Остров Тайна

© Топилин В. С., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2014

Встреча в тайге

Куда бы ни упал взгляд её испуганных глаз, всюду стоят вековые, чёрные деревья. Лохматые, толстые кедры перемешивались с высокоствольными пихтами и елями. Между ними изредка встречались тонкие берёзки, жидкие рябинки и хилые сплетения кустов таволожника. Глухая чаща пугает, появляется настороженное, гнетущее чувство, как после страшной сказки бабки Дарьи, рассказанной детям на ночь, где оживает всякая растительность, вязкие корни превращаются в змей, а дикие звери ожидают человека за каждой валежиной. В таком лесу бывалый таёжник смотрит в оба глаза: не заблудиться бы, не закрутиться, вовремя заметить опасность. О ребёнке и говорить не приходится. Отпустить дитя в бескрайние дебри одного – всё равно, что отправить его на гибель.

Здесь всегда кипит жизнь. Проказливый ветер-верховик, что теребит сочную хвою, вдруг налетит порывами, раскачает из стороны в сторону прочные стволы. Падают на землю большие, размером с голову зайца, кедровые, охристые шишки. Перекликаясь тонкими голосами, снуют мелкие пичуги. Звонко цокая, гоняются друг за другом пышнохвостые белки. Взбивая тугой воздух упругими крыльями, порхают краснобровые рябчики. Там и тут вразнобой горланят дрозды. Кажется, никому нет дела до тонкого, призывающего на помощь детского крика.

В распадке движение: щёлкнул сучок, чавкнула под копытом коня грязь, глухо стукнули деревянные колеса. Вдалеке в просвете мелькнули тёмные тени, изредка лесную тишину нарушали негромкие голоса людей. По едва видимой тропинке движется обоз. Четыре взмыленные лошади тянут за собой скрипучие телеги с тяжёлыми, объёмными мешками. Три мужика тихо, опасаясь посторонних глаз, ведут коней под уздцы в гору.

Впереди залаяли собаки. Обозники остановились. На потемневших лицах отразился испуг, в глазах сверкнули искорки страха. Сыны посмотрели на отца: что дальше? Тот нервно запустил пальцы в бороду, прислушался, стараясь понять, на кого обращён голос: на зверя или человека. К собачьим голосам добавился слабый писк, отдалённо напоминавший мяуканье котёнка. Старший сын потянулся за ружьём, негромко спросил у отца: «Пойду, посмотрю?..» Мужчина согласно кивнул головой. Парень осторожно направился в тайгу.

Ожидание длилось недолго. С угорья, куда ушёл парень, раздался глухой, успокаивающий голос. Последний раз тявкнули и умолкли собаки. До ушей обозников долетели какое-то мурлыкание, лёгкий смех и радостный плач. Прошло ещё несколько минут, и из стены леса вышел сын. Закинув за спину ружьё, он нёс на руках… ребёнка. Девочку лет семи. Чумазую, с растрепавшимися из-под платочка волосами, порванном в нескольких местах лёгком, летнем платьице и грязными, босыми ногами.

– От-те ферт! – растерянно развёл руками отец. – Енто что за явление Христа народу?!

– Вот, тятя, нашёл и сам удивился! – с улыбкой прижимая к груди неожиданную находку, отвечал парень. – Думал, козуля али кабарга хнычет, а как подошёл ближе – вот-те раз! Дитя под кедром сидит, плачет, слово сказать не может. Как увидела меня, так к ногам и прижалась.

– Да уж… дела! – продолжал отец, и девочке: – Говорить-то можешь? – Та кивнула головой. – Ты кто такова? Откель будешь? Живёшь-то где? Как зовут-то?

– Маша. Из Жербатихи я, – живо ответила девчушка, дав понять, что своих спасителей она не боится.

– Во как! Мария, значит, – в удивлении поднял брови отец, прикидывая расстояние отсюда до таёжного посёлка. – Чья же ты дочка? Тятя кто твой?

– Тятя? – смело переспросила та и охотно ответила: – Тятю звать Михаил. А мамка… нет мамки. Померла в прошлом году… А вторая мамка, Наталья, водку пьёт да ругается.

– Уж не Михаила ли Прохорова ты дочка? – спросил парень постарше, а когда та утвердительно качнула головой, с тревогой осмотрелся по сторонам. – А с кем ты тут?

– Одна. Тишка да Митька меня сюда привели за шишками, а сами убежали… – проговорила Маша и захлюпала носом.

– Как убежали? Бросили, что ли? И давно ты тут, в тайге?

– Ночевала тутака, под деревом… Страшно!

– Во как, мила моя! Со вчерашнего, знать, здесь… Есть хочешь? Возьми хлеба… – отец достал из мешка каравай, отломил малышке. Девочка с жадностью припала к еде.

Старший сын посадил ее на мешки. Все трое переглянулись, негромко заговорили:

– А что, коли дорогу укажем домой, одна доберёшься? – наконец-то спросил отец, дождавшись, когда она доест последний кусок.

Девочка согласно кивнула головой и вдруг спросила:

– А вы, дядечка, тоже в тайге зерно прячете?

– Какое зерно?!. – побелели от страха мужики.

– Так вот же, в мешках! – Маша похлопала ладошкой по объёмным кулям и доверчиво начала рассказывать свою историю. – У меня тятя такое же зерно прятал в тайге. Потом дядьки в фуражках приехали, зерно нашли, – и по-взрослому, тяжело вздохнув, добавила с накатившимися на глаза слезинками: – Тятю забрали. До сих пор не приехал.

– Да нет же… не зерно то… орех кедровый везём… Откуда у нас зерно? – пытаясь доказать обратное, загудели все трое.

– А я вас знаю, дядечка! – улыбнулась Маша, глубоко, преданно вглядываясь в глаза своим благодетелям. – Вы на мельнице живёте. Мы к вам с тятей приезжали муку молоть. Вы мне ещё леденец давали.

– Дык… да… Наверное… Может быть… Орех-то кедровый в мешках. Орехом промышляем… – в полной растерянности лопотал отец, испуганными глазами посматривая на сынов. – На, вот тебе ещё хлеба… Забери весь… Одначесь, тебе домой надо… – передавая каравай девочке, дрожащим голосом говорил он. – Слушай, где речка внизу шумит. По ентой тропке пойдёшь и скоро на дорожку выйдешь, а по дорожке той рядом с речкой вниз поспешишь. Так к дому и выйдешь! Поняла? Да только… никому не говори, что нас видела. Ладно?

Маша согласно кинула головой, прижала к груди краюху хлеба, поблагодарила и пошла вниз в указанном направлении.

Отец и сыновья с тревогой смотрели ей вслед, набожно осеняя себя крестами. Губы шептали слова молитвы:

– Мать Пресвятая Богородица! Царица Небесная! Спаси и сохрани! Пронеси от злого рока!..

Надо ж такому приключиться… Человечка в тайге встретить! А ну как скажет кому?!

Очень скоро выбравшись на таёжную дорогу, Маша поспешила вдоль речки. Проворно перебирая босыми ногами, обходя грязь и лужи, не забывала отщипывать от большой краюхи маленькие кусочки хлеба.

Оставшееся до жилья расстояние она прошла без приключений. Перед посёлком, у поскотины, навстречу попался отряд кавалеристов из восьми вооружённых всадников. Поравнявшись с ней, они задержались. Передовой, одетый в кожаную куртку, с красовавшейся звёздочкой на фуражке, остановил рядом с Машей танцующего коня:

– Эт-то откель такая махонькая да чумазая?

– Дак откуда? Ясно, что от Мельниковых бежит. Видно, попрошайничать бегала, – с усмешкой ответил за неё круглолицый, покрытый веснушками, красноармеец. – Что с неё спрашивать? Всё равно ничего не знает.

– Почему не знает? – не слушая подчинённого, продолжал комиссар, полез в карман, достал кусочек сахара. – На вот, – нагнулся к девочке, подал угощение. – Бери, не бойся! Сладкий.

Она взяла сахар, ответила благодарностью:

– Спасибо!

– Как тебя зовут?

– Маша.

– Видела ты кого-нибудь по дороге, Маша? – прищурив глаза, спросил комиссар.

– Нет, – не отводя глаз, соврала девочка.

– А кто же тебе хлеб дал?

Она потупила взгляд, не зная, что ответить. Помог всё тот же словоохотливый, рябой красноармеец.

– Неужели непонятно, товарищ комиссар, откуда хлеб? Весь посёлок у Мельниковых кормится. Коли есть хлеб, знать, и зерно имеется! Нечего с ней время терять. Поедем, тёплыми застанем…

Тронув коней, отряд продразвёрстки поскакал по таёжной дороге. Маша побежала домой.

Некуда деваться

Усадьба Михаила Прохорова в посёлке на видном месте, третья от ржаного поля. Крепкий, двухэтажный дом из лиственницы, с резными наличниками, железной крышей и многочисленными постройками, привлекает внимание любого человека. Местное население Жербатихи относится к крепкому хозяйству по-разному. Кто-то видит в Михаиле хорошего, хваткого, предприимчивого, работящего мужика. Другие зло прищуривают глаза, подсчитывая богатый урожай зерновых, либо вовремя заготовленное в зиму сено. У Михаила своя молотилка, две конные косилки, конюшня на шесть лошадей, три коровы, свиньи для продажи, несчитанное количество кур. Погонный амбар за домом забит зерном, а прохладные погреба завалены картофелем и другими овощами.

Завидуют соседи зажиточному крестьянину, а по новым временам кулаку Михаилу Прохорову. А зависть, как известно, без глаз: никогда не видит, каким трудом и горбом достаётся щедрый урожай. Трудно понять, что крестьянину надо ежедневно вставать до восхода солнца, а ложиться с приходом темноты, пахать поле до тех пор, пока лошадь от усталости не упадёт, соскребать поздним вечером с пропитанной потом рубахи соль. Цену труду знает только тот, кто прожил крестьянские будни и помнит, сколько стоит одна подкова для лошади и как сложно достать молотилку.

Неизвестно, до каких материальных высот мог подняться Михаил Прохоров к своим преклонным годам, если бы не 1917 год. Может, и сбылась бы мечта хорошего хозяина: завести свой небольшой ямской двор, расширить поголовье лошадей до трёх десятков, гонять обозы с зерном, возить людей в санях до Красноярска. Новая власть и всеобщая коллективизация внесли резкие перемены в нелёгкую жизнь сибиряков.

Народная революция пробиралась в Сибирь годами. Жителям отдалённых таёжных деревень и золотых приисков воевать и бунтовать некогда. Не успеют рожь посеять, как пора сено на зиму косить. Вот уже и пшеница дозрела, картошка подошла, орех пошел. Еще заготовить дров на зиму, рыбу, мясо. Кто не успел запасы сделать, тому до следующей весны поясок на пузе туже подтягивать приходилось. Какое тут может быть бунтарство? Детей бы накормить, да самому валенки к морозам справить.

Не все так просто было в те далекие годы. Сибирские крестьяне практически не знали помещичьего гнета и нехватки земли. В основной массе они любили труд, корчевали под пашню столько тайги, сколько нужно, обзаводились крепким хозяйством. Живущие далеко от больших городов, они не всегда понимали, для чего и зачем нужна была революция семнадцатого года. Если бы каждому из них растолковали смысл ленинской идеи коллективизации, которая предполагала только добровольное объединение крестьян, возможно, все произошло иначе. Они бы, скорее всего, поняли и со временем приняли преобразования.

Но, как говорится, слышали звон, да не знают, где он. Среди них были и лодыри, и пьяницы, которые не имели ни кола, ни двора, а те, кто имел, не хотели даже у себя починить забор и подлатать дырявую крышу дома. Таких немного, по два-три человека на деревню, но они быстро уловили в перемене власти головокружительную, личную выгоду.

Зачем самому пахать землю, ехать в тайгу за лесом или плюхаться в ледяной воде, отмывая золото, если можно под шумок отобрать еду и кров у зажиточного соседа? Да такого со дня рождения ни один лодырь не видел! И с револьвером в руках стали по дворам зерно да скотину считать, как свое, кровно нажитое добро.

Коллективизация в Сибири только разозлила зажиточного крестьянина, насильно загоняя в колхозы. А отказавшихся начали преследовать.

Пришли братья Бродниковы во двор к Михаилу Прохорову, как к себе домой. В первую очередь под себя пару добрых коней подобрали. Из амбара половину зерна выгребли. Косилку и конские грабли конфисковали. На этом вроде успокоились, но пригрозили:

– Смотри у нас, Михаил Григорьевич. Теперь мы – власть! Мы – народ! Как скажем – так и будет.

Посмотрел Михаил на новую власть с тоской и пустотой в душе:

– Что же это за власть такая, чтобы честно нажитое потом, кровью, годами добро в руки ахмадеев перешло?!

Непонятна честному труженику политика новой партии. Да и кто партийцы? Кто ваятели новой жизни? Ванька с Петькой, что в прошлом году нанимались к нему навоз в поля вывозить.

Не только Михаил Прохоров не мог понять подобного. Семен Глазырин, торговавший зерном, с округлившимися глазами разводил руками:

– Как же так получается? Я всю жизнь мозолистыми руками колосок к колоску прибирал, своим дыханием шелуху выдувал, а теперь, значит, должен отдать своё добро на потеху лихоманцам?!

Уважаемый сельчанами дед Валуев топал ногами:

– Вот те раз! Сколько лет скот выращивал, племенных бычков да коров разводил, а тут голь перекатная наверх полезла… Мясо жрут вдоволь, зубы скалят, оскорбляют.

Никифор Мельников с сыновьями скрипят зубами. Третий раз братья Бродниковы на мельницу наведываются. Два обоза с мукой вывезли, ссылаясь на голод в стране и, так называемую, продразвёрстку. Может, и ладно, если бы всё в дело шло. Увезли Петька с Ванькой зерно, муку и сельхозорудия в район. Но только добрая половина оседала в карманах перекупщиков. Каждый день Бродниковы употребляли самогон, ели копчёную колбасу, хвастались новой одеждой и сапогами. Спрашивается, откуда у голытьбы деньги?

Недовольство волнует души крестьян, сетуют мужики на поведение бесчинщиков. В округе дела обстоят не лучше. В каждом населённом пункте есть свои Петьки да Ваньки. Обратиться некуда. Более того, слух в народе плавает, что скоро всё хозяйство на селе станет общим, наступит «коллективизация».

Тяжело на сердце Михаила Прохорова. Всё, чего всю жизнь добивался, в одночасье оплелось паутиной. Впереди – ни просвета, ни отдушины. Для чего стараться, если завтра всё отберут? Недавно умерла жена Дарья. Нет больше в крестьянской семье никого, кроме дочери Маши, которая родилась по деревенским мерам поздно.

Частые недуги одолевали Дарью, не смогла родить Михаилу достойных помощников-сынов. Сама преставилась от мучительной болезни к сорока неполным годам. Остались Михаил с маленькой дочкой одни. Большой, двухэтажный дом казался пустым. Для обслуживания крепкого хозяйства требовались проворные руки. Соседи настаивали:

– Как ты теперь, Михаил, с махонькой дочкой? Нехорошо, неправильно без женщины жить. Дарью не вернёшь. Каким бы ни было горе, а жизнь продолжается! Веди в дом новую жену. И тебе хорошо, и дочке опора. Наталья Потехина, солдатка, без мужика живёт.

Долго думал Михаил, всё не мог забыть любимую. К словам добродетелей прислушивался с неохотой, к улыбчивой Наталье относился с осторожностью. Со стороны посмотреть – ладная баба. Одна коровенку держит, как-то двоих ребятишек поднимает. Муж погиб в Первую мировую войну, но после этого в деревне слуха не было, чтобы Наталья связывала себя с кем-то из мужиков. При людях тиха и спокойна, в работе проворна и быстра. Хоть и внешне не красавица, но с лица воду не пить. На второй год после смерти жены решился Михаил на совместную жизнь с солдаткой. Привёл в дом Наталью с двумя сыновьями-подростками. Как потом оказалось, зря.

Первые месяцы жизни прошли спокойно. Наскучавшаяся по мужику и достатку, Наталья принесла в дом уют и порядок, исправно вела большое хозяйство, уважительно относилась к Михаилу, оставалась внимательна к падчерице. До тех пор, пока на свет родился сын. Отсюда всё и началось.

С появлением мальчика Наталья показала свой истинный нрав. Она стала считать себя полноправной хозяйкой, навязывать окружающим свои порядки. Как в старой сказке о Золушке. Постепенно Михаил покорно принял обязанность чёрного работника. Маша выполняла обязанности прислуги, со слезами на глазах принимая насмешки и издевательства сводных братьев и мачехи. Кроме того, Наталья вдруг оказалась страстной поклонницей алкоголя.

Дела Михаила шли плохо. Тяжёлая обстановка в селе, изъятие зерна, скота, молотилки, вывели мужика из равновесия. Однажды, вернувшись с поля поздно вечером, он застал хозяйку изрядно пьяной. Сварливая жена не могла найти оправдательных слов, не говоря о том, чтобы накормить голодного мужа. Все беды прошедшего дня были свалены на голову малолетней няньки, которая водилась с трёхмесячным Егоркой, но не успела протопить печь и сварить обед. Пьяница схватила девочку за косички, со злостью замахнулась кулаком.

Всегда спокойный, уравновешенный Михаил не сдержался, вступился за дочь, избил бабу. Та затаила обиду, ничего лучше не придумав, как рассказать Ваньке и Петьке Бродниковым, где Михаил спрятал в тайге сорок пудов отборной пшеницы. Исход превзошел все ожидания: Михаилу дали пять лет тюрьмы.

Для Машеньки наступили истинно чёрные дни. Жизнь под гнётом мачехи и двух сводных братьев приравнивалась к каторге. Девочка вставала рано утром, несла в дом дрова, воду, топила печь, убирала комнаты, кормила скот. Когда Наталья болела с похмелья, ей приходилось доить коров. Но основная обязанность падчерицы заключалась в уходе за Егоркой, которому ещё не исполнилось и года. Сводные братья, копируя мать, жестоко подшучивали над девочкой, обвиняли во всех бедах и часто били. Переживая очередную несправедливость по отношению к себе, Маша пряталась за печку или под крыльцо, плакала, но безропотно выходила на голос мачехи исполнять очередное поручение.

Так продолжалось изо дня в день. Маленькая служанка превратилась в волчонка на привязи, который ждёт удара палки и не может выбраться свободу. Помочь было некому, как и некуда пойти.

В тот памятный день сводные братья Тишка и Митька отправились за кедровым орехом, взяв с собой сестру, что бы та собирала и обрабатывала шишки. Наталья не возражала, отпустила падчерицу с одним условием: чтобы та вечером протопила баню. Маша и не подозревала, что мальчишки бросят её и даже не вспомнят, что она босая и голодная. Оставленная на произвол судьбы, она переночевала в тайге под кедром, где её нашли отец и сыны Мельниковы.

Благополучно избежав допроса красноармейцев за поскотиной на краю села, Маша свернула за огороды. Пробраться необходимо было тихо, чтобы не заметили братья. Злых криков и подзатыльников мачехи девочка не боялась, привыкла. Сейчас у неё была одна забота – найти место, где спрятать недоеденный каравай.

Трудолюбивую девочку не часто потчевали вкусной едой. Последний раз она видела сахар при отце. Сладкие пряники и печенье от неё прятали, кушать за стол сажали после всех, когда насытятся Наталья, Тишка и Митька. Остатки супа или варёной картошки приходилось дополнять чёрными сухарями.

После того как посадили Михаила, мачеха перестала печь хлеб, покупала на припрятанные от хозяина деньги у соседей столько, чтобы хватало ей и любимым отпрыскам. Подарок Мельниковых: большой, свежий, утром испечённый каравай хлеба, для Маши стал лакомством, сравнимым с так хорошо запомнившимся сладким пряником.

Маша улыбалась. Она представила, как сегодня вечером подоит корову, а потом с парным молоком покушает на сеновале хлеб, который ей дали добрые дяди в тайге. Ей казалось, что в мире нет ничего вкуснее! За то, что Бурёнка дает ей молоко, она поделится с ними небольшими кусочками хлеба. И Разбою даст. Разбой – добрый друг Маши, верный пёс, которого всегда держат на привязи. Когда девочка плачет, спрятавшись под крыльцо, Разбой жмётся к ней, лижет лицо и тихо скулит. Только он понимает её горе, наверное, тоже плачет, зная, что такое боль. Тишка и Митька не раз избивали преданного сторожа палками.

На большом, отведенном под посадку картофеля участке, – никого. Пожухлая ботва перемешалась с бурьяном. Не хватило сил у Машеньки обработать большое картофельное поле одной. Помощников не было. По краям – высокая трава-дурнина, в которой сейчас хорошо прятаться от посторонних глаз.

За огородом, прямо перед домом, стоит пустующий амбар для зерна. В этом году туда никто не насыплет пшеницу и рожь. Слева – зимние пригоны для скота. Наверху – полупустые сеновалы, в которых сена, как говорил отец Михаил, на один жевок.

Осторожно пробравшись к пригонам, девочка залезла на сеновал. Здесь ей знаком каждый угол, много раз приходилось прятаться от пьяной мачехи и ее сынков, ночевать одной, закутавшись в старое одеяло на остатках пахучего сена.

А вот и доброе убежище в уголке над коровником. Маша положила хлеб на сено, накрыла одеялом. Сегодня вечером она заберётся сюда съесть припрятанный запас, запивая его тёплым молоком, и будет слушать, как сытая коровушка пережёвывает жвачку, фыркают отдыхающие лошади, где-то далеко на угорье шумит хвойный лес, а в глубоком логу журчит беспокойная, холодная речка. И станет ей так хорошо, тепло, сытно, почти как тогда, когда она забиралась сюда с отцом из душной избы на ночлег. Он прижимал её к себе, рассказывал истории и сказки, а она, счастливая, засыпала, чувствуя его сильную, мозолистую ладонь, крепким, детским сном.

Забравшись по куче слежавшегося сена под крышу, Машенька заглянула в щель между досок, откуда хорошо просматривалась ограда дома.

Посреди двора на чурке сидит Митька. Уставившись в одну точку, он снова и снова бьёт палкой по камню, пытаясь понять, почему тот не разбивается. В его глазах пустота. Мачехи Натальи и Тишки не видно.

Недолго задержавшись у наблюдательного пункта, Машенька спустилась с сеновала по лестнице. Разбой услышал её шаги, выскочил из-под крыльца, узнал, радостно залаял. Митька повернул голову, от удивления открыл рот, выронил палку, вскочил на ноги, какое-то время смотрел на девочку. Он был твёрдо уверен, что никогда больше не увидит её.

– Ты это… откуда?! – только и мог пролопотать Митька, но ответа не получил.

Не обращая на него внимания, Маша подошла к Разбою, приласкала собаку, после зашла в дом. Митька так и остался стоять с открытым ртом.

В доме прохладно, печь не топлена, полы не мыты, половики раскиданы по углам. За столом, уронив голову на руки, спит пьяная мачеха. В подвесной люльке кряхтит грязный и мокрый Егорка. Никто не может поменять ему пелёнки. Увидев Машу, братишка просветлел, улыбнулся двумя передними зубами, запищал котёнком, протянул навстречу ручки. Та взяла его, опустила на пол, побежала на улицу менять опилки в люльке. Митьки во дворе уже не было, по-видимому, он побежал за Тишкой, чтобы сообщить о неожиданном возвращении чернушки.

Девочка быстро уложила в зыбку одеяльце, сверху расстелила чистые, сухие простыни, налила в таз воды, чтобы искупать Егорку. На шум повернула голову пьяная мачеха. Заправив на голове разметавшиеся космы, Наталья в бешенстве сузила злые глаза:

– Ты где это цельную ночь пропадала, гадина?!

Началось!.. Маша опустила голову, стараясь не обращать на нее внимания, молча продолжала обмывать Егорку. Лишь бы за волосы не начала таскать! Мачеха поднялась с табурета, раскачиваясь из стороны в сторону, размахивая руками, залилась ругательствами.

Во дворе, сквозь одинарное окно послышались взволнованные голоса: прибежали Тишка и Митька. Братья ещё долго не решались зайти внутрь дома. К этому времени Маша успела уложить Егорку в люльку, сунула ему в рот бутылку с остатками, как оказалось, прокисшего молока. Ребёнок выплюнул соску, недовольно закричал, ещё больше распалив мать.

Внезапно заскочили разъярённые Тишка и Митька. В руках у одного из них остатки каравая, который Маша спрятала на сеновале в одеяло. Злорадно усмехаясь, он довольно показал его Наталье:

– Вот! На сеновале нашли!

– Отдай! – бросилась к нему Маша. – Не тебе дали!

Митька с силой оттолкнул её от себя, играя роль победителя. Девочка заплакала, подбегала к нему ещё и ещё раз, но всякий раз была отбита более сильным мальчишкой. В очередной раз Митька ударил её так, что она упала на пол. Закрыв лицо ладошками, Маша заплакала, а Митька торжественно передал хлеб матери:

– От нас спрятала. Сама сожрать хотела… одна.

Та взяла, понюхала:

– Где взяла?!

Несчастная падчерица молчит.

– Говори, гадина, где взяла?! – наступая, продолжала орать женщина. – Украла?! – бросила хлеб на стол, схватила Машу за волосы.

Тишка и Митька отошли в сторону, довольные, наблюдая за тем, как над ней издевается их мать.

– Где своровала? Говори!.. – таская за волосы маленькую заложницу обстоятельств, продолжала Наталья.

– Не украла… – с глубоким стоном наконец-то созналась девочка. – Дядечки дали!..

– Какие дядечки? – удивилась мачеха, ослабив хватку.

– Там… в тайге, – сквозь рыдания ответила падчерица и рассказала всё, что произошло.

Плохо соображая, Наталья присела на табурет у стола, молча выслушала, а под конец только и смогла спросить:

– На телегах мешки везли?!

– Да, – подтвердила девочка, продолжая плакать.

– Смотри у меня! – прошипела полупьяная баба и переключила внимание на стол с красовавшейся посередине бутылкой с самогоном. – Наврала – космы повыдеру!.. – и стала наливать в стакан мутную жидкость.

Понемногу всё затихло. Наталья глотнула из стакана, начала давать указания падчерице:

– Воды неси… дров неси… картошку вари…

Митька и Тишка отломили по куску от каравая, проворно выскочили во двор по своим делам.

Прошло много времени, прежде чем девочка выполнила большую часть работы. Вкусный хлеб на столе не давал ей покоя. Жуткий голод подталкивал к тому, чтобы взять хоть немного, кусочек, но мачеха всё сидела за столом.

– Маменька! Кушать хочу! – робко попросила она, протягивая руку к караваю. – Можно кусочек хлеба возьму?!

– Ах ты, гадина ненасытная! – вдруг взорвалась Наталья, вскакивая из-за стола. – Тебе бы всё жрать! Нажраться не можешь! Я тя счас накормлю… – и, изловчившись, пнула Машу ногой в живот.

От сильного удара девочка перелетела через кухню, ударилась спиной об стену. Крик боли наполнил дом. Маша зарыдала, схватившись руками за живот, пьяная хозяйка, желая дальнейшей расправы, пошла на неё. Девочка выскочила из дома и юркнула под крыльцо. Слёзы душили, острая боль в животе разрывала, мутный туман кружил голову. Согнувшись пополам, Маша упала на собачью подстилку.

Она не помнит, как долго пролежала. Бухали по крыльцу торопливые шаги, набатом в ушах отдавались голоса. Несколько раз под крыльцо заглядывали, смеясь, братья.

Она очнулась в густых сумерках от горячих прикосновений на щеках. Рядом лежал Разбой, согревая её теплом своего тела, лизал лицо. Маша зашевелилась. Пёс сочувствующе заскулил, жалея, словно пытаясь перенять её боль на себя. Вспомнив, где она и что произошло, Машенька прижалась к четырёхлапому другу. Ей больше не с кем было разделить свою участь.

На улице тишина. Деревня спит. Девочка осторожно вылезла из-под крыльца, осмотрелась по сторонам. Окна дома черны, её никто не ждёт. Вероятно, мачеха уснула, а сводные братья заперли дверь на тяжёлый засов. На сеновале сейчас темно и страшно. Негде ночевать.

От мысли, что произойдёт утром, Маша задрожала. Горькие слёзки вновь заполнили глаза. Она больше не сможет выносить жестокое обращение мачехи, насмешки и издевательства Тишки и Митьки. Вот вернулся бы отец!.. Тогда бы всё вернулось на свои места. Он никогда не давал дочь в обиду, всегда заботился о ней.

От воспоминания о еде у девочки скрутило живот. Она вспомнила каравай. Обида за несправедливое наказание жалом змеи уколола трепещущее сердечко. Теперь, наверное, Тишка и Митька его съели, а те добрые дядечки, что угостили её хлебом в тайге, больше не встретятся.

В душе Маши загорелся тёплый огонёк надежды. Родная бабушка, мать отца Михаила, жила где-то далеко, в другой деревне, девочка не помнила путь к её дому. Зато помнила дорогу на мельницу, к тем добрым дядечкам. Отец Михаил брал туда дочь с собой несколько раз.

Не раздумывая, Маша пошла через ворота на улицу. За спиной заскулил Разбой. Девочка остановилась, оглянулась и подумала о том, что завтра его наверняка снова будут избивать. Несколько шагов назад. Проворные руки сдёрнули ошейник. Пес радостно побежал рядом с ней.

Глухо, едва слышно хлопнули за спиной тяжёлые ворота. Босые ноги зашлёпали по грязной поселковой улице. Рядом прыгал, метался из стороны в сторону, опьянённый волей, верный друг Разбой.

Маша бежала прочь от своего дома к добрым людям. От злой мачехи, от ненавистных сводных братьев. Где-то глубоко застонала мысль о крохотном Егорке. Однако возвращаться было поздно.

Проклятие бабки Глафиры

Одиноко взбрехнула дворовая собака. За ней повторила ещё одна, залилась предупредительным звоном, вытравила злобный характер на черноту ночи. Лай становился настойчивее, яростнее. Сомнений не было: рядом с домом кто-то есть.

Проснувшись, Матрёна Захаровна толкнула мужа в бок:

– Слышь ли, собаки лают. Кто-то ходит…

– Слышу, чай, не глухой, – отозвался Никифор Иванович.

– Встань, поди, спроси, кому что надо. Может, опять вернулись…

– Вот те надо, иди и спрашивай! – сердито отозвался муж, накрывшись одеялом с головой.

Матрёна Захаровна притихла: если медведь, то сам уйдёт, а если человек, то докричится. Ей не хотелось вставать с тёплой постели, выходить во двор в прохладную ночь. Ждала, когда угомонятся собаки, но те и не думали об этом: наоборот, напирая к воротам, лохматые сторожи давали понять, что за заплотом кто-то есть.

– Степан! Слышь ли? – громче заговорила Матрёна Захаровна, призывая старшего сына.

За нетолстой, дощатой стеной послышалась возня. Невестка Анастасия перевернулась на другой бок, толкнула мужа, после чего до ушей матери долетел глухой, сонный бас:

– Чего еще, маманя?!

– Слышь, Стёпка, собаки битый час лают. Сходи на крыльцо, посмотри, хто там.

– Пусть Володька сходит, – нехотя отозвался тот и передал дальше: – Вовка! Подымайся! На двор сходи, собаки лают.

На втором этаже дома – тишина. Возможно, брат спал и не услышал просьбы, а может, не хотел подниматься вовсе. Так или иначе, пришлось вставать Степану, с недовольным кряхтением он вылез из-под тёплого бока жены и, шлёпая по полу, направился к выходу.

– Керосинку не зажигай, сначала так спроси, хто там… – напутствовала сына мать.

– Сам знаю, – отозвался Степан и скрипнул дверью в сенях.

Его не было долго. За это время лай псов усилился. Снаружи бухал голос Степана, который недолго кого-то о чём-то спрашивал, а потом вернулся назад, в избу.

– Хто там? – в тревоге спросила Матрёна Захаровна.

– Не знаю, – отозвался Степан в темноте, следуя к кадке с водой. – Кто-то пищит за воротами. То ли зверёныш, то ли детёныш.

– Во как! – соскакивая с кровати, рассердился на старшего сына Никифор Иванович. – Ты что же, определиться не можешь, кто голос подаёт?!

Отец зажёг лампаду, снял со стены ружьё, вышел на улицу. Залив в себя берестяной ковш воды, Степан последовал за ним.

Прохладная по-осеннему августовская ночь бодрит свежим воздухом. Гранёные горы очерчивают границу неба и земли. Притихшая, чёрная тайга сонно молчит. Где-то в стороне гудит, вращая мельничное колесо, густая вода. Впереди шумит быстрая река.

Несмотря на позднюю ночь, человеческий глаз хорошо определял всё, что находится вокруг. Мерцающие звезды давали достаточно света, чтобы рассмотреть дорогу за речкой, хлебные поля на угорье и большой кедр за насыпной дамбой.

У высоких ворот крутятся собаки. Сторожевые псы дают сигнал, что за оградой кто-то есть и, похоже, не зверь… Никифор Иванович и Степан друг за другом проследовали к воротам, остановились. Отец спросил:

– Кто там?!

Тишина. Однако собаки не отступаются, рвут доски, копают землю, пытаясь добраться до чужака. Мужчины постояли некоторое время, пожали плечами. Степан щёлкнул курком ружья, сурово заявил:

– А ну говори – кто?! А то щас враз картечь через доску отправлю!

В ответ – не то мышиный писк, не то лёгкий стон телёнка. Прислушались, родственники поняли, что плачет ребенок. Послышался робкий, захлёбывающийся слезами голосок:

– Не стреляйте, дядечка… Откройте, ради Христа! Это я…

– Кто это ты? – уже мягче переспросил Степан.

– Маша.

– Какая такая Маша? – переглянулись отец и сын. – Ты одна?

– Одна я… с собакой.

Степан передал Никифору ружьё, закрыл в пригон собак. Никифор Иванович открыл ворота:

– От-те раз!.. Ты чья же енто такая будешь? Что же это ты по ночам блудишь? А не ты ли сегодня нам в тайге встретилась? Уж не Михаила ли Прохорова дочка?

За вопросами и ответами все трое прошли в ограду. Степан запустил Разбоя. Никифор Иванович взял девочку на руки, поднялся на крыльцо. К тому времени, встав с постели, Матрёна Захаровна зажгла ещё одну керосиновую лампу, увидев Машу, всплеснула руками:

– Бат-тюшки святы! Это чья же ты будешь? Откуда на ночь глядя? Да как же так по такой дороге? А коли медведь встретится?

Маша начала свой грустный до слез рассказ. К тому времени на кухне собрались почти все Мельниковы: жена Степана Анастасия, старшая дочь Анна, младший сын Владимир. Последней, сгорбившись, вышла девяностолетняя мать Никифора Ивановича, бабка Глафира. Для полного состава семьи не хватало детей, которые в это время крепко спали.

Машу усадили за стол, напоили молоком, дали свежего хлеба. Нахмурившись, домочадцы слушали историю девочки, убежавшей от тяжёлой жизни из собственного дома. Они хорошо знали Михаила Прохорова, который часто приезжал на мельницу по каким-то делам, и то, что его прошлым летом посадили на пять лет, для них не стало новостью. Сегодня днём к ним тоже приезжал отряд продразверстки, который выгреб последний урожай зерновых. Хорошо, что Никифора Ивановича предупредил племянник из района, и он успел с сынами спрятать в тайге значительную часть муки, пшеницы и ржи, которой хватит семье до весны. Однако никто из Мельниковых не был уверен, что завтра братья Бродниковы не сошлют их на север. Времена настали тяжелые. Недовольных и неугодных Советам выселяют туда, где Макар телят не пас.

Знали Мельниковы историю Михаила Прохорова. А вот об отношении Натальи Потехиной к Машеньке слышали впервые.

– Да как так?! Да не может быть! Да неужели… Наталья может такое сделать! – не верили женщины.

– Уж ты… курва! Смотри, какая змеюка оказалась… А ить была такая ласковая да покладистая, – хмурили брови мужики. – И что, хлеб, который мы тебе давали, отобрала?!

– Что же ей врать-то? Смотри, какая голодная! – заступалась за Машеньку Матрёна Захаровна. – А синяки-то, синяки! – показывала на руки девочки. – Будто оглоблей мякину отбивали! Разве можно так с ребёнком поступать?!

– Ладно уж, будя! – сказал хозяин дома, увидев, как слипаются глаза у гостьи. – Ночь поздняя. Спать пора, – и обратился к женщинам: – С кем ей ложиться?

– Дык, со мной, одначесь, за печку! Куда же боле с грязными ногами? – настаивала бабка Глафира. – Утром будем разбираться, как да что. А сейчас так, на мешковину клади её… там не замёрзнет!

Девочка провалилась в глубокий сон, едва её голова коснулась подушки. Мельниковы разошлись по своим местам. Матрёна Захаровна, перед тем как лечь, перекрестилась в угол на образа, задула керосинку, прошла к кровати. Ей с невесткой Настей рано вставать, но после случившегося женщина не может уснуть, негромко переговаривается с мужем:

– Да как же такое может быть-то? Да неужели? Вот те и Наталья!..

– Спи уж… – недовольно буркнул Никифор Иванович на супругу, после чего в доме воцарилась тишина.

Седое утро Мельниковых началось с обычных забот. Первыми проснулись женщины: доить коров, греть мужчинам завтрак. За Матрёной Захаровной, Анной и Настей поднялась бабка Глафира. Помолившись на иконы, она пошла за водой. Пока ходила с вёдрами на ручей, в доме произошли перемены.

Вернулась бабка, посмотрела за печку, а Машеньки нет! Засуетилась Глафира, туда-сюда забегала. Нет ночной гостьи! Пропала! Как потом оказалось, не пропала, а пошла в стайку, чтобы помочь доить коров. Едва уселись Матрёна Захаровна с ведром под кормилицу, а за спиной, как у синички, голосок:

– Тётечка! Давайте я вам помогу!..

От неожиданности женщина едва не выронила ведро:

– Ты коровку, деточка, доить умеешь?!

– Умею, тётечка!

– А ну, покажи, как ты это делаешь!

Девочка присела с подойником, потянула за соски. И правда умеет! Матрёна всё же забрала подойник, отстранила Машу.

Свекровь и невестка выгнали скот на луга, вернувшись, начали цедить молоко. Маша проворно помогает, моет пустые вёдра. Потом пошла во двор за дровами, растопила летнюю печь, нагрела воды, навела порядок на кухне. Женщины с удивлением смотрят: кроха, едва над веником видно, а в руках любая работа кипит!

– А сколько же тебе лет-то, деточка? – поинтересовалась бабка Глафира.

– Не знаю, бабушка. Когда тятя был, говорил, что мне шесть годиков. А сейчас тяти нет, так и не знаю… – просто ответила та, помогая собирать на стол.

Женщины переглянулись между собой, перекрестились. Михаила Прохорова посадили год назад. Значит, сейчас его дочурке семь лет.

На печи запарилась вкусная овсяная каша с мясом. По берестяным кружкам разлито тёплое, парное молоко. Ржаной хлеб – вволю, кто сколько захочет. В глиняных чашках сметана и сливочное масло. У хороших хозяев еда на первом месте! А как иначе? Не полопаешь, не потопаешь!

Мельниковы собрались на завтрак. Во главе стола – Никифор Иванович. По правую руку – Матрёна Захаровна, бабушка Глафира, дочь Анна, невестка Анастасия. С левой стороны сели сыновья Степан и Владимир. За ними заняли лавку дети Степана и Насти: семилетний Ваня, пятилетний Максим и трёхлетний Витя. Потом дети Анны: тринадцатилетняя Таня и девятилетняя Катя. Каждый знал своё место. Машу посадили в торец стола, напротив Никифора. После короткой заутрени все молча приступили к завтраку.

Удивлённые неожиданным появлением девочки, дети осматривали гостью. Спросить о чём-то за столом во время трапезы они не имели права. Мельниковы жили по строгим законам, по православным обычаям.

Новое утро окропило холодными слезами росы пожухлую траву. Чистое солнце над распадком стянуло с мельничного пруда одеяло тумана. Вершины хвойных деревьев проткнули линию горизонта острыми, древнерыцарскими пиками. Первый иней посеребрил покатые горы. Покраснели, словно смущённые невесты, кудрявые рябины, пожелтели медовыми сотами стройные берёзки. В Гремучую долину пришла осень.

На стеклянной поверхности пруда плавают раздобревшие крякаши. Старая мать-утка готовит выросших утят к перелёту. Семь окрепших тугими крыльями детёнышей под командой сердобольной мамаши взлетают, набирая высоту, делают над прудом несколько кругов и опять падают на воду.

Много лет семья кряковых уток гнездится в прибрежных камышах мельничного пруда. Завидное постоянство определено спокойной и сытной жизнью. Не трогают Мельниковы диких уток, наоборот, охраняют. Еды и так хватает. Этим пользуется кряква, выращивая в одном гнезде по восемь – десять утят. Так происходит из года в год.

Нарядный селезень-отец живёт по соседству. Испытывая гордость за потомство, ревнивый папаша показательно ворчит на уток, предупреждает об опасности. Если же он молчит – значит, нечего бояться.

Сегодня утром на пруду всё как обычно. Срываются с водной глади и падают назад дикие утки. Свист крыльев и кряканье разносится далеко вокруг. Сородичам по перу вторят домашние водоплавающие птицы. На угорье бряцают боталами дойные коровы. На лугу пасётся лошадь. Сзывая к себе куриц, горланит пёстрый петух. В глубине двора звенят цепями сторожевые собаки. Хлопают входные двери дома. Тут и там слышны голоса людей. На мельничной заимке начался обычный, трудовой день.

Большое хозяйство у Мельниковых. Добротный, двухэтажный, крытый железом кедровый дом может вместить в себя на постоянное проживание двадцать человек. Длинные амбары под муку и зерно, просторная конюшня на десять лошадей, стайка для коров и бычков, столярная мастерская, небольшая кузница, скорняжный цех – всё говорит о том, что здесь живут хорошие хозяева. Все помещения и пристройки сделаны прочно, на века, с заботой о будущем поколении, которое будет нести с поднятой головой уважаемую фамилию знаменитых предков-переселенцев.

Давно пришли Мельниковы в Сибирь. Чуть более ста лет прошло с тех пор, как бежали от кабалы да крепостного права два брата с женами. Как-то обосновавшись на новых землях, они с горем пополам перезимовали до весны в утлой землянке, а по лету, к осени, срубили первый тёплый дом. Недостатка в лесе, земле, воде и воле не было. Бери, сколько хочешь! Делай что хочешь! Никто тебе не указ.

За несколько лет обжились братья основательно. Тайгу под поля да покосы раскорчевали. Построили амбары и теплые пригоны. Скот развели, зажили сытно. А только думку свою ни на миг не оставляли. Каждый день мечтой жили – соорудить свою водяную мельницу, наподобие той, что была у помещика Скороходова в Самарской губернии. Для этой цели изначально избрали место на некотором удалении от деревни по Гремучему ключу, который должен был своим течением крутить мельничное колесо.

Не сразу всё легко далось. Много лет прошло, пока пруд засыпали земляным отвалом, подвели воду, соорудили колесо, вытесали из камней жернова. Лишь на девятый год после переселения братья получили первую муку, благодаря чему приобрели известность в качестве первых мельников на всю округу. На этом и фамилию за собой закрепили – Мельниковы.

Три поколения с тех пор сменилось. Те уважаемые переселенцы, братья Иван и Захар, деды Никифора Ивановича, похоронены на пригорке за прудом. За сто лет на фамильном кладбище набралось двадцать три креста.

Целый век с ближайшей округи к знаменитой семье крестьяне везли молоть зерно на муку. Никому мельники не отказывали, свою работу выполняли качественно. Ни один человек в обиде не остался. Крестьянин Гордеев, смеясь в бороду, спрашивал:

– Что ж то вы, Никифор Иваныч, за пуд отжабленной муки две копейки берёте?! Ныне купец Коробков из Минусинска пятак с мужика требует!

– А мне много не надо, – спокойно отвечает старший Мельников. – Что с простого мужика драть? У купца Коробкова оборот большой, пароход свой, дом в Петербурге каменный. Ему надо хозяйство содержать. А что до меня, так лишь бы керосин был и масло в передаче, чтобы жернова крутились.

И крутились жернова водяной мельницы у потомков крепостных переселенцев Мельниковых сто лет! Кто знает, сколько бы так продолжалось, если бы в государстве Российском смута не образовалась. Жили не тужили! Никому не мешали, ни у кого не просили. Воровать не ходили, убийцами не были. Однако в одночасье в глаза новой власти в немилость попали, потому что досыта ели и ни в чём не нуждались.

Сидят мужчины после завтрака на лавочке у пруда, любуются, как дикий селезень пёрышки чистит. Молчит Никифор Иванович. Молчат Степан и Владимир, стараясь не мешать отцу. Погожий день несёт угоду в работе, пшеница колосится. Тугая рожь к земле клонится. Два больших поля на угорье с хлебами стоят, пора убирать. Время позволяет, возможность есть. Да руки у мужиков не поднимаются. Зачем запрягать лошадь в косилку, жать колосья, молотить и веять зерно, молоть его в муку, если завтра всё отберут?!

Не понимают они политики наступившей жизни. Не желают понимать. Всё, к чему стремились, трудом да горбом наживали, новая власть отбирает. И кто её представители?! Ванька да Петька Бродниковы? Из года в год они в работники нанимались и слёзно просили:

– Дядя Никифор! Возьмите нас! Хорошо работать будем!

Никто из деревенских мужиков не хотел брать таких помощников, потому как слыли парни изрядными лодырями и ворами. Каждому хозяину чем-нибудь убыток принесли. У Мельниковых тоже проблемы из-за них был каждый год. Один раз скирду с сеном на двадцать возов сожгли от самокрутки. В другой год Ванька на мельнице на подаче стоял, зерно в жернова засыпал, уснул на тёплых мешках, проворонил время. От холостого оборота и перегрева нижний жернов лопнул на четыре части, пришлось новый из камня вырезать, на что ушло много времени, сил и средств.

А как муку воровали и по ручью плавили?! Додумались наглецы мешки с мукой с мельницы в воду бросать. Мука легкая, не тонет. Сверху мокрой коркой возьмется, а внутри остаётся сухая. Бросит Ванька в Гремучий ручей мешок с мукой, тот плывёт вниз по течению. А там, возле деревни, его караулит Петька. Выловит, пересыплет в кустах и вечером домой тащит. Сколько мешков уплыло, Мельниковым остаётся только догадываться.

Когда поймали на «мокром деле», Никифор Иванович поклялся больше никогда не брать их в работники, но другой весной нарушил своё обещание. Добрый и быстро отходчивый характер у хозяина мельницы. Жалко бедолаг, думал, пропадут без его помощи. Однако не пропали.

Перемена власти сделала бездельников героями. В избёнке с прогнившей крышей – две чурки для сидения, нары на двоих, на столе железная чашка. Если кто-нибудь увидит, в каких условиях жили лодыри, не поверят: разве можно так существовать?

Утвердилась советская власть в Сибири. Колчака расстреляли, Соловьева поймали. Объявились братья Бродниковы, сразу к уездному комиссару Глухарёву пришли:

– Сергей Григорьевич! Желаем у вас служить! Так сказать, по своему идейному соображению.

Обрадовался Глухарёв, причислил добровольцев к народной милиции, полномочными в подтаёжной Казырской зоне. Прошлых заслуг и характеристик у молодцев комиссар не спрашивал, и так видно бедноту да ущемлённых жизнью. Это и была его ошибка. Стоило Сергею Григорьевичу знать, где были братья Бродниковы, когда власть устанавливалась.

Изначально парни показались в своей деревне. На второй день явились на мельницу. Никифор Иванович не сразу узнал в представителях новой власти своих бывших работников. Сапоги новые, яловые, форменная одежда с иголочки, на шапках звёздочки красные, на поясах револьверы, по карабину через спину перекинуто. Кони под Бродниковыми играют сытые, холёные, сильные. Подъехали братья к воротам, не слезая с коней, сапогами в доски ударили:

– Открывай, кулацкое отродье! Власть переменилась!

Степан открыл ворота. Те въехали, привязали лошадей, без приглашения прошли в дом, сели за стол, достали какие-то бумаги. Бабка Глафира не ожидала такой наглости и хотела проучить незваных гостей кочергой, но Володька не дал. Ванька пригрозил бабке револьвером:

– Но, ты у меня тут ещё!.. Обрыдь, старая телега. Я при сполненьи, враз пулькой прошью…

Петька долго смотрел на листы, пытаясь понять, что в них написано. Выручила грамотная Настя, прочитала «приговор», в котором говорилось, что излишества крестьянского хозяйства необходимо изъять в пользу народа.

– А потому, как мы и есть народ, – ударил по столу кулаком Ванька, – то излишки эти изымать будем мы! И не дальше, как сейчас!

– Какие такие излишки?! Ты что, Ванька, кальсоны из крапивы надел? Как же так? – вскочил со стула Никифор Иванович с округлившимися глазами. Однако тот его не стал слушать.

– А вон какие! – Ванька махнул рукой за окно. – Мельница у вас!.. Поля!.. Анбары зерном забиты!.. Кони, коровы… А люди во всей России нужду имеют!..

Никто из добросовестной семьи не ожидал подобного. Ванька Бродников, которого они каждый год подкармливали из жалости, считает чужое добро! И кто только научил такому?! Сколько помнят его, он, кроме «Подайте ради Христа!» с протянутой рукой, ничего больше вышептать не мог!

– А ты мне помогал её строить, мельницу-то?! – оперился чёрным коршуном Никифор. – Да ты… да я тя… – с раскрытыми руками пошёл на него хозяин дома. – Задушу гадёныша!

– Но-но! Осади, простофиля!.. – подскочил с табурета Петька на защиту брата и, не раздумывая, бахнул из револьвера в сторону. Попал в образа, в центр иконы Божьей Матери.

Так и упала семья на колени, охваченная ужасом от совершённого поступка. Осквернен святой образ, который достался от дедов. Во времена переселения в Сибирь икона помогала в пути. Осквернить её было всё равно, что извести весь род.

Петька перекосился от неожиданности, понял, что перегнул палку. Стараясь избежать расправы, непутевые братья с выставленным против своих кормильцев оружием быстро покинули дом, вскочили на коней и погнали прочь с мельничного двора.

Женщины в страхе перекрестились, мужики, выбежав в ограду, сыпали на их головы угрозы:

– Да утопить надо было ещё в тот раз, как кутят, когда с мешками поймали! – махал кулаками Никифор Иванович. – Сейчас бы меньше горя было! Вот сукины дети! Жалел! Кормил! Одевал! А они ишь чё удумали?! В икону из револьвера бахнул! Зерно выгрести! Да я вам!.. Да я им!..

– А кони-то под ними… славные кони! Одначесь, Михаила Прохорова, – прищурив глаза, заметил Степан. – Никак у него отобрали.

– В следующий раз я им обоим морды набью! – хорохорился Володька. – Пускал я им кровь на мельнице и сейчас кулаки почешу! Пусть только явятся!

Братья Бродниковы своим появлением не заставили долго томиться жителей заимки. На следующий день на мельницу прибыл большой отряд красноармейцев во главе с комиссаром Глухарёвым. Ванька с Петькой тут же, танцуя в сёдлах, нарочно не спускались на землю, боясь, как бы братья Мельниковы шеи не свернули за вчерашнее. Глухарёв с порога сунул в лицо Мельниковым предписание:

– Продовольственная развёрстка! Излишки сельского хозяйства забирает новая власть!

Тут уж ничего не поделаешь. Много лет прошло после революции, многие пытались колесо истории повернуть, однако ничего не вышло. Если так и дальше будет продолжаться, купцам и промышленникам в России не место.

Получили Мельниковы предписание, опустили руки. Надо ворота амбара открывать. Ванька с Петькой тут как тут, лучше хозяев знают, где отборное зерно хранится, семена, мука высшего сорта. Никифор Иванович с сынами не успевают рот открывать от удивления и наглости бывших работников, которые как у себя дома орудуют! Только дома у них пусто, как в крысиной норе, а тут, в амбарах, есть от чего глазам разбежаться.

Изъяла «власть» излишки, выгребла половину зерна с доброй партией муки так, что на десяти подводах все мешки уложить не смогли. Пришлось Мельниковым двух своих коней с телегами давать в помощь. Кроме расписки за изъятый фураж, они не увидели ни копейки, как и лошадей с телегами, что навсегда перешли на службу беспредельщиков.

С того дня Бродниковы посещали мельницу с завидным постоянством. Стоило Мельниковым мёд в бочонки собрать, муку перемолоть, зерно отвеять, как Ванька с Петькой стучатся в ворота, усмехаются:

– Открывай, Никифор, двери! Реквизиция пришла! Подавай нам мёд, сметану да мешочка два зерна. Если будешь нам перечить, морщить лоб или орать – враз получишь в сердце пулю! Старый хрыч, ядрёна мать!..

Кто придумал так скаладно – оставалось только догадываться, но на такое у братьев не хватило бы своего ума.

Всякий раз, отдавая долю заработанного честным трудом, Никифор Иванович напоминал братьям об их роковом поступке:

– А ведь накажет вас Бог за простреленную икону! Как есть накажет!.. – И крестился в небо.

– Что ты мелешь, старый пень?! Нет Бога! – укладывая на телегу бочонок с мёдом, скалил зубы Ванька. – И никогда не было! А ну, покажи, где он? Где? – подбоченился. – А хочешь, я ему свой зад покажу? – и, не дожидаясь ответа, снял штаны. – Во! Пусть смотрит!

Мужчина плюнул бесстыднику под ноги, женщины, ругаясь, отвернулись в сторону. А тот, довольный своей шуткой, гыкал.

Бабка Глафира не сдержалась, вступилась за своего покровителя:

– Бога хулить?! Задницу ему показывать?! Ах ты, ахмадей треклятый! – пошла на наглеца. – Да коли он тебя сейчас не наказывает, так я бадогом тебе спину расчешу!

Степан и Володька поспешили остановить разгневанную бабулю, которая плевалась в сторону Ваньки и насылала проклятия:

– Да будь ты трижды проклят! Тьфу на тебя, ирод окаянный! За икону нашу поруганную… За отношение к Всевышнему… За добро наше к тебе… Гореть тебе в аду вечным пламенем, а в оставшейся жизни – гнить колодой трухлявой до самой смерти в гонении, вдали от людей!

– Но ты, тухлая жаба! – подвязывая штаны, выкатил глаза Ванька. – Не тебе меня проклинать! Я сам хозяин и знаю, что меня ждёт! – наступая и грозя. – Будешь мне тут… да я тебя… – схватился за кобуру, вытащил револьвер, приставил ствол ко лбу Глафиры, – вот щас нажму на курок, и все мозги твои прокисшие вылетят! И ничего мне не будет!

Родственники постарались успокоить обоих. Степан потянул бабку в дом, Володька преградил Ваньке дорогу на крыльцо. Тот остановился, закрутился на месте, но сделать ничего не мог, противник был на полголовы выше, с огромными кулаками и широкими, налитыми плечами. Несмотря на то, что Ванька был старше молодого Мельникова на семь лет, он всё же боялся его, потому что был не раз бит им в недалёком прошлом, и хорошо помнил его крепкий удар.

– Уж вы мне!.. Да я вас всех!.. Знаете, что бывает за такое? Да за такое дело… – размахивая револьвером, не зная, как поступить в этой ситуации, орал злой Иван.

– И что бывает? – спокойно, с холодком в голосе спросил Володька.

– Да за такое дело – тюрьма! Да за такое дело – на север ссылают! – подскочил к Анне, схватил за рукав платья. – Или мне напомнить, кто твой муж? Как он с колчаковцами против красных бился? – Понизил голос: – Да стоит мне только Глухарёву сказать, как вы тутака белых укрывали, вам сразу прямая дорога…

Анна почернела. Правду Ванька говорит. Во времена смуты муж Анны Константин Сухоруков воевал против советской власти.

– Что молчишь, белая стерва?! – скалится Ванька. – Речи лишилась? – И к Никифору Ивановичу:

– Может, напомнить, как вы зятька с товарищами подкармливали?!

Молчит Никифор Иванович. Страшные мысли в голове порхают: «Откуда Ванька всё знает?» Насторожились Мельниковы. Анна с опущенными руками слезами мочит лицо, Степан с Володькой между собой переглядываются, а Ванька с Петькой, почувствовав преимущество, продолжили со спокойным видом укладывать в телегу зерно, мёд, масло.

– И тако же мне! – погрузив добро, довольно усмехнулся Ванька, подсовывая Никифору к лицу кулак. – Пока я вашу тайну знаю – вот вы у меня где! И не сметь мне боле проклятиями да Богом пугать. Я и без того пуганый.

Бродниковы уехали. Никифор Иванович тяжело вздыхал, угрюмо смотрел на домочадцев. Он понимал, что такие отношения добром не закончатся, но изменить что-то было невозможно. О примирении не шло речи, нет такой черты у Мельниковых – угождать и подхалимничать. Да и кому?!

После этого случая братья немного остыли, а может, это всего лишь показалось. Изредка посещая мельницу, они брали очередную дань «в фонд государства», выдавали какие-то расписки, но ссору не затевали, стараясь продлить своё безбедное существование как можно дольше.

Десять лет прошло с введения ВЦИК от 21 марта 1921 года декрета о продналоге взамен продразверстки, который взимался «в виде процентного или долевого отчисления от произведенных в хозяйстве продуктов, исходя из учёта урожая, числа едоков в хозяйстве и наличия скота в нём. И устанавливался как прогрессивный налог, с усилением тяжести обложения для кулацкой части деревни. Хозяйства беднейших крестьян от продналога освобождались».

Всё это время Мельниковы исправно отдавали положенные пуды зерна и килограммы мяса. Самим на еду хватало. Может, всё ещё было бы не так плохо, можно было прожить большой семьей в достатке до весны, если бы не неожиданное появление отряда продовольственной развёрстки под началом комиссара Глухарёва. Ничего не объясняя, они реквизировали две трети запасов зерна и муки, оставленных на еду до следующего урожая.

Выписывая расписку, Глухарёв сурово молчал. На слёзы женщин и скупые вопросы мужчин о дальнейшем он не отвечал. Братья Бродниковы усмехались:

– Проживёте! На мельнице под полатями мучной пыли много… Да два поля на угорье не убраны.

Сидят отец и сыны Мельниковы у пруда, смотрят, как нарядный селезень перышки чистит. Как изменить сложившееся положение в лучшую сторону? Убрать два поля с пшеницей – заберут Ванька с Петькой, не убрать – пропадёт зерно. Куда ни кинь – всюду лапоть драный. Хорошо, что вчера рано на рассвете успели вывезти и спрятать в тайге шестьдесят пудов пшеницы и ржи с мукой. Если понемногу брать из тайника, можно как-то протянуть до созревания черемши.

Опустели амбары у Мельниковых. Никогда за всю жизнь такого не было! От восьми лошадей одна старая кобыла осталась. Сможет ли она за собой косилку тянуть, не сдохнет до конца уборки? Две коровенки на выпасах, а осенью Глухарёв грозился одну забрать. Как с одной зимовать, когда в семье есть маленькие дети?

– Так что же, сыны мои, делать будем? – нарушив тишину, с тоской в голосе проговорил Никифор Иванович. – Ехать в поле или забросить всё?

– Думаю, ехать надо, – глядя в землю, задумчиво ответил Степан. – Пшеница не виновата, что умеет расти.

– Столько трудов затрачено… – поддержал его Владимир. – Не убрать зерно – совесть потом не простит. Нельзя поле неубранным под снег оставить.

– А ну как к вечеру опять Бродниковы явятся, заберут всё? – прищурил глаза отец.

– Заберут. Так пусть, может, хоть народ попользуется. Слухи доходят, что голод страшный в России, – покачал головой старший сын.

– А что заберут, так нам… до весны того… что вчера увезли, хватит, – в свою очередь, дополнил младший, чем переполнил чашу весов.

– Что ж тогда, сыны мои? – поднимаясь с места, оставил за собой последнее слово Никифор Иванович. – Значит, в поле!

– Едем! Надо убирать зерно! – наперебой заговорили Степан и Владимир, следуя за отцом.

– Знать, так тому и быть! – склонив голову, чтобы сыны не видели его заблестевшие от накатившихся слёз глаза, подтвердил Никифор. – Я в вас никогда не сомневался!

Анна

Слёзы душат Анну, глаза полны тоски. Сеточка преждевременных морщинок соткала над щеками паутину переживаний, седой пепел потухшего костра осел на висках. Из скорой, с изящной походкой стройной девушки она превратилась в тихую страдалицу. Каждый, кто видит это со стороны, тяжело вздыхает:

– Изменилась наша Анна. Высохла, постарела… Да и как не постареть-то в одиноком томлении?

Кажется, прошло не так много времени с тех пор, когда Анна была молодой и проворной, словно ручеёк, общительной и чистой душой, как первый выпавший снег. Добрая, приветливая улыбка, открытый взгляд, простота в общении привлекали внимание любого, кто потом долго вспоминал юную красавицу с водяной мельницы.

У Анны не было подруг. Отдалённость заимки от деревни и постоянная занятость исключали общение с девочками её возраста, поэтому лучшими друзьями всегда оставались родственники. Чем реже она появлялась в обществе, тем больше возрастало удивление окружающих, замечающих, как из босоногой, угловатой девчушки Аня вдруг превратилась в очаровательную девушку.

Приезжавшие на помол зерна селяне довольно цокали языками:

– Хороша девка! На молоке рощена! Славная невеста вызрела!

Парни взволнованно стреляли глазами, теребили кудрявые волосы, искали встреч, но всегда получали отказ. Слишком пуглива и недоверчива была юная Аннушка, воспитанная в строгих законах семьи. Она не имела привычки противостоять воле родителей, поэтому безропотно приняла их решение выдать её замуж.

Многие побывали у Мельниковых, выпрашивая дочь в жёны тому или иному сыну. Никифор Иванович скромно отказал Семёну Глазырину, крупному в деревне зерноторговцу, просившего отдать Анну за сына, первого в кругу молодёжи того времени красавца и гармониста Артёма. Но отец не желал отдавать в руки ветреного человека самое дорогое. Он также отклонил предложение породниться со скотоводами Валуевыми, предлагавшими брачный союз с самоуверенным, властным потомком Андреем. Жестокий муж, от которого дочь всю жизнь будет ходить в синяках, не нужен. Много выгодных партий отстранил Никифор.

На подобную реакцию главы семьи люди крутили пальцами у виска. Матрёна Захаровна слезно укоряла мужа:

– Провыбираешь! Останется дочь старой девой!

Однако Никифор оставался равнодушен к женскому мнению. Все отказы были неспроста, он уже давно приметил в качестве жениха смышлёного, скромного Костю, младшего сына лесоторговца Григория Сухорукова.

Трудолюбивый парень давно привлёк внимание Никифора Ивановича. В то время как его братья или товарищи, завалившись в тени на траве, вели бесполезные разговоры, он молча подносил к жерновам мешки с зерном, внимательно следил за процессом перемола муки, с надлежащим уважением относился не только к своему родителю, но и всем окружающим.

Не красавец, среднего роста, крепыш Костя слыл обычным парнем, которому жизнь сшила крестьянский хомут труженика. Он был из тех, на кого девушки долго не засматриваются: с вытянутым лицом, оттопыренными ушами, слегка горбатым носом он чем-то походил на коршуна. И только искренность в глазах, добрая, приятная улыбка, отзывчивость располагали к общению, и люди с первого знакомства становились друзьями.

Неясен остальным выбор Никифора Ивановича, но решение главы семейства обсуждению не подлежало. Единственным препятствием для свадьбы служило время. Две зимы томительного ожидания показались родственникам бесконечностью. Когда Косте исполнилось шестнадцать, Никифор объявил о своём намерении, все облегченно вздохнули:

– Уж лучше за Костю, чем вообще ни за кого!

Григорий Сухоруков был немало удивлён предложению Никифора породниться:

– У меня старший сын, ему двадцать один год, хорош собой! – говорил он. – Почему не с ним?!

– У него нос прямой, – хитро отвечал будущий тесть, на чём закончил разговор крепким рукопожатием.

Не раздумывая, Григорий согласился. Слишком хороша собой налившаяся соком зрелой малины, окрашенная красками бушующей весны, восемнадцатилетняя невестка!

Праздновали свадьбу на мельнице. Гостей собралось немного, всего около ста человек, каждый из которых так или иначе связан с друг другом родственными узами. Перед торжеством Никифор Иванович долго беседовал с Григорием Сухоруковым. Он предложил свату оставить молодых жить на мельнице:

– Дом огромный, места много! Да ты и сам пойми, у тебя ещё перед Костей три сына старших, хорошие помощники. А у меня Стёпка да Володька ещё растут, не скоро к делу подойдут. Мне тоже правая рука нужна, пусть молодые здесь побудут, а там видно будет!

Григорий раздумывал недолго, ведь и правда, тяжело товарищу одному с хозяйством справляться. Степану тогда было только тринадцать лет, Володьке ещё меньше. Согласился отпустить сына в дом невесты, но с одним условием:

– Только не насовсем! До тех пор, пока твои сыновья не вырастут. А потом я им возле себя новый дом построю!

С замужеством жизнь Анны обрела новый характер. Костя оказался добрым, внимательным, ласковым мужем. Несмотря на разницу в возрасте, молодые относились друг к другу с глубоким уважением. Костя обращался к Аннушке с любовью и нежностью, никогда не обидев её грубым словом.

Очень быстро Мельниковы привыкли к зятю. Матрёна Захаровна увидела в нём своего сына, Степан и Володька стали для него братьями. Никифор Иванович доверял ему во всем. Теперь никто не указывал на то, что у Кости маленький рост, горбатый нос. Мудрая пословица: не толкуй по лицу, принимай по уму – в очередной раз подтвердила справедливость сказанного изречения.

Анна окунулась в бездонный океан семейного счастья. Никогда до этого не знавшая прикосновения мужской руки, не слышавшая волнующих сознание нежных слов, девушка предалась прекрасным чувствам. Она полюбила Костю каждой клеточкой своего трепетавшего тела, как и он любил свою красивую, преданную подругу. Как иголка и нитка, они всегда следовали друг за другом.

Недолго длилось счастье молодых. Когда Константину исполнилось девятнадцать лет, началась Первая мировая война. Улетел белый лебедь от своей лебёдушки, забрали Костю на долгих три года.

Вернулся он через три зимы живой и невредимый, но измученный, изможденный долгими, утомительными боями и вшивыми окопами. Казалось, что вернулось семейное счастье, но революция в Питере столкнула народ головами, не дав понять, кто и за что боролся. Снова забрали Костю сражаться, теперь уже не за царя, а за Отечество, в ряды белой армии. Оставил муж любимую с маленькой дочкой, недавно родившейся крохой Танечкой. И лишь редкие весточки, что передавали знакомые, давали семье Мельниковых надежду, что Костя жив.

Появился Константин летом двадцать второго года. Но не днём, а поздней ночью, под покровом густой темноты, подкрался, как побитая собака, укравшая из коптильни свиной окорок.

Это случилось под осень, в последние дни августа, с первыми заморозками. Мельниковы проснулись от настойчивого лая дворовых псов. Никифор Иванович вышел к воротам, и сразу не узнал зятя: уставший, измученный, осунувшийся, похудевший до костей, он походил на загнанного мерина, проскакавшего через всю Россию без еды и отдыха.

– Бог мой! – крестился Никифор. – Костя… ты ли это? Да на кого ж ты похож?

– Я, батя… я это, – глухо ответил Костя и первым делом спросил: – Одни дома? Красные бывают?

– Откуда ж ты, сынок?!

– Не спрашивай, отец. Последние два месяца голодом, без сна от Красноярска мимо кордонов пробираемся. Сколько раз отбивались… Взвод солдат потеряли. Сами удивляемся, как живы остались.

После недолгих объяснений парень обратился в темноту, негромко позвав кого-то. Через некоторое время послышался топот конских копыт, и в открытые ворота мельничного двора въехали уставшие всадники. Следом, тяжело переваливаясь с боку на бок, поскрипывая на кочках, вкатились две тачанки.

Два офицера средних чинов, ещё два поручика, остальные – рядовые, стрелки и пулемётчики. Жалкие остатки большого полка армии генерала Колчака, разбитого большевиками под Красноярском.

Для Мельниковых их появление было полной неожиданностью. В то суровое лето двадцать второго года увидеть воинов белой армии казалось невероятным и практически невозможным. Многие разобщённые отряды белой армии были вытеснены на восток или разбежались по тайге. Другие перешли на сторону народного ополчения и разошлись по домам. Третьи были просто убиты в жестоких схватках. Кончились времена, когда мужики в серых погонах спокойно разъезжали по деревням и весям, собирая в свои ряды молодых парней. Прошёл год после того, как на мельницу в последний раз приезжали отдельные продовольственные отряды колчаковцев, после этого здесь часто гостили верховые с красными ленточками на шапках, грозившие за укрывательство белых расстрелом.

Что будет, если на заимку нагрянут большевики? Страх за семью не давал покоя, однако не принять родного зятя, мужа и отца с попавшими в беду товарищами Мельниковы не могли. Они впустили отряд.

Тачанки с пулемётами спрятали, укрыв их толстым слоем сена. Лошадей, с приставленными к ним двумя солдатами, угнали на дальний выпас, в тайгу. Офицеров приняли в доме, уступив место в большой комнате. Остальные расположились в амбаре. Кое-как определившись с имуществом, воины погрузились в глубокий сон, изредка просыпаясь лишь для того, чтобы поесть.

Так продолжалось трое суток. Опасаясь внезапного появления красных, дорогу к мельнице поочерёдно охраняли Степан и Владимир. Женщины готовили еду, стирали и подшивали солдатам изношенную одежду. Стараясь не шуметь, дети всё это время жили в летней кухне. Ссылаясь на неисправность в рабочем механизме, Никифор Иванович не запускал мельницу, отказывая селянам в перемоле зерна.

Всё это время Анна находилась рядом с Костей. Она снова чувствовала себя счастливой. Прижимаясь к нему ночами, а потом, оставляя его на короткое время, женщина плакала. Она смотрела на любимого мужа и не узнавала: рёбра вздувались, а тело словно высохло. Что произошло с ним и его товарищами, оставалось предполагать, а о том, что ждёт их впереди, заставляло стонать от горя.

На четвёртый день полковник Мохов собрал подчинённых в амбаре, о чём-то долго беседовал. Не в приказном порядке, а от души, по-человечески. Никто из Мельниковых не слышал их, но очевидно, что разговор шёл о дальнейших действиях отряда.

– Что же теперь-то, Костенька? – в тревоге спрашивала Анна у мужа.

– Не могу сказать, моя Аннушка, – крепко прижимая к себе любимую, отвечал тот. – Это не моя тайна.

– Война-то кончилась! Большевики прочно власть взяли, хватит воевать! За все годы нашей жизни три годочка вместе были всего. Дочка растёт, отца не видит. Может, останешься дома?!

– А как же они? – указал на товарищей Костя. – Не могу я их сейчас бросить. Мы столько пережили: под пулями сутками лежали, в болоте мёрзли, под шинелькой одной спали, котелок каши на всех делили. – И обещал: – Подожди немного, моя Аннушка! Определится всё, тогда вернусь, заживём долго и счастливо!

Она крепко прижималась к его груди, представляя, как хороша будет жизнь, когда вернётся её надежда и опора.

Солдаты отдыхали. Крепкий сон, сытная пища придавали им силы. В глазах появился живой блеск, щёки порозовели, всё чаще проскальзывали шутки и смех. Для поддержания общей дисциплины полковник Мохов выставил караул, проверил форму и оружие, но более ничем не утруждал. Для полного восстановления сил солдат и лошадей требовалось ещё какое-то время, которого у маленького отряда совсем не оставалось.

В продолжительных разговорах с хозяином мельницы полковник часто интересовался ведением сельского хозяйства. Никифор Иванович удивлялся: зачем полковому офицеру знать, как крестьяне-сибиряки хранят зерно, мясо, мёд или хозяйственную утварь? Неужели он тоже собирается этим заниматься?!

Не собирался полковник Василий Николаевич записываться в крестьяне. Будучи офицером в третьем поколении, он думал о другом. Даже сейчас, гонимый и разбитый, он жил верой в торжество завтрашнего дня, был уверен в неизбежном возвращении старого режима и поэтому желал сохранить до лучших времен святыню: полковое знамя и часть архивных документов.

Больше всего полковника заинтересовал сибирский способ хранения мяса в любое время года. Не скрывая удивления, он просил Никифора ещё раз более подробно описать кустарный метод консервации. Чувствуя к себе внимание и глубокое уважение, хозяин мельницы охотно рассказывал простую технологию:

– А вот как есть, так и делаем! Укладываем свежее мясо большими кусками прямо в кадку и густо обмазываем его мёдом. Как наполнится бочка, тут же её плотно запечатываем, чтобы ни вода, ни воздух не попали, а после спускаем в пруд, в проточную воду. Когда надо, достаём и едим.

– Едите?! – удивленно вскидывал пушистые брови полковник.

– Едим, – утвердительно кивнул головой Никифор Иванович.

– И что-с? Каково качество продукта?

– Качество? Мясо наисвежайшее! Будто вчера бычка закололи!

– Вот как? – верил и не верил полковник. – И вода не проникает?

– Как можно? Все крышки засмоленные…

– И что-с, так-с сказать, долго храните?

– Сколько угодно, – уверенно ответил хозяин мельницы. – Хоть до весны, хоть до лета! Да вот же, – показал на чугунок на печи, – как есть, после вашего прибытия кадку из воды вытащили, мёд обмыли – и в котёл. Разве припахивает?!

– Нет-с… – задумчиво ответил Мохов и в волнении заходил взад-вперёд. Очевидно, его беспокоили проблемы, о которых он не мог пока рассказать, поэтому продолжал беседу:

– А могут ли бочки пролежать запечатанными… ну-с, скажем, несколько лет?

– Ну, уж тут точно сказать не могу! – пожал плечами мельник, причёсывая пятернёй затылок. – Мы, одначесь, год храним, к осени подъедаем, потом опять новое забиваем. Ну, были случаи, что по три-четыре зимы кадки хранились. А вот у деда Валуева запасы лет десять держались, – усмехнулся. – Сам видел и ел говядину. Забил старый бычка, уплотнил мясом три бочонка и спустил в воду. Два нашёл, а третий нет. Думал, украли, но нет! Оказалось, бочонок водой с якоря сорвало и в яму унесло, дальше да глубже, замыло песком. Дед потом его там обнаружил, когда в речке сети ставил. И удивлялся, не понимая, откуда его бочонок тут взялся?! А потом вспомнил, как его десять лет назад потерял! – засмеялся и уточнил: – Да, так оно и есть! Лет девять-десять припасы хранились, и хоть бы что, не испортились!

– А что в меду можно ещё хранить?

– Ещё что? – Никифор опять почесал затылок, подумал. – Насчёт других продуктов не знаю, не пробовал. А вот мясо так и сохраняем.

– А почему получается так долго хранить? – после некоторой паузы поинтересовался Мохов.

– Как же! – развёл руками мельник. – Мёд, он, уважаемый, свойство значимое имеет, – поднял кверху указательный палец. – Воздух не пропускает. А вода проточная свежесть даёт, продукт не успевает застаиваться.

– А дерево? Что в данном случае происходит с деревом?

– С каким деревом? – не понял Никифор.

– С бочками… Ведь они же из дерева сделаны.

– Вон вы о чём, ваше высокоблагородие!.. – засмеялся мельник. – О дереве сказ особый. Вы правильно приметили, что кадки из дерева, а дерево в воде трухнет. Только главного не поняли!

– Что же тут главное?

– А то! Что кадки те у нас из лиственницы сбиты! А лиственница в воде – всё равно, что калёное железо. От проточной воды только крепче и прочнее становится. Когда у деда Валуева кадку с мёдом из реки вытащили, стенки нисколько не сгнили, будто вчера сделаны были! Он до сих пор в ту кадку мясо закладывает. Так что, думаю, ваше высокоблагородие, кадка с мясом в речке может сто лет пролежать, и ничего ей не сделается!

– Ну, надеюсь, сто лет нам не надо… – в раздумье произнёс полковник и замолчал.

– Что вы сказали?! – не понял Никифор, но собеседник перевёл разговор на другую тему.

После этого разговора Мохов надолго ушёл в свою комнату, много курил, что-то обдумывая, не спал до глубокой ночи. А рано утром призвал подчинённых. Собравшись вместе, офицеры о чём-то долго, негромко разговаривали. Вероятно, обсуждали какой-то план, о котором было известно лишь узкому кругу посвящённых. Сойдясь в едином мнении, они пригласили к себе Никифора и высказали свою просьбу.

– А что, уважаемый хозяин, много ли у вас мёда? – начал свой разговор издалека Мохов, загадочно улыбаясь. – Мы, так-с сказать… полакомиться хотим!

– Мёду? – удивился Никифор. – Полакомиться? – обиделся, развёл руками. – Что же вы, господа хорошие, мы вас плохо потчуем? На столах полные туеса последнего сбора стоят: ешь – не хочу! Куда ж ещё?

– Что вы, Никифор Иванович! – поспешил оправдаться полковник. – Мёда для еды нам с избытком хватает. И продуктами, питанием вы нас обеспечили в достатке. Об этом мы, уважаемый хозяин, никогда не забудем! Я не о том. Я хочу попросить вас о большем! Ну, к примеру, скажем, о двух-трёх пудах… Соответственно, за указанную вами плату.

– Обижаете… – поднимаясь с табурета, ответил Никифор. – Какая плата? Да у нас… в схроне в пещерке спрятано немного. Я вам и так дам столько, сколько надо! Если нужно всё – отдам всё. Кушайте на здоровье! Потому как вы нашего Кости верные соратники и друзья, много горя вместе хлебнули… Для вас нам ничего не жалко!

– Спасибо! – протягивая ему руку для пожатия, ответил полковник Мохов. – Только вот… – многозначительно посмотрел на подчинённых, – не для еды нам мёд нужен.

– А для чего же?

Выдерживая паузу, полковник подошёл к окну, посмотрел на улицу, опасаясь лишних ушей, закурил и, понизив голос, едва слышно, продолжил:

– Не время, Никифор Иванович, нам у вас на мельнице засиживаться, на вас беду кликать и самим под пули вставать. Рано или поздно большевики доберутся сюда, обнаружат нас. Ничего хорошего из этого не выйдет: погибнут люди, и на вас крест поставят, поэтому мы решили отсюда уходить.

– Куда же это? Кругом красные! Вы сюда и так едва добрались, где же вам место будет?

– За кордон пойдём. Через Саяны, в Монголию, а дальше – в Китай, – сухо отрезал полковник. – Большая часть наших оставшихся сил переместилась именно туда. Думаю, и нам надо выдвигаться для объединения с нашими войсками, чтобы там, определившись, вновь вернуться назад…

Бедный, наивный полковник Мохов! Даже после жестокого поражения и скитаний он ещё на что-то надеялся. Верил, что вернётся монархия, на трон вновь воссядет царь-батюшка, установятся старые порядки. Не знал отважный полководец, что в Китай бежали лишь жалкие единицы колчаковского войска, в основном офицеры белой армии, а подавляющая масса брошенных отцами-командирами солдат перешла на сторону большевиков и вернулась к мирной жизни. Некому и не из кого было формировать соединения для триумфального возвращения из-за границы и схватки с отрядами Красной армии. Солдат нет, оружия нет. Антанта не поможет. Да и сама участь отряда незавидна и предрешена.

Знали или нет об этом остальные? Неизвестно. Солдаты и офицеры были преданны своему командиру, верили и о другом не помышляли.

– …а поэтому, – продолжал Мохов, – я прошу вас посодействовать в нашем деле.

– В каком таком деле?!

– Нам надо сохранить некоторые… так-с сказать… ценности. Два пулемёта, боезапас, а также… полковое знамя и архивные документы. Для этого надо шесть бочек необходимой длины и объёма, а также нужное количество мёда для консервации. Думаю, в нашем случае можно применить ваш способ хранения.

– Пулемёты и бумаги?! – удивился Никифор. – Что же вы, господа хорошие, я ведь могу оружие и документы сохранить так, в доме. У меня есть такие потайные места, что ни одна крыса не залезет!

– Нет-с, уважаемый Никифор Иванович. Мы понимаем вашу заботу, но ваше предложение никак не годится.

– Почему?

– Все ваши тайники находятся в доме или амбаре. Так?

– Ну… предположим.

– А дерево, смею заметить, имеет способность к полному уничтожению огнем.

– Вы хотите сказать…

– Да. Я могу предположить, что может случиться пожар. Времена грядут тяжёлые, а в воде вероятность сохранности имущества более высока. Думаю, на будущий год кадки мы вытащим и вернём их в первоначальном виде, – договорил полковник Мохов, присаживаясь рядом на свободный стул.

– Может, оно и правильно вы говорите… – после некоторого раздумья произнёс Никифор. – С мёдом целее будет, только вот зачем шесть кадушек? Два пулемёта с патронами и бумагами можно заполнить в две бочки. Зачем же ещё четыре?!

– Бумаг много… – поле некоторого замешательства ответил командир, окинув тяжёлым взглядом подчинённых.

– Что же, думаю, кадки найдём! Каждую зиму по две новых делаю лично, так что запас имеется. К какому сроку надо подготовить тару?

– А вот прямо сейчас и готовьте!

– Прямо сейчас? Так быстро?!

– Да. Нам медлить нельзя. Думаю, на днях нам надо отсюда уходить.

Собравшиеся перешли в амбар. Никифор выставил кадки, с двумя солдатами достал из погреба бочку с мёдом. Полковник приказал разобрать пулемёты, подготовить к консервации. Офицеры паковали в кожаные сумы документы, полковое знамя, пропитав прочные швы горячим воском. Когда груз был готов к укладке, командир попросил посторонних удалиться из амбара, сославшись на секретность проводимой операции. Немного обиженный недоверием, Никифор с сынами Степаном и Владимиром ушли. К вечеру кадки были полностью запечатаны, крышки забиты, швы пролиты смолой.

Глубокой ночью, под покровом темноты, офицеры и солдаты доставили шесть бочек к мельничному пруду, утопили их в указанном Никифором месте. Хозяин усадьбы хотел привязать к бочкам груз, как он это делал всегда, чтобы их не унесло течением. Солдаты усмехнулись, отказавшись от предложения, посчитав, что припасы имеют и без того достаточный вес, каждую тару перекатывали по три человека.

После всего Мохов приказал разобрать и сжечь тачанки и ящики из-под патронов, уничтожить все следы пребывания на мельнице. Единственное, что удалось выпросить хозяину дома для нужд, – колёса от тачанок.

Весь следующий день отряд собирался в дорогу. Офицеры и солдаты готовили упряжь, оружие, продукты. Последняя ночь перед выходом оказалась коротка, как догорающий свечной огарок. Задолго до рассвета, простившись с гостеприимными хозяевами, выразив благодарность за оказанный приют, маленький отряд из девяти человек под началом полковника Мохова вышел в путь. Впереди их ждали долгие километры трудного, опасного перехода в чужую страну. Впереди была неизвестность.

Ушёл Костя с отрядом. Через положенный срок у Анны родилась вторая дочка – Катюшка.

Вовремя ушли моховцы. Не успело утреннее солнце окрасить противоположные вершины гор, мельницу окружила красная сотня. Кто и когда доложил большевикам о белых, неизвестно. Живой лавиной налетели краснозвездные конники, мгновенно окружили имение, жахнули дружным залпом из карабинов и винтовок над крышами:

– А ну, выходи, ваше высокоблагородие, коли смерти не хочешь!

Мельниковы в страхе распахнули ворота, впустили прибывших во двор, сами сгрудились у забора. Комиссары произвели тщательный обыск, проверили каждый угол, но ничего не обнаружили.

Искали везде: в погребе, в амбарах, под мельницей, на крышах дома и построек, в стогах сена. Досадный конфуз смешивался с удивлением. Вероятно, до этого момента большевики были твёрдо убеждены в том, что здесь скрываются белые. Анна случайно услышала разговор двух командиров, беседующих за забором.

– Как такое может случиться? Точно знаем, что тута были… Точно говорю, доверенный правду сказал, сюда с грузом проследовали…

– Где же они? Что, на крыльях улетели?! Куда могли деваться две тачанки с двумя центнерами?.. Что, в кислоте растворились? А правда ли доверенный говорит, что сюда поехали? Может, мы ищем их здесь, а они в другом районе?..

– Вроде правду, никогда не обманывал! Да точно! Сюда направлялись неделю назад. А может… и не сюда…

– Ты, Михрютин, как веретено! На одном месте не поймаешь. Ты уж соберись как-нибудь, давай точные данные, а то снимаем сотню солдат с боевых позиций, гоним неизвестно куда, неизвестно за кем, а тут никого нет, кроме кулаков…

– Были же, товарищ Нагорный! Как есть говорю – были белые! – захлёбывался словами Михрютин, однако доказать ничего не мог.

– Тогда где они? Или хотя бы покажи следы, направление, куда они ушли, – сердился командир сотни.

…Девять лет прошло с тех пор, как моховцы ушли с мельницы. Восемь зим прогорели сырыми, тлеющими дровами в печи. Каждый день похож на пихтовую лучину, которая сыплет искрами, толком не горит, но и не гаснет. Все глаза просмотрела Анна в сторону таёжных перевалов, ожидая своего верного, милого дружка. Где же Костя? Почему не возвращается? Вернётся ли…

О многом думала Анна. Успел или нет Костя с товарищами перейти через Саяны? А вдруг наткнулись на красный кордон и всех убили? А если ушли, то почему не возвращаются? Как там ему живётся, в далёкой и чужой стране?..

Некому рассказать женщине о пропавшем отряде, никто теперь не ходит через перевалы за кордон. А если и ходят, боятся словом обмолвиться. С приходом советской власти границы закрыты, за незаконный переход в Туву, Монголию или обратно – расстрел на месте. Проводников, водивших до революции купцов-спиртоносов по тайным тропам, посадили в тюрьмы на долгие годы. Кто успел скрыться в тайге – отсиживаются, не показывая носа к людям.

Выходит Аннушка вечерами на берег пруда, долго смотрит на воду. Кажется ей, что на другом берегу видит свою недалекую старость. Куда исчезла былая сила и резвость? Сознание точит неугомонный червь: «Эх, Костя-Костенька! Где же ты, прекрасный лебедь? Вернёшься ли назад к милой лебедушке? Прикоснёшься ли своими ласковыми перьями-крылами к преданной подруженьке?»

Нет ответа, как нет привета. Да и будет ли – неизвестно. Однако она будет ждать мужа столько, сколько на это потребуется времени. Пусть до самой старости, до гробовой доски. Иначе и быть не может.

Один день Мельниковых

Сначала дети относились к Маше с осторожностью. Люди из деревень на мельницу приезжают часто, но редко берут с собой ребятишек, оставляя их работать по дому. Круг общения таких детей ограничен, и появление незнакомой девочки вызвало у них нескрываемый интерес. Взрослые не мешали, давая возможность получше познакомиться друг с другом, и лишь изредка сближая общим делом:

– Кто поможет мне воду в кадку натаскать? – с улыбкой спросила Анна, и тут же все шестеро проявили желание.

– Я!.. Я помогу!.. Я!.. И я! – наперебой закричали все сразу.

Детвора быстро расхватала деревянные, лёгкие, изготовленные дедом Никифором специально по возрасту каждого, ведёрки, и наперегонки поспешили к мельничному ручью. Ведерок хватило всем.

Подобно муравьям, опережая друг друга, помощники очень скоро наполнили кадку в доме, принесли воды в баню, летнюю кухню, на мельницу, в пригон для скота. Когда все ёмкости были заполнены, Глафира, нарочито охая и пригибаясь, начала складывать дрова в поленницу. Дети тут же ринулись ей помогать, таскать поленья из большой кучи под крышу.

Дело спорилось! Помощники охотно выполняли работу, прабабушка едва успевала показывать, как нужно правильно укладывать дрова. Когда поленница выросла до пояса, она специально присела на чурку, а ученики принялись за дело самостоятельно, снизу доверху аккуратно выкладывая новые, ровные ряды берёзовых дров. Вскоре рядом с первой поленницей выросла ещё одна, пусть немного кривая и пузатая, перед ней – третья.

Глафира не забыла вспомнить:

– А вот мы-то, когда я махонькая, как Миксимка, была, с братом Захаром в тайге дрова пилили, а потом на коне сюда возили. Вот какие мы раньше были! С малых лет к труду приучены!

– Мы тоже пилить чурки умеем! – воскликнул Ваня. – И на коне ездить умеем! У нас только Витя на коне не умеет ездить.

– А меня тятя скоро учить будет! – обиженно насупился малыш, пуская слезу. – И дрова пилить буду!

– Не плачь, Витя! – поспешила успокоить его Маша. – Мы тебя все вместе научим! Будешь с нами дрова пилить, на коне ездить. Я тоже ездить не умела, когда маленькая была, а потом научилась! Научим, не бойся! Так же, ребята?!

Все согласно закивали головами, принимая слова Маши на веру. Это единодушие вызвало у прабабушки немалое удивление: как быстро, незаметно Маша заслужила уважение её правнуков? Как будто она жила на мельнице и общалась с ними со дня своего рождения.

Игрушек у ребятишек Мельниковых было немного. У девочек несколько самодельных, сшитых из старых тряпок, набитых соломой, кукол. У мальчиков талиновые (ивовые) палки, заменявшие им сабли и ружья, деревянные тележки да набитый песком бычий желудок – далёкое подобие мяча. Для игр у них было не так много времени, большую часть дня занимала работа. Но всё же случались минуты, когда дружная, шумная ватага торопилась на мельничный пруд.

Там, привязанный к мостику старой пеньковой верёвкой, стоял большой плот: длинный, широкий, он мог вместить и держать на плаву всю компанию. Дружно забравшись на него, дети брали в руки палки-шесты и отправлялись в недалекое путешествие. Водное средство передвижения было одним из самых ценных развлечений молодого поколения Мельниковых. Большую часть свободного времени летом они проводили на водной глади, гоняя от одного берега к другому и обратно воображаемый быстроходный корабль.

Добравшись до берега, дети окружили плот. Тане захотелось прокатить Машу одной, но Ваня выхватил шест, считая право первого заплыва своим. Разгорелся спор, в котором никто не хотел уступать друг другу. Несмотря на то, что брат был младше на пять лет, он вырос крепышом, не уступавшим в силе сёстрам. Но Таня оказалась хитрее. Ей не пришлось долго уговаривать сродного брата:

– Ваня! Давай мы сейчас с Машей Витю один кружочек прокатим, а потом вы с Катей и Максимкой целый день, до вечера будете плавать!

Ваня согласился. Ему не хотелось водиться с непоседливым Витей, который то и дело норовил нырнуть с плота. Лучше плыть с Максимом, который всегда его слушается, а тихоня Катя вообще считает его самым главным капитаном на плоту.

Таня и Маша усадили Витю посреди плота, наказав не шевелиться. Сами взяли в руки шесты и, оттолкнувшись от берега, поплыли на середину пруда.

Мельничный пруд – искусственный водоём около ста пятидесяти саженей в длину и около сотни в ширину. Перегороженный руками человека, таёжный Гремучий ключ имел достаточный запас воды, чтобы своим давлением вращать мельничное колесо, прочный деревянный привод и каменные жернова.

Построенная в первой половине девятнадцатого века братьями-переселенцами Иваном и Захаром без единого гвоздя, мельница служила роду много лет. За всё время использования у неё не случалось поломок, не считая случая с Ванькой Бродниковым, который проспал засыпку зерна. Сделанная одними топорами, со дня создания и до настоящего времени, она воплощала искусное творение гидросооружения, которому позавидует любой инженер. Прочное колесо под напором воды вращало мощный привод, который через угловые передачи трёх деревянных редукторов крутил трёхсоткилограммовый верхний жернов. Своевременная смазка шестерёнок с запасом выдерживала продолжительную работу вращательного движения, за один день перемалывая до пятидесяти центнеров зерна в муку. Смазкой им служило обычное сливочное масло с добавлением дёгтя. Контрольный шлюз регулировал уровень воды в пруду в различное время года. Поднимая и опуская, Мельниковы сбрасывали его до необходимого уровня весной в половодье и поднимали до нужной отметки осенью. Рядом с колесом находился плавный, пологий желоб для прохода рыбы, которая могла беспрепятственно подниматься вверх по течению на нерест, и скатываться вниз после размножения. Кто видел рукотворное детище Мельниковых впервые, удивлялся:

– Как такое можно соорудить здесь, в Сибири? Неужели мельнице сто лет?..

Приятно плавать на плоту по тихой поверхности пруда. Для Маши это было первое подобное путешествие. Её отец Михаил когда-то имел деревянную лодку-долбленку, любил рыбачить. Маша мечтала отправиться с отцом, но, опасаясь бурного течения, Михаил ни разу не решался взять дочь с собой.

Первые минуты девочке было немного страшно. Большой плот плавно покачивался из стороны в сторону, вокруг – тёмная вода. Крепко уцепившись руками за брёвна, Маша присела на корточки, в испуге осматриваясь по сторонам. Таня улыбалась, уверенно правила шестом, покрикивала на непослушного Витю. Нисколько не пугаясь водного пространства, карапуз бегал с одного края плота на другой, пытаясь рассмотреть дно. Вглядываясь в черноту, ложился на бревна. Не слушаясь свою няньку, прыгал и кричал.

Машенька встала на ноги, шагнула, потом, немного освоившись, взяла в руки вторую палку, принялась помогать Тане. Изначально тяжёлый шест мешал удержать равновесие, тянул в сторону. Девочка качалась, опять приседала на корточки, но тут же вставала, пробовала толкать плот снова и снова. С каждым взмахом её движения становились увереннее. Тяжёлый «корабль» начал послушно поворачиваться и двигаться в нужном направлении.

В тёмно-зеленой, полупрозрачной воде немного просматривалось рельефное дно. В водорослях, пугаясь тени наплывающего судна, метались небольшие стайки серебристых рыбок. Таня равнодушно отмахивалась рукой:

– Мелюзга. Ёршики да окуньки. Таких дед Никифор не ловит. Самая крупная рыба там, – указала рукой на тальниковые заросли вдоль противоположного берега. – Там такие щуки живут! – развела руки шире плеч, округлила глаза. – Больше этого плота!

– Больше этого плота?! – испугалась Маша. – Разве такие бывают? А они могут на человека напасть?

– На человека не нападают, – успокоила Таня. – Они его боятся. А вот утят глотают, когда они ещё совсем маленькие.

Маша удивлённо посмотрела на подругу, перевела взгляд на густые ольховые заросли вдоль берега, где плавали стайкой дикие утки, успокоилась: если утки целые, значит, и ей нечего бояться.

Девочки осторожно погнали плот к противоположному берегу. По мере удаления от мостков вода приобретала тёмно-синий оттенок, затем чёрный. Ближе к середине водоёма дно уже не просматривалось. Проплыв какое-то расстояние, Таня предложила убрать шесты, лечь на бревна к краю плота, цыкнула на Витю:

– Тихо, не шуми! Сейчас щуку смотреть будем!

Все трое легли рядом, молча наблюдая за непроглядной гладью. Лёгкий ветерок и небольшая скорость потащили плот в сторону заросшего берега. Таня улыбнулась Маше, негромко предупредила:

– Там щуки и прячутся!

Вскоре глубина стала просматриваться, и наконец они увидели большую стаю жирных окуней. Затмевая дно полосатыми телами, рыбы грелись в лучах солнца. Их было так много, что Маша изумленно ахнула. Таня приложила палец к губам. Витя тоже увидел окуней, захлопал ладошками по воде, радостно закричал:

– Иба! Иба!..

Испугавшись движений и шума, стая метнулась в сторону. Маша с досадой посмотрела на спутницу. Та, приструнив неспокойного братца, опять приложила палец к губам:

– Не шумите. Вдруг ещё кого-нибудь увидим.

Поплыли дальше. Кроме мелких, прошлогодних ельчиков и небольших карасиков, лениво поедавших донную траву, в воде никого не наблюдалось.

Первых щук дети увидели недалеко от берега. Затаившись в траве около густых прибрежных зарослей тальника, две зубастые хищницы лениво нежились на отмели, своим обличием напоминая длинные, толстые поленья. Рыбины стояли недалеко друг от друга, на видимом расстоянии. Оттого, что они не производили никаких движений, казались мёртвыми. Может, их и можно было считать таковыми, если бы не блеск чёрных глаз, внимательно контролировавших пространство вокруг. Увеличенные водой, они походили на чудовищ из старой, страшной сказки.

Маше стало не по себе. Ей показалось, что щуки могут броситься на них, схватить, укусить и даже утащить за собой. Девочка отпрянула от воды, потянула за собой Витю. Таня засмеялась:

– Не бойся! Они не кусаются! Они нас сами боятся, – и указала пальцем в воду: – Смотри! Они уплывают.

Маша робко заглянула за брёвна. Действительно, до этого спокойные, рыбины, испугавшись движений, развернулись и исчезли в мутной завесе. Витя захныкал:

– Хочу ибу! Хочу ибу!..

– Не плачь! – оборвала его Таня. – Сейчас ещё увидим. – И Маше: – только больше не делай резких движений.

Все трое снова легли на бревна. Медленно гонимый лёгким ветерком, плот поплыл к краю заводи. В густых зарослях донника мирно плавали серебристые мальки, небольшие стайки сорожек[1] и карасей. Иногда на глаза попадались более крупные окуни, но щук уже видно не было. Таня встала, осторожно подтолкнула плот шестом к глубине, снова опустилась к воде, улыбнулась:

– Всё равно увидим. Они там!..

Она не договорила, молча показала на тёмные предметы впереди:

– Вон они!

Маша посмотрела туда, куда указала Таня, и увидела нечто большое, похожее на огромных рыб. Шесть водных обитателей, не слишком длинных, но толстых и пузатых, как поросята. Дети затаили дыхание, ожидая увидеть страшных щук, но разочаровались, когда рассмотрели обыкновенные бочки.

– Что это? – спросила Маша. – Это не щуки вовсе, а бочки какие-то.

– Да это, наверно, дедушка Никифор мясо хранит, – равнодушно ответила Таня. – Он всегда так делает. Сначала мясо в меду в бочках топит, а потом достаёт.

– А-а-а… – разочарованно ответила Машенька. – Я думала, что это рыба.

Гонимые течением, они всё-таки увидели зубастых хищниц. Три обитательницы подводного мира стояли над самым дном, друг за другом, едва различимые в заводи. Одна из них была особенно большой, в два раза толще и длиннее, чем остальные. «Это хозяйка всего пруда!» – так решила и объяснила Таня.

Их ждали, торопили. Обманутый Ваня от нетерпения бегал по берегу, кричал, топал ногами, бросал в воду камни, стараясь обрызгать девчонок водой, кричал на сестру:

– Ничего себе один кружочек катаетесь! Скоро целых три круга по пруду проплывёте! Танька – обмануха! Ну, только причаль, я тебе все косы обрежу!

Сестра не обращала внимания на его угрозы. Может, она продолжала бы катать Машу до вечера, если бы не мать:

– Таня! Доча! Идите, деду и дядькам обед унесите! – позвала с берега Анна.

Девочки взяли в руки шесты, направили самодельное судно к берегу. Там их поджидал рассерженный Ваня. Едва они причалили к мостику, он тут же отобрал у сестры шест и, не говоря ни слова, поплыл на середину пруда. Обещанное обрезание кос он решил оставить на вечер. Брат был доволен, что девчонкам предстояло идти в поле без него. Катя, Максимка и непоседа Витя пошли вслед за Таней и Машей.

Разобрав берестяные торбочки с горячей пищей, дети дружно зашагали по просёлочной дороге. Таня несла борщ, Катя взяла кашу с мясом, Маше достались молоко и хлеб. Максимка нёс посуду, а Витя, забегая вперёд, показывал дорогу. Дед Никифор, желая сделать более удобной доставку еды на луга, специально для внуков соорудил маленькие, двухслойные торбочки. Плотные крышки исключали выплёскивание горячей пищи, между слоями берёсты были напрессованы сухие опилки. По своей сути изобретение напоминало термос: еда долгое время оставалась горячей.

Когда-то давно, обживая эти земли, предки предусмотрели все, что было необходимо для благополучной крестьянской жизни. Усадьба и мельница стояли рядом с прудом, огороды и пасека расположились на солнечной стороне за домом. Зерновые поля начинались за поскотиной. Граница покосов находились за полями у леса, на подножиях гор.

Никифор Иванович всегда вспоминал своих предков добрым словом: всё в хозяйстве под рукой, только не ленись, работай! Трудно представить, каким трудом и настойчивостью переселенцам стоило отвоевать у глухой, дикой тайги благодатное место. Как тяжело им было валить вековые деревья, корчевать и распахивать десятины плодородной земли, очищать поле от сорняков и охранять наделы от дикого зверя. За век добросовестной работы Мельниковым удалось создать крепкое крестьянское хозяйство. Они могли легко прожить одни, не нуждаясь в помощи, долгие годы. Теперь, с пришедшей переменой власти, всё оказалось на краю бездонной пропасти.

Соединяющая усадьбу с полями и покосами дорожка проходила по краю смешанного леса. Ездить на лошадях и ходить по посевам строго возбранялось. В подтаёжной зоне и так мало места под солнцем для зерновых. Топтать хлеб – это всё равно, что выбрасывать его на помойку.

Стараясь не опрокинуть торбочки, ребята добрались до хлеборобов. Никифор с сынами заканчивали очередной загон. Старший Мельников на косилке, управляя лошадью, хмуро оглядывался назад, Степан и Владимир подгребали скошенную пшеницу в полосу. Увидев детей, все трое остановились, направились в тень огромной ели на краю поля. Здесь располагался летний стан. Обед был как раз кстати, мужчины сильно проголодались. Усевшись по кругу, они перекрестились, не забыв о младших:

– Вы обедали? – спросил Никифор всех и, получив отрицательный ответ, указал на места рядом: – Садитесь, ешьте. Здесь всем хватит.

Дети принесли столько еды, что можно было накормить десять человек. Женщины знают, что такое работа на свежем воздухе, поэтому всегда накладывают с запасом. Пусть лучше останется, чем не хватит.

Обед семьи в поле всегда проходил по известному правилу от начала до конца – с аккуратного розлива борща по берестяным чашкам до разламывания горбушки хлеба руками. Этот процесс передался от дальних предков, сохранил в себе многолетние традиции: садись, где стоишь, бери столько, чтобы съесть всё, не бросай недоеденный хлеб и благодари Бога за пищу. В этом смысл жизни: работать, принимать пищу и отдыхать так, как этому научила природа. Это есть истоки духа, силы, настойчивости и терпения сибиряков.

В обычное время обед взрослых с детьми доставлял удовольствие, но сегодня в глазах Мельниковых-старших отражались напряжение и тревога. Битва за урожай не несёт радость. Сколько потрачено сил, времени, а скошено всего два гектара пшеницы. Что можно накосить на одной старой, измученной, уставшей лошади? Если убирать поле такими темпами, добрая часть хлебов уйдёт по снег.

Помнят Мельниковы прошлые годы уборки. Кажется, совсем недавно, несколько лет назад, на этом поле шумели пароконные косилки. Повсюду слышались голоса, смех и песни. Будто грибы после дождя на глазах росли мохнатые снопы скошенной пшеницы. Одна за другой тянулись к усадьбе повозки с урожаем. Не умолкая, грохотала молотилка. От силы две недели длилась страда.

Кончилось всё разом. Отобрали большевики лошадей, коров, забрали семена. Не идут теперь к Мельниковым работники, говорят, времена не те. Раньше от Бродниковых, Захаровых и других отбоя не было. Как утро наступает, в ворота стучат:

– Дядька Никифор! Возьми!

Никому Никифор не отказывал, за работу платил хорошо. Некоторые этим пользовались, не пахали и не сеяли. Зачем, если у дядьки Никифора с запасом поживиться можно?

Теперь всё изменилось. Вместо серпов и вил взяли Бродниковы и Захаровы пистолеты и карабины, пришли на мельницу, выгребли всё из амбаров, насмехаясь: «Кончилась, дядька Никифор, твоя власть! Теперь мы тутака главные!» Мельников не понимал: «Раз ты хозяин, власть сменилась, так и паши поле, сей пшеницу, когда надо!»

Но никто не пришел весной обрабатывать землю. Некому. А вот за зерном в очередной раз объявились. Где правда? И что это за власть такая народная: сытым быть, лопатой не копая?!

Не хотел Никифор Иванович в этом году все поля сеять, но землю жалко, пропадёт без рук крестьянских, через год сорняками и подростом покроется! Перепахивать заново очень тяжело.

Смотрит Никифор на итог своих трудов, комок к горлу подкатывается, сердце от безысходности стонет. Нет, не убрать всё до Покрова. А что уберётся, то всё равно большевики отнимут. Но оставлять это нельзя! Иначе не простит себе он упущенное время и пропавший урожай, загрызёт совесть, жестокая тоска выпьет соки разума. Человек жив трудом своим. Без деяний и удовлетворения от проделанной работы он бесполезная пылинка на большой дороге вечности.

Кончился обед. Никифор махнул головой Владимиру: пора! Сын поднялся с земли, взял в руки приставленный к ели длинный, тонкий шест с яркой, пёстрой тряпкой на конце. Принялся махать им, давая в сторону усадьбы знак. Его заметили. От дома отделились четыре фигурки: три больших, одна маленькая.

Ваня опередил женщин, прибежал первым. Очень скоро за ним подошли Матрёна Захаровна, Анна и Анастасия. Глафира осталась на усадьбе.

Все принялись за работу. Каждый знал свои обязанности. Никифор продолжил косить. Степан и Владимир подгребали сжатую пшеницу в ровные ряды, женщины связывали пшеницу в снопы, а дети помогали всем, чем могли.

Несложно собирать скошенные колосья в тугие, высокие снопы, но ответственно. Дело требует бережного обращения. Главное, чтобы из колосьев не осыпались зерна.

Среди детей снова возникло соревнование: кто больше, быстрее, с меньшими потерями зерна поднесёт взрослым охапок пшеницы. В этот день Маша впервые собирала урожай зерновых. Матрёна Захаровна показала, как правильно работать:

– Не торопись, Машенька! Бери меньше, укладывай бережно, подноси осторожно, – погладила её по голове, – и всё у тебя получится, детонька!

Девочка послушно начала делать так, как показала добрая наставница. С каждым новым пучком у неё получалось всё лучше: колосья не ломались, зерна осыпалось меньше. Наконец она выполняла работу не хуже других. Женщины с улыбкой переглядывались между собой: хорошая помощница!

Весь день, до заката солнца, пока от вечерней росы не отволгла земля, дети трудились наравне со взрослыми. Никто из них не отказался от обязанностей раньше положенного времени, не сказал слова против. Работали без отдыха. Не покладая рук, не разгибая спины. Максимка и Витя бегали между тугими снопами, собирали в торбочки осыпавшуюся пшеницу. Они собрали столько зёрен, что хватило бы на десять пышных буханок хлеба.

К вечеру, когда намокшая от росы пшеница мялась в косилке, Никифор Иванович остановил лошадь:

– Всё! Хватит на сегодня!

Оставляя работу, люди уставшим взглядом осматривали плоды своего труда: небольшой участок убранного поля с ровными рядами тугих снопов – итог тяжелых усилий. Много или мало – знают натруженые руки и занемевшая спина.

Возвращались Мельниковы домой уставшие, но довольные. Впереди стайкой бежали ребятишки. За ними, негромко напевая песню, шли женщины. Сзади, обсуждая планы завтрашнего дня, неторопливо брели Степан и Владимир. Никифор Иванович, замыкая шествие, вёл понурую лошадь.

Тихий, по-осеннему прохладный вечер, холодил ветерком. Желтый, словно цвет дозревшей пшеницы, закат готовил горы к наступающей ночи. Наносился в пологий увал запах скошенных хлебов, сухость пожелтевших листьев, запахи смолы и сочной хвои. Где-то впереди шумел Гремучий ключ, шлёпало об воду мельничное колесо. И была в этом вечере незримая атмосфера торжества, которое может наступить только от полного удовлетворения проделанной работы.

Неподалеку от дома, разговаривая о детях, Степан и Владимир замедлили шаг, подождали отца:

– А дочка-то Михаила Прохорова ничего, шустрая, работящая, – заметил Степан.

– Это так, есть жилка трудовая, – согласился Никифор Иванович, – вся в отца.

– Что делать-то с ней? Как быть?! – спросил Владимир.

– Что делать? – не сразу понял сына отец.

– Домой вернуть или у нас оставить?

– Да куда ж её возвращать-то? Если мачеха изгаляется, бьёт, кусок хлеба не дает? Её верни – опять та же картина будет. Не дай бог, забьют девчонку до смерти. Думаю, пусть у нас поживёт. Хлеба всем хватит, не объест! – сказал своё слово Никифор и дополнил: – Пока Михаил не вернётся. А там видно будет. Что Бог даст! – перекрестился. – Может, и самим тут жизни не будет.

Все замолчали, нахмурив брови. Говорить было не о чем. Вечер не знает, что скажет утро.

В эту ночь Маша спала на втором этаже, с девочками. Запрыгивая на верхний ярус, она прихватила с собой кошечку Мурку, любимицу Вани. Он нашел её, когда бегал в деревню. Кто-то выбросил слепых котят в надежде, что те погибнут сами. Из всех беспомощных комочков она одна осталась жива. Мальчик подобрал её, выходил и всегда, когда подворачивался любой удобный случай, находился с ней.

Зазывая Мурку и не находя её, Ваня залез к девочкам, нашёл под боком у Маши. Возникла небольшая ссора. Девочка не отпускала кошку, а настырный парнишка вырывал любимицу из рук. В итоге кошка поцарапала обоим руки и убежала на первый этаж. Маша заплакала от боли, а Ваня, сначала желавший наказать ее, вдруг пожалел, погладил по голове и стал успокаивать:

– Не плачь! Давай теперь будем спать с ней по очереди. Одну ночь ты, другую я, хорошо?

Маша, успокаиваясь, согласно кивнула. А потом, когда он слез вниз, шепнула на ухо Кате:

– Хороший он у вас, Ванечка. Добрый!

Последний медосбор

Пасека Мельниковых находилась в огороде, на пологом пригорке. Десять ульев занимали небольшую полянку рядом с посаженной картошкой, перед гречишным полем и сенокосными лугами. Обилие густых трав с подсадой всевозможных лесных цветов, любимая пчелами гречиха в разное время сезона дают богатый медовый сбор. Трудолюбивые пчёлы приносят столько полезной сладости, что хватает на весь год, вплоть до нового медосбора.

Заниматься пчеловодством переселенцы начали сразу, когда пришли на эти земли. Бывали годы, когда на пасеке стояло до пятидесяти ульев, однако опыт подтверждал, что наиболее верным будет решение держать пасеку, ограничившись десятью семьями. Мельница, земледелие и скотоводство занимали много времени. Крепкое хозяйство нуждалось в физической силе, поэтому работа с пчёлами считалась не главным промыслом. В разные годы пчеловодом становился самый старый человек в семье, который не мог ходить в поле или подавать зерно в мельничные жернова. Последние восемь лет, после смерти мужа Ивана Ерофеевича, хозяйкой на пасеке осталась бабушка Глафира.

С раннего утра до позднего вечера старушка занималась непростым делом. Несмотря на свой возраст, девяностолетняя Глафира была полна сил. Она находилась в добром здравии, но стало подводить зрение. Это доставляло ряд неудобств. Бабушка не могла вдеть нитку в иголку, давно отложила в сторону вязальные спицы, путала обувь или могла резать хлеб тупой стороной ножа.

В противоположность бытовым неурядицам Глафира удивительно хорошо справлялась с пчёлами. Не было случая, чтобы она не смогла закрыть или открыть пчелиную летку, оставить насекомых без воды или неправильно посадить рамку в улей. Она могла безошибочно отличить сытую пчелу от голодной, на слух определить, куда именно летит полосатая труженица: на пасеку или на луга. Также Глафира хорошо предсказывала погоду: как долго продлится дождь или жара и что за этим последует. При этом женщина тяжело вздыхала, страдальчески оценивая наступившие годы:

– Стара я, однако, становлюсь! Совсем к работе непригодна стала, – и начинала вспоминать: – А вот, помню, лет двадцать назад, молодая была, шустрая! Всё видела и знала…

Что было с ней двадцать лет назад, Мельниковы слышали много раз. Подобные воспоминания всплывали в голове мудрой бабушки едва ли не каждый вечер. Её никто не перебивал: пусть говорит, и мы такие же будем. Родственники радовались, что к таким уважаемым годам Глафира не только полностью себя обслуживает, но и несёт достаток в дом. А достаток, следует заметить, был ощутимый. Старушка исправно вела «медовое хозяйство», ежегодно нагоняя с каждого улья до двух пудов меда.

Глафира одновременно являлась и добрым учителем для молодого поколения. Кто-то из детей всегда следовал за ней по пятам, был рядом, когда она, с дымокуром в руках, проверяла ульи. Для правнуков у неё всегда находился сладкий кусочек мёда в сотах, так как сахар в доме являлся редкостью. Поедая любимое лакомство, ребятишки с интересом слушали рассказы о том, как живут пчёлки, собирают нектар, работают на благо человека, сколько раз за день могут слетать на луг и обратно, в какой срок наполняют мёдом ячейку.

Подобные уроки не оставались без результата. Старшие дети: Таня, Катя и Ваня, знали о нелегком промысле многое, научились отличать трутней от рабочих пчёл, убрать лишних маток или поймать разделившийся рой. Дети могли заменить прабабушку Глафиру на пасеке, но она не разрешала:

– Рано вам ишшо! Успеете за свою жисть наработаться! Вот помру, тогда и передам вам своих пчёлок. А покамест вот вам по кусочку сот, да смотрите, как я делаю. – И тяжко вздыхала: – Буете потом меня добром вспоминать.

Дети не задумывались над её словами, они не могли представить своей жизни без неё, верили, что она будет жить всегда. Подобно тому, как крутится мельничное колесо, никто не обращает внимания на шум воды. Кажется, что оно будет крутиться завтра, послезавтра, через год, через много лет.

Маша тоже побывала на пасеке, попробовала вкус свежего меда в сотах. Это случилось на следующий день после того, как она работала в поле.

Привычно проснувшись рано утром, девочка не смогла заснуть снова. Поднявшись вслед за женщинами быстро оделась, умылась, пошла за Анной и Анастасией в стайку, помогать доить коров. Анна отправила девочку обратно, в дом:

– Нечего с малых лет руки надсаживать! Успеешь ещё!

Маша подошла к Матрёне Захаровне:

– Бабушка Мотя! Давайте чем могу помогу!

– Уж ты, помощница! В кого же ты такая непоседа? – ласково отвечала та, прикасаясь к голове девочки ладонью. – Ну, помоги, коли хочешь. Посуду на стол поставь.

Что ни делает Машенька – всё у неё получается. Она быстро расставила на столе тарелки, кружки, ложки. В рукомойник налила воды, повесила чистое полотенце. Вон уже мужики стали с постелей подниматься. Девочка и им готова услужить: Никифору Ивановичу сапоги подала. Степану – рубаху, Владимир не успел на двор сходить, а его постель прибрана, одеяло заправлено, подушки взбиты. Прабабушке Глафире помогла платок повязать, посох в руки сунула. Мельниковы между собой переглядываются, девочке спасибо говорят:

– Какая проворная!

Позавтракала дружная семья, собралась на работу. Утреннее солнце просушило росу, так что пора убирать хлеба, снопы на молотилку возить. Время не терпит. Что не сделаешь сегодня, завтрашний день не догонит! Маша хотела идти вместе со всеми на поле, но Никифор Иванович её остановил:

– А ты, Маша, дома побудь. Бабушке Глафире на пасеке помоги. Трудно ей одной крышки с ульев поднимать, вдвоём всё сподручней.

Пасечница довольна, нравится ей проворная Машенька. Первым делом, старая и малая в доме порядок навели и только потом принялись разводить старый дымокур, слепленный из глины и обожжённый на огне, похожий на ночной горшок. Сбоку прибора закреплена деревянная ручка, чтобы не обжечься. Снизу горшка плотное дно, чтобы не попадал воздух, сверху, в крышке, дырки для выхода дыма.

Подожгла старушка берёсту, положила её в горшочек, набросала сухих лучинок. Когда огонь разгорелся, бабушка насыпала в горшок мелко натёртых гнилушек. Из-под крышки повалил густой, едкий дым. Тлеющие опилки без доступа воздуха будут чадить весь день. Если подсыпать ещё пару горстей, вечером хватит подоить коров, отгоняя в стайке надоедливую гнус-мошку.

Заправила мудрая хозяйка дымокур, пошла через огород по тропинке к ульям. Маша робко последовала за ней:

– А пчёлки не покусают?

– Что ты, милая! – улыбнулась та. – Ты руками не маши, громко не говори. А боле всего, не бойся. Сядет пчёлка на руку или лицо, не прогоняй. Она чует, у кого в душе зло, того и кусает, а у кого добро – оберегает!

Они подошли к ульям. Рой встретил людей дружным жужжанием, однако тут же успокоился, почувствовав знакомый запах Глафиры. Некоторые из насекомых сели на девочку.

Маша – ни жива ни мертва! Смотрит, как пчелы облепили её рукава, ползают по сарафану, несколько пчёлок тычут запястья рук. Ещё одна тревожно щекочет щёку лапками. Девочка смотрит на бабушку наполненными страхом глазами: что делать? Та улыбается:

– Это они привыкают к тебе, обнюхивают, знакомятся.

Знакомство Маши с пчелами длилось недолго. Приняв в себя новый, незнакомый, но приятный запах девочки, маленькие труженицы полетели по своим делам. Глафира передала девочке дымокур, показала, как нагонять дым на улей, а сама начала осторожно поднимать крышку. Маша с любопытством заглянула внутрь домика. Женщина с улыбкой объясняла девочке сложную жизнь пчелиной семьи.

За разговорами и объяснениями незаметно летело время. Вот уже солнце припекло затылок старой пасечницы – обед. К этому времени она перенесла на медогонку десять рамок с тяжёлыми сотами, чтобы качать мёд. Осмотрев последний улей, Глафира улыбнулась:

– Одначесь, девонька моя, пойдём домой. Как покушаем – сразу на прокачку встанем.

– Как это, на прокачку? – не поняла Маша.

– А вот увидишь. Я буду рамки в барабан вставлять, а ты за ручку крутить. Мёд по стенкам бочки сам побежит!

– Может, бабушка, сейчас на прокачку встанем? – загорелась от нетерпения девочка, но та твердо заявила, что всему своё время!

Старая и малая прошли в дом, разогрели еду, распределили по торбочкам. С поля прибежали Таня и Ваня:

– Наши есть спрашивают!

– Если спрашивают, значит, всё готово! – охотно ответила Глафира, подавая посыльным полные торбочки с едой.

Пока бабушка собирала обед, дети обменялись несколькими фразами.

– Как пчёлки? Не кусают? – поинтересовалась Таня у Маши.

– Нет! – улыбнулась та. – Они меня полюбили! А сегодня пойдём на пруд щук смотреть?

– Не знаю, – пожала плечами Таня. – Как управимся… если успеем засветло, тогда покатаемся на плоту, а нет, так до завтра, – и доложила Глафире: – Скоро дядя Степан с дядей Володей снопы привезут.

Недолго задержавшись, ребята поспешили обратно. Не любит Никифор Иванович, когда кто-то задерживается дольше положенного времени.

Отправив обед в поле, Глафира и Маша присели за стол сами. Быстро справившись с едой, они ополоснули посуду, вышли во двор. Бабушка цыкнула на собак:

– Да ну, вы! Разбрехались… Что ветер пугаете? – приложила сухую руку ко лбу, посмотрела на дорогу за мельницу. – Никого ить нет! Скоко можно гавкать?

Псы неохотно прекратили перебранку, однако ненадолго. Напрягая слух, безотрывно всматриваясь за мельницу, сторожи крутили носами, нюхали воздух. Всё их внимание было направлено на противоположную горку, в густой пихтач, за ручей. Длинные цепи не давали животным сорваться и убежать к тому месту, что вызывало у них интерес. Мельниковы держали собак на привязи, чтобы они не давили уток и куриц, вольно бродивших по ограде.

Подобная участь постигла Разбоя. При первом знакомстве собаки устроили между собой драку. Чтобы подобного не повторилось, Разбоя посадили на цепь возле стайки, пока тот не привыкнет к чужому дому, а собратья станут считать его своим. Прошло несколько дней, и остальные псы уже не злобились на него, а ночью вместе охраняли усадьбу и мельницу.

Едва Глафира вышла из ограды, вновь раздался тревожный лай. Старая пасечница вернулась, приложив руку ко лбу, защитив глаза от солнца, долго смотрела на пригорок, но так ничего и не увидела.

– Фу, ты, леший, – равнодушно махнула она рукой. – Может, медмедь бродит, али человек какой… Ну, пущай бродит.

И повела Машу выгонять из рамок мёд.

Глафира поставила в барабан тяжёлые соты, закрыла бочку крышкой, показала Маше, как крутить ручку. Та старалась, долго и терпеливо, без отдыха. Глафира внимательно следила за процессом, собирая текучий мёд в берестяные туеса. Когда нужно, она останавливала девочку, меняла рамки сторонами, вставляла новые, и опять просила помощницу вращать ручку барабана. Когда соты «высохли», женщина погладила девочку по голове, похвалила, дала ей чашку со свежим нектаром:

– Вот и славно мы с тобой сегодня поработали! Смотри, сколько мёду нагнали! – И лукаво пошутила: – Да разве я без твоей помощи смогла бы столько сделать?! Да ни в жисть!

– А вы, бабуля, меня всегда зовите мёд качать! – вылизывая языком прозрачную, золотистую сладкую массу, отвечала девочка. – Я безотказная, хучь какую работу смогу сделать, всегда помогу. Полы помыть, коровку доить, одежду постирать. А теперь вот мёд научилась гнать!

– Хорошо, детонька! Вижу, какая ты с малых лет работящая. И когда только всему научиться поспела?

– Не знаю. Я всегда так делала. Вторая мамка, Наталья, говорила, а я делала, – ответила Маша и вдруг опустила голову.

– Чевой-то? – встрепенулась Глафира. – Уж не обидела ли я тебя чем?

– Что вы, бабушка! – всхлипывая, проговорила девочка. – Никто меня не обидел! Просто… Егорку вспомнила. Он тоже мёд любит. Я ему на пальчике давала попробовать. Он сосёт и гулюкает, улыбается, ещё просит. Хороший Егорка!

– Егорка-то хто, братец твой младшенький?

– Да. Маленький он ещё совсем, ходить не может. Только ползает. А уж мёд любит! И молоко с хлебушком.

– Ну, будет тебе, детонька! – прижимая к себе, как могла, успокаивала Машу бабушка и пообещала: – Уж мы вот с тобой скоро пойдём в деревню и мёду возьмём с собой, подсластим твоего маленького братца!

Со стороны хлебного поля послышалось движение, редкие голоса. Собаки обратили туда свое внимание, закручивая хвосты в калачи, приветствовали хозяев. Степан и Владимир везли в телеге пшеничные снопы. Глафира и Маша поспешили навстречу, убрали жерди на поскотине, впустили возчиков в огород. Угрюмо приветствовав их, братья проехали мимо, свернули к молотилке.

– Что ребятишки невеселы? – чувствуя настроение внуков, спросила Глафира.

– Где уж тут весёлыми быть? – глухо отвечал Степан. – За день первую возку с хлебом делаем. Дай Бог к вечеру ещё одну набрать да привезти.

– На одной лошаденке много не наработаешь, – сухо вторил ему Владимир. На этом немногословное общение закончилось.

Глафира тяжело вздохнула, перекрестилась, едва слышно зашептала какую-то молитву. Ей ли не знать, как тяжело работать на одной лошади? Она хорошо помнит времена уборки урожая, когда на поле работали сразу три пароконные косилки, а вывоз снопов определялся несколькими десятками возов. Эх, куда всё делось? И вернется ли назад?

Братья подогнали лошадку к навесу рядом с молотилкой, стали выгружать снопы под крышу. Сейчас не время обрабатывать пшеницу, надо успеть вывезти хлеб с полей до дождя. Да и для работы на обмолоте колосьев нужна всё та же лошадь, без неё никак. Кто будет тянуть по кругу потуги для барабана? Бедная лошадка… Хватило бы у неё одной сил до окончания полевых работ. Если не дотянет, сдохнет, придётся Мельниковым идти на поклон к кому-то в деревню, просить коня. Только вот кто даст? Большевики всех лошадей у зажиточных крестьян забрали.

Разгружают братья телегу, носят снопы под навес. Глафира с Машей тут же суетятся, стараются помочь. Да где там! Тяжёлые снопы для девяностолетней старушки и маленькой Маши не под силу.

Владимир перетащил очередной сноп, остановился, прислушался:

– Что там собаки на дворе бранятся? Может, кто в ворота стучится?

– Да нет там никого! – ответила Глафира. – Они так с самого утра всё лають и лають беспрестанно. Мы на пасеке были, а потом мёд гнали. А они всё так же лають, не прекращая. Скоко раз я им говорила: угомонитесь! А они не слушають, гавкають, – махнула рукой за ручей. – Туда, на пригорок.

– Что там, может, зверь бродит? – задумчиво предроложил Степан.

– Может, и зверь, – дополнил Владимир. – А может, человек по горе лазит, шишки сшибает.

– Шишки… – покачал головой Степан, и на этом разговор прекратился.

Разгрузив снопы, братья уехали назад, в поле. Глафира и Маша закрыли за ними поскотину, пошли в ограду. Глафира опять приструнила собак, поднялась на крыльцо.

– Пойдем, детонька, ляжем, отдохнём маненько, – позвала она Машу.

– Бабушка! А можно я на пруд сбегаю, посмотрю, плотик уплыл или нет? – попросилась девочка.

– Ну, сходи-сходи, детонька! Сбегай, милая! Токо смотри, на плотике никуда не плавай, а то утопнешь!

– Нет, бабушка! Я не буду плавать! Только гляну, привяжу плот, и назад! – обещала та и побежала по настилу за мельницу.

Мостик с плотом находился в верхней части пруда. Выход к нему проходил между стайкой для скота и большим амбаром, где был проложен узкий, из двух кедровых досок, тротуар. Выход на берег преграждала небольшая, но выше человеческого роста калитка: чтобы куры на волю не выбежали и коровы в ограду не зашли.

Мельниковы пользовались этим выходом постоянно: носили воду домой, гоняли домашних уток, ходили полоскать бельё, мыться в баньку, которая, в целях пожарной безопасности, стояла дальше, в стороне от деревянных строений, неподалёку от водоёма. Закрывалась калитка легко, простым продолговатым засовом, который мог продвинуть в пазухах даже Витя. Для этого не требовалось много времени, но и его хватало на то, чтобы, оставаясь невидимым снаружи, увидеть в щели между досками большую часть пруда.

Семья использовала это преимущество: прежде чем выйти к пруду, смотрела, что происходит на водной поверхности и противоположном берегу. Мужики часто стреляли из-за укрытия в чёрного коршуна, чтобы тот не гонял птицу, а женщины ждали здесь возвращавшихся вечером коров.

Едва слышно перебирая ногами по тротуару, Маша добежала до калитки, собралась открыть засов, но остановилась. Заглянув в щели между досок, она увидела стайку диких уток, рядом с ними кружились домашние птицы. Дикие отличались от домашних красотой оперения.

Маша никогда не видела их так близко. До стаек было не больше десяти метров. Селезни не подпускали человека, в лучшем случае находились на середине пруда или уплывали к противоположному берегу. Сейчас девочка могла рассмотреть даже цвет их глаз.

Завороженная редкой картиной, она замерла, припав к щели калитки. Дикие утки не замечали её, подавали тревожные голоса, крутили головами и суетливо плавали вокруг плота и мостика.

Машенька наблюдала за утками недолго. Всё её внимание было обращено на селезня, который находился на некотором расстоянии от своей большой семьи. Беспокойно плавая из стороны в сторону, он резко, отрывисто крякал, привлекал к себе внимание, и, казалось, ограждал потомство от невидимого врага. Кто был его враг, девочка увидела в следующую минуту.

Она услышала всплеск воды, раздавшийся над водной гладью, будто кто-то бросил в воду небольшой камень. Девочка посмотрела по сторонам: на противоположной стороне пруда, как раз напротив мостика, дрогнули кусты. Из густых зарослей тальника осторожно вышел человек. Недолго осмотревшись, бросив строгий взгляд в её сторону, он быстро наклонился к воде, зачерпнул в котелок воды и тут же ушёл назад.

Всё произошло так быстро, что Маша не смогла рассмотреть его лица, однако хорошо запомнила одежду и короткое ружьё за спиной. Удивившись, девочка долго смотрела туда, откуда вышел незнакомец, ожидая увидеть его снова. Но тот больше не появился.

Подождав ещё какое-то время, Маша побежала к Глафире рассказать о случившемся. Выслушав, та стала расспрашивать о том, как выглядел человек, вдруг побелела, не удержавшись на ногах, опустилась на лавку. Маша села рядом, постаралась её успокоить:

– Да, наверно, какой-то дядечка водички захотел попить!

– Да, детонька! И то правда, – стараясь казаться спокойной, вторила ей Глафира, но выражение её лица говорило об обратном.

– А сходи ты, Машенька, опять к калитке, постой так же тихо, как стояла, – попросила она, о чём-то раздумывая. – Посмотри, не появится ли опять тот дядечка? А коли появится, так наблюдай за ним. Только на глаза не показывайся. Если он сюда пойдёт, так сразу же беги, мне скажи!

– Хорошо! – согласилась девочка и поспешила назад, на свой наблюдательный пункт.

Долго она смотрела в щель между досок, но безуспешно. Дикие утки успокоились, продвинулись на середину водоёма, а домашние птицы безмятежно томились под лучами солнца. Где-то в стороне, на запруде, глухо бухало мельничное колесо. Лёгкий ветерок будоражил поверхность воды. Изредка то тут, то там бились круги: играла мёлкая рыбешка. Над Машиным ухом назойливо пищали комары. Спокойная, обыденная картина мирной жизни пруда успокаивала. Замолчали во дворе собаки: чужой человек ушёл.

За усадьбой послышались голоса людей. Степан и Владимир везли очередной, второй за день, воз снопов. Оставив свой пост, Маша побежала открывать жерди на поскотине. Глафира пошла за ней.

Когда братья подъехали к молотилке, она не замедлила рассказать новость:

– А ведь у нас на пруду человек с ветру был! Маша, скажи, что видела.

Случившееся произвело на мужчин большое впечатление. Забыв о работе, с потемневшими лицами они молча выслушали девочку.

– Человек, говоришь?.. Дядечка чужой? С ружьём? – задумчиво спросил Степан. – А какое ружьё было? Большое или маленькое? – показал рукой за своей спиной. – Короткое или длинное?

– Вот такое, – подтвердила Маша, когда он выставил ладонь на уровне плеча. – А одежда… такая… ну, как у дядечки на коне.

– Военный, значит, – хмуро определил Владимир. – А шапка на голове у него была? Или фуражка?!

– Нет, фуражки не было. Ремень был! Но на голове ничего…

– С бородой?

– Нет! Без бороды был дядечка.

– В сапогах или броднях?

– В сапогах. Как есть в сапогах! Когда он в воду заходил, старался не набрать воды в сапоги! – вспомнила Маша, но больше ничего сказать не могла: далеко было, на другой стороне пруда.

Братья задумались. В другой раз появление человека с ружьём не вызвало бы у них интереса, но сейчас – времена не те! Военный, в форменной одежде, с карабином за спиной – случай подозрительный. Только вот кто он? Красный или?.. Если большевик, то почему на мельницу не явился, в кустах прячется? А если это… Константин?.. Или кто-то из его товарищей… ждут ночи, боятся днём выйти.

Кто бы он ни был: белый или красный – для Мельниковых всё плохо. Одни разорение несут, от других может погибнуть семья. Хоть Костя и муж Анне, но воевал на стороне Колчака.

Тяжело Мельниковым. Куда ни кинь – всюду рваные бродни. Как быть – непонятно. Пока братья решили не торопить время. Если это Костя, сам ночью выйдет на мельницу.

Всю последующую ночь на усадьбе была напряженная обстановка. Спали только дети. Взрослые, напрягая слух, слушали собак. Анна, не раздеваясь, просидела на постелях со слезами и мольбой: «Костенька! Милый! Если это ты, явись, выйди к своей верной подруженьке!»

Серое, туманное утро дыхнуло прохладной свежестью. Тяжёлый воздух напитался запахом мокрых от росы крыш. Пережёвывая жвачку, в стайках шумно вздыхали коровы. Навострив уши, на тротуарах свернулись калачиками собаки. Где-то на пруду, приветствуя новый день, жвякает селезень. Ему вторит из курятника неугомонный петух.

Мельниковы встали рано, а если быть точнее, они не ложились вообще. Лица у всех уставшие, осунувшиеся, глаза впалые. Никифор, Степан и Владимир вышли на крыльцо, долго прислушивались. Вроде всё спокойно. Глухо бухает мельничное колесо. Упруго вращаясь под давления воды на холостом ходу крутится длинный, лиственничный вал. Редуктора молчат, раздвинуты без работы до времени. Приветствуя хозяев, чихая мокрыми носами, рядом крутятся псы.

– Тихо, однако, – плотнее запахивая на груди душегрейку-безрукавку, нарушил молчание Никифор Иванович.

– Может, и нет никого? Бродяга прошёл мимо, воды набрал на чай да ушёл восвояси, – предположил Степан.

– Всё равно посмотреть надо. Может, следы остались, – покачал головой отец и махнул рукой: – Собак привяжите, а то под ногами путаться будут.

Братья послушались, посадили животных на цепь, пошли по тротуару на пруд.

– Долго не бродите! Скоро бабы встанут, завтракать будем, да в поле! – напутствовал их вслед отец и по привычке перекрестил дорогу: – Господи, благослови!

Сыновья переступили за калитку, остановились, рассматривая противоположный берег. Где-то там, в кустах, Маша видела вчера незнакомца. Чтобы пройти туда, им нужно обогнуть пруд с верхней стороны, перейти ручей через мостик, а потом, в обход, по тропке пробраться к кустам сзади. Они выросли здесь, с детства знаком каждый метр пути. Пройти до указанного места им не понадобилось много времени.

Девочка сказала правду. Очень скоро мужчины нашли следы, где человек брал воду. След от сапог хорошо виднелся на мокрой, грязной тропе, где давно никто не бродил, кроме коров. Приходивший за водой человек об этом знал. Скрываясь за кустами, он ходил по тропинке несколько раз. Дождя не было, а роса не смогла испортить чёткие отпечатки ног незнакомца.

Следы поношенных сапог повели по тропинке к пригорку за прудом. Там человек сворачивал в сторону старого кедра. Сколько лет могучему дереву – никто из Мельниковых не знал. Деды Иван и Захар рассказывали наследникам, что когда они пришли сюда, он стоял таким, каким был сейчас.

Братья вышли на знакомое место. С малых лет они часто бывали здесь, играли в старателей, таёжных следопытов, прятали в корнях многолетнего дерева какие-то игрушки и детские ценности. Под кронами у них находилось тайное убежище. Спрятавшись, мальчишки наблюдали за всем, что происходило вокруг. Отсюда хорошо просматривалась мельница, тропинки и дорожки, дом, ограда и хозяйственные пристройки. В этот раз укрытие использовал в своих целях мужик в сапогах.

Следы привели под кедр. С обратной стороны, за стволом дерева, из густого пихтового лапника была устроена лежанка. Отсюда незнакомец наблюдал за усадьбой, именно на него последние два дня лаяли собаки.

Для них подобное открытие сравнимо с ушатом кипятка, опрокинутого им на головы. Они видели лежанку, понимали, что за ними наблюдали, но не могли понять, зачем и кому это нужно.

После небольшого расследования еще кое-что выяснилось. Наблюдатель был не один, с ним находился спутник, возможно, два. Люди менялись местами, следили по очереди. Чтобы не выдать своё присутствие, они не разводили костёр, ели всухомятку, спали. Один из них курил самокрутки, пользуясь недавней газетой. Они знали, Костя прежде не курил, а его товарищи пользовались трубками.

Степан и Владимир догадались, кто за ними следит. Собрались вернуться на усадьбу к отцу с тревожной новостью, но вдруг нашли улику, сбившую их с толку: пустая консервная банка из-под тушёнки, валявшаяся в стороне, в кустах. Вытянутая, более длинная, чем обычные, производимые в России, с непонятными иероглифами на крышке. Приняли её за китайскую…

Костя!.. Это он с товарищами ел китайскую тушёнку. Но где он сейчас? На этот вопрос тоже нашелся ответ. Костя знал, где находится схрон, тайная кладовая на горе под скалой. Вероятно, он сейчас пошёл туда за продуктами.

Посовещавшись, мужчины решили сходить под скалы. Им хотелось как можно скорее увидеться с близким человеком, узнать, что произошло с ним за эти годы, надолго ли сюда пришёл и каковы его дальнейшие планы. Если это не он, то не грех лишний раз проверить продукты: вдруг кто наткнулся?

До усадьбы от кедра около трёхсот метров, до скал на горе не больше километра. Можно сходить домой, рассказать о лежанке, посоветоваться с отцом, вот только время терять не хочется. До зав трака нужно вернуться. Когда ещё представится случай побывать на горе? Работа – не медвежья берлога, отдыхать не даёт! Братья были уверены, что Костя с товарищами там, в пещере. Наелись, спят в тепле, как бурундуки. Вот будет потеха, когда они их застанут врасплох!

Довольные таким предположением, парни поспешили на гору. Путь знакомый, здесь они ходили сотни раз. Лесная тропа, где возили на лошадях зерно и муку, проходит в стороне, справа. Сокращая путь, пошли напрямую. Двигаясь вперед, не забывали смотреть следы, но отпечатков сапог не находили. Чтобы не натаптывать тропу, не давать след другим, Мельниковы ходили к скалам всегда в разных местах. Костя об этом знал и, вероятно, пошёл в пещеру другой дорогой.

Скоро Степан и Владимир подошли к знакомому месту. Нагромождённая гряда невысоких скал на горе походила на окаменевших, древних часовых. Образованная в результате тектонических подвижек, подверженная ветрам и воде за долгие тысячелетия, гряда была наполовину разрушена, разбита осыпавшимися, отколовшимися камнями. Сохранились достаточно высокие, около двадцати метров в высоту, скалы, разделённые небольшими проходами между ними. В одном из таких проходов, под третьей скалой, заваленная тяжёлыми валунами, находилась небольшая, около двадцати метров в длину, пещерка.

Когда-то она служила убежищем древним людям. Об этом свидетельствовали закопчённые своды и несколько высеченных рисунков на стенах: человек с луком и стрелами, охотившийся на какого-то зверя, несколько фигурок людей, образовавших хоровод вокруг костра. Рисунки просматривались хорошо, будто были вытесаны совсем недавно. В дальнем углу до сих пор покоилась куча каких-то костей, некоторые достигали половины человеческого роста. Возможно, это были останки мамонта или ещё какого-то древнего животного.

Неизвестно, кто первый из Мельниковых обнаружил эту пещеру. Вначале она служила просто интересным местом, куда бегали играть дети. Теперь под её сводами стояли небольшие, до центнера весом, обитые жестью от мышей лари для муки, зерна и прочих сухих продуктов. Тут же хранились запасы тушёнки, круп, керосина и мёда. Вход преграждали валуны, чтобы внутрь не мог забраться медведь или посторонний человек.

Братья долго стояли около скал, слушая и всматриваясь в окружающее пространство. Тайга хранила спокойствие. Кроме птичьих голосов, не слышно посторонних звуков, как и не находилось следов присутствия чужих людей: сюда никто не приходил. Они подошли к заваленному входу, надеясь, что Костя был в этом месте несколько дней назад и брал продукты. Их постигло разочарование. Камни над входом лежали так, как они поместили их, когда последний раз привозили зерно. Прежде чем идти назад, решили проверить запасы. Вдвоём отвалили валун в сторону. Небольшой проход открыл дорогу в пещеру.

Протиснувшись друг за другом в узкий лаз, братья очутились в темноте. Степан протянул вперёд руку, взял с уступа керосиновую лампу, спички. Тусклый, матовый свет наполнил низкие своды. Шагнули вперёд, прошли несколько метров. Перед ними прояснились два ряда небольших бочек. Просмотрев на каждом из них крышки, убедились в их полной сохранности. Все продукты на месте. Нет, Кости здесь не было. Тогда кто же был там, у кедра, наблюдал за мельничной усадьбой?! Тяжёлая, запоздалая догадка липким дёгтем наполнила их сознание.

Больше не сомневаясь в своих предположениях, мужчины поспешили к выходу. Степан задул керосинку, поставил её на место, рядом положил спички. Оба пролезли назад, выбрались на свет. После глубокой темноты не сразу увидели и поняли, что происходит.

– Ну что, кулацкое отродье, попались?..

Вокруг, направленные на них, ощерились стволы карабинов.

Голос знакомый, противный, довольный. Его нельзя спутать ни с чьим другим. В другое время взять бы, заглушить его сильным ударом кулака. Да только сейчас с ним сила большая.

– Что я вам говорил, товарищ Глухарёв? Есть у них схрон! Есть! Вот он! – прыгая, орал с налившимися кровью бычьими глазами Ванька Бродников, и к Володьке:

– Что скажете, сучье племя?

Смотрят братья: повсюду милиционеры. Среди них – знакомые лица: Ванька и Петька Бродниковы, Нагорный Иван, Михрютин Фёдор, ещё человек десять во главе с комиссаром Глухарёвым. Половина – из соседнего посёлка Жербатихи – люди, которых Мельниковы подкармливали зерном и мукой. Выследили Степана и Владимира.

А Ванька всё сильнее радуется, что слежка удачно завершилось. Не зря двое суток под кедром лежал, за усадьбой наблюдал. В пещерный лаз бросился, Михрютин за ним. Пока комиссар Глухарёв Степана и Владимира спрашивал, из темноты раздался визгливый голос:

– Вот те, товарищ Глухарёв! Все тутака, как я и говорил! Тут муки да зерна пудов двести будет!

Глухарёв поправил фуражку, с укором сказал:

– Что же это вы, мужики… Народ голодает. Нежли нельзя было…

– По-вашему, мы должны были всё отдать, а сами зубы на полку? – обиженно спросил Степан.

– Ну почему всё? У вас ведь на полях ещё зерно нетронутое осталось. Две коровы…

– А на чём его убирать, зерно-то? Всех лошадей отобрали!

– Серпом! – зло пошутил Петька Бродников.

– Серпом ты сам себе бурьян вырезай в ограде! Это у тебя всё осотом поросло! Хозяин-то ещё тот! – в тон ему ответил Владимир.

– Но-но! Позубоскаль мне тут! – выпятил грудь Петька. – Сам знаю, что мне убирать, а что не убирать. Некогда мне хозяйственными делами заниматься, пока такие, как вы, народ давите!

– Давим? – взорвался Степан. – Чем же это мы его давим? То, что на себя пашем да ещё и вас подкармливаем? Уж ты, сучий сын, мало мы тебя кормили-поили да ещё деньги давали? Забыл добро наше? Со свиным рылом в калашный ряд прёшься?

– Ты меня не учи, я и так учёный! – наступая с ружьем в руках на братьев, почернел лицом Петька. – У вас вон скоко добра, пора с мужиками делиться!

– А кто же вам мешает хозяйством заниматься? Бери вилы в руки – и на поле! Глядишь, колосок какой вырастет! А чужое добро не считай. Оно потом и мозолями добыто, покуда ты, сосунок, на печи свои пятки грел!

Слово за слово, накалилась обстановка, как кипящий самовар. Чувствуя за собой силу, Петька тычет Степану карабином в грудь. Тот, в свою очередь, за ствол хватает сильными руками. Завязалась борьба. У Петьки палец на курке, затвор взведён – вот-вот выстрел грянет. Комиссар хотел разнять их, но не успел. Степан вырвал из Петькиных рук оружие, откинул его на землю, коротко размахнулся, вдарил ему кулаком в лицо. Петька и охнуть не успел. От крепкого удара полетел мешком с картошкой навзничь, ноги от земли оторвались. Хрюкнул, как поросенок, раскинул руки.

Милиционеры навалились на Мельниковых, закрутили руки за спину, туго связали верёвками. Глухарёв наклонился над Петькой, похлопал его по щекам.

Из пещерки показалась косматая голова Ваньки Бродникова. Увидев лежащего брата, он выскочил наружу, завис коршуном над Степаном:

– Ты?.. Это ты его ударил?.. – подскочил к Петьке. – Братка! Братка, вставай! Да что же ты? – Опять к Степану: – Но, сучье вымя… Братку моего по морде бить? Уж да я же… Да я тебя! На северах сгною! Да я тебя!.. Да ты у меня!..

Ванька навострился бить ногами лежащего Степана, но милиционеры оттащили разбушевавшегося в сторону.

– Вы у меня кровью харкать будете! Вы мне ещё сапоги лизать будете!..

Глухарёв оборвал его:

– Хватит орать! – И тал давать распоряжения: – Всё, этих, – указал пальцем на братьев Мельниковых, – на мельницу! Там при всех допрос вести будем! Михрютин! Возьми ещё кого, здесь останешься зерно и муку охранять. Скоро за вами лошадей пришлём. – И опять склонился над Петькой: – Эй! Петруха! – похлопал по щекам, а когда тот замотал головой, как пришибленный кувалдой бык, усмехнулся:

– Вставай! Ловко же он тебя поддел, дух зараз вышиб! Одыбался? Ну, наконец-то! Поднимайся!

Петька поднялся с помощью Глухарёва, какое-то время смотрел на окружающих отсутствующим взглядом, наконец-то полностью пришёл в себя, подобрал свой карабин, снял его с взвода, сипло выдохнул:

– Ну, Стёпша! Боком тебе этот кулак вылезет!

– Отставить! – скомандовал комиссар. – Никаких угроз! Всё будет по законам трудового народа!

– Это что значит? Можно запросто кулаку простого мужика, представителя власти, по морде бить?! – заскрипел зубами Петька. – Ну уж нет! Я этого так не оставлю!

– Отставить, говорю! – ещё раз более требовательно воскликнул комиссар. – Никаких разбирательств здесь! В районе разберёмся! – И махнул рукой Мельниковым: – Вперёд!

Схваченных братьев повели под конвоем на мельничную усадьбу.

В доме поднялся переполох. Увидев связанных, поняв, в чём дело, заголосили женщины. Дети в испуге забились в дальнюю комнату. Никифор Иванович, стянув с головы шапку, застонал от горя:

– Ы-ы-ых, вашу мать! Достали-таки! За что?..

Глухарёв приказал завести пойманных в дом, поставить под иконами. Почерневшего Никифора посадили у печки. Сам командир сел за стол, раскрыл полевую сумку, достал какие-то бумаги, принялся читать. Мельниковы, молча слушали, мало понимали все предписания продовольственной разверстки. И только последние слова приговора «заключить под стражу» приняли с глубоким стоном.

Никифора Ивановича, Степана и Владимира вывели из избы, поставили под стражей посреди двора. Два милиционера запрягали в телегу их лошадь. Остальные проверяли сараи и амбары.

– Как же так, товарищ комиссар? – причитала Матрена Захаровна. – Как же мы теперь жить без мужиков будем? Кто хозяйство вести будет?

– Это не моё дело, – равнодушно отвечал Глухарёв, подкуривая папироску. – Раньше надо было думать.

– Куда ж их теперь? – вторила матери Анна. – Что с ними будет?

– Не знаю. Наше дело поймать и доставить. А там народный суд разберётся.

– Да какой же суд-то? Кого судить? Простого мужика, который от зари до зари поле пахал?!

– Ничего не могу знать! – отрезал тот, отстраняя женщин. – Отойдите от арестованных.

За мельницей ахнул выстрел. За ним другой, третий. Глухарёв схватился за кобуру, выхватил револьвер. Милиционеры клацнули затворами карабинов, бросились по тротуару на пруд. Комиссар подбежал к воротам первым, опасаясь перестрелки, посмотрел в щель ворот. На берегу, присев на колени, Ванька и Петька Бродниковы вразнобой стреляли из карабинов по диким уткам.

Взбивая фонтаны брызг, стремительные пули метались над водой, ложились далеко от цели. Выстрел – мимо! Другой – опять мимо! Утки крутятся на месте, не понимая, что происходит. Никто и никогда из людей еще не поднимал на них оружие. Клацания затворов слились с грохотом. Горячие гильзы летели в траву. Ещё два выстрела, и замолчали карабины недальновидных братьев Бродниковых. В магазинах кончились патроны. Наконец-то поняв, что им грозит смерть, вольные птицы сорвались с места и, сделав прощальный круг, набирая высоту, улетели навсегда.

– Кто стрелял? – подбегая, закричал Глухарёв.

– Да это мы, – поднимаясь с колена, с улыбкой ответил Ванька. – Всю жисть мечтал ентих уток побить, да не получалось!

– Кто разрешил?

– Дык… а что тут такого? – в удивлении пожали плечами своевольники.

– За трату казенного имущества!.. За разгильдяйство!.. – орал комиссар. – Строгий выговор! Ещё такое повторится – под арест!

– А что мы такого сделали? – с тупым выражением лица округлил глаза Ванька. – Ну, подумаешь, постреляли. Можно было суп сварить…

– За мной! – приказал старший по званию обоим. – Никуда не отходить! Без команды не стрелять!

Бродниковы понуро пошли за ним в ограду. Милиционеры хохотали:

– Эх вы, стрелки! С двадцати шагов в утку попасть не могли! В сапоги по утрам ногами попадаете?

Из мастерской вышел Авдеев Василий, вынес в руках переднее колесо от телеги, подошёл к Глухареву:

– Сергей Григорьевич! Интересный факт представился!

– Что такое?

– Да вот, колесо удивительное, посмотрите. Очень антересное колесо, но не от телеги. Резиной обтянуто, с усиленными спицами, лаком крытое. – И прищурил глаза: – Зачем, спрашивается, простому крестьянину колесо для телеги на резиновом ходу?

Мельниковы похолодели. Сгубила хозяйская сноровка Никифора Ивановича всех. Как есть сгубила!

– Да говори ты, Авдеев, не тяни коня за гриву! Что тут такого? – нетерпеливо поторопил его командир.

– А вот то, что колесо это от пулёметной тачанки! Я сам на такой Гражданскую прокатался, с белыми воевал! На нашей тачанке точь-в-точь такие колёса были, ни с чем не перепутаешь!..

– Где нашёл?

– Там, в сарайчике, среди прочих старых колёс. Вроде как припрятаны от постороннего глаза. Восемь штук! Как раз от двух тачанок.

– Восемь?! – не поверил Сергей Григорьевич. – А ну, показывай!

Мужчины зашли в сарай, недолго там были, скоро вернулись назад.

– Что скажете? – с холодным лицом обратился комиссар к родственникам. – Откуда колёса?

Молчат Мельниковы. Сказать нечего. Да и незачем, всё и так ясно.

– Я же говорил! Говорил!.. – бегал по ограде Ванька Бродников. – Что они белых тут скрывали. И Костя ихний у Колчака служил. Это Костя был тут на тачанках. Точно он!..

– Молчите? – смотрел комиссар задежанным в лица, не добившись ответа. – Ну что же! В районе с вами будут разговаривать по-другому! – И подчинённым:

– На телегу их!

Никифора Ивановича, Степана и Владимира посадили на их же телегу. На усадьбе крики и стоны женщин. Плачут дети. Лают, рвутся с цепей собаки. Анастасия и Анна передали наспех собранные котомки с продуктами. Милиционеры сразу же проверили их на наличие оружия. Колонна всадников и арестантов выехала со двора. Женщины и дети – за ними. Глухарёв преграждал им дорогу:

– Всё, хватит прощаться! Потом свидитесь!

– Да когда ж потом?! Чует сердце, не вернутся домой мужики! – стонала Матрёна Захаровна.

– Ну, это суд разберётся! Всё! Далее не ходить! Назад возвращайтесь!

Остановившись за мельничным мостком, женщины рыдали, махали вслед, читали молитвы. Никифор Иванович с сынами давали последние наказы:

– Снопы уберите, сгниют! У Егора Ухватова в поселке коня спросите, на молотилке зерно прогоните… мельницу вхолостую не пускайте, после работы вал отсоедините… на зиму воду из пруда сбрасывайте, а то перемёрзнет. Детей берегите!..

Последние слова утонули в чавканье лошадиных ног в грязи. Повозка с арестантами скрылась за поворотом. Было видно, как Никофор, осматривая крепкую крестьянскую усадьбу, крестится. Степан и Владимир понуро опустили головы.

Ушёл отряд. Увезли мужиков Мельниковых в неизвестность. Матрёна Захаровна так и села на подкосившихся ногах на дорожную грязь, запричитала:

– Ой, горе-то какое! Как быть? Что делать? Как жить дальше?

Анна и Анастасия, придерживая женщину под руки, подняли её на ноги, медленно повели в дом. Рядом, сгрудившись в жалкую кучку, шли и плакали дети. Они ещё не осознавали всей беды, в которую попали.

На крыльце дома, прислонившись плечом к стене, уткнувшись лицом в колени, сидит бабушка Глафира. В её открытых глазах застыли слёзы. Чёрная боль сжала сухие, старческие губы. Не видеть бы ей ареста сына и внуков, не переживать крах уклада жизни крепкой крестьянской семьи.

Машенька подбежала к ней первая, хотела пожалеть бабушку, присела рядом, прижалась к плечу:

– Не плачь, бабушка Глафира!..

Успокаивает Машенька Глафиру, но не слышит ответа. Ещё не остывшее тело не двигается. Заглянула в её глаза, удивилась:

– Тетечка Аня! Бабушка молчит, ничего не говорит!

Анна и Анастасия испугались. Обе подскочили к Глафире, ахнули, засуетились:

– Ой, же, детонька! Отпусти руку бабушки! Не ответит тебе она боле… Умерла бабушка.

Этап

На пристанской площади шумная суета. Взбивая копытами дорожную пыль, бегут запряжённые в пролётки лошади. Бравые кучера, встряхивая вожжами, строго покрикивают на зазевавшихся прохожих, лихо подворачивают к речному вокзалу, стараясь подъехать как можно ближе к дверям кассы. Довольные пассажиры проворно суют возчику плату за проезд, благодарят и быстро снимают багаж, торопятся купить билет. Со всех сторон к берегу спешат люди с вещами. Где-то в стороне, не поделив место, бранятся две тётки. У входа в вокзал визгливая, толстая рябуха предлагает в дорогу горячие пирожки. Из густых кустов акации слышится перебранка подвыпивших мужиков. На заборе расселись дети. Заложив за спину руки, наблюдая за порядком, среди пестрой толпы народа неторопливо ходит милиционер.

Нагоняя в котлы давление, у причала пыхтит паровой катер. За ним, зацепленная на прочный, стальной трос, лениво покачивается железная, с деревянной палубой баржа. С неё на пристань брошены неширокие, ступенчатые сходни. На берегу, сдерживая напор непослушной толпы, проверяют билеты два строгих кондуктора. Допущенные к поездке пассажиры осторожно поднимаются по хлипким мосткам наверх. Кто-то из них, вспоминая прошлые годы, ругает новую власть:

– Дожили! Людей, как скотину, в трюмах возят! Где быстроходные пароходы с каютами? Где первоклассное обслуживание? Где опрятные, вежливые матросы? Где холёные официанты в белых манишках?

Давно не плавает по Енисею пароход «Минусинец», стоит в затоне у города Красноярска. Безотказный в работе «Святитель Николай» переделан под нефтеналивную баржу. Прежнее регулярное сообщение между Минусинском и Красноярском нарушено, начались проблемы. Интеллигенция должна ехать под одной крышей с рабочими и крестьянами. И всё же выбора нет! Куда быстрее и удобнее плыть, чем трястись в тарантасе по пыльной дороге четыреста вёрст.

Постепенно люди заполнили баржу, заняли свободные места. Кто-то расположился в крытой кают-компании, большая часть народа осталась наверху, смотреть на берега батюшки Енисея. Нечасто простому человеку даётся возможность проехать, проплыть по реке. Некоторые едут впервые, им интересно путешествовать на воде, рассматривая неповторимые красоты! Когда ещё представится случай ощутить себя вольной птицей?

Наконец-то на палубу поднялся последний пассажир. Кондуктор на берегу дал длинный свисток. Поддерживая его, ударила рында. Матросы подняли трап. Носовые забрали концы, напружинившись мускулистыми телами, шестами оттолкнули катер от берега. Почувствовав глубину, штурман повернул штурвал вправо, включил редуктор двигателя. Натужно пыхтя, судно потянуло неуклюжую баржу на середину протоки, развернуло по течению и, прибавив скорость, потащило за собой. Провожающие все еще желали счастливого пути, а пассажиры махали руками. Быстро набирая скорость, катер выдохнул паром прощальный гудок и скрылся из глаз за поворотом.

Люди стали расходиться по домам. Пристань опустела. Выждав положенное время, к берегу приблизился человек в кожаной куртке с красной звёздочкой на фуражке, махнул рукой на стоявший неподалеку другой катер. На нем тут же возникло движение. Вдоль бортов забегали матросы. Послышался грохот выбираемого якоря. Пыхнув чёрным дымом, он с баржей медленно двинулся к пристани, откуда несколько минут назад отплыл пассажирский рейс. Пришвартовался. Капитан спустился на берег, подошёл к мужчине в кожаной куртке. Негромко переговариваясь, оба закурили. Один, спокойно осматривая пристань, пыхал трубкой. Другой нервно посматривал на часы.

Вскоре в конце Пристанской улицы послышался шум. К вокзалу быстро приближались несколько пролёток с милиционерами. За ней, покачиваясь на выбоинах, катилась пулемётная тачанка. Въехав на привокзальную площадь, хранители порядка остановили лошадей. С тачанки соскочил командир взвода, быстро зашагал в сторону комиссара. После недолгих объяснений со старшим он отдал приказ на охрану прилегающей к речному вокзалу территории. На углу пересечения двух улиц, выставив грозный пулемёт, встала тачанка. Вооружённые милиционеры густо оцепили площадь и пристань. Из окон соседних домов с опаской наблюдали жильцы.

Время шло. Комиссар, капитан катера и командир взвода закурили ещё раз. Наконец-то в конце улицы, останавливая встречные повозки, показался конвой. Всадники сопровождали две чёрные будки с решётками на окнах, которые тянули пары лошадей.

Возчики погоняли коней. Будки прыгали на ямах, грохотали по избитой дороге. Из них доносились недовольные голоса, но группа сопровождения не обращала на это внимания. Устав караульной службы обязывал конвоиров довезти заключенных к назначенному месту как можно быстрее, не останавливаясь.

Въехав на площадь, повозки остановились ближе к причалу. Старший конвоир спешился на землю, доложил комиссару о доставке осужденных. Тот, в свою очередь, отдал приказ на их погрузку. Подчинённые образовали охраняемую дорожку. Конвоир открыл дверцу первой будки, назвал фамилию, дал отрывистую команду:

– На вход по одному! Пошел!

Началось движение. На землю выскочил человек в тюремной робе. Охрана указала ему путь. Быстрыми шагами арестант прошёл на баржу. Его встретили вооружённые милиционеры, направили вниз по трапу в трюм. Только после того, как он оказался на месте, командир взвода вызвал второго, потом следующего.

Когда заключенные исчезли в трюме, открылась железная дверь второй будки. Из нее перегнали ещё троих арестантов. Прочная, кованая дверь захлопнулась. Пустые повозки покатили назад по улице. Теперь их никто не сопровождал. Возчики знали дорогу, по которой приходилось переправлять осужденных много раз.

Недолго посовещавшись, комиссар и подчинённые присели на лавочку возле кассы. Они опять чего-то ждали, не распуская оцепления.

Ждали долго. Прошёл час. За ним второй, третий. Собравшиеся беспрестанно курили. Комиссар нервно следил за временем. Часовые устало топтались на месте, негромко переговариваясь друг с другом. Пулемётчик, не находя себе места, недовольно зевал.

Наконец-то среди милиционеров пролетел взволнованный ропот:

– Идут, идут…

Часовые взяли в руки винтовки. Развернувшись, пулемётчик сел за грозное оружие. Комиссар, командир взвода милиционеров и капитан катера встали с лавочки, поправили форму.

В конце улицы, в поле видимого зрения, показалась процессия. Издалека она казалась толпой народа, неторопливо шествующей по Пристанской улице. Через некоторое время можно было различить людей, окружённых всадниками и милиционерами.

Всего насчитывалось человек сто: мужчины, женщины, старики, дети, осунувшиеся от долгих допросов, почерневшие от переживаний, уставшие от бесконечных слёз, постаревшие, сгорбленные, сжавшиеся от страха перед происходящим. Медленно переставляя ноги, люди обречённо шли, желая только одного: чтобы всё поскорее закончилось.

Редкие прохожие, наблюдая за происходящим, останавливались на тротуарах, прижимались к домам. Кто-то быстро, набожно крестился. Другие, провожая осуждённых тяжелым взглядом, молчали. Третьи зло кричали вслед:

– Так вам и надо, кулаки! Хватит на чужих горбах кататься!

На привокзальной площади пришедшие сгрудились в кучу. Комиссар скомандовал:

– По семьям – становись!

Арестованные встали отдельными группами. Началась поимённая перекличка.

– Подгорные! – читая список, выкрикивал командир взвода. – Сколько человек?

– Восемнадцать, – за всех ответил глава семьи. – Все здесь.

Мужчина пересчитал людей заново, что-то написал на бумаге, подошёл ко второй группе.

– Ерофеевы!

– Четырнадцать. Все здеся, – скорбно посмотрел на родных глава дома.

Взводный пересчитал и их, сделал соответствующую пометку, перешёл дальше.

– Мельниковы!

– Здесь, – подавленно ответил Никифор Иванович.

– Вижу, что здесь. Сколько человек, спрашиваю?

– Одиннадцать.

– Ясно, – сурово ответил комвзвода, рисуя карандашом на бумаге.

– Масловы!

– Здесь!

Окончив перекличку, командир доложил комиссару:

– Семьи в полном составе! Больных и сбежавших нет!

Комиссар кивнул головой, отдал приказ:

– На погрузку! По очереди – марш!

Стоявшая с краю семья Ерофеевых гуськом, друг за другом пошла сквозь строй оцепления к трапу, поднялись на баржу. Часовые открыли дверь трюма.

– Детей-то хоть наверху оставьте! – робко попросила одна из женщин, заглядывая вниз. – Темно там, напугаются.

– Вот ещё! А вдруг кто за борт упадёт?! Нам что, потом отвечать за них? – ответил строгий конвоир и качнул стволом винтовки, подгоняя людей. – Сказано – всем в трюм!

Ерофеевы осторожно, чтобы не споткнуться на крутых ступеньках, спустились на дно баржи. Когда последний из них исчез в дверном проеме, часовой повернулся лицом к берегу, махнул рукой:

– Давай следующих!

Так же, как и первая семья, подгоняемая конвоем, семья Подгорных проследовала на борт, исчезла за железной дверью.

Наступила очередь Мельниковых. Подняв младших детей на руки, подхватив вещи, взрослые поспешили к трапу. Впереди – Никифор Иванович, за ним – Матрёна Захаровна, следующие – Степан и Анастасия с ребятишками, Анна, её дети. Замыкал шествие Владимир. Поднимаясь, Матрёна Захаровна оступилась, едва не упала в воду. Её вовремя поддержал Никифор Иванович. Часовой недовольно зашипел сквозь зубы:

– Ну, корова! Наела брюхо за счёт других! Разжирели, а нам тут вошкайся да сопровождай! И когда вас только всех переправят?..

Владимир, в это время находившийся рядом с ним, размахнулся, хотел дать ему по зубам, но Анна вовремя зависла на его руке.

– Что?.. – клацнул затвором охранник. – Хошь меня вдарить? А ну, давай! Враз пулю схлопочешь! – И уже вслед: – Давай, шагай, не оборачивайся! Будешь мне тут ещё кулаками размахивать! Скажи спасибо, что мы тут, в городе. Если бы на северах было, сейчас бы уже в башке дырка была!

– Что ж ты, брат, не пальнул в него? – подскочил к охраннику Ванька Бродников. – Он ещё тот гад! Из-за него мы тут с братом Петром конвой несём.

– Ничего, представится ещё случай… – ответил тот, со злостью сплюнув на землю.

Владимир слышал весь разговор, обернулся, покачал головой:

– Ну, Ванька, и сволочь же ты! Чем за добро наше платишь?

– А тем и плачу, что вы нам давали! – ответил Ванька, поправляя в руках карабин. – Давали – едва унесли. Теперь вот вы носите.

– Давай следующих! – крикнул за спиной охранник.

Загнали людей друг за другом, торопливо, под строгие окрики конвоиров, с небольшим количеством вещей, что разрешалось взять с собой в дорогу. Семь раскулаченных семей, в одночасье лишившихся крова, хозяйства, земли, осуждённых на поселение на далёкий, холодный север. Еще не зная, что их ждет впереди.

Закрылась тяжёлая, железная дверь. Грохнул засов. Звякнули ключи. Отдав последние распоряжения, комиссар сошёл на берег. Матросы подняли трап. Капитан парового катера занял свое место в рубке за штурвалом. Служащие отдали концы, оттолкнули судно шестами на воду. Капитан включил скорость, прибавил обороты двигателя. Пыхнув трубой, катер привычно потянул баржу. Без свистка кондуктора. Без звонкой рынды. Без прощального гудка.

Милиционеры сняли оцепление на площади. Укатила пулемётная тачанка. За ней, выстроившись парами, лёгкой рысью поскакали всадники. Командир взвода повёл подчинённых к мосту. Тюремный конвой оставил речной вокзал до следующей партии заключенных.

В трюме прохладно и темно. Зарешёченное окно пропускало мало света. На длинных, во всю ширину баржи, нарах, прижавшись друг к другу, ютятся люди. Кто-то уныло смотрит на узкое окно наверху, другие опустили голову. Женщины держали на руках детей, дети прижимались к родителям подрагивающими от страха телами! За железными стенами журчит плотная вода. Баржа лениво раскачивается из стороны в сторону, подрагивает от рывков троса. Монотонный рокот двигателя отдаёт бубном шамана, глушит слух. В воздухе витает стойкий запах керосина: когда-то здесь возили топливо.

Семья Мельниковых разместилась в кормовой части, в окружении таких же, как и они, бесправных ссыльных, раскулаченных крестьян Масловых и Подгорных. Масловы – из Ермаковского уезда, имели свой маслобойный цех. Подгорных пригнали из Каратуза, где они занимались выращиванием зерновых культур. Лишённые своего хозяйства, всего имущества, осужденные советской властью, с позорным клеймом «враги трудового народа», люди покорно несли свой крест.

Отдельно от всех, заняв удобное место в носу баржи, расположились семь заключённых в черных робах. Вольно развалившись во всю длину нар, представители уголовного мира негромко переговаривались, бросали на раскулаченных сочувствующие взгляды.

– Сколько за свою жизнь перевидал, но никогда не думал, что на этапе буду вместе с ребятишками, стариками да бабами… – глухо проговорил пожилой мужчина, по всем приметам вор, вероятно, занимавший высокое положение в своём кругу.

– Да уж, как селёдку в бочку напихали! – в том ему вторил другой. – Да было бы за что: украл, обманул или убил. А то за своё же добро! – И обратился к Никифору Ивановичу: – Эй, отец! Много добра отобрали?

– Мельница была… четыре поля с пшеницей, рожью да гречиха… лошадёнок держали, коров… – подавленно ответил старший Мельников, скорбно качая головой.

– Ну и дела! – дивились зеки. – Наверное, скоро за свои обмотки на Север ссылать будут! Получается, надо в одних сапогах всемером ходить!

– Или в кальсонах! – дополнил сосед, обращая всё в шутку.

Преступники дружно засмеялись, заговорили о чём-то своём. Никифор Иванович опустил голову.

Задуматься было над чем. Лишившись нажитого за век хозяйства, от одного удара судебного молотка Мельниковы были брошены вниз, лицом в грязь шквальных перемен. Недолго длившееся следствие, а за ним скоротечный суд разорвали жизнь семьи надвое: светлую прошлую и чёрную настоящую. Прежнюю – с достатком, сытостью, надёжным будущим. Новую – полную неизвестности, жестокого обращения, с надвигающимся голодом… Страшные чувства мгновенного падения. Возможно, случайно оступившись, так падает человек с крутого обрыва: несколько секунд назад еще был жив, здоров, доволен жизнью, но теперь лежит переломанный, прощается с миром. И никто не может помочь. Ждать и звать бесполезно. Да и кого звать, если никто не слышит?

После ареста Никифора Ивановича, Степана и Владимира последовала скорая депортация остальных членов семьи.

На третий день, едва женщины успели похоронить Глафиру, на мельницу вновь пожаловали милиционеры. Поминальная трапеза была прервана скорыми сборами. Посаженные на телеги женщины и дети смогли лишь взять с собой что попалось под руку. Страдальческие стоны не смогли разжалобить строгих блюстителей новой власти.

Их выселили настолько быстро, что всё осталось так, будто хозяева вышли на пруд за водой. Настежь открытый дом. Пыхающая на лавке квашонка. Тлеющие угольки в печи. Перепуганные кошки под кроватями. Строгие образа в углу. Ветхие церковные книги. Пачка денег в комоде. Не убранный, с тёплой едой и хлебом, стол на кухне. Собаки на цепи. Вольно бродившие по двору куры. Мирно плескающиеся в пруду утки. Коровы на лугу. Пчёлки в открытых ульях. Бухающее под напором воды мельничное колесо. Снопы пшеницы под навесом. Рожь в поле.

Несколько раз Матрена Захаровна хотела образумить конвой, пыталась спрыгнуть с телеги, чтобы убежать назад, на усадьбу:

– Что ж вы делаете, мужики? Кто подоит коров?

– Без тебя подоят, – равнодушно отвечал Иван Нагорный, с усмешкой на губах.

– Там изба настежь! Кто за хозяйством будет смотреть?

– Без тебя досмотрят! – вторил Петька Бродников.

– Пустите меня назад, одну, хоть на ночку! Я сегодня договорюсь с кумой за хозяйством смотреть. А сама завтра пешком приду! – не унималась женщина.

– А ну, тётка, не дури! Сядь на место! Сказано – не положено, значит, не положено! – осадил её Михрютин Фёдор.

Женщина побежала назад. Конвой остановил движение. Клацнул затвор, выстрел карабина вспорол воздух. Пуля улетела в облака. Нагорный Иван выщелкнул из патронника дымившуюся гильзу, заправил затвором новый патрон:

– Следующая пуля будет твоя! Коли хочешь дожить до суда, воротись в телегу!

Хозяйка со вздохом вернулась назад. Дальше ехали молча. Прижимая к себе детей, женщины вытирали глаза уголками платков.

Деревню Жербатиху проезжали рысью. Люди смотрели из окон домов, прижимались к заборам. Одни крестились:

– Матерь Божья!.. Мельниковых всех выселяют!

Другие усмехались вслед:

– Наконец-то и до ентих кулаков добрались!

Ожидая суд в волостном селе Курагино, Мельниковы узнали, что в их дом пришли новые хозяева. На их усадьбе представители советской власти решили организовать отдельное, народно-крестьянское хозяйство «Коммунар».

Следствие и суд над Мельниковыми длились недолго. Из зачитанного Постановления политбюро ЦК ВКП(б) «О мерах по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» от 30 января 1930 года они узнали, что попадали под вторую категорию раскулаченных крестьян, которую составляли «остальные элементы кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков и полупомещиков, подлежащих выселке в отдалённые местности Союза ССР и в пределах данного края в отдалённые районы края».

Укрывательство продуктов питания и содействие войскам белой армии являлись веским основанием для наказания семьи. На допросах никто из Мельниковых так и не признался, что у них был Константин со своими товарищами – офицерами белой армии. Даже дети. Однако это не явилось оправданием и не смягчило приговор: «Выселить с настоящего места проживания в отдалённые районы Севера на постоянное место жительства!»

Их отправили в город Минусинск, где, дождавшись полной комплектации, препроводили на баржу. За время от ареста до этапа прошло немного времени. На то были веские причины. Холодная осень торопила зиму. До ледостава на Енисее оставались считанные недели. Появилась необходимость срочно выслать кулаков к месту назначения.

Где назначено место ссылки, никто не знал. Кто-то говорил, что всех недовольных советской властью определяли дальше, за Енисейск, где ничего не растёт, летом в смерть заедает мошка, а зимой от мороза лопаются лиственницы. Страшные представления о том, что их ждёт в будущем, угнетали людей больше, чем полная потеря хозяйственного подворья. Конвоиры на палубе намеренно вели громкие разговоры о том, что «в северных лесах на тысячи километров вокруг нет ни одного человека, и вряд ли кто-нибудь там доживёт до весны». Слушая это, женщины стонали, крепче прижимали к себе детей, шептали молитвы о спасении душ. Склонив головы, мужики тяжело вздыхали:

– За что?..

Среди прочих голосов часовых на палубе Мельниковы хорошо слышали голоса своих земляков. Братьев Бродниковых, Ваньку и Петьку, а вместе с ними Михрютина Фёдора и Нагорного Ивана приставили к ним в группу конвоя. В связи с малой численностью вооружённой охраны всем четверым приказали сопровождать семью до конечного пункта назначения. Сначала они обрадовались, считая, что конечной точкой будет Минусинск, где можно на людей посмотреть, себя показать, вино попить, познакомиться с городскими дамами. Рано радовались. Начальник милиции продлил «командировку». Им надлежало конвоировать своих подопечных до места поселения.

Не ожидая такого поворота событий, они окончательно разозлились, обвиняя в непредвиденных обстоятельствах Мельниковых. Никому из них не хотелось плыть за Енисейск, тем более, что впереди ожидалась зима. Не скрывая своего недовольства, Бродниковы намеренно искали повод для конфликта, желая досадить семье всем, чем можно. Мужская половина понимала это, поэтому, договорившись между собой, отец и сыновья сделали вид, что смирились с ситуацией.

Застава Ломоватская

Холодная осень затянула седое небо свинцовыми облаками. С севера тянет промозглый ветер. В воздухе мечутся мохнатые снежинки. Освободившиеся от хвои голые ветки лиственниц подпевают ветру заунывную песню. Где-то в распадке глухо бормочет вода. На лужах тонкие корочки грязного льда. На обочинах остекленели пожухлые травы. За далеким урманом, собираясь в дорогу, гогочут гуси.

Взбираясь и опускаясь по пригоркам, петляя между зеркальными озерками и кочковатыми зыбунами, вьётся змеёй разбитая дорога. Пологие горы с заснеженными вершинами теснят таёжный тракт справа и слева, бросают его в обход граней склонов, прижимают к своим бокам. Смешанный лес с обеих сторон сжимает путь непроходимой чащей. В некоторых местах между толстыми лиственницами едва проходит повозка, но это не мешает обозу пробираться сквозь дикую, северную тайгу дальше вперёд.

Тяжело тукают по мёрзлой земле копыта коней. Брякают на ухабах колеса телег. От напряжения скрипят оглобли, хрипят лошади. Подгоняя уставших животных, покрикивают погонщики. Проклиная негостеприимную землю, ругаются нервные охранники. Всадники с карабинами за спинами устало осматриваются по сторонам. Подневольные люди, тяжело переставляя ноги, покорно бредут в окружении охраны.

Впереди верхом на лошадях неторопливо едут три всадника в суконных куртках. За ними, на телегах, прижимаясь друг к другу, сидят дети. Рядом с ними, придерживаясь за края повозки, шагают женщины. Сзади, подталкивая повозки в трудных местах, идут мужики. Замыкает колонну отделение стрелков в составе семи человек. В их числе Ванька и Петька Бродниковы, Иван Нагорный и Фёдор Михрютин.

Восьмой день этап передвигается по выбитой дороге через тайгу от берега Енисея. Восьмые сутки изнурительного пути по бескрайним просторам Севера. Постоянное движение вперёд от светлой полоски на востоке утром до глубокой темноты вечером с ночёвками в холодных избах в лёгкой, не по сезону одежде, со скудными пайками.

Мельниковы идут в конвое четвёртыми от начала. Впереди них передвигаются Ерофеевы, Подгорные, Масловы. На четвёртой телеге сзади нагружены продукты и вещи конвоиров. Простуженные дети кашляют, смотрят на взрослых непонимающими глазами, кутаются в жалкие одежды с родительских плеч. Повязав под подбородками заношенные платки, в длиннополых платьях, едва переставляя по грязи латаные бродни, рядом идут женщины и с тревогой смотрят на ребятишек. Замотавшись в грязные, потрёпанные в дороге рубахи, заросшие, с серыми лицами бредут мужики. В сознании каждого одна мысль: скорее бы привал, развести костёр и напоить малышей горячим кипятком.

Братья Бродниковы и другие охранники одеты в новые сапоги, суконные телогрейки, меховые шапки. Тёплую одежду им выдали ещё в Красноярске. Усиленный дополнительный паёк разгладил складки на их лицах. Если бы они ещё ехали верхом, то были бы вполне довольны. Но лошадей не хватает, рядовым приходится шагать пешком.

Максимке и Вите Мельниковым стало совсем плохо, поднялась температура. Анна в очередной раз просит командира взвода охраны остановиться, развести костёр, вскипятить воду, но тот равнодушен к мольбам женщины:

– Вон за тем холмом деревня, – показал рукой вперёд. – Придём – тогда хоть пожар распаляй!

– Да замолчишь ты или нет, курва кулацкая? – орёт сзади Ванька Бродников. – Сказано – нельзя, значит, нельзя!

Анна подавленно опускает голову, тихо стонет, уговаривает детей:

– Потерпите, милые… Потерпите. Скоро приедем!

Ребятишки ненадолго успокаиваются, но через некоторое время вновь начинают плакать. И так всю дорогу.

Наконец-то этап поднялся на пологий перевал. С небольшой высоты видны далёкие, холодные, по-осеннему неприветливые просторы Севера. Внизу на десятки километров под ногами раскинулась огромная долина с резко выраженными пятнами тайги. Тёмно-свинцовые плешины между ними – непроходимые, топкие болота. Где-то далеко, едва видимые на линии горизонта рубцуются рваные, заснеженные горы. Чтобы добраться до них, нужен не один день.

Под горой стелется сизый дым, видны тёмные квадратики строений. До слуха долетает редкий лай собак: Ломоватка – глухое, дикое, староверческое поселение.

На миг остановившись, старший конвоя устало покачал головой:

– Пришли! Вот вам, господа захребетники, новое место жительства! – И, важно покачиваясь в седле, грозно дополнил: – Отсюда не сбежите!

Смотрят Мельниковы перед собой – душа стонет. Овальная долина похожа на необъятную яму с чёрным островом посредине, вокруг которого топи и зыбуны. Куда ни кинь взгляд – всюду седая, угрюмая стынь. Неприветливое, гиблое место, в котором живёт смерть человеческая. Кто первый из них сгниет в этих болотах, кто выживет? Да и выживет ли?!

Недолго задержавшись на перевале, колонна двинулась вниз, к жилью. В нос уставшим путникам ударил застоявшийся запах дыма. Навстречу им, опережая друг друга, с громким лаем бросились несколько пёстрых собак. За ними из домов вышли вооруженные карабинами люди в военной форме. Увидев среди охраны знакомые лица, они закинули за спину оружие, остановились в ожидании конвоя.

Староверческая заимка Ломоватка некогда представляла собой отдалённый от больших деревень и сёл родовой скит вольных переселенцев, некогда изгнанных православной Церковью с обжитых мест за противостояние нововведениям патриарха Никона. Изгнанники уходили всё дальше, в недоступные места глухой тайги. Годами, десятилетиями, веками староверы добирались из Вятских, Самарских, Тульских, Ярославских, Пермских и других уездов в дикие, необжитые края за каменный пояс.

Далеко не каждый из переселенцев достиг вольной земли, где мог жить свободно. Многие умирали от голода, холода, ножа или стрелы крутых нравом кочевников, аборигенов. Те, что добрались, смогли закрепиться, обжиться и хранить свой крест, старые заповеди, данные им от рождения твёрдыми духом предками.

В большинстве своём отшельнические скиты походили на таёжную деревеньку, в которой проживало несколько семей одного или нескольких родов. Разбросанные на десятки километров поселения имели связь между собой. Старообрядцы хорошо знали своих соседей, общались друг с другом, ходили по знакомым только им тропам, помогали единоверцам в беде и радости, отмечали праздники, переплетались семейными узами. Найти староверческий скит в тайге было непросто. Труднодоступные места, горы, топкие болота служили им естественной защитой от преследования и налогообложения той или иной власти. Редкого гостя староверы не отвергали, но и не пускали в дом, давая пищу и кров в отдельной избе. Если появление чужаков становилось частым явлением, они бросали, жгли свои дома и уходили ещё дальше в лес.

Ломоватка – типичное селение староверов в Сибири. Небольшая, в несколько домов деревенька была создана руками рода староверческой семьи Ломоватовых. Срубленные одним топором, без единого гвоздя, избы, хозяйственные постройки, сараи, дровенники, небольшой молельный дом походили на сказочные теремки. Вокруг, куда ни падал взгляд человека, на сотню вёрст тянулись зыбкие болота. Унылый пейзаж и суровый климат бесконечного Севера служили идеальной защитой от людей.

Хозяйство у староверов было основательное. Большая тёплая стайка для четырёх коров и куриц находилась сразу за домами. Лошадей Ломоватовы не держали, потому что не имели возможности заготавливать овёс. В стороне, под горой, находились большие огороды под картошку и пасека. Все строения огораживал прочный, двухметровый частокол – от медведя, волка, лисы, песца, горностая, колонка и даже соболя, что не прочь поживиться домашней живностью. Единственные ворота на ночь запирались прочным засовом. Для людей с ветру стояла отдельная избушка с запасом продуктов и дров. По всему видно, что заимка строилась староверами не один год.

Пять невысоких, приземистых домов, расположенных вокруг небольшой часовни, располагались выходами друг к другу подобием замкнутого круга, чтобы снег приходилось кидать меньше, а в мороз пройти из дома в дом быстрее. Зима здесь длится почти девять месяцев. Обильные снегопады с ветрами и морозами – дело обычное. К каждому жилью пристроены тесовые дровенники.

Толстые стены домов-пятистенок срублены из лиственницы. Окна маленькие, редкие, затянутые бычьими мочевыми пузырями. Входные двери низкие, с высоким порогом для того, чтобы выходило меньше тепла. Посередине избы большая, глинобитная печь с широкими полатями над ней. В доме нет комнат: в одном углу едят, в другом молятся, в третьем рукодельничают, в четвёртом спят. Вместо кроватей – деревянные нары вдоль стен, разделённые холщовыми занавесками. Внутри достаточно светло. Полы, столы, лавки, стены и потолки выскоблены добела. В каждой семье имеется по две-три десятилинейных керосиновых лампы.

Сколько лет они прожили здесь общиной – известно одному Богу. Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась их тихая, спокойная, размеренная жизнь, если бы не революция 1917 года.

Далеко не сразу на холодных северах появился красный флаг. Первые представители советской власти долго объясняли забитым, тёмным людям преимущество и справедливость новой жизни. Со временем староверы поняли, что сбылось пророчество Писания о начале Великой смуты:

– …И пойдёт брат на брата… сын на отца!

Конные отряды чоновцев нагрянули на заимки в начале двадцатых годов. Их появление для отшельников было не чем иным, как пришествием Антихриста. Неграмотные люди, ничего не понимая, слушали о всеобщей коллективизации, продовольственном налогообложении и наказании за укрывательство врагов советской власти.

С целью полного уничтожения белогвардейцев чоновцы разместили на некоторых заимках и скитах свои силы. Как потом оказалось – предусмотрительно. Тихая, скромная, размеренная жизнь многих старообрядцев нарушилась наступившим хаосом. Неприятное соседство с военными, подъёмами и отбоями, разводом караулов, постами и ограничениями, постоянной текучкой кадров заставляли их испытывать сильное напряжение. Не выдерживая, многие тайно покидали обжитые места под покровом темноты, бросая своё хозяйство, уходили дальше в тайгу.

Ломоватовых постигла та же участь. На их заимке было сформировано особое воинское подразделение Красной армии под новым, ранее неизвестным в этих краях понятием – застава. Недолго помучившись, в глухую ночь, воспользовавшись снегопадом, они скрылись в тайге, забрав с собой только необходимое из хозяйственной утвари, старые книги и иконы.

Староверы ушли. Но название самого отдалённого поста осталось неизменным – Ломоватка. Остались такие же, как и сами хозяева, прочные строения.

Конный отряд чоновцев только этого и хотел! Иметь в своей власти хорошо укреплённую деревеньку в тайге – неслыханная удача, потому как не нужно обустраивать новое место жительства, рубить дома, пригоны для лошадей, огораживать территорию от возможного нападения бандитов и даже заготавливать дрова. Красноармейцам осталось всего лишь построить две пулеметные вышки и составить расписание караулов.

Через восемь лет деревушка была переформирована в воинскую часть ОГПУ, охранявшую заключённых в лагерях. По решению Совета народных комиссаров Западно-Сибирского округа реки Обь и Енисей в средних течениях должна была связать таёжная конная дорога, где в качестве главной рабочей силы выступали раскулаченные крестьяне, среди которых оказалась и семья Мельниковых.

Шел 1931 год.

…Новая партия ссыльных принесла в спокойную обитель оживление. Не часто от Енисея приезжали люди. Один раз в месяц сюда приходил небольшой обоз с продуктами. Смена охраны происходила ещё реже: один раз в три-четыре месяца. Увидеть новые лица – большая редкость.

После необходимого уставного доклада между командирами вновь прибывшие и местные красноармейцы заговорили между собой. Всем хотелось узнать новости, расспросить о том, что происходит в стране, есть ли перемены в искоренении мирового капитализма. Об раскулаченных семьях, казалось, забыли.

Не дождавшись внимания, Анна напомнила о себе, подошла к командиру взвода этапа, стала просить за больных детей. Только тогда тот принял необходимые меры.

Ворота распахнулись, караван въехал на заставу. В очередной раз, поставив семьи отдельными группами, людей пересчитали. Все оказались на месте.

Начальник определил ссыльных на ночлег. Людей разделили. Мужиков и стариков – в один дом, женщин и детей – в другой. Уставшие, обессилевшие от долгой дороги, женщины наконец-то смогли позаботиться о своих детях.

Здесь, в глухой тайге, охрана ссыльных существенно отличалась от этапа. Мужчинам и женщинам из каждой избы разрешалось свободно перемещаться по два человека по всей территории заставы: за дровами или водой к ручью, который бежал тут же, между домами. Им всего лишь требовалось спросить у начальника караула разрешения, после чего тот давал команду часовому на вышке:

– Эй, Гришка! Пусть вот этот за водой сходит! – показывал на человека. Или ещё проще: – Проследи, пока дров натаскает.

Часовой важно кивал головой, спокойно наблюдая за ссыльными и их действиями, нисколько не сомневаясь, что те никуда не убегут. В этом крылась страшная правда: бежать и правда было некуда.

Командир заставы Агафьев распорядился выдать заключённым продукты: перловую крупу, соль, небольшой кусок говяжьего жира и сухарей. Варить еду разрешалось в домах.

Перловой каши на всех едва хватало. В первую очередь родители накормили больных, детей, стариков и женщин. Мужикам осталось по две ложки. Однако и этой пище ссыльные обрадовались. За всё время недельного перехода от берега Енисея до Ломоватки им давали только сухари, воду приходилось кипятить на костре самим. Люди сильно сдали: похудели, осунулись, хмуро смотрели впалыми глазами. Каждый из них понимал, что подобные скудные обеды до хорошего не доведут. И всё же надеялся, что завтра, может быть, что-то изменится в лучшую сторону.

Горячий ужин напомнил об усталости. Глаза слипались, тепло в избах расслабляло тела, притупляло волю, забирало силу. Дети уснули первыми. Мужики в отдельном доме уступили место на нарах старикам. Сами, расстелив какие-то тряпки, легли на пол. Так же поступали и женщины.

Через некоторое время, проверяя все избы, к ним заходил начальник караула, недолго смотрел на спавших людей, после снаружи закрывал двери на запоры.

– Что там, Мишка? – спросил с вышки часовой по имени Лазарь.

– Спят все вповалку, – ответил тот, звеня щеколдой на дверях сеней.

– Пересчитал?

– Нет, – вяло ответил Мишка и равнодушно махнул рукой. – Куда денутся? – И, проявляя заботу о подчинённом, спросил:

– Замёрз?

– Есть немного! – хитро ответил Лазарь. – Кабы ходил туда-сюда – всё дело было, а так на одном месте стоять, сам знаешь. Принёс бы полкружки… для сугреву…

– Что вы там балакаете? – долетел со второй вышки другой голос. – Мишка, про меня не забудь! Тоже замёрз, как собака. Неси по сто граммов!

Начальник караула скрылся в часовне, вскоре принёс во фляжке спирт и кусочки нарезанной сохатины. Лазарь спустился вниз, выпил, закусил, довольно крякнул в кулак, опять полез наверх:

– Давно бы так! А то никакого разнообразия.

Старший по званию прошёл ко второй вышке. Там его поджидал Авдей. Как и Лазарь, он выпил предложенное Мишкой угощение, поблагодарил своего командира за услугу, полез на свой пост, сверху спросил:

– Скоро смена?

– Ещё рано, только что заступили. – Посмотрел на часы на цепочке: – Три часа вам ещё стоять!

Авдей тяжело вздохнул, присел на небольшую чурку, приставил карабин к перилам, полез за кисетом:

– Смотрите там… не проспите, как в прошлый раз. Приду, прикладом бока намну!

– Не бойся, не проспим, вовремя сменим! – заверил его Мишка и пошёл на доклад к командиру отряда.

Охрана Ломоватской заставы являлась некой пародией на армию без Воинского устава. Безалаберное отношение красноармейцев к караульной службе имело своё оправдание: кто тут, в глухой, дикой тайге, может напасть?! Действительно, за восемь лет существования поста на староверческой заимке не произошло ничего подобного. Более того, бандитов никто никогда не видел в глаза. Так для чего же был необходим строгий контроль, если о несвоевременном появлении чужих людей могли вовремя предупредить собаки?

Собак на заставе несколько, и все из них лайки. Овчарок к этому времени ещё не завели, они будут введены для охраны лагерей позже. А вот неукротимые, выносливые охотничьи псы были всегда к месту. На болотах водилось много лосей, которых добыть с помощью лохматой братии и нарезного оружия не составляло большого труда. Бывали случаи, когда на заимку приходили медведи.

Забавная история случилась с Лазарем Тереховым. Как-то рано утром, в конце тёплого, светлого июля, находясь в добром и сытном состоянии, Лазарь преспокойно досыпал последние часы своего караула. Смачный храп (отсюда потом пошла северная фраза: «Не рычи на всё Ломоватское болото») раздавался далеко по округе и, понятное дело, привлёк внимание косолапого. Не чувствуя запаха человека, не в состоянии что-то рассмотреть в густом тумане, зверь тихо, вплотную приблизился к частоколу, осторожно обнюхивая всё, что валялось за забором. Первое, что попалось ему в лапы – шапка-ушанка сонного Лазаря, некстати упавшая на землю во время сна. Медведь попробовал её на зуб, долго жевал, оторвал одно ухо, а потом освободил в неё суточный запас кишечника. Удачно облегчившись, довольный мишка хрюкнул Лазарю свою благодарность. Хищника услышали спавшие под крыльцом дома собаки. Они подскочили с внутренней стороны ограждения, залились протяжным лаем. Медведь заревел от испуга, кинулся бежать.

Лазарь проснулся, не понимая, в чем дело, заорал, выстрелил в воздух. Караул поднялся в ружьё, застава переполошилась. Все подбежали к вышке, наперебой спрашивая о случившемся. Горе-охранник продолжал орать от страха и не мог дать вразумительного ответа, показывая пальцем за частокол на землю. Караульные осторожно открыли ворота, выпустили собак, с опаской подошли к указанному месту, нашли шапку Лазаря, всё поняли.

Над Лазарем хохотали все последующие сутки, да и потом не забывали упомянуть при любом удобном случае. Здесь и появилась остроумная частушка, сочинённая кем-то из товарищей: «То не чёрт над болотом ликует! То не леший в пучине орёт! Это Лазарь, ушанку стирая, заунывную песню поёт!»

Лазарь злился, но сделать ничего не мог. Чтобы избежать подобного конфуза, он обил вышку досками, чтобы «вниз ничего не падало», однако осрамлённая медведем шапка зарубцевалась на языках товарищей по оружию:

– Эх, Лазарь! В следующий раз медведь тебе в карман наложит!

Даже этот случай не повлиял на дисциплину на заставе. Охрана была организована из рук вон плохо. Часовые на вышках сидели, разговаривали, курили, пили, спали и делали всё, что им вздумается. Они могли спокойно спуститься на землю, сходить в караульное помещение на обед или ещё по каким другим надобностям. Смена часовых происходила через пять-шесть часов следующим образом: когда один не хотел нести службу, он просил товарища:

– Эй, Лазарь (или Гришка)! Иди, постой! А то у меня спина чего-то затекла!

Гришка поднимался наверх, выручая друга, при этом не забывал напомнить:

– Ну, ты смотри там, долго не залеживайся! А то мне надо к вечеру хомут починить!

Вечный караул состоял из пяти человек: четверых часовых и начальника караула, которые несли службу день за днем в течение трёх месяцев. Более того, начальник мог отпустить кого-то из часовых на остров или на охоту с собаками на болото. Несмотря на строгий приказ «всегда держать станковый пулемёт в боевом режиме», он был снят «за ненадобностью» с вышки несколько лет назад и находился в караульном помещении (в часовне). Дескать, на улице дождь, снег, надо постоянно чистить. Пусть стоит в сухом месте!

Поднимали его на место тогда, когда ждали приезда какого-то начальства, под грубые воспоминания какой-то матери и неизвестного конструктора, придумавшего эту железяку.

Всё так происходило потому, что бойцы, взятые на охрану Ломоватской заставы, были из числа местных крестьян, охотников и рыбаков, спокойно переживших революцию и Гражданскую войну в низовьях Енисея в таёжных деревнях и не попавших в кровавую мясорубку боёв и схваток. Одни из них пошли сюда потому, что здесь сытно кормили, тепло одевали и хорошо платили, других соблазнили нарезным оружием и ящиками с патронами: охоться, сколько хочешь! Третьи записались просто так, от нечего делать.

Бессменный начальник караула Михаил Герасимов работал когда-то грузчиком у купца Скотникова в Енисейске. Командир взвода, он же начальник заставы Сергей Агафьев, был также из Енисейска. Он тоже не имел опыта боевых действий по причине своей молодости. Ему не было и тридцати лет. Лишь Лазарь Терехов воевал с немцами в Первую мировую войну, но и то в обозе.

В отдельном доме жили два инженера дорожно-строительных работ, намечавших и контролировавших дорогу через болота.

Завершала список постоянных жителей жена начальника заставы Авдотья Капустина: привлекательная, своенравная, знающая себе цену тридцатилетняя женщина. Она исполняла обязанности кухарки, прачки, уборщицы и завхоза в одном лице, за что её звали «хозяйка заставы».

Общая численность заставы достигала тринадцати человек, но в разное время могла меняться в большую или меньшую сторону.

В так называемой охране Ломоватской заставы царствовала анархия и беспорядок. Если бы в округе действовали отдельные, вооружённые группировки солдат армии адмирала Колчака или другие бандиты, им не составило бы большого труда застать заставу врасплох и завладеть всем имеющимся здесь оружием, фуражом и продовольствием.

Жизнь Ломоватки протекала спокойно и даже скучно. До Енисея было больше двухсот пятидесяти километров. В распутицу таёжная дорога утопала в грязи и становилась непроходимой. Единственная связь – добраться верхом на лошади в летнее время, зимой – на лыжах. В распутицу и предзимье с заставой не было сообщения вообще. Завоз продуктов на склад производился заранее. Снабжение для тех лет осуществлялось по первому классу.

Один дом заимки оборудовали под продуктовый склад. Полы, стены, двери и окна обиты специально завезённой тонкой жестью, защищающей от мышей и всевозможных насекомых. Окна наглухо заколочены. Печь периодически топили, поддерживая нужную температуру воздуха, чтобы исключить повышенную влажность. Мука, несколько видов круп, соль, сахар, соленья и даже пряности от стены до стены заполняли всё пространство староверческой избы размером восемь на восемь метров. Узкие проходы между штабелями мешков, бочек с селедкой и капустой, ящиками с тушёнкой, жиром, растительным маслом и вареньем были так узки, что хозяйка заведения Авдотья Капустина, едва протискивала своё пышное тело. В отдельных канистрах хранился спирт, в сухих тюках – махорка, спички, керосин, парафиновые свечи, сукно, одеяла, подушки, зимняя одежда для красноармейцев.

В углу, составленные в общую пирамиду, стояли несколько десятков кавалерийских карабинов. Продовольствие завезли этим летом по сухой дороге несколькими обозами. Всё рассчитывалось на то, чтобы Ломоватская застава могла выдержать достойную оборону и безбедно жить на запасах несколько месяцев. Ссыльным кулакам предписанием Наркома продовольственного снабжения из склада разрешалось выдавать по норме только два вида круп, муку, соль и жир по низкой мере, с расчётом на то, чтобы не умерли с голода.

…Закончив непродолжительный разговор с Лазарем Тереховым, Михаил Герасимов неторопливо пошёл к большому дому, расположенному в центре Ломоватской заимки с докладом к командиру. Когда-то в здесь жил глава рода Ломоватовых – старец Никодим с супругой Евстигнеей. Теперь размещается штаб. В окнах блистал яркий свет, виднелись многочисленные силуэты людей. Даже сквозь толстые стены избы слышны громкие голоса.

По случаю прибытия на заставу очередного этапа накрыт длинный стол. Вдоль него, по обеим сторонам, сидят милиционеры. Все вместе. В этот вечер нет различий и званий. Командир заставы Сергей Агафьев сидит рядом с Ванькой Бродниковым, настойчиво агитирует всех прибывших конвоиров остаться на заставе для продолжения несения службы:

– …Людей не хватает! Караул сменить некем! Часовые месяцами стоят! Мы вас долго не задержим: месяц, от силы два, пока новый конвой не придет.

– Ты нас тоже пойми! – двинул речь хмельной Ванька. – Нам до ледостава в Красноярск успеть надо! Уездный комиссар только на сопровождение отпустил. У нас в районе тоже дела!..

– Да разберутся без вас, новых людей соберут в милицию! Найдут кадры. А тут, в тайге, сам понимаешь, кого и где искать? – для мягкости разговора подливая в стаканы спирт, уговаривал Агафьев. – Служба у нас тут – не бей лежачего! Двойной паёк! Одежда, денежное обеспечение в тройном размере!

– А куда ж мы эти деньги девать будем? – с округлившимися глазами качал головой Фёдор Михрютин. – Отсюда до кабака в Енисейске на коне неделю галопом скакать надо!

– Пусть копятся, – настаивал командир заставы. – На будущий год домой с полными карманами вернётесь!

– На будущий год?! – едва не упал с лавки Петька Бродников. – Ты же только сейчас просил на месяц остаться!

– Ну, говорил, – поправился Агафьев, усмехнулся. – Через месяц нас тут завалит, добраться до берега можно будет только на лыжах.

– Как же вы тут живёте?

– А что нам тут?! Тепло, дрова от староверов остались, продуктов – склад забит. Перезимуем, не первый год! – И немного понизив голос до среднего: – А заодно посмотрите, как кулачьё с голоду пухнет и от работы отдохнёте. Слышал я, что есть среди этапных ваши землячки?

– Есть такие, – заскрипел зубами Ванька Бродников. – Хотелось бы посмотреть, как они «с жиру беситься будут».

– Не сомневайтесь. Такая возможность вам представится.

– Как же это всё происходить будет?

– Завтра увидите. Покажем, как дело у нас тут поставлено. С прошлогоднего этапа… до весны половина не дожила. А в этом… может, и того хуже будет. Так как? Согласны?!

– Да уж, – переглянулись Бродниковы. – Хотелось бы посмотреть, как Мельниковы кровью умываться будут.

– Что так? Сильно насолили? – усмехнулся Агафьев.

– Есть такое дело! Ещё там хотели контру перестрелять, в тайге. Да комиссар наш, Глухарёв, не дал…

– Что же, – поднимая кружку со спиртом, предлагая выпить, зло засмеялся Агафьев. – Здесь вы их без патронов умертвите. Так что, остаетесь?

– Ради такого дела – согласен! – солово посмотрев на брата, наконец-то сдался Ванька. – Да и братка, думаю, тоже не откажется. Ты как, Петруха?

– Остаюсь! – выпив залпом из кружки, выдохнул тот.

– А вы? – обратился к Михрютину и Нагорному начальник заставы.

– Раз такое дело, за нами не станет! – недолго думая, согласились Иван и Фёдор. – Где ж вы их тут хороните? Рядом с заимкой могилок нет. Недавно смотрел на пригорке, у леска одни староверы закопаны.

– А мы их тут и не закапываем, – вступил в разговор инженер Махеев и засмеялся. – Они все там, – махнул рукой куда-то в сторону болота, – на острове.

– На каком это острове?

– А ни на каком. На болоте.

– Чтобы на работу было ближе добираться, – наливая себе в кружку спирт, усмехнулся Махеев.

– Никак остров не называется. Остров, да и все тут, – дополнил начальник заставы. – Мы его так и зовем: остров Тайна. Он так и в докладах числится. И в распоряжениях руководства под грифом «секретно» это место значиться не должно нигде. Ясно вам?

– Ясно! Что же тут непонятного?

– Ну а раз ясно, значит, завтра утром поведёте своих подопечных под конвоем на этот самый остров! – поднимая кружку, отчеканил Агафьев и дополнил: – Это мой вам первый приказ!

– Есть! – пьяненько качаясь из стороны в стону, ответил Ванька и неприятно рыгнул нутром.

Дверь избы широко распахнулась, в дом вошёл начальник караула, поправил фуражку, гимнастёрку, доложил:

– Товарищ командир! Ссыльные кулаки размещены по домам, поели, легли спать!

– Хорошо, Герасимов! Садись за стол, наливай! – не поднимаясь, ответил начальник заставы, указывая ему на свободное место.

– Караул выставили?! Дома на замки закрыли?! Вдруг сбегут… – поинтересовался Ванька Бродников и поперхнулся на полуслове.

Его речь прервал громкий хохот хозяев Ломоватской заставы:

– Сбегут?! Куда сбегут? Бежать-то некуда!

Остров Тайна

Утром выпал первый, неглубокий снег. Холодные, мокрые снежинки расквасили ещё тёплую землю в грязную кашу. Влажное атмосферное течение с юга напитало воздух сыростью. Ветви деревьев поникли под тяжестью воды. Седой туман над болотом скучился неприятным, промозглым мхом-ягелем. Солнца нет. Густые, низкие, плотные облака застили угрюмый мир тайги липким солодом. Сжавшийся, молчаливый лес похож на линявшую росомаху. Густой, стойкий запах болота чувствовался повсюду. Зябко. Промозгло.

Согнувшись у крыльца болотными кочками, поникли головами пёстрые собаки. Под навесом хрустят овсом лошади. Медленно вываливаясь из трубы сизой опарой, по крыше на землю течёт густой дым. Пробуя голос, в стайке кряхтит нахохлившийся петух. Часовые на вышках с поднятыми воротниками шинелей похожи на просяные мешки.

Глухо хлопают двери домов Ломоватской заставы. На улицу и обратно выходят и заходят люди: заросшие щетиной мужики, с туго повязанными на головах платками женщины, запахнутые в поношенные одежды дети. Под навесом бывшей часовни неторопливо курят папироски отцы-командиры. Медленно заправляя на груди суконные куртки, бряцают оружием милиционеры. Докурив, командир заставы Сергей Агафьев крикнул начальника караула:

– Герасимов! Ну что там? Все позавтракали?

– Да! Поели, – ответил тот ожидая новой команды.

– Выводи строиться! – приказал командир, направляясь к воротам. Остальные последовали за ним.

– Выходи на улицу на утреннюю поверку! Все до единого! Никому в доме не оставаться! – спокойно командовал начальник караула, пропуская подневольных людей в двери.

Построение семей длилось недолго. За время этапа ссыльные научились быстро выстраиваться для пересчёта. Друг перед другом. Кулаки и конвой. Через пять минут Герасимов докладывал Агафьеву:

– Товарищ командир! Раскулаченные семьи присутствуют в полном составе! Сбежавших нет! Отсутствуют дети, шесть человек, – покачал головой в знак сочувствия, – простыли по дороге. Лежат, встать не могут.

– Что, всё так серьёзно? – приняв доклад подчинённого, поинтересовался начальник заставы у женщин.

– Да уж куда хуже? – с тревогой в голосе наперебой заговорили матери. – Если бы лекарства, травки, да в тепле отлежаться…

– Этот вопрос не ко мне, тут я вам ничем помочь не могу! Доктора у нас на заставе нет, лекарств – тоже. Насчёт травок спросите у завхоза, может, она вам что скажет. А вот тепло и покой обещаю! Больных детей и ухаживающих за ними разрешаю оставить в избах, пока не выздоровеют.

– А нас куда? На работы? Лес валить? – раздались негромкие, робкие голоса мужиков.

– Неплохо бы в избах завалины закрыть, а то в стены дует, по полу тянет, – заметил Степан Мельников, считавший староверческие дома конечной целью пути.

Ссыльные, услышавшие его слова, поддержали. Они думали, что охраняемая Ломоватка – это их лагерь, в котором они будут проживать назначенные сроки поселения. И как жестоко ошибались.

Командир, а вместе с ним начальник караула, инженеры и этапные громко засмеялись. Осуждённые в недоумении переглядывались: что здесь такого? Наконец-то Агафьев начал свою пояснительную речь, которая осадила муть в грязной луже.

– Господа раскулаченные захребетнички! – с некоторой долей насмешки заговорил он. – Вы прибыли сюда по решению молодой Республики Советов за свершение каких-то преступлений и правонарушений законов трудового народа!

В толпе послышался недовольный ропот, однако говоривший не обращал на это никакого внимания.

– У каждой из ваших семей назначен свой срок поселения. Наша Коммунистическая партия предлагает вам значительно сократить срок заключения своим ударным трудом здесь, на строительстве северной дороги, которая свяжет две могучие сибирские реки Обь и Енисей. Значительную часть пути вы прошли сюда этапом, видели всё своими глазами. Осталась небольшая, но самая тяжёлая, трудная часть дороги: через болота.

Собираясь с мыслями, Агафьев ненадолго замолчал, этим воспользовались удивленные мужики:

– А как её вести по болоту-то, эту самую дорогу? – поинтересовался Иван Ерофеев.

– Надо уложить на зыбуны сплошную лежнёвку из леса, – продолжил словоохотливый оратор, указывая рукой на место предстоящей работы. – Несколько семей из предыдущих этапов уже выложили мост, длинною два километра. У них это хорошо получалось… Всем им будут значительно сокращены сроки поселения. Я сам буду ходатайствовать перед Управлением об их переселении в более благоприятные места жительства по окончании работ.

– А сколько ещё осталось выложить? – перебил его нетерпеливый Гоша Подгорный.

Этот вопрос застал Агафьева врасплох. Он понятия не имел о настоящих размерах непроходимого болота, как не мог сказать приблизительные сроки окончания строительства дороги и будет ли она вообще открыта. В минуту замешательства командир посмотрел на своих соратников. Выручил инженер Махеев. Быстро приблизившись к уху Агафьева, он соврал предположительное число.

– Вот, товарищ Махеев, ваш непосредственный начальник по строительству, мне подсказывает, что осталось ещё десять километров… – повторил он его слова, и сам не поверил в то, что сказал.

До линии горизонта, на которой находились ребристые горы, было не меньше пятидесяти километров. В прошлом году Махеев с двумя помощниками пытались на лошадях объехать проклятое болото, чтобы приблизительно подсчитать объём работ, но на третий день вернулись назад. Они попали в сеть других, более мелких трясин, прилегающих к основной долине. Все три лошади погибли, людям чудом удалось избежать подобной участи.

– Десять километров… по болоту… – заговорили мужики между собой. – Много?.. Мало?.. А потом, ишь, говорят, переселят, где получше!

– А может… и вообще освободят! – воскликнул кто-то из толпы, взрывая в обманутых сердцах искорку надежды возвращения к свободе.

– Да что там!.. Будем работать!.. Сделаем… Нам к работе не привыкать! – зашумели Ерофеевы, Подгорные, Масловы и Мельниковы, готовые валить лес и выкладывать лежнёвку хоть сейчас, лишь бы быстрее справиться с заданием.

Простодушные. Работящие. В конечном итоге – жестоко обманутые. Именно так можно было охарактеризовать ссыльных крестьян в ту минуту.

– Когда начинать? – в нетерпении спрашивали мужики, переминаясь с ноги на ногу.

– Как только прибудете на место своего постоянного жительства! – сухо отрезал начальник заставы, зацепляя за спиной в замок руки.

– Где это? Куда? – наконец-то почувствовав горькую смолу на цветущем дереве, в тревоге переглянулись ссыльные.

– Вон туда! На остров! – Агафьев протянул руку в сторону болота, где возвышался густой, темнохвойный лес. – Вам будут выданы пилы, топоры, лопаты. На постройку жилья отводится три… нет, четыре дня. Потом начнутся работы. Всё, что непонятно, спросите у своих соседей. Покидать остров без разрешения запрещено! Выходить на заставу без разрешения запрещено! Всё ясно?!

Тишина. Новый виток в круговороте черных дней. Окаменевшие лица мужиков. Тяжёлый вздох из груди женщин. Ссыльные считали, что будут жить в тёплых, староверческих домах, а оказалось, им ещё придётся строить себе какое-то жильё. Поздней осенью. В холод. Как потом жить в мёрзлых стенах?

Кто-то в удивлении вскинул брови, не веря своим ушам, просил повторить последние слова: не ослышались ли? Родные одернули их за рукав.

– Есть ли какие вопросы и дополнения? – выдержав паузу, спросил Агафьев. – Говорите сейчас, пока я тут.

– Как с едой дело обстоять будет? – глухо спросил Иван Ерофеев. – Ребятишек-то кормить надо!

– Продукты питания вам будут выдаваться от нормы выработки на одну бригаду, семьи разобьются на две бригады: по две семьи в каждой. Кто с кем будет работать – выбирайте сами. Пусть сейчас по два человека подойдут к складу, завхоз выдаст недельную норму. После продукты будет подвозить служба обеспечения, – Агафьев показал рукой на охранников, куда были зачислены Ванька Бродников, Михрютин и Нагорный. – По каким-то другим вопросам – лично ко мне. Обращаться через инженера Махеева или начальника взвода охраны Коробейникова. Понятно?

– Куда уж понятней! – как пчелы, загудели мужики, опуская головы.

– Если так: разойтись на сборы! Прибрать за собой в избах! С больными детьми оставить двух женщин! От каждой бригады по два человека подойти к складу за продуктами! Через час быть готовыми к переходу на остров!

Все разошлись. Охрана собралась у часовни. Раскулаченные понуро присели на завалинках домов. Женщины принялись собираться в дорогу.

От склада донёсся тонкий, визгливый голос Авдотьи Капустиной:

– И де вы там за продуктами?! Долго мне тут с вами вошкаться? Счас склад закрою! У меня своих дел невпроворот!

Посовещавшись, Мельниковы соединились в одну бригаду с Подгорными. Масловы согласились быть с Ерофеевыми. Какая разница, кому с кем работать?! Всё равно всем придётся тащить одну, общую лямку. От Мельниковых за продуктами пошёл Владимир. Подгорные отправили своего непоседу Гошу. Из второй бригады вышли молодые парни Артём Маслов и Игнат Ерофеев. Все четверо быстро прошли через ограду к складу.

Часовые на вышках и взвод охраны у часовни не обращали на образовавшееся движение внимания. Приставив к стене свои карабины, конвоиры разошлись кто куда. У входа в караулку Ванька Бродников с командиром взвода охраны Василием Коробейниковым лениво обсуждали условия жизни. Мужикам стоило одной минуты, сговорившись, броситься к брошенному оружию, чтобы обрести свободу.

Нет, не вскочили. Не побежали. Не захватили заставу. Хотя позже каждый из них вспоминал это мгновение много раз с запоздалым сожалением. Как бы ни было странно, в тот час никто из раскулаченных крестьян не думал о восстании. Переживая гонение и собственное уничтожение, мужики покорно несли крест несправедливого порабощения, навязанный им новой властью за свой собственный труд. В их сознании тогда жила мысль о стабильном существовании и надежде на спокойное будущее, которого они, как всегда, могли добиться только своими силами. Пила и топор были важнее, чем беспечно оставленный у стены карабин.

Широко распахнув двери склада, Авдотья Капустина строго следила за исполнением своих указаний. Здесь она считала себя полноправной хозяйкой, а доверенные продукты – своими. Когда-то проворная баба работала учетным делопроизводителем у купца Скотникова в Енисейске. Будучи предприимчивой, она научилась вести бухгалтерский учёт, ловко манипулировать в делах купли-продажи готовой продукции и нести прибыль не только своему хозяину, но и себе в карман. За три года работы Авдотья поднялась от простой уборщицы до делопроизводителя лесопогрузочного дока. Удивительно, как, не имея специального образования, кроме церковно-приходской школы, особа могла дать точный прогноз ценам на лес в городе Красноярске.

К своему уму Авдотья, Дуня, Дуся, как звали её в близком окружении, была хороша собой, за счёт чего и добилась определённого успеха и должного внимания от лесоторговца Скотникова. Тесная амурная связь и предприимчивость возвели её в ранг высокопоставленных людей в Енисейске. Очаровательная любовница и владелица небольшого грузового пароходика с баржей под лес в недалеком будущем должна была стать полноправной хозяйкой торгового предприятия. Вероятно, так бы всё и произошло, но помешала революция 1917 года.

Предвидя крах собственного производства, любимый лесоторговец Скотников с семьей и значительными финансовыми накоплениями уплыл на грузовом пароходике Дуни в неизвестном направлении, не уведомив ее об этом.

Оставшись одна в полном разорении (сволочь и скотина Скотников прихватил с собой и её долю), Авдотья едва не лишила себя жизни через повешение. От петли её спас Сергей Агафьев, который впоследствии предложил ей руку и сердце. Она не была полной дурой, чтобы отказаться от внимания молодого большевика, обещавшего ей своё полное покровительство. Брачный союз коммуниста и хитрой предпринимательницы, исходя из идейных соображений, выглядел как обыкновенная свадьба. Корни Авдотьи – из зажиточных крестьян, и никто не мог уличить её в старых грехах. А что ходили разговоры о любовных связях с купцом и дарственным наследием на пароходик, так то недоказуемо: за руку никто не поймал, документов нет. Через несколько лет суматошной жизни, скитаний по таёжным и рыбацким посёлкам, Авдотья наконец-то оказалась с мужем здесь, где и пригодился её прошлый опыт и знания бухгалтерского учёта.

В своём складе Авдотья знала всё: где и что лежит, в каком состоянии. Весов у неё никогда не было, опытная кладовщица каждую меру определяла с помощью разных ёмкостей: муку или крупы – котелками, растительные масла и жиры – кружками, любую другую текучую жидкость – жестяными черпаками.

На каждую бригаду Авдотья выдала по мешку муки, крупы, четверть растительного масла, котелок топлёного жира, по два мешка сухарей, ящику тушёнки, бутылке керосина и курительной махорки (в расчёте на каждого взрослого мужика по пачке).

– Что же это, мать?! – растерянно оглядывая жалкий сбор, спросил Владимир Мельников. – На этих харчах нам целую неделю сидеть?!

– А ты что хотел? – в свою очередь, наступая, подбоченилась Авдотья. – Здесь вам не амбар, где что захотел, то и взял! Сколько мне сказано – столько я и выдала. Вот! – Сунула под нос Владимиру бумагу. – Всё как положено, нечего меня тут укорять! Я вас не раскулачивала!

Владимир замолчал, соображая, как они будут жить и работать.

– Ну, ты, милый человек, на меня не серчай! – смягчившись, проговорила Авдотья. – Я власти не имею. Пойдём-ка лучше со мной в склад, подсоби казаны да струмент принести.

– Какие казаны? – подскочил непоседа Гоша Подгорный. – Может, мне помочь?

– Стой тут, – смерив его презрительным взглядом, усмехнулась та, – без тебя справимся.

Авдотья и Владимир вошли в склад. У Владимира голова кругом! Кругом мешки, бочки, ящики. Вон сколько еды, а их на маленьком пайке держат. Авдотья подошла в угол, указала на пол:

– Ружья-то отодвинь в сторону, казан с пола поднимай. Бери его, неси к выходу. Да смотри осторожно, не урони, он чугунный. Это вам по одному казану на бригаду. Передай его вон тому маленькому обрубышу. Эй! Как тебя? Гоша? Прими у него казан, Григорий! А ты, – опять к Владимиру, – со мной за вторым пошли.

Вернулись за вторым казаном. Владимир посмотрел по сторонам – нет казана. Авдотья его легонько за ушко пальчиками схватила, необычно ласково повернула голову влево:

– Вон туда смотри, вниз, под ноги. Вон лежит, видишь? Да убери ты эту бандуру в сторону. Так. Что, обессилел, бедненький? А вроде на вид стройный, как сохатый… – напевала рядом игривая супруга начальника заставы. – Нудыть твою, давай помогу! – и наклонилась перед Владимиром так, что в разрез кофты показались упругие, волнующие груди.

Володька – что дохлая курица. Рассудка лишился. Безотрывно смотрит в разрез кофточки, машет руками перед собой, будто хочет снять с себя бродни. Авдотья довольно смеётся журчащим ручейком, нарочито медленно играет плечами:

– Что же ты, мил молодец? Али совсем из сил выбился? Увидел что? А если бедро оголю, в обморок упадёшь?

Володька смутился, быстро потупил взгляд, наконец-то нащупал руками предмет, который оказался не чем иным, как пулемётом. Он за ручки, она за ствол: оттащили его в сторону, освободили казан.

– Ух, и тяжёлая железяка! – играя словами, воскликнула Авдотья, сбивая Володьку с мысли. – Привезли вот… сама не знаю для чего… лежит тутака в углу всю зиму.

Владимир её обману про себя усмехнулся: «Ну и врёт баба! Уж ей-то не знать, что у неё в складе лежит! Как будто я не знаю, что это и для чего. У нас в мельничном пруду в бочках два таких запечатано».

Авдотья его мысли не смогла прочитать, продолжила свою любовную забаву. Будто оступившись, легонько привалилась к Володьке, обвила талиновыми руками крепкие плечи парня, прижалась телом:

– Какой ты сильный! Ни разу такого парня не встречала. Откуда ты такой взялся?.. – сузила глаза, тяжело задышала. – Если встретимся где, приголубишь меня?

– Отчего же не приголубить? – подыгрывая ей, твердым голосом заверил он, одной рукой прижимая её к себе, другой отыскивая желанные формы.

– А ты смелый! Всегда такой? – загораясь, подрагивающим голосом шептала Авдотья.

– Да нет… только с тобой, – переступая границы, не думая о том, что делает, всё больше смелел Володька.

– Ну ладно! Ладно… Будет! А то доиграемся… Народ кругом… – собравшись с силами, отпрянула она. – Потом!

– Когда же потом? Уведут нас… не свидимся боле!

– Свидимся… тут недалеко. Я найду как! – пообещала она и, быстро приблизившись к лицу, поцеловала Владимира в губы.

Володька хотел прижать её к себе, но женщина вывернулась, опять засмеялась порывом ветерка:

– Всё, хватит! – Указала пальцем: – Бери казан, тащи на улицу, а то заподозрят!

Владимир подхватил казан, рванул на улицу. В голове пеньковая труха сыплется: «Эх, сорвалось! Однако никуда не денется. Обещала ведь…» А сам всё косится по сторонам, отмечая, где что лежит, истекает слюной: есть хочется больше, чем любить женщину. Что мужику после долгой дороги черпак каши да горсть сухарей? Так себе, на один жевок. Ещё лучше детей подкормить, совсем высохли ребятишки, измотались. Им бы сейчас наваристых щей! Вот тогда бы простуда сразу отступила! Недаром гласит народная поговорка: на голод да холод любая язва рада.

Вытащил Володька казан на улицу, передал Гоше. Тот едва удержал его в руках: тоже от голода ослаб. Прогоняя со щёк малиновую краску, томно поглядывая на Володьку, Авдотья подала плотницкий инструмент: две двухручные пилы и четыре топора.

– Это всё?! – в удивлении спросил Гоша.

– Всё, – спокойно ответила хозяйка склада, делая пометку карандашом на листе бумаги.

– На одну бригаду пила и два топора?! – не поверили парни.

– Да. Что положено по разнарядке, то и выдала, – закрывая склад на щеколду, спокойно подтвердила Авдотья и, ещё раз украдкой улыбнувшись Володьке, гордо выставив грудь вперёд, пошла к себе на кухню.

– Мужики… Да что ж это такое? – не веря глазам своим, холодно спрашивал Гоша. – Мало того, что продукты на сорок человек на одном плече унести можно… а тут ещё… одна пила да два топора на двадцать мужиков! Чем работать-то?!

– Командира… Командира давай! – послышались недовольные голоса.

Из часовни выскочил Агафьев, поправляя на поясе портупею с револьвером, крикнул:

– Что за шум? В чём причина?

– Дык вот, – робея перед начальством, осмелился заговорить Никифор Мельников. – Дали нам тут… продуктов – унести не можем! А пила да два топора на бригаду – это что, насмешка?

Тот понял, в чём дело, усмехнулся в кулак, надвинул на глаза брови:

– А вы что хотели? Что вам тут лосося в собственном соку подавать будут?! Или из коровьего вымя молоко в рот само потечёт? Так?

– Никто ничего не думал… – несмело залопотали мужики.

– А раз не думали, так ничего не спрашивайте! Мне указание поступило вам продукты выдавать с выработки, по норме. Я и так навстречу пошёл, дал со склада из неприкосновенных запасов, так сказать, в долг. А насчёт инструмента вообще разговора не было. Нет у меня пил и топоров!

– Как так нет? А работать-то чем?!

– Из дому надо было брать… – зло пошутил Ванька Бродников, довольно посматривая на своих новых товарищей по оружию. – У вас ведь, Мельниковых, инструменту много на мельнице! Почему не прихватили?

– Дык… указания не было, – робко оправдывался Никифор Иванович, с болью в сердце воспринимая слова своего врага.

– Указания не было… – насмешливо кривил губы Ванька, не зная, чем бы ещё уколоть, наконец-то нашёлся:

– А чужими руками поля пахать у вас указание было?

– Дык… ить… мы силком никого не гнали… люди сами соглашались…

– А ты знаешь, кулацкое отродье, как это называется? – чувствуя поддержку вооруженной охраны, прыгал вокруг Никифора Ванька. – Эксплуатация трудового народа! За это дело вас сюда и сослали. Без пилы и топоров. Будете теперь деревья на лежнёвку зубами грызть! – Захохотал: – Гы-гы-гы! А как норму не выполните, так и жрать нечего будет!

– Отставить, Бродников! – перебил его Агафьев. – Будет ещё время… – и к осуждённым:

– Нет у меня для вас больше инструмента, не предусмотрено! То, что было – всё выдал! – Сурово посмотрел на мужиков: – Вопросы ещё будут?

Молчат мужики. Кое-кто из них уже начал понимать суть происходящего. Голодный этап теперь казался липкой мухой на запотевшем лбу. Впереди всех ждала голодная смерть.

– Нннн-ну, – медленно процедил сквозь зубы начальник, высматривая недовольных из-под козырька фуражки. – Раз вопросов нет, тогда слушай мою дальнейшую команду: становись семьями для пересчёта!

Крестьяне нехотя разбрелись по своим местам, понуро опустив головы, с грустью вслушивались в имена родных и близких, ожидая своей очереди. Герасимов произвёл поименную проверку, после чего доложил:

– Товарищ командир! Раскулаченные присутствуют в полном составе! Больных детей шесть человек. С ними в домах две женщины по уходу. Остальные готовы для перехода на остров!

Агафьев спокойно выслушал отчёт подчинённого, оторвал руку от козырька, закрепил их в замок за спиной, сказал напутственную речь:

– Так что же, господа раскулаченные? На этом, так сказать, моя воля заканчивается. Теперь вы полностью переходите в подчинение командира взвода охраны Коробейникова! – указал рукой на стоявшего рядом охранника. – Теперь он ваш царь и бог! Вы должны выполнять всё, что он скажет. Как говорится, прошу любить и жаловать!

Он отошёл в сторону, уступая место новому начальнику. Коробейников сделал шаг навстречу, грозно выстрелил глазами, начал полную строгих запретов речь:

– Долго я с вами разглагольствовать не буду, нет времени. Перед вами стоят две задачи. Главная для вас – скорая укладка лежнёвки по болоту, которую будут контролировать инженерные работники Махеев и Карбышев, – кивнул головой в сторону указанных лиц. – Моя обязанность полностью им помогать. Будете работать – будет еда! Не будете выполнять норму – сдохните от голода. Это первое. Второе. Вон там, – Коробейников показал рукой в сторону болота, – на берегу болота, у дороги, стоит пень. До него от вышки часового триста шагов. Расстояние приличное, но возможное для точного полёта пули. Если кто-то без разрешения выйдет за этот пень с острова, часовой открывает прицельный огонь на поражение без предупреждения. Понятно?

Ссыльные молчат. Что отвечать? Ясно, что с этой минуты они превратились из этапных в подрасстрельных.

– Не слышу ответа! – заревел Коробейников, скрещивая руки на груди. – Или, может, из вас кто-то глухой?!

– Ясно… Понятно… – послышались негромкие голоса крестьян.

– Эт-то хорошо, что понятно. Потом не говорите, что не слышали. Ну а раз всё всем понятно, тогда в одну колонну по четыре человека – становись!

Ссыльные поспешно собрались: мужики, женщины, старик, дети. Коробейников вскочил на коня. Конвой взвода охраны распределился спереди, сбоку, сзади. Среди них – Ванька Бродников, Нагорный, Михрютин. Общее число сопровождающих с командиром Коробейниковым составляло десять человек, ссыльных же насчитывалось больше пятидесяти душ.

– За мной, вперёд – а-арш-ш! – махнул рукой «царь и бог» и тронул коня за уздечку. Серая толпа людей неторопливо пошла сзади.

Вышли в ворота за частокол. Пошли на узкий мыс, врезавшийся в болото. Грязная дорога, с редкими, чахлыми деревцами по краям повела людей через деревянный мост в чёрный лес, возвышавшийся вдалеке.

Узкий, неширокий мыс походил на женский чулок: широкий у заставы, постепенно сужавшийся по мере удаления в болото, общей протяжённостью не больше двухсот метров. По краям жидкое месиво, топляк, в котором нет хода, а на конце мыса – толстый, высокий, в рост человека лиственничный пень. Свежий срез подсказывал о том, что дерево было спилено не раньше прошлого года и пошло на укладку лежнёвки. От пня отлично видно заставу, вышку часового. Коробейников не обманул: попасть в человека из карабина на этом расстоянии хорошему стрелку не составляло труда.

Сразу за мысом начиналась прочная, широкая, ровная, как стрела кочевника, лежнёвка. Аккуратно уложенные на продольные лаги поперечные сутунки плотно подогнаны руками с таким расчётом, что не пролезет обух топора. Это сделано для того, чтобы между брёвнами не провалилась нога лошади. На ширину лежнёвки могут свободно разминуться две телеги. По краям – обвязочные, продольные накаты, чтобы с помоста не соскользнуло колесо повозки, а в тёмное время суток или непогоду человек не оступился в болото.

Созданный руками ссыльных мост сооружен без скоб и гвоздей. Стоит задуматься, сколько сил и здоровья потрачено людьми для того, чтобы прокинуть эту прочную дорогу через хлипкую топь.

Перед въездом на лежнёвку Коробейников остановил коня и, повернувшись в седле к этапу, не без удовольствия представил творение рук человеческих:

– Вот, господа кулаки! Видите, как работать надо? Будете так же стараться – всё будет: еда, одежда, а главное – срок ссылки уменьшится. Ну а будете лодыря гонять – пеняйте на себя!

– За какое время лежнёвку до острова кинули? – угрюмо спросил Иван Ерофеев.

– За два месяца! – не задумываясь, ответил командир.

– А сколько мужиков работало? – поинтересовался Степан Мельников.

– Двадцать.

– Двадцать? – раздались недоверчивые голоса со всех сторон. – Без лошадей? – и уже тише, между собой, чтобы никто не услышал, зашептались. – Это ж какие нормы укладки…

– Да, без лошадей. Где мы вам их достанем? – усмехнулся Коробейников. – Самим коней не хватает!

Он въехал на лежнёвку. Гулко ударили по дереву копыта. Сзади, мягко переставляя ноги в броднях, неторопливо пошли семьи. Гоша Подгорный, обученный счёту, для себя негромко отмерял шагами расстояние. Где-то на середине моста он запутался. Шагавший рядом с ним Володька Мельников, негромко спросил:

– Сколько десятин будет?

– Не знаю, сбился. Однако, – кротко обернувшись, посмотрел назад, а потом вперёд, до острова, – около версты. Или чуть больше.

Замолчали, осознавая всю тягость проделанного труда подневольных людей. Скоро им предстоит делать то же самое, вероятно, в ещё больших размерах. Как это будет происходить, нельзя представить без содрогания. Наступает зима, тяжело работать в метель и мороз. Может, было бы легче, не будь с ними женщин, стариков и детей.

А остров всё ближе. Чёрные, вековые деревья замерли грозными исполинами: что тебе надо здесь, человек, в этом глухом, диком, северном краю? Зачем ты пришёл сюда? Ищешь собственную смерть?

Остров Тайна представлял собой большую, около двух километров в длину и до километра в ширину, плоскастину рыхлой земли, возвышавшуюся над болотом. Когда-то здесь были гиблые зыбуны, которые, под воздействием глубинных подвижек, отошли в стороны, уступив место пышной растительности. Подавляющее большинство деревьев: кедры, пихты и ели, лишь изредка встречалась лиственница, смешанная, темнохвойная тайга. Берёзки и осины тут редкие гости. Обильная влажность мешает жизни этим деревьям. Плотная чаща густыми ветвями затмевает небо и солнце даже в ясную погоду, поэтому в любое время года на острове всегда сумеречно.

Ровная, как солнечный луч, лежнёвка упиралась в торец острова: посмотри, мать-природа, как бы ты ни была сложна, а человек покорил твою неприступность трудом и настойчивостью! Там, где не мог пройти всякий зверь, теперь будут ходить люди!

Прочный, деревянный мост служил доказательством тому, что люди могут освоить самые неприступные места на севере.

Сразу от лежнёвки на остров начинался небольшой, пологий подъём на пригорок. Весь берег усыпали высокие, толстые пни. От былых непроходимых зарослей остались молодые деревья и огромные, в два обхвата, кедры.

На пригорке, углубляясь в лес, шла широкая, ровная просека, которая служила продолжением пути на другой конец острова. Несмотря на складки местности, пригорки, овраги, дорога являлась подтверждением точного, инженерного расчёта: ни метра в сторону! Будто здесь должна была быть проложена железная дорога.

Постепенно туман рассеялся. С пригорка вдалеке показался другой конец острова. Где-то там, на краю просеки, впереди, матовым светом блестела тонкая полоска болота.

Семьи быстро идут по острову, осматривая результаты труда предшественников. Представляют, как люди валили лес, пилили его на четырёхметровые сутунки и таскали на своих плечах. Как им было тяжело… Об этом известно только Богу.

Коробейников понукает лошадь, через плечо поторапливает:

– Что, там, с утра мало каши ели? По дороге идти не можете?

Конвой нервно вторит своему командиру, подгоняя позади идущих злыми криками:

– Шевели ногами, старая калоша! Эт-то тебе не масло на колбасу намазывать!

Ссыльные торопятся: скорее бы дойти до места, а там – будь что будет!

Что будет там – никто не знает. Догадываются, но верят в лучшее. Или хотят верить.

В конце острова напахнуло дымом. Где-то тут, неподалеку, должно находиться поселение. Наверное, такие же, как и они, ссыльные, пригнанные сюда раньше, вероятно, освоившиеся на новом месте, срубившие дома, устроившие быт, привычные к работе. Перед избами – могилки у дороги, убогие холмики земли. Невысокие, по грудь человека, красноватые кресты из кедра. Выж женные на дереве калёным железом имена и фамилии. Кто они, нашедшие последний приют на этой неприветливой земле? Такие же ссыльные, чьи жизни были подрублены под корень.

Больно и горько было видеть представшую взору картину. У кого-то промелькнула мысль, что скоро кого-то из них ждёт подобная участь. И сразу исчезли мысли о том, что всё ещё может кончиться хорошо. И опять мучительные – вопросы почему, зачем, за что – сжали сердце безжалостными тисками безысходности.

Сразу за могилками показались крыши наспех срубленных домов, более походивших на бараки. Чуть в стороне, у самой воды, одна на всех большая, топившаяся по-черному баня. Рваный дым печных труб развевался по ветру. Люди в старых, заношенных одеждах. Осунувшиеся лица, потускневшие глаза, опущенные плечи, повисшие плетьми от тяжёлой физической работы руки. Без времени состарившиеся женщины. Высохшие от голода дети. Мужчины – на работах. Больные и обессилевшие – в домах.

Увидев жителей, конвоиры заметно оживились, вместо приветствия пуская в ход колкие шутки:

– Прошка! Ты ещё жива? Пойдём, за булку хлеба в кусточках помилуемся! – кричал один.

– Мария! Покажи ляжки! Они у тебя как у загнанной курицы: синие да худые! – говорил другой.

– Не только худые, но и облезлые, как у драной кошки! – смеялся третий.

– А она и есть кошка: только горсть сухарей покажи да подмигни…

И так унижали каждого, кто попадался на глаза вульгарным властителям порядка.

Оскорблённые женщины отворачивались. Ссыльные молча, с негодованием слушая реплики, переглядывались между собой. Некоторые хмурили брови, другие краснели, третьи сжимали кулаки.

Добравшись до большой, придорожной поляны, Коробейников остановил движение:

– Стой! Становись вместе! – И, дождавшись, когда ссыльные распределятся семьями по группам, дополнил: – Ну что же, господа раскулаченные, вот мы и прибыли на место вашего поселения. Как говорится, поздравляю! Можете располагаться, кто, где и как захочет. Повторяю последний раз: на обустройство – четверо суток! Если кто-то утром на пятые сутки не выйдет на работу, буду урезать продуктами. Поняли?

– Понятно…

– Ну а коли понятно, тогда до завтра! – Коробейников круто потянув повод своего коня, скомандовал: – Конвой! За мной, походным маршем, вольно – арш-ш!

Подчинённые, закинув за спины оружие, стадом поспешили за своим командиром. Будто ожидая этой минуты, Ванька Бродников подскочил к Мельниковым, зло прищурил мутные глаза, зашипел сквозь вытянутые губы:

– Желаю оставаться! Посмотрим, как вы теперь тут жить будете!

И убежал вслед за своими товарищами к горячей еде, тёплой постели и в общем-то беззаботной жизни. Оставил Мельниковых наедине со своей бедой. Не помнит он добра, как и того, из чьих рук ел хлеб, пил квас. Другие мысли летают в его глупой голове. Уверен, что участвует в освобождении угнетённого класса крестьянства от кровопийцев-кулаков. Но не может дойти своим коротким умишком, что Мельниковы и есть те самые крестьяне, на которых держалась вся дореволюционная Сибирь.

Сопровождающие вернулись на заставу, оставив ссыльных в глубокой растерянности. Удивило поведение Коробейникова, который не пересчитал их, как обычно делал это по три раза в день. Непонятно, куда и как определяться, в какие дома, где, на каких местах рубить свои новые избы, куда ходить на работу.

Им помогли те самые женщины, которых конвоиры топили в словесной грязи несколько минут назад. Дождавшись, когда обидчики покинут остров, от домов к прибывшим потянулись люди, в основном женщины и старухи.

Знакомые по перебранке Мария и Прасковья слыли самыми активными из всех обессилевших представителей селения. Приблизившись к новичкам, обе задали один и тот же вопрос:

– Кушать что есть? У нас голод. Мужики вон, в бараках, с нар подняться не могут. Старики все как есть померли. Дети доходят…

– Корешки копаем… семечки еловые толчём. Кабы орех кедровый был – сытно было. Но в этом году на кедрах ни одной шишечки, неурожай! Прости, Господи…

Ошеломлённые этой новостью, новоприбывшие растерялись: они сами после этапа голодные, а продуктов выдали – собака языком слизнёт. И всё же никто не поскупился. Потянулись руки к котомкам, достали сухари, передали голодным. Мария и Прасковья с потеплевшими глазами поблагодарили, пошли к домам, позвали за собой:

– Пойдёмте! Определяться вместе будем. – А сами на ходу задавали вопросы:

– Откель будете? С какого района? Давно ли из дома? Как там дела?

Оказалось, что все – из одних и тех же мест. Только время ссылки разделилось на один год. Марию Кузнецову вместе с семьей из Каратузского района сослали сюда, на остров, в прошлом году. Прасковью Берестову привезли из-под Курагино. Мельниковы хорошо помнят случай раскулачивания хозяина маленького смолокуренного цеха Ильи Ивановича Берестова, проживавшего в казацком посёлке Имисское, расположенном на левом берегу реки Кизир. Никифор Иванович несколько раз ездил к ним за дёгтем и пихтовым маслом, хорошо знал хозяина, и вот уж никак не ожидал встретиться здесь с ними.

– Это что получается, и вас сюда раньше нас определили? – спросил Никифор у молодой женщины.

– Определили, батюшка, определили. Ещё весной, – со вздохом, потупив взгляд заслезившихся глаз, ответила Прасковья и перекрестилась. – Как есть, всю семью. За полгода, считай, половину схоронили.

– Кто ж ты будешь Илье Ивановичу?

– Дочь я ему, младшая.

– Младшая?! – не поверил глазам Мельников-старший. – Это ты и есть та самая шустрая девка с косами по пояс, что у меня коней принимала у коновязи? Помнишь ли меня, Прасковья? Я к вам в прошлом году летом приезжал за товаром?

– Помню, батюшка. Помню! Как не помнить? Вы ещё тогда шутили, грозили сватов прислать, хвалили своего сына младшего, – подрагивала сухими плечиками та. – Где же ваш сын-то? Обещали ведь познакомить.

– Вот он! – сказал мужчина, указывая на Владимира, и запричитал: – Прасковья!.. Голубушка!.. Что с тобой случилось? А ить… я тебя не узнал… как есть не узнал! – со стоном в голосе причитал Никифор Иванович. – Где ж твоя стать? Где твои косы золотые?

– Что ж, батюшка… Теперь меня из своих никто не узнаёт. А косы-то я давно обрезала под корень, без них проще, мыть да расчёсывать меньше. Да и… конвойные… меньше внимания обращают.

Все, кто был рядом, слушал их разговор, замерев, наблюдали неожиданную встречу. Несколько тысяч верст вдали от малой родины! Надо ж такому случиться! Однако и радости мало. Был бы праздник, если бы в Пасху свиделись, а тут, на Севере… в болотах…

– А где же батюшка твой, Илья Иванович? – выслушав девушку, спросил Никифор Иванович.

– Там, – Прасковья показала рукой на ближний барак, пригласила его за собой. – Пойдёмте.

Никифор проследовал за ней, шагнул в низкий проход. Очутившись в полной темноте, он какое-то время не мог определить, что и где находится. Вдоль длинных стен барака с обеих сторон протянулись сплошные нары, над ними – такие же длинные полати. Глинобитная печь расположена справа от дверей, слева – стол под посуду. Вероятно, люди ели там, где придётся. Земляной пол дополнял унылую картину убежища, которое походило на большую, таёжную избушку.

– Мир да благодать дому сему! – переступив порог, громко приветствовал он, в нерешительности определяясь, куда ему идти дальше.

– Мир-то есть, но вот благодати нет и не будет! – ответил глухой, простуженный, с хрипотой голос из угла. – Но и на добром слове спасибо! Проходи, мил человек, поближе, гостем будешь! Знакомый голос, а узнать сразу не могу…

– Мельников я, Никифор! – осторожно следуя за Прасковьей между рядами нар, отвечал он. – Мне вот сказали, что уважаемого человека здесь встречу.

– Никифор Иванович?! Мельников? – голос на нарах задрожал удивлённой радостью и тут же потух. – Никак не ожидал… знать и вас, как нас.

– Да уж. Есть такое дело. Собрали зараз всю семью. А вместе с нами ещё три семьи здесь. Всё хозяйство бросили, даже двери на щеколду не закинули, – с болью в сердце рассказал Никифор, стараясь рассмотреть товарища по несчастью, но не мог узнать.

Перед ним, вытянувшись во всю длину нар, лежал старик с сухими, скрюченными руками. Заросшее щетиной лицо. Густые, седые волосы скатались комками. Ввалившиеся глаза. Вытянутое, осунувшееся, морщинистое лицо. Худые плечи как у подростка. Накрытый какими-то старыми лохмотьями, он напоминал умирающего столетнего старца. Никифор Иванович отлично помнил, как в прошлом году, летом, на Ильин день они бражничали у него на веранде. Тогда хмельной Илья от избытка радости подлез под годовалого бычка, спокойно поднял его на себе и закинул в реку, чтобы тот не лез в огород. Казалось, что в этом богатыре земли Сибирской собрались все силы предков, которые не кончатся никогда. Но сейчас он стал неузнаваем. А ведь ему было чуть больше пятидесяти лет.

Увидев замешательство Никифора, Илья слабо улыбнулся, поправил сухой рукой волосы с лица:

– Что, не признал? Да… нас теперь никто не узнает. Мы сами друг друга не узнаём! Ты меня шибко за руку не бери, я болею, в болоте застудился. Чахотка привязалась, помру скоро.

– Как так, помрёшь? – топтался на месте Никифор. – Ну, ты это, того… Перестань так говорить. Мы ещё с тобой ого-го! Бражки-то попьём! Да быков по ограде потаскаем!

– Спасибо, товарищ мой уважаемый, за добрые слова! – слабо улыбнулся Илья. – Одначесь, не надо меня успокаивать. Я сам знаю, что говорю. Супруга моя, Варвара Егоровна, месяц назад как померла. Кажну ноченьку к себе зовёт, а я иду, иду потихонечку за ней! И так это мне хорошо! Знать, скоро помру. Там у меня, на могилках, рядом с ней место оставлено, а по другую сторону – брат мой с женой похоронены, за ними – два племянника. Много нас было, сам знаешь. А вот посмотри-ка, как болото к себе прибирает. Голодно тут, ох, как голодно. Норму по окладу лежнёвки никогда не выполняем, а потому и продукты урезают. С местным промыслом тоже туго. По лету дело было, что загнали мужики гурьбой сохатого в топь, окружили и полезли с топорами на него. Тому, понятное дело, деваться некуда, увяз, а вместе с ним и трое мужиков наших. С голодухи к нему подобраться быстрее всех хотели, на спину попрыгали, да вместе с ним и утонули. Так и не попробовали мясо. Что тут скажешь?

– В ентих краях три подруги лютуют: холод, голод да смерть! – и с тоской посмотрел на Никифора. – А ить и вас они приберут. Мы-то хоть лето продержались, не так холодно было, а вы… к зиме пришли. Не вовремя…

– Да что ты такое говоришь! – в страхе проговорил старший Никифор, отстраняясь на шаг от нар. – Разве можно смерть раньше времени сурочить?!

– Здесь, товарищ ты мой дорогой, никакого наговора нет, – спокойно ответил Илья Иванович. – Оно знамое дело, проверенное. Когда нас пригнали сюда, нам тоже другие люди, что до нас были, так говорили, а мы не верили, плевались. Теперь их нет, наших половину тоже закопали.

Никифор молчит, не знает, что ответить. В другой раз бы прыснул резким словом в ответ, но случай не тот. А между тем Илья продолжал и сказал свой вывод, от которого едва не остановилось сердце:

– На смерть нас сюда всех пригнали. На смерть! Рано или поздно – все мы тут помрём. А на наше место новых людей пригонят, чтобы было кому хоронить. Я это давно понял, когда первый месяц лежнёвку выложили. Главное в этой политике не дорога. Дорога она что? Будет или нет – неизвестно. Важное для них, чтобы нас… искоренить. А более другой причины нет.

Никифор Иванович – что пень гнилой. Наполовину пуст, но ещё не упал. Знал же, догадывался обо всём, но реальность скосила. Лучше не видеть конца, наверное, было бы легче. Что сейчас делать? Как теперь жить и работать? С чего начинать?

На этот вопрос Илья Иванович тоже знал ответ:

– Тут делать нечего. Как-то надо свои дни проживать. Потому как вы вновь прибывшие, без крыши над головой, прошу вас к нам жаловать, покуда свои стены не поставите. Сколько вас душ будет?

– Наших-то?! – хмуро переспросил Никифор. – Одиннадцать человек, но тут пока восемь. Анна с больными ребятишками на заставе осталась.

– Ну, восемь человек – поместимся! – бодро ответил Илья Иванович. – На пустых нарах места много! Занимайте ту половину, – махнул рукой к двери и понизил голос:

– Да только предупреди своих-то, чтоб ко мне близко не подходили. А с домом не тяни! Пока бабы кашу варят, место присмотри, да лес валить начинайте. Скоко вам Коробейников на постройку дал?

– Четыре дня, – сухо ответил Никифор.

– Как и нам. А только знай, что первый день уже идёт!

– Как идёт? Мы же только что пришли…

– А кому это антиресно? Никому. Так что время зря не теряйте, быстро свою избу ставьте. Как стены начнёте поднимать, бабы пусть печку сразу набивают из глины. Думаю, пока силы есть, в срок успеете под крышу загнать. Что не успеете, так потом доделаете. Инструмент-то есть?

– Инструмент? Дали… по одной пиле на две семьи. Да по топору.

– Вон как! Тогда тем более, проворнее быть надобно. Наш-то инструмент весь у мужиков на работах, помочь нечем, – высказал Илья Иванович, закрывая глаза.

– А когда же мужики с работы придут?

– А вот как темнеть начнёт, так и придут, батюшка, – ответила за отца Прасковья, чувствуя, что тот устал от разговора. – Пойдёмте, я вам всё покажу.

Они вышли на улицу. Прасковья и ещё несколько женщин быстро разместили прибывших на временное место жительства. Семьи разошлись по указанным баракам. Среди ссыльных в посёлке оживление по случаю вновь прибывшего этапа. Люди знакомились друг с другом, разводили большие костры, варили обед. Мужики ходили рядом, высматривая места для новых домов. Кто-то из детей убежал к месту работы.

Прошло немного времени. В глубине серого дня со стороны болота послышались глухие шаги. Из тумана проявились расплывчатые фигуры. С каждым шагом они становились всё яснее, пока наконец-то не превратились в усталых, замученных узников острова Тайна. Всего человек тридцать. Мужчины, женщины, подростки. Тяжёлая поступь, обвисшие плетьми от тяжёлого труда руки.

Они вышли на берег, сухо поприветствовали своих братьев по несчастью. Кто-то интересовался малой родиной, другие просили закурить, третьи спрашивали еду. Чувствовалось в этом общении что-то далёкое, знакомое, как вчерашний день. Со стороны казалось, что две бригады лесорубов разошлись недавно, а теперь встретились после тяжёлой, трудовой смены, обсуждая объём работ и план, быт и досуг после работы. И только странное, напряжённое отношение друг к другу, будто взведённый перед выстрелом курок: кто мы здесь? Зачем мы здесь?

В домах воцарилось затишье. Воспользовавшись свободным временем, старожилы упали на нары по своим местам, чтобы хоть как-то восстановить силы перед завтрашней работой. Вновь прибывшие были предоставлены самим себе. Они уже выбирали места для строительства новых домов.

Володька Мельников тешет на топор новое топорище, так как старое сломалось от первого удара, когда он хотел свалить на оклад дома первый кедр. Неподалеку сидит Прасковья, чистит казан. Рядом суетятся дети. Познакомившись, они очень быстро нашли общий язык и играли в лесорубов, укладывая из палок свою лежнёвку.

Володька искоса поглядывал на Прасковью, пытаясь подобрать правильные слова для знакомства. Та насторожилась, налилась румянцем, опустила голову. Парень наконец-то нашёлся, спросил:

– А что, в хозяйстве есть брусок, чтобы топор поточить?

– Есть! Тятя с дядькой на дороге хороший камень нашли, – подскочила она и подала с полки плоский, обработанный долгим терпением гранит.

Он взял его, но вместе с запястьем лёгкой девичьей руки, крепко сжал, чтобы она не сразу освободилась, пристально посмотрел в глаза. Та сжалась, напряглась, ожидая дальнейших действий. Володька засмеялся, отпустил её руку, прищурил глаза:

– Что ж ты такая пугливая?

– Какая есть, – растерянно ответила она, вновь обращаясь к своей работе.

– И часто тебе так пугаться приходиться?

– Часто.

– Что, так сильно досажают?

– Да.

– Свои или… эти?

– Сам должен понимать, что не свои. Свои едва ноги таскают. Девок-то на заставе нет. Вот они и досажают… при любом удобном случае.

– И что?

– А ничего, – Прасковья наконец-то подняла на него взгляд, словно желая прочитать все его мысли. – Стараемся при родителях всегда быть, в лес, по острову не ходим. – И потише, чтобы слышал только он: – Два месяца назад было… Оля Сухарёва с ребятишками шишки собирала. Скараулили, подальше утащили… А та потом на своём же платье голая и повесилась. Пятнадцать лет девчонке было.

– Вот суки! – у Володьки топор из рук выпал, лицо налилось багровым закатом. – Кто?!

– А кто ж его знает, – покачала головой девушка. – Не только её, наших баб на мох укладывают. Сама слышала, как Татьяна Лукьянова тётке Марье плакалась. Поймали вдвоём… Это у них вроде как охота. Там, на заставе, командиру говорят, что на охоту пошли, а сами сюда. Здесь же днём, кроме дежурных да больных, никого нет, все на работе. Если какая-нибудь баба в лес отойдёт, так её сразу и…

– А что же… что же мужики? – у Володьки от негодования едва не перехватило дыхание.

– Мужики не знают. Но, наверно, догадываются, скрипят зубами. Другие, бывает, бьют своих жён от злости, но что толку? – спокойно говорила Прасковья, но вдруг испугалась: – Только ты никому не говори! Это я тебе, так… как этому поведала… – и запуталась в словах.

– Как кому? – присев на чурку рядом, всё ещё не успокоившись, холодно спросил Владимир.

– Как своему… хорошему другу! – наконец-то нашлась Прасковья и покраснела.

– Хорош друг, – усмехнулся он. – Недавно увиделись, а уже в друзья определила. Не рано ли?

– Нет, не рано, – уверенно ответила она, посмотрев ему прямо в глаза. – Верю я тебе!

– Опять как другу? – Володьке вдруг почему-то стало весело.

– Нет… как… – и замолчала.

– А-а-а! – многозначительно протянул он и заговорщически зашептал: – Потому что мой тятя хотел к вам от меня сватов прислать?..

Она не ответила, отпустила голову, тяжело вздохнула в знак согласия.

– Так ты что, значит, поверила ему? Ждала?! Меня за жениха своего принимаешь?

Прасковья притихла, как мышка, немного помолчала, опять заговорила:

– У нас против родительской воли замуж никто не ходит. Мой тятя всем отказывал, когда меня другие сватали. А тут согласился, когда твой тятя о женитьбе заговорил. Я о тебе стала думать, хоть и не видела тебя ни разу.

– Вот те, встретились… – не зная, что ответить, почесал затылок Владимир. – Увидела…

– Я знаю, что некрасивая… сухая, костлявая, без кос… а ты вон какой! Не пара я тебе, – проговорила Прасковья, хлюпая носом.

– Ну что ты! – заёрзал на месте парень, не зная, как утешить девушку. – Ты нормальная… как все. Лет-то тебе сколько?

– В августе восемнадцать исполнилось.

Тот так и остался с открытым ртом. Разговаривая с ней, он думал, что Прасковье лет тринадцать-четырнадцать. И как глубоко ошибся! Голод и нужда изменяют человека до неузнаваемости, не сразу определишь, кто перед тобой.

После её слов он вдруг увидел перед собой девушку. Невысокого роста, стройную, милую, с проницательными, горящими голубыми глазами, пышными бровями и длинными ресничками, острым носиком и влекущими губами.

Резкая перемена – как чистая вода после перца в глазах. Володька ещё не знал, нравится ли ему Прасковья, однако понял, что между ними образовался какой-то робкий, хлипкий мосток, от которого начинаются большие дороги. И пусть этот мосток был ещё неким подобием жердочки, но настолько крепкой, что сломать её было невозможно.

Не опытный в амурных делах, он некоторое время не находил тем для беседы. Может, стоило просто промолчать, уйти, оставить разговор до тех пор, пока в голове сварится каша. Или же, наоборот, привлечь её к себе, обнять?..

Прасковья, кажется, ждала слов, молчала, боясь посмотреть ему в глаза. Владимир тоже чего-то ждал. Потом вдруг протянул к ней свою руку, бережно взял ее ладонь, негромко пообещал:

– Теперь тебя будет кому защищать от «охотников»!

Колечко

В большой староверческой избе тихо. На столе едва теплится крошечным, матовым огоньком светлячок керосиновой лампы. На чёрных стенах застыли пугающие, безмолвные тени. Воздух напитан сухим смольём стен, жаром глиняной печи, терпким настоем луговых трав. На широких постелях шумно дышат больные дети. На одной из них Максимка и Витя Мельниковы. Рядом прилегла Анна. За печкой, на вторых нарах, тяжело сопят ещё четыре больных ребёнка, за ними на лавке свернулась калачиком Катерина Маслова. Женщины устали от забот, впали в глубокое забытье.

Анне снится тяжёлый сон. Перед глазами беззвучно крутятся каменные жернова мельницы. Они безжалостно перетирают в муку её мужа Костю. Он что-то кричит ей, но крика не слышно. Его тело рвётся на куски, но вместо крови отвратительное, гнилое месиво затхлого мяса. Анна пытается ему помочь, тянет к нему руки, но не может дотянуться. Жернова крутятся всё быстрее. С каждым оборотом Костя становится всё меньше, исчезает. Его печальные, больные глаза смотрят на неё. Холодные, безжизненные губы молчат. Она чувствует, что ещё мгновение – и она больше не увидит Костю никогда. Женщина мечется, плачет, стараясь дотянуться до любимого человека, но расстояние отделяет их всё больше и больше. Кто-то чёрный и страшный тянет Анну сзади за волосы, стараясь увлечь в пропасть. Женщина в страхе кричит, но не слышит собственного голоса. Она не может зацепиться руками, падает в глубокую бездну на чёрные камни. С каждым мгновением камни всё ближе, страшнее. Ещё немного – и она упадёт на них, разобьётся. Страх безумия сковывает каждый мускул тела, превращая её в безвольное существо.

Сознание возвращается к ней долго. Она не может понять, что с ней: спит она или нет, где находится. Женщина чувствует грубое прикосновение чьих-то рук, боль в голове. Кто-то сильный и властный тянет её вниз, давит к полу. Нет! Это точно не сон! С ней происходит страшное. Сильные мужские руки гуляют по её бедрам, бесцеремонные пальцы оголяют упругую грудь.

– Кто это? – закричала она, стараясь оттолкнуться. – Что тебе… – и забилась, пытаясь вырваться из-под навалившегося тела.

– Тих-тих-тихо… – часто зашептал дрожащий голос, в лицо пахнуло застоявшимся запахом табака и перегара. – Детей разбудишь.

– Да что же это такое! – не слушая его, продолжала сопротивляться она.

– Я же тебе сказал – заткнись! – сильные пальцы сжались на горле.

Анна захрипела, притихла, пришла в себя. Теперь полностью осознав, что с ней происходит. Как это получилось? Дверь была закрыта на засов. Как он смог её открыть?

В избе чернота: успел затушить лампу. Ах, беда! Детей бы не напугать… Что делать? Крикнуть Кате? Услышит ли? Его руки всё сильнее, наглее и настойчивее. От обиды нет сил вырываться. Да и не вырвешься…

Стараясь не вскрикнуть, Анна прикусила губы. Стыдно… Страшно… Больно… Обидно. Закрыла глаза, стараясь не дышать. Прислушалась: не слышит ли Катерина? За печкой тоже какая-то возня. Катя плачет! Кто-то шумно дышит. С ней тоже?.. Ох, горе-то какое…

Не зная как быть, Анна безвольно отвернула голову в сторону. Перед лицом оказался край его распахнутой одежды, на ней – твёрдый предмет, к которому она прикоснулась губами – пуговица. Женщина принялась отгрызать её зубами. За первой осторожно подтянула рукой вторую, откусила и её. Хотела достать третью, но не успела. То, что началось неожиданно и страшно, кончилось отвратительно быстро.

Тяжело дыша, он отвалился в сторону, какое-то время лежал рядом на полу. Потом приподнялся на локте, прежде чем встать на ноги, наклонился над ухом:

– Кому скажешь – пристрелю, не задумываясь!

Анна тяжело вздохнула, поднялась, стала заправлять одежды.

За печкой послышался негромкий, тяжёлый стон Катерины, после которого всё стихло. Через некоторое время второй вышел к первому. О чём-то зашептались, усмехнулись, пошли к выходу. У порога остановились, звучно обули сапоги, осторожно ступая по полу, вышли в сени, закрыли за собой дверь. Негромко ударила деревянная щеколда, послышались удаляющиеся шаги, а затем вернулась тишина.

Анна молча присела на край кровати, спрятала пуговицы в потайном карманчике на груди, охватила руками голову. Как всё произошло? Ведь дверь была заперта на засов изнутри. Как насильники смогли войти в дом, а они не знали?

За печкой едва слышно плачет Катерина. Анна не пошла к ней: самой тяжело и стыдно. Поправила на детях одеяло: хорошо, что не слышали, спят. Болезнь отступает, и это радует. Положив голову на ладонь, она прилегла рядом с ними, забылась тяжёлыми думами.

Долгожданное утро прогнало страшную ночь. В утлое окно бьётся сизый свет. За стеной избы тявкают собаки. Где-то далеко глухо переступают по деревянному настилу лошади. Хлопнула дверь часовни. Начальник караула начал смену часовых.

В углу, на кровати, завозился, откинул одеяло Максим. Анна улыбнулась ему, приложила ладонь к его голове: холодная.

– Слава тебе, Господи! – довольно перекрестилась она, радуясь скорому выздоровлению ребёнка. – Услышал мои молитвы!

– Тётя, ись хочу! – в ответ на это потребовал Максимка, прыгнул на пол босыми ногами, подбежал к нужному ведру.

– Сейчас, родимый! Вот, кашка осталась. Только холодная, поешь немного, да другим оставь.

Услышав их разговор, на всех кроватях одновременно зашевелились другие дети, друг за другом помыли руки, потянулись к столу:

– И мы есть хотим!

– Садитесь, милые! Садитесь, хорошие! – ласково приветствовала их Анна, по очереди проверяя головы ладонью.

От простуды не осталось и следа. Неизвестно, что было этому причиной: хороший отдых, питание, деревянные, кедровые стены или настои таёжных трав, которые Анна нашла на чердаке староверческого дома. На бледных лицам самых младших ещё отражалась слабость, но это должно со временем пройти.

Из-за печки вышла Катерина. Волосы убраны. Одежды заправлены, однако виден новый шов на груди платья. Порвали. Лицо женщины белое, глаза печальные. На плечи давит непосильный груз случившегося. Кротко взглянув на Анну, Катерина опустила пристыженный взгляд в пол, стала молча помогать ухаживать за детьми. Анна подошла к ней, осторожно обняла её за плечи, прижала к себе. Обе тяжело вздохнули, но ничего не сказали. Что говорить? И так всё понятно.

За стеной дома послышались шаги. Спокойные, твёрдые, уверенные, знакомые. Так ходят люди, знающие себе цену. С вышки долетел весёлый голос часового. Человек, которому принадлежали эти шаги, небрежно ответил, прошёл дальше, к крыльцу дома. Щёлкнула отпираемая щеколда, дверь распахнулась, через порог перешла хозяйка заставы Авдотья Капустина. Немного удивившись столь раннему завтраку больных детей, она довольно улыбнулась Анне и Катерине:

– Здравствуйте! Не ожидала, что вы все на ногах. – И к детям: – Как чувствуют себя больные? Кто здесь кашляет?

– Никто! Мы уже выздоровели! Только Витя немного чихает! – вразнобой отвечали ребятишки, нисколько не пугаясь своей благодетельницы.

– Ой же спасибо тебе, Дуся, за помощь! – поспешно благодарили её женщины. – Сегодня как раз чудо случилось! Дети все как один поднялись. Верное дело – твоя забота помогла!

– Да ну уж! – изобразив смущение, наигранно отвечала хозяйка. – Пустое. В чём моя помощь? На моём месте другая бы тоже помогла.

– Может, и помогла бы, но так… с душой, вниманием! Кто лучше тебя о нас позаботится?

Причиной похвал Авдотьи служили некоторые «благости», которые женщина щедро преподнесла им. Усиленное питание для больных детей было кстати. Крупы, мука, масло и сахар растопили лёд отчуждения в сердцах Анны и Катерины. Они радовались оказанному вниманию. Подкупленные сахаром, ребятишки тоже считали Дусю хорошей тётенькой, радовались её приходу. Никто не мог предположить, что всё происходит с какой-то целью.

Сегодня тётя Дуся опять принесла котелок пшённой крупы, кружку сливочного масла, сухари, сахар. Довольные угощением, ребятишки окружили ее со всех сторон, выказывая искреннюю признательность. Женщины скромно стояли рядом, вслушиваясь в певучие разговоры хозяйки, которая нарочито упирала на состояние детей:

– Поди ж ты! Ай, пострелы! В ночь воспряли! Ну, как заново родились! – И к женщинам:

– Что делать дальше думаете?

– Пойдём, наверное, сегодня к своим, – неуверенно ответила Анна, опасаясь, что Авдотья начнёт возражать.

– Ну и правильно! – довольно поддержала её та. – В родном доме печка теплее! Дети здоровые, можно идти на остров. Я вот вам с собой ещё гостинцев сейчас наберу. Пусть другие ребятишки полакомятся. Да муки и крупы насыплю на первое время, – после этих слов Авдотья немного призадумалась, но тут же определилась. – Я с вами тоже пойду! – лукаво выстрелила глазами. – Надо посмотреть, как здоровье у других детей.

Анна и Катерина переглянулись: вот так новость! Они обрадовались, рады такому решению и тут же стали собираться в дорогу:

– А ну, пострелы! К тятькам-мамкам собирайтесь! Сейчас пойдём!

Радостные дети бросились искать одежды. Авдотья выскользнула на улицу, чтобы заглянуть в склад да приодеться! Встретиться договорились у ворот заставы.

Сборы были недолгими. Анна и Катерина вывели детей на улицу. На дворе заставы – обычная жизнь. Часовые на вышках наблюдают за болотом. Появление женщин и детей для них целое событие. Глядя на них, они степенно рассматривают процессию. Из караульной избы вышел Герасимов, почесал затылок:

– Куда пошли?

– На остров, – робко ответила Анна, бросая косой взгляд на его одежду. – Детишки, вот, поправились, слава Богу! Надо к своим подаваться.

– Почему мне не сказали?

– Дуся знает. Сейчас разговор был. Она нам разрешила.

– А что, Дуся тут командир? – сердито нахмурил брови начальник караула, и женщинам стало понятно, что он не в настроении. – Почему без моего разрешения из избы вышли? – И часовому: – Авдей, куда смотришь?

Авдей Савельев равнодушно отвернулся в сторону:

– Мне не жалко, пусть бродят! Куда денутся?

– Куда или никуда – это не твоё дело! Приказ должен быть во всём! Сказано, чтобы из избы без моего ведома никого не выпускать, значит, так и должно быть! Ты для чего здесь стоишь? – выказывая роль старшего, постарался навести порядок в своём маленьком царстве Герасимов, однако не тут-то было. Из командирской избы выскочила Авдотья, подбоченившись, строго спросила:

– Чего орёшь? Чего надо? Не выспался?

– Почему заключённые без присмотра по заставе бродят?

– Я разрешила. Мы сейчас на остров вместе пойдём.

– А ты кто тут, командир? Или начальник?! – разозлился Герасимов.

– А может, и так! Тебе-то что? Или я тебе вчера спирт не долила?

Герасимов немного приостыл, умерил пыл, хотел ещё что-то добавить, но Авдотью уже было не перекричать. Между ними завязалась перепалка. На шум выскочили все, кто в этот час не спал. Агафьев попытался успокоить обоих, но запальчивую жену было не так просто утихомирить. Одни тихо смеялись в кулак, другие крутили пальцем у виска: ну и порядочек. Полная анархия!

Ситуация разрешилась в пользу Авдотьи. Убедительно жестикулируя кулаками, баба недвусмысленно дала понять Герасимову, кто тут хозяин. И потому как она заведует складом, то некоторые военнослужащие этой зимой в лютые морозы вместо валенок будут ходит в сапогах. Последний аргумент был весомым. Бледный, как поганка, Герасимов ретировался назад в караульное помещение, полностью оставляя свои права хозяйке заставы, которой подчинялся даже робкий, подкаблучный муж.

– Куда это ты собралась? – спросил Агафьев у своей дорогой Дуси, на что получил твёрдый ответ.

– На остров пойду, надо посмотреть, как там дети живут. Может, кто из них болеет, – ответила жена, нисколько не сомневаясь, что так это и будет.

– Зачем? – выкатил глаза покорный муж, удивляясь поведению женщины, которая ещё ни разу не была на болоте. – Они и сами без тебя разберутся!

– Ну, это уж не твоё дело! – решительно ответила Дуся.

– Сколько человек надо для охраны? – только и мог спросить Агафьев, зная, что с бабой спорить бесполезно.

– Нисколько. Без охраны схожу.

– Как так? А если… а вдруг… так положено, с охраной! – пытался настаивать тот, но она была непреклонна.

– Без твоих «положено» разберусь! – отрезала Авдотья, и на этом разговор прекратился.

Сконфуженный Агафьев скрылся в доме. Мужики, усмехаясь и о чём-то негромко переговариваясь, задержались, подкуривая папироски. Часовые на вышках смеялись, отвернувшись в сторону. Дети, испугавшись ссоры, немного успокоились: скорее бы уйти из заставы. Всё это время Анна бросала по сторонам косые взгляды на охрану, но долго не могла найти мучавший ее ответ. Потом вдруг увидела: у Авдея некстати распахнулась куртка, на гимнастёрке не было двух пуговиц.

Он заметил её взгляд, прищурил глаза, приложил пальцы к гимнастёрке. Авдей понял, куда счезли пуговицы, побелел от страха, но не забыл ещё раз подать Анне предупреждающий знак: похлопал рукой по затвору карабина и сжал кулак. Женщина отвернулась в сторону.

Наконец-то вышли. Герасимов распахнул ворота. Впереди, обгоняя друг друга, побежали дети. Сзади них, с мешками за спинами, торопились Анна и Клавдия. Замыкала шествие степенная, принаряженная Авдотья. Новая кофта, юбка, платок и сапоги вызывали у красноармейцев недоумение и удивление, в котором чувствовалась ирония:

– Ты это куда вырядилась, Дуся? На свидание с кикиморой? – спрашивал один.

– Точно, мужики! Вчера видел сохатого, ох и здоровый! Всё спрашивал, где же моя Дуся? – подшучивал второй.

– Не ваше дело, олухи царя Небесного! – надув губы, отвечала Авдотья. – Может, и на свидание. Ваше какое дело?

– А кто обед будет готовить? – крикнул вслед Герасимов.

– На сухарях проживёте. А нет, так перловки сварите!

– Когда назад ждать? К обеду вернёшься?! – негромко спросил Агафьев. – Я тебя встречу!

– Ну, если хочешь – встреть, а не хочешь, так проводят, – отвечала дорогая Дуся мужу.

Все, кто услышал этот ответ, прыснули со смеху. Агафьев покраснел от стыда.

Остров Тайна в этот день жил обычной, трудовой жизнью. Шёл третий день после того, как последняя партия ссыльных кулаков прибыла к месту заключения. Ограниченные четырёхдневным запасом времени, используя каждый час, мужики торопились построить две избы для своих семей. Работа кипела от рассвета до заката. Одни валили деревья, другие таскали кряжи к срубу, третьи делали оклад для печи, четвёртые набивали в него глину.

К обеду третьего дня на каждый сруб подняли матицы. Осталось положить потолки и накрыть крыши. Всё остальное – двери, окна, нары, полы, столы и печи – решили доделать потом, в свободное от основной работы время. Лишь бы зайти в свои стены, да обжиться, пока не выпал снег и не ударили морозы. Но мудрая пословица гласит: что временно, то и постоянно. Поэтому большие, больше похожие на бараки, избы казались приземистыми и неуклюжими, брёвна были не ошкуренные, печи маленькие, потолки в сучках и застругах, а тесовые нары в рубцах и щербинах. Всё делалось на скорую руку, лишь бы завтра к вечеру зайти под свою крышу и ночевать в новых избах.

Качество постройки напрямую зависело от нехватки плотницкого инструмента. Две пилы и четыре топора на две семьи – курам на смех. Двое пилили, шестеро ждали. Один рубил, пятеро топтались рядом. Это значительно задерживало строительство, но выбора не оставалось. Никифор Мельников стонал зверем, вспоминая, что у них на мельничной усадьбе в каждом углу лежало по топору, и как бы сейчас они пригодились.

Никто не сидел без дела. В строительстве участвовали все, вплоть до маленьких детей. Мужики рубили лес, женщины месили глину, девушки собирали мох, подростки готовили дрова, дети водились с младшими ребятишками, носили воду, поддерживали огонь. Лишних рук не было. Так заведено у трудолюбивых людей, которых завистники назвали «кулаками».

Здесь необходимо сделать краткое отступление, вспомнить, откуда пошло слово «кулак». Многие считают, что данное определение сопоставимо с большим, прочным, крепким хозяйством зажиточных крестьян. Однако в среде простого народа, не разгибавшего спины в работе, бытовало другое мнение, в котором «кулак» – это труженик, крестьянин, у которого пальцы не отрываются от сохи, лопаты или топора, потому что крепко сжались в кулаке, стянулись, застругли от постоянного напряжения держать рабочий инструмент. Даже во время сна люди спали на кулаках, а не на ладонях.

Появление женщин и детей строители встретили равнодушно: некогда в пояс кланяться, дело надо делать. Выздоровели – хорошо! А что в гости пришла жена начальника заставы, так пусть бабы с ней разговаривают. Ей здесь не жить. У Авдотьи изба тёплая, склад с продуктами под боком. Какое ей дело до того, как мужики избу рубят?

К всеобщему удивлению Авдотья оказалась баба настырная. Всё хочет знать: из какого леса стены дома кладут, почему дверь на восток, зачем печка посреди избы, где будут спать дети.

Отложили мужики работу, встали кругом. Женщины тут же, рядом улыбаются. Анна и Катерина рассказали, как Авдотья помогла им. Одно слово – благодетельница! Дети к ее ногам лепятся, помнят вкус сахара.

Авдотья – что королева. В дорогих, чистых, нарядных одеждах. Платок пёстрый, в ушах серёжки серебряные, на шее бусы цвета перезревшей кислицы, на пальцах обеих рук – четыре перстня. Куртка распахнута, из-под шерстяной кофты цвета заката солнца выпирает волнующая грудь. Сафьяновая юбка приоткрыла колени. На ногах новые кожаные сапоги. Мужики краснеют: неужели такие бабы есть? Женщины тяжело вздыхают: где наши наряды, неужели нам больше не представится случай вот так ходить?

Прошлась Авдотья мимо домов раз, другой. Посмотрела внутрь. Проверила условия жизни ссыльных, пообещала заказать с караваном лекарства, выдать дополнительное питание ослабленным, собрать какую-то одежду. Сама тем временем, улучив момент, томно улыбнулась Володьке Мельникову, успела незаметно шепнуть на ухо:

– Я сейчас назад пойду. А ты за мной, лесом…

Тот понял, сначала побледнел, потом отошёл за спины мужиков. Авдотья тоже не стала долго тешить судьбу. Пообещав исполнить просьбы, она попрощалась, пошла по дороге назад, на заставу. Мужики, взявшись за топоры, между собой цокали языками:

– Хороша баба! Ядрёная! Кабы мне в своё время попалась!..

Женщины с благодарностью крестят Авдотье спину:

– Святая женщина!

Дети проводили немного тётю Дусю, вернулись назад. Дальше Авотья неторопливо пошла одна. У приметного кедра, что стоял на краю просеки, свернула в сторону, зашла в чащу и очутилась в крепких мужских руках.

Дрожали оба. От встречи, желания, близости. Он старался сорвать с неё одежды, она, изнывая от его настойчивости, не могла стоять на подкашивающихся ногах. Местом их пылкой близости стал густой, разлапистый кедр, под стволом которого с годами образовалась толстая, мягкая постель из отживших, опавших хвоинок.

По прошествии времени, отвалившись друг от друга, они тяжело дышали, восстанавливая дыхание. Авдотья, поднявшись с холодной земли, присела на корень дерева. Поправляя скомканные одежды, довольно улыбалась:

– Ух ты и силен любовью! Настоящий мужик!

– Какая уж тут сила, – устало отвечал Владимир. – Пожрать бы что. В брюхе пусто. Да и ты последние мощи забираешь.

– Ну, это мы восполним! – лукаво отвечала Авдотья, прижимаясь к нему всем телом. – Будешь приходить, когда я скажу – будет тебе сало, тушёнка и всё что захочешь!

– А как же остальные?

– Что, остальные? – не сразу поняла она.

– Наши-то… Все есть хотят.

– Про других не знаю, – холодно ответила женщина, поправляя на голове платок. – Всех не накормишь.

– А что же ты тогда недавно обещания им давала?

– Мало ли что говорила! – усмехнулась она. – Я и так… из своих запасов ради тебя выгребаю.

– Ну и тварь же ты! – горько усмехнулся Володька.

– Как хочешь, так и называй. Всякое на своём веку наслышалась. А только и с тобой так же будет! Будешь приходить сюда, когда я скажу – будешь сыт. А нет – пеняй на себя.

– Что же ты хочешь сказать, подыхать с голоду буду, а ты меня любить не будешь? Внимания не окажешь? – в удивлении вспыхнул Володька.

– Любовь?! – надменно засмеялась Авдотья. – Какая может быть любовь? Ты что, дурак? Нет никакой любви. Так просто…

– Неужели тебе своего мужа не хватает?

– Знать, не хватает, – весело засмеялась она, поглаживая его по голове властной ладонью. – Только тебе до этого дела нет. Твоё дело в другом заключается! Понимаешь, о чём я говорю?

– Понимаю, – глухо ответил он, опуская глаза.

– Ну а раз понимаешь, тогда молодец! – довольно ответила расчётливая баба, поднимаясь с места. – Пошла я, а то потеряют, – погладила Володькину щеку запястьем и довольно засмеялась, как будто только что выиграла в денежную лотерею. – Через два дня опять на этом месте!..

Она выбралась на дорогу, посмотрела по сторонам. Не заметив никого, неторопливо пошла к заставе, мурлыча под нос какую-то песню. Падшая. Самоуверенная.

Владимир ещё долго сидел под кедром, глядя себе под ноги. Противное чувство презрения к самому себе рвало его на части. Униженный и оскорбленный, он не знал, как ему поступать дальше. Авдотья просто воспользовались им, более того, в дальнейшем она желала брать от него то, что необходимо было только ей. И выразила своё отношение к нему так, будто он старый, истоптанный сапог, а она – его хозяйка: захочу – выкину, захочу – поношу ещё.

– Больше не приду, пусть хоть телегу с колбасой на себе притащит! – решил он и, твёрдый в своём намерении, быстро пошёл к домам.

Едва в густой чаще заглохли его торопливые шаги, от дальнего дерева отделилась тень человека. Осторожно, как будто черная лебедь, неслышно скользя по водной поверхности, тень проследовала к месту недавней встречи любовников, присела на корень сгорбленной корчагой, задохнулась сдавленным стоном. Хрупкая фигура. Постаревшее лицо. Детские глаза. Тонкие девичьи руки.

Прасковья. Она всё видела. Девушка следила за Владимиром от самого посёлка, хотела быть нужной, если потребуется чем-то помочь. Все эти дни после того, как он появился на острове, наивная, бегала за ним, как хвостик. И вот – выследила…

Размазывая по лицу горячие слезы, Прасковья долгое время не могла прийти в себя. Боль и обида душили сердце. Сознание выжигала ревность. Растоптанная, униженная ее любовь беспощадно раскиданным костром дотлевала в сумраке непроглядной тьмы. Собрать в единую кучу угли, казалось, теперь уже невозможно.

Собравшись с мыслями, Прасковья взяла себя в руки. Пора было идти к людям. Успокоившись, уголками платка вытерла мокрые глаза, восстановила дыхание. Бесцельно осматривая свои ноги, заметила, как на чунях ослабла подвязка. Наклонившись, чтобы её подвязать, девушка протянула руки и… вздрогнула от находки. Подхватила пальцами золотое, с тёмным, зелёным камушком, колечко. Авдотья потеряла.

Лежнёвка

Наутро четвёртого дня умер Илья Иванович Берестов. Тихо. Без единого звука. Ещё ночью по всему бараку слышалось его тяжёлое, прерывистое дыхание. Прасковья дважды поднималась к нему, давала воды, убирала туалет, накрывала голое тело тряпками. Поднявшись в третий раз, перед рассветом, прикоснулась к ещё тёплому, остывающему отцу, поняла, что всё кончено, присела рядом, негромко, чтобы не разбудить спящих, заплакала в ладошки.

Её услышала Матрёна Захаровна Мельникова, подняла голову и тут же всё поняла, встала, подошла, обняла девушку за плечи. Прасковья ткнулась ей в плечо, как к родной матушке, сжалась комочком: есть с кем разделить боль утраты. Их услышали другие женщины, окружили, поддержали. Слёз нет, давно все выплаканы. За ними раньше времени поднялись мужики, дети. На лицах ссыльных – чёрная печать, хотя все предвидели скорую смерть Ильи Ивановича.

Пока женщины обмывали и одевали усопшего, остальные находились на улице. Сонные дети грелись у костра. Негромко переговариваясь между собой, мужики передавали друг другу по кругу большую кружку обжигающего кипятка.

Светало. Над заболоченной равниной вытянулась зыбкая полоса зари. Чёрное болото дремало невозмутимым спокойствием. Поверхности водных отпарин покрылись корочкой тонкого льда. Чахлые деревья раскинули обреченные руки-ветки: зачем мы здесь? Заберите нас отсюда на твердую землю!

В морозном воздухе глубокая тишина. Чуткому уху слышно, как падает с исполинов отмершая хвоя, в глубине острова порхают мелкие птахи, скребут кору дерева коготки поползня. Где-то далеко, в невидимой темноте колется стекло: разбивая острыми копытами лёд, по болоту бредёт сохатый. Старожилы не обращают на звуки внимания, привыкли. Новички невольно поднимают головы, озираются по сторонам, но, глядя на остальных, успокаиваются.

Вдруг где-то там, на северной стороне, в полной темноте ударил тонкий металл. Будто далёкий, невидимый кузнец разбил кувалдой раскалённый пруток железа. Раз, второй, третий. Новички в удивлении озираются: не ослышались ли? Старожилы угрюмо покачали головами, подтвердили:

– Так и есть. Заутреня начинается. Сейчас петь будут.

– Кто?!

– А кто ж его знает… – пожал сухими плечами Тихон Булычев, самый старый из ссыльных. – Может, беглые, а может, и староверы.

– Так как же вы не знаете?.. Вроде как рядом… слышно хорошо! – воскликнул Гоша Подгорный.

– Как же, рядом… – покачал головой Тихон. – По такому тихому утру за десятки вёрст шишка с дерева упадёт, и то знаешь! А тут… может, они, старообрядцы, за болотом живут! А болото, оно, мил человек, сам видишь какое, на коне за лето не объедешь.

– Так что, и никто не пробовал к ним сходить?

– Как же – пробовали! – вступился в разговор Егор Зырянов. – Митька Ступаков в сторону бабки ходил. Сразу от лежнёвки вроде как сухое место было, полянки да бугорки. Пошёл он, – рассказчик растерянно опустил глаза. – Сначала ходко пошёл, как по писаному. Идёт себе, улыбается, а потом вдруг ни с того – раз, и тонуть начал. Двое наших: Иван Гаврилов да Гришка Суслов ему на помощь бросились, но только не успели пробежать и ста шагов, как оба на сухом островке провалились. Иван Гаврилов смог выбраться, приполз назад, Митька да Гришка так и захлебнулись… – Перекрестился: – Царствие Небесное! – И скорбно дополнил: – А Ванька же Гаврилов на третий день непонятно от чего сам помер. Вот такие у нас тут дела творятся. Мы с той поры на болото – ни ногой! Только лес чуть в стороне рубим, ягоду собираем недалеко. А к бабке больше никто не ходит.

– К какой бабке? – поинтересовался Степан Мельников.

– Да кто ж её знает, – посмотрев на своих напарников, в смятении ответил Егор Зырянов. – Является тут одна… То ли вправду живая, то ли видение.

Перекрестился.

– Как это, видение?

– Да вот так. С лета всё началось, – оглянувшись на болото, негромко заговорил Егор. – Как всегда работали мы, лес валили. Вдруг смотрим: бабка стоит невдалеке. В длинном платье, в чёрном платке. Руки на животе, голова чуть вперёд наклонена, но лица не видно. Непонятно, то ли на нас смотрит, то ли под ноги. Мы вроде как с ней заговорить хотели, так она нас не слышит. Стали кричать – тот же казус. Подойти не было никакой возможности, кругом вода. Постояла она так недолго, перекрестилась и… исчезла.

– Как так, исчезла?!

– А вот так, как говорю, так и есть! – покачал головой Егор. – Ей-богу, не вру. Не я один такое сказать могу, все мужики подтвердить могут.

– Да!.. Точно… Было. Правду говорит. Видели! – наперебой заговорили старожилы, поддерживая своего товарища. – Говори, Егорка, дальше.

– Так вот. С той поры бабка стала к нам являться. То далеко видим её, то близко. Иногда долго стоит. В другой раз быстро исчезает. То крестится, то просто смотрит. А по болоту ходит – что плывёт. Вода кругом, а она не тонет. Идет, идет, а потом исчезнет. Диво, да и только! Да будет время, вы её сами увидите. Мы её два дня назад наблюдали…

Егор Зырянов не успел договорить. Никифор Мельников вскочил с места, поднял вверх палец, заострил внимание:

– Чу!

Мужики замерли, вслушиваясь в тишину. Со стороны болота доносился едва слышный, монотонный, тягучий звук, чем-то напоминавший гудение пчелиного роя. На мгновение прекращался, но потом опять появлялся, отчего складывалось впечатление, будто в улье идёт разделение семьи. Новички в недоумении смотрели на старожилов: что это? Те равнодушно отмахивались: молятся.

– Кто молятся? Где?!

– Известно кто… Староверы, – спокойно отвечал Егор. – Оно всегда так, в такую тихую, утреннюю погоду. Мы и сами долго не могли понять, что это за звук такой. Один раз вышли на лежнёвку, – махнул рукой с острова на болото, – там слушали. Мы тогда поняли, что где-то тут, за болотом, есть скит. Когда староверы молятся, всё и слышно.

– Где скит? В каком месте?

– А кто ж его знает?! – пожимал плечами рассказчик. – Может, близко, а может, далеко. Непонятно. Есть звук, а непонятно откуда идёт. Тихон однажды на дерево залез, чтобы лучше определиться. Однако туда, – показал рукой на кедр, – молитва не долетает. Её слышно только здесь, понизу. Я догадываюсь, что всё это козни болота: может приблизить, а может и удалить. Вот такие, мил-человек, дела!

– А что же вы зимой-то, когда болото замёрзнет, пробовали искать или нет? – нашёлся Никифор Мельников.

– Вон ты как, мил-человек! – с укоризной покачал головой Егор. – Думаешь, мы тут дураки? Да только кто же по болоту пойдёт, если оно всё в отпаринах да окнах? Всякому видно, что вода тёплая снизу лёд точит. Хорошо, если ногой ступить сможешь, а в других местах ладонью напиться можно, рука не замёрзнет. Где уж тут по болоту ходить? Себе на смерть…

Он замолчал. Кто-то пошел в сторону по своим делам. Другие взялись проверять рабочий инструмент. Остальные продолжали гонять по кругу кружку с кипятком.

Над болотом кружился предрассветный туман. Белое, плотное одеяло застило поверхность топи, оставив над постелью макушки деревьев. Так бывает, когда перед восходом солнца тёплая вода борется с морозным воздухом, ограничивая видимость пространства до нескольких метров. В такие минуты редкая пичуга подаст свой голос. Любой зверь, выжидая момент, остановится на месте. И только хищник, используя преимущества непроглядной пелены, продолжит охоту.

На острове Тайна – траур. Мужики принесли из леса готовую кедровую колоду, выставили ее на чурках перед бараком, положили в нее остывшее тело Ильи Ивановича Берестова. Женщины тяжело вздыхают. Мужики угрюмо склоняют головы. Дети рядом, прижавшись к матерям и отцам, спокойно смотрят на покойного.

На кладбище молодые парни копают могилу. У ссыльных изменены традиции, никто не ждёт третьего дня для похорон. С некоторых пор умерших закапывают тут же, после обмывания и облачения в чистые одежды. Незачем, да и ни к чему держать покойника две ночи. Самим бы выжить. Память о человеке останется в сердцах каждого. О поминальном столе после похорон нет речи. В лучшем случае добрые дела покойного каждый вспомнит во время обеда.

– Как же так? – оглядываясь по сторонам, качая головой, застонала Матрена Захаровна Мельникова. – Не успел остыть, а его тут же в землю?!

– Что ж… – угрюмо покачал головой Тихон Булычев. – Хорошо, что в землю. Может случиться так, что нас закапывать некому будет.

Женщины, услышавшие его слова, застонали. Никто не отмахивался, не шептал проклятия. Все понимали, что говорит правду.

Двухметровую яму на опушке леса, рядом с могилой недавно усопшей супруги Ильи Ивановича Варвары Егоровны выкопали быстро. Мягкая, рыхлая, болотистая почва легко подавалась на лопату. Небольшие камни встречались редко.

В таких случаях говорили: «Хорошая земля – на хорошего человека». На такой земле – сплошной чернозём, надо рожь-пшеницу сеять, сама колоситься будет. В другом месте, в иное время труженик-крестьянин радовался бы природному богатству, но только не здесь и не сейчас. Тяжёлые мысли в голову идут, когда кто-то представляет, что ему, возможно, придется быть похороненным здесь.

К домам пришли измазанные землей парни, доложили:

– Готово… выкопали.

– Хорошо, – за всех ответил Егор Зырянов, указывая место рядом. – Здесь ждём.

Парни отошли в сторону, присели на чурки. Еще утром на заставу послали подростков, чтобы сообщить о смерти Ильи Ивановича. Кто-то из начальников должен прибыть на остров, отметить смерть человека. Обычно эту роль выполнял Коробейников или инженер Махеев. Однако сегодня дети вернулись назад одни.

– Сказали?! – хмуро спросил Иван Ерофеев.

– Да! – скоро ответил самый старший из них, парнишка лет пятнадцати Игнат Кузнецов. – Сказали.

– Они что?

– Говорят, пусть закапывают без нас, мы и так знали, что он помрет!

– Ишь как… – потемнели мужики. – Даже на покойника смотреть не хотят. Доверяют… А потом что?

– А потом, говорят, как похоронят, пусть на работы выдвигаются!

– Вон что… даже выходного не дают… что ж…

Все в последний раз собрались кругом возле покойного, склонили головы, постояли, мысленно отдавая дань памяти. Затем молча подняли колоду на плечи, понесли Илью Ивановича вперед ногами в последний путь. У могилы закрыли крышку, опустили в яму, быстро закидали землей. А в ногах поставили новый, кедровый, красный крест. Вот и кончилась жизнь простого мужика-крестьянина, который своим бытием на земле никому не мешал. Любому просящему давал кусок хлеба или монету, растил, воспитывал детей, держал хозяйство, сеял пшеничное поле, драл в тайге бересту да пропадал в смолокурне. Может, прожил бы еще лет тридцать, гнал деготь для нужд таких же мужиков. Но вот нашел свое пристанище в глухом, диком, неизведанном краю, где никто и никогда не придет почтить на могилку его память. Зачем жил? Непонятно. Кто виноват в смерти? Неизвестно.

Ссыльные опять замерли в минутном почтении. Теперь уже над могильным холмиком, из-под которого Илье Ивановичу не выбраться на свет Божий никогда. Постояли, пошли прочь. Никто из подневольных жителей острова Тайна не знал, при каких обстоятельствах он окажется здесь снова. Кто раньше? Тяжело об этом думать. Страшно!

После похорон все собрались на улице за общим столом. Благо, позволяла погода. Женщины приготовили незамысловатый обед: перловую кашу с коровьим жиром, добавив три банки тушёнки. Все по норме, как и должно быть. На весь поселок на сутки приходилось девять банок говяжьих консервов. Вместе с детьми всех жителей – семьдесят восемь душ. Как хочешь – так и живи, работай. А не будешь выполнять норму, и этого не будет.

Перед трапезой все встали у стола, перекрестились. Женщины прочитали молитву за упокой души раба Божьего Ильи Ивановича Берестова. Сели, принялись за еду. А может, и не поминки это? Где рисовая кутья с медом?.. Лапша с курицей?.. Гречневая каша с тефтелями?.. Сдобные булочки со сладким компотом?.. Обязательный картофельный кисель?! Нет ничего. Одни лишь воспоминания да жестокая резь в сердце, стон в душе. Ведь было все, но разом кончилось. И будет ли еще когда-то?..

После обеда – небольшой перекур. Кто привык к дыму табака, забивают одну на троих трубочку. Здесь, на острове, для курильщиков махорка большая ценность. Некурящие просто присели рядом. Каждый думал о своем.

В сознании жили мечты о счастливой жизни. Теплились робкие надежды на то, что, может, что-то еще изменится. Два отрезка жизни: до и после. Как надломленная ветка дерева, в которую уже никогда не пойдут живительные соки. Либо она быстро отмирает или, держась за оставшиеся волокна, медленно чахнет.

Кончились минуты отдыха. Егор Зырянов встал, махнул рукой:

– Пошли!

Никто не избирал его бригадиром. Это получилось само собой. Кто-то всегда должен быть на голову выше толпы. Неписаное правило существует в любой группе людей, занимающихся общим делом. Без этого нельзя. В любой стае есть свой вожак. Если бы не Егор, роль старшего среди ссыльных досталась бы другому. Но он почитаем мужиками, умен, трудолюбив, поэтому обязанности главного среди ссыльных, после того, как слег Илья Берестов, перешли к нему.

Пошли. Впереди – старожилы, за ними новички, прибывшие четыре дня назад. Кончился отпущенный Коробейниковым срок на обустройство. В новых жилищах есть мелкие недоделки, но ничего не поделаешь, работа ждёт.

Позади мужиков, сбившись отдельной группой, бредут женщины, подростки. На строительстве лежневки всем найдется дело.

Лежневка начинается тут же, за домами. Круглые, аккуратно подогнанные друг к другу четырехметровые сутунки представляют собой длинный мост, которому не видно конца. Она может выдержать конный обоз с грузом. Между накатами врублены более тонкие жерди, вершинник, чтобы не трясло телегу. Как будто человек дает дерзкий вызов огромному болоту:

– Покорись, чертова муть! Тысячи лет ты не давало ходу людям, сколько душ загубило, но мы все же победили тебя! Теперь здесь будет большая дорога!

Тяжело представить, какой ценой далась эта победа. Сколько потрачено сил, здоровья и человеческих жизней. Строители лежневки навсегда останутся безымянными в истории…

Далеко не каждое дерево идет на строительство. Береза, осина, ольха или черемуха здесь не в почете. Даже к многочисленной сорной пихте ссыльные относятся с некоторым недоверием. Не годятся эти деревья для работы:

– Основой до воды хлипкие, да плотью недолговечные.

На укладку прочного моста необходимы только смолистые, хвойные накаты: лиственница, кедр или ель. Если положить кедр в болото, в серную, без кислорода воду, он пролежит десятки лет и ничего с ним не произойдет. О лиственнице и говорить не приходится. Насыщенные собственным соком стволы этих деревьев в земле или воде становятся только крепче, чем и славят дерево не только в Сибири.

Редко на пути строительства лежневки встречается подходящий лес. Указанное инженером Махеевым направление ведет строго на запад. Метр вправо или влево – брак в работе. Был случай, когда, «отклонившись» от курса на пять метров влево, мужики потом выправляли триста метров моста.

Ровная, как стрела, дорога проходит мимо заросших кедрачом островков. Мужики берут лес с них. Чтобы подтянуть накатник к дороге, им надо сначала проложить мостик из двух бревен к островку, а потом доставить спиленные сутунки на веревке к лежневке. И так всегда. Тут и там, справа и слева к островкам проложены узкие, хлипкие, пихтовые мостки. Некоторые из них находятся рядом, можно докинуть камень, до других – двести, а то и триста саженей. Нетрудно догадаться, отчего и почему зависит выполнение дневной нормы по укладке.

Общая протяженность рукотворного моста уже составляла две с половиной тысячи метров. Здесь не надо кому-то из крестьян быть математиком или бухгалтером. Через каждые сто метров пройденного пути инженер Махеев сам ставил осоченную вешку или вбивал между бревен палку. Каждая десятая палка окрашивалась в красный цвет.

Каждая тысяча метров для ссыльных была праздником. Специально для этого случая Коробейников издал приказ: «При укладке лежневки до красной палки этот день считать выходным». К отдыху прилагался двойной паек. Мужики его так и называли: день красной палки. У крестьян был небольшой стимул к скорой работе. Но как тяжело давалась эта тысяча метров!

Медленно продвигается строительство на болоте. За этот год день выходной был всего лишь два раза. Это значило, что за все время работы люди отдыхали всего два дня, а праздничный паек выдавался дважды.

…Они подошли к месту работы. Остановились, присели на отбойники. Курильщики достали трубочки, насыпали по щепотке табака, пустили троицами по кругу. Егор Зырянов обратился к новичкам, распределил обязанности, кому с кем работать. Степан и Володька Мельниковы определились в бригаду Тихона Булычева, на заготовку продольных лаг.

– Вы силой посвежее да здоровьем помоложе, – пояснил Егор. – Покудова дух из вас не выбит, до зазимков надо как можно больше слег протянуть, а потом накатник сверху проще наложить.

Торопыга Гоша Подгорный, включенный в эту же бригаду, постарался поднять настроение:

– Ну, мы это враз организуем! Вон сколько нас! Норму в два счета перевыполним!

Старожилы горько усмехнулись, покачали головами:

– Смотри, паря, кабы пупок не надорвать. Были до тебя такие лихачи. Последнего, две недели назад закопали. А норма, брат ты наш, с ентого дня приказом повысилась без нас. Махеев знает, скоко народу на лежневку вышло. Бумажка все стерпит. А вот выдержишь ли ты? Надолго ли хватит? Это вопрос…

Мужикам послабее поручили таскать накатник. Бабы определились на более легкую работу, на укладку подходных путей, где пихтач потоньше. Подростки валили лес и пилили его на четырехметровые сутунки. Главы крестьянских семей: Иван Ерофеев, Никифор Мельников, Артем Маслов, Игнат Подгорный и другие, остались укладывать лежневку. Помолившись перед работой, все разошлись по своим местам.

В бригаде Тихона Булычева девять парней. Братья Мельниковы, Степан и Владимир, мало отличаются от остальных ростом и силой. Игнат Ерофеев, братья Костя и Мишка Масловы, Алексей Кузнецов, Иван Булычев, еще парни – что богатыри, ростом Бог не обидел. Плечи широкие, кость медвежья. Со стороны кажется, что вместе могут горы свернуть. Среди них только Гоша Подгорный выделялся малым ростом и короткими ногами. Однако в руках силища, что у зверя лесного. Под рубахой мускулы чугунные играют. Кулачищи по котелку. Смеется, сам про себя говорит:

– Хучь и недомерок я, но за пятку укушу!

С шутками да прибаутками все пошли друг за другом к недалекому мыску, где на пятачке поднятой земли возвышались вековые кедры. К островку по болоту еще вчера женщины проложили мостки, чтобы было удобнее ходить и таскать лес. Мостки неширокие, два пихтовых бревнышка, однако идти удобно, не по кочкам прыгать. До островка леса от лежневки около ста метров. Ближе в этом месте леса нет.

Идут парни к мыску. Володька Мельников посередине. Старается шагать посуху, но напрасно. Почувствовал сразу, как отяжелели, намокли старые бродни, к горячим ступням просочилась холодная вода. У других товарищей не лучше. Братья Масловы помрачнели, ведь у них на ногах залатанные чуни, в которых их арестовали ещё дома, в другой обуви попросту не выдали… Пока по бревнышкам дошли до места, все промочили ноги. А что будет дальше?..

На островке лежат готовыми две продольные кедровые лаги. Их вчера спилили ребятишки, отмеряли и оставили. Зная, что сегодня утром придёт помощь, свежие силы. Оба сутунка в комле толщиной в один обхват. Длина – двенадцать шагов. Лаги можно отпиливать любой длины: чем больше, тем лучше. Лишь бы хватило сил вытянуть на веревках до места укладки.

– Утащим или нет? – спросил Тихон. – Может, пару метров отрезать?

– Да ну!.. Не надо… Что мы, не мужики? Упрем! По воде легче пойдет, только поддай! – наперебой заговорили товарищи, и на этом вопрос был решен.

Обвязали сутунок тремя веревками. Одну накинули с вершины, две другие чуть подальше. Распределились на тройки. Сдернули сутунок с места: тяжело! Однако виду не подали, лишь бы с островка до воды дотащить. Поволокли лагу вперед вершиной. Сначала рывками, под общую команду Тихона, толкавшего бревно с комля. Потом внатяг, с силой упираясь ногами в землю.

– Р-р-разом и-и-и… взяли! – подал команду Тихон.

Парни напряглись. Тяжело, но сорвали сутунок с места, продернули несколько метров, встали с красными от натуги лицами. Улыбаются: идет дело! Бригадир опять рыкает:

– Р-р-разом… и – взяли-и-и-и!..

Вновь бревно вперед подалось, к болоту с каждым метром ближе. Осталось его с берега стянуть, а на воде уже легче.

Все встали перед последним рывком. В легких воздуха не хватает. Тяжело! Постояли, накинули веревки на плечи, уперлись ногами в землю. Тихон опять скомандовал: парни сорвали лагу с места, вытащили на болото, поволокли по воде. Тут дело лучше пошло, быстрее. Бревно, как рыба, заскользило по сжиженной массе. Наши молодцы, не успевая друг за другом, не имея общей сноровки, заскользили ногами по бревнышкам. Кто-то зачерпнул холодной воды в бродни, кто-то, оступившись, едва не упал, увязая коленями в грязи, кто-то вовсе искупался.

Сто метров пути показались дневным переходом по горам. Неудобно: скользкие, пихтовые бревна не дают хорошей опоры для движения, цепляясь за кочки и коряги. Через каждые десять метров – остановка, чтобы перевести дыхание, собраться с силами. Всё же мокрые с ног до головы, но довольные, доволокли парни лагу до места, хотя на это ушло немало сил и времени. Плотники на лежневке дивятся:

– Эко, каку бревнину притащили! Ну, тут сразу дело далеко продвинется! А что сами-то, никак обмокли? Ну, вон костер, грейтесь, подсыхайте!

Парням не до отдыха. Разгоряченные, довольные от удачно проделанной работы, торопятся назад, чтобы притащить сюда с островка второй сутунок, а уже потом немного передохнуть.

Пошли обратно, зацепили вторую лагу. Под команды Тихона потащили бревно по болоту. Теперь более слаженно, но все же, как ни старались, пришлось останавливаться по разным причинам.

Когда вернулись с ней и положили ее на место, время клонилось к вечеру. Начало темнеть. За это время другая бригада, кто постарше да послабее, свалили несколько деревьев, обрубили сучки, распилили их на десять четырехметровых сутунка. Женщины с подростками подтянули их к лежневке. Мужики, работавшие на укладке, положили их на продольные лаги, закрепили, сверху врубили отбойники. На этом решили работы закончить.

– Вот те и дневная норма! – отсчитав тремя шагами прибавившуюся дорогу, сухо проговорил Иван Ерофеев, и уже скорбно: – Так будем работать – на пайку не заработаем…

– А сколько положено за день выложить? – поинтересовался Степан Мельников.

– Пока вас не было, план пять метров был. Теперича, с вами, добавят.

– Так как же тогда, мужики, работать? Сегодня ни разу не присели, топора из рук не выпускали. Разве до темноты успеть десять метров уложить? – возмутился Игнат Подгорный.

– Их енто не интересует, – намекая на начальство, сурово выдавил Тихон Булычев. – Как скажут, чтобы норма была, и точка!

– Ноги протянем… Пуп надорвем… Детей с голоду заморим и сами сдохнем… Как быть? – полетели недовольные голоса новоприбывших, на себе сегодня испытавших все тяготы строительства лежневки.

– А вот как хошь, так и будь! Мы уже тутака… Каждый свое отмерял. Половину похоронили, а зима только начинается… – ответил Егор Зырянов. – Одначесь, что глотку драть?! Надо в тепло подаваться. Гляди, парни все мокрые, одежка льдом покрылась. Да и жрать охота! Утро вечера мудренее!.. – и двинулся в сторону острова.

Остальные молча последовали за ним.

Болотная старуха

Запоздалая зима прыгнула на болото снежным барсом. К обеду подул густой, студеный, северный ветер. Он принес за пазухой баулы мохнатого, густого, пушистого снега. Будто из ниоткуда, разом на горизонте собрались густые, седые тучи. Они быстро обволокли небо, сгрудились над тайгой, затмили мир, вывалили на землю мириады сверкающих снежинок.

Ветер повсюду. Сверху, сбоку, снизу, в лицо, в спину. От него не спрятаться за стволом дерева, от его вездесущих порывов не спасает жаркий костер. На лежневке нет никакого укрытия, балагана или даже навеса, который бы мог хоть на немного ослабить, сбить хаос урагана. Кутаясь в легкие, потрепанные одежды люди подставляют ветру плечо, спину, прячут лицо. Со стороны кажется, будто человек кланяется всемогущей природе:

– Прости нас, зима! Пожалуйста, смилуйся! Укороти свою властную прыть! Дай кроткий час передышки! Позволь закончить работы! А мы во славу тебе помолимся!

Но не слышит суровая, всевластная королева. Накидывает на мир беспросветную, стылую мантию. Топчет беспощадными каблуками заблудившуюся жизнь. Режет острыми кинжалами озябшие души. Свирепствует разбушевавшейся стихией. Хохочет рваным ветром. Обносит сердце ледяным дыханием.

Некуда людям спрятаться от стужи на проклятой лежневке. Мерзнут руки: рукавиц нет. Стынут ноги от попавшей в бродни ледяной воды. Спину, через легкую, залатанную одежду гладит холод. Единственное спасение в этой беспросветной круговерти – работа без лишней суеты и напряжения, чтобы не потела спина и экономно тратились драгоценные силы.

Трудно даются метры деревянного моста. Топор отскакивает от мерзлого леса. Зубастая пила-двуручка дрожит от заледеневших волокон лиственницы и кедра. На тяжелые сутунки намерзает лед. Двенадцатиметровые продольные лаги стали заметно короче. Поперечные накаты – тоньше. В суровых лицах мужиков – хладнокровие и выдержка. В глазах женщин – покорное терпение.

Молодежь еще как-то старается выказать себя друг перед другом. То тут, то там еще слышны смех и громкие голоса. Однако всем понятно, что это последние искорки от былого задора. Голод и холод поставили всех в единый ряд. Постепенно наступает напряженное молчание. Глаза тускнеют. Лица белеют. Минуты отдыха между работой становятся все длиннее.

Ближе к обеду к месту работы на лошадях подъехали инженер Махеев и его помощник Карбышев. Вдвоем, без охраны. Оба одеты в мохнатые, овчинные полушубки с поднятыми воротниками, теплые меховые шапки. На ногах, поверх валенок, плотные, суконные штаны. Руки засунуты в глубокие, теплые рукавицы-шубинки. Лица недовольные, морщатся от ветра. Подъехали неторопливым шагом, равнодушно посмотрели на мужиков холодным взглядом, принялись замерять лежневку рулеткой.

Ссыльные приостановили работы, сгрудились около костров, ожидая результата обмера. Не обращая на них внимания, Махеев и Карбышев вытянули рулетку во всю длину. Порывистый ветер рвал воротники полушубков, плевал инженерам в лицо снегом, кусал пальцы холодными иголками. Махеев торопясь, глухо ругался:

– Черт… Говорил, сегодня не надо было ехать. В такую непогодь-дуру даже коровы не доятся.

Карбышев молчит, хмуро насупил брови. Ему тоже не нравится затея с сегодняшней поездкой на остров, но делать нечего. Строгий начальник Коробейников требует от подчиненных безукоризненного выполнения своих обязанностей при любых погодных условиях. Замер выполненной работы производится один раз в три дня. Сегодня как раз этот день.

Отметив колышками расстояние, убедились, что дневная норма по укладке лежневки выполняется. Качество сплоченных бревен остается на прежнем уровне. Несмотря на жуткие условия, ссыльные трудятся на совесть, потому что иначе не может быть. Махеев развязал планшетку, достал тетрадку, сделал в ней карандашом пометку. Карбышев подал ему лошадь. Оба, не задерживаясь, сели на коней, собрались в обратную дорогу. Среди мужиков началось волнение, послышались вопросы:

– Когда продукты будут?

– Одежду надо! Замерзаем…

– Рукавицы хоть какие-нибудь дайте!

– Обувь износилась!

– Это не ко мне, – трогая уздечку, глухо ответил Махеев. – Вопросы по обслуживанию и питанию разрешает Коробейников, к нему и обращайтесь!

– Где же он? Когда будет? – с тревогой в голосе воскликнул Тихон Булычев. – Покуда явится, мы уже тутака перемерзнем!

– Работайте и все будет! – коротко бросил за спину недовольный инженер, поворачивая лошадь.

– Передайте Коробейникову наши просьбы! – громко попросил Егор Зырянов.

Вместо ответа увидели удаляющиеся спины проверяющих и опущенные конские хвосты.

Уехали Махеев и Карбышев по лежневке в белую пургу. Продуктов на острове осталось на два дня, да и то если экономить. Рваные одежды не сохраняли тепла. Половина детей болеют, во всем поселке кончились спички, соль. Про керосин давно забыли: в темное время суток для освещения используют лучины. Среди ссыльных растет недовольство.

– Да что же это такое делается? – со слезами на глазах причитает Мария Кузнецова. – Вымрем все! Как есть вымрем! Почему же Коробейников не едет?

– Что, баба, не понимаешь, что вся застава в загуле? – сердится на свою жену муж Максим. – Вишь, какие рожи красные, с похмелья. Сразу видно, не просыхают, кажон день пьют, не до нас.

– Может, самим сходить на заставу, напомнить, что у нас голод?

– Как же… сходить… не знаешь, что с острова выходить нельзя, последнее предупреждение было?

Замолчали все. К чему лишние разговоры? Что из пустого в порожнее переливать? Греются у костров. Мужики со злостью наталкивают руки на огонь, играют скулами. Другие привычно бьют себе по карманам: закурить бы, пережить тяжелую минуту в раздумье. Но табака нет, кончился. И от этого курильщикам еще тяжелее. Женщины сгрудились в кучу, молодежь разместилась чуть в стороне. И все же в таком состоянии люди пробыли недолго. Собрались силой и духом, разошлись по своим местам. Как бы ни было тяжело, а работать надо!

Володька Мельников с товарищами пошел к ближайшему островку леса за очередной продольной лагой.

До островка от лежневки сто пятьдесят шагов. Расстояние небольшое. В другое время, при других обстоятельствах десять здоровых, молодых парней смогли бы перетащить двенадцатиметровый кедровый кряж без единого присеста. Однако время не то, и обстоятельства складываются не в лучшую сторону. За день парни успевали притащить к месту укладки четыре-пять восьмиметровых сутунка.

По болоту до островка брошен жидкий, хлипкий мосток из тонкомера-вершинника. Под тяжестью людей мосток осаживается, прогибается, играет, тонет в болотной жиже. Ходить по нему непросто. Тащить на веревке лес – и того сложнее. Снег, холод и болотная грязь… Мостки обледенели. Кожаные бродни скользят. Старая, изношенная обувь напитана водой. Ноги в постоянном холоде. Единственное спасение – движение, иначе можно сыграть с морозом недолгую игру со смертью.

Вместе с парнями на островке работают девушки, в обязанности которых входит: валить деревья, очищать их от сучьев, распиливать на кряжи. Работа не трудная, но не сделаешь быстро. В то время как трое работают, остальные шестеро девчат стоят и смотрят.

На берегу островка, перед стеной еще не спиленных деревьев, горит большой костер. Густой ельник защищает от ветра. Жаркий огонь дает достаточно тепла, чтобы согреться в короткие перерывы между работой.

Среди девчат и Прасковья Берестова. В ее глазах тоска, вытянутое личико похоже по цвету на олений мох-ягель. Тонкие, бледные губы подрагивали во время разговора. Угловатые плечи опущены под тяжестью большой, не по размеру отцовской телогрейки. Из длинных, завернутых рукавов торчат детские, суховатые ручки. Сгорбленная спина… Туго завязанный под подбородком платок, комковатая куртка, растоптанные бродни придают ей некий старческий вид. Со стороны кажется, что это не молодая девушка, а старушка, еще сопротивляющаяся невзгодам из последних сил, с ужасом думая о неизбежном конце.

У подруг Прасковьи не лучший вид. Несуразная случайная одежда делали их неуклюжими. И только пестрые платки да звонкие голоса еще выдают представительниц прекрасного пола.

В отличие от Прасковьи девчата улыбаются парнями, смеются в ответ на редкие шутки, краснеют от оказываемого внимания. Она молчит, иногда сухо отвечает, старается не смотреть в сторону того, кто, как она считает, предал их отношения.

Владимир понимал, что Прасковья узнала или догадалась о его свидании с Авдотьей. Он всячески старался заново построить размытую переправу между двумя берегами, помириться с ней, но подруга оставалась непреклонна. Окружающие наблюдали. В узком, тесном кругу любой поступок или сказанное слово видны и слышны, как комары на ладони. Никто не мог догадаться, по какой причине возникла размолвка. На вопросы подруг Прасковья не отвечала. На намеки товарищей Владимир опускал голову.

Со времени первой встречи Володьки и Авдотьи прошла неделя. За ней, через два дня, была еще одна. Выискав причину, отпросившись у Ивана Ерофеева на два часа, Володька убежал с лежневки на встречу с любовницей. Авдотья, как говорила, пришла в назначенный час на старое место, принесла с собой большой кусок сала, палку колбасы, две банки тушенки, котелок сухарей.

Парень почувствовал, что его покупают, ощутил себя униженным властной женщиной. Как бы то ни было, встреча состоялась. Авдотья осталась в очередной раз довольна, назначила новую встречу через день, пока не выпал большой снег. Володька вернулся к своим с осевшей в глубине души паутиной. Однако сложнее всего было объяснить появление продуктов.

Выложив на общий стол содержимое подарка Авдотьи, Володька молча ушел на лежневку, оставив в удивлении всех, кто в это время находился в поселке. Вечером родители и товарищи расспрашивали парня, но он невнятно ответил, что еду нашел на дороге, вероятно, кто-то потерял из охранников. Ему никто не поверил, но больше и не спрашивал. Сало, сухари и колбасу поделили между голодным детьми. Когда Володька наедине предложил Прасковье кусок отломленной колбасы, девушка, бросив на изменника презренный взгляд, забросила угощение далеко в болото:

– Пусть ее жрет твоя разлюбезная, толстозадая Авдотьюшка!..

И убежала со слезами на глазах в лес, оставив парня с собственными мыслями.

Он понял, что Прасковья догадывается об источнике появлении продуктов, запоздало покаялся и поклялся больше не ходить на свидания. В назначенный день он не изменил своему решению.

Не дождавшись любовника под кедром, Авдотья прибежала на остров сама. Растрепанная, злая, словно извивающаяся гадюка, у которой отрубили хвост. Вмиг переменившись лицом и характером, «святая благодетельница» заглянула в избы, бегло осмотрела состояние больных детей, условия жизни жителей. В конце заполошная бабенка выкрикнула тогда не понятную никому страшную угрозу:

– Не хотел по-хорошему, будет всем плохо!

Испугав своим внезапным появлением жителей, Авдотья быстро удалилась в сторону Ломоватской заставы. Володька в тот час был вместе со всеми на лежневке, узнал о происшествии только вечером. Услышав от товарищей, что жена начальника заставы сошла с ума, он старался сохранить невозмутимый вид, полагая, что никто ни о чём не догадается. Но ошибся. Отец Никифор Иванович позвал его в избу, выгнал на улицу всех и произвел с ним надлежащий разговор. Веским аргументом в исходе воспитательного процесса послужило обыкновенное полено у печки, которым отец Никифор несколько раз протянул сына по хребту.

– За что, тятя? – не имея права противостоять отцу, уклоняясь от ударов, стараясь не напугать родных за стеной, шептал Володька.

– Вот те! Вот!.. – с силой прикладывая полено к его ребрам, шумно пыхтел взбешенный батя. – Ты что, сучий кот, нас всех под монастырь подвести хочешь?! С бабой командира заставы зашухарился?! Я т-те… мерин-переросток, мозги-то вправлю!.. Я т-тя научу думать! Ишь ты, на голодную требуху кровь заиграла?! А ну, как сегодня в ночь Коробейников прибудет с караулом, да расстреляют половину ни за что?..

Неизвестно сколько бы еще продолжалась экзекуция, если бы не вошел Степан. Увидев избиение младшего брата, он предстал перед отцом, получив смачный удар поленом по шее.

В общем, все кончилось благополучно. Никифор Иванович предупредил младшего сына от необдуманных поступков. Степан отделался легким ушибом.

Володька задумался:

– А ведь прав отец! Здесь не деревенские посиделки за баней у речки, где парни делят девчат только кулаками. Тут можно и пулю между глаз схлопотать!..

Кажется, «урок» отца сыну никто не заметил. Лишь только Прасковья, смерив Володьку насмешливым взглядом, едва слышно обронила:

– Что, милый, болят ребрышки после полена?!

Горит на берегу островка большой костер. Девчата пестрыми птичками сгрудились около жаркого пламени, смотрят на парней. Те неторопливо шагают по хлипкому мостику к ним.

Пришли. Девушки посторонились, уступили место рядом, встали напротив друг друга: девчата с одной стороны костра, парни с другой. Шутник и балагур Гоша Подгорный не упустил момента высказать очередную шутку:

– Ой ли, девоньки, не изменяли ли вы нам, пока мы бревно по болоту тащили?!

– С кем это? – в тон ему лукавят девушки.

– Дык… с пнями да корягами! – нашелся тот.

– Кому это изменять-то? Тебе, что ли?! – томно вскинула пушистые брови Вера Ерофеева.

– А хоть и мне! – нарочито распахивая на груди телогрейку, топчется глухарем Гоша. – Посмотрите, какой я молодец-красавец!

– Ой ли, красавец! – прыснули со смеху девчата. – Быком на рога поддетый!.. Коровьим хвостом закрученный!.. Штаны подтяни, не целованный ты наш… сначала на чурку встань, чтобы кому-то из нас на ушко ласковое слово шепнуть!

– Прежде надо любить, а потом ревновать! – играя словами, смеется Вера. – Знаешь ли ты, что такое любовь? Любил ли хоть раз?..

– Я? – покраснел Гоша, опустил глаза, но тут же выправился, выказал норовистый характер:

– А как же! Да может, я пуще всех люблю!

– Кого же это? – не унимаются девчата.

– А вот не скажу! Не ваше дело!

– Как это, не наше? Говори, пока мы добрые!

– А то что?

– А то сговоримся, и никто из нас на тебя смотреть не будет!

Дальше – больше. Гоша хорохорится. Девчата наседают. Все знают добрый, отзывчивый характер Гоши, знают, что он готов отдать единственную куртку каждому, кто попросит. Очевидно, что парень влюблен в Веру: искренне, преданно, но пока безответно, почему и старается быть душой компании.

Только все бесполезно. Не пара Вера Гоше. Степенную красавицу не высушил голод, не стерлись пока еще приятные черты лица от беды и горя, не зачерствело сердце. На кого посмотрит девица – будто васильковый букет бросит, слово скажет – листья черемухи под ветерком затрепещут, улыбнется – теплая вода ласковым прибоем тело обласкает. Таких называют первыми красавицами на деревне. Если бы не ссылка, была бы Вера, дочь лесоторговца Ерофеева, богатой невестой.

Не пара Вера Гоше, ох не пара! Он и ростом мал, лицом на болотную кочку похож. Ноги кривые, будто из Китая на хромой кобыле без седла три года ехал. Одно слово – неказист да невзрачен. А что душа нараспашку, то не в счет.

Но не отступает парень от своего счастья. Крепко въелась девушка в его сердце. Играет влюбленный роль шутника, всячески привлекая к себе внимание, а ребята вокруг посмеиваются над ним.

Пошутили молодые, у всех настроение приподнялось. Может, и дальше бы балагурили, но с лежневки сквозь пургу долетел властный голос Егора Зырянова:

– Пошто задержка? А ну, лес подавай!

Парни гуськом направились к лежавшему сутунку. Девчата с пилой пошли к стоявшему неподалеку кедру. Володька незаметно приблизился к Прасковье, шепнул на ухо:

– Поговорить бы…

– Не о чем нам с тобой разговаривать! – не поднимая глаз, строго ответила та.

– Что же ты такая непокорная? Все сердце съела… дай хоть объясниться!

– Своей потаскушке объяснишься, когда под кедром лабзать ее будешь!

– Да не было ничего…

– Не было говоришь? – зашипела поземкой Прасковья. – Тогда откуда это у меня? – вытянула на ладошке колечко с зелененьким камушком. – Все видела своими глазами! Все знаю!.. Даже не подходи близко! Бабник!

И отскочила, чтобы не привлекать внимание. Володька будто оглоблей по шее получил. Узнал потерянный Авдотьей перстень, побледнел. Ни слова сказать, ни выдохнуть. Попал в ситуацию, как кур в ощип. Когда ж теперь его Прасковья простит, и простит ли вообще? Хорошо, что еще все в себе держит, никому не говорит.

Подошли парни к сутунку определяться, как лучше веревки цеплять и какой стороной вперед дерево тащить.

– Эх, мужики! Сколько же еще нам таких лесин перетянуть надо! Здоровья не хватит, – тяжело выдавил Игнат Ерофеев.

– Наверное, жизни тоже… – сурово поддержал его Гоша.

– Говорили же, надо было давно два человека направить мостки делать, – вздохнул Иван Булычев.

– А кто тут работать будет? – перебил его Игнат. – Два человека – сила не лишняя, без них бревно в два раза тяжелее.

– Какие мостки? Куда делать? – спросил Володька Мельников.

– Да… – равнодушно махнул рукой Игнат. – Была у нас одна мыслишка, да тут же вышла. Хотели мостки проложить на колокольный звон, но потом образумились. Слышен звон, да где он? По всему болоту отдает. А в другой раз, может, сама лежневка нас к людям выведет.

– Осталось… нам за всю зиму лес не перетаскать! – зло сплюнул Иван. – Говорил же, надо было мостки в сторону класть.

– Говорил не говорил! Что ты, как баба, ноешь? Ну и надо было тебе одному жерди укладывать! – оборвал Игнат.

– Ну и клал бы! – взорвался тот.

– Ну и клади, раз ты такой герой! Может, глядишь, и хоронить не надо будет!

– Ладно вы, глухари. Растоковались! – оборвал обоих Степан Мельников. – Нечего тут драку сочинять. Наоборот, дружно держаться надо, дело выполнять, раз взялись. Соль да кулак – мужик мужику враг. По одиночке нам всем беда грозит. – И подбодрил:

– А ну, давай, беремся за дело!

Взялись. Разложили веревку, накатили на нее бревно, закрепили один конец. Хотели тащить сутунок к мостику, но остановились. Из глубины леса, с противоположного конца островка, Люба Булычева бежит, машет руками, негромко зовет:

– Парни! Парни! Бабка там!..

– Какая бабка?

– Болотная… старуха!

– Где?!

– На другом конце островка!

Парни бросили работу, поспешили за девушкой, которая на ходу успевала объяснять:

– Туда мы все пошли, дерево валить. Я в сторону отошла… в просвет вижу, как кто-то ходит. Думала, что зверь, подошла ближе – человек! А потом узнала: болотная старуха!

До другого конца островка около пятидесяти шагов. Парни ходили по нему несколько раз, отмечая кедры и ели, которые надо было свалить. Каждый выходил на противоположный берег, смотрел по сторонам в хорошую, ясную погоду, но ничего интересного не замечал. Широкое болото, редкие островки с лесом, кочкарник да зыбуны, идти страшно. Ни о каком присутствии человека не было и мысли. А тут!..

На другом конце острова сгрудились девчата. Стоят за деревьями, смотрят вдаль. Парни подбежали к ним и… увидели.

Длиннополая, черная одежда. На плечах не по размеру большая телогрейка, на голове туго повязанный под подбородком платок. В правой руке длинный, выше головы посох. Лицо странницы размыто, движения плавные. Ходит взад-вперед, то остановится, потом опять шагает. Кружит около приметного бугорка с кедром. Со стороны кажется, что она не шагает, а медленно плывет по засыпанному снегом болоту. Остановившись, нагибается, будто что-то рассматривает. Потом опять выпрямляется, проходит некоторое расстояние, вновь нагибается, и так много раз. Вновь остановилась, внимательно посмотрела на людей, покачала головой, будто поприветствовав, и прошла дальше.

До нее было около двухсот саженей. Расстояние небольшое, можно было услышать ее шаги по скрипучему снегу, но, к удивлению всех, звуков не доносилось.

Да, это было невероятно! В то время, когда на противоположной стороне островка гулял ветер и сыпал снег, здесь царило спокойствие.

Старуха, казалось, не собиралась уходить, но и не приближалась к островку. Парни топтались на месте и в испуге зажмуривали глаза: вдруг это ходит сама смерть?!

Володька Мельников не выдержал, решительно вышел из-за деревьев на чистое место, замахал руками:

– Эй, бабуля! Здорово ночевали! Что там ходишь? Иди к нам!..

Та остановилась, повернулась на голос, подняла голову, внимательно посмотрела на него. Услышала. Увидела.

– Да иди же ты, не бойся! – еще громче повторил Володька, призывая рукой.

Стоит бабка, не шевелится. Оперлась руками на посох, молчит.

Прошло еще какое-то время.

– Может, мне к ней самому подойти? – спросил товарищей Володька.

– Ты что, дурень! Тут кругом окна! Враз в зыбун затянет! – предупредили сразу несколько голосов сзади.

– Нет! Не ходи!.. – сорвался тонкий голос Прасковьи и осекся.

– Но ведь она же как-то ходит там!.. – кивая головой на старуху, настаивал Владимир на своем. – Дайте палку!

Сзади подошел Иван Булычев, протянул срубленную рябинку:

– Смотри, осторожнее! Как начнет под ногами качаться – сразу назад!

Следом за ним, теперь уже не скрываясь, из-за деревьев потянулась небольшая толпа. Перед тем как шагнуть на болотину, Володька бегло посмотрел на окружающих, поймал испуганный, острый взгляд Прасковьи, в котором застыл страх.

– Смотри, братка, осторожнее! – предупредил Степан.

– Я с тобой! – решительно заявил Гоша Подгорный. – Я легкий, и мне дайте палку!

Парни вырубили вторую рябинку, передали добровольцу в руки:

– Следите друг за другом!

Пошли. Володька впереди. Гоша за ним. Остальные, оставшись на берегу, в волнении наблюдали за происходящим.

Сразу от берега земля оказалась твердой. Снега немного, по щиколотку, под ним, однако, все же просачивалась чавкающая вода, но не настолько, чтобы набрать в бродни. Через пару десятков метров под ногами дрогнула, закачалась сплоченная дернина. Володька, прощупывая перед собой дорогу палкой, приказал Гоше приостановиться:

– Иди подальше, а то двоих не выдержит!

Гоша подождал, когда друг уйдет вперед, тронулся за ним вслед. Дернина затвердела, идти стало безопаснее. В руках Володьки рябиновая палка нащупывает плотную твердь, упирается в землю, давая сигнал к продолжению пути. Впереди стоит болотная старуха, будто ждёт настойчивых гостей.

Не торопясь, осторожно переступая ногами, парни прошли третью часть пути. Вдруг палка провалилась – окно! Володька остановился, ударил несколько раз перед собой. На месте ударов снег пропитала грязная вода: зыбун. Надо обходить стороной. Осторожно прощупывая путь, свернули вправо, обошли препятствие. Вышли напрямую, остановились осмотреться. До островка сзади не меньше ста саженей. Кажется, прошли половину пути, а болотная старуха все так же далека.

– Что, бабка от нас уходит? – удивившись визуальному обману, крикнул Владимир на берег.

– Нет, на месте стоит, не двигается, – долетел с островка голос Ивана Булычева.

Парни переглянулись, постояли, двинулись дальше.

Через несколько метров их поджидал еще один зыбун. Обошли стороной и его. За ним третий, четвертый, пятый. Небольшие окна в диаметре от десяти до двадцати метров. Чем дальше – тем чаще. Им приходилось петлять между ними зайцами. С каждым метром все дальше уходят парни от берега. Прошли двести саженей, а старуха все так же стоит вдалеке, держит в руках посох. Что за ерунда?!

Еще один зыбун обошли. Большой полукруг сделали. Вышли к приметному бугорку с кедром. Вот же, здесь была бабка, но… следов нет, чистая, снежная поляна. Парни покружили вокруг островка:

– Тут она кружила! Точно, своими глазами видели! Тогда где же следы?!

Нет следов. Да и старухи тоже нет… Вокруг одно чистое, заснеженное болото с редкими островками леса. Исчезла бабка!..

Товарищи перекрестились:

– Явно нечистая сила… Давай, брат, назад подаваться.

Повернули назад, к острову, где их остались ждать друзья. Но острова тоже нет, затянуло белой пеленой! Вдруг на них повалил густой, пушистый снег. Закружила поземка. Вернулась метель. В ветвях кедра засвистел ветер. Парни заторопились:

– Надо поскорее выбираться, пока вконец не прихватило!

Поспешили назад, по проверенному пути. Они ещё держали палки в руках, но теперь дорогу не было необходимости прощупывать, здесь они проходили несколько минут назад.

Стараясь идти как можно быстрее, обогнули островок с одиноким кедром. За ним прошли большой зыбун, второй поменьше, третий… Повторяя свой след, Володька и Гоша теряли время: разыгравшаяся метель на глазах заметала следы. Видимость ограничилась до нескольких шагов. Чтобы сократить расстояние, Володька решил идти прямо, в обход четвертого зыбуна.

– Давай вот так срежем, – указал рукой вправо, – быстрее будет!

– Нет, пойдем своим следом! – возразил Гоша.

– Я хорошо помню это окно, его лучше так обойти, – настаивал друг.

– Не надо… хочешь как лучше, будет – как всегда!

– Да мы сейчас сразу у островка будем! Тут напрямую – камень долетит!

– Ага, долетит… кабы не пришлось каменную гору перетаскивать, – отворачивая лицо от ветра, предупреждал Гоша.

Все же пошли. Настырный Володька как всегда впереди. Свернули вправо, к краю окна, отмерили десять шагов, двадцать, пятьдесят, а зыбун все не кончается. Понимая, что они уходят в другую сторону, Володька остановился, крикнул:

– Эй! Ого-го!.. Степан! Егор!..

Нет ответа. Как будто они одни на этом страшном, необъятном болоте. По всем расчетам на острове должны были услышать их голос, ветер дует в сторону берега.

– Давай назад! – теперь уже командует Гоша.

Володька безропотно слушается, понимает, что допустил ошибку, пошел следом. Как можно быстрее спешит обратно, пока окончательно не задуло оставленные следы. Десять шагов прошли, двадцать, пятьдесят. Вроде должны вернуться, но… место незнакомое. Вокруг них – окна. Они шагают по узкому перешейку между зыбунами. Здесь смельчаки еще не были. Или им это кажется?

Следы быстро задувает разыгравшаяся пурга. Где они ступали недавно, остались небольшие, занесенные снегом приямки, по которым не определить, куда шел человек. Вот вроде здесь. Володька точно узнал: тут они свернули вправо, напрямую, в обход зыбуна. Определились. Пошли налево. Старые следы зализало непогодой, но это им не помешало.

Идут. Сначала в обход мягкого места влево, потом, прощупывая окно палкой, начинали забирать вправо. Всё больше и дальше. Вроде здесь должна начаться твердая земля рядом с островком. Володька вспомнил глаза Прасковьи, ее предупреждающие слова, подумал: «Заботится… переживает… Значит…»

– Эй, вы там! – крикнул в белую пургу. – Ждете? Встречайте, идем!

В ответ только свист стихии. Не слышат на островке их голоса, так дура метет! Сделали вперед еще несколько шагов. Вот! Наконец-то! Из белой пелены проступило первое деревце, за ним должна быть суша. Володька и Гоша поспешили к нему, не добежав нескольких шагов, разочарованно остановились. Перед ними – тот бугор с одиноким кедром, вокруг которого они искали следы болотной старухи…

– Вот те раз! – почесал подбородок Володька.

– Нудыть твою… хорошо, что обратно вышли, в просторы не подались! – дополнил Гоша. – Теперь-то мы как по маслу до островка дойдем!

– Эт-то точно! – бодро поддержал его друг, определяясь, в какую сторону надо идти, махнул рукой: – Туда!

– Почему? – прищурил глаза Гоша.

– Так вот мы тут, за островком, следы бабки искали. Вот и камень с этой стороны. Значит, надо за островок идти.

– Ну да, господин следопыт, – язвительно заметил Гоша. – И с другой стороны островка такой же камень, – с ехидцей, – как же ты по тайге ходил?

– О! Ну ты сказал! – важно заметил Володька. – По тайге одно, горами да ручьями ориентируешься. А тут – болото, у нас болот нетука.

– Болот нетука, – передразнил его Гоша. – А скажи-ка, господин дерево, когда мы к бабусе шли, куда нам ветер дул?

– В лицо.

– Знать, сейчас к островку пойдем, нам он нам куда должен дуть?

– В спину.

– Так куда идти надо?

– Туда… – поняв свою ошибку, сконфуженно ответил Володька.

– А ты куда показывал?

Молчит парень. Стыдно, что забыл простые истины, хотел уйти в глубь болота, против ветра.

– Одначесь, теперь я тебя поведу, – скомандовал Гоша. – А ты иди сзади, да смотри, на пятки не наступай, а то провалимся!

Подались друг за другом, как два гуся. Теперь Володька держался на расстоянии позади. Прошли до первого зыбуна, обошли благополучно слева. За ним – второй, третий. Старые следы уже совсем замело. Возле четвертого зыбуна – вот те дела! На снегу свежие отметины.

– Да это же наши!.. Наверное, Степан и Егор за нами пошли… Ого-го! Эгей!.. Мы тут! – закричали Володька и Гоша в непроглядную мглу.

– Не слышат, – не дождавшись ответа, с досадой проговорил Гоша.

– Давай догоним, – предложил Володька. – Они где-то тут, близко!

Побежали по следам. Туда-сюда заметались вокруг зыбунов. От кочки к кочке, от окна к окну, как соболя, выискивающие свою добычу.

Недолго бежали. Очень скоро подскочили к знакомому островку с одиноким кедром, где были не так давно. Второй раз вернулись на старое место.

– Во олени! Свои следы не узнали… – яростно сплюнул Володька.

– Так будем блудить, на болоте ночевать останемся… – упал духом Гоша.

– Ладно, пошли назад. Теперь уже давай точно пойдем, никуда не сворачивая, как пришли.

– А ты помнишь, как мы сюда пришли? – недоверчиво спросил Гоша.

– Вроде помню… как не помнить, – неуверенно ответил тот и приободрил. – Ничего! Бродни дорогу найдут!

– Да уж, найдут… кабы к ночи выйти, – сквозь зубы процедил Гоша и начал ругаться: – Эх, тудыть твою оглоблей по шее! На пятачке затерялись!

Опять пошли назад. В третий раз. Нет ни следов, ни ориентиров. Володька опять возложил на себя обязанности путеводителя. Гоша сзади командует:

– Левей! Левей шагай! Когда человек не знает куды идет, всегда вправо, как заяц, забирает, кругом ходит. Меня так тятя учил.

– Куды ж тут забирать? Кругом одни окна! – не поворачиваясь, выкрикнул Володька.

– А ты в обход зыбунов, с левой стороны обходи!

Володька хотел что-то ответить, не останавливаясь, повернул голову и… хоп! Провалился в жижу по срез телогрейки. Гоша не сразу понял, что произошло. Когда увидел товарища в беде, ужаснулся. Увидел, как тот барахтается в воде, крикнул:

– Не шевелись! Я сейчас!

– Да что там, – пыхтит Володька. – Не стоит, выберусь, ерунда.

А сам чувствует, как плотная, липкая масса обволакивает тело, не отпускает ноги. Хочет оттолкнуться, выпрыгнуть из ямы, но не чувствует дна. Вдобавок будто кто-то там, в глубине, за ступни тянет. Увяз парень в зыбуне. Никак не может сам выбраться. За короткий срок уже засосало по пояс.

– Говорю, не шевелись ты! – подавая палку, ругается Гоша. – Утопнешь вовсе! Как тебя потом вытаскивать?! Держись крепше! Во так! Набок наваливайся, чтобы на поверхности тела больше было!

Тянет Гоша Володьку, а сам чертыхается:

– Вух ты, послушал карася в мордушку к рыбаку залезть. Сам теперь выбраться не могу. Так что говорить? Знать, сам дурак!

Медленно, осторожно, упираясь ногами в зыбкую почву, прикладывая все усилия, парень потянул утопающего из смертельной ямы. Непросто вызволять тонущего из беды.

Не давая слабины, Гоша тянет за один конец палки. Володька, крепко уцепившись, переваливаясь из стороны в сторону, держится за другой. Ноги дрожат от натуги. Руки трясутся от напряжения. Лица красные. Плохо получается, коварная трясина не желает отпускать свою жертву, цепко держит за ноги. Но парни сильнее: жить хочется!

Недолго ребята старались. Вдруг ослабли оба, выбились из сил, упали на снег. Гоша сел на холодную землю обхватил голову руками. Володька грудью на край зыбуна навалился, руки вытянул битым глухарем, слова сказать не может. Голод сказывается. Воздуха не хватает. В висках стучит.

– Ну и тяжелый ты, брат! Как телега с мукой! – восстановив дыхание, прерывисто проговорил Гоша и слабо пошутил: – Надо тебе еще недельки две голодом посидеть.

– Куда уж боле сидеть… и так кожа да кости. Это не я тяжелый, бродни увязли, с ног слазят, – в тон ему ответил Володька. – Я их ступнями держу, а они присосались. Одначесь, босиком останусь.

– Да черт с ними, с броднями! Выпускай их, лишь бы живыми остаться! – поднимаясь, выругался Гоша. – Давай «Дубинушку» вместе… «ухнем»! Так легче будет.

Сговорились. Вновь взялись за концы палок. Гоша скомандовал:

– Эй, и разом – ухнем! Еще раз – ухнем! Еще раз!..

После третьего рывка Володька оказался на краю окна. Вытащил его Гоша на свободу, хотя и с великими потерями. Мокрые ноги Володьки голые, как голяшка развернутой гармошки. Бродни остались там, в зыбуне. Вместе с портянками. Гоша к нему сразу подскочил, от края окна за шиворот оттащил, бросился ноги снегом растирать:

– Ты, брат, как гусь лапчатый! Замерзли ноги-то?!

– Замерзли… не чую…

– Ничего! – быстро работая руками, приободрил Гоша. – Счас отойдут. – И приказал: – Не сиди! Я одну ногу, ты вторую!

Прошло немного времени. От интенсивной терапии ноги Володьки покраснели, налились кровью, согрелись.

– Теперича, давай у моей телогрейки рукава оторвем и наденем на ноги, – скидывая с плеч одежду, приказал Гоша.

– А что же с твоей-то? Давай у моей… – противился Володька.

– Да уж, у твоей, – иронизировал Гоша. – У тебя даже рубахи нет, ребятишкам отдал. Куртка на голом теле. А у меня хоть плохонькая, но теплушка. Я и так, без рукавов выйду. Только с условием: потом, когда все кончится, обратно пришьешь! Понял? А то я ужасть как шить не люблю.

– Понял… – негромко, с благодарностью ответил Володька.

А сам подумал:

«Какой же он надежный, хороший товарищ, друг, Гоша! На все у него есть какой-то выход. Со стороны посмотреть – парнишка в шапке-ушанке: ни дать ни взять. А как до дела дойдет, так зубами рвать будет, но в беде не оставит и словом не упрекнет!»

Дело у Гоши действительно дошло до зубов. Когда рукава на ноги надели, надо было их чем-то закрепить. На этот случай у Гоши в кармане сыромятная тесемка припасена. Длинная, около двух аршин. Крепкая, как бич конюха. Тесемка одна, а ноги две. Надо ее пополам разделить. Ножа нет. Зато есть зубы! Крепкие, сильные, острые, здоровые, любую палку перегрызут. Прошло немного времени, как Гоша тесемку перекусил, рукава на Володькиных ногах подвязал, чтобы не спадали, скомандовал:

– Чего расселся? Пошли, как-то выбираться надо!

Опять подались вперед наши болотные бродяги. Вновь роли сменились: Гоша впереди, Володька сзади. Теперь пошли, не обращая ни на что внимания.

Шагали вокруг зыбунов с левой стороны. Ветер подталкивал строго в спину. Гоша иногда кричал, но только все бесполезно, ответа до слуха не долетало. Возможно, им на островке отзываются, но метель забивает все звуки.

Обогнув очередной зыбун, Гоша справляется у Володьки о его состоянии:

– Что, паря, замерз?

– Нет еще, – отвечает тот, а сам чувствует, как мокрые ноги постепенно немеют.

Еще один зыбун. За ним следующий. Да сколько же их? Когда к болотной старухе шли, их не было. Значит, опять с пути сбились.

Вдруг где-то сбоку, слева и чуть сзади, оба услышали явный стук: щелк! За ним еще один, другой, третий, пятый. Похоже на глухаря, на току первое колено отыгрывающего. Остановились.

– Ты слышал? – в удивлении спросил Гоша.

– Да, – растерянно ответил Володька. – Что это может быть? – и закричал:

– Ого-го! Эй! Ого-го!..

В ответ ему, едва пересиливая страшный ветер, долетел желанный ответ:

– Ого-го! Мы тут!..

Парни удивились. Они шли прямо, а островок оказался совсем не там. Тут же поспешили на звук, почти бегом, не обращая внимания на лужи и кочки.

А щелчки и голоса все громче, ближе! Вот уже началась твердая земля, за ней из мутной пелены проступила густая стена деревьев: слава тебе, Господи! Вышли!

К ним бегут люди, спрашивая, ругая, тянут к костру.

– Когда пурга началась, мы вас слышали!

– И отвечали вам, но поняли, что вы нас не слышите!

– Это Егор догадался топором по дереву стучать, вас звать.

– Ты что, в зыбун провалился? – суетилась Прасковья около Володьки.

– Замерзли?! – заботится Люба Булычева.

– Что же вы так долго выйти не могли? Тут расстояние – двести шагов!

– А где бабка? Разговаривали с ней?

– Как разговаривать-то? – присаживаясь, протягивая замерзшие ноги к костру, спросил Володька. – Мы до нее не дошли, а она от нас постоянно отдалялась.

– Как это? – удивился Степан Мельников. – А нам со стороны казалось, что она рядом с вами стояла, вы вокруг нее ходили.

– Да нет же… Не дошли мы до нее… – подтвердил Гоша. – А потом проклятая метель началась.

– Диво, да и только! – крестились окружающие. – Странно все…

– Да там все странно! – затараторил Гоша. – Мы пришли, там даже ее следов не осталось. Еще два раза возвращались к тому месту, будто сам черт водил! Да и Володька бродни потерял. Едва выбрались…

С другой стороны острова пришли Никифор Иванович и Назар Подгорный. Увидев своих сынов, с облегчением вздохнули, но тут же принялись ругать их:

– Ых, бисовы дети!.. Неймется? Какого хрена поперлись на болото? Смерти захотелось? Не знаете, как мужики до вас погибали?!

Назар схватил Гошу за ухо, другой рукой дал по шее. Парень выпучил глаза:

– Ой-ей, батя! Голова отлетит!

– Пущай отлетит, – осыпая сына кулаками, шипел Назар.

Никифор взял в руки ту самую палку, которой Володька прощупывал зыбуны, огрел сына по спине. Володька прогнулся от боли. Разъяренный отец размахнулся для следующего удара, но Степан вступился за младшего брата, удержал посох:

– Будет, тятя! Ему и так досталось… Вишь, замерз, как колонок, отойти не может.

– Чегой-то он у меня последнее время никак отойти не может!.. – не унимался Никифор. – Однако надо почаще хребет палкой гладить, чтобы думал лучше! Двадцать пять годов кобелю, а мозгов, как у курицы!

Заметил, что Володька был обут в рукава куртки Гоши, взорвался:

– Ах ты, сукин сын! Бродни потерял? Я вот те… да я тя… Да ты у меня на лежневку лес босиком таскать будешь!

Парни оттащили сыновей от сердитых родителей. Игнат Ерофеев предстал перед Назаром:

– Что вы, дядьки… Захлестнете парней! Как потом с сердца камни соскребать?

– Да лучше сразу захлестнуть, чем таких дураков иметь! Стыд-позор! Надо работу выполнять, а они по болоту блудят!

– Мы по делу! – вставил слово Гоша.

– Я вот те дам дело! – бесполезно машет кулаками Назар, не в силах преодолеть заслонивших сына друзей.

И все же буря утихла. Никифор и Назар выпустили пар, расспрашивая о случившемся. Выслушав недолгий рассказ, дали распоряжение Володьке:

– Чего тут расселся?! Бегом в поселок! Смотри-ка, глазищи красные, голова, как котелок на костре. Простыл, одним словом. Еще нам тут одного не хватало! Тетке Марье скажи, чтобы малины напарила, в тряпки укутала…

К парням и девчатам:

– А вы что встали? Быстро лес таскать! Мужики простаивают, сутунков нет!

Володьке:

– Сам соберешься?

– Угу, – согласно кивнул головой тот, нехотя поднимаясь с деревянного ощепка.

Он уже чувствовал наваливающуюся болезнь. Лицо и лоб горели, в голове стоял протяжный звон, будто плотник молотом забивал сваи, тело ломило и выворачивало, ноги подкашивались от слабости.

Товарищи поспешили к своим рабочим местам. Никифор, глядя на сына, уже мягко и внимательно спросил:

– Сам-то дойдешь?

– Дойду, – покачиваясь на ногах, ответил Володька.

– Я помогу! – вдруг вызвалась Прасковья.

Никифор дрогнул уголками губ, посмотрел на девушку, согласно кивнул головой:

– Помоги ему, девонька…

И пошел вслед за остальными.

Прасковья суетливо собирала Володьку в дорогу:

– На вот сухие тряпки, на ноги обмотай. Эти сырые, не трожь! Хорошо теперь? Пошли! Сам шагать можешь? Держись за меня!

– Да что я… немощный? Один дойду, – хмурил брови Володька.

– Иди уж, кровопийца… – подставляя ему свое плечо, настояла Прасковья.

Володька слабо улыбнулся: простила… А сам дождался мгновения, нарочито навалился телом, сгреб руками хрупкие плечики, повернул к себе худенькое личико, наклонился, быстро наложил на приоткрытые губки девушки горячий поцелуй. Прасковья дрогнула, пыталась вырваться, но тут же обмякла. Он надолго задержал свои губы на ее молочных, нецелованных устах до тех пор, пока она не стала задыхаться. Потом наконец-то отпустил. Она едва не упала на подкосившихся ногах, но парень удержал ее, улыбнулся:

– Что ты?

– Голова кружится… – слабо зашептала она, но тут же овладела чувствами, выправилась, испуганно посмотрела по сторонам. – Ты что, вдруг увидит кто?

– А мне-то что? Пусть видят! – усмехнулся Володька.

– Тебе ничто, а мне нельзя. Скажут, что ты нашел себе очередную… – и смешно, сердито насупила брови. – Бабник!

– Ладно, хватит… прости!

– Пошли уж, грешник ты мой! – тяжело вздохнула она, увлекая его за собой. – Буду тебя сейчас малиной отпаивать.

– Уж ты, заботушка моя! – превозмогая слабость, протянул Владимир.

Она подыграла ему:

– Куда ж от тебя деваться-то?

Под всеобщее внимание, держась друг за друга, Володька и Прасковья быстро пошли к поселку. Кто-то не упускал момента пошутить: «По дороге не задерживайтесь!»

Влюбленные не обращали внимания, теперь, отныне и до последних дней они вместе!

В поселке их ждали страшные новости. Очередное горе перемешалось со страхом. Мария Кузнецова, в этот день исполнявшая обязанности кухарки и няньки, собрала всех детей в один дом. Едва Володька и Прасковья открыли дверь и переступили порог, как женщина тяжело опустилась на лавку со слезами на глазах:

– Катеньку… детоньку…

– Что? Что случилось?! – испугался Володька, предчувствуя недоброе. – Да говори ж ты, не тяни! Какую Катеньку?!

– Катеньку… вашу… медведь задавил.

Некуда бежать

Черные деревья скрипят промерзшими стволами. В сумбурном танце непогоды качаются мохнатые ветки пихт и елей. Подхваченная ладонями ветра пуршит снежная пыль. Осыпаясь под тяжестью комковатой кухты, сыплются на землю отжившие хвоинки. Свистят мохнатые вершины-шапки кедров. Белая скатерть снежного покрывала до весны укутала землю, спрятала болотные кочки, колодины, сровняла выбоины. Суровая, северная зима вступила на трон на долгие восемь месяцев.

Свист ветра забивает живые звуки. Не слышно порхания и писка лесных пичуг, они забились по расщелинам и дуплам пустотелых стволов деревьев. Мыши и мелкие зверушки спрятались в корневищах кедров и лиственниц. Чуткие лоси лежат в густых зарослях пихтача. Человек пережидает непогоду в теплом зимовье. В такую пору не время для походов.

Над островом Тайна гуляет закуржелый смог, не пропуская к земле свет. В густом лесу в обычный день человеку трудно определить нужное расстояние, сегодня тем более. Заплутавшему путнику легко сгинуть на небольшом пятачке тайги. И только волк, не единожды продиравшийся здесь сквозь глухую чащу, хорошо помнил дорогу.

Идут два человека. Неторопливо, но уверенно. От дерева к дереву, постоянно скрываясь. Оба тепло одеты: шапки-ушанки с красными звездочками, короткополые, выше колен, армейские, овчинные полушубки. На ногах валенки, суконные штаны, руки греют меховые рукавицы. Через спину перекинуты короткоствольные, кавалерийские карабины. Кто мог видеть их в ту минуту, без труда узнал Авдея Савельева и Лазаря Терехова.

Привязанные к деревьям поводками собаки остались за островом. Для избранной охоты собаки не нужны: забегая вперед, они могут испортить задуманное дело.

Снег в некоторых местах доставал до колен. Пришлось расправить суконные штаны на валенки. Идти тяжело, но цель стоила того. По тайге наметаны старые и недавние, припорошенные метелью следы. Уверенность в безнаказанности превратила Авдея и Лазаря в слепцов. Животный инстинкт и похоть притупили чувство осторожности.

А вот и знакомая тропинка, соединяющая жилье ссыльных кулаков и родник. Она похожа на неглубокую канаву, петляющую между стволами деревьев.

Недолго осмотревшись, мужики залезли под огромную разлапистую ель. Длинные ветки образовали под сводами уютный, почти не продуваемый шатер. Отсюда они «охотились», здесь они терзали свою обреченную добычу. Теперь главное быстро выскочить из укрытия, сбить жертву ударом кулака и затащить сюда.

Забравшись под ель, Авдей и Лазарь сняли карабины, приставили их к стволу дерева, подложили под себя рукавицы, присели на корни. Ждут. На заставе причиной их отсутствия значилась охота на соболя. За три дня с собаками в горах они добыли двух аскыров и были этим довольны, им осталось только удовлетворить свою физическую потребность.

Все рассчитали Авдей и Лазарь, но только не учли, что до родника за водой ссыльные теперь по одному не ходили, только вдвоем или даже втроем, освещая дорогу горящими факелами. Причина тому – лютый медведь-шатун, который два дня назад задавил и утащил в болото девятилетнюю Катеньку Мельникову. Боятся люди, часто по утрам находят его свежие следы рядом с поселением.

Не знают мужики об этом. Три дня по тайге мотались за соболями, на заставе не были, но никто за это время на остров к ссыльным не приходил. Определить многочисленные, заваленные снегом медвежьи следы, не предоставлялось возможным, как и узнать о том, что шатун уже давно почувствовал охотников и осторожно к ним крадется.

Сидят товарищи, закурили дорогие папироски, в нетерпении посматривают на тропинку.

Авдей повел носом, отпрянул от соседа, презрительно скривил губы:

– Ты воздух испортил?

– Нет, не я, – выкатив глаза, отпирается Лазарь. – С чего бы? Горох седня не ели…

– А тебе какая разница! Спать с тобой ночами на одних нарах невозможно…

– Да не я это! – сердится Лазарь. – Наверно, сам дунул, а на меня валишь!

– Ну уж да, я… Так псиной только от тебя пахнуть может.

Замолчали. Прошло немного времени, Авдей снова сморщил лицо:

– Опять не ты?! Развязал тут требуху… мать твою… подождать не можешь.

– Да не я это!

– Не ори, услышат. Сходи лучше, прочистись, полегчает.

Негромко ругаясь, Лазарь попятился назад, вылез из-под елки, отошел пять шагов в сторону, распахнул полушубок, присел спиной к ветру. Из-за кедра вырвалась мохнатая гора, придавила его к земле. Сомкнулись на шее несчастного острые клыки, Лазарь и мякнуть не успел.

Авдей отреагировал на шум, недовольно забурчал:

– Ну, ты и тут тихо не можешь! Как сохач по болоту… – услышал хруст и, посчитав, что это Лазарь ломает ветки, обернулся.

Перед ним – оскаленная, в бордовой крови, медвежья морда. Прыгает хищник передними лапами на товарище, месит в кашу кости и тело, чакает челюстями, перемалывая голову жертвы. Заметил Авдея, приготовился к прыжку, разинул пасть, харкнул мелкой кровью. Между ними – четыре шага, которые зверь может преодолеть за один прыжок.

Времени на раздумье нет, как нет возможности повернуться, схватить из-за елки карабин, передернуть затвор и направить ствол для единственно верного выстрела. Хоть и знает Авдей, что от медведя не убежишь, но другого выхода нет. Словно трусливый заяц, преследуемый лисой, спасая свою вылинялую шкуру, мужик бросился из-под елки на тропинку. Сообразил, на ходу сорвал шапку, рукавицы, бросил за спину, чтобы задержать шатуна на некоторое время. По тропинке бежать легче, чем по снегу, но без полушубка еще проще. Скинул с себя верхнюю одежду. Скорее… к ссыльным! Только там он спасется.

За спиной доносятся резкое уханье, тяжелые прыжки. Медведь бросился за новой добычей, однако остановился перед шапкой, схватил ее зубами. Пока понял хитрую уловку, Авдей успел выиграть десять шагов. Погоня возобновилась. Зверь сделал еще несколько прыжков, нашел шубу, снова принялся терзать овчину. Авдей пробежал еще дальше, наконец-то увидел дома, что есть силы добавил ходу!

Медведь хотел продолжить преследование, но почувствовал острый запах дыма, осел на задние лапы, осклабился, глухо заревел. Страх перед огнем и людьми отрезвил. Хищник еще не настолько обезумел, чтобы противостоять инстинкту самосохранения. Круто развернувшись, шатун бросился назад, к убитому Лазарю.

Дежурными кухарками в этот день в поселке были Анна Мельникова и Катерина Маслова. Женщины собирались идти вдвоем на родник. Перед тем как выступить на опасную тропу, они подготовили факелы: берестяные, плотно свернутые в трубки «бабки». В намазанную густой смолой лиственницы бересту накладывали кору пихты, пересыпали трухой, а потом скручивали в плотные валики. Сырая кора от огня давала густой, едкий дым, отпугивающий не только кровососущих тварей летом, но и любого зверя в любое время года. Их мужики заготавливали весной, когда береста легко отдирается от дерева. Здесь, на острове, старый дедовский метод пригодился.

Бегущего к ним Авдея Анна и Катерина увидели в тот момент, когда занимались заготовкой отпугивающих приспособлений. Его появление подобно внезапно сорвавшемуся с отвесного карниза снежного надува, тут же превратившегося в снежную лавину. Они не сразу узнали мужчину, приняв его за кого-то из мужиков, работавших в этот час на лежневке. Мелькнула мысль: несет дурную весть. С голыми, обожженными от факелов палками, женщины замерли, наблюдая за беглецом. Когда тот приблизился, Анна и Катерина узнали Авдея.

В долю секунды в их сознании промелькнула последняя ночь на заставе. Память напомнила горькие рассказы других женщин, ходивших к роднику за водой. У женщин не оставалось сомнения, что сейчас Авдей явился сюда только для того, чтобы наброситься на них.

Прерывая свой бег, Авдей споткнулся о засыпанную снегом чурку, стремительно падая. Стараясь удержаться на ногах, он вытянул руки навстречу Анне, которая восприняла этот жест как нападение. Стараясь защититься, она выставила перед собой палку. Не успев отбить ее рукой, падая, Авдей ткнулся лицом на острый конец. Сильный удар откинул Анну назад.

Неприятный звук, похожий на хрюканье зажиревшего поросенка, вырвался из груди упавшего. Импульсивно дрогнувшие ноги. Судорожно загребающие снег руки. Фонтан крови. Треск ломаемой кости. Острая, обожженная факелом палка попала Авдею прямо в глаз и, пронзив, пикой вышла на затылке.

Все произошло так быстро, что женщины не успели ничего сказать друг другу. Роковой шаг сделан. Минуту назад все было относительно спокойно, не считая постоянно заболевающих ссыльных. Сейчас добавилась еще одна беда: Авдея будут искать, и если найдут, заключенных ждет смертный приговор на месте.

Ситуацию осложняло полное неведение: они не знали, был ли Авдей один или с товарищами? А если сейчас в поселок явится охрана?!

Словно слепые щенки, женщины в испуге закрутились на месте.

Труп Авдея лежал напротив двери мельниковской избы. Кроме детей в доме находилась ослабевшая от голода Матрена Захаровна, как-то исполняющая обязанности няньки. В соседнем, берестовском доме, лежат пять больных чахоткой мужиков. Кто-то из них еще встает по нужде, передвигается, но помочь они ничем не смогут. Никто не поможет заложницам произошедшего перенести и закопать тело Авдея.

– Девки… што там упало? Ведро с водой обронили? – услышав шум, слабо спросила Матрена Захаровна, открывая дверь.

Вышла. Увидела. Ударила себя ладонями по груди, утробно вдохнула:

– Бат-т-тюшки святы!.. Чтой-то тут сталось? Что с ним? Хто енто?!

Анна быстро рассказала матери обо всем, после чего, безумно озираясь по сторонам, спросила совета:

– Что делать-то, матушка?!

– Да как же что?! Оттащите его в сторону и забросайте снегом, чтобы ребятишки не увидели! – разумно предложила Матрена Захаровна. – Из заставских сегодня никто не должен прийти в такую погоду. Этот, однако, опять насиловать приходил… только вот не пойму, почему один?! Может, другой в кустах сидит? Или побежал на заставу сказать?

– Сходить по следам, глянуть, откуда он? – решилась Анна.

– Да ты что, дуреха? – возмутилась та. – Хочешь, чтобы тебе там напарник подол задрал? Или медмедь сожрал? – Вдруг замолчала, вспомнила: – Ой, девки! Не от медмедя ли он прибег?! – в страхе перекрестилась. – А если от него, то выходит, что зверь где-то рядом… – губы старушки побелели. – Дуйте с Катериной на лежневку! Там все мужикам расскажите. Иного выхода нет. А я тут ребятишек покараулю, на улицу выпускать не буду.

Женщины утащили труп в сторону, завалили снегом. Потом приготовили факелы, побежали в беспросветную пургу.

Прошло не так много времени, как рядом с домом Мельниковых образовалась толпа. Ссыльные бросили работы, все без исключения прибежали к месту события.

– Еще никого не было? – глухо спросил у Матрены Захаровны Егор Зырянов.

– Нет, – крестясь, ответила женщина, придерживая спиной дверь, чтобы детвора не выскочила на улицу.

Егор Зырянов, Тихон Булычев, Никифор Мельников, Иван Ерофеев, Назар Подгорный на правах старших тут же приказали женщинам укрыться в домах, а сами разбились на две группы, первая должна была осмотреть следы, откуда прибежал Авдей, а вторая – быстро выкопать ему могилу.

Разошлись. Под началом Егора Зырянова Никифор и Степан Мельниковы, Иван Ерофеев, Назар и Гоша Подгорные пошли по следам Авдея. Тихон Булычев с товарищами потащили мертвого Авдея на кладбище.

Распутать следы Авдея не составило большого труда. Метель не успела замести последний путь. Мужики нашли его шубу, рукавицы, разодранную шапку. По порванной одежде поняли причину побега. Развернувшись, следопыты продолжили расследование и тут же, свернув с тропы под ель, нашли все, что их интересовало.

Недолго разобравшись со следами, ссыльные распутали нить загадочных событий. Поняли, что два охранника поджидали женщин. Шатун напал на одного из них сзади, утащил жертву на болото. А другой, испугавшись, убежал, забыв обо всем. Два карабина стояли под деревом, как их поставили бывшие хозяева.

Взяв в руки оружие, мужики в волнении смотрели друг на друга. Дело набрало серьезный оборот.

– Пошли, однако, – предложил Никифор Иванович. – Там вместе решать будем…

Они свернули к кладбищу, где уже было парни долбили в мерзлой земле последнее пристанище для Авдея. Тихон Булычев удивленно заломил шапку на затылок, взял с плеча Степана Мельникова карабин, лихо щелкнул затвором:

– Где взяли?

– Там и взяли. Под деревом стояли, где эти наших баб укладывали… – угрюмо ответил Никифор, заглядывая в яму. – Хватит ли глубины?

– Хватит! – злобно усмехнулся Артем Маслов, толкая ногой еще не замерзший труп Авдея. – Не выберется! Закурить кто хочет?

– А что, есть?

– Есть! – довольно ответил Артем, протягивая тисненый портсигар Авдея. – Во внутреннем кармане был.

– Ишь ты, папиросы дорогие курят. Как господа-баре… – напевая, заметил Назар Подгорный.

– А ты что, не из бояр? Такие раньше не курил? За что тебя тогда сюда пригнали? – шутливо спросил Егор Зырянов.

– Нет, такие дорогие не курил! Мы, крестьяне, все больше самосад предпочитали, что сами выращивали, – просто ответил Назар. – А за что сослали, сам знаешь, я не раз рассказывал. Три жатки у меня в хозяйстве было. А три жатки для одного мужика – эт-то уже, брат ты мой, по чужим расчетам цельное состояние!

Покурили. Наступило время похорон. Егор Зырянов бросил взгляд на товарищей, обратился к Гоше Подгорному:

– Сбегай за бабами. Пусть придут, почитают молитвы за упокой души! – перекрестился над Авдеем. – Человек все же…

Вскоре к ним подошли женщины. Вместе с ними позади всех встала Анна Мельникова. Никто не смел осуждать женщину в случившемся.

После второго песнопения Егор остановил всех поднятой рукой:

– Будя! Распелись… Пусть ему за свои дела на том свете черти кишки выматывают! Давай, мужики, кладем, закапываем. Пусть спасибо скажет, что хоть в земле лежать будет. Того вон… – мотнул головой в сторону болота, – вовсе медведь жрет.

Положили Авдея на пихтовый лапник, накрыли лицо старой тряпкой, чтобы земля не сыпалась в глаза. Сверху густо накидали веток. Перед тем как закопать покойного, каждый кидал горсть земли. Анна Мельникова подошла в последнюю очередь. Перемешав с землей пуговицы, бросила их в могилу, мысленно обратилась к убитому: «Пришел-таки… На, забери их назад…»

Закопали Авдея по христианским обычаям. Сверху могилу прикрыли снегом. Крест не ставили, чтобы лишний раз не привлекать внимание караула.

Неугомонная метель нагоняет сумерки раньше времени. Пора ужинать и расходиться по домам.

Все собрались у Мельниковых. В большом казане – постная перловая каша. Помолившись, люди приступили к трапезе. Из угла избы вышла бабка Лиза. Девяностолетняя старуха, самая старая среди ссыльных, крестясь, подала скрипучий, как коряга на ветру, голос:

– Помяните рабов Божьих, не своей смертью почивших, добрым словом!

– Кого это?! – громовым голосом спросил Егор Зырянов.

– Дык, кому енто седня Анна колом глаз выбила… а другого медмедь задавил…

– Нечего их поминать. Грехи у них тяжкие.

– Свят-свят-свят! – замахала бабка руками. – Нельзя о покойниках плохого…

– Что при жизни заслужили, то и надо говорить! – оборвал ее Егор, глотая последнюю ложку с кашей.

– Свят-свят-свят… – крестилась бабка, но ее уже никто не слушал.

Мужики заговорили о своем.

– Сколько продуктов осталось? – сухо спросил Егор Зырянов у Анны Мельниковой.

– Завтра утром кашу сварить… – тяжело ответила та.

– И все? – одним голосом спросили ссыльные.

– Все…

– А на вечер?

– На вечер уже ничего нет, кроме крошек от сухарей… Ребятишки слабеют на глазах.

Замолчали. В слепой тишине прогнали по кругу портсигар Авдея, выбрали остатки папирос, подкурили. Женщины закашлялись, замахали руками, ушли в другую избу.

– Что делать-то будем? – дождавшись, когда они останутся одни, с тревогой в голосе спросил Егор. – Если завтра заставские с продуктами не прибудут, голод начнется.

– Он и так начался, – сурово ответил Назар Подгорный. – За последний месяц продукты два раза урезали, в животе одна вода.

– Ноги подкашиваются, – вставил Иван Ерофеев.

– Сил нет бревна таскать, – дополнил Артем Маслов.

– Пять человек в Берестовской избе чахоткой доходят, без мяса не выходим, – угрюмо покачал головой Никифор Мельников.

– Где ж его взять, мясо-то? – пыхнул остатками папироски Иван Ерофеев.

– Шатун сам под окнами ходит, – качнул головой Никифор. – Теперь оружие есть…

– Да уж, есть… – заметил Егор Зырянов. – Пальба начнется, заставские услышат, сразу поймут, куда их охранники исчезли. Нет уж, стрелять на острове нельзя.

– А нахрен мы тогда енти карабины подобрали? Пусть бы там, под елкой, валялись! Все равно к Рождеству передохнем! – начал кипятиться Никифор. – Так уж лучше на последок с шиком пожить, тогда и умирать не страшно.

– С шиком пожить, может, и не получится, – прищурив глаза, посмотрел на окружающих Егор. – А вот прожить до весны – это можно попробовать…

– Как это?!

– Вы еще спрашиваете? – поднявшись на ноги, доставая головой потолок, загремел Егор. – Да каждый из вас догадывается, о чем я говорю, не раз втихаря шептались! А я говорю: будем бояться – сдохнем, если сделаем – протянем еще какое-то время.

Замолчали мужики. Потом, решившись на смелый, отчаянный поступок, разом перебивая друг друга, заговорили:

– А ить верно Егор говорит!

– Давно надо было…

– Не давно, а сразу, когда на второй день утром на заставе сидели! Такая возможность была… можно было их всех голыми руками передушить.

– Кто же знал…

– А вот душить не надо! – поднял руку вверх Егор. – Никого убивать не будем.

– Как это? Зачем они живые-то? Они нас не жалеют, и мы их жалеть не будем! Всех до одного… – кипятился самый вспыльчивый из всех Иван Ерофеев.

– Зачем лишние смерти? – успокоил его Егор. – Мы их и так, как кутят, обезоружим. Я заметил, что на заставе охрана – мужики из деревень, вряд ли кто-то в человека стрелял. А человека убить, скажу я вам, мужики, не так-то просто. Да что говорить? Сами знаете, половина из нас германскую прошла…

– Эт-то точно! – довольно подтвердил Артем Маслов, прошедший войну с немцами от начала до конца.

– Смертушки повидали! – поддержал его Назар Подгорный.

– С оружием обращаться можем! – спокойно вставил слово Иван Ерофеев. – Что винтовка, что карабин – одна система механизма, только ствол короче. Немало я в свое время пострелял, два десятка кайзеров продырявил. На то и Георгия имею…

– Ну, раз обращаться с оружием умеешь – бери один карабин, за него будешь ответственным, – сказал Егор, теперь уже являвшийся неоспоримым лидером намечавшегося восстания.

– А мне другой давай, – сухо произнес Тихон Булычев. – У меня опыта больше, чем у Ваньки. Я после войны в эскадроне полковника Соболевского ишшо три года по горам мытарился, так что у меня к заставским еще свои интересы имеются…

Изба погрузилась в тишину. Сколько вместе жили, а о Тихоне ничего не знали, он ни разу не называл причину своей ссылки. Оказалось, что он из армии адмирала Колчака.

– Что ж… Если так, бери второй винтарь, – согласился Егор. – Но предупреждаю: только пугать, никаких смертей!

– Интересно девки пляшут! – усмехнулся Тихон. – Как же так? Им в нас можно стрелять, а нам нельзя?!

– Стреляй, но только в том случае, если они откроют пальбу. Но я думаю, до этого дело не дойдет. Мы их втихаря захватим, глубокой ночью, тогда точно на вышках никого не будет.

– Захватим, а потом что? – первый раз за все время разговора подал голос Максим Кузнецов.

– Как что? Продукты заберем… одежду… оружие, – начал перечислять Егор.

– А далее?

– Дальше… сюда все перетащим, на остров. Детей накормим, сами маленько отъедимся, отдохнем.

– А с заставскими что делать? Ну, захватим их, а потом что, по домам отпустим? – перебил его Максим. – И ты думаешь, после всего этого мы будем здесь на нарах валяться, а они нам на гармошке играть?! Через десять дней или чуть больше сюда прибудет эскадрон. Нас всех тут в сито продырявят!..

Зырянов замолчал, задумался. Действительно, он не продумал все до конца. В этом смысле Максим Кузнецов оказался более предусмотрительным:

– …думаешь, нам все обойдется? Оставят в покое и простят нам наш срок? – спокойно продолжал рассуждать товарищ. – Нет, брат ты мой, – с усмешкой отрицательно покачал головой. – Никто нам захвата заставы не простит, они нас просто расстреляют. Всех! Отпустишь ты охрану или же побьешь при захвате – исход один!

– Говорю же, надо будет всех до единого побить! – ударил кулаком по своему колену Тихон. – Пока там, на берегу, очухаются, много воды утечет.

– Нет, – осадил его намерения Максим. – Думаю, расстреливать не стоит. Люди все-таки, невиновных много…

– Зря ты так, – зашипел собеседник. – Аукнется!

– Что аукнется – это точно! Если мы их отпустим сразу, – привлекая внимание, Максим поднял палец кверху. – А если посадим под замок – успеем выиграть какое-то время!

– Вон как! Теперь мы их под охраной держать должны, так что ли? – замахал руками Назар Подгорный.

Все засмеялись, а Максим продолжил:

– Вроде того. Захватим, посадим под замок всех до единого, охрану выставим, а сами тем временем начнем готовиться.

– К чему готовиться?! – удивились все.

– К переходу. Думаю, раз такое случится, нам отсюда уходить стоит. И как можно быстрее.

– Уходить? Куда? Кругом болота…

– В обход, с правой стороны. Живут же где-то староверы, ушли из заимки, бросили все. Я думаю, они правой стороной ушли, там тайга гуще. Сам видел, когда на кедр лазил.

– Как же! Снег валит и валит. Завтра утром до паха достанет, послезавтра – до груди!

– Будут широкие лыжи – уйдем, а после перевезем детей и продукты! – смело ораторствовал Максим, убеждая всех своей смелой мыслью. – Самое главное – оторваться от этих мест, уйти как можно дальше во время снегопада. Найдем место безлюдное где-нибудь у реки, в глухой тайге, там срубим общий барак, перезимуем, а там видно будет!..

– Верно говорит Максим! – полетели со всех сторон уверенные голоса. – Правильно! Уходить надо, пока не передохли.

– Выступать надо немедля! Прямо сейчас! – стучал себя в грудь кулаком Тихон Булычев. – Завтра, может, поздно будет…

– Нет! – сказал как отрезал Егор. – Нельзя сегодня.

– Почему так? В чем причина? Погода соответствует, уже стемнело! – не унимался Тихон. – Подойдем к воротам тихо и по мордам им… по мордам! У-у-ух, как мне хочется дать им всем за все наши тягости, за смерти наших отцов, за голод ребятишек…

– Правильно говоришь, Тихон! Давай! Пошли!.. Сейчас мы им вдарим по рогам! Хватит, власть переменилась… – загудела изба от грубых голосов.

Видит Максим, что ситуация накаляется. Подбадривая друг друга, мужики заорали, никого не слушая и перебивая соседа. Каждый из них был готов броситься в драку с заставскими хоть сейчас, полностью не оценив обстановку. Максиму стоило большого терпения, чтобы утихомирить пыл повстанцев вескими доводами.

– Чего орете-то?! – перебивая всех, спокойно спросил он и, дождавшись, когда они умолкнут, начал рассуждать: – Ну, хорошо! Пойдем мы сейчас к открытым воротам толпой, а собаки услышат, поднимут шум. Располосуют нас из пулемета, как дождь пыльную дорогу. Что тогда?!

– А ить точно, мужики, – подавленно ответил за всех Назар Подгорный. – Про собак-то не подумали…

– Что же тогда делать? – вставил слово Никифор Мельников.

– Ждать до завтра! – отрубил Максим. – Завтра днем из заставы все равно кто-то должен появиться. Когда Махеев с Карбышевым были?

– Дык… Вторая неделя пошла, – глухо ответил кто-то.

– Так вот, – продолжал Максим. – Если вестовых и этапных нет, по моим расчетам, всего на заставе должно быть семнадцать человек.

– Да, так оно и есть, – подтвердил Степан Мельников. – Когда нас пригнали, заставских тринадцать было. Из этапных еще четверо остались нести службу, значит, семнадцать получается.

– Хорошо, если это так. Только теперь не семнадцать, а пятнадцать. Одного Анна убила, другого медведь задавил.

Подобное уточнение вызвало среди мужиков облегченный вздох: на два человека меньше – уже хорошо!

– А если завтра Махеев с Карбышевым прибудут, а вместе с ними охранники продукты на коне привезут, сколько на заставе останется?! – склонил голову Максим и посмотрел на мужиков.

– Дык… скоко будет? – догадавшись, к чему клонит новоявленный командир, почесали бороды мужики. – Почитай, на четыре человека меньше и будет!

– Одиннадцать! – подтвердил Максим и дополнил: – А вместе с ними сюда прибегут все собаки. Правильно я говорю?

– Дык, ты что, хочешь этих… тут захватить?! – осторожно спросил Никифор. – Вместе с собаками?!

– Да. Вместе с собаками. Одним прыжком догоняем сразу трех зайцев: вяжем заставских, получаем еще два карабина и два револьвера, а также ловим всех собак.

– Ишь че удумал! Ловко… Ну, эт-то мы сможем разом сделать, не успеют охнуть! – заторопились мужики, удивляясь логическому ходу мыслей Максима.

– А ить с ними лошади будут… – негромко добавил Гоша Подгорный. – Продукты они на конях привезут.

– Ну и что? – перебил сына Назар Подгорный.

– Кобылу заколоть можно… Ребятишек и больных накормить, самим вволю пожрать!

– Собак перебить, – поддержал Гошу Костя Маслов. – Я слыхал, что от чахотки собачье мясо – первое дело!

– Это вы дело говорите, – согласился с ними Максим. – Но только задание – прежде всего.

– А что задание? – раздухарился Гоша. – Всех перевяжем и, как стемнеет, на заставу двинем!

– Да уж, двинем, – осадил его парень. – А только охрана – тоже не дураки. Догадаются, почему свои так долго не возвращаются, могут для встречи выставить пулемет…

– Как быть тогда?

– Думаю, надо будет нарядиться четверым в казенную одежду и под видом своих въехать на заставу. Еще троих можно в сани, под тряпки спрятать. Только так можно нанести внезапный визит, – неторопливо рассудил Максим. – Главное там, на заставе, пулемет захватить. Когда он будет наш, тогда у них сразу все карты биты будут!

– Н-нн-о-о ты голова!.. – изумленно проговорил Никифор Иванович. – Каков план! Как все предусмотрел! Нам бы в жисть не догадаться. Давно придумал?

– Думал давно, – сухо ответил тот, – но назрело все только сегодня, когда Анна с Катериной на лежневку с дурной новостью прибежали. – А что, друзья, вдруг получится у нас задуманное? Поживем еще спокойно на воле хоть какое-то время?!

– Получится! Поживем! Отчего же не пожить, если у нас такая голова толковая! – одобрительно заговорили окружающие. – Ну а сейчас что делать?

– Сейчас? – удивленно поднял брови организатор. – А ничего не делать. Отдохнуть хорошо, выспаться. День был тяжелый, думаю, пора сил набираться.

Мужики разбрелись по домам. Одна за другой вернулись женщины. Перед тем как потушить лучину, Никифор и Степан вышли на улицу. Справляя малые потребности, отец вслушивался в разгулявшуюся непогоду:

– Эко, дура, метет! К утру все дороги завалит.

– Точно так, – согласился старший сын и вдруг насторожился: – Слышишь, вроде как выстрелы бахают?!

Оба прислушались, покрутили головами: нет, показалось.

– Деревья на ветру лопаются, – решил Степан, делая шаг в жилище.

– А где у нас Володька? Куда опять смылся на ночь глядя? – спросил Никифор.

– Как где… сам знаешь, где. У Прасковьи, конечно, где ему быть боле?

– Знать, любовь у них?! – лукаво спросил Никифор. – Ну, пусть так. Когда придет, не знаешь? Как бы ночью шатун не заломал…

– Дык, утром возвращается, когда бабы завтрак готовят…

– Во как?! Ну-ну, молодец. Нашей породы. Кабы потом от дела не отлынивал, Прасковья-то девка хорошая! Хотел бы видеть ее своей невесткой! – с удовольствием заметил Никифор, переступая порог дома.

– А оно все к этому и идет.

– Да?! Ну, раз так, пусть тогда там ночует. Как с заставой дело решится, свадьбу организуем…

И закрыл за собой входную дверь на запор.

Перемены на заставе

Снег густой, пушистый. Валит из черного неба сочными лопухами, будто лиса в курятнике только что теребила птиц. Тихая, вечерняя мгла. Гордыми великанами насторожились вековые деревья. Изредка отряхивают тяжесть кухты длиннорукие ветви. Где-то далеко лопнул сероводородом зыбун. Рябуха-кедровка, провожая день, скрипит на вершине пихты жалкую песню, ей вторит другая. Обе собираются лететь в глухой урман, на ночлег. Сидят, крутят головами, призывая к себе собратьев. Вдруг склонили головы, насторожились, вытянули клювы, нервно дрогнули хвостами и, разом сорвавшись с места, улетели в снежную пелену.

По узкой, таежной тропе двигается конный отряд. Уставшие от долгого дневного перехода лошади понуро кивают головами. Тяжелые копыта беззвучно разбивают рыхлую насыпь.

Глухая погода гасит все звуки. Железная посуда плотно укутана в тряпки, металлические пряжки, кольца, открытые части карабинов, револьверы, сабли, уздечки спрятаны так, что не выдают хозяина при любом движении. Специально приученные кони в нужный момент по команде могли не храпеть. Долгие месяцы терпеливых уроков не прошли даром. В отряд специального назначения подбирались сильные, выносливые, опытные лошади со всего эскадрона.

Выбравшись на перевал, командир поднял руку: стой! Девятнадцать всадников, опытные бойцы, кавалеристы конной милиции остановились, ожидая, когда тот оценит обстановку и даст новую команду. Начальник долго осматривал в полевой бинокль бескрайнее болото и черный остров посреди унылого пейзажа, Ломоватскую заставу. Увидев красный флаг на крыше часовни, он довольно покачал головой своему помощнику, махнул рукой:

– За мной! Кажется, все спокойно.

Разобравшись на десять пар, отряд начал спускаться к заставе.

Бесшумное передвижение – козырная карта командира отряда Соломеева. Отважный коммунист, прошедший в кавалерии две войны, революцию и последующую за ней гражданскую бойню, большую часть жизни провел в седле. Рожденный в семье сибирских казаков, Виктор Семенович только и умел, что воевать. В совершенстве зная тактику ведения боя, бывалый казак был незаменимым разведчиком во все времена. Своевременно принявший сторону трудового народа и крестьянства, Соломеев обезвредил не один отряд адмирала Колчака. И теперь, стараясь полностью освободить Сибирь от капиталистов, имел особое задание: «Уничтожить затерявшихся в тайге белогвардейских недобитков как отрицательный элемент развивающегося социализма!»

Подчиненные ему бойцы, проверенные временем, боевыми схватками, долгими походами, люди оставались верны до последнего патрона, безропотно подчинялись любой команде.

На опушке леса Соломеев замедлил движение, давая себя заметить часовому на вышке. Каково было его удивление, когда он не услышал предупреждающей команды. Косо посмотрев на своего помощника, политрука Волкова, Соломеев покачал головой: что-то не так! Так и не дождавшись реакции, он отдал приказ приготовиться к бою, рассредоточил всадников полукругом перед частоколом заставы, а сам неторопливо поехал к воротам.

Здесь его ждало полное недоумение: часового на вышке не было, ворота заставы распахнуты настежь, а из ближайших домов доносился веселый разговор. Соломеев махнул рукой, призвал к себе отряд, во главе которого беспрепятственно въехал в открытые ворота Ломоватской заставы. Остановившись под окном, он увидел картину застолья: пьяные командиры в окружении охраны обсуждали какие-то планы. Кто-то уже спал на кроватях, другие пытались подняться со стульев, третьи опять тянулись к кружкам…

В бывшей часовенке керосиновая лампа освещала пустую комнату. Несколько карабинов в пирамиде у стены, пулемет под нарами: бери все!

Соломеев не на шутку разозлился. Такой расхлябанности и безалаберного отношения к службе он еще не встречал. Бывалый разведчик помнил случай, произошедший в 1919 году, когда из-за уснувшего на посту часового колчаковцы вырезали взвод красноармейцев. Двадцать всадников бесшумно, беспрепятственно въехали в открытые ворота заставы… Если бы об этом знали скрывающиеся бандиты!

– Вот те, Семочка, подсолнух в огороде! – скрипел зубами командир, выговаривая любимую поговорку. – Живут, как в Марьиной роще под кустом малины! Все у них тут: и жрать, и пить, и времени свободного. А о себе позаботиться не могут! Нет, надо проучить! Надо!!! А ну-ка, ребятки, вытаскивай наружу пулемет! Сейчас мы им покажем, как базарный день надо устраивать!

Несколько молодых парней слезли с лошадей, заскочили в караулку, вытащили на крыльцо «максим».

– Патроны есть? – гневно спросил Соломеев.

– Есть! – ответил бравый красноармеец, клацая затвором пулемета. – Три ленты полные!

– А ну-ка, ребятки, отведите коней за избу. Кабы ответный огонь не открыли, – негромко скомандовал Соломеев и, дождавшись, когда исполнят его приказ, обратился к пулеметчику: – Давай, Андрюха! Жахни пару очередей поверх крыши!

Андрюха – рад стараться! В предчувствии представления, живо присел на колено, задрал ствол «максима» вверх, нажал пальцами на гашетку. Пулемет грозно рыкнул короткую очередь, замолчал, за ней загрохотал вновь.

В избе потухла керосиновая лампа. Слышно, как загремела, падая, мебель, застучали по полу сапоги. Кто-то открыл дверь дома. Сердитый голос крикнул:

– Авдей! Ты, что ли, сукин сын, народ пугаешь?

Андрюха жахнул еще очередь.

– Хорош баловать! По морде получишь!

– Я не Авдей! – громко закричал Соломеев. – Дом окружен! Выходи по одному!

Хлопнула, закрываясь, дверь. На минуту возникла гробовая тишина. Неожиданно зазвенели разбивающиеся стекла, из убежища грянули беспорядочные выстрелы. Андрей заглушил их очередной, теперь уже длиной, очередью. Ответная стрельба сразу прекратилась.

– Еще один раз пальнете – буду бить по стенам! – насмехаясь над осажденными, доставая кисет, рыкнул Соломеев.

– Ты кто таков будешь? – после некоторого молчания крикнули из укрытия.

– Я офицер царской армии, военачальник свободной Сибири, полковник Соболевский! Под моим командованием тысяча сабель! Триста человек здесь, со мной!

– Соболевский?! – подавленно спросил из окна приглушенный голос. – Чегой-то не слыхивали о таком…

Соломеев кивнул головой Андрею. Тот нажал на гашетку. «Максим» харкнул десятком патронов.

– Теперь слышал?! – усмехаясь, спросил командир.

Молчание. Вероятно, охранники не могут оправиться от шока. Наконец-то совладали с чувствами:

– Чего вам надо?

– Продукты, обмундирование, оружие, боеприпасы! Вы мне не нужны, можете убираться.

– А если не дадим, тогда что?

– За сопротивление – расстрел на месте! Предлагаю разойтись по-хорошему. Мы вас всех отпускаем, можете идти хоть сейчас, а нам остается все, что находится на заставе.

– Чегой-то мне твой голос шибко знакомый… – раздался другой, командирский баритон.

– Не имею чести знать! – усмехаясь, подлил масла в огонь Соломеев, узнав Василия Коробейникова.

– А что будет с ссыльными на острове?!

– Думаю, что они добровольно примут нашу сторону!

– Не сомневаюсь…

– Ну, так что? Выходи по одному с поднятыми руками! Оружие возле крыльца скидывайте!

– Дайте подумать!

– Никаких дум! – отрезал Соломеев и кивнул Адрею: тот выпустил еще одну очередь поверх крыши дома.

– Ну, будет… хватит! Идем уж… – наперебой заговорили охранники, выходя на улицу.

Спускаясь с крыльца, каждый бросал карабин или пистолет в снег, проходил на середину двора с поднятыми руками. Разоружение прошло быстро. Пьяная группа охраны Ломоватки слилась в толпу. Последним вышел Василий Коробейников, в ожидании замер рядом с подопечными.

– Все вышли? – грозно спросил Соломеев.

– Все тутака… в одной куче… – понуро ответил за всех Коробейников.

– Раз все, тогда окружай их, ребята! – скомандовал командир, первым выбираясь из тени.

Вслед за ним выехали верховые, окружили сдавшихся и, не сдерживаясь, смеялись над пораженными. Несмотря на вечерние сумерки, Коробейников различил на шапках кавалеристов красные звёздочки, а присмотревшись внимательно, узнал Соломеева.

– Эт-то вы, товарищ комиссар?! – едва выдавливая слова, бормотал он. – Что за шуточки?..

– Да, это я. А никакие это не шуточки, товарищ командир взвода! – рявкнул Соломеев, приблизившись к нему. – Вы что тут, думали, с вами в бирюльки играть будут? Чем вы тут занимаетесь? Спирт лакаете?! В свое удовольствие проживаете? Вас сюда зачем откомандировали? Позицию охранять или гулять?

Молчит Коробейников, выструнился, слова против сказать не смеет. Он знает Соломеева как отважного командира. Даже начальник штаба города Енисейска товарищ Кузнецов робеет перед смелым казаком. В прошлом году, в канун празднования тринадцатой годовщины Октябрьской революции, на общем построении полка, он долго пожимал ему руку, о чем-то заискивающе говорил, пристально вглядывался в лицо и предложил встать рядом.

Коробейников встречался с Соломеевым лишь единожды, весной, когда был назначен сюда начальником заставы. Напутствуя его в дорогу, он долго смотрел ему в глаза, крепко пожимал руку, объясняя поставленную задачу:

– Надо! Того требует время. Знаю, там тебе будет тяжело, но ты держись! Вот накажем кровососов, очистим нашу землю от отрицательных элементов, тогда заживем как люди! И не надо нам будет за кем-то следить! Мы вас будем всячески поддерживать. Скоро я сам прибуду на заставу, чтобы проведать ваши дела. Держись, мой дорогой товарищ! – и прижал его к себе по-братски крепким, долгим объятием.

Все, кто был тогда рядом и слушал трибунные речи бравого командира, улыбались, мысленно поддерживая Коробейникова и облегченно вздыхая: «Слава те… Спасибо, что не я еду в тайгу!»

Коробейников хотел верить, что это всего лишь слова и никто, кроме обозников, на заставу не приедет. Они будет жить там как отшельники, независимо и без должной защиты. Последнее обстоятельство его несколько тревожило: кто знает, а вдруг действительно нападут беглые белобандиты или взбунтуются ссыльные кулаки? Однако сказать слова против своего назначения не мог.

За соломеевцами закрепилась слава отряда-невидимки. Они могли выехать в ночь на задание, пропадать неизвестно где, появляться неожиданно в самых непредсказуемых местах и возвращаться тогда, когда их не ждали. В этом был секрет успеха: соломеевцы не знали поражения и не имели потерь в своих рядах. Наоборот, по окончании задания приводили арестованных белых офицеров и бандитов, скрывавшихся в лесах. Все, что происходило среди них, никогда не выходило наружу.

Строгий, требовательный, но справедливый командир мог доказать свою правду любому начальнику, старше его по званию. В прошлом году он посадил под арест вестового из управления только за то, что тот отказался ехать в ночь по заставам со срочным приказом, ссылаясь на долгую, многодневную поездку и усталость. В другой раз без согласия вышестоящего командира неделю водил за собой по тайге, с ночевками у костра штабного писаря, который перепутал в приказе названия деревень Огневка и Коневка, отчего отряд поскакал на задание в другом направлении. Был случай, когда у всех на глазах переодел комиссара по снабжению в старенькую, рваную шинель своего подчиненного, а тому отдал его полушубок и заменил рысака начальника штаба товарища Кузнецова на хромую кобылу.

– А как вы хотели проложить путь к коммунизму?! – орал он на построении, и никто не мог перечить ему даже взглядом.

Соломееву подобные поступки сходили с рук. Отдаленность от начальства, былая боевая слава, неограниченные полномочия сделали его неприкосновенным лицом во вверенном ему уезде. Проще говоря, все его боялись хуже черной оспы. В эскадроне гуляли слухи, что во время постоя у квартирной хозяйки сам Кузнецов заваривал и подавал ему по утрам на стол горячий чай.

И вот теперь он, командир взвода охраны, главное действующее лицо на боевом пункте, Василий Коробейников стоял перед Соломеевым, застигнутый врасплох, уличенный в безобразной пьянке, разоруженный и униженный. В какой-то момент он даже подумал:

«Пусть лучше меня сразу застрелит, чем терпеть такой стыд! Да… а если не застрелит, тогда трибунала не избежать. Вместе с кулаками отправят лежневку через болото класть. А там – верная смерть…»

Но Соломеев не спешил с расправой. Замкнув руки за спиной, он неторопливо прохаживался перед горе-воинами. Выдержав паузу, он глубоко втянул воздух, сердито нахмурил брови, посмотрел на своих бойцов: чуете?! Те презрительно кривили лица: как не чуять – давно носы воротим! Соломеев приказал охранникам по одному пройти мимо него, выискивая слабых желудком. Таких оказалось двое: инженер Махеев и Ванька Бродников. Соломеевцы громко хохотали над ними:

– Вояки! От одной пулеметной очереди в штаны наложили! Гы-гы-гы! Зачем вам в руки оружие дано?!

Надвигая на глаза форменную шапку, Махеев убедительно оправдывался, что он не по служивой части, а лишь по строительству, работает здесь не с оружием в руках. А то, что случилось, – не его вина, потому что он ужасно боится выстрелов. Ванька Бродников переминался с ноги на ногу.

Соломеев неожиданно развеселился.

– Вот те, Семочка, подсолнух в огороде! – не сдерживая смеха, обратился он к Коробейникову. – С кем же ты воевать собрался?!

Понятно, что, несмотря на дальнюю дорогу, усталость и голодный желудок, стрелять и махать шашкой командир не собирался. Оттаял.

«А что врасплох захватил, так это с каждым может случиться. В общем, дела на заставе идут исправно. Ссыльные кладут лежневку, опережая норму. Никто не сбежал, не отлынивал от работы. Значит, и наказывать его не за что!» – думал Коробейников, подрагивая телом: холодно в одной гимнастерке на улице стоять. Хотел пригласить Соломеева за стол, но тот опередил его.

– Что же ты, Семочка, в гости не зовешь? – более мягко спросил он, дружелюбно похлопывая его по плечу. – Ладно уж, вольно! Веди в дом. Завтра, на похмелье разбираться будем. Оружие подберите! Моих по избам распределите, накормите. Лошадей под крышу, да овса задайте! Ну, показывай, чем вас тут добрая кухарка потчует!..

Коробейников рад до пяток, что все так легко обошлось, нисколько не обижаясь, что его Соломеев Семочкой назвал: пусть хоть бараном, лишь бы быть у него в милости. Сорвавшись с места, на ходу давая необходимые указания, приглашая гостей за собой, Василий побежал в избу.

– Евдокия! На стол накрывай!! Товарищ командир с бойцами ужинать будут!!!

Авдотья, во время стрельбы благоразумно пребывая под кроватью, теперь металась по избе, зажигая керосинки и затыкая разбитые окна подушками. Неожиданное появление соломеевцев для нее было тоже некстати. Накормив завсегдатаев Ломоватской заставы, выдав им добрую порцию спирта, она отправилась спать. Только прилегла, как вдруг услышала пальбу. Сначала подумала, что это балуются вернувшиеся с охоты Лазарь Терехов и Авдей Савельев, выскочила на крыльцо, чтобы прикрикнуть на них, но, увидев верховой отряд, быстро вернулась назад, где заняла место под кроватью.

Сколько бы она там просидела – неизвестно. Любопытство взяло верх. Собравшись силами, Авдотья, крадучись, вышла в сени, откуда услышала весь разговор. Хозяйка заставы мысленно ругала всех, кто ей так надоел. И была тут как тут, когда Соломеев спросил о еде.

В дальнейшем все происходило как по расписанию. Начальник заставы быстро назначил новый караул, выставил часовых на вышки.

Определив лошадей в конюшню, задав им овса и сена, соломеевцы плотно поужинали. Закрыв на ночь ворота, произвели отбой. Разбор вопиющего поступка, наказание виновных Соломеев отложил до утра, мудро рассудив:

– Завтра, пораньше, на свежую голову, я им чубы расчешу! Сейчас усталость валит с ног. Да и эти… вояки… пусть протрезвятся.

Авдотья приготовила ему постель за печкой. Заваливаясь на кровать, он как будто случайно прихлопнул упругую ягодицу:

– До сих пор хороша!

Та игриво дернулась ему навстречу, хотела обнять, но он отстранил ее:

– Но уже… На виду у мужика!

И через минуту уснул.

Заставские, стараясь не нарушить его покой, переговариваясь шепотом, облегченно вздохнули:

– Пронесло!

Однако зря вздыхали. Едва новое утро разбило серые краски ночи, Соломеев поднял заставу по тревоге. Плохо соображая, что происходит, заставские лежебоки, пересиливая похмелье, с больными головами выскочили на улицу. Измеряя скорость построения, Соломеев строго смотрел на именные часы. Недовольный прытью подчиненных, строгий комиссар сделал отбой, проверил, все ли лежат в постелях, и только потом вновь скомандовал сигнал тревоги.

На этот раз время построения охранников сократилось вдвое. Этот факт немного утихомирил его пыл. Наступило время утренней гимнастики. А чтобы не махать руками и ногами напрасно, заставским выдали деревянные лопаты.

Снега в ту ночь выпало много: лошади под брюхо! Лопат хватило на всех. Мысленно проклиная тот день, когда они прибыли на заставу, болотный край, староверов и их лопаты, ссыльных и колкое похмелье, охранники принялись убирать двор. Все вместе: Корабейников и Михрютин. Агафьев и Бродников. Герасимов и Махеев…

– Не умеете бойцами командовать – работайте вместе со всеми! – учил командир.

Никто из соломеевцев в уборке территории не участвовал. Не доверяя покой заставским охранникам, двое из них стояли на вышках, другие ухаживали за лошадьми, третьи готовили завтрак, остальные готовились к очередному походу.

Неторопливо прохаживаясь за спинами работающих, Соломеев удивленно крутил головой, пытаясь в чем-то разобраться. Так и не справившись со счетом, он отозвал Агафьева в сторону:

– Ты начальник заставы? Я не пойму, вас должно быть семнадцать человек. Где еще двое?!

– Так на охоту ушли, – спокойно ответил тот.

У Соломеева от удивления едва не вылезли глаза из орбит:

– На какую такую охоту?!

– Соболя промышляют вокруг болота, товарищ комиссар. Не впервой, – младенческим голосом пояснил начальник заставы, не считая подобное обстоятельство преступлением. – С собаками ушли. Если бы собаки были во дворе, разве вы бы нас врасплох застали?

– Они у тебя разрешения спрашивали?

– Дык… говорили, что пойдут, – предчувствуя недоброе, переминаясь с ноги на ногу, лопотал Агафьев.

– Сколько времени отсутствуют?

Агафьев закатил глаза под лоб, стараясь припомнить дату. Помогла Авдотья:

– Три ночи уже нету…

– Три ночи?! – вскипел Соломеев, готов порвать Агафьева на портянки, но огромной силой удерживая себя от этого. – Два бойца отсутствуют трое суток, и ты не знаешь, где они находятся?! – ревел буйволом комиссар. – Да ты знаешь… да ты… Кто такие?!

– Савельев и Терехов! – став белым, как выпавший снег, отчеканил Агафьев и попытался смягчить обстановку: – Придут, куды денутся… не раз такое было. Охотники, что с них возьмешь… Чем еще людей на заставу завлечь? Охотой, волей и большими деньгами!

Соломеев был вне себя от бешенства. В порыве ярости он одной рукой схватил Агафьева за горло, другой потянулся к кобуре за маузером:

– Ты вообще… понимаешь, что говоришь?! Какую ты мне тутака тюньку слюнявишь? – заорал он так, что все обратили на них внимание. – Какая, на хрен, охота?! Какие соболя?! Ты вообще понимаешь, что ты тут делаешь? Ты знаешь, куда тебя направили?! Тебя отправили контролировать режим! Заключенных охранять, дорогу государственного значения строить! А ты тут… развел малахольню: пьянки, гулянки, панибратство. Кто куда и насколько захотел, туда и пошел! Сброд захребетных алкашей!.. На всем готовом… у народа… у партии!..

Наконец-то добравшись до пистолета, Соломеев щелкнул предохранителем. И застрелил бы не задумываясь, но Авдотья помешала, повисла на руке у комиссара, завизжала поросенком:

– Ой, батюшки, святы… Товарищ командир, не убивайте! Не со зла он так… по доброте своей души!..

Тут и другие подоспели: политрук Волков, пулеметчик Андрей, Коробейников, Герасимов.

Соломеев вскоре вышел из приступа, выправился, сунул в кобуру пистолет. Оправив на себе строгую, форменную одежду, приказал строиться. Всем! Кто был на заставе. В две коробки. Справа – свои, эскадронные бойцы, слева – заставские. Дождавшись доклада от Волкова и Корабейникова, заговорил резко:

– Я прибыл сюда не корову доить. Вверенный мне взвод кавалеристов во главе со мной имеет строгий приказ командования на ликвидацию и полное уничтожение разбежавшихся по тайге белобандитов. Доподлинно известно, что в этом районе, в староверческих скитах скрывается группа царских офицеров во главе с полковником Соболевским. Есть мнение, что группа ведет глубокую агитационную пропаганду среди местного населения с целью захвата в районе власти. Вероятно, в первую очередь будут захвачены склады с продуктами и оружием. Возможно намеренное склонение ссыльных кулаков на свою сторону.

Ваша Ломоватская застава – щедрый подарок для представителей голубой крови. Захватить ее, как это мы сделали вчера, не составит труда. Чтобы этого не произошло, я имею неограниченные полномочия для укрепления заставы дополнительными огневыми точками, а также подкрепление охраны новыми людьми. С вами остаются пять человек из моего взвода. В целях искоренения разгильдяйства и разложения дисциплины, я обязан наказать виновных во вчерашнем происшествии! – поднес руку по-военному под папаху и обратился к отцам-командирам:

– Командир заставы Агафьев!

– Я! – тут же последовал дрожащий ответ.

– Десять суток домашнего ареста!

– Есть… – поникшим голосом ответил тот.

– Командир взвода охраны Корабейников!

– Я! – поник плечами виновный.

– Десять суток домашнего ареста!

– Есть…

– На время ареста командование заставой возлагаю на политрука Волкова!

– Есть! – ответил бодрый голос.

– Командиром взвода охраны назначаю Мальцева!

– Есть! – подкинул руку к краснозвездной шапке тот самый парень, который вчера садил пулеметные очереди поверх крыши.

Умел Соломеев говорить. Этому научили долгие выступления перед бойцами. Умел приказывать, поощрять и наказывать. Этому научило военное время, победы и поражения. Он знал, как воодушевить своих подчиненных, убедить их или, наоборот, отправить в тыл труса. И сейчас он поступил правильно.

С раннего утра до позднего вечера на Ломоватской заставе кипела работа. Для охраны к двум вышкам часовых, у тайги, из разобранного на доски сарая построили еще одну, третью. Все вышки были обшиты досками, защищая охранников от ветра и снега. На вышку около ворот опять подняли пулемет. Второй пулемет из склада Авдотьи установили на мыс перед входом на лежневку к острову, у высокого кедрового пня.

Решение Соломеева для всех являлось чем-то новым. Для поддержания дисциплины из кавалерии оставили четырех человек, чтобы научили заставских, как нести караульную службу. Бойцы не думали, что их задержат здесь надолго. Людей у соломеевцев не хватало, однако никто не сказал по этому поводу ни единого слова против. Все уважали и боялись своего главнокомандующего.

Утром следующего дня, убедившись, что Ломоватская застава теперь имеет более надежную защиту, Соломеев с пятнадцатью бойцами уехал в тайгу в поисках затерявшихся белобандитов. Перед выходом он пригрозил суровой расправой над каждым, кто будет плохо выполнять свои обязанности или пьянствовать:

– Приеду неожиданно, так и знайте! Будет непорядок – расстреляю!

И уехал.

Условиями жизни ссыльных на острове Тайна Соломеев не интересовался.

Крутые перемены на заставе принесли в ряды охранников недовольный ропот:

– Жили не тужили. На́ тебе, явился командир. При таких условиях жизни нам здесь не интересно. Однако, ребятки, надо удочки-то сматывать…

Среди небольшого числа возмущенных были Ванька Бродников и Федор Михрютин.

К времени отбытия кавалерии Лазарь Терехов и Авдей Савельев из тайги так и не вернулись.

Последняя ночь

В стены избы бьется упругий ветер. Бешеная непогода стонет, словно издыхающая старуха, бросает в закопченное оконце горстки сыпучего снега. Где-то далеко, пугая глубокую ночь, едва слышно скрипит доживающая свой век дряхлая пихта. Жаркая печь-глинобитка подсекает едким дымом. Рваная метель, словно надсмехаясь над человеком, дует в печную трубу злобным дыханием. Кажется, что сама мать-природа взбунтовалась.

В доме Мельниковых тоскливо. Длинная, тонкая осиновая лучина мерцает тусклым огоньком. На верхних полатях, находясь в постоянной борьбе с голодом, вяло передвигаются дети. Внизу, взбивая сухую траву, готовятся ко сну уставшие взрослые. Прошел еще один тяжелый трудовой день. Следующее утро готовит новые перемены.

Степан не спит. Тягучее время терзает. Что будет завтра?! Что их ждет на заставе? Удастся ли захватить склад с продовольствием или это будет его последний день в жизни? Если его убьют, что станет с семьями, женщинами и детьми?! В голове нет ответов на подобные вопросы, как нет твердой уверенности в завтрашнем дне.

Рядом любимая жена Настя. Прижалась к нему всем телом, горячо дышит в шею, положив голову на плечо. Нежные руки обвили его сухое, жилистое тело. Подрагивающие пальчики теребят вихры на затылке. Степан ответно гладит Анастасию рукой по голове. Мозолистая ладонь цепляет ее волосы, путает пряди в узелки. Анастасия молчит, томится от наслаждения. Она привыкла к его корявым, загрубевшим, стянутым работой в крюки рукам. Любит, когда он ее так ласкает, каждый вечер ждет этого часа, который затмевает все беды и невзгоды. Другая рука Степана плавает по ее телу. Он чувствует обтянутые кожей ребра Насти, выпирающие кости бедра, худые ноги, тяжело вздыхает: дошла!.. А давно ли было, что возьмешь за ягодицу – кровь взрывается?! Эх… да ладно, были бы кости, мясо нарастет! Будет и на нашей улице праздник! А другая мысль в ответ: будет ли?!

– Что же, Степушка, вы назавтра задумали? – шепчет Настя в самое ухо. – Худое или доброе?

– Доброе! – едва слышно отвечает он, прикусывая губами ее нос.

– А если не получится у вас ничего? Может, тебе не ходить с мужиками на заставу, сказать, что захворал?

– Ну да, а если все так скажут, кто пойдет?

Анастасия молчит, тяжело вздыхает.

Наверху зашевелились полати. Сверху показались детские, босые ноги.

– Тятя! Сыми меня! – раздался негромкий, слабый голосок.

– Ты куда? А ну, спать! – поднявшись на локте, пригрозила Анастасия.

– Я к тяте, с ним спать буду! – более настойчиво потребовал Ваня, готовый спрыгнуть вниз.

– И меня тоже сымите! – показав вихрастую голову, закуксился Витя. – Тоже к тятьке хочу!

– Что с ними делать? Не слушаются, и все тут, – недовольно заворчала Анастасия, готовая дать ладошкой сынам под зад, но Степан успокоил ее.

– Да что там… Сыми. Пусть полежат. Потом назад уложу, – сказал он, отодвигаясь плотнее к стене и принимая между собой и Анастасией детей, нарочито насупив брови. – А ну, говорите, зачем пришли?

Ребятишки не боятся, знают характер отца. Детей воспитывает мать, у нее больше времени. Анастасия может прикрикнуть, легонько хлопнуть ладошкой по мягкому месту, а отец заступится. Поэтому и тянутся Ваня и Витя к Степану, как цветы к солнцу. Любому сыну отцовское, мужское слово важнее слез матери. Женские слезы делают мальчика слабым и безвольным, а пример достойного отца кует характер будущего мужика.

Улеглись. Степан придвинулся к стене. Ваня и Витя, повернувшись спиной к матери, посредине. Анастасия – с краю. В ее сознании теплится запоздалая мысль:

– Дочку бы… дочка бы обняла, прижалась, поцеловала, ответила лаской, – тяжело вздохнула. – Ладно уж, что есть! Мальчишки тоже неплохо, приведут в дом невесток-дочерей, родят внуков. Как будет хорошо!

У мальчиков лишь одна просьба: «Тятя, расскажи!» И какими бы ни были наводящие вопросы, все мысли крутятся вокруг одного: еда. Цепкая память ребятишек – как жало змеи. Старший Ваня вспоминает мельницу:

– Тятя, расскажи, как крутятся жернова? Почему сверху сыплешь зерно, а внизу получается мука?

А младший Витя негромко добавляет:

– Маманя булочки пекла – вкуснотища! – чмокает языком. – И с медом! И со сметаной! И с малиной!

Степан подавленным голосом начинает объяснять принцип работы мельницы. Дети слушают, затаив дыхание, потом опять начинают спрашивать:

– А почему корова жует сено, а нам дает молоко? – спрашивает один, а другой тут же подхватывает.

– Нам маманя с молочком оладьи пекла! А сметанка вкусная!..

Ваня вдруг восторженно вспоминает:

– А я помню, как ты во-о-от такую щуку в пруду поймал! Мы ее с Танькой и Максимом утащить едва смогли!

– А я щуку тоже видел! – торопится перебить старшего брата младший. – Когда на плоту плавали. Там много рыбы было! – в темноте топорщит маленькие пальчики, показывая, сколько он видел щук.

– И еще мы бочки видели! – рассказывает Ваня приключения из недалекого прошлого.

– Видели? – вздрагивает Степан от неожиданности.

– Да. Их там целых шесть штук было! – восторженно твердит старший сын. – А кто их туда бросил?

– Бросил?! – рассеянно проговорил Степан. – Так это мы их туда положили, мед хранить!

– С медом?! – затаив дыхание, шепчет Витя. – А когда мы домой вернемся, то их достанем?

– Достанем! Обязательно достанем! – обещает отец.

– Вот уж мы тогда меду наедимся! – радуются дети. – И с хлебушком! И с булочками! И с оладышками!

– Наедимся… – тяжело вздыхает Степан, чувствуя, как глаза промокают от слез.

– Так это не скоро будет! – сдавленным голоском щебечет Витя. – А я бы сейчас маленький сухарик погрыз… самый маленький, ну хоть вот такой, – и показывает пальчиками тоненькую полоску, которая должна утолить его голод.

Но хлеба нет. В избе даже не имеется захудалой жменьки муки, из которой можно было бы заварить на воде липкую тюрю.

– Завтра будут вам сухарики, – неуверенно обещает Степан, стараясь прервать разговоры о еде. – А сейчас давайте спать!

– Завтра дядьки с ружьями на санях привезут еду?

– Да, привезут. Спите!

– Нет, не привезут… – разочарованно всхлипывает Витя. – Они всегда так. Говорят, а сами не везут.

– Коли не привезут, так мы сами пойдем. Спите!

Его слова подействовали на сынов должным образом. Довольные, дети замолкают. В избе становится тихо. Слышно, как за печкой, на нарах, слушая разговор, негромко всхлипывала Матрена Захаровна. Вместе с ней тяжело стонал Никифор Иванович: страшно видеть состояние внуков и детей. Еще страшнее понимать, что изменить что-то нельзя.

В других домах тоже ведутся подобные разговоры. Мало кто из людей спит. События последнего дня взбудоражили. Одни ворочаются с боку на бок, другие горячо спорят с женщинами, а кто-то с закрытыми глазами представляет завтрашний день.

С некоторых пор, после того, как наполовину опустел дом Берестовых, здесь стала собираться молодежь, даже после тяжелого дня хотелось общения. Девчата и парни тянутся друг к другу, как подснежники к солнцу. Кто-то кому-то нравится. Другие, тщательно скрывая свои чувства, тайно любят. Есть и такие, кто, проверив свои сердечные порывы, ждут дня свадьбы. Как и когда дом Берестовых стал домом свиданий, сейчас никто не помнит.

Собравшись на вечерку раз, другой, молодые взяли в привычку засиживаться допоздна. А потом и вовсе задержались до утра. Взрослые обратили на это внимание. Женщины приняли их поведение в штыки: «Как это, моя дочь домой ночевать не ходит?! Стыд! Позор!» Мужики отнеслись благоразумно: «Под смертью ходим. Кто знает, кого завтра закопают. Пусть встречаются».

Для разрешения вопроса провели собрание, на котором подавляющим числом голосов решили открыть в доме Берестовых молодежное общежитие: «Молодо-зелено, гулять велено! Не на улице же на морозе встречаться!» Большую избу разделили на две части наспех сколоченной тесовой стеной с тряпкой в проходе. В одной половине жили девчата, во второй парни. Роль строгой охраны выполняли тетка Клава и бабка Варвара. Последние меры предосторожности были излишни: молодежь того времени придерживалась строгих правил. В редких случаях девушки позволяли своему избраннику, будущему мужу, непродолжительный поцелуй. На более близкие отношения не было даже тени намека как с той, так и с другой стороны.

Шестнадцать человек в возрасте от шестнадцати лет. Семь парней и девять девушек. Самая красивая пора в жизни! В эти годы кажется, что все лучшее – рядом, впереди. Любовь навеки!

Из общего круга образовалось три крепкие пары. Володька Мельников растопил льдинки в сердце Прасковьи Берестовой. Костя Маслов влюблен в Аню Зырянову. Иван Булычев ухаживал за Таней Масловой. Определившись в своем выборе, молодые ждали удобного случая для родительского благословления. Однако по тем или иным причинам торжественный день откладывался.

Было заметно, что Гоша Подгорный сходил с ума от Веры Ерофеевой. Да только вот любовь его, оказалось, безответная. Как ни крутился Георгий около Веры, оказывая ей всяческие знаки внимания, девушка оставалась холодна к парню.

Вера – из зажиточной семьи Ерофеевых, в недалеком прошлом знаменитых на всю волость лесоторговцев. Многие парни в свое время хотели видеть ее своей женой. Избалована девушка мужским вниманием. Немало видела у своих ног дорогих подарков. И парни один другого лучше. Не то, что Гоша-нетопырь: ростом мал, да лицом от голода на кирзовый сапог стал похож. Не такой ей жених нужен. Живет девушка старыми, радужными воспоминаниями. Может, только чуточку задумывается иногда, почему у Гоши такая отзывчивая, простая душа и горячее, преданное сердце?

Вечера у молодежи проходили однообразно, но не скучно. Собравшись в дружный круг, девчата подшивали деревянными иголками (железная иголка была на всех одна) заношенные одежды, выкраивали из хламья рукавицы, латали куртки, штаны. Парни в это время играли в карты.

Самодельная колода вырезана из тонкой бересты. Рисунки и знаки раскрашены охристым настоем кедровой коры, очернены сажей, а сверху покрыты тонким слоем живицы лиственницы.

Обычно девчата поют песни. Любители озорного слова вставляют шутки, прибаутки, вызывая смех и веселье. В такие минуты они забывали о невзгодах, представляли себя дома, где за стенами раскинулась знакомая картина сельской жизни. Где-то неподалеку, за глубоким обрывом, шумит сибирская река, в полях колосится рожь, за покатой горой распростерлась глухая, высокоствольная тайга, а в высоком, свободном небе раскинулась бесконечная осыпь разноцветных звезд. И от этого на душе становилось так хорошо, как в далеком детстве, когда, проснувшись утром, знаешь, что тебя ждет теплое, парное молоко с горбушкой горячего, только что испеченного хлеба. Хотелось бежать, раскинув руки, не останавливаясь, за линию горизонта.

Длинный, черный вечер постепенно подходил к концу. Вот тихо скользнула во вторую, девичью половину Аня Зырянова, за ней исчез Костя Маслов. Следом ушли Володька Мельников и Прасковья. Уединившись от всех, молодые парочки расселись по углам: счастье посидеть с любимым человеком рядом хоть какое-то время, поговорить шепотом, прижаться плечами и, пока никто не видит, соприкоснуться губами. Строгий сторож бабка Варвара крутилась на полатях, долго всматриваясь в темноту подслеповатыми глазами:

– Ребятишки! Что вы там делаете? А ну, зажгите лучину!..

Для молодых ее слова – что капля дождя в реку. Никто не обращает внимания. В лучшем случае кто-то из девчат дает голос:

– Да тут мы сидим, ничего не делаем. Спи, бабуля!

Бабка Варвара, на некоторое время успокоившись, укладывает седую голову на подушку, делает вид, что засыпает, но очень скоро снова смотрит в темноту:

– Прасковья! Где ты там? Что делаете? А ну, зажги лучину!

И так весь вечер.

С Клавой Ерофеевой намного проще. Общительная женщина любила пошутить, поделиться историями из прошлого. При этом ни разу не вспомнив о том, как у ней погибли в Первую мировую войну муж и два сына. Женщина не придавала особого значения тому, что происходило за перегородкой, оставаясь уверенной, что ничего плохого произойти не может. Бабка Варвара сердилась на нее:

– Клавка! И где твои глазья? А ну, сходи, посмотри, что там девки делают! Зажгите лучину…

– Что надо, то и делают! – не обращая внимания на нее, отмахивается та. – Сама не была молодой?!

– Мы в ихние годы до свадьбы по закоулкам не сидели!

– Ой, ли! А ну, вспомни, как ты с Ванькой Репиным в навозной куче до утра целовалась?

Бабка умолкает, возмущенно пыхтит. Уже не рада, что рассказала ей историю, как в далекой молодости, не разобравшись в темноте, где находится, миловалась с дружком в теплой куче перегноя.

Вечер продолжается. В одной половине играют в карты. В другой – три молодые парочки прижимаются друг к другу плечами.

Вера Ерофеева встала из-за стола, устало потянувшись, зевнула, направилась в темную половину. Следом за ней, будто с просьбой к Косте Маслову, прошел Гоша Подгорный. Девушка не успела присесть, как парень взял ее за локоть, повернул к себе и, не раздумывая, чмокнул в нос.

– Ты чего это… такой прыткий? По уху захотел? – взволнованно зашептала Вера, не зная, как поступить.

– Да можно и по уху, – согласился тот, – сколько можно терпеть?

– Что уж… терпеть-то… – негромко, чтобы никто не услышал, ответила та. – Ты бы хоть вниманием предупредил или какой подарок сделал.

– Давай присядем, – чувствуя некоторое потепление, предложил он.

В темноте, нащупав место, оба присели рядом на нары. Гоша осторожно прикоснулся к руке подруги. Немного помолчали, подбирая слова. Бабка Варвара на полатях разрядила обстановку:

– Верка! Чей-то ты там притихла? Никак Гошка пристаеть?! А ну, зажги лучину!

– Да нет… бабушка. Спите! Вовсе не пристает. Так мы… сидим… разговариваем.

От ее слов у Георгия в голову хлынула кровь: неужели?..

Три парочки по углам, услышав эти слова, едва слышно зашептались: «Ой ли! Наконец-то… Вера ответила Гоше вниманием!»

В дальнем углу, прижавшись к стене, сидят Володька и Прасковья. Он ласково гладит рукой ее короткие, стриженые волосы. Она с безграничным доверием прижалась к его плечу, тая от нежных прикосновений. Он негромко, в самое ухо рассказывает ей, как хорошо и счастливо они будут жить после свадьбы:

– …дом свой построим! Большой! Пятистенок. Полы выложим. Во все стороны окна вставлю, чтобы светло было…

– Во все стороны не надо, холодно зимой будет. Пять окон хватит, на три стороны, – по-хозяйски перебивает Прасковья Володьку.

– Ну, пусть будет пять, – охотно соглашается он, прижимая подругу.

– И комнаты три: кухню, горницу и детскую. Чтобы всем места было!

– Сколько же ты детишек хочешь? – улыбается Володька.

– Сколько будет… – едва слышно шепчет Прасковья.

– Чем же ты их всех… кормить-то будешь? – спрашивает он, быстро, но осторожно накладывая ладонь на ее твердую, упругую грудь. – Этим, что ли?!

– Убери! – тут же отбив его шальную руку, сердится Прасковья. – Ух, и наглец ты, как я посмотрю!

– Ну, уж! И потрогать нельзя!

– Да, нельзя! – шипит девушка. – Не лезь, куда не следует! – И дополняет возмущение суровым воспоминанием: – Привык свою Авдотью толстозадую тискать…

– Что ты… все вспоминаешь… не моя она! И мы с тобой, почитай, как одно целое! – растягивая слова, вздыхает Володька.

– Нет! – непреклонно отвечает Прасковья. – Сказала, после свадьбы, значит, так и будет! Как наступит ночь – хоть ложкой черпай!..

Бабка Варвара услышала возню, подняла голову, вперила слепые глаза в темноту:

– Прасковья, к тебе, что ли, пристает Володька? А ну, зажги лучину!

– Да нет, бабушка, все хорошо. Никто не пристает, – отвечает внучка. И пожилая женщина опять замолкает на некоторое время.

Так проходит час-другой. Сыграна двадцатая партия в подкидного дурачка. Клава рассказала последнюю байку. На полатях тяжело свистит носом бабка Варвара: уснула. Время близится к полночи. Многие зевают. Пора на отдых, завтра снова рано вставать. Подарив друг другу последний поцелуй, расходятся влюбленные парочки. Девчата располагаются в своей половине. Парни уходят на свою. Тесовая дверь закрывается, щелкает деревянный запор. Определившись по своим местам, парни обмениваются негромкими репликами, потом затихают. Гаснет воткнутая в стену осиновая лучина. Стены дома Берестовых сковывает мрак ночи. Закончился еще один счастливый вечер общения молодых ссыльных острова Тайна. Хоть и голодно, но как же все-таки хорошо!

Холодное утро разбудило поселок тишиной. Метель кончилась. Мороз еще только начал набирать силу после недельной круговерти. В окнах изб засветились утлые огоньки. Из заснеженных труб повалил густой, едкий дым. Выпуская клубы тепла, скрипнула дверь Мельниковского дома. На улицу вышел Степан, оглядевшись по сторонам, убедился, что медведь не приходил.

Он отошел в сторону, оправился, умылся снегом, взял деревянную лопату, начал расчищать площадку перед домом. На помощь вскоре пришли Егор Зырянов, Тихон Булычев, Иван Ерофеев, Артем Маслов, остальные мужики. Поприветствовав друг друга, они быстро убрали дорожки между домами от снега, а после поговорили о дальнейших планах. Пришли к общему соглашению: на работу не выходить, а ждать обоз здесь. Женщины тем временем приготовили скудный завтрак из оставшейся крупы: овсяную кашу на воде.

После завтрака распределились по местам. Максим Кузнецов руководил действиями. Прежде всего, было необходимо выставить за поселком, в пихтаче, караул. На случай, если поедут заставские, узнать заранее их точное количество и наличие оружия. Караул решили выставить подальше, где-то на середине острова, и ходить к нему тайгой, а не дорогой, чтобы не вызвать у охранников подозрения. Смена караула – пока не замерзнут. В остальном решили действовать по обстоятельствам.

Первыми вызвались идти на пост Тихон Булычев, Гоша Подгорный и Володька Мельников. Остальные остались в поселке. Кто-то готовился к предстоящей операции захвата, другие занимались хозяйственными делами. Нескольких парней стали копать тропу к роднику и пилить дрова.

Прошло не так много времени. По расчетам Максима Кузнецова парни уже должны были обосноваться на месте караула. И как же удивились мужики, когда увидели вернувшегося в поселок Георгия.

– Мы ить там… – на бегу, задыхаясь от быстрой ходьбы, выбивая коленами снег, заговорил парень, – собак нашли!

– Каких собак?! – удивились мужики.

– Тех… заставских, – немного отдышавшись, более понятно продолжил тот. – В урмане, в стороне от дороги, на поводки, что пропитаны дёгтем, к деревьям привязаны. Пять штук.

– На поводках сидят? А как они туда попали? Кто их привязал там?.. – Мужика засыпали вопросами.

– Тихон говорит, что это их вчера эти… заставские… на поводки посадили в тайге, чтобы не мешали… а сами сюда пошли. Они! Больше некому! Потому как следов к ним свежих никаких нет, все снегом засыпано. Значит, со вчерашнего дня там сидят. Они тут, совсем неподалеку. Мы их из-за метели, наверное, не слышали.

Неожиданная новость взволновала всех. Отсутствие собак на заставе давало большое преимущество перед сегодняшним задуманным нападением. Опять же, охранники могли хватиться их отсутствия, поднять тревогу и прочесать остров. Если найдется хоть один след или кто-то из псов подаст голос, последствия могут стать самыми плачевными.

Максим Кузнецов, Егор Зырянов, Степан Мельников, еще несколько мужиков пошли за Гошей. Одни видели в них охрану и защиту от шатуна. Другие опасались, что они накличут беду. Третьи, самые голодные, смотрели на собак как на еду. Егор Зырянов сразу настоял на решении вопроса:

– Дети голодные… на глазах слабнут…

– На волоске от гибели… – поддержала его Мария Кузнецова.

– Что же, выхода нет. Давайте… – ответил за всех Максим Кузнецов. И на этом вопрос был решен.

Нашлись проворные руки. Выбрали самого большого, крупного костью, гладкого спиной, упитанного кобеля. Отвели в сторону, в густой пихтач. Тот самый поводок пригодился для удавки. Через полчаса в унылых домах, перебивая запахи смерти, вселяя в голодные души жизнь, поплыл манящий, головокружительный запах вареного мяса.

Остальных четырех собак закрыли в бане у болота.

Доведенные до голодного исступления, люди ждали недолго, пока еда сварится, ели мясо полусырым. В первую очередь накормили детей. Мелко нарезанные кусочки разложили по мискам, залили бульоном. Обжигаясь, ребятишки хватали мясо, не разжевывая, глотали его, просили еще. Кто-то из них поинтересовался:

– Откуда мясо?

– Да… вон… дядька Иван на болоте петельку поставил… козулю поймал! – придумала Анна Мельникова.

Кажется, дети ей поверили. Каждый из них хотел, чтобы дядька Иван ловил козуль на болоте как можно чаще.

После детей накормили стариков, женщин, девушек. И только после этого за стол сели мужики. Мяса хватило на всех и даже немного осталось на ужин.

Близился полдень. Наступили напряженные часы ожидания инженеров и охранников. Женщины и дети закрылись в дальней, у леса, избе. Мужики распределились в домах, поближе к дороге. В случае появления обоза или условного знака из засады должны были прибежать наблюдатели, каждый из которых занял бы условное место. Когда заставские подъедут к Берестовскому дому, кто из-за угла, другие из сеней, третьи из-за деревьев должны быстро окружить и обезоружить инженеров и охрану. В случае сопротивления применить палки и оглобли, но ни в коем случае не стрелять.

Ждали долго, до вечера. За это время караул менялся пять раз. Женщины топили печи, приготовили ужин, а на лесной, заснеженной дороге так никто и не появился. Когда на чистом небе просыпалась первая соль звезд, ссыльные поняли, что сегодня ждать некого.

Собравшись в Берестовской избе, мужики обсуждали сложившуюся ситуацию:

– Вот как! Бросили на произвол судьбы.

– Голодом заморить хотят.

– Мы для них никто. Хучь бы наведывались иногда… – наперебой кричал каждый, не выдерживая никакого порядка. – Собирайся, мужики! Пошли в разбой! Не подыхать же тут с голодухи!.. – И к Максиму Кузнецову:

– Ну, начальник, давай команду. Время настало!

Всегда спокойный, Максим и на это раз не поддался всеобщему анархическому настрою мужиков. Посмотрев на окружающих, он разумно осадил горячие головы:

– Что, хотите прямо сейчас идти?

– Да, надо сейчас и шагать, пока не стемнело.

– В таком случае я с вами не пойду! – снимая с плеч худую одежду, проговорил он.

– Пошто так? Почему не пойдешь? Струсил?!

– Нет, не струсил. А только свою голову под слепую пулю подставлять не хочу. Сами рассудите: когда у мужика самый сладкий сон?

– Дык… ночью. Под утро.

– А вечером как?

– А вечером… кто ж сразу спать-то ложится? Надо хорошо ужин отвести… за разговорами посидеть… ну и… с бабой помиловаться! – высказал свое мнение Егор Зырянов.

Все дружно засмеялись, но Максим остановил радостный порыв.

– И что, вы думаете, заставские сейчас храпят в подушки? Лежат себе, пузом кверху или спирт пьют? Нет, братцы мои! Не то сейчас на заставе происходит. Который день обоз с продуктами не идет? Седьмые сутки? Так вот о чем я кумекаю: там, на заставе, что-то случилось. Может, прибыл кто. Или перемена караула. К тому же двое охранников… потерялись с собаками. А это дело не шуточное. Может, они их уже ищут и приготовили нам какую-то игру. Они не дураки, знают, что мы здесь тоже недовольные, можем за колья схватиться. Вдруг они тоже навстречу нам караул выставили, ждут, когда мы с острова ночью выйдем! Может быть такое?

– Да ну… Что ж они? Коли бы хотели, сразу, с лета дозор сделали. Зачем им это? Вряд ли… – полетели голоса со всех сторон. – Они на вышках-то в тулупах спят, а за полночь и вовсе в караулку перебираются: холодно!

– Все это так. А вдруг что изменилось? – предупреждая, тревожится Максим.

– Что тогда предлагаешь делать?

– Предлагаю сегодняшнее наступление отложить еще на один день! Завтра заставские прибудут обязательно, тогда и начнем. А нет – к вечеру двух мальцов отправим к заставе якобы с просьбой о помощи, а на самом деле изучить обстановку.

– А как же договор? Мы ить вчерась договаривались сегодня выступать! Еще день ждать? Жрать нечего! Надо седня идти! – растеклась по избе возмущенная волна голосов, а последняя реплика оказалась самой весомой: – Может, ты, начальник, трусишь и нас тормозишь?

– Я? – удивился Максим. – Я не трушу… я предупреждаю, что может произойти непредвиденное.

– А если не трусишь, что тогда останавливаешь?

– Ну… как хотите. Если выходить, то и я с вами пойду, – соглашаясь, махнул рукой он. – Но только одно прошу: давайте отложим захват за полночь. Главный расчет – внезапность!

– Вот ишшо! Счас пойдем! Скоко можно ждать? Да мы их на портянки порвем!.. – вновь полетели решительные голоса, однако мудрость победила горячую молодость.

– Максим правильно говорит! – глухо проговорил Егор Зырянов, а Тихон Булычев его поддержал: – Сейчас идти – гиблое дело. Пусть уснут.

– Верно! Под утро надо! – осадили молодых старшие. – Счас всем отдыхать, а как время за полночь перевалит – выступаем.

– Все?

– Да. Чем больше людей, тем быстрее справимся. Главное – перед заставой распределить обязанности, а там – скорость и неожиданность! – сказал Максим и тяжело вздохнул:

– А я бы сегодня не пошел…

Восстание

Рогатый месяц гамаком завалился в седловину перевала между далеких гор. Звонкий мороз превратил сухой воздух в густую, невидимую, обжигающую солодовую массу. Длинная, ровная просека похожа на бесконечный льняной шарф невесты. Серые, неясные силуэты деревьев и кустарников в конце просеки напоминают пляску скоморохов на ярмарке.

Идут. По четыре человека в ряд. Высоко поднимая ноги и переставляя их далеко вперед. Глубокий, сыпучий снег достает до колен. Каждый шаг напоминает хруст раскрошенной галеты. Предательски разносятся звуки движения идущих людей далеко вперед. Бесконечное сеяние ярких звезд и некстати всплывший месяц дают достаточно света для того, чтобы ясно разглядеть каждую кочку на заснеженной просеке. Звук и свет предупреждают людей о возможной опасности. Решительно настроенные, изможденные голодом, ссыльные не отступают от задуманного.

Впереди мужики протаптывают дорогу, сзади, на некотором расстоянии, едва успевая за ними, бредут женщины. Здесь все, кто недоволен суровыми условиями существования, голодной жизнью, наплевательским отношением к себе. Кто – еще не умер. Кто может противостоять и сказать слово в свою защиту.

Четыре месяца назад их насчитывалось около ста человек, сейчас общее число восставших составляло чуть больше шестидесяти душ. Больные, старики и дети остались в поселке, вместе с ними и няньки, среди которых Анна Мельникова и Прасковья Берестова.

В конце просеки, на берегу болота, перед лежневкой, соединяющей остров и Ломоватскую заставу, ссыльные остановились. Мужики молча, сурово смотрели на противоположный берег, пытаясь уловить хоть какое-то движение. Ответом была тишина. Дорога жизни, соединяющая остров с берегом. По всему болоту в сером свете ночи парили туманом черные пятна зыбунов, не замерзающих от теплой воды в любое время долгой зимы. На противоположном берегу, за мысом, виднелись серые строения заставы: высокий забор, крыши домов, вышки для часовых, открытые ворота.

– Ну что, мужики, как сговорились? – негромко, но ясно повторил поставленную задачу Максим Кузнецов. – Как только подойдем к мысу, бабы остаются на месте, чтобы меньше шуметь. Остальные – к воротам. Главное: захватить караулку.

– Да ясно уж… что двадцать раз повторять? – в нетерпении отвечали товарищи. – Пошли, чего время зря терять? Самая пора… верно, спят все. Захватим тепленькими.

– Раз всем все ясно, идите как можно тише. В такую ночь каждый шаг за версту слышно, – сказал последнее слово Максим и первым ступил на лежневку.

Вместе с ним, утаптывая дорогу, двинулись Степан Мельников, Тихон Булычев, Иван Ерофеев. За ними, во втором ряду пошли Володька Мельников, Гоша Подгорный, Артем Маслов, Игнат Ерофеев. В третьем, четвертом, пятом рядах отцы и сыны, братья и дяди: Зыряновы, Булычевы, Подгорные, Масловы, Ерофеевы.

За мужиками заторопились женщины: Матрена Захаровна Мельникова, невестка Анастасия, Катерина Маслова, Вера Ерофеева, тетка Маша Подгорная, Люба Булычева, Аня Зырянова, еще несколько девушек, сестер, матерей, дочерей, невесток, желающих добраться до продуктовых складов и наконец-то накормить ослабевших от голода детей и самим поесть досыта.

Кто-то из мужиков повернулся, недовольно зашипел на них:

– Уж вы! Как стадо коров. Остановитесь, без вас управимся, потом позовем.

– Да тут ишшо до берега – как через Енисей переплыть! Кто услышит? Как выйдем на мыс, так остановимся, – высказала свое мнение звонкоголосая тетка Мария Подгорная, с которой спорить было бесполезно.

Мужики умолкли. Взвинченные перед ожидающейся схваткой, ссыльные с гневом смотрели только вперед. Как ни старались люди идти тихо, никто не мог знать, что их уже услышали, увидели, приготовились к роковой встрече.

Если бы они знали, какие перемены произошли на заставе за последние два дня, что на Ломоватке побывал эскадрон под началом комиссара Соломеева. Какое наказание за разгильдяйство и анархию получили командир заставы Агафьев и командир взвода охраны Коробейников. Как круто изменилась караульная служба часовых. Что для усиленной охраны заставы появилось два новых поста. И во избежание внезапного нападения отрядов бывшей белой армии со стороны острова Тайна, на мысу перед лежневкой, у одинокого кедрового пня был выставлен пулеметный расчет.

Их услышали еще когда ссыльные вышли на берег острова из таежной просеки. Увидели, как они черной толпой пошли по лежневке. Опытному бойцу Андрею Кольцову из эскадрона Соломеева, в эти часы возглавлявшему пулеметный расчет, не стоило объяснять, для чего в позднюю ночь идет толпа людей в сторону Ломоватской заставы. Он быстро снял с плеч теплый, овчинный тулуп, положил его под себя, приготовился к стрельбе. Умелые руки давно вставили в казну «максима» пулеметную ленту и взвели безотказный затвор. Рядом, придерживая ленту для свободной подачи, подрагивая от волнения и страха, приготовился второй номер – Иван Бродников.

Расстояние сблизилось до трехсот шагов. Хорошо видно человеческие фигуры по четыре человека в ряд, за ними еще черные силуэты. Сколько их? Может, человек пятьдесят или больше.

Двести шагов. Даже при таком тусклом свете видно, что это мужики. Черные одежды. Бледные лица. У кого-то большие бороды. У Андрея не остается сомнения, что эти люди долгое время жили в тайге.

Сто шагов. Над правыми плечами передних – два невысоких пенька. Оружие! Доказательство вины налицо.

Пятьдесят шагов. Кольцов спокоен. В голове одна мысль: в пулемете нет воды. Однако это не помеха. Для короткого боя хватит одной ленты, оружие не успеет нагреться. Рядом Бродников, отбивая зубами чечетку, шепчет: «Стреляй!» Но Андрей его не слушает, ждет, когда толпа подойдет поближе.

Пятьдесят шагов. Крестьяне сняли с плеч карабины.

Тридцать шагов. Бродников теребил ленту руками, что-то бормотал. Кольцов подпустил толпу еще на пять шагов, наконец-то громко, властно крикнул:

– Стоять! Никому не двигаться!

Неожиданный голос Кольцова прозвучал как тонкий, треснувший лед над стремниной реки. В толпе ссыльных – замешательство. Передовая четверка резко остановилась, не понимая, что произошло. Следующие за ними по инерции продолжали идти, ткнулись в спины ведущим. Кто-то не удержался на ногах, упал в снег. Задние продолжали напирать. Сбитые с толку люди закрутилась на месте.

– Стоять, кому говорю?! – накладывая пальцы на гашетку, повторил Кольцов. – Стрелять буду!

Вторая команда подействовала на ссыльных отрезвляюще. Упавшие вскочили на ноги. Тихон Булычев, растерявшись, машинально клацнул затвором карабина, под давлением позади идущих сделал два шага навстречу. Его действия поставили окончательную точку смертельного приговора.

Высекая ослепительное пламя, харкнул грохотом выстрелов пулемет. Обжигающий дождь из свинцовых пуль обрушился на беззащитных людей. Длинная, продолжительная очередь острой, как бритва, литовкой в руках смеющейся старухи в черном саване, стала косить податливые тела с легкостью утреннего росистого прокоса. Прошитые насквозь неожиданными пулями, люди падали в снег, словно срезанная трава.

Среди ссыльных началась паника. Первые ряды упали замертво, а задние продолжали необдуманно шагать вперед. А когда наконец поняли, было слишком поздно. Их насквозь прошивали горячие шмели, которые кололи, кусали, доставляли нестерпимую боль или молниеносно прерывали жизнь. Толкая друг друга, одни прыгали с лежневки в болото, другие бежали назад, третьи кричали страшными голосами, просили остановить бойню. Однако всех доставали меткие выстрелы сплошного потока смертельного огня, от которого невозможно спастись.

Внезапно пулемет умолк. Кончилась лента с патронами. В наступившей тишине слышались протяжные стоны. Раненые пытались подняться. Утопающие в трясине бесполезно просили о помощи. Кто-то из ссыльных встал и, оглушенный болью, слепо пошел к невысокому пню. Кольцов, заправляя вторую ленту, толкнул Бродникова локтем:

– Стреляй, мать твою, миридон недоделанный!

Ванька вспомнил, что у него под рукой лежит карабин, клацнул затвором, вскинул ствол, выстрелил. Человек упал. Бродников быстро перезарядил второй патрон, прицелился в убегающих, бахнул еще раз. Еще один ссыльный ткнулся лицом в снег. Третий выстрел был менее удачным. Вероятно, у стрелка от возбуждения затряслись руки, и он промахнулся. Кольцов криво усмехнулся, дернул на себя затвор «максима», нажал на гашетку.

Очередь второй ленты была короткой. Вскоре на лежневке не осталось ни одного стоявшего человека.

Смолк грохот. Кольцов холодно посмотрел по сторонам, равнодушно бросил взгляд на еще живых людей в зыбунах неподалеку, спокойно указал Бродникову на человека, пытавшегося подняться на ноги:

– Добивай. У меня пулемет нагрелся…

Ванька – рад стараться. Клацая затвором карабина, стал стрелять по еще движущимся людям. Он часто мазал, отчего Кольцов громко насмехался над ним:

– Валенок! Мазила! Тебя бы в окоп, да когда цепь на тебя идет. Там каждый выстрел дорог.

Наконец-то Ванька приловчился, начал попадать по целям с первого раза. Кольцов удовлетворенно хмыкнул:

– Кто голову поднимет – бей! Патронов много…

А с заставы спешил на помощь вооруженный конвой.

– Что там у вас? – на ходу кричал Коробейников.

– Нападение на пост! – доложил Кольцов. – Отряд вооруженных белобандитов пытался захватить заставу. Пришлось открыть огонь.

Коробейников, Агафьев и еще около десятка охранников удивленно заломили на затылки шапки:

– Эх ты… Мать твою! Вот энто да! Как ты их всех положил?..

– Да пришлось постараться, – подкуривая папироску, ответил Кольцов. – Хорошо, что далеко заметили и успели приготовиться. Кабы была дурная погода, было бы хуже.

– Уж ты… как есть, всех побил!

– Вроде да, никто не убежал. Все, кто шел, – тут.

– Надо хоть посмотреть, жив ли кто остался для допроса, – решился Коробейников.

– А вот подходить к ним пока не советую, – предупредил его Кольцов. – Вдруг кто-то остался жив или ранен, может из пистоля пальнуть и фамилию не спросить. На моем боевом веку было такое не раз.

– Так что ж теперь?

– До утра подождем, когда замерзнут.

– А с теми что? – махнул головой Агафьев в сторону утопающих в болоте, кто еще просил помощи.

– Говорю же вам: коли жизнь не дорога – так лезьте, выручайте! Я не советую. Никто их в это болото не загонял.

Посчитав наставления опытного бойца разумными, охранники остались ждать рассвета. Распалив большой костер, командиры и солдаты грелись у жаркого огня. Бывалые бойцы, такие как Андрей Кольцов, рассказывали поучительные байки из боевой жизни, поворачиваясь на любой подозрительный звук: «Кто там шевелится? А ну, паря, дай-ка очередь по головам».

Необстрелянные мужики, набранные из окрестных деревень для охраны Ломоватской заставы ссыльных на острове, со страхом смотрели в сторону лежневки, где лежали тела убитых. Многим из них довелось впервые видеть последствия кровавой бойни. Они раньше промышляли таежного зверя, но никогда не стреляли в человека. Кольцов, наблюдая за каменными лицами новеньких, сурово усмехался:

– А вы как хотели построить мировой коммунизм?

Когда наконец-то рассвело, охранники решились подойти к расстрелянным. Ванька Бродников покраснел от возбуждения:

– Мужики!.. Дык то же не бандиты вовсе! – торопливо двигаясь в сторону убитых. – Так то же наши… Раскулаченные…

Пуговицы

Ох, чуяло сердце Анны Мельниковой, что беда будет! Как пошли они, посмотрела им вслед, едва волком не завыла: «Не придут ведь боле, не вернутся назад!» Хотела крикнуть, остановить, но где там. Ушли родимые по просеке, смолкли шаги. Отец Никифор Иванович не взял дочь с собой, сердито осадив:

– А кто с ребятишками будет? Нечего с нами делать, без тебя управимся, к утру вернемся с продуктами.

Сказал не очень уверенно. Видимо, сомневался в исходе дела.

Ушли мужики и бабы. В поселке остались старики, больные и ребятишки, всего человек двадцать. Для ухода за ними оставили Анну, Прасковью, Клаву Ерофееву и Марию Зырянову. По одной женщине на каждую избу.

Всю ночь, до самого рассвета, Анна и Прасковья не сомкнули глаз, пугались каждого звука. Остужая дом, по очереди выскакивали на улицу, слушая глухую тайгу. Прасковья отворила дверь последней, побелев, едва слышно бросила в дом:

– Ой ли, Анна Никифоровна! Пойдите сюда, что такое мне слышится?

Та бросилась к ней: простоволосая, босиком. Выскочила, встала рядом. Над болотом, просачиваясь сквозь деревья, колотилось эхо, будто черный дятел долбил старую сушину клювом. Екнуло сердце женщины: откуда ночью может быть дятел? И поняла, что резкие щелчки – это не удары лесной птицы по тверди, а хлесткие, режущие выстрелы. В той стороне, куда все ушли.

Недолго продолжались звуки. Еще несколько раз одиночное эхо ударило, и опять неугомонный дятел застучал.

Анна застонала, осела на снег. В глазах потемнело. Сердце скололо так, будто кровожадный паук воткнул в него беспощадное жало. Прасковья испугалась, подхватила ее под руки, затащила в дом:

– Что вы, Анна Никифоровна?

– Да так что-то… нехорошо мне. Полежать надо…

Прасковья помогла ей прилечь на нары, укрыла одеялом, налила кипятка в кружку, поднесла к губам. Анна выпила воды, устало положила голову на моховую подушку, слабо улыбнулась:

– Ничего, сейчас пройдет!

А у самой в голове дровосек мерзлое дерево топором рубит: «Что там?.. Что там?.. Что там?..»

Прасковья опомнилась:

– Ой, лучина погасла.

Девушка зажгла воткнутую в стену осиновую щепу. Та немного погорела, опять погасла. Прасковья хотела запалить ее снова, но Анна остановила:

– Не трать зря спички. Она сейчас не загорится.

Так и провели время до утра. Анна, лежа на нарах, под одеялом, Прасковья сидя рядом, сжавшись нахохлившейся синичкой на краешке доски. Обе молчали, вслушиваясь за толстые накаты к каждому шороху: «Не идут ли?»

Но нет. Никто не пришел…

Когда первый луч солнца через оконце осветил стену, на улице глухо затукали копыта, заскрипел снег под ногами. Вырванная с петлями дверь избы с треском отлетела в сторону. В проеме, с карабином наизготовку, с наглой, довольной рожей показался Ванька Бродников, заорал с порога:

– Ну что, сучье вымя? Допрыгались? Дожировали?! А ну, выходи все по одному на улицу строиться!

Анна и Прасковья в страхе одевали перепуганных детей, покорно вышли из избы. Из других домов также выгнали всех. Конвоиры вытащили под руки даже тех, кто не мог подняться из-за глубокой болезни.

Ссыльные сгрудились в общую кучу. Перепуганные дети плакали. Больные, едва удерживаясь на слабых ногах, склонив головы, стонали. Перед ними на танцующих лошадях сидели Коробейников, Агафьев, Андрей Кольцов. Рядом, с карабинами наизготовку, будто перед расстрелом, стояли с десяток решительно настроенных охранников. Дождавшись, когда всех выгонят на улицу, Коробейников приказал обыскать все избы, а сам грозно заревел:

– Говорить будете или вас всех сразу расстреливать? Молчите? Ну что же, тогда буду с вами разговаривать по-другому! – Махнул рукой конвоирам: – Отделяй по три человека к стене!

Охранники схватили первых, кто стоял с краю: бабку Варвару Берестову, деда Михаила Зырянова и больного чахоткой, едва переставлявшего ноги, уже равнодушного ко всему Ивана Кузнецова.

– Что ж вы делаете? – осознавая, что сейчас произойдет, запричитала Анна Мельникова. – За что?

– За контрреволюционную деятельность! За вооруженное восстание против советской власти! – покачиваясь в седле, грозил Коробейников. – Где карабины взяли? Ну?

– Какие такие карабины?! – холодела Анна. – Да что же это такое делается! На глазах у детей!..

– Товарищ командир! – крикнул от бани кто-то из охранников. – Наши собаки тут, в бане закрытые, четыре штуки! – и выпустил на волю животных.

– Т-а-а-а-кккк! – протяжно крякнул в кулак Агафьев. – Теперь понятно, откуда у них карабины! – Отдал приказ: – Обыскать все вокруг! Ищите свежие могилы! – И к Коробейникову: – А мы своих потеряли… а они Терехова и Савельева тут… прибрали! – заорал на Анну. – Где охранники? Кто их убил?

Анна Мельникова не может ничего ответить. Говорить правду или промолчать? А если сказать, не повредит ли это мужикам и бабам, ушедшим на заставу ночью? Скорее всего, их арестовали. Может, кого-то даже убили… Иначе откуда они знают и спрашивают только про два карабина. Неведение – что вредная бабка, что ей не сделай, все равно не угодить. Так не лучше ли рассказать, чтобы не путаться?

– А ну, Бродников, приставь-ка к этим трем… двоих ребятишек, – пошел на хитрость Агафьев. – Может, тогда язык у кого развяжется.

Бродников с Нагорным бросились исполнять приказание, оторвали из толпы Таню и Ваню Мельниковых, приставили к стене рядом с Варварой Берестовой. Агафьев махнул рукой. Охранники клацнули затворами.

– Божечки! Да что же это такое делается! – взмолились женщины. – Детей-то за что?

– Ых, сучье племя! – взвизгнул Коробейников. – А когда наших убивали, Бога своего не вспоминали?

– Да не убивал их никто! Они сами… – в исступлении закричала Анна и этим решила ситуацию.

– Сами?! Как это, сами? А ну, говори, чертова холера!

– Все скажу. Только не стреляйте, отпустите всех! Из них никто не виноват, – подавленно просила Анна и призналась: – Я сама виновата.

– Ты? – довольно усмехнулся Агафьев. – Ну что же, тогда рассказывай!

– Так заведите всех в избы, холодно!

– Ладно, – согласился Коробейников и приказал: – Герасимов! Заведите всех по избам под охрану. Да глаз с них не спускайте!

Охранники загнали всех в дом Берестовых. Коробейников, Агафьев и Кольцов прошли с Анной в дом для допроса. Все это время присутствовавший при разговоре Андрей Кольцов молчал и для разговора с Анной последовал без приглашения командиров. Впрочем, те на этот счет не противились. Коробейников и Агафьев знали, что Кольцов из эскадрона Соломеева, обладающего неограниченными правами. Этим было все сказано.

Когда они остались одни, Агафьев приказал:

– Ну, рассказывай все!

– С самого начала? – спросила Анна.

– Да, с самого начала, – подкуривая папироску, ответил тот, не предполагая, что может услышать.

Анна начала издалека, с тех времен, когда их пригнали на Ломоватскую заставу. С той самой ночи, когда ее и Катерину Маслову изнасиловали Терехов и Савельев. Коробейников нервно закрутил головой, хотел прервать Анну, но Кольцов строго оборвал его:

– Не перебивайте. Пусть продолжает.

– Так она тут сейчас может наговорить что угодно! – поддерживая Коробейникова, возмутился Агафьев. – Где Терехов и Савельев? Где доказательства?

Анна, чувствуя некоторую поддержку, склонив голову от стыда, продолжила:

– Когда все было… я у Авдея пуговицы откусила. А потом бросила ему в могилу.

Сокрытые преступления будут рассказаны Кольцовым в уездном комиссариате, что отрицательно скажется на службе бесчинщиков.

Она рассказала о невыносимой жизни ссыльных на острове Тайна. О периодических насилиях охранниками женщин. О голоде, отсутствии продовольствия и одежды, о свирепствовавшей чахотке и полном равнодушии начальства Ломоватской заставы, злом шатуне, который задавил и съел ее дочь Катю, полном бесправии ссыльных и еще о многом другом, что вызывало у Андрея Кольцова взрыв негодования.

– Что же это такое у вас тут творится, товарищи командиры? – дождавшись, когда Анна закончит рассказ, спросил он у охранников. – Вы для чего тут назначены: обеспечивать работоспособность ссыльных или жрать от пуза и лакать водку?

Коробейников и Агафьев – что караси на сковородке жарятся, но не могут выпрыгнуть.

– Да уж… бывают недостатки в обеспечении… – пережевывая слова, с мокрым от холодного пота лбом едва смог ответить начальник заставы. – Но и она тоже… – посмотрел на Анну с такой злобой, будто хотел ее тут же порвать на мелкие кусочки. – Она тоже слишком тут много наплела. И медведи ей тут… От голода опухла… С острова не разрешали выходить. Да кто им не разрешал-то? Пусть бы выходили, но сказали, что им надо…

– Как же, выходить! – холодно продолжала Анна. – Вы сами говорили, что если кто-нибудь на мыс ступит, так сразу пулю между глаз получит. А про голод… На наших ребятишек посмотрите, они едва ноги передвигают. Каждую неделю кто-то умирает. А медведь вон! К роднику с собаками сходите, они вам сразу знать дадут.

– А кто может подтвердить твои слова? – спросил Кольцов.

– Все могут. Прасковья Берестова или та же бабка Варвара, дед Михаил Зырянов. Да кто угодно!

Позвали Прасковью. Та подтвердила рассказ Анны.

Заложив руки назад, Кольцов беспокойно ходил по избе взад-вперед, не переставая повторять:

– Дела! Ну и дела!..

Коробейников и Агафьев вжались, словно бурундуки в норках, слушая шаги медведя. Поняли, что дело, возможно, пахнет судом.

Проверяя слова Анны, отправили с Прасковьей охранников к роднику. Еще двоих заставили откапывать могилу Авдея Савельева.

Первыми назад вернулись красноармейцы с Прасковьей. С побелевшими лицами, бойцы доложили, что медвежьи следы есть. Собаки лаяли на шатуна, но тот ушел в болото.

Вскоре откопали Авдея. Тщательно просматривая не успевшую затвердеть землю, нашли две пуговицы. Кольцов их внимательно осмотрел. Сомнений не было. Такие пуговицы были только у охранников заставы. Он завернул их в тряпочку, положил в карман как вещественное доказательство. Осматривая страшную рану на лице Авдея, спросил, о случившемся. Анна рассказала всю правду, скорбно закончив:

– Не хотела я его убивать. Он сам споткнулся и… глазом – на палку.

Допрос и расследование закончились к обеду. Определившись с выводами, командиры вскочили на коней, повернули к заставе. Охранники пошли следом, понесли на носилках тело Авдея Савельева. Ваньку Бродникова и Егора Евсюкова оставили охранять поселок от шатуна. Им не хотелось оставаться в ссыльном поселке, но приказ Кольцова – как крепкий затвор в казне карабина.

Последним отъезжал Коробейников. Недолго задержавшись у дома, будто для последнего наказа подчиненным, он негромко, зло зашипел на Анну:

– Ну, сука, голодом у меня тут замрете… Все как есть подохнете!

И уехал. Анна пыталась узнать правду, крикнула ему в спину:

– А что с нашими-то? Что с ними? Скоро ли выпустят от ареста?

Бродников засмеялся утробным смехом:

– Кто ж такие ваши-то? Енто те, которые сегодня ночью заставу взять хотели? Так нет их. Не жди, курва лагерная! Перестреляли всех за один присест. А кого сразу не убили, так к утру сами замерзли.

И пошел в дом ставить на огонь котелок для каши.

Догорающий факел

Холодно. Промозгло. Сумеречно. Тихо. Безысходно. Дико.

Простывшие стены дома не греют. Сходить бы за дровами, но тяжело выбираться улицу. В тусклое, покрытое сединой изморози окно бьется ровный свет. Что сейчас: утро, день или вечер? Время суток смешалось в однообразную, равнодушную массу. В стене торчит огарок осиновой лучины, но, чтобы зажечь ее, нет спичек. В печи еще теплятся дохлые угольки сгоревших дров. Необходимо бросить на них сухие кедровые поленья, иначе огонь погаснет навсегда.

Пересиливая себя, Анна открыла глаза. Пора идти. Добраться до поленницы дров за углом дома, принести охапку, подкинуть в печь, иначе – смерть.

Женщине не хочется шевелиться. Сонное, заторможенное состояние, скована каждая частичка ее слабого тела. В голове пустота и покой. В животе тупая, затухающая боль парализующего голода. Руки и ноги тяжелы, как свинец. Слабое сердце не греет кровь.

Рядом спят, пригревшись к ее бокам, дети. Их у нее осталось трое: Ваня, Максим и Витя. В последнее время никто из них не просит есть. Таня умерла от голода несколько дней назад. Когда точно, Анна не помнит. Это случилось утром. Мать позвала старшую дочь помочь ей принести снега, чтобы растопить его на печи, но та не отозвалась. Женщина потрогала окоченевшее тело, все поняла. Ей стоило больших усилий унести ее в крайнюю, на отшибе у леса, избу, где лежали покойные, которых хоронить было некому.

Как-то собравшись с силами, Анна поднялась, присела на нарах. Голова кружится. Слабые ноги плохо слушаются. Поднявшись, медленно пошла к двери. На улице мороз. Под ногами скрипит сахарный снег. Над болотом парится туман. Тишина в лесу такая, что слышно, как падает с разлапистых ветвей изморозь.

На снегу только ее следы. Это она утром ходила за снегом и дровами. Тропинок между домами нет. Соседи, те, кто еще жив, тоже передвигаются рядом со своими домами. Ходить дальше нет сил. Над крышей дома Берестовых вьется сизый дым. Значит, бабка Варвара еще жива.

Добравшись до места, Анна взяла четыре полена, хотела положить на руку еще одно, но, подумав, убрала назад. Не донесет. Повернувшись назад, собралась идти в дом, но очередной наплыв слабости вывел из равновесия. Пошатнувшись, она успела прислониться к поленнице, устояла, собираясь с силами. В ушах – заунывный звон, в который вливается четкий набат колокола. Что это? Ах, да, отсчет времени на староверческой заимке в глубине болота. Сегодня хорошая погода. Удары слышны далеко.

Кое-как вернувшись домой, Анна положила дрова в печь на угли, раздула огонь. Кедровые поленья охватило горячее пламя. Печь загудела, плавно нагреваясь. Женщина приободрилась, откинула прочь страшные мысли. Пока есть силы, надо сходить к поленнице еще несколько раз, чтобы хватило до завтра. А что будет завтра, не хотелось представлять.

Она сходила на улицу за дровами еще четыре раза, потом закрыла за собой дверь, присела на чурку. Выравнивая слабое дыхание, долго смотрела на глинобитку. Тепло, как в далеком, счастливом прошлом, когда они семьей жили на мельнице. Когда все еще были живы и не страдали от голода. Опять вспомнила про еду. К своему удивлению заметила, что не чувствует острого приступа голода, как это случалось раньше. Может, она медленно умирает?

В доме слышно, как легко гудит огонь и затухающе дышат дети. Анна встала, медленно прошла к нарам, наклонилась над Витей, прикоснулась к плечу мальчика и тут же, испугавшись, отдернула руку. Не доверяя себе, потрогала еще теплую голову, все поняла. Умер Витя от голода, пока она носила дрова.

Не в силах стоять на ногах, присела на краешек нар, склонилась к коленям, охватила ладонями седую голову. Ни стона, ни боли, ни запоздалого упрека себе. На глазах нет слез, давно все выплаканы. На душе – отрешенность. Неужели она переживет гибель своего рода?

У Мельниковых было пять детей. Восьмилетнюю Катю задавил медведь, десятилетняя Таня умерла от голода, сейчас умер самый слабый, трехлетний Витя. У Анны на руках остались только двое: сыны Степана и Анастасии, племянники Ваня и Максим, семи и пяти лет от роду. Женщина понимает, что и их конец близок. А потом умрет она.

Лучше бы не видеть смерти невинных детей, повеситься, как это сделал дед Михаил Зырянов на прошлой неделе. Но как оставить без присмотра умирающих детей? Бог не простит. И сама она не может добровольно уйти из этого мира, понимая, что после нее еще останутся живые души. Лучше она это сделает потом, когда перестанут дышать они.

Сколько убитая горем мать сидела в согнутом состоянии – не помнит. Очнувшись, она выпрямилась, потрогала Максима и Ваню: дышат. Более крепкий Ваня поднял голову, посмотрел на нее мутными глазами, ничего не сказав, опять закрыл веки. Анна тяжело вздохнула, встала, подошла к печи. Потрогала котелок, в котором варилась собачья шкура. Теплый. Налила бульон в кружку, подошла к детям, дала попить Ване:

– Попей, детка…

Тот поднялся на локте, припал губами к кружке, сделал несколько маленьких глотков. Его тут же стошнило. Анна подождала, когда тот оправится. Опять подала ему снова:

– Попей еще… пересиль себя.

После Вани растормошила Максима:

– Максимка… Миленький! Выпей отвар!

Максим едва смог открыть глаза. Анна помогла поднять ему голову, осторожно влила в рот неприятную по вкусу и запаху жидкость, которая должна хоть как-то продлить жизнь. Мальчик сделал несколько маленьких глотков, с перекошенным лицом отвалился на нары, опять забылся в глубоком, обморочном сне.

Напоив детей, Анна долго сидела на нарах, набираясь сил. Ей опять предстояла тяжелая работа. Надо было перенести мертвого Витю в холодную избу, где лежали покойные ссыльные.

Прошло немало времени, прежде чем она, осмелившись, взяла на руки безжизненное тело ребенка. Прижав его к себе, Анна удивилась весу. Оно было легким, как кедровое полено, которое недавно подкидывала в печь. Маленькие, хрупкие ручки, тонкие ножки, сморщенное, как у новорожденного младенца личико превратили некогда жизнерадостного мальчика в гномика.

Без слез и скорбных стонов вынесла ребенка из избы на улицу, направилась в крайнюю избу. Снег доходил выше колена, утяжеляя шаг. По тропинкам давно никто не ходил. Сама Анна не была у соседей три или четыре дня.

У дома Берестовых свежие следы. Видно, как женщина вышла из дверей, долго топталась возле избы, таскала дрова, набирала снег, прошла к дому с покойниками, вернулась назад. И еще одни следы увидела Анна, возможно, Клавы Ерофеевой. Только она была в состоянии двигаться. Они удивили Анну. Они начинались от дверей дома в направлении лежневки, но назад не возвращались.

Удивляясь этому, женщина остановилась. Перед глазами медвежий след. Шатун! Зверь крутился около дома с покойниками, однако дверь был целая, не выломал. Анна замерла в нерешительности. Не нести же мертвого племянника назад…

Когда она вошла в холодную избу, сразу поняла, почему медведь не вырвал дверь. С обратной стороны, под стеной зияла огромная дыра. Шатун сделал подкоп и свободно забирался внутрь тогда, когда ему это было необходимо. Вероятно, зверь приходил сюда каждую ночь, и сейчас ей повезло, что его здесь не оказалось.

Перед ней предстала дикая, шокирующая картина медвежьего чревоугодия. Все покойники были опробованы звериными клыками. У каждого разорван животы и выедены внутренности. Кому-то хищник кусал лицо, ломал руки, другим перекусил шею. Шатун явно расположился здесь основательно и отступать от человеческого мяса не намерен. Всего человек пятнадцать, кого они не смогли, были не в силах похоронить: дети, старики, женщины, мужчины, которых она знала при жизни. Невообразимо и дико, жестоко и безобразно. Несвоевременно усопшие люди, им еще можно было жить да жить. Никто из них не думал, что даже после смерти над их телами будут глумиться…

Анна смотрела и не узнавала их. Вот тут, на нарах, лежал дед Михаил Зырянов. Там, в углу, покоилась дочка Танечка. Еще дальше Прасковья Берестова. Анна положила Витю на стол, слепо отыскивая глазами дочь. Она нашла ее по знакомой кофточке и старому носочку из льна, который вязала сама. Рядом с ней, с разорванным животом, уткнувшись лицом в стену, свернулась Прасковья. Легкая смерть досталась Прасковье, быстрая. Не так как у всех. Задушила Прасковью Авдотья Капустина, когда случайно увидела в ее руках злосчастное колечко, которое она когда-то потеряла при встрече с Володькой Мельниковым. Зачем задушила? От злости, в слепой ярости. Нет теперь ни Володьки, ни Прасковьи. И Авдотье вряд ли что будет за ее безумное преступление.

За стеной послышались наступающие шаги. Кто-то звонко скрипит снегом, тяжело сопит носом. Анна вздрогнула, попятилась назад. Поняла, кто сейчас появится в дыре под стеной. Не помня себя, она бросилась к двери, выскочила на улицу, успела заметить лохматую голову и злые, воспаленные глазки под стеной.

Задыхаясь от слабости, женщина побежала по дорожке к дому Берестовых. До своей избы не добежать, не хватит сил, шатун догонит! Во время бегства сжималась комочком, представляя, что вот-вот и на ее шее сомкнутся беспощадные клыки зверя. Ворвалась в дом, захлопнула за собой дверь, да так и упала возле порога. Кончились силы.

В глазах темнота. Сердце порхает умирающей птичкой в силках. Ноги одеревенели. Руки повисли. Голова завалилась на грудь. Если медведь сейчас схватит ее сзади, она не сможет сопротивляться.

Вскоре начала приходить в чувство. Вот она уже услышала первые звуки. Не страшные прыжки зверя за стеной, а босую поступь слабых ног. Кто-то положил ей на плечо руку, заскрипел старческим, костлявым голосом:

– Что же ты, девонька? Никак зверь за тобой гонится?

Анна подняла голову. Над ней склонилась бабка Варвара Берестова. Сухая, как мальчик-недоросток. Сгорбленная в поясе под бременем испытаний, едва переставляющая ноги от голода. Землистое лицо похоже на грязь на дороге. Краше в гроб кладут. Однако жива бабулька, без посторонней помощи передвигается. А кто ей поможет? Кроме нее в избе все лежат. Бабке Варваре самой приходится помогать им.

– Была ли ты там?.. – продолжала старуха, редко поглаживая Анну по голове сухой, как оттаявшая после зимы веткой пихты ладонью.

– Была… – едва слышно ответила женщина, понимая, о чем спрашивает та. – Витю относила…

– От-те, Господи! – слушая ее, перекрестилась бабка Варвара. – Прими душу раба Твоего безгрешного… – И к Анне: – Скоко у тебя в избе осталось?

– Двое еще… племянники… Максимка и Ваня, – подавленно ответила она, не в состоянии пустить слезу. – Доходят тоже…

– Ох, горе-то какое, – тяжело вздохнула старушка. – Кабы знала, что детоньки наши вперед меня умирать будут, давно бы утопилась. У меня своих тоже… трое осталось, – повернулась в глубь избы, где в темноте на нарах лежали сгорбленные фигуры умирающих людей. – Как они уйдут, так и я за ними.

– Трое? – что-то вспоминая, глухо спросила Анна. – А где же Клава?

– Клава-то? Клава ушла.

– Куда ушла?..

– А совсем ушла, – неопределенно махнув рукой куда-то за стену, равнодушно ответила бабка Варвара. – Взяла бересту в руки и подалась родимая. На колокольный звон ушла, в болото. Давеча сходила в ту избу: ночью Сонюшка Подгорная померла. Унесла девочку ко всем, а назад прибежала. Говорит:

– Медведь там в избу залез, у всех животы повыел, сама едва убежала. Больше не останусь тутака. Все одно – зверь сожрет. А так, может, хоть к людям выйду.

И пошла. Взяла на руки Егорку свово, Ерофеева, племянника. Говорит:

– Коли выйду – род сохранится, а нет, так все равно все умрем.

Я ее не отговаривала. Может, оно и верно, выйдет к людям – жива останется. А нет, тут смерть найдет. Натаскала мне дров вон кучу. Печку топить буду. Покуда печка топится, зверь не полезет. А как дыма да огня не будет, он обязательно тутака будет. Я с ней не пошла. Всех живых нам не унести, сил не хватит. Буду ждать, пока все покинут мир, а потом уж и сама. Мертвым не страшно, когда зверь терзать будет. Живым, хоть и слабым, дюже плохо…

Бабка Варвара говорила. Анна слушала. Со стороны дико и страшно слушать холодные слова о скорой смерти. Как будто разговор шел не о человеческих жизнях, а о том, стоит ли сегодня вечером доить корову или давать запуск перед отелом. Еще страшнее было воспринимать жестокую мысль о том, что так или иначе конец будет однозначеным.

– И ты, девонька, одначесь, шагай вслед за Клавой. Возьми кого, кто жив остался, на руки, да шагай вслед за ней. Авось Бог поможет вам! – перекрестилась. – А тутака все одно жизни не будет. День-другой, долго не протянем. А помощи ждать неоткуда. На погибель нас тута всех оставили.

– Идти?.. – встрепенулась Анна. – Куда же идти, бабушка?!

– А за Клавой и шагай! Клава сказала, что на колокол пойдет.

– Как же вы?

– Обо мне не думай. Коли выберешься, людям расскажешь, как дело было. Авось кто добрым словом и помянет!

– Как же идти-то? А коли зверь…

– На тот случай, у меня два факела осталось. Сама недавно соорудила. Бери! Я себе еще приготовлю. Вот еще спичек есть немного. Бери! Мне не надо. Я дровами печь топить буду. Коли надо будет, от печи бересту запалю, – и дала Анне в руки два готовых факела и коробок спичек.

Анна не сдержалась, заблестела глазами, прижалась к сухому, старческому телу, поблагодарила старушку. Та поторопила ее:

– Шагай, девонька, не медли! Скоро полдень, незаметно ночь наступит, а тебе дорога дальняя. Дай Бог тебе к людям выйти! Ну, а коли не выйдешь… так назад не возвращайся. Лучше замерзнуть, чем умирать от голода.

Сдавили сердце жестокие клещи, ни вздохнуть, ни слова сказать. А бабка Варвара торопит, за дверь выпроваживает. Сама следом за ней босая на улицу вышла. Перекрестила вслед, прошла по снегу к поленнице дров.

Анна направилась к себе домой. Возле двери остановилась, повернулась, в последний раз увидела бабку Варвару. Та, обняв слабыми ручками два полена, пытается открыть свою дверь. Открыла. С трудом протиснулась внутрь избы и скрылась в последнем приюте.

В избе все так же тихо. Анна немного привыкла к темноте, прошла к нарам. Максим и Ваня лежат в таком положении, как она их недавно оставила. Наклонилась над детьми: дышат. Живые! В полной решимости начала будить ребятишек:

– Вставайте, милые мои! Нам надо идти!

Ваня открыл глаза, приподнял голову, попытался встать, но не смог:

– Не хочется, тетечка. Я лучше полежу.

Максим вовсе никак не отреагировал на голос, продолжал спать. Анна настойчиво повторила свои попытки. Ваня смог подняться, присел. Женщина помогла ему одеть какое-то старое тряпье: на плечи не по росту большую телогрейку, шапку, обула на ноги великоватые, на три размера больше бродни Прасковьи. То же самое проделала со вторым племянником. В отличие от Вани Максим был так слаб, что не мог стоять на ногах, заваливался на нары. Пришлось взять его на руки, Ваня мог идти сам.

Прежде чем покинуть избу, она еще раз осмотрелась. Придерживая одной рукой Максима, похлопала по карману. Спички здесь. Второй рукой взяла факелы. Больше брать нечего.

Вышли на улицу. Дверь в избу не стали закрывать – незачем. Все равно сюда никто, кроме медведя, не придет. Прошли по тропинке к следам Клавы. Здесь она свернула с дорожки в снег, пошла к лежневке. Кроме них, ничьих следов нет. Вокруг чистое, снежное поле. Просека на заставу накрыта девственной простыней. Прошло две недели, как заставские сняли охрану поселка. После этого через день к ссыльным на коне приезжала Авдотья. Потом никого не было.

Осмелившись, Анна шагнула на путь Клавы. Снег глубокий, выше колена. Но по следам идти все же легче. Обернулась: стараясь попасть в шаг, высоко вскидывая ноги, сзади шагает Ваня. Мальчику тяжело: шаг короткий, отстает. Стараясь облегчить ему движение, Анна укоротила шаг.

Спустились от поселка до болота, ступили на лежневку. Ожидая Ваню, Анна с горечью посмотрела на поселок. Когда-то здесь было многолюдно, горели костры, стучали топоры, говорливым ручейком слышался детский смех. Было и не стало. Сколько времени прошло? Немного, месяца три или чуть меньше.

Серые стены домов казались неприветливыми, пугающими. Только над одной крышей, избой Берестовых, курился, рвался из стороны в сторону густой дым. Бабка Варвара топила печь. Последний очаг. Потухнет огонь – исчезнет жизнь. И никто не узнает маленькую трагедию ссыльных крестьян, нашедших здесь свой последний приют. К горлу Анны опять подступил комок: ни вздохнуть, ни заплакать. Она отвернулась, решительно направилась вперед.

Идут. Маленький Максимка, положив голову на ее плечо, слабо цепляется за шею. Высохшее тело мало весит, однако Анне тяжело. Факелы на палках мешают держать ребенка. В какой-то момент Анна хотела бросить их, но страх перед шатуном остановил от этого поступка.

Следы Клавы Ерофеевой тянулись по лежневке недолго. Справа, на расстоянии ста саженей, вырядился мелкой подсадой леса небольшой и немного пугающий островок. Все большие деревья вырублены на дорогу. Клава свернула к нему, пошла по болоту по тонким жердям под снегом, где ссыльные таскали бревна. Хоть какое-то расстояние можно пройти безбоязненно, не опасаясь провалиться в отпарину зыбуна.

Медленно ступая, Анна осторожно вышла на островок, ожидая Ваню. Этот участок пути мальчик шел долго, часто останавливался. Она усадила спящего Максима, вернулась назад, взяла второго мальчика на руки, перенесла на твердую землю.

– Тетечка, куда мы идем? – слабо спрашивал Ваня. – Дома так хорошо было, тепло…

– Нам надо идти. Мы идем к людям! Там тоже будет тепло. Там нам дадут покушать! – уговаривала его Анна, хотя не верила своим словам.

– А скоро мы придем?

– Скоро, детонька! Скоро… Видишь, тетя Клава с Егоркой впереди нас прошли. Они, наверно, уже там, кушают лепешки.

– Лепешки? Жареные? А кто их жарил? У нас же муки нет.

– Там их другая тетенька жарила. У нее есть мука, – обманывала Анна, стараясь вселить племяннику силы и уверенность в их переходе.

– Тогда надо скорее идти! А то тетя Клава с Егоркой все лепешки без нас съедят…

– Пойдем, детонька! Пойдем…

Опять двинулись вперед. Через островок к болоту. Тяжело нести сына и факелы. Еще тяжелее ждать медленно идущего Ваню. Периодически останавливаясь, женщина ждет племянника и начинает понимать, что с такой скоростью передвижения они далеко не уйдут.

Остановившись в очередной раз, вдруг увидела, как за ними неторопливо, но уверенно шагает медведь. Почувствовал легкую добычу. Догнал! Выдерживая уважительную дистанцию около двухсот шагов, зверь неторопливо переваливался из стороны в сторону, крутил широколобой головой, улавливая свежий запах людей, оценивающе смотрил на них, но нападать не спешил. Худой, длинный, вытянутый. Анна – что овечка в кошаре, на крышу которой забрался волк. Она поняла, что трагедии не избежать. Хотела зажечь факел, но удержалась. Хищник был еще далеко.

Хорошо, что Максим находился в глубоком, голодном обмороке. Стараясь не выпускать шатуна из вида, она пошла медленней: два шага вперед, на третьем оборачивалась. Анна хорошо знала, с какой скоростью передвигается хищник, когда остается вне поле зрения человеческих глаз.

Идти стало хуже. След Клавы петляет из стороны в сторону, обходит смертельные окна и зыбуны. Скорее всего, Клава идет на звук колокола или еще по какому-то ориентиру. Пока это у нее получалось неплохо. Добравшись до третьего островка, Клава ни разу не оступилась.

Третий островок с лесом достался труднее всего. Едва дойдя до него, Анна опять осторожно усадила Максима под дерево, сама опустилась рядом с ним. Ваня еще шел по следам, но возвращаться за ним у нее не было сил. Понимала, что дальше будет еще хуже. Силы ее и силы мальчика на исходе. Скоро ночь. За ними идет зверь. Соединяя мысли воедино, она провалилась в безмятежный сон. Сколько прошло времени? Ваня стоит рядом, гладит ей голову. Успел пройти двадцать шагов. А медведя нет! Исчез, спрятался, растворился! Анна посмотрела направо, налево. Вокруг чистое болото, спрятаться негде. Нет шатуна, будто на крыльях улетел. Может, вернулся назад? Ушел в поселок? Но нет! Не таков хитрый зверюга, чтобы так просто отказаться от легкой добычи. Скорее всего, дождавшись, когда она не смотрела в его сторону, убежал в тот далекий лесок. А теперь, скрываясь за деревьями, торопится обойти их стороной, опережает, чтобы сделать засаду.

Маленький Ваня, теряя последние силы, вымолвил:

– Тетечка! Не хочу я лепешки. Пусть их Егорка кушает, а я лучше тут посижу.

– Надо идти, детонька. Надо! Скоро уже придем… – говорит Анна, понимая, что не может подняться с места.

Все же собралась с духом, кое-как встала, подняла сонного Максима. Ваня залился слезами:

– Тетечка! Вы идите, а я отдохну, потом приду.

– Нет, Ваня. Надо идти! Скоро уже… еще немного, – как заклинание шепчет Анна, помогая ему подняться.

Ваня едва переставляет ноги. Анне приходится тянуть его за собой. Ей очень тяжело, но она не отступается. Надо шагать, иначе – смерть!

К четвертому островку добраться еще труднее. До него около двухсот шагов. Следы Клавдии ведут к нему. В голове женщины мелькает запоздалое сожаление: «Почему Клава не позвала ее с собой? Вместе идти было бы легче и безопаснее». Но Клавы нет. Ушла с Егоркой. Хорошо, что есть ее следы. По ним идти гораздо легче.

Левой рукой Анна держит Максима и факелы, правой тянет за собой Ваню. Максимка тяжело забылся на ее плече. Факелы оттягивают руку. Ваня не успевает переставлять ноги. В глазах размывы. Сердце заходится в бешеной пляске. Дыхания не хватает. Руки дрожат. Ноги не держат. Краем глаза посмотрела вперед – заметила мелькнувшую тень в заснеженных кустах. Шатун обошел их стороной, забежал вперед и скрылся за островком. Знает зверюга их направление! Сейчас устроит засаду, бросится из-за кустов. Что делать? Надо обходить островок слева.

Может, зажечь факел и идти напрямую? Нет! Факел пригодится потом. Кто знает, сколько еще придется идти…

Собралась с духом, шагнула прямо в болото. Анне приходилось делать маленькие, мелкие шажки. Справа и слева – небольшие зыбуны. Чтобы обойти их, надо прощупывать ногами почву. Время идет. Скоро на болото падет ночь. Чтобы обойти проклятый островок, потребовалось полчаса. В любое другое время это же расстояние можно было преодолеть за пять минут.

Наконец-то вышли на след Клавдии. Остановились для короткого отдыха. Ваня тут же присел на снег. Анна тоже валится с ног, сдерживает себя огромным усилием воли. Надо добраться до очередного островка по следам Клавдии быстрее хитрого хозяина тайги.

Опять двинулись вперед. Шатун, понимая, что его обошли, недовольно зарычал сзади, затрещал кустами, но броситься на них на открытом месте не решался.

– Тетечка, кто это там сердится? – в страхе оглянулся Ваня.

– А никто… – стараясь не пугать ребенка, как можно спокойнее ответила Анна. – Это так… просто… из болота воздух пузырится. Помнишь, как из болота газы выходят?

– Помню, тетечка. Мне тятя сказывал, что когда газы булькают, надо быстро убегать, а то задохнуться можно.

– Вот видишь, как тебе тятя правильно сказывал! Значит, надо нам вперед быстро идти. А то задохнемся!

– Не могу, тетечка. Ноги не идут, – плачет Ваня.

– Надо, Ванечка. Надо! – как заклинание повторяет она, увлекая его за собой.

Ваня спотыкается, падает. Анна помогает ему подняться, опять тянет вперед: «Только бы добраться до острова быстрее медведя! А то придется обходить его по болоту!»

Слабые руки подводят. Максим начинает сползать с плеча, факелы вываливаются в снег. Ваня опять оседает на ногах… Безысходность. Неизбежность.

А медведь опять затрещал кустами, пошел в очередной обход, на новую засаду. Не скрываясь, чистым местом. Идет спокойным шагом. Клыки ощеренные, ушки прилизаны на затылок, махонькие глазки сверкают голодом. Смотрит в их сторону, оценивая добычу. Он точно знает, что сегодня будет сыт.

Ваня увидел шатуна:

– Тетечка, посмотрите, медведь за нами ходит!

– Это он не за нами, – скоро ответила Анна. – Это он просто так ходит, сам по себе.

– Нет, я знаю, что он за нами ходит. Он нас кушать будет. Как Катю съел.

Женщина молчит. Собралась из последних сил, прижала к себе Максима и факелы, другой рукой потянула Ваню: лишь бы добраться до острова вперед шатуна. Прошли несколько метров, дальше не слушались ноги. Остановились. Нет сил идти! Хочется присесть тут же, на открытом болоте, забыться и никуда не двигаться. Будь что будет.

Медведь идет параллельно им, сбоку, в ста шагах. Встал. Смотрит. Думает: сейчас нападать или залечь на острове в засаду? Своим превосходным природным чутьем зверь понимает, что люди обречены. Стоит только немного подождать. Его наглая самоуверенность вызвала у Анны гнев.

– Врешь, скотина! Мы еще живы! – крикнула она на медведя, поднимаясь на ноги.

Шатун недовольно рявкнул в ответ, лег на живот. Решил подождать, когда наступит ночь. Для него сейчас нет страха перед двуногими. Он отслеживал боковым зрением каждое движение своей будущей жертвы. Все так просто и понятно, словно медведь лежит не на болоте, а на плантации черемши, ждет часа, когда она подрастет и нальется сладким соком.

До островка осталось немного, шагов двадцать. Он представляет собой небольшой кусок земли, на котором растет один старый кедр. Возле него прижились три елочки. Маленький таежный мир, оазис жизни среди дикого, огромного болота. Много лет возвышаются над зыбунами деревья, умирают старые и рождаются новые. Какое им дело до погибающих людей? Никакого. Самим бы выстоять.

Наконец-то кое-как дошли!.. Присели в корнях старого кедра. Клава здесь тоже сидела. Один из корней чист от снега. Анна устало выпустила Максима из рук. Тот, словно змея, сполз к ее ногам. Ваня завалился рядом сбоку. Потрогала место под собой: показалось, что тепло. Неужели Клава тут недавно сидела?

– Клава! Клава!.. – что есть силы, закричала Анна слабым голосом. – Эй-е-ей! Ого-о-го-го! Клава! Люди!.. – И заплакала.

Никто не слышит Анну. Голос недалеко разлетелся по мертвому болоту, растворился, потух.

Страшные пасти зыбунов чернеют тут и там. Деревья на редких островках насторожились могильными крестами. Кажется, что тут и живет сама смерть. Медведь, будто презренно усмехнувшись, пару раз клацнул зубами воздух. Потом лег напротив островка в сотне шагов, положил голову на лапы, наблюдая за людьми.

Анна тихо плачет, понимает, что скоро придет конец. Темнота подступает быстро. Скоро шатун начнет атаку. Не уйти им с этого места втроем. Никак. Силы кончились. Не утащить ей одной двоих детей. «Если бы был один Максим…» – подсказал внутренний голос.

Эта мысль прострелила мозг и оглоушила: «Не уйти втроем. Но вдвоем можно…» – «Как так? Вдвоем? Но как же Ваня? Его порвет зверь…» – противилась совесть. «Но иначе он порвет всех троих…»

К горлу подступил комок горечи. Вспомнила брата Степана, Анастасию, отца Никифора, мать Матрену Захаровну. Никого нет в живых. Что они сейчас бы сказали, читая ее мысли? Горе ей! Стыд! Никто из них не простит! Бог не простит! Она сама себе не простит!.. Но внутренний голос спокойно продолжает повторять: «Иначе – никак».

Раскачиваясь из стороны в сторону, женщина рвет слабыми пальцами на голове волосы: «Господи, за что?! Помоги поступить правильно!» Но Бог молчит. Не в его власти решать за человека. Он спросит потом.

Она вдруг вспомнила детство, юность, жизнь на мельнице, любимого мужа Костю, родителей, братьев, детей. Они в одно мгновение выстроились перед ней в ряд, молчат. «А раз живая, то должна сделать все, чтобы продолжить род Мельниковых!» О том, что важно сохранить род, говорил отец Никифор. Так повторяли братья Степан и Владимир. Так шептал ей муж Костя.

Анна очнулась. Холодно. Темнеет. Медведь черной горой лежит неподалеку, смотрит в лицо. Ваня уснул от усталости, теперь не разбудить. Максим в голодном обмороке. Сколько времени прошло с того момента, как она отключилась? Да нет же, вовсе она не забывалась! Это время перенесло ее в жизненном пространстве к родным людям.

Будто в один миг протрезвев, Анна решилась. Слез нет. Собрала последние силы. Один факел воткнула возле Вани. Достала спички. Пальцы ватные, не слушаются. В коробке четыре спички. Кое-как достала одну из них, подожгла бересту. Медведь сердито зарычал, недовольно зафыркал, испугавшись, отскочил подальше в болото.

Сил нет сказать последние слова. Было бы лучше, если бы ее сейчас убили, растерзали, разорвали на части. Сердце замирает, взлетает, падает и стонет. В груди что-то хлюпает, хрипит. Руки не действуют. Наклонилась над спящим Ванечкой, прижала к холодеющим щекам слабые ладони. Губами прикоснулась ко лбу.

– Прости меня, Ванечка! Прости, детонька… – прошептала дрожащим голосом она, поправляя ему на голове легкую, связанную из льна шапочку.

Ваня слабо улыбнулся, застонал, уронил голову на корень кедра. Анна запахнула на его груди курточку. Зачем? Может, наоборот, быстрее раздеть, чтобы смерть наступила легче? Да он и так уже не увидит ее. Пока горит факел, медведь не подойдет. За это время он успеет уснуть навсегда.

Анна подняла на руки Максима, положила его голову себе на плечо, в другую руку взяла второй факел. Не оборачиваясь, пошла вперед.

Следы Клавы долго не находили островок с лесом. Перед заполненными слезами глазами – довольная улыбка Вани. Губы шепчут: «Повернись!»

Впереди в свете факела обозначились черные деревья. Очередной островок. Шагнув на него, она все же решилась посмотреть назад. Вдалеке увидела маленький, крошечный свет, черную фигурку под корнями дерева. А рядом неторопливо подступающего медведя.

Больше Анна не поворачивалась.

Мужик в коричневом кустюме

За бревенчатой избой глухо взбрехнула собака. Сердито поворчав в темноту, цепной пес повторил голос, залаял с угрозой. В тон ему заворчала старая сука, привязанная у коровника. Объединившись вместе грозным лаем, они заговорили безотрывно, предупреждая хозяев о непорядках в хозяйстве деда Григория Силантьева.

Глубокая ночь заполонила окружающий мир. В небольшие окна избы просится раннее марево будущего утра. За окном можно отличить кедр от ели. В комнате едва видны темные очертания стола и посудного шкафа. На широких нарах у стены за печкой спят дед Григорий и бабка Василиса. Завалившись на спину во всю длину тела, дед подпевает во сне открытым ртом. Его борода трясется от трескучего храпа. Снится, будто Пашка Килин, не спросив у него разрешения, взял лодку, сети и ловит рыбу на озере неподалеку от берега. Он возмущен, схватил весло и хочет приласкать Пашку по шее, но никак не может достать до нужного места. Тот хохочет в ответ, больно пинает деда в бок раз за разом. Григорий ответно машет веслом, но Пашка ловко изворачивается и продолжает бить старого новыми яловыми сапогами под ребра.

Григорий в тревоге и недоумении проснулся от боли, не понимая, что происходит. В бок локтем тычет бабка Василиса:

– Проснись! Собаки лают на приступ. Хто-то по двору бродит. Никак коровы вышли.

– Вот те надо, так сама и иди! – недовольно буркнул дед в ответ.

– Ты што, не мужик, што ли? Я должна по ночам вставать, когда ты с краю лежишь?

– Встанешь… твои коровы… сама засов худо заперла.

– А кто запоры делал? – срывая с мужа одеяло, возмущается Василиса. – Што там за палочка? Марта один раз рогом поддаст – и на воле!

– У меня засов черемуховый, крепкий! Никакая скотина не вырвет! – натягивая на себя одеяло, противится Григорий. – Это ты, когда доила вечером корову, не закрыла стайку. Вот теперь сама иди и загоняй скот.

– Да ты што! – возмущается бабка, но, понимая, что выгнать мужа из теплой постели ей удастся только утром, обращается к дочери:

– Варвара! А ну, вставай, коровы вышли! Сходи, загони!

Варвара в соседней комнате молчит. Притихла под одеялом, как белка в гайне в мороз. Не спит дочка, но на голос матери не реагирует. Ей тоже не хотелось вставать с пригретого места.

Так и не дозвавшись дочери, бабка Василиса снова начала стягивать с мужа одеяло. Тот сердито бурчал в ответ, возмущенно тряс бородой:

– У тебя у самой, когда стирала, бык мой новый женпер на веревке сжевал.

– Да в том женпере ишшо моя бабка коров доила!

Перепалка длилась недолго. Прочно прижавшись упитанным задом в стену, Василиса толкнула Григория руками в спину. Тот завалился на холодный пол вместе с одеялом. Сорвав его с мужа, Василиса укрылась с головы до ног и отвернулась к стенке.

Григорий, живо вскочив на ноги, собирался продолжить борьбу за одеяло, но быстро остыл. Добродушный по природе, он уступил жене: она права, это его обязанность идти на двор ночью, потому что он хозяин. Шлепая ногами по холодному полу, негромко ругая жену, корову, засов, собак и засоню дочь, в одних трусах и майке он неторопливо подался на выход.

Идет Григорий по дому, как гусь лапчатый босыми ногами переступает: шлеп-шлеп-шлеп. На ходу подтянул трусы (похудел за лето), поправил свисшую до колен майку. Остановился возле кадки с водой, запустил берестяной ковш, сделал несколько больших глотков. После открыл дверь в темные сени, ступил за порог. Нащупывая по памяти щеколду, сбил рукой случайно оставленный Василисой подойник со стола. Услышав хозяина, азартнее залаяли собаки.

Распахнул Григорий дверь из сеней на улицу, перекосив от возмущения лицо. В двух шагах от него, рукой достать можно, какой-то мужик под крыльцом топчется. Перед собой бочку с рыбой в руках держит. Ту самую, из которой вчера поросята половину улова съели.

Хотел Григорий заорать на мужика: куда бочку попер?! Радость сердце горячей кровью напоила: шутка ли, вора на месте преступления поймал! Дед вспомнил про черемуховое коромысло, которым он будет сейчас охаживать наглеца по хребтине. Да только его возмущение быстро растерянностью сменилось. Присмотрелся Григорий внимательно. У мужика какое-то лицо странное, вытянутое. Шуба на плечах. А на руках перчатки лакированные. Да и не мужик это, а медведь!.. Сон как рукой сняло.

Ходит медведь по ограде взад-вперед на задних лапах, перед собой бочку с рыбой лапами держит. Головой крутит, пути отступления ищет. За спиной на цепи две собаки рвут, вот-вот за штаны вцепятся. Справа – стайка для коров, слева – сарай, откуда он бочку с рыбой вытащил, впереди – забор. Да тут еще хозяин некстати вышел. Что делать зверю?

Сообразил Григорий, что черемуховая палка ему не поможет, надо за ружье браться. Заскочил назад в сени, хлопнул дверью, в темноте стал шарить двустволку на стене. Второпях крынки с молоком да сметаной со стола на пол смахнул. Нащупал ружье, схватил в руки, переломил замок, проверяя патроны. Память ударила под самый живот. Вспомнил, что в стволах дробовые патроны, коршуна стрелять, чтобы на куриц не нападал, а пули, как всегда, лежат в надежном месте: в сундуке под кроватью, где он хранит порох, капсюля и прочие принадлежности охотничьей амуниции. Не время в тайгу ходить: на дворе середина августа, еще листья на деревьях желтеть не начали.

У Григория задрожали пальцы. Да не время портки подтягивать, лохматый вор по ограде топчется. Надо свое добро защищать. Распахнул хозяин дверь сеней ударом ноги, жахнул из ружья в воздух раз за разом из обоих стволов. Медведь от неожиданности бочку выронил, сжался в комок, развернулся пружиной и рванул в тайгу через огород. В прыжке пролет из забора проломил, бабкины грядки потоптал, спелой малиной очистился.

Григорий рад, что медведя напугал. Ходит по двору возле бочки, рыбу собирает, ругается. Бабка Василиса выскочила на крыльцо. Из-за ее плеча испуганная Варвара выглядывает:

– Что случилось?!

– Что-что! – с укором замахал руками Григорий. – Спите тут, а по двору медведи бродят! Скоро в дом заберутся! Вот, кабы не защитил вас, навел бы лохматый шороху!

Когда рассвело да ободняло, а Варвара подоила корову, пошли Силантьевы к соседям Уваровым. Пасека Уваровых находилась неподалеку, за пригорком. Если по таежным меркам сравнивать, от избы до избы из хорошего ружья пуля долетит. Между собой соседи жили дружно. Деды Григорий и Захар каждый день чай пили, новостями обменивались. Бабушки Василиса и Марина секретами хозяйства делились. А как не жить-то в мире? Тайга кругом, помогать друг другу надо.

Пошли по тропке через лес. Впереди дед с ружьем на плече, следом бабка Василиса с шелковым куском цветной материи за пазухой. Давно хотела соседке подарок сделать. Замыкала шествие Варвара. Не захотела дочка после ночного происшествия одна дома оставаться. Когда между деревьев к усадьбе Уваровых шагали, дед держал пальцы на курках. Хоть и не боялся медведя, но все равно по сторонам опытным взглядом смотрел, на тропке любой след оценивал. Не был Григорий медвежатником, но о хозяине тайги знал многое, потому что большую часть своей жизни после переселения пришлось жить здесь, в северной тайге.

Не видно на тропинке медвежьих следов до пасеки Уваровых. Успокоились: знать, медвежишко залетный был, случайно в ограду залез. А когда он его напугал дуплетом, тот рванул в тайгу от страха, значит, и бояться нечего, больше не вернется.

На крыльце дома Силантьевых поджидал дед Захар:

– Здорово ночевали! Как ночь прошла? Почему стрелял?

– Чаем напоишь, тогда расскажу, – отвечал ему Григорий.

– Так это всегда пожалуйста! – приглашая соседей в дом, приветливо позвал Захар и широко распахнул дверь.

Все прошли в избу. Гости расселись по лавкам. Хозяин занял место в углу, под божничкой, а хозяйка дома принялась наливать чай. Отхлебнув из своей кружки бодрящего напитка, дед Григорий со смехом начал свой рассказ:

– Сегодня ночью случай был. Спим мы с Василисой…

Пока он обстоятельно рассказывал, как до смерти напугал медведя, бабушка Марина, подслеповатая на оба глаза, но чуткая слухом, торопясь подвязала платок и пошла на улицу:

– Чей-то собаки на приступ рвут. Никак корова в огород залезла. Пойду, гляну.

Ушла, хлопнув за собой дверью. Но очень быстро вернулась, махая руками, с округлившимися глазами заголосила:

– Вы тут сидите, чай пьете! А там, в огороде, мужик в коричневом кустюме пчел ворует!

Деды подскочили выбежали на улицу, а там – медведь! Улей подхватил – и через забор! Дед Григорий бахнул в воздух из ружья из обоих стволов. Медведь колодку бросил, убежал в тайгу.

– Чего ты по нему не стрелял? – возмутился Захар. – У тебя ж там пули, сам говорил!

– Так я это… того… по привычке, – стал оправдываться сосед, так и не дав точного ответа, почему не стал убивать зверя.

Соседи поняли, что над ними нависла явная угроза. Зверь хоть и боялся выстрелов, убегал в тайгу, но от своего не отказывался. Ночью он пришел к Григорию за рыбой, сейчас залез к деду Захару за медом среди бела дня. Что будет дальше, оставалось только догадываться.

На медвежьей охоте Григорий и Захар были не сильны. Их главным ремеслом служили медосбор, рыбалка и промысел мелкого пушного зверя. Хоть деды и жили в тайге семьями долгие годы, но медведя били редко, по случаю. Тем не менее оба понимали, что так или иначе им придется держать оборону, защищать свои хозяйства до тех пор, пока кто-то из них не убьет наглеца. Было бы лучше, если дома были сыновья и зятья. Но все мужики на войне. В тайге да вокруг озера тоже никого нет: остались старики, бабы да дети.

Сговорились деды ночью нести караул, каждый в своем хозяйстве. Григорий назначил себе место на сеновале, откуда видны все подходы из леса. Дед Захар наказал бабке Марине затащить тулуп на конюшню, что рядом с ульями. Договорились старики об оказании друг другу помощи в случае сигнального выстрела.

Ушли Силантьевы к себе. Дед Григорий бочку с рыбой в сени закатил, чтобы лохматый зверь не добрался. Собак поближе к крыльцу привязал. Еще несколько патронов пулями зарядил. Окна избы досками заколотил. Ближе к вечеру, пораньше, скотину по стайкам загнал. Когда солнце на пригорок за озером накатилось, отправил дочь Варвару корову подоить, с тем расчетом, чтобы она потом с Василисой в доме закрылась, а он пост займет.

Пока Варвара управлялась с хозяйством, дед решил попить крепкий чай, чтобы ночью наверняка не дремать. Василиса тем временем на озеро с ведерком отправилась. Едва вышла во двор, слышит дед, как ведерко брякнуло, а она завизжала, что есть мочи. Бросился Григорий на улицу, а ему навстречу Василиса. За ней медведь на крыльцо прет – едва успели дверь перед его мордой захлопнуть. Собаки под крыльцо забились, скулят от страха. Хищник начал рвать неподдающуюся дверь. Дед, недолго думая, сразу два курка взвел и разом, поочередно через дверь жаканы выпалил. Охнул зверюга, застонал, заревел так, будто камни в горах начали падать. Григорий тут же еще два патрона в стволы загнал, еще пару раз сдуплетил. Огрызнулся медведь теперь в стороне. Третий и четвертый выстрелы прошли мимо. Пока дед ружье перезаряжал, тот с крыльца скатился. Затрещал забором, убегая в тайгу. Григорий за ним на крыльцо выскочил, выстрелил еще два раза вдогонку, но опять не попал. Зверь к тому времени заскочил в черный пихтач, скрылся из виду.

Дед, внимательно вглядываясь в тайгу, двинулся по двору. Из-под крыльца вылезли перепуганные собаки. С поджатыми хвостами, у ног хозяина, затявкали на огороды. Григорий замахнулся на них прикладом ружья:

– У… загонные! Всю ограду от страха испоганили! Зачем я вас кормлю? Так и скормите лохматому. Повешу завтра обеих!

Испугавшись разгневанного хозяина, цепные псы полезли под крыльцо.

– Вот там вам и место, – дополнил сердитый дед и, внимательно рассматривая перед собой землю, осторожно пошел к заваленному забору.

Из избы, будто выпь на болоте, застонала Василиса:

– Хриша… дверь закрой. Никак зверь в избу завалится. Да глянь там Варьку… в стайке она.

– Вот те надо – сама и закрывай, – выругался тот, но, вспомнив о дочери, свернул к загону: – Варвара! Как ты там?

В ответ послышались непонятные звуки: то ли лягушка квакает, либо старушка… кряхтит. Приоткрыв дверь пригона, дед какое-то время вглядывался в темноту, стараясь что-то различить. Воткнутая в расщеп стены осиновая лучина, которую дочь всегда зажигала, когда доила корову, погасла. Присмотревшись, дед не обнаружил Варвары. Зато лицезрел окаменевшего черта с широко расставленными ногами. Глаза черта едва не выскакивали из глазниц, а из открытой пасти до пола стекала длинная, тягучая слюна.

Григорий мигом узнал в рогатом существе корову, которая от страха перед медведем окаменела. Забившись задом в угол, она спрятала за собой Варвару, которая некстати оказалась под ее хвостом. Между задом и углом, стиснутая тяжелой массой, склонив голову под хвост, стояла Варвара. Выбраться самостоятельно из плена она не могла, как не могла вздохнуть или что-то сказать, призывая на помощь.

Дед бросился выручать ее, но сделать это одному ему не по силам. Корова уперлась ногами в пол так, словно коряга, которую задавило половодьем в нанос. Сдвинуть Зорьку с места не представлялось возможным.

Он позвал на помощь Василису, но вызволить дочь вдвоем они так и не смогли. Соседскому горю помогли Уваровы. Дед Захар и бабка Марина прибежали на выстрелы. Вместе старики накинули на рога Зорьки веревку, кое-как вчетвером сдвинули корову на небольшое расстояние. Этого было достаточно, чтобы несчастная дочь вывалилась из плена на пол и выбралась под коровьими ногами на свежий воздух.

Пока бабки отмывали и приводили ее в чувство, Григорий рассказал Захару о внезапном нападении лохматого гостя. Рассматривая следы его наглой деятельности, деды подошли к поваленному забору. Там они увидели первые капли крови на картошке и зелени на грядках. Они падали с правой стороны хищника при каждом его прыжке. Григорий попал в него, когда стрелял через дверь. В сгущающихся сумерках наступающей ночи они не могли определить, как серьезно тот ранен, зато осознали, что над ними нависла смертельная опасность. Если до этого момента хозяин тайги приходил за рыбой и медом, то теперь от раненого можно было ожидать чего угодно.

Старики присели на крыльцо, не глядя друг на друга, долго молчали.

– Хто знает, что произойдет завтра утром? Вдруг под рассвет припрется? У меня глаза плохо видят. Да и сноровка не та, – качая головой, говорил Григорий.

– Я последнего медведя десять лет назад бил. Так то днем было, да зверь в петле сидел, – вторил ему Захар. – Годы не те, когда можно на зверя с ножом ходить.

– Это так. Тут ничего не скажешь. Этого медмедя добыть – не сетку из озера вытащить. Тем паче он раненый. Заломает – глазом не моргнет. Здесь острый глаз нужен, храбрость, ловкость да смекалка.

– Где ж его взять-то, острохлазого, храброго да молодого? Все мужики, хто зверя бил, на хронте. На кого похоронки пришли…

– А Ванька? – послышался из избы робкий голос Варвары.

– Какой Ванька? – в голос переспросили деды.

– Мельников-то!

– А ить точно! – подскочил на ноги Григорий. – Видать, Варька, у тебя корова ишшо не все мозги задом выдула!

– Правду девка сказала! – притопнул ногой Захар. – Про Ваньку-то забыли. Только он нашему горю помочь может, больше нихто.

Деды поспешили по тропинке за угол дома. Василиса крикнула вслед:

– Один-то хто-нибудь с ружжом останьтесь! Вдруг вернется…

– Без тебя знам! Сейчас, лодку только спихнем, – не поворачивая головы, ответил Григорий.

Старики подошли к озеру. Одна лодка, привязанная к мосткам, мирно покачивалась на воде, вторая, перевернутая вверх дном, лежала на берегу. Не сговариваясь, перевернули вторую на брюхо, с трудом столкнули на воду. Оба знали, что на противоположный берег и обратно нужно добраться как можно быстрее.

– Ты пойдешь али я? – спросил Захар у Григория.

– Да садись ты под весла, – глухо ответил тот. – Я тут пока баб покараулю. Только возвращайся скорее!

– Вернусь сразу. Лишь бы Ванька дома был, – заверил Захар и, крепко уцепившись за весла, бесшумно опустил их в воду.

Подчиняясь уверенным действиям опытного рыбака, лодка послушно отошла от берега, развернулась, пошла в выбранном направлении. Григорий какое-то время наблюдал за отплывающим от берега товарищем, но скоро повернулся к дому.

Четко и мерно загребают воду длинные весла. Уключины, смазанные воском и рыбьим жиром, не скрипят, а издают глубокие, глухие звуки, напоминающие утробный стон голодной совы: вы-ынь-подай! Вы-ынь-подай!

Захар знал всех мужиков из колхоза «Рыбак», которых забрали на войну. В деревне да на пасеках остались бабы, дети, старики. Заменили женщины своих мужей, братьев и сыновей на работе, расставляя рыбацкие сети, осенью и зимой промышляя белку и соболя. Но никто из них не плавал по ночному озеру на лодке.

Приостановился Захар, чтобы перевести дух. В былые годы он переплывал на спор озеро поперек без остановки самым первым. Купец Горюнов, поглядывая на часы, озвучивал время: сорок три минуты. От его берега хорошо видно, как на другом берегу, мимо домов, по грязной улице центральной усадьбы лошадь тянет телегу. На лодке туда и обратно, не останавливаясь, за день можно сплавать пять раз.

Большое озеро Гусиное, глубокое. По берегам – тайга темнохвойная, зверя и птицы не сосчитать, из воды рыбу никогда не выловить. В многочисленных лиманах и заводях гнездятся утки, гуси. По-настоящему гусей бывает много тогда, когда полетит осенью на юг северная птица. Останавливаются на озере для отдыха сизые стаи. В такие дни поверхность зеркального водоема покрывается мутной гогочущей пленкой. Поэтому и дано название озеру – Большое Гусиное.

Дед Захар помнит те времена, когда люди жили отдельно друг от друга, небольшими семьями или родами. В основном это были старообрядцы и православные, промысловики, любители воли и свободы. Общее число их не превышало пяти десятков. Два-три дома, срубленные из крепких, ядреных лиственниц, назывались дворами, пасеками или станками. Каждый двор располагался на определенном расстоянии друг от друга. Все, кто жил вокруг озера, знали соседей поименно.

Между людьми разной веры никогда не возникало разногласий. Старообрядцы к своим знакомым, гусиноозерским, относились с уважением, не отказывая в просьбах. В самой отдаленной, северной, глухой части озера стоял монашеский скит, а в его южной части, на некоторой возвышенности, открытые со всех сторон людскому взору и солнцу, стояли дома, склады и ледники купца Горюнова.

Добыча рыбы, птицы и пушнины являлась главным ремеслом. Рыбалка и охота приносили людям ощутимый доход, от которого они могли в период межсезонья жить безбедно. Мужчины носили кожаные сапоги и картузы, женщины имели до дюжины всевозможных нарядов и украшений.

Рыбалка на озере велась круглый год. Охота на водоплавающую птицу и промысел мягкого золота – посезонно. Рыбу солили, коптили, морозили, хранили в ледниках. Продавали только гусей. Пушнину: соболей, колонков, песцов, горностаев и белок, добытых за длинную, северную зиму, охотники сдавали в метельном феврале. Все богатства, добытые на озере и ближайших просторах, хранились на складах и в ледниках купца Горюнова. Два раза в год, в декабре и марте, когда реки, ручьи и озера еще не показались из-подо льда, он пригонял от Енисея подводы, чтобы увезти к Великой реке драгоценный груз. Бывали годы, когда за зиму от озера к Енисею уходило до десяти обозов.

До массового прилета гусей заранее в сентябре в каждой семье готовили плоты из сухого леса, которые в последующей охоте играли роль скрадков. Они имели основательную, большую площадь, размером не менее шесть на шесть метров для лучшей устойчивости на волне. В середине, между бревен, охотники оставляли дыру, свободный доступ к воде, а сверху плоты маскировали травой и камышом. Подобное сооружение походило на небольшой островок, которого не боялись гуси.

Перед началом охоты, обычно ночью, на плот садились два-три человека, осторожно промысловики подгребали в дыре к гусиной стае. В итоге, не издавая лишнего шума, плот медленно подплывал к добыче на расстояние выстрела. Отстреливали птиц через бойницы из малокалиберных винтовок с торбой, стараясь попасть гусю в шею или голову. При удачном выстреле птица умирала мгновенно, не успев испугать собратьев по крылу.

Торбой у охотников называлось самодельное приспособление для гашения звука выстрела. На конец ствола винтовки надевался легкий ящик из бересты, внутрь которого накладывали мокрый мох. Ящик крепился таким образом, чтобы его объем распространялся по бокам и вниз ружья, не загораживая мушку и целик малокалиберки. В нем имелось два небольших отверстия: один для ствола, другой для вылета пули. При стрельбе звук выстрела и пламя гасились в ящике до минимума. В некоторых случаях, при удачно изготовленной торбе, он походил на плеск брошенного в воду камушка. Гуси не боялись его, продолжая сидеть на воде до тех пор, пока стрелки не выбивали половину стаи. «Торба» служила неким прообразом глушителя на стрелковом оружии. Кто и когда придумал это, история умалчивает. Единственным недостатком кустарного изобретения был большой объем – неудобно носить. Но на плоту эти неудобства для охотников не были обременительными.

Чтобы попасть гусю в шею или голову на расстоянии от семидесяти саженей и дальше (подплыть к стае ближе случалось не так часто) с покачивающегося на воде плота в плавающего на волнах гуменника, необходимо было иметь большое мастерство. Для этого был нужен не только острый глаз и твердая рука, но и опыт, приобретаемый с количеством выстрелов. Промахнуться и выпустить дорогостоящий патрон в воздух у охотников считалось позором, вспоминаемом при любом удобном случае острым словом.

К гусиной охоте на плоту глава семьи допускал своего сына или зятя тогда, когда тот без промаха попадал в шею бегающей по двору курице. Соответствующий образ жизни – охота с детских лет – был нормой. Мальчики брали в руки ружье в том возрасте, когда могли поднять его и приставить приклад к плечу. И садились на плот стрелками в тринадцать, редко в четырнадцать лет.

Перечетом у гусиноозерцев считалась экономия дорогих зарядов. Перед охотой отец давал каждому из сынов определенное количество патронов, которыми он должен был отстрелять столько же гусей. Если гусей оказывалось больше, это и считалось перечетом. Секрет заключался в том, что стрелок одним выстрелом убивал сразу двух гусей, выжидая, когда они вместе попадут шеями или головами в прицел винтовки. Двойной перечет – три гуся.

Искусство меткой стрельбы у юношей награждалось ценными подарками: сладостями, одеждой или обувью. Если происходил перечет, отличившемуся покупали новую рубаху или штаны, в случае двойного перечета – сапоги или овчинный полушубок. В редком случае, когда кто-то одним патроном убивал трех гусей, дарили новую винтовку.

В такие времена, при массовом перелете северной птицы, с плота два стрелка за одно утро могли добыть до пятидесяти гусей. Добычу держали в ледниках, потом обозами доставляли в Енисейск, далее – в Красноярск. Купец Горюнов хвастался тем, что возил северных гусей по железке «аж в сам Петербург!» Так это или нет – история умалчивает, но правда то, что гусь оценивался высоко. За одну голову битой птицы Горюнов давал пять копеек. По дореволюционным временам это были большие деньги. Для сравнения: корова стоила десять рублей, конь – пятнадцать. Старательная семья уже за две недели могла заработать себе на дорогую животину.

Горюнов всячески поощрял и стимулировал охотничий промысел гусиноозерцев. Бывало, вытащит на берег стол, наложит на него всякой закуски, поставит граммофон, заведет музыку. Выпьет кружку медовухи, рыкнет на всю факторию:

– Кто самый храбрый, смелый и меткий? Того золотым червонцем награжу!

Дарил! Было дело. Каждый год лучшему стрелку на Покров дорогую монету давал. Сохранилась такая монета и у Захара Уварова. Он получил ее за то, что однажды из пяти патронов подстрелил двенадцать гусей. Не стал Захар менять монету на товар, сохранил на память.

Передохнул дед Захар в очередной раз, снова потянул за весла. Вперед не смотрит, сидит спиной к противоположному берегу. Зачем смотреть, когда он знает дорогу? Вот с правого борта вдалеке светятся редкие огоньки колхоза «Рыбак». Значит, деду нужно поворачивать еще левее, к ветлужьему мысу, за ним появится глубокий лиман. Это и есть вотчина рода Ушаковых.

Хорошо знает он эту семью. Глава Филипп Тихонович женат на его сестре Анне. Их сыновья: Степан, Михаил и Андрей сейчас на фронте. Дочери Катерина и Ефросинья, его племянницы, замужем, живут отдельно от стариков на фактории колхоза. Единственная опора и помощь Филе и Анне – приемыш Иван. Но и его скоро должны взять на войну.

Дед Захар сделал еще несколько взмахов веслами, опустил их в воду. Этой весной ему отметили семьдесят пять лет. Много это или мало, он сам не знает. Давно стал замечать, что его ноги стали тяжелее, весла на лодке длиннее. Даже березовый веник в бане будто подменили на лиственничный. С некоторых пор уменьшил размеры ведер, чтобы было легче носить воду от озера к дому.

Не только в плавании через озеро, но и по стрельбе проходили состязания. На расстоянии в пятьдесят аршин, от причала к мысу, на веревке мимо берега тянули лодку. В лодке стоял большой ящик с кромками, на который клали куриное яйцо. Стрелок из лодки у берега, до этого употребивший в стакан на три пальца водки, должен был в него попасть. Стрелять разрешалось разными способами: лежа, с колена, стоя. Каждый из своей винтовки. На это состязание купец Горюнов давал участникам по три патрона.

Вот где был азарт!.. Поддерживая стрелка, люди на берегу кричали, свистели, торжествовали, негодовали, смеялись. Если стрелок попадал в яйцо с первого раза, Горюнов наливал ему полный стакан водки и разрешал залезть в свой мешок с патронами: «Сколько загребешь рукой – все твое!». Попал со второго раза – купец наливал ему полстакана, к мешку допускал руку его жены, с третьего – лил на два пальца, а за патронами лез ребенок. Если не попадал вовсе, Горюнов наливал водки на палец, но патронов не давал.

Тех стрелков, которые не попадали по яйцу, было мало. Поэтому довольны оставались все. После стрельбы продолжались другие всевозможные игрища: тянули веревку, бегали с завязанными глазами по загону за курицей, лазили на столб за сапогами, тянули телегу с бабами. Да и других забав немало. Под вечер жгли костры, плясали под гармошку. Весело! Обычно это происходило на Троицу, когда Горюнов прибывал со свитой на Гусиное озеро. Начало лета. Ни охоты, ни рыбалки. Люди отдыхали три дня, между собой называя их «купеческими». Вот где настоящий праздник!

Вспоминая, дед Захар с тоской качал головой: «Где все? Вроде и недавно происходило, но ушло, будто таймень в глубину озера».

Старый рыбак взялся за весла, мягко надавил на них. Лодка послушно пошла вперед.

Найденыш

Вот и знакомый мысок. Совсем немного осталось. Еще несколько взмахов веслами и – залаяли собаки. В глубине лимана загорелся крохотный огонек: керосинка на столе в доме Ушаковых. Филя с Анной теперь всегда дома. Далеко ходить сил не хватает. Лишь бы Иван на усадьбе был, не ушел в тайгу по своим промысловым делам.

Шустрый Иван на ногу, острый умом, крепок телом. Погонит лодку – весла ломаются. Видел дед Захар, как он мешки с мукой на амбар закидывает, подивился его силе.

Десять лет назад Степан и Михаил во время охоты как-то проходили мимо старообрядцев, остановились неподалеку попить чай. Пока костерок налаживали да воду грели, от скита, из-под частокола, по грудь в снегу, мокрый, холодный, весь в слезах выполз мальчик лет восьми. Стал он просить братьев забрать его с собой, потому что жить в монастыре не мог. Может, Степан и Михаил не взяли бы ребенка, но, выслушав его, прониклись всем сердцем. Из рассказа выяснилось, что ребенок православный, из ссыльной семьи, которую держали на острове Тайна среди непроходимых болот в Верхней тайге. В начале зимы от повального голода умерли люди. Они с теткой ушли из бараков в болота. Помнил медведя рядом с собой, когда тот начал рвать с него одежды, своих спасителей, староверов.

Мальчика звали Ваней, был настолько худой, что едва держался на ногах. Братья быстро переодели его в сухие, запасные одежды, дали ему кусок лепешки, которую он тут же съел, а после уснул у костра.

Михаил подошел к воротам скита, постучал. Ему не открыли, но через частокол он смог расспросить о мальчике. Действительно, он был чужим в монастыре и доставлял много неудобств. И, если Михаил и Степан с ним одной веры и согласны нести за него ответственность, то могут забрать его с собой.

Быстро собравшись, братья на лыжах направились на свой стан, в охотничье зимовье. Спящего Ваню несли по очереди в котомке за плечами.

До тех пор пока не окреп, найденыш жил с братьями в тайге. Степан и Михаил кормили его сырой печенью сохатого, густым холодцом, давали как можно больше вареного мяса, поили отварами таежных трав. Большую часть времени мальчик спал, набирался сил. Охотники не теряли времени даром, продолжали промысел соболя.

К концу первой недели Ваня ожил, помогал поддерживать в печи огонь, носил от ручья воду. На десятый день взял в руки топор, на пятнадцатый – расколол небольшую чурку, а через три недели смог забраться на горку и скатиться назад на своих маленьких лыжах, которые ему смастерили добрые мужчины.

Ушаковы приняли ребенка в семью как родного. Выслушав краткую историю жизненного пути Вани, взрослые прониклись к нему особым вниманием. Разницы нет, скольких детей растить, лишь бы в доме царили мир и согласие. Ваня быстро подружился с остальными детьми, а их у Ушаковых было немало. У Степана к тому времени было четверо: Яков, Коля, Митя и Людмила, у Михаила – Дмитрий, Павел и Надя. Замужние дочери Катерина и Ефросинья жили отдельно, на фактории колхоза «Рыбак», однако их дети большую часть времени находились у деда и бабки.

С вопросом об усыновлении проблем не возникло. Дед Филя зимой на лыжах сходил в колхоз к председателю, доложил о найденыше. Тот передал по инстанции в район. Ответа ждали долго. Вероятно, там долго искали на него документы, но так и не нашли. Через два года с обозниками пришло распоряжение: завести на Ваню новое свидетельство о рождении, зарегистрировать его по месту проживания. В учетной книге колхоза «Рыбак» была внесена запись о ребенке, проживающем на Большом Гусином озере в семье Ушаковых, рожденном, с его слов, в июле 1924 года с именем, отчеством и фамилией Иван Степанович Мельников.

Ваня стал добрым помощником взрослым, на удивление предусмотрительным и внимательным. Это прослеживалось в любых мелочах. Если бабушка Анна забывала перевернуть подойник и повесить его на забор, он без лишних слов вешал его туда. Бывало, дед Филипп долго не мог найти иглу для вязания сетей. Стоило обратиться к Ване, он тут же показывал, где она лежит. Рубят братья новый дом или пригон для скота – Ваня с ними, носит мох, убирает щепу, конопатит пазы, подает инструменты. Михаил жалеет мальца:

– Хватит, Ванька, помог и будя. Иди, играйся с остальными.

– Нет, дядя Миша. Надо все сделать сейчас и как надо. Потом будет поздно, потом будет холодно…

Кормить собак, давать коровам и коню сено, потрошить рыбу или копать картошку – он всегда тут. Сложить в поленницу дрова, вынести ведро с помоями, сводить коня к озеру, пасти теленка на задворках – лучше его не найти. С некоторых пор дети постарше, чувствуя безотказность приемыша, пользовались этим обстоятельством. К примеру, если надо было убрать в пригоне за коровами и лошадью, Яшку и Димку не найти. Приходилось в стайку отправлять Ваню. Осенью, копая картошку, он следил, кто делает эту работу хорошо, а кто с прохладцей. Без слов он вдруг подходил к обработанной земле, начинал рыть заново. Вынув из земли две-три картошины, он молча клал их в общую кучу:

– Потом съедим.

С особым трепетом Ваня относился к хлебу. Еды в доме Ушаковых было всегда в достатке, ели кто сколько хочет. Дед Филипп всегда не доедал куски хлеба. Бабушка Анна бросала объедки в ведро для скота:

– Собаки-коровки доедят.

Ваня доставал кусочки обратно, бережно складывал их на печку на железный лист, где сушились сухари:

– Время придет – сами съедим…

После второго раза, пристыженный детской запасливостью, дед Филя стал доедать свой хлеб до последнего кусочка.

Ушаковым было понятно поведение мальчика. Жизнь успела изранить детскую душу. Они понимали, что он пережил голод и холод, увидел смерть и сам был под жалом ее литовки. Хотя о прошлых днях рассказывал мало и редко.

Первое время Ваня часто плакал. По ночам, да и просто так. Казалось, без причины. Звал маму, отца, тетечку Аню. Были случаи, посмотрит, как Степан и Михаил пилят двухручной пилой бревно, зальется горькими слезками. Увидит, как невестка Анастасия, жена Михаила, нежно прижимает к себе маленькую дочку Надю, гладит ее по головке – бежит к бабе Ане. Ткнется ей в подол, плачет, трясется, дрожит плечиками, стонет, изворачивается, как пойманный в капкан зверек. Вместе с ним, прижимая его к себе, плачет она:

– Что ж ты, сердешный? Уймись, все пройдет с годами. Боль утихнет. Все будет хорошо!

Образ жизни семьи Ушаковых подталкивал Ваню к сибирскому промыслу. Охота и рыбалка присутствовали во всем, что окружало детское, впечатлительное сознание. Ему было интересно все. С некоторых пор он стал верным помощником деда Филиппа. К своему досточтимому возрасту (около восьмидесяти лет), наступающая на пятки молодежь старалась не брать его на «большую затею». Отказаться от промысла и лечь в кровать умирать Филипп не мог в силу своего темпераментного характера. Он привык всю жизнь работать: ловить рыбу, промышлять в тайге, заниматься с пчелами. Но крутые горки изъездили ретивого скакуна. Дед понимал и видел, что старость села ему на плечи с ногами, не позволяет делать то, чего он в былые годы добивался без особого труда. Тогда Филипп приблизил к себе Ваню как верного помощника, без которого ему было не обойтись. Про них так и говорили: «Старый да малый. Не понять, кто из них усталый». Усталость в данном случае подразумевалась под богатым жизненным опытом у обоих.

Они плавали на старенькой лодке по озеру, расставляя небольшие, сильно прохудившиеся сети. С собаками ходили осенью вдоль озера промышлять белку. Пропадали с утра до вечера на пасеке. Филипп постепенно передавал мальчику свой опыт. И все же главным уроком в любом начинании дед Филипп считал точную стрельбу и учил этому Ваню.

Где бы они ни были, малокалиберная винтовка всегда с ними. В первый раз Филипп дал выстрелить Ване, положив ружье на подходящий пенек. Увидев, что тот промахнулся в кедровую шишку, рассердился и еще долго не давал ему стрелять: «Нечего деньги на ветер пускать!».

После того случая прошел год. На следующую осень Ваня насобирал кедровых шишек, нашелудил три ведра ореха, отнес их в колхоз на приемный пункт, а на вырученные деньги купил два десятка патронов. Дед отнесся к его поступку с уважением, дал свою малопульку. А когда Ваня принес домой первого рябчика, с довольным кряхтением вынес из кладовки старую, шомпольную винтовку и вручил ее мальчишке:

– На вот… учись стрелять.

К ружью прилагался мешочек с порохом, около тысячи пуль и столько же пистонов. В старые времена такие запасы провианта считались состоянием. Теперь винтовка лежала без дела. На смену ей в тайгу завезли новые, заряжающиеся затвором нарезные ружья с новыми патронами. Неизвестно, как долго бы пылилась шомполка у Филиппа, если бы не Ваня.

Первые годы самостоятельной охоты дались не просто. Тяжелое, длинное для мальчика ружье постоянно ударяло стволом по голове, а приклад цеплялся за поваленные деревья. Юному охотнику приходилось носить с собой рогатину, чтобы во время стрельбы класть на нее ствол. Цепляясь за сучки, деревья и кусты, мушка сбивалась в сторону. Ваня постоянно мазал. Добыча улетала, убегала, уплывала. Разочарованный неудачей, он едва не плакал, однако вновь собирался с силами и заново начинал охоту. Дед посмеивался:

– Без этого никак!

Бабушка Анна ругалась на мужа:

– Уж ты, лихоман! Что издеваешься над ребенком? Помоги пускать пульку точно в цель!

Дед сердился, топал ногами:

– Уйди, старая лысуха! Не лезь в мужские дела! Пусть сам докумекает!

И Ваня докумекал! Увидел однажды, стреляя в белку на припорошенном снегом кедре, что пулька ложится совсем не туда, куда он целится, и понял, что надо подбить мушку в сторону и поднять планку. Мальчик самостоятельно научился наводить винтовку так, что к концу сезона начал отстреливать белок только в голову. Дед Филипп довольно качал головой:

– Так вот те! Будешь знать, что на промысле у винтовки в первую очередь надо беречь целик!

Ваня запомнил урок навсегда.

С той осени началась промысловая жизнь. В десять лет мальчик с назваными братьями Яшкой и Митькой уходил за глухарями, в одиннадцать его брали на гусиную охоту загребным. Стрелять Яшка и Митька не разрешали: «Обранишь птицу, спугнешь стаю!». Ему ничего не оставалось, как осторожно, стараясь не шуметь веслом, подгонять плот туда, куда они укажут.

Яшка и Митька считали себя бывалыми охотниками, хотя одному было только четырнадцать, а другому тринадцать лет. К данному возрасту они стреляли неплохо, вдвоем добывая в день до тридцати гусей. Ваня завидовал. Ему не терпелось подстрелить своего гуся, но братья были непреклонны. Старая шомпольная винтовка, которую Ваня всегда брал с собой на плот, так и оставалась лежать без дела. Мальчики к тому времени уже имели свои винтовки, а на Ванино ружье косили насмешливые взгляды: оглобля! Вероятно, в тот год Ваня так и не выстрелил бы ни разу по гусям, если бы не представился занимательный случай.

Однажды под вечер, после гусиной охоты, он возвращался к себе домой, где жил с дедом Филиппом и бабушкой Анной. Уставший, поникший, с винтовкой в руках, мальчишка все еще пребывал там, на плоту, жил охотой. А в ограде – переполох. Выбежав наверх, увидел за стайкой пестрый клубок из перьев. Перепуганные курицы кудахтали, носились в поисках спасения. Привязанная на цепь собака Дымка металась из стороны в сторону. В пригоне, вздыбив хвост, пытаясь перескочить через забор, прыгал трехмесячный теленок.

Пестрым клубком оказался любимый петух деда Фили Петька. Поверженный и разодранный до крови, вытянув по сторонам ноги, Петя квело клонил к земле обреченную голову. На его спине гордый, как персидский падишах, восседал большой ястреб-тетеревятник.

На шум из дома выскочила бабушка Анна. Дед Филипп в это время на берегу осматривал добытых гусей. Она видела, как Ваня вскинул к плечу винтовку с взведенным курком и, почти не целясь, выстрелил в «агрессора». Бабушка хотела крикнуть, чтобы мальчик не стрелял, боясь, что тот попадет в петуха. Но ее слова слились с резким выстрелом.

Разом все стихло. Замолчали курицы. Тяжело вздыхая, теленок тут же лег на землю. Дымка, взвизгивая, изворачиваясь телом мела двор лохматым хвостом. На миг онемевшая бабушка Аня удивленно смотрела то на Ваню, то на Петю. Петух, как пьяный, шатаясь, встряхивая перьями, освободившись от смертельного наездника, спешил к своим курицам. В углу серой горкой из защитных перьев, раскинув крылья, лежал мертвый ястреб.

Позже дед Филипп отсчитал шагами расстояние выстрела Вани. Оно было не так велико, всего пятнадцать шагов. Только вот орешек меткого попадания заключался в том, что пулька, выпущенная из Ваниной винтовки, прилетела ястребу в глаз.

Случайно это или нет, взрослые обсуждали долго. Ваня сказал, что целил птице в голову.

– Если это так, – подняв палец кверху, заключил дед Филя, – то быть тебе стрелком на плоту! – И внукам: – С этих пор стреляйте с ним по очереди!

Раз глава семейства Ушаковых так решил, так и должно быть. Никто не мог ослушаться деда Филиппа.

С тех пор стали Ване давать несколько выстрелов по перелетной птице. Охота у мальчика получалась неплохо. В первую осень он убил около десятка гусей. Во вторую, когда ему исполнилось двенадцать лет, за двойной перечет Филипп купил ему новую малокалиберную винтовку.

Слава меткого охотника Ивана гуляла по всей округе. В тринадцать лет он убил с братьями первого медведя, с пятнадцати пошел промышлять соболей с обметом. О том, как мальчик расплатился с медведем-людоедом, что хозяйничал на острове Тайна, ходят байки. Сейчас он один из оставшихся самых храбрых и отважных охотников на Большом Гусином острове. Война забрала всех, кто умел держать в руках ружья.

За Иваном в этот поздний час плыл на своей лодке дед Захар Уваров.

Подгребая к берегу, Захар нарочито зашумел по воде веслами. На этот шум от домов на берег прибежали, осаждая ночного гостя, собаки. В избе деда Филиппа загуляла керосиновая лампа, поплыла в руках хозяев к выходу.

– Хто там? – спросил приглушенный, старческий голос бабки Анны.

– Да то я, сеструха! Брат твой, Захарка, – отозвался он, притягивая лодку в песок.

Собаки, вдохнув знакомый запах, замолчали, зачихали, закрутили хвостами: узнали!

– Что так поздно на ночь глядя? Случилось чего?

– Дело есть, – выбираясь из лодки на землю, разминая затекшие ноги, отвечал ночной гость: – Ванька дома?

– Дык, дома. Где ж ему быть-то?

– Может, по девкам убег.

– Да лучше бы уж убег, чем в одиночку маяться, – освещая Захару путь, нараспев говорила Анна. – Проходи… проходи в дом. Дед-то спит. А Ванька вон бродни чинит.

Он прошел вслед за сестрой. На кухне – Иван. Увидев гостя, отложил работу в сторону, поднялся навстречу, протянул для приветствия руку:

– Здоров будешь, дед Захар! Что так на ночь? Случилось что?

– Случилось, милок, – принимая из рук Анны ковш с квасом, покачал головой. – Медведь нас с Григорием одолел!

Дед Захар отпил несколько глотков, передал ковш назад хозяйке, начал свой рассказ. По мере продолжения рассказа проснулся Филя, присел рядом на табурет. Бабушка Анна, крестясь, все вздыхала у печи:

– Ох ты, Господи! Напасть-то какая! Не было горя…

Иван слушал внимательно, не перебивая и не задавая лишних вопросов. Дождавшись окончания рассказа, проворно вскочил на ноги, начал собираться в дорогу:

– Раз такое дело, надо сейчас же выходить.

– Куда в ночь-то? – всплеснула руками бабушка Анна. – Дождитесь утра.

– Не твое дело, когда им выходить, – строго отрезал Филя. – Мужики сами знают, что и как им делать. – И Захару: – Жалко, что я с вами не могу. Сам понимаешь, только обузой буду. Ну, ниче, Ванька поможет вашему горю. Исправит все как надо!

Ивану не надо говорить, что брать с собой для охоты на медведя. Дед Захар еще не окончил свой рассказ, он уже знал, как будет добывать зверя.

– Дед Захар, вы нашего коня оседлайте, да по берегу, в объезд, а я тем временем на лодке напрямую поплыву. Надо быстрее на тот берег добираться, пока медведь под утро на пасеку не пришел, – распорядился Иван и, прихватив со стены ружье и сумку с патронами, вышел на улицу.

Пока деды накидывали на жеребца седло, с силой налегая на весла, Иван выплыл за мыс на лодке деда Захара. Чувствуя близость предстоящей охоты, в корме нервно скулили две собаки.

Охота на «мужика в коричневом костюме» имела непредвиденное продолжение. Иван хотел пустить собак по кровавому следу раненого медведя, надеялся, что медвежатницы очень скоро закрутят зверя, если тот не сдох от выстрелов. Он осторожно подойдет на выстрел и убьет его. Так было несколько раз, когда с собаками встречался с медведем в тайге. Однако обнаглевший зверь установил свои правила.

Когда дед Захар пересекал в лодке озеро, а Григорий с бабами держал оборону своего дома, медведь не терял времени даром. Как потом оказалось, рана его была «затяжной». Выстрелив через дверь дуплетом, стрелок попал медведю в живот, прострелив двумя пулями кишечник. Рано или поздно зверь все равно умер бы от заражения крови, но, пока этого не произошло, лохматый наломал дров на усадьбе Силантьевых.

Не дожидаясь рассвета, злой и голодный медведь тайгой прошел на соседнюю пасеку. Он слышал, как хозяева тропой пробежали к соседям и больше не возвращались к себе. Какое-то время, затаившись в густом пихтаче, он ждал, когда люди успокоятся, а потом, в полной темноте вышел на хозяйский двор деда Захара.

Сначала он разломал один из семи ульев, стоявших в огороде, но резкий запах меда из сеней увлек его дальше к дому. Перепуганные собаки жалобно тявкали из-под крыльца дома. Почувствовав острый запах хищника, в стайке едва слышно стонала корова. Бесчинщик понимал, что собаки и остальные домашние животные боятся его, поэтому, не обращая на них внимания, действовал решительно. Ему нужно было попасть в сени, где дед Захар хранил в деревянной бадейке перекаченный накануне мед. Войти туда через дверь он побоялся, помнил, как в него стреляли. А вот вырвать оконную раму на кухне ему не составило труда.

Ввалившись в избу через окно, медведь стал наводить свои порядки: перевернул стол, кухонный шкаф, разломал табуретки, изорвал подушки и одеяла на постелях. Добравшись до сундука с приданым, в котором бабка Марина ревностно хранила, пересыпая табаком от моли три своих юбки, джемпер, шаль и дедовы валенки вот уже пятьдесят шест лет, косолапый долго «примерял» обновки. Мелкие кусочки одежды и обуви, раскиданные по полу, доказывали, что бабкино барахло не пришлось ему по нраву и лучше своей шубы он носить ничего не желает.

Наконец-то медведь нашел искомое: трехведерный лагун с медовухой стоял за печкой, набираясь крепости три недели, и к настоящему времени имел «самый точный головной удар». Так говорил дед Захар всякий раз, когда в отсутствие супруги наливал себе и другу Григорию по берестяной чарке из лагушка. Он угощал напитком соседа в тот день, когда хозяйка лицезрела в огороде лохматого. На боках и крышке лагуна остались сладкие подтеки, которые привели медведя в безумное наслаждение.

Такой вкуснятины зверь еще никогда не пробовал. Делиться своей находкой медведь ни с кем не хотел. Крепко обняв лапами объемную посудину, он вышел из дома той дорогой, какой сюда попал. Переваливаясь через окно, вор выронил лагун. Половина медовухи вытекла на землю и в корыто, куда сыпали курицам корм. Медведь долго пил и лизал сладкую настойку, потом опять взял тару в лапы и на задних ногах пошел через огород в тайгу. Возле погреба хозяин тайги приложился к медовухе еще несколько раз. Потом подался дальше, все больше качаясь из стороны в сторону, оступаясь и падая. Возле забора у кромки леса зверь лакал сладкую настойку до тех пор, пока не свалился. Здесь его и нашли собаки Ивана с раскинутыми, как крылья парящего орла, лапами, храпящего с вываленным языком.

Пока деды решали, как поступить с медведем, бабка Марина подсчитывала убытки.

– Ой, Матушка Пресвятая Богородица! Пустил… как есть по ветру все добро пустил, ирод окаянный! – заламывая руки, как ветер березовые ветки, причитала она. – Как теперича жить-то, скажи на милость?

Дед Захар особо не переживал. Хорошо, что все обошлось легким испугом. Оконную раму он сделает новую, лучше, чем была.

Медведя пришлось пристрелить: кто знает, что от него ожидать в следующую ночь? Зверь был не крупный, размером с годовалого бычка, худой, будто пустая телега без колес.

Когда Иван свежевал убитого зверя, всем стала очевидна причина его агрессивного поведения: на шее, чуть выше позвоночника, сидела большая свинцовая пуля, вокруг которой образовалось обширное нагноение. Она не давала покоя, заставляя нападать на пасеки среди бела дня.

В честь удачной охоты, в которой в основном пострадал лишь бабкин сундук с барахлом и улей, деды организовали торжественный обед. Иван краснел, отказывался от приглашения отведать чудесного напитка. Оказалось, что в погребе томились еще два трехведерных лагуна с медовухой. Один из них был тут же поднят наверх, содержимое налито по берестяным кружкам и отведано. Хозяин дома с волнением произнес:

– Спасибо тебе, Ваня, за помощь! Помог ты нам, старым, в поимке медведя! За то тебе наш низкий поклон и почет!

– Да я-то что… вы бы его тут сами… без меня… пока он спал, – стеснительно молвил Иван.

– Не перебивай, когда говорят старшие! Я знаю, что делаю! – понижая голос до строгого тона, продолжал дед. – А если бы он не пьян был, тогда что?

Ивану ничего не оставалось, как молча принять почести благодарных стариков и под хорошее угощение отведать кружку хмельного настоя.

Застолье обещало продолжение. Захар и Григорий степенно, обстоятельно, шаг за шагом обсуждали случившееся. Их жены Василиса и Марина в летней кухне готовили медвежьи деликатесы: варили язык, лапы, губы, жарили печень. Варвара подавала на стол.

Внимание Варвары к себе Иван заметил сразу. Поправляя на столе чашку с солеными опятами или подливая в кружки медовухи, девушка как бы случайно прикасалась к его спине грудью. Сначала Иван не придал должного значения, но когда это повторилось и он вдруг почувствовал волнующий запах ее тела, в голову ударила кровь, а по спине побежала тонкая струйка пота. Варвара незаметно для окружающих улыбнулась ему уголками губ. Иван вздрогнул: что это она?

Деды налили по второй чарке. Иван отказывался:

– Пора домой ехать.

– Успеешь! Тебе дома коров не доить.

Иван молча выпил половину кружки. Деды стали его позорить:

– Ух ты, что за мужик? Кружку осилить не можешь? Пей до дна, потому как удачи не будет!

Иван выпил, закусил рыбьей икрой. Варвара принесла вареный язык, слегка наклонившись, тут же разрезала его на столе. Глаза Ивана невольно «завалились» на приоткрытые, манящие места в разрезе платья. В голове мелькнула отрезвляющая мысль: «Куда смотришь? Родственница ведь, почти сестра». Щеки залились краской стыда.

Потянулся за горячим лакомством деревянной ложкой, не может поймать румяный кусок. Язык в чашке плавает, в руки не дается. Варвара поймала кусок, затолкала ему в рот. Сама смеется, незаметно под бок пальцами тычет. Деды уже между собой переговариваются, вспоминают молодые годы. За купца Горюнова по чарке выпили. Иван их тоже поддержал, хотя знал бывшего хозяина фактории только по рассказам.

Еще немного посидев, парень собрался выйти во двор и с удивлением заметил, что ноги не слушаются.

– Эх, слаб ты, однако, Ванька! – посмеиваются старшие. – На вид вроде как мужик заправский, здоровый да сильный, а медовушка с ног валит!

– Что смеетесь, ахмадеи? Вам бы все под себя ровнять! – выглянула из-за косяка бабка Марина. – Не видите, мальчонка устал, ночь не спал с вами. На свежий воздух надобно. Ему с вами не ровняться. Вы вон, почитай, кажон день к напитку прикладываетесь.

– Я помогу! – подскочила Варвара, помогая Ивану подняться, повела на улицу.

– Тащи, Варька, его на сеновал! Там воздух свежий, быстро одыбается! – замахали деды вслед руками.

Опираясь на сильную помощницу, Иван кое-как доковылял до забора. Ноги разъезжались в разные стороны, если бы не Варвара, так и завалился бы, где стоял. С другой стороны к нему бабка Василиса подскочила, накинула правую руку себе на шею, помогла добраться до лестницы. Чувствуя маленькое желание, Иван отмахнулся от помощниц:

– Уйдите, дело сделать надо…

– Сам потом залезешь наверх? – спросила бабка.

– Да, – коротко ответил он.

Справив нужду, цепляясь за лестницу, Ванька начал подниматься. Сзади кто-то толкает, повернулся – Варвара помогает.

– Ты че?..

– Лезь давай… а то завалишься вниз.

Кое-как забрался, упал на свежее, недавно скошенное сено. Рядом присела Варвара, руки подняла, вроде как поправляя волосы. Иван опять покраснел, глаз не мог отвести от легкой рубашки на ее груди. Она прилегла рядом на локоть, другой рукой по щеке погладила. Иван задрожал, неизведанный ни разу любовный хмель ударил в голову:

– Что делаешь… ты же сестра мне! – пытался отстраниться он.

– Какая я тебе сестра? Глина с песком мешанная! – усмехнулась она, потянувшись к его губам губами.

– Любовь у меня есть… Маша! – настаивал Иван.

– Где она, любовь-то твоя? А я – вот она! – сказала Варя и быстро сняла рубашку.

Иван едва не задохнулся от волнующих, женских прелестей. Сознание окутал чарующий плен озерной волны, распустившейся черемухи и терпкого, смолистого кедра. Рука сама потянулась к налитой соком желания груди, пальцы осторожно прикоснулись к сосочкам, похожим на кедровые орешки.

Не было у Ивана воли противостоять и сопротивляться желанию, как не было сил оттолкнуть ее, когда она прижималась к нему трепещущим обнаженным телом.

Чужая вера

Конь знает дорогу. Послушный Сивка уверенно шагает вдоль берега по тропе вокруг озера. Здесь он ходил много раз и может добраться домой один, без хозяина. Впереди, на некотором расстоянии, бегут собаки. Изредка они забегают в сторону, в тайгу, проверяя запахи и реагируя на любой подозрительный звук, потом снова возвращаются на тропу, догоняют хозяина.

Склонив голову, Иван тяжело покачивается при каждом шаге жеребца. Ружье перекинуто за спину, в руках – ослабленная уздечка. Неуправляемый Сивка ступает по тропе сам, осторожно перешагивая через колодины и сворачивая перед чавкающей грязью.

Он не следит за дорогой. В голове парня тяжелые думы: «Ах ты… дурак! Что наделал? Зачем сотворил? Что теперь скажут люди? Как смотреть в глаза деду Григорию и бабке Василисе? А что ждет дома?»

Переживает Иван о случившемся. И тут же, вспоминая единение, вновь взрывается, как порох под пистоном.

Варвара… Иван никогда не думал, что все у него случится в первый раз с ней. Девушке шел двадцать пятый год. По деревенским меркам ей давно пора замуж.

Поздняя дочка деда Григория и бабки Василисы. Не получилось из нее красавицы: узкие глаза расположены рядом, высокий лоб, нос с горбинкой, губы, как у мужика толстые, мясистые, да щербинки рыжих веснушек отталкивали ухажеров. Война ухудшила положение: выйти замуж за ровесника, и тем более выйти вообще, для Варвары не представлялось возможным. А время шло, любви хотелось все больше.

Неизвестно, нравился ли Варваре Иван. Отдала она ему свое целомудрие, которое хранила до вчерашнего дня. Иван почувствовал это, на его спине остались следы от ее ногтей.

Девушка ничего не требовала взамен. Положив голову на грудь, прижавшись к нему подрагивающим телом, молчала, пока он был с ней. Когда пришла пора уходить, безропотно отпустила его, на прощание заглянув в глаза:

– Я буду ждать тебя каждую ноченьку на камышовом мыске…

Он ничего не ответил, ушел, озабоченный случившимся.

Во дворе бабка Василиса будто ждала его и слушала всю ночь, что творится на сеновале. Сует туесок с медом:

– На вот, сынок, возьми лакомство, – хитро улыбнулась. – Спасибо за помощь!

Из сеней на крыльцо вышел дед Григорий. Широко зевая ртом, почесал живот, подал Ивану оседланного коня:

– Шкуру-то медвежью забери! Твоя ведь.

– Не надо мне шкуру, себе оставьте. За мед спасибо! – усаживаясь на Сивку, равнодушно ответил Иван. – Если что – зовите!

И уехал в рассвет, оставив Силантьевых наедине со своими мыслями.

Многое вспомнил и передумал Иван, пока ехал вокруг озера по тропе. И надо такому случиться, что очередная ступень его пути имела скользкие грани. Нехорошо получилось с Варварой. Нечестно. Не по любви и без брака. Нельзя так поступать.

Скверно у него на душе от переживаний. Знали бы родители, вероятно, осудили бы сына. Но их нет, и сказать правду некому. Лучше бы он умер тогда вместе со всеми. Зачем его тогда нашли старообрядцы?

Вот и сейчас, мерно покачиваясь в седле на спине Сивки, Иван в очередной раз вспомнил час своего пробуждения у староверов.

…В его голове беспорядочно мелькают мысли. Среди черноты ночи горит яркий свет. Постепенно он гаснет. Мрак окутывает окружающий мир. Слух ловит тяжелую поступь, шумное дыхание. Рядом ходит кто-то тяжелый и страшный. Надо бы подняться, закричать, позвать тетушку, но в сознании равнодушная колыбель: так хорошо, тепло и уютно не было никогда. Ему хочется только одного – спать как можно дольше и не просыпаться. Ласковый сон лижет горячим языком лицо. Уверенная рука грубо сняла одежды. Потом вдруг все стихло. В сознании отпечаталось недовольное ворчание, смрадный запах, торопливо удаляющиеся шаги. За ними – какие-то смутные, неясные тени, певучие, страдальческие голоса. Его взяли, понесли на руках. Потом все пропало.

Очнулся Ваня от вкуса теплого, парного молока на губах. Это было так приятно и неожиданно, что он открыл глаза. Над ним, склонившись с глиняной крынкой в руках, стоит какая-то другая, чужая бабушка в черных одеяниях. Не понимая, где он и что происходит, тихо позвал:

– Тетечка!..

В ответ – довольный, облегченный вздох, спокойный, ласковый голос и молитвы в благодарность спасения души:

– Очнулся, сердешный! Спаси, Христос! Да услышал Ты наши молитвы… Да святится имя Твое!

– А где тетечка с Максимкой? – приподнявшись на локтях, спросил он.

– Нет тутака никакой тетечки.

– А это кто? – указал он на другую фигуру.

– Это послушница моя. Агриппина, – спокойно ответила бабушка в черных одеяниях, укладывая Ваню назад на подушку. – Ляг, сердешный, тебе отдохнуть надо. Молочка с медом попил – и хорошо! Теперича спать надо, сил набираться. Вот как дошел… кожа да кости… Как еще дух в тебе держится? Видно, хороший Ангел за твоей спиной есть!

Старушка говорила что-то еще, но Ваня уже не слышал. Испив несколько глотков теплого молока, согревшись под одеялом, заснул крепким сном.

Второй раз Ваня проснулся ранним утром. В маленькое оконце, врубленное в стену дома, просился тусклый, васильковый свет. Чувствуя прилив сил, он смог приподняться на локте, осмотрелся вокруг. В черной избе горит жировик, освещая строгие лики на иконах в углу. Под образами, негромко зачитывая наизусть знакомые слова, отбивая земные поклоны на коленях, молятся две темные фигуры. На него никто не обратил внимания. Священное служение хозяев дома считалось главной миссией, от которой нельзя отвлекаться.

Ваня хотел попросить помочь, но постеснялся, самостоятельно встал на слабые, подкашивающиеся ноги, осторожно, чтобы не мешать, сходил на двор, вернулся и опять залез под одеяло. За все время молитвы Агриппина посмотрела на него через плечо строгим лицом и отвернулась к иконам. Вслушиваясь в монотонные звуки, Ваня закрыл глаза, уснул.

В третий раз его разбудила настойчивая, требовательная рука. Ваня открыл глаза. Рядом стоит знакомая старушка в черном платке, подает миску с пахучим бульоном:

– Испей, сердешный, глухариного бульончика. Нарочито для тебя отец Феофан на болото ходил, в лунках птицу высматривал. Испей, милый: курочки нет, так таежная птица куда пользительней. Скоро на ноги поставит. И вот, мясо маненько растолкла, такоже пожуй, сытым будешь.

Ваня припал губами к деревянной миске, выпил бульон, проглотил маленький кусочек глухариной грудинки, тихо попросил:

– Можно, бабушка, еще покушать?

– Нельзя, сердешный! Нельзя, мученик. Кабы заворот не случился. Отдохни, милый. Потомока ишшо кушать будешь. Пущай сначала енто улягется.

Ваня послушно отвалился на подушку. Устал! Не от голода, а еды. Черная старушка подтянула ему под подбородок одеяло, многократно перекрестила, кланяясь, едва слышно что-то прошептала, отошла в сторону. Рядом стояла послушница Агриппина, приняла из ее рук посуду, с молитвами поставила отдельно на маленькую лавочку в углу! После этого обе вновь обратились к образам, упали на колени:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй нас!

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй мя грешную!

Для Вани спокойные слова матушки и послушницы – что сладкий мед на губах. Слушает, а сам умиляется. До чего же хорошо и приятно! Тепло! Сытно! И так хочется спать!

…В ушах мальчика гудит монотонный, пчелиный рой. Ему кажется, что находится на мельничной пасеке с бабушкой Глафирой. Еще немного, и бабушка даст ему кусочек меда в сотах. От этого Ване становится легко, будто не было ничего: страшного переселения, голодной жизни на острове, тяжелого перехода по заснеженному болоту с тетушкой Анной. Вспомнил: а где она? Где Максимка? Не открывая глаз, тихо позвал:

– Тетечка Аня! Максимка… Где вы?

Пчелиный рой на мгновение умолк, но через некоторое время возобновился опять:

– Бредит, сердешный, кого-то зовет.

– Тетушку свою кличет. Анной зовут. Видно, с ней был в последнее время.

– А где же она?

– Так не было никого с ним. Один находился. Позвала меня Агриппина: «Матушка Ефимия! На болоте кто-то кличет!», так я сразу к отцу Никодиму обратилась с дозволением помочь. Тот своих сынов Епифана и Харитона на голос отправил. Потом принесли на руках едва не замерзшего мальчика. А больше никого с ним не было. Кто-то в болото ушел, оставили его одного. Господи Иисусе, Сыне Христе Божий! Помилуй мя грешную!

Услышав разговор, Ваня открыл наполненные слезами глаза. В маленькой избе – не протолкнуться! Старушки и женщины в черных одеждах. Рядом с ними, рассматривая его, притихли разного возраста дети.

– Тетечка Аня была со мной! И Максимка. Не оставили они меня, – заплакал Ваня.

– Куды ж вы шли-то, бедные? – приложив сухую руку ему на голову, тихо спросила старушка.

– Мы за тетушкой Клавой шли, к людям. Тетечка Аня говорила, что там нас будут лепешками вкусными угощать. Тетечка Аня, наверно, пошла тетю Клаву догонять и потом вернется.

Старообрядцы со страхом переглянулись, перекрестились. Одна из женщин едва слышно проговорила:

– Где ж их теперича искать? Пурга три дня была…

Ваня не услышал последних слов. Еще не осознал глубину потери любимых людей, которых, возможно, не увидит никогда. Как не понимал всей случайности, благодаря которой остался жив. Для своих лет он сталкивался со смертью часто. С некоторых пор она стала явлением естественным. Он видел, как умирают старые и взрослые, больные и его сверстники. От него не скрывали похороны, потому что этого невозможно было скрыть. Люди уходили навсегда, в лучшем случае оставляя о себе память.

Почему это происходит, Ване не объясняли. Ему говорили, что так угодно Богу. Умершим «там» будет хорошо, лучше, чем на грешной земле, что они будут наблюдать за оставшимися «оттуда» и рано или поздно все соединятся вместе, надо только ждать, когда Бог заберет. Он верил, что скоро все равно увидит деда, бабушку, мать, отца и всех братьев и сестер:

– Они придут за мной… скоро! – повторял он, не сдерживая слез.

Старушка в черном одеянии прижала его к себе, как могла, успокаивала:

– Вернутся, сердешный! Вернутся, бедовый ты наш!.. – И, чтобы отвлечь его от горя, спросила имя: – Как же звать-то тебя?

– Ваня, – негромко ответил он, протирая глаза ладошками.

– Ванечка? Ишь, имя какое славное! А меня матушкой Ефимией зови. Так меня все величают, – певуче проговорила старушка и стала представлять других: – А вот ента дева – послушница Агриппина, а вот это, – указала на невысокого мальчика рядом, – Ефимка. А енто, – представила девочку, – Василиска.

Ефимия по очереди произносила имена стоявших рядом детей, но Ваня сразу не запомнил всех. Так много их было.

За дверью раздался мужской голос, спросил разрешения войти. Ефимия ответила согласием. Дверь распахнулась. Через порог, занеся клубы морозного воздуха, вошли два молодых мужика. Сняв с голов лохматые шапки, оба старательно перекрестились на образа, поблагодарили Бога, пожелав хозяевам дома здоровья, обратились к матушке:

– Как ужо, тутака, матушка Ефимия, наш найденыш находится?

– Да вот же он, пребывает в скором выздоровлении! – ласково поглаживая Ваню по голове, отвечала та и наклонилась к его уху. – Вот, Ванечка. Это Харитон и Епифан. Они нашли тебя на болоте.

Ваня протянул им свою руку. Те ответили широкими, белозубыми улыбками:

– Ишь как! Ваня, значит? Пострел ты наш! Порозовел щщоками-то, порозовел! Знать, кровушка побежала! – довольно проговорил старший, которого звали Харитоном. – А то ведь синюшний был, как голубика. Задержись мы на долю – вовсе замерз!

Ваня – что пасхальное яичко светится. Все ему оказывают внимание, говорят добрые, ласковые слова, угощают лакомствами. Одна женщина принесла творожку, другая сладких корешков солодки, третья моченой брусники.

– Кушай, Ванечка, угощение, поправляйся!

Матушка Ефимия недолго держала любознательных гостей в избе, стала выпроваживать их на улицу:

– Будет вам, рабы Божие! Дитя слабое, покой надобен. Еще увидитесь!

Когда все ушли, Агрипина опять подала Ване мясной бульон с глухариным кусочком мяса. Теперь к пище прилагался небольшой ломтик ржаной лепешки: матушка Ефимия разрешила. Он быстро съел все, что дали, хотел попросить еще, но постеснялся. Отвалившись на подушку, стал наблюдать за своими благодетелями. Чувствуя на себе его взгляд, Ефимия задала вопрос:

– А что, Ванечка, ты в Бога веришь?

– А как же, матушка! Верю! У нас все верят.

– Поди, крещеный?

– Крещеный.

– И крестик носишь?

– Потерял, матушка… – ответил Ваня, опустив глаза.

– Потерял? Как же такое могло быть? – нахмурила брови Ефимия, а Агрипина в испуге перекрестилась.

– Не помню, матушка…

– Перекрестись!

Ваня троекратно перекрестился слабой рукой, на что Ефимия гневно выстрелила в него глазами:

– Неправильно крестишься! Так, как ты крестишься, – крестятся бесовы дети. Вот как надо! – и приложила ко лбу два пальца.

Ваня удивился. Всю жизнь его родные учили креститься щепотью, тремя пальцами, а тут благодетельница назвала его род бесовским и показывает, как надо правильно креститься. А между тем Ефимия продолжала:

– Со дня сотворения Богом Земли он учил нас быть послушными да покорными! Знаешь, от кого пошел род человеческий? Правильно, от Адама и Евы. У нас вон, – показала рукой на стол, где лежали толстые церковные книги, – в Писании все правильно сказано! Сослал Бог Адама и Еву с райской Земли за грехи тяжкие. А до Земли той – Третья Часть Высота. Как сослал он их в единение, разрешил плодиться. У Адама и Евы было 318 детей. И разрешил Бог детям жениться: через три пары на четвертую. Вот от этого мир пошел! Много бы мы так жили счастливо во благости да покорной святости, но только от дурных затей вора Никона мир перевернулся. Знать, Антихрист своими путами людей одурманил. Раскол Веры случился. Кто истинно в Бога верил – гонимы были, как мы. Пришлось нам уединиться от мирской суеты в глухие места. Так и живем в Единой Праведной Вере вдали от еретиков, потому как знаем, что будет пришествие сына Божьего Исуса Христа. Спустится он на Землю, и воздастся каждому по заслугам!

С этими словами Ефимия опять перекрестилась, строго посмотрела на Ваню: понял ли он ее?

– Когда же он спустится? – тихо, испуганно спросил Ваня.

– А про то в книгах не сказано! – холодно ответила старушка. – Одно говорится: ходил Бог с Апостолами по Земле, а люди спрашивали: «Когда будет твое второе пришествие?» Он отвечал: «Смотрите по стихийным мерам! За добродетель прибавлю, за беззаконие убавлю. Восьмая тысяча не скончается, девятая не начнется».

– Какой же год ныне?..

– Восьмая тысяча идет. В Писании сказано: «Придет Антихрист и убьет трех царей великих!» Вот тогда и будет конец света.

– Кто такие, «трех царей великих»? – дрожащим голосом пролепетал Ваня.

– Совесть, милость, жалость! – сурово ответила Ефимия и, вконец расстраивая его детское сознание, сделала вывод: – Потому и с тобой праведное явление случилось. Неслучайно тебя Харитон и Епифан на болоте нашли и сюда принесли. Долго, значит, мучился. А великих мучеников Бог под свою защиту берет, благость дает. Быть тебе, Ванечка, среди нашей, старой веры праведником!

– Да как же, матушка? – едва не плакал он. – Бабушка и матушка мне говорили, что я православный!

– Не думай о том! – сердито нахмурила брови женщина. – Православная вера – от Антихриста! А люди, ей верующие, – заблудшие души. Антихрист принес в мир блуд и инакомыслие…

Для Вани строгие, почти грозные речи Ефимии – что стрела в сердце. Не хочешь верить – так поверишь! Ее слова вселяют страх. А ну как она говорит правду? Многое сейчас Ване не понять…

С первых дней выздоровления, как только он смог стоять на слабых ногах, Ефимия поставила его рядом с собой на молитву:

– Учись, Ванечка, мученик, радеть Богу в покорном преклонении. Не зря он тебя от неминуемой смерти спас, с нами, Божьими людьми, соединил. Есть в том спасении знак особенный: в лишениях и покорности рождается святость. Молись, Ваня! Благодари Бога за свое удивительное спасение! Познай суть бытия! И да воздастся тебе по заслугам твоим за мучения твои и лишения! Аминь!

За день старообрядец должен был отмолить четыре службы, при этом каждый раз отбив на коленях не менее двухсот земных поклонов на святые лики в углу кельи. Первая служба начинались рано утром, задолго до рассвета. Вторая – после восхода солнца или при наступлении дня. Третья – перед обедом. Четвертая, вечером. Всякий раз перед началом обеда и по его окончании староверы должны благодарить Бога за пищу, просить помощи перед началом какой-либо работы, собираясь в дорогу или в каком-то другом начинании. Ефимия приставила к Ване послушницу Агриппину изучать «Тропарь» и «Завет», освободив мальчика от всяческих работ. Она хотела как можно быстрее довести до его ума суть старообрядческих канонов и заповедей.

Но это действовало на Ваню угнетающе. События последних месяцев истерзали чуткую душу ребенка. Чтобы «зашить рубцы» на рваных ранах памяти, ему нужно было провести какое-то время в спокойной обстановке, которая помогла бы забыться, но не забыть. Жизнь в староверческом ските не радовала мальчика.

Он просыпался рано, вместе с Ефимией. Не выспавшийся, вставал на колени перед образами, начинал молиться, повторяя за ней слова и крестясь двумя пальцами. После заутрени и постного завтрака Ефимия сажала его рядом с Агриппиной изучать Завет. Потом опять ставила на колени, заставляла молиться. И так до позднего вечера, без перерыва на отдых. Спать днем не разрешалось, а выходить на улицу из кельи можно было только по нужде.

Молитвы старообрядцев были во многом похожи на те, которые он когда-то учил с прабабушкой Глафирой. При очередном служении Ваня повторял их по памяти, этим Ефимия была довольна. Но иногда полусонный, он крестился по-старому, тремя пальцами и не мог повторить урок Агриппины, прочитанный ему из старого, еще написанного от руки, Завета.

Замечая огрехи, Ефимия сначала спокойно поправляла Ваню, потом не на шутку сердилась. А когда поняла, что он не хочет учиться, перешла к наказанию. Его ставили на колени, заставляли отбивать до тысячи поклонов, не давали спать и есть. Ваня возненавидел суть старообрядческой веры, а вместе с ней матушку Ефимию и послушницу Агриппину, отказывался слушать учителей.

Противостояние длилось недолго. Очень скоро, устав бороться с непослушным отроком, убедившись, что с «мученика Ивана никакого святого Отца и тем более защитника никак не получится», матушка Ефимия выселила его из женской кельи в мужскую половину.

Положение Вани улучшилось. Теперь никто от него не требовал денно и нощно постигать азы их веры. Его не ставили на колени, не заставляли учить молитвослов и Евангелие. Ване была предоставлена свобода выбора: хочешь – молись, не хочешь – не мешай другим. Староверы стали относиться к нему холодно, как к инакомыслящему. Но не равнодушно, так как был ребенком, найденышем. В канонах старообрядческой веры помощь нуждающемуся воспринимается как закон.

Прежде всего, они оградили Ваню от общения с детьми, чтобы тот не влиял на них. Разговаривали с ним мало, да и то по существу. Живя в мужской келье, он ел и спал отдельно от всех, разместившись на небольшой лавке за глинобитной печкой. У него были свои обязанности: носил дрова, воду, топил печь, расчищал тропинки.

Выполнив всю работу, получив свою порцию грибов и орехов, спал на своей лавочке, был еще слаб. Никто не тревожил его там, предоставив самому себе. Он жил в общине как изгой, никому не нужный. Старейшина рода отец Феофан не знал, что делать с найденышем.

Неизвестно, как долго длилась бы его жизнь в скиту за высоким частоколом, если б не Степан и Михаил Ушаковы.

В тот день Ваня как всегда носил в келью воду и дрова. Родник, возле которого старообрядцы срубили все необходимые строения, а потом обнесли трехметровым частоколом, находился между пригоном для домашних животных и небольшой часовенкой с колоколом. Он никогда не замерзал и заканчивал свое течение в дыре под частоколом. Родник всегда находился под наблюдением смотрящего и собак. Уйти за наружу или пробраться внутрь незамеченным было невозможно.

Набирая из родника воду, Ваня вдруг услышал стук топора. Собаки нервно лаяли на стену, давая понять, что снаружи – чужие люди. Смотрящий у ворот, то и дело осеняя себя двумя пальцами, что-то говорил отцу Феофану. Феофан хмурил брови, качал из стороны в сторону пышной бородой, вероятно, отрицая всякое общение с людьми с ветру. Ване стало ясно, что за забором кто-то есть, и они, «те, другие» могли бы ему помочь…

Не раздумывая, он подбежал к стене, бросился под в воду, поднырнул под забором и оказался на воле. Мокрый, покрывшийся коркой льда, в тонких холщовых штанах, рваной телогрейке Ваня пошел к мужчинам, видел в них своих спасителей. Таким его и приняли Степан и Михаил.

Отец Феофан и все, кто наблюдал бегство Вани, отнеслись к этому спокойно, не препятствуя и не способствуя его действиям. Когда он исчез в воде под забором, Феофан перекрестил его путь двумя перстами со словами:

– На все воля Господа! Ступай, раб Божий, с миром!

…Вернуться в эти места Ване представился случай через восемь лет. Промышляя соболя с дядькой Степаном и сводными братьями, он пришел к староверческому скиту, постучал в ворота. Ему ответили из-за стены не особо дружелюбным приветствием:

– В чем имеешь нужду, человек с ветру?

– Ни в чем не нуждаюсь. Я – Ваня, найденыш. Помните, вы меня нашли на болоте поздней осенью?! – с волнением в голосе напомнил он. – Потом я жил у вас…

Оказалось, что его помнили хорошо. Смотрящий у ворот позвал для разговора отца Феофана и матушку Ефимию. Те ещё были живы и здоровы, охотно отвечали на вопросы Вани, спросили о его дальнейшей судьбе. Убедившись, что у него все хорошо, молча выслушали слова благодарности за спасение.

– Благодари Господа! – скромно ответила ему Ефимия. – Ступай с миром, раб Божий!

– Подождите! Не уходите, – чувствуя окончание разговора, просил Ваня. – Скажите, как идти к острову?

За стеной воцарилось молчание.

– Зачем тебе? Там никого нет… – наконец-то спросил отец Феофан.

– Надо мне… помянуть… – не зная, что сказать в ответ, нашелся Ваня.

– Ступай через болото. Утреннее солнце будет светить тебе в левый глаз, обеднее – в лицо, закатное – в правую косицу. К концу первого дня ты выйдешь на лежневку, пойдешь налево. Она приведет тебя к острову.

После этих слов, даже не простившись, старообрядцы удалились, так и не пустив Ивана внутрь.

«Без греха убиенные»

Почти три года назад был Ваня на острове Тайна. Следуя подсказкам отца Феофана, он выбрал ясную, солнечную погоду. Степану и сводным братьям Ваня сказал, что пошел на поиски новых собольих урочищ и вернется только завтра к вечеру. Степан, кажется, понял его намерение. Строго посмотрев ему в глаза, предупредил:

– На болоте держись подальше от окон. Если погода будет ломаться – сразу возвращайся назад своим следом. Собаку держи на коротком поводке, попадет в зыбун – потеряется.

Слова были лишними. В свои шестнадцать лет Ваня был опытным охотником, до этого исходившим с братьями и в одиночку немало охотничьих троп. Ему доводилось ночевать у костра одному несколько суток, плутать в болотах, пережидать непогоду в горах под сводами разлапистых деревьев. Но все оканчивалось благополучно. Он всегда находил дорогу назад. В семье Ушаковых вырастали хорошие следопыты, готовые не только защитить себя от зверя, но и найти выход из любой непредвиденной ситуации. Мальчиков приучали бродить в тайге в одиночку и добывать себе пропитание с ранних лет.

В то утро Ваня вышел задолго до рассвета. Благополучно добравшись от зимовья до староверческого монастыря, пошел строго на юг, как ему сказали староверы. Сразу за скитом началось болото, которому, казалось, не было конца и края. Яркое, северное солнце покатилось по чистому небу низко над линией горизонта. Этого Ване было достаточно, чтобы держаться правильного направления. Дорогу, пройденную им когда-то в детстве в полуобморочном от голода состоянии, он не помнил.

Как предупреждал дядька Степан, Иван прицепил на поводок собаку, вел ее рядом с собой. Тунгус, так звали кобеля, находился в расцвете сил. Ему было пять лет. Он хорошо работал по соболю. В паре со своим братом Эвеном они быстро догоняли и останавливали сохатого, держали медведя до прихода хозяина, стали незаменимыми помощниками и друзьями Ушаковых в любом промысловом начинании.

Тунгус привычен к поводку. Он спокойно давал надеть на себя ошейник и послушно шел рядом с хозяином, когда надо. Обычно это случалось во время скрадывания или ожидания какого-нибудь зверя у привады или на тропах, чтобы собака не испугала животное раньше времени, а так же на болотах. В этот день Тунгус спокойно шел рядом, не вытягивая поводок и не путаясь в ногах. Умный, спокойный кобель знал, что хозяин старается избежать опасных мест, поэтому не мешал ему правильно искать дорогу.

На их пути часто встречались лосиные следы. Изобилие корма способствовали росту численности этих животных. Кормовые наброды и ночные лежки попадались часто. Ваня и Тунгус находились в постоянном напряжении, ожидая встретить животных в любое мгновение. После захода в тайгу они еще не добыли мясо, жили на лепешках и вяленой рыбе. Убитый зверь мог быть кстати. Неглубокий, около двадцати сантиметров снег на морозе хрустел под ногами Ивана как рашпиль по оглобле, звук разносился по болоту на несколько километров вокруг. Лоси далеко слышали их приближение, заранее расходились по сторонам. Об охоте с подхода не могло быть речи. Ивану оставалось надеяться, что при возвращении он сможет вытропить зверя с подветренной стороны. Может, все бы так и было, если б не случай, изменивший ход событий.

Остановившись на короткое время у небольшого островка, поросшего чахлым ельником и редкими кедрами, Иван внимательно изучал местность вокруг. Ему казалось, что он здесь когда-то был. Углубившись в свои мысли он не сразу заметил поведение собаки. Тунгус напрягся, будто пружина капкана, вытянул поводок, тщательно перебирая носом воздух, ловил запахи. Так он поступал всегда, если неподалеку находилась добыча. С другой стороны островка, за небольшим бугорком, кто-то был. Многочисленные наброды лосей рядом не оставляли сомнения о присутствии копытного животного.

Иван переключил свое внимание на островок, приготовил ружье и осторожно пошел в глубь леса. Шаг за шагом, внимательно осматривая любую подозрительную кочку, корягу, он поднимался на горку посреди острова. Когда достиг вершины, предположения подтвердились. С другой стороны пригорка, с рогами-лопатами на косматой голове стоял большой, черный с проседью сохатый четырехлетка.

Зверь давно почувствовал запах человека и собаки, но не мог понять, откуда они исходят. Шаги были плохо слышны из-за пригорка, поэтому бык, напрягшись телом, был готов к бегству. Когда Иван увидел его, до него было не более тридцати шагов. Для единственного и точного выстрела оставалось вскинуть к плечу ружье и нажать на курки. Сохатый тоже увидел человека. Сорвавшись с места в галоп, бык стремительно перескочил через валежник и скрылся за деревьями. Иван не успел выстрелить. Тунгус рванулся за ним. Ошейник лопнул в ненадежном месте, кобель, почувствовав свободу, убежал по следам добычи. Иван остался один с поводком в руках.

– Вот те раз!.. – с досадой думал он. – Надо же такому случиться, порвался в самый неподходящий момент.

Он какое-то время растерянно рассматривал место разрыва. Теперь ему придется идти вперед без собаки. Ждать Тунгуса на месте – потерять день впустую. Оставалось надеяться, что с ним ничего не случится. Без поддержки пес очень скоро бросит преследовать зверя и догонит хозяина, как это было всегда. Убрав поводок и ошейник, Иван закинул на плечо двустволку.

День близился к полудню. Парень чувствовал это интуитивно. У него не было часов. Время ему подсказывал выработанный за долгие дни промысла опыт. Сам не понимая, как это происходит, Иван в любую погоду, точно определял время суток.

Ожидая возвращения собаки, Иван часто останавливался, звал, хотел выстрелить из ружья, но пожалел патрон. Теперь он шел прямо на низкое солнце и нисколько не сомневался в выборе правильного направления. Идти было легко. Неглубокий снег и плотная твердь под ногами давали хороший ход. Незамерзающие окна и зыбуны парили от теплой воды и виднелись издалека. Иван заранее обходил их стороной, поэтому шел быстрее, чем это было бы летом.

В какой-то момент ему захотелось есть. Не останавливаясь, достал из котомки кусок лепешки и вяленую рыбешку, на ходу перекусил. Голод отступил, силы прибавились. Ноги пошли веселее.

Над болотом разлетелся едва слышный, металлический звон: кон-н-нь, конн-н-нь! Если бы он не знал источник, мог подумать что это черный ворон, сзывая лесных братьев, издает свой неприятный горловой клекот. Иван остановился, ожидая дальнейших ударов металла. Звук повторился еще несколько раз. Он зашагал дальше. Ему не надо объяснять, что это медный колокол староверческого скита отбивает начало обедни.

Редкие островки земли с деревьями среди унылого царства стали попадаться все чаще. Иван понимал, что скоро будет край болота, но добраться туда требовалось немало сил и терпения. Многочисленные следы лосей мешались с заячьими тропками, стежками горностаев и колонков. Несколько раз ему попались свежие четки соболя.

Для Ивана это открытие было дорогой находкой. За скитом, у северного плато, где каждый год промышляли Ушаковы, численность соболя была настолько мала, что за сезон с обметом им удавалось добывать не больше четырех штук. Здесь, на болоте, их было больше в три раза. Ясно, что в этих местах долгое время не охотился никто.

Иван пожалел, что рядом нет Тунгуса. За время пройденного пути ему удалось бы добыть с ним одного-двух аскыров. В этом он не сомневался. Парные следки метались между островками. Здесь не было россыпей и дуплистых кедров, где мог спрятаться зверек. Спастись от собаки он мог только на дереве. Добыть его там из ружья не требовалось большого умения. А стрелять он умел хорошо.

Два раза Иван пересек медвежьи следы. Сытый и довольный жизнью хозяин тайги бродил по болоту от островка к островку в ожидании большого снегопада. Был конец октября, подошло время ложиться в берлогу. Запасов жира под лохматой шкурой было достаточно, чтобы пережить долгую, северную зиму и встретить голодную весну.

Все это Иван прочитал в его следах, когда прошел по ним несколько десятков метров. Медведь был большой и старый, об этом говорили мозолистые лапы. Ширина передней равнялась длине ноги Ивана, внушала уважение к лохматому гиганту и призывала к осторожности. Ваня хорошо знал характер зверя, что тот не нападет на него первым без причины, и сам не собирался его убивать. У него были другие планы. Выяснять отношения со зверем он не собирался.

Лежневка появилась неожиданно. Сложенная из стволов деревьев, без единого гвоздя, дорога казалась чудом среди бесконечной мари северных болот. Если бы Ваня не ведал истории ее происхождения, увидел в первый раз, мог удивиться: кто, когда и для чего проложил этот длинный, ровный путь?! Отец Феофан подсказал ему правильное направление.

Вспоминая прошлое, Ваня долго смотрел то в одну, то в другую сторону. Ровная, как вытянутый шнур, лежневка стремилась к линиям горизонта в обоих направлениях и скрывалась где-то там, вдали болотных урманов. Перекрывая зыбуны и окна, разрезая островки и пригорки, она должна была служить во благо безопасного, быстрого передвижения людей и грузов от Енисея до Оби. Но так и осталась недоделанной посреди болот, несмотря на то, что на ее строительство был затрачен колоссальный труд и многочисленные, никем не считанные, человеческие судьбы.

Дорога на костях. В нее были вложены старания его родных и близких: деда и бабушки, отца и матери, дядей и тетушек. На этой лежневке трудился он: Иван Степанович Мельников. И хотя доля детского труда была ничтожна по сравнению с общими усилиями, он мог сказать:

– Эту дорогу строил я и моя семья!

То, что лежневка не достроена, Ваня знал от знакомого охотника. Он говорил, что после расстрела на болоте восставших кулаков, был еще один этап раскулаченных крестьян. Их пригнали зимой. Они жили на острове Тайна в избах, продолжали работы на строительстве дороги. Многие из них не дотянули до лета, умерли от голода и тяжелого физического труда. Тех, кто остался, по «приказу свыше» перегнали куда-то в другое место. Теперь на острове Тайна никого не было. Ломоватскую заставу расформировали за ненадобностью, а охрану перевели на другие, более важные объекты: охранять заключенных на лесосеках в пойме Енисея, которые рубили кругляк для блиндажей и окопов.

Ване не надо было определяться в выборе направления. Он знал, в какой стороне находится остров Тайна. Развернувшись, пошел на восток по нетронутому покрывалу снега на лежневке. В его голове роились скорбные мысли о прошлом. В душе плескался мутный осадок. Когда-то здесь работали люди. Теперь, кроме таежного зверя, лежневка не была нужна никому. Шагая по ней, оставляя свой след, он был один на этой дороге смерти. В истории не останется следа от бездумно загубленных человеческих жизней. Возможно, сейчас парень был единственным и последним свидетелем событий восьмилетней давности, до которых в настоящее время никому нет никакого дела.

Остров Тайна виднелся издалека. Темнохвойная тайга приближалась с каждым шагом. Мохнатые кедры, острые пихты и разлапистые ели не радовали глаз. Пустые дома и подсобные строения, баня у воды, поленницы не использованных дров на общем фоне густого леса.

Ване казалось, что все происходило сегодня утром. Остановившись у берега, он смотрел на барак, где они жили. В какой-то момент показалось, что внутри кто-то есть. Вот сейчас из двери выйдет сгорбившаяся, уставшая, не по годам постаревшая мать с котелком в руках, обратится к нему:

– Что же ты встал, сынок? Пойдем, я испекла лепешку. Тебе остался маленький кусочек.

Никто не вышел. Никто не позвал. В домике давно не горел огонь, на голых нарах остались обрывки какого-то тряпья. Стол без скатерти загадили мыши, в углу валялась прокушенная медвежьими клыками кружка. Под потолком, в щель в бревне воткнута чудом сохранившаяся, деревянная ложка. На полочке у разбитого окна горсть осиновых лучин для света. У печи лежала большая охапка кедровых поленьев. Люди готовились к следующим ночам, но по какой-то причине, быстро собрав все необходимое, ушли, оставив настежь распахнутую дверь.

После них в избе хозяйничал медведь, виднелась шерсть на косяках, на нарах и углу стола. Отпечатки мозолистых лап у печки, царапины когтей на стене, изжеванная кружка не оставляли сомнения. Вероятно, это тот медведь, следы которого Ваня видел сегодня на болоте. Они были внушительных размеров и принадлежали одному зверю. Ваня знал, что два больших медведя на одном месте жить не могут.

Предстоящую ночь Ваня решил провести здесь, в своей избе. Для этого надо хорошо прогреть промерзшие стены. Он затопил печь, подождал, пока разгорится, закрыл дверь, вышел на улицу. До темноты еще было время. Запасать дрова на ночлег Ване не надо: рядом с избой стоят три поленницы кедровых и березовых дров. Готовить еду нет необходимости. В котомке запас лепешек и вяленой рыбы. Чай вскипятить недолго. Можно не торопясь обследовать все вокруг.

В первую очередь Ваня просмотрел соседние избы, в которых когда-то жили Берестовы, Ерофеевы, Масловы, Подгорные. Везде настежь открытые двери, поленницы дров, целые печи и нары, на полках лучины. На земляном полу – медвежьи следы. Зверь приходил сюда от случая к случаю. Как давно он был последний раз, Ваня не мог сказать. На снегу видны следы мышей, да охотившихся на них горностаев и колонков.

Среди прочих присутствовали собольи четки. Однако хищный зверек долго не задерживался. Корма в тайге и на болоте достаточно. Богатый урожай кедрового ореха, мороженая черника, голубика, рябина, а также основная белковая пища – мышь – в избытке. Все, что ему нужно для жизни, он находил везде. Сюда забегал лишь для охраны своей территории, да на выбежку, необходимую ему при активной жизни в морозную погоду. Не может соболь жить без движения. Для него бегать – все равно что дышать. Таковым зверька создала мать-природа.

В крайнем от всех домов бараке у границы густого леса нет дверей и печи. Сюда когда-то складывали умерших от голода людей, потому что хоронить их было некому. Черные доски нар изгрызены медвежьими клыками. Под стеной большая дыра, через которую медведь вытаскивал трупы. Следующий после них этап ссыльных крестьян занимал старые дома, здесь никто не жил.

Иван прошел на кладбище. За восемь лет могил заметно прибавилось. На некоторых не было крестов: люди наспех закапывали покойных.

Могилы похороненных в первые месяцы жизни здесь с крестами и выжженными на них каленым железом датами рождения и смерти сохранились хорошо. Небольшие бугорки почти сравнялись с землей, но кедровые кресты стояли прочно. Сняв с головы шапку, Ваня разломил лепешку на кусочки, бросил их на холмики, а потом долго стоял рядом, вспоминая всех.

Помянув родных и близких, он пошел на другой конец острова. До настоящего времени он не знал, но догадывался, что произошло в ту роковую ночь с родителями. Он смутно помнил, что тетушка Анна говорила детям, что взрослые ушли на другие работы и скоро вернутся с едой, надо только подождать и потерпеть. Ваня верил ей, хотя слышал обрывки фраз Ваньки Бродникова, когда тот орал на Анну в соседней избе:

– Не жди, курва лагерная… перестреляли всех за один присест… а кого не убили ночью, так к утру сами замерзли.

С годами, взрослея, он стал понимать, о чем шла речь.

Просека на острове перевалена павшими деревьями. Давно никто не чистил путь между лагерем и заставой. Некому, да и незачем. Пройдет еще пять, десять лет, дорога на острове зарастет мелкой подсадой и травой. Бараки сгниют и завалятся. Лежневку разъест болотная ржа. Могильные холмики сровняются с землей, кресты упадут. И никто не увидит следы жизнедеятельности подневольных людей, чьи судьбы были заштрихованы необдуманно рукой всемогущей системы того времени.

С другой стороны острова, при входе на лежневку, с правой стороны от дороги к большому кедру был привязан волосяной веревкой высокий, около трех аршинов крест. Его соорудили основательно и надолго. Вертикальный и горизонтальный бруски соединены между собой плотным шипом, выколоты из прямослойного, волокнистого кедра и обработаны стеклом. На поперечине непонятная, на старославянском языке надпись из трех слов, которые потемнели от времени, слились воедино.

Так и не разобрав надпись, он оставил это на обратный путь. Высокий и большой, поднятый на некоторую высоту крест виднелся с большого расстояния. Он хорошо помнил, что той осенью, когда их этапом пригнали на остров, его здесь не было.

Ваня не стал задерживаться. Он надеялся найти могилы своих родителей на ломоватской заставе. Хотел поговорить с ее жителями. Он не сомневался, что там кто-то есть. Пусть это будут солдаты, охранники или охотники, знающие историю. Возможно, они подскажут, где их похоронили.

С берега острова застава выглядела так же, как он ее видел последний раз. Высокий частокол вокруг поселения, вышки над забором и крыши домов подсказывали, что там ничего не изменилось с тех пор, когда милиционеры выжили оттуда старообрядцев.

Ваня пошел к заставе по лежневке неторопливым шагом. Он хотел, чтобы люди заметили его издалека, были предупреждены о приближении. Неизвестно, какими могут быть их действия, если он появится внезапно.

Чем ближе подходил Ваня к частоколу, тем яснее сознавал, что там никого нет. Из печных труб не шел дым. На вышках не было часовых. Он громко крикнул, на его голос не отозвались собаки. Отсутствие всяческих следов на дороге и у ворот подтвердило его предположение: на заставе никого не было.

Тяжелые ворота прочно перекрыты от медведя толстым бревном, которое насквозь пробито и скреплено с частоколом длинными коваными костылями. Хозяин тайги пытался оторвать его. Это было видно по рваным отметинам на дереве. Не получилось. Тогда он пробовал перелезть через частокол, но не вышло. Не умеют медведи карабкаться по отвесной стене. Пытался хозяин тайги выкопать под стеной дыру, не хватило терпения и ума. При строительстве стены старообрядцы закапывали бревна на аршин и глубже. Так и не добившись своего, испытав все примитивные способы вторжения в чужую собственность, медведь остался при своих интересах.

Ваня не стал повторять ошибки зверя. С помощью веревки в котомке и прибитого на воротах бревна он быстро перебрался через забор. Ломоватская застава встретила тишиной. Пустые, без людей дома и подсобные строения сквозили промозглым холодом. Закрытые, но не запертые на замки двери открывались легко. Вот только входить туда было неприятно.

В избах было все так, как будто люди ушли оттуда вчера утром и должны были вернуться сегодня вечером. Кухонная утварь, чистая посуда, заправленные керосином лампы, занавески на окнах, ухоженные постели и даже раскатанные во всю комнату половики имели аккуратный вид и ждали возвращения своих хозяев. Хомуты, вожжи, супонь, поставленная от дождя под навес телега и перевернутые сани, деревянные вилы, грабли, лопаты и топоры находились на своих местах. На сеновалах лежит сено. В амбарах, защищенный от мышей, хранится овес. Большие поленницы дров под навесами. На добросовестно приготовленные хозяйскими руками запасы можно было легко содержать несколько лошадей и поддерживать тепло во всех домах для взвода Ломоватской охраны долгую северную зиму, на что, вероятно, и был расчет командира заставы. Не было только продуктов питания.

Заглянув везде, но ничего не трогая, Ваня подошел к амбару без окон. Когда их гнали на остров, «большая тетка», как ее назвали тогда дети ссыльных, Авдотья Капустина выдавала им оттуда еду. Тогда длинный амбар служил продуктовым складом. Его интерес ограничился железной пластиной с большим амбарным замком на конце, перекрывавшей двери поперек. На двери прибита деревянная дощечка. На ней красной краской печатными буквами через трафарет выбиты слова: «Собственность НКВД. За своевольное вскрытие – расстрел».

Ваня умел читать. В десять лет он закончил третий класс начальной школы в колхозе «Рыбак». Что значат слова НКВД и «расстрел» ему не надо объяснять. Он хорошо помнил, как люди в кожаных куртках ночью забирали и увозили в неизвестном направлении соседей. Это было несколько лет назад. До сих пор от них не было никаких известий.

Не стал Ваня сбивать замок с двери склада. Не потому что боялся возмездия: кто его найдет в этих болотах? А оттого, что ему не позволяла честь и совесть охотника. Он был воспитан на жестких законах сибирских промысловиков: не укради! Так его учили в детстве родные. Этот закон был главной заповедью в семье Ушаковых.

Недолго задержавшись на заставе, Ваня перелез через частокол назад, прошел на староверческое кладбище у кромки леса. На удивление, могилы старообрядцев были ухожены и облагорожены. Над каждой возвышался крест с датами рождения и смерти покойного на старославянском языке. Некоторые были заменены на новые. Старообрядцы глубоко чтили память предков и приходили сюда часто. Среди надписей не было ни одной знакомой фамилии. Стало очевидно, что родители, если они расстреляны той роковой ночью, похоронены не здесь.

Короткий зимний день клонился к вечеру. Пора было возвращаться на остров. Закинув на плечо ружье, Ваня пошел своим следом назад. Когда двигался по лежневке, внимание привлекло небольшое укрытие, расположенное в стороне слева за старым, кедровым пнем. Три стены из тесовых досок с небольшим окном посредине подтолкнули Ваню к страшной догадке. Крыша укрытия давно упала от тяжести снега. Он понял, что когда-то это место служило для несения караула охраны ломоватской заставы. Выбрано оно идеально. Идущий по дороге человек не видел засады. Зато отсюда, через окно в стене отлично виднелась вся лежневка и плоский берег острова Тайна.

В голову хлынула горячая кровь. Сердце заколотилось и тут же едва не остановилось. Он понял все, что здесь случилось той роковой ночью. Вот здесь, на пеньке, стоял пулемет, а вот тут, рядом, мог лежать еще один стрелок. Подстегнутый догадкой, Ваня медленно пошел дальше. Он понял, зачем на берегу острова стоит большой кедровый крест над кучей земли. А когда приблизился вплотную, теперь без труда прочитал на нем старославянские буквы, написанные старообрядцами, протянувшиеся по всей поперечной перекладине: «Без греха убиенные».

Неслышные шаги людоеда

В глинобитной печи плещется жаркий огонь. На бревенчатых стенах избы прыгают прорвавшиеся в щели плиты светлячки пламени. Воткнутая между бревен, догорает осиновая лучина. В доме сумеречно. Промерзшие стены отдают холодом. В дальних углах – куржаки инея. Сырой пол дышит паром. На выщербленном потолке скапливаются прозрачные капли влаги. Они похожи на слезы женщин, выплаканные в этой избе долгими, голодными ночами.

Ваня лежит на дедовых нарах у печки, как много лет назад. Здесь когда-то спали дед Никифор Иванович и бабушка Матрена Захаровна. Рядом находились деревянные постели отца Степана и матери Анастасии. С другой стороны избы было место дядьки Владимира. Еще дальше – тетушки Анны. Дети спали на верхних полатях над всеми, где теплее.

Тихо в избе. Пусто. Не слышно мягкого сопения детских носиков. Дядька Владимир не кашляет в кулак. Не храпит во сне отец. Не ворочается с боку на бок дед Никифор. Не мается ногами бабушка Матрена. Не стонет, заламывая обмороженные руки, матушка Анастасия. Нет никого в этих стенах. Ваня один из Мельниковых, кто сейчас остался на этом свете.

В доме прохладно. Остывшие за долгие лета стены не успели прогреться от жаркой печи. Подставляя к теплым бокам глинобитки то спину, то лицо, Ваня ворочается с боку на бок, пытается заснуть. Стоит повернуться к жару лицом – замерзает спина. Подставляет затылок – мерзнут ноги и грудь. Он устал за день перехода, нахлынувших воспоминаний, переполнявших его. Молодому организму надо отдохнуть, но дальний угол избы дышит ему в лицо осенним болотом. Чтобы укротить холод, надо основательно протопить печь, подкидывая в нее раз за разом дрова, но у него нет на это сил.

…Вот матушка встала с нар, сняла со стены его охотничью куртку, накрыла с ног до головы. Напротив стола отец точит топор. Жик-жик-жик-жик звенит брусок по каленому железу. Отец пробует лезвие на палец, неудовлетворенно качает головой и опять прикладывает брусок: жик-жик-жик-жик. Напротив него, за столом, дядька Владимир и тетушка Анна, пьют чай с наваром из кустов черники. Бабушка Матрена замешивает в кастрюле муку. Дед Никифор с кряхтением наматывает на левую ногу старую, наполовину истлевшую портянку. Наверху на нарах лежат братья и сестры. В сковородке что-то шкворчит, вкусно пахнет жареным салом. Ване кажется, что оно сейчас сгорит. Он просит бабушку Матрену убрать сковороду с печи, но та его не слышит. Никто с ним не разговаривает, все заняты своим делом.

В закрытую дверь кто-то скребется снаружи. Ваня видит через дверь, что это трехлетний братец Витя. Он замерз, плачет, просится в дом, но никто не обращает на его слезы внимания.

– Откройте дверь! – просит Ваня. – Там Витя замерзает!

Дед Никифор искоса, строго посмотрел на него, опять стал заворачивать непослушную портянку, которая никак не наматывалась на ногу. Отец продолжает точить топор. Бабушка мешает муку. Ваня кричит, хочет вскочить и открыть дверь. Отец, суровым лицом молча погрозил ему пальцем:

– Не открывай!..

Ване страшно. Он пытается встать, но не может. Суконная куртка наползает ему на лицо, душит, не дает дышать. Да и не куртка это вовсе, а болотный зыбун, в котором он тонет и не может выбраться.

– Помогите! – кричит Ваня, обращаясь к родным.

Никто не спешит ему на помощь. Стоят рядом с окаменевшими лицами. Поперек зыбуна лежит палка. Когда она появилась здесь? Он схватился за нее. Палка оказалось крепкой, держит его. Ваня тянется из цепких объятий болотной жижи наверх и постепенно выбирается на волю.

Ух… ты!.. Ваня очнулся ото сна, вскочил, сел на нарах. Не сразу поняв, где находится, осмотрелся в полумраке: где отец, мать, дед, бабушка? Вот только что дед рядом на чурке сидел. Наконец-то сообразил, что все это ему приснилось. Руки тряслись, лоб взмок от пота: надо же!.. Всех повидал, будто в прошлое попал, только не разговаривал ни с кем. И тут понял, почему они с ним не разговаривают. Мертвые все они. Покойники.

Печь почти прогорела. Мелкие угольки дают мало света. В избе все так же холодно и тихо. За стеной едва слышно скрипит снег. Шаги. Кто-то ходит возле дома.

– Тунгус! – обрадованно вскочил он на ноги. – Догнал-таки бродяга! Набегался за сохатым, бросил зверя, нашел хозяина!

Он хотел открыть дверь, впустить кобеля в избу. Тут вдруг перед лицом мелькнул отец, предупреждающе грозивший пальцем: «Не открывай!» Ваня отпрянул назад, к нарам. За окном на белом фоне запорошенных снегом деревьев бесшумно проплыла черная тень. «Какой же это Тунгус? – чувствуя, как холодеет спина, подумал он. – Тунгус до окна не достанет… так ведь это…»

Ваня схватил ружье с нар, проверил в стволах пули. Заряжено. Положил рядом с собой патронташ. Несколько пулевых патронов сунул в карман, чтобы быстрее достать, если медведь полезет в избу. Сердце колотится. Мысли путаются. Догадался, что это тот зверь, который вытаскивал покойников из крайнего дома. Сколько времени прошло с тех пор? Восемь лет. Как долго живут медведи? Дед Филя рассказывал про одного из них, который жил за озером в горах. Следил за ним от рождения до смерти. Он умер от старости в берлоге на девятнадцатую зиму.

Сомнений не было. Это был тот зверь, чьи следы он сегодня видел на болоте. Это он питался человечиной, когда люди умирали от голода. Этот людоед шел за ним и тетушкой Анной, а потом едва не съел его тогда там, на болоте.

Ваня не боялся. Он не был знатным медвежатником, но добывать хищника одному приходилось.

Что делать? Прежде всего, надо подкинуть в печь дров, пусть топится. На небе половинка луны. В окно хорошо видно, что происходит на улице. Медведь не настолько голоден и агрессивен, чтобы нападать на живого человека. Он поедал только мертвых и слабых, обреченных.

Закинул в печь поленья, осторожно подошел к окну. Труба выдохнула густыми клубами дыма. Через потрескавшееся, собранное днем из осколков стекла окно хорошо просматривается поляна, начало лежневки, стена густого пихтача на краю болота, угол дома Масловых, большой куст таволожника у поленницы. Медведя не видно. Наверное, ушел в тайгу. Или стоит за углом дома.

Вторая половина ночи скоро уступит место подступающему рассвету. Рогатый месяц, будто токующий глухарь, важно зацепился за макушку кедра. Край болота нахохлился отдельными, редкими островками леса. Один из них напоминает распушившего перья филина. Другой похож на застывшего в прыжке с выгнутой спиной соболя.

Разгоревшиеся на углях поленья погнали в избу тепло. Голову обнесло сладкой волной слабости. В тело вернулась вчерашняя усталость. Медовые веки слепили ресницы. «Что, если в избу полезет медведь?» – пересиливая себя, подумал он. «Если не полез сразу, сейчас не вломится, – успокоил себя парень. – Можно спать спокойно».

Хотел завалиться на нары, но из последних сил, собрав перед сном волю, задержался на минуту, глядя в окно. На улице – все как прежде. Деревья, болота, лежневка, угол дома, поленница дров и куст таволожника на месте.

Сон все больше притупляет чувства. В окне поплыли, закачались деревья. Угол дома напротив повалился набок. Поленница дров растянулась, как меха гармошки. Куст таволожника оторвался от земли, медленно, покачиваясь из стороны в сторону, пошел в густую тайгу.

– Проснись! – прострелила голову мысль. – Медведь!..

Вздрогнув телом, будто сработавшая пружина капкана, он подскочил с нар. Стоят, молчат мерзлые деревья. От поленницы тихо, будто не касаясь лапами снега, не издавая лишнего шума, неторопливо плывет большая, черная куча.

Медведь, которого Иван принял за куст таволожника, лежал рядом с поленницей. До него было не больше двадцати шагов. При свете месяца невозможно было узнать зверя.

Так и не дождавшись, когда человек выйдет на улицу, чувствуя приближение рассвета, грузный охотник ушел с открытого места в густые заросли пихтача, где мог легко спрятаться. Он понимал, что скоро человек увидит его и примет меры защиты. Возможно, ожидая удобного случая для нападения, зверь решил устроить засаду в другом месте.

Ваня вспомнил женские разговоры того времени: «Опять медведь в избе был… покойных грыз… могилу вырыл…» Еще он помнил, как у всех на глазах людоед бросился на сестру Катю, задавил ее массой своего тела и, схватив клыками за шею, утащил в тайгу.

Ваня понимал, что медведя нужно убить, иначе нельзя. Но без собаки сложно. Может случиться так, что зверь быстрее задавит тебя, чем ты успеешь взвести курок ружья или вытащить из ножен нож. Стоило задуматься.

Перебирая в голове все возможные способы, Ваня долго не находил правильного решения. Время шло. Наступило утро. Пора идти в обратный путь. Сегодня дядька Степан будет ждать его вечером на зимовье. Если он не вернется к сумеркам, завтра начнут искать.

Ваня позавтракал лепешкой с чаем, собрал вещи. Так и не придумав, как убить зверя, он решил выйти на зимовье. Сначала надо рассказать дядьке Степану о своем походе на остров, чтобы потом вместе с ним вернуться сюда промышлять соболя.

Думая о медведе, парень совсем забыл про собаку. Кобель так и не пришел по его следам. Оставалось надеяться, что пес где-нибудь в безопасном месте.

«Вот так мы когда-то выходили с тетушкой Анной, – с тяжестью в сердце вспоминал он. – Как же она, бедная… несла на руках Максимку, а меня тянула за собой. А в руке еще несла факелы. Людоед шел рядом и ждал, когда их покинут силы…»

И тут в его голове взорвалась мысль. Кажется, Ваня нашел способ, как убить медведя.

Через некоторое время он вышел на улицу. Теперь его было не узнать. От бравого вида молодого охотника не осталось следа. На голове – нижняя рубашка, перевязанная под подбородком как женский платок. Левой рукой, будто ребенка, Ваня держал закутанное в рваные тряпки полено, в правой – разобранное ружье. На поясе, под рукой, скрытый под полой куртки готовый к защите нож. Сгорбленная фигура. Шаги короткие, неторопливые. Расчет был на то, что людоед примет его за слабую, обреченную женщину с ребенком на руках. И он не ошибся.

Ночью медведь подходил к дому несколько раз. Это был тот самый зверь, чьи следы Ваня видел вчера. Он пришел на остров со стороны болота днем, когда услышал издаваемые человеком звуки и запах дыма. Дождавшись ночи в густом ернике[2], животное вышло к домам в полной темноте. Проверив «морг», он несколько раз обошел все бараки, а потом долго лежал возле поленницы, ожидая его. Так и не дождавшись жертвы, при начинающемся рассвете зверь опять затаился в зарослях молодых деревьев. Почему он не вломился в избу ночью, оставалось догадываться. Вероятно, медведь еще не потерял чувство страха перед огнем и дымом. А может, на то были какие-то другие причины.

Стараясь не быть застигнутым зверем врасплох, Ваня шел чистыми, открытыми местами. Из избы через поляну выбрался на лежневку, а там, своим вчерашним следом направился в глубь болота.

Он шел медленно, часто останавливаясь и оглядываясь. Скоро Ваня заметил за собой ожидаемую погоню. Поначалу это была не погоня, а острожное преследование. Людоед пошел за ним стороной, скрываясь за кустами и деревьями.

Ваня слышал шаги сзади за правым плечом. Это было сравнимо с намеренным преследованием росомахой кабарги, когда ничего не подозревающий олененок спокойно кормится в пихтаче, а коварный хищник старается приблизиться к нему на расстояние смертоносного прыжка с подветренной стороны. Стоило парню остановиться, безжалостный преследователь повторял действие за своей жертвой. Заснеженная марь просматривалась далеко на сотни метров вокруг. Здесь негде было спрятаться.

Первый раз Ваня увидел его за небольшим островком, когда тот хотел перебежать поляну. Зверь сделал несколько прыжков в сторону чащи, упал на землю, положил на них свою голову: затаился.

Так повторялось несколько раз. Когда Ваня замечал, как медведь передвигается по открытому месту, резко поворачивался в его сторону, людоед падал на снег, вытянувшись в длину, притворяясь поваленным деревом.

Расстояние между ними не превышало расстояния пули из гладкоствольного ружья. Ваня мог выстрелить, но вероятность точного попадания была низкой, да и пуля значительно потеряла бы скорость. Нужна такая дистанция, с которой он мог сделать единственный выстрел, от которого бы тот умер мгновенно.

Несмотря на размеры и неуклюжесть, зверь передвигался быстро, проворно и ловко, легко и бесшумно переставлял массивные лапы и молниеносно вскакивал с земли. Заваленные на затылок уши, косой взгляд не предвещали ничего хорошего. Ваня понимал, что теперь медведь обязательно нападет на него, исход поединка может быть не в его пользу, но что-либо изменить было невозможно. Да и не хотелось.

Играя роль слабой, обреченной женщины с детьми на руках, Ваня неторопливо шел по лежневке. Не отставая от него, придерживаясь определенного расстояния, шел людоед. Теперь он не прятался за кустами и деревьями, шел открыто, все еще падая на живот при каждом взгляде человека. Ваня старался смотреть на него как можно реже. «Пусть думает, что я его не вижу. Может, это охладит его намерение напасть на меня, где ему вздумается, и я успею выбрать подходящее место, где в него можно выстрелить наверняка», – размышлял он, соображая, где лучше устроить встречу со зверем.

На открытой лежневке бить медведя было опасно, негде укрыться. В случае неудачного попадания медведь должен обязательно броситься на него.

Между тем людоед освоился, обнаглел, засопел носом. Стал переставлять лапы с шумом, пошел спокойной, вальяжной походкой. Он понял, что жертве деваться некуда. И сегодня обязательно будет есть мясо человека. Они так и шли параллельно друг другу: Ваня – по лежневке, придерживая руками закутанные в тряпье полено и ружье, а за ним, по болоту брел медведь, преследуя свою жертву.

Очень скоро Ваня добрался до того места, где он вчера вышел из болота на лежневку. Ему надо было сворачивать направо, где стоял медведь. А значит, идти навстречу смертельной опасности.

Недолго осмотревшись, будто делая важное и единственное в жизни решение, Ваня шагнул с лежневки на болото. Медведь не ожидал подобного поворота событий. Круто развернувшись на месте, часто оглядываясь, он нехотя отбежал в сторону к небольшому островку, на котором рос одинокий кедр, спрятался за деревом: «Попробуй, найди меня!» Его действия рассмешили Ваню. Ему было смешно видеть, как огромный зверь выглядывает из-за тонкого, около сорока сантиметров в диаметре кедра, думая, что человек не замечает его. С одной стороны ствола торчали его нос и глаз. Остальная часть лохматой туши была открыта с другой. Однако для смеха времени не было. Надо было искать подходящее место для встречи с врагом. Иначе он выберет место сам.

И он шел, шаг за шагом, мимо островков и открытых окон, внимательно осматриваясь по сторонам и предугадывая любое намерение медведя, выбирая подходящую группу отдельно стоящих деревьев для задуманного дела.

Медведь опять был сбоку, справа. Но теперь гораздо ближе, на расстоянии примерно ста пятидесяти шагов. Он не делал каких-то непредсказуемых действий, не забегал вперед и не прятался в густых зарослях подсады. Зверь не нападал и не отступал. В таких случаях охотники говорят «берет измором». Наверное, это так и было. Он ждал, когда жертва полностью обессилит и остановится, тогда он спокойно подойдет и прикончит ее.

Двигаясь вперед, Ваня искал место. Для задуманного ему требовалось найти две маленькие группы деревьев на небольшом расстоянии друг от друга. Пусть это будут отдельно стоящие одинокие кедры. Около одного из них хотел оставить «приманку», от второго – выстрелить. Приманкой медведю должно послужить завернутое в тряпье полено. Думая, что женщина оставила ребенка, зверь подойдет к нему, а Ваня в это время из-за другого укрытия должен успеть сделать точный выстрел.

Вчерашние следы петляли между редких островков, больших и маленьких окон медленно зарастающего болота. Когда-то здесь были сплошные топи, но за сотни лет трава и павшие деревья образовали плотный торфяной настил, который легко держит вес человека и зверя. Но на необозримой человеческому глазу мари еще много коварных зыбунов и окон, где нет дна. Попасть в такой зыбун легко. Выбраться назад невозможно.

Кажется, Ваня нашел то, что искал. Перед ним – две корявые, чахлые ели на небольшом пятачке земли. От них, на расстоянии тридцати шагов островок с одиноким кедром. Лучшего места для задуманного плана не найти.

Он показательно медленно подошел к пятачку земли, присел под елями. Медведь остановился, внимательно посмотрел на него. После того как Ваня вышел с острова, он еще ни разу подолгу не задерживался. Подождав немного, он осторожно подошел ближе, лег на живот, положил голову на лапы, внимательно наблюдая за человеком. Расстояние между ними сократилось до ста шагов.

Ваня какое-то время сидел, опустив голову. Потом отложил полено в сторону, под дерево, встал, медленно пошел к одинокому кедру. Медведь увидел, что «обреченная женщина» оставила «ребенка», но не встает ждет, когда Ваня уйдет подальше, чтобы потом подойти к добыче.

Ваня краем глаза наблюдает за людоедом, контролируя каждое движение. Знает: как только скроется из глаз, медведь подойдет к свертку, поэтому надо торопиться. Добравшись до кедра, тяжело опустился за ствол так, чтобы зверь не видел его. А когда прилег, быстро разобрал ружье, вставил пулевые патроны в стволы и взвел курки.

Ожидание было напряженным. Стараясь не издавать лишних звуков, Ваня остро вслушивался в тишину болота. Был хороший день. Солнце преодолело третью часть своего дневного пути над линией горизонта. В воздухе ни ветерка, мертвый штиль. При такой погоде тяжелая медвежья поступь должна быть слышна далеко. Но шагов не слышно.

Прошло немного времени. У Вани кончилось терпение, он начал замерзать. В легкой курточке и простых штанах снег не растопишь. Лежать под кедром на снегу – все равно, что переплыть зимой Енисей. Либо не доплывешь на другой берег, сведет конечности, либо заболеешь воспалением легких. Медведю что? У него богатая, зимняя шуба, под которой жира на ширину ладони. Он может ждать до темноты.

Ваня осторожно потянулся на месте, стараясь увидеть преследователя на открытом месте. Он думал, что тот лежит там, где видел его последний раз. И вдруг почувствовал, как по спине побежал холодный пот, когда его там не оказалось.

Ваня крутил головой, стараясь определить точное место. Да, вон она, медвежья лежка! Следы, ведущие к ней и от нее. От нее… А куда он пошел? Ошпаривающая мысль, как расплавленный свинец за ухо. Из-за дерева ничего не видно. Ваня вернулся на свое место. Посмотрел вперед. Возле полена никого. И следов нет. Куда мог деваться медведь?! Не мог же улететь по воздуху. Ваня опять затаил дыхание… и услышал, ощутил выработанным за годы жизни в тайге шестым чувством, как с другой стороны кедра к коре прикоснулась медвежья шерсть. Едва успел поднять ружье и приложить к плечу приклад.

Медвежья голова появилась из-за дерева быстро, бесшумно и неожиданно, будто из глубины Гусиного озера за ничего не подозревающей уткой бросился двухпудовый таймень. С близкого расстояния она походила на бесформенную корягу, принесенную вешней водой с верховьев Енисея. В какой-то момент Ване показалось, что из-за дерева кто-то бросил ему вывернутый наизнанку овчинный тулуп. И только маленькие, злые глаза, зализанные на затылок уши и дрогнувшие в оскале клыков губы, давали явное представление, кому они принадлежат.

Голова людоеда была так близко, что он мог почти дотянуться рукой до его носа. Пришлось немного отклониться назад, чтобы выровнять срезом стволов ружья с правым глазом. Когда ему это удалось, не медлил с выстрелом.

Огненное жало пронзило «овчинный тулуп» насквозь и вырвалось наружу за ухом. Грохот, огонь, кровь смешались воедино. Ване показалось, что жертве выстрелом оторвало голову. Она так быстро запрокинулась назад и исчезла за окровавленным стволом кедра, что он не успел нажать на спусковой крючок второй раз. После выстрела, заученно разломив стволы, Ваня быстро заменил стреляную гильзу на целый патрон, взвел курок и только после этого, вновь приготовившись, осторожно выглянул из-за дерева.

Зверь был мертв. Вытянув свои могучие лапы, людоед бился в судорогах. От затылка, к хвосту, по спине и обратно пробежала нервная дрожь. Из приоткрытой, оскаленной пасти вырвался тяжелый выдох, после чего медведь затих. Вытянувшись во всю длину, медведь был таким большим, что Ваня не решался определить приблизительный вес зверя. Он был старым, вероятно, доживал последний год своей жизни. Об этом говорила бурая, цвета загнивающего разнотравья шкура, в которой вросли пряди седых волос. Его клыки сточены и выкрошены грубой пищей до десен. Длинные когти были тупыми, как обточенный водой речной галечник. Левый глаз (в правый вошла пуля) тусклый и равнодушный, как у столетнего старика, который знает день своей смерти. Ваня смерил его тушу от хвоста до носа. Получилось четыре шага и еще три ступни.

Ване стоило больших усилий одному отвалить тяжелую заднюю лапу и вскрыть брюшину. Он не стал снимать с медведя шкуру – не было времени. Вырезав печень и вырезку, Ваня поторопился в обратный путь.

Дядька Степан и братья ждали его возвращения сегодня. Он спешил рассказать им о своих похождениях, чтобы не позже чем завтра вернуться сюда вместе. Дорогу к убитому зверю и на остров Тайна он запомнил хорошо.

Возвращаясь назад, Ваня услышал знакомый лай. Обрадовавшись предстоящей встрече, он поспешил на голос Тунгуса. Охрипший от длительной атаки кобель держал сохатого за тем островком, откуда они спугнули его вчера.

Уставшие за ночь «общения», зверь и собака едва держались на ногах. Прижавшись задом к кедру, покачиваясь из стороны в сторону, копытное равнодушно качало головой: «Как ты мне надоел!» Тунгус спокойно ходил кругами на вытоптанном пятачке снега в двух шагах перед мордой: «Это еще не все!»

Услышав и увидев приближение человека, оба оживились. Сохатый хотел убежать, но пес преграждал ему дорогу. Ване кое-как удалось подманить кобеля к себе и привязать его на поводок. Бык отбежал двести метров до соседнего островка, лег под куст и с жадностью начал есть голые ветки молоденьких осинок. К большому недовольству Тунгуса Ваня не стал его убивать. Незачем губить животное напрасно. У него теперь и так достаточно мяса.

Оставшаяся часть пути для обоих закончились без приключений. Ваня рассказал дядьке Степану о своих похождениях. Тот решил выходить всем вместе на остров на рассвете.

Последующие два месяца промыслового сезона Ушаковы жили на острове Тайна в избе Мельниковых. Убитого Ваней медведя разделали, а мясо залабазили, спрятали от вездесущих мышей и птиц. Шкуру обработали от мездры и потом вынесли домой.

В тот сезон в окрестностях острова Тайна, на болотах, охотники добыли одиннадцать соболей. На ломоватскую заставу никто не ходил, потому что запретил Степан.

Хлопушка для черной мухи

Тук-тук – стучат парные колеса. Так-так – звенят стальные рельсы. Скрип-скрип – стонут стены вагона. Дзинь-дзинь – брякает в пустом ведре железный ковш.

В переполненном новобранцами вагоне душно и тесно. Давая тусклый свет, мечется подвязанная под потолком керосиновая лампа. Качаясь на неровной дороге, скрипят наспех сколоченные нары. На них, прижимаясь друг к другу спинами, лежат молодые парни. Кто-то сидит внизу, курит, переговариваясь с товарищами. Другие шепчутся, обсуждая события последних дней. Третьи от нечего делать в сотый раз перекладывают в вещмешках немудреные пожитки.

– …да мы их… да што мы… батя писал, немцы сибиряков боятся, потому как из нас половина охотников, – степенно разводя руками, говорил здоровенный, краснощекий детина. – Стрелять все умеем! Враз шею намылим, побегут и фамилию не спросят! Гы-гы-гы! Переколотим, как глухарей на току!.. Гы-гы-гы!..

– …эт точно! Под Москвой, вон, в прошлом годе фрицы наступали. А как наших привезли, так они и взад портки! – поддержал его другой новобранец и, понизив голос до низкого: – Что бы фронт без наших-то делал?!

– Тих ты… – перебил его третий парень в новенькой гимнастерке. – Не дай бо… услышат.

– А мне братуха писал из госпиталя, что колотят наших… – еще тише проговорил четвертый боец. – А скоко вон, на деревню похоронок пришло…

– Не бубни, боец. И не разводи панику! – перебил всех из дальнего угла старшина Михеев. – За такую агитацию можно и в штрафбат загреметь!

– …да я што… да я ничего… да я что люди говорят, – со страхом в голосе проговорил парнишка. – Я… как все…

– Вот и то-то, что как все! – растягивая слова и присматриваясь к нему, продолжал старшина. – Гоним мы фрица – и дальше гнать будем! А то што с фронта пишут, так не верьте. Все это неправда! Только трусы так пишут да самострелы!

– А что такое… самострелы? – спросил кто-то. – Это когда ружье к нитке подвязано? Разве так фрицев колотят?

– Фу, ты, деревня, колхоз без председателя! – засмеялся Михеев. – Так стрелять – на всех немцев винтовок не хватит. А что такое самострел, потом сам узнаешь.

– А когда нам винтовки дадут?

– А когда мы на фронт?

– А когда немчуру бить будем? – посыпались со всех сторон вопросы.

– Как приедем – так все и будет, – ответил старшина и усмехнулся в седые усы. – Успеете еще… в штаны наложить… – И еще тише: – Да кровушки хлебнуть.

И опять замкнулся в себе в дальнем углу на нарах.

Новобранцы стали обсуждать предстоящие события, кто и как будет бить проклятого гада. Кто-то хорохорится. Другие относятся к ситуации спокойно. Только в глазах каждого застыл страх: что ждет впереди? Никто не знает обстановки. Всех собрали из разных деревень, городов и таежных селений в Красноярске, переодели в новую форму, напихали в теплушку пятьдесят человек, как рыбу в торбу, прицепили ночью вагон к проходящему составу, заперли дверь снаружи и повезли на запад. Куда везут – никто не говорит, все держится в строгой тайне. Где везут – не видно, никто не выпускает солдат на улицу. А в маленькое окно много не насмотришься.

Весь день паровоз тянет состав «на парах» не останавливаясь. Пища выдана новобранцам сухим пайком в Красноярске на три дня. Вода в железном баке. В углу стоит огромная бадья для параши. Остановки – глубокой ночью, на полтора-два часа. Пока машинисты меняют паровоз, часовые из бывалых фронтовиков отпирают двери. Два новобранца выносят парашу, еще двое набирают в бак из колонки воду. Все передвижения происходят под конвоем, чтобы никто не сбежал. В это время идет поверка личного состава. После этого двери теплушки запираются на замок. Свежий, наполненный углем и водой паровоз орет рваным криком, состав трогается и едет дальше до новой остановки, которая будет следующей ночью.

Ваня Мельников лежит на третьем ярусе. Вниз спускается редко, только для того, чтобы сходить в туалет, да набрать воды во фляжку. От долгого лежания тело затекло. Бока болят, поясница ноет, ноги тянет, плечи выворачивает. Спуститься бы вниз, размяться, да там других парней хватает, не протолкнуться. Быстрее бы кончилась дорога.

Рядом лежит Гоша Веревкин из колхоза «Рыбак». С детства Ваня и Гоша были врагами, дрались при любом удобном случае. Заводилой всех стычек был Гоша. Как только Ваня появлялся на фактории, он всегда находил повод для конфликта. Пока Ваня учился в начальной школе с первого по третий класс, Гоша верховодил и всегда побеждал «пасечников», потому что был на два года старше своих одноклассников. Причиной тому служила лень, за пять лет Гоша все же как-то одолел предметы начальной школы.

Когда Ваня пришел в первый класс, Гоша к тому времени протирал домоткаными штанами соседнюю парту второй год. Окончили третий класс вместе. Душещипательное прозвище Камарысло преследовало Гошу десять лет. Поводом тому послужил диктант на уроке русского языка во втором классе. Когда учительница Вера Сергеевна продиктовала детям «Шла девушка с ведрами», Гоша отредактировал фразу на свой лад: «Прет баба на горбе камарысло и два ведро». Отсюда понятно, что горе-ученик писал на бумаге о том, что видел, как тот остяк, восхвалявший в песнях окружающий его мир, где проезжал на оленях. Если с бабой и ведрами можно было как-то разобраться, то слово «камарысло» Гоша воспринимал по-своему до настоящего времени.

Отношения между Ваней и Гошей были, как говорилось выше, не совсем спокойные. Живя на фактории среди колхозников, Гоша считал себя городским, а берег с лодками – личной собственностью. Он не упускал момента показать свое превосходство над сверстниками, жившими вокруг озера на отдельных заимках и пасеках. Когда те приезжали или приплывали на факторию, появлялся перед пришельцами, показывая свою силу. В отличие от ума силы у него было больше, поэтому он мог без лишнего разговора дать пацану подзатыльник, ударить кулаком в грудь или пнуть. Девчонок Гоша дергал за волосы или сталкивал в воду. Ване тоже доставалось. Но однажды он выместил на своем закоренелом враге всю накопившуюся за детские годы обиду.

Осенью, когда Ване исполнилось лет тринадцать, дед Филя и бабушка Аня отправили его в колхоз за продуктами. Благополучно добравшись на лодке до фактории, Ваня сходил в лавку, затем с товаром за плечами вернулся на берег. Здесь его поджидал Гоша. В окружении двух-трех верных дружков, которые у него были на побегушках, начал издеваться над мальчиком. Сначала толкнул его в воду, потом ударил ладошкой по шее. Споткнувшись о корень на берегу, тихий парнишка неудачно опустился с котомкой в озеро, подмочил продукты. Закипев от обиды, что его будут ругать за муку, соль и крупы, он вытащил из уключины весло и прилепил его к красному лицу Гоши. Тот не устоял на ногах и рухнул на гальку со сломанным носом. А Ваня уже сидел на нем верхом и колотил обидчика кулаками до тех пор, пока его не оттащили в сторону Гошины дружки. Еще никто и никогда не давал предводителю подрастающего колхозного поколения сдачи. С округлившимися глазами, восседая на пятой точке, Гоша хлюпал кровавым носом и прикладывал к глазам холодные камни, а под ним расплывалась синева:

– Зачем ты так-то? Я тебя так вон… а ты меня вон как!

На этом столкновения не прекратились. Всякий раз, когда неприятели встречались, происходила драка. Только теперь Ваня всегда давал обидчику отпор. В последний раз они столкнулись на берегу озера, у причала. Ваня приплыл на лодке сдавать рыбу. В это время местные девчата полоскали на мостиках белье. Ваня пошутил с девушками, сказал им какой-то комплимент. Гоша услышал его слова и завелся с пол-оборота. Он считал, что если берег является его личной собственностью, то девки, стирающие белье, тоже его. И неважно, что они относятся к нему, как к Камарыслу, и посылают колкие шутки.

В тот раз в завязавшейся драке счет сравнялся: один – один. То есть каждый поставил противнику по синяку, после чего битва закончилась. Теперь два закоренелых врага ехали рядом, бок о бок на одних нарах, укрывались одной шинелью, ели и пили из одного котелка.

…Их забрали на войну вместе в тот день, когда Ваня возвращался от деда Григория верхом на Сивке. Тропа вокруг озера проходила через факторию по центральной, единственной улице вдоль берега. Чтобы объехать колхоз мимо, Ване надо было свернуть направо, за Урманово болото. На это бы ушло много времени, а его у Вани не было. Он и так задержался дольше положенного на ночь.

Всю дорогу, думая о Варваре, Иван въехал в деревню. Посреди улицы, у дома бывшего купца Горюнова, где сейчас располагался сельсовет, оживление. Люди сгрудились у высокого крыльца, что-то обсуждают. Его облаяли местные собаки. Народ, в основном женщины и несколько стариков, обратили на него внимание, смотрят и ждут, когда подъедет поближе.

Ваня спокойно подъехал к людям, вежливо приветствовал их. Из окна сельсовета едва не вывалился председатель Микишка Добрынин:

– Эх-ма, Ушаков… или как тебя там… Мельников! Ванька! А ну стой, мать твою, дыра в лодке! Товарищ комиссар, вот он сам! Говорил, никуда не денется, а мы его ищем…

Из сельсовета выскочили полномочный Кириллов, Микишка Добрынин, завхоз Гордей Смирнов, два милиционера. Окружили Ивана со всех сторон, будто поймали вора:

– Ты где был, парень? Все каблуки стерли, тебя разыскивая!

– А что меня искать-то? – спешиваясь с коня, удивился Ваня. – Вот он я, никуда не девался.

– Так сутки тебя караулим! Бабка сказала, что за озером ты.

– Так и есть, за озером был, у деда Григория.

– Почему не доложил в сельсовет? – строго спросил Кириллов.

– Зачем?

– Как это зачем? Лет сколько исполнилось?

– В июле восемнадцать было.

– Вот потому и надо докладывать, так как тебе восемнадцать и теперь ты военнообязанный!

– Мне никто не говорил, – растерялся Ваня.

– Почему не предупреждали о ежедневной отметке?! – просверлил взглядом Микишку Добрынина Кириллов.

– Дак то… я что… дык… куда он денется? Тут он, все время на озере крутится. Через день рыбу сдает… – начал оправдываться тот.

– Ладно, учтем, – сухо отрезал Кириллов и подтолкнул Ваню к сельсовету, – заходи на сборный пункт.

– Стойте! – не понял Ваня. – Подождите, коня надо привязать!

– Без тебя привяжут.

– Куда меня?!

– На хронт, милок, на хронт. Немца бить, – выдохнула стоявшая рядом тетка Фрося Кадышкина.

– Надо своим сказать…

– Без тебя скажут.

В сопровождении ответственных лиц он вошел в сельсовет. На лавке, белый как снег, едва не плача, с подрагивающей нижней губой и испуганными глазами сидит Камарысло. Увидев Ивана, потянулся к нему, как к единственному спасителю:

– Здорово, Ванюха! И тебя тоже? Ну ладно, у тебя годы вышли. А я-то куды? Как бабы будут без меня?!

До настоящего времени у Гоши Веревкина была «бронь». Несмотря на то, что парню было двадцать лет, его не брали потому, что в колхозе «Рыбак», кроме него, некому было делать тяжелую физическую работу. Всех мужиков, кого только можно было, забрали на фронт. Камарысло был один парень на фактории, который мог легко вытянуть забитую рыбой сеть, утащить на своем горбу деревянную бочку весом в центнер или помочь женщинам в обозе вытаскивать увязшие в грязи или снегу телеги и сани. Его призыв откладывали несколько месяцев: стране были нужны продукты питания, а рыболовецкий колхоз еженедельно отправлял на лошадях с Гусиного озера на берег Енисея до трех тонн рыбы. Гоша был незаменимым рыбаком, грузчиком и возчиком. На войну ему идти не хотелось: страшно! И все же пришлось.

Для Гоши Ваня в сельсовете стал дороже родного брата. Им предстояло вместе шагать по одной незнакомой тропке. Сразу забылись прошлые обиды. А вместо них появились необходимые в этот суровый час нити взаимопомощи и поддержки.

В этот раз из фактории их хотели взять только двоих. Все мужики и парни были призваны прошлым летом и осенью. Приходили редкие письма, почти все они попали на защиту Москвы. Сейчас Ваня и Гоша одни подходили к призыву по годам.

Под окнами сельсовета со слезами на глазах бегал Сенька Заструхин, просился на войну:

– Товарищ командир! Меня возьмите!.. Меня! Я им… Дайте мне винтовку!

Но ему было семнадцать лет, срок не вышел. Остальные юноши были еще младше.

Смекнув, Камарысло, подскочив с лавки, сделал робкое предложение:

– Таарищщщ командир! Возьмите вместо меня Сеньку! Он здоровый пацан, уже Катьку Вострихину щупает. Из мелкашки стреляет метко, с конем справится не хуже меня! А я уж тут как-нибудь, с бабами потихоньку… Кто им поможет, как не я?!

– Еще одно слово промямлишь, и я тя… как дезертира тут же, за конюшней! – рявкнул на него Кириллов, выстрелив злыми глазами так, что Гоша упал на лавку и та проломилась под ним.

После этого парень не вымолвил ни единого слова, пока их не посадили на пароход.

За Сенькой прибежала мать с палкой, в истерике отходила «непутевого» сына по хребту. Сенька убежал в тайгу, а потом всю дорогу шел за призванными сзади. Ивана и Гошу везли на телеге. Кириллов и милиционеры ехали верхом. Глядя на настойчивого «вояку», Кириллов с кислой улыбкой поправлял фуражку. Горел план по набору, и еще один человек был бы кстати. Где-то на середине дороги он остановил движение, позвал Сеньку к себе:

– Ладно, парень, хрен с тобой! Садись на телегу. Скажешь, что тебе восемнадцать исполнилось, а метрики потерял. Понял?!

Теперь Сенька Заструхин ехал с Ваней и Гошей в одном вагоне. В отличие от своих земляков Сенька оказался непоседой, как дробинка в сковородке. Он перезнакомился и подружился со всеми новобранцами, рассказал про свою жизнь, строил планы по уничтожению немцев и обсуждал жизнь после войны. Его голос слышался то в одном, то в другом углу вагона. Он всех подбадривал, настраивал, успокаивал или учил. Отделаться от Сеньки было непросто.

На третью полку к Ивану и Гоше Сенька заскакивал редко, лишь для того, чтобы перекусить или поспать несколько часов. На третьи сутки его гнали со всех сторон! Обиженный Сенька залез к своим землякам, не дождавшись помощи, стал искать в своем вещмешке продукты, которых не оказалось. Гоша съел его сухой паек, пока тот планировал наступление на немцев. Обиженный на всех, а на фрицев больше всего, Сенька завернулся в свою шинельку и притих в уголке. Уснул.

Голодный Камарысло с унылыми глазами разговаривал со своим пустым желудком:

– Эх… ма! Ща бы костерька недомерочка (молодой, двухметровый осетр), моренного в черемше! Али гуся на духмяном пару. Или картошки на сале с копченым селезнем. А вот, помню, обозом шли один раз с реки, так я за дорогу три палки колбасы съел. А другой раз у тетки Акулихи, когда дочку женили, поросенка, начиненного кедровыми орехами, подавали!

Ваня молчит. Думает. Хоть и хочется есть, терпит, все равно нечего. Камарысло проглотил всю еду к вечеру второго дня у себя, у него и у Сеньки. Потом пробовал подружиться с соседями на нижних нарах, но те, увидев его «несусветную прожорливость», от предложенной дружбы отказались. Теперь Гоша давится мечтами.

Мысли у Вани разные. О том, как убил пьяного медведя на заимке у деда Григория. Вспомнил Варвару, которая, наверное, ждет его, но не может дождаться. Узнала ли она, что его забрали на войну? Конечно, узнала: новости на озере расходятся со скоростью плывущей лодки. Подумал о деде Филе и бабе Ане: как они там с хозяйством справятся? Невестки с детьми переехали на факторию, так как там рабочие руки нужны. Остались старики одни. Помог бы кто сено вывезти да картошку выкопать, а там, на будущий год, кто-нибудь с фронта вернется.

А может, война закончится завтра и все пойдет по-прежнему! Вот было бы хорошо! Вернется он домой, дела по хозяйству сделает, осенью сезон в тайгу сходит, а потом… осуществит свою мечту. А мечта у него простая: побывать в местах своего детства, откуда их выслали. Он помнит хорошо, где родился и рос до семи лет. Может, он встретит девочку Машу, которую дед, отец и дядя нашли когда-то в тайге ночью.

На вторую ночь с эшелоном происходили непонятные действия. Состав то и дело вздрагивал от ударов, лязгало железо, ревел маневренный паровоз, раздавая команды подчиненным, кто-то долго и много ругался нелитературными словами.

Проныра Сенька, изнывая от любопытства, на третью ночь напросился выносить туалет. За время своего короткого путешествия он пронюхал все, что было недоступно знать старшине. Оказалось, что где-то на Урале к их составу подцепили двадцать открытых площадок с танками. Они находились рядом с их теплушкой, не накрыты брезентом, но с усиленной охраной. Часовой на первой площадке, молоденький солдат, еще не обстрелянный пацан, вероятно, такой же простофиля, как Сенька, быстренько доложил «несунам», что едут они к какому-то городу Сталинграду, и не более чем через двое суток должны быть на месте.

Волнующая весть мгновенно разнеслась по вагону. Грозное слово «танки» волновало и томило сознание новобранцев. Многие из них до призыва, кроме телеги, не видели ничего, а тут, рядом, за деревянной стеной, везли грозное оружие. Молодые ребята, еще не понюхав пороха, вдруг почувствовали себя бывалыми бойцами. Они и танки – кованая цепь Красной армии, которая согнет в бараний рог фашистов. Гордость распирала всякого, кто слышал слова Сеньки. По этому поводу бравый, краснощекий комсорг Сергей Васильев провел небольшой торжественный митинг, укрепляющий дух и волю будущих героев. Старшина Михеев тяжело усмехнулся в седые усы.

На пятую ночь на очередной станции Ваня услышал далекие раскаты грома. «Гроза, – подумал он и почему-то вспомнил мельницу, где они жили всей семьей. – Хорошо было в грозу сидеть дома, в тепле рядом с прабабушкой Глафирой!»

Он вспомнил, как они, дети, прижавшись к ней, будто очутившись под надежной защитой, смотрели на улицу через окно. Прабабушка крестилась: «Не бойтесь, детоньки мои! То не Божечка гневится, это дух вольный шалит. Ничего он нам не сделает, поиграет, да опять утихомирится. А после этого солнышко будет!»

Она не ошибалась. После грозы всегда было солнце, поэтому они никогда не боялись ярких молний и оглушительных раскатов грома. Ване почему-то захотелось увидеть и услышать грозу во всей ее мощи: ослепительную и грохочущую. Вместо этого в открытую дверь вагона с Семеном пришла настораживающая новость: пушки… фронт близко.

День. В узкое оконце под потолком сочился яркий свет. Ревущий паровоз вдруг начал резко тормозить. Колеса вагона на стыках рельсов звенели все реже, эшелон останавливался.

Жужжание оводов было слышно не только Ване. Новобранцы с удивлением смотрели друг на друга, пытаясь понять, что происходит за стенами их теплушки. Старшина Михеев закричал громким голосом:

– Внимание! Слушай мою команду! После полной остановки состава, как откроется дверь, все с вещами бежите в ближайшее укрытие! Далеко не разбегаться!

– Куда?.. Зачем?.. Для чего?.. – посыпались со всех сторон вопросы, но он не успел ответить.

Непонятно откуда за стеной вагона послышался нарастающий рев и свист. В него вливался равномерный стук огромной швейной машинки. Потом бахнуло так, будто дали залп из сотен ружей. По стенам, словно дождь по листьям, зашуршали мелкие осколки. Впереди, в головной части состава, в панике закричали люди.

За первым взрывом последовал второй, третий, пятый, десятый… Рев, вой, свист, крики людей смешались в один аккорд. Состав наконец-то остановился. Слышно, как из соседних вагонов выпрыгивали люди, над крышей теплушки ревели невидимые моторы. Снаряды рвались рядом. Пулеметные очереди горячими пулями жгли землю.

От удара взрывной волны приподнялся и едва не завалился набок вагон. Все, кто находился на верхних нарах, слетели на пол, образовав кашу тел. Началась паника. Одни кричали. Другие бранились. Третьи, забившись по углам с белыми лицами, в страхе смотрели перед собой. Остро запахло свежим туалетом. Старшина Михеев ломился в запертые двери:

– Откройте… суки! Тут пацаны!..

В ответ рядом за стеной ударило так, что на короткий миг у всех заложило уши. В следующее мгновение через крышу вагона, проломив доски и ломая кости новобранцам, влетело колесо от пушки. Трое парней упали под тяжестью. Двое из них орали и корчились от боли. Третий был мертв. В дыру в потолке хлынул свет.

Расталкивая новобранцев, прыгая по телам, Михеев бросился к образовавшемуся отверстию на волю. В панике толкая и мешая друг другу, на свободу полезли другие парни. Задние тянули вниз передних, верхние пинали сапогами нижних. Свалка, драка, хаос. Никто не хотел умирать раньше времени.

Вдруг двери вагона разъехались. У входа – старшина Михеев. Не теряя самообладания, он закричал отрезвляющим голосом:

– По одному из вагона… Бегом! Рассредоточиться на мелкие группы по два-три человека! Вон туда!.. – показал рукой на небольшой лесок. – После налета всем собраться здесь!

Парни воробьями порхнули в распахнувшуюся дверь. Вагон быстро опустел. На нарах остались несколько очумевших от страха ребят.

Ваня был одним из последних, кому представилась возможность покинуть вагон. Рядом с ним, с округлившимися от страха глазами, охая и вскрикивая при каждом взрыве, стоял Гоша Веревкин. Бедный Камарысло с начала налета постоянно находился рядом с ним, считая, что Ваня ему обязательно поможет. Сенька Заструхин сверкал пятками новых сапог где-то далеко впереди всех. Они собирались прыгать из вагона на землю, но старшина приказал остановиться:

– Мельников! Веревкин! Вон тех, из углов, тоже вытаскивайте и сюда их, за шиворот!..

Ваня и Гоша вернулись исполнять приказание. Еще двое новобранцев по приказу старшины поспешили в другой угол теплушки.

Первого, кого они пытались вывести на улицу, был комсорг Васильев Сергей. От его бравого вида не осталось следа. Мокрый, с неприятным запахом он забился в дальний угол средних нар. Когда Ваня потянул его за рукав, он стал брыкаться, кричать, уперся ногами в стояки. На помощь пришел Гоша. Вместе им стоило больших усилий вырвать трусливого бойца из вагона и отправить на улицу к старшине. На полу оставались лежать трое товарищей. Один был мертв, другому не давала подняться сломанная нога. Третий, после того как растормошили, убежал сам.

Осторожно поднимая раненого, Ваня и Гоша задержались в вагоне дольше положенного. Все давно покинули теплушку. В это время на улице, неподалеку от вагона раздался оглушительной силы взрыв. Деревянную стену обдало шрапнелью осколков. Парней оглушило. Когда они пришли в себя и вытащили бойца на улицу, их глазам предстала ужасающая картина.

Неподалеку, около десяти метров от вагона дымилась большая, глубокая воронка. Смертельный взрыв унес жизни девяти человек, только что выскочивших из теплушки и не успевших отбежать в укрытие. Среди них и комсорг Сергей Васильев. Убитыми были трое парней, вытаскивавших перепуганных товарищей из другой стороны вагона. С ними еще несколько молодых солдат, убегавших от смерти, но не успевших спастись. Под дверью лежал тяжело раненный старшина Михеев.

То, что происходило вокруг, иначе, как балом смерти, назвать нельзя. Так показалось Ивану. Вытаскивая товарищей, он еще не мог полностью оценить происходящее. Но когда выбрался наружу и увидел белый свет – окунулся в ледяную купель страха.

Повсюду, куда могли смотреть его глаза, лежали люди. В основном это были молодые парни, новобранцы, такие как он, будущие солдаты, еще не державшие в руках винтовку и не нюхавшие пороха войны. Многие из них убиты. Некоторые просили помощи или пытались ползти. Кто-то бился в истерике. Другие, в шоке не владея собой, хохотали. Пыль, дым, взрывы, пулеметные очереди, рев моторов, свист падающих снарядов смешались в рваный аккорд смерти.

Черные тени низколетящих самолетов с крестами на крыльях, будто могучие коршуны, порождали ужас у каждого, кто видел приближение смертоносной машины. Пролетая над эшелоном, юнкерсы и мессеры метали огненные стрелы, выпускали из открытого брюха пузатые головешки бомб, уничтожая все и всех, что находилось в зоне поражения.

Товарищи присели у вагона. Каждый понимал, что смерть исходит вон от того чудовища, стремительно летящего в их сторону над составом. Отточенное в тайге чувство самосохранения подсказало Ване, что надо скрыться под вагоном. Потянув Гошу за локоть, он упал возле рельса. Огненная струя свинцовых пуль, взбивая пыль и добивая раненых, прошлась неподалеку от них. За ними с грохотом проплыл самолет. После этого наступило непродолжительное затишье.

Ваня высунул голову, посмотрел в небо. Там, выруливая на очередной заход, стороной плыли несколько крестов-самолетов. Еще один, более огромный и широкий, подстраивался к линии атаки с хвоста эшелона.

Как быть и что делать дальше, подсказал раненый старшина.

– Как только он пролетит, бегите к лесу. Когда зайдет на обстрел, падайте ничком! – крикнул Михеев, прижимая руку к левому бедру.

– Как же ты? – еще не зная границы уважения старших по званию, спросил Гоша.

– Я тут покуда… забирайте вон этого, – махнул головой на парня со сломанной ногой, которого они вытащили из вагона.

– Не! Мы тя не бросим! У нас в тайге людей не бросают! – не согласился Камарысло и, подхватил старшину на руки. – Ванька, а ты того при!..

Михеев не успел охнуть, как оказался в крепких руках.

– Ты что, парень? – только и успел сказать он. – Я вон какой тяжелый. Коли так, тащи волоком…

– Ага, волоком, – косо посматривая на самолет, проговорил Гоша. – Пока я тя лежьмя потяну, вон тот лиходей нас пристрелит. Лучше уж я тя бегом, на руках. Быстрее будет. Да и не тяжелый ты вовсе. Бочки с рыбой куда тяжелее! – И Ване: – Ну ты че там? Неси того…

Ваня задержался. На соседней, подцепленной к их вагону площадке стоит могучий танк. Под его гусеницей, свернувшись как котенок, клубочком, лежит солдатик, часовой, который просвещал Сеньку о дальнейшем следовании состава. Не повезло пареньку, убили немцы его с самолета снарядом при первом заходе. Бомба угодила на соседнюю площадку. От прямого попадания с площадки опрокинулся танк, а пушку разорвало на части. Колесо от пушки прилетело через крышу им в теплушку.

Возле паренька лежит длинная винтовка с приколотым к стволу штыком. Часовой крепко держит руками вверенное ему оружие. Но руки Вани сильнее. Потянув винтовку к себе, он вытащил ее из рук убитого.

– Зачем она тебе? – стонет парень со сломанной ногой. – Лишний груз… брось, самим бы спрятаться.

Ваня молча приподнял его, подлез под него спиной:

– Хватайся за плечи!

– Ой, мать твою… через пень да колоду! – орет тот. – Больно ведь… Не беги шибко, нога отбитая по земле тащится…

– Терпи, паря! Нога не голова, заживет! – подбадривая его, ответил он, высматривая заходивший над составом самолет.

Бегут Гоша с Ваней между воронок к лесу. До укрытия метров триста. Гоша несет на руках раненого старшину. Иван тащит на спине товарища с перебитой ногой, да винтовку под мышкой. Другие парни, кто не может передвигаться самостоятельно, подняв головы, со слезами на глазах просят помощи:

– Мужики… не бросайте! Помогите!..

– Поможем! Обязательно поможем! Вот только этих укроем и вернемся! – крикнул в ответ Ваня, посматривая в конец состава.

Черный самолет вышел на прямую, сейчас начнет стрелять. Надо падать на землю. Рядом в воронке Гоша с Михеевым.

– Прыгайте сюда! – махнул рукой старшина, превозмогая боль в бедре.

Ваня спустился к ним, не снимая со спины раненого, присел на корточки. Ждет, когда пролетит самолет, чтобы бежать дальше.

Огромный самолет с крестами все ближе. Покачиваясь на крыльях, выбирает точный курс. Гоша закрыл голову руками, ждет пулеметной очереди.

– Этот «лаптежник» стрелять не будет, – перекрикивая рев мотора, пояснил старшина.

– Почему «лаптежник»? – спросил Ваня. – Почему стрелять не будет?

– Вон, видишь, снизу башмаки такие, колеса не убираются. Это – «юнкерс», он бомбы кидает. А вот те – «мессершмитты», – показал пальцем на остальные самолеты. – Вот те стреляют. – И в напряжении, кивая головой на «юнкерс»: – Ишь, гад, знает куда целить. По снарядам бомбы кидает.

Со стороны из воронки хорошо видно состав в оба конца. К вагону, в котором их везли, были прицеплены семь платформ с танками и пушками. За ними – два закрытых вагона. Потом опять шесть или семь танков. Следом еще два закрытых вагона. В конце – опять три площадки. Как пояснил старшина, в крытых вагонах всегда возят снаряды для пушек и танков. В эти вагоны старались попасть бомбами два «юнкерса», шесть «мессеров» были у пикирующих бомбардировщиков прикрытием.

– Если бомба попадет в вагон со снарядами – разнесет полсостава… – с болью в глазах дополнил старшина и принялся осматривать свою рану.

Ранение у Михеева тяжелое. Осколком снаряда вырвало из бедра кусок мяса, оголив кость. Чтобы сдержать сочившуюся кровь, старшина приложил на рану тряпку и приказал Гоше перетянуть сверху разорванной рубахой. Парень со сломанной ногой, которого Ваня нес на своей спине, увидев мясо и кровь, потерял сознание.

– Уж ты, хлипкий какой! – презрительно скривил губы Камарысло. – Как корова у бабки Лузихи.

– Почему корова? – превозмогая боль, спросил Михеев.

– Дык та тоже так. Увидит медведя на другой стороне озера, так в оморок и падает без копыт.

Последние слова Гоша специально произнес нараспев, не давая слову оморок букву «б». Так было смешнее, и шутка удалась. Старшина усмехнулся в седые усы и весело посмотрел на Гошу:

– Откуда вы такие, ребята?

– Так, с Гусиного озеру, – просто ответил Камарысло и предупредил: – Ты уж готовься, старшина. Щас вон та муха пролетит, опять побежим дальше.

Между тем «черная муха» на бреющем полете сравнялась рядом с ними. От крыла отделилась «мясистая котлета», упала за крытым вагоном. Ударил взрыв. Вагон закачался, но остался целым: мимо! Пролетая дальше, самолет заревел двигателем, набирая обороты, качнул крылом и пошел на новый круг. За ним, высекая пулеметные очереди, с обеих сторон состава пошли «мессеры». На большой скорости самолеты приближались к воронке. Старшина закричал: ложись!

Все упали. Пулеметные очереди огненными струями обожгли землю неподалеку от них. Кто-то из раненых затих, укрытый черным покрывалом смерти. Самолеты пронеслись над самыми головами. Ваня увидел, что летчик хохочет, глядя на них. От беспомощности перед наглыми фрицами сознание наполнилось злостью. Он схватил горсть земли, бросил вслед удаляющимся «мессерам». И тут, случайно его взгляд упал на винтовку, которую он взял у убитого часового. Она лежала рядом, на краю воронки и, кажется, сама просилась в руки.

Ваня подтянул ее к себе. Затвор и механизм заряжания похож на малопульку, только большего размера. Заломил затвор вверх, немного потянул на себя. Из патронника выполз остроголовый патрон с желтой гильзой. Ваня задвинул затвор на место. Михеев согласно покачал головой:

– Зарядил. Стрелял хоть раз?

– По уткам да гусям, – сухо ответил он и спросил: – А куда в самолет-то целить?

Камарысло посмотрел на него с округлившимися глазами: «Не дурак ли?! В самолет из ружья попасть хочет. Тикать надо, а он стрелять собрался!»

– В переднюю часть, за винтом сразу. Там мотор, может, что и нарушишь! – серьезно ответил Михеев. – Или в кабину… может… в летчика попадешь.

Ваня приложил винтовку к плечу: целики такие же, как у малокалиберки. Приклад трехлинейки слился с плечом как родной: удобно. Попробовал взять на прицел самолет – получается, но «черная муха» далеко.

– Подпусти ближе, – советует старшина. – Как сравняется вон с тем вагоном, так и бей!

«Черная муха» закончила пируэт, вышла напрямую. Из воронки по «лаптям» хорошо видно, что это второй «юнкерс». Ваня присел на колено: ствол винтовки длинный, тяжелый, трудно держать в горизонтальном положении. Поймал в целик корпус самолета, ждет, пока тот подлетит ближе. «Лаптежник» быстро увеличивается в размерах, видно, как вращается лопастями серебряный винт. На глазах нарастают крылья, массивный корпус самолета. Вот он завис над дальним крытым вагоном, от него отцепилась сочная котлета. Пока не ударил взрыв, Ваня взял перед «юнкерсом» небольшое опережение, спокойно нажал на курок. Винтовка вздрогнула отдачей. Колкий выстрел растворился с ревом низко летящего самолета.

Раздался оглушительный взрыв: бомба с самолета попала в танк на платформе. От того оторвалась башня со стволом и, пролетев около двадцати метров, упала в канаву. «Юнкерс» в это мгновение с грохотом промчался над воронкой, откуда стрелял Ваня. На взгляд целый и невредимый, плавно качнул крылом и скрылся за вагонами.

– Мимо… – с досадой сказал, как отрубил, Ваня.

– Ничего… Не каждый день свинье пельмень! Попытка не пытка! Стреляй еще! – подбодрил старшина, превозмогая боль.

– Бежим, пока нас вон те хлопцы не догнали! – торопил всех Камарысло, схватил Михеева на руки как гармошку и побежал с ним из воронки прочь.

Ваня хотел последовать его примеру, но парень со сломанной ногой еще не пришел в себя от потрясения. Как его нести? На спине неудобно, надо чтобы он держался за плечи. Взять его на руки, тогда винтовку придется бросить. А оставлять трехлинейку в воронке Ваня не собирался.

Пока он думал, «мессеры» зашли в хвост состава. Сейчас начнут стрелять. Гоша со старшиной далеко, Ване не догнать. Придется ждать, когда самолеты пролетят. Сам между тем выдернул из патронника пустую гильзу, загнал затвором в ствол новый патрон, положил винтовку на осыпь земли: стрельну еще пару раз, что без дела лежать?

«Мессеры» открыли огонь, несутся на него. Один из них, что справа, вдруг перестал стрелять, качнул крыльями, взял левее. Ваня понял, что летчик увидел Гошу со старшиной и выравнял курс на них. Медлить было нельзя. Прицелившись в кабину пилота, Ваня нажал на курок. Грохнул выстрел. Не меняя направления, самолет продолжал движение на бреющем полете. Ваня быстро выкинул гильзу, перезарядил винтовку, прицелился, опять выстрелил. Самолет так и продолжал лететь, не меняя курса, но и… не открывал пулеметный огонь. До «мессера» было около сотни метров, когда Ваня выстрелил в кабину третий раз.

Неожиданно завалившись на левый бок, подняв высоко правое крыло, он пошел на крутой вираж, но не в небо, а к земле. В удивлении, наблюдая за самолетом, Ваня клацнул затвором на себя, выкинул гильзу, но зарядить новый патрон не успел. Будто ласточка за мухой, «мессер» резко завалился вниз и, зацепив левым крылом одинокую березу, грохнулся на землю.

Все произошло так быстро, что Ваня не успел сообразить, что случилось. Пыль, дым, вырванная земля, разлетавшиеся части развалившегося агрегата.

Взрыва не было. Возможно, у «мессера» не было бомб. От удара о землю самолет развалился на крупные и мелкие части. Крылья отлетели по сторонам, корпус кувыркнулся несколько раз и завалился набок. Хвост оторвался. Когда рассеялась пыль, на опушке леса осталась груда бесформенного металла, только что сеявшего смерть.

Между тем воздушная атака продолжалась. Второй самолет резко взмыл вверх, круто развернулся и, сделав пике, пролетел над местом падения. Ваня успел выпустить в его брюхо последний, пятый патрон из винтовки, но не попал или не угодил в убойное место. Летательный аппарат встряхнул крыльями, прошелся над лесом, плавно завернул к железной дороге и начал удаляться. За ним, будто по команде, меняя курс, полетели остальные самолеты. Налет и обстрел состава закончился так же внезапно, как и начался.

К упавшему самолету бежали люди. Перебивая чихавший паровоз, над поляной катился непонятный гул: «…а-а-а-л! …и-и-и-лллл!». Рядом с Ваней крутил головой очнувшийся парень со сломанной ногой. Он видел, как Ваня сбил самолет, и теперь, забыв про боль, от удивления хлопал округлившимися глазами:

– Ты че, так стрелять умеешь?..

Где-то в стороне, на половине дороги к лесу ему махал руками Гоша. Старшина, лежа на боку, подняв правую руку, показывал Ване большой палец: молодец!

Ваня не знал, как ему быть дальше: нести раненого или оставаться на месте, дожидаясь помощи. К нему со всех сторон спешили люди. Пока было время, спросил у парня имя:

– Как тебя зовут?

– Вася, – негромко ответил тот, превозмогая вернувшуюся боль, и, не скрывая эмоции, позавидовал: – Ишь как, самолет сбил… теперь тебя, наверно, похвалят. А я вот… до фронта не доехал, а уже покалеченный.

– Ничего! Вылечат! – подбодрил его Ваня. – Живой ведь, не мертвый. Смотри вон, сколько наших побило…

Ваня не договорил. К нему быстрее всех подбежал Сенька Заструхин, схватил за плечи, начал трясти захлебываясь от восторга:

– Ванька! Ну ты даешь, брат! Я смотрю: он летит. А ты его бах! А он вжик! А ты его… тук! – жестикулировал руками Сенька, повторяя ход событий. – А он туда – ухххх!.. Я все видел!.. И то, как ты парнишку тащил… а Гоша старшину…

Ему не дали договорить, окружили, стали тормошить:

– Ну, ты, парень, даешь! Хорошо стреляешь! Молодец! Герой!.. Качай его, ребята!

Ивана подхватили десятки рук, подкинули вверх, стали качать. Он как мог вырвался, но ему не давали, пока сбоку не раздался строгий голос:

– Отставить торжество!

Ваню отпустили. Вместе со всеми он встал по стойке смирно. Перед ними – начальник с квадратиками на воротнике. Командир эшелона. Он был на построении перед посадкой в Красноярске. Сказал новобранцам непродолжительную речь о скорой победе Красной армии, а потом всю дорогу сопровождал эшелон на правах командующего. Ваня еще не разбирался в чинах и званиях, но понимал, что этот человек здесь главный.

– Кто стрелял по самолетам? – грозно спросил он.

– Я, – ответил Ваня.

– Фамилия?

– Новобранец Мельников! – вспомнил уроки старшины Иван.

– Молодец, Мельников! – более мягким голосом похвалил командир. – Все бы так стреляли! – И приложил руку к козырьку фуражки: – Благодарю за службу!

Ваня не знал, что ответить. Старшина Михеев еще не научил их, как отвечать при поощрении, поэтому, скопировав начальника, приложил к пилотке ладонь и ответил по-своему:

– Спасибо!

Командир усмехнулся:

– Молодой еще, не знаешь, как надо отвечать. Тем не менее о твоей стрельбе по прибытии доложу вышестоящему командованию. – И, изменив голос до сурового, дал новую команду: – Внимание! Эшелон – строиться у вагонов! Провести поверку! Старшинам вагонов доложить обстановку в подразделениях и наличие личного состава!

Ваня хотел посмотреть сбитый им самолет, но командир эшелона не разрешил:

– Некогда, Мельников! Надо срочно отправлять эшелон. Помоги товарищам погрузить раненых. – И положил руку на плечо: – На твою жизнь, сынок, еще хватит самолетов!

Построение было быстрым. Новый старшина, назначенный командиром эшелона, провел поверку состава вагона, в котором ехали Ваня, Гоша и Семен. Из пятидесяти новобранцев в строю осталось двадцать семь человек. Семеро были убиты, двенадцать ранены, четверо, наверное, сбежали в суматохе при налете немецкой авиации.

После построения и погрузки раненых их опять посадили в вагоны. Паровоз рявкнул, набирая скорость, потянул состав дальше. Теперь двери теплушки были широко распахнуты. В открытый проход Ваня видел, как по дороге из лесу выехало несколько машин с солдатами. Одна из них, легковая, подъехала к упавшему самолету. Две грузовые полуторки остановились на середине поля. Санитары начали поднимать в кузова убитых. Там были еще три крытых брезентом машины. Из них выскочили автоматчики. Растянувшись на видимом расстоянии цепью, углубились в лесополосу.

Ходок

Тихий рассвет наползает на деревню от реки разливным молоком тумана. Зябкая прохлада срывает с деревьев первые пожелтевшие листочки. Сахарная от первого инея трава отливает серебристой сединой. Прохладный воздух напитан застоявшимися ароматами уходящего лета, пожухлыми травами, подмороженной землей, павшей ботвой картошки. Из темноты ночного плена, будто на фотобумаге отчетливо проявляются резкие очертания деревянных строений. Прошло немного времени, а из общей массы смутных форм крестьянского подворья можно различить дом, амбар, конюшню, пригоны для скота. В зашторенном окне избы горит керосиновая лампа. Сквозь плотную занавеску не видно, что делается на кухне.

В предутренней тишине, в густом воздухе далеко слышен любой шорох, движение. Вот в пригоне тяжело вздохнула корова, фыркнула лошадь. Эти звуки слышны на сотни шагов. Там, в углу под забором, зазвенела цепью собака. За углом дома топают по земле тяжелые сапоги. Их поступь отдается в ушах долгим, нервным напряжением.

Ваня лежит посреди огорода в картофельной ботве. В оптический прицел винтовки хорошо виден силуэт часового, но еще не «затвердели» четкие линии крестика на линзах, можно промахнуться. Сейчас то время суток, когда ни темно, ни светло. Для снайпера самый неподходящий момент для единственного, точного выстрела. Надо подождать, но не долго. Пройдет десять – пятнадцать минут, и часовой увидит его.

Собака во дворе молчит, значит, не чувствует разведчиков. Не зря Ваня наблюдал за деревенькой трое суток, определяя, откуда в какое время суток дует ветер. С какой стороны от дома слышимость лучше, а где нет. Он просчитал план предстоящей операции от начала до конца: как обезвредить часовых, без потерь захватить пленных, куда отходить после операции.

Трое суток подготовки – срок относительно небольшой для захвата предателя в доме, где он встречается с фашистами для передачи секретной информации. Однажды, ожидая приезда немецкого майора-языка, Ваня пролежал под мостом на стропилах пять дней. Он до сих пор с тяжелым вздохом вспоминает, как у него болело затекшее тело. Сейчас лежать в огороде между рядков картошки – удовольствие, которое в случае провала может стоить жизни.

Часовые у дома – немецкие солдаты. Полицаям, набранным на службу из местных жителей, охранять дома с офицерами не доверяют: много пьют и относятся к делу халатно. Часовых двое. Один ходит от угла до ограды. Второй охраняет подходы к лесу. Смена караула прошла недавно, поэтому солдаты еще бодры и активны, внимательно наблюдают за всем, что окружает, и остро реагируют на посторонние звуки. Упадет ли с дерева засохший листок, ударит на реке волна, они останавливаются и долго слушают. Ване приходится не дышать, ждать, когда они успокоятся и продолжат неторопливое шествие дальше.

Группа поддержки находится сзади. Пятеро товарищей ожидают условного знака, когда он снимет часовых. В огород между картофельных полос Ваня полз один. Так безопаснее, меньше шума. Двести шагов от леса до огорода с картошкой он прополз с полуночи. Потом присоединил «торбу», зарядил малокалиберную винтовку, приготовился к стрельбе и стал ждать своего часа.

Настоящая операция по захвату предателя у разведчиков была первая. До этого им приходилось брать «языка» много раз, но все они были немцами, в основном это были солдаты и офицеры не больше капитана. Всего один раз им довелось захватить майора продовольственной службы. Командование проявляло недовольство: «Расформируем разведгруппу, если не возьмете полковника». Но высшие чины разведчикам не попадались. Сегодня им представился случай схватить матерого волка, более важную птицу, чем генерал.

Предателя вычисляли долгое время. Южный фронт нес большие потери. В штабе догадывались, что поражения происходят не без причины, у немцев есть осведомитель из чинов командного состава, но поймать шпиона не могли. Контрразведчикам Смерша понадобилось несколько месяцев, чтобы распутать сложный клубок искусных узелков, сотканный предателями. Когда докопались до истины, осталось лишь подтвердить, доказать и обезвредить шпиона, который, как это бывает при передаче важнейшей информации, работал не один.

Старшим у завербованных агентов был некто подполковник Варфоломеев, штабной офицер Советской армии. Собирая секретную информацию, он передавал ее посреднику более низкого чина, лейтенанту Ищенко. Тот, в свою очередь, отдавал ее «ходоку», диверсанту, переходившему через линию фронта, доставлявшему сведения непосредственно немцам. При подготовке операции в штабе были использованы ложные сведения по передвижению советских войск. Ищенко передал «ходоку», который удачно перешел на немецкую территорию и теперь находился в доме, где лежал в огороде Ваня. В тщательно разработанной операции осталось поставить последнюю точку: захватить, обезвредить и доставить «ходока» в штаб. Для «контрольного штриха» руководство неслучайно направило группу, в которой был, Ваня.

В разведгруппу он попал неслучайно. По прибытии молодого пополнения сибиряков на фронт его представили командованию как особо отличившегося новобранца. Сбить из винтовки самолет – случай исключительный, требовавший внимания и награды. К вопросу достойного поощрения – ордена отцы-командиры отнеслись скромно:

– Молод еще… не воевал, крови не видел. Может быть, потом, когда-нибудь. А пока что медали хватит.

А вот внимание к его стрельбе было уделено особое. На второй день после прибытия эшелона на станцию под Сталинградом рано утром Ваню подняли с нар, приказали явиться в штаб. За столом – суровые чины комсостава. Он тогда еще не разбирался в званиях, называл всех одинаково: товарищ командир. Один их них, вероятно, главный, встал с места, пошел ему навстречу, приветствовал крепким рукопожатием:

– Сибиряк?

– Да.

– Из охотников?

– Да.

– Молодец, сынок, хорошо стреляешь!

– Как дед Филя учил, – скромно отвечал Ваня.

– А что, есть у тебя товарищи, что стреляет так же, как ты?

– Есть. Со мной с Гусиного озера Гоша Веревкин да Семен Заструхин. Не знаю как Гоша, но Сенька тоже много гусей сдавал в колхоз.

– Очень хорошо! – довольно ответил командир. – Значит, так, сынок. Тебе по времени, – посмотрел на часы, – пятнадцать минут. Беги, буди своих товарищей, веди их сюда. Сейчас поедем в карьер, посмотрим, кто из вас на что горазд. – И отдал приказ подчиненным: – Подготовить машину и оружие!

Ваня привел Гошу и Сеньку. Их посадили под брезент в грузовую машину, вывезли на стрельбище. Первое задание было простым. Надо было попасть в грудную мишень с пятидесяти метров. Каждому дали по три патрона и трехлинейную винтовку. Ваня попал все три пули в центр мишени. Семен не отставал от него. А вот Гошу забраковали. Он попал в мишень, но раскидал пули по сторонам на расстоянии вытянутой ладони от центра.

– Да я что… не стрелок. Вот если бы бочку на спине унести, – нисколько не расстроившись, нараспев проговорил Гоша, и обратился к командиру: – Давайте, я лучше буду кухню вместо коня таскать…

Среди комсостава прокатился хохот. По приказу командира Гоша полез в кузов машины под брезент.

Второе задание было сложнее. Ване и Семену надо было попасть в ростовую фигуру, поставленную через триста шагов. Парни успешно поразили ее с первого патрона. Дальше надо было попасть в мишень, которую поднимали из окопа на палке на три секунды. Ваня и Семен успели поразить и ее. Потом командир приказал солдатам тянуть на веревке грудную фигуру вдоль окопа по рельсам. И этот раз результат был положительным. Товарищам хватило по одному патрону, чтобы сделать в фигуре новые дырки. Когда все упражнения были закончены, Ваня предложил командиру свою затею.

– Пусть боец из окопчика на палке поднимает и опускает вот это… – попросил он, подняв с земли ржавую банку из-под тушенки. – Или ходит с ней туда-сюда.

Командир недоверчиво посмотрел на него, однако приказал сделать так, как тот просил. И был удивлен, когда Иван попал в нее с расстояния сто шагов с первого раза. Семен сбить движущуюся банку с первого раза не смог, но это не служило поводом для его отстранения от зачета по стрельбе.

– А вот из нее… сможешь попасть в спичечный коробок? – доставая из чехла винтовку с оптическим прицелом с хитринкой на губах спросил командир.

Ваня первый раз видел оптический прицел, не знал, как им пользоваться. Когда ему пояснили, куда смотреть и как целиться, его удовольствию не было предела:

– У-у-у! Так-то что не стрелять?! В трубку все видно, как на ладони. Кабы мне такую штуку на озеро, я бы не мазал никогда.

В подтверждение своих слов он сбил спичечный коробок. Семен попал тоже.

– Отставить! – резко остановил стрельбы командир. – Хватит зря патроны жечь, и так все ясно. – И к подчиненным, ниже по званию: – Вот вам, товарищи командиры, два отличных стрелка без курса обучения. Приказываю выдать им оружие сегодня! А также поставить на соответствующий уровень секретного учета и повышенное войсковое довольствие!

Так, на второй день войны, не успев освоиться и узнать, что такое передовая, Иван Мельников и Семен Заструхин были зачислены в пехотный полк снайперами. Их разделили по разным флангам: отличные стрелки на войне были на вес золота. Гошу Веревкина определили к артиллеристам, таскать пушки. Друзья-односельчане встречались редко: война!

В разведывательную группу Иван попал позже, вначале сорок третьего года. К тому времени счет убитым им фрицам перевалил за третий десяток. На груди, рядом с медалью «За отвагу» появился орден «Отечественной войны» второй степени.

Однажды, вернувшись с линии обороны в землянку, Ваня вслух пожалел, что у него нет малокалиберной винтовки с «торбой». Тогда бы он стрелял по немцам чаще. Недовольство заключалось в том, что после одного-двух выстрелов, ему приходилось быстро менять позицию. Снайперская винтовка на базе мосинской трехлинейки грохотала как пушка и выдавала его яркой вспышкой пламени из ствола во время выстрела немецким наблюдателям с потрохами: немцы тотчас открывали по нему минометный огонь.

Случилось так, что зимой Ваня жил в одном блиндаже с разведчиками. Его слова случайно услышал командир группы разведки капитан Назаров. Взял на заметку, выбрал момент и, оставшись наедине, долго говорил с Ваней о северном способе добычи гусей. Понятно, что на дичь капитан охотиться не собирался. Его интересовал бесшумный выстрел, который можно было применять при ликвидации охраны на немецких объектах. Разведгруппа несла ощутимые потери при «съемке часовых». Не так легко тихо подкрасться и одним ударом ножа убить человека, который все слышит, видит и чувствует. Бесшумно нейтрализовать охрану – половина успеха в любой операции. Так считал капитан Назаров и принимал все доступные методы, которые могли помочь разведчикам.

Способ Ивана было решено проверить в деле. По спецзаказу из Тулы доставили охотничью, облегченную малокалиберную винтовку с установленным на ней четырехкратным оптическим прицелом. Ваня пристреливал ее сам. Добившись высокой точности (на сто тридцать метров попадал в ложку), он без труда изготовил торбу. Бересты не было, пришлось применить фанеру. Мох нашли на соседнем болоте.

Эффект бесшумного выстрела удивил любого, кто был заинтересован в благополучном исходе разведывательных операций. Капитан Назаров подал в штаб фронта рапорт о переводе Ивана Мельникова в разведгруппу. Через три дня, после недолгой подготовки Ваня первый раз пересек линию фронта. Разведгруппе надо было взять «языка» с передовой немецких укреплений.

Операция прошла успешно. Совмещая ракетницы противника со своими выстрелами, Ваня уничтожил трех фашистов, освободив товарищам дорогу к вражескому блиндажу. Те взяли в плен двух ефрейторов и одного лейтенанта. Их показания были ценными: через два дня вермахтом планировалось внезапное наступление, к которому советские солдаты успели подготовиться и достойно встретить противника. Группу разведчиков наградили медалями «За боевые заслуги».

Позже были другие «вылазки». За полгода службы в разведке Ваня переходил через линию фронта восемнадцать раз. Не каждая операция была успешной. Вначале лета группа попала под вражеский обстрел. Из семи человек погибли пятеро. Из «старых» – Назаров и Ваня остались вдвоем. Группа пополнилась новыми солдатами, в основном из сибиряков-охотников.

Операция по захвату «ходока» у Вани – девятнадцатая. Каждая «вылазка» за линию фронта была под строгим контролем управления контрразведки: вдруг кто-то из разведчиков предал Родину и стал шпионом? После возвращения группы из-за линии фронта, «особисты» проводили с каждым обязательную беседу, пытаясь выявить разногласия в действиях. От этого зависела сплоченность разведчиков и успех в дальнейших операциях. В первые годы войны из-за предательства одного человека погибала вся группа. Счет не вернувшимся из-за лини фронта разведгруппам исчислялся сотнями.

…В седом тумане проявились тонкие нити оптического прицела. Смертоносный крестик остановился под пилоткой немецкого солдата. Палец на спусковом крючке винтовки: пора стрелять! Но Ваня ждет еще несколько мгновений. Часовому за углом дома необходимо сделать еще несколько шагов, отойти подальше, а в пригоне должен закричать петух. Под его голос он должен выстрелить. Мысленный отсчет в голове Ивана отмеряет необходимые границы времени: раз, два, три… пять.

– Ак-ка-ка-ри-хку!.. – захрипел в стайке старый топтун.

Издав непонятное хрюканье, немецкий солдат бревном упал в картофельную ботву. «Ых, черт… слишком громко завалился, – досадуя на шум, осторожно передергивая затвор и досылая в патронник патрон, подумал Ваня. – Сейчас тот подскочит».

Второй часовой не заставил себя долго ждать. Услышав падение своего товарища, он поспешил назад, выглянул из-за угла дома, негромко спросил:

– Курт?.. Вас из я-я-я…

– И ты тоже, – выкидывая из патронника стреляную гильзу, хладнокровно прошептал Ваня.

После второго выстрела разведчики напряженно ждали: выбегут немцы или нет? Во дворе несколько раз глухо взбрехнула собака. В стайке опять закряхтел петух. В пригоне тяжело вздохнула корова. Слышно, как она поднялась на задних ногах, переступила ногами, зажурчала накопившейся за ночь мочой. Убедившись, что все спокойно, загремев цепью, залезла в будку собака. Старый топтун еще раз проскрипел чахлую песню и умолк. Наступила тишина. В доме все спали. Никто не услышал, как Иван снял охрану.

К нему бесшумно подползли товарищи. Убрать часовых – половина дела. Теперь надо осторожно проникнуть в дом. Все роли разведчики давно продумали и распределили между собой. Ваня и Костя Яковлев должны контролировать отходы в лес на случай провала операции. Остальные в немецкой форме пойдут с двух сторон дома. В случае провала, если немцы полезут из окон, их надо будет встретить выстрелами, стараясь захватить старшего офицера и «ходока».

На дороге за домом стоят грузовая машина и самоходка на гусеницах. В кузове машины – около десяти автоматчиков. В самоходке – водитель и пулеметчик. Все спят. В доме должно быть еще пять или шесть фрицев. Один из них – «ходок». Среди немцев в избе один офицер старшего состава, возможно – подполковник, кому «ходок» передает сведения. Если немцы услышат разведчиков и сыграют тревогу, операция будет сорвана. В километре отсюда стоит мотострелковый полк СС, где имеется своя охрана с натасканными на поиск людей овчарками. Выстрела одной ракетницы будет достаточно, чтобы через десять минут по следам разведчиков бросились сотни ищеек с собаками.

Близость мотострелкового полка породила у немцев беспечность. Кто сунется в пасть зверя, у которого острые клыки? Они считали, что для охраны полковника хватит дворового пса и двух часовых. А остальным можно хорошо выспаться. Так было не раз.

Назаров с двумя бойцами пошли с правой стороны дома. Старшина Головин со своими помощниками исчезли за углом слева. Потянулись томительные минуты ожидания.

Ваня смотрит за окнами дома, слушает, что происходит там. Ждет, что сейчас должна залаять собака. Потом, возможно, будет автоматная очередь. За этим последует перестрелка, из окон дома будут выпрыгивать немцы, и ему придется стрелять. Но цепной пес молчит, и в доме нет никаких движений. Все также за занавеской равномерно горит керосиновая лампа. Немцы спят. А это значит, что пока все идет нормально.

В конюшне заходил конь, звякнула металлическая пряжка. Ваня удивленно повернул голову, пытаясь понять, что там происходит. В такой час лошади должны лежать. Да и уздечка… неужели коня оставили на ночь под седлом?! Едва слышно скрипнула дверь, мелькнула серая тень. Сомнений не было: там человек! В голове мелькнула страшная догадка.

Конюшня находится справа от Вани. До нее около сорока шагов. Костя Яковлев – по левую руку. Он не слышит посторонних звуков, так как все его внимание направлено на угол дома, машину и самоходку. Давая о себе знать, Ваня щелкнул пальцами, знаками руки показал на конюшню: «Опасность! Я передвигаюсь туда, ты контролируй окна». Костя согласно кивнул головой: «Понял! Действуй».

Стараясь не издавать лишних звуков, Ваня быстро пополз к хозяйственным постройкам. В сознании стонут мысли упрека: «Ах ты, черт! Да как же так… недосмотрел… только бы успеть!» Он понял, что их планы раскусили немцы. Вероятно, на сеновале был еще один наблюдательный пост, о котором они не знали. Часовой увидел разведчиков и теперь старается предупредить нападение.

Но почему он не стреляет?..

Странная и непонятная мысль, как старое, ржавое ведро: дырку не видно, но вода сочится. По всем законам караульной службы часовой должен открыть по нападающим огонь, выстрелить из ракетницы в воздух, освещая окрестность.

Ваня благополучно дополз до сеновала, встал на ноги, замер, прислушиваясь. В пригоне по деревянному полу глухо топают копыта. Лошади. Их несколько. Кто-то выводит коней на улицу с другой стороны сеновала. Вероятно, там есть еще одна дверь. Надо торопиться.

Скрываясь в тени хозяйственных строений, он пошел вдоль стены. Пригон для скота длинный. Здесь под одной крышей хозяин держит корову и лошадей. Над пригоном – огромный сеновал. За углом пригона находятся грядки. Вчера Ваня видел, как сердобольная хозяйка ходила сюда за луком и морковкой. За грядками – плотный, высокий забор. За забором – густые заросли ивы. Ваня с трудом, стараясь не шуметь, перелез через забор, какое-то время слушал окружающий мир. В десяти шагах, под оврагом, журчит небольшая речка, заглушает все звуки. Говорливая речь воды кстати, можно осторожно продвигаться вперед.

Впереди, у стены, маячит неясная тень. Ваня осторожно продвинулся вперед: спиной к нему стоит мужик, привязывает к седлу вьюки. Лошадь привязана к кустам за уздечку. Увидев Ивана, конь испуганно выпучил глаза, дернулся. Мужик поймал его за уздечку, погладил по шее, посмотрел за спину, повернулся. Готовый выстрелить, Ваня прицелился в него из винтовки.

Посмотрев на него, мужик, кажется, не удивился. Он вел себя спокойно, не делая лишних движений. Ваня сделал знак рукой: тот поднял руки, повернулся спиной, положил ладони на круп лошади. Не теряя времени, Иван быстро подошел к нему, коротко замахнувшись, ударил по затылку прикладом. Мужик осел под ноги коня. Ваня достал сыромятные ремни, перевязал бессознательному пленнику руки и ноги, затолкал в рот тряпку.

Из распахнутой настежь двери на Ваню смотрит еще один конь. На нем уздечка, понятно, что лошади были готовы к передвижению. Немцев нет, иначе бы давно начали стрелять. Ваня вывел второго коня на улицу, привязал рядом.

Вдруг во дворе залаяла собака: яростно, напористо. Ее злобный голос предупреждал хозяев о появлении посторонних людей, а Ване не предвещал ничего хорошего. К собачьему лаю добавились голоса немецких солдат, раздалась автоматная очередь, к ней добавилась другая, третья. В небо взмыла красная ракета: началось!

Ваня побежал назад в огород, перескочил через забор, выглянул из-за угла конюшни. В мутной полосе утреннего тумана по картошке метались неясные силуэты людей. Выстрелы и крики слышалась повсюду: из огорода, за домом. Не ожидавшие появления русских солдат, немцы вели огонь во всех направлениях. Несколько «птичек» свистнуло над головой Вани. Две пули ударились в стену конюшни.

Ваня спрятался за угол, соображая, как незаметно перебежать к своим. Пока он высматривал место перебежки, из-за угла выскочил Костя Яковлев:

– Вот ты где!.. Отходим: Назаров приказал уходить к Хромому перевалу.

– Что там случилось?

– Не знаю. Сам в картошке сидел. Видать, кто-то не вовремя проснулся.

– Прыгай через забор! Там кони… – потянул Ваня за собой Костю, и с разбегу перескочил через преграду. Костя – за ним.

Они подбежали к лошадям.

– Когда успел? – удивился Костя.

– Потом… – отмахнулся тот.

– Этого куда? – Костя ткнул мужика стволом автомата, потянулся за ножом. – В расход?!

– С собой возьмем. Может, знает что… Пригодится.

Они легко закинули языка на спину коня, проворно заскочили на лошадей сами. Костя сел на передового мерина, с седлом и вьюками. Ване досталась кобыла без седла, с мужиком, лежавшим поперек спины. Им стоило поискать седло в пригоне, но времени не было. Захваченные врасплох немцы устроили канонаду, от которой закладывало в ушах. К автоматам присоединился пулемет. То и дело, теряясь в тумане, в воздух взлетали ракеты.

Ваня и Костя слушали выстрелы. Стреляли только немцы. Разведчики молчали. Значит, товарищи успели отступить на безопасное расстояние.

Тронув уздечки, парни поехали к речке. Узкая дорожка от конюшни к реке среди зарослей кустарников была недолгой. Сюда хозяин заимки гонял на водопой домашних животных. Скрытая от посторонних глаз тропинка была идеальной для безопасного передвижения к дому и обратно. Ваня мысленно укорил себя за то, что раньше не проверил все подходы к усадьбе.

Спустившись в воду, они направили коней вверх по речке. Им надо было как можно быстрее уйти в лес от возможной погони и скрыть следы от собак. Времени на отступление мало. Скоро сюда нагрянут немцы с овчарками.

На ходу, соображая как быть дальше, парни больше знаками рук и пальцев определились с дальнейшей дорогой. Разведгруппа разбилась на две части. По предварительному плану, разработанному перед операцией, все разрозненные группы должны двигаться к Хромому перевалу, чтобы там соединиться. В случае провала, преследуемый отряд должен уходить в Коровье болото, там отсидеться и только потом уходить к месту встречи. Костя и Ваня отбились от своих, и теперь должны идти к Хромому перевалу, до которого было около тридцати километров.

Хаос выстрелов за спиной прекратился так же внезапно, как и начался. Немцы пришли в себя от наглого налета русских и теперь, вероятно, ждали скорой помощи, чтобы броситься в погоню. Ване и Косте можно было свернуть направо, выйти из реки, найти след товарищей и помочь им лошадьми. Но по Коровьему болоту на коне далеко не уедешь.

Пленный мужик, ехавший с Ваней на спине, скоро пришел в себя, замычал, стал махать руками. Парни остановились. Прежде чем вытащить тряпку изо рта, Ваня спросил его:

– Русский?!

– …а… – закрывая глаза промычал тот.

– Орать будешь?

Тот замахал головой из стороны в сторону: «Нет!» Ваня выдернул тряпку, тот часто задышал, набирая в легкие воздух, попросил:

– Спустите на землю, Христа ради!..

Ваня придержал его за шиворот, помог спуститься в воду. Мужик, как есть присел на ногах, долго собирался с силами. Наконец-то выправившись, поднялся, склонив голову, сухо проговорил:

– Едва не задохся, пока поперек ехал. Пуля у меня там, в легких… воздуха не хватает.

Ваня и Костя переглянулись друг с другом. Что-то показалось им странным в поведении пленного. Движения? Нет. Манеры? Тоже мимо. Речь?.. Да! Разговор. Его голос напоминал Косте и Ване далекое, родное, никогда не забываемое. В его словах не было замазанных слогов «гх», плавных напевов типа «що» или «мово», как говорят украинцы или белорусы. Мужик чисто выговаривал слова добавляя «ну», «што» или «мобуть». Так, как говорил он, разговаривают люди, проживавшие за Каменным поясом, у кого за сотни лет общения выработалась своя, неповторимая разговорная речь.

– Ты что, дядя… из сибиряков, что ль? – осторожно спросил его Ваня.

– Врать не буду, из Сибири я… – поднимая усталые глаза, ответил пленник.

Кто ты?.

Речка Грязнушка, по которой передвигались на лошадях Ваня и Костя, была узкой и извилистой, как дождевой червяк перед грозой. Наибольшая ширина ее едва достигала пяти метров. В другое время года, в половодье, она превращалась в настоящую грязнуху, разливалась по широкой пойме во все стороны, образуя многочисленные рукава и островки. Тогда стремительное течение речки редко кто из людей отваживался переходить вброд. Сейчас, в начале осени, наибольшая ее глубина редко доставала до брюха лошади. Единственным, большим недостатком были ее изгибы и повороты. Стараясь не оставлять следов, товарищи не выезжали на берег. На это уходило много времени и сил.

Костя ехал впереди. Ваня с пленником позади. Сначала они хотели привязать мужика за веревку и вести его за собой пешком, но глубина воды и неровности рельефа дна тормозили ход. Связанный спотыкался, часто падал, так что пришлось посадить его на лошадь.

Ехали молча, не останавливаясь и не выбирая дороги: только бы оторваться от немцев как можно дальше. На каждом повороте парни поворачивали головы, оглядывались назад, стараясь различить между деревьев силуэты врагов в сером форменном обмундировании или услышать далекий лай овчарок.

Прошло два часа после начала их движения. Лошадям требовался короткий отдых. Пленник негромко попросил Ваню о своей нужде. Ваня подал Косте знак рукой. Тот остановился на песчаной отмели.

Парни соскочили с коней в воду, помогли спуститься мужику.

– Может, руки развяжете… а то как-то не с руки… – попросил он.

– Хорошо, – согласился Костя. – Но знай, шаг в сторону, и из тебя будет сито! Понял? – и поправил на груди «шмайсер».

– Да, – опуская голову, согласился тот.

Ваня развязал ему руки, отошел на два шага назад. Пока парни ждали, когда он оправится, Костя с иронией задал ему прямой вопрос:

– Что, опять хотел через линию фронта перескочить?!

В словах звучала уверенность. Когда пленник сказал, что он сибиряк, парни еще больше убедились, что перед ними стоит тот самый «ходок», за которым они охотились в составе разведгруппы. Это был удивительно редкий случай, который, возможно, бывает раз в жизни, когда Ваня без единого выстрела взял языка «на ура».

Пленник молчал. Он тоже понял, что попался. Отпираться было бессмысленно. Все факты и доказательства налицо. Экипировка, карты, документы, оружие, форма советского солдата находились при нем, во вьюках на боках лошади. Единственное, что могло ему продлить жизнь – активное сотрудничество с разведчиками, которые «там, потом» могут замолвить за него словечко.

Впрочем, быть красноречивым, как это бывает во многих случаях у предателей, он не собирался. Справив небольшую нужду, неторопливо помыл руки в воде, поправил на голове старую, заношенную кепку и спокойно протянул их связать Ване.

– Гордый, что ли? – хмыкнул на его молчание Костя. – Видали мы таких… «там» тебе язык развяжут.

– Знаю, – холодно ответил тот, тяжело вздохнул и вдруг спросил: – А что мы все рекой да рекой прем?

– А тебе-то что? – выказал свое презрительное отношение к нему Костя. – Тебя везут – молчи, а то пешком пойдешь за конем.

– Берегом-то… быстрее будет, да и лошадки не так упарятся, – не обращая внимания, дополнил «ходок».

– Ишь ты! Заботливый какой. Лошадки упарятся… А хозяева твои с псами нас подопрут, это ладно будет?

– Не пойдут они нашим следом.

– Это почему так?

– Знают они, что я сюда поехал. Зачем им мой след?

– Так ты что, вражина, раньше нам об этом не сказал?

– А ты меня спрашивал?

Вышли на берег. Давая лошадям отдых, разместились на небольшой полянке, уселись под деревьями. Костя и Ваня расположились рядом, с автоматами наизготовку. Пленного привязали к иве.

Между тем день разыгрался. Свежее утро прогнало хмурую ночь. Туман рассеялся под лучами восходящего солнца. Пернатая братия приветствовала мир леса всевозможными трелями. Как ни в чем не бывало, игриво журчала речка, трепетали от течения воздуха пожелтевшие листочки осинок и берез, в матовом небе комковались редкие ватные облака. Ничто не напоминало о недавней перестрелке на заимке. Да и вообще казалось, что нет страшной войны.

Костя достал карту, стал определяться, сколько они прошли, где находятся. За два часа они кое-как преодолели три километра. Чтобы выйти к Хромому перевалу, им нужно было двигаться на северо-восток десять километров, а потом свернуть на юго-восток. Коровье болото, куда ушли Назаров с товарищами, справа, до него оставалось около десяти километров. Чтобы не разминуться с группой, им следовало выходить сейчас же.

Через двадцать минут двинулись. Теперь на лошадях поехали Костя и Ваня. «Ходок» шел между ними. Через некоторое расстояние, плутая по смешанному лесу, теряя время, мужчина спросил:

– Куда идем-то?

– Не твое собачье дело. Молчать! Куда надо, туда и идем, – досадуя на плохую дорогу, зло ответил Костя.

– Я это к тому говорю, что если на Хромой перевал, так у меня тут тропка есть, – будто не заметив его настроения, продолжил он.

– Рот закрой! А то сейчас свинец проглотишь! – почти закричал на него Костя.

– Не проглочу, – усмехнулся захваченный. – Не станешь ты в меня стрелять без нужды. Потому как я вам нужен. – И опять повторил предложение: – А насчет тропки той подумай. Тут она, под горой.

Костя остановил лошадь, повернулся, замахнулся на него автоматом, но бить передумал: «Может, и верно, лучше ехать по тропке, чем продираться по непроходимым дебрям». Все же предупредил:

– Ну, смотри! Если под засаду подставишь – первого пристрелю!

– Знаю, не Сусанин, – согласно ответил тот, указывая направление.

Действительно, через некоторое расстояние они вышли на едва заметную, но чистую, без поваленных деревьев, тропку. На ней печатались недавние следы лошадиных копыт.

– Сколько раз ты по ней к нам ходил? – сурово спросил Костя и, не дождавшись ответа, укорил предателя жестокими словами: – Как у тебя хватило совести свой народ продать?! А еще сибиряк… Сволочь ты, а не сибиряк! Была бы моя воля, я бы тя прямо щас!..

Тот, низко опустив голову, молча пошел вперед.

По указанной дорожке движение заметно ускорилось. Лошади пошли быстрее. По предварительной сверке с картой Костя определил, что они идут со скоростью пять-шесть километров в час. Выигрывая время, расстояние и силы, парни пришли к мнению, что надо остановиться на дневной привал. До Хромого перевала около половины пути. Встреча с Назаровым в назначенном месте должна состояться не раньше завтрашнего утра. Это в лучшем случае, если немцы не посадят товарищей в Коровье болото. У них было достаточно времени, чтобы собраться с силами и мыслями. За последние сутки от начала операции разведчики мало ели и совсем не спали. Парни нуждались в отдыхе.

Они нашли глухое место в горе, неподалеку от тропы. Захламленный лес, крутой взлобок и возвышенность давали им преимущество. Если бы кто-то пошел по долине вдоль ручья, лошади своевременно дали знать.

Подвязав животных, сняли с их спин вьюки, соорудили небольшой навес из брезента, достали сухой паек. Пленника посадили перед собой на его спальник, развязали руки, под стволом автоматов накормили, напоили, потом снова связали и лишь после этого начали есть сами. Костер не разводили, опасаясь, что немцы заметят дым.

После обеда Костя вывалил содержимое вьюков на землю, стал перебирать вещи «ходока». В полевой сумке находились точная карта района, компас, фиктивные документы на старшего лейтенанта Советской армии Говорова Михаила Ивановича, возвращавшегося из полевого госпиталя в действующую часть после ранения, награды, а также новая, возможно, ни разу не ношенная военная форма. Вооружение – револьвер системы «наган» и кавалерийский карабин, немецкий пистолет «парабеллум» и автомат «шмайсер», около десятка гранат и достаточное количество патронов, два ножа. К обмундированию прилагались плащ-палатка, теплая одежда, спальник и запас сухпродуктов на две недели.

– Неплохо для диверсанта… – рассматривая вещи и оружие, с надменной усмешкой говорил Костя. – Куда ж вы это, Михаил Иванович, собрались, хочу спросить? К теще на блины? Или к нам в окопчики вошек кормить? Наверное, нет, Михаил Иванович: вши вас не устраивают. Вам и так неплохо. Вон, сколько у вас всякого добра! А вещички-то, наоборот, для того пригодны, чтобы нашего брата уничтожать… – и сузил глаза во зле. – Что молчишь, шкура драная? Или я неправду говорю?! Сволочь. Ну-ну, молчи. Приведем тебя, там тебе язык на ленточки растянут.

На этом допрос закончился. Привычный к суровому промыслу Сибири Костя мог сутками распутывать следы зверя, скрадывать его на водопое и у привады, а вот общаться с людьми, в сущности, не мог. За два года войны в составе разведгруппы он разоблачил и обезвредил многих предателей. За смерть товарищей, погибших рядом с ним, он был готов задушить любого собственными руками. Он бы так делал каждый раз, если бы не строгий приказ доставлять шкурников живыми и невредимыми.

В отличие от своего товарища Ваня был не таким жестоким. Спокойный, уравновешенный характер Ивана больше располагал к сочувствию даже к предателям народа, некую обиду за их слабость и обман. Другое дело фашисты: это был явный враг, не достойный больше ничего, как получить пулю. Среди русских солдат, перебежавших на сторону вермахта, Ваня пытался рассмотреть заблудшие души, обманутые сладким пряником и мнимой свободой. Сегодня перед ними земляк-сибиряк. От этого было еще обиднее.

Быстро расправившись с обедом, товарищи назначили караул. Первым должен отдыхать Костя. Ваня будет охранять пленного и подходы к поляне. Меняться решили через два часа. После этого Костя лег на свою куртку на солнышке и быстро уснул. Ваня остался наедине с «ходоком».

Ване тоже хотелось спать, но он крепился. Чтобы как-то скоротать время, он неторопливо прошелся по поляне между деревьев, посмотрел лошадей, встал напротив пленника. Тот, привалившись к стволу дерева, с наполовину закрытыми глазами холодно смотрел куда-то в лес. Его голубые глаза казались равнодушными к происходящему. Немолодое, в морщинах лицо выглядело серым и усталым, как у путника после долгой, трудной дороги. Строгие усы стрелочками вниз без бороды аккуратно острижены на манер офицера царской армии. На вид ему было лет под шестьдесят. Куртка и рубаха залиты кровью, бежавшей из-под кепки и теперь засохшей после Ваниного удара прикладом по голове. За время движения Ваня хотел осмотреть и перевязать ему рану, но Костя не разрешал: «Самим бы уйти!» Сейчас, сочувствуя, он подошел к нему, поднял кепку.

Рана была не опасная, так себе, небольшая шишка на затылке.

– Болит? – спросил Ваня. – Перевязать?

– Не надо, – даже не поморщившись, ответил «ходок». – Заживет как на собаке.

Ваня надел кепку, отошел в сторону, присел напротив. Чтобы не уснуть, решил поговорить с пленным.

– Давно перебежал к немцам? – спросил он, рассматривая его лицо.

– Я не перебегал.

– Как это… а когда ты это… того?!

– С фашистами, что ли?

– Да. Долгая история.

– Ты куда-то торопишься? Расскажи, коли на сердце накипело. Может, легче будет.

– Тебе зачем? Ты что, священник? Грехи отпускаешь?

– Нет. Просто хотелось знать, как ты смог Родину продать.

– Я свою Родину не продавал.

– Как это не продавал? А почему тогда с ними?

– Потому что дурак.

– Что же это ты… дураком себя называешь, а за линию фронта опять поперся?

– Запутался я… да и деваться некуда.

– Как некуда? Пришел бы к нам, остался.

– Расстреляют.

– Наверное… теперь-то точно расстреляют! Но, может, если все расскажешь… скостят… в живых оставят.

– А что толку в живых оставаться? – с безысходностью в глазах проговорил «ходок». – Мне и так недолго осталось. Пулька под сердцем гнобит, последнее время все тяжелее дышать.

– Откуда пулька-то? Случайно не моя?! – Ваня посмотрел на него с легкой усмешкой. – А то я таких, как ты… со счету сбился.

– Да уж вижу, – подавленно отвечал пленник, показывая глазами на малокалиберную винтовку с прицелом, – что ты с «острым глазом». Немцы за тебя бы многое отдали. У них специальные отряды есть, чтобы на ваших стрелков охотиться. Большой вред вы им несете! – покачал головой собеседник и с интересом показал на коробку на стволе. – А это что, когда выстрел не слышно?

– Это уже не твое дело, – ревниво прикрывая винтовку первой подвернувшейся тряпкой, оборвал его Ваня.

– Ловко придумано! – будто не заметив его грубости, выдал тот. – Я как услышал, что вроде как кто-то в картошке в ладоши хлопнул, сразу понял, что партизаны или разведчики приползли. Но не знал, что вы до такого додумались. Мне казалось, что вы как всегда… с ножами. А оно вон как. У немцев такого «снадобья» в помине нет.

– Ты слышал, как я стрелял? А что тревогу не поднял?

– Не захотел, – равнодушно ответил «ходок». – Надоели немцы, терпения нет. Все приказывают: иди за передовую, потом обратно. Неси то, это. А кто они мне? Все мои бывшие командиры на том свете. Один я остался. Я из-за этого всегда отдельно от них на сеновале спал. Даже зимой, в мороз. В тулуп завернусь, и до утра… привык. А сегодня, как вас услышал, думал, вот соберусь и уйду. Не успел… – кисло улыбнулся. – Ты меня прикладом приголубил.

– И долго ты вот так…

– Что, так?

– Как собака, служишь за кусок хлеба разной сволочи?

– Да как сказать, – нисколько не обижаясь на его слова, задумался тот, а потом ответил: – Начинал-то я еще в Первую мировую, в четырнадцатом году за Россию. Как-то выжил, не задохнулся от газа, вернулся домой. А там – кровь рекой! Кто кого лупит? Не понять. Недолго дома жил. Приехали белые, забрали Отечество защищать. У адмирала Колчака служил, под началом полковника Мохова Василия Николаевича, пока нас под Красноярском не разбили. Полгода красные по тайге нас гоняли. С зимы до лета от полка девять человек осталось. Как почувствовали, что нам конец приходит, пришлось небольшим отрядом через Саяны уходить. В горах напоролись на засаду. Не могли понять: либо красные нас ждали, либо кыргызы. А только от девяти человек нас трое осталось: я, полковник Мохов и поручик Силантьев. Вот оттуда у меня пулька в легких щемит. Не стану скрывать, была мысль офицеров бросить и домой вернуться. Недалеко от дома отъехали. Через неделю мог под боком у Аннушки быть. Но Мохов меня с того света вытянул. Пулю не смог вынуть, щипцов не было. Как я мог своего командира после этого бросить? Погибли бы они с Силантьевым.

Я тайгу хорошо знаю, не раз там ходил, а они, как слепые котята, костер не могли запалить. Повел я их. Сначала в Монголию, потом в Китай. А там, на корабле, сперва – в Турцию, потом во Францию, затем в Италию. Золотишка у нас с собой было немного, пуда полтора на троих. Мохов первое время золото трогать не разрешал: государственные запасы. Но потом, когда свои каблуки от сапог сварил, приказал разделить слитки. Поначалу, как деньги были, можно было жить. А когда средства кончились, полковник пошел искать иностранную разведку, где нас и завербовали. С тех пор с двадцать седьмого года в «ходоках» и числюсь. Правильно ты говоришь, что я разной сволочи за кусок хлеба служил. То туркам, потом арабам, итальянцам. Теперь вот… последние четыре года немцам.

– Слушаю тебя, и не могу понять, – перебил его Ваня. – Ты говоришь, немцы – это они. А ты тогда кто?!

– Я? – тяжело улыбнулся тот. – Теперь даже не знаю, кто… все перемешалось. Немцы после войны обещали за хорошую службу вернуть все, что было на моей Родине…

– Что же у тебя было? – будто что-то вспоминая, спросил Ваня.

– Отец мой, Григорий, лесом торговал. А у тестя моего, Никифора Ивановича, мельница водяная была, – тяжело вздохнув, ответил мужчина. – Хозяйство большое: лошади, коровы, земли пахотные… – И с разочарованием: – Да только вижу я, не вернуть нам ничего, война будет не в пользу немцев. Бьются мужики русские, не жалея жизни! И где она теперь, Родина-то? Кто из моих родных в живых остался?

– Много ли у тебя родных было? – холодея, едва слышно спросил Ваня.

– Семья большая. Но недолго мы с моей Аннушкой прожили… до Первой мировой полгодика. После нее еще немного, там, в Гражданскую, дочка родилась, Танечкой назвали. На этом все, кончились дети. Не дали нам с моей Аннушкой пожить…

– Как же зовут тебя? – медленно поднимаясь с земли, допытывал Иван.

– Костей звали. Сухоруков я… Сын Григория Сухорукова… Отец мой лесом занимался… – внимательно всматриваясь в лицо Вани, тихо отвечал пленник.

И вдруг посмотрел на Ивана долгим, внимательным взглядом. Увидел в его лице знакомые черты, вздрогнул. Показалось, что есть что-то похожее с Анной, прошептал:

– Знал моих?.. Ты кто?..

– А у жены твоей Анны девичья фамилия какая?.. – перебил его Ваня.

– Мельникова.

– Была у тебя еще одна дочка. Катей звали.

Хромой перевал

Иван долго рассказывал своему дядьке Константину Григорьевичу Сухорукову о безвременной кончине рода Мельниковых. Как их сослали на Север мостить дорогу по болотам. Об ужасной жизни ссыльных крестьян на острове Тайна. Тяжелом физическом труде, голоде, холоде, насилии и повальных смертях. Он готов рассказать ему все от начала до конца, потому что это был еще один живой человек из их семьи. Пусть не одной крови, но единой плоти, породнившей с тетушкой Анной, отец его двоюродных сестер Тани и Кати.

Ваня верил и не верил в стечение обстоятельств, породивших их встречу. Из тысячи всевозможных жизненных ситуаций, происходивших с людьми, это был уникальный случай, в который поверить трудно. «Такого не может быть! – сказал бы Костя Яковлев. – Вы все это придумали!» К его словам надо было отнестись с пониманием. Шла война. Они находились в глубоком тылу. И любой неординарный поступок мог расцениваться как помощь врагу.

Прошло несколько часов после того, как Константин и Ваня узнали – кто они друг другу. Долгий разговор затянулся. Никто из них не заметил, как наступил вечер. Желтое, по-осеннему прохладное солнце просочилось в сито отмирающих листьев старой осины. Воздух посвежел, запахло пожухлой травой. Под телогрейкой зашевелился Костя. Подняв голову и протирая заспанные глаза, посмотрел на часы.

– А ты что меня не разбудил? – удивился он. – Шесть часов прошло. – И посмотрел на «ходока»: – Как он тут себя вел? Как обстановка?

– Все нормально, – устало ответил Ваня. – Он сидит спокойно, – делая ударение на начальное слово, Ваня незаметно приложил палец к губам, предупреждая Константина. – Вокруг пока все тихо.

На его знак тот едва видно покачал головой: «Понял!»

– Зря не разбудил, – надевая сапоги, продолжал Костя. – Надо выходить, а ты не выспался.

– Я так… сидя немного подремал, – соврал Ваня, поднимаясь с места.

– Раз так, сейчас перекусим, и в путь! – И к пленнику: – А ты что? Отдохнул или нет? Давай, руки развяжу. Что-то веревка у тебя слабая… Ваня, ты ослаблял? Смотри у нас, дорога дальняя, идти в сумерках придется, силы нужны.

– Ничего, я привычный, – ответил тот, поднимаясь с места. – Дойду, куда скажете.

– Мы в этом не сомневаемся, – надменно усмехнулся разведчик. – Не пойдешь – так ноги переломаем, на руках поползешь!

Для Ивана слова товарища – что удар в лицо. Он понимал, что Костя относится к дядьке с презрением, готов унизить его при любой возможности. Как-то оградить родственника от этого он не мог, Костя сразу мог заподозрить неладное. Во время операции сочувствие к пленным вызывало подозрение: «Защищаешь?! А не собрался ли ты перейти на сторону фашистов?»

Скрывая от своего боевого товарища тайну родства, Ваня как бы находился между двух огней. Втайне от Кости дядька едва заметно покачал головой и развел ладонями в сторону Вани: ничего не поделаешь…

В эту ночь убывающая луна сопутствовала передвижению разведчиков. Чистое небо и рассыпанная соль звезд создавали хорошую видимость. Костя Яковлев ехал на коне впереди и хорошо видел кусты, деревья, ямы и другие препятствия. Константин Сухоруков, со связанными впереди руками, шел за ним. Иван, верхом на второй лошади, замыкал шествие. Редко останавливаясь, включая фонарик, парни сверялись с картой. Пленник помогал им, подсказывая дорогу:

– Здесь будет ручей… там, за пригорком, болото, лучше идти направо… слева – небольшой хутор, там немцы…

– Ты, мужик, для нас поводырь! – мягким голосом хвалил его Костя. – Каждую кочку тут знаешь. Придем к нашим, доложу, что ты помогал нам в дороге.

– Ни к чему это, – равнодушно отвечал дядька Константин.

– Почему так?

– Все равно расстреляют.

– А, может, не расстреляют? Тогда, зачем ты нам помогаешь, если не хочешь себе жизнь продлить?

– Так уж… хорошие вы ребята, – не зная, что сказать, коротко отозвался тот. – Не хочу, чтобы вы погибли раньше времени.

– С чего это вдруг ты нас хвалишь да жалеешь? – Костя подозрительно посмотрел на Ваню. – Мы сами о себе позаботимся!

– Плохо заботитесь. Вы к Хромому перевалу тянете. Правильно я говорю?

– Ну и… – насторожился Костя.

– А там засада. Немцы на горе давно залегли.

– Ты откуда знаешь?

– Как не знать? Тут любой человек поймет, стоит подумать. – И требовательно: – Показывай карту. Да не бойся, не нужны мне ваши секреты. Вот, видишь, Хромой перевал? Это самый лучший проход к линии фронта. Теперь рядом разложи мою карту. Так вот, у меня такой же перевал, карты одинаковые. И у немцев точно такая же карта, как у меня. Что из этого видно?

– Что?..

– А то, что немцы знают ваш путь сюда и предполагают, где вы пойдете назад.

– Это что же получается…

– А то и получается: на Хромом перевале все лазейки давно заткнуты, ждут они вас там с пулеметами.

– Засада… – потухшим голосом прошептал Костя. – Но там же наши товарищи пойдут!

– Пойдут, – уверенно подтвердил Константин. – Под самые пулеметы пойдут. Там место узкое, открытое. Полянка между горок. Деваться некуда. Если сразу не сдадутся, всех в фарш перемесят. Если…

– Что «если»?

– Если вы им не поможете.

– Помочь? Но как? Предупредить? Сейчас они на Коровьем болоте, выйдут из него неизвестно где и когда, и пойдут незнакомым нам маршрутом. Где их искать?

– Ну, это как посмотреть, – хитро улыбнулся уголками губ Константин. – А то, может, и искать не надо. Сами придут.

После этих слов он сделал многозначительную паузу, глубоко вздохнул, потом продолжил:

– Эх вы, головы садовые. Вместо мозгов – шелуха луковая. Надо думать, а нечем. Ну, посудите сами, о чем знают немцы? – внимательно посмотрел на парней, но, не дождавшись ответа, сказал за них: – А знают они простую истину – что в разведку русские ходят по пять-шесть, от силы восемь человек, не больше. Правильно? Тогда зачем выставлять в засаду взвод автоматчиков, тридцать солдат, если на уничтожение группы хватит двух пулеметов? Немцы не дураки, продумывают каждый шаг. У них каждый солдат на учете. Здесь, на Хромом перевале, в засаде будет отделение в лучшем случае человек семь-восемь, не больше.

– Откуда ты все знаешь?.. – подавленным голосом перебил его Костя.

– Знаю, – сурово ответил мужчина. – Так было не раз… так перестреляли не одну вашу группу… но в этот раз можно все изменить, спасти всех.

– Как? – в один голос спросили Ваня и Костя.

– Надо уничтожить пулеметчиков, – просто ответил Константин. – У вас вон, – махнул головой на Ваню, – есть стрелок хороший, а как обойти дорогу – я покажу.

Медлить нельзя. Для Вани и Кости теперь был дорог каждый час. Нужно торопиться до утра пройти оставшееся расстояние, отделявшее их от места, где они сейчас находились, до немецкой засады. По карте до Хромого перевала оставалось около пяти километров, но дядька Константин наотрез отказался идти напрямую:

– При подходе с тылу может быть заслон, – пояснил он. – Надо брать левее, подняться на горку.

– Но это на пять километров дальше! – пытался возразить Костя.

– Зато надежнее! – оборвал его пленник, неизвестно когда принявший командование предстоявшей операцией на себя. – Сколько времени осталось до рассвета? Три часа? Успеем! Ну-ка, парни, развяжите мне руки… да не бойтесь! Не сбегу. Некуда и не к кому мне теперь бежать.

Костя с недоверием посмотрел на него, однако руки развязал. Теперь бывший пленник пошел впереди всех, показывая дорогу. Костя, с автоматом наизготовку, шел за ним. Ваня позади всех вел лошадей.

К Хромому перевалу, как и предполагалось, подошли за час до рассвета. Оставив коней в чаще леса, они осторожно прокрались на возвышавшийся над распадком пригорок. В чистом свете ниспадающей луны глазам открылась следующая картина.

Узкая, около ста метров в ширину лощина, была залита прозрачным, предутренним туманом, сквозь который хорошо виднелся слабый огонек костра. Перед ним безмолвно маячили какие-то неясные силуэты. Костерок находился в густом лесу, перед большой поляной с восточной стороны. До огня – около двухсот шагов. С этого расстояния в такое время суток невозможно определить, кто там находится: немцы или русские. Дядька оказался прав. Продвигаясь к линии фронта через лощину с запада на восток, группа под командованием капитана Назарова могла быть уничтожена на открытом месте из пулемета.

Как быть и что делать дальше, Косте и Ване не надо было говорить. Единственной помехой перед началом операции мог быть дядька Константин. Он помог парням выбрать правильное решение, привел их сюда, но теперь был лишним. Оставить его здесь одного, не связанного, с открытым ртом Костя не мог. Если бы Назаров узнал, что они вели «языка» свободным от веревки и потом упустили, им с Ваней грозил военный трибунал. Брать его с собой – противоречило правилам разведывательной тактики. Поэтому Костя решил его привязать к дереву:

– Ты… это… того… давай-ка я тебя прихвачу к березе, – доставая ремешки, проговорил он. – Не могу я тебя так вот оставить, сам понимаешь.

– Понимаю, – спокойно подавая руки, ответил тот. – Все же, лучше бы вы меня с собой взяли.

– Как это? А вдруг ты нас выдашь? Или того хуже, в самый неподходящий момент по голове дашь?!

– Не будет такого, – твердо заверил пленник. – Я вам многое чего порассказал и все правду. Так что, теперь одной веревочкой с вами повязан. Если немцы узнают, что я вам помогал, повесят. А чтобы не повесили, так давай, пойду с вами. Одного двух удавлю, все вам меньше хлопот! – Немного подумал. – Еще хочу сказать: если бы надо было мне отвязать путы и вас порезать, то давно бы это сделал.

С этими словам дядька Константин полез глубоко в рукав куртки, за локоть, и вытащил оттуда небольшой, похожий на перо из крыла рябчика нож.

– Как это… я проверял… везде щупал, – растерянно молвил Костя.

– Значит, плохо щупал, – усмехнулся тот, и серьезно: – Ладно, хватит языками шлепать. Пошли.

Осторожно, друг за другом, стараясь не шуметь, они стали подкрадываться к костру. Дядька Константин опять шел первым, Костя за ним. Ваня с винтовкой в руках замыкал шествие. Иногда останавливаясь, Константин слюнявил палец, поднимал его перед собой, стараясь уловить ветер. Им пришлось сделать небольшой крюк, встать под дым, чтобы раньше времени не почувствовали лошади.

После вчерашнего нападения разведгруппы на хутор немцы должны были в спешном порядке занять Хромой перевал. По смешанному лесу, без дорог пройти расстояние в сорок километров без лошадей тяжело.

Предположение дядьки Константина подтвердилось. На половине пути к костру, услышав их, «загуляли» ногами кони. Дядька едва слышно всхрапнул губами. Вожак ответил негромким, спокойным ржанием. Путь открыт. Они осторожно прошли рядом с лошадьми, их было пять. Дядька Константин безмолвно показал Косте и Ване раскрытые ладони с пальцами: значит, немцев десять человек.

У костра находилось четверо фрицев. Двое спали рядом с огнем, накрывшись с головой походными одеялами. Еще двое, протянув руки к костру, о чем-то негромко беседовали. Открытый огонь, спокойное поведение солдат подсказывали о их уверенной беспечности. В ранний час с этой стороны появления русских они не ждали.

Подкравшись к ним на расстояние двадцати метров, Ваня приготовился стрелять. Один немец сидел к нему спиной, другой лицом. «Если выстрелить в одного, тот упадет, а другой сразу поднимет тревогу… – думал Ваня. – А что если попробовать как гусей… одним выстрелом двоих?»

Костя Яковлев сзади сжимал рукой ногу: давай быстрее, скоро рассвет!

Передвинувшись в сторону на несколько метров, Ваня подобрал сектор обстрела. Немцу, который сидел к нему спиной, пуля должна прострелить шею и попасть другому в переносицу.

В оптический прицел ничего не видно, темно. Целиться пришлось через планку и мушку. Выстрел щелкнул, как сухая веточка. Оба немца завалились как кули с картошкой. Они еще не успели упасть на землю, а к костру с разных сторон спешили Костя и Константин. Как черные вороны, на ходу размахивая руками, они зависли над спящими.

Короткие, сильные удары ножами… Все было кончено. После выстрела прошло пять секунд. Четыре немецких солдата лишились жизни мгновенно, так и не узнав, что они умерли. Дядька Константин с удивлением посмотрел на Ваниных «гусей»:

– А ты, племяш, умеешь стрелять! – шепотом, почти на ухо проговорил он ему. – Разное видел, но такое… первый раз.

– Тихо! – едва слышно предупредил их Костя. – Идут.

Сверху от поляны среди деревьев замелькал огонек. Фонарик. К костру по едва заметной тропке шел немец. Разведчики отскочили в темноту.

– Этого берем живым! – прошептал Костя Ване на ухо. – Я сам его…

Ничего не подозревающий солдат спокойно подошел к костру. Костя ударил его автоматом по затылку. Тот упал, потеряв сознание. Пока он не пришел в себя, парни успели затолкать в рот тряпку, связали руки. При свете фонарика успели рассмотреть погоны. Костя, разбиравшийся в чинах и званиях, а также относительно неплохо понимавший немецкий язык, довольно чмокнул языком:

– Унтер-официр!.. Кандидат на офицерское звание… неплохо!

Немец очухался минут через пять. Сначала он ничего не мог понять, долго мычал, качался из стороны в сторону, тупо смотрел по сторонам. А когда сообразил, едва не задохнулся.

Костя сунул к его горлу нож, на немецком языке дал понять, что не шутит: молчи! Тот согласно закивал головой.

Ваня вытащил кляп. Немец стал хватать ртом воздух: едва не задохнулся. Подождав, когда отдышится, Костя спросил, сколько их всего человек. Тот закрутил головой по сторонам, увидел убитых товарищей, от страха, с округлившимися, как у совы, глазами залопотал на своем языке ответ.

– Так и есть, – перевел дух Костя. – Их тут одиннадцать человек. Нас ждут. Два пулеметных расчета там, – махнул рукой в сторону ущелья. – Еще два автоматчика где-то внизу притаились, тылы защищают. Он самый старший в засаде. Сейчас пришел сюда за сменой караула, – усмехнулся, – да видишь, попался! – и приказал немцу раздеваться.

Они втроем быстро стащили с унтера гимнастерку. Немец от страха помогал им во всем, хотел отдать штаны и нижнее белье, но этого не потребовалось. Костя примерил гимнастерку на себя: трещит, но лезет. Ваня подал ему пилотку на голову, повесил через шею автомат. Костя стал походить на фрица.

– Говори пароль! – сердито, с кулаком у лица по-немецки спросил у него Костя.

Тот пожал плечами: нет пароля. К пулеметным расчетам можно подойти без осведомления.

– Ну и дисциплинка у вас… мать вашу! – презрительно сплюнул Костя в сторону унтера и стал привязывать его спиной к одному из убитых немцев. – Полежи покуда тут.

Пошли. Костя с фонариком впереди. За ним – Ваня и дядька Константин с ножами в руках. На пожухлой, подмерзшей траве хорошо видны следы немцев, проходивших здесь для смены караула.

Через сто шагов следы разделились: где-то рядом огневые точки. Костя остановился в нерешительности: куда идти? Дядька Константин подтолкнул его налево. Прошли еще сто шагов. Костя кидал луч фонарика из стороны в сторону, пытаясь определить место расположения пулеметного расчета и ослепить врагов до того, как они поймут кто перед ними.

Немцы дали о себе знать сами. Не чувствуя подвоха, из темноты послышался недовольный голос, укоряющий унтера Гебельта в том, что тот «конь с подковами бродит тут без нужды, не дает людям отдыхать, да еще слепит в глаза». Костя пустил луч фонарика на речь, увидел двух немцев, смотревших на него из-под ели. Не давая им определиться, он что-то сказал в ответ, подошел вплотную, выключил свет. Это был сигнал для нападения. Все трое навалились на опешивших солдат. Через несколько мгновений все было кончено.

Разведчики притихли, слушая ночь. Вокруг все спокойно. Предвещая утро, в густых зарослях подала голос славка. Ей отозвалась завитушка. Немецких голосов нет. Слышали ли солдаты второго расчета шум или нет?

– Пошли быстрее, пока не очухались! – поторопил Костя, включив фонарик, шагая назад по тропинке.

Им пришлось возвращаться назад до развилки. Там они пошли направо. Так же, как в предыдущем случае, Костя играл лучом света по кустам, выискивая затаившихся фрицев. Напряжение было велико. Если бы немцы услышали, как они уничтожали первый расчет, их бы встретили пулеметным огнем.

Но нет! Повезло… через сто шагов из кустов грубый голос проклинал унтера Гебельта за то, что тот, козел, шляется по ночам и опаздывает с разводом караула. Два солдата поднялись с земли от пулемета, стали собирать свои вещи. Тут на них навалились с ножами разведчики.

Уничтожив второй пулеметный расчет, все трое какое-то время стояли, осматриваясь вокруг. В серых сумерках было хорошо видно небольшую поляну, через которую должна была возвращаться группа Назарова. Если бы не парни и дядька Константин, обезвредившие засаду, шансов на спасение у товарищей не было.

– Пошли к костру, – поторопил Костю и Ваню дядька Константин. – Пока совсем не рассвело, надо найти автоматчиков.

Они поспешили назад. Путь до костра занял не больше двух минут. Когда подошли туда, замерли от неожиданности. Унтера Гебельта и еще одного немецкого солдата, к кому его привязали спиной, на месте не было.

Костя выключил фонарик. Опасаясь автоматной очереди, все трое осели на землю, спрятались за деревьями.

– Как же так… я его сам резал… он не двигался… – лопотал Костя.

– Значит, не дорезал, – оглядываясь вокруг, негромко молвил дядька Константин. – Ладно, парни. Упреками да стонами делу не поможешь. Надо исправлять ситуацию. – И взял командование на себя: – Костя, ты – к немецким лошадям, и там карауль. Если что – стреляй, мы подскочим. Не надо им дать уйти. А мы, – потянул Ивана за собой, – попробуем их по следам найти. Тутака они, недалеко. Где-то притаились, ждут рассвета. Только бы автоматчиков не успели предупредить…

Разошлись. Дядька Константин молча взял автомат, лежавший рядом с убитым немцем. Беглецы не успели его прихватить, торопились. Костя косо посмотрел на него, но ничего не сказал, растворился в ночи.

Будто черные тени возмездия, бесшумно передвигающиеся от дерева к дереву в поисках своей цели, дядька и племянник крались навстречу неизвестности. От костра в глубь леса вилась едва заметная в темноте тропинка.

Сначала они пошли по ней. Потом, опасаясь засады, разошлись по сторонам, стали двигаться параллельно ей на видимом расстоянии. Дядька Константин был слева, Иван справа. Через каждые пять-шесть метров оба останавливались, стараясь услышать присущие человеку звуки.

Прошли около двухсот шагов. Дядька вдруг поднял руку: стой! Оба замерли, стараясь понять, что происходит впереди них. В кустах – какое-то движение. Шуршит трава, ломаются сучья, слышно тяжелое дыхание. Дядька махнул Ивану рукой: иди сюда. Когда тот подошел, шепнул на ухо:

– Немец… тот, который раненый… ползет. Давай потихонечку за ним продвигаться. Они к нему вернутся, а мы их на живца…

Оба осторожно пошли за немцем. Тот, вероятно, из последних сил, с трудом перетягивая обездвиженную ногу, медленно двигается вперед, оставляя за собой кровавую дорожку. Возможно, какое-то расстояние от костра он шел поддерживаемый товарищем, но теперь, оставленный им, на последнем издыхании старался продлить себе жизнь.

Смертельно раненный немец не видит Константина и Ивана. Вероятно, не понимает, что делает. С тяжелым дыханием начинают проскакивать бредовые слова. Он зовет Карла, фрау Мадлен и еще кого-то. Не в силах подняться с земли, он подтягивается на ноже, каждый раз покрывая все меньшее расстояние. Его голос все тише, движения рук короче. Наблюдая за ним, Константин и Иван притупили бдительность. А когда обнаружили опасность, было поздно.

Дядька Константин первым увидел дрогнувшие ветки деревьев в двадцати шагах перед ними. Понимая, что сейчас будет, он резко подался в сторону, закрывая собой Ивана и увлекая его на землю.

Будто старый чахоточный дед закашлял автомат. Вокруг них по кустам и траве ударил град свинцовых пуль. Падая на землю, Константин и Иван разом направили свои стволы на вспышки и, не сговариваясь, ответили длинными очередями. Автомат тут же умолк. Из кустов вывалился немец. Дядька Константин хотел подняться, но по ним опять ударил пулевой горох. Еще один автомат, теперь уже дальше, в стороне, навесил над ними колкое покрывало смерти. Дядька упал на Ивана. Быстро сообразив, откуда стреляют, он потянул племянника за камень:

– Давай туда… там нас не достанут!

Под гавканье «шмайсера» они перескочили за укрытие. Иван хотел убрать с глаз росу. Посмотрел на ладонь – кровь. Зацепило. Боли нет, поэтому непонятно, куда его ранило. Ощупывая себя, Иван почувствовал, как неприятно тянет левое плечо. Потрогал рукой – хрустит. Ключицу перебило пулей. Еще ниже, под мышкой хлюпает мокрота. И там мышцы порвало.

Дядька Константин со склоненной головой недовольно покачал головой:

– Зараза… просмотрел. Надо было предвидеть, что они тоже могут на живца нас подкараулить. Ты как? Шибко подрезали? Потерпи немного, сейчас как-то надо отбиться. Граната есть? Давай сюда…

Иван передал пару гранат. Тот приноровился, сорвал кольцо, не поднимаясь, бросил в сторону стрелка. Бахнул взрыв. Едва просвистели осколки, Иван поднялся, закинул к немцу еще одну «толкушку». После второго разрыва наступила тишина.

– Жив ли, нет?.. – осторожно выглядывая из-за камня, проговорил Константин и едва успел спрятаться назад от автоматной очереди. – Во ты черт… живучий. Как теперь быть-то?

Немец держал дядьку и племянника на мушке крепко. Стоит выскочить из-за укрытия – смерти не миновать. Вокруг как назло редкие, тонкие деревья: от пуль не спрятаться. Отползти назад тоже нет возможности. Немец за деревом находится на некоторой возвышенности, а Константин и Иван – под пригорком. Стоит отодвинуться несколько метров назад, их будет видно.

– Попали… – с усмешкой на губах выразил свое недовольство дядька. – Хоть бы Костя помог… – и вдруг заговорил на ломаном немецком языке. – Эй, Ганс! Давай разойдемся по-хорошему! Тебе нас не удержать. Скоро к нам придет помощь! – отвлекая внимание немца на себя, закричал он солдату.

– Когда вам помогут, я вас перестреляю! – ответил тот.

– Давай договоримся!.. – не обращая внимания на его отказ, продолжал дядька Константин. – Ты нас отпускаешь и уходишь. А мы за тобой не будем гоняться по лесу. Даю честное слово!

– Куда я пойду? Меня потом повесят, как дезертира. Нет уж, лучше вы сдавайтесь! Потом поздно будет… – Со смехом: – Мне за вас крест дадут!

– Слушай, Ганс! У тебя семья есть?

– Есть. А что?

– А дети?

– Дети есть. Трое. Два мальчика и девочка.

– О! Да ты хороший отец!

– Я-я!.. Зер гут!.. Я люблю своих детей!

– И дом у тебя большой?

– Я-я!.. Зер гут!.. У нас с отцом ферма и каменный дом.

– Так вот, что я хочу тебе сказать, – продолжал говорить как можно громче Константин. – Не видеть тебе больше своего дома, как коню своей задницы!

– Вас ис дас?!

– Да потому, что ты осел, и тебя сзади держат на мушке! Стоит тебе пошевелиться, и тебя пристрелят как собаку!

– Варум ист нихт…

– Так что, давай, поднимайся, руки вверх и шагай к нам!

Немец разозлился, дал по камню длинную очередь из автомата. Когда выстрелы прекратились, было слышно, как он лязгает металлом, вставляя новый магазин: у него в «шмайсере» кончились патроны. В это время за его спиной раздался отчетливый, командный голос:

– Хенде хох!

Ваня вскочил из-за камня, подбежал на голос. За деревом стоит Костя, держит перепуганного немца на мушке. Пока дядька Константин заговаривал ему зубы, он успел незаметно подкрасться к нему сзади. Ваня хотел завернуть фрицу руки, но вдруг с удивлением заметил, что левая рука плохо слушается и лишена силы.

– Попали? – хладнокровно спросил его Костя и передал ему автомат. – Держи под стволом, я спутаю.

Пока Костя вязал немца, Ваня хаотично смотрел по сторонам:

– Еще один немец должен быть…

– Нету его, – сухо пояснил Костя. – Он туда, к лошадям пришел. Я его там встретил. – И задал вопрос: – А где?..

Только сейчас Иван вдруг заметил, что рядом с ними нет дядьки Константина. Он поспешил назад, за камень, увидел его там, беспомощного и обреченного.

– Дядька! Дядька… ты чего? Ранили?

– Есть такое дело. Попали, и неплохо!

Ваня стал суетливо осматривать его раны, ножом разрезал штаны, рубаху. При осмотре открытых частей стало понятно все. Правая сторона тела от ноги до плеча была в страшных ранениях. Прикрывая собой его, он принял автоматную очередь на себя. Три пули сидели в ноге, одна из них попала в коленный сустав. Еще две находились в области живота. Одна пуля раздробила правую лопатку. Но главный удар на себя приняла печень. Между ребер в маленькую дырку беспрерывно сочилась тонкая струйка крови.

– Щас, дядька! Щас, дядька… – не зная что делать, прикладывая какие-то рваные тряпки, суетился Иван. – Костя! Сумка с бинтами где?

– Какая сумка? – подбежал тот. – Не было у нас никакой сумки… – Вдруг вспомнил: – Погоди-ка! Там… у немцев… с лошадьми есть сумка! – убежал в серый рассвет.

– Не суетись, племяш, – сухо улыбнулся дядька Константин. – Мы оба понимаем, что это конец.

– Да что ты, дядька! Щас, Костя сбегает… сумку притащит, перевяжем, затянем, кровь остановим. Там наши подойдут. Переправим через линию фронта… в медсанбат определим. Выживешь!

– Не смеши и не успокаивай. Ты сам лучше меня видишь, что печень шить надо… кровь в нутро и так выбежит, – тяжело вздохнул. – Кстати, пока при памяти. Будете через линию фронта переходить, идите через речку Талоху, у Тягучего брода. Это на восемнадцатом километре. Пароль на немецком языке – «Рассвет». Отзыв – «Восход».

– Ты сам и скажешь! – пытался его приободрить Иван.

– Не скажу… силы покидают меня…

– Где же Костя?..

– Зачем ему торопиться? Может, если только тебя перевязать. Тебя вон, тоже, ишь как проткнуло. Но тебя-то заштопают. Жить будешь! А потом, как война кончится… побывай на мельнице. Там, где мы жили… поклонись местам родным… – с ноткой грусти в голосе попросил дядька Константин. – Сколько лет все мечтал вернуться. Двадцать с лишним лет прошло, как через Саяны ушел. Думал, вот приду, и все будет как прежде: семья, Анна… дети…

– Ты, дядька, шибко не разговаривай, силы береги.

– Нашто мне теперь силы-то?.. Все одно, не быть в местах, где родился, вырос и жил… Тебя вот хоть удалось увидеть… как-никак родные мы с тобой! – внимательно посмотрев Ивану в глаза, улыбнулся дядька Константин. – Помираю теперь со спокойной душей… что хоть один из рода Мельниковых жив есть!

– Еще до конца войны дожить надо, – пытался возразить ему Ваня.

– Теперь доживешь… будь уверен! Раз сегодняшнее утро со мной пережил – теперь до старости с тобой ничего не случится, старый помрешь, в своей постели.

– Откуда ты все это знаешь?

– Знаю… потому и говорю. Да убери ты эту тряпку от дырки… – слабой рукой отодвигая его руку, попросил Константин. – Дай перед смертью подышать спокойно.

Иван сжал в кулаке пропитанную кровью тряпку. Ему было страшно видеть, как из входного отверстия в боку дядьки Константина сочится темная, со сгустками кровь. «Как из родника…» – подумал и опустил голову.

– А хорошо, наверное, сейчас там! – с улыбкой на белых губах, мечтательно проговорил дядька Константин.

– Где? – не сразу понял Иван, пугаясь его медленного, слабеющего голоса.

– Там… на мельнице… встанешь утром… над прудом туман… колесо бухает… утки крякают… а с полей духмяный запах клевера… созревающей пшеницы… по воде щуки хвостами бьют… посмотреть все еще раз… услышать, увидеть, понюхать…

– Дядька, не томи душу! Лучше помолчи, дольше протянешь.

– Не перебивай меня… немного осталось… напослед сказать хочу, потому один знаю, и не хочу, чтобы тайна со мной ушла… там в пруду… в бочках… помимо документов – золото в слитках… не знаю точно сколько. Это когда нас красные раздолбили под… вагон оторвало, опрокинулся под обрыв… поезд дальше ушел… отдельным группам приказали разобрать слитки по телегам… спрятать, кто где сможет… мы свое в пруду в бочках утопили…

– Да на кой мне твое золото? Лишь бы ты жив был… мы еще с тобой в на мельничном пруду щук ловить будем, – сжимал ему руку Иван, но тот его уже плохо слышал.

Прибежал Костя, принес сумку с бинтами и медикаментами. К его приходу дядька Константин еще что-то бормотал с закрытыми глазами. Иван вытряхнул содержимое на землю, достал перевязочный пакет, начал делать перевязку, но Костя остановил его:

– Не надо… вишь, доходит…

После его слов дядька Константин тяжело вздохнул, как будто старался в последний раз насладиться соками прекрасной жизни, потянулся и затих.

Стараясь не заплакать, Ваня с силой крутил в руках кровавую тряпку.

Несмотря на все протесты Кости бросить трупы здесь, Ваня соорудил волокушу для коня, увез мертвого Константина на Хромой перевал. Там одной рукой он начал копать могилу: другая, раненая, была плотно подвязана к груди.

У него это плохо получалось. За час он едва углубился на штык саперской лопатки, однако от задуманного не отступал. К тому времени Костя успел собрать все оружие, перетащил убитых немцев в одну яму, завалил их валежником, собрал в одном месте лошадей. Костра не разводили, боялись внезапного появления фрицев.

– К чему такие почести? – небрежно махнув головой на дядьку Константина, равнодушно спросил он.

– Сибиряк… значит, наш. Тем паче, нам вон как помог… – не зная что сказать, ответил Ваня.

– Какой же он наш? Предатель… сколько из-за него народу погибло!

Иван продолжал молча копать. Костя со скукой смотрел по сторонам, потом подошел, вытолкал Ивана из ямки, отобрал лопатку:

– Дай сюда! Какой из тебя копщик? Вон, лучше по сторонам смотри, кабы немцы не прихватили, – и стал рыть могилу.

Через час яма была готова. Они осторожно опустили еще не остывшее тело Константина, накрыли брезентом, закидали землей, в ноги накатили большой камень. Обнажив головы, почтили память минутой молчания.

– А вот я так и не понял, – с серьезным лицом, строго посмотрев Ивану в глаза, спросил Костя. – Почему ты его дядькой звал?!

– Так просто… дядька, да и все тут… он же старше нас… что, мне его надо было звать теткой? – не зная, что ответить, пожимал плечами тот.

– Да нет. Просто как-то странно все произошло. Как-то породнились вы, что ли, пока я там спал.

– А нам сибиряки – все родня, – ответил Иван, и вдруг насторожился: – Тихо! Кажись, идет кто-то…

Товарищи спрятались в укрытие. На другой стороне поляны в лесу кто-то был. Прошло немного времени, как оттуда послышался встревоженный голос дрозда. Костя ответил мягким посвистом завирушки. На поляну вышли люди. Это была вторая группа разведчиков капитана Назарова.

Госпиталь

За окном рыдает глубокая осень. Крупные капли дождя стучат в стекла, просятся в тепло. О стену больницы скребет ветками на ветру старая, с редкими листьями рябина. По небу тянутся низкие, напитанные водой тучи. В проводах поет тягучую песню холодный ветер. Попадая в поле зрения, стараясь удержать равновесие в полете, над столбами мечутся одинокие вороны. Где-то далеко изредка рвется далекий гром. Там продолжается война.

В больничной палате сумеречно и уныло. Настороженная серость дополняется скрипом кроватей, застарелым кашлем и стонами раненых. Из правого угла палаты доносится приглушенная речь выздоравливающих солдат, обсуждающих события последней ночи. За дверью, в коридоре, слышны проворные шаги, звонкие голоса медсестер и басовитые приказы лечащих врачей. Иногда кто-то из больных встает с постели, шаркая тапками или постукивая костылями, тянется на выход покурить или по нужде.

Военный госпиталь размещен в средней школе. В просторных классах – больничные палаты. В учительской – операционная. В помещении для техничек – перевязочная. Когда-то бревенчатые стены строения были наполнены детскими голосами и смехом, время начала и окончания уроков определял звонок колокольчика, а порядок уроков соблюдали строгие учителя.

Нет теперь в школе детей. Суровая война прервала просвещение ребятишек. Пустые классы и коридоры заполнили железные кровати с ранеными солдатами. Не всем опытные хирурги и терапевты смогли продлить жизнь после ранения. Кто-то из них, лишившись рук или ног, подлежал комиссии с последующей демобилизацией. Но подавляющая часть солдат, заштопанные вдоль и поперек суровыми нитями судьбы, возвращалась назад, в строй, чтобы продолжать биться с врагом.

Ранения Вани считаются не опасными. Доктор Воронцов говорит:

– Так себе, пустяшные дырки. Подумаешь, ключицу перебило, да клок мяса на лопатке вырвало. Тут и делов-то, два раза иголкой махнуть.

С Воронцовым Ваня полностью согласен. У других, вон, гораздо хуже. Соседу по койке Захару Давыдову ступню отняли. У Виктора Егорова, что напротив, два месяца в груди из дырки от немецкого штыка сукровица сочится. А весельчак и балагур Петька Дроздов умер сегодня ночью. По какой причине скончался танкист Дроздов, врачи так и не смогли определить.

Две недели назад Петька один из экипажа едва успел выбраться из горящего танка. С ожогами второй степени и контузией его привезли на носилках. Несмотря на страшные боли, Петька улыбался и шутил по разному поводу. Бывало, вытащит из ушей вату, чтобы слышать, и начинает байки травить.

– Мне что? – говорил Петька. – Я сам из танка смог выскочить. А вот стрелка нашего старого прошлой зимой ножовкой перепилили на две части. Снаряд попал в броню, всех оглушило. Мы едва вылезли. А стрелка убило в башне. Танк заглох. Ночью мороз под тридцать. Утром комдив командует наступление, а мы стрелка вытащить не можем. Замерз. Скрюченный, в люк не пролазит. Пришлось ножовкой ноги отпиливать…

Расскажет Петька историю, опять в уши вату затолкает, чтобы кровь не бежала, лежит на подушке, смотрит на соседей, ухмыляется:

– Как вам моя история? Страшно? Да ниче, хуже бывает.

Казалось, жизненной силе Петьки не будет конца, такой он активный и общительный, в любом разговоре слово вставит. Только вот не проснулся сегодня утром. Таким вынесли его санитары – с приоткрытыми глазами и лукавой улыбкой на губах: «Да ниче! Хуже бывает».

Постыло на душе у раненых, под стать погоде. Настроение – как отработанный мазут, бесполезный, и никому не нужный. Разговаривать не хочется. Каждый в какой-то мере считает себя виновным в смерти Петра, поэтому угнетают тяжелые думы: «Быстрее бы на фронт, что ли?! Надоело все… уколы, перевязки, безделье… скорее бы в руки винтовку, да посчитаться с немцами за Петьку».

Дверь палаты широко распахнулась. На пороге, как солнце среди туч, с приятной улыбкой появилась медицинская сестра Ольга Козырева. В ее руках металлический лоток, покрытый белоснежной салфеткой. На нем шприцы, бинты, инструменты. Наступил час процедур: кому-то надо поставить укол, другому перевязать рану, третьему очистить нагноения. Смелости и опыта Ольге не занимать. К своей привлекательной внешности двадцатитрехлетняя девушка тверда характером и бесцеремонна в отношении с больными:

– Всем здравствуйте! Что притихли?! Испугались? А ну, скидавай портки, сейчас по очереди всех колоть буду!

– Да мы не боимся. Мы только рады! Колька вон, так и ждет когда ты ему поглубже воткнешь! А Митька всю ночь не спал, ждал, когда ты его приласкаешь! Оленька, меня обними покрепче, я тогда враз поправлюсь! Да и поцеловать не мешало бы… – летят со всех сторон солдатские шутки.

Оля сурово смотрит на них, но не сердится. За время работы в больнице привыкла ко всему, может ответить шуткой на шутку, поговорить с ранеными на любую тему, но терпеть не могла наглости и хамства. Многие юноши пытались завязать с Ольгой полевой романчик на недельку-другую, но никому не удавалось добиться ее благосклонности. Она придерживалась строгих правил девичьего благочестия и вовремя ставила на место всякого, кто тянул к ней руки. Кто-то из солдат дал ей меткое прозвище – «мужик в белом халате». Ольга смеялась в ответ, но от принципов не отступала.

– Лучше быть мужиком в халате, чем бабой в штанах! – говорила она очередному Казанове, который пытался подкрасться к ней в сестринскую ночью. – Лучше письмо своей жене напиши и спроси, как она там, бедная, без тебя с детками судьбу мыкает.

При появлении Ольги в палате у раненых поднималось настроение. Изголодавшиеся в окопах по общению с женщинами мужики видели в девушке королеву. Стройная, молодая, проворная, с приятными чертами лица, в белоснежном халате, она казалась эталоном женской чистоты, недоступности. Сорок человек, забыв о войне, о тяжелых ранах и умершем под утро Петьке Дроздове, горящими глазами созерцали прекрасное создание. Дурманящие мечты возникали почти у каждого в голове, но тут же исчезали под ее строгим взглядом. Больные и раненые от бессилия тяжело вздыхали, стараясь задержать Ольгу возле себя как можно дольше. Но строгий «мужик в белом халате» особым вниманием пациентов не баловал. Поставив укол или сделав перевязку, она переходила к следующей кровати:

– Вас много, а я одна.

Ваня Мельников картинку-медсестру тоже не обделял вниманием. Едва она появлялась в палате, он подолгу задерживал взгляд на приятных чертах лица, стройной фигуре и краснел при приближении очаровательной девушки. Сначала та была к нему равнодушна, но однажды, заметив его прямой взгляд, едва заметно вздрогнула, долго не могла набрать в шприц лекарство. Между ними пробежала невидимая волна, от которой у него и у нее быстрее забились сердца.

Делая ему перевязку, она всегда молчала. Пальцы подрагивали, перебирая некстати запутавшийся бинт. Ее и его глаза смотрели куда угодно, только не в лицо друг другу. Если взгляды пересекались, Ольга терялась, краснела, стараясь разрядить ситуацию.

– Вот, Мельников, у вас лечение происходит успешно, – подрагивающим голосом говорила она. – Пора снимать швы, ключица схватилась. Это просто удивительно, как у вас быстро заживают раны!

– А на мне всегда… как на собаке, – равнодушно отвечал Иван. – Мы, сибиряки, народ живучий!

Их отношения не остались без внимания. Лежавший в дальнем углу палаты у окна Дмитрий Дерябин заметил назревавшие чувства. Когда Ольга ушла из палаты, он не заставил себя молчать.

– Ванька, Мельников! И у тебя губенки от бабенки затряслись. Забудь, пацан. Не по кошке плошка. Ты кто такой? Рядовой окопных вшей? Так и знай место! А эта краля не для медали. Она в офицерском корпусе виды имеет. Там вон полканчик с простреленным ухом лежит, душу тешит. Как скажет, так и будет! Она к нему вмиг прискочит, только одеяло приподнимет…

– Чего брешешь-то? Какой полканчик? Какой позовет? Хайло поганое закрой, псиной воняет! – загалдели со всех сторон мужики, защищая Ольгу.

– А чего мне брехать-то? – не унимался Дерябин. – Где, скажите на милость, она ночами пропадает, если у нее место за столом в коридоре? Сами посмотрите…

В палату вошел доктор Воронцов:

– Что за митинг? А ну прекратить реплики! Требую не нарушать больничный режим, сохраняйте тишину! В соседней палате тяжелобольные, им нужен покой.

Воронцов осторожно закрыл за собой дверь. В палате воцарилось молчание. Хоть и не верят мужики Дерябину, а все равно на душе стало тускло и противно, будто каждый нашел в кармане тухлое яйцо. Все знают, что тот добивался Ольги всеми возможными способами. Не получив своего, теперь он вымещал злость на всех, кто говорил о девушке хорошие слова.

Дерябина скоро выписывают и отправляют на фронт, а ему явно не хочется. Многим не понятно, как он попал в госпиталь: не ранен и не болен. У него появились затемнения в легких – первый признак туберкулеза. Со временем прогрессирующая болезнь отступила, пятна исчезли. Дерябин в бессилии бесится, старается досадить каждому, кто как-то возражает ему.

Этот день не обошелся без колких реплик больного. Осматривая раны Ивана, Ольга просила его поднять руку вверх, отвести в сторону, советовала делать специальные упражнения. Меняя перевязку, она случайно прижалась к его груди. Это послужило поводом для наглеца:

– Ох, мужики, чо делается-то!.. Смотрите, средь бела дня бабенка жмется… знать до того назрела, что невмоготу. Ванька, а ты чо медлишь? Вали ее на койку, пока дрожит, а то убежит! – нарочито растягивая слова, с ехидной улыбкой подтрунивал Дерябин. – Потом не поймаешь! Пользуйся, пока на отдыхе… им-то все равно, сколько нас и кто мы…

Он не договорил. Утром, на завтрак, санитарка баба Феня разносила раненым еду: чай, кусочек хлеба и вареное куриное яйцо, которое Иван оставил на потом. Осторожно отстранившись от Ольги, Ваня незаметно взял его правой рукой и, коротко замахнувшись, не целясь, через всю палату запустил его в Дерябина. Бросок был точно в цель. В момент попадания Дерябин что-то говорил, яйцо угодило ему прямо в рот, плюс ко всему, оказалось всмятку. Эффект броска настолько впечатлил остальных, что на некоторое время в воздухе повисла тишина.

Стены палаты задрожали от дружного смеха. Едва не задохнувшись, сидя на кровати, Дерябин языком выворачивал изо рта желтую, перемешанную со скорлупой массу. Его округлившиеся, как у совы, глаза выражали страх и ненависть. Справившись с чувствами, он бросился через кровати на Ивана с кулаками. Тот успел отодвинуть Ольгу в сторону, принял первый удар на себя. Не раздумывая, ответил ударом правой руки. Дерябин упал на пол, подскочил, получил еще один тумак, вновь завалился, подкинув босые пятки, заехал под кровать старшине Гордееву.

Второй удар пришелся в челюсть и на миг выключил бунтаря. Несмотря на здоровье и возраст (Дерябину было тридцать пять лет), победила молодость. Не в силах справиться с шоковым состоянием, мужик с остекленевшими васильковыми глазами равнодушно выглядывал из-под кровати на окружающих.

На шум и хохот в палату забежала баба Феня, за ней доктор Воронцов:

– Пятая палата! Что за дикий смех? Ольга Васильевна, почему нарушается больничный режим? Почему у вас больной на полу лежит? Ему что, плохо?

– Не знаю… Больной Дерябин поскользнулся, упал, – выискивая поддержки у окружающих, растерянно проговорила Ольга.

– Да, он сам навернулся! Упал! – дружно поддержали ее мужики. – Шел и вдруг споткнулся. Пол скользкий. Пятки в мозолях, ногтями не смог зацепиться…

– А что у него изо рта течет?

– Плохо стало… наверное… утренний завтрак.

– Ольга Васильевна! – Воронцов покачал головой. – Вы уж тут разберитесь, кому плохо, а кому хорошо! Наведите, пожалуйста, порядок. И не шумите!

Воронцов ушел. Баба Феня помогла пострадавшему подняться, проводила его до своей кровати:

– Чего ж ты, солдатик, под ноги не смотришь? Так ведь и убиться можно.

– Да лучше бы убился… или язык поганый оторвало… – проговорил кто-то из мужиков.

Дерябин прилег на кровать, отвернулся к стене, затих и до вечера не поворачивался. Лишь перед ужином он сходил в туалет, а вернувшись, специально прошел мимо кровати Ивана с угрозами:

– Скажи спасибо, что мы не в окопчике, а то бы… да и так помни, что тебе это даром не пройдет!

После ужина, расположившись каждый на своих кроватях, определившись на группы по пять – семь человек, солдаты завели бесконечные разговоры о ранах. Но в основном обсуждались события последних дней на фронте. Кто-то рассказывал познавательный случай, произошедший с ним во время боевых действий. Другие вспоминали добрым словом погибших товарищей. Третьи писали под диктовку письма домой.

В просторной палате дым столбом, будто черти гудрон жгут. Подавляющая часть раненых – курящие. В палате разрешается курить только лежачим, кто не может ходить или передвигается с трудом. Ходячие должны курить в дальнем конце коридора, на веранде больницы. По понятным причинам в курилку вечером никто не ходит, а цедят самокрутки по очереди, под шумок.

Форточка открыта, но табачный дым не успевал выходить на улицу. Баба Феня периодически заглядывает в палату, грозила сухоньким кулачком:

– Опять надымили?! А ну, бросайте свои самопалки! Щас дохтора позову!

– Мы не курим! – с безвинными глазами доказывают солдаты. – Это Конякин да Федякин смалят. Им можно.

Конякин и Федякин, парни без ног, согласно кивали головами: это мы!

Сказав еще несколько выразительных фраз по поводу дорогого здоровья, бабушка Феня уходила звать доктора. Ее слова на мужиков не производили должного эффекта.

Иван вышел из палаты в коридор, сел на лавку. До настоящего времени он ни разу не пробовал закурить, поэтому плохо переносит табачный дым. Мысли Ивана до сих пор наполнены неожиданной встречей и смертью дядьки Константина. Он не мог понять, что это было: стечение обстоятельств, зигзаг судьбы – кому что на роду написано? Увидеть родственную душу через много лет у черта на куличках только для того, чтобы он закрыл тебя своим телом от пуль, казалось невероятным.

Однако это случилось. Он остался жить. Дядька умер. Зачем все это? Чтобы поведать ему тайну затопленного в пруду золота? К слову сказать, о золоте Ваня не думал, а вспомнил об этом только тогда, когда попал в госпиталь.

Золото. Зачем оно ему? Иван никогда не сталкивался с ним, не видел его и не знает, как оно выглядит. Что с ним делать? Куда девать, если он его найдет? К тому же, прежде чем найти, необходимо выжить в этой долгой, страшной войне.

В коридоре раздался монотонный гул от разговоров солдат. Мест в палатах не хватало. Раненых разместили на наспех сколоченных вдоль стен деревянных нарах. В основном здесь лежали бойцы с легкими повреждениями, те, кто мог самостоятельно передвигаться без посторонней помощи.

Посредине коридора стоит стол, за которым сидела дежурная сестра Ольга. Склонившись над толстой стопкой бумаг, девушка заполняла медицинские карточки, писала истории ранения и болезни. Когда Ваня вышел из палаты, она оторвалась от работы и долго, глубоко посмотрела на него благодарным взглядом. Смущенный, он опустил голову, покраснел, как созревшая рябина. Он не знал, что можно сказать понравившейся девушке. Она уткнулась в бумаги, продолжая писать результаты обследования.

Постепенно передвигаясь из одного конца коридора в другой, баба Феня моет полы. Освобождая ей место, солдаты поднимают ноги, другие уходят в курилку. Раздумывая, куда пойти, парень встал, решил вернуться в палату. Сделав шаг к двери, вдруг услышал за спиной строгий голос Ольги:

– Мельников! Помоги шкаф в процедурной передвинуть!

Ваня не сразу понял, что она обратилась к нему.

– Да, ты, – с улыбкой повторила Ольга. – У тебя правая рука работает, помоги. Да пойдем, не бойся, не укушу!

Зашли. Может, специально, может, случайно Ольга закрыла за собой дверь, показала на шкаф:

– Вот этот. Его надо сюда передвинуть, – показала место в другой части комнаты и заговорила другим, более мягким, голосом. – Спасибо тебе… за сегодняшнее. Защитил, не дал в обиду… – вдруг засмеялась чистым, приятным смехом. – Давно ты так яйца кидать умеешь?

– Да нет… недавно… первый раз, – от робости подрагивая губами, ответил он. – Случайно получилось.

– Не обманывай. Так случайно быть не может. Да и в книжке у тебя написано, что ты стрелок!

– У нас все стрелки…

– Все, да не всякие.

Они начали двигать шкаф. Ваня одной рукой тянет его к себе, Ольга подталкивает сзади. Шкаф тяжелый, подается плохо. Ване приходится его раскачивать, чтобы сорвать с места. С большими усилиями как-то перетянули его до угла. Осталось задвинуть к стене. Ваня одной рукой не мог выправить шкаф как следует. Ольга подлезла под его руку. Вместе дело сладилось: от одного рывка шкаф придвинулся к стене.

Ольга хотела выскользнуть из-под руки, но Иван не дал. Чувствуя ее близость, он бережно прижал ее к себе, повернул лицо, нашел губами губы. Голову вскружил свежий запах медуницы, сочной ромашки, парного молока. Как будто он долго искал что-то родное и только сейчас нашел.

Она замерла от неожиданности, робко уперлась ему ладошками в грудь, но не оттолкнула. Лишь сдерживая дыхание, медленно закрывая глаза, слабея с каждым мгновением, податливо прижималась к нему затрепетавшим телом.

В коридоре баба Феня уронила швабру. Будто очнувшись, девушка вздрогнула, вырвалась от сильной руки Ивана. Поправляя сбившиеся под белым платочком волосы, сверкнув глазами, возмущенно заговорила:

– Ах ты… медведь! Тихоня!.. Я думала он такой… а он как все!

– Какой? – все еще находясь под впечатлением поцелуя, спросил Иван.

– Такой вот… наглый, как танк. Вам всем одно надо. Так руки и тянете!

– Но я же не просто так. Нравишься ты мне.

– Я многим нравлюсь. Так что теперь, мне со всеми целоваться? – более спокойным голосом, удивляясь его смелости, говорила она, и подтолкнула его к двери. – Иди уж… подумают еще чего… И не вздумай больше!

Они вышли в коридор. Баба Феня переставила ведро, освободила место на лавке. Парень присел на край, как можно ближе к столу Ольги. Она обмакнула перо в чернила, продолжила заниматься своими делами. Никто не заметил их непродолжительного отсутствия, как и не обратил внимания на раскрасневшиеся лица.

Осмелев от случившегося, стараясь исправить ситуацию и как-то расположить к себе Ольгу, Ваня негромко, чтобы не услышали остальные, заговорил:

– Ты не думай, я это не от наглости. Ты мне правда понравилась. Хорошая ты, добрая, не такая как все. Может, поэтому я и посмел тебя того… обнять.

Нахмурив брови, Ольга молчала, что-то быстро отмечая на бумаге.

– …не обижайся на меня… прости, если что не так. Я парень простой, у меня до войны ни с кем такого не было…

– Врешь ведь! По глазам вижу, что врешь! – отстранившись от бумаг, бросила в его сторону насмешливый взгляд та. – Все вы такие. Божишься, что одинокий, а у самого, наверное, жена и дети есть.

– Да не жена она мне вовсе, – вспомнив про Варвару, сознался Ваня. – Так просто…

– Так просто? Как это – просто?..

– Да то непростой случай был, когда медведь медовухи напился. Деды на помощь позвали, медведя прогнать, а сами потом меня напоили… и на сеновал с Варварой уложили.

Ольга засмеялась веселым, заразительным смехом. Больные устремили на них взгляды. Девушке стоило больших усилий, чтобы сдержать свои эмоции.

– И что ты? – прыская со смеха в кулачок, спросила она.

Ваня вкратце рассказал о случившемся. Ольга, отложив все дела в сторону, зажав ладошками рот, не переставала хохотать. Чувствуя ее внимание к себе, Иван обратился к воспоминаниям детства, о том, как дрался с Гошей, потом рассказал, как вместе их забрали на войну. Рассказывая, Ваня, в свою очередь, задавал девушке простые вопросы, которые приоткрывали прошлые страницы ее жизни.

Время текло незаметно. Прошло два часа. Баба Феня напомнила Ольге, что пора поставить больным уколы. Опомнившись, Ольга быстро собрала со стола бумаги:

– Заговорил ты меня. Вон сколько работы не сделала! Когда теперь писать-то?

– Давай я тебе помогу! – охотно предложил свою помощь Ваня. – Ночь большая, все равно не спится. Ты здесь дежурить будешь?

– Буду. До утра. За этим столом.

– Ну, так я после отбоя выйду.

– Если есть желание… – согласилась она. – Только чуть позже, когда улягутся. Мне еще в офицерский корпус сходить надо…

Ваня почувствовал, как взлетело и едва не остановилось сердце: прав был Дерябин.

– …отец у меня там, раненный в голову. Полковник Егоров… Владимир Сергеевич. Слышал о нем?

– Нет, не слышал.

– Ранение слишком тяжелое. Касательное попадание пули в левую область головы. Нарушение двигательных функций нижних конечностей, потеря слуха… – негромко продолжала Оля. – Вот поэтому мне приходится жить здесь, в госпитале. Сутки через сутки в вашем корпусе, а в остальное время у его кровати.

Теперь ему понятно все. Не зная, что сказать в ответ, он молча смотрел ей в глаза, стараясь разобраться в том, как она при таких условиях, моральном и физическом напряжении работает и остается доброй, отзывчивой на любые просьбы раненых солдат. В этом здании старой школы их около двухсот человек. Всем надо помочь, сделать перевязки, уколы, заполнить медицинские карточки, перенести тяжелобольных на процедуры и обратно. Да, ей помогает баба Феня. Есть санитары, которые всегда заняты. Днем работает лечащий врач Воронцов. В критической ситуации по телефону можно вызвать дежурного хирурга. Но основная часть ответственности за происходящее в корпусе лежит на ее хрупких плечах.

Их ночь была коротка, как падение пожелтевшего листочка березы с ветки на землю поздней осенью. После отбоя, когда все раненые уснули, Ваня вышел к ней из палаты к столу. Оля продолжала писать пером и чернилами в больничных листах. Ее уставшее лицо выражало полное безразличие. Взглянув на него, она улыбнулась, показала глазами на лавку рядом со столом. Он присел, негромко о чем-то заговорил. В тихом коридоре его голос оказался грубее. Кто-то из раненых поднял голову:

– Эй, вы, тише там. Спать мешаете.

Из процедурной вышла баба Феня, замахала руками:

– Идите в кабинет, там воркуйте! Я тут посижу. Если что, позову.

Они перешли в сестринскую. Ольга оставила дверь открытой, но баба Феня прикрыла ее за ними:

– Нечего солдатиков тревожить!..

Ольга разложила на столе бумаги, собралась писать, но мысли путались от усталости. Ваня хотел помочь, но после окончания третьего класса прошло десять лет, и писарь из него не получался. Ольга продиктовала несколько предложений, попросила написать отдельно на листочке. А потом долго прыскала от смеха в кулачок над его каракулями: «Па небу лител нимецкий самалет. Русские салдаты бахнули синитками. Самалет упал бабе Фене вагарот. Баба Феня ругалась: нету луку и маркофки нет. Картошки тожи тютю».

На ее смех Ваня не обижался: в такой смехотворной форме он написал изложение специально, чтобы развеселить ее. Над ошибками он не задумывался: что поделать, если на курок винтовки ему приходилось нажимать чаще, чем писать буквы. О своей боевой профессии он девушке ничего не сказал, определив себя в пехотный полк рядовым солдатом. Этот ответ удовлетворил ее любопытство. На войне каждый второй человек воевал в пехоте, и этих слов для нее было достаточно.

Как бы случайно Ваня прикоснулся к руке, взял в свою руку ее ладонь. Сначала Ольга хотела вырваться, но потом сдалась, предупредив его строгими словами:

– Будешь приставать, позову бабу Феню!

– Не буду, – просто ответил он.

– Почему? – удивилась она.

– Потому что я тебя уже поцеловал. Мне нашего поцелуя хватит до конца дней моих. Теперь на фронт можно спокойно идти.

Ольга глубоко посмотрела ему в глаза. Вероятно, эти слова произвели на нее большее впечатление, чем упавший в прошлом году в огород бабы Фени немецкий самолет. Ваня был не таким, как все, кто старался навязать ей свою скороспелую любовь. В его словах звенела волнующая струна, от которой ее сердце замирало и порхало бабочкой за стеклом, просившейся на свет и в тепло. С каждым его словом она верила ему все больше и ничего не могла с собой поделать.

– У меня никогда и ни с кем… так не было… как с тобой, – неторопливо подбирая слова, продолжал говорить Ваня. – Все как-то не получалось… были девчонки в деревне, но это все не то… а тут тебя увидел, загорелось все внутри… будто встретил ту, которая мне снилась…

– Не смеши меня, – продолжая испытывать его чувства, серьезно отвечала она. – Я старше тебя на три года. Ты еще найдешь молодую, себе по возрасту. Вон их сейчас сколько подрастет. Парней-то… почти всех повыбили.

– А мне не надо другую. Я встретил тебя!

Он говорил долго и нежно, будто складывая свои слова в ласковую песню. И чем больше и дольше он говорил, тем ниже и ближе она склоняла ему на плечо свою голову. Поверила в его искренние чувства.

Все происходило непроизвольно и естественно. Упавший на пол с ее головы платочек. Мягкие волосы в его загрубевших пальцах. Огонь на щеках и слезинки из глаз. Упругие, медовые, слегка приоткрытые губы, сомкнувшиеся с его губами. Долгий поцелуй, от которого кружилась голова. Рука Вани повторила тонкий изгиб шеи, бережно прикоснулась к плечу, проскользнула между пуговицами халата на вздрогнувшей груди.

– Ах ты… ухарь! Распелся мне тут, как соловей! А я слушаю. Не лезь! – будто очнувшись от сказочного сна, строгим голосом проговорила Ольга.

– Почему… так? – сгорая от желания, застонал Ваня.

– Потому… что! – отодвигаясь как можно дальше, сердито сдвинула брови недотрога. – Никто еще не прикасался ко мне. Понял? И ты не прикоснешься.

– Вообще не было? – не поверил он.

– Вообще.

– А как же…

– А вот так. Живу, как видишь. Много вас таких… скакунов. Пробовали и пытались. Не получилось, и не получится. А тебе… поверила… растаяла. А ты руки потянул.

Ольга вскочила на ноги, подняла платочек, поправила волосы, повязала его на голове, вынесла суровый приговор:

– Шагай к себе в палату. Ложись спать. А для утехи найдешь кого-нибудь. Там у вас есть такие…

– Оля! Да я ведь… случайно… – заламывая больную руку, подрагивающим голосом пытался оправдаться он.

– Товарищ больной! Покиньте комнату и займите в палате положенное вам место!

– Оленька!.. Да я…

– Баба Феня! – повысила голос девушка, призывая на помощь верную санитарку.

Ване ничего не оставалось, как молча удалиться. В дверях он остановился, подавленно оглянулся. Ольга сердито смотрела на него: уходи! Он осторожно закрыл за собой дверь.

Вернувшись к себе, Ваня долго не мог уснуть. Находясь под впечатлением общения с ней, он вновь и вновь переживал каждое мгновение, представляя как гладит ее волосы, целует губы, а она, склонив голову на его грудь, ласково перебирает пальчиками его ухо.

Как все случилось? Он не мог понять. Подумаешь, руку не туда сунул. Недотрога. И тут же гордился ее недоступностью: «Ишь ты, какая! Даже не допускает. Сразу видно, бережет честь! Кому-то будет верная жена…»

В другой стороне палаты заскрипела кровать, по деревянному полу захлопали больничные тапочки. Дерябин, нарочито шаркая ногами, пошел в туалет. Проходя мимо Ваниной кровати, он склонил голову, прошипел змеем:

– Че, сосунок, не дала?.. Ну-ну, давай теперь бодайся с подушкой!

Иван ничего не ответил, молча перевернулся на другой бок. Все мысли только об одном, как помириться с Ольгой. Так и не придумав ничего путного, он забылся глубоким, но чутким сном.

В голове Вани замелькали пестрые сполохи: то он на вершине горы, то стремительно спускается вниз по извилистой тропе. Рядом на лугу мужики косят сено, бабы переворачивают его граблями. На них налетает немецкий самолет. Он бьет по людям из пулеметов, но выстрелов не слышно и пули не летят. Мужики и бабы бегут в укрытие, он бежит за ними, но вокруг чистое поле, не спрятаться и не скрыться. Вдруг впереди река. На берегу лодка. В лодке люди в строгих костюмах с суровыми лицами. Посадили Ваню к себе, поплыли против течения. Река бурная, грязная, с порогами и перекатами. Вода бьет ему в лицо, мороз холодит тело. Люди молчат, ничего не говорят. Из-за поворота показался остров, тот самый, где они жили в ссылке. На острове те же кедры, дома. А в домах лежат кошки. Люди в строгих костюмах ведут Ваню к домам. Кошки кусают Ваню. Ему больно. Он кричит, но голоса нет. Сбоку появилась Ольга, улыбнулась ему, показала чистый лист бумаги, пошла прочь. Он хочет бежать за Ольгой, но не получается. Люди в строгих костюмах тянут его за собой. Кто-то в ухо негромко, но настойчиво зовет его по фамилии. От этого Ваня приходит в себя и просыпается.

Все еще находясь под впечатлением сна, Иван видит склонившегося над ним человека. Ваня не хочет вставать, но человек строгим голосом повторяет требование:

– Мельников! Подъем!..

Он наконец-то полностью очнулся от сна, сел на кровати, опустил на пол ноги. Перед ним стоит лечащий врач Воронцов. Рядом с ним, в накинутом на плечах белом халате, в красно-синей фуражке незнакомый офицер, старший лейтенант. Вокруг, на кроватях с испуганными лицами на него смотрят соседи по палате. Ваня не может понять, что происходит.

– Иван Мельников? – холодно спросил старший лейтенант. – Следуй со мной.

Ваня встал, понуро направился за ним к выходу из палаты. Следом за ними, с бледным от страха лицом пошел Воронцов.

В коридоре напряженная тишина. У двери палаты, ломая руки, с бледным лицом стоит Ольга. В ее глазах застыл страх: что происходит? Прислонившись к стене с ведром и шваброй в руках, трясется баба Феня. Раненые, уступая дорогу, расходятся по сторонам. Никому не надо объяснять, кто идет первым.

Ване тоже понятно, что старший лейтенант НКВД находится здесь не для того, чтобы поздравить его с успешным выздоровлением. В его голове мечутся самые плохие предчувствия. Скорее всего, Костя рассказал в штабе разведки про случай на Хромом перевале, кто кого прикрывал своим телом от немецких пуль. Теперь ему предстоит ответить на тысячу вопросов, касающихся родства простого разведчика и ходока-диверсанта.

Серое, холодное утро напитано промозглой сыростью. Во дворе перед больницей лужи и грязь. На голых, без листьев ветках деревьев огромные капли ночного дождя. От крыльца лечебного корпуса к офицерской больнице проложены широкие тротуары. Перед войной там размещалась школьная столовая.

От офицерского блока, будто крылья мельницы, в разные стороны расходятся четыре тротуара. Первый соединяется с больничным корпусом, где лечат солдат. Второй направлен к проходной. Третий уходит к столовой и прачечной. Четвертый, самый длинный и пологий, уходит к наполовину зарытому в землю овощехранилищу, где сейчас находится морг. Раненые бойцы называют тротуары «розой ветров». Кто и когда им дал такое название, неизвестно. Из окон больницы всегда видно, кого куда ведут или переводят. Если человека несут на носилках на север, всем понятно, что в палате будет пополнение. Западная дорожка предназначена для передвижения офицерского состава. На юге находится столовая и прачечная. А на восток уносят закрытые окровавленными простынями тела умерших людей.

Не так давно Ваню вели на север. Теперь сопровождают обратно. Ваня знает, что в офицерской больнице есть отдельные комнаты. В одной из них всегда сидит представитель НКВД. Вероятно, туда его теперь ведут на допрос.

Возле крыльца операционной стоит крытый брезентом армейский «виллис». За рулем, распустив у шапки уши, кутается в шинель шофер. Ему холодно. Косо посмотрев на Ваню, водитель плотнее затолкал руки в рукава и закрыл глаза: дремлет. Сегодня его подняли рано.

Чуть дальше, за углом, тарахтит двигателем ЗИС-5. На его раме закреплен жестяной фургон без окон с одной дверью с правой стороны. В таких машинах перевозят заключенных. «Это для меня…» – холодея телом, подумал Ваня.

Сапоги старшего лейтенанта отстукивают по деревянному тротуару последние минуты свободы Ивана Мельникова: «Стой! Стреляй!.. Стой! Стреляй!..» Сзади доктор Воронцов едва слышно переступает растоптанными, не по ногам туфлями: «Как быть?.. Как быть?..» Среди этих шагов едва слышно шлепают заношенные больничные тапочки Вани: «За что? За что? За что?..»

Они зашли в здание. Старший лейтенант свернул направо по коридору, подошел к последней двери. У дверей два дюжих автоматчика. Плечи – как круп у коня. Увидев старлея, подскочили с лавки, вытянулись, отдавая честь. Не обращая на них внимания, тот прошел мимо, широко распахнул дверь и, не спрашивая разрешения, зашел в комнату:

– Привел!

– Заводи… – в тон ему ответил грубый, усталый голос.

Старший лейтенант повернулся через плечо, позвал Ивана и доктора Воронцова за собой.

В узкой и длинной, приспособленной для хранения медицинского оборудования комнате, тесно. За небольшим столом сидит капитан в красно-синей фуражке. Рядом с ним, в чистом пиджаке, идеально отутюженных брюках стоит мужик лет сорока. Когда Ваня зашел в комнату, он прошел к нему навстречу, внимательно посмотрел в лицо и, ничего не сказав, вернулся на место. Напротив капитана, с другой стороны стола сидит… Дерябин. Его лицо белее выпавшего снега. Синюшние губы подрагивают, как крылья порхающей бабочки. Сложенные на коленях руки придерживают трясущиеся ноги. Ваня понял, что Дерябин здесь находится неслучайно, скорее всего, наговорил на него или написал какой-то донос…

К некоторому удивлению ему и доктору Воронцову мужчина в гражданской одежде предложил присесть на стоявшие у стены стулья.

– Подождите немного. Мы скоро закончим, – негромко проговорил он.

В отличие от него капитан НКВД рыкал на Дерябина львиной яростью:

– Как давно все продолжалось? С какого дня ты начал мазать? Кто тебя надоумил так делать?

– Сам… начал… прослышал, мужики говорили, что как будет… попробовал… – в страхе лопотал Дерябин и тут же молил прощения. – Товарищ капитан! Не со зла я… простите…

– Простите?! В то время, как простые солдаты каждый день умирают, погибают за нашу Родину, ты здесь, сука, в тепленькой постельке отлеживаешься?! И просишь прощения?

– Я отвоюю… отвоюю! Дайте время…

– Конечно, отвоюешь! Куда же ты денешься?! В штрафном батальоне отвоюешь!.. – в гневе ударяя кулаком по столу, кричал на него капитан. – Может быть. А может, и сразу тебя расстреляют после трибунала! – и опять зло прищурил глаза. – Короче, некогда мне тут с тобой… Онищенко!

– Я! – ударил каблуками старший лейтенант.

– В машину его и в полк! Глаз не спускать!

– Есть! – отчеканил старший лейтенант, вытащил из кобуры пистолет и направил его на Дерябина. – Встать! На выход!

Дерябин, как есть в больничной одежде, штанах, халате и тапочках, попытался встать, не получилось. От страха ноги не слушались. Онищенко позвал автоматчиков. Те заскочили в комнату, подхватили Дерябина под мышки, поволокли по коридору на выход, к машине. Тот, теряя тапочки, плакал.

Не понимая, что происходит, Иван смотрел то на Воронцова, то на капитана НКВД. Воронцов, бледный, как смерть, молчал, капитан что-то быстро писал пером в папке. Наконец-то поставив точку и расписавшись, он захлопнул картонную обложку, на которой большими буквами теснилось страшное слово ДЕЛО №… и, отложив ее в сторону, обратился к присутствующим:

– Вот, товарищи, видите, какие сволочи встречаются среди нас? Грудь себе свинцом натирал, вроде как затемнения на легких, чтобы рентгеновские лучи показали болезнь легких: туберкулез. А здесь, в госпитале, свинцовых патронов не оказалось. Так вот и выявили симулянта, – и сменил тему разговора. – Теперь, после того как мы определились с этим… Дерябиным, – он посмотрел на Ивана, потом на человека в костюме, – вам слово, товарищ Михайлов.

Иван вздрогнул: сейчас начнут допрос и ему откроют свое дело. Однако по мягкому, уважительному тону, понял, что предстоящий разговор пойдет не о родственных связях с дядькой Константином.

– Прежде всего, представлюсь, – с доброжелательной улыбкой начал человек в костюме, протягивая руку Ивану – Михайлов Сергей Петрович.

Ваня встал со стула, подал ладонь, удивляясь, но Михайлов предложил ему присесть:

– Садись, Иван Степанович. Называть себя не обязательно, я о тебе многое знаю. В твоей военной книжке подвиги разведчика-сибиряка описаны подробно, но сейчас разговор не об этом.

После этих слов он ненадолго замолчал, прохаживаясь по комнате с замкнутыми за спиной руками. Его поведение и молчание порождало некоторую интригу, от которой у присутствующих по спине бегали мурашки, а в голове роились напряженные мысли: «Что он сейчас скажет: плохое или хорошее?»

– Ты, Иван Степанович, родом из… то есть последнее время до войны проживал в Енисейском районе Красноярского края, в колхозе «Рыбак». Так?

– Да, – не понимая, к чему тот клонит, волнующимся голосом ответил Иван, – на Большом Гусином озере… в семье Ушаковых.

– В семье Ушаковых, правильно. Хотя фамилия твоя Мельников. Сиди, не вставай. Твое прошлое нам тоже хорошо известно. У нас нет данных, как, почему и за что ваша семья была сослана, но мы знаем, что вы жили на острове Тайна. Здесь, думаю, неуместно вспоминать все горечи и обиды, война идет. Поэтому прошу тебя помочь нам в одном большом и важном деле!

Заостряя внимание, Михайлов остановился перед Ваней, внимательно посмотрел ему в глаза и повторился:

– Пойми: прошу, а не приказываю!..

– Говорите…

Михайлов опять заходил взад-вперед, вероятно, раздумывая, как лучше высказать свою просьбу. Так и не подобрав нужных слов, он решил идти на таран:

– Когда ты последний раз был на острове?

– Перед войной, осенью. С дядькой Степаном соболя промышлять ходили. Потом не довелось, дядьку на войну забрали, а я за хозяйством смотрел.

– Это, значит… в сороковом году. Где вы жили, когда охотились: на острове, в избах ссыльных или на заставе?

– На острове, – потупив взгляд, тихо проговорил Иван, – в нашем доме… на заставу ходить нельзя. Там табличка, на ней написано, что застава охраняется…

– Понятно, дальше можешь не продолжать. Я тебе верю, ты честный человек, врать не будешь, чужого не возьмешь. Лучше скажи нам, какой дорогой вы проходили на остров?

– Какой дорогой? – удивился Ваня. – Нет там никаких дорог, кругом болота. По болоту мы ходили через скит.

– Ясно! – потирая руки перед собой, оживился Михайлов, заходил по комнате быстрее. – А теперь ты мог бы туда найти дорогу?

– Что ж такого? – усмехнулся Ваня. – С закрытыми глазами. Да кто ж меня туда отпустит? Война… – и, вдруг начиная кое-что понимать, насторожился. – А что там делать-то, в такую пору? Осень поздняя. Там снега сейчас лежат.

– На первый вопрос нам сейчас ответит… извините, товарищ доктор, как вас?

– Военврач Воронцов! – подскочив с места, вытянувшись по струнке, отозвался тот.

– Скажите нам, пожалуйста, в каком состоянии сейчас находится раненый Мельников?

– Мельников находится в состоянии успешного выздоровления! Ключица срастается, швы чистые, раны затянулись. Думаю, через неделю, максимум десять дней можно выписывать!

– Десять дней… – вновь заложив руки за спину, вновь прохаживаясь по кабинету, повторил его слова Михайлов. – Что же, думаю, десять дней нам хватит, – и обратился к капитану: – Товарищ Скрябин! Оформляйте Мельникову командировку на десять дней! Под мою личную ответственность! – К Ване: – А то, что там сейчас снега, так это нам на руку, оч-чень хорошо! Нас не будут ждать в такую пору.

– В командировку?.. В Сибирь?.. На остров Тайна? – не веря своим ушам, переспросил Иван. – Но зачем?!

– Затем, дорогой ты наш Иван Степанович, – остановившись перед ним, Михайлов опять посмотрел ему глубоко в глаза, – на острове скрываются дезертиры. Нам надо их обезвредить. И ты нам покажешь дорогу.

– По болоту… но ведь есть дорога короче! Там можно дойти от Енисея за три дня.

– Можно, конечно, можно, – криво усмехнулся Михайлов. – Только вот дело в том, Ваня, что в связи с нашим попустительством на законсервированной заставе, по вине некоторых лиц, остались большие запасы продуктов. А вместе с ними… два пулемета, карабины и достаточное количество патронов к ним. Да, там была охрана в количестве двух человек, которые сейчас могут всем этим воспользоваться против нас…

– Не было там никакой охраны. Я был на заставе…

– Может быть, их и не было в то время, когда ты приходил. Но, по нашим данным, семь человек сейчас живут там. Или на острове. И не исключено, что все подходы к заставе и острову ими контролируются.

– Когда ехать?

– Когда? – Михайлов посмотрел на часы. – А вот сейчас и поедем. Тебе на сборы… десять… нет, семь минут. Хватит?

– Хватит, – быстро направляясь к выходу, ответил Ваня.

– Только не задерживайся. Самолет ждет.

Командировка

Знакомые места пьянят разум. Прохладный воздух горячит сердце. Серые краски северной тайги радуют восторженный взгляд Ивана. Дышится легко и вольно. Ноги без устали отмеряют рваные изгибы унылого болота. Ваня, как молодой лось на дальнем переходе, шагает по знакомым местам. Здесь ему знаком каждый островок и зыбун. Тут он знает все кочки и смертоносные окна.

Грязное осеннее небо затянуто мраморными облаками. Снеговые тучи опрокидывают из своих карманов на землю перьевые хлопья пушистого снега. Мягкое течение западного воздуха сбивает с косматых кедров комковатую кухту. Высота снежного покрова в некоторых местах достает до колен. Черные окна теплой воды дышат паром. Плотный туман ограничил видимость до ста шагов.

– Эй там, ведущий! – летит голос сзади. – Осади маленько. Дай сердцу охолониться.

Ваня останавливается, ждет. Из махрового сумрака проявляются залепленные снегом фигуры людей. Догоняя его, по следам цепочкой движется группа товарищей. Одиннадцать человек. У каждого за спиной виднеются небольшие вещмешки. Через шею вниз стволами перекинуты автоматы. Первый из них, весельчак и шутник Николай Гостев, оторвался на двадцать шагов от остальных, догнал Ваню быстрее всех:

– Ну ты, паря, и рысак! – перебивая рвущееся дыхание, смахивая со лба пот, высказал он. – Ты тут что, раньше по болотам за лосихами гонялся? Я всю жизнь по тайге мотылялся и то догнать не могу. Прешь, как необъезженный мерин! Загонишь нас…

– Я что? Я ничего, так себе, иду потихоньку, – с улыбкой ответил Ваня. – Куда тут бежать? Снег вон, по колено, сильно не разгонишься. В другой раз бы, посуху, можно было быстрее шагать.

– Куда уж быстрее? Ноги дрожат, дыхания не хватает. Ты уж тормози копытами, а то всех загонишь. Надо перекур организовать.

Пока они переговаривались, подошли остальные. Каждый из группы потребовал короткого отдыха. Михайлов посмотрел на часы, согласно кивнул головой:

– Десять минут привал. На снег не садиться, холодную воду не пить.

Группа расположилась на небольшом островке, под невысокими, разлапистыми кедрами. В одном из них вырублено топором дупло, края опалены огнем.

– Кто тут чем занимался? – спросил кто-то.

– Это мы с дядькой Степаном тут соболя добывали, – равнодушно ответил Ваня. – Хороший кот был! Здоровый, черный, с проседью. Собаки его нашли на дневной лежке. Долго мы тут с ним возились, выкуривали. Матерый котяра попался, хитрый. До вечера возились, пока не добыли.

– У тебя тут что ни место – что-то было, – качая головой, заметил Костылев Петр, мужик лет тридцати.

– Не везде, но было. Там вон, сейчас не видно, – Ваня показал рукой в непроглядную стену падающего снега, – перед островком кобель сутки сохатого держал, пока я на остров ходил. А там, – показал в другую сторону, – медведя стрелял, который за мной шел. Скоро мимо проходить будем, покажу место.

– Все-то тебе тут знакомо! – удивился Михайлов. – Как ты в такую непогоду определяешься? Я бы давно потерялся.

– Как? – Ваня пожал плечами. – А что тут определяться-то? Шагай да и все. Ноги куда надо сами приведут.

Мужики молча переглянулись: как так, шагай да и все? Надо видеть и знать куда идти! Силен уж этот Ванька по тайге да болоту бродить! Видно, немало в свое время в этих местах ходил!

Кончился привал. Михайлов отдал команду выдвигаться дальше.

– Далеко еще? – спросил кто-то.

– Нет, лежневка скоро начнется, – пояснил Ваня.

– Скоро – это когда? У тебя все близко да скоро. А мы идем и идем. Ты уж определись, паря, дай мужикам настрой, – попросил Костылев Петр. – А то упадем все от твоего «скоро».

– Может, километра четыре или шесть, – пожал плечами проводник. – Кто его тут мерил, болото? Одно знаю – не переживайте, к вечеру будем на месте, – и зашагал дальше.

Вытянувшись в цепочку, милиционеры пошли по его следам.

Четвертый день идет с той минуты, когда Ваня согласился быть проводником. Самолет, теплоход, лошадь и, наконец, ноги перенесли его за несколько тысяч километров в родные места. Как потом оказалось, все было тщательно подготовлено и спланировано майором Михайловым.

Сергей Петрович оказался командиром оперативной группы уничтожения отдельных лиц, уклонявшихся от службы в рядах Советской армии. На простом языке это значило, что он командовал взводом милиционеров, выслеживавших дезертиров на всей территории Красноярского края. Это там, в госпитале, в гражданской одежде, пиджаке и брюках он казался интеллигентом. Здесь, с подчиненными, в форме сотрудника милиции и погонах выступал в роли командира, которого все слушались. У него – неограниченные права и возможности, связанные с деятельностью оперативной группы. По первому требованию ему в назначенное время давали лошадей, выделяли машины, освобождали пароходы и вагоны и, как в случае с Ваней, бронировали места на нужный рейс самолета. Сергей Петрович в любое время суток мог звонить в Главное управление милиции города Красноярска в вышестоящие органы, и ни в чем не получал отказа.

Группа Михайлова была создана в 1942 году, когда возникла проблема частого уклонения отдельных лиц от воинской обязанности. Война, тяжелые, бесконечные бои на фронтах, активное наступление немецких войск порождало у некоторых русских солдат страх перед неизбежной смертью. Люди бежали из окопов, поездов, с пересыльных пунктов, из военкоматов и собственных домов. Дикая, глухая тайга служила им надежным укрытием. Найти их было непросто. Милиционерам приходилось проходить сотни километров по пересеченной местности, ночевать под открытым небом, мокнуть, мерзнуть, голодать, испытывать многочисленные лишения. Это вызывало у людей злость и ненависть к дезертирам, которую они вымещали на них автоматным свинцом на месте задержания.

Перелет Вани и Сергея Петровича разделился на два отрезка. С фронтового аэродрома под Сталинградом их забрал транспортный самолет Ли-2. Дозаправка проходила в Омске. В Красноярске приземлились глубокой ночью. На аэродроме их ждала машина, которая тут же перевезла в речной порт. Едва они поднялись на палубу парового катера, тот отдал концы и отвалил от берега.

В Енисейске тоже ждали. В городском отделе милиции на привязи стояли свежие, отдохнувшие лошади. Подчиненные Михайлова прибыли сюда раньше, два дня назад, ждали своего начальника. Разрешив все бумажные и дорожные дела, группа выехала из города в ночь. Ехали спешно, редко останавливаясь на привал для приема пищи или кратковременного отдыха. Колхоз «Рыбак» и Большое Гусиное озеро, как и другие встречавшиеся по дороге населенные пункты, Михайлов приказал объехать стороной. Побывать в доме своих приемных родителей Ване не довелось.

Передвижение группы проходило в строжайшем секрете. Непогода была кстати. Немногочисленная часть населения, те, кто не был на войне – женщины, старики, дети и комиссованные после ранений мужики – сидели по домам или находились на работах. На всем протяжении пути им не встретился ни один человек. Снег засыпал их следы. Оставаясь незамеченными, к концу третьего дня они благополучно добралась до староверческого монастыря. Там, в глухом урмане, оставили коней и одного милиционера для досмотра животных, а остальные рано утром выдвинулись дальше.

Для Вани побывать в родных местах, пусть тайно от всех, на короткий промежуток времени – неслыханный подарок судьбы. В суровое время, когда никто из солдат не знает, что может быть с ним через минуту, увидеть своими глазами малую Родину – счастье, о котором мечтает каждый. Он безгранично счастлив от общения с миром, где вырос и где прошли годы его жизни. Дышит и не может надышатся воздухом свободы. Видит и не может насмотреться на стихию родных просторов. Живой цвет темно-зеленой тайги, озера, ручейки, горы, распадки и унылое, неприветливое болото кажутся такими родными. Хочется бежать, прикоснутся руками к каждой веточке дерева, пить родниковую воду, заглянуть во все уголки, где когда-то был. Повторить незабываемые мгновения охотничьего успеха, пройти заново трудный путь между болотистых зыбунов, топтать глубокий снег до полного изнеможения, а потом, вытянувшись на густом лапнике хвойных деревьев, наслаждаться теплом ночного костра.

Все это Ваня желает пережить в полном одиночестве, без посторонних. Хочет, но не может, потому что знает, для чего здесь. Понимает, что каждый его шаг контролируется должностными лицами, которые не могут разделить его чувств. Михайлов и подчиненные ему люди – исполнители сурового закона. Он всего лишь проводник, от которого можно ожидать всего что угодно. Им не дано понять того, о чем он сейчас думает и переживает. Их цель – успешный результат, в котором должен быть однозначный итог. Может, именно поэтому сейчас Ваня не несет при себе оружие.

Иван слушается, подчиняется любой команде Михайлова. Так было приказано вышестоящим командованием. И все-таки, не может удержаться от взрыва переполняющих его душу эмоций. Прокладывая путь, Ваня быстро удалялся вперед на значительное расстояние от позади идущих милиционеров. Только так на короткий срок чувствует себя наедине с родной стихией. Это помогает ему заново пережить каждый шаг, подумать о родных и близких людях.

Вот здесь они с дядькой Степаном когда-то кипятили чай, отдыхали. Где он сейчас? Что с ним? От деда Фили, бабушки Ани и его жены Валентины приходило несколько писем. В них говорилось, что он воюет на северных фронтах, был дважды ранен. Удастся ли им встретиться когда-нибудь? Получится ли сходить в тайгу?

Дядьку Михаила убили. Дядька Андрей пропал без вести. Сводные братья Яшка и Митька не пишут. Было несколько писем от них вначале войны, а потом оба как будто в воду канули.

Письмо. Надо написать Ольге. Но когда и куда? Он не знает ее адрес. А фамилия? Ах, да! Тогда ночью она говорила, что ее отца зовут Владимиром Егоровым. Это он запомнил точно. Значит, она Егорова. А адрес… можно взять у Тихона Васильева, что лежал на соседней койке слева, он с ним из одной части. Тихона должны были выписать через несколько дней, как его забрал Михайлов. Эх, да что там! Язык до Киева доведет. Только бы вернуться на фронт, а там узнает адрес полевой почты.

Последняя их встреча была короткой, как огонек догорающей спички. Ваня помнит каждое движение девушки, когда вернулся в палату за вещами. Она сидела в коридоре за столом. Увидев его, вскочила, хотела подойти, но не решилась. Слишком много любопытных глаз смотрели на них в ту минуту. Ваня прошел мимо, поймал глазами взгляд ее испуганных, широко открытых глаз: «Что происходит?». Он ответил улыбкой: «Все хорошо, не волнуйся». Баба Феня, бросив работу, помогла ему собрать вещи:

– Куды ж тебя, сынок?..

– Переводят на легкий труд, в другую больницу, – ответил Ваня.

Попрощавшись с соседями по палате, Ваня вышел в коридор. Ольга стояла у дверей. Когда проходил мимо нее, она незаметно сунула ему в руку клочок бумаги. Он улыбнулся на прощание, пошел к выходу, на крыльце развернул записку. В ней быстрым и твердым почерком красовались несколько окрыляющих слов: «Пожалуйста, напиши мне. Буду ждать. Твоя Оля».

Эта записка сейчас греет его сердце во внутреннем кармане куртки. Возможно, это самые дорогие слова, которые ему когда-либо говорили за всю его жизнь. Ваня достает бумажку при любом удобном случае, когда бывает один, просыпаясь утром или перед сном. Перечитывая ее в сотый раз, улыбается ей, как утреннему солнышку или выросшему, зацепившемуся за край скалы дереву: жизнь не кончается, а только начинается!

Впереди, в серых размывах хмурого дня проявилась заваленная снегом лежневка. Пришли. Ваня остановился, стал ждать милиционеров. Первым догнал Николай Гостев. Ваня приложил палец к губам: тихо! Когда подтянулись остальные, предупредил Михайлова:

– Теперь не шумите. На болоте любой звук может быть слышен на многие километры. Стойте здесь, я проверю лежневку.

Осторожно, стараясь скрыть свои следы за кустами и деревьями, Ваня подошел к деревянной дороге. Так и есть. По лежневке тянулись недавние, присыпанные снегом, следы человека. Возможно, людей было двое, рядом с ними петляли цепочки.

– Дело плохо. Как я и предполагал, с ними собаки, – вернувшись назад, доложил Ваня Михайлову.

– Сколько отсюда до острова? – спросил Сергей Петрович.

– Километра два, не больше, – прикидывая расстояние, ответил Ваня.

– Близко, могут услышать… – недовольно покачал головой тот и отдал команду. – Гостев! Остаешься за старшего. Всем отойти назад еще на один километр. Расположиться лагерем за каким-нибудь островком. Разводить костры можно, но топорами не стучать. Ломайте сухие ветки, готовьте еду и отдыхайте. Мы с Мельниковым в разведку. С нами пойдет… Никитин. – К Никитину: – Где у нас пакет с отравой?

– Вот он, у меня в вещмешке, – отозвался молодой милиционер, парень лет двадцати.

– Возьми с собой. – К остальным: – Все. Ждите моих команд.

Отряд разбился на две группы. Милиционеры под началом Гостева пошли назад, Ваня повел Михайлова и Никитина параллельно лежневке к острову.

Путь к намеченной цели оказался не из легких. Ване предстояло проложить след к острову так, чтобы его не было видно с настила, но и недалеко от него. Здесь болото изобиловало частыми зыбунами и окнами. Прощупывая палкой перед собой каждый метр, Ваня то и дело уклонялся то вправо, то влево. Их следы походили на узкую полосу ползущего в поисках добычи змея. Оступиться на шаг в сторону грозило неприятными последствиями. На это уходило драгоценное время. Близился вечер. На часах Михайлова стрелки показывали половину пятого после полудня. До полной темноты оставалось не больше часа.

– Запоминай дорогу, – наказал Михайлов Никитину. – Назад тебе придется идти одному.

С большими трудностями и задержками, приблизительно через час они наконец-то добрались до намеченной цели.

Черный в вечерних сумерках остров Тайна походил на огромного, притаившегося зверя. Вековые деревья молча склонили ветви под тяжестью мокрого снега. Открытые перед ним, не замерзающие даже в сильные морозы зимой, окна с теплой водой испаряли влагу. Кажется, будто сейчас невидимый зверь вскочит, стряхнет со своей шкуры снег, дыхнет паром, заревет ужасным голосом и бросится на людей. И не будет им спасения от беспощадного прыжка.

Но остров продолжает молчать. Хмурятся угрюмые кедры. Шипят, словно рвущаяся бумага, падающие снежинки, легкий ветер в лицо наносил запах дыма. Значит, нет здесь никакого зверя, а живут двуногие существа, которым нет подходящего имени.

Среди деревьев мелькнули далекие огоньки. Сквозь стену падающего снега не видно домов, но свет керосиновых ламп определил два жилых помещения. В одном из них Ваня узнал свой дом, где он жил с родными. Как много их было. И никого нет. Сейчас там живут другие люди, на которых клеймится позорное слово – дезертир.

До острова около двухсот метров. Отсюда невозможно определить, сколько людей находится там и где сейчас собаки. Это не главное. Важно то, что их не заметили. В этом заключается успех задуманной операции.

– Вот там, слева, родник. Скорее всего, за водой они ходят туда. Дорога на заставу уходит в глубь острова. За островом, между заставой, еще одна – лежневка… – негромко пояснил Ваня Михайлову расположение отдельных пунктов. – Сейчас ветер дует с запада, но к утру переменится. Завтра будет хорошая погода, значит, подходить к домам нужно сзади.

Михайлов молча выслушал его, какое-то время думал, потом определил следующий шаг операции:

– Собаки… надо ликвидировать собак.

Как убрать собак, Ваня еще не знал, но догадывался. Почуяв чужих людей, они должны предупредить своих хозяев. Те примут соответствующие меры. Что за этим последует – нетрудно догадаться. Вооруженные дезертиры, спасая свои шкуры, не остановятся ни перед чем.

Михайлов и Никитин на этот счет были спокойными. Они не впервые проводили подобные операции.

Пришлось ждать полной темноты, пока на болото опустилась мгла. Потом Михайлов отправил Ваню и Никитина к острову. Проводник должен был найти проход, а Михаил раскидать яд с доступного расстояния.

Сначала все шло успешно. Осторожно прощупывая перед собой почву, они продвинулись на сто шагов вперед. Тут их услышали собаки.

Три лайки выскочили от домов, подбежали к краю болота, злобно залаяли в сторону чужаков. Мишка развязал вещмешок, начал кидать начиненные ядом куски мяса. Те залились яростными голосами, но подбегать ближе боялись.

Из крайнего дома вышли люди. До Ваниных ушей долетел сдавленный голос: «Зверь, наверное… пальни…» Клацнул металл. Ваня и Миша едва успели упасть на животы. Темноту распорол резкий выстрел. Пуля метнулась невысоко над их головами. Поддерживаемые хозяевами, собаки продвинулись еще ближе, но подбежать вплотную не смели. Через некоторое время прогремел еще один выстрел. Невидимая пуля пролетела где-то в стороне. Когда стих грохот, тот же голос ограничил обстрел:

– Хватит. Не жги патроны. Уйдет. Завтра посмотрим, кто там был.

Выпуская на улицу свет, открылась входная дверь дома. Люди вернулись в жилище.

Радуясь, что их не обнаружили, Ваня и Миша неуверенно поднялись. Михаил швырнул собакам оставшиеся три куска мяса. После этого, стараясь не шуметь, оба поспешили своим следом назад.

Собаки продолжали гнать с грубым лаем. Потом их голоса стали прерываться и стихать. Они нашли мясо, начали его жадно есть.

Соединившись с Михайловым, все трое отошли назад на километр за небольшой, заросшим густым лесом островок. Михайлов разрешил развести из сухих веток небольшой костерок. Ваня набрал в котелок снега, подвесил над огнем. Вскоре закипела талая вода. Миша заварил густой, бодрящий чай. Открыли по банке тушенки, перекусили с сухарями. После ужина Сергей Петрович посмотрел на часы:

– Десять. Пора идти.

Получив приказ, Миша встал, высвечивая фонариком следы, ушел в ночь за группой Гостева. Сергей Петрович и Ваня, поддерживая небольшой огонь, остались ждать своих товарищей.

Прошло три часа. Михаил привел за собой милиционеров. Глубокая ночь. Время для выступления было неподходящее. Михайлов приказал ждать.

Подступающий рассвет освежил огромное болото матовыми сумерками. Снегопад прекратился. На чистом небе проявились редкие, мутные звезды. Легкий морозец взбодрил воздух. Снег под ногами стал хрустящим и сыпучим.

Стараясь не шуметь, часто останавливаясь и прислушиваясь к любому шороху, Ваня осторожно подводил за собой людей Михайлова к последней точке назначения. Окна домов на острове смотрели на болото. Чтобы незаметно подойти к ним, необходимо было обогнуть бараки с левой стороны, пройти густым лесом, выйти к роднику, а потом вернуться к ним с запада.

В воздухе не чувствовался свежий запах дыма: дезертиры спали, досматривая тревожные сны. Половина шестого утра, раннее утро было идеальным отрезком времени для их захвата врасплох.

Уверенно шагая между черных стволов деревьев, Ваня пришел к роднику: не забыл дорогу! К поселению вела глубокая, хорошо набитая многочисленными следами людей тропа. С вечера ее запорошило снегом. Сегодня к водоему еще никто не приходил. До домов оставалось около двухсот шагов. Отсюда и дальше необходимо соблюдать особую осторожность. Руководствуясь только знаками, Ваня махнул рукой, призывая всех за собой.

Останавливались через двадцать шагов, прислушивались, не идет ли кто-то навстречу, потом двигались дальше. Цепочка из двенадцати человек.

Им оставалось пройти небольшой отрезок пути, подняться на небольшой пригорок, откуда виднелись дома. Там миссия проводника Ивана заканчивалась.

Чу!.. Впереди за пригорком послышались какие-то звуки. Едва слышный скрип снега под ногами идущего человека. Ваня махнул руками от себя. Разбежавшиеся милиционеры спрятались за деревья.

На пригорке появился темный силуэт. Кто-то шел, проминая снег по тропе к роднику. На плечах ведра на коромысле, на голове платок. Из-под куртки ниже колен выглядывает юбка. Баба!..

Идет, опустив голову, стараясь не завалиться с тропинки в снег. По сторонам не смотрит, не видит, как от дерева отделилась тень. Повторяя каждый ее шаг, Петр Костылев догнал сзади, резкой хваткой прижал к себе, задавил себе под ноги. Женщина закричала. Если бы не суконная рукавица Петра, которой он закрыл ей рот, ее голос могли услышать на другом конце болота. Подошел Михайлов, подставил ствол пистолета к глазу, негромко предупредил:

– Заорешь – выстрелю! – и взвел курок ТТ.

Та, увидев вооруженных автоматами милиционеров, все поняла. Белее снега, с круглыми, как у загнанной лошади глазами, резко задергала подбородком в знак согласия. Петр медленно убрал руку. Глядя на ствол пистолета, женщина от страха застучала зубами.

– Сколько в жилищах человек? – негромко, но грозно спросил Михайлов.

Женщина, подсчитывая в уме дезертиров, в испуге закатила глаза.

– Ну?..

– Десять, – хриплым, простуженным голосом наконец-то ответила та.

– Вместе с тобой?

– Да.

– Говори тише, – предупредил Михайлов, продолжая допрос. – Кроме тебя женщины есть?

– Да, – едва слышно ответила баба. – Авдотья Капустина. И Наталья… дочь моя… с Лазарем живет.

– Сколько домов занимаете?

– Две избы.

– Кто и где живет?

– В одной мужики и Авдотья с Ковлевым, в другой – мы.

– Так, ясно, – прикидывая в уме обстановку, задумчиво произнес Михайлов. – Значит, в одной избе четверо и в другой шестеро. А на заставе кто-то есть?

– Нет. Мужики боятся, что могут окружить… – с накатившимися на глаза слезами стонала женщина.

– Боятся? – усмехнулся Михайлов. – Правильно, что боятся. А здесь, значит, не боятся?

– Тут на собак надеются… когда залают, предупредят, лежневкой можно уйти. Одна там, на просеке, посреди острова привязана у дороги…

– Смотри-ка – все продумали! Сколько оружия на руках?

– У каждого есть ружье.

– Пулеметы где?

– Там, за избами, у дороги, – и, заливаясь слезами, принялась умолять: – Наталью мою… дочку… не трогайте… двое деток у нее в деревне, меня лучше забирайте!..

– Двое деток говоришь? Что же она, сука, их в деревне бросила, тут с мужиком греется?

– Недавно она пришла… две ночи назад… на свидание…

– Ишь ты, на свидание! – в презрении заметил Николай Гостев. – Все мужики на войне бьются. Мы тут за ними гоняемся… А они, сволочи, свидание устраивают!

– Тихо! – оборвал его Михайлов и отдал команду: – Приготовиться! А эту, – махнул головой на женщину, – свяжите руки, в рот тряпку, чтобы не заорала.

Звякнул холодный металл передергиваемых затворов автоматов. Милиционеры проверили гранаты, взяли в руки ППШ. Разошлись цепочкой поперек тропы. Пальцы на курках. Замерли в ожидании начала движения. Увидев это, женщина застонала, повалилась на снег на подкошенных ногах. Ей быстро заткнули рот, крепко связали руки за спиной. Михайлов приказал Ване:

– Веди ее за нами! – и махнул рукой вперед выстроившимся милиционерам. – Вперед!

Пошли. Милиционеры растянувшейся цепью впереди. Ваня, подталкивая спотыкающуюся женщину, сзади.

Не останавливаясь на пригорке, автоматчики продолжили свое шествие к избам. За двадцать шагов группа разделилась надвое. Теперь уже не таясь, милиционеры стали занимать назначенные Михайловым места. Никому не надо объяснять, что делать. Всем все известно заранее.

Ваня хорошо видел, что происходило впереди. Кто-то из стрелков встал у дверей. Другие перекрыли окна. Третьи подошли к бревенчатым избам. Михайлов резко махнул рукой вниз. Резкий грохот автоматных очередей наполнил притаившийся мир острова Тайна и болота. В свинцовом ливне не было спасения никому.

Милиционеры стреляли через стены домов. Огненные стрелы, насквозь прошивая дерево, уничтожали всех. Сквозь грохот очередей слышались крики, но на них не обращали внимания. Если у кого-то из милиционеров кончались патроны, он быстро менял новый диск на старый, рвал на себя затвор и открывал огонь снова. Никто не мог спастись под ураганным ливнем беспощадной смерти.

Автоматчики прекратили стрельбу, давая свободу заключительной части операции. В окна и двери полетели гранаты. Глухие взрывы вынесли окна и двери. В крайнем доме из угла вылетело несколько бревен. Крыша избы Мельниковых провалилась. Все еще удерживая стволы автоматов наперевес, милиционеры ждали ответа, которого не последовало. Никто из дезертиров не успел выпустить ни одного патрона. Все были мертвы.

Операция длилась не больше трех минут. Милиционеры молчали. Кто-то достал кисет, стал сворачивать самокрутку. Михайлов неторопливо сунул в кобуру свой пистолет. Николай Гостев отошел за дерево по малой нужде. Рядом с Ваней, на коленях, тычась лицом в снег, стонала вмиг поседевшая от ужаса женщина.

Когда из домов выветрился едкий дым, Михайлов приказал пересчитать трупы. Несколько милиционеров исчезли в открытых проходах. Пошли томительные минуты ожидания. Из наполовину завалившегося дома Мельниковых выскочил Никитин:

– Товарищ майор! Нет одного!..

– Как нет? – выхватывая из кобуры пистолет, потемнел лицом Михайлов.

– Здесь должно быть шесть, а тут их… вместе с бабой пять!

– Осмотреть все вокруг! – заревел зверем командир группы. – Проверить все выходные следы! Здесь он где-то должен быть, не мог далеко убежать!

Милиционеры бросились по сторонам. Из кустов долетел призывный голос:

– Здесь он! Вот, смотрите, товарищ майор, по большой нужде отошел. Потом, очевидно, увидел нас, побежал…

Михайлов быстро указал на молодых милиционеров:

– Никитин, Головлев, Строганов! Догнать!.. Быстро!.. При сопротивлении в живых не оставлять!

Ваня, в это время заглянувший в дверь своего дома, выскочил оттуда с карабином в руках:

– Разрешите мне с ними?

– Давай! – не задумываясь, ответил Михайлов.

Парень, на ходу проверяя патроны, побежал за остальными.

Увидев его, Михаил посторонился, пропуская вперед:

– Ванька! А ну давай, ты на ногу скорый, догоняй суку!.. Если что, вали, не думая! – И выругался: – Ишь ты, мать твою… Чешет, как по маслу.

– А ты что хотел? Они тут все, кто по тайге бродил да отсиживался, жиром не заплыли, – на бегу отозвался Ваня. – Но и мы не лаптем деланы, не переживай, паря, догоним! Лишь бы огоньком не встретил.

Следы беглеца петляли между деревьев недолго. Хорошо зная остров, дезертир за небольшим поворотом свернул на просеку. Там, по натоптанной тропинке бежать легче. На ходу Ваня заметил по бокам просеки два замаскированных пулемета. Широко раскидывая ноги, двухметровыми шагами беглец пробежал мимо них.

– Ишь ты, даже не остановился, – переходя на скорый шаг, заметил Мишка.

– А чего ему задерживаться? Он с нами воевать не собирается. Ему бы свою шкуру спасти. У страха лосиные ноги… – вырываясь вперед всех, отозвался Ваня. – На заставу он тянет. Там ему спасение. Если по лежневке не догоним, считай, все пропало. Там винтари и патронов ящики. На открытом месте он нас всех переколотит.

За поворотом открылась прогалина. Отсюда выглядывало более трехсот метров чистой просеки. На всем ее протяжении, вплоть до следующего поворота, беглеца не было видно. Это значило, что дезертир оторвался от них достаточно далеко и, чтобы догнать его, нужно было приложить все усилия.

– Бегом! – крикнул Михаил. – Если не догоним, не будет нам прощения!

Где-то впереди, у дальнего поворота, залаяла собака. Ее предупреждающий голос казался чем-то необычным среди насторожившегося среди болот острова. Теперь догнать беглеца будет еще сложнее.

Лайка сидела на цепи, привязанная к большому, разлапистому кедру. Небольшой навес из веток укрывал ее от снега и ветра, а мягкая, отжившая хвоя служила теплой подстилкой. Дезертиры держали ее здесь для своевременного предупреждения. Если бы кто-то вошел на остров со стороны заставы, она бы дала знать. Это давало укрывавшимся от власти время для занятия обороны у пулеметов. Хитро продуманный «телеграф» мог придумать только человек, долго проживший в тайге и знавший все тонкости охотничьего дела.

При приближении чужих людей собака поджала хвост и спряталась за дерево. Когда парни пробежали мимо, она выскочила из своего укрытия, заливаясь яростным лаем победителя.

Ваня далеко обогнал всех. Выбежав с просеки на берег болота, он первым увидел беглеца. Тот был далеко впереди, на лежневке. До него около полукилометра, и догнать теперь не представлялось возможным. До заставы ему оставалось не больше четырехсот шагов. Было очевидно, что на нее прибежит первым и успеет занять оборону.

У дезертира не было с собой оружия. Одет в нижнее белье и шапку. Вероятно, проснувшись, сунул ноги в первую попавшую обувь, накинув ушанку, выскочил по нужде из избы. Отдалившись от домов, увидел милиционеров. Это дало ему время убежать незамеченным.

Он шел торопливым шагом, покачиваясь из стороны в сторону. От быстрого бега выбился из сил, и теперь восстанавливал сбившееся дыхание. В какой-то момент, повернувшись, увидел Ваню, некоторое время шел с повернутой назад головой, а потом медленно побежал дальше.

Закинув на плечо карабин, Ваня постарался успокоиться. Понимал, что беглеца остановит только выстрел…

Подбежали остальные. Задыхаясь от быстрого передвижения, выплевывая слова, сгибаясь и приседая на снег, они предались минутному отдыху.

– Ну ты… Ванька… и хват. Тебя хрен догонишь, – едва смог проговорить Михаил. – А это… это что? Это он? – увидел фигуру беглеца. – Ух ты, сволочь… успел-таки оторваться… не догоним… а ну, мужики, короткими очередями…

– Не тратьте патроны, одна пулька возьмет, – с каждой секундой возвращая трезвый ум, спокойно ответил Ваня.

– Да ты что, Ваньша? Да тут почти километр до него!

– Нет, не километр, – вытянув перед собой в пальцах спичку, закрыв левый глаз, примеряясь до цели, ответил: – Тут всего-то шестьсот пятьдесят метров.

– Думаешь, попадешь?..

– Попробую.

Ваня поправил целик карабина для необходимой дистанции, разгреб снег, скинул куртку, свернул ее, положил перед собой, лег на землю, клацнул затвором. Затаив дыхание, все стали ждать выстрела.

Кальсоны и нательная рубашка дезертира сливались со снегом. Но черная шапка была отличной мишенью на фоне белого покрывала. На этом расстоянии толстая мушка закрывала беглеца полностью. Ивану пришлось слегка опустить ствол карабина. Так или иначе, попавшая пуля остановит дезертира.

Ваня целился недолго. Приостановив биение сердца, затаив дыхание, нажал на спусковой крючок. Грохнул резкий выстрел. Невидимая пуля унеслась вдаль к живой цели. Еще одну секунду дезертир продолжал бежать, но потом вдруг споткнулся и упал лицом вниз.

– Попал! Попал! – закричал Мишка. – Ай да Ванька! Ай да молодца!..

– Ну, ты, паря, даешь!.. вот это да!.. Где ж так бить научился? – вторили Мишке Головлев и Строганов. – Ты никак на войне там снайпером числишься?

– Да нет, – поднимаясь с земли и отряхивая снег, равнодушно ответил Ваня и пошутил: – Я на войне в столовой дежурю, полы мою да посуду. Иногда приходится хлопушкой мух бить. Вот и научился меткости. А то, что в этого попал, – случайность. Карабин хорошо пристрелянный.

Все недоверчиво посмотрели на него, переглянулись, но ничего не сказали. Поняли, что он о себе ничего рассказывать не хочет. Если так, значит, спрашивать не стоит.

Мишка шагнул к лежневке. Головлев и Строганов последовали за ним.

– Что стоишь? Догоняй! – позвал Мишка.

– Я тут останусь, идите. Без меня разберетесь. Мне там больше делать нечего, – отмахнулся Ваня.

Ушли. Ваня закинул карабин за спину, медленно подошел к могиле родных ему людей.

Тяжело. Мысли наполнены болью и тоской. Много произошло событий за его короткую жизнь: изгнание из родных мест, ссылка, голод, смерть родных и близких, война. Много раз спрашивал себя: кто виноват в случившемся и почему находится в рядах тех, кто доставил эти мучения и страдания?..

Ответа не было. Случись так, что сейчас перед ним бы встал отец Степан и задал ему этот вопрос, он бы не смог ответить. Ваня был русским человеком, сибиряком, жившим среди таких же людей, не умел подстраиваться и быть в тени во время общей беды.

Пришла война. Над всеми нависла смертельная угроза физического уничтожения, и он был обязан защитить себя и всех всеми возможными способами. И только потом делать выводы. На фронте были случаи предательства, когда кто-то уходил к немцам, но Ваня не допускал мысли об измене своему народу. Более того, был уверен, если бы были живы его дед, отец и все остальные, они поступили точно так же.

Минуты молчания. Присев на корень кедра, он вспомнил всех, кто сейчас лежал в земле. Перед глазами вставали и исчезали знакомые лица, в чьих глазах светились живые огоньки, но на губах не появлялось улыбок. Каждый, посмотрев на него, давал ему сил: «Ты один из нас. Ты один за нас. Помни и не опозорь».

На лежневке Никитин, Головлев и Строганов подошли к дезертиру. Постояв над ним, закинули за спины автоматы, подняли тело и, раскачав его, перекинули через бруствер накатника в болото.

Вернувшись назад, Мишка презрительно усмехнулся:

– Готов, сволочь! Пулька между лопаток просквозила. А ты, Ванька, врешь, однако, что мух в столовой разгонял?! – Заметив надпись на кресте: – Кто тут лежит?

Ваня неторопливо встал с корня, потупив взгляд в землю, негромко ответил:

– Мои.

Когда возвращались назад в поселок и шли по просеке, Мишка Никитин хотел застрелить собаку. Ваня не дал. Накинув на лайку телогрейку, чтобы не покусала руки, расстегнул ошейник и дал ей волю. Свободная от цепи, она убежала в тайгу.

– Все равно теперь ничейная, сдохнет одна, – сказал Мишка.

– Пусть лучше найдет свою смерть на воле, чем умрет от голода на привязи, – покачал головой Ваня.

В поселке Михайлов по списку проверял убитых дезертиров. Когда называл имена и фамилии, убитая горем женщина показывала на тот или иной труп пальцем. Некоторых из них Ваня знал. Он вспомнил по заросшим, постаревшим лицам своих старых знакомых ломоватской заставы, кто когда-то охранял семьи ссыльных: Нагорного, Михрютина, Бродникова Петьку, а также располневшую, но не сильно изменившуюся Авдотью Капустину. Когда Михайлов зачитал последнюю фамилию, он вздрогнул телом.

– Бродников Иван! Где он тут?! – оторвавшись от списка, спросил майор.

– Нету… – раскачиваясь из стороны в сторону, замотала головой женщина.

– Так это, наверное, тот, которого Иван на лежневке пристрелил… – заметил Мишка Никитин.

Михайлов поставил на листе против фамилии галочку. Иван молча опустил голову: вот и представился случай рассчитаться с врагами семьи Мельниковых…

– На сборы – час. Тела затащить назад, в избы. Дома сжечь!.. – приказал Михайлов.

– А с этой что делать, товарищ майор? – негромко спросил Николай Гостев у него, кивая головой на женщину. – Вон, видите… ее вроде как из ума вышибло.

– Расстрелять! – не раздумывая, ответил тот.

Дед Шишка

Многое повидал на своем веку дед Шишка. После отмены крепостного права его дед и отец Глазырины в поисках счастья переселились из Самарской губернии в Сибирь.

Долго добирались они в эти края. Три года шли пешком, выбирая лучшие для жизни места. Первую зиму провели за Уралом. Вторую пережили под Красноярском. На третье лето добрались сюда.

На втором году перехода родился дед Шишка. Мать его, тогда молодую Таисию Евстигнеевну, прихватило в дороге, на крутом спуске под перевал. Отец Михаил долго не мог остановить ретивого коня, настолько он был капризным и своенравным. Закусив удила, не слушая вожжей, мерин резво копытил под гору, давимый сзади телегой с грузом. Остановился тогда, когда услышал тонкий крик родившегося на ходу ребенка. Так и появился на свет Семен Михайлович. Позже мать с улыбкой вспоминала:

– А я-то и не заметила, как он выскочил. Один раз хорошо тряхнуло, смотрю, а в соломе под ногами комок пыщщить. Знать, родила.

Подоспевшие к роженице дед и бабка удивлялись, как все быстро произошло. Пока Акулина перехватывала ножом пуповину да кутала младенца в тряпки, дед Захар чесал затылок:

– Надо ж так… – указывая пальцем на выпиравший из-под земли корень дерева, говорил он. – Видать, телегу вон на той шишке один раз хорошо тряхнуло, все оно и случилося…

С его слов и прилипло к ребенку это прозвище. Хотя и погружала его бабка Акулина в купель с именем Семен, но меткое прозвище «шишка» так и пошло с мальчиком через всю жизнь.

Досталось деду Шишке за всю историю его земного пути. Три раза воевал. Три раза его пытались повесить – один раз белые, потом красные, а затем и местные повстанцы – за уклонение от помощи тем или иным властям. Но ему, тогда еще зрелому мужику, везло. Когда накидывали на шею петлю, он тут же соглашался на требование быть в рядах ополченцев. А ночью убегал из-под досмотра в тайгу. В теле дед носил пулю и осколок от снаряда: память Первой мировой войны. Но на раны не жаловался, хотя они к старости давали о себе знать все чаще.

К своим восьмидесяти пяти года дед Шишка пережил многое и многих: царя Николашку, революцию, Ленина, коллективизацию, Гитлера. Он мог часами рассказывать, как глотал немецкий газ в окопах, как двое суток просидел в дупле кедра, когда его искали колчаковцы, с какой болью ему пришлось расставаться с накопленным добром во времена продразверстки и избежать ссылки на Север.

Сибирь во все времена пугала людей на западе своей дикостью и суровыми условиями. Во времена переселений провожавшие семью Глазыриных земляки из Самарской губернии плакали:

– На лютую смертушку идете! Прощайте… не свидимся более.

Дед Захар с сыном Михаилом угрюмо клонили головы, понимая, что в их словах есть доля правды. Как оказалось потом, зря себя расстраивали.

Сибирь встретила Глазыриных с распростертыми объятиями: личная земля – пока глаз хватает, лес рядом, речка под боком течет. Трудолюбивые крестьяне нашли свободное место на отдаленном угорье, выкопали землянки, отвоевали у тайги огромные поля, засадили их хлебами, отстроились домами и подсобными помещениями. Через пять лет дед Захар смог продать в уездном городе Минусинске две телеги зерна, а на девятую зиму откупил на барже место для трех тысяч пудов пшеницы.

Крепко зацепились Глазырины за сибирскую землю корнями. Большие угодья обжили. В сезон уборки нанимали до ста работников. Для вывозки зерновых паровой катер затягивал по реке Туба к поселку Курагино отдельную баржу.

Октябрьская революция подчистила глазыринские амбары метлой продразверстки подчистую. Лошадей и коров пришлось свести на подворье, в колхоз «Коммуна». Двухэтажный дом из лиственницы был передан детскому интернату. Семья Глазыриных долгое время ютилась в небольшом флигеле на некогда собственном подворье. Избежать ссылки им удалось лишь по той причине, что реквизиция была засвидетельствована в протоколе как «добровольная сдача излишек». Некогда большая купеческая семья теперь состояла из двух человек: деда Шишки и его жены, бабушки Феклы.

Два сына Семена Михайловича погибли в Гражданскую, три дочери вышли замуж и разъехались. Братья с семьями бежали за кордон, в Китай. Последняя похоронка на племянника пришла в 1942 году. У него нет ничего и никого, кроме верной жены да спрятанного в дальний угол Георгиевского креста.

Сидит дед Шишка на завалинке своего старого, покосившегося домика. На ногах валенки. На голове шапка-ушанка. На груди плотно запахнута ватная телогрейка, чтобы ветром не продуло: на дворе поздний сентябрь. Сосет старую, доставшуюся в наследство от деда Захара, прокопченную трубку, в которой нет табака. Кисет бабка Фекла спрятала и носила за пазухой, оберегая мужа от ранней смерти:

– Шоб раньше меня не преставился. Сначала меня похоронишь, потом уж делай шо хошь! Хошь дыми, хошь вторую жену в дом приводи…

Смотрит дед по сторонам: поговорить бы с кем, но пуста деревенская улица. Мужики, вернувшиеся с фронта, а вместе с ними и бабы – в поле на уборке пшеницы. Дети помогают взрослым. Днем в деревне трудно кого-то найти. «Хоть бы Терентий вышел», – подумал он, но вспомнил, что одноногий сосед позавчера сломал деревянный протез и теперь мастерит себе новую ногу. Сходить бы, проведать Терентия, да его сварливая бабка злее голодной собаки, всегда вспоминает ему прошлые годы, как она работала у него на подворье. Нет, не хочет Шишка идти к соседу. Лучше подождать, когда тот сделает протез и выйдет на завалинку сам.

Дед Шишка тяжело вздохнул, опять зачмокал пустой трубкой. От нечего делать десятый раз полез рукой проверить пустые карманы в поисках табака. До его ушей долетел звук шагов. Дед встрепенулся, приложил руку ко лбу: точно, вон в другом конце улицы кто-то идет. Кто бы это мог быть? Председатель Аверьян? Нет. Тот всегда на коне ездит. Завхоз Митька? Тоже нет. Он сейчас должен на сушилке быть. Мужик молодой. Парень. В сапогах и форменной фуражке. В одной руке маленький чемоданчик. Под мышкой шинель свернута. Солдат с фронта. Деду интересно знать, к кому в дом радость вернулась?

А солдат все ближе. На груди блестят ордена и медали. Рослый, статный, красивый. Увидел деда, свернул к нему, с улыбкой приветствовал:

– Здравствуй, отец! Можно с дороги рядом посидеть?

– Садись, мил человек! – суетливо отодвигаясь в сторону, охотно ответил Шишка. – Места для хорошего человека никогда не жалко! – И внимательно присмотревшись в лицо: – Ты кто таков будешь-то? Чтой-то я тебя здеся раньше никогда не видел… уж не солдатки ли Анны Ковалевой сын будешь?

– Нет, отец. Не солдатки Анны сын я. Я… вообще не из этих мест. Хотя и родился тут… неподалеку.

– Воно как! А что ж тебя в наши края привело? – продолжал допытываться дед Шишка. – Звать-то тебя как?

– Иваном зовут, – снимая с головы фуражку, ответил парень и долгим, усталым взглядом посмотрел вокруг. – Хорошо как!..

– Хорошо – это верно подмечено. Знатные у нас края, благодатные! Хлебом да лесом богатые, – поддержал Шишка и, прищурив глаза, продолжил допрос: – Никак, с фронта идешь? Вижу, хорошо воевал, на груди расписано. Что так поздно? Гитлера почитай, как третий год победили.

– Задержали по службе.

– Это да, многих придерживают. Мужиков-то вовсе нет, поубивало. Вон, у нас Николай Ворохов давеча вернулся. Думали, убили. Ан нет, в плену был. Жена встретила – на два дня дара речи от радости лишилась.

На голоса из дома выскочила бабка Фекла, увидела незнакомого человека, фронтовика, всплеснула руками:

– Ох, солдатик! Чей ты? Откуда будешь? Дед, что человека в гости не привлекаешь? Голодный небось с дороги.

– А и правда, что это мы тут сидим? – подскочил дед Шишка, приглашая Ивана в дом. – Торопишься, али как? Заходи, мил человек, многим не порадуем, но картошка есть, – хитро подмигнул, – у бабки горилка заныкана. По такому случаю сейчас ковшик выпросим.

– Ох, старый! – нарочито сдвинула брови Фекла. – Тебе бы все пить… одной ногой в гробу стоит, а все туда же!

– Надо успевать. На том свете никто не нальет! – отшутился дед, хлопая жену по заду. – И не приласкает…

В небольшой три на четыре метра избенке с четырьмя окнами чисто и уютно. Деревянные полы выскоблены добела. На подоконниках глиняные горшки с цветами. Стены домика выбелены известью. Из мебели у окна стоит стол, в углу посудный шкаф, у стола три табурета. Перед входом, справа, русская печь. Вдоль стены, за печью, длинная резная из дерева кровать под льняным покрывалом, две перьевых подушки. В углу за кроватью – обитый жестью сундук. Вот и все богатство семьи Глазыриных, оставшееся от двухэтажного особняка.

– Проходи, мил человек! Чем богаты, тем и угостим! – суетливо предлагая гостю место в красном углу, приглашал дед Шишка.

– Чем угощать-то? Из снадобья шибко нет закуски. Но вот хлеб, сало да картошка в запасах есть, – вторила супругу бабушка Фекла, выставляя на стол все, что имелось в закромах.

Не обозлились супруги Глазырины на жизнь. Не почернели сердцами за несправедливость. Смирились с годами. Широкая сибирская душа рада любому случайному гостю.

Пока Фекла накрывала на стол, дед Шишка расторопно рассказывал обо всем, что только было у него на языке:

– Я-то на печке почиваю, там теплее! – шутливо подмигнул левым глазом. – Бабка на кровати. Зачем рядом друг с другом томиться? Все одно с бабки толку никакого.

– Или с тебя, – сурово нахмурила брови Фекла.

– Я-то что? Я иногда к солдатке Соломее ныряю, – играя роль местного Казановы, был себя в грудь сухим кулаком дед Шишка. – Она-таки помоложе. Ей всего ныне семьдесят шесть стукнуло.

– Молчи уж, пока сковородником не хрястнула! – в тон супругу подыгрывала Фекла. – Лучше вон, кружки достань, да налей солдатику.

– Где бутыль стоит? – доставая из шкафа посуду, крутил головой дед.

– Так вон же, у тебя на полатях в головах.

– Ну, старая! – доставая четверть из-под матраса, чертыхнулся Шишка. – А я ведь думал, что это мне бок давит… вчера весь дом перерыл, искал. А она, посмотри-ка, мне под бок сунула!

– Хошь спрятать – положи на виду! – с улыбкой ответила бабка Фекла.

– Ох те и вид! Все ребра в синяках, – нарочито закряхтел дед Шишка.

Налили. Подняли стаканы. Посмотрели друг на друга.

– За что выпьем? – спросил Иван и тут же ответил: – Давайте за добрых хозяев этого дома!

– Что за нас-то? – вскинул брови дед Шишка. – Давай лучше за тебя, за храброго воина! – ткнул пальцем в грудь Ивана, указывая на ордена и медали. – Видать, славно бился с немцем. Вся грудь в орденах. Где ж пришлось службу проводить?

– Да… в обозе был… так себе, – стараясь казаться равнодушным, отозвался Иван. – Продовольствие да фураж подвозил.

– Ой ли! – недоверчиво покосился на него дед. – Чего-то по тебе незаметно. У нас вон, Филя Корякин с войны пришел, живой и здоровый. При кухне состоял. Так у него на пузе одна медалька серая висит. Хоть и говорит, что под танки кидался. Брюхо – как у стельной коровы! Его сразу видно, что на хорошем пайке был. А ты, как стожар без сена, сухой да прогонистый. Одначесь, паря, неправду ты говоришь. Видать, ножками много топал.

– Да что там… всякое бывало, – отмахнулся Иван.

Выпили. Деду и бабке интересно знать об Иване все:

– Чей же ты сынок, будешь? Зачем к нам прибыл?

– Может, механизатором быть хошь? У нас в колхозе мужиков не хватает, а трахтора имеются! – поддержал ее дед Шишка. – Бабы наши тебя враз управлять техникой научат. А там, – лукаво выстрелил искорками глаз, – глядишь, и женят тебя. Девки ладные, а парней нема!

– Есть у меня невеста… – немного смутившись, отозвался Иван.

– Воно как! А пошто ты один, коли невеста есть?

– Не доехал еще к невесте… решил вот, прежде сюда заглянуть.

– По какой такой причине? – не унимался дед Шишка.

– Что ты старый пристал к парню? – оборвала его бабка Фекла. – Может, хочет пруд мельниковский посмотреть, где…

При словах хозяйки дома у Ивана едва не остановилось сердце. Кровь хлынула ему в лицо, руки задрожали. Ему стоило огромной силой воли сдержать себя от волнения при упоминании о родном слове.

– А это так! Так. Пруд-то у нас знатный, – не давая слово супруге, зачастил дед Шишка. – Потому как там много непонятного. Не слыхала? – поднял вверх палец и, кивнув головой на бутыль с самогоном, приказал жене: – Наливай, бабка, пока к соседке не подался.

Пока Фекла разливала горячительную жидкость по стаканам, Иван ерзал на табурете. Ему не терпелось услышать про родной дом.

– Одначесь, в каком году то было? – поставив на стол пустую кружку, крякнув от крепости самогона, подняв к образам глаза, пытался вспомнить дед.

– В сорок третьем… – подсказала хозяйка дома, но успевший захмелеть дед ударил кулаком по столу.

– Не перебивай, когда начальство на докладе! Так это, правда было. В самый разгар войны. – Жене: – А ну, подай сюда махорку, а не то породишь кривого Егорку!

– Ишь ты! Захрабрился, окосел! – покачала головой бабушка Фекла, но махорку подала: достала мешочек из подола большой юбки.

– Вот, вишь как, Ванюха, табак иде хранит? Для крепости значит… так и хочет меня раньше со свету сжить!

– Тебя сживешь… на тебя ишо лапти не сплетены, чтобы в гроб класть… – ворчала та, двигая к Ивану картошку и соленые грибы. – Кушай, сынок. А не то раньше сроку сковырнешься. Спотыкач-то хороший, на смородине! Сама гнала.

– Напиток, оно и впрямь душеобволакивающий! – насыпая в трубку щепоть табаку, голосом, похожим на мурлыканье кота, подтвердил дед Шишка. – Она ить, супруга моя незабвенная, спотыкач-то смолоду гонит. Знает все секреты и хитрости ентого дела. Скоко народу после ейного угощения лаптей потеряло, за день не пересчесть! И так дивно самогон делает, что голова свежа, а задница, как у годовалого борова после откорма: ни встать, ни ползти. А утречком мозги светлые, будто вовсе не спотреблял! – хвалил муж жену и, вдруг вспомнив занимательный случай из жизни, с улыбкой продолжил: – Ан давно то было, вроде как в тот день меня ополченцы на розгах отлупить хотели. За то, что не соглашался с ними на бойню ехать. Разложили мои кости на козлах, хотели кнутами душу выстегнуть, да Феклушка моя подоспела: «Не бейте, говорит, мово Семена! Я вас хорошей горилкой угощу!» Атаман ихний… дай бог памяти…

– Мишка Витютин, – подсказала хозяйка дома.

– Во, точно: Мишка-нахлыст. Хоть и нет ему доброго слова, но все одно – царствие ему небесное! – дед Шишка перекрестился на образа в углу дома. – Он в соседней деревне когда-то жил, помню хорошо, как его мать по домам побиралась, милостыню просила. А сам-то, конь его в душу, в то время на балалайке на завалинке тренькал. Так вот Мишка Витютин, когда смута была, организовал дружков на погромы. Человек пятнадцать их было. Где-то ружья достали, коней у мужиков отобрали, стали по селам рыскать, у таких же селян, как я, избы чистить. Вроде как справедливость восстанавливать.

А как ее восстановить, сами толком не знали. Они же ни за белых, ни за красных, сами по себе. Анархия называется. У Мишки в его непутной, пустой голове, к удивлению, мысля завелась: подчинить уезд, чтобы все работящщые мужики ему с выработки процент платили. Ну, вроде того как пастух на поскотине: сено на зиму не готовлю, а молоко да сметану от пуза ем. Определенно! – для привлечения внимания дед Шишка поднял вверх корявый палец и внимательно посмотрел Ивану в глаза. Было видно, что ему нравится это слово, хотя его значения он понимал плохо.

– Налакались они, значит, у меня в избе до потери курса. Кто обувку потерял, другие на двор по нужде вышли, так со спущенными штанами и попадали за углом. Мишка к тому времени себе где-то сапоги хорошие справил. Так он их в сенях потерял. Смешно со стороны смотреть: ползают как поросята, за волосы друг друга таскают, дерутся. Другие песни горланят. А ходить никто не может. Тут под вечер щетинкинцы приехали. Хто-то из села на коне в уезд скаканул, упредил власти. Так их всех тепленькими и взяли.

Красных мало было, человек семь, а витютинцев без боя взяли, без единого выстрела. А хто стрелять-то будет? Нихто в руки ружья взять не может. Так и повязали их всех по порядку, на подводы погрузили, да в уезд увезли. Долго тогда Мишкины сапоги у меня на вешалах висели. Думал вернется, заберет. Так нет же, не вернулся. Пришлось их на вышку закинуть. Поди-ка, и до сих пор там валяются… – равнодушно махнул рукой куда-то на потолок дед Шишка и не без гордости опять похвалил свою супругу: – Вишь, Ванюшка, какая у меня Феклушка воинственная! Цельный отряд самогонкой «умертвила». А так, глядишь, скоко бы еще мужиков витютинцы отлупили?

– Так что же там было на мельниковском пруду?! – терпеливо выждав окончания рассказа деда Шишки, напомнил Иван.

– На пруду-то?.. – наморщил лоб хозяин дома и с удивлением посмотрел на супругу: – А что там было, на пруду?

– Дык ты же хотел рассказать парню, что в сорок третьем случилось! – напомнила Фекла.

– Ах ты, ястри тя! – живо спохватился дед Шишка. – Память как дырявый карман. Совсем забыл, про што говорил.

Выдержав значительную паузу, дед наконец-то подкурил от спички трубку, глубоко затянулся, выпустил изо рта клубы густого дыма, внимательно посмотрел Ивану в глаза и заговорил:

– Случай, надо тебе, паря, сказать, совсем занимательный вышел. Ни в жисть я с такой оказией не встречался. Есть у нас там, выше Бугуртака, версты две от деревни, заимка, – махнул рукой на стену дома. – Там до смуты Мельниковы проживали. Хороший мужик Никифор Иванович, был с ним лично знаком, не раз вино пили вместе. Крепко Никифор хозяйство держал: мельница, лошади, коровы, поля под пшеницу, пасека и прочее. По старым временам вроде как зажиточный крестьянин. После смуты – кулак. А с кулаками знаешь, што бывает?! – дед опять глубоко затянулся дымом табака. – Я и сам-то, из ентих… хто новой власти поперек горла… потому как от зари до зари хребет гнул, да каждый колосок руками ласкал. Много у меня чего было, мил человек! И как все досталось… им это невдомек… – с глубокой тенью обиды покачал головой хозяин дома, – хорошо чужими руками жар загребать.

– Ладно, старый, – в испуге замахала руками бабушка Фекла. – Будет те вспоминать. Не буди лихо, пока оно тихо. Захмелел… осмелел.

– Што ты меня перебиваешь? Думашь, будет што на старости лет? Ну и пусть будет! Мне уж немного осталось. Кака разница, где помирать? А только напослед свое слово скажу. Пусть Иван знает, как мы тут раньше жили, да за труды свои горе вкусили. Может, придет время, расскажет кому, как и што было.

Иван молча смотрел на деда Шишку, понимая настроение хозяина дома.

– Так вот у меня с хозяйством поруха пошла. Остался я на свободе век коротать, потому што все добровольно в колхозы отдал. Думал, во благо пойдет. Но оказалось, не в те руки передал. А вот Мельниковы… с ними другой случай произошел. Через труд и добро нажитое вышел у них конфликт с Бродниковыми, были у нас такие босолодырюги, ни пахать ни сеять. Когда советская власть пришла, они под шумок шапки с ленточками надели, да рейтузы с лампасами. Вроде как обиженные жизнью. Случилось так, што выследили братья Бродниковы, где Мельниковы зерно прячут. За это и выселили всю семью как есть туда, где Макар телят не пас… После этого от них ни слуху ни духу. Пропали без вести. Люди говорили, што сослали всех раскулаченных в низовья Енисея, а што там с ними сталось, никто не знает.

Хозяин дома докурил трубку, выбил пепел, попросил у супруги табак:

– Дай еще пороху, а то в рассказе я разволновался.

Бабушка Фекла сурово посмотрела на мужа, однако не отказала, подала кисет. Дед Шишка насыпал самосад, подкурил и, наслаждаясь дымом, задумался, глядя в угол. Как долго бы длилось его молчание – неизвестно. Его настроение перебил Иван:

– Что же там случилось дальше?!

– Где? – будто возвратившись из прошлого, вздрогнул всем телом рассказчик.

– У Мельниковых… на пруду.

– Да, случай там произошел знатный! – опять покачал головой дед Шишка. – Опосля того как Мельниковых сослали, в ихнем доме организовали контору, «Коммуна» называется. А што не организовывать на всем готовом? Поля – вот они, рядом. Склады да постройки для скота тут же, при дворе. Но главное, мельница: сыпь зерно, вода через жернова все сточит. Да только не пошло все впрок. Когда Никифор мельницу крутил, у него все в порядке было, он вовремя редуктора смазывал. А как «Коммуна» делом заправлять стала, у них на другой год редуктор хрястнул: встала мельница. Сделать новый редуктор нихто не смог. Ну а без мельницы, сам понимаешь, какой прок от работы? Вроде зерно есть, но возить далеко, в район надо. Потому и поля стали бросать. Тогда на заимке ферму образовали, стадо дойных коров голов двести было, овец держали. До тех пор пока мор не случился. Стала вдруг скотина ни с того ни с сего замирать. В ночь – три-четыре коровы падали, овечки гурьбой хиреть стали. Что за дела? Нихто ничего понять не мог. Корма хорошие. Рядом с фермой луга огроменные. Из колхоза комбикорм возили. Вода, пруд рядом. Зимой в пригонах тепло. Все опять же благодаря стараниям Мельниковых: на славу свое хозяйство делали, в углах, в щели нож не подоткнешь. Поди ж ты, все пересмотрели, ветенара из уезда вызвали. Тот кровь у скотины брал, думали болезнь какая. Но нет, все в порядке, никакой заразы. А только коровы так и продолжали дохнуть кажну ночь. Когда полстада замерло, Машка решила коров сюда, на цантральную усадьбу перегнать. Как только перегнали – падеж прекратился. Эко диво! Тогда сей факт на старуху списали, што-де, мол, она тамока в усадьбе хозяйка, не дает никому жизни…

– На какую старуху? – удивился Иван.

– Да у Мельниковых бабка была, Глафирой звали. Перед самой ссылкой померла она, а перед смертью вроде как проклятие прошептала, што не будет добра тем, кто будет пользоваться добром ихней семьи…

– Разве такое бывает? – недоверчиво усмехнулся Иван.

– Хучь верь, хучь не верь, а заимка с тех пор в запустении, рушится. Нет никакого там хозяина. А старуху ту многие видели… Пригонят пастухи на пруд коров поить, а она с другой стороны стоит в кустах. И подойти к ней нельзя, исчезает, вроде как видение. А как пойдет ночью по пригонам – коровы от страха на стены лезут. Мне о том сам дед Прохор Горюнов рассказывал, он там коров пас и сторожил: «Как наступит ночь, по загонам шаги чудятся шаркающие, вроде как старуха ходит. Кашляет, да едва слышно што-то шепчет. Я, говорит, с керосинкой пойду: хто здесь?! Нет никого. А только коров на ночь в пригоны силком загоняли». Окромя пастухов многие старуху видели, да от страха бежали прочь.

С тех пор пошла слава про мельниковскую заимку, што живет там нечистая сила. Люди ее стороной обходить стали. Так она до сего дня заброшенная стоит. Крыша протекает, а починить некому. Сгниет скоро все добро, а пользоваться им люди боятся.

Дед Шишка прервал рассказ, подтолкнул бабке Фекле кружки:

– Налей, хозяюшка! А то язык рассохся.

Та безропотно плеснула из бутылки самогона. Деду чуть на донышке, Ивану побольше. Старый и малый взяли посуду, выпили, закусили. Дед Шишка пыхнул трубкой, нахмурил брови и продолжил:

– Так вот… на чем это я?

– Видение на заимке, – напомнил Иван.

– Да, точно. Пошла молва по всей округе, што на мельниковской заимке ведьма живет. Нихто туда ходить не стал, до тех пор, пока плотину на пруду не прорвало. Во время войны то, кажись, было, – рассказчик наморщил лоб. – В сорок третьем. Тогда зима снежная была, а весна дружная. В мае тепло нахлынуло разом, снег с косогоров попер. Речка вздыбилась, прибыла. Там, на пруду, творило вырвало. Опять же, был бы путный хозяин, вовремя починил запор или приоткрыл творило, спустил воду. Так нет же. Прорвало дамбу.

Потоп до нашей деревни дошел: у кого грядки смыло, у других лодки унесло. У бабки Лушниковой, что у самой речки живет, баня уплыла. Да не в том суть. Ребятишкам кто не в возрасте, антиресно знать, што там случилось, как пруд прорвало. Побежали они, значит, гурьбой на заимку: вместе не так страшно. Прибежали на пруд – мать честная! Вода сошла, а по приямкам рыба кишит, руками брать можно. Мальчишки так и делали, щук метровых, што по силе, под жабры – да на берег. А другие рыбины были – тех вовсе поднять не могли. Кидали на сушу до тех пор, пока не устали. Видят, што с большими щуками им не справиться, побежали в деревню, рассказали взрослым. Бабы сразу смикитрили, в чем дело. Коней запрягли в телеги, да на заимку. Машка вместе с ними. Приехали и ну вытаскивать эту рыбу!.. Шутка ли, еда дармовая, когда кругом голод. Возили бабы рыбу до вечера, пока на бочки не наткнулись.

– На какие бочки?! – затаив дыхание, переспросил Иван.

– Там, што в пруду были, – равнодушно пояснил дед Шишка. – Видать, от Никифора остались. Была у нас такая особенность – мясо в меду хоронить. И я так делал когда-то: быка или телка колешь, в бочонки закладываешь, медом переливаешь, а потом в холодную, проточную воду. При такой консервации мясо потом как свежее, и хранится долго. Так вот, наткнулись бабы на бочки, ишо пуще обрадовались, думали мясо нашли. Кое-как выкатили одну бочку на отмель, поставили на попа, вскрыли, а там… совсем не мясо.

– А что же тогда там было? – уже без деда зная секрет, холодно спросил Ваня.

– Золото в бочках было, вот што!.. – округлив глаза, выдохнул старик. – Много золота! Все в слитках. Бабы как увидели, дара речи лишились. Откуда столько? Как оно сюда попало? Вместе с ним – бумаги войсковые, печатями гербовыми заверенные. А ишо там хлаг был армейский. Все в целости и сохранности. Ни капельки воды не попало. Машка, понятное дело, тут как тут, находку сразу под охрану поставила, штобы никто ничего не упер. А бабам што? Им какая затея? Што они, золото есть будут? Бумагами тоже сыт не будешь. Посмотрели, да опять за рыбу взялись. Надо щуку солить, вялить, прибирать, штобы не пропала. Одна Машка, как ответственное лицо, Прохора Горюнова на берегу с ружьем посадила, штобы бочки караулил, а сама на коня да в район поскакала. Хлаг с собой прихватила и бумаги, штобы начальству показать. А тут как раз ночь подкралась. Хоть и весна, поздно темняет да рано светает, но хватило, штобы там, на пруду, диво непонятное случилось…

– Что же там произошло? – насторожился Иван.

– Не торопи, счас все по порядку расскажу, – погрозил скрюченным пальцем изрядно захмелевший дед Шишка, потянувшись за кружкой. – Старуха, ты што привалилась на лавке, как рассохшееся корыто? Почему не наливаешь? Вишь, какой ответственный момент для рассказа наступил? – и, нахмурив разросшиеся на переносице брови, ударил сухим кулачком по столу.

– Хватит! – прикрикнула на него Фекла, отстраняя бутыль с самогоном в сторону. – И так вон уж качает, как талину на ветру. Ване налью, а тебе нет!

– Я вот те не налью! – наиграно сердито заворчал дед. – Не нальешь – будешь всю зиму в дырявых валенках ходить, подшивать не буду!

– Ой ли! Напугал! Мне и ходить-то некуда, – не сдается супруга.

– Тогда подушку заберу, будешь на полене спать!

– Не привыкать. Сена в мешок набью.

– Печку топить не буду!

– Сама истоплю, дров вон, на пять зим хватит.

Понимая, что жену не пробить, дед Шишка пошел на хитрость. Он смягчился, едва не пустил слезу, приложил руки к сердцу:

– Ну, налей ради Христа, а то двигатель зашкаливает от любви к тебе! Помнишь, как я к тебе на коне свататься прискакал?

– Ой уж, лучше не вспоминай! – вдруг засмеялась бабушка Фекла. – Было дело, вся деревня хохотала над такими сватами, – и, обращаясь в Ване, вкратце рассказала забавную историю.

– Вот ить как, нарошно не придумаешь, как было. Зима была, вьюжно, холодно. Он, – махнула рукой в сторону мужа, – с дружкой Колькой и дядькой Фадеем сани запрягли, да поехали ко мне. Я тогда в Курагино жила. А жена дядьки Фадея, тетка Пелагия, ему наказала на рынок заехать. Там у них знакомая тетка сметану, яйца, мясо продавала. К тому времени Пелагия яиц две сотни насобирала да кадушку сметаны. Отдай, говорит, сначала товар, а потом уже сватать поезжайте. А они как сделали? Дядька Фадей с собой бражки прихватил, по дороге, значит, для храбрости напробовались как надо. Приехали, мать честная! – со смехом всплеснула сухими ладошками. – Все как есть в сметане и яйцах! Дядька Фадей должен был на гармонике играть, а он вместо нее кадушку из-под сметаны в руках держит… Хорошо што тяти моего тогда дома не было, не видел этой картины, а то бы никогда за тебя не отдал.

– Но ведь отдал же! – снова ударил кулачком по столу дед Шишка.

– Как же не отдать? Когда ты выкрал меня, когда я за водой ходила?

– Скажи, што ты супротивилась этому!

– Да уж, противишься такому, – мило улыбаясь, ответила жена. – Как схватил меня в объятия, в шубу сразу завернул, да лошадей вожжами!.. А ну, милыя, выноси! И как погнал на тройке по улице!.. Только снег за санями завихеревался. Эх, и хорошо мне тогда было… Будто птичкой я тогда летела.

– Раз так, значит, налей! – настаивал дед Шишка. – А то больше воровать тебя не буду.

– Какой там воровать… Такое только раз в жизни бывает, и то не у всех. Щас хоть с мешком денег на завалинке сиди, никому я не нужна!

– Окромя меня!

– Это понятно. Хто за меня будет тебе штаны стирать? – смягчилась старушка и раздобрилась: – Ладно уж, налью тебе немножко, – плеснула в кружку на донышке, – а то ить не отстанешь!

Довольный дед намочил губы, опять обратился к Ивану:

– Чегой-то я тебе не дорассказал?

– Как Мария флаг и документы в район повезла.

– Во, точно. Взяла, значит, она бумаги, хлаг, один кирпич золотой, вскочила на кобылу, да ускакала. Пока ее не было, все и случилось. Бабы, значит, с ребятишками рыбу к тому времени прибрали, в деревню уехали. Прохор Горюнов там один на бережку, возле бочек остался. Костер развел, караулить стал. Немного времени прошло, налетел с запада ветер, заслонили собой звезды и нарастающий месяц черные тучи. Вдарил гром, и пошла буря! Чернота кругом, шагу ступить не видно. Ветер деревья пополам ломает. Гул над горами стоит, будто кыргызы по степи табун в тысячу лошадей гонят! Дождь как из кадки полил, капли огроменные, размером с яйцо дрозда. Речка враз вздыбилась, загудела. Вода пошла – изба дрожит. Я такого светопреставления никогда не видел, страшно было, хоть и видел я на своем веку немало. Бабы к тому времени рыбу пересолить не успели, по домам попрятались.

Посреди ночи Прохор Горюнов прибежал в деревню. Страшно смотреть: босой, грязный, без рубахи, волосы дыбом, глаза безумные, навыкат, руки трясутся. На голом теле кровавые ссадины, будто хто его прутьями талиновыми хлестал со всех сторон. Заскочил к себе домой, под кровать забился, притих. Бабка его сразу поняла, што дело тут нечистое, соседей кликнула. Те собрались гуртом, хотели Прохора пытать, да мало што из этого толку. Прохор к той минуте совсем дошел: улыбается, мычит што-то себе под нос. С ума сошел…

Никто из баб понять не может, што случилось. Буря стихла разом, так же как и налетела. Вокруг покойно стало, звезды на небе рассыпались, месяц рог вывернул. Ну, тут всем не до сна: просидели бабы в Прохоровой избе, дождались рассвета.

Наконец-то на улице отбеливать стало. Всем антиресно, што там, на пруду, случилось, чего Прохор испугался. А только идти на заимку никто не хочет – страшно! Мария с милиционерами посветлу прискакали. Старший из них как узнал, что Прохор сбежал, пост оставил, едва не пристрелил его на месте. Хорошо, бабы заступились. Бросились все на заимку, а бочек-то… нет! На том месте, где они стояли на отмели, видно, большой паводок прошел. Нет золота, будто корова языком слизнула!..

Долго следствие вели, следы искали. Да где ж там найдешь? Дождем все следы замыло. Нашли сапоги Прохора на дороге, потерял, когда бежал. Он из них выпрыгнул на первом повороте. Следы его босых ног остались, ямками отпечатались. Все удивлялись, как Прохор, семидесяти трех лет от роду, мог драпать без остановки до деревни двухметровыми шагами!.. Пробовали повторить – ни у кого так не получилось. Вот как испугался! А чего, так нихто понять не мог. Бабы наши про ведьму толковали, што на заимке живет. А только все это недоказуемо. Милиционеры в эти бредни не верили.

Оцепили они заимку – пчела не пролетит. Никому ходу не давали. На другой день конвой пригнал заключенных, человек сто или больше. Воду выше Мельниковской заимки в сторону отвели, стали русло речки копать. Почитай до самой поскотины перед деревней перелопатили. Но золота так и не нашли. Одновременно каждого из деревни в район возили, на единоличный допрос: как да што было. Меня и Феклу тоже спрашивали, хотя мы в тот вечер на пруду не были.

Большое следствие было. Хто-то из района назад в деревню не вернулся… Как забрали – так с концами. Анну Сковородину больше не видели, потому как она замужем за Федором Хмурихиным была. А дед и отец Федора до смуты ямской двор держали. Вон еще, Любка Потехина, внучка Петра Потехина, чьи поля к горе Бугру зерном засеяны, без вести пропала. Константина Заплетаева до сих пор нет, он с войны с ранением вернулся, правую руку до локтя взрывом оторвало, демобилизовали как калеку. Он бригадиром поставлен был, но его в тот день на заимке не было, бычков на Греми-горе пас. Прохора Горюнова нет. Мария тоже сгинула за то, что бочки подальше на берег не вытащила… кажный житель нашей деревни под подозрением состоит до сих пор.

– Мария… – догадываясь, о ком идет речь, холодно спросил Иван. – Кто такая Мария?

– А я чевой-то, не говорил хто такая Машка? – удивился дед Шишка.

– Нет.

– Так то Михаила Прохорова дочка, из Жербатихи. Отец-то ее коней держал, поля свои были, зерном торговал. Потом посадили его, а дочка, еще махонькой, к Мельниковым на заимку убежала. Жила у них, пока тех не сослали на Севера. Когда Мельниковых выселили, ее в интернат в район забрали, как безотцовщину. Сюда, в деревню, она потом, лет двадцати вернулась, во время войны. Комсомолка была, активистка! Бабы ее на руководящую должность выбрали сразу, бригадиром. Ночь-полночь, а она – все в седле. То на полях, то на ферме, в район ускачет. Ох и непоседа была. Как ни старалась, а все одно… упрятали.

– И что, так от нее… от них, – поправился Иван, – так и нет каких-то вестей?

– Какие ж тебе вести, мил человек? – развел руками хозяин дома. – Тут-ка дело государственной важности, золото пропало. Много золота! Все его видели, и вдруг его в одночасье не стало. Какая тут может быть весточка? Хтой-то за это должен отвечать. Крайний всегда найдется. Так или нет?

– Не знаю… – задумчиво ответил гость.

– Так што тогда спрашиваешь? – И тише: – Али не знаешь, в какие времена живешь? Тут еще с хлагом тем, занятная история произошла.

– С каким флагом?.. Что за история?.. – насторожился Иван.

– Который Машка в район повезла. А вместе с ним, слиток золотой. Так вот, не довезла она кирпич-то, по дороге потеряла. До сих пор никто найти не может. Хлаг и бумаги привезла, а золото – нет!

– Сумка дырявая была…

– Да нет же, сумка из кожи, целая. А только сдается мне, не дается то золото в руки тем, кому оно не принадлежит.

– Разве может такое быть?

– Может! В жизни много таких историй бывало на моем веку. Отец и дед мне рассказывали. А деду – его отец. Вот, скажем, сворует вор какую-то вещь, а она от него вскорости также уйдет, как досталась. Или обманет купец крестьянина, а этот обман ему боком выходит. Так же и тут. Хотели Советы взять добро, но… видно, золото не ихнее, поэтому и ушло, не досталось.

– Тогда чье оно? – зная правду происхождения клада, но не открывая тайну, продолжал играть роль любопытного гостя Иван.

– Чей хлаг и бумаги – тот и хозяин золота! – в который раз поднял вверх палец дед Шишка.

– А чей флаг был? Иностранный или царский?

– Хто его разберет? Я не видел, бабы смотрели, говорят, ничего в нем толкового не было. Шелковое полотно, а на нем, с угла в угол, полосы черно-рыжие. Из района потом слухи дошли, что хлаг-то – адмиралтейский, от самого Колчака… Знать, и золотишко ему принадлежало.

Дед на некоторое время замолчал, загадочно посмотрел куда-то в угол, покачал головой:

– Думаю, Мельниковы знали, кому все добро принадлежало да помалкивали. Сейчас и спросить некого, сгинули все…

– Да, Семен Михайлович! – потупив взгляд и опустив голову, проговорил Иван. – Занятную ты мне историю рассказал. Если бы мне ее кто другой поведал – не поверил.

– А мне што? Хошь верь, хошь не верь – все едино. У меня вон, вся деревня свидетельствовать будет, в кажном дворе подтвердят, што и как было, – с некоторой обидой проговорил дед Шишка. – Мне врать резону нет.

– Да что ты, Семен Михайлович? Верю я тебе! – успокоил его гость. – Другое меня угнетает: сколько вокруг этой истории с заимкой жизней человеческих загублено… и зря! Жили люди, работали для себя и для других людей, никому не мешали… а тут, вдруг разом, в один день пришли, отобрали все…

– Так это… так! – устремив на гостя взгляд, в котором светились искорки любопытства, соглашался дед Шишка. – Всех единым разом, вместе с ребятишками.

– Сослали, голодом заморили… – голосом полным обиды продолжал Иван и осекся, понял, что проговорился.

– А ну-ка, гость ты мой дорогой, подожди! Где-то я тебя, однако, видел… уж не из Мельниковых ты будешь?!

Иван не стал отпираться. Зачем? В военном билете все равно написана его настоящая фамилия. Внимательно посмотрев на гостеприимных хозяев, молча кивнул головой: да.

– А ить я смотрю на тебя цельный вечер и не могу понять, на кого ты похож? Лицо шибко знакомое. Вот только сейчас в голову сознание пришло. – Радостно обратился к супруге: – Фекла! Наливай! Так это же Степан, старший сын Никифора Мельникова!!!

– Ой ли, Божечки!.. – вскочив с места, всплеснула руками бабушка и прослезилась. – Степка! Да я ж тебя еще таким, – показала ладонью на уровне стола, – помню!

– Как же отец, мать? – с округлившимися глазами лопотал ошарашенный дед Шишка.

– Да нет же, – качая головой, ответил гость. – Я не Степан, а его сын Иван.

– Иван?! – в один голос переспросили хозяева. – А где же… Степан? Где все?

На этот вопрос он молча протянул жилистую руку к столу за кружкой, сухо предложил хозяевам выпить:

– Помянем…

Поклон от Константина

День клонится к вечеру. По-осеннему низкое, холодное солнце запуталось в тяжелых тучах. Покатые горы вытянулись притаившейся перед прыжком рысью. Угрюмый лес нахохлился озябшим вороном. Молчаливые, темные стволы деревьев поникли прогнувшимися от тяжести влаги ветвями. Узкая дорога пьяно тычется между пригорками и оврагами, выбирая легкий путь. Взбитая многочисленными копытами лошадей грязь похожа на сбежавшую через край кастрюли без недосмотра нерадивой хозяйки ржаную опару. Вязкая жижа сметаной липнет к сапогам, предательски скользит под рифленой подошвой, неприятно чавкает зажиревшей лягушкой.

Идти по такой дороге после дождя тяжело и небезопасно, можно упасть в лужу и испачкать одежду. Рядом с дорогой скачет пугливым зайцем плотная тропинка. Набитая ногами людей дорожка дает путнику нужное направление, да шагать по ней быстрее и легче.

Иван неторопливо бредет сквозь лес на заимку. В его руке посох деда Шишки. На плечах старая суконная куртка с плеч старика, на голове заношенная шапка: так теплее и удобнее. Военную фуражку и китель он оставил у Глазыриных. Дед Семен хотел идти на Мельниковскую заимку вместе с ним, да жена не пустила:

– Нечего тебе по тайге шастать! Завалишься в канаву, как потом тебя Ваня вызволять будет?

Тропинку Ваня вспомнил. Когда-то в детстве он бегал по ней с братьями и сестрами в деревню. За шестнадцать лет она затянулась травой, перевалена упавшими деревьями. Некому чистить дорожку. Чтобы пройти по ней, у него ушло больше времени, чем когда-то. Оббивая посохом с кустов обильные капли недавно прошедшего дождя, перешагивая и обходя старые и упавшие колодины, он наконец-то добрался до открытого места. И… не узнал родного дома.

Заброшенная заимка встретила его хаосом опустошения и разрухи. Густо подступивший со всех сторон молодой лес преобразил некогда открытые, чистые просторы. Большие, широкие поля заросли березняком. Черные крыши покосившихся строений прогнулись под тяжестью времени. Хлебные амбары, конюшни, стайки для коров и другой живности от сырости покрылись мхом. Когда-то высокая мельница покосилась, как сгорбившаяся, столетняя старуха. Огромный пруд затянуло непролазным тальником. Насыпную дамбу размыла вода. Широкий мост, соединяющий берега Гремучего ключа, унесло вешними потоками. Плотные заросли осота и деревенской крапивы властвовали на всей территории обширной усадьбы. И только тот огромный, вековой кедр на пригорке, где они играли в детстве, оставался таким же могучим и непоколебимым.

Он подошел к нему, обхватил руками, прижался к стволу. Долго стоял под исполином с закрытыми глазами, вспоминая прошлые мгновения. Когда-то они с братьями и сестрами, впятером – Таня, Катя, Максим, Витя и он – едва обхватывали кедр, сцепившись детскими ручонками. Нет, с ними еще была Маша Прохорова, та девочка, кого они приняли когда-то в семью. Шесть душ, из которых он остался один. И вдруг показалось, что к пальцам прикоснулись теплые ладошки, а за стволом послышался знакомый смех…

Иван вздрогнул, посмотрел за дерево. Нет никого. Что за наваждение? Вокруг едва слышно разговаривает от легкого дуновения ветерка хвойный лес, падают редкие, желтые листочки березы, журчит по камням ручей. Он какое-то время смотрел по сторонам, потом медленно пошел к мельнице.

Перебравшись на другой берег, Иван поднялся на пригорок. Вот здесь когда-то была насыпная дамба, под тугими струями крутилось мельничное колесо. Теперь от него остался ребристый остов, который валялся неподалеку. Лиственничный вал, приводивший в движение редуктор и жернова, подпирал наклонившуюся мельницу с обратной стороны. Кто-то догадался поднять его с земли, прислонить к стене, иначе она бы давно упала.

Он заглянул внутрь. Дверей нет. В бревенчатом срубе беспорядок. Провалившаяся крыша не задерживает дождь и снег. В грудах хлама нелегко разобрать крепи, лестницы, разорванный редуктор. Поверх гнилых досок валяются расколотые, каменные жернова.

Недолго задержавшись, раздвигая палкой траву, он пошел вдоль построек. Вот тут когда-то была гостевая изба. Здесь стояла баня. А там – столярная мастерская, сарай для работы с пчелами, маслобойка. За ними располагалось зернохранилище. Еще дальше вытянулись пригоны для скота, конюшня, сеновалы. Бревенчатые стены помещений пропитаны сыростью и запахом гнили. Когда-то тут кипела жизнь…

С тоской на душе Иван подошел к дому. Крыльцо разбито, теплые сени разломаны, двери распахнуты настежь. Полы загажены беспрепятственно проникающими в избу коровами. Стараясь не испачкаться, он прошел внутрь.

Его встретила неприглядная картина… Иван представил, как здесь все было тогда, в счастливом детстве. Всегда чистый, выскобленный добела стол, буфет с перемытой посудой, заправленные кровати, крепкие, кедровые табуреты, половички на полу, цветы на окнах и шторки… Вместо этого – голые, облупившиеся, стены, разбитые окна да покосившаяся, потрескавшаяся печь. В углу, за печкой, груда хлама. Иван с трудом узнал в ней разломанную кровать, на которой спали отец Степан и матушка Анастасия. Еще дальше, за перегородкой, посреди комнаты – разломанный сундук, куда прабабушка Глафира складывала ценные семейные вещи… Кухонный стол и несколько табуретов. Возможно, во времена коммуны тут располагался учебный класс или проводились собрания. Предметов хозяйственной и столовой утвари не было. Все, начиная с огромного зеркала на стене до ложки, исчезло.

Осторожно ступая по скрипучим ступенькам, он поднялся на второй этаж. Здесь было чище. У стены сохранилась деревянная, резная кровать дядьки Владимира и большие, двухъярусные полати, на которых спал он с братьями и сестрами. Относительно чистые полы, выскобленные когда-то, но потускневшие стены и целые стекла на окнах представляли некое подобие жилья.

Иван сначала присел, а потом лег на деревянные доски полатей. Вытянувшись во всю длину тела, раскинул руки. Голова опустилась на деревянный брусок. Горько усмехнувшись, он вспомнил, что у каждого ребенка была своя подушка, матрас, а широкое, теплое одеяло одно на всех. Все было набито куриным пухом.

Закрыв глаза, Иван на какое-то время забыл обо всем. Воспоминания перенесли его в детство, в далекий счастливый вечер, когда он, рассказывая на ночь страшные истории, пугал сестер. Кажется, что это было вчера…

А раскаты грома в это время сотрясали стены дома. Яркие вспышки молний на миг освещали комнату. Подхваченные рваным ветром косые струи дождя шлепотили снаружи по стенам. Понизив голос, он говорил, что это водяной сыч, который живет в пруду вышел из воды и теперь забирается сюда, на второй этаж, чтобы выгнать всех с полатей, а самому спать спокойно до утра. Когда страшилка достигала пика напряженности, Ваня под одеялом хватал Таню за ногу. Та визжала от страха, вскакивала и белкой запрыгивала на верхний ярус. За ней спешила Катя. Максимка, тогда считавший себя взрослым, от страха стучал зубами, выговаривая едва понятные слова:

– А я не боюся!.. А мне не стласна!..

Витя прижимался дрожащим телом к нему:

– Ванечка, миленький!.. Хватит!..

Разбуженный дядька Володя, приподняв голову с подушки, грубо басил:

– Ванька! А ну, будя! Щас выпорю уздечкой!

Снизу в потолок с печи палкой стучала прабабушка Глафира:

– Што там делатся? Кыш на ночь!.. Завтра с утра заставлю воду в баню носить!

Ваня затихал, но через некоторое время, достав пальцами ноги верхние полати, заговорщически шипел змеем:

– Это мыши… Сейчас они к вам заберутся, схватят за пятки!..

Катя и Таня молчали, прижавшись друг к другу, накрывшись с головой одеялом. Зато были слышны проворные движения прабабушки Глафиры, которая, спустившись с печи и не зажигая керосинки, поднималась к ним, чтобы навести порядок.

Ваня притворялся спящим, громко сопел носом: это не я! Но краем уха считал ступеньки лестницы, по которой поднималась старая Глафира. Первая, вторая, третья…

С первого до второго этажа на лестнице – двенадцать ступенек. По ним тетушка Анна преподавала первые азы математики, учила детей считать. Ваня хорошо знал каждую из них, так как учение давалось ему тяжело. Он долго поднимался по ним вверх и спускался назад, пока не понял порядок последовательности цифр. Таня и Катя смеялись над ним. Им эта наука далась легко и быстро.

…Идет прабабушка Глафира, скрипят старые ступеньки. Слышит Иван, гроза прекратилась, стихли порывы ветра, угомонился дождь. В маленькую щелочку под одеяло проник тонкий лучик света. Он откинул его, удивился. В комнате все видно, яркое солнце бьет сквозь стекла. Иван хотел спросить у дядьки Владимира, когда наступил день? Неужели он так долго проспал? Но кровать дяди пуста, одеяло заправлено, подушка взбита в изголовье. Посмотрел на братьев, рядом нет никого. Куда все подевались?

В лестничном проеме показалась седая голова прабабушки Глафиры. Лицо строгое, глаза печальные. Посмотрев на него, она призывно махнула ладошкой: иди за мной, спускайся, и ушла вниз. Он подскочил на полатях, как есть в легкой рубашке, холщовых штанах, босой пошел за ней. Отсчитывая ступеньки, быстро скатился на первый этаж. На кухне за столом сидят его родные: отец, мать, дядька Владимир, тетушка Анна, братья и сестры. Рядом, под иконами, скрестив руки, стоит прабабушка Глафира. Все в чистых, праздничных одеждах. Лица строгие, без улыбок. В тусклых глазах печаль и обида. Отец Степан указал на место на лавке: садись обедать.

На горячей печи в чугунке томятся вкусные щи. На столе – теплый каравай хлеба, молоко, мед, жареная рыба, куриные яйца, зелень с грядок.

Ему захотелось есть. Он схватил крышку с чугунка пальцами, но тут же выпустил ее. Обжегся. Взмахивая левой рукой, бросился к кадке с водой. Сунул руку, а кадка пуста, нет воды. И бочка вдруг исчезла, вместо нее какая-то бумага.

Иван поднес листок к глазам. На нем гербовая печать с двуглавым орлом, под ним приказ. Он пытался разобрать мелкие буквы, но не смог. Повернувшись к родным, хотел отдать листок тетушке Анне, чтобы она прочитала. Та, отказывая, покачала головой из стороны в сторону. Иван подошел к столу, хотел присесть на лавку, но его место оказалось занято. Злой, незнакомый мужик скалит зубы в хитрой улыбке:

– Куда прешься? Встань в угол, там твое место!

Иван отошел к стене, встал, вытянувшись, как на допросе. Мужик ему что-то говорит, спрашивает, но он не понимает его слов. Родные, теперь уже за пустым столом, сложив перед собой руки, молча смотрят на него.

Вдруг дверь избы распахнулась, на пороге – дядька Константин. В большой шубе, шапке, новых сапогах, с немецким автоматом в руках. Улыбаясь Ивану, обратился к Глафире:

– Скажи ему, куда спрятала золото!..

Прабабушка наклонила голову, шагнула к двери:

– Пошли за мной!..

Они вышли на улицу. За ними потянулись остальные: дядька Владимир, тетушка Анна, мать, братья и сестры, злой мужик. Отец замыкал шествие. Иван потянулся за ним, но почувствовал, что не может идти. Ноги как будто прибиты к полу, нет сил сделать шаг. Отчаянно пытаясь сорваться с места, он попросил помощи у отца:

– Возьмите меня с собой!

Отец строго посмотрел на него, отрицательно покачал головой:

– Тебе с нами нельзя. Рано…

И, как будто закрывая за собой все пути, хлопнул дверью.

…Иван очнулся в холодном поту. Что это? Сон или видение? Он лежит на голых нарах. Под головой деревянный брусок. Левая рука болит. Он посмотрел на ладонь: три пальца обожжены. Когда и где он мог их обжечь?

В углу комнаты послышался негромкий, скрипучий звук. Иван посмотрел туда, удивился: кошка! Откуда? Как сюда попала? Палевый, серый цвет напомнил ему что-то далекое, родное. Да это же – Мурка!.. Не может этого быть! Он ласково позвал ее к себе. Кошка безбоязненно, мягко переступая лапами, подошла к нему, позволила взять на руки. Иван положил ее к себе на колени, приговаривая, стал гладить:

– Мурка! Ты ли это? Или ее дочь?!

Она посмотрела на него матовыми, слепыми, наполненными слезами глазами, благодарно замурлыкала. Прогибая облезлую спину, вытянула хвост, от удовольствия выпустила тупые когти. Она была настолько стара и худа, что, казалось, не в силах приподняться под рукой Ивана. В ее дряхлом, скрипучем голосе столько нежности, преданности, радости, которая бывает в любом сердце после долгой разлуки с самым дорогим другом.

Иван верил и не верил. Да, это была та самая любимая Мурка, с которой он играл, спал, прижав ее к груди под одеялом в далеком детстве. Тогда она была игривым котенком. Теперь вот… но как она смогла выжить? Прошло больше шестнадцати лет. Поверить в это трудно.

Спохватившись, Иван полез в карман, вытащил завернутую в тряпку картошку в мундирах, которую ему сунула бабушка Фекла. Поднес на ладони Мурке. Кошка попыталась ее откусить, но не смогла, настолько слабыми оказались ее челюсти. Он откусил картошку, разжевал ее зубами, опять подал кошке. Та съела немного, тяжело проглотила пищу и отвернулась в сторону: хватит. Закивала головой, закрыла глаза, стала засыпать. Иван еще какое-то время ласкал ее рукой, до тех пор, пока она не перестала мурлыкать.

– Ах, ты моя хорошая! Милая Мурка! Как же ты меня дождалась?! Сердешная… Горемыка. Ничего! Теперь мы с тобой будем вместе. Я заберу тебя с собой. Ты не будешь знать нужды на старости лет. Все будет хорошо!

Пора идти. Иван хотел сходить на кладбище, где похоронены все, кто умер до ссылки. Осторожно, чтобы не разбудить Мурку, он встал на ноги, пошел к лестнице. Бережно прижимая к себе кошку, хотел спуститься вниз, но вдруг почувствовал неладное. Посмотрев на свою любимицу, заметил, как обмякло ее тело, а голова сползла с руки.

– Мурка!.. Ты что это?! А ну, просыпайся!..

Не ответила кошка, не посмотрела на него слепыми глазами. Она была мертва.

Прижимая к груди еще теплое тело, Иван долго стоял, не смея сделать шаг. Сознание прожигала скорбная мысль: дождаться, чтобы умереть на руках. Как все может быть? Прожить долгие годы в одиночестве, полуголодая, без тепла и ласки вряд ли сможет какое-нибудь животное. Но это случилось на его глазах! От этого на душе у Ивана стало так тоскливо, что он не знал, что сейчас надо делать.

Наконец-то, собравшись с силами, шагнул на первую ступень лестницы.

На кухне все такая же разруха и грязь. Недавнее видение можно списать на глубокий сон, если бы не плотно закрытая дверь. Он точно помнил, что вход в избу не закрывал.

Ивана охватил страх. Кто и когда мог закрыть дверь, пока он находился наверху? Вспомнил про обожженные пальцы. На печи стоит старый чугунок, закрытый крышкой. Грязный, затянутый паутиной, холодный. В нем давно никто не варил наваристых щей.

Ему стоило больших усилий резкими толчками тела открыть плотно запахнутую дверь. Очутившись на крыльце, он долго смотрел по сторонам, пытаясь кого-то увидеть… Тишина и пустота. На заимку давно не ступала нога человека. Все же Иван чувствовал, что за ним кто-то наблюдает со стороны. Это ощущение, приобретенное им за годы жизни в тайге и на фронте, никогда не подводило. Прежде чем сделать один точный выстрел, приходилось просчитывать каждый шаг, чтобы самому не попасть в перекрестие оптического прицела немецкого стрелка. Так происходило несколько раз, когда он, выдвигаясь на точку, вдруг понимал, что туда нельзя, позиция рассекречена, его ждут и ловят момент для выстрела.

Однажды взятый в плен немецкий солдат признался, что среди них живет легенда о неуловимом русском снайпере, который чувствует наставленный на него ствол винтовки и видит полет пули. В его словах была доля правды. Непонятным ему самому предупреждением Иван ощущал на себе посторонние глаза, и это несколько раз спасало ему жизнь.

Так и сейчас. Он понимал, что на заимке не один. Тот, другой смотрел на него, не желая выказывать свое присутствие. Это настораживало, возникло чувство опасности. Обожженная рука… Захлопнутая дверь… Теперь кто-то наблюдает за ним. Что все это значит?!

– Кто здесь? Выходи! – несколько раз требовательно крикнул он, но все слова бесполезны.

Так и не дождавшись ответа, прижимая к себе кошку, Иван спустился с крыльца, пошел вдоль построек к семейному кладбищу. Искать скрывающегося незнакомца не хотел. Если будет надо, объявится сам.

Когда проходил мимо сеновала, нашел приставленную к стене лопату. Не старая, с отшлифованным руками человека черенком, испачканная свежей землей. Обрадовавшись находке, прихватил ее с собой: подправить могилки, да похоронить Мурку.

На мельниковском кладбище, на пригорке за бывшим прудом у густого леса – запустение. Густая, высокая трава затянула могильные холмики ему по грудь. Некоторые подгнившие кресты упали. Другие, более свежие, наклонились от времени. И только один кедровый крест, потемневший от непогоды и солнца, непоколебимо стоял среди других могил как славная память об усопшей. Иван прочитал вырезанную ножом женскими руками надпись: Мельникова Глафира Андреевна.

Он помнил, как хоронили Глафиру. Она умерла в тот день, когда угнали всех мужчин. Могилу для нее женщины копали сами. Кедровый крест стругала и скрепляла тетушка Анна.

Ивану понадобилось много времени вырвать траву и заново поставить все кресты у могильных холмиков. Двадцать четыре креста, в числе которых был и прабабушки Глафиры, последней, похороненной здесь представительницы их рода. Остальные там, на северах, на острове Тайна.

Рядом с могилой Глафиры выкопал ямку для Мурки. Верная кошка заслужила покоиться после смерти рядом с людьми.

Он торопился. Вечер набирал силу. Между гор сгущалась темнота. Пора было возвращаться.

Склонив в поклоне с редкой проседью голову, Иван мысленно простился с усопшими. Один раз за себя. Второй – за дядьку Константина. Потом, резко повернувшись, не оглядываясь, пошел прочь.

Возвращаясь своей дорогою, через заимку, он поставил лопату на место. Может быть, она кому-то пригодится, не зря же ее здесь оставили.

Перебравшись через ручей, неподалеку от кедра он остановился в последний раз, долго смотрел назад, на свою усадьбу. Старался запомнить расположение каждой постройки, еще целого, но покосившегося дома. Когда еще придется видеть родовое гнездо? Да и увидит ли он его вообще…

Вдруг показалось ему, что в окне второго этажа проявилась фигура человека. Темный силуэт в черных одеждах, очень похожий на прабабушку Глафиру. Строгое лицо. Туго подвязанный под подбородком серый платочек. Скрещенные на груди руки. Смотрит на него. Подняла правую ладонь, медленно помахала ему на прощание и… исчезла. Скрылась в глубине комнаты.

С места, где он стоял, до дома больше ста пятидесяти метров. Расстояние определил опытным глазом стрелка. Он не мог ошибиться!

Ивану стало не по себе. В первые мгновения хотел вернуться, но внутренний голос как строгое предупреждение приказал: не ходи! Неприятный холодок в груди, защемленное сердце, тоска на душе давили и угнетали. Ему казалось, что его разрывают на две части. Одна из них навсегда остается здесь, а другая ищет новую судьбу. И было в этом ощущении необъяснимое чувство возрождения, как будто он окунулся в расплавленный свинец, но остался жив.

Еще раз, окинув тяжелым взглядом усадьбу, Иван повернулся, спотыкаясь и поскальзываясь, пошел прочь. Дорогу видел смутно. Глаза наполнили горькие слезы.

…Перед поскотиной у деревни из кустов послышался встревоженный голос:

– Ванька!.. Ты ли это?

– Я, – остановившись от неожиданности, подтвердил он и, узнав деда Шишку, удивился: – А ты что тут делаешь?!

– Тебя караулю, – признался Семен Михайлович. – Да не кричи так, ползи сюда. Вот так. Присядь рядом. Послухай старика. Давеча, как к вечеру из района в сельсовет конники прискакали. Видать, по твою душу. Кто-то донес… Ко мне домой приходили, про тебя выспрашивали: хто таков, да откудова.

– За мной? Зачем?..

– Не тараторь поперек батьки. Дай слово сказать, – перебил дед Шишка. – Хтой-то доложил, што ты на заимку пошел. А человек ты незнакомый в деревне, да сразу интерес проявил. Поэтому думаю, тикать тебе, паря, надо! И немедленно.

– Бежать? От кого?..

– Ты што, дурак совсем? Не знаешь, в какие годы живем? Были такие молодцы, хто на заимку ходил. А потом ночью их увозили. До сих пор нихто не видел.

– Что же это…

– Не штокай. На вот тебе, я все твои вещички припер. Тут и куртка, фуражка, бумаги и ордена. Бабка в котомку немного еды положила. Складывайся и, не мешкая, дуй, не стой! Пока нас вместе с тобой не загребли.

Иван растерянно упаковал вещи в мешок. Дед Шишка тем временем негромко объяснял, как в обход деревни коровьей тропой, полями уйти к железной дороге:

– Тутака немного, завтра к утру на станции будешь. Да только в район не суйся, там всяко арестуют, – и, выдержав паузу, тихо спросил: – Будешь там?..

– Где? – не сразу понял вопроса Иван.

– На острове… на могиле?

– Буду.

– Поклонись от меня своим… помяни за меня, – и со скорбью, – я ить ваших хорошо знал. Мы с дедом твоим Никифором Ивановичем хорошие друзья были, дела вместе вершили! Чудом тогда мы с вами не попали… Повезло…

– Хорошо, Семен Михайлович. Обязательно поклонюсь! – заверил его Иван, пожимая сухую руку и ненадолго притягивая сухое тело старика для объятия. – Спасибо тебе за все!

– Спасибо Господу! – отвечал ему дед Шишка и, украдкой вытирая слезы, напутствовал: – Ступай!

Иван шагнул в темноту, через некоторое расстояние остановился, прислушиваясь. Было слышно, как плачет дед Шишка. Эх, жизнь…

Встреча

Первые морозы окаймили берега Большого Гусиного озера тонким льдом. Черная вода спрятала в глубине каменистое дно. Отражаясь на зеркальной поверхности, в небе плывут грязные облака. Далеко посередине, собираясь на юг, сгрудилась, гогоча, последняя, огромная стая гусей. Голые деревья, освободившиеся от хвои лиственницы, придали окружающему миру серые краски. Первый снег накрыл горы белыми шапками. Холодный ветер принес с севера зябкую стужу: зима не за горами!

Скрипят уключины. Деревянные весла месят густую воду. Тугие струи журчат под напором лодок. Веселая песня женскими голосами будоражит колкое эхо.

Оторвавшись от недалекого мыса, в прибрежный лиман плывут две плоскодонки. В каждой из них по три человека. Двое гребут веслами, третий в корме управляет посудиной. Издали видно женские платки на головах, сбегающие по спинам тугие косы. На передовой плоскодонке, в корме, в мохнатой росомашьей шапке и овчинном полушубке восседает здоровенный детина. Степенно кивая головой в такт песни, Гоша Веревкин показывает дорогу.

С последним куплетом задорной «Катюши», субмарины столкнулись бортами о прибрежные мостки. Подбадривая друг друга, девчата высушили весла. Неторопливо поднявшись с места, парень медведем вылез на настил, подтянул за веревки лодки к берегу, скомандовал:

– Ну, девки, никаких перекуров! Рыбу из сетей выберем, пока не померзла, а потом на обед!

Девчата подчиняются ему беспрекословно, потому что он бригадир и один здоровый парень на весь колхоз.

В деревне и на пасеках есть мужики, фронтовики, но они все женаты или покалеченны. 1947 год – не майские праздники. Выйти замуж не за кого. А хочется. Поэтому Гоша – первый парень на деревне, пока не связанный семейными узами, всегда в центре внимания. И не беда, что Алена Лахтакова воспитывает его годовалого сынишку, а Таня Кривкова ходит от него на девятом месяце беременности. Времена такие, послевоенные.

Гоша поднатужился, выкинул из лодки рыбацкие сети на мостки. Девчата подхватили одну из них, стали перебирать и вытряхивать рыбу, складывая в корзины. Тем временем Георгий поочередно вытащил лодки на берег, перевернул вверх дном, чтобы не подмерзли. Сделав свою работу, он подложил под себя суконные рукавицы, присел с папироской в зубах, стал ждать минуты, когда надо будет таскать тяжелые корзины с рыбой в разделочный цех.

Довольный жизнью, Гоша гордо смотрел на своих девчат, медленно перевел взгляд на озеро, на противоположный берег, и не сразу заметил приближающегося к ним человека. Точнее сказать, первыми увидели его девушки. Стоявшая лицом к берегу Лиза Семенова вдруг задержала внимание за его спиной, что-то быстро зашептала подругам. Те повернули назад головы, замерли, остановив работу.

– Что встали? Рыба померзнет! – возмутился бригадир, но те его не слушали.

Тогда он повернулся к берегу, желая рассмотреть объект их внимания, да так и замер с приоткрытым ртом и недокуренной папироской в руках.

От дороги мимо домов с пригорка к ним спускается незнакомый человек. В фуражке, шинели, с ремнем на поясе и запачканных дорожной грязью сапогах. За спиной болтается вещмешок. Сразу видно – фронтовик.

Словно освобожденная от тяжелого снега весной ветка, Гоша подскочил на ногах, шагнул в сторону: кто это?! Девчата, с затрепетавшими сердцами бросили сети, шагнули по мосткам к берегу. Каждая из них подумала: не мое ли это счастье идет?!

А мужчина все ближе. Строгая выправка, легкая, быстрая походка. На плечах золотые пагоны. Молодое лицо, приятная улыбка. Знакомые черты…

– Ванька!.. – разведя руки в стороны, будто показывая размеры озера, прошептал Гоша. – Мельников!!! – узнав друга, бросился навстречу, заорал что есть силы: – Ванюха!.. Живой!!!

Встретились в ускоренном шаге, схлестнулись в цепких объятиях…

– Жив, жильный корень! Да как же ты?.. Откуда?.. Почему так долго?.. – пыхтел в ухо Гоша.

– Жив… Вот он я… Наконец-то отпустили… В Германии был, задержали… – отвечая на его вопросы, прижимался к нему щетинистой щекой Иван.

Подбежали девчата, окружили тесным кольцом. На лицах удивление и радость. В глазах – слезы. Перебивая, волнуясь, заговорили:

– Ваня! Иван!.. Вернулся, родной ты наш! Помнишь ли меня?.. А я вот такой была, маленькой!.. А я рядом с вами жила… неужели не помнишь?!

Наконец-то оторвавшись от Георгия, Иван поздоровался с каждой, обнял, поцеловал в щеку:

– Здравствуйте, девоньки! Да, это я… Вернулся… Помню! Не помню…

– Девки! Бабы!! Мужики!!! – подпрыгивая рядом, размахивая руками кричал Гоша, сзывая всех из деревни. – Мужик, фронтовик вернулся! Ванька Мельников!! Айда все на берег!!! – И к Ивану: – А ну, кажись лицом! – К девчатам: – Девки! Да это же Ванька! Мы с ним вместе на фронт уходили! Смотрите, каков! – похлопал его по плечам. – Гля-ка! Офицер!.. Младший лейтенант! Не хухры-мухры… А ну, грудь кажи!!! – расстегнул пуговицы, распахнул шинель. – Ох-ма!.. Во, девки! Смотрите – герой! Знай наших!!!

А от домов бежали, торопились все, кто мог передвигаться: женщины, дети, старики. Догоняя всех, на костылях ковылял без левой ноги председатель колхоза «Рыбак», пехотинец Федор Заплечников. От ворот, передвигаясь на каталке, ехал артиллерист Михаил Игнатов. Опираясь на жену, шел слепой, обожженный в танке Егор Лихтаков. Маленькая радость возвращения одного человека превратилась в общее торжество небольшой деревни. Каждый хотел обнять, расцеловать Ивана.

Когда схлынула первая волна, общение приобрело более спокойный характер. Со всех сторон посыпались вопросы:

– Где воевал? Видел ли кого из наших? Почему так долго задержался?..

Иван едва успевал отвечать короткими фразами:

– Да… Нет… Был в Германии, обучал молодежь…

На груди у него красовались два ордена: «Отечественная война», «Красная Звезда», пять медалей. Никто из фронтовиков не имел таких наград. Каждый хотел знать, за что и когда они получены. Девчата хихикали над Гошей:

– Бригадир! Покажи свою висюльку, сравним…

Тот сконфуженно отмахивался, тщательно скрывая свое боевое прошлое в обозе:

– Ну, вы, сороки… пострекочите мне тут!

Федор Заплечников не замедлил Ивана посватать на свое место:

– Вот, вам, бабоньки, новый председатель колхоза! Руки, ноги целы, голова на плечах. А меня увольте от такой обязанности, я по дому едва передвигаюсь.

Наступила очередь Ивана задавать интересующие его вопросы.

– Как вы тут?.. Много ли мужиков вернулось с войны?.. Живы ли мои дед Филипп и бабушка Анна? Степан как?

– Да ничего, работаем! – за всех отвечал Федор Заплечников. – Рыба есть, куда ей деваться? План перевыполняем. Обозы с рыбой в Енисейск каждые две недели гоняем. Мужиков-то?.. – нахмурил брови. – Полтора мизинца. И то, все стреляные, осколками побитые да штыками колоты. Много наших полегло… Дед с бабкой живы! Тебя ждут. А Степана нет… в сорок четвертом погиб.

– А где… Сенька Заструхин? – вдруг вспомнил Иван, обратившись к Алексею. – Вместе на фронт уходили. Как он?

– Убили Семена. В сорок третьем похоронка пришла матери… – потупив голову, ответил Гоша.

– Что ж мы, бабы, стоим тут? – спохватилась жена Егора Лихтакова Мария. – Разве так фронтовиков встречают? А ну, давайте, тяните его в сельсовет! Тащите все, что у кого есть! Потчевать героя будем!

– Да что вы… не надо! Мне к деду с бабкой надо сегодня попасть… – пытался отказаться Иван, но не тут-то было.

Женщины подхватили его под рукава, потянули к избам. Довольные предложением мужики потянулись следом.

– Девки! А вы куды?! – округлил глаза Гоша. – Рыбу кто из сетей вытряхивать будет? Померзнет…

– Сам переберешь! Нам некогда. У нас праздник, выходной!.. Солдат с фронта вернулся!..

Прошло немного времени, а в небольшой избе, где разместился сельсовет и по совместительству контора колхоза «Рыбак», были выставлены и накрыты длинные столы. На них – всевозможные яства, в числе чего преобладала копченая, соленая, вяленая рыба, в деревянных чашах золотистый мед. Тут и там копченые утки и гуси. Гоша прикатил откуда-то бочонок с медовухой. Единственное, чего было мало, хлеба. Его заменяли тонкие лепешки и черные, ржаные сухари.

Ивана посадили во главе стола, рядом с Федором Заплечниковым. Остальные разместились по лавкам. Всем места не хватило. Люди стояли вдоль стен, у окон.

Девчата громко разговаривали между собой. Искоса посматривая на Ивана, каждая из них старалась привлечь к себе внимание.

– Эх, Ванька! Посмотри на наших девок! Чем не невесты? Выбирай любую! – после второго тоста проговорил Михаил Игнатов.

– Да что ему мы, дядька Михаил? – усмехнувшись, недовольно ответила красавица Лиза Семенова. – Его дома своя зазноба дожидается!.. Хвельшарицца…

Ее перебили следующим тостом, замяли разговор, оставив Ивана в недоумении. Как он ни пытался удовлетворить свое любопытство, не смог перекричать земляков. Единственное, что удалось узнать у захмелевшего председателя, откуда на столе гуси.

– Так то бабы наши пристрастились! – приблизившись к уху ртом, громко объяснял Федор. – Мужиков-то не было во время войны, так они сами в руки винтовки взяли, плоты строили. Надо сказать, хорошо у них это дело получалось. План по отстрелу птицы всегда выполняли. Опосля, в сорок третьем, Фрося Плоткина и Дарья Крылова на фронт напросились. Там снайперили. Про Дарью в газете писали, полсотни фрицев отстреляла… Не читал?!

– Нет, – пожимая плечами, ответил Иван и, в свою очередь, приблизился к уху председателя: – А где они сейчас?

– Дык, убили… обеих, – покачал головой Федор. – На Дашку-то похоронка в сорок четвертом была. А Фрося где-то под Кенигсбергом под обстрел попала…

Праздничное застолье продолжалось долго. Вспомнили и помянули убитых и не вернувшихся с войны. Потом пели песни. Иван запевал громче всех. Притащили гармошку, дали в руки слепому Егору Лихтакову, долго танцевали. Затем опять садились за стол, наливали и провозглашали тосты за победу и вернувшегося героя.

Незаметно подкрался вечер. Ограничивавший себя в медовухе, Иван косился на посиневшее окно: как бы сегодня добраться домой, к деду Филиппу и бабушке Анне? Девушки караулили его каждый шаг. Кто-то из них договорился с председателем задержать его на ночь, предлагая комнаты. Федор ревел, как сохатый:

– Ко мне пойдешь ночевать, Ванька! Ко мне!.. У меня изба большая! Места много! Вон дочка моя, Натаха, постель тебе наладит! Домой завтра увезем! – Вспомнил: – Дык, и Яшка Ушаков завтра должен рыбу сдавать!

– Яшка?.. Жив? – вздрогнул Иван.

– Жив, жив!.. – подтвердил председатель. – Я ить забыл тебе сказать. Он еще в сорок пятом, в конец лета вернулся.

– А Дмитрий?.. Митька?

– Тот тоже живой, но лежачий. Где-то под Брянском их немцы в болота загнали зимой, они трое суток в воде пролежали. Остудил тело и кости. В сорок третьем подчистую комиссовали. Сейчас по избе едва передвигается. Наверное, помрет скоро…

За окном по улице скользнула тень всадника. Женщина на коне неторопливо проехала за угол сельсовета, вскоре пошла к крыльцу. Девчата у окна переглянулись, о чем-то между собой заговорили, бросая косые взгляды на Ивана. Тот не придал этому значения.

– Вон, хвельшарицца приехала с объезда, – хитро посмотрел на Ивана Федор. – Она у нас кажон день по пасекам да станкам проезжает. Стариков да детей лечит. Хороша девка! Кровь с молоком! Сейчас войдет – сам увидишь.

Дверь распахнулась. С улицы вошла незнакомая девушка. В короткополом овчинном тулупе и меховой, собачьей шапке. Но когда она, улыбнувшись, сняла головной убор и, распустив косу, заговорила, из головы выветрился хмель.

У порога, слегка опершись на косяк плечом, безотрывно глядя ему в глаза, стояла Ольга.

…Скрипят уключины. Шлепает под веслами вода. Женские голоса под гармошку Егора Лихтакова разносят песни далеко над озером. Им помогает густой бас Георгия, Федора Заплечникова. Пять лодок неторопливо плывут вдоль берега. Кучно расположившись на лавочках, селяне, сопровождают фронтовика домой.

Иван и Ольга, прижавшись друг к другу, сидят в первой лодке. Вместе с ними, напротив, перебирает клавиши двухрядки гармонист. Веслами гребут Лиза Семенова и Вера Корнева. Гоша на корме, за рулевым веслом, показывает дорогу.

У ног Гоши стоит бочонок с медовухой. Он периодически черпает из него кружкой, сначала подает гармонисту, чтобы пальцы не замерзли, потом Ивану и себе. Не обделяет и загребных, черпает девчатам на дне на двоих. Ольга смеется:

– Что ты им так мало наливаешь? Замерзнут!

– А кто меня назад домой пьяного повезет? – равнодушно отвечает тот, подкуривая папироску. – Тут думать надо!..

Ольга прижалась к плечу возлюбленного. Он обнял ее крепкой рукой. Им хочется поговорить наедине, но пока не время. Окружающие их земляки ни на минуту не оставляют молодых вместе. Умеет сибирский люд гулять! Песни и пляски в сельсовете не прекращались до утра. Лишь к рассвету Ивану и Ольге удалось уединиться в закутке за печкой, где они, обнявшись, за разговорами провели полчаса.

Последнее письмо Ивана Ольга получила после победы, в августе сорок пятого года. Он писал ей, что скоро приедет домой, предложил ехать к деду Филиппу и бабушке Анне без него, пока не встал Енисей. На этом письма прервались. Она не знала его новый почтовый ящик. Бросив все, переехала сюда, устроилась на работу. А его на два года задержали в Германии.

Демобилизовавшись полтора месяца назад, Иван заехал за ней в Москву. Не застав дома, больше не торопился. Думал, что потерял ее. Не надеялся, что будет ждать здесь. Но Ольга ждала. И дождалась!

За мысом показались знакомые избы. Председатель толкнул гармониста под локоть:

– Подплываем! А ну, давай «Цыганочку» с выходом. А потом – «Катюшу»! Пусть видят, что флотилия с героем подходит!

Нажал Егор на кнопки, растянул мехи. От задорной мелодии Федор подскочил в лодке, хотел пуститься в пляс, едва за борт не выпал. Женщины в такт музыки захлопали в ладоши.

На берегу стоят люди. Иван узнал согнувшуюся фигурку деда Филиппа, Якова, его жены и супруги Дмитрия, их детей. Чуть выше, на бугре возле дома, – бабушка Аня. Все смотрят на них. Ждут, когда лодки причалят к берегу, знают, кто к ним едет. Ребятишки, опередив плывущих, на лошадях по берегу давно предупредили Ушаковых о возвращении Ивана.

Иван выскочил на мосток, быстрым шагом подошел к деду Филиппу, как медведь сгреб его в объятия. Сбоку Яков, вытянув вперед сильные руки, обнял его:

– Братка! Вернулся!.. Живой…

Следом за ним потянулась его жена Вера со слезами на глазах. Сгрудились, обнявшись вместе, в кучу. Перебивая друг друга, говорили первое, что приходило на ум. Яков стонал, как сохатый во время гона:

– Ых, Ваньша! Помощник… Мужик! Правая рука! Теперь мы с тобой весь мир перевернем! Всю тайгу изломаем! Озеро ковшиком вычерпаем!..

Недолго приветствовав их, Иван побежал к бабушке Ане. Положив ему на плечи сухонькие ладошки, та ткнулась лицом ему в грудь:

– Ванечка!.. Дождалася…

На берегу шмелиным роем гудел народ.

– Куда нести? – взвалив на себя бочку с медовухой, гремел Гоша.

– У нас все есть! – суетились жены Якова и Дмитрия. – Рыба, мясо, соленья!.. Проходите, гости дорогие. Вон в ту избу…

– У нас у самих полны торбы, мы с собой тоже привезли запасы! – командовал председатель. – А ну, бабоньки, тащите все, куда укажут! По такому случаю даю всем выходной! Праздновать будем!..

Прибывшие и хозяева потянулись в гору. Иван, замыкая шествие, придерживал за плечи деда Филиппа. Сзади шла счастливая Ольга.

Пока женщины накрывали на столы, Иван и Яков сходили за Дмитрием, принесли его на руках в дом деда Филиппа, усадили на кровати, обложили подушками. Потом ненадолго вышли на улицу.

Иван долго смотрел на чистую гладь озера, горы, тайгу в серой дымке. Покачал головой:

– Улетели…

– Кто? – не сразу понял Яков.

– Гуси, – пояснил он. – Вчера комковались, а сегодня нет.

– Да, теперь до весны… не успел ты душу отогреть, пострелять вволю.

– Я там… настрелялся…

Из избы вышла Ольга, улыбаясь, прижалась к плечу Ивана:

– Выпроводили, – пояснила она. – Говорят, иди милого карауль, а то какая-нибудь краля уведет.

– Теперь не уведет! – обнимая ее, обещал Иван.

– Да уж, от такой бежать грешно! – согласился Яков. – Она ведь тебя тут почитай два года ждет. Сначала в деревне жила, а потом отец приказал жить у них. Нечего, говорит, по чужим избам слоняться, раз свой дом есть! Так вот и осталась с нами…

Недалеко от взрослых, привлекая к себе внимание, играли дети. Наблюдая за ними, Иван довольно покачал головой:

– Выросли… никого не узнаю. Это кто? – указал пальцем на самого старшего.

– Это Дмитрия. Вот Колька, Фрося, Витька и Галя. До войны родились. Помнишь? А вот эти – мои Мишка, Филька! Ходите сюда! Помните ли дядьку Ивана? Нет? Ну, так знакомьтесь. Вот эта тоже моя, Леночкой назвал, в сорок шестом появилась.

Иван спохватился:

– Оля! Там у меня в вещмешке… гостинцы ребятишкам!

Пока она ходила в дом, он пожал руку всем, познакомился заново:

– Будем здоровы! – Пообещал: – Скоро на рыбалку да охоту пойдем!

– А меня возьмете? – откуда-то сзади раздался тоненький голосочек.

Иван повернулся, перед ним стоял мальчик лет четырех.

– И тебя возьмем! – И Якову: – А это чей? Твой или Дмитрия?

– Догадайся! – хитро улыбнулся тот и обратился к ребенку: – Скажи, как тебя зовут и кто была твоя мамка?

– Ваня, – отозвался малыш. – А мамку звали Варварой.

– Почему звали?..

– Утонула она.

Иван растерянно смотрел на него, пытаясь во всем разобраться.

Из дома вышла Ольга с подарками. Она слышала разговор и, прищурив глаза, с легкой улыбкой посмотрела на него:

– Знакомитесь? Ну-ну… – с легкой, наигранной ревностью: – Что, не узнаешь результатов своих похождений?

– Каких таких похождений?..

– Как ты к деду Григорию заглядывал, на сеновал к Варваре…

Иван покраснел. Не зная, куда и на кого смотреть, ответил:

– Дак то неправда было.

– Да, видно твою неправду. Вот она, на тебя смотрит! Похож?!

Иван внимательно посмотрел на мальчика. И действительно узнал знакомые черты. Показалось ему, что он где-то видел его. А потом вдруг все понял:

– Что же это получается… – Якову: – А почему он здесь?

– Ольга его год назад забрала, – улыбаясь, ответил тот. – Варвара утонула, сразу после того, как родила. В сетях запуталась. Дед Григорий-то помер в сорок пятом, а бабка Василиса не в силах за ребенком ходить. Вот мы его и приютили.

Часто моргая, Иван смотрел на собеседника, потом на Ольгу, на сына. Женщина взяла мальчика на руки, вместе с ним прижалась к Ивану, улыбаясь, заговорила:

– Ладно, блудня. Что было – не вырубишь! – И ребенку: – Ванюшка, ты хотел видеть папку? Так вот он, перед тобой стоит!