О пьянстве

Charles Bukowski

ON DRINKING

Copyright © 2019 by Linda Lee Bukowski

Published by arrangement with Ecco, an imprint of HarperCollins Publishers

Фотография на переплете: © Ulf Andersen / Gettyis.ru

Перевод с английского Максима Немцова

© Немцов М., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

[Джону и Луиз Уэббам][3]

25 марта 1961 г

[…] Меня беспокоит, когда я читаю про старые парижские группы, или кого-то, кто знал кого-то в старину. Они, значит, тоже этим занимались, стародавние и нынешние имена. Думаю, Хемингуэй сейчас об этом книгу пишет. Но, несмотря на все, мне в это слабо верится. Терпеть не могу писателей или редакторов, или кого угодно, желающих говорить об Искусстве. 3 года я жил в трущобной ночлежке – еще до кровотечения – и каждый вечер напивался с бывшим зэком, горничной, индейцем, девкой, которая будто носила парик, но не носила, и 3 или 4 бродягами. Никто из них Шостаковича от Шелли Уинтерз[4] отличить не мог, и нам было плевать. Главное отправлять гонцов за бухлом, когда у нас пересыхало. Начинали мы с нижнего конца очереди, где у нас худший бегун, и если ему не удавалось – а надо понимать, почти все время денег у нас было мало или вовсе нисколько, – мы немного заглублялись до лучших времен. Наверно, это хвастовство, но лучшим гончим был я. И когда последний, шатаясь, вваливался в дверь, бледный и пристыженный, с инвективою на устах подымался Буковски, облачался в свою драную накидку и с гневом и уверенностью шагал в ночь, в «Винную лавку Дика», и я его разводил и принуждал, и отжимал его насухо, пока у него голова кругом не шла; я входил с великим гневом, не побираясь, и просил того, что мне требовалось. Дик никогда не знал, есть у меня деньги или нет. Иногда я его обводил вокруг пальца – деньги у меня были. Но почти все остальное время их не было. Так или иначе, он выставлял передо мной бутылки, паковал их, и я их забирал с гневным: «Запиши на мой счет!»

И тогда он начинал старую пляску – но господи бож мой, ты мне и так уже стока и стока должен, а не платил уже месяц и…

И тут наступало ДЕЯНЬЕ ИСКУССТВА. Бутылки у меня в руке. Ничего б не стоило просто взять и выйти. Но я хлопал их снова перед ним, выдирал их из пакета и совал ему, говоря: «На, ты вот этого хочешь! А я за своими чертовыми покупками в другое место пойду!»

«Нет-нет, – говорил он, – забирай. Ладно уж».

И тогда он доставал жалкий свой клок бумаги и добавлял к общей сумме.

«Дай-ка погляжу», – требовал я.

И после этого говорил: «Да ради ж бога! Я же тебе не столько должен! А вот этот пункт тут откуда?»

И все это ради того, чтобы он поверил, будто я ему когда-нибудь заплачу. И после этого старался меня развести в ответ: «Ты человек чести. Ты не такой, как другие. Тебе я доверяю».

Наконец он захворал и продал свою лавку, а когда возник следующий хозяин, я открыл себе новый кредит…

И что произошло? В восемь часов одним субботним утром – В ВОСЕМЬ УТРА!!! чрт бы его драл – в двери стучат – и я открываю, а там стоит редактор. «Э, я такой-то и такой-то, редактор того и сего, мы получили ваш рассказ, и я счел его крайне необычным; мы намерены дать его в весенний номер». «Ну, заходите, – вынужден был сказать я, – только о бутылки не споткнитесь». И вот сидел я, пока он мне рассказывал про свою жену, которая о нем очень высокого мнения, и о его рассказе, что когда-то напечатали в «Атлантическом ежемесячнике», и вы сами знаете, как они говорят и не затыкаются. Наконец он убрался, и через месяц или около того зазвонил телефон в коридоре, и там кому-то понадобился Буковски, и на сей раз женский голос произнес: «М-р Буковски, мы считаем, что у вас очень необычный рассказ, и группа его обсудила тут недавно вечером, но мы считаем, что в нем есть один недостаток, и мы подумали, может, вы захотите этот недостаток устранить. ПОЧЕМУ ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ ВООБЩЕ НАЧАЛ ПИТЬ?»

Я сказал: «Ну его вообще, возвращайте мне рассказ», – и повесил трубку.

Когда я вернулся, индеец посмотрел на меня из-за стакана и спросил: «Кто это был?»

Я сказал: «Никто», – и точнее ответа я бы дать не мог.

[Джону Уильяму Коррингтону][5]

14 января 1963 г

[…] Родился в Андернахе, Германия, 16 августа 1920-го. Мать немка, отец в Американской Армии (родился в Пасадине, но немецкого происхождения) Оккупации. Есть кое-какие свидетельства того, что я родился – или, по крайней мере, меня зачали – вне брака, но я не уверен. Американец в 2 года. Около года в Вашингтоне, О. К.[6], но потом дальше, в Лос-Анджелес. Штука с индейским костюмом правда[7]. Все гротески правда. С безмозглой жестокостью моего отца, незаинтересованностью матери и милой ненавистью моих товарищей по играм: «Хайни! Хайни! Хайни!»[8] – бывало довольно жарко, по всем статьям. А еще жарче стало, когда я перевалил за свои 13 лет и весь покрылся не угрями, а такими ГРОМАДНЫМИ чирьями, в глазах у меня, на шее, на спине, на лице, и ездил, бывало, на трамвае в больницу, в благотворительную палату, старик тогда без работы сидел, и меня сверлили электрической иглой, а это нечто вроде сверла по дереву, какое в людей втыкают. Год в школу не ходил. На пару лет пошел в Городской колледж Лос-Анджелеса, на журналистику. Плата за обучение была два доллара, но старик сказал, что ему посылать меня туда больше не по карману. Я пошел работать на товарную станцию, оттирал бока поездов «ОАКАЙТОМ»[9]. По ночам пил и играл. У меня была комнатушка над баром на Темпл-стрит в филиппинском районе, и ночью я играл с рабочими авиазавода, сутенерами и проч. Жилье мое стало известным местом, и каждую ночь в нем было битком. Выспаться – сущий ад. Однажды ночью мне крупно подфартило. Для меня крупно. 2 или 3 сотни. Я знал, что они вернутся. Ввязался в драку, разбил зеркало и пару стульев, но деньги сохранил и рано поутру поймал автобус на Нью-Орлинз. Какая-то молодая деваха там меня охмуряла, и я дал ей выйти в Форте-Уорте, но доехал лишь до Далласа и развернулся обратно. Профукал там сколько-то времени и добрался до Н.-О. Поселился через дорогу от «КАФЕ СХОДНИ» и начал писать. Рассказы. Деньги пропил, устроился работать в дом комиксов, а вскоре двинулся дальше. Майами-Бич. Атланта. Нью-Йорк. Сент-Луис. Филли. Фриско. Снова Л.-А. Круг за кругом. Пара ночей в Восточном Канзас-Сити. Чикаго. Я перестал писать. Сосредоточился на пьянстве. Самые длинные перестои были у меня в Филли. Я вставал рано утром и шел в бар, а ночью тот бар я закрывал. Как мне удалось выкарабкаться, сам не знаю. Потом наконец обратно в Л.-А. и к дикому блядству семилетнего пьянства. Оказался в той же благотворительной больнице. На сей раз не с чирьями, а потому, что мне наконец желудок разорвало от бухла и мук. 8 пинт крови и 7 пинт глюкозы переливали без остановки. Шлюха моя пришла меня навестить, пьяная. С нею мой старик. Старик мне сильно дерзил, да и шлюха мерзко себя вела, и старику я сказал: «Еще слово от тебя, и я выдерну эту иголку из руки, слезу с этого смертного одра и надеру тебе жопу!» Они ушли. Я оттуда выписался, белый и старый, влюбленный в солнечный свет, мне сказали, чтоб никогда больше не пил, а то смерть мне точно. Среди перемен в себе я обнаружил, что моя память, которая некогда была хороша, теперь испортилась. Какое-то повреждение мозга, несомненно, они бросили меня валяться в той благотворительной палате на пару дней, когда мои документы потерялись, а бумаги эти требовали немедленного переливания, а у меня закончилась кровь, пока я слушал, как мне в мозг молотки стучат. В общем, я сел на почтовый фургон и стал ездить на нем, письма доставлять и слегка пил, экспериментально, а потом однажды вечером сел и начал писать стихи. Ну и чертовня же. Куда это все слать. Ну, я рискнул. Был такой журнал, «Арлекин»[10] назывался, я был ебаным клоуном, а он выходил в каком-то городишке в Техасе, и, может, не распознают дрянь – на глас-то, вот и… Какая-то девка редактировала, и бедняжка впала в неистовство. Особое издание. Последовали письма. Письма стали теплее. Письма стали жаркими. Не успел я опомниться, как девка-редактор очутилась в Лос-Анджелесе. Не успел я опомниться, и мы уже в Лас-Вегасе женимся. Не успел я опомниться, и уже гуляю по техасскому городишке, местные вахлаки на меня зыркают. У девки водились деньжата. Я не знал, что у нее есть деньги. Или у родни ее деньги были. Мы вернулись в Л.-А., и я снова взялся за работу, где-то.

Брак не задался. У нее ушло 3 года на то, чтобы выяснить, что я не тот, кем, по ее мнению, должен быть. Я был антиобществен, неотесан, пьянчуга, не ходил в церковь, ставил на лошадок, матерился, когда пьянел, мне не нравилось нигде бывать, я небрежно брился, мне плевать было на ее живопись или ее родственников, иногда валялся в постели по 2 или 3 дня подряд, и т. д., и т. п.

Очень мало чего еще. Я вернулся к своей шлюхе, которая некогда была такой жестокой и прекрасной женщиной, но уже не была прекрасной (как таковой), но стала, по волшебству, теплой и настоящей личностью, но не могла бросить пить, пила больше меня и умерла.

Теперь не много чего осталось. Пью я главным образом один и общества не поощряю. Люди, похоже, разговаривают о том, что не считается. Они чересчур рьяны, или чересчур злобны, или чересчур очевидны.

[Джону Уильяму Коррингтону][11]

Октябрь 1963 г

[…] Теперь играет что-то из Брамса, фортепиано. Мне только что позвонила женщина, какая-то бразильянка, живет над Сансет-Стрипом. Может, надо, чтоб она для меня стриптиз устроила. Но мне перепадает довольно, и, хоть и прилагаются некоторые хлопоты, я ко всему этому ощущаю нормальность. Питие свое немного сбавил, в основном – пиво. Сегодня в газете прочел, тогда как средний алкоголик доживает до 51 (что оставляет мне 8 лет), ср. непьющий доживает до 70. Думаю, лучшие годы – между 30 и 40: ты уж точно выбрался из детства, знаешь больше, чего не хочешь, и обычно у тебя здоровье и сила в придачу к этому. Конечно, со всеми нами что-то не так, и если обольешь это спиртным, избавишься от него быстрее.

[Джону и Луиз Уэббам][12]

1 марта 1964 г

[…] Я немного напиваюсь, хорошая стена, за которой можно спрятаться, флаг труса. Помню, однажды в каком-то городе, в какой-то дешевой комнатке, наверное, в Сент-Луисе, да, в гостинице на углу, и бензиновые выхлопы уличного движения, едущего на работу, бывало, подымались и душили мои больные ленивые легкие, и я отправлял ее за пивом или вином, а она пыталась призвать меня к порядку, старалась опекать меня по-матерински, или вешать меня, или расчислять, как все женщины попробуют делать, и поделилась со мной этим устаревшим: «Пить – всего-навсего эскапизм». Еще б, сказал ей я, и хвала старому Богу с красными яйцами, что он так, и когда я тебя ебу, это тоже эскапизм, можешь считать, что это не так, для тебя, возможно, это жизнь, так, а теперь давай выпьем.

Интересно, где она сейчас? Большая толстая черная горничная с жирнейшими величайшими прелестнейшими ногами во вселенной и соображениями про «эскапизм».

Из «Признаний человека, безумного настолько, чтобы жить со зверьем»[15]

Я сошелся еще с одной. Мы жили на 2-м этаже во дворе, и я ходил на работу. Это-то меня чуть не прикончило – пить всю ночь и пахать весь день. Я вышвыривал бутылку в одно и то же окно. Потом, бывало, носил это окно к стекольщику на углу, и там его ремонтировали, вставляли новое стекло. Я проделывал такое раз в неделю. Человек посматривал на меня очень странно, но деньги мои всегда брал – они ему странными не казались. Я пил очень крепко и постоянно 15 лет подряд, а однажды утром проснулся и нате: изо рта и задницы у меня хлестала кровь. Черные какашки. Кровь, кровь, водопады крови. Кровь воняет хуже говна. Моя баба вызвала врача, и за мной приехала неотложка. Санитары сказали, что я слишком большой, и вниз по лестнице они меня не понесут, попросили спуститься самому.

– Ладно, чуваки, – ответил я. – Рад вам удружить: не хочу, чтобы вы перетруждались. – Снаружи я влез на каталку; передо мной распахнули бортик, и я вскарабкался на нее, как поникший цветочек. Тот еще цветочек. Соседи повысовывали из окон головы, повылазили на ступеньки, когда я проезжал мимо. Почти всегда они наблюдали меня под мухой.

– Смотри, Мэйбл, – сказал один, – вот этот ужасный человек!

– Господи спаси и помилуй его душу! – был ответ. Старая добрая Мэйбл. Я выпустил полный рот краснотищи через бортик каталки, и кто-то охнул: ОООООххххххоооох.

Несмотря даже на то, что я работал, ни гроша за душой у меня не было, поэтому – назад в благотворительную палату. Неотложка набилась под завязку. Внутри у них стояли какие-то полки, и повсюду все лежали.

– Полный сбор, – сказал водитель, – поехали. – Скверная поездка вышла. Нас раскачивало и кренило. Я из последних сил удерживал в себе кровь, поскольку не хотел никого завонять и испачкать.

– Ох, – слышал я голос какой-то негритянки, – не верится, что со мной такое случилось, просто не верится, ох господи помоги!

Господь в таких местах становится довольно популярен.

Меня определили в темный подвал, кто-то дал мне что-то в стакане – и все дела. Время от времени я блевал кровью в подкладное судно. Нас внизу было четверо или пятеро. Один мужик был пьян – и безумен, – но казался посильне́е прочих. Он слез с койки и стал бродить, спотыкаясь о других, переворачивая мебель:

– Че че такое, я ваву на ваботу, я ваботаю, я на ваботу ваву, я ваботаю. – Я схватил кувшин для воды, чтоб заехать ему промеж рогов. Но ко мне он так и не подошел. Наконец свалился в угол и отъехал. Я провел в подвале всю ночь до середины следующего дня. Потом меня перевели наверх. Палата была переполнена. Меня поместили в самый темный угол.

– У-у, он в этом темном углу помрет, – сказала одна медсестра.

– Ага, – кивнула другая.

Однажды ночью я поднялся, а до сортира дойти не смог. Заблевал кровью весь пол. Упал и не смог встать – слишком ослаб. Стал звать сестру, но двери палаты были обиты жестью, к тому же – от трех до шести дюймов толщиной, и меня не услышали. Сестра заходила примерно каждые два часа проверить покойников. По ночам вывозили много жмуриков. Спать я не мог и, бывало, наблюдал за ними. Стянут парня с кровати, заволокут на каталку и простыню на голову. Каталки эти хорошо смазывали. Я снова заверещал:

– Сестра! – сам не знаю почему.

– Заткнись! – сказал мне один старик. – Мы спать хотим. – Я отключился.

Когда пришел в себя, горел весь свет. Две медсестры пытались меня приподнять.

– Я же велела вам не вставать с постели, – сказала одна. Ответить я не смог. У меня в голове били барабаны. Меня как будто выпотрошили. Казалось, слышать я могу все, а видеть – только сполохи света, похоже. Но никакой паники, никакого страха; одно лишь чувство ожидания, ожидания чего-то и безразличия.

– Вы слишком большой, – сказала одна сестра, – садитесь на стул.

Меня усадили на стул и потащили по полу. Я же чувствовал, что во мне весу не больше фунтов шести.

Потом все вокруг меня собрались: люди. Помню врача в зеленом халате, операционном. Казалось, он сердится. Он говорил старшей сестре:

– Почему этому человеку не сделали переливания? У него осталось… кубиков.

– Его бумаги прошли по низу, когда я была наверху, и их подкололи, пока я не видела. А кроме этого, доктор, у него нет кредита на кровь.

– Доставьте сюда крови, СЕЙЧАС ЖЕ!

«Кто этот парень такой, к чертям собачьим, – думал я, – очень странно. Очень странно для врача».

Начали переливание – девять пинт крови и восемь глюкозы.

Сестра попробовала накормить меня ростбифом с картошкой, горошком и морковкой – моя первая еда. Она поставила передо мной поднос.

– Черт, да я не могу этого есть, – сказал я ей, – я же от этого умру!

– Ешьте, – ответила она, – это у вас в списке, у вас такая диета.

– Принесите мне молока, – сказал я.

– Ешьте это, – ответила она и ушла.

Я не притронулся.

Через пять минут она влетела в палату.

– Не ЕШЬТЕ ЭТОГО! – заорала она. – Вам ЭТО НЕЛЬЗЯ!! В списке ошиблись.

Она унесла поднос и принесла стакан молока.

Как только первая бутылка крови в меня вылилась, меня посадили на каталку и повезли вниз на рентген. Врач велел мне встать. Я все время заваливался назад.

– ДА ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ, – заорал он, – Я ИЗ-ЗА ВАС НОВУЮ ПЛЕНКУ ИСПОРТИЛ! СТОЙТЕ НА МЕСТЕ И НЕ ПАДАЙТЕ!

Я попробовал, но не устоял. Свалился на спину.

– Ох черт, – прошипел он медсестре, – увезите его.

В Пасхальное Воскресенье оркестр Армии Спасения играл у нас под самым окном с 5 часов утра. Они играли кошмарную религиозную музыку, играли плохо и громко, и она меня затапливала, бежала сквозь меня, чуть меня вообще не прикончила. В то утро я почувствовал себя от смерти так близко, как никогда не чувствовал. Всего в дюйме от нее, в волоске. Наконец, они перешли на другую часть территории, и я начал выкарабкиваться к жизни. Я бы сказал, что в то утро они, наверное, убили своей музыкой полдюжины пленников.

Потом появился мой отец с моей блядью. Она была пьяна, и я знал, что он дал ей денег на выпивку и намеренно привел ко мне пьяной, чтобы мне стало хуже. Мы со стариком были завзятыми врагами – во все, во что верил я, не верил он, и наоборот. Она качалась над моей кроватью, красномордая и пьяная.

– Зачем ты привел ее в таком виде? – спросил я. – Подождал бы еще денек.

– Я тебе говорил, что она ни к черту не годится! Я всегда тебе это говорил!

– Ты ее напоил, а потом сюда привел. Зачем ты меня без ножа режешь?

– Я говорил тебе, что она никуда не годится, говорил тебе, говорил!

– Сукин ты сын, еще одно слово, и я вытащу из руки вот эту иголку, встану и все говно из тебя вышибу!

Он взял ее за руку, и они ушли.

Наверное, им позвонили, что я скоро умру. Кровотечения у меня продолжались. В ту ночь пришел священник.

– Отец, – сказал я, – не обижайтесь, но пожалуйста, мне бы хотелось умереть без всяких ритуалов, без всяких слов.

Потом я удивился, поскольку он покачнулся и оторопело зашатался; чуть ли не как будто я его ударил. Я говорю, что меня это удивило, поскольку парней этих я считал более хладнокровными. Но, в общем-то, и они себе задницы подтирают.

– Отец, поговорите со мной, – сказал один старик, – вы же со мной можете поговорить.

Священник подошел к старику, и всем стало хорошо.

Через тринадцать дней после той ночи, когда меня привезли, я уже водил грузовик и поднимал коробки по 50 фунтов. А еще через неделю выпил свой первый стакан – тот, про который мне сказали, что он точно меня убьет.

Наверное, когда-нибудь в этой проклятой благотворительной палате я и подохну. Мне, видимо, от нее просто никуда не деться.

[Дугласу Блазеку][16]

25 августа 1965 г

[…] На днях я написал Генри Миллеру выхарить 15 дубов у какого-то его покровителя, кто обещал то же, если я отправлю Генри еще 3 «Распа». Я продаю дешевле Стюарта[17], и на это можно купить виски и сделать кое-какие ставки на лошадок. типа у меня счет на $70 за ремонт тормозов. вся машина столько не сто́ит. В общем, я пьяный был и сделал вывод, что Генри растрясет своего покровителя от его денежного дерева. 15 приехали сегодня из одного источника, а письмо Миллера из другого: частичная цитата: «Надеюсь, ты не до смерти допиваешься! и особенно – когда пишешь. Так точно можно убить источник вдохновения. Пей, лишь когда счастлив, если можешь. Никогда не топи свои печали. И никогда не пей в одиночку!» конечно, я на все это не ведусь. вдохновение меня не волнует. когда писанина умирает, она умирает; нахуй ее. я пью, чтобы продержаться еще один день. и я понял, что лучший способ пить – это пить ОДНОМУ. даже когда рядом женщина и ребенок, все равно пью один. банку за банкой, разбодяженные полупинтой или пинтой. и растягиваюсь от стены к стене на свету, мне так, словно я набит мясом и апельсинами, и жгучими солнцами, а радио играет, и я бью по печатке, может, и гляжу на драную клеенку, заляпанную чернилами, на кухонном столе, на кухонном столе в аду; жизнь, не одно лето в аду[18]; вонь всего, сам я старею; люди обращаются в бородавки; все уходит, тонет, не хватает 2 пуговиц на рубашке, пузо раздается; впереди дни тупой колотьбы – часы бегают кругами с отрубленными бошками, и я подымаю выпивку я вливаю выпивку, больше ничего не остается, а Миллер просит меня тревожиться об источнике ВДОХНОВЕНИЯ? Я не могу глядеть ни на что, вправду не могу ни на что смотреть так, чтоб не захотеть разодрать себя на куски. пьянство – временный вид самоубийства, в котором мне позволено убить себя, а затем вновь вернуться к жизни. пить – это просто немного клея, чтоб руки и ноги у меня держались, и крантик мой, и голова, и все остальное. писать – это всего лишь лист бумаги; я нечто такое, что слоняется и выглядывает в окно. аминь.

[Уильяму Уонтлингу][19]

1965

[…] я все пью пиво и скотч, вливаю их, как в громадную пустоту… Признаю́, есть во мне какая-то скальная глупость, какой не достигнуть. Продолжаю пить, пью, угрюм, как старый бульдог. я всегда такой; люди валятся, со своих табуретов, испытывая меня, а я их перепиваю, больше, больше, но вообще-то без голоса, ничего, я сижу, сижу, словно какой-то глупый эльф на сосне, жду молнии. когда мне было 18, я, бывало, выигрывал $15 или $20 в неделю на состязаниях по питью, и это поддерживало во мне жизнь. пока про меня не узнали. но был там один говнюк, Вонючкой звали, от него мне всегда приходилось тяжко. иногда я его психически давил тем, что выпивал лишнюю между. я с таким ворьем раньше водился, и мы вечно пили в свободной комнате, в комнате на сдачу, с пригашенным светом… у нас никогда не бывало места, где пожить, но большинство таких мальчишек были круты, носили пушки, а я нет, по-прежнему квадратным был, все еще такой. думал, Вонючка однажды вечером меня отымел, взгляд подымаю, а его там нет, и я пошел сблевнуть, а даже не сблевнул, он там в ванне, наглухо в отключке, и я вышел и забрал деньги.

Заметки старого козла[21]

В Филли мне держали место с краю, и я бегал за сэндвичами, прочее. Джим, ранний бармен, впускал меня в 5:30 утра, пока полы мыл, и я пил бесплатно, пока в 7:00 утра не вваливалась толпа. бар я закрывал в 2:00 ночи, а оттого времени поспать мне оставалось не много. но я в то время не очень-то занят был – спал, ел или всяко еще. бар был такой затрапезный, старый, вонял мочой и смертью, что войди шлюха подцепить себе кого-нибудь, для нас – особая честь. как я платил за свою комнату или о чем думал, даже не знаю. где-то в это время мой рассказ напечатали в «Портфеле III»[22] вместе c Генри Миллером, Лоркой, Сартром, многими другими. «Портфель» продавался по $10. громадная штука из отдельных страниц, каждая напечатана разным шрифтом на цветной дорогой бумаге, а рисунки чокнутые от всяких изысканий. редакторесса Каресс Крозби написала мне: «необычнейший и чудесный рассказ. КТО же вы?», – и я написал в ответ: «Уважаемая миссис Крозби, – я не знаю, кто я. искренне ваш, Чарльз Буковски». сразу после того я бросил писать на десять лет. но сперва ночь под дождем с «Портфелем», очень сильный ветер, страницы разлетаются по улице люди бегают за ними, сам я стою пьяный наблюдаю; здоровенный мойщик окон, который всегда съедал на завтрак шесть яиц, поставил здоровенную ногу на середину одной страницы: «вот! эй, я поймал одну!» – «нахуй, отпусти, пусть все улетают!» – сказал им я, и мы вернулись внутрь. я выиграл какое-то пари. этого было достаточно.

около 11 часов каждое утро Джим говорил, что мне хватит, меня вышвыривали, чтоб сходил прогулялся. я заходил в тыл бару и ложился там в переулке. мне это нравилось, потому что по переулку туда-сюда ездили грузовики, и я чувствовал, что моим один может стать в любой миг. но не везло мне. и что ни день, мне в спину тыкала палками негритянская детвора, а потом я слышал материн голос: «ладно уже, ладно, оставьте этого человека в покое!» немного погодя я подымался, снова заходил внутрь и пил дальше. закавыкой в переулке был помет. с меня всегда кто-нибудь счищал помет и слишком хлопотал при этом.

сижу я там однажды и спрашиваю у кого-то: «а чего это никто никогда не ходит в бар дальше по улице?» и мне сказали: «это бандитский бар. зайдешь туда, тебя убьют». я допил, встал и пошел. в том баре было намного чище. посиживает много крупных молодых парней, как бы угрюмые такие. стало очень тихо. «возьму скотч с водой», – сказал я хозяину за стойкой.

он сделал вид, что не слышит.

я громкости подкрутил: «бармен, я сказал, что хочу скотч с водой!»

он долго выждал, потом обернулся, подошел с бутылкой и начислил мне. я залил.

«теперь возьму еще».

я заметил, что молодая дама одна сидит. смотрелась она одинокой. хорошо выглядела, она выглядела хорошо и одиноко. кое-какие деньги у меня были. не помню, где я их раздобыл. взял свою выпивку, подошел и сел с нею рядом.

«что хотите на машинке послушать?» – спросил я.

«что угодно. все, что вам понравится».

я зарядил эту штуку. я не знал, кто я такой, но музыкальный автомат заряжать умел. она хорошо выглядела. как могла она выглядеть так хорошо и сидеть одна?

«бармен! бармен! еще 2 порции! одну даме и одну мне!»

в воздухе я чуял смерть. и вот теперь, когда ее почуял, я уже не был уверен, хорошо она пахнет или нет.

«что вы пьете, милочка? скажите дяде!»

пили мы где-то с полчаса, и тут один из двух крупных парней, что сидели в конце бара, поднялся, медленно подошел ко мне. встал сзади, перегнулся. она ушла в сральник. «слушай, дружок, я тебе СКАЗАТЬ кой-чего хочу».

«валяй. с моим удовольствием».

«это девчонка босса. еще будешь лезть к ней, и тебя порешат».

так и сказал: «порешат». как в кино. снова отошел и сел там. она вышла из сральника, села со мной рядом.

«бармен, – сказал я, – еще две порции».

я и дальше заряжал автомат и разговаривал. потом мне стало нужно в сральник. я подошел туда, где говорилось МУЖСКОЙ, и заметил, что вниз ведет длинная лестница. мужской сральник был у них внизу. вот странно. я пошел вниз по первым ступенькам и тут заметил, что за мной идут двое больших пацанов, сидевших в конце стойки. дело там не в страхе перед всем этим, а в странности. мне ничего не оставалось, кроме как и дальше спускаться по ступенькам. подошел к урыльнику, расстегнул ширинку и давай отливать. смутно пьяный, заметил, как опускается дубинка. шевельнул головой слегка и получил не над ухом, а прямо по затылку. огни пошли кругами и вспышками, но оказалось не так плохо. доссал я, заправил на место и застегнул ширинку. повернулся. они стояли и ждали, чтоб я рухнул. «прошу прощенья», – сказал я и прошел между ними, и поднялся по ступенькам и сел. руки мыть я не стал.

«бармен, – сказал я, – еще две порции».

текла кровь. я вытащил свой платок и прижал его к затылку. тут из сральника поднялись двое больших пацанов и сели.

«бармен. – я кивнул ему на них. – две порции вон для тех господ».

еще музыки, еще разговоров, девушка от меня не отодвигалась. я не разбирал бо́льшую часть того, что она говорила. потом мне занадобилось отлить еще. встал и снова направился к МУЖСКОЙ комнате. один большой пацан сказал другому, когда я проходил мимо: «этого сукина сына не порешишь. он чокнутый».

больше они не спускались, но когда поднялся я, к девушке снова не подсаживался. я кое-что доказал, и мне уже стало не интересно. остаток вечера я пил там же, и когда бар закрылся, все мы вышли на улицу, и болтали, и смеялись, и пели. последние пару часов я пил с одним чернявым пацаном. он ко мне подошел: «слышь, мы тебя в банду хотим. у тебя кишка не тонка. нам такой парень, как ты, нужен».

«спасибо, приятель. ценю, но не могу. все равно спасибо».

потом я отошел прочь. вечно эта старая театральность.

в нескольких кварталах оттуда я тормознул легавую машину, сказал, что меня треснула по башке и ограбила пара моряков. меня отвезли в травмпункт, и я сел под ярким электрическим светом с врачом и медсестрой. «теперь будет больно», – сказал мне он. заработала игла. я ничего не почувствовал. Такое ощущение, что собой да и всем остальным я владел неплохо. на меня накладывали какую-то повязку, когда я дотянулся и схватил медсестру за ногу. сжал ей колено. на ощупь оно мне понравилось.

«эй! что это, к черту, с вами такое?»

«ничего. просто пошутил», – сказал я врачу.

«хотите, чтоб мы этого парня привлекли?» – спросил один легавый.

«нет, отвезите его домой. ему бурная ночка выпала».

легавые меня довезли. хорошее обслуживание это было. будь я в Л.-А., загремел бы в трезвяк. добравшись до своей комнаты, я выпил бутылку вина и уснул.

в старом баре к открытию в 5:30 утра я не успел. иногда я так поступал. порой валялся в постели весь день. около 2 часов дня я услышал, как за окном разговаривают две женщины. «даже не знаю про этого нового жильца. иногда он просто сидит весь день у себя в комнате, жалюзи опустит и только радио слушает. больше ничего не делает».

«я его видела, – сказала другая, – почти все время пьяный, ужасный человек».

«думаю, мне придется попросить его съехать», – сказала первая.

ах, бля, подумал я. ах, бля, бля бля бля бля.

я выключил Стравинского, оделся и подался до бара. вошел внутрь.

«эй, вот же он!!!»

«мы думали, тя убили!»

«ты попал в тот бандитский бар?»

«ну».

«рассказывай».

«сначала мне нужно выпить».

«конечно, конечно».

принесли скотч с водой. я сел на крайний табурет у стойки. внутрь пробрался грязный солнечный свет, какой бывает на 16-й и Фэйрмаунт. начался мой день.

«слухи, – начал я, – о том, что это очень лихое заведение, определенно правдивы…» после чего рассказал им приблизительно то, что уже рассказал вам.

остаток той истории в том, что два месяца я не мог причесываться, еще раз или два возвращался в бандитский бар, ко мне там относились мило, а немного погодя уехал из Филли искать себе еще хлопот или чего я там искал. хлопот-то я набрался, а вот всего остального, что искал, – этого пока не нашел. может, это мы найдем, когда умрем. может, и нет. у вас вот книжки по философии, священник ваш, проповедник, ученый ваш, поэтому у меня не спрашивайте. и не ходите в бары, где МУЖСКОЙ сральник внизу.

Великая дзенская свадьба[23]

Меня засунули назад, вместе с румынским хлебом, ливерной колбасой, пивом, прохладительными напитками; в зеленом галстуке – первом у меня после смерти отца десять лет назад. Теперь мне полагалось быть свидетелем на дзенской свадьбе, Холлис выжимала 85 миль в час, четырехфутовую бороду Роя трепало мне в лицо. То была моя «комета» 62-го года, только вести ее я не мог – нет страховки, два задержания за вождение в нетрезвом состоянии и опять уже напиваюсь. Холлис и Рой жили неженатыми три года, Холлис Роя кормила. Я сидел сзади и сосал себе пиво. Рой по одному объяснял мне родственников Холлис. Ему интеллектуальная херня лучше удавалась. Или языком работать. Стены их жилья покрывало множество снимков парней, пригнутых к мохнатке и жующих.

А также фотка Роя в оргазме при дрочке. Рой самолично это сделал. В смысле – нажал на спуск камеры. Сам. Бечевка. Проволока. Некая конструкция. Рой уверял, что сдрочить ему пришлось шесть раз, чтоб добиться идеального снимка. Работа на весь день: вот она: эта млечная плюха: произведение искусства. Холлис свернула с автострады. Недалеко осталось. У некоторых богатеев подъездные дорожки в милю длиной. Эта оказалась ничего так: четверть мили. Мы вышли. Тропические сады. Четыре или пять собак. Большие черные косматые глупые звери – слюни-из-пасти. До двери мы так и не дошли – вот он, богатей, стоит на веранде, вниз смотрит, в руке выпивка. И Рой завопил:

– О, Харви, гад ты эдакий, так приятно тебя видеть!

Харви чуть улыбнулся:

– И тебя тоже, Рой.

Один большой черный косматик пожирал мне левую ногу.

– Отзови свою собаку, Харви, сволочь, приятно тебя видеть! – заорал я.

– Аристотель, а ну-ка ХВАТИТ!

Аристотель отвял, как раз вовремя.

И.

Мы прошли вверх и вниз с салями, с венгерским маринованным сомиком, креветками. С шейками омаров. С бубликами. С фаршем из голубиных жопок.

И вот мы всё туда внесли. Я сел и цапнул пиво. При галстуке я был там один. Кроме того, я единственный купил свадебный подарок. Спрятал его между стеной и ногой, пожеванной Аристотелем.

– Чарльз Буковски…

Я встал.

– О. Чарльз Буковски!

– У-гу.

Затем:

– Это Марти.

– Привет, Марти.

– А это Элси.

– Привет, Элси.

– А вы правда, – спросила она, – ломаете мебель и бьете окна, режете себе руки, все вот это вот, когда пьяный?

– У-гу.

– Староваты вы что-то для такого.

– Так, послушайте, Элси, не надо мне по ушам ездить…

– А это Тина.

– Привет, Тина.

Я сел.

Имена! Я был женат на своей первой жене два-с-одной-половиной года. Однажды вечером пришли какие-то люди. Жене я сказал:

– Это Луи-Тяп-ляп, а это Мари, Королева Быстрого Отсоса, а это Ник-Косиножка. – Потом обернулся к ним и сказал: – Это моя жена… это моя жена… это… – Наконец мне пришлось на нее взглянуть и спросить: – А КАК, К ЧЕРТУ, ТЕБЯ ВООБЩЕ ЗОВУТ?

– Барбара.

– Это Барбара, – сообщил им я…

Учитель дзен еще не прибыл. Я сидел и сосал пиво.

Потом пришли еще люди. Всё шли и шли вверх по ступенькам. Вся родня Холлис. У Роя, похоже, никакой родни не имелось. Бедный Рой. Ни дня в своей жизни не работал. Я взял еще пива.

Они всё поднимались по лестнице: сидельцы, шулера, калеки, мастера различных ухищрений. Родня и друзья. Десятками. Никаких свадебных подарков. Никаких галстуков.

Я забивался все глубже в свой угол.

Одному парню был довольно-таки пиздец. По лестнице он поднимался 25 минут. У него были специально сделанные костыли, очень могучие на вид штуки с круглыми манжетами для плеч. Там и сям особые рукоятки. Алюминий и резина. Сучки́ не про эту детку. Я прикинул: разбавлял или скверно откупился. Жаканы принял в старом цирюльном кресле с горячим и мокрым полотенцем для бритья на лице. Только они мимо нескольких жизненно важных органов промахнулись.

Были и другие. Кто-то вел класс в УКЛА[24]. Кто-то еще ввозил всякое говно китайскими рыбачьими суденышками через порт Сан-Педро.

Меня знакомили с величайшими убийцами и сбытчиками в этом столетии.

Я же – я был между работами.

Затем подошел Харви.

– Буковски, хочешь немного скотча с водой?

– Еще бы, Харви, конечно.

Мы пошли к кухне.

– Зачем галстук?

– У меня молния на штанах сломалась. А трусы слишком тугие. Кончик галстука прикрывает волосню у меня над хуем.

– Я считаю, ты современный живой мастер рассказа. Никто и близко рядом не стоит.

– Еще б, Харви. Где скотч?

Харви показал мне бутылку скотча.

– Я всегда этот сорт пью, поскольку ты всегда про него упоминаешь у себя в рассказах.

– Но я теперь сменил марку, Харв. Нашел кое-что получше.

– Как называется?

– Вот бы еще вспомнить, к черту.

Я нашел высокий стакан для воды, налил половину скотча, половину воды.

– От нервов, – сказал я Харви. – Понимаешь?

– Еще б, Буковски.

Я выпил залпом.

– Как насчет восполнить?

– Ну да.

Я взял добавку и вышел в переднюю комнату, сел к себе в угол. Меж тем случилась новая суета: Учитель дзен ПРИБЫЛ!

На учителе дзен был эдакий очень причудливый наряд, а глаза он держал очень узенькими. Или, может, такие они у него и были.

Учителю дзен понадобились столы. Рой забегал кругами, ища эти столы.

Между тем учитель дзен был очень спокоен, очень милостив. Я допил свое, зашел за добавкой. Вернулся.

Вбежало златовласое дитя. Лет одиннадцати.

– Буковски, мне знакомы ваши некоторые рассказы. Мне кажется, вы величайший писатель, кого мне только доводилось в жизни читать!

Длинные светлые кудри. Очки. Щуплое тело.

– Ладно, детка. Ты достаточно взрослая. Мы поженимся. Будем прожигать твои деньги. Я уже начал уставать. Можешь меня выставлять напоказ в эдакой стеклянной клетке, где дырочки для воздуха. Юным мальчикам я позволю тебя иметь. Даже сам смотреть буду.

– Буковски! Лишь потому, что у меня длинные волосы, вы считаете меня девчонкой! Меня зовут Пол! Нас знакомили! Вы разве не помните?

На меня смотрел отец Пола Харви. Я увидел его глаза. И тут же понял, что он решил, что, в конце концов, уже не считает меня таким уж хорошим писателем. Возможно, я даже плохой писатель. Что ж, никому не удается таиться вечно.

Но мальчонка был нормальный:

– Это ничего, Буковски! Вы все равно величайший писатель, кого я когда-либо читал! Папа мне давал некоторые ваши рассказы…

Тут погас весь свет. Вот чего заслуживал этот пацан за свой длинный язык…

Но повсюду были свечи. Все отыскивали свечи, бродя вокруг, находя свечи и зажигая их.

– Бля, это же просто предохранитель. Замените предохранитель, – сказал я.

Кто-то сказал, что дело не в предохранителе, а в чем-то еще, поэтому я сдался и, пока происходило все это возжиганье свечей, подался в кухню еще за скотчем. Бля, там стоял Харви.

– У тя прекрасный сынок, Харви. Твой мальчик Питер…

– Пол.

– Прости. Библейское.

– Понимаю.

(Богатеи понимают; они с этим просто ничего не делают.)

Харви откупорил новую квинту. Мы поговорили о Кафке. Досе. Тургеневе, Гоголе. Обо всей этой скучной херне. Затем повсюду оказались свечи. Учителю дзен хотелось уже начать. Рой давал мне два кольца. Я пощупал. Пока на месте. Все нас ждали. Я ждал, когда Харви рухнет на пол от того, что выпил столько скотча. Без толку. Он шел ноздря в ноздрю со мной, на один мой выпивал два и все еще держался на ногах. Такое не часто делают. Мы опрокинули полквинты за десять минут свечежжения. Вышли к толпе. Я вывалил Рою кольца. Рой сообщил учителю дзен днями раньше, что я пьяница – ненадежен – либо слаб духом, либо порочен, – а потому на церемонии не просите у Буковски кольца, потому что Буковски может там не оказаться. Или он может кольца потерять, или наблюет, или потеряет Буковски.

Ну вот и понеслось наконец. Учитель дзен принялся играться со своей черненькой книжицей. Не слишком толстая на вид. Страниц 150, я бы сказал.

– Прошу, – сказал дзен, – не пить и не курить во время церемонии.

Я допил. Встал от Роя справа. Допивали там повсюду.

Затем учитель дзен выдал ссыкливую улыбочку.

Христианские свадебные обряды я знал из опыта прискорбной зубрежки. А дзенская церемония вообще-то напоминала христианскую, только в нее подмешали чуть конского навоза. Где-то по ходу зажгли три маленькие палочки. У дзена этих штук была целая коробка – две или три сотни. После зажжения одну палочку поместили в середину горшка с песком. Это была дзенская палочка. Потом Роя попросили поставить его горящую палочку по одну сторону дзенской палочки, Холлис попросили поставить ее по другую.

Но стояли палочки как-то не так. Чуть улыбнувшись, учитель дзен вынужден был потянуться вперед и поправить палочки до новых глубин и возвышенностей.

Затем учитель дзен извлек круг бурых бусин.

Круг бусин он вручил Рою.

– Уже? – спросил Рой.

Черт, подумал я, Рой же обычно читает про все остальное. Почему ж не о собственной свадьбе?

Дзен подался вперед, правую руку Холлис поместил Рою в левую. И четки так вот окружили обе руки.

– Вы…

– Да…

(И это дзен? – подумал я.)

– А вы, Холлис…

– Да…

Меж тем при свечах какая-то жопа с ручкой делала сотни снимков церемонии. Я занервничал. Может, это ФБР.

– Клац! Клац! Клац!

Конечно, все мы были чисты. Но раздражало, потому что так беспечно.

Тут я заметил при свечах уши учителя дзен. Свет сиял сквозь них так, словно бы их сделали из тончайшей туалетной бумаги.

У учителя дзен были тончайшие уши из всех людей, каких я когда-либо видел! Так вот отчего он святой! Мне нужны такие уши! В бумажник, или коту, или для памяти. Или под подушку положить.

Конечно, я понимал, что это со мной разговаривают все скотчи с водами и все эти пива, но опять-таки, по-иному, этого я вообще не знал.

Я не отрывался от ушей учителя дзен.

А там были еще слова.

– …и вы, Рой, обещаете ли не принимать никаких наркотиков, пока находитесь в отношениях с Холлис?

Казалось, повисла смущенная пауза. Затем, со сцепленными руками в бурых четках:

– Обещаю, – произнес Рой, – не…

Скоро все закончилось. Или казалось, что закончилось. Учитель дзен выпрямился, улыбаясь лишь толикой улыбки.

Я коснулся плеча Роя:

– Поздравляю.

Затем склонился дальше. Взялся за голову Холлис, поцеловал ее в красивые губы.

Все продолжали сидеть. Нация недоразвитых.

Никто не шевельнулся. Свечи тлели, как недоразвитые свечи.

Я подошел к учителю дзен. Потряс ему руку:

– Спасибо. Вы неплохо провели церемонию.

Казалось, он по-настоящему доволен, отчего мне стало чуточку лучше. Но остальные те бандюганы – старый Таммани-Холл[25] и мафия: они были слишком горды и глупы, чтоб жать руку восточному человеку. Всего лишь еще один поцеловал Холлис. Всего лишь еще один пожал руку учителю дзен. Как будто это свадьба под дулом пистолета. Вся эта семья! Ну, я последним узна́ю – или мне последнему сообщат.

Теперь, когда свадьба закончилось, тут показалось очень холодно. Они просто сидели и друг на дружку пялились. Я нипочем не понимал человеческую расу, но кто-то же должен тут валять дурака. Сорвал с себя зеленый галстук, подбросил его в воздух:

– ЭЙ! ХУЕСОСЫ! НИКТО НЕ ПРОГОЛОДАЛСЯ, ЧТО ЛИ?

Я подошел и принялся хватать сыр, ножки маринованных поросят и куриную пизду. Некоторые чопорно оттаяли, подошли и тоже ухватились за еду, не зная, чем еще заняться.

Я подтолкнул их поклевать. Потом отошел и снова вдарил по скотчу и воде.

Пока был в кухне, снова наполнял себе – услышал, как учитель дзен говорит:

– Мне пора.

– Ууу, не уходите… – расслышал я старый, скрипучий и женский голос посреди величайшего за три года сборища бандюганов. И даже она говорила будто бы не всерьез. Что я тут делаю с этими? Или с профом из УКЛА? Нет, профу из УКЛА тут самое место.

Должно же быть покаяние. Или что-то. Какое-то действие, чтобы всю процедуру очеловечить.

Как только я услышал, что учитель дзен закрыл парадную дверь, – опустошил свой стакан для воды, полный скотча. Затем выбежал через всю комнату лепечущей сволоты при свечах, отыскал дверь (целое дело, хоть и недолго) и распахнул ее, закрыл ее и вот я… шагах в 15 за мистером Дзеном. У нас еще оставалось шагов 45 или 50 до стоянки машин.

Нагнал его, шатаясь, два шага на его один.

Завопил:

– Эй, Учила!

Дзен повернулся.

– Да, старик?

Старик?

Мы оба остановились и воззрились друг на друга на той загибающейся лестнице в том тропическом саду под луной. Казалось, настало время завязать отношения потесней.

Тогда я ему сказал:

– Я хочу себе либо ваши неебические уши, либо ваш неебический прикид – вот этот вот банный халат с неоновой подсветкой, что сейчас на вас!

– Старик, вы спятили!

– Я думал, у дзена больше тяму, чем делать такие отъявленные и необоснованные заявления. Вы меня разочаровываете, Учила!

Дзен сложил вместе ладони и возвел очи горе.

Я сказал ему:

– Либо ваш неебический прикид, либо ваши неебические уши!

Он не разводил ладони, по-прежнему глядя вверх.

Я ринулся вниз по ступенькам, несколько пропустив, но все равно летел вперед, благодаря чему не раскроил себе голову, и, падая вниз к нему, пробовал замахнуться, но был сплошь инерция, как что-то выпущенное на волю без прицела. Дзен поймал меня и выпрямил.

– Сын мой, сын мой…

Мы сошлись близко. Я размахнулся. Зацепил его щедро. Услышал, как он шипит. Он сделал шажок назад. Я снова размахнулся. Промазал. Сильно левее взял. Упал в какие-то импортные растения из преисподней. Поднялся. Вновь к нему двинулся. И при свете луны увидел перед собственных штанов – заляпанных кровью, свечными потеками и рвотой.

– Ты встретил своего учителя, гад! – уведомил его я, надвигаясь на него. Он ждал. Годы работы мастаком на все руки не оставили мои мышцы совсем уж вялыми. Я двинул ему поглубже в пузо, вложив в удар все 230 фунтов своего веса.

Дзен кратко охнул, вновь воззвал к небу, сказал что-то по-восточному, выдал мне рубящий удар карате, по-доброму, и я остался обернут чередою бессмысленных мексиканских кактусов и того, что, на мой взгляд, было растениями-людоедами из глубин бразильских джунглей. Под лунным светом я отдыхал, покуда этот лиловый цветик, похоже, не подобрался к моему носу и не начал деликатно выщипывать у меня дыхание.

Бля, по крайней мере, 150 лет ушло на то, чтобы вломиться в «гарвардскую классику». Выбора не оставалось: я высвободился от этой штуки и вновь полез по лестнице наверх. У самой вершины воздвигся на ноги, открыл дверь и вошел. Никто меня не заметил. Все по-прежнему несли какую-то херню. Я плюхнулся к себе в угол. От удара карате над левой бровью у меня возникла ссадина. Я нашел свой носовой платок.

– Бля! Мне нужно выпить! – завопил я.

С выпивкой подошел Харви. Сплошь скотч. Я вылакал. Почему это жужжанье разговаривающих людских существ бывает таким бессмысленным? Я заметил, как женщина, которую мне представили как мать невесты, светит много ноги, и выглядело это вовсе недурно, весь этот долгий нейлон с дорогими каблуками-шпильками, плюс маленькие драгоценные кончики возле носков. У идиота от такого началась бы чесучка, но я же только полуидиот.

Я встал, подошел к матери невесты, резко задрал ей юбку на бедра, быстро поцеловал в прелестные колени и взялся пролагать поцелуями путь наверх.

Свечи помогли. Всё.

– Эй! – вдруг проснулась она. – Вы что это такое себе удумали?

– Я из вас всю срань выебу, я буду вас ебать, пока у вас из жопы говно не западает! Чё на эт скажете?

Она толкнула, и я грохнулся навзничь на коврик. Потом я валялся на спине, биясь, пытаясь подняться.

– Проклятая амазонка! – завопил на нее я.

Наконец, три или четыре минуты спустя, мне удалось встать на ноги. Кто-то засмеялся. Затем, обнаружив, что стопы мои снова плоско стоят на полу, я направился в кухню. Налил выпить, опустошил. Затем налил добавки и вышел.

Вот они: вся эта чертова родня.

– Рой или Холлис? – спросил я. – А чего вы не развернете свой свадебный подарок?

– Ну да, – сказал Рой, – почему бы и нет?

Подарок был обернут в 45 ярдов станиоли. Рой просто разворачивал фольгу все дальше. Наконец распутал.

– Счастливого брака! – закричал я.

Они все это увидели. Комната очень притихла.

То был гробик ручной работы, изготовленный лучшими умельцами в Испании. У него имелось даже розовато-красное фетровое донышко. Он был точной копией гроба покрупней, вот только, наверное, делали его с большей любовью.

Рой одарил меня взглядом убийцы, сорвал этикетку с инструкцией, как ухаживать за полировкой дерева, швырнул ее внутрь гробика и захлопнул крышку.

Все стало очень тихо. Единственный подарок успеха не снискал. Но они вскорости взяли себя в руки и вновь понесли всякую херь.

Я умолк. Я на самом деле очень гордился этой маленькой домовиной. Много часов искал подарок. Чуть с ума не сошел. А потом увидел его на полке, совсем одного. Потрогал его снаружи, перевернул вверх тормашками, потом заглянул внутрь. Цена была высока, но я платил за совершенное мастерство. Древесина. Петельки. Всё. В то же время мне требовался какой-нибудь аэрозоль от муравьев. В глубине магазина нашел какой-то «Черный флаг»[26]. Муравьи свили себе гнездо под моей парадной дверью. Все барахло я отнес к прилавку. Там стояла юная девчонка, я сложил все перед ней. Показал на гробик.

– Знаете, что это?

– Что?

– Это гроб!

Я открыл его и показал ей.

– Эти муравьи меня с ума сводят. Знаете, что я сделаю?

– Что?

– Всех тех муравьев я поубиваю, сложу их в этот гроб и похороню!

Она рассмеялась:

– Вы мне весь день спасли!

Молодежь нынче на мякине не проведешь; они совершенно высшая порода. Я расплатился и свалил оттуда…

Но теперь, на свадьбе, никто не смеялся. Вот от скороварки, обмотанной красной ленточкой, они были б счастливы. Или нет?

Харви, богатей, наконец оказался среди них самым добрым. Может, потому, что ему по карману была доброта? Тут я вспомнил кое-что из своих чтений, что-то из древнего китайца:

– Ты бы предпочел быть богатеем или художником?

– Я б лучше был богатым, потому что художник, похоже, вечно сидит на ступеньках у богатея.

Я сосал свою квинту и мне уже было до лампочки. А потом вдруг раз – и все закончилось. Я был на заднем сиденье моей собственной машины, Холлис опять ее вела, бородища Роя вновь трепала меня по лицу. Я сосал квинту.

– Слышьте, ребята, а вы мой гробик выкинули? Я вас обоих люблю, знаете же! Зачем вы мой гробик выкинули?

– Гляди, Буковски! Вот твой гробик!

Рой протянул его мне, показал его мне.

– А, прекрасно!

– Хочешь его назад?

– Нет! Нет! Мой подарок вам! Ваш единственный подарок! Оставьте себе! Пожалуйста!

– Ладно.

Дальше ехали сравнительно спокойно. Я жил в переднем дворе недалеко от Голливуда (конечно же). Машину пристроить – убой. Потом они отыскали место где-то в полуквартале от дома, где я жил. Поставили мою машину, отдали мне ключи. Затем я увидел, как они идут через дорогу к своей. Понаблюдал за ними, повернулся идти к себе и, пока еще глядел на них и держался за остаток квинты Харви, зацепился башмаком за край штанины и рухнул. Пока падал навзничь, первым инстинктом моим было оберечь остаток той доброй квинты, чтоб она не раскололась о цемент (мать с младенцем), и, пока падал спиной, я пытался удариться плечами, держа и голову, и бутылку повыше. Бутылку я сохранил, а вот голова запрокинулась назад в тротуар, ТРЕСЬ!

Они оба стояли и смотрели, как я падаю. Оглушило меня почти до бесчувственности, но я умудрился завопить им на всю улицу:

– Рой! Холлис! Помогите мне дойти до моей парадной двери, пожалуйста, я ранен!

Они мгновенье постояли, глядя на меня. Потом сели в машину, завели мотор, откинулись на спинки и клево так отъехали прочь.

Мне за что-то отплачивали. За гроб? Чем бы ни было оно – использование моей машины или меня самого как шута горохового и/или свидетеля… употребление меня исчерпалось. Человеческая раса всегда была мне отвратительна. По сути, отвратительными их делала эта болезнь семейных отношений, куда входила женитьба – обмен силой и выручкой, – которая болячкой, проказой становилась затем: твоим ближайшим соседом, твоим кварталом, твоим районом, твоим городом, твоим округом, твоим штатом, твоей страной… из глупости животного страха все цапают друг дружку за жопы в улейных ячейках выживания.

Я все это и получил, я понял это, когда они меня бросили, умолявшего их.

Еще пять минут, подумал я. Если мне удастся пролежать тут еще пять минут и никто меня не потревожит, я встану и доберусь к себе, попаду внутрь. Я последний изгой. Пацан Билли[27] рядом со мной – пшик. Еще пять минут. Дайте мне только добраться до моей пещеры. Я починюсь. Когда меня в следующий раз позовут на какое-нибудь их мероприятие, я им сообщу, куда его засунуть. Пять минут. Больше мне ничего не нужно.

Мимо прошли две женщины. Повернулись и посмотрели на меня.

– Ох, ты глянь на него. Что случилось?

– Он пьян.

– Он не болен, правда?

– Нет, посмотри, как он держится за эту бутылку. Как младенец.

Ох блядь. Я заорал снизу на них:

– Я ВАМ ОБЕИМ МАНДЫ ОТСОСУ! МАНДЫ Я ВАМ ОБЕИМ ОТСОСУ ДОСУХА, ПЁЗДЫ!

– Ууууууу!

Обе они вбежали в стеклянную жилую многоэтажку. Через стеклянную дверь. А я остался снаружи не в силах подняться, свидетель чего-то. Мне нужно только добраться до себя – в 30 ярдах, а дотуда три миллиона световых лет. Тридцать ярдов до арендуемой передней двери. Еще две минуты, и я б сумел встать. Всякий раз, как ни попробую, я все больше креп. Старому пьянчуге всегда удастся, если предоставить ему довольно времени. Одну минуту. Еще одну минуту. Я б сумел.

И тут вот они. Часть безумной семейной структуры Мира. Психи вообще-то, едва ли задающиеся вопросом, что заставляет их делать то, чем они занимаются. Свой двойной красный огонь они оставили гореть, когда останавливались. Затем вышли. У одного был фонарик.

– Буковски, – произнес тот, что с фонариком, – у вас, похоже, никак не получается не нарываться, правда?

Он знал мою фамилию откуда-то, с других разов.

– Послушайте, – сказал я, – я просто споткнулся. Ударился головой. Я никогда не теряю чувств или связности. Я не опасен. Чего б вам, ребята, не помочь мне добраться до моей двери? До нее 30 ярдов. Просто дайте мне рухнуть на кровать, и я все засплю. Вам не кажется вообще-то, что это будет очень достойный поступок?

– Сэр, две дамы сообщили, что вы пытались их изнасиловать.

– Господа, я б нипочем не пытался изнасиловать двух дам одновременно.

Один легавый все время светил мне в лицо своим дурацким фонариком. От этого у них мощное чувство превосходства.

– Всего 30 ярдов к Свободе! Вы это понимаете, парни?

– Вы самое потешное зрелище в городе, Буковски. Предоставьте-ка нам алиби получше.

– Ну что ж… вот это, что распростерлось перед вами на мостовой, – конечный продукт свадьбы, дзенской свадьбы.

– Хотите сказать, что какая-то женщина в самом деле пыталась на вас жениться?

– Не на мне, осел…

Легавый с фонариком двинул мне им по переносице.

– Мы просим уважать офицеров правопорядка.

– Извините. На миг я забыл.

Кровь текла мне по горлу, а потом к рубашке и на нее. Я очень устал – от всего.

– Буковски, – спросил тот, кто только что применил фонарик, – почему у вас никак не получается не нарываться?

– Хватит уже этого навоза, – сказал я, – давайте просто поедем в тюрьму.

Они надели браслеты и швырнули меня на заднее сиденье. Все тот же печальный расклад.

Ехали медленно, беседуя о различных возможных и безумных штуках – вроде того, чтоб расширить переднее крыльцо, или бассейн выкопать, или лишнюю комнату пристроить сзади для Бабули. А когда дошло до спорта – это же настоящие мужчины, – у «Ловчил»[28] все еще был шанс, даже если прямо там с ними будет две или три другие команды. Снова к семье – если «Ловчилы» выиграют, выиграют и они. Если человек высадится на Луну, они высадятся на Луну. Но дайте голодающему поклянчить у них монетку – без документов, нахуй иди, говнюк. В смысле, если они по гражданке одеты. Не бывало еще на свете такого голодающего, кто попросил бы у легавого монетку. Прошлое наше не запятнано.

Потом меня проволокли через мукомолку. После того, как до моей двери оставалось 30 ярдов. После того, как я побывал единственным человекообразным в доме с 59 людьми.

Вот я опять в этой долгой очереди как-то виновных. Молодые ребята не знали, что грядет. Они спутались с этой штукой под названием КОНСТИТУЦИЯ и их ПРАВА. Молодые легавые как в городском трезвяке, так и в окружном на пьяных тренировались. Нужно же показать, что чего-то стоишь. Пока я наблюдал, одного парня посадили в лифт и катали его вверх и вниз, вверх и вниз, и когда он оттуда вышел, едва ли уже можно было понять, кто он или кем был, – черный, орет о Правах Человека. Потом они взяли белого парня, тот что-то вопил о КОНСТИТУЦИОННЫХ ПРАВАХ; четверо или пятеро их взяли и поволокли его так быстро, что сам он идти не мог, а когда его принесли обратно, то оперли о стену, и он просто стоял, дрожа, по всему телу красные рубцы, стоял, трясся и дрожал.

С меня опять сделали снимок. Снова взяли отпечатки пальцев.

Отвели меня в трезвяк, открыли ту дверь. После того все уже свелось к тому, чтобы отыскать место на полу среди 150 других в камере. Один толчок. Повсюду блевотина и ссаки. Я отыскал местечко среди своих собратьев. Я, Чарльз Буковски, представленный в литературных архивах Университета Калифорнии в Санта-Барбаре. Кто-то там считал меня гением. Я растянулся на досках. Услышал юный голос. Мальчишеский.

– Мистер, я вам отсосу за четвертак!

Им полагалось забирать всю твою мелочь, купюры, доки, ключи, ножи, тому подобное, плюс сигареты, и потом тебе выдавали квитанцию на личное имущество. Которую ты либо терял, либо ее у тебя крали. Но деньги и сигареты всегда болтались.

– Прости, парнишка, – сказал ему я, – у меня забрали все до последнего пенни.

Четыре часа спустя мне удалось поспать.

Ну вот.

Свидетель на дзенской свадьбе – и спорить готов, они, жених с невестой, в ту ночь даже не поеблись. Но кто-то точно это сделал.

Из «Почтамта»[29]

В постели передо мной что-то маячило, но сделать с ним я ничего не мог. Лишь пыхтел, пыхтел и пыхтел. Ви была очень терпелива. Я все старался и колбасил, но выпито оказалось слишком много.

– Прости, малышка, – сказал я. Потом скатился. И уснул.

Затем меня что-то разбудило. Ви. Она меня раскочегарила и теперь скакала сверху.

– Давай, малышка, давай! – сказал я.

Время от времени я выгибал дугой спину. Ви смотрела на меня сверху маленькими жадными глазками. Меня насиловала верховная квартеронская чародейка! На какой-то миг это меня возбудило.

Затем я ей сказал:

– Черт. Слезай, малышка. У меня был долгий тяжелый день. Настанет время и получше.

Она сползла. Елда опала, как скоростной лифт.

Утром я слышал, как она ходит. Она все ходила, ходила и ходила.

Примерно 10:30. Мне было худо. Я не хотел сталкиваться с ней. Еще пятнадцать минут. Потом свалю.

Она потрясла меня:

– Слушай, я хочу, чтобы ты ушел, пока не заявилась моя подруга!

– И что? И ее оттопырю.

– Ага, – засмеялась она, – ну да.

Я встал. Закашлялся, подавился. Медленно влез в одежду.

– От тебя чувствуешь себя тряпкой, – сказал я. – Не может быть, что я такая дрянь! Должно же во мне быть хоть что-то хорошее.

Я наконец оделся. Сходил в ванную и плеснул в лицо воды, причесался. Если б и лицо тоже можно было причесать, подумал я, да вот никак.

Я вышел.

– Ви.

– Да?

– Не злись слишком сильно. Дело не в тебе. Дело в кире. Так уже было раньше.

– Ладно, тогда тебе не следует столько пить. Ни одной женщине не нравится, если на нее второй после бутылки ставят.

– Чего ж ты на меня тогда ставила?

– Ох, прекрати!

– Послушай, тебе деньги нужны, малышка?

Я потянулся за бумажником и извлек двадцатку. Протянул ей.

– Боже, какой ты милый в самом деле!

Рукой она провела мне по щеке, нежно поцеловала в уголок рта.

– Веди машину осторожнее.

– Конечно, малышка.

Я вел машину осторожнее – до самого ипподрома.

[Лафайетту Янгу][31]

1 декабря 1970 г

[…] никто не понимает алкоголика… Пить я начал смолоду… в 16 или 17, и наутро всегда они мне доставались – те взгляды, та ненависть. конечно, родители ненавидели меня так или иначе. Но, помню, сказал им однажды утром: «Боже, ну напился я… А вы, публика, относитесь ко мне, как к убийце…» «Ну всё! Ну всё! – сказали они, – то, что ты натворил, хуже убийства!» они не шутили. ну а в виду они имели то, что я общественно позорю их перед соседями, и что убийство оправдать можно, а вот пьянство… никогда, ей-богу, нет! Должно быть, не шутили, потому что, когда настала война, они понуждали меня влиться в убийство… это было общественно приемлемо.

[Стиву Ричмонду][32]

1 марта 1971 г

[…] пить полезно для парня твоих лет, если ему нужно размяться и прозвонить себя от пальцев ног до головы. у тебя для этого хорошее место. может, летом и не так хорошо, когда мимо трусят все эти купальщики со своими уродскими жопами, но вот зимой, оно там есть. но лучше всего с питием подождать до перед самым закатом, а затем и начать, медленно, чтоб чуточка классической музыки играла. это хорошее время для письма – где-то после часа питья. сигара. ощущение покоя, пусть даже знаешь, что оно преходяще, так что даже в ощущениях покоя можешь говорить что-то воинственное, отпусти. позволь себе наслаждаться самому.

[Джону Беннетту][33]

22 марта 1971 г

[…] я завязал – возможно, надолго – пьянство меня снашивает и расходует – мне 50 – пил 33 года с лишком – собираюсь немного отдохнуть. слишком много били. я по правде близко к смерти опустился, не то чтоб это плохо, это болеть плохо, не быть способным выдерживать во всем говне этого никудышного существования. не знаю, долго ли мне удастся продержаться, но я намерен опробовать это дело.

Из «Чарльз Буковски отвечает на 10 легких вопросов»[38]

Вопрос: Как вы считаете, какова лучшая марка пива на сегодняшнем рынке?

Буковски: Ну, тут все непросто. На меня мягче всего действует «Миллер», но, по-моему, каждая новая партия «Миллера» на вкус вроде бы хуже предыдущей. Что-то с ним происходит, и это мне не нравится. Я, кажется, постепенно перехожу на «Шлиц». И пиво я предпочитаю в бутылке. Пиво в банке явно отдает металлом. Банки – это для удобства торговцев и пивоварен. Увижу человека, пьющего из банки, и думаю: вот же дурень. Кроме того, бутылочное пиво должно быть в коричневой бутылке. «Миллер», опять же, напрасно заливает его в белые. Пиво следует оберегать и от металла, и от света.

Конечно, если есть деньги, лучше всего подняться на ступень и покупать пиво дороже – импортное или американское, но получше. Вместо доллара 35 выкладывать доллар 75 или 2 доллара с четвертью и выше. Разница во вкусе заметна тут же. И выпить можно больше, а похмелье слабее. Самое обыкновенное американское пиво – почти отрава, особенно то, что из кранов на бегах наливают. Оно даже смердит – я имею в виду, оскорбляет обоняние. Если покупаешь пиво на бегах, лучше пусть минут 5 отстоится, а потом пей. Туда как-то кислород проникает, и вонь немножко испаряется. А на цвет оно просто зеленое.

Перед 2-й мировой пиво было намного лучше. В нем была острота, колючие пузырьки. А теперь не пиво, а помои, совершенно выдохшееся. Приходится довольствоваться тем, что есть.

Под пиво лучше пишется и говорится, чем под виски. Можно дольше продержаться и излагать глубже. Конечно, многое зависит от говоруна и писателя. Однако пиво полнит сильно и ослабляет тягу к сексу – в смысле, и в тот день, когда пьешь, и на следующий. Пьянство по-тяжелой и любовь по-тяжелой редко ходят парой после 35. Я бы сказал, что тут лучший выход – хорошее охлажденное вино, и выпивать (пить) его надо медленно после еды, а до еды – ну, может, маленький бокал.

Тяжелое пьянство – и подмена товарищества, и подмена самоубийства. Вторичный образ жизни. Мне пьяницы не нравятся, но я и сам, пожалуй, выпиваю время от времени. Аминь.

Из «Заметок о жизни престарелого поэта»[40]

Большинство поэтов читает скверно. Они либо слишком тщеславны, либо слишком глупы. Читают слишком тихо или чересчур громко. И, конечно, стихи у них по большей части плохи. Но публика это едва ли замечает. Они пялятся на личность. И смеются не вовремя, и нравятся им не те стихи не по тем причинам. Но плохую публику создают плохие поэты: смерть вызывает к жизни только смерть. Мне вначале приходилось почти всегда читать сильно одурманенным. Страх там тоже, конечно, присутствует, страх чтения им, но отвращение сильней. В некоторых университетах я просто раскупоривал пинту и пил, пока читал. Похоже, удавалось – хлопали прилично, и от чтения мне почти не было больно, но в такие места, похоже, меня больше не приглашают. По 2-му разу меня звали только в те места, где я за чтением не бухал. Вот так они и меряют поэзию. Однако время от времени поэту и впрямь попадается волшебная аудитория, где правильно. Не могу объяснить, как оно получается. Это очень странно: будто поэт – его публика, а публика – сам поэт. Все перетекает.

Конечно, вечеринки после чтений могут приводить ко многим радостям и/или бедствиям. Помню, после одного чтения мне смогли предоставить единственную комнату – в женском общежитии, поэтому мы устроили там гудеж, преподы и несколько студентов, а когда все разошлись, у меня осталось еще немного виски, а во мне – еще немного жизни, и я лежал, пялясь в потолок, и пил. После чего сообразил, что в конце концов я и есть СТАРЫЙ КОЗЕЛ, поэтому вышел из комнаты и отправился бродить, стучась во все двери и требуя меня впустить. Мне не очень повезло. Девушки были достаточно милы, смеялись. Я ходил и везде стучался, требовал допуска. Вскоре заблудился и не мог уже найти свою комнату. Паника. Потерялся в женском общежитии! У меня ушло, по ощущениям, несколько часов, чтобы снова отыскать, где меня поселили. Наверное, приключения, сопутствующие читкам, превращают эти читки в нечто большее, нежели просто выживание.

Однажды тот, кто должен был везти меня из аэропорта, явился пьяный. Я и сам был не вполне трезв. По дороге я ему прочел неприличный стишок, который мне сочинила одна дама. Валил снег, дороги скользкие. Когда я добрался до особенно эротической строки, мой друг сказал:

– О боже мой! – и перестал контролировать машину, и нас понесло, понесло, понесло, и я ему сказал, пока нас заносило:

– Ну все, Андре, нам конец! – и поднес бутылку ко рту, и тут мы свалились в кювет, а выбраться не смогли. Андре вышел и начал голосовать; я сослался на преклонный возраст и остался в машине сосать свою бутылку. И кто же нас подобрал? Еще один пьянчуга. У нас по всему полу катались шестерики и квинта виски. Чтение получилось что надо.

На другом чтении, где-то в Мичигане, я отложил стихи и спросил, не хочет ли кто побороться на локотках. Нас окружили 400 студентов, а я спустился в зал с одним, и мы приступили. Я его завалил, а потом мы все вместе вышли наружу и напились (после того, как я получил свой чек). Сомневаюсь, что мне еще удастся повторить такое выступление.

Конечно, бывали разы, когда просыпаешься в доме у молодой дамы в одной постели с ней и понимаешь, что воспользовался своей поэзией – или воспользовались твоей поэзией. Я не верю, что у поэта больше прав на конкретное юное тело, нежели у автомеханика из гаража, а то и меньше. Как раз это и портит поэта: особое отношение или его собственное представление о том, что он особый. Я, конечно, особ, но ко многим другим, считаю, это неприменимо…

Жалюзи[42]

Я переехал в Филадельфию за миром и покоем – после Нью-Йорка. Уплатив за неделю в меблирашках, я подался по улице искать ближайший бар. Полквартала. Вошел и сел. То была бедная часть города, и бару исполнилось пятьдесят лет. Из туалетов в бар несло полувеком мочи и говна.

Я заказал бочкового. По всему бару все разговаривали, орали. Так не похоже на бары Лос-Анджелеса, или бары Сан-Франциско, или бары Нью-Йорка, или бары Нового Орлеана, или бары любого из городов, где я побывал.

Времени – 4:30 пополудни. Посередине заведения дрались двое. Никто не обращал на них внимания, все и дальше болтали и пили. Парня справа от меня звали Дэнни, парня слева – Джим. Петлю в воздухе описала бутылка и чуть не попала Дэнни в нос. Он ухмыльнулся, когда та проплыла мимо его сигареты. Затем повернулся на табурете и сказал одному драчуну:

– Довольно близко, сукин сын! Еще раз так близко пролетит, и ты настоящую драку огребешь!

После чего отвернулся.

Почти все места были заняты. Интересно, откуда они взялись, люди эти, как им удается. Джим был потише, постарше, очень краснолицый. В нем чуялась кроткая усталость, сотворенная тысячами похмелий. То был бар потерянных и про́клятых, клейма ставить не на чем.

Были там и женщины: одна кобла, которая пила так, будто ей это не нравилось, несколько домохозяек, толстых, веселых и глуповатых, и две-три дамы, что видали лучшие времена и были без общества. Пока я там сидел, одна девушка встала и вышла с мужчиной. Вернулась через пять минут.

– Хелен! Хелен! Как тебе это удается?

Она лишь рассмеялась.

Еще один подскочил попытать с ней.

– Должно быть, хорошо. Мне тоже так надо!

Хелен вернулась через пять минут, снова сидела над своей выпивкой.

– Должно быть, у нее не мохнатка, а вакуумный насос!

Все они рассмеялись. Рассмеялась и Хелен.

– И мне надо попробовать, – произнес какой-то старый хрен у дальнего конца стойки. – У меня не стоял с тех пор, как Тедди Рузвельт свою последнюю высоту взял[43].

С этим у Хелен заняло десять минут.

– Я сэндвич хочу, – сказал какой-то парень. – Кто мне сбегает за сэндвичем?

– Я сбегаю, – ответил я. Подошел к нему.

– Ладно, – сказал он, – мне ростбиф на булочке, со всеми делами. Знаешь, где «Хендрик» находится?

– Нет.

– Один квартал на запад и через дорогу. Не промахнешься.

Он мне дал денег.

– Сдачу себе оставь.

Я подался к «Хендрику». За стойкой – старик с громадным пузом.

– Ростбиф на булочке, со всеми делами, на вынос для какого-то пьянчуги у «Шарки». И одно пиво для вот этого пьянчуги.

– Бочкового у нас нет.

– Сойдет бутылочное.

Я выпил пива и отнес сэндвич обратно, сел. Передо мной возник стопарь виски. Я благодарно кивнул и выпил. Играл музыкальный автомат.

Из-за стойки вышел молодой с виду тип лет 22-х. Не бармен.

– Мне тут жалюзи почистить надо.

– Еще б не надо было. Я не видел осей грязнее.

– Ими девчонки тут мохнатки себе чистят. Мало того, я там наверху потерял реек пять-шесть.

– Может, место еще есть, – сказал я.

– Несомненно. А ты что делаешь?

– За сэндвичами бегаю.

– Как насчет жалюзи?

– Сколько?

– Пятерка.

– По рукам.

Мальчонка Билли (так его звали – он когда-то женился на хозяйке этого бара, девахе лет 45-ти, и взял дело в свои руки) вынес мне два ведра, какой-то мыльный раствор, тряпья и губок, и я снял две жалюзи, разложил их и принялся.

– Выпивка бесплатно, – сказал ночной бармен Томми, – пока работаешь.

– Стопарь виски, Томми.

Я подался к бару, выпил, затем вернулся к ведрам. Работа была медленная, пыль въелась в них жестко. Я несколько раз порезал себе руки, а когда окунал их в мыльную воду, щипало и жгло.

– Стопарь виски, Томми.

Наконец с одним комплектом жалюзи я покончил и снова повесил их на место. Завсегдатаи бара повернулись полюбоваться моей работой.

– Боже. Красота.

– Заведению это на пользу уж точно.

– Наверно, теперь цену за выпивку подымут.

– Стопарь виски, Томми.

Я выпил его у стойки, затем повернулся за другим комплектом жалюзи. Снял их, вытащил рейки и разложил на столе. Выиграл четвертак у Джима в китайский бильярд, затем вылил ведра в сральники набрал свежей воды. Играл музыкальный автомат.

Второй комплект шел медленней. Я еще порезал себе руки. Завсегдатаи перестали со мной перешучиваться. То была просто работа. Все удовольствие из нее испарилось. Я сомневался, что жалюзи эти чистили хоть раз за последние десять лет. Я был герой, пятидолларовый герой, но меня никто не ценил. Выиграл еще четвертак в китайский бильярд, затем Мальчонка Билли заорал мне, чтоб я возвращался к работе. Я снова подошел к жалюзи. Мимо прошла Хелен. Я подозвал ее. Она как раз направлялась в женский сральник.

– Хелен, когда я с этим тут закончу, у меня будет пятерка. Этого хватит?

– Ну да, только ты поднять его не сможешь после столького выпитого.

– Детка, ты настоящего мужика даже по виду не опознаешь.

Она рассмеялась.

– Буду тут к закрытию. Если тогда еще сможешь стоять, получишь все за так.

– Я стоять буду гордо, детка!

Хелен опять рассмеялась и пошла назад к сральнику.

– Стопарь виски, Томми.

– Эй, ты полегче там давай, – сказал Мальчонка Билли, – или эту работу сегодня не закончишь.

– Билли, если я не закончу, пятерку ты оставишь себе.

– Договорились, – сказал Билли. – Народ, все слышали? С этими жалюзи надо закончить к закрытию, или никакой платы.

– Слышали мы, Билли, скупердяй ты.

– Мы тебя слышали, Билли.

– Одну на посошок, Томми.

Томми начислил мне еще виски, я его выпил и пошел обратно к жалюзи. Мне начало становиться угрюмо. Все остальные сидели, пили и смеялись, а я счищал въевшуюся грязь с жалюзи. Но мне нужна была пятерка. Там было три окна. После скольких-то виски три комплекта жалюзи у меня висели и сияли.

Я подошел, взял еще виски и сказал:

– Ладно, Билли, расплачивайся. Я закончил работу.

– Не закончил, Хэнк.

– Это еще почему?

– В задней комнате еще три окна.

– В задней?

– В задней. Для вечеринок.

Я с ним туда сходил. Там было еще три окна.

– Но, Билли, сюда же вообще никто не ходит.

– Ага, иногда мы этой комнатой пользуемся.

– Мне хватит и двух с полтиной, Билли.

– Нет, надо все сделать, или никакой платы.

Я вернулся, взял свои ведра, вывалил воду, налил чистой, мыла, затем снял один комплект жалюзи. В задней комнате никого не было. Я разобрал жалюзи, сложил на стол и посмотрел на них. Зашел еще себе за виски, принес его с собой, сел. Пыл у меня пропал.

На пути в сральник забрел Джим, остановился.

– Что такое?

– Не могу, Джим. Я не могу вымыть еще одни жалюзи.

– Минуту погоди.

Когда Джим вышел из сральника, сходил к бару и вернулся со своим пивом. Взялся чистить жалюзи.

– Да ладно, Джим, не стоит.

Джим не ответил. Я сходил к бару и взял еще виски. Когда вернулся, заметил, что одна старушка снимает жалюзи с другого окна.

– Осторожней, не порежься, – сказал я, садясь.

Через несколько минут там было уже четверо или пятеро человек, мужиков и теток, и все они трудились над жалюзи, болтали, смеялись. Вскоре тут собрались уже все из бара, даже Хелен. Казалось, не очень затянулось дело. Я употребил еще два виски. Тут-то все и кончилось. Вернулся Мальчонка Билли.

– Я не обязан тебе платить, – сказал он.

– Черт, но работа же сделана.

– Но ее сделал не ты.

– Не будь скупердяем, Билли, – сказал кто-то.

– Ладно. Но он двадцать порций виски выпил.

Билли потянулся к пятерке, я ее получил и все мы пошли назад в бар.

– Ладно, – объявил я, – всем выпить! Мне тоже.

Я выложил пятерку.

Томми принялся разливать. Кто-то мне кивал, кто-то говорил спасибо.

Я сказал:

– И вам спасибо.

Я выпил свое, и Томми сгреб пятерку.

– Ты должен бару $3.15, – сказал он.

– Запиши мне в счет.

– Лады. Фамилия?

– Чинаски.

– Чинаски. Слыхал про пшека, который…

– Слыхал.

Выпивка мне лилась до закрытия. На последней порции я огляделся. 2 часа ночи, пора закрываться. Хелен не было. Хелен улизнула. Хелен наврала. Совсем как те сучки, подумал я, боятся долгой жесткой скачки…

Я встал и подался обратно к своим меблирашкам. Довольно недалеко, и луна светила ярко. Шаги мои отдавались; звук был такой, будто кто-то идет за мной. Я огляделся. Неправда это. Я был вполне один.

Заметки старого козла[44]

Вот что доконало Дилана Томаса.

Сажусь в самолет со своей подругой, звукорежиссером, оператором и продюсером. Камера работает. Звукорежиссер привесил микрофончики к подруге и ко мне. Лечу в Сан-Франциско на свой поэтический вечер. Я – Генри Чинаски, поэт. Я глубок, я великолепен. Хуйня. Впрочем, да, хуйня у меня действительно великолепная.

«Канал 15» подумывает снять обо мне документальный фильм. На мне – чистая новая рубашка, а моя подруга экстазна, великолепна, ей чуть-чуть за тридцать. Она лепит, пишет, чу́дно занимается любовью. Камера тычется мне в лицо. Я делаю вид, что ее тут нет. Пассажиры наблюдают, стюардессы сияют, землю у индейцев украли, Том Микс[45] помер, а я отлично позавтракал.

Но не могу не думать о тех годах, что провел в одиноких комнатах, когда кроме хозяек, требовавших вернуть долг за квартиру, да ФБР ко мне никто не заходил. Я жил с крысами, мышами и винищем, а кровь моя лезла на стены в мире, который я не мог постичь, да и сейчас не могу. Чем жить их жизнью, я голодал; сбежал в собственный разум и спрятался там. Закрыл все ставни и пялился в потолок. Если куда-то и выходил, то лишь в бар, где клянчил выпивку, был мальчиком на побегушках, меня били в переулках сытые и обеспеченные люди, скучные и приличные. Ладно, в нескольких драках я победил, но только потому, что был психом. Целые годы я жил без женщин, питался арахисовым маслом, черствым хлебом и вареной картошкой. Я был придурком, олухом, идиотом. Я хотел писать, но печатка вечно сдавалась в ломбард. Тогда я бросал и пил…

Самолет взлетел, и камера заработала. Мы с подругой беседовали. Принесли выпивку. У меня были стихи и прекрасная женщина. Жизнь налаживалась. Но капканы, Чинаски, берегись капканов. Ты долго сражался за то, чтобы писать слова так, как хочется. Да не собьют тебя с толку подхалимаж и кинокамера. Помни, что сказал Джефферз – даже самый сильный может попасть в капкан, как Бог, ходивший некогда по земле[46].

Так вот, Чинаски, ты – не Бог, расслабься и выпей еще. Может, надо сказать что-то глубокое для звукорежиссера? Нет уж, пусть потеет. Пусть все они попотеют. Это у них фильм горит. Прикинь размеры облаков. Ты летишь с директорами из «Ай-би-эм», из «Тексако», из…

Ты летишь с врагом.

На эскалаторе из аэропорта мужик у меня спрашивает:

– Чё за камеры? Что тут происходит?

– Я поэт, – отвечаю я.

– Поэт? – переспрашивает он. – А зовут как?

– Гарсиа Лорка, – отвечаю я….

Ну ладно, Норт-Бич – другое дело. Они там все молодые, ходят в джинсах, тусуются. А я старый. Где та молодежь 20-летней давности? Где Джо-Рывок?[47] Где прочие? Так вот, я был в Сан-Франциско 30 лет назад и Норт-Бича там избегал. А теперь по нему иду. Вижу свою физиономию на плакатах. Осторожней, старик, присоску уже прицепили. Крови жаждут.

Мы с подругой идем с Марионетти. Вот они мы какие – гуляем вместе с Марионетти. С Марионетти хорошо, у него очень нежные глаза, и молоденькие девчонки тормозят его на улице поговорить. Теперь, думаю я, в Сан-Франциско можно было б и остаться… но я уже ученый; мне надо лишь обратно в Лос-Анджелес, к своему пулемету, установленному на окне в передний двор. Может, Бога они и поймали, но Чинаски слушает советы дьявола.

Марионетти уходит, а тут битницкая кофейня. Я раньше никогда не бывал в битницких кофейнях. И вот теперь я – в битницкой кофейне. Нам с подругой дают лучшее – по 60 центов за чашку. Круто. Оно того не стоит. Ребятишки сидят, попивают кофе и ждут, чтоб произошло. Ничего не произойдет.

Мы переходим через дорогу в итальянское кафе. Марионетти возвращается с парнем из «С.-Ф. Хроники»[48], который в своей колонке написал, что я – лучший мастер рассказа после Хемингуэя. Я объясняю ему, что он неправ: уж не знаю, кто лучше всех после Хемингуэя, но это не Х. Ч. Я слишком небрежен. Недостаточно сил вкладываю. Устал.

Возникает вино. Паршивое. Дамочка приносит суп, салат, миску равиоли. Еще одна бутылка плохого вина. Ко второму не приступаем – слишком наелись. Базар бессвязен. Мы и не напрягаемся, чтобы блеснуть. А может, и не можем. Уходим.

Плетусь за ними в горку. Иду со своей прекрасной подругой. Меня начинает рвать. Паршивое вино. Салат. Суп. Равиоли. Я всегда блюю перед чтениями. Хороший знак. Острота прорезывается. Пока взбираюсь на горку, в брюхе у меня нож.

Нас сажают в комнату, оставляют несколько бутылок пива. Я просматриваю стихи. Я в ужасе. Рыгаю в раковину, рыгаю в сортир, рыгаю на пол. Готов.

Самая большая толпа после Евтушенко[49]… Выхожу на сцену. Фу ты ну ты. Ишь ты поди ж ты Чинаски. За мной стоит холодильник, в нем полно пива. Я открываю дверцу и достаю одно. Сажусь и начинаю читать. Они заплатили по $2 с рыла. Прекрасные люди, впрочем. Некоторые настроены довольно враждебно с самого начала. 1/3 меня ненавидит, 1/3 меня обожает, остальная 3-ть не врубается, какого черта. У меня есть такие стихи, которые только усилят ненависть, я знаю. Хорошо, когда чувствуется вражда, от нее голова свободнее.

– Лора Дэй, встань, пожалуйста? Покажись, любовь моя?

Она встает, маша руками.

Меня больше начинает интересовать пиво, нежели поэзия. Между стихотворениями я разговариваю, сухая банальная херня, скучно. Я – Х. Богарт. Я – Хемингуэй. Я – фу ты ну ты.

– Читай стихи, Чинаски! – орут они.

И они правы, между прочим. Пытаюсь придерживаться стихов. Но почти все время я еще и у дверцы холодильника. Работа от этого только спорится, а они свое уже заплатили. Мне рассказывали, как Джон Кейдж однажды вышел на сцену, съел яблоко, ушел, получил тысячу долларов[50]. Я прикинул, что надо выпить еще несколько.

Так, закончилось. Столпились вокруг. Автографы. Они приехали из Орегона, Лос-Анджелеса, Вашингтона. Еще и хорошенькие славненькие девчонки. Вот что доконало Дилана Томаса.

Вернулись к себе наверх, пьем пиво и разговариваем с Лорой и Джо Крысяком. Внизу ломятся в дверь.

– Чинаски! Чинаски! – Джо спускается их отфутболить. Я – рок-звезда. Наконец, я тоже иду вниз, некоторых впускаю. Некоторых я даже знаю. Голодающие поэты. Редакторы малюсеньких журналов. Пролезают и те, кого я не знаю. Ладно, ладно – запирайте двери!

Выпиваем. Выпиваем. Выпиваем. Эл Масантик в ванной падает и раскраивает себе череп. Прекрасный поэт, этот Эл. Ладно, все говорят одновременно. Просто еще одна неряшливая пивная пьянка. Потом редактор малюсенького журнальчика начинает колотить какого-то гомика. Мне это не нравится. Я пытаюсь их разнять. Разбивают окно. Я сталкиваю их с лестницы. Я всех сталкиваю с лестницы, кроме Лоры. Вечеринка окончена. Ну, не совсем. Начинаем мы с Лорой. Начинаем мы с моей любовью. Характерец у нее ого-го, у меня – ей под стать. Как обычно, из-за ерунды. Я говорю, чтоб она катилась к чертям. Она катится.

Просыпаюсь через несколько часов, а она стоит посреди комнаты. Я подскакиваю с кровати и крою ее последними словами. Она на меня прыгает.

– Я тебя убью, сукин сын!

Я пьян. Она меня валит на пол в кухне. Рожа у меня разбита, идет кровь. Она прокусывает мне руку. Я не хочу умирать. Я не хочу умирать! Будь проклята страсть! Я забегаю в кухню и выливаю себе на руку полбутылки йода. Она выкидывает мои трусы и рубашки из своего чемодана, забирает свой билет на самолет. Снова в пути. У нас снова все кончено навсегда. Я снова ложусь в постель и слушаю, как ее каблучки цокают под горку.

На обратном пути в самолете камера опять работает. Парни с «Канала 15» сейчас все выяснят про жизнь. Камера останавливается на дырке у меня в руке. Я держу двойной стопарь.

– Господа, – говорю я, – с женщиной никогда ничего не выйдет. Абсолютно никак и никогда.

Все они кивают, соглашаясь. Звукорежиссер кивает, оператор кивает, продюсер кивает. Кивают и некоторые пассажиры. Всю дорогу я пью по-тяжелой, смакуя свою скорбь, как говорится. Что поэту делать без скорби? Она ему нужна так же, как пишущая машинка.

Конечно, бар в аэропорту тоже мой. В любом случае был бы моим. Камера следует в бар за мной. Парни в баре озираются, поднимают стаканы и говорят о том, как с женщиной ничего никогда не может выйти.

За чтения я хапнул $400.

– А зачем камера? – спрашивает парень рядом.

– Я поэт, – объясняю ему я.

– Поэт? – переспрашивает он. – Как звать?

– Дилан Томас, – отвечаю.

Поднимаю стакан, опустошаю его залпом, смотрю прямо перед собой. Поехали.

Выпивал с его женой когда зазвонил телефон

Заметки старого козла[56]

Оба мы были в наручниках. Легавые свели нас вниз по лестнице между собой и усадили сзади. Мои руки пачкали кровью обивку, но им до обивки, казалось, не было дела.

Свободу пьянчугам

Пацана звали Алберт, и Алберт сел и говорит:

– Господи, вы, парни, хотите сказать, что возьмете и запрете меня там, где я не смогу добывать конфеты и сигареты, и пиво, где я не смогу слушать свои пластинки?

– Хватит нюни распускать, а? – попросил я пацана.

В трезвяк я не попадал лет шесть или восемь. Пора была, мне давно уже была пора. Все равно что как ездить столько без штрафа – тебя наконец прищучат, если водишь машину, и тебя наконец загребут, если бухаешь. У ездок в трезвяк против дорожных штрафов трезвяк вел со счетом 18 к семи. Это показывает, что машину я вожу лучше, чем бухаю.

Тюрьма была городской, и нас с Албертом разлучили при оформлении. Порядок не изменился, вот только врач спросил, как мне руки порезало.

– Дама домой не пускала, – сказал я, – поэтому я выбил дверь, стеклянную.

Врач наклеил один пластырь на самый скверный порез, и меня отвели в аквариум.

Все было так же. Никаких шконок. Тридцать пять человек лежат на полу. Пара урыльников и пара параш. Та, та, та.

Большинство мужчин были мексиканцами, и большинству мексиканцев было между 40 и 68. И двое черных. Китайцев нет. Я никогда не видел китайца в трезвяке. Алберт сидел в углу, разговаривал, только его никто не слушал, хотя, может, и слушали, поскольку то и дело кто-нибудь говорил:

– Господи Иисусе, заткнись, дядя!

Парень спал уткнувшись головой в урыльник

Стоял я один. Подошел к одному урыльнику. Парень спал, опершись о него головой. Парни валялись повсюду вокруг урыльников и параш, не пользовались ими, а сидели, столпившись вокруг. Мне не хотелось через них переступать, поэтому я разбудил парня возле урыльника.

– Слушай, дядя, я поссать хочу, а у тебя голова уперта в урыльник.

Нипочем не скажешь, когда это будет означать драку, поэтому я пристально за ним наблюдал. Он соскользнул вбок, и я отлил. Затем приблизился до трех шагов к Алберту.

– Сигаретка есть, пацан?

Сигаретка у пацана была. Он ее вытащил из пачки и кинул мне. Она покатилась по полу, и я ее подобрал.

– У кого-нибудь есть спичка? – спросил я.

– На. – То был белый со сволочного ряда. Я взял книжку спичек, чиркнул себе покурить и передал ее назад.

– Что это с твоим другом? – спросил он.

– Просто пацан. Ему все внове.

– Ты б его лучше приглушил, а не то я его вырублю, вот ей-ей, не выношу его лепет.

Я подошел к пацану и опустился с ним рядом на колени.

– Алберт, охолони. Не знаю, на какой срани ты сидел перед тем, как мы с тобой сегодня вечером встретились, но у тебя все фразы оборваны, ты херню несешь. Охолони.

Я вновь перешел в середину аквариума и огляделся. На боку лежал крупный парняга в серых штанах. Штаны у него были порваны в паху, наружу высовывались трусы. Ремни у нас забрали, чтоб мы не повесились.

Дверь в камеру трезвяка открылась, и внутрь ввалился мексиканец за сорок. Он, что называется, сложен был как бык. И забодан, как он же. Вошел в аквариум и побоксировал с тенью. Хорошие такие лудил.

На обеих скулах у него, повыше, до самой кости было содрано. Рот – просто клякса крови. Когда он его открыл, видно там было только красное. Такой рот не скоро забудешь.

Он двинул воздух еще пару раз, казалось, пропустил один жесткий, потерял равновесие и брякнулся навзничь. Падая, выгнул спину так, что, когда ударился о цемент, удар на себя приняла дуга его спины, но голову наверху он не удержал, она дернулась назад от шеи, шея чуть ли не выступила рычагом, и затылок его швырнуло о цемент. Хряпнуло, голова затем опять подпрыгнула, потом опять упала. Он лежал неподвижно.

Боксер с тень

Я подошел к двери аквариума. Повсюду бродили легавые с бумагами, что-то делали. Все были очень приятны на вид, молодые, мундиры у них очень чистые.

– Эй, парни! – заорал я. – Тут одному медицинская помощь требуется, очень!

Они лишь продолжали сновать, выполняя свои обязанности.

– Слышьте, парни, вы меня слышите? Тут человеку врач нужен, очень, очень нужен!

Они сновали себе и дальше, и садились, писали на клочках бумаги или разговаривали друг с другом. Я вернулся в камеру. Кто-то позвал меня от двери.

– Эй, дядя!

Я подошел. Он вручил мне квитанцию на имущество. Та была розовая. Они все были розовыми.

– Сколько у меня имущества?

– Очень не хотелось бы тебе этого сообщать, друг, но тут сказано «ничего».

Я вернул ему квитанцию.

– Эй, дядя, а у меня сколько? – спросил меня другой парень.

Я прочел его и вернул ее.

– У тебя то же самое; у тебя ничего нет.

– В каком это смысле – ничего? Они у меня ремень забрали. Разве мой ремень – не что-нибудь?

– Если за него тебе не нальют – нет.

– Ты прав.

– Ни у кого сигареты нет, что ли? – спросил я.

– А сворачивать можешь?

– Ага.

– У меня на самокрутку есть.

Я подошел, и он дал мне бумажки и немного «Горниста»[57]. Все бумажки у него слиплись.

– Друг, да ты на свои бумажки вино разлил.

– Хорошо, сверни и нам парочку. Может, заодно кирнем.

Я свернул две, мы подожгли, и после этого я подошел и встал у двери в аквариум, и покурил там. Посмотрел на них на всех, как лежали неподвижно на цементном полу.

– Послушайте, господа, давайте поговорим, – сказал я. – Нет смысла просто так валяться. Валяться тут кто угодно может. Расскажите-ка мне. Давайте кое-что выясним. Потолкуйте со мной.

Не раздалось ни звука. Я принялся расхаживать.

– Слушайте, все мы ждем тут, когда нам следующую нальют. Первую мы уже на вкус ощущаем. К чертям вино. Мы хотим холодного пива, одним холодным пивом начать, промыть горло от пыли.

– Ага, – произнес кто-то.

Я продолжал расхаживать.

– Все нынче болтают об освобождении, вот в чем штука, понимаете. Вы это понимаете?

Ноль по фазе. Этого они не понимали.

– Ладно, я утверждаю – давайте освободим тараканов и алкашей. Что не так с тараканом? Мне кто-нибудь может сказать, что не так с тараканом?

– Ну, воняют они и уроды, – ответил какой-то парень.

– Алкаш тоже. Нам впаривают, что бухать, правда? Тогда мы бухаем, а нас швыряют в тюрьму. Я не понимаю. Кто-нибудь такое понимает?

Ноль по фазе. Никто не понимал.

Открылась дверь в аквариум, и внутрь шагнул легавый.

– Всем встать. Переходим в другую камеру.

Они поднялись на ноги и двинулись к двери. Все, кроме быка. Мы с еще одним парнем подошли и подняли быка. Вывели его в дверь и по проходу. Легавые за нами просто наблюдали. Когда мы добрались до другого аквариума, быка положили на середку камеры. Дверь в аквариум захлопнулась.

– Вот я и говорю… так, что я говорил? Ладно, те из нас, у кого есть деньги, мы выходим под залог, нас штрафуют. То, что мы платим, идет на оплату тех, кто нас арестовал и держит нас в заключении, и деньги эти идут на то, чтоб давать им возможность арестовать нас снова. Ну, в смысле, если вы это хотите называть правосудием, можете это звать правосудием. А я это зову говном в глотку.

– Алкоголизм – недуг, – произнес какой-то тип, распростершийся навзничь.

– Это клише, – сказал я.

– Что такое клише?

– Почти всё. Ладно, это недуг, но нам известно, что они этого не знают. Они не швыряют в тюрьму людей с раком, не заставляют их лежать на полу. Их не штрафуют и не бьют. Мы – тараканы. Нам требуется освобождение. Нам следует на демонстрации выходить: «СВОБОДУ АЛКОГОЛИКАМ».

– Алкоголизм – недуг, – произнес тот же тип, распростершийся навзничь.

– Всё – недуг, – сказал я. – Питаться – недуг, спать – недуг, ебаться – недуг, жопу чесать – недуг, разве не соображаешь?

– Ты не понимаешь, что такое недуг, – сказал кто-то.

– Недуг – это нечто обычно заразное, иногда от него трудно избавиться, иногда оно может тебя прикончить. Деньги – недуг. Мыться – недуг, рыбу ловить – недуг, календари – недуг, город Санта-Моника – недуг, пузыри из жвачки – недуг.

– А чертежные кнопки?

– Ага, и кнопки тоже.

– А что не недуг?

– Вот теперь, – сказал я, – теперь нам есть о чем подумать. Теперь хоть что-то поможет нам скоротать ночь.

Дверь в камеру открылась, и вошли трое легавых. Двое приблизились и подняли быка. Вывели его наружу. Это как-то прервало нашу беседу. Парни просто валялись.

– Давайте, давайте, – сказал я, – продолжаем в том же духе. У всех нас в руке скоро будет эта выпивка. У некоторых скорее, чем у других. Неужели на вкус ее не чуете? Это не конец. Подумайте о первом глотке.

Некоторые лежали и думали о том первом глотке, а кое-кто лежал и ни о чем не думал. Они смирились со всем, что б ни произошло. Минут через пять быка внесли обратно. Если медпомощь ему и оказали, заметно этого не было. Он снова упал, только теперь – на бок. Потом затих.

– Послушайте, господа, взбодритесь, бога ради – или ради меня. Я знаю, что к убийце относятся лучше, чем к пьянчуге. Убийце выделяют приятную камеру, шконку, он получает внимание. Относятся к нему как к первоклассному гражданину. Он действительно что-то совершил. А мы всего лишь несколько бутылок опустошили. Но глядите бодрей, мы же еще опустошим…

Кто-то улюлюкнул. Я рассмеялся.

– Так-то лучше. Выше нос, выше нос! Бог там наверху с парой шестериков «Туборга». Холодные и охлажденные они, и крохотные льдистые пузырики поблескивают на боках… подумайте только…

– Ты меня убиваешь, дядя…

– Ты выпулишься, мы выпулимся, кое-кто скорее других. И мы не побежим на встречу «АА» и не станем делать 12 великих шагов обратно к младенчеству![58] Тебя мать вытащит. Кто-то тебя любит! Итак, какой маменькин сынок из нас выберется отсюда первым? Тут есть о чем подумать…

– Эй, дядя…

– Ну?

– Подь сюда.

Я подошел.

– Сколько у меня? – спросил он. Протянул мне свою квитанцию на имущество. Я отдал обратно.

– Брат, – сказал я, – очень не хотелось бы тебе говорить…

– Да?

– Тут говорится «ничего», очень аккуратно отпечатано «ничего».

Я вернулся в середку аквариума.

– Итак, глядите, парни, я вам скажу, что сделаю. Все вынимайте свои квитанции на имущество и бросайте их в кучу на середину. Я заплачу четвертак за каждую розовую квитанцию… Завладею вашими душами…

Открылась дверь. Там был легавый.

– Буковски, – объявил он, – Генри Ч. Буковски.

– Увидимся, парни. Это моя мать.

Я вышел за легавым наружу. Выпуль был сравнительно умелый. Они просто вычли $50 как залог (у меня случился хороший день на скачках) и вернули мне остальное плюс мой ремень. Я сказал врачу спасибо за пластырь и вышел за легавым в комнату ожидания. Пока меня оформляли, сделал два звонка. Мне сказали, что меня подвезут. Десять минут я посидел, а потом дверь открылась, и мне сказали, что я могу идти. На лавочке снаружи сидела моя мать. То была Кэрен, 32-летняя женщина, с которой я жил. Она изо всех сил своих старалась, к черту, не злиться, но злилась. Я вышел за нею наружу. Добрались до машины и сели, и двинулись оттуда. Я заглянул в бардачок, нет ли сигареты.

Даже городская ратуша хорошо выглядит, когда выходишь из трезвяка. Все смотрится хорошо. Рекламные щиты, светофоры, парковки, лавочки на автобусных остановках.

– Ну, – произнесла Кэрен, – теперь, я полагаю, тебе будет о чем писать.

– Ох, еще б. А парням там я хорошее зрелище устроил. Парням меня будет не хватать. Могу поспорить, сейчас там, как в гробнице…

На Кэрен, похоже, впечатления это не произвело. Скоро взойдет солнце, и дама на рекламном плакате, одна бретелька купальника спущена, улыбалась мне, рекламируя лосьон для загара.

Бог у себя наверху с парой шестериков.

Из «Признаний говнистого поэта»[59]

Вопрос: Я прикинул, ты лучше пинков будешь раздавать, чем посуду мыть…

Буковски: Нет, дядя, моя последняя драка уже в прошлом. Свою последнюю трепку я уже получил. В драки раньше ввязывался почти каждый вечер. С барменами дрался… Это надоедает, приедается – тебе глаза подбивают, губы у тебя все распухли, зуб шатается… Никакой славы нет в этом. Обычно ты слишком пьян, чтоб драться как следует, голодаешь, ну, в общем…

Один бармен как-то бил меня каждый вечер. Крутой маленький боец такой. Поэтому однажды я рассвирепел. Вышел, купил буханку хлеба и салями. Выпил бутылку портвейна. Съел всю эту буханку хлеба и колбасу – то у меня была первая пища где-то за неделю. И выпил тот портвейн. Я тогда был могуч! Во мне была еда!

И вот мы вышли драться в тот вечер, и я был очень силен и просто растащил его по всей округе. Вино сделало меня чокнутым на всю голову. Я прижал его к кирпичам и половину времени колотил его, а другую половину – кирпичи, голыми руками. Наконец меня оттащили.

Он отделывал меня каждый вечер. Поэтому я в бар вхожу, а он сидит в конце стойки, голову руками обхватил, говорит:

– Ой, у меня голова болит! – а женщины вокруг него все такие:

– Бедненький Томми, вот, давай я мокрое полотенце на нее положу! – Черт, а когда меня колотили, там было только:

– Эй, Хэнк, пацан! – К нему особое отношение. В общем, я сел к стойке, а другой бармен говорит:

– Не могу тебя обслуживать, дядя, после того, что ты сделал с Томми.

И я сказал:

– Какого черта, он меня отделывал! – А он такой:

– Ну, это не имеет значения.

Из «Плата за лошадок: интервью Чарльза Буковски»[62]

Вопрос: Вы однажды бросили писать на десять лет. Почему?

Буковски: Началось где-то в 1945-м. Я сдался. Не потому, что считал себя плохим писателем. Я просто подумал, что никак не проломиться. С омерзением отложил писательство. Моим искусством стали пьянство и сожительство с женщинами. Никаких почестей я не ждал, зато получил большой опыт, который потом можно было использовать – особенно в рассказах. Но опыта я набирался не для того, чтоб потом записать, ибо машинку я отодвинул.

Не знаю. Начинаешь пить; знакомишься с женщиной; ей хочется еще бутылку; пьянство затягивает. Все остальное исчезает.

Вопрос: А отчего это закончилось?

Буковски: Я чуть не умер. Оказался в Окружной больнице – у меня изо рта и задницы хлестала кровь. Я должен был умереть и не умер. Потребовалось много глюкозы и десять-двенадцать пинт крови. Вкачивали прямо без остановки.

Когда я вышел, мне было очень странно. Намного спокойнее. Я чувствовал себя – если банально – беззаботным. Иду по тротуару, гляжу на солнце и говорю себе: «Эй, что-то произошло». Я же потерял много крови. Может, и мозг пострадал. Так вот шел и думал, потому что чувствовал себя совершенно иначе. Такое спокойствие. Теперь я говорю очень медленно. Я не всегда такой был. Раньше я был раздрызганный – больше дергался, делал что-то, трепался. А когда вышел из больницы, странно успокоился.

Поэтому я нашел себе машинку и устроился на работу – водить грузовик. Опять стал пить много пива после работы и печатать стихи по вечерам. (Я вам говорил – я не знаю, что такое стихотворение, но писал в стихотворной форме.) До этого я сочинил немного, два или три, а тут вдруг сел и стал писать стихи. Так вот и поперло, я стал сочинителем стихов. Потом давай их рассылать, и пошло-поехало. На этот раз мне повезло больше, и, по-моему, работал я уже лучше. А может, редакторы лучше подготовились, сместились в другую область мышления. Вероятно, все эти три вещи и помогли. Я продолжал писать.

Так я познакомился с миллионершей. Я не знал, что делать со стихами, поэтому прошел по списку журналов и ткнул в один пальцем. Я сказал: «Хорошо. Можно и этот оскорбить. Вероятно, это какая-нибудь старушка в техасском городке. Пусть будет несчастна». Но то была не старушка. Оказалась молодая, много денег. Красивая. В итоге мы поженились. Я два с половиной года был женат на миллионерше. Все просрал, но писать не бросил. […]

Вопрос: Вы можете писать и пить одновременно?

Буковски: Когда пьешь, трудно писать прозу, потому что проза – это очень много работы. У меня так не получается. Когда пьешь, прозу писать слишком неромантично.

А поэзия – это другое. У тебя в уме есть то, что хочешь уложить в строку – и чтобы она поражала. Когда пьян, становишься чуток театральным, чуток слезливым. Играет симфоническая музыка, а ты куришь сигару. Берешь пиво – и вот сейчас настучишь эти пять, шесть, пятнадцать или тридцать замечательных строк. Начинаешь пить и писать стихи ночь напролет. Утром находишь их на полу. Вычеркиваешь скверные строки – и у тебя уже стихи. Процентов шестьдесят строк плохи; но когда склепываешь оставшиеся, выходит стихотворение.

Я не всегда пишу пьяным. Я пишу трезвым, пьяным, когда мне хорошо и когда мне плохо. У меня нет никакого особого поэтического состояния.

Вопрос: Гор Видал однажды сказал, что за одним-двумя исключениями все американские писатели – пьяницы[63]. Он прав?

Буковски: Это не он один говорил. Джеймз Дики[64] сказал, что рука об руку с поэзией идут две вещи – алкоголизм и самоубийство. Я знаю многих писателей, и, насколько мне известно, все, кроме одного, пьют. Большинство тех, у кого есть хоть капля таланта, – пьяницы, если вдуматься. По правде.

Пьянство – штука эмоциональная. Оно вытряхивает из стандартности повседневной жизни, из всего, что не меняется. Выдергивает из тела и разума и швыряет об стену. По-моему, пьянство – вид самоубийства, когда тебе дозволено вернуться к жизни и назавтра все начать заново. Убиваешь себя – а потом возрождаешься. Я, наверно, прожил так уже десять или пятнадцать тысяч жизней.

Из «Мастака»[65]

Проснулся я гораздо позже в обитой красным кабинке в глубине бара. Встал и огляделся. Никого уже не было. Часы говорили 3:15. Я ткнулся в дверь, она была заперта. Я зашел за стойку и взял себе бутылку пива, открыл ее, вернулся и сел. Потом сходил и взял себе сигару и пакет хрустящей картошки. Допил пиво, встал и отыскал бутылку водки, одну скотча и снова сел. Смешал их с водой; я курил сигары и жевал вяленую говядину, хрустящую картошку и яйца вкрутую.

Пил я до 5 утра. После этого прибрал в баре, все поставил на места, подошел к двери, сам себя выпустил. При этом увидел, как подъезжает полицейская машина. Пока я брел, они медленно ехали за мной следом.

Через квартал подтянулись ближе. Сотрудник высунул голову наружу.

– Эй, приятель!

Огнями своими светили мне прямо в лицо.

– Ты что делаешь?

– Домой иду.

– Живешь где-то здесь?

– Да.

– Где?

– Лонгвуд-авеню, 2122.

– А чего это из бара выходил?

– Я уборщик.

– Кто хозяин бара?

– Дама по имени Джуэл.

– Влезай.

Я влез.

– Покажи нам, где живешь.

Они отвезли меня домой.

– Теперь вылезай и звони в дверь.

Я прошел по дорожке. Поднялся на крыльцо, позвонил. Ответа не было.

Я позвонил еще, несколько раз. Наконец дверь отворилась. Там в пижамах и халатах стояли мои мать с отцом.

– Ты пьян! – завопил мой отец.

– Да.

– Где ты берешь деньги на пьянство? У тебя же нет денег!

– Устроюсь на работу.

– Ты пьян! Ты пьян! Мой Сын – Пьянчуга! Мой Сын – Проклятый Никчемный Пьянчуга!

Волосы на голове у моего отца стояли чокнутыми клочьями. Брови у него были необузданные, лицо раздуто и покраснело от сна.

– Вы так себя ведете, как будто я кого-то убил.

– Никакой разницы!

– …уй, бля…

Вдруг я сблевнул им на персидский коврик «Дерево жизни». Мать заорала. Отец ринулся на меня.

– Тебе известно, что мы делаем с собакой, когда она срет на коврик?

– Да.

Он схватил меня за загривок. Нажал сверху, заставляя меня согнуться в поясе. Он пытался поставить меня на колени.

– Я тебе покажу.

– Не…

Лицо у меня туда чуть не попало.

– Я покажу тебе, что мы делаем с собаками!

С пола я воспрянул с ударом. То было идеальное попадание. Спотыкаясь, он завалился через всю комнату и уселся на тахту. Я подошел к нему следом.

– Вставай.

Он сидел. Я услышать мать.

– Ты Ударил Своего Отца! Ты Ударил Своего Отца! Ты Ударил Своего Отца!

Она вопила и драла мне лицо ногтями сбоку.

– Вставай, – сказал я отцу.

– Ты Ударил Своего Отца!

Она опять взялась царапать мне лицо. Я повернулся на нее посмотреть. Она взялась за другую сторону лица.

У меня по шее текла кровь, мочила мне рубашку, штаны, ботинки, коврик. Она уронила руки и уставилась на меня.

– Ты закончила?

Она не ответила. Я ушел к себе в спальню, думая: лучше бы мне уже найти работу.

***

Вернувшись в Лос-Анджелес, я отыскал дешевую гостиницу сразу рядом с Хувер-стрит, не вставал с кровати и пил. Некоторое время бухал, дня три или четыре. Не мог заставить себя читать объявления «требуется». Мысль о том, чтобы сидеть перед человеком за столом и сообщать ему, что я хочу получить работу, что я квалифицирован на получение работы, была для меня чересчур. Если честно, жизнь приводила меня в ужас – то, что человек вынужден делать, просто чтобы есть, спать и оставаться одетым. Поэтому я лежал в постели и бухал. Когда пьешь, весь мир по-прежнему на своем месте, но в это мгновение не держит тебя за глотку.

Из «Бук: Рябая поэзия Чарльза Буковски – заметки старого козлячества»[71]

Буковски: Я почти весь день пил пиво, но не волнуйся, парнишка, – я не буду кулаком бить окна или мебель крушить. Я довольно мягко пиво пью… обычно. Все неприятности у меня от виски. Когда пью с кем-то, глупею, или лезу в драку, или лютею, и от этого все неприятности. Поэтому я его теперь стараюсь пить в одиночку. Это по-любому признак хорошего пивца виски – пей сам, этим ты отдаешь дань напитку. От него даже абажуры иначе выглядят. Нормен Мейлер много всякой херни изрекал, но он сказал одну вещь, которая мне кажется великой. Он сказал: «Большинство американцев духовно вдохновляются, когда одурманены, и я – один из таких американцев». Подтверждаю на сто процентов, и к чертовой матери «Нагих и мертвых»[72]. Только нужно осторожней мешать алкоголь с сексом. Мудрому лучше всего – сначала секс, а потом напиваться, потому что алкоголь рубит стебель под корень. Пока мне это дело неплохо давалось.

Из «Чарльз Буковски. Диалог со старым козлом»[73]

Вопрос: Вы б охарактеризовали себя как алкоголика?

Буковски: Черт, да.

Вопрос: Зачем вы так много пьете?

Буковски: По сути, я человек очень застенчивый – много у меня сомнений в самом себе, – но в то же время у меня неимоверное эго. В алкоголе что-то стирает сомнение в себе и позволяет эго выйти наружу. Я много чего пережил, и, думаю, в пьянстве одно уж точно есть – оно ведет тебя на такие проспекты, каких сам нипочем не отыщешь, если не пьешь. Рискуешь, играешь.

Однажды я возвращался с бегов. Поссорился со своей девушкой, а когда я ссорюсь с женщиной – очень расстраиваюсь. В тот вечер я выиграл где-то $180 и был совсем в говно. И вот я еду себе, и когда приостановился на светофоре, четверо черных парней в машине за мной бьют меня в бампер и немного толкают. Когда мужик поссорился с женщиной, с ним лучше не связываться, знаете. Он убийца. И вот я дал себя обогнать. Они подъезжают к следующему светофору, а я сзади догоняю и тоже бью их в бампер, сильно. На следующем светофоре я их в бампер стукнул еще сильней, как вдруг они взялись от меня удирать – четверо черных парней, здоровые – а я еду за ними. Мы сворачиваем за углы, визжим. Вот один белый старик гонится за четырьмя молодыми черными кошаками в машине. «Я вас урою», – орал я. Мы идем юзом, прямо как в кино, и у меня такое чувство, что мне оно и впрямь под силу, между прочим. Когда ощущаешь, будто можешь это сделать, поди знай? Мы визжим себе, как вдруг они подкатывают к обочине, я останавливаюсь за ними. Наконец-то мне доведется вышибить дерьмо из всех четверых этих парней. Они б могли быть и белыми; просто так вышло, что они черные, понимаете. Я против черных, это правда. Я против желтых, против чего угодно. В общем, открываю я дверцу своей машины и выхожу. Я в большом таком бушлате, он меня еще крупнее делает, чем я на самом деле. Я за ними гнался и вот готов их цапнуть… и только начинаю двигаться к их машине, вжик, они срываются с места. Я прыгнул обратно к себе в машину, но потерял их.

Вопрос: Вы сказали, что вы против черных?

Буковски: Ага. Я против черных, а еще против желтых.

Вопрос: А вы против белых?

Буковски: Да, против.

Вопрос: А что вам в черных не нравится?

Буковски: Они ездят по четверо в машине. И ударили меня в бампер. В общем, пьянство заводит тебя на такие дорожки, куда тебя и храбрость не выведет.

Вопрос: Или мудрость отказывается вести.

Буковски: Всякое бывает. Если бухаешь, бывает всякое.

[Дяде Хайнриху][77]

5 марта 1978 г

[…] Наверное, я пью слишком много белого вина, но пойло это годное – рислинг «Берайх Бернкастель» – выпускает его Хавермайер – Произведено в Германии – белое мозельское. Мне нравится пить его, когда я пишу и слушаю симфоническую музыку по радио. Линда посадила меня на витамины и травы, свежие овощи, никакого мяса, кроме рыбы и птицы, очень мало соли, сахара и сахарных продуктов, никакого пива или виски. Я спустился от 223 фунтов до 194. Мне следует больше разминаться, но я не хочу ничего превращать в работу. Я ленив, только если это не касается письма – написал 330 стихов за 3 месяца, написал роман за 5 месяцев, длинный. Больше нечего делать, знаешь, – играть на лошадках, пить белое вино и писать, быть верным Линде Ли и стараться чувствовать себя хорошо, и время от времени я вижусь со своей дочкой в Санта-Монике, она, похоже, спокойна и процветает.

Из «Женщин»[78]

Однажды днем я выходил из винной лавки и только-только добрался к Николь. Я нес с собой две полудюжины пива в бутылках и пинту виски. Мы с Лидией накануне опять поцапались, и я решил провести ночь с Николь. Шел я себе, уже в легком дурмане, как вдруг услышал, как ко мне сзади кто-то подбегает. Я обернулся. Лидия.

– Ха! – сказала она. – Ха!

Она выхватила пакет с пойлом у меня из рук и стала доставать пивные бутылки. Она била их о мостовую одну за другой. Те крупно взрывались. Бульвар Санта-Моника – очень оживленная улица. Дневное движение только начиналось. Вся эта акция происходила прямо перед дверью Николь. Потом Лидия дошла до пинты виски. Она подняла ее в воздух и завопила на меня:

– Ха! Ты собирался это выпить, а потом ЕБАТЬ ее! – Она хрястнула бутылкой о цемент.

Дверь у Николь была открыта, и Лидия побежала вверх по лестнице. Николь стояла на верхней площадке. Лидия принялась лупцевать Николь своей здоровенной сумочкой. Ремешки у сумочки были длинные, а размахивалась Лидия изо всех сил.

– Это мой мужчина! Он мой мужчина! Не лезь к моему мужчине!

Затем Лидия сбежала мимо меня вниз и выскочила на улицу.

– Боже милостивый, – сказала Николь. – Кто это?

– Это Лидия. Дай мне веник и большой бумажный пакет.

Я вышел на улицу и начал сметать битое стекло в мешок из бурой бумаги. Эта сука на сей раз зашла слишком далеко, думал я. Схожу куплю еще пойла. Останусь на ночь с Николь – может, на пару ночей.

Я нагнулся, подбирая осколки, и тут услышал за спиной странный звук. Я обернулся. Лидия на своей Дряни. Она заехала на тротуар и теперь неслась прямо на меня со скоростью миль 30 в час. Я отскочил, машина пролетела мимо, в дюйме от меня. Доехала до конца квартала, неуклюже грохнулась с тротуара, прокатилась дальше по мостовой, на следующем углу свернула вправо и сгинула с глаз.

Я продолжал подметать стекло. Всё подмел и убрал. Потом залез в свой первый кулек и нашел одну неповрежденную бутылку пива. Смотрелась она очень хорошо. Она мне требовалась не на шутку. Я уже совсем собрался открутить пробку, как из-за моей спины кто-то протянул руку и выхватил бутылку. Снова Лидия. Она подбежала к двери Николь и швырнула бутылку в стекло. Запустила ее с таким ускорением, что бутылка пролетела насквозь, как большая пуля, не разбив все стекло целиком, а оставив только круглую дыру.

Лидия сбежала вниз, а я поднялся по лестнице. Николь по-прежнему стояла на площадке.

– Ради бога, Чинаски, уезжай с нею, пока она всех тут не поубивала!

Я повернулся и вновь спустился на улицу. Лидия сидела в машине, мотор работал. Я открыл дверцу и сел. Она тронулась с места. Ни один из нас не произнес ни слова.

***

– Дамы и господа – Генри Чинаски!

Я вышел. Они подняли хай. Я еще ничего не сделал. Я взял микрофон.

– Здрасьте, это Генри Чинаски…

Зал вздрогнул от грохота. Не нужно делать ничего. Они готовы сделать все за меня. Но тут лучше осторожней. Как бы пьяны ни были, они немедленно засекают любой фальшивый жест, любое фальшивое слово. Никогда не следует недооценивать публику. Они заплатили за вход; они заплатили за кир; они намереваются что-то получить, и если им этого не дать, они сгонят тебя прямиком в океан.

На сцене стоял холодильник. Я открыл дверцу. Внутри лежало бутылок 40 пива. Я сунул руку, вытащил одну, свернул крышку, хлебнул. Мне нужен был этот глоток.

Тут человек у самой сцены завопил:

– Эй, Чинаски, а мы за напитки платим!

Парень в форме почтальона, в первом ряду.

Я залез в холодильник и вытащил бутылку. Подошел к парню и отдал пиво. Потом вернулся и извлек еще несколько. Раздал их народу с первого ряда.

– Эй, а про нас забыл? – Голос откуда-то сзади.

Я взял бутылку и запулил в темноту. Затем швырнул еще несколько. Клевая толпа – все до единой поймали. Затем одна выскользнула у меня из руки и подлетела высоко. Я слышал, как она разбилась. Все, хватит, решил я. Я уже представлял, как подают в суд: раздробленный череп.

Осталось 20 бутылок.

– Так, остальные – мои!

– Вы читать всю ночь будете?

– Я пить всю ночь буду…

Аплодисменты, свист, отрыжка…

– АХ ТЫ ЕБАНЫЙ ГОВНА ШМАТ! – завопил какой-то парень.

– Спасибо, тетушка Тилли, – ответил я.

Я сел, поправил микрофон и начал первый стих. Стало тихо. Теперь я – на арене наедине с быком. Страшновато. Но я же сам написал эти стихи. Я читал их вслух. Лучше начинать с легкого, с издевательского. Я закончил, и стены содрогнулись. Во время аплодисментов четверо или пятеро подрались. Мне должно повезти. Надо только продержаться.

Их нельзя недооценивать, но в жопу их целовать тоже нельзя. Надо достичь некой золотой середины.

Я почитал еще стихов, попил пива. Напивался сильнее. Слова становилось труднее читать. Я пропускал строки, ронял стихи на пол. Потом перестал и просто сидел на сцене и пил.

– Мне нравится, – сказал я им, – вы платите, чтоб посмотреть, как я бухаю.

Я напрягся и прочел еще несколько стихотворений. Наконец, озвучил пару неприличных и закруглился.

– Все, хватит, – сказал я.

Они заорали, требуя добавки.

Парни с бойни, парни из «Сиэрз-Роубака»[79], все парни со всех складов, где я работал и пацаном, и мужиком, никогда бы не поверили.

***

Вот беда с киром, подумал я, наливая себе выпить. Когда случается плохое, пьешь в попытках забыть; когда случается хорошее, пьешь, чтоб отпраздновать; когда ничего не случается, пьешь, чтобы что-нибудь случилось.

***

Я взял бутылку и ушел в спальню. Разделся до трусов и лег в постель. Вечно никакого созвучия. Люди просто слепо хватают, что под руку попадается: коммунизм, здоровую пищу, дзен, серфинг, балет, гипноз, групповую терапию, оргии, велосипеды, травы, католичество, поднятие тяжестей, путешествия, уход в себя, вегетарианство, Индию, живопись, письмо, скульптуру, композиторство, дирижерство, автостоп, йогу, совокупление, азартную игру, пьянство, тусовку, мороженый йогурт, Бетховена, Баха, Будду, Христа, тактические ракеты, водород, морковный сок, самоубийство, костюмы ручной выделки, реактивные самолеты, Нью-Йорк, – а затем все это испаряется и распадается. Людям надо найти себе занятие в ожидании смерти. Наверное, мило иметь выбор.

Я свой поимел. Я поднял к губам пузырь водки и дернул из горла. Русские знают толк.

***

Мой опыт с Айрис был восхитителен и исчерпывающ, однако я не был влюблен в нее, и она в меня не была. Легко прикипать душой и трудно – не прикипать. Я прикипал. Мы сидели в «фольксвагене» на верхней рампе стоянки. У нас еще оставалось время. Я включил радио. Брамс.

– Я тебя еще увижу? – спросил я.

– Вряд ли.

– Хочешь выпить в баре?

– Ты меня сделал алкоголичкой, Хэнк. Я так ослабла, что едва хожу.

– Дело только в кире?

– Нет.

– Тогда пошли выпьем.

– Пить, пить, пить! Ты больше ни о чем не можешь думать?

– Нет, но это хороший способ проходить через такие вот пространства.

– Ты что, лицом к лицу с ними не можешь?

– Могу, но зачем?

– Это эскапизм.

– Всё – эскапизм: играть в гольф, спать, есть, гулять, спорить, бегать трусцой, дышать, ебаться…

– Ебаться?

– Послушай, мы как школьники разговариваем. Давай лучше посадим тебя в самолет.

Нехорошо получалось. Мне хотелось ее поцеловать, но я чувствовал ее сдержанность. Стенку. Айрис наверняка так себе, да и мне фигово.

– Ладно, – сказала она, – пройдем регистрацию и сходим выпьем. А потом я улечу навсегда: очень гладко, очень легко, совсем не больно.

– Ладно! – сказал я.

Именно так оно и вышло.

Из книги «Шекспир так никогда не поступал»[81]

В пятницу вечером меня ждали в широкоизвестной телепрограмме – ее передавали на всю страну. Теледиспут на полтора часа – и все о литературе. Я потребовал, чтобы меня прямо в телевизоре снабдили 2 бутылками хорошего белого вина. Программу смотрело миллионов 50–60 французов.

Пить я начал под вечер. Опомниться не успел, как Роден, Линда Ли и я уже проходили пост охраны. Меня усадили перед гримером. Тот применил ко мне всякие пудры, которые немедленно сдались перед салом и порами у меня на роже. Гример вздохнул и отмахнулся от меня. Мы потом сидели кучкой, ждали начала. Я откупорил бутылку и дерябнул. Недурно. 3 или 4 писателя и ведущий. И тот мозгоправ, что прописал Арто шокотерапию. Ведущий, видимо, был известен всей Франции, а по-моему, ничего особенного. Я сидел с ним рядом, а он притопывал ногой.

– В чем дело? – спросил я. – Нервничаете?

Он не ответил. Я налил стакан вина и сунул ему под нос.

– Вот, хлебните-ка… в животе успокоится…

Он отмахнулся с некоторым презрением.

Тут все и началось. Мне прицепили к уху приборчик, в котором французский переводили на английский. А меня надо было переводить на французский. Я был почетным гостем, поэтому ведущий начал с меня. Первое мое заявление звучало так:

– Я знаю целую толпу американских писателей, которым хотелось бы поучаствовать в этой программе. Мне же, в общем, все равно…

На этом ведущий быстренько переключился на другого писателя – старорежимного либерала, которого снова и снова предавали, но он умудрился сохранить веру. Я в политику не ввязывался, но сказал старикану, что морда у него приятная. Он не затыкался. Такие никогда не затыкаются.

Потом рот раскрыла писательница. Я налег на вино и не очень понял, о чем она пишет, – по-моему, о животных, дама писала рассказы о животных. Я ей сказал, что если она покажет мне ножки, я оценю, хороший она писатель или нет. Она не показала. На меня все время пялился мозгоправ, прописавший Арто шок. Заговорил кто-то еще. Какой-то французский писатель с закрученными усами. Ничего не сказал, но говорить никак не переставал[82]. Свет ярчал – желтел довольно вязко. Я весь взопрел. Дальше помню только, что я на парижских улицах, и везде этот поразительный нескончаемый рев и огни. На улице десять тысяч мотоциклистов. Я требую пойти поглядеть на хористок из канкана, но меня везут в отель, пообещав еще вина.

Наутро меня разбудил телефон. Критик из «Ле Монд».

– Здорово ты выдал, сволочь, – сказал он, – а те другие даже не вздрочнули…

– Что я делал? – спросил я.

– Не помнишь, что ли?

– Нет.

– Ну так я тебе скажу. Ни одна газета против тебя ничего не написала. Французскому телевидению пора увидеть честность.

Когда критик повесил трубку, я повернулся к Линде Ли:

– Что там было, малышка? Что я натворил?

– Ну, ты схватил даму за ногу. Потом стал пить из горла. Что-то говорил. И неплохо говорил, особенно вначале. Потом этот парень, который вел программу, говорить тебе не давал. Рукой зажимал тебе рот и твердил: «Заткнитесь! Заткнитесь!»

– Что, правда?

– Со мной рядом Роден сидел. И все время говорил мне: «Угомони его! Угомони!» Он же тебя не знает. В общем, под конец ты содрал с уха наушник, хлебнул еще раз из горла и ушел с программы.

– Пьяный хам, да и только.

– Потом добрел до охраны и цапнул одного за воротник. Потом выхватил нож и стал всем грозить. Они так и не поняли, шутишь ты или нет. Но потом все-таки навалились и вышвырнули тебя.

***

Поездка [до Ниццы] заняла десять часов. Прибыли мы в 11 того вечера. Никто нас не встречал. Линда кому-то позвонила. Очевидно, они были дома. Я видел, как Линда разговаривает и жестикулирует. Длилось это сколько-то. Затем она повесила трубку и вышла.

– Они не желают нас видеть. Мать плачет, а дядя Бернар буянит где-то в комнате… «Я не потерплю человека такого сорта у себя в доме! Ни за что!» Они посмотрели программу. Ведущий был одним из героев для дяди Бернара. Дядя взял трубку, и я спросила у него, где они были в тот день, а он сказал, что они намеренно ушли из дому, чтобы не приходилось отвечать на звонки. Он заставил нас сюда ехать ни за чем, он намеренно дал нам приехать в такую даль, чтобы как-то, блядь, отомстить. Матери он сказал, что тебя вышвырнули с вокзала! Это не правда, ты сам вышел!

– Ладно, – сказал я, – давай снимем номер в гостинице.

Одну мы нашли напротив вокзала, взяли номер на втором этаже, вышли оттуда и отыскали уличное кафе, где подавали недурное красное вино.

– Он мозги матери промыл, – сказала Линда. – Уверена, она сегодня ночью глаз не сомкнет.

– Я не возражаю, если не увижу твоего дядю, Линда.

– Да я о матери думаю.

– Пей давай.

– Подумать только, загнать нас на поезде в такую даль – впустую.

– На моего отца похоже. Он постоянно такие штуки вытворял.

И тут к нас с клочком бумаги подошел официант.

– Ваш автограф, сэр.

Я расписался и нарисовал картинку.

По соседству располагалось еще одно питейное заведение. Я посмотрел направо, а там 5 французских официантов хохотали и размахивали руками. Я захохотал в ответ, отсалютовал им выпивкой. Все 5 официантов поклонились. Постояли немного на том же расстоянии, переговариваясь друг с другом. Потом ушли прочь.

[Джеку Стивенсону][90]

1 марта 1982 г

[…] Я много времени отсидел в барах, главным образом – еще на востоке, главным образом, в Филли, где люди довольно естественны и довольно изобретательны, и довольно непритязательны. Я не в том смысле, что они ух ты какие, но даже кулачные драки там были чисты. Я просто до того дошел, что уже не слишком-то мог чего-то найти на барном табурете, а ведь долго пробовал. Наконец я просто начал брать бутылку или бутылки наверх к себе в комнату и обнаружил, что вовсе даже не против, мне так нравилось, одному. Я и выпивка, и жалюзи опущены. Ни о чем чересчур не задумываться. Просто курить и пить, листать газету, ложиться в постель и перебирать трещины на потолке, может, радио слушать. Когда понимаешь, что на улицах не слишком много чего, старый побитый половичок или, скажем, стул с облупившейся краской отчего-то могут располагать определенным туземным обаянием. Кроме того, всегда приятно думать о том, что ты не в тюрьме, или не пытаешься заманить какую-нибудь уродину к себе в постель или не пытаешься избавиться от нее на следующий день (когда они берутся мыть посуду, ты понимаешь, что пора изображать психа.) Наверное, у меня это на самом деле больше вкус к выпивке, нежели вкус к Человечеству. Смешай их – и легко пустишь ночь псу под хвост, и это еще не так плохо, если только день у тебя не был исключительно скверен (как обычно). Те Голливудские и западные бары, исключительно приюты собачьего дерьма – ни сердца, ни строки, ни вариантов. У меня была подружка, которая ходила работать в одно такое место официанткой. Заведение раньше называлось «Большая десятка». Я ей ничего не говорил. Я не жаловался. Я просто знал, что она соображает меньше, чем я себе про нее даже думал, – в смысле, никакой чуйки, понимаешь. Я знал, что у нас все кончено. Я просто дал ей свалиться в трясину, и новая постучалась ко мне в дверь, еще хуже. Что ж…

[Джералду Локлину][91]

9 мая 1982 г

[…] Позволь, старик даст тебе кое-какой совет. Знаешь, дядя, это пиво может прикончить тебя скорее чего угодно. Сам же знаешь, что́ оно делает с мочевым пузырем, столько жидкости просто не должно проходить сквозь тело, даже воды. Я знаю, что с ним беседы лучше, оно не пускает тебя драться в переулки на задворках бара (в большинстве случаев), но головная боль от пива и отрыжка смертоносны. Конечно, ничто не сравнится со старым добрым пивным просером. Но хорошее вино добавит десять лет к твоей жизни, если сравнивать с питьем этой зеленой дряни из скидочных кувшинов. Я знаю, что ты предпочитаешь бары, а когда в баре просишь бокал вина, трактирщик достает такой крупный пыльный кувшин с плевком темной гущи, прилипшей к донышку, а это чистый яд. Наверное, в барах приходится соглашаться только на пиво. С барами беда в том, что они – совсем как ипподромы: туда ходят самые тупые и несносные. Что ж, к черту, не стоит об этом. Я тут пью это вино и болтаю почем зря…

Из «Ветчины на ржаном»[92]

Однажды, совсем как в начальной школе, как это было с Дейвидом, ко мне прилип мальчик. Он был мал и худ, а на макушке у него почти не росли волосы. Парни дразнили его Лысым. На самом деле его звали Илай Лакросс. Мне нравилось его настоящее имя, а вот сам он не нравился. Он ко мне просто приклеился. Такой жалкий был, что я просто не мог сказать ему: вали отсюда. Как дворняга, которую морят голодом и пинают. Однако таскаться с ним повсюду мне было неприятно. Но поскольку я знал, каково бывает дворняге, то и разрешал ему околачиваться рядом. Почти в каждой фразе он употреблял по матерному слову, хотя бы одно, да только все это притворство, крутым он не был, он боялся. Я не боялся, но в голове у меня был кавардак, поэтому парочкой, наверное, были мы что надо.

Каждый день после школы я провожал его домой. Он жил с матерью, отцом и дедушкой. Их домик стоял через дорогу от скверика. Мне нравился этот район, там были громадные тенистые деревья, а поскольку некоторые говорили мне, что я урод, я всегда предпочитал солнцу тень, тьму свету.

В наших прогулках домой Лысый рассказал мне про своего отца. Тот был врач, преуспевающий хирург, но лицензию свою потерял, потому что пил. Однажды я встретил отца Лысого. Он сидел на стуле под деревом, просто сидел и все.

– Пап, – сказал Лысый. – Это Генри.

– Здравствуй, Генри.

Мне напомнило, когда я впервые увидел своего деда – тот стоял на ступеньках его дома. Только у отца Лысого волосы были черные и черная борода, а вот глаза такие же – яркие и сияющие, так странно. И вот Лысый – его сын, а вообще не светился.

– Пошли, – сказал Лысый, – за мной иди.

Мы спустились в погреб, под домом. Там было темно и сыро, и мы постояли немного, пока глаза не привыкли к сумраку. Потом я различил несколько бочек.

– В этих бочках полно разных видов вина, – сказал Лысый. – У каждой бочки есть краник. Хочешь попробовать?

– Нет.

– Валяй, просто глоток, к черту, попробуй.

– Зачем?

– Ты считаешь себя чертовым мужчиной или как?

– Я крутой, – ответил я.

– Тогда, блядь, бери и пробуй.

Вот этот малыш Лысый на слабо меня берет. Не вопрос. Я подошел к бочке, пригнул голову.

– Поворачивай этот чертов кран! Открывай свой чертов рот!

– А тут пауки водятся?

– Давай! Валяй, черт бы тебя драл!

Я подставил рот под кран и открыл его. В рот мне потекла пахучая жидкость. Я выплюнул.

– Не ссы давай! Глотай, какого хрена!

Я открыл кран и рот открыл. Попала вонючая жидкость, и я ее проглотил. Я завернул кран и выпрямился. Думал, меня сейчас стошнит.

– А теперь ты попей, – сказал я Лысому.

– Еще б, – ответил он, – я не боюсь, блядь!

Он влез под бочку и хорошенько глотнул. Такой щегол меня не перещеголяет. Я залез под другую бочку, открыл ее и глотнул. Встал. Мне начало хорошеть.

– Эй, Лысый, – сказал я, – а мне нравится.

– Ну, бля, так еще попробуй.

Я попробовал еще. На вкус становилось лучше. Мне становилось лучше.

– Эта дрянь – твоего отца, Лысый. Мне не положено все выпивать.

– Ему наплевать. Он бросил пить.

Никогда не бывало мне так хорошо. Лучше, чем мастурбировать.

Я пошел от бочки к бочке. То было волшебство. Почему мне никто раньше не сказал? Вот с этим жизнь замечательна, человек совершенен, ничто его не достает.

Я выпрямился и посмотрел на Лысого.

– А где твоя мать? Я твою мать выебу!

– Я тебя убью, сволочь, не лезь к моей матери!

– Сам же знаешь, Лысый, я тебе рожу начищу.

– Да.

– Ладно, мать твою трогать не буду.

– Тогда пошли, Генри.

– Еще глоточек…

Я подошел к бочке и глотнул хорошенько. Затем мы поднялись по лесенке из погреба. Когда вышли, отец Лысого все еще сидел на своем стуле.

– Вы, мальчики, в винном погребе были, э?

– Да, – ответил лысый.

– Рановато начинаете, нет?

Мы не ответили. Дошли до бульвара и вместе с Лысым заглянули в лавку, где торговали жевательной резинкой. Купили ее несколько пачек и набили себе рты. Он беспокоился, что мать узнает. А я ни о чем не беспокоился. Мы сели на скамейку в скверике и жевали жвачку, и я подумал: ну вот, теперь раз я что-то нашел, нашел я такое, что мне поможет, долгое время еще будет помогать. Трава в скверике выглядела зеленее, скамейки в скверике лучше смотрелись и цветы сильнее старались. Может, штука эта для хирургов и не полезна, но кому надо быть хирургом, с теми изначально что-то не так.

***

Я поднял стакан и опустошил его.

– Ты просто прячешься от действительности, – сказал Бекер.

– Чего ж нет?

– Никогда не станешь писателем, если прячешься от действительности.

– Ты о чем это? Писатели это и делают!

Бекер встал.

– Когда со мной разговариваешь, не повышай голос.

– А что прикажешь – чтоб я хер повысил?

– Нет у тебя хера!

Я неожиданно поймал его справа – попал за ухо. Из руки у него вылетел стакан, и он зашатался по комнате. Бекер мужиком был могучим, гораздо сильнее меня. Ударился об угол комода, повернулся, и я засадил ему еще разок прямо в боковину лица. Он доковылял до окна, открытого, и тут уже я побоялся его бить, чтоб он не выпал на улицу.

Бекер снова собрался и встряхнул головой, чтобы в ней прояснилось.

– Так, ладно, – сказал я, – давай немного выпьем. От насилия мне тошно.

– Лады, – сказал Бекер.

Он подошел и поднял свой стакан. У дешевого вина, что я пил, пробок не было, крышечки просто откручивались. Я отвинтил новую бутылку. Бекер протянул стакан, и я ему налил. Себе тоже налил, поставил бутылку. Бекер свой выхлебал. Я выхлебал свой.

– Без обид, – сказал я.

– Без всяких, дружок, – произнес Бекер, оставляя свой стакан. И засадил правой мне в брюхо. Я перегнулся, а он при этом толкнул меня в затылок и вздел колено мне в лицо. Я рухнул на колени, из носа на рубашку мне потекла кровь.

– Налей-ка мне выпить, приятель, – сказал я, – давай все обдумаем.

– Вставай, – произнес Бекер, – это была лишь первая глава.

Я встал и двинулся на Бекера. Выпад его я блокировал, правый его поймал локтем и пробил ему короткий прямо в нос. Бекер отступил назад. У нас обоих носы кровили.

Я накинулся на него. Мы оба слепо замахивались. Я поймал несколько славных ударов. Он еще раз хорошенько двинул мне в брюхо. Я согнулся, но выдал ему апперкот. Он попал куда нужно. Прекрасный удар был, очень удачный. Бекера мотнуло назад, и он упал на комод. Затылком треснулся о зеркало. Стекло разлетелось. Он был оглушен. Моя взяла. Схватил его за перед рубашки и звезданул жестко справа за левое ухо. Он свалился на коврик и встал там на четвереньки. Я подошел и шатко начислил себе выпить.

– Бекер, – сказал ему я, – я тут жопы деру где-то дважды в неделю. Ты просто явился не в тот день.

Я осушил стакан. Бекер поднялся. Постоял немного, глядя на меня. Затем двинулся вперед.

– Бекер, – сказал я, – послушай…

Он начал было первый удар в серии, но оттянул его и двинул мне слева по зубам. Мы начали вновь. Обороны особой не было. Лишь бей, бей, бей. Он толкнул меня на стул, и стул сплющило. Я встал, перехватил Бекера в рывке. Его мотнуло назад, и я засадил ему еще раз с правой. Он врезался спиной в стену, и вся комната содрогнулась. Отскочил и засандалил правой мне в лоб повыше – и у меня зажглись огоньки: зеленые, желтые, красные… После этого левой он заехал мне по ребрам, а правой в лицо. Я размахнулся и промазал.

Черт бы драл, подумал я, неужели никто не слышит столько шума? Почему не придут и не прекратят? Почему не вызовут полицию?

Бекер кинулся на меня снова. Я пропустил удар наотмашь, и тут мне настали кранты…

Из «Крутой компании»[96]

Вопрос: Ваше письмо все пропитано выпивкой. Совесть вас по этому поводу не мучает. Недавно вышла книга Доналда Ньюлава «Те дни пьянства»[97], которая все вертится вокруг разъедающего воздействия пьянства на американских писателей: Хемингуэя, Берримена[98], Мейлера и т. д. Есть ли у вас какие-либо краткие изречения о роли пьянства в вашей жизни и письме?

Буковски: С пьянством связано множество мук совести. Я эти муки не разделяю. Если мне хочется уничтожать клетки своего мозга и свою печень, и разные другие органы, это мое дело. Выпивка заводила меня в такие ситуации, в какие иначе я б ни за что не попал: постели, тюрьмы, драки и долгие безумные ночи. За все мои годы разнорабочим и бродягой выпивка была тем единственным, отчего мне становилось лучше. Она вытягивала меня из капкана прогорклой пакости. Греки же не просто так называли вино «Кровью Богов». Сто процентов моей работы было (и есть) написано пьяным и пьющим. Это расслабляет воздух, примешивает к слову азартную игру. Не думаю, что пьянство уничтожает писателей. Мне кажется, уничтожает их самодовольство, это их чертово эго. Им недостает стойкости, потому что им так мало чего приходится претерпевать – некоторым выпадает чуть-чуть, в самом начале. Они слишком уж быстро начинают, слишком рано бросают и, в общем и целом, человеческие существа низшего порядка. […]

Вопрос: Ваши питейные привычки изменились после того, как вы стали немного успешнее? Похоже, вы перешли от пива и дешевого вина к хорошему вину и скотчу. Отличаются ли пьяницы? Не так ли болезненны похмелья?

Буковски: Сейчас я пью преимущественно хорошее вино – и прямо сейчас вот пью, конечно. Нынче я держусь подальше от баров, предпочитаю пить в одиночестве. И от того, что получше, не бывает таких лютых бодунов. Теперь я пью дольше, но гораздо медленней, чем бывало раньше. Все это увеличивает количество страниц, которые я печатаю. А я всегда был позорно плодовит.

Из «Пленок Буковски»[105]

Я из тех, кто все время ведется, я простофиля. В общем, как бы там ни было, возвращаясь, несу я все эти шестерики с тремя или четырьмя другими людьми, мы все ржем, как вдруг ни с того ни с сего подваливает этот парень.

Говорит:

– Ух ты, вам, ребята, похоже, здорово. Не против, если я присоединюсь?

Они все говорят:

– Да, да, да!

А я говорю:

– Эй, постой…

Он такой:

– Да ладно тебе, давай я с вами пойду.

Я говорю:

– Ну ладно, пошли.

И вот мы все уже внутри, и давай бухать и бухать. А там пианино стоит. Я иду поиграть на пианино. Ночь длится. Я на нем играть не умею, но играю. И сижу в кресле – мне этот парень не слишком нравится… Он говорит о войне, на которой побывал, и сколько людей он там убил. А это меня не очень-то интересовало, понимаете, потому что на войне можно убивать людей, и это ничего не значит. Это законно. Кишка должна быть не тонка, чтоб убить кого-то, когда это не по закону. Понятно? Я ему, в общем, так и сказал. А он все не затыкается, хлещется там всяким: как хорошо-де он стрелял, сколько людей убил.

Я говорю:

– Херня это, пошел отсюда!

Он говорит:

– Я тебе не нравлюсь?

Я говорю:

– Ага, уходи.

Немного погодя он ушел, мы болтаем и бухаем. Как вдруг он вернулся. У него был пистолет. Внезапно вокруг меня никаких друзей не осталось. Они как бы исчезли куда-то… и тут он заходит мне за спину и говорит:

– Значит, не нравлюсь, да? – Тут вот как раз люди часто допускают ошибку. Но я только о себе говорить буду. Я сказал ему правду.

Говорю:

– Нет, ты мне не нравишься.

И он подошел ко мне сзади и пистолет мне к виску приставил.

Говорит:

– Я тебе по-прежнему не нравлюсь, правда?

Я говорю:

– Да, ты мне по-прежнему не нравишься.

Я вам так скажу, я вообще на самом деле не испугался. Это как кино где-нибудь смотреть…

Поэтому он говорит:

– Ну, я тебя убью.

А я говорю:

– Ладно. Дай-ка я тебе скажу только – если ты меня убьешь, ты мне окажешь услугу.

Это правда была, что я ему сказал.

Я говорю:

– Я все равно суицидник. Ломал себе голову, как это сделать, ты теперь меня от этих хлопот избавил. Если ты меня убьешь, меня ты от хлопот избавишь. А хлопоты начнутся у тебя. Сядешь пожизненно или на электрический стул, как тут у них, к черту, это сейчас делается.

Повисло молчание. Я ощущал, как дуло на меня жмет. Просто сидел и больше не говорил ничего – и он больше не говорил ничего. Потом опустил пистолет и пошел к двери, и сетчатая дверь хлопнула, он вышел…

И вот позже все мои друзья собрались:

– Ой, Хэнк, у тебя все в порядке?

Я говорю:

– Ага, вы, ребята, очень меня выручили, верно? Просто стояли, смотрели. Могли б его сзади схватить или как-то.

– Ну, Хэнк…

Я говорю:

– Ладно.

Ну и потом выяснилось, что он вошел с пушкой в какую-то аптеку и что-то сделал, побил кого-то рукояткой пистолета и пытался стрелять, и его определили в дурдом, позже. Поэтому он там взаправду не шутил, но знаете же, ничто не сравнится с тем, когда один псих с другим разговаривает. Я рискнул наудачу. Но при этом на самом деле готов был отчалить. Подумаешь, ничего особенного. И он это знал. Если страха не чувствуешь – не откликаешься.

***

Я думаю, человек может и дальше пить столетиями, он никогда не умрет; особенно вино и пиво… Мне нравятся пьянчуги, потому что пьянчуги – они из этого выходят, и тошнит их, и они снова отпружинивают, пружинят они взад-вперед… Если тебе надо кем-то быть, будь алкоголиком. Если б я не был пьянчугой, я б, наверное, давно с собой покончил. Знаете, работа на фабриках, по восемь часов. Трущобы. Улицы. Вкалываешь на проклятой паршивой работе. Приходишь вечером домой, устал. Что будешь делать, в кино пойдешь? Включишь радио в комнатке за три доллара в неделю? Или отдыхать ляжешь и ждать работы на следующий день, за $1.75 в час? Черта с два! Ты возьмешь бутылку виски и выпьешь ее. И сходишь в бар и, может, ввяжешься там в драку. И с сучкой какой-нибудь познакомишься, что-то заварится. А потом пойдешь на работу на следующий день и будешь там заниматься этой своей простой мелочовкой, так?.. Алкоголь дает тебе освобождение сна без мертвятины наркотиков. После этого можешь вернуться. Тебе светит твой бодун. Это крутая часть. Ты его превозмогаешь, делаешь свою работу. Возвращаешься. Снова пьешь. Я целиком за алкоголь. Это самое оно.

***

Мы бухали по-тяжелой, и однажды утром я проснулся с худшим похмельем из всех, голову как стальным обручем стянуло. Мне правда было ужасно, а она в ванной блевала. Пили мы это дешевое вино, самое дешевое, какое можно добыть.

И вот сижу я там, почти умираю. Я сижу у окна, пытаюсь воздухом подышать. Просто сижу, как вдруг ни с того ни с сего вниз движется тело. Полностью одетый мужчина, на нем галстук аккуратно завязанный, он, кажется, в замедленной съемке пролетает. Знаете, тело же не очень быстро падает. Очевидно, он поднялся на крышу и просто спрыгнул. Здание это не слишком высокое. То есть, наверное, он на всю жизнь покалечился. Я не знаю.

Вижу, как он пролетает, и говорю:

– Так, по-моему, я не сошел с ума. Думаю, тело пролетело на самом деле.

И вот я ору в ванную, говорю:

– Эй, Джейн! Угадай, чего?

Она говорит:

– Ну, чего?

Я говорю:

– Странная штука только что случилась.

– Ну?

– Ну, мимо моего окна только что упало человеческое тело. Голова сверху, и весь он выровнялся, он падал в воздухе. Упал прямо за окном.

Она говорит:

– Ай, херня.

Я говорю:

– Нет, нет, это правда случилось. Я не сочиняю.

Она говорит:

– Аххх, да ладно тебе, ты меня насмешить пытаешься. Это не смешно.

Я говорю:

– Я знаю, что не смешно. Слушай, я тебе вот что скажу. Ты просто сюда подойди, подойди к окну и голову высунь, и погляди вниз.

Она говорит:

– Ладно, иду.

Подошла, высунула голову в окно, и я услышал только:

– О боже всемогущий!

Она забежала в ванную и все блевала, блевала и блевала. А я лежал, я сидел там и говорил:

– Что я тебе сказал, детка, я ж тебе говорил.

И подошел к холодильнику, взял пиво. Мне стало лучше. Не знаю даже, с чего это мне полегчало. Может, оттого, что я оказался прав. В общем, я открыл пиво, сел и выпил его. А из окна я по-прежнему не выглядывал, потому что мне было скверно, да и все на этом.

[А. Д. Уайнанзу][106]

22 февраля 1985 г

[…] О том, чтобы бросить работу в 50, я не знаю, что сказать. Свою мне пришлось. Все тело у меня болело, я рук больше поднять не мог. Если до меня кто-нибудь дотрагивался, от одного лишь этого касанья по мне всему бежали пены и прострелы мучений. Мне настал конец. Десятки лет меня колотили по телу и разуму. И у меня не было ни дайма за душой. Приходилось все пропивать, чтобы освободить ум от того, что происходило. Я решил, что уж лучше мне будет в трущобах. Я не шучу. Все подошло к шаткому концу. В мой последний день на работе какой-то парень отпустил замечание, когда я проходил мимо: «У этого старика кишка не тонка – бросать работу в его-то возрасте». А я не чувствовал, что у меня есть возраст. Просто годы прирастали и просирались.

Ага, я боялся. Боялся, что быть писателем у меня не получится, по деньгам. Квартплата, алименты ребенку. Еда – это не важно. Я просто пил и сидел за машинкой. Свой первый роман («Почтамт») я написал за 19 ночей. Пил пиво и скотч и сидел в одних трусах. Курил дешевые сигары и слушал радио. Я писал грязные рассказики для секс-журналов. На жилье этого хватало, а смирных и скучных вынуждало говорить: Он ненавидит женщин. Мои налоговые декларации за те первые годы показывают до смешного мало заработанных денег, но как-то я все же существовал. Появились поэтические читки, и я их ненавидел, но там было больше $$$. То был пьяный дикий туман времени, и мне как-то везло. И я все писал, писал и писал, я любил колотьбу печатки. За каждый день я сражался. И мне свезло с хорошими хозяином и хозяйкой квартиры. Он считали, что я чокнутый. Я спускался и пил с ними через вечер. У них хол-к был сплошь заставлен квартовыми бутылками «Пива Восточной стороны»[107]. Мы пили прямо из кварт, одну за другой до 4 утра, пели песни 20-х и 30-х. «Ты чокнутый, – все твердила мне хозяйка, – такую хорошую работу на почте бросил». «А еще с этой ненормальной ходишь. Ты же знаешь, что она чокнутая, правда?» – говорил хозяин.

Кроме того, я получал десять дубов в неделю за свою колонку, «Заметки старого козла». И, в смысле, те десять дубов иногда выглядели крупной суммой.

Не понимаю, А. Д., не понимаю толком, как я справлялся. Пить всегда было в жилу. В жилу и до сих пор. И, откровенно, я любил писать! ЗВУК ПЕЧАТКИ. Иногда я думаю, что хотелось мне только звука печатки. И выпивка тут же, пиво со скотчем, рядом с машинкой. И отыскивать сигарные окурки, старые, раскуривать их, пока пьяный, и обжигать себе нос. Дело не столько в том, что я ПЫТАЛСЯ быть писателем, скорее – делал то, от чего мне было хорошо.

Из «Вечера у Бука»[110]

Вопрос: Вы участвовали в состязаниях по пьянству, я думаю.

Буковски: Ага, это я помню. Состязания по пьянству? Ну, я часто в них побеждал.

Вопрос: А проигрывали когда-нибудь?

Буковски: Не так чтоб часто. Но в то время я был очень хорош. Я мог выпить много и перепить мог почти всех. Думаю, у меня всегда имелся к этому вкус, знаете. Это приятно. Ощущается хорошо. И при таких состязаниях все напитки бесплатны. Очень это было мило. Да еще и платят за то, что пьешь.

Вопрос: Алкоголь, вино – они что-то вроде полога иллюзии, который вы набрасываете на реальность? Или же это способ все видеть яснее?

Буковски: Ну, для меня – это вытаскивает меня из нормальной личности, из того, кто я. Вроде как уже не нужно встречаться с этим человеком изо дня в день, из года в год… Тот парень, что чистит зубы, ходит в уборную, ездит по шоссе – он навеки остается трезвым. У него только одна жизнь, понимаете? Пьянство – это разновидность самоубийства, где тебе позволено вернуться к жизни и на следующий день начать все заново. Как убить себя, а потом возрождаешься. Наверное, я уже прожил где-то десять или пятнадцать тысяч жизней. Но человек пьющий – он может стать этой другой личностью. У него целая новая жизнь. Он иной, когда пьет. Я не утверждаю, что он лучше или хуже. Но – другой. И это дает человеку две жизни. И вот пишу я обычно в своей другой жизни, в пьющей. Поэтому раз уж мне повезло с письмом, я решил, что пить мне очень полезно. Это хоть как-то ответило на ваш вопрос?

Вопрос: Так вы пьете, чтобы писать?

Буковски: Да, это помогает моему письму.

Вопрос: Предпочитаете вино, вы сказали.

Буковски: Вино помогает всему оставаться нормальным. Раньше я смешивал пиво и скотч. И писал. Но так писать можно всего лишь час, возможно – часа полтора. А потом уже чересчур. А вот с вином, как я сказал, можно писать часа три или четыре.

Вопрос: А под пиво?

Буковски: Пиво, ну… каждые десять минут нужно в уборную бегать. Ломает сосредоточенность. Поэтому для творчества вино лучше всего. Кровь богов. […]

Вопрос: В молодости вы пили, чтобы доказать свою взрослость?

Буковски: Ага, в худшем смысле, ну. Когда-то мы думали, что пьет мужчина, понимаете. Что пьянство делает человека мужчиной. Конечно же, это совершенная неправда. И те десять лет, что я потратил только в барах… Ужасная куча пьющих людей – совсем не мужчины, они едва ли что-либо вообще. И они мне на уши приседают, они гонят мне в голову кошмарнейшую белиберду, какую только и можно услышать… поэтому пьянство ничего не создает. Для большинства людей оно разрушительно. Не для меня, сами понимаете, но для большинства людей.

Вопрос: Для вас – нет?

Буковски: Нет, оно антиразрушительно… […] Я все свое пишу, когда пьян. Все время, пока я печатаю, я пьян. Как могу я жаловаться? Следует ли мне жаловаться на авторские гонорары? Мне платят за то, что я пью. Мне платят, чтоб я пил. Это прелестно.

Из «Пацана, маринованного в джине»[113]

Вопрос: Из какого периода вы черпали для сценария [ «Пьяни»]?

Буковски: Вообще-то там два периода, и я их сплавил воедино. Пьянью я был, когда жил в Филадельфии, мне было лет 25, 24, 26, там все как-то перемешалось.

Мне нравилось драться – я считал себя крутым парнем. Я пил и дрался. Мои средства к существованию… Даже не знаю, как мне удавалось. Поили меня бесплатно, люди брали мне выпивку. Я служил более-менее развлекателем бара, клоуном. То просто было место, куда ходить каждый день. Приходил я каждый день в пять; открывалось официально в семь, но бармен меня впускал, и два часа я пил бесплатно. Виски. Поэтому, когда дверь открывалась, я был готов. Затем он говорил: «Прости, Хэнк. Семь часов. Больше наливать тебе не могу». – Я говорил, сделаю все, что осилю. У меня была неплохая фора с двумя часами виски. После этого мне доставалось по большинству пиво. Я был мальчиком на побегушках – гонял за сэндвичами, в основном меня колотили. Сидел я там до 2 часов ночи, возвращался к себе в комнату, затем обратно в 5 утра. Два с половиной часа сна. Наверное, когда пьяный, ты все равно как бы спишь. Отдыхаешь так.

Я приходил домой, а там стояла бутылка вина. Я выпивал половину и засыпал. И ничего не ел.

Вопрос: Должно быть, у вас ого-го телосложение было.

Буковски: И впрямь, ага. Наконец через десять лет я оказался в больнице.

Вопрос: В вас было много энергии?

Буковски: Нет. Энергии хватало лишь стакан поднять. Я ныкался. Я не знал, чем еще заняться. Этот бар там на востоке был местом оживленным. То не был рядовой бар. Туда ходили персонажи. В нем было чувство. Уродство там было, скука и глупость. Но еще и некий высокий задор можно было ощутить. Иначе я б там не задержался.

Там я провел года три; уехал, вернулся, еще три года отбыл. Потом возвратился в Л.-А. и работал на Алварадо-стрит, по всем барам на ней. Встречался с дамами – если их там можно назвать.

Это нечто вроде смеси двух районов, Л.-А. и Филадельфии, слитых вместе. Может, и жульничество, но это же по-любому выдумка все, верно? Должно быть, год 1946-й.

Похоже, старые добрые бары с хорошими подонками исчезают. В те дни Алварадо-стрит еще была белой. И можно было просто занырнуть туда, и тебя вышвырнут из одного бара, а ты пройдешь десять шагов и можно заруливать в другой бар.

Я ходил в бары с сухостойными людьми и совершенно сухостойным ощущеньем. Одну порцию выпьешь – и хочется поскорее убраться оттуда к черту. Но тот бар был живой дырой в небе.

В первый же день, как только зашел, меня зацепило. Я только приехал в город. Выбрался из своей комнаты – времени было около двух часов дня. Вхожу и говорю: «Дайте мне бутылку пива». – Взял ее, а по воздуху мимо моей головы пролетает бутылка. Парень рядом со мной повернулся и говорит: «Эй, сукин ты сын, еще раз так сделаешь, так я тебе все башку, к черту, отпинаю. – Тут еще одна бутылка пролетела. – Я же тебе сказал, сукин сын». – И тут такааааая драка завертелась. Все вышли на зады.

Я говорю: «Боже, какое веселое миленькое местечко. Я тут останусь». – И стал дожидаться повторения того первого миленького денька. Три года ждал, а его так и не случилось. Я уже стал такое устраивать. Взял все в свои руки.

Наконец я уехал. Сказал: «Того первого дня ни за что больше не повторится». – Меня засосало. То было сразу после того, как закончилась война.

Из «Голливуда»[115],[116]

Сценарий сдвинулся с мертвой точки. Я писал о молодом человеке, которому хотелось писать и пить, но почти все успехи его были с бутылкой. Молодым человеком был я. Хотя время не было несчастливым, оно в основном было временем пустоты и ожидания. Пока я печатал себе, ко мне возвращались персонажи из некоего бара. Я вновь видел каждое лицо, туловища, слышал голоса, разговоры. Был там один особенный бар, в котором чувствовалось некое смертельное очарование. Я сосредоточился на этом, заново пережил драки с тамошним барменом. Хорошим драчуном я не был. Для начала, у меня руки слишком маленькие, и был я недокормлен, мощно недокормлен. Но кишка у меня не тонка была, и я очень хорошо держал удар. Главной загвоздкой в драке у меня было то, что я не мог по-настоящему разозлиться, даже когда казалось, что на кону моя жизнь. Для меня все это было понарошку. Имело значение и не имело. Драться с барменом – хоть какое-то занятие, и это нравилось завсегдатаям, которые были такой тесной кучкой. Я же был изгоем. В пьянстве хоть такая польза есть – все те драки меня бы прикончили, дерись я по трезвянке, но я был пьян, и тело как будто становилось резиновым, а голова цементной. Растянутые запястья, распухшие губы и разбитые колени – вот примерно и все, что оставалось при мне назавтра. Ну и шишки на голове после падений. Как все это могло превратиться в сценарий, я не знал. Знал лишь, что это единственная часть моей жизни, о которой раньше я не слишком-то писал. Полагаю, тогда я был в своем уме – не хуже кого угодно. И знал, что в барах живет и кормится целая цивилизация потерянных душ, каждодневно, еженощно и вековечно, пока не умрут. Я никогда не читал об этой цивилизации, поэтому решил о ней написать, как сам ее помнил. Старая добрая печатка щелкала себе дальше.

***

Фрэнсин Бауэрз вернулась со своим блокнотом.

– Как умерла Джейн?

– Ну, я к тому времени уже был еще с кем-то. Мы разбежались на 2 года, и я зашел навестить ее перед самым Рождеством. Она работала горничной в этой гостинице, и ее очень любили. Все в гостинице подарили ей по бутылке вина. И у нее в комнате вдоль стены под самым потолком бежала такая деревянная полочка, и на ней стояло бутылок 18 или 19.

«Если ты все это выпьешь, а ты выпьешь, оно тебя прикончит! Неужели эти люди такого не понимают?» – спросил у нее я.

Джейн лишь посмотрела на меня.

«Я унесу отсюда все эти ебаные бутылки. Эти люди пытаются тебя угробить!»

И вновь она лишь посмотрела на меня. В ту ночь я остался с ней и выпил 3 бутылки сам, отчего их стало 15 или 16. Наутро, когда уходил, я ей сказал: «Пожалуйста, не пей их все…» Вернулся я через полторы недели. Дверь к ней была открыта. На постели – большое кровавое пятно. В комнате не осталось никаких бутылок. Я отыскал ее в Окружной больнице Л.-А. Она была в алкогольной коме. Я долго сидел с ней, просто глядя на нее, смачивал водой ей губы, смахивал волосы с глаз. Медсестры нас не трогали. А потом она вдруг открыла глаза и сказала: «Я знала, это будешь ты». И через три часа умерла.

– Она б нипочем не выжила, – произнесла Фрэнсин Бауэрз.

– Она и не хотела. Она была единственной из всех, кого я встречал, кто презирал человечество так же, как и я.

Фрэнсин сложила блокнот.

– Я уверена, все это мне на пользу…

И после этого ушла.

Из «Чарльза Буковски»[120]

Вопрос: В одном стихотворении вы сказали, что сначала пили по-тяжелой, а потом печатали ночь напролет. Ваша цель была – десять страниц до того, как уснете, но часто выходило целых двадцать три. Расскажите?

Буковски: Я в то время только ушел с почты и в пятьдесят лет пытался стать профессиональным писателем. Может, мне было страшно. На карту поставлено все. Я писал «Почтамт» и ощущал, что у меня мало времени. На почте мое рабочее время начиналось в 6:18 вечера. Поэтому каждый вечер я садился за стол ровно в 6:18, ставил рядом пинту скотча, клал дешевые сигары и много пива, включал радио, конечно. И каждую ночь печатал. Роман я закончил за девятнадцать ночей. Как я ложился спать, ни разу не помню. Но каждое утро – вернее, около полудня – я вставал и видел, что по всей кушетке разбросаны листы. В конце концов, я хорошо держал удар. Все мое тело, весь мой дух неистовствовал в этой битве.

Вопрос: Есть ли для вас разница – писать пьяным или трезвым? Что лучше для писательства?

Буковски: Я раньше всегда писал, выпивая и/или уже выпив. Не думал, что смогу писать без бутылки. Но последние пять-шесть месяцев я болел, что сильно ограничило мое питие. Я садился и писал без бутылки – и выходило то же самое. Так что разницы нет. Или, может, я трезвым пишу, как пьяный.

Вопрос: Седой[121] был вашим приятелем в реальной жизни?

Буковски: Мы с Седым иногда выпивали вместе в одном отеле на Вермонт-авеню. Я время от времени туда захаживал навестить подругу и частенько оставался на двое-трое суток. Там пили все. В основном – дешевое винище. Жил там один джентльмен, «мистер Эдамз», эдакий дылда, который два-три раза в неделю скатывался с высокой лестницы, обычно где-то в полвторого ночи, когда предпринимал последнюю попытку добежать до винной лавки за углом. И вот он катился по длинной-длинной лестнице, через стены было слышно, как он там грохочет, и моя подруга говорила: «А вот и мистер Эдамз». И мы обычно ждали, когда он выбьет стеклянную дверь – он так иногда делал. Мимо двери он довольно редко промахивался. На следующий день управляющий кого-нибудь вызывал эту дверь поменять, и мистер Эдамз жил себе дальше. Он никогда не ранился. По трезвянке человек в таком падении насмерть бы расшибся. А когда ты пьяный, падаешь расхлябанно и мягко, как кошка, и внутри ничего не боишься – тебе либо как-то скучновато, либо хохочешь про себя. Седой как-то ночью сдал – у него ртом кровь пошла хлестать.

[Карлу Вайсснеру][122]

8 ноября 1989 г

[…] Развязывался я дважды. Вышла замуж моя дочь, и все те пьяницы вокруг, и все эти бесплатные напитки на меня подействовали. Бесплатные напитки, черт, за банкет я платил. Потом где-то неделю назад я выхлебал четыре или 5 пив. Недурно для пожизненного алкоголика. В общем, рентген груди вышел чистый – сплошь белые облака. Я свободен от ТБ и всего с ними связанного. Но все равно еще буду принимать антибиотики до и после 13 ноя., только чтоб наверняка уж все прибить.

Дядя, ну и срань же то была. Месяцами слабость, кашлял по 12 часов подряд, ни сна, ни аппетита, слаб так, что и до уборной не дойти. Нечего больше делать, только в постели той лежать. Я смотрел по ТВ бейсбол, к которому у меня нет никакого интереса. Однако хорошая штука с ТБ в том, что к тебе никто не ходит, и это здорово. Наверное, лучше всего для меня был тот миг, когда мне удалось накарябать пару стихов в желтой тетрадке. […]

Да, и я намерен начать пить снова, но не так часто. Мне это нравится, конечно, когда я пишу и когда гости. Люди мне интереснее всего, когда я пью.

Мартин[123] выпускает этой Весной еще одну книгу – «Рагу семидесятилетки», это будет мешанина поэзии и рассказов. Смешное среди прочего то, что многие стихи, которые Джон выбрал, были написаны в мой недавний период болезни. А это говорит о том, что я не совсем уж поплыл. От этого сравнительно неплохо. Я по-прежнему на крюке печатки, мне нравится вставлять туда белые листы и бах бах бах бах по клавишам. Я болею письмом. Это мой наркотик. Это моя женщина, мое вино, мой бог. Моя удача.

Из «Вопр. – Отв.»[124]

Вопрос: Есть ли связь между творческой наклонностью и желанием употреблять наркотики или алкоголь? Если да, то почему?

Буковски: Писателей, по большей части, не удовлетворяет жизнь как жизнь и люди как люди, и т. д. Писать – это попытка объяснить, избежать и изменить те возмутительные силы, что делают нас более чем несчастными. Пить – это химия, которая к тому же перестраивает нам горизонты. Это нам дает два способа жить. А не один.

Вопрос: Вы верите, что большой процент писателей алкоголики, или же это миф?

Буковски: Писателей я знал без счета, а алкоголик из них я один, насколько мне известно. Говоря впрямую, я, отвечая на ваши вопросы, пью.

Вопрос: Вы считаете, что некоторые писатели убеждены в том, что на алкоголе или наркотиках они испытывают большее прозрение или бо́льшую способность видеть «истины»? Не обманывают ли они себя?

Буковски: Пьянство смазывает механизм, но сомневаюсь, что оно нам дает какие-то прозрения или истины. Оно просто ссаживает нас с наших мертвых задниц. Кружит ветра за богами. Кроме того, я пью и когда не пишу, но в каком-то смысле, думаю, я и тогда пишу. Ум распределяется, чтобы собрать новые поверхности, мелкие отпечатки.

Вопрос: Чтобы жить в мире, где правит техника, требуются ли наркотики как дверка, через которую воспринимаются мифические уровни существования?

Буковски: Пьянчуга воспользуется любым предлогом, чтобы выпить: неудачей, удачей, скукой или, может, засильем техники. Пить – недуг? А питаться? Нужно столько всякого, чтобы мы выдержали. А если всего этого нет, мы это всякое изобретаем.

Вопрос: Вы согласитесь с тем, что пристрастившиеся писатели хорошо пишут, невзирая на свое пристрастие, как утверждали, что Ван Гог был гением, несмотря на свою болезнь?

Буковски: Я думаю, что «болезнь» – это вовсе не болеть. Думаю, самые ужасные люди – уравновешенные, здоровые и целеустремленные. Ван Гог переоценен, но будь он где-нибудь здесь сейчас, я уж точно, к черту, расстроился бы, если б увидел, как он разминается в спортзале на перекрестке.

Вопрос: Могут ли алкоголь и наркотики стать суррогатными друзьями для писателей?

Буковски: У писателя нет друзей, есть лишь дальние союзники. И мне не нравится говорить об алкоголе и наркотиках одинаково. На некоторое время я впадал в наркотики. Обнаружил, что наркотики делают ум безразличным к творчеству. Безразличным ко всему. От алкоголя танцуют музы; от наркотиков музы исчезают. У меня.

Вопрос: Вы когда-либо писали под воздействием наркотиков или алкоголя? Если да, как конкретные наркотики стимулируют или затормаживают вашу мысль и визуальные процессы? Как они воздействуют на ваше письмо?

Буковски: Я пью, когда пишу. Это добрая удача, это фоновая музыка. Вино и пиво превосходны для долгих часов доброй удачи. Виски, крепкие напитки, если пить их так, как пью я, ну, это хорошо, может, где-то на час. После этого воображаешь, что ты создаешь величайший шедевр на свете, а наутро проснешься со страницами траченого навоза.

Вопрос: Писать под воздействием наркотиков важно для ваших творческих процессов? Или же блага от употребления наркотиков, приобретенные в это время, совершенно отдельны от акта письма?

Буковски: Пить – просто хорошо, само по себе. Вообще-то иногда это по-настоящему спасает, особенно если оказываешься взаперти со скучными, одинокими и неоригинальными людьми.

Вопрос: Трумен Капоте говорил, что стоит ему начать писать, «боязливо-целеустремленно, как мой ум жужжал всю ночь напролет каждую ночь, и не думаю, чтобы несколько лет я на самом деле спал. Покуда не обнаружил, что меня может расслабить виски»[125]. Вы когда-нибудь использовали наркотики или алкоголь для того, чтобы избежать хватки навязчивого письма или чтобы расслабиться от воздействия творчества?

Буковски: Когда я читаю Капоте, мне нужно выпить, чтобы вытрясти из ума эту жиденькую херню.

Вопрос: Если вы и впрямь пьете или употребляете другие наркотики, это хотя бы отчасти для того, чтобы избавиться от комплексов и робости? Помогает ли это преодолеть страх оказаться у всех на виду? Вы считаете, что существует рубеж снижающегося воздействия?

Буковски: Такой вопрос может задать лишь завистливый непьющий.

Вопрос: Вы считаете, что наркотики или алкоголь могут разъесть творческий процесс на долгом пробеге? При каких условиях такого можно избежать – и можно ли вообще?

Буковски: Наркотики в особенности способны подточить творческий процесс. С выпивкой же любая азартная игра может привести к проигрышу, но лучше уж катать кости, чем спать с монашками. В семьдесят лет ради своей жены и моих шести кошек, и ради моей дочери я стараюсь не пить каждый вечер. Но все равно – моя собственная смерть, я к ней готов. Меня только другие смерти беспокоят.

Вопрос: Если вы лично употребляли наркотики или алкоголь, а теперь воздерживаетесь, как это повлияло на ваше письмо?

Буковски: Об этом судить не возьмусь.

Из «Интервью с Чарльзом Буковски»[128]

Вопрос: Вас, похоже, завораживает секс и алкоголизм, что это за зачарованность?

Буковски: Секс? Ну, меня к нему тянуло потому, что я столько его упустил с возраста, по сути, 13 лет до 34-х. Я просто не хотел платить цену, выделываться, трудиться над ним. Потом не знаю, лет где-то в 35 я решил, что лучше уж им заняться, и, полагаю, пока играл с ним в догонялки – переусердствовал. Оказалось, что нет ничего на свете легче. Я обнаружил десятки одиноких женщин. Трахал и таранил, как безумец. Не там, так тут. Моя машина стояла то там, то сям. Ужины. Спальни. Уборные. Одно место утром, другое – вечером. Время от времени меня ловили. Знакомился не с одной, так с другой, от кого мне становилось по-настоящему скверно, они меня цепляли и подсекали, обрабатывали меня. Акулы. Но шло время, и даже я научился справляться с акулами. Немного погодя уже ебать, сосать и играть в игры перестало быть действительностью. Я так много ввинчивал, что кожу себе на хере натирал. Сухая пизда? Ну да, но я, в общем, знал уловки, что делать, как делать, а потом все состарилось и лишилось смысла. Секс часто – это просто что-то самому себе доказывать. А как доказал раз, нет нужды потом опять доказывать. Но в каком-то смысле мне повезло: я всю свою разминку по ебле провел до наступления СПИДа.

Алкоголь – дело другое. Мне он всегда нужен был. Я ему нужен. Сегодня вечером за пару часов я выпил сколько-то пив и бутылку вина. Здорово. Кровь поет. Не думаю, что сумел бы выдержать какие бы то ни было сраные работенки, что случались у меня во стольких городах в этой стране, не зная, что сумею вернуться к себе в комнату и все это запить и выгладить, пусть стены кренятся внутрь, лицо недоразвитого десятника пропадает, всегда зная, что они покупают мое время, мое тело, меня за несколько пенни, пока сами процветают. Потом еще, к тому ж, я б нипочем не смог жить кое с кем из тех женщин, если выпивкой их не переносило в полугрезы, которые передо мной маячили. От выпивки их ноги всегда выглядели лучше, разговоры их – не просто пришепетывание идиоток, их предательства – уже не оскорбление тебе. С наркотиками мне не везло. Они отбирали у меня мужество, смех. Притупляли мне ум. У меня от них хрен увядал. Они у меня все забирали. Письмо. Маленькую, крохотную искорку надежды. Бухло возносило меня к небу, грохало мною оземь наутро, но из этого я мог выбраться, снова завестись и пойти. А наркотики меня увольняли. Швыряли меня на матрас. Клоповья штука такая. Если и есть для обездоленных выход – это спиртное. Большинство с ним справиться не может. А для меня в нем одна из тайн мироздания. Сам спросил.

[Джону Мартину][131]

20 октября 1992 г

Привет, Джон:

Сегодня вечером всего два стиха, но, мне кажется, они что надо.

Буш выглядит высохшим из игры. А миллиардер болтает о том, чего не сможет поддержать. Клинтон, похоже, лучший из всей компании[132].

Засим в кроватку. Сегодня трезвый. Думаю, что пишу я трезвым так же хорошо, как и пьяным. Много времени у меня ушло на то, чтобы это понять.

6/11/92 12:08 ночи[133]

Сегодня вечером я будто отравлен, будто нассали на меня, использовали, сточили до кочерыжки. Это не совсем старость, но может иметь к ней какое-то отношение. Думаю, толпа, эта вот толпа, Человечество, которое всегда было для меня трудным, толпа вот эта наконец побеждает. Думаю, большая незадача в том, что для них все это повтор спектакля. Нет в них свежести. Даже самого крохотного чуда нет. Они просто мелют меня и перемалывают. Если б однажды я мог просто увидеть хотя бы ОДНОГО, кто сделал или сказал что-нибудь необычное, мне бы это помогло справиться. Но они несвежи, замызганны. Нет подъема. Глаза, уши, ноги, голоса, но… ничего. Они загустевают сами в себе, разыгрывают себя и дальше, притворяясь, будто живы.

Лучше бывало, когда я был молод, я все еще искал. Рыскал по улицам ночи, высматривая, выглядывая… смешивая, дерясь, ища… Я ничего не находил. Но общая обстановка, вот это «ничто», еще не вполне укоренилась. Вообще-то я так и не нашел себе друга. С женщинами на каждую новую была надежда, но такое случалось вначале. Даже когда только начинал, я это понял – перестал искать Девушку Мечты; мне просто хотелось такую, что была б не кошмаром.

С людьми находил я только тех живых, кто были мертвы, – в книгах, в классической музыке. Но это помогало – на некоторое время. Однако живых и волшебных книг лишь сколько-то, а потом иссякло. Твердыней моей была классическая музыка. Почти всю ее я слушал по радио, до сих пор так и делаю. И до чего ж я удивляюсь, даже сейчас, когда слышу что-нибудь сильное и прежде неслыханное, и случается это частенько. Пока пишу вот это – слушаю что-то по радио, чего раньше никогда не слышал. Я пирую каждой нотой, словно изголодавшийся по новому нахлыву крови и смысла, и он вот. Меня совершенно изумляет масса замечательной музыки, ее целые века и столетия. Должно быть, некогда жило множество великих душ. Не могу этого объяснить, но это громадная моя удача в жизни – иметь это, ощущать это, кормиться этим и это праздновать. Я никогда ничего не пишу, не включив по радио классическую музыку, всегда было частью моей работы – слушать эту музыку, когда пишу. Быть может, однажды кто-нибудь объяснит мне, почему в классической музыке содержится столько энергии Чуда? Сомневаюсь, что это мне когда-нибудь расскажут. Меня оставят лишь недоумевать. Почему, почему, почему книг с такой силой не побольше? Что не так с писателями? Почему так мало хороших?

Рок-музыка мне этого не дает. Я сходил на рок-концерт, главным образом ради моей жены Линды. Ну еще б, я ж хороший парень, а? А? В общем, билеты достались нам бесплатно из любезности рок-музыканта, который читает мои книжки. Нам полагалось сидеть в особом отсеке с крупными шишками. Режиссер, бывший актер, совершил поездку в своем спортивном фургоне, чтобы нас подобрать. С ним был другой актер. Это люди талантливые, по-своему, да и как люди они неплохи. Мы приехали к режиссеру, там была его подруга, мы увидели их младенца и потом отчалили в лимузине. Выпивка, беседа. Концерт должен был состояться на стадионе «Ловчила»[134]. Прибыли мы поздно. Рок-группа уже выступала, ревела, неимоверный звук. 25 000 человек. Там была сила, но она оказалась короткоживущей. Все было простенько. Полагаю, с текстами песен у них все в порядке, если ты их понимал. Вероятно, говорили они о Целях, Порядочностях, Любви обретенной и утраченной и проч. Людям такое нужно – против истеблишмента, против родителей, против еще чего-нибудь. Но преуспевающая группа миллионеров вроде вот этой, что б они там ни говорили, – ТЕПЕРЬ ОНИ САМИ ИСТЕБЛИШМЕНТ.

Затем, немного погодя, их лидер сказал:

– Этот концерт посвящается Линде и Чарльзу Буковски! – 25 000 человек завопили, словно знали, кто мы такие. Обхохочешься.

Вокруг толклись крупные кинозвезды. С ними я уже встречался. Меня это беспокоило. Беспокоили меня режиссеры и актеры, приходившие к нам. Мне не нравился Голливуд, кино редко когда на меня действовало. Что я делаю рядом с этими людьми? Меня к ним всасывает? 72 года доброй драки – и все ради того, чтоб меня усосало?

Концерт почти закончился, и мы двинулись за режиссером к бару для шишек. Мы были среди избранных. Ух! Там столики стояли, бар. И знаменитости. Я направился к бару. Наливали бесплатно. Обслуживал здоровенный черный бармен. Я заказал себе выпить и сообщил ему:

– Как выпью вот эту, мы выйдем на зады и помахаемся.

Бармен улыбнулся.

– Буковски!

– Ты меня знаешь?

– Я раньше читал ваши «Заметки старого козла» в «Лос-Анджелесской свободной прессе» и «Открытом городе».

– Ну ни хрена ж себе…

Мы пожали друг другу руки. Драка отменилась.

Мы с Линдой поговорили с разными людьми, о чем – не знаю. Я все возвращался и возвращался к бару за «водкой-7». Бармен наливал мне высокие. На пути сюда я еще и в лимузине нагрузился. Ночь стала мне легче, главное там было выпивать их большими, быстро и часто.

Когда прибыл рок-звезда, я продвинулся уже довольно далеко, но все еще присутствовал. Он сел, и мы поговорили, но я не знаю, о чем. Затем настала пора отруба. Судя по всему, мы ушли. Я знаю только то, что потом услышал. Лимузин доставил нас обратно, но когда я дошел до ступенек дома – упал и треснулся головой о кирпичи. Мы только кирпичи поставили. Вся голова справа оказалась в крови, и я повредил себе правую руку и спину.

Почти все это я узнал наутро, когда встал поссать. Там висело зеркало. Выглядел я, как в старину после драк в баре. Господи. Немного крови я смыл, покормил 9 наших кошек и снова лег в постель. Линда тоже не очень себя чувствовала. Но свое рок-представление посмотрела.

Я знал, что не смогу писать 3 или 4 дня, а на ипподром вернусь дней через пару.

Назад к классической музыке, значит. Честь для меня и все такое. Здорово, что рок-звезды читают мою работу, но я слышал от людей в тюрьмах и дурдомах, что и они тоже. Не могу ничего сделать с тем, кто читает мою работу. Ну его.

Хорошо сегодня вечером сидеть в этой комнатке на втором этаже, слушать радио, старое тело, старый ум оправляются. Мне здесь и место, вот так. Вот так. Вот так.

Благодарности

Составитель и издатель хотели бы поблагодарить правообладателей стихотворений, напечатанных здесь, в том числе:

Университет Аризоны, Особые собрания

Университет Калифорнии, Лос-Анджелес, Особые собрания

Университет Калифорнии, Санта-Барбара, Особые собрания

Библиотека Хантингтона, Сан-Марино, Калифорния

Университет Индианы, Библиотека Лилли

Университет Южной Калифорнии, Собрание редких книг

Кроме того, спасибо следующим издателям и изданиям, где некоторые стихи, рассказы и интервью были впервые напечатаны: «Arete», «Literary Artpress», «Berkeley Barb», «City Lights», «Film Comment», «Hustler», «Jeopardy», «Lizard’s Eyelid», «London Magazine», «Los Angeles Free Press», «Mano-Mano», «Mystery Island Publications», «Rolling Stone», «Second Coming», «Spillway», «Sun Dog Press», «Throb», «Two Charlies», «Water Row Review» и «Wormwood Review».

Оне и Гаре – за то, что сказали «вперед», когда все остальное говорит «стоять».

Линде Буковски за страстную поддержку жизни у пламени – так держать!

Самому́ Буковски – за исследование не нанесенной на карту территории вопреки всему, с выпивкой в руке.