Плюс минус 30: невероятные и правдивые истории из моей жизни

Автобиография

Я родился в два часа в ночь с 30 июня на 1 июля. То есть, как истинный мужчина, я в доме появился ночью.

Я был единственным ребенком, хотя мать хотела иметь по крайней мере четверых. Но маленьким я так орал, что она решила, что лучше иметь одного, чем четверых с глухой мамашей.

Как ни странно, я не разговаривал до двух лет. Родители страшно волновались по этому поводу и понесли меня на консультацию к профессору Домбровской, великому педиатру, которая когда-то преподавала моей матери педиатрию, когда та училась в медицинском. Это была крупная седая женщина с громоподобным голосом, очень похожая на Фаину Георгиевну Раневскую. Жила она в большой, типично московской квартире одна, если не считать домработницы и кота.

– Совершенно нормальный ребенок, – сказала она после осмотра.

– Ради бога, извините, что мы вас побеспокоили, профессор, – произнесла мать, – но он же ничего не говорит!

– Значит, ему не о чем с вами разговаривать! – мудро заявила Домбровская.

Второй раз меня принесли к ней в четыре года. Я упал с дивана. Бабушка моя, Полина Савельевна, жила в коммунальной квартире на Нижней улице, в доме работников МПС. Окна ее комнаты выходили прямо на Белорусский вокзал. Как она там жила, понятия не имею. И днем и ночью слышны были гудки паровозов и станционные объявления. Прямо около окна стоял диван. И я вечно прыгал со спинки этого дивана на подоконник и как заведенный орал не переставая: «Поезд апавляется в пять в минут!» и еще «Сталино-Фили! Без астановков!». Ну, и однажды я допрыгался и со всего размаха ляпнулся лбом о мраморный подоконник. И у меня, как вспоминала моя мать, выросла такая шишка, что ее можно было запросто принять за вторую голову. Перепуганные родители тут же помчались со мной по врачам, которые все как один сказали: «Резать!» Отец сказал, что, пока не скажет Домбровская, ни на какие операции он согласия не даст. И меня опять понесли к ней.

Юлия Фоминична меня осмотрела, сказала, что ничего резать не надо, что это все само рассосется. И что, вероятно, я просто такой умный, что мозг в одной голове не умещается, поэтому выросла вторая.

Уходя, отец незаметно положил на мраморную полку камина конверт с деньгами.

Они успели спуститься до первого этажа, но выйти на улицу из подъезда не успели, как их догнала перепуганная домработница.

– Римма Семеновна! Римма Семеновна! – задыхаясь, пролепетала она. – Идите скорее, профессор просит вас вернуться!

Отец с матерью ринулись наверх, полагая, что случилось что-то ужасное. Они не ошиблись. Случилось действительно ужасное.

В дверях квартиры стояла огромная седая женщина с багровым лицом и растрепанными волосами.

– Как ты посмела! – гневно пророкотала она на весь подъезд, глядя на мою мать сверкающими от гнева глазами. – Как ты посмела! Врач врачу оставил деньги!!! Я тебя этому учила?! Вон отсюда! Чтоб я тебя больше не видела!

Она швырнула на пол конверт и захлопнула дверь.

Из соседних квартир выглядывали испуганные соседи.

Больше мы у Домбровской не были никогда. Несколько месяцев отец приносил цветы – она их выкидывала. Мать звонила – она бросала трубку. Она умерла, так и не приняв никаких извинений. Это было несовместимо с ее понятиями о совести и чести.

И всю жизнь потом, когда при матери произносили фамилию Домбровской, она краснела, поджимала губы и уходила в другую комнату.

Отец перед войной закончил МВТУ имени Баумана по специальности «Паровозостроение». Он успел поработать в Коломне в депо, успел жениться и в июле сорок первого ушел на фронт в ранге младшего лейтенанта. Поскольку он в глаза никогда не видел ни одной пушки, его тут же приписали к артдивизиону. Дивизия формировалась под Можайском, и пока они ехали в эшелоне к месту назначения, солдаты на открытой платформе объясняли ему, как обращаться с орудием. Куда при случае нужно смотреть, за что дергать и куда, главное, суют снаряд перед выстрелом.

Отец о войне не рассказывал практически никогда. Мрачнел, сопел, потом молча наливал себе рюмку водки, выпивал залпом и переводил разговор на что-нибудь другое. От всей его войны осталась только маленькая черно-белая фотография, где ему вручает орден Красной Звезды маршал Буденный.

Была еще отцовская шинель и портупея с кобурой. Шинель была обычная, но вот ремень от портупеи был прямо-таки невероятный. В нем было три рваные отметины, две с одной стороны и одна с другой.

В сорок втором, во время боя где-то подо Ржевом, легла цепь. И никак. Ни вперед, ни назад. Тогда командир дивизии полковник Терентьев встал в полный рост, вышел перед цепью и зашагал вперед. Офицеры, естественно, бросились его закрывать.

Вот как шла пулеметная очередь, так и пробила в отцовском ремне три отметины, справа и слева.

Куда потом подевалась эта шинель с портупеей, представить себе не могу. Вещи вообще имеют обыкновение приходить и уходить, когда им вздумается.

Между прочим, если бы не этот орден Красной Звезды, меня вообще бы могло не быть на этом свете, о чем через много лет, когда отца уже не было, поведала мне мать.

Орден отцу вручали в Москве. Получил он четверо суток «туда и обратно» и на перекладных двинулся в столицу. На каком-то богом забытом полустанке эшелон стоял минут пять, ну, может, десять. Он вообще не должен был там останавливаться, но пропускали литерный и его притормозили. Отец курил у теплушки и вдруг обратил внимание на оборванного доходягу, который цыганил еду у солдат. Доходяге было лет тридцать, был он чудовищно худ, нечесан, грязный и весь в каких-то прыщах. Почему он обратил на него внимание, таких были тысячи, почему эшелон остановился именно тут, а не на следующем полустанке, черт его знает. Ну, совпало так. И отец накормил этого парня, и уговорил коменданта, и тот разрешил отцу взять этого доходягу с собой. И отец мало того что довез его до Москвы, так он еще, на свою голову, приволок его к себе домой, заставил жену переодеть этого оборвыша в свое же довоенное, гражданское. И сводить в милицию и к врачу. Короче говоря, отец получил орден, уехал обратно на фронт, а этот остался у них жить.

А куда ж его, в самом деле, не на улицу же. Как известно, каждый добрый поступок наказуем. Через два месяца отец получил от жены письмо, в котором она просила его дать ей развод, поскольку они тут полюбили друг друга прямо-таки неземной любовью и жить друг без друга теперь не могут. А отец, значит, это была ошибка молодости, и пусть он ее простит, и защищает нашу любимую Родину от фашистских захватчиков, а она тут уж как-нибудь без него.

Папаня напился, поскрипел зубами, дал развод и стал воевать дальше уже холостым.

В канун сорок четвертого года на фронт привезли традиционные подарки тружеников тыла воинам Красной армии. Там кроме собственно посылочки была открытка, начинавшаяся с «Дорогой товарищ боец Красной армии, поздравляю тебя с наступающим Новым, 1944 годом…».

Отцу тоже досталось такое послание, подписанное: «Римма С.».

В посылке были: пачка махорки, печенье, шоколадка «Три богатыря» и почему-то зеленые детские варежки на одну руку. Отец решил, что это какая-то ученица, видимо, седьмого или восьмого класса, и в шутку написал в ответ: «Дорогая Римма С…»

Дорогая Римма С. меж тем была совсем не школьницей восьмого класса, а дипломированным врачом, работала в клинике и ездила в санитарном поезде с бригадой под руководством самого Бурденко!

Она тут же отписала отцу свои извинения, пообещала прислать взамен что-нибудь другое, и что она вообще никогда не вязала, и что ее недавно научила санитарка, и что вообще это ее первый опыт в этом деле. Отец вежливо ответил, что, мол, спасибо, не стоит волноваться, ну и так далее. К двадцать третьему февраля он получил вторую посылку, в которой были шерстяные носки. Нормальные толстые вязаные шерстяные носки. Один примерно сорок третьего размера, а второй – тридцать девятого.

Отец понял, что это судьба.

В сорок четвертом отца после контузии откомандировали в Москву, в штаб БТМВ, они познакомились, в результате чего на свет появился я. То есть если бы не эти носки с варежками, я бы, наверное, родился совсем в другом месте у других родителей. И был бы, к примеру, не мальчиком Леней, а девочкой Леной.

Отец служил до пятьдесят третьего года. Великий вождь и учитель, как известно, спал мало, поэтому все работали, как и он, по ночам.

Штаб находился на Красной площади прямо напротив Спасских ворот. Мне уже было года четыре, и я очень хорошо помню, как мы с матерью ходили ночью пешком от Земляного вала к нему на работу с кастрюлькой манной каши. У отца была раневая язва, и он ничего, кроме каши, не ел. Кастрюльку принимал у матери дежурный с повязкой и относил отцу. Потом мы шли обратно. Отец приходил домой после дежурства часов в пять утра. Когда дежурств не было, он работал с восьми утра до одиннадцати вечера. Тогда утром он отвозил меня в детский сад. Мы ехали на трамвае до «Балчуга», потом шли пешком до Софийской церкви на набережной Москвы-реки и прямо напротив Кремля уходили в подворотню, где находился детский сад Министерства обороны.

Однажды, когда мы уже вышли на остановке, трамвай тронулся с места и резко звеняще взвизгнул на повороте. Отец мгновенно схватил меня в охапку и упал ничком на асфальт, подминая меня под себя. Мышечная память. Ему показалось, что это минометный обстрел.

В этот день мы в сад не попали. Мы полдня отмачивали мои ссадины на лице.

До пятьдесят первого года мы с отцом регулярно девятого мая ходили к Большому театру на встречу однополчан.

Сначала я сидел у него на шее, потом уже шел рядом. Одной рукой он держал меня, чтобы я не потерялся в толпе, а другой – табличку с надписью «108-я стрелковая Бобруйская ордена Ленина дивизия». Мы приходили к восьми утра и уходили в час, в два. И ни разу не встретили никого. Отец переживал очень. Он ничего не говорил, но было видно, что ему горько. Мать ничего не спрашивала, они так хорошо знали друг друга, что она по одному только взгляду все понимала. Мы садились за стол. Отец выпивал рюмку, съедал кусочек селедки, потом выпивал вторую, все молча, вставал и уходил на черный ход. Стоял там и курил одну за другой.

И вот однажды, как сейчас помню, в субботу мы ехали к бабушке, то есть, значит, к папиной маме, на Нижнюю улицу. Доехали на метро до «Белорусской» и только встали на эскалатор, как с противоположной стороны кто-то громогласно крикнул: «Аркадий!» Отец вздрогнул, обернулся и дальше, я даже охнуть не успел, понесся вниз, расталкивая всех и бесконечно повторяя на бегу: «Извините!.. Прошу прощения!.. Ради бога!..» А с той стороны ровно с теми же словами скакал вниз по ступенькам здоровенный дядька в военной форме.

Я, не очень понимая, что, собственно, произошло, доехал до верха, перешел на другую сторону и поехал обратно вниз.

Все, кто стоял на эскалаторах, смотрели в одну сторону. Те, кто ехал вверх, стояли уже спиной к движению, а те, кто ехал вниз, поднимались на цыпочки, перегибались через поручни, подпрыгивали, чтобы лучше видеть. Свистела дежурная, бурлила толпа, возник невесть откуда взявшийся милиционер, и все улыбались. Все! Я очень хорошо помню, улыбались все. Остановили эскалатор. Люди все подходили и подходили.

А посреди всего этого стояли, стиснув друг друга, отец и этот дядька.

Выяснилось, что встречаются однополчане не девятого мая, а восьмого, и не в скверике у Большого театра, а в Александровском саду у Итальянского грота.

И на следующий год мы туда и пошли.

Никогда ни до, ни после не видел ничего подобного. Не забуду никогда.

Никогда не забуду и похороны вождя народов.

Шестого марта.

Сначала долго не начинались уроки. Мы сидели и ждали, но никто не приходил. Потом открылась дверь и вошла Елизавета Андреевна, наша классная. Маленькая, сухонькая, с забранным назад пучком седых волос. Боялись ее в школе ужасно.

Вошла, молча встала у окна и застыла там. Минут десять стояла так и молчала, только плечи у нее мелко тряслись.

Потом повернулась к нам, оглядела класс совершенно сухими, ничего не видящими глазами и сказала хрипло: «Можете идти домой. Уроков не будет…»

И опять отвернулась к окну.

Мы ринулись на улицу. Уже, как обычно, перебегая улицу Чкалова, мы вдруг остановились посредине, не понимая, что происходит.

Мало того что никто не свистнул, никто не заорал «Стой, куда под машины?!», происходило вообще что-то совершенно необычное.

Стояло все!

Машины, троллейбусы, трамваи, люди на улице. И гудели паровозные гудки на Курском вокзале. Гудели долго, наверное, минут десять.

А потом стало тихо. Совсем тихо. Совсем-совсем тихо.

Люди шли и плакали. Кто вытирал лицо рукавом, кто – закрыв рот ладонью, кто просто шел и плакал на ходу, даже не утирая слез.

Дома тоже все было как-то не так. Как-то непривычно тихо и как-то настороженно, что ли… И во всех комнатах на полную были включены радиоприемники, по которым непрерывно передавали траурные речи и музыку.

Отца не было. Его срочно вызвали.

Он вернулся только на следующий день поздно вечером. Весь измятый, без фуражки, с половиной пуговиц на шинели и с одним оторванным наполовину погоном. Пришел, ничего не сказал, с ходу налил себе стакан водки, выпил залпом, сквозь зубы выругался, выпил еще… Похлопал маму по щеке, сказал: «Ничего, ничего…» – и ушел на черный ход, прихватив бутылку.

Сидел там и курил почти до утра.

Я ничего не понял.

Мать проработала гинекологом больше сорока лет. Она была очень хорошим врачом. Своих пациенток она называла «мои бабы», и «бабы» ее просто обожали.

Она окончила Первый мед в сорок первом, как раз перед войной, и даже пару раз ездила на фронт в санитарном поезде с самим Бурденко, о котором всегда вспоминала с легким трепетом. По ее словам, это был совершенно гениальный хирург, с рук которого надо было делать золотые слепки! Но характера был непростого. В операционной мог наорать, швырнуть инструмент. Единственной, кто в такие моменты мог его одернуть, была его старшая операционная сестра, с которой он проработал долгие годы. Как только что-нибудь случалось, раздавался ее голос: «Тихо в операционной», и он тут же успокаивался. Меж тем руки его продолжали работать безостановочно, четко и уверенно делая свое дело.

Потом она работала в судмедэкспертизе, и уже потом, после аспирантуры, много лет гинекологом.

Каждый раз, когда ее спрашивали о работе, она гордо отвечала: «Я работаю в органах!», и, что характерно, ее тут же пропускали без очереди везде и всюду.

Собственно, мы все жили у ее родителей, моих бабушки и деда.

Квартира была коммунальная, и жили там восемнадцать соседей.

И квартира была прямо-таки историческая, и дом наш тоже был, безо всякого преувеличения, исторический.

Дом построил в начале XX века некий миллионщик Шмаков. На Москве он объявился в первой половине XIX столетия безусым пацаном, точно так, как Михайло Ломоносов.

Пришел пешком издалека, бос и гол, с одной котомкой за спиной. Мыкался, мыкался, да и пристроился в артель к золотарям. Кому интересно, могу пояснить, что золотарь – это по поводу дерьма, сиречь ассенизаторы. Профессия, что и говорить, не самая приятная, однако куда денешься. Парень он, видимо, был работящий и через какое-то время даже стал «нижним». То есть, значит, стал работать внизу, в выгребной яме. И не надо морщиться, ибо по тем временам дело это было немало выгодное, потому как в этой самой яме можно было найти, вы не поверите, и золотое кольцо, и дорогой портсигар, и много чего еще стоящего. Даже с учетом артельного «котла» все равно оставалось немало. Потом вырос до артельщика и через какое-то время забрал под себя едва ли не все золотарское дело на Москве. Разбогател и построил доходный дом, одна часть которого была гостиницей, а другая, с квартирами, сдавалась внаем обеспеченным господам.

Так вот, квартира, в которой мы жили, была его личными апартаментами, а мы ввосьмером – мама, папа, я, тетя, дядя, моя сестра и дед с бабушкой – жили в его личном сорокаметровом кабинете, разделенном на три части.

Дед с бабушкой въехали туда в восемнадцатом году, когда Шмаковых потеснили. К тому времени самого Шмакова уже в живых не было, а в одной из комнат жил его сын с красавицей женой. Сыновей у Шмакова было два. Один был архитектор, а второй – что-то там по коммерции. Про того, который архитектор, неизвестно ничего, он успел сбежать в семнадцатом году, а вот тот, что еще жил в этой квартире…

По рассказам бабушки, жена его было насколько красива, настолько же и капризна до умопомрачения, с утра до вечера она закатывала скандалы по любому поводу и бесконечно визгливо требовала: «Давай уедем от этого быдла! Давай уедем!»

Вы можете не поверить, но, по свидетельству очевидцев, когда она выводила его из себя окончательно, он выволакивал ее на кухню и, задрав подол, порол ремнем чуть не до крови. И на всю квартиру она орала благим матом: «Люди добрые, помогите! Умираю, умираю, умерла!»

Но совсем уже невтерпеж стало после того, как в квартиру с обыском пришел патруль. Солдат, матрос и чекист в кожанке.

Чекист с матросом, распределившись по комнатам, стали проверять документы, а солдатик с трехлинеечкой ввалился как раз к ней. Самого Шмакова-младшего дома не было, так что мадам была одна.

Встретила она солдатика в прозрачном насквозь пеньюаре, под которым абсолютно ничего не было. Солдатик, стараясь не глядеть на хозяйку, спросил документы. Она, призывно улыбаясь, подала. Он взял, уронил. Поднял, опять уронил. Проверил, глядя в потолок, вернул и, заикаясь, спросил, показывая на стоящую на столе большую шкатулку: «А тут у вас что?»

«А тут… – сказала она, поднимая пеньюар до груди, – тут мои любовные письма!»

Солдатик выронил винтовку и, багровея, вымелся из комнаты.

Меж тем в шкатулке были все их драгоценности.

Через неделю они уехали, говорили, куда-то в Аргентину.

А еще через день после того, как они уехали, в квартире раздался звонок.

Бабушка открыла.

В дверях стоял солидный господин в шубе, подбитой мехом, с бобровым воротником, и с большим саквояжем в руках.

Господин спросил Шмакова.

Бабушка сказала, что их нет.

– А когда они будут? – спросил господин.

– Теперь уж и не знаю! – ответила бабушка.

– Позвольте, как это «теперь»? Что значит «теперь»? – заволновался бобровый воротник.

– Уехали они! – терпеливо объяснила бабушка.

– Куда уехали?! – господин бледнел на глазах.

– Совсем, совсем они уехали! За границу! А куда, я не знаю!

Господин схватился за сердце, сказал: «Ах!» – и без сознания рухнул на пол.

Выяснилось, что Шмаков «продал» ему здание бывшего генерал-губернатора, где теперь правительство Москвы. Продал с большой скидкой, о чем и выдал соответственно заверенный «документ» с «печатями» и «подписями». И господин этот, собственно, пришел с распиской за деньгами.

Жили в квартире, повторяю, восемнадцать человек. Болдыревы с сыном – в дальней комнате. Рядом маленькая сухонькая Мария Моисеевна Ботвинник, профессор то ли органической, то ли неорганической химии МГУ, которую я с детства называл Масюська. Она была из старой школы, невероятно обаятельная и добрая. Студенты ее, видимо, любили. О чем можно судить по одному случаю, который она мне рассказала.

К ней на экзамен пришел студент. Достал билет, стал отвечать. На два вопроса кое-как ответил, а на третий нет. Она его и оправила до другого раза. Он, естественно, стал ныть, выпрашивая троечку.

– Послушайте! – сказала она ему. – Вот вы сели в трамвай. Билет стоит три копейки. А у вас – две! Повезет вас кондуктор или не повезет?

– Если не сволочь, то повезет! – не моргнув глазом ответил он.

И она поставила ему три.

Еще жила Ольга Михайловна со взрослой дочерью, и рядом с нами еще одна старушка, о которой я знал только, что ее зовут Ганька. Кто она, было загадкой, но бабушка с ней не разговаривала вовсе никогда и никогда даже не здоровалась. Не знаю почему.

Бабушка Анна Львовна Черняк была женщиной, мягко говоря, дородной. Голос имела громобойный и характер, который мог выдержать только дед. Она была еще тот Черняк!

– Аня! – говорил дед. – Давай съездим за город?

– Не говори ерунду! – отвечала она – Какой загород?! По радио обещали заморозки на почве!

– Ну так мы не будем ложиться на почву! – флегматично отвечал дед.

– Будешь со мной так разговаривать, не получишь подарок ко дню рождения!

– Аня, я живу с тобой столько лет и столько же раз удивлялся, что у меня вообще был день рождения!

– Все! Хотела купить тебе ремешок для часов, теперь пойду и на эти деньги куплю себе набрюшник!

– Купи себе лучше намордник!

Дальше начиналось битье посуды, валокордин и прочие радости.

У бабушки было три подруги. По странному стечению обстоятельств, две, тетя Наташа и тетя Эсфирь, и до войны, и во время, и после служили в военной контрразведке, а тетя Рика в разведке.

Ни та, ни другая, ни третья никогда ничего не рассказывали о работе. Я потом, уже через много лет, когда хоронили бабушку, увидал, как двое военных под руки привели тетю Наташу. Сама она уже ходила с трудом, но кофта, кофта ее потрясла меня совершенно. Кофта сползала спереди так, что ворот был где-то на уровне груди, от количества боевых наград.

Потом, уже на поминках, за столом, я от нее узнал, что бабушка моя во время войны вывозила детей из школ и детских домов Сталинграда. Вывозила на маленьком пароходике через Волгу в тыл.

И была у нее медаль «За боевые заслуги», которую вручали в штабе Чуйкова.

Я ничего об этом не знал.

В самом начале 1946 года тетя Рика была у нас в гостях. Они с бабушкой протрепались за чаем допоздна, и, когда надо было уходить, бабушка взялась провожать подругу до трамвая, который тогда ходил по улице Чкалова, и остановка была как раз напротив нашего подъезда. Бандитизм в Москве в ту пору был страшный, пока по приказу Берии не были пущены пешие и конные патрули с приказом стрелять без предупреждения.

Ну вот. Тетя Рика надела шинель, а бабушка накинула на плечи старую шубу, у которой весь вечер отпарывала подкладку, чтобы перелицевать. Поэтому накинула она ее ватином вверх. И в таком виде они пошли до остановки.

Меж тем в подъезде курили двое, на которых они не обратили никакого внимания.

Бабушка посадила Рику на трамвай, а когда возвращалась…

Один стоял на площадке второго этажа, а другой – в пролете между вторым и третьим. И когда она прошла второго, он схватил ее, приставил нож к горлу и рявкнул: «Скидай шубу, стерва!»

Они, видимо, в полутемном подъезде приняли ватин за мех. Ну, ошиблись люди, бывает.

Бабушка моя, ни слова не говоря, потеряла сознание и навзничь рухнула на этого, с ножом. И оба они с маху опрокинулись на стоящего внизу второго. То есть, значит, бабушкины сто десять плюс этого килограммов восемьдесят.

В результате, как потом установили, у одного сломана рука и два ребра, а у другого тяжелая черепно-мозговая травма.

Единственно, кто не пострадал совершенно, была Анна Львовна, которая выползла из подъезда на улицу и вызвала милицию.

Много лет потом у нас хранилась грамота «За задержание особо опасных преступников», подписанная зам. министра НКВД Кругловым.

Дед мой, Семен Цезаревич Шенкер, был тот самый тип людей, с которых Бабель писал «Одесские рассказы». Он был совершеннейший Шенкер везде и во всем! У него были бездонно-голубые глаза в прямом и переносном смысле этого слова. И всю свою жизнь он и прожил на этом «голубом глазу».

Дед свято верил во все, что пишут газеты и о чем говорит радио. И все мое детство прошло под бесконечные споры отца с дедом по поводу всего, что творилось за окном!

Дед в шестнадцать лет, в 1914 году, ушел добровольцем на фронт, был ранен, попал в австрийский плен, бежал, был пойман, опять бежал, был вторично ранен и, наконец, еле живой добрался до своих.

И вот представленных к наградам выстроили на плацу, и какой-то «Их высокопревосходительство» стал вручать награды.

Он шел вдоль строя, останавливался, спрашивал фамилию, одобрительно кивал головой, адъютант подавал орден или медаль, и он лично прикреплял его к груди награжденного.

Так он дошел до деда.

Спросил фамилию.

Дед сказал: «Шенкер!»

Их превосходительство удивленно спросили: «Как?»

Дед повторил.

Высокий чин поморщился, обернулся к адъютанту и сказал: «Чтоб это было в последний раз!»

Сунул деду медаль «За храбрость» в руку и пошел дальше.

С дедом, удивительно добрым, тихим и застенчивым человеком, как утверждали все окружающие, было невероятно трудно жить. В этом нет противоречия. К концу жизни он был уже тяжело болен, у него была водянка и пошаливало сердце, но, как и всю жизнь, он никогда и ни о чем никого не просил. Никогда и ни о чем! Он был уверен, что как есть, так и надо! И это было невыносимо.

Мать, к примеру, приходила с работы:

– Дедуля, ты ел что-нибудь?

– Да, не волнуйся, пожалуйста!

– Что ты ел?

– Там на кухне в кастрюльке суп, я его похлебал немножко…

– В какой кастрюльке?

– В синенькой, на подоконнике.

– Боже мой! Это не супчик, это я поставила мочалку отмокать!

Врача ему мы вызывали вечно тайком, делая вид, что это материн товарищ по работе пришел в гости.

При этом, как рассказывала мать, он был потрясающий «ходок».

Раз в месяц дед «уезжал в командировку». Это могла быть кратковременная командировка на субботу и воскресенье, а могла быть длительная, дня на четыре, на пять.

Несколько раз, когда дед был в очередной «командировке», мать встречала его под ручку с очередной дамочкой на Покровском бульваре.

Естественно, они делали вид, что не знают друг друга.

Мать говорила, что рядом с дедом всегда были отменные, хорошо одетые, красивые холеные женщины, которых совершенно нельзя было отнести к представительницам пролетариата. Где он их находил и, главное, что они в нем находили, невозможно было представить. Нет, вероятно, при самом близком знакомстве они обнаруживали в нем какую-то могучую мужскую силу, но до этого!

Как можно было в этом застенчивом синеглазом существе, с тихим голосом и такими же тихими движениями даже предположить что-нибудь мужское, невообразимо. Вероятно, он с первого взгляда вызывал у них чисто женское любопытство. Они подходили просто посмотреть: что это за симпатичная такая кулема с такими синими глазами? Он их не звал, они подходили сами. Они слетались к нему как мухи на липучку, но из-за своей застенчивости он просто не мог им отказать.

И дед тут же «уезжал» в очередную командировку.

Случаи, которые происходили с дедом, тоже были какие-то кулемные.

У него было длиннополое коричневое кожаное пальто с поясом.

Пальто было гораздо старше деда, но снаружи выглядело несколько моложе своих лет. О возрасте пальто говорила подкладка.

Однажды во время очередной «командировки» в гостинице «Савой», целуя на прощанье утром свою очередную «товарища по работе», он, надевая пальто, попал рукой не в рукав, а в дырку за подкладку.

Поскольку рука наружу не вылезла, он стал вроде как такой однорукий инвалид в кожаном пальто.

Показать свой конфуз дед из-за своей стеснючести не мог, поэтому сунул рукав с рукой в карман и пошел на работу.

Работал он помощником министра то ли речного, то ли морского флота.

Пришел он, как обычно, раньше всех. В наркомате, как назло, сменилась охрана. На вахте стоял молодой сотрудник, который не знал деда в лицо и потребовал предъявить пропуск. Пропуск был в левом кармане, но достать его правой рукой дед не мог, поскольку она была в рукаве. А без пропуска его не пускали. И они стали препираться.

Наконец дед сказал: «Тут вот какое дело», вытащил рукав из кармана и сунул охраннику под нос, чтобы объяснить, что это недоразумение. Увидев направленный на него пустой рукав, охранник решил, что инвалид сейчас саданет его протезом по башке, схватился за кобуру. Тут подкладка прорвалась, и у деда из рукава выскочила рука.

Оттого что у инвалида отросла конечность, охранник стал бел лицом, крикнул: «Ложись!» и выстрелил в потолок. Прибежал караул.

На следующий день дед сдал пальто в комиссионку и в командировки не ездил почти полгода.

Приятели у него были точно такие же.

Очень хорошо помню Александра Александровича. Высокий, седовласый, с прямой спиной и поднятым подбородком. За версту было видно, что идет потомок древнего дворянского рода. Он был коренной петербуржец. Предки его действительно были родовиты и служили при царе по военно-морской части. И сам он и до войны, и потом много лет работал в Ленсовете в промышленном отделе, связанном с флотом.

Когда он приезжал в Москву, он останавливался в «Метрополе» и каждый вечер приходил к нам.

Была у него слабость. Он любил утку с яблоками. И бабушка подавала ему ее в первый же вечер целиком на большом блюде Кузнецовского фарфора, которое в доме доставалось только по особым случаям!

Никогда не забуду, как он ел.

Салфетка за вторую пуговицу, острый нож, и все.

Он съедал утку целиком, потом вытирал два пальца на каждой руке, промакивал салфеткой губы, и все! И ни капли жира или кусочка на скатерти. Ничего. Только чистые косточки на тарелке! Как он ухитрялся это делать, не понимаю до сих пор!

Во время войны в блокадном Ленинграде он поздно вечером возвращался домой с работы.

Какой-то невзрачно одетый прохожий спросил у него, который час.

Он не глядя ответил и пошел было дальше, но схватившись за карман, понял, что часов нет.

В два прыжка догнал человека, сцапал за грудки и грозно рявкнул: «Часы!»

Тот беззвучно отдал и сгинул во тьме.

Александр Александрович пришел домой и жене своей, которую звали Александра Александровна, задыхаясь от гнева, поведал о происшествии со словами:

– Ты только подумай, Шурочка, какие сволочи! Люди кровь свою проливают, помирают от голода, а эти сволочи грабят на улице! Своих, ты подумай, своих грабят! Какая гадость!

Александра Александровна тихо сползла в кресло и, бледнея, прошептала:

– Что ты наделал, Саша? Ты ограбил человека, твои часы дома!

И много лет потом они подавали объявления в газеты, но никто не пришел. Часы эти так и лежали у них всегда на тумбочке при входе.

Война болела у отца всю жизнь до самого конца. Он не выносил анекдоты про войну и совершенно не мог смотреть на эту тему фильмы.

Как только по телевизору шли «Отец солдата» или «Судьба человека», он начинал курить папиросы одну за одной, и у него начинали трястись плечи. Мать тут же бросалась к нему, обнимала и начинала шептать: «Аркадий, Аркадий…» И так они вдвоем и досматривали фильм. Телевизор отец выключать не давал.

В пятьдесят третьем отца выперли из армии, не почему-нибудь, а потому что, как сказал ему тыловой боров в военкомате, «в русской армии развелось слишком много Якубовичей!».

Отец надел ему стул на голову, отсидел трое суток в милиции, откуда его, слава богу, удалось вытащить.

Еще раз он чуть не загремел туда, когда они с матерью пришли в ателье перелицовывать древнюю шубу, которую мать называла «мое китиковое манто».

– Гражданка! – сказал старый закройщик матери. – Я с вас смеюсь! У вас же слабая мездра!

– Что?! – взревел отец, хватая его за грудки. – Что ты сказал о моей жене?! Повтори! У кого слабая мездра?! У моей жены?! Повтори, что ты сказал?!

Мать его еле оттащила, отпоила водой закройщика, и они успели удрать до прихода милиции.

И потом много лет дед издевался над отцом, говоря по любому поводу: «Конечно, мы тебе отдали здоровую, а ты ее до чего довел? Теперь у нее уже и мездра слабая, и вообще…»

Другая моя бабушка, Полина Савельевна, папина мама, была совершеннейший божий одуванчик с железным характером! Замуж она вышла в 1912-м. Через год родила сына, стало быть, моего отца, еще через год второго моего деда тоже призвали. Его отец, то есть, значит, мой прадед, Филипп, был главным врачом на санитарном поезде. И чтобы невестка с внуком не померли от голода, взял ее с собой.

Бабушка, нужно отдать ей должное, была, что называется, «горный ручей»! Она все время говорила. Все время. Он начинала говорить, когда просыпалась, и говорила, пока не засыпала! Впрочем, по-моему, во сне она говорила тоже!

Дед терпел, видимо, долго. И, наконец, поняв, что она не заткнется никогда, чтобы не задушить своими руками мать собственного внука, «выслал» ее на кухню помогать кашеварить!

Вот же опять какое совпадение! За главного там был один из бывших поваров в доме князей Юсуповых, который научил бабушку готовить потрясающе!

Я писал об этом в рассказе «С пылу с жару» в первой моей книжке.

Через много лет бабушка, уже будучи начальником аптеки Центральной клиники МПС, поселилась в доме на Нижней улице.

Именно так – не заведующая, а начальник аптеки ЦКБ МПС! МПС в ту пору была организация полувоенная, бабушка, как все, ходила в черной форме с узкими зелеными погонами, и аптека, которой она командовала, была очень большим подразделением одной из самых крупных клиник Москвы!

Жила она в 15-метровой комнате трехкомнатной коммунальной квартиры.

Две другие комнаты занимала семья железнодорожного генерала, звали которого Иван Терентьевич. Фамилию не помню. Был он жуткий солдафон, и жить с ним в одной квартире было нелегко.

Собственно, из двух комнат семья его занимала одну. Он с женой, тихой и милой женщиной, и взрослой дочерью жил в одной комнате, а другую занимало все, что он смог вывезти в 1946-м из Германии. Там друг на друге стояли два рояля, и все остальное пространство занимали тюки, свертки и коробки.

Еще у него была немецкая овчарка Аза, которую он тоже привез оттуда. Это была приземистая невысокая сука, которая взята была из своры собак, охранявших какой-то лагерь военнопленных.

Аза боялась и ненавидела своего хозяина и обожала моего отца.

По воскресеньям, традиционно, мы приезжали к бабушке на обед, при воспоминании о котором у меня до сих пор текут слюнки!

После обеда, пока мать с бабушкой убирали со стола, мыли посуду и вообще занимались домашними делами, отец ложился отдыхать на диван.

И тут в комнату тихо, прижав уши и хвост, входила Аза. Несколько минут стояла, потом тихонько подходила к дивану, где лежал отец, клала голову и замирала. Потом тихо-тихо рядом с головой клала одну лапу… потом немного погодя вторую… Потом не впрыгивала, а вползала на диван, ложилась рядом с отцом и прямо по-человечьи облегченно вздыхала.

Однажды, когда никого не было дома, в квартиру влез вор.

Аза, когда услышала, что чужой вскрывает дверь, не залаяла, как какая-нибудь беспородная дворняга, а тихо ушла в ванную и замерла там.

Этот человек раскинул простыню, сложил туда что нашел, свернул в узел и, взвалив на плечи, шмыгну к выходу.

А там молча сидела Аза.

Когда приехали милиция и «скорая», квартира была залита кровью. На полу корчился человек с перекушенной рукой, а над ним, вцепившись ему в горло, застыла Аза. Как обычно без звука.

Первые два класса я учился в знаменитой на Москве 330-й школе. Порядки там были, по сегодняшним временам, просто фантастические!

Каждое утро весь преподавательский состав во главе с директором Мостовым выстраивался на широкой лестнице перед входом в школу, приветствуя учеников. С первого класса все учителя обращались к нам только на «вы».

– Леонид! – говорила мне учительница, глядя на мое заляпанное лицо. – Зачем вы дунули в чернильницу-непроливайку?

Откуда ей было знать, что это я на спор решил доказать, что чернильница не только непроливайка, но даже и невыдувайка! Я ошибся. Она была очень даже выдувайка.

Вообще, следует сказать, везенье и невезенье бог поселил во мне в пропорции один к трем. Мне почти всегда везло по-крупному и просто катастрофически не везло в мелочах.

А так все было замечательно! И школа, и дом, и двор, да и вся жизнь вообще была замечательная!

В нашем дворе я всегда был Чапаевым, потому что у всех были самодельные деревянные пистолеты, а у меня был хромированный расширитель из маминого инструментария!

Двор наш, кстати, как, наверное, и все дворы в тогдашней Москве, был, мягко говоря, не совсем интеллигентский. Выяснения отношений, драки были вполне привычным, едва ли не ежедневным делом. Однако правила соблюдались неукоснительно! «До первой крови», «Лежачего не бить» и все такое – это не нарушалось никогда! Равно как и экстерриториальность двора, которую плечом к плечу мы отстаивали много раз.

И чтобы покататься на катке на Чистых прудах, надо было сначала договариваться с местными. В договор, собственно, входило несколько простых пунктов: не задираться, не приставать к местным девчонкам, не лезть без очереди за коньками и не втюхивать лишние билетики перед входом в кинотеатр «Колизей».

С третьего класса нас перевели в 336-ю школу, и мы стали учиться с девочками.

До седьмого класса ничего особенного не происходило. Так, мелочи.

Однажды мы затащили на крышу школы арбуз, и он у нас выскользнул и грохнулся вниз. А там завхоз как раз орал на кого-то. По лысой башке его арбуз, слава богу, не попал, но грохнулся прямо у его ног. Завхоза, всего в корках и семечках, увезли с сердечным приступом, а мы отправились к директору. Скандал был страшный. Отца вызвали в районо по поводу моего исключения из школы, но ему как-то удалось замять дело.

Второй раз дело чуть не дошло до милиции. Как известно, в ту пору главным делом пионеров кроме учебы и пионерских собраний был сбор макулатуры и металлолома.

В назначенное воскресенье все как угорелые метались по свалкам, подворотням, подъездам и квартирам и тащили все, что могли, во двор школы.

В понедельник на утренней линейке объявлялся победитель!

Наш седьмой «А» был победителем всегда, пока нас не зацапали.

Дело в том, что рядом с Курским вокзалом были ремонтные мастерские, в которых кроме охраны в виде тетки с пустой кобурой было все для завоевания первого места! У мастерских был свой план по металлолому, который в виде железного хлама аккуратно складировался в углу депо. Чего только там не было. И, справедливо полагая, что мы делаем одно общее государственное дело, мы потихоньку воровали оттуда, что могли, через дыру в стене и волокли к себе в школу. И все было неплохо, пока однажды, когда тетка с кобурой куда-то отлучилась, мы не утащили новенькую колесную пару вместе с тележкой. Мы ее перли, обливаясь потом, через улицу Чкалова, потом по нашему переулку до самой школы. Как мы ее дотащили, не знаю до сих пор, все-таки почти полторы тонны, но дотащили. Отмечали нас, правда, опять в кабинете директора школы в присутствии охраны депо, родителей и участкового милиционера.

Меж тем учителя у нас были замечательные. И учили нас превосходно, приучая не зубрить механически, а думать. И учиться мы не то что любили, но нам это нравилось, потому что школа была едва ли не вторым домом. Половина кружков и секций были в школе. И с первого класса по выходным, получив по 15 копеек на карманные расходы, мы всем классом во главе с учителями ходили в театр, или в музей, или в кино. И не было у нас никого, кто бы не ходил в какую-нибудь секцию или кружок. Ни одного не было. Я ходил в секции конькобежного спорта и бокса в Институт физкультуры. Плюс в радиокружок, на шахматы и в театральную студию на Покровке, где и сейчас стоит знаменитый «Дом-комод».

И учились мы, несмотря на безалаберное веселье, хорошо! Может быть, потому, что учили нас правильно, что ли.

Ну, к примеру, учительница наша по русскому языку и литературе Римма Николаевна Успенская неделю вместе с нами по ночам ездила на подмосковные станции колоть лед на платформах, чтобы заработать денег и поехать в Ясную Поляну, где и начать знакомить нас с романом «Война и мир»! Наверное, поэтому до сей поры стоит у меня в книжном шкафу полное собрание сочинений Льва Николаевича, и я нет-нет да и начну перечитывать оттуда что-нибудь.

И физика нам нравилась, и математика. И рисовать мы учились не в классе, а в Пушкинском музее.

И что такое ЕГЭ мы, слава богу, знать не знали, потому все без исключения легко поступали потом в институты.

В седьмом классе случились три знаковых для меня события.

Во-первых, я впервые вышел на театральную сцену. Конечно, это была не настоящая сцена, а небольшое возвышение в актовом зале школы, но все равно это была Ее величество сцена!

Ставили «Двенадцатую ночь» Шекспира. Мне досталась роль Шута. Декорации и костюмы, естественно, готовили сами. Сами строгали, сами пилили, сами красили. Родители шили костюмы.

Вот тут случилась история, которую запросто можно отнести к неразгаданным тайнам века!

Костюм Шута, как принято, должен быть яркий и разноцветный. Поэтому мать купила два отреза ткани – синюю в горошек и красную в горошек. Два абсолютно одинаковых по размеру отреза! И они с теткой сели шить.

Я не знаю, как они шили, ответа на этот вопрос как не было, так и нет до сих пор, но из красной ткани были пошиты полкурточки, половина штанов, колпачок с бубенчиками и перчатки.

Синей не хватило даже на курточку.

Причем не осталось даже лоскутка! Ни от той, ни от другой!

Все это мелочи. Успех был грандиозный! Но дело даже не в этом. Наверное, нет, даже наверняка с этого представления я заболел театром!

И тут начинается «во-вторых».

Я записался в Народный театр ЗИЛ. Тоже совершенно случайно. Нет, не в театр случайно, а в театр Завода им. Лихачева.

Я шел с тренировки и увидел объявление о наборе в школу-студию.

И я пошел и записался.

Несмотря на звание «Народный», это уже был театр в полном смысле этого слова. И при нем была школа-студия, где нам преподавали сценическую речь, танец, фехтование и все такое прочее, как в любом театральном училище. Руководил театром Сергей Львович Штейн, в те времена главный режиссер Театра имени Ленинского комсомола! А танец мне преподавала Кира Прошутинская. Кира Александровна, как все ее звали. Кира, с которой мы дружим уж страшно сказать сколько лет!

Что сказать – в этом театре играли Лановой, Земляникин…

Все свободное время я жил в театре! И тогда, и сейчас я люблю запах кулис, я люблю эти маленькие гримерки, я люблю учить роли и я боготворю сцену!

Я пропадаю в придуманной атмосфере настолько, что иной раз просто забываю, кто я есть на самом деле. Профессионалы говорят, что так нельзя. Понимаю, но…

Мои первые роли – в спектаклях «Кондуит и Швамбрания» и «Овод».

Первый выход на сцену прошел без эксцессов, да и роли там не было. Я сидел в классе вместе с другими «учениками» – и ни слова весь спектакль.

Зато в «Оводе» у меня настоящая роль. Маленькая, но роль! Со словами!

Я изображал «Джибанса – слугу в доме Бартонов», так значилось в программке.

Сцена, придуманная Сергеем Львовичем, представляла собой высокий станок с широкой лестницей вниз на пол сцены, граничащий с рампой, за которой была оркестровая яма.

В конце первого акта я должен появиться на станке, в колете, штанишках, берете с пером и с подсвечником. Я должен был выйти и сказать сидящему в кресле Василию Семеновичу Лановому, который играл Овода, следующее: «Господ нет дома, сэр! Барыня просила передать, что она просит вас зайти к ней, когда она вернется!» И все!

Был полный зал. Во втором ряду сидела вся семья – мои папа, мама, дед, две бабушки и тетя с сестрой!

И я вышел. И я пошел по станку с подсвечником в руке. И Овод поднял голову и посмотрел на меня.

И я сказал: «Господ нет дома, сэр! Ба…»

Больше ничего сказать я не успел, потому что сделал лишний шаг и с грохотом покатился вниз по ступенькам, прижимая к себе подсвечник! Последнее, что я увидел, прежде чем рухнуть в оркестровую яму, был багровый от смеха Овод.

Зал, как обычно, решил, что так и надо, и даже поаплодировал моему мастерству.

Ну, и в-третьих, в седьмом классе я влюбился. Любовь моя, как и вся моя дальнейшая жизнь, была похожа на веселый, радостный, умопомрачительный бег с препятствиями. Ее звали Оля. Папа ее служил по дипломатической линии и чаще находился за границей. Она жила с теткой. У нее еще был старший брат, но я его не видел ни разу.

Все складывалось как обычно. Безоблачно, но с препятствиями.

Стадию танцев-прижиманцев, поцелуев в подъезде и прочую прелюдию мы прошли за полгода. И тут, когда я уже был в полушаге от повышения статуса от «мальчика» до «мужчины», она вдруг поставила условие!

Она сказала, что готова подарить мне право быть «первым» при условии, что я прыгну с парашютом! Я сказал, что готов быть «вторым», получил по морде, мы две недели не разговаривали, но потом я согласился.

Месяц я должен был ходить в секцию. В каком-то полуподвале в Тушине был класс, по стенам которого были развешаны плакаты и инструкции, а с потолка свисали парашютные стропы. И я ездил туда по вечерам на метро, потом на троллейбусе, потом еще пешком. Мы слушали инструкции, висели на этих стропах, приучаясь держать ноги вместе под тридцать градусов, и, что особенно было приятно, проходили курс оказания первой медицинской помощи при ушибах и вдавленных переломах! Через десять дней мне это надоело смертельно.

Я объявил, что лучше останусь «мальчиком», чем состарюсь в этом подвале!

Ничего не вышло. Оказалось, что ее брат то ли работает в ДОСААФе, то ли сам прыгает с парашютом, короче, тут его все знают. И она, не объясняя причины, уговорила его добиться, чтобы мне разрешили прыгнуть досрочно!

И вот в солнечный воскресный день я обнаружил себя в шеренге таких же «перваков» с полной парашютной выкладкой на плечах. В отличие от всего, что я читал в книжках и видел в кино по поводу радостного ожидания первого прыжка, счастья и гордости от того, что тебе предстоит преодолеть себя и пространство, я не увидел, как ни вглядывался в лица стоящих рядом со мной. На всех лицах явно читался один вопрос: «На хрена мне это надо?!»

В отличие от остальных, я чувствовал себя более-менее спокойно, потому что почти был уверен, что, конечно, никто мне прыгать не разрешит и вообще все это проверка на вшивость! Поэтому имел возможность с интересом наблюдать за обстановкой вокруг.

Нас было двенадцать. Мы стояли у трапа АН-2 в ожидании погрузки. Кто курил тайком, пряча цигарки в рукав, кто начинал что-то рассказывать, тут же прерывался, перескакивал на другую тему, замолкал и начинал сначала. Один все время шептал что-то, то ли стихи читал, то ли молился на прощанье. Другой перелистывал записную книжку, задирал глаза к небу, потом опять заглядывал в записи и опять задирал глаза.

Короче, мы стояли и ждали. И чем дольше мы ждали, тем все больше и больше как бы сгущалась атмосфера.

Наконец пришли инструктор в комбинезоне и еще один здоровенный старшина в летной куртке и шлемофоне.

Инструктор еще раз со списком обошел строй, а старшина сразу полез на борт.

Прошла команда, и мы обреченно один за одним стали карабкаться в кабину.

Все расселись по откидным сидушкам, двери закрылись, пару раз что-то оглушительно хлопнуло снаружи, и тут же двигатель заработал ровно и мощно.

Взлетели. Набрали шестьсот метров. Замигала лампочка над кабиной. Все встали, защелкнули, как велели, карабины на тросе под потолком. Инструктор прошел, проверил, все ли так.

Старшина открыл дверь и встал напротив.

Зажглась красная лампочка, прозвучали два коротких звонка и началось.

Первые трое вывалились нормально, но вот четвертый…

Четвертого заклинило. Он стоял у открытой двери, вцепившись пальцами так, что посинели ногти, и ни туда, ни сюда.

Тут сразу выяснилось, для чего здесь этот двухметровый старшина. Он стоял, пригнув голову, лицом к дверце, спиной упираясь в переборку.

И в тот момент, когда этот застрял в дверях, он, ни слова не говоря, ботинком сорок шестого размера саданул его изо всех сил по заду так, что тот пулей вылетел в никуда, как мне показалось, даже с куском обшивки! И крик его мгновенно утонул в шуме набегающего потока и рева мотора!

Дальше все пошло гладко. Народ исчезал в проеме без пауз, как патроны из обоймы. Я был седьмым.

Честно сказать, я не столько думал о том, что будет после того, как я шагну в пропасть за дверцей, как о том, чтобы не получить сапогом по жопе. Поэтому, бесконечно бормоча «Я сам! Я сам! Я сам!», я не выпрыгнул, а вывалился боком, даже не поняв, что, собственно, произошло! Я не только понять ничего не успел, но даже испугаться! Я и ахнуть не успел, как он раскрылся!

Тут надо кое-что пояснить. Кто знает, тот может подтвердить, что парашют – это целая система, которая кроме купола включает в себя еще и стропы, слайдер, стреньгу и, главное, подвесную систему. То есть то, на чем держится сам парашютист. У нее есть лямки. Плечевые и те, которые проходят между ног. Их надо затягивать. Сильно затягивать, потому что…

Потому что если их не затянуть, то, когда раскроется купол, ты со всего размаха ляпнешься самым сокровенным местом на эти лямки, которые между ног, и, может так случиться, будешь вспоминать об этом всю оставшуюся жизнь!

Я их не затянул. И когда раскрылся парашют, говорят, мой крик заглушил рев пролетающих самолетов!

Месяц я ходил «циркулем», не помышляя ни о каких мирских удовольствиях, а слово «любовь» вызывало у меня болезненные эмоции.

Однако все проходит, и через месяц-два я опять стал вожделеть.

Самое интересное, что она без хихиканий и идиотских насмешек дождалась моего выздоровления, никому не сказав ни слова о моем фиаско!

И все вернулось на круги своя. Опять пошли танцы-обжиманцы, поцелуи и, наконец, настал день, когда…

Была зима. Хлопьями шел снег, падал и хрустел под ногами. Был сказочный вечер. Или мне так казалось. Мы шли по улице к ней домой. И все было бы замечательно от предвкушения, если бы она не сводила меня с ума, все время повторяя, чтобы я не волновался!

Она буквально через каждые пять минут говорила: «Ну мало ли что! Ты не волнуйся, я тебе потом все объясню!» Пройдем еще немного, опять: «Ну хочешь, давай в другой раз! Сначала зайдешь к нам просто так, а?» Еще минут пять – и снова: «Я тебе просто объяснить хочу, человек боится того, чего не знает! И все! Мало что у кого дома, люди ведь разные, понимаешь?» Мы уже в подъезд вошли, она меня дернула за рукав и опять: «У тебя дома кто есть? Ну, кошка, собака есть? А мышки?.. Ну, неважно, это же хорошо, когда дома кто-то есть, правда?»

Вошли в лифт, поднялись на этаж, уже перед дверью она прижалась ко мне и, глядя в глаза, ласково так зашептала: «Ну, все, упокоились. Взяли себя в руки. Думаем о хорошем. И только без резких движений, ага?»

Мне аж в голову садануло! Ну какого черта, в самом деле, не хочешь – не надо! Что пристала? Успокойся, успокойся! Я и так спокоен!

Весь вечер бу-бу-бу, бу-бу-бу! Что пристала?! Что ты ко мне пристала со своим «не волнуйся»? Я, между прочим, к тебе не напрашивался, ты сама пригласила!..

И пока я все это бухтел, она открыла двери, мы вошли, и она щелкнула выключателем.

Шапку я, правда, успел снять.

И все! И окостенел мгновенно и наповал.

Прямо перед моим лицом качалась башка здоровенного питона. Тело его обвило массивную деревянную вешалку, а башка торчала прямо передо мной.

Впервые в жизни я понял, что такое «отнялись ноги». Их не свело судорогой, колени не подогнулись и никакие мурашки по мне не забегали!

Ног просто не стало! Не стало, и все! Я осел на пол и так застыл, с шапкой в руке.

Все мои желания испарились мгновенно. Я прямо видел, как они облачком выпорхнули из меня. Сконцентрировались в одно огромное единственное желание бежать отсюда к чертовой матери и обрушились на меня ледяным потным комом. Вероятно, меня разбил паралич.

Она гладила меня по голове, что-то говорила, принесла воды из кухни, я сидел, как жена Лота, на полу и не мог вымолвить ни слова.

А эта тварь мирно уместилась возле меня и положила башку мне на колени.

Потом уже, через какое-то время, я к нему привык. Не сразу, но привык. Оказался он существом удивительно добрым и умным. Звали его Тим. Тимофей. Никого он не трогал, лежал себе и лежал. Или подползал, чтобы его гладили. Кормили его два раза в месяц. И он замечательно играл с Олькиной младшей сестрой. Он сворачивался кольцом, и она сидела внутри, как в маленьком манеже, и играла или спала. Он позволял ей делать с собой что угодно. Единственное, он не подпускал ее к балконной двери. Как только она перелезала через него и начинала ползти к балкону, он тут же распрямлялся, тюкал ее носом и загонял обратно в круг, куда она с хохотом и опрокидывалась.

Ах, этот седьмой класс! Моя первая любовь и мои первые награды.

В седьмом классе я получил первый юношеский разряд по плаванию и по стрельбе.

К плаванию меня приучил отец, который с пяти лет возил меня по воскресеньям на «Автозаводскую» в бассейн ЗИЛа.

А стрелять я ездил два раза в неделю в Мытищи на стрельбище «Динамо». Стреляли мы из мосинских винтовок образца 1891 года по пистолетным мишеням. Нормальный стандарт: «лежа», «колено», «стоя». Сначала на 100 метров, потом на триста, а к концу я уже кучно клал на пятьсот и на шестьсот. Правда, с оптикой.

По воскресеньям вечером я еще ухитрялся ходить в конькобежную секцию в Институт физкультуры на улице Казакова и вместе с Колькой Болотовым записался в кружок «Радио и телемеханики». Но позаниматься там как-то не случилось.

То ли в самом конце мая, то ли в начале июня мы бездумно брели с ним по улице, поглядывая на девчонок и болтая ни о чем. Занятия в школе закончились, планов не было никаких. А какие планы? Как родители решат, так и будет. Может, в пионерский лагерь, может, на море, а может, снимут дачу под Москвой, и придется сидеть там до осени.

Но!

Это «но», как я уже говорил, преследует меня всю жизнь. Я не знаю, что это: судьба, случай, предназначение… не знаю. Оно есть, и все!

Разглядеть эту бумажку мы в любой другой ситуации не могли! Не могли, и все. Мы просто шли мимо, и она чуть отлепилась от доски объявлений и висела на одном уголочке. И я ее поправил. Все! Ничего больше!

Но с этого все и началось.

Прямо напротив планетария по другую сторону Садового кольца в ту пору находился Дом туриста. Здание то стоит там и сейчас, что в нем, понятия не имею, а тогда был Дом туриста. Даже, по-моему, центральный.

И бумажка эта висела на доске объявлений как раз на углу этого самого дома.

Там было написано: «Требуются два студента для работы в Восточную Сибирь в экспедиции профессора Вашкова. Обращаться в ЦНИИДИ, Миусская площадь, дом…».

Казалось бы, ну что особенного? Ну, бумажка! Что такого? Плюнуть и растереть!

Так нет же! Черт дернул нас зайти внутрь. Он же поволок нас в комнату орготдела, и в результате мы вышли оттуда с направлениями в этот самый ЦНИИДИ. Нас никто ни о чем не спросил. От нас не потребовали документы. Просто спросили, что надо. Потом – как фамилии. Потом заполнили бланки и сказали, куда ехать! Все!

И мы поехали в ЦНИИДИ. Как оказалось, это был Центральный научно-исследовательский дезинфекционный институт.

Мы показали при входе направления, и нас отвели в какой-то кабинет.

И мы вошли!

И именно с этой минуты как будто за нами закрылась дверь в один мир и открылась другая, в иное измерение.

В кабинете сидел совершенно обаятельный человек, которого звали Андрей Николаевич Алексеев. Был он профессором и завлабораторией чего-то.

Через полчаса беседы мы уже были готовы ехать с ним не только в Восточную Сибирь, но и к черту на кулички! Правда, в экспедицию брали студентов, но мы его уговорили. В два голоса мы сплели целую грустную историю о наших младших братьях и сестрах, которых надо кормить, и о родителях, которые зашиваются на двух работах, и что мы уже решили перейти в вечернюю школу, чтобы хоть как-то помочь несчастным нашим предкам!

Не думаю, что он нам поверил, мужик он был мудрый, но почему-то согласился взять нас разнорабочими, потребовав, правда, письменное согласие родителей.

При этом мы уговорили его взять в экспедицию еще и Юрку Тихомирова, который знать ничего, естественно, не знал, и эта новость должна была его, как мы полагали, обрадовать. Потому что он был нашим другом. И вообще!

Через час я явился домой с рюкзаком, в котором были резиновые сапоги, штормовка, две тельняшки и пара портянок.

Услышав, что я собрался уехать в Сибирь, мать сказала: «Поешь сначала!»

Отец помолчал, потом спросил: «Тебе десять рублей на дорогу хватит?»

И через два дня я уже ехал поездом Москва – Лена во взрослую жизнь.

Леспромхоз «Пашенный» находился в сорока километрах от Братска на небольшом разъезде, где поезд стоял всего минуту. Плюс еще четыре с копейками по таежной грунтовке.

Это был маленький поселок с единственным сельпо, бараками для рабочих, конторой и, по-моему, лесопилкой. Все это располагалось на берегу речки Шаманки. Жутко холодной речки, дно которой было сплошь выложено яшмой.

Именно там впервые я стал вычислять, где бы я хотел жить.

Я решил, что хочу жить в тайге.

Потом постепенно к тайге прибавилось «и чтобы рядом было море»… потом – «и чтобы рядом были снежные горы, чтобы кататься на лыжах»… потом еще «чтобы рядом был аэродром»… потом – «и чтобы рядом были дома моих друзей»… и еще многое, чтобы было рядом.

Но сначала была тайга.

Дело не в том, что я никогда даже не представлял, что может быть столько грибов и что за голубикой можно ходить на опушку не с корзинкой или ведерком, а с корытом, которое набиралось полностью за какие-нибудь полчаса! И дно Шаманки из яшмы, которую я видел только на картинках в школьном учебнике природоведения!

Но все это, разумеется, «чтобы не было мошки, комаров и мокриц», которые первое время доставали до умопомрачения!

Меня совершенно потрясло величие этой оглушающей тишины и покоя. До такой степени, что первое время я разговаривал в тайге шепотом.

Работа была, что называется, не пыльная.

Утром мы выходили в тайгу, снимали штаны и в одних трусах сидели где-нибудь на пеньке до обеда.

Работа заключалась в следующем. Перед выходом нам выдавали каждому разные репудины, такие препараты от насекомых, которые как раз испытывались в этой экспедиции. Значит, надо было сесть, намазать себе одну ногу одним репудином, вторую – вторым. Взять в руки часы с секундомером и блокнот. Считать и записывать.

– Девять ноль пять. Укус в левую ногу…

– Девять ноль шесть. Укус в правую ногу…

– Девять двенадцать. Укус в левую ногу…

И так до обеда.

Иногда нас ставили под «колокол». Круг из проволоки, прикрепленный на высоте метров двух, обтянутый материей. Надо встать под ним минут на двадцать, потом дернуть за веревку, ткань падала вниз, и ты оказывался внутри. И дальше сачком вылавливать всех, кто туда залетел кроме тебя. Аккуратно собрать и отдать лаборантам. Ходили мы в сетках Павловского, тоже пропитанных разными смесями.

Кроме всего прочего мне вменялось в обязанность ходить на станцию за молоком или за хлебом, с которым иногда были перебои.

Примерно четыре километра туда и столько же обратно.

Через пару-тройку недель уже выработался некий иммунитет, и укусы комаров не ощущались так больно, единственное, раздражала мошка, которая лезла в нос и рот и от которой некуда было деться!

Все было бы легко и замечательно, если бы не бык. Здоровенный такой бык. Не знаю, чем я ему не понравился, но он меня невзлюбил с первого раза. Когда стада не было, все было спокойно, но если идти приходилось под вечер, оно возвращалось, и он меня прямо-таки ждал.

Я прятался от него, пока не обнаружил толстую разлапистую сосну с низкими ветками, по которой легко бывало в случае чего взбираться. И как только бык начинал кровавить на меня глаза и бить копытом, я влезал вверх метра на два и сидел там, пока он бродил вокруг.

Через неделю ему это надоело. Мне, правда, тоже. И у нас наступило перемирие.

По тайге я ходил обычно с ТОЗовкой. Такой хорошо пристрелянной мелкашкой, которая почему-то хранилась в конторе.

Оружие нам не полагалось. Не знаю, как сейчас, но по тем временам бродить по тайге с оружием могли только местные опытные мужики, а не такие пацаны, как мы. Были «зоны», и редко-редко, но были беглые. Мало ли что. Их не то чтобы боялись, но при случае всех оповещали, что был побег. И временно женщин и детей глубоко в тайгу не пускали.

Тут, правда, были удивительные негласные правила.

К примеру, в тайге были сторожки.

Такое врытое в землю небольшое сооружение, оборудованное всем необходимым. Там было все, что нужно, чтобы продержаться в случае чего. Ну, мало ли, заблудился человек или вдруг заболел. Или рана какая.

Маленькая печка с вязанкой сухих дров. Аптечка. Спички. Соль, чай, сахар, сухари. Стол с вырезанной на столешнице картой. Лежанка и кой-какая одежда.

За этим всем следил лесник.

Условия простые. Надо – приди, возьми что хочешь. Перекуси. Переночуй.

Но хоть когда, хоть через месяц, хоть через год, возмести, что взял. Не можешь сам – передай через кого-нибудь. Взял пачку чая – верни. Взял сухари – верни… Или дай кому-нибудь денег, чтобы купили, раз сам почему-нибудь не можешь! Это незыблемо!

Однажды я спросил лесника а как же беглые? Им-то не все равно – правила, не правила.

Он сказал: «Нет!»

И на мое идиотское: «Что нет?» он ответил: «Тут не город. Судов, прокуроров нету… Тут болота кругом. И не найдут. Искать не станут».

Мелкашку мне все-таки дали. Патронов было коробок, наверное, десять, может, больше, стреляй хоть до посинения.

С этой мелкашкой у меня были два памятных случая.

Обычно я ходил и стрелял по шишкам, по наростам на деревьях, по сучкам. Сам себе выбирал мишени и расстояния и стрелял.

Однажды мы втроем сидели на полянке у небольшого болотца, курили и трепались обо всем на свете. Мир и покой царили вокруг. Птичий клин пролетел над нами. Проскакал заяц. Две коровы пришли и стали пить воду метрах в трех от нас. Пищали комары. Стаи мошки вились в воздухе, но особенно не досаждали из-за папиросного дыма.

Так нет же! Шило в заднице, как обычно, не дало насладиться уютом бытия!

Колька с Юркой заспорили, можно ли ездить на корове. Слово за слово, и дело чуть не дошло до драки.

Один орал: «Фигня вопрос!», другой: «Кишка тонка!»

Я пытался их разнять, куда там!

Я плюнул, взял мелкашку и стал выбирать, куда бы пальнуть.

Колька схватил корову за веревку на шее и повел ее к пеньку, на который уже взгромоздился Юрка. Корова особенно и не сопротивлялась. Шла себе спокойно.

В это время я высмотрел такую большую серую грушу на дереве, почти над тем местом, где на пеньке стоял Юрка. Она висела, покачиваясь, здоровенная такая, неровная, и из нее торчали несколько маленьких сосновых веточек. И сбоку у нее была дырка.

Колька подвел корову.

Юрка ухватил ее за рог и влез на спину.

Я выстрелил и попал в самое основание этой груши. Она рухнула на землю.

И из нее вывалился мохнатый ком диких пчел, который стал расти на глазах.

И они облепили Юрку вместе с коровой.

Мы с Колькой успели прыгнуть в воду!

Юрка не успел.

Корова тоже.

Через пару секунд мы с Колькой высунули голову из воды, чтобы хватить воздуха, и тут же чуть не захлебнулись от смеха.

Такого я не видел никогда.

По поляне в диком галопе скакала ошалевшая корова. Вымя ее моталось из стороны в сторону, и ровно так же на ее спине мотался Юрка, высоко подпрыгивая на хребте.

Смех смехом, но Юрка потом трое суток мог спать только на животе, а сидеть не мог вовсе и ел стоя. И рожи у нас были прямо на загляденье: только щелки вместо глаз, толстенные щеки и сардельки вместо губ.

Другой раз я набрел на малинник. Просто потрясающий малинник. Ягод было столько, что листья как-то были и не заметны.

Я отставил мелкашку и, как водится, не стал рвать ягоды, которые поближе, а полез внутрь.

Раздвинул ветки.

И окостенел.

Прямо передо мной сидел медведь.

Он сидел на заднице, обхватив лапами куст с ягодами.

Такой симпатичный медведь. Небольшой такой.

От неожиданности он, видимо, окостенел тоже.

И мы так сидели не знаю сколько.

Тут вдруг где-то рядом громко хрустнула ветка.

Мы как ломанулись в разные стороны!

Я винтовку потерял. А у него случилась медвежья болезнь. Винтовку потом, как я понял, по следам этой болезни и нашли.

Шестнадцать лет мне исполнилось там, в тайге. В прямом смысле этого слова.

Лесник, о котором я говорил, был огромный дядька, под два метра ростом, косая сажень в плечах, но со странно тихим и уютным голосом. Он нас учил, как не заблудиться в тайге, что можно есть, а что вообще лучше не трогать.

31 июля 1961 года он сложил гигантский костер из огромных веток в мою честь. Он жарил нам мясо и угощал самодельным малиновым вином и жутко крепким самогоном.

Именно там, в эту ночь, когда искры от костра поднимались до самого неба, он впервые наградил меня «Аркадичем»! С тех пор весь мир меня называет так, а не иначе. Без имени. Просто Аркадич! Но он был первым.

Он встал, с кружкой в руке, в отблеске костра, огромный, то ли казавшийся, то ли существующий на самом деле, и сказал:

– Аркадич! Что есть Бог? Тайга вон кругом, огонь этот, луна, звезды – все Бог! Вино, которое ты пьешь, тоже Бог! Друзья твои, вот рядом сидят, они тоже Бог! И птицы, и звери, и речка – это все Бог! Все, что просто и правильно, есть Бог! Вот, значит, я и желаю тебе… живи с Богом! И не ищи другого! Ничего другого искать не надо, потому что другого нет!

Сказал, выпил и ушел.

А мы сидели еще долго. Пока не погас костер.

Вообще, все было бы замечательно, но экспедиция закончилась в середине сентября. В школу я опоздал.

И меня выгнали.

И я пошел работать.

И это были опять лучшие годы в моей жизни.

Завод находился на улице Радио и назывался п/я 116. Знаменитая Туполевская фирма! Тогда знаменитая. Сейчас на этом месте почти ничего и не осталось.

Меня оформили учеником токаря. Через год перевели в электроцех. И я стал электромехаником по грузоподъемным устройствам. Лифты, краны и т. д.

Господи, как мне повезло! Спустя много лет я услышал песню «Меня зовут, меня зовут Рабочий класс!». Вот я и попал именно в такую бригаду. Это был рабочий класс, в совершенно истинном смысле этого слова! Нет, они были нормальные ребята, как все, что ли. Но у них было какое-то обостренное чувство рабочей чести! Это они приучили меня, что то, что ты делаешь, делать нужно один раз! Чтобы потом никому не пришлось переделывать все заново! И оно так и было! Но это не все. Казалось бы, ну какое им дело, чем я занимаюсь после работы! Ну, не все ли им равно, с кем я встречаюсь, с кем пью пиво, какие у меня отметки в вечерней школе и вообще! Фигушки! Курить мне запрещалось! С собой они меня брали и в баню, и на посиделки, но следили строго, сколько мне можно выпить! И, главное, что меня поразило, время от времени отправляли кого-нибудь в вечернюю школу узнать, что и как. Но при этом, повторяю, они были нормальные парни, тоже не монахи какие-нибудь, но они были мужики!

Меня прикрепили к Феде. Федя был моим мастером. У Феди были золотые руки, Федя мог сделать все что угодно из всего чего угодно, но у Феди была «слабость»! Нет, на работе он не пил, но часто по лицу его было видно, что «вчера жизнь удалась»!

Сам электроцех находился на территории «Б», но наша с Федей мастерская, такая маленькая комнатка, располагалась на территории «А», на четвертом этаже, по-моему, в восьмом корпусе. Не помню. Но это неважно. В мастерской был верстак с тисками и дрелью, полный наборов всяких инструментов и приспособлений, телефон, но главное, там был диван! Старый потертый кожаный диван!

На двери мастерской был круг со стрелкой. Круг был разделен на сектора с надписями: «Цех 2», «Сборочный цех», «Столовая», «Гальваника»… Секторов было штук двадцать. Если куда-то вызывали, то надо было повернуть стрелку на нужный сектор, и все знали, где тебя искать!

Я иногда на программе стою возле барабана и вспоминаю тот диск со стрелкой.

Поскольку электрики были нужны везде, у меня был пропуск «проход всюду» со всеми печатями. Я страшно гордился этим своим пропуском и гордо предъявлял его охране во всех закоулках завода!

Когда не было вызова, я мотался по производственным цехам просто из любопытства. А там было на что посмотреть.

Был цех раскройки, где буквально кроили фюзеляж! На огромно полу ползали по металлическим частям люди и, как в ателье, раскраивали обшивку. Я забирался на кран и мог смотреть на это сверху, пока не позовут.

Из «сборки» я мог вообще не выходить часами! Я видел, как на моих глазах рождалась огромная машина, вокруг которой как муравьи копошились сотни человек!

Машину, кстати, собирали в трех экземплярах. Один потом «рвали» на части в ЛИК, замеряя прочностные характеристики, один уходил в ЛИИ на летные испытания, а третий – третий делали в дереве. Полностью. Со всеми деталями, с приборной панелью, в натуральную величину! Потрясающее зрелище!

Я пришел на завод, когда на стапеле собирали ТУ-134. «Иголку». Говорят, любимую машину Туполева.

Его самого я видел! Три раза в жизни я видел Андрея Николаевича Туполева! Один раз в коридоре, один раз в цеху и один раз в столовой.

Вот это я запомнил. Надолго запомнил.

Столовая была огромная. Бывший цех с высоченными потолками.

Две третьих, может, больше – столы, и остальное кухня и длиннющий «раздаток» с подносами и едой.

И над всем этим висели на штангах светильники – полуметровые стеклянные шары в проволочных сетках.

Их надо было время от времени мыть.

Процедура простая. Четырехметровая стремянка, стоишь наверху. Стремянка между ног. Тут же болтается ведро. «Разбираешь» светильник, стеклянный шар туда же, между ног. И тряпкой, смоченной водой с нашатырем, обмываешь шар. Все! Ничего особенного.

Ну вот.

Значит, я стоял наверху и протирал плафон. А Федя внизу держал стремянку.

И тут вдруг появился Туполев. Никогда он тут не был! Что ему делать в заводской столовой? И вдруг!..

Невысокого роста, плотный, в рабочей куртке, чуть сползающей с плеча… Наполеон! Жуков! Явление Христа народу!

Он шел не торопясь впереди свиты, и было ощущение, что воздух расступается метрах в трех перед ним.

Народ замер. Кто у кассы, кто с подносом в проходе, кто с ложкой во рту!

Он прошел и ушел не оглядываясь но еще какое-то время царила мертвая тишина.

И все это насмерть впилось мне в голову, потому что, когда он появился, Федя, как и все, вздрогнул и обернулся.

Ладно бы просто обернулся! Но он вздрогнул!

И вместе с ним вздрогнула и покачнулась стремянка.

Повторяю, четыре метра, подо мной котлы с супом и «раздаток».

Я успел крикнуть «Ой!» и схватился за штангу двумя руками. Больше рук, чтобы держать плафон, у меня не было, поэтому он качнулся и ахнул вниз.

Дальше опять как в замедленной съемке.

Вот уходит Андрей Николаевич… Вот люди, застывшие кто где…

Вот Федя с выпученными глазами… И медленно летящий вниз плафон…

Чуть перед самой кассой…

Вот мужик с подносом отходит от кассы… Лысый толстый мужик с подносом, полным еды.

Дальше все понеслось вскачь!

Плафон об лысую башку бздинь, но не разбился, а подскочил и об пол вдребезги.

Федя прыснул от страха по прилавок «раздатка».

Я повис на штанге, ногами удержав падающую стремянку.

Все, кто был рядом с мужиком, замерли и втянули головы в плечи в ожидании неизбежного смертоубийства!

Но этот дядька как стоял с подносом, так вроде как застыл.

Потом хрипло так сказал: «Ну, бл…» – и ушел. Ушел не в смысле к себе за столик, а вообще ушел из столовой вместе с подносом!

Как меня снимали, как вытаскивали Федю из-под прилавка, как народ хохотал до колик – это все неважно. Интересно другое.

Мужик этот исчез вообще! Вместе с подносом. То ли к себе в цех ушел, то ли в медпункт, то ли вообще ушел с завода вместе с подносом! Не знаю.

И никто не знает.

Но шутки шутками, а к этому времени я уже имел третий разряд и мог работать самостоятельно.

И я мотался по цехам, ремонтировал станки, тельфера, где надо менял проводку, в общем, работал! И работал, клянусь, с удовольствием! Мне это нравилось – когда у нас в мастерской раздавался звонок телефона и кто-то говорил: «Алло, кто это? Аркадич, ты? Слушай, зайди в литейку, там чего-то с подъемником!»

И я шел и чинил подъемник.

Но главное, были праздники!

Перед Седьмым ноября, Двадцать третьим февраля, Восьмым марта, Первомаем, Днем Победы и, разумеется, перед Новым годом по заводу ходила комиссия и проверяла чистоту и порядок. Это был строжайший ритуал, с соблюдением всех формальностей и со всеми вытекающими последствиями, вплоть до лишения 13-й зарплаты и премий!

Поэтому перед приходом комиссии из столов, шкафов, углов и закоулков выгребалось все лишнее и выкидывалось на свалку во дворе.

После праздников все тащилось обратно.

На свалке в эти дни можно было обнаружить все! Мотки любой проволоки, приборы любые, включая самолетные, просто металл и профили какой угодно формы, изготовленные втихую настольные лампы и торшеры, то есть вообще что душе угодно! За пару шоколадок девчонки-вохровки закрывали глаза, поэтому через проходную можно было вынести весь завод в разобранном виде.

Народ ждал праздников как манну небесную.

Особенные дни были, конечно, когда из ворот вывозили изделие. Как правило, это было вечером или вообще ночью. Но все равно глазеть выползали все, кто был на заводе.

Через три года я был квалифицирован «электромонтажником шестого разряда» и не собирался вообще никуда уходить, тем более что завод мог дать бронь от армии. И я бы не ушел, потому что завод обожал и на работу шел ну если не как на праздник, то уж с удовольствием точно! Я любил заводской гул, запах горелого металла и масла, я любил этих людей, которые ценили меня за то, что я делал, а не за то, что говорил! И там я был свой!

Но бригада решила, что я должен учиться. И сколько я ни отнекивался, меня вызвали в комитет комсомола, показали решение бригады и дали направление в Энергетический институт.

Я не попал туда случайно.

Куда поступать, я вообще не задумывался. Мне было все равно. Но мне нравилась эта сумасшедшая суета моих приятелей, которые мотались по Москве, сдавая документы то в один институт, то в другой.

Это броуновское движение абсолютно совпадало с моим внутренним темпоритмом. Поэтому я за компанию мотался вместе с ними, испытывая тот же азарт и даже то же волнение. Как-то само собой получилось, что я в дикой толпе протолкнулся на собеседование в Школу-студию МХАТ и прошел первый тур. Тут же в кулуарах мне объяснили, что поступить сюда нереально ни в каком случае, и мы рванули в ГИТИС. Там дело продвинулось до второго тура, и я уже было решил остановиться на достигнутом, но был еще шанс в «Щуке».

Собеседование там было назначено на завтра на девять утра.

Басню я знал. Отрывок из монолога Сатина тоже. Оставался стих.

Почти уверенный в успехе, я стоял перед зеркалом и на всю квартиру орал: «Над седой равниной моря гордо реет Буревестник, черной молнии подобный!..»

Полуоглохшие родственники и соседи говорили шепотом, вероятно, ощущая величие момента, в надежде что когда-нибудь они будут рассказывать всем о том, что им было подарено судьбой присутствовать при рождении Великого артиста!

Так продолжалось до тех пор, пока не пришел с работы отец. Он постоял, послушал мои сиплые вопли и сказал: «Делай как знаешь, но послушай моего совета – сначала получи специальность, а потом занимайся чем хочешь!»

И пошел ужинать.

Повторяю, мне было все равно. Тем более что мне до чертиков надоело повторять «Песнь о Буревестнике». Поэтому я отбросил томик Горького, взял карту и стал смотреть, какой институт ближе к дому.

Я выбирал полчаса, потом бросил это дело, нарвал листочки бумаги, написал названия, все это кинул в коробку, перемешал и вытащил наугад один. Название было красивое и заманчивое – МИЭМ. Это было просто замечательное совпадение. Я электромонтажник шестого – и тут вдруг Московский институт электронного машиностроения! А куда же мне еще? Был, правда, еще и Энергетический институт, куда меня приняли бы вне конкурса с заводским направлением, но он был дальше. И я пошел подавать документы в МИЭМ.

Экзамены пролетели как один день. Никаких затруднений. Я был абсолютно уверен, что прошел, и поэтому, как это часто бывает в таких случаях, буквально получил оглушительный удар по голове, не обнаружив себя в списках поступивших.

Я хорошо учился, я безошибочно писал на русском, я прилично знал математику и литературу. Да бог мой, я с седьмого класса водил школьные экскурсии по Пушкинскому музею. Поэтому я не был огорчен, нет, я был удивлен до крайности! Я прямо обиделся, честное слово. И я решил, как это сейчас говорят, подать на апелляцию. Но не сам. Тоже не дурак! Я уговорил отца пойти проверить, что там у меня не так.

По тем временам можно было затребовать в приемной комиссии экзаменационные листы абитуриентов для проверки.

Отец нацепил орденские планки на пиджак и пошел в институт.

Ему сначала ничего показывать не хотели, но он насупил брови, и мои листочки ему выдали. Тут же выяснилось, что ошибок у меня нет ни одной. Нигде. Вообще нигде. Но в некоторых местах мои правильные ответы были зачеркнуты и стояли красные галочки «ошибка». Таких галочек по разным предметам набралось шесть. На отца, в праведном гневе, тут же накатило ощущение предстоящего штыкового боя, но его под ручку взял председатель приемной комиссии и отвел к ректору, который по случаю оказался в этот день тут же.

И ректор сказал моему папе сакраментальные слова.

Он сказал: «Не надо сердиться! Прошу понять меня правильно, я хотел сделать для вашего сына как лучше. Поймите, у нас специфическое учебное заведение, по окончании которого выпускников распределяют, как правило, на закрытые предприятия с повышенной секретностью. И куда я вашего сына с его фамилией смогу распределить?»

Они просидели почти час. В результате первого сентября я сидел в аудитории со студенческим билетом.

Мне повезло. Во-первых, я поступил, во-вторых, мне это понравилось. Мне понравилось все. Хвостов у меня не было, я тут же влился в самодеятельность, и мы стали организовывать замечательные студенческие вечера, да еще сами придумали и сами стали строить студенческое кафе «Селена» со светомузыкой и напичканной такой, нами же сделанной, музыкальной аппаратурой, которой почти нигде не было.

Все было отлично. Единственно что напрягало, как, впрочем, и всех студентов вообще, – где взять денег?

Это портило атмосферу, мешало безоблачному существованию, тем более что красивых девушек вокруг по какой-то загадочной причине становилось со временем все больше и больше! А их надо было водить в кино, в театры, покупать мороженое и угощать вином.

В размышлениях о том, как стать миллионером, мы брели солнечным июньским днем с Сашкой Шейниным, куда несли ноги. По вышеуказанной причине делать было абсолютно нечего, в карманах что у него, что у меня не было ни копейки, поэтому перспектив не было никаких! Мы шли и от нечего делать читали объявления, которые во множестве висели там и тут.

И наткнулись наконец. МПС коротко сообщало о наборе проводников поездов дальнего следования на постоянную или сезонную работу.

С воинственным кличем индейцев майя мы ринулись по указанному адресу и тут же записались на курсы проводников дальнего следования.

«Электрооборудование вагона», «Безопасность на транспорте», «Сигнализация» и пр., но сначала медкомиссия.

В семь утра мы с Сашкой встретились в метро. Каждый имел в кармане необходимые для сдачи анализы: пакетик, в котором был спичечный коробок и баночка. Был час пик. Мы стояли в вагоне, прижатые толпой к задней дверце. Пошевелиться было практически невозможно. И тут я краем глаза заметил, как стоящий рядом с Сашкой мужик как-то незаметно тянется рукой к Сашкиному карману. Он уже почти залез туда пальцами, как Сашка тоже почувствовал что-то и уже было дернулся, но я так сжал его руку, что он замер, вперив в меня совершенно недоуменный глаз.

Мужик тем временем, мягко, по-кошачьи, засунул руку в Сашкин карман, достал пакетик, вытащил руку и, прямо-таки ввинтившись в толпу, успел выскочить из дверей вагона. И пока они не захлопнулись, он стоял и, улыбаясь, делал нам ручкой. Двери закрылись, и мы уехали.

Никогда ни до, ни после я так не хохотал. Я ясно представил себе этого дурака. Вот ведь день задался. Семь утра, а уже навар! Я просто мечтал увидеть его лицо, когда он где-нибудь в подворотне или в темном подъезде развернет этот пакетик с Сашкиными анализами…

Короче, в этот день мы на медкомиссию не попали. Мы стрельнули денег у родителей и пошли пить пиво.

Через две недели нас расписали по бригадам. И мы поехали в рейс.

Я попал в резерв Ярославского вокзала и стал мотаться Москва – Владивосток, Москва – Лена, Москва – Забайкальск и оборотом Москва – Воркута.

Когда-нибудь я напишу об этом. Это длинная удивительная жизнь на колесах, о которой мало что знают даже те пассажиры, которые часто пользуются этим видом транспорта.

Но об одном рейсе я расскажу сейчас.

Мы работали «три проводника на два вагона». То есть две девчонки дежурили днем по одной на «общий» вагон, а ночью – я один обслуживал два вагона. В купе и мягких, там другое дело. Там каста, а мы, в «общих», черная кость.

Короче, «оборот» – это три четыре раза туда-обратно Москва – Воркута. Ничего особенного. Довольно денежный рейс со своими нюансами.

Вдруг сообщают – спецрейс. Это бывало, но редко. Например, однажды везли целый состав китайцев. Спецобслуживание, чуть другое питание, все вагоны «общие». Ну, и, естественно, сопровождение.

А тут инструктаж по линии МВД, собеседование с каждым и все такое прочее.

Выясняется – везем в двух вагонах освобожденных зэков из Воркуты до Москвы.

Ну, везем и везем, что особенного, что за паника такая.

Короче, в Воркуте подаемся под погрузку. Все как обычно, но в наши два вагона не сажают. Минут за десять до отправления команда «выкинуть красные флажки».

Ну, выкинули, стоим, семафорим.

Подкатывают крытые «ЗИЛы». И из них с вещичками в две вереницы побежали к нам «откинувшиеся».

Это, чтобы было понятно, почти по восемьдесят человек в вагон. Места все сидячие.

Загрузились. Еще полчаса проверка документов.

Наконец поехали.

В этот рейс в «общие» девчонок не брали, только мужской контингент. То есть один проводник на вагон.

Особенность тут в чем. Ты себе сидишь в служебке, особо не высовываешься. Ну, там чай, туалет открыть на перегоне и все такое, не больше. Остальное не твое дело. Поезд, как собачка, останавливается у «каждого столбика». Тут же вооруженный наряд. Проход по вагону, внешний осмотр и ко мне. «Претензии есть? Нет? Распишитесь!»

И в случае чего тут же могут ссадить нарушителя и отправить обратно до выяснения. Такой порядок, пока он не добрался до места следования. А там отметка о прибытии в местном ОВД, и дальше как пойдет.

То есть я вроде как «персона грата». Меня не то чтобы боялись, но и не трогали. Сами хозяйничали, сами себе кипяток наливали из титана, все сами. Обращались мало. Так, по мелочи. Пришли, говорят, жарко в вагоне, дышать нечем, мы окна откроем, не возражаешь? А что я, открывайте, говорю.

Ну, они окна побили, стало легче. Тут надо понять, я за боковые окна ответственности не несу, мало ли, камень кинули, бывает. Я отвечаю только за тамбур. Потом чаю спросили, у меня столько и не было. Дали денег, я смотался по эшелону, насобирал, у кого что было, принес им.

Едем себе. Вроде ничего, так, по мелочи. У них с собой спирт. Тогда продавался на северах. Бутылка с синей этикеткой «Спирт питьевой. Крепость 95 градусов. Стоимость 8 руб. 30 коп.». А на северах подальше и вообще 5,95.

Ну, значит, горлышко в рот, буль-буль, потом бутылку об угол бац и радостно по вагонам пассажиров «розочкой» загонять на верхние полки, пока свои же не скрутят и не затащат обратно к себе в купе от греха подальше. А так тихо.

Повторяю, у меня их было 76 человек. Сидели как сельди в бочке. Кроме одного купе. Там ехало всего шестеро. Пятеро приближенных и Паша. Это я потом узнал, что его зовут Паша, а там они его как-то иначе звали, не помню как. Паша у них был за главного. Не знаю, как объяснить, но он был с виду какой-то ненастоящий, что ли. Как из страшного мультика. Огромный, даже не жирный, а какой-то рыхлый. Он не сидел, а как бы расплывался по полке. Уважали они его смертельно. Это было видно. Говорил он мало и ел мало, только все время курил.

Тут еще надо сказать, что по неписаным правилам у меня в служебке кроме всего необходимого обязательно в тумбочке две бутылки водки и под каждой червонец. Если контроль или СКП, о чем «бугор» обычно предупреждал, то сразу дверцу в тумбочке нараспашку. Они входили в последний вагон, шли по составу, выборочно проверяли билеты или санобработку, забирали из каждой служебки бутылку и червонец и шли дальше.

Однажды под утро я глянул – нету моих бутылочек. И червонцев тоже нет. И взять больше неоткуда. И не то что жалко, а как-то даже обидно. Сами же, как тронулись, сказали: «Не боись, пацан, своих не трогаем!» – и на тебе.

И тут из туалета выпрыгивает один. Маленький такой. В синих труселях до колен, в синей же майке и сам весь синий от татуировок, как баклажан.

«Чего грустишь?» – говорит. Ну, я: так, мол, и так. Он постоял, постоял, стрельнул у меня папиросу и ушел. Минут через десять явились двое. Сказали: «Тут сиди!» – и испарились. Еще минут через двадцать вернулись. Но уже не одни. Приволокли какого-то третьего. Ни слова не говоря, этот третий поставил на стол бутылку, сунул под нее червонец, и их не стало. Я посидел, посидел и пошел покурить в тамбур. А там эти двое. Курят у открытой двери. Я спросил, а где этот? Они кивнули головой «за борт», сказали, «гулять пошел», захлопнули дверь и ушли.

На вторые сутки ночью меня растолкали. Выволокли из-под одеяла и с воплями потащили по вагону.

Народу тьма. У шестого купе столпотворение. Все орут. Меня втиснули внутрь. Я глянул, мать честная, Куликово поле после битвы.

Все вверх дном, на полу лужа крови чуть не в палец, пятеро в обмороке, один орет, зажав руку.

Потом уже выяснилось. Он открывал консервную банку и крышкой почти снес себе большой палец.

То, что кровопотеря большая, видно было сразу, он в полуобморочном состоянии, весь белый и уже не орет, а сипит. Я всех вытолкал, выхватил у него из штанов ремень, один жгут на предплечье, разорвал наволочку и замотал кисть! Все, как мать учила. Разогнал всех. Одного послал в штабной вагон за аптечкой (у меня в служебке, кроме пирамидона, ничего не было) и сказать бригадиру, чтобы дал радио на Коношу, чтобы выслали «скорую» к поезду. До Коноши чуть больше часа, там, правда, с медициной не очень, но до Вологды я бы его не дотащил. Еще одного отправил бегом в шестой вагон за Ленкой. За Ленкой, потому что в этой ситуации никто, кроме нее, помочь бы не смог. Ленка была бой-баба! В «мирное» время она работала надзирательницей в Красноярской тюрьме, а в отпуске подрабатывала на «железке». Обычно трудилась она в прицепном вагоне от Красноярска до Владика, но случайно оказалась здесь.

Ленка прибежала минут через десять и тут же стала вытирать тряпкой пол. Принесли аптечку. И вовремя. Мой уже стал заваливаться. Я сунул ему нашатырь в нос, развязал ремень, подложил под него кусок от наволочки, опять затянул ремень и занялся кистью. Рана была глубокая. Мне это совсем не понравилось. Кровь была ярко-красная и пульсировала. Я не стал ничего делать, а просто замотал туго и велел ему держать кисть повыше. Он, правда, ни фига не понял и весь обмяк. Я сел рядом, так что он навалился на меня, и поднял его руку повыше.

Ленка, умница, к этому времени уже все прибрала, сбегала и принесла крепкого чая.

И мы поехали дальше. Я с этим в обнимку и Ленка, как челнок, со свежим чаем туда-сюда. Ну, и, естественно, сочувствующие. Гоняй не гоняй, толпа в коридоре и дым коромыслом!

Прибежал бригадир. Сначала решили пойти по составу поискать врача. Но ночь же, до Коноши минут пятнадцать, чего будить всех.

До станции оставалось еще минут пять, как стало еще хуже.

Повязка намокла совсем, и из нее густо капало. Он навалился на меня, как тюфяк, видимо, кровопотеря была большая. Я, правда, намотал еще бинт, но что делать дальше, просто не знал. Он белый как простыня и дышит прерывисто.

Тут, как обычно, время остановилось! Поезд двигался еле-еле, станция наплывала за окном со скоростью черепахи, бригадир, как в замедленной съемке, поплыл к выходу встречать «скорую», а я как будто оглох. Как суетятся вокруг и орут, видел, но звука не было никакого, только раскрытые рты.

Потом сразу как навалилось. Ввалился бригадир с таким матом, какого я не слышал ни до, ни после! Правда, кроме мата с ним больше никто не приперся, ни врач «скорой», ни санитары. Из его рева я понял, что вся бригада в хлам! В стельку!! В жопу!!! Единственный, кто «боле-мене», шофер, но он тоже «хорош»!

Дальше я объяснить не могу! Все, что я делал и почему, было вне меня на абсолютном автомате. Объяснить я это не могу. Я рванул к Паше.

Он понял все с двух слов. Соскочил с полки, все врассыпную, и рванул к выходу.

Дальше, клянусь, все, как в фантастическом фильме.

Вот только что вбежал бригадир. Заорал, что вся санитарная бригада в полной отключке. Вот Паша рванул из купе. Ну, сколько нужно времени добежать до выхода? Ну, секунд пятнадцать! Ну, еще столько же обратно! Ну, там минута, не больше! Итого две, две с половиной минуты! Ну, максимум три! Ну, на уговоры еще сколько-то…

Фигушки! Ровно через две минуты в вагон вбежала СОВЕРШЕННО ТРЕЗВАЯ бригада «скорой». Впереди врач, позади двое с носилками. Повторяю, все трезвые! Но без лиц. Одни сопли с кровью.

Позади Паша с папиросой во рту.

Что произошло? Как он это сделал? Не понимаю до сих пор!

Из МИЭМа я ушел со второго курса.

Я перевелся в МИСИ.

Перевелся не почему-нибудь, а потому что там был КВН.

Трудно даже представить себе сейчас, что такое был в то время КВН. Страна замирала, когда шла трансляция с площади Журавлева! Согласно милицейским сводкам в стране в эти часы падала преступность! Я даже не знаю, что еще обладало такой всенародной популярностью.

Нас знали все! Нас узнавали в метро и на улице! Когда шел выездной конкурс, из окон ближайших домов высовывались люди и орали: «МИСИ, давай!»

Но при этом мы как-то счастливо и навсегда избежали звездной болезни!

Страна делилась не на профессии, возраст или национальность, а на болельщиков КВН!

А какие были команды! «Нефти и Газа» со Славой Хоречко во главе. Команда Баку с Юликом Гусманом! «Фрязино», «Электролампового завода», сборная Кишинева. И, конечно, сборная «Джентльменов из Одессы» во главе с Валерой Хаитом.

В сущности, мы все выросли из КВНа. И те, кто остался в профессии, и те, кто ушел из нее в творчество. Пересказать, сколько писателей, музыкантов, артистов эстрады и театра дал КВН, просто невозможно! Рассказывать о КВН можно часами, но совершенно точно могу сказать: это опять были лучшие годы моей жизни!

КВН был не просто телевизионной игрой-забавой! Конечно, по эффективности он не мог сравниться с «Фитилем» или с передовицей в «Правде», но…

Однажды во время очередной встречи мы сыграли пародию на всякие идиотские пропагандистские выставки под названием «Интерштаны-69». Ну, сыграли и сыграли. Посмеялись и забыли!

Но через неделю нас вызвал Стрельчук! Он был ректором, и не то что попасть в его кабинет, но даже увидеть его мог далеко не каждый! Это было, как если бы небеса разверзлись и Бог поманил нас к себе на чашку чая!

Мы вошли на цыпочках и замерли в дверях. Николай Антонович усадил нас за стол, достал внушительный конверт с правительственными надписями и зачитал вложенную бумагу. Там было сказано следующее.

«На заседании Политбюро ЦК КПСС в разделе «Разное» рассмотрена критика малоэффективных зрелищных мероприятий. Критика признана правильной. Приняты соответствующие меры!»

В очередной раз мы были у Стрельчука где-то через полгода. Он принял нас за накрытым столом, отчего мы пришли в ступор, и рассказал, что вчера он был в ЦК. И в коридоре он встретил Михаила Андреевича Суслова. Они десять минут говорили о КВН, и за две минуты был решен вопрос о строительстве Большого МИСИ! Вопрос, который не решался годами! За две минуты!

Несмотря на всеобщую любовь и благосклонность ректора, учиться приходилось, как всем! Единственные поблажки были в виде дополнительной возможности «скинуть хвосты». То есть пересдавать мы могли больше, чем остальные. Все! И ничего больше! И мы сдавали и пересдавали при случае, как все! Еще, правда, сквозь пальцы смотрели на пропуски лекций и семинаров! Репетиции – святое!

И снова! Снова, без преувеличения, это были лучшие годы моей жизни!

Такой жизни, такой дружбы у меня потом долго не было!

Дружили мы втроем. Светлой памяти Марк Спивак, мой первый соавтор. Ныне народный артист, а тогда просто Генашка Хазанов. И я!

Ах, как мы дружили!

В этой книжке есть рассказ «Ку-Ку». Он как раз об этом!

Батюшки мои! Это ведь было пятьдесят четыре года назад!

Не может быть!.. М-да…

КВН был для нас больше чем просто игрой, это было такое огромное братство, в полном смысле этого слова. Это был клан, сообщество, со своими правилами, своими традициями, своими «табу» и вообще со всеми представлениями, что можно, а что нельзя!

Вот пример.

Игра команда МИСИ – команда Кишинева.

Нужно представить себе десять студентов против сборной всего города! Нет, всей республики! Несмотря на то что поселили нас в лучшей гостинице, несмотря на солнце, фрукты и даже то, что на рынке стакан вина стоил 13 копеек, настроение было так себе.

И вот!

Полный зал. До эфира минут сорок. Выходит Масляков, чтобы сказать пару слов зрителям перед началом, и вдруг!

Из-за кулис выпархивает девушка, отодвигает Сашу в сторону и говорит:

– Товарищи! Сегодня к нам в гости в гости приехала команда КВН МИСИ. Они будут сражаться с нашими за выход в следующий тур! Но получается не очень хорошо! За наших болеет полный зал, а у них болельщиков нет вообще! Поэтому мы посоветовались и решили, чтобы все было по-честному, предложить вам вот что! Давайте сделаем так! Пусть левая половина зала болеет на наших, а правая – за МИСИ! Согласны?

Тут вся правая половина встает и уходит!

Мы замерли.

Проходит минута… две… десять… двадцать!

Все в панике. Прямая трансляция. Беготня, толкотня, крик, мат…

И вдруг распахиваются двери и потоком в зал человек двести, и все с канистрами вина в каждой руке! И на каждой канистре мелом: «Для МИСИ».

И они болели за нас! Боже мой, как они за нас болели!

Чем кончилась встреча, согласитесь, не важно! И не в этом же дело!

Просто такой был в ту пору КВН.

Кроме КВН в институте был еще театр, которым руководила Лидия Федоровна Руцкая. Это был студенческий, но уже почти настоящий театр. Репетировали мы там же, где и КВН, на Спартаковской улице в клубе МИСИ.

И я играл там Казанову, Хлестакова и Дона Сезара де Базана!

Но все равно главным, конечно, был КВН!

Однажды нас вдруг всех вызвали в клуб на Спартаковскую. Мы приехали.

Кто-то из комитета комсомола начал нам втирать про долг, про высокое звание советского студента… Тут встает молоденький летчик-старлей и говорит:

– Ребята! Я комсорг Звездного городка. Зовут меня Валерий Латышев. Есть предложение пролететь с концертам и по гарнизонам военно-транспортной авиации. Если согласны, вылет послезавтра в семь утра!

И послезавтра в семь ноль-ноль команда КВН МИСИ, с приданным ей студенческим же ансамблем «Горожане», вылетела на первые гастроли!

На две недели ИЛ-14 начальника штаба ВТА стал нашим домом.

Это было почти 55 лет назад, но память услужливо высверкнула даже имена экипажа: капитан Чумаченко и второй пилот весельчак и хохотун Сашка, вот фамилию не помню!

Мы мотались на этом самолете по гарнизонам, и это было замечательно вообще, но для меня эти перелеты стали еще и потрясающим открытием неба!

В этом самолете за спиной пилотов, между штурманом и радистом, наверху расположен блистер, такая пластиковая полусфера для различных замеров. Если встать на табуретку и почти по пояс вылезти в этот блистер, ты попадаешь в совершенно иное измерение. Шума двигателей не слышно, и ты, как Икар, один в бездонном небе! Это что-то потрясающее! Особенно ночью, когда борт заходит на посадку! Практически все эти две недели я и простоял в этом блистере, прямо таки обалдевший от впечатлений!

Это сильно усугублялось еще и тем, что я в очередной раз влюбился! Довольно трудно описать это состояние, но все эти две недели я, что в воздухе, что на земле, вроде как находился в этом блистере! Я ничего не видел и не слышал, я не отвечал на вопросы, я не очень понимал, где нахожусь, я не ходил – я парил! Пить, правда, я мог наравне со всеми!

На этот раз дело зашло так далеко, что я женился!

После этого перелета как-то само собой получилось, что я стал часто бывать в Звездном, перезнакомился почти со всеми, а с Валерой мы дружим до сих пор!

Меня несколько раз брали на запуски, и забыть это невозможно совершенно!

Там я впервые увидел звук! Это не метафора, это так на самом деле!

И еще много чего было за эти счастливые мои студенческие годы!

Была целина. Был Бузулук, степь, жара и работа! Вообще, полагалось по восемь часов, но нам же нужно было первое место! Нам же нужны были грамоты и медаль «За освоение целинных и залежных земель»! Поэтому мы работали и по девять, и по одиннадцать часов! Мы строили коровники, свинарники, еще что-то, и мы были счастливы!

Потом был стройотряд в Осташкове на Селигере. Полуразрушенный сарай, где нас поселили, и пешком три километра до работы! Командиром у нас был Андрюша Строев. Он меня позвал и сказал: «Аркадич, нужна машина!»

И я пошел на автобазу!

Завбазой, хороший такой мужик, выслушал меня, похлопал по плечу и изрек:

– Понял я, понял! Нужна машина! Но машины нет. Есть слесарь, бери слесаря, он тебе покажет, что надо! Сделаешь, бери! Все, будь здоров!

И слесарь Витек показал мне раму от ГАЗ-51 и ведомость со списком всего, что нужно, что бы поставить это железо на ход!

За десять дней мы собрали «газон», и я приехал на нем в наш отряд! Народ был в восторге. Все, кроме меня. Я от усталости заснул тут же и проспал весь день до вечера! Но зато потом месяц я шоферил на этом «газоне», как заправский водила, и меня как своего признавали и на автобазе, и на заправках, и в дорожных столовках!

А потом был первый студенческий стройотряд в ГДР!

Мы строил ТЭЦ возле Липендорфа. Строили вместе с немцами. Это были не совсем простые немцы. Все рабочие были «освобожденные» эсэсовцы из пехотных и танковых частей, отсидевшие положенный срок и отправленные дорабатывать на стройку. Ходили они все в полувоенной форме с ремнями, на пряжках которых сияло «Gott mit uns» и орел. Свастика была затерта.

Мы работали и жили вместе с ними.

Это был поселок с десятком бараков, в одном из которых жили мы.

Работа начиналась в 5 утра и до двух с двумя перерывами. Потом можно было ехать куда угодно на автобусах, которые во множестве стояли у проходной.

Ровно в 4:30 мы, как у нас было принято, выходили на линейку. На флагштоке поднимался красный флаг, и командир отряда Костя Данилин принимал рапорт от дежурного.

Однажды, в самом начале, чуть было не отказались от этого мероприятия, но!

Пока мы стояли на этой линейке, из всех бараков под свист и улюлюканье в нас летели банки, пустые бутылки и всякая вообще дрянь.

И тут мы решили – хрен вам всем!

И месяц стояли как каменные, несмотря ни на что!

Такого чувства патриотизма я в своей жизни не испытывал никогда!

И они нас в некотором смысле даже зауважали. И в конце уже и не свистели, да и кидаться перестали тоже!

Там, в Германии на стройке, мы впервые столкнулись с немецким «ordnung»!

К примеру, щиты для опалубки надо было снять и аккуратно сложить в штабель. Аккуратно не то слово! Специальный человек ходил с отвесом и замерял точность укладки этих щитов! Непонятно, на черта, если завтра их опять разбирали и устанавливали в другом месте!

Или вот двое несут носилки. Раздается сигнал на завтрак или на обед! Вот где были в этот момент, носилки бросили и ушли. Обед кончился, пришли, подняли и понесли дальше!

Все выдернутые гвозди калибровались по длине и укладывались в разные ящики! Мы сначала думали, что их потом, наверное, будут выпрямлять. Ничего подобного!

Я уже не говорю о том, что в столовую они все приходили в чистом! Когда и как они успевали переодеться, ума не приложу!

Поначалу от всего этого мы несколько дурели, но к концу привыкли и сами стали поступать так же.

Потом дома пришлось отвыкать!

Диплом я защитил легко.

Но просто поразительные совпадения присутствуют в моей жизни.

Через много лет в этой же самой аудитории защищал диплом мой сын! Мало того, я сидел на его защите на том же месте, где сидел мой отец, когда защищался я!

Но этого судьбе показалось недостаточно!

Меня распределили в конструкторское бюро ЗИЛа.

Там мне довольно быстро объяснили, что все, чему меня учили в институте, это, конечно, неплохо, но!.. И я начал учиться работать по специальности с этого «но».

Я проработал там два года, «набил руку» и перешел в строительно-монтажное управление треста Мосмеханмонтаж. Я мотался по промышленным предприятиям Москвы, налаживал вентиляционное оборудование и писал объемные отчеты о проделанной работе.

И все, как обычно, было замечательно, но тут меня вызвал начальник управления!

Он закрыл дверь, усадил меня перед собой, долго молчал, подбирая слова, и наконец сказал:

– Послушай, Аркадич, мне нравится, как ты работаешь. Но вот отчеты твои… Нет, они толковые, даже очень толковые, но… Понимаешь, они, как бы сказать, слишком уж… Вот, смотри! Вот, к примеру, твой отчет по Карачаровскому механическому заводу, сто две страницы! Да еще с чертежами и формулами расчетов… Это хорошо, но, понимаешь, много. Слишком много! У меня тут работают простые люди. Вот, смотри, отчет пятнадцать страниц! А у тебя – сто две! Им же обидно. Они что, хуже тебя? Заставить их писать такие отчеты, как у тебя, я не могу, да и не хочу! Меня и их отчеты устраивают. Поэтому вот что. Ты иди-ка домой! И работай дома. Я прикажу присылать тебе все отчеты, и ты будешь писать сводный по управлению. Хоть на сто страниц, хоть на двести! Идет?

Еще бы «не идет»! Еще как «идет»!

И я стал работать дома.

О чем еще можно было мечтать?

Полная свобода, 110 в месяц, плюс премии, плюс тринадцатая зарплата, и на работу ходить не надо!

Как-то мне позвонил Марк и сказал, что у него есть приятель, который прошел первый тур артистов эстрады, и нет ли у меня какого-нибудь текста, а то ему не с чем выступать на втором туре.

Я понятия не имел о том, что такое «текст», и об эстраде тоже имел смутное представление. Но я сказал: «Ну, приезжайте!»

И он привез молодого симпатичного парня, с которым мы просидели до самого вечера. Звали его Вова. Так он представился. Вова, и все!

Сначала мы вообще не знали, о чем говорить, а он и объяснить толком не мог, что ему надо. И он просто рассказывал обо всем. О том, как после армии учился в ГИТИСе, как работал в Театре оперетты и, главное, о том, как служил.

Он жутко смешно обо всем этом рассказывал, перескакивая с одного на другое, пародируя своих командиров, и по поводу и без повода вставлял анекдоты и забавные случаи из жизни!

И я за ночь написал что-то наподобие рассказа и утром отдал его Маркуше, чтобы он передал своему приятелю.

И, естественно, тут же забыл об этом.

Но не тут-то было!

Надо сказать, что Марик в это время работал «мастером» на строительстве комплекса в Крылатском. Они там клали теплоизоляцию или что-то в этом роде.

Ну вот! Он мне позвонил и сказал, что текст нужен срочно, причем не в рукописном виде, а отпечатанный на машинке в трех экземплярах!

А никакой машинки у меня не было. Зато была у них на стройке в прорабской.

И я поехала к нему в Крылатское. И туда же приехал этот Вова.

Я одним пальцем напечатал текст, и мы с ним поехали в Театр эстрады, чтобы показать режиссеру!

Почему-то надо было успеть до двенадцати, и Марик выпросил у прораба грузовой «Москвич» с закрытым кузовом.

И мы с Вовой в этом закрытом кузове, без окон без дверей, поехали покорять вершины эстрадного искусства. Кроме нас покорять эти вершины ехала еще и открытая бочка с олифой. Дороги, как известно, у нас не тишь да гладь, поэтому на каждой кочке олифа плескалась. Мы держали бочку двумя руками, а Вова, чтобы, не дай бог, не запачкать «классику жанра», листки держал в зубах.

В Театр эстрады они ушли вдвоем – Вова и полбочки олифы. Я с остальной олифой поехал домой. Почти пустая бочка вернулась на стройку в Крылатское.

Все, что на мне было, пришлось выбросить, оно не отстирывалось ни от пятен, ни от запаха! И я думал, что мое знакомство с великим искусством закончится, но я ошибся.

Я очень сильно ошибся!

Марк позвонил мне через три дня и радостно сообщил, что этот Вова прошел на третий тур с моим монологом!

Еще через три дня обрадовал меня сообщением, что Вова этот стал лауреатом конкурса артистов эстрады, и меня как автора приглашают на заключительный концерт в Театр эстрады!

Не очень понимая зачем, я явился в назначенный день на Берсеневскую набережную, где на меня набросились какие-то незнакомые мне люди и стали умолять дать им тексты для исполнения. Несколько ошалевший от всего этого, я оказался в зале.

Объявили о начале заключительного концерта лауреатов конкурса артистов эстрады, и пошло-поехало! И все было довольно мило и интересно, пока на сцену не вышел конферансье и не объявил:

– Выступает лаурет первой премии конкурса артистов эстрады Владимир Винокур! «Монолог старшины»! Автор Леонид Якубович!

Я облился холодным потом и вжался в кресло!

Вот с этого все и началось.

Сначала один, потом уже с Маркушей мы лет пять или шесть писали для Володюшки, с которым подружились на всю жизнь, монологи и пародии. И нам за это даже платили по сто рублей за каждый!

Однажды мы написали сценарий по заказу Министерства культуры РФ. И нам определили гонорар в пятьсот рублей. По правилам эти деньги нельзя было получить просто так в кассе, их должны были перевести на сберкнижку. Ни у него, ни у меня никакой сберкнижки не было. А чтоб открыть ее, нужно было положить по двадцать рублей или даже по двадцать пять, а у нас их тоже не было! И вот на мой день рождения друзья подарили мне пятьдесят рублей, и мы открыли сберкнижки и получили первый наш с ним гонорар!

Но ведь главное, как я уже говорил, воспоминания! Черт с ними, с деньгами, деньги – это, в конце концов, бумажки, пока они не превращаются во что-то: пусть мелочь, пусть недорогое, но желанное. Лучше во что-нибудь неожиданное.

Рассудив так, мы с Маркушей сообщили нашим женам, что есть решение отметить событие! Все-таки первый гонорар! Заказ Минкульта, это не хухры-мухры!

Отмечать решено было в ресторане аэропорта Внуково. Потому что, как мы сообщили женам, у нас там знакомый повар и он обещал накормить их чем-то восхитительным! Мы велели им взять с собой паспорта, потому что принимать нас должны в зоне ВИП, а туда без документов не пускают!

В назначенный день мы приехали во Внуково и там, в аэропорту, мы вручили обалдевшим нашим женам билеты на самолет. И увезли их в Тбилиси, где был заказан обед в ресторане! Вечером мы вернулись обратно. Эффект, как вы понимаете, был оглушительный! Такие восхищенные женские глаза я встречал в жизни, может, раза два, ну, три, не больше!

И все было замечательно!

Но тут у судьбы нашлась свободная минутка, и она обратила внимание, что у меня уж слишком все гладко.

И пошло-поехало!

Стали расселять нашу коммуналку. Отцу выделили квартиру в сталинском доме на Народной улице. Это была очень странная квартира. Сначала это была довольно большая угловая однушка с объемной кухней. В ней жил старший прораб строительства этого дома. Потом, когда стали пристраивать к дому еще одно крыло по Краснохолмской набережной, он оттяпал себе еще одну, тоже угловую, квартиру и соединил их обе длинным коридором!

Мы все, то есть папа, мама, мы с женой и бабушка Полина Савельевна туда и въехали.

Папа с мамой в одной комнате, мы с Галей – в другой, а бабушку поселили на кухне, разделив кухню на две части.

Но к этому времени жена моя была уже на седьмом месяце, и нам с ней тоже полагалась отдельная квартира.

И я стал как на работу ходить в райисполком, где мне, как водится, предлагали черт знает что черт знает где через год, два, три…

При этом мне все время предлагали то однокомнатную типа хрущевку в только еще проектируемой новостройке. Хотя нас уже было «трое» и мы имели право на как минимум двушку!

И вот в очередной раз в исполкоме мне один местный гнидюшник сказал:

– Берите однокомнатную, где дают, иначе вообще ничего не получите!

– Как же так, – сказал я, – у меня жена беременная, на уже почти восьмом месяце. То есть нас, можно считать, уже трое. Нам по закону положена двухкомнатная квартира!

И тут он сказал такое, отчего у меня потемнело в глазах.

Он хмыкнул и сказал:

– Это еще неизвестно, будет вас трое или нет! А вдруг она родит мертвого?

Я бы его задушил, если бы меня не оттащили! Они еле разжали мои пальцы, он уже синеть стал и хрипел, как паровоз.

Очнулся я, естественно, в милиции.

Примчался отец, заперся с начальником отделения, и через час меня освободили.

Тот, из исполкома, правда, пытался подать жалобу, но отец как бывший фронтовик, орденоносец и коммунист съездил в райком партии и замял эту историю. Там, к счастью, выяснилось, что у этого гада рыльце в пушку, на него, как тогда говорили, есть материал. Его уволили. И все рассосалось.

Но квартиру все равно надо было получать. Мне со всех сторон советовали дать денег. Дескать, все так делают, что особенного! Без этого ничего и никогда не выцыганишь. Дай денег, и все!

И я уже было решился, но отец мудро заметил: «Не делай этого! Ты не умеешь! У тебя на лице все написано! Тебя посадят, и все!»

Я послушал, послушал и решил сделать, как советовали и те, и как сказал отец.

Я взял газету «Советский спорт» оторвал половину, порезал на ровные квадратики и все это аккуратно засунул в конверт. И с этим конвертом явился на прием к зампредисполкома.

Вот, значит, мы сидим за столом, напротив друг друга. Передо мной конверт. Я его закрыл рукой и вроде как даже и не обращаю на него внимания.

Мы так говорим некоторое время. Он мне предлагает разные варианты, я отказываюсь, и тут из меня выскакивает неожиданно:

– Если вы дадите мне трехкомнатную квартиру, моя благодарность, в пределах разумного, будет безгранична!

И подвинул ему конверт.

Я по его глазам видел, как работает его мозг. Он минуты две молчал и все никак не мог сообразить, что такое я ему сказал!..

Потом рукой сдернул мой конверт со стола себе в ящик, встал и, сказав: «Подождите здесь!», ушел.

А я, весь в поту, остался.

Я сам еще не очень понял, что из меня выпрыгнуло, но, вероятно, это произвело впечатление.

Между прочим, потом, через много лет, как-то в компании я рассказал этот случай Сене Альтову, и он написал смешной рассказ про это, где героя так и зовут Ленька.

Меж тем вернулся исполкомовец, положил передо мной «смотровой ордер», велел расписаться и сказал: «У вас есть три дня!»

Я выскочил и как угорелый бросился к автомату и позвонил отцу. Отец велел ждать на месте. Он подъехал через полчаса, которые показались мне вечностью, и поехали. Сначала заехали зачем-то в хозяйственный магазин. Я ждал в машине, отец сбегал и купил замок и табуретку. Я ни о чем не спрашивал. И мы тут же поехали по адресу, указанному в ордере! Это было у черта на рогах, вблизи Кольцевой автодороги на улице Строителей недалеко от Новогиреево! Взлетели на четвертый этаж, и отец, не заходя даже в квартиру, стал менять дверной замок! Это была просторная трешка, даже с балконом.

Отец закончил с замком, сел посреди комнаты на табурет и объяснил, что и как.

Оказывается, если я врезал собственный замок и завез в квартиру «мебель», я автоматически считаюсь хозяином квартиры, несмотря на «смотровой», а не на фактический, и меня теперь можно выселить отсюда только по суду.

Так я стал владельцем первой в моей жизни своей квартиры.

Дальше мы стали ее постепенно приводить в порядок и обставлять.

И тут у меня родился сын Артем, которому сейчас уже почти под полтинник, и у него давно своя семья и взрослая дочь, моя внучка Сонечка.

Его зовут Артем не случайно!

По одной из версий, имя Артем произошло от имени богини Артемиды, означает «посвященный Артемиде» и переводится как «обладатель безукоризненного здоровья». А по другой – имя это переводится как «счастливый»!

И то, и другое совпадает абсолютно!

Он, тьфу-тьфу, здоров как бык, и ему везет, слава богу, везде и во всем.

Дело в том, что жена моя во время беременности все рекомендации матери «меньше, больше ходить» и тому подобное легкомысленно пропустила мимо ушей, и мы хлебнули по полной!

Ночью отошли воды. И, как назло, в этот день отключили электричество и телефон.

Я рванул на улицу в поисках такси, но, естественно, ни одной машины не было! И я бросился напротив, в отделение милиции. И на патрульной машине их отвезли в роддом!

То есть путь «на свет божий» у него начался с милицейского «уазика».

Через трое суток я стоял под окном родильного отделения, как все, сучил ножками от счастья и радостно размахивал руками.

Меж тем мне из окна жена показывала пальцем на нос и все недоуменно пожимала плечами. Потом я уже узнал, что она сообщала мне, что парень дышит не очень.

У матери была подруга, зам. главного гинеколога Москвы. Пока до нее дозвонились, пока она узнавала, что и как, жену мою вместе с сыном выписали. То есть не совсем чтобы выписали, а на «скорой» перевезли в больницу.

Тут надо знать советскую систему учета и статистики.

Его выписали из роддома буднично и просто, и через двадцать минут он поступил в больницу уже с диагнозом «двустороннее воспаление легких»!

То есть по статистике роддома ничего особенного. Выписали и выписали, а что там дальше, мы понятия не имеем.

И это в его жизни была уже вторая машина!

На пятые сутки в больнице врач «как мужик мужику» порекомендовал мне «делать нового», поскольку, как он сказал, «этого мы вряд ли вытащим»!

«Делать нового» мне было не с кем, поскольку жена моя лежала в больнице вместе с сыном. У меня и без этого хватало забот! От нервного перенапряжения у нее пропало молоко, и я каждый день мотался туда, в эту больницу, с молоком от «молочницы», которую где-то нашел отец.

И через три месяца мне сообщили, что, несмотря на жуткие прогнозы, все в порядке. Можете забирать!

Дело было в субботу, выписку производили только в понедельник, но я встал на дыбы, и мне сказали: ладно, берите сегодня!

Денег на такси не было ни гроша, и я ринулся в пожарную часть. Я так сиял, что в части где-то полыхнуло, дали дежурку, и они с сиреной на пожарной машине наконец прибыли домой!

То есть сына я увидел через три месяца после рождения. Но живого и здорового!

И эта была третья в его жизни машина!

Он уехал в роддом на «милиции», оттуда в больницу на «скорой» и в конце концов домой – на «пожарной»!

Ну, и как после этого его назвать: Артем, только Артем!

И мы переехали, как я говорил всем, в «Новоевреево» и стали жить самостоятельно.

Денег не хватало совершенно ни на что! Работал я один, Галя сидела с ребенком, и как мы выжили, ума не приложу.

После работы четыре раза в неделю я подрабатывал водителем. Я нанялся возить официантов, мужа и жену, из пивняка «Валдай» до их дома в Малаховке. Я забирал их в двенадцать с Калининского проспекта и вез за город. Домой я возвращался к двум-трем.

К этому времени нас с Маркушей приняли в Союз московских драматургов.

То есть я уже считался профессиональным «автором» и мог не работать.

И я ушел.

Ушел в никуда. Сам еще не очень соображая, что буду делать и на что мы будем жить.

Но в который уже раз вмешалось провидение.

Посыпались заказы. Мы писали днем и ночью. Для Винокура, Петросяна, Клявера и Казакова и еще во множестве для всех, кто работал в речевом жанре на эстраде.

Мы уже примелькались в Москонцерте, нас знали и кроме писания скетчей и монологов я сам стал выступать в концертах как «автор-исполнитель».

И нам платили за это. Не так чтобы много, но платили!

Однажды нас вызвал к себе главный редактор Москонцерта Владимир Экк. Мы пришли. В кабинете были Экк и еще один очень симпатичный человек, который представился как «Жак! Валерий Жак! Режиссер!».

И с этого с момента началась совершенно другая жизнь!

А именно – взять артиста Ольшаницкого, которого отобрал на конкурс худсовет, написать репертуар и подготовить к участию.

И мы втроем, мы – авторы и Валера Жак – режиссер, впряглись в работу.

О, это было непросто, очень даже непросто! Теперь уж никто и не знает, что такое Горлит.

А в то время! Это была организация, которая следила за политической грамотностью всего, что пишется, издается и произносится вслух со сцены. Там хранились тома «слов и выражений, запрещенных к публичному исполнению»! К примеру, словосочетание «безбрежные просторы» упоминать было нельзя категорически! «Трагедия» на Чернобыльской АЭС мне однажды заменили на «происшествие», потом на «случай», а потом вообще велели вычеркнуть!

И вот в монологе на конкурс мы в одном месте после отвлеченного от темы смешного абзаца, чтобы вернуться к смысловой линии, написали: «Но давайте вернемся к нашим баранам!»

Казалось бы, ничего особенного. Это вам так кажется! А нам в числе прочих замечаний было указано фразу эту вычеркнуть как «неполиткорректную».

На наш недоуменный вопрос, а тут-то что, Экк сказал дословно:

– Ребята, не надо о мясе! Вы же знаете, как в стране сейчас трудно с животноводством!..

Тем не менее, несмотря на все эти шероховатости, мы прошли с Мариком Ольшаницким и первый тур, и второй, и третий. И стали лауреатам, и грамоту вручал нам Аркадий Исаакович Райкин!

И пошло-поехало!

Теперь кроме монологов мы стали писать сценарии больших эстрадных представлений. К примеру «Парад пародистов» в Лужниках, где впервые на большую сцену вышли Галя Базаркина и Миша Евдокимов, «А у нас во дворе», где впервые Жак вывел на сцену в Москве Валеру Леонтьева, и много еще чего.

Мы мотались втроем по Союзу, писали, ставили. Нас уже знали во всех филармония. Мы стали «своими» окончательно!

Ах, эта гастрольная жизнь. Можно написать повесть, роман, сценарий стосерийного фильма! Любой из прошлых и нынешних может поведать массу историй, потрясающих случаев и неожиданных встреч из этой кочевой гастрольной жизни.

Ну вот, к примеру.

Кроме простых концертов существовало еще множество заказных мероприятий по линии ЦК комсомола, не считая правительственных концертов к государственным датам, в которых обязаны были участвовать все, кого назначали!

Правда, были еще и специальные мероприятия, что называется, для внутреннего пользования. Это концерт, к примеру, на телефонном узле или в больнице. Это сразу, по звонку, где бы ты ни был и чем бы ни занимался, мгновенно мчались все! Никто ни разу не отказал, это было святое.

Так вот, был один фестиваль, который назывался «Огни магистрали».

Человек триста артистов: солисты, коллективы и т. д.

Все это движется на поезде по трассе БАМа с остановками в узловых пунктах.

Там большой концерт. Это называется «начало куста».

После концерта отдельные группы артистов разъезжаются по рабочим участкам трассы.

Через неделю все вновь собираются в узловом пункте с заключительным концертом.

Это называлось «окончанием куста».

Потом на поезде все переезжают дальше, до следующего узлового пункта.

И вот очередной «узел». Когда-нибудь тут, видимо, будет городок… А пока маленький поселок строителей.

Заключительный концерт на стадионе. Стадиона, собственно, нет. Заросшее футбольное поле и длинные, из досок, скамейки в три ряда по обе стороны.

Все как обычно. Приветственные слова благодарности артистам от райкома, исполкома. Ансамбль песни и пляски, Лева Лещенко на открытой машине, массовки, бронетранспортер с лентами, сводный хор… Мошка, комары…

Ведет все это Борис Сергеевич Брунов.

Заканчивается все салютом где-то около десяти вечера.

Потом ужин.

«Великие» – с райкомом-исполкомом, «черная кость» – сама по себе в выделенном бараке.

Все это до утра, по причине а) окончания куста, б) мошка и комары в таком количестве, что создается полное ощущение, что их специально собрали по всей тайге именно в это место на заключительный концерт. По причине последнего никто, разумеется, не спит до утра.

Поезд в пять.

И вот где-то примерно в четыре – четыре тридцать вся элита эстрадно-циркового искусства медленно движется в сторону железнодорожной станции.

Зрелище само по себе ошеломительное. То ли заблудившийся цыганский табор, то ли остатки татаро-монгольского ига, то ли беженцы… Все это, облепленное мошкой, наконец доползает до полустанка и валится вповалку тут же, возле рельсов.

Собственно, никакой станции нет. Есть рельсы и одиноко стоящее деревянное строение с двумя нолями на повисшей на одной петле дверце.

Кто доедает, кто допивает, кто-то ищет то ли вещи, то ли смысл жизни. Куликово поле наутро после битвы.

Посреди всего этого, как обычно, в черном костюме-тройке, при бабочке и с сигарой во рту, в шляпе по шпалам расхаживает Брунов. «На-ну-на-ну!.. На-ну-на-на!..»

Повторяю, пять утра!

Где-то вдалеке за поворотом раздается «ту-ту-ту!».

И вдруг откуда ни возьмись выныривает мешочник. Абсолютно как из фильма «Коммунист». Откуда он взялся, черт его знает. В кургузом ватничке, драных сапогах, в шапке-ушанке с болтающимися тесемками и с двумя мешками на плече. Ну, прямо 1918 год!

Выныривает и начинает метаться туда-сюда, перепрыгивая через актерскую братию.

Туда-сюда, туда-сюда!

И вдруг видит Брунова. Костюм, сигара, шляпа. «На-ну-на-ну!.. На-ну-на-на-на!..»

Он к нему.

– Товарищ! Товарищ! Где тут вокзал?

И Брунов мгновенно, не вынимая сигары изо рта:

– Пошел на х…, шпион!

И зашагал дальше по шпалам: «На-ну-на-ну!..»

Что сказать? Тайга содрогнулась от хохота! До слез, до икоты, до синевы!

Другой фестиваль именовался не менее звучно: «Утро родины на Сахалине».

1980 год. Открытие фестиваля.

ИЛ-62 с артистами летит до Хабаровска, там перегруз на два ИЛ-18, потому что сахалинский «Сокол» большие борта не принимал.

Мы прилетели втроем первыми «заделывать» открытие фестиваля. Мы – это Валера Жак, режиссер-постановщик, Игорь Носов, директор, и я как автор сценария. Прилетели за неделю до всего состава, который включал в себя человек двести исполнителей!

Неделю мы мотались как угорелые, решая оргвопросы, согласовывая с местной властью сценарий, план мероприятий и еще какие-то дурацкие мелочи, включая время начала и окончания, количество приглашенных, список коллективов местной самодеятельности, оформление трибун и, особенно, правительственной ложи!

Стадион, где должно было состояться торжество, располагался прямо возле сопки. И вот Жак придумал, чтобы оттуда слетел дельтапланерист с красным флагом и приземлился прямо на стадионе.

Планерист на Сахалине был один. Где его разыскал Игорь Носов, неизвестно. Игорь мог разыскать что угодно и где угодно. Но кто это и как он вообще парит на своем дельтаплане, черт его знает. А тут все-таки правительственное мероприятие!

Поэтому решено было устроить тренировочный полет, кстати и узнать, он вообще долетит до стадиона с этим красным флагом или рухнет где-нибудь, опозорив символ великой державы.

И вот рано утром, никому ничего не сказав, мы, то есть «головка» фестиваля и этот дельтапланерист, собрались на вершине сопки и стали еще раз обсуждать «план полета». Во сколько, по какой команде, куда именно приземлиться и где развернуть в воздухе полотнище.

Вот они стоят на вершине, орут, размахивают руками, дым коромыслом, а я меж тем наблюдаю сверху, как от города к нам движется кавалькада черных машин.

Весь этот вороной «табун» добирается до нас, тормозит и, как горох, из дверей посыпалась власть!

И началось.

– Кто разрешил? По какому праву?!

– А мы что, должны спрашивать?

– А мне плевать! Я запрещаю!

– А мне плевать, что вы запрещаете!!

– Это дело государственной безопасности! Тут вам не Москва! Рядом Япония!

– Плевать я хотел на вашу Японию!!

– А вдруг он улетит туда?!

– Куда улетит?!

– В Японию! Кто будет отвечать? Вы будете отвечать?!

– Как он улетит?! На чем?! До Японии 50 километров!

– Именно!! Это же вжик и там!!!

– На чем вжик, на этой картонке?!

– Не смейте пинать мой дельтаплан!!

В общем, орут они так минут двадцать, и вдруг председатель облисполкома поворачивается к начальнику УВД и говорит, тыкая пальцем в планериста:

– Возьмите у него подписку о невылете! Мы «рухнули» с сопки!

Между прочим, как потом выяснилось, несчастного этого планериста на всякий случай арестовали на трое суток.

Коротко говоря, наконец все вопросы были увязаны и утрясены, и у нас было еще двое суток отдыха до прилета артистов.

Нам были приданы две машины, два такси, с двумя местными разбитными водителями Сашей Фейгиным и Апальковым, которые взялись показать нам остров.

И они показали.

Я объездил почти весь земной шар, я побывал в сотнях стран на всех континентах, но, клянусь, такой красоты, такого разнообразия всего, что растет на земле, я не видел нигде! То есть было и ярче, и разноцветнее, но такого не было!

Лиственницы, японские вязы, полярные и каменные березы! Вы видели где-нибудь каменные березы? Я – нет! Кедры и сахалинский бамбук, не очень высокий, но заросли такие, фиг проберешься, и жутко острые листья.

И еще там растет «кладовка». Я не знаю, как она называется по-научному, «кладовка», и все! «Кладовка» потому, что если ее раздавить – стойкий запах лесного клопа. Такая красненькая ягодка. Собирали ее тогда вручную. Удивительное свойство этой ягодки в том, что если ее перетереть с сахаром и добавлять по чайной ложке в чай утром и вечером, нормализуется давление. Там ее все пьют.

И черные пески. Такого я не видел нигде!

За двое суток и потом, после фестиваля, мы объездили остров вдоль и поперек, и я влюбился в Сахалин раз и навсегда!

Там, на Сахалине, я родил легенду! Ну, может, не легенду, слух…

Нас привезли к рыбакам. Дощатая хибара на высоком берегу. Четыре здоровенных мужика и кухарка. Почему-то у мужиков руки в бородавках. Из всей обстановки в хибаре сколоченный из досок стол и две лавки.

На столе большой таз, полный красной икры, штук пять бутылок и граненые стаканы… В тазу три столовые ложки.

С берега в море видны балберы от сетей. Прибрежный лов. Чуть дальше два сейнера. Погода не очень. Моросит мелкий дождик, небо серое, хмурое. Штормит.

Сели. Мужики немногословные, цедят сквозь зубы.

«Кто? Что? Откуда?» – весь разговор.

Налили… Чокнулись. Я выпил и чуть не рухнул со скамейки. Чистый спирт. А еды, кроме икры, никакой!

Мне тут же сунули в рот ложку. Я выдохнул, хотя глаза как полезли на лоб, так оттуда и не слезали! Мужики гогочут!

За столом стало чуть веселее. Валера стал рассказывать про фестиваль, про Москву…

Налили по второй.

Пошло обычное «Да что вы там? Вот мы тут!». Но не всерьез, а так, с подковыркой.

Меж тем где-то рядом: пук-пук, пук-пук!

Я по звуку слышу – мелкашка.

Мужики объясняют: «Нерпа. Перелезает, паскуда, через тросы в сети и ворует рыбу! Ну, вот мы ее и пугаем!»

– А сейнеры тоже ловят?

– Ага.

– Оба?

– А это, брат, соцсоревнование!

– Не понял, как это?

– А вот так! По нашему, по-советски! Вон у того, слева, план по крабам, а у этого – по рыбе!

– И что?

– А то! У которого план по крабам, он, если рыбу поймает, полчасика подержит и выкидывает, чтоб тому не досталась, а тот то же с крабами делает!

И ржут все!

И тут Валера, черт его за язык дернул, вдруг и говорит:

– А Аркадич кандидат в мастера по стрельбе!

И началось.

– Чего он?

– Кандидат в мастера!

– Кандидат не мастер! У нас таких кандидатов хоть жопой жуй! Мастеров нету!

– У кого у вас?

– Ну, сколько? Сколько их у вас тут?

– А ты не ори! Все больше, чем у вас там, в Москве!

– У вас больше? Ой, не смешите меня! У них больше!

– Ладно, наливай, поглядим, у кого чего больше!

Налили. Выпили.

И опять бу-бу-бу, бу-бу-бу!

Сначала вроде как в шутку, но, как бывает, чем дальше, все серьезнее.

Смотрю, уже желваки на скулах пошли, уже кулаки по столу, уже морды багровеют!

Да еще эта баба ихняя подзуживать стала.

Все повскакивали, орут, мат…

Я смотрю, сейчас дело до драки дойдет.

Налил всем, ору: «Стоп! Все назад! Разольете!»

Ну, это святое. Сели все, выпили, черпают ложками икру из таза!

И тут баба эта:

– А ну-ка, стаканы вздымь! – фартуком со стола смахнула, и с подковыкой так: – Чего спорить-то, да он с десяти шагов в бутылку не попадет!

И опять понеслось! Все как с цепи сорвались!

– А давай?

– Ну, давай, давай!

– А поглядим!

– А на что спорим?!

– На ящик, пойдет?!

– На ящик чего?

– Коньяка!!

– Ах, так?!

– А вот так!!

– Ну, все, – говорю, – поставьте бутылку и отвалите!

Они все ковыряются и ковыряются! То так приладят, то эдак. Отойдут, на корточки присядут, чего-то там разглядывают, потом опять к чурбаку!

Наконец приспособили, отошли. «Давай!» – говорят.

И тут только я понял, что имелось в виду! Бутылка не стоит, а лежит на боку, и надо попасть в горлышко, чтобы выбить дно!

Ну, ладно, думаю, подумаешь, какое дело.

Встал в стойку, вскинул мелкашку на руку.

Видно, правда, хреново. Море серое, небо серое, дождик… И бутылка эта на боку, горлышком ко мне!

Я все еще думаю, что не всерьез все это, ну не попаду – и что? Да какая разница!

И тут меня как в спину толкнуло. Я обернулся и по взгляду Валерки понял, что лучше бы мне попасть! Плохой у него был взгляд. Как у волка.

Я прицелился, замер и нажал на спусковой крючок.

Дальше рапид. Я летел к этой бутылке вместе с пулей. И вместе с ней вошел в горлышко и с треском вышел из дна!

То, что я попал, конечно, чистая случайность! Не мог я попасть! Не мог! При такой погоде, да еще после спирта… Не мог!

Но попал! Не знаю как! Попал!

Тут сразу такое началось!

Крик! Визг! Пошли стаканы по кругу!

Как мы до гостиницы добрались, не помню!

На следующий день местный администратор за обедом рассказал нам, что у них тут пару дней назад один охотник с двадцати шагов выбил через горлышко дно у бутылки.

Я было хотел что-то вякнуть, но Валера наступил мне на ногу, и я заткнулся.

Еще через пару дней, уже в аэропорту, нам поведали о том, что тут один милиционер из пистолета с тридцати шагов… Ну, и так далее!

Через год я опять прилетел на Сахалин с фестивалем, но уже директором был Эдик Смольный.

Эдуард Михайлович Смольный! Человек-легенда! Кто его знал, подтвердит! Это категория тех, старых директоров, он, Бендерский и так далее, которые умели все! Таких больше нет!

– Алло, Ленчик, такое дело! Алло! Ленчик, такое дело! Надо, такое дело, завтра в Красноярск, алло, две ставки, алло, такое дело!..

И никто, вообще никто никогда не мог ему отказать!

Об этом человеке в двух словах не расскажешь! Это надо писать повесть! Роман!

Эдик был похож на цунами! Я его звал Председатель землетрясения! Директор всесоюзной паники!

Он «заделывал» такие концерты, такие «стадионы» и «Дворцы спорта», какие никому не удавалось вообще! У него одновременно мероприятия проходили в пяти-шести городах с такой афишей, какой не было в Кремлевском Дворце съездов!

И это все с грудой таблеток, которые везде и всегда возила за ним его жена, с давлением, как у трансформатора, 220 на 127, с диким сахаром в крови!

Он жил только работой, только работой, больше ничем!

Повторяю, говорить о нем можно бесконечно, но пару случаев я тут, пожалуй, приведу.

И связаны они еще с одним удивительным человеком – с Савелием Крамаровым. Они со Смольным работали довольно много.

И вот однажды Савва вдруг отказался выходить на сцену. Это было примерно за год до его отъезда.

Мать честная! Красная строка! Полный стадион! Смольный в панике! Бьется в падучей у Саввы под дверью номера в гостинице!

Час да начала!

Тот ни в какую! Шаббат! Работать нельзя!

Но надо знать Смольного!

– Ладно, такое дело! Савва, слышишь меня, такое дело! А если раввин разрешит, выступишь?

– Если ребе разрешит, выступлю!

И через полчаса к Савелию в номер уже стучал местный раввин.

Десять минут разговора за закрытой дверью, и через час Савелий Викторович, как обычно, под громобойные аплодисменты вышел на сцену.

Это было в пятницу. А назавтра, в субботу, Крамаров вышел на улицу прогуляться и ровно напротив гостиницы в дверях местного ателье увидал закройщика, в котором он узнал вчерашнего «раввина».

Ничего особенного, просто Смольный за десять рублей уговорил его, «такое дело», на пятнадцать минут стать раввином!

За десять рублей? О чем вы говорите, конечно!

Не могу вам передать, что было потом! Крик, шум, скандал на «всю Европу»! Их только что не разливали водой!

Где-то через полгода, в очередных гастролях, Смольный говорит Крамарову:

– Савва, такое дело, есть работа, такое дело! Десять километров, такое дело, номером в сельском клубе, два подряд, такое дело, плачу четыре ставки!

– Эдик, точно десять километров?

– О чем ты говоришь, такое дело!

Ладно. Сели, поехали. Зима, снегу по колено. Едут.

Савва у водителя спрашивает: а далеко ехать?

Тот ему говорит: «Нет, не очень. Километров сорок по трассе и там за поворот еще, может, три, не больше!»

Савва сидит, молчит.

И вдруг ровно на десятом километре говорит шоферу: «Стоп!»

Вылезает из машины и в чистом поле по колено в снегу читает свой монолог.

Потом садится в машину, отогревается, вылезает и опять в чистом поле честно читает второй раз этот же текст!

Возвращается и, что характерно, «вынимает» из Смольного свои ставки за честно отработанное выступление на «десятом километре»!

Нет, о них можно писать и писать…

Но вернемся к этим гастролям на острове!

Открытие, как и в прошлый раз, было на стадионе, недалеко от сопки.

Мероприятие всесоюзного, по местным меркам, масштаба. Лично сам товарищ Третьяков почтил своим вниманием!

Товарищ Третьяков был первым секретарем Сахалинского обкома партии! Что характерно, Петр Иванович Третьяков был невысок ростом, и весь обком партии был такой же. И исполком. Однажды, говорят, в исполкоме завелся один высокий, но его быстро убрали после очередной партконференции.

Правительственная трибуна располагалась как раз напротив сопки. И когда солнце стало клониться к востоку, оно заходило за сопку, и тем, кто сидел на этой трибуне, било в глаза, мешая наблюдать за мероприятием.

Увидев это, Смольный выхватил микрофон у ведущего, выбежал на поле стадиона и закричал:

– Товарищи! Переходите все на запад! Там вам будет лучше! Все на запад!

А это 1981 год!

Товарища Третьякова чуть не хватил удар!

Но дело этим не ограничилось!

По сценарию кроме «пионеров», «бронетранспортера с лентами», «сводного танцевально-хорового ансамбля», «звезд эстрады первой величины» были запланированы еще и парашютисты! Парашютисты, которые должны были появиться в финале в небе над стадионом с огромным флагом СССР и флагами всех союзных республик. И после них салют!

Но погода! Прогноз дал грозу после девятнадцати, поэтому «Антон» с парашютистами вылетел раньше, и они появились не в двадцать, как планировалось, а в девятнадцать с копейками!

Увидав в небе купола и флаги, Смольный сорвался с места и вне себя от ярости стал орать в микрофон:

– Куда?! Все назад!!! Рано! Все назад!!!

Нет, это были замечательные люди! Я знал почти всех и счастлив оттого, что был с ними знаком.

Был еще один грандиозный человек.

Феликс Дадаев! Феликс Гаджиевич Дадаев! Никогда не унывающий дагестанец, который по молодости лет сыграл самого вождя народов в кино, о чем, впрочем, вспоминать не любил и говорил мало и неохотно.

В жизни весельчак, балагур, хулиган и душа компании, всегдашний тамада, дай ему бог многих лет жизни!

Много лет работал он на эстраде и был народным артистом Дагестана и РСФСР.

Вообще, он Дадаев по маме. У папы фамилия была Рисман, но в то время человеку с такой фамилией выступать на эстраде, а уж тем более стать не то что народным, но даже заслуженным было не просто!

Поэтому он взял фамилию мамы – Дадаев!

И в первых же гастролях в Минске, сойдя с поезда, увидел огромный плакат с надписью: «Концерт артистов Дагестана в Белоруссии. Концерт ведет Феликс ДадаеР!»

Он потрясающе травил разные байки, и отличить, где он говорил правду, а где выдумывал, было совершенно невозможно!

Я был у него за «оруженосца». Он таскал меня за собой и был прямо-таки отцом родным! И сколько я его знал, этот балагур и весельчак каждый раз поражал меня своими поступками.

Ему было уже под семьдесят.

Однажды в каком-то городе в Забайкалье мы стояли в гостиничном буфете в очереди. Вдруг с улицы ввалилась приблатненная троица. Кепочки, походочки, папироски, ножички за голенищем сапог.

«Да вы! «Да мы!», «Закрой пасть, сука!» и так далее.

Перед нами в очереди стоял молодой паренек, радист какого-то коллектива. Худенький такой.

Они его по-хамски за шиворот и шварк в сторону!

Феликс сначала пытался их угомонить, дескать, товарищи, ведите себя прилично, встаньте в очередь и все такое. Естественно, был послан в …, и дальше я даже не успел толком уследить, что было!

Он гнал их стулом в хруст, в кровь, кепочки в одну сторону, ножички в другую, так, что было страшно смотреть!

Потом как ни в чем не бывало встал в очередь, поставил перед собой этого паренька и еще при этом извинился перед онемевшей публикой!

Как сейчас помню, Архангельск. Концерт во Дворце спорта. Проводит Смольный. Красная строка на афише чуть не полметра. Весь эстрадный синклит!

Почти вся ночь перед этим в номере у Вити Ильченко. И рассказано и выпито немало. Уж за полночь пошла тема, кто кого и как разыграл! Повспоминали, похохотали, и тут Феликс говорит:

– Это все детский лепет! Я вам завтра покажу, что такое розыгрыш!

На следующий день за кулисами на стене повисло объявление со списком: «Артистов, приглашенных для участия в правительственном юбилейном концерте в Баку в честь дня рождения первого секретаря ЦК компартии Азербайджана тов. Г. А. Алиева! Просьба срочно всем сдать номера паспортов Ф. Дадаеву для получения аккредитации!»

И там не вся «красная строка», а выборочно пять известных фамилий. И Максимова, и Ляховицкого там тоже нет.

Тут один нюанс. Максимов – брат Аркадия Исааковича Райкина. Ляховицкий – один из артистов в его театре миниатюр. Оба известны по рассказам как участники «бунта на корабле», когда они вдруг вознамерились высказать мэтру все, что они думают о нем, о работе с ним и о том, что они тоже «имеют право»… Ну, и так далее. Райкин молча выслушал их, потом сказал: «Взбесившийся гарнир!» – и ушел. И с тех пор оба, по слухам, в некоторой обиде на всех и вся.

А тут еще их нет в списке!

Они – к Феликсу!

– Как же так, мы же заслуженные артисты? Почему нас нет? И все такое.

Он им говорит:

– Ребята, я тут совершенно ни при чем! Мероприятие правительственное, списки утверждались в ЦК! Там представители от каждой республики, утвержденные местными товарищами! От Москонцерта список курировал Шимелов. К нему и обращайтесь.

Левушка Шимелов! Лев Палыч! Один из лучших конферансье на советской эстраде!

Ах, сколько бессонных преферансных ночей в его небольшой квартире на первом этаже на улице Усиевича! А какая была компания!

Сам Левушка, Жора Териков, Леонид Броневой и я. «Броневик» ненавидел проигрывать, рвал «пулю» и смешно орал, что он «просил Гитлера оставить в живых пару евреев, так они, нет чтобы сказать спасибо, так еще его и обыгрывают!».

Так вот, сразу после выступления Максимов с Ляховицким бросились звонить Шимелову.

Шимелов, которого Дадаев уже успел предупредить, им говорит:

– Ребята, я ничего не знаю! Кандидатуры утвердил партком Москонцерта! Вы поймите, там же еще кроме гонорара предусмотрены в качестве именных подарков золотые часы с дарственной надписью! Фамилии уже переданы гравировщикам! Не знаю, что можно сделать!

Как, еще и золотые часы?!

Они стали ныть, что «нам позарез! Лева, ты же знаешь! да мы что хочешь, только помоги!». Он им говорит:

– Тут еще вот что! Концерт вроде как семейное торжество, все будут выступать на родном для Алиева азербайджанском языке! У вас же ничего нет на азербайджанском! Как вы поедете, с чем?

– Мы выучим, Лева, мы все выучим! – они уже прямо чуть не в слезы. – Только включи нас в список!

– Ну, не знаю, – говорит Шимелов. – Попробую! Вы только вот что! Завтра дайте телеграмму в Министерство культуры Азербайджана, что вы не возражаете против участия в концерте! Телеграмма должна быть заказная, с уведомлением о вручении! А я тут постараюсь вас включить в список! И тексты! Учите тексты на азербайджанском! Без этого никак!

Эти двое с утра рванули в библиотеку искать русско-азербайджанский разговорник или хотя бы словарь!

Но сначала сбегали на почту и отбили телеграмму, что они «не возражают»!

В Азербайджане несколько, естественно, обалдели, получив это сообщение. Мало того что никакого юбилея Алиева и связанного с этим правительственного мероприятия нет вообще, так еще они, видите ли, «не возражают»!

Справочника не нашли и опять бросились к Феликсу: что делать?

Он мне велел где хочу, но достать: а) справочник и б) приволочь ему какой-нибудь непростой бланк телеграммы с почты.

Никакого азербайджанского справочника я не нашел, но милейшая старушка в центральной библиотеке Архангельска под расписку выдала мне на два дня «русско-турецкий разговорник для начинающих». И на почте я за две шоколадки, рассказав умирающим от хохота девчонкам ситуацию, получил специальный бланк, на который приклеили полоску со словами «kabul et gravür için soyadlarını gönder!» (согласны, высылайте фамилии для гравировки!), взятыми из этого разговорника!

И три дня гастролей самым большим удовольствием было слушать под дверью, как эти двое мучительно учат свои эстрадные скетчи на турецком языке!

В Москве был грандиозный скандал с походом в партком, в дирекцию, с обещаниями подать в суд, и все такое прочее!

Больше ни Максимов, ни Ляховицкий с Шимеловым и с Дадаевым не разговаривали!

Еще где-то Смольный узнал, что у местного секретаря обкома какая-то годовщина чего-то.

Тут же все народные артисты были отряжены с ним во главе идти поздравлять. Плюс еще, для массовки, несколько остальных.

Длиннющий коридор обкома, вереница народных во главе со Смольным, мы с Дадаевым в конце процессии.

Как только все вошли в приемную, Феликс дернул меня за рукав и велел «смотреть в оба»!

Достал из кармана наборный складной ножичек, вытащил пилку для ногтей и, к моему ужасу, вскрыл дверь кабинета рядом с приемной.

Вошел, огляделся, очень спокойно взял вазу с цветами, цветы вытряхнул, вазу протер салфеткой, вышел и закрыл за собой дверь.

И с этой вазой вошел в кабинет секретаря обкома и, дождавшись, когда Смольный, закончив свою поздравительную речь, выступил вперед и, держа эту вазу, на полном серьезе сказал:

– Позвольте мне! Я как представитель маленького, но гордого народа Дагестана хочу преподнести вам в дар эту вазу, которую просил меня вручить вам наш великий поэт и мой друг Расул Гамзатов!

И сунул эту вазу в руки хозяину кабинета!

Пошло братание. Секретарь обкома улился слезами радости! У остальных от удивления полезли глаза на лоб. Я лично не знал, под какой стол залезть от страха. Один Дадаев гордо пил на брудершафт с секретарем обкома уже как старый добрый приятель!

Ах, какое это было время! И ах, какие это были люди!

Через много лет, когда я уже вел программу на телевидении, мне выпала честь познакомиться с Гамзатовым.

Поразительный это был человек.

Дом его в Махачкале, который, по слухам, ему подарил Брежнев, был открыт всегда и полон народа.

Он очень тепло ко мне относился. Когда меня первый раз привезли к нему, он повернулся и вдруг сказал:

– Я знаю, ты кто! Ты заведующий лабораторией радости в нашей стране!

Я облился потом от смущения, а он позвал меня к столу, посадил рядом и так, как будто знал меня много лет и знал обо мне все, сказал то, что я буду помнить всю мою жизнь!

– Послушай, что я тебе скажу! Жить нужно только со своими! Можешь уехать на заработки, можешь жить, уехать куда-нибудь, или что-то делать можешь, где захочешь, на здоровье!

Но жить вернись к своим! Потому что когда-нибудь где-нибудь, кто-нибудь все равно даст тебе понять, что ты тут чужой! Или ты сам это почувствуешь! Только свои всегда все поймут и все простят, только свои! Запомни это! Только свои!

Я запомнил! Навсегда запомнил!

И все было замечательно!

И тут как гром среди ясного неба Маркуша заболел. Плохо заболел.

Это был жуткий год.

Я как-нибудь напишу об этом.

В общем, почти через год его не стало.

И я остался один.

Но! И опять это «но», которое нет-нет да подбросит мне судьба!

Стали организовывать семинары Министерства культуры РФ для молодых «авторов». Руководила семинарами от министерства некая Стельмах, хорошая такая тетка, как звали, убей не помню.

Снимался какой-нибудь санаторий или дом отдыха под Москвой, и туда на неделю съезжалась вся «авторская» братия со всей страны!

Там читались и обсуждались произведения для эстрады и, главное, распределялись заказы на работу.

Лекции и семинары до четырех, а потом!..

Потом начиналась разудалая вольница!

И вот там познакомился и подружился раз и навсегда с дорогими моими, тоже светлой памяти уже, Витечкой Биллевичем и Вовой Николенко! Были тогда такие ленинградские авторы!

И они уговорили меня влиться в питерскую программу «Шоу-01».

И я уехал с ними в гастроли по Союзу.

«Шоу-01 – программа-розыгрыш!» – так это именовалось на афише.

Ее придумали Семен Альтов, Городинский, Виктор Биллевич и Вова Николенко!

И можете мне поверить, другой такой программы не было на нашей эстраде, нет и, наверное, не будет!

Два с половиной часа розыгрышей, шуток, музыки, импровизаций! И эти же два с половиной часа почти непрерывного хохота зрительного зала!

Действие начиналось с фойе и перманентно переходило в зал.

Мы объездили почти всю страну, и не было места, где бы нас не провожали восторженными аплодисментами!

Ну, разумеется, не без курьезных случаев.

В фойе, еще до начала, были придуманы замечательно смешные и остроумные розыгрыши. И среди них один, ни на что особо не претендующий. Перед входом в зал стоял столик, где сидела наша ведущая с листком бумаги, и над ней висело объявление: «Запись на концерт Аллы Пугачевой».

Это 1982 год! Пик популярности певицы!

Естественно, к столику очередь. Кто верил, кто не верил, но записывались на всякий случай.

В середине действия на цену выходила эта ведущая со списком и говорила:

– Товарищи! Сейчас для тех, кто записался на концерт Аллы Пугачевой, будет перекличка. Товарищ Сергеев в зале?..

Тут же кто-то из зала орал: «В зале!» Не было случая, чтобы не орали!

И она тут же объявляла:

– Следующая перекличка завтра в семь утра дома у товарища Сергеева!

И все!

Смех, аплодисменты.

В Днепропетровске после концерта к нам в комнату отдыха заходит подполковник.

– Здрасьте, скажите, кто у вас главный?

– Я! – говорит Биллевич. – А в чем дело?

– Скажите, а можно подать на концерт Пугачевой коллективную заявку?

У нас челюсти отвисли!

Виктор говорит:

– Простите, а вы всю программу смотрели?

– Ну?

– Что ну?

– Смотрел! Так можно подать коллективную заявку?

– Так. Ну, хорошо, а от кого заявка?

– Заявка от оперативного отдела штаба округа.

– Ага!.. И сколько там человек?

– Не могу сказать!

– Не понял, а как же заявка? Нужен список, с фамилиями!

– Завтра к восьми утра вам в номер доставят! Честь имею! И исчез.

Ну, мы посмеялись и разошлись.

Наутро в гостиничный номер Биллевича этот подполковник принес пофамильный список всего личного состава оперативного отдела штаба округа, с адресами и телефонами!

Но это еще не все!

Вручая список, он сказал Виктору полушепотом:

– Прошу не разглашать!

Витюшка жил в ту пору в Питере на улице Рубинштейна, на первом этаже в жуткой коммуналке, с женой своей Людой и новорожденной дочкой Катюшкой.

Когда я приезжал в Питер, я останавливался у них. Спал на раскладушке на кухне.

Соседи у Витюшки были, что называется, как на подбор!

Один рано поутру стрелял у него или у меня «трундель», через полчаса возвращался из магазина с парой бутылок и хрипло спрашивал Витю на всю квартиру:

– Вихтор, ахнешь?

Получив отказ, не обижался, закрывался у себя, потом уже, уговорив одну бутылку, выглядывал в коридор и опять на всю квартиру хрипло орал теперь уже:

– Ахтор, вихнешь?!

Еще он с бодуна, в котором находился перманентно, ссорился со своими вещами.

– Ты должен свистеть! – говорил он чайнику. – Понял меня, как закипишь, ты должен свистеть! Все, и не спорь со мной!

– Это что такое?! – грозно спрашивал он у дверного замка. – Ты, что не заперся? Почему? Ты должен запираться, если меня нет, понял, должен запираться!

Второй, Олег, однажды растолкал меня среди ночи и, прижав палец к губам, прошептал:

– Тсс! Секретное дело! Прошу Вас передать в Москве этот чертеж и докладную записку в ЦК КПСС товарищу Брежневу! И тут еще копия в КГБ!

Сунул мне рулон ватмана и конверт и исчез.

Я развернул рулон. Там был чертеж канала от Черного моря до Москвы. Прямой такой канал, от Ялты до Кремля, все дно и бока которого были облицованы кафелем! И в описании говорилось, что это решение вопроса обеспечения столицы крабами!

Утром, слава богу, Витюшка успокоил меня, объяснив, что Олег немного «не того» и у него бывают, особенно по весне, обострения. Так-то он тихий, но когда обострения, у него начинается «мания великого первооткрывателя» и его забирают в дурдом. Потом выпускают, и так до следующего обострения!

Последний раз его забрали при мне, когда он заштриховал по линейке мелкими ровными линиями свой паспорт, объяснив, что это в целях маскировки, потому что за ним следит американская разведка.

Еще в этой квартире жили какие-то соседи, но я их никогда не видел и не слышал. И на кухне коммунальной они не появлялись ни разу, из чего я сделал вывод, что они и есть американские шпионы, которые охотятся за несчастным Олегом!

Потом Витечка с семьей переехал на Московский проспект. Квартира была, правда, уже отдельная, но переделанная из бывшей коммуналки. Там был такой длиннющий коридор, когда-то соединявший две квартиры. Потом коридор поделили стеной на две части и из каждой сделали свой выход в два подъезда!

Поделили все, кроме слышимости. И еще зачем-то в этой разделительной стене оставили дверь!

И, что поразительно, время от времени оттуда, из той квартиры, выходили в эту дверь люди, извинялись и через Витюшкину половину выходили на улицу. И наоборот!

Однажды у них отключили воду. Отключили, и все. Без объявления, без объяснений, просто отключили. И они стали жить без воды! Они звонили, звонили во всякие места, ничего не помогало. Воды не было! И надо было таскать ее из соседнего двора ведрами. Там тоже воды не было, но был пожарный кран.

Я приехал, день, другой, без воды, как-то неуютно!

Я взял телефонный справочник, поковырялся в нем, выписал что надо!

И пошел на улицу в телефон-автомат.

И позвонил в их ЖЭК.

Тогда это действовало безотказно!

– Добрый день! – сказал я вежливо. – С вами говорит корреспондент газеты «Ленинградская правда»! Мы бы хотели просить вас прислать кого-нибудь из вашего ЖЭК, по адресу Московский проспект… (и я дал Витин номер дома). Послезавтра по указанному адресу будет проводиться инспекция по жалобе жильцов этого и рядом стоящих домов по поводу отсутствия воды. Представители райкома партии, райисполкома и прокуратуры города уже подтвердили свое участие. Нужна только фамилия вашего представителя, чтобы внести в список для получения пропуска. Там режим, будут охраняемые лица!

Если вам что-то не понятно, вот телефон орготдела райкома! Всего хорошего!

И я продиктовал телефон орготдела, и редакции, и еще телефон приемной КГБ города, которые выписал из телефонного справочника.

Я знал, что никто никуда из простого ЖЭКа звонить не будет! А если даже и позвонят, то что, что они скажут?

И я угадал! «Совок» сработал безотказно!

Я позвонил в десять утра. К двенадцати дня весь двор и часть улицы были наглухо заставлены техникой.

Долбили и сверлили весь день и всю ночь! К утру следующего дня в их доме была вода! И в соседнем доме тоже!

И холодная, и горячая!

Вечером я честно позвонил в ЖЭК и сказал:

– Это опять из «Ленинградской правды»! Совещание по адресу… отменяется! Ложный вызов! Приняты соответствующие меры, виновные буду наказаны!

Мы в то время писали просто запоем! Замечательные были рассказы. И повести были замечательные! И сценарии!

И все опять было замечательно!

Я по тем временам чаще жил в Питере, чем в Москве, и «Красная стрела» стала для меня просто родным домом!

Потом Витюшка перебрался на набрежную Красного флота в отдельную квартиру с женой и тещей, Людиной мамой. И даже чудную завели собаку! Катюшка к тому времени вышла замуж, и они жили втроем в довольно большой квартире, где откуда-то была потрясающая печь со старыми изразцами!

И все вообще стало прекрасно!

Я даже стал жить у них в отдельной комнате!

Именно в этой квартире Витя придумал праздник «Очень-89», из которого через год родился всесоюзный фестиваль сатиры и юмора «Золотой Остап»!

О, это был не просто фестиваль! Это был праздник города! Неделю в Питере шли выступления всех, кто работал в жанре сатиры и юмора на эстраде, и во всех кинотеатрах шли фильмы комедийного жанра!

Это начиналось с проезда старинных автомобилей по Невскому проспекту. В ландо сидели участники фестиваля, все одетые под Остапа Бендера, в фуражках и с белыми шарфами через плечо! Колонна шла вереницей через весь город до исторического места, где мэтры жанра стреляли в двенадцать часов из пушки, и обратно к Октябрьскому дворцу, где было открытие!

Это было феерическое событие!

Там были все, кого только можно вспомнить! Все! Жванецкий, Карцев и Ильченко, Хазанов, Винокур, Шифрин, Тришкин, Коклюшкин, Смолин, Клара Новикова, Женя Петросян, Эльдар Рязанов, Юра Мамин, Масленников, Данелия… Все! Со всего Союза!

Председателем жюри фестиваля был Александр Анатольевич Ширвиндт.

Город гулял неделю!

Там на фестивале я подружился с Вадюшей Жуком, поразительной эрудиции человеком и потрясающим импровизатором. Он гулял меня белыми ленинградскими ночами и, не останавливаясь, читал до самого утра по памяти стихи. Разные. Но не просто читал, а комментировал, углубляясь в философию, историю, аналогии и иносказания! Вадим Семенович Жук, милый моему сердцу товарищ и замечательный поэт!

Однажды после закрытия, уже в «Красной стреле», я поймал себя на мысли, что попал в иное измерение!

То есть такого быть не могло!

Могло присниться! Но быть на самом деле не могло!

В купе рядом сидели: Шура Ширвиндт, Горин, Арканов, Рязанов, Данелия, Карцев, Басилашвили, Мягков, Никулин, Хазанов, Сеня Альтов, еще кто-то из великих. Мы с Витечкой толклись в дверях вместе с «остальными» и перманентно бегали за водкой к проводникам!

Естественно, никто не спал до утра ни в этом вагоне, ни, думаю, в соседних!

Хохот стоял до утра!

Так мы замечательно жили и сочиняли много лет! Витя, Вова и я!

К тому времени я уже женился опять, и у меня родилась дочь!

С ее рождением связано прямо-таки мистическое воспоминание.

Жена было уже в роддоме, и мы ждали, когда же, наконец!

Я был дома один.

Среди ночи я проснулся от яркого слепящего света. Щурясь от рези в глазах, увидал стоящую в ногах кровати женщину. Была она лет сорока, дородна. Одета во что-то голубое, с широкополой шляпой на голове. Чем-то отдаленно напоминающая даму из «All That Jazz» Боба Фоса.

Я обалдел! Я никак не мог понять: что? Кто? Какого черта? Как она вообще сюда попала? Я что, не закрыл дверь? И почему свет? Как я вообще заснул с таким светом?

Она стояла, молчала и как-то даже не улыбалась, а чуть кривила губы. И только глаза говорили о том, что она вот-вот рассмеется.

Я сел на постели и уж было хотел сказать: «Здрасте, вы к кому?», как она подняла руку, ласково погрозила мне пальцем и произнесла:

– Родится девочка – назовешь Варвара!

И исчезла.

Я вскочил, заметался в темноте туда-сюда, долбанулся лбом о шкаф, бросился к входной двери, потрогал запертую задвижку замка, сел и, ничего не соображая, просидел бы так, наверное, до утра, если бы не телефонный звонок.

Я схватил трубку и услышал тещин голос:

– Поздравляю, у вас родилась доченька!

Я не знаю, как все это объяснить. Возможно, это был сон.

Может быть, галлюцинация. Не знаю. Но это было настолько явно, настолько реально, что никак не могу отделаться от мысли, что это было на самом деле! Наивно, конечно, знаю, но поделать с собой не могу ничего!

Тем более что Варвара Леонидовна, которой уже двадцать два, такая Варвара, такая Варвара, что дай бог каждому!

Моя семья, мое счастье, моя основа, мой берег!

Витечка Биллевич умер от страшной болезни!

Вова Николенко ушел через год после него от того же!

Так что семья моя – все, что есть у меня в жизни.

Со мной в жизни еще было много всякого, о чем я не хочу особенно распространяться, не почему-нибудь, просто это личное.

Да и, кроме того, об остальном рассказывать уже и неинтересно, об этом все все знают из интернета!

После того как я стал ведущим «Поля чудес», я стал жить как под микроскопом!

Ощущение, что обо мне все знают все лучше, чем я сам!

И о программе, которую я веду уже тридцать лет, и о полетах, и о моих поездках в горячие точки, о моей семье – обо всем!

О первом Конкурсе красоты, где мы с Биллевичем были авторами, а я еще и ведущим!

Из многого из того, что обо мне написано, я узнал много интересного о собственной жизни, о чем даже не догадывался!

О том, например, что я давно умер, и даже теперь знаю несколько мест, где похоронен!

О том, что мне сделана полостная операция в Германии. Об этом я узнал, находясь на гастролях с театром в Сибири!

О том, сколько я получаю на работе! Господи, если бы это было правдой!

О том, что у меня полтора десятка домов, два собственных самолета и сорокаметровая яхта! Дома – черт с ними, но вот самолеты! Писали, что у меня что-то вроде ЯК-18Т и АН-2! И все!

Это обидно до слез! Почему не ИЛ-62 или «Боинг Джамбо»? Почему?

О программе за тридцать лет сообщали такое, что меня просто зависть брала, отчего люди могут такое придумать, а я нет! Писали, что под барабаном «Поля чудес» сидит специальный человек и по моему тайному знаку ногой останавливает его в нужном месте! Это, кстати, я подтвердил! Я объявил, что это все правда, да, сидит внутри! Потому что это динамо-машина, потому что шток от барабана проходит со второго этажа на первый, и, пока барабан крутится, на первом этаже горит свет!

Писали, что статистов в студии на съемках держат в черном теле, не кормят, платят через раз и какие-то просто копейки! Хотя ни разу за тридцать лет в студии, кроме зрителей, никаких статистов не было! И билеты пригласительные, бесплатные, а не по полторы тысячи, как писали!

О том, что у меня есть двойник и я хожу только на спецпрограммы!

Писали о моей квартире, даже с фотографиями. Хотя это вовсе не моя квартира, а квартира, в которой живет моя дочь!

Однажды дал интервью мой охранник, который «проработал» со мной двадцать лет! Хотя у меня в жизни никогда никакого охранника не было, зачем? Он радостно сообщил, что мы с Ярмольником… Ну, вы понимаете? Не скрою, мы Леней отметили этот неожиданный для нас факт в ресторане, пригласив по случаю и наших жен!

Иной раз писали обо мне такое, что складывалось ощущение, что люди, которые это пишут, живут не просто рядом со мной, но внутри меня, ежедневно проскальзывая внутрь и, проходя от «входа» до «выхода», описывают, что видели!

Так что рассказывать дальше о моей жизни после моего появления в телекомпании «ВИД» на Первом канале, полагаю, не имеет смысла!

Вы и так все знаете!

Ку-ку

Адрес был замечательный. Проспект «Му-му», дом «Ку-ку». В переводе это означало – Коровинское шоссе, дом, где «Культтовары».

Маруська Спивак с молодой женой жил там, на втором этаже девятиэтажки, прямо над этим самым магазином в маленькой однокомнатной квартире. Почему «Маруська», понятия не имею. Вообще его звали Марк, но для всех он был Маруська. Официально их в квартире числилось двое, но на самом деле там было гораздо больше народа.

Во-первых, там еще был я. Мы с Марусей были соавторами и с утра до вечера сочиняли разные эстрадные миниатюры. Ночью иногда, впрочем, тоже. Тогда я спал в кухне на старенькой раскладушке, между кухонным столиком и плитой, носом прямо в духовку. Дверца духовки была закреплена еле-еле, и чтобы она держалась, в щелочку вставлялась сложенная вчетверо бумажка. При любом неосторожном движении бумажка выскальзывала, и дверца с грохотом падала на меня. Я вскакивал, отталкивал ее обратно, она ударялась об плиту и тут же отскакивала обратно. В полной темноте мы бились друг с другом, пока раскладушка подо мной не складывалась и я не ляпался на пол, а сверху на меня ляпалась эта проклятая крышка. Тут же, естественно, на кухню влетали полуголые молодожены и начинали заливаться идиотским смехом. Ни о каком сне дальше не могло быть и речи, мы зажигали свет и садились пить чай. Потом Ленка шла спать, а мы с Маруськой трепались до утра и сочиняли всякую чепуховину.

Ленка была из той поразительной категории женщин, для которых жизнь – это праздник. Ей все удавалось легко и весело. И даже разные там мелкие неприятности она воспринимала как анекдот и хохотала над ними прямо до слез. Смеялась она вообще чудесно. Заразительно и звонко, как умеют смеяться только дети. Она была маленького роста, никогда не ходила, а бегала, переваливаясь, как утка, быстро-быстро переставляя ноги, и была ужасно симпатична. Ее любили все, но ей было на это наплевать. Она обожала Маруську. Маруська был для нее единственный «свет в окне», и больше ей в жизни никого не надо было.

Ленка работала аккомпаниатором в театре Станиславского, и пол-театра, естественно, приезжали к ним в гости. Кроме того, у Ленки были три близкие подруги – Нонна, Манана и Машка. Они встречались чуть не каждый день и по вечерам пили на кухне кофе, курили и хохотали как умалишенные, мешая нам с Маруськой работать.

Ленка обожала Маруську, а у меня был роман с Мананой. У нас был потрясающий бурный роман. Прямо-таки книжный роман, со всеми классическими страстями, с цветами и ссорами. Я ее очень любил. Она была потрясающая девчонка, и черт его знает, почему мы расстались.

Но по тем временам она иногда спала со мной в кухне на раскладушке.

Когда родился Аркашка, ничего не изменилось. Просто стало на одного человека больше, и все.

Кроме того, время от времени, то есть пять раз в день, к ним приходила Маруськина мама Ева Львовна. Они с Маруськиным папой жили в десяти минутах хода, на Бескудниковском бульваре, и она успевала по дороге еще заходить в магазин.

Если бы Бабель увидел ее хотя бы раз, его Фроим Грач отступил бы на второй план и все «Одесские рассказы» были бы посвящены только ей.

Это была каноническая еврейская мама. Она была воплощением всех еврейских мам на свете. Все ее мировоззрение сводилось к одному постулату. Муж был Богом, дом был раем! Все остальное, включая детей и внуков, входило в понятие «дом» и было свято и неприкосновенно. Но Бог в доме был один – муж. Сыновей было трое – старший Леня, средний Юра и младший, разумеется, самый любимый, Марик. Внуков было столько же. Никто из сыновей, включая всех трех их жен, никогда не называли ее Евой Львовной, даже за глаза. Для всех она была Евочкой. Для внуков тоже. Не «мамой», не «бабушкой», Евочкой, и все. Маруськин папа Борис Владимирович тоже никогда не был ни просто папой, ни Борис Владимировичем. Для всех он был «папа Боря». Папа Боря был крупным театральным администратором и в два счета мог обеспечить полные залы любого театра в любой точке Советского Союза.

Для Евочки мир вращался вокруг ее Бори неправильно и неуклюже. И она по мере сил старалась это исправить. Она буквально сдувала с него пылинки. Она вставала в пять утра, переглаживала его брюки, потому что они помялись за ночь. Она начищала до блеска его ботинки и перешивала пуговицы на пиджаке, чтобы они, не дай бог, случайно не оторвались. Потом она раскладывала на столике в коридоре все, что Боре нужно было взять с собой. Часы, расческу, носовой платок, записную книжку, портмоне с деньгами, отдельно кошелечек с мелочью. Все это рассовывалось по карманам его пиджака, а отдельно в нагрудный карманчик засовывалась бумажка с указанием, что где лежит и что ему нужно сделать сегодня. Потом она начинала готовить ему завтрак. Она готовила завтрак так, как будто к ним в семь утра должна была прийти в гости вся дивизия имени Дзержинского в полном составе.

К восьми утра она успевала накрыть на стол, на стулья, на подоконник, на холодильник и на табуретку в прихожей. Потому что все, что она успевала пожарить, потушить, сварить и нарезать, на одном столе не умещалось.

Потом она шла будить папу Борю. Она включала будильник, телевизор и радио на полную громкость и начинала трясти мужа за плечо.

– Боря! Боря, вставай, ты опоздаешь, уже десять! Ты слышишь, что я сказала, уже десять, Боря!

– Сколько?!

– Десять!

– Как десять?!

– Так. Десять минут девятого. Иди уже завтракать.

Потом она шла и включала горячую воду, предварительно заткнув дырку в ванне, чтобы она наполнилась, когда он встанет. Папа Боря никогда не принимал ванну утром. Он не любил принимать ванну. Он любил душ. Но Евочка каждое утро наполняла полную ванну, на всякий случай, а вдруг ему когда-нибудь захочется!

Потом он брился. А она стояла под дверью и ждала.

– Боря! Ты почистил зубы?

– …

– Боря! Чистое полотенце справа, ты меня слышишь?

– …

– Не забудь попшикаться после бритья! Что ты молчишь? У тебя все в порядке?

– …

– Почему так долго, уже все остывает! Ты подстриг ногти?

Наконец, он выходил.

– Что случилось, Евочка, что ты кричишь?

– Ты будешь завтракать?

– Нет.

– Ну так садись, все готово!

Потом он садился за стол, и она заставляла его съесть две котлеты с картошкой, стакан простокваши и два стакана сладкого чая с ее фирменным «Наполеоном». Потом он уходил на работу. Она провожала его до дверей со свертком в руках, чтобы он мог перекусить по дороге, и тут же начинала жаловаться кому-нибудь по телефону, что у Бори плохой аппетит и его нужно отправить в Кисловодск.

Здоровенный холодильник «ЗИЛ» должен был быть забитым до отказа, что бы ни случилось. Если, не дай бог, она открывала дверцу и на нее немедленно что-нибудь не вываливалось, то раздавался такой крик, что содрогался весь дом.

– Мара! Ма-ара!! – кричала она в телефонную трубку.

– Что?! – Марик холодел, отчетливо понимая, что случилось что-то страшное.

– Мара, иди быстро в магазин, папе нечего кушать!

И он бежал к ней, и она совала ему в руки деньги и толстую тетрадь в коленкоровом переплете, которая вся была исписана мелким почерком. Там на тридцати страницах было написано, что нужно купить из продуктов немедленно.

Все три ее снохи жили по стойке смирно, потому что она регулярно проверяла, чтобы у них в доме был такой же порядок, как у нее. Она приезжала к детям в гости с такими авоськами, что если бы она хоть раз появилась с ними где-нибудь на соревнованиях, тяжелая атлетика как спорт прекратила бы свое существование.

Она держала всю семью в ежовых рукавицах, и они ее обожали.

Сейчас ей девяносто пять, она по-прежнему сама ходит по магазинам, сама готовит и три раза в неделю навещает детей, чтобы проверить, как там дела.

Когда Маруська еще не был женат на Ленке, он жил с родителями.