Дикий ирис. Аверн. Ночь, всеохватная ночь

The wild iris

At the end of my suffering

there was a door.

Hear me out: that which you call death

I remember.

Overhead, noises, branches of the pine shifting.

Then nothing. The weak sun

flickered over the dry surface.

It is terrible to survive

as consciousness

buried in the dark earth.

Then it was over: that which you fear, being

a soul and unable

to speak, ending abruptly, the stiff earth

bending a little. And what I took to be

birds darting in low shrubs.

You who do not remember

passage from the other world

I tell you I could speak again: whatever

returns from oblivion returns

to find a voice:

from the center of my life came

a great fountain, deep blue

shadows on azure seawater.

Дикий ирис

У моих страданий

Был выход.

Послушайте: то, что зовется смертью,

я помню.

Над головой шум, шевелятся сосновые ветви.

Потом ничего. Тусклое солнце

еле теплилось над сухой поверхностью.

Как страшно выживать,

когда сознание

погребено в темной земле.

Затем все закончилось: страх

быть безмолвной душой

внезапно исчез, жесткая земля

немного прогнулась с тем, что я принял за

шныряющих в низких кустах птиц.

Знайте же те, кто не помнит

перехода из другого мира,

я смог заговорить снова: все, что

возвращается из забвения, возвращается

обрести голос:

из моей жизни забил

огромный фонтан, синие

тени на лазурной морской воде.

Matins

The sun shines; by the mailbox, leaves

of the divided birch tree folded, pleated like fins.

Underneath, hollow stems of the white daffodils, Ice Wings,

            Cantatrice; dark

leaves of the wild violet. Noah says

depressives hate the spring, imbalance

between the inner and the outer world. I make

another case – being depressed, yes, but in a sense

            passionately

attached to the living tree, my body

actually curled in the split trunk, almost at peace,

            in the evening rain

almost able to feel

sap frothing and rising: Noah says this is

an error of depressives, identifying

with a tree, whereas the happy heart

wanders the garden like a falling leaf, a figure for

the part, not the whole.

Заутреня

Светит солнце; рядом с почтовым ящиком собраны

листья раздвоенной березы, складчатые,

            как плавники.

Под ногами полые стебли белых нарциссов – «айс

            вингз», «кантатрис» —

и темные листья диких фиалок. Ноа говорит,

депрессивные ненавидят весну, такой дисбаланс

внутреннего и внешнего мира. Я

не такая депрессивная, но в каком-то смысле страстно

вживленная в дерево, мое тело даже

свернулось в расколотом стволе, я почти в покое,

            под вечерним

дождем, почти способна почувствовать,

как поднимается пенный сок: Ноа говорит, что

все депрессивные отождествляют себя

с деревьями, а счастливые шелестят

по саду опавшими листьями – не целое,

а лишь часть.

Matins

Unreachable father, when we were first

exiled from heaven, you made

a replica, a place in one sense

different from heaven, being

designed to teach a lesson: otherwise

the same – beauty on either side, beauty

without alternative – Except

we didn’t know what was the lesson. Left alone,

we exhausted each other. Years

of darkness followed; we took turns

working the garden, the first tears

filling our eyes as earth

misted with petals, some

dark red, some flesh colored —

We never thought of you

whom we were learning to worship.

We merely knew it wasn’t human nature to love

only what returns love.

Заутреня

Недосягаемый отец, изгнав нас

из рая, ты создал

копию – место, в чем-то

отличное от рая, чтоб

преподать урок: в остальном

то же самое – красота повсюду, красота

без вариантов, – вот только мы не знали,

в чем заключался урок. Оставшись наедине,

мы истязали друг друга. Наступили годы

тьмы; мы по очереди

работали в саду, и вот первые слезы

появились в наших глазах, когда земля

затуманилась лепестками, одни были

темно-красными, другие телесного цвета —

мы и не думали о тебе,

хоть и учились тебе молиться.

Просто знали, что человеку свойственно любить

лишь то, что не отвечает взаимностью.

Trillium

When I woke up I was in a forest. The dark

seemed natural, the sky through the pine trees

thick with many lights.

I knew nothing; I could do nothing but see.

And as I watched, all the lights of heaven

faded to make a single thing, a fire

burning through the cool firs.

Then it wasn’t possible any longer

to stare at heaven and not be destroyed.

Are there souls that need

death’s presence, as I require protection?

I think if I speak long enough

I will answer that question, I will see

whatever they see, a ladder

reaching through the firs, whatever

calls them to exchange their lives —

Think what I understand already.

I woke up ignorant in a forest;

only a moment ago, I didn’t know my voice

if one were given me

would be so full of grief, my sentences

like cries strung together.

I didn’t even know I felt grief

until that word came, until I felt

rain streaming from me.

Триллиум

Я проснулся в лесу. Темнота

казалась естественной, сквозь густые сосны

небо просвечивало множеством огней.

Я ничего не знал, ничего не мог – только смотреть.

И пока наблюдал, все небесные огни

померкли, слившись в один,

горящий сквозь прохладные ели.

Невозможно

смотреть на небо и не быть им уничтоженным.

Есть ли души, нуждающиеся в

смерти, как я в защите?

Думаю, если говорить подольше,

я отвечу на этот вопрос, увижу то,

что видят они, лестницу,

ведущую по елям, и

нечто призывающее их изменить свои жизни —

подумайте о том, что я понял.

Я проснулся в неведении в лесу;

минуту назад я не знал, что мой голос,

будь он мне дан,

был бы полон такого горя, а фразы

похожи на крики, связанные вместе.

Я даже не знал, что чувствую горе,

пока слово не произнесли, пока я не почувствовал,

как из меня хлещет дождь.

Lamium

This is how you live when you have a cold heart.

As I do: in shadows, trailing over cool rock,

under the great maple trees.

The sun hardly touches me.

Sometimes I see it in early spring, rising very far away.

Then leaves grow over it, completely hiding it. I feel it

glinting through the leaves, erratic,

like someone hitting the side of a glass with a metal spoon.

Living things don’t all require

light in the same degree. Some of us

make our own light: a silver leaf

like a path no one can use, a shallow

lake of silver in the darkness under the great maples.

But you know this already.

You and the others who think

you live for truth and, by extension, love

all that is cold.

Яснотка

Вот как живут с холодным сердцем.

Как я: в тени, тянущейся по прохладной скале,

под огромными кленами.

Солнце почти меня не касается.

Иногда я вижу, как ранней весной оно поднимается

            вдали.

Затем вырастают листья, полностью скрывая его.

            Я чувствую,

как оно беспорядочно мерцает сквозь листву,

словно кто-то стучит по стакану металлической ложкой.

Не всем существам одинаково

нужен свет. Кто-то из нас

создает собственный: серебряный лист,

словно тропинка, по которой никто не пойдет, мелкое

серебристое озеро в темноте под огромными кленами.

Но ты и так это знаешь.

Ты и другие, кто думает,

что живет ради истины и в целом любит

все холодное.

Snowdrops

Do you know what I was, how I lived? You know

what despair is; then

winter should have meaning for you.

I did not expect to survive,

earth suppressing me. I didn’t expect

to waken again, to feel

in damp earth my body

able to respond again, remembering

after so long how to open again

in the cold light

of earliest spring —

afraid, yes, but among you again

crying yes risk joy

in the raw wind of the new world.

Подснежник

Знаешь, кем я был, как жил? Ты знаешь,

что такое отчаяние, потому

зима для тебя что-то значит.

Я не надеялся выжить —

так давила земля. Не ожидал,

что снова проснусь, что

мое тело вновь сможет откликнуться,

во влажной земле, снова вспомнив

спустя год, как распускаться

в холодном свете

самого начала весны —

конечно, страшно, но опять среди вас

есть плачущие и радующиеся

на сыром ветру нового мира.

Сlear morning

I’ve watched you long enough,

I can speak to you any way I like —

I’ve submitted to your preferences, observing patiently

the things you love, speaking

through vehicles only, in

details of earth, as you prefer,

tendrils

of blue clematis, light

of early evening —

you would never accept

a voice like mine, indifferent

to the objects you busily name,

your mouths

small circles of awe —

And all this time

I indulged your limitation, thinking

you would cast it aside yourselves sooner or later,

thinking matter could not absorb your gaze forever —

obstacle of the clematis painting

blue flowers on the porch window —

I cannot go on

restricting myself to is

because you think it is your right

to dispute my meaning:

I am prepared now to force

clarity upon you.

Ясное утро

Я долго наблюдало

и могу говорить с вами так, как мне вздумается, —

я учло ваши предпочтения, терпеливо наблюдая

за тем, как вы любите общаться

через детали, на

земле же вы предпочитаете

усики

голубого клематиса, свет

раннего вечера —

вы бы никогда не прислушались

к голосу, похожему на мой, безразличному к тому,

что вы деловито именуете

своими ртами,

благоговейно округленными, —

и все это время

я потакало вашей ограниченности, думая,

вы сами ее рано или поздно отбросите,

мыслящая материя не может поглощать ваши взгляды

            вечно —

препятствие в виде клематиса, рисующего

синие цветы на окне веранды, —

я не могу и дальше

ограничиваться образами,

ведь, по-вашему, вы вправе

оспаривать мое мнение:

теперь я готово принудить вас к

ясности.

Spring Snow

Look at the night sky:

I have two selves, two kinds of power.

I am here with you, at the window,

watching you react. Yesterday

the moon rose over moist earth in the lower garden.

Now the earth glitters like the moon,

like dead matter crusted with light.

You can close your eyes now.

I have heard your cries, and cries before yours,

and the demand behind them.

I have shown you what you want:

not belief, but capitulation

to authority, which depends on violence.

Весенний снег

Взгляните на ночное небо:

у меня два «я», две силы.

Я здесь, с вами, у окна,

наблюдаю за вашей реакцией. Вчера луна

взошла над сырой землей в нижнем саду.

Теперь земля блестит, как луна,

как мертвая материя, покрытая коркой света.

Теперь вы можете закрыть глаза.

Я слышал ваши крики, и крики до вас,

и требования за ними.

Я показал вам, чего вы хотите:

не веры, а капитуляции

перед властью, что держится на насилии.

End of Winter

Over the still world, a bird calls

waking solitary among black boughs.

You wanted to be born; I let you be born.

When has my grief ever gotten

in the way of your pleasure?

Plunging ahead

into the dark and light at the same time

eager for sensation

as though you were some new thing, wanting

to express yourselves

all brilliance, all vivacity

never thinking

this would cost you anything,

never imagining the sound of my voice

as anything but part of you —

you won’t hear it in the other world,

not clearly again,

not in birdcall or human cry,

not the clear sound, only

persistent echoing

in all sound that means goodbye, goodbye —

the one continuous line

that binds us to each other.

Конец зимы

Над безмолвным миром кричит птица,

проснувшись в одиночестве средь черных

            ветвей.

Ты хотела родиться – я позволил тебе родиться.

Хоть раз моя скорбь помешала твоему

            удовольствию?

Ныряя вперед,

во тьму и свет сразу,

жаждя ощутить

себя чем-то новым, желая

выразить себя

во всем блеске, всей живости,

никогда не задумываясь,

что за это придется платить,

всегда считая мой голос

лишь частью себя, —

ты больше не услышишь его в ином мире

так же отчетливо —

ни в птичьем крике, ни в человеческом,

не чистый звук, а лишь

настойчивое эхо,

означающее прощание, —

одна непрерывная линия,

связующая нас друг с другом.

Matins

Forgive me if I say I love you: the powerful

are always lied to since the weak are always

driven by panic. I cannot love

what I can’t conceive, and you disclose

virtually nothing: are you like the hawthorn tree,

always the same thing in the same place,

or are you more the foxglove, inconsistent, first springing up

a pink spike on the slope behind the daisies,

and the next year, purple in the rose garden? You must see

it is useless to us, this silence that promotes belief

you must be all things, the foxglove and the hawthorn tree,

the vulnerable rose and tough daisy – we are left to think

you couldn’t possibly exist. Is this

what you mean us to think, does this explain

the silence of the morning,

the crickets not yet rubbing their wings, the cats

not fighting in the yard?

Заутреня

Прости меня, если скажу, что люблю тебя: сильным

всегда лгут, ведь слабыми всегда

правит паника. Я не могу любить

то, чего не в силах постичь, а ты

практически не раскрываешься: либо ты,

            как боярышник,

всегда такой же на том же месте,

либо похож больше на взбалмошную наперстянку,

сначала вырастающую розовой колючкой на склоне

            за маргаритками,

а на следующий год уже фиолетовой в розовом саду?

Ты должен понять

бесполезность молчания, убеждающего,

что ты должен быть всем сущим: наперстянкой

            и боярышником,

уязвимой розой и суровой маргариткой – нам остается

             думать, что

тебя не может быть. Разве это

ты хочешь внушить, разве это объясняет

утреннюю тишину —

то, что сверчки еще не потирают крылышки, а кошки

не дерутся во дворе?

Matins

I see it is with you as with the birches:

I am not to speak to you

in the personal way. Much

has passed between us. Or

was it always only

on the one side? I am

at fault, at fault, I asked you

to be human – I am no needier

than other people. But the absence

of all feeling, of the least

concern for me – I might as well go on

addressing the birches,

as in my former life: let them

do their worst, let them

bury me with the Romantics,

their pointed yellow leaves

falling and covering me.

Заутреня

Я вижу, с тобой, как с березами:

я не должна к тебе

обращаться лично. Между нами

бывало всякое. Или

всегда лишь

с одной стороны? Как же я

виновата, я просила тебя

стать человеком – я нуждаюсь в этом не больше,

чем кто-либо еще. Но полная

бесчувственность

и равнодушие ко мне – с тем же успехом

            я могла

обращаться к березам,

как в прежней жизни: пусть они

сделают худшее,

похоронят меня с романтиками,

а их заостренные желтые листья

опадут и покроют меня.

Scilla

Not I, you idiot, not self, but we, we – waves

of sky blue like

a critique of heaven: why

do you treasure your voice

when to be one thing

is to be next to nothing?

Why do you look up? To hear

an echo like the voice

of god? You are all the same to us,

solitary, standing above us, planning

your silly lives: you go

where you are sent, like all things,

where the wind plants you,

one or another of you forever

looking down and seeing some i

of water, and hearing what? Waves,

and over waves, birds singing.

Пролеска

Не я, дурачок, не сама, а мы —

небесно-голубые

волны, словно

критика на небо:

зачем ты дорожишь своим голосом,

ведь быть чем-то одним – значит

быть почти что ничем?

Зачем смотришь вверх? Чтоб услышать

эхо, подобное голосу

бога? Вы для нас все одинаковые:

одиноко стоите над нами, планируя

свои глупые жизни – идете туда,

куда вас послали, как и все остальное,

куда вас сажает ветер,

кто-то из вас вечно

смотрит вниз и видит какой-нибудь образ

воды, а что же он слышит? Волны,

а над волнами – пение птиц.

Retreating Wind

When I made you, I loved you.

Now I pity you.

I gave you all you needed:

bed of earth, blanket of blue air —

As I get further away from you

I see you more clearly.

Your souls should have been immense by now,

not what they are,

small talking things —

I gave you every gift,

blue of the spring morning,

time you didn’t know how to use —

you wanted more, the one gift

reserved for another creation.

Whatever you hoped,

you will not find yourselves in the garden,

among the growing plants.

Your lives are not circular like theirs:

your lives are the bird’s flight

which begins and ends in stillness —

which begins and ends, in form echoing

this arc from the white birch

to the apple tree.

Отступающий ветер

Создав, я полюбил вас,

а теперь вас жалею.

Я дал вам все что нужно:

ложе из земли, одеяло из голубого воздуха —

чем больше от вас удаляюсь,

тем яснее вас вижу.

Ваши души должны были быть огромными,

а не такими, как есть,

пустячными —

я подарил вам все:

синь весеннего утра,

время, которым вы не умели пользоваться, —

вы хотели большего подарка,

отложенного для другого творения.

Не надейтесь

оказаться в саду

средь растений.

Ваши жизни не движутся, как у них, по кругу:

ваши жизни – птичий полет,

что начинается и завершается покоем,

что начинается и завершается, повторяя форму

этой дуги от белой березы

до яблони.

The Garden

I couldn’t do it again,

I can hardly bear to look at it —

in the garden, in light rain

the young couple planting

a row of peas, as though

no one has ever done this before,

the great difficulties have never as yet

been faced and solved —

They cannot see themselves,

in fresh dirt, starting up

without perspective,

the hills behind them pale green, clouded with

            flowers —

She wants to stop;

he wants to get to the end,

to stay with the thing —

Look at her, touching his cheek

to make a truce, her fingers

cool with spring rain;

in thin grass, bursts of purple crocus —

even here, even at the beginning of love,

her hand leaving his face makes

an i of departure

and they think

they are free to overlook

this sadness.

Сад

Я больше не могу это делать,

невыносимо на это смотреть —

в саду, под легким дождем,

молодая пара сажает

горох, будто

никто не делал этого раньше,

больших проблем еще не было

или их решали —

сами они не видят,

как начинают в свежей грязи,

без перспектив,

с бледно-зелеными холмами за спиной,

            покрытыми цветами, —

она хочет остановиться,

а он хочет дойти до конца,

продолжить дело —

взгляните, как она касается его щеки,

чтоб помириться,

прохладными от весеннего дождя пальцами;

в редкой траве вспышки фиолетовых крокусов —

даже сейчас, даже в начале любви,

она отводит руку,

словно уже прощаясь,

и они думают,

что можно не обращать внимания

на эту печаль.

The Hawthorn Tree

Side by side, not

hand in hand: I watch you

walking in the summer garden – things

that can’t move

learn to see; I do not need

to chase you through

the garden; human beings leave

signs of feeling

everywhere, flowers

scattered on the dirt path, all

white and gold, some

lifted a little by

the evening wind; I do not need

to follow where you are now,

deep in the poisonous field, to know

the cause of your flight, human

passion or rage: for what else

would you let drop

all you have gathered?

Боярышник

Бок о бок, но не

рука в руке: я смотрю, как ты

гуляешь по летнему саду, —

неспособное двигаться

учиться смотреть; мне не нужно

гоняться за тобой по

саду; человеческие существа повсюду

оставляют следы

чувств, цветы,

разбросанные по грунтовой дорожке,

белые и золотые.

Какие-то приподнял

вечерний ветер; мне не нужно

идти туда, где ты сейчас,

в глубину ядовитого поля, чтобы понять

причину твоего полета, человеческую

страсть или ярость: что еще

могло заставить тебя бросить

все собранное тобой?

Love in Moonlight

Sometimes a man or woman forces his despair

on another person, which is called

baring the heart, alternatively, baring the soul —

meaning for this moment they acquired souls —

outside, a summer evening, a whole world

thrown away on the moon: groups of silver forms

which might be buildings or trees, the narrow garden

where the cat hides, rolling on its back in the dust,

the rose, the coreopsis, and, in the dark, the gold

dome of the capitol

converted to an alloy of moonlight, shape

without detail, the myth, the archetype, the soul

filled with fire that is moonlight really, taken

from another source, and briefly

shining as the moon shines: stone or not,

the moon is still that much of a living thing.

Любовь в лунном свете

Иногда мужчина или женщина навязывают

            отчаяние

другому, это называется

открыть сердце или открыть душу —

в том смысле, что теперь у них есть души, —

за окном летний вечер, целый мир,

заброшенный на Луну: группки серебристых фигур,

возможно, зданий или деревьев, тесный садик,

где прячется кошка, катаясь в пыли на спине,

роза, кореопсис, и в темноте – золотой

купол Капитолия,

обратившийся в сплав лунного света, форма

без подробностей, миф, архетип, душа,

наполненная огнем, то есть, в сущности,

            лунным светом,

взятым откуда-то еще, и сияющий,

лишь пока светит луна: каменная или нет,

но луна все ж живая.

April

No one’s despair is like my despair —

You have no place in this garden

thinking such things, producing

the tiresome outward signs; the man

pointedly weeding an entire forest,

the woman limping, refusing to change clothes

or wash her hair.

Do you suppose I care

if you speak to one another?

But I mean you to know

I expected better of two creatures

who were given minds: if not

that you would actually care for each other

at least that you would understand

grief is distributed

between you, among all your kind, for me

to know you, as deep blue

marks the wild scilla, white

the wood violet.

Апрель

Ничье отчаяние не сравнится с моим —

Не место в этом саду

думать о таком, создавая

скучные внешние признаки: мужчина

демонстративно пропалывает заросли,

женщина хромает, отказываясь переодеться

или вымыть голову.

Неужели вы думаете, меня волнует,

разговариваете ли вы друг с другом?

Но хочу, чтоб вы знали —

я ожидал большего от двух существ,

наделенных разумом: если и не

заботы друг о друге,

то по крайней мере понимания,

что горе распределяется

между вами, между всеми вашими сородичами,

            чтобы я

узнавал вас, как синий

метит дикую пролеску, а белый —

лесную фиалку.

Violets

Because in our world

something is always hidden,

small and white,

small and what you call

pure, we do not grieve

as you grieve, dear

suffering master; you

are no more lost

than we are, under

the hawthorn tree, the hawthorn holding

balanced trays of pearls: what

has brought you among us

who would teach you, though

you kneel and weep,

clasping your great hands,

in all your greatness knowing

nothing of the soul’s nature,

which is never to die: poor sad god,

either you never have one

or you never lose one.

Фиалки

Ведь в нашем мире

всегда что-то скрыто,

маленькое и белое,

маленькое и, что называется,

чистое, мы не скорбим так,

как дорогой

страдающий владыка; мы

такие же заблудшие,

как ты, под

боярышником,

что удерживает подносы

            с жемчугами: что

привело тебя

к нам учиться,

хоть падай на колени и плачь,

сжимая огромные руки;

при всем своем величии не понимая

бессмертную природу

души: бедный печальный

бог, либо у тебя ее нет,

либо тебе ее не потерять.

Witchgrass

Something

comes into the world unwelcome

calling disorder, disorder —

If you hate me so much

don’t bother to give me

a name: do you need

one more slur

in your language, another

way to blame

one tribe for everything —

as we both know,

if you worship

one god, you only need

one enemy —

I’m not the enemy.

Only a ruse to ignore

what you see happening

right here in this bed,

a little paradigm

of failure. One of your precious flowers

dies here almost every day

and you can’t rest until

you attack the cause, meaning

whatever is left, whatever

happens to be sturdier

than your personal passion —

It was not meant

to last forever in the real world.

But why admit that, when you can go on

doing what you always do,

mourning and laying blame,

always the two together.

I don’t need your praise

to survive. I was here first,

before you were here, before

you ever planted a garden.

And I’ll be here when only the sun and moon

are left, and the sea, and the wide field.

I will constitute the field.

Ведьмина трава

Что-то

приходит в мир нежеланным,

вызывая сущий хаос, —

если так сильно меня ненавидите,

не утруждайтесь давать мне

имя: вам что, нужно

новое оскорбление

в своем языке, новый

способ обвинить

во всем один род, —

мы знаем,

если молиться

одному богу, то хватит всего

одного врага:

враг – не я.

Просто уловка, чтобы не замечать

происходящего

прямо здесь, на этом ложе,

небольшой образец

неудачи. Один из ваших драгоценных цветов

умирает здесь почти ежедневно,

и вы не успокоитесь, пока

не выявите причину,

вернее то, что оказалось

сильней

вашей страсти, —

и это не должно было

продолжаться вечно в реальном мире.

Но зачем это признавать, если можно

            и дальше

делать то же, что и всегда,

оплакивая и обвиняя

одновременно.

Мне не нужна ваша похвала,

чтобы выжить. Я была здесь сначала,

еще до вас, до

того, как вы разбили сад.

И пребуду здесь, когда останутся лишь

            солнце

и луна,

море и широкое поле.

Я стану полем сама.

The Jacob’s Ladder

Trapped in the earth,

wouldn’t you too want to go

to heaven? I live

in a lady’s garden. Forgive me, lady;

longing has taken my grace. I am

not what you wanted. But

as men and women seem

to desire each other, I too desire

knowledge of paradise – and now

your grief, a naked stem

reaching the porch window.

And at the end, what? A small blue flower

like a star. Never

to leave the world! Is this

not what your tears mean?

Лестница Иакова

Запертый в земле,

разве и ты не хотел попасть

на небеса? Я живу

в саду одной дамы. Простите меня, мадам:

тоска лишила меня благодати. Я

не тот, кто вам нужен. Но

как мужчины и женщины, очевидно,

желают друг друга, я тоже желаю

познать рай – а теперь и

твое горе, голый стебель,

дотянувшийся до окна веранды.

А что в конце? Маленький синий цветок,

словно звезда. Никогда

не покидать этот мир! Разве

не об этом ты плачешь?

Matins

You want to know how I spend my time?

I walk the front lawn, pretending

to be weeding. You ought to know

I’m never weeding, on my knees, pulling

clumps of clover from the flower beds: in fact

I’m looking for courage, for some evidence

my life will change, though

it takes forever, checking

each clump for the symbolic

leaf, and soon the summer is ending, already

the leaves turning, always the sick trees

going first, the dying turning

brilliant yellow, while a few dark birds perform

their curfew of music. You want to see my hands?

As empty now as at the first note.

Or was the point always

to continue without a sign?

Заутреня

Хочешь знать, как я провожу время?

Гуляю по лужайке перед домом, делая вид, что

полю сорняки. Ты должна знать,

что я никогда не полю, стоя на коленях,

            выдергивая

пучки клевера из клумб: в сущности,

я набираюсь мужества, ищу доказательство,

что моя жизнь изменится,

и пусть это займет целую вечность, я проверяю

каждый пучок,

а лето скоро закончится, уже

листья жухнут, сперва у больных

деревьев, умирание становится

ослепительным, и стайка темных птиц

            исполняет

музыку комендантского часа. Хочешь увидеть

            мои руки?

Такие же пустые, как и при первой ноте.

Или всегда имело смысл

продолжать без подсказки?

Matins

What is my heart to you

that you must break it over and over

like a plantsman testing

his new species? Practice

on something else: how can I live

in colonies, as you prefer, if you impose

a quarantine of affliction, dividing me

from healthy members of

my own tribe: you do not do this

in the garden, segregate

the sick rose; you let it wave its sociable

infested leaves in

the faces of the other roses, and the tiny aphids

leap from plant to plant, proving yet again

I am the lowest of your creatures, following

the thriving aphid and the trailing rose – Father,

as agent of my solitude, alleviate

at least my guilt; lift

the stigma of isolation, unless

it is your plan to make me

sound forever again, as I was

sound and whole in my mistaken childhood,

or if not then, under the light weight

of my mother’s heart, or if not then,

in dream, first

being that would never die.

Заутреня

Что тебе в сердце моем,

если ты разбиваешь его снова и снова,

как садовод, пробующий

новый сорт? Практикуйся

в чем-то другом: как я могу жить

в твоих излюбленных колониях, если ты вводишь

карантин страданий, отделяя меня

от здоровых членов

моего рода: ты не делаешь так

в саду, отделяя

больную розу, а ты позволяешь ей развеваться

             общительными

пораженными листьями

на виду у других роз, и крошечная тля

прыгает с одной на другую, еще раз доказывая,

что я низшее из созданий,

вслед за процветающей тлей и стелющейся

            розой – Отче,

доверенный моего одиночества, облегчи

хоть мою вину, сними

клеймо одиночества, если

ты не замыслил создать меня вновь

навеки здоровой, целой и невредимой,

как в ошибочном детстве,

ну, или под легким весом материнского

сердца, ну, или во сне – первое существо,

что никогда не умрет.

Song

Like a protected heart,

the blood-red

flower of the wild rose begins

to open on the lowest branch,

supported by the netted

mass of a large shrub:

it blooms against the dark

which is the heart’s constant

backdrop, while flowers

higher up have wilted or rotted;

to survive

adversity merely

deepens its color. But John

objects, he thinks

if this were not a poem but

an actual garden, then

the red rose would be

required to resemble

nothing else, neither

another flower nor

the shadowy heart, at

earth level pulsing

half maroon, half crimson.

Песня

Словно незащищенное сердце,

кроваво-красный

цветок дикой розы

раскрывается на нижней ветке,

что опирается на сетчатую

массу большого кустарника:

он цветет на фоне тьмы —

постоянной

декорации сердца, а верхние

цветы завяли или же сгнили;

пережитые

невзгоды лишь

делают их темней. Но Джон

не согласен, он думает,

будь это не стихи, а

настоящий сад,

красная роза

не должна бы напоминать

больше ничего – ни

другой цветок, ни

затененное сердце,

что пульсирует у земли

полубордовым, полумалиновым.

Field Flowers

What are you saying? That you want

eternal life? Are your thoughts really

as compelling as all that? Certainly

you don’t look at us, don’t listen to us,

on your skin

stain of sun, dust

of yellow buttercups: I’m talking

to you, you staring through

bars of high grass shaking

your little rattle – O

the soul! the soul! Is it enough

only to look inward? Contempt

for humanity is one thing, but why

disdain the expansive

field, your gaze rising over the clear heads

of the wild buttercups into what? Your poor

idea of heaven: absence

of change. Better than earth? How

would you know, who are neither

here nor there, standing in our midst?

Полевые цветы

О чем вы говорите? Что хотите

вечно жить? Вправду ли ваши мысли

так уж назойливы? Конечно,

вы не смотрите на нас, не слушаете нас,

на вашей коже

солнечные зайчики, пыльца

желтых лютиков: я говорю

с вами, а вы смотрите сквозь

прутья высокой травы, потрясая

своей погремушкой —

душа! душа! Достаточно ли

просто заглядывать внутрь? Презрение

к человечеству – это одно, но зачем

презирать огромное

поле, когда ваши взгляды поднимаются

над светлыми головками диких лютиков?

            Ваше жалкое

понятие рая: отсутствие

перемен. Лучше, чем на земле? Откуда

вам знать, если вы не здесь и

не там, а стоите средь нас?

The Red Poppy

The great thing

is not having

a mind. Feelings:

oh, I have those; they

govern me. I have

a lord in heaven

called the sun, and open

for him, showing him

the fire of my own heart, fire

like his presence.

What could such glory be

if not a heart? Oh my brothers and sisters,

were you like me once, long ago,

before you were human? Did you

permit yourselves

to open once, who would never

open again? Because in truth

I am speaking now

the way you do. I speak

because I am shattered.

Красный мак

Здóрово

ни о чем

не думать. Чувства —

они-то есть и

управляют мной. У меня

Господь на небесах,

зовется солнцем, и я открываю

ему огонь моего сердца,

подобный его присутствию.

Что может еще так сиять,

как не сердце? О братья и сестры,

вы были такими, как я, когда-то давно,

прежде, чем стали людьми?

Позволяли ль себе

открыться хоть раз, чтобы больше

не открываться? Ведь, по правде,

я говорю сейчас

так же, как вы. Я говорю,

потому что сломлен.

Clover

What is dispersed

among us, which you call

the sign of blessedness

although it is, like us,

a weed, a thing

to be rooted out —

by what logic

do you hoard

a single tendril

of something you want

dead?

If there is any presence among us

so powerful, should it not

multiply, in service

of the adored garden?

You should be asking

these questions yourself,

not leaving them

to your victims. You should know

that when you swagger among us

I hear two voices speaking,

one your spirit, one

the acts of your hands.

Клевер

Рассеянное

средь нас ты называешь

признаком благословения,

хотя это, как и мы,

сорняк,

и его нужно выкорчевать —

по какой такой логике

ты хранишь

каждый усик

того, кого хочешь

убить?

Если есть среди нас что-то

настолько могучее, не должно ли оно

умножиться ради

обожаемого тобою сада?

Ты должен задавать

эти вопросы сам,

а не оставлять их

своим жертвам. Ты должен знать,

что, когда ты расхаживаешь средь нас,

я слышу два голоса:

один – твоего духа, другой —

деяний рук твоих.

Matins

Not the sun merely but the earth

itself shines, white fire

leaping from the showy mountains

and the flat road

shimmering in early morning: is this

for us only, to induce

response, or are you

stirred also, helpless

to control yourself

in earth’s presence – I am ashamed

at what I thought you were,

distant from us, regarding us

as an experiment: it is

a bitter thing to be

the disposable animal,

a bitter thing. Dear friend,

dear trembling partner, what

surprises you most in what you feel,

earth’s radiance or your own delight?

For me, always

the delight is the surprise.

Заутреня

Не только солнце, но и сама

земля сияет, белый огонь

спрыгивает с заснеженных гор,

а ровная дорога

мерцает ранним утром: разве это

только для нас, чтобы вызвать

реакцию, или ты

тоже взволнован, не способен

взять себя в руки в присутствии

земли – мне стыдно,

что я думала, ты

где-то далеко, считаешь

нас экспериментом:

как же горестно-прегорестно

быть одноразовым

животным. Дорогой друг,

дорогой трепетный партнер,

какие чувства тебя больше удивляют —

сияние земли или собственный восторг?

Меня всегда

удивляет восторг.

Heaven and Earth

Where one finishes, the other begins.

On top, a band of blue; underneath,

a band of green and gold, green and deep rose.

John stands at the horizon: he wants

both at once, he wants

everything at once.

The extremes are easy. Only

the middle is a puzzle. Midsummer —

everything is possible.

Meaning: never again will life end.

How can I leave my husband

standing in the garden

dreaming this sort of thing, holding

his rake, triumphantly

preparing to announce this discovery

as the fire of the summer sun

truly does stall

being entirely contained by

the burning maples

at the garden’s border.

Небо и земля

Где один заканчивает, другой начинает.

Синяя полоса вверху, а внизу —

золотисто-зеленая и зеленовато-розовая.

Джон стоит на горизонте: он хочет

и того и другого, хочет

всего сразу.

Крайности – это легко. Лишь

середина загадочна. Середина лета —

возможно все.

Значит, жизнь не кончится никогда.

Как я могу оставить мужа

в саду

мечтать о подобном, держать

грабли, торжествующе

готовясь объявить об этом открытии,

пока огонь летнего солнца

и впрямь замирает,

полностью сдерживаемый

горящими кленами

на окраине сада.

The Doorway

I wanted to stay as I was,

still as the world is never still,

not in midsummer but the moment before

the first flower forms, the moment

nothing is as yet past —

not midsummer, the intoxicant,

but late spring, the grass not yet

high at the edge of the garden, the early tulips

beginning to open —

like a child hovering in a doorway, watching the others,

the ones who go first,

a tense cluster of limbs, alert to

the failures of others, the public falterings

with a child’s fierce confidence of imminent power

preparing to defeat

these weaknesses, to succumb

to nothing, the time directly

prior to flowering, the epoch of mastery

before the appearance of the gift,

before possession.

Дверной проем

Я хотела б остаться такой, как была,

неподвижной, каким мир не бывает,

не в середине лета, а за миг до того,

как появится первый цветок, за миг до того,

как что-то уже пройдет —

не пьянящая середина лета,

а поздняя весна: трава

на краю сада еще невысока, ранние тюльпаны

лишь начинают распускаться —

словно ребенок, застывший в дверях,

наблюдающий за другими,

за теми, кто идет первым,

тугой пучок конечностей, внимательный к

чужим неудачам, прилюдным запинкам

с детской уверенностью в грядущей власти,

готовясь победить

эти слабости, ничему

не уступать,

как раз накануне

цветенья, поры господства,

до появления дара,

до обладания.

Midsummer

How can I help you when you all want

different things – sunlight and shadow,

moist darkness, dry heat —

Listen to yourselves, vying with one another —

And you wonder

why I despair of you,

you think something could fuse you into a whole —

the still air of high summer

tangled with a thousand voices

each calling out

some need, some absolute

and in that name continually

strangling each other

in the open field —

For what? For space and air?

The privilege of being

single in the eyes of heaven?

You were not intended

to be unique. You were

my embodiment, all diversity

not what you think you see

searching the bright sky over the field,

your incidental souls

fixed like telescopes on some

enlargement of yourselves —

Why would I make you if I meant

to limit myself

to the ascendant sign,

the star, the fire, the fury?

Середина лета

Как я могу помочь, когда все вы хотите

разного – солнечного света или же тени,

влажной тьмы или сухого тепла —

Прислушайтесь-ка к себе, соперничая друг с другом, —

И вы еще удивляетесь,

почему я от вас в отчаянии,

вы думаете, что-то может свести вас воедино —

неподвижный воздух в разгар лета,

спутанный с тысячью голосов,

и каждый взывает

о какой-то потребности, некоем абсолюте,

и во имя этого они

непрерывно душат друг друга

в чистом поле —

Ради чего? Ради пространства и воздуха?

Привилегии быть

единственным в глазах небес?

Вы не должны

были быть уникальными. Вы были

моим воплощением, всем разнообразием,

не тем, что вы, по-вашему, видите,

исследуя яркое небо над полем,

ваши случайные души

направлены, как телескопы, на некое

продолжение вас самих —

Зачем мне вас создавать, если бы я хотел

ограничиться

асцендентом,

звездою, огнем, яростью?

Vespers

Once I believed in you; I planted a fig tree.

Here, in Vermont, country

of no summer. It was a test: if the tree lived,

it would mean you existed.

By this logic, you do not exist. Or you exist

exclusively in warmer climates,

in fervent Sicily and Mexico and California,

where are grown the unimaginable

apricot and fragile peach. Perhaps

they see your face in Sicily; here, we barely see

the hem of your garment. I have to discipline myself

to share with John and Noah the tomato crop.

If there is justice in some other world, those

like myself, whom nature forces

into lives of abstinence, should get

the lion’s share of all things, all

objects of hunger, greed being

praise of you. And no one praises

more intensely than I, with more

painfully checked desire, or more deserves

to sit at your right hand, if it exists, partaking

of the perishable, the immortal fig,

which does not travel.

Вечерня

Когда-то я в тебя верила и посадила смоковницу.

Здесь, в Вермонте, где

не бывает лета. Это была проверка: если дерево выживет,

значит, ты есть.

По этой логике тебя нет. Или ты есть

исключительно в более теплом климате,

на пылкой Сицилии, в Мексике и Калифорнии,

там, где растут невообразимые

абрикосы и нежные персики. Возможно,

твой лик зрим на Сицилии – здесь же едва заметен

подол твоего одеяния. Я должна себя дисциплинировать,

чтобы с Джоном и Ноа вырастить урожай помидоров.

Если есть справедливость в каком-то ином мире, такие,

как я, кого природа принуждает

к воздержанию, должны получить

львиную долю всего – все,

по чему изголодались, ведь алчность – это

хвала тебе. И никто не восхваляет тебя

усердней, чем я, так мучительно

не сдерживает желание и не заслуживает

сидеть одесную тебя, если ты есть,

вкушая бренную, бессмертную смокву,

которую не перевозят.

Vespers

In your extended absence, you permit me

use of earth, anticipating

some return on investment. I must report

failure in my assignment, principally

regarding the tomato plants.

I think I should not be encouraged to grow

tomatoes. Or, if I am, you should withhold

the heavy rains, the cold nights that come

so often here, while other regions get

twelve weeks of summer. All this

belongs to you: on the other hand,

I planted the seeds, I watched the first shoots

like wings tearing the soil, and it was my heart

broken by the blight, the black spot so quickly

multiplying in the rows. I doubt

you have a heart, in our understanding of

that term. You who do not discriminate

between the dead and the living, who are,

            in consequence,

immune to foreshadowing, you may not know

how much terror we bear, the spotted leaf,

the red leaves of the maple falling

even in August, in early darkness: I am responsible

for these vines.

Вечерня

Во время своего продолжительного отсутствия ты

разрешаешь мне пользоваться землей, ожидая

возврата инвестиций. Я должна доложить

о провале моего задания, главным

образом – с помидорами.

Думаю, меня не надо поощрять выращивать

помидоры. Или ты должен воздержаться

от проливных дождей, холодных ночей, что

здесь так часты, тогда как в других местах

лето длится три месяца. Все это —

твое: с другой стороны,

это я посеяла семена, наблюдала за первыми ростками,

словно крылья, разрывающими почву, и это мое сердце

разбила фитофтора – черные пятна, быстро

разраставшиеся на грядках. Я сомневаюсь,

что у тебя есть сердце – в нашем понимании

этого слова. Ты же не различаешь

мертвых и живых, а значит, невосприимчив

к предзнаменованиям, возможно, ты и не знаешь,

как ужасает нас крапчатый лист,

красная кленовая листва, опадающая

и в августе, в утренних сумерках: ведь я же ответственна

за эти лозы.

Vespers

More than you love me, very possibly

you love the beasts of the field, even,

possibly, the field itself, in August dotted

with wild chicory and aster:

I know. I have compared myself

to those flowers, their range of feeling

so much smaller and without issue; also to white sheep,

actually gray: I am uniquely

suited to praise you. Then why

torment me? I study the hawkweed,

the buttercup protected from the grazing herd

by being poisonous: is pain

your gift to make me

conscious in my need of you, as though

I must need you to worship you,

or have you abandoned me

in favor of the field, the stoic lambs turning

silver in twilight; waves of wild aster and chicory shining

pale blue and deep blue, since you already know

how like your raiment it is.

Вечерня

Вполне возможно, больше меня

ты любишь зверей полевых

и даже само поле, усеянное

в августе диким цикорием, астрами:

я это знаю. Я сравнила себя

с этими цветами, диапазон их чувств

намного ýже и не вызывает проблем; а также

            с белыми овцами,

точнее серыми: я идеально

подхожу для того, чтоб тебя восхвалять. Тогда зачем

меня мучить? Я изучаю ястребинку,

лютики, защищенные от пасущегося стада

своей ядовитостью: разве боль —

твой дар, заставляющий меня

осознать потребность в тебе, словно

ты нужен мне, чтобы тебе молиться,

или ты оставил меня

ради поля со стоическими ягнятами,

серебрящимися в сумерках; с волнами диких астр

            и цикория,

отливающими то голубым, то синим, ведь ты

            уже знаешь,

как это похоже на твое одеяние.

Daisies

Go ahead: say what you’re thinking. The garden

is not the real world. Machines

are the real world. Say frankly what any fool

could read in your face: it makes sense

to avoid us, to resist

nostalgia. It is

not modern enough, the sound the wind makes

stirring a meadow of daisies: the mind

cannot shine following it. And the mind

wants to shine, plainly, as

machines shine, and not

grow deep, as, for example, roots. It is very touching,

all the same, to see you cautiously

approaching the meadow’s border in early morning,

when no one could possibly

be watching you. The longer you stand at the edge,

the more nervous you seem. No one wants to hear

impressions of the natural world: you will be

laughed at again; scorn will be piled on you.

As for what you’re actually

hearing this morning: think twice

before you tell anyone what was said in this field

and by whom.

Маргаритки

Ну давай, скажи, что ты думаешь. Сад

не реальный мир. Реальный мир – это

машины. Скажи откровенно то, что любой дурак

может прочесть у тебя на лице: лучше

нас избегать, сопротивляться

ностальгии. Это

недостаточно современно – шум ветра,

шевелящего маргаритками на лугу: ум

от этого не заблистает. А ум, конечно,

хочет блистать, как

блещут машины, а не расти вглубь,

как, например, корни. Но все же очень трогательно видеть,

как ранним утром ты осторожно

подходишь к краю луга,

когда никто за тобой

не следит. Чем дольше ты там стоишь,

тем больше нервничаешь. Никто не хочет внимать

впечатлениям от мира природы: над тобой

            снова будут

смеяться, сыпать издевками.

Ну а насчет того, что ты все-таки

слышишь сегодня утром: хорошенько подумай,

прежде чем кому-либо пересказывать сказанное на этом поле

и уточнять кем.

End of Summer

After all things occurred to me,

the void occurred to me.

There is a limit

to the pleasure I had in form —

I am not like you in this,

I have no release in another body,

I have no need

of shelter outside myself —

My poor inspired

creation, you are

distractions, finally,

mere curtailment; you are

too little like me in the end

to please me.

And so adamant —

you want to be paid off

for your disappearance,

all paid in some part of the earth,

some souvenir, as you were once

rewarded for labor,

the scribe being paid

in silver, the shepherd in barley

although it is not earth

that is lasting, not

these small chips of matter —

If you would open your eyes

you would see me, you would see

the emptiness of heaven

mirrored on earth, the fields

vacant again, lifeless, covered with snow —

then white light

no longer disguised as matter.

Конец лета

После того как все случилось со мной,

случилась со мной пустота.

Есть предел

удовольствию, что я получала от формы, —

в этом плане я не такая, как ты,

мне не высвободиться в другом теле,

мне не нужно

убежище вне меня —

мое бедное вдохновенное

творение,

в итоге ты отвлекаешь,

попросту урезаешь;

под конец ты так мало похоже на меня,

что перестаешь мне нравиться.

И так непреклонно —

хочешь, чтобы тебе заплатили

за исчезновение,

за все заплатить в какой-то стороне земли,

каким-нибудь сувениром, как тебя когда-то

вознаградили за труд:

так писцу платят

серебром, пастуху – ячменем,

хотя эта земля и не прочная,

только не эти

клочки материи —

если б ты открыл глаза,

то увидел бы меня, увидел

пустоту небес,

отраженную землей, вновь опустевшие поля,

безжизненные, заснеженные —

а затем белый свет,

больше не маскирующийся под материю.

Vespers

I don’t wonder where you are anymore.

You’re in the garden; you’re where John is,

in the dirt, abstracted, holding his green trowel.

This is how he gardens: fifteen minutes of intense effort,

fifteen minutes of ecstatic contemplation. Sometimes

I work beside him, doing the shade chores,

weeding, thinning the lettuces; sometimes I watch

from the porch near the upper garden until twilight makes

lamps of the first lilies: all this time,

peace never leaves him. But it rushes through me,

not as sustenance the flower holds

but like bright light through the bare tree.

Вечерня

Мне больше не интересно, где ты.

Ты в саду – там, где Джон,

в земле, абстрагированный, с зеленой лопаткой в руке.

Вот так он садовничает: пятнадцать минут

интенсивных усилий, пятнадцать минут экстатического

созерцания. Иногда я тружусь рядом, тенью

следуя за ним: полю, прореживаю латук; иногда

наблюдаю с веранды верхнего сада, как сумерки

зажигают первые лилии: все это время

покой его не покидает. Но все проносится сквозь меня

не как соки, питающие цветок,

а как яркий свет сквозь голое дерево.

Vespers

Even as you appeared to Moses, because

I need you, you appear to me, not

often, however. I live essentially

in darkness. You are perhaps training me to be

responsive to the slightest brightening. Or, like the poets,

are you stimulated by despair, does grief

move you to reveal your nature? This afternoon,

in the physical world to which you commonly

contribute your silence, I climbed

the small hill above the wild blueberries, metaphysically

descending, as on all my walks: did I go deep enough

for you to pity me, as you have sometimes pitied

others who suffer, favoring those

with theological gifts? As you anticipated,

I did not look up. So you came down to me:

at my feet, not the wax

leaves of the wild blueberry but your fiery self, a whole

pasture of fire, and beyond, the red sun neither falling

            nor rising —

I was not a child; I could take advantage of illusions.

Вечерня

Так же, как Моисею, ты являешься мне,

ведь ты мне нужен,

хоть являешься и нечасто. Я живу, по сути,

во тьме. Возможно, ты учишь меня

реагировать на малейшие проблески. Или, подобно

поэтам, тебя к этому побуждает отчаяние:

горе заставляет тебя раскрыть собственную природу?

Сегодня днем в физическом мире, куда ты обычно

привносишь свое молчание, я поднялась

на холмик над дикой черникой, метафизически

спускаясь, как на всех своих прогулках: достаточно ли

я углубилась, чтобы ты меня пожалел, как ты иногда

жалел других страдальцев, благоволя к тем, кто

наделен богословским талантом? Как ты и предвидел,

я не подняла глаз. Поэтому ты спустился ко мне:

у моих ног не восковые листья дикой черники,

а твое огненное «я», целое пастбище пламени,

а за ним – красное солнце, ни заходящее,

            ни восходящее, —

я была уже не ребенок: я могла жить иллюзиями.

Vespers

You thought we didn’t know. But we knew once,

children know these things. Don’t turn away now —

            we inhabited

a lie to appease you. I remember

sunlight of early spring, embankments

netted with dark vinca. I remember

lying in a field, touching my brother’s body.

Don’t turn away now; we denied

memory to console you. We mimicked you, reciting

the terms of our punishment. I remember

some of it, not all of it: deceit

begins as forgetting. I remember small things, flowers

growing under the hawthorn tree, bells

of the wild scilla. Not all, but enough

to know you exist: who else had reason to create

mistrust between a brother and sister but the one

who profited, to whom we turned in solitude? Who else

would so envy the bond we had then

as to tell us it was not earth

but heaven we were losing?

Вечерня

Ты думал, что мы не знаем. Но когда-то мы знали,

детям об этом известно. Теперь не отворачивайся —

мы вжились в ложь, чтобы тебя умилостивить. Помню

солнечный свет ранней весны, набережные,

оплетенные темным барвинком. Помню,

как лежала в поле, касаясь брата.

Теперь не отворачивайся: мы отреклись

от памяти, чтобы тебя утешить. Мы подражали тебе,

перечисляя условия нашего наказания. Помню

кое-что, но не все: обман

начинается с забвения. Помню мелочи, цветы,

растущие под боярышником, колокольчики

дикой пролески. Не все, но достаточно, чтобы знать,

что ты есть: зачем кому-то еще

вызывать недоверие между братом и сестрой, как не тому,

кому это выгодно, к кому мы обращались в одиночестве?

Кто еще бы так позавидовал нашей тогдашней связи,

чтобы сказать нам: не землю теряете вы,

но небеса?

Early Darkness

How can you say

earth should give me joy? Each thing

born is my burden; I cannot succeed

with all of you.

And you would like to dictate to me,

you would like to tell me

who among you is most valuable,

who most resembles me.

And you hold up as an example

the pure life, the detachment

you struggle to achieve —

How can you understand me

when you cannot understand yourselves?

Your memory is not

powerful enough, it will not

reach back far enough —

Never forget you are my children.

You are not suffering because you touched each other

but because you were born,

because you required life

separate from me.

Ранние потемки

Как вы можете говорить,

что земля должна дарить мне радость? Все

рожденное – мое бремя: я не могу уследить

за всеми вами.

И вы еще хотите мне диктовать,

указывать,

кто из вас самый ценный,

кто больше всего похож на меня.

И ставите в пример

невинную жизнь, отрешенность,

которой стремитесь достичь, —

как вы можете меня понять,

если не в силах понять себя?

Ваша память

слаба, она не

заглядывает далеко в прошлое —

никогда не забывайте, что вы мои дети.

Вы страдаете не от прикосновений друг к другу,

а потому, что родились,

потому что вам захотелось жить

отдельно от меня.

Harvest

It grieves me to think of you in the past —

Look at you, blindly clinging to earth

as though it were the vineyards of heaven

while the fields go up in flames around you —

Ah, little ones, how unsubtle you are:

it is at once the gift and the torment.

If what you fear in death

is punishment beyond this, you need not

fear death:

how many times must I destroy my own creation

to teach you

this is your punishment:

with one gesture I established you

in time and in paradise.

Жатва

Мне грустно думать о том, что вы в прошлом, —

как вы слепо цепляетесь за землю,

будто это райские виноградники,

хотя поля вокруг охвачены пламенем —

ах, малышня, как же вы примитивны:

ведь это и дар, и мука.

Если после смерти вы боитесь

большего наказания, то смерти

бояться не нужно:

сколько раз я должен уничтожать

собственные творения, чтоб объяснить —

ваше наказание вот в чем:

одним махом я поместил вас

во времени и в раю.

The White Rose

This is the earth? Then

I don’t belong here.

Who are you in the lighted window,

shadowed now by the flickering leaves

of the wayfarer tree?

Can you survive where I won’t last

beyond the first summer?

All night the slender branches of the tree

shift and rustle at the bright window.

Explain my life to me, you who make no sign,

though I call out to you in the night:

I am not like you, I have only

my body for a voice; I can’t

disappear into silence —

And in the cold morning

over the dark surface of the earth

echoes of my voice drift,

whiteness steadily absorbed into darkness

as though you were making a sign after all

to convince me you too couldn’t survive here

or to show me you are not the light I called to

but the blackness behind it.

Белая роза

Это и есть земля? Тогда

мне здесь не место.

Кто ты, там, в освещенном окне,

затененном теперь мерцающей

листвой калины?

Выживешь ли ты здесь, где я не продержусь

дольше одного лета?

Всю ночь тонкие ветви

покачиваются и шелестят у светлого окна.

Объясни мне жизнь, подай хоть какой-нибудь знак,

хоть я и взываю к тебе по ночам:

я не такая, как ты: у меня лишь

тело вместо голоса, и я не могу

исчезнуть в тишине —

и холодным утром

над темной землей

разносится эхо моего голоса,

белизна постепенно поглощается тьмой,

будто ты все ж подаешь мне знак, чтоб

убедить меня в том, что тоже не смог бы здесь

            выжить,

или показать, что ты не свет, к которому

            я взывала,

а лишь тьма позади.

Ipomoea

What was my crime in another life,

as in this life my crime

is sorrow, that I am not to be

permitted to ascend ever again,

never in any sense

permitted to repeat my life,

wound in the hawthorn, all

earthly beauty my punishment

as it is yours —

Source of my suffering, why

have you drawn from me

these flowers like the sky, except

to mark me as a part

of my master: I am

his cloak’s color, my flesh giveth

form to his glory.

Ипомея

Что было моим преступлением в жизни иной,

если в этой мое преступление —

скорбь о том, что мне никогда

не позволят снова подняться,

ни в каком смысле

не позволят повторить свою жизнь,

свернувшуюся в боярышнике, всякая

земная красота – мое наказание,

как и твое —

Источник моих страданий, зачем

ты срезала с меня

цветы, подобные небу, если

не для того, чтоб подчеркнуть мою

принадлежность владыке: я

цвета его плаща, плоть моя

образует его сияние.

Presque Isle

In every life, there’s a moment or two.

In every life, a room somewhere, by the sea

            or in the mountains.

On the table, a dish of apricots. Pits in a white ashtray.

Like all is, these were the conditions of a pact:

on your cheek, tremor of sunlight,

my finger pressing your lips.

The walls blue-white; paint from the low bureau flaking

            a little.

That room must still exist, on the fourth floor,

with a small balcony overlooking the ocean.

A square white room, the top sheet pulled back over

            the edge of the bed.

It hasn’t dissolved back into nothing, into reality.

Through the open window, sea air, smelling of iodine.

Early morning: a man calling a small boy back from

            the water.

That small boy – he would be twenty now.

Around your face, rushes of damp hair, streaked with auburn.

Muslin, flicker of silver. Heavy jar filled with white peonies.

Преск-Айл

В каждой жизни есть одно-два мгновения.

В каждой жизни есть комната где-то у моря или в горах.

На столе блюдо с абрикосами. Косточки в белой

            пепельнице.

Как и все образы, это условия договора:

у тебя на щеке дрожит солнечный свет,

мой палец прижимается к твоим губам.

Бело-голубые стены; краска на низком столе

            слегка облупилась.

Эта комната, должно быть, еще существует,

            на четвертом этаже,

с балкончиком, с видом на океан.

Квадратная белая комната, покрывало на кровати

            задралось.

Это не растворилось обратно в пустоте реальности.

В открытое окно морской воздух, пахнущий йодом.

Раннее утро: мужчина зовет мальчика из воды.

Тому мальчику сейчас было бы двадцать.

Твое лицо обрамляют влажные рыжеватые пряди.

Муслин, мерцание серебра. Тяжелый кувшин

            с белыми пионами.

Retreating Light

You were like very young children,

always waiting for a story.

And I’d been through it all too many times;

I was tired of telling stories.

So I gave you the pencil and paper.

I gave you pens made of reeds

I had gathered myself, afternoons in the dense

            meadows.

I told you, write your own story.

After all those years of listening

I thought you’d know

what a story was.

All you could do was weep.

You wanted everything told to you

and nothing thought through yourselves.

Then I realized you couldn’t think

with any real boldness or passion;

you hadn’t had your own lives yet,

your own tragedies.

So I gave you lives, I gave you tragedies,

because apparently tools alone weren’t enough.

You will never know how deeply

it pleases me to see you sitting there

like independent beings,

to see you dreaming by the open window,

holding the pencils I gave you

until the summer morning disappears into writing.

Creation has brought you

great excitement, as I knew it would,

as it does in the beginning

And I am free to do as I please now,

to attend to other things, in confidence

you have no need of me anymore.

Отступающий свет

Вы были похожи на малых детей,

всегда ждущих рассказов.

Я проходил через это слишком часто

и устал рассказывать.

Поэтому дал вам карандаш и бумагу.

Дал вам ручки из тростника,

собрав его сам после полудня на травянистых лугах.

Я сказал вам: напишите свои рассказы.

Вы столько лет слушали,

что я подумал, вы уже знаете

о рассказах все.

Вы смогли лишь заплакать.

Вы хотели только слушать

и ничего не придумывать самим.

Потом я понял, вы просто не умеете думать

по-настоящему смело и страстно:

у вас еще не было собственных жизней,

своих трагедий. Тогда я подарил

вам жизни, подарил трагедии, ведь

одних принадлежностей явно маловато.

Вы никогда не узнаете, как

мне приятно видеть, что вы сидите

там, будто бы независимо,

как вы мечтаете у открытого окна,

держа в руках карандаши, что я вам дал,

пока летнее утро не обратится в письмо.

Творчество вас увлекло,

как я и предполагал, как

и бывает в начале.

И теперь я могу делать все что

угодно, заниматься другими делами,

уверенный, что больше я вам не нужен.

Vespers

I know what you planned, what you meant to do, teaching me

to love the world, making it impossible

to turn away completely, to shut it out completely

            ever again —

it is everywhere; when I close my eyes,

birdsong, scent of lilac in early spring, scent of summer

            roses:

you mean to take it away, each flower, each connection

            with earth —

why would you wound me, why would you want me

desolate in the end, unless you wanted me so starved

            for hope

I would refuse to see that finally

nothing was left to me, and would believe instead

in the end you were left to me.

Вечерня

Я знаю, что ты задумал, что собирался сделать, когда научил меня

любить мир, чтобы нельзя было

больше никогда полностью отвернуться, полностью

            от него отгородиться —

он повсюду, когда закрываю глаза:

пение птиц, аромат сирени ранней весной,

            аромат летних роз.

Ты хочешь отнять его, каждый цветок, всякую связь

            с землей —

зачем меня ранить, зачем меня опустошать

под конец, если не хочешь, чтоб я изголодалась

            по надежде

и отказалась замечать, что в итоге

у меня ничего не осталось, поверив взамен,

что под конец у меня остался ты.

Vespers: Parousia

Love of my life, you

are lost and I am

young again.

A few years pass.

The air fills

with girlish music;

in the front yard

the apple tree is

studded with blossoms.

I try to win you back,

that is the point

of the writing.

But you are gone forever,

as in Russian novels, saying

a few words I don’t remember —

How lush the world is,

how full of things that don’t belong to me —

I watch the blossoms shatter,

no longer pink,

but old, old, a yellowish white —

the petals seem

to float on the bright grass,

fluttering slightly.

What a nothing you were,

to be changed so quickly

into an i, an odor —

you are everywhere, source

of wisdom and anguish.

Вечерня: парусия

Любовь моей жизни, ты

погиб, а я

вновь молода.

Годы прошли.

Воздух

наполнен девичьей музыкой;

во дворе перед

домом яблоня

усыпана цветами.

Я пытаюсь тебя вернуть

и для этого

пишу.

Но ты ушел навсегда,

как в русских романах, сказав

пару слов, которых не помню, —

как роскошен мир,

сколько в нем всего, но оно не мое —

я смотрю, как осыпаются

цветы, уже больше не розовые,

а старые-престарые, желтовато-белые

лепестки словно

плывут по яркой траве,

слегка трепыхаясь.

Каким ничтожным ты был,

если так быстро превратился

в образ, запах —

ты повсюду, источник

мудрости и тоски.

Vespers

Your voice is gone now; I hardly hear you.

Your starry voice all shadow now

and the earth dark again

with your great changes of heart.

And by day the grass going brown in places

under the broad shadows of the maple trees.

Now, everywhere I am talked to by silence

so it is clear I have no access to you;

I do not exist for you, you have drawn

a line through my name.

In what contempt do you hold us

to believe only loss can impress

your power on us,

the first rains of autumn shaking the white lilies —

When you go, you go absolutely,

deducting visible life from all things

but not all life,

lest we turn from you.

Вечерня

Твой голос уже затих, я почти не слышу тебя.

Осталась лишь тень твоего звездного голоса,

и земля вновь потемнела

от великих перемен твоего настроения.

А днем трава местами буреет