Райский уголок

1

Пивной шампунь «Линко»

Устроиться на работу в «Райский уголок» было идеей Миранды Лонглейди. Мы с ней однажды столкнулись в торговом центре, и она показала объявление на информационной доске.

На неполный рабочий день требуются помощницы медсестры, не состоящие в профсоюзе, – 35 пенсов/час.

Идеальная частичная занятость для общительных отзывчивых женщин любого возраста.

Миранда решила попробовать и надеялась уговорить свою сестру Мелоди поработать с ней вместе. Но когда Мелоди вышла наконец из магазина с буханкой хлеба в руках и прочла объявление, она заявила, что это не для нее. В то время она как раз вошла в панк-фазу: в проколотом сверху ухе болталась серьга в форме кубика, на футболке – аппликация с интеллектуальной похабщиной.

– Ну пожалуйста… – ныла Миранда. – Ну, я не хочу одна идти.

Пока они переругивались, я еще раз перечитала объявление, уже повнимательнее, и поняла, что хочу такую работу. Мне было пятнадцать, и мне понравилась идея быть профессионально сочувствующим человеком. Жутко хотелось чего-то нового, что могло перерасти в новую жизненную стадию, но не предполагало возни с лошадьми, школьных занятий, опытов с панк-культурой, как у Мелоди, или постоянного бойфренда, все это казалось чересчур утомительным, а кроме того, 35 пенсов в час – это же почти три фунта в день, вполне внушительная сумма. На такие деньги запросто можно прожить. Вдобавок совсем недалеко, можно ходить пешком, а я ведь терпеть не могу автобусы.

– Я пойду с тобой, – сказала я, и Миранда быстро развернулась и уставилась на меня с симпатией.

Мы никогда особо не дружили. Вообще-то я ее терпеть не могла, как и она меня, но по вышеуказанным причинам на пару с ней я отправилась в соседнюю деревню, «дабы лично подать заявление, не теряя ни минуты», как предлагалось в объявлении.

Прогулка до «Райского уголка» получилась увлекательной. Миранда рассказала, почему ей так нужна работа, и причина оказалась столь веской и романтичной и до того не в духе прежней Миранды, что я изменила свое мнение о ней. Нет, она мне все так же не нравилась, но теперь казалась интересной, чего не скажешь о большинстве людей.

Миранда с матерью были на ножах из-за Майка Ю, кавалера Миранды. Миранда подсела на таблетки, чтобы можно было спокойно заниматься сексом – когда придет время, – а миссис Лонглейди это просекла, потому как у Миранды внезапно сиськи выросли на два размера, несмотря на переход с нормального хлеба на низкокалорийные сухарики. Миссис Лонглейди лишила дочь карманных денег и пригрозила, что отныне не даст ни пенни, если та не прекратит встречаться с Майком Ю.

Вообще-то дело в том, что миссис Лонглейди больше нравился предыдущий кавалер Миранды, молодой человек из Маркет-Харборо, по прозвищу Большой Смиг, он из аристократической семьи, но пытался прикинуться нам ровней, безбожно матерясь; отец его работал в администрации «Бритиш Лейланд», а маменька участвовала в благотворительных проектах принцессы Анны, что-то там с лошадьми, а еще в одиночку организовала пять квартальных празднеств по случаю Серебряного Юбилея Королевы[1].

Майк Ю раздражал мать Миранды, она называла его «хлюпиком» и «япошкой». Миранду это бесило, потому что Майк родом из Гонконга, а люди оттуда считаются либо англичанами, либо китайцами – если они не иной национальности, разумеется. Но по некоторым причинам они редко бывают японцами. Миранда тщательно изучила вопрос, она прочла энциклопедию и даже спросила самого Майка Ю, хотя это выглядело ужасно неловко и беспардонно.

Недавно Миранде приснился дурной сон, в котором ее мать сделала вуду-куклу Майка и тыкала в нее иголки. А когда бедняжка Майк бился в агонии (в ее сне), Миранда закричала на мать: «Прекрати свое колдовство, я люблю Майка!» И вот так во сне Миранда впервые осознала, что действительно влюбилась.

После того сна отношения Миранды с Майком Ю сделались настолько серьезны, что она дважды обедала со всей его семьей (Майк, его родители и старенький дедушка). В первый раз они заказали еду из заведения «Дом удачи», которое принадлежит семейству Майка и располагается на первом этаже их дома, и все прошло замечательно.

Но во второй раз все было отвратительно. Мать Майка Ю попыталась приготовить в честь гостьи настоящий английский обед, и, несмотря на этот откровенно дружественный жест, Миранду едва не стошнило прямо за столом. Мама Майка Ю подала огромные луковицы в качестве гарнира, просто шмякнула сбоку на блюдо вареные луковицы, будто это нормальные овощи, – рядом со шматом свинины. Миранда сражалась со свининой (жесткая/пересоленная) и луком (склизкий/тошнотворный), и ее буквально выворачивало, и она сумела скрыть это, только изобразив приступ кашля. Вдобавок еще дедушка Майка Ю сидел там с целлулоидной физиономией и слипшимися глазами и руками засовывал в рот яйца, сваренные вкрутую.

Несмотря на весь этот ужас, Миранда так привязалась к Майку, что даже попыталась учить китайский, чтобы они могли общаться на его родном языке. Впрочем, это ни к чему не привело. На то, чтобы выучить слово «вторник» (tinsywaah), у нее ушла целая неделя, потом еще столько же на «среду» (tinseeteer), но к тому моменту она уже забыла «вторник». Миранда рассчитывала, что это будет пустяковым делом, ведь ее мать стала почти билингвой (английский/испанский) за несколько посещений вечернего кружка.

Миранда отчаялась и продолжила говорить по-английски и жестами. Она выучила, как зовут маму Майка Ю (Ю Анкинг), что означает «Кроткая», и его папу (Ю Хукинг), что означает «Счастливчик», но до дедушки Миранде дела не было, она даже смотреть на него не хотела.

Миранда возблагодарила Господа, что у Майка английское имя, в противном случае ей, возможно, не удалось бы встречаться с ним.

– Но у него наверняка есть китайское имя, – сказала я.

– Нет, – заверила Миранда. – Майк и по-китайски Майк.

Короче, Миранде требовалась работа, чтобы были деньги на шмотки и косметику, надо же ей выглядеть стильно и привлекательно для Майка Ю, тем более что в старую одежду ее разросшийся бюст уже не умещался. Свои лифчики «Дороти Перкинс» она отдала сестре Мелоди, которая никаких таблеток не принимала и вообще в период полового созревания сделалась похожей на парня, ей даже приходится носки в лифчик засовывать.

Мое же стремление устроиться на работу не имело ничего общего с эмоциональными романтическими причинами Миранды, во всяком случае, мои мотивы не были столь прямолинейны, – впрочем, это неважно, потому что времени на них все равно не осталось. Ее рассказ затянулся на все сорок пять минут нашей прогулки до места.

– Вот, – вытянула руку Миранда, показывая, – «Райский уголок».

Я щелчком отправила окурок в канаву, и мы с опаской перебрались через решетчатый мостик.

Миранда – в высоких башмаках – шагала осторожно и внимательно смотрела, куда ставит ногу. Я, глянув вниз, заметила, что в маслянистой луже валяется трость.

– Господи, – неуверенно пошатываясь, пробормотала Миранда, – отсюда уж точно ни один старый говнюк не смоется.

Мы постучали в дверь, и, пока дожидались, я глазела вокруг и заметила в окне над дверью какую-то женщину. Она не смотрела на улицу, а просто прижалась щекой и ладонями к стеклу – мой брат Джек делал точно так же, когда скучал по маме. Он еще потом стирал мутные пятна от своего дыхания. Спустя некоторое время дверь открылась, на пороге возникла пожилая медсестра и проводила нас в просторную жаркую кухню.

Дама в фартуке, представившаяся кухаркой, объявила, что уже почти время чая. Жестом велела нам сесть и принялась раскладывать черпаком из громадного медного чана горячие волокнистые плоды по плошкам, расставленным на другом конце чисто выскобленного стола. Судя по виду, то был вареный ревень.

Потом к нам присоединилась женщина лет сорока, которую звали Ингрид, она была очень высокой и, очевидно, начальницей.

– Выпьем чаю? – спросила она, глядя на кухарку.

Та улыбнулась и ответила:

– Ага, давайте. И с булочкой небось?

А потом с нами побеседовали, прямо там, за столом. На буфете выстроились подносы с угощением к чаю, стайкой впорхнувшие в кухню медсестры подхватили подносы, а кухарка налила кипяток в два огромных заварочных чайника, и это был лучший чай на свете – прямо как в старые добрые времена или как в королевском дворце. И все было восхитительно, вот только я заметила, что у Ингрид красные глаза, то ли она долго рыдала, то ли чем-то больна. На ее месте я бы сказала: «Простите, что у меня глаза красные, это сенная лихорадка разыгралась», и неважно, правда это или нет. Но она ничего не объяснила.

Так странно сейчас называть ее Ингрид, потому что после той первой беседы она упоминается далее просто как Жена Хозяина, но вот в тот момент было именно так. И еще я сейчас не на сто процентов уверена, что ее звали Ингрид, – может быть, Инга или Ирена. Помню только, что точно начиналось с гласной и означало «Божественная Сила» на древнескандинавском. Можете сами посмотреть, как правильно.

Собеседование было коротким. Она изложила нам золотые стандарты работы с пожилыми людьми и спросила, приходилось ли нам иметь дело с плитой «Ага», которая, как она сказала, является сердцем любого дома. У Миранды такого опыта не было, а я запросто смогла поддержать беседу о конфорках, просеивании угля и шуровании. Кухарке, похоже, беседа понравилась.

Потом Жена Хозяина спросила, почему мы хотим работать здесь. Я ответила первой, объяснила, что моя семья не может позволить себе два разных вида шампуня или два сорта кофе, а мне надоел «Восен» и эконом-кофе «Вулко» (который наполовину кофе, а наполовину экстракт цикория). И с тех пор как моя сестра начала приносить домой всякую всячину, начав подрабатывать в «Вулворте», я вознамерилась добиться возможности приобрести пивной шампунь «Линко» в таких маленьких бутылочках и еще кофе «Максвелл», который сулит незабываемый аромат.

Жена Хозяина заинтересовалась:

– Похоже, тебя соблазнила телевизионная реклама.

– Я попробовала эту продукцию, и она действительно лучше дешевых брендов, – заверила я.

Тут в разговор влезла Миранда, спеша объяснить свои мотивы. Она хотела работать в сфере ухода, потому что она очень сострадательный человек, и она имеет собственный опыт болезни, но теперь она в добром здравии. Прозвучало убедительно, и я почувствовала, что меня, похоже, обошли.

Жена Хозяина улыбнулась, кивнула Миранде и вновь повернулась ко мне:

– Пивной шампунь «Линко»?

– Да. – И я подробно описала, как чувствуют себя волосы после мытья этим шампунем. – Он содержит натуральные пивные дрожжи, волосы становятся упругими, крепкими, пышными и здоровыми.

– Что ж, я это запомню, Лиззи, – сказала она. – Звучит чудесно.

И этого оказалось достаточно. Я забыла упомянуть о своей выдающейся способности сострадать, но, вероятно, это было очевидно, поскольку работу получили мы обе, и нам велели явиться в следующую субботу к восьми утра на инструктаж, в удобной обуви.

После собеседования мы с Мирандой отправились домой. Теперь я питала к ней товарищеские чувства, мы ведь теперь коллеги, и я думала, что справедливо будет рассказать, почему я хочу эту работу, раз уж я выслушала во всех подробностях ее резоны, и еще потому, что мои ответы могли прозвучать мелко и инфантильно. Я хотела представить себя в гораздо более философском свете.

– Дело не только в деньгах, – сказала я. – Я хочу независимости.

И это было правдой. Я не хотела еще год пытаться обмануть торговый автомат, надеяться на бесплатные пробники и информацию из третьих рук, еще год пользоваться лекарственным шампунем, питаться сэндвичами с сахаром и стрелять сигареты, сидеть с соседскими детьми, только чтобы при случае стащить из буфета баночку джема или пакетик хорошего чая, еще год путаться у людей под ногами, лишь бы свести концы с концами. Я чувствовала себя здоровенным переростком и обузой.

И начала я с главного, но Миранду это нисколько не интересовало, поэтому я вернулась к истории ее отношений с Майком Ю, про которую все же приятнее слушать.

Миранда тут же сообщила мне под большим секретом, что Майк так классно целуется, что у нее аж лобок сводит. У него три разных типа поцелуев. Первый – просто поцелуй, обыкновенный, придвигает свой рот близко к ее, но не касается и выдыхает из ноздрей теплый воздух прямо ей на верхнюю губу.

– Как дружелюбный дракон? – уточнила я, но Миранда не обратила внимания.

Второй тип, это когда осыпает все ее лицо и голову сотнями коротких поцелуев – веки, мочки ушей, каждый сантиметр, – а однажды он вынул зубами сережку с камнем-талисманом (сапфир) и в конце нежно сплюнул украшение ей в ладошку.

А третий тип поцелуя заключался в том, что он елозил языком внутри ее рта, вообще везде, включая дырку от удаленного зуба, где десна была повреждена и чувствительна только наполовину.

На данный момент они только целовались, ну еще эротически держались за руки. Майк Ю не хотел заходить дальше, ему это казалось неправильным и распущенностью, и он говорил, что есть много всего другого, а половые сношения – это как мчаться галопом через лес на лучшем императорском скакуне: захватывающе, но не стоит этого делать, пока не пройдешь по тропе сотни раз пешком, любуясь каплями росы на листьях, мхом на стволах, солнечными лучами, льющимися сквозь кроны деревьев, и все такое. Это, конечно, бесило, учитывая, что Миранда специально начала принимать таблетки и набирала вес с каждым днем.

На окраине деревни Миранда зашла в телефонную будку и пригласила меня к ней присоединиться. Она позвонила Майку и сообщила, что нашла работу, подробно описала собеседование, добавив несколько деталей, которые я упустила, вроде того как Жена Хозяина сказала Миранде, что она определенно тот самый кандидат, которого они искали. Почему-то она сказала ему, что я рядом с ней в телефонной будке, и сунула мне трубку, чтобы я поздоровалась. Потом в трубке запикало, и Миранда выхватила ее и прокричала: «Я люблю Майка Ю!»

По дороге домой Миранда продолжала рассказывать про Майка. У него седьмой размер обуви, и это меньше среднего, но зато она сможет носить его тапочки, когда они будут жить вместе. Это мне очень понравилось. Я сказала Миранде, что с удовольствием носила бы мужские пальто или обувь, просто чтобы показать, на что способна, а она сказала, что это одна из трагедий детей из неполных семей и что я всегда буду стремиться надеть мужскую одежду. Сама она запросто может брать ее или не брать, потому что ее отец живет с ней вместе с самого рождения.

Майк никогда не ест пудинги, только консервированные личи, и еще иногда рождественский. Он пишет стихи, и даже один стих посвящен ей, «Снежная фея и солнце», многообещающий, но реалистичный; а еще один стих – мягкое порно под названием «Женский пенис», про полумужчину, полуженщину, полукурицу, а на самом деле он про самоосознание и милосердие, но плохо заканчивается.

В начале квартала «Платаны» к нам подрулил сам Майк Ю на «датсун черри».

– Смотри, это Майк, – воскликнула Миранда и бросилась через дорогу.

Мы были знакомы, но теперь, когда я так много узнала о нем, он казался совсем другим.

Миранда прыгнула на пассажирское сиденье, чмокнула Майка в щеку. Они перебросились парой фраз, потом Майк окликнул:

– Эй, Лиззи!

Я подошла.

– Подбросить тебя? – предложил он.

Миранда ответила вместо меня:

– Нет, она же здесь и живет, в квартале «Платаны».

– Но спасибо, – добавила я.

– Я думал, ты живешь на другом конце деревни.

– Раньше жила, – сообщила Миранда. – Но ее семья разорилась.

Майк явно огорчился:

– Черт, прости.

– Это было давным-давно, – сказала я.

– Вот не повезло, – сказал Майк.

2

«Облегчительный цикл»

В день первый меня ввела в курс дел «Райского уголка» сама Ингрид, Жена Хозяина, строгая красноглазая дама, которая беседовала с нами накануне. Я сразу поняла, что на ней тут все держится. Она все замечала, от тонюсенькой нитки на ковре в общей комнате до пациента, который растянулся на полу, споткнувшись о выщербленную плитку. Орлиный взор и всегда начеку.

Я обратила внимание, что пациентам она нравится – полагаю, в силу вышеупомянутого – и они внимательно следят за ней глазами, чтобы понять, что еще мудрого и чудесного она учинит в следующий момент – скажем, поставит на каминную полку пучок веток в кувшине или заметит паука и выбросит его в окно, в милые кустики, окружающие патио. Я решилась бы утверждать, что пациенты ее любят.

И персоналу она тоже нравилась. Не своим ростом, но очарованием – или, может, и тем и другим. Персонал высыпал ей навстречу, дабы выслушать ее мнение и, кивая, согласиться с каждым ее словом. Одна сестра начала было рассказывать про какого-то дрянного старикашку, который вечно всеми командует и помыкает и вообще такой типичный немец, что она готова затолкать ему швабру в задницу, а Жена Хозяина мягко заметила, что этот старик отрекся от Гитлера, что у него высокий IQ и что он чуть было не получил медаль Макса Планка[2], и сестра тут же сказала, что она именно так и думала и что старик определенно мудрец.

У Миранды тоже был первый день, и правила ей объясняла странная пожилая дама в квадратных очках, которую все звали Матрона; она, вероятно, была главной медсестрой, но запросто могла оказаться и слишком много себе позволяющей пациенткой, возомнившей себя медсестрой и укравшей форменное платье. Матрона была полной противоположностью Жене Хозяина. Приземистая и коренастая, пациенты ее игнорировали, а персонал с ней пререкался.

Во время перерыва на кофе в тот первый день, когда все забавлялись с новомодными щипцами для завивки «Чокнутая крошка» сестры Хилари и накручивали себе локоны в стиле Фэрры Фосетт[3], Матрона внезапно объявила, что видела, как Гордон Бэнкс[4] мыл свой «форд гранада» в резиновых перчатках, и что она после этого потеряла к нему всякое уважение.

Остальные тут же напустились на нее.

– А почему мистер Бэнкс не должен носить резиновые перчатки?

Даже Миранда, у которой вообще-то был первый рабочий день, встряла с замечанием, что это прекрасно, что Гордон Бэнкс сам моет свою машину, а не заставляет свою жену корячиться. Я удивилась, как это Миранда осмелилась ополчиться на свою наставницу. И хотя мне не было никакого дела до резиновых перчаток, я вынуждена была внести свою лепту и потому сказала «Верно», сдержанно – беспроигрышный вариант, ни к чему не обязывающий.

Матрона сказала, что мы так разволновались, будто это был настоящий Гордон Бэнкс.

– Так и есть, – подтвердила одна из сестер.

– Вовсе нет, – возразила Матрона.

– Нет, да, – горячилась другая сестра.

– Разве? – усмехнулась Матрона.

И все сидевшие за столом рассмеялись.

У каждой сестры были свои закидоны – не могу перечислить здесь все (и сестер, и их причуды), на это потребовалась бы целая глава, – но в тот день меня потрясла сестра Хилари, которая пила кофе через соломинку, и сестра Салли-Энн, которая была непреклонно стеснительна и общалась исключительно посредством невнятного мычания, которое остальные, кажется, вполне понимали. Позже я узнала, что у Хилари необычайно пористые зубы, которые легко окрашиваются, а у Салли-Энн родились дети-близняшки, которых она назвала в честь братьев-жокеев Пола и Элвина Шокемоле, и их усыновила пара из Шотландии. Знай я это раньше, отнеслась бы к ней добрее. Еще была сестра Гвен, имеющая сестринский диплом высшей квалификации в гериатрии. Сестра Гвен придерживалась главного принципа: пациент должен быть доволен и счастлив, но необязательно жив. Речь ее состояла исключительно из богохульства, именно тогда я впервые осознала, насколько агрессивно может звучать брань.

Сестра Эйлин была милой, с какой стороны ни посмотри, и двигалась очень грациозно. Закуривая, она изящно склоняла голову набок и выпускала клубы дыма, беспрерывно затягиваясь. И еще она терпеть не могла перья.

И наконец, сестра Ди-Анна, казавшаяся абсолютно нормальной. Приятный голос, медового оттенка волосы, и она пела «Приведите меня домой, проселочные дороги»[5], когда занималась делами. Звали ее Диана, но она произносила это как Ди-Анна. Если бы я написала просто Диана, вы бы мысленно произнесли неправильно. Так что вот это Ди-Анна довольно важно. Почему-то. Она была такой нормальной, что я заподозрила, что она наверняка что-то скрывает, – может, в прошлом совершила преступление или пережила любовную драму.

С течением времени я разобралась и с остальными, но в первый день – только вышеперечисленные персонажи.

После перерыва на кофе Матрона, Миранда и я в сопровождении Жены Хозяина осмотрели весь дом. Я уже слышала от Миранды, что это было довольно большое поместье, пока семье хозяина не пришлось заняться бизнесом из-за финансовых сложностей. Хозяин рассчитывал устроить здесь гостиницу для собак, но жена настояла на пансионе для престарелых аристократов. По словам Матроны, они затеяли поединок на руках в пабе «Пиглет Инн», она победила 2:1 в серии из трех поединков и прямо на месте придумала название «Райский уголок» – потому что ее любимый поэт Джон Мильтон, – и они провозгласили тост «За райский уголок!» и смеялись, как смеются снобы во времена величайшей неопределенности, и владелец потирал ладошки, предвкушая, как в будущем сестры станут бегать к нему за водкой, апельсинами и орешками. Так оно и вышло.

Во время тура по дому ни о чем таком нам не рассказывали, но Жена Хозяина поведала, что «Райский уголок» действительно прежде назывался Олд-Грей-холл и пришлось произвести некоторые изменения, несколько оживить его, дабы сделать место более привлекательным для пожилых людей. Выяснилось вскоре, что изменение названия – довольно непростая процедура, но они все же довели дело до конца, выпустили рекламные брошюры и фирменные бланки.

В соответствии со своим прежним именем «Райский уголок» был большим и старым серым оштукатуренным зданием в форме буквы L. Парадный вход расположен сбоку, и, вероятно, так было всегда, поскольку толстая каменная стена шла вдоль всего фасада, без малейшего намека на ворота, и вдоль нее сплошь росли старые деревья и дикий виноград. Самой привлекательной частью здания была крыша – живописная, высокая, со множеством маленьких мансардных окошек – комнаты сестер.

Дом был громадным, но некрасивым. Не то что проходишь мимо и говоришь себе: «О, как бы я хотел жить в таком доме», как, к примеру, про высокий кирпичный фермерский дом неподалеку или современную постройку с узкими окнами по другую сторону дороги, где жил немецкий кинорежиссер со своей матерью (и чей отец был здешним пациентом). Но внутри «Райского уголка» было очень мило и даже занятно. Парадные лестницы, черные лестницы, потайные лестницы, двери, скрытые за панелями, которые устроил владелец, чтобы ходить по своим делам, не натыкаясь на больных стариков, каждому из которых может внезапно понадобиться помощь. И еще там были всякие постройки во дворе, включая конюшни и беседку. Рядом с новой прачечной устроили кладовку, где поначалу предполагалось разместить парикмахерский салон или кабинет для педикюра, но не сложилось, а дальше – бывшая гардеробная для обуви, где сейчас морг, и там есть скамья, подсвечник, крест и Библия и почему-то медный колокол. Я представила, что звоню в него как ненормальная, если вдруг окажусь там, а мертвец восстанет из гроба. А рядом располагался чулан.

Жена Хозяина объясняла попутно назначение помещений, а Матрона постоянно норовила вставить словечко, якобы уточняя, но звучало это по-идиотски. Жена Хозяина продемонстрировала главную ванную комнату. Я оценила очаровательную викторианскую ванну на изящных собачьих лапах.

– Да, очень милая, – сказала Жена Хозяина, – но не годится для купания больных.

Я смотрела на плетущихся впереди Матрону и Миранду и думала, что они составляют уморительную пару: Матрона, как описана выше, и Миранда, балансирующая на высоких каблуках и непрерывно поддергивающая сползающие брючки. После краткой, но серьезной беседы о стирке, где особенно подчеркивалась важность добавления полного колпачка «Деттола» в воду и, еще более существенно, порошка соды для компенсации пагубного воздействия жесткой воды на нагревательный элемент, мы разделились на пары.

Жена Хозяина проводила меня в холл, и здесь мы задержались, чтобы пройтись по дневному расписанию.

– Итак, наш день начинается примерно в шесть тридцать, когда ночная сестра начинает раздавать завтрак… – произнесла она.

Пришлось заинтересованно глазеть по сторонам, чтобы не смотреть ей в лицо (я все еще чувствую себя неловко в беседах один на один). В любом обычном холле мое поведение показалось бы грубым, но, к счастью, именно этот по-настоящему завораживал своими резными карнизами, декоративными панелями и расцветкой стен. Резные балясины, отливающее лаком красное дерево, а на полу узор из плитки десяти различных оттенков. И мебель – изящные столики с инкрустацией на резных ножках уставлены всяческими вазочками, шкатулками, антикварными фарфоровыми собачками и проч.

– …и таков ежедневный распорядок, – завершила Жена Хозяина. – А теперь давайте познакомимся с пациентами.

Этот момент внушал ужас. Я воображала пациентов прикованными к постелям, в полутемных палатах, рядом сидит священник, бубнящий что-то из Библии, а медсестра кормит больного из пипетки разведенным медом – как птенцов. Но через открытые двери гостиной я увидела, что большинство из них ровно сидят в креслах. Прежде чем мы вошли, Жена Хозяина дала несколько указаний относительно знакомства. Одно из них касалось собственно коммуникации – интонация и словарный запас.

– Я, безусловно, не думаю, что следует вести себя свысока. Просто постарайтесь говорить помедленнее, отчетливо и избегать жаргонных выражений.

– Понимаю, – сказала я. И действительно поняла, что она подразумевала. Она имела в виду Миранду, которая сыпала жаргонными словечками вроде «точняк», «неа», «хрен» и прочими, которые едва ли приятны для слуха пожилых людей. Бог весть, уж как они ладили с дипломированной бранящейся сестрой.

Гостиная – это, по сути, две большие приемные, соединенные в одно помещение двустворчатой дверью, которая легко распахивалась. Мы вошли в ту комнату, что поменьше, и Жена Хозяина представила меня пациентам-мужчинам, одному за другим. Их было пятеро. Один из них, мистер Гринберг, сказал:

– Ух ты, черт меня побери! Новая крошка. – А потом забормотал что-то насчет сыра, от которого расстраивается желудок.

Они были ужасно старые – лет по сто, думаю, – и я чувствовала себя как в аквариуме с амфибиями, похожими на стариков (только наоборот). Но они были довольно живые, один читал «Дейли мейл», а другой крутил настройки транзисторного приемника.

Жена Хозяина плавно взмахнула рукой в сторону соседней комнаты:

– А наши очаровательные дамы предпочитают проводить время вон там.

Дамы – числом около тридцати – сидели в разномастных креслах вдоль стен. Некоторые выглядели немыслимо дряхлыми и немощными, а другие вполне крепкими. Попадались и просто престарелые. А были среди них даже исключительно бойкие. Одна с ярко накрашенными губами, пара бабулек с симпатичной укладкой, а еще одна даже в шелковом тюрбане. В целом дамы выглядели гораздо презентабельней мужчин.

– Дамы, у нас сегодня начинают работу две новые нянечки, – объявила Жена Хозяина. – Это Лиззи, а со второй вы познакомитесь в свое время.

Некоторые из женщин улыбнулись или кивнули. Старушка, сидевшая ближе всех, повторила:

– В свое время…

А другая уточнила:

– Что она сказала, дорогуша?

И я повторила:

– В свое время.

Похоже на начало фильма ужасов.

– Мне следует представиться всем? – спросила я.

– Нет необходимости, вы и так познакомитесь со всеми, постепенно, – успокоила Жена Хозяина. – Когда мы проведем «облегчительный цикл».

И мы вернулись в холл.

– Я думала, что все они будут лежать в кроватях, – сказала я.

– У нас есть две лежачие пациентки, – радостно сообщила Жена Хозяина, как будто успокаивая меня.

И повела в длинную комнату, где стояли восемь кроватей. Две, стоявшие рядом, были заняты, на каждой подушке – голова-череп, под легкими складками простыни контуры человеческого тела. Я тотчас вспомнила скульптурное надгробие Т. Э. Лоуренса в церкви Дорсета. Его голова в арабском платке, покоящаяся на седле любимого верблюда, которого звали, как сказала мама, Файсал. Я навсегда запомнила. Гладкий прохладный камень, рассказ про верблюда, ну и все прочее.

Странные жутковатые звуки заполняли палату – громкий храп, клокотание и механическое жужжание, которое, как я позже узнала, издавали электрические противопролежневые матрасы.

Жена Хозяина задержалась в холле, пропуская идущего мимо старика. Он был высокий и слегка пошатывался, а поскольку пряжки на его сандалиях были расстегнуты, он еще и тихонько позвякивал при ходьбе.

– Доброе утро! – произнес он, выжидательно глядя на Жену Хозяина, а она, сдержанно кашлянув, сказала:

– Это мой муж. – А потом указала на меня: – Лиззи – одна из новых помощниц сестер, Тор, я знакомлю ее с обязанностями.

– О, отлично! – сказал Хозяин (я догадалась, что он хозяин). – Как вы поладили?

Я сказала, что поладили мы прекрасно, и оценила убранство холла.

– Мне очень нравятся старинные постройки, – сказала я, подумав, что хозяину это будет приятно услышать.

– Да, да, – поддержал он. – Плитка на полу потрясающая, правда? Такой и в Альгамбре не увидишь, чистая эвклидова геометрия и все такое.

Я сказала:

– Очешуеть! – В то время так говорили, имелось в виду «ошеломительно», это было нормально (я подхватила выражение у Миранды), но хозяин, видимо, не понял и пришел в некоторое возбуждение.

Немного выщерблено, да, пояснил он, потому что предыдущие работники пользовались чистящим средством, а оно разрушает цементную затирку (и потопал сандалией, демонстрируя).

Жена Хозяина устало вздохнула:

– А теперь ступай, дорогой.

И он пошаркал прочь, но напоследок бросил:

– Отведи ее к леди Би.

– Да, да, всему свое время.

Мне стало жаль Жену Хозяина. Всегда неловко встречаться с мужьями знакомых женщин, особенно с такими нелепыми, а других практически и не бывает. И вдобавок я была в таком возрасте, когда постоянно невольно представляешь любую пару в постели. И это было действительно жутко.

– Плитка симпатичная, – заметила я, когда он удалился, чтобы она не стеснялась так уж из-за него.

Будь ее воля, сказала Жена Хозяина, она бы давным-давно закрыла пол практичным нескользящим линолеумом, и начала перечислять, чем еще старинный особняк не подходит для пожилых обитателей. Покрытие полов в первую очередь, потому что плитки шатаются, а вдобавок аллеи и дорожки в саду постоянно меняются, как русло высохшей реки. Нет пассажирского лифта, хотя ничто не мешает его установить – только нежелание владельца поступиться клочком жилых комнат. Этот разговор ее явно расстроил, но она взяла себя в руки и еще раз вкратце повторила мне золотые стандарты работы с пожилыми людьми, которые уже прозвучали во время собеседования.

Вот что самое важное. А) Я ценю высокую честь быть среди них и помню, что они многому могут научить юную девушку, как я. И В) Я должна регулярно и часто водить пациентов в уборную, но избегать слова «уборная», заменяя его на «удобства» и «кой-куда по делу», если уж обязательно надо что-то сказать.

Удобствами необходимо воспользоваться после завтрака, кофе, ланча и чая, и помимо этого нянечка всегда должна быть наготове, ибо это «дела» первоочередной важности.

Похоже на уход за маленькими детьми, сказала я и начала было рассказывать про своего братика Дэнни, который только-только научился ходить на горшок, но это явно было очень серьезной ошибкой, потому что Жена Хозяина строго-настрого запретила мне говорить нечто подобное впредь.

Наступило неловкое молчание, и я хотела извиниться, но тут раздался автомобильный гудок и шум колес по гравию. Жена Хозяина бросилась посмотреть, кто там, и через минуту вернулась, сдерживая волнение.

– Прибыл выздоравливающий пациент, мы не ждали его раньше завтрашнего дня и не совсем готовы, – сказала она. – Вам придется провести «облегчительный цикл».

Итак, мне сразу пришлось нырять в омут с головой – если можно так выразиться, – и хотя у меня не было соответствующей подготовки (только теоретическая), когда дошло до дела, оказалось, что вести «облегчительный цикл» означало всего лишь сопровождать или катить в кресле пациентов в уборную, ждать снаружи, помогать с крючками корсетов и чулками и старательно избегать слов «уборная» и «пи-пи». Я заметила, как стеснительная сестра выщипывала брови, глядя в зеркало над раковиной, пока дожидалась своего джентльмена, и даже когда он ее позвал, не прервала своего занятия.

Приятно было познакомиться с дамами в отсутствие Жены Хозяина, следившей за каждым моим движением и словом, особенно после того, как встреча с мужем в холле «загнала ее в депрессию» (по ее собственным словам). И хотя задача была нехитрой, у меня ушло больше часа на то, чтобы завести тридцать пять пациентов в «удобства» и вернуть затем в их кресла. Некоторые говорили, что они не хотят, и приходилось заставлять их встать и пройти через холл. Порой мои эвфемизмы были, наверное, чересчур туманны, поэтому я прибегала к помощи языка жестов (изображая капель), многозначительно кивала и просто показывала, куда идти. Некоторые двигались чрезвычайно медленно, а кое-кто перемещался с ходунками, что только замедляло процесс. Кто-то торчал в кабинке целую вечность (один вообще уснул), а другие настаивали, что им непременно нужно потом тщательно вымыть руки. Кое-кто сходил дважды, а один прямо по пути, и мне пришлось подтереть лужу и надеяться на Господа, что не появится внезапно Жена Хозяина и не заметит посверкивающие кафельные плитки.

Закончив с «облегчительным циклом», я вернулась к Жене Хозяина и неожиданно прибывшему пациенту. Звали его мистер Симмонс, и он обитал в этих местах. У него были рыжеватые седеющие волосы и ни единой ресницы. Жена Хозяина задавала пациенту очень конкретные вопросы о здоровье, о его предпочтениях на завтрак, но постоянно перебивала сама себя, говоря, как же замечательно, что его пораньше выпустили из больницы, и в этом не было сарказма, хотя все могли видеть, сколько хаоса вызвало его появление. Мистер Симмонс пребывал во вполне добром здравии, только прихрамывал, и еще ему сделали какую-то операцию, о которой не говорили, – возможно, подробности были слишком личные и скрыты в его медицинской карте, чтобы информировать о них персонал низшего звена.

Ему что-то должны были делать с хромоногостью, но хирурги решили, что та, другая (неназванная) болезнь важнее, и переключились на нее. Жена Хозяина сказала, что это обычная практика и, возможно, верная при данных обстоятельствах. Но мистер Симмонс был явно огорчен – настолько огорчен, что даже раздраженно потрясал кулаком. Это свойственно частным клиникам, подумала я (про себя), в их интересах находить дополнительные болезни. Они совсем как ветеринары, парикмахеры и автомеханики.

Если исключить мои попытки угадать, что он любит на завтрак (овсянка на сливках, а я думала, мюсли), я с трудом удерживалась, чтобы не завыть от скуки.

Пока мы с Женой Хозяина готовили ему комнату, мистер Симмонс ждал в кабинете Жены Хозяина. Комната номер 8 была светлой, солнечной, с отдельной ванной, с ковровым покрытием вместо паркета и ковриков. Камин с резным декором создавал уютное впечатление гостиной, а сидя в глубоком кресле из дерматина, можно было видеть пруд и, теоретически, запустить орешком в принца Чарльза, когда тот трусит мимо на занятия кроссом со своим наставником мистером Олифантом (чем он, говорят, время от времени развлекается).

Обнаружилось много признаков пребывания предыдущего обитателя (именно насчет этого так паниковала Жена Хозяина) комнаты: квадратная щетка для волос и черепаховый гребень на полочке в ванной, пара серых брюк, затолканных в шкаф. Все это принадлежало мистеру Крессвеллу, который ушел от нас в четверг, как пояснила Жена Хозяина. Я уставилась на следы талька, оставленные двумя громадными ступнями на пробковом коврике в ванной, и ощутила прилив тревоги.

– Имей в виду, Лиззи, падчерица мистера Симмонса – вредная особа, – сказала Жена Хозяина. – Держи ухо востро, если придется иметь с ней дело.

– В каком смысле?

– Она считает, что мистеру Симмонсу тут нечего делать – думает, в этом нет необходимости.

– Это действительно так?

– Ну, мы так не думаем, но, полагаю, дело в том, что оплачивается все из ее наследства.

Жена Хозяина еще раз напоследок брызнула освежителем в комнате и отправила меня вниз за подносом с кофе и печеньем, а сама пошла к мистеру Симмонсу и его вредной падчерице, которая как раз подъехала.

Внизу лестницы мы разошлись в разные стороны, и я двинулась в кухню за кофе. А несколько минут спустя почти столкнулась с ними у комнаты номер 8. Мистер Симмонс медленно плелся, позади шагала Жена Хозяина вместе с падчерицей. Я пристроилась за ними, но когда на повороте лестницы они обернулись, я с ужасом поняла, что падчерица мистера Симмонса – это учительница из моей школы. И не какая-нибудь старая училка, а мисс Питт – завуч.

Я резко развернулась и метнулась – с подносом и все такое – обратно в кухню. Совершенно немыслимо было встретиться с мисс Питт в данных обстоятельствах. Я не делала ничего дурного, не курила и не прогуливала, но после того, как весь день со мной обращались уважительно, я не желала быть униженной перед своей новой наставницей/начальницей и выздоравливающим пациентом.

В кухне находились Миранда и старая Матрона, компанию им составляла сестра Салли-Энн. Матрона протирала край фарфоровой чашечки бумажным полотенцем.

– Отнеси это в комнату номер 8, – сунула я поднос Салли-Энн.

– А почему не ты? – пролепетала она.

– Она хочет, чтобы это был кто-то постарше, – сказала я.

Салли-Энн взяла поднос.

Мы с Мирандой застонали вслух, вообразив встречу с мисс Питт, и я рассказала Матроне, какая тиранша наша завуч, приведя несколько примеров: как однажды она оставила меня после уроков за фразу «От кашля и простуды принимайте “Винос”», как она впадает в ужас от одной мысли, что кто-то может пропустить уроки ради настоящей жизни или даже из-за похорон и чего-нибудь столь же экстренного.

В конце дня Жена Хозяина вручила нам маленькие бумажные пакеты, поблагодарила и сказала, что теперь мы можем пойти переодеться. А когда я уже покидала кухню, кухарка спросила, не против ли я отнести мистеру Симмонсу к чаю сэндвичи, пирог и таблетки, про которые забыли, потому что он прибыл на день раньше и его не внесли в список. Выбора у меня не было, поэтому я взяла поднос и мысленно приготовилась к встрече с завучем. Но, попав в комнату 8, с облегчением обнаружила мистера Симмонса в одиночестве. Он спал в кресле, низко склонившись, так что его голова почти легла на колени. Я поставила поднос на маленький столик рядом, и мистер Симмонс резко выпрямился, испуганный и растерянный.

– Где я? – спросил он.

– Комната восемь, – объяснила я, и опять сцена напомнила мне начало фильма ужасов.

Это была моя первая настоящая встреча с пациентом – не жалкий щебет по дороге в уборную, – и, должна сказать, мистеру Симмонсу было не по себе. Я показала на баночку с таблетками на подносе, и он разом проглотил все.

– Включить телик? – спросила я, подумав, что он не заметил пульт на комоде напротив. – Там, наверное, идет «Два Ронни» или «Дес О’Коннор».

– Спасибо, нет. Сегодня вечером я немного устал, чтобы смотреть телевизор, – сказал он и быстро добавил: – Но вы можете включить, если хотите.

Меня поразило, что мистер Симмонс выглядит слишком уж молодо для данного учреждения и совсем не похож на остальных пациентов. Наверное, то же самое он подумал обо мне.

– Вы слишком юны для работы здесь. Не в обиду вам будет сказано.

– Я учусь в школе. Вообще-то я ученица школы в Делвине, где работает ваша родственница, – призналась я.

– О, – сказал он. – Не повезло.

И мы оба рассмеялись.

– Вы выглядите гораздо моложе остальных пациентов, – сказала я.

– Ну, я не то чтобы сильно моложе, но, полагаю, остальные здесь суровые викторианцы, а я человек современного мира, в этом вся разница.

– О, – заметила я.

– Я, к примеру, знаю про Элвиса. – И уточнил: – Элвиса Пресли.

И мы немного поболтали о современном мире.

К тому моменту, как я спустилась обратно в кухню, день уже закончился. Жена Хозяина подогревала на плите вечернее молоко, я упустила шанс доехать до дома с Мирандой на машине Майка Ю, а дневные сестры собирались в паб. Все мне напоминало «Пьесу дня» – актеры настолько хороши, что ты оторваться не можешь, и хотя ничего особенного не происходит в смысле сюжета, хочется смотреть и смотреть.

Щипцы для завивки «Чокнутая крошка» переходили из рук в руки, а локоны твердели под лаком для волос. Тюбики с тушью для ресниц торчали из кружки с кипятком, сигареты прикуривались одна от другой, и комната полнилась табачным дымом, запахом одеколона, девчачьим щебетом, смехом и скрипом стульев.

Расставляя чашки на подносе, Жена Хозяина завела со мной беседу. Она сказала, что форменные платья маленького размера на вес золота.

– Я бы на твоем месте вцепилась вон в то, если подойдет, и прикрепила значок с твоим именем.

– Надену и устрою сюрприз для моей мамы.

– Отличная мысль, – сказала она. – А я непременно попробую твой шампунь.

– Пивной шампунь «Линко», – сказала я, чтобы убедиться, что она правильно запомнила название.

– Спасибо, Лиззи, ты будешь отличной помощницей. Я так рада, что ты теперь работаешь здесь.

Не зная, как правильно ответить, я произнесла:

– А я так рада, что вы работаете здесь.

Напрасно, наверное, я так сказала, потому что она сразу осеклась, а я спросила себя, зачем вообще это ляпнула.

На обратном пути, направляясь к черному ходу, я еще разок заглянула в морг. На этот раз на скамье что-то лежало. Я сунулась рассмотреть и ахнула, поняв, что это тело, накрытое простыней. Посиневшая ступня торчала наружу. С большого пальца свисала бумажная бирка: Крессвелл.

В любой другой ситуации я кинулась бы со всех ног домой, вниз по склону это легко, но сейчас бежать мне показалось неприличным – я же была в форменном платье, поэтому я двинулась быстрым шагом, ну, может, лишь чуточку вприпрыжку, когда машин поблизости не видно было. Странный выдался день. Скучный, волнительный и иногда даже жутковатый. Я не позволяла себе думать о бирке «Крессвелл». Говорила себе, что пациенты оказались вовсе не такими чокнутыми или болезненными, как я представляла, – особенно мистер Симмонс, человек из современного мира. Жене Хозяина я, похоже, понравилась, и карман платья слегка оттягивало заработанное за день. Чувство удовлетворения несколько омрачала тревога от мыслей, что я совершила необратимый шаг и никогда больше не буду прежней – даже если захочу. Никогда не буду безмятежно хрустеть чипсами на улице или сдавать пустые жестянки от газировки. Я видела большой палец покойника.

3

Дела домашние

Про пивной шампунь «Линко» все правда, от него волосам и впрямь приятно, и, разумеется, я собиралась потратить свою небольшую кубышку на первоочередные приятные мелочи и прочие предметы, упомянутые прежде. Но сейчас, понимая, что запросто могу зайти в аптечный отдел «Бутс» и купить что пожелаю и сдачи хватит еще и на кусок фирменного лимонного мыла на веревочке, приятные мелочи казались вовсе не такими уж необходимыми. А затем осознание данного факта каким-то образом поставило меня лицом к лицу с той истиной, что вообще дела идут не ошизительно прекрасно, в смысле школы. Я немножко в дерьме, и никакой приличный кофе или шампунь тут не помогут. Я пропустила несколько дней – по личным причинам – и внезапно безнадежно отстала по ряду предметов. Быть отстающей оказалось исключительно неприятным, особенно если вы к этому не привыкли. Стремление понравиться, которое подстегивало меня всю начальную школу, похоже, улетучивалось с каждым утром – курила ли я в постели свою первую сигарету или тряслась в автобусе.

Учителя были слишком заняты повседневными заботами, чтобы заметить, что мне нужна конкретная помощь. Моего исключительно милого наставника мистера Мейна раздражало откровенное отсутствие у меня амбиций. Он изо всех сил старался вдохновить меня, но был чрезвычайно загружен работой с более проблемными подопечными – которым предстояло освоить алфавит, – и я воображала, что мистер Мейн смотрит на меня и думает: «С Лиззи Вогел в конечном счете все будет в порядке», что, конечно, огромный комплимент (если он действительно думал именно так).

Мама и мистер Холт тоже были заняты – водили фургоны и собирали корзины грязного белья, пытаясь свести концы с концами после появления младенца и запустить новый бизнес по очистке деревянных поверхностей, – чтобы заметить, что я с трудом держусь на плаву. Сестра уже одной ногой была на пути в университет. Настольная лампа и полосатый коврик из «Хабитат» ждали ее отъезда в холле и стали ежедневным напоминанием, что совсем скоро ее здесь не будет. А пока она работала в «Вулворте» по гибкому графику и тусовалась с девушкой с Маврикия по имени Варша. И понятия не имела, чем я занимаюсь. Или не занимаюсь.

Когда сестра запретила курить в нашей общей спальне, это разрушило наши отношения. Она выступила с надуманным обвинением, будто я отравляю воздух и тем самым не только себя обрекаю на смертельные заболевания, останавливающие мой рост и пагубно влияющие на кожу и мозг, но и ее подвергаю всем этим рискам – когда она спит. Она якобы вынуждена была перенести свою постель в гостиную и забрать все музыкальные записи, за исключением одной – «Убийство Джорджи (части I и II)» Рода Стюарта, которую сестра все равно не могла слушать, потому что (а) песня грустная (Джорджи убила шпана из Нью-Джерси) и (b) она не могла вынести возникающего при этом образа весело скачущего Рода в белом костюме. А я любила Рода и его белый костюм и была рада, когда она отдала мне запись, но потом слушала так часто, что тоже разлюбила.

Итак, я созрела для того, чтобы оказаться в новом месте, начать все заново и стать востребованной и нужной. Поскольку я не собиралась быть ненаглядной деткой, с которой носятся родители, или любимицей какого-нибудь чрезмерно внимательного учителя, который разглядел во мне нечто уникальное и стремился затолкать меня в Оксбридж, я приняла решение ограничиться в школе минимумом необходимого: посещать занятия настолько регулярно, чтобы меня не выгнали и чтобы маму не арестовала миссис Харгрейвс, школьный инспектор. Я буду заскакивать на математику и естественные науки, ну и когда нужно будет отметиться, а в остальное время стану помогать пожилым дамам застегивать корсеты и вдевать нитку в иголку и заработаю достаточно, чтобы купить годовой запас сигарет «Джон Плейер» в синей упаковке с зажигалкой, пузырек «Пако Рабанн» и семь штук новых трусов пастельных оттенков, на которых подписаны дни недели, – буду как героини Эдны О’Брайен[6]. Вот о чем я думала.

И думала всю дорогу до дома, пока степенно шла или же временами пускалась вприпрыжку в форменном платье медсестры. Вот почему я хотела получить работу. Причины не такие впечатляющие, как у Миранды, но все же более сложные, чем желание купить модный шампунь.

Приближаясь к дому, я поправила шапочку, подтянула гольфы и вошла через заднюю дверь. Мама играла на пианино сонату Клементи, а Дэнни сидел в ползунках и жевал корку хлеба. Я кашлянула, чтобы мама обернулась. Она повернула голову, увидела меня в форме и разразилась слезами.

Нет, не от огорчения (и не от злости, и не от счастья). Она была просто растрогана и не велела мне переодеваться, пока не отыщет свой фотоаппарат, который так и не смогла найти. Но мне пришлось остаться в форме до возвращения мистера Холта, а когда он пришел домой, то улыбнулся и сказал что-то насчет Флоренс Найтингейл и выразил надежду, что я не собираюсь опять начать прогуливать школу.

Так странно было вновь оказаться в школе в понедельник. С тобой опять обращаются как с ребенком, после того как в «Райском уголке» к тебе относились как к взрослой; после того как ты видела голую старую женщину с пролежнями, которая в любой момент могла умереть; после того как пилочкой для ногтей поправляла зубной протез другой даме, чтобы он не поранил ей рот.

В туалете я наткнулась на Миранду с парой ее подружек, которые подводили глаза карандашом – готовились к дневной понедельничной дискотеке. Миранда упомянула «Райский уголок», и я не задумываясь сказала, что это большая удача – находиться в обществе пожилых людей, они многому могут научить молодых девушек вроде нас.

Миранда нахмурилась, глядя на меня в зеркало (она определенно не в этом ключе общалась с подругами), и была, очевидно, раздражена таким поворотом.

– Ты ведь шутишь, да?

Ей совсем не понравилось общество пожилых людей. Она сказала, что при виде этих унылых стариков, ковыляющих мимо, звякающих своими ходунками, ей хочется взвизгнуть и оттолкнуть их – нет, не причинить им боль, и не потому что они ей неприятны, но потому что они вызывают в ней чувство, абсолютно противоречащее тому, что она испытывает по отношению к Майку Ю (директору компании в свои девятнадцать лет) и жизни в целом. Эти пациенты оскверняют ее сознание, сказала она, из-за них все ее мечты и надежды кажутся бессмысленными.

– Я хочу сказать, что это чертовски угнетает – в нашем возрасте проводить целый день с людьми, которые в шаге от смерти, и ты это знаешь, и они знают, – сказала она. – И прикидываться, что это совершенно нормально.

Я заверила Миранду, что они вовсе не считают, что находятся в шаге от смерти. Они как раз считают, что находятся в шаге от чашки кофе с молоком и печеньем или от путешествия в уборную. И в сущности, чем они отличаются от нас, здесь, в этом туалете, от меня с сигаретой и от нее, находящейся в шаге от автомата с «кит-кэт» и дневной дискотеки?

Миранда фыркнула и сказала, что никогда не пользуется вендинг-машиной. Потом она взбодрила себя, подробно описав костюм-тройку из «Ричард Шопс», на который она копит, – по описанию то ли для официального приема, то ли для спальни, в бежевую полоску, жилет с воротником-«хомутом» с очень низким вырезом и брюки, с которыми нельзя носить трусы. Это должно свести Майка Ю с ума.

Звучало мило, вот только я не поклонница полосок и предпочитала бы носить трусы всегда.

– Если бы моя мать не была такой старой кошелкой, – сказала Миранда, – а твоя не была таким недоразумением, нам не нужна была бы эта жуткая долбаная работа!

Не думаю, что моя мать виновата в том, что мне нужна работа. Я винила ее в своих школьных прогулах, но не хотела числиться среди тех идиотов, которые отказываются от академической карьеры на том основании, что родители не уделяют им достаточно внимания, – я терпеть не могла таких чуваков, – но и не могла отрицать, что мой недостаток целеустремленности совпал с нарушением мамой договора с нашим свежеобретенным отчимом, мистером Холтом.

Мистер Холт мягко воспитывал нашу мать, приучая к бережливости – после многих лет легкомысленного отношения к деньгам (с ее стороны), – но, несмотря на то что оба договорились «больше никаких детей», мама нарочно забеременела и в 1976 году родила ребенка. Она отрицала, что сделала это преднамеренно, и отрицает по сей день, но, разумеется, так оно и было.

Мне жаль мистера Холта. Он умный и чуткий человек, с большим жизненным опытом. Благодаря собственным мозгам и чтению он знает намного больше, чем иные люди могут выучить даже в самых дорогих школах. И единственное, чего он не сумел понять, так это то, что наша мама всегда хочет еще ребенка, сколько бы договоров она ни заключала. Она просто не может с собой справиться.

Сначала мама не говорила мистеру Холту о беременности, а потом, как раз когда она подумала, что, пожалуй, время пришло, мистер Холт случайно увидел ее обнаженной, сбоку, и пробормотал: «Господи Иисусе…»

Он не хотел ранить ее чувства, но так уж получилось, и она растерянно расплакалась и сказала, что она плохой человек, – рассчитывая на то, что когда вы говорите кому-нибудь, будто вы плохой человек, то в ответ непременно услышите: «Нет, нет, что ты!» и все в таком духе.

Но мистер Холт – человек иного склада. Он согласился (да, она плохой человек), а дальше напомнил и про кучу уже имеющихся детей, и про то, что у мамы очень мало времени и еще меньше денег, и про договор «больше никаких детей», который они заключили с самого начала.

И конечно, мы с сестрой подумали, что мистер Холт – плохой человек, раз не предался бурному ликованию от мысли о будущем собственном крошечном малыше, и мы ополчились на него, за спиной называли бессердечным и бесчувственным. А мама заявила, мол, чего она могла ожидать, связываясь с человеком по имени Гарри? (Так зовут мистера Холта.) И процитировала «Дитя-горе» Уильяма Блейка.

Но, если уж абсолютно честно, я и сама не плясала от радости. Все это скорее удивило меня – беременность и то, что я тоже вовсе не предаюсь бурному ликованию. До того момента самыми радостными периодами в моей жизни были как раз те, когда мама была беременна, и всегда казалось, что теперь-то все наладится. И самые печальные, самые ужасные периоды случались, когда внезапно оказывалось, что она больше не беременна.

Я достигла того самонадеянного возраста, когда мне казалось, что мама несколько старовата, чтобы рожать ребенка, поэтому я помалкивала насчет этой новости. Да мама и сама помалкивала.

По сравнению с предыдущими эта беременность была совершенно непраздничной. Мамины беременности от нашего биологического отца в 1960-е – моей сестрой, мной и нашим младшим братом – превращались в грандиозное торжество: заказывались персональная акушерка и одеяла из «Хэрродс», мужа экономки просили перекрасить комнату для малыша в нейтральный кремовый цвет, шили стильные платья для беременных из модных тканей с принтами «Либерти», у Бенсонов брали напрокат люльку, которую смастерили к рождению Тобиаса Х. Бенсона в 1812 году, – с такой тончайшей резьбой, что ее можно было полировать только при помощи дыхания и перышка, а уж никак не полиролем и обычной желтой тряпкой – и наперед продумывались крестины, крестные родители, гравировка на бокалах и подарочной первой кружечке к рождению младенца. И имена.

Беременности в браке с нашим отцом были – как я уже сказала – яркими, радостными и скорбными.

А эта, 1976 года, была наполовину тайной, осуждаемой, отвергнутой, к ней отнеслись пренебрежительно, и из-за нее плакали. Даже мама, которая намеренно ее спровоцировала, была так опечалена, что ложками ела «Хорликс»[8] прямо из банки; а поскольку не выкурила ни единой сигареты и пила только кофе без кофеина с тоннами сахара, то стремительно набрала вес и вынуждена была закидывать ноги на табурет, чтобы вены не болели, а под конец перестала работать, потому что с трудом втискивалась за баранку прачечного фургона.

Мистер Холт был настолько разочарован, зол, удручен и раздосадован, что еле-еле заставлял себя с ней разговаривать.

А затем, однажды на рассвете, в день рождения Джорджа Беста[9], у мамы отошли воды – ровно в тот момент, когда мистер Холт наливал себе чашку чая и слушал по радио пятичасовые новости. Мама спросила, не мог бы он поехать на работу через Королевскую больницу. Он кивнул и ждал, пока мама наденет туфли. Некоторое время наблюдал, как она мучается, а потом наклонился и завязал ей шнурки. Она поблагодарила его, положила руки ему на плечи и улыбнулась впервые за много недель, и он сказал:

– Ну, мы так весь день тут проторчим.

И они вышли.

Мы с сестрой проснулись, начали собираться в школу и тут обнаружили записку: Уехали в клинику за малышом. А ниже мама нарисовала младенца и голову лошади. Она всегда рисовала голову лошади, потому что это было единственное, что она умела рисовать, и так показывала, что счастлива.

Несмотря на лошадиную голову, я расстроилась, что мама уехала одна. Но сестра сказала: «Мы только путались бы под ногами – и ты что, реально хочешь увидеть, как вылезает младенец?» – и оба аргумента оказались убедительными.

В школу мы отправились на автобусе, как обычно, и никому ничего не сказали. А на последнем уроке я почему-то брякнула девочке по имени Джулия Двайр, что у моей мамы скоро будет малыш, и она воскликнула: «Фу! Сколько ей лет?» – и я скинула пару лет, чтобы ситуация выглядела менее скандально. И пожалела обо всем сразу – и что сказала, и о маминой беременности.

Дома мы с сестрой и братом увлеченно смотрели телевизор, даже позабыли обо всем, когда вдруг зазвонил телефон, это мама звонила из автомата.

Она родила мальчика, которого назвали Дэниэл Джон Генри Холт, но нам пришлось пообещать, что не станем сокращать его имя до ДиДжей или Дэнни. Он Дэниэл. И в тот же вечер они с мистером Холтом вернулись домой в фургоне прачечной «Подснежник».

Так началась история Дэнни, который, после того как был лишь смутным наброском, ворвался в наши жизни во всей красе, словно солнечный свет сквозь дорогие шторы. В тот первый вечер мы сидели вокруг него, целовали крошечные ладошки, ощущали волшебную тяжесть маленького тельца в руках, и я поняла, что мир будет существовать вечно. Все было по-прежнему – мистер Холт велел нам аккуратно поставить обувь в обувницу, а мама с досадой цокала языком, – но вместе с тем все изменилось.

Малыша – который был зачат преднамеренно, но потом об этом пожалели и даже почти отвергли его, который был воплощением безответственности, эгоизма и пренебрежения договоренностями, и само существование которого стало причиной огромной тоски – не спускали с рук, им восторгались, его баюкали, ему агукали. И совершенно правильно, потому что он был абсолютным чудом.

Волосы черные и вьющиеся, ласковые карие глазки – то ли мальчик, то ли милый щеночек. Он был похож на Маугли, и Аладдина, и Ричарда Бёртона одновременно, только гораздо милее, и с каждым днем становился все очаровательнее, и все, кто заявлял, что еще один ребенок – это опрометчивое решение (мамины родственники), увидев его в люльке, а потом в коляске, как он стискивает в кулачке ленточку, как сосет большой палец, тут же расплывались в счастливейших улыбках. Единственным, кому малыш сначала не понравился, был спрингер-спаниель Турк, но даже он в итоге его полюбил. Словом, мама выкрутилась, породив самого прекрасного на свете малыша.

Это, однако, не отменяло того факта, что мы сильно нуждались, и с появлением Дэнни ситуация усложнилась, и мистер Холт, который и без того был достаточно аккуратен с деньгами, стал окончательным скупердяем и повесил замок на гараж, где мы хранили консервы, и замок на телефон, лишив нас возможности звонить.

– Мы действительно можем позволить себе этого ребенка? – спросил Джек.

– Хороший вопрос, – ответил мистер Холт. – Нет, не можем, и мы уже дошли до крайности.

– Но он ведь стоит того, – встревоженно сказала мама. – Правда?

Мистер Холт поднял Дэнни на вытянутых руках прямо перед собой.

– Ничего так, – буркнул он и едва не расплакался от счастья, так что вынужден был достать носовой платок.

– На что это похоже, когда рожаешь? – спросила я маму, имея в виду, что при этом чувствуешь.

– Это как срать футбольным мячом, – ответила она.

– Я имею в виду – эмоционально.

– Срать футбольным мячом, – повторила мама.

4

Минута славы

Как-то рано утром вскоре после моего первого дня в «Райском уголке» сестра Хилари позвонила мне домой напомнить, что у меня дежурство в пятницу – смена начинается в восемь утра. Это было неожиданно, и я сказала, что по пятницам я в школе и не могу работать.

– Ты нужна здесь, – сказала она. – У нас немножко чрезвычайная ситуация.

– Но пятница – учебный день, – возразила я.

– Я понимаю, – согласилась Хилари. – Но у нас не хватает персонала.

– Ладно, тогда до пятницы, – сказала я и повесила трубку.

Что за чрезвычайная ситуация? Я представила, как повылетали все кафельные плитки разом и последовавшую за этим серию падений, но в итоге решила, что более вероятно, что неожиданно появились новые пациенты с особыми медицинскими потребностями. Так странно было, что тебе звонят домой, и это не кто-то из подружек, жалующихся на своего злобного папашу или зовущих тебя прошвырнуться в город за чипсами и орешками в кафешку в «Вулворте» и сфотографироваться в фотокабинке. Это был взрослый звонок. Я постояла в холле, осознавая данный факт, а потом помчалась на школьный автобус.

В пятницу мы с Мирандой явились в «Райский уголок» вместе. Ее тоже попросили поработать дополнительную смену, и она была в ужасе. Она пришла в школьной форме и жутко разозлилась, что я не позвонила ей и не сообщила, что сама буду в сестринской форме с поясом и в белой шапочке и с голыми выбритыми ногами. Пришлось рассказать ей, что наш телефон работает в режиме «только входящие звонки», Миранда мрачно вздохнула и пробормотала что-то насчет того, что моя семья скоро окажется в очереди за бесплатным супом. В порядке самозащиты я похвасталась своей близостью к Жене Хозяина, а Миранда сказала, какой омерзительной ей кажется Матрона в квадратных очках. По моим ощущениям, верх одержала я, но по прибытии в «Райский уголок» почувствовала, что положение изменилось.

Маленькая Матрона отчего-то вела себя так, словно она главная, и надела сережки – большие, висячие, совсем не такие, какие ожидаешь увидеть у медицинского работника.

Она поздоровалась с нами, едва мы вошли в кухню, и объявила, что поскольку мы великолепно проявили себя в первый день, то она хотела бы побеседовать с нами в плане перспективы нашего повышения с оплатой 38 пенсов/час.

Я спросила, что подразумевает это повышение. Она объяснила, что оно предполагает «более ответственную роль во время чаепития» плюс иногда дополнительные часы. Одна за другой мы прошли в кабинет Хозяина, я первая. Кабинет – закуток без двери с прелестным видом на старый сад. Матрона, оставаясь все такой же маленькой, отчего-то казалась ростом выше, чем я запомнила, и какой-то квадратной – примерно двадцать дюймов в ширину. На пороге кабинета она пригласила меня – жестом – пройти вперед, но потом передумала и, оттолкнув меня, метнулась к стулу получше. Интересно, эта гонка за лучшим местом – часть испытания? Надеюсь, нет, потому что я и так из вежливости уступила бы ей, но меня вдруг осенило, что такое поведение могли счесть отсутствием честолюбия. Матрона устроилась основательно и несокрушимо.

– Итак, Лиззи, что ты можешь сказать мне о стариках? И не надо ссылаться исключительно на золотые правила Жены Хозяина, – добавила она саркастически.

Я помолчала, отчасти в замешательстве, а отчасти потому, что вспоминала, как недавно слышала кое-что, непосредственно относящееся к данному вопросу. Матрона постукивала пальцами по столу, пока я собиралась с мыслями. Кажется, это продолжалось довольно долго – и ее постукивание, и мои размышления.

Потом меня осенило.

– Старикам не годится зерновой хлеб! – победно возгласила я. – Они его не любят.

Да, выдержать паузу стоило того, потому что Матрона вытаращилась на меня, будто я ее удивила и даже ошеломила.

– Да, и не любят заслуженно, это зло, – многозначительно подтвердила она.

И мы коротко обсудили этот вопрос, сойдясь, похоже, на неприязни к этому продовольствию. Матрона сказала, что не знает ни одного человека, кому бы нравился зерновой хлеб. Потом припомнила, что все же когда-то был один такой пациент, но тут же добавила, что он был обалдуем, каких поискать, и вообще ему верить нельзя. Если уж всерьез, для стариков зерновой хлеб вообще опасен, сказала она, пекари же просто примкнули к сговорившимся дантистам и врачам.

– Пломбы вылетают из-за твердых как камень зернышек, а семечки забивают кишки, – сказала Матрона. – И кто от всего этого выигрывает?

Вопрос был риторическим, поэтому я лишь кивнула:

– Совершенно верно.

– Ладно, – продолжала Матрона. – Какой у тебя опыт для этой должности?

– Я отлично готовлю напитки. Знаю, что категорически необходимо заливать чайные пакетики свежим кипятком и что только постоянное помешивание предотвращает образование танинов, изменяющих цвет кожи и дающих металлический привкус.

Мы проходили это на химии, но вообще я не соврала. Я действительно люблю готовить чай.

Матроне определенно понравилось услышанное, она сказала, что вскоре со мной свяжется. После чего проводила меня из кабинета, а за дверью, к моей досаде, обнаружилась Миранда – мазала блеском на губы, глядясь в маленькое зеркальце, и подслушивала.

– До скорого, – сказала Матрона и пригласила Миранду.

Я увидела, как она отпихнула ее, проделав ровно тот же трюк, что и со мной. Но Миранда оттолкнула ее в ответ и опередила, шлепнувшись на тот стул, что поприличнее.

Я удалилась.

Я сомневалась, что у Миранды хватит духу завести разговор про зерновой хлеб, как будто она сама до этого додумалась, или что она справится с собеседованием, не обнажив ненароком своей неприязни к старикам.

За углом я остановилась и прислушалась. Матрона спросила Миранду, что та думает о стариках, и Миранда выложила начистоту, что с ними трудно общаться, что они вгоняют в тоску, но она изо всех сил постарается помочь им не ссать где ни попадя и не ронять еду. А Матрона неожиданно согласилась с ней и сказала, что, по ее мнению, здешние пациенты – кучка капризных старых ублюдков, и что ни одна из этих дамочек и дня в своей жизни честно не проработала, кроме мисс Тайлер, но даже та, выйдя на пенсию, живет-поживает как у Христа за пазухой, и каждое утро ей приносят на подносе хлеб с джемом.

Потом Матрона позвала нас с Мирандой в кабинет. Сначала она сказала, что мы обе успешно прошли собеседование на повышение. А потом объявила, что у нее для нас новости.

– Есть новость хорошая и есть плохая. С какой начать?

– С плохой, – предложила я.

– Касается Жены Хозяина, – сообщила Матрона. – Боюсь, она покинула нас.

– Умерла? – изумилась Миранда.

– Нет, она бросила «Райский уголок» и задумала открыть художественную школу, на минуточку, – ехидно пояснила Матрона.

– О нет! – воскликнула я.

– Но хорошая новость в том, что я получила повышение и стала генеральным менеджером. Со вчерашнего дня я – Первая Дама.

– Поздравляю, – обрадовалась Миранда. – Отличная новость.

Я промолчала, но сумела выдавить улыбку.

Немыслимо. Жена Хозяина – столп предприятия, моя наставница – ушла. Забавно, что я отчасти винила себя, точно как моя сестра, когда ушел наш отец (винила себя, не меня). Матрона теперь Первая Дама. Глупость какая.

В кухне во время перерыва на кофе мы обнаружили, что ушла не только Жена Хозяина, но она забрала с собой и Ди-Анну, самую нормальную из сестер, которая, как я заподозрила в первый день, что-то скрывала (и теперь я поняла, что именно). Исчез и Лазарь, золотистый ретривер, – но не автопортрет кисти Рембрандта, принадлежавший Хозяину. Хозяин хотел, чтобы было наоборот, потому что Лазарь значил для него гораздо больше, чем Рембрандт, и все предыдущие пять лет не отходил от него ни на шаг. Он позвонил своему нотариусу узнать, можно ли провернуть обмен, но выяснилось, что нет.

Сестра Эйлин, сестра Гвен и сестра Хилари остались и чувствовали себя… не знаю… брошенными, преданными, обиженными. Но в основном персонал очень разозлился на Хозяина (кроме Матроны, которую он назначил на должность). Сестра Гвен сказала, что Жена Хозяина годами пыталась модернизировать это заведение – у нее уже были готовы планы новых палат, нормальных больничных ванных комнат и все такое, – но Хозяин все запретил, потому что не хотел мириться с переменами, пылью и строительными рабочими и угрожал, что уйдет, или перережет себе вены, или поселится в машине, если она покроет линолеумом хоть одну плитку на полу.

Трудно было заниматься повседневными делами в столь гнетущей обстановке еще и потому, что я не была должным образом подготовлена, разве что прошла курс «облегчительного цикла». Мы сидели за столом, курили и говорили, до чего ужасный тип Хозяин, раз выгнал свою жену, краеугольный камень всего предприятия.

Даже кухарка, которая, как известно, приятельствовала с Хозяином, назвала Жену Хозяина «пульсирующим сердцем этого места».

– С ней тут все работало как часы, – сказала сестра Эйлин.

– Хозяин всех нас подставил, выжил ее отсюда фактически, с этим своим пьяным пофигизмом, – сказала сестра Гвен.

– Она, должно быть, дошла до точки уже, – сказала Миранда.

Мне нечего было добавить, поэтому я просто сказала:

– Точно.

Все сходились в том, что это катастрофа, что заведение не выживет без нее и Ди-Анны и что сам Хозяин без жены не выживет и, вероятно, трусливо сбежит. Похоже, они это все уже успели сказать раньше и просто повторяли сейчас специально для нас с Мирандой.

К середине дня общее мнение приняло более философский характер – отчасти потому, что Хозяин тоже сидел за обеденным столом и делился своими размышлениями по поводу произошедшего. Его жена не была здесь счастлива, потому что ей мешали в ее стремлениях осквернить дом линолеумом. Ей удалось покрыть винилом полы в женском отделении, пока он находился в больнице по поводу незначительного мужского недомогания, и уже готова была осквернить и холл, но тут он вернулся домой и положил этому конец.

И сестра Хилари, которая буквально только что обзывала его всеми известными под солнцем бранными словами, подливала ему «Тио Пепе»[10] и массировала плечи, и наконец он поплелся к себе, а мы смогли свободно побеседовать об их рухнувшем браке и о беспросветном будущем.

Исчезновение из «Райского уголка» Жены Хозяина было не единственным потрясением, обнаружились и иные обстоятельства, которые на поверку оказались вовсе не тем, чего я ожидала.

К примеру, поступив на работу, я воображала, что буду в этом коллективе дерзко-остроумной девчонкой. Из тех, кто сыплет изысканными фривольностями, от которых остальные смущенно ахают, но хихикают. Но каким-то образом эту роль присвоила себе Миранда, но ее остроумие напоминало скорее ехидство. Откровенно говоря, Миранда не возражала, чтобы ее слегка недолюбливали, – в отличие от меня. Миранда, к примеру, постоянно бахвалилась тем, что не курит, и говорила про нас всякие гадости, пренебрежительно отзывалась о курении вообще – что неразумно, когда остальные любят это дело и курят на пределе человеческих возможностей, все, включая меня. Она говорила что-нибудь вроде: «Эй, вы, я там разожгла костер во дворе из кучи прелых листьев, может, пойдете, встанете вокруг и подышите всласть?» И все смеялись над этой дерзкой-но-остроумной шуткой, которую она придумала.

Меня это особенно раздражало, потому что колечки из дыма были моим невербальным фирменным знаком – цепочка из мелких колечек или одно большое, висящее в воздухе. Я с одиннадцати лет тренировалась в своей спальне перед зеркалом и могла выдуть даже квадратное кольцо, могла выдуть стремительное колечко, которое, воспарив, замирает. И получала массу комплиментов. Сестра Гвен, от которой обычно слова доброго не дождешься, утверждала, что мои колечки – произведение современного искусства и что мне стоит выступать с ними в «Минуте славы».

Однажды, когда Миранда пожаловалась, что воздух в кухне напоминает лондонский смог, и демонстративно распахнула окно, Матрона заметила, что некурящая медсестра – это странно и неестественно. «Все сестры курят, это их прерогатива», – сказала она и повторила, потому что это такое предисловие к одной из ее шуток. А потом сказала, что некурящая медсестра – это как китаец, который не пьет чай, или как монашка, которая не любит секс. Никто не обратил внимания, но я с некоторых пор стала замечать, как часто люди шутят насчет китайцев. И обиделась за Майка Ю, и посмотрела, задело ли это Миранду. Нет, не задело.

Миранда просто пересказала сагу о своем прадедушке Нормане, который лишился легкого из-за курения. Легкое ему удалили, и теперь он доживает свой век, едва дыша уцелевшим.

– Оно вообще даже на легкое не похоже, – говорила Миранда. – Какое-то собачье ухо, вымазанное в дегте.

– Откуда ты знаешь? – спросила Эйлин.

– Он хранит его заспиртованным в банке на прикроватной тумбочке, как напоминание.

В школе на этом месте все фыркали от смеха, но здесь мир взрослых людей, и приходится терпеть разную манипулятивную чушь и прикидываться, что тебе интересно. Мы помолчали, и никто ни разу не затянулся, пока рассказ не закончился, и в итоге по полсигареты у каждой сгорело понапрасну.

Именно такого психопатического эффекта Миранда и добивалась.

5

Свидетельство о среднем образовании

В прошлом году школьная учеба внезапно стала сложнее. Мы должны были слушать лекции, вести конспекты, готовиться дома и демонстрировать понимание предмета в бесконечных коротких тестах. Новшества совпали с появлением малыша Дэнни и моими периодическими прогулами, и впервые в своей школьной жизни я обнаружила, что с трудом справляюсь.

Как-то раз учитель химии, мистер Макензи, завел со мной разговор после теста, в котором я набрала восемь баллов из пятидесяти.

– Это все твои прогулы, ты отстала, – сказал он. – Сильно отстала.

– Да, я знаю, простите, – пролепетала я.

– А я считал тебя способной к науке, Лиззи, – вздохнул он.

Прозвучало так, словно он поставил на мне крест. Я была убита. И торопливо, чуть не плача, напомнила ему, как хотела изобрести сильно пахнущий тальк, который скрывал бы запахи, но был прозрачным и совсем невидимым, а не белым. И им запросто можно было бы пользоваться повсюду – на случай, если нет возможности помыться, – и никто ничего не заметит.

– Тебе надо срочно брать ноги в руки и бросаться догонять, – сказал мистер Макензи. – Не то провалишь экзамен.

Я поведала ему о рождении Дэнни и о маминой депрессии, с тех пор как ее подружка, жившая напротив, увидела, как мама писает в кухонную раковину, и предложила повесить тюль на окна, если она намерена превратить это дело в привычку, и как дружбе из-за этого пришел конец, и теперь моя мама оказалась одинока в самый уязвимый период жизни.

Мистер Макензи, казалось, посочувствовал мне и показал в учебнике разделы, над которыми мне нужно тщательно поработать дома. И в тот момент, когда я обещала непременно все выучить, я правда намеревалась это сделать.

Та же история с французским. В третьем классе я могла назвать каждое здание в городе, любую профессию, я могла сводить вас в парк и в кино и заказать обед из трех блюд на свободном разговорном и официальном французском языке. У меня была альтернативная французская семья, чьи приключения и остроты демонстрировали мои навыки устной и письменной речи и восхищали мадам Перри. У меня были братья-близнецы, которые играли на аккордеоне и катались на велосипеде-тандеме, и сестры-тройняшки, которые любили кататься на роликах. Наша бабушка, бывшая гимнастка на трапеции, жила с нами и нашими пятью английскими овчарками, осликом по имени Расин и коровой Нуазетт. Но к середине четвертого класса я едва могла уследить за самой медленной беседой на уроке и спрашивала: Voudriez-vous ouvrir le fenêtre? [11] (в мужском роде) вместо la fenêtre (в женском роде).

Дома заниматься было сложно, вот почему мистер Холт по пути с работы останавливался в поле и разбирался со своими бумагами прямо в машине. Я старалась, но стоило дома открыть учебник, как буквы на каждой странице превращались в египетские иероглифы.

Однажды после химии мистер Макензи опять заговорил со мной, на этот раз с гораздо меньшим сочувствием.

– Ты отвлекаешь класс своими вопросами и болтовней, – сказал он. – Я написал докладную мисс Питт.

– О нет, – простонала я и попыталась объяснить свою сложную ситуацию, используя научный язык, ему понятный.

Я была как глыба песчаника с крошечной трещиной, говорила я. В трещину попала вода, и когда село солнце и наступила холодная ночь, вода замерзла и расширилась и трещина стала больше, а потом, когда опять взошло солнце, растаявший лед проник еще дальше в поры камня. И это повторялось и повторялось, и трещина становилась все шире и шире, пока вдруг целый кусок меня не откололся и не рухнул в стремительно текущую реку, и она принесла этот осколок в озеро, где я и застряла под толстым слоем ила. Аналогия переставала работать, и мистер Макензи перебил меня:

– Расскажешь это мисс Питт, она специалист в географии.

Я отправилась в кабинет мисс Питт, находившийся в викторианской части школы, постучала. Она позволила войти, я начала было, запинаясь, свою историю про песчаник.

– Я ни о чем тебя не спрашивала, – перебила она, и я с облегчением умолкла.

Она сообщила, без всяких околичностей и очень подробно, что не намерена мириться с прогулами. Я попыталась встрять – виня во всем малыша Дэнни, – но она не желала ничего слышать.

– Ты была образцовой ученицей, а теперь половину учебного времени просто отсутствуешь. – Мисс Питт глубоко вздохнула и полистала журнал. – Ты ведь знаешь о Докладе Белоу 1960 года, Лиззи?..

– Нет. В 1960-м я еще не родилась.

– Где говорится о допуске к экзаменам на аттестат о среднем образовании для плохо успевающих учеников?

– Нет.

– Там объяснены критерии, по которым ученика можно отнести к успевающим или к плохо успевающим. Закон гласит, что ученик, нерегулярно посещающий занятия, не допускается до следующей ступени обучения и не имеет права сдавать экзамены на уровень «О» [12].

Я не могла придумать, что сказать. Пожала плечами. Она мне была настолько неприятна, что не хотелось ни просить о снисхождении, ни пытаться опять что-то объяснять.

– Ступай, Лиззи, – сказала мисс Питт. – И, пожалуйста, принеси мне письмо от мамы с объяснениями твоих последних прогулов.

Когда я уже открывала тяжелую дверь, мисс Питт вдруг спросила:

– Кстати, как себя чувствует твоя мама?

Прозвучало очень интимно и как-то неприятно, и хотя я постоянно предъявляла младенца в качестве оправдания своим действиям – или бездействиям, – тут мне почудилась угроза. Я обернулась.

– Я имею в виду, после малыша, – уточнила она.

– Она нормально, – сказала я и, только лишь подумав о Дэнни, улыбнулась.

Мисс Питт улыбнулась в ответ.

– Ну, пока твоя умная сестра не укатила в университет и не оставила тебя справляться с этим – если можно так выразиться.

Странно. Она что, сочувствует или как?

– То есть твоя мать, возможно, полагает, что одной талантливой дочери достаточно, а вторая может остаться дома и помогать.

– Нет, моя мать хочет, чтобы у нее были две талантливые дочери, – сказала я.

– Тогда давай не будем ее разочаровывать.

6

Джеки Коллинз

Сестры, жившие при пансионе, мною совсем не интересовались. Полагаю, я казалась им слишком юной, и мне нечего было им предложить. Поэтому я вынуждена была позволить Матроне сблизиться со мной и тем самым запустить порочный цикл. Не то чтобы в этом было много порока. Просто чем больше я дегустировала разные сорта чая с Матроной – включая лапсанг и розовый дарджилинг – и смотрела вместе с ней «Воскресные звезды», вместо того чтобы идти домой и заниматься нормальными для подростка делами, тем менее нормальной я выглядела.

Я поняла, что моя роль состоит в том, чтобы делать то, чего избегают остальные, – от разговора с неприятными родственниками, беготни наверх по звонку колокольчика, кормления беззубого, но очень голодного пациента, который ест невыносимо медленно, часа по полтора, до нюхания табака, чтобы повеселить всех забавными чихами, и вежливого обхождения с Матроной. Вежливость с Матроной была самым важным пунктом. Матрона сама напоминала пациентку: с ней надо болтать, ее надо выслушивать, но вскоре я поняла, что единственный способ дружить с ней – это пытаться понять ее суть. И вскоре общение с ней стало моими уроками литературы, а Матрона – отрицательным героем с темным прошлым.

Во-первых и в-главных, Матрона уставала, она плохо спала. Веки у нее были опухшие, и если присмотреться, то можно было заметить, что она очень, очень старая. Возраст выдавали пергаментная кожа, пигментные пятна, мутноватость глаз, неловкость движений. Старость слышалась в ее дыхании, в потрескивании сухих ломких волос. Она вот-вот станет глубокой старухой, но явно совершенно не готова к этому. Сбережений у Матроны не было, а на пенсию или страховое пособие она права не имела – то ли за неуплату налогов, то ли еще за какое-то жульничество.

Матрона завидовала пациентам, их подносам с завтраком, их джему, уже намазанному на хлеб, возмущалась безмятежностью их жизни, в которой нет ни малейших забот. Завидовала она не одиночеству, не тому, что их бросили тут, а тому, что пациенты уверены, что за ними присмотрят, что им будут натягивать чулки до конца их дней. Тогда как она каждый божий день проводит в страхе, что окончит жизнь в приюте Св. Мунго для бездомных. Как ее лучшая подруга, у которой не было никакой собственности, кроме имени, – но это имя Матрона никак не могла вспомнить.

Матрона поведала мне обо всем этом как-то раз, когда мы сидели на лавочке у входа. Я спросила, что она намерена делать.

Она сказала, что мечтает найти пожизненного компаньона, милого зажиточного джентльмена, именно так всегда поступали и поступают женщины в ее положении. Это взаимовыгодное соглашение, отчасти напоминающее дружелюбное рабство, но в итоге получаешь маленький коттедж.

– А это обязательно должен быть джентльмен? – спросила я, подумав, что мужчину заполучить труднее, чем даму.

– Да, именно джентльмен. Дамы завещают свои коттеджи кошачьим приютам или церкви, – объяснила Матрона. – Тогда как мужчине нравится вкладывать тебе в руку монетку, он от этого чувствует свою важность, даже после смерти.

Мы сидели на лавочке, а Матрона бубнила и бубнила про то, почему джентльмен лучше дамы, что джентльмен, мол, похож на лабрадора.

– Просто даешь ему вкусненькое, чешешь за ухом, гладишь, развлекаешь и играешь с ним. Женщины не хотят быть лабрадорами.

Только в том году Матрона упустила двух кандидатов, прямо между пальцев проскользнули, а вообще за то время, что она работает в «Райском уголке», попалось несколько экземпляров, но дело закончилось ничем. К одному джентльмену она даже переехала – его звали мистер Артур Минелли, из Барроу-апон-Соар. К концу жизни он сократил фамилию до Минелл, без «и» на конце, чтобы звучало по-английски, но Матрона об этом не знала, как не знала, что именно данный факт окажется роковым. Налетевшие племянницы мистера Артура Минелли заявили: «Вы просто его сиделка, даже имени его настоящего не знаете».

И ей ничего не досталось. Ни гроша, ни даже маленькой сковородки для омлета, которую она купила на собственные деньги. А она присматривала за ним, и жила в крошечной каморке в его доме, и застегивала ему пуговицы, и разминала его волосатые стариковские плечи больше трех лет кряду. И он был счастлив каждый божий день, пока однажды ночью она не обнаружила его стоящим в углу, абсолютно безумного, после чего отвела его в кровать, и успокоила, и пела ему ирландские песни, пока не настал новый день, и старик умер.

– От чего он умер? – спросила я.

– Люди умирают, просто умирают, – ответила Матрона. – Вот почему обязательно нужно оформлять документы. Я собиралась сказать ему, что нуждаюсь. Все планировала. Я ведь провела с ним три Рождества – ну, не то чтобы у меня был выбор, – но этих племянниц мы в глаза не видали, только открытка и коробка печенья раз в год от обеих сразу.

Рождество ничем не отличалось от прочих дней, разве что они готовили цыпленка с консервированным соусом. Они с Артуром всегда развлекались одинаково, читали смешные книжки, смотрели по вечерам телевизор и придумывали прозвища людям, которые появлялись в их жизни: мясник «Клюв» – из-за его носа, доктор «Брокколи» – из-за кудрявых волос, две племянницы «Герт» и «Дэйзи» – забавно, хотя Матрона никогда не понимала почему.

– Понятия не имела, кто такие эти Герт и Дэйзи, но не решалась спросить, – призналась она.

– Моя мама может узнать. – Для меня забрезжил выход, я вскочила с лавки: – Я ей позвоню.

Мы поднялись в комнату к леди Бриггс, и я усадила леди Бриггс на кресло-туалет, раз уж мы все равно здесь, и насвистывала «Быть пилигримом», потому что леди Бриггс всегда говорила, что насвистывание гимнов ей помогает.

Пока мы ждали, я позвонила маме, и она объяснила, что Герт и Дэйзи – это две кумушки-сплетницы из радиопередачи «В рабочий полдень», которую транслировали во время войны, – бла, бла. А потом – можете в такое поверить? – Матрона начала рассказывать леди Бриггс всю историю про мистера Минелли с самого начала, и я смылась, чтобы не выслушивать еще раз то же самое с небольшими вариациями.

Матрона продолжала ставить меня на дежурства, но как бы мне ни нравилось работать в «Райском уголке», я должна была думать о будущем, о том, как догнать одноклассников и не закончить учебу как «неуспевающая». Я изо всех сил стремилась к регулярному посещению занятий, особенно потому что приближался конец семестра и все зачеты должны быть сданы.

Вскоре после моей встречи с мисс Питт позвонила сестра Хилари с просьбой выйти на работу на следующее утро. Я сказала, простите, но нет, я не могу, потому что это учебный день. Сразу после позвонила Матрона сообщить, что поставила меня в график на следующий день – смена с перерывом, – и не могла бы я подтвердить, что приду.

Я сказала, что не могу, за моим посещением следит завуч, и мне категорически необходимо быть в школе. Матрона умоляла. Ей выпала возможность попасть на экскурсию на фабрику «Витабикс» в обществе выздоравливающего пациента, мистера Гринберга (владельца ателье на Гренби-стрит), который, как она полагает, готов предложить ей стать его компаньонкой.

– Помощница медсестры слегла с какой-то сыпью, – жаловалась она, – а у меня, может, больше не будет такой возможности, я так рассчитывала на тебя.

Я устояла и повесила трубку, прежде чем Матрона сумела меня сломить. Телефон зазвонил вновь, но я набросила сверху куртку брата и не обращала внимания на приглушенное позвякивание.

Я держалась уверенно и была горда собой, когда на следующий день ехала в школу. Я поступала правильно. Мы проезжали мимо «Райского уголка», когда автобус внезапно остановился. Его остановила Матрона. Она вскарабкалась на подножку и заговорила с водителем. Тот попросил меня выйти.

– У этих стариканов в доме что-то случилось, – сказал он.

Я бежала по дорожке впереди Матроны, представляя, как обнаружу сейчас мисс Бриксем застрявшей в решетчатом мостике или что-нибудь в таком роде, но ничего страшного не произошло, только мистер Гринберг сидел в «остине», в шляпе и с коробкой ланча «без сыра» – дожидался отъезда на экскурсию.

Я разозлилась и двинулась обратно по дорожке. Поравнялась с Матроной.

– Сумасшедшая корова, – фыркнула я, но она потянула меня за рукав, потащила обратно и прижала к стене, ухватив за воротник. На удивление сильной она оказалась.

Хриплым шепотом она просипела, что мистер Гринберг практически уже сделал ей предложение и ей нужна эта экскурсия, чтобы окончательно заломать его. Она напомнила, что ей грозит нищета, без пенсии и медицинской страховки, если не удастся найти места компаньонки и заполучить по завещанию коттедж.

Это был полный бред, и все это время она держала меня почти за горло, как школьный хулиган. Она сказала, что с уходом Жены Хозяина «Райский уголок» ждет крах, а даже если ей удастся найти новое место – что маловероятно, учитывая ее возраст, – ее все равно не возьмут, потому что репутация будет запятнана провалом этого бизнеса под ее руководством.

– Я думала, ты все поняла, – сказала она.

Я знала, что у Матроны была тяжелая жизнь. Она частенько рассказывала о трудных прошлых временах там, где она росла, когда не разрешали есть чипсы на улице, да и вообще чипсов не было, но если бы и были, она все равно не могла их купить, и родители у всех топились, или топили котят, или уходили в ночь, или пороли детей.

Я согласилась отработать ее смену.

– Не потому что вы этого заслуживаете, – выпалила я, – а потому что я хочу купить расклешенный макинтош.

– Умница, – одобрила Матрона. – Расклешенный мак скрывает множество грехов.

– Но сначала вы должны отвезти меня в школу, чтобы я отметилась в журнале.

Мы забрались в «остин», я села сзади, а мистер Гринберг за руль. Самая идиотская затея из тех, в которых я участвовала. Матрона непрестанно хихикала, ела леденцы из коробочки и тыкала пальцем в коров и лошадей.

– Ты прямо как наша собственная маленькая внучка, – сказала она.

Они ждали на улице, пока я влетела в школу, отметилась как опоздавшая и выскользнула обратно в ворота. Ужасная глупость, и я всерьез бесилась.

В «Райском уголке» Матрона поблагодарила меня и сказала, что она очень обязана, а потом, уже отъезжая, прокричала в окошко: «Присматривай за Грейнджер».

Я открыла ежедневник в кухне, чтобы взглянуть, что Матрона имела в виду насчет мисс Грейнджер.

Скрытая кровь+++ черный стул. Возбужд, реф. Питание. Ближ. родств. проинформированы по тел.

Я спросила сестру Хилари, что это значит.

– Она кончается, – шмыгнула носом Хилари.

Сейчас все кажется совершенно очевидным, но в тот момент я не совсем поняла, о чем это она. Но переспросить не решилась. Весь день я то и дело наведывалась в женскую палату взглянуть на мисс Грейнджер.

Предлагала ей глоток воды, промокала лоб салфеткой, рассказывала обо всем хорошем, что могла припомнить. Мама говорила, что старики любят, когда им читают или разговаривают с ними, особенно когда умирают или почти умирают, – что это успокаивает и почти так же хорошо, как колыбельная.

Поэтому я разговаривала с мисс Грейнджер просто на всякий случай. Рассказала ей про Джеки Коллинз, бывшую ученицу мисс Тайлер, которая написала бестселлер, некоторые из сестер его читали, и им понравилось. Я нашла эту книжку и прочла ей отрывок:

– Ладно, прости, что заговорил об этом. Я просто не понимаю, зачем тебе эта чертова карьера. Почему бы тебе не…

– Почему бы мне не что? – холодно перебила она. – Все бросить и выйти за тебя замуж? А что мы, по-твоему, будем делать с твоей женой и детьми и прочими семейными хитросплетениями?

Он молчал.

– Послушай, малыш, – ее голос потеплел, – я же ничего от тебя не требую, так почему нам просто не забыть обо всем этом? Ты не принадлежишь мне, я не принадлежу тебе, и так оно и должно быть. – Она подкрасила губы. – Я проголодалась. Пообедаем?

Дальше стало немножко игриво, и я принялась болтать о том о сем. Рассказала, что Матрона уехала на экскурсию на фабрику «Витабикс» и что я не люблю «Витабикс», после того как съела этих хлопьев с подкисшим молоком. И почему-то я призналась ей, что мое любимое слово – Лондон.

– Лондон, – сказала я. – Лондон.

И тут она открыла глаза, и меня осенило, что, наверное, Лондон – единственное слово, которое она поняла за весь день.

– Лондон, – повторила я. – Такое красивое слово, и волнующее.

Перед самым концом дежурства дела приняли плохой оборот. Я поняла это, уже стоя в дверях. Она дышала, но будто только вдыхала, а выдоха не было. Я постояла немного, она вдохнула… а потом ничего, только булькающий звук… а потом еще вдох… и опять.

Несколько минут я наблюдала издали, надеясь, что кто-нибудь неожиданно появится и возьмет дело в свои руки. Я вовсе не хотела приближаться к ней, но сказала себе, что должна что-нибудь предпринять, в палате находились еще две женщины, которые уже готовились ко сну. Одна из них, мисс Бойд, посмотрела на меня, явно собираясь заговорить. Я повернулась и стремительно, насколько позволяла выщербленная плитка, ринулась за помощью и наткнулась на сестру Хилари.

– Опа, – удивилась та.

– Мисс Грейнджер! – выпалила я. – Думаю, с ней не все в порядке.

Хилари поспешила в палату номер 2. Я следом, глядя на ее ноги буквой «х». Мне даже стало ее жалко, уж такая непривлекательная походка, вдобавок подошвы туфель с внешней стороны совсем истерлись. Возможно, это как-то связано. А может, у нее есть и другие дефекты, вроде щербатых зубов.

Хилари склонилась над кроватью мисс Грейнджер.

– Дыхание Чейна-Стокса, – пробормотала она, – или, проще говоря, предсмертный хрип.

– Это значит, что она умирает? – прошептала я.

– Да, скончается через несколько минут, она медленно тонет в жидкостях собственного тела – так уходит большинство из нас.

И Хилари пошагала своими х-образными ногами к телефону, звонить внучатой племяннице мисс Грейнджер, которая жила неподалеку, но до сих пор ни разу не появлялась.

Я чувствовала, что должна остаться, чтобы эта женщина не умирала в одиночестве. Я, конечно, слабое утешение, но могу просто быть рядом, а это что-то да значит. Я не могла себя заставить подойти ближе, чтобы промокнуть ей лоб или смочить пересохшие губы, поэтому просто бормотала какую-то чушь, которая могла ей понравиться.

– Я дважды была в Музее мадам Тюссо в Лондоне. Там есть Лестер Пиггот и Кевин Киган [13].

Я стояла, чувствуя, что вот-вот свалюсь в обморок. Наверное, подсознательно ждала, что вот сейчас она вскинется, схватится за грудь, прохрипит что-то и рухнет обратно, и здесь я могла бы прочесть «Отче наш». Но на деле клокотание в ее груди становилось все тише, а потом – все, нижняя челюсть отвалилась, как изогнутый кончик карамельной трости, подбородок упал на грудь, глаза уставились в пустоту, и она мгновенно перестала быть похожей на себя.

Вернулась Хилари; подхватив мисс Грейнджер за подбородок, мягко водворила челюсть обратно и накрыла ей лицо простыней.

– Она умерла? – прошептала я.

– Нет, просто не могу больше на нее смотреть, – буркнула сестра Хилари, потом усмехнулась и повернулась ко мне: – Шучу, да, она на небесах, Лиззи.

Хилари щелкнула тумблером механического матраса на «выкл», и мерный шум стих, а две соседки воскликнули «Ну что, она умерла?» и «Слава богу!» и т. п.

Я не сдержалась и разок всхлипнула – ну ладно, два раза. Мне было ужасно горько. Я вообще питаю слабость к горестям. Даже если смерть милосердна. У меня все еще были дурацкие фантазии про то, как люди волшебным образом выздоравливают и на следующий день за плотным завтраком смеются над случившимся, а медсестры и родственники обсуждают, как все просто чудом обошлось.

– Ступай выпей чаю и курни, – посоветовала сестра Хилари.

Матрона только что буквально влетела в кухню, еще платок не сняла. Они с мистером Гринбергом чудесно провели время на фабрике, и она превозносила преимущества хлопьев на завтрак перед хлебом с джемом и пела гимны сельским пейзажам. Я не хотела сразу портить ей настроение печальными новостями, но сестра Хилари вошла следом за мной, как раз когда Матрона рассказывала всему персоналу о плавных волнах Нортамптонширских холмов.

Увидев, как Матрона улыбается, держа в руках подарочную коробочку «Витабикс» и жестянку с леденцами, Хилари уперла руки в боки.

– Ты, похоже, прекрасно провела день, Матрона, как я рада.

– Да, спасибо… – начала было Матрона.

– Ну а у нас тут новость, Грейнджер померла, – рявкнула Хилари. – Померла со всеми своими зубами и без родни.

– Еще восемьдесят фунтов в неделю долой, – вздохнула сестра Эйлин. – Я думала, она еще годик продержится.

Никто не выразил ни грусти, ни сожаления, ни хотя бы чего-то духовного. Никто из них не представлял, что на ее месте могла быть их бабушка, мать, сестра или даже они сами. Никому как будто не было дела, что эта женщина – которая некогда была чьей-то малышкой, которая видела, как капитан Скотт отправился покорять Антарктиду, чьим любимым цветом был ярко-синий и чья ночная рубашка однажды зимней ночью загорелась от свечи, когда еще пользовались свечами, – умерла. Никто не горевал, не плакал и даже не радовался. И последнее слово, которое она услышала в жизни, – Лондон.

Хилари с Салли-Энн ушли делать то, что положено делать с покойниками.

– Кстати, Бриксем обгадилась, – бросила Хилари через плечо. – Лиззи, ты бы пошла навела порядок.

Я направилась следом за ними в палату номер 2. Кровать мисс Грейнджер отгородили ширмой, за которой Хилари и Салли-Энн чем-то брякали.

Я застелила впитывающей пеленкой сиденье кресла-каталки, помогла мисс Бриксем встать с кровати.

– Куда вы меня везете?

– В ванную. У вас произошла маленькая неприятность.

Матрона вошла в ванную комнату и тихо проговорила:

– Дурное предзнаменование. Мистер Гринберг точно скоро помрет у меня на руках. Держу пари, он следующий, мне нужно срочно выбираться отсюда, пока это заведение не закрылось.

– Нет, не умрет, – сказала я, только чтобы она заткнулась.

– Ставлю фунт, что он следующий. – Она мрачно складывала свой платок, еще и еще раз, пока тот не превратился в крошечный квадратик.

– Да не помрет он, – прошипела я.

– А, все равно что-нибудь случится.

– Да что может случиться?

– Он или помрет, или, того хуже, поправится и уедет. Плачу фунт, если нет.

– Идет, – согласилась я.

– А ты заплатишь мне, если он помрет.

Помыв, присыпав тальком и переодев мисс Бриксем в чистую ночную рубашку, я повезла ее обратно в палату. В коридоре образовалась небольшая пробка, Хилари и Салли-Энн волокли мисс Грейнджер в какой-то сумке, похожей на спортивную. Они, видимо, толком не уложили ее, и казалось, что она вот-вот вывалится наружу. Но вывалилась только рука, и Хозяин, который с большим стаканом кампари с содовой семенил рядом, пронзительно взвизгнул.

7

Конкуренция

«Райский уголок», несмотря на все свои недостатки, стал уже мне родным местом: суета, перебранки, перекуры, болтовня за обедом, смех, никто не пересчитывает съеденное печенье, не талдычит, что из-за курения я перестану расти или что отравляю воздух. Здесь обсуждали щипцы для завивки, косметику и банные процедуры, и вдобавок мне платили.

Мне нравилась атмосфера этого места, большие окна и солнечный свет, высокие потолки, простор, запах сдобных булочек и талька, звяканье застежек на сандалиях подвыпившего Хозяина, слоняющегося вокруг, бесконечные улыбки, демонстрирующие идеальные вставные зубы пожилых дам, их рассеянная утонченность, постоянное бормотание, их радость при виде меня и их байки. И даже такая простая вещь, как возможность напевать «Сыграй мне этот клёвый фанк»[14], пока протираешь пыль, рождала в душе счастье.

Мне нравилась здешняя вечная болтовня. Эйлин рассказывала, каким образом ублажает своего парня в кино, так что соседи ничего не подозревают. Без грубостей и вульгарностей и не ради эпатажа, а как будто у нас тут шутливый заговор против мужчин и их стремления получить удовлетворение в кинотеатре. Она рассказала про одного своего парня, который вдруг начал сам удовлетворять себя прямо во время фильма «Челюсти» в «Одеоне», в Лонгстоне. Эйлин была настолько потрясена, что ушла, не дожидаясь окончания (фильма).

Мне ужасно нравилось слушать такие вещи (про удовлетворение мужчин и т. п.), но только в компании и чтобы рассказчик не смотрел на меня. Слушала я внимательно, но опустив глаза, и все стряхивала и стряхивала пепел с сигареты, вращая ее по краю пепельницы. До сих пор полная пепельница напоминает мне, как сестре Эйлин кончали в ладошку на «Звездных войнах».

Между тем дела в школе лучше не становились. Когда я в очередной раз появилась на занятиях, меня вызвала мисс Питт. Настроена она была враждебно.

– Как поживаешь, Лиззи?

– Хорошо.

– Твой наставник сообщил, что ты часто отсутствуешь, – сказала она. – Не стану ходить вокруг да около, Лиззи, я действительно, как предупреждала, намерена исключить тебя из группы продолжающих обучение в осеннем семестре, если ситуация с твоей посещаемостью не улучшится, причем радикально и немедленно.

Она говорила почти лозунгами, учителя так частенько делают. Это нисколько не напоминает беседу.

Я готова была получить нагоняй, но не ожидала такой откровенной угрозы. И сразу заявила, что исправилась, начинаю с чистой страницы, именно в отношении посещаемости. И я правда имела это в виду.

– Я так и не видела письма с объяснением твоих прогулов, – сказала она. – И теперь жду гарантийное письмо от твоей матери, подтверждающее, что она обеспечит посещение тобой школы, ежедневно.

– Ладно, – сказала я и вышла из кабинета.

Потом написала гарантийное письмо от имени мамы (корящей себя за мои прогулы), стараясь, чтобы оно звучало как голос занятой матери, у которой воспалены десны и грудь, и закончила таким образом:

Во всяком случае, я надеюсь, что Вы примете мои искренние извинения за то, что я просила Лиззи время от времени пропускать школу. Дело в том, что у меня был периодонтит из-за недавних родов (поздний ребенок), как Вы, полагаю, знаете (вопреки желанию моего гражданского мужа), и Лиззи пришлось иногда присматривать за малышом, пока я на работе или на процедурах у стоматолога и т. п., но все это время она читала значительный объем литературы с намерением продолжать обучение на уровень «О» в следующем году.

Она исправится и с сентября будет регулярно посещать школу. Примите мои уверения.

Ваша и т. д.

Элизабет Вогел (миссис)

P. S. Я нашла няню.

На следующий день я занесла письмо в канцелярию и, вместо того чтобы вернуться из школы домой, заскочила в «Райский уголок». Мне нужен был совет мистера Симмонса по поводу его падчерицы.

– Ваша падчерица угрожает вычеркнуть меня из списка тех, кто будет учиться дальше, – пожаловалась я. – Как вы думаете, она это сделает?

– Да, – вздохнул мистер Симмонс. – Она довольно жестокосердна.

Под «довольно» он явно подразумевал «очень».

– Говорят, она хотела, чтобы вы жили дома, а не здесь, – осмелилась я поинтересоваться.

– Ага, но чем сильнее дует ветер, тем плотнее мужчина запахивает пальто, – рассмеялся он.

Мистер Симмонс стремительно выздоравливал после своей операции, и хотя его падчерица мне совсем не нравилась, я вынуждена была признать, что его дальнейшее пребывание в «Райском уголке», вероятно, не так уж необходимо, если смотреть с медицинской точки зрения. «Райский уголок», по сути, походил на дорогой клуб.

Впрочем, нас это вполне устраивало, и вскоре мистер Симмонс стал важным членом команды. Вставал он рано и помогал разносить завтрак, потом шел в деревню прогуляться и возвращался со свежей газетой. Он помогал нам во всяких повседневных делах, в стряпне и выпечке, следил за порядком в бумагах. Особенно ловко ему удавалось сладить с Хозяином, когда тот впадал в тоску или по пьяни начинал приматываться к бедным пациентам, – а это повторялось регулярно, с тех пор как от него жена ушла. Мистер Симмонс вел себя не как пациент, а как приятель, отвлекал Хозяина от тревог и не позволял ему свалиться в депрессию, нанося с ним визиты в «Пиглет Инн», играя в трик-трак и ведя беседы о бизнесе и о том, каким нелегким может быть брак. Мистер Симмонс частенько повторял «Шоу должно продолжаться!» и все такое, чтобы взбодрить Хозяина.

Однажды утром Рассвет, хозяйский мерин, прискакал во двор без хозяина в седле. Он даже не попытался объяснить нам, что случилось, хотя бы копытами, а просто потрусил к яслям с сеном, волоча за собой поводья, и зачавкал, нимало не заботясь о своем бедном всаднике.

На поиски отправился мистер Симмонс, он нашел Хозяина и приволок его домой на доске, потому что, несмотря на сломанную спину, тот отказался вызывать «скорую помощь». Мистер Симмонс знал, где его искать, потому что долго выслушивал бессвязную чепуху насчет мест, где Хозяин любит безмолвно созерцать. Это и спасло ему жизнь. В тот день Хозяин позвал нас к себе и, лежа на козетке, произнес торжественную речь, предупреждая нас, что все мы «обречены».

Почти каждый день персонал обсуждал состояние мозгов Хозяина. Еще мы говорили про Жену Хозяина и что с ней сталось – вернется ли она когда-нибудь и хорошо ли это будет. Или наоборот. Открыла ли она художественную школу? И если да, то где? Одни говорили про Сент-Ив в Корнуолле, потому что это место ассоциировалось с искусством. Другие считали, что она скорее уехала в Италию и проводит там акварельные классы – по утрам вы рисуете в оливковой роще, днем у вас пирушка с вином у бассейна, потом лазанья, а потом в постель.

Мы старались не проболтаться пациентам, что Жена Хозяина ушла, а чтобы запудрить им мозги, Хозяин иногда одевался в старый плащ жены, повязывал платок и стремительно пробегал мимо окна гостиной с корзинкой или еще чем-нибудь в руках.

Но потом мы получили новости о ней. И не будь это мисс Тайлер – наша самая крепкая и благоразумная дама, – мы бы не поверили.

За чаем мисс Тайлер начала рассказывать историю о своем любимом головном уборе, громадном тюрбане из алого переливающегося шелка.

Мы все знали про этот тюрбан, она почти постоянно его носила, и, если уж начистоту, он несколько пообтрепался. Каждому было что сказать насчет тюрбана, потому что он был невероятно красив и несколько экзотичен. В тот день сестра Эйлин попробовала его примерить. Выглядела потрясно, вылитая Элизабет Тэйлор. Я сама не могла примерить, потому что слишком крепко пришпилила форменную сестринскую шапочку, но остальные примерили, и всем подошло – он оказался к лицу всем, и пациентам, и персоналу. Тюрбан объявили чудо-шляпой, и мы все пообещали когда-нибудь стащить его и т. д.

– А на этой неделе я едва его не потеряла, – сообщила мисс Тайлер.

– О нет, – выдохнули мы разом, не представляя ее без этого громадного яйца на голове.

– Да-да, я навещала подругу в новом пансионе – «Новый лужок» в Лонгстоне – и, уходя, забыла его и уже садилась в такси, когда увидела Жену Хозяина – нашу дорогую Жену Хозяина, – которая прибежала на парковку с моим тюрбаном в руках. Это определенно была она. Она спросила, как мы тут справляемся.

– Что? – хором воскликнули все мы.

– Она основала богадельню. Купила, взяв кредит, отремонтировала на муниципальные средства. Она там полноправная хозяйка, – сказала мисс Тайлер. – И сестра Ди-Анна при ней.

– А кто тогда бегает под окнами в плаще Жены Хозяина? – недоуменно поинтересовалась мисс Бойд.

– Да Хозяин прикидывается, чтобы мы не узнали, что она сбежала, – сказал мистер Фримэн. – Либо так, либо парень совсем съехал с катушек.

И это оказалось правдой. Жена Хозяина вовсе и не собиралась открывать художественную школу. Дело оказалось гораздо более вероломным и возмутительным. Она открыла «Новый лужок» – конкурирующий пансион, в специально оборудованном для этого здании, со всеми современными удобствами, включая безопасное напольное покрытие и поручни вдоль каждой стены. К тому же он расположен на окраине Лестера по маршруту следования автобусов «Каунти Трэвел» и «Мидлэнд Рэд», что очень удобно для доставки замороженных продуктов из супермаркета «Биджем», а также чтобы добраться до библиотеки «Порк Пай», кинотеатра «Одеон» и огромного «Кооп», где продается вообще все что угодно, от консервированного горошка до крышек унитаза.

Как только правда вышла наружу и получила подтверждение, все сразу поняли, какой конченой стервой была Жена Хозяина. И сразу перестали обвинять Хозяина, что он превратил ее жизнь в ад. Теперь все проклинали одну лишь ее и разрабатывали всевозможные версии того, как она вынашивала свои коварные планы. Как довела «Райский уголок» до состояния почти катастрофического, прежде чем смыться со своей любовницей-лесбиянкой (сестрой Ди-Анной), и как они теперь окончательно погубят нас со своим идеальным пансионом с его подлыми хитроумными удобствами, которые, конечно, понравятся каждому, ведь можно и родственничка сбагрить, и по магазинам пройтись.

Миранда вцепилась в новость, чтобы опять выделиться, и, охнув, тут же припомнила, как Жена Хозяина пыталась нанять ее в новое подлое заведение. Миранда точно врала, это я могу сказать наверняка, потому что она притворно зевнула, рассказывая об этом.

Порочность Жены Хозяина стала темой номер один в сплетнях. Некоторые рассказы были совсем банальны: она удобряла кусты малины пропитанным мочой конским навозом, и от этого у Хозяина целый год крутило живот, и ему все время приходилось спешиваться, катаясь на Рассвете, чтоб сбегать в кусты.

А некоторые истории были слишком уж диковатыми: она якобы была нимфоманкой, своей вагиной вытянула всю жизненную силу у Хозяина, а потом отшвырнула его, как тряпку, когда он стал импотентом. Она не просто на сексе была помешана, как обычная нимфоманка, – у нее это было что-то вроде психической болезни, болезненная тяга к власти и контролю, выливавшаяся в стремление переоборудовать дом, чтобы превратить в лечебницу.

Звучит жестоко, но понять людей можно – все так любили ее, пока она не ушла, и от чувства оставленности любовь превратилась в уксус. Так всегда бывает. Гадкие небылицы немного поднимают настроение, когда тебя бросили. Мой младший брат так же относился к отцу после развода родителей. Слышать не хотел, какой тот замечательный, с чего бы? Сейчас он глава новой семьи и чей-то еще отец. Всегда лучше думать, что ты потерял то, что не имеет никакой ценности.

А мне по-прежнему нравилась Жена Хозяина. Высокие женщины обычно сутулятся, чтобы казаться на пару дюймов ниже. А она – нет, всегда с прямой спиной, будто хочет закрыть собой горизонт, что, по сути, и делала – точно солдат, нервирующий противника, или вратарь, который машет руками, чтобы ворота казались поменьше, или птичка, встопорщившая перья, чтобы стать побольше, и так далее и тому подобное. Я старалась запомнить, как она заполняла пространство, потому что это и правда было одно из самых ярких впечатлений по части женщин. Поэтому я и желала стать к ней поближе. А не потому что подражала Миранде.

Симпатия к Жене Хозяина повлияла, с самого первого дня, на мое отношение к ежедневной работе. Еще до своего ухода она просила меня особенно присматривать за леди Бриггс из комнаты номер 9. В тот момент это казалось неважным.

– Ты ведь не оставишь леди Б. без внимания, правда, Лиззи? – попросила она.

И, конечно, я согласилась.

А вскоре догадалась, что она так сказала, потому что собиралась уйти, и это само по себе было странно и тревожно. И это бремя – на мне одной.

Так и вышло с самого начала, что я заходила в комнату номер 9 много раз за день и ждала, пока леди Бриггс помочится в свое кресло-туалет, – удавалось далеко не всегда. Было в ней что-то зловещее. Отчасти из-за ее длинных паутинообразных волос, слезящихся глаз и повадок привидения, но главная причина состояла в щелканье, которое она издавала, – не такое цоканье краем рта, что обычно сопровождается подмигиванием, а звонкий щелчок, будто кончик языка тюкает в самый центр нёба, а оно сделано из меди. Щелканье было ритмичным и постоянным, как тиканье часов. А еще пугало то, что леди Бриггс живет в «Райском уголке» уже семь лет, но ни разу не выходила из своей комнаты. Ее никто не навещал, кроме Хозяина время от времени (или это она только так говорила), да еще однажды в 1975-м визит ей нанес фальшивый мойщик окон, который хотел украсть ее антикварный рукомойник, но был пойман медсестрой, загоравшей у пожарного выхода. Леди Бриггс почти никого не видела – кроме сестер, приходивших посадить ее на горшок, – никогда не слушала радио, не смотрела телевизор, не читала книг и газет. Она просто сидела, все семь лет, цокая и размышляя. Она была отшельницей. А отшельники все зловещие.

Все равно нам полагалось держать в тайне от пациентов бегство Жены Хозяина, чтобы не будоражить их, и хотя истинные причины, стоявшие за ее бегством, вскрылись благодаря мисс Тайлер, нас попросили помалкивать. В один прекрасный день я поднялась к леди Бриггс после кофе, и пока она пыталась испражниться, мы вели обычный заунитазный разговор, и она сказала, что у нее странное чувство, будто атмосфера в «Райском уголке» изменилась – как будто не все в порядке. И хотя я знала, что не должна этого говорить, все же рассказала леди Бриггс, что Жена Хозяина сбежала и открыла конкурирующий пансион со всеми современными удобствами, в хорошем месте и т. д.

– Какая-то странная атмосфера вокруг, сестра, – сказала леди Бриггс.

– Ну, возможно, это потому, что Жена Хозяина ушла от нас, – ответила я.

– Что? – ахнула она.

– Жена Хозяина, Ингрид, или как ее там, она ушла.

– Нет! – в ужасе воскликнула леди Бриггс. – Когда?

– Да, – подтвердила я. – Некоторое время назад.

– Но почему мне никто не сказал?

И я изложила ей всю печальную историю, свою версию, но заставила поклясться, что она не проболтается.

– Она открыла новый пансион под названием «Новый лужок» и переманивает всех наших перспективных пациентов, – сказала я. – Вот почему здесь странная атмосфера.

– О, дорогая, дорогая, это очень плохие новости, – простонала мисс Бриггс, озираясь и пощелкивая. – А Лазарь? (Она имела в виду золотистого ретривера.)

– И Лазарь тоже ушел с ней.

И тогда леди Бриггс закрыла ладонями лицо и заплакала, и я поняла, что ничего у нее не получится, натянула ей панталоны обратно и попыталась развеселить, надув пузырь из жвачки. Как-то раз мне удалось выдуть просто громадный, и она прямо покатилась со смеху, но когда надо, жвачка оказывается слишком жеваной, и пузырь лопнул, облепив мне губы, поэтому я просто пересадила ее обратно на кресло. Она попрыскала себя одеколоном «4711». На миг я встревожилась, не случится ли с ней мини-инфаркт и не позвать ли на помощь, но после нескольких глотков воды она пришла в себя и попросила подать ей коробки с полки. Коробки были набиты старыми документами и фотографиями, которые она любила перебирать в стрессовой ситуации, когда приходил доктор или когда принимала слабительное.

Я растревожила ее и теперь сама встревожилась. Чтобы собраться, прилегла на минутку на ее кровать. Это было в порядке вещей. Леди Бриггс никогда не возражала, чтобы сестры передохнули у нее в комнате. Ей даже нравилось. То же касалось и отдельного телефона, имевшегося в ее распоряжении.

Очевидно, информировать леди Бриггс о бегстве Жены Хозяина и последующих событиях мне не следовало. И хотя я не из тех, кто считает честность лучшей политикой, но, спустившись вниз, я сразу же рассказала остальным, сидевшим за столом, какая я идиотка.

– Леди Бриггс очень огорчилась, узнав про Жену Хозяина и прочее, – призналась я.

– Мы пытаемся оградить от этой информации пациентов, – сказала Эйлин.

– Да, знаю, простите, я думала, ей будет интересно.

– Не переживай, – улыбнулась Эйлин.

– Хозяин не хотел, чтобы она знала, – осудила меня Матрона. – Тебе следовало держать рот на замке, Лиззи.

Должна сказать, в «Райском уголке» все, за исключением Матроны, снисходительно относились к ошибкам, особенно к глупостям медицинского характера, которые, по-вашему, должны бы вызвать порицания, но нет. Сестры и сами пациенты были очень участливы и вообще-то считали оплошности развлечением, хотя и доставляющим неудобства. Когда случалась забавная промашка, все смеялись, а потом наперебой начинали рассказывать нам о своих. Как в тот раз, когда сестра Гвен слишком быстро назвала выигрышные номера в лото, спровоцировав две перепалки и один несчастный случай.

Помимо того, что я едва не довела леди Бриггс до инфаркта, в тот период я еще всерьез напортачила со вставными зубами. Я слышала – в разные годы – похожие истории, так что, видимо, это распространенная ошибка, поэтому на этот счет я не особо переживала.

Я разложила зубы по пластиковым подписанным стаканчикам, поставила их на поднос, чтобы отнести помыть. Только у мистера Симмонса и мисс Тайлер имелись свои зубы, и они чистили их щеткой и зубной пастой. Я наполнила водой большую раковину и аккуратно, чтобы не расколоть, опустила туда зубы, добавила таблетку «Стерадента», хорошенько перемешала ручкой швабры и оставила отмокать на всю ночь. Все по инструкции.

Утром очень долго пришлось воссоединять зубы с их хозяевами, и хотя ничего особенного не случилось, все сочли происшествие забавным. Сестра Хилари описалась от смеха, и ей пришлось переодеваться. Ужасно потешно было смотреть, как пациенты пытаются разговаривать с чужими зубами во рту. Для меня было настоящим откровением, какие разные у людей рты, в смысле формы. Прямо как отпечатки пальцев.

Мистер Симмонс очень ловко подбирал пары челюстей по прикусу и цвету, а по изношенности жевательной поверхности угадывал, где чьи.

– У кого такая громадная челюсть? – вопрошал он.

А мы кричали в ответ:

– Мисс Стептоу!

И он передавал зубы по назначению.

Я совершала и другие ошибки. Пару очень досадных (и вовсе не забавных). Однажды я слишком рано вытерла зад даме и непроизвольно воскликнула: «Вот дерьмо!» – и это ужасно, конечно, и крайне неловко для нас обеих. Но хуже всего было, в миллион раз, когда я сказала мисс Миллз, что Зебеди, зебра без полосок, которую она видела в 1926 году в зоопарке Пейнтона и с нежностью вспоминала, была вовсе не зеброй, а просто белой лошадью с подстриженной гривой. Это было жульничество. Мисс Миллз умолкла, когда я это рассказала, и очень долго потом приходила в себя.

Странно, но история с перепутанными зубами, казавшаяся в тот момент ужасной – всем пришлось примерять зубы по очереди, как Золушкам, а мистер Симмонс заглядывал каждому в рот и приказывал: «Скажи “сосать сушку”», а потом вытаскивал челюсть и вставлял на пробу новый протез, – превратилась в развлечение, и все хохотали до упаду. А вот мимолетное замечание всезнайки про зебру до сих пор саднит. Я растоптала волшебное воспоминание и с тех пор постоянно об этом думаю.

И в то время я понятия не имела, что значит слово «плотский».

8

Собака по имени Сью

Маме было ужасно одиноко. Женщины часто чувствуют себя одинокими после рождения ребенка, особенно если родили его, намеренно нарушив договор (высказанный или невысказанный). В то время материнство было очень одиноким занятием, вы должны были поступать совершенно определенным образом, либо вас осуждали. И как только я пообвыклась в «Райском уголке», я пригласила маму на ланч. Даже в те дни, когда мне следовало быть в школе (а мама была заинтересована в том, чтобы я не прогуливала и исправила оценки), я иногда звонила ей с персонального телефона леди Бриггс и приглашала прогуляться. И она всегда соглашалась.

Она прикатывала Дэнни в коляске точно в обеденный перерыв, отличное время и для Дэнни, который дремал после своего ланча, и для нее, чтобы сжечь калорий триста. Еще одна сложная проблема материнства (для моей мамы точно) состоит в том, что в весе ты прибавила, на тебе вечно голодный иждивенец, да и ты сама вечно голодная, а потому носишься бешеной белкой, отчаянно пытаясь сжечь несколько унций жира, набранного за беременность, а стимуляторы принимать нельзя. Странно, но мне было приятно, что моя мама теперь нормального размера и переживает насчет калорий, раньше-то она была худой как палка.

Первый раз всю дорогу до «Райского уголка» она бежала. Не то чтобы мама любит бегать, но она убедила себя, что за ней гонится зловредное чудовище и если схватит ее и сожрет, то малыш Дэнни останется один-одинешенек. Явилась мама абсолютно выбившаяся из сил (но счастливая, что уцелела) и полчаса уговаривала всех попробовать «убежать от убийцы» и прочие жиросжигающие стратегии. Мои коллеги, собравшиеся за столом, – истинные бухгалтеры калорий – страшно воодушевились.

Эйлин подсела на карамельки «Эйдс», которые нужно было поедать в промежутках между приемами пищи (чтобы не хотелось есть), и всем подряд их рекомендовала вместо низкокалорийной диеты (которая, по ее мнению, вызывает запоры). А Хилари свято верила в печенье «Энерджен» с пониженным содержанием углеводов и низкокалорийный мягкий сыр с травами.

Моя мать – промчавшаяся больше мили вверх по холму, чтобы сжечь триста калорий, и признававшая преимущества стройности перед пухлостью – внезапно сказала:

– Я бы, черт побери, согласилась на веки вечные остаться жирной, лишь бы позлить мою мать и Нэнси Митфорд[15].

И тут началось веселье.

Мама крутила туда-сюда тарелку с печеньем, не взяв ни штучки, и я готова была поставить пятьдесят пенсов, что не возьмет, и я не ошиблась.

– Не понимаю, почему я должна морить себя голодом, курить и опять принимать амфетамин, только чтобы мило выглядеть в бикини?

Народ снова захохотал.

– То есть, – продолжала она, – ради кого, мать вашу, я должна оставаться стройной?

– Ради мужиков, надо полагать, – пробормотала Салли-Энн.

– Именно, – подтвердила мама. – И они могут идти к черту. – И с этими словами она закурила и отодвинула тарелку с печеньем.

Миранда была довольна появлением моей мамы. Думала, наверное, что мамина эксцентричность перевесит расовые предрассудки ее собственной матери. Но ошиблась. Персонал полюбил маму, а пациенты вскоре разузнали, что она из Бенсонов, которые Найтонские Бенсоны. Многие знавали ее отца, который был святой человек, отличный игрок в крикет и со всех сторон славный малый. Мама, по сути, воскресила их разговорами о старом Лестере и о людях, с которыми была знакома по прошлой роскошной жизни, она часто читала пациентам стихи, особенно своего любимого Альфреда Лорда Теннисона, – про одного чувака, который просит у Бога бессмертия, но забывает попросить заодно вечной молодости и становится все дряхлее и дряхлее, но никак не может помереть. Не совсем пристойно, откровенно говоря, но пациентам нравилось – ведь автор был знаменитым Придворным Поэтом.

Примерно в это время мама принесла домой восхитительного щенка колли, из бракованного помета – не обычную колли, которая так и норовит сделать что-нибудь полезное (согнать овец или предупредить хозяина об опасности), а колли, перемешанную с менее разумными породами вроде лабрадора и корги.

Сначала щенка звали Сью, потому что так назвала ее прежняя хозяйка. Она всех щенков называла в честь своих родственников. Сью уже знала свое имя и отзывалась на него, но мама захотела ее переименовать – среди знакомых были две очень противные Сью и одна пьянчужка Сьюзен. Мама сообщила прежней хозяйке, что хочет переименовать собаку. Прежняя хозяйка воспротивилась и сказала, что мама скоро забудет про гадких Сью и пьянчужку Сьюзен, но мама усомнилась – уж очень они были гадкие, эти две Сью.

Прежняя хозяйка предложила называть собаку как-нибудь похоже – например, Сюсю или Лу. Я предложила Сюзи – у нас есть прекрасная знакомая Сюзи. Мама попробовала все варианты и, придерживая мордочку Сью, произносила по очереди Сью, Сюзи, Блю и Лу.

Потом дома, уже без прежней хозяйки и ее драконовских правил насчет имени, мы выложили эту историю мистеру Холту и мама сказала:

– Ну правда, она же теперь наша собака, и прежняя хозяйка не имеет права указывать нам, как мы можем или не можем ее называть.

– Давать имя – это же весело, – сказала я.

– Вот именно. И эта собака никакая не Сюзи и не Сью. Я назову ее Жанетт.

У меня было подозрение, что собаку хотят назвать Жанетт, потому что это Дэнни должен был зваться Жанетт, если бы родился девочкой. Из рассказа Вирджинии Вульф или из песни, да неважно, короче, маме нравилось это имя. Но, к сожалению, Сью не отзывалась на Жанетт, она слишком долго пробыла Сью и в итоге так ею и осталась. Как мы ни пытались, но не смогли научить ее отзываться на Жанетт. Я называла собаку Сью, мистер Холт и сестра звали ее Сью, Джек звал ее Сью, и в конце концов мама сдалась и официально переименовала ее в Сьюзен Пеналигон – в честь актрисы из сериала «Букет из колючей проволоки» (но впервые она появилась на сцене в роли Джульетты в «Ромео и Джульетте» в театре Коннот, когда была на каникулах на Южном побережье в 1960-е).

Вы можете подумать, что мистер Холт возражал против дополнительных расходов на собаку, но в те времена люди, даже вполне благоразумные, не считали собак обузой. Собаки не считались статьей расходов.

Сью оказалась жутко шкодливой, она сжевала тапочки мистера Холта, будила его по ночам, облизывая ему щеки, а однажды проглотила носок и пришлось прыгать в фургон и везти ее к мистеру Браунлоу, который был вроде ветеринара, только без диплома, потому что бросил ветеринарный колледж по этическим соображениям, и очень дешевый (если не вообще бесплатный). Оба дипломированных ветеринара в наших краях нам не годились, потому что мама спала с ними в 1973-м – до того как встретилась с мистером Холтом и перестала быть одинокой.

Мистер Браунлоу дал Сью таблетку соды, помял ей живот и сказал, что либо носок выйдет верхом, либо низом, либо собачка умрет. Мистер Холт так беспокоился за Сью, что всю ночь не спал, дожидаясь, пока носок выйдет верхом либо низом (случилось последнее). И хотя к утру он был совсем вымотан (и случайно намазал маслом тост с двух сторон), стало ясно, насколько он любит Сью, и мама даже расплакалась от радости, потому что поняла – хотя бы в этом они единодушны. Сью проспала весь следующий день и больше никогда не глотала носки.

И вот что я заметила за многие годы: как бы страстно человек (мужчина) ни утверждал, будто не хочет ребенка или щенка, но если (когда) тот появляется, человек довольно привязывается к нему всем сердцем (примерно когда пес начинает ловить мячик, а малыш – смеяться). И, как по мне, это отличный способ принять неизбежное. У человека теперь есть ребенок или щенок, которого человек, может, и хотел бы, но без этого муторного чувства ответственности, что сопутствует любому желанию. А свое нежелание он теперь вполне обоснованно может эксплуатировать, заявляя: «Это же ты хотела этой долбаной радости!» – когда ему неохота помогать жене.

Моя мама была отважна, решительна и оптимистична, ожидая ребенка или заводя щенка, но в то же время она бывала сурова и непреклонна. Как, например, в тот день, когда получила письмо от мисс Питт с сообщением о том, что меня таки исключили из группы для дальнейшего обучения. Я внимательно проверяла почту, чтобы не допустить близких контактов между мамой и мисс Питт, но это письмо доставили ей прямо в руки.

Как рассказали потом коллеги, фургон с ревом ворвался во двор и, взвизгнув тормозами, остановился у задних дверей. Мама решительно вошла в кухню и потребовала меня. Я была в том возрасте, когда внезапное появление родителя – или любого взрослого – может только напугать. Особенно если родитель с пеной на губах призывает тебя к ответу.

Когда я вошла в кухню, мама читала письмо вслух, перед всеми, а потом спросила меня, что это означает «в сухом остатке». Я подумала про осадок в чашке, я всегда о нем думала, когда мама произносила «в сухом остатке», а она это часто произносила.

Я сказала, что, вероятно, это означает – в сухом остатке, – что я буду сдавать экзамены попроще, не для поступления в университет. И она еще раз спросила, что это означает.

– Ну, – пришлось продолжить, потому что мать ждала ответа, – я не буду изучать Шекспира, зато буду изучать гораздо более актуальные современные предметы.

И тут она взвыла, реально как в мультике.

– Ты не можешь НЕ ИЗУЧАТЬ Шекспира! – голосила она. – Ты знаешь Гамлета вдоль и поперек, ты видела настоящую Двенадцатую, мать ее, ночь, где я в чулках играла Мальволио.

– Да, знаю, – попыталась я успокоить ее. – Но давай поговорим об этом позже.

– Ты назвала свою первую морскую свинку Королевой Маб.

– Вовсе нет, – возразила я. – Это ты ее так назвала, а я звала ее Рози.

– «Но тише, что за свет блеснул в окне…»[16] – произнесла она, в упор глядя на меня. – Лиззи! Но тише, что за, мать его, свет блеснул в окне?

– «Это восток, а запад в нем – Джульетта»? – предприняла я попытку.

– «Джульетта – это СОЛНЦЕ!»

Сестры в нетерпении ждали развития событий. Миранда хихикала, но внезапно в дверях появился Хозяин и возгласил:

– «Встань, солнце ясное, убей луну-завистницу».

И, прежде чем вы успели бы проговорить «Бегите, будто вас преследует медведь»[17] (и прежде чем я успела предупредить мать о «гарантийном письме», которое она якобы отправила), я уже неслась в школу со скоростью прачечного фургона под продолжающиеся гневные тирады.

– Мне такое совершенно не нужно, Лиззи, да еще когда я пытаюсь отучить Дэнни от груди. – И мама ткнула себя в грудину.

И вот мы уже стоим в кабинете мисс Питт. Мама – с Дэнни в слинге у нее на бедре. Я – в форме и шапочке медицинской сестры. Питт, сидящая в кресле, выглядела абсолютно спокойной в сравнении с моей мамой в джинсовом комбинезоне, у которой вдобавок, успела я заметить, в районе груди расплывались мокрые пятнышки размером с монету. В комнате воняло ячменным кофе, но мамин запах (табачный дым и духи Je Reviens) побеждал.

– Я желаю объяснений, – начала мама. – Лиззи – блестящая ученица.

Прозвучало убедительно, хотя она вся трепетала.

– В нашей семье чтят Шекспира, Лиззи видела «Сон в летнюю ночь» на сцене «Викстид Парка» с Джоссом Эклендом и Ронни Корбеттом.

– Это достойно всяческого одобрения, миссис Вогел, но Лиззи крайне нерегулярно посещает школу, и это основная причина.

– Ну так она будет посещать, прямо с этого момента. – И мама обернулась ко мне: – Правда, Лиззи?

– Да, – пообещала я.

– И давайте посмотрим, до летних каникул.

– Да, – поддакнула я.

– У меня такое ощущение, что мы об этом уже договаривались, – сказала мисс Питт. – Но поскольку для вас этот момент, похоже, очень важен, я не стану принимать поспешных решений.

Мать как безумная гнала машину к дому, не прекращая орать на меня. Ей так требовалось проораться, что она забыла оставить меня в школе.

– Современная альтернатива Шекспиру! Нет, Лиззи, ты не будешь изучать никакие долбаные альтернативы! – Она врезала ладонями по рулю. – Почему ты все продолбала? Я так доверяла тебе, я тебе верила – почему ты так поступила?

Я хотела сказать, что ничего не продолбала. Хотела напомнить, что школа – это чистый ад, настоящая банка с пауками, я еле уцелела там, какое уж образование в такой атмосфере, и прогуливала я потому, что ходила на РАБОТУ, зарабатывала деньги на кофе и шампунь и прочие мелочи, которые мы не могли себе позволить, потому что это она облажалась. Ее выперли из дорогого пансиона за скандалы с заведующей, сексуальные похождения с городскими парнями и – в качестве последней капли – швыряние фруктов из окна дормитория (подобное отношение к еде в 1950-е приравнивалось к преступлению, чуть менее тяжкому, чем убийство). Учись она старательнее и добейся блестящих результатов, она могла бы претендовать на поступление в университет – как ее братья, – вместо того чтобы искать себе партию, будто она племенная кобыла.

Некоторое время мы в молчании петляли по проселкам между школой и «Райским уголком», и я напряженно обдумывала, каким образом я очутилась в той точке, откуда, возможно, начнется мое падение.

Впервые я расхотела ходить в школу, когда родился Дэнни. Внезапно школа показалась смешной и бессмысленной затеей, сводившейся к тому, чтобы крутить с парнями да сраться из-за футбола, тогда как можно было сидеть дома с прелестным малышом, которому нужна каждая секунда твоей жизни и каждая унция тебя самой, изо дня в день, а еще иногда он сбрасывает одеяльце и пяточки у него мерзнут, а порой он икает так сильно, что срыгивает молоко. И я начала прогуливать школу, чтобы посидеть с Дэнни, отчасти чтобы заботиться о нем, но в основном потому, что все остальное казалось мне теперь глупым.

Мама ничего не замечала – так могла бы вести себя бездетная мать, – потому что, наверное, удобно иметь под рукой помощника. Дэнни проснется, а я тут как тут: «Я подойду».

Я быстро стала специалистом по уходу за младенцами. Научилась курить, не вынимая сигарету изо рта, когда меняла подгузники Дэнни, – как мама, когда занималась йогой.

– Да ты просто герой, Лиззи, – говорила мама, когда я самостоятельно купала Дэнни, переодевала его и вручала ему сухарик. И так оно и было. Это была важная работа, и я чувствовала себя нужной.

А потом, когда мама вышла на работу и уезжала в своем фургоне в семь утра с термосом кофе, упаковкой хрустящих хлебцев и Дэнни в люльке, а остальные уползали в школу и в доме становилось пусто и тепло, я делала себе тосты, и ломтики хлеба надо было непрерывно переворачивать, чтобы поджарить со всех сторон. А потом мазала тосты маргарином и тоненьким слоем лаймового джема.

В первое утро, оставшись дома одна, я сожрала целую буханку хлеба для тостов, и пришлось обшарить все углы и карманы в доме в поисках мелочи, чтобы купить хлеб. Я знала, что соседка из дома напротив, миссис Гудчайлд (бывшая мамина подружка, которая однажды увидела, как мама писает в раковину), может заметить мои манипуляции в кухне, поэтому не включала свет и передвигалась согнувшись. И так я прогуляла целую неделю.

Одиночество оказалось поразительным новым опытом после пятнадцати лет толкотни и тесноты, а тишина – просто волшебной роскошью. Не могу сказать, что мне это так уж нравилось, – мне было одиноко, я не привыкла к тишине, – но школа была хуже, и чем дольше я прогуливала, тем труднее было вернуться туда.

В конце первой рабочей недели мама решила, что все же не в состоянии вернуться к прежней деятельности, и, прогуливаясь перед домом с люлькой в руках, сообщила, что покончила с прачечной «Подснежник», поскольку они не желают оказывать поддержку работающим матерям, и у нее в планах начать новый бизнес – по очистке деревянных поверхностей. Я помогла ей вытащить из багажника расписной сундучок и маленький лакированный стол, и после того как Дэнни получил свою бутылочку и уснул, она покрыла сундук толстым слоем «Нитроморса»[18] и поинтересовалась, почему я не в школе. У меня была уйма времени придумать объяснение, но я решила сказать правду.

– Настроения не было.

Мама приготовила нам по чашке эконом-кофе, и пока «Нитроморс» делал свое дело, растворяя слой за слоем глянцевую краску и заполняя дом едкими парами, мы беседовали о жизни: о людях, детях, собаках, школе.

– Не профукай жизнь, Лиззи, – сказала мама. – Пожалуйста, не профукай.

– Ни за что, – заверила я.

– Обещай мне, что у тебя будет замечательная жизнь.

– Обещаю, – сказала я.

И я правда так думала. Но потом столкнулась с Мирандой Лонглейди, мы с ней пошли в «Райский уголок», и я устроилась на работу.

Мама подбросила меня до «Райского уголка» как раз вовремя, чтобы я успела закончить свою смену. Потом пришлось делать двойное задание по биологии. А потом мама читала мне рассказ, который она написала, – «Современная альтернатива», о девочке, которая вернулась в Древнюю Грецию, прихватив в качестве путеводителя исключительно «Питера и Джейн»[19].

9

Электрическая плита

Мистера Симмонса неожиданно забрали. Официально он не выздоровел окончательно, но жуткая мисс Питт пришла и забрала его. Он не хотел уходить, и слышны были препирательства и крики, и, если верить Матроне (а это не всегда следует делать, как известно), Питт тащила его силой, и они с дружком, семейным доктором, уволокли его. Я видела, как они вели мистера Симмонса по выщербленным плиткам и вниз по лестнице, почти тянули. Мы с мисс Питт встретились взглядами, и хотя время было не учебное и я не делала ничего дурного, но поняла, что она затаила на меня злобу. Я по привычке вся сжалась, но потом, сообразив, что это она делает нечто недостойное, а вовсе не я, гордо выпрямилась и, уперев руки в боки, наблюдала, как она придерживает голову мистера Симмонса, заталкивая его на пассажирское сиденье докторовой машины.

– Поехали, Роджер, – скомандовала она.

А сама уселась в «ровер» мистера Симмонса и рванула с места.

Матрона героически встала на пути машины, раскинув руки, как Гордон Бэнкс в лучшие времена. И отпрыгнула с дороги в последний момент.

Меня вызвали в комнату номер 8 собрать пожитки мистера Симмонса. Заглянув в график на сегодняшний день, я с облегчением увидела, что это не мне придется сообщать Хозяину убийственную новость.

Помимо того, что отъезд мистера Симмонса сам по себе стал печальным и нервным событием, он еще и вписывался в общий негативный тренд – говоря по-деловому, – поскольку мистер Симмонс оставался единственным не сбежавшим пациентом. Трое других к тому времени уже отбыли. Все – в «Новый лужок», и трагические речи у постели больного Хозяина казались все менее забавными.

Персонал на все лады проклинал Жену Хозяина. «Она ворует наших пациентов», – твердили они. И это было, в известном смысле, правдой. Родственники пациентов видели глянцевые буклеты, читали про всякие милые штучки, о которых я уже говорила (как, например, близость магазинов и увеселительных заведений), и менее очевидных преимуществах (возможность оставить машину на парковке бесплатно на три часа). Прежде мы слыхом не слыхивали о пациентах, покинувших (живыми) «Райский уголок», но сейчас этот негативный тренд внушал опасения. Особенно поскольку новых пациентов не поступало.

Отъезд мистера Симмонса повлиял на каждого. Некому было присмотреть за плитой, проверить, достаточно ли у нас консервированных грейпфрутов в кладовой (и если нет, сгонять за ними на своей машине во Флэтстоун), и держать наготове чайник с кипятком в любое время дня и ночи.

Сестра Гвен выложила Хозяину правду-матку.

– Заведение чахнет и приходит в упадок, – заявила она, ну что-то в этом роде. – Либо вы уполномочите меня навести здесь порядок, либо я увольняюсь, невозможно работать в таком хаосе.

Хозяин сказал, что Гвен берет его на испуг. Он не верил, что она действительно уволится, и хотел, чтобы всем по-прежнему руководила Матрона, потому что его устраивал ее неторопливый расслабленный стиль. Тогда Гвен подала в отставку и ушла, даже не отработав смену.

В период процветания в пансионе проживало более пятидесяти пациентов, и почти каждый день один из местных семейных врачей присылал сюда пожилых мужчин на шестинедельное послеоперационное восстановительное лечение, и в девяти случаях из десяти пациент задерживался дольше – или навсегда, – потому что не мог окончательно вернуться к прежнему состоянию. Либо им просто нравились вид из окна, местные порядки, всякие шуры-муры, булочки, паб, сестры и шоу по телевизору.

Плюс еще и неиссякаемый поток одиноких старых дев. У которых не было преданных дочерей или сыновей, желающих помочь им дожить век в их собственном доме или забрать к себе. Итак, одинокие и беззащитные дамы стекались сюда за видами и обстановкой, величественностью старого особняка, увитого плющом, вековыми каштанами и историей, художественной плиткой на полу, резными балюстрадами и запахом полироля, витавшим в воздухе. И надеждами на уроки рисования, домино, лото и ежедневные свежие фрукты.

А когда пациенты умирали, им на смену прибывали новые миссис и мистеры ограниченного срока хранения – вплоть до настоящего времени, пока они не начали предпочитать «Новый лужок».

А потом, будто и без того было недостаточно плохо, внезапно слегла мисс Бойд, и ей, по всему видать, требовался особый медицинский уход и, пожалуй, кровать с противопролежневым матрасом, который Хозяин только что продал, и теперь пришлось взять напрокат за сумасшедшие деньги в сельской больнице. А сестра Гвен, сопровождавшая самых больных пациентов в их последние дни и часы, уволилась.

Даже сам дом словно почуял, что дела плохи, потому что погасла плита, а угольщик отказался привозить уголь, пока мы не заплатим по счетам, и не было мистера Симмонса, чтобы поговорить с ним своим красивым голосом диктора Би-би-си, который мы ценили за редкий скрипучий тембр, идеальный для сообщения грустных новостей.

И нам пришлось готовить в остывшей кухне на маленькой электроплитке.

10

Фунтовая банкнота

Никто особо не любил Матрону – полагаю, это уже ясно. Никто не видел в ней несчастную старую женщину, которую видела я. Основная проблема состояла в том, что она была уродливой, жирной, злобной сукой и носила корсет, похожий на рыцарские доспехи. А еще она была снобкой – это невозможно скрыть. Не могла заставить себя пользоваться общими кружками и даже мыть свою персональную чайную чашку общей губкой и вытирать общим полотенцем. Она вытирала чашку бумажным полотенцем и ставила отдельно в углу буфета.

Она странно выглядела, а ведь человека воспринимаешь в первую очередь по его виду. Она носила солнечные очки в помещении и говорила дурацкие неприятные вещи.

Но главной проблемой было ее вранье. Ей казалось, что если закрыть глаза, никто ее не заметит, и потому врала, врала и врала. Если уж совсем начистоту, в те времена вранье было обычным делом. Люди раньше врали больше, чем сейчас. Я врала. Люди были вероломны, как моя мама, нарочно забеременевшая вопреки договору «никаких детей» с мистером Холтом и считавшая, что ничего особенного не сделала, и ожидавшая, что он тоже так думает. Это было до того, как люди придумали, что в отношениях важна честность. Никто не советовал новобрачной: «Скажи ему, что тебе не нравится ожерелье, будь честной, скажи, что хотела бы поменять его на что-нибудь другое» или «Строй отношения на прочной основе доверия и правды». Такого никто не говорил. Предпочитали скрывать истину под слоями невинного лукавства и молча носить ожерелье, которое терпеть не можешь.

В те времена люди, которые не лгут, были всем известны и их считали неприятно честными и эксцентричными или агрессивными.

Но лживость Матроны не имела себе равных. Ее вранье было совсем детским – бессмысленным, и бахвалистым, и абсолютно бесстыдным, и без всяких признаков какого-либо заранее продуманного плана.

Но, несмотря на всю неискренность Матроны, ненадежность, снобизм и бестактность, я верила тем крошечным обрывкам истории, что она мне рассказала, и невольно симпатизировала некоторым фрагментам ее ущербной натуры, и мне нравилось, что я нравлюсь ей. Когда мисс Питт за прогулы вытурила меня из школьной команды по нетболу, Матрона предложила позвонить мисс Барнс, преподавательнице физкультуры, в мою защиту – сказать, какой я классный игрок, что чистая правда. А до этого – когда мы с Мирандой играли в важном матче против школы Лонгстона – Матрона явилась в своем парадном платье со всеми украшениями и орала, и болела, и свистела, сунув в рот пальцы, как мужик, и обзывала наших соперников идиотами и жуликами. И хотя ее присутствие подстегнуло и помогло нам победить, об этом впоследствии не вспоминали.

Мне нравилось, что она всегда носила только форменное платье и ничего другого, потому что зачем, если оно ей к лицу? Темно-синий, отороченный белым, отлично подходил к ее ирландским глазам, никакой другой цвет не подчеркнул бы так ее достоинства, и никакой иной фасон не был бы так удобен. А в карманах отлично помещаются сигареты и зажигалка, и, разумеется, никаких ежедневных мучений, что надеть.

– Викарий ходит в одном наряде каждый день и даже в магазин, – говорила она. – Так почему мне нельзя?

Когда Матрона сообщила мне между делом, что мистер Гринберг предложил ей стать его пожизненной компаньонкой, я порадовалась за нее, но почудилось, что она врет. Казалось неправдоподобным, что такой благородный пожилой джентльмен, с водянистыми глазами и с газетой «Таймс», слегка подрагивающей в морщинистых руках, захочет иметь дело с Матроной, и ее матерщиной, и пыхтением, и длинными серьгами. Но слова прозвучали искренне, и я понадеялась, что так оно и есть, потому что это стало бы ответом на молитвы Матроны (в прямом смысле – я сама слышала) и означало бы раз и навсегда, что она может больше не беспокоиться, что закончит жизнь в приюте Святого Мунго, как ее неизвестная бедная подруга – на которую она не переставала ссылаться, – у которой не осталось ничего, кроме имени, намертво забытого Матроной.

Вдобавок она перестала бы нам надоедать.

Я обсудила этот вопрос с мистером Гринбергом в банный день – вопрос его грядущего отъезда. К моему удивлению, он решительно подтвердил версию Матроны. Сказал, что уезжает в пятницу-субботу, и да, сестра поедет с ним, но в подробностях немного запутался. Явилась сестра Хилари с банкой увлажняющего крема, и мы загрузили мистера Гринберга в ванну. Хилари отиралась рядом, что ужасно, конечно, потому что она велела мистеру Гринбергу тщательно вымыть его «солдатика». А мистер Гринберг не понимал, что она имеет в виду.

– Помойте солдатика, мистер Гринберг, – сдавленно хихикала она. – Он сам себя не помоет.

Потом Хилари принялась комментировать явную неготовность мистера Гринберга к жизни дома.

– Как он будет справляться в одиночку? Ему нужно еще не меньше двух недель.

– О, но с ним поедет Матрона, – выпалила я. – Она станет его компаньонкой.

Пока мы болтали, сестра Хилари выбирала из куска мыла волосинки и крошки, но, услышав мои слова, замерла, только глаза двигались, медленно выкатываясь из орбит, пока не застыли, уставившись на меня.

– Как мило. Я очень рада, – произнесла она, широко улыбаясь. – Но, Лиззи, полагаю, нам не стоит распространяться об этом, ладно? Не думаю, что Матрона хотела бы афишировать эту весть.

Я согласилась с Хилари. Вообще-то ровно в тот момент, как из меня вырвались эти слова, я почувствовала, что не надо было этого делать, и мне полегчало от участливого понимания Хилари.

– Да, ты права, – сказала я. – Лучше пока не болтать.

– Да, мы же не хотим рисковать, ведь все эти вещи, они, так сказать, финансового характера.

Совершенно верно. Хотя я не слишком уважала Хилари, сейчас почувствовала некоторую связь с ней и вообразила, как мы становимся подружками, болтаем, слушаем ее пластинки Джаспера Кэррота[20], стряхиваем пепел в ее напольную пепельницу в виде Бетти Буп[21], которую она отыскала на рынке и привезла на автобусе, и водитель заставил ее заплатить за пепельницу – потому что она была очень высокая и совсем как живая и ей понадобилось отдельное сиденье.

Во вторник у нас кончились кофе, масло и «Тио Пепе». Хозяин допил остатки из всех бутылок в буфете, прикончил джин, в наличии имелось только полбутылки мятного ликера. Это было бы не так важно, потому что бакалейщику заказали доставку продуктов. Его ждали с утра, но он опоздал – явился после ланча, остановил свой фургон на дорожке, но не вынес из него заказ, как обычно, и не поставил в коридор. Он посигналил, проверил свой список, еще раз посигналил.

Кухарка вышла к нему и вернулась со словами, что если счет не будет оплачен прямо здесь и сейчас, наличными, он не отдаст нам заказ.

Матрона вылетела на улицу и начала уговаривать его, склонившись к водительскому окошку.

– У нас там наверху пятьдесят человек, а вы говорите, что мы не получим заказ? – взревела она.

Бакалейщик ответил, что именно так он и сказал.

Матрона ринулась к задним дверям фургона, распахнула их и полезла внутрь. Бакалейщик не сразу сообразил, что происходит, а потом выскочил из кабины и бросился за Матроной. После долгих криков и ругани явился Хозяин – с пепельно-серым лицом, прижимая к уху транзисторный приемник. Он направился к задним дверям фургона и заговорил с парочкой, скандалившей внутри. Бакалейщик выпрыгнул наружу, любезно подал руку Матроне, все трое прильнули к приемнику, и вид у них был такой, будто мир рухнул.

Умер Элвис. Вот что случилось. Втроем они побрели в кухню, и один из них сообщил кухарке, и она приготовила полный кофейник кофе, разбавленного накапавшими туда слезами. Элвис умер, и хотя Хозяин предпочитал Вагнера и Шуберта, в музыкальном смысле, он сказал, что не уверен, сможет ли выжить в мире, где нет больше Элвиса, и завел как бы лекцию про Элвиса, признавшись, что они с женой купили кучу его пластинок с романтическими целями – ей не слишком близка была немецкая оперная музыка, – и хотя Хозяин не поклонник популярной музыки (вообще никакой, ему даже Дэвид Боуи и «Битлз» не нравятся), они двадцать лет занимались любовью под Элвиса, а когда его жена ушла, забрав с собой пластинки, он съездил на заправку «Эссо» и купил две кассеты Элвиса, «Веселье в Акапулько» и «Элвис для всех!».

Бакалейщик сидел, опираясь локтями на кухонный стол и спрятав лицо в ладонях. Я думала, он сдерживает смех, представляя, как Хозяин с супругой совокупляются под Элвиса (как я представляла), но он и в самом деле плакал.

Хозяин помолчал, хотел было отхлебнуть, но чашка опустела, и он воскликнул:

– «Как кстати здесь кинжал! Вот твои ножны; останься в них и дай мне умереть».

Это из «Ромео и Джульетты», где Ромео убивает себя. Никто не понял, при чем тут это, и наступила тишина, пока бакалейщик не запел – или, скорее, не начал декламировать «Люби меня нежно» с бирмингемским акцентом. Кухарка, сестра Хилари и Хозяин подхватили, и у всех комок встал в горле. Это, честно, был один из худших моментов в моей жизни, даже хуже, чем свадьба дядюшки, где какая-то тетка пела по-итальянски для молодоженов на глазах у гостей. Гораздо хуже, потому что сейчас мне платили за участие в этом, и я как никогда близко оказалась к занятиям проституцией. Не то чтоб я сомневалась в искренности их горя или смеялась над ними. Вовсе нет, как раз именно потому, что я им верила. Тихонько и почтительно я мыла посуду после ланча, потому могла отвернуться и отгородиться от всего этого. Я выглянула в окно и увидела, как Матрона переживает глубокую печаль в уединении, около задней двери фургона бакалейщика, одновременно пополняя наш запас продуктов. Весь день к нам заглядывали разные люди поговорить об Элвисе. Жители деревни выходили на дорогу в надежде встретить кого-нибудь, кому можно сказать, что они поверить в это не могут. «Всего сорок два, – приговаривали они, а еще: – “Король” умер». И все такое.

На следующий день я медленно плелась по деревне, в кои-то веки пораньше, и составляла планы на ближайшее время. Я довольно быстро смирилась с потерей Элвиса, не будучи его поклонницей. Прикинула, что среда всегда была моим любимым днем недели. Отчасти из-за названия, отчасти из-за игр днем, а отчасти из-за чего-то, связанного с Винни-Пухом, но я уже не помнила, чего именно. Короче, это была среда, и я только что пришла в «Райский уголок» и застала во дворе тревожную картину.

«Остин» мистера Гринберга стоял со снятым чехлом. И был под завязку набит всяким барахлом. Что не тревожно само по себе. Просто означало, что сегодня случится день большого переезда Матроны и мистера Гринберга. Встревожило меня то, что среди барахла высилась напольная пепельница Бетти Буп, принадлежавшая сестре Хилари, и ящик «Тио Пепе». Нет, Матрона вполне могла бы умыкнуть Бетти Буп, это же культовый раритет, но она почему-то не попыталась прикрыть ее ворованным полотенцем или покрывалом. Скандал.

И вообще обстановка была очень странная, а в перерыве, за кофе, сестра Хилари была ужасно взвинчена. И непрерывно вертела свой браслет. Собрав нас за столом, она проверила, все ли на месте, прежде чем выдать свою шокирующую новость. Я думала, она сейчас скажет: «Кто-то стащил мою напольную пепельницу Бетти Буп». Но нет.

– Я подала заявление об увольнении, – сказала она.

Все ахнули.

– Завтра я уезжаю из «Райского уголка», чтобы стать компаньонкой одному из наших джентльменов.

Матрона, которая как раз протирала свою чашку бумажным полотенцем, подняла голову:

– Боже упаси, не с мистером Гринбергом – владельцем «Ателье Гринберга»?

– А с кем же еще? – сказала сестра Эйлин.

И никто не удивился – за исключением Матроны и меня.

– Но мистера Гринберга нельзя выписать до пятницы, – ухватилась за соломинку Матрона.

– Он будет под моим присмотром, дипломированной медицинской сестры, – заметила Хилари, выпуская дым через свернутый трубочкой язык.

– Сиделки, – уточнила Матрона.

– Медсестры, – огрызнулась Хилари. – Хочешь взглянуть на мой сертификат?

– Вообще-то да.

– Ага, сначала покажи свой.

И Матрона отступила, как идиотка, у которой вообще нет никакого сертификата.

– Я бы хотела взглянуть на твой сертификат, – сказала я, больше чтобы показать Матроне, что я на ее стороне, чем из желания посмотреть документы Хилари.

– Ну а ты можешь идти на хрен, – мерзко ухмыльнулась Хилари.

Хилари все утро то и дело носилась в коттедж мистера Гринберга, перетаскивая барахло и раскладывая поудобнее, пока там не появился мистер Гринберг и не помешал ей. Я видела напольную подушку, прижатую к окошку пассажирского места в «остине» мистера Гринберга (Любовь это… хотеть всегда быть вместе), и кучу плюшевых игрушек, на заднем сиденье лежало длинное кружевное платье, точно мертвая принцесса.

Матрона была страшно расстроена, но мучительно пыталась вести себя прилично, а потом оставила попытки и обрушилась на мистера Гринберга, который сидел на лавочке на свежем воздухе, дожидаясь сестру Хилари. Она встала над ним и заорала, что духу его не потерпит в этом здании. Он уже оформил документы, папка с бумагами подрагивала у него на коленях. И он, конечно, видел напечатанное там черным по белому «включая завтрак в день отъезда» и немного нервничал насчет ланча.

– Я смогу пообедать здесь, сестра? – спросил он.

– Нет, вы больше не будете обедать здесь, вы будете обедать дома с той аморальной бабой, и удачи вам! – рявкнула она. – Надеюсь, она отравит вас к чертовой матери! – И поспешно ушла, переваливаясь, пока он не увидел ее слез.

Но мистер Гринберг ничего не заметил.

Я вышла к нему, сказала, что его новая компаньонка скоро вернется и приготовит ему ланч. И он спросил, которая из сестер.

– Сестра Хилари, та, что со смешными ногами, – ответила я.

– А не та, что в темно-синем платье?

– Нет, другая, в белом платье и с забавными ногами.

Я вернулась в кухню, поставила на поднос кофе и печенье и уже хотела отнести ему, но тут меня окликнула Матрона и спросила, для кого это.

– Нет! – заорала она. – Отныне пускай его кормит и поит его пожизненная компаньонка. – Она швырнула поднос в раковину и в ярости обернулась ко мне: – А ты должна мне фунт!

11

Яйца фу-янг

Итак, четверо пациентов ушли, плюс еще пара выздоравливающих, которые поначалу планировали задержаться, отбыли домой, да еще мисс Грейнджер умерла. А отъезд мистера Гринберга и сестры Хилари стал огромной утратой. Не для пациентов, которые считали Хилари грубоватой. А вот для Матроны это означало катастрофу и полный крах планов на пенсию. Персонал тоже не обрадовался отъезду Хилари, особенно после бегства Ди-Анны и Гвен. Но трагичнее всех воспринял новость Хозяин, ибо мистер Гринберг по причине серьезных запросов и недержания обслуживался по самому высокому тарифу.

Теперь стало очевидно, что без Жены Хозяина, при которой все работало как часы, и мистера Симмонса, вносившего свой вклад, «Райский уголок» стремительно катится к закату. Персонала катастрофически не хватало, стирать было некому. Кроме того, поскольку бакалейщик больше не посещал нас из-за неоплаченных счетов, а кухарка работала исключительно когда пожелает, у нас потянулась череда дней «сегодня только пудинг». В такие дни на ланч подавали только горячий фруктовый пирог с яблоками, изюмом и заварным кремом, потому что в кладовке нашлись сотни банок с консервированной начинкой для яблочно-изюмных пирогов, да и порошкового крема и молока было в достатке. Если пациент задавал неудобные вопросы насчет сытного основного блюда, ему говорили, что он только что съел пастуший пирог и бобы, просто забыл. И никто не возражал, пироги с пудингом были вкусные.

Через пару дней после отъезда мистера Гринберга нас накрыл продуктовый кризис. На ланч не оказалось ничего, кроме имбирного печенья и консервированного горошка. Обнаружилось это только в 11:30, а ланч у пациентов в 12. Предложить яблочный пирог мы не могли, и так уже состоялось два дня «сегодня только пудинг», к тому же у нас закончились кулинарный жир и мука.

Мы нашли несколько древних банок с супом из бычьих хвостов, но у пациентов не получалось совладать с ложкой, а заставлять их пить его из чашки мы тоже не могли – уже пробовали раньше, и вынуждать их пройти через такое испытание еще раз было бы просто жестоко. С супом справлялся только мистер Симмонс, а его больше не было.

Миранда, что нехарактерно для нее, взяла дело в свои руки. Она позвонила Майку Ю в «Дом удачи» в Килмингтоне, она разговаривала по телефону в холле, а мы слушали, столпившись вокруг.

– У нас кончилась еда, дорогой, – сказала она.

Мы слышали искаженный голос в трубке, который, должно быть, принадлежал Майку, потому что с чего бы Миранде говорить «дорогой»?

– У нас осталось только имбирное печенье, – сказала она.

Вновь невнятное бормотание в трубке.

– Ты мог бы? – Она истово закивала, улыбаясь нам. – О, дорогой, правда? – А потом, прикрыв ладонью трубку, сообщила:

– Майк привезет яйца фу-янг, и куриные ножки по-китайски, и картошку.

Мы радостно закричали, и Майк, должно быть, услышал, и Миранда надулась от гордости.

– Ладно, увидимся через минутку, – сказала она и повесила трубку.

– Майк привезет яйца фу-янг, и куриные ножки по-китайски, и картошку, – повторила она, и мы опять радостно завопили.

Салли-Энн кинулась накрывать стол в гостиной, и пациенты следили за ней с радостным возбуждением.

– Уже время ланча, сестра? – спрашивали они.

Салли-Энн бормотала в ответ:

– Скоро, скоро.

А потом мы все ждали на подъездной дорожке и завопили опять, когда «датсун» Майка Ю загрохотал по решетке. Миранда опять гордо надулась, а мы все кинулись к машине. Матрона сказала, что это как во время войны, когда пекарь получал муку или кто-то привозил сахар или шоколад. И это стало уроком для нас, что даже небольшие трудности могут способствовать всплескам искренней радости. Майк Ю шел через двор, нагруженный коробками с едой. Пахло издалека. Майк не видел, куда ступает, потому что подбородок был приподнят коробками. Он нащупывал путь своими маленькими ножками, выглядывая поверх коробок. В конце концов я подхватила его под локоть и повела, сказала «осторожно, ступеньки», когда он вошел в дом, и мы двинулись по выщербленным плиткам. Не могу описать, на что это было похоже – придерживать Майка за локоть, зная его сексуальный репертуар, я даже подумала, нет ли в моем поведении эротизма. Мы быстро разложили еду по подогретым тарелкам, на которых уже громоздились кучки зеленого горошка, и понесли в гостиную, точно официанты на торжественном приеме, а Майк крикнул нам вслед: «Скажите, что это омлет, им понравится». И им понравилось.

После того как пациенты получили свое, получил свое и персонал, и всем было очень вкусно. Майк Ю не мог остаться и насладиться радостной атмосферой, потому что ему предстоял в тот день экзамен по статистике, и он ускользнул, пока сестры щебетали, ели и смеялись. Он поцеловал Миранду в макушку и подхватил ключи от своей машины.

Когда он проходил мимо, я подняла голову и сказала:

– Яйца фу-янг очень вкусные.

А он ответил:

– Я очень рад, Лиззи.

Я проводила Майка взглядом и невольно улыбалась ему вслед слишком долго. Потом оглянулась на Миранду и увидела, что она заметила.

– Я видела, как ты смотрела на Майка, и теперь мне кое-что понятно, – сказала она.

В огромную проблему превратилась стирка. Забавно, что с ней всегда так. Стирка отравляет человеческую жизнь, и людям пора бы уже найти разумное решение. Прачка сбежала, как только увидела Хозяина нагишом после ухода его жены, она весьма неодобрительно к этому отнеслась (и к тому и к другому). Женщина решила, что Хозяин завлекает ее, прогуливаясь голышом мимо прачечной. Полная ерунда, он просто направлялся на кухню пополнить запас крекеров «Бат Оливер», вот и все, и выбрал самый короткий путь, а голый был, потому что стояла жара.

Мы-то видели Хозяина голым много раз и не принимали это на свой счет. У него скандинавские гены, а для скандинавов нагота в порядке вещей, как и суицид, что гораздо тревожнее.

Грязная одежда пациентов была свалена громадной влажной, жутко воняющей мочой кучей в углу прачечной. И к тому моменту, как мы обнаружили эту кучу и поняли, что она в основном состоит из дамских платьев, те уже слишком провоняли, чтобы выуживать их оттуда и надевать по новой.

Пару дней дамам пришлось щеголять в ночнушках, а они терпеть это не могли. Мисс Бриксем плакала и требовала, чтобы на нее надели плащ, а то вдруг явится викарий, но он не явился. В общем, я вызвалась постирать, чтобы уменьшить завалы, и вынуждена была уступить Салли-Энн приготовление чая, которым я занималась с огромным успехом. Я вовсе не радовалась, потому что мне нравилось готовить чай, и я очень беспокоилась, что чай Салли-Энн будет недостаточно слабым для пациентов на диете. Или подаст она его без элегантного шика, а ведь для пациентов чай – главное событие дня. Но еще больше я волновалась, что ее чай окажется лучше, чем мой, и ее закусок съедят больше, чем моих. Салли-Энн была темной лошадкой.

Стирать я вызвалась по причине моей опытности в этом деле, я знала, какие тут могут подстерегать ловушки. Дважды, еще в детстве, я затопила весь дом, случайно окрасила в один цвет полную корзину белья, а еще меня выгнали из прачечной самообслуживания в Лонгстоне за то, что я облепила все помещение мыльной пеной. Но мои первые эксперименты давно уже были сполна вознаграждены, потому что теперь я даже находила в стирке удовлетворение. Я освоила много уловок. Например, гладить влажное белье куда легче. И потому я сначала глажу постиранное и только потом развешиваю сушиться. А с клубящимся паром и влажностью можно совладать, открыв окна.

– В такой сырости у тебя поры точно раскроются, – однажды сказала Миранда, заглянув ко мне.

Я не знала, хорошо это или плохо, поэтому просто пожала плечами.

Дома я рассказала маме о своем постирочном триумфе – хотя она и водила прачечный фургон, темперамент ее совершенно не годился для постирочного процесса. Я рассказала ей о приеме гладь-пока-мокрое, и о технике складывания крепко-встряхни, и о стирке трусов, засунутых в чулки. Сначала мама перепугалась. Сказала, что я подхватила «синдром бельевой веревки», – это такая штука, при которой удовольствие от созерцания семейных простыней и рубашек, колышущихся на бельевой веревке, перекрывает собственные желания женщины и ее стремление к равенству. Но когда я сообщила, что кристаллическая сода предотвращает «накипь на нагревательном элементе», мама схватила блокнот, нацарапала КРИСТАЛЛИЧЕСКАЯ СОДА и дважды подчеркнула. А позже она написала прелестное стихотворение о накипи и женщинах, в котором были такие строки:

В очень жаркий день, на заключительном этапе прачечного кризиса, с дороги донесся автомобильный гудок. Я выглянула. Гудок повторился еще дважды. Потом к дверям подошел шофер и сказал, что не готов въезжать на своей драгоценной машине во двор – ему не нравится состояние решетки, лежащей на дороге.

Он сообщил, что привез пожилого джентльмена из Королевской больницы и ему нужно как можно скорее выгрузить пассажира. Я пошла за ним и увидела дремлющего на заднем сиденье мистера Симмонса: на запястье больничная бирка, на сиденье рядом маленькая холщовая сумка и две фотографии в рамках, а на коленях – пластиковый конверт с медицинскими документами.

Я была на седьмом небе от счастья. Вопила и хлопала в ладоши.

Таксист выглядел ошарашенным.

– Вы что, его знаете? – спросил он.

И я сказала:

– Да, он пациент, который ушел, а теперь вернулся. – И почувствовала себя полной дурой, потому что на глаза навернулись слезы.

Я ласково разбудила мистера Симмонса, и он тут же принялся выбираться из машины. Шофер жевал крекеры «TUC», и вытирал соленые пальцы прямо об штаны, и не делал попыток помочь. Помня правило не поднимать пациентов в одиночку, я попросила мистера Симмонса подождать минутку и бросилась за помощью.

Матрона сидела в гостиной, подсчитывая свои премиальные табачные купоны, а мисс Бриксем (наш лучший коллекционер) помогала. Она была уже на четверти пути к мини-столику для пикников со складными ножками. Я поздравила ее и сообщила, что к нам прибыл на такси выздоравливающий пациент. Я не сказала, что это мистер Симмонс, потому что не хотела взбудоражить мисс Бриксем и купоны.

Матрона возразила, что мы никого не ждем.

– Скажи таксисту, пускай везет ее куда-нибудь еще, а лучше всего, обратно в больницу, – заявила она.

Таксист, который подошел к дверям и все слышал, крикнул в ответ, что никуда он пациента не повезет, потому что ему еще нужно доставить коробку сигар «Хамлетс» и шоколад «Афтер Эйтс» в поместье Энгельберта Хампердинка[22] в окрестностях Оудби. Матрона не поверила. Она не могла вообразить себе Энгельберта курящим – а как же голос?

Таксист объяснил, что сигары не для самого Энгельберта, а для его приятелей, мировых звезд, которые рыщут там повсюду и никак не могут дойти до магазина на углу. И решительно зашагал к машине.

Я следом. Мистер Симмонс уже совсем проснулся, но выглядел больным и бледным.

– Похоже, в гостинице нет мест, – проговорил он.

– Нет-нет, комнат много, – заверила я. – Просто заведение по-прежнему в кризисе, даже хуже стало с тех пор, как вы уехали, и Матрона подсчитывает свои табачные купоны.

Он опустил голову на подголовник. Я улыбнулась и спросила, могу ли что-нибудь сделать для него. Он прикрыл глаза и тихо вымолвил:

– Не могу ли я попросить стакан воды?

Я метнулась в дом. Матрона перевязывала резинкой маленькие рулончики купонов. Нахмурилась при виде меня.

– Я только дам ему стакан воды, – сказала я.

– Ему?

– Да, пациенту, это мистер Симмонс, – прошептала я. – Помните его?

– Ну конечно, я его помню, но ты же сказала, что это женщина, бога ради, ведите его сюда, сестра, – возгласила она. – Я-то думала, это дама.

– А какая разница, девчонка это или парень? – вновь возник в дверях таксист.

– Для мистера Симмонса у нас сколько угодно места, – фыркнула Матрона.

Сестра Эйлин помогла мне пересадить мистера Симмонса в кресло-коляску, и мы попытались протолкнуть кресло через французское окно, но колеса оказались совсем сдуты, не удалось преодолеть препятствие, и после нескольких попыток мистер Симмонс просто встал и вошел в гостиную своими ногами. Матрона прикинулась, что изучает его документы. Мистер Симмонс был первым пациентом, которого она лично принимала, и, думаю, она была растерянна.

– Итак, мистер Симмонс, здесь говорится, в ваших бумагах, что вы диктор, – сказала она. – Это что-то связанное с сельским хозяйством?

– Нет, диктор радио и телевидения, – едва слышно прошептал мистер Симмонс. Крошечные белые цветочки украшали его прическу, они обсыпали его голову, когда я врезалась креслом в кусты, пока катила по дорожке.

– Оооо, это прекрасно, – сказала Матрона.

– Мне сделали хирургическую коррекцию паховой грыжи, – сообщил мистер Симмонс.

– А вы знакомы с Вэлом Дуниканом?

– Я о нем слышал, – с трудом пробормотал мистер Симмонс.

– Но не знаете его лично?

– Лично – нет.

Мы с сестрой Эйлин пошли наверх приготовить мистеру Симмонсу комнату номер 8. С тех пор как он уехал, там никого не было, так что нужно было лишь слегка проветрить. Постель выглядела нормально, поэтому я только перевернула подушки и побрызгала освежителем воздуха и инсектицидом. Протерла листья фикуса, немножко полила его, и вскоре мистер Симмонс уже восседал в кресле у маленького окошка. Я убрала две картины, висевшие в комнате, – гравюры с Блю-Боар-лейн и ратушей Лестера, – чтобы освободить место для тех, что он привез с собой. Одна – рисунок самолета Sopwith Camel, а другая – отвратительная мазня, изображающая подозрительного косоглазого спаниеля, сидящего у маленького стола.

– Как мило, – сказала я, поднимая картину со спаниелем. Она была воистину ужасная, но я хотела быть любезной после стольких недоразумений и неловкостей. Эта собака напоминала мне пса по кличке Тарк, который ни с того ни с сего покусал моего младшего брата. Хотя не припомню, был ли Тарк косоглазым.

– Она называется «Олаф с крекером», – сказал мистер Симмонс. – Моя последняя жена нарисовала.

– Мило, – повторила я.

– Так что тут происходит? – спросил мистер Симмонс.

Я рассказала, что бакалейщик нас бросил, что мы живем на пирогах с яблоками и изюмом и что Хозяин, кажется, время от времени впадает в подобие комы. Мистер Симмонс поморщился и сказал, что как только будет в силах, он вернется к обязанностям квартирмейстера и совершит налет на оптовый супермаркет. А пока мы могли бы наворовать в его саду ранних слив для пирога, чтобы отдохнуть от яблок.

Я рассказала ему про кризис со стиркой и что я уступила свои обязанности по приготовлению чая, упомянула и про смерть Элвиса, но про это он уже знал, что показалось мне добрым знаком, пока он не спросил, а в какой комнате жил Элвис.

12

Паркеровское кресло мистера Фримена

Одно из золотых правил, что я усвоила в день первый, было о важности не демонстрировать, кто из пациентов у меня в любимчиках, а кого я недолюбливаю. Сестры должны вести себя как родители со своими чадами и никогда не давать подопечным почувствовать себя каким-то особенным, не то что любимчиком. У меня на этот счет имелись серьезные сомнения, я-то всегда знала, чьим любимчиком была – или не была. В начальной школе одна учительница любила меня больше остальных в классе, я догадывалась об этом по тому, как по-доброму она хихикала надо всем, что я говорила, а у одного инструктора по верховой езде я любимицей точно не была – он всегда так сдержанно усмехался. Как и наш первый учитель фортепиано.

Инстинктивно и абсолютно, целиком и полностью я знала, что у мамы я любимый ребенок, и дело тут было не в каких-то особенностях мимики, просто я ее прекрасно понимала. Она, разумеется, никогда этого не признавала и настаивала, что любит нас всех одинаково. Мама часто говорила, что если бы мы все тонули в реке, она оказалась бы в безвыходном положении, не зная, кого спасать первым. Вообще-то это было ее вечным страхом.

Итак, сколь бы важным ни было правило не иметь любимчиков, я не могла преодолеть симпатии к определенным пациентам. Несмотря на возраст и сопутствующие ему проблемы, мисс Миллз была жизнерадостной и очень милой, и говорила она с лестерским акцентом, отчего производила впечатление простушки, а заодно и совершенно нормальной. Мисс Миллз была сообразительной, живо интересовалась мистером Каллагэном[23], профсоюзами и так далее. Она была из тех старушек, что встречаешь на улице, или вроде чьей-то бабушки. Колени у нее не гнулись, навсегда скрученные недугом типа артрита. Миранда говаривала, что она выглядит так, будто присела помочиться, а ветер сменил направление.

Я познакомилась с мисс Эммой Миллз в день первый, когда меня попросили совершить с пациентами «облегчительный цикл». Мисс Миллз дремала в кресле-коляске, прикрыв колени вязаным пледом. Когда я наклонилась позвонить в ее колокольчик, чтобы позвать помощницу, она проснулась и прижала ладошки к сердцу.

– Фанни-Джейн! – воскликнула она. – Вот те на! – И рассмеялась тихим смешком. – Фанни-Джейн! – Поскребла своими узловатыми пальцами в волосах, выудила оттуда пару заколок и поправила прическу.

– Алло, мисс Миллз, я пришла отвести вас сделать пи-пи, – сказала я. – Сейчас дождемся помощницу.

– О, Фанни-Джейн, ты по-прежнему похожа на глазастую кошечку мисс Моппет, – весело фыркнула она.

Старики так шутят – совсем не смешно, но шаловливо. И все время, что мы общались, она считала меня своей сестрой, и сначала я постоянно напоминала ей, что я не Фанни-Джейн, но всякий раз, когда она меня видела, сразу оживлялась и светлела лицом: «А, Фанни-Джейн!»

Сперва я не знала, следует ли мне мириться с этой историей про Фанни-Джейн. Сестра Эйлин сказала, что лучше всего не спорить с ней, но вместе с тем не поддерживать иллюзию. Со временем, если мисс Миллз заводила свое «О, Фанни-Джейн, посмотри на летнюю луну», а она обычно выдавала что-то в этом роде, я устремляла взор на луну и говорила: «О боже, какая она красивая сегодня». Я никогда не «входила в роль» Фанни-Джейн, хотя на некоторое время «Фанни-Джейн» стало моим прозвищем.

После ухода Жены Хозяина и сестры Ди-Анны в «Райском уголке» ощущался дефицит персонала, и хотя стало всего на двух человек меньше, разница оказалась огромной. Матрона, принявшая бразды правления, была слишком усталой и суматошной, чтобы разумно разрешать проблемы. Она все чаще и чаще ставила на дежурство Миранду и меня, особенно с началом школьных каникул. И вскоре Миранда, несмотря на то что ей было не по себе среди пациентов, тоже почувствовала себя в «Райском уголке» как дома, и пока ее контакты с пациентами сводились к минимуму, она была счастлива: во-первых, зарплата, а во-вторых, Майк Ю взял на себя роль бесплатного помощника, который всегда-под-рукой.

В «Райском уголке» я чувствовала себя прекрасно, и чем больше времени я там проводила, тем меньше мне хотелось возвращаться в школу после летних каникул – к школьным интригам, унижениям, приказам вынуть жвачку изо рта перед входом в класс, особенно если накануне ты припудривала антисептиком у женщины под грудью для предотвращения грибковой инфекции и заработала 2,80 фунта на крутой комбинезон механика с нашивками Castrol GTX и SPT, который видела в «Челси Герл» за 6,99.

Но, как бы мне ни нравилось в «Райском уголке», о ночных дежурствах я никогда не мечтала и знала, что мама едва ли одобрит их, но, видимо, больше некому было работать.

– Ты ведь не против подежурить ночью, правда? – спросила сестра Эйлин.

– Одна?

– Ну да, но мы же будем у себя наверху, телик смотреть или что мы там делаем обычно. – И добавила: – Ну или в паб пойдем.

– Может, в первый раз мне подежурить вместе с кем-то, чтобы я знала, что делать?

– Да нет, ты справишься. Просто согрей молока, собери зубы, и вся ночь в твоем распоряжении. Можешь посмотреть «Улицы Сан-Франциско» или что хочешь.

– «Улицы Сан-Франциско» больше не показывают, – возразила я.

– Ночь – это твой шанс, – поддакнула Матрона.

И вот вечером следующей субботы, когда сестра Эйлин ушла в кино со своим парнем – с мерзкими усиками, – а остальные потянулись по тропинке в «Пиглет Инн», я стояла на низенькой табуретке перед большой плитой (которая опять работала благодаря углю, привезенному Майком Ю) и помешивала в котелке молоко для «Хорликс» и какао.

Персонал, работавший до 20:00, уложил в постели тех, кого следовало уложить. Пациенты пободрее вместе с Матроной смотрели «Шоу Вэла Дуникана» – она с ума сходила от Вэла Дуникана и говорила, что это самая успокаивающая личность на телевидении, а все благодаря его уверенности и горделивой прическе. Остальные пациенты расслаблялись в оранжерее Хозяина с книжками «Алверсткрофт»[24] в руках.

Ночное дежурство – это будто все начать сначала. Я обошла пациентов с напитками и поняла, что нужно было сделать погорячее, потому что некоторые пожаловались, что питье остывшее.

Пришлось поить мисс Лоусон из чашки с носиком, и на это ушла уйма времени, потому что она уже лежала, а я не хотела, чтоб она поперхнулась. В итоге пришлось звать Матрону помочь приподнять ее на подушки.

Матрона разозлилась.

– Не желаю, чтобы ты меня дергала, когда я смотрю свою передачу, только потому, что ты слишком хилая, чтоб поднять пациента!

Я ничего не сказала, но чувствовала себя беспомощной и виноватой.

Мистер Симмонс, увидевший, что я несколько взвинчена и расстроена, пошел за мной в кухню и дал простой и разумный совет, по части которых он был большим специалистом.

– Сначала приготовь и подай питье в поильниках, до того как начнешь готовить для остальных. Потом подогрей хорошенько молоко, сначала отнеси напитки наверх, а внизу подай потом. Затем попей сама. Так делают все ночные сестры. Потом собери чашки, вымой их и подготовь на утро подносы для завтрака.

Появившейся на кухне Матроне явно не понравилось, что мистер Симмонс наставляет меня, и она постаралась перехватить инициативу.

– Похоже, вы выздоравливаете, мистер Симмонс, – резко сказала она. – Ступайте уже.

Матрона постучала пальцем по списку для завтрака, прикрепленному к дверце большого холодильника. Там было детально прописано, какой пациент что именно попросил на завтрак, когда поступил сюда. Кто-то, к примеру мисс Тайлер, заказал копченую лососину и чашечку «Эрл Грея». Но Матрона продемонстрировала мне список только для того, чтобы сообщить, что на него не надо обращать никакого внимания.

– Даешь всем одно и то же и сильно облегчаешь себе жизнь.

Сама Матрона на завтрак подавала маленькую вазочку с дольками консервированного грейпфрута, хлеб, масло, джем и чашку чая. Она даже помогла мне намазать хлеб маслом и джемом на утро, после чего распорядилась:

– А сейчас ступай в комнату отдыха, сестра. А я – в койку. Спать, спать.

Около десяти вечера я помогала мисс Миллз с корсетом. Она забыла его снять, ложась, корсет весь перекрутился, и она застряла в постели, пристегнутая к покрывалу сотней мелких корсетных крючочков.

– Лежите спокойно, – командовала я. – Я вас чуть-чуть поверну.

Я уже высвободила половину крючков, когда наверху задребезжал звонок, еще и еще. Я заработала пальцами быстрее, но звонок не унимался. И я поспешила глянуть, кто звонит. Оказался мистер Мерримен из номера 7, выздоравливающий пациент в отдельной комнате. На него нельзя было не обращать внимания – он более-менее нормальный, со сломанным запястьем в гипсе и с телефоном у кровати. И если он начнет звонить в полицию, это будет исключительно моим «счастьем». Он такое уже проделывал раньше, приняв Матрону за грабителя, и приехал констебль, и нам пришлось объясняться, что это ложная тревога.

Я попросила мисс Миллз обождать и помчалась наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Дверь в комнату мистера Мерримена оказалась заперта. Я постучала, позвала, еще раз постучала. Наконец дверь приотворилась, и я увидела перед собой Матрону – вся такая взвинченная, будто занималась сексом на сеновале, мистер Мерримен лежал в постели, и вид у него был такой, как если бы он привидение увидел.

– Спасибо, сестра, – сказала Матрона, загораживая мне обзор. – С мистером Меррименом все уже хорошо, ему просто требовалась помощь с поручнями кровати.

В эту минуту Матрона напомнила мне маму, я смотрела на нее слегка озадаченно – мой разум анализировал увиденное.

– Вали отсюда нахрен, маленькая любопытная сучка, – прошипела Матрона.

Я вернулась в спальню к дамам отстегивать дальше мисс Миллз, там меня ждал очередной выговор.

– Ты понеслась наверх, Фанни-Джейн, как будто они там королевские особы, – пожаловалась мисс Миллз. – И бросила меня тут, привязанную, точно паршивую овцу.

Чуть позже Матрона спустилась приготовить себе и мистеру Мерримену по чашечке «Овалтина»[25]. Извинилась, что обругала меня.

– Прости, сестра. У меня бывают жуткие перепады настроения, это гормональное. Без обид?

– Все в порядке, – сказала я, этим и ограничившись.

В полном изнеможении я устроилась в обитом плюшем кресле мистера Фримена и некоторое время смотрела телевизор…

…а когда проснулась, надо мной склонился мистер Симмонс.

– У тебя времени в обрез, сестра, если можно так сказать.

Я подскочила, увидела, что мерцает пустой экран телевизора, а часы показывают почти семь; я безмятежно проспала всю ночь. Мистер Симмонс, видя, что я не совсем очнулась, выключил телевизор и раздвинул шторы.

Он чрезвычайно помог, и, между нами говоря, завтрак мы приготовили вместе. Удивительно, с какой легкостью он поднимал десятипинтовый чайник, шел с ним через всю кухню и наполнял чашки, аккуратно приподнимая чайник над каждой и не пролив ни капли.

– Я уснула, – призналась я. – И проспала всю ночь.

– Да, я так и понял.

– Мне так неловко.

– Все в порядке, ты бы проснулась, если бы зазвонил звонок.

– Да, конечно. Обязательно проснулась бы, я чутко сплю.

От собственного признания мне стало легче, я почувствовала себя увереннее. Необычное ощущение.

Мы вместе разносили подносы по палатам и комнатам, но мистер Симмонс не хотел входить в палаты к дамам, потому что они там в ночных рубашках, а еще мисс Бриксем положила на него глаз и принялась бы отпускать непристойные шуточки и похабно хихикать, а его такое смущает.

Первым делом я подала поднос мисс Миллз, она же моя любимица, но та пребывала в ворчливом настроении. Сказала, что дамы всю ночь напролет трезвонили в свои звонки. В палату влезли какие-то ночные твари, как минимум две лисицы, шныряли вокруг и рылись в ее корсетах.

Я сказала, что ей, должно быть, приснилось, но и мисс Бойд приснился в точности такой же сон, и я не могла отрицать, что в помещении стоял мерзкий запах, а французское окно было широко распахнуто.

Я решила, что ненавижу ночные дежурства. Мне годятся только дневные, когда рядом есть другие люди и ничего дурного не может случиться.

13

Дутые буквы

В мою следующую дневную смену Матрона – которая была главной вообще-то – сбежала на сельскохозяйственную выставку с выздоравливающим пациентом мистером Даллингтоном, оставив на дежурстве только нас с Мирандой, а для срочных вызовов – Салли-Энн, устроившуюся с ломтиками огурца на лице перед телевизором.

Во второй части дежурства, около семи вечера, я готовила ко сну пациентов из комнат наверху – главным образом помогая леди Бриггс, у которой расческа запуталась в волосах, – а колокольчики внизу трезвонили как ненормальные. Я поначалу не обращала на них внимания, но в конце концов пришлось спуститься и проверить, в чем там дело. В дамской спальне царил полный хаос. Мисс Миллз забыли на кресле-туалете – по ее словам, сидит уже больше часа, – она вопила, что горшок врезался ей в ягодицы и она умирает. У нее половина внутренностей уже вывалилась, утверждала она, так долго она там просидела, и вокруг уже мухи летают. Одни дамы успокаивали ее, другие пытались приподнять, а она колотила их ридикюлем.

Я позвонила, вызывая помощь, подождала. Позвонила еще раз, потом пошла сама искать помощников. Вокруг все будто вымерло. Хозяин либо спал, либо скончался на своей кушетке под звуки какого-то хорала из проигрывателя. Салли-Энн в ее комнате тоже не было. Миранду я, правда, выследила: она сидела в «датсуне» с Майком Ю и целовалась. Мешать им было слишком неловко. Справедливости ради, уже на дежурство должна была заступить ночная сестра, прошло минут тридцать, но обычно за это время ничего особенного не происходит.

Мисс Миллз была тяжелой и неповоротливой, но я решила в одиночку поднять ее с горшка. Конечно, я знала, что это против правил, однако понимала, что у меня попросту нет выбора. Я попыталась найти подмогу, даже сбегала в паб глянуть, свободен ли Гордон Бэнкс. Но он был занят – играл в дартс.

В свое оправдание могу сказать, что, сидя в кресле, закованная в корсеты, мисс Миллз казалась меньше и менее тяжелой, и надо было всего-то чуть приподнять, перемещая ее с кресла-туалета на кровать. Я поставила ширму, дождалась, пока остальные дамы улягутся, и прошептала мисс Миллз:

– Я сейчас пересажу вас на кровать.

Я еще пару раз позвонила в колокольчик, просто на всякий случай, подождала, но никто не появился. Я просунула руки ей под мышки.

– О, Фанни-Джейн, ты меня не поднимешь, – сказала она.

– Полагаю, раз у вас вывалилась половина внутренностей, у меня нет другого выхода, – ответила я.

– Ладно, Фанни-Джейн, – сказала она. – Но я чертовски тяжелая, не сорви спину.

Я глубоко вдохнула, наклонила ее чуть вперед, приподняла и немножко развернула, усадив задом на самый краешек кровати, и мы замерли так, пока я переводила дыхание. Я попыталась подвинуть ее поглубже на кровати, где безопаснее, но мешал ворс на покрывале.

Ее громадные панталоны заплелись вокруг лодыжек, а негнущиеся скрюченные ноги не давали сесть ровно. Это было как возиться с Экшен-Мэном или Синди – абсолютно не годится для реальной жизни.

– Просто шевельните задницей, если можете, – пропыхтела я.

– Не могу я ею шевельнуть, – сказала она. – Я парализована ниже талии.

А потом она завалилась вперед, ее лицо оказалось прямо перед моим, я удержала ее, но ноги мои заскользили, и мы обе рухнули на пол, и хотя я смягчила ее падение, она все равно здорово стукнулась; она не закричала и не заплакала, но я и так поняла.

Мы лежали на полу, мисс Миллз придавила меня, точно рестлер на арене, и тут она тихонько проговорила: «Ой, ой, помираю я, Фанни-Джейн», а я ответила: «Нет, у вас еще много лет впереди». И она прошептала, что хотела бы, чтоб я оказалась права, ей ужасно хочется увидеть еще хоть раз, как цветет лиловая сирень, почувствовать ее дивный аромат в вечернем воздухе.

И так невыносимо это прозвучало, что я решила, что она уже помирает, а лиловая сирень – предсмертные галлюцинации.

Я попыталась вылезти из-под нее, но тут она закричала, и я увидела, что нога у нее выгнулась под странным углом, как бы в другую сторону, и в голове у меня прозвучали слова из сотен телевизионных программ: «Не двигайте пациента».

– С вами все в порядке, сестра? – окликнула меня из дальнего угла спальни мисс Бойд.

– Да, благодарю, мисс Бойд, горячие напитки скоро подадут.

– Мне позвонить в колокольчик?

– Да, да, пожалуйста, это было бы прекрасно.

Я поняла, что не надо пытаться встать, поэтому дотянулась до провода звонка, подтащила его к себе и звонила, и звонила. Прижала палец к кнопке и слышала отдаленное звяканье от пульта в холле. Мы лежали так, казалось, несколько часов.

Мисс Миллз больше не кричала и не звала на помощь. Я бормотала успокаивающие слова, чтобы отвлечь ее, и ждала. Рассматривала спальню с новой точки зрения. Высокие металлические кровати на колесиках. Изнанка матрасов, заправленных простынями по-разному, некоторые туго и аккуратно, до упора, другие просто небрежно заткнуты. Я видела, как вафельное покрывало мисс Лоусон свисает с кровати, а в другой стороне видела засохший треугольник хлеба с джемом под тумбочкой мисс Миллз. Мисс Миллз тоже его увидела.

– Ооо, – с досадой сказала она. – Гляньте-ка, вот ведь криворукая старая развалина, уронила, наверное. Простите, сестра.

Я увидела, где под плинтусом заканчивается напольное покрытие, там была длинная трещина. Весь этот беспорядок встревожил меня. Я просунула в трещину палец и потянула линолеум; я тянула сильно, надорвала чуть больше и приподняла, рассматривая, что там под ним. А под ним была прекрасная плитка. Я, наверное, слегка помешалась, потому что захотела рассмотреть мозаику и отодрала еще больше. Мисс Миллз закатила глаза, и я подумала, что она умерла, но нет, она просто пыталась рассмотреть плитку и, как и я, обалдела.

– Вы только взгляните на этот пол, мисс Миллз, – сказала я. – И в Альгамбре не найдется прекраснее.

– Фанни-Джейн, – простонала она, – достань этот засохший кусок хлеба, который я туда уронила, мне так стыдно.

– Достану, как только нас поднимут, – пообещала я.

Ширма скрывала нас от остальных дам, кроме мисс Лоусон, которая нам улыбалась. Звонок в холле тихо позвякивал, мисс Миллз перестала разглядывать плитку. Никто не пришел.

К этому времени мисс Миллз было уже худо и становилось все хуже. Я чувствовала капли пота на ее леденеющей коже, и челюсти у нее дрожали так, что зубы стучали; она была как замерзший маленький ребенок. Ее щека прижималась к моей. В какой-то момент зубы у нее выпали прямо изо рта и, будто в насмешку, шлепнулись на пол перед нами – не аккуратно сомкнутые, а распахнутые, как в мультике у «Монти Пайтон».

Некоторое время спустя я осознала, что перестала звонить, и вновь нажала на кнопку. Я стянула с кровати покрывало и укрыла нас как смогла тщательно и подложила ей под голову ее чудесное вязаное одеяло, свернув его в узел, но она все равно замерзала.

Никто так и не пришел. Я подождала и опять начала звонить. Наконец от дверей донесся голос Миранды.

– Что еще! – раздраженно и сердито рявкнула она.

Я была так напугана, что выдавила лишь «Помогите».

Она подошла, уставилась на нас и спросила, что случилось. Я попросила ее вызвать «скорую помощь». Миранда перепугалась, стащила с кровати мисс Миллз еще одно одеяло, завернула нас в него и умчалась. А я начала плакать.

– Нет, Фанни-Джейн, – утешала мисс Миллз, – все будет хорошо, обещаю.

Вернулась Миранда.

– Может, попробуем поднять ее? – предложила она.

– Нет, – возразила я, – ни в коем случае, пускай это сделают санитары.

А потом Миранда повела себя просто прекрасно и принялась без умолку тараторить, как бывает, когда произошло что-то ужасное и вы пытаетесь отвлечь человека. Она сказала, что очень переживает, что не ответила сразу на звонки, но она целовалась в машине с Майком Ю (по крайней мере, честно), а потом делала ему открытку ко дню рождения, и ей обязательно нужно было закончить, и проблема в том, что она задумала написать дутыми буквами.

Она щебетала и щебетала, и это было чудесно.

Майк терпеть не может покупные подарки, особенно открытки с готовыми поздравлениями, но очень ценит знаки внимания. Она сама нарисовала открытку – гарцующий конь на лужайке в форме сердца – и написала: С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ МАЙК Ю. С ЛЮБОВЬЮ МИРАНДА. ЦЕЛУЮ.

И все дутыми буквами, все буквы разного цвета и раскрашены с тенями и отблесками. Звучало впечатляюще, и я живо представила это себе, но лучше бы она отозвалась на звонок, прежде чем мисс Миллз выронила зубы изо рта. А потом я подумала, почему она не написала поздравление на кантонском, или мандаринском, или на каком там его родном языке.

– Не молчи, – попросила я. – Говори, пожалуйста.

Потому что это и вправду отвлекало от ситуации.

Миранда продолжала тараторить, это было немножко безумно, но все же лучшее, что она могла сделать, и я навеки ей за это признательна.

Она рассказала, что предложила Майку заняться сексом в качестве особого подарка ко дню рождения, но он отказался. Не потому что считает ее непривлекательной, вовсе нет (у них были тысячи поцелуйных марафонов), просто Майк Ю не верит в секс до свадьбы, потому что боится что-то там потерять. Что-то вечное, важное, философское или, возможно, китайское.

Я быстро спросила, а вдруг у него такая фобия, когда мужчина боится, что у вагины есть зубы, как в пасти акулы, или хотя бы как у хомячка. Мисс Миллз пробормотала «вагина». А Миранда сказала, что она о таком слышала, но у Майка такого нет. У него фобия насчет коров, и он не гуляет в полях, чтобы его не забодали, но с вагинами у него все нормально.

Я согласилась с Мирандой. Майк Ю не похож на человека, страдающего вагинофобией. Иначе с чего бы человеку с такой фобией приглашать такую девушку, как Миранда, в свой «датсун»? Он бы наверняка сторонился девушек в коротких платьях медсестер, правда же?

Постепенно разговор становился менее интересным. Никто не мог бы поддерживать подобную беседу бесконечно, и Миранда принялась перебирать события из жизни своей семьи. Как мать попыталась убить отца газонокосилкой и как однажды он случайно оставил выключенной морозильную камеру, а мать назвала его «гангстером», и я затряслась от смеха, а от этого стало больно мисс Миллз, а от этого я заплакала. Но Миранда героически продолжала. Про свою сестру Мелоди, мою бывшую лучшую подружку, которая стала мужиковатой, вступив в пубертатный возраст, как я уже раньше рассказывала, и слава богу, что наступила панк-эра и она смогла присоединиться к панкам и чувствовать себя на месте, не пытаясь выглядеть женственно.

Наконец мы услышали предупредительное бряканье решетки и поняли, что подъехала «скорая». Одновременно явилась Матрона и принялась строить из себя профессионала. Двое крепких мужчин сняли с меня мисс Миллз и уложили на каталку.

Миранда помогла мне подняться, я оперлась на нее, и мы смотрели, как мисс Миллз увозят, – одна из ее скрюченных ног торчала как обычно, а другая нет – и слышали бряканье дверей, а потом бряканье решетки. В карету «скорой помощи» вместе с ней никто не сел. Она уехала одна. Я сначала порадовалась, что меня не попросили поехать с ней, но потом разволновалась, как она там одна, без своих зубов и без пледа. Кажется, я даже возмущалась этим.

– Она не одна, – сказала Матрона. – С ней санитары.

– Но она их совсем не знает, а они не знают ее. И как быть с ее креслом-коляской, – хныкала я, – и с ее зубами?

– Кресло-коляска ей в больнице ни к чему, ее отвезут сразу в палату, – сказала Матрона.

А поскольку я не унималась, все решили, что у меня шок, и налили полный стакан хереса и раскурили мне сигарету.

Позже позвонили из лестерской Королевской лечебницы и сообщили, что у мисс Миллз подозрение на перелом бедра и сотрясение мозга, она пока останется в больнице.

– Я навещу ее в субботу – у меня остались ее зубы, – сказала я.

– Я думала, мы в субботу идем кататься на роликах? – возразила Миранда.

И тут встряла Матрона:

– К субботе она все равно помрет.

Я не хотела, чтобы Майк Ю подвозил меня на своем «датсуне». И полторы мили до дома прошла пешком – всю дорогу под горку, прямо до моей улицы, а потом короткий крутой подъем.

Старалась чем-нибудь занять голову. Обратила внимание, что живая изгородь из боярышника и терновника вдоль Коллингтон-Хилл, которая совсем полегла было зимой, когда было очень сухо, сейчас выглядит на диво пышной и здоровой. В деревне тяжело переживали за погибшие зимой деревья, но все обошлось, и животные тоже были спасены. Я восхищалась фермерами.

К субботе она помрет.

Я ненавидела Матрону. Зачем она так говорит? Мисс Миллз поправится – она просто сломала ногу. Мы с ней говорили про сирень и про линолеум, и ее явно заинтересовала вагинофобия. Но слова Матроны меня напугали. Прозвучали они очень убедительно.

Дома у нас обнаружился гость – один из маминых родственников. Событие невероятное: родственники никогда нас не навещали, и мы встречались с ними только на семейных сборищах. Сейчас у меня не было никаких сил общаться с ним. Один из тех всезнаек с вкрадчивыми манерами, которым в голову не приходит, что остальным неуютно рядом с ними, такие всезнайки очень правильные – как ребенок-зануда, который в разгар игры отказывается прыгать по стульям и портит удовольствие всем.

Я пробралась наверх, легла на кровать, выкурила одну за другой две сигареты. А потом, глядя в пустоту за нашим домом, где раньше росли три прекрасных вяза, и веревку с постирушкой, висевшей на заплесневевших прищепках с понедельника, я молилась и молилась, чтобы я не убила свою самую любимую старушку.

Наверное, я была в шоке или, скорее, захмелела после антишокового хереса, потому что сползла в холл и совершила абсолютно дикий поступок. Я вынесла телефон на крыльцо, насколько дотянулся провод, и каблуком ботинка колотила до тех пор, пока не отлетел замок, блокировавший диск. И там же, сидя на ступеньке, позвонила в «Дом удачи» – номер я помнила наизусть.

Трубку снял Майк Ю.

– «Дом удачи», – деловито ответил он.

Я молчала.

– «Дом удачи», – повторил Майк. – Чем могу быть полезен?

Я повесила трубку, поставила телефон на место и немного постояла, подслушивая, у двери гостиной. Сестра нескладно рассказывала родственнику о своей работе на каникулах.

– В этом году я работала в пасхальные дни, – чирикала она. – Но Рождество важнее Пасхи, поэтому я не возражала.

– Чтоооо? – расхохотался родственник. – Важнее?

– В смысле, работать или нет, – пояснила сестра, на этот раз смущенно.

Родственник рассмеялся еще громче.

– Рождество важнее Пасхи? Расскажи это Христу!

Я ввалилась в гостиную.

– Рассказать Христу что?

– О, привет, Лиззи, – испуганно поздоровался родственник.

– Расскажи Христу что? – повторила я.

– Что Рождество важнее Пасхи.

– Тут всем насрать на Пасху, – сказала я.

Мама ахнула (не из-за того что я выругалась, а из-за моей ярости).

– Ты в порядке, Лиззи? – спросила она и потрогала мне лоб, прикидываясь, что встревожена.

– Просто скучаю по вязам, – сказала я.

Я словно окаменела в центре маленькой комнаты, глядя в пол. Родственник кашлянул и сказал, что ему, пожалуй, пора, а я даже не обернулась на него.

Когда он ушел, я извинилась перед домашними. Мама сказала, что ей показалось, что я сошла с ума. Сестра сказала, что ей показалось, что я превратилась в нашу маму. Маме пришлось согласиться. Я рассказала им про мисс Миллз. Мама поделилась, как помогала на ослином дерби, и ослик, за которого она отвечала, взбесился и лягнул в голову жену лорд-мэра, и это попало в «Меркури».

– Она умерла? – спросила я.

– Нет, – ответила мама. – Но с тех пор недолюбливала ослов.

Как будто это почти то же самое.

Серьезность происшествия с мисс Миллз вынудила Хозяина провести одно из своих любимых мотивирующих собраний. Мотивирующие собрания – сплошной ужас. Это как смотреть странный иностранный фильм и нормально реагировать на всякие ненормальности. Но это собрание вышло более понятным. Хозяин объявил, что мы должны быть осторожны, не должны калечить пациентов и что утрата мисс Миллз может стать последней каплей.

– Мы обязаны приложить все усилия, чтобы предотвратить потерю пациентов. Не говоря уже о неприятностях и страдании, причиненных мисс Миллз. Мы просто не можем себе позволить подобного.

Он помолчал, как будто сам додумался до этого только что.

– Смерть пациентки, не требовавшей специального ухода, которая могла бы прожить еще долгие годы. Ужасно обидно.

– Она, помнится, пока еще не померла, – заметила Матрона.

– Верно, – согласился Хозяин. – Но только в «Райском уголке» ее больше нет, и мы должны откровенно признать, что наши доходы опустились ниже требуемого банком минимума. И если мисс Миллз не вернется в течение недели, полагаю, я вынужден буду связаться с ее поверенным и заморозить ее выплаты.

Он смотрел на меня, будто обращался именно ко мне. Я не дернулась и не сказала: «Что это вы на меня смотрите?» – как бывало в школе и дома. В данных обстоятельствах это было бы неуместно.

Слово взяла сестра Эйлин и сказала, что инцидент с мисс Миллз – это следствие нехватки персонала и неквалифицированности руководящих кадров. Она заявила, что пора уже трезво взглянуть на ситуацию и нанять старшую медсестру.

Хозяин сказал, что он просил сестру Гвен вернуться, но она уже получила место в «Новом лужке» у его жены и сейчас готовится к получению диплома по паллиативной помощи, что добавит солидности буклету нового заведения.

Хозяин также сообщил, что два потенциальных выздоравливающих пациента, которые навещали нас на этой неделе, приняли решение отправиться в «Новый лужок».

– Итак, прошу вас, давайте сплотимся и постараемся сохранить в живых тех пациентов, что пока остались, – сказал он в завершение. – И будем надеяться, что мисс Миллз скоро вновь будет с нами.

Я кивала вместе со всеми и попыхивала контрабандными сигаретами сестры Эйлин, но, откровенно говоря, не собиралась что-либо менять. Потом Хозяин завел речь про экономию и похвалил мистера Симмонса (который вместе с нами участвовал в мотивирующем собрании) за поездки в оптовые магазины, где тот обнаружил коробки толокняного мыла, которое обошлось в сногсшибательные три пенса за кусок, и совершенно идеальный херес вдвое дешевле, чем «Тио Пепе», и определенно вдвое лучше. В этот момент раздался звонок, это была леди Бриггс, и все обернулись ко мне. Я извинилась и потрусила наверх.

– Что это происходит там внизу? – спросила леди Бриггс.

– Ничего, просто мотивирующее собрание, – ответила я.

– Но ты огорчена, что случилось?

И я рассказала ей про мисс Миллз. Леди Бриггс выглядела потрясенной и разъяренной. Это было так странно – рассказывать старушке, которую усаживаешь на переносной унитаз, как ты помогала другой старушке делать то же самое, но уронила и серьезно покалечила ее.

– Это вышло случайно, она была очень тяжелая, – оправдывалась я. – Вас я не уроню.

– Но ты не должна была делать это в одиночку, – сказала рассудительная леди Бриггс.

– Знаю, но я была одна.

– Это место летит в тартарары, – констатировала леди Бриггс, слова эти я слышала уже не раз, но в ее устах они прозвучали зловеще.

– Мы стараемся изо всех сил, – заверила я.

Наступил день рождения Майка. Миранда вручила ему открытку с дутыми буквами, и Майку, похоже, очень понравилось. Жаль, что Миранда вручила открытку у меня на глазах – момент был довольно личный. Они поцеловались в губы, но едва касаясь. Это было исключительно сексуально, но не доставило мне ни малейшего удовольствия. Я ощутила только прилив мучительной ревности, и захотелось дать Миранде по физиономии.

Вечерами после работы я ездила домой с Мирандой и Майком в его «датсуне». Зная, какой Майк скрытный, я чувствовала себя немного неловко от того, что мне известно о нем так много – его манера целоваться, эротичность пальцев, размер ноги и т. п., – я чувствовала себя виноватой, глядя в его глаза в зеркале заднего вида, когда он проверял, нет ли машины сзади, перед тем как повернуть или затормозить. Чувствовала себя ничтожной. Но это было лучше, чем тащиться пешком.

Майк с Мирандой часто останавливались в «кармане» на дороге по пути домой – из-за матери Миранды, которая не одобряла их отношения. Обычно они занимались этими едва-касаясь поцелуями, если меня в машине не было, но сегодня просто болтали и, может, поцеловались разок-другой, пока я выходила покурить и проверить, как там живая изгородь. И я попыхивала сигаретой и придумывала названия для поп-групп или имена для своих будущих детей или воображала, что буду делать, если выиграю в тотализатор.

Утром в субботу я отправилась, как и планировала, в город с Мирандой и Мелоди, ее сестрой-однояйцевой-близняшкой. Они собирались сначала покататься на роликах, а потом поглазеть на шмотки и помаду. Я планировала навестить Эмму Миллз в Королевской лечебнице, пока они будут кататься, а потом присоединиться к ним на шопинге (думала заглянуть в C&A, приглядеть плащ и беретку). Я прихватила с собой в хозяйственной сумке вязаный плед мисс Миллз, и хотя и знала, что в больницах жара как в печке, но подумала, что ей все равно будет приятно. И взяла еще ее зубы, завернутые во влажное бумажное полотенце, чтобы не стучали.

Когда мы вышли из автобуса возле Грэнби-Холлс, Лонглейди встали в очередь на роллердром, а я побежала в Королевскую лечебницу.

И в автобусе, и торопясь по дорожке ко входу в больницу я твердила себе, что Матрона ошибается. Эмма Миллз не могла умереть к сегодняшнему дню, это просто еще одна из тех злобных гадостей, которые Матрона обожает говорить. Мисс Миллз идет на поправку, и обрадуется мне, и прижмет к себе плед, и спросит, принесла ли я мармеладки «Нью Берри Фрутс». Но, войдя в больницу, я начала опасаться худшего, что она умерла, а рядом не было никого, чтобы утешить ее в последние часы и минуты. И проклинала себя, что не пришла раньше.

В отделении «Одамес» я обратилась к дежурной сестре. Симпатичной, с рыжими волосами и ресницами, выкрашенными синей тушью.

– Мисс Миллз, Эмма Миллз, – сказала я. – Она поступила в среду вечером.

Дежурная сестра пролистала журнал и взглянула на меня:

– Вы родственница?

– Да.

– В каком родстве? – уточнила она.

– Подруга.

Сестра встала, захлопнула журнал. Я должна убедиться, что вы состоите в родственных отношениях с пациентом, сказала она, только тогда она даст информацию.

– Но я ее близкая подруга, ее единственная подруга.

Сестра перебирала бумаги и поглядывала на свои карманные часы.

– Не у всех же есть родственники, и что, получается, их нельзя навещать? – разволновалась я. – И человек не может узнать, как себя чувствует его друг и не нужно ли плед или, мать вашу, еще что-нибудь?

Мне не следовало произносить «мать вашу», потому что медсестра хлопнула ладонью по столу и объявила, что не будет разговаривать в подобном тоне.

– Дело в том, – принялась объяснять я, – что я работаю в «Райском уголке», где живет мисс Миллз, и она думает, что я ее сестра, и она будет волноваться, куда я делась, и у меня ее зубы. – Я протянула в доказательство маленький розовый сверток.

– Ой, – медсестра разом смягчилась, – так ты Фанни-Джейн?

– Да, это я!

– Погоди минутку, – сказала она и скрылась.

Вскоре еще одна сестра высунула голову в коридор и уставилась на меня, как будто первая сообщила ей, что прибыл клоун.

– Ты Фанни-Джейн?

– Да.

Новая сестра вышла из палаты и приблизилась ко мне, губы у нее были поджаты.

– Мне жаль, но мисс Миллз скончалась вчера днем.

– Ох.

– Мне очень жаль. Она спрашивала о вас, но я… мы подумали…

– Все нормально, – сказала я. – Я пойду.

И я вышла на улицу. И мысленно попрощалась с мисс Миллз. Ушла. Умерла. Все кончено. Никто не удивится. Матрона это предсказала. И больше нечего об этом думать.

Я быстро перебежала через дорогу, заняла позицию у входа в Грэнби-Холлс и принялась наблюдать, как Миранда, Мелоди и другие катаются против часовой стрелки, смеются, взвизгивают, разрумянившиеся. Песня «Моя сладкая малышка» так гремела, что смех и улюлюканье невозможно было расслышать, их можно было лишь видеть. Девчонки отлично выглядели, они неплохо катались и двигались изящно, и знали слова песни, и подпевали, и все такое.

Я ждала на остановке автобус, который отвезет меня обратно в «Райский уголок». Мне не хотелось после всего случившегося примерять плащи и береты.

Хотела бы я сказать, что присутствовала на похоронах мисс Миллз и опустила вязаный плед в ее могилу. Но нет – мы никогда не ходили на похороны пациентов. Не знаю почему, просто не ходили, и все. Не принято было.

Мистера Симмонса я застала за чтением в хозяйской оранжерее. Он был поглощен процессом и не заметил меня. Строго говоря, это помещение было запретно для пациентов, потому что здесь отсутствовали кнопки звонков и, чисто теоретически, персонал не мог должным образом следить за пациентами. Но мистер Симмонс сидел там, и я села напротив.

– Привет, – сказал он.

– Я навещала мисс Миллз, – сказала я. – В больнице.

Он чуть сдвинулся, чтобы видеть меня, и прутья плетеного кресла мерзко скрипнули.

– И как она? – спросил он.

– Она умерла вчера.

– Умерла?

– Да, – сказала я и всхлипнула.

А он быстро заморгал и уронил несколько слезинок.

Когда нет ресниц, слезы выглядят совсем иначе. У мистера Симмонса слезы стекали из уголков глаз, скапливались под набрякшими старческими веками, а потом сползали по щекам медленным потоком. Он делал вид, что ничего особенного не происходит, держался спокойно и не вытирал глаза.

– Я уронила ее. Это я виновата.

– Ты делала все, что могла, – сказал он. – Ты не должна винить себя.

Чтобы сменить тему, я спросила про книгу. Он приподнял ее, показывая обложку. Это была книжка про бизнес, называлась «Голый менеджер» и, несмотря на сексуальное название, казалась чертовски скучной.

– Интересная? – спросила я.

– Очень.

На обратном пути я заглянула в дамскую спальню подобрать засохший треугольник хлеба с джемом, который мы обнаружили под тумбочкой мисс Миллз. Забравшись под кровать, я протянула руку и тут услышала шаги. Матрона – я узнала ее дурацкие крошечные ноги: третий размер, темно-синие полуботинки.

– Я только что узнала про Эмму Миллз, – сказала она. – Мне искренне жаль.

Я молчала, мне как раз удалось подцепить хлеб кончиками указательного и среднего пальцев.

– Ты не должна винить себя. – Она наклонилась и уставилась на меня.

Я в упор посмотрела на нее:

– Я и не виню себя. Я виню вас.

Матрона кивнула, несколько раз моргнула и ушла.

Я еще полежала на полу как безумная. А потом, не в силах заставить себя пройти через кухню, пробралась в комнату номер 9 и выложила все леди Бриггс.

14

Финансовая стабильность

Сестру Салим принесло восточным ветром. Ее маленький желтый «даф» заглох на решетчатом мостике, потому что у нее не было опыта преодоления таких препятствий и она решила, что разумнее сбросить скорость, вместо того чтобы прибавить. Никто из нас не знал, кто она такая и зачем приехала, потому что Хозяин забыл сообщить, и его забывчивость – и забывчивость Матроны, или он ей просто не сказал – не позволила достойно отметить ее прибытие.

Сестра Салим, кажется, не придала значения тому, что о ней забыли, она с трудом, отбивая старую краску со стен, волокла по узкому коридору два чемодана и корзину фруктов, которую ей вручили бывшие коллеги в качестве прощального подарка. Она состояла сплошь из улыбок и пятен пота. И явилась все наладить, но, похоже, я была единственной, кто сразу это понял.

Первой представилась ей я, как будто была самой старшей здесь, – остальные безмолвно застыли, ошеломленные ее медицинским брючным костюмом (светло-зеленая туника и укороченные свободные штаны), пышной прической и самим фактом ее появления.

– Привет, я Лиззи Вогел, – сказала я, протягивая руку. – Добро пожаловать в «Райский уголок».

– Но ты же совсем ребенок, – ответила сестра Салим, беря мою руку в обе ладони.

– Я помощница медсестры, – пояснила я.

– Понятно, – протянула сестра Салим и обернулась к собравшимся.

И после того как каждая из нас сообщила, кто она такая и чем занимается, сестра Салим глубоко вдохнула и сказала:

– Очень приятно познакомиться со всеми вами. Я сестра Салим. Дипломированная медсестра, диплом МВА, полученный в Европейском центре дополнительного образования в бизнес-школе INSEAD в Фонтенбло, Франция (я не смогу передать ее акцент).

– То есть вы новый управляющий? – уточнила Матрона, занимая оборону.

– Совершенно верно, и у меня есть примерно три месяца, чтобы восстановить финансовую стабильность и получить кредит от «Мидленд-Банка».

– Очешуеть! – вырвалось у Салли-Энн, она подхватила словечко у меня, но произносила его совершенно невнятно.

Новость в целом казалась хорошей, хотя незнакомые слова звучали уж очень по-иностранному из-за акцента сестры Салим, который я не могла определить, но, должно быть, угандийский или немецкий, но, может, и голландский.

Она сразу стала звать меня Лис. Не Лиззи, не даже Лиз, но Лис, «с» на конце. И мне очень понравилось.

Мы все взопрели, готовя для сестры Салим бывшую комнату сестры Хилари. Сестра Хилари оставила несколько книг и автоматическую чаеварку. Сестра Салим предложила Матроне забрать чаеварку, если хочет, но книги оставила себе – две Агаты Кристи, книжку про сов и книжку с картинками под названием «Мисси Мейденс и бегуны в масках» с картинками, где на обложке целовались девушки в чулках, а рядом с ними стояли мужчины в масках.

Потом мы пили кофе, и Хозяин вместе с нами. Сестра Салим коротко и четко посвятила нас в план реабилитации бизнеса, пока мы, склонившись над тарелками, поедали ананас из ее фруктовой корзины, который она разделала мясницким тесаком. Хозяин сидел с осоловевшими глазами в пижаме, расстегнутой до пупа; ананас он не попробовал, зато курил «Житан», чтобы не уснуть.

Планируется несколько различных фаз, объясняла сестра Салим – вероятно, всего пять, – и каждая фаза подразумевает различные корректирующие мероприятия, и к окончанию их «Райский уголок» окажется в гораздо лучшей фазе (она сказала «фасе»).

– Через двенадцать недель мы, возможно, и не получим больших прибылей, – говорила она, – но тенденция к падению будет преодолена и создана прочная основа для будущего роста.

Вот так она говорила. Оптимистично, но одновременно утомительно – больше ничего в голову не приходило.

В свое официально первое утро сестра Салим некоторое время провела в хозяйском закутке, просматривая медицинские документы пациентов.

Персонал пригласили для краткой беседы, перед кофе, во время которой сестра Салим выбранила нас (особенно Матрону) за ведение медицинской документации, которое она определила как «неадекватное и бестолковое», и дала нам небольшой урок менеджмента и документооборота.

Затем, когда пациенты цедили свое утреннее питье и переговаривались друг с другом, она внезапно появилась в гостиной.

Вообще-то Эйлин или Матрона должны были дать какой-нибудь предупредительный сигнал, но они и сами оказались не готовы. И вот сестра Салим уже здесь, прямо перед камином, – подбородок вздернут, ноги чуть расставлены, на лице улыбка. Ни один человек – ни из персонала, ни из пациентов – не видел, как она вошла в комнату, и все дружно подпрыгнули, когда ее голос пророкотал:

– Меня зовут сестра Салим.

Охи, вскрики, кто-то поперхнулся кофе, зазвякал фарфор, когда чашки поспешно роняли на блюдца, и кашель, и поперхивание, и чувство легкой паники.

Сестра обошла гостиную, пожимая руки и присаживаясь на корточки между креслами перекинуться словом с пациентами. После ланча у нее состоялись более обстоятельные беседы с некоторыми из них – в смежной комнате. А после чая она еще раз обошла гостиную и острой картофелечисткой аккуратно срезала каждую ороговевшую мозоль. Это было абсолютно выдающимся деянием, и если у вас натоптыши, то вы все поймете, а если нет – ну, вам повезло.

Не могу отрицать, что вначале многих пациентов тревожило ее иностранное происхождение. Мистер Блант высказал вслух нечто не слишком доброе об иностранцах, а Эйлин напомнила ему, что сестра Салим прибыла из-за границы, чтобы жить здесь, в Англии, так что она не такая плохая, как обычные иностранцы (которые живут за границей). Мистер Блант возразил и сказал, что он предпочел бы, чтобы они оставались там, откуда приехали.

Мисс Тайлер спросила у сестры Салим, тоже вслух, из какого она племени, и все затаили дыхание. Ответ сестры Салим прозвучал как изысканно сформулированное оскорбление, но, вероятно, это была шутка, потому что она сама скорчилась от смеха.

Однако прошло немного времени, и пациенты оценили присутствие заботливого, разумного, авторитетного руководителя, поскольку их пугал нескончаемый хаос. Но как бы пациенты ни симпатизировали ей лично, почти все они невзлюбили ее брючный костюм. Некоторые говорили, что даже смотреть не могут на ее нижнюю половину.

В перерыве на чай для персонала в свой первый официальный рабочий день сестра Салим сказала, что у нее был «супер-пупер день» и очень конструктивный. Но потом, сделав несколько глотков чая и прочистив нос, она поделилась важными новостями относительно двух наших джентльменов.

Во-первых, мистер Симмонс попросил пресечь любые попытки его падчерицы навещать его, и если он не сменит гнев на милость, то придется удовлетворить его требование.

Во-вторых, мистер Мерримен, выздоравливающий пациент из комнаты номер 7, в ближайшие дни покинет «Райский уголок».

Сестра Эйлин в несколько агрессивной манере потребовала объяснений – ее смутило, что результатом первого якобы триумфального рабочего дня сестры Салим стала утрата одного из самых выгодных пациентов, который жил с отдельной ванной комнатой и выписывал целых два журнала.

Сестра Салим мягко объяснила, что мистер Мерримен не чувствует себя счастливым в «Райском уголке».

– Некоторые обстоятельства выбивали его из колеи и огорчали, и он намерен съехать, – сказала она. И все.

Матрона отлично сумела скрыть свое разочарование, но я знала, что это был камень в ее огород.

15

Восемь таблеток анадина[26]

Несмотря на то что я привыкла к хаосу в «Райском уголке», прибытие сестры Салим принесло мне облегчение. Дела пошли в гору, и хотя возникли некоторые сложности – например, обязанность работать как следует, – я понимала, что это необходимо, и уже имела подобный опыт перемен, когда мой отчим, мистер Холт, переехал к нам и начал требовать, чтобы мы чистили свои ботинки и смывали в туалете, ну и всякое такое. И хотя поначалу все эти требования казались дурацкими, постепенно мы привыкли. Сестра Салим производила ровно такой же эффект, и мы все понимали, что пациенты и персонал только выиграют от перемен и дела пойдут лучше. И все станет так же прекрасно, как было до ухода Жены Хозяина. Или даже лучше.

Фаза Один началась уже на следующее утро и предусматривала, что сестра Салим будет сидеть в закутке Хозяина и внимательно изучать каждую бумажку, обнаруженную в здании. Смысл был в том, чтобы получить ясную картину финансовой ситуации.

– Я намерена ухватить кота за хвост, – заявила она, имея в виду, что начнет с бумажной работы, но остальные не уловили смысл и принялись оглядываться в поисках кота.

Битых три дня она просидела в офисном кресле Хозяина, перечитывая в полумраке документы. Иногда она крутилась вместе с креслом и громко зевала. Это были настоящие зевки, не те фальшивые зевочки, что имитировала Миранда, когда хотела покрасоваться или соврать. Зевки сестры Салим были, очевидно, последствием поверхностного дыхания – вероятно, от скуки – и необходимостью получить порцию кислорода для легких. Я это знала из уроков биологии и потому что интересовалась природой зевоты.

На улице было слишком светло, и сестра Салим опускала жалюзи, так что свет проникал внутрь сквозь узкие щели. Мы по очереди приносили ей чай и кофе и лаймовую настойку со льдом. Один раз она спросила, не буду ли я добра принести ей молока с ромом.

– Только не «Бакарди», – уточнила она. – Возьми «Майерс» из моей корзинки.

Клубы сигаретного дыма висели в жарком воздухе. Бумажная пыль и запах чернил расползались по всему дому и напоминали мне, как я в детстве сидела у батареи отопления в библиотеке и читала «Волшебника из страны Оз» Фрэнка Баума, книжка была восхитительна, и я читала ее всю зиму и рекомендую всем, неважно, понравился вам фильм или нет. Впрочем, особенно если фильм вам не понравился.

На третий день за чаем сестра сообщила, что такси для мистера Мерримена вызвали. Мне велено было взять его чемоданы и помочь ему спуститься в холл. Приехала машина, чтобы отвезти его в «Новый лужок». Матрона не вышла попрощаться.

К концу четвертого дня – или это был уже пятый? – сестра приняла восемь таблеток анадина (четыре раза по две), три порции рома с молоком и надела очки. И все мы приняли по стакану рома с молоком – за исключением Миранды, которая не употребляла ни рома, ни молока (подражая Майку Ю).

Сестра Салим выдала свой стресс, оскорбив хозяйский автопортрет Рембрандта.

– Кому пришло в голову повесить здесь этого напыщенного идиота? – поинтересовалась она.

Эйлин поспешила на помощь и прикрыла его сувенирным чайным полотенцем из торгового центра в Ист- Килбрайд, где у Матроны имелся приятель.

Время от времени сестра Салим выныривала из хозяйского закутка, чтобы позвонить своей кузине, конфиденциально, из хозяйской гостиной. А один раз, возвращаясь в закуток, она пригласила Матрону. Как вы знаете, закуток был не самым укромным уголком, запросто можно было притаиться неподалеку и подслушать, о чем там говорят. Так мы и сделали.

У сестры имелась куча претензий к Матроне. Во-первых, на нее поступило множество жалоб – от персонала, пациентов и широкой общественности – по поводу недопустимых физиологических аспектов поведения Матроны в отношении ряда пациентов мужского пола.

– Не понимаю, о чем это вы, – огрызнулась Матрона. – Кто, где, когда?

– Мистер Мерримен, кафе «Риальто» в Лестере, где за его счет вы употребили ланч из трех блюд; бывший обитатель пансиона мистер Гринберг, которого вы грубо домогались на парковке фабрики «Витабикс», – продолжала сестра, явно зачитывая по бумажке. – И мистер Фримен на концерте Гилберта и Салливана в церкви Святого Иакова Старшего. Мне продолжать?

– Нет, – сказала Матрона.

– И должна довести до вашего сведения, что мне пришлось отпустить одного пациента, – сказала сестра. – По причинам юридического характера, пока его родственники не привлекли к делу своего адвоката. (Миранда, обернувшись к нам, прошептала одними губами: «Мерримен».)

Сестра сообщила, что частым гребнем прочесала личные дела персонала и не обнаружила никаких подтверждений того, что Матрона когда-либо обучалась хоть чему-нибудь («хоть чему-нибудь» она повторила дважды). И, насколько сестра поняла, Жена Хозяина приняла Матрону на работу в 1969-м в качестве старшей уборщицы. Последовала пауза – тут Матрона могла бы начать защищаться, – но она молчала, что явно указывало на признание вины. И хотя мы не так уж удивились, все же переглянулись – потрясенно и печально.

– Матрона будет разжалована в помощницы сестры, – уведомила сестра Салим.

Матрона ответила вполне благодушно:

– Вы правы.

Отныне она не была Первой Дамой.

Вскоре после этого Матрона заглянула к нам в кухню. Шмыгнув, она вынула свою фарфоровую чашку из потайного места, налила себе рома «Майерс», выпила одним махом и сказала C’est la vie, это по-французски.

Матрона вовсе не выглядела подавленной, как вы могли бы подумать. Единственное заметное отличие от нее прежней состояло в том, что теперь она меньше лезла с назиданиями. Она продолжала носить «платье Матроны» и пояс – и ничего другого. Зато радикально и символически перекрасила волосы из откровенно искусственного черного в более натуральный (на вид) соломенный. Она проделала это в ванной комнате для персонала, использовав «Л’Ореаль Преференс» – марка, по моим сведениям, достойная, – и за пару часов превратилась из цыганской королевы в Дорис Спид[27].

В один из дней после ее низвержения с должности, когда мы застилали кровати в дамской спальне, я не сдержалась. Это сидело занозой в заднице, а я не люблю занозы.

– Вы, кажется, нормально поладили с сестрой, несмотря на… все…

– Ну да, это ее работа, – согласилась Матрона.

– А как же вы – ну, в смысле, ваши планы?

– Придется лучше стараться, – ответила Матрона, и это могло означать все что угодно.

Я поделилась с семьей радостными новостями. Маму больше всего раздосадовало, что я не могла сказать, откуда родом сестра Салим (географически). Я объяснила, что никто из нас не захотел спрашивать – задавать такого рода вопросы просто грубо. Что повергло маму еще в большее раздражение.

– Спрашивать вовсе не грубо, – возмущалась она. – Грубо – это не спрашивать, ведь она ваша новая коллега, ваш босс, а не случайный человек с улицы.

Мир моей мамы – отчасти сонет, отчасти песня Боба Дилана, а отчасти – дормиторий пансиона. Она убеждена, что все должны делиться всем. Думает, что вполне нормально купить сэндвич попрошайке. Считает, что нормально прыгать в речку в чем мать родила или болтать с девицей на кассе о порошковом пюре и о том, что есть вещи получше, чем чистить картошку. Она верила, что люди должны радоваться радостям, праздновать победы друг друга и не спать до полуночи, делясь своими трагедиями. Думаю, это оттого, что ее восторженный возраст пришелся на восторженный период, 1960-е, когда в воздухе витало чудесное ощущение, что можно отряхнуть прах, победить мрак и наплевать на правила. И она думала, что так будет вечно.

В общем, мама считала правильным, нормальным и абсолютно необходимым спросить у чернокожей дамы средних лет, откуда та родом, – как будто в этом нет ничего особенного.

Я никогда не задавала сестре вопросов о ее происхождении или почему она не ест некоторые виды мяса и свеклу. И никто, кроме нескольких особенно невротичных пациентов, тоже не спрашивал. Никто не выяснял, в какой стране она выросла, почему у нее такой сильный, гитлеровский акцент и откуда такая тяга к сыру. Никто не расспрашивал о ее семье, ее прошлом и друзьях. Даже о погоде старались не упоминать – на случай, если вдруг разговор зайдет о жарких странах. Никто не осведомлялся, не нужна ли ей помощь с чудовищным английским языком медицинских документов, которые ей приходилось перелопачивать. Это казалось нам неловким и даже оскорбительным – словно обращаешь внимание на ноги иксом и щербатые зубы сестры Хилари или напоминаешь о трагичном, как с близнецами Салли-Энн.

Но странным образом мы все считали совершенно нормальным обсуждать и трогать ее пышные волосы. Сестра Салим говорила, что они водоотталкивающие, как перья утки. Но когда мы пришли на благотворительное барбекю c купанием у Гордона и Минди Бэнкс, она уже сидела в воде, уцепившись за резной мостик, и голова ее была обтянута купальной шапочкой. Так что проверить мы шанса не имели.

Нам нравилось смотреть, как она красится, и обсуждать с ней, чем хороши широкие ноздри. И расспрашивать про кожу на ногах, которая была вроде блестящей, а в следующую минуту уже сухой, как выжженная земля.

Всю фазу Один мы с содроганием ожидали выхода сестры Салим из хозяйского закутка. Отчасти мы волновались, чья голова полетит следующей, а отчасти из-за того, что сестра всякий раз фиксировала примеры плохой работы. Например, по пути к телефону, чтобы позвонить кузине, она налетела на стеклянную дверь, которой не заметила, и расквасила себе нос. И пришла в ярость от отсутствия предупредительных надписей на стекле. Сказала, что даже капля краски была бы лучше, чем ничего.

Сестра Эйлин приняла это на свой счет и заявила, что никто раньше не врезался в дверь и, может, это у нее самой глаза расфокусировались, оттого что сидит в каморке в полумраке.

Эйлин слегка недолюбливала сестру Салим, но, справедливости ради, она никого не пыталась против нее настроить. Разве что корчила рожи за ее спиной.

Сестра Салим, получившая современное образование, проводила преобразования по мере возникновения проблем и самым революционным манером. Однажды утром, к примеру, она подошла к нам с Мирандой в гостиной.

– Почему стулья наших жильцов расставлены подобным образом? – спросила она, указывая на стоящие вдоль стен стулья.

Мы обе тогда толком не поняли, что означает «подобным образом».

Миранда принялась лепетать всякую чушь, но я действовала прямо и честно.

– Что означает «подобным образом»? – спросила я.

А сестра Салим сказала:

– Вот так, по кругу вдоль стен, как будто они публика, а центр комнаты – сцена.

А я ответила:

– Потому что так всегда было.

И сестра Салим чуть склонила голову, пока мысленно переводила мои слова на голландский или какой там язык для нее родной, что дало мне еще немного времени подумать, и я поспешно добавила:

– И пациентам так нравится.

Следующие полчаса мы перетаскивали стулья, создавая разные комбинации, по три-четыре вокруг кофейных столиков, несколько штук у окна, остальные у камина, и каждый смотрит в свою сторону. Пациенты озадаченно наблюдали, сестра Эйлин заглянула в дверь и пробормотала: «Какая нелепость». Я вынуждена признать, что новая расстановка выглядела симпатично – как кофе-шоп для хиппи, только стулья уродливые. Я не была уверена, что пациентам новая расстановка понравится, они привыкли и предпочитали совсем другую. Всегда.

Сестра Эйлин как-то раз напустилась на сестру Салим, заявив, что ее отец бизнес-менеджер и он всегда говорил, что проводить перемены можно, проработав на новом месте не менее шести недель, а то и поболее, ибо требуется время, чтобы стать своей в трудовом коллективе через дружеские посиделки за чашечкой старого доброго чая. Сестру Салим ее слова не смутили, она лишь широко раскрыла глаза, поблагодарила Эйлин за идею и сказала:

– Ах, если бы у нас было время на пустую болтовню.

Это действует на нервы, сказала Салли-Энн, имея в виду напряженность между Эйлин и сестрой Салим. Они как переругивающиеся родители. Миранда подтвердила, ведь мистер и миссис Лонглейди вечно готовы друг другу в глотку вцепиться, пытаясь обанкротить друг друга в «Монополии» или обвиняя друг друга в том, почему Мелоди заделалась панком после счастливого детства.

Но однажды сестра Эйлин потеплела к сестре Салим, что стало невероятным подарком судьбы. Сестра Салим поняла это, кажется, даже раньше Эйлин и поощрительно похлопала ее, и почему-то это похлопывание стало последней каплей, и Эйлин ее полюбила. Любопытно закольцевалась история. А потом уже сестру Салим полюбили все. Даже Миранда, которая даже в самых милых людях находила повод для критики, полюбила сестру Салим – особенно, говорила она, потому что та появилась как Мэри Поппинс.

Хозяину она тоже нравилась. Вот только время от времени он озадаченно скреб в затылке, вопрошая:

– А кто эта кудрявая женщина в зеленых штанах?

На что сестра Эйлин или Матрона неизменно отвечали:

– Это сестра Салим. Вы приняли ее на работу.

А он удивлялся:

– Правда? Не помню – я, должно быть, был не совсем трезв.

Медицинские штаны сестры Салим – светло-зеленые, быстросохнущие, с накладными карманами – приводили в смятение с самого начала. Пациенты, как вы помните, ошалели. А персонал, напротив, запал на эти штаны, когда в день ее приезда мы увидели, как она, взбираясь по стремянке выдернуть штепсель телевизора из розетки, совсем не беспокоится из-за разных глупостей – не видны ли трусы или не похожа ли она на Дика Эмери[28].

После того как сестра Эйлин и сестра Салим подружились, Эйлин спросила, может ли она заказать юбку-брюки цвета морской волны и тунику в тон у Александра, портного спецодежды, и мы все тоже захотели. Сестра ответила, что ей очень жаль, но у Хозяина и так гора неоплаченных счетов. А пару дней спустя шмякнула на кухонный стол стопку светло-зеленых костюмов.

Выяснилось, что больница в Бирмингеме, где сестра когда-то работала, списала их, потому что сменила форменную одежду после слияния с другой больницей под эгидой BUPA [29] и вернулась к традиционному белому цвету. Эйлин первой переоделась в светло-зеленое и выглядела клёво. На сестре Эйлин брючный костюм сидел модно и стильно – она похожа была на девушку с обложки журнала (по словам мистера Симмонса).

Я примерила несколько пар, но они оказались либо страшно велики, либо малы, и в итоге я выбрала слишком свободный верх и очень короткие штаны. Миранда отказалась, заявив, что одно из немногих преимуществ работы здесь – возможность одеваться как сестра милосердия.

Следующей костюм примерила Салли-Энн, и хотя сидел он неплохо, я разочарованно отметила, что он ей совсем не к лицу. И по лицам остальных поняла, что они подумали то же самое. Мы ничего не сказали, пока она не вышла из кухни. Очень грустно, и мне неприятно это писать, но Салли-Энн совсем не идут брюки. Все дело в ее комплекции (вообразите престарелого мужчину, готовящегося поднять бревно). На заду брюки натянулись, а ниже собрались складками. Мне было ее так жалко: представьте, брюки не идут.

Матрона решительно объявила, что никогда не наденет брюки.

– В каталоге-то они нормально смотрятся на модели с идеальной фигуркой, стоящей посреди пшеничного поля, но на остальных они выглядят просто смешно.

Пациенты согласились и были шокированы разрастанием безобразия. Мисс Бойд сказала, что брюки вызывают заболевания, а мисс Тайлер сказала, что брюки – это для извращенцев. Хозяин же сказал, что его раздражает вид персонала, разгуливающего в костюмах команды звездного корабля «Энтерпрайз». А я, наоборот, была счастлива видеть своих коллег в светло-зеленом, это так современно. В сущности, брючные костюмы порождали в нас ощущение, что дела меняются к лучшему.

Сестра Салим очень быстро внесла в нашу жизнь некоторые простые изменения – вот, например, мы завели привычку пить кофе, сидя в шезлонгах в саду, расстегнув верхние пуговицы, под кассету Лаби Сиффре[30]. Сестра полагала, что дефицит солнечного света и приятной музыки вгоняет в хандру, а доза того и другого, безусловно, бодрит. А некоторые из наиболее дерзких сестер, включая Эйлин и новую сестру по имени Карла Б (о которой я пока не упоминала), повадились облачаться в саронги, оставляющие открытым пупок, отправляясь в «Пиглет Инн». Я-то – нет, я не заходила дальше марлевой рубахи с поясом, но я вообще консервативна в одежде. Простите, что я без предупреждения вклинила тут Карлу Б. Это новенькая, перебежчица из «Нового лужка», и хотя ей было что порассказать насчет тамошних порядков, ей запретили нас в это посвящать до поры до времени. Сестра Карла хоть и была всего на полтора года старше меня, но во многих отношениях куда взрослее. Она носила челку – а я считала, что сестре не годится иметь челку, медицинская шапочка выглядит солидно, но выглядывающая из-под нее челка делает тебя похожей на неопрятного малыша. Ну неважно, у нас появилась Карла Б, которая была не прочь посветить пупком и глубоким декольте.

Сидеть в саду было восхитительно, и соседи приветственно махали нам, и мы начинали ценить окружающих, и сестре Салим это нравилось. Выдалось несколько солнечных дней подряд, и сестра Салим отметила, что даже в теплые дни пациенты не выходят на свежий воздух. Когда я впервые появилась в «Райском уголке», в мае, в саду было так славно, и некоторые пациенты действительно выходили погулять и посидеть под навесом. Но с тех пор кусты разрослись и сделались непролазными, и пациентам теперь даже птичьих поилок в окно не видно – и кормушек, и коров, бредущих по полям обратно в стойло.

Короче, было ясно, что необходимо что-то предпринять, дабы сад стал доступен для пациентов.

– Если персонал может выходить, и сидеть на воздухе, и слушать пение птиц, и чувствовать тепло солнечных лучей на своей коже, полагаю, это должно быть доступно и пациентам, не так ли? – спросила сестра. И, не дожидаясь ответа, продолжила возмущаться, пока я не вмешалась и не сказала, что возьму это на себя.

– О, Лис, отлично.

Она встала и объявила пациентам в гостиной, что я готова заняться обновлением сада и ищу добровольцев в помощь. И я и вправду занялась садовыми работами, но их слишком скучно описывать, скажу лишь, что расцарапала руки и, как всегда, большая часть времени ушла на последующую уборку. Скоро, слава богу, меня сменил мистер Симмонс, которому ковыряться в саду нравилось больше всего.

За обедом, обсуждая проблему сада, я признала, что пациентов не приглашали посидеть в саду, потому что трудно быстро затащить их обратно – в уборную – при необходимости.

– Что ты имеешь в виду? – озадаченно вскинулась сестра.

– Это целое дело – затащить их в уборную, – робко пояснила я.

– В уборную? – переспросила сестра. – Что такое, во имя Господа Всемогущего, уборная, Лис?

– Удобства, – пояснила я. – Ватерклозет.

– Ясно. Но, пожалуйста, если ты имеешь в виду туалет, так и говори – «туалет». Я не понимаю замысловатых иносказаний.

– Да, туалет.

И сестра Салим сказала:

– Ох, а если вдруг произойдет несчастный случай, то пускай Господь рассудит нас по воле Своей.

Гнев сестры Салим по поводу уборных/туалетов вызвал довольно жесткий и стремительный запрет всех эвфемизмов. Вы можете подумать, что это хорошо, но на самом деле здорово выбивает из колеи, да и вообще я нахожу подобные меры чересчур суровыми.

– Мы не можем так говорить, – сердилась она. – Это медицинское учреждение. Мы должны называть вещи своими именами.

Я объяснила, что Жена Хозяина запретила нам использовать настоящие названия и что вообще-то в английском языке это нормально.

– Какая дичь, – фыркнула сестра Салим. – Это непрофессионально и приводит к недоразумениям.

И рассказала нам, как потратила добрых полчаса, пытаясь помочь мисс Бойд разыскать ее котенка, потому что та жаловалась на проблемы с «киской». И она рассмеялась, хотя ей явно было не весело, и именно в тот раз мы с ней как никогда были близки к ссоре.

Вечером я составила для нее краткий словарь эвфемизмов – по темам, записав слова аккуратным почерком и сопроводив их изящными, но откровенными иллюстрациями. Работа не из легких, потому что некоторые термины, которые я считала настоящими, оказались эвфемизмами, а найти подлинное слово было непросто.

Уборная – туалет

Дамская комната – туалет

Нужник – туалет

Отхожее место – туалет

WC – туалет

Попудрить носик – сходить в туалет

Отлить – помочиться

Справить нужду – помочиться

Сделать пи-пи – помочиться

Облегчиться – помочиться

Пожурчать – помочиться

По-большому – испражниться

Сделать дела – испражниться

Уйти – умереть

Перейти в мир иной – умереть

Ушедший – покойник

Усопший – покойник

Бог прибрал – покойник

Полпенса – вагина

Два пенса – вагина

Киска – вагина

Внизу – вагина

Местечко – вагина

Конфетка, птичка – вагина

Солдатик – пенис

Я вручила ей список, она прочла с серьезным лицом, а потом расхохоталась. Никогда не видела, чтобы люди так заливисто смеялись. На миг я почувствовала себя глупо, но она поблагодарила меня и сказала, что я «сделала ее день».

И положила листок в карман.

– Лис, это замечательно, – сказала она. – Мне очень понравилось, благодарю тебя.

16

Гармония

Пока сестра Салим энергично наводила порядок в «Райском уголке», на моем горизонте заклубились грозовые тучи нового школьного семестра и проблема экзаменов на уровень «О». Я решила, что если продолжу работать в «Райском уголке», то должна приложить максимальные усилия, чтобы посещать школу. Сейчас-то это мое решение кажется невыполнимым, но ради справедливости к тогдашней юной себе скажу, что всерьез намеревалась посвящать все свободное время академическим занятиям. Я считала, что цель вполне достижима, потому что наша соседка Линда Гудчайлд получила «С» по английскому на экзаменах на уровень «О» и диплом по математике, учась в вечерней школе и работая в Лестерской строительной компании, а еще бегая по магазинам и подавая мужу чай с домашним печеньем. А также она поменяла шторы во всем доме и высадила длинный ряд крошечных кустиков, которые со временем превратятся в живую изгородь. И половину времени она была беременна малышом Бобби. И притом она вовсе не гений, между прочим.

Словом, таков был мой план (не насчет живой изгороди и горячих обедов, но в смысле работать-и-учиться). Однако программа обновления в «Райском уголке» только-только набирала обороты, и я явно не справлялась с графиком из-школы-на-работу и наоборот, поскольку миссис Харгрейвс, школьный надзиратель, однажды подрулила ко мне на улице, как раз когда я шла на дневную смену. Школа тратила массу усилий, пытаясь удержать учеников, вот, к примеру, отправляла миссис Харгрейвс рыскать по деревне, выискивая заблудших и возвращая в стойло – как диснеевский ловец бродячих собак.

Я была не в школьной форме, но, слава богу, и не в медицинском костюме. Я сказала, что посещала дантиста и что мама наверняка позвонила в школу. Миссис Харгрейвс подвезла меня до дома на своем уродливом белом «форде» и ждала в машине, читая «Я сама», пока я переодевалась. А потом отвезла меня в школу. Я первая в списке прогульщиков, уведомила она. И могу ли объяснить свои частые прогулы?

Я не стала сообщать, что у меня есть важная работа и я вовсе не намерена все время торчать в школе, поскольку привыкла к новому образу жизни. Вместо этого сказала, что время от времени мне приходится брать внеочередной выходной день, чтобы помочь маме, которая недавно родила позднего ребенка, и ей трудно управляться со всем, поскольку много времени у нее отнимают рассказы – она их читает и пишет (и это правда), а потому она едва успевает покормить малыша. Что было правдой наполовину. Миссис Харгрейвс довольно саркастически заметила, что мы должны быть благодарны, что мама пишет не романы.

В школе она отвела меня к кабинету завуча, дважды постучала, просунула голову в дверь. На мой взгляд, эти дамы были в подлом сговоре. Из приглушенного диалога я разобрала «О, отличная работа! Высший балл, Джилл». И смешки. Потом Харгрейвс высунулась обратно и велела мне подождать мисс Питт в коридоре.

– Спасибо, что подвезли, – вежливо поблагодарила я.

– На здоровье, – подмигнула она. – Скоро увидимся.

– Это вряд ли случится, если я успею заметить вас раньше.

Мисс Питт позвала меня в кабинет и принялась нудеть из-за нерегулярного посещения. Волосы у нее сзади слегка свалялись, как будто она металась в постели, терзаемая мрачными думами, после чего не помыла голову. После того как я видела, сколь грубо она обошлась с мистером Симмонсом, я изменила мнение о ней.

И в этот раз я чувствовала себя сильной. Я ненавидела ее. И не собиралась позволить ей меня победить.

– Итак, Лиззи Вогел. Мы опять встретились.

– Ага, – согласилась я.

– Скажи мне, Лиззи, – произнося это, она внимательно читала заднюю обложку какой-то книжки, – ты ведь не намерена до конца дней подтирать задницы старикам?

– Ну, не знаю.

– Такая умная девочка, как ты? – удивилась она. – Ты не считаешь, что могла бы стремиться к большему?

– Я намерена сдавать на уровень «О», если вы об этом.

– Так это чудесно. А что, если мы поможем друг другу?

– Что вы имеете в виду?

– Я включу тебя обратно в группу уровня «О», а ты поможешь мне с моим отчимом.

– Каким образом?

– Сообщи мне, когда он… когда он соберется, ну… скажем, на концерт. Ну или куда-нибудь еще, чтобы я была в курсе.

– Но он не хочет вас видеть, – возразила я. – Вам запрещено с ним встречаться.

– Он так говорит, Лиззи, да, но я не простила бы себе, если б не попыталась.

– Мистер Симмонс вас почти не знает. Но знает достаточно хорошо, чтобы понять, что вы просто хотите его контролировать.

Я видела, как глаза ее блеснули яростью, и хотя чувствовала себя сильной, растерялась.

– Что ж, отлично, Лиззи. Тогда возвращайся в класс и дай мне знать, если одумаешься.

Я вышла из кабинета, из здания, со двора школы и позвонила в «Райский уголок» из маленькой телефонной будки около заправки «Эссо» – извиниться, что опаздываю.

– Мне пришлось срочно наведаться к дантисту. Но я уже бегу.

И побежала, потом перешла на шаг и опять побежала – по тропинке вдоль канала. Пробегая мимо милой лодочки с названием «Впередсмотрящий», я заметила, как над водой скользит зимородок. А на последнем мосту увидела Майка Ю – наклонившись, он показывал что-то пожилому мужчине. Я помахала.

– Лиззи!

– А я видела зимородка, – сообщила я.

Я знала, что ему понравится.

Майк повернулся к старику и громко сказал: «Пуутонг кью няу». И старик уставился на воду, тяжело дыша через рот, что-то там разглядывая. А потом посмотрел на меня, и улыбнулся, и кивнул, и поблагодарил взглядом.

Майк принялся усаживать своего дедушку на пассажирское сиденье машины. Я попрощалась с ними и поспешила дальше.

– Постой, Лиззи! – окликнул Майк.

Я обернулась. Он что-то тихо сказал дедушке, а потом спустился на тропинку. Мы пошли рядом, я спросила, как он поживает.

– У меня все хорошо, спасибо, Лиззи. А ты как? – Он был такой вежливый и внимательный.

– Все хорошо, – ответила я.

Некоторое время мы шли молча.

Миновали еще одну лодку, даже симпатичнее «Впередсмотрящего». Эта называлась «Гармония». Майк показал на нее:

– «Гармония».

Мы обсудили, как нам нравится эта лодка, как она очаровательно покрашена, какая изящная палуба и в каком чудном состоянии. И я сказала, что хотя бы на несколько дней хотела бы уплыть на ней далеко-далеко и забыть все тревоги, а Майк сказал, что и он тоже хотел бы и жаль, что мы не можем.

– Гармония, – вздохнула я.

– Гармония, – сказал он.

И мы улыбнулись.

Как это получилось, что день, который начался столь ужасно, внезапно стал таким прекрасным? – думала я. И я могу любоваться теми же стрекозами, что и такой очаровательный парень, как Майк Ю, касаться его руки на узкой тропинке и беседовать о побеге на лодке под названием «Гармония».

– Твой дедушка здоров? – спросила я.

– Нет, боюсь, он очень плох. И для него очень большая радость погулять здесь.

– Это хорошо.

– Но мне уже пора возвращаться к нему. Спасибо, Лиззи.

И Майк побежал к «датсуну», стоящему на горбатом мостике.

В «Райском уголке» я извинилась за опоздание и за то, что явилась в школьной форме. И насвистывала, пока работала. Мисс Бриксем пожаловалась и сказала, что я токую, как тетерев. Но я ничего не могла с собой поделать. Я была счастлива.

Лето выдалось знойным, и жара все не спадала. Хотя мы и любили солнышко, но пока не оправились от минувшего года, когда всех накрыло таким пеклом, что люди до сих пор о нем говорили. И пускай вам надоело слушать и читать рассказы об этом, все равно расскажу, что именно в тот год мы переехали в новый дом с мистером Холтом и зной причинял массу волнений. Жара началась в конце июня, и мистеру Холту это совсем не понравилось. И не из-за необходимости работать в несусветную жару, но от досады, что он не мог помыть прачечный фургон из-за запрета использовать шланги, который тогда объявили. Он любил до скрипа отмытые вещи, но признавал необходимость запрета. Так и сказал и никогда его не нарушал, как делали некоторые наши соседи. А когда жара продолжилась и пошли разговоры о дополнительных мерах по экономии воды, он встревожился еще больше, опасаясь, что стирку отнесут к несущественным расходам. В тот год нам пришлось срубить старый вяз, что само по себе символично, а тут еще погодные катаклизмы заставляли думать, что природа ополчилась против нас.

И я страшно переживала в то знойное лето, что мистер Холт решит, будто стать отчимом – скверная затея, что трое детей – будто пыльные фургоны, которые он не может помыть; газон погиб, превратившись в сено, а потом в засохшую окаменевшую землю; прекрасные высоченные вязы спасти не удалось, а теперь еще и тревога о будущих ограничительных мерах в связи с засухой – все это постепенно сводило его с ума. Мистер Холт может уйти, опасалась я, и мы вновь окажемся в исходной точке – безотцовщине, что вовсе не так романтично, как звучит, – во всяком случае, в те времена.

Для начала, отчим – это постоянный стресс, вы вечно беспокоитесь, что отчим может передумать и уйти. Если настоящий отец ушел и начал новую жизнь с новой семьей, то почему так не может поступить отчим. Я так к этому относилась. Но мистер Холт не ушел, а после рождения Дэнни мы перестали волноваться, потому что если уж он смирился с появлением нежеланного ребенка, то с остальным точно сладит.

Нельзя сказать, что в семье не было никаких проблем и сложностей. Как раз примерно в то время – когда Дэнни было около года, а сестра Салим затеяла перемены в «Райском уголке» – у мамы случилась грандиозная ссора с мистером Холтом, и она думала, что они никогда не помирятся. Мама врезалась в ограждение на хитром перекрестке на объездной дороге и, чтобы не усложнять себе жизнь, попыталась прикинуться, будто злодеи поцарапали ее машину на парковке у «Вулко». Но некий коллега мистера Холта видел, как она впаялась в ограждение. В разгорающейся перепалке мистер Холт назвал ее «серийной фантазеркой и маниакальной лгуньей», а затем произнес слова, которые, видимо, невозможно было взять обратно.

Мама изложила мне полную версию истории, пока я стирала свою новую быстросохнущую форму. Так удобно – сразу после стирки она уже почти сухая и совсем не мятая, и гладить не надо, и цвет такой свежий.

Я была убеждена, что в ситуации, в которой мама оказалась, она полностью виновата сама и она же сделала только хуже, спровоцировав мистера Холта на произнесение непроизносимых слов. Сказав: «Ты, полагаю, сожалеешь, что связался со мной?» – и все такое прочее. В общем, она готова уйти, объявила мама, если ему так с ней плохо. Мама намеревалась снять маленький коттедж в городе, неподалеку от Гроупкант-лейн, чтобы Дэнни мог посещать Монтессори-ясли и стать более развитым, чем все мы. Ну, она, конечно, не сказала это напрямую, но идея была такова.

Меня все это жутко разозлило. Вся моя жизнь сосредоточена здесь, в пешей доступности от «Райского уголка», и я не желала переезжать только потому, что моя мать хотела заставить мистера Холта сожалеть о его честности. И чтобы вдобавок Дэнни стал более развитым, чем я (судьба детей от первого/неудачного брака – быть примером для новых детей, чтобы они стали лучше).

– Я с тобой не пойду, – сказала я маме.

– Но ты же не можешь оставаться здесь, – сказала она. – Без меня.

Мистер Холт был в этом отношении благоразумнее. Он сказал, что мы вольны уйти или остаться, если хотим, но что он желал бы, чтобы мы руководствовались здравым смыслом и чувствами нашей матери, – что, откровенно говоря, было непосильной задачей.

В общем, мама ушла. Не в арендованный коттедж неподалеку от Гроукант-лейн, а переночевать на матрасе у Кэрри Фрост в каморке около Лестерского ипподрома. Кэрри ей была не подруга – по сути, – а бывшая прислуга. Давным-давно, готовясь к поступлению в художественную школу, Кэрри работала нашей гувернанткой и научила нас петь каноном «Лондон горит»[31], от чего мы балдеем по сей день. Короче, мама, Дэнни и собачка Сью ушли, а мы смирились, что придется жить с мистером Холтом. И хотя жутко тосковали по маме, мы не слишком волновались, как если бы она поселилась в съемном коттедже, который вполне мог стать постоянным жильем.

Утром я собиралась на работу. Мама отсутствовала целый день и целую ночь, и в доме витало напряжение. И хотя я не так уж сильно тревожилась, все же в глубине души ощущала смятение – ведь сколько горестей учинил маме этот мир. Все мужчины, которые занимались с ней сексом дважды, хотя уже в первый раз она рыдала; мужчина, который ударил ее локтем в лицо; козел, который стащил все ее деньги; женщина-водитель, которая назвала ее овцой, потому что мама не притормозила на «зебре», поскольку ею в тот момент овладел всепоглощающий ужас. И близкий родственник, который, когда она была совсем ребенком, изображал, будто собирается задушить ее, когда ее мать отвернулась, и потом обозвал ее идиоткой, потому что мама поверила ему и расплакалась.

В окно я увидела Миранду. Мы часто ходили вместе в «Райский уголок» и обратно. Я терпеть не могла рассказывать ей о чем-нибудь личном. У нее было слишком извращенное восприятие, она могла сказать «типичный мистер Холт», понятия не имея, что для него типично, поскольку она с ним даже не знакома. У Миранды была привычка все подавать в искаженном и абсолютно неверном свете.

И уж точно я не хотела обсуждать с ней мою семью, особенно в те дни. Поэтому, как обычно, я положила на алтарь Майка. Откровенно говоря, если бы кто-нибудь обсуждал моего парня так много, как я обсуждала Майка Ю с Мирандой, я бы обозлилась или приревновала. А Миранда – нет. Она обожала говорить про него и ни о чем не подозревала.

И я начала с налета:

– Как поживает Майк Ю?

И дальше просто позволила ей нести обычный вздор, не беспокоясь, как бы не проболтаться, что моя мама сбежала с нашим малышом и нашей собакой.

В то утро Миранда рассказывала, как они с Майком смотрели «Смоки и бандит» и как они разработали невероятно эротический способ держаться за руки, пожимая их, и поглаживая, и вращая, и держась одним пальцем, касаясь кончиком пальца кончика пальца, лаская ладонь другого ноготками и т. п. По словам Миранды, это было восхитительно, потому что никто вокруг не подозревал про их сексуальные ласки, и хотя все было немыслимо эротично, она и про фильм не забывала и даже поняла большую часть, а свободной рукой запихивала в рот сладости.

– Как там дедушка Майка? – спросила я, разрушая чары.

– Э… – растерялась она. – Не знаю, но бедняжка Майк вынужден возить его в кресле.

Я не знала, что сказать на это, и мы шли молча, пока Миранда не проговорила:

– Майк прекрасен, он не сердится на меня из-за Большого Смига.

– Не сердится из-за чего?

– Из-за того, что я позволяла Большому Смигу ставить машинку в мой гараж. Ну, когда мы с ним встречались.

– Я думала, у Смига мотоцикл.

Миранда рассмеялась.

И я опомнилась:

– Ах да.

Потому что это была метафора.

Работа не слишком отвлекла меня от грустных мыслей. Худо-бедно я убедила себя, что у мамы все обстоит хорошо и что она скоро устанет от стесненных условий обиталища Кэрри и ее дурного музыкального вкуса и вернется домой. Но в голову полезли другие мысли. Во-первых, Майк Ю. Мне было грустно, что он не понимает метафоры Миранды насчет «машинки и гаража» (которые он, конечно, понимал даже меньше меня) и, возможно, думал, что отношения между Мирандой и Большим Смигом предполагали использование автомобильного навеса при доме семейства Лонглейди. Не то чтобы это имело значение для меня, но все равно неприятно. Ну и потом, вся эта история с уровнем «О», я уже сомневалась, стоило ли так дерзко вести себя с мисс Питт.

Леди Бриггс заметила, что я выгляжу задумчивой, и попросила поведать свои секреты. Я не хотела посвящать леди Бриггс ни в свои мысли, ни в свои тайны – она же слишком чокнутая, чтобы понять, о чем речь, и уж точно не получила бы никакого удовольствия, – но мне было ее ужасно жалко, ведь ей, кроме меня, и поговорить не с кем.

– Мне нечего рассказать. Разве только про то, что мне всего пятнадцать и мне не по возрасту заниматься такой работой, да еще про то, как моя мать бросила моего отчима, потому что сама облажалась.

– Но она вернется? – спросила леди Бриггс.

– Да, надеюсь, вернется, она не сможет жить без нас.

Леди Бриггс показала на свой секретный телефон и спросила, не хочу ли я позвонить домой, проверить, не вернулась ли мама. Я сказала – нет, спасибо. Я знала, что расплачусь, если трубку возьмет не она, а если ответит Джек, я совсем раскисну.

– Она вернется вот-вот. Я совсем не переживаю.

– Тогда почему ты такая печальная?

– У меня есть причины для хандры, – ответила я, и леди Бриггс взяла меня за локоть и смотрела мне прямо в глаза, пока ее веки не задрожали.

– Мне жалко Эмму Миллз, – сказала я и сразу пожалела о своих словах.

– Эмму Миллз? А почему тебе ее жалко?

– Я уронила ее, помните? И она умерла.

– О да, но не думаю, что разумно переживать из-за этого, как не думаю, что романтические интриги твоей матери должны занимать твои мысли. Полагаю, ты на пороге влюбленности. – И леди Бриггс зловеще поцокала. – И в этом и заключается причина твоей меланхолии.

– Не уверена, – возразила я.

– Да-да, так и есть. Более того, ты уже влюблена, просто пока сама этого не поняла.

– Черт, – сказала я (нам не разрешалось произносить при пациентах «господи» или «дерьмо»). – Вы говорите как ведьма.

И леди Бриггс рассмеялась. Это было так жутко, что я дала себе слово не болтать больше с ней как с нормальным человеком.

17

Влюбленность

На следующий день, когда мы пили кофе на кухне, сестра Салим сказала, что снаружи сидит в машине какой-то парень-азиат, то ли сонный, то ли очень грустный. Миранда пулей вылетела из кухни и тут же вернулась, притащив Майка Ю. Майк определенно был расстроен и не хотел заходить в кухню, но Миранда не желала упустить возможность продемонстрировать его в таком романтическом настроении – особенно после успеха с яйцами фу-янг – и буквально втолкнула его и представила сестре Салим.

А потом сказала:

– Гм, слушайте, у Майка умер дедушка, и он ужас как расстроен.

Сестра Салим предложила свои искренние соболезнования и чашку чая. Майк промокнул глаза идеально чистым платком, а Миранда ответила вместо него:

– Черный, три куска сахара.

Мне стало бесконечно грустно.

– Без молока? – уточнила сестра.

Вы бы видели, как Миранда гордилась, что он не пьет молока. Это ведь так утонченно и зрело.

– Он не пьет молока, – заявила она. – Он пьет черный чай.

Заинтригованное общество умолкло, только Матрона разозлилась.

– Единственное молоко, которое он пил, было молоко его матери, вот так вот, – не унималась Миранда.

– Я как-то раз по ошибке попробовал «Ангел Делайт»[32], – признался Майк, стопроцентно честный, как всегда.

Общество с восторгом приняло столь очаровательные подробности.

Майк взял себя в руки и прихлебывал свой чай (черный, три куска сахара), когда в кухню ввалился Хозяин:

– Ага, салют, молодой человек.

И Миранда тут же сказала:

– Это мой жених, Майк Ю. У него только что умер дедушка.

И Хозяин сказал:

– Соболезную, соболезную, уверен, он был добрым католиком.

И Майк опять весь поник; утирая глаза, он приговаривал: «Простите, простите».

Миранда, наверное, пожалела, что не проявила должного упорства в изучении китайского и что не могла сейчас сказать по-китайски что-нибудь утешительное вроде «ну-ну, дорогой», ведь все взгляды сейчас устремлены на них с Майком, и это произвело бы впечатление.

– Майк, твой дедушка прожил долгую и счастливую жизнь и ушел, – сказала она по-английски, а нам пояснила, что старик долго болел.

Хозяин поинтересовался, в каком пансионе находился дедушка и какие там тарифы, а Майк сказал, что дедушка жил дома до самого конца и они заботились о нем все по очереди. Миранда скорчила гримасу отвращения за спиной у Майка, и всем стало его еще жальче – от того, что у него такая непростая жизнь.

– Господи, – сказала Карла Б, – он умирал прямо там, у вас дома? Фу.

– Да, знаю, и Майку приходилось кормить его разваренной лапшой, – ответила Миранда.

Я ждала, что это все окажется шуткой (или дурным сном), но нет. Как сцена из Дж. Б. Пристли[33] – все эти кошмарные люди, говорящие бессмысленные вещи невинному мальчику, убитому горем и отчаянием.

Майк Ю посмотрел на меня сквозь слезы. Казалось, он думает о том же (что это как сцена из Дж. Б. Пристли), и я не могла отвести от него взгляд.

– Кто был твой дедушка по знаку зодиака? – спросила я, но не потому что мне было интересно, а чтобы отстраниться от безумия остальных.

– Он родился в год Кролика, – сказал Майк. – Он был гостеприимным, добрым и чутким. И знаешь, Лиззи, там, на канале. Помнишь зимородка? Это было…

Но договорить он не смог.

Миранда навострила уши.

– Когда это вы были на канале?

– Мы с дедушкой встретили Лиззи, и она увидела зимородка, – сказал Майк и пояснил сестре Салим, которая смотрела озадаченно: – Редкая птица, она имеет символическое значение.

– И твой дедушка увидел эту птицу? – спросила сестра Салим.

– Нет, но он знал, что Лиззи ее видела, и понял, что она пришла сообщить, что он вскоре покинет мир.

Мне пришлось выйти. Пробормотала что-то насчет того, что услышала звонок, погасила недокуренную сигарету и убежала наверх, в комнату леди Бриггс.

Я влюбилась в Майка Ю.

18

Женщина в конце времен

Мама все так же жила у Кэрри Фрост, и я скучала по ней. Составила целый список того, о чем хотела ей рассказать, включая запрет сестры Салим на эвфемизмы и высветленные волосы Матроны. Я знала, что мама от всей души одобрила бы новшества и еще больше влюбилась бы в сестру Салим, которую уже полюбила по множеству причин, и главная среди них – ее романтическая загадочность.

Я пошла к телефонной будке и набрала номер Кэрри Фрост. Ответила сама Кэрри Фрост, что было предсказуемо, но тем не менее раздражало. Она сказала, что мама ровно только что ушла и направляется домой. Кэрри обрадовалась, что я позвонила, потому что хотела сообщить мне некоторые факты о мамином состоянии.

– Заставь ее признать, – сказала Кэрри, – что она только выходит из постродовой депрессии.

Я понятия не имела, о чем она толкует, не говоря уже о термине «постродовая», но согласно кивнула. И тут же отключила сознание, а Кэрри продолжала нести какую-то тарабарщину, которая, возможно, и полезна, вот только я не могла сосредоточиться. Кэрри Фрост – восторженная идиотка, полная благих намерений. Помню один случай, много лет назад, когда Кэрри была нашей нянькой и Крошка Джек хотел, чтобы она взяла его на ручки, и позвал: «Кэрри!» – а она спросила: «Что?» – а он опять повторил: «Кэрри!» – и я видела, что она не понимает, но у меня не было сил объяснять. Вот так же я себя чувствовала сейчас. А потом в трубке запищало, но Кэрри успела выкрикнуть: «Будь с ней ласкова!»

Когда я вернулась домой, мама уже была там, вела себя довольно сдержанно, а Дэнни играл с тряпичным осьминогом, которого Кэрри смастерила для него из лоскутков.

Мама попросила прощения за то, что ушла, но объяснила, как легко женщине потерять доверие и чувство ответственности и что теперь она хочет начисто вытереть доску и начать заново, с незапятнанным чувством ответственности. И читать и обсуждать более современных авторов и самой печь солодовый хлеб, чтобы делать нам сэндвичи для ланча в школе, а не покупать магазинный.

Моя сестра сказала маме, что мы ее любим и нам не нужно ее мнение по поводу современных авторов и солодовый хлеб. Я сказала, что мы ее любим и что без нее было сплошное горе. И это правда. И хотя я чувствовала себя гораздо более зрелой в связи с новой позицией в жизни, я все равно ужасно, ужасно тосковала по ней – может, она и унылая, и напуганная, и занимается сексом против воли, а может, и нет (раз уж она сбежала к Кэрри).

– Ты хорошо провела время у Кэрри? – спросила я.

– Конечно же, нет, – ответила мама. – Но она научила меня, как рисовать человека.

Мама продемонстрировала свои новые умения и несколькими штрихами набросала контуры человеческой фигуры в виде ряда цилиндров. Это фундаментальный принцип изобразительного искусства, объяснила она, на котором развивались все великие художественные школы, и даже самые неспособные к рисованию люди могут достичь удовлетворительных результатов. Я заметила, что у маминого человечка слишком короткая шея, но промолчала – вспомнив, что сказала Кэрри по телефону, – и выразила бурный восторг, и моя сестра поступила так же.

– Ух ты, это великолепно, – сказала я.

– Спасибо, – улыбнулась мама, подтвердив тем самым, как легко порадовать человека.

Но ощущение, что она утратила доверие мистера Холта, все еще владело ею и огорчало. Она, как и мы, понимала, что свежеобретенное умение рисовать не имеет такого уж большого значения для мистера Холта, но отчего-то продолжала рисовать человечков.

Чувство ответственности казалось ей чем-то непостижимым и неосязаемым. Как ни странно, никто из нас не решался честно сказать ей, что все не так (она не утратила доверия), хотя определенно потеряла те крохи, что имела. Мы отлично понимали – но сказать не решались, – что она с самого начала едва ли обладала чувством ответственности и никто из нас никогда против этого не возражал. И что осознание этой ответственности, которого прежде у мамы не было, на самом деле очень обнадеживает – как знак вступления в нормальность после алкоголя, наркотиков, прерванных беременностей и т. д. Но ни у кого из нас не хватило духу выложить все начистоту.

Моя сестра остроумно напомнила маме, что ответственности в мире и так хоть отбавляй, вон у деревенского полисмена ее непочатый край, но толку-то? Что у мамы есть множество иных качеств, о которых другие могут только мечтать. Качеств, которыми можно обладать, только если ты экстраординарная личность. А я добавила:

– В тебе струится поэзия и музыка, как кровь, текущая по венам к твоему сердцу.

Замечание о крови и венах мгновенно отозвалось болезненным напоминанием об уроках биологии. Наш новый учитель буквально материализовал их, изобразив розовым мелом на классной доске прекрасные иллюстрации и произнося «капилляры, кислород и сердце» так, словно читал стихи, а не лекцию о внутренностях. И я тут же пожалела, что не была прилежной ученицей.

– Ты же художник, – подтвердила сестра.

Мама в ответ процитировала Шекспира.

– Вот видишь, – встрял Джек, – ты помнишь этот стих наизусть.

– Сонет, – поправила мама.

– Немногие могут этим похвастаться, – сказала сестра.

А потом пришел мистер Холт, и пора было ужинать. Мы позволили маме все приготовить самостоятельно и, хотя видели, что она сама не своя, не решились вмешиваться.

Потом опять всплыла тема ответственности и доверия, на этот раз перед мистером Холтом, и он был несколько озадачен. Мы старались убедить маму, что она незаурядная личность, что у нее великолепное воображение и совесть, которая не дает ей спать по ночам. Что у нее есть чувство юмора. Она видит забавное там, где никто больше этого не видит, и когда остальные хмурятся, или досадуют, или пугаются до смерти, она хихикает и восторженно ахает.

Но мама как будто не слышала – список достоинств, которые мы перечисляли, ничего для нее не значил.

Она хотела измениться; хотела, чтобы мы стали нормальной счастливой семьей, а сама она – нормальной мамой, которая печет солодовый хлеб и вручную стирает джемперы. Мы сказали, что боимся, что она потеряет свою подлинную сущность и станет как суматошная миссис Гудчайлд, живущая через дорогу.

Миссис Гудчайлд была милой дамой и превосходной матерью, еще и работала, и великолепно готовила, и занавески шила, вот только имела привычку наушничать. Однажды она сказала моей маме (якобы потихоньку), что я очень бледная. Я сама слышала, а даже если бы не слышала, все равно узнала бы, потому что мама ответила: «Она всегда такая, она вообще бледная». Они с мамой слегка повздорили, когда миссис Гудчайлд сняла наше белье с веревки – потому что небо затянуло и как будто собирался дождь – и унесла к себе. Но моя мама, вместо того чтобы поблагодарить миссис Гудчайлд, сказала: «Я бы предпочла, чтобы впредь вы так не поступали». А потом соседка увидела, как мама пиcает в кухонную раковину, и сказала ей об этом, и эта история превратилась в самую популярную тему в нашей семье.

– Я хочу стать такой, как она, – заявила мама. – Очень хочу.

– Зачем? – хором спросили мы.

– Она сплетничает, и у нее убогая жизнь, – сказала я.

Мы напомнили маме, что она водит машину, как гонщик, может развернуться на пятачке и припарковаться в обувной коробке (наша мама, не миссис Гудчайлд, которая четырежды сдавала экзамен на права, но так и не сдала). Что она родила детей естественным путем и легко загорает, что она потрясающе плавает, идеальный водитель и никогда не простужается. У нее «зеленый палец», и она отлично управляется с растениями и животными. Она поет как соловей и может играть на пианино с листа гораздо лучше, чем Бобби Краш[35]. И еще она храбрая. Храбрая, каким бывает только очень одинокий человек.

Моя сестра выбилась из сил.

– Мам, – сказала она, – мы не любим солодовый хлеб.

– Но я… – начала мама.

– Нет, послушай, мам. Ты нервничаешь, потому что у тебя есть мистер Холт, а теперь еще и Дэнни, и какими бы счастливыми ни были отношения, быть половиной пары – это большая ответственность.

– Да, совершенно верно, – согласилась мама. – Это убивает меня.

– Нет, жизнь с мистером Холтом укрепляет тебя, но тебе нужно перестать вести себя так, словно ты одна, прекратить маяться дурью. Прекратить ему врать, – сказала сестра.

Мистер Холт кашлянул, напоминая, что он еще здесь, просто спрятался за газетой. А потом очень благоразумно решил внести предложение.

– Элизабет, – произнес он, опуская газету, чтобы видеть маму, – может, мы просто поженимся?

И она сказала, что просит прощения за то, что плачет, но стать супругой такой прямолинейной машины в образе человека – это полная херня, но да, она согласна выйти за него замуж.

И вправду – его желание на ней жениться изменило все.

– Я смогу наконец избавиться от фамилии Вогел, – сказала мама.

Сестра, Джек и я, должно быть, выглядели обиженными, потому что она сразу извинилась.

Мама сменила фамилию, выйдя замуж за нашего отца. После развода ее адвокат предлагал вернуть фамилию Бенсон, но сама мысль об этом пугала ее, и мама предпочла быть миссис Вогел, чем мисс Бенсон. А сейчас она соглашалась стать миссис Холт, и мы, произнеся вслух ее новое имя, дружно рассмеялись. Миссис Элизабет Холт. Тогда-то я впервые осознала, насколько ужасен брак. Ты можешь ценить и уважать себя, только если тебя кто-то позовет замуж, а замужество – это история сплошь про булочки и занавески. Думаю, я это и раньше знала, но мне недоставало зрелости, чтобы сформулировать. Я поклялась выйти замуж только в том случае, если я сама сделаю предложение и если на свадьбу придет моя сестра, а больше никто.

В колледже Майка Ю продолжались каникулы. Поскольку у него появилось чуть больше свободного времени, он помогал в «Райском уголке». Миранда каким-то образом узнала, что меня официально вычеркнули из списков на уровень «О» в школе, и объявила эту новость в кухне перед Майком.

– Лиззи исключили из группы уровня «О», она будет следующим летом сдавать только базовый экзамен, – сообщила Миранда. Якобы между делом и, как обычно, притворно зевая.

– Нет, я не буду сдавать только базовый экзамен, – спокойно возразила я.

– Да это нормально, это официальный базовый аттестат, – сказала Миранда. – Для менее успевающих учеников.

– Да, вот только я не «менее успевающий ученик», поэтому сдавать его не буду.

Майк ошеломленно сказал, что я должна добиваться, чтобы меня как можно скорее восстановили в группе уровня «О».

– Ты должна разобраться с этим до начала следующего семестра. Ты должна продолжить образование на самом высоком уровне, Лиззи.

– Не знаю… – начала я.

– Ты слишком, слишком умна, чтобы не учиться. Ты можешь добиться в жизни чего угодно, – воодушевленно и страстно убеждал он. – Если ты сейчас сдашься, потом сильно пожалеешь и, возможно, будешь несчастна до конца дней.

Миранда ревниво вмешалась:

– Она может поступить в Чарльз Кин колледж профессионального образования и получить диплом парикмахерши, если надоест работать помощницей медсестры.

– Парикмахер – прекрасная профессия, но… – возразил Майк.

– Да, – перебила Миранда. – Представь, ты можешь сделать стрижку и изменить стиль, и с пол-оборота у человека жизнь переменится, буквально.

– Но парикмахерское дело не для таких, как Лиззи. Лиззи – интеллектуалка, она не сможет делать людям прически.

Миранда напомнила Майку, что она сама висит на волоске, потому что пропустила добрую часть учебного года из-за мононуклеоза, которым периодически болела весь 1975-й.

– Лиззи – интеллектуалка, – повторил Майк.

– А я нет? – надулась Миранда.

Майк сказала, что переживает за нас обеих, – но он явно имел в виду только меня и считал, что Миранде лучше было бы уже закончить с образованием.

Майк задержался в кухне, готовя жаркое для завтрашнего ланча. Чтобы мясо получилось как надо, жаркое должно томиться в остывающей духовке до завтра.

– Почему ты приходишь сюда так часто? – спросила я.

– Меня попросили помочь с плитой и со стряпней. Это неофициально, – он прижал палец к губам, – но взаимовыгодно.

– Ты хочешь сказать, тебе здесь нравится?

– Здесь тихо и спокойно после суеты «Дома удачи». Кухня и клиенты – которых я очень уважаю – могут иногда угнетать. С их вечными криками и требованиями. – И Майк вздохнул.

– Я понимаю, о чем ты. Я люблю тишину и подолгу принимать горячую ванну в перерыве.

– Мне здесь нравится, особенно люди.

– Особенно Миранда.

– Здесь такая особенная энергия, нежность и любовь.

– Да, это так.

– Кажется, у нас много общего, – сказал он. – И это еще одно очень приятное обстоятельство.

Я налила себе стакан воды.

– Насчет того, что я сказал про школу, Лиззи, ты должна в первую очередь думать об образовании.

– Я знаю.

– Ты, наверное, хочешь путешествовать. И тебе ведь не понравится, если муж превзойдет тебя, правда? – И он игриво засмеялся.

– Сколько уровней «О» ты сдал? – спросила я.

– Десять, и восемь из них – на отлично.

Я оставила его дальше нарезать мясо и вышла подышать. Наткнулась на Матрону, которая отпустила грубое замечание по поводу пребывания здесь Майка.

– Прохиндей он, – сказала она. – Наверняка ведь его дома обыскались. Чертов сачок.

– Вовсе нет – ему тут нравится, тут спокойно. И взаимовыгодно. – И, вспыхнув, я решительно удалилась.

Все вокруг были уверены, что мне следует подтянуться, в смысле школы. Моя сестра, моя мама, мой бывший наставник и сестра Салим уши мне прожужжали по этому поводу, не говоря уж о мисс Питт и миссис Харгрейвс.

Но, услышав те же слова от Майка Ю, я задумалась. Ему от меня абсолютно ничего не надо. Майк Ю увидел во мне что-то. И внезапно я осознала, что должна в первую очередь думать о своем образовании.

Так сказал Майк Ю.

Он назвал меня интеллектуалкой.

Одним из последствий маминого бегства к Кэрри Фрост стало то, что мы чуть не пропустили день рождения Крошки Джека. Вспомнив о нем уже к концу дня – того дня, когда мистер Холт сделал предложение, – мама метнулась в магазин и накупила Джеку одежды на вырост и книжку стихов Теда Хьюза, потому что больше ничего не смогла придумать.

– Это поэзия, но мужская, – объяснила мама.

Мистер Холт постарался выглядеть невозмутимым.

– Но где ты пропадала? – спросил Джек, которому никто не удосужился рассказать. – Где ты была?

– В гостях у Кэрри Фрост, – сказала сестра. – Брала уроки рисования.

Малыш Джек помрачнел. Я понимала, как вертятся его мальчишеские мозги, и он вспоминает, как просил Кэрри взять его на ручки, а она считала, что он просто повторяет ее имя. Не то чтобы это было серьезным грехом, но вполне болезненно и достаточно, чтобы ее невзлюбить. Думаю, именно это и крутилось в голове Джека. Я хорошо его знала.

Меня бесило и это (история с Кэрри), и еще больше тот факт, что Кэрри Фрост битых два дня учила мою мать рисовать человека. Почему было не научить ее заправлять нитку в швейную машинку? Мы знали, что Кэрри мастер по части шитья, а наша мама хоть и имеет общее представление о шитье, но ей недостает уверенности, чтобы вдеть нитку и довести дело до конца. Представляете, каким подспорьем стало бы, если бы она прибыла от Кэрри со словами: «Давай я подгоню по размеру твою форменную тунику».

Скажи она так, и не было бы этого патологического стремления к неосязаемой ответственности. И не надо было бы печь солодовый хлеб и читать Мардж Пирси[36] – если бы сама не захотела.

В общем, Джеку понравились шмотки и Тед Хьюз, а я подарила ему «Шоколадный апельсин»[37], а сестра – значок с надписью «Мир», с голубем и оливковой веткой, и батончик «Голден Крисп». А наша Бабушка Бенсон прислала ему подарочный сертификат WHSmith, а папа прислал чек на сумму его удвоенного возраста, чтобы Джек положил в банк на черный день или на автошколу, когда исполнится семнадцать, – в зависимости от того, что произойдет раньше.

Но самый лучший подарок сделал мистер Холт. Работа по субботам и праздникам – складывать белье, подметать склад, мыть машины, разбирать или собирать палеты и смазывать все, что нужно. Я должна бы радоваться за Джека, но истина в том, что когда к нам переехал мистер Холт, нас настигла роскошь братского соперничества, и мне было досадно, что брату на тарелочке преподнесли идеальную работу – работу, на которую его будут подвозить на машине, а потом привозить обратно, и что он будет там сынком босса, и ему не придется общаться с кучей разного народа, не нужно носить форму, или шапочку, или гольфы, и вообще не требуется никаких усилий.

19

Вершина мечтаний

Как-то я зашла в кухню помочь приготовить кофе, а там на столе лежала записка, от которой у меня кровь застыла в жилах. Она была написана на листке из официальной записной книжки сестры Салим.

ТЕЛЕФОННОЕ СООБЩЕНИЕ

Кому: Лиззи Вогел

От кого: Мисс Питт

Из: Школа Делвин

Тема: Экзамены, уровень «О»

Сообщение: Пожалуйста, срочно перезвоните

Ужасно, что сестре Салим прошлось записывать для меня сообщение женщины, которой запрещено здесь появляться. С другой стороны, я была уверена, что скоро передо мной извинятся и восстановят в группе сдающих на уровень «О», а это хорошая новость. Я не перезвонила мисс Питт немедленно, потому что в те времена телефонные звонки были не таким обыденным делом и мне нужно было собраться с духом. Я сложила записку, сунула ее в карман и представила, как она пригодится, если дело дойдет до суда.

Когда улеглась суета после кофе с молоком, я решила позвонить. Вместо того чтобы воспользоваться аппаратом на телефонном столике в холле, где любой мог подслушать, я поднялась в комнату леди Бриггс и спросила, могу ли позвонить от нее. «Сделайте одолжение», – сказала она, что означало «да».

Мисс Питт была любезнее, чем обычно.

– Тебе удобно говорить? – поинтересовалась она.

Удобно ли мне говорить? Меня никогда прежде об этом не спрашивали. Я много раз звонила по телефону, но впервые услышала подобный вопрос и не совсем поняла, что она имеет в виду.

– Думаю, да, – ответила я.

– Видишь ли, Лиззи, решительный отказ папы общаться со мной, – продолжала она, – я имею в виду мистера Симмонса…

– Да, я слышала об этом.

– Дело в том, Лиззи, что я очень хочу с ним поговорить.

– Понимаю.

– Да, но на нейтральной территории и в присутствии нашего семейного врача и, возможно, нашего юридического консультанта.

– Как это связано с уровнем «О»?

– Ну, в общем, ты нужна мне, чтобы выманить лиса из норы, так сказать.

– Вы имеете в виду, выманить мистера Симмонса, – прошептала я.

– Именно, – подтвердила мисс Питт. – Выманить папу.

Мисс Питт все придумала. Она собиралась распространить кучу билетов на бесплатный фортепианно-певческий концерт, который пройдет в церкви Святого Иакова Старшего возле Виктория-парк, а я должна буду сообщить, если и когда один из них попадет в руки мистера Симмонса, чтобы она могла «случайно столкнуться с ним» там.

– Что я должна сделать?

– Сделать так, чтобы он получил билеты. Прояви воодушевление, не знаю, вызовись сопровождать его, если можешь. И самое главное, дай мне знать, если он заглотит наживку.

Майк Ю так страстно рассуждал, что я должна продолжить образование, и мне подумалось, что мистер Симмонс и сам запросто сумеет разобраться с мисс Питт – он ей отец, в конце концов, или отчим. А теперь, когда мы с ним вместе занимались реорганизацией сада, мисс Питт вряд ли удастся выманивать его регулярно. Ему нравилось в «Райском уголке», а о ее тайных планах все догадывались.

А мне и правда нужен был уровень «О», в противном случае я жалела бы и, возможно, даже была бы несчастна до конца своих дней, а у меня впереди оставалось слишком много от жизни, чтобы сожалеть и быть несчастной (боже упаси).

– И я вернусь в группу уровня «О»? – уточнила я.

– Да! – с жаром подтвердила мисс Питт.

– Ладно, – согласилась я. – Прямо сейчас и займусь.

Мисс Питт сказала, что она рада, что мы пришли к взаимовыгодному соглашению, и что я могу прямо сейчас начинать читать материалы к уровню «О». Начни со «Скотного двора» Джорджа Оруэлла.

– «Скотный двор», – повторила я.

– Да, Джордж Оруэлл.

– Я знаю, кто написал «Скотный двор».

Звонок прервался.

– Все в порядке? – спросила леди Бриггс.

– Да, меня вернули на уровень «О» в школе.

– В школе? – изумилась леди Бриггс.

– Мне пятнадцать, помните?

– А, так это ты? Я вас всех путаю.

– У вас нет случайно «Скотного двора» Джорджа Оруэлла? – спросила я на всякий случай – у нее в углу комнаты громоздились стопки книг, – и, к моему восторгу, она сказала, что где-то есть, она найдет и может одолжить ее мне, если я пообещаю не загибать уголки страниц.

На следующий день она вручила мне книгу. Нашлась внизу в библиотеке, сказала она, вперемешку с другими романами двадцатого века, и кто-то принес ей наверх. Я рассмеялась и пообещала не загибать страницы. Леди Бриггс замечательно рассказывала о своих книгах. Про «Миссис Дэллоуэй» и «Улисса», «Бремя страстей человеческих» и ее любимую пьесу «Время и семья Конвей». Она предложила мне в любое время заходить в библиотеку и рыться в книгах и брать их, если нужно. Интересно, где сейчас все эти книги. Те, что в углу, все были издательства «Алверскрофт», с крупным шрифтом, и среди них ни одной классической, за исключением «О всех созданиях, больших и малых».

Вскоре после этого мистер Симмонс застал меня за чтением «Скотного двора», крайне заинтересовался моим новым аллегорическим учебным материалом и начал цитировать оттуда, а я почувствовала себя виноватой вдвойне. Я постоянно напоминала себе: «Мистер Симмонс – закаленный человек, он дитя современного мира. Он участвовал в мировой войне на стороне победителей и работал на Би-би-си».

Моя сестра блестяще училась в школе, и мне не раз приходилось слушать рассказы учителей о том, какая она была прекрасная ученица, – в том смысле, что сравнение не в мою пользу. После неудачной попытки наложить запрет на курение в нашей общей спальне и последующего переселения сестры в гостиную мы не слишком ладили и изрядно раздражали друг друга. Но в то лето, перед ее отъездом в университет, когда она изучала мыслителей нашей планеты от начала цивилизации до современности, а также постигала, что означает быть человеком, в сестре произошло нечто такое, что вновь сблизило нас. Не знаю, что именно, но началось это, когда она съездила отдохнуть на природе в Скарборо со своим парнем Эриком Картером и его семьей.

Спустя несколько дней после ее отъезда мы получили открытку, где было написано:

Отлично провожу время. Вчера развлекались на аттракционе «Бык Родео» – выиграла пять фунтов, потому что была единственной женщиной-участницей. Кемпинг – это микрокосм. Сегодня утром мы ходили через восхитительный лес к остаткам ледникового озера – все, кроме мамы Эрика, которая все утро готовила торжественный воскресный обед на переносной горелке – и даже трайфл.

Вполне в ее стиле, философски.

Когда сестра вернулась, я еще спала. Папа Эрика Картера привез ее среди ночи, когда дороги свободны, потому что у него был прицеп с кемпинговым снаряжением и он не хотел ехать по скоростным шоссе. Сестра вошла в нашу спальню, рухнула на свою старую кровать и зарылась в одеяло.

Это было странно – не только потому, что она съехала из комнаты из-за угрозы здоровью, вызванной моим курением, но и потому что сейчас по всем статьям было время вставать, а не ложиться.

– О, так ты вернулась? – начала я разговор, но сестра молчала.

Спрятала лицо и плакала. Я спросила, что случилось, и даже потянула из-под нее одеяло.

– Как съездила? – опять спросила я, но она не ответила, и я догадалась, что, наверное, что-то случилось.

Я попросила рассказать, что именно, но она молчала. Может, у нее был секс с Эриком и ей не понравилось. Или у них был секс, но Эрику не понравилось. Или она слышала, как мистер и миссис Картер занимаются сексом в соседней палатке. Или произошла неловкость с биотуалетом.

А потом я испугалась, что произошло что-то действительно серьезное, и позвала маму, и она прибежала к нам.

Оказалось, что ничего страшного или по-настоящему страшного. Просто «прозрение» (мамино словечко), которое обычно неплохая штука, но в данном случае не очень – или все-таки да, она не могла окончательно решить. Путешествие с Картерами заставило мою сестру осознать, какая она ненормальная (мы ненормальные), и ее охватил ужас перед будущим, в котором ей придется существовать вне нашей сумасшедшей курящей семейки и вплотную общаться с величайшими мыслителями этого мира и в то же время быть нормальной, и готовить жаркое, и выбирать проселочные дороги (если можно так выразиться).

Видя, как семья считает само собой разумеющимся, что миссис Картер упускает возможность посмотреть на восхитительный лес и ледниковое озеро ради того, чтобы приготовить жаркое, а отец Эрика запросто отказывается от целой ночи в кемпинге и едет по спокойным полупустым дорогам, поскольку при наличии прицепа его авто считается «медленным транспортным средством» (он даже прикрепил специальную табличку «медленное транспортное средство» сзади на прицепе), ее охватила дикая паника перед перспективой взаимодействовать с подобными нормальными здравомыслящими людьми – которые, разумеется, вовсе не нормальны, потому что все относительно.

И сестра испугалась, что такие люди, как она, не способные адаптироваться к реальному миру, – зачастую оказываются одинокими затворниками и заканчивают свои дни в психушке. А я подумала про себя: «Как леди Бриггс», а еще мне показалось, что это похоже на мамину озабоченность солодовым хлебом и желание уподобиться миссис Гудчайлд, живущей через дорогу, но я промолчала. Это ничего не изменит. А банальной выглядеть не хочется.

В последовавшие дни сестра подала заявление на отсрочку поступления в Дарэмский университет и записалась на курсы медсестер при лестерской Королевской лечебнице – чтобы обзавестись профессией и чтобы она могла заняться полезной практической деятельностью, тем самым занять мозги и отвлечься от тревожных мыслей. Сестра страдала от периодических легких панических атак. Порой принималась скрести баночку из-под джема, и я прикидывала, не накрыло ли ее. А иной раз я пыталась сама ее спровоцировать, притворяясь, что меня ударило током или что увидела в кустах жуткую жуть.

Мама разговаривала со мной по поводу смены курса у сестры. Она была очень разочарована – всегда считала, что моя сестра станет современным философом (как, ну, Джудит Ханн или Айрис Мёрдок) и сможет метафорически показать нам, куда двигаться, или, на худой конец, станет ветеринаром. Она считала, что в каждой семье в идеале должен быть свой врач на случай болезни, ветеринар для собаки и философ, когда вы в сомнениях. Пришлось напомнить маме, что ни я, ни Крошка Джек не планируем становиться врачами. Мама сказала, что возлагает надежды на Дэнни, в связи с чем внесла его имя в лист ожидания в садик Монтессори и накупила развивающих игрушек.

Мама написала рассказ, назвав его «Бёрдс Трайфл», в котором мать семейства случайно ошпаривает грудь, когда кипятит молоко для трайфла на походной горелке, пока остальное семейство осматривает древний фаллический монумент. Семейство возвращается в лагерь и обнаруживает мать, покрытую взбитыми сливками, усыпанную разноцветным драже и коктейльными вишенками. Рассказ задумывался как трагический, но ужасно развеселил мою сестру.

Вскоре после поступившего маме брачного предложения мы с сестрой отправились вместе с мамой в бюро регистрации Маркет-Харбороу, чтобы заказать свадьбу. Дама в конторе сообщила, что нужно до назначенной даты привести будущего жениха (мистера Холта). Мама сказала, что не о чем беспокоиться, мол, он обязательно появится в нужный момент, но дама настаивала, что должна увидеть его – во плоти – заранее, дабы убедиться, что это не фиктивный брак. Нам разрешили назначить дату, и мама заявила, что она согласна на любое свободное число в любой день недели, лишь бы в будни до десяти утра. Жаль, что она так сказала. Затея сразу стала выглядеть фиктивной.

Дама пролистала гроссбух, страницу за страницей, а затем, глянув на нас поверх очков, сказала:

– Вот, девять тридцать.

Мама всмотрелась в дату и заявила:

– Да, отлично, берем.

Мы с сестрой переглянулись. Выбранная дата – одна из самых печальных годовщин в маминой жизни. Прошло уже несколько лет, но ежегодно в этот день мама очень тихая и глубоко несчастная – она погружается в боль и сожаление. И мы вместе с ней. Она что, действительно забыла? Предстоящая свадьба похоронила печальные воспоминания? Может, и так, может, так всегда действует счастливый брак. Я почувствовала, как глаза мои наполняются слезами, и поняла, что никакая свадьба – пускай и счастливая – никогда не затмит для меня печали давнего события. Я взглянула на сестру и по тому, как она дергала ногой и как подрагивали у нее губы, поняла, что она тоже все помнит. Но мы ни слова не произнесли вслух. Если мама все забыла и боль ушла, только к лучшему.

Свадьбу назначили именно на эту дату, без промедления, на утро, пока Дэнни не раскапризничался, – не то чтобы он часто бился в истериках, но с утра определенно вел себя лучше. И мы рванули обратно в нашем фургоне.

– Только подумайте, девочки, – сказала мама. – В этот самый день я стану миссис Гарри Холт.

– Ага, – согласились мы.

Тут до нее дошло, и она резко затормозила на гравийном пятачке прямо напротив тюрьмы Гартри. Выскочила из фургона, а потом в оцепенении, пошатываясь, прошла несколько шагов, и ветер трепал ее волосы. И мы тоже вылезли и встали рядом с фургоном, взялись за руки и немножко поплакали. Если бы тюремный охранник выглянул в этот момент, он мог подумать, что мы планируем побег преступника.

– Как мы могли забыть? – сквозь слезы восклицала мама. – Как мы могли забыть?

Но, посмотрев на нас, поняла, что мы-то не забыли. Тут Дэнни начал стучать в стекло своим тряпочным осьминогом, и мы полезли обратно в фургон.

Мы вспоминали то печальное событие, нашего маленького братика, которого мы так ждали и так хотели увидеть. Но он умер, почти четыре – или уже пять? – лет назад, прямо перед тем, как должен был появиться на свет. Мы вспоминали, как это было ужасно и какие надежды мы с ним связывали, как будто он был ответом на наши молитвы. И как мы старались сначала скрывать мамину беременность, но были настолько воодушевлены, что придумали ему прозвище Колокольчик, чтобы украдкой говорить о нем. И как мама хотела назвать его Джеком, хотя нашего младшего брата уже звали Джек, но отныне пришлось бы называть его Джеймс или Джимми. Мы вспоминали, как мама сама хотела умереть, когда умер Колокольчик, и пила прямо из бутылки, и кричала, и проклинала Бога. И ни единой душе на всем свете не было дела до нашей мамы – наша любовь не в счет, – и мы жили, ощущая ужас и собственную ненужность, потому что ничто не могло удержать нас от падения все глубже и глубже.

Я внезапно поняла, что мама и сестра уже не плачут, а говорю только я и слышу свои собственные горькие слова и рыдаю в ладони. И мама сказала:

– Лиззи, Лиззи.

Сестра сказала, как чудесно все обернулось (если подумать) и как нам повезло, что мистер Холт прекратил наше падение, а мама ловко вынудила его завести еще одного ребенка. И этот ребенок такой же прелестный, каким был бы Колокольчик. Никто из нас не говорил, что Колокольчик сейчас на небесах или другую подобную чушь, но мы поняли, что горе поблекло. Мы шмыгнули, вытерли носы и глаза, и я завершила свой скорбный плач.

– Но ты сможешь справиться с этим, – спросила сестра, – на годовщину?

– Нет, – честно ответила мама. – Не смогу.

Поэтому мы вернулись в Маркет-Харбороу – с красными лицами и поникшие, – чтобы выбрать другое свободное время, на несколько дней позже. И, к счастью, время нашлось – единственное на много-много недель, поскольку кто-то отменил ранее заказанное, гораздо более востребованное субботнее утро.

Мистер Холт целиком и полностью доверил маме всю организацию мероприятия и составление списка гостей. И тогда мама сократила список до минимума и не пригласила его родителей, потому что они могли почувствовать себя обязанными, и вообще из Норфолка им далеко ехать. Мама никак не могла решить, кого же пригласить, и у нее ушло около часа и две чашки эконом-кофе на составление списка из восьми примерно человек, включая милую пару через дорогу – Алистера и Сару (единственные либералы в радиусе десяти миль), семью Джеффа и Бетти из «Подснежника», которые не были либералами, но все равно милые, Дино – шофера фургона, мисс Келлогг, нашу бывшую няню Кэрри Фрост и самого младшего маминого брата.

Мне показалось, что людей маловато, и я предложила добавить несколько имен.

– Пригласи подруг, – посоветовала я.

А мама сказала, что у нее нет подруг, с тех пор как Селия Уотсон ушла в менопаузу и на нее больше нельзя положиться.

– А миссис Гудчайлд, которая через дорогу, и ее муж и малыш Бобби? – предложила сестра.

Это было как помахать красной тряпкой перед глазами быка. Мама взревела:

– Что вы все, мать вашу, зациклились на этой долбаной тетке?

Странно, что мама разоралась на сестру, потому что зациклилась-то на миссис Гудчайлд она сама.

Я предложила кандидатуру Мелоди Лонглейди, но ее панковский вид слишком вызывающ для церемонии, и потом, я хотела бы пригласить Миранду. Но тогда откротся шлюзы: если Миранда, почему тогда не Салли-Энн или (боже упаси) Матрона и сестра Салим, а там и Карла, мать ее, Б, с ее голым пупком? Хотя идея довольно забавная, но мысль увидеть их всех в моем собственном доме, разглядывающими мамины рисунки лошадиных голов (а теперь еще и человечков), снимающими с полок книги, играющими в дартс и обсуждающими оригинальный лоскутный ковер… нет, невыносимо. Отказать.

Потом возникла идея чаепития. Мы с мамой и сестрой позвонили в «Медный чайник» в пригороде разузнать, что там предлагают, но когда хозяин назвал цену за самый простой закусочный стол на четырнадцать человек – с бокалом «Блю Нан» или бутылкой пива на персону – больше сотни фунтов, мы чуть в обморок не грохнулись, а мама назвала это «абсурдным». Потом мы с сестрой представили, как готовим закуски сами, дома, а Либеральную Даму через дорогу просим приготовить меренгу «Павлова», которой она вечно похваляется, но тут мама застонала и сказала, что нет, она этого не вынесет. Я в шутку прикинула, не попросить ли Майка Ю доставить яйца фу-янг, сделать домашний сок и пунш на основе виски с плавающими в нем кусочками яблока, но это казалось неприличным, хотя от самой мысли приятно защекотало внутри.

20

Метадон[38]

Сестра Салим вместе с Эйлин и Салли-Энн изучала карточки пациентов. Она расспрашивала о назначениях, симптомах, дозировке препаратов и противопоказаниях, опиоидах, непереносимости опиатов, расширении сосудов и передозировке у пациентов с высоким кровяным давлением. Стало ясно, что сестры не знают ничего толком ни о лекарствах, ни на самом деле о самих пациентах – в медицинском смысле.

А увидев под лестницей тележку с лекарствами, уставленную коричневыми пузырьками и открытыми коробочками с таблетками (часть таблеток рассыпана вокруг, словно драже на праздничном торте), сестра Салим взорвалась.

Никогда в жизни она не встречала подобного непрофессионализма, орала сестра. И речь не только о тележке с лекарствами, она имела в виду все заведение в целом, «все насквозь прогнило» – выражение, которому она научилась у мистера Симмонса.

Сестра Салим остановилась, обратила глаза к небу и глубоко вдохнула. Из-за угла робко высунулся Хозяин, и она напустилась на него.

– Как вы могли такое допустить? – заорала она.

– Не знаю, сестра Гулагонг, – затрепетал он. – Все вышло из-под контроля, когда моя половина покинула меня.

Мы переглянулись, подумав, что сестра Салим должна обратить внимание на его фрейдистскую оговорку, и понадеялись, что она снизит напор, осознав степень его безумия.

– Вы не имеете права называть это место лечебным заведением, – заявила сестра Салим. – И прекратите называть меня сестра Гулагонг.

Сестра тут же установила современную систему обращения с медикаментами, которая требовала, чтобы лекарства хранились в закрытом шкафу, а ключ – у нее на поясе (или у Эйлин), и провела для нас краткий курс по лекарствам, чаще всего назначаемым пожилым пациентам. Таблетки принимают строго за завтраком, потом перед кофе и на ночь с теплыми напитками.

Матрона крайне отрицательно отнеслась к правилам про лекарства. До того момента она неплохо относилась к сестре Салим, как я уже говорила, но новые правила вывели ее из равновесия.

– Ради всего святого, мы же не чертова громадная больница, мы всего лишь пансион с кучкой несчастных стариков на мочегонных.

К счастью, на следующее утро у сестры Салим нашлись хорошие новости для персонала. К нам приезжал новый пациент. Мистер Годрик (по направлению семейного врача) прибудет к нам примерно через две недели восстановить здоровье после небольшой хирургической процедуры.

– Надолго он задержится? – спросила Матрона, старательно изображая незаинтересованность.

– До полного выздоровления, – ответила сестра Салим, строго глядя на Матрону. – Если мы сумеем не передозировать ему опиаты.

– Но примерно на какой срок? – поинтересовалась Эйлин.

– По меньшей мере на пару месяцев, – сказала сестра Салим.

Это хорошая новость, повторила она, и одно это могло бы сдвинуть нас туда, куда она хотела бы, в смысле бизнеса, а если мистер Годрик задержится дольше, так и вообще могло бы развернуть удачу к нам лицом, тем более что некоторые пациенты помогают нам, и больше нет необходимости срочно искать кухарку или прачку.

– И еще, – с легкой гримасой добавила сестра, – нам позволили слегка поднять тариф, поскольку он приедет со своей собачкой.

Мы завизжали от восторга. Сестру Салим такой энтузиазм растрогал – она решила, что нас обрадовала новость о собачке, а вовсе не об увеличении дохода. Мы чокнулись кофейными чашками и поздравили сестру Салим с заключением прибыльного договора. Матрона глазела в окно, погруженная в свой собственный мир.

Но оставался небольшой вопрос, который необходимо было решить до прибытия мистера Годрика. Важный вопрос – куда его поместить. Мистер Годрик желал тишины и покоя в комнате наверху, и ему нужна была своя отдельная ванная по причине ограниченной подвижности.

– Некоторые места стоят дороже, – напомнила сестра. – Какую комнату, – спросила она, глядя на Эйлин, – вы считаете лучшей в этом заведении?

Мы хором загалдели. Эйлин сказала, что она думает про маленькую гостиную, которую переоборудовали в мужскую двухместную палату. Оттуда вид на сад и легко пройти в общий зал. Миранда сказала, что в комнате номер 8 есть отдельная ванная, и камин, и вид на пруд.

– А что насчет комнаты номер 9? – спросила сестра Салим.

И мы замолчали. Комната номер 9 – это владения леди Бриггс. Комната, конечно, милая, но она совсем не годится. Это комната леди Бриггс.

– Это комната леди Бриггс, – сказали мы.

– Да, но, теоретически, это же лучшая комната во всем доме? – настаивала сестра Салим.

– Да, – согласились мы. – Именно так.

А потом сестра сообщила, сколько платит леди Бриггс.

– Судя по документам, леди Бриггс не платит абсолютно ничего.

– Такого не может быть… – изумилась сестра Эйлин.

– Да, – перебила ее Матрона. – Первые пациенты платили вперед, и она, должно быть, заплатила, она тут уже много лет.

– Ну, в таком случае не думаю, что у нас есть выбор. Мы должны переселить леди Бриггс, – констатировала сестра. – Она может расположиться в дамской спальне, на кровати в углу.

– Ой, это же бывшее место Эммы Миллз, – сказала Миранда, глядя на меня с притворной печалью.

И все забормотали и начали корчить грустные физиономии.

– Итак, кто из персонала объявит ей эту новость? – поинтересовалась сестра Салим.

Никто не отозвался. Слишком ужасная мысль – леди Бриггс была в том состоянии, когда боишься выйти из комнаты из страха, не дай бог что с ней случится.

– Итак, кто лучше всего ладит с леди Бриггс? – не унималась сестра Салим.

И все сразу сказали «Лиззи».

– Лис, похоже, ты знаешь ее лучше всех, – сказала сестра Салим. – Сможешь сообщить новость?

Принесли билеты на песенно-фортепианный концерт, и у меня при виде их сразу скрутило живот. Я положила билеты на тумбочку в холле, чтобы дамы и джентльмены могли их заметить, проходя мимо в туалет. Никакой реакции.

Через день или около того я принялась рекламировать билеты за чаем.

– Любопытно, – говорила я. – Бесплатный фортепианный концерт в церкви Святого Иакова.

Я старательно изображала интерес к мероприятию, но мистер Симмонс тут же почуял недоброе и полюбопытствовал, откуда взялись билеты, а потом сказал:

– Вообще-то не уверен, что мне он нравится, – в смысле, Шопен.

Пришлось опять звонить мисс Питт. Я рассказала, что билеты вызвали живой отклик, но мистер Симмонс не попался на удочку.

Мисс Питт ответила, что пораскинет мозгами, а я должна быть наготове, чтобы застать его врасплох. Мне все меньше нравились ее охотничьи и военные метафоры. Со стороны мисс Питт они демонстрировали отсутствие такта и сразу заставляли вспомнить о дефиците доверия к ней и взаимопонимания с учениками в школе.

Новый порядок обращения с лекарственными препаратами был несложный. Таблетки следовало разложить в маленькие баночки и расставить на тележке, застеленной картой назначений пациентам. Затем лекарства проверяла вторая сестра, а потом баночки нужно было раздать перед кофе во время полдника и еще раз перед сном тем, кому требовалась дополнительная доза. Еще лекарства раздавали за завтраком, но это входило в обязанности ночной сестры. Именно так все и было устроено при Жене Хозяина, и хотя, возможно, не совсем официально, но определенно правильно.

Однажды утром, подавая пациентам кофе с молоком в гостиной, я заметила, что Матрона тенью следует за мной и ведет себя исключительно странно. Я притворилась, что не обращаю внимания, но наблюдала в зеркале над камином, как она вытаскивает таблетки из чашечек с лекарствами у пациентов. Она проделала это несколько раз, и я не могла глазам своим поверить. Матрона подходила к пациенту, заводила разговор, а сама тем временем нашаривала за спиной плошку с таблетками, вытаскивала и совала себе в карман. После этого я внимательно проследила за Матроной и увидела, как она выискивает таблетки на полу за креслами, куда пациенты роняли их иногда. А потом я увидела, как она вытащила таблетку прямо изо рта у мисс Лоусон, пока та не успела проглотить, а потом и вовсе выхлебала ее лечебный сироп.

Я разозлилась на Матрону больше всего из-за того, что она оправдала дурное мнение о ней сестры Салим, и еще что она вытворяет такое, что неизбежно приведет к увольнению, если ее поймают. И она окажется именно в том положении, которого больше всего боится, – безработная и бездомная. Я понимала, что должна что-то сделать – остановить ее или рассказать кому-то, но у меня сразу не хватило духу.

Потом меня укусила мисс Лоусон. Укусила она, потому что у нее слегка помутилось в голове, а помутилось из-за того, что не приняла прописанные ей таблетки и сироп, предотвращавшие подобное состояние.

Это произошло во время чаепития по случаю дня рождения мисс Лоусон. Я накормила ее целыми двумя сэндвичами с мягким сыром с травами и пюре из персика. И была очень довольна собой. Я зажгла свечку на ее маленьком деньрожденном тортике, мы спели «С днем рожденья тебя», и я взяла ее хрупкие сухонькие ладошки в свои. «С днем рождения, – сказала я. – А теперь давайте задуем свечку». И улыбнулась ей. Она вроде как улыбнулась в ответ, а потом вскинула мою руку вверх и впилась челюстями прямо в мякоть повыше большого пальца.

Впилась крепко-крепко, не вырваться. Я пыталась высвободить руку, но она не отпускала. В какой-то момент я дернула так сильно, что она чуть не слетела со стула (она была не такой уж тяжелой – примерно шесть стоунов[39]). Было неловко и страшно – и, кажется, больно, хотя это несущественно, – и еще она не сводила с меня маниакальных глаз. Я все пыталась и пыталась незаметно стряхнуть с себя мисс Лоусон, не привлекая внимания остальных пациентов, но челюсти ее, похоже, сомкнулись намертво.

Было что-то жуткое в этом дергающемся захвате, в путанице из четырех наших рук вокруг ее костистой головы и свисающих ниточках слюны. Что-то мрачное, и грозное, и демоническое. Миранда стояла рядом, сложившись пополам от смеха, и приговаривала, что это точь-в-точь как в тот раз, когда Мелоди накормила виноградом черепаху в зоопарке, черепаха цапнула ее совсем так же, они даже позвали на помощь полицейского.

Мисс Бойд заметила, что происходит, и решила вмешаться.

– Ты, злобная пигалица! – заверещала она и попыталась стукнуть мисс Лоусон палкой.

Мне пришлось перехватить палку, чтобы защитить мисс Лоусон.

Мисс Бойд вопила во весь голос:

– Мисс Лоусон впилась зубами в малютку-сестру и никак не выпускает.

А мисс Муди, сидевшая напротив, разрыдалась и залопотала:

– О дорогая, о дорогая, о дорогуша, дорогуша моя… – А потом выкрикнула, что у нее произошла авария и ей нужна помощь.

Вскоре явилась сестра Салим и эвакуировала соседок из-за стола, так что остались только мы с мисс Лоусон. Сестра спросила, что произошло. Я объяснила, она несколько секунд смотрела на нас, а потом сказала:

– Энни Лоусон, посмотри-ка на меня, – и нежно обхватила ладонями лицо мисс Лоусон. – Энни, ты не принимала таблетки, да? Поэтому тебе не по себе. Если ты отпустишь руку Лиззи, мы сможем уложить тебя в кровать и помочь тебе.

И сестра еще некоторое время подержала так мисс Лоусон. Моя рука все еще оставалась у той во рту, и мы все трое сгрудились вокруг одинокой погасшей свечки и тоненькой струйки дыма, окутывающей праздничный торт запахом растопленного воска. Сестра ласково рассказывала мисс Лоусон, как доктор посмотрит ее, выяснит, что у нее болит, потому что, конечно, ее что-то беспокоит, и продолжала говорить о болях, мучении и так далее, пока спустя несколько минут мисс Лоусон не выпустила наконец мою руку.

Сестра Салим не стала суетиться. Она проверила, что на коже у меня не осталось следов, и отправила меня в кухню съесть огурец, который, по ее словам, успокаивает, и выкурить сигарету, которая тоже успокаивает. С помощью Эйлин сестра Салим отвела мисс Лоусон в постель и вскоре появилась на кухне – с медицинской картой мисс Лоусон, – разразившись гневной тирадой об опасности, которой подвергаются пациенты, не принимающие вовремя прописанные им лекарства.

– Что ей выписали? – спросила она, протянув карту Эйлин. – Не могу разобрать.

– Метадон и мочегонное, – ответила Эйлин.

– Что именно? – уточнила сестра Салим.

– Ларгактил.

– Такие пациенты, как мисс Лоусон, должны получать сироп, и вы должны следить, чтобы они его принимали.

Матрона кивала, протирая свою чашку, потом поставила ее в буфет и вышла. Я пошла за ней. Она заторопилась вверх по лестнице, но я догнала ее.

– Вы не можете выписать таблетки у врача, как любой нормальный человек? – спросила я.

– Ты же знаешь, что не могу. – Она заозиралась, проверяя, не подслушивают ли нас.

– Нет, не знаю. Почему?

Она бросилась вверх по лестнице, норовя сбежать, но почти сразу запыхалась и прислонилась к перилам на лестничной площадке.

– Я нигде не зарегистрирована, – с трудом выдохнула она.

– И что? – не отставала я. – Идите и зарегистрируйтесь. Вы кто – убийца в бегах?

Она оскорбленно развернулась и поковыляла прочь. Я последовала за ней до ее комнаты, а когда она отперла замок, вломилась внутрь и уселась на единственный стул.

– Не доноси на меня, Лиззи, – взмолилась она.

– Только если вы расскажете мне всю правду, – сказала я и вцепилась в свой ноющий покусанный палец.

Матрона обвиняла всех, кроме себя. Виноват новый запирающийся медицинский шкаф сестры Салим, ведь раньше она запросто могла брать для себя снотворное, обезболивающее и метадон. Виновата сестра Эйлин, которая носит на поясе ключи от шкафа. Виновата Национальная медицинская служба и ее всевидящее око. Виновата ее мать, из-за которой все и началось много лет назад, виноват это чудовище ее отец. И виновата Жена Хозяина, потому что ушла.

– А теперь мисс Лоусон тебя покусала, – сказала она так, словно не имеет к этому никакого отношения.

– Это из-за вас мисс Лоусон меня укусила, вы украли ее антипсихотическое лекарство, которое вам даже не нужно, идиотка вы эдакая! – заорала я.

– Мне оно нужно, – возразила Матрона. – Мне оно нужно даже больше, чем Лоусон.

– Вовсе нет. – Я все знала про наркотические препараты, моя мать сидела на них годами, и я видела, что ей отлично помогали парацетамол, собачий аспирин, ментоловые пастилки и детские витамины, да все что угодно – все, чтобы продлить ощущение, что ты больна, лишь бы не очутиться лицом к лицу с реальным миром.

– Прошу, не доноси на меня! – И Матрона принялась рвать на себе волосы.

Сейчас, когда она перекрасила волосы в светло-соломенный, это выглядело не слишком убедительно, и я вспомнила эффект предыдущего оттенка «вороново крыло», почти черного с кроваво-красным отливом, благодаря которому Матрона выглядела дурным человеком – с подходящими волосами и неожиданной курносостью.

– Я собираюсь сообщить о вас, – сказала я.

– Я скоро уйду.

– Я собираюсь сообщить о вас сегодня.

– Мир так изменился, Лиззи. Все эти правила. Совсем не так, как в мое время.

– Какое это имеет отношение к воровству лекарств у пациентов? – удивилась я.

– Я не могу добыть их, потому что она пришла и заперла все.

– Но это нормальное правило.

– И она обманщица похлеще, чем я. Хозяин не помнит, чтобы нанимал ее, – она просто явилась, и все, потаскуха, – продолжала Матрона. – Ее навел какой-нибудь шаромыжник-угольщик или где-то в пабе подслушала.

– Речь не о сестре Салим, речь идет о вас.

К моему изумлению, Матрона спросила, не схожу ли я к доктору и не прикинусь ли, что у меня хроническая боль в спине или бессонница, и не передам ли ей потом то, что доктор пропишет.

– Просто пожалуйся, что у тебя постоянная усталость, но как только ложишься в кровать, не можешь уснуть, и голова гудит, но стоит задремать, почти сразу просыпаешься, так бешено сердце колотится в груди.

– НЕТ! – возмутилась я.

– Ну тогда у меня нет другого выхода, кроме как воровать таблетки.

– Но они необходимы пациентам. Это их лекарства.

– Мне они нужнее, – возразила Матрона. – Мне еще и работать приходится. Я не могу посиживать у окошка, читая книжку с крупным шрифтом или подремывая посреди бела дня.

– Зарегистрируйтесь у доктора Гарли во Флэтстоуне.

– Не могу. Я живу под другим именем, потому что сбежала сюда вместе с преступником.

– Каким еще преступником?

– С моей матерью – она задушила моего отца пуховой подушкой.

– Он был болен?

– Нет. Он был чудовищем.

– Как же у нее хватило сил задушить здорового взрослого мужчину? – удивилась я.

– Это легче, чем ты думаешь, если пух гусиный.

– Ну и что, это же ваша мать, а не вы, – продолжала настаивать я. – Идите и зарегистрируйтесь под своим настоящим именем.

Дальнейшие отговорки были просто смехотворны. Она начала плести всякие небылицы, как ей всучили шоколадное пирожное вместо выигранного кофейного в кафе самообслуживания и как потом, в приступе разочарования, она задушила монашку.

– Я задушила монашку.

– Я не собираюсь покрывать вас.

Мне плевать на задушенного папочку и задушенную монашку, сказала я, но если я еще раз увижу, как она ворует лекарство у пациентов, я сообщу сестре Салим. А она только шмыгнула носом. Якобы ей безразлично. Или просто не поверила, что я это сделаю.

– Да и пожалуйста. Я надеюсь уехать отсюда с мистером Годриком.

– С мистером Годриком? – изумилась я. – Да он даже еще не приехал.

– Я надеюсь стать его пожизненной компаньонкой, – заявила бедная запутавшаяся старуха.

Я не поверила ни одному слову из истории про пирожное и монашку – в основном потому, что тогда уже не было никаких кафе самообслуживания. Но поверила, что она напугана, и мне было ее жалко. Я допила чай, слушая ее рассуждения про мистера Годрика, и думала, вот бы он побыстрее явился, подлечился и уехал – вместе с Матроной.

А потом тут же вспомнила, что должна сообщить леди Бриггс о предстоящем переезде.

21

Попурри из Пёрселла

Мне позвонила моя сестра. Обычно она никогда не звонила – из-за замка на нашем домашнем телефоне, а еще она ненавидела телефонные кабинки из-за запаха застарелой мочи.

Я поняла, что, должно быть, случилось нечто ужасное, потому что она прошептала в трубку:

– Лиззи, как твои дела?

И я спросила:

– Почему ты звонишь?

Она принялась говорить, всхлипывая, и на один жуткий миг я подумала, что Сью умерла. Но оказалось, что умер Марк Болан[40], а не Сью, – конечно, это ужасно, но значительно менее печально (для меня), чем если бы умерла Сью.

Марк Болан был очень популярен в «Райском уголке». Не среди пациентов, разумеется, – не думаю, что они вообще о нем слышали, – зато среди персонала он точно был персоной номер один, в смысле поп-музыки. Он продолжал оставаться звездой, когда они переросли Дэвида Кэссиди и «Осмондс»[41]. А еще он запросто заходил в лондонский МI [42], хотя знаменитость, да еще такой сексуальный, и, может, даже немножко под кайфом, и он вовсе не какой-то там недоступный американец из Калифорнии, женатый на Церкви [43].

Когда стали известны все подробности – Марк погиб в автокатастрофе, автомобиль, которым управляла его подружка Глория Джонс, врезался в дерево, – мне стало жалко Глорию Джонс. Люди во всем обвиняли ее, у них всегда виноват водитель, особенно если водителю удалось выжить. Я по горькому опыту знала, каково Глории. Ты опустошен и винишь себя – или, возможно, не винишь. В моей версии событий Марк Болан буянил на пассажирском сиденье, в шутку хватал руль – неуправляемый и возбужденный, он же поп-звезда и все такое. Мы, конечно, не знаем, как оно было на самом деле, но можно предполагать.

Но Глория Джонс ничего такого не рассказала. Марк погиб, и она знала, что страна будет скорбеть, – не могла же она обвинять его в том, что авария произошла из-за его дурацкого поведения. Это то же самое, как в случае со смертью мисс Миллз. Я же не могла обвинить ее, не могла сказать: «Она орала, истерила и нервировала остальных женщин в палате» или «Я усадила ее на самый край кровати, но она не смогла подвинуться дальше и упала». Я приняла на себя все сто процентов вины.

Короче, Марк Болан умер, и это было неожиданно. Я могла сравнить с тем днем, ровно одним календарным месяцем раньше, когда бакалейщик привез нам ультиматум о неоплаченных счетах, а тут умер Элвис, и Хозяин сказал, что он не уверен, что хочет оставаться в мире, где нет больше Элвиса. И одна из барменш из «Пиглет Инн» сидела на лавочке около бара и рыдала, приговаривая, что ее «ханка ханка жгучая любовь»[44] скончался на толчке[45] и она будет сидеть тут и вспоминать его, а если кто хочет выпить, пускай сам себе наливает.

Хозяин и все пожилые люди были абсолютно раздавлены смертью Элвиса, но сестры – нет. Они печалились, но не были опустошены.

С Марком Боланом все обстояло иначе. Ну да, он выпустил меньше альбомов и не подарил рок-н-ролл целому поколению, но он был наш, мы к нему привыкли, и у него было свое телешоу, выразительные глаза и нежные женственные черты. И невозможно представить его пожирающим двойной бургер и не желающим заниматься сексом. Его представляешь отказывающимся от бургера и занимающимся двойным сексом. Вот в чем разница. Я-то его не боготворила. Но вот все остальные, включая мою сестру, – да. И они рыдали и выли. Мелоди села в лондонский автобус – хотя и вступила в панк-фазу – и поехала положить цветы у рокового дерева, и там их были тысячи (людей и цветов).

Майк Ю явился с ящиком капусты и моркови, которые как раз заканчивались, для жаркого к ужину. И поскольку практически все были ослеплены горем из-за смерти Марка, а Миранда и вовсе пребывала на грани истерики, Майку пришлось заниматься ужином самостоятельно.

Миранда рыдала на плече у Майка Ю на глазах у всех в кухне, пока он нарезал морковку.

Салли-Энн тоже огорчилась, но не подавала виду.

– Тебе как будто все равно, Салли-Энн, – сказала Миранда.

Салли-Энн сдержанно ответила, что ей грустно, но она не может плакать, потому что внутри у нее все умерло. Мысль о том, что внутри Салли-Энн все умерло, показалась мне куда более печальной, чем смерть Марка.

Моя печаль по поводу мертвенности внутри Салли-Энн, должно быть, отразилась на моем лице, потому что Майк сказал, обращаясь ко мне поверх плеча Миранды:

– Мне ужасно жаль, что это парень Ти Рекс умер, Лиззи, я знаю, он тебе нравился.

А я почему-то, не подумав, брякнула:

– Да нет, на самом деле я его не очень любила.

И все обалдели. Неправильно, конечно, было говорить такое о парне 29 лет от роду, который только что умер, и я постаралась сгладить впечатление, добавив, что это вообще кошмар, когда кто-то умирает, особенно молодой человек, и все такое. Но худшее уже случилось, и я предстала бездушной – бездушнее, чем Салли-Энн, у которой, по крайней мере, было оправдание, что она мертва внутри.

Смерть Марии Каллас, о которой мы услышали в тот же день чуть позже, тоже стала, конечно, горем. Хозяин приплелся в кухню весь в слезах и врубил свой «панасоник» на полную громкость. И после множества перемоток оперной музыки туда-сюда он включил самую отвратительную какофонию на свете (последнее выступление Марии Каллас в опере).

– Музыка – это образ лучшего мира, – сказал он. – О, La Divina Мария!

Майк Ю сунулся в кухню проверить, как там жаркое, и спросил, что такое с Хозяином.

– Умерла его любимая певица, – пояснила я.

– Я думал, его любимый певец Элвис, – удивился Майк.

– Элвис был для секса с его бывшей. – Миранде пришлось кричать, чтобы ее расслышали.

– А это кто тогда? – спросил Майк.

– Это Мария Каллас – она умерла, – сказала я и заплакала.

Я вытирала слезы, бежавшие по щекам, и от этого плакала еще горше. Я не понимала, отчего именно, может, из-за Марии Каллас и тревожной музыки, или, может, из-за того, как Хозяин вытирает слезы огромным белым носовым платком, или, может, от того, что Майк стоял рядом в клубах пара и в полосатых варежках-прихватках.

Майк дружески похлопал меня по плечу, и мне стало легче.

Билеты на попурри из Пёрселла, прибывшие на следующий день, показались мистеру Симмонсу гораздо более привлекательными, чем Шопен с декламацией. Мисс Бойд они тоже заинтересовали, и я сказала, что пойду с ними. Концерт проходил в современном Театре Хеймаркета, но поскольку парковочных мест там недоставало, мы поехали на автобусе, а на обратную дорогу заказали такси, с небольшой задержкой на перекус в «Швейцарском коттедже» напротив – где неожиданно должна была появиться мисс Питт и побеседовать со своим отчимом. Я позвонила ей сообщить о наших планах. Разговаривая с ней по телефону, я чувствовала себя отвратительно. Она была очень любезна и дружелюбна и общалась со мной как с соучастницей.

– А потом я приеду, – говорила она, – и мы с папой, возможно, выпьем где-нибудь по чашке чая, а потом я сама привезу его обратно в «Райский уголок».

– Только если вы не намерены похитить его, – предупредила я.

Мисс Питт рассмеялась:

– Нет-нет, не беспокойся, я не стану похищать собственного отца.

– Отчима, – уточнила я.

Концерт оказался неожиданно эмоциональным, отчасти потому, что был немного похож на похороны, где все песни грустные, медленные и очень трогательные. Главная певица – в черных перьях и черной вуали – не только великолепно пела, но была вдобавок блестящей актрисой и как будто пела о своей неминуемой кончине. Впечатление произвело также изложение биографии самого композитора и его жизненного пути, включая королевские и церковные эпизоды. Концерт закончился такими словами, которые произнес молодой человек из хора:

И вот в 1695 году, на вершине своей славы, в возрасте тридцати пяти лет, Генри подхватил жесточайшую простуду, когда поздней ночью вернулся из театра, а жена не пустила его домой. Его тело похоронено рядом с органом в Вестминстерском аббатстве, и музыка, которую он написал для похорон королевы Марии, звучала на его собственных похоронах.

Прозвучало прямо душераздирающе (представьте, каково было его жене, которая не пустила его домой). Мистер Симмонс и мисс Бойд рыдали. Я уже сожалела о своем вероломстве и трепетала, воображая, что должно произойти после концерта. Я так сожалела обо всей затее, что готова была предложить мистеру Симмонсу спрятаться в мужском туалете, пока я не обеспечу безопасный проход, как вдруг увидела впереди свою Бабушку Бенсон во главе стайки роскошных пожилых дам и потащила своих спутников поскорее к выходу.

– Давайте выпьем где-нибудь по чашечке чаю, – беззаботно предложила я.

– Как угодно, – согласился мистер Симмонс. – Но у меня с собой фляжка, так что могу и обойтись.

И вот, когда мы готовились перейти через дорогу, у тротуара в нескольких ярдах впереди от нас резко затормозил приметный светло-синий «доломит» мисс Питт. Из автомобиля выскочили два громилы, подхватили мистера Симмонса под локти и потащили к машине с такой поспешностью, что бедняга едва успевал переставлять ноги. Его клетчатая фляжка упала на землю и покатилась по дороге.

Он вырывался, обернувшись ко мне.

– Сестра! – кричал он.

А я кричала:

– Эй, нет, отпустите его! – И тянула за рукав того громилу, что был ближе. – Отпустите его!

Но они затолкали его в машину, запрыгнули сами, и машина уехала.

В такси по пути домой мисс Бойд все донимала меня: «Кто это был? Почему они забрали мистера Симмонса?» и все такое прочее.

– Это была его падчерица, – сказала я. – Она забрала его выпить чашечку чая.

– О, как мило, – угомонилась мисс Бойд.

Мне пришлось отвернуться, чтобы она не заметила, как я расстроена, но, вернувшись в «Райский уголок», я бросилась на грудь сестре Салим.

– Что такое? – встревожилась она. – Где мистер Симмонс?

– Мы столкнулись с его падчерицей, и она увезла его – наверное, чтобы удержать дома, – виновато призналась я.

– Она вела себя агрессивно, была груба и озлоблена? – спросила сестра. – Как она себя вела?

– Ну, она была довольно напориста, – сказала я.

При первой же возможности я побежала к леди Бриггс и выложила ей всю правду – включая собственное вероломство. Она, кажется, не удивилась и совсем не рассердилась.

– Она заставит его жить в «Сливовом коттедже», что мне делать? – рыдала я.

– Тихо, тихо, детка, – сказала леди Бриггс. – Дай-ка подумать, что я могу сделать.

Прошло два дня, а мистер Симмонс все не возвращался, и хотя я была полностью раздавлена, однако должна была признать, что ведь именно это и предусматривал мой план. Плюс до меня дошло, что раз мисс Питт воспрепятствует возвращению мистера Симмонса в «Райский уголок», то мистер Годрик, ожидаемый выздоравливающий пациент, и его маленькая собачка смогут занять комнату номер 8, и леди Бриггс не придется переезжать из своей. С другой стороны, мистер Симмонс почти в одиночку вел наше хозяйство.

Я чувствовала себя гадко – эгоисткой со всеми возможными дурными качествами, – но гораздо больше я беспокоилась о леди Бриггс, которой придется переехать в палату номер 2, чем о мистере Симмонсе, который будет вынужден жить с деспотичной бабой с дурным вкусом.

А потом, пока я оправдывала себя, явился мистер Симмонс с горшочком сливок в руках.

– Вы вернулись! – обрадовалась я. – Слава богу.

А мистер Симмонс сказал:

– Да, и должен принести искренние извинения, что ты оказалась втянута в неприятное происшествие в Хеймаркет. Прости.

– Все в порядке, – успокоила я. – Но как вы сумели сбежать?

– Забавная история, в коттедж позвонил молочник и сказал, что слышал, будто меня нужно отвезти обратно сюда, – и я просто вышел и сел в его фургончик.

– Чудо какое.

Но я не могла понять, в каком положении я оказалась в отношении уровня «О». Наверное, сделка расторгнута.

Мистер Симмонс приготовил себе чай и целых два куска хлеба с маслом.

Матрона с улыбкой смотрела, как он ест.

– Слава богу, вы вернулись.

Позже я предупредила Матрону.

– Не смейте возлагать надежды на мистера Симмонса, – сказала я. – Вам не совладать с завучихой.

– Нет-нет, ни в коем случае, – сказала она. – Я надеюсь уехать с этим парнем, мистером Годриком, когда он будет готов.

– Поверить не могу, – устало протянула я.

– Ты уже сказала леди Би, что ему понадобится ее комната?

Да, верно, я знала леди Бриггс чуть лучше, чем остальные, но только потому, что за обедом, чаем, полдником и много раз в промежутках, когда ее колокольчик трезвонил и трезвонил, все остальные просто не обращали внимания, а только окликали: «Лиззи, там твоя ее-светлость звонит». И я спешила наверх.

Иногда леди Бриггс звонила, чтобы попросить снять с комода одну из ее коробок с бумагами. Ей нужно поработать, говорила она, но в основном она звонила, когда ей нужно было на горшок, а потом – в девяти случаях из десяти – в горшке ничего не оказывалось, хотя она наглядно показывала, как «старается», то есть тужилась, задерживала дыхание и кряхтела и иногда просила посвистеть.

Не было никакого смысла бегать туда-сюда, ее комната располагалась в конце коридора, далеко от всего остального. Поэтому я предпочитала задержаться, и мы болтали о том, что происходит в «Райском уголке», и она изображала заинтересованность в административных аспектах проблемы, только чтобы удержать меня.

В одной из таких пятиминутных интерлюдий – пока она сидела на толчке, забавно покряхтывая и щелкая челюстью, – я и предполагала запустить идею о переезде из тихого милого одиночества, которое она любила, вниз, в общую довольно прохладную палату, с кучкой чокнутых старух, на больничную койку с тумбочкой у изголовья, где не найдется места для ее изящного прикроватного столика и китайского рукомойника.

Острой необходимости спешить пока не было. Мистера Годрика ожидали через неделю, а то и две.

С леди Бриггс было приятно поболтать про Майка Ю. Память у нее была неважная, так что можно не беспокоиться, что раз за разом возвращаешься к одной теме. И я, конечно, поразилась, как точно она поняла, что я влюблена, – даже раньше, чем я сама.

Как-то раз я поднялась к ней, намереваясь сообщить о переезде, но в итоге посвятила ее в свои соображения относительно зодиакальной совместимости Майка и Миранды – Миранда родилась в год Быка и, следовательно, была либо идеальным партнером для Майка, либо, более вероятно, заклятым врагом в перспективе и, возможно, даже убьет его. Дело в том, что я тоже Бык по гороскопу, и ровно то же самое относится ко мне с Майком. Но я просто знала, кто из нас будет ему идеальной парой (я), а кто захочет прикончить из-за малейших разногласий (Миранда).

Майк Ю гораздо больше подходил мне, чем Миранде. Следует быть честной, Миранда – мелкая личность. Откровенно мелочна. И никогда не стремилась быть иной. Ей нравился Майк, потому что он директор компании, у него есть машина и он заботливый. Меня ужасно раздражало, что Миранда в целом с этим соглашалась. Я сказала, что у нее есть отец, который вполне удовлетворяет всем этим требованиям (и надеялась, что она поняла, на что я намекаю).

Да, и я тоже больше подходила Майку, чем Миранда. Майк был необычный, и симпатичный, и родился в год Кролика, как и его ласковый дедушка, о котором он заботился до самой смерти вместе со своей соединенной-крепкими-узами семьей. И хотя мы с Мирандой обе были Быками, но совершенно разными типами быков. Ей присущи самые непривлекательные черты быков – например, неразвитые социальные навыки и упрямство.

Меня не покидало чувство, что в конце концов мы с Майком Ю будем вместе и что мне, возможно, придется столкнуться с Мирандой в своеобразном поединке. Физического конфликта я не хотела, потому что знала, что она победит, поскольку пойдет на все, чтобы справиться со мной, – но не могла представить иного рода схватки, где я могла бы одержать верх. Я надеялась лишь на то, что Миранда сама бросит Майка Ю и разобьет ему сердце, а потом явлюсь я, утешительница, а потом одно перерастет в другое. Одно я знала наверняка: я хотела лечь и заснуть рядом с Майком и проснуться раньше него и смотреть на его лицо. Я столько раз представляла это, что казалось, оно уже произошло.

Только одно мне не нравилось в Майке Ю – его крепкие семейные узы. Я не возражала против того, чтобы его престарелые родители жили с нами в 2020 году, когда им исполнится по восемьдесят пять и им потребуется сиделка с проживанием. Я опасалась лишь, что они, возможно, рассчитывают, что я буду холить и лелеять Майка все эти годы, но я совсем не того типа подруга/жена. Я ожидала определенной свободы и хотела бы иметь возможность кататься на пони и вообще делать много всякого разного вместе со своей сестрой и не возражала бы, если бы и Майк уезжал надолго в Китай и Гонконг и катался там на пони или занимался чем угодно со своими китайскими родственниками, раз уж они у него есть. Я бы смоталась туда на недельку познакомиться с его наследием и посмотреть достопримечательности, а потом пусть делает что хочет. Но я не хотела, чтобы его связанные-тесными-узами родители думали обо мне дурно.

Я изложила леди Бриггс кое-какие соображения на этот счет, и хотя она была исключительно любезна – сказала, что мне не следует волноваться насчет быков и кроликов, животные прекрасно разберутся сами между собой, – полагаю, все же не уловила, о чем речь, поэтому я сменила тему.

Тем же вечером леди Бриггс едва не выдала меня Миранде.

Леди Бриггс страдала от застарелого блефарита, и нас с Мирандой попросили делать ей ванночки для глаз перед сном и протирать веки ватным тампоном, пропитанным раствором соды. Работа была чудовищная, потому что во время процедуры человек все время дергается, и нужна вторая сестра, просто чтобы удерживать его голову. И постоянно существует угроза ткнуть пациенту в глаз, потому что просить старую женщину посидеть спокойно это все равно что убеждать канарейку. В общем, внезапно и ни с того ни с сего, да еще прямо перед Мирандой, которая держала ее голову, леди Бриггс схватила меня за руку и спросила:

– Ты все еще влюблена в того симпатичного паренька из соседней деревни?

И я ответила:

– Чего? Кто, я, нет?

А она не унималась:

– В того, который подъезжает в машине, и у него там играет музыка?

Тут до Миранды дошло, и она сказала:

– О да, это я, это мой парень. У Лиззи никого нет.

– А ты в него влюблена? – спросила леди Бриггс.

– Да, – ответила Миранда.

После ванночки для глаз леди Бриггс долго моргала, взяла Миранду за руку, повернула ее, внимательно всмотрелась.

– Дай-ка взглянуть на тебя, дорогуша, – сказала она и уставилась прямо в глаза Миранде. – Но ты вовсе не влюблена, дорогуша, ты вообще не влюблена, ни в кого.

Пережив духовную катастрофу, постигшую ее после отдыха в кемпинге, моя сестра вознамерилась подлатать свою разрушенную жизнь и, без всякого побуждения с моей стороны, явилась в «Райский уголок» и предложила себя в качестве волонтера – с целью приобрести опыт, перед тем как связываться с сестринскими курсами в лестерской Королевской больнице.

К моей досаде, сестра Салим тут же взяла ее в оборот и поставила чуть выше меня на должность «сестры-сиделки». Это означало, что пока я буду носиться по лестницам или ковылять с горами белья, сестрица будет заниматься более квалифицированной деятельностью – к примеру, подрезать ногти на ногах или смазывать белком пролежни.

Сестра Салим была, конечно, в восторге получить дополнительную пару рук – бесплатно – и считала мою сестру добродетельной христианкой.

С виду моя сестра совсем не страдала от разрушенной жизни. Она будто пребывала на вершине блаженства и в первый день явилась в «Райский уголок» с коробкой мини-рулетиков для персонала и букетом для пациентов. По сути, это была охапка травы с вкраплениями дикорастущих цветов, но в вазе они смотрелись отлично, и сестра мгновенно завоевала всеобщее расположение, в отличие от тех, кому пришлось неделями вкалывать ради этого.

И она сразу начала делать то же, что и старшие сестры «Райского уголка». Быстро приобрела популярность среди персонала и рассказывала обо мне забавные истории. О моей романтической переписке с Дейвом Кэссиди из Элис-Спрингс, о моей вере в привидения и про тот случай, когда я поскользнулась на горке и целый день не могла говорить. И как я спасла котенка: с одной стороны, от собак, а с другой – от падения в бассейн, а он исцарапал меня до полусмерти. И как симпатичный испанец предложил мне сигарету, а я ухватила ее губами за горящий конец. И ту жуткую историю, когда у нас кончилась туалетная бумага.

Ни одна из этих историй не была ни забавной, ни интересной, я пишу здесь о них, только чтобы проиллюстрировать, почему я начала до ужаса бояться перерывов на кофе. Сестрица не пыталась скомпрометировать меня. Вовсе нет. Она была новенькой и старалась занять свободное место, которого на самом деле не было, и пролезть в мир, который был вовсе не таков, каким она его воображала, – отчасти потому, что я не объяснила достаточно подробно. Так всегда бывает с друзьями и братьями-сестрами – либо так, либо они замыкаются в себе (и это гораздо хуже, потому что тогда вам за них неловко), – и мне оставалось винить только себя.

Однажды я попыталась отомстить и рассказала, как моя сестра сбежала от дантиста, потому что испугалась маленького зеркальца. И сестра Салим сказала:

– Твоя сестра добрая христианка и очень милосердная девушка.

А я сказала:

– Нет, она здесь только потому, что вообразила, будто испытала духовный крах в Скарборо и поэтому не должна уезжать из дома.

И почувствовала, как все ополчились на меня.

22

«Мне снилось, что я живу в мраморных залах»[46]

Мне было о чем подумать. Мистер Симмонс и мисс Питт, для начала, а еще Матрона, ворующая таблетки. Но больше всего я переживала, как сказать леди Бриггс, что ей придется перебраться из комнаты номер 9. Я так сильно нервничала, что время от времени пряталась в ванной, чтобы поплакать. И ночами не могла уснуть.

Это уже ни в какие ворота не лезло. Меня охватывал такой ужас, что я прикидывала, не бросить ли насовсем «Райский уголок» и не стать ли образцовой ученицей, которая только зубрит и читает. Или найти работу в Саксоне. Я даже на миг заподозрила, а не была ли вся эта затея со «сменой комнат» придумана моей матерью в сообщничестве с сестрой Салим, чтобы вернуть меня обратно в школу.

Пора было поговорить с мамой, которая знала все о решении проблем и была настолько добра и сострадательна, насколько можно ждать от жителя Англии.

Положительный аспект жизни с несовершенными, но добрыми матерями состоит в том, что вы можете все им рассказать. Можете быть собой, и всем остальным позволено быть такими, какие они есть. И вы им ничего не должны, вы просто их любите, а они любят вас, и вы друзья – навек. Во всяком случае, у меня всегда было так.

Первым делом я сказала, что меня кое-что тревожит, и начала с Матроны и таблеток пациентов. Я думала, что мама хоть немного вспылит (ну, понимаете, старая стерва ворует медикаменты изо рта несчастных старух и т. п.), но нет. Мама лишь ужасно огорчилась. За Матрону.

– Боже, Лиззи, ведь на ее месте могла быть ты, – сказала она.

– Я?

– И приносила бы их мне! – воскликнула мама, возвращаясь к тем годам, когда зависела от назначенных ей лекарств.

– Ну, наверное, – согласилась я, хотя не думала, что могла бы пасть так низко, даже ради нее. – Вопрос вот в чем: должна ли я все рассказать сестре Салим?

– Не знаю, – ответила мама. – Но, может, следует рассказать доктору Гёрли.

Доктор Гёрли – местный врач, и она помогла маме прекратить полагаться на таблетки и впустую тратить жизнь. Мы в нее очень верили.

– Да, наверное, я так и поступлю, – сказала я, сознавая, что никогда этого не сделаю.

И мама сразу успокоилась, поуютнее устроилась в самом удобном кресле в нашей гостиной зоне, как будто все чудесно разрешилось. Но я еще и не начинала.

Я дала ей насладиться моментом, а потом сказала, как сильно переживаю из-за переезда леди Бриггс. Хотя мама понимала, что договариваться с почти девяностолетней затворницей о смене места жительства – это суровая задача для пятнадцатилетней девушки, она использовала ситуацию в свою пользу и поинтересовалась, потратила ли я хоть крупицу энергии на школьные задания или на такую же тревогу о собственном будущем.

Она, впрочем, видела, что я по-настоящему встревожена, и после короткой дискуссии о распределении верных приоритетов мы проанализировали ситуацию с комнатой номер 9 и нашли лучший из возможных вариантов. Лучший для леди Бриггс и самый простой для меня. Мы решили, что мне следует сосредоточиться на аспектах удобства проживания внизу, – это главный вопрос для пожилого человека (неудобство может оказаться роковым). Я объясню леди Бриггс, что внизу ей будет комфортно и в смысле туалета, и еды, и любого внимания, – и это правда.

Расскажу, что большое расстояние, лестницы, коридор – все это превращает путь к ней наверх в реальный головняк для всех, и за ней гораздо лучше будут присматривать внизу, и, главное, она сможет сидеть в гостиной вместе с другими пациентами, глазеть в окно на птичью кормушку и на птичек в целом, которых ей не видно сверху, кроме тех птиц, что летают вокруг, а они совсем не такие привлекательные и харизматичные, как те, что хлопают крылышками в специальной птичьей поилке. И ее будут водить в туалет на настоящий унитаз во время «облегчительного цикла», и она станет частью выдающегося туалетного получаса, когда все ходят в туалет и говорят о том, как они сходили в туалет, и делятся впечатлениями, как все прошло (успехи и неудачи, трудности, лекарственные средства и симптомы); она и сама могла бы предложить новым соседкам крупицы своей мудрости и маленькие хитрости в отношении деликатной темы (от насвистывания «Быть пилигримом» до коротких пофыркиваний). Она сможет сделать ручкой на прощанье старому креслу-туалету и познакомиться с выдающимся фаянсовым изделием Томаса Твайфорда, заново открыть для себя очарование изысканной викторианской канализации – старые смывные цепочки, каскады воды из вознесенных наверх смывных бачков и восхитительная кафельная плитка на стенах, которая, если верить Хозяину, не уступает кафелю Центрального вокзала. Здесь я намеревалась дать ей мой собственный туалетный совет, которым она сможет поделиться с новыми подружками и соседями, – как предупредить слишком скорые новые позывы. Туалетный совет такой: как только вы закончили мочиться, повернитесь как можно дальше в одну сторону, а потом в другую, а потом дважды сильно кашляните.

Ну а если все это не сработает, я собиралась высказать предположение, что ее постоянные позывы на горшок связаны, вероятно, с психологическими причинами, потому что ей на самом деле необходима компания, чтобы развеять тоску от сидения в одиночестве и разглядывания костяшек собственных пальцев. Прямо так я не скажу, конечно. Я не хотела унижать ее – но вообще-то именно этим она и занималась последние семь лет. Буквально. Я просто собиралась предположить, что ей, может, и не нужно в туалет по-настоящему и потому-то у нее так трудно с этим делом, а в действительности ей нужно взаимодействие с людьми. Про «взаимодействие с людьми» придумала мама, которая сама по нему тосковала несколько раз, еще до встречи с мистером Холтом.

Мы все обговорили и отрепетировали вполне достаточно, чтобы я смогла выманить отшельницу из пещеры.

Пришло время брать быка за рога, и на следующем дежурстве я прямиком отправилась в комнату номер 9 и, усадив леди Бриггс на кресло-туалет, начала.

– На следующей неделе прибывает новый пациент, капризный дядька с маленькой собачкой, поправляться после операции, но, будем надеяться, останется насовсем, – сообщила я.

– Хорошая новость, – отозвалась леди Бриггс, она, похоже, искренне обрадовалась. – Это хорошо для бизнеса.

– Да, но ему нужна отдельная комната с собственными удобствами, и сестра Салим пытается отыскать такую.

– Но он мог бы занять мою, ведь так? – предложила леди Бриггс.

– Ну да, – протянула я. – Да, это был бы идеальный вариант. Но как вы отнесетесь к тому, чтобы переехать вниз в общую палату?

– Я просто мечтаю переехать поближе к обществу, – заявила леди Бриггс.

– Правда?

– Да, она собиралась переселить меня, – продолжала леди Бриггс, – Ингрид, Жена Хозяина, как только место подготовят, но дело отчего-то застопорилось.

Она была первой пациенткой «Райского уголка», поведала мне леди Бриггс, и ее поместили в укромное местечко, подальше от шума и пыли строительных работ. И планировали переселить в место получше – возможно, в комнату внизу с выходом в сад, когда дом будет полностью переоборудован, но отчего-то этого не произошло. И с тех пор минуло много времени.

– Так вы были бы рады переехать, – потрясенно выговорила я.

– Ничто не сделает меня счастливее, – подтвердила леди Бриггс, улыбаясь и клацая зубами как сумасшедшая.

Выходя из комнаты номер 9, я еще раз уточнила, на всякий случай, что все правильно поняла.

– Итак, вы рады переехать вниз, в общую спальню?

– Да, внизу найдется местечко для меня?

– Конечно, как раз освободилась койка.

День переезда выдался необычным. Во-первых, леди Бриггс приняла ванну, а обычно она только протирала себя влажной фланелькой, если не ожидался визит доктора. Так что мне пришлось помочь ей туда забраться и присматривать, чтобы не утонула, а потом помочь вылезти. Попутно мы болтали, как обычно, когда она сидела на кресле-туалете, только на этот раз я стояла снаружи крошечной ванной комнаты и выщипывала брови, глядя в увеличительное зеркало. Я еще раз спросила, готова ли она переехать.

– О да, – ответила она. – Это сразу планировалось, когда мой сын поселил меня здесь.

– Семь лет назад.

– Неужели семь лет? Пожалуйста, не говори, что так давно.

– Может, и нет, – согласилась я.

Сестры внизу возликовали, когда я сказала о стремлении леди Бриггс переехать и что она вовсе не намерена противиться или сокрушаться. Они сочли это отличным результатом. И я тоже, потому что все оказалось гораздо проще, чем я ожидала, и без всяких воплей и скорбей. Но осознавать, что все это время она хотела переехать – что вовсе не затворница, а страдающая от одиночества и стремящаяся к людям старушка, – было очень грустно. Слишком грустно, чтобы всерьез об этом задумываться.

Я помогла ей вылезти из ванны, вытерла ей ноги и извела на нее тюбик «Джонсонс», а потом позвонила в колокольчик, чтобы помогли спустить ее вниз.

– Я только хотела бы сказать тебе, Лиззи, – произнесла леди Бриггс. – Думаю, тебе действительно следует заняться образованием и не проводить все время здесь, я теперь буду жить внизу и гораздо меньше нуждаться в твоей помощи.

– Да, понимаю. Я стараюсь, но я поняла, что ненавижу школу.

– Ненавидишь? – назидательно переспросила леди Бриггс.

– Не люблю, – поправилась я.

– Ты пожалеешь об этом впоследствии, если не получишь аттестат, гарантирую. Тебе это точно боком выйдет.

– Мой отчим – самоучка, я всегда при необходимости смогу пойти таким путем.

– Как это?

– Учился сам, по энциклопедиям, словарям, вообще по книгам. И он легко заткнет за пояс любого образованного.

– Боже правый, надеюсь, до такого не дойдет, – ужаснулась леди Бриггс, – но если вдруг, у меня много, очень много книг, ты можешь свободно пользоваться ими, не стесняйся.

Это было очень мило с ее стороны. Я поблагодарила и помогла ей натянуть чулки, а тут подоспела и сестра Карла Б.

Мы втроем добрались до верхней площадки лестницы, и леди Бриггс передохнула в шезлонге, который стоял там специально для отдыха пожилых дам. А потом мы спустились. Это было очень трогательно, правда. Леди Бриггс, прищелкивая, напевала «Мне снилось, что я живу в мраморных залах», а все остальные собрались в холле внизу и смотрели наверх, тихо аплодируя, пока она сползала, ступенька за ступенькой.

– Знаете, я долго думала, что попала в психиатрическую лечебницу, – возгласила она вниз, а взрыв смеха в ответ поднялся наверх. – Нет-нет, я не шучу, я правда верила, что меня упрятали в психушку, в такую особую тюрьму, где тебя наказывают за твою чудаковатость.

А потом она вновь запела и сделала последние робкие шаги вниз.

Леди Бриггс выделили место в общем гардеробе, стоявшем вдоль одной из стен палаты номер 2. Мы принесли ее коробки и поставили их в прикроватную тумбочку, и ее одежду принесли, и китайский рукомойник. Но два десятка батончиков «Кэдбери», которые обнаружили в ее комоде, выбросили.

Вечером я вытащила ее медицинскую карту из шкафа в закутке Хозяина.

Достопочтенная Аллегра Бриггс поступила в «Райский уголок» в 1969-м после небольшой процедуры в больнице Кеттеридж. У нее были варикозные вены и хронический запор, от которого она самостоятельно принимала настойку сенны. В 1975-м у нее диагностировали конъюнктивит и назначили антибиотик в глазных каплях.

Она пожелала комнату с видом на ферму – не на пруд. Среди ее интересов перечислены чтение, теология и садоводство. От переносного телевизора она отказалась.

Ближайший родственник – Харальд Андерсен, сын.

Я подумала, что попробую отыскать этого Харальда Андерсена и устроить так, чтобы он навестил ее, раз выяснилось, что она вовсе не затворница. Но записи были отрывочны, и в них не обнаружилось ни адреса, ни номера телефона, за исключением телефона «Райского уголка».

– Вы не хотели бы, чтобы ваш сын навестил вас? – спросила я леди Бриггс, когда мы раскладывали ее вещи в тумбочке.

– Где? Здесь? – переспросила она. – Нет, я увижусь с ним позже, полагаю.

– У вас есть его телефон? – спросила я. – Я не смогла найти его в вашей карте.

– Ты найдешь его в гостиной, дорогая.

В честь переселения вниз леди Бриггс Гордон Бэнкс принес наконец-то свой видеомагнитофон и после ланча включил нам «Звуки музыки». Это было выдающееся событие, однако не только потому что мы смотрели телевизор днем, но и потому что Гордон не мог самостоятельно притащить видеомагнитофон, так что Салли-Энн пришлось ему помогать, и она была ужасно смущена находиться так близко к другому человеку, особенно к Гордону Бэнксу, который мог оказаться, а мог и не оказаться тем самым Гордоном Бэнксом, – но, вероятнее, все же нет, как я решила к тому времени (увидев в газете, что настоящий рассказывает, как замечательно он устроился в США).

Кажется, это была кассета VHS, хотя, может, и «Бетамакс». Никто и не помнит. Короче, у нас нашлась кассета, и дамы были безумно взволнованы (в отличие от джентльменов). Даже дежурным сестрам разрешили посмотреть фильм вместе со всеми. Я уселась на бывшее место Эммы Миллз, и это оказалось вдвойне печальнее, потому что я села в ее кресло-коляску и почувствовала запах «4711», которым пользовались все дамы, чтобы перебить запах мочи.

Я уже видела несколько раз «Звуки музыки» и не находила в фильме ничего особенного, но в тот день меня накрыло. Не потому что леди Бриггс спустилась к нам – леди Бриггс тут вообще ни при чем, – это все Майк Ю, он действовал на меня, менял меня. Я была прямолинейна и бесхитростна, пока не заглянула в его полные слез глаза, когда Дедушка Ю покинул мир. И ныне я превратилась в идиотку, полную дурацких мечтаний и смехотворных фантазий вроде той, которая преследовала меня уже несколько недель: я нахожусь на каком-то громадном мрачном складе, и электричество вырубилось, и я там совсем одна, и жутко напугана. Со мной на этом складе находится кто-то или что-то еще, но я его не вижу, потому что у меня нет фонарика. Майк Ю проезжает мимо на своем «датсун черри» и чует неладное (может, он заметил мой велосипед снаружи). Он лихо разворачивается и тормозит около склада, и у него случайно оказывается с собой фонарик. Он входит в здание и находит меня – слегка израненную и очень напуганную, – и подхватывает меня на руки, и несет в свой «датсун». Понятия не имею, что я делала в темноте на заброшенном складе, но вот так.

В «Звуках музыки» есть по-настоящему ужасная сцена, когда Лизл поет с Рольфом, и Рольф такой мерзкий, и любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, сразу понимает, что он окажется нацистом, а Лизл только унижает себя, говоря, что она легкомысленная. Но все равно я едва сдерживала слезы, глядя на них в той беседке, и так хотелось, чтобы это я пела, что мне шестнадцать и скоро будет семнадцать, а Майк Ю отвечал бы, что ему семнадцать и скоро будет восемнадцать, и он позаботится обо мне, – вот только мне было пятнадцать и скоро шестнадцать, а Майку двадцать, и он парень моей коллеги и уж точно не нацист. Меня начинало раздражать, что моя любовь к Майку перекрыла собой мой обыденный мир – каждую книгу, которую я читала, каждую песню и каждый увиденный фильм. Это чувство захватило все сферы жизни.

Леди Бриггс тоже была взбудоражена, но не по причине тайной романтической одержимости. Для нее смотреть кино и слушать песни, которые она помнила, и быть частью общества стало грандиозным событием. Она сидела близко к экрану и болтала без умолку, а другие дамы не скрывали своего неодобрения. Мисс Бриксем так и говорила: «Заткнись или вали обратно к себе наверх».

В итоге почти все сидели в слезах, а леди Бриггс уснула с открытым ртом и, поскольку я не сводила ее вовремя кой-куда по делу, описалась в кресле.

23

«Кавасаки ZiB 900»

По мостику прогромыхала карета «скорой помощи».

– Это, должно быть, мистер Годрик, – сказала Эйлин.

– С каких это пор выздоравливающие пациенты путешествуют в «скорой помощи»? – возразила сестра Салим и вышла, чтобы официально его встретить.

Но тут же вернулась и позвонила в больницу – справиться о его состоянии. Дежурная сестра сообщила сестре Салим, что операция мистера Годрика прошла вполне успешно, но потом он подхватил что-то там и кашлял так сильно, что сломал ребро и несколько сдал с тех пор. Но сейчас налицо все признаки улучшения, и его семья хочет, чтобы он переехал в пансион, где рядом с ним сможет быть его пес Рик, а им проще будет его навещать. Ошарашенная беседой сестра Салим посовещалась с сестрой Эйлин. Обе не хотели, чтобы мистер Годрик принес сюда свою заразу, и сошлись на том, что его нельзя принимать, пока он не пройдет курс антибиотиков.

Сестра Салим поговорила с водителем «скорой помощи» и велела ему везти пациента обратно в больницу. А потом позвонила в больницу сообщить, что отправила его обратно.

Вскоре явились родственники с собакой Риком. И начали вежливо скандалить с сестрой Салим. Она объяснила, что с радостью примет мистера Годрика, но не раньше, чем ему станет лучше.

– Мы не принимаем пациентов в таком тяжелом состоянии, как ваш дядя. У нас не больница и не хоспис.

– Да, – подтвердила сестра Эйлин. – Пациенты прибывают сюда, чтобы жить, а не чтобы умирать.

– Но как же собака? – воскликнул племянник мистера Годрика, поднимая Рика повыше, чтобы все разглядели.

– Мы и не собачья будка, – отрезала сестра Салим.

Тут встрял Хозяин и сказал, что мы с радостью приняли бы Рика, чтобы он дождался здесь мистера Годрика, но за небольшую плату (чтобы не конфликтовать с сестрой Салим). И Рик поселился в комнатах Хозяина. А мы должны были присматривать за Риком. Выяснилось, что Рик просто невыносимо смердит, как будто вывалялся в дерьме. Хозяин по каким-то причинам был невосприимчив к этой вони, но всепроникающий запах мешал остальным ухаживать за псом, и в конце концов моя сестра выкупала его в пенной ванне «Бадедас» и вычистила ему зубы «Жемчужинами», пока он не стал похож на голливудскую звезду.

Хорошо, когда есть собака. Даже если это крошечный психопат с ментоловым дыханием. Рик вернул Хозяина к жизни. Он совал песика в карман халата и спускался в общую гостиную. Хозяин разговаривал с псом, говорил, какой он милый и какой красавчик. Пес оказался настоящим подарком, особенно для леди Бриггс и мисс Бриксем.

Сестра Салим считала иначе. Она ничего не имела против Рика как такового, но полагала, что держать собаку в доме просто так – это баловство.

– Он что, защитит нас от грабителей? – вопрошала она и, поскольку вопрос был риторическим, сама и отвечала: – Нет, конечно же.

Впрочем, она терпела Рика, потому что тот приносил три фунта в неделю плюс расходы на еду.

Однажды утром наконец-то прибыл мистер Годрик, на этот раз на такси, и Матрона поскорее представилась ему специалистом по собакам, отобрала Рика у Хозяина и сообщила мистеру Годрику, что она будет его кормить и выгуливать (Рика), – полагая, что это кратчайший путь к сердцу мистера Годрика. Может, в нормальных обстоятельствах так оно и есть, но я не была уверена, что мистер Годрик ее слышал.

Сам по себе мистер Годрик оказался некоторым разочарованием. В нем не было вообще никакой жизненной силы. Он лишь периодически отхаркивался и сплевывал в судно, а помимо этого не делал больше ничего, только лежал в постели, на специальной катаральной подушке, уставившись в потолок.

По поводу его состояния шло много споров. Матрона полагала, что он поправляется, и искренне верила, что ему становится легче после ее растираний спины, но сестра Салим начала подозревать, что он гораздо хуже в смысле здоровья, чем рассказали его родственники. И если дело обстоит именно так, то необходимо встретиться с ними и пересмотреть счет, ведь стоимость услуги предполагала сравнительно здорового клиента без специфических медицинских потребностей. Однако же пациент практически одной ногой на том свете – или выглядит таковым, – а мы рассчитывали на оплату как минимум двух месяцев и заставили леди Бриггс освободить комнату. Хотя, как выяснилось, леди Бриггс лишь порадовалась. И еще сестра Салим сказала, что не желает, чтобы Матрона растирала ему или кому бы то ни было еще спину.

На дежурной пятиминутке сестра Салим объявила нам, что мистер Годрик никогда не оправится настолько, чтобы жить самостоятельно.

– Этот человек никогда не сможет сам заботиться о себе и своей собаке, – сказала она. – И, вероятнее всего, останется в «Райском уголке».

Я наблюдала, как эту новость приняла Матрона, убиравшая свою чашку с блюдцем.

– Ему необходима круглосуточная сиделка, – констатировала сестра Салим.

Сестра Салим хотела, чтобы мы выглядели наилучшим образом. Не только в смысле внешности, но и в профессиональном смысле. Она часто спрашивала, удовлетворены ли мы своей работой или как мы считаем, в чем могли бы действовать эффективнее и т. п.

Сестра Салим не боялась касаться самых щекотливых вопросов. Она досадовала, что наши любовные отношения такие незрелые и что мы не строим семейных планов. О ее семейном положении никто не спрашивал, мы считали ее бесполой.

– Вы, девушки, все жирные и отечные из-за своих противозачаточных таблеток и из-за того, что употребляете слишком много алкоголя.

Это правда, все сестры были пухленькими из-за таблеток, кроме Карлы Б, которая принимала уменьшенную дозу, специально рассчитанную, чтобы не набирать вес. Но она никому не признавалась, сколько именно, потому что это давало ей преимущество в смысле фигуры.

– Какие лекарства вы принимаете? – однажды спросила сестра Салим Матрону.

Та помертвела.

– Простите? – переспросила она.

– Мне интересно, что вы принимаете, я заметила, что ваша кожа реагирует на солнечный свет и у вас легкий тик.

– Это не ваше дело, – резко ответила Матрона и вылетела из комнаты.

Однажды, когда разговор зашел о чертах лица и сестра Салим сказала, что у меня красивые глаза, я взволновалась. Красивые глаза, сказала она, это очень важно, они могут скрыть самые ужасные дефекты.

– Если у вас красивые глаза, вам простятся и плоская задница, и волосатые руки, и даже прыщи. Но без красивых глаз вас проклянут.

Мы обсудили этот тезис и согласились, что самые отвратительные глаза – это мертвенные, застывшие, в которых ничего не блеснет. Самые ледяные глаза, что я видела, у сестры Хилари, они у нее совсем рыбьи, и у мисс Питт, которая смотрит так, будто отравила вас, но вы еще об этом не знаете. Самые красивые глаза – миндалевидные, но не как у сестры Салим, которые, конечно, миндалевидные, но с лиловой каемкой по краям – цвета поникших мужских гениталий, как сказала моя сестра, но не ей в лицо, конечно же.

В общем, даже посредственные глаза можно исправить тщательным уходом, капелькой макияжа и если опустить голову, советовала сестра Салим, и не смотреть искоса.

Сестра Салим говорила, что самый обольстительный взгляд для любого типа глаз – «чуть не плача», но речь не про слезы, а про выражение лица. Улыбка тоже ничего, но может сбивать с толку, а порой и выглядеть немножко безумно.

Я поклялась себе не улыбаться беспрестанно Майку Ю. Я не хотела, чтобы он счел меня чокнутой, но мне все же не совсем понравилась идея изображать «чуть не плачу», я и так вечно с трудом сдерживаю слезы, глядя на него, и запросто могу сорваться.

Вообще-то не в моих привычках приставать, искать повод завязать беседу или напрашиваться, чтоб подвезли, или как-то подкатываться или кокетничать. Но не стану отрицать, я действительно чересчур часто заглядывалась на Майка Ю и долго многозначительно смотрела ему в глаза, и я понимала, что он понимает. И думала, что он тоже немножко слишком пристально смотрит на меня. Хотя всегда трудно, когда вы думаете, что кто-то смотрит на вас и вынуждает вас посмотреть на него, а потом считает, что это вы начали. С людьми в основном всегда так. Поэтому в следующий раз я решила попробовать изобразить нужный плачущий взгляд, когда он подъедет на своем «датсуне», чтобы забрать Миранду. Найду повод выйти во двор и скажу: «О, привет, Майк, как дела?» – и посмотрю на него так, словно вот-вот расплачусь, и прослежу за выражением его лица, когда он ответит: «Привет, Лиззи, как поживаешь?»

Миранда поругалась с леди Бриггс. Перебравшись вниз, леди Бриггс стала очень разговорчива и еще раз объявила Миранде, что та не влюблена в Майка Ю и вообще ни в кого не влюблена – это видно по ее глазам (она, как и все, буквально помешана на глазах). Миранда разозлилась, что леди Бриггс сует нос не в свои дела, и обозвала ее безмозглой старой дурындой.

Позже Миранда объяснила мне, что она так сильно расстроилась, потому что это правда. Она действительно охладела к Майку Ю, начала избегать его едва-заметных поцелуев и не находит уже такими эротическими их держания за руку и переплетения пальцев – точнее, считает их теперь вовсе не эротическими, а просто мерзко-извращенными.

– Ты собираешься его бросить? – спросила я.

– Конечно, нет. Но намерена вытащить из своих запасов другого парня, и я понимаю, что это будет изменой Майку Ю.

– Какого еще парня? – рассвирепела я.

– Просто другого парня. Просто для секса, раз Майк Ю не хочет.

И Миранда по секрету поведала мне, что начала встречаться со своим бывшим, Большим Cмигом, парнем из Маркет-Харбороу, который очень нравился ее родителям. Большой Смиг – это прозвище. Настоящее имя – что-то типа Руперт Смит-Браун. В Маркет-Харбороу был еще и Маленький Смиг, и Миранда изо всех сил напирала на то, что ее-то Смиг – Большой. Большой Смиг ездил на «Кавасаки ZiB 900», и хотя мотоцикл был не такой удобный, как автомобиль Майка Ю, особенно в дождь, однако в глазах Миранды «кавасаки» выглядел гораздо более сексуально. Большой Смиг вынул заглушки из глушителя, чтобы мотор ревел еще громче и все оборачивались, когда он пролетал мимо, но вообще-то все и так оборачивались, едва он заводил мотоцикл. Миранда объяснила, что ревущий «Кавасаки» – это мужской эквивалент соблазнительной одежды, типа блузки с глубоким вырезом или мини-юбки, почти открывающей задницу. Или как яркое разноцветное оперение у птицы или призывные трели. Миранду это заводит. Смиг – полная противоположность Майку Ю, скромному и благородному и вовсе не стремящемуся к тому, чтобы на него все оборачивались, а желающему жить счастливой наполненной жизнью, не причинять зла, и открыть бизнес по производству пищевых контейнеров, и нанять больше сотни работников, и разводить борзых.

Тогда я поняла, что больше всего ценю в мужчинах достоинство – и еще любовь к собакам. Меня слегка тревожило, что Майк Ю, возможно, планирует готовить и есть собак, которых надеется разводить, но это была из тех отвратительных расистских мыслей, что тогда возникали у всех. Даже у приличных людей, и мне стыдно, что я такое думала.

Новость о Большом Смиге волновала и возбуждала. Хотя для Майка Ю она, несомненно, плохая, зато мое чувство теперь не такое незаконное и неправильное, и для меня это хорошо. Я придвинулась на крошечный шажок к тому, чтобы Майк стал моим парнем, и одна лишь мысль об этом окрыляла. У меня в жизни был всего один бойфренд, и опыт тот вышел так себе. Я довольно быстро поняла, что мы с тем парнем абсолютно несовместимы, и я сказала ему, что все кончено. До него доходило несколько месяцев. Это было настолько мучительно, что я подумывала, не заплатить ли кому-нибудь, чтоб его убили.

Но я была нормальной, не нимфоманка, как Жена Хозяина, не асексуальна, как бедняжка Карла Б, которая даже не воображала ничего сексуального, разве что с целью предотвратить укачивание, а это отличный способ от укачивания, кстати, лучше, чем представлять, как ты выиграл в тотализатор (для меня, по крайней мере). Но нужно начинать думать о сексе сразу, как тронулись с места. Нет смысла ждать, пока вы отъедете подальше и почувствуете дурноту, тогда вам точно не удастся настроиться на сексуальные переживания. Если вас затошнило, то все, уже поздно, и остается только таращиться в переднее окно.

Короче, Майк был наполовину свободен от Миранды, и это, без сомнения, была счастливая весть.

24

Обручальные кольца

Я поехала в город на автобусе вместе с Мирандой и Салли-Энн, которые собирались прошвырнуться по магазинам, но мне нужно было потом встретиться с мамой и сестрой в ювелирном магазине Грина на Черч-Гейт – присмотреть обручальные кольца. Я представляла интересы мистера Холта и должна была выбрать кольцо для него.

– Может, лучше Джек выберет? – предложила я, но Джек сказал:

– Нет уж, спасибо, ненавижу выбирать обручальные кольца другим людям.

Это была одна из самых смешных шуток Джека, мы чуть не померли от смеха.

А мистер Холт очень любезно сказал в ответ:

– В любом случае, Джек нужен на складе «Подснежника».

Я расспросила мистера Холта про его предпочтения насчет обручальных колец, и он выдал такую кучу остроумных замечаний, которые я не решилась бы повторить маме. А под занавес просто сказал:

– Попроще, без всяких выкрутасов, милая.

Что облегчало мою задачу, но делало ее скучной.

Когда я добралась до магазина, мама с сестрой были уже там. Рассматривали кулоны – у мамы под горлом висел здоровенный уродливый крест с Иисусом в терновом венце.

Я сразу перешла к делу и обратилась к продавцу – щуплому пареньку с кольцом из оникса на безымянном пальце правой руки, которое казалось чересчур большим для его тонкой кисти, и я подумала, что это, должно быть, свидетельство его гомосексуальности, но в равной степени может свидетельствовать о том, что ему удалось получить хорошую скидку.

– Нам нужны обручальные кольца, – объявила я. – Для мужчины и женщины. Женщина, – тут я указала на маму, – хочет самое лучшее, а мужчина хочет что-то попроще, без выкрутасов.

Продавец отошел к стеклянным шкафам, стоявшим вдоль стен, вернулся.

– Вот это самые простые мужские, – он поставил передо мной на стол выложенную бархатом коробочку, – а вот, – поставил он другую, – самые красивые женские кольца.

Я подозвала маму. Массивное распятие переместилось на ее грудь. Мы рассмотрели мужские кольца.

– Они уж очень простые, – заметила мама.

– Он не хочет выкрутасов, – напомнила я.

Мы переключились на женскую коробочку – коллекцию бриллиантовых, гравированных и вычурных колец разных оттенков золота.

– Это желтое золото – золотое золото, – а это золото розовое. Вот розовое золото, а вот прелестное, покрытое родием, – белое золото.

Мы выбрали несколько колец и примерили их, а потом сестра сказала, что ей нужно по делу и что она вернется через несколько минут. Я была в курсе, что она присмотрела свадебное платье в секонд-хэнде «Война с бедностью» на Грэнби-стрит, и мы обменялись понимающими сестринскими взглядами. Едва сестра ступила за порог, как на пороге возникли Миранда и Салли-Энн. Богом клянусь, я ей не говорила, куда мы собираемся, потому что Миранда тут же перетянет одеяло на себя, и хотя мама никогда не была о ней высокого мнения, сейчас ей очень понравилось, как Миранда руководила процессом, отпуская замечания: «Взгляните, как оно играет на свету», и «У вас будет всего одно обручальное кольцо в жизни», и «Это символ вашей любви» и прочие глупости, про которые я думала, что моя мама выше такого.

Легко представить, сколько времени на это ушло, часы отбивали одну четверть часа за другой, а Миранда не торопилась, требуя все новых и новых образцов и рассказывая, какое обручальное кольцо хотела бы сама, – конечно, покупать его она будет не здесь, а в «Маппин» на Бонд-стрит в Лондоне или даже у «Тиффани» в СШАмерике (ее словечко), а еще она планирует заказать там столовый сервиз, копию того, что «Леди Бёрд» Джонсон[47] заказала у «Тиффани» для Белого дома, на котором девяносто разных цветов и всякие листья и папоротник.

Тут меня затошнило. Не только потому что это вообще-то важное событие для моей мамы, мы выбираем ей обручальное кольцо, но еще потому, что представила, как Миранда грузит Майка Ю омерзительными планами и невыносимыми претензиями.

В итоге маме не понравилось ни одно из колец. Главная проблема заключалась в том, что она ненавидела сам институт брака, но любила своего будущего мужа, и никакое кольцо из тех, что показал продавец (и о которых чирикала Миранда), независимо от того, как оно «играет», не выражало маминых чувств, и хотя я нашла отличное простое кольцо для мистера Холта, она решила, что неправильно купить кольцо для него и не купить для нее. Поэтому мы решили на этом прерваться, и Миранда с Салли-Энн удалились.

Мама сняла распятие, мы поблагодарили продавца (который был исключительно любезен) и собрались было уходить. Уже у самых дверей мамин взгляд упал на витрину с разномастными безделушками.

– А здесь у вас что? – спросила она.

– Это все подержанные вещи, – ответил продавец. – Но среди них есть пара симпатичных колец.

И вот там-то они и лежали.

Мама сразу влюбилась в традиционное ирландское кольцо «Кладдах» – корона и две руки, держащие сердце, которое символизирует любовь, верность и дружбу (руки – дружба, сердце – любовь, корона – верность). Это кольцо было из Голуэя, и даже с надписью, подтверждающей происхождение. Очень красивое. Мама обожала Ирландию, особенно Западную, и говорила, что оттуда родом все лучшие творческие умы и что у каждого блестящего писателя имелась сестра, которая рисовала как подорванная, и двоюродный брат-поэт, даже более выдающийся, и все они умели строить каноэ и приручать животных, а потом продавец сообщил, что он и сам из графства Килдэр и у него были скаковые лошади на ипподроме «Курраг», а мама, изобразив, будто понимает, о чем он, быстро сменила тему.

Впритык к «Кладдаху» на витрине лежало простенькое золотое колечко.

– А это что? – спросила мама.

– Подержанное кольцо времен войны, девять карат. – Продавец взял кольцо с бархатной подушечки и уставился на него в свой крошечный телескоп. – Его вес меньше веса двух пенни. Эти два кольца поступили вместе.

– Вы хотите сказать, что эти кольца были женаты друг на друге? – уточнила мама.

– Полагаю, что так, мадам.

– О бог мой, – выдохнула мама. – Невероятно, правда, Лиззи?

И я подтвердила, что да.

– Вам не кажется, что это самая романтическая история на свете? – обратилась она к продавцу, и он согласился, что это и в самом деле романтично. И мама промокнула глаза.

Но пока не вернулась сестра, мама не могла принять окончательного решения.

– Я должна посоветоваться с дочерью. Мне всегда необходимо ее одобрение.

Я застыла. Она ведь уже получила мое одобрение, при чем тут сестра? Я думала, что это я главная по одобрениям. Я больше на маму похожа, лучше ее понимаю. Я сказала, что эти кольца очень романтичны и т. п. Да они, черт побери, маме самой понравились, и она плакала настоящими слезами, а теперь нам нужно ждать сестру, чтобы та выдала окончательное одобрение.

И когда сестра вернулась две минуты спустя – с пакетом, – продавец показал ей «Кладдах» и подержанное колечко, и она сказала, что кольца настолько идеальны и символичны, что она готова расплакаться, пусть ей это и ничуть не свойственно, и продавец вздохнул с облегчением.

– Погодите, – вмешалась я. – Я не уверена насчет женского кольца, насчет этих маленьких ручек, они похожи на обезьяньи лапки.

Но продавец, мама и сестра меня даже не слышали.

В общем, мама расплатилась наличными и оставила кольцо мистера Холта, чтобы на нем выгравировали секретные слова. Прежде чем мы вышли из магазина, мама спросила, что у сестры в пакете, и та достала шелковое платье, и это было будто кто-то выплеснул на ковер горшок сливок. Сестра подняла платье повыше, и мы разглядели вышитые виноградные лозы и крученый шелк на бретельках, а подол слегка зауженный, как бокал, кремовая лилия.

– Что это? – ахнула мама.

– Оно стоит один фунт пятьдесят, – сказала сестра, что не было ответом на вопрос, но звучало как отчет о выгодной сделке.

25

Ответный удар

Хотя «Новый лужок» захапал всех денежных пациентов, сестра Салим ни разу не позволила себе злословия в адрес конкурентов – в отличие от всех нас. Мы называли новый пансион уродливым, по-современному безликим и бездушным и говорили, что тамошние сестры как старые потрепанные бандерши. Разве пациенты могут быть счастливы там, восклицали мы, где во всей округе нет ни деревца, ни кустика, не говоря уже о виде на пруд? Стерильная чистота и пластик, ничего старинного и уникального (не считая самих пациентов), а сестры работают исключительно за деньги. По мнению же сестры Салим, если семейный врач рекомендовал это место и пациенты его выбрали, им, должно быть, нравится то, что предлагает «Новый лужок». Закон рынка, и, вместо того чтобы по-детски обзываться и завидовать, нам следует принять это к сведению, сделать наше заведение более привлекательным и заставить всех говорить о себе. Мы должны нанести ответный удар.

И когда «Новый лужок» выпустил новый глянцевый восьмистраничный буклет, где перечислялись виды досуга, удобства, оборудование (включая их последнее приобретение, специальный лифт для подъема по лестнице), с портретом нюхающего сладости 65-летнего Уильямса, сестра Салим пролистала его и использовала, чтобы мягко мотивировать нас.

– Взгляните, – сказала она. – У них ежедневная тай-робика для улучшения подвижности суставов – мы тоже можем проводить такие занятия. У них золотые аквариумные рыбки, бинго, настольные игры и посещения викария – мы все это можем устроить.

И затем, после долгих переговоров с Хозяином, сестра Салим объявила, что «Райский уголок» нанесет ответный удар в виде полноцветной иллюстрированной рекламной листовки, которая будет распространяться в соответствующих местах по всему графству и создаст «Райскому уголку» репутацию «во внешнем мире». Новость важная, но без реального рекламного листка в руках трудно было демонстрировать энтузиазм.

Вдобавок нам требовались строительные рабочие для некоторых небольших, но важных и внешне заметных ремонтных работ.

Карла Б, которая прежде работала в «Новом лужке», раскрыла нам правду про их рекламу. Она сказала, что люди на фотографиях вовсе не настоящие пациенты, а модели из «Школы танца АВС», где брали уроки Жена Хозяина и Ди-Анна, а аквариум с тропическими рыбками арендовали в кафе «Красный рикша» только для съемок, и еще она рассказала про секретный план открыть «Новый лужок» для посетителей на следующий Троицын день (к тому времени трава и молодые деревца немного подрастут), планируется устроить экскурсию по пансиону, всякие развлечения, зазвать местных знаменитостей, пригласить «Радио Лестер» и подать освежающие напитки. И это станет ежегодным мероприятием – может, даже главным на Троицу.

– Она собирается пригласить всех, и все будет бесплатно и весело, – сообщила Карла Б.

– А почему бы нам не организовать день открытых дверей, – предложила я, – но раньше?

– Очешуеть, Лис! – возликовала сестра Салим. – Вот здесь мы их и обставим.

И тут все оживились. Загалдели как сумасшедшие про то, что могли бы сделать в день открытых дверей, пока сестра Салим не шикнула на нас и не назначила собрание на следующей неделе, где мы сможем внятно изложить свои идеи и предложения. И всю неделю мы практически больше ни о чем другом и не разговаривали.

Сестра Салим поинтересовалась, не пригласить ли нам местный хор – может, даже церковный, – но все хором ответили: нет. Пациенты и местные жители по горло сыты хорами и предпочли бы что-то по-настоящему забавное и любопытное – к примеру, танец Миранды под «Освобожденные юные сердца» или канкан в исполнении Карлы Б, демонстрирующий ее панталоны, но лишь мельком (в чем и забава). Сестра Салим идеи одобрила, но категорически воспротивилась тому, чтобы Большой Смиг читал «У Мэри был барашек» голосом Дарта Вейдера. Сама же я ничего не сумела придумать.

Моя сестра предложила привести собачку Сью, чтобы та продемонстрировала свой трюк с прыжком в окно, который ей почему-то очень нравилось проделывать, да и выглядел фокус, признаюсь, уморительно, особенно после того, как ей скомандуешь: «Стоять, Сью, нет, нельзя выходить за дверь, Сью». Ничего особенного, конечно, но пациентам наверняка понравится, это вполне себе тупой юмор.

Салли-Энн очень смущалась и робела выступать, но согласилась, теоретически, надеть пальто задом наперед для сценки «пара пьяниц» с Эйлин. Но сестра Салим не одобрила, это якобы может обидеть Хозяина.

Минди, жена Гордона Бэнкса, пожелала, чтобы ее десятилетний племянник спел Miserere mei, Deus Аллегри, но все дружно взвыли и сказали, что не надо ничего серьезного и унылого. Минди сказала, что мальчик чрезвычайно гибкий и мог бы в финале отогнуть назад большие пальцы. Я слышала Miserere и сказала, что загибать пальцы в конце – кощунство, а Минди обиженно сказала, что просто хотела добавить комическую изюминку. В итоге мы решили, что ее племянник может спеть «Моя мамочка» или «Крылья голубки», и Минди успокоилась. Кухарка хотела привести своего пса Брэнди и натравить его на Гувера, и это было бы наверняка презабавно, но мы уже запланировали прыжок Сью из окна, так что предложили кухарке вместо выступления приготовить вареный окорок.

Карла Б непрерывно трещала про важность флажков и транспарантов и пыталась подрядить желающих помочь ей сшить целые их ярды, но никто не вызвался, и ей пришлось располагать лишь собственными руками.

К началу официального совещания в нас бурлили тысячи идей. Некоторые замечательные предложения были отвергнуты по соображениям безопасности или финансовым, как, например, гонки на осликах и аэростат. Сестре Салим приходилось снова и снова подчеркивать, что в средствах мы стеснены, и что развлечения должны быть самодельными, и что основная идея – показать наш пансион и преимущества жизни в нем. По итогам совещания каждому определили его обязанности и задания для подготовки мероприятия и на самом празднике, и мы составили предварительную программу, включающую:

Гордон Бэнкс делает фигурки из воздушных шариков

Гости приглашаются на стаканчик хереса или лимонада

В течение всего дня предлагаются экскурсии по дому (под руководством Хозяина или Карлы Б)

Рассказы под общим названием «Моя жизнь в “Райском уголке”» (мисс Тайлер и Матрона)

Уход за руками и ногами, маникюр, педикюр и аппликации с кремом (салон «Деб-он-хаир»)

Беседа под названием «Запор: причины, лечение и полезные советы» (в малой гостиной, сестра Эйлин)

Дневной чай

«Освобожденные юные сердца» – танец в патио (Миранда Лонглейди)

Собачка Сью

Игра на калимбе, выступление (Майк Ю)

«Мне снилось, что я живу в мраморных залах» (леди Бриггс)

«Крылья голубки», поет Уэсли Бэнкс

Урок скетчинга (сестра Эйлин)

Занятие по тай-робике

Мисс Тайлер, «О! О! Антонио!» (никто этого не слышал, но в нужный момент она обещала выступить)

Демонстрация кунг-фу и танец-рассказ «Ткачиха и пастух» (Майк Ю и Миранда Лонглейди)

Мото-шоу в стиле Барри Шина на гравийной дорожке (Большой Смиг)

Мы провели неисчислимое множество обсуждений дня открытых дверей – занятия, беседы, экскурсии и развлечения. А что с закусками? Было предложено зажарить козленка, но сошлись на том, что и пациенты, и гости предпочли бы сэндвичи с яйцом и кресс-салатом и пирожные.

Сестра Салим очень хотела, чтобы листовка была готова к дню открытых дверей, и много было споров, что на ней нужно изобразить. Как только мы договорились, сестра Салим вместе с моей сестрой сделали эскиз и несколько фотографий и наняли мистера Костелло из типографии «Костелло & Сыновья» в Нортгемптоне, чтобы изготовить втрое складывающуюся рекламную листовку.

И вот в один из кофейных перерывов приехал мистер Костелло и привез пять толстых пачек буклетов, и они были великолепны. Не такие глянцевые и толстые, как рекламные проспекты «Нового лужка», но это же только начало, а в «Райском уголке» уже стало гораздо лучше и уютнее.

Заголовок гласил: «“Райский уголок” – сюда приезжают, чтобы Жить!»

«Сюда приезжают, чтобы Жить» – идея сестры Эйлин. Она именно это сказала родственникам мистера Годрика, когда те хотели поместить его к нам, прежде чем он поправится, и когда выяснилось, что они не в состоянии присматривать за псом Риком.

«Сюда приезжают, чтобы Жить» предполагало, что вам тут будет классно и что вас вовсе не умирать отправляют. Даже если со временем это неизбежно произойдет.

На листовку поместили три цветные фотографии. На одной Миранда в белом платье улыбается мисс Тайлер в тюрбане. Прямо на лицо Миранды пришелся сгиб, поэтому у нее получился двойной подбородок. Вторая фотография: рука мистера Симмонса с чистыми ухоженными ногтями и перстнем-печаткой лежит на подлокотнике роскошного кресла мистера Фримена, и фоном показан кусочек сада. И третья: йоркширский терьер Рик сидит на коленях у мисс Бойд, а сама мисс Бойд смеется и выглядит вполне почтенно в изящной блузке. Очень правильно, что показали Рика, ведь он собака, а мы «с радостью приветствуем хорошо воспитанных собак», и еще пес косвенно иллюстрировал лозунг «Приезжайте сюда, чтобы Жить».

Одна из частей листовки рекламировала наш День Открытых Дверей в модном стиле «экстренного сообщения», как будто мы в последний момент вдруг вспомнили. «Приглашаем всех», «Напитки и закуски», «Развлечения», «Беседы», «Игры», и перечислены все интересные мероприятия, которые мы предлагаем. И дата – суббота, 15-е.

Что? Погодите-ка!

Я замерла при виде даты. Суббота, 15-е. Почти окаменела. 15-е – это же день свадьбы мамы и мистера Холта. Я оцепенела в панике и замешательстве. Проверила дату. Да, 15-е, оба события назначены на 15-е, и ни одно перенести нельзя.

Что важнее – свадьба или день открытых дверей? Разумеется, свадьба, но и день открытых дверей тоже очень важен. По секрету скажу: день открытых дверей гораздо важнее лично для меня. День открытых дверей для меня – грандиозное событие. Я в нем участвую. Это была моя идея. Я предложила Майку Ю сыграть на калимбе и показать кунг-фу и танцевальную историю, и это я придумала сделать многослойные сэндвичи по рецепту из книги Маргерит Паттен и подать два вида чая в двух специальных чайниках, которые, конечно, большие, но зато с двумя ручками, и их удобно переносить, даже почтенным восьмидесятилетним старикам (мистер Симмонс).

И теперь все может состояться без меня. Майк Ю покажет свое кунг-фу, а я буду торчать дома, в дурацкой юбке-штанах и чужих высоких сандалиях или в самодельном платье подружки невесты (если позволю Кэрри Фрост все же уломать себя), жевать сырные мини-фланы, пить домашний пунш и болтать с парочкой либералов, двумя работниками прачечной и своей экзальтированной матерью в платье из «Войны с бедностью».

Я помчалась к своей сестре, которая как раз мыла пациентку. Извинившись, я огорошила ее дурной вестью. И принялась тараторить о социальном конфликте. Сестра размышляла, поливая волосы пациентки из кувшина и намыливая их опять.

– Ты смываешь шампунь и потом намыливаешь еще раз? – поинтересовалась я.

– Иногда, – ответила она.

– Мы не можем пропустить день открытых дверей, – сказала я, надеясь на мудрое решение.

– Мы не можем пропустить свадьбу, – сказала она, как я и ожидала.

– Понимаю, – сказала я. – Но как же день открытых дверей?

Она задумалась. Точно задумалась, потому что смыла шампунь и опять начала намыливать голову пациентки. И, бережно поливая блестящие волосы тонкой струйкой воды, она произнесла:

– Свадьба может состояться здесь – в день открытых дверей.

– О господи, – выдохнула я. – В смысле, черт побери!

– Аминь, – подвела итог пациентка.

Я бросилась вниз, поймала сестру Салим в хозяйском уголке.

– Я хочу попросить вас о громадном одолжении.

Я мало что рассказала про Карлу Б, кроме того, что она асексуальна. В последнее время она начала мне нравиться, ну, скорее, я стала относиться к ней с сочувствием – после того как мы однажды обсуждали школьную жизнь и она сказала: «А я любила понедельники», и это прозвучало так грустно, я даже подумала, что ей, должно быть, несладко приходилось дома. По-моему, если тебе несладко живется дома, то это худшая из бед – и неважно, кто ты есть, – потому что дом должен быть местом, куда ты можешь влететь и ринуться в туалет, и шлепнуться на диван, и поплакать от ужасов внешнего мира или посмеяться над его глупостью, но уж точно не дрожать дома от страха. Боже. Эти размышления помогли мне осознать, какой чудесный у меня дом и, более того, как чудесно здесь, в «Райском уголке», и как нам всем, и пациентам, и сестрам, нравится здесь – плакать и смеяться и ходить в туалет. И эта мысль была очень важной, я даже пожалела, что не предложила сестре Салим напечатать нечто такое в листовке, но, наверное, вышло бы многословно, а вовсе не поэтично и ёмко. Да и в любом случае уже поздно. Но мысль эта стала для меня грандиозным откровением.

В мою смену перерыв разрешалось устроить в любое время между 13 и 17 часами, я могла по-быстрому прыгнуть в автобус или подняться в комнаты сестер, свободных от дежурства, и послушать музыку, а то пойти прогуляться, но я предпочитала болтаться в пансионе – пристроиться, к примеру, на подлокотнике кресла, демонстрировать дамам преимущества норвежского крема для рук перед «Нивеей» и объяснять, что он лучше впитывается, хотя запах «Нивеи» мне нравился больше. И до сих пор нравится, а еще «Нивею» можно использовать как лосьон для всего тела, не только для рук.

День открытых дверей в «Райском уголке» должен был привлечь внимание всей округи. Но в первую очередь – людей среднего возраста, которые могли пожелать поместить сюда престарелого родственника. Кроме того, здесь состоится праздничное чаепитие после бракосочетания моей мамы и мистера Холта, потому что сестра Салим с восторгом приняла мою идею.

Объединение личных и общественных мероприятий было абсолютно обычным делом там, откуда прибыла сестра Салим, и поскольку нас все устраивало, то никто и не заикнулся, что здесь такое не очень принято. Сестра Салим только подчеркнула, что мама должна надеть подобающее платье и иметь при себе букет, – она уже знала, какой оригинальной мама порой может быть.

Я отвечала за чай – организацию и подачу, – несмотря на то что была еще и второй подружкой невесты. Я попросила нескольких надежных людей, включая маму, безвозмездно испечь пирожные и печенье для праздничного стола.

Мама охотно согласилась и пообещала миндальный пирог, ужасно сложный в приготовлении, но выглядящий при этом простенько, – хотя в день накануне свадьбы она будет занята подготовкой и чем там положено невестам быть занятыми перед свадьбой. Я предложила приготовить что-нибудь попроще, но выглядящее роскошно, типа когда покупаешь готовый бисквит и какую-нибудь глазурь и выдаешь за домашний торт. Но мама настаивала, что миндальный пирог – самый вкусный пирог на свете. Странно было слышать подобное о пирогах от мамы, живущей на грани анорексии и не съевшей ни крошки мучного с тех пор, как набрала три стоуна во время беременности малышом Дэнни.

Миссис Лонглейди собралась использовать знаменитый секретный рецепт и принести шоколадный торт «Чокка-Чокка» от Лонглейди, который, я знала наверняка, пациенты в рот не возьмут. Они не настолько зациклены на шоколаде, как следующие поколения, и ненавидят дурацкие названия. Гордон Бэнкс пообещал «Кекс Данди», а я планировала купить несколько маленьких «Бейквелл-тартов»[48].

Ремонт и день открытых дверей – и вообще все, к чему стремилась сестра Салим, – это все было про счастье, как она сказала нам однажды.

– Это все – про счастье, – произнесла она, широко раскинув руки.

Дело происходило в воскресенье, а по воскресеньям она всегда выдавала нечто подобное, потому что посещала церковь, и это был ее способ распространять милость Господню. Посещала сестра Салим не убогие церкви Св. Эдмунда или Св. Николая в соседней деревне, откуда выходишь мрачный, как преисподняя, испытывая только чувство облегчения, что до следующей недели ты свободен, а экзальтированную церковь около ручья, где распевают современные песни и целый час притворяются счастливыми, выставляя себя полными идиотами, – улыбаются, приплясывают, пожимая друг дружке руки, и хлопают в ладоши под детские песенки. Мы это знали, потому что она таскала нас туда всех по очереди. «Просто посмотреть, что это такое», – говорила сестра Салим. Каждая из нас побывала в этой церкви, и ни одна больше туда не возвращалась.

Хотя, безусловно, слышать такие слова приятно (что наша цель – сделать пациентов счастливыми), звучали они разумно и гораздо лучше, чем рассуждения о том, что это все – просто бизнес, а цель – заработать деньги для Хозяина и его племянниц, ну или кто там ему наследует.

– Я хочу видеть, как эти дамы и джентльмены смеются и поют и никогда, никогда не плачут, – сказала в тот день сестра Салим, вгрызаясь в жареного ягненка.

Воскресное жаркое было восстановлено в правах, с тех пор как кухарка согласилась приходить готовить по воскресеньям – при условии, что заплатят вперед и разрешат забирать домой остатки, для мужа, у которого больной желудок, и он не в состоянии переварить покупную еду.

Дамы и вправду выглядели счастливыми. Они много смеялись и никогда не плакали, даже когда им бывало грустно. Хотя иногда лучше бы плакали. Я хочу сказать, что даже когда мисс Миллз лежала на холодном линолеуме со сломанной ногой, приговаривая «Я помираю, Фанни-Джейн», она не плакала. Просто стонала. И мисс Гелтмайер не плакала, когда педикюрщик поскользнулся на своей табуретке и чуть не отрезал ей палец.

Единственной несчастной дамой была Матрона – даже у Салли-Энн намечалось светлое будущее, пускай и на фоне навеки притаившихся во тьме призраков близняшек. Если кто и плакал, так это Матрона. Она часто возвращалась мыслями к своему детству и ранней юности, рассказывала нам бесконечные печальные истории и частенько плакала, даже когда ее никто не видел. Вспоминая, как однажды стала жертвой несправедливости, когда-то в 1920-е годы, она заранее принималась рыться в кармане в поисках платка. И меня однажды довела до слез. Мать забыла ее у дантиста или вообще не собиралась забирать оттуда. Матрона (которая тогда не была матроной, даже фальшивой, ей было лет семь или восемь от роду) села на телегу в ближайшем городе, по моим представлениям это должен был быть Дублин или Лимерик, и в пригоршне она сжимала горсть зубов, вырванных жестоким старым дантистом, который только рвал людям зубы за деньги и больше ничего не делал. Ей дали понюхать усыпляющий газ, и ее мутило, и ей было худо, и она брела домой, а по подбородку струилась кровь. У нее хватило денег расплатиться за поездку на телеге, но слишком кружилась голова, чтобы рассуждать здраво. От воспоминания у Матроны задрожали губы, она махнула рукой и затолкала платок под стекла очков, и смотреть на это сил не было. Тут и робот бы расплакался.

Со стариками сложнее, в смысле слез, – у одних глаза и так постоянно слезятся, а другие просто не вполне в сознании. Единственным явно несчастным мужчиной был Хозяин, который страдал от растяжения сердца (и алкоголизма). Хозяйское растяжение сердца подтверждало теорию, которую я несколько раз слышала, что перелом лучше, чем растяжение. От растяжения слабость сохраняется навсегда, в то время как перелом срастается и остается тонюсенький шрам, различимый только на рентгене. Растянутое остается растянутым, а если вы понадеетесь, что оно окрепло и увеличите нагрузку, все опять растянется, и вы шлепнетесь на пол (это что касается растяжения лодыжки, но и с сердцем наверняка дело обстоит схоже). Но, в отличие от Матроны, хозяин и не думал плакать. Он был из тех аристократов, что говорят неразборчиво, как младенцы, ведут себя так, словно вокруг бесконечная вечеринка, а они расхаживают, позвякивая кубиками льда в бокале с виски. Вроде как моя мама раньше, только она предпочитала виски безо льда.

За кухонным столом мы завели беседу о слезах. Сестра Эйлин рассказала о своей тетушке, которая никогда не позволяла себе плакать, даже если случалось что-то ужасное, а такое случалось постоянно, но тетушка смирялась и продолжала жить и в итоге взорвалась от подавленного горя. Не как бомба взорвалась, а как коробка с прокисшим соком. И в итоге загремела в психушку на некоторое время. И ее там учили плакать, специальный терапевт по плачу, который орал на нее: «Плачь, Нора, плачь!» И тетушка заплакала. И стала как все нормальные люди. Плачет над рекламой хлеба и т. п. и когда в жизни или по телевизору происходит что-то очень хорошее или очень плохое.

26

Мордашка Финлейсон[49]

Моим свадебным подарком маме и мистеру Холту стало то, что я начала с чистой страницы учебу в школе – в смысле посещаемости. Я ничего им не сообщила – на случай, если ничего не выйдет. Итак, я отправилась в школу в свежеотглаженной блузке и даже с шикарным портфелем моей сестры. Я выглядела как человек с серьезными намерениями.

Первым уроком был сдвоенный французский, но мадам Перри отправила меня на урок европейских исследований – альтернатива для получающих общеобразовательный аттестат.

– Quoi? [50] – переспросила я.

– Tu es dans la classe inférieure [51], – виновато ответила мадам Перри.

Я отправилась к мисс Питт.

– Меня, как вижу, перевели в класс недостаточно успевающих, – сказала я.

– Да, совершенно верно, – согласилась она. – Ты можешь попасть в группу уровня «О», если я смогу еще раз встретиться с моим отчимом. – Так и заявила, напрямую.

– Но я уже устроила встречу, и я не виновата, что молочник привез его обратно в «Райский уголок».

– Ага! – щелкнула она пальцами. – То есть это был молочник?

– Ну, точно не знаю, но слышала, что так, – сказала я, мысленно кусая локти.

– Устрой мне встречу – в церкви, на концерте, в чайной, неважно. Просто сделай это – и сразу попадешь в другую группу, поняла, Лиззи?

– Да, – ответила я. – Попробую.

На шестнадцатилетие Майк подарил Миранде кассету с записью, где он поет «Глупые песни о любви» Пола Маккартни. В жизни не слышала ничего прекраснее, романтичнее, задушевнее, это было даже печальнее, чем Пёрселл. Миранда поставила кассету на своем «панасонике» во время перерыва на кофе. Но, по-моему, ей следовало сохранить это в тайне.

Я подарила ей открытку и бамбуковую чесалку для спины, которую купила в «Вери Базаар» на Сильвер- стрит. Каждый попробовал ею почесаться. По общему мнению, это настоящее блаженство, и всем захотелось такую же.

Сестра Салим подарила ей книжку «Дневник Анны Франк», которую, по ее словам, должен прочитать каждый подросток в мире и обдумать, как ему повезло в жизни. (Если, конечно, он не живет под оккупацией и не попал в заложники.) Миранда была очень взволнована, получив «Дневник Анны Франк». И все вертела и вертела книгу в руках.

Уверена, она никогда не слышала об Анне Франк, потому что сказала:

– Ужасно хочется поскорее прочитать о приключениях Анны. – А поймав несколько недоуменных взглядов, сразу же отвлекла всех, воскликнув: – Черт побери, Анна Франк – вылитая копия Лиззи.

И все сразу бросились рассматривать фотографию Анны Франк, а потом меня, а потом опять Анну Франк. Было ужасно неловко, потому что никто не хотел признавать – из-за ее трагической судьбы никому не хотелось выглядеть пошлым, обсуждая внешность Анны Франк, – но сходство было несомненным.

Я пожалела, что подарила Миранде чесалку для спины, лучше бы обошлась одной открыткой.

Салли-Энн отыскала меня в прачечной, я складывала женские платья. Она сказала, что Матрона срочно зовет меня в комнату номер 9 – комнату мистера Годрика. Я потрусила наверх, искренне надеясь, что мне намерены сообщить, что все трое – Матрона, мистер Годрик и Рик – собираются сбежать все вместе, как только он поправится. Но когда я вошла, Матрона, вся в слезах, складывала со звяканьем какие-то чудовищные инструменты и лотки. Ей нужна моя помощь, чтобы обмыть мистера Годрика, сказала она. Я не поняла, что она имеет в виду.

– В каком смысле обмыть его? – спросила я.

– В том смысле, что он умер, скончался и, мать его, мертв, – сказала она, указывая на кровать. – Сама посмотри.

И – да, он лежал там, мертвый.

– Так что нужно обмыть его.

– Не думаю, что вам следует проводить эту процедуру в вашем расстроенном состоянии, – твердо сказала я. Да и сама я не хотела этого делать. Я никогда прежде не обмывала мертвое тело (и даже не знала, что это такое) и правда не хотела никак в этом участвовать – даже при нормальных обстоятельствах.

Потом Матрона сидела на кровати – подвинув покойного – и рассказывала мне, как они с мистером Годриком планировали уехать в его дом в Стоунигейте, где она стала бы его компаньонкой-горничной-кухаркой-собачьей нянькой. И дело было на мази, и они готовились со дня на день посвятить в свои планы сестру Салим и Хозяина и вручить им заявление, как вдруг ей позвонила сестра Карла Б и сказала, что мистер Годрик выглядит как-то странно, и она рванула наверх и обнаружила его мертвым, а его маленький дорожный чемодан упакован, а йоркширский терьер Рик пытается оживить его тявканьем и яростно роется в простынях. Она выпалила все это на одном длинном дыхании и рухнула бок о бок с мертвым мужчиной.

– Он умер, Лиззи, – глухо пробормотала она.

Рик сидел на подушке на подоконнике, навострив свои маленькие мохнатые ушки.

– Я понимаю, – сказала я. Ну конечно, я все понимала. Честно говоря, я переживала за Рика, но считала, что об этом лучше помолчать.

– И сейчас я должна его обмыть, – проговорила она.

Штука в том, что Матроне нравилось обмывать умерших. Это все знали. Не то чтобы в этом было что-то нездоровое (откровенно), но Матрона считала это одним из важных жизненных ритуалов, данью уважения и одной из тех традиций, которым люди придавали встарь большое значение. Персонал называл ее за спиной «миссис Гэмп»[52]. Сначала я думала, что это из-за зонтика, который она вечно таскала с собой, даже в сухую погоду, но потом узнала, что это из-за ее страсти к обмыванию покойников, как у отвратительной сиделки из романа «Мартин Чезлвит». Однако какой бы данью уважения и привилегией ни было обмывание покойника при нормальных обстоятельствах, в данном конкретном случае Матрона была слишком огорчена и едва ли могла сохранять самообладание. Она все равно принялась за дело, но плохо владела собой. Лучше я не буду вдаваться в детали, скажу только, что рот у мистера Годрика никак не закрывался, Матрону это очень злило, она бранила его и в конце концов подхватила челюсть повязкой вокруг головы и завязала большой узел под подбородком.

– Мы были вот так близки, он и я, – сказала она, соединяя два пальца.

Матрона продолжала нести вздор про то, какая это все подстава, про ее надежды на достойную старость – про их разговоры насчет круиза вокруг Малой Азии.

Это оказалось не так ужасно, как я представляла, – само обмывание – скорее подготовка, чем подлинная церемония прощания. Но все равно на меня это действовало гнетуще, и я воображала, что тут могла быть моя бабушка, мама или я сама могла вот так лежать намазанная кремом, а вокруг суетилась бы маленькая пухлая Матрона, звякая инструментами, чертыхаясь и вставляя ватные тампоны мне в физиологические отверстия.

Наконец она швырнула инструменты в лоток, велела мне прикрыть глаза и пробормотала молитву. В наступившей тишине мы услышали голос Брюса Форсайта – или это был Вэл Дуникан? – доносившийся из телевизора, который всегда включен на полную громкость из-за глухоты пациентов, и Матрона заторопилась, выпалила «аминь» и смылась, чтобы успеть захватить финал того, что показывали по телику. Оставшись наедине с мистером Годриком, я попыталась ощутить важность пребывания наедине с умершим человеком, без всяких глупостей, но желание посмотреть, что там по телевизору, пересилило и меня. Я подхватила Рика и тоже сбежала.

В тот же день, попозже, Матрона – в очень грустном настроении – рассказала нам о событии, изменившем ее жизнь. Это произошло в начале 1960-х, когда она выздоравливала от болезни, которая «причиняла невыносимые страдания», и ее родители – пожилые и немощные – взяли все деньги, что у них были, и купили ей телевизор. Один из первых телевизоров в их деревне (дело было так давно, что они, наверное, и слова-то «телевизор» тогда не знали). И подключили его, и установили антенну, чтобы Матрона могла смотреть телевизор, не вставая с кровати, хотя смотреть было особенно нечего, кроме новостей и дурацких мультиков. И вот однажды она совсем ненадолго ушла из дома на прием к врачу – потому что это было гораздо дешевле, чем вызывать врача на дом, – и, вернувшись, натягивала уже ночную рубашку, когда вдруг обнаружила, что телевизор украли.

Утрата телевизора сама по себе трагична, но трагедией всей ее жизни стало то, что грабители просто выбросили телевизор в речку. Они его украли не для себя – они просто не хотели, чтоб у нее был телевизор.

– Какой ужас, – сказали мы, и совершенно искренне.

Я подумала, что это очень хорошая история, заставляющая о многом задуматься, и гораздо значительнее ее обычных выдумок и фантазий.

Потом Матроне полегчало, и мы болтали в кухне.

– Что вы намерены делать сейчас, перед лицом необходимости оставить планы на компаньона-с-проживанием? – поинтересовалась я.

– О, я просматриваю журнал «Леди» и держу руку на пульсе, – сообщила она. – И если уж непременно хочешь знать, у меня планы на мистера Симмонса, – добавила она.

– НЕТ! – воскликнула я. – Только не это. У него чудовищная падчерица, вы никогда не получите наследства, вдобавок она превратит вашу жизнь в ад.

Я не хотела, чтобы Матрона путалась с мистером Симмонсом, пока я не обеспечила себе место в группе уровня «О». Я мучилась над «Скотным двором», а теперь Матрона вознамерилась сманить мистера Симмонса, мешая мне сманить его. Это не могло закончиться добром – ни то ни другое.

Матрона потерянно взглянула на меня.

– Простите, – попыталась оправдаться я. – Просто она мой завуч в школе, и она законченная сука.

Пришлось выразиться жестко, Матрону иначе не пронять.

– Но мне отчаянно нужна, Лиззи, работа, нужен дом. Это место катится в тартарары, Салим мне не доверяет, и что со мной будет? – простонала она. – Мне шестьдесят пять.

– Шестьдесят пять? – изумилась я. – Надо же, я думала, вам по меньшей мере семьдесят пять.

Это все из-за нового соломенного цвета волос, с ним она выглядела старухой.

– Я все же попытаю счастья с мистером Симмонсом, – сказала она. – У меня нет выхода, только он один остался.

Рано утром мы с мистером Симмонсом поехали на кладбище на его «ровере». Он этого очень хотел – день рождения его бывшей жены, – а остальным было лень составить ему компанию. А я подумала, что это неплохой способ сачкануть. Обычно пациента высаживали у сторожки смотрителя кладбища и дожидались в машине его возвращения. Я могла бы сообщить мисс Питт о предстоящей прогулке, даже, наверное, обязана была, согласно нашему договору, это сделать, но у меня просто не хватило духу.

Мистер Симмонс отвратительно водил, мне все время приходилось напоминать «держитесь левее», потому что он постоянно норовил вырулить на середину дороги. Он зачем-то въехал в ворота, а потом выезжал задом, не глядя в зеркало, потому что у него голова не поворачивалась, и тут я поняла, что ему вообще не надо было садиться за руль. Но до кладбища мы все же добрались, однако мистер Симмонс был настолько измотан, что я не могла его просто свалить на смотрителя, который вдобавок казался чем-то сильно раздраженным.

– Мы сегодня популярны, – буркнул смотритель, кивая в сторону группы посетителей. И предложил нам карту захоронений. Мистер Симмонс сказал, что знает дорогу, но все же взял карту на всякий случай.

Мы шли по дорожкам, и тут действительно оказалось людно. Посетители группами и по одному стояли у могил, сидели на лавочках, и вообще на кладбище было очень оживленно.

Мы подошли к могиле миссис Симмонс. Я думала, что мистер Симмонс положит цветы и перекрестится, но он стоял и просто смотрел на могильный камень. Я закурила, чисто бессознательно, и отошла в сторонку – на случай, если он разрыдается. Но он не плакал, он говорил довольно официально, стоя на крошечной гравийной площадке, вытянув руки по швам. Я почти ничего не слышала, кроме «…я не смог сделать тебя счастливой, но я женился еще раз, знаешь». Как будто просто разговаривал с ней, как в пьесе, где люди говорят то, чего никогда не сказали бы в реальной жизни, просто чтобы объяснить зрителям, что происходит.

«И я был счастлив. Думаю, ты бы этому обрадовалась».

А потом он помахал камню на прощанье и пошел прочь. Я думала, мы возвращаемся к машине, но мистер Симмонс сказал:

– Нет, погоди, мне нужно повидаться с другой женой.

– Сколько же у вас было жен? – спросила я.

– Две, – ответил он, и мы пошли дальше, беседуя.

Его первый брак – это двадцать лет тоскливых мучений. Второй – три года абсолютного блаженства, пока его жена по глупости не умерла от простуды, потому что они не сообразили, насколько серьезно положение, и не обратились вовремя к врачу. А теперь мисс Питт – которую он почти не знал и видел, может, всего пару раз, пока его жена была жива, – коршуном налетела на него и отравила ему и без того сломанную жизнь своим голосом, своей властностью, ужасными колготками, отвратительным вкусом и зеркалом с рамой в виде радуги, от одного взгляда на которое его мутит.

Сейчас у них очень запутанные отношения, потому что по завещанию он является опекуном – до своей смерти, после чего все достанется ей, – и она изводит его, требуя покрасить оконные рамы. «Не хочет унаследовать хлам», – пояснил мистер Симмонс.

Мы с некоторым трудом нашли на карте место второй жены, оказалось, что идти туда довольно далеко вверх по склону и мимо детских могил с грибочками и зайчиками, и я невольно задумалась, полагается ли Колокольчику грибок или зайчик или он считается слишком недоношенным для этого. До могилы мистер Симмонс добрался полностью вымотанным, мы оба пребывали в крайне подавленном настроении. Место было определенно менее дорогим и без всякого красивого вида – только серая нитка электрических проводов и железной дороги, но ни деревца, ни лавочек, ни гладкой зеленоватой гальки дорожек, лишь засохшие стебли непонятно чего в уродливой квадратной вазе на клочке пожухлой травы, а вокруг сотни таких же участков. Здесь располагались самые свежие могилы, и большинство посетителей навещали именно их, и потому тут царила людная безысходность.

Мистер Симмонс заговорил с могилой. Его руки больше не свисали безжизненно по бокам, он всплескивал ими, рассказывая что-то. Я отошла, чтобы не слышать. Но все же расслышала.

– Ну что, с днем рождения, любимая. Я заходил к Флосс, у нее все нормально.

Я увидела, как он вынимает платок, и внезапно поняла, почему никто не хочет ходить вместе с пациентами на кладбище. Закурив еще одну сигарету, я наблюдала, как поезд остановился у семафора, и, размышляя, смогу ли поступить в университет, заметила, как кто-то спешит к нам.

– Так-так, Лиззи, – начала мисс Питт. – Жаль, что ты не сообщила мне, что папа собрался прогуляться, я могла бы подвезти его и сэкономить ему бензин. Папа! – окликнула она. Он не обернулся, но она ринулась к нему. – Я тоже пришла поздравить маму с днем рождения.

Я ухватила ее за руку.

– Пожалуйста, дайте ему побыть одному. – Я сама удивилась своему зрелому тону.

Она выдернула руку, но я преградила ей дорогу. Она попыталась обойти меня, но я встала прямо у нее на пути. Она толкнула меня ладонью прямо в лицо. Я толкнула ее в ответ.

– Оставьте его в покое, – прошипела я и сделала шаг, чтобы оттолкнуть ее еще дальше, но она оказалась быстрее и, схватив меня за руку, профессиональным движением выкрутила ее так, что я рухнула на колени.

Мисс Питт, наверное, всю жизнь тренировалась ломать запястья детям. Потом она отпихнула меня, и я упала на могилу некой Роуз Вилстон, скончавшейся в 1974-м.

Мисс Питт решительно шагнула в сторону мистера Симмонса. Я ползком метнулась ей вслед, ухватила ее за полу плаща и тянула изо всех сил, пока она не грохнулась на землю, прямо на спину. И тогда я уселась на нее сверху и прижала ей горло предплечьем. Мы не сводили глаз друг с друга. Это был самый иррациональный момент за всю мою жизнь – даже более иррациональный, чем мой оборванный телефонный звонок, когда я позвонила, только чтобы услышать голос Майка Ю. В руке я все еще держала сигарету и почему-то решила затянуться.

– Лиззи Вогел, немедленно слезь с меня, – приказала мисс Питт и резко дернулась, так что я потеряла равновесие, но я уже давно не ребенок и инстинктивно потянула ее за собой.

Мы перекатились на бок, она орала: «Отвяжись от меня, мелкая дрянь!» А я орала в ответ: «Вали в свою школу и оставь нас в покое – ты, жадная корова!»

На этих словах мисс Питт схватила декоративный крест, отмечавший могилу Роуз Вилстон, и принялась колотить меня им. Я вырвала у нее крест и больно ткнула ее острием. Она завизжала, перехватила оружие и направила мне в горло, словно намереваясь остановить меня силой креста.

Все посетители кладбища, на многие ярды вокруг, включая мистера Симмонса, наблюдали, как мы катаемся по земле. Вероятно, кто-то из них вызвал смотрителя, потому что тот внезапно появился на своем мотороллере.

Мы встали, отряхивая с одежды сухую траву.

– Не понимаю, к чему поднимать такой хай, Лиззи, – прошипела мисс Питт. – Мы же заключили сделку. – И поспешно сбежала.

– Что тут происходит? – удивился смотритель.

– Эта женщина пыталась приставать вон к тому мужчине, – показала я на мистера Симмонса.

А мистер Симмонс явно переживал потрясение. Приоткрыв рот, он весь трясся, его состояние можно было описать как «задыхался от возмущения».

Смотритель спрыгнул с мотороллера, прислонил его к простому светлому надгробию миссис Мелитты Симмонс, которую Господь призвал к себе в 1973-м, и влил в мистера Симмонса несколько глотков воды из своего набора экстренной помощи, который требуется, как он сказал, «каждый божий день какому-нибудь несчастному дуралею».

Мы сели на ближайшую лавочку, и я рассказала смотрителю, что тут не произошло ничего криминального, обычные семейные разборки. Смотритель сказал, что он такого вдоволь насмотрелся, особенно с наследниками, и проводил нас до парковки. Мистер Симмонс никак не мог вспомнить, где поставил машину. Я помнила только, что мы приехали на белом «ровере». А парковка была забита белыми автомобилями.

– Какой номер? – спросил смотритель.

– «Ты Озорной Мудак» 264G, – ответил мистер Симмонс.

Мы осмотрели парковку, я даже отошла в сторонку, чтобы взглянуть под другим углом, но тут смотритель прокричал: «“Ты Озорной Мудак” – вон там».

Мистер Симмонс не в состоянии был сесть за руль. Со стариками вечно так, их легко вывести из равновесия, а потом все, затык. Смотритель все еще слонялся поблизости и, когда я сообщила о проблеме, сказал, что выход есть, и спросил, не позвоню ли я кому-нибудь из его сторожки. Я позвонила маме, и она, должно быть, гнала на всех парах, потому что появилась меньше чем через двадцать минут в фургоне прачечной «Подснежник», который почему-то оставался в ее распоряжении, хотя она больше не работала там водителем. Смотритель следил за нами издали и подошел поздороваться.

– Что случилось? – спросила мама, спеша к нам.

– Девочка сцепилась с одной дамой прямо на могиле, – заложил меня смотритель. – Жутко, как сцена из «Экзорциста».

Инцидент на кладбище вынуждал рассказать маме о неформальной сделке с мисс Питт. Она отвезла нас обратно в «Райский уголок». Мистер Симмонс вылез из фургона, и я уже собиралась последовать за ним.

– Нет, погоди, – сказала мама. – Что это было?

Я изложила в общих чертах, и мама взвилась до потолка. В прямом смысле взвилась, стукнулась о крышу фургона и заорала:

– Ты долбаная идиотка, тебе всего-то и надо ходить в школу! Это тебе что – роман, пьеса, телевизор? Господи, Лиззи, просто ИДИ В ЭТУ ДОЛБАНУЮ ШКОЛУ!

Позже, дома, я рассказала ей все, в подробностях, последовательно.

– Я разберусь с этим, – сказала мама.

27

Распродажа века

Мама начала распродавать последние фамильные ценности. Я чувствовала себя немного виноватой из-за этого. Не то чтобы я могла оплачивать наши счета из тех крох, что зарабатывала, но средства у меня имелись, и я транжирила их, покупая всякие кондиционеры для волос и разные сорта чая и кофе.

Вкус к распродаже ценностей у мамы появился, когда несколько лет назад она продала кровать под балдахином, но без матраса, который ей стыдно было показывать, и его тайно, в сумерках, оттащили на свалку, когда никто не видел. Мама не могла поднять его в одиночку, и пришлось призывать на подмогу сестру, брата и меня. Ликвидация матраса оставила отпечаток на всех нас.

Мы были слишком юны и потому неделикатны и все спрашивали и спрашивали, что не так с этим матрасом и почему она не может просто оставить его для доктора Гёрли, которая купила кровать и собиралась прислать за ней. В конце концов мама призналась, что матрас весь в пятнах, а доктор Гёрли купит для себя с Шилой новый матрас. «В каких еще пятнах?» – удивились мы. А потом, пока мама лихо рулила, ползали вокруг матраса в задней части фургона с маленьким фонариком Крошки Джека и действительно нашли какие-то пятна и, обводя их пальцами, заметили, что одно из них в форме собаки с жирными лапами, а другое – как тыква. А потом мама рассказала нам, что это пятна крови, оставшиеся с прошлых времен, и мой маленький брат расплакался – вообразив, как кого-то убили прямо на этом матрасе (возможно, кого-нибудь невинного, типа отца Девы Мэриан[53]). Но сестра объяснила ему, что причина в другом. Мы с сестрой сообразили, что речь идет об обычных женских делах и что если они происходят с собакой или морской свинкой, то типа все в порядке, а вот если с человеком, то это очень стыдно и нужно скрывать и заметать следы в сумерках. Мы вовсе не смущались, нам было страшно.

Короче, пришло время распродавать последние ценности, чтобы оплатить счета, по поводу которых мама была не до конца честна с мистером Холтом. Она почистила некоторые драгоценности и отполировала кое-какую мебель. От кого-то из родственников со стороны матери ей достался по наследству туалетный столик. Прелестная вещица орехового дерева – если вам нравятся такие штуки – с трехстворчатым зеркалом. Она поместила объявление о продаже в «Лонгстонском рекламном приложении» и надеялась, что ее невестка не заметит (все-таки фамильная ценность). Мама рассчитывала выручить за столик около тридцати пяти фунтов (даже близко не настоящая цена, но шанс быстро получить наличные). Но пишу я здесь об этом вот по какой причине: человеком, отозвавшимся на объявление, была мисс Питт, и, увидев ее на пороге нашего дома в спортивных штанах в мелкую клеточку и под ручку с дружком, жирным доктором, я запаниковала.

– О черт, не открывай дверь, нет, умоляю, скажи, что уже продано.

Но мама возразила:

– Погоди, Лиззи, это идеальный случай.

Мама впустила мисс Питт, усадила за туалетный столик и, как ведущая «Распродажи века»[54], принялась демонстрировать его достоинства. Выдвинула длинный узкий ящичек прямо на колени мисс Питт, чтобы та оценила удобные отделения для теней, помады, пудры и прочего. Разложила все три части зеркала, чтобы мисс Питт смогла рассмотреть свою физиономию под любым углом и даже собственный затылок, показала, как можно убрать в специальное потайное место маленькую табуретку, когда та уже не нужна. И, убедившись, что мисс Питт жить не сможет без этого столика, назвала цену – шестьдесят фунтов. А когда толстый доктор поволок покупку в багажник своего «ленд-ровера», а мисс Питт отсчитала банкноты и вручила их маме, мама, сунув их в задний карман, сказала:

– И кстати, если Лиззи немедленно не восстановят в группе уровня «О», я сообщу в департамент образования о должностном преступлении.

На следующий же день я явилась в школьную канцелярию, и, как по волшебству, мистер Мэйн вручил мне приказ, гласивший, что мне надлежит учиться в группе уровня «О» по всем предметам. Он был очень доволен.

– Теперь только смотри не отставай, – сказал он.

Сестра Салим очень хотела знать, как там у Миранды обстоят дела с «Дневником Анны Франк», и время от времени спрашивала ее. На что Миранда неизменно отвечала: «Я еще не начинала».

А потом однажды заявила:

– Да, я читаю, но с трудом, не самое увлекательное чтение, особенно после «Мир полон женатых мужчин» Джеки Коллинз.

Как-то раз она сказала, что Анна Франк «прямо как маленькая госпожа», и сестра Салим вздрогнула.

Миранда читала медленно. Бесконечно долго. День за днем вы могли бы заставать ее в перерыве за чтением одной и той же книги. В то время как я за день проглотила «Девушку из предместья» и сейчас заканчивала «Скотный двор» Джорджа Оруэлла, хотя он состоит из сплошных аллегорий. Я вскользь упомянула об этом, на что Миранда возразила: «Попробовала бы ты читать “Дневник Анны Франк” и при этом иметь полноценные отношения с парнем и в придачу репетиции ко дню открытых дверей».

Однажды Миранда сидела за столом с «Дневником Анны Франк» и горько рыдала.

Сестра Салим участливо спросила:

– С тобой все в порядке?

Миранда захлопнула книгу и уткнулась лицом в ладони. Все вокруг прервали свои дела, это был очень торжественный момент. «Наконец-то, – подумали мы, – смысл этой книги дошел до нее».

– Я так внимательно следила за жизнью этой девушки, день за днем, день за днем, – скорбно проговорила Миранда. – А она взяла и напрочь забыла про мой день рождения. Вот у нее про 22-е бла-бла-бла, 23-е бла-бла-бла, 24-го бла-бла-бла, а потом сразу 26-е. Она пропустила 25-е!

Сестра Салим остолбенела.

У Майка Ю была тайна. Он посвятил в нее Миранду и заставил поклясться, что она не проболтается, потому что его родители не должны ничего узнать. Но Миранде ему пришлось рассказать, потому что она – часть его плана. Он намеревался переехать в США. У него имелась такая возможность, потому что ребенком он там жил или, может, родился там, и это давало ему право вернуться на любой срок.

А Миранда, разумеется, проболталась мне, иначе откуда бы я знала. Идея полностью захватила ее, она ни о чем больше говорить не могла. Миранда побывала в Америке в 1972-м, когда всей семьей они осенью ездили в Бостон, и это стало каникулами всей жизни. Я отлично помню их путешествие, потому что ее сестра Мелоди делала потом доклад в классе, и это звучало чудовищно.

– Удивительно, – восторженно вздыхала Миранда, – у меня там было такое чувство, будто это и есть мой дом.

– А что, удобно, – буркнула я.

– Майк говорит, что он планирует уехать в 1980-м, когда получит диплом и когда его родители расплатятся по закладной. Он хочет, чтобы я поехала с ним. – Она фальшиво улыбнулась и цапнула меня за руку.

Я и так накурилась на голодный желудок, а от этой отвратительной новости меня совсем затошнило.

– Невероятно, – сказала я.

И хотя это было большой тайной, но тема Америки и переезда туда, американская мечта и все такое стали всплывать во всех разговорах и в разных вариантах.

Мистер Симмонс заявил, что мы, как нация, завидуем американцам. Это началось во Вторую мировую. А в 1950-е стало еще острее, потому что здесь дела шли неважно, все казалось унылым, а там, наоборот, заманчивым, у них дела шли в гору. И скатавшиеся в Америку люди возвращались под большим впечатлением. Вон как Лонглейди – побывали в Бостоне осенью и вернулись, взахлеб рассказывая, как листья желтеют и опадают, будто в жизни такого не видели, и сколько они всего там сожрали.

Мистер Симмонс тоже бывал в Америке, и эта страна произвела на него неизгладимое впечатление – мироощущение, дерзновенность, мысль о том, что люди могут ужиться друг с другом. У них получилось, сказал он, потому что там существует равенство, которого никогда не достичь здесь, и привел в пример Миранду и меня. А сестра Салим рассмеялась. Она тоже там бывала. Чернокожая женщина. И мистер Симмонс извинился за свое заявление и взял его обратно.

– А Майку там будет спокойно? – спросила я потом Миранду, наедине.

– А почему нет? – удивилась она.

Миранду не волновало равенство для Майка, она хотела лишь захватывающего приключения, а еще – переплюнуть свою мамашу. Майк был для нее транспортным средством.

Хозяин все оплакивал свой брак и, хотя усыновил Рика, йоркширского терьера, скучал по Лазарю, ретриверу, которого забрала с собой жена. И еще он тосковал по детям, которых мог бы иметь, но не имел, потому что его бывшая жена впадала в отчаяние от несовершенства мира. И хотя они вроде пришли к соглашению по данному вопросу, он начал беспокоиться, а не заведет ли она сейчас ребенка, с новым любовником, потому что мир, возможно, выглядит теперь чуть менее несовершенным. Не потому что он и вправду стал лучше, а потому что она влюбилась, а влюбленность искажает восприятие.

– Кто бы пожелал ввести дитя в этот страшный мир, где тебя может бросить жена и забрать у тебя любимую собаку, не говоря уже об ограблениях в темных переулках, бомбежках и бедной Венеции с толпами туристов? – вопрошал хозяин. А кухарка поддакивала – она приходила поболтать с ним и выпить стаканчик, но не работала, потому что ей задолжали жалованье.

Я, разумеется, думала о Дэнни и всех детях, которых планировала завести со временем, и надеялась, что мир станет лучше, но чувствовала себя несколько обескураженной. А потом вылезла Матрона с очередным заунывным вздором про то, насколько мир сейчас лучше, чем в прежние времена, и что если вообще может существовать эпоха для надежды, и детей, и женщин, то она наступила именно сейчас, и мы можем благодарить за это Пола Маккартни. Я хотела было поинтересоваться, не означает ли это, что прекрасный мир Матроны – это также и кошмарный мир Хозяина, но решила, что, наверное, это не слишком прилично.

У кухарки, хотя и полностью соглашавшейся с Хозяином по поводу катастрофического состояния мира (она, как и он, происходила из благородной семьи, переживающей трудные времена), все же был ребенок, уже двадцати с чем-то лет от роду. И кухарка защищала свое решение принести Энтони в этот мир.

– Я никогда не скрывала, как чертовски ужасен наш пропащий мир, – говорила она. – И он циник, мне под стать.

– Приятно слышать, – сказал Хозяин.

– Он обличает элиту в сатирических художественных работах, – продолжала кухарка, – и сменил имя, его теперь зовут Синева.

– Браво, – отозвался Хозяин.

Радикальные перемены, происходившие с леди Бриггс, порой вызывали тревогу. Во-первых, она перестала есть все подряд костяной десертной ложечкой, начала пользоваться ножом и вилкой и даже досадовала, что у вилки только три зубчика, а не четыре.

Она стала общительной. Она вышла из затвора и вернулась к жизни, в считаные дни сделавшись душой компании. Я опасалась, что это похоже на то, как умирающий от голода человек накидывается на громадный кусок торта, – изменения происходили слишком быстро, и, если не притормозить, ей угрожает передозировка (метафорического торта).

Леди Бриггс была определенно более мобильна, чем мы предполагали, она заполучила одну из рекламных листовок «Райского уголка» (и свято верила печатному слову) – а это означало, что нам придется реализовать каждый из перечисленных там пунктов, включая тай-робику, бинго и наблюдение за птицами, а сестра Эйлин должна будет проводить беседы, которые подавались практически, как пример пастырского попечения («Запор: причины, лечение и полезные советы»). Также, поскольку буклет рекламировал «занимательные экскурсии», – обычно помечтать об экскурсиях людям нравится, но немногие желают воплотить эти мечты в реальность – леди Бриггс взбаламутила общественность и вместе с несколькими чуть более крепкими дамами и джентльменами создала экскурсионный комитет. Вследствие чего была запланирована экскурсия на ферму в близлежащей деревне.

Матрона напустилась на леди Бриггс. Они скандалили, как в сериале, где леди Бриггс в роли милой старушки, а Матрона – злобная старая карга.

– Смотри-ка, вылезла из своей берлоги и давай выделываться, – возмущалась Матрона прямо в присутствии леди Бриггс.

– Да нет же, она просто наслаждается жизнью, – увещевала Эйлин. – Она специальный представитель «Райского уголка», так ведь, леди Би?

– Она ведет себя как мужик, – возражала Матрона. – Командует тут всеми, требует приключений, и мы вынуждены слушать ее только потому, что она теперь внизу, – лучше бы уж сидела молчком наверху.

Леди Бриггс подружилась с мистером Симмонсом, в этом-то и заключалась подлинная проблема, ведь он теперь был на примете у Матроны.

Леди Бриггс сообщила о предстоящей экскурсии на ферму и набрала так много желающих, что нам пришлось арендовать «транспортное-средство-крупнее-обычного» в «Зодиак Кэбс». Мы заказали микроавтобус, и поездка на ферму Барроуз была подтверждена и организована. Ферму Барроуз предложила сама леди Бриггс, потому что там держали голубомордых лестеров – порода, на которую она мечтала посмотреть, узнав их удивительную историю. Никто понятия не имел, что это за голубомордые лестеры, мы предполагали, что это некие животные, но и только, хотя это запросто мог оказаться и вид репы.

Так или иначе, но поездка запланирована, и мы узнали, что голубомордый лестер – это овца, на ферме она не одна, а больше сотни, и их только что постригли. И это только начало истории.

Я не собиралась ехать на экскурсию, но передумала, когда в последнюю минуту пригласили Майка Ю на роль водителя, потому что у Матроны ноги не дотягивались до педалей микроавтобуса.

Короче, мы тронулись – Майк за рулем, Матрона на пассажирском сиденье, а шесть пациентов и я сзади.

Леди Бриггс начала лекцию.

– Голубомордые лестеры – это порода овец, которая была выведена здесь, в Лестере, в восемнадцатом веке. Легко узнаваемые по их римским носам и темно-голубой коже, которая просвечивает сквозь белую шерсть, откуда и получили свое название. Они родственны исконной лестерской длинношерстной породе и обычно используются в качестве производителей для мулов. – Она продолжала бубнить по книжке: – Взрослый баран может весить до… да, да, да, и у них кудрявая шерсть, да, которая мягче, чем у остальных пород. На голове и шее шерсть у них не растет…

Ей пришлось сделать паузу, чтобы перевести дыхание, и тут Матрона включила радио. Из динамиков взревела «Цена любви» группы «Рокси Мьюзик», и, видимо, энергичный ритм подстегнул Майка Ю прибавить скорость чуть больше, чем это разумно на неровных проселках.

– Наша сегодняшняя поездка, – повысила голос леди Бриггс, прямо как самый настоящий гид, – предполагает подробное изучение знаменитого барана по имени Снайпер Грэм, и это самый плодовитый племенной самец в графстве.

Майк свернул во двор фермы и, перебросившись парой слов с фермером, вырулил на поле и остановился. Громадное стадо овец медленно двинулось к микроавтобусу. Не могу объяснить, что произошло, но, кажется, леди Бриггс открыла окно, чтобы сфотографировать Снайпера Грэма, и выронила фотоаппарат на землю.

Леди Бриггс вскрикнула, а Матрона обругала леди Бриггс:

– Вот же тупая старая выхухоль.

Пациенты в ужасе ахнули. Мистер Симмонс благородно выскочил из микроавтобуса, чтобы вернуть фотоаппарат. Следом выскочила Матрона, задвинула дверь салона, запрыгнула на сиденье рядом с водителем и скомандовала Майку Ю немедленно трогаться.

– Но мистер Симмонс?.. – удивился Майк.

– Гони! – заорала она. – Я сказала, гони!

Ну, Майк завел машину и уехал – оставив мистера Симмонса посреди поля в окружении голубомордых лестеров. Майк ехал медленно и пытался урезонить Матрону, но она опять заорала: «Говорю тебе, поезжай!»

– Остановите, – крикнула я. – Майк, погоди.

Но Матрона продолжала бушевать:

– Езжай, я сказала, я здесь главная…

Но тут я не выдержала:

– Ничего подобного!

А леди Бриггс молча смотрела в заднее стекло, как овца жует кепку мистера Симмонса.

Сестра Салим удивилась, что мы вернулись так скоро, и засыпала вопросами пациентов – потрясенных и расстроенных, – собравшихся в гостиной. Матрона удалилась в хозяйский закуток, как пес, ожидающий наказания.

Сестра Салим велела нам с Майком вернуться за мистером Симмонсом. Когда мы уходили, сестра спросила:

– Почему она так поступила?

– Не знаю, – ответила я.

Но я знала. Матрона обезумела от ревности, и теперь я верила, что она вправду задушила ту монашку за премиальное кофейное пирожное.

Майка Ю произошедшее выбило из колеи, он сравнивал себя с юным немецким офицером, выполнявшим приказы, хотя в душе этот офицер был порядочным человеком и т. д.

На ферме не обнаружилось никаких признаков мистера Симмонса – ни в поле, ни во дворе. Нам велели не беспокоить фермера, а только отыскать пациента. Не нашли мы его и на дороге между «Райским уголком» и фермой – около трех миль разбитого проселка.

Мы двинулись вдоль канала.

Сейчас это звучит ужасно, однако тревога за мистера Симмонса не могла затмить мои романтические чувства к Майку. Я волновалась, но одновременно имитировала волнение и все пыталась разговорить Майка. А Майк, сам не свой от тревоги, вел себя образцово.

– Наверное, кто-то остановился и предложил его подвезти, – повторял он.

А я возражала:

– Он часто говорил про канал, думаю, мы найдем его именно там.

Только бы продолжить прогулку.

Вдруг меня осенило, я даже ахнула. Я вспомнила, что настоящий дом мистера Симмонса, «Сливовый коттедж», как раз в соседней деревне, и он наверняка отправился туда.

Но с Майком я своими мыслями не поделилась, потому что хотела растянуть удовольствие от прогулки с ним, и, может, мы увидим зимородка и вспомним, как встретились у канала в прошлый раз и как я принесла мир в душу Дедушки Ю. Я была омерзительно эгоистична. И не собираюсь себя оправдывать.

– Что? – спросил Майк Ю.

– Что? – сказала я.

– Ты ахнула.

– Мне показалось, что увидела зимородка, – соврала я.

Мы перешли на трусцу. Майк Ю, прищурившись, смотрел вдаль, где вилась тропинка, в надежде разглядеть пошатывающуюся старческую фигуру.

– А что ты думаешь о Салли-Энн? – внезапно спросил он.

– Салли-Энн?

– Ну да, что она за человек, по-твоему?

– Она мертвая внутри, – сказала я, а потом показала на знакомую лодку.

«Гармония» либо вновь приплыла в наши края, либо, что менее романтично, всегда тут стоит привязанная, потому что хозяева живут рядом и никогда никуда не плавают, просто содержат лодку в чистоте на радость прохожим.

– «Гармония»! – ткнула я пальцем.

Но Майк был слишком обеспокоен судьбой мистера Симмонса. Мы прошли еще немного, но никаких признаков мистера Симмонса не обнаружили и повернули обратно.

Уже в «датсуне» Майк спросил, известно ли мне, почему у Салли-Энн все внутри умерло. Я не стала рассказывать про близнецов, обвисшую промежность и немеющие пятки (из-за стремительных многоплодных родов) и что она никогда не сможет выйти замуж за члена королевской семьи. Подозревала, что Миранда все это ему уже разболтала, плюс я не хотела портить нашу прогулку такого сорта сплетнями. Поэтому просто сказала, что у нее было трудное прошлое.

– Боже! – воскликнула я. – Я поняла, где мистер Симмонс!

– Где?

– Он в своем коттедже, я тебе покажу.

Я сказала, куда ехать, и вскоре мы уже подрулили к «Сливовому коттеджу». Мистер Симмонс брел по дорожке к дому, и ровно в этот момент дверь коттеджа отворилась и на пороге возникла завучиха.

Я выскочила из машины.

– Мистер Симмонс! – позвала я.

Он не расслышал, а мисс Питт, втолкнув его в дом, победно глянула на нас и показала пальцами жест, который у взрослых означает ОК (но может также означать слово «вагина», если одновременно сунуть в образовавшееся колечко указательный палец). Мисс Питт подумала, что я доставила мистера Симмонса в рамках нашего неофициального соглашения, невзирая на драку на кладбище. Невероятно, но таковы учителя. Никаких затаенных обид.

Сестра Салим не могла решить, увольнять Матрону или нет за то, что оставила пациента на поле с овцами, просто временно отстранила Матрону от работы, пока все как следует не обдумает и не посоветуется со своим священником.

Матрона появилась, когда поблизости не было видно сестры Салим. Только чтобы сообщить, в какое я-все-знаю чудовище превратилась леди Бриггс, каким отмороженным влюбленным идиотом был мистер Симмонс и как ей наплевать на то, что произошло, и что она уже собралась и готова к переезду в приют Святого Мунго, как только сестра Салим ее выгонит. И что по этому поводу говорит мистер Симмонс?

– Мистера Симмонса здесь нет, – объяснила я.

– А где он? – опешила Матрона.

– Дома.

– Дома?

– В «Сливовом коттедже».

Я разговаривала с леди Бриггс. Сейчас, когда она не восседала часами на переносном унитазе и жила в общей палате, выбрать момент было непросто, но все же у нас состоялась очень содержательная беседа о происшествии на овечьем поле.

– Лиззи, – начала она, – отчего Матрона повела себя таким диким образом?

– Каким именно?

– Оставила мистера Симмонса в поле с этими голубомордыми лестерами.

– Она превратилась в чудовище, – сказала я. – Потому что перед ней открылось страшное и неопределенное будущее.

– Как это? – недоуменно спросила леди Бриггс.

– Ее мать задушила ее отца подушкой, и им пришлось бежать и скрываться, и теперь у нее нет пенсии, и она уверена, что закончит свои дни в приюте для бездомных, который рядом с тюрьмой.

– Ничего себе, – сказала леди Бриггс. – Но почему это вынудило ее бросить мистера Симмонса в чистом поле?

Я рассказала про отчаянные попытки Матроны заполучить место пожизненной компаньонки и ее страх перед вероломством других женщин, как вышло с сестрой Хилари и мистером Гринбергом.

– Но она могла бы стать моей компаньонкой, – всплеснула руками леди Бриггс.

– Нет, – объяснила я. – Это должен быть человек, который оставит ей в наследство коттедж – после своей смерти.

– Ясно, – сказала она. – Как все запутано.

28

Панк

Придя на работу через несколько дней, я обнаружила, что за это время произошло много чего. Во-первых, вернулся мистер Симмонс. Его спасла Матрона. Мистер Симмонс сам мне рассказал. Матрона постучала в двери «Сливового коттеджа», и мисс Питт, подумав, что она явилась вернуть машину мистера Симмонса, открыла дверь, чтобы поблагодарить, но Матрона оттолкнула ее, приказала мистеру Симмонсу собрать шмотки, схватила ключи от машины – которые, по счастью, висели на крючке в форме машинки – и привезла его обратно в «Райский уголок».

Она сказала мистеру Симмонсу, что это самое меньшее, что она могла для него сделать, после того как бросила его в поле и ему пришлось топать домой. Мистер Симмонс сказал, что ей не следует переживать по поводу инцидента на поле, он совсем не в претензии, к тому же он начал привыкать к похищениям и спасениям и по этой причине завел себе «Громовержца», про который я подумала, что это такое оружие, но оказалось просто полицейский свисток.

Во-вторых, Матрону уволили. Сестра Салим отказалась обсуждать с нами подробности. Мы знали только, что к Хозяину явился Джереми Хьюз, его юрист, и после беседы (вероятнее всего, об инциденте на овечьем поле) он, видимо, сообщил, что у Хозяина с сестрой Салим нет иного выбора, кроме как уволить Матрону за преступную халатность и т. п.

И в-третьих, «Ты Озорной Мудак», автомобиль мистера Симмонса, тоже исчез – по всей видимости, его угнала Матрона. Ни у кого больше не было ключей, и никто даже не пытался защищать ее.

Никто не знал, куда она подалась, но сомневались, что в приют Святого Мунго.

– Куда, она сказала, собиралась? – спросила я.

– К Святому Мунго, – ответила Эйлин.

Я, глазом не моргнув, позвонила в приют Святого Мунго прямо из холла. Ответили после пятидесяти гудков. Я сообщила милому джентльмену на том конце провода, что разыскиваю родственницу (после истории с Эммой Миллз в Королевской больнице я знала, что надо говорить про родственников), и во всех подробностях описала Матрону. Человек из Святого Мунго не имел сведений о Марии Моран (так ее звали согласно документам, найденным сестрой Салим) и посоветовал мне обратиться в полицию. К ним в этом месяце поступил только один новый постоялец, и она не из нашего графства, и ее точно зовут не Моран, и она не в платье медсестры. Я сочла это хорошей новостью, но коллеги напомнили мне, что в центральных графствах множество подобных приютов, так что Матрона могла отправиться в любой из них. У нее, в конце концов, теперь есть машина.

Избавление от Матроны должно было стать большим облегчением – особенно теперь, когда мы пытались провести реформы, а она всячески противилась, – но почему-то всем было грустно. «Райский уголок» осиротел без нее. Пациенты, которых мы держали в неведении относительно бегства Жены Хозяина, на этот раз сразу же узнали об уходе Матроны. Мы и не смогли бы утаить эту новость, потому что они скучали по ней и остро переживали ее исчезновение.

Мистер Симмонс горевал, что толчком ко всему послужил его великодушный поступок с фотоаппаратом, а леди Бриггс считала, что виновата во всем именно она, потому что уронила фотоаппарат и не проявила чуткости к Матроне. Сестра Салим заламывала руки, что не объяснила Матроне внятно, что увольнение вовсе не означает, будто ее немедленно вышвыривают на улицу. Все винили себя, а я больше всех. Я насчитала сотни вариантов, что могла бы сделать, и сотни людей, к которым могла обратиться, чтобы Матрона получила помощь и поддержку, вместо того чтобы вступать с ней в тайный сговор и якобы защищать, когда следовало заставить обратиться за помощью.

Леди Бриггс постоянно спрашивала, где могла бы жить сейчас Матрона. Я сказала, что она, вероятно, не поехала к Святому Мунго, хотя и твердила, что именно туда отправится. Леди Бриггс поняла, что безответственность и беззащитность Матроны – суть одно и то же, и попросила меня помочь ей получить более надежные сведения относительно Матроны. Например, действительно ли ее фамилия Моран? Леди Бриггс полагала, что нет. Она знала ее довольно давно и не припоминала такого имени. У нее где-то хранилась книга, которую Матрона одолжила ей много лет назад, на форзаце которой написано ее имя. Не могла бы я помочь ей отыскать эту книгу, когда у меня будет время?

Мы с Эйлин обыскали комнату Матроны в поисках подсказки. Ничего, даже автоматической чаеварки.

– Ты бы прихватила с собой чаеварку в приют для бездомных? – спросила я.

– Матрона прихватила бы, – ответила Эйлин.

Мы привыкли к тому, что Матроны с нами нет, но никому это не нравилось. Это было как внезапное исчезновение Жены Хозяина, только в сто раз хуже. Пациенты все спрашивали и спрашивали о ней.

Майк не виноват, но я начинала ненавидеть его. Я сыта была по горло этой влюбленностью и своим вечным напряжением. Я старалась убедить себя, что злюсь на него, потому что нахожусь в подавленном настроении из-за множества причин. Но не сработало – такое происходит только в настоящих отношениях.

Дело в том, что Майк начинал казаться слишком уж привлекательным. Я ощущала себя поверхностной и легкомысленной, потому что явно влюбилась в его красивую наружность, и чувствовала себя такой ничтожной и недостойной. Как в тот раз, когда мама привезла нас в Дорсет на семейное торжество, но случилось досаднейшее недоразумение, и мы сидели на парковке у пляжа и ели сырный пирог, пока мама собиралась с силами, чтобы преодолеть обратный путь до дома. Даже из машины пляж выглядел слишком прекрасным, нас тут не ждали, и я тогда жутко затосковала по грязи и выбоинам лестерских полей, по слякоти на обочинах шоссе. Мы большего не заслуживали.

Плюс я теперь ощущала себя хитрой, подлой и неискренней. Мое манипулирование, чтобы выудить у Миранды его личные тайны, выбегание на дорожку, только чтобы сказать «привет» с таким лицом, будто я вот-вот разрыдаюсь. И мое предательство мистера Симмонса в обмен на возвращение в группу уровня «О» – оно ведь тоже произошло в значительной степени под влиянием Майка.

Я представляла семейную жизнь с ним, и как смогу видеть его лицо каждый день, и как от его красоты у меня наступит пресыщение, как бывает, если объешься пудингом. Как в тот раз, когда я все выпрашивала еще один кусочек штруделя со сливками и Бабушка Бенсон в конце концов сдалась, но заставила меня доесть все, пока меня не затошнило.

Почему же я все равно любила его? Возможно, потому, что Миранда хвасталась им и выставляла напоказ его любовь к ней. Она носила его любовь, как новый мохеровый джемпер, и мы все хотели такой же. Возможно, это никак не связано с тем, что Майк сам по себе такой симпатичный, такой славный и философичный.

Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Мы забронировали время в бюро регистраций, а праздник должен был состояться в «Райском уголке» в день открытых дверей. Но мы никак не могли решить, кого пригласить.

Я никогда не осознавала в полной мере, насколько одинока моя мама. Она всегда такая милая и общительная. И невозмутимая – в основном (если дело не касается безумных цен на фуршеты), – и очень озорная, и не очень серьезная, и не придает собого значения всякой неприятной чепухе.

Но она училась в пансионе далеко от дома, рано вышла замуж и переехала в Лондон, а потом развелась, погрузилась на долгий период в запои и зависимость от таблеток, скатилась в нищету и, как результат, – осталась совсем одна, я имею в виду, без друзей.

Начав сожительствовать с мистером Холтом и преодолев зависимости, она познакомилась с миссис Гудчайлд через дорогу. Хотя миссис Гудчайлд проявляла дружелюбие и готова была прийти на помощь, я бы не стала называть ее подругой в полном смысле слова; она не очень нравилась маме, и не думаю, что мама нравилась ей, просто их свели возможность видеть друг друга в кухонном окне и младенцы одного возраста. Но потом моя мама завела привычку писать в раковину, и миссис Гудчайлд все разрушила, заговорив об этом.

Другими мамиными подругами были Кэрри Фрост, которая на самом деле наша бывшая няня (к тому же неуравновешенная мужененавистница), и женщина по имени Селия, у мужа которой случился секс с моей мамой в 1972-м, но Селия ничего не имела против до 1975-го, когда ее накрыла менопауза с бессонницей и гормональными головными болями, а ее муж сознался в некоторых интрижках на смертном одре.

Моя мама была на похоронах ее мужа, и поговорила с Селией, и сказала, как эгоистично с его стороны было покаяться, только чтобы попасть на небеса, но Селии хотелось скандала, и она послала маму на хер.

Отсутствие у мамы друзей напомнило, что и я упустила свою лучшую подругу Мелоди. Не потому что она видела, как я писаю в кухонную раковину, или из-за чего-то серьезного, а просто потому что я перестала ходить в школу. Мелоди Лонглейди, сестра Миранды, все детство была той из близняшек, что симпатичнее, но с наступлением пубертата (как уже упоминалось ранее) обстоятельства изменились, вдобавок Мелоди не следила за кожей и потребяла чрезмерное количество сладких напитков. Мелоди пережила унизительный год, привыкая к тому, что она больше не хорошенькая, – и это после того, как ею всю жизнь восхищались. Стать панком ей не приходило в голову, пока однажды она с подружкой не отправилась нянчить чьего-то ребенка и подружка не предложила ей попробовать это дело (панковать) и не налила стакан апельсинового ликера; к тому времени, когда вернулись домой хозяева (с чьим ребенком они сидели), Мелоди уже проколола ухо и фактически обратилась в панка.

После чего внезапно стала умопомрачительно крутой – как девушка из журнала. И Миранда, близнец не-панк, в своей цыганской юбке и пышном болеро поблекла рядом с Мелоди.

Во время празднования серебряного юбилея все ополчились на Мелоди за ее панковскую внешность, но Мелоди прочно стояла на своем.

– Я не говорю, что не люблю королеву. Я рада, что она правит двадцать пять лет. Я просто не хочу следовать чуждой мне моде, я та, кто я есть, во веки веков, – заявила она, благоразумно оставив за собой право выбора.

Панк раскрыл в Мелоди лучшие ее качества – к примеру, в неизбежных конфликтах с родителями она теперь легко могла назвать свою мать «пустым местом». Я никогда прежде не слышала подобного определения, и оно оказалось исключительно точным.

В ходе подготовки ко дню открытых дверей/свадьбе я слегка нервничала в ожидании встречи с Мелоди, успешно завершившей свое панк-перерождение.

У меня имелись не менее смехотворные предубеждения, как и у других людей, и я полагала, что Мелоди примется наезжать на меня за то, что я не панк. Потому что в прессе панков вечно выставляли в дурном свете, будто они вечно плюются и вообще творят всякие гадости. Но истина в том, что они обычные люди, вот и Мелоди просто нравится наряжаться в мусорные пакеты и тусоваться с теми, кто тоже ненавидит мейнстрим.

Я скучала по Мелоди и нашей дружбе, но не была уверена, что смогу по-настоящему дружить с ней сейчас, когда она так глубоко предана панк-движению. Боялась, что она припомнит что-нибудь из нашего прошлого и захочет мне отомстить, – я слыхала, что панки злопамятные. Вот, например, я не помогла ей с проектом по европейским исследованиям, хотя чертовски много знала про Данию, Голландию и Нидерланды. И в итоге она написала всякую чушь про Бельгию и что бельгийских художников интересовали только шаблоны, а не реалистичность изображения. Но она все равно получила «В» за большой словарный запас и знание шоколада.

29

«Радость секса»[55]

Начались строительные работы. Дополнительная нагрузка всех раздражала, но Хозяин не собирался платить рабочим за то, что мы могли сделать и сами. Присутствие рабочих доставляло жуткие неудобства. Невозможно парковаться во дворе, потому что брусчатка снята и выложена на дорожку. И потом, строителям постоянно требовались то чашечка кофе, то сигареты, и они покоя не давали сестрам. И все отказывались передвигаться в одиночку из-за того, что рабочие отпускали шуточки и гоготали.

Как-то раз мне поручили перенести все, что было в кладовке, в морг, поскольку на следующее утро была запланирована облицовка стен в кладовой. Я приступила к делу, но из-за строителей, которые сновали туда-сюда и приматывались ко мне («Сестричка, сестричка, проколи мне прыщик» и все такое), решила продолжить после 17 часов, когда они уберутся по домам.

Но в 17 часов нас всех пригласили в кухню отпраздновать двадцать третий день рождения Эйлин блинами с лимонным сиропом вместо торта. Сестра Салим подарила ей косметический набор с тушью для ресниц и бровей, а еще кто-то – духи «Твид Летерик», которыми она тут же побрызгалась. Карла Б подарила подвеску в виде клубнички, потому что Эйлин любила клубнику, а я подарила баночку анчоусов «Ла Сирена» с красивой русалкой и иностранной надписью – баночку я нашла в кладовой. Я знала, что это стоящая вещь, потому что моя мама купила точно такую же баночку в «Каса Иберика» в Лестере и с гордостью демонстрировала, хотя стоила она всего двадцать пенсов. Майк Ю тоже был в кухне – чистил овощи и все такое, чтобы кормить строителей, – и очень смутился, что у него нет подарка для Эйлин.

– Ты столько делаешь для нас, Майк, это важнее любого подарка.

После блинов почти все – но не Майк и не Хозяин – пошли в «Пиглет Инн» выпить водки и джина. Уходя, я услышала, как Майк тихо спросил Миранду, во сколько она вернется и ждать ли ему ее – потренироваться в кунг-фу.

Ее ответ «В последний раз говорю, Майк, я не буду, блин, заниматься этой хренью» очень огорчил его.

Мне в пабе никогда не нравилось. Бармен вечно спрашивал, сколько мне лет, и приходилось клясться смертным одром моей матери вслух перед всеми этими мужиками, что мне восемнадцать, а они всякий раз дружно ржали. Я ненавидела водку с лаймом, и даже если пила очень-очень медленно, у меня лицо делалось красное-красное, а разум отключался.

Пришли несколько старых подружек Эйлин, включая сестру Гвен. Чувствуя, что не контролирую себя, я отвернулась и заговорила с Мирандой, хотя ненавидела ее за то, что она так грубо обошлась с Майком.

– Как обстоит с кунг-фу? – спросила я.

– Не стану я этого делать. Мне надоел Майк, – ответила Миранда, одним махом опрокинув в себя порцию водки, – и вся эта китайская хрень.

Я вздрогнула.

– Придется ему поискать кого-нибудь другого, – сказала она.

– Ты его бросила?

– Ну да, наверное, не знаю, я разрываюсь между ним и Смигом, – призналась Миранда. Порылась в сумочке. – Смотри, я составила список за и против, потому что, честно, Лиззи, я в полной растерянности.

Пускай я уже была не совсем в себе, но отметила, что Большой Смиг на много ярдов опережает Майка в этом списке. За Майка только его будущий бизнес по производству контейнеров из фольги и возможная жизнь в Америке (Миранду, как и меня, настораживали его крепкие семейные узы). У Большого Смига наличествовали, во-первых и в-главных, любовь к сексуальным отношениям и всем видам секса, тяга к приключениям, юмор, интерес к музыке регги, мотоциклам, невероятно привлекательный пенис, лыжи, любительский театр и вдобавок богатая семья (со слабыми семейными узами).

– Не знаю, что мне делать, – заныла Миранда.

Очень вовремя в дверях возник Большой Смиг в шлеме, и она кинулась к нему.

А я поскорее вышла из паба, пока никто не привязался с разговорами. И вернулась убирать кладовую – бегом, чтобы не разминуться с Майком Ю. Я решила, раз Майк все еще там, предложу себя на замену и станцую кунг-фу вместо Миранды. Пришлось мчаться стремглав, чтобы не только не упустить Майка, но и не передумать. Подъездная дорожка была перекрыта, так что сразу не понять, на месте он или нет, но, оглядев улицу рядом с «Райским уголком», я нигде не заметила его машины.

Я проверила задний коридор, заглянула в морг, где стояли громадные жестянки и коробки. Не было никакого настроения заканчивать работу, но надо: строители заявятся к восьми утра. После выпитой водки работа казалась вообще неподъемной. В кухне я спросила ночную сестру, не видела ли она Майка. И если нет, не могла бы она помочь мне. И если нет, может, тогда мистер Симмонс.

Майк тут, ответила сестра, но она его уже какое-то время не видела. Мистер Симмонс смотрит кино, а она делает себе маникюр. Я вернулась в морг, передвинула несколько десятифунтовых банок с абрикосовым джемом, взгромоздила банки с зеленым горошком на нужное место. Сладкое (консервированные фрукты, дольки грейпфрута в сиропе, начинку для фруктовых пирогов и джемы) я поставила вдоль одной стены. А соленое (тушенку, колбасный фарш) – слева, дальше супы вдоль другой стены, а то, что «среднее» (мука и рис), – в угол.

Если Майк все еще дожидается Миранду, скоро ему надоест, и он уйдет, а когда будет уходить, пройдет мимо двери в морг. Забив на работу, я ждала Майка, и чем дольше он не появлялся, тем сильнее я хотела его видеть и тем старательней таращилась на коридор за дверью. Периодически совалась в кухню глянуть, может, он там, но нет.

Потом я услышала «Поединок кунг-фу» – музыку для танца-рассказа Майка и Миранды, едва различимо доносившуюся сверху. Музыка смолкла, опять заиграла. Мне стало ужасно жаль Майка. Он, наверное, сейчас наверху, в комнатах сестер, репетирует в одиночестве, ждет, пока вернется Миранда, и знать не знает, что она умчалась верхом на «Кавасаки ZiB 900» с Большим Смигом и появится только завтра утром, с несмытой с вечера косметикой.

Я едва не разрыдалась, вспомнив обычное выражение лица Майка; я едва не разрыдалась, вспомнив о его надеждах и мечтах, о его нежности по отношению к дедушке; я едва не разрыдалась, вспомнив, какие у него волосы. Ни у одного мужчины на свете я не видела таких прекрасных волос. Прямые, но упругие, поэтому они не падали на лоб, а торчали ежиком и легким облаком окружали голову. И спускались прядями сзади по шее. Волосы были подстрижены перьями, немножко в стиле кунг-фу, и при его идеальных точеных скулах смотрелись великолепно. Глаза у него черные, а губы – в форме удлиненного сердечка. Он весь был произведением искусства, на которое можно смотреть бесконечно. Как подростковый рисунок идеального парня. Он был как Дэвид Кэссиди – спокойный, улыбчивый, китайский Дэвид Кэссиди, который никогда не напялит ковбойский костюм и не будет позировать в расстегнутой рубашке.

И вот, сидя в морге на бадье с джемом, я думала о необычных волосах Майка. И, зная, что Миранда не собирается танцевать с ним в день открытых дверей, потому что она в облегающих шортах будет выступать в «Шоу Барри Шина» с Большим Смигом, я разрыдалась по-настоящему.

Я пошла в кухню высморкаться в бумажное полотенце и сделать себе чашку кофе. Ночная сестра возилась с подносами для завтрака. Я спросила, вернулась ли Миранда.

– Нет, – сказала она. – Все дневные сестры в пабе.

Я рассмотрела себя в зеркало. Абсолютно нормальный вид, и даже алкогольная краснота мне идет, и я будто вот-вот расплачусь. Я пробралась в палату номер 2, леди Бриггс сидела в постели, просматривая свои бумаги при свете фонарика.

– Миранда ушла с другим парнем, – сообщила я.

– Кажется, ты уже говорила мне об этом, – ответила леди Бриггс.

– Да, но теперь она его по-настоящему бросила.

– Ты опять про китайские гороскопы, детка?

– Вообще-то нет, ну да, типа того.

– Полагаю, это было неизбежно, – сказала леди Бриггс. – И хорошо для тебя, он ведь тебе нравится, а?

– Я хочу ему предложить танцевать со мной.

– Ты о чем, дорогая?

– Кунг-фу, – пояснила я. – В день открытых дверей.

– О да, понимаю.

– Что скажете?

– Он не удивится, – улыбнулась она, беря меня за руку. – Я ему все о тебе рассказала, и как ты беспокоишься о нем, и как вы подходите друг другу, и он будет несказанно рад.

И хотя слова ее прозвучали нелепо, они здорово меня взбодрили.

– Ой, вы что, знакомы с Майком? – рассмеялась я.

– Мы беседовали по телефону.

– Что ж, спасибо, – сказала я. – Пожелайте мне удачи.

Я знала, что танец кунг-фу – это любовная история девушки и парня и стаи сорок. И музыку выучила назубок. Я готова была вступить в любой момент и намеревалась сказать об этом Майку, немедленно.

Тихонько хихикая, я двинулась на звук музыки в комнатах сестер. Мелодия доносилась из свободной комнаты, как я и предполагала. Я не хотела врываться посреди песни и смущать Майка (посреди удара) и помедлила снаружи, дожидаясь, пока завершится музыкальная фраза, – если знаешь произведение, это легко. Я опять хихикнула, представив Майка, и, как только песня смолкла, постучала в дверь.

Музыка зазвучала вновь, я поняла, что Майк не расслышал стук, и открыла дверь. И не сразу поняла, что именно я вижу.

Майк и Салли-Энн.

«Но у нее же внутри все умерло», – подумала я.

– Простите, – пролепетала я. – Я ищу добровольцев помочь мне с уборкой в морге.

– Не повезло, – сказал Майк, а Салли-Энн прыснула.

Плетясь домой, я обратила внимание, что живая изгородь по-прежнему плотная, все так же покрыта густой листвой и даже кое-где видны ягоды. Мне нравилась эта изгородь – больше мили терновника, боярышника и бузины. Канава вдоль поля похожа на пустое русло реки с ниткой ржавой колючей проволоки на дне, ненужной с тех пор, как разрослась живая изгородь. Ничто через нее не прорвется. Разве только автомобиль на большой скорости, если вылетит с дороги, пытаясь увернуться от столкновения со встречным. Тогда да, конечно, изгородь пострадает.

Дома я ревела, что, как сказала мама, вполне нормально после такого потрясения.

– А что именно они делали? – полюбопытствовала сестра.

– О господи, они сидели, как-то так переплетя ноги, лицом друг к другу.

– Голые?

– Да, совершенно голые, – простонала я и вся скривилась, вновь мысленно увидев эту мерзость. – Голые, на ней только волосы, а на нем бандана.

– Они точно занимались сексом? – уточнила сестра.

– Точно.

– Вот так? – Мама показала рисунок, который она набросала, используя безошибочный метод Кэрри Фрост.

Я присмотрелась.

– Да.

– Лотос, – констатировала мама. – Он указан в «Радости секса», для зрелых пар.

У меня образовалась пара свободных от работы дней – для учебы, дочитывания Джорджа Оруэлла и чтобы начать и бросить «Юлия Цезаря».

У нас состоялся долгий разговор с мамой и сестрой. Я решила, что пора уже поднапрячься.

30

Сухие сливки

То, что произошло, было совершенно немыслимо, но вместе с тем вполне закономерно. Леди Бриггс тихонько скончалась в своей постели ранним вечером, так и не выпив свой «хорликс». Ночная сестра – а это была Карла Б с ее челкой, декольте и громыхающими башмаками – обнаружила старушку мертвой около девяти часов вечера. Я была ошарашена. Вспомнила наш последний разговор с леди Бриггс – когда я, будучи под хмельком, намеревалась подкатиться к Майку Ю насчет танца кунг-фу.

Карла Б убивалась и винила себя, что не углядела, что леди Бриггс неважно себя чувствует. Она заходила к ней в восемь и спрашивала, подогреть ли «хорликс», а леди Бриггс отказалась, сказав, что у нее «духу не хватает сесть», а потом в половине девятого сказала Карле Б, что чувствует себя так, словно танцевала тарантеллу, и, может, ей стоит вернуться в комнату номер 9, а полчаса спустя она была уже мертва.

– И вот теперь она в морге, среди всех этих коробок и банок с джемом, – сказала Эйлин и увела Карлу на индивидуальную ободряющую беседу.

Я сидела на кухне, положив голову на стол. Вошел Хозяин – я догадалась по звяканью застежек на сандалиях, – но я была настолько растеряна, что даже не глянула в его сторону. Скрипнул стул, щелкнула зажигалка.

– Бедняжка, ты так расстроена.

– Что ж, она ничего не платила за проживание, так что, полагаю, на бизнесе это не отразится, – пробормотала я. – Но она очень, очень мне нравилась. И до сих пор я даже не осознавала насколько.

– Не могу сказать, что любил ее, но мне чертовски жаль, что старушка скончалась, – сказал Хозяин.

– А я ее очень любила. Знаете, вот как будто у вас умерла любимая собака, и вы знаете, что никогда-никогда больше у вас не будет такой замечательной собаки, и берете других, просто так, и не понимаете, как много они на самом деле будут значить для вас.

Я рассказала ему, как воспоминания о нашей собаке Дебби затмевали бедную живую собачку Сью, пока та не сожрала носок и чуть не умерла. И мы с тех пор относимся к ней совершенно иначе.

– Вот только леди Бриггс не проглотила носок, и ее не откачали, – вздохнула я. – Она умерла, окончательно.

– Отлично сказано, – заметил Хозяин.

Приехал юрист, и Хозяин пошел поговорить с ним, на прощанье похлопав меня по руке. Вернулась Эйлин и сообщила, что мать Хозяина тоже умерла накануне. Жаль, что я не знала раньше и не смогла выразить ему свои соболезнования.

В «Райском уголке» было очень непривычно и неуютно без Матроны, без леди Бриггс и с Майком, который занимается сексом с Салли-Энн в позе лотоса. Сестра Салим практически в одиночку хлопотала все утро, а за кофе говорила самые добрые и нежные слова о леди Бриггс.

– Она была удивительной женщиной, – сказала сестра Салим. – И мы должны радоваться, что перед смертью она успела пожить внизу.

– Однако прежде она провела наверху столько времени, – возразила я. – Дожидаясь, пока ее переведут вниз, а все считали ее отшельницей.

– Да, – согласилась сестра Салим, – это ужасно, но давайте помнить о том, как она все же спустилась вниз и прожила прекрасные дни в конце пути.

Со мной обращались бережно, будто я потеряла родственника, – наверное, потому, что я всегда бегала по ее звонку. Даже Майк Ю подошел выразить соболезнования.

– Она была выдающейся женщиной, – сказал он. – И очень рассудительной и заботливой.

– Да, она была такой, – почти фыркнула я и развернулась, чтобы уйти.

– Знаешь, Лиззи, это ведь леди Бриггс сказала мне, что мы с Мирандой не подходим друг другу. И что Салли-Энн влюблена в меня.

– Салли-Энн? – задохнулась я. – Откуда она вообще знала про Салли-Энн?

– Ну, она называла ее тихой маленькой сестричкой, – пояснил он.

Примерно неделю спустя после кончины леди Бриггс, в совершенно заурядный день, явился Джереми Хьюз, юрист Хозяина, для официальной беседы.

Сестра Салим приготовила горячие напитки, но молоко свернулось и плавало хлопьями на поверхности кофе, и как ни размешивай, такого не скроешь. Она сварила вторую порцию кофе, но выяснилось, что все молоко прокисло, потому что кто-то воткнул в розетку электробритву вместо холодильника. И мне пришлось мчаться в «Пиглет Инн». Там тоже не нашлось бутылки молока, зато они вручили мне несколько пакетиков сухих сливок для кофе.

Едва я вернулась, как меня отправили в хозяйскую гостиную с четырьмя чашками кофе/сухими сливками. Я поставила поднос на низкий столик и собралась уже уходить, как вдруг Хозяин попросил задержаться и велел взять чашку кофе. Обернувшись, я увидела, что Жена Хозяина тоже здесь, на вид выше ростом, в туфлях на высоких каблуках, с укладкой и с локонами.

– Привет, Лиззи, – сказала она и начала было представляться.

Но я прервала ее:

– Да, я помню, привет.

Она аккуратно коснулась прически и сказала, что пользуется пивным шампунем «Линко» с тех пор, как я ей посоветовала. Она это сказала, чтобы растопить лед, конечно, но должна признать, что волосы у нее и в самом деле выглядели здоровыми.

– Вашим волосам на пользу, – признала я.

– А ты по-прежнему пользуешься «Линко»?

– Нет, я перешла на «Сильвикрин», лимон с лаймом, для жирных волос, – ответила я, хотя это неправда, но я не хотела больше пользоваться тем же шампунем, что и она.

Она поникла. А я тут же почувствовала себя виноватой и отхлебнула кофе. Черт, а эти сухие сливки вкусные. Они превратили слегка залежалые дешевые гранулы в крепкий, но мягкий напиток. Роскошно.

– Правда, сухие сливки вкусные?

Жена Хозяина указала на Джереми Хьюза, он пытался привлечь наше внимание.

– Итак, ваша мать… – начал он, кивнув в сторону Хозяина, а затем, взглянув на меня: – То есть леди Бриггс предельно ясно изложила в завещании свои пожелания.

Вот так я впервые услышала, что леди Бриггс – это мать Хозяина. Никто об этом никогда не упоминал, но я сложила два и два, а потом спросила, только чтобы уточнить:

– Вы хотите сказать, что леди Бриггс была матерью Хозяина?

И Жена Хозяина, озадаченно усмехнувшись, подтвердила:

– Ну да, разумеется, но ты ведь знала об этом, конечно же?

И я ответила:

– Нет, конечно же, и, думаю, никто не знал.

И Жена Хозяина в голос расхохоталась, а Хозяин помрачнел.

– Уверена, все и так знают – да? – передразнил он жену.

– Они не знали, – повторила я. – Правда не знали. Я бы не стала рассказывать вам про то, как это похоже на любовь к собаке, и про сожранные носки, если бы знала, что она ваша мать, – добавила я.

Жена Хозяина охнула.

– Нет, что ты! Ты очень правильно сказала, – успокоил меня Хозяин, и я с трудом сдержала слезы.

Поверенный завел официальную речь. Я разглядывала комнату, чтобы не разреветься. Ее, должно быть, обставляли и декорировали в соответствии с высочайшими эстетическими требованиями. Просто идеально. Форма (прямоугольник со скругленными углами) и камин посередке, напротив него три длинных канапе подковой стоят вокруг низкого столика. Высокие потолки с изящной лепниной и люстра по центру, с изысканными подвесками. Стеклянные капельки, как вода, не граненые, как бриллианты, не замысловатые, а просто капли, не помпезные, а просто красивые. Высокие деревянные двери, расположенные напротив друг друга по диагонали. Такая дуэльная позиция создавала в комнате приятное освещение, как и французские окна, сейчас закрытые, выходившие на уединенную лужайку. Старое шаткое стекло словно дробило на сегменты открывающийся вид, полсотни разных оттенков зеленого, желтого и оранжевого.

– Все знали? – не унимался Хозяин.

– Уверена, они знали, Тор, – попыталась успокоить его Жена Хозяина.

– Это имеет какое-то значение? – поинтересовался Джереми Хьюз.

– Не знаю, – ответил Хозяин.

– Нет, никакого, сейчас, когда она умерла, – сказала Жена Хозяина.

– Она говорила, что она была здесь первой пациенткой, – сказала я.

– Так и есть, – подтвердил Хозяин. – Она была зазывалой, в самом начале помогала нам заполучить пациентов.

– Совершенно верно, – сказала Жена Хозяина. – Показывала тут все перспективным клиентам и рассказывала, как тут все чудесно, дорогая Аллегра.

Супруги заговорили о ней, и я выяснила, что леди Бриггс стала первой пациенткой «Райского уголка», потому что она и так уже жила здесь. Это был ее дом. И бизнес начали на ее деньги. И это она основала трастовый фонд, который позже отказал в деньгах, когда руководство перестало справляться с управлением. Это леди Бриггс не разрешала Жене Хозяина провести модернизацию. А позже это она потребовала, чтобы после ухода Жены Хозяина пригласили настоящего менеджера, когда дела покатились под откос. Это она наняла сестру Салим. И это она отвадила Майка Ю от Миранды и рассказала про тихую маленькую сестричку, которая влюблена в него.

Джереми Хьюзу не терпелось покончить с делами, он многозначительно кашлянул.

– Я хочу лишь бегло перечислить последние распоряжения вашей матери, леди Бриггс, упомянутые здесь, – он продемонстрировал стопку бумаг – В первую очередь те, что касаются Лиззи Вогел.

Я покраснела.

– Лиззи, леди Бриггс завещала тебе свое собрание книг, чтобы помочь тебе в учебе, – выдающееся собрание романов и редчайший Одюбон[56]. Она также оставила тебе пятьдесят фунтов на образование – если ты к моменту оглашения завещания еще будешь учиться, – или можешь потратить их по своему усмотрению.

– Надеюсь, ты любишь читать романы? – сказал Хозяин.

– Вообще-то я сейчас читаю всего лишь второй роман в своей жизни.

– Да, и какой же? – заинтересовалась Жена Хозяина.

– «Молль Флендерс» Даниэля Дефо.

– О, это тот, что написал «Робинзона Крузо»?

– Нет, – отрезала я. – Не тот.

Жена Хозяина ласково улыбнулась, но я теперь окончательно порвала с ней, поэтому не улыбнулась в ответ.

– Спасибо, – сказала я Хозяину. – Не знаю, правда, что еще сказать.

– Основная часть книг находится здесь, в гостиной, – Джереми Хьюз обвел рукой книжные полки вдоль стен, – и в большой гостиной.

Я уставилась на книги. Я должна бы радоваться, но вместо благодарности меня охватили паника и растерянность при мысли о том, как потащу их домой, свалив пластиковые мешки в коляску Дэнни, а потом, не знаю, в гараже, что ли, сложу.

Должно быть, мысли читались у меня на лице, потому что Джереми Хьюз сказал, что я не обязана забирать книги немедленно, даже вообще не обязана, и что леди Бриггс написала, что я могу брать те книги, что мне нужны, и вовсе не должна забрать их все. Обескураживающая правда (для них) заключалась в том, что у моей мамы имелось не меньшее собрание книг, к которому у меня был неограниченный свободный доступ, но я не стала ничего такого говорить, чтобы не портить людям удовольствие от красивого жеста.

Затем поверенный обратился к Хозяину. Леди Бриггс оставила некоторую сумму денег плюс две квартиры в Лестере и дом в Норфолке, большая часть имущества переходит ему, Харальду Андерсену, и кое-что по мелочи Жене Хозяина, в частности маленькие часики, которые ей уже и так подарены, и натюрморты с фруктами, про которые я раньше думала, что их нарисовала сестра Эйлин, такие они были непропорциональные и страшненькие.

Леди Бриггс завещала маленький коттедж в соседней деревне, называющийся «Миртовый коттедж», Бриджет Мари Монаген, дальней родственнице, которую Хозяин припомнил с великим трудом. «Сомневаюсь, что ее сейчас зовут Монаген».

Жена Хозяина вообще впервые слышала это имя.

Мы стояли там, пока Джереми Хьюз заунывно излагал бесконечные подробности завещания и узнавал мой почтовый адрес, а потом сказал, что я могу возвращаться к работе. Я вернулась в кухню и рассказала сестре Салим про свое наследство.

– Как славно, – сказала она и погладила меня по голове.

А потом, пока Джереми Хьюз еще беседовал с Хозяином, Жена Хозяина заявилась в кухню поздороваться с сестрой Салим и с Эйлин. Эйлин держалась холодно, что было справедливо.

– Заглянете в гостиную поприветствовать пациентов? – спросила сестра Салим.

– Э, нет, не думаю, что стоит, – отказалась Жена Хозяина.

– О, пожалуйста, прошу вас.

Жена Хозяина внезапно поникла и съежилась. Я поняла, что нисколечко не люблю ее, но мне ее жалко, и поэтому я пошла вместе с ней в гостиную. Пациенты пили кофе с печеньем. Судя по цвету напитка, им тоже достались сухие сливки.

– У нас гостья, – объявила я сдержанно, готовясь услышать радостные вопли, но никто, кроме мисс Тайлер, похоже, ее не узнал.

– О, привет, вы вернулись? – спросила она.

– Нет-нет, просто заглянула на минутку, – ответила Жена Хозяина.

Мне было так неловко наблюдать эту сцену, что я поспешила сбежать в кухню. Но сестра Салим отправила меня обратно с чашкой кофе для Жены Хозяина. Когда я вернулась в гостиную, ее уже не было.

Позже я расспросила Эйлин и остальных. Они знали, что леди Бриггс – мать Хозяина? Ни единая душа не знала. Они все были так же потрясены и взволнованы, как и я.

За день до свадьбы мама с сестрой метнулись в город в ювелирную лавку Грина забрать обручальное кольцо мистера Холта, на котором должны были выгравировать секретное любовное послание. И, если верить сестре, мама напрочь забыла, что она там придумала, и очень удивилась, прочитав.

Надпись гласила: «Приступим?» По мне, несколько чересчур и откровенно сексуально и потому очень лично.

На обратном пути они заглянули в «Свежие цветы» и купили гору оранжевых и желтых хризантем и кливий, а вдоль железной дороги нарвали несколько охапок разных трав.

31

Заря важного дня

Я поставила будильник на шесть утра. Мы с сестрой умяли по тазику хлопьев и приступили к осуществлению плана. Она должна была остаться дома и нарядить всех на свадьбу – в первую очередь маму, которая хотела выглядеть как невеста, но так, чтобы это не казалось данью патриархальному обществу. Мои обязанности касались «Райского уголка» и включали подготовку фуршета, украшение комнат и понукание всех остальных. Мистер Холт любезно подбросил меня до места, потому что ему нужно было пораньше на склад, подготовиться к осенней инвентаризации.

Начинался прекрасный день, солнце висело в молочно-белой дымке, и мистер Холт не удержался.

– Отличный денек для свадьбы, – сказал он. И я согласилась.

Когда я приехала, Шерил, новая ночная сестра, еще не закончила суету с завтраком, поэтому я минут десять помогала ей, прежде чем приступить к подготовке свадебного фуршета. Я уже надела платье подружки невесты, которое для меня наскоро сшила Кэрри Фрост, поверх повязала фартук, чтобы не забрызгать заправкой для салата, свеклой и т. п. Платье получилось простеньким, розовым и довольно уродливым, с воротником-стойкой и маргаритками по всему подолу. Заметив интерес Шерил, я рассказала ей про день-свадьбы-открытых-дверей, и на лице ее отразилось замешательство.

– То есть твоя мама сегодня выходит замуж, а праздник состоится здесь – вместе со всеми этими стариками?

Сформулированное таким образом и вслух, это действительно казалось странным, и меня охватила тревога.

– Да, и все будет великолепно, приходи обязательно.

– Спасибо, конечно, я и так провожу тут достаточно времени, – отказалась она. – И в любом случае я иду спать, у меня опять ночная смена.

– Ладно, – согласилась я. – Но если вдруг передумаешь…

– Не передумаю, – отрезала Шерил.

Я решила назвать свадебное чаепитие «фуршетом», чтобы отличалось от обычного чаепития. От идеи многослойных сэндвичей я отказалась, а вместо них решила сделать сэндвичи в виде сердечка – с помощью формочки для печенья и молотка. Оставались лишние куски, но вкусные остатки запросто съедят. И еще я делала рулетики из ветчины. Готовить их заранее накануне вечером я не стала, потому что терпеть не могу людей, которые ради своего удобства готовят заранее, ведь свежая еда, приготовленная в сам день праздника, гораздо красивее. Я никогда не хотела стать одной из таких – особенно в день свадьбы.

Я торопилась и старалась не думать про Майка Ю. Шерил, завтракая, наблюдала, как я режу сэндвичи, и задавала неудобные вопросы. Потом, слава богу, пришла сестра Эйлин с плойкой на челке и с сигаретой в руках, и все стало спокойно и весело. Потом подтянулись мистер Симмонс с остальными и расселись за кухонным столом покурить. Все выглядели чудесно. Накануне мы пригласили парикмахершу из «Стильных волос» – на весь день, – и она всем сделала прически, включая персонал, кроме Салли-Энн, которая много лет уже не стриглась. Карла Б сказала, что та похожа на рекламу шампуня, который закончился. Я бы под этими словами подписалась. Но промолчала, только покосилась на Салли-Энн.

Сестре Салим «Стильные волосы» соорудила «сайриту»[57] и провозилась с ней до десяти вечера. Мне не очень понравилось: бусины нелепые, все время брякают, и, по-моему, парикмахерша явно «откусила больше, чем смогла проглотить», потому что кое-где, особенно сзади, пряди были толстоваты. Но «Стильные волосы» была очень горда своей работой и, если верить сестре Салим, сказала, что хочет сфотографировать ее для парикмахерского конкурса.

Единственной пациенткой, которую не причесала «Стильные волосы», осталась мисс Бойд, у которой во время парикмахерских работ разболелась голова от запаха лосьона для укладки. Сестра Эйлин причесала ее в день праздника и сделала из нее настоящую Фэрру Фоссет.

Карла Б умчалась украшать холл и гостиную, а потом позвала нас всех посмотреть. Сначала мы пошли в гостиную, и там было очень мило и празднично, и мы все благодарили Карлу и говорили, какой у нее прекрасный вкус в шитье и развешивании флажков.

А потом мы увидели холл. Для холла она сшила специальный транспарант со словами «РАЙСКИЙ УГОЛОК – место, чтобы Жить!».

И это было так трогательно и так поразительно, что она сшила это своими руками, что мы просто онемели. Сестра Салим застыла, раскрыв рот.

И Эйлин сказала:

– Карла Б, ты гений, это просто грандиозно.

А потом, когда я уже решила, что прекраснее ничего быть не может, Карла Б развернула серебристый с белым транспарант, на котором было написано «СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ» и еще нарисованы обручальные кольца и подковы на счастье.

По плану все представления и музыкальные развлечения (кроме выступления Майка Ю c калимбой) должны были происходить в патио, чтобы их можно было смотреть из гостиной через французские окна, а для тех, кто захочет разглядеть поближе, были устроены зрительские места на садовых стульях, которые Эйлин и Гордон Бэнкс слегка подкрасили. Вокруг «сцены» изящными гроздьями свисала глициния, прямо как на рисунке в книжке, просто театр под открытым небом. Великолепно, и погода подходящая.

Эйлин и Миранда отвечали за подготовку пациентов, а кухарка и жена Гордона, Минди Бэнкс, взбили все подушки и разбрызгали повсюду освежитель воздуха. Ведерко для зонтиков и тростей заняло место у входа, а рядом – женские и мужские резиновые сапоги, и еще в «Свежих цветах» взяли напрокат разные растения – две монстеры, фикус бенджамина и африканские фиалки, их расставили повсюду, и получилось чудесно. Как на распродаже.

Утро знаменательного дня предполагалось спокойным, но получилось волнительным и полным событий.

Для начала, явился Хозяин, что само по себе удивительно, потому что последние несколько дней он пребывал в коме – оплакивал мать и пропавшую Матрону. Он даже подъел обрезки сэндвичей в форме сердечка, что вообще на него не похоже. И сообщил, что очнулся от своей комы, когда ему приснился кошмар, в котором он сражался с барсуком.

Он ухватил сестру Салим, чтобы продемонстрировать нам, как он действовал во сне, и победно орал: «Ты не полосатый, ты просто коричневый, черт тебя побери!» Сестре Салим льстило его внимание, они вдвоем изобразили старую добрую потасовку и практически поцеловались в конце, и бусины в ее волосах очень мило посвистывали, развеваясь в воздухе. Вообще очень приятно было, что Хозяин вышел из своей комы и готовился провести с нами весь праздник.

Все тут же начали пересказывать свои сны. Мистер Симмонс сказал, что ему приснилось, будто ему звонит какой-то человек из телефонной будки в Маркет-Харбороу, чтобы сообщить, что они с братом едут к нему в гости, и удобно ли ему это? А потом раздались гудки, и он проснулся.

Эйлин приснилось, что ей кто-то предложил мятные леденцы «Поло», а когда она положила их в рот, оказалось, что леденцы фруктовые. Полагаю, очень символично и жутковато.

Хозяин ушел, переоделся в костюм для верховой езды и уже спустя несколько минут помахал нам в окошко, проезжая мимо верхом на Рассвете. Потрясающе, ведь он много недель был слишком печален, чтобы ездить верхом, а бедняжка Рассвет тосковал в забвении и бился в стойле, как забытый в тюрьме узник, и только жена бакалейщика пару раз в неделю выезжала его – она любила одинокие прогулки.

А потом прозвенел звонок в дверь, два посетителя хотели видеть мистера Симмонса, – это были Аттенборо[58] (но тогда мы этого еще не знали). Они пояснили, что пытались дозвониться из телефонной будки в Маркет-Харбороу. Сестра Салим оставила их в холле с Эйлин, а сама бросилась в кухню.

– Быстро, сестра! – скомандовала она Карле Б. – К мистеру Симмонсу два посетителя. Бегом в его комнату, застелите постель и вымойте туалет.

– Кто это? – удивился мистер Симмонс.

– Не знаю, они звонили из Маркет-Харбороу, – сказала сестра Салим.

Мистер Симмонс удивленно вскинул на нее взгляд:

– Святые угодники, мой сон сбывается.

– Сестра Эйлин займет их беседой в холле, – сказала сестра Салим, – а вы пока поднимитесь наверх и переоденьтесь.

В конце концов Аттенборо пустили к мистеру Симмонсу в его комнату, и сестра Салим понесла наверх поднос с чаем и печеньем. А мы гадали, кто бы это мог быть, пока я раскладывала выпечку, приготовленную добровольцами к свадебному чаепитию (включая коробку с кривыми кексиками от Салли-Энн). Отчего-то я побаивалась теперь Салли-Энн, когда сложила воедино все факты: близнецы, нестриженые волосы, смерть внутри, а в придачу еще и лотос с Майком Ю.

Мы догадывались, что гости какие-то знаменитости, но не могли их узнать. Я думала, может, это местные депутаты парламента. Сестра Салим отправила Салли-Энн попросить у них автограф, чтобы мы могли вычислить их по подписи, но Салли-Энн струсила, а вдруг они не знаменитости.

Визит гостей оказался коротким, потому что мистер Симмонс не слишком любил такие церемонии, что ужасно жаль, ведь к нему приходили разные любопытные люди, бывшие работники Би-би-си. Когда Аттенборо спустились в холл и Эйлин помогала им надеть плащи, меня все же послали за автографом. Сестра Эйлин как раз рассказывала, что она рисует в свободное время, и показала несколько своих картин маслом, висевших на стене в холле.

– Тоскана? – спросил один из Аттенборо.

– Кирби Макслоу[59], – ответила сестра Эйлин.

И я впервые догадалась, что там нарисован маленький домик. Вплоть до того момента я видела на картине футболиста «Астон Виллы» (в футбольных воротах). Я потрясенно так и выпалила это Аттенборо. И Аттенборо посчитали данное обстоятельство – то, что я видела дом как футболиста, – более интересным, чем само произведение.

– Чудный, но широко распространенный феномен, – сказал тот Аттенборо, что поменьше, – два изображения в одном. – Он прищурился на картину: – Ага, я тоже вижу футболиста. А вот сейчас отвернусь, потом опять посмотрю и опять вижу домик. Смотрю опять, ага, опять футболист.

– Кролик Витгенштейна[60], – сказал тот Аттенборо, что повыше.

– Что ты видишь, то там и изображено. Ты видишь футболиста, кто скажет, что это не футболист? – объяснил мне маленький Аттенборо.

– Это коттедж, – встряла Эйлин.

– О, но кто может это утверждать?

– Я, – сказала Эйлин. – Моя бабушка там жила.

– Он хочет сказать, что живопись, любая живопись, – это то, что мы в ней видим, – сказала я, сама себе удивляясь.

– Совершенно точно: именно то, что мы видим, – подтвердил маленький.

Эйлин, кажется, немножко обиделась, но осталась стоять поблизости, пока они разглядывали картину, на случай, если их вновь заинтересует лично она (художник).

Феномен здорово меня озадачил. Я и не осознавала, что это такой феномен; думала, просто я вижу неправильно. Но не стала этим больше заморачиваться – всему есть предел.

Уже в дверях маленький Аттенборо заинтересовался моим праздничным платьем и украшениями повсюду. Я рассказала про день-свадьбы-открытых-дверей, и что у нас ожидается грандиозное двойное торжество, и что меньше чем через три часа мои мама и отчим станут мужем и женой и приедут сюда праздновать и все такое. Я подробно описала предстоящие развлечения и представления, включая выступление их друга мистера Симмонса с комическими куплетами Гилберта и Салливана под губную гармошку, фигурки из воздушных шариков в исполнении Гордона Бэнкса и трюки Большого Смига в стиле «Шоу Барри Шина», после чего решительно пригласила их посетить наш праздник. Они, похоже, обрадовались и сказали, что постараются заглянуть.

– Мы постараемся заскочить, – сказал тот, что поменьше ростом, который, как выяснилось, был фанатом Брюса Ли и мог поделиться впечатлениями.

Они сели в машину, а мы с Эйлин стояли на дорожке и махали им вслед.

Тут на металлическом мостике появились Хозяин с Рассветом, завершившие свою прогулку ровно в тот момент, когда «пежо» Аттенборо сворачивал на дорогу.

– Кто это был? – спросил Хозяин.

И я рассказала ему про Аттенборо и что они постараются заскочить на день открытых дверей. А потом вернулась в кухню украсить петрушкой блюда с сэндвичами. Вскоре к чаю все было готово – шестнадцать больших тарелок, закрытых фольгой. Шарики и флажки развесили, пациенты в своих лучших нарядах предвкушали веселье. Миранда должна была отвечать за музыку, а Салли-Энн обязалась вовремя вскипятить чайники – на это требовалось примерно полчаса.

Потом явился Майк Ю – подать жаркое на ланч и наполнить воздух вокруг всякими благоуханиями. И, вероятно, повидаться с Салли-Энн или с Мирандой, а то и с обеими. Да наплевать.

Я теперь ненавидела Майка Ю, хотя он по-прежнему оставался удивительным, милым и добрым и почти самым прекрасным человеком на свете.

32

Кекс-сердечко

Утро было в разгаре, когда по мостику прогромыхал фургон из «Подснежника», и я пошлепала в балетках на улицу. Пора было ехать в бюро регистраций. Карла Б, опередив меня, метнулась к фургону, стремительно натянула несколько белых ленточек на ветровое стекло, радостно рассмеялась и упорхнула. Мистер Холт вылез из фургона и сорвал ленточки.

Сестра принарядила маму в платье с лилиями из «Войны с бедностью». Она была такая красавица – волнистые волосы, сине-зеленые веки. Мама надела сандалии, но не стала красить ногти на ногах, что мне показалось неприличным. Мистер Холт надел коричневый костюм, в котором я видела его всего пару раз, но все-таки подтянул рукава. Дэнни нарядили в ковбойский костюмчик, а Джек в джинсах и черном свитере был похож на француза.

Сестра выглядела гораздо милее, чем я, потому что у нее хватило духу отказаться от жуткого платья подружки невесты производства Кэрри Фрост, и она надела свободное шелковое, и собрала волосы наверх, и нацепила длинные сережки. Видимо, немало времени потратила на себя, судя по маминым ненакрашенным ногтям.

В общем, мы, нарядное семейство, отправились жениться, и это было прекрасно. Стоял солнечный осенний день, как уже упоминалось, и, проезжая деревни по пути к Маркет-Харбороу, я признала, что наша округа ничуть не уступает Новой Англии по части буйства осенней листвы. Не то чтобы я там бывала.

Мама хотела, чтобы Джек повел ее к алтарю, но наша свадьба была регистрационная, так что она просто вошла в зал и встала рядом с мистером Холтом, и они кивнули друг другу, как будто случайно встретились около скобяной лавки. Регистраторша уныло бубнила, и было ужасно скучно, пока брачующиеся не повернулись друг к другу и не начали повторять вслед за регистраторшей слова, которые положено произносить при вступлении в брак. Мама перепутала и захихикала, поправилась, опять сбилась и опять засмеялась. А мистер Холт, когда настала его очередь, произнес все правильно, но чересчур обстоятельно, – в общем, в сумме получилось как надо. И вот тут я очень обрадовалась по поводу мистера Холта. Ну моя мама есть моя мама, тут уж ничего не поделаешь, но все же мы сумели заполучить этого мужчину, необычного мужчину, который никогда не произнесет неверного слова. Который все будет делать медленно, но зато абсолютно точно. Мужчина-антидот.

В «Райский уголок» мы вернулись чуть позже, чем рассчитывали, потому что не учли, что нужно перекусить, что Дэнни уснет и что нужно захватить собачку Сью, которой сегодня еще выпрыгивать в окно.

А когда мы добрались до места, день открытых дверей уже шел полным ходом, и отлично шел.

Мы пропустили Гордона Бэнкса с воздушными шарами. Но мистер Симмонс как раз играл на губной гармошке жалостную мелодию. Французские окна распахнуты, чтобы зрители видели сцену, как и планировалось, и раскрыт большой зонт, и повсюду расставлены кувшины с напитками. И хотя на дворе октябрь и прошло всего несколько дней с годовщины самого трагического дня нашей жизни, все было идеально – если не считать истории с Майком, отсутствия Матроны и того, что леди Бриггс умерла и больше не споет «Мне снилось, что я жила в мраморных залах». За исключением всего упомянутого, остальное было прекрасно.

Сестра Салим блистала в ослепительно желтом костюме, а Эйлин надела светло-зеленую форму (которая в тот день была необязательна). Карла Б – в клетчатых брюках капри и коротком топе, а в чем была Салли-Энн, я не помню, помню только, что она выглядела угрюмой и я ее ненавидела.

Я надеялась, что мы проскользнем незамеченными, но сестра Салим воскликнула:

– Свадебный пир!

И персонал, и пациенты тотчас выстроились в парадную арку для нашего торжественного прохода и улюлюкали, как будто мы явились на праздник в одном исподнем. Официальные свадебные гости – либеральная пара, мисс Келлогг, шофер Дино и Кэрри Фрост – уже были на месте. Джефф и Бетти из «Подснежника» заскочили на минутку и уехали и уже, наверное, проводили осеннюю инвентаризацию на складе.

Хозяин прелестно сыграл на пианино в честь нашего прибытия, но в конце все испортил, вскричав:

– Эти сраные Аттенборо явились наконец?

Крошка Джек официально приветствовал мистера Холта в качестве члена нашей семьи, как обычно поступают отцы семейства, приветствующие жениха, мистер Холт торжественно кивнул и поблагодарил его. Мама сказала, что собиралась прочесть стихи Джона Китса, но теперь хочет вместо этого сказать пару слов о моей сестре. Она начала с того, как сестра сдала в прошлом году выпускные экзамены (по-моему, бестактно), а потом сказала, как отважно она решила – несмотря на пережитое потрясение, перевернувшее ее жизнь, – записаться на курсы в Королевскую больницу. И что мы все должны заботиться о себе, своих чувствах и душах точно так же, как и о теле. Речь продолжалась минуты две. Большинство присутствующих так и не поняли, о чем это она. А когда официальные выступления закончились, Миранда Лонглейди выступила с танцем под «На небесах, должно быть, потеряли ангела». Моя сестра явно пребывала в ужасе, но держала себя в руках.

Откровенно говоря, остаток дня был отчасти испорчен тем сумбуром, что творился у меня в душе и голове. Я чувствовала себя счастливой, готовясь к свадьбе, потому что была занята делом. Но сейчас, на дне открытых дверей, и Майк рядом, а леди Бриггс нет, я пыталась нащупать истину – но что есть истина? И как ее отыскать?

Должна ли я была догадаться, что леди Бриггс – мать Хозяина? И какое имеет значение, что я не догадалась?

Если бы леди Бриггс не вмешалась, может, я сейчас разминалась бы, чтобы выступить с кунг-фу номером вместе с Майком? Почему Майк предположил, что сестричка, которая в него влюблена, – это Салли-Энн, когда совершенно очевидно, что это я?

И, в самом общем смысле, почему что-то считается или не считается истиной? И как проверить истинность истины? Короче, меня мучили те же самые вопросы, которыми моя сестра была одержима до катастрофы с кемпингом. В какой-то момент я подошла к ней и попыталась заговорить об этом.

– Что тебя беспокоит? – уточнила моя сестра. – Майк Ю или леди Бриггс?

– И то и другое – разрушенные иллюзии заставляют сомневаться в себе, – ответила я. – Я в смятении.

Я рассказала, что не только утратила чувство реальности, но еще погрязла в поисках скрытых смыслов, таящихся в событиях прошлого. И что каждый незначительный намек, который виделся прямым указанием на грядущий роман (Майк) или сенильную деменцию (леди Бриггс), оказался на деле ключом совсем к иной правде – правде, в которой моя роль ничтожна. Очень трудное и удручающее осознание.

Сестра проявила минимум интереса и любопытства, ее формальный бездушный ответ напоминал проповедь ленивого викария.

– Мир наступит с принятием, Лиззи. Мы знаем лишь то, что знаем, а все прочее – предположения.

А потом спросила, понравились ли мне изящные бутоньерки, которые она смастерила из побегов папоротника и мелких осенних маргариток.

Я не хотела, чтобы мир наступил с каким-то принятием, я хотела непрерывной хронической радости, которая сопутствует невежеству и фантазиям, я бы предпочла не знать про Майка и Салли-Энн и продолжать думать, что леди Бриггс была просто безумной затворницей.

В заботах легче забыться, сновать в толпе, напоминая, кому вот-вот «пора на сцену», или предлагать вновь прибывшим трехэтажные сэндвичи, подливать чай, водить в туалет мисс Бриксем или поправлять ей сползающие чулки.

Викарий, не обращая ни на кого внимания, уселся со стаканчиком хереса читать объявления в «Лестерском Меркурии». Он искал, как сообщил моей маме, подержанный сервировочный столик на колесах, поскольку из кухни в столовую в его доме ведет очень уж длинный коридор.

– Я сыт по горло остывшим бешамелем на холодных тарелках, – возмущался он.

– О, чистая Барбара Пим![61] – усмехнулась мама.

Мистер Холт похлопал меня по плечу и сказал, что уезжает, ему надо закончить с документами по инвентаризации.

– Но вы не увидите, как Сью выпрыгивает из окна, – огорчилась я.

– Я уже видел ее трюк раньше и, убежден, увижу еще не раз, – заверил он, и это правда, потому что Сью теперь наша общая собака, у него будет немало шансов видеть ее.

– Поздравляю со свадьбой, – сказала я и похлопала его по руке.

– Спасибо за все, дорогая, – ответил он.

Прибыла миссис Лонглейди с тортом «Чокка-Чокка» по секретному фамильному рецепту; к моему удивлению, она украсила его фигурками жениха и невесты, а сверху написала глазурью витиеватыми буквами «Мистер и Миссис», как будто это НАСТОЯЩИЙ свадебный торт, хотя так не планировалось (моя сестра соорудила сердечко из четырех кексов). Мама выразила соответствующую благодарность, и миссис Лонглейди, перехватив инициативу, предложила ей разрезать торт и загадать желание на будущее.

– Где жених? – проорала миссис Лонглейди, как будто была близкой подругой жениха и невесты. – Ему пора разрезать торт и загадывать совместные желания.

– Он сбежал на склад, – сообщила моя сестра.

– Сбежал, – возмутилась миссис Лонглейди, – от своей молодой жены, не разрезав свадебный торт? Это же самая важная церемония.

– Ага, – согласилась моя сестра. – Но ваш торт – не официальный свадебный, так что не переживайте.

Мама оказала честь торту миссис Лонглейди и разрезала его вместе с Крошкой Джеком – который этому очень обрадовался, раз уж его лишили возможности провести маму к алтарю, – и мама загадала желания от своего имени и от имени мистера Холта, но все тут же испортила, выпалив желания вслух, так что они вряд ли теперь сбудутся, потому что их нужно хранить в тайне, в глубине сердца – ну, вероятно.

– Я бы хотела гармонии, – сказала мама.

Я покосилась в сторону Майка Ю, ведь «Гармонией» называлась лодка, которой мы любовались во время романтической прогулки вдоль канала, и даже размечталась, как мы плывем к Фокстонским шлюзам и фотографируем друг друга, как мы справляемся с тяжелым механизмом. Майк Ю на меня не косился. Гармония ничего не означала для него.

Я помогла миссис Лонглейди разрезать «Чокка-Чокка» на маленькие ломтики и положить каждый на салфетку, чтобы раздать гостям. И хотя это наглость – подавать ее торт в качестве официального свадебного торта, когда на столе красовалось сердечко, сооруженное моей сестрой из готового кекса «Баттенберг», в окружении жалких капкейков Салли-Энн, – все равно было чудесно, что даже такие противные персонажи повели себя мило и серьезно отнеслись к маминой свадьбе, а кексовое сердечко мы заберем домой и съедим сами.

А еще пришла Мелоди и, к моему огромному облегчению, была такой же милой, как и прежде. И даже в собачьем ошейнике, который купила в зоомагазине около «Одеона», она прекрасно выглядела – с подведенными глазами и черными губами. Мелоди купила для моей мамы чудесный свадебный подарок – книжку любовных стихов какого-то чилийского политика. Она сказала маме, что помнит ее первую встречу с мистером Холтом, и наговорила еще много разумного и возвышенного, а в конце добавила, что всегда восхищалась моей мамой. Я гордилась, что у меня есть такая подруга, как Мелоди, и дала себе слово как можно скорее возродить наши отношения.

33

Шоумены

Ровно в 15:00, согласно расписанию, в белой пижаме с черным поясом появился Майк Ю, чтобы начать демонстрацию кунг-фу и танец. Эйлин постучала чайной ложечкой по чашке и объявила, что Майк Ю и Миранда Лонглейди, старшая помощница медсестры, представят древний китайский народный танец, а те, кто предпочитает послушать ее лекцию о здоровье кишечника, могут пройти в соседнюю гостиную. Последовал негромкий ропот, но никто не двинулся с места, всеобщее внимание приковал к себе Майк – в необычном наряде, стоявший словно в трансе, исполненный достоинства, как воин света.

В самый последний момент – Салли-Энн уже готовилась нажать кнопку на «панасонике» – рев «Кавасаки ZiB 900» Большого Смига разрушил магию, а Миранда выскочила из зала.

– Погоди, – выкрикнула она. – Не начинай пока, это Большой Смиг.

«Кавасаки» въехал в патио, его грохочущий мотор напугал нескольких дам, и они в ужасе прижали ладошки к губам.

– Что это? – нервно спрашивали они. – Кто это?

И Салли-Энн доложила:

– Это парень Миранды, Большой Смиг.

– Звучит как Дьявольский Ангел, – заметил мистер Симмонс.

– О нет, он потрясающий парень, – возразила миссис Лонглейди.

Но слова «Дьявольский Ангел» повисли в воздухе, и мы обернулись к Майку Ю, который готов был защитить нас.

– Выруби свой долбаный мотор! – проорала Карла Б. – Мы ждем танец кунг-фу.

Достаточно повыпендривавшись, Большой Смиг заглушил двигатель. Он слез с седла и, оставив «кавасаки» в центре площадки, прошел в гостиную через французское окно, не сняв ни перчатки, ни шлем. Он похож был на инопланетянина-захватчика, готового затолкать нас силой в свой космический корабль, и все собравшиеся испуганно притихли. Даже миссис Лонглейди заметно встревожилась.

Большой Смиг снял шлем, свободной рукой взъерошил волосы и внезапно оказался очаровательным парнем с веснушками и обломанным передним зубом, вылитый Гекльберри Финн, или Том Сойер, или еще какой-нибудь американский парнишка, которому можно доверять. Миранда бросилась ему на шею, и любой бы догадался, что он паркует свою тачку в ее гараже, так сказать, а Майк Ю стоял, слегка раздвинув ноги, в полной боевой готовности.

– Простите, – сказал Большой Смиг. – Вот я балбес, перепутал, подумал, сейчас наш выход.

Майк Ю сделал шаг вперед и объявил свое выступление:

– Мы представим вам современную кунг-фу интерпретацию «Ткачихи и пастуха» – китайской народной сказки о любви Цинью, юной ткачихи, и Нюланга, пастуха. Их любви не суждено было осуществиться, их разлучили, поселив на разных берегах Серебряной реки. Но раз в году, в седьмой день седьмого месяца, стая сорок образует мост, чтобы влюбленные могли соединиться хотя бы на один день.

Но, прежде чем началось выступление, мисс Тайлер подскочила в восторге, объявив, что у нее было когда-то сервировочное блюдо, на котором изображена именно эта история.

Салли-Энн все-таки нажала кнопку на магнитофоне, и звуки «Поединка кунг-фу» заполнили комнату. Майк Ю двигался, принимая разные кунг-фу позы, строго под музыку. И, несмотря на несколько нервное начало, вскоре публика уже аплодировала в такт.

Сначала Майк выступал один, потом присоединилась Салли-Энн. Смущенно прикусив губу, она махала руками и ногами в стиле карате, и вы решили бы, что она великолепная актриса, такая скромная и так озабоченно поглядывает на мистера и миссис Ю, сидящих в углу, но я-то знала, что она такая и есть на самом деле, ей просто повезло изображать саму себя. И я вовсе не имела в виду ничего дурного, когда заявила, что лучше бы Майк выступал один, демонстрируя точные и выразительные движения.

Но тем не менее выступление имело огромный успех, и все аплодировали как сумасшедшие. Даже Миранда, которая едва успела вовремя выключить музыку, хлопала и улыбалась. Потом что-то брякало и шелестело в динамиках, пока она искала нужную ей мелодию.

– Это было грандиозно, – сказала Эйлин, вновь звякая ложечкой по чашке. – Спасибо, спасибо вам, Майк и Салли-Энн.

Салли-Энн, встав рядом с Эйлин, громко и отчетливо произнесла:

– Его зовут Цзяо-Лунг.

– О, ладно, – не стала спорить Эйлин. – Спасибо, Цзяо-Лунг и Салли-Энн. – И продолжила, сверившись с программой: – А теперь Миранда Лонглейди, старшая помощница медсестры в «Райском уголке», представит вместе с Большим Смигом «Мото-шоу».

Большой Смиг вновь взгромоздился на «кавасаки» и завел двигатель, из «панасоника» грянуло «Мото-шоу», и Большой Смиг рванул с места в направлении беседки. Потом повернул так резко, что гравий вихрем взмыл из-под заднего колеса, а коленом Большой Смиг едва не коснулся земли. Все ахнули.

Он промчался мимо французского окна, поднял мотоцикл на дыбы, а потом на несколько мгновений скрылся из виду. И, ко всеобщему восторгу, вновь появился уже с Мирандой за спиной, которая в коротких шортиках стояла на коленях на сиденье позади него, игриво болтая ногами. Они опять скрылись и опять вернулись, на этот раз Миранда стояла в полный рост за спиной Большого Смига. Все опять заахали и захлопали в ладоши. Мотоцикл скрылся из поля зрения, на этот раз на подольше, когда же выехал к публике, Миранда стояла уже на голове. А потом она спрыгнула, сделала колесо, а Большой Смиг умчался на сумасшедшей скорости и больше уже не вернулся. Эффект был слегка подпорчен тем, что все продолжали ждать, когда же он вернется, а потом мимо проехала какая-то машина, и мисс Бойд сказала: «Вот и он». И так повторилось еще несколько раз, пока Эйлин не сообразила, что пора переходить к играм.

Поставили стулья в круг и начали было ходить под музыку, но как-то не хватало настроения, вдобавок мешал хаос, всегда сопровождающий такие забавы, и тогда Карла Б предложила «прицепить хвост ослику». А тут уже подошло и время чая, и беседы мисс Тайлер под названием «Моя жизнь в “Райском уголке”».

Майк Ю сыграл на калимбе и даже объяснил некоторым технически подкованным пациентам, как эта штука работает. Я должна была сделать мостик и кувырок, но в длинном и узком платье подружки невесты это оказалось затруднительно, поэтому мы сразу перешли к прыжку Сью из окна, а потом племянник Минди Бэнкс довольно пристойно исполнил «Крылья голубки». Жаль, что он не спел в финале Miserere mei, Deus, настроение было как раз подходящее.

День открытых дверей близился к закрытию, бодрствовали всего несколько пациентов и парочка заблудившихся гостей, когда в дверях гостиной возникла Миранда и смерила злобным взглядом Салли-Энн. Салли-Энн неожиданно бойко спросила Миранду, в чем проблема. Миранда ответила, что у нее-то проблем нет, а вот какие проблемы у Салли-Энн?

Салли-Энн сказала, что у нее все в порядке, и напомнила Миранде, что она спросила первой. Последовало довольно бурное выяснение, у кого есть проблемы, а у кого их нет, как вдруг Миранда внезапно вспомнила, что у нее действительно есть проблема.

– О да, у меня есть проблема, – сказала она. – Ты увела моего парня.

– Я вовсе не уводила Цзяо-Лунга, – огрызнулась Салли-Энн. – Он сам ушел ко мне.

– Чушь!

– Ты его не возбуждаешь.

Тут все задохнулись от изумления.

– Что ты сказала? – переспросила Миранда.

– Ты никогда его не возбуждала, – кротко повторила Салли-Энн.

– Возбуждала! – взъярилась Миранда.

– Да? Тогда почему у вас ни разу не было секса?

– Кто сказал, что не было?

– Ты сказала, – неохотно вступила я. – Ты говорила, что Майк хочет пройти через лес пешком, вспомни, типа рассмотреть капли росы и все такое.

Миранда пулей вылетела из гостиной.

По окончании дня открытых дверей мы небольшой группой, включая маму, устроились поболтать на кухне. Вошла сестра Салим, картинно плюхнулась в кресло и просияла. Это был очень удачный день.

– Кажется, все неплохо прошло, – сказала она.

Хозяин сказал, что он тоже так считает, вот только он весь день, навострив уши, прождал Аттенборо – уж очень хотелось поболтать с Дики про «Мост через реку Квай». А сестра Салим протянула ему ладонь, велела не глупить и взять ее за руку.

– Не нужны нам никакие Аттенборо, – сказала она, накрывая его руку своей, а мы все уставились на их соединенные руки. – Мы и сами знамениты.

За нами приехал мистер Холт, погудел с улицы. Джек побежал к нему, а мама сказала, что мы выйдем через минуту. Она поблагодарила сестру Салим и Хозяина за то, что разделили с ней и мистером Холтом день открытых дверей, и положила ладонь на их сцепленные руки, и это было очень трогательно. Сестра Салим сказала несколько слов о нас с сестрой – похвалила нашу доброту и наш неоценимый вклад в развитие «Райского уголка» и т. п., – а мама сказала, что ей приятно это слышать, но она предпочла бы, чтобы я работала тут поменьше, а побольше училась бы в школе. Я млела от того, как две эти женщины беседуют и заботятся обо мне, – как любая нормальная пятнадцатилетняя девушка.

А когда мы уже уходили, мама сказала сестре Салим, что едва узнала Матрону, когда отвозила полотенца в приют Святого Мунго, потому что та была в брюках.

Мы с сестрой Салим в шоке подскочили.

34

«Путешественник»[62]

В Лестер мы отправились в пикапе сестры Салим. Очень медленном и без радио, но зато с настолько пронзительно верещащим двигателем, что к финалу путешествия мы все были на взводе. Мы с сестрой Салим пошли в приют, а Хозяин остался ждать в машине, потому что припарковаться не удалось. Сестра Салим была по-прежнему в ярко-желтом костюме, а я – в платье подружки невесты и в тиаре.

Сестра обратилась к дежурному:

– Меня зовут сестра Салим, а это моя коллега. Мы ищем Марию Моран, она бывшая медсестра и, возможно, была одета в форменное платье, темно-синее.

– Или в брюки, – добавила я.

Дежурный сказал, что у них множество запросов по поводу Марии Моран, а я объяснила: «Да, это я запрашивала, мы ее так и не нашли пока».

– Простите, ничем не могу помочь. Согласно записям, никакой Марии Моран здесь нет и никогда не было.

Сестра Салим не отступала.

– Вообще-то ее видели здесь пару дней назад.

– Неужели? У нас в последнее время появилось всего два новых постояльца – мужчина из Ноттингема и женщина, она из Лондона, кажется. – Он пролистал журнал: – Бриджет Монаген.

– О господи! Бриджет Монаген! Она же дальняя родственница Хозяина! – заорала я.

Дежурный сказал, что он сообщит Бриджет, что мы здесь, но она сама решит, хочет ли нас видеть, – по его опыту, такие ситуации всегда непросты. Когда он ушел, сестра Салим прошептала, что не надо пока ничего говорить про дела, касающиеся Бриджет Монаген, пускай с ними разбирается юрист.

– Не следует бежать впереди паровоза, Лис, – сказала она.

Ее английский и впрямь прогрессирует, подумала я.

Возникшая перед нами угрюмая Матрона выглядела вполне уверенной в себе. На ней были брюки и блузка из Сент-Мишель, из гардероба мисс Бриксем, я сразу узнала.

– Ух ты, – сказала я. – Вас и не узнать.

Матрона пошутила насчет «сайриты» – прически сестры Салим. Сестра осторожно сообщила, что леди Бриггс умерла. Матрона помолчала.

– И что, ради этого вы и приехали? Сообщить мне, что леди Бриггс умерла?

– Мы приехали забрать вас домой, Матрона.

Матрона напомнила сестре Салим, что та ее уволила, потому она больше не Матрона. А сестра Салим напомнила, что она никогда не была Матроной, если уж ей так хочется поспорить.

– Я уволила вас за вопиющую безответственность. Вы оставили беспомощного пациента посреди поля с овцами, вспомните.

Дежурный наблюдал за нами из-за стойки.

– Он не беспомощный, он испорченный старый ублюдок, – огрызнулась Матрона.

– Я вас уволила, но я не выгоняла вас на улицу, – продолжала сестра Салим. – Я ясно дала понять, что вы можете оставаться в своей комнате, пока не найдете другого места проживания.

– Ну вот я и нашла его здесь. Нормальное место.

– Вы вернетесь домой? – спросила сестра Салим.

Матрона пожала плечами. Дежурный продолжал наблюдать.

– Так едете или нет? – поторопила я. – Я хочу проводить маму в свадебное путешествие.

Матрона побрела в комнату и вернулась, с трудом волоча чаеварку и сумку. Мы возвращались в «Райский уголок» на «Озорном Мудаке», на ветровом стекле которого красовались два штрафа за парковку и уведомление, что транспортное средство подлежит эвакуации, если его не переместят в течение сорока восьми часов. Сестра просила меня составить компанию Хозяину в пикапе. Но я наотрез отказалась еще хоть раз в жизни садиться в эту развалину.

В «Райском уголке» Хозяин позвонил Джереми Хьюзу, не заскочит ли он побеседовать с Матроной/Бриджет Монаген.

Я опоздала проводить маму и мистера Холта, поэтому позвонила в «Белл Инн» в Мортон-ин-Марш, где они остановились на ужин и переночевать. Чудом меня соединили прямо с их комнатой, и я смогла поболтать с мамой, пока мистер Холт принимал ванну. Я рассказала, что мы вернули Матрону, и в двух словах объяснила, что Матрона оказалась той самой женщиной (вероятно), которой леди Бриггс завещала коттедж. Мама очень обрадовалась и передала Матроне горячие поздравления.

– Мы пока ей не говорили, – сказала я. – На всякий случай.

Мама все поняла и сказала, что новость действительно может вызвать шок и что надо быть готовым к неожиданной реакции.

– Это все равно что победить в соревнованиях, в которых и не знал, что участвовал, у нее может инфаркт случиться.

Джереми Хьюз сразу направился в хозяйский уголок, сопровождаемый Хозяином и Матроной, и сообщил о том, что леди Бриггс завещала коттедж. Он отверг глупости в виде кофе и сухих сливок. Поверенный желал поскорее покончить с делом и успеть домой к ужину, и это справедливо – вечер субботы, готова спорить, у них на ужин был стейк. Он именно такого сорта человек.

Сестра Салим, Эйлин и я подслушивали и готовились к «неожиданной реакции».

– «…Жить до конца дней, после чего коттедж возвращается в собственность Андерсена, кроме того, вы можете жить на доходы, получаемые отсюда, в случае, если обретете иное жилище», – бубнил Джереми Хьюз на своем адвокатском жаргоне.

– Погодите, я могу жить там, а потом чего? – спросила Матрона.

– Вы можете уехать оттуда и жить где-нибудь еще на деньги, получаемые от сдачи коттеджа в аренду, – в пансионе, например, если пожелаете, – уточнил Хозяин. – Или если возникнет нужда.

– А можно мне вместо коттеджа получить квартиру? – поинтересовалась Матрона. И Джереми Хьюз сказал, что нет, это невозможно.

Нервы мои не выдержали, и я вломилась в хозяйский уголок, где шла беседа. Мне необходимо было выяснить, немедленно.

– Матрона, – спросила я, – вы знали, что леди Бриггс – мать Хозяина?

Я сформулировала предельно четко, потому что была уверена – Матрона не поймет сути вопроса.

– Конечно, знала, – удивилась она. – А ты что, нет?

– Нет, я не знала.

– А чего тогда так к ней подлизывалась?

Джереми Хьюз взглянул на часы, и я вышла, предоставив им заняться делами. Я ненавидела Матрону.

Позже, после ухода Джереми Хьюза, мы отпраздновали возвращение Матроны и добрые новости для нее чашечкой кофе с ромом. Пациенты и персонал заглядывали поприветствовать Матрону и послушать байки о побегах, которые начались для нее еще в юности. Нам пришлось выслушать некоторое количество исторических фактов и откровенного вранья, прежде чем она добралась до самого последнего приключения.

День все длился и длился, бесконечно, – даже описывая его, понимаю, насколько он выдался невероятным. Мне ужасно хотелось домой, но тут заглянули Гордон и Минди Бэнкс, и Гордон был настолько взволнован, что я задержалась послушать.

– «Райский уголок» без вас совсем не тот, – многозначительно сказал он Матроне.

Но та по-прежнему не собиралась быть с ним почтительной – она ведь видела, как он собственноручно мыл свою машину, облачившись в резиновые перчатки, а потому лишь равнодушно пожала плечами.

– Я слышал, вы угнали машину Берта, – хохотнул Гордон, имея в виду «Озорного Мудака».

– Одолжила, – поправила Матрона.

И рассказала, что сначала она намеревалась жить в «Озорном Мудаке», напротив пожарной части, Лонгстонскую библиотеку использовать в качестве гостиной, а завтракать в «Путешественнике» – у нее там имеется скидка – и стирать в их же туалете, где есть горячая вода и мыло «Камей». Но не сумела разложить до конца переднее сиденье «ровера», чтобы устроить нормальную кровать, и заявилась в приют Святого Мунго, назвавшись бездомной лондонкой.

Мистер Симмонс расхохотался.

– О да, это кресло хрен разложишь, надо как следует приналечь.

– Вы нашли в приюте свою подругу? – спросила я.

– Какую еще подругу?

– Вашу близкую подругу, ту, что не имеет ничего своего, кроме имени, которое вы никак не могли вспомнить?

– Ах, эта, я и позабыла про нее.

Матрона на удивление тепло отзывалась о приюте Святого Мунго и упомянула только об одном неприятном эпизоде, когда кто-то принял ее мягкую игрушку за крысу и швырнул в нее огнетушителем.

Я наблюдала за выражением лица Матроны, за ее пухлыми жестикулирующими руками, когда она вела свой бесконечный рассказ, и впадала в странную летаргию. Достойный соперник «Радостям и горестям знаменитой Молль Флендерс», подумала я.

«…Которая родилась в Ньюгейтской тюрьме и в течение шести десятков лет своей разнообразной жизни, не считая детского возраста, была двенадцать лет содержанкой, пять раз замужем (из них один раз за своим братом), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии, но под конец разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии. Написано по ее собственным заметкам…»[63]

И я порадовалась собственной интеллектуальности и выдающимся способностям Молль. Решила посоветовать Матроне как можно скорее засесть за мемуары.

– День открытых дверей сегодня прошел очень хорошо, – сообщила Минди Бэнкс, и хотя Матрона не проявила особого интереса к нашим достижениям, мы все же не удержались и рассказали ей обо всем.

Сестра Салим подробно описала мои сэндвичи в виде сердечка и восхитительные транспаранты Карлы Б. Эйлин рассказала про Аттенборо, про их приятные голоса и каштанового цвета автомобиль, а еще как им понравились ее картины. Карла Б вспомнила про очаровательное свадебное платье моей мамы и как Сью выпрыгнула в окно. Мистер Симмонс признался, что ему не позволили выступить с фокусами, потому как сестра Салим посчитала, что это против Бога, но та возразила, заявив, что она имела в виду законы природы. Однако оживилась Матрона, только когда Миранда рассказала, как Салли-Энн увела у нее Майка Ю.

– А где Салли-Энн? – удивилась Матрона.

– У нее урок китайского с Майком Ю, – сообщила Эйлин.

– Мне плевать, – фыркнула Миранда. – Я вернулась к Смигу.

Уже было поздно, ночные сестры занялись приготовлением вечерних напитков. Мы веселились, вспоминая радостные моменты, печалились, вспоминая менее радостные, и подняли чашки с кофе за леди Бриггс.

– И мы с таким восторгом услышали новость, что вы унаследовали чудный дом, – прощебетала Минди. – Правда же, Гордон?

– Да, – подтвердил Гордон. – Поздравляем.

– Вообще-то это никакой не чудный дом, – проворчала Матрона, – а крохотный коттедж в жопе мира, и в нем живет какой-то хиппи.

– У него договор краткосрочной аренды, – возразил Хозяин. – Синева съедет оттуда в январе, если пожелаете.

– Вы как будто и не рады, – удивилась Миранда.

– Ага, – сказала Эйлин. – Вы же только что унаследовали коттедж с двумя пристройками и миртовым деревом – черт побери!

– Да, учитывая весь этот шум и все такое, – многозначительно добавила я. – Боже правый!

– Ну конечно, я довольна, – пошла на попятную Матрона. – Но я хочу обратно на работу. – И тут голос ее дрогнул.

– Правда? – спросила сестра Салим. – А вы сможете хорошо себя вести? Весь вопрос в этом.

– Разумеется, я буду хорошо вести себя, – с негодованием заявила Матрона.

– Сейчас у нее есть свой коттедж, она справится, – поддержала я.

– В таком случае – да, нам действительно нужна помощница медсестры, – сказала сестра Салим.

– С проживанием? – уточнила Матрона.

– Если захотите.

– Но нам ведь не нужна помощница? – возразила Эйлин.

– Нужна, – объявила сестра Салим. – Нам нужна замена Лис.

– Что? – испугалась я.

– Да, Лис, ты уволена, – сказала сестра.

Я разрыдалась.

– Как? Почему?

– Потому что ты должна ходить в школу. Дела у нас наладились, Лис, и это означает, что мы больше не можем держать тебя на службе, – грустно сказала сестра. – Мне очень жаль.

Все смотрели на меня, а я переводила взгляд с одного лица на другое, пытаясь осознать происходящее, и вдруг мне стало ясно, что все устроилось. У Хозяина теперь достаточно денег, чтобы «Райский уголок» прочно встал на ноги (и сестра Салим под боком – в прямом и переносном смысле, – и песик Рик в кармане). Я научила сестру Салим всем эвфемизмам, которые ей пригодятся. Матрона в безопасности и, похоже, навсегда. Мистер Симмонс там, где желает быть. Майк спасен от Миранды. Миранда вернулась к любителю секса Смигу. Салли-Энн учит китайский в семействе Ю. Моя сестра готовится начать карьеру медсестры, а моя мама вышла замуж.

– Теперь, когда у тебя есть все эти книжки, ты запросто сдашь любые экзамены, – ободрила меня Эйлин.

Я не могла сразу решить, мне впасть в тоску или горделиво приосаниться, но тут кстати подвернулась Миранда:

– Майк всегда говорил, Лиззи, – ты у нас интеллектус.

– Интеллектуалка, – уточнила я.