Будни ветеринарного врача. Издание 2-е, исправленное и дополненное

Корректор Людмила Пругло

Дизайнер обложки Дмитрий Постовалов

© Ольга Овчинникова, 2023

© Дмитрий Постовалов, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-4490-8072-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Содержание этой книги ни в коем случае не следует рассматривать в качестве руководства к действию для лечения своих питомцев: в случае необходимости обратитесь за помощью в ветеринарную клинику. Каждое животное болеет индивидуально.

Любые, описанные здесь алгоритмы диагностики и лечения, возможно, к моменту выхода книги уже потеряют свою актуальность, – ветеринарная наука не стоит на месте.

Здесь описан только мой личный опыт. Большинство имён людей и кличек животных изменены. Совпадения – это лишь совпадения1.

Эта книга – про жизнь, смерть, незаконченность, ошибки и опыт.

На основе реальных событий.

И, да, в книге есть мат. Много мата.

С большой степенью вероятности от неё разбомбит (возможно уже), независимо от того, какую роль ты играешь в жизни: ветврача, заводчика, грумера, владельца животного, вегана с тонкой душевной организацией или даже если не имеешь отношения к животным.

Хотя, конечно, имеешь: мы все – приматы.

За сим люблю и обнимаю. Добро пожаловать в ветеринарные будни.

Глава 1. Копростаз2

Shit happens3.

Ничего, как говорится, не предвещало.

Однако, на приёме – кобель овчарки, его хозяева и их приятель, приехавший в гости, – он и оказывается первопричиной визита в ветклинику.

Гость из добрых, разумеется, побуждений купил на рынке самый большой говяжий мосол и отдал его на съедение собаке. Как гостинец.

– Третий день просраться не может, – отвечает хозяин предельно чётко на мой дежурный вопрос: «Что случилось?»

– Я оплачу все расходы! – жизнерадостно вещает его друг – натуральный, как очевидно, блондин.

Первое, что бросается в глаза при встрече – это его шикарная шевелюра, будто из рекламного ролика про шампунь, улучшающий рост волос. Революционная формула, реновация разорванных структурных волосяных связей на молекулярном уровне и прочий бред. Но шевелюра шикарная. Помимо этого, мужчину выделяют изумрудные весёлые глаза, которые прямо светятся от восторга в предвкушении спецоперации под кодовым названием «Избавление».

Хозяин собаки – мрачноватый, серьёзный – совершенно не разделяет его восторга, являя своим настроением абсолютную противоположность.

– Я очень спешу, – больше для них, чем для меня говорит женщина – ухоженная брюнетка, тщательно следящая за собой: аккуратный, в меру броский макияж дополняет идеально ровная стрижка каре; расстёгнутое короткое белое пальтишко обнажает платье изумрудного цвета.

Увы, эти два слова – «копростаз» и «спешу» – никогда ещё не уживались вместе.

Действие происходит в отделении клиники – одном из нескольких, – которое находится в посёлке деревенского типа. Располагается оно в одноэтажном доме, который слегка перекосило от старости. Снаружи стены дома облуплены и шелушатся корочками салатовой краски. Некоторые стёкла в окнах выбиты, и это в полной мере отражает рентабельность отделения: посещаемость здесь низкая, а платёжеспособность приходящих людей ещё ниже.

В смену работает один врач, и в качестве незаменимого помощника приходит Эмма, живущая рядом. Она следит за этим филиалом уже давно, вставая в холодное время года в пять утра и протапливая печку, чтобы ни врачи, ни клиенты с их животными не окочурились. К началу дня в клинике царит деревенский уют, и от печки разливается мягкое тепло.

Эмма – человек житейский, и её советы являются решающими просто потому, что ей хорошо знаком менталитет проживающих в посёлке людей, одним из которых сама она и является. Эмма носит короткую стрижку, одевается исключительно в практичные вещи и на всё имеет своё мнение, ценное и весомое. Она мало в чём сомневается, умеет донести до людей суть проблемы и практически всегда угадывает степень тяжести состояния животного, – опыт, как говорится.

Вдвоём мы сканируем собаку взглядами – Эмма спереди, а я сзади, – будто прожжённые экстрасенсы.

Пёс большой, серьёзный, и в моей голове стандартно прокручиваются породные овчарочные болезни, среди которых красными буквами горит: «Экзокринная недостаточность поджелудочной железы». Вот прям для такой породы скормить говяжий мосол – это большая, большая ошибка. Немецкие овчарки, как, например, и колли, могут иметь генетическую аномалию: ацинарную атрофию поджелудочной железы, наминутчку, – это когда ацинарные клетки органа изначально дефектны.

– Блевать ещё начал, – подтверждает мои догадки хозяин. Он говорит, тщательно взвешивая каждое своё чугунное слово.

– Ясно. Держите за ошейник, – говорю, приближаясь к собаке сзади и надевая перчатки.

Крепкой рукой он берёт овчарку за ошейник и спрашивает, с интонацией, которой озвучивают риторические вопросы:

– А что, разве собакам кости давать нельзя?

Щупаю псу живот. Потерпите. Сейчас будет демонстрация ответа на Ваш вопрос. Предельно подробная. Как бы ещё к хирургам не пришлось обращаться…

Живот овчарка прощупать даёт, но не полноценно, – под конец начинает крутиться, реагируя на дискомфорт. Беру термометр и задираю ей хвост. Термометр упирается во что-то каменное.

Помнится, намедни был среднеазиат, которого по доброте душевной накормили бараньими головами в количестве трёх штук. У того в попе была кость величиной с кулак – стояла на выходе, но из-за жуткой боли не выходила. Вместо неё из ануса сочилась кровь, и время от времени во время потуг выпадали куски слизистой оболочки кишечника.

Меняю градусник на палец, лезу овчарке в попу – ну да, картина похожая. Костный комок, к тому же щедро утыканный острыми, словно лезвия «Спутник», пластинками надкостницы, и тоже величиной с кулак. Овчар начинает тужится и орать.

– Сделайте ему укольчик, и мы поедем, – вещает дама на этот раз в мою сторону. – Я очень спешу.

С её стороны доносится аромат дорогого парфюма.

Я вылезаю из собачьей задницы и с говняной рукой, задранной пальцами кверху, пространственно вещаю про последствия панкреатита, некроза кишечника и необходимость эвакуации этих самых костей в кратчайшее время. И что спешка нужна только в поимке блох, а здесь быстро никак не выйдет. В буквальном смысле.

– И что делать? – бледный хозяин вторгается в рассказ на устрашающем описании «панкреонекроза со смертельным исходом». Мой необузданный воспалённый мозг, собравшийся вынести страшный вердикт «сахарный диабет», умолкает.

«Что делать?» Я уверена, Чернышевский имел прямое отношение как ко всей медицине, так и к ветеринарии в частности. Да стопудово! Этот вопрос задаётся здесь чаще всего, и сами мы произносим его раз десять на дню. Да чаще, чаще!

– Анализ крови на панкреатическую липазу4. Если диагноз подтвердится – курс капельниц, дней семь. Диета. Плюс сейчас нужно эвакуировать то, что стоит на выходе. Возможно, придётся резать.

На лице женщины вырисовывается уверенность в том, что с них просто хотят содрать денег.

– Капельницу только сегодня. И не надо анализов. Эвакуируйте, – и она грациозно машет в воздухе ручкой, как бы давая разрешение. И через секунду выдаёт: – Что Вы застыли, девушка? Делайте, делайте!

«Срочная эвакуация! Тревога! Тревога! Всем какашкам, гостям и костям на выход! Внимание!» – звучит в голове сирена – так мой внутренний голос задиристо развлекается, с юморком.

Их друг разглядывает плакат с изображением межпозвоночной грыжи, а затем переключается на исследование постера «Глаз с сухим кератитом5». Гость молчит, выражая заинтересованность картинками только позой: шея вытянута, руки заложены за спину.

– Эмма, – я поворачиваюсь к своей милейшей помощнице, – как у нас обстоят дела с вазелиновым маслом?

Дело в том, что помимо прочего, Эмма заказывает в клинику медикаменты и докупает те из них, которые заканчиваются. Но только самые необходимые, ввиду того, что они едва окупаются.

– Полбутылочки-то есть, – тотчас отвечает она. – Но это ваша, дерматологическая заначка.

Вот же блин.

– Значит так, – я поворачиваюсь к Гостю, отрывая его от «сухого глаза». Вам нужно доехать до аптеки и купить пару флаконов вазелинового масла. Для клизмы.

– Понял! – весело отвечает он и выбегает из кабинета: в окно мы видим его резкий прыжок в чёрную низкорослую иномарку и столь же стремительный отъезд.

– Пока он ездит, поставим катетер и прокапаемся, – предлагаю я.

…Дальнейший час проходит в методичном вливании жидкостей внутривенно. Овчарка лежит на столе, хозяева сидят на стульях рядом. Я же то меняю бутылочки в капельнице, то, словно заправский бармен, развожу в большой чашке с тёплой водой солёную магнезию, пытаясь соблюсти пропорции для достижения нужной гипертоничности. Гость возвращается быстро. Две бутылочки с вазелиновым маслом, купленные им в аптеке, дополняют клизменный рецепт прозрачными каплями, которые сливаются на поверхности воедино, – красота, да и только!

Чтобы как-то структурировать время, рассказываю владельцам про удивительные особенности жизнедеятельности прямой кишки:

– В ней физиологичным образом происходит всасывание жидкости из каловых масс обратно в организм. То есть при поступлении жидкости извне она автоматически перестаёт сдерживать то, что просится наружу, и это облегчит нам процедуру эвакуации.

Больше прочих, почти не моргая, меня слушает Гость. Женщина нетерпеливо поглядывает то на свои часы с крупным циферблатом, инкрустированным рубинами, то на ногти, то в маленькое зеркальце, доставая его из кармана пальто.

– Если сейчас, в острый период не сделать курса капельниц, то потом это придётся долго расхлёбывать, – от моего откровенного сленга женщина морщит носик. Похоже, она всё ещё уверена, что с них просто хотят содрать денег, и достучаться поэтому не получается.

«По крайней мере, ты попыталась», – вещает внутренний голос.

Много раз так заканчивались истории самоуверенных владелиц собачек с острым панкреатитом, которых намедни любовно напичкали деликатесами. Меня не прельщает восклицать потом ненавистное: «Я ж говорила!», когда, спустя полгода тощую, ввиду нарушения всасывания питательных веществ, с пучками выпадающей шерсти собаку приносят на приём и спрашивают: «Что делать?» Время назад не вернёшь. И клетки поджелудочной, которая сама себя переварила, – тоже.

Под конец капельницы медленно ввожу обезбол – не помешает.

Очередная бутылочка вскоре заканчивается, и мы всей толпой выходим на улицу, так как делать клизму большой собаке в помещении клиники чревато дальнейшей генеральной уборкой и неистребимым запахом собачьего дерьма. Надеваю вторую пару перчаток поверх первых. Как показывает опыт, от вездесущего амбре это не спасёт, так что это чисто для самоуспокоения.

Конец августа балует тёплой погодой, дождя не предвидится. Пристраиваемся во дворе под старым, раскидистым клёном.

Хозяин держит овчарку, а я с помощью большого шприца и трубки, присоединённой к нему, вливаю в собачий зад маслянистую жидкость, – трубка постоянно вываливается. Овчар тужится, кричит, пытаюсь помочь ему пальцами, но боль слишком сильная. Вливаю маленькие порции раствора снова и снова. Обе бутылочки вазелинового масла стремительно исчезают в недрах собаки.

– Ещё надо, – умоляюще говорю Гостю, держа в руках говняные трубки и шприц.

– Окей! – жизнерадостно вскрикивает он и вновь бежит к машине: судя по всему, зрелище постановки клизмы видится ему прикольным.

Он уезжает и уже через десять минут возвращается снова с двумя бутылочками. Скорый малый. Респект.

Я вливаю новые порции жижи в собаку, которая тужится и кружит вокруг хозяина. Бегаю следом за ней со скользким шприцом в руках. Жирная жидкость щедро льётся обратно, фонтаном орошая всё, что находится в прямой досягаемости. Очень быстро хвост и задние лапы6 собаки оказываются в маслянистой говняной субстанции, после чего начинается прицельный огонь в мою сторону. Руки, одной из которых я держу хвост, а другой набираю раствор и вливаю его в собаку, слабо защищённые халатом, до локтей покрываются ароматным коктейлем. К ним быстро присоединяются ноги, на которые попадают остаточные, и потому самые сочные капли. Увернуться от этого изобилия невозможно, и я смиряюсь. Рукава и штанины методично пропитываются жидкостью с характерным фекальным амбре. Наконец, один из каменных костяных комков с усилием вываливается из собаки. Однако, здравствуйте! Подбираю его и демонстрирую хозяину овчарки острые, торчащие отломки надкостницы:

– Вы спрашивали, можно ли давать кости собакам.

Он кивает, давая понять, что я услышана. Тут и без слов всё понятно. Набираю новую порцию жидкости в шприц.

Тут овчар изворачивается и кидается на меня, как на источник жуткой боли, происходящей у него под хвостом. К счастью, хозяин успевает вовремя отреагировать и резко дёргает его за ошейник, а я рефлекторно отпрыгиваю и валюсь на землю. Возле уха раздаётся сочный лязг зубов. Быть в говне, да ещё и искусанной – сценарий, прямо скажем, не самый оптимистичный! Теперь мой халат приобретает творческий вид и сзади.

Женщина, взглянув на меня, заливается звонким смехом, а затем закатывает глаза к небу и требовательно восклицает:

– Девушка! Можно уже побыстрее? Я же русским языком сказала, что очень опаздываю! Сколько можно возиться?

Молча ректалю собаку: очередной костный кусок стоит на выходе.

– Там ещё один, – констатирую для особо нетерпеливых.

– Ещё вазелина? – Гость аж пританцовывает от нетерпения.

Он стоит на приличном расстоянии и поэтому говорит заведомо громче: голос звонкий, дикция идеальная. Женщина находится ещё дальше, демонстративно поглядывая на часы. Одна Эмма – рядом, держит чашку с разведённым для клизмы раствором – кому-то же надо быть в эпицентре событий.

– Да, – отвечаю Гостю, – купите ещё две бутылочки и заодно резиновую спринцовку. Большую.

– Живо чтоб! Мухой! – подгоняет его женщина. – Тут и так быстро работать не научились! Бардак, безобразие!

Да уж куда нам быстро, да ещё и работать, мисс Пассивная Напомаженная Агрессия! Гость кидается в иномарку, разворачивается на пятачке земли и исчезает за поворотом. Возвращается он ещё быстрее, чем раньше. Ключи на всякий случай оставляет в машине – и вот напрасно, как оказалось – случай ждать себя не заставил.

– Аптекарша странно на меня посмотрела, – говорит Гость задумчиво, вручая мне бутылочки и спринцовку на вытянутых руках.

Оставляю это без комментариев: ох, её можно понять.

Новые и новые клизмы, фонтаны ароматной жидкости, – с резиновой грушей всё происходит быстрее и эффективнее. Однако, это не спасает мои ноги, обутые в сандалии: тонкая ткань сияюще-белых с утра носков не в силах защитить от бурных собачьих потуг и последующих испражнений. Когда новая порция говняной жижи попадает на мои несчастные ноги, стекая со штанин, со стороны женщины раздаётся:

– Две минуты и как хотите!

– Не мешай. Ты видишь, работают люди? – осаживает её мужчина.

– Я опаздываю на педикюр! – взвизгивает она.

«А у меня свидание после работы», – мысленно парирую ей в ответ.

И зачем только мы так договорились? От меня ж теперь такой стойкий парфюм, что аж глаза режет! Несравнимый по стойкости даже с самыми дорогими, изысканными духами, типа «Jar Parfums Bolt of Lightning»! Остаётся только забить этот самый «Bolt».

Ну почему вместо запаха тёртой смородины, свежескошенной травы, цветущих георгинов и сломанных веток я вынуждена благоухать, простите, собачьим дерьмом, параллельно выслушивая претензии от подобных цветущих женщин?

Расстроенно запиливаю собаке в зад ещё две полные спринцовки жирной воды и зажимаю хвост. Чтоб, значт, настоялось до каберне совиньон или, там, шардоне. Ну давай уже, выдай нам, не держи в себе! Изящные ноготочки отдельных личностей больше не могут ждать – помирают без педикюра.

Дальше случается непредвиденное.

– Да сколько можно возиться! – женщина подбегает и отталкивает меня от пса. Хвост шлагбаумом задирается кверху.

Не, ладно бы подбежала, но толкаться и наклоняться было зачем?

Ей в лицо, прям в лобешник в струе из жирного говнеца выстреливает костный кругляш. Меткий выстрел, прям бинго! И мелкие брызги веером на пальто, бывшее пару секунд назад кипенно-белым.

Окрестности оглашает вой пожарной сирены и наш гомерический хохот, – благо, я успеваю скрыться за клёном, согнувшись напополам. Гость рыдает. Эмма утыкается носом себе в плечо. Мужик отворачивается, закрыв рукою лицо. Дама прыгает в машину и, разъярённо захлопнув дверь, заводит мотор.

– Стой! Куда! – воет мужчина, давясь от смеха, но машина со стоном покрышек трогается и с рёвом уносится вдаль.

На педикюр, куда-куда…

…Когда остатки компании уезжают, – вызвав «такси для животных» и кое-как уболтав водителя уложить благоухающую собаку в ногах, – я медленно стаскиваю с рук перчатки, неведомым образом традиционно пропустившие стойкий запах и спрашиваю у Эммы:

– А тёплая водичка с мылом у нас имеется?

– Не, только холодная, – отвечает она с усмешкой. – Но могу предложить освежитель для туалета!

– У меня свидание с Константином Венианимовичем. То есть Вениаминовичем, – говорю я, всё ещё икая от смеха. – Да тьфу ты… Какой к чертям освежитель? Чтобы от меня пахло говном в альпийских лугах? Или свежим бризом очистных сооружений?

Эмма только хохочет:

– Ландышевый подойдёт?

* * *

Свидание проходит в дорогом кафе, в окна светит остывающее, но пока ещё по-летнему тёплое солнце, какое и бывает в конце августа. В помещении так жарко, что рабочее амбре смело раскрывается в стойкий, узнаваемый аромат. К нему примешивается концентрированный запах ландышей.

Константин – среднего телосложения, лысоватый, толстоватый, с короткими, словно сардельки, ухоженными пальцами, уверенный в себе мужчина, с которым мне посчастливилось познакомиться намедни, – заказывает вино. Он ведёт себя, как на рабочем совещании, – не улыбается и словно считает каждую минуту времени.

Меня не покидает чувство, что нужно было заранее распечатать и принести своё резюме. В двух экземплярах. Вместе с родословной и результатами всех анализов, доступных в нашей галактике.

Кафешка уютная, круглый столик накрыт сияющие-белой скатертью, поверх которой лежат квадратные салфетки бордового цвета. В центре стоит хрустальный бокал с миниатюрной розочкой. Сюда Константин привёз меня на машине, похожей на бронепоезд – это какой-то дорогущий хаммер. Но это не точно.

Заказываю себе фисташковое мороженое. Константин, оправдывая статус бизнесмена, устраивает форменный допрос: где работаю, кем, сколько платят, есть ли дети, где живу и каковы мои ближайшие цели?

Мои ближайшие цели – это отмыться от въевшегося в кожу запаха дерьма, закинуть в себя дешёвые пельмени и попытаться досмотреть с третьего раза обучающий видосик про отиты собак. А потом долго пытаться уснуть, мучаясь бессонницей до пяти. И, уснув на рассвете, посмотреть очередную серию про экстренного пациента из трэшового сериала «Опять ты не успеешь». В общем, всё по чётко отлаженному плану – прям «To-do list»7 какой-то!

Про это благоразумно умолчиваю. Мысли о щедром благоухании лесными ландышами, среди которых «нацрале», я заедаю мороженым, которое никак не кончается. Лоснящийся вид, благородный костюм тёмно-синего цвета, аквамариновый галстук и деловой подход Константина никак со мной не сочетаются, – ни в каком, даже самом фантастическом виде. Чувствую себя скованно и мучительно.

Между тем, он начинает делиться своими предпочтениями:

– Терпеть не могу собак – так бы ходил и отстреливал их. Чем их сейчас там травят? Посоветуйте.

– Знаете, – чуть не подавившись, я кладу ложечку на стол, так и не доев мороженое, – мне, пожалуй, пора идти. Спасибо за всё.

Он меня не останавливает.

«День как начался говном, так им же и завершился».

Глава 2. Руменотомия8

Постучали восемь раз. Неужели осьминог?

Наверное воскресенье. Валяюсь дома, изучая видео про технику эпидуральной анестезии, – сие, как и новокаиновые блокадки, приходится осваивать ввиду отсутствия хороших обезболов в арсенале.

Кстати, создатель новокаиновых блокад утверждал, что с их помощью можно вылечить любые болезни.

Когда я работала в совхозе, без навыков проведения проводниковой анестезии было никуда. Без неё порванное колючей проволокой вымя корова просто не даст зашить. Коровы – вообще лучшие учителя. Грамотно не обезболишь – от прицельных ударов копытами получишь чёрно-зелёные синяки на ногах и, в качестве бонуса ещё – навозным хвостом по лицу.

Магия проводниковой заключается в том, что колешь в одном месте, а обезболивается совершенно в другом – там, куда направляется нерв.

Надо было овчару тоже такую запилить, – тогда бы всё легче прошло. Что-то я ступила… Обколола бы попу местно, и тогда его не мучили бы рефлекторные спазмы. Дело в том, что чувствительность кишечника, как таковая, имеется только на выходе. Впрочем, несколько раз воткнуть иголку в попу – то ещё издевательство!

«Ничо так мысли! Женственность так и прёт! Когда уже замуж? – о, этот здравомыслящий голосок в голове! – А то гамно, гамно…»

Стойкий и неистребимый, как сам запах обсуждаемой субстанции, стереотип на тему «ветврачи все пахнут говном» жёстко въелся в умы людей. Вероятно, это идёт всё оттуда же, с ферм, где приходилось не только «ректалить» тёлок на предмет стельности, запихивая им в жопу руку, но и отделять гнилые, рвущиеся под пальцами, благоухающие разлагающейся плотью последы, проникая уже в другое естественное отверстие. Все выделения, с которыми приходилось контактировать, неизменно оказывались на закатанном до плеча рукаве, поскольку «погружаться в работу» приходилось буквально до самых ноздрей.

Однажды нас с главветврачом вызвали в дальнее отделение к корове с залёживанием. По версии доярок корова отвязалась и «сожрала тачку комбикорма», после чего слегла в проходе фермы. Блистающая чистотой, будто вылизанная тачка демонстрировалась в качестве улики. Диагноз напрашивался сам собой: «атония9 и переполнение преджелудков», из которых самым печальным было бы переполнение так называемой книжки, название которой дано ей за внутреннее строение в виде множества тонких листков. При переполнении книжки между её листками плотно спрессовывается корм, затем наступает некроз и смерть.

– Предлагаю руменотомию! – эмоционально вопила я, громыхая огромным стерилизатором с кучей прокипячённых инструментов.

Главный ветврач – молодая, симпатичная женщина Людмила Николаевна, которую я всегда уважительно называла по имени-отчеству, – настороженно посмотрела на меня и спросила:

– А наркоз какой давать будем?

– Алкогольный, конечно же!

Мой энтузиазм тогда плескался через край. Я умудрялась стерильно готовить тканевые препараты из селезёнок забитых коров, отстаивать сыворотку крови, взятую на местной бойне и подключать её к лечению дрищущих телят, химичить, изготавливая живые вакцины от коровьего паппиломатоза из срезанных у самой же пациентки бородавок и, уж конечно, ни за какие коврижки не упустила бы возможности кого-нибудь прооперировать.

Людмила Николаевна всегда была за любой подобный кипишь, и в этом мне с ней, как с непосредственным начальством, очень повезло. Много раз ей приходилось прикрывать мою задницу, когда эксперименты не оправдывали ожиданий или были финансово невыгодными. Ведь всем известно – в хозяйстве принято лечить исключительно продуктивных коров, а остальные идут на мясо. Если же операция по деньгам не оправдана, то врач обязан отправить корову на бойню, вместо того, чтобы оперировать её и спасать, – собственно, сей факт в итоге и послужил причиной моего увольнения.

Технику проведения руменотомии нам показывали на мясокомбинате во время учёбы. Причём корове общего наркоза даже и не давали, а просто обкололи местно, обезболив место разреза. Корова тогда спокойно дала себя и разрезать, и зашить.

– Алко-гольный, – произнесла Людмила Николаевна по частям, взвешивая ситуацию и поправляя очки, придающие ей учёный вид.

Не прошло и пары часов, как мы уже ехали на машине с набором стерильных инструментов, ниток и накрученных салфеток. Первым делом по приезду в отделение мы пошли в местный магазинчик за наркозом, – то есть, собсна, за водкой. За нами в очередь пристроились две старушки, и через паузу одна сказала другой:

– Слышь… Пятровна… Ветелинары пожаловали…

Мы, гордо распрямив спины и улыбаясь, переглянулись между собой – надо же! Так редко тут бываем, а узнают! – но не успели спросить, откуда такая осведомлённость, как старушка закончила свою фразу, максимально развёрнуто ответив на незаданный вопрос:

– … навозом воняют.

К этому моменту подошла наша очередь, и Людмила Николаевна, обращаясь к продавщице, воскликнула особенно экспрессивно:

– Две бутылки водки!

Старушки незамедлительно отреагировали и на это:

– Ну точно, ветелинары…

…Нда…

Корову мы занаркозили с одного пузыря. Вдобавок я запилила ей конкретную премедикацию10 и новокаиновую проводниковую блокаду, обколов строго по рекомендациям, данным в хирургической раритетной книге, пропахшей ксероформом. Корова глубоко уснула, завалившись набок. У её головы был приставлен деревенский мужичок в засаленном тулупе, толстых рукавицах и с топором, – на случай неудачи во время операции, несвоевременного пробуждения пациентки или возникновения иных неожиданных обстоятельств. К слову, «кесарево» на деревенском языке означает оглушить корову топором, вспороть брюхо, вытащить телёнка и затем пустить её на мясо. Это звучит жестоко, но в противном случае гибнут оба, а так остаётся в живых хотя бы телёнок.

Итак, побрив корове бок, щедро обработав его йодом, обколов там, где надо, и разрезав кожу, мышцы и стенку рубца, я нырнула рукой в его недра, чтобы начать выгребать комбикорм и… не нащупала там ничего, кроме завалявшегося пучка силоса.

– А… – медленно оглядела я всех вокруг, – комбикорма-то нету.

– Как так: нету? – Людмила Николаевна отодвинула меня от коровы, сунулась в разрез – благо стерильности внутри рубца не требовалось – и растерянно подтвердила: – И правда… Нету!

В тишине, сопровождаемой догадками, куда всё-таки делась целая тачка комбикорма, я выгребла оттуда остатки силоса, тщательно, послойно зашила, и вскоре корова благополучно проснулась.

К вечеру ей полегчало, а на следующий день она погибла, пытаясь родить телёнка. В итоге мы потеряли обоих.

Тот случай заставил меня в дальнейшем собирать анамнез более тщательно, не доверяя тому, что изначально говорят владельцы животных. Правильный диагноз звучал как «предродовое залёживание», а не «переполнение преджелудков». Возможно, нам следовало вместо руменотомии сделать ей кесарево сечение, – из тех, при котором и корова, и телёнок остаются в живых, если что.

…С воспоминаний переключаюсь на новое обучающее видео – лекция на этот раз про лишай у кошек. Узнаю про парочку новых медицинских препаратов и как лучше дозировать капсулы для малогабаритных котят. Это напоминает пособие по созданию «кокаиновых дорожек» с последующим делением на необходимое количество частей и смешивание со сливочным маслом с последующей заморозкой. Такой метод вдобавок снижает побочку от препарата. Вот, блин, умельцы…

Переболеть лишаём, наверное, приходилось каждому ветеринарному врачу. Мне это «счастье» досталось в период, когда эффективного лечения ещё не существовало, – в течение полугода пришлось втирать в себя весь тогдашний существующий и крайне скудный арсенал противогрибковых средств. Самым сочным из них была жидкость цвета фуксии, которая после высыхания исчезала, будто её и не бывало, как, впрочем, не было и эффекта. Маленькое круглое пятнышко на руке постепенно росло, становясь овальным, почёсывалось, и исчезать не торопилось.

Через полгода мой дерматолог окончательно сдалась и назначила приём на тот исключительный день, когда в её руках оказывалась металлическая бутылка с жидким азотом: попутно доктор работала косметологом, продляя тёткам молодость разнообразными инновационными методами, которые тогда только входили в моду. Ватная палка, щедро смоченная в дымящейся жидкости и приложенная к лишайному пятну, с которым я уже практически сроднилась, положила начало избавлению от прогрессирующей болячки.

– Через пару недель нужно заморозить ещё раз, – сказала доктор, убирая палку с азотом – к этому моменту моя кожа на руке онемела до полной бесчувственности.

Но через пару недель я уехала на учёбу, и повторную заморозку пришлось провести сухим льдом, раздобытым по случаю экскурсии нашей группы по крупнейшему хладокомбинату. Пока одногруппники резвились, кидая друг другу за шиворот дымящиеся куски льда и игнорируя этим запрет, данный на входе преподавателем, я положила себе один в карман: всю экскурсию пришлось идти, изрядно отклячив кусок халата от тела, чтобы не отморозить себе бочину. После повторной экзекуции холодом о заболевании лишаём осталось только ностальгическое воспоминание и белое овальное пятно на коже руки.

Сейчас – другое дело: фармакологи готовы предоставить целую армию высокоэффективных средств, и котят при обнаружении лишая уже не убивают жестоко, как это было раньше, а успешно излечивают.

* * *

…Итак… Как там дела с овчаркой?

Долго кручу в руке телефон и думаю, позвонить ли её хозяевам, чтобы узнать об этом. Очень хочется иметь обратную связь.

Один из хирургов клиники, куда я одно время ходила на стажировку, имел привычку методично обзванивать владельцев прооперированных им животных. И однажды он не только перестал это делать, но и отказался отвечать почему. Тайну раскрыл коллега, случайно подслушавший разговор, по иронии ставший последним, – пересказывал он его, давясь от ехидного смеха, примерно так:

– Алло, как ваша собачка? Умерла? Ну, перед смертью ей стало легче?.. Перед смертью, говорю, полегчало? Что, что? Куда мне идти?

…Ненавижу разговаривать по телефону. Надо или уже позвонить, или отказаться от этой мысли. Помереть-то она, всяко, не должна была. В итоге всё же решаюсь. После серии долгих гудков владелец собаки берёт трубку и на мой вопрос отвечает предельно чётко и односложно, – так же, как и в начале приёма:

– Просрался он.

Ну, вот и ладушки! Прощаемся, вешаю трубку.

…Ур-р-ра! Просрался! Вот щастье-то щастье!

В голове, тяжело вздохнув, раздаётся разочарованный голос: «Вот тебе счастье-то». Так и вижу его фейспалм11. Надо ногти, что ли, подстричь. Или сходить на этот, как его… педикюр, что ли…

* * *

Познакомилась с мужчиной, договорились встретиться в метро. На фото он выглядит большим, добрым и сильным. И ещё у него есть то, что неизбежно меня подкупает – борода. Зовут Алексеем.

Так… Чулки, тонкие кружавчики, ногти и красное, винного цвета платье. Окрылённая ожиданиями, оставляю дома и куртку, и зонтик. Конец августа – лето же! И вот, пунктуально рассчитав время, еду.

…Спустя полчаса меня накрывает жестокий ливень, и я промокаю насквозь, до этих самых тонких кружавчиков. Стуча зубами, забегаю в метро. Там, между двумя рядами дверей тёплым феном дует струя воздуха, в которой я и пытаюсь согреться. Лето, ага! Холод пробирает до мозга костей, медленно и верно превращая меня из улыбающейся феи в хмурую бабу. И чем больше Алексей опаздывает, тем сильнее проявляется этот эффект, – словно изображение на плёнке в кабинете рентгена.

Время тянется, словно резина, и с каждой минутой я ненавижу себя всё больше за то, что забыла зонтик, и куртку, и за то, что стою сейчас и жду мужика! Ведь должно быть наоборот, разве нет? Может, он в пробку попал. Или ещё что.

– Привет! – мужской жизнерадостный голос раздаётся рядом.

Оборачиваюсь. Алексей лучезарно лыбится, словно бы и не опоздал на полчаса. Натягиваю на себя улыбку:

– Привет.

Хоть бы извинился, но нет. Он без цветов, которые хоть как-то могли бы оправдать его, – мужчины, видимо, не желают тратиться заранее даже на это.

– Попала под дождь, – говорю ему, являя собой жалкое синюшное зрелище. – Замёрзла, как собака сутулая.

– Поехали ко мне. Согрею тебя… чаем, – отвечает он с запинкой, и на лице появляется животное вожделение. О, мы на «ты» уже, что ли?

Сам-то в сухой куртке, а я в мокром холодном платье, с подола которого щедро капают тяжёлые капли воды, очерчивая вокруг меня кривоватый круг. Хоть бы куртку свою предложил. Борода ещё эта тёплая… Бесит.

– Я встречаюсь с малознакомыми мужчинами только на нейтральной территории, – озвучиваю один из своих принципов, всё ещё сдержанно улыбаясь.

Блин, ну давай уже, извиняйся, что опоздал. Дай мне куртку. Сделай что-нибудь, а то холодно так, что пипец. Зубы выбивают методичную дробь, кожа на руках и ногах покрывается отборнейшими мурашками.

– Ну, я не знаю тогда, – мнётся Алексей. У него звонит телефон.

Мельком глянув на меня, он отвечает на звонок, одновременно уходя в сторонку и прикрывая трубку рукой.

– Да, любимка… до вечера… я буду… ага, – долетают до меня отдельные слова, щедро приправленные извиняющимся тоном.

Ну зашибись! Что я здесь делаю, вместе с платьем, маникюром, чулками и, твою мать, кружавчиками? Что со мной не так?

Он вешает трубку и возвращается. Ладно, я помогу, чувак.

– Мне домой нужно, – говорю ему, неожиданно для себя испытав облегчение от этих слов.

Внутри начинает доминировать желание поспать и поплакать, – иными словами то, что я уж точно умею делать более-менее профессионально. Алексей пожимает плечами, продолжая стоять, как истукан, и молчать.

Взмахиваю рукой напоследок и прохожу через турникет, ныряя в подземелье метро. Настроение всё равно испорчено. А когда двигаешься, создаётся иллюзия, что не так уж и холодно.

В вагоне метро выжимаю подол платья, с которого мутными гроздьями падают капли воды, оставляя лужицы на полу. Сажусь в автобус, устраиваюсь в кресле, вжимаясь в него – сухое, тёплое. Платье холодным пламенем обнимает ноги, но вскоре я срастаюсь с телом сухого кресла и уже терпимо, уже терпимо… Рядом садится молодой человек, который держит длинную красную розу. Роза торчит впереди него, как флаг, и сам он похож на военного, который вот-вот отдаст честь. Хотя, может, роза будет подарена той, которая отдаст свою честь ему, – такая вот ассоциация.

Автобус едет, равномерно гудит, убаюкивая плавными движениями и дорожным шумом. Засыпаю под сожаление, что мне розы не дарят.

…Просыпаюсь от того, что молодой человек скидывает мою голову со своего плеча. Это так резко и бесцеремонно, что хочется сказать ему гадость. И в то же время стыдно и неудобно. Блин, уснула на человеке… Сделав вид, что ничего не поняла, пытаюсь снова дремать, уже на другую сторону. Даже извиняться не хочется. На мне в автобусе часто тоже многие спят, как бы это ни звучало…

Мы выходим на конечной – этот парень с розой и я. Иду позади него, на душе тоскливо и пусто. Он несёт розу как знамя, и у него кривые тонкие ноги. Хоть бы она тебе не дала, неудачник хренов.

Под усиливающийся стук зубов добираюсь домой, где набираю горячую ванну. Пока льётся вода, бодяжу глинтвейн: бутылка красного вина, корица, апельсин, сахар, яблоки, – всё это образует в кастрюльке горячительный, сладкий, а главное согревающий душу коктейль.

Глинтвейн и ванна. Ребята, я с вами!

…Содержимое кастрюльки через край постепенно переливается внутрь меня, вода в ванной прогревает снаружи, и их сочетание спутывает мысли в единый пьяный комок. Спустя несколько часов, когда вода становится комнатной, а у кастрюльки обнажается дно, в голове проявляется только одна, относительно умная мысль:

«Тебе противопоказано пить».

Да мне, по ходу, всё противопоказано. Жить особенно.

Глава 3. Заводчики

Если хозяин идиот, то коту пизда.

Помимо тихого деревенского филиала у клиники есть ещё городской, и сегодня я работаю там с ночи в день. Это кирпичный, двухэтажный домик, где есть холл для ожидания, терапевтический кабинет, УЗИ, рентген, операционная; а на втором этаже находятся вакцинальный кабинет, маленькая лаборатория, зоомагазин, ординаторская и груминг, – всё компактно и функционально.

Холл для ожидания здесь почти никогда не пустует, но сегодня с утра там сидит только одна женщина. С кем-то маленьким. Мы, субботняя смена, видим её через видеокамеру, сидя в ординаторской.

За админа сегодня Аля – скромная, исполнительная девочка с длинной косой, старомодно перекинутой через плечо. Карие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, доверчиво смотрят на мир.

Аля идёт узнавать, с кем пришла женщина и быстро возвращается.

– Там со щенком. Кому? – она неуверенно обводит нас взглядом.

В отличие от моей трёхэтажной библиотеки, в её чудесной головке матюги не то, что не живут, но даже и не задерживаются. Улыбчивую Алю любят все. Она всегда готова помочь, при необходимости подержать животное, и большинство людей нагло пользуется её неспособностью отказать. Я её жалею. Таких людей нельзя ставить админом – эта должность грубо, в короткие сроки убивает нервы, порождая либо неврастеников, либо матёрых, толстокожих циников, и Аля, принимающая всё близко к сердцу, стремительно приближается к первому варианту развития событий.

Вопрошающе, она повторно обводит нашу троицу взглядом. Так как в холле никого не было, все мы поднялись наверх, оккупировав диванчик и обеденный стол, а в приёмном кабинете с профилактической целью поставили кварц – слишком много вирусных пациентов идёт в последнее время. Грязная, дождливая осень, слишком быстро сменившая солнечное лето, щедра на такие подарки.

На вопрос Али все демонстративно делают вид, что заняты. Она тяжело вздыхает и говорит, определённо не добавляя энтузиазма:

– Хозяйка щенка – разводчица. Ой! – и звонко заливается смехом от того, что оговорилась так лихо. – Заводчица, я хотела сказать!

Скрестила, что называется, заводчицу и разведенца. Разведенцы скрещивают бессистемно, близкородственно, от чего потомству передаются генетические, а нередко и вирусные неизлечимые заболевания; вынуждают своих животных бесконечно рожать; не делают генетических тестов и кормят животных, с целью экономии, самым дерьмовым кормом. Они никогда не признаются, что продали котёнка, уже больного ФИП или лейкозом, или с генетической аномалией. За всё это разведенцев я люто ненавижу, хоть и называю их заводчиками, – это слово привычнее.

– Ну, кто? – тоскливо вопрошает Аля, поочерёдно оглядывая нас.

Быть админом тяжело ещё и потому, что с одной стороны приходится иметь дело с владельцами животных, которых надо выслушивать, уговаривать и выстраивать в очередь, иногда нарываясь на грубость. А с другой стороны – мы, которым надо этих самых животных раздать. Сегодня, когда все свободны, а на приём пришёл всего один человек – и тот заводчик – сделать подобное так, чтобы никого не обидеть, для Али особенно проблематично.

После затянувшейся паузы, она терпеливо выслушивает сразу две стандартные отговорки:

– У меня скоро придут по записи.

– Я – курить, и ещё мне с анализами разбираться.

Ни одной грамотной отмазки мне не достаётся.

– Я бы и рада, – торопливо навёрстываю упущенное я, – но у моей жопы и дивана свидание в самом разгаре!

С этими словами и плюхаюсь на диван. Девчонки ржут:

– Мужика себе заведи наконец!

– Ладно. Давайте спички тянуть, – предлагает Аля, усмехнувшись и вытаскивая из кармана полупустой, гремящий одинокими спичками коробок. Зачем они некурящей девушке – остаётся загадкой. Она достаёт их, отламывает у одной кончик и зажимает три штуки в руке.

В любом случае выбор упадёт на того, кто высказался последним, а мой авторитет в коллективе пока что довольно жалок. В любом случае, мне будет полезен опыт приёма таких пациентов и общение с разными людьми, да и Алю жалко.

«Да-да! Точно! Будет полезно! Ты же явный социофоб и интроверт-самоучка!» – гундит внутренний голос.

Я бы попросила без ярлыков, эй!

– Давай я возьму, – отвечаю Але, и она с благодарностью бросается мне на шею, закатив глаза.

Спускаюсь, демонстративно шаркая. Выключаю кварц.

* * *

…Щенок гриффона. Дыхание тяжёлое, с хрипами.

– Рассказывайте, – говорю я приветливо, хотя совсем себя так не ощущаю.

«Герпес собак, – интуиция ставит предварительные диагнозы. – Бордетеллёз. Аспирационная пневмония с синдромом угасающего щенка из-за насильного выпаивания молока, неонатальный изоэритролиз…»

Заводчица, полноватая дама средних лет, от которой за версту несёт наглой самоуверенностью, измеряет меня недоверчивым взглядом и с вызовом говорит:

– Нас лечит самый лучший врач, но она сейчас в отпуске, поэтому я приехала к вам. У меня питомник.

«Я переведу, – охотно откликается мой внутренний голос и с интонацией интерпретирует сказанное: „Ты – говняное говно, покрытое сверху говнистой говёшкой и намазанное по бокам говнистым говнецом. Но делать нечего. Скажи чего умного, а я потом погуглю ещё“, – дословно примерно так!»

Вот спасиб тебе большое за вольный перевод; вот что бы я без тебя делала-то?

Собираю анамнез. Итак. Насильно щенка не кормили. Уже хорошо, ибо слабые щенки теряют способность глотать, а аспирационная пневмония лечится очень трудно и не всегда успешно.

– Расскажите, чем лечили.

Потому что заводчики обожают лечить своих животных. Без диагноза. Просто потому что. Не перепробовав всего, они и шагу не сделают по направлению к клинике. Женщина начинает перечислять, а я киваю и всячески поддакиваю, потому что если на этапе опроса начать критиковать хотя бы какое-то из сказанных слов: всё, пипец. Дальше можно будет добиться сознанки только с помощью раскалённого утюга. Она перечисляет увесистый список, в конце которого значится:

– …Дексаметазон… Что ещё ему поколоть?

– Дозу дексаметазона какую делали? – нейтрально спрашиваю я, покрываясь злобными мурашками отчаяния. Улыбки на мне уже не существует даже в виде гримасы.

– Ноль три миллилитра. Два раза в день. Сегодня третий день.

– Мне нужно его взвесить. Сейчас вернусь. Подождите, пожалуйста, – я беру щенка и, прежде чем моя злость прорывается наружу, выхожу из кабинета, жопой плотно закрыв за собою дверь. Весы для «мелочи» стоят наверху, в зоомагазине, где я и взвешиваю маленького пациента: весит он всего семьсот пятьдесят граммов.

Коллеги встречают меня вопрошающе: каждый раз, когда кто-то поднимается с приёма, он ищет «помощь зала», хочет совершить «звонок другу» или стремительно закапывается в местной библиотеке. Вместо ответа я аккуратно вручаю щенка Але и пинаю мешок с наполнителем для кошачьих туалетов. И в исступлении тихо ору:

– Дексаметазон! Ноль три миллилитра! Два раза в день!

– Что? – вытаращив глаза, переспрашивают девчонки. – Сколько?

– Но-о-оль! Три-и-и! – и со следующим пинком отбиваю себе палец. – Ай-й!

– Ни один пациент не должен умереть без дексаметазона12! – шутят коллеги в виде поддержки. Плоский медицинский юмор, уже баян, как и заводчики с их жаждой напичкать всех и каждого дексом… Ширяли бы уже гомеопатию – от неё хоть вреда никакого. Как, впрочем, и пользы…

Глядя в зеркало на стене, я выравниваю дыхание и, изображая аутотренинг, говорю:

– Именно сегодня я отношусь к людям добрее, – кстати, это пятый постулат Рэйки. – Я люблю заводчиц. Я очень люблю заводчиц…

Когда уже, чёрт, гормональные препараты начнут продавать по рецептам? Когда уже все подряд перестанут колоть их при любом пуке, нарушая баланс в организме и роняя нахрен иммунитет? Как это всё выравнивать, а? Вы видели толщину учебников по эндокринологии? А текст там какой! Адренокортико… мать его… тропный гормон!

Отдышавшись, забираю щенка у Али и сдержанно говорю:

– Обработай весы, пожалуйста.

Она испуганно кивает. Герпес заразен для других собак.

Возвращаюсь в кабинет, искусственно улыбаясь.

Долго и кропотливо высчитываю нужные дозы, колю щенку уколы, рассказывая про герпес и бордетеллёз. И тут заводчица говорит:

– Мой врач ставит ему аденовироз.

– Не исключено, – констатирую я, по-прежнему сохраняя невозмутимость: Рейки рулит! – Хотя аденовироз-то вряд ли, учитывая наличие прививок у суки. Герпес или бордетеллёз более вероятны. Вы делали тесты?

– Нет.

– Можно взять пробы на всё это. Но отрицательный результат не будет говорить о том, что их нет, тем более у пролеченного щенка. Пятьдесят на пятьдесят.

Соглашается. Беру пробы. Пишу назначение – это рекомендации из англоязычной книги, – и тут женщина замечает:

– Я была с собаками на выставке три недели назад.

– И? – подталкиваю её продолжать, отрываясь от писанины.

– И они принесли оттуда ринотрахеит. Ну, перечихали все, перекашляли. А сейчас всё нормально.

– Ну так ринотрахеит и герпес – это одно и то же.

Недоверчиво смотрит. Называйте, как хотите: вирус-то один. В завершение мягко пытаюсь отговорить её от дексаметазона:

– Ампула, один миллилитр, идёт на взрослого человека, килограмм этак на семьдесят. Он делается строго по показаниям. А щенок весит семьсот пятьдесят граммов, что примерно в сто раз меньше, – па-а-ауза, длиною в осознание, и я продолжаю: – Дексаметазон убивает иммунитет, который необходим щенку для борьбы с вирусом, а заодно и надпочечники, что вызывает ятрогенную болезнь Аддисона, – иногда для пущего веса приходится блистать терминами. Сейчас этим термином мог стать «Адренокортикотропный гормон», но боюсь, этого мне без запинки и предварительной тренировки не выговорить. Продолжаю обычным, человеческим языком: – Я бы не стала продолжать ему делать дексаметазон. При вирусных болезнях к тому же он строго противопоказан.

Она смотрит куда-то вбок и молчит.

«Так, так! Я переведу! – снова вторгается в мои мысли дружеский внутренний голос: – Я не согласна. Наш врач знает лучше! При аденовирозе декс – самое то!»

Не париться? Ещё немного, и у меня начнётся состояние аффекта!

Отдаю ей назначение.

Я недостаточно хорошо объясняю?

Добавляю в свой спич ещё и про боксы для слабых щенков, кормление через зонд и сыворотку от переболевших собак подкожно. Женщина меня не дослушивает. Она забирает щенка, – щенка, которого методично прикончила своим незнанием, – и молча уходит…

«Бокс? Вы в курсе, сколько он стоит? – озвучивает её мой внутренний голос. И добавляет, немилосердный: – От тебя уже ничего не зависит, так что забей и не парься!»

Поганое чувство, что я опять не достучалась до очередной заводчицы, ввергает меня в депрессию.

– Да не парься, – весело кричит Аля, пробегая мимо и невольно повторив фразу из моей головы.

Я люблю заводчиков. Я очень люблю заводчиков…

* * *

В этот момент начинают идти люди. Девчонки исчезают в хирургии, а мне достаётся кошка с кровотечением из матки. Кошка красивая, дымчато-серая, с чёрной головой и хвостом, – бирманской породы. Шерсть мягкая, словно пух.

– Давно? – спрашиваю я, наблюдая, как кошка прямо на глазах теряет по каплям кровь.

– Третий день, – сознаётся хозяйка.

«Третий? День?»

Заглядываю кошке в рот – слизистые бледные, со смертельно-зелёным оттенком.

– Это экстренное состояние, – раздумывать некогда, и я говорю быстро, – срочно ищите донора и… Она могла отравиться крысиным ядом? Она не беременна? Котята? Прививки есть? Может, змея укусила? Генетический тест на болезнь Виллебранда13 делали?

Выясняется, что кошка недавно родила, и в следующую течку снова была повязана с котом.

– Сделайте ей укольчик, – нетерпеливо говорит женщина.

Глубокий вдох. Да что ж вы со мной сегодня делаете-то!

– Ваша кошка потеряла очень много крови, – говорю медленнее, но очень внятно. – Она нуждается в удалении матки и полном обследовании. Нужно установить причину, взять анализы, но уже сейчас понятно, что ей необходимо переливание, иначе она может не перенести операцию…

– В интернете пишут… – перебивает меня женщина.

– Вы что, не понимаете, что она умрёт? – я срываюсь на крик, и тут же беру себя в руки: нельзя орать на людей во время приёма: – Извините…

Чёрт… Я же люблю людей. Или нет?

«Не любишь. Ты потому в ветеринары и подалась: из ненависти к людям», – успокаивает, как может, внутренний голос.

– Вашей кошке необходимо обследование, переливание крови и операция, – смотрю женщине прямо в глаза, чтобы донести, что всё из перечисленного не моя экзотическая прихоть, а крайняя необходимость. Сколько раз мне ещё повторить это?

– Уколите ей что-нибудь, – отвечает женщина.

– Разумеется, я сделаю ей укол, – в голове уже крутится альтернативный список, который, вероятнее всего, не поможет. – Но это её не спасёт. Анализ крови?

– Нет, не надо.

«Так… тихо, тихо», – внутренний голос едва успевает не дать мне взорваться снова. На каменных ногах я выхожу из кабинета, набираю в шприцы два кровоостанавливающих препарата и один гормональный, возвращаюсь и заодно приношу журнал:

– Пишите: «От обследования животного отказываюсь. От овариогистерэктомии отказываюсь. Число. Подпись».

– Зачем это?

«Затем!»

– Снять с нас ответственность, – поясняю более чем сдержанно.

Пишет. Беру в руки первый шприц.

– Я сама сделаю, – опережает меня женщина.

– Сами?

– Так дешевле, – поясняет она. – Вы же и за укалывание берёте.

«Чёрт с тобой, – я поскрипываю зубами. – Ещё этого не хватало!»

На ум приходит случай, когда мужчина сам колол кота якобы подкожно, в холку, а на самом деле тыкал прямиком между рёбер, каждый раз прокалывая лёгкие. Такая ежедневная перфорация вызвала проникновение воздуха из лёгких в подкожную клетчатку. Через пару недель кот покрылся пузырями, при поглаживании хрустел и крепитировал. Тогда всё закончилось более-менее благополучно – из-под кожи воздух удалось частично откачать, а остальной рассосался.

Объясняю, как делать и даже придерживаю кошку, пока женщина колет препараты. Сэкономила, молодец, чо… Возьми с полки пирожок. Там два – возьми тот, что посередине.

– Я пошла? – спрашивает она, беря на руки кошку, из которой продолжает щедро и методично капать кровь.

На столе алым пятном красуется лужица. Как я могу их отпустить?

– Скажите, – спрашиваю осторожно, – почему Вы отказываетесь от операции? Это спасло бы её. Она же иначе умрёт.

– А зачем мне кошка, которая не сможет рожать котят? – удивлённо отвечает женщина вопросом на вопрос.

Последний рубеж.

– В смысле? – о, это уже интересно… По коже пробегает взбудораженная волна леденящих мурашек.

– Я – заводчица, и кошки нужны мне для воспроизводства. Зачем мне кошка без матки?

Оу… По крайней мере, честно.

Очень медленно я беру в руки журнал, сжимаю его и молча выхожу из кабинета. Аля, которая по случаю оказывается рядом, на этот раз не находится, что и сказать.

Я люблю заводчиц… Я очень люблю заводчиц…

* * *

– Поджелудка это! Поджелудка, говорю Вам! – визгливая худая барышня с редкими волосами, когда-то крашенными в рыжий, упорно тычет мне в лицо маленькой, безучастной к происходящему кошкой.

Моя интуиция, которая в назначении пишется как «предварительный диагноз», утверждает, что у кошки ХБП – хроническая болезнь почек14.

– Что ест? – стандартно собираю анамнез я.

Главное, задать вопрос не «чем кормите?», а именно «что ест?» И ещё, главное, в процессе расспросов никак не реагировать на то, что слышишь. Быть безоценочной. Это позволяет услышать больше. Кошка как бы сама ест несбалансированный корм. Ходит в ближайший супермаркет, затаривается разрекламированными паштетами и ест. Рекламы пересмотрела на ТВ. Никто не виноват.

Я позволяю себе огласить своё мнение только когда владелец высказался полностью. Итак…

– Она уже месяц ничего не ест! – визжит женщина.

Хочется зажать уши, чтобы только не слышать сей резкий голос.

– Раньше что ела? – старательно перефразирую я вопрос.

Если сейчас она скажет: «Не знаю», боюсь, что по инерции выдам: «А если бы знали?», но женщина, недолго думая, начинает перечислять:

– Мясо, рыбу, – и затем в списке звучит один из массово разрекламированных кормов эконом-класса.

«ХПН», – более убедительно поддакивает мой внутренний голос, огласив всё более созревающий диагноз.

– Стала больше пить, да? – задаю следующий вопрос.

– Откуда Вы знаете? – спрашивает женщина удивлённо.

«Определённо ХПН… Однако, что-то не сходится. Слишком быстрое развитие болезни… Слишком быстрое…»

Действительно: кошка камышового цвета, возраст всего семь лет… Генетика у таких беспородных товарищей позволяет им доживать до глубокой старости. При должном уходе, разумеется.

– Ещё что ела? – мой пытливый ум стандартно достаёт вымышленный «утюг для сбора анамнеза».

– Я прочитала в интернете про мочекаменку! – кричит женщина всё тем же отвратительным голосом, вынуждая непроизвольно морщиться.

– И-и-и? – фраза «прочитала в интернете» едва не выводит меня из хрупкого равновесия, но я стоически сохраняю спокойствие.

«Ты спокойна и безмятежна, как цветок лотоса у подножия храма истины», – потусторонним голосом звучит внутри.

– Я стала давать ей лечебный корм! – и женщина называет марку корма, явно преисполненная гордости.

– Давно даёте? – невозмутимо спрашиваю я, глядя на кошку и всячески избегая смотреть на её хозяйку, чтобы не выдать себя и своё отчаянное негодование, которое так и норовит запачкать белоснежные лепестки безмятежного лотоса.

– Третий год как!

Больше вопросов нет. Лечебный корм, который даётся не дольше пары месяцев и строго под контролем анализа мочи, при долгом применении резко сдвигает кислотно-щелочное равновесие в обратную сторону. Тип мочекаменной болезни, если она вообще была, меняется, и образуются уже другие кристаллы, не растворимые. Затем, как при любой мочекаменной, поражаются почки.

Передо мной на столе сушёная, тощая кошка, с липкими от обезвоженности глазами и свалявшейся шерстью – сплошной колтун… под хвостом – комок из шерсти, пропитанный кровавым жидким калом… во рту уремические язвы и специфический запах «зоопарка»… Кошка сидит, уставившись в точку и сосредоточившись на внутренних ощущениях, вызванных жестокой интоксикацией.

Щупаю почки. Вместо них под пальцами обнаруживается нечто сморщенное, размером с две маленькие фасолинки. Полная атрофия, если не сказать хуже… Тут и без анализов всё понятно.

– Предварительный диагноз: терминальная стадия хронической почечной недостаточности. Прогноз неблагоприятный, – выношу вердикт я и добавляю: – Мне очень жаль.

Что должно звучать как необходимость эутаназии15. Редко кого я уговариваю на подобное, но эта кошка просто нуждается в быстрой и безболезненной смерти – она просится на это, как никто другой. Позволять ей жить дальше равнозначно жестокому обращению с животным, однако женщина меня как будто не слышит:

– Поджелудка это, говорю Вам! У моей прошлой кошки было то же самое! Шесть лет прожила, а потом – бах! И поджелудка отказала!

Зашибись. Выходит, это уже вторая, угробленная тобой кошка. Моя ты «дорогая»!

– Нельзя кормить кошку одним мясом и рыбой – в таком рационе слишком много белка, – говорю я. Эта информация уже не поможет данной кошке, но, возможно, убережёт последующих. – И лечебный корм без диагноза давать нельзя, тем более так долго.

– Поджелудка! – словно заведённая, кричит женщина.

Да ёб твою мать же, а! Вдо-о-ох! Медленно, в уме, считаю до десяти, но на цифре «три» срываюсь:

– Из того, что я вижу, это скорей всего почки! Если есть сомнения, давайте возьмём анализы крови.

«…Но это лишние расходы», – внутренний голос проговаривает фразу, которая следует автоматически.

На анализы женщина соглашается, как и на однократную капельницу. Закон подлости: кому это надо – не уговоришь, а тут уже без вариантов – и вдруг согласна…

Беру кровь. Затем тихонечко вливаю в кошку минимум жидкости, чтобы облегчить ей тот период жизни, в течение которого будут делать анализы, – кошка совершенно безучастна и даже не сопротивляется, как могла бы. Пока я медленно нажимаю на поршень шприца, у женщины звонит телефон.

– Алё? – кричит женщина на всю клинику в трубку телефона. – Привет! Я с Муськой в клинике. Поджелудка у неё! Я же говорила.

Надо было сказать: «Терминальная стадия поджелудки». Когда уже я начну находить общий язык с клиентами?

– Позвоните вечером по поводу анализов, – устало говорю напоследок, написав короткое назначение: «Предварительный диагноз: Терминальная стадия ХПН. Рекомендована эутаназия».

Провожаю их до дверей.

Дальше мужчина с догом на стрижку когтей; забираем переноску с кошкой, на кастрацию, – больше в очереди никого.

– Аля, зови следующих!

В кабинет заходит странная женщина – в бордовом балахоне, с чёрным котёнком на руках. Её руки покрыты ранками и трещинами, похожими на детские цыпки. Скидывает с головы капюшон: волосы красные, дикий пугающий взгляд и лицо в крови, – в целом как будто не человек пришёл, а оборотень.

– Что случилось? – спрашиваю я, стараясь не смотреть ей в лицо.

– Да вот, – женщина ставит котёнка на стол и, спохватившись, прячет руки в рукавах балахона.

– Мальчик? Девочка?

– Я не знаю.

– Давайте посмотрим, – я принимаюсь разглядывать взъерошенный, лопоухий комок со слезящимися глазами, с которого на стол спрыгивает блоха – шевелит лапками, вращается на боку. – Ест, пьёт? Рвота, понос?

Блоха, оттолкнувшись, с завидной траекторией улетает в открытый космос.

– Не знаю я, – пожимает плечами женщина. – Только нашла.

– Мяу, – воинствующе вопит котёнок.

Меряю ему ректально температуру, щупаю живот, изучаю глаза и рот. Заглядываю под хвост:

– Девка. А окрас-то! – под слоем грязи на хвосте проглядывает белая кисточка: – Пролечить – и вырастет в красавицу-кошку.

Пишу назначение, отпускаю их и пока никого – иду в ординаторскую, где Аля смотрит в мониторе видеонаблюдения, как женщина, сидя на крыльце, то ли смеётся, то ли плачет, – и не поймёшь.

– Ты заметила? – говорит она полушёпотом. – Такая странная. Лицо в крови. И будто бы не в себе, что ли. А зрачки такие… тонкие, как иголки!

– После суток и не такое привидится, – отвечаю я, деревянно осев на диванчик и стаскивая ортопедический воротник. – Каждый из нас чуток не в себе, Алечка. Покажи мне кого нормального. Давай быренько чаёк-кофеёк и поскакали кошку делать, пока никого нет.

– Так выглядит стрёмно, – добавляет Аля, оторвавшись от монитора и жамкая на чайнике кнопку включения. – А котёнка пожалела, подобрала. Не поймёшь этих людей.

– Элурантроп наверное, – усмехаюсь я.

– Кто-кто? – переспрашивает Аля.

– Ну, человек-оборотень, который превращается в кошку или, там, в тигра, – и я, не удержавшись, щипаю её за бочину: – Р-р-р!

Она взвизгивает и отпрыгивает, едва не уронив на пол чашки.

У нас однажды воду отключили, а хирургу на последней операции фонтанчик крови лицо оросил – щедро так. Хирург со смены так и ушёл, не отмывшись. Тоже поудивлялся, чего это люди шарашатся.

А мне как-то, помнится, атропин прилетел в глаз – так коллега выпускала воздух из шпричика с препаратом. Зрачок в этом глазу расширился, и я едва смогла дальше вести приёмы – ни черта этим глазом не видела. То ещё зрелище было, скажу я вам.

…Пока чай-кофе, Аля привычно созванивается с лаборантами, которые по телефону диктуют ей результаты анализов крови. Зажав телефон между плечом и ухом, она старательно вырисовывает цифры на бланках, и я, подглядывая, мельком просматриваю анализы кошки с подозрением на ХПН. Основные почечные показатели предсказуемо зашкаливают; прогрессирующая анемия и нарушение обмена веществ подтверждают грустный диагноз. Надеюсь, говорить по поводу этого с ней буду не я: опыт подсказывает, что когда об одном и том же говорят разные доктора, до хозяина пациента доходит быстрее.

Под конец смены уставшая Аля приносит мне телефон:

– Хотят с врачом поговорить.

Я натягиваю колготину. Смена была тяжёлой, поэтому я натягиваю её уже минут сорок, – со стороны это выглядит, как неподвижное сидение на диване, у которого продолжается бурный роман с моей жопой. Все остальные давно ушли.

– Алё? – отвечаю в трубку и узнаю голос той самой заводчицы, которая приходила с кровотечением.

– Скажите… моя кошка лежит на боку, глаза стеклянные… не моргает… и вроде не дышит. Она что, умерла?

* * *

Вчера опять работала сутки. В промежутке между пациентами изучала схему лечения атопиков16, со скрипом запоминая названия препаратов. «Почесологи» – так забавно именуется в узких кругах профессия дерматолога – говорят, что аббревиатура атопического дерматита говорит сама за себя, – это АД для всех.

Быть хорошим врачом – это постоянно учиться. Все эти пустулы, папулы, гранулёмы и, не побоюсь этого слова, бляшки сами себя не выучат и не вылечат.

Опять же этими словами можно вполне себе безопасно ругаться, – так я достраиваю в своей библиотеке матов ещё одну полочку, четвёртым этажом, рядом с которым тут же услужливо возникает устойчивая стремянка. Хоть какой-то стимул.

На ночь в стаце оставался кот после задержки мочи, и вторую половину ночи я вставала каждые полчаса, чтобы проверить его или поменять шприц на инфузомате. Это было ужасно. В моем возрасте не спать сутки чревато, но есть ультиматум: или ночные смены, или досвидос.

Досвидос после каждой ночной смены звучит всё заманчивее.

На заре моей карьеры предложение работать по ночам звучало даже забавно – как можно принимать экстренных, когда едва освоила постановку катетеров? Меня стали ставить в смену со старожилами, за счёт чего навыков заметно прибавилось. Теперь мне самой доверяют натаскивать новичков, – стандартный обычай передачи опыта в коллективе. Ночь уже не пугает, как раньше, но сон пропал, и теперь ещё снятся кошмары. Это адски выматывает.

Я хочу спать, спать и спать. И спать, и спать. Круглосуточно. И когда такая возможность возникает – лежу в обнимку с бессонницей и воспоминаниями о своих тяжёлых пациентах. Надо найти мужчину. Такого, чтобы не позволял мне тяжело работать. Чтобы я полотенчики, там, беленькие на кухне вешала на крючочки… Кроватку застилала без складочек… Вот тогда я смогу спать без кошмаров и переживаний.

«Ага, мечтай!» – прерывает иллюзорные мысли внутренний голос.

Видение полотенчиков тает, сменяясь красочной картинкой кровавой парвовирозной дрисни, огромную лужу которой выдал намедни ротвейлер во время капельницы. И не успела я закидать её пелёнками, не давая растечься по всей терапии, как пёс начал щедро блевать жижей, похожей на кровавый кисель. После их ухода, кабинет погрузился в жутчайший коктейль из запахов: специфический аромат эвакуированных из организма выделений щедро смешался с едкой хлоркой и озонистым ароматом кварцевой лампы, рядом с которой я повесила свой халат, напрысканный дезинфектантами. На входной двери полчаса висела грозная надпись, где жирным красным маркером значилось: «Кварц опасен для глаз! Не входить!» с нарисованным, не менее красным слезящимся глазом. Этот глаз наглядно демонстрировал, что будет у того, кто захочет «просто спросить», пытаясь вломиться без вызова.

Остаток смены я вожделенно расчёсывала красные пузыри на руках и лице, констатировав аллергию на хлорку. Для кошек она, кстати, тоже ядовита. Озон ядовит тоже, и кабинеты после него надо проветривать.

– Жареными микробами пахнет, – мечтательно озвучила тогда Аля свои ассоциации с запахом кварца.

По её мнению, когда рана при обработке щиплет – это тоже микробы, которые «дохнут в муках».

* * *

…Вот уже ночь, выходной, а я, вместо того, чтобы мило похрапывать и пускать слюнку на мощном мужском плече, смотрю вебинар про стареющих кошек. Основная мысль: у пожилых кошек надо рутинно брать кровь на тироксин, и теперь есть корм для больных гипертиреозом.

«Н-да, тяжёлый случай. Пожалуй, мужчина необходим», – замечает внутренний голос где-то на задворках параллельно осознанию того, что и корм при гипертиреозе кошек далеко не панацея.

Глава 4. ЧМТ17

Заворот желудка – это заболевание ночное. Царство вагуса18

(П.Р.Пульняшенко).

Наш городской филиал работает круглосуточно, моя смена – ночная, и вечер встречает традиционно полным холлом народу. Это и повторники, которым назначены процедуры два раза в сутки, и те, за кем владельцы наблюдали весь день, в надежде, что всё пройдёт само, и те, кого обнаружили блюющим или дрищущим, придя домой после работы.

Ночная смена у меня сегодня с Серёгой: я выхожу как терапевт, он – за хирурга. Работать с ним одно удовольствие – это один из тех опытных, молчаливых врачей, которые говорят строго по делу.

Сергей среднего роста, с короткими, взлохмаченными волосами, одет в слегка помятый халат, из кармана которого всегда торчит какой-нибудь шприц – или пустой, для раздувания манжетки интубационной трубки, или, перед операциями, с чем-нибудь вкусным, набранным для дачи премедикации. Смеётся Серёга крайне редко – вынужденный циничный юмор, присущий хирургам, делает его харизматичным, а редкие шутки просто убойными.

С удовольствием приходится признать, что хирургия – его призвание, особенно, что касается сборки в первоначальное состояние костей конечностей и раздавленных тазов у бедолаг, упавших с большой высоты или попавших под колёса машины. Разглядывая снимки пациентов до и после операции, особенно с костями, разломанными в хламину, я всё больше укрепляюсь в мысли, что невозможно быть хорошим врачом сразу во всех областях, и что будущее ветеринарии – за узкой специализацией. Сейчас я стараюсь так и делать: если пациент хирургический, то отдаю его тем, кто в этом поднаторел. Исключение составляет, пожалуй, гнойная хирургия – всякие наружные повреждения не ввергают меня в транс так сильно, как необходимость проникновения в брюшную или, не дай бог, в грудную полость животного. И кости уж как-нибудь сверлите там без меня, пожалуйста!

Рентгеновские снимки Сергей читает легко, подробнейшим образом описывая мельчайшие детали из увиденного. Чо-нибудь как выдаст невозмутимым тоном, типа: «Остеофитный рост с дорсо-медиальной поверхности эпифиза лучевой кости по типу энтезиопатии длинного абдуктора первого пальца»19…И всё это – при том, что и в терапии, и в ведении экстренных пациентов он тоже ас. Незаменимый, короче, кадр.

– Кто? – спрашиваю Алю, которая заходит в кабинет, держа мятую, исписанную огрызком карандаша бумажку с криво написанным списком. Заглядывать в него бесполезно: почерк настолько врачебный, что можно лишь позавидовать.

– Два вирусных дристуна, тяжёлый кот, сбитый машиной, и сейчас ещё подъедут со щенком, сбитым электричкой, – речитативом, с готовностью, перечисляет она. И затем радостно добавляет: – И бордоский дог звонил.

– Что хотел? – настораживается Сергей, и вслед за ним автоматически настораживаюсь я. Как будто щенков, машин и электрички мало!

– Не знаю. Вроде пучит его, – Аля пожимает плечами, не разделяя нашего беспокойства. – Сказала: приезжайте, посмотрим.

На лице у невозмутимого Сергея отражается лёгкое волнение, которое молниеносно передаётся и мне: уж не ОРЖ20 ли тут… Нужно срочно всех принять и покидать инструменты для экстренной операции.

– Давай кота, – торопливо прыскаю на стол дезраствором и протираю его салфетками: экстренные всегда в приоритете.

…Совсем ещё молодой рыжий кот, сбитый машиной. ЧМТ, легочное кровотечение, шок. Прогрессирует нервное возбуждение – завёрнутый в полотенце, кот с громкими криками вырывается, скрежеща когтями по столу, и пожилой хозяин едва удерживает его. Эта гиперактивность – последствия повреждения головного мозга. Крики ужасны.

– Лёлик… Лёлик, – безуспешно пытается успокоить котёнка мужчина.

Колю препарат, снижающий двигательную активность – микродозу, – что даёт возможность поставить внутривенный катетер и начать выводить из шока. Под действием препарата котёнок успокаивается.

Серёжа уходит готовить операционную к приёму собаки с потенциальным ОРЖ – какое-то время оттуда слышится металлический лязг инструментов, необходимых для гастропексии21.

Подключаю котёнка к инфузомату22, посадив его в кислородный бокс. Чуть позже запилим рентген, а сейчас и фиксировать страшно.

– Вы такая молодая и так много знаете, – между делом замечает владелец котёнка.

Редко когда я смотрю на приходящих в клинику людей, но этот – пожилой интеллигентный мужчина – привлекает внимание своей вежливостью и доверием к моим манипуляциям.

– Спасибо, – искренне благодарю его за комплимент, покрываясь от смущения пунцовым румянцем.

– Мы заплатим любые деньги, – говорит он в ответ. – Вы только делайте всё, что нужно.

У него звонит телефон, и он начинает деликатно объяснять жене про состояние котёнка – такими словами, что мне и не подобрать. То есть, он понял, что состояние тяжёлое, но не хочет её расстраивать, поэтому в разговоре налегает на положительные моменты:

– Здесь такие умные и понимающие врачи, – голос звучит тепло, искренне, и я ещё больше смущаюсь, слыша это. – Они делают всё возможное. Не волнуйся. Стабильное состояние, говорят, – хотя моя фраза только что прозвучала как «Стабильно тяжёлое»…

Лёлик остаётся на ночной стационар, и его хозяин перед уходом оставляет денежный залог:

– Звоните в любое время, и ночью. Денег не хватит – мы найдём.

– Хорошо, – я готова прослезиться: одет он небогато, и крайне маловероятно, что имеет лишние деньги – именно такие люди обычно долгов и не оставляют. К тому же, это говорит о приоритетах: кому-то важнее деньги, а кому-то – жизнь, пусть даже это котёнок. Отпускаю его.

Жаль, что параллельно с мыслями о лечении приходится думать о том, как уложиться в те деньги, которыми готовы пожертвовать люди. Вот бы о деньгах вообще не думать… Эта мутная история про Айболита, который всех лечил бесплатно, всячески противопоставляя себя меркантильной сестре Варваре, ещё с детства изрядно искажает у людей представление о стоимости ветеринарных услуг.

При любом экстренном состоянии, в том числе и ЧМТ, в процессе постоянного мониторинга повторные анализы и дополнительные исследования просто необходимы, и это стоит серьёзных вложений. При ЧМТ прогнозы всегда самые осторожные – никаких гарантий давать нельзя, даже если сейчас всё хорошо. Мозг – такой мозг…

Однажды мне довелось лечить чёрного маленького котёнка, которого пьяная хозяйка, вернувшись домой, от души пнула так, что он ударился головой об печку. До сих пор вспоминаю белый, округлый, меловой след на его голове. Удар был такой силы, что кости черепа вмялись внутрь, и, разумеется, не обошлось без ЧМТ с сотрясением.

Несколько минут безучастного лежания возле печки сменились истошными криками и судорогами а-ля «безудержное стремление вперёд», – в таком вот виде котёнка мне и принесли.

Дело было в деревне, и всё, что я могла сделать – это ввести его в наркоз, чтобы снять судороги. Пока бежала по сугробам до ветаптеки, кабинет которой находился в помещении фермы, котёнок несколько раз неосознанно рвался из рук и истошно вопил, – выглядело это так, будто я его мучаю или пытаюсь задушить.

В наркозе он пробыл сутки, на вторые – впал в кому, а на третьи умер, так и не придя в себя. Мне запомнилось, как из его ушей линяли отодектозные23 клещи в виде белых, отлично видимых на чёрной шерсти точек. Так и вижу, как медленно и верно клещики собрали свои микроскопические чемоданчики и понуро устремились на поиски нового хозяина, словно цыгане или гастарбайтеры, – прочь из уже непригодных для жизнедеятельности ушей.

Даже сейчас, при всём нынешнем богатом арсенале, с аппаратами МРТ, КТ, ингаляционным наркозом и новыми методиками оперирования головного и спинного мозга, тяжёлые травмы, несовместимые с жизнью, часто заканчиваются летально.

* * *

– Со щенком приехали, – запыхавшись, оповещает Аля, будто сама тащила сюда сбитого электричкой пациента прямо от железнодорожного полотна.

– Зови, – коротко бросаю ей, протирая стол.

…Трое – два парня и разукрашенная до безобразия девушка с копной фиолетовых волос – заносят щенка. У него отрезан хвост – оголённые хвостовые позвонки и шерсть вокруг испачканы кровью – и, похоже, лёгкая черепно-мозговая травма.

– Он в шоке, – выношу вердикт я и добавляю: – И надо ушить культю хвоста. И обследовать его на внутренние повреждения. – И после некоторой заминки: – Сейчас примерно скажу, сколько это может стоить…

– Вы что, не можете полечить его бесплатно? – с наездом спрашивает девушка, повышая голос с первых слов. Судя по имиджу, она принадлежит к субкультуре «Винишко тянь24».

История стара, как мир: люди думают, что их миссия состоит исключительно в том, чтобы донести животное до клиники, а там уж, конечно, со всех сторон к нему сползутся бесплатные медикаменты и те врачи, которые и подлечат, и пристроят, и насчитают плюсиков к карме за душевную добротищу пришедших. Врачи эти обязаны быть профессионалами и должны питаться исключительно воздухом. На худой конец – солнечной праной. И самое главное: они должны быть абсолютно лишены гена алчности, подобно пресловутому доктору Айболиту.

– Серё-о-ож! – зову на помощь. – Сколько будет стоить всё это? Плюс-минус?

– Ну… – говорит он, бегло осмотрев щенка. – Он бездомный. Можно прооперировать со скидкой, по дневному тарифу…

О, это было бы идеально для обеих сторон!

– Вы не понимаете! – взрывается девушка, возмущённо глядя сквозь оправу больших очков, в которых нету стёкол. – Мы уже принесли его!

– И что? – требую продолжения я. Мы же пытаемся идти навстречу!

– Вы бессовестные! – выдаёт она новый аргумент, потрясая в воздухе прекрасно наманикюренными руками. К слову, о приоритетах…

– Мы бессовестные? – я удивлённо поднимаю брови кверху, и это отнюдь не наигранная реакция. Да Вы, девушка, дипломированная нахалка!

– Усыпляйте! – вдруг выдаёт она, наскакивая на меня боком.

– Он не безнадёжный, – отвечаю ей, отступая на шаг.

«В отличие от тебя, детка».

Щенок в сознании, вполне адекватный. Возможно, обошлось без внутренних повреждений. Вывести из шока, ушить культю, надеть воротник на шею, – вот что ему надо. Помимо адекватного куратора, конечно.

– Так давайте сделаем, будто бы он безнадёжный, – девушка пытается договориться со мной об убийстве!

«Чо?» – насмешливо парирует ей мой внутренний голос.

Это напоминает про случай, когда мерседес сбил мальчика на пешеходном переходе. Уже на следующий день белую зебру закрасили и убрали дорожные знаки, будто их там и не было. Кроме того, в крови мальчика «обнаружили» алкоголь.

– Он не безнадёжен, и я не стану его убивать, – подвожу черту я.

– Ах так! – и далее следует угроза: – Да я про вас такое в интернете напишу! Про вашу клинику! И про вас!

Интересно, что? «Жесть, посоны, смотреть до конца: врач отказалась убивать»? Это что вообще? А должна была? Дайте ссылочку на документ, вдруг у меня и правда есть священное право кого-нибудь грохнуть! Руки иногда так и чешутся! Умиляюсь подобным наездам.

– Посмотрите туда, – хладнокровно я указываю на камеру видеонаблюдения. – Все ваши угрозы записываются. Нам бы очень хотелось помочь, но по всей вероятности это невозможно… Собаке нужен куратор.

Девушка ещё какое-то время быкует, но фраза про камеру заметно сбивает с неё спесь. Пока один из парней тащит её под локоть по направлению к выходу, а девушка делает вид, что активно сопротивляется, другой забирает щенка со стола, гнусно пробубнив:

– Да пошли, обратно его отнесём.

«Отличная манипуляция».

И все они исчезают, оставив горькое послевкусие от своего визита. Внутри ощущается мерзкий осадок и нечто, похожее на чувство вины. От белоснежного лотоса не остаётся ни лепесточка.

Есть такое незыблемое правило: не можешь помочь – пройди мимо. Вместо того, чтобы перекладывать проблемы на других, просто не берись за то, что тебе не под силу!

– Что? Это? Было? – вопрошаю в отчаянии от того, что ничем не смогла помочь щенку. Похоже, этот вопрос звучит риторически.

«Потребительский экстремизм, вот что это было».

– Пойду рентген котёнку сделаю, – вместо ответа Серёжа отлучается к стационарнику, а Аля невозмутимо говорит:

– Зову дристунов? Они давно сидят: пропустили экстренных.

– Назначения с собой? – нетерпеливо вытягиваю руку, чтобы быстрее начинать набирать шприцы для струйного вливания жидкостей. Переключаться приходится быстро. Ещё и бордос маячит на задворках где-то.

– Из другой клиники, – Аля разводит руками, что означает: это не повторники, и придётся разбираться с самого начала. – Там никаких назначений не дали.

Пока она зовёт людей, я грустно осознаю, что стала циничной – это хуже всего. Прям как Варвара.

…Два парвовирусных25 беспородных щенка, неделю лечатся в другой клинике. Один уже практически овощ: обезвожен до безобразия, лежит на боку.

– Шансов почти нет, – говорю про него очевидное. – Единственное, что может помочь – это переливание крови от переболевшего донора. Ещё нужно сделать полный анализ крови, но… он может не дожить до результатов.

Хозяйка – молодая, грустная женщина – понимающе кивает. Пока я ставлю внутривенные катетеры обоим щенкам, которые умещаются на одном столе, она звонит кому-то по телефону: и рука, и голос дрожат. Поочерёдно вливаю щенкам растворы для снятия обезвоженности, наблюдая за состоянием.

Аля убегает в холл с кварцевой лампой и вешает на входную дверь предупредительную табличку с красным глазом. Парвовирусный энтерит очень заразен, и сам вирус живёт в окружающей среде около трёх лет, так что я мысленно хвалю Алевтину за проворство. Пусть холл немного покварцуется, а ночью-то мы основательно всё отдраим… Поставив кварц, Аля прощается с нами и, зачем-то извиняясь, уходит, – её смена закончилась.

Через двадцать минут в холле клиники громко хлопает дверь и, минуя кварц, в кабинет врывается женщина с огромной московской сторожевой овчаркой:

– Доноры! Мы доноры! – кричит она с порога и, запыхавшись, запоздало здоровается со всеми нами: – Здрасьте.

Никогда ещё доноры не находились так быстро.

Провожу их в другой кабинет – доноры не должны контактировать с вирусными животными, даже если они привиты или переболели тем же самым. Конечно, после переболевания парво заболеть второй раз надо ещё умудриться – слишком злой вирус вырабатывает стойкий, пожизненный иммунитет, – но, тем не менее, таковы правила.

Накладываю на толстую собачью лапу жгут и в три больших шприца с антикоагулянтом26 сливаю с терпеливого донора шестьдесят миллилитров ценнейшей крови. Конечно, с такой собаки можно было бы слить и два литра, но я жадничаю не сильно, – по одному шприцу достанется щенкам, а третий убираю в холодильник. Донор, так и не понявший, почему его выдернули из дома в глубокую ночь, с забинтованной лапой бодро уходит из клиники, уволакивая бегущую следом хозяйку.

Кровь от переболевших парвовирусной инфекцией доноров настолько ценная, что для котят сыворотку или плазму из неё замораживают в инсулиновых шприцах – и этой дозы, сделанной хотя бы дважды, вполне хватает для борьбы с жестоким вирусом. Для щенков доза идёт побольше.

Третий шприц я собираюсь так и разбодяжить, оставляя его отстаиваться, но не успевает он даже остыть, как приходит ещё один щенок, и тоже безнадёжный: кровь, вперемешку с кусками слизистой оболочки кишечника выливается их него лужей.

– Вам крупно повезло, – говорю я, – у нас как раз сейчас есть кровь от переболевшего донора. Соглашайтесь на переливание.

– У меня денег не очень много, – женщина начинает плакать.

«Какое совпадение. И у меня», – звучит в голове, знаменуя эру вынужденной меркантильности, вызванной крайней степенью нищебродства.

– Просто скажите «спасибо» вот этой женщине, – говорю я устало, указывая на её соседку по несчастью.

Они знакомятся и в следующие пятнадцать минут мило болтают о том, как заболели их щенки.

В этот момент приезжает ожидаемый бордос в сопровождении мужчины и женщины.

Я слышу, как Сергей проводит их в параллельный кабинет. Собака раздута, словно бегемот и тяжело дышит: Сергей втыкает ей в бок бранюли27, из которых тут же начинает сифонить газ; быстро ставит два внутривенных катетера на обе лапы. Капельница перед операцией. Сейчас ему срочно понадобится моя помощь, а я тут с тремя дристунами вожусь…

Только бы больше никто не пришёл, особенно из экстренных. Пока я оформляю щенков, Сергей бреет собаке живот и набирает в шприцы премедикацию. Счёт идёт на минуты.

Вот щенки отпущены, хозяин бордоса отправлен в холл, хозяйка, залитая слезами – в круглосуточную аптеку за препаратом от вздутия, и кварц перенесён в кабинет.

Мы погружаемся в кошмар всех ночных смен: острое расширение с заворотом желудка.

ОРЖ – это одно из тех экстренных состояний, которое требует срочной, грамотной операции. Прооперировать ночью огромного дога с заворотом желудка и сделать ему грамотную гастропексию, часто с удалением некротизированной селезёнки, да ещё так, чтобы он не окочурился от раздражения вагуса на операции и от тромбоэмболии28 после неё может далеко на всякий хирург. ОРЖ влечёт за собой заворот желудка, который пережимает этим сам себя, вызывая необратимый некроз, то есть отмирание тканей органа. Методику операции я трижды смотрела на видео и один раз вживую, но так и не поняла, как можно будучи, образно говоря, по локти в собаке развернуть желудок, отпрепарировать от него кусок, захлестнуть за ребро и пришить изнутри, к брюшной стенке.

Мне сильно повезло, что в смене сегодня Серёжа.

Лампа в операционной.

Даём наркоз. Привязываем дога на операционном столе. Интубируем. Зондируем. Подключаем к ингаляционному наркозу. И начинаем промывать желудок.

Сергей держит голову бордоса повыше, а я заливаю воду через воронку, присоединённую к резиновому зонду. Потом трубка с воронкой опускается вниз, в ведро, и содержимое выливается обратно – из собаки течёт голимая кровь, вперемешку с кусками слизистой желудка и разбухшими гранулами сухого корма. Чудо вообще, что зонд прошёл внутрь! Вскоре вся хирургия превращается в подобие мясокомбината – а мы ещё даже не начали резать! Если после этого мы не отдраим операционную до стерильного блеска, то обоих убьют, как минимум, дважды. Два ведра как будто крови выливается в унитаз, и этой же жижей постепенно покрывается пол. Кидаем сверху неё пелёнки, чтобы окончательно не «утонуть».

– Вот чёрт, – вдруг говорит Серёжа таким голосом, что от самой фразы веет ледяной безнадёжностью.

Кровь лужей льётся у собаки и сзади, щедро пропитывая подложенную пелёнку. Это некроз. Слишком поздно.

– Резать? – спрашивает Сергей сам себя и тут же вспоминает случаи, где ни одна из разрезанных собак с такими признаками не выживала.

Два часа после операции – это самый большой срок жизни, который был. Он смелый хирург. Но с большой долей вероятности, пёс умрёт – сейчас или чуть попозже.

Мы не можем решиться усыпить его. Мы не знаем наверняка насколько сильный некроз у него внутри. А разрезать его сейчас, после кровопотери, в шоке и нестабильного – верная дорога в чёрный пакет.

Принять решение…

– Просыпаемся, что ли? – спрашиваю Серёжу, нарушая гнетущую паузу, сопровождаемую пиканьем мониторов жизнеобеспечения.

Кивает. Закрываю вентиль, подающий газ, оставляя один кислород.

Бордос просыпается, начинает откашливать трубку; разинтубирую. Ещё капельница. Уставшим неразборчивым почерком Сергей заполняет назначение; приглашаем хозяев из холла, где они терпеливо ждали всё это время.

– Нужна гастроскопия29. Резать не стали. Не буду вас обнадёживать, всё плохо, – в завершение говорит Сергей хозяевам.

И они уходят.

Дальнейшая судьба собаки остаётся неизвестной. Отсутствие обратной связи – это самое неприятное в нашей профессии, хотя иногда она приходит спустя год или два, когда какой-нибудь человек вдруг говорит:

– А помните, мы приходили с Лялей? У неё сейчас всё хорошо!

И врач упорно напрягает память, вспоминая, о какой такой Ляле идёт речь, кошка это или собака, и что с ней было, потому что лицо человека не запоминается – мы смотрим в основном на животное…

…Котёнок в стационаре переворачивается на живот, подобрав по себя лапы, и уже не бьётся в судорогах – это хороший признак. Только голову держит набок – может, внутричерепная гематома давит на мозг. Стабилен. Но в таких случаях любые прогнозы осторожны – уже в следующий момент может случиться резкое ухудшение. Дышит нормально – тоже большой, сильный плюс. Продолжаем потихоньку капать его через инфузомат.

До пяти утра отмываем клинику от парвовирусных дристунов и бордоса, заливая всё хлоркой; кварцуем холл и хирургию. В итоге оба, в полнейшем изнеможении валимся на стулья. В голове пульсирует тупая усталость, которая так характерна для бессонной, тяжёлой ночи. Салфеткой, щедро смоченной в перекиси, оттираю пятна крови с халата, который с утра был свежепостиранным и даже – о чудо! – поглаженным.

– Это даже хуже куратора из приюта!

В ту же секунду раздаётся звонок в дверь. От неожиданности я подпрыгиваю на месте, уронив салфетку. За дверью оказывается она! Куратор из приюта!

…Давно мы так не смеялись: хохотали оба, не в силах объяснить вошедшей с переносками девушке, откуда этот нездоровый смех в пять утра.

Глава 5. Приютские коты

Не делай добра – не получишь зла.

Приезд куратора кошачьего приюта почти всегда случается ночью. По телефону это звучит как «будем вечером», но каждый раз он происходит ближе к четырём утра, в самый сон.

Многочисленные переноски заполняют коридоры клиники, и часто коты в них сидят не по одному, а иногда и не по два. Дальше начинается самое сложное: сбор анамнеза, ибо рассказать подробно о каждом из прибывших никто не может. Скромные данные: «Эта кошка не ест неделю, а может и больше» или «У этого кота плешь появилась», – и никакими щипцами больше ничего не вытащишь, так как коты и кошки месяцами сидят в клетках, и никто не обращает на них особо внимания, пока болезнь не проявит себя в полной мере.

Куратор – молодая, миловидная девушка, щедро отдающая свои силы на поддержание кошачьего приюта, который уже давно переполнен животными – жизнерадостным, полным энтузиазма голосом рассказывает, как у них обстоят дела. Её звонкий, энергичный голос никак не вписывается в это время. Я не умею любить людей в четыре утра… В другое время тоже, но в четыре утра – особенно.

И очень осторожно отношусь к приютам. Некоторым котам было бы куда лучше на воле, чем в тесной вонючей клетке. Отлов и стерилизация с последующим выпусканием животных обратно, в их среду обитания, как это уже давно и успешно практикуется в цивилизованных странах, кажутся более гуманными. К тому же коты и кошки в приютах, как правило, щедро перезаражаются друг от друга букетом заболеваний и, соответственно, являют собой хроническое их проявление. То есть, по сути, каждого такого животного нужно обследовать более досконально, чем любое домашнее, а на это, как очевидно, ни у кого нет денег. Их нахождение в клетках похоже на тюрьму, к таким котам отношение всегда какое-то второсортное, и с этим ничего нельзя поделать.

На этот раз прибывают: несколько кошек на стерилизацию30, часть из которых вполне может оказаться на разных стадиях беременности; один худосочный анемичный котёнок; кот-донор и один полутруп.

Последний умоляет заняться собой в первую очередь – он лежит в переноске, на боку и время от времени тоскливо кричит стонущим, полным безнадёжности голосом.

– Очень странно, – голос девушки-куратора звенит и гулко вибрирует в пространстве кабинета, отражаясь от стен. – Этот кот очень буйный, кидался раньше так, что и подойти было нельзя. А тут вдруг слёг…

Вот и вся информация. И что хочешь с этим, то и делай!

Достаю вялую стонущую тряпку в виде кота из переноски, меряю температуру. Он лежит на боку, в прострации, даже не пытаясь сопротивляться, встать или уйти со стола; температура приближается к комнатной – термометр отказывается показывать, выдаёт ошибку.

– Давно… слёг? – очень хочется побольше информации.

– Ну… – становится понятным, что ответ на вопрос будет крайне приблизительным. – Дня четыре. Наверное.

«В любой непонятной ситуации пальпируй», – правило номер дцать.

Щупаю живот у мумии, которая недавно была диким котом. Там обнаруживается плотное, словно камень, округлое новообразование.

– Что это? – таращу глаза на Серёжу: по ночам мозг требует отдыха, а не разгадывания ребусов.

– Ну-ка, – говорит он и тоже осторожно щупает коту живот. В ту же секунду, мы оба понимаем, что это плотный мочевой пузырь.

– Что там? – заинтересованно спрашивает девушка, вытягивая шею – она всегда интересуется, как и чем болеют её подопечные, и сейчас принимает активное участие в процедуре постановки диагноза. Уж не знаю: она круглосуточно такая бодрая или пытается таковой казаться.

Мы встречаемся с Серёгой глазами, и я тихо резюмирую очевидное:

– Пиздец.

Сергей кивает, бесспорно соглашаясь с окончательным диагнозом.

– Что-что? – девушка хочет услышать подробнее про не расслышанное, и я формулирую точнее, выражаясь профессионально.

– Прогноз осторожный, говорю. Острая почечная недостаточность, вызванная острой задержкой мочи. Почечные нефроны не восстанавливаются. Надо было катетеризировать мочевой пузырь ещё четыре… или сколько там… дней назад.

– Вот чёрт! – произносит девушка эмоционально. Кое-какие термины за время посещения клиники она уже выучила и знает про самые безнадёжные. Сейчас прозвучало целых два из них.

Да уж… Четыре дня задержки мочи… или сколько там он пролежал – это, определённо, смерть почек, которые старательно пытаются вывести из организма токсины через мочевой пузырь, но моча всасывается обратно, продолжая циркулировать по кругу. В итоге почки не выдерживают. Господи, бедное животное…

Ставим в спавшуюся вену катетер – кота не приходится даже держать. Не кот, а полутруп. Давление ниже плинтуса, и он так обезвожен, что из катетера не идёт ни капли крови, а должна бы. Подключаю капельницу. Грелка. Так, что дальше?

– А-а-ау, – отчаянно плачет кот. – А-а-ау!

Внутренний голос щедро матерится четырёхэтажным. Алгоритм действия при трудных катетеризациях состоит в лёгком наркозе и, при необходимости, эпидуральной анестезии: укол в область таза, раствор попадает в хвостовой отдел спинного мозга, и задняя часть туловища теряет болевую чувствительность. Эпидура, как сокращённо её называют врачи, к тому же расслабляет все сфинктеры, за счёт чего катетер проходит в разы свободнее; иногда даже камешки из уретры31 проскакивают сами, без долгих мучительных матюгов и ковыряний в кровавом члене.

В этот раз наркоз грозится перейти в эутаназию даже на минималке, так что эта мысль отметается сразу. Надеюсь, что катетеризация не будет слишком трудной.

– Молитесь, – говорю куратору, что при иных обстоятельствах звучало бы предупреждением о возможной смерти животного в результате тяжёлого состояния.

Понимающе кивает, грустнея.

Обезболиваю проводниковой анестезией – кот никак не реагирует на укол в промежность. При иных обстоятельствах мне было бы уже несдобровать! Местно – обезболивающий гель, который я также набираю в маленький шприц и потихоньку ввожу через мочевой катетер, старательно и аккуратно пихаемый в отверстие уретры.

Мысль про откачивание мочи через прокол живота никак не оставляет мою голову. К счастью, до этого не доходит – катетер, скрипя песком, потихоньку продвигается в мочевой, и вскоре нашему взору предстаёт то, что когда-то было светло-жёлтой мочой. Сейчас это нечто вишнёвого цвета и напоминает венозную кровь.

Что ж, самое сложное позади.

– Пойду стационарного гляну, – говорит с облегчением Сергей и уходит мониторить Лёлика.

Откачиваю двести миллилитров концентрированной бордовой мочи. Промываю опустевший мочевой маленькими порциями тёплого физраствора. Кот понемногу приходит в себя, умолкает.

…В камере капельницы медленно капают капли: кап… кап… кап… Скорость поставлена минимальная. Сижу за столом, в ожидании её окончания. Девушка-куратор придерживает кота. В ночной тишине кабинета время тянется медленнее обычного, ощущения нереальности происходящего, усиленные недосыпанием, возрастают, и внезапно я просыпаюсь от того, что с грохотом ударяюсь лобешником об стол. Бдымс! Чёрт.

– У нас заканчивается, – отвечает девушка, показывая на капельницу и стоически делая вид, что не заметила моего вырубания. Киваю, мучительно протирая глаза. Времени едва ли прошло больше часа.

Не всегда, но алгоритм ведения такого пациента подразумевает подшивание мочевого катетера для ежедневного промывания пузыря в течение нескольких дней. Кот ходит в памперсе и защитном воротнике, и ему назначается курс капельниц в надежде спасти те почечные клетки, которые ещё остались в живых. «Раскачать почки», – говорят врачи, пока они не «схлопнулись окончательно».

Почки – очень скромные, терпеливые органы. Держатся до последнего, не жалуясь и почти ничем не выдавая своего состояния, разве что белок в моче может проявиться в начале. А потом разом сдаются.

Нужно хотя бы пять процентов их живой ткани, чтобы кот продолжил жить дальше, а у него их, похоже, три с половиной.

Отключаю капельницу, подшиваю катетер – кот на прокол кожи даже не реагирует.

Помню, на физиологии мы проходили тему «Болевые раздражители». Суть была в том, что лягушка переставала реагировать на погружение лапки в стаканчик с кислотой, когда другую её лапку сильно сжимали пинцетом. Вывод делался такой: сильный раздражитель перекрывает собой более слабые.

Вот и тут: коту так плохо, что прокола кожи он даже не чувствует.

Те занятия по физиологии никого не оставляли равнодушным. Первая половина урока происходила под эгидой выпускания, а затем поиска и поимки лягушек, которые начинали скакать по всему классу. На фоне всеобщего веселья и кипиша, у препода случалась истерика, он грозился всех отчислить, стучал кулаком по столу, брызгал слюной, вспоминая всуе декана, и только после этого, в напряжённой тишине, лягушки возвращались на столы, чтобы умереть во имя и на благо.

Чтобы избежать их убиения, я воровала отработанные лягушачьи трупики, которые выбрасывались в конце занятия в стеклянную плошку, и хранила их в холодильнике у Настеньки. Светловолосая, с синими глазищами – словом, представляющая собой сказочную нимфу и фею одновременно, – помимо хрупкой обманчивой внешности Настя обладала хриплым, прокуренным басом, которому позавидовал бы любой, самый пьяный прапорщик. Жили мы в многоэтажной общаге, и Настя – прям надо мной. Её соседка по комнате Наташа в шесть утра выходила в коридор, рьяно трубила в надыбанный где-то пионерский горн и громогласно кричала: «Па-а-адъё-о-ом!», чтобы никто из их отсека не проспал на лекции. И у них был холодильник.

Настя позволяла проникать в него, класть свой пакетик и забирать его перед занятиями. Трупики, которые за неделю неизбежно начинали попахивать тухлячком, я выдавала за только что умерщвлённых лягушек. Препод ходил кругами, не понимая, откуда взялся столь определённый запах, а я с вымученным лицом делала вид, что мышцы на лапках сокращаются.

Однажды Настя не смогла сдержать любопытства, залезла в холодильник и развернула таинственный пакетик, источающий откровенно сомнительный аромат. Это стало ясно по челябинскому ору, прогремевшему на полобщежития, а затем и на весь район. Потому что Настя вышла на балкон, склонилась через перила и, пока я не прибежала, многократно звала прокуренным хриплым басом:

– О-о-оля-я-я! О-о-о-оля-я-я!

Было очень сложно объяснить ей, что я не француженка. По ходу, она мне так и не поверила…

…Возвращаюсь мыслями к настоящему и коту, который продолжает быть полутрупом, но уже молчаливым.

– Его нужно оставить на стационар, – предлагаю очевидное девушке-куратору.

Та согласно кивает. На назначении хочется распечатать молитву.

Серёжа в стационаре мирно спит на стуле. Мне нужна помощь, поэтому жестоко бужу его. Он смотрит на меня, как на привидение, встаёт, покачнувшись, и идёт следом. Кофейку бы нам сейчас обоим, а то глаза словно мёдом намазаны.

Следующий по очереди – кот-донор.

– У этого нужно взять кровь, – поясняет девушка, доставая его из переноски, – и перелить вон тому котёнку, – указывает на другую переноску.

– На спид и лейкоз32 проверяли? – уточняю на всякий случай: оба эти заболевания являются частыми спутниками котов, подобранных на улице.

– Ага, – кивает девушка. – И яйца отрежьте ему заодно.

Донорство – хоть и безопасная, но кровопотеря, а тут ещё и… с позволения сказать… яйца? Высказываюсь, но проигрываю в своём мнении: нет возможности привезти кота ещё раз, а кастрировать надо.

Набираем шприцы с антикоагулянтом.

Кот, удивлённый полуночным бдением, с удовольствием выходит из переноски, щурясь от яркого света и с любопытством оглядывая пространство вокруг. Он так рад выходу наружу, что спокойно поддаётся на наши манипуляции. Заворачиваем его в большое махровое полотенце, наркозим. Пока я беру из ярёмной вены кровь, стоя у головы, Сергей оперирует кота сзади.

Затем из переноски извлекается бледный истощённый котёнок с мутными глазами. Похоже на герпес – бич бездомных котят, из-за которых они лишаются зрения. Токсоплазмоз может быть. Переливаем котёнку кровь.

На переливании он начинает громко мурчать, лёжа в гнезде из рук куратора. Это можно было бы назвать картинкой из серии «ми-ми-ми», если бы безнадёжные коты не пытались таким образом себя вылечить: мурлыканье у них – это один из способов самолечения. Вибрации там лечебные, то сё. Почти физиотерапия.

Наконец куратор уезжает, забрав две переноски: кошек на стерилизацию мы оставляем дневной смене. На часах семь утра: в окно, сквозь жалюзи щедро светит яркое солнце…

…Кот с ОЗМ переворачивается на живот, но он всё равно никакущий. Оставляю его на грелке, накрыв полотенцем. Нифига там не четыре дня, похоже.

Котёнок с сотрясением мозга стабилен.

Прямо перед приходом дневной смены в холле появляются вечерние щенки-дристуны, – те, которых двое. Живые. Овощ после переливания воспрял. Оставляем их так же смене.

По поводу третьего щенка обратной связи не происходит. Иногда, когда у хозяев нет денег, они больше не приходят, и отсутствие щенка не означает, что он умер. Иногда удаётся отследить пациента по журналу: приходил или нет. Так я себя как бы утешаю. Этот, третий щенок нигде больше не фигурирует. Звонить боюсь.

* * *

Вечер воскресенья. Сутки после ночной смены отсыпаюсь, рухнув лицом в застеленную кровать. Снится, что у меня на столе полутрупом лежит котёнок, из-под которого на подстеленную пелёнку вытекает кровавая жижа.

«Панлейкопения», – звучит в голове диагноз.

Изучаю котёнка – мордочка ассиметричная, налицо врождённые аномалии. Еле дышит. Не успеваю я продумать алгоритм лечения, как сон обрывается.

«Кошмарные сновидения – признак психических заболеваний», – жизнерадостно вещает внутренний голос. Мне срочно нужен антидот от депрессии и ночных кошмаров.

Щас, щас… Шарю под кроватью в поисках припасённого накануне и заныканного баллончика со взбитыми сливками. Ага, вот он.

Дальнейшие полчаса просто лежу и поедаю сливки, прыская их из баллончика прям в рот. В голове тусуются философские мысли.

Хороший ли я врач? Многие на улице узнают, здороваются, а я даже не могу вспомнить их лиц. Совершенного врача по определению не существует просто потому, что учиться здесь приходится пожизненно. Часто я не могу понять патогенез, и отправляю животных к более умным и профессиональным коллегам…

Один препод в академии говорил: «У каждого врача есть своё кладбище пациентов». У меня оно тоже есть. Каждый раз, когда я теряю кого-то, в голове звучит голос коллеги: «Этот уровень пациента, вероятно, еще слишком сложен для Вас». Так и есть. И каждый раз я надеюсь не пополнить это своё индивидуальное кладбище. Выводы, полученные посредством таких смертей, обесценить невозможно.

Врачи – не Боги. Просто иногда Бог излечивает нашими руками. А иногда нет. Тут нужно смирение с Его решением, что ли.

Сливки быстро заканчиваются, и баллончик пустеет.

Ну, всё, хватит философии. Решено. Нужно срочно найти мужика, пока моя кукушенька окончательно не уехала. Все недомогания… как там дальше… перефразируя: от недопонимания! Где они там бродят, эти стада неженатых и адекватных? Сейчас только отзвонюсь нашим и – по списку: ногти, волосы, брови, каблуки, платье…

Звоню в клинику. Дневная смена говорит, что приютский кот с ОЗМ начал пить воду и чуть-чуть поел. Хорошо. Котёнок Лёлик с сотрясением всё ещё держит голову набок, но уже интересуется едой, и хозяева приняли решение подержать его в стационаре подольше. Святые люди. Удивительно, как он вообще выжил после такого удара машиной!

– Хозяйка звонила, – волнуясь, рассказывает по телефону Аля, – вся в слезах, умоляла продолжать лечить. Очень извинялась, что деньги за стац её дочка сможет привезти только вечером.

– Утешила её?

– Да, как могла. Сказала, что до вечера время, конечно, терпит.

На навыки врача деньги не влияют никак. Аксиома.

«Мастерство не пропьёшь?» – парирует внутренний голос.

– Как он хоть? – спрашиваю.

– Ест, если миску прямо к носу подставить. И мурлычет, как трактор, когда шейку чешешь, – радостно говорит она.

Прощаемся. Аля, конечно, тот ещё кладезь перлов. Намедни она сказала женщине: «Держите уже кота передними руками!» Хохотали все, кто был в кабинете, и сама женщина громче всех.

* * *

Боже, я попала в баночку с клеем, и зовут его Виталий. Широкоплечий, рыхлого телосложения, со старомодными очками на носу, одетый в джинсы, рубашку и свитер с оленями, любовно связанный «матушкой». И джинсовая же куртка. Художник.

На мне в честь свидания – новенькое обтягивающее платье с ярко-жёлтыми подсолнухами на чёрном фоне. Люблю жёлтый цвет – он такой солнечный, жизнеутверждающий!

Поверх платья – короткое рыжее пальто, до последнего времени тщательно хранимое шкафом для особых случаев, подобных этому.

Ах, это судьба! Талантливый, галантный, свободный Виталий…

«Ишь, выпендрилась, – комментирует мой видон внутренний голос и затем настоятельно орёт: – Очки розовые сними! Судьба… Ха!»

Виталик нежно держит меня за руку и говорит хорошие слова или молчит. Мы гуляем по городу.

– Пойдём, выпьём кофе, – говорит он – так в воздух, наконец, рождается хоть какая-то вымученная мысль.

…В уютной кафешке он берёт два кофе в бумажных стаканчиках и блины со сметаной. Помогает мне снять пальто, вешает его на крючок на стене. Грациозно сажусь за столик, с нарочитой элегантностью поправив подол платья. Взгляд Виталика упирается в мою грудь, и он неловким движением руки опрокидывает один стаканчик. Горячий, словно кипяток, напиток проливается на мои голые коленки, торчащие из-под платья.

– А-а-а-а! – ору я мужицким басом.

«Ещё и рукожоп!» – ревностно и зло комментируется внутри.

На обескураженном лице Виталика ясно читается: «Ну, всё пропало!», и, увидев это выражение, я начинаю хохотать. Дрожащей рукой он протягивает мне белоснежный платок – аккуратный, с отглаженными уголками. Вытираю ноги от кофе, продолжая смеяться, – ну, глупое же лицо!

Виталик отдаёт мне свой кофе, отказавшись купить другой.

«Нищеброд просто».

И восхищённо смотрит, словно в кино, как я ем блины и потягиваю ароматный кофе. Вкусно.

…Мы идём по парку и садимся на скамейку, усыпанную кленовыми листьями. Осень – тихая, спокойная – пришла незаметно. Мои липкие пальцы пахнут кофе, и его запах смешивается с чудным ароматом прелой листвы. Всё вокруг ярко-жёлтое, золотистое, словно в чудесной сказке.

Виталик тянет руки, обнимает меня, а потом начинает вожделенно гладить, пытаясь подобраться под пальто и под платье. Отстраняюсь.

Он расценивает это как призыв к действию, снимает очки и кладёт их в карман своей джинсовой куртки.

«Целоваться хочет», – ухмыляясь, поясняет внутренний голос из роли заинтересованного зрителя.

Виталик резво хватает меня за подбородок и трогает пальцем губу.

– Перестань, – отстраняюсь уже с конкретным протестом.

– Сам себе удивляюсь, – говорит он, неохотно убрав руку. – Я себя не узнаю. Да ты просто боишься, что тебе понравится!

Ещё я с мужиками на первом свидании не целовалась! Встаю со скамейки, натянуто улыбаясь. Виталик вскакивает тоже и превращается в назойливого голубя, сопровождая воркующими словами своё навязчивое окучивание:

– Ты родишь мне ребёнка. Ты такая настоящая. Ты таишь в себе бездну удовольствия. Как насчёт пожить вместе и посмотреть друг на друга в быту? Мне так нравится твой профиль. И рука. И талия.

– Моей заслуги тут нет, – поддерживаю разговор я, пресекая попытки ухватить себя за талию.

– И губы у тебя красивые…

– Губы?

– Малые и большие, – пошлит Виталик, расплываясь в плоской улыбке от собственной грязной шуточки. – Пойдём же к тебе домой! – и он вожделенно заглядывает мне в глаза.

– Нет, ко мне домой мы не пойдём, – отвечаю я, кривовато улыбаясь чисто из приличия.

«Что ты тут делаешь?» – замечает внутренний голос, оглядываясь по сторонам. Мы идём по безлюдной тропинке в глухую часть парка.

Фак. Я торможу и внезапно получаю прицельный шлепок по заду. Подпрыгнув, кричу, не сдерживаясь:

– Блядь! Не делай так больше!

Виталик стоит позади, с ладонью, зависшей в воздухе, и на его лице расплывается некое оргазмическое переживание.

«Первое китайское предупреждение?» – насмешливо спрашивает голос в голове.

Романтическое настроение улетучивается. Разворачиваюсь и быстрым шагом иду обратно. Виталик короткими перебежками следует рядом.

Я не какая-то там вульгарная шлюха, ясно?

«Воу, воу, полегче!»

И я хочу домой. Без него. Моё возмущение плещется через край, и неуютность взаимодействия вынуждает кутаться в надетую на себя одежду. Ныряю носом в широкий шарф, намотанный на шею поверх пальто. Зачем вообще я доставала все эти вещи из шкафа? Шла бы в своей толстовке и джинсах… Ещё и фотоаппарат взяла, в сумочке. Мол, пофоткаемся потом. Фотосессия в осеннем парке… Тьфу!

В момент рассыпающегося сказочного видения летящих над головой рыжих листьев, я получаю ещё один шлепок по заду, более увесистый. И так резко останавливаюсь, что Виталик, ослеплённый гормонами, налетает на меня сзади.

Внутри что-то обрывается, и я со всей силы, изрядно размахнувшись, бью его своей тяжёлой сумочкой прицельно по голове. Бамс!

Получается, по ходу, больно.

«Иес!»

Его лицо молниеносно меняется. Он перестаёт моргать. Совсем. Я понимаю, что, кажется, переборщила до лёгкого ЧМТ. Не зная, что и добавить, разворачиваюсь и иду по тропинке дальше. Оглушённый Виталик некоторое время по инерции топает следом, после чего притормаживает и яростно орёт:

– Ду-у-ура! Тебе к психиатру надо! Срочно! Ты неадекват, ясно? – и с истерическими нотками: – Не приближайся ко мне!

– Досвидос, – отвечаю я, и не думая приближаться. Вместо этого стремительно удаляюсь, с каждым шагом всё прибавляя скорость.

– И не звони мне, ясно? – голос Виталика срывается на фальцет.

Безнадёжно. Больное. Животное.

«В следующий раз надень платье подлиннее», – советует внутренний голос, самозабвенно хрюкая и давясь от хохота.

Платье подлиннее? У меня же не трусы из-под него торчат, а коленки! Коленки, ясно? Коленки, мать вашу!

Да пошли вы все! Ненавижу.

Глава 6. БАД33

У Бога нет других рук, кроме твоих. Даже когда это лапки.

Сегодня суббота, и у меня рабочие сутки в филиале, где отдыхать не приходится. В смене три человека плюс админ, каждый занят своим делом, но сложные случаи мы разбираем вместе, – такая поддержка внутри коллектива бесценна.

Ход моих мыслей нарушает жизнерадостный голос Али:

– Там кролика принесли. Кому?

С экзотическими пациентами разбираться сложно, так как опыта мало, и посему никто не жаждет брать этот приём. Аля произносит индивидуально для меня спасительную отмазку:

– Тебе не дам. Сейчас дерматологический кот по записи придёт…

Сегодня я ещё и «почесолог»… В этом есть свои преимущества: экстренных пациентов в этой специализации нет, никто не помирает. Час приёма наполнен демагогией с разглядыванием под микроскопом мазков крови или соскобов с кожи. Идут мои пациенты предсказуемо, по записи; нахождение в соскобе клеща радует, словно красочно упакованный рождественский подарок. Случайная находка личинки дирофилярии заряжает бодростью на весь день. Хорошо прокрашенные синим конидии лишая приводят в бешеный восторг, заставляя бегать по клинике и умоляюще приставать к коллегам:

– Пойдём, покажу! Ну-у-у пошли-и-и! Там лишай вырос! Тако-о-ой краси-ивый! – и со смехом переспрашивать: – Куда-куда мне идти?

Сегодня у меня пока радостей нет, но стёкла для мазков натёрты до блеска и лежат рядком на столе в полной боевой готовности.

Итак, диагноз на лишай.

Он считается подтверждённым не после просвечивания под лампой Вуда; и даже не после того, как под микроскопом на размочаленных волосках обнаружены характерные грибные споры, напоминающие рыбью икру. А после того, как из подобных волосков на специальной среде вырастают колонии, которые показательно окрашивают её в красный цвет. Грибные колонии, выращенные с любовью и заботой, отпечатывают на скотче, снова красят, снова смотрят под микроскопом, обнаруживают характерные конидии, и только после этого выносят вердикт: да, таки лишай. Или не обнаруживают. Ибо на среде прекрасно растёт и здравствует обычная, распространённая повсеместно плесень.

Лишайный волос под микроскопом.

Но, поскольку, растёт он на средах долго, и, строго говоря, выращивать его можно только в лаборатории, врачи обычно довольствуются микроскопом и разглядыванием спор, покрывающих разрушенные волоски, нащипанные с пациента. А специальные среды мы используем в сомнительных случаях или если надо подтвердить снятие карантина в многокошковых домах и приютах. Плюс лампа Вуда, куда ж без неё. Только не всякий лишай под ней светится, если что. И да, к магии вуду она отношения не имеет.

Изучаю свои насаждения: на специальных средах, размещённых в маленьких стеклянных баночках выросла какая-то вездесущая плесень. Кусочком скотча делаю мазок-отпечаток со среды, где несколько недель любовно взращивался посев с когда-то лишайного, но уже пролеченного кота. Речь идёт о продлении или снятии карантина. Когда я в очередной раз гладила этого чёрного кота зубной щёткой и выщипывала волоски на только-только обросшей котячьей морде, хозяйка чуть не плакала:

– Опять же лысинка будет! Только ведь заросло!

Что я сделаю-то? Алгоритм при лечении лишая диктует свои правила, и я следую ему неукоснительно ещё и потому, что дом многокошковый. Прокрашиваю то, что налипло на скотче.