малышей, у которых режутся зубки.

На фоне этих долгих, изнуряющих месяцев, наполненных работой, редкими скучными занятиями, заботой о Джонди и тоской по маме, у меня вдруг появляется одно яркое пятно: я влюблена!

Это чувство подкралось ко мне незаметно. Однажды, когда мы все отправились на прогулку в поле, я искала, с кем бы поиграть в бадминтон, и Майкл — один из подростков, только что прибывших из Индии, ― улыбнулся и предложил со мной поиграть. Сначала я не обращала на него особого внимания — обычный мальчик, очкарик. Но пока мы играли, он много смеялся и весело со мной болтал, лукаво сверкая глазами. К концу этого часа я уже считала его самым красивым мальчиком на Ферме. Даже его очки выглядели мило. Мне нравится его общество, и даже больше того: рядом с ним я чувствую себя особенной.

Несколько недель спустя на подростковом танцевальном вечере ко мне подходит Майкл и приглашает на танец. И мы танцуем четыре танца подряд! Он говорит мне, как замечательно я выгляжу! И, как по мановению волшебной палочки, я влюбляюсь.

На следующий день я ищу предлога, чтобы увидеть Майкла. После ужина я задерживаюсь в столовой, пока он занимается уборкой.

Меня раздирают противоречивые чувства — я отчаянно хочу сбежать и страстно желаю быть с ним рядом. Наконец я встаю, чтобы уйти, и Майкл выходит вместе со мной. Прежде чем я успеваю что‑то сказать, он наклоняется и целует меня в губы. Я задерживаю дыхание, и моментально меня захлестывает прилив удовольствия. Он тоже меня любит! Он машет мне на прощанье рукой, и моя радость безгранична. Пусть только на одно мгновение, но я испытываю небывалую уверенность в себе и полное отсутствие страха.

На следующий день я сочиняю для него стихотворение, изливая всю свою любовь на маленьком розовом клочке бумаги. После обеда я подсовываю свое творение. В ожидании ответа проходит час. Два. Шесть часов. Вскоре становится ясно, что он не собирается мне отвечать, и я чувствую себя униженной. Я кляну себя. Как я только могла совершить настолько дурацкий поступок! Никогда в жизни не напишу ни одного любовного стихотворения, думаю я, испытывая отвращение к себе.

Но мне не приходится долго переживать по поводу своего унижения. Вскоре я узнаю, что Майкл переезжает в Японию. Я не знаю почему.

Несмотря на свой стыд, я отчаянно пытаюсь найти способ остаться с ним наедине, чтобы попрощаться. Мы встречаемся во дворе Фермы, и он сладко целует меня, держа за лицо, а я пытаюсь сдержать слезы.

На следующий день его уже нет, и все занимаются своими обычными делами, как будто ничего не изменилось. Но весь мой мир превратился в пепел. Я и не представляла, что сердце может так сильно болеть. Днем я живу как на автопилоте: убираю туалеты, присматриваю за детьми, посещаю Молитвенные Собрания, а ночами рыдаю в подушку, пока не проваливаюсь в сон. Постепенно боль стихает, но я повторяю каждый день: я буду любить тебя вечно.

Через четыре месяца возвращается мама. Все это время от нее не было никаких вестей. Она приезжает в самый разгар эпидемии коклюша, которая захватила Ферму. Джонди ужасно болен. Он дышит с большим трудом, и я не знаю, что делать. Мама в ярости, что никто не сообщил ей, что ее дети больны, а малыш вообще на грани жизни и смерти. Она долго обнимает меня, и я вдыхаю такой родной и неповторимый мамин запах.

Мама выглядит разбитой, грустной и потерянной, но одновременно и счастливой. Она рада, что вернулась, и хочет убедиться, что и ей здесь рады. Я стремлюсь дать ей то, что ей так необходимо, но больше не испытываю к ней чувства привязанности. Я ухаживала за своим младшим братом и потеряла свою первую любовь, а ее не было рядом, чтобы я могла с ней поделиться своими переживаниями. Но я не показываю маме своих эмоций, ведь я — взрослая и, значит, вести себя нужно тоже как взрослый человек. Я поинтересовалась, почему она вернулась.

Оказывается, она совсем не так представляла свою работу во Всемирном совете. Ее отправили жить в небольшой благоустроенный Дом в Сан-Франциско, которым управляла француженка по имени Абей. И маму поставили присматривать за детьми вместо того, чтобы редактировать Письма Мо.

«Я предполагала, что ну в крайнем случае займусь подготовкой публикаций, но даже этого не произошло. Я была так несчастна и постоянно думала: почему я должна заботиться о ребенке Абей, когда у меня дома есть собственный ребенок, которому я необходима? Я все время плакала, и, наконец, однажды ночью что‑то случилось с моим сердцем, я буквально почувствовала, что оно разорвалось, и я едва могла дышать. Это было похоже на сердечный приступ», — говорит она мне.

Мама думала, что достаточно сильна, чтобы поставить Бога на первое место, но не смогла вынести разлуки со своими детьми. У нее случился нервный срыв, и она умоляла отправить ее домой.

Через несколько недель они, наконец, уступили. Мама ушла с позором, ее мечта о более высоком пути служения разбилась из-за этой неудачи.

«Перед моим отъездом Абей сказала мне: “Ваш малыш Джонди, возможно, умрет, если вы не оставите его и не откажетесь от него во имя Бога”. Я ужасно боялась, что эти слова могут сбыться».

Мне очень жаль маму. Она кажется сломленной версией самой себя, и трудно наблюдать, как она страдает из-за всего, что оставила позади, и переживает, думая о том, что ее ждет впереди. Я помогаю, чем могу, и она мне за это благодарна. Мама говорит, что я очень изменилась и больше не веду себя как маленькая девочка.

Не знаю, что ей ответить. Но она права: после ужина я уже не разыскиваю ее, как прежде, чтобы поговорить и чтобы она меня приласкала. Я больше не нуждаюсь в маме.

И думаю я о ней гораздо реже, чем о Майкле, и поэтому чувствую себя предательницей. Но ведь, так или иначе, Майкл — единственный человек, который заставил меня почувствовать себя особенной. Всякий раз, когда на Ферму приезжают люди из Японии, я с нетерпением спрашиваю, не видели ли они Майкла. Обычно меня ждет разочарование, но иногда я получаю обрывки информации. Моя любовь к нему и боль утраты так же остры, как и в день его отъезда.

Однажды на Ферму приезжает девочка-подросток из Японии. Я сразу же подхожу к ней и, едва сдерживая эмоции, спрашиваю: «Ты знаешь Майкла?»

«Конечно, — говорит новенькая, закатывая глаза. — Этот парень — известный ходок. Всегда ухлестывает за девочками помоложе».

У меня перехватывает дыхание, и я, как дурочка, стою с открытым ртом, пораженная: я не была особенной. Я такая же, как и любая другая маленькая девочка, которая влюбляется в очаровательную улыбку Майкла. А он мечтает покорить девчонок постарше, но тут у худого очкарика шансов немного.

Какой же я была дурной, мечтая о нем и посвящая ему стихотворение. При воспоминании об этом я почти задыхаюсь от унижения. Больше никогда. Никогда больше — решаю я с молчаливой яростью. Я никогда не влюблюсь первой.

Я — Снежная Королева.

Глава 14

Страдание ожесточает или очищает?

Новость шокирует: я покидаю Ферму.

Я никогда не выезжала за пределы Макао, Гонконга и Китая (по крайней мере, насколько я помню), а теперь я переезжаю в Таиланд. Я не знаю, кто принял это решение; все, что мне известно, это то, что руководство Всемирного совета сообщило, что мать, Джонди, Нина и я должны уехать с Фермы. Конечно же, мы повинуемся, как настоящие солдаты, и шагаем в неизвестность, чтобы исполнить волю Бога.

Мама, кажется, взволнована идеей переезда и постоянно болтает о новых возможностях. Ей потребовались месяцы, чтобы восстановить силы после нервного срыва. С каждым днем она чувствует себя все лучше, но после своего неудачного пребывания в ВС она чувствует себя бесполезной. Да и отношения с новым руководством, которое заправляет теперь всем на Ферме, не сложились. Присутствие отца наверняка бы придало ей сил и уверенности, но он до сих пор не вернулся.

И вот наступил день прощания с Фермой и со всеми, к кому я привязалась. У мамы Эстер на глазах слезы, когда она крепко обнимает каждого из нас. Я знаю, что особенно она будет скучать по Нине; она всегда казалась больше дочерью Эстер, чем моей матери.

Мы садимся в самолет, и мне все здесь в диковинку. Я кручу головой по сторонам, пытаясь увидеть все сразу, а потом прижимаюсь лбом к холодному стеклу иллюминатора. Не хочу упустить ни единого момента своего первого в жизни полета. Когда стюардесса закрывает дверь и двигатель начинает урчать, я хватаюсь за подлокотники. В момент взлета мой живот устремляется вниз на шасси, в то время как остальная часть меня взмывает в облака.

Через несколько часов мы приземляемся. Мы вступаем на трап, и на нас обрушивается волна горячего и влажного воздуха. Похоже, мне требуется время на адаптацию. Я думала, что привыкла к тропической влажности в Макао, но Бангкок выводит ее на совершенно новый уровень.

Получив багаж, мы оказываемся в зале прилета, где нас встречают двое белых людей, которые улыбаются и машут нам. Мы обнимаемся и целуемся, как принято в Семье, и забираемся в их фургон. Спустя час мы подъезжаем к огромному комплексу зданий с высокими бетонными стенами и колючей проволокой. Это так непохоже на нашу милую и уютную Ферму.

Несхожесть с Фермой еще и в том, что здесь нам не устраивают приветственную вечеринку, а загоняют в очень большое двухэтажное здание школы, где меня сразу же отделяют от мамы, брата и сестры. Нину и Джонди отправляют в детский сад, а куда поместили маму, я так и не знаю. «Увидимся в семейное время!» — кричит она, когда меня уводят.

Мужчина, который представляется дядей Стивеном, приводит меня в большую комнату, заставленную двухъярусными кроватями. На них я вижу маленькие тела, свернувшиеся, как креветки. Дядя Стивен указывает на тонкий матрас на полу: «Сегодня спишь здесь. Завтра мы найдем тебе койку». Но даже не это временное спальное место пугает меня. Я разочарована оттого, что попала в детскую группу.

На следующее утро я высказываю свое недовольство дяде Стивену. Он шокирован тем, что я посмела не согласиться с его решением. Взяв себя в руки, он объясняет, что этот вопрос обсуждению не подлежит. В Таиланде подростковая группа начинается с тринадцати лет. Никаких исключений. Мне придется смириться с моей новой ситуацией. Мне совершенно не интересно смотреть и обсуждать одобренные для этого возраста фильмы, которые я видела уже десятки раз. Меня тошнит от таблицы проступков и скучных уроков, потому что я уже выучила грамматику четвертого класса и таблицу умножения, которым их сейчас учат.

После завтрака, вместо того чтобы встать в строй, я нахожу подростков, с которыми можно потусоваться в коридоре, и начинаю с ними болтать. Дядя Стивен замечает это и делает мне предупреждение. Здесь, в Комбо Бангкока, правила намного строже, чем на Ферме. Мы везде ходим строем, как будто мы на самом деле в армии, о чем всегда говорит Семья. Я следую новому распорядку, но меня это откровенно не радует. Всякий раз, когда мимо проходят подростки, мой взгляд прикован к ним. Я достойна того, чтобы быть в их группе. Я достойна лучшего. Я это заслужила!

Но пастыри так не считают. Все, чего я достигла, мое положение на Ферме — ничего этого больше нет. Им все равно, что я дочь Хо.

Когда неделей позже дядя Стивен опять ловит меня за разговором с одним из подростков, его глаза становятся холодными и жесткими. Он приказывает мне следовать за ним. Он протягивает мне кусок картона и фломастеры. Я должна написать на нем: «Пожалуйста, не разговаривайте со мной. Я НАКАЗАНА МОЛЧАНИЕМ! Я учусь быть уступчивой и покорной».

Я смотрю на него в шоке, едва понимая смысл его слов. Меня наказывают за то, что я разговаривала с мальчиками-подростками, хотя на Ферме я была подростком! «Ты флиртовала», — обвиняет меня дядя Стивен.

Я ничего не понимаю. Менее года назад мне приходилось по расписанию удовлетворять руками мальчиков-подростков. Теперь же со мной обращаются как с маленьким ребенком.

Я раскладываю маркеры и картон на кровати и усаживаюсь в совершеннейшем отупении. Другие дети тем временем выходят из комнаты, направляясь на ужин. Оставшись одна, я чувствую, как вся моя бравада растворяется в сгущающихся сумерках. Страх публичного унижения намного хуже любой физической боли. Боль, порка мне по силам: я могу стиснуть зубы, наклонить голову и терпеть. Но это унижение разъедает меня до мозга костей и разрушает чувство собственного достоинства. Рыдая, я как робот беру в руки зеленый маркер и начинаю писать.

На следующее утро я вручаю плакат дяде Стивену. Он достает толстый кусок веревки и прикрепляет один конец к каждой стороне плаката. Затем он вешает его мне на шею. Мое лицо каменеет, я иду в столовую на завтрак. Огромную вывеску у меня на груди невозможно не заметить. Шестьдесят человек, которых я едва знаю, смотрят на меня во все глаза. Такому наказанию здесь еще никто не подвергался. Это было мое официальное представление членам Дома.

Шока от позорного плаката на груди достаточно, чтобы заставить замолчать меня, да и всех в Доме притихнуть и насторожиться. Я опускаю глаза в пол, чтобы избежать язвительных взглядов.

В тот же день во время дневного сна он вручает мне книгу Мо, открытую на Письме под названием «Молитва за Магдалину». Я знаю, что это значит. Это — самая страшная молитва для всех в Семье. Сидя на нижней койке, согнув шею, чтобы не удариться головой о доски второго яруса, я обращаюсь к Богу с самой жуткой просьбой в своей жизни: я прошу Бога меня сломить. Мои губы дрожат, когда я прошу Его сломить мою гордость и дух, я глотаю слезы, пока даю Ему разрешение совершать со мной все эти ужасы. Я дико напугана, так как абсолютно уверена в том, что Он это сделает. Но другого выхода нет.

Первые несколько дней я усваиваю новые правила, по которым живет моя группа. Да, отцу тоже очень нравились строгие, даже военные порядки, и он с удовольствием вводил их на Ферме. Два листа туалетной бумаги на день, двухминутный душ… Но таиландская коммуна выводит милитаризм Семьи на совершенно новый уровень. Моя группа не только повсюду ходит строем, она также моет посуду для всего Комбо из шестидесяти человек. Пока мы дежурим по кухне, все, кроме меня, должны хором цитировать вслух главы из Библии, не останавливаясь и не сбиваясь. После того, как мы вытираем большие столы, дядя Стивен наклоняется к столу, чтобы посмотреть, не оставили ли мы хоть пятнышка грязи. Я учусь делать все самым тщательным образом.

Для фиксации проступков предусмотрена доска дисциплинарных взысканий — большая таблица на стене с именами всех членов группы и днями недели. Если мы совершаем прегрешение, рядом с нашим именем ставится «Х», обозначающий провинность. Любой, кто получит три креста в день или пять в неделю, будет наказан дополнительной работой и пропустит еженедельный фильм. Самое жестокое изобретение — это удвоенные или утроенные штрафы. Если вас поймают на том, что вы «бездельничаете» в классе, учитель выкрикнет: «Вам замечание!» Если вы попытаетесь объясниться или оправдаться, вы получаете еще один штраф за пререкание. Наблюдая за тем, как дядя Стивен устраивает расправы, я почти испытываю облегчение оттого, что мое молчание удерживает меня от большего зла.

Для своего «исправления» я каждый день читаю Письма Мо, а во время «тихого часа» я рассказываю дяде Стивену, какие уроки я извлекаю для себя из этих Писем. «Я была строптивой, считая себя выше остальных детей в детской группе и заслуживающей быть в подростковой группе. Во всем виновата моя отвратительная гордость», — признаюсь я.

Каждый вечер в течение семейного часа я молча сижу на полу: мне не разрешают разговаривать даже с мамой. Она выглядит встревоженной, в то время как Джонди тянет меня за рубашку, чтобы заставить с ним поиграть, а четырехлетняя Нина хнычет у нее на руках. Я отчаянно скучаю по Ферме, братьям и сестре, друзьям и животным. Я понятия не имею, как они там живут, что делают, и мне совершенно не у кого спросить. У меня нет возможности с ними общаться. Нам разрешено писать письма и передавать для отправки пастырю, но что‑то мне подсказывает, что делать этого не стоит.

Кроме двух учителей группы, дядя Стивен — единственный человек, с которым я могу разговаривать здесь. Изолированная от всех остальных, я сближаюсь с ним.

«Как долго я буду наказана молчанием?» — однажды осмеливаюсь спросить я у него.

«Пока мы не почувствуем, что ты действительно изменилась», — отвечает он.

Проходит десять дней в этом невыносимом молчании, и наступает мой день рождения. Мне исполняется двенадцать лет. В честь этого дядя Стивен позволяет мне говорить в течение одного вечера. Подобно бат-мицве в иудаизме [24], это самый большой день рождения в моей жизни: ведь я становлюсь женщиной. Это — единственный раз, когда именинник устраивает свою собственную вечеринку. Обычно отмечается групповой день рождения всех, кто родился в этом месяце.

После ужина вся группа собирается в нашей спальне, где дядя Стивен преподносит мне торт и сертификат с надписью «Стала женщиной», где стоит мое имя. Но этот день рождения — сущее разочарование. Я чувствую себя не женщиной, а, скорее, еще одним не заслуживающим внимания ребенком.

Все мы, малыши, садимся в круг и едим сытный морковный торт. Я изо всех сил пытаюсь растянуть губы в улыбке и с болью вспоминаю Письмо Мо, которое дядя Стивен поручил мне прочитать вчера. В нем говорилось, что независимо от того, что мы чувствуем, мы всегда должны улыбаться и делать счастливое лицо для других. Потом все собираются, чтобы надо мной помолиться. Я преклоняю колени, они кладут руки мне на голову, спину или плечи и вверяют меня попечениям Бога. После этого моя короткая передышка общения завершается, и я возвращаюсь к Наказанию Молчанием. Унижение — мой удел.

Когда свет гаснет, жара и духота ощущаются острее. Многие дети во сне тяжело дышат, и это мне мешает заснуть.

Вообще, мне очень трудно привыкнуть к полному отсутствию личного пространства. Конечно, и на Ферме у нас было не слишком много возможностей уединиться, но такой скученности не было никогда. Каждый день после тренировки девочки и мальчики вместе принимают душ в одной ванной комнате — всего пять минут на десять человек. Мы толпимся вокруг бака с водой, передавая друг другу большие пластмассовые черпаки, чтобы ополоснуться. Затем выбегаем, хватаем полотенца и за тридцать секунд вытираемся. Дядя Стивен стоит снаружи с часами в руке и отсчитывает время. Если мы опаздываем, то получаем взыскание.

Каждый день я просыпаюсь, не зная, предстоит ли мне еще один день Наказания Молчанием. Обычно через две недели я перестаю загадывать. Сейчас у меня такая жизнь. Я учусь общаться глазами и руками или разговариваю с дядей Стивеном. Унижение и страх перед неизвестным будущим становятся нормой для меня. Я понимаю, что могу приспособиться ко всему, каким бы ужасным это ни было. Люди уже не пытаются со мной заговорить и не ожидают, что я отвечу.

Я делаю все, что в моих силах, чтобы полностью подчиниться и извлечь необходимые уроки, чтобы побороть свою гордость и подчиниться Богу. Отказываясь от самоконтроля, я чувствую себя лучше. Теперь это зависит от Него; я просто подчиняюсь.

После месяца Наказания Молчанием дядя Стивен неожиданно удивляет меня во время нашей дневной откровенной беседы. «Мы думаем, ты заслуживаешь того, чтобы снять с тебя Наказание Молчанием, — говорит он мне. — За последний месяц ты действительно изменилась».

Я в шоке и не знаю, что и думать и что сказать. За время вынужденного молчания я привыкла не привлекать к себе внимания и молча наблюдать. И нервничаю из-за того, что мне придется снова говорить. Что, если я скажу что‑то не так и меня снова накажут молчанием, а то и чем‑нибудь похуже? Как я буду общаться с детьми в моей группе или в Доме, если я никогда ни с кем здесь не разговаривала? Не в силах ничего ответить, я просто покорно киваю и протягиваю дяде Стивену свою табличку.

Как и в тот день, когда у меня на груди появилась картонка с надписью «Я наказана молчанием», теперь я снова привлекаю всеобщее внимание. Люди ждут, что я заговорю, но после тридцати дней простоя мои голосовые связки как будто слиплись. Слова постепенно ко мне возвращаются, но мой голос звучит как хрип даже для моих собственных ушей. Поэтому я по-прежнему молчу и говорю только тогда, когда это остро необходимо.

Неделю спустя дядя Стивен отзывает меня в сторону. «Мы хотим, чтобы ты стала вожаком своей группы», — заявляет он. Чтобы понимать: вожак — это самая послушная овца в стаде, самая близкая к пастырю. Пастырь надевает на шею этой овцы колокольчик, чтобы другие овцы следовали за ней.

После того как я была низшей из низших, меня повысили до положения лидера класса, старосты. Дети, которым всего несколько дней назад не разрешали со мной разговаривать, должны следовать моим указаниям, а я обязана докладывать о тех, кто не подчиняется. После месяца изоляции и усмирения гордыни дядя Стивен уверен в том, что может мне доверять. По его мнению, я — последний человек, который может доставить ему неприятности.

Теперь, когда с меня сняли Наказание Молчанием, я пытаюсь подружиться с двумя наиболее близкими мне по возрасту девочками из группы, Клэр и Мари. Но при всех наших улыбках и беседах на общие темы мы следим за каждым сказанным словом. Никому нельзя доверять, каждый может донести на тебя пастырям. Тем более я — Вожак, и девочки понимают, что в разговоре со мной нужно быть особенно аккуратными.

Меня включают в группу, которая каждую неделю отправляется в город, чтобы проповедовать, раздавать плакаты и собирать пожертвования. Я счастлива, пусть и таким способом, вырваться за пределы коммуны и увидеть большой город. Меня можно назвать проповедником со стажем: я с трех лет рассказываю людям Системы об Иисусе. И уже почти научилась игнорировать людское неприятие. Но все же сколько бы лет я ни подходила к незнакомцам на улице, спрашивая, хотят ли они услышать о Нем, их равнодушие вызывает боль. Но я встречаю ее с широкой улыбкой. И совсем не важно, как я при этом себя чувствую.

Бангкокский Университет имени Короля Чулалонгкорна — наше постоянное место для проповеди. Мы парами ходим по раскинувшемуся на большом пространстве университетскому городку, бормоча себе под нос короткую молитву, прося, чтобы Иисус направил нас к душам, которые готовы воспринять Его послание.

«Давай поговорим с ним», — предлагает мой напарник. Он указывает на молодого человека, сидящего на лавочке с учебником в руке.

Я обращаюсь к студенту по-тайски: «Это для тебя». Молодой человек от удивления смеется и берет цветной плакат с изображением Зверя и числа 666.

Мой партнер принимает от меня эстафету и спрашивает: «Хотели бы вы пригласить Иисуса в свое сердце, чтобы попасть на Небеса, когда умрете?» Я застыла в ожидании. Сможем ли мы засчитать эту душу как свою победу и похвастаться ею по возвращению домой, или нас ждет отказ? Между проповедующими командами всегда существует некое скрытое соперничество.

«Что я должен делать?» — спрашивает парень.

Я принимаю его улыбку и этот вопрос за согласие. Фух. Я испытываю чувство облегчения и счастья — в конце концов, все это было не зря.

«Просто повторяйте за мной, — отвечает мой напарник, делая паузы через каждые несколько слов, чтобы молодой человек мог повторять за ним, как попугай. ― Дорогой Иисус, пожалуйста, войди в мое сердце. Прости мои грехи. Помоги мне любить Тебя и окружающих и возьми меня на Небеса, когда я умру. Во имя Иисуса я молюсь. Аминь».

Подросток поднимает глаза, удивленный тем, что на этом все.

«Теперь вы спасены навсегда!» — поздравляет его мой партнер.

Я улыбаюсь студенту, искренне радуясь тому, что этот милый молодой человек избавлен от адского огня.

Мой напарник предлагает: «Если вы хотите узнать больше, почему бы вам не дать нам свой номер телефона? Мы могли бы пригласить вас на занятия по изучению Библии. Они проходят каждую неделю недалеко отсюда».

Мне нравится проповедовать студентам колледжа в Бангкоке. Нас никто не отвергает. Они все такие дружелюбные, приветствуют нас, странных иностранцев, улыбками и предлагают дуриан[25], от которого я вежливо отказываюсь, хотя с благодарностью принимаю ломтики гуавы.

По дороге домой я смотрю в окно автобуса, наслаждаясь видом покрытого буйной растительностью кампуса, пока мы не выезжаем на улицы Бангкока. Тут — полная противоположность безмятежному парку университета: гудящие и фыркающие грузовики, скутеры и тук-туки[26] и люди, лавирующие между потоками транспорта.

Я приспосабливаюсь к новым людям, местным порядкам и своему положению Вожака. Но во время нашего вечернего семейного часа я замечаю, что моя мать сама не своя: она сгорбилась, больше не улыбается, глаза у нее совсем печальные.

Мы сидим в ее маленькой комнате и пытаемся читать Джонди и Нине книжки с картинками, чтобы их развлечь. Обнимая нас на прощание, она шепчет, что не хочет жить с нами в разлуке. Я, кажется, понимаю, что с ней происходит. Мать была королевой на Ферме. А теперь она даже не ценная пешка, а всего лишь опальная мать-одиночка, выполняющая любую работу по дому, какую бы ей только ни поручили. Она так и не смогла оправиться от того, что случилось во Всемирной службе. Я вижу, что она становится все более и более несчастной и испуганной, но совершенно не представляю, чем ей помочь.

Но в один из вечеров я вижу изменения в маме: она выглядит посвежевшей, а в глазах — блеск и решимость. Она удивляет меня, объявив, что собирается вывести нас из комплекса на прогулку. Мы направляемся к большим воротам в стене, которая окружает коммуну. Молодому человеку, который заметил нас, она говорит, что мы направляемся в парк через дорогу, и дарит ему свою широкую улыбку.

Хотя у ворот нет охраны, но люди всегда друг за другом наблюдают, и если вы планируете покинуть территорию, вам следует иметь разрешение. Нам говорят, что это для нашей же безопасности, чтобы, если что‑нибудь случится, нас могли найти.

Прижав к себе Джонди и взяв Нину за руку, то и дело оглядываясь, мама выходит через высокие ворота на тихую улицу. Ничего не понимая, я следую за ней. Сначала она идет в обычном темпе, но как только мы поворачиваем за угол, переходит на бег. Не успела я моргнуть, как моя мать с двумя детьми уже мчится по улице. На мгновенье я застываю в нерешительности.

«Ну же!» — кричит она мне, и я бросаюсь ей вслед.

Этот темп оказывается слишком быстрым для маленьких ног Нины, и вскоре мама буквально волочит мою сестру по тротуару. Я догоняю их, подхватываю сестру на руки и бегу рядом с матерью.

«Что ты задумала? — кричу я, тяжело дыша. — Куда мы бежим?»

«Тссс, ты скоро все узнаешь», — отвечает она, задыхаясь.

Она продолжает нестись по улицам и переулкам Бангкока, пока, наконец, не останавливается у проезжей части, вскидывая руку в воздух, чтобы подать сигнал проезжающему мимо тук-туку. Моторикша тормозит рядом с нами. Мама толкает нас внутрь, передавая мне Джонди, и что‑то бормочет водителю. Когда мы отъезжаем от тротуара, ее всю трясет, а я ловлю ртом воздух.

Я стараюсь сохранять спокойствие, удерживая младшего брата на коленях, а Нина сидит между нами. Но я напугана.

Водитель тук-тука останавливается перед захудалым мотелем в бедном районе. Теперь я беспокоюсь уже по-настоящему. Я почти не бывала за стенами комплекса, если не считать нескольких миссионерских поездок. И это место меня пугает.

Мама оплачивает номер с двумя кроватями. Наверное, она смогла собрать деньги, распространяя Слово Божье. Те места, где мы жили последние годы, конечно, были не очень комфортны, но вид нашего номера ввергает меня в уныние. Чувство дискомфорта усиливают и запах спрея от тараканов, и потрепанные, все в каких‑то пятнах, коричневые покрывала. «Мама, что происходит?» — тихо настаиваю я.

Заперев дверь комнаты, мама падает на одну из кроватей и разражается рыданиями. «Они хотят забрать тебя у меня! — она продолжает плакать. — Я не могу позволить им это сделать. Поэтому нам пришлось бежать».

Не знаю, правда это или нет, но видно, что мама в это верит, и ее страх меня пугает. Я сажусь рядом на кровать и пытаюсь ее успокоить.

«Мама», — мягко начинаю я.

«Нет! — вскрикивает она. — Я не вернусь! Этот дом похож на тюрьму».

Воздух тяжелый от жары. Старый кондиционер не производит ничего, кроме громкого дребезжания. Я смотрю, как мать раз за разом раздвигает шторы ровно настолько, чтобы в узкую щелку посмотреть на улицу и убедиться, что за мотелем не следят люди из коммуны. Она панически боится, что нас обнаружат, но при этом совершенно не представляет, как это — жить самостоятельно. У нас нет ни денег, ни друзей, к которым можно было бы обратиться за помощью, и вообще — нам некуда идти. Деньги из той небольшой суммы, которую мама сумела прикарманить, тоже на исходе. А значит, скоро нас могут вышвырнуть из отеля за неуплату.

«А как же папа? Он может нам помочь? Мы можем вернуться на Ферму?» — с надеждой спрашиваю я маму. Ни его самого, ни новостей о нем нет уже больше года.

Мама полностью лишена сил и практически все время лежит на кровати. Она напоминает марионетку, у которой перерезаны все нити.

«Я много раз писала твоему отцу с тех пор, как он уехал, — тихо говорит она, — но он не отвечает. Не думаю, что он нам поможет. Новое руководство в Макао разлучило нас с твоим отцом еще до того, как он покинул Ферму. Говорили, что я плохо на него влияю. У нас были проблемы, — признается она, — но мы всегда их преодолевали. Я люблю твоего папу, но я не знаю, позволят ли нам снова быть вместе».

Неудивительно, что мама была так несчастна и согласилась отправиться в ВС, чтобы лишний раз продемонстрировать свою верность Семье и найти место служения. Я молча слушаю, как мать пытается оправдать свое нынешнее положение. Понятно, что она во всем и во всех видит угрозу своей семье; и она убеждена, что если останется в коммуне, то однажды утром проснется и обнаружит, что детей у нее забрали. Ее чувство страха за будущее передается и мне. Я начинаю тревожиться, что меня разлучат с ней, Джонди и Ниной.

Но я не могу предложить матери какой‑то реальной помощи. Что я могу? Мне всего двенадцать лет. Единственные люди, к которым мы можем обратиться, находятся в Макао, и я не знаю, как с ними связаться. Но подозреваю, что если даже мы встретимся или сможем связаться с ними по телефону, они не будут нам рады. В конце концов, именно они и отправили нас в Таиланд.

Мама хочет обратиться за помощью к своим родителям. Я плохо их помню: мы виделись раза два несколько лет назад во время их приезда в Макао. Но для меня они — Системиты, чужаки. И уж точно они не те, кого бы я решила просить о помощи. Пересчитав оставшиеся в сумочке баты, мама снова начинает рыдать от чувства безысходности. У нас даже не хватает денег на международный телефонный звонок в Америку.

«Мама, — я касаюсь ее плеча. — Я думаю, что ты зря боишься. Ведь Семья никогда бы не отняла детей у родителей, — говорю я, пытаясь ее успокоить. — Это не было бы актом любви, как нас учит дедушка».

«Но они это делают, — всхлипывает мама. — Ты помнишь тетю Кэт, жену Заки Стара?»

«Да», — настороженно отвечаю я, вспоминая своих старых друзей, их детей — Чинг-Чинг и Янни.

«Ее брак тоже распался, и Зак увез двоих ее детей в Европу».

Мама называет еще нескольких человек, которых руководители сочли мятежными или оказывающими дурное влияние, и в результате они потеряли связь со своими детьми: бывшие супруги увезли их в другую страну.

Моя уверенность улетучивается. Может быть, ее страх обоснован? Но что мы можем сделать? Я пытаюсь ее приободрить: «Если нас попытаются увезти куда‑то без тебя, я откажусь. Упрусь и откажусь садиться в самолет. Они же не смогут меня тащить, если я буду кричать. Будь уверена, я могу быть твердой, если это необходимо».

Мать лишь слабо мне улыбается, а затем снова встает на свой пост у окна.

Проходит три дня, и мама в основном продолжает рыдать и нервничать. Все то время, что мы здесь, она почти не спит. Я не виню ее за те чувства, которые она испытывает. Я тоже ненавижу наш новый Дом. Но, по крайней мере, у нас всегда была еда, вода и крыша над головой. И у меня только наладились хорошие отношения с дядей Стивеном. Я ничего не слышала о том, что нас собираются разлучить с ней; наверное, это просто говорит ее страх. Впрочем, теперь я беспокоюсь, что после нашего побега власти коммуны могут сделать то, чего так боится мама.

Но у нас не слишком много вариантов, а на руках — Нина и Джонди. Они постоянно капризничают, и мы больше не знаем, чем их занять и как успокоить в этой крошечной жаркой комнате мотеля.

Когда у нас заканчиваются деньги на еду и мотель, каким бы дешевым он ни был, я все‑таки уговариваю маму позвонить в коммуну. В конце концов она сдается.

Кто‑то на том конце провода смог ее успокоить и убедить вернуться. Вскоре за нами приезжает фургон. Как только мы подъезжаем к воротам комплекса, я замечаю на подъездной дорожке дядю Стивена. Едва я выхожу из машины, как он заключает меня в свои медвежьи объятия.

«Я так за тебя переживал», — говорит он, прижимая меня к груди. Мы идем в столовую, где нас кормят до отвала.

В следующие дни я замечаю, что люди бросают на меня косые взгляды. Они ведут себя мило и сочувственно, но я чувствую, что они шокированы так же, как и я. На такой побег здесь еще никто не решался. Или, по крайней мере, я никогда ни о чем подобном не слышала.

Я понимаю, что наказание неминуемо, но проходит день, другой — руководители коммуны не возвращаются к теме нашего побега. Пока никаких репрессий. Я все так же Вожак своей группы.

Я старательно исполняю свои обязанности и притворяюсь, что все в порядке. Но мне стыдно за то, что мама решилась на побег, и я очень за нее переживаю. Я думаю, что чем больше времени требуется пастырям, чтобы вынести приговор, тем страшнее будет наказание. Я подозреваю, что они решают: можно ли сломать мою мать? Или лучше ее отослать прочь, и пусть это станет чужой проблемой?

Возможно, не зная, как справиться с изменчивым настроением моей матери, или ожидая инструкций от Всемирной службы, местные руководители не выносят четко выраженного приговора. Но в течение следующих двух месяцев маму отправляют проповедовать и собирать средства по двенадцать часов в день. Теперь она постоянно занята и большую часть времени находится вдали от других постояльцев Дома. Но она не говорит по-тайски, поэтому ее роль заключается в том, чтобы действовать как молчаливый партнер для тех, кому поручено продавать кассеты с музыкой Семьи, ходя от двери к двери. Но с другой стороны, это и хорошо — ее дни все равно проходят как в тумане.

Прошло уже несколько недель с момента нашего возвращения, но наказание за побег до сих пор не назначено. На одном из Молитвенных Собраний мы читаем новое Письмо Мо. В нем говорится, что если у вас большая семья (а у многих сейчас от восьми до десяти детей) и вы, живя в бедной стране, с трудом обеспечиваете себя миссионерской деятельностью, вам следует подумать о том, чтобы вернуться в США или другую богатую страну. Там вы сможете получить финансирование от родственников и церквей, которые поддержат вас в качестве миссионера. Как и в одном из своих более ранних Писем Мо, «Есть трейлер, будем путешествовать», дедушка теперь предлагает отдельным членам семьи вернуться в США и распространять Слово Божье, путешествуя по стране в трейлерах.

Таким образом убиваются сразу два зайца: у переселенцев будет меньше шансов попасть в ловушку комфортной жизни в Америке и они сохранят свой цыганский миссионерский образ жизни и рвение до тех пор, пока не найдут возможность вернуться за границу.

Взрослые не могут скрыть своего шока. Ведь раньше дедушка говорил, что Америка — это зло, Вавилон Великий, мать блудницам. Америка только и ждет скорого Божьего суда за свои грехи и за преследование Семьи — истинных детей Бога. Бог уничтожит ее, особенно Калифорнию, которую поглотит море в наказание за содомию и за то, что загрязняет мир своим культом потребительства и жестокими фильмами вроде Рэмбо.

А может быть, это проверка, чтобы увидеть, насколько мы преданные люди? И вернуться в Америку захотят только предатели и отщепенцы?

Когда люди расходятся, мама наклоняется ко мне. «Я всегда мечтала быть цыганкой и жить в трейлере», — мечтательно говорит она.

Эта идея захватила ее! Она изменилась, щеки ее порозовели, и она уже не производит впечатления сломленного, потерявшего всякую надежду человека. Через месяц, во время семейного часа, ее распирает от возбуждения, почти как в старые добрые времена. «Мы отправляемся в Америку! — заявляет она. — Уезжаем через неделю».

«Но, мама, — начинаю я, пытаясь вернуть ее на землю. — Ты снова со своими идеями. У нас же совсем нет денег…»

Но мама заключает меня в объятия. «Бабушка прислала нам билеты. Мы купим трейлер и будем жить как цыгане, о чем я всегда мечтала».

Вот, оказывается, какое нам приготовлено наказание! Коммуна рада избавиться от нас, как от слабых звеньев цепи.

Никаких особых приготовлений: все, что у меня есть, уже упаковано в одну небольшую сумку, которая лежит под кроватью. И почти никаких прощаний: мы здесь всего четыре месяца, так что я почти ни с кем не общалась, за исключением дяди Стивена. В наш последний день он обнимает меня и совершает надо мной молитву. Я чувствую его печаль из-за того, что он вынужден меня отпустить теперь, когда он, наконец, превратил меня в идеально послушную ученицу. Он намекает, что я могу остаться здесь без мамы, но я давно для себя решила, что приму сторону матери, а не пусть даже самого замечательного пастыря. Перед всеми я притворяюсь, что жалею об отъезде. Но в глубине души я рада начать все сначала в другом месте. Особенно после всего, что произошло с нами тут, в Бангкоке.

И вот снова аэропорт. С нашими маленькими чемоданами мы снова садимся в самолет. На этот раз мы летим в Америку.

Глава 15

Страна излишеств

Я — американка с американским паспортом. Мои родители — тоже американцы. Но я никогда не была в Америке. На дворе август 1989 года, и мне двенадцать лет.

Хотя отец моей мамы живет в Индиане, а мать — в Джорджии, мы летим в Майами. Мое единственное визуальное представление о Соединенных Штатах — это фильмы, которые я смотрела в детстве. Большинство из них, такие как «Поющие под дождем» и «Эта замечательная жизнь», слишком устарели, чтобы по ним можно было составить представление о современных Штатах. И все же я рисую в воображении широкие улицы, большие машины и множество белых людей.

Переезд в Америку вызывает у меня беспокойство. Что ж удивительного: меня всю жизнь учили, что Америка в любой момент может быть уничтожена. Остается надеяться, что Бог защитит нас.

Мама нервничает до последнего момента и оглядывается вокруг, тревожась, что кто‑нибудь из коммуны в последнюю минуту попытается забрать у нее детей. Она вздыхает с облегчением только после того, как мы пристегиваемся ремнями на своих местах. А когда, наконец, самолет взлетает, она закрывает глаза и на несколько часов проваливается в глубокий сон. Слава богу, Джонди и Нина засыпают тоже.

После двух дней путешествия, в том числе двадцати четырех часов, проведенных в воздухе, я в оцепенении выхожу вслед за мамой из самолета в международном аэропорту Майами со смесью волнения и смятения. Мы проходим через зал прибытия и попадаем в толпу потных, суетливых людей; все торопятся, стремясь поскорее куда‑то добраться.

Мой первый шок — это все цвета кожи и размеры людей. Чернокожие в африканских одеждах и тюрбанах, смуглые дамы в ярких платьях и платках, толстые люди, высокие люди. Белых в этой пестрой толпе явное меньшинство. Огромная мультикультурная толпа в аэропорту разительно отличается от ожидаемого мною мира американцев из фильмов.

Наконец, получив багаж, мы обходим здание в поисках людей с внешностью членов Семьи — эдакой улыбчивой парочки с неухоженными длинными волосами, в простой поношенной одежде и со светом истинной веры в глазах.

После часа тревожного ожидания и поисков представителей Семьи мама обменивает немного денег и находит телефон-автомат. Она набирает номер телефона дома Семьи, который ей дали пастыри в Таиланде.

«Никто не отвечает», — стонет она.

Итак, у нас нет ни адреса, ни имени, только номер телефона и уже слабая уверенность, что кто‑то знает о том, что мы приедем, и будет здесь, чтобы нас забрать. Мама продолжает звонить каждые полчаса, но ответа по-прежнему нет.

Проходит почти шесть часов, прежде чем мама, наконец, выводит нас из аэропорта. К нам подбегает таксист, и после того, как мама объясняет наше затруднительное положение, он говорит, что отвезет нас в мотель, которым управляет его брат. Нервничая из-за того, как бы ее не обманули в ставшей чужой стране, мама неохотно соглашается. Других вариантов все равно нет.

У мамы только 200 долларов, которые бабушка прислала на поездку. А значит, мы должны экономить. 36 долларов стоит день проживания в мотеле. На питание она выделяет нам 5 долларов в день. Поэтому в продуктовом магазине мы можем позволить себе купить только молоко, хлеб и арахисовое масло. Это — наше питание на три дня.

Проходит почти неделя, а номер, который маме дали в коммуне, по-прежнему не отвечает. Мама в отчаянии звонит своей матери в Атланту. Бабушка объясняет, что она сможет перевести нам деньги только через несколько дней. Наши деньги на исходе.

Мама тратит почти все оставшиеся у нас монеты, чтобы еще раз позвонить в Таиланд. Кто‑то дает ей номер члена Семьи в Доме Майами. Она рыдает, диктуя ему адрес нашего мотеля. Через час нам звонят со стойки регистрации с сообщением о том, что за нами приехали. Я прыгаю от радости и облегчения, крепко обнимая Джонди.

Мы спешим в вестибюль, где нас поджидает высокий седовласый мужчина. Мы садимся в фургон этого незнакомца и едем к следующему пункту назначения. За окном мелькают пальмы, белоснежные пляжи и голубой океан. Фургон замедляет ход, когда мы подъезжаем к большому дому, окруженному высокой бетонной стеной. Несколько человек приветствуют нас, пока мы вносим чемоданы внутрь. Нас провожают в маленькую комнату, где мы можем пожить, пока не решим, куда отправиться дальше.

Несмотря на то, что здесь похожий распорядок дня — Молитвенное Собрание, время приема пищи и т. д., — атмосфера в этом Доме гораздо более расслабленная, даже неорганизованная, по сравнению с Бангкокским Домом, из которого мы только что приехали. Но я все еще настороже, хотя от нас мало что требуется, кроме обычных обязанностей, предписанных временным гостям Семьи, таких как помощь с мытьем посуды и уборка.

По прошествии нескольких дней я понимаю, что у мамы нет никаких реальных планов, кроме как купить дом на колесах, в котором мы сможем жить и путешествовать. Дедушка продвигал концепцию «жизни в кемпере»[27] с конца 1970‑х годов в ответ на непрекращающиеся полицейские рейды в отношении Домов Семьи по всему миру.

Он говорил, что, если вы мобильны, поймать вас гораздо труднее. И также он ввел понятие «побывки». Это значит, что члены Семьи могут возвращаться в свою родную страну, навещать своих близких и нести Слово Божье членам своей семьи. Но всегда важно помнить, что в любой ситуации вы должны оставаться вне Системы и что верность Семье всегда важнее родственников.

Мама использовала идею «побывки», чтобы сбежать из тюрьмы, которой она считала тайский Комбо. Она позвонила родителям и попросила денег на покупку кемпера. Они соглашаются при условии, что мы приедем к ним погостить.

И вот, получив перевод от бабушки, мы покупаем билеты до Джорджии.

Мы понятия не имеем, как нас примут. Я приятно взволнована, но настороже. Может быть, бабушка подарит нам подарки! Во всяком случае, в кино бабушки и дедушки обычно это делают.

Бабушка встречает нас с приветливой улыбкой на лице. Она довольно полная, с седыми короткими волосами. Для меня это необычно, потому что я привыкла, что в Семье женщины носят длинные волосы и поддерживают тело в хорошей форме, чтобы быть привлекательными для мужчин. Моя мама, например, постоянно сидит на диете и беспокоится о своем весе. «Я не хочу закончить как моя мать», — часто говорит мне она.

Бабушка крепко обнимает каждого из нас и ведет внутрь небольшого домика, который стоит в тени огромных деревьев. Ее дом показался мне не особенно уютным. Может быть, из-за того, что в интерьере слишком много темных красок, зеленых и серых — в обоях, портьерах и мебели. Мне немного не по себе, а вот бабушка кажется счастливой.

Мы испытываем сильную усталость и одновременно облегчение. Я знаю, что у бабушки много вопросов. Но она не спрашивает о том, чем интересуются, кажется, все остальные Системиты в Америке: почему цветом кожи Нина отличается от своих брата и сестры? Люди с подозрением косились на ее черные волосы и темную кожу, особенно когда мы все были рядом. Но, оказывается, для бабушки не тайна, что мама родила Нину не от папы — она знает о Нине из маминых писем. Бабушка даже в курсе о ФФ, потому что встречала некоторых Рыб моей матери, когда ненадолго приезжала к нам. Мне в то время было три года. И вообще, у бабушки необычайно прогрессивный взгляд на такие вещи, как внебрачный секс и гомосексуальность. Ее старшая сестра Дорис была среди первых активных защитников прав геев на Лонг-Айленде, а у самой бабушки много близких друзей-геев.

Бабушка ведет нас всех на ужин в Макдоналдс, чтобы малыши поиграли, а они с мамой могли спокойно поговорить. Я с тоской смотрю на надувной замок с батутом и сухим бассейном с шариками, но бабушка говорит, что я слишком большая, чтобы там прыгать. Мне ничего не остается, как слушать их разговор и мамин рассказ о цели нашего приезда в Америку.

Она сообщает бабушке, что с отцом они расстались, но она не хотела этой разлуки. Мама мельком останавливается на том, что произошло в Таиланде, и говорит, что собирается начать жизнь с чистого листа, но не знает, как это сделать без мужа. Поскольку бабушка давно развелась и никогда больше не выходила замуж, она пытается немного приободрить маму.

После ужина мы отправляемся в Дом Семьи в Атланте. Я рада, что мы останавливаемся там, а не в мрачном доме бабушки. Здесь много детей, некоторые из которых моего возраста и совсем маленькие — ровесники Джонди и Нины. Так что я могу немного расслабиться, пока брат и сестра играют с другими малышами.

Мы навестили и старшую сестру мамы — тетю Мадлен. Она живет неподалеку с мужем Риком и двумя дочерьми — пятилетней Эрин и Эрикой, которой два года.

Дом тети Мадлен декорирован с особой тщательностью. Даже в ее ванной я вижу красивые комплекты полотенец, резное мыло в хрустальной мыльнице и коврики в тон. Мебель Домов Семьи хоть и чистая, но потертая и функциональная. Ни время, ни деньги не тратятся впустую на то, чтобы поддерживать единый стиль или на то, чтобы цвета в интерьере гармонично сочетались. В прекрасном доме тети Мадлен я с грустью понимаю, сколь многого я была лишена.

Мне очень нравится тетя Мадлен, хотя поначалу она и показалась немного шумной и импульсивной. Например, я никогда не видела, чтобы взрослая женщина кричала на других взрослых. На детей — да, но никогда на взрослых. У тети всегда находится доброе слово для меня. Но вот с мамой у них очень натянутые отношения. Однажды вечером за ужином они начинают выяснять отношения. Тетя Мадлен считает Семью культом и не скрывает своего мнения о решении мамы стать его членом. «Я все равно не понимаю, почему ты хочешь оставить своих детей в Семье. По крайней мере, здесь они могут ходить в школу», — говорит она.

«Не лезь в мою жизнь, — огрызается мама. — Ты ничего о нас не знаешь. Нам там хорошо, и дети учатся тому, что им действительно пригодится в жизни».

«Нет сомнений, что Фейти умна, но нет ничего хорошего в том, чтобы держать детей вдали от своей семьи и нормальной жизни».

Мама парирует: «Что твоим детям дала эта "нормальная жизнь"?»

«Ты не можешь судить!» — тетя Мадлен близка к тому, чтобы взорваться.

Тут вмешивается вечный миротворец дядя Рик: «А что у нас на ужин?»

«Рыба… и не думай, что сможешь сменить тему!»

«Я и не думаю, — с улыбкой отвечает дядя Рик. — Но давайте все же попробуем провести вечер приятно».

Тетя Мадлен смотрит на маму, а мама сидит с невинным видом, как бы говорящим: «Не смотри на меня, это все ты».

«Ну, а как дела с твоей карьерой, Мадлен?» — интересуется мама.

И тут тетя Мадлен начинает жаловаться на то, что могла бы стать великой пианисткой, если бы ее карьера не была прервана рождением дочерей.

После ужина я вызываюсь мыть посуду, как и положено хорошему гостю. Тетя Мадлен приятно удивлена, но потом наступает моя очередь удивляться: я впервые вижу посудомоечную машину.

«Нужно просто смыть остатки еды в раковине, а затем поставить тарелки на эту полку, — объясняет тетя, демонстрируя мне весь процесс. — Она сама помоет посуду».

И это — новый пробел в моей жизни. С тех пор как мне исполнилось три года, мытье посуды было моей обязанностью. И после каждого приема пищи мне требовался как минимум час, чтобы помыть посуду за как минимум пятьюдесятью людьми. Почему у нас не было ни одной такой машины?

Я восхищаюсь богатством, выставленным на обозрение в доме тети, не понимая, что это — обычная американская семья среднего достатка. Хотя Эрин и Эрика одного возраста с Ниной и Джонди, их жизни разительно отличаются. У каждой девочки есть своя комната и множество игрушек. У Эрин даже есть собственный телевизор.

И хотя, обсуждая с мамой жизнь наших родственников, я говорю о том, что мои кузины очень избалованные, но в глубине души мне отчаянно хочется иметь все то, что есть у них. Это и красивая одежда, и куча игрушек, книги и фильмы, которые они могут смотреть, когда пожелают. А еще — печенье и мороженое каждый день.

Мы прожили в Атланте почти месяц, и мама, наконец, начала планировать наше путешествие по Америке. Она хочет снова почувствовать себя свободной и контролировать свою жизнь, и ей нравится наш новый, хоть и сильно подержанный пятиметровый кемпер.

Наша первая остановка в Индиане, где живет дедушка Джин.

С ним я встречалась всего пару раз, когда он приезжал к нам в Макао. Его тепло встретили, но как Системита держали в стороне от реальности нашей жизни. Мы несколько раз вместе ужинали, но прошло уже двенадцать лет, и я совсем его не помню. Для меня он — просто дружелюбный незнакомец.

Мама любит рассказывать историю о том, как я шокировала дедушку, приехавшего к нам в гости в Макао. Мне тогда было три года. Я сидела на полу у его ног и возилась с набором LEGO, который он мне подарил. Дедушка смотрел, как я собираю семью LEGO. «Вот папа, мама и другая мама», — объясняла я, ставя каждую маленькую фигурку на журнальный столик перед ним. Густые брови дедушки взлетели вверх, и он захохотал. Он знал о маминой ситуации, но ничего не сказал, предпочитая избегать этой темы.

Дедушка похож на джентльмена из книжек: высокий, красивый, гладко выбритый, с холеным овальным лицом и седыми волосами. Он красноречив и элегантен, и хотя ему уже семьдесят лет, выглядит он лет на двадцать моложе.

Его третья жена — Барбара — не похожа ни на одну из женщин, которых я когда‑либо встречала. «Стильная, дерзкая рыжеволосая бестия» — так с любовью отзывается о ней дедушка. Она встречает нас теплыми объятиями и заботится о нас. Она даже приносит из подвала игрушки для Джонди и Нины, оставшиеся от ее уже выросших детей.

Дом, в котором живет семья дедушки, купила Барбара, и балом здесь правит она — так говорит дедушка. В его голосе звучит притворная досада кота, катающегося как сыр в масле. Он понимает, что после двух неудачных браков ему очень повезло заполучить такую женщину, как Барбара. Он познакомился с ней в самолете и сразу понял, что не позволит этой умной рыжей красотке от себя улизнуть. Как истинный летчик-истребитель, он решительно взялся за дело, пока не убедил ее пойти с ним на свидание.

В их милом, в американском стиле, доме есть легкость, свойственная характеру Барбары. Он наполнен всевозможными сокровищами: горой настольных игр в кабинете; полками с книгами в кожаных переплетах с золотым тиснением; тремя телевизорами; кладовой, полной разнообразной снеди. Мама с братом и сестрой спят в спальне на первом этаже рядом с кабинетом, а меня помещают в спальню на верхнем этаже, которая принадлежит младшей дочери Барбары. Она уехала в колледж, так что весь чердак в моем распоряжении. Спать одной в первый раз в жизни страшно, но уединение прекрасно.

Барбара работает учителем, и, возвращаясь домой из школы, она печет пироги и готовит ужин. По выходным дедушка жарит нам свои знаменитые блинчики с черникой и кленовым сиропом. Каждый вечер я провожу на диване в гостиной рядом с дедушкой, и мы смотрим телевикторины и развлекательные шоу.

Как‑то днем мама сказала: «Ты не представляешь, как много для меня значит то, что дедушка возится с тобой. Я всегда была папиной дочкой. Он смеялся, пел и сочинял для меня глупые песенки. Наблюдая вас вместе, я вспоминаю свое детство».

Мама так благодарна, что ее семья приняла нас и готова помочь. Она чувствует себя в безопасности; никто здесь не собирается манипулировать ею и не пытается забрать ее детей.

Ни дедушке, ни бабушке не понравилось, что она присоединилась к Семье, но они понимали, что если они слишком открыто выразят свое неодобрение, то рискуют потерять те хрупкие отношения, которые у них еще остаются. И сейчас они спокойны за маму гораздо больше, чем когда она употребляла наркотики.

Здесь, у дедушки, я вижу, что мама постепенно расслабляется — впервые с тех пор, как мы покинули Макао.

Она находит в кабинете у дедушки старую игру «Монополия», и я обнаруживаю, что мама — очень азартный игрок. В то время как я все еще пытаюсь выучить правила, она, ликуя, выигрывает каждую партию, пока после нескольких поражений я, наконец, не отказываюсь с ней играть. Настольные игры, карты, пасьянсы — и эта женщина постоянно внушала мне, что карточные игры — это пустая трата времени и дьявольское искушение?!

В воскресенье Барбара тащит сопротивляющегося дедушку, мою маму и троих любопытных детей в свой храм — Первую пресвитерианскую церковь Индианаполиса. Я взволнована, ведь мне предстоит увидеть то, о чем я всю жизнь слышала только из Писем Мо, — настоящую церковь. Мама считает, что это будет для нас интересный опыт.

Я с интересом разглядываю внушительные каменные арки и витражи здания, похожего на собор. Служба начинается с пения хора, звучащего несколько старомодно по сравнению с зажигательными гимнами под гитару, с которых начинаются Молитвенные Собрания Семьи. Сотни людей молча сидят на своих скамьях, слушая, как священник произносит свою проповедь. Вскоре Джонди и Нина начинают крутиться, я тоже отвлекаюсь.

«Шшш», — Барбара настоятельно просит нас сидеть спокойно, и тут я слышу самый удивительный звук — храп. Я в шоке оборачиваюсь и вижу дедушку, сидящего рядом с Барбарой: его голова опущена, глаза закрыты. Звук тихого храпа усиливается благодаря прекрасной акустике этого здания с высокими потолками. Я прикрываю рот, чтобы удержаться от смеха. Я думала, что мой дедушка по отцовской линии, возможно, преувеличивал, когда рассказывал о церкви в Письмах Мо, но мой первый церковный опыт идеально соответствует его описанию, включая храпящих прихожан.

Но пришло время нам снова пуститься в путь, и это меня, честно говоря, совершенно не радует. Несколько недель, проведенных у дедушки, были совершенно не похожи ни на один мой прежний опыт.

Жить в доме Системитов странно и тревожно, особенно поначалу, но теперь мне очень грустно.

Кроме того, возвращение на дорогу означает постоянное пребывание в замкнутом пространстве тесного дома на колесах.

Следующие несколько месяцев мама в полной мере наслаждается своей цыганской свободой. Мы ездим по Восточному побережью, останавливаясь в разных Домах Семьи. Для этого нам не требуется много денег, так как Семейный Дом всегда приютит и накормит. Она встречается с членами Семьи, которых не видела много лет.

Жизнь в дороге тяжела. Мы никогда не знаем, где остановимся в следующий раз.

Но тем не менее мне нравится широкая дорога и свежие впечатления. По пути мы посещаем много интересных мест: Мамонтову пещеру[28], Космический центр Кеннеди на мысе Канаверал и даже палаточный городок поклонников группы Grateful Dead, где мне подарили мою первую футболку тай-дай[29].

Поскольку становится все холоднее, нам необходим настоящий дом, а не дом на колесах. Мы возвращаемся в Семейный Дом в Атланте и просим приютить нас.

Здесь я впервые вижу снег. В Макао, после того как я спросила маму, что такое снег, она подошла к морозилке, выскребла немного инея и сказала: «Что‑то в этом духе… но другое». И вот начинают падать первые снежинки. Мы с Джонди и Ниной выбегаем на дорожку перед домом. Видя, как мы подпрыгиваем, чтобы поймать маленькие мокрые хлопья, мама смеется от души. У меня даже получилось слепить небольшого — сантимеров сорок — снеговика.

По окончании зимы Семейный Дом в Атланте сообщает нам, что мы не можем остаться здесь навсегда. Поэтому мы вновь пускаемся в путь и держим курс на Флориду. А по дороге останавливаемся в многочисленных Домах Семьи в поисках тех, кто готов принять нас в качестве постоянных членов Дома. Мама слишком поздно понимает, что мы совершили огромную ошибку, переехав в Америку, не заручившись поддержкой какого‑то Дома, что они примут нас к себе.

Но когда мы покидали Таиланд, ее единственной мыслью было бегство. И она предполагала, что, как только мы переедем, нам будет нетрудно устроиться в новом Доме. Тем более что мы помним о том, что в Семье любят и заботятся друг о друге. Но как мы потрясены, обнаружив, что никто не готов принять мать-одиночку с тремя маленькими детьми.

В это же время Семья издает новое правило: все активные члены должны жить в Доме, где проживает не менее двенадцати человек. Дома или семьи, к определенному сроку не соответствующие данному критерию, будут считаться «ассоциированными членами».

Наша жизнь теперь напоминает игру «Музыкальные стулья». Когда музыка останавливается и не находится ни одного Дома, готового включить нас в список своих проживающих, вы автоматически переводитесь в категорию второго сорта. Мы отчаянно нуждаемся в Доме, но теперь, после того как нас заклеймили, ситуация ухудшилась — ни один Дом не станет даже связываться с нами, не говоря уже о том, чтобы включить нас в свой состав.

Так мы оказались исключенными из Семьи.

Как это могло с нами произойти? Мы полностью преданы Семье. Это ужасная ошибка! Я же внучка Моисея Дэвида!

Мне страшно. Семья — это Бог, воля Божья, воинство Божие. Неужели я теперь нахожусь за пределами Божьей воли и лишена Его защиты?

Я вижу, что мама тоже напугана, хотя отчаянно пытается бодриться. Она пробует связаться с моим отцом, но не может до него дозвониться. Прошел почти год с тех пор, как она в последний раз с ним общалась.

У нас нет никаких накоплений, и нам приходится зарабатывать деньги так, как это делают Семьи в США — «банкуя». С банками в руках мы стоим на улицах или останавливаем людей на парковках супермаркетов и просим пожертвовать деньги для поддержки нашей волонтерской работы. В Азии мы никогда не стали бы заниматься ничем подобным — уж слишком это похоже на попрошайничество, — но сейчас я помалкиваю.

Сегодня вечером мы собираем пожертвования у одного крупного супермаркета. В одной руке у меня банка из-под томатной пасты, обклеенная фотографиями детей Семьи, а в другой — брошюры о том, что члены Семьи поют в больницах и преподают подросткам уроки Библии. Я испытываю жгучее чувство унижения, зная, что дело тут не в добрых делах. Все, что мне нужно, это добыть деньги на еду и ночлег для нашей маленькой семьи.

Мои руки вспотели от стыда за то, что я держу банку. Я замечаю даму средних лет, толкающую тележку с покупками к своей машине, и открываю брошюру на нужной странице. У меня есть всего несколько секунд, чтобы привлечь ее внимание, и я должна быстро найти нужные слова, прежде чем она от меня отмахнется.

«Здравствуйте, мэм, у вас есть секундочка? Я собираю средства для нашей волонтерской работы». Я неловко зажимаю банку под мышкой так, чтобы высоко поднять брошюру и показать ей фотографии. «Смотрите: это мы поем в детских домах. А это — в больнице. А вот мы работаем с подростками, чтобы помочь им избавиться от наркотиков. Это мы поем об Иисусе в тюрьмах».

«Чего ты хочешь?» — раздраженно бросает она.

«Мы просто собираем пожертвование для поддержки нашей работы».

«Я не занимаюсь благотворительностью».

«Мы примем любую помощь».

«Меня это не интересует».

«Хорошо, спасибо».

Я склоняю голову, мои щеки горят, но не время предаваться эмоциям. Я уже спешу к пожилой чернокожей женщине, которая выходит из магазина. «Пожалуйста, мэм, у вас есть минутка, чтобы послушать о нашей волонтерской работе?»

«Привет, дитя, конечно». Она улыбается мне.

Ух ты, эта дама кажется милой.

«Здесь мы учим детей-инвалидов в Таиланде молиться и приглашать Иисуса в свое сердце. Мы собираем пожертвования, чтобы продолжать свою работу. Не могли бы вы дать хоть немного?»

«Из какой ты церкви?»

«Мы — “Международная семья”, некоммерческая внеконфессиональная христианская организация». Пожалуйста, пожалуйста.

«Хм, никогда о такой не слышала», — отвечает женщина.

Слава Богу.

«Вот, дитя. Продолжай в том же духе».

В банке теперь есть доллар. Моя улыбка становится шире. «Большое спасибо! Да благословит Вас Господь!»

В конце дня мы с мамой подводим итог: 27 долларов. Этого достаточно для ночлега в кемпинге и заправки машины, чтобы туда добраться.

Мы подъезжаем к нему, когда стало совсем темно. Мама выскакивает из машины, чтобы подключить канализацию, воду и электричество. Я готовлю ужин.

Когда мама возвращается, уже все готово. «Я бы никогда не поверила, если бы всего несколько месяцев назад мне сказали, что я буду не только водить машину, но и менять свечи зажигания и подключать сантехнику».

Я улыбаюсь ее гордости.

После того как мы поели, я пытаюсь уложить спать Джонди и Нину. Но они все время плачут. Мама берет Джонди на руки, чтобы утешить, а у нее самой на глазах появляются слезы. От прежней уверенности нет и следа: «Я не знаю, как долго мы еще продержимся».

«Все будет хорошо, мама, — я пытаюсь ее подбодрить. — Бог позаботится о нас. Он же всегда нам помогает».

«О, Фейти, кемперу необходим новый генератор. Крыша протекает. Я пыталась ее законопатить, но безуспешно. Она вот-вот сгниет. Мы не можем вернуться в Дом в Атланте. Но и таскать вас по всей стране в поисках Дома, готового нас принять, я тоже не могу. Да еще никто из Семьи так и не ответил на мои просьбы».

Я обнимаю ее. Нельзя позволить обстоятельствам нас подмять.

У меня внутри все сжимается от несправедливости жизни. Как могли нас выгнать из Семьи? Да, я виню в этом Семью, но я считаю, что и мама тоже во многом виновата. Она была недостаточно сильна, чтобы сделать все, что от нее требовалось, и теперь мы попали в эту передрягу. Но я подавляю эти предательские мысли. Ведь она делает все, что в ее силах, и я должна ее поддержать.

Через несколько дней у меня появляется доказательство того, что Бог услышал мои молитвы. Кто‑то из Дома в Атланте дал нам контакты семьи, которую тоже перевели в категорию «ассоциированных членов». Это муж с женой и пять их дочерей-подростков. У них тоже есть кемпер, и они планируют жить в нем и путешествовать по миру. Но даже вместе с ними нас недостаточно, чтобы считаться полноценным Семейным Домом. Но мы все равно объединились и проводим несколько месяцев, разъезжая с ними по Восточному побережью, проповедуя и «банкуя», чтобы обеспечить себя едой и оплатить парковку в кемпинге.

Мне нравится снова общаться со своими ровесницами. Вместе мы выходим в город, поем и собираем пожертвования. По крайней мере, я больше в этом деле не одна.

Но для мамы это знакомство быстро превращается в кошмар. Отец девочек — властный и жестокий человек. Он берет под свой контроль наши доходы от уличных выступлений, и это делает нас полностью от него зависимыми. Более того, он настаивает на том, чтобы мама регулярно занималась с ним сексом.

Оставшись без всякой поддержки, мама уступает его натиску.

Ситуация довольно мрачная, но вдруг появляется проблеск надежды.

У мамы сохранился ноутбук, который она привезла из Макао. И вот однажды утром я застаю ее склонившейся над экраном, и слезы облегчения ручьями текут по ее щекам. Она наконец получила весточку от папы! Мама показывает мне длинное письмо. Оказывается, он покинул Японию, чтобы возобновить свою визу, и, как только смог воспользоваться интернетом, сразу отправил ей электронное письмо. Выходит, что они оба писали друг другу письма и передавали пастырям для отправки по почте, но не понимали, что те их никогда не отправляли.

Новости от моего отца придают маме сил, и она набирается смелости сбежать из нашего нынешнего кошмара. Муж и отец семьи, с которой мы путешествуем, каждый раз дает нам ровно столько денег, чтобы хватило для одной полной заправки бака бензином. Нам пришлось провести рядом с ними в пути еще несколько дней, прежде чем мы оказываемся на расстоянии двух часов езды до Атланты. Как только мы заправили наш автомобиль, мама срывается с места, и мы уезжаем к бабушке.

Глава 16

Новичок в классе

С одной стороны, наше бегство освободило нас от тирана, который прикарманивал деньги, которые мы собирали, а с другой — мы в очередной раз оказались вне Семьи. Пока мы жили в домике на колесах и «раздавали плакаты», то есть выживали за счет распространения Слова Божьего и пожертвований, мы все еще были своего рода членами Семьи. Пусть даже и с клеймом «ассоциированные члены».

Бабушка старается, чтобы мы удобно разместились в ее маленьком домике, и обнимает меня перед сном. Но, проснувшись ночью, я услышала, как она говорит маме, что не готова к тому, чтобы мы с ней жили. Она готова приютить нас только на время. Она уже немолода, работает полный рабочий день и не готова к тому, чтобы у нее под ногами мешались трое маленьких детей. Накрывшись одеялом, я осознаю, что меня снова отвергли.

На следующий день я стараюсь быть максимально полезной и невидимой, чтобы бабушка не указала нам на дверь. Ведь если она это сделает, куда же мы пойдем? Я замечаю, что мама тоже ведет себя самым наилучшим образом; она даже начала искать работу. Через какое‑то время ей удается найти работу в колл-центре, который занимается продажами по телефону.

По настоянию бабушки мама отдает двухлетнего Джонди в ясли, а шестилетнюю Нину — в детский сад. По своему развитию она намного опережает других детей. В год мы начали ее знакомить с буквами, а с трех лет она уже бегло читает. Я же впервые в жизни отправлюсь в школу.

Мое представление о ней ограничено резкой критикой дедушки в Письмах Мо и сценами из нескольких американских школьных фильмов, которые я смотрела. Я нервничаю. А мама пытается меня утешить, говоря, что, хотя мне и предстоит ходить в школу Системы, по крайней мере, это христианская школа, где не учат таким вещам, как эволюция.

В школе я прохожу тест, по результатам которого будет понятно, в какой класс меня направить. И выяснилось, что я сильно отстаю от среднего двенадцатилетнего ребенка. К тому же я никогда не изучала некоторые школьные предметы, такие как история, обществознание и естественные науки. Но школа готова пойти мне навстречу и направить меня в восьмой класс, к моим ровесникам.

«Она кажется умной девочкой. Посмотрим, как она себя поведет и сможет ли наверстать упущенное», — говорит администратор маме.

Я полна решимости это сделать.

Мой первый день в школе похож на высадку на другой планете. Сотни детей суетятся в коридорах с белыми стенами, вдоль которых стоят металлические шкафчики. Это так отличается от того, что было у нас на Ферме, где десять детей всех возрастов набивались в одну комнату во внутреннем дворике. Здесь в классе тридцать человек, и все одного возраста.

Я не знаю, как себя вести, поэтому двигаюсь медленно и за всем наблюдаю. Учитель представляет меня моим одноклассникам как Фейт Джонс, миссионерку из Китая. Раньше меня никогда не называли по фамилии. Это звучит так, как будто люди разговаривают с кем‑то другим, а не со мной. В первые дни я даже не реагирую, если ко мне обращаются.

Начинается урок, и все ученики достают тетради и учебники по истории. Все, что у меня есть в полупустом рюкзаке, это блокнот и карандаш. Учительница обращает внимание на мой пустой стол и подходит ко мне.

«Вот, возьми, ты можешь пользоваться моим учебником, пока не приобретешь свой собственный».

Я испытываю чувство благодарности, но мои уши горят от смущения.

Мой первый урок проходит как в тумане, и я еле досиживаю до перемены. В коридоре я неловко пробираюсь сквозь группы учеников и ищу следующий класс, где пройдет мой второй в жизни урок в школе.

Снова звонит звонок, и все дети мчатся в столовую, доставая из рюкзаков свои упакованные обеды. Я подхвачена этим потоком, но теряюсь в бурном море детей, с которыми у меня нет ничего общего и никаких отношений.

С детьми Семьи, которых я даже никогда раньше не встречала, я испытываю чувство неловкости лишь первые несколько минут. А потом наступало ощущение комфорта, поскольку нас объединяла общая история. Здесь же мне абсолютно не с кем поговорить, так что я иду молча и стараюсь держаться в стороне.

Я слушаю разговоры моих одноклассников, как будто пытаюсь расшифровать секретный код. Они обсуждают походы по магазинам и телешоу, субботние вечеринки и модные новинки. Никаких глубоких и важных тем, таких как спасение мира, самопожертвование, учеба, забота о детях, Библия.

Как я смогу участвовать в их разговорах? В моем прошлом или моей жизни в целом нет ничего, чем я могу с ними поделиться. Ведь все, что касается Семьи, должно оставаться в секрете. Мама то и дело повторяет мне это, иначе нас могут вышвырнуть из этой христианской школы и лишить стипендии.

Через несколько недель я привыкаю к ежедневному расписанию занятий и распорядку дня после школы. Я не провожу время с одноклассниками, потому что должна быть дома, чтобы присматривать за Джонди и Ниной.

Мы не должны беспокоить бабушку. Раз она любит в доме тишину, то моя задача — держать детей от нее подальше. После работы она привыкла устроиться в гостиной на единственном удобном кресле с откидной спинкой, чтобы посмотреть телевизор и поужинать.

А вот выходные для меня — совершенно новое явление. У меня никогда не было выходных от Молитвенных Собраний и работы по дому. В свой первый выходной день мама отдыхает — она очень устала на работе. Джонди и Нина скучают все утро взаперти и начинают ссориться. Наконец бабушка откладывает вязание и предлагает: «Фейти, давай отвезем детей в библиотеку. Там мы можем взять несколько книжек с картинками, чтобы занять их».

Я радуюсь возможности выбраться из дома. Тем более что прежде я никогда не была в библиотеке. Но я очень люблю книги, хотя и прочитала всего несколько романов, которые удалось отыскать на Ферме. И сейчас предвкушаю, что ждет меня в библиотеке.

Старое кирпичное здание в колониальном стиле находится в нескольких минутах езды от бабушкиного дома. Мой взгляд скользит от одной полки с книгами к другой: их здесь больше, чем я когда‑либо в своей жизни видела, и даже больше, чем могла себе представить.

«Фейти, я отведу Джонди и Нину в детскую секцию, — говорит мне бабушка. — А ты тем временем можешь пойти туда и выбрать себе несколько книг». Она указывает на секцию под вывеской «Книги для молодежи».

Я в изумлении брожу по проходам, касаясь кончиками пальцев корешков книг, и читаю незнакомые названия. Всю мою жизнь мне никогда не разрешали читать книги Системы — изменится ли что‑то теперь, когда мы в США?

У меня кружится голова от обилия вариантов. Внезапно я понимаю, что понятия не имею, как выбрать книгу для себя. Те романы, которые я прочитала на Ферме, были единственными мне доступными, так что я на самом деле их не выбирала. Названия, авторы — все это для меня ново. Тут я замечаю на полке «Черную красавицу»[30] — добрую знакомую в море незнакомцев. Хотя я никогда не читала книгу, зато фильм я смотрела много раз. Папа всегда разрешал нам смотреть фильмы о лошадях по одной простой причине — у нас на Ферме были лошади. Ну что ж, это мой шанс. Мама не может не позволить прочитать мне эту книгу, раз Семья одобрила фильм.

Потянувшись за книгой, я замечаю, что она окружена целой полкой книг с надписью «Черная красавица». Я задыхаюсь от шока. Что? У «Черной красавицы» есть продолжение! Почему я ничего про это не знаю?

Я хватаю еще пять книг о лошадях и спешу к стойке.

Бабушка смотрит на мой выбор и одобрительно кивает. Моя следующая задача — убедить маму их не отнимать.

Вернувшись домой, я рассказываю маме о том, что бабушка разрешила мне взять в библиотеке несколько книг.

«Принеси их сюда, — со вздохом говорит мама. — Мне нужно убедиться в том, что они не окажут на тебя дурного влияния».

Я протягиваю ей стопку книг. «У меня тут книги о лошадях. Я уверена, что они не повлияют на меня плохо».

Прищурившись, мама берет книгу и подробно читает текст на задней обложке книги. Кивает, узнав название. Она возвращает мне книгу и тянется за следующей. Закончив со стопкой, она откидывается на подушку.

«Хорошо, вроде все в порядке. Просто не забывай вначале выполнить школьные задания и почитать Библию, прежде чем брать в руки что‑либо из этого».

«Да, мамочка!» — пою я ей в ответ, мое сердце колотится от возбуждения.

Я торопливо выполняю домашнее задание, стараясь не обращать внимания на манящую стопку книг, лежащих всего в метре от меня. Как только я решаю последнюю задачку на деление, я беру в руки «Черную красавицу». Пряный запах затертых страниц, которые перелистывали сотни других читателей, щекочет мне нос. Я глубоко втягиваю его в себя. «Первое, что я хорошо запомнила, — это большой красивый луг, посреди которого был пруд с чистой водой. Над ним склонялись тенистые деревья, а в глубине росли камыши и кувшинки…»

Я не могу остановиться.

В окна просачивается серый свет; в кустах щебечут птицы. Сейчас утро. Сердце больно колотится в груди. Как я могла не спать всю ночь?! Через час начинаются занятия в школе. Мне удалось подремать всего несколько минут, пока мама не постучалась в дверь: «Пора вставать!»

Несмотря на сонные глаза, я не жалуюсь на усталость. Я знаю, что заплачу за это в школе, но мне все равно.

Ночное чтение становится для меня нормой. Я влюбилась в «Хроники Дюны» и прячу эти книги под кроватью. Мама разрешает мне читать книги о лошадях, но научная фантастика слишком далека от зоны комфорта Семьи. Истории о монстрах и героях дают мне силы противостоять инопланетному ландшафту моей школы. Переходя из одного кабинета в другой, я тихо повторяю мантру против страха:

Страх убивает разум… Я встречусь со своим страхом лицом к лицу. Я позволю ему пройти надо мной и сквозь меня.

В тот день я снова задремала на уроке истории штата Джорджия.

Я вздрагиваю, просыпаясь, когда учитель стучит по моей парте и протягивает мне лист бумаги с большой красной «двойкой», нацарапанной на лицевой стороне. Моя самая первая контрольная. Я мало что знаю о школе, но понимаю, что «двойка» — это очень, очень плохо.

Решив выяснить, что пошло не так, я сравниваю главы учебника с вопросами теста, чтобы понять, запоминания каких фактов ожидает от меня учитель. Я стараюсь обращать внимание, на чем учитель делает акцент на уроке, и задаю вопросы. И перестаю читать всю ночь напролет.

К следующему тесту я готова; получив результат, я вижу большую красную «пятерку». Так это и есть школа? Система, в которой вам дают готовые ответы и вознаграждают за то, насколько хорошо вы их воспроизводите? Это — то же самое, что я делала в Семье, просто другие темы. Я вполне с этим справлюсь.

Теперь, когда я знаю правила игры, я добиваюсь превосходных результатов.

Через пять месяцев, проведенных в Мариетте, я наконец во всем разобралась.

Я получаю твердые пятерки и успеваю читать огромное количество библиотечных книг. Учителя меня любят, и, наконец, я чувствую, что меня замечают.

Но обстановка в доме начинает накаляться. Бабушка настаивает на том, чтобы мы съехали от нее. У нас нет никаких дальнейших планов, и мама напугана.

Но однажды в начале ноября, когда я еле плелась из школы домой, где меня совсем не ждут, мама встречает меня, пышущая такой солнечной энергией, которой у нее не было с тех пор, как мы переехали к бабушке. Она торопит меня в гостиную, где ждут Нина и Джонди, и говорит, что нас всех ожидает сюрприз.

И тут с широкой улыбкой входит наш отец. Он обнимает меня, и мне кажется, что сердце вот-вот выскочит у меня из груди. Нина бросается на него, а трехлетний Джонди смотрит на отца с благоговением. «Это мой папа?» — спрашивает он. Отец ушел, когда ему был месяц, и Джонди знает о нем лишь по фотографиям.

Потом начинаются долгие разговоры, которые родители ведут за закрытыми дверями. А потом они сообщают, что через месяц мы возвращаемся в Макао.

К горевавшей долгие месяцы маме вернулась бодрость духа, но я не знаю, радоваться мне или плакать. Я и рада, что мама так счастлива, что мой отец вернулся. Мне тоже приятно его видеть, но он отсутствовал целых три года и пока воспринимается мной как далекая, немного пугающая фигура. Но с его возвращением, возможно, мне не придется чувствовать себя вторым «взрослым» в нашей маленькой семье.

Мне и нам всем нужна безопасность, наш собственный дом, откуда нас никто не выгонит. В Макао у нас есть друзья. И мне не придется снова попрошайничать на парковках. Но у меня не будет школы, в которой мне нравится, и доступа к книгам, который у меня есть здесь. И я буду скучать по посудомоечной машине, духовке и телевизору.

Бабушка недовольна тем, что мы возвращаемся в Семью и в Макао, но она не готова больше делить с нами свой дом, а больше нам некуда деваться.

Пока мы пытаемся придумать, как оплатить дорогу обратно на Ферму, бабушка сообщает маме, что ее дедушка по материнской линии — Уоррен Смадбек — оставил ей немного денег в виде акций в сфере недвижимости. Он и его брат — Артур — были застройщиками в Нью-Йорке и возводили жилые комплексы по всей стране.

Я в шоке, узнав, что члены моей семьи были богатыми людьми, застройщиками национального уровня и владельцами нью-йоркских небоскребов. А мы, сколько я себя помню, едва сводили концы с концами.

Но прежде чем я успела задать вопрос «Где же все эти богатства?», бабушка сказала, что большая часть миллионов Смадбеков утекла в чужие руки. После смерти моей еврейской прабабушки Мадлен Уоррен женился на женщине, которая была значительно его моложе. Таким образом, после смерти прадедушки состояние досталось этой Виолетте и ее детям.

Тем не менее для каждого из внуков Уоррена был открыт трастовый счет, и моя мать владеет несколькими акциями дома «Дакота» в Нью-Йорке [31]. Ежегодно на ее счете аккумулировалась небольшая сумма денег за аренду. В детстве маме об этом не говорили в силу ее возраста, а потом она присоединилась к Семье. Бабушка сама пользовалась этими деньгами: купила себе машину и помогала двум другим своим дочерям.

Узнав об этом, мама пришла в ярость, да и я тоже, когда думаю о нашем отчаянном положении и тех страданиях, что мы пережили, особенно за последний год.

«Если бы я передала их тебе, ты бы все отнесла в Семью», — оправдывается бабушка. И тут она права.

Но так или иначе, мама теперь может взять деньги с принадлежащего ей счета. Те 2000 долларов, которые там были, мы потратили на покупку авиабилетов в Макао. Я прыгаю от восторга, мечтая о том, что скоро снова увижу Ферму, своих друзей и животных. Но в то же время мне немного грустно расставаться и со школой в Мариетте. Хотя тут и нет кого‑то, о расставании с кем я бы по-настоящему сожалела, но, возможно, я бы смогла найти друзей, если бы осталась подольше.

Услышав о моем отъезде, учителя смотрят на меня с тревогой. «Пообещай, что найдешь способ продолжить свое образование», — говорят они мне. Я обещаю, полная решимости и в самом деле это сделать. В Семье все победы мгновенны: спасена душа, заполнен продуктами холодильник, подметен пол. Но с восходом солнца они, как туман, исчезают, и все приходится начинать сначала. А, как оказалось, мне нравится ощущение достижения прогресса на пути к долгосрочной цели. Выполняешь упражнение, изучаешь материал, получаешь «пятерку». После одного семестра в традиционной школе я обнаружила, что люблю учиться. И не хочу терять это чувство.

Через несколько дней мы вылетели в Макао и вернулись как раз к Рождеству. Прошло ровно двадцать месяцев после нашего отъезда, но такое ощущение, что мы отсутствовали целую жизнь.

Глава 17

Послабление и ломка

Шины хрустят по гравию подъездной дорожки, когда такси въезжает в нашу крошечную деревушку Хак Са. Тихо. Слишком тихо, как в городе после чумы. Почему не слышно голосов? Где приветствия моих друзей и братьев?

«Они все разъехались», — объясняет папа.

«Аарон, Мария, Калеб, Эстер?»

«Пастыри перевезли всех в Японию и на Тайвань. Они планировали все закрыть и покинуть это место, но я вернулся как раз вовремя».

Тетя Джинни и Энди переехали на Тайвань. Аарон, Мэри, Калеб, Джош и Эстер перебрались в Школу Небесного Города в Японии. Эстер после почти трех лет разлуки с отцом не хочет снова с ним встречаться. Юридический развод в семье необязателен; вы считаетесь в браке с тем человеком, которого называете своим супругом. Документальное оформление отношений не требуется.

Я чувствую себя брошенной. Всеми покинутой. Я так жаждала радостного воссоединения — смеха и обнимашек, даже удушающих объятий Эстер, пахнущих пудрой; возможности рассказать друзьям о своих приключениях и традиционной школе; приветственных шлепков по спине от братьев! Но меня встретила оглушающая тишина.

Я бегу на скотный двор, чтобы поприветствовать наших животных.

Но здесь тоже тихо.

Пастыри избавились от всех животных, не успели только продать осла, пони и наших скакунов. Они без раздумий и сожалений продали друзей моего детства. Ни я, ни папа ничего для них не значили, не значило то и те, кто дороги нам. Все, что мы строили в течение стольких лет, для них было просто обузой.

На глаза наворачиваются слезы, но я не позволяю им пролиться. Я расправляю плечи и иду к Главному Дому. И боюсь увидеть то, что они с ним сделали.

Я открываю тяжелую деревянную дверь и вхожу в пустую гостиную. Повсюду грязь. На глиняном полу валяется плакат «Иисус меня любит», на лице Иисуса отпечаток грязного ботинка.

По гостиной бегает крыса. Толстая коричневая крыса длиной сантиметров тридцать.

Здесь так ужасно одиноко и пусто без братьев и всех людей, которые раньше населяли его. Но вместе с этим у меня возникает давно забытое ощущение защищенности и безопасности. Мне больше не нужно беспокоиться о том, что завтра нам негде будет спать или нечего есть. Я вспоминаю о Таиланде, об унижениях и ломке, хождении строем и уборке. Если я смогла выжить там, я знаю, что у меня хватит сил пережить и это.

В течение следующих нескольких недель мы занимаемся уборкой и восстановительными работами. Боже, как же я скучаю по посудомоечной машине, коврам, мягкому матрасу и бесчисленным маленьким бытовым радостям, которые были в Америке. Поначалу я была совершенно сбита с толку, увидев ковер в ванной в доме дедушки, но он точно лучше, чем холодная плитка под босыми ногами. Пожив в домах, построенных профессиональными строителями, я вижу все недостатки нашего самодельного строения — оголенные трубы, кривоватые стены, косо уложенную плитку в ванной.

Мой отец, неизменно позитивный, говорит, что потеря животных — это наш шанс. Он связывается со старыми знакомыми в Жокейском клубе, и вскоре нам предлагают взять нескольких чистокровных лошадей, которых списали по старости.

И вот я снова каждое утро отправляюсь в конюшню убирать навоз. А потом я учусь верховой езде, галопированию и прыжкам через препятствия.

«Слава Богу. Мы откроем конный пансион и школу верховой езды, — говорит папа, — и будем зарабатывать деньги, обслуживая местных богатеев и их детей».

Через месяц открывается наша школа верховой езды. Поначалу приходит всего несколько человек, но вскоре благодаря «сарафанному радио» у нас появляются целые группы, иногда до восьмидесяти человек в неделю. Под палящим солнцем, истекая потом от высокой влажности, я учу местных клиентов из Макао и туристов из Гонконга сидеть в седле, держать поводья и управлять лошадью.

Закончив с лошадьми, я иду в дом, чтобы помочь маме с готовкой, уборкой и уходом за младшими братом и сестрой.

После всех травм, пережитых нами в Таиланде и США, мы согласны пребывать на задворках, предпочитая быть забытыми, но не отрезанными от общения. Мы снова в Семье, но ни один из моих родителей больше не принимает все, что говорят лидеры, за истину в последней инстанции. Мы больше не гордимся тем, что являемся самыми преданными учениками на земле. Наше «случайное» отлучение подорвало веру моей матери в Семью, и этот надлом проявляется в нашей повседневной жизни.

Мы по-прежнему проводим ежедневные Молитвенные Собрания, но они намного короче, чтобы папа мог заниматься делами Фермы. Но когда люди приезжают к нам, чтобы покататься на лошадях, мы все равно раздаем им плакаты и рассказываем об Иисусе. Во время праздников мы с нашими лошадьми участвуем в парадах, но теперь нам не обязательно быть поющей группой по вызову или каждую неделю давать концерты.

Мы читаем новые Письма Мо, которые приходят в ежемесячной рассылке, и папа по-прежнему раз в месяц получает от дедушки пособие в размере 1000 долларов. На эти деньги и доходы от обучения верховой езде мы и живем, хотя мама жалуется, что папа тратит каждый заработанный на лошадях цент на седла и экипировку.

Больше, чем по комфорту американской жизни, я скучаю по любимым романам. В свой выходной я хожу в библиотеку в Макао, но те английские книги, которые здесь есть, предназначены для изучения английского языка. Например, «Чарльз Диккенс на 35 страницах для изучающих английский язык». Это совсем мне не подходит. В книжном магазине выбор, конечно, побольше, но у меня нет денег, чтобы покупать их. Кроме того, в большинстве магазинов книги упакованы в полиэтиленовую пленку, так что я не могу тайком читать их в проходах между рядами.

Я пишу бабушке с просьбой прислать мне книги, и через два месяца приходит маленькая, потрепанная картонная коробка. Мать разрезает ленту и достает десять книг, и я снова вдыхаю запах искушения и приключений, побега и открытий. Я жду, сжав руки за спиной, чтобы тут же в них не вцепиться.

Мама проводит большим пальцем по корешкам и, наконец, говорит: «Сначала их прочитаю я, и если сочту приемлемыми, то отдам тебе». Теперь мама следует правилам Семьи скорее рефлекторно, чем из ревностной преданности.

Каждые несколько месяцев приходит очередная коробка: «Моби Дик», «Айвенго», «Энн из Зеленых Крыш» и романы Джейн Остин. Я тайком разведываю, где мама прячет книги, которые она еще не рецензировала, и читаю их раньше, чем до них доберется она. Таким образом, даже если она решит, что некоторые из них не подходят девочке Семьи, я их уже прочитала.

Рядом со мной нет детей моего возраста, с кем бы я могла играть и проводить время, поэтому я живу в вымышленном мире своих книг, воображая себя героиней каждой истории. В первый раз заканчивая читать «Гордость и предубеждение», я сижу, прижав книгу к груди. Пять часов утра. Я снова не спала всю ночь и испытываю священный восторг от совершенства этой книги и глубокую грусть оттого, что она уже прочитана.

Чем больше читаю, тем больше хочу знать. Я ненасытна. Я снова и снова перечитываю каждую книгу из растущей стопки под кроватью, но между доставками книг проходят долгие месяцы ожидания.

В бывшем кабинете папы есть комната с целой стеной старых видеокассет, разбитых на категории для детей, подростков и взрослых. Раньше вход в помещение был запрещен, но теперь он не охраняется, и многие пленки покрылись плесенью от очень высокой влажности. После жизни в Америке и ежедневного просмотра сериалов с бабушкой я скучаю по телевидению.

По ночам, когда родители ложатся спать, я тайком беру видеокассеты и на цыпочках пробираюсь к телевизору в гостиной. Стерев с пленки плесень, я вставляю одну из видеокассет в старый видеомагнитофон. Уменьшаю громкость до одного процента и, прижав ухо к динамику телевизора, поднимаю глаза, чтобы видеть, что происходит на экране.

Ночь за ночью мои действия остаются незамеченными. Я становлюсь все смелее. И сажусь немного дальше, и понемногу увеличиваю громкость. Однажды я смотрю «За бортом» с Голди Хоун и Куртом Расселом, как вдруг слышу шум, от которого мое сердце замирает. Дверь гостиной открывается. Я разворачиваюсь, выключаю телевизор, но уже слишком поздно. Папа поймал меня с поличным.

Тело готовится к крику, пощечине, удару Жезла Бога. Я не знаю, чего мне ждать. Прошли годы с тех пор, как папа меня наказывал, но страх все так же свеж. Отговорки, мольбы о прощении и бегство — все это мелькает в моей голове, но каждая мысль тут же отбрасывается как бесполезная. Я стою как вкопанная и жду возмездия.

Но к моему величайшему удивлению папа молча садится на диван и жестом предлагает мне сесть рядом. Потом спокойно спрашивает, что я делаю. «Я хотела посмотреть фильм», — шепотом отвечаю я.

Он кивает. «Ты же знаешь, что нельзя тайком смотреть кино по ночам, верно?»

«Да». Я киваю, ожидая удара, но он не теряет самообладания. Должно быть, он заметил мое испуганное лицо, потому что хлопает меня по ноге и говорит: «Я не собираюсь тебя наказывать, но и не хочу, чтобы ты украдкой смотрела по ночам кино. Завтра у тебя не будет сил работать. Договорились? А теперь иди спать».

На секунду я в шоке замираю на месте. Папино терпение поражает меня сильнее, чем Жезл Бога. На самом деле я чувствую себя виноватой, а не обиженной, как если бы он меня наказал.

На следующий день папа спрашивает, не хочу ли я пойти с ним на пляж поесть мороженого. Я удивлена. Он угощал меня мороженым исключительно по праздникам или когда я его «заработала». Сейчас он не выглядит злым, но я‑то видела, как быстро все может измениться. И пока мы идем, я нервно слежу за ним краем глаза.

По дороге он неловко пытается меня расспрашивать о том, как я поживаю: «Как дела? Как ты относишься к возвращению? Тебя что‑нибудь беспокоит?» Я смотрю на него, не веря своим ушам.

«Я действительно хочу знать», — настаивает он. Затем он терпеливо ждет, пока я отвечу, вместо того чтобы просто меня поучать.

Я тронута, хотя и слишком боюсь сказать ему правду о том, что меня действительно волнует: злость на маму, желание ходить на свидания, тоска по моим романам. На горьком опыте я научилась молчать обо всем, что может посчитаться неправильным с позиции Семьи. И пока мне сложно поменяться, даже после сердечных попыток отца наладить контакт. Но пока мы едим мороженое, я постепенно начинаю чувствовать себя более комфортно, беседуя с ним. А потом эти прогулки становятся регулярными.

Я не знаю, через что папе пришлось пройти в Японии, но он сильно изменился. Я вижу его с совершенно новой стороны. Он стал мягче, говорит со мной, а не только мне. Впервые в жизни он спросил, как у меня дела, и ждал, пока я соберусь с мыслями и отвечу. Отец мало говорит о себе, но со временем я по крупицам собираю его историю после того, как он уехал от нас.

Уезжая в Японию три года назад, папа был очень взволнован, полагая, что ему наконец разрешат увидеться с отцом после десятилетней разлуки. Когда после моего рождения он попытался навестить дедушку, Мама Мария отказала ему. Она сказала, что его визит является «несанкционированным», то есть папа не запрашивал разрешения заранее. Он был сбит с толку: ведь раньше ему никогда не требовалось разрешение на свидание с отцом. С тех пор все пути к его отцу проходили через Маму Марию, и он надеялся, что это приглашение в Японию означает оттепель.

Но по прибытии в Токио папа обнаружил, что это был не просто визит, а переворот: в Макао прибыло новое руководство, чтобы взять все под свой контроль. Полгода папу держали в изоляции в маленьком коттедже на территории Школы Небесного Города и передавали письма, которые о нем писали люди. Это были в основном жалобы на его руководство, на то, что он слишком догматичный, самодовольный, властный, жесткий, вспыльчивый, строгий приверженец дисциплины и не прислушивается к мнению окружающих.

И вот тогда папа понял, что его пригласили в Японию для ломки. Хуже того, дедушка жил совсем рядом — на том же участке, но отцу не разрешали даже приближаться к дому Моисея Дэвида.

И все эти три года отец был полностью от нас отрезан; ему не передавали письма, которые мы ему отправляли, а те, что он писал нам, так и не были доставлены. Он не знал, что нас отправили в Таиланд или что мы уехали в США. Только в конце своего пребывания в Японии, после того как пастыри решили, что он достаточно сломлен, ему наконец разрешили увидеть отца. Возможно, из-за ухудшающегося здоровья дедушки, моего отца и его сестру — тетю Фейти — пригласили погостить у него целый месяц.

Их поразило, что дедушка не просто сильно постарел, но и превратился в пьяницу. Как Богом помазанный пророк, он не подчинялся правилам, которым следовали остальные. «У великих людей часто бывают большие недостатки», — говорил он об известных исторических личностях, страдающих от пороков. Для дедушки это был алкоголь, хотя он и утверждал, что употребляет его умеренно. Но мой отец заметил, что пьянство дедушки превратилось в хроническую зависимость. Поэтому Маме Марии приходилось ограничивать количество вина или хереса, которое дедушка получал на день.

Папа попросил у дедушки разрешения снова сойтись с моей мамой, и если Рути будет готова, он хотел бы с семьей вернуться на Ферму. Дедушка согласился, поэтому папа приехал за нами.

По мере того как я узнаю подробности того, что случилось с моим отцом, я начинаю его жалеть и перестаю бояться, как это было раньше. Мы с ним начали налаживать новые отношения. Теперь он уже не «сэр» и даже не «отец», а «папа».

Частенько он дает мне денег, чтобы я купила всем мороженое в магазине на пляже. А в пятницу вечером папа ведет меня, маму, Нину и Джонди в кафе и мы заказываем десерт.

Я не знаю, разочаровался ли отец в Семье — он по-прежнему славит Бога, но я вижу, что его дух сломлен. Впервые я понимаю, что он — живой человек. Я стараюсь смотреть на него с состраданием и любовью, но и не без критики. Он несовершенен, но пытается разобраться в том, что происходит. Точно так же, как и я.

Глава 18

Образование ― сила

Я говорю родителям, что хочу продолжать учиться и получить среднее образование. Я почувствовала вкус знаний, мне нравится преуспевать в учебе. К моему большому удивлению, папа проявляет полное безразличие при условии, что у меня будет время работать на Ферме, а мама всячески поддерживает мое желание учиться. Но Семья не одобряет образование выше начального, поэтому у нас нет учебников для старшей школы.

Тогда мама заказывает курсы домашнего обучения от меннонитов[32] — те самые, по которым занимались американские девочки-подростки, когда мы путешествовали в кемпере. Каждый предмет излагается в бумажных буклетах, напоминающих газеты, только с рисунками, фотографиями.

Получив их, я понимаю, что это не просто домашнее обучение; это самообучение. И чтобы усвоить знания, мне нужно заниматься по нескольку часов в день.

Утром, пока мама занимается с Ниной и Джонди, я сижу за металлическим столом в нашей бывшей гостиной и занимаюсь. Я читаю учебный материал, выполняю упражнения, а затем пишу контрольную работу. В конце каждой брошюры содержится тест. Сначала мама держит ответы при себе, пока я не закончу тест. Но в конце концов она решает, что оно того не стоит. «Твоя учеба построена на системе доверия», — говорит она, передавая мне все книги и листы с ответами.

В американской школе у меня были учителя, готовые ответить на вопросы и указать на слабые места. Здесь же есть только я и книга с небольшими пояснениями. Каким бы трудным и чуждым для меня ни было то, что меня отдали в традиционную школу в Атланте и мне приходилось догонять своих сверстников по предметам, о которых я не имела ни малейшего представления, мне нравилось учиться у людей, получивших образование в тех областях, которые они преподавали. Учиться самостоятельно намного сложнее. Не у кого спросить, если я чего‑то не понимаю или хочу дополнительно обсудить понятие или тему. Папа никогда не ходил в среднюю школу, а мама говорит, что это было так давно, что она почти ничего не помнит. В традиционной американской школе меня также подталкивало стремление к соперничеству с другими детьми.

Я упорно занимаюсь каждый день. Но бывают дни, когда мне становится скучно или хочется кричать от разочарования, если не получается решить сложную математическую задачу. Но у меня есть цель и желание прогрессировать, и они заставляют меня двигаться вперед. Преодоление трудностей и каждая новая победа доставляют мне все больше морального удовлетворения, и я понимаю, что способна добиться таких высот, о которых совсем недавно даже и не мечтала.

После того как я углубляюсь в учебную программу меннонитов, мама начинает потихоньку продвигать ее в Семье. Она пишет Маме Марии и во Всемирный совет, рекомендуя эти школьные учебники для детей Семьи, которые хотят продолжить образование. «Справочник по уходу за детьми» не совсем подходит для этих целей, объясняет она, необходимо предоставить подросткам возможность учиться и после шестого класса. И хотя маме никто не ответил, через два года Всемирный совет рекомендовал эти учебные пособия для обучения подростков Семьи.

Мне пятнадцать, но я чувствую себя взрослой. Все труднее и труднее с почтением относиться к матери. Если она пытается мне что‑то запрещать, я сопротивляюсь. На подростков в Семье возлагаются обязанности взрослых, но их по-прежнему контролируют и муштруют, как маленьких. На Ферме я никогда не видела, чтобы молодой человек кричал на взрослого; если мы осмеливались возражать, нас били. Но в Америке я наблюдала, как девочки-подростки, с которыми мы путешествовали, возражали, проявляли неуважение и даже повышали голос на свою мать. Я начинаю осваивать все эти подходы. Неужели мать думает, что после того, как я поддержала ее в Америке, она сможет снова обращаться со мной как с ребенком?

Я перестаю себя сдерживать, когда она пытается запретить делать то, что я считаю приемлемым. Все чаще у нас с матерью случаются скандалы. К тому же я неглупа и способна доказать свою точку зрения.

Я ужасно злюсь каждый раз, когда она ставит меня в крайне неловкое положение в присутствии посторонних. Она откровенно флиртует с красивыми мужчинами; громко рассуждает о сексе в общественном лифте и говорит непристойные вещи о людях, включая меня. А после этого с невинной девичьей улыбкой спрашивает: «Ой, я наговорила что‑то лишнее?»

Но все же, несмотря на то, что мы ссоримся, наши общие трудности в Америке нас очень сблизили.

Через год после начала моей самостоятельной учебы мама говорит: «Фейти, я хочу тебе кое-что показать. Это брошюра о Государственном университете имени Томаса Эдисона. Они готовы выдать мне диплом об окончании колледжа, если я сдам экзамены по программе колледжа и отправлю подтверждение своих навыков и профессиональной деятельности в Семье. Я смогу получить высшее образование заочно!»

Хотя мама все еще верит в дедушку и его учение, но она больше не доверяет руководству Семьи. После Таиланда мама больше не хочет, чтобы люди имели над ней подобную власть. Поэтому она хочет позаботиться о себе и своих детях вне Семьи, если это вновь потребуется.

Я обнимаю ее, и она прячет брошюру. Дав мне возможность получить среднее образование, моя семья и так маневрирует на грани допустимого в Семье. А теперь вот Университет. Такого руководство не одобряет, считая это бесполезной тратой времени.

О маминых планах в курсе только папа и я. Для всех членов семьи это тайна.

Но это — не единственный наш секрет.

Два дня спустя мама спрашивает, не хочу ли я поехать с ней в Гонконг. Она не говорит для чего, но я хватаюсь за эту возможность покинуть Ферму и побывать в большом городе.

На пароме из Макао она рассказывает мне, что отложила немного денег на непредвиденные обстоятельства и на оплату расходов, связанных с получением диплома о высшем образовании. По дороге к банку она шепчет: «Помни, никому об этом ни слова, даже твоему отцу».

«Обещаю», — заверяю я.

Вместо того чтобы просто продолжать получать небольшие ежеквартальные дивиденды, мама продала свою долю в здании «Дакота» двоюродному брату за 25 000 долларов. Это, конечно, гораздо дешевле, чем она стоит на самом деле, но для нас это огромные деньги.

«Я собираюсь купить несколько золотых монет, чтобы у нас была какая‑то подушка безопасности, когда вся экономическая система рухнет. Я хочу, чтобы ты знала, где они хранятся, на случай, если со мной что‑нибудь случится. Дедушка всегда проповедовал, что великий экономический крах Америки и всего мира может произойти со дня на день. Я не могу снова оказаться такой же беспомощной, какой была в США, не имея возможности поддержать вас».

Я с содроганием вспоминаю о том, как попрошайничала на парковке и выбирала в магазине продукты подешевле.

В этом вопросе мы заодно. Ничего уже не будет как прежде после того, как нас выкинули из Семьи и мы обнаружили, что не способны выживать самостоятельно. Я тоже больше никогда не хочу быть настолько уязвимой.

Глава 19

Нарушая правила

Теперь, когда Ферма пуста, у меня нет друзей из Семьи, с которыми я могла бы поделиться сокровенным и найти поддержку. Я пытаюсь подружиться с некоторыми португальскими подростками из тех, кто приезжает к нам заниматься верховой ездой, но безрезультатно. Как я поняла в Америке, дружба основана на общем опыте, а их со мной совершенно ничего не объединяет.

Словно угадав мои мысли, однажды утром мама входит в классную комнату, пока я читаю о Гражданской войне в США. «У меня новости! — взволнованно объявляет она. — К нам переезжают еще несколько девочек твоего возраста! Мы получили известие от пастырей, что они хотят прислать нам двух подростков, которые испытывают трудности в своих Семейных Домах в Индии».

Здорово! Наконец‑то я буду здесь не одинока!

Оказывается, что эти девочки хотят уйти из Семьи, но они еще слишком молоды. «Их родители и пастыри в тупике. Они надеются, что более спокойная обстановка на Ферме с животными сможет изменить их решение. Но если девочки здесь не приживутся, их отправят в свободный полет, — делится со мной мама. — Тебе нужно постараться служить для них хорошим примером и не позволять им сбить тебя с пути».

«Да, конечно», — отвечаю я. Я в высшей степени здравомыслящий и ответственный член своей семьи.

И вот у нас появляются пятнадцатилетняя Эмили и шестнадцатилетняя Джен. В Эм все безупречно: короткие пепельно-каштановые волосы с челкой, высокая худощавая фигура, худое лицо. Ее тело полностью лишено округлостей. Она очень мало говорит. Я не могу себе представить, что она набирается достаточно смелости, чтобы сказать «фу», не говоря уже о том, чтобы выразить желание уйти из Семьи.

Джен, мисс Мятежница, наоборот — круглая и громкая. В спальне она бросается на одну из кроватей и объявляет: «Эта будет моя». Она вся состоит из изгибов: вьющиеся русые волосы, круглое лицо и миндалевидные глаза. Джен с вызовом смотрит на нас двоих, демонстрируя, что она здесь королева.

Мы с Эм сразу ладим, а вот Джен мне сразу не понравилась. Мне кажется, что она чокнутая. И подлая. Время от времени я даю ей отпор; в конце концов, это моя Ферма. Но в основном я просто позволяю ей командовать. Она просто не может без этого жить. Если не добивается своего, то плачет и кричит. Несмотря на то что мисс Мятежница властная и шумная, я понимаю, что у нее не больше уверенности в себе, чем у меня. Она поднимает ногу и говорит: «У меня такие толстые бедра. Только взгляните на это; и посмотрите, какие вы худые. Эм, ты могла бы работать манекенщицей. А я ненавижу свое тело. Мне нужно похудеть».

«Ты прекрасна», — говорит Эм.

«Да», — соглашаюсь я. Она немного полновата, но у нее хотя бы есть грудь.

Эм тоже недовольна своей фигурой. Свою худобу она ненавидит, но говорит об этом шутя: «Я похожа на насекомое».

«По крайней мере, ты высокая. — Я пытаюсь ее успокоить. — Посмотри на меня: коротышка с маленькой грудью и большой задницей, — заключаю я после долгого осмотра себя в зеркале, — без единой привлекательной черты лица. Я — простушка».

«Вовсе нет!»

«И у меня странные ступни. Буквально на днях один из португальцев, приехавших покататься верхом, сказал мне: “Знаешь, первое, что я увидел, когда мы встретились, это то, что твой второй палец на ноге длиннее большого”».

«Он просто придурок. Ты красивая».

«Ты тоже».

Мы лжем друг другу, желая утешить, но про себя считаем, что наша самооценка верна.

Джен любит открыто флиртовать и начинает тайно встречаться с парнем Системы, который работает в Жокейском клубе. Она давит на нас с Эм, чтобы и мы завели парней, но я все еще сопротивляюсь. Меня не интересуют работники Жокейского клуба.

Каждый год в июле город проводит на пляже Хак Са фестиваль Сан-Хуан с парадом, едой, игровыми павильонами, огромным костром и танцами. В этом году, как и всегда, мы едем на лошадях во главе парада, одетые в традиционную португальскую национальную одежду красного и зеленого цветов, в узких черных штанах и сапогах.

После парада я стою, прислонившись к сосне, и смотрю, как моя лошадь ест, ко мне с широкой улыбкой подходит парень. «Эй, ты меня помнишь? Я — Нуну».

Да разве его можно забыть! Я не видела его с одиннадцати лет, но он такой же красивый, каким я его запомнила. Он — Системит и приходил на Ферму изучать Библию, но я была слишком маленькая, чтобы он меня заметил. Сейчас ему двадцать с небольшим, а мне пятнадцать. Мне кажется, сегодня я выгляжу неплохо: брюки для верховой езды сидят на мне хорошо, к тому же я накрашена. Джен показывает мне, как с помощью макияжа делать глаза более выразительными. И хотя родители не одобряют, когда макияжа много, сегодня — в честь праздника — они позволили мне использовать косметику.

Мы с Нуну болтаем и невинно флиртуем, наблюдая, как местные португальские полицейские наполняют водные пистолеты вином и устраивают перестрелки у огромного костра. Прежде чем уйти, Нуну приглашает Джен, Эм и меня на вечеринку, которую его друзья устраивают на пляже Хак Са в следующую субботу.

В следующие выходные мы, три девочки, вылезаем через заднее окно нашей спальни — ни света, ни фонарика — и идем на пляж.

Это небольшая вечеринка, костер, пиво и несколько человек, все старше меня. Немного поболтав, Нуну уводит меня от костра к большому валуну. Холодно, я прижимаюсь к Нуну. Он наклоняется и целует меня. Кожу живота покалывает от возбуждения.

Этот красавчик, так нравившийся мне в детстве, отвечает мне взаимностью!

Несмотря на то что секс пронизывал мою жизнь с самого детства, я все еще стыдлива, стесняюсь впервые показать свое подростковое тело, позволить парню трогать или увидеть мою грудь. Впрочем, моя сдержанность лишена смысла даже для меня.

Может быть, мои мозги засорены несколькими любовными романами, которые я прочитала, когда мне было двенадцать? Или книгами Викторианской эпохи, присланными моей бабушкой?

Парни всегда торопятся. Мне очень хочется еще немного задержаться на стадии поцелуев. Время, мне просто нужно время. Время на то, чтобы почувствовать себя комфортно. Узнать его, дать возможность узнать себя. Пока я извиваюсь и осторожно отталкиваю его руки от своей маленькой груди, а затем и от трусов. Наконец он берет мою руку и кладет на свою промежность.

Ладно, с этим я справлюсь. Я удовлетворяю парней руками с десяти лет, и у меня это хорошо получается.

Может быть, мне и некомфортно в собственном теле, но мне очень нравится Нуну. У меня такое чувство, что я знаю его много лет, поэтому я хочу отправиться с ним в это путешествие.

Теперь мы с девочками тайком сбегаем из дома каждые выходные, ожидая в полночной темноте у старого фикуса, пока за нами приедут наши молодые люди. Эн и Джен уезжают на Тайпу[33] в апартаменты своих парней. Мы с Нуну подъезжаем к холму, паркуемся и следующие несколько часов разговариваем и целуемся в машине.

Я растворяюсь в поцелуях и ласках Нуну, сидя на капоте его машины, в то время как он располагается между моими коленями. Мне нравится эта часть общения. Но его рука, неловко потирающая мое чувствительное место, чаще всего просто начинает причинять боль, и я ее убираю. С самого раннего возраста я усвоила, что если моя рука находится на промежности парня, они довольны происходящим. Я мастурбирую с трех лет, когда узнала от старшей сестры, что тереться о подушку приятно. Так что пока в том, что касается достижения оргазма, парни подушке уступают.

Несмотря на то что в детстве во время сексуальных игр я неоднократно терлась гениталиями, моя девственная плева не повреждена. В пятнадцать лет я невероятно стара, чтобы сохранять невинность. Я не могу припомнить никого, кто в моем возрасте все еще был бы девственником. Да что там, многие девушки в пятнадцать лет уже беременны. Я страстно горю желанием лишиться невинности, и Нуну рад мне в этом помочь. Несмотря на то что Семья строго запрещает спать с Системитами, с тех пор, как нас разжаловали до «ассоциированных членов», мне действительно не кажется, что я полностью принадлежу Семье. Я не чувствую себя морально связанной ее правилами; главная задача состоит в том, чтобы не попасться. И я хочу, чтобы мой первый раз был с кем‑то, кого выберу я сама и кто меня привлекает.

После месяца страстных объятий и поцелуев нам представляется прекрасная возможность избавить меня от клейма девственницы — родители Нуну уезжают из города и ночью его дом будет в нашем полном распоряжении.

Я дожидаюсь, когда моя семья, наконец, заснет, и выскальзываю из своей комнаты. В машине по дорожке к дому Нуну я тиха, взволнована и напряжена как натянутая струна.

Мы целуемся в его постели, пока я не решаю, что готова — сейчас или никогда, — и устраиваюсь сверху. Это чертовски больно, но переносить боль легче, если сама контролируешь давление. Как только он входит, мне становится слишком больно, чтобы много двигаться, поэтому он быстро кончает. Я торжествую, что больше не девственница, но одновременно обескуражена не оправдавшим ожиданий опытом. «В следующий раз будет лучше», — успокаивает меня он. Я изнемогаю от боли, Нуну — от оргазма, и мы оба засыпаем.

Когда мы просыпаемся, солнце, словно прожектор, слепит сквозь занавески в спальне, знаменуя собой мою погибель. Проклятие. Я опаздываю! Каждое утро в 7:00 мама входит в комнату девочек, чтобы убедиться, что мы встали, а это значит, что мне нужно вернуться в свою постель, прежде чем она откроет дверь.

Мы мчимся к машине, и Нуну гонит с головокружительной скоростью. Когда мы приближаемся к Ферме, я вижу, что папа уже работает на конюшне, поэтому, пока мы проезжаем мимо, я пригибаюсь на своем сиденье. Нуну паркуется за нашим домом, и я бросаюсь к окну своей спальни. Заглянув в окно, я вижу совершенно потерявших голову от ужаса Джен и Эм. Они быстро открывают защелку, и я забираюсь внутрь. Едва я успеваю накрыться одеялом, как входит мама и начинает кричать: «Что ты до сих пор делаешь в постели?»

Целый день я пребывала в возбужденном состоянии, но Нуну гораздо серьезнее пережил близость нашего провала. На следующий день он позвонил и сказал, что больше не может со мной встречаться. «Мне жаль. Но избегать твоего отца для меня слишком напряжно».

Он, наверное, думает, что папа будет гоняться за ним с мачете. Впрочем, учитывая слухи, которые распространяются о нас, я не могу его винить. Но быть брошенной сразу после моего первого раза ужасно больно. Я прячу заплаканные глаза и приказываю себе встряхнуться. Если родители заметят, что я хандрю, они догадаются, что что‑то не так, а я ничего не смогу им объяснить. Как же все это несправедливо. Джен и Эм пытаются поднять мне настроение, водя меня в бар со своими друзьями из Жокейского клуба.

Через месяц после того, как едва не вскрылась правда о моих ночных отлучках, мама и папа собирают нас в классной комнате. «Девочки, мы получили очень серьезные свидетельства того, что вы не ночуете дома».

Оказывается, на нас донес один из китайских соседей. Не дав нам договориться, они допрашивают нас поодиночке.

Я следую за мамой в ее крошечный узкий кабинет, и мы садимся за стол напротив друг друга. «Итак, дорогая, у тебя был оргазм?»

«Что?» — бормочу я.

«У тебя был оргазм с парнем, с которым ты встречалась?» Она выглядит довольной и готовой услышать подробности, автоматически предполагая, что если я тайком сбегаю с парнями, то наверняка занимаюсь сексом.

«Я… я… нет, не было».

«О, очень жаль. Знаешь, я обнаружила, что если во время секса упираться пятками в кровать и выталкивать бедра вверх, это может облегчить достижение оргазма».

Я смотрю на маму как на сумасшедшую. Она только что узнала, что я сбегаю по ночам из дома с парнем, и хочет знать, был ли у меня оргазм?!

Она вздыхает, понимая, что не вытянет из меня никаких пикантных деталей. «Ты можешь со мной поделиться. Я люблю тебя, что бы ты ни натворила. Знаешь, ты вряд ли сделаешь что‑то такое, чего бы уже не совершила я», — напоминает она мне с ухмылкой.

Мама откидывается на спинку стула, и ее глаза сияют, пока она подробно описывает свой первый сексуальный контакт. Это был парень из числа коренных американцев, и произошло это в 1969 году, когда она училась в Вудстоке. Затем, так же внезапно, она наклоняется вперед, в ее голосе звучит тревога.

«Ты уверена, что с тобой все в порядке? Ничего плохого не случилось?» — спрашивает она с напором, который застает меня врасплох.

«Все в порядке», — уверяю я ее.

«Я просто хочу, чтобы ты была поосторожнее с Системитами. Это тебе не Семья, где все любящие и заботливые. До того как я присоединилась к Семье, меня изнасиловали в фотостудии в Нью-Йорке. И это был первый раз. А вскоре после этого меня едва не изнасиловали, приставив к горлу нож. Нападавший толкнул меня в дверной проем дома, где жил мой бывший бойфренд, и, к счастью, мне удалось нажать на звонок его квартиры и позвать на помощь. Он прибежал и прогнал того парня», — назидательно говорит она.

«Мама, мне так жаль…»

«Ничего страшного, — подчеркнуто бодро отвечает она. — Я в порядке. Никакого долговременного эмоционального ущерба это мне не причинило. Я просто продолжила жить дальше».

Я смотрю на нее с большим сомнением, но не развиваю эту тему. Я не первый раз слышу об этих изнасилованиях. Она небрежно о них упоминала несколько раз, когда рассказывала, почему присоединилась к Семье. Но я не могла оценить эти истории до тех пор, пока у меня не было собственного сексуального опыта. Так стоит ли мне переживать за маму? Кажется, ее саму все это не слишком беспокоит. И дедушка тоже не считает изнасилование большой проблемой. В одном из Писем Мо он рекомендует женщинам просто подчиняться и даже попытаться показать насильнику Божью любовь.

Я думаю обо всех тех мужчинах, с которыми на протяжении многих лет маме приходилось заниматься сексом. Она делала это даже несмотря на то, что многие из них ей совсем не нравились. В каких‑то отелях, чужих квартирах, в домике на колесах во время скитаний по США, в Доме в Таиланде, на Ферме… Я отгоняю эти мысли. Конечно, это другое. Это значить делиться Божьей любовью… Ведь так?

«Конечно, ФФ может быть немного опасным, — продолжает она, как будто читая мои мысли. — Помню, когда мы были в Ливии… — мама на секунду замолкает. — Меня пригласили туда с тетей Фейти и твоим отцом. Я была ужасно взволнована, ведь мне предстояло впервые встретиться с дедушкой. Я уже была влюблена в него, читая и перечитывая Письма Мо. Так или иначе, один из людей Каддафи, которому было поручено заботиться о нашей группе во время нашего там пребывания, застал меня одну и чуть не изнасиловал. Я притворилась больной, чтобы избежать его приставаний. Лишь позднее я узнала, что Мама Мария и дедушка пригласили меня в поездку отчасти для того, чтобы я занималась сексом с этим ужасным, мерзким человеком, сделав его таким образом Королем — опорой — Семьи в Ливии. Его звали Саид. Они собирались предложить меня ему в качестве второй жены. — Мама морщится от отвращения. — Но прежде чем они смогли воплотить этот план в жизнь, Каддафи арестовал его за кражу денег, которые предназначались для заботы о нашей команде. Его бросили в тюрьму».

Сейчас мама смеется над тем, что ей едва удалось избежать подобной участи, а я смотрю на нее с трепетом и ужасом.

«Несмотря на эту маленькую неприятность, мне нравилось в Ливии! Именно там дедушка познакомил меня с твоим отцом, — говорит она. — А еще Ливия стала тем местом, где у меня были непродолжительные интимные отношения с дедушкой», — с лукавой улыбкой признается мама.

«Что?! У тебя был секс с дедушкой?» Это самый большой шок вечера, года, да что там года — всей моей жизни!

Она прикрывает рот руками, словно маленькая девочка.

«Сама Мама Мария привела меня в его спальню, чтобы я занялась с ним сексом, — выпаливает она. — Конечно, это было немного странно, но зато — огромная честь для меня».

Сколько я себя помню, мать всегда обращалась со мной скорее как с ровесницей, чем как с дочерью. Но даже несмотря на то, что она никогда не сохраняла в наших отношениях никакой дистанции, это признание — настоящая бомба. Моя мать занималась сексом с Пророком! Это действительно высокая честь.

«И?..» — я настаиваю на продолжении.

«Ну… У дедушки не было эрекции, поэтому около часа мы вдвоем просто ласкались. Мама Мария все это время сидела за столом и что‑то печатала», — вспоминает мама.

Наверное, раньше мама не рассказывала мне об этом случае, потому что ей было стыдно, что она не смогла вызвать у дедушки эрекцию. Это откровение, безусловно, наносит ущерб его пресловутой сексуальной доблести и непомерным аппетитам, которые так часто и красочно описываются в Письмах Мо.

Хорошо известно, что дедушка не имеет ничего против инцеста[34] до тех пор, пока близкие кровные родственники не заводят совместных детей (во избежание генетических уродств). Поэтому раньше я бы не сочла опыт мамы с дедушкой чем‑то странным. Но, вероятно, находясь последние пару лет под влиянием Системы, мне неприятно думать, что мама чуть было не переспала с моим дедушкой, прежде чем стать женой моего отца.

«Неважно, — отмахивается мама от своего прошлого. — Мы говорили о тебе и твоем сексуальном опыте!»

Одно признание заслуживает другого, рассуждаю я. Кроме того, я разочарована своим опытом и мне надоело скрытничать.

«Уже несколько месяцев мы с Эм и Джен ходим гулять по ночам».

Верная своему слову, мама не выходит из себя и даже не бранится. Но она рассказывает моему отцу, а он сообщает о нас пастырям в Японии — безымянным, безликим людям на другом конце провода, которые контролируют нашу жизнь.

Если бы речь шла только о том, что по ночам сбегаю я одна, она и мой отец разобрались бы с этим внутри семьи. Но зная, что в этом замешаны Эмили и Джен, подростки, которых Семья доверила их попечению, они были обязаны об этом доложить.

По правде говоря, я не слишком удивлена. Доносить друг на друга — одно из правил Семьи.

Через несколько дней сверху спускается распоряжение. Третьего шанса не будет. Эм и Джен будут отлучены от Семьи и отправлены в США. Мы понятия не имеем, что с ними будет дальше и чем они собираются заниматься, но больше я никогда о них не слышала. Мне же предоставляется выбор: переехать в Дом для подростков в Японии или быть отлученной от Семьи, как девочки. Об отлучении думать слишком страшно; мы едва выжили, когда нас отрезали от Семьи в США. Пусть сейчас мне и шестнадцать, но я понимаю, что в одиночку не справлюсь.

Несколько недель спустя из Японии прилетает тетушка Кристал, чтобы убедить меня переехать в Дом для подростков, которым они управляют с дядей Майклом. Она — сама доброта и сочувствие: «Я знаю, что здесь ты лишена друзей-подростков и хорошего пастыря. А у нас отличная группа из пятнадцати подростков. Мы занимаемся хоровым пением и весело проводим время. Тебе у нас понравится».

Конечно, отлучению от Семьи я предпочитаю Японию. Тем более что Япония — это вершина подросткового сообщества, о котором я много лет читала в «Семейных новостях». Все мои старшие братья и сестра в шестнадцать лет уехали из дома в Японию, и я наконец снова их увижу. Ну, по крайней мере двоих — Аарона и Мэри.

Вообще‑то мне очень не терпится сбежать от родителей, чтобы поскорее повзрослеть. Но наверняка я буду скучать по новой версии папы. И, скорее всего, больше, чем по маме. А больше всего мне будет не хватать моих малышей — Джонди и Нины.

Переезд в Японию воспринимается мной как возвращение к естественному порядку вещей. Но одновременно я нервничаю: смогу ли я вновь приспособиться к суровости Семьи? В последнее время на Ферме я, по большей части, занималась вполне мирскими делами: училась в старшей школе, читала романы, тайком бегала на свидания с парнем из Системы, обучала верховой езде и тусовалась с португальскими подростками.

Да, мы, как и прежде, изучали Библию и Письма Мо и ежедневно молились, но моя жизнь уже много лет не вращается вокруг распространения Слова Божьего. Смогу ли я вновь посвятить себя Богу и миссии Семьи?

В последние несколько недель на Ферме я с головокружительной скоростью заканчиваю школьную программу. Я понимаю, что не смогу взять с собой учебники и любимые романы. Потому что путь мой лежит в самое сердце Семьи.

Глава 20

Все за одного — значит никто за тебя

Приезд в Японию — культурный шок. Япония — полная противоположность Китаю. Все идеально чисто и упорядоченно. В торговых автоматах можно купить все что душе угодно.

Тетя Кристал и дядя Майкл встречают меня в аэропорту. Дядя Майкл дарит мне свою такую знакомую теплую улыбку и заключает в медвежьи объятия. Мне приятно снова его видеть.

Пока мы едем из аэропорта, я мечтаю посетить легендарную Школу Небесного Города и увидеть, наконец, брата и сестру. О своем желании я рассказываю тете Кристал.

«Не знаю, когда ты сможешь их увидеть. Они живут в другой части страны, в нескольких часах езды от нас». Как же так! Она же сама мне говорила, что я скоро с ними увижусь?

Мы проезжаем по улицам города Фукуока и вскоре останавливаемся перед домом в традиционном японском стиле. Здесь живет около пятидесяти человек, в том числе несколько моих сверстников.

После небольшой экскурсии по дому мы входим в гостиную для подростков. Дядя Майкл и тетя Кристал садятся в центре комнаты, а мальчики и девочки располагаются полукругом вокруг них. Это — моя новая группа.

«Это Фейт, — сообщает тетя Кристал. — Она приехала из Макао на исправление. И находится на испытательном сроке до дальнейшего уведомления».

Глаза подростков пронзают меня, как крошечные дротики. Мои щеки краснеют от унижения. Меня подставили! В Японии я вовсе не для того, чтобы воссоединиться со своими сверстниками и семьей.

Испытательный срок — это наказание за любой проступок, например, секс с Системитами и секс взрослых с несовершеннолетними детьми. Но пастырь может назначить его по своему усмотрению за любые систематические негативные проявления. Скажем, если вы высказывали критические замечания, выражали недоверие, слишком много перечили, сбегали из дома или покупали алкоголь. Практически за все, что может не понравиться пастырям. А в случае повторения провинившегося могут отлучить от Семьи.

Не могу поверить, что тетя Кристал меня обманула. На Ферме она изо всех сил старалась развеять любые опасения, которые у меня могли возникнуть. Сочувствовала мне, говорила, что вполне понятно, что я сбегала из дома на свидания с парнем из Системы, учитывая мои обстоятельства. Она меня предала.

И мама предала меня.

И я предала себя.

Вспышка гнева, зародившаяся в груди и распространившаяся вплоть до кончиков пальцев, медленно отступает. Я не имею права никого обвинять. Это — мои проблемы. Я совершила проступок, а теперь за это расплачиваюсь.

Не в силах выдержать осуждения шестнадцати пар глаз, я смотрю на свои босые ноги и беру из рук тети Кристал стопку Писем Мо, предназначенных для начального обучения. «В течение следующих трех месяцев ты будешь читать их самостоятельно в дополнение к ежедневным утренним двухчасовым Молитвенным Собраниям», — говорит она мне.

От переживаний и мыслей, которые как тараканы носятся в моей голове, я всю ночь не спала. Утром я чувствую себя даже более одинокой, чем была в Таиланде. Но что поделать, приходится выбираться из постели и следовать строгому распорядку дня Дома. Едва я приступаю к завтраку, как мне поручают самую грязную работу и говорят, что я должна выполнять любые поручения, даже исходящие от младших меня по возрасту подростков.

Дни превращаются в недели, и я по-прежнему в роли изгоя. Надо ли говорить, что чувствую я себя самой несчастной девочкой в мире. То, что когда‑то было привычным делом — постоянное следование приказам, распространение Слова Божьего, продажа компакт-дисков с песнями Семьи и уборка ванных комнат в доме, где проживает пятьдесят человек, — теперь дается мне с большим трудом. Я скучаю по учебе, любимым книгам и лошадям. И взываю к Богу, чтобы Он помог мне заново приспособиться к коммунальной жизни Семьи.

И вскоре, к моей огромной радости, Он посылает мне помощь — нового друга.

Однажды ко мне обращается Джой — высокая, долговязая наполовину мексиканка, наполовину американка с длинными темными волосами и кожей цвета мокко. У нас завязывается разговор, и вскоре мы уже сидим рядом в столовой. Вместе мы всегда находим повод для смеха, например, обсуждая нашу миссионерскую униформу — крошечные мини-юбки, сшитые здесь же в коммуне, которые мы носим с короткими эластичными шортиками и топами, открывающими живот.

Как и я, Джой не вписывается в окружающую действительность; слишком уж она высокая и серьезная для страны улыбающихся кукол. Я говорю ей, что она красивая, но у нее очень низкая самооценка. Я и сама ей не верю, когда она отвечает комплиментом на мой комплимент. Мы обе хотели бы быть крутыми подростками: красивыми девочками или хотя бы уверенными в себе настолько, чтобы считать себя хорошенькими.

Но реальность такова, что мы обе находимся на задворках. Но я понимаю, что она — мой первый настоящий друг с тех пор, как в десять лет я носилась по Ферме с Патриком. Мы разговариваем с ней до поздней ночи. Я рассказываю ей о книгах, которые прочитала, об учебе и свиданиях с парнями из Системы.

Мы идем на разные хитрости, чтобы оказаться в паре, когда нас отправляют проповедовать и собирать пожертвования.

В один из осенних дней, когда на улице уже довольно прохладно, мы с Джой заходим в местный магазинчик, чтобы немного погреться. В ноздри ударяет запах жареного мяса. Я голодна, но не осмеливаюсь истратить собранные нами деньги и вернуться в Дом с пустыми руками. Чтобы отвлечься от мыслей о вкусном мясе, я пролистываю несколько лежащих на полке журналов.

«Отвратительно, — говорю я Джой, в ужасе чуть не уронив жестокий комикс, который только что открыла. Мужчина душит женщину, при этом насилуя ее. Она кричит и умывается слезами. ― Это ужасно! ― Я беру другой и так же быстро его захлопываю. Еще больше жестокости и страданий. ― Как они могут держать эти оскорбительные комиксы на полке, где их может взять любой ребенок?!»

Джой пожимает плечами: «Здесь все комиксы такие. А еще у них есть торговые автоматы, в которых мужчины могут купить использованное нижнее белье школьниц».

Я с трудом могу себе представить такое. И с этого дня стараюсь держаться поближе к подруге. Япония казалась такой безопасной, как чистая, совершенная, работающая как часы и хорошо смазанная машина. Но чем больше я узнаю жизнь тут, тем более мрачная картина мне открывается. Под тонким слоем цивилизованности скрывается омерзительная гниль. Слава Богу, что в Семье мы от подобных вещей застрахованы.

По прошествии нескольких месяцев, в течение которых я тщетно пытаюсь приспособиться к новому Дому, а заодно и жизни в незнакомой стране, разъяренная тетя Кристал вызывает меня в нашу пустую танцевальную комнату. Поводом ее ярости стало то, что я отказалась выполнить поручение одной из младших девочек-подростков. Тетушка Кристал вопит, что я низшая из низших, я никто и звать меня никак. Никому нет до меня никакого дела. Я никому не нравлюсь. Никто не встанет на мою защиту.

Джой встанет, думаю я про себя, отказываясь быть превращенной в ничто.

Она смеется, как будто знает, о чем я думаю. Она наклоняется ко мне, пока ее лицо не оказывается в нескольких сантиметрах от моего. «Это я поручила Джой сблизиться с тобой. Все это время она докладывала мне о каждом твоем шаге».

Я вздрагиваю, и не только от ее слюны, забрызгавшей мне все лицо. Это для меня — самый жестокий удар. И она это понимает. Мое сердце разбито. Я давно научилась не доверять взрослым, даже своим родителям, но Джой? Ведь я делилась с ней всем. Она поддерживала меня в самые трудные дни. Она была единственным человеком, на которого я полагалась, а теперь и она меня предала.

На следующее утро я буквально заставляю себя встать с постели. Потом уговариваю себя позавтракать. И приказываю себе не убегать, когда Джой садится рядом со мной. Я холодна и невозмутима как мрамор, пока повторяю ей все, что накануне вечером сообщила мне тетя Кристал.

Когда я заканчиваю, Джой тянется к моей руке, но я ее отдергиваю. Она делает глубокий вдох, а потом начинает медленно, а потом все быстрее и быстрее говорить. Как будто поскорее хочет выговориться. «Да, это правда. Она и в самом деле поручила мне с тобой подружиться и втереться к тебе в доверие. Все для того, чтобы докладывать ей о том, что ты говоришь, что думаешь, что хочешь предпринять. Но, поверь, так было только вначале! — Джой не может сдержать слез. — Но я и представить не могла, что ты мне так понравишься. Я считаю, что мы стали настоящими друзьями. Ты — моя лучшая подруга! Я никогда тебя не предам. И я не передавала ей то, о чем мы говорим. Клянусь! Я просто сообщаю ей невинные пустяки, лишь бы только она отстала».

Я слушаю Джой и не знаю, что сказать. Но раз она уже предала меня однажды — значит, сможет сделать это снова? А тем временем ее всхлипы переходят в рыдания, глаза краснеют, нос распух. Так мы и сидим: я застыла, как статуя, а она растеклась, как кисель. Но через несколько минут на смену эмоциям приходят разум и опыт. Я знаю, как обстоят дела в Семье. Джой имеет не больше права голоса в своей жизни, чем мои родители — в своей. В первую очередь мы все должны быть верны Семье и Богу. Джой не знала меня, когда согласилась за мной шпионить. Но в любом случае она не могла бы отказать тетушке Кристал. Она злая, как гремучая змея, и полностью контролирует нашу жизнь.

Наконец я накрываю руку Джой своей и говорю, что все в порядке. Да, боль остается, как шрам на сердце, но я ей верю. Дружба — слишком драгоценное сокровище, чтобы разбрасываться ею.

Через несколько дней я с радостью узнаю, что дядя Майкл и тетя Кристал отправляются в другую страну, чтобы открыть там Дом для подростков. И это означает, что наша группа распадается и распределяется по другим Домам.

Мы с Джой слезно просим, чтобы нас отправили вместе в любой Дом, где бы он ни находился. К нашему изумлению и радости, наше желание сбывается.

Наш новый Дом находится в Комаэ, пригороде Токио. Это переоборудованный двухэтажный гостевой дом со множеством небольших комнат, в котором живут шесть семей и восемь подростков. Я стараюсь вести себя тише воды ниже травы, не желая продлевать свой почти закончившийся испытательный срок.

Но за ужином в тот вечер я слышу низкий голос, выкрикивающий мое имя. Я подпрыгиваю от неожиданности, оглядываюсь через плечо и вижу брата Джоша. Рядом с ним жена Лора и двое малышей.

Я бросаюсь на шею к Джошу. Неважно, что он никогда не был моим любимым братом, но он — моя родная кровь.

«Эй, малютка Фейти, как же ты выросла!» — восклицает он с кривой ухмылкой.

«Ты тоже, братан», — говорю я, шлепая его по руке.

Лора обнимает меня более искренне.

Она очень скромная и хрупкая. Даже трудно представить, что у нее двое малышей. Правда, слышала, что она чуть не умерла от токсикоза, но теперь с ней все в порядке.

Спустя несколько дней я получаю приятный сюрприз в виде краткой, но полной радости встречи с Аароном. Они с Мэри живут в Школе Небесного Города в нескольких часах езды отсюда, но он приехал в Токио, чтобы выступить на рождественском концерте танцевальной труппы.

Я замечаю его в вестибюле концертного зала, арендованного Семьей для этого представления, и он заключает меня в свои объятия. «Эй, сестричка! Ты стала совсем большой».

«Как же я за тебя рада! Наконец‑то сбылась твоя мечта стать настоящей звездой!» Я с удовольствием разглядываю Аарона. Мне так не хватало его душевной щедрости.

«Как твои дела? Есть ли новости от остальных?» — спрашиваю я.

Выяснилось, что Нехи и Хобо неплохо устроились в Бразилии. Они оба женаты, и у них уже по нескольку детей.

Мне ужасно хочется найти укромный уголок и всласть наговориться, но спектакль вот-вот начнется. Мы входим в зал и занимаем свои места. Труппа устраивает настоящую феерию с профессиональным освещением, костюмами и танцами. Ничего похожего на наши скромные детские представления. Аарон улыбается, как Чеширский Кот, находясь в эпицентре этого прекрасного действа. Я горжусь им и немного завидую.

Накануне Рождества мне разрешили поговорить по телефону с мамой. В нашем распоряжении всего три минуты. Общение по телефону с родственниками за границей не приветствуется. Пастыри говорят, что это — пустая трата Божьих ресурсов.

«Ты получила рождественскую открытку, которую я тебе отправила?» — начинает мама, едва сдерживая волнение.

«Да».

«И то, что я в нее вложила?» — говорит она почти шепотом.

«Да, спасибо».

Ее открытка прибыла неделей ранее с приклеенной к внутренней стороне фотографией нашей семьи. Я помнила ее прощальное наставление в Макао — всегда проверять, что находится под снимком, — поэтому я его отклеила и обнаружила десятидолларовую купюру.

Пастыри просматривают всю нашу почту, и ожидается, что все деньги, которыми мы располагаем, будут переданы в Дом. Мама очень гордится собой, что придумала этот трюк, чтобы обойти досмотр.

Конечно, я не трачу подаренные ей деньги. Я храню все подаренные мне деньги внутри свернутого носка, надеясь, что никто не найдет его, даже если будет обыск. Я посчитала так: если нам всем придется спасаться бегством во время пришествия Антихриста, я могу оказаться одна вдали от Дома и буду вынуждена заботиться о себе самостоятельно.

Потом мама рассказывает мне о том, что произошло за то время, как я покинула Ферму. Моим родителям был поставлен ультиматум: переехать в полноценный Дом или быть изгнанными из Семьи. Для отца это означало бы потерю ежемесячного пособия, от которого он серьезно зависел. Кроме того, им с матерью пришлось бы полагаться на сбор пожертвований, в чем они никогда не были особенно сильны. На доходы от уроков верховой езды вряд ли можно было рассчитывать, потому что вырученных денег едва хватало на сбрую, корм и уход за лошадьми. Поэтому мои родители согласились вернуться в основную Семью. Они продали лошадей и переехали с моими младшими братом и сестрой в большую коммуну на Тайване.

Когда срок действия моей японской визы закончился, меня отправляют на Тайвань, где я смогла несколько дней провести со своей семьей. Я счастлива снова встретиться после всех этих лет, проведенных в разлуке, но я очень за них переживаю. Папа всегда был крайне своеволен, что отнюдь не приветствуется в Семейных Домах; да и у мамы имеются свои собственные секреты. Они сообщают, что через три месяца планируют поехать в США за следующей визой, а также для того, чтобы утрясти кое‑какие юридические вопросы. Они спрашивают, не хотела бы я присоединиться к ним в этой поездке.

«Да!» — выпаливаю я, прыгая от радости. Ведь тогда я смогу получить, наконец, аттестат о среднем образовании. До отъезда из Макао я прошла весь школьный курс — я смогла освоить все необходимые материалы за два года вместо обычных четырех. И теперь, чтобы получить документ, мне нужно сдать выпускной тест, который должен провести американский лицензированный учитель. Возможно, это мой единственный шанс.

Я получаю у пастырей разрешение отправиться в США, и уже спустя несколько недель мы сидим за столом в гостиной дедушки и Барбары и уплетаем тыквенный пирог. Все здесь выглядит точно так же, как и в наш прошлый приезд. Та же комната, та же мебель, картины те же. Как будто дом застыл во времени. Учитывая, сколько событий произошло в моей жизни, это странно и одновременно утешительно. Ничто в моей жизни никогда не оставалось неизменным надолго.

Слизав с пальцев взбитые сливки, я возвращаюсь в свою комнату, чтобы заняться учебой. С тех пор как я решила сдавать экзамен, я постоянно освежаю в памяти предметы школьной программы, так что я готова как никогда.

И вот тест позади. Я получаю высокий балл по английскому языку. Не так хорош мой результат тестирования по математике, но я совсем не удивлена. Да это и не так важно.

Через две недели по почте приходит мой аттестат об окончании средней школы. Мама преподносит его мне, как королевский указ, а дедушка и Барбара хлопают в ладоши. Я окончила среднюю школу, проучившись в ней всего шесть месяцев. И пусть мое образование считается в Семье побочным хобби, и я — единственный известный мне подросток, кто этого добился; и пусть даже разговоры о среднем образовании в Семье воспринимаются неодобрительно как «мирские» — я поднялась на ступеньку выше. В качестве запасного варианта у меня есть документ об образовании.

В октябре 1994 года, незадолго до вылета обратно в Японию, я делаю остановку в Лос-Анджелесе в местном Семейном Доме. Я болтаю с парой ребят после ужина, когда весь Дом созывают в гостиную. Нам зачитывают новое Письмо от Мамы Марии. Воздух наполнен предчувствием грозы. Пастырь Дома, пытаясь сдержать слезы, начинает читать.

«Бог призвал нашего Пророка домой за Небесной наградой». Слова с трудом проникают в мой мозг. Мой дедушка Моисей Дэвид умер в возрасте семидесяти пяти лет.

Глава 21

Да здравствует пророк!

Газеты по всему миру на следующий день выходят с сообщением: «Как сообщают представители Секты, основатель “Детей Бога” умер».

Смерть дедушки потрясла Семью. Мы все знали, что у него с детства слабое сердце, к тому же в какой‑то момент у него диагностировали рак пищевода. На протяжении многих лет нас призывали за него молиться, и он неоднократно говорил, что в случае его смерти правление Семьей возьмет на себя Мама Мария. «Мария — уже давно мой менеджер и говорит мне, что делать», — признавался он. Она и Давидито будут двумя пророками Последнего Времени из Книги Откровения.

Но дедушка всегда справлялся с болезнями; и сейчас его смерть кажется невозможной.

Новости слишком ужасны, чтобы их просто можно было принять. Тихо всхлипывая, пастырь продолжает читать. Мы прижимаемся ближе друг к другу, пока пастырь читает бесчисленное количество страниц пророчеств, прославляющих дедушку, благословляющих его на пути к небесной награде и помазывающих Маму Марию как нашего нового лидера, продолжающего его дело. Нет никаких подробностей об обстоятельствах его кончины, дате, месте и причине смерти. Нет и указаний на место, где он скрывался и, соответственно, где находится сейчас Мама Мария.

Пастырь заканчивает чтение, и весь Дом заливается слезами, и все задаются вопросом: что делать дальше?

Со смерти дедушки прошло несколько месяцев, и я начинаю замечать среди старой гвардии, которая была с Семьей с самого начала, слабые признаки несогласия с главенством Мамы Марии. Некоторые жалуются, что без пламенных воззваний и безумных мечтаний дедушки Письма навевают скуку. Они почти полностью состоят из пророчеств, которые Мама Мария получает от дедушки и Иисуса. Более дерзкие ворчат, что они последовали за Моисеем Дэвидом, а не за Мамой Марией.

Мы — представители молодого поколения, выросшие на Письмах как дедушки, так и Мамы Марии, особых различий в руководстве не видим. Нам всем не хватает дедушкиной склонности к экстравагантности, но не более того. Мы мало что слышим о Давидито с тех пор, как он стал подростком. Ходят слухи, что он может находиться в Школе Небесного Города, но точно никто ничего не знает. Интересно, как ко всему происходящему относится он.

Вернувшись в Токио, я все еще испытываю глубокое потрясение, но отбрасываю свои чувства после того, как пастыри предлагают мне повышение. В семнадцать лет меня просят стать штатным учителем домашнего обучения для шести учеников в возрасте от семи до тринадцати лет. Я использую учебную программу, по которой когда‑то сама занималась и которую Мама Мария официально одобрила для обучения детей. У меня есть преимущество перед другими учителями, ведь я — единственная, кто имеет аттестат о среднем образовании.

И вот я совсем взрослая, у меня есть настоящее дело — я учительница. Но я замечаю, как мои ученики бегают на свидания и пытаются строить серьезные отношения. А я… У меня на личном фронте пустота. После Нуну я так и не смогла ни с кем построить отношения. Я ищу человека, которому буду доверять и даже восхищаться им, а пока… Пока я страдаю от одиночества. И даже моя единственная подруга — Джой — оставила меня. Она вернулась к родителям в Мексику после того, как ей не продлили японскую визу. Мы пишем друг другу длинные письма, даже записываем голосовые послания, но это не может заменить живое общение.

В нашем Молодежном Собрании, где собираются подростки из пяти Семейных Домов в районе Большого Токио, есть несколько интересных молодых людей, но среди них нет ни одного, кого бы я смогла рассмотреть как своего потенциального парня. Одного из них — Криса — я знала еще ребенком, когда была в Макао, и он тогда казался мне странноватым. Теперь, шесть лет спустя, он хорошо говорит на японском и отлично готовит. Но он неуклюжий и толстый, и всякий раз, когда он пытается остаться со мной наедине, я придумываю предлог, чтобы выйти из комнаты.

В течение года я игнорировала его ухаживания, но, наконец, уступаю настойчивости. Я говорю себе, что он очень милый, и то, что он так долго ждал, означает, что я ему действительно нужна. Да и, в конце концов, внешность не так важна. Мы начинаем «встречаться», и по выходным он навещает меня в Доме в Комаэ. Вскоре он сообщает, что ему дали разрешение переехать в мой Дом. Он на седьмом небе от счастья, и я сознаю, что мне следует быть довольной тоже.

Все вокруг за меня рады — наконец‑то я нашла себе парня из Семьи. Но как бы я ни старалась, меня по-прежнему смущает его фигура. Я намекаю ему, что было бы здорово похудеть и заняться спортом. Так он, возможно, станет для меня более привлекательным. Но я понимаю, что проблема не только в его лишнем весе.

Крис — заводила, лидер, обладающий яркой индивидуальностью. Пастыри его любят, но я‑то знаю правду: у него много сомнений в отношении Семьи и Бога. На людях он лишь изображает веру. Но он готов остаться в Семье ради меня, а я совсем не уверена, что это нужно.

Очень быстро — слишком быстро — пастыри рекомендуют нам жить вместе. «Вы встречаетесь уже несколько месяцев, — говорят они. — Пора». И вот мы переезжаем в крохотную, но отдельную комнату, в которой нет ничего, кроме большого матраса.

А еще через несколько месяцев нас спрашивают, когда мы собираемся объявить о помолвке. Крис готов сделать предложение, но я сопротивляюсь.

Мне только что исполнилось восемнадцать. Я не хочу казаться неуступчивой, но я абсолютно уверена, что не хочу выходить замуж за Криса. Мне очень бы хотелось поговорить с кем‑то о своих переживаниях, но я прекрасно знаю, что никому из членов Семьи не могу довериться. Мой горький опыт напоминает мне об этом.

Заставить меня вступит в брак уже нельзя — Мама Мария позаботилась о таких сомневающихся, как я. Она выпустила Письмо с запретом на принуждение к браку. Все это так, но я знаю, что мой отказ будет воспринят как еще один признак моей непокорности, а значит, есть повод меня серьезно наказать.

Но к моему счастью, помощь пришла от той же Мамы Марии. Последние ее Письма содержат пророчества Иисуса, призывающие миссионеров отправиться в Россию и спасти души людей, которые десятилетиями блуждали во тьме. С падением коммунизма экономика рухнула, ввергнув страну в нищету. Люди отчаянно нуждаются в гуманитарной помощи, не только телесной, но и духовной. Россия впервые открыла двери миссионерам.

И я впервые чувствую Божье призвание, то, о чем я всегда слышала от взрослых. Это — зов моего сердца. Итак, решено: отправлюсь в Россию и буду помогать людям.

От Джоша я узнаю, что Нехи и Калеб уже уехали в Россию с тетей Фейти, которая занимается сбором и доставкой гуманитарной помощи.

Узнав о моем решении, Крис приходит в отчаяние, умоляя меня не уезжать. Но я отвечаю, что должна следовать Божьему призыву. Ему ничего не остается, кроме как смириться. Крис надеется, что эта миссия продлится два-три месяца, не больше, и обещает ждать меня.

Калеб помогает мне получить российскую визу, а родители троих детей, которых я обучала, предлагают оплатить мне авиабилеты. Это — их благодарность за прогресс, достигнутый в учебе их дочерьми.

Где Бог нас направляет, там Он и помогает!

Глава 22

Знакомство с принцем

Как только я приземляюсь в России, мне виден разительный контраст с Японией. Советские здания огромны и занимают гораздо больше площади, чем в Японии; улицы в три раза шире и очень шумные. Москва — это воплощенный хаос.

В суматохе зоны прибытия я замечаю своего старшего брата Нехи. Со своей видавшей виды сумкой для фотоаппарата, перекинутой через плечо, он ждет, чтобы меня поприветствовать. Мы не виделись больше восьми лет. Он ведет меня к своему фургону и по дороге пытается объяснить, к чему мне следует готовиться.

Он говорит, что на любое дело здесь приходится тратить много времени. Создается впечатление, что все здесь только и занимаются тем, что ждут. Но в России это нормально. Люди были бы крайне удивлены, если бы что‑то — самолеты, корабли, автобусы, поезда — приходило вовремя.

Люди, которые работают в сфере обслуживания — продавцы, проводники, кассиры, — часто бывают резкими и общаются с клиентами так, как будто делают им одолжение.

Когда мы приближаемся к жилому району, он шепчет мне с огоньком в глазах, что мы сначала идем в Дом, где остановился Давидито. Он и несколько человек из Всемирного совета два месяца путешествовали по России, тайно посещая Дома на этом новом миссионерском поле.

Нехи паркует фургон перед невзрачным советским многоквартирным домом. Мы входим в просто обставленную квартиру, и я во все глаза смотрю на ее обитателей. Я не вижу никого похожего на Давидито. От напряжения мне все труднее дышать. Я просто не могу позволить себе оказаться так близко и упустить его! Я хожу по большой квартире, заглядываю во все комнаты и стучусь в закрытые двери. Обычно я так не поступаю, но я полна решимости встретить мальчика, о котором читала всю свою жизнь, — того, кто занял наше место в сердце и жизни дедушки.

И вот, наконец, последняя дверь. Я тихонько стучу, но ответа нет, и я медленно ее открываю. У окна, спиной ко мне, стоит темноволосый молодой человек.

«Привет», — робко говорю я.

Он оборачивается. Возможно, я обозналась, ведь он совсем не похож на мальчика из «Настоящих детских комиксов»: не такой красивый, как мальчик на рисунках. В последние несколько лет о нем не упоминается в Письмах, так что я почти ничего не знаю о его жизни сейчас.

«Я — Фейт, — я предпринимаю новую попытку разговорить его. — Дочь Хо».

Его лицо озаряет улыбка узнавания. «А я Дэвид».

С минуту мы улыбаемся друг другу.

Затем он возвращается к своему прежнему занятию — отворачивается и смотрит в окно. Я подхожу и встаю рядом с ним, чувствуя себя немного неловко.

«О чем ты думаешь?» — тихо спрашиваю я.

«Я не хочу возвращаться домой», — отвечает он мне в тон.

Услышав это, я совершенно потрясена. В Комиксах дом дедушки — это своего рода рай. Как же можно не хотеть возвращаться туда?

«Эти последние несколько месяцев, путешествия, встречи с молодыми людьми были совершенно замечательными», — тихо продолжает он.

И вдруг я понимаю, о чем он говорит. Дэвид в ловушке. Он нигде не бывал, кроме дома дедушки, и мало с кем общался. Он кажется таким потерянным. Но как бы я ему ни сочувствовала, мы не можем ничего изменить. Мама Мария призвала его домой, и он должен подчиниться.

Дэвид посмотрел на меня: «Я всегда завидовал вам, ребята».

Я в шоке хлопаю глазами; это все, что я могу сделать, потому что как можно ответить, я не знаю.

Всю свою жизнь я ревновала Давидито к его положению в Семье и к тому, что он был избранным наследником дедушки. Как он мог завидовать нам, мне и моим братьям и сестрам на Ферме?

«Я читал истории о Ферме Макао и обо всех ваших животных и умолял родителей разрешить мне вас навестить. Но они всегда говорили “нет”». Он выглядит еще более удрученным, его взгляд не отрывается от окна.

«Знаешь, у меня есть идея! — восклицаю я. — Хочешь, я буду тебе рассказывать о нашей жизни на Ферме до тех пор, пока тебе не нужно будет уезжать?»

Давидито смотрит на меня, и в его глазах мелькает искра интереса. Мы садимся рядом на кровать — единственный предмет мебели в комнате. Когда я начинаю описывать Ферму, он закрывает глаза, словно пытаясь ее себе представить. А я остро чувствую волну печали, которая исходит от него. И как я утешала Джонди, когда он был младенцем, я хочу успокоить Давидито.

«Положи голову мне на колени».

Некоторое время он смотрит на меня в нерешительности, а затем подчиняется. Несмотря на то что мы никогда не встречались, мы так много слышали о жизни друг друга и как будто очень хорошо знаем друг друга. Мы — семья.

Я нежно глажу его по волосам, словно утешая маленького ребенка, и начинаю рассказывать забавные истории о нашем ослике, о войнах гуавы и водяных боях с моими братьями. Он смеется, и я чувствую, как он расслабляется и грусть постепенно отступает. И как не вовремя появляется один из сопровождающих его молодых людей! Он просовывает голову в дверь и напоминает, что пришло время уезжать. Наш счастливый хрупкий мир разрушен. Но эти несколько минут ни для кого из нас не прошли даром.

«Спасибо», — искренне говорит Давидито, глядя мне в глаза.

Я крепко обнимаю его, надеясь влить часть своего душевного комфорта и силы в его худощавое тело.

Все время по дороге к новому дому я молчу и пытаюсь разобраться в своих чувствах после этой необычной встречи. Мне и грустно, и радостно одновременно.

Я с нетерпеним жду, когда мне скажут, чем именно я должна буду заниматься в России, но спустя две недели становится известно, что мне не оформят годовую визу, на что мы все так рассчитывали. И никто не знает, почему так произошло. Поэтому через несколько дней мое пребывание в стране станет незаконным.

Мы должны найти способ получить визу, иначе мне придется вернуться в Японию. А мне бы этого очень не хотелось. Нехи нерешительно обращается ко мне с предложением. «Я только что увидел объявление в бюллетене «Семейные новости»: Семейный Дом в Казахстане просит о помощи. У них есть связи с правительством, чтобы получить для тебя визу. Что скажешь?»

Я не знаю, что и думать. В России со мной Нехи и Калеб. В Казахстане я не знаю никого. Да и о существовании самой страны я узнала только что.

Но последние два года я старалась слушать Бога и подчиняться Его воле. Он — моя единственная константа в жизни. Получается, Он закрыл для меня одну дверь и открывает другую. Кто я такая, чтобы сопротивляться Его воле?

«Да, я поеду», — говорю я Нехи.

Глава 23

Ломка

Пятого ноября 1995 года я одна сажусь на рейс из Москвы в Алматы. Пока древний самолет Аэрофлота дергается и дребезжит при взлете, я хватаюсь за подлокотники и повторяю цитату из «Моментов медитации» моей прабабушки.

Если ты доверяешь Богу, говорю я себе, тебе не обязательно видеть весь путь, достаточно следующего шага.

Семейный Дом в Алматы размещается в комплексе, состоящем из нескольких невзрачных зданий рядом с ботаническим садом. И первый, кто меня здесь встречает, — это Бенджи, один из моих друзей детства. Его семья останавливалась проездом в Макао, и, хотя они были на Ферме совсем недолго, мы хорошо помним друг друга.

Он хватает меня на руки и кружит, а я визжу от радости.

«Как ты здесь оказался?!» — в полном восторге спрашиваю я.

«Я в России уже год. А около полугода назад переехал в Казахстан», — отвечает он.

«Я так рада тебя видеть!» — вздыхаю я с облегчением.

Тем временем нас окружают другие обитатели дома. «Добро пожаловать в наш Дом!» — приветствует меня невысокий темноволосый мужчина, напоминающий итальянца. Это Филипп — один из пастырей Дома.

Еще один пастырь — жена Филиппа — Эбигейл. «Мы так рады, что ты приехала! Это наша старшая дочь Стефани, ей пятнадцать. А трехлетняя Эмили, за которой ты будешь присматривать, спит. Мы познакомим вас утром».

В Доме живет двенадцать человек. Троим из них больше сорока лет, они присоединились к Семье в первые дни ее создания. Четверо примерно моего возраста, они родились уже в Семье. Остальные пятеро присоединились к Семье за последние несколько лет. Тим и Дана из Польши, Яна из Литвы, Питер — из Латвии и местная жительница — Эстер. Всем им слегка за двадцать. Даже после смерти дедушки Семья пополняется, хотя и не такими темпами, как в первые годы.

Эбигейл ведет меня по темноватому коридору. «Ты будешь жить со Стеф и Яной». Я бросаю вещи в комнате три на три метра, предназначенной для нас, трех одиноких девушек. После долгого перелета я едва держусь на ногах. Сил хватает только на то, чтобы запихнуть чемодан под кровать и рухнуть на матрас. Через пару секунд я уже отключилась.

Утром я просыпаюсь от холода. Соседки объясняют, что радиатор не работает, а единственный источник тепла — это маленькая электрическая плитка. Но с возложенной на нее ролью она почти не справляется. Поэтому девчонки стараются как можно меньше времени проводить в комнате.

Стеф спрыгивает с верхней койки и предлагает: «Пойдем на кухню. Там теплее».

Я натягиваю джинсы и свитер и спешу покинуть неуютную спальню. Надеюсь, здесь можно не только согреться, но и утолить голод — после скудного обеда в самолете у меня маковой росинки во рту не было. Но ожидания плотного завтрака не оправдались: у меня на тарелке лишь маленькая серо-коричневая квадратная лепешка.

«Это овсяный торт», — посвящает меня в секреты местного меню Яна.

Слово «торт» кажется мне слишком помпезным для жесткого коржика, но ничего не поделаешь, голод не тетка.

«Иногда он бывает твердым как кирпич, — шепчет она — А если повар просыпается поздно, то он полусырой и липкий. Если же готовит Эбигейл, торт получается легким и воздушным».

Очевидно, сегодня готовила не Эбигейл, потому что я то и дело выплевываю шарики пищевой соды и еще какие‑то, только повару известные, ингредиенты.

«Привыкай, такой завтрак у нас каждый день, кроме выходных, — продолжает Яна. — Но зато в воскресенье нам выдают аж по два яйца! Они слишком дорогие для бюджета Дома, чтобы есть их каждый день. Я пеку со своими яйцами блины, но некоторые используют их, чтобы приготовить французские тосты или испечь пирог».

Обед и ужин тоже не слишком разнообразны. Творожную запеканку с морковью и изюмом подают на обед, а вечером обитатели Дома получают небольшую порцию мяса или котлет с гарниром: картофелем, свеклой, капустой или морковью. Я начинаю понимать, насколько непроста жизнь здесь, в Казахстане. Обычно Семейные Дома могут собирать деньги, прося местных жителей о пожертвованиях и продавая наши музыкальные компакт-диски, но население Казахстана настолько бедное, что здесь эти методы не работают. Я узнала, что у Эбигейл и Филиппа есть благотворитель в Европе, который присылает им 1000 долларов в месяц. На эту сумму в основном и содержится наш Дом, так что с деньгами очень туго.

В мои первые выходные в Алматы мы с Яной отправляемся на большой рынок, мне за сапогами. Я оказалась не готова к резкой перемене климата. Сейчас только середина ноября, а я жутко страдаю от холода. Какой же здесь будет зима?!

Городской рынок не похож ни на один торговый центр, который я когда‑либо посещала. Продавцы расстелили одеяла или клеенки прямо на земле — это прилавки, на которых свален их товар. Кое-где вместо одеял попадаются небольшие палатки.

Наконец мы находим пару кожаных сапог на толстой резиновой подошве и с мехом внутри. Они на два размера больше, поэтому я смогу их носить с несколькими парами шерстяных носков. Яна упорно торгуется, несколько раз делая вид, что уходит, не сговорившись с продавцом.

И вот, наконец, Яна договаривается, и я тут же натягиваю сапоги на окоченевшие ноги.

«Хорошо бы, конечно, найти тебе перчатки, но сапоги оказались дороже, чем я рассчитывала, — сокрушается Яна. — Вот, возьми. — Она сует пару перчаток в мои ледяные руки. — Носи пока мои. У меня есть другая пара».

Я преисполнена благодарности. Яна отличается от всех девушек, которых я знала в Семье. Ей двадцать пять лет, она старше меня, но поскольку она новая ученица, а я всю свою жизнь в Семье, меня считают старше. Она невысокая и крепко сбитая, носит коричневые вельветовые брюки, унылые свитера и тяжелые ботинки. Яна совсем не пользуется макияжем, а волосы всегда собирает в конский хвост. Она так отличается от девочек-подростков Семьи в Японии, помешанных на макияже и сексуальных нарядах. Похоже, что ей ровным счетом наплевать на собственную внешность.

На второй неделе моего пребывания в Казахстане мы с Яной и Бенджи едем в Дом малютки. Мы нагружены пожертвованиями, которые нам удалось собрать у местных предпринимателей и благотворителей из Европы. Это ходунки и коляски, памперсы и молочные смеси.

При виде наших подарков нянечка плачет и благодарит нас. Мы узнаем, что только сегодня к ним поступило еще трое младенцев, обнаруженных во время ежедневного обхода рабочих на кладбище и ближайшей мусорной свалке.

Через неделю мы приезжаем в детский приют. Ничто не способно подготовить меня к тому, что я вижу. Маленькие дети с раздутыми от голода животами и лицами, покрытыми коркой грязи. Нянечки и воспитатели здесь не очень усердны. Дети одеты в лохмотья, даже в разгар зимы.

Мы раздаем пожертвованную одежду, которую привезли с собой, но на всех все равно не хватает. Дети могут выбрать только верх или низ, брюки или кофту. Полуодетые дети подбегают и ластятся ко мне. Я обнимаю их в ответ и заплетаю девочкам косички. Сердце сжимается в груди, а слезы обжигают глаза. Я беру себя в руки и отрываю их маленькие ручки от рубашки и ног, когда нам приходит время уходить.

Я понимаю, что имела в виду Эбигейл, говоря, что миссионеры здесь долго не задерживаются. Это слишком угнетает. Но впервые за многие годы я чувствую, что мои личные лишения того стоят. Наша работа важна — мы приносим еду и одежду людям, находящимся в отчаянном положении, а не просто зарабатываем себе на ужин в богатой экзотической стране.

Мы посещаем местные детские дома каждые несколько недель. Если нам нечего дарить, мы поем песни и играем с детьми в разные игры, даже наряжаемся клоунами и разыгрываем сценки, чтобы их рассмешить.

Возвращаясь в Дом, я изо всех сил стараюсь оставить свои боль и гнев, которые я сегодня испытала, за порогом. Иначе невозможно сосредоточиться на своей повседневной жизни. Я успокаиваю себя, говоря: мы, по крайней мере, в отличие от большинства людей, делаем хоть что‑то, чтобы помочь этим несчастным, одиноким детям. Но я ужасно страдаю оттого, что бессильна улучшить их положение. Песни и игры не изменят их жизнь.

Я живу в этом Доме уже несколько месяцев, как вдруг Эбигейл вызывает меня к себе. Ума не приложу, что ей так срочно от меня понадобилось. Я перебираю в памяти события последних дней и в них тоже не нахожу повода, чтобы она могла быть мной недовольна.

При виде меня Эбигейл ласково улыбается и приглашает меня сесть к ней на кровать.

«Как у тебя дела? Тебе здесь нравится?»

«Да», — не раздумывая отвечаю я, ведь другого ответа от меня не ждут.

«Что ты думаешь о Бенджи?»

«Он милый парень. И он мне как брат».

Она рассеянно кивает и продолжает: «Как ты смотришь на то, чтобы поделиться с ним Божьей любовью?»

Я замираю, как кролик в свете фар. Если не считать мужчин возраста моих родителей, он здесь — последний человек, с которым я хотела бы лечь в постель. Это все равно что заниматься сексом с младшим братом, с содроганием думаю я. Но эти слова я не могу произнести вслух, поэтому судорожно ищу вежливый аргумент, почему не могу сойтись с Бенджи.

«А Яна? — предлагаю я. — По-моему, он ей действительно нравится».

Эбигейл молча кивает в знак того, что она меня услышала, и жестом руки дает понять, что я могу идти. «И все же подумай об этом. Мы должны следить за тем, чтобы обо всех наших молодых людях заботились».

Нет уж, спасибо, думаю я, выходя. Очень надеюсь, что у них с Яной получится поделиться друг с другом Божьей любовью. Она и в самом деле упоминала, что ей нравится Бенджи, но он не пытался с ней сблизиться. Может быть, его отталкивает ее внешний вид: широкие штаны, тяжелые, почти мужские ботинки и рубашки как будто тоже с мужского плеча?

Больше Эбигейл не возвращается к нашему разговору. Но несколько недель спустя, когда я сажусь на свое обычное место в гостиной, чтобы присоединиться ко всем на Молитвенном Собрании, Филипп начинает читать Письмо Мо об опасности неуступчивости. Я отлично его помню, оно старое, которое мы читали несколько месяцев назад. Тогда почему мы читаем сейчас именно его, а не одно из новых Писем?

Когда Филипп заканчивает, Эбигейл выразительно смотрит на меня.

«Мы все знаем, как важно покориться Богу, — продолжает Филипп. — Мы не можем допустить, чтобы неуступчивость или эгоизм отделили нас от Бога».

Мы все согласно киваем.

«Фейт», — обращается ко мне Эбигейл.

Десять пар глаз останавливаются на мне, и я замираю.

«Филипп и я молились за тебя прошлой ночью, и мы получили пророчество. Я сейчас его прочитаю».

Кажется, я догадываюсь, о чем, точнее, о ком будет это пророчество.

«Этот Мой ребенок не покорился Моему Слову. Она отказалась поделиться моей любовью с теми, кто в ней нуждается. Теперь она должна броситься на скалу и разбиться, прежде чем эта скала обрушится на нее и сотрет в порошок».

Что я такого сделала? В чем состоит моя непокорность? — в отчаянии роюсь я в своем сознании. Я так старалась быть хорошей. Я не жалуюсь ни на еду, ни на холод, ни на то, что сплю на жестком, в каких‑то комках, матрасе. Да, мне говорили, что нужно больше улыбаться и что мое серьезное выражение лица не демонстрирует Божьей любви. Я исправлюсь. Я готова больше улыбаться.

Закончив читать пророчество, занимающее целую страницу, Эбигейл спрашивает: «Хочешь ли ты быть более покорной Богу?»

Все взгляды устремлены на меня. Я молча киваю, и знакомый укол унижения обжигает сердце.

«Встань на колени в центре комнаты».

Склонив голову, я встаю на колени на сером ковре.

Все собираются вокруг меня. Вес двадцати рук давит мне на голову, плечи, спину. Я закрываю глаза, чтобы сдержать слезы. Но это не помогает: они текут по щекам и капают на ковер. Я не решаюсь поднять руку, чтобы их вытереть.

«Аллилуйя. Спасибо, Иисус. Да прославится Имя Твое. Мы славим Тебя, Иисус. Аллилуйя. Слава Тебе, Иисус», — снова и снова повторяют над моей головой.

Когда славословия стихают, Филипп начинает: «Дорогой Иисус, мы приводим к Тебе эту Твою дочь. Она желает освободиться от своей непокорности. Избавь ее от духа гордыни и бунта. Преврати ее в уступчивый сосуд. Позволь ей подчиниться Твоей воле, чего бы это ни стоило. Избавь ее от духа эгоизма.»

Эта молитва все продолжается и продолжается, а моя спина болит и сгибается под тяжестью рук и от унижения и позора.

Через полчаса я поднимаюсь на ноги, онемевшие от долгого стояния на коленях. Мои глаза покраснели, и мне нужны салфетки, чтобы вытереть лицо. Все обнимают меня. В полном смятении я иду в свою комнату, бросаюсь на кровать и сворачиваюсь калачиком у холодной стены.

Минуту спустя в комнату входит Эбигейл и садится рядом со мной. «Слава Господу за эти пророчества. Помни, что Бог хочет видеть нашу покорность. Мы должны быть готовы поделиться Божьей любовью с помощью наших тел. Я чувствую, что Бог хочет, чтобы ты изменила свое имя. Этим ты продемонстрируешь Ему, что ты изменилась и не забываешь о своем обещании быть Ему покорной».

Пастыри дали мне копию пророчества, которое получили обо мне и прочитали на Молитвенном Собрании. Последняя строка гласит: «Я назвал тебя Джуэл»[35].

Итак, Бог хочет, чтобы я изменила свое имя на Джуэл. Я ненавижу это имя. Оно такое нелепое и слишком претенциозное, но больше всего на свете я хочу угодить Богу. Мои плечи опускаются, я сдаюсь. Теперь для всех и для себя самой я Джуэл.

В последующие дни Эбигейл и Филипп продолжают свою кампанию, направленную на то, чтобы мы больше делились Божьей любовью в Доме.

Они читают различные письма о Законе Любви, в том числе одно из последних пророчеств Мамы Марии «Стремись к золоту». В нем говорится о взглядах Семьи на контроль над рождаемостью: золотая медаль означает секс без презерватива; серебряная — это прерванный половой акт; а бронзовая — использование презерватива.

«Любые попытки предотвращения беременности противоречат Слову Божьему. Это равносильно тому, чтобы говорить Господу, что вы умнее Его; что вы хотите контролировать свою жизнь, вместо того чтобы уступать и верить, что Он знает, что лучше для вас».

Когда мы заканчиваем читать Письмо, я чувствую, что у меня перехватывает дыхание, становится нечем дышать. Раньше я была счастлива выиграть серебро или бронзу. Но теперь, после того, как я решилась покориться Богу во всех сферах своей жизни, я знаю, что этот вариант уже не пройдет.

В Японии мы с Крисом, как и многие другие подростки, всегда были невероятно осторожны, прерывая секс или пользуясь презервативами (если могли их достать). Но теперь любой, с кем бы я ни занялась любовью, будет считать меня за это непокорной. Более того, я боюсь остаться матерью-одиночкой или быть вынужденной выйти замуж за человека, который мне противен, только потому, что я от него забеременела.

Я пообещала Богу, что сделаю все, что Он хочет. Значит, я не могу пойти на попятный сейчас. Не могу не покориться Его воле, которая оглашена Его представителем.

Через несколько дней Эбигейл снова вызывает меня к себе.

«Джуэл (никак не могу привыкнуть к своему новому имени), готова ли ты подчиниться Богу?» — спрашивает она.

Я киваю.

«Бенджи признался нам, что ты ему очень нравишься».

Вот как — признался! А мне ни слова не сказал.

«Теперь наконец ты можешь показать Богу, что покорна Его воле. Вечер пятницы подойдет?»

Я снова киваю.

«В какой‑то мере я тебя понимаю и знаю, как трудно впервые заняться сексом с мужчиной, который тебя не привлекает. Но мне приходилось делать это много раз. Теперь я делю постель с Томом и своим мужем, потому что в доме нет других женщин моего возраста».

Это не одно и то же, думаю я. Ты пастырь, это решение ты приняла сама, ты занимаешься этим годами, ты уже замужем и имеешь детей! Но ничего этого я, конечно, вслух не говорю.

«Ты должна пригласить Бенджи сама. Он слишком застенчив, чтобы обратиться к тебе первым. И вот еще что: не нужно, чтобы он знал, что тебя об этом попросили мы. Сделай так, чтобы он почувствовал, что ты хочешь его. Он очень чувствителен».

Ах вот оно что — Бенджи чувствительный! А обо мне никто не подумал, каково это мне.

Мой первый порыв — бежать к Бенджи и все ему рассказать. Может быть, узнав о том, что это не я инициатор заняться с ним сексом, а пастыри меня подталкивают к этому, он откажется. Но я вовремя себя останавливаю. Бенджи совсем не умеет хранить секреты и все разболтает Эбигейл и Филиппу. И тогда меня запросто могут отослать. А если я заработаю репутацию неуступчивой, то могу в очередной раз вылететь из Семьи. И, может быть, навсегда.

Лежа в постели, я никак не могу сдержать дрожь. «Это глупо, — говорит тихий голос в моей голове. — Просто сделай это. Стисни зубы и сделай. Ты придаешь этому слишком большое значение».

В Японии у меня был секс с несколькими парнями, включая Криса. Если я возбуждала парня, целуясь и обнимаясь с ним, то должна была «позаботиться» о нем и довести его до оргазма. Потому что, если девушка отказывается, она хуже, чем вертихвостка: она бунтует против Иисуса и Семьи. У меня были ситуации, когда я была вынуждена ложиться в постель с парнем, который мне не нравился, и тогда я могла удовлетворить его руками или прибегнуть к минету. Даже в те моменты, когда я ненавидела себя за то, что зашла дальше, чем мне того хотелось, наше общение все же начиналось с некоторого влечения, искры интереса. Здесь же мне предлагалось заняться сексом с человеком, к которому я испытываю физическое отвращение, позволить ему войти в мое тело… И я даже не могу использовать презерватив…

Но кому важны мои чувства?! Дни проходят за днями, и неминуемо приближается пятница, когда должно состояться наше первое свидание с Бенджи. Вечером, надев ночную рубашку, я направляюсь в гостиную. Это единственная комната в доме, не превращенная в спальню. В гостиной темно; тусклый свет освещает разложенный на полу матрас. Я едва могу смотреть на полное надежды, нетерпеливое лицо Бенджи. Он обнимает меня, и я стараюсь, чтобы меня не передернуло. Мы смущенно сидим бок о бок на матрасе. И я отнюдь не горю желанием ему помогать. Он пытается меня поцеловать. Я не сопротивляюсь. Я исполняю волю Бога — снова и снова крутится в моей голове. Пожалуйста, Боже, помоги мне!

Руки Бенджи неуверенно блуждают по моей груди под ночной рубашкой. Он робок и растерян. Непохоже, что он уже занимался сексом раньше.

Не для того, чтобы помочь ему, а только для того, чтобы все быстрее закончилось, я стягиваю ночную рубашку через голову и плашмя ложусь на матрас. Я целую его, пытаясь полностью блокировать все звуки, запахи и ощущения. Выйти из собственного тела и просто представить, что все это происходит с кем‑то другим. Это не я.

Бенджи быстро раздевается и ложится сверху. Некоторое время мы ласкаемся. И вот он входит в меня, и сразу становится больно. Но это ничего — так бывает всегда. Через минуту он кончает. Слава Богу.

Я обнимаю его и целую, радуясь, что все позади. Потом накидываю ночную рубашку и бегу в ванную. Под струями горячей воды я бесконечно долго тру свое тело, внутри и снаружи.

После той ночи прошло несколько дней, и Бенджи кажется сбитым с толку из-за того, что продолжения не следует. Несмотря на то что мы живем в одном доме, как выясняется, я могу избегать оставаться с ним наедине. К тому же он большую часть дня проводит в миссионерских поездках. Но на душе у меня неспокойно.

Я не перестаю молить Бога об одном: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, дорогой Иисус, пожалуйста, не дай мне забеременеть».

Несколько недель спустя меня ловит в коридоре Эбигейл. «Мне нужно с тобой обсудить ряд серьезных вопросов, которые привлекли наше внимание».

Мое сердце замирает. Я переспала с Бенджи. Что еще я могу сделать? Пожалуйста, не заставляйте меня делать это снова, хочу закричать я. Но я лишь покорно иду за ней в ее комнату.

«Нам нужна твоя помощь. Ты заметила, что Стеф часто околачивается рядом с Мэтью?»

Я познакомилась с Мэтью еще в Москве, когда подростки из нескольких Домов собрались в парке, чтобы поиграть в волейбол. Он явно полагал, что нравится всем девушкам. Высокий и стройный, с волнистыми черными волосами и голубыми глазами, он шел ленивой, уверенной походкой. Я проигнорировала его. По своему опыту знаю, что от таких парней лучше держаться подальше: от них одни сплошные неприятности.

Тогда мы едва обменялись с ним парой слов, но этого было достаточно. Он решил, что я гордячка и зазнайка, а я сочла его высокомерным ослом.

«Мы обеспокоены, — продолжает Эбигейл. — Стеф всего пятнадцать, а ему шестнадцать. Как ты знаешь, сейчас запрещается заниматься сексом тем, кому нет еще шестнадцати, со взрослыми».

Я киваю. За нарушение этих правил наказывают не только подростков, но и их родителей. Так что я понимаю, почему Эбигейл выглядит расстроенной. Подобное нарушение может повлиять на весь Дом, если об этом узнают во Всемирном совете.

«У Мэтью разбито сердце. Он оставил свою девушку в России, — объясняет Эбигейл. — Ему необходимо утешение, но я боюсь, что Стеф продолжит околачиваться рядом и утешать его. А это может привести к дурным последствиям».

И опять я киваю, но совсем не понимаю, к чему она клонит.

«Пожалуйста, поговори с ним. Отвлеки его от нашей дочери. Позволь ему поплакаться тебе в жилетку».

«Хорошо», — обещаю я, испытывая облегчение оттого, что она не требует, чтобы я занялась с ним сексом. Я могу вытерпеть компанию Мэтью, главное, чтобы это не приводило к постели.

Следующим вечером на кухне я вижу Стеф и Мэтью, которые мило беседуют. Стеф наклоняется, касаясь его руки, но он сразу отскакивает, как только видит меня. «Стеф, — я улыбаюсь ей как старшая сестра. — Твоя мама хочет, чтобы ты отправлялась спать».

«Ты тоже должна быть в постели!» — рявкает она.

«Я уже иду. И тебе предлагаю поступить так же».

Стеф фыркает и поднимается со стула, и Мэтью, разочарованный потерей аудитории, тоже будто собирается уйти. Но у меня для него есть другое предложение:

«Я завариваю чай. Хочешь выпить со мной чашечку?»

«Почему бы и нет», — отвечает он, склонив голову набок.

Отличный повод, чтобы начать примирительный разговор.

«Послушай, — говорю я. — У нас было неудачное начало знакомства, но я работаю над тем, чтобы стать покорнее, так что, может быть, мы попробуем подружиться?»

Он настороженно смотрит на меня, не понимая, что я задумала.

Я ставлю на плиту чайник и сажусь за стол. О чем же мне с ним поговорить? Начнем с чего‑нибудь нейтрального: «Тебе понравилось в России?»

«Нормально».

«Знаешь, приехав сюда, я оставила в Японии своего парня», — говорю я, пытаясь вывести его на разговор о его девушке.

«Наверное, тебе было непросто? Я тоже оставил в Москве свою девушку».

Я сижу и слушаю, тут и там подкидывая ободряющие вопросы, пока он рассказывает о том, что расстался с любовью всей своей жизни. Но оказалось, что она, по-видимому, не была так уверена в своих чувствах, как он, и отвергла его предложение. Он подробно описывает этот образец красоты и добродетели, а я, как хороший ученик, сдерживая зевоту, внимательно слушаю, демонстрируя свою заинтересованность и сопереживание его боли.

Мы продолжаем встречаться на кухне несколько вечеров в неделю, если он не уезжает проповедовать в другие города. Я рассказываю ему о Хак Са, Ферме и наших животных. Мы беседуем о наших прошлых отношениях.

Я сама не замечаю, как меняется мое отношение к Метью. Я с нетерпением жду наши встречи и замечаю легкое волнение внизу живота, когда, накинув халат, спешу на кухню на наше традиционного чаепитие.

Не проходит и месяца, как темы наших ночных разговоров начинают меняться. Теперь Мэтью почти никогда не упоминает о своей бывшей девушке. Вместо этого мы говорим о Боге и пророчествах, он играет на гитаре и поет песни собственного сочинения. Потом мы обнимаемся с пожеланиями спокойной ночи и расходимся по своим комнатам.

Нам легко и комфортно вместе, пока однажды вечером, когда мы вновь обнимаемся и желаем друг другу «спокойной ночи», я замешкалась, а он продержал меня в своих объятиях дольше обычного. С минуту мы смеемся. Но никто из нас не меняет положения. А потом, прежде чем я успеваю опомниться, наши губы соприкасаются.

Целоваться с Мэтью становится привычкой, и впервые отношения представляются мне особенными и очень красивыми. Я начинаю больше улыбаться, не протестую против овсяного «торта» по утрам и не кляну бугры на моем матрасе. Я как‑то вообще перестаю обращать внимание на скромный быт нашего Дома.

И вот однажды, когда я мечтательно плыла по коридору, меня позвали к телефону. Но я не ждала никаких звонков. С родителями мы разговаривали совсем недавно, месяца три назад, на Рождество. А лишних денег нет ни у кого, чтобы звонить по международной связи из прихоти.

Я беру трубку.

«Фейт, — слышу я голос Криса. — Когда ты вернешься? Я очень по тебе скучаю».

Я едва не уронила трубку. О Крисе я не вспоминала уже несколько месяцев. Мы отправили друг другу несколько писем, и на этом все.

«Фейт?» — его голос дрожит.

Мое сердце сжимается от боли в его голосе. Но я должна быть честной. Не стоит давать ему надежду. «Я не вернусь, Крис. Бог хочет, чтобы я служила Ему здесь».

«Мне приехать к тебе?»

«Нет, — отвечаю я, прикладывая все силы, чтобы выдавить это короткое слово. — Я люблю тебя и всегда буду любить, но думаю, что нам не суждено быть вместе. Мне очень жаль».

Я слышу, как он вешает трубку, и все сдерживаемые мною чувства выплескиваются наружу. Я плачу — мне жаль и его, и себя. Крис — единственный человек, который действительно меня любит и хочет на мне жениться. А я только что оборвала эту связь. Но я ничего не могу поделать: так, как он хотел бы, я не могу его любить.

После четырех месяцев жестоких морозов снег наконец тает, на деревьях распускаются почки, как и мои чувства к Мэтью. Я понимаю, что это больше, чем дружба. Неужели я влюблена? Всякий раз, когда Мэтью возвращается из миссионерских поездок, я чувствую необычайную легкость в груди. Я жду, когда его рука найдет мою, чтобы ощутить его тепло на своей коже. Я предвкушаю его легкое дыхание на моей шее, когда нам удается выкроить немного времени, чтобы побыть наедине. Мы сбегаем из дома, полного людей, чтобы заняться любовью под летним солнцем в укромном уголке почти заброшенного ботанического сада.

Однажды я возвращаюсь домой после дня, проведенного в детском доме, и тотчас бегу в комнату мальчиков, чтобы рассказать об этом Мэтью. Но слова замирают у меня на губах. На его кровати лежит раскрытый чемодан.

Он подходит ко мне и берет меня за руки. Пастыри сообщили ему, что он должен вернуться в Москву из-за неблагоразумного поступка, совершенного им в предыдущем Доме, наказание за который настигает его только сейчас.

О Боже, нет, пожалуйста, только не это. Я обнимаю его и ни за что на свете не хочу отпускать. Но я знаю, что мне придется принять это как неизбежное.

После отъезда Мэтью меня везде преследует его образ. Всякий раз, выходя из комнаты или поворачивая в холл, я ожидаю, что встречусь там с его дерзкой улыбкой. Каждое разочарование лишь усиливает боль, но я должна сохранять на лице выражение счастья. Выглядеть грустной — это нелюбовь к другим и эгоизм.

Мы с Мэтью пишем друг другу длинные любовные письма, но через два месяца я получаю от него последнее письмо. «Я встретился со своей бывшей девушкой, — говорится в нем. — Ей пришлось через многое пройти. Оказывается, она все‑таки любит меня, и мы снова вместе».

Я запираюсь в ванной — единственном месте, где я могу побыть одна. Сжимаю в руках письмо, а слезы ручьем текут по моему лицу. Я слышу, как в дверь стучит Яна, но я не отзываюсь.

Я отключаюсь от всего.

Той ночью в кровати, закутавшись с головой в одеяло, я пишу в своем дневнике, а слезы капают на бумагу и размазывают чернила.

Дорогой Господь, возьми мою бесполезную, эгоистичную жизнь

И положи конец пустоте царящей в ней смуты.

Пусть она полностью растворится в Тебе,

Ибо только тогда я буду свободна.

Я отдаю Тебе всю себя. Делай со мной, что хочешь. Я даю Тебе свои брачные обеты как моему Мужу. Я обещаю любить, чтить, повиноваться, следовать и верно служить Тебе, пока смерть полностью не соединит нас и даже после смерти.

Аминь.

Сама мысль о еще одной зиме в Казахстане слишком мрачна, чтобы об этом думать, поэтому, когда в конце года моя виза заканчивается, я не прошу ее продлить.

Тем временем объявлено о новой миссионерской волне: освоение материкового Китая во имя Иисуса. Это призыв к членам Семьи, готовым действовать скрытно, занимаясь евангелизацией в Китае. Мои родители уже переехали в Сямэнь — большой портовый и университетский город материкового Китая. Я подаю заявку на перевод, чтобы присоединиться к ним. Филипп и Эбигейл соглашаются оплатить мне билет на самолет в знак благодарности за то, что я обучала их дочь Эмили.

Покидая Казахстан, я оставляю там имя Джуэл. Оно никогда мне не подходило — как бы я ни старалась влиться в коллектив, выжить, стать той, кем они хотели меня видеть.

Пришло время для нового старта в новом месте, как новая Фейт[36].

Глава 24

Притворство — первый шаг к выживанию

Из Казахстана я улетала в немного подавленном настроении. События последних месяцев — любовь, отношения, ощущение счастья, а потом как холодный ушат на голову — разлука и предательство не прошли для меня бесследно.

Но после того как мой самолет приземлился в Гонконге, душевная боль постепенно сошла на нет. Я поняла, что скучала, и как здорово, что я вернулась.

Из аэропорта я добираюсь до пограничного перехода с материковым Китаем и там сажусь на ночной междугородний автобус до Сямэня.

Еще через шесть часов в пути ранним утром мы подъезжаем к грязному многолюдному автовокзалу. Отца я замечаю издалека. Он поднимается на цыпочки и крутит головой во все стороны, чтобы не просмотреть в толпе меня. Наконец мы обнимаемся и идем к очередному автобусу, который привезет нас в университет.

Мама преподает здесь английский язык, а папа обучает бизнесменов разговорному английскому и присматривает за Джонди и Ниной, пока мама в университете. Я собираюсь присоединиться к их тайному миссионерскому Дому в качестве студентки факультета китайского языка в университете.

Всю дорогу отец без умолку болтает, а я думаю, каково это будет снова жить с родителями после трехлетней разлуки. Мы даже по телефону говорили только один раз — это был трехминутный рождественский звонок. Он сообщает новости обо всех моих братьях и сестрах.

Семьи Джоша, Аарона и Мэри живут на Тайване. Аарон, еще находясь в Японии, женился на женщине из Австралии (по иронии судьбы ее зовут Джуэл); теперь у них четверо детей. Жена Нехи ушла из Семьи и уехала с детьми в Швецию. Они развелись, а он находится сейчас где‑то в раздираемой войной Боснии, фотографирует раздачу гуманитарной помощи Семьи и других неправительственных организаций. Калеб — последний холостяк в нашей семье — сейчас в Польше или Венгрии. Эстер уже четыре года как покинула Всемирный совет и живет где‑то в Китае, преподает там английский язык.

«И угадай-ка, кто живет от нас неподалеку? — радостно восклицает папа, наблюдая за моим удивлением. ― Семья Дэниела и Грейс!»

«Патрик!» — визжу я. Снова вместе после стольких лет!

«Да, и София. Ты помнишь дочь дяди Бена?»

«София — Тайфун! Как я могу забыть!» Семья Софии несколько лет жила с нами в Макао. Свое прозвище она получила в два года. Оставьте ее без присмотра в комнате на пять минут, и содержимое каждого ящика и полки превратится в огромную кучу на полу.

«Ей сейчас семнадцать, но прозвище Тайфун по-прежнему ей подходит, — улыбается папа. — А еще с нами будет жить Чинг-Чинг — дочь Заки и Хоуп. Она приехала несколько дней назад».

Ура! Моя старая банда из детства снова в сборе. Я не видела и даже не слышала ни о ком из них почти десять лет, с тех пор, как уехала в Таиланд. Интересно, как они выглядят? Чем занимаются? Будем ли мы снова друзьями?

«Знаешь, Китай открывается и принимает больше иностранцев, но миссионерская деятельность и распространение Слова Божьего по-прежнему строго запрещены».

«Я знаю, папа», — отвечаю я и нервно оглядываюсь по сторонам, боясь, что кто‑нибудь в автобусе понимает английский. Упаковывая чемодан, я спрятала свою Библию и Письма Мо на дно на тот случай, если меня будут обыскивать на таможне.

Автобус притормаживает на нашей остановке, мы выходим, и папа ведет меня к холму, указывая на маленький, притулившийся сбоку домик. «Ну, а теперь вверх!» Глубоко вздохнув, я следую за ним. 150 ступеней. После долгого перелета, ночи в одном автобусе и поездки в другом, гораздо менее комфортном, мне тяжело дается это восхождение. Несколько раз я останавливаюсь, чтобы отдышаться. «Никогда не сдавайся, никогда не сдавайся, никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайся», ― тихо повторяю я, с трудом переводя дыхание. Мама ждет у двери, широко раскинув руки. Совершенно изможденная, я практически падаю на нее.

В прихожей я чуть ли не нос к носу сталкиваюсь с Чинг-Чинг, мы смеемся и обнимаемся. Ее лицо такое же, но она поправилась. «Тяжелая атлетика» — признается она.

Она проводит меня по новому дому моих родителей, типичному одноэтажному китайскому дому с гостиной, тремя маленькими спальнями и крошечной — два квадратных метра — кухней. Мы усаживаемся за обеденный стол, который занимает почти всю маленькую гостиную, и за чайником жасминового чая они с папой обрисовывают нашу здешнюю ситуацию.

«Слава богу, здесь, на юге Китая, больше свободы, чем в Пекине», — говорит мама.

«Да, — соглашается отец. — Во всяком случае, я не заметил, чтобы за нами следили, но все равно нам нужно быть предельно осторожными. Наши телефоны могут прослушиваться, и почта может быть вскрыта прежде, чем доставлена. Так что будьте очень внимательные в том, что говорите и пишете».

«Я помню, папа».

Мой желудок сжимается от знакомого страха преследования.

Папа объясняет, что Китай постепенно разрешает въезжать в качестве преподавателей все большему количеству иностранцев. Но контроль за ними очень строгий. Если власти прознают, что мы проповедуем, — нас депортируют. Поэтому мы не можем раздавать плакаты, петь на улицах или открыто проповедовать Евангелие.

«Когда мы встречаем людей, которые, по нашему мнению, являются Овцами, мы можем пригласить их к себе домой для индивидуального изучения Библии».

На этих занятиях мы должны тщательно прощупывать каждого человека, учитывая то, что некоторые из Овец, возможно, были посланы правительством, чтобы втереться к нам в доверие и шпионить за нами. Отец говорит, что нам нужно начинать с простых библейских стихов — никаких сложных учений о сексе и уж точно ничего о Семье. Мы должны выглядеть как нормальная христианская семья, приехавшая сюда изучать китайский язык.

Я прошу родителей рассказать о том, как они жили здесь последние полгода. Они рассказывают мне о друзьях, которых успели завести, и еще больше подробностей о моих братьях и сестрах, у которых рождаются все новые и новые дети. Папа хвастается, что у него уже почти двадцать внуков. Когда он встает, чтобы приготовить бутерброд с арахисовым маслом, мама заговорщицки подмигивает мне и говорит: «Патрик стал очень красивым молодым человеком». Ох, мама, мама, ты так и не повзрослела!

Мама сообщает, что вся его семья живет на близлежащем острове Гуланъюй, пешеходном острове у побережья Сямэня. «Мы часто ходим к ним в гости! Кто знает, что может между вами произойти теперь, когда вы стали старше?»

Я равнодушно пожимаю плечами. Больше всего на свете мама любит находить то, чем она может меня подразнить, поэтому я стараюсь не показывать ей своего интереса к Патрику. Но при этом не могу игнорировать трепет в животе. Неужели я, наконец, для себя открою, что мальчик, которого я знаю с детства, является любовью всей моей жизни, как Гилберт в романе «Энн из Зеленых крыш» [37]?

Мама поглядывает на меня с интересом, пытаясь догадаться, что творится у меня в голове. Я улыбаюсь и, ссылаясь на то, что очень устала, ухожу в свою новую спальню, которую буду делить с Чинг-Чинг и Софией. Хотя я и рада снова видеть маму, я также немного беспокоюсь. Мне почти двадцать, и я надеюсь, что она примет то, что не нужно вести себя со мной как с маленькой. Остается надеяться, что она сможет относиться ко мне как к взрослому члену Дома.

Я только‑только проснулась, как слышу голос мамы, которая кричит мне из гостиной: «Только что звонила тетя Грейс и сказала, что к нам едет Патрик. Он будет здесь через тридцать минут!»

Я моментально вскакиваю, бегу умываться, а по дороге соображаю, в чем мне принять друга детства. Наконец самое красивое платье выбрано, волосы заплетены в косы, и я слышу шаги на лестнице. Я выглядываю из своей комнаты и вижу, как по ступенькам поднимается высокий красивый мужчина со светло-каштановыми волосами. Веснушчатая круглоликость уступила место слегка впавшим щекам и сильному точеному подбородку, а сквозь тонкую рубашку мне видны линии его худощавого и четко очерченного тела.

Он говорит, и я слышу медленное растягивание слов, так свойственное моим братьям. Трепет предвкушения спадает. «Почему ты говоришь так же, как мои братья?!» — со смехом спрашиваю я. Выросший с нами, он избежал ирландской мелодичности речи своих родителей.

Мы оба смеемся, и волнение, которое мы оба испытываем, исчезает.

«Я услышал, что ты в городе, и должен был удостовериться в этом сам», — начинает он, и, прежде чем я успеваю это осознать, мы как будто снова на Ферме. «А помнишь, как мы…» — и понеслось.

Смешной мальчишка, которого я так любила, просматривается в образе молодого человека, который очень старается выглядеть серьезным. Больше часа мы бродим по тенистым дорожкам кампуса, но вот уже ему приходит время уходить — он должен выполнить несколько поручений родителей.

Мы крепко обнимаемся на прощание, и он оставляет меня у подножия холма.

Поднявшись к дому, я сталкиваюсь с мамой, у которой глаза горят от любопытства. Видно, как ей не терпится узнать подробности нашей встречи с Патриком. «Ну, как все прошло?»

«Я воспринимаю Патрика как одного из своих братьев. Никакой химии».

Она выглядит расстроенной. Да и я тоже разочарована. Я использую одну из любимых маминых французских фраз: «C’est la vie»[38].

Проходят дни, и я начинаю разрушать образ смирения и покорности, который тщательно строила для себя в Казахстане. Родители не собираются принуждать меня к сексу, не пытаются меня сломить и не проявляют нетерпимость. Я быстро понимаю, что их истинное желание — чтобы их оставили в покое и позволили жить своей жизнью, как это было в Макао. Отлично! Меня это вполне устраивает.

Мама больше интересуется своей работой в университете, чем последними пророчествами Мамы Марии. А отец, хотя и продолжает читать нам на Молитвенных Собраниях Письма, стал одержим Хадсоном Тейлором — ревностным британским протестантом, который был миссионером в Китае 51 год.

Мы по-прежнему следуем правилам Семьи — придерживаемся распорядка дня, в целях безопасности не выходим в город поодиночке, но прежний высокий градус стремления быть идеальным последователем Христа понемногу снижается. Впервые с тех пор как пять лет назад я покинула Ферму, я могу дышать полной грудью, и мое тело понемногу расслабляется.

Мы с Чинг-Чинг готовим еду на всю семью, убираемся в доме и ухаживаем за Джонди и Ниной, которым сейчас восемь и одиннадцать лет.

На факультете китайского языка в основном учатся китайцы, которые приехали из-за границы, чтобы улучшить свои знания в родном языке. Иностранцев только трое: две американки — я и Чинг-Чинг — и канадка София.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как я последний раз находилась в учебном учреждении. Я соскучилась по чувствам, которые испытывала в школе: жадность в получении новых знаний и азарт от продвижения к цели.

Мистер Ченг — наш преподаватель каллиграфии. Он ведет занятия исключительно на китайском языке, хотя в наших учебниках рядом с китайскими словами дан английский перевод.

Наша преподавательница разговорного китайского — госпожа Шин — говорит по-английски чистым, певучим голосом. С тугим пучком на голове, вечной указкой в руке и прямой осанкой она производит впечатление типичной школьной учительницы.

Сегодня мы учим слово «любовь», оно пишется «ai» и произносится «ай» с резким понижением тона. Ai ren = супруга; wo ai ni = я люблю тебя.

София составляет предложение: «Zou ai».

Строгое выражение лица госпожи Шин резко меняется, она поворачивается к доске, чтобы сдержать хохот. «Не говорите так», — давится смехом она.

Мы с Чинг-Чинг с недоумением смотрим на Софию и преподавателя: мы не знаем перевод этой фразы. Один из учеников наклоняется и шепчет: «Заниматься любовью».

Что и говорить, София продвинулась в изучении китайского языка.

Мне по-прежнему нравится учиться, чувствовать, что с каждым днем я совершенствую свои знания, как это было в Макао, когда я самостоятельно изучала школьную программу. Я даже не осознавала, насколько сильно я скучаю по этому процессу. В конце нашего первого семестра госпожа Шин объявляет: «Мы собираемся устроить вечеринку для всех иностранных студентов. Подумайте, с каким номером вы можете выступить. Это может быть песня или сценка». Чинг-Чинг, София и я переглядываемся и закатываем глаза.

«Я думаю, им хочется посмотреть, как по-дурацки выглядят иностранцы, пытающиеся петь или читать стихи», — шепчу я. Знали бы они, что мы все детство провели, выступая на сцене. Поэтому подготовка песни занимает у нас всего пару часов.

Вечеринка проходит в клубе рядом с кампусом. И вот наступает наша очередь выйти на сцену, Чинг-Чинг стучит по гитаре: «Раз, два, три», — и мы с Софией затягиваем «Ла Бамбу» [39], сопровождая пение незамысловатыми танцевальными движениями. Под аплодисменты и восхищенное улюлюканье мы спускаемся со сцены, по пути принимая поздравления.

Наша радость от успеха на вечеринке быстро улетучивается после того, как декан просит нас выступать на всех мероприятиях, которые проходят в университете. В качестве дрессированных иностранных обезьян университета мы даем интервью на местном телевидении, а когда проходим через кампус, студенты громко приветствуют нас из окон общежития.

Хоть у нас и не получилось жить тише воды ниже травы, как мы планировали, оказывается, репутация местной знаменитости имеет свои преимущества. Мои китайские однокурсники приглашают меня на танцы, в рестораны и в подпольные кинотеатры, где за 25 центов показывают последние американские фильмы.

У меня создается впечатление, что я живу в подростковом фильме Системы: ношу с собой небольшую сумочку с деньгами, которые зарабатываю съемками в китайских рекламных роликах и преподаванием английского языка руководителям одной китайской компании. Выяснилось, что реальная работа оказалась более выгодной, чем попрошайничество с банкой в руках. На Совете Дома мои родители, Чинг-Чинг и я решили, что мы будем вносить в бюджет Дома половину того, что зарабатываем, а остальное имеем право тратить по своему усмотрению. Таким образом мне удается откладывать не меньше 100 долларов в месяц.

Мой преподаватель китайского языка — господин Ли — учит нас, как правильно сказать по-китайски «Радостное возвращение Гонконга на родину». До передачи Гонконга Великобританией Китаю остался всего месяц. Плакаты расклеены по всему городу, а огромные электрические часы с обратным отсчетом уже отсчитывают время, оставшееся до 1 июля 1997 года. Я, наверное, была не очень осторожна, но уж больно мне хотелось высказать на занятиях свое мнение на этот счет. И вот я поднимаю руку и очень осторожно заявляю, что жители Гонконга могут не захотеть возвращаться в Китай.

«Жители Гонконга в восторге! Как они могут не желать сбросить своих колониальных угнетателей и вернуться на Родину в Китай?» — господин Ли даже не пытается скрыть раздражения от самой постановки вопроса.

В этот момент я понимаю, что даже те люди, которые считают себя современными и циничными в отношении своей политической системы и истории, могут быть настолько идеологически оболванены, что просто не способны видеть другую сторону медали. Смысла продолжать дискуссию нет.

Я осознаю, насколько ненадежно наше здесь положение, хотя наш быт налажен и у нас появились друзья среди местных жителей. Каждый раз, когда я говорю по телефону, то слышу в трубке щелчок. Это работает прослушка. Содержимое нашей корреспонденции тоже не секрет для властей: видно, что ее вскрывали и даже не особенно позаботились о том, чтобы аккуратно заклеить. Но так происходит не только с нами; китайские власти следят за всеми иностранцами. Но несмотря на пристальное внимание со стороны правительства Китая, я наслаждаюсь небывалой степенью свободы. Я погружаюсь в мир интернета и завожу себе электронную почту. Теперь я могу общаться с людьми без контроля со стороны пастырей Дома. А кроме того, электронка намного дешевле, чем международные телефонные звонки, и позволяет не теряться, если вдруг понадобится переехать. Это всегда было проблемой в Семье с нашими постоянно меняющимися адресами и телефонными номерами.

Как‑то мама возвращается домой довольно поздно. Она была на ужине, организованном ректором для иностранных преподавателей университета. Она вся так и светится. «Ты не поверишь! — она с трудом сдерживает эмоции. — Мои ученики вошли в тройку лучших групп по стране за сочинение на английском языке!» Я рада за маму. Она этого заслуживает.

За последние полгода ее жизнь изменилась в лучшую сторону: у нее есть работа, которая ей нравится, она успешна в своем деле и впервые зарабатывает достаточно, чтобы себя прокормить. Ее вновь обретенная независимость вызывает перемены и дома. Я вижу, что она, по сути, разорвала отношения с отцом, но я пока не готова это принять.

Надеясь спасти их брак, папа начинает читать Джона Грея[40]. Во время наших прогулок на рынок он восхищается тем, что узнает из книги «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Он пытается следовать советам автора: больше слушать, каждую неделю покупать маме цветы, чего, по ее словам, она всегда хотела. Но уже слишком поздно.

«Больше двадцати лет я страстно любила твоего отца, — признается мне мама. — Но он никогда не давал мне романтики: не дарил мне цветы и подарки, не устраивал свидания. А я ведь много раз просила его об этом! Грустно вспоминать, но первым подарком, который он мне сделал, был черный зонт, который он купил в Париже. Потом он принесет мне пылесос. Очень романтично! Сначала я постоянно его за это пилила, но ничего не менялось. А теперь все, я сдалась. Мне от него ничего уже не нужно».

Я нахожусь между двух огней, я люблю и жалею их обоих. Но вместе с тем я понимаю, что не смогла бы оставаться замужем за своим отцом так долго, как мама. Тем не менее видеть его таким потерянным и одновременно полным надежд изменить ситуацию больно. Я вынуждена быть для них голосом разума и советчиком и одновременно играть роль матери и отца для своих младших брата и сестры.

Тем временем мама проводит много времени с Иваном — одним из русских преподавателей университета. Она уверяет, что видит в нем потенциальную Овцу, и часто приглашает Ивана к нам на ужин. В эти дни трудно не заметить, как мама больше времени, чем обычно, проводит у зеркала, нанося особенно яркий макияж и перебирая свои наряды. Впрочем, если я упрекаю ее за то, что она флиртует с Иваном, она отмахивается со словами: «Мы просто друзья».

Брак моих родителей рушится, а вот у Патрика и Софии напротив — роман в самом разгаре. Они все время целуются и обнимаются, с любовью глядя друг на друга. Поэтому я совсем не удивляюсь, когда они объявляют о помолвке. Я рада за своих друзей, но одновременно я жалею себя: их романтические отношения напоминают мне о том, что я одна-одинешенька.

Я храню целомудрие с тех пор, как вернулась в Китай. С одной стороны, впервые за многие годы меня не вынуждают спать с кем придется. Но с другой — мне ужасно не хватает романтических вечеров и танцев при луне.

После того как семестр подходит к концу, я получаю неожиданное предложение. Моя бабушка мечтает увидеть достопримечательности Европы, но она уже в возрасте, а кроме того, у нее проблемы с опорно-двигательным аппаратом. Так что она хочет, чтобы я ее сопровождала в этой поездке.

Я запаслась аргументами, чтобы родители разрешили мне поехать. Во-первых, я мало где была (а мне ведь уже 21 год). А во‑вторых, я очень хочу увидеть Европу, о которой с замиранием сердца читала в романах девятнадцатого века. Но убеждать никого не пришлось: родители согласны. Я понятия не имею почему, да мне это и неважно.

Я лечу в Рим, чтобы там встретиться с бабушкой. Сентябрь — идеальное время года для двухнедельного автобусного тура по Европе для пожилых людей. Хотя это не совсем гранд-тур моих романов, тем не менее я очарована. Я восхищаюсь сохранившимися со времен Иисуса римскими акведуками, брожу по руинам Помпеи. А потом были Брюссель, Женева и еще многие европейские города. Мы заканчиваем наше путешествие в Англии. Бабушка улетает на день раньше меня, а у меня будут целые сутки, чтобы побродить по Лондону. Я договариваюсь переночевать в одном Семейном Доме. После ужина я помогаю мыть посуду, но пока я подметаю пол, двое парней Семьи подтрунивают надо мной за то, что я такая «услужливая».

«Закройте рот. Оставьте ее в покое», — говорит красивый молодой человек с длинными золотистыми кудрями. Он похож на греческого бога. Как потом оказалось, он не член Семьи, но уже много лет дружит со здешними ребятами. Он сообщает, что часто ночует в Доме, когда бывает в городе. Это странно, думаю я. Обычно люди Системы не остаются на ночь в наших Семейных Домах. Но, возможно, в Великобритании принято иначе.

«Ничего, если я разделю с тобой комнату для гостей?» — спрашивает он.

Я оглядываюсь на остальных, и им, судя по всему, эта просьба не кажется ненормальной.

«Ну ладно», — медленно говорю я. В конце концов, я здесь всего лишь гость. Кто я такая, чтобы возражать?

Готовясь ко сну, мы болтаем и флиртуем, а затем укладываемся каждый на свою кровать. Но он продолжает говорить до поздней ночи.

«Уже поздно. Извини, мне пора спать», — говорю я.

«Конечно. Можешь просто обнять меня на ночь?»

«Почему бы и нет?» — отвечаю я, пожимая плечами. Мы несем в мир Божью любовь и постоянно обнимаемся.

Я встаю и иду его обнять, а он тянет меня на кровать и забирается на меня сверху. Я думаю, что он дурачится, так что смеюсь и позволяю ему некоторое время себя тискать. Затем я говорю: «Ну все, теперь мне действительно нужно ложиться спать».

Но он не отпускает.

«Ты никуда не пойдешь, — говорит он тихим голосом. — Я знаю, что ты хочешь этого так же сильно, как и я».

«Нет, — твердо говорю я, пытаясь вывернуться из его рук. — Не хочу. Я нахожу тебя привлекательным, но не собираюсь заниматься с тобой сексом. Это против правил. Я не хочу попасть в беду».

«Никто не узнает».

«Это буду знать я, — огрызаюсь я, все сильнее раздражаясь. — Отстань от меня». Я изо всех сил его толкаю. Он не сдвигается ни на сантиметр.

Я пытаюсь крутиться и выворачиваться, отталкивать его ногами и даже совершать отвлекающие маневры. Использую все известные мне борцовские приемы, но он держит мои запястья и всем телом давит на мои ноги.

«Повторяю: я совершенно не хочу заниматься с тобой сексом. Я не скромничаю и не играю в недотрогу. Это однозначное “нет”!»

Он сверкает зубами, растягивая губы в мрачноватой улыбке, а его хватка становится все крепче. Я напрягаюсь всем телом, но он не поддается. Я извиваюсь и брыкаюсь, кажется, целую вечность, все мое тело в ссадинах и синяках. У меня не остается сил продолжать борьбу. Я обмякаю. Измученная, злая и беспомощная, я закрываю свой разум от любых других мыслей, кроме одной: «Поскорей бы со всем этим покончить».

Когда, наконец, все закончилось, он отпускает меня, я мчусь в ванную. Мне хочется разбить зеркало кулаком. Я же сказала «нет»! Я сопротивлялась изо всех сил. Но все равно не смогла себя защитить.

Когда я возвращаюсь в комнату, он крепко спит. Я сворачиваюсь в клубок на своей кровати и, не уснув ни на минуту, просто жду утра. А затем ухожу, никому ничего не сказав.

Все долгие часы, проведенные в полете над темным Тихим океаном, я спрашиваю себя: «Что еще я могла сделать, чтобы этого не допустить? Почему я не закричала на весь дом?» Страх и стыд. Страх, что у меня будут проблемы, если меня обнаружат в постели с Системитом и доложат об этом пастырям. Страх, что люди в доме примут его сторону и не поверят мне. Стыд кричать и закатывать сцену. Чувство унижения, ощущение, что это в некотором роде моя вина. Меня же во всем и обвинят, если я позову на помощь. Все это заставляло меня бороться молча. Я не надеялась на то, что обитатели Дома примут мою сторону и защитят меня.

Ночью в своей спальне я пишу в дневнике:

Одна

Что такое одиночество

Не прикосновение, не звук

Не чувство, не взгляд, не запах

А скорее отсутствие

Отсутствие этого всего и все же… даже при наличии этого всего ты, тем не менее, можешь быть одинок…

Ты понимаешь меня? Конечно, нет.

Ты — не я и никогда мной не будешь.

Как ты можешь почувствовать, каково это — быть в моей шкуре?

Смогу ли я когда‑нибудь тебя впустить?

На следующий день я читаю это свое стихотворение. Боже, как стыдно. По крайней мере, никто и никогда не прочитает эту исповедь неудачницы. Я не верю в жалость к себе. Я даже не могу поговорить с мамой или подругой о том, что произошло, боюсь, что они сообщат об этом пастырям, и меня накажут. Так что я хороню это воспоминание в шкатулке и захлопываю крышку.

С наступлением лета многое в нашем Доме меняется. Патрик и София женятся и переезжают к родителям Патрика на Гуланъюй. Чинг-Чинг вместе с другими молодыми людьми из Семьи переезжает в Циндао — портовый город в провинции Шаньдун. Мама планирует отправиться на все лето в путешествие. Куда она едет и с кем — не говорит. Она становится все более и более скрытной. Но похоже, что в последнее время мы обе избегаем разговоров по душам.

После двух лет в Китае то, что когда‑то казалось сложной и интересной задачей, теперь ограничивает и подавляет. Я тоже готова двигаться дальше. Но я не знаю, куда мне отправиться. В свои двадцать два года я до сих пор не замужем, старая дева по меркам Семьи. И я понимаю, что здесь у меня в этом смысле нет никаких перспектив.

Мне не хватает общения со сверстниками, поэтому, когда из Тайваня к нам в гости приезжает группа подростков, я с удовольствием беру на себя роль переводчика в их двухдневной поездке в Пекин.

И вот, осматривая достопримечательности Запретного города, я замечаю в толпе фотографирующихся иностранцев знакомое лицо. Это мой бывший одногруппник из Сямэньского университета, датчанин Джонни. Вот они, превратности судьбы: встретить приятеля на маленьком пятачке в многомиллионном городе.

Я подпрыгиваю и машу рукой, пока Джонни меня не замечает. Он широко улыбается и, прежде чем я успеваю опомниться, оказывается рядом со мной. Он рассказал, что только что вернулся из поездки по побережью Китая. За два месяца он проехал на велосипеде почти пять тысяч километров.

Когда группа подростков, которых я сопровождала, уезжает, Джонни убеждает меня остаться в Пекине еще на пару дней и осмотреть город вместе с ним.

И в самом деле, ведь нет ничего плохого в том, чтобы кататься по городу на велосипеде и осматривать памятники. Мы же просто друзья, оправдываюсь я перед собой, согласившись остаться.

Но отчего‑то, находясь с ним наедине, я трепещу от возбуждения. Теперь я совсем не прочь, стать с ним ближе. Прежние установки в отношении общения с Системитами для меня уже не так категоричны. За два года пребывания в Китае барьеры между человеком из Системы и другом истончаются благодаря ежедневному общению.

После двух дней езды на велосипеде по Пекину, осмотра Летнего дворца и других достопримечательностей мы сидим уставшие на крыше дешевого китайского отеля. Мы смотрим на яркие огни города, слушаем гудки автомашин и вдыхаем запах жареной свинины с чесноком. Вся атмосфера пропитана романтикой и теплом. Постепенно мы придвигаемся все ближе и ближе друг к другу, и вот мы уже обнимаемся, а затем его лицо склоняется над моим. Наши губы сливаются. Мне бы, наверное, следовало отстраниться, но я не хочу, чтобы это заканчивалось. Наши поцелуи становятся все более страстными, и мое сердце колотится в груди. Я с трудом сдерживаюсь, да и Джонни так возбужден и настойчив, но я не решаюсь пойти до конца.

Мы расстаемся, обещая созваниваться и писать друг другу. А вот что мы снова увидимся, я сомневаюсь. На следующий день Джонни возвращается в Данию, а я отправляюсь назад к Семье.

Что я наделала? Как я могла решиться на такое? Никто не должен об этом узнать. Что мне теперь делать? Во время двухдневной поездки на поезде из Пекина в Сямэнь и несколько недель по возвращении домой я снова и снова возвращаюсь к этим вопросам и пытаюсь разобраться в себе.

Допустив близость с Системитом, я пошла на ужасное преступление, которое приравнивается Семьей к смертному греху. Времена флирти-фишинга давно прошли, и в своих Письмах Мама Мария постоянно напоминает нам о последствиях пересечения этой черты — сексуальной связи с Системитами. Да и я уже не та своенравная шестнадцатилетняя девочка, которая тайком ускользала из дома, чтобы побыть со своим парнем-португальцем в Макао. Я приняла решение всю себя посвятить Богу и Семье. И вспоминая, как губы Джонни касались моих, проклинаю себя за слабость.

С самого детства я твердо знаю, чем чреваты попытки обмануть Бога: если я буду непослушной или скрою свой грех, Он больше никогда меня не услышит. На протяжении многих лет Бог был моей единственной константой, только на Него я могла положиться. Я была уверена, что только Он может обо мне позаботиться, защитить и утешить. Я не хочу, чтобы что‑то меня с Ним разделяло. И дело здесь вовсе не в пастырях. Это мои личные отношения с Богом.

Поэтому я доношу на саму себя.

Я пишу короткую записку, в которой излагаю голые факты — я допустила интимную связь с Системитом из своего университета, — и отправляю его по электронной почте пастырям.

Реакция следует незамедлительно.

Через несколько дней я получаю ответ. Мне надлежит немедленно отправиться в главный Комбо в Тайбэе[41] на исправление. Маме не нужно ничего объяснять — она до сих пор в отъезде, а вот с папой, видимо, будет серьезный разговор. Я нахожу его на кухне и делаю глубокий вдох, прежде чем начать.

Но — удивительно — он проявляет необычайное понимание. «В последнее время мы были для тебя не очень хорошим примером, учитывая то, через что мы сейчас с твоей мамой проходим. Возможно, мы предоставили тебе слишком много свободы».

«Нет, — возражаю я, — это только моя вина. Я взрослая и сама несу ответственность за то, чтобы соблюдать правила Семьи».

Он обнимает меня и говорит, что гордится тем, что вырастил честную дочь. Он такой единственный. Все остальные думают, что, сообщив о своем проступке, я совершила большую глупость.

Прислонившись к гранитной информационной стойке в аэропорту Тайбэя, я высматриваю в толпе своего брата Джоша. Наконец мы увидели друг друга, он идет ко мне и одновременно пытается обратить мое внимание наверх, где установлен ряд огромных мониторов. Я поднимаю глаза и чувствую, как стойка уходит из-под моей руки.

«Привет, сестренка, добро пожаловать на Тайвань! — Джош улыбается, наслаждаясь моей реакцией. — Уверен, ты быстро привыкнешь к землетрясениям».

Глава 25

Большое решение

На Тайване мне устанавливают обычный трехмесячный испытательный срок. Мне выделяют комнату размером с чулан, где мне предстоит прочитать сотню базовых Писем Мо. Мне запрещен алкоголь, просмотр кинофильмов, зато вся самая тяжелая работа в этом двухэтажном доме, где живет тридцать человек, — моя. Несмотря на то что я всего лишь целовалась с парнем из Системы, я должна пройти тест на СПИД. Результаты, естественно, отрицательные, но мне все равно нужно выждать шесть месяцев, а затем сдать еще один. Пока я не получу отрицательные результаты второго теста, мне запрещено даже целоваться.

Наказание суровое, но я принимаю его охотно. Я согласна с дополнительным тестом на СПИД; даже рада этому. Ведь у меня действительно был секс с парнем из Системы, о котором я никому не рассказала. Память об изнасиловании в Англии неистребима, как запах мертвечины. Мне до сих пор стыдно, как будто я сама в этом виновата. Притом что моя совесть перед Богом чиста. Это не было моим выбором, поэтому я не заслуживаю за это наказания. Вот почему я и молчала об этом случае.

Прошла лишь половина моего трехмесячного испытательного срока, как вдруг в доме, где я отбываю повинность, появляется Джош. Он подавлен и просит о помощи. Его жена Лора, у которой все беременности протекали очень трудно, после последних родов совсем сдала и никак не может восстановиться. А у них пятеро детей, самому старшему из которых едва исполнилось шесть лет. Они не живут в Семейном Доме, поэтому помощи Джошу и Лоре ждать не от кого. Надежда на меня, о чем брат и приехал просить пастырей.

Я получила разрешение от пастырей, которые только рады, что кто‑то добровольно возьмет на себя заботу о семье Джоша. Так я оказываюсь в роли круглосуточной мамы, повара, учителя и уборщицы. Лора слишком слаба и может заботиться только о новорожденном, а Джош обычно отсутствует с рассвета и до заката. Он проповедует и попутно совершает набеги на помойки. Он методично обходит городские мусорные свалки, где иногда попадается еще вполне сносная мебель, бытовая техника, выброшенная людьми, у которых больше денег, чем здравого смысла. Обычно у него получается починить электронику и продать ее, чтобы прокормить свою семью.

Через пару недель после моего приезда в дом брата в тишину ночи врывается мощный грохот.

Хрясь!

Я резко вскакиваю в кровати от ощущения, что подо мной самопроизвольно двигается матрас. В Японии я пережила довольно много небольших землетрясений в виде коротких толчков, но это было совсем другое. Весь дом качается, будто гигантские волны одна за другой сотрясают его до самого основания. Меня выбрасывает из постели, и я с трудом добираюсь до двери. Опираясь на стены и как можно аккуратнее ступая на ходуном ходящие половицы, я пробираюсь к детской. Вместе с братом мы вытаскиваем малышей из кроватей, быстро спускаемся во двор и загружаемся в микроавтобус Джоша.

«Оставайтесь здесь! Не двигайтесь! — кричит Джош полусонным детям, а потом обращается ко мне: — Я пошел за Лорой!»

Он находит свою жену, бредущую по лестнице с новорожденным, и помогает ей добраться до машины.

Мы едем по улицам к ближайшему открытому пространству — парку у реки. А вокруг — разрушенные здания, сломанные деревья, перевернутые торговые палатки и люди, очень много людей, которые в панике несутся куда‑то. Все кричат, и пока никто не знает, что это — сильнейшее землетрясение в новейшей истории Тайваня.

В течение следующих нескольких недель каждые полчаса происходят повторные толчки. Когда земля дрожит, мы замираем, как кролики, ослепленные фарами автомобиля. И ждем. Но вот толчки прекращаются, и мы вновь начинаем дышать свободно. Просто еще один маленький толчок. Я привыкаю к тому, что земля уходит из-под ног, в шоке думаю я.

Именно в это тяжелое время проявляются лучшие качества Семьи. Каждый трудоспособный и свободный член Семьи отправляется в наиболее пострадавшие районы в качестве волонтера. Джош использует свой фургон, чтобы доставлять еду и воду в отдаленные горные деревни, привозя обратно раненых. Члены Семьи, с раннего детства приученные к труду и воспитанные в жесткой дисциплине, смогли быстро организовать мобильные и эффективные команды по оказанию помощи.

Все следующие месяцы я нахожусь под ярким впечатлением, наблюдая, как вся страна объединяется, чтобы справиться с общей бедой. Предприятия жертвуют товары и продукты питания тем людям, которые потеряли все.

А я после завершения испытательного срока и с отрицательным результатом второго теста на СПИД получаю приглашение переехать в Дом для молодых взрослых в Тайбэе. Здесь живут пять пар примерно моего возраста и только две пары постарше. Так нам, молодым, предоставляется возможность управлять собственным Домом, а не жить там, где все решают люди старшего поколения.

Поначалу я счастлива снова быть среди сверстников, но мои попытки завязать новые дружеские отношения терпят неудачу. Я улыбаюсь, стараюсь больше времени проводить со своими соседями, словом, изо всех сил стараюсь прийтись ко двору. Но, несмотря на это, постоянно чувствую тонкую, но всепроникающую атмосферу ревности и подозрительности. Даже со своей соседкой по комнате — восемнадцатилетней девушкой — отношения не складываются. Я одинока и в этом Доме, и в жизни: мне двадцать два года, но я не замужем и по меркам Семьи вот-вот стану считаться старой девой.

Вскоре я узнаю, что пастыри рекомендовали женатым мужчинам в Доме делиться Божьей любовью с незамужними девушками. Якобы жены относятся к этому нормально. Но так говорят пастыри, а на самом деле все обстоит иначе. Как только на меня обратил внимание один из женатых мужчин, живущих в моем Доме, его жена начинает меня третировать. Я отвергаю его ухаживания, но он упорствует, великодушно желая со мной «поделиться». Это дорога, по которой мне уже довелось пройти, и я не хочу, чтобы мне снова устраивали «ломку».

Я меняю тактику: вместо того чтобы все время сопротивляться и бунтовать, я один раз ему уступаю. На этом все! Потом я не оставляю ему ни единого шанса застать меня одну, чтобы сделать еще одно «предложение».

Я знаю практически всех Семейных парней в нашем регионе, но среди них нет того самого, за кого бы я хотела выйти замуж. А значит, мои шансы в ближайшее время построить близкие отношения равны нулю.

Такая перспектива, естественно, не может не угнетать. Я как могу стараюсь изображать на лице радость, но делать это с каждым днем становится все сложнее и сложнее. Единственный человек, которого, похоже, волнует то, что я страдаю, — это Джон. Он взрослый, седовласый, возрастом немного моложе моего отца. Он женат на японке, их комната напротив моей. Он часто берет меня с собой в качестве партнера по распространению Слова Божьего или попутчика, отправляясь по делам.

Джон искренне интересуется тем, что я чувствую, как мои дела, и сначала с опаской, а потом все охотнее я рассказываю ему о своих сомнениях и страхе и о том, что чувствую себя очень одинокой, несмотря на то, что все время нахожусь среди людей. Но все же кое-что я не рассказываю даже Джону. О том, как моя жизнь видится мне длинной монотонной линией. Что чувствую себя мертвым деревом, которое не растет, не развивается, а поникло и медленно гниет. Ночью я не сплю, терзаясь вопросами. Чем на самом деле занимается Семья? Мы летаем из страны в страну, привозя с собой несколько коробок с одеждой или помощью, и носим наше мученичество как тяжелое зимнее пальто.

В этом Доме мы даже не занимаемся гуманитарной деятельностью, как в Казахстане. Поскольку последствия землетрясения ликвидированы, все возвращается на круги своя, а это означает, что мы опять занимаемся сбором денег, продавая компакт-диски и показывая фотографии своих хороших дел, которые мы совершали в прошлом. На Молитвенных Собраниях мы снова и снова читаем вариации одного и того же материала, никаких новых идей. А я хочу получать знания, учиться чему‑то новому.

Бессмысленность моей жизни просто убивает. Я всегда гордилась своей стойкостью, способностью сохранять позитивный настрой, когда дела идут плохо. Раньше я очень редко плакала, даже в детстве. А сейчас мне хочется рыдать. Рыдать каждый день, на протяжении всего дня.

Я изливаю свою душу в единственном возможном месте — в своем дневнике.

Иногда, как сейчас, я чувствую себя такой ничтожной, такой никчемной, как будто я ничего не значу. Как будто меня просто нет и я не способна совершить ничего выдающегося, стоящего. Так зачем же мне жить?

Если я не делаю ничего стоящего в Семье, несмотря на все свои старания и попытки, то почему бы мне просто не уйти и не пожить для себя? Здесь мне кажется, что я постоянно пытаюсь угодить Богу, но у меня не получается взять новую духовную высоту, я никогда не бываю достаточно хорошей, достаточно самоотверженной. Чем же тогда я занимаюсь, если я не в состоянии ничего изменить?

Я хочу ЖИТЬ. ЗАНИМАТЬСЯ ДЕЛОМ. НАХОДИТЬСЯ В ДВИЖЕНИИ. Я хочу ВСТРЯСКИ. Я хочу ИЗМЕНЕНИЙ…

Я не могу понять, почему у меня совсем нет денег или почему мне нужно разрешение и попутчик, чтобы дойти до продуктового магазина и купить что‑то, что я хочу. Я не хочу оставлять служение Богу, но я не знаю, сколько страданий еще мне придется вынести. Впервые у меня появляется идея покинуть Семью.

Мне известно, что за шесть лет, прошедших после смерти дедушки, Семью покинуло довольно много молодых людей. Они либо восстали против ограничительных правил и постоянного надзора, либо поддались влиянию Системы. Некоторые более взрослые члены Семьи говорят о предательстве и виновником этого называют интернет и то воздействие, которое он оказывает на молодежь.

У меня нет возможности спросить об этом у самих отступников. Уходя из Семьи, человек не оставляет своего нового адреса. Кроме того, новые ученики никогда не используют свои мирские имена; они известны только по своим библейским, которые принимают, присоединившись к Семье. Даже рожденные в Семье часто, став старше, берут другое имя. Это еще больше усложняет поиск людей.

Что происходит с людьми, оставившими Семью, доподлинно неизвестно, но нас постоянно пичкают мрачными историями о том, как те, кто отвергает волю Бога, в конечном итоге подсаживаются на наркотики, работают стриптизершами или попадают в тюрьму.

Но я должна узнать, какая она, жизнь после Семьи. И поэтому решаюсь обратиться к единственному известному мне человеку, который покинул Семью, — Крису. Мы поставили точку в наших отношениях по телефону, когда я была в Казахстане. Через несколько месяцев после этого он покинул Семью и переехал на Тайвань. Мне удалось раздобыть телефон Криса у одного из наших общих друзей, который, рискуя навлечь на себя кару пастырей, тайно поддерживает с ним связь. Мы созваниваемся и договариваемся о встрече в ближайшем парке.

От того человека, которого я помнила, ничего не осталось. Крис стал практически скелетом; он потерял почти половину своей массы и выглядит изможденным. Мы бродим кругами по дорожкам парка. Крис рассказывает, что после того, как я от него ушла, у него началась анорексия. Тогда ему казалось, что если он похудеет, то мы будем вместе. Но все зашло слишком далеко: Крис не смог контролировать процесс сброса лишнего веса, то и дело попадал в больницу из-за проблем со здоровьем, начал принимать наркотики. Его несколько раз арестовывали, когда он был под кайфом или в нетрезвом состоянии совершал какую‑нибудь очередную глупость. Я чувствую свою ответственность за то, что с ним произошло, и одновременно возмущаюсь возникающему у меня чувству вины.

Но на пятом круге по парку напряжение, которое было в начале нашего разговора, исчезает. Его саркастический ум такой же острый, как всегда, и вскоре мы смеемся над нашими сумасшедшими временами. Я прошу Криса заботиться о себе, но в душе я растеряна. Получается, что правы пастыри, когда говорят, что все, кто по собственной инициативе покидает Семью, кончают именно так: алкоголь, наркотики, тюрьма…

Когда пришло время прощаться, я обнимаю Криса и произношу прощальные слова поддержки. И уже начинаю отстраняться, но он притягивает меня ближе, прижимается губами к моим волосам и шепчет: «Никто никогда не понимал меня так, как ты». Мое сердце разрывается от его боли.

«Пожалуйста, береги себя», — умоляю я.

В следующий раз я навещаю Криса уже в больнице. Из-за употребления наркотиков у него отказало легкое.

Если я уйду из Семьи, обещаю я себе, я поступлю в колледж; не буду принимать наркотики или предаваться всем тем ужасным порокам, которые у нас запрещены. Правда, у меня в голове рассказ Криса о том, как сложилась его жизнь за порогом Дома. Но я сильная и выстою, если приложу к этому все силы.

Я не хочу больше прозябать в ловушке своих страданий и скорее оставлю позади все, что знала всю свою жизнь — друзей, семью, доход, все, — чем остаток своих дней буду сожалеть о том, чего не совершила.

Наконец, я решаюсь. С МЕНЯ ХВАТИТ.

Я буду своим собственным изменением.

Впервые в жизни я решаю жить по своим правилам.

Глава 26

Страдание не богоугодно

Теперь я должна сообщить о своем решении пастырям Дома — Джею Би и Свити. Принять его для себя было очень непросто, но не менее сложно — сказать об этом другим. Как только я произнесу то, что собираюсь сказать, я не смогу вернуть свои слова обратно, даже если передумаю. Мне больше никогда не будут доверять в Семье. Но мне уже все равно. Я делаю глубокий вдох, расправляю плечи и стучу в дверь.

Мне открывает дядя Джей Би. «Привет, Фейт, — мягко говорит он. — Как твои дела? Чем я могу помочь?»

Джей Би всегда кажется добрым. Он мне нравится, но я ему не доверяю.

Я теперь никому из них не доверяю. Их доброта — это всего лишь инструмент, к которому они прибегают для того, чтобы заставить меня поделиться тем, что позднее они смогут использовать как повод для наказания.

«Мы можем поговорить? Пожалуйста, — спрашиваю я. — Может, прогуляемся?»

Мы идем в ближайший парк и еще несколько минут молча ходим по дорожкам. Когда больше невозможно сдерживать нарастающее внутри напряжение, я выпаливаю: «Я хочу поступить в колледж».

Сначала он молча выслушивает мои тщательно подготовленные аргументы, а потом говорит: «Ты подведешь Бога, перестав подчиняться Его воле. Кроме того, ты же прекрасно знаешь, как живут те, кто оставляет Семью. На что ты собираешься жить?»

Но я уже его не слушаю. Решение принято. Я собираюсь поступить в колледж, и этот колледж будет в Америке. Бабушка и дедушка рассказывали, что американские колледжи — самые лучшие и предоставляют финансовую помощь гражданам США.

Джей Би продолжает давить на меня, пытаясь заставить меня отказаться от своего решения. Чтобы не продолжать этот для меня уже бессмысленный разговор, я говорю ему, что планирую вернуться в Семью, как только получу диплом.

Он делает еще несколько попыток меня переубедить, но все напрасно. Мы оба понимаем, что он не в силах заставить меня остаться, у него нет такого права. Мне больше двадцати одного года, и время физического лишения свободы или принуждения членов Семьи осталось в прошлом.

Я возвращаюсь в Дом, и Свити сообщает, что мне не разрешается проповедовать и собирать пожертвования, так как существует риск того, что я воспользуюсь этими деньгами, чтобы покинуть Семью. Мне придется обходиться тем, что у меня есть. Опустив в знак согласия глаза, я спешу в свою комнату. Достаю из-под матраса носок, в котором хранятся заработанные или подаренные мне деньги. Увы, моих сбережений не хватит даже на билет до США. Итак, у меня нет возможности себя содержать, нет возможности улететь отсюда… Прежде чем я позволяю страху себя поглотить, я крепко сжимаю челюсти. Никогда не сдавайся. Никогда, никогда, никогда… Я что‑нибудь придумаю.

Первые, к кому я могу обратиться за помощью, — это родители. Правда, мы не виделись целый год, с тех пор как я уехала из Китая. Но делать нечего: я пишу отцу электронное сообщение, чтобы узнать, где они сейчас находятся, и нажимаю «Отправить».

На следующий день получаю ответ. Он сообщает, что через месяц после того, как я уехала из Сямэня, моя мать забрала Джонди и переехала к Ивану, с которым тайно встречалась все это время. Отец болезненно переживал расставание и через некоторое время предпринял попытку воссоединиться. Он убедил маму вместе съездить в Штаты, навестить родственников. Но в Америке их пути разошлись. Папа отправился в Хьюстон, чтобы навестить свою мать, а мама улетела в Орегон, где они с Джонди в течение десяти месяцев жили у ее тети Вирджинии. Нина, которой уже пятнадцать лет, осталась в Семейном Доме. Теперь мама оставила Джонди отцу, а сама улетела в Россию, чтобы выйти замуж за Ивана.

Эти новости с трудом укладываются у меня в голове. Конечно, я знала, что в отношениях моих родителей далеко не все гладко, но все равно для меня их расставание — шок. Тем не менее я понимаю маму. В Иване она увидела образованного мужчину, с которым можно поговорить о книгах и ее новых увлечениях, и у них есть общие интересы. К тому же на протяжении многих лет мама искала способ покинуть Семью, но у нее хватило смелости сделать этот решительный шаг только вместе с другим мужчиной.

Впрочем, похоже, что папа уже оправился от разлуки. Он путешествует в фургоне с молодой мексиканской ученицей Марией, девушкой примерно моего возраста, пытаясь собрать достаточно денег, чтобы вернуться в Китай.

Он дал мне номер своего телефона, и я решаюсь ему позвонить: так будет легче поделиться новостью о моем решении. Чтобы не дразнить гусей, я говорю ему и всем остальным — и себя почти убеждаю в этом, — что мой уход из Семьи будет временным.

Мне всего лишь требуется немного времени, чтобы получить высшее образование, а затем я вернусь, чтобы продолжить служить Господу. Отец предпринимает попытку переубедить меня, говоря о том, как важно быть миссионером, а учеба — это пустая трата времени. Но скоро понимает, что это бессмысленно: его дочь приняла решение.

Большую часть своей жизни я жаждала его признания. Я стремилась заслужить его одобрение, плавая и ныряя наравне с братьями на водохранилище, представляла, как он прилетает нас спасать в Таиланд, и была благодарна, когда он объявился в Атланте, чтобы отвезти нас обратно на Ферму. Но я повзрослела и многое о нем узнала, поэтому его разочарование и неодобрение больше ничего для меня не значат.

Я пишу электронное письмо маме, но у меня мало надежды получить ее ответ вовремя. Папа сказал, что она просматривает электронную почту только раз в несколько недель.

Есть еще надежда на помощь бабушки и дедушки. Дедушка готов прислать пару сотен долларов, но этого недостаточно на авиабилет и расходы на переезд в США, а бабушка говорит, что уже отправляет деньги моей маме и не может позволить себе больше.

Приходится снова обращаться к папе. Я знаю, что он не может помочь мне материально, так как ему едва хватает денег на собственные нужды, но, возможно, он знает кого‑нибудь, кто мог бы мне помочь. «Ты помнишь Адриано, нашу старую Рыбу? — растягивая слова, спрашивает он. — Он открывает новый игорный клуб в Макао. Я узнаю, сможет ли он найти для тебя работу».

«Пожалуйста», — умоляю я.

Несмотря на то что ответа от Адриано еще нет, я больше не хочу оставаться в Доме. Денег у меня совсем немного, но я покупаю билет из Тайваня в Макао.

Три дня спустя мой чемодан собран, а в сумке лежит билет на завтрашний утренний рейс.

После ужина я уже собираюсь растянуться на матрасе, но тут поднимаю глаза и вижу дядю Джона, прислонившегося к дверному косяку моей спальни. Он улыбается грустной улыбкой и спрашивает, может ли он в последний раз пригласить меня поесть мороженого.

«Конечно», — говорю я своему союзнику и напарнику по миссионерским вылазкам.

Мы садимся в его фургон, но по дороге в магазин он проезжает нужный поворот. Смеясь, я указываю на его ошибку и шучу, что я еще не уехала, а он уже без меня пропал. Он улыбается, но не разворачивается. Вместо этого он подъезжает к маленькому мотелю.

На мой вопрос, что мы здесь делаем, он отвечает: «Мне нужно проведать одну Овцу». Этому человеку нужна наша помощь, и он хочет с ним поговорить, прежде чем отправиться в кафе. Не хочу ли я составить ему компанию?

Я смотрю, как он подходит к стойке регистрации за ключом, а затем плетусь за ним по унылому серому коридору. Смутный страх сжимает мне грудь, но сердце отказывается видеть в этом какой‑то подвох. Дядя Джон отпирает комнату, но в ней никого нет. Я слышу, как за моей спиной щелкает дверной замок.

«Дядя Джон, что происходит? Где Овца, с которой мы должны встретиться?» Я будто со стороны слышу свой, ставший вдруг очень тонким, голос.

«Бог сказал мне, что мне нужно поделиться с тобой Его любовью, прежде чем ты нас покинешь», — говорит он.

У меня начинается настоящая паника, хотя и есть крохотная надежда, что это просто шутка или недоразумение. Из последних сил я пытаюсь шутить, что в этом нет ни малейшей необходимости и что я и сама могу поделиться с кем угодно Божьей любовью, но сейчас к этому не расположена… В этот момент рука дяди Джона сжимает мою, и он подталкивает меня к кровати. Любые дальнейшие слова бессмысленны.

Я настолько приучена не отказывать и подчиняться старшим, что у меня просто нет слов, чтобы возразить. Я бы сейчас очень хотела убежать, но у меня нет ни машины, ни телефона, ни денег. Получается — у меня нет выхода.

Матрас прогибается под моим весом, и чувство беспомощности волком воет внутри.

Он переворачивает меня на спину и снимает с меня одежду. Я же просто смотрю в потолок, пытаясь сосредоточить все свое внимание на крошечных светодиодных лампочках. Они похожи на маленькие звездочки, и я лечу к ним навстречу, спасаясь от того, что происходит с моим телом.

Дядя Джон говорит, что хочет сделать так, чтобы мне было приятно. А мне наоборот противно, что он делает вид, будто происходящее имеет хоть малейшее отношение ко мне или моему удовольствию.

Мне ненавистно, что он оправдывает этот поступок стремлением показать мне свою любовь. Я уверена, что он убедил себя в том, что стоит ему только заняться со мной сексом, как я смогу почувствовать его любовь и испытать наслаждение, и захочу остаться в Семье.

Но он знает, что я этого не хочу. Последние месяцы он не раз предлагал мне с ним «поделиться», даже однажды прислал свою жену, чтобы та сказала мне, что вовсе не возражает. Я отклоняла его предложения так вежливо, как только могла, надеясь, что он, как сострадательный друг, не пожалуется на меня за отказ. Но теперь я в ловушке.

Я должна лежать и терпеть. Кричать бесполезно — эти комнаты имеют хорошую звукоизоляцию. Драться… Он намного сильнее меня. Мне приходит в голову мысль, что если я притворюсь, что мне это нравится, то он кончит быстрее. Но это выше моих сил. Я просто хочу, чтобы все как можно быстрее закончилось, а как это будет — уже неважно.

Я ненавижу его. И ненавижу еще сильнее, потому что когда‑то он мне нравился. Я доверяла ему. Я считала его своим другом.

Когда он кончает, я еще некоторое время неподвижно лежу на спине. В просвете между физической и душевной болью мне ясно только одно: я никогда не вернусь в Семью.

Глава 27

В свободном плавании

Странно снова оказаться в Макао, особенно в полном одиночестве. Я не была здесь несколько лет, и город кажется меньше, чем я его помню.

Старый друг папы — Адриано — нанял меня на лето для обучения английскому языку 150 новых сотрудников его частного игорного клуба «Легенда», который скоро откроется.

Поскольку все свои деньги я потратила на авиабилеты, у меня нет возможности снять квартиру или номер в отеле. Адриано вызвался мне помочь и познакомил меня с женщиной, которая готова сдать спальню в своей маленькой квартирке примерно за 100 долларов в месяц. Комната крохотная, но хозяйка готова ждать арендную плату, пока я не получу свой гонорар.

В свой первый день в клубе «Легенда» я занимаюсь тем, что делю 150 своих студентов на классы в зависимости от их уровня знания английского языка. Это будет сложно, но я не имею права потерпеть неудачу. Это мой единственный способ заработать деньги. В моем распоряжении всего несколько учебников по английскому языку, и с их помощью я создаю десять различных учебных программ. Это будет очень интенсивная работа — и для меня, и для моих учеников.

В течение двух месяцев мы учим новые слова, строим простые предложения, ведем диалоги. Я очень довольна своими учениками.

Утром в субботу я отправляюсь на рынок за продуктами. К тому времени, как я заканчиваю делать покупки, уже палит солнце, а мне предстоит еще проделать длинный путь домой. Когда я возвращаюсь в свою квартиру, руки буквально отваливаются от тяжелых сумок. Дома я падаю на ближайший стул в прихожей и, отказываясь больше изнывать от жары, иду в комнату хозяйки, чтобы одолжить вентилятор.

Она возвращается домой, на ходу приветствует меня своим обычным кряхтением и идет в свою комнату, но тут же врывается обратно в гостиную, крича и размахивая руками. Я не понимаю, что происходит. Она кричит об «уважении частной жизни людей», «чужих вещах» и «воровстве». Я сижу как громом пораженная, пока до меня, наконец, не доходит. Вентилятор. У нее из комнаты пропал вентилятор.

В Семье мы свободно берем друг у друга вещи, не спрашивая разрешения, и уж точно никто не злится, если кто‑то входит в его комнату. У нас принципиально все общее, и право собственности осуждается.

Я пытаюсь успокоить квартирную хозяйку, но безуспешно. Не считая отца, я никогда не видела никого таким злым. В Семье кричать недопустимо. Независимо от того, насколько велико нарушение, мы должны все разногласия улаживать с любовью.

Пока я подбираю слова, она кричит: «Я хочу, чтобы ты немедленно отсюда убралась!» — и вылетает из квартиры.

Я в оцепенении бреду в свою комнату и сажусь на кровать, глядя на свои дрожащие руки. С Системитами просто невозможно жить. Когда через пару часов она возвращается, я снова прошу у нее прощения и убеждаю ее позволить мне остаться. Но с этого дня я вся как на иголках. Она не хочет, чтобы я здесь жила, и я не хочу находиться в ее квартире. Она сдает мне комнату только потому, что ей нужны деньги, но на самом деле ей неприятно делить свое личное пространство с посторонним человеком. К счастью, до окончания моей работы в клубе остается всего пара недель, и у меня появится достаточно денег, чтобы вылететь в Америку.

Однажды утром, когда до моего вылета остается несколько дней, я просыпаюсь с больным горлом. Спустя сутки я с большим трудом провожу занятия, а через день у меня поднимается высокая температура, а когда глотаю, мне кажется, что у меня в горле толченое стекло.

Три тяжелейших дня я провела в кровати, сгорая от лихорадки, то теряя сознание, то бредя. Позвонить мне некому, а хозяйка полностью меня игнорирует. Я понимаю, что могу умереть и никто мне не поможет.

Как всегда я молюсь.

Я знаю, что оставила Семью и оставила служение Тебе. Но я также знаю, что Ты все еще любишь меня. Я все еще Твой ребенок. Пожалуйста, исцели меня и поставь на ноги.

На четвертый день жар спадает настолько, что я в состоянии вытащить себя из постели и выйти на улицу, где ловлю такси и прошу отвезти меня в больницу. Это крайняя мера. Я уверена, что мне не хватит денег на лечение, и я не представляю, что меня ждет в больнице.

Врач диагностирует у меня острый фарингит и прописывает антибиотики. Я выздоравливаю в течение недели.

Я испытываю благодарность за то, что мне стало лучше, но этот опыт меня пугает. В Семье мне бы приносили чай и суп и навещали бы меня каждые несколько часов, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. К тому же я не боялась бы, что меня выкинут на улицу, если потеряю работу или поссорюсь с соседями. Здесь я действительно одинока, как никогда прежде.

Живи или умри. Я предоставлена самой себе.

У меня нет страховочной сетки.

Неудача недопустима.

Регистрируясь на международный рейс в Хьюстон, я радуюсь, что лето закончилось, моя работа завершена и я накопила достаточно денег, чтобы отправиться в США. Всего за несколько месяцев мои ученики добились впечатляющих успехов, и я горжусь ими и собой.

Я усаживаюсь на свое место и вспоминаю Америку и тот культурный шок, который я испытала, впервые оказавшись там в двенадцать лет. На этот раз я знаю, чего ожидать, и у меня есть план. Ну, или, по крайней мере, план, как разработать план. Я выбрала рейс с пересадками, чтобы навестить родственников в трех штатах. Но кроме этих визитов мне нужно посетить как можно больше колледжей, чтобы иметь возможность выбрать, в какой из них поступать. А еще нужно позаботиться о том, чтобы найти работу. Словом, планов много. Ладно, слово «план», возможно, слишком громкое, но этого достаточно, чтобы я села в самолет.

В Америку я возвращаюсь совершенно другим человеком. Я три месяца жила совершенно одна, работала полный день, открыла банковский счет, где лежат лично мною заработанные деньги.

Мне также пришлось пройти через несколько катастрофических сексуальных переживаний, я была серьезно больна, подавлена, напугана и одинока, но я выжила. И готова к новой борьбе.

Меня учили, что Божья Семья — это и есть моя настоящая семья, но как только я вышла из группы, все связи были тут же разорваны, точно так же, как когда мне было двенадцать лет и я оказалась в Америке с мамой, Джонди и Ниной. Нам на помощь пришла не Семья; это были мои родственники из Системы. Некоторые из них не особенно нас любили или не соглашались с нашими убеждениями. Но в трудную минуту жизни зов крови оказался сильнее вероисповедания.

Моя первая промежуточная остановка в Хьюстоне, чтобы увидеть папу и бабушку Еву. Хьюстон является местом компактного проживания членов Семьи и бывших членов Семьи, и я быстро понимаю, что это не лучшая среда для меня. Слишком много людей, желающих обсудить со мной принципы устройства Семьи или погрузить меня в религиозный фундаментализм. Но мне необходимо время, чтобы для начала разобраться в себе.

На День благодарения я навещаю дедушку Джина и Барбару в Индианаполисе. Дедушка, обещавший помочь мне при поступлении в колледж, если я когда‑нибудь решусь это сделать, соглашается выделять мне 100 долларов в месяц на питание, пока я не закончу обучение. Это не так много, как я надеялась, но это лучше, чем ничего, и я с благодарностью обнимаю дедушку. Я знаю, что он меня любит; полагаю, что он не отдает себе отчета в том, что на 100 долларов сегодня можно купить гораздо меньше, чем в его студенческие годы.

Затем я еду к своей бабушке, которая теперь живет в доме престарелых в Джорджии. У нее болезнь Паркинсона, поэтому она не может жить одна и в основном передвигается в инвалидной коляске. Я рассказываю ей о своих планах на будущее. Она в восторге от того, что я собираюсь поступать в колледж, но энтузиазм — это единственное, что она готова мне предложить. Мне здесь явно не место.

И наконец, моя последняя остановка — дом моей тети Мадлен в Монтерее, штат Калифорния. Мой добрый дядя Рик с улыбкой ждет меня в зале прилета в аэропорту Сан-Франциско.

Через три часа мы подъезжаем к красивому желтому дому в испанском стиле с садом. Здесь очаровательно. Тетя Мадлен приветствует меня крепкими объятиями. Тем не менее я вся на нервах. Понравлюсь ли я им? Позволят ли они мне остаться?

«Эрика и Эрин! — обращаюсь я к своим двоюродным двенадцатилетней сестре и пятнадцатилетнему брату. — Вас совсем не узнать! Вы так выросли с тех пор, как я видела вас в последний раз!»

«А ты совсем не изменилась», — со смехом отвечают они.

Тетя Мадлен попросила Эрику показать мне комнату, в которой мы будем жить вместе. Она находится в гостевом доме, который состоит из одной большой спальни с парой комодов да небольшой ванной комнаты.

Дядя Рик, который донес мне чемоданы, выглядит обеспокоенным: «Тебя устраивает? Ничего, что тебе придется делить комнату с Эрикой?»

«Просто замечательно! — уверяю его я. — Я привыкла жить с соседями. Большое спасибо, что приняли меня».

Я объясняю тете Мадлен свое положение, и она предлагает мне пожить у них, пока я не встану на ноги. Денег она с меня не возьмет, но я должна буду помогать ей с уборкой дома. Следить за порядком я приучена с детства, к тому же в Калифорнии есть несколько отличных университетов. Удача!

Буквально на следующий день я начинаю изучать рейтинги колледжей и связываюсь с приемными комиссиями лучших высших учебных заведений по всей стране. Но снова и снова я слышу один и тот же ответ: «Вы кажетесь интересным кандидатом, но у вас нет аттестационной ведомости, которую мы признаем».

Я пытаюсь объяснять: «Мои родители занимались миссионерской деятельностью за границей, поэтому я обучалась на дому. Вот результаты моих выпускных экзаменов, которые я сдавала в США. Я набрала очень высокие баллы».

Консультант по приему в Университет Райса дает мне совет: «Да, но без официальной справки из средней школы мы не сможем сравнить вас с другими студентами. Мы не признаем результаты домашнего обучения. Я предлагаю вам отучиться год в общественном колледже. Получите хорошие оценки в зачетной ведомости, а затем попытайтесь подать документы снова».

Непобежденная, я направляюсь в местный общественный колледж в Монтерее. Они тоже не признают мои записи о домашнем обучении, но принимают аттестат.

Правда меня ждет и неприятная новость: стоимость обучения для тех, кто не является жителем Калифорнии (а это я) — 3500 долларов. И это в двенадцать раз больше, чем для резидентов.

Член приемной комиссии, должно быть, видел, как выражение моего лица резко изменилось под воздействием шока. Целый Семейный Дом мог бы жить на эти деньги несколько месяцев!

«Если ваша семья не может заплатить за обучение, вы можете подать заявку на финансовую помощь. В таком случае правительство выделит вам грант Пелла»[42].

Ну что ж, это радует. У меня появляется реальная надежда получить образование.

В библиотеке я набрала несколько учебников, по которым планирую подготовиться к экзаменам. Да, мне придется опять заниматься самостоятельно. Пойти на курсы или нанять репетитора я не могу себе позволить.

Каждый день я по нескольку часов зубрю и выполняю задания. Прошло шесть лет с тех пор, как я изучала эти предметы, поэтому мне нужно все освежить. Глядя на вопросы по тригонометрии и геометрии, мне хочется плакать. Мимо меня прошли целые области знаний. Придется их обойти, наконец решаю я, понимая тщетность попыток освоить два новых раздела математики за две недели. Я убеждаю себя, что несколько возможных вопросов не будут иметь решающего значения при подсчете общего балла. Лучше сосредоточиться на более легком материале, который я успею усвоить.

И вот в тонком конверте приходят результаты моего теста, и мой желудок сжимается, когда я вытаскиваю листок бумаги. Я набрала 99 баллов по английскому языку! Ух ты! Спасибо Тебе, Господи! Но незнание геометрии снизило мои баллы по математике до 82. Тем не менее этого достаточно, чтобы избежать всех дополнительных занятий по математике.

Теперь мне просто нужно найти способ себя содержать.

«Работа в баре — лучший способ заработать деньги, пока ты учишься в колледже, — уверяет меня тетя. — И Рик, и я занимались этим в студенческие годы».

Неподалеку от нашего дома только грязный ковбойский бар и закусочная под названием «Подкова». Ничего не поделаешь, попытаю счастья здесь, тем более что выбора все равно нет. Я толкаю старую деревянную дверь, и меня окатывает запах плесени, скисшего пива и мокрых тряпок. Румяный мужчина отдает приказы проносящимся мимо свирепого вида официанткам. «Что я могу вам предложить?» — хрипло спрашивает он меня, когда я подхожу к стойке.

Расправив плечи, чтобы моя хрупкая фигурка выглядела более представительно, я заявляю: «Хочу работать у вас барменом».

«Сколько тебе лет? — он критически разглядывает меня. — Ты выглядишь лет на пятнадцать».

«Мне двадцать три», — твердо заявляю я.

«Что ж, — говорит он, неторопливо растягивая слова, — одна из моих девочек собирается увольняться. Ты можешь следить за ней пару недель, осваивая все тонкости — пока бесплатно. Но все это время ты будешь учиться. Если у тебя будет получаться, ты сможешь после ее ухода самостоятельно встать за стойку. Я буду платить тебе 8 долларов с четвертью в час, плюс чаевые. Что скажешь?»

Я в восторге. Кто же знал, что это будет так просто! «Отлично! Спасибо!»

«Приходи завтра в четыре часа, можешь начать стажироваться».

В мой первый день девушка за стойкой, которую я заменю, дает мне несколько советов. «Никогда не встречайся ни с кем, кого здесь встретишь. Все они — никчемные чуваки!» — она почти с ненавистью оглядывает сидящих на барных стульях мужчин. Те же старательно избегают ее взгляда.

«Сомневаюсь, что это будет проблемой», — говорю я, глядя на завсегдатаев бара, которым никак не меньше шестидесяти лет. Через неделю я уже изучила пивные пристрастия постоянных посетителей. Они же в восторге оттого, что за барной стойкой стоит молодая женщина. Я то и дело ловлю на себе их взгляды, но твердо помню первый совет моей наставницы.

Приходящим в бар парням нравится, когда я с ними болтаю и рассказываю истории о жизни в других странах. Но скоро я понимаю, что мои рассказы лишь расширяют пропасть между нами. У нас нет общих тем для разговоров. Они ничего не знают о тех местах, где прошла часть моей жизни, а я ничего не знаю о спорте, американских телешоу или музыкальных группах. Я знаю четыре языка, но не знакома с языком американской культуры. Пока не знакома.

Если они спрашивают, откуда я, это вводит меня в ступор. Что они имеют в виду? Где я родилась? Где я живу? Где я выросла? Или где жила до того, как перебралась сюда? Я всегда сомневаюсь, стоит ли упоминать Макао или лучше просто сказать «Техас», откуда родом мой отец.

И, конечно, я никогда не упоминаю о Семье. Мой стандартный ответ одновременно правдив и расплывчат: «Я выросла на ферме в Азии. Мои родители были миссионерами и учителями».

Мне достаточно одиноко, и я бы очень хотела найти друзей, но не знаю, с чего начать. И вот однажды я натыкаюсь на объявление в газете об уроках танцев. Это то, что мне надо и то, что я люблю. В тот же вечер я отправляюсь на занятие по бальным танцам.

В ярко освещенной танцевальной студии уже собралось человек пятнадцать. Но каково же было мое разочарование, когда я увидела, что это в основном люди старше пятидесяти лет. Хм, возможно, это не лучшее место для поиска новых друзей. Но деньги за первое занятие заплачены, значит, будем танцевать.

Инструктор по танцам — уверенная в себе молодая женщина примерно моего возраста — подзывает меня, чтобы продемонстрировать танцевальное движение. Мы легко и плавно двигаемся вместе. Да, у меня нет профессионального образования, но я всю свою жизнь танцую в благотворительных шоу.

Пока она кружит меня, мы смеемся, и я чувствую симпатию к преподавательнице и вижу, что и я ей симпатична. Так начинается прекрасная дружба. Маргарет привлекает мое страстное желание испытать все, что я упустила, учиться и расти. Мне нравится ее дерзкая уверенность, ее глубокое принятие себя и других.

В отличие от дружбы с большинством девушек, которых я встречала прежде, в наших отношениях с Маргарет нет места ревности или соперничеству. Мы можем быть такими, какие есть на самом деле, ничего не придумывая и не скрываясь под различными масками.

Тем временем начинаются занятия в колледже Монтерей Пенинсула. Грант Пелла, к счастью, покрыл большую часть обучения. Бабушка дала мне немного денег, и я смогла купить дешевую машину, и, хотя это настоящий драндулет, на ней я могу ездить на учебу и обратно.

Предметы не такие сложные, как я ожидала. Но и они требуют многих часов самоотверженных усилий, чтобы изучить материал и выполнить задания. Мой самый любимый предмет — геология. Раньше я ничего о ней не знала, а теперь с увлечением изучаю горные породы: осадочные, метаморфические, магматические. Я постоянно приношу своему учителю новые камни для идентификации, но когда на одном из занятий он рассказывает, что для формирования скальной породы потребовались сотни миллионов лет, я воспринимаю эту информацию довольно скептически. Я изучила все христианские аргументы, развенчивающие эволюционную теорию, и не настолько проста, чтобы некритически проглатывать подобные «факты». Между нами начинается настоящая научная дискуссия.

«Итак, вы утверждаете что, для того чтобы сформироваться, этой осадочной горной породе потребовалось много миллионов лет, исходя из текущей скорости отложения, которую мы наблюдаем в реке. Возможно ли, что эти многометровые отложения образовались быстро, скажем, во время сильного наводнения?»

«Ну да, я думаю, это возможно».

«Так как же вы можете быть так уверены, что на это ушли миллионы лет?»

«Хм, ну…»

Хотя теперь я уже сомневаюсь в «семидневном сотворении мира», я не хочу принимать новую теорию, не подвергая ее сомнению. Учителя не могут предоставить мне необходимые доказательства. Почему они не могут просто сказать:

«Мы действительно точно не знаем. На данный момент это наша лучшая рабочая модель. Мы видим некоторые пробелы, отдельные места, которые не полностью вписываются в нашу теорию. Так что мы держим свой разум открытым и ждем получения дополнительных сведений»?

Выходит, мне нужно больше знаний, чтобы понять, чему верить.

Я перепроверяю всех и вся. Это новый опыт и свобода, свобода не соглашаться. К счастью, моему преподавателю нравятся наши дебаты. Я подозреваю, что он счастлив видеть заинтересованного студента, а не просто тех, кто проходит курс, потому что он входит в обязательный учебный план.

Я начинаю понимать, что меня воспитывали не задавать вопросов, поэтому я верила тому, что Семья говорила, а не тому, что они делали. Хотя нас учили, что мужчины и женщины в Семье равны, к нам относились по-разному. Почему женщины должны были жертвовать собой и спать с мужчинами, которых не хотели, а мужчин ни к чему не принуждали? Почему мы должны были прислуживать и угождать мужчинам, а они не должны были ухаживать и помогать женщинам, ведь нам все время говорили, что мы равны?

Я начинаю понимать всю несправедливость идей, с которыми я выросла. В Семье нам внушалось, что хорошая женщина должна быть женственной, заботливой, служанкой для всех. А женщина, которая стремится к карьере, к роли, отличной от роли матери, кухарки, учительницы или секретаря, считалась высокомерной, и от нее все отворачивались.

Тем временем я пытаюсь ориентироваться в этой новой культуре. В баре у меня появляется друг — Райан, который знакомит меня со своими приятелями. Мы разъезжаем в их пикапе, они учат меня калифорнийскому сленгу (так я узнаю слова типа «смачный» и «стремный»). Мы слушаем их любимые американские группы, в том числе Pink Floyd, Dave Matthews Band, The Eagles, и я танцую вокруг костра под стаккато[43] их ручных барабанов, пока они курят травку.

Я часто ошибаюсь, неверно истолковывая социальные сигналы. При встрече и прощании я готовлюсь к поцелуям в обе щеки, как это делают португальцы, но большинство американцев просто обмениваются рукопожатиями. Я сохраняю привычку к культуре Семьи и обнимаю всех своих друзей. Правда, некоторые парни считают, что если я их обнимаю, то показываю им свою симпатию. Поэтому когда они видят такой же жест в отношении другого мужчины, то часто с недоумением смотрят на меня.

Но им всем невдомек, что мои дружеские проявления не имеют ничего общего с настоящей симпатией к мужчине.

Но то, что вбивалось мне с самого детства, непросто уходит из моей жизни. Несколько парней, с которыми я ходила на свидания, принуждали меня к сексу, а я в тот момент не понимала, что имею право им отказать. Вот так срабатывало Семейное воспитание. После этого я была так зла на себя и на мужчину за то, что он на меня надавил, а я не смогла сказать «нет». Поэтому я решила по возможности вообще избегать общества мужчин.

Но несмотря на свой внутренний раздрай, я наслаждаюсь вновь обретенной свободой. Теперь я уверена, что не смогу больше вернуться к полной ограничений жизни в Семье. Я собираюсь добиться успеха здесь.

После очередного пятничного вечера у костра и катания на квадроциклах я понимаю, что у моих новых друзей нет таких же мечтаний или амбиций, как у меня. Лишь в расслабленном состоянии, под воздействием травы, они рассказывают о своем стремлении покинуть родной городок Монтерей, открыть собственное дело, разбогатеть, путешествовать. Но вместо этого они работают официантами, по вечерам курят травку, а в свободные дни болтаются без дела.

У меня все будет иначе, уверена я. Не для того я оставила Семью, чтобы вести такой образ жизни. Возможно, звезд с неба я и не хватаю и не располагаю большими деньгами, но я намерена подняться как можно выше. У меня есть амбиции, пусть даже и непонятно, откуда они взялись.

Первый семестр я заканчиваю с самыми высокими оценками. Да и моя карьера пошла в гору: из девушки, несколько вечеров в неделю разливающей пиво во второсортном баре, я превращаюсь в менеджера бара нового популярного итальянского бистро в городке Пасифик-Гроув. Вскоре я уже могу позволить себе переехать из дома тети Мадлен в квартиру с двумя спальнями, которую делю с подругой.

В конце года, получив пятерки по всем предметам, я подаю документы в Джорджтаунский университет в Вашингтоне. Я узнала, что это лучший частный иезуитский колледж и что его Школа дипломатической службы — одна из самых конкурентоспособных в мире.

При подаче документов я не упоминала о том, что выросла в Семье, хотя и полагала, что это может повысить мои шансы на поступление. Вместо этого я написала о своей работе в Казахстане и своем осознании того факта, что доставки гуманитарной помощи было недостаточно. Люди нуждались в новой экономической и правовой системе, чтобы иметь возможность позаботиться о себе самостоятельно.

Мой интервьюер очень впечатлен моим резюме. Он не может поверить, что я получила школьное образование заочно. Кроме того, он восхищен моей историей о том, что я была волонтером на Тайване и изучала китайский язык на материковом Китае.

Он говорит, что мой жизненный опыт делает меня более интересным и целеустремленным кандидатом, чем многие другие их соискатели.

Теперь мне нужно дождаться результатов интервью.

Я уговариваю себе не питать надежд. И вот приходит тяжелый конверт с гербом Джорджтауна, и меня охватывает почти священный трепет. Я вскрываю его и почти кричу: «Я поступила! Я прошла!»

Меня не только приняли в Школу дипломатической службы самого крутого Джорджтаунского университета, но и предоставляют стипендию за высокие академические показатели! Не могу дождаться, чтобы рассказать об этом своей семье!

Дедушка Джин, бабушка и тетя Мадлен в полном восторге.

Я дозваниваюсь до мамы. Она вышла замуж за Ивана, и теперь они вместе с ним и Джонди живут в Коннектикуте. Мама, как и я, погрузилась в учебу: она заочно получила степень бакалавра в Государственном университете Томаса Эдисона, а теперь готовится к получению степени магистра в Уэслианском университете.

Она так же счастлива за меня и гордится мною, как и ее родители, и говорит, что наконец все то, через что мне пришлось пройти, какие испытания перенести, окупилось. И хотя я, безусловно, ничего не забыла, мне становится тепло, когда я слышу это от нее.

Папа довольно сдержанно отреагировал на то, что я скоро стану студенткой университета. «Меня беспокоит то, что ты так много времени тратишь впустую. Ведь наша самая важная работа — спасать души. Разве ты не хочешь по-прежнему служить Богу в качестве миссионера?» — говорит он мне. У меня сразу портится настроение. Быстро поздравив его с тем, что у них с Марией родился ребенок, я вешаю трубку. Нет смысла его переубеждать и нет надежды на то, что он разделит МОЮ радость.

Но слава Богу, что в мой последний день в Монтерее меня окружают люди, которые желают мне счастья и удачи. Все мои вещи уже уложены в машину, и под пение утренних птиц я устремляюсь в путь через всю страну. Три тысячи миль отделяют меня от следующего шага к моей цели. Покинув Семью два года назад, я понятия не имела, где окажусь. Теперь я точно знаю, где я буду.

Глава 28

Знание и истина

Пересекать пустыню в середине лета в машине без кондиционера — пережить такое не пожелаешь и врагу. От теплового удара можно умереть. Но я вспоминаю старый трюк моего отца, которому он научил меня во время тренировки лошадей в жарких тропиках Макао. Так что, проезжая через Аризону, Нью-Мексико и Техас, я останавливаюсь на заправочных станциях, чтобы наполнить маленькие пакетики льдом. Вернувшись в машину, я заворачиваю лед в полотенце и кладу его на голову и затылок, чтобы снизить температуру тела.

После тяжелейшего пятидневного путешествия я прибываю к увитым плющом корпусам Джорджтаунского университета. Проходя по ухоженному кампусу, мимо серых, увенчанных шпилями каменных стен Хили-холла, построенного в девятнадцатом веке, я будто прикасаюсь к истории. Величественная архитектура и интерьеры напоминают мне дворцы и замки, которые я посещала, когда путешествовала с бабушкой по Европе. Я с трудом могу поверить, что я здесь. Мое сердце бешено бьется, и я вся краснею, прежде чем приходит следующая мысль: «Я самозванка; я отлично успевала лишь на фоне остальных ребят из маленького провинциального колледжа». Такие же, как я, новые студенты снуют туда и обратно между комнатами общежития и офисами кампуса, а я подавлена и испытываю чувство легкой зависти. Ведь мне ничего не известно об этом элитном мире. И я совершенно одинока. Как я могу с ними конкурировать? Но тем не менее делаю глубокий вдох, высоко поднимаю голову и иду в приемную комиссию, чтобы получить направление в общежитие и узнать расписание занятий.

Я на шесть или семь лет старше большинства своих одногруппников, но выгляжу на восемнадцать. Когда они узнают, сколько лет мне на самом деле, то смотрят на меня с недоверием. Поэтому, чтобы никого не шокировать, я просто притворяюсь ровесницей всех остальных в моей группе. В конце концов, мне нужно вписаться в коллектив, а не увеличивать дистанцию. На меня и без того косятся. Причина в том, что моя речь «звучит иначе» — так говорит одна из студенток.

«Ты говоришь немного странно, — говорит она. — Так, как будто читаешь книгу. Твой язык… слишком правильный, что ли».

И это — не единственная моя проблема. Я часто неправильно произношу многие слова, потому что никогда их не слышала, а только видела в книгах. Не могу я также поддержать разговоры о большинстве музыкальных звезд, групп, телешоу и спортивных состязаний просто потому, что ничего о них не знаю.

На свою первую вечеринку в честь Хэллоуина я наряжаюсь в длинное темно-красное платье и черную сетчатую вуаль, закрывающую лицо. Так выглядела героиня романа «Айвенго» — Ребекка. Ее без труда можно будет узнать, думаю я, улыбаясь про себя. Неа. Ни один одногруппник понятия не имеет, кто я такая. Ничего не изменилось и после того, как я назвала ее имя. Я ошарашена. Неужели в школе больше не читают Вальтера Скотта? Выходит, я отстала от жизни на целую вечность.

Среди сотен студентов университета я смогла отыскать лишь двух, с кем мы более или менее были на одной волне. Ольга — немного грубоватая девушка, которая приехала в Америку из России учиться в старшей школе и осталась завершать образование в университете, и Бриджит — застенчивая ширококостная ирландка из Бостона.

Одно из преимуществ моей взрослости заключается в том, что я способна не обращать внимания на социальные конструкты [44] и видеть, кем человек является на самом деле. Со своими новыми подругами я начинаю понемногу переживать свой пропущенный подростковый возраст — ходить на вечеринки и свидания, делиться советами по учебе. Но нас объединяет еще и то, что мы — серьезные студенты. И здесь мы не для того, чтобы хорошо проводить время.

В Джорджтауне я начинаю видеть Америку без навязанных мне с рождения фильтров. Я выросла, слушая со всех сторон, что эта страна — великая Вавилонская Блудница. Но теперь я вижу всех этих детей-идеалистов, искренне желающих сделать мир лучше. Это люди, планирующие войти в правительство и обладающие высокими идеалами свободы и справедливости. Но я также понимаю и то, что они понятия не имеют о реальной жизни за пределами Америки.

Несмотря на ограничения в Семье, мы получали реальный опыт того, как живет остальной мир, чего большинство американцев никогда не испытают. Мы не были отделены от того, что происходит в странах, в которых мы жили. Мы ели самую дешевую местную еду, носили местную одежду и жили в местных кварталах, а не в анклавах экспатов[45]. Мы изучали местные обычаи и языки, чтобы стать ближе и быть понятнее местным и лучше доносить до них послание Иисуса. Мы интересовались их государственным и политическим устройством, чтобы обеспечить собственную безопасность. Мы помогали им в трудных ситуациях, доставляя гуманитарную помощь бедным и бесправным. И наблюдали трения, возникающие в тех случаях, когда иностранные сотрудники гуманитарных миссий пытались реализовать свои программы, основанные на западной культуре.

Чтобы получить диплом об окончании Джорджтаунской школы дипломатической службы, каждый студент должен освоить как минимум один иностранный язык, и я выбираю китайский. Я также восполняю упущенное и начинаю изучать политическую философию. С удивительной для самой себя жадностью я начинаю читать труды Платона, Гоббса, Локка, Юма, Руссо, Канта, Смита. Каково же было мое удивление, когда на лекциях преподаватель рассказывал о заблуждениях эти философов. Почему нам рассказывают обо всех этих парнях, которые ошибались? Может, лучше сразу начать с конца и рассказать нам о тех, кто все понял правильно? Впрочем, это — хорошая гимнастика для того, кому авторитетная фигура с рождения давала «правильные» ответы. Потребуется время, чтобы научиться анализировать и критиковать любую теорию.

Но настоящий шок наступает при изучении дисциплины под названием «Проблема Бога». С детства меня учили, что Библия — это вдохновленное Богом и совершенно точное Слово Божье, истинное буквально во всех аспектах. Теперь я узнаю, что многочисленные церковные Соборы больше интересовались политической властью, чем духовностью и решали, какие писания являются «богодухновенным Словом Божьим» и должны быть включены в официальную версию Библии, а какие книги этого недостойны.

Я также узнаю, что Библия была написана спустя много времени, иногда через сотни лет после того, как произошли реальные события, а первоначально истории передавались из уст в уста. Я играла в «Испорченный телефон» и знаю, как сильно может измениться история всего за один проход по кругу. Мой логический ум воюет с моими самыми глубокими, самыми основополагающими убеждениями.

«Где правда? — отчаянно спрашиваю я себя. — Как в этом разобраться?»

Чтобы не отставать по сложным предметам, я провожу много долгих вечеров в библиотеке и трачу кучу дополнительного времени, внимательно перечитывая материалы курса. Мое прилежание и сосредоточенность на результате вскоре окупаются. В первом семестре я получаю все пятерки, кроме одной пятерки с минусом и одной четверки с плюсом по политической философии.

Так же успешно я закончила первый и второй курс. А в середине третьего декан говорит, что у меня есть шанс окончить Школу с отличием. Моя задача состоит всего лишь в том, чтобы получать пятерки в течение следующих полутора лет.

Чтобы не снижать планку, я усердно занимаюсь практически целыми днями. У меня остается крайне мало времени на развлечения. Тем временем мои однокурсники проводят время в клубах, ходят на светские вечеринки и водят новые машины, купленные для них родителями. У меня нет такой поддержки, но есть то, чего нет у других студентов. Я учусь в колледже не потому, что от меня этого ждут, а потому, что я за это боролась. Если в восемь лет я могла подметать деревенские улицы до мозолей на руках, то я, безусловно, способна трудиться всю ночь, в сотый раз переписывая сочинение, пока не доведу его до совершенства. Эти мозоли тоже сослужили мне хорошую службу.

Возможно, я не умнее других и не обладаю их преимуществами, но я знаю, что способна перегнать их в учебе, и сделаю это. Именно этот последний шаг, когда вы уже истощены, и имеет решающее значение. «Упрямый бык», — называла меня мама, но я предпочитаю «целеустремленный».

Как и многие вещи в жизни, это просто зависит от контекста.

Единственный мой отвлекающий фактор — это Роб. Он — военный, одновременно учится на юридическом факультете и работает в Министерстве юстиции. Мы познакомились на торжественном ужине в Институте изучения дипломатии. Мы поговорили совсем немного, но я произвела на него впечатление тем, что могу изъясняться на мандаринском и русском языках. Потом Роб написал мне на электронную почту и пригласил встретиться в «Секвойе» — модном ресторане на берегу реки Потомак.

За ужином я узнаю, что в свои двадцать с небольшим Роб уже написал книгу. У него есть работа, красный спортивный автомобиль и собственная квартира. И хотя мы совершенно разные, есть некоторые очень важные для нас вещи, которые нас объединяют. С самого детства на нас обоих возлагали непомерные обязанности, мы выросли среди лошадей, имели миссионерский опыт и понимаем ценность тяжелой работы. Внешне Роб не совсем в моем вкусе, но он невероятно милый, и уж точно, что в интеллектуальном плане я нашла свою пару.

После полутора месяцев настойчивых ухаживаний с его стороны и благопристойного уклонения с моей у нас происходит близость. Мне нравится быть с ним, но каждый раз, когда мы занимаемся с ним сексом, я испытываю сильную боль. Когда я вздрагиваю, Роб, в отличие от других моих парней, которые просто не обращали на это внимание и продолжали делать свое дело, останавливается и спрашивает, что случилось. Я говорю ему, что все в порядке, что я всегда испытываю боль во время полового акта, но Роб отказывается принимать это объяснение. Это неправильно, говорит он мне. Это ненормально.

С его терпением и заботой я начинаю лучше понимать свое тело и свои желания. Постепенно я замечаю, что начинаю реагировать на интимные отношения по-новому. Он открывает мне чудесный мир куннилингуса, который дедушка называл грязным. Я узнаю, что моему телу это просто необходимо для того, чтобы не испытывать боли. В конце концов секс превращается в по-настоящему приятное занятие.

Роб становится моим спутником, другом и любовником, но я по-прежнему держу от него в тайне некоторые подробности моей прежней жизни. Но через примерно полгода отношений он начинает задавать все более прямые и настойчивые вопросы о моем прошлом. Его родители, адвентисты седьмого дня[46], хотят больше узнать о девушке, с которой встречается их сын.

Большинство людей удовлетворяются моим заранее подготовленным ответом: «Мои родители были внеконфессиональными христианскими миссионерами и волонтерами». Но Роб чувствует, что я чего‑то не договариваю. И я решаюсь. В конце концов, он — мой друг, и он мне ближе, чем кто‑либо, с кем я встречалась с тех пор, как покинула Семью.

После того как я, наконец, все ему рассказываю, Роб изучает историю вопроса о «Детях Бога» и находит толстый правительственный файл, полный различных теорий заговора, о которых я никогда даже не слышала. Как сотрудник Министерства юстиции, он совершенно выбит из колеи, кричит на меня, обвиняя в компрометации его допуска к сведениям высокой степени секретности. Он даже решает связаться с правительством, чтобы сообщить о наших отношениях. Я плачу и уверяю его, что уже больше трех лет не состою в Семье. У меня нет планов внедрения в правительство ради Семьи или какой‑либо иной конспирологической схемы. И чем больше он кричит, тем больше я впадаю в прострацию. Конец отношений кажется неизбежным, и я съеживаюсь на кровати, одновременно испуганная и злая.

Когда мы встречаемся на следующий день, я готова к тому, что Роб со мной распрощается, но он совершает нечто совершенно неожиданное: притягивает меня к себе и крепко обнимает. А потом, попеременно пуская в ход то кнут, то пряник, он как военный следователь вытягивает из меня информацию о Семье.

Поначалу я не сдаюсь, ведь меня под страхом смерти учили держать в секрете все, что касается нонконформистских убеждений[47] и сексуальных практик Семьи. Я была уверена, что если проговорюсь, то силы Антихриста погубят меня или правительство бросит в тюрьму. Теперь‑то я, конечно, знаю, что все это неправда, но все равно для меня рассказывать о Семье равносильно предательству.

Но Роб, используя свои профессиональные навыки, вытягивает из меня все истории. Сначала я рассказываю о своих детских встречах с дядей Ти и дядей Стивеном, а затем перехожу к рассказам о Бенджи и дяде Джоне. Я плачу, мне ужасно неловко, и, пытаясь продемонстрировать ироническое отношение к своему прошлому, я перемежаю свое повествование шуточками.

Роба мои откровения приводят в ярость. То, что со мной случалось раньше, и у меня самой вызывало тяжелое чувство, но чаще всего я считала, что вся проблема заключается во мне, что это я недостаточно уступала Богу или жертвовала собой.

Роб объясняет, что если женщину вынуждают заниматься сексом с мужчинами, к которым она не испытывает влечения, это не любовь, а насилие. Согласно уголовному праву, вовсе не обязательно физически удерживать человека, чтобы это считалось изнасилованием. Склонение женщины к сексу посредством принуждения и страха перед наказанием также является изнасилованием.

Я вспоминаю о том, как это было в Семье. Мужчине не было необходимости применять силу, потому что женщина была обязана соглашаться на секс, если он ее попросит.

Пастыри никогда не говорили: «Занимайся сексом, когда тебя попросят, иначе будешь наказана». Давление было более тонким, подобно тому, что я испытала в Казахстане. Если я не хотела жертвовать своим телом и заниматься сексом с человеком, который мне не нравился, это было «симптомом» недостаточной преданности Иисусу и неуступчивости.

Я вспоминаю ту ужасную ночь с дядей Джоном и понимаю, что слово «изнасилование» никогда не приходило мне в голову. Теперь я называю вещи своими именами. Несмотря на то что он меня не удерживал, тем не менее психологически он вынудил меня заняться с ним сексом. Это было насилием. Даже если бы мне пришлось притвориться, что я этого хочу, это все равно было бы изнасилование. Даже если я оцепенела и не могла придумать, как сбежать, это было изнасилование. Я не кричала «Нет!» и не оказывала физического сопротивления, потому что, как и многие женщины, я с рождения воспитывалась быть покорной.

Теперь я понимаю, что Закон Любви был оправданной ложью о повиновении «воле Бога».

Я пытаюсь уложить в голове свою перевернутую с ног на голову картину мира и переработать собственные воспоминания с новой точки зрения.

Роб говорит, что ответы на свои вопросы я смогу найти у адвентистов седьмого дня. Его семья — люди самых строгих правил, и он тоже истинно верующий. Я слушаю, как он объясняет догматы своей Церкви, но чем глубже он погружается в нравоучения, тем больше я замечаю знакомую воинственную непримиримость. Его Церковь запрещает украшения и косметику, а также употребление мяса и алкоголя — не говоря уже о недопустимости секса до брака.

Он говорит мне, что хотел бы познакомить меня со своими родителями в качестве положительного примера здоровых, любящих, долгосрочных отношений. Тем не менее, несмотря на свою преданность Церкви, Роб объясняет, что он сбился с пути, и поэтому из уважения или страха он просит меня не рассказывать его родителям обо всем, что мы делаем. А мы и в самом деле едим мясо, пьем алкоголь и занимаемся сексом до брака. Но это недопустимо с точки зрения истинных адвентистов. Мораль Семьи в этом плане не страдает: все перечисленное у нас не возбраняется.

Поначалу я иду на поводу у Роба: прячусь, когда приезжают его родители, судорожно собираю по дому винные бутылки и упаковки от бургеров. Но в то время как одна часть меня воспитана быть уступчивой, другая бунтует. Я не хочу попасть в очередную ловушку. Я люблю Роба, но разве он не пытается тоже навязать мне свои убеждения? В конце концов, не для того я боролась за собственную независимость, чтобы снова таиться или спрашивать разрешения. Я разрываюсь между разумом и сердцем.

И вот однажды я поняла, что совершила классический шаг, начав встречаться с мужчиной, напоминающим моего отца: учитель, проповедник, хорошо ладит с людьми, вырос с лошадьми, уверен в себе и властен, обладает взрывным характером. Ну конечно, так и есть! Ощущение защищенности и интеллектуальный авторитет, которые когда‑то привлекли меня к нему, начинают ощущаться как грубые веревки на голой коже. Ни страх, ни любовь не являются достаточным стимулом для того, чтобы оставаться связанной. Поэтому я решаю закончить наши романтические отношения, сохранив только дружеские.

Глава 29

Никогда не сдавайся

На рождественские каникулы я уезжаю в Монтерей. За то время, пока я была в университете, тут произошло много перемен: тетя Мадлен перевезла бабушку в местный дом престарелых, семья мамы тоже переехала сюда. Так что теперь Монтерей превратился в небольшой эпицентр семьи. С нами нет только Нины. Она решила остаться в Семье и переехала в Дом в Портленде. Ей шестнадцать, и она уже достаточно взрослая, чтобы принимать самостоятельные решения.

День благодарения я провожу с дедушкой и Барбарой, а на Рождество останавливаюсь в Монтерее, в доме тети Мадлен.

За бокалом вина я говорю маме, что изучила Священное Писание в его первоначальном контексте, и признаюсь, что больше не верю дедушкиным учениям о том, что Библия оправдывает и флирти-фишинг, и то, что женщины не могут отказываться от секса. Я наблюдаю за реакцией, но выражение ее лица не меняется.

Наконец я решаюсь рассказать ей о том, о чем раньше не решалась, — что происходило со мной в Семье. Я пытаюсь доказать ей, что принуждение к сексу является изнасилованием. Маме становится заметно некомфортно, она прячет глаза и нервно теребит в руках носовой платок. Хоть она и ушла из Семьи почти пять лет назад, но до сих пор не готова расстаться с главным постулатом: «Любовь — это все, что тебе нужно. Все, что делается с любовью, чисто и хорошо пред Богом».

После долгой паузы она говорит: «Послание было правильным, просто исполнение подкачало».

Что?! Что она говорит?! Подавляя желание закричать, я делаю глубокий вдох и пытаюсь спокойно донести до мамы свою точку зрения. И чем дольше я говорю, тем больше мой гнев сменяется жалостью к маме. Я размышляю:

Если бы я прожила всю свою взрослую жизнь и отдала все за то, что оказалось ложью, захотела бы я заглянуть этой реальности в глаза? Или было бы легче жить, обманывая саму себя?

В конце концов, я высказала то, что думаю, а принять или не принять мое мнение — мама решит сама.

Возвратившись в Джорджтаун, я по-прежнему ломаю голову над нерешенными вопросами своего собственного религиозного воспитания. Что было правдой, а что ложью?

Мой разум сопротивляется последнему шагу — я не могу отречься от дедушки. Ну хорошо, размышляю я. Возможно, он ошибался. С самого зарождения христианства многие люди и церкви неверно истолковывали Библию. Это не делает их плохими людьми, они просто заблуждались.

После ухода из Семьи я намеренно избегаю общения с действующими и бывшими ее членами. Я не захожу на сайты бывших адептов, не присоединяюсь к онлайн-группам и даже не пытаюсь найти старых друзей. Вновь оказаться в ловушке религиозных споров или быть втянутой в водоворот гнева и горечи для меня было бы невыносимо. Лишь периодическое общение с братьями и сестрами, которые все еще находятся в Семье, позволяет мне быть в курсе новостей.

До меня доходил слух, что Давидито — принц, образцовый ученик, превозносимый дедушкой как один из последних пророков Последнего Времени, который, как описано в Книге Откровения, должен был призвать огонь на Антихриста — покинул Семью.

Какое‑то время о нем ничего не было известно, а потом как гром среди ясного неба — заголовки на новостных сайтах: «Двадцатидевятилетний Давидито нанес смертельные ножевые ранения своей бывшей няне, после чего застрелился сам».

В это невозможно поверить. Семья всегда гордилась тем, что у нее самые лучшие молодые люди в мире — уравновешенные, зрелые, счастливые и целеустремленные. А такая жестокость кажется слишком ужасной, чтобы быть правдой.

Подробности этой жуткой истории я узнаю из газет. Давидито пригласил свою бывшую няню на ужин. После ресторана они поехали в его квартиру, где он ее и зарезал. Потом сел в машину и уехал в небольшой городок, где и застрелился. Но перед этим он снял видео. На нем он говорит о том, что его мать — Маму Марию — необходимо остановить. Он планировал позвать на ужин именно ее, но та вместо себя прислала няню. Он считал их обеих виновными в том, что происходит в Семье, поэтому решил привести свой план в исполнение.

В открытом письме к Семье он обвиняет свою мать и нянь в многолетнем сексуальном насилии. «Что‑то нужно делать с этими растлителями малолетних, — пишет он. — Потому что только тогда мы сможем почувствовать какое‑то подобие справедливости». Эти слова для меня — как удар в грудь.

С детства меня учили не принимать и отвергать все те гадости, которые писали о дедушке. Но читая описание Давидито своей жизни в дедушкином доме, я слышу набат правды. Эти факты невозможно отрицать, и я чувствую, как завеса благочестия спадает.

И вот как ответила на это Семья: «Эта ужасная история еще раз свидетельствует о том, как низко может пасть человек, если покидает Семью и восстает против Бога. Это доказывает, что без веры мы все лишаемся защиты, так что не позволяйте Дьяволу вызывать у вас сомнения даже на минуту».

Но сейчас это звучит как пустая болтовня.

Впервые я прихожу к осознанию того факта, что мой дед был глубоко порочным и развращенным человеком. Насколько же травмированным должен был быть Давидито, если он был убежден, что это его единственный выход? Я не могу согласиться с убийством, но я скорблю по грустному, загнанному в ловушку молодому человеку, которого я пыталась развеселить в московской квартире целую жизнь назад. Мне очень жаль Давидито и как маленького мальчика, травмированного годами жестокого обращения, и как молодого человека, который считал, что единственный выход из этого кошмара — смерть. Ах, если бы только кто‑то мог ему показать иной путь освобождения от травм прошлого.

Я вспоминаю свой ранний сексуальный опыт и то болезненное чувство, возникающее всякий раз, когда взрослые прикасались ко мне с сексуальным желанием, вторгались в мое личное пространство, принуждали заниматься сексом. Это, безусловно, травма. Можно ли это назвать жестоким обращением с ребенком? По определению общества — конечно. Но чей стандарт нравственности правильный? Дедушка приводил в пример те страны, где брачный возраст составляет двенадцать лет. И это, по его мнению, служит подтверждением его взглядов.

Все мои знакомые девочки, подвергавшиеся в детстве сексуальному насилию со стороны взрослых в Семье, говорили, что чувствовали себя травмированными. А между тем мои братья и другие мальчики утверждали, что наслаждались своим ранним сексуальным опытом. Неужели у мальчиков и девочек до такой степени разное отношение к сексу? Имеют ли значение простые биологические факты полового акта — активная или пассивная роль его участников? Но знаю, что мальчики, изнасилованные мужчинами, тоже переживают глубокую травму. В то же время я встречала мужчин, которые испытывали огромный стыд, если в юном возрасте их вовлекает в занятие сексом взрослая женщина. Я понимаю, что попытки придумать некую формулу, основываясь только на индивидуальном опыте, обречены на провал.

Двадцать три года идеологической обработки не исчезают в одно мгновение. За несколько лет, прошедших с тех пор, как я покинула Семью, я во многом продолжала жить и анализировать жизнь по тем шаблонам, которые всю мою предыдущую жизнь втолковывали мне в Семье. Но финальный акт Давидито перевернул все мои представления, и я прихожу к осознанию, что многое из того, чему меня учили, было ложью.

У меня украли детство. Я много лет подвергалась насилию. Никого не интересовало, хочу ли я этого. Что чувствую. Как буду жить с этим.

Как родители могли так со мной поступать, учитывая то, что у них обоих был совершенно другой путь взросления?

Разве они не выросли в мире, где половые отношения с детьми были вне закона? На которые смотрели с ужасом и отвращением? Как они могли стать соучастниками подобного преступления?

Но мой гнев сдерживается признанием того факта, что ложь не всегда бывает преднамеренной. Человек может просто свято верить в справедливость и благочестие своего дела. Нередко насильники полагают, что действуют, исходя из высших соображений «любви».

Личина любви, свободы и близости к природе — красивая дымовая завеса, за которой часто скрываются насилие и манипуляции.

Меня учили, что Система — это матрица, и только мы — Семья — живем в реальности. Сейчас я понимаю, что именно Семья оказалась просто еще одной матрицей со своими собственными мифами.

С этими мыслями, с осознанием того, что мой мир перевернулся, я подошла к выпускным экзаменам в университете. Но нельзя позволить травме прошлого разрушить мое будущее. Это то, к чему я стремилась на протяжении пяти лет.

Финальные тесты я сдаю на все пятерки. Диплом с отличием у меня в кармане!

На мой выпускной приезжают мама, дедушка и Барбара. Мое сердце ликует от возможности отпраздновать с ними это знаменательное событие. Ведь я чувствовала себя такой одинокой, проходя через все испытания, поэтому я счастлива, что они будут здесь, чтобы разделить со мной мою победу.

Каково же было мое изумление, когда к нам присоединяется мой отец. Я реально удивлена, потому что наши немногочисленные разговоры по телефону всегда заканчивались тем, что он советовал мне прекратить эту «пустую трату времени и денег» и вернуться к миссионерской работе. Его присутствие значит для меня больше, чем я готова сознаться даже себе самой.

Папа живет в Хьюстоне. У них с Марией четверо детей. Получается, что теперь (и, скорее всего — пока) у меня тринадцать братьев и сестер. Отец работает при китайских церквях, живет в основном за счет пожертвований, иногда подрабатывая на стройке. Семья без объяснения причин лишила его финансовой поддержки.

Я удостоена нескольких академических наград, и отец впервые понимает, что я совершила нечто действительно стоящее. Он ходит гордый как павлин и хвастается мной перед всеми присутствующими.

В веренице всех церемоний, в которых я обязана принять участие, трудно найти спокойное время, чтобы пообщаться с ним и остальной моей семьей, но, наверное, это и к лучшему. Мои открытия еще слишком сырые, а мысли спутаны, чтобы обсуждать их с родителями. Я займусь этим позже, когда смогу лучше разобраться в себе.

Глава 30

Правда сделает тебя свободным

После выпускного я упаковываю все, что у меня есть, в арендованный грузовичок и еду через всю страну в Беркли, штат Калифорния, где меня приняли на юридический факультет Калифорнийского университета.

По правде говоря, юриспруденция — не предел моих мечтаний. Но хуже всего то, что спустя четыре года учебы в университете я так и не разобралась в том, какая профессия мне подходит. Выбрав юридический факультет, я руководствуюсь чисто практическими соображениями. Юрист — это профессия с набором навыков, как у сантехника. Я всегда могу заниматься частной практикой и зарабатывать на жизнь, где бы я ни оказалась. Мой выбор — это выживание, а не страсть.

Мое просвещение начинается на занятии по теории контрактов, где я начинаю понимать, как закон управляет каждой сферой нашей жизни. Он регулирует все, начиная от парковочных талонов и заканчивая владением домом и заключением браков.

Преподаватель рассказывает нам о пяти элементах юридически обеспеченного контракта или соглашения.

1. Предложение с четкой целью — стороны должны понимать условия сделки.

2. Принятие условий.

3. Обмен ценностями. Предложения сторон должны быть обоюдовыгодными, иначе это подарок, а не сделка.

4. Уровень интеллекта. Дети и умственно отсталые люди не могут заключать контракты, потому что они не в состоянии оценить последствия своего соглашения.

5. Отсутствие неправомерного давления — использование давления для принуждения кого‑либо к чему‑либо является шантажом.

То, что раньше представлялось мне бесконечно скучным, оказывается увлекательным, потому что все это практично. Так устроен мир.

Юриспруденция меняет мой взгляд на мир. Я не только изучаю законодательство, но и учусь думать как юрист, овладеваю принципами критического и аналитического мышления — как разбирать аргументы, основываясь на фактах, и подгонять факты под теорию. Все это помогает мне понять, что делают лидеры, группы и общества для создания идеологии и защиты своей точки зрения.

Я с головой погружаюсь в учебный курс по развитию правовой системы Китая и организую первую делегацию юридической школы на Всекитайское собрание народных представителей. Но мое главное увлечение приходит ко мне в последнем семестре учебы в юридической школе. Я провожу его в качестве стажера в британском парламенте в Лондоне и пишу дипломную работу, в которой сравниваю политические системы Китая, Соединенного Королевства и Соединенных Штатов через призму верховных судов и верховенства права.

После окончания университета меня приглашают на работу в Лос-Анджелес, в одну из ведущих международных юридических фирм. Когда приходит моя первая зарплата, я вижу, как далеко я ушла от «банкования» на парковках. Сто семьдесят пять тысяч долларов — это больше, чем мой отец зарабатывал за десять лет.

Я занимаюсь международными сделками по слияниям и поглощениям. И хотя у меня напряженная и стрессогенная работа, я ценю ее в том числе за то, что она дает возможность не экономить на еде, одежде, купить большую квартиру и приличную машину. Это рождает у меня неведомое прежде ощущение независимости и самоценности, а также способность за себя постоять.

После нескольких лет работы в различных юридических фирмах, в том числе в нескольких компаниях в Гонконге, я открываю собственную практику корпоративного права. А в свободное время читаю книги по самопомощи и посещаю семинары — чтобы разобраться в себе, исцелить свою душу, отделить правду ото лжи в том, чему меня учили в Семье и что я увидела во внешнем мире.

Как‑то мне попалась на глаза книга Алис Миллер «Драма одаренного ребенка и поиск собственного Я». Прочитав ее, я сразу же узнала себя и многих своих знакомых по тем характеристикам, которые мы развиваем в качестве механизмов преодоления жестокого обращения. Для меня стало открытием, что люди, которые в детстве подвергались жестокому обращению, повзрослев, с легкостью применяют насилие в отношении других, не испытывая при этом ни малейшего сочувствия.

Представьте себя в теле маленького ребенка, которого впервые отшлепали. Он испытывает страх, шок, ужас. Ему просто необходимо отсечь все эти отрицательные эмоции и заставить себя по-прежнему любить насильника. Иначе малышу не выжить.

Потрясенная, я понимаю, что, несмотря на свой внешний успех, я до сих пор использую все тот же механизм выживания, к которому прибегала в детстве. Я по-прежнему сублимирую и отсекаю свои эмоции, но уже не потому, что не могу обходиться без своего обидчика. Мой инстинкт самосохранения заставляет меня подавлять свои чувства, чтобы ни от кого не зависеть, быть неуязвимой.

Я чувствую, как стены, которые я выстроила вокруг себя, начинают шататься, как будто кто‑то вытащил из-под моих ног небольшую, но служащую основанием плиту. С тех пор как я покинула Семью, я воспринимала уязвимость как слабость. Разве мой жизненный опыт не демонстрировал снова и снова, что всякий раз, когда я уязвима, я в конечном итоге подвергаюсь жестокому обращению и насилию? Если я уступала и разрушала свои барьеры, люди пользовались этим, чтобы манипулировать мной и причинять мне боль. Чтобы защитить себя, я воздвигла крепость. Я обрела финансовую и эмоциональную независимость. Я выставила перед собой щиты позитивного мышления и логики.

Но разве мне это помогло? Меня продолжают принуждать делать то, чего я не хочу, включая секс. Я либо не подпускаю мужчин, либо позволяю им меня топтать. Стремясь к близким отношениям, а затем реагируя на осознание того факта, что меня используют в своих интересах, я закрываю свое сердце, пока не становлюсь даже более бессердечной, чем находящийся рядом человек.

Я должна исцелить свои раны.

Для начала в моем арсенале уже есть три полезных инструмента. Во-первых, понимание того факта, что на помощь никто не придет. Неважно, что со мной сделали в прошлом, я единственная, кто может разобраться с этим сейчас. Только я несу ответственность за свое счастье, успех и исцеление.

Во-вторых, убежденность в том, что травма не обязательно должна остаться со мной навсегда. Исцеление возможно, и я собираюсь выяснить, как к этому прийти. Я верю, что мы живем не для того, чтобы страдать. Жизнь нам дана для того, чтобы развиваться — найти способ исцелиться и быть счастливыми и цельными, несмотря на боль, с которой мы сталкиваемся.

В-третьих, это осознание того, что я не беспомощна; я всегда могу действовать. Надо изменить свое отношение к происходящему, сосредоточив свое внимание на чем‑то хорошем.

Вооруженная этим, я встаю на путь исцеления. Понимаю, что, скорее всего, он будет непростым и долгим, но сделать это необходимо.

Моим родителям потребовалось больше десяти лет, чтобы признать свою неправоту и извиниться передо мной за то насилие, которому я подвергалась в Семье. Оказывается, они всегда приходили в ужас от любых обвинений СМИ в адрес Семьи в жестоком обращении с детьми. И они считали себя любящими, богобоязненными родителями, делающими все, что в их силах, чтобы воспитать благочестивых детей.

Сейчас папа извиняется передо мной и другими старшими детьми за жестокие побои и наказания, которые мы получали в детстве. Кто‑то из нас его прощает, а кто‑то нет.

Его так воспитывали, и он до сих пор во многом от этого страдает. Отец никогда не учился в средней школе, нигде постоянно не работал и не может разорвать замкнутый круг психологии бедности. Они с Марией, прожив вместе шесть лет, развелись, так что теперь он — пожилой человек без постоянного источника доходов, живет с четырьмя маленькими детьми в автофургоне. Но он по-прежнему свято верит в то, что Бог никогда не оставит его и не лишит Своей милости. Он все так же крепко держится за Библию и Иисуса, но уже с более традиционных позиций. Можно сказать, что у его младших детей более мягкий и любящий отец, чем тот, с которым выросли мы.

Маме тоже потребовалось время, чтобы проанализировать свою жизнь и понять, что ее давно лелеемые убеждения были ошибочными и вредными для ее детей. Смерть Давидито встряхнула ее и помогла переосмыслить ситуацию.

Ей тоже было непросто найти слова, чтобы извиниться передо мной и моими братьями и сестрами. «Я очень сожалею о том, что с вами случилось. Мне горько думать о том, что происходило в Семье. Теперь я вижу, что многое из этого было действительно неправильным», — говорит она.

Несмотря ни на что, я восхищаюсь ею за то, что она смогла создать для себя новую жизнь после того, как в свои пятьдесят покинула Семью. На это решаются очень немногие из старшего поколения и уж тем более мало кто отважился получить образование в этом возрасте. Она поступила в университет, получила степень магистра и теперь работает редактором.

Когда она решилась уйти от папы и Семьи к Ивану, ее мать сказала ей: «После того как я развелась с твоим отцом, каждый раз, когда я бралась за что‑то новое и достигала своей цели, это давало мне силы сделать следующий шаг. То же самое будет и с тобой».

Слова моей бабушки оказались справедливыми для нас обеих.

Моя мама умна, любит учиться и приветствует перемены. Она с энтузиазмом относится к жизни, новым знаниям и новым вызовам, не оглядываясь на возраст. Эта открытость к обучению позволила нам в последние несколько лет развиваться вместе. Я делюсь с ней психотерапевтическими методами, которые помогли мне, и она использует их для собственного исцеления. Мы ведем честные разговоры о том, что произошло в Семье, и о наших новых перспективах. Так что никогда не бывает слишком поздно.

А тем временем Семья постепенно рассыпалась. В 2010 году Мама Мария отменила обязательное совместное проживание, фактически распустив Семейные Дома. В течение сорока лет «детей Бога» призывали не думать о будущем, а «быть как цветы и птицы, которые не сеют и не жнут», не откладывать деньги — ведь Бог будет всегда заботиться о них. Многие бывшие члены Семьи, которым уже за семьдесят, вынуждены жить на скудные пособия по социальному обеспечению в жилых автофургонах. Немногим лучше смогли приспособиться к жизни в Системе молодые люди, рожденные в Семье, — кто‑то смог получить образование, найти работу. Но многие продолжают бороться с чувством неполноценности, вызванным отсутствием образования.

С годами все больше моих братьев и сестер вместе со своими семьями оседают в Техасе. Большинство из них не решается покинуть Семью, хотя формально ее уже нет. Они до сих пор придерживаются убеждений и правил Семьи, в то время как другие вернулись к более традиционным церковным верованиям и смеются над радикальными доктринами Семьи. Лишь немногие встали на самый трудный путь критического мышления, вооружившись готовностью признать, что все, во что они верят, может оказаться ложью.

Однажды я поймала себя на мысли, что начала свою жизнь как старушка. У меня украли детство и юность, и к семнадцати годам мне казалось, что я знаю все и обо всем. Но, по словам Альберта Эйнштейна, «чем больше я узнаю, тем больше понимаю, как многого я не знаю». После ухода из Семьи мир предстал передо мной как огромный парк развлечений, наполненный неограниченными знаниями и опытом. Обладая бесконечными возможностями, я с каждым днем становлюсь моложе.

И хотя я до сих пор разгребаю последствия своего пребывания в Семье, я искренне благодарна за все, через что мне довелось пройти. Без этого опыта я не достигла бы того, что имею сейчас.

Все обернулось мне во благо, но далеко не автоматически. Мне пришлось принять сознательное решение обратить произошедшее в свою пользу и, проработав собственные травмы, обрести личную силу.

Эпилог

Я владею собой

Я твердо ставлю обе ноги в туфлях на высоком каблуке на ступеньку, ведущую на сцену TED [48], и замираю, чтобы сделать глубокий расслабляющий вдох. «Ты можешь это сделать», — тихо повторяет мое сорокаоднолетнее «я». Но одновременно в моей голове звучит испуганный детский голосок:

Не делай этого! Ты хранила эту тайну почти два десятилетия. Выйдешь на эту сцену и расскажешь свою историю, и пути назад уже никогда не будет. Они сотрут тебя в порошок!

Но я стараюсь его не слушать. Просто в качестве поддержки мысленно обнимаю своего внутреннего ребенка и делаю еще один глубокий вдох.

Мне действительно невероятно сложно решиться на публичную исповедь, тяжело вспоминать и уж тем более говорить о том, как жестоко со мной обращались. К тому же я против того, чтобы меня жалели или думали: «Что за странное существо из деструктивного культа? Бедняжка, должно быть, она так страдала».

Но я должна рассказать эту историю, какой бы болезненной она ни была. В течение почти двадцати лет, прошедших с тех пор, как я покинула Семью, мне удавалось держать свое прошлое в секрете ото всех, кроме горстки людей. А теперь я хочу, чтобы все видели не жертву, а сильную и счастливую женщину, ту, которую я сама слепила.

Все эти два десятилетия я размышляла над тем, что изначально пошло не так. Искренне желая стать совершенными учениками Христовыми, мои родные создали целое человеческое сообщество.

Но как могли люди, утверждавшие, что слышат голос Бога, и посвятившие всю свою жизнь служению человечеству, причинить столько вреда своим детям?

Я понимала, что мой дедушка совершал ошибки, типичные для гуру. Он окружил себя подхалимами и соглашателями. В первую очередь это относится к его второй жене — Марии, — которая поощряла его самые абсурдные и развратные помыслы. Он изолировался от всех, кто мог бы усомниться в истинности его учений, в том числе — от собственных детей.

Он применял изощренные методы, типичные для тоталитарных политических систем, вроде самодоносов и общественного одобрения или порицания, чтобы манипулировать жизнью своих последователей «для их же блага». Таким образом, он сеял зло среди тысяч своих адептов, в том числе бесчисленного количества детей. И выдавал все это за открывшуюся ему Божественную истину.

Он делал ставку на ментальность «мы против них», чтобы изолировать своих последователей от внешнего влияния, и приучал их не доверять людям Системы и отвергать любые противоречащие его учению точки зрения. Он добивался того, чтобы члены Семьи не имели материального достатка и всегда оставались экономически зависимыми от группы.

И, конечно, он не был новатором, каким я когда‑то его считала. Он просто-напросто использовал убеждения и взгляды, существовавшие в обществе, но придавал им свой особый колорит. Некоторые из этих жизненных принципов — начиная от порабощения женщин, полигамии и заканчивая телесными наказаниями и свободным сексом — до сих пор встречаются в некоторых слоях нашего общества.

Тщательно анализируя эти идеи, я смогла разобраться в том, как моему деду удалось получить такую власть над людьми, но мне все еще нужно было добраться до сути — отыскать гнилое семя, превратившее добрые намерения в зло.

Отчасти это было важно для меня потому, что, беседуя со своими «нормальными» друзьями, я начинала замечать, насколько широко распространено во всех слоях общества сексуальное насилие над женщинами и детьми. Это не афишируется, и даже кажется, что на это явление почти не обращают внимания. А скорее всего, не говорят об этом потому, что слишком боятся посмотреть правде в глаза.

Но только не я!

Передо мной чистый лист бумаги и ручка. Я рисую круг и в центре его пишу: «Осознание». Я — сознательное существо.

Потом вокруг этого круга появляется еще один — «Тело». Я владею своим телом. Это мое право.

Говоря юридическим языком, мое тело — это моя собственность. Правда, некоторые люди возмущены формулировкой «собственность» в применении к человеческому телу. Они считают, что это унижает природу тела. Для меня же это обозначение вносит мгновенную ясность.

Как юрист я понимаю, что термин «собственность» применяется не только к неодушевленным предметам или земле. Собственность — это все, что имеет ценность, материальную или нематериальную.

В отличие от других видов «собственности», таких как неодушевленные предметы, пока живы, мы не можем отказаться от нашего права собственности на свое тело. Его нельзя у нас отнять, и мы не можем его отдать.

Без этого права собственности на собственное тело никто бы не видел ничего предосудительного в рабстве, изнасиловании или убийстве.

С учетом моего прошлого, это открытие приобретает очень специфическое значение. Я не была жестокой, эгоистичной или «динамисткой», не желая делиться своим телом с мужчинами. Но никто не давал им права лапать меня или принуждать к близости. Сексапильная одежда не оправдывает распускания рук, а флирт со стороны женщины не служит оправданием изнасилования. Точно так же, как забытый на столе бумажник или вызывающий ярко-красный цвет машины — не повод для того, чтобы их украсть. Кража есть кража.

Мое тело принадлежит мне целиком и полностью, и я не обязана предоставлять его кому‑либо. Только если я сама решусь на это по доброй воле, без давления через чувство вины или Бога. И точка.

В Семье мне говорили: «Вы не владеете собой. Вы принадлежите Богу» (1 Коринфянам 6:20). Но лидеры имели в виду следующее: «Ваше тело — это НАША собственность, и вы должны делать с ним все, что мы вам скажем». Эту ложь труднее обнаружить, потому что, окутанная Священным Писанием, она звучит очень величественно.

В этом и кроется ошибка многих членов Семьи и других людей, которые следуют за харизматичными лидерами. Люди, купившиеся на ложь о том, что они не владеют собой, способны оправдывать себя за совершение всех видов преступлений против человечества. Это и жестокое обращение с детьми, и религиозные войны, и миллионы убитых при тоталитарных режимах. Поскольку, передавая право собственности и распоряжения собой своим лидерам, человек также передает им свое чувство моральной ответственности. В конце концов, «если я следую воле Бога (или гуру), то любая причиненная мною боль — это вина Бога (или гуру), а отнюдь не моя. Я просто делаю то, что мне говорят». Но точно так же, как мы не можем отказаться от права собственности на собственное тело, мы не можем избежать моральной ответственности за свои поступки. Люди уклоняются от этого принципа, потому что ответственность пугает.

Наша восприимчивость к культам проистекает из желания иметь авторитет, который будет говорить нам, что делать и что является правдой. К этому нас готовит и школа, которая подсказывает «правильные ответы» и ставит пятерки за их повторение вместо того, чтобы учить нас самостоятельно заниматься поиском истины.

Я рисую третий круг вокруг двух меньших и называю его «Созидание».

Если я владею своим телом, я также владею всем, что создают мое тело и разум: услугами, изобретениями, предметами творчества, продуктами и даже репутацией.

Один из краеугольных постулатов Семьи заключался в том, что все — наши деньги, имущество, картины, песни, плоды тяжелого труда — принадлежало группе. Мало того что мы должны были делать все бесплатно, мы не владели результатами своего труда в первую очередь потому, что не владели своим телом.

Рисуя четвертый круг, я задаюсь вопросом: «А что же дальше?» После того как я что‑то создам, я имею право обменять это на нечто другое, представляющее собой предмет моих желаний. Я пишу: «Сделка».

Семья и другие деструктивные культы используют искаженную интерпретацию религиозных текстов, ложь и психологическое наказание, чтобы заставить людей делать то, чего они хотят. Мой дедушка, как и многие лидеры, не ограничивался тем, что просто делился своими посланиями; ему было необходимо контролировать то, как его адепты воплощали их в жизнь. Таким образом даже хорошая философия может превратиться в насилие. Как практика, якобы предназначенная для трепетной и жертвенной заботы о нуждах других — делиться своим телом, — стала изнасилованием? Это — та же модель власти: принуждение ради контроля. Дедушка провозгласил свободу от закона, но сам был погружен в патриархальную модель контроля, которая требовала послушания.

Я также понимаю, что власть является ключом к сексуальному насилию. Везде, где речь заходит о сексуальной травме и жестоком обращении, присутствует неравенство сил — либо реальное, либо предполагаемое. В случае если одна из сторон обладает властью — будь то физическая сила, социальный статус или разница в возрасте, — существует большая вероятность злоупотребления, и к такой ситуации следует относиться с особой осторожностью.

В сексуальных же отношениях между взрослыми и детьми неравенство сил неизбежно. Ребенок на бессознательном уровне запрограммирован угождать взрослым, которые олицетворяют для него могущество. А значит, дети не могут дать осознанного согласия, а любое «согласие» предполагает неправомерное давление. У них также отсутствует эмоциональная зрелость, чтобы понять природу данного действия. Вот почему, даже если дети «добровольно» занимаются сексом, они испытывают эмоциональную травму, иногда отсроченную, когда осознают, что именно с ними сделали, что у них отобрали.

Я переворачиваю лист бумаги и на обратной стороне рисую такой же набор кружков для правовой оценки.

Преступления против тела: рабство, убийство, изнасилование и нападение.

Преступления против результатов нашего труда: кража, клевета (нарушение репутации), нарушение авторских или патентных прав (воровство идей).

Нарушения сделки: шантаж, мошенничество, нарушение договорных обязательств.

Я понимаю, что мне нужно добавить еще один кружок: «Воздействие или влияние».

Что это значит? Например, главарь банды приказывает своему приспешнику кого‑то убить, хотя сам на курок не нажимает. Так и мой дедушка призывал своих последователей к совращению детей, хотя сам и не прикасался физически к каждому ребенку.

Я смотрю на свою схему и понимаю, что это все равно что включить свет в темной комнате. Наконец я ясно вижу все препятствия, о которые разбивала колени и в кровь сбивала пальцы. Теперь я могу наметить четкий путь к своей цели: личной свободе, не нарушающей права других.

Я осознаю, что одна из причин, по которой дедушка мог так сильно ошибаться, состояла в отсутствии у него этических ориентиров, критериев оценки своих «откровений от Бога». Когда добро и зло, свобода и контроль, насилие и любовь перемешаны, становится невероятно сложно отличать ложь от правды. Даже такие прекрасные идеи, как «Возлюби Господа Бога и возлюби ближнего твоего, как самого себя», могут быть обращены во зло, если их искажают путем неверного толкования себе в угоду и навязывают посредством манипуляции и силы.

Изучая статистику случаев жестокого обращения с детьми и женщинами как сексуального, так и физического характера, я понимаю, что дело не только в деструктивных культах. Это — общемировая практика, которая не прекратится до тех пор, пока каждый из нас не осознает необходимость установления личных границ и кодекса поведения, по которому свобода каждого человека не нарушает права и свободы других людей.

Вот почему я готова поделиться своими самыми болезненными и постыдными переживаниями на сцене. Я делаю это для того, чтобы другие могли обрести свободу, заявив о своем праве на собственное тело. Чтобы у людей был четкий стандарт, по которому они могли бы оценивать себя и своих лидеров, задаваясь вопросом: «Нарушает ли это учение или его применение принципы самопринадлежности»?[49] Я знаю, что все, через что мне пришлось пройти, было не напрасно, если я смогу внедрить в сознание своих слушателей понимание прав собственности на себя, собственное тело, плоды своего труда.

Ради этого я готова рискнуть всем: профессиональной репутацией, анонимностью в социальных сетях, образом милой успешной молодой женщины в глазах мужчин. Я делаю это ради тех, кто подвергался насилию (в любой его форме), манипулированию и жестокому обращению и нуждается в словах поддержки. Я готова.

И вот через несколько секунд из нескольких десятков динамиков звучит мой голос:

«Я владею собой!»

Глоссарий

АРМИЯ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ — члены Семьи. Именно они были Божьей элитой, дисциплинированной армией. Наша миссия состояла в том, чтобы до Вознесения спасти как можно больше душ.

АССОЦИИРОВАННЫЕ ЧЛЕНЫ — более позднее обозначение членов Семьи, которые платили десятину и получали Письма Мо, но не следовали всем откровениям и не соответствовали всем требованиям для постоянного членства. Их считали членами Семьи более низкого уровня, но на самом деле они были изгнаны из общения с Семейными Домами. Когда кто‑то становился ассоциированным членом, ни один Дом не принимал его под своей крышей.

ВС (ВСЕМИРНЫЕ СЛУЖБЫ) — административные центры Семьи. Люди во ВС редактировали, компилировали и печатали письма Мо, собирали десятины и следили за деятельностью Домов по всему миру. Они жили в секретных домах, или Домах Selah, чтобы избежать преследования властей.

ВЫБЫТЬ — процедура, предшествующая уходу из традиционного мира, присоединение к Семье в качестве постоянного члена и посвящение жизни бескорыстному миссионерскому служению. «Выбывание» и «оставление всего» означало передачу всего личного имущества и сбережений Семье.

ВЫХОД НА УЛИЦУ — обязательный ежедневный час прогулок на свежем воздухе.

ДЕЛИТЬСЯ — занятие сексом с членом Семьи, не являющимся вашим супругом. Это называлось «делиться Божьей любовью».

ДЕСЯТИНА — десять процентов от всех денег, заработанных Семейными Домами, или любых денег, полученных учеником (например, денежные подарки, наследство), должны были быть отправлены Мировым службам для поддержки Дома дедушки, высшего руководства и финансирования публикаций.

ДИТЯ ИИСУСА — младенец, рожденный женщиной в результате ФФ, считается Божьим благословением.

ДОМ — обязательное местопроживание постоянных членов Семьи. В Доме могло жить от десяти человек (например, большая семья и несколько не связанных между собой узами родства взрослых или подростков) и до двухсот человек, живущих в нескольких зданиях на большом участке земли. Дома, в которых проживало более пятидесяти человек, назывались «комбо» и встречались относительно редко.

ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК — суровое наказание, которое обычно длилось от трех до шести месяцев. Члены Семьи, находящиеся на испытательном сроке, не могли заниматься сексом или смотреть разрешенные кинофильмы. На протяжении всего испытательного срока они должны были перечитывать сотни Писем Мо и молиться.

КОЗЫ — представители Системы, невосприимчивые к идеям Семьи или задававшие слишком много вопросов.

ЛОМКА — если человек упорствовал в неповиновении правилам или лидерам Семьи или демонстрировал «неуживчивость» — гордость, независимость, тщеславие, эгоизм, недовольство, — о его грехах объявлялось публично, чаще всего на Молитвенном Собрании. Затем его подвергали наказанию в виде письменного признания в содеянном и чтении молитв. Все это делалось для того, чтобы унизить человека и заставить его измениться.

МОЛИТВЕННЫЕ СОБРАНИЯ — ежедневные собрания, на которых исполнялись вдохновляющие песни, читались молитвы и последние Письма Мо.

НАСТОЯЩИЕ ДЕТСКИЕ КОМИКСЫ — комиксы для детей, пересказывающие Письма Мо в мультяшном формате. Они были призваны научить всему, начиная от мытья рук перед едой, того, как нужно правильно молиться, и заканчивая сексом и «кокетливой рыбалкой».

ОВЦЫ — люди Системы, восприимчивые к религиозному посланию Семьи.

ПАСТЫРИ — лидеры Семьи. Были Домашние Пастыри (обычно супружеская пара), которые руководили Домами, следили за дисциплиной насельников Дома и отчитывались перед высшим руководством. Кроме того, Домашние Пастыри одобряли или могли отменить решение, которое принимали жители Дома. Были также местные, региональные пастыри, наблюдавшие за Домами в более широком масштабе.

ПИСЬМА МО — сочинения дедушки, многие из которых были представлены в виде информационных бюллетеней и рассылались членам Семьи по всему миру. Эти письма считались вдохновленным Словом Божьим, и членов Семьи приучили никогда не сомневаться в том, что писал дедушка.

ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ СЖЕЧЬ — внутренние публикации Семьи, которые под угрозой отлучения должны были быть уничтожены после их прочтения. Часто эти публикации представляли собой рекомендации, содержащие изменения политики Семьи или предупреждения о вещах, которые могут вызвать проблемы с правоохранительными органами.

ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ — время, в которое мы жили, непосредственно перед Вознесением Церкви или Вторым пришествием Иисуса. Тогда Антихрист восстанет и будет преследовать всех, кто ему не поклоняется.

ПРОСВЕЩЕНИЕ — разновидность свидетельства, при которой ученик раздавал религиозную литературу и обычно просил пожертвования.

РЫБА — мужчина Системы (очень редко — женщина), пойманный на приманку «флирти-фишинга» — кокетливой рыбалки.

СВИДЕТЕЛЬСТВО СЛОВА БОЖИЯ — обращение в свою веру. Быть свидетелем Христа означало рассказывать людям об Иисусе. Это принимало разные формы, включая беседы наедине, пение песен об Иисусе, раздачу религиозных брошюр, изучение Библии и организацию капустников.

СИСТЕМА — мир и общество вне Семьи.

СИСТЕМИТЫ — любой, кто является частью внешнего общества — Системы.

СНАБЖЕНИЕ — обращение к предприятиям с просьбой предоставить продукты питания и необходимые товары для поддержки волонтерской работы, проводимой Семейными Домами. Все Дома жили за счет пожертвованных продуктов питания и товаров.

УЧЕНИКИ — члены Семьи.

ФЛИРТИ-ФИШИНГ (ФФ) — женщины Семьи выступали в качестве «приманки»: флиртовали и занимались сексом с мужчинами Системы. Целью было показать им Божью любовь и побудить мужчин прийти к Иисусу, делать пожертвования в Семейные Дома и иногда — присоединиться к Семье. В середине 1980‑х ФФ был резко остановлен в связи с распространением СПИДа, но сам принцип сохранился: использование сексуальных и кокетливых женщин для привлечения новых членов.

SELAH — совершенно секретно. Это слово восходит к библейскому термину, означающему «думать или размышлять».

Благодарность

Я хочу выразить благодарность моему блестящему агенту Бекки Сверен, сделавшей все возможное, чтобы эта книга увидела свет; Лиз Стайн, моему редактору из издательского дома HarperCollins, за веру в меня и поддержку, а также за талантливую редакторскую правку и шлифовку текста; Лизе Пулитцер за ее усилия по сбору и проверке фактов и редактирование. А также всем моим читателям — ваше внимание оправдывает все вложенные усилия.