Наблюдатель

1

Лия

Мое знакомство с Майклом Янгом началось с заметки в FUSAC (эту ежемесячную газету с объявлениями знает – и презирает – едва ли не все англоязычное сообщество Парижа). Ее синий, патерналистски-самодовольный заголовок – символ безработицы, отсутствия крыши над головой, невезения и общей неустроенности. Бесконечная вереница крохотных квартирок, которые вам никогда не удастся снять, да три бессменные вакансии, так и сяк тасуемые верстальщиком: няня со знанием английского языка, официантка в кафе-ресторан и вездесущий «администратор, готовый стать частью веселой и безбашенной команды австралийского бара!». Стоило услышать «FUSAC» – как в голове тут же возникал образ настороженного домовладельца-экспата, готового немного сбросить цену, если вы увлекаетесь нетрадиционной медициной. Или младшего сына техасского бизнесмена, патлатого завсегдатая богемных тусовок, который приехал в Европу с мечтой о собственном журнале для поклонников творчества Джона Кассаветиса и теперь отчаянно ищет авторов (бесплатного) контента. Эта газетенка была динозавром доцифровой эпохи, из тех, на ком и выросла вся эта гиг-экономика.

Тогда же примерно у меня вошло в привычку подолгу бесцельно бродить по городу. Как на автопилоте, вновь и вновь возвращалась я в одни и те же места – туда, где уже бывала прежде, когда не чувствовала себя столь бесконечно бесполезной. Места эти созвездием рассыпались по Парижу, как пронзающие слои времени якоря, которыми я цеплялась за многочисленные вехи своей памяти. Они служили мне свидетельством того, что время – это не какое-то там линейно-кинетическое чудовище, в неудержимой гонке проносящееся мимо меня. После окончания университета прошло уже три года, и я металась из стороны в сторону, не зная, куда прибиться. Казалось, предел возможностей давно достигнут – словно моя многообещающая юность обернулась каким-то недоразумением, не более чем поводом для ложных надежд, ведь протекала-то она в провинции (а я, при всем отвращении к самой себе, была не лишена снобизма).

По понедельникам я выходила из дому в то самое время, когда все нормальные люди отправлялись на работу. Вместе мы спускались в лифте с последнего этажа. Как правило, это были мужчины в строгих костюмах и кашне, при дорогих портфелях, почти поголовно привлекательные – но неизменно подавленные и с мешками под глазами. Из динамиков доносились фрагменты произведений для струнного квартета (одни и те же три фрагмента по кругу, которые даже спустя годы то и дело всплывали у меня в голове, и я могла целый день мычать их себе под нос, не понимая, откуда они там взялись). Мы приветствовали друг друга кивком или полуулыбкой, а иногда я даже предпринимала вялую попытку завязать беседу («Fait froid aujourd’hui»[1] или «J’ai toujours cet air dans ma tête!»[2]), гадая про себя, что обо мне думает незнакомец. Может, решил, что я еще студентка, и его охватила тоска по беззаботной юности? А может, просто недоумевает, как эта жалкая особа оказалась в их респектабельном доме? Выходя из подъезда, мы коротко обменивались пожеланиями хорошего дня и немедленно удалялись каждый по своим делам, будто бы намеренно игнорируя один другого.

Улицы были переполнены такими же нормальными людьми. Я быстро проходила мимо них, словно у меня тоже был плотный график и внятный пункт назначения, преодолевала спуск и подъем к станции Аббес, шагала по улице Мучеников, потом поворачивала восточнее, к 10-му округу, без всякого плана и замысла, повинуясь одному лишь неясному инстинкту двигаться вперед и вперед, к некоему началу координат – Сене, магнитом тянувшей меня к себе. В то утро я словно сомнамбула миновала мост Искусств и оказалась в Сен-Жермен-де-Пре. На бульваре ощутила уже знакомый укол ностальгии, который и был конечной целью моих прогулок. Здесь, напротив бутылочно-зеленого навеса Les Deux Magots, в пестрой толпе туристов, я вновь могла притвориться студенткой. Свободную от какой-либо ответственности, меня влекло вдоль улицы Сен-Пер, к кафе, где молодые люди в синих рубашках и красных брючках, обладатели роскошных кудрей и безупречных скул, вели беседы о Европейском союзе и стажировках в Нью-Йорке. Там я пристраивалась где-нибудь в сторонке, ссутулившись и поглубже засунув руки в карманы, – точно незваная гостья на чужой вечеринке.

В то хмурое утро все вокруг будто подернулось серой дымкой – и берега Сены, и величественное здание Института политических исследований, рассекающее улицу пополам. Единственным цветным пятном в помещении, не считая потускневшей неоновой полосы вдоль стен, была та самая казенная синева заголовка FUSAC, в сложенной у входа стопке газет. Взяв одну из них и усевшись в углу, я раскрыла ее на первой странице – Annonces d’emplois[3]. Снова тягучая жвачка одних и тех же слов – «няня», «деловой английский», «администратор в хостел»… Но вдруг в глаза мне бросилось нечто необычное. В самом центре страницы заглавными, словно эсэмэска от бабушки, буквами значилось: «ПИСАТЕЛЮ ТРЕБУЕТСЯ ПОМОЩНИК».

– Mademoiselle!

– Je prends un p’tit café, s’il vous plaît[4], – машинально пробормотала я.

«ПИСАТЕЛЬ ИЩЕТ ПОМОЩНИКА ДЛЯ РАБОТЫ С АРХИВОМ И ПОИСКА ИНФОРМАЦИИ ДЛЯ НОВОГО РОМАНА.

Просьба не беспокоить, если вы носите имя героя шекспировской пьесы или персонажа греческой мифологии.

ПАРИЖ И ЮГ. ЧАСТИЧНАЯ ЗАНЯТОСТЬ. МАЙКЛ. 01-14-24-60-86».

Я перечитала объявление раза четыре, пытаясь справиться с волнением и отыскать хоть одну причину не звонить по указанному номеру. Что значит «Юг»? И вообще, когда вышел этот номер? Наверняка кто-то уже ухватился за такую возможность. Затем, как это обычно бывает, из текста на меня хлынули «добрые знамения»: 24 – мое счастливое число; в 86-м поженились мои родители; Майклом звали стоматолога, который когда-то ставил мне брекеты, – и с тех пор с зубами у меня полный порядок; да и вообще имя хорошее – даже на бумаге выглядит презентабельно. С другой стороны, зачем бы человеку с таким именем искать ассистента через газету для неудачников? Я робко, старательно обвела объявление в кружок (с наслаждением подумав: «Совсем как в старом фильме!») – и быстро сунула газету в сумку, чтобы отсутствие более решительных действий с моей стороны не так мозолило глаза.

– Дорогуша, понимаешь, я же такой уникальный! – заявил Ромен, и я кивнула в знак совершенно искреннего согласия. – Я такой открытый. Прямо как новая страница в блокноте – только и жду, чтобы мир набросал на ней свои идеи, чтобы я мог довести их до совершенства.

Он поиграл серебряной цепочкой на шее, отправил в рот ложку ярко-розовых гранатовых зернышек и с нажимом спросил:

– Понимаешь?

– Естественно, – живо отозвалась я (даже не догадываясь, о чем речь). Ромен поджал губы и положил свою холеную руку мне на колено. Под футболкой с глубоким V-образным вырезом напряглись мускулы.

– Вот почему ты для меня – идеальная учительница английского.

Я искоса глянула на упражнения, с таким трудом составленные накануне вечером, – и ощутила укол совести от того, как медленно продвигался под моим руководством процесс освоения им языка. Вот и теперь за целых два часа он выдавил из себя по-английски лишь одну фразу – «Ариана Гранде сексуально танцует» да пару популярных словечек вроде le marketing и un selfie.

Ромен служил мне одним из трех источников заработка, не дававших пойти ко дну в тот странный период неопределенности. С этим известным в узких кругах гуру фитнеса я познакомилась, стоя как-то в пять утра в очереди в гардероб. Зрачки его красивых скучающих глаз были расширены до такой степени, что походили на два огромных черных озера.

– T’as un accent[5], – проговорил он, хватая меня за руки и растягивая губы в счастливой улыбке. Я – в таком же эйфорическом состоянии – просияла в ответ. До чего же добры люди и чудесна музыка и как восхитительны на ощупь его кожаные штаны!

– Anglaise[6], – выдохнула я, подергивая плечами в такт с пульсацией музыки и зажмурившись от восторга.

– Mais c’est trop bien![7] – он вновь схватил меня за руки. – Я как раз ищу учителя по английскому! – он помолчал и пожевал губами. – Чувствую, мы с тобой родственные души.

В тот момент я чувствовала родственную душу в каждом из присутствовавших в зале, словно нас связывала незримая нить чистой энергии.

Тут он сунул мне в руку телефон – и светящиеся кнопочки запрыгали и закружились у меня перед глазами. С третьей попытки мне кое-как удалось вбить свой номер – и этот момент стал для меня судьбоносным.

Встречи наши были хаотичными. Он то уговаривал меня на четырехчасовое занятие в Starbucks у станции Сен-Поль, то пропадал на несколько недель, а потом вдруг опять возникал из ниоткуда, забрасывая бесконечными сообщениями (иногда в три часа ночи) и настойчиво требуя, чтобы мы непременно повидались, потому что ему непременно нужно бегло заговорить по-английски, ведь от этого зависит вся его карьера. Чаще всего наши «уроки» кончались тем, что я переводила его переписку в Grindr, просматривала видеозаписи его тренировок в YouTube или выслушивала его бессвязные псевдодуховные излияния (одно из них вот-вот должно было начаться).

Помимо Ромена была еще подработка в модной кофейне и группа девчонок лет двенадцати, у которых я вела курс «Английский по песням» (и благодаря которым досконально изучила творчество Джастина Бибера). Не то чтобы я была несчастна – отнюдь; вот только с каждым днем все отчетливее ощущала груз времени. Мне казалось, что его остается все меньше, а сама я все сильнее отстаю от некоего графика.

Неудовлетворенность и беспокойство, судя по всему, вообще свойственны миллениалам. Большинство моих университетских друзей остались в Лондоне и уверенно взбирались по карьерной лестнице. Условно их можно было разделить на две группы: те, кого на время нескончаемых бесплатных стажировок содержали родители – и кто теперь нашел пресловутую «работу мечты»; и другие – кто постепенно растворился в Сити и чья жизнь все меньше и меньше походила на мою (вечеринки по пятницам в Сохо и Шордиче, безупречная одежда из COS и энергичная речь, пересыпанная аббревиатурами). Но даже самые завидные вакансии не вызывали у меня никаких эмоций – все эти разговоры о «кликбейте» и «установлении контактов с креативщиками». Хотя подозреваю, что равнодушие это граничило с некоторой завистью.

Я вернулась в Париж, где училась на третьем курсе, мотивируя это тем, что жилье там стоит дешевле, а работать придется меньше, чем в Лондоне, и у меня появится больше времени на «поиски себя» (или той области, к которой я проявлю хоть какую-то склонность). Но чем дальше, тем сильнее мне начинало казаться, что природа не одарила меня амбициями, и я почти смирилась с мыслью, что во мне нет ничего особенного.

Тогда я много думала о том, что мне следовало иначе распорядиться временем учебы в университете. Оглядываясь назад, я понимала, что первые два года пролетели в какой-то сладостной дымке. Я приехала из Камбрии, из крошечной деревеньки – грустного спутника медленно умиравшего городка (тут и там – скелеты опустевших магазинчиков и автобусных остановок с выгоревшим на солнце, давно не действующим расписанием). Когда я в последний раз звонила маме, она рассказала, что там убрали даже банкомат.

Вряд ли такое происхождение могли счесть «гламурным» ребята из Оксфорда, Бристоля, Уимблдона или даже Новой Англии, умеющие поддержать беседу о русской классике, кимчи, законодательных нововведениях или сравнительных характеристиках авиакомпаний, выполняющих длительные перелеты. Родители у них работали на BBC или в неправительственных организациях, тогда как моя мама была учительницей начальных классов, а папа – трелевщиком (высококвалифицированным работником, чья профессия с каждым днем теряла актуальность). «Дровосек» – придумала я чуть более романтичный и куда более понятный «перевод» для своих новых друзей. До сих пор помню, какую гордость испытывала в первые дни, рассказывая об этом однокурсникам, чьи родители занимались чем-то совершенно мне непонятным. Один юноша – сын социалистов из Далича – едва не выпрыгнул из своих роскошных шаровар, узнав, чем зарабатывает на хлеб мой отец. «Дровосек? – присвистнул он. – Ничего себе, вот это я понимаю, настоящая работа – возврат к истокам!»

Подростком я была чрезвычайно деятельной и амбициозной, но теперь даже те творческие увлечения, что служили мне утешением в затворнической юности (музыку и изящную словесность я считала фундаментом становления своей личности), подверглись сомнению и переоценке. На смену им пришли одержимость дневником, куда я записывала все на свете, и запойное чтение в попытке угнаться за друзьями. К тому времени я еще не до конца оправилась от удара, нанесенного парнем, с которым я лишилась девственности (владевшим тремя языками и окончившим международную школу): мою тщательно подобранную фильмотеку он назвал «банальной»!

Потерять девственность для меня было все равно что сбросить старую кожу, заменив ее смирительной рубашкой. Само мое тело пугало меня – и лобковые волосы, и непривлекательные половые губы, но гораздо сильнее было отчаянное желание произвести впечатление на мальчиков, которые (как мне казалось) делали мне великую честь, согласившись переспать со мной. Мне так хотелось выглядеть в их глазах сексуально раскрепощенной и многоопытной, что в конечном счете все мои стремления свелись к единственной цели: сделать так, чтобы ему («он» в данном случае собирательный образ целой вереницы невероятно самоуверенных парней из среднего класса в мешковатых джемперах) было хорошо. Я воспринимала это как часть самообразования и, наверное, в каком-то смысле достигла поставленной задачи. Пожалуй, за эти два года меня всего лишь раз посетила мысль, что секс с партнером может произвести тот же эффект, которого я могла достичь самостоятельно. Однако осознание это имело привкус нечистоплотности и вины, поскольку пришло ко мне на скрипучем старом диване, с бывшим парнем подруги, в его сырой полуподвальной комнатенке на Чатсворт-роуд. Когда наутро он провожал меня до метро, от стыда за содеянное у меня подкашивались ноги. Больше всего хотелось вернуться домой и помыться.

В Париже все изменилось. Сбросив ярмо пусть и завуалированной, но оттого не менее коварной классовой системы (которую до поступления в университет я считала давно изжившей себя), я вновь обрела чувство собственного достоинства. В глазах парижан я была девушкой из Лондона, а не из никому не известного захолустья. Париж, поначалу представлявшийся музеем под открытым небом, пришелся мне на удивление впору: так же, как и я, он изо всех сил сопротивлялся новым веяниям, цепляясь за прошлое. Я могла позволить себе не работать – благодаря полученной по программе Erasmus стипендии не пришлось устраиваться какой-нибудь официанткой – и писать исключительно в свое удовольствие.

В Париже я сделала свое главное (и, надо сказать, вполне предсказуемое) открытие: секс. Секс во Франции – особенно когда дни становились длиннее – был повсюду. Казалось, вся жизнь просачивалась через фильтр секса. Я узнала, что там считается абсолютно нормальным раздеть кого-то глазами прямо в метро или услышать от продавца в papeterie[8]: «Какой нынче прекрасный весенний день – совсем как вы!» Французы были откровенны и при этом совершенно невозмутимы. Именно тогда я наконец поняла, что являюсь объектом сексуального влечения, решив использовать это как свое оружие.

Пришла весна. Все уже высыпали на террасы, но еще кутались в пальто и гротескные шарфы. Над каналом пышно цвела глициния. Эмма затянулась сигаретой, которую мы раскурили на двоих.

– Так ты позвонишь? – спросила она.

Эмма была одной из моих более успешных подруг – если не самой успешной, поскольку даже полноценная взрослая жизнь (с кошкой и постоянным парнем) не помешала ей остаться нормальным человеком. Работала она на онлайн-платформе, посвященной искусству, и лишь каким-то чудом умудрялась не спровоцировать меня на убийство своими призывами «полюбоваться рассветом с крыши дворца эпохи Возрождения во время венецианской биеннале второго по значимости художника Пакистана». Пожалуй, она была самой стильной из всех, кого я знала, – невзирая даже на тот факт, что все ее тряпки выглядели так, будто их украли у восьмидесятилетнего затворника. По правую руку от меня сидел Алекс – он работал в магазине одежды, устроиться в который, не имея по всем правилам оформленного и раскрученного профиля в соцсетях, не стоило и мечтать. Я фыркнула (эту привычку я подхватила у французов), отмахиваясь от малейшего намека на ответственность и целеустремленность:

– Да не знаю. По-моему, это все бессмысленно, нет?

– И все же позвони. А вдруг там что-то крутое?

Сказать по правде, учитывая – как выразилась Эмма – «нарочитую расплывчатость» объявления, никто из нас доподлинно не знал, в чем заключалась работа. Даже слова «архив и поиск», по сути, не несли в себе никакой смысловой нагрузки. Свое суждение мы вынесли, основываясь лишь на том, что предложение, вполне очевидно, относилось к туманной категории «сферы искусства» и для нашего замкнутого мирка выпускников художественных академий и прочих гуманитарных заведений было окутано неким флером притягательности и статусности. Все мы были молчаливыми участниками договора, велевшего нам обожествлять профессии креативных индустрий. А ведь Майкл (который, вполне возможно, вовсе отказался от фамилии – как Мадонна) мог вообще искать кого-то, кто поливал бы ему цветы, заваривал чай, а то и просто тешил его эго (и хорошо бы фигурально выражаясь, а не в буквальном, физическом смысле). Несомненно, если бы у меня появилась возможность представляться на вечеринках как ассистент писателя, мой социальный капитал (и наверняка еще и самооценка) взлетел бы до небес. Лишь позднее я осознала, что именно сакрализируя определенные виды труда, мы сами наделили видных деятелей искусства столь опасной властью.

– Честно говоря, когда читаешь это объявление, кажется, что автор – просто псих, – заметил Алекс, отвлекшись от телефона и положив его себе на колено. – Взять хотя бы этот пассаж про шекспировское имя – что за бред? – по мнению Алекса, большинство белых мужчин-натуралов были психами.

– Нет-нет, – возразила я. – Как раз этот момент меня больше всего зацепил. Может, он просто устал от всяких Крессид – с их долбаными неоплачиваемыми стажировками и домами где-нибудь в Стоквелле – и их засилья в сфере искусства…

Алекс скорчил гримасу, всем своим видом возражая против того, чтобы я пускалась в разглагольствования о социальной справедливости, – а мне в той же мере не хотелось, чтобы кто-то из друзей заподозрил, насколько я уже сроднилась с абсолютно незнакомым мне человеком. За минувшие сорок восемь часов я как только не представила себе нашу первую встречу – и лишь в двух вариантах развития событий присутствовали намеки на постепенно нарастающее обоюдное влечение.

– О боже, – взвыл Алекс, будто прочтя мои мысли, – если ты и в самом деле получишь это место, то обязательно переспишь с ним – а вдруг он окажется каким-нибудь самодовольным папиком-бумером…

– Наверняка Крессидой зовут его дочку, – вставила Эмма. Я изобразила негодование – впрочем, неубедительно даже для себя самой.

– И все же ты должна позвонить, – подытожил Алекс после минутной паузы. – В конце концов, он же будет тебе платить! Может, ты наконец вырвешься из своей кафешки?

Мы часто говорили о том, чтобы мне «вырваться из кафешки», будто о некоем чудесном спасении, которое произойдет как бы само собой, но волшебным образом преобразит всю мою жизнь, привнеся в нее смысл и порядок: иными словами, работу и мужчину. Из-за этих разговоров я даже стала покупать лотерейные билеты в табачном киоске на углу.

– Знаю, знаю, – искренне отозвалась я. – Конечно же, я позвоню.

Тут подоспел и второй графинчик корбьерского. Я и после первого уже ощущала в ногах приятное онемение. Эмма передала мне остаток сигареты.

В пасхальное утро я никак не могла заставить себя выйти из дому. Проснулась поздно, с гудящей от похмелья головой. Это был один из тех тусклых, бесконечно тянущихся дней, когда я особенно отчетливо ощущала собственное одиночество. Включив радио, наткнулась на несколько сюрреалистическую программу о женщинах-знаменитостях, поддержавших Брекзит. Оказывается, еще в девяностых Джинджер Спайс совсем не лестно высказывалась о подлых брюссельских бюрократах. Я съела два вареных яйца, подумала о Боге и прочла половину французского бульварного романа о молодом литераторе, мечтающем о загадочной и молчаливой девушке с непростой судьбой. Наконец, в половине шестого, когда оставаться в четырех стенах было уже невыносимо, я решилась-таки выйти на улицу. В коридоре топтался толстый жабоподобный муж консьержки, в посеревшей от старости майке-алкоголичке. Я что-то пискнула в знак приветствия, и вид у него сделался такой, будто его оскорбляет сам факт моего существования.

– Пора бы уже прекратить оставлять обувь перед дверью, – буркнул он. – Даже в дождь.

Monsieur et Madame la concierge[9] всячески демонстрировали мне свое презрение, поскольку я жила в крохотной chambre de bonne[10] на самом верху и делила туалет со своим соседом Фаруком – весьма любезным, словоохотливым и почти всегда отсутствующим студентом, к которому консьержи относились с неменьшим пренебрежением.

Седьмой этаж был бельмом на глазу в этом вызывающе зажиточном co-propriété[11]. Я знала, что смотрителям дома ведомы светские условности, поскольку не раз видела, как неестественная, болезненная улыбка искажает их лица при встрече с обитателями шестого этажа. В наказание за оставленный во дворе велосипед мадам теперь прятала пришедшую на мое имя корреспонденцию. Была надежда, что уж сегодня-то, поддавшись религиозному рвению, чета консьержей непременно уйдет на целый день. Не повезло.

Оказавшись на улице, я быстрым шагом двинулась мимо по-воскресному переполненных террас и снующих взад и вперед детишек на самокатах. Слушая старое интервью с Моррисси по BBC, вошла в высокие зеленые ворота кладбища. В ушах звучал его мягкий северный выговор: «Не понимаю, почему люди ничего не делают со своей жизнью, хотя знают, что она не бесконечна». На миг меня охватило чувство вины. При этом в голове не укладывалось, как один и тот же человек мог написать столь проникновенные строки о нежности и доброте[12] – и призывать «сохранить Англию для англичан». Похоже, в очередной раз подтверждалось мое подозрение, что втайне все успешные люди – опасные извращенцы.

Вокруг не было ни души. Кладбище Сен-Венсан – тугой клубок корней деревьев, тонких прутьев кованого железа и выгоревших на солнце срезанных головок гортензии да нагромождение элементов, не нашедших применения в некрополе, что раскинулся ниже, по дороге к площади Клиши. Сюда я приходила, когда ощущение неприкаянности становилось нестерпимым, – это место напоминало мне об одном из моих бывших. Пушистый серый кот бросил на меня беглый взгляд. Я читала имена, выгравированные на надгробиях («семья Кайботт», «семья Легран»). Землю под ногами устилали сосновые иглы – совсем как в детстве, во дворе дома моих бабушки с дедушкой. Все было густо-зеленого оттенка: и гладь пруда, и чернильные кляксы лишайника на могильных плитах, и мягкий свет, лившийся сквозь витражи церкви во время службы, куда меня водили ребенком. Я решилась позвонить Майклу.

Взгромоздившись на барный стул в кафе L’Etoile de Montmartre, перебрала в голове возможные варианты развития событий. Краткое «вакансия закрыта». Магнетическое – даже сквозь телефонную трубку – притяжение (неуловимое ощущение, что в деле замешано божественное провидение, подкрепляется парой хлестких, остроумных шуток). Тяжелое дыхание, пара нелепых фраз, будто цитаты из порнофильма, и осознание, что меня разыграли.

Некоторое время я сидела, уставившись на закручивающуюся в бокале пурпурную жидкость и собираясь с духом. В конце концов – хотя бы ради того, чтобы отделаться от назойливых попыток сидящего рядом мужчины среднего возраста завязать со мной беседу, – набрала номер. В трубке послышались гудки, и спустя целую вечность – женский голос:

– Allô?

Не француженка.

– Oui, allô, je vous appelle par rapport à l’annonce d’emploi. Pourais-je parler avec Michael, s’il vous plaît?[13]

– Его нет, – ответила она резко, по-английски. – И, боюсь, вакансия уже занята.

– А. – Разочарование вперемешку с трусливым облегчением волной прокатилось по всему телу и мягко улеглось на плечи. – Ну, ладно, все равно, большое вам спасибо.

– Да, до свидания, – раздраженно выдохнул бестелесный голос. Раздались короткие гудки. С секунду я прижимала трубку к уху, будто ждала, что мне перезвонят, – но телефон лишь молча и неподвижно лежал в ладони.

– Donc vous êtes Américaine?[14] – воспользовался своим шансом сидящий справа мужчина.

– Британка, – ответила я с милой улыбкой, затем допила остатки вина и высыпала горсть монет на барную стойку. – Чао!

Потерпев неудачу, я бесцельно бродила по кварталу до самой темноты и пыталась придумать, что же делать со своей жизнью. От одной мысли о работе в офисе меня охватывал вполне понятный ужас; к тому же я давно поняла, что неспособна работать в стрессовых условиях. К двадцати четырем годам я до сих пор цепенела от чувства вины при одном воспоминании, как однажды в средней школе расстроила учителя. Еще я думала о подруге, работавшей в сфере финансового PR, которая как-то, сияя от восторга и гордости, объявила, что от нее зависит судьба целой компании. Я же находила, что порой отвечать даже только за собственную судьбу довольно утомительно.

Внезапно я замерла, обнаружив, что стою у дверей знакомого винного бара, – и тотчас поняла, что мне поможет. Толкнув дверь, я оказалась в битком набитой комнатке, больше похожей на чью-то кухню. Стены были выкрашены в желтый цвет, тут и там висели картины в стиле Дейроля, изображающие виноград разных сортов, домашнюю птицу и прочую живность со всех уголков Франции. В помещении царил интимный полумрак, а пол – насколько удавалось разглядеть – был вымощен терракотовой плиткой. Я протолкалась к барной стойке в дальнем конце зала, желая убедиться, что за ней действительно он. Едва уловимая искра промелькнула в лице Бенуа – узнал или только задумался о том, где мог меня видеть?

– Mademoiselle, – обратился он ко мне, беззастенчиво оценивая мой внешний вид. Я попросила бокал сомюрского и достала из сумочки книгу в мягкой обложке. Спустя пять минут он уже сидел рядом, с моей стороны барной стойки.

– Что читаешь? – спросил по-французски.

Я показала ему наполовину прочитанный роман Патрика Модиано. Бенуа хмыкнул.

– Et alors?[15]

– Знаешь этого автора? – спросила я.

Он улыбнулся, выудил из-под стойки пыльную бутылку, наполнил бокалы – сначала мой, потом свой.

– Я сегодня не в состоянии говорить о книгах, детка, – отвечал он. – Слишком пьян.

В таком же состоянии он был в нашу первую и последнюю встречу – где-то год назад. Я тогда пришла в бар со своим бывшим – тем самым, о котором мне напоминало кладбище, – и Бенуа решил, что мы отвлечем его от «Дионисовой пытки» (именно так он и выразился).

Ему было за тридцать – высокий, тощий, харизматичный: достаточно, чтобы казаться гораздо привлекательнее, чем был на самом деле. Он был словно призраком будущего – того, что ждет и меня лет через десять. Работал в барах, а еще писал сценарии к фильмам – хотя за пять лет так и не дописал ни одного до конца. Я сказала, что учусь на факультете литературоведения. Сам он окончил магистратуру по философии – спросил, что я люблю читать. Это было своего рода проверкой умения поддержать беседу, после чего он принялся регулярно подливать вина себе и мне – до тех пор, пока мы все трое изрядно не напились (я, как обычно, сильнее всех присутствующих). К счастью, был воскресный вечер, и, когда часы пробили десять, бар начал потихоньку пустеть. Разговор с литературы плавно переключился на секс и совершенные непристойности.

– Раз твой сосед так шумит во время секса, значит, умело использует свои пальчики, – заявил Бенуа, укладывая тонюсенькие ломтики ветчины на огромную тарелку с сыром и прочими закусками. – Просто научитесь делать это лучше и громче.

Эти слова сопровождались адресованным мне недвусмысленным подмигиванием. Весь вечер он бессовестно флиртовал со мной – так виртуозные магазинные воришки внаглую выносят плазменные панели через главный вход. Однако, когда мой бывший удалился в уборную и Бенуа зажег мне сигарету (пристально глядя в глаза гораздо дольше, чем диктовали всякие приличия), я сообразила, насколько искренними были его намерения, и, польщенная и хмельная, ответила ему взаимностью вместе с первым долгим выдохом дыма.

– Не узнаешь меня, да? – спросила я теперь.

Он сузил глаза, вглядываясь в мое лицо.

– А ну-ка напомни!

– В прошлый раз со мной был молодой человек, – сказала я. – Студент бизнес-школы.

Он чуть сморщил нос – и тут его осенило:

– Точно! Это ты хотела стать флористом, пока чувак пишет свой диплом, – правильно? – я рассмеялась. – Ну как, поступила в колледж? – спросил он.

Пришлось признаться, что мечты о флористике, как и все прочие, лежали теперь погребенными на стремительно разрастающемся кладбище моих амбиций.

– Ну и хорошо, – заключил он. – Est-il possible d’être revolutionnaire et d’aimer les fleurs?[16]

Пять часов спустя бар совершенно опустел, а я опьянела достаточно, чтобы мысль снова оказаться в квартире у Бенуа показалась мне безумно привлекательной. Когда он закрыл заведение, я облокотилась о барную стойку так, чтобы одновременно выглядеть (как я надеялась) соблазнительно и не слишком шататься; потом, стоя на холодном тротуаре, ждала, пока он опустит рольставни.

– T’as froid?[17] – заметил, как я дрожу, обхватив себя руками. Я кивнула, ожидая, что он сейчас галантно накинет мне на плечи свою куртку. Бенуа же вместо этого, лязгнув металлом решетки, развернулся.

– Bon[18], – проговорил он, положив неверную руку мне на плечо и притянув к себе, так что нижняя губа коснулась моего лба, – тогда пойдем в дом, – и самодовольно ухмыльнулся.

– А куда подевался твой парень? – спросил он уже ближе к рассвету, рассеяно проводя пальцем по моему предплечью.

– Похоже, они у меня надолго не задерживаются, – глухо ответила я.

Бенуа рассмеялся.

– Tant mieux[19].

Я лежала на животе, голышом, в его постели. Комната была совершенно пустой – никаких украшений. На полу высились стопки книг в окружении грязных кружек и бокалов, в некоторых желтели окурки; тот, что стоял у кровати, теперь служил вместилищем для вялой змейки презерватива. Мой взгляд лениво скользил по корешкам: Борис Виан, Генри Миллер, Филип Дик, Герман Гессе. Осклабившаяся физиономия Нормана Мейлера на обложке одной из книг наполовину скрыта разорванной оберткой от Durex. Добравшись до моих ягодиц, указательный палец Бенуа на мгновение замер, затем его ладонь шлепнула меня по заднице.

– T’as des très belles fesses[20], – произнес он с восторгом, и я ощутила прилив беспричинной гордости, хотя по опыту знала, что комплимент насчет попки был таким же обязательным, как утреннее предложение выпить кофе.

– Oui[21], – продолжал он, – des très, très belles fesses[22], – после чего в некоем подражании Ронсару любовно воспел все прочие части моего тела (лет в девятнадцать я тут же влюбилась бы в него без памяти). Я лежала молча, прикрыв глаза и гадая про себя: неужели это нормально – воспринимать собственные победы с таким равнодушием и чуть ли не презрением?

В следующие несколько недель я совсем не думала о Майкле и, сказать по правде, могла бы и вовсе о нем забыть – если бы не открытие выставки Анны. Туда меня притащила Эмма – в качестве спасительницы от «мудаков от искусства». Она заранее прислала мне ссылку на мероприятие («Анна Янг: Объективы и перспективы») и старую статью, найденную в архиве The Guardian. Текст (1998 года) начинался с описания студии фотохудожницы: «На первый взгляд, студию Янг легко принять за один из новаторских ресторанов этого района, доблестно старающихся познакомить SE1[23] с фокаччей и овощами на гриле». В тот день мне больше всего на свете хотелось просто лежать на полу своей спальни, слушать Лану дель Рей, допивая вино, которое я приберегала для кулинарных целей. Но, видимо, у судьбы были на мой счет свои планы.

2

Майкл

Она вошла – и будто бы открылся некий портал, перенесший меня в прошлое. Эта девушка не была похожа на Астрид – это и была сама Астрид. Лицо почти полностью скрывала завеса волос, но я сразу ее узнал, и через все тело словно пропустили электрический разряд.

– Дорогой, ты в порядке? Ты что-то побледнел, – сказала моя жена, легонько касаясь локтя.

Я не сводил глаз с девушки. Наверное, она все-таки не мираж – ведь как-то же она целует в щеку незнакомца, а значит, материальна. Голос Анны доносился откуда-то издалека, и я даже на секунду решил, что незаметно для себя перешел в другую комнату; а может быть, она разговаривает со мной через закрытое окно или даже с противоположного края бассейна, а сам я погрузился под воду. Девушка преображала пространство вокруг себя так, будто принадлежала к другому, уже минувшему времени. Даже освещавший ее свет словно лился из 1968 года, от той лампы над раковиной в углу ванной комнаты на Шарлотт-стрит. Из-за этого даже веки у нее делались точь-в-точь как у Астрид.

Анна прошипела мое имя, сильнее сжав руку, – и я, повинуясь механическому импульсу, рывком повернулся в ее сторону. Она, оказывается, стояла прямо рядом со мной. Я поморщился.

– Да? Да, прости, на секунду мне отчего-то стало не по себе. Пойду возьму чего-нибудь. Тебе принести? – спросил я делано веселым голосом.

– Еще бокал белого, – чуть растерянно отозвалась она.

Астрид тоже направилась к бару, и я ускорил шаг, не обращая внимания на группу посетителей, в которых смутно узнал своего французского переводчика с учениками. Один из них позвал меня по имени: «Микаэль, Микаэль!» Они были из того мира, откуда я сбежал, чтобы вновь быть с Астрид, в студенческом баре на Малет-стрит.

Я будто снова вдыхал застоявшийся воздух учебных корпусов вперемешку с запахом пива и сигаретным дымом. Казалось, если я сейчас прикоснусь к собственному лицу, то кожа окажется такой же гладкой и упругой, как тогда.

Она была уже совсем близко, и я, протянув руку, вцепился ей в плечо. Она вздрогнула и обернулась – мимолетное выражение тревоги на ее лице сменилось застывшей вежливой улыбкой. Я вглядывался, стараясь уловить хоть малейший намек на узнавание, – как вдруг меня охватила совершенно нехарактерная робость. Откуда-то из глубины гортани поднялась волна нервного смеха – и я внезапно осознал, что все еще удерживаю ее; моя рука ощущала жар ее тела. Я разжал пальцы и неловко огладил ее рукав – так отец, не слишком близкий с дочерью, пытается показать свою любовь. Лихорадочно ухватившись за первую мысль, выплывшую на поверхность сознания, я прочистил горло и неловко спросил:

– Вы случайно не учились в университете с моей дочерью?

В ее глазах я с ужасом прочел плохо скрываемую жалость. Какой кошмар! Наверное, она решила, что у меня грязные намерения. А мне так хотелось провести большим пальцем по ее нижней губе – проверить, почувствую ли то же, что тогда?

– Может быть, – ответила она. – А где училась ваша дочь?

– Прошу прощения? – переспросил я в некотором оцепенении. Потом, вспомнив собственные слова, добавил: – Ах, в Оксфорде. Колледж Святой Екатерины. Кларисса.

Девушка озадаченно посмотрела на меня – а потом, будто вспомнив о неких социальных обязательствах, непринужденно проговорила:

– А! Это в честь миссис Дэллоуэй? Или той, ричардсоновской? Или как в сериале «Сабрина – маленькая ведьма»?

Я пристально вглядывался в черты ее лица – все в них было безупречно; но теперь понимал, что голос у нее несколько другой, а уж упоминание Ричардсона было и вовсе не к месту.

– Вообще-то, как у Джеймса Болдуина, – ответил я несколько вызывающе.

– Что ж, вряд ли это могла быть я: в Оксфорд я не попала.

– Майкл? – похоронным колоколом по растревожившей душу иллюзии прозвучали знакомые нотки в голосе жены. Ее стройное тело по-хозяйски прижалось ко мне. – Кто это?

Обернувшись, я увидел, что она растягивает губы в приветливую улыбку. Это нежданное вторжение реальности помогло мне прийти в себя. Переходя в режим «приятного собеседника», я приобнял Анну за плечи и произнес:

– Это-то я и пытаюсь выяснить. Уверен, мы где-то уже встречались. Готов был поклясться, что она училась в университете вместе с Клариссой.

Анна смерила незнакомку бесстрастным взглядом.

– Что-то не припоминаю. Прошу извинить моего мужа, – добавила она, протягивая руку с изящными длинными пальцами. – Меня зовут Анна Янг, а это – Майкл.

– Лия, – отозвалась девушка, явно испытывая облегчение от того, как мастерски художница разрулила ситуацию. – Поздравляю, – она широким жестом обвела зал, – выглядит просто… то есть работа проделана колоссальная…

– Благодарю, – Анна приподняла уголки губ. – А вы на стажировке в галерее? – голос ее звучал тепло, но вопросом почти неприкрыто обозначалась расстановка сил.

– О, нет-нет. Я здесь с подругой – она ведет колонку об арт-рынке в одном журнале. Сама-то я почти не разбираюсь в искусстве. Ну, то есть, конечно, не полный ноль, но… – она смутилась. Анна излучала благодушие.

– Чем же вы занимаетесь?

Лия поморщилась.

– Хм, да ничем особенно… Главное – чтобы на аренду хватало. Сейчас вот работаю в кафе. – Тут она будто осознала, как нелепо звучит такой ответ, и добавила: – Подумываю подать документы в магистратуру.

Я чувствовал, что она всеми силами ищет повод уйти – и Анна с радостью его бы ей предоставила. Я же решил во что бы то ни стало удержать девушку: надо было выяснить, зачем Вселенная мне ее послала.

– Что ж, вы могли бы работать у меня, – выпалил я, сам не вполне понимая, что говорю, и чувствуя на себе буравящий взгляд Анны.

– Что, простите? – отозвалась Лия.

– Ну да, – продолжал я, теперь гораздо увереннее. – Да я, вообще-то, и в самом деле некоторое время назад подыскивал помощницу…

– О боже! Анна Янг. Майкл Янг – ну конечно! Господи, какая я идиотка! Вы – тот самый Майкл Янг, писатель! «Ричард. Падение»… Это же вы дали объявление в FUSAC, да? Чтоб без вычурных имен – это же ваше?

– Вы его видели? – потрясенно и в то же время воодушевленно спросил я. Определенно, Вселенная решила-таки мне помочь.

– Я даже звонила! Но женщина по телефону ответила, что место занято… – тут она смешалась и робко взглянула на Анну, явно осознавая, что сболтнула лишнее. А что еще оставалось моей жене? Уж она-то вряд ли мечтала о том, чтобы я взял себе в помощницы юную деву.

Доброжелательная улыбка будто приклеилась к лицу Анны.

– Ну разве это не замечательно? – воскликнула она. – Просто великолепно! – она сжала мою ладонь. – Подумать только, и ты еще не любишь мои вечеринки. Вот так удача, а?

Окинув взглядом нас обоих, она с королевским великодушием подала Лии свободную руку и сказала:

– Майкл, мне пора к гостям. Почему бы вам не договориться о встрече?

О да, назначим встречу – чтобы этот странный, фантасмагорический эпизод получил развитие; чтобы ее существование не ограничилось для меня этим вечером. Погладив Анну по спине и чмокнув в щеку, я произнес:

– Неплохая идея, дорогая. Ты еще хочешь чего-нибудь? – и добавил, уже обращаясь к Лии: – А вы что будете?

Анна едва сдерживала ярость.

Моя дочь – стерва (во всяком случае со мной). Она всегда была избалованным и дерзким ребенком. Думаю, Анна, отчаянно стараясь компенсировать тот факт, что не была ее матерью, совершенно на ней помешалась. Она неустанно твердила дочери, какая та уникальная и особенная (что совершенно несвойственно моему поколению). «Ах, милая, какая у тебя артистичная натура» или «О, по-моему, слух у тебя гораздо лучше, чем у других ребят». Кларисса привыкла к тому, что ее мнение – превыше всего. Конечно, она умна – еще бы, учитывая, сколько я вложил в ее образование. Вот только самомнение ее так велико, что это просто в голове не укладывается.

В ее возрасте у меня было всего два желания: трахаться и пробовать новое. Я был честолюбив, а лучше сказать, по-юношески тщеславен. Но наши с дочерью представления об амбициях диаметрально противоположны. В ее отношении к работе есть что-то до отвращения пуританское. Стажироваться в правильных местах, засиживаться в офисе допоздна, активно (прости господи) налаживать контакты – в этом она вся. Я же всегда был уверен, что рожден для чего-то великого, – и какое-то время все к тому и шло. А Кларисса чопорна и фальшива – не представляю, чтобы у нее была нормальная интимная жизнь. Такое ощущение, что при всей своей внешней эмоциональности она вообще не способна на настоящие чувства. Вот уж действительно, поколение восклицательных знаков. По настоянию своего агента я завел аккаунт в Twitter – так меня буквально оглушил этот птичий базар, где все считают, что им что-то должны, что меня волнует их мнение о ситуации в Палестине, или положение женщин в искусстве, или их проклятые домашние салатики с киноа или черт знает с чем еще. Я и не удивился, обнаружив там Клариссу во главе очередной вооруженной хештегами эрзац-революции. При этом разногласия с дочерью ранят меня не так сильно, как с ее братом. Наши ссоры больше напоминают спектакль. Все, что связано с ней, скорее похоже на спектакль.

За это я и полюбил Астрид: она была из тех, кого Кларисса назвала бы простушкой. У нее не было каких-то особых стремлений – только жажда жизни. Она была искренней и напрочь лишенной аналитического мышления. Ей нравилось поглощать ванильное мороженое Wall’s прямо из ведерка, в одном нижнем белье прислонившись к кухонной раковине. Еще ей нравилась принцесса Маргарет – за то, что та была эдакой «бунтаркой»; она даже имя Астрид себе взяла, сочтя его «шикарным и экзотичным». Пожалуй, на этом ее попытки создать себе некий имидж заканчивались.

– Очень хочется написать что-нибудь о писателях в изгнании, – заявил молодой человек, делая театральную паузу перед последними словами и как будто выделяя их курсивом. – Хотя можно и не в изгнании, но вроде как в вынужденной эмиграции. Байрон, Китс, Даррелл, Хемингуэй… или вот вы.

Неужели об этой хрени еще пишут в журналах? Я медленно кивнул, прикидывая про себя, когда он мог появиться на свет. В восьмидесятых? Неужели он старше Клариссы? Светло-голубая рубашка и круглые очки в роговой оправе; на щеках трехдневная щетина.

– Я тут прочел любопытную статью в The New York Times о писателе, утверждавшем, что развитию его дарования немало способствовали 35 лет, прожитых в Италии, – и задумался. Он пишет об интернете и о том, что в нашем мире лингвистические барьеры уже не актуальны. Как это влияет на язык писателя, покинувшего родину? Вот я, например, живу и работаю в Берлине уже четыре года – и до сих пор совсем не говорю по-немецки. Не читаю Бёлля и Грасса, – он улыбнулся. – Да и существует ли еще в нашем глобализированном обществе такое понятие, как «лишиться родины»?

Тут уж я не мог сдержаться и хмыкнул. Он слегка смутился – но виду не подал, как его наверняка учили в школе, или что он там окончил, – и сказал:

– Ну, потому я и хотел с вами поговорить. Хотел… «обмена мнениями».

Что у молодежи за привычка – вечно лепить на все сказанное кавычки, как будто подыскивая заголовок для следующей записи в блоге?

– Ясно, – вяло отозвался я.

Скорбный кивок.

– И я очень благодарен Клариссе за то, что помогла связаться с вами, и за эту беседу по Skype.

На меня накатила тошнотворная волна ненависти к своему агенту за то, что тот согласился на это якобы небесполезное интервью, и еще больше – к себе самому, за то, что пошел у него на поводу.

– Что ж, – сказал я наконец. – Звучит совершенно потрясающе, и я с радостью поучаствую.

– Замечательно! – с энтузиазмом воскликнул молодой человек. – Просто замечательно! Знаю, что у вас в два встреча, – но, может, успею поделиться с вами парочкой соображений?

Я сделал неопределенный жест, и он завел свою шарманку:

– Влияет ли жизнь за границей на ваш язык, учитывая, что ведь теперь весь мир говорит по-английски? Изменилась ли тематика ваших произведений? Вы по-прежнему способны писать об Англии – даже покинув ее? Учитывая то, насколько ваша манера и стиль типичны для вашего поколения и социальной среды – Лондон, конец семидесятых, период Тэтчер, вплоть до Cool Britannia[24]… Ну то есть можно ли писать обо всем этом из Парижа? Или вы поэтому перестали писать романы?

Должно быть, на моем лице отразились истинные эмоции, потому что он вдруг застыл и теперь – хотя я с трудом разбирал отдельные слова – явно судорожно пытался исправиться. «Поэтому перестали писать романы?.. У вас был такой узнаваемый стиль…» Он еще что-то бормотал о том, как важно «не торопиться в работе над романом в наш век сиюминутных удовольствий».

– Послушайте, Джейк, – прервал я его. – Было очень приятно с вами поболтать, но мне пора – не то я опоздаю. Давайте вы пришлете мне все свои вопросы и я постараюсь на них ответить – если, конечно, еще не разучился печатать.

Он будто бы сжался, заметно пристыженный.

– Майкл, я…

– Да-да, было очень приятно. Присылайте вопросы, я на них отвечу.

– Я…

Щелчок по маленькой телефонной трубке на экране – и его лицо пропало. Сейчас мне обязательно придет гневное сообщение от Клариссы – если, конечно, у него хватит смелости ей рассказать. Вздохнув, я перевел взгляд вниз – серебристый тачпад был весь заляпан свежей ярко-красной кровью. Ее капли срывались из-под ногтя большого пальца на правой руке, а ладонь была влажной и липкой. Я машинально встал, чтобы взять салфетку, и подумал: заметит ли Лия, когда придет?

3

Лия

Если бы не очередной деморализующий день в кафе, я бы, наверное, нашла какой-нибудь не слишком правдоподобный предлог и вообще не пошла бы на эту сомнительную встречу. Вел он себя, мягко говоря, странно, и вдобавок его жена теперь явно точила на меня зуб. Эмма – которую я расспросила позже – поведала, что когда-то та была моделью, потом стала фотографом, добилась определенного коммерческого успеха, но у критиков признания не снискала. Коллега Эммы, остроумный и язвительный Реми, затянувшись сигаретой, лениво заметил, что перед объективом она смотрелась куда органичнее, чем за ним.

Однако, невзирая на тревожные звоночки, я чувствовала, что нужно идти до конца. После личного знакомства с ними можно было не сомневаться, что эта вакансия заслуживает внимания. Не бояться, к примеру, что он окажется автором каких-нибудь эротических фанфиков по «Гарри Поттеру» или доморощенным биографом Дениса Тэтчера. Майкл Янг – настоящий писатель, и не из последних. Уже в конце семидесятых, с выходом романа «Ричард. Падение», его слог стал неотъемлемой частью английского литературного ландшафта. До самого начала нового тысячелетия он стабильно выдавал на-гора циничную современную прозу, завоевав сердца и старой гвардии истеблишмента, и эрудированных бунтарей-позеров, с которыми я училась в университете, – тех, что ходили в киноклубы на просмотр «Апокалипсиса сегодня» и имя Дэвида Фостера Уоллеса обозначали как ДФУ. В свой обеденный перерыв я написала университетской подруге, работавшей в лондонском издательстве, и спросила, знает ли она его. Та ответила, что лично никогда с ним не встречалась, но ее начальник был с ним знаком еще до его добровольного изгнания и «выхода на пенсию». «Не из тех, кто терпит идиотов» – довольно устрашающая характеристика.

Чуть позже от нее пришло еще одно сообщение: оказывается, наш общий знакомый работал вместе с его дочерью и отзывался о той весьма туманно – «в точности такая, как можно представить». Я спешно порылась в соцсетях, опасаясь, что могла нечаянно добавить ее в друзья или, хуже того, лайкнуть какую-нибудь ее публикацию. Выяснилось, что у нас трое общих друзей: парень из моего студенческого общежития, с которым мы едва не начали встречаться и которого я слегка побаивалась (эдакий самозваный денди, выпускник школы-пансиона и звезда драмкружка); девчонка, которую я почти не знала, с семинара по литературе раннего Нового времени; и, наконец, «знакомый знакомого» из Колледжа Святого Мартина[25], ныне (исходя из беглого просмотра его страницы) редактор журнала Dazed & Confused[26]. Пока что – никаких сюрпризов.

Майкл с женой снимали квартиру возле Данфер-Рошро – «в немодной части 14-го квартала», с гордостью заявил он («Интересно, а где же тогда модная», – подумала я). Здесь в самом деле было чуть менее «дорого-богато», чем в районах к северу и западу. Данфер представлял собой уцелевший уголок настоящего Парижа. Его главная артерия – улица Дагер – длинная череда бессчетных брассери с красными козырьками, и, петляя на велосипеде между старушками в платках и макинтошах, я ощущала острый аромат сыра и солоноватый дух рыбной лавки. На тротуаре перед цветочным магазинчиком сидел на табуретке скучающий старичок в зеленом фартуке, окруженный ведрами с увядшими ландышами. От кого-то я слышала, что это была любимая парижская улочка Боба Дилана.

Майкл жил на улице Булар – между табачной лавкой и букинистическим магазином. Я припарковала свой велосипед и выудила из кармана пальто клочок бумаги с кодом от двери. Руки у меня сделались липкими, и я судорожно вытерла их о джинсы, попутно глянув на часы: еще десять минут. Прошла улицу из конца в конец. Пять минут. Что ж, пять минут – это некая грань между педантизмом и вежливостью. За дверью оказался небольшой дворик, утопающий в глициниях. Пронизанное зеленоватым светом пространство пересекали веревки для белья, густо пахло кондиционером для ткани. Я в сотый раз перечитала инструкции.

«Пятый этаж, корпус Б». Внутри – обычная широкая лестница с ковровой дорожкой в персидском стиле и лифт с изящной решеткой, которым я решила воспользоваться, пока, чего доброго, опять не вспотела.

Он открыл не сразу и медленно – словно учитель, решающий про себя, пускать ли ученика в учительскую. Однако при виде меня выражение его лица смягчилось, и он распахнул дверь пошире, отчего тонущая в полумраке лестничная клетка озарилась ярким светом. С секунду-две он молча смотрел на меня, потом вздохнул («что ж, входите») – и отступил в сторону, пропуская в дом.

– Ого!

– Да, просторно тут, правда? – заметил он, сунув руки в карманы. – Чаю или кофе?

– Чаю, пожалуйста.

Кивнув, он исчез на кухне, оставив меня одну. Я прислонилась к подлокотнику огромного дивана семидесятых годов цвета томатной тапенады[27]. Комната была просторной, полной воздуха и света – благодаря огромному балкону.

– Мы здесь уже, кажется, лет пять, – крикнул он из кухни. – Когда мы только приехали, Анне хотелось жить в каком-нибудь модном районе – вроде 11-го, но я не терял надежды вернуться на Левый берег, где провел свои студенческие годы, и это место – некая золотая середина. Мне здесь нравится: не так много экспатов с золотыми кошельками.

Он вновь возник в дверях с чайничком и двумя чашками.

– Перейдем в кабинет?

Я послушно последовала за ним.

– Вообще-то, у нас остался дом в Хайбери[28], а эту квартиру мы просто снимаем. Каждый год говорим себе, что вернемся, – но почему-то снова продлеваем аренду.

Кабинет был заставлен книгами и завален всякой всячиной – кроме одного большого окна со старинной рассохшейся рамой, откуда открывался вид на внутренний дворик. Майкл поставил чайник на письменный стол и широким жестом пригласил:

– Присаживайтесь.

Я опустилась на краешек видавшей лучшие дни кушетки, среди потертых валиков и подушек.

– Почему вы сюда переехали? – я так давно не раскрывала рта, что теперь мой голос казался какой-то пародией на самого себя.

– Даже не знаю. Устал от Лондона, хотел отдохнуть. Да и Анне нужны были новые впечатления. Дети разъехались… То есть они и раньше жили не с нами (а со своей матерью в Кембридже) – но тем не менее… У нас имелось жилье в Сен-Люке, и мы подумывали просто собрать все вещи и уехать туда – но Анна испугалась, что так мы станем похожи на типичных представителей английской богемы, уставших от городской жизни, перебравшихся на Средиземное море и постепенно разлагающихся, как гниющие фрукты. Вот так мы и приехали сюда. И оказалось, это неплохой компромисс. А вы как сюда попали?

– Окончила университет и поняла, что не вижу своего будущего в Лондоне. – Друзья предупреждали, что признаваться на собеседовании в отсутствии амбиций – крайне нежелательный со стратегической точки зрения прием. Но я сделала ставку на эксцентричность Майкла. – Подписала договор на работу в школе, а когда он закончился, каким-то образом зацепилась здесь. Сейчас я, похоже, просто копчу небо.

Он улыбнулся и пристально посмотрел в глаза.

– Что ж, такие юные коптильщики нынче редкость.

– Да, – согласилась я, про себя радуясь правильному выбору тактики. – Кажется, мы на грани вымирания.

Мы еще немного поболтали о моей учебе, о пестром послужном списке, о предпочтениях в литературе. Наконец, изобразив барабанную дробь ладонями о колени, он произнес:

– Да. Да, думаю, вы мне подходите. Мне кажется, как раз вы мне и нужны.

– Подхожу? – робко переспросила я.

– Да, вполне.

Он встал и, подойдя к окну, облокотился о перила французского балкончика. В мягком полуденном свете я наконец смогла как следует его рассмотреть. Он был очень высокий и жилистый, с густыми седыми волосами и темными глазами.

– Вы наверняка знаете, что мой последний роман вышел на рубеже веков, – сказал он, не глядя в мою сторону. – Однако вряд ли вам известно, что сейчас я работаю над новой книгой. – Он помолчал, будто ожидая моей восторженной реакции. Я послушно охнула. – Не успеваю разгребать работу и потому ищу кого-нибудь, кто мог бы ежедневно обрабатывать мою корреспонденцию. Редакторы заваливают меня пробными изданиями в надежде получить лестный отзыв на форзац или рецензию для печати. Было бы неплохо, если бы кто-нибудь их сортировал, отбирая те, что стоят моего времени. Еще приходит множество приглашений на разные мероприятия, которые мне приходится отклонять – а я не очень-то умею делать такие вещи. И еще мой новый проект требует некоторой исследовательской работы. К тому же этим летом мне нужен человек, который перепечатает мои дневники. – Тут он несколько смущенно прокашлялся. – В моей жизни был период – пара лет в конце шестидесятых (я был примерно вашего возраста), – на котором я буквально застрял. Нужно сделать из этих записей связный текст…

Я попыталась изобразить на своем лице нечто среднее между непринужденностью и заинтересованностью.

– Вы ведь сказали, что пишете? – спросил он.

– Н-ну… нет, то есть да, конечно, но ничего серьезного, – промямлила я, стараясь сохранять спокойствие.

Он снова пристально на меня посмотрел.

– Господи, это и в самом деле поразительно.

– Правда? – отозвалась я.

Но он не слушал.

– Имя Кристин Паркер ведь ни о чем вам не говорит? Нет, ничего страшного, не беспокойтесь, – добавил он, когда я ответила непонимающим молчанием.

И снова улыбнулся, как будто я вдруг сказала что-то смешное или остроумное, – хотя я по-прежнему не произносила ни звука.

– Уехав из Лондона, мы забрали большую часть вещей с собой в Сен-Люк, чтобы сдать дом в аренду. Так что вот куда занесло мои старые дневники. Обычно мы проводим там большую часть августа – это большая ферма, которую мы делим с моими старинными друзьями, Дженни и ее мужем. Знаете, эдакая типичная английская семейка богемных буржуа с непрекращающимся хороводом гостей, детей и пьяных друзей, не знающих ни слова по-французски. Ближайшие пару месяцев вы будете работать неполный рабочий день – обрабатывать почту, просматривать рукописи, – а потом, если мы сработаемся, поедете с нами на лето и займетесь моими дневниками… – он пожевал заусенец на большом пальце правой руки. – Я уж и не надеялся кого-то найти. Кого-то из друзей моих детей просить не хотелось – слишком уж они близки к семье; к тому же перед ними и так богатый выбор ослепительных карьерных возможностей. Я поместил объявление в FUSAC, повинуясь какому-то дурацкому порыву, но не ожидал, что из этого выйдет что-то путное…

Я не перебивала его – только кивала с нужными интервалами, хотя он, кажется, почти что не осознавал моего присутствия.

– Никогда не был суеверным, – продолжал Майкл между тем, – но потом увидел вас, и что-то… что-то как будто бы щелкнуло.

Он отошел от окна, приблизился и сел рядышком на кушетку, так что колени наши почти что соприкоснулись. Пристально вглядываясь в мои черты – секунд пять, но мне показалось, целую вечность, – он положил руку мне на бедро и улыбнулся. Выражение его лица (без малейшего намека на угрозу, как будто бы специально натренированного внушать доверие) поразительно диссонировало с непрошеным касанием. Я убедила себя, что это лишь попытка наладить дружеский контакт, – и словно в подтверждение его горячая ладонь приподнялась в приятельском похлопывании. Должно быть, всему виной был возраст.

– В общем, я прочел ваше резюме и письмо и думаю, вы мне подходите, – тут он снова убрал руки в карманы. – Что скажете?

Я посмотрела ему прямо в глаза и храбро проигнорировала все предупредительные сигналы, звучавшие в голове.

– По-моему, просто замечательно.

В его взгляде читалось видимое облегчение, и сам он как будто расслабился.

– Вот и славно. Да, славно, – проговорил он, вставая и подходя к письменному столу. – Если готовы приступить прямо сейчас, я тут приготовил парочку текстов.

– Мать, да это же просто фрик какой-то, – сочувственно скривилась Эмма. – Да и вся ситуация какая-то странная. Хотя работка ничего так: пишешь письма, читаешь книжки, а потом еще и секретный дневник Майкла Янга – и за это, блин, еще и платят! Круто. Но и странно тоже. Без обид, подруга, но как ты считаешь – почему ему нужна именно ты?

Мы втроем сидели в дальнем углу большого стола, подбирая остатки нежной бурраты с оливковым маслом и сочными помидорками черри.

– Хочу еще, – умудрился с полным ртом выговорить Алекс.

– Как думаешь, вот это вот сверху – это была стружка из репы? – поинтересовалась Эмма. – На вкус – точно какой-то корнеплод.

– Выходит, он просто мерзкий старый развратник? – спросила я, вновь переключая разговор на себя.

– Ясное дело, – проворчал Алекс, проводя пальцем по дну терракотового блюда и отправляя в рот последнюю каплю масла. – Он же тебя лапал – а ведь даже не француз. Хочет, чтобы ты читала его старые дневники, – а сам тебя вообще не знает. Извращенец и есть.

Я тяжко вздохнула.

– Но это же самая крутая работа на свете! Тем более – за деньги.

Я не призналась им, что на самом деле испытала от его прикосновения легкое возбуждение и даже в некоторой степени чувство вины от потенциальной власти над ним.

– Представь, если к нему вдруг нагрянут дети со своими друзьями – а тут ты, типа папина любовница.

– Я вижу это совсем в другом свете, – вяло запротестовала я. – По-моему, он просто немного экспансивен.

– Ну, тогда пока поработай с ним здесь – посмотри, как пойдет, – предложила Эмма. – А ты вообще читала у него хоть что-нибудь?

Я слегка поморщилась:

– На самом деле его первый роман я прочла на каникулах перед университетом. Очень… ну, ты понимаешь, вся та школа самоуверенных молодых болванов, любящих порассуждать о сексе, членах да падении патрицианского сообщества?

– А-а.

– Но потом я еще слышала его в старых «Дисках необитаемого острова»[29], где он говорил, что больше не может читать свои ювенильные произведения.

– Так и сказал – ювенильные? – переспросила Эмма.

– Хуже не придумаешь, – вставил Алекс.

– Ну, он же писатель – они склонны к пафосу.

– Так он участвовал в «Дисках необитаемого острова», – присвистнула Эмма, явно под впечатлением.

– Вот именно, – подтвердила я.

С момента нашей первой встречи с Майклом прошло около месяца, и вот однажды Анна пригласила меня на ужин. К тому времени у меня сформировался более или менее постоянный круг обязанностей. Последний роман моего работодателя вышел много лет назад, однако регулярная публикация рецензий, колонок в газетах и временами даже консультации по созданию сценариев на телевидении и в кинематографе помогали поддерживать репутацию на должном уровне и не давали публике о нем забыть. Пару часов в день я от его имени вежливо отклоняла приглашения и читала рукописи научно-фантастических произведений (в восьмидесятых он отметился и в жанре антиутопии и с тех пор вынужден был терпеть последствия).

Узнав о приглашении, Эмма и Алекс принялись острить – мол, жена проверяет потенциальную любовницу мужа. На самом же деле мы с Майклом виделись от силы раз в неделю, да и то для порядка. Работала я в основном из дома или за столиком в кафе, весьма гордая тем фактом, что сама каким-то образом превратилась в одного из тех фрилансеров, которых привыкла обслуживать за барной стойкой. Невзирая на тревожные звоночки при нашей первой встрече, вскоре я уже чувствовала себя в новой роли довольно комфортно и даже уверилась в том, что меня и в самом деле выбрали из-за моей профессиональной пригодности – а не по какой-то другой, пугающей причине.

В назначенный день я вновь приехала в 14-й квартал слишком рано, так что пришлось какое-то время посидеть в полиэтиленовом дождевике на террасе, листая новостную ленту и выжидая, когда можно будет подняться. Анна с каким-то даже чрезмерным энтузиазмом приветствовала меня в дверях. От нее исходил головокружительный аромат – впрочем, богатые люди всегда хорошо пахнут. Еще подростком, подсев на бесконечные сериалы о богачах Нью-Йорка и Калифорнии, я думала лишь о том, как они, должно быть, благоухают. Вот и тут не смогла сдержаться – губы будто сами собой произнесли:

– Ух ты, какой чудесный запах!

Она безмятежно улыбнулась.

– Ах, вам нравятся мои духи? Знаете, кажется, я по ошибке взяла парфюм Майкла.

Тут я призналась, что всегда мечтала быть одной из тех женщин, что пользуются мужским парфюмом, – но вдруг осознала, что со стороны это весьма смахивает на подхалимаж, да и вообще затевать беседу на пороге не комильфо. Анна провела меня в комнату, усадила на оранжевый диван и предложила бокал вина. Сама расположилась напротив, в одном из этих модных кресел стиля датский модерн середины века, и элегантно закинула ногу на ногу.

– Слышала, летом вы едете с нами в Сен-Люк? – проворковала она.

Ничего не скажешь, хороша: густые, пшеничного цвета волосы высоко заколоты в пучок; лицо обрамляют будто бы случайно выбившиеся пряди. Анна, пожалуй, была ровесницей моей матери – однако, само собой, не имела с той ни капли сходства. Она являла собой воплощение столичного шика: хрустящая от крахмала мужская рубашка и черные брюки, подчеркивавшие загорелые лодыжки босых ног.

– Это будет чудесно, – продолжала она. – Кларисса приедет на пару недель, Лоуренс тоже будет заезжать. Сейчас он в Греции, работает там волонтером, помогает беженцам.

– Лоуренс? – переспросила я.

– Наш – ну то есть Майкла – старший сын.

Я и не заметила, как в комнату вошел сам Майкл. Подойдя к жене, он поцеловал ее в макушку.

– Лоуренс у нас – перекати-поле, – пояснила Анна. – Лет пять назад он окончил ШВА[30] и с тех пор так и не нашел себе постоянного места. Около полугода пожил с нами, да, дорогой?

– Где он только не бывал, – покачал головой Майкл. – И здесь, и в Сен-Люке, колесил на велосипеде по Европе, оказывался в самых невероятных местах; даже в какой-то бывшей советской стране – ты не помнишь, какой именно, милая?

– В Хорватии, кажется. Это когда он был диджеем.

Я с трудом подавила стон. «Лоуренс из Кембриджа, выпускник ШВА, пошедший в диджеи» – ох, сколько их я перевидала в универе! Со многими даже дружила. Наверное, с ним весело. У таких людей обычно отличное чувство юмора, они хорошо образованы и интересуются разными прикольными штуками – хотя и несколько претенциозны и совершенно оторваны от реальности. Лет в восемнадцать, будучи еще неотесанным провинциальным подростком, я восхищалась такими ребятами, как какими-то неземными существами.

– Да, там он тоже провел какое-то время. Потом мы было решили, что он почти повзрослел, – поселился у одной из подруг своей матери, в Нью-Йорке, поступил на стажировку в продюсерскую компанию…

– И вдруг сорвался и уехал в Индию, – вставил Майкл.

– В Непал, – поправила Анна.

– Да, точно, в Непал. А теперь чем он занимается? Учится делать компост или типа того?

– А бог его знает, за ним не угонишься! В январе опять вернулся в Англию, пожил там с недельку – и уехал в Кале с кем-то из школьных друзей.

Я немного расслабилась. Этот тип был мне хорошо знаком, что несколько успокаивало. Именно с такими людьми я училась ладить – и даже в чем-то им подражать, когда только приехала в Лондон.

Мы сели за стол, и Анна принялась рассказывать, как они с Майклом познакомились.

– Это был, наверное, год эдак 1998-й – я как раз готовила свою первую персональную выставку. Майкл писал о ней репортаж в Evening Standard – он-то и повесил на меня тот несносный ярлык, за который потом уцепились все газеты, – мол, муза превратилась в художника.

– Вовсе это был не ярлык, а чистая правда, – возразил Майкл.

– А вот и нет. Я была фотографом задолго до того, как стать моделью. Училась в школе Слейда[31], а моделью подрабатывала, просто чтобы помочь друзьям… Потом все как-то завертелось…

– Ну конечно, – хмыкнул Майкл.

– …И я бросила школу и лет на десять ушла в отрыв…

Я решила, что про отрыв она сказала так, для красного словца, – чтобы показать, что и сама когда-то была бунтаркой, хотя теперь больше годилась для рубрики «Стиль жизни» в воскресных газетах.

– А потом нашла свою стихию. – Тут Майкл украдкой закатил глаза. – Вот только Майкл так не думал.

– Нет? – несмело спросила я.

– Он написал о моей выставке разгромную статью – собственно, как и всегда.

– Не такая уж она была и разгромная, – заметил тот.

– А через три недели на какой-то вечеринке стал ко мне клеиться! – она расхохоталась, и Майкл прикинулся смущенным. Анна накрутила на вилку ленточку паппарделле[32]. – С другой стороны, наверное, он не кривил душой, когда писал, что я, мол, весьма привлекательна.

В том же приятно-непринужденном ключе прошел весь вечер, и лишь перед моим уходом она слегка утратила бдительность, и я уловила в воздухе легчайшую рябь беспокойства. Анна настояла на том, чтобы проводить меня до двери и вызвать лифт, – как будто бы я из какого-то старого голливудского фильма и не умею сама нажать на кнопку. На тесной квадратной площадке было холодно, и без беззаботного щебета хозяйки под нежное позвякивание приборов в искусно подобранном освещении (которое и теперь мягко просачивалось из-за неплотно прикрытой двери) я ощутила, как поднимает голову прежняя неловкость. Секундное молчание нарушил прибывший лифт.

– Что ж, – проговорила я. – Еще раз большое спасибо, все было просто замечательно.

– Лия, я… – она сделала шаг вперед, и меня вновь обдало ее духами. Движения у нее были немного скованные, и я вдруг поняла, что Анна пьяна. – Я правда очень рада нашему знакомству. Знаешь, с того самого дня, с открытия моей выставки, Майкла словно подменили. Он каждый день работает – из своей студии я все время слышу, как он клацает по клавиатуре. – Тут она вгляделась в мое лицо. – Сначала я сомневалась – думала, это… Ну, ты же знаешь мужчин. Думала, это банальный кризис среднего возраста или вроде того. – Она рассмеялась с преувеличенным энтузиазмом. – Майкл иногда бывает… странным. Но ведь сейчас не тот случай, да?

Не зная, что на это ответить, я лишь согласилась, что нет, определенно не тот.

Двери лифта уже начали закрываться, и она посмотрела на меня с нежностью – как мне показалось, искренней.

– Что ж, – сказала она. – Доброй ночи.

Алекс и Эмма были по-прежнему полны скепсиса, но я не могла отделаться от мысли, что мое знакомство с Майклом и Анной – это начало чего-то важного. Театр их жизни притягивал меня как магнит: и картины на стенах, и мебель середины века, и ряды потрепанных книг от пола до потолка, и винные бокалы в стиле баухаус.

На другой день, сидя на залитом солнцем полу своей крохотной квартирки, почти что обнаженная, скрестив ноги, я разглядывала собственное отражение в зеркале. Темные волосы струились по ключицам, касаясь кончиками сосков и мягкой округлости живота, и я, как это часто бывало, представляла, что на меня смотрит мужчина, что я – объект желания. Интересно, размышляла я с легкой гордостью, представляет ли Майкл меня – голой? Конечно, если бы даже он попробовал что-нибудь эдакое, я бы ему не позволила – верно? Знаки внимания, проявленные им изначально, потешили мое эго, и все же я испытала облегчение, когда стало ясно, что продолжительность наших трудовых отношений не зависит от моей сексуальной привлекательности. Однако мне было приятно знать, что он думал об этом, что у него вообще возникала мысль о том, каково это – прижаться своим телом (наверное, уже по-старчески дряблым) к моему и поцеловать меня в затылок.

Удалив сердцевину жизнерадостной головки артишока, я принялась по очереди обмакивать лепестки в подсоленное оливковое масло. Сезон уже подходил к концу, и прилавки рынка под железнодорожным мостом у метро «Барбес» были завалены чешуйчатыми шишками нежно-зеленого цвета. Сварить артишок на походной плите, служившей мне кухонной, – куда уж проще. Мне нравилось разрывать его пальцами, окунать в масло, вгрызаться зубами в жестковатую пластинку и обсасывать мякоть. Каждый солоноватый кусочек был наградой за труды. Я искала в Google фотографии Сен-Люка, потягивая пино-гри, и чувствовала, что вот-вот лопну от восторга. Наконец-то жизнь налаживалась!

4

Майкл

Астрид работала в кафе на Фрит-стрит. Хозяином этой забегаловки был старый толстый итальянец Джорджо, а я регулярно заходил туда лишь потому, что считал себя влюбленным в девушку по имени Кэти, жившую через дорогу. Она была фолк-певицей, и, как мне довелось узнать много лет спустя, попала в лапы какой-то тоталитарной секты в Штатах и почти все семидесятые провела в оранжевой униформе[33]. Сегодня я поискал ее в соцсетях с профиля Анны. Оказалось, теперь она в Бристоле, преподает музыку в средней школе, а на своей страничке пишет исключительно о Лейбористской партии и пропавших собаках в Юго-Западной Англии. С фотографий смотрела женщина со скромной косичкой и в непритязательных сандалиях, а муж производил впечатление человека, у которого наверняка есть сарайчик с садовым инструментом и бинокль для наблюдения за птицами.

Было утро четверга, скорее всего, осень, потому что я помню, как тащился через Сохо-сквер мимо куч мокрых почерневших листьев. От тротуара поднимался легкий туман, меня все еще не отпустило после вчерашней вечеринки, и мысль о встрече с Кэти неприятно тяготила. Вчера в пабе я совсем отлетел, прижался к ее лучшей подруге и шептал на ухо, что та похожа на Брижит Бардо. Вот только обе они были слишком умны, так что комплимент не сработал. «Пожалуй, она предпочла бы сравнение с Дорис Лессинг[34]», – с ухмылкой сказал я позже своему другу.

Уже стоя перед домом Кэти, я вдруг вспомнил, что кафе Джорджо открывается в семь. Может, выпить крепкого черного чая – набраться немного сил, чтобы сесть на 25-й автобус, который довез бы до дома. Когда я вошел, играла группа The Everly Brothers. Это врезалось мне в память, потому что как раз зазвучала песня Cathy’s Clown[35], отчего я готов был развернуться и уйти – но вместо этого украдкой, словно преступник, скользнул внутрь и опустился за стол. Напротив висел огромный плакат, с которого на меня своими кошачьими глазищами взирала Софи Лорен. Наверное, взгляд ее должен был соблазнять и искушать, но мне показалось, что она вот-вот сожрет меня, как голодная волчица.

Кафе было уже наполовину заполнено. Рядом со мной сидела пара девушек – наверняка проститутки, решил я. Они уплетали яичницу и отчаянно курили, хрипло обсуждая некоего типа, которого с оттенком презрения именовали «его светлостью». За столиком напротив расположились немногословные работяги со стройки. Один – с круглым румяным лицом, явно новичок – торопливо пил чай, украдкой жадно поглядывая на девушек. Старшие товарищи не обращали на него ни малейшего внимания. Их главный завел пространный монолог о «Вест Хэм»[36]. В дальнем углу, у телефона, дремал, положив голову на портфель, мужчина в пиджаке. Узел галстука распущен, волосы всклокочены – я невольно поймал себя на мысли, что его жена, должно быть, завтракает сейчас где-нибудь в Гилфорде, в бигуди и домашнем халате, листая Daily Mail.

Игру воображения прервал чей-то голос с отчетливым ист-эндским акцентом.

– Готовы заказать? – прозвучало без энтузиазма – и я даже не потрудился поднять глаза.

– Чашку чая, пожалуйста. С молоком и без сахара.

Так вот, даму из Гилфорда зовут Сюзан или Кэролайн, и у нее самое что ни на есть английское лицо – маленький розовый рот, вздернутый нос с россыпью веснушек, светло-каштановые волосы и румяные щеки. Халат невзрачного кораллового оттенка совсем ей не идет, зато подчеркивает грудь. И она смертельно скучает.

Вернулась официантка и поставила чашку на стол.

– Значит, есть не будете?

Теперь уж я на нее посмотрел – и просто лишился дара речи. В то время я считал себя эстетом, а она обладала весьма примечательной внешностью – позже в своем дневнике я высокопарно назвал ее «Тэсс[37] XX века». У нее были большие карие глаза, которые я не менее пафосно охарактеризовал как «чистые и невинные», и густые длинные волосы, собранные в высокий хвост, показавшийся мне ужасно старомодным, чуть ли не эдвардианским[38]. Носик у нее был маленьким, как у ребенка, а рот – наоборот, слишком большим, и я уставился на него.

– Нет, спасибо… – пробормотал я, отчаянно придумывая повод ее удержать. – Вы здесь новенькая? – спросил я, шаря по карманам в поисках сигареты (одна из моих бывших девушек как-то сказала, что я выгляжу сексуально, когда курю).

Похоже, я моментально покорил ее таким проявлением внимания – и она одарила меня ослепительной улыбкой, от которой по позвоночнику пробежала дрожь.

– Да, – ответила она, – сегодня третий день.

Я смотрел ей прямо в глаза, не мигая, – на девушек такой прием действует безотказно – и произнес:

– Что ж, полагаю, теперь мы будем видеться часто.

Она нервно поежилась и встретилась со мной взглядом.

«Неделя – и будет моей», – решил я.

В следующие пару недель я почти каждый день наведывался к Джорджо – обнаружив между делом, что однообразные квадратики белого хлеба с беконом, яичницей и подозрительно гомогенными колбасками – всего лишь дымовая завеса. В обеденное время сюда стекалось едва ли не все итальянское население Сохо, а на столах откуда ни возьмись возникали тарелки со спагетти, приправленными свежемолотым перцем и сбрызнутыми золотистым оливковым маслом. И это были совершенно новые для меня ощущения.

Я обычно садился в углу, откуда открывался идеальный вид на барную стойку и проход между столиками, и притворялся, что занимаюсь или сочинительствую. На самом же деле по большей части вел дневник – о своей влюбленности в Астрид (на третий день знакомства она наконец назвала свое имя). Когда я в последний раз перечитывал этот дневник, нашел его ужасно подростковым – но тогда он казался откровенным, искусно балансирующим между моей природной склонностью к романтике и гнусным цинизмом. Абзац за абзацем я покрывал страницы псевдофилософскими эротическими излияниями (Кэти тогда открыла для себя Анаис Нин[39] и с восторгом зачитала мне рассказ о сексе во время казни с размышлениями о Достоевском). Мало-помалу я начал выпытывать у Астрид подробности ее жизни.

Она выросла в Майл-Энде, отец был музыкантом, мать – портнихой. Подростком пела в отцовской группе, но потом «ужасно с ним рассорилась». Для меня она была легкой добычей. Я представлялся ей эдакой метущейся творческой натурой, и, хотя ее самолюбию, безусловно, льстил неприкрытый интерес с моей стороны, все же я понимал, что нужно двигаться медленно, выстроить крепкий фундамент и только потом переходить к решительным действиям. Издалека я наблюдал, как она чопорно отвергала заигрывания других посетителей – мутных итальянцев, нескладных пролетариев, скользких обитателей офисов Сити, вроде того типа из Гилфорда. В какой-то момент я подумал: «Может быть, смогу добиться ее расположения, если вмешаюсь?» – и стал готовиться к петушиным боям с вырыванием перьев; но потом подумал – стоит ли рисковать быть навсегда изгнанным из этого заведения, когда я только-только открыл для себя арраббиату[40]?

Каждый вечер я переходил улицу, чтобы заняться сексом с Кэти, и, расстегивая очередной шифоновый балахон в «турецких огурцах», представлял себе, что это блузка Астрид, обтягивающая ее маленькую, дерзко торчащую грудь.

– Майкл, я больше не хочу тебя видеть.

Кэти, сидя босиком на подоконнике своей комнаты, затянулась плохо скрученной самокруткой. Даже до лодыжек закутанная в бесформенную марлевку, в мягком утреннем свете она была невыносимо хороша. Я сел на постели.

– Что, прости?

– Все кончено, – ответила она, не глядя на меня.

– О чем это ты, как это – кончено? – возмутился я.

Тогда она подняла на меня глаза, и мне стало не по себе:

– Майкл, блин, ты все испортил!

Я потрясенно молчал.

– Пэтти рассказала, что ты назвал ее Брижит Бардо. Мне в общем-то пофиг, что ты спишь с моими подругами, – но не когда ты выражаешься, как чей-то похотливый дядюшка или чувак из рекламного агентства!

– Детка, – неуклюже начал я, – да я же был не в себе. Ну, перебрал с…

– Просто для тебя каждое похождение – как мазок кисти по холсту, на котором ты пишешь всю жизнь. Жаль, я сразу тебя не раскусила, когда ты снова объявился.

Она сделала долгую затяжку. Кэти всегда казалась мне такой мягкой и неконфликтной, что на мгновение даже стало ее жалко – каких моральных сил ей, должно быть, стоил этот разговор. Тут она прикрыла глаза, и я, ощутив, как бешено колотится в груди сердце, понял, что она не шутит. Натягивая на себя одежду, оглядел царящий в комнате беспорядок.

– Что за хрени ты начиталась? – прошипел я, захлопывая за собой дверь.

Заявившись в тот же вечер в половине девятого к Джорджо, я уже был пьян. Вообще-то я планировал целый день провести в библиотеке – но потом на студенческом собрании отвлекся на коренастенькую девушку из Дербишира, читавшую книжку на французском. Даже то, что формами она напоминала бочонок, не навело меня на мысль о ее способности к поглощению спиртного – и вскоре пришлось признать, что, пытаясь угнаться за ней, сам утратил концентрацию и фокус. К полудню я опасно разоткровенничался (в этом для меня всегда таилась главная опасность алкоголя – стоило напиться, как я чувствовал острую тягу выложить всем все, что я о них думаю). В итоге я признался своей новой подруге, что собираюсь прогуляться до Сохо и рассказать наконец Астрид о своих чувствах. Она тут же заявила, что за это нужно выпить по последнему глотку виски.

– Вперед! – в ее речь вплетались отзвуки мидлендского выговора. – Все, что нам нужно, – это любовь!

Не помня себя, я пронесся по Блумсбери, вывернул на Тоттенхэм-Корт-роуд. Координации движений не хватало даже на то, чтобы зажечь сигарету под нескончаемым мелким дождем. Внезапно меня охватила полная уверенность в правоте своих намерений, хотя чувство голода было еще сильнее. Вот бы сейчас гигантскую порцию спагетти аматричана[41] – сразу стало бы веселее.

Из кафе как раз выходили последние из тех итальянцев, что собрались там на обед, и витрина помутнела от конденсата. Зеленый тент пружинил под потоками дождя. Я вошел и привалился к выложенной белой плиткой стене. Каждый звук будто бы эхом отдавался в голове: шипение капучинатора за стойкой, и стук капель по стеклу, и брызги из-под колес проносящихся по лужам машин. Я будто бы плыл по волнам постепенно стихающих вокруг разговоров и нежного пианиссимо передаваемой по радио мелодии. Веки слипались: после промозглой сырости улицы здесь было так тепло и уютно.

Очнулся я от шлепка ладони Джорджо по затылку:

– Ehi ragazzo![42] Проснись и пой!

Он был иммигрантом во втором поколении, и даже в его итальянском слышалась типичная лондонская гнусавость.

В глазах плыло. Я застонал. Передо мной стояла тарелка с холодными спагетти.

– А где Астрид? – спросил я.

– Взяла после обеда отгул, – отозвался он, протирая стол.

Я выпрямился и попытался намотать на вилку уже засохшие спагетти, воскрешая в памяти все, что случилось со мной в этот день. Разрыв с Кэти и мой решительный уход с хлопаньем дверью; знакомство с девушкой из Дербишира.

– Джорджо, – повернулся я к нему. – А ты не скажешь, где она живет?

Жила она, как оказалось, в свободной комнате у старенького владельца бара в Сохо, которого, к счастью, в тот момент не было дома. Я, как умалишенный, забарабанил в дверь – и тут увидел, как она выглядывает из-за шторы в окне над входом. Дождь лил как из ведра, и волосы прилипли к голове. Свой плащ я забыл на студенческом собрании и теперь, протрезвев, чувствовал себя совершенно несчастным. Оставалось надеяться, что хотя бы со стороны у меня киношно-романтичный вид.

Наконец Астрид спустилась и открыла дверь. Она была в одном пеньюаре, что я расценил как добрый знак: если девушка выходит к тебе в таком виде, вряд ли ее можно назвать ханжой. Волосы у нее были мокрые, и она засуетилась, торопливо извиняясь за свой внешний вид и не глядя мне в глаза.

– Ванну принимала – шла домой с прослушивания и вымокла до нитки!

Я молча сел за кухонный стол. Она поставила на плиту чайник, чтобы заварить чай, продолжая взволнованно щебетать. Потом притихла и наконец встретилась со мной взглядом – я пристально смотрел ей в глаза. Наблюдал, как она неловко поеживается в затянувшейся паузе.

– Зачем ты пришел, Майкл?

Тут засвистел чайник, и я встал. Она же будто бы приросла к полу рядом с газовой плитой. Я подошел к ней – так близко, что она невольно вжалась спиной в лакированную столешницу. Рядом с ней я чувствовал себя таким высоким – и оттого немного воспрянул духом после удара, нанесенного этим утром моей самооценке. Я ощутил мягкие изгибы ее тела под струящейся тканью пеньюара и к удовольствию своему отметил, что соски ее набухли. Взял Астрид правой рукой за подбородок и притянул к себе, заставив посмотреть в глаза. Потом провел большим пальцем по ее нижней губе и сказал:

– Пришел, потому что мне нужно было тебя увидеть.

Она уставилась на меня, будто утратила дар речи.

Собрав волю в кулак, отстранился от нее.

– Увидимся завтра, – тихо произнес я, направляясь к двери. Чайник все свистел.

Дождь перестал, и улицы теперь заливали слабые лучи проглядывавшего сквозь тучи солнца. Я бодро зашагал в сторону Оксфорд-стрит, к автобусной остановке. Сердце переполняло ощущение триумфа.

5

Лия

Погода в первые недели лета была ужасной, а политическая ситуация – и того хуже. Все как заведенные повторяли одно и то же: такой сырости не было с самого 1882 года. В редкие солнечные дни стояла ужасная духота, а в воздухе висел смог. Всю Европу накрыло почти осязаемое ощущение тревоги, а парижане все будто бы ссутулились и съежились, как улитки в своих раковинах. Единственными, кто не терял присутствия духа, были английские футбольные болельщики, стаями шатающиеся по улицам, несмотря на дождь, и пьяно горланящие песни, в которых даже слов не разобрать.

Пару дней назад из тюрьмы после полугодичного заключения вышел студент Стэнфорда, получавший стипендию по плаванию и угодивший за решетку за то, что затащил потерявшую сознание первокурсницу за мусорные баки и там попытался ее изнасиловать. Теперь он собирался отправиться на все лето в тур по Штатам, чтобы пропагандировать воздержание. У меня из головы никак не шел его образ: голубые глаза навыкате, вечно влажные губы и оскаленные в ухмылке зубы. Во всех газетах печатали не те снимки, что в полиции сделали после ареста, а фотографию из ежегодного альбома выпускников. У него было мясистое, покрасневшее лицо. Должно быть, алкоголь положил конец его мечтам стать олимпийским чемпионом.

Однажды вечером, когда мы с Эммой парковали велосипеды у нее во дворе, она вдруг повернулась ко мне и сказала:

– Ощущение такое, что мы свидетели не просто конца света, но целой череды апокалиптических событий – выбирай не хочу!

По пути сюда мы молча проехали через палаточный городок, раскинувшийся под железнодорожным мостом у станции Жорес. Велодорожку оккупировали босоногие мужчины, которые курили, сидя прямо на бетоне. Никто из нас не произнес ни слова.

За неделю до отъезда в Сен-Люк Майкл объявил, что в Париж вот-вот «заявится» Кларисса. Настроение у него явно было паршивое.

– Анна подумала, что ты, возможно, захочешь с ней познакомиться, – буркнул он.

Почувствовав, как к горлу подкатывает комок, я ответила нарочито беззаботно, что было бы здорово и что обязательно постараюсь освободить вечер вторника.

Весь день, предшествовавший ужину, меня не отпускала легкая паника. А вдруг я ей не понравлюсь (что было весьма вероятно, если вспомнить пару весьма колких замечаний Майкла на ее счет)? В то же время я с дерзким предвкушением ожидала знакомства с Лоуренсом (с мальчишками всегда проще, думалось мне). Может быть, он даже симпатичный, с надеждой гадала я, к стыду своему пытаясь найти его, как и сестру, в соцсетях, – но поиски не увенчались успехом. Наверное, он из тех, кто скрывается под вымышленным именем или и вовсе считает себя выше общения в интернете. Может быть, у него псевдоним типа Law Rence, или Man Go, или Laurent Jeune, или что-то в этом роде. Или он вообще не зарегистрирован в соцсетях. Скорее всего, последнее.

К Янгам я заявилась не то чтобы навеселе, но во всяком случае пропустив бокальчик для храбрости. Как обычно, прибыв в 14-й квартал до смешного рано, я отправилась скоротать время в букинистический на улице Булар. Этот магазинчик был чудесным реликтом того Парижа, каким люди рисуют его себе в воображении. Его хозяин Лео, ветеран «Красного мая»[43], – жилистый старичок, истый галл с седой шевелюрой и неизменной сигаретой в зубах. Я рассеянно перебирала потрепанные книги – ин-фолио, карманные издания, детективы в мягких пестрых обложках. Наконец, чувствуя себя обязанной хоть что-то купить, дабы не показаться мещанкой, юной позеркой или, того хуже, англофонкой, взяла в руки роман в твердом переплете – «Моряк из Гибралтара» – и протянула его Лео, который, прислонившись к стене рядом с дверным проемом, равнодушно глядел на меня сквозь облачка дыма. Он перевернул книгу и произнес:

– C’est pas mal[44].

Потом поведал, что ходил на фильм по этой книге в кинотеатр Латинского квартала, когда был (тут он оценивающе меня оглядел) примерно моего возраста.

– Z’avez un accent, mademoiselle. Z’êtes d’où?[45]

Частота, с которой парижане высказывались по поводу моего явно иностранного происхождения, не переставала меня поражать. Хотя, поскольку я была британкой, да еще и белой, их замечания скорее были вызваны любопытством, чем враждебностью. С другой стороны, акцент служил мне своего рода спасательным кругом, позволяя не вступать в нежелательные разговоры, когда я была слишком пьяной или уставшей, да и вообще избегать излишнего погружения – и это не раз выручало меня в прошлых отношениях. Благодаря французскому я раскрыла множество новых граней своей личности. Прежде всего – нежная, податливо-женственная, не таящая в себе ни намека на угрозу. Именно эту мою ипостась предпочитали мужчины – что, впрочем, было совсем не удивительно. Позднее я научилась использовать ее и как плащ-невидимку, и как коронный номер – по обстоятельствам. Когда же я обрела уверенность в себе и перестала отчаянно пытаться понравиться или доказать, что чего-то стою, то по достоинству оценила ту отстраненность – и связанную с ней свободу, – которую давало мне общение на другом языке. Вполне естественно и то, что даже ругаться мне было легче по-французски, чем по-английски, или что на французском у меня куда лучше получалось разрывать нежелательные отношения и гневно высказывать людям все, что я о них думаю, во время велосипедных прогулок. В общем, не так давила ответственность: французские слова имели для меня гораздо меньший вес, а значит, и относилась к ним я более беспечно.

Поделившись со мной своим Сamel без фильтра, Лео принялся рассказывать о том, как когда-то жил в Оксфорде и занимался греблей. Бывала ли я когда-нибудь на лодочной гонке Оксфорд – Кембридж? Пришлось признаться, что нет, и тогда он, проявляя недюжинный литературный талант, начал в красках описывать это действо, отвлекшись лишь для того, чтобы предложить мне бокал вина (время было уже подходящее) и, исчезнув ненадолго в глубине лавки, вернуться с пыльной бутылкой и тремя бокалами. Поставив их на импровизированную барную стойку (которой служила кипа толстых томов о пещере Ласко[46]), он разлил вино: мне, себе и своему другу Франсуа, который вот-вот должен был прийти и принести колбасы на закуску. В голове у меня и без того уже затуманилось от табачного дыма, беспрепятственно пробиравшегося по горлу. «Зато буду раскованнее за ужином», – утешила я сама себя.

– Привет! – восторженно прощебетала Анна, порывисто обняв меня прямо на пороге. – Выглядишь потрясающе! Отличная прическа.

На самом деле волосы у меня были такие же, как и всегда.

– Смазала вчера вечером кокосовым маслом.

– Да! Точно! Ты похожа на циркового пони!

«Это что, комплимент?» – гадала я про себя, проходя вслед за ней в тепло. На диване лениво развалилась какая-то девушка – я решила, что Кларисса (во всяком случае это подтверждали мои обширные поиски в соцсетях). Она обладала совершенно особенной, по-настоящему английской красотой. Густые светлые волосы ровно подстрижены, ниже мочек, но выше плеч, а лицо такое хорошенькое (светло-голубые глаза, нос как будто после ринопластики, густые темные брови), что даже мешковатый акриловый джемпер выглядел на ней потрясающе. Я тут же почувствовала, что оказалась на ее территории, и применила единственную известную мне тактику – почтительное дружелюбие.

– Привет, – пропела я с чрезмерным энтузиазмом. – Как здорово наконец-то с тобой познакомиться!

Не разжимая губ, она улыбнулась в ответ.

– Слышал, Майкл? – крикнула Анна в сторону кухни, пытаясь разрядить обстановку после подчеркнуто невербальной реакции Клариссы. – Познакомиться! То есть они явно еще не знакомы. Мы ведь тебе говорили, – продолжила она, повернувшись к падчерице, – отец был уверен, что Лия – одна из твоих университетских подружек.

– Ну да, – ухмыльнулась Кларисса. – Как будто папа знаком хоть с кем-то из моих друзей!

Все еще надеясь любезностью преодолеть неловкость, я глупо спросила:

– Ты ведь выросла в Кембридже, верно?

От необходимости продолжать бессмысленный разговор спас Майкл, вышедший меня поприветствовать.

– Лия, – произнес он. – В кои-то веки вы пришли не на десять минут раньше! Что вас задержало?

Он что, замечал мое всегда преждевременное появление у своей двери? Я объяснила, что задержал меня Лео.

– А, этот старый ворчун? Ишь ты, со мной даже не здоровается – а ведь я потратил кучу денег на какую-то книжку о Вальтере Гропиусе для вот этой вот, – он кивнул в сторону дочери.

– Одно дело ты, пап, и совсем другое – молодая девушка, – парировала Кларисса. – Старые белые французы – худшие извращенцы на всем земном шаре.

И не успела я возразить, как она вдруг повернулась ко мне – и я впервые уловила в ее глазах слабый намек на женскую солидарность:

– Нет, серьезно, меня от него спасло только незнание французского. Однажды он предложил мне поднести чемодан. В Лондоне такого уже не увидишь!

Ужин прошел в довольно странной обстановке. Ощущение дискомфорта усугублялось тем, что застольную беседу поддерживали только мы с Анной на фоне едва ли не полного молчания отца и дочери. Анна изо всех сил пыталась вовлечь в разговор и их, но Майкл отвечал односложно, а Кларисса и вовсе ее игнорировала. Время от времени она обращалась ко мне, пряча за ослепительной, обезоруживающей улыбкой довольно вялые попытки уколоть («По-моему, ты большая молодец, что не гонишься за карьерой» или даже «В конце концов, для кого-то Лондон просто слишком суматошный»). Но больше всего мне понравилось вот такое ее заявление: «Как же я завидую тому, что ты работаешь в кафе! Вот бы и мне такую ненапряжную работку – чтобы отключить мозг и сосредоточиться на том, чем по-настоящему хочется заниматься!» Правда, я не спросила ее, чем именно.

Лишь когда мы вдвоем мыли посуду в маленькой кухне, Кларисса проявила ко мне капельку тепла и искреннего интереса.

– А теперь ты куда? – тихо спросила она, допивая остатки вина из бокала. – Мне нужно отсюда свалить: Анна жутко бесит!

Надо было соображать быстрее. Завтрашний день обещал подъем в семь утра, так что самое захватывающее занятие, что я могла себе позволить, – это поехать домой и полистать ленту в соцсетях. Вот только Кларисса, похоже, воскресила во мне восемнадцатилетнюю девчонку, которой теперь отчаянно хотелось выкинуть какой-нибудь фортель, достаточно крутой, чтобы произвести на нее впечатление.

– Не знаю, – пожала я плечами. – Мне завтра рано вставать. Мои друзья устраивают у себя тусу, но я сама, честно говоря, не…

– Отлично! – обрадовалась она. – Погнали. Не то я в этой квартире сдохну. – И, очевидно, заметив выражение моего лица, добавила: – Не бойся, мои не обидятся: Анна будет только рада, что мы поладили, а отцу вообще пофиг.

Я отчаянно искала отговорку. Упомянутых друзей вряд ли можно было считать подходящим вариантом. На самом деле там была ровно одна подруга – Саломе, (ее-то я, между прочим, и променяла на этот самый ужин), а устраивал вечеринку парень, с которым у меня однажды случилась короткая, но весьма ударившая по самооценке интрижка.

– Не могу же я оставить здесь велик – мне утром на работу.

– Ой, да ладно! – отмахнулась она. – Ну приедешь на метро да заберешь его!

Мне очень хотелось найти в себе силы воспротивиться – но становилось понятно, что в конечном счете придется согласиться.

– И еще это очень далеко, – я сделала последнюю попытку. – Они живут на том старом складе, в Обервилье, за bord périphérique[47].

– Да ведь Париж крошечный! – решительно отвечала она. – Тут вообще все близко.

Это был мой второй звонок Саломе.

– Юго говорит, что сейчас за вами приедет. Ждите его там! Вы ведь у заправки, да?

Сойдя с поезда, мы уже полчаса как бродили по окраине, похожей на антиутопическую промзону: тут и там мерцают дешевые неоновые вывески chickin и tabac, невзрачные терраски под выгоревшими на солнце бордовыми тентами, пластиковые стулья и реклама прохладительных напитков; мужчины молча курят, играют в лото и смотрят бесконечные футбольные матчи с почти выключенным звуком.

– Выходит, это парижский аналог Детфорда? – спросила Кларисса.

– Почти, – ответила я, мечтая, чтобы поскорее приехал Юго и мы перестали бы так громко говорить по-английски. На нас и без того уже пялился, жуя жевательную резинку и ухмыляясь во весь рот, мужик с бензоколонки. Время от времени он произносил пару слов на ломаном английском с сильным акцентом: beauty girls[48], или how are you[49], или, что еще обиднее, oh my God![50] Я вежливо кивала, медленно закипая изнутри.

Наконец приехал Юго – невыносимо привлекательный на своем стареньком синем велике. С нашей последней встречи он успел побриться наголо, но благодаря своему типично галльскому лицу – оливковая кожа, полные губы, квадратная челюсть – выглядел еще сексуальнее.

– Леа́! – крикнул он, элегантно встав на одну педаль. – Ты просто обязана купить велосипед!

«Да уж, – подумала я, – похоже, надо запастись терпением».

Из уважения к Клариссе говорили мы по-английски – хотя в какой-то момент у меня закралось подозрение, что основной причиной было желание парней повыпендриваться. Когда она похвалила лингвистические навыки Юго, тот, пожав плечами, ответил:

– По-моему, в наше время и в нашем возрасте просто неприлично не говорить по-английски. Разве в современном мире можно без него прожить? Все должны говорить по-английски.

Мы с Саломе скептически переглянулись. Юго был сыном дипломатов, учился в школах по всему миру – естественно, ему было не понять, как можно обходиться без английского.

– Ouais. Grave[51], – живо отозвался его сосед по квартире Клеман.

– А может быть, отказ от английского – своего рода форма протеста, – предположила Саломе, чей второй родной язык – креольский – никогда не пользовался таким почетом.

Клеман, торопливо глотая дым и спеша продемонстрировать свои успехи в освоении английского, возразил: он понимает ее точку зрения, однако в наше время национализма и политической разобщенности необходимо отдать предпочтение наиболее простым каналам коммуникации.

– Только пусть они будут простыми для всех, – припечатала его Саломе. Юго не оценил иронии.

– Классный трек, – заметила Кларисса, наслаждаясь обстановкой. Ребята жили в переоборудованном промышленном здании. Это было огромное открытое пространство с парой антресольных этажей, разделенное на комнаты с помощью занавесей, что создавало эффект уединенности. Бетонный пол был устлан выцветшими персидскими коврами, с огромных балок свисали вьющиеся растения. Повсюду пластинки и велосипеды. Профессиональная акустическая система. Клеман, конечно же, был саунд-художник и сам себе продюсер.

– Il y a un peu trop de basse par contre, Hugo[52], – произнес он театральным шепотом, затем повернулся к Клариссе. – Правда? Спасибо, это я смиксовал!

Я стояла с бокалом дешевого вина в руке, без всякого стеснения роясь в книгах, – как вдруг почувствовала, что сзади кто-то подошел.

– C’est fou[53], – тихо сказал Юго, – мы же не виделись уже столько лет!

Знаю, подумала я, и хорошо бы нам вообще не встречаться. Ибо последняя наша встреча обернулась катастрофой. Он пригласил меня к себе на «Маргариту» (а я тогда невинно решила, что речь о пицце). После трех бокалов я была так пьяна, что руки и ноги почти меня не слушались. Последнее, что помню, это как умоляла его поставить песню Gracias a la vida[54], а потом, сидя на полу его гостиной, пыталась сквозь слезы подпевать на испанском (плакала я не столько из-за песни, сколько от того, что узнала, что Юго спит с моей соседкой).

Улыбнувшись ему, я нервно провела рукой по волосам.

– Да, давненько не виделись.

Он, не мигая и без тени смущения, уставился на меня.

– Я соскучился, – сказал он, касаясь моей руки.

«Не обращай внимания на мурашки, – мысленно приказала я себе. – Ради всего святого, забей на мурашки».

– Эй, mec[55], – позвал Клеман, – забьем еще petard[56]?

– Есть идея получше, – ответил Юго, не сводя с меня глаз. – Организуй нам что-нибудь посерьезнее.

«В общем, произвести впечатление на Клариссу удалось», – сказала я собственному отражению в зеркале ванной комнаты (между прочим, удивительно привлекательному, даже с плотно сжатой челюстью и расширенным зрачками). Я только что вдарила и теперь ощущала, как по гортани сползают едкие капли. Из-за соседней двери доносился ее смех. Теперь она считала меня неординарной и свободолюбивой бунтаркой. Тут, осознав, что мое отражение оскалило зубки, я сменила выражение лица на более соблазнительное и, как мне казалось, приятное. Юго, вне всякого сомнения, хочет со мной переспать. Этот идиот слушал с открытым ртом даже мой совершенно бессвязный монолог о том, что доказательства существования Бога можно найти в отблесках заката и фразах из песен. Переспать с ним, ничего не чувствуя, – вот что могло бы стать актом высшего возмездия за то, как он обошелся с двадцатилетней мной. По сути, это был мой священный феминистический долг. Я собрала волосы в пучок на макушке, вытащив по бокам парочку продуманно небрежных прядей. Одно из преимуществ молодости состояло в том, что мне не требовалось высыпаться перед работой.

Когда я вернулась в гостиную, Клеман воодушевленно показывал Саломе и Клариссе кучу шариковых ручек и обрывков рекламных буклетов страховых компаний, называя это заготовкой для своей инсталляции.

– Так ты работаешь в лондонской галерее? – обратился он к Клариссе. – Блин, да это же просто зашибись!

– Так в чем именно заключается твой художественный манифест? – машинально спросила она.

Юго меж тем, сидя за ноутбуком, организовывал нам звуковое сопровождение.

– Садись рядом, – велел он. Я повиновалась. – Кайфуешь?

– О да! – с жаром кивнула я.

Слова вылетали изо рта слишком быстро, выдавая степень моего опьянения. Юго ухмыльнулся и потрепал меня по щеке.

– Ты все так же очаровательна и мила, – прошептал он, притянув мое лицо к своему. От него пахло пивом и табаком, и я ощутила мочкой уха его теплое дыхание. – Знаешь, я по-прежнему часто думаю о тебе.

Мы оба знали, что это ложь: если верить его страничке, вот уже почти четыре года он встречался с привлекательной блондинкой.

– Я тоже, – с моей стороны вранье было частичным: я периодически думала о большинстве парней, с которыми спала.

– Petit soleil[57], думаю, сегодня тебе стоит остаться, – проговорил он, целуя меня в мочку и зарываясь пальцами в мои волосы.

Позже, когда все мы спустились, Юго скрутил самокрутку.

– Атмосфера тут и правда странная, – согласилась Кларисса, глубоко затягиваясь сигаретой Клемана. – Полиция кругом, сумки проверяют…

– Это потому что мы, по сути, стали полицейским государством, – хмыкнул Клеман. – 13 Novembre – putain de Nuit des Longs Couteaux[58].

Юго, передернув плечами, сцепил руки.

– Non, mais[59], серьезно, Франции – кирдык, – кивнул он. – Да и всем нам. Мировое правительство, чувак. Всей Европе – кранты. Я правда надеюсь, что Британия проголосует за выход. К черту этот ЕС, к черту МВФ… И вообще всех этих гигантов!

Саломе застонала.

– Non, mais Hugo, t’es vraiment trop con quoi…[60]

– Это я-то придурок? Нет, ты серьезно? Ты хоть понимаешь, что сейчас вообще в мире творится?

Тут я почувствовала, как в груди поднимается волна совершенно не свойственной мне злости, и сказала:

– Да, но отдать страну в руки кучки фашистов – это что, решение?

Он смерил меня высокомерно-снисходительным взглядом:

– А кто же, по-твоему, управляет ею сейчас, ma poule?[61]

– Voilà[62], – самодовольно кивнул Клеман. – Если Великобритания выйдет из ЕС, это станет важным шагом к тому, чтобы покончить наконец с этой прогнившей системой.

Я приложилась к самокрутке, протянутой мне Юго.

– Ребят, да не будет никакого типа праведного ниспровержения капитализма, а будет лишь последняя конвульсия увядающей нации, цепляющейся за постыдное колониальное прошлое, которое поддерживает некую иллюзию статусности.

Я затянулась снова и испытала прилив смутной гордости.

Юго сердито зыркнул на меня.

– По-моему, вы, девчонки, просто не понимаете, что вокруг происходит. Побывали бы в лагерях…

– Quoi, comme vous?[63] – рассмеялась Саломе.

– А вы-то чем занимаетесь? – спросил он обвиняющим тоном. – Вот ты, Леа́, рассуждаешь тут о фашистах в своей стране. А я знаю, что делал бы, если бы к власти у нас пришла Марин Ле Пен…

– Точно так же занимался бы всякой хренью, – наконец вмешалась Кларисса, одарив его холодным взглядом. – Сидел бы в своей утопической конурке, за которую платят мама с папой, покуривал бы в углу и разглагольствовал о РАФ[64].

В комнате повисла гробовая тишина. Кларисса посмотрела мне прямо в глаза, и я вдруг ощутила острое желание непременно с ней подружиться. Ишь, как лихо заткнула парням рты!

– Ну что, вызываем такси? – спросила она, зевнув. – Я ужасно устала, да и кайф прошел, так что чувствую себя мизантропом.

Она решительно встала и своей спокойной улыбкой напомнила мне Анну.

– Большое спасибо за гостеприимство. Было здорово!

Улыбка-то как у Анны, но, когда Кларисса осадила Юго, я невольно заметила, как сильно она похожа на Майкла.

Следующим вечером, падая с ног после десятичасовой смены и примерно получаса сна, я вернулась в Данфер за велосипедом. К седлу была приколота записка, написанная незнакомым почерком:

«Большое спасибо за прошлую ночь! Жаль, что все так закончилось, – до этого было очень круто (хотя, конечно, «искусство» у Клемана сомнительной ценности…).

Увидимся в Сен-Люке. ххх![65]»

Определенно, она у меня в кармане, подумала я – и тут вспомнила ее первую улыбку, изогнувшую плотно сомкнутые накрашенные губы.

6

Майкл

Я впервые видел ее не в униформе – не считая того случая, когда она вышла ко мне в пеньюаре. Сейчас на ней было бледно-голубое, сшитое на заказ пальто с пышным меховым воротником; глаза подведены черным, отчего взгляд ее сильнее обычного напоминал олененка Бэмби. Она ждала меня, прислонившись к ограде парка. Я опоздал на двенадцать минут. Приблизившись, некоторое время я стоял и смотрел на нее – пока она меня не засекла. И еще в тот вечер я впервые видел ее в темноте. Был уже почти конец сентября, и жемчужно-серые дни все раньше превращались в ночь. Свет фонаря подсвечивал ее бледное лицо, такое печальное в своей спокойной неподвижности. Я столько раз ее себе представлял – в полумраке, с разметавшимися по подушке волосами, с чуть приоткрытым от удовольствия влажным ртом. Глаза у нее всегда закрыты; в своих фантазиях я никогда не видел, как в них отражается свет фонарей.

Тут она заметила меня и вся озарилась обезоруживающей, по-детски искренней улыбкой, обнажившей зубы. Я решил не извиняться за свое опоздание.

– Куда пойдем? – спросила она.

Я с восторгом отметил про себя, что лицо ее из меланхоличного сделалось возбужденным. У меня была мысль взять Астрид с собой на студенческий вечер, где должна была выступать группа моего друга, – но, едва увидев ее, я тут же понял, что пока не хочу, чтобы она превращалась в осязаемую реальность; чтобы ее имя обретало четкие контуры в устах обыкновенных, облеченных плотью людей, ежедневно присутствующих в моей жизни.

– Ты любишь джаз?

– Конечно, – отозвалась она, и я обрадовался, потому что рядом с ней испытывал некое подобие ностальгии – мне нравилось представлять ее эдаким призраком прошлого десятилетия, дочерью славных пятидесятых годов.

– На Олд-Комптон-стрит есть джаз-клуб – можно было бы пойти туда. Там полно ровесников наших родителей – играют хиты прошлых лет и вспоминают, как видели в Нью-Йорке Чарли Паркера, хотя явно не бывали дальше Слау.

Она хихикнула.

– Отлично!

Я улыбнулся и взял ее за руку. Чуть влажная, отметил я про себя; как это трогательно.

– Мне просто кажется, что в этой версии немного переборщили с аранжировкой – вот и все.

– Билли Холидей? Переборщила с аранжировкой? – возмущенно переспросил я.

– Ну, Билли, конечно, богиня, кто бы спорил… Только ведь главная изюминка версии Чета Бейкера – в ее простоте. Обожаю момент, когда вступает перкуссия, щеточки по малому барабану… Ух-х, аж мурашки по коже!

Все дорогу до Олд-Комптон-стрит она не проронила ни звука – и меня это вполне устраивало. А едва только мы спустились в темный, прокуренный подвал – мгновенно оказалась в своей стихии. Пробравшись сквозь толпу к барной стойке, она заказала шотландский виски, потом повернулась ко мне и спросила (с артикуляцией истинной уроженки Боу[66]):

– А ты что будешь?

После двух порций скотча она по-прежнему молчала, но в этом молчании не было ни капли робости или стеснения. Усевшись на барный стул, Астрид закрыла глаза, блаженно покачиваясь в такт музыке. В жизни бы не подумал, что она способна на подобное самообладание.

Заговорила, лишь когда я зажег сигарету.

– О, и мне, и мне!

– Ты куришь?

– Балуюсь, – ответила она театральным шепотом. – Папа вечно выходил из себя, стоило ему застукать меня с куревом; пугал, что я испорчу себе голос.

Я протянул ей сигарету.

– Все его друзья говорили, что от этого голос у меня станет только лучше – брутальнее. Но папа любит, чтобы все было, как он сказал, понимаешь?

– Так твой отец – джазмен?

– Ну, вообще-то мой папа плотник, – рассмеялась она, – но да, когда-то он играл на трубе. С мамой они познакомились, когда он и его группа выступали в метро «Бетнал-Грин» во время «Блица»[67]. Каждую ночь они брали свои инструменты и играли, чтобы заглушить воздушную тревогу.

Мне внезапно стало не по себе от того, насколько органично она чувствовала себя здесь. Лондон был у нее в ДНК. Я попытался вспомнить то время, когда только перебрался сюда, – после своего совершенно не примечательного детства на севере Англии и трех лет в Оксфорде. Мне ничего не хотелось сильнее, чем вобрать в себя этот город и раствориться в нем. Хотелось, чтобы меня крестили в Темзе; чтобы корни мои проникли в эту землю и переплелись с корнями здешних платанов; чтобы у меня был тот же тембр голоса и та же долгота гласных, те же паузы между словами и фразами, те же интонации, что у Пипса и Диккенса, у завсегдатаев джентльменских клубов, уличных торговцев, колоколов Олд-Бейли. Словом, мне хотелось быть как Астрид. Но гораздо больше меня поразила ее музыкальная осведомленность. Я-то планировал просвещать ее – а она знала все мелодии и подпевала им. Когда прозвучало несколько отрывистых, низких нот на контрабасе и пара сложных ломаных аккордов, она наклонилась ко мне (и когда это успела так освоиться?) и, коснувшись губами моей скулы, выдохнула:

– Ой, как мне нравится! Моя любимая!

– Билли Холидей, – согласно пробормотал я. – Классика.

– О нет, – шепотом возразила она. – Снова Чет.

Признаваться, что с этой версией я не знаком, было выше моих сил. Астрид же приняла мое молчание за несогласие.

– Но именно версии Билли я пыталась подпевать в детстве, – поспешно добавила она, нервно поерзав на стуле, – будто смущенная тем, что посмела оспорить мое мнение.

Запели о боли нецелованных губ. Пора, решил я; взял сигарету у нее из рук и затушил о маленькую пепельницу Ricard.

К стыду своему я ждал, что поцелуй ее будет пахнуть клубникой, – все-таки фантазия о Тэсс прочно укоренилась в моем не по годам развитом (и тем не менее незрелом) мозгу, и оттого я мечтал, что на вкус она окажется как сочная и спелая ягода, созревшая под теплым дорсетским солнцем. Почти что ожидал найти в ее зубах крошечные семечки. Но вместо этого язык мой ощутил букет табака, виски и синтетической ванили от ее бальзама для губ. Сперва я целовал ее целомудренно – осторожно, почти не размыкая губ; но потом, под моим натиском, она наконец приоткрыла их (пухлые, мягкие, почти как у порноактрисы) и ответила на поцелуй. Сладостная дрожь пробежала по ее лицу, и она робко взяла меня за руку. Я почувствовал, как рот у меня сам собой расплывается в улыбке. Мне безумно захотелось вновь ее поцеловать. Она смотрела на меня с таким милым удивлением. Я притянул ее к себе, крепко удерживая, чтобы не опрокинуть барный стул, и поцеловал в лоб.

– Согласен насчет аранжировки Чета Бейкера, – сказал я.

Спустя много лет, в небольшом кинотеатре неподалеку от того клуба, я посмотрел фильм Брюса Уэбера о Чете Бейкере[68]. Заведение превратилось в мегамонстра восьмидесятых – винный бар, а когда я проходил мимо в последний раз, то увидел на его месте какую-то модную бургерную, набитую молодежью. Я сидел один в последнем ряду кинозала, пропуская через себя то, что происходило на черно-белом экране. Перед моими глазами проносилась вереница женщин Чета, преданных им и теперь отдававших на суд зрителя свои истории, словно разрозненные кусочки мозаики. Среди этих осколков и фрагментов своего блестящего прошлого вдруг возник и он сам – старый беззубый наркоман, социопат, потускневший от времени. Подобно его брошенным детям, на чьих лицах лежала бледная печать былой красоты родителя, и обожавшей его матери, и всем отвергнутым возлюбленным и друзьям, я внезапно обнаружил, что совершенно им очарован – несмотря даже на тусклые, остекленевшие глаза и все менее разборчивую, сбивчивую речь. Он был Аполлоном, любимцем богов и их игрушкой, а я – его верным слугой.

7

Лия

В свое предпоследнее утро в Париже, проснувшись, я обнаружила, что моя крохотная chambre de bonne залита мягким голубоватым светом. По истертому паркету расплывалась узорная тень от кованых перил французского балкончика, а на отслаивающиеся обои над кроватью легло отражение радуги. Окна были распахнуты настежь, и налетевшие комары за ночь искусали меня до смерти. После нескольких недель нескончаемого дождя в город наконец пришло лето и теперь с каждым днем все увереннее заявляло о своих правах. Кварталы, подобные моему, мало-помалу пустели: горожане разъезжались в отпуска. К началу августа в городе оставались одни лишь иммигранты, которым отдых был не по карману, а моя улица за ночь оделась строительными лесами: из года в год велись попытки подправить лицо Парижа – великолепное и неминуемо стареющее. Булочная на углу готовилась закрыться на лето ровно через день после моего предполагаемого отъезда, что я сочла счастливым совпадением и, сунув ноги в эспадрильи, спустилась вниз. На улице меня на своеобразно звучащем французском приветствовали строители-поляки:

– Miss! T’es pas encore partie?[69]

– Non, – жизнерадостно отозвалась я. – Demain[70].

Чувствуя себя немножко предательницей, я в то же время испытывала скорее облегчение от того, что меня причислили к рядам местной буржуазии. Августовский Париж оборачивался пустошью, где на меня как по команде нападали агорафобия, самокопание и бессонница, а в изнуряющей жаре, под ослепительно-белым солнцем, и без того невыносимо долгие часы тянулись еще медленнее. Слишком много пространства для мыслей, и в то же время – все эти мысли как будто заперты в ловушке, в эхо-камере, в которую город превратился стараниями Османа[71]. В августе я становилась мелочной и ревнивой. Соцсети представлялись невыносимым каталогом чужих успехов, и я еще острее ощущала собственную неудачливость. Почему я не отправлялась в велотур по Тоскане со своим чувствительным и в то же время практичным молодым человеком, еще и имеющим самые серьезные намерения? Почему не писала страстных од мексиканским авокадо, съеденным на завтрак в компании колоритных местных ребятишек? С самого начала учебы я каждое лето проводила в липкой жаре Лондона или Парижа, вечно пьяная, неизменно обслуживая столики и перманентно попадая в нездоровые и токсичные недоотношения.

В дни, предшествовавшие моему отъезду, я, к своему удивлению, стала необычайно организованной. Даже сумела найти пугающе серьезную американку, чтобы на время отсутствия сдать свою квартирку в субаренду. Когда двумя неделями раньше я распахнула перед ней двери, она издала вопль неподдельного восторга.

– Ты чего, Тэйлор? – ошарашенно спросила я.

– О господи! Этот дом – прямо как в «Котах-аристократах»! – взвизгнула она, радостно захлопав ухоженными ладошками.

Я одарила ее почти безумной улыбкой, стараясь попасть в унисон ее ликованию, и неловко переступила с ноги на ногу. Тэйлор в экстазе осматривала комнату. Я предложила ей бокал вина.

– Нет, спасибо! – широко улыбнулась она. – У меня детокс!

– А, – протянула я, изобразив понимание.

– Я работала на органической ферме в Италии и съела там столько моцареллы, просто потрясающе, я буквально слилась с этой культурой! Ну, типа, моя прапрабабушка была с Сицилии – Богом клянусь, я прямо чувствовала это в крови! Да ты и сама, наверное, заметила? Все говорят, что у меня очень итальянский разрез глаз!

Я кивнула и что-то промычала в знак согласия.

– Ну и вот, ела я там этот сыр – а для меня это теперь так непривычно, я же почти что веганка, но блин, это ж Рим! А в Риме веди себя как римлянин, верно? Ну то есть не совсем в Риме, я же на самом деле была не в Риме…

Она убрала прядь песочного цвета волос за ухо, продолжая звонко стрекотать, пока я украдкой опустошала свой бокал.

Да, в целом я испытывала скорее облегчение. В памяти сами собой всплыли слова Майкла о «типичной английской семейке богемных буржуа с непрекращающимся хороводом гостей, детей и пьяных друзей». Именно о таких летних каникулах я мечтала с самого подросткового возраста. Лето дома было чередой бесконечных попоек на парковке у Tesco или где-нибудь в поле, за чьей-то фермой; парней с дурацкими стрижками, распевающих Wonderwall[72]; приторного фруктового льда флуоресцентных цветов и с химическим привкусом, что мы поглощали на автобусных остановках, прячась от дождя, и ожидания – ожидания, когда же наконец начнется настоящая жизнь.

– Забавно, что ты это говоришь, – потому что моя жизнь тоже катится в тартарары, ха-ха-ха!

Было слегка за полночь, и все в маленькой, прокуренной квартире были либо пьяны в стельку, либо обкурены до полного помутнения рассудка. Пытаясь вновь наполнить свой пластиковый стаканчик ти-пуншем[73], от которого слезились глаза, я внезапно угодила в ловушку. Круглолицая, несомненно – англичанка, она уже выкладывала мне все подробности своей жизни:

– Это просто абсурд! Я все думаю: вот получила бакалавра с отличием в Эдинбурге – а сама уже два года делаю кайпириньи[74] для графических дизайнеров! Ха-ха-ха!

Я спешно окинула комнату взглядом в поисках поддержки – и не увидела ни одного знакомого лица. Те из нас, кто остался в городе, отправились на пикник на Уркском канале и каким-то непостижимым образом оказались в самом разгаре pendaison de crémaillère[75] совершенно незнакомого человека возле парка Бют-Шомон. Риан (а может, Бетан? Или Меган? Определенно, у нее было валлийское имя, но произносилось оно на подчеркнуто английский манер) решительно затянулась сигаретой и взяла меня за руку.

– В общем, наверное, пойду тут в магистратуру – раз это бесплатно… по коммуникациям или типа того…

И тут я заметила, что из дальнего конца комнаты за мной наблюдают. Он был высокий и поджарый, со впалыми щеками и с мускулистыми руками, сплошь перевитыми сухожилиями, и обладал какой-то усталой красотой. Воспользовавшись тем, что моя новая подруга на секунду замолчала, чтобы перевести дыхание, я сказала:

– Ой, Бетан, погоди-ка секундочку, я тут увидела своего друга!

– А, да не парься! – ответила та сквозь зубы. – Увидимся!

«Надеюсь, что нет!» – подумала я и, пригладив волосы, как меня лет в пятнадцать научила сестра («а то ты как та девчонка из “Звонка”!»), подошла к нему.

– On se connait déjà?[76]

– Привет.

– Ты англичанин? – спросила я с легким недоверием.

– А что, не похож? – ухмыльнулся он.

– Ну, просто у тебя такой прямой взгляд. Такой… типично галльский.

Он пожал плечами.

– Я бы сказал, концентрация англичан сегодня несколько зашкаливает, а?

– По-моему, один из ребят – из Манчестера или вроде того.

– А, точно! Я только что видел, как он выходил из уборной в платье – тут он изобразил северный акцент: «Ой-ой-ой, я облился пивом!»

Меня передернуло: южане, передразнивающие северян, напоминают Джозефа из «Грозового перевала». Я снова спросила, не встречались ли мы раньше, – на этот раз по-английски.

– Не припомню, – ответил он, бесстрастно разглядывая мое лицо, и добавил с улыбкой: – Полагаю, мое «галльское» поведение в большей степени обусловлено окружающей обстановкой.

Я обвела взглядом комнату и рассмеялась. Казалось, некая машина времени непостижимым образом перенесла меня на вечеринку кого-то из моих сокурсников той поры, когда мы еще учились. Парижане выделялись из толпы, будто подсвеченные особой иллюминацией, – вероятно, тому виной была их удивительная способность держаться прямо. В остальном же комната была битком набита самыми разными иностранцами: тут и парочка патлатых парней в футболках для регби, и девчонки – явно с Британских островов – в боевой раскраске и джинсах с высокой талией, а также и те, чей выбор в одежде гораздо смелее и ярче – но в конечном счете уродливее (студенты художественной академии). Рядом с ними – девушка откуда-то из Восточной Европы, в узорчатых чулочках и с окрашенными в сливовый цвет волосами, и, наконец, американцы – с горящими глазами, дерзкие, раздражающе пышущие здоровьем.

Я решила рискнуть:

– Может… уйдем?

Он ухмыльнулся:

– Вижу, и ты в восторге от «французского образа жизни».

Произношение у него было такое ужасное, что у меня не осталось сомнений: он здесь всего лишь в отпуске.

– Давай покажу тебе Париж, – предложила я, кивнув в сторону двери.

Удушающая жара уже отступила, и ночь была прохладна и свежа, а улочки вокруг пустынны. Слегка пошатываясь от количества выпитого, я направилась к тому месту на окраине парка, где оставила свой велосипед. Вдохнув свежий ночной воздух, я осознала, что, оказывается, изрядно пьяна.

– Как тебя зовут-то? – спросила я, неловко возясь с велосипедным замком.

– Лал, – ответил он, беря у меня ключи. Имя, похожее на детсадовское прозвище, – верный признак представителя золотой молодежи. Мы двинулись вниз по холму, к зданию мэрии 19-го округа и каналу, где мерно плескалась черная вода.

– Погоди-ка, – он присел на величественных ступенях и достал из внутреннего кармана пиджака бутылку виски. – Будешь?

Я плюхнулась рядом.

– А ты разве не с друзьями там была?

– Вроде да, – рассеянно ответила я, умолчав о том, с какой легкостью оставила своих, едва только на горизонте возник привлекательный мужчина. – А ты?

– Только тот парень из Манчестера. Хотя на самом деле он из Лидса. Младший брат моего лучшего друга.

– А, ясно, – протянула я, вытирая рот тыльной стороной ладони; виски обжег мне горло, и я сглотнула. – Так, значит, ты приехал в Париж на его новоселье?

– Естественно нет, – фыркнул он, тоже сделал глоток и добавил с загадочно-самодовольным видом: – Я просто ищу свой путь.

Я закатила глаза, не проглотив наживку, и потянула его за руку, вынуждая встать:

– Как и все мы! – и добавила нараспев: – Viens, vite![77]

Мы вновь вернулись к точке отсчета – Уркскому каналу, у которого даже в столь поздний час было не протолкнуться. Повсюду – разношерстные компании, концентрическими кругами рассевшиеся вокруг своих покрывал для пикников, уставленных бесконечными бутылками вина и тарелками с сыром, всевозможными закусками, баночками с хумусом и табуле[78]. Я обожала тут бывать летними вечерами. На песчаной полосе вдоль набережной расположились игроки в петанк[79], опьяненные солнечной энергией, подпитывавшей их до поздней ночи. В воздухе плыли звуки музыки, исполняемой труппой седеющих хиппи-антифа: скрипач, гитарист и, конечно, вездесущие бонго. Улыбаясь, мы наблюдали за тем, как один из них пытался вовлечь невинных прохожих в несколько неуклюжий, но в то же время одухотворенный вальс. «Mam’zelle! – кричал он, не выпуская изо рта самокрутку. – Vous voulez danser?»[80]

В конце концов я вытащила-таки Лала – к его явному неудовольствию – и заставила подвигаться под мелодии Жоржа Брассенса[81].

– Mais qu’est-ce que vous êtes beaux, les jeunes![82] – воскликнул хиппующий старичок, азартно подталкивая Лала ко мне и побуждая его кружить меня в танце.

Над всем этим действом неумолчным рефреном раздавались призывы уличных продавцов пива (предлагавших Heineken прямо из магазинных пакетов, наполненных льдом): «Bières fraîches! Bières fraîches! Deux euros, la bière fraîche!»[83] Лал предпринял нескладную попытку купить бутылку, и я с облегчением отметила, что он тоже наконец захмелел. Открыв пиво, он вытянул меня за руку из толпы и увлек в сторону набережной. Мы сели на бетонный бордюр, свесив ноги над черными, переливающимися золотом водами.

От канала мы пошли на запад, к стальным ребрам железнодорожных мостов, зигзагами поднимавшихся от Северного вокзала. Лал, который поначалу изо всех сил старался произвести впечатление холодности и отстраненности, теперь говорил громко, оживленно жестикулируя.

– А вообще-то Париж мне нравится! – заявил он. – Раньше я не думал о нем всерьез: считал, что тут одни дурацкие аккордеоны да замочки любви по мостам, но это – он обвел жестом кебабные, убогонькие, с аляповатыми вывесками, и невзрачные табачные киоски, – это даже круто!

Мы поднялись на мост; ветер утих, и, казалось, воцарился покой. Дошли до середины – той самой точки, где оказываешься так высоко, что голова кружится и дух захватывает от восторга. Иссиня-черное ночное небо понемногу светлело, переходя в лиловый, – занимался рассвет. Железные каркасы мостов, проволочные ограждения и электрические провода проступали на подсвеченном солнцем горизонте, словно стремительные росчерки пера на японской гравюре. Под нами простирались бескрайние пустыри: колючая проволока, железнодорожные пути, кивающие головки буддлеи, пробивающиеся меж заброшенных товарных вагонов. Здесь была словно приграничная территория, некое промежуточное пространство, где казалось, будто бы твоя связь с миром – непостоянна и эфемерна. Где-то вдалеке вставали серые тени башен. Мы прильнули к сетке забора.

– Какой простор! – присвистнул Лал. – Я и не представлял, что в Париже столько свободного пространства. Думал, все досталось Берлину и Лондону!

– Это правда, – согласилась я. – Парковки, заправки, улочки с одними только жилыми домами, сады…

Голоса наши перекатывались звонким эхом, как в пустой бочке, – и мы пристыженно замолчали. Вдруг откуда-то снизу раздался грохот приближающегося поезда.

– Какая ты красивая, – улыбнулся мне Лал и пьяно вздохнул, теребя манжеты своего потрепанного джемпера.

Я закрыла глаза в предвкушении поцелуя – однако спустя мгновение, несколько смущенная тем, что его так и не последовало, открыла их и увидела, что мой спутник смотрит вниз, на рельсы.

– Невероятно: ты не поцеловал меня! – возмутилась я. – А я-то еще лицо ему подставила!

Он рассмеялся и пробормотал что-то неразборчивое. Когда наконец шум поезда стих, он повернулся ко мне и спросил в лоб:

– Ты тут рядом живешь? Можно я у тебя переночую?

Я, слегка озадаченная, ответила, что можно, но я ни за что не стану с ним спать после такого унижения.

Он устало вздохнул:

– До чего же ты пьяная…

Мы пошли к дому узкими закоулочками, мимо станции Шато-Руж. Я наблюдала, как он вяло разглядывает группы скучающих проституток; девочек-подростков в обуви на платформе и легинсах, хихикающих над репликами друг друга или рассеяно листающих ленты соцсетей в смартфонах. Те, что постарше, опершись на ограду у входа в метро, с остекленевшим взглядом дожидались семи утра. На лестнице, лениво покуривая, маячил их сутенер. Мы миновали бульвар – и словно попали в другое измерение: салоны связи и ларьки сменились деликатесными лавками, итальянскими ресторанами и мастерскими по изготовлению керамики.

– А вот теперь похоже на Париж из голливудских фильмов, – сказал Лал, с трудом взбираясь по лестнице, ведущей к Монмартру и базилике Сакре-Кёр. Монмартр: фонарные столбы в стиле бель-эпок, формой напоминающие веретено; мощеные улочки там, где когда-то были скотные дворы, – нестихающий ностальгический гул прошлого.

– Ты глянь, ну прямо как в «Котах-аристократах»!

Тут у меня в голове сам собой возник образ Тэйлор.

– Не будь таким циничным жлобом, – фыркнула я. – Это же великолепно!

– Должен признать, что эта лестница тоже довольно крутая, – заключил он, после чего взял у меня велосипед и, опасно пошатнувшись, водрузил раму плечо. – Я понесу, идем!

В один длинный, размашистый шаг он преодолел сразу несколько ступеней, неуклюже обогнул очередной фонарный столб и едва не врезался в перила, тут же уронив мой велосипед. Взобравшись на вершину лестницы, он принялся горланить первые строки песни Tonight из «Вестсайдской истории».

– О боже… Лал! – шикнула я. Вряд ли добропорядочным парижанам понравятся подобные ночные серенады – да и вообще любой шум. Но он беззаботно продолжал, в перерывах посылая мне поцелуи. Следовало признать, что голос у него был неплохой. Наверное, занимался пением, пока учился в своей шикарной школе в одном из прилегающих к Лондону графств, а может, и в драмкружок ходил.

– Ну разумеется, тот, кому по душе Париж без прикрас, просто обязан быть знатоком мюзиклов, – на самом деле, конечно, я всеми силами старалась не выдать, что наслаждаюсь его пением.

Но он не обратил внимания, изобразив некий пируэт, который задумывался как подражание «Ракетам»[84] (вышло больше похоже на экзальтированную пародию «Монти Пайтона»). Он пел оды судьбе, року, звездам, моему лицу…

– Лал!

Его зычный, хотя и чуть смазанный тенор эхом раздавался в ночи. Он сбежал по ступенькам, чтобы схватить меня за руку, – я вскрикнула. В глазах отражался свет фонарей, от чего он стал похож на фанатичного телепроповедника с комплексом мессии и тягой к бутылке. Лал притянул меня к себе, потом закружил – так, что я едва не шлепнулась на землю.

– И вообще, спел бы лучше на французском! – я сделала вид, что сердито надулась, – и вдруг ощутила острый укол тревоги, увидев, как он взбирается на железные перила.

– МАРИЯ! – заорал он.

Где-то над нами, оборвав его на финальной ноте, с треском распахнулось окно.

– MAIS TU VAS ARRÊTER TON BORDEL LÀ! FILS DE PUTE![85] – рявкнула какая-то старушка с пятого этажа, опрокинув вниз целое ведро воды. Я с визгом отскочила в сторону; Лал же, как безвинно пострадавший за искусство, стоял с простертыми в стороны руками, будто распятый, и вымок до нитки.

– Ouais, ferme-la connard, ’ricain![86] – прокаркала бабка, захлопывая окно.

Какое-то время мы стояли молча, мокрые и потрясенные, – а потом я взорвалась от смеха.

– Твою мать! – шипел Лал. – Твою мать! – повторил он сквозь сжатые зубы. – Твою мать, вот овца, она ж холодная!

Я двинулась было ему навстречу – но не могла тронуться с места. Спрыгнув с перил, он осел внизу жалкой кучкой.

– Чертова. Старая. Карга!

Волосы его прилипли к лицу. Мой беззвучный хохот плавно перешел в сдавленное хихиканье.

– Как она меня назвала? – спросил он.

– Сукин сын, американский придурок…

Отбросив назад волосы, он подошел к моему несчастному брошенному велосипеду.

– Однажды мы с друзьями курили у дверей бара в четыре утра, и какая-то сумасшедшая сбросила сверху прямо на асфальт рыбьи кишки, – сказала я ему.

– Но ты-то сухая! – проворчал он.

– Зато такая пьяная, – хмыкнула я.

Он наклонился ко мне и протянул свою холодную, мокрую руку.

На другое утро, проснувшись, я обнаружила, что лежу, свернувшись калачиком и прижавшись к обнаженному телу Лала. Немилосердное солнце светило сквозь открытое окно, и дневная жара уже начинала понемногу придавливать нас, подобно пресс-папье. В мозгу одна за другой лениво оживали шестеренки – как в скрипучем, допотопном счетчике монет. «Я знаю этого человека?» Есть. «Я дома?» Есть. «На мне ничего, кроме тоненьких черных трусиков, – это хорошо?» Есть.

Высвободившись из его объятий, я лениво сползла с постели. Отражение в зеркале удовлетворительное, отметила я, испытывая облегчение от того, что по крайней мере на мне приличное нижнее белье. На пути к чайнику всеми силами старалась восстановить в памяти то, что произошло прошлой ночью (а вернее – всего-то пару часов назад). Я что, с ним переспала? Тут перед глазами яркой вспышкой возникла картинка: мы, шатаясь, входим в мою квартиру и я решительно – голосом пьяного в стельку старосты школы – заявляю, что ни за что не стану с ним спать после «того ужасного унижения»; а потом скидываю одежду прямо перед ним, валюсь на постель – и отключаюсь.

Вскипел чайник. Я бросила на Лала беглый взгляд, с грустью отметив то место, где только что лежало мое тело. Вспомнила момент нежности, когда во сне он протянул руку и взял меня за подбородок, потом притянул к себе и любовно погладил по бедру. «Интересно, кто ему снился?» – невольно подумала я.

Заварив чай, я села, скрестив ноги, на пол у окна. После обеда мне нужно было ехать на Лионский вокзал, чтобы сесть на поезд до Марселя. На экране телефона высветилось сообщение от Анны:

«Дженни встретит тебя вечером на вокзале, дорогая. Пастис[87] ждет!»

И от Эммы:

«Ты жива?»

Когда я вышла из душа, Лал наконец очнулся.

– А, – сказала я, убирая влажные волосы в пучок на макушке. – Доброе утро.

Он моргнул, и по его лицу я увидела, что в голове его медленно оживают воспоминания о прошлой ночи.

– Чаю хочешь? – спросила я, четко осознавая, что в комнате нет ни одного уголка, где можно было бы одеться, не будучи полностью в его поле зрения.

– Чаю? Да, – буркнул он. – Пожалуйста.

– Кстати, где-то через час мне надо ехать, – неловко сказала я.

– Да, конечно, – вежливо кивнул он. – Да и мне, если честно. Надо вернуться в ту квартиру, где мы были вчера, к моему другу.

– Молока?

Он подозрительно сощурился.

– По-моему, ты слишком долго прожила во Франции.

– Куда отправишься? – спросила я, глядя, как белые облачка медленно расплываются в чае, от чего тот мутнеет.

Присев рядом с Лалом на постель, не без задней мысли распустила свои влажные волосы, в надежде, что они аккуратно ниспадут по плечам и я стану похожа на загадочную водяную нимфу.

– В Италию, – ответил он. – У моего друга дом в Тоскане.

Логично; в целом он был похож на человека, у которого может быть друг с домом в Тоскане.

– Здорово.

Он всячески избегал моего взгляда, и мы стали вместе рассматривать обои, отслаивающиеся возле окна словно омертвелая кожа.

– Значит, с Францией покончено, – сказала я.

Он пожал плечами. Я встала и отошла к плите, чтобы между нами возникло некое подобие дистанции. Настало время вымученных шуток.

– Ну, спасибо хотя бы за потрясающий музыкальный номер!

Он притворился смущенным.

– Хорошо, что та бабулька не разделывала рыбу.

Сидя в вагоне метро по дороге до Лионского вокзала, я утешала себя мыслью о том, что он англичанин, а значит, все равно оказался бы никудышным любовником. Одна женоненавистническая мудрость, за которую я охотно уцепилась в попытке романтизировать свое катастрофическое невезение в личной жизни, гласила, что есть два типа девушек. Есть «возлюбленные» – такие как Эмма, которых чувствительные и проницательные мужчины, ценящие умные беседы и творчество Леонарда Бернстайна, знакомят со своими родителями. И есть такие, как я, которые привлекают разных подозрительных типов, наркоторговцев, невежественных, но шумных политических диссидентов, социопатов, сталкеров и любителей японского бондажа.

Здание вокзала купалось в ярком утреннем свете, и, как это часто случалось со мной в этом месте, я почувствовала, что Париж уже остался где-то далеко, а я плыву по волнам бескрайне-синего Средиземного моря. На мгновение я стала зрителем, наблюдающим со стороны за собственной жизнью. Толпы людей вокруг превратились в размытые пятна, кружащиеся перед волшебным фонарем. Голубые, белые. Сотни голосов сплетались в зыбкие, колеблющиеся слои и растекались над платформами. Зазвучали знакомые нотки фирменной мелодии SNCF[88], и я двинулась к поезду. У турникета толклись два жирных голубя. Еще пять часов – и я увижу чаек!

8

Майкл

– Я уже знаю, что вы напишете, – сказал я хорошенькой журналистке напротив. – Все биографии знаменитостей пишутся по одному шаблону – особенно если пишутся они в гостинице.

Ее глаза сверкнули коварным кокетством.

– Что ж, раз вы такой знаток шаблонов – напишите обо мне!

Я сделал глоток шотландского виски (оплаченного ее газетой) и, воспользовавшись разрешением, полученным в этой почти что дружеской перепалке, отставил стакан и приступил:

«Войдя в роскошный зал культового заведения на площади Пикадилли, я вижу Джоанну Притчард. Она сидит, подобрав под себя ноги, волосы убраны в скромный и в то же время стильный конский хвост. На ней минимум макияжа, и даже простой, но элегантный кашемировый джемпер не может скрыть сияния ауры знаменитости, которое так часто становится поводом для зависти…»

– Я журналист, а не Синди Кроуфорд, – фыркнула она.

– Да, но все же вы женщина, а значит, я по умолчанию должен отметить ваш сдержанный, но тем не менее ослепительный образ и то, как вам виртуозно удается держать себя в форме и при этом без всякого стеснения прямо у меня на глазах поглощать огромный клаб-сэндвич.

Она снисходительно ухмыльнулась.

– Тогда что же я напишу о вас?

– Сначала дайте взглянуть на свои записи.

– Да ладно вам, – она делано вызывающе скрестила руки на груди.

– Напишете что-нибудь о моем растрепанном виде и мрачном выражении лица; о том, что я пью виски в одиннадцать утра, – всем ведь так нравится этот образ анфан террибль, эдакого писателя-рок-н-ролльщика: стиль Мартина Эмиса[89], повадки Майкла Хатченса[90].

Она приподняла брови.

– Ну, учитывая, что вы недавно женились, наши читатели решат, что эта ипостась уже в прошлом.

– Как это по-среднеанглийски, – ухмыльнулся я, выуживая сигарету из кармана рубашки.

– Кстати, как поживает Диана? – спросила она, пристально глядя на меня.

– Не вылезает из комбинезона.

– Значит, скоро услышим топоток маленьких ножек? – тут она одарила меня сладчайшей улыбкой.

– Напомните-ка, откуда вы знаете мою жену?

– На самом деле мы не знакомы; просто она училась в школе с моей старшей сестрой. Помню, как они не брали меня с собой играть в «Ласточек и амазонок»[91], а если и брали, то мне приходилось быть дурацким Роджером.

Диана знала всех на свете: мальчишек (и это были именно мальчишки – в такие моменты я особенно остро ощущал разницу в возрасте) в мешковатых свитерах с фальшивыми акцентами, работавших редакторами в агрессивно-крутых журналах; слоун-рейнджеров[92] в кардиганах пастельных тонов и полной конной экипировке, которых она якобы стеснялась; невыносимых театралов, на полном серьезе носивших береты, и стендап-комиков, которых было непростительно много. Когда объявили о месте съемок фильма, я испытал искреннее облегчение: целых шесть недель на какой-то богом забытой скале на краю Шотландии. Какая жалость, что у меня как раз начался тур в поддержку книги.

– Конечно, если бы вы все еще поддерживали с ней связь, то знали бы, что она где-то на озере Лох-Несс, развлекается с мальчиками в коротеньких штанишках.

– О да, я в курсе, – холодно ответила Джоанна, не сводя с меня глаз.

Я помолчал, чтобы невысказанное подозрение повисло в воздухе; потом демонстративно откинулся в кресле, пуская облачка сигаретного дыма.

– Какие планы на обед?

– У меня есть идеи и получше, чем просто жевать.

Никогда не мог понять, была ли ее прямота отрепетированной или искренней, – но был за нее благодарен. К черту самоедство. Да здравствует равенство и братья по оружию. Я считал себя феминистом. В конце концов, на дворе был уже 1987 год, и все сходились во мнении, что и женщины давно ждали этого момента. В голове вдруг возник призрачный образ Дженис Джармен после танцев в старших классах женской гимназии Бертли Коммон: половина одиннадцатого, влажная от росы трава, мои неловкие руки, лихорадочно пытающиеся задрать на ней бледно-голубое атласное платье – которое уже в следующую секунду она чопорно одергивает. Блестящий полиэстер брюк, позаимствованных у старшего брата, распирает от эрекции. Вот уж два года, как вышло стихотворение Ларкина «Чудесный год», но у семнадцатилетних йоркширских старшеклассников секс все еще был лишь в мечтах.

– Гляжу на вас – и вижу себя, – сказал я.

– Тогда, надеюсь, вы такой же нарцисс, как и я, если верить моим коллегам.

– Чем займетесь сегодня вечером?

– Исследованиями. Я ведь готовлю биографию писателя – прямо у него дома.

– О нет, только не у меня дома. Я хочу куда-нибудь выйти.

– Отлично, – подхватила она. – Десять часов, по Фрейду, – а потом посмотрим, что подскажет нам ночь.

Для туалетной кабинки здесь было даже чисто. Дурман кружил мне голову, и все, казалось, двигалось с удвоенной скоростью. В ушах гулко отдавался ритм музыки и ее прерывистое дыхание. Я заломил вверх ее изящные белые руки и резко, через голову, стянул с нее блузку. Кожа ее в ультрафиолете светилась синевато-белым; я чувствовал, как она на ощупь ищет пуговицы моих джинсов. Я прижал ее к влажной стене, и мы поцеловались. Глаза ее сияли. Она отстранилась и подставила мне свою обнаженную шею. Ухо мне обжигало ее дыхание, она была так невероятно сексуальна. Разве могло что-то пойти не так?