Год благодати

Глава 1

Никто не говорит о годе благодати. Это запрещено.

Все внушают, что нам под силу выманивать взрослых мужчин из супружеских постелей, лишать юношей рассудка и заставлять жен сходить с ума от ревности. Люди считают, что от нашей кожи исходит сильнейший афродизиак, пьянящий аромат юности, аромат девушки, готовой превратиться в женщину. Поэтому-то, когда нам исполняется шестнадцать лет, нас изгоняют на целый год, чтобы мы избавились от нашего волшебства, выпустив его на волю, прежде чем нам будет дозволено вернуться в цивилизованный мир.

Но я не чувствую себя сильной. Не чувствую в себе никакого волшебства.

Разговаривать о годе благодати запрещено, но меня это не останавливает – я все равно ищу подсказки.

Обмолвка женщины из любовной парочки на лугу, рассказанная на ночь страшная сказка, нисколько не похожая на сказку, многозначительные взгляды, укрытые в шутках, которыми женщины перебрасываются на рынке. Но никто из них ничего не говорит.

Правда о годе благодати, о том, что будет происходить в этот год, прячется в крошечных невидимых нитях, парящих вокруг них, когда они думают, что за ними никто не следит. Но я слежу, слежу всегда.

Соскользнувшая шаль, покрытые рубцами плечи, обнаженные под полной сентябрьской луной.

Колдовские пальцы, скользящие по пруду, рябь на его воде, которая мало-помалу становится черной.

Их глаза, глядящие из далекого далека. Глядящие в изумлении. И в ужасе.

Раньше я думала, что это и есть мое волшебство – дар видеть то, чего не видят другие, то, в чем они не хотят признаться даже самим себе. Но на самом деле, чтобы увидеть, достаточно просто открыть глаза.

Мои же глаза всегда широко открыты.

Глава 2

Я иду за нею по лесу по утоптанной тропе, которую видела уже много-много раз. Папоротники, венерины башмачки, чертополох и растущие на тропинке загадочные красные цветы. Пять лепестков такой идеальной формы, словно они были созданы только для нас. Один лепесток для девушек, которым предстоит год благодати, один для жен, один для работниц, один для тех, кто живет в предместье, и один для нее.

Девушка оглядывается через плечо и улыбается мне все той же широкой уверенной улыбкой. Кого-то она напоминает мне, но я не могу вспомнить ни ее имени, ни лица. Быть может, это какое-то давным-давно стершееся воспоминание, быть может, кто-то из моей прошлой жизни, а возможно, моя младшая сестра, узнать которую мне еще не довелось. Лицо сердечком, маленькая красноватая родинка под правым глазом. Тонкие, нежные черты, совсем как у меня, однако облик девочки отнюдь не говорит об изнеженности. В ее серо-стальных глазах пылает неукротимый нрав, темные волосы острижены очень коротко, но я не знаю, что тому причиной: наказание или бунт. Я не ведаю, кто она, но, как ни странно, осознаю – я люблю ее. Эта любовь не похожа на ту, которой мой отец любит мою мать, она заботлива и чиста, как то чувство, которое я испытывала к птенчикам малиновки, которых выхаживала минувшей зимой.

Мы выходим на поляну, где собрались женщины всех сословий – и у каждой из них над сердцем приколот красный цветок. Они не грызутся, не смотрят друг на друга волком – все они пришли сюда с миром. И в полном согласии. Мы – это сестры, дочери, матери, бабушки, сплотившиеся ради того, что нужно нам всем, ради того, что важнее нас самих.

– Мы слабый пол, но отныне мы не слабы, – говорит девушка.

И в ответ женщины издают звериный рев.

Я не боюсь. И чувствую лишь одно – гордость. Эта девушка – избранная, та, которая изменит все, и каким-то образом к этому причастна и я.

– Этот путь был вымощен кровью, кровью наших сестер, но она была пролита не напрасно. Нынче вечером году благодати наступит конец.

Когда я выдыхаю воздух, скопившийся в легких, я уже не в лесу, не рядом с той смелой девушкой, а здесь, в этой душной комнате, лежу в кровати под пристальными взглядами моих сестер.

– Что она сказала? – спрашивает старшая сестра Айви, и я вижу, как пылает ее лицо.

– Ничего, – отвечает Джун, сжав запястье Айви. – Мы ничего не слышали.

В комнату входит наша мать, и мои младшие сестры Клара и Пенни тычками заставляют меня встать. Я смотрю на Джун, желая поблагодарить за то, что она отвела от меня беду, но та не хочет глядеть мне в глаза. Не хочет или не может. Не знаю, что из этого хуже.

Нам не разрешено видеть сны. Мужчины считают, что таким образом мы можем скрыть свое волшебство. За сны могут наказать, а если бы кто-то узнал, о чем были мои, это привело бы меня на виселицу.

Мы идем в комнату для шитья, суетясь, точно стайка суматошных воробьев. Сестры дергают меня, толкают.

– Полегче, – задыхаясь, говорю я, когда ликующие Клара и Пенни слишком уж резко тянут на себя шнурки моего корсета. Они воображают, что все это просто веселая игра, не понимая: через несколько коротких лет придет и их черед. Я шлепаю их по рукам. – Может, вы помучаете кого-то другого?

– Не капризничай, – говорит наша мать и, вымещая досаду на моих волосах, заканчивает заплетать косу. – Все эти годы твой отец позволял тебе делать что угодно, и, что бы ты ни творила, это сходило тебе с рук: и пятна на платьях, и грязь под ногтями. Но нынче ты в кои-то веки поймешь, что значит быть благовоспитанной девицей.

– Да кому это нужно? – Айви смотрит в зеркало, кичась своим растущим животом, который она нарочно выпячивает, чтобы видели все. – Ни один парень в здравом уме не захочет даровать Тирни помолвочное покрывало.

– Что ж, пусть так, – говорит матушка и, схватив шнурки корсета, затягивает их еще туже. – Но раз она моя дочь, то должна хотя бы сегодня выглядеть прилично.

Я была своевольным ребенком, чересчур любопытным себе во вред, девочкой, витающей в облаках, лишенной благонравия… а также много чего еще. И я стану первой девушкой в нашей семье, которая вступит в год благодати, не обретя жениха.

Моей матери даже не надо этого говорить. Всякий раз, когда она глядит на меня, я чувствую ее раздражение. Ее тихую злость.

– Вот оно. – В комнату возвращается Джун, моя самая старшая сестра, неся темно-синее шелковое платье с шалевым воротником, отделанным речным жемчугом. Это то самое платье, которое было на ней четыре года назад, в день, когда ей на голову накинули покрывало. Оно пахнет сиренью и страхом. Белая сирень стала тем цветком, который выбрал для нее парень, пожелавший жениться на ней, выбрал, как символ невинности и юной любви. С ее стороны очень мило одолжить платье мне, но в этом вся Джун. Даже год благодати не смог победить ее доброту.

Все остальные мои сверстницы сегодня будут в новых платьях, украшенных оборками и вышивкой по последней моде, но наши родители сразу же поняли, что тратить средства на меня просто не имеет смысла. У меня нет перспектив. Я сама сделала для этого все, что только можно.

В этом году в округе Гарнер есть двенадцать женихов – юношей, рожденных в семьях, имеющих положение в обществе. А шестнадцатилетних девушек – тридцать три.

Сегодня мы должны будем прошествовать по городу, чтобы юноши смогли как следует разглядеть нас в последний раз, прежде чем присоединиться к мужчинам в главном городском амбаре, дабы торговать нашими судьбами, как торгуют скотом – мы и впрямь недалеко ушли от скота, ведь при рождении нам на правую стопу ставят клеймо – печать отца. Когда все юноши объявят, кого они желают взять в жены, отцы избранниц доставят покрывала своим дочерям, которые в числе всех остальных шестнадцатилетних девушек будут ожидать решения своей участи в церкви, – и молча накинут им на головы эти безобразные газовые тряпки. А завтра, когда нас всех построят на площади, прежде чем услать из округа на целый год – год благодати, – каждый парень поднимет покрывало девушки, которую он выбрал, дав таким образом обещание взять ее в жены, после чего все мы, остальные девицы, станем никому не нужны.

– Я знала, что у тебя неплохая фигура, хотя ты делала все, чтобы это скрыть. – Матушка поджимает губы, отчего тонкие морщинки вокруг ее рта превращаются в глубокие борозды. Она перестала бы складывать губы гузкой, если бы узнала, как это старит. В округе Гарнер для женщины есть только одна вещь, которая хуже старости, – это бесплодие. – Хоть убей, я никогда не пойму, зачем ты профукала свою красоту, профукала свой шанс стать хозяйкой собственного дома, – говорит она, через голову надевая на меня платье.

Одна моя рука застревает, и я пытаюсь протиснуть ее в пройму.

– Перестань, не то оно…

Слышится звук рвущейся ткани, и я вижу, как лицо матушки густо краснеет.

– Иголку и нитку! – рявкает она на моих сестер, и те тотчас бросаются выполнять приказ.

Я пытаюсь сдержать смех, но, как ни тщусь, он все равно вырывается наружу. Я смеюсь во все горло – мне не под силу даже правильно надеть платье.

– Давай, смейся, сколько влезет. Вот увидишь, тебе будет не до смеха, когда никто не подарит тебе покрывало и, вернувшись после года благодати, ты отправишься прямиком в работный дом, чтобы надрывать себе спину.

– Лучше уж это, чем быть чьей-то женой, – бормочу я.

– Никогда не говори этих слов! – Она сжимает мое лицо ладонями, и сестры кидаются врассыпную. – Ты что, хочешь, чтобы тебя сочли узурпаторшей? Чтобы тебя изгнали? Что ж, беззаконники будут рады тебя заполучить. – Она понижает голос. – Ты не можешь навлечь позор на нашу семью!

– Что за шум? – Отец, в кои-то веки зашедший в комнату для шитья, вынимает изо рта трубку и кладет ее в нагрудный карман. Матушка быстро берет себя в руки и зашивает прореху в шелке.

– В усердии и трудолюбии нет ничего позорного, – говорит отец, целуя матушку в щеку. От него пахнет йодом и табаком. – По возвращении она сможет работать на мельнице или в сыроварне. Это почтенные занятия. Ты же знаешь, наша Тирни всегда любила свободу, – заговорщически подмигнув, добавляет он.

Я отвожу взгляд, делая вид, будто увлечена созерцанием слабого света, проникающего сквозь шторы. Раньше мы с отцом были неразлейвода. Люди болтали, что, когда он говорит обо мне, у него блестят глаза. Полагаю, дело в том, что из пяти его дочерей именно я была больше всего похожа на сына, которого он так жаждал иметь. Втайне от всех он научил меня, как охотиться, ловить рыбу, обороняться с помощью ножа и вообще как постоять за себя, но теперь все стало иначе. Я больше не могу смотреть на него так, как прежде, не могу после того страшного вечера, когда увидела его в аптеке, где он творил такое паскудство. Что ж, теперь я знаю, что он такой же, как и все остальные.

– Вы только поглядите, какая красотка… – говорит отец, пытаясь привлечь мое внимание. – Что ж, быть может, ты сегодня все же обретешь жениха.

Я стискиваю зубы, но внутри у меня все кричит. Я вовсе не считаю, что замужество – это честь. Оно дает жилище, но отнимает свободу. Конечно, надеваемые на тебя кандалы обиты ватой, но от этого они не перестают быть кандалами. А у работного дома есть хотя бы то преимущество, что там моя жизнь будет по-прежнему принадлежать мне самой. Мое тело будет принадлежать мне самой. Но мысли об этом могут навлечь на меня беду, даже если я не буду высказывать их вслух. Когда я была маленькой, каждая моя мысль ясно отображалась у меня на лице. Позже я научилась скрывать свои думы за милой улыбкой, но иногда, глядя на себя в зеркало, я вижу, какой ужас горит в моих глазах. И чем ближе я подходила к началу года благодати, тем жарче полыхал этот огонь. Порой мне кажется, что глаза мои так в нем и сгорят.

Когда мать берет красную шелковую ленту, чтобы вплести ее в мою косу, я ощущаю страх. Вот он, момент, когда и меня отметят цветом остережения… цветом греха.

Все женщины в округе Гарнер обязаны укладывать свои волосы на один и тот же манер – убирать их от лица и заплетать в косу, болтающуюся на спине. Мужчины считают, что так женщины не смогут скрыть от них ничего – ни ехидное выражение лица, ни блудливый взгляд, ни проявление волшебства. Белая лента в косе – это принадлежность девочек, красная – девушек, вступающих в год благодати, а черная – для жен.

Невинность. Кровь. Смерть.

– Готово, – говорит матушка, расправляя бант.

Хотя я и не вижу красный шелк, но чувствую, как он давит на меня, чувствую тяжесть того, что он в себе заключает – он, словно якорь, тянет на дно.

– Теперь я могу идти? – спрашиваю я, отстраняясь от суетливых рук матушки.

– Без сопровождения, без охраны?

– Мне не нужна охрана, – говорю я, засовывая ноги в туфли из тонкой черной кожи. – Я могу за себя постоять.

– А как насчет лесных трапперов, охотников за пушным зверем – думаешь, ты сможешь отбиться и от них?

– Речь идет об одной-единственной девушке, к тому же все это произошло давным-давно, – вздыхаю я.

– Я помню это так ясно, будто все произошло вчера. Бедняжку звали Анна Берглунд, – говорит матушка, и глаза ее стекленеют. – Это был День невест, день, когда мы, шестнадцатилетние девушки, могли обрести жениха. Она шла по городу, и этот траппер просто подхватил ее, перекинул через спину своего коня и умыкнул в далекую дикую глухомань, где она исчезла навсегда.

Может, это и странно, но лучше всего я помню другую часть этой истории – хотя многие видели, как та девушка кричала и плакала, когда траппер мчался с ней в лес через весь город, мужчины все равно заявили, что она отбивалась недостаточно рьяно, и наказали за это ее младшую сестру, выгнав ту в предместье и обрекши на участь проститутки. Но об этом никто никогда не говорит.

– Отпусти дочь. Ведь нынешний день для нее последний шанс погулять, – просит отец, делая вид, что окончательное решение будет принимать моя мать. – Она привыкла везде ходить в одиночку. К тому же мне хочется провести время с моей красавицей женой. Только ты и я.

По большому счету, мои отец и мать, похоже, все еще любят друг друга. Правда, в последнее время отец все больше и больше времени проводит в предместье, но ведь благодаря этому мне представилась какая – никакая свобода, за что я в общем-то должна быть благодарна.

Матушка улыбается, глядя на него.

– Ну, что ж, пожалуй, ее можно и отпустить… при условии, что Тирни не собирается тайком улизнуть в лес, чтобы встретиться там с Майклом Уэлком.

Я пытаюсь не подать виду, но во рту у меня внезапно пересыхает. А я-то и не подозревала, что она все знает.

Она одергивает корсаж моего платья, стараясь сделать так, чтобы оно сидело как надо.

– Завтра, когда Майкл подымет покрывало Кирстен Дженкинс, ты наконец поймешь, как глупо себя вела.

– Это совсем не… не поэтому… мы с ним просто друзья, – бормочу я.

Один уголок ее губ приподымается в подобии улыбки.

– Ну, раз уж ты все равно собираешься пройтись, то купи ягод на сегодняшний вечер.

Ей отлично известно, что я терпеть не могу ходить на рынок, особенно когда наступает День невест, день, когда девушки, которым предстоит год благодати, могут обрести жениха и весь округ Гарнер высыпает на улицы, но думаю, именно в этом-то и вся суть. Матушка хочет использовать представившуюся ей возможность на всю катушку.

Когда она снимает наперсток, чтобы достать монетку из своего замшевого кошеля, я снова замечаю, что у нее не хватает кончика большого пальца. Она никогда об этом не говорит, но я знаю – эта отметина осталась от года благодати. Она перехватывает мой взгляд и тут же снова надевает наперсток.

– Прости меня, – говорю я, глядя на половицы у моих ног. – Я куплю ягод. – Я готова согласиться на все, что угодно, лишь бы поскорее вырваться из комнаты для шитья.

Словно почувствовав, как отчаянно мне хочется убраться отсюда, отец чуть заметно кивает в сторону двери, и я опрометью бросаюсь к ней.

– Смотри, не забреди в лес, – кричит мне вслед мать.

Я торопливо лавирую среди стопок книг, мчусь мимо лекарской сумы моего отца, мимо корзины с вязаньем, сбегаю вниз мимо сохнущих на перилах лестницы чулок, преодолевая три лестничных марша, проношусь мимо издающих неодобрительные возгласы служанок и, наконец, выбегаю вон. Резкий осенний ветер неприятно холодит шею, ключицы, грудь. Полно, говорю я себе, это всего лишь небольшой участок кожи. Они видели все это и раньше. Но я чую опасность… чувствую себя непривычно оголенной… беззащитной.

Мимо проходит моя ровесница, Гертруда Фентон, рядом идут ее отец и мать. Я невольно смотрю на ее руки; на них надеты изящные белые кружевные перчатки. И, глядя на эти перчатки, я почти забываю то, что с нею произошло. Почти. Похоже, несмотря на постигшее ее несчастье, Герти все еще надеется обрести жениха, надеется иметь собственный дом и нарожать сыновей.

Жаль, что мне не хочется таких вещей. Жаль, что все не так просто.

– Поздравляю с Днем невест. – Миссис Фентон смотрит на меня, чуть теснее прижимаясь к руке своего мужа.

– Кто это? – спрашивает мистер Фентон.

– Дочка Джеймсов, – цедит она сквозь зубы. – Средняя.

Его взгляд шарит по моей оголенной коже.

– Вижу, ее волшебство наконец-то проявилось и стало видно.

– Должно быть, прежде она его скрывала. – Она глядит на меня пристально, с прищуром, ни дать ни взять стервятник, рвущий клювом плоть.

Мне ужасно хочется прикрыться, но я ни за что не пойду обратно в дом.

Нельзя забывать, что и нарядные платья, и газовые покрывала невест, и весь сегодняшний церемониал – все это лишь отвлекающие моменты, призванные заставить нас на время выбросить из головы надвигающийся ужас. Предстоящий нам год. Год благодати.

Я начинаю думать о том неведомом, что нас ждет, и чувствую, что у меня дрожит подбородок, но я приклеиваю к лицу бессмысленную улыбку, словно рада-радешенька играть отведенную мне роль, дабы через год вернуться домой, выйти замуж, нарожать детей и умереть.

Но не всем нам суждено вернуться домой… вернуться живыми.

Глава 3

Стараясь успокоить нервы и овладеть собой, я иду по площади, на которой завтра построят всех нас, шестнадцатилетних девиц. Не требуется ни волшебство, ни даже зоркие глаза, чтобы увидеть – за год благодати с девушками происходят глубокие перемены. Каждый год мы видели, как они уходят в становье. И хотя лица некоторых из них окутывали газовые покрывала, чтобы понять, каково им, мне достаточно было посмотреть на их руки, на нервно дрожащие пальцы – и все же они были полны надежд… и живы. Те же, которым удавалось вернуться назад, выглядели изможденными… и сломленными, павшими духом.

Малые несмышленые дети превращали все это в игру, споря между собой на то, кто из девушек вернется, а кто нет, но чем ближе придвигался мой собственный год благодати, тем меньше меня забавляли подобные игры.

– С Днем невест! – Мистер Фэллоу учтиво касается полей своей шляпы, но его глазки слишком уж задерживаются на открытых участках моего тела и на красной ленте в косе. За спиной его прозвали Хрыч Фэллоу, поскольку никто не знает, сколько ему лет, но он явно не так стар, чтобы не пожирать меня взглядом.

Нас называют слабым полом – в церкви нам каждое воскресенье вбивают в головы, что во всех бедах виновата Ева, которая не извергла из себя свое волшебство, когда у нее была такая возможность – но я все равно не могу понять, почему никто ни о чем не спрашивает у девушек, не спрашивает нас самих. Да, порой ведутся какие-то тайные переговоры, звучащие во тьме, но почему именно юноши должны решать нашу судьбу? Ведь насколько я понимаю, у всех нас есть сердца. У всех нас есть разум. Я вижу между нами лишь несколько различий, хотя, похоже, большинство мужчин думают совсем не головой.

По мне, так странно, что они воображают, будто, заявив на нас права, подняв с наших лиц газовые покрывала, они тем самым дадут нам то, ради чего стоит жить. Знай я, что по возвращении домой мне придется делить ложе с кем-то вроде Томми Пирсона, я бы, наверное, сама бросилась на клинок беззаконника.

На сук высящегося в центре площади древа наказаний садится черный дрозд. От звука когтей, царапающих тусклый металл сука, в венах стынет кровь. Говорят, что прежде на его месте стояло настоящее дерево, но, когда здесь за ересь заживо сожгли Еву, вместе с нею сгорело и оно, после чего мужчины воздвигли новое дерево, сделанное из стали. Как неувядающий символ наших грехов.

Мимо проходит несколько перешептывающихся мужчин.

Уже не один месяц в городе разносятся слухи… слухи о том, что среди нас появилась узурпаторша. Толкуют, что стражники нашли в лесу место тайных собраний. Нашли мужскую одежду, развешанную на ветвях, словно чучела врагов. Поначалу думали, что это какой-то траппер пытается мутить воду или отвергнутая женщина из предместья, желающая отомстить, но потом подозрения распространились на весь округ. Трудно себе представить, что это может быть одна из нас, но в округе Гарнер полно тайн. Иные из них вполне очевидны, прозрачны, как только что разрезанное стекло, однако их предпочитают не замечать. Мне никогда этого не понять – лично я всегда выбираю правду, какой бы горькой она ни была.

– Ради всего святого, Тирни, держи спину прямо, – прикрикивает на меня проходящая мимо тетя Линии. – И без сопровождения, без охраны. Бедный мой брат, – шепчет она своим дочерям, шепчет достаточно громко, чтобы я слышала. – Какова мать, такова и дочь. – Она держит у своего курносого носа веточку остролиста – на старом языке остролист называют оберегом от зла. Рукав тети Линии задирается, и я вижу на ее руке начинающийся на запястье сморщенный розовый шрам. По словам моей сестры Айви, она видела этот шрам, когда сопровождала отца, лечившего свою сестру от кашля – он идет от ее запястья до самого плеча.

Тетя Линии видит, куда устремлен мой взгляд, и одергивает рукав.

– Она куролесит в лесу – там ей и место.

Откуда ей известно, чем я занимаюсь? Выходит, она за мной шпионит? Со дня самых первых моих месячных мне то и дело давали непрошеные советы. Большая их часть была, по меньшей мере, глупа, но то, что тетя Линии изрекла сейчас – это гадко.

Она бросает на меня злобный взгляд и, уронив веточку остролиста, идет своей дорогой.

– Как я уже говорила, нужно столько всего учитывать, даруя девушке покрывало. Мила ли она? Покладиста ли?

Родит ли она сыновей? Достаточно ли она вынослива, чтобы пережить год благодати? Право же, я не завидую мужчинам. Для них это поистине тяжкий день.

Если бы тетя Линии только знала… Я давлю остролист каблуком.

Женщины воображают, будто собрания мужчин в амбаре перед церемонией – это нечто особое, полное благоговения, но в действительности благоговением там и не пахнет. Мне это известно, поскольку последние шесть лет я наблюдала за каждым из таких собраний, прячась за мешками зерна на чердаке. Мужчины в это время только и делают, что пьют эль, обмениваются пошлостями и иногда устраивают драки по поводу кого-то из девиц, но странное дело, они никогда не судачат о нашем «опасном волшебстве».

Собственно говоря, речь о волшебстве заходит лишь тогда, когда они находят это удобным. Как когда умер муж миссис Пинтер. Мистер Коффи тогда обвинил свою жену, с которой прожил двадцать пять лет, в том, что она накопила в себе волшебство и левитирует во сне. Миссис Коффи была кротка, как агнец, прямо тише воды ниже травы – уж точно не из тех, кто способен к левитации – однако ее все равно изгнали. Без каких-либо вопросов. И кто бы мог подумать – мистер Коффи сочетался браком с миссис Пинтер уже на следующий день.

Но если бы подобное обвинение сделала я или если бы оказалось, что год благодати не сломил мой дух, меня бы отправили в предместье, чтобы я жила среди проституток.

– Ну и ну, Тирни, – говорит Кирстен, подойдя ко мне; за ней, как нитка за иголкой, тянутся некоторые из ее приспешниц. Думаю, такого красивого платья я не видела еще никогда – оно сшито из кремового шелка, в который вотканы золотые нити, блестящие на солнце точно так же, как и ее волосы. Кирстен протягивает руку и проводит пальцами по жемчужинкам на моем воротнике, хотя мы с ней вовсе не на короткой ноге. – Тебе это платье идет больше, чем Джун, – продолжает она, глядя на меня из-под своих пышных ресниц. – Но ты не говори ей, что я так сказала. – Девицы, следующие за Кирстен, язвительно хихикают.

Вероятно, моя мать сгорела бы со стыда, если бы ей стало известно, что в моем платье узнали то, которое было на Джун, но девушки, проживающие в округе Гарнер, всегда ищут случая для завуалированных оскорблений.

Я пытаюсь обратить все в шутку, посмеяться, но корсет затянут так туго, что я не могу не только смеяться, но даже сделать глубокий вдох. Но это не важно. Кирстен замечает меня только потому, что хочет замуж за Майкла. А Майкл Уэлк – с детства мой самый близкий друг. Раньше мы все свободное время проводили, наблюдая за людьми, пытаясь найти подсказки насчет того, каков он – год благодати, но Майклу в конце концов надоела эта игра. Вот только для меня это было вовсе не игрой.

Обычно девочки перестают водить дружбу с мальчиками вскоре после десяти лет, то есть тогда, когда завершается обучение девочек в школе, но мы с Майклом каким-то образом сумели сохранить нашу связь. Наверное, потому что он ничего не хотел от меня, а я ничего не хотела от него – все просто. Разумеется, мы больше не могли, как прежде, бегать по городу вместе, но мы нашли способ продолжить наши встречи. Вероятно, Кирстен полагает, что я имею на Майкла влияние, но я не вмешиваюсь в его личную жизнь. Чаще всего вечерами мы просто лежали в лесу на поляне, глядя на звезды и думая о своем. И нам обоим этого хватало.

Кирстен заставляет свою свиту умолкнуть.

– Надеюсь, нынче вечером ты, Тирни, обретешь жениха, – говорит она с приторной улыбкой.

Я знаю эту ее улыбку – точно такую же она подарила в воскресенье отцу Эдмондсу, когда заметила, что его руки, кладущие на ее розовый язычок святую облатку, дрожат. Волшебство Кирстен проявилось рано, и она об этом знала. За ее лицом с его тщательно сохраняемым неизменно любезным выражением, за ее подчеркивающей фигуру одеждой таится жестокость. Как-то раз я видела, как она утопила бабочку, не переставая при этом играть ее крылышками. Однако, несмотря на свою злую натуру, она станет хорошей женой будущему главе совета. Она целиком посвятит себя Майклу, будет обожать их сыновей и родит жестоких, но очень красивых дочерей.

Я смотрю на девушек, скользящих мимо, точно рой ос, и невольно начинаю гадать, как они поведут себя за границами округа. Во что превратятся их заученные улыбки, их кокетство? Не начнут ли они куролесить, валяться в грязи и выть на луну? Интересно, как из тела уходит заключенное внутри волшебство – выходит ли оно разом, как удар молнии, или же вытекает мало-помалу, как сочащийся яд? Но невольно мне приходит в голову еще одна мысль – а что, если это не происходит вообще?

Вонзив в ладони в кои-то веки отполированные ногти, я шепчу:

– Та девушка… то собрание в лесу… это всего лишь сон. – Нельзя, нельзя впадать в искушение, нельзя впускать в голову такие мысли. Нельзя поддаваться ребяческим фантазиям, ибо даже если рассказы про волшебство – это ложь, то беззаконники – это очень даже реально. Ублюдки, родившиеся от женщин, что живут в предместье, негодяи, которых все честят. Все знают, что они только и ждут возможности схватить какую-нибудь девушку, из тех, что проводят в глуши свой год благодати, когда, по общему мнению, волшебство особенно сильно, чтобы потом продать на черном рынке сделанное из ее тела снадобье, которое, как известно, являет собой и эликсир молодости, и афродизиак.

Я смотрю на массивные ворота, отделяющие нас от предместья, и гадаю, не притаились ли там беззаконники… в ожидании нас.

Оголенные участки моего тела, словно отвечая на этот вопрос, обдувает холодный ветер, и я ускоряю шаг.

Жители округа толпятся возле оранжереи, строя догадки относительно того, какой цветок тот или иной из женихов выбрал для своей невесты. К счастью, среди имен, которые при этом повторяют, мое имя не звучит.

Наши предки приплыли сюда из разных стран, и их языки были столь многочисленны и несхожи, что единственным способом, которым они могли общаться между собой, был язык цветов. Только на этом языке они могли говорить друг другу: прости, удачи, я тебе доверяю, я тебя люблю и даже чтоб ты сдох. Почти для каждой мысли или чувства есть свой особый цветок. Казалось, теперь, когда мы все говорим на одном языке – английском, спрос на цветы должен был бы сократиться сам собой, однако старые обычаи не умирают, они держатся, и держатся крепко. Потому-то я и сомневаюсь в том, что что-либо изменится… и неважно, что.

– Какой цветок надеетесь получить вы, мисс? – спрашивает меня работница, отирая мозолистой рукой пот со лба.

– Нет… нет, это не для меня, – смущенно бормочу я. – Я просто смотрю. – Я вижу маленькую накрытую тряпицей корзинку, из-под которой выглядывают красные лепестки. – А это что за цветы? – спрашиваю я.

– Да просто сорняки, – отвечает она. – Раньше их было полно. Нельзя было и шагу ступить. Тут от них избавились, но сорняки удивительная вещь – можно вырвать их с корнем, развести огонь в тех местах, где те росли, они могут даже много лет не появляться, а потом, как пить дать, вдруг как вырастут, как зацветут.

Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть цветы, и тут работница говорит:

– Не печалься, если тебе, Тирни, не достанется покрывало.

– От-откуда тебе известно мое имя? – запинаясь, спрашиваю я.

Она дарит мне лучезарную улыбку.

– Когда-нибудь и ты получишь цветок, пусть и немного увядший. Любовь, знаешь ли, даруется не только тем, кто состоит в браке, она для всех, – говорит она, вкладывая в мою руку головку какого-то цветка.

Растерянная, я быстро разворачиваюсь и кратчайшим путем иду к рынку.

Разжав пальцы, я вижу на своей ладони чудный фиолетовый ирис.

– Надежда, – шепчу я. Нет, я не мечтаю, что юноша подарит цветок и мне – я надеюсь на лучшую жизнь. Честную, справедливую. Мне не свойственна сентиментальность, но сейчас кажется, что ирис – это знак. Знамение, от которого веет волшебством.

Я прячу цветок в корсаж, над самым сердцем, чтобы не потерять его, и подхожу к шеренге стражников, которые отводят от меня глаза.

Трапперы, только что явившиеся с территории леса, восторженно цокают языками, когда я прохожу мимо них. Вид у мужчин неопрятный, грубый, но мне почему-то кажется, что жизнь их честнее, чем у нас. Мне хочется заглянуть им в глаза, хочется выяснить – смогу ли я, глядя на их обветренные лица, ощутить дух приключений, дух бескрайних северных лесов, – но я не отваживаюсь это сделать.

Мне нужно только одно, говорю я себе, – купить ягод. И чем скорее я с этим покончу, тем скорее смогу встретиться с Майклом.

Когда я вхожу на крытый рынок, до моих ушей доносятся непривычные слова, и мне становится не по себе. Обычно я прохожу между базарных рядов, мимо связок чеснока, мимо порезанного ломтиками бекона также незаметно, как ветерок, но нынче жены смотрят на меня сердитыми глазами, а мужчины ухмыляются с таким видом, что хочется скрыться.

– Это дочка Джеймсов, – шепчет одна из женщин.

– Та самая девка-сорванец?

– Лично я подарил бы ей и покрывало, и кое-что другое. – И один из мужчин тыкает локтем в бок своего сына.

К щекам моим приливает кровь – я чувствую неловкость и стыд, хотя не понимаю, почему.

Я все та же девушка, которой была вчера, но теперь, только что вымытая, втиснутая в это нелепое платье и помеченная красной лентой, я вдруг утратила свою незаметность – и вот уже мужчины и женщины округа Гарнер глазеют на меня, как будто я экзотическое животное, выставленное на всеобщее обозрение.

Их взгляды и шушуканье ранят меня, словно клинок.

Но гаже всего взгляд Томми Пирсона, именно из-за него я невольно ускоряю шаг. Он словно следит за мной, и мне даже не нужно ничего видеть, чтобы кожей чувствовать: я в ловушке. До меня доносится хлопанье крыльев хищной птицы, сидящей на его руке. Он любит хищных птиц – это звучит впечатляюще, и такое увлечение могло бы внушать уважение, но на самом деле Томми не обладает каким-либо особым мастерством. Он не старается завоевать доверие или уважение этих птиц, а просто ломает их дух.

Я кладу в горшок монетку, которую зажимала в потной руке, и торопливо хватаю ближайшую ко мне корзинку ягод.

Лавируя в толпе, слыша шушуканье со всех сторон, я стараюсь не поднимать головы, глядя себе под ноги, и, почти уже выйдя из-под навеса, так резко натыкаюсь на отца Эдмондса, что тутовые ягоды из моей корзинки разлетаются вокруг. Он начинает сердито ругаться, но, разглядев меня, замолкает.

– Моя дорогая мисс Джеймс, вы спешите?

– Да ну! Неужто это и вправду она? – кричит за моей спиной Томми Пирсон. – Та самая Грозная Тирни?

– Я и теперь лягаюсь не хуже, – говорю я, не переставая собирать ягоды обратно в корзинку.

– На это я и рассчитываю, – отвечает он, сверля меня взглядом своих светлых глаз. – Мне нравятся норовистые бабы.

Подняв голову, я смотрю на отца Эдмондса и вижу, что он пялится на мою грудь.

– Если вам что-то понадобится, дочь моя… что бы это ни было… – Когда я берусь за ручку корзинки, отец Эдмондс гладит меня по тыльной стороне ладони. – У тебя такая мягкая кожа, – шепчет он.

Бросив собирать с земли рассыпавшиеся ягоды, я со всех ног бегу прочь. Сзади слышатся смех, тяжелое дыхание отца Эдмондса и хлопанье крыльев орла, тщетно пытающегося порвать свои путы и улететь.

Забежав за ствол дуба, я останавливаюсь, чтобы перевести дух, достаю цветок ириса, но вижу, что мой корсет смял его. Я зажимаю раздавленный цветок в кулаке.

И вдруг меня охватывает так хорошо знакомый мне жар. И вместо того, чтобы сдерживать порыв, я радуюсь ему. Ибо сейчас я не просто желаю, а жажду, чтобы меня наполнило опасное волшебство.

Мне хочется убежать к Майклу, прямо на наше с ним тайное место, но я понимаю – сначала нужно остыть. Сорвав травинку, я веду ей по штакетинам забора, медленно идя мимо плодового сада и стараясь отдышаться. Раньше я могла сказать Майклу все, но нынче мне приходится быть осторожной.

Летом после того, как застукала собственного отца в аптеке, я позволила себе язвительное замечание и о его отце, который руководит и аптекой, и советом, – тогда Майкл спустил на меня всех собак. Сказал, что мне надо следить за своим языком, что кто-то может решить, что я узурпаторша, что, если другие прознают о моих снах, меня могут сжечь живьем. Не думаю, что с его стороны это была угроза, но звучало все именно так.

Наверное, на этом и могла бы закончиться наша дружба, но на следующий день мы встретились снова, как ни в чем не бывало. По правде говоря, мы с Майклом, вероятно, уже переросли нашу детскую привязанность друг к другу, но думаю, нам обоим хотелось продолжать держаться за нашу юность, за нашу невинность, пока еще возможно. Но сегодня – это последний день, когда мы можем встретиться так же, как встречались всегда.

Когда я через год вернусь в город, а вернее, если я вернусь, он женится, а меня отрядят в один из работных домов. Мои дни будут целиком заняты работой, а его внимание займут Кирстен и совет. Быть может, он поначалу и будет иногда заходить ко мне якобы по делу, но рано или поздно эти визиты прекратятся, и мы оба станем молча кивать друг другу, встретившись в церкви на Рождество.

Опершись на шаткий забор, я смотрю на работные дома. Я собираюсь как-то прожить предстоящий год и, вернувшись, затаиться в полях. Большинство девушек, оставшихся без покрывал, желают поступить в услужение в дома почтенных горожан или хотя бы на работу на мельницу, либо в сыроварню, меня же тянет к земле, мне по-настоящему нравится в ней копаться. Моя самая старшая сестра, Джун, любила выращивать что-то сама и часто рассказывала нам на ночь истории о том, какая это интересная штука – садоводство. Теперь, когда она стала женой, ей больше не дозволяется работать в саду, но я и сейчас порой замечаю, как она, отцепляя от подола колючку, тайком дотрагивается до земли. Думаю, если это хорошо для Джун, то хорошо и для меня. Только на полевых работах мужчины и женщины трудятся рядом, сообща, и я знаю, что смогу вкалывать лучше многих других. Пусть я и худенькая, но сила у меня есть. Я достаточно сильна и ловка, чтобы лазать по деревьям и давать Майклу фору.

Я шагаю в сторону уединенного леса за мельницей, когда слышу, что приближается стража. Интересно, что они здесь забыли? – думаю я. И от греха подальше ныряю в кусты.

Я пытаюсь пробраться сквозь заросли ежевики, когда вижу по другую их сторону Майкла. Он ухмыляется.

– Ты сейчас выглядишь как…

– Не начинай, – говорю я, пытаясь вырваться из колючих кустов, но тут одна жемчужинка на моем воротнике цепляется за ветку и отскакивает в сторону, на поляну.

– Какая гордая осанка, – смеется Майкл, ероша пальцами свои пшеничные волосы. – Если не будешь внимательна, тебя нынче же могут сцапать и умыкнуть.

– Очень смешно, – говорю я, ползая вокруг. – И вообще, это бы ничего не изменило – ведь если я не отыщу жемчужину, матушка наверняка придушит меня во сне.

Майкл становится на четвереньки, чтобы помочь мне в моих поисках.

– Послушай, а что, если это будет кто-то достойный… кто-то мог бы подарить тебе дом, семью? Настоящую жизнь.

– Кто? Томми Пирсон? – Я жестами показываю, как накидываю себе на шею петлю, чтобы повеситься.

Майкл усмехается.

– Он не так плох, каким кажется на первый взгляд.

– Это он-то не так плох? Парень, мучающий ради потехи сильных, прекрасных птиц?

– Он умеет их дрессировать.

– Мы об этом уже говорили, – замечаю я, шаря в устилающих поляну алых кленовых листьях. – Такая жизнь точно не по мне.

Майкл садится на пятки, и, честное слово, я будто слышу, как у него в голове ворочаются мысли. Право же, он думает слишком много.

– Это из-за той девушки? Девушки из твоих снов?

Я чувствую, как мое тело напрягается.

– Она снилась тебе опять?

– Нет. – Я заставляю себя расслабить плечи. – Я же тебе говорила, это в прошлом.

Мы продолжаем обшаривать землю, и я тайком, краешком глаза поглядываю на него. Мне не следовало рассказывать ему о ней. И вообще видеть такие сны. Мне просто надо продержаться еще один день, после чего я смогу избавиться от волшебства навсегда.

– Я только что видела на дороге стражников, – говорю я, стараясь не очень-то показывать свое любопытство. – Интересно, зачем они сюда забрались?

Майкл подается ко мне и задевает мою руку рукавом.

– Они едва не изловили узурпаторшу, – шепчет он.

– Каким образом? – спрашиваю я, но тут же стараюсь скрыть свой интерес. – Можешь не говорить, если…

– Вчера вечером они установили в лесу на границе между округом и предместьем медвежий капкан. Он сработал, но наутро они нашли там только лоскуток голубой шерсти и лужу крови.

– А откуда ты знаешь? – спрашиваю я, стараясь не показывать, как мне хочется узнать об этой истории все.

– Нынче утром стражники приходили к моему отцу и спрашивали, не обращался ли кто-то в аптеку в поисках снадобий от ран. Они вроде бы заходили и к твоему отцу, чтобы узнать, не просила ли его какая-нибудь женщина полечить ее раны, но оказалось, что он… нездоров.

Я знаю, что хотел сказать Майкл. Это вежливый способ сообщить, что мой отец опять пропадал в предместье.

– Теперь стража ищет узурпаторшу по всему округу. Кто бы это ни был, без должного лечения она долго не протянет. Медвежьи капканы – крайне опасные штуковины. – Его взгляд скользит вниз и задерживается на моих лодыжках. Я тут же прячу их под подол. Не воображает ли он, что это могла быть и я… не поэтому ли вспомнил про сны?

– Нашел, – говорит он, достав жемчужину из мха.

Я отряхиваю ладони от земли.

– Нет, я не хочу огульно хаять… хаять брак, – спешу сказать я, желая поскорее сменить тему. – Уверена, что Кирстен будет тебя боготворить и нарожает много сыновей, – поддразниваю его я, пытаясь забрать у него жемчужину, но он отдергивает руку.

– Почему ты это говоришь?

– Я тебя умоляю. Об этом все знают. Я видела вас двоих на лугу.

Майкл густо краснеет, делая вид, будто он целиком сосредоточил внимание на обтирании жемчужинки краем рубашки. Он явно нервничает. Я еще никогда не видела, чтобы он нервничал.

– Наши отцы уже давно обговорили каждую деталь. Сколько нам надо детей… и даже как мы их назовем.

Я смотрю на него и невольно улыбаюсь. Раньше я думала, что мне будет странно представлять его женатым, но, оказывается, я была не права. Я чувствую, что брак подходит ему как нельзя лучше, что именно для этого он и создан. Думаю, он все эти годы проводил время со мной просто для забавы, чтобы избавиться от бремени долга перед семьей, а также от мыслей о маячащем впереди годе благодати, – для меня же наша дружба значила куда больше. Нет, я не виню его за то, что он стал таким. Это даже хорошо. Тяжело идти против судьбы, против того, чего от тебя ожидают, против своей собственной натуры.

– Я рада за тебя, – говорю я, отлепляя от колена алый кленовый лист. – Правда, рада.

Он поднимает лист и проводит пальцем по его прожилкам.

– Тебе не кажется, что на свете есть нечто большее… нечто лучшее, чем то, что нас окружает?

Я гляжу на него, пытаясь понять, что он имеет в виду, но мне нельзя ввязываться во все это снова. Это слишком опасно.

– Что ж, если тебя будут посещать такие мысли, ты всегда сможешь сходить в предместье. – И я тыкаю его кулаком в плечо.

– Ты понимаешь, о чем я. – Он делает глубокий вдох. – Уж кто-кто, а ты должна меня понимать.

Я выхватываю у него жемчужину и прячу ее в подгиб подола.

– Не размякай, Майкл, – говорю я. – Скоро ты займешь самое завидное место во всем округе – будешь руководить аптекой, возглавишь совет. Люди станут тебя слушать. И у тебя появится настоящая власть. – Я изображаю на лице жеманную улыбку. – Мне надо попросить тебя об одном маленьком одолжении.

– Для тебя все, что угодно, – отвечает он, вставая.

– Если я вернусь живой…

– Конечно же, ты вернешься, ведь ты умная, крепкая, стойкая и…

– Если я вернусь, – прерываю его я, стараясь по возможности отряхнуть платье. – Я решила, что хочу работать на земле, и надеюсь, что, благодаря своему месту в совете, ты мог бы замолвить словечко, чтобы мне дали трудиться в полях.

– Зачем тебе такая жизнь? – Он недоуменно сдвигает брови. – Ведь это считается самой плохой из всех работ.

– Это хороший, честный труд. И я в любое время смогу смотреть на небо. И тогда как-нибудь за ужином ты взглянешь на свою тарелку и скажешь: эге, какая славная морковка – и подумаешь обо мне.

– Мне не хочется думать о тебе, глядя на какую-то чертову морковку!

– Да брось ты! Какая муха тебя укусила?

– Совсем скоро тебя некому будет защищать. – Он начинает ходить взад-вперед. – Там, вдали от города, опасно. И я слыхал, что толкуют: на полях полным-полно мужчин… ублюдков, готовых вот-вот превратиться в беззаконников, и эти субъекты смогут схватить тебя, когда угодно, стоит им просто захотеть.

– Ха, пусть только попробуют, – смеюсь я и, взяв с земли палку, со свистом разрезаю ей воздух.

– Я не шучу. – Он хватает мою руку, заставляет выронить палку, но все равно не отпускает. – Я беспокоюсь за тебя, – тихо говорит он.

– Перестань. – Я выдергиваю руку из его хватки и думаю: как странно, что он касается меня вот так. За годы нашей дружбы мы, бывало, и дрались, и боролись, валяясь в грязи, и сталкивали друг друга в реку, но сейчас все совсем иначе. Ему меня жаль.

– Да подумай же ты наконец! – кричит он, глядя вниз, на палку, валяющуюся на земле, и качает головой. – Ты совсем не слушаешь то, что я тебе говорю. Я хочу тебе помочь…

– Почему? – Я с силой пинаю палку, и она улетает прочь. – Потому что я глупа… потому что я девчонка… потому что якобы не знаю, чего хочу… потому что в мои волосы вплетена красная лента… потому что я способна на опасное волшебство?

– Нет, – шепчет он. – Потому что Тирни, которую знаю я, никогда не подумала бы обо мне так… не стала бы задавать таких вопросов… особенно сейчас… когда я… – Он досадливо откидывает волосы с лица. – Я хочу только одного – того, что лучше для тебя, – говорит он и, отступив назад, начинает проламываться сквозь подлесок.

Я думаю о том, чтобы броситься за ним, извиниться за то, что своими словами нанесла ему такую обиду, взять назад просьбу об одолжении, чтобы мы могли расстаться друзьями, но, быть может, лучше оставить все именно так. Ведь надо же когда-нибудь расстаться с детством.

Глава 4

Раздраженная и растерянная, я иду по городу, стараясь не замечать пристальных взглядов и шепотков. По дороге я останавливаюсь у загона, чтобы посмотреть на лошадей, которых обихаживают стражники – чистят их, заплетают в косы гривы и хвосты, вплетая в них красные ленты. Точно так же поступают и с нами. И мне приходит на ум вот что – так же они думают и о нас… мы для них всего лишь кобылы, готовые для того, чтобы их осеменили жеребцы.

Ханс подводит одну из лошадей ближе, чтобы я могла полюбоваться ее гривой, заплетенной в прихотливую косу, но мы с ним не говорим. Никому не разрешено обращаться к нему по имени, только «стражник», хотя я знаю его с тех самых пор, как мне было семь лет. Никогда не забуду, как я в тот день зашла в лазарет, рассчитывая найти отца, а вместо него нашла Ханса, который лежал там один – одинешенек с мешком окровавленного льда между ног. Тогда я ничего не поняла, подумав, что это какой-то несчастный случай. Хансу было шестнадцать лет. Он родился у женщины из работного дома. Ему предоставили выбор: либо стать стражником, либо до конца своих дней работать в полях. В округе Гарнер служба в страже считается почетной – стражники живут в городе, в доме, где им прислуживают служанки. Им даже дозволяется покупать одеколон, приготовляемый из ароматических трав и экзотических цитрусовых плодов, и этой привилегией Ханс пользуется вовсю. По сравнению с работой в полях обязанности стражников не так сложны – содержать в порядке виселицу, время от времени утихомиривать одного-двух скандалящих гостей с севера, а также сопровождать в становье девушек, вступивших в год благодати, и через год охранять тех из них, кто возвращается домой. И все же большинство шестнадцатилетних юношей выбирают работу в полях.

Отец говорит, что все стражники должны пережить одну процедуру – всего лишь небольшой надрез, дабы избавить их от плотских желаний, и, может статься, так оно и есть, но, думаю, более мучительную боль им причиняет нечто иное – стражникам приходится жить среди нас, и эта жизнь каждый день напоминает им о том, чего они лишены.

Не знаю, почему тогда в лазарете я не испугалась к нему подойти, знаю только, что, когда я села рядом, он зарыдал. Раньше мне никогда не доводилось видеть, чтобы мужчина плакал.

Я спросила его, что случилось, и он ответил, что это большой секрет.

А я сказала, что умею хранить секреты.

И это чистая правда.

– Я люблю одну девушку, Ольгу Ветроне, но нам никогда не быть вместе, – прошептал он.

– Но почему? – спросила я. – Если ты кого-то любишь, надо жить с ней.

Он объяснил, что эта девушка вступила в свой год благодати, что вчера она получила покрывало от парня из хорошей семьи и теперь у нее нет иного выхода, кроме как выйти замуж.

Еще он сказал, что всегда собирался работать в полях, но ему была невыносима мысль о том, что он больше никогда ее не увидит. А став стражником, он хотя бы сможет оставаться рядом с ней. Оберегать ее. Смотреть, как будут расти ее дети, и даже притворяться перед самим собой, что они родились от него.

Я помню, что подумала тогда: это самая романтичная история на всем белом свете!

Когда через год Ханс отправился за девушками в становье, я думала, что, быть может, увидав друг друга, они решат отказаться от своих обетов и сбежать вместе, однако, когда девушки вернулись в город, у Ханса был такой вид, словно ему явился призрак. Его любимой не удалось вернуться домой. Она пропала без вести, и никто так и не узнал, что с ней сталось. Не нашли даже красную ленту. Ее младшую сестренку в тот же день изгнали в предместье. Эта девочка была лишь на год старше меня, и я стала еще сильнее тревожиться не только за своих сестер, но и из-за того, что может случиться со мной, если они не вернутся.

Потом, зимой, увидев Ханса в конюшне, где он ловко вплетал ленту в хвост какой-то лошадки, я спросила его про Ольгу. О том, что с ней произошло. По его лицу пробежала тень. Подходя ко мне, он снова и снова тер ладонью грудь там, где находится сердце, как будто таким образом мог соединить его осколки. Он и по сей день то и дело трет левую сторону груди. Некоторые девушки насмехаются над ним из – за этих непро – извольных движений, из-за постоянного звука трения о ткань, но мне всегда было жаль его.

– Значит, не судьба, – прошептал он.

– А с тобой все будет хорошо? – спросила я.

– Теперь я стану оберегать тебя, – ответил он, и в голосе его прозвучал намек на улыбку.

И с тех пор он меня оберегал.

С тех пор на площади он всегда вставал передо мной, загораживая от моих глаз наиболее жестокие из производимых экзекуций; он раз за разом помогал мне тайком пробираться в амбар, где мужчины собирались в День невест, чтобы я могла за ними понаблюдать; он даже предупреждал меня о том, в какое время стражники делают обход, чтобы я могла не попадаться им на глаза. Если не считать Майкла и девушки из снов, Ханс был моим единственным другом.

– Тебе страшно? – спрашивает он.

Слыша его голос, я удивляюсь. Обычно он не осмеливается заговаривать со мной на людях. Но совсем скоро мне предстоит покинуть родные места.

– А что, должно быть страшно? – спрашиваю я.

Он открывает рот, готовясь что-то сказать, но тут я чувствую, как кто-то дергает меня за платье. Я быстро разворачиваюсь, готовая отругать Томми Пирсона или любого другого, кому хватило наглости дотронуться до меня, но вижу двух моих младших сестер, Клару и Пенни.

– Думаю, мне лучше не знать, в какую историю вы влипли, – бубню я, подавляя смех.

– Ты должна нам помочь, – говорит Пенни, слизывая с пальцев какую-то липкую жидкость. Я узнаю запах – это сладкий кленовый сок. – Мы должны были забрать из аптеки сверток для отца… но…

– Нас перехватили, когда мы туда шли, – выручает сестру Клара, улыбаясь своей наглой улыбкой. – Пожалуйста, забери его вместо нас, чтобы мы могли помыться, пока матушка не пришла домой.

– Ну, пожалуйста, пожалуйста, – опять начинает Пенни. – Ты же наша любимая сестра. Сделай одно маленькое одолжение, ведь скоро мы расстанемся на целый год!

Когда я прихожу в себя, Ханс уже уходит в конюшню. Мне хотелось попрощаться с ним, но полагаю, прощания даются ему тяжелее, чем остальным.

– Хорошо, – говорю я, чтобы прекратить их нытье. – Но вам лучше поспешить. Матушка сегодня не в духе.

Сестры убегают, смеясь и толкаясь, и мне хочется сказать им, чтобы они наслаждались своей беззаботной жизнью, пока можно, пока ей не настал конец. Но они бы все равно ничего не поняли, а мне не хочется портить им последние годы свободы.

Сделав глубокий вдох, я направляюсь в сторону аптеки. Я не заглядывала туда с того жаркого июльского вечера, но сейчас мне хочется снова посмотреть в лицо жуткой правде – дабы напомнить себе о том, где могу оказаться, если не буду осторожной. Открывая дверь аптеки, я слышу, как звенит колокольчик, и от этого звука меня бросает в дрожь.

– Тирни, какой приятный сюрприз, – говорит отец Майкла и пялится на меня. Когда я не краснею, не начинаю запинаться и не отвожу глаз, мистер Уэлк прочищает горло. – Ты хочешь отнести отцу его покупку? – спрашивает он и, повернувшись к одной из полок, ищет сверток, предназначенный для моего отца, среди нескольких других.

Я гляжу на снадобья и вспоминаю тот вечер.

В тот раз я, как и обычно, тайком вышла из дома, чтобы встретиться с Майклом, но на обратном пути увидела, что в аптеке горят свечи. Подобравшись к самому окну, я обнаружила, как отец Майкла открывает тайник, находящийся за шкафом со снадобьями для роста волос и принадлежностями для бритья. Мое сердце часто и гулко забилось, когда я вдруг увидела, как из тени выходит мой собственный отец и заглядывает в тайник с рядами склянок. Одни из них были заполнены чем-то похожим на кусочки вяленого мяса, в других находилась темно-красная жидкость, но мое внимание привлекли не они. Прижав лоб к оконному стеклу, чтобы видеть лучше, я разглядела в одной из склянок плавающее в жидкости человеческое ухо, покрытое белыми пустулами. И, невольно вскинув руку ко рту, случайно стукнула костяшками по стеклу, что сразу же привлекло внимание обоих мужчин.

Хотя я и уверяла, что ничегошеньки не видела, мистер Уэлк настоял на том, чтобы наказать меня.

– Отсутствие должного уважения – это скользкий путь, – изрек он. Но боль от ударов розгой по заду только еще четче отпечатала в моем мозгу то, что мне пришлось увидеть в том тайнике.

Я никогда никому об этом не говорила – даже Майклу, но я знала – то, что я видела, было останками девушек, убитых беззаконниками, это были кусочки их тел, те самые, которые продают на черном рынке как эликсир молодости и афродизиак.

Мой отец – лекарь, ищущий способы излечения людей от самых страшных болезней, и мне всегда казалось, что он считает черный рынок суеверием, чем-то вроде пережитков Темных веков – а потому я никак не ожидала, что он настолько тщеславен, чтобы что-то там покупать. И ради чего? Ради того, чтобы зачать сына?

То ухо, плававшее в бутылке с раствором, принадлежало чьей-то дочери. Девушке, которую мой отец, возможно, когда-то лечил или гладил по голове в церкви. Интересно, подумала я тогда, что бы он сделал, если бы в тех склянках оказалась его дочь? Все равно бы захотел поесть моего мяса, выпить мою кровь и высосать мозг из моих костей?

– Да, кстати, чуть не забыл, – говорит мистер Уэлк, суя мне в руки нечто, завернутое в оберточную бумагу. – С Днем невест!

Оторвав взгляд от шкафа, за которым находится тайник, хранящий их грязный секрет, я улыбаюсь ему своей самой обворожительной улыбкой.

Ибо скоро я обрету волшебство, и пусть он молит Бога о том, чтобы я растратила его без остатка, прежде чем вернусь домой.

Глава 5

Слышится звон церковного колокола, и все – мужчины, женщины и дети – спешат на площадь.

– Сейчас еще слишком рано для начала церемонии, – шепчет кто-то.

– Я слыхал, что предстоит казнь, – говорит жене один из мужчин.

– Но сейчас же не полнолуние, – отвечает она.

– Они что, разыскали узурпаторшу? – спрашивает мальчик, дергая мать за юбку.

Я вытягиваю шею, желая разглядеть то, что творится на площади, и, действительно, стражники катят к виселице приставные ступеньки. От лязга металлических колес в венах стынет кровь.

Когда мы собираемся вокруг древа наказаний, я окидываю взглядом толпу, пытаюсь отыскать какой-то намек на то, что нас ждет, но все стоят, словно остолбенев, и неотрывно глядят на тускнеющий свет на холодных стальных ветвях.

Я начинаю гадать: не об этом ли Ханс пытался мне рассказать, не было ли это остережением.

Вперед выходит отец Эдмондс, белые одежды туго обтягивают его пузатое тело.

– Нынче, в наш самый священный день, на рассмотрение совета было представлено дело о волшебстве.

Не знаю, возможно это паранойя, но мне кажется, что взгляд матушки устремляется на меня.

Мои сны. Я с усилием сглатываю и оглядываюсь по сторонам – не слышал ли кто-нибудь, как я сглотнула.

Я ищу глазами Майкла и вижу, что он стоит в передней части толпы. Неужто он донес на меня? Неужто он настолько разозлился, что рассказал совету о девушке из моих снов?

– От имени совета выступит Клинт Уэлк, – говорит отец Эдмондс.

Отец Майкла выходит вперед, и мне кажется, что мое сердце сейчас вырвется из груди. Мои ладони вспотели, во рту пересохло. Должно быть, Пенни и Клара чувствуют, что мне худо, – во всяком случае, они придвигаются чуть ближе, одна справа, другая слева.

Стоя перед нами возле древа наказаний, мистер Уэлк опускает голову, словно молясь, но готова поклясться – я вижу на его лице чуть заметную улыбку.

Мне становится невыносимо. Внезапно вспоминаются все мои многочисленные грехи – их накопилось столько, что и не счесть. Я расслабилась, повела себя слишком беспечно – мне не следовало рассказывать о своих снах, если уж на то пошло, мне вообще не следовало их видеть. Возможно, в глубине души я даже хотела, чтобы меня поймали? Я уже готовлюсь ответить на обвинения, уверять совет в том, что раскаялась, поклясться избавиться от своих волшебных чар и впредь вести себя хорошо, но тут мистер Уэлк открывает рот. Сейчас он произнесет звук «Т», – проносится у меня в голове, – но вместо этого его губы смыкаются, произнося «М».

– Мэр Фэллоу, выйди вперед.

Я шумно перевожу дыхание, но этого, похоже, никто не замечает. Наверное, то же самое сделала каждая из девушек, стоящих в толпе. Несмотря на все существующие между нами различия, каждая из нас боится одного и того же – того, что назовут ее имя.

Когда миссис Фэллоу выходит из толпы, женщины подаются вперед и принимаются плевать и улюлюкать ей вслед. Моя мать в таких случаях всегда бывает первой. Не понимаю, зачем ей нужно сыпать соль на рану. Как-то раз миссис Фэллоу спасла меня – мне тогда было три года, и я заблудилась в лесу. Она взяла меня за руку и отвела домой, причем не стала ни выговаривать моей матери, ни доносить, что та позволила мне забрести в место, в которое я никак не должна была заходить. И так-то матушка ее благодарит? Мне становится стыдно.

Я пялюсь на ворота, ведущие в предместье, и пытаюсь думать о чем-то другом, но не могу, ибо слышу шуршание нижних юбок миссис Фэллоу, кажущееся нестерпимо громким, словно похоронный звон.

Мне не хочется на нее смотреть – не потому, что противно или стыдно, а потому, что на ее месте могла бы быть и я. О моих снах знает Майкл. Знает Ханс. И моя мать. Быть может, о них знают все. Но мне никак нельзя отводить взгляд от миссис Фэллоу – она должна почувствовать, что я помню… что мне никогда ее не забыть.

Она похожа на призрак – бледная, похожая на бумагу кожа, седеющая коса, лежащая на ссутулившейся спине. За ней по пятам следует ее муж – это не к добру. Интересно, знала ли, чувствовала ли она, что ее ждет?

– Мэр Фэллоу, тебе предъявляется обвинение в том, что ты не исторгла из себя свое проклятое волшебство. В том, что во сне ты выкрикиваешь непристойности и говоришь на дьявольском языке.

Я не могу представить, чтобы миссис Фэллоу повысила голос, не говоря уже о том, чтобы выкрикивать непристойности, но ее время вышло. Она не родила мужу сыновей, а всех их дочерей отправили в работные дома. Ее чрево бесплодно. Ее мужу нет от нее никакого проку.

– Итак… что ты можешь сказать в свое оправдание? – резко спрашивает мистер Уэлк.

Она молчит; единственная ее реакция – это тонкая струйка мочи на коже поношенного ботинка. Мне хочется встряхнуть бедную миссис Фэллоу, хочется, чтобы она попросила прощения, пощады – тогда ее, быть может, отправят в предместье, – но она стоит молча.

– Что ж, – говорит мистер Уэлк. – От имени Бога и избранных мужей я приговариваю тебя к повешению.

Закон гласит, что женщины – будь то жены, работницы или дети – обязаны смотреть на все казни. И не случайно мужчины выбрали для приговора именно нынешний день – День невест. Прежде чем отослать нас, они хотят преподать нам урок.

До того как взобраться по шатким приставным ступеням, миссис Фэллоу смотрит на своего мужа, быть может, ожидая, что в последнюю минуту он помилует ее, но он и бровью не ведет. И я думаю: если бы у нее и в самом деле был дар колдовать, она бы пустила его в ход. Умертвила бы и своего мужа, и весь совет… а может, и вообще всех нас. И я не стала бы ее винить.

Когда она наконец поднимается по ступенькам и на шею ей накидывают веревочную петлю, одна ее ладонь чуть приоткрывается, и я вижу на ней маленький красный цветок. Он такой крохотный, что кроме меня, его не замечает никто.

И в самый последний миг перед тем, как она повисает над пустотой, до меня вдруг доходит…

Ярко-алый, пять крохотных лепестков – это тот самый цветок, цветок из моих снов.

Я начинаю протискиваться вперед. Мне нужно остановить казнь, нужно спросить у нее, где она нашла этот цветок и что он значит. Однако матушка хватает меня за руку и сжимает мою ладонь – крепко, грубо.

– Стой смирно, дочка. Не навлекай позор на нашу семью, – как бы говорит она.

И я стою в толпе вместе с остальными, глядя, как красные лепестки, прилипшие к ладони миссис Фэллоу, сотрясаются вместе с ее бьющимся в конвульсиях телом, пока цветок наконец не выпадает из безжизненной руки.

Наступает гробовая тишина – после повешения так бывает всегда. Иногда эта тишина длится целую вечность, как будто мужчины хотят, чтобы мы, женщины, как следует прочувствовали то, что произошло с одной из нас, – но на сей раз ее прерывают быстро, словно никому не хочется, чтобы мы задумались над тем, что сделали только что с миссис Фэллоу… чтобы мы поняли, насколько же это подло.

Мистер Уэлк опять обращается к толпе, словно не замечая тела, покачивающегося у него за спиной.

– Теперь у нас тринадцать неженатых мужчин, – объявляет он, показывая на мистера Фэллоу.

Мистер Фэллоу стоит, постно сложив руки перед собой. Хрыч Фэллоу. Я не могу не вспоминать, каким веселым он выглядел сегодня утром. Не как человек, который собрался обречь на смерть верную жену, а как жених, присматривающий себе новую невесту.

Когда толпа начинает медленно расходиться, я вместо того, чтобы идти прочь вместе со всеми, подхожу к виселице. Мне совсем не хочется видеть тело миссис Фэллоу вблизи, но я должна найти цветок. Мне нужно убедиться в том, что он реален, но дорогу мне преграждает Майкл, вставший передо мною, словно кирпичная стена.

– Нам надо поговорить…

– Я тебя прощаю, – торопливо выпаливаю я, пытаясь оглядеть мостовую за его спиной, и одновременно ища глазами цветок.

– Ты прощаешь меня?

– Я просто… сейчас не время, – говорю я, опускаясь на колени и продолжая искать. Где же он может быть? Провалился в щель между булыжниками мостовой?

– Вот ты где! – К нему подбегает Кирстен. – Все готово? – шепотом спрашивает она.

Майкл прочищает горло, а он делает это, только когда не может подобрать слова.

– О, а я тебя и не заметила, – произносит Кирстен с натянутой улыбкой. – Мы с тобой станем лучшими подругами, верно, Майкл?

– Ну, хватит, голубки. – Отец Майкла хватает сына за плечо и тащит прочь. – У вас еще будет для этого время, и предостаточно. А теперь нам нужно идти на церемонию.

Кирстен радостно взвизгивает и упархивает прочь.

Наконец-то можно спокойно поискать цветок, думаю я, когда чья-то сильная рука рывком поднимает меня на ноги.

Стражники сгоняют всех женщин к церкви.

– Подождите… там был цветок… – кричу я, но одна из женщин с силой тычет меня локтем в бок.

Сбивается дыхание, и я совершенно теряю ориентировку. Толпа увлекает меня в сторону церкви, и чем дальше я отхожу от тела миссис Фэллоу, тем слабее становится моя уверенность в том, что у нее в руке и впрямь был красный цветок.

Может быть, так это и происходит – именно так я и теряюсь в пучине таящегося внутри волшебства.

Но даже если цветок и вправду существовал, что с того?

Ведь это просто цветок.

А я всего лишь девушка.

Глава 6

Прежде чем запереть всех женщин в церкви, нас считают. При иных обстоятельствах я бы нарочно сделала что-нибудь вызывающее раздражение, дабы привлечь к себе внимание, и подождала бы, когда матушка сделает мне выговор и велит вести себя прилично. А затем незаметно улизнула бы в исповедальню и сбежала из церкви через покои, в которых живет отец Эдмондс. Это всегда и было самым неприятным – запах настойки опия и одиночества, которым пропитана его спальня.

Но нынче ничего этого не будет. Хотя мне и не достанется покрывало невесты, девушки, которые их получат, наверняка захотят насладиться своим превосходством над нами, остальными, упиться переполняющими церковь завистью и разочарованием, словно изголодавшиеся по крови клещи.

Стоя спиной к занавесу исповедальни, я стискиваю его вишневый бархат. Меня прямо-таки убивает мысль о том, что нынче, когда я лично вступаю в год благодати, я не увижу ежегодной церемонии избрания невест. Но стоит мне закрыть глаза, как я снова чувствую, как сено щекочет мой нос, чую запахи эля и пота, проникающие даже на чердак, и слышу, как мужчины называют имена девушек, которые нынче обретут жениха.

Я знаю – их обретут самые красивые и благовоспитанные, но есть и нюанс – покрывало невесты может достаться еще одной из нас. Я обвожу глазами церковь, гадая, кто это может быть. Мег Фишер достаточно хороша собой, однако в ней чувствуется какая-то свирепость. Когда бедняжке кажется, будто ей грозит опасность, она поводит плечами, точь-в-точь как волчица, пытающаяся решить, что ей делать: бежать или нападать. Эйми Дюмон нежна и мила. Из нее бы вышла послушная жена, но у нее слишком уж узкие бедра – она весьма соблазнительна, но ей не пережить роды. Однако некоторым мужчинам нравятся ломкие вещи…

Они любят их ломать.

– Благослови нас, Господи, – говорит миссис Миллер, пытаясь склонить женщин к молитве. – Молим тебя, Отче, наставь мужчин, вразуми их. Да услышат они твой глас и исполнят волю твою.

Я невольно кривлюсь – мне-то отлично известно, что мужчины делают сейчас. Они уже откупорили вторую бочку эля, вовсю потчуют друг друга историями о женщинах из предместья и о тех развратных штучках, которые те проделывают за звонкую монету, а также хвастают своими бастардами, рыщущими по лесам, охотясь на девушек, переживающих свой год благодати.

– Аминь, – говорят женщины – говорят вразнобой, ибо никогда ничего не делают сообща.

Нынче единственный вечер в году, когда женщинам дозволено собраться в одном месте. Казалось бы, раз такое дело, нам сам Бог велел поговорить, излить друг другу душу. Однако вместо этого все ведут себя мелко душно, мерят друг друга оценивающими взглядами, каждая завидует тому, что есть у других, изводится от суетных желаний. И кто выигрывает от всей этой жажды заткнуть других за пояс, переплюнуть остальных? Мужчины, кто же еще. Нас, женщин, вдвое больше, чем их, и все же мы заперты в этой церкви и ждем, чтобы они решили нашу судьбу.

Иногда мне кажется, что это им, а не нам присуще умение творить волшебство. Злое волшебство.

Хотела бы я знать, что бы произошло, если бы мы все рассказали, как чувствуем себя на самом деле. Хотя бы этим вечером… хотя бы один раз. Они бы не смогли изгнать нас всех. Если бы мы держались вместе, им бы пришлось прислушаться. Но сейчас, когда среди нас ходят слухи об узурпаторше, никто не желает рисковать. Даже я.

– Ты уже решила, в какой работный дом тебе хочется поступить? – спрашивает миссис Дэниелс, сверля глазами мою красную ленту. Она подается в сторону – и я чую явственный запах железа, к которому примешивается запах разложившегося мяса. Нет сомнений, что она использует кровь девушек, не переживших год благодати, пытаясь продлить молодость. – То есть, разумеется… в том случае, если ты не обретешь жениха, – добавляет она.

Я думаю дать ей вежливый, но неопределенный ответ, который отрепетировала заранее, но тут вспоминаю, что ее муж входит в совет, и теперь, когда мы с Майклом в ссоре, она, возможно, могла бы быть полезна.

– Мне бы хотелось работать в полях, – отвечаю я, готовясь услышать неодобрительное цоканье языком, но миссис Дэниелс уже перешла к своей следующей жертве. На самом деле ей вовсе не нужен мой ответ, она просто хотела вселить в меня сомнение и страх.

– Тирни! Тирни Джеймс! – Миссис Пирсон, мать Томми, манит меня к себе одним-единственным усохшим пальцем. Остальные четыре пальца на правой руке она потеряла в свой год благодати. Отморозила, думаю я. – Дай-ка мне посмотреть на тебя, девушка, – говорит она, выпятив нижнюю губу. – Хорошие зубы. Неплохие бедра. Ты выглядишь достаточно здоровой. – И она с силой дергает меня за косу.

– Простите, – вмешивается Джун, приходя на помощь. – Мне нужно на минутку увести сестру.

Мы отходим, и миссис Пирсон кричит нам вслед:

– Я тебя знаю. Ты старшая дочка Джеймсов. Та, что никак не может забрюхатеть… та, у которой нет детей.

– Мне плевать, что у нее всего шесть пальцев на руках, – говорю я, сжав кулаки, и начинаю разворачиваться, чтобы двинуться к ней, но Джун тащит меня в сторону. – Тебе нужно научиться держать себя в руках, научиться обуздывать свой нрав. Зачем плодить себе врагов? Ведь тебе и так придется нелегко. Но все может измениться, благодаря крупице доброты, – говорит она, гладя меня по руке, затем отходит туда, где стоит Айви. Я провожаю ее взглядом, гадая, что она имела в виду.

Айви поглаживает свой драгоценный живот – она то и дело хвастает тем, что у нее там точно не девочка, а мальчик. Сестра унаследовала от матери всю ее кичливость, но ни крупицы такта. Джун стоит рядом и улыбается, но я вижу, как она напряжена. У каждого человека есть точка слома, даже у Джун.

– Посмотри на миссис Хейнс, – говорит кто-то за моей спиной, и сразу же начинаются возбужденные шепотки.

– Интересно, не позволяла ли она другому мужчине видеть ее с распущенными волосами?

– Готова поспорить, что муж опять поймал ее на лугу, когда она пялилась на звезды.

– А кто-нибудь видал ее лодыжки? Может быть, она и есть та самая узурпаторша, которую ищут?

– Не мели чепуху! Если бы это было так, ее бы уже казнили, – резко возражает другой голос.

Когда миссис Хейнс идет по проходу к алтарю, другие женщины подаются назад и в стороны, не отрывая глаз от конца косы, которую в гневе отсек ее муж. Нам самим запрещено стричь себе волосы, но, если муж решает наказать жену, он может отрезать ей косу.

Некоторые женщины перебрасывают свои косы на грудь, и большая их часть отводят глаза, как будто, если на нее посмотреть, ее позор перекинется и на них. И только когда она усаживается на переднем ряду скамей, они возобновляют свои разговоры о пустяках.

Я ощущаю аромат розового масла – приближается Кирстен, за которой следуют Джессика и Дженна. Можно подумать, что они тройняшки, ибо движутся они совершенно синхронно, но Кирстен, похоже, всегда оказывает такое воздействие на тех, на кого желает пролить свой свет. Все трое направляются прямиком к Гертруде Фентон, которая стоит у стены, пытаясь слиться с панелями из вишневого дерева, но ее нарядное платье не дает ей это сделать.

– Как славненько ты выглядишь в этих кружевах, – говорит Кирстен, теребя отделку ее рукава. – И как мило смотрятся эти перчатки.

Дженна хихикает.

– Она воображает, что стоит ей прикрыть свои пальцы, и она обретет жениха.

Джессика что-то шепчет Гертруде на ухо, и та заливается краской.

Я знаю, что Джессика шепчет Гертруде прозвище, которым они называют ее.

До прошлого года Кирстен и Гертруда были неразлучны, но все переменилось, когда Гертруду обвинили в непотребстве. Поскольку ее косу все еще украшала белая лента, подробности проступка так и не были оглашены, но думаю, из-за этого стало только хуже и позволило нашим фантазиям разыграться вовсю. И, только когда ее вытащили на площадь и плетью содрали с рук мясо до самых костей, я впервые и услышала кличку, которую дали Гертруде и которую девушки передавали из уст в уста.

Грязная Герти.

Тогда она и потеряла всякий шанс обрести жениха.

Но они все равно продолжают ее допекать. Это напоминает мне мою мать и прочих гиен, всегда готовых метнуть первый камень.

Мне хочется броситься в костер, чтобы дать Гертруде шанс спастись от своих обидчиц, но это идет вразрез с моим планом. Я пообещала себе, что постараюсь прожить год благодати, ведя себя как можно тише, а раз так, нужно будет держаться подальше от Кирстен и таких, как она. И как мне ни противно наблюдать за тем, как они терзают столь легкую добычу, возможно, Гертруде пора хотя бы немного закалить свой характер. Ведь предстоящий нам год сулит только страдания.

Я слышала, что, пока мы будем оставаться в становье, нам никто не причинит вреда. Считается, что это священная земля, и даже беззаконники не осмеливаются заходить на нее из страха, что на них падет проклятье. Но тогда что же заставляло девушек покидать эту безопасную обитель? Быть может, им не давало покоя переполнявшее их волшебство… и именно оно заставляло их поступать глупо? Какова бы ни была причина, некоторые из нас вернутся в округ Гарнер только в виде содержимого склянок – однако это еще достойная смерть. Когда наши тела возвращаются в склянках, с клеймами наших отцов, это не так чудовищно. Намного, намного хуже не вернуться вообще. Одни говорят, что во всем виноваты мстительные призраки, другие утверждают, что все дело в воздействии тамошних диких мест – что в таком окружении девушки сходят с ума и кончают с собой. Но если наши тела не найдут, позор падет на наших сестер – и их изгонят в предместье. Я смотрю на играющих Пенни и Клару и думаю о том, что, живая или мертвая, я непременно должна вернуться в округ Гарнер – должна вернуться ради них.

По мере того как проходят часы и исчезают закуски и напитки, напряжение внутри церкви начинает ощущаться так сильно, что его можно чуть ли не пощупать. Мне хочется верить, что мы сумеем стать другими, но, оглядываясь по сторонам, я вижу, как женщины сравнивают длину своих кос – и это те самые женщины, которые с удовольствием смотрят на то, как таких же, как они, мучают и казнят, которые грызутся и интригуют, лишь бы обрести высокий статус. И я невольно думаю: а что, если мужчины правы? Что, если мы и вправду более ни на что не способны? И без ограничивающих нас запретов порвали бы друг друга на куски, точно свора бродячих собак?

– Несут покрывала, несут покрывала! – кричит наконец миссис Уилкерсон и звонит в колокол. Слышится глухой звон, девушки начинают щипать себя за щеки и отчаянно топать ногами.

Двери церкви распахиваются, все внутри нее задерживают дыхание, и воцаряется такая глубокая тишина, словно на пороге стоит сам Господь Бог.

Первым порог переступает расчувствовавшийся отец Кир – стен. Когда он накидывает покрывало на голову дочери, та сквозь прозрачный газ обводит взглядом нас всех, дабы удостовериться, что каждая задыхается от зависти при виде ее удачи. Она не просто обрела покрывало – она обрела его первой. Это честь.

За нею покрывала получают Джессика и Дженна. Меня это не удивляет – и та и другая всячески приманивали к себе противоположный пол с тех самых пор, когда им стукнуло восемь лет. Я не завидую юношам, попавшим в расставленные ими силки.

В церковь входит мистер Фентон, его лицо красно то ли от выпитого эля, то ли от переполняющих чувств, а может и от того и от другого сразу, но, когда я вижу, как нежно он накидывает покрывало на голову Гертруды, я не могу не радоваться за нее. Каким-то образом, несмотря ни на что, она утерла нос им всем.

Отцы невест входят в церковь один за другим, держа на вытянутых вперед руках газовые покрывала, и по мере того как они накидывают их на головы дочерей, я все ближе и ближе подхожу к своей цели – к такой жизни, которой хочу для себя сама.

Но тут в церковь входит и мой отец, неся перед собой покрывало, словно это теленок, родившийся мертвым, и меня охватывает такое чувство, будто внутренности мои потрошат тупым ножом.

– Не может быть… – Я, шатаясь, отступаю назад, но толпа женщин снова выталкивает меня вперед, словно приливную волну.

Сквозь застилающую глаза пелену слез я смотрю на матушку. Она явно удивлена не меньше, чем я сама, и ее тоже шатает, но она, быстро овладев собой, ухитряется гордо вздернуть подбородок и устремляет на меня суровый взгляд, приказывающий мне вести себя благонравно.

В лицо хлынет кровь, но отнюдь не от смущения. Меня обуревает ярость, я вне себя. И, когда я гляжу на остальных девушек, зная, что ради покрывала каждая из них могла бы пойти на все, даже на убийство, я не могу не испытывать чувства вины.

Как такое могло произойти? Я не сделала ровно ничего, чтобы привлечь к себе одного из женихов, – напротив, я нарочно отталкивала их, насмехаясь над любым парнем, который выказывал ко мне интерес.

Я смотрю на своего отца. Но он упрямо глядит только на покрывало.

Я напрягаю память, лихорадочно соображая, кто бы это мог быть, и тут до меня доходит – Томми Пирсон! В животе разверзается пустота, когда я вспоминаю, как нынче утром на рынке он орал мне вслед, как смотрел на меня, говоря, что любит норовистых баб. Я ищу глазами миссис Пирсон и вижу, что она по-прежнему разглядывает меня и в глазах ее читается жгучий интерес.

Кирстен глядит на меня с чуть заметной улыбкой, и я думаю: неужто она знала… неужто за этим стоит Майкл? Сегодня он защищал Томми, уверял, что тот не так уж плох. Не он ли уговорил Томми подарить мне покрывало, чтобы тем самым спасти от работы на полях? Он сказал, что хочет одного – того, что будет лучше для меня. Неужто он считает, что я заслуживаю такого, как Томми?

Накидывая на мою голову покрывало, отец по-прежнему не может посмотреть мне в глаза. Уж кто-кто, а он понимает, что для меня это означает медленную и мучительную смерть.

Я умею изображать всякие чувства: от огорчения до безразличия – но я никогда не думала, что придется приклеивать к своему лицу выражение счастья.

Дрожащими руками отец опускает покрывало на мои полные ярости глаза.

Сквозь прозрачный газ я окидываю взглядом остальных и вижу на их лицах зависть, слышу шепотки.

Выходит, в этой игре я была шальной картой.

Мне суждено стать женой.

Просто потому, что этого захотел один из парней.

Глава 7

Пока родители ведут меня домой, мои младшие сестренки порхают вокруг, называя имена всех парней и пытаясь понять по лицу отца, кто из них даровал мне покрывало, но он и бровью не ведет. В соответствии с традицией, я не могу узнать имя будущего мужа до завтрашнего утра, до того, как он подымет мое покрывало во время церемонии прощания. Но я уже сейчас знаю, кто он. Я до сих пор чувствую на себе липкий взгляд Томми Пирсона так явственно, словно это гнойная сыпь.

Муж.

Когда я мысленно произношу это слово, подгибаются ноги, но родители только крепче сжимают мои локти и тащат меня за собой, пока я снова не начинаю идти сама.

Я чувствую себя зверьком, попавшим в капкан, мне хочется плеваться и вопить, но я не могу отдаться этому порыву, ведь тогда меня изгонят, и позор падет на моих младших сестер. Мне надо держать себя в руках, пока мы все не окажемся за закрытыми дверьми, но даже там, в нашем доме, я должна буду следить за своим языком. Да, кое-чему отец нас обучил, но если меня изгонят из округа именно сейчас, не пройдет и двух недель, как на мой след выйдут беззаконники – и тогда мне конец.

Когда мои старшие сестры уходят в свои дома, а младших матушка отправляет в постель, я впервые за несколько месяцев остаюсь один на один с отцом – и сразу же вспоминаю, как в тот летний вечер видела его в аптеке.

Я изо всех сил стискиваю лестничные перила, словно желая, чтобы и они испытали боль.

– Как ты мог это допустить? – шепчу я.

И слышу, как он сглатывает.

– Я знаю, это не входило в твои планы, но…

– Зачем тогда ты научил меня всем этим штукам? Показал, каково это – быть свободной, и для чего? Теперь я стала такой же, как они.

– Как бы мне хотелось, чтобы так и было.

Его слова ранят в самое сердце, но я не сдаюсь.

– Ты хотя бы сделал попытку меня отстоять? Ты же мог сказать, что у меня еще не было месячных или что от меня плохо пахнет… хоть что-то в этом духе!

– Поверь мне, по поводу тебя было немало возражений, но твой жених уже все решил.

– А Майкл хоть пытался его отговорить или же он сам все подстроил? Скажи хотя бы это.

– Моя милая дочь, – говорит он, касаясь ладонью моей щеки, и от этого успокаивающего прикосновения мне делается тошно, – мы хотим только одного – того, что будет лучше для тебя. Есть участь и похуже.

– Как у девушек в тех склянках? – Я придвигаюсь к нему, испытывая такую бешеную злость, что не узнаю себя. – Ну и как – дело того стоило? И все ради того, чтобы зачать вожделенного сына?

– Значит, вот что ты думаешь? – Он отступает на шаг, словно я внушаю ему страх.

И у меня мелькает мысль – не так ли созревшие девушки поддаются живущему в них волшебству? Не с этого ли все начинается – со слетевшей с языка обмолвки? С непочтения? Не так ли мы становимся чудовищами, о которых тайком шепчутся мужчины?

Я разворачиваюсь и бегу наверх, чтобы не сболтнуть еще чего-то такого, о чем потом придется пожалеть.

Захлопнув за собою дверь, я сдергиваю с головы газовое покрывало. Стащив с себя и платье, я пытаюсь расшнуровать корсет, но куда там – я не могу нашарить его убранные внутрь завязки. Что ж, это немудрено.

Я столько лет надеялась, строила планы, но достаточно было этому мерзкому Томми Пирсону прошептать: «Тирни Джеймс», – как жизни, которую я знала, настал конец. Теперь мне не бродить по тропинкам, не привлекая при этом нежелательного внимания. Никакой больше грязи под ногтями, исцарапанных ботинок и растрепанных волос. Отныне мне будет нельзя ни пропадать целые дни в лесу, ни уходить с головой в собственные мысли – скоро и моя жизнь, и мое тело будут принадлежать мужчине.

Но с какой стати Томми Пирсон выбрал меня? Я же не делала секрета из того, что терпеть его не могу. Ведь он жесток, глуп и кичлив.

– Ну конечно, – шепчу я, подумав о хищных птицах, которых он любит дрессировать. Он наслаждается самой этой дрессировкой, а когда она завершена, теряет всякий интерес к своим питомцам, спокойно взирая на то, как они умирают голодной смертью. Для него это всего лишь игра.

Я бессильно опускаюсь на пол. И вспоминаю, как мы с отцом вырубали дырки во льду озера, там, где оно глубже всего. Как же мне хочется сейчас скрыться подо льдом, исчезнуть в холодной бездне.

В комнату входит матушка, и я спешу накинуть покрывало на место. Обычай велит, чтобы она сняла его с моей головы, одновременно рассказывая о том, каковы обязанности жены. Матушка стоит передо мной, я гляжу на нее сквозь покрывало и жду, что сейчас она резко потянет меня вверх, прикажет встать на ноги и не вешать нос, скажет, что мне повезло – но вместо этого она запевает старинную песню о милосердии и благодати. Потом нежно снимает с меня покрывало, кладет его на туалетный столик и, расплетя мою косу, вынимает из волос красную ленту, и волосы свободными волнами падают мне на спину. Взяв меня за руки, она помогает мне подняться с пола, затем расшнуровывает корсет, и я наконец-то вдыхаю полной грудью. Это напоминает мне о свободе – свободе, которой я лишилась навсегда.

Матушка вешает платье. Я вдруг начинаю задыхаться.

– Это… это не должно было случиться, – бормочу я. – Только не Томми Пирсон…

– Шш-ш, – шепчет матушка и, намочив полотенце в миске с водой, обтирает им мои лицо, шею, руки, охлаждая мое разгоряченное тело. – Вода – это эликсир жизни, – говорит она. – Эту водицу брали из источника, там, где она свежее всего. Ты чуешь, как она свежа? – спрашивает матушка, поднеся ткань к моему носу.

Я не могу произнести ни слова и только киваю в ответ. Не понимаю, зачем она это говорит.

– Ты всегда была умной девочкой, – продолжает она, – умной и находчивой. Наблюдай. Слушай. И знай – то, что ты увидишь и услышишь, тебе пригодится.

– Чтобы пережить год благодати? – спрашиваю я, глядя на ее губы, перемазанные темно-красным соком тутовых ягод.

– Чтобы быть женой. – Она подводит меня к кровати, и я сажусь на ее край. – Я знаю, ты огорчена, но поверь, по возвращении будешь чувствовать себя иначе.

– Если я вообще вернусь…

Она садится рядом со мной и снимает серебряный напер – сток, так что я могу разглядеть изуродованный палец, кончик которого утрачен. От ее близости, от этого редкого для нее проявления нежности я начинаю плакать.

– Помнишь, как Джун рассказывала истории про кроликов, живших на огороде? – спрашивает она.

Я киваю, вытирая слезы.

– Среди них имелась одна крольчиха, которая вечно попадала в передряги, потому что то и дело убегала туда, где ей быть вовсе не полагалось. Но зато, благодаря этому, она смогла разузнать много полезного и о тамошнем фермере, и об окружающих землях, узнать то, чего остальные кролики знать не могли. Но добывать знания нелегко, и за них приходится дорого платить.

Я чувствую, как по спине бегут мурашки.

– Беззаконники… это сделали они? – шепчу я, касаясь ее изуродованной руки. Мягкая кожа горяча. – Они что, пытались выманить тебя из становья? Это и случается с девушками в год благодати?

Она высвобождает руку и вновь надевает наперсток.

– У тебя всегда было слишком живое воображение. Я просто рассказываю тебе о кроликах. Ты же знаешь – нам нельзя болтать о годе благодати. А сейчас мне, наверное, следует напомнить тебе об обязанностях жены…

– Пожалуйста… не надо. – Я качаю головой. – Я помню твои уроки: ноги врозь, руки по швам, а очи обращены к Богу.

Я узнала все об этих вещах задолго до матушкиных уроков. Со своего места в листве дуба я столько раз видела любовников, занимающихся этим на лугу. А однажды мы с Майклом не могли слезть с этого дуба, пока у самого подножия его Фрэнклин елозил по Джослин. Тогда мы давились смехом, старались не расхохотаться, но сейчас все это отнюдь не кажется мне смешным – я думаю о том, как же противно мне будет заниматься этим с Томми Пирсоном, слушая его пыхтение и видя над собой его красную рожу.

Опустив глаза в пол, я вижу, как на кремовом чулке матушки расплывается капля крови. Догадавшись, что я вижу эту кровь, она убирает ногу.

– Мне очень жаль, – шепчу я, и мне действительно жаль. Еще один месяц без сына. А что, если конец ее детородной поры уже не за горами? Это опасно. Я не могу себе вообразить, чтобы отец решил избавиться от нее, как это сделал со своей женой мистер Фэллоу, но в последнее время происходит немало такого, чего я и представить себе не могла.

– Нам с твоим отцом повезло, мы любили друг друга с самого начала, но и уважение… и общие цели со временем могут перерасти в нечто большее. – Она убирает за ухо выбившуюся из косы прядь волос. – Ты всегда была его любимицей. Его сорванцом. Знаешь, он никогда бы не отдал тебя тому, кого бы считал… незрелым.

Незрелым? Что-то я не пойму. Ведь как раз этим словом и можно исчерпывающе описать суть натуры Томми.

– Твой отец хочет одного – того, что лучше для тебя, – добавляет матушка.

Я знаю, что следует держать рот на замке, но мне уже все равно. Пускай меня изгонят, пускай высекут до полусмерти – лишь бы больше не приходилось молчать.

– Ты не знаешь, на что способен отец, – спорю я. – А я кое-что видела. И кое-что знаю. Например, минувшей ночью к нему приходили стражники, и он…

– Я тебе уже говорила… – Она встает, чтобы уйти. – Твое воображение доведет тебя до беды.

– А как насчет моих снов?

Матушка останавливается, и ее спина словно деревенеет.

– Вспомни, что случилось с Евой.

– Но я же вижу сны не о том, как поубиваю совет. Мне снится девушка… с красным цветком, приколотым там, где сердце.

– Не делай этого. Никому не говори о своих снах.

– Она разговаривает со мной. Рассказывает… о том, как все могло бы быть. У нее серые глаза, такие же, как у меня, такие же, как у отца. Что, если она одна из его… его дочь, живущая в предместье? Я видела, как он уходит за ворота, видела столько раз, что и не счесть…

– Думай, что говоришь, Тирни! – рявкает матушка, и в голосе ее звучит нечто такое, что заставляет меня вздрогнуть. – Хотя глаза твои и открыты, ты не видишь дальше своего носа.

Мои глаза наполняются слезами.

Матушка глубоко вздыхает и снова садится рядом.

– Эти сны… – говорит она, нежно обхватив ладонями мое лицо – теперь ее кожа стала холодной и влажной, на лбу выступил пот, – они есть единственное, что принадлежит только тебе, тебе одной. В них тебя никто не может тронуть. Держись за свои сны, пока можешь. Ибо скоро они превратятся в кошмары. – Она целует меня в щеку. – Не верь никому, – шепчет она. – Даже самой себе.

Я чую запах железа, а когда матушка отстраняется, вижу в уголках ее губ что-то красное. И холодею внутри. Это не сок тутовых ягод.

Это кровь.

Те склянки в аптеке. Кусочки плоти убитых девушек, плавающие в смеси крови и самогона. Я думала, отец покупает зелья для себя, но что, если он покупал их для нее – и все ради продления молодости? Неужто ей так отчаянно хочется оставаться молодой, что она готова пожирать таких же женщин, как она сама? Неужто год благодати может сотворить такое со всеми нами? Превратить нас в людоедок?

Едва она скрывается за дверью, как я опрометью бросаюсь к окну, открываю его и жадно вдыхаю свежий воздух. Все что угодно, только бы не чуять более этого запаха железа, запаха крови.

Вокруг царит почти гробовая тишина – нужно напрячь слух, чтобы уловить едва различимые голоса напившихся парней и рыдания девушек, которые не обрели женихов.

Я вижу вдалеке неясные огоньки – это горят фонари, они горят и в предместье, и в лесу. Может быть, сейчас в мою сторону оттуда смотрят беззаконники?

Сделав глубокий вдох, я закрываю глаза, раскидываю руки, как орел расправляет крылья, и мою обнаженную кожу обдает холодный осенний ветерок. Я принимаюсь раскачиваться, пока мне не начинает казаться, будто я парю высоко-высоко. Мы с Майклом часто делали это, когда были малыми детьми. Хочется встать на подоконник и шагнуть в пустоту, чтобы посмотреть, не расцветет ли живущее внутри меня волшебство, не позволит ли оно улететь отсюда, но я знаю – надеяться на это не приходится, ибо это было бы слишком легко.

А легко и не будет.

Глава 8

Я одна в комнате, лежу под пуховым одеялом. И вижу тусклый свет, просачивающийся в щели между плотными шторами. Сейчас может быть и раннее-раннее утро, и конец дня. На мгновение мелькает мысль: а что, если меня забыли разбудить и все это мне просто-напросто привиделось во сне? Однако, оглядев свою спальню и увидав покрывало, свисающее с туалетного столика, точно стекающий с него белесый яд, я понимаю – совсем скоро за мной придут. Да, я могу еще понежиться под одеялом в своей девичьей кровати, предаваясь несбыточным детским мечтам, а могу встать и посмотреть правде в лицо. Отец всегда говорил, что человек состоит из того, что выбирает день за днем, всю свою жизнь. И никто не видит, как ты делаешь этот выбор. И пусть я не вольна выбирать, за кого выйду замуж, сколько рожу детей, но сейчас, в эту минуту, я могу сделать выбор. И сделаю.

Мое тело бунтует, его сотрясает дрожь, когда я откидываю одеяло. Холодный деревянный пол жалобно скрипит под моими ногами, словно чувствует, как тяжело у меня на сердце.

Я уже подошла к окну и собираюсь выглянуть наружу, когда в комнату гурьбой врываются мои сестры.

– Ты что, сошла с ума? – говорит Айви, а Пенни и Клара отталкивают меня от окна. – Тебя же могли увидеть.

До церемонии нам не дозволяется показываться перед противоположным полом без покрывал. Мы более не дети… и пока еще не жены. Но на нас уже заявили свои права, и отныне мы собственность наших будущих мужей.

Как только я отхожу достаточно далеко от окна, Айви раздвигает шторы, и я прикрываю глаза рукой.

– Нынче солнечно, так что тебе повезло, – замечает она, завешивая окно кружевной занавеской. – Когда начинался мой год благодати, дождь вымочил нас до нитки еще до того, как мы подошли к границе округа.

– Тук-тук, – говорит Джун, входя в комнату с дорожным плащом. Это единственная личная вещь, которую нам дозволяется взять с собой. Все остальное нам выдает округ, и, вероятно, все это уже уложено в большие холщовые мешки и погружено на повозки.

– Я подбила этот плащ четыре раза – по одному на каждое время года, – объясняет Джун, вешая его на стул. – Кремовая шерсть, отделанная по краям серым мехом. Под цвет твоих глаз.

– Кремовая шерсть? Как глупо. – Айви с завистью проводит по плащу рукой. – Весной он весь измажется в грязи.

– Он замечательный, – говорю я Джун. – Спасибо.

Она опускает глаза, и щеки ее смущенно рдеют. Большинство девушек, в том числе и Айви, после года благодати становились еще более недоброжелательными, чем были до отъезда. Однако Джун вернулась с такой же безмятежной улыбкой на устах, с какой и отправилась в становье. Быть может, в этом и заключалось ее волшебство – в полном отсутствии волшебства. Говорят, что и наша мать вернулась такою же, ничуть не изменившись, но мне трудно представить ее умиротворенной и милой.

– А ну, с дороги, – приказывает матушка, входя в комнату с подносом, на котором стоит столько еды, что хватило бы на целое войско. Однако когда мои младшие сестры тянутся за печеньями, она бьет их по рукам. – Не смейте. Это для Тирни.

Если бы мне не досталось покрывала, я бы сейчас ела овсянку в обществе отца на первом этаже при полном молчании, но теперь, когда по возвращении домой меня будет ожидать замужество, матушка так довольна, что принесла завтрак прямо в спальню и готова кормить меня как на убой.

Миссис Томми Пирсон. От одной мысли об этом мне становится не по себе.

Я тайком прячу пару печений в салфетку и пододвигаю ее к краю туалетного столика. Мои младшие сестренки хватают салфетку с такой жадностью, будто не ели сто лет, и заползают под кровать, чтобы съесть все там. Я слышу, как они хихикают и посмеиваются над матушкой, но она делает вид, будто ничего не слышит. С Джун и Айви мама вела себя строго, но, думаю, мои проделки так ее измотали, что она не выдержала и сдалась.

– Ешь, – говорит она.

Вообще-то мне не хочется есть, но я уплетаю столько колбасы, яичницы, яблочного пюре, печений и выпиваю столько молока, сколько только могу. Я делаю это не из чувства долга и не затем, чтобы умаслить мать, а потому, что я не дура. Стражники, сопровождающие девушек в становье каждый год, отсутствуют четыре дня, стало быть, и дорога туда, и дорога обратно занимает по два дня. Повозки предназначены для вещей и припасов, так что нам, девушкам, придется проделать весь путь пешком. И на этом пути я отнюдь не собираюсь падать в голодный обморок, ведь за каждым нашим шагом будут следить беззаконники, ищущие легкую добычу. Так что мне нужны силы.

Пенни выбирается из-под кровати, сдергивает с туалетного столика покрывало, накидывает его себе на голову и смотрится в зеркало.

– Глядите, глядите… я первая из выбранных невест. – Она кокетливо хлопает ресницами и обмахивается рукой.

Я понимаю, что она просто дурачится, но, когда вижу ее с покрывалом на голове, внутри меня что-то вскипает.

– Прекрати! – ору я и сдергиваю покрывало. Она воззряется на меня с таким потрясенным видом, будто я ударила ее по щеке. Вероятно, она думает, что я себялюбка, которая не желает, чтобы трогали ее вещи, но дело обстоит как раз наоборот. Мне хочется сказать, что ей вовсе не обязательно выходить замуж. Однако я не хочу давать сестре ложную надежду, такую же, какую мне дал наш отец. Ведь из-за этого потом становится намного, намного тяжелее.

Но, с другой стороны, если девушка из моих снов реальна… надежда еще есть. И для Пенни, и для всех нас.

Я наклоняюсь, чтобы извиниться, но тут она пинает меня в голень. Я улыбаюсь – она еще не пала духом. Как, вероятно, и я сама.

Матушка заплетает мне косу с красной лентой, затем я меняю ночную рубашку на закрытую сорочку и надеваю дорожное платье из плотного полотна, а поверх него накидываю плащ. Он тяжелее, чем я думала, но это потому, что он основательно сшит. Из Джун получилась бы чудесная мать. Я перехватываю жадный взгляд, которым она смотрит на выпуклый живот Айви, и мне становится больно. Жизнь порой кажется такой несправедливой. Никто не защищен от таких вещей, какой бы хорошей и доброй ты ни была.

Я натягиваю плотные шерстяные чулки, затем обуваю ботинки из коричневой кожи и туго затягиваю шнурки. Теперь мне надо оставить отпечаток ступни. Таков обычай. Клара и Пенни смеются, споря о том, кому из них что делать, но мои старшие сестры и мать неподвижны, как столбы. Они понимают всю серьезность момента. Клара проводит валиком, намазанным желеобразной красной краской, по моей правой стопе, после чего я ставлю ее на лист плотного, жесткого пергамента и переношу на нее весь свой вес. Когда пергамент отлепляют, меня пробирает дрожь – не только из-за того, что краска холодна, но и по другой причине. На отпечатке видно клеймо, которое отец выжег своей печаткой на моей правой ступне, когда я родилась. Это клеймо представляет собой вытянутый прямоугольник с тремя косыми чертами внутри, олицетворяющими три меча. Если меня умыкнет и зарежет беззаконник и я попаду домой только в склянках, мое тело опознают именно по этому клейму.

Со стороны площади доносится колокольный звон, он заставляет мое сердце болезненно сжаться.

Мои сестры торопливо помогают мне завершить одевание.

Матушка накидывает мне на голову покрывало, я вижу в зеркале свое отражение, похожее на призрак, и с усилием делаю неглубокий вдох.

– Можно на минутку остаться одной? – спрашиваю я.

Матушка понимающе кивает.

– Девочки, уходите, – говорит она и, выпроводив их из моей комнаты, тихонько закрывает за собой дверь.

Приподняв покрывало, я начинаю практиковаться, изображая на лице вялую робкую улыбку, снова, снова и снова, пока у меня не получается нечто сносное. Но как я ни стараюсь, мне не удается пригасить огонь, пылающий в моих глазах. И я опять думаю: а что, если все дело в пробуждающемся во мне волшебстве? Если повезет, из моих глаз вот-вот вырвется пламя и сожжет всех на месте. Может быть, не поднимать глаз? Может быть, не так уж плохо, что мои губы говорят одно, а глаза – другое? Томми подымет мое покрывало, ожидая увидеть орлицу, а я предстану перед ним голубкой.

Но я не из тех птиц, которых можно приручить.

Я не позволю этого никому.

Глава 9

Никогда не думала, что когда-нибудь буду радоваться тому, что мое лицо спрятано под покрывалом, но благодаря тонкому газу путь до площади становится терпимым. Взгляды мужчин не кажутся такими уж плотоядными, резкие слова приглушены, а падающие листья осин больше похожи на яркое празднество, чем на смерть лета.

До меня долетают обрывки непристойных реплик…

– Как она могла…

– Кому она могла…

– Должно быть, она…

В прежние годы я вслушивалась в каждое слово, ища подсказок, но тогда местные жители говорили не обо мне.

Засунув дрожащие руки в карманы плаща, я нащупываю маленькую речную жемчужинку. Странная форма, голубовато-розовый блеск. Это та самая жемчужинка, которую я спрятала в подгиб подола платья Джун, чтобы не потерять ее. Должно быть, она, моя самая старшая сестра, положила жемчужинку в карман мне на память. Я ощупываю жемчужинку, чувствуя некое родство между нею и собой. Быть может, если мне удастся пережить предстоящий год и растратить все свое волшебство, я смогу возвратиться такой же жизнерадостной, какой и была.

Из предместья слышится звук рога, возвещающий о возвращении девушек, которые пережили свой год благодати, а также начало сезона охоты.

– Vaer sa snill, tilgi meg, то есть пожалуйста, прости меня, – шепчет отец на языке своих предков, вручая мне цветок, который выбрал для меня мой жених. Гардения. Символ чистоты и тайной любви. Этот цветок вышел из моды давным-давно. Должно быть, за Томми цветок выбрала его мать – это единственное возможное объяснение – ведь сам он никак не мог сделать такой романтичный выбор. Хотя, возможно, он настолько извращен, что выбрал этот цветок, олицетворяющий чистоту, чтобы показать, с какой радостью растопчет мою жизнь.

Моя семья окружает меня, дабы проститься и вознести молитву о моем благополучном возвращении домой, и мне приходится стиснуть зубы, чтобы не заплакать. Говорят, беззаконники за милю чуют запах заключенного в нас волшебства. Говорят, девушки, с которых они заживо сдирают кожу, вопят по нескольку дней. Говорят, чем сильнее боль, тем действеннее становится снадобье, сделанное из их плоти.

Когда мы вытягиваемся в шеренгу, а за нашими спинами располагаются зеваки, я замечаю Кирстен, вставшую рядом со мной. Видно, что ей ужас как хочется, чтобы я непременно заметила ее цветок – камелию, которую она держит кончиками пальцев. Это красная камелия, символ необузданной страсти, пламени, горящего в сердце. Смелый выбор. Я и не знала, что в натуре Майкла есть и такая сторона. Я бы порадовалась за него, если бы мне все еще не хотелось его придушить.

Юноши начинают свой путь к нам от церкви, и раздается барабанный бой. В моей душе бурлят сразу несколько чувств: стыд, страх, гнев. Я закрываю глаза, пытаясь заставить сердце биться в такт звукам барабана и топоту женихов, но тело отказывается повиноваться. Даже в такой простой вещи оно не желает уступать. Не желает сдаваться.

Бух.

Бух.

Бух.

Я украдкой бросаю взгляд на женихов и тут же жалею об этом. Первым в очереди стоит Хрыч Фэллоу, плотоядно облизывая свои тонкие губы. И я не могу не вспомнить, как он стоял перед раскачивающимся телом своей только что повешенной жены, когда мистер Уэлк объявлял, что завтра он выберет себе новую жену.

Новую жену.

И вдруг меня, словно молотом, ударившим прямо в грудь, бьет ужасная догадка. Мое дыхание пресекается, колени подгибаются, мысли несутся вскачь – я перебираю в памяти, как он посмотрел на меня здесь, на площади, вчера утром, как дотронулся до полей своей шляпы и поздравил с Днем невест, как пялился на красную ленту, свисающую на мой зад. И этот старомодный цветок… Вполне может статься, что такой цветок он дарил и трем предыдущим своим женам. А тут еще слова матушки, заметившей, что отец ни за что не отдал бы меня в жены кому-то… незрелому. Стало быть, вот что она пыталась сказать. Мой будущий муж – это Хрыч Фэллоу. Эта мысль вызывает у меня невыносимое отвращение. Я пытаюсь убедить себя, что все это только плод моего воображения, что мой страх ни на чем не основан, но, снова взглянув на этого мерзкого старикашку, я вижу: он пялится прямо на меня. И одновременно с потрясением возникает такое чувство, будто я всегда предвидела нечто подобное. Возможно, это кара Господня за то, что мне хотелось чего-то большего. Мои сны… то, чему научил нас отец, – все это пустое. Потому что в конце концов мне придется… получить то, что лучше для меня самой.

Бух.

Бух.

Бух.

Хрыч Фэллоу приближается, и, хотя я и стараюсь держать себя в руках, не выдавать своих чувств, меня бьет дрожь, и мое покрывало трясется, несмотря на полное безветрие этого ясного, солнечного дня. Опустив глаза, я жду, с ужасом жду того момента, когда он предъявит на меня права, но он проходит мимо и останавливается перед девушкой, держащей в руке розовую настурцию. Цветок, символизирующий искупительную жертву. Я смотрю, как он подымает покрывало, и у меня сжимается сердце, когда я вижу лицо его невесты – это Гертруда Фентон. Он наклоняется и что-то шепчет ей на ухо; она не улыбается, не краснеет и даже не отшатывается. Не делает вообще ничего, только проводит большим пальцем одной руки по изуродованным костяшкам другой.

Сейчас мне следовало бы испытывать облегчение. От мысли о том, что его старое дряблое тело будет прижиматься к моему, меня тошнило, но Хрыча Фэллоу не заслуживает никто, даже Гертруда Фэллоу.

Бух.

Бух.

Бух.

Я снова украдкой смотрю на женихов и вижу, как Томми и Майкл улыбаются друг другу. Меня охватывает невероятная ярость. Крепко зажмурившись, я стараюсь заставить себя остыть, но перед моими глазами снова встает рожа Томми, я явственно слышу, как он пыхтит. Мне казалось, что я уже подготовила себя к этому моменту, отрепетировала свою роль до совершенства, но чем ближе он подходит к невестам, тем жарче горит огонь. Мне хочется бежать… хочется сжечь себя… чтобы от меня осталась лишь кучка золы.

Бух.

Бух.

Бух.

Рядом со мной подрагивает покрывало Кирстен. Я слышу, как она вдруг резко втягивает в себя воздух, и ее красная камелия падает на булыжники мостовой. Наверняка затем, чтобы она смогла эффектно обнять Майкла. Она всегда умела устраивать представления.

Бух.

Бух.

Бух.

Перед моими опущенными глазами появляются ноги в начищенных сапогах. Я слышу тяжелое дыхание. Слышу, как перешептывается толпа за моей спиной. Вот оно. Его пальцы касаются края покрывала, но в нерешительности медлят – вот уж не ожидала. Он подымает тонкий газ – медленно, не спеша.

– Тирни Джеймс, – шепчет он, и это явно не Томми.

Я подымаю глаза – и чувствую себя, как окунь, выброшенный на берег реки и раскрывающий рот, пытаясь вдохнуть.

– Майкл? – выдавливаю из себя я. – Что ты делаешь?

В полной растерянности я бросаю взгляд на Кирстен и вижу, как ее лапает Томми Пирсон, а его каблук впечатывает в землю красный цветок камелии.

– Это… это какая-то ошибка, – лепечу я.

– Никакая это не ошибка.

– Но почему? – У меня кружится голова, а вдруг ослабевшее тело отбрасывает назад. – Зачем тебе это делать?

– Неужели ты думала, что я и впрямь пошлю тебя на поля?

– Но я же сама этого хотела, – ляпаю я, затем быстро понижаю голос: – Как ты мог ради меня пожертвовать своим счастьем?

– Ничем я не жертвовал. – На мгновение его взгляд устремляется в небо, а на устах мелькает страдальческая улыбка. – Тирни, ты должна знать. – Он берет меня за руки. – Я так долго пытался тебе сказать. Я люблю те…

– Перестань! – Я говорю это слишком громко, привлекая непрошеное внимание. – Перестань, – повторяю я, перейдя на шепот.

– Вчера я попытался тебе сказать, – говорит он, приблизившись ко мне на шаг.

– Но я же видела тебя… видела с Кирстен… на лугу.

– Уверен, что ты видела ее там и со многими другими, но по доброте душевной не стала рассказывать об этом.

– Какая там доброта. – Я смотрю в землю и вижу, как носки его сапог почти касаются носков моих ботинок. – Из меня никогда не получится жена, которая тебе нужна.

Его теплые пальцы приподнимают мой подбородок.

– Знаешь, что мне нужно? – говорит он, придвинувшись вплотную. – Чтобы ты осталась такой же. Тебе ничего не надо в себе менять.

Мои глаза наполняются слезами. Нет, не от облегчения, не от счастья. То, что он сделал, кажется мне самым худшим из предательств – а я-то думала, он меня понимает.

– Хватит, Майкл. Пора, – окликает сына мистер Уэлк, глядя на меня волком. Наверняка во время церемонии избрания невест он был одним из тех, кого имел в виду мой отец, когда сообщил, что по поводу меня было немало возражений. Конечно же, я совсем не похожа на ту невестку, которую ему бы хотелось получить.

Майкл целует меня в щеку.

– Я не имею ничего против твоих снов, – шепчет он. – Но мне самому будешь сниться только ты.

Я не успеваю ответить, не успеваю даже вздохнуть, ибо створки ворот вдруг распахиваются, возвещая прибытие домой девушек, переживших свой год благодати. Атмосфера вокруг сразу же меняется, все становится иным. Теперь речь идет уже не о покрывалах… не об обещаниях… не о разочарованиях… не о мечтах – а о жизни и смерти.

Снова звонит колокол – но на сей раз это погребальный звон. Мы начинаем считать – двадцать шесть. Стало быть, девять девушек пали под ножами беззаконников. На две больше, чем в прошлом году.

Церемонии прощания нет. Как нет и заверений в любви от тех, кого мы оставляем позади. Все и так уже сказано. И в то же время не сказано ничего.

Нас ведут к воротам, и я замечаю длинную очередь из мужчин, стоящую у сторожевого поста. Я не узнаю этих мужчин, они явно не из нашего округа, но мой интерес быстро угасает, когда мы равняемся с девушками, которые вернулись домой измученными, исхудалыми, пахнущими гниением и болезнями.

Девушка, идущая передо мной, замедляет шаг и пялится на одну из тех, что вернулись.

– Лизбет, – шепчет она. – Сестра, это ты?

Лизбет подымает голову, и на том месте, где у нее было ухо, я вижу покрытый засохшей кровью струп. Она моргает, словно пытаясь пробудиться от нескончаемого кошмара.

– Пошевеливайся. – Девушка, идущая за нею, толкает ее в спину, она бредет дальше, и я вижу, что коса у нее отрезана, а обвисшая красная лента грязна.

И надо помнить – этим девушкам еще повезло.

Я с замиранием сердца всматриваюсь в их лица, пытаясь разглядеть на них хоть слабый намек на то, что нам предстоит… что нас ждет. В глазах, смотрящих с их изможденных, покрытых слоем грязи лиц, тлеет злоба, и меня не покидает ощущение, что эта злоба направлена не против мужчин, сотворивших с ними такое, а против нас, чистых и еще не сломленных девушек, обладающих волшебством, которое покинуло их самих.

– Ты покойница, – говорит Кирстен и изо всех сил бьет меня локтем в бок, вышибая из легких воздух. Я сгибаюсь, пытаясь восстановить дыхание, а идущие мимо меня девушки шипят:

– Шлюха.

– Предательница.

– Потаскуха.

Майкл воображает, что спас меня от работы в полях, но на самом деле он просто превратил меня в ходячую мишень.

Я вспоминаю, как матушка говорила, чтобы я не верила никому, а в уголках ее рта краснела кровь.

Когда я оглядываюсь на медленно закрывающиеся створ – ки ворот, на сестер, матерей и бабушек, которые глядят нам вслед, меня пронзает ужасная мысль. Что, если они ничего не рассказывают про год благодати из-за нас самих? И как мужчины могут жить с нами, заботиться о наших детях, зная, какие ужасы мы творим друг с другом… когда остаемся одни… в окружении диких лесов… во тьме?

Глава 10

На дороге нет никаких знаков, которые бы говорили о том, что мы входим в предместье, и стражники ничего нам не говорят, они только теснее смыкают круг, в середине которого мы идем.

В лесу среди деревьев с наполовину опавшей желтой и красной листвой там и сям видны домики, крытые соломой, в воздухе пахнет землей, только что выдубленными шкурами, древесным дымом, осенними цветами… а еще я чую кровь.

Я не могу определиться, нравится мне смесь этих запахов или нет, но одно знаю точно – она говорит о том, что здесь кипит жизнь.

Хотя живущих тут женщин не защищают ни ворота, ни церковь, ни совет, похоже, им это нипочем. Правда, я слышала, что, если сюда изгоняют жен, они быстро погибают. Остальные же женщины, если они молоды и кто-то дает им кров, могут обслуживать потребности мужчин из округа за звонкую монету. Их незаконнорожденные сыновья становятся беззаконниками, а дочери идут в проститутки по примеру своих матерей. Когда-то я удивлялась, не понимая, почему бы им просто-напросто не уйти в другие края – ведь их никто не держит… здесь нет ни законов, ни оград. Говоря о себе, я могла бы сослаться на то, что не могу бежать, потому что за это накажут моих младших сестер, но в глубине души я знаю – дело не только в этом. Я никогда не слышала ни о ком, кто бы вернулся из тех далеких краев живым. Мужчины твердят, что округ Гарнер – это рай на земле, и, если даже это ложь, нельзя отрицать, что благодаря нашим обычаям, нашему образу жизни мы выживаем на этой земле уже много лет, за которые сменилось несколько поколений. А если это правда, то я содрогаюсь от одной мысли о том, что лежит за лесами, горами и равнинами. Возможно, именно страх перед неизвестностью и привязывает нас к здешним местам.

Когда из леса выходят женщины предместья и собираются по обеим сторонам дороги, Кирстен задирает подбородок так высоко, как только возможно. Остальные девушки делают то же самое, но я вижу гложущий их страх: на напрягшихся шеях выступают вены – ни дать ни взять гуси пред забоем, вытягивающие на колоде свои длинные шеи в инстинктивном стремлении умереть сразу, без мук.

А вот мне не страшно.

Я хотела увидеть это место всю жизнь.

Да, я говорила, что оставлю свои сны в прошлом, но мне известно, что отец тайком ходит сюда, в предместье, уже много лет. Что, если та девушка живет здесь… что, если она меня ждет? Моя тайная единокровная сестра, которой я буду рада. Быть может, и она видит сны, сны обо мне. От этой мысли у меня голова идет кругом. Только бы увидеть ее… убедиться, что она реальна, что она существует.

Я вглядываюсь в толпу и вижу, что все девочки здесь одеты в платья из сурового полотна, а взрослые женщины – в платья из полотна, выкрашенного свекольным соком. Это напоминает мне о красных лентах в наших волосах. Вероятно, этот бордовый цвет говорит о том, что у них уже были месячные… что они готовы обслуживать мужчин.

Их волосы распущены, в них виднеются лепестки цветов, и они стоят так близко, что я почти чувствую тепло, исходящее от их тел, и вижу, что их груди не стесняют ни корсеты, ни повязки. Они сердито перешептываются, и я понимаю – не только любопытство привело их сюда. Они завидуют нам, и от этой мысли становится не по себе.

Их взгляды сверлят тех девушек, на головы которых накинуты покрывала. А я-то совсем позабыла, что оно есть и у меня. Я торопливо сдергиваю его с головы, пытаюсь засунуть под плащ, но уже поздно – они его видели.

Должно быть, для них покрывала олицетворяют собою все то, чего никогда не будет в их жизни и чего они, как им кажется, хотят.

Законнорожденность. Стабильность. Защиту. Любовь.

Если бы они только знали…

Хотя это и нелегко, я вглядываюсь в лица всех этих женщин, всех до одной. Молодые, старые, те, которые и не молоды, и не стары. На иных из этих лиц я вижу ее черты: вот темные волосы, мыском вдающиеся в лоб, чуть заметная ямочка на подбородке – но ни у одной из них нет красной маленькой родинки под правым глазом.

Я чувствую себя дурой – и что на меня нашло, как мне вообще пришло в голову искать ее здесь? Но тут мой взор падает на крошечный красный цветок в волосах одной из тех, кто стоит у утоптанной дороги. Нет, она не похожа на девочку из моих снов, но этот цветок я узнаю везде. Он должен, должен что-то значить. Меня тянет к этой женщине, я хочу подойти к ней, но тут кто-то толкает меня в спину, и я падаю на колени. Жаркой волной меня обдает гнев. А когда я снова встаю на ноги, женщины с красным цветком в волосах уже не видно. Что, если ее не было вообще?

– Иди осторожно, не спотыкайся. – Кирстен оглядывается на меня с ухмылкой на лице.

Что-то внутри щелкает – быть может, это пробуждается заключенное во мне волшебство, или я просто дошла до ручки, но я решаю задать ей бучу. Однако, когда я устремляюсь к ней, кто-то хватает меня за руку. Я поворачиваюсь, готовясь наорать на стражника за то, что он посмел меня коснуться, но оказывается, что это Гертруда Фентон.

– От этого станет только хуже, – говорит она.

– Пусти. – Я пытаюсь вырвать руку, но Гертруда только сжимает ее еще крепче.

– Тебе не стоит высовываться.

– Да ну? – Я наконец-то высвобождаю руку. Гертруда сильнее, чем я думала. – И что, неужто это как-то помогло тебе самой?

Ее лицо заливает краска, и мне тут же становится стыдно.

– Послушай, – говорю я. – Если я не постою за себя, она начнет обращаться со мной…

– Так же, как со мной, – перебивает меня Гертруда. – Ты думаешь, я слабая.

– Нет, я так не думаю, – шепчу я, но мы с ней знаем, что это ложь.

– Ты всегда считала, что ты лучше нас. Ты думаешь, что умеешь ловко прятаться и хорошо притворяться, но это не так. У тебя все написано на лице – и так было всегда, – говорит она, продолжая идти вперед.

Надо прекратить разговор, уйти в свои мысли, но мне стыдно, что я ни разу не пришла ей на помощь. Мне хотелось это сделать, хотелось много раз, однако я предпочитала не привлекать к себе внимания, и вот теперь ради меня она готова подставить себя под удар. Это отнюдь не говорит о слабости натуры.

Догнав ее, я пристраиваюсь рядом.

– Раньше вы с Кирстен были подругами неразлейвода.

– Все течет, – говорит она, глядя прямо перед собой.

– После твоего… – Я невольно смотрю на костяшки ее пальцев.

– Да, – отвечает она, одернув рукава.

– Мне очень жаль… что с тобой произошло такое.

– А мне как жаль, – говорит она, не отрывая глаз от затылка Кирстен. – Если у тебя достаточно ума, ты перестанешь высовываться. Ты понятия не имеешь, на что она способна.

– Зато знаешь ты, – замечаю я, надеясь услышать ответ на интересующий меня вопрос.

– Та литография даже не была моей, – чуть слышно бормочет Гертруда.

– То есть речь шла о литографии? – спрашиваю я. Все знают, что у отца Кирстен есть коллекция старинных литографий.

Гертруда стискивает зубы и опускает покрывало на глаза, давая понять, что наш разговор окончен.

И мне вспоминается поговорка, которую часто повторял мой отец. Чужая душа – потемки.

Ясно одно – Гертруде Фентон есть что скрывать.

Так что, может статься, мы с ней не такие уж разные.

Стражники ведут нас на восток и останавливаются только тогда, когда после захода солнца проходит немалое время и мы оказываемся на месте, где, по всей видимости, не раз разбивался привал. На сгнившем стволе дерева висит грязная тряпка с пятнами крови. Должно быть, минувшую ночь возвращавшиеся домой девушки провели именно здесь.

– Ставлю две монеты на дочку Спенсеров, – говорит один из стражников, метко плюнув между спицами колеса повозки.

– Можешь сразу сказать этим деньжатам «прощай», – расстилая свою скатку, ответствует другой стражник, тот, у которого темные усы. – Первой скопытится дочка Диллонов – это как пить дать.

– Та дылда?

– Ага, она. – Он криво усмехается, и в голосе его звучат уверенность и печаль. – Думаю, она не протянет и двух недель.

Пока они оценивают нас, я разглядываю их.

Эти стражники не такие, как Ханс. Сопровождение девушек к становью считается самой неуважаемой из тех работ, которые выполняет стража, стало быть, они слишком стары или слишком молоды, слишком глупы или слишком ленивы, чтобы делать что-то иное. Держатся они так, словно мы, девушки, их не интересуем, однако я вижу, что это не вполне правда. Во взглядах, которые они тайком бросают на нас, читаются такая тоска, такое отчаяние – и в то же время они ненавидят нас из-за того, что округ Гарнер отнял у них их мужское естество. Интересно, считают ли они по-прежнему, что служба в страже стоит того, чтобы согласиться на кастрацию?

Я стою у корявой сосны, растущей на одинаковом расстоянии от остальных девушек и от охраняющей их стражи. Здесь слышно и то, что говорят первые, и то, о чем толкуют вторые, и отсюда хорошо виден окружающий нас лес. Но я понимаю, как это может выглядеть со стороны. Наверное, Гертруда права, и я действительно считала себя лучше других. Раньше я воображала, что могу оставаться незаметной и что мне все нипочем, однако теперь это определенно не так. Майкл предал меня, даровав покрывало невесты, в предместье не оказалось девушки из моих снов, и, ко всему прочему, теперь я ходячая мишень. Но еще не все потеряно. Есть Гертруда Фентон, и, быть может, она станет мне верной подругой, хотя прежде я полагала, что подруги никому не нужны.

Я смотрю на нее из темноты – она сидит среди прочих отверженниц, играя с концами красной ленты. Но даже остальные отверженницы стараются держаться от нее подальше. Если дело в литографии и Кирстен свалила свою вину на Герти, это значит, что она способна на все.

Хотя мне и хочется защитить Гертруду, я вспоминаю то, что сказала моя мать. Не верь никому. Даже самой себе.

По лагерю проносится легкий ветерок, и я плотнее запахиваюсь в плащ. Мне до смерти хочется погреться у костра, но я еще не готова присоединиться к остальным.

Сняв обувь, я растираю пальцы ног. Мне хватило ума начать разнашивать ботинки, как только я их получила, и теперь они достаточно удобны, но, похоже, другим девушкам в этом плане повезло меньше.

Без напольных часов, стоящих у меня дома, и церковного колокола я не могу сказать, который сейчас час. Но, наверное, это уже не важно. До того времени, когда это снова станет важно, остается целых тринадцать лун. Но не надо забегать вперед. Отец всегда говорил, что проблемы следует решать не скопом, а поочередно, одну за другой, и сейчас моя главная проблема – это Кирстен. Надо держаться от нее подальше, пока мы не доберемся до становья. Кто знает, быть может, у нас всех будут уютные маленькие хижины, и мне не придется иметь с ней никаких дел.

А пока что я займусь тем, что умею.

Буду слушать.

И наблюдать.

Ветер гуляет по обступающему нас бору, и сосны гнутся и скрипят.

– Как вы думаете, за нами сейчас наблюдают беззакониики? – спрашивает Бекка, вглядываясь в густой темный лес.

– Я слыхала, что они идут за девушками по пятам всю дорогу, до самого становья, – шепчет Пэтрис.

– Давайте посмотрим. – Кирстен встает. – Вам нужно вот это?! – вопит она, подняв юбки и показывая свои ноги лесу.

– Перестань. – Девочки тянут ее обратно на землю, хихикая, как будто все это какая-то игра.

– Моя старшая сестра говорила, что беззаконники одеты в саваны, закрывающие все их тело, – шепчет Джессика.

– Как призраки? – спрашивает Хелен.

– Призраки не носят саванов, глупая, – смеется Дженна. – Разве что в маскарадных процессиях, на Рождество.

– Ая слыхала, что беззаконники облачаются в саваны из-за своих уродств, – мрачно говорит Тамара. – А еще у них огромные рты, а зубы острые, как бритвы.

– Полно, я готова поспорить, что их тут вообще нет, – уверяет Марта. – Ведь за всю дорогу мы ни разу их не заметили. Вероятно, нам рассказывают о них просто для того, чтобы напугать.

– Но зачем? – спрашивает Равенна, теребя покрывало, и колючий жесткий газ скрипит между ее пальцев.

Я подвигаюсь ближе к остальным. Береженого Бог бережет.

– Чтобы мы не сбегали из становья, – отвечает Кирстен. – Они не хотят, чтобы мы буйствовали, пуская в ход наше волшебство… нашу силу. – Она подается вперед и понижает голос. – Я чувствую, что оно уже здесь, во мне. Чувствую какое-то трепыхание вот тут. – И она, распахнув плащ, кладет ладонь с растопыренными пальцами пониже пупка.

По кучке сгрудившихся вокруг костра девушек проносится трепет предвкушения – то же самое чувствуется в толпе перед началом казни.

– Мне не терпится узнать, в чем выразится мое волшебство, – говорит Джессика, выпрямляясь.

– Я слыхала, что в моей семье от матерей к дочерям передается дар говорения на языке животных. – Сказав это, Дина смотрит на Кирстен, ища поддержки.

– А я, возможно, смогу повелевать ветрами, – говорит еще одна девушка, широко раскинув руки.

– А я – быть невосприимчивой к огню. – Мег подносит палец к пламени костра.

– Полно, полно, – останавливает их Кирстен. – Мы не должны торопить события. Еще не время.

– А какой волшебный дар надеешься обрести ты? – Дженна осторожно толкает Кирстен коленом. – Пожалуйста, расскажи.

– Да, расскажи… – раздаются голоса остальных.

– Я хочу… – Она делает эффектную паузу, дабы заставить их внимать каждому ее слову. – Я хочу силой мысли управлять людьми. Наставлять на путь праведный… избавлять от грехов, дабы все мы смогли растратить свое волшебство и вернуться домой, очистившись.

Гертруда издает какой-то звук – то ли это вздох, то ли зевок, то ли фырканье. Кирстен злобно смотрит на нее, сидя по другую сторону костра.

– Может, даже ты сможешь снова стать чистой, Герти, – говорит она.

На челюсти Гертруды вздуваются желваки, но больше она ничем не выдает, что услышала эти слова.

– А как насчет тебя, Бетси? – Кирстен переводит внимание на девушку, сидящую рядом с Гертрудой. Еще одна мишень.

– Меня? – Она оглядывается по сторонам.

– Разве здесь есть другая Бетси Диллон? – спрашивает Кирстен. – На что надеешься ты?

– Перестать быть такой дылдой и безобразной? – Одна из девиц прыскает со смеху.

Кирстен шлепает ее по ноге.

Даже в тусклом свете костра я вижу, как щеки Бетси заливаются краской – она то ли смущена, то ли польщена вниманием Кирстен.

– Я… я хочу летать, как птица, – говорит она, глядя на верхушки деревьев.

– Еще чего, – бормочет кто-то. Кирстен цыкает на нее.

– А зачем ты хочешь летать? – сладко спрашивает Кирстен. Слишком уж сладко.

– Чтобы улететь далеко-далеко, – мечтательно отвечает Бетси.

– Поверь мне, – прищурясь, говорит Кирстен, – мы тут все хотим, чтобы ты улетела далеко-далеко.

Остальные девицы перестают сдерживаться и разражаются смехом.

Видя, что по лицу Бетси текут слезы, Кирстен поворачивается к ней спиной и продолжает беседовать с остальными.

Гертруда тянется к Бетси, пытаясь утешить ее, но та отдергивает руку, вскакивает с земли и бежит в лес.

– Ну, что я тебе говорил, – замечает темноусый стражник, глядя ей вслед. – Первой будет дочка Диллонов.

– Надо же, ты угадываешь каждый год… – отвечает второй стражник, достав из кармана две монеты и отдав их темноусому. – Не понимаю, как тебе это удается.

Я уже собираюсь броситься за ней, сказать, чтобы она не обращала на других внимания, но тут до меня доносится пронзительный вой. Затем еще и еще – и все это слышится из разных мест. Словно одни начинают, а другие вторят. Сначала я думаю, что это стая волков, но затем вой раздается ближе, и за ним следует мерзкий хохот. И я сразу понимаю – это воют беззаконники. Так они загоняют Бетси.

Я смотрю на стражников, ожидая, что они что-то предпримут, но те продолжают спокойно устраиваться на ночлег.

– Вы должны пойти за ней в лес, – говорю я.

Тот стражник, который повыше, равнодушно отмахивается.

– Коли вы сбегаете, это не наша забота. Мы тут не при…

– Но она же не пытается сбежать… она просто хотела поплакать… чтобы никто не видел.

– Нельзя отходить от тропы – таковы прави…

– Но нам же никто не говорил… не предупреждал…

– Разве такие вещи вы не должны просто-напросто знать? – замечает он, оглядывая меня с головы до ног и качая головой.

Я делаю несколько шагов в сторону леса, но тут его оглашают истошные крики, от которых у всех стынет кровь. Такое чувство, будто эти душераздирающие вопли проникают прямо в тело и застревают в наших костях.

– Ты видела, что я заставила сделать бедную Бетси? – шепчет Кирстен Дженне. Дженна шепотом передает ее слова Джессике, та кому-то еще, и новость о волшебном даре Кирстен распространяется, словно раздуваемый ветром пожар.

Я смотрю на девушек – их лица освещены пламенем ко – стра, в глазницах лежат тени, и все они взирают на Кирстен со смесью почтения и страха.

Уголки прелестных, похожих на розовый бутон губ Кирстен приподнимаются в чуть заметной улыбке.

Мне знакома эта улыбка.

Глава 11

Я лежу на сырой земле, зная, что нынче мне ни за что не заснуть. Не понимаю, как тут можно спать. Только не под эти крики. Я слышала, что беззаконники стараются сдирать с нас кожу как можно медленнее, потому что боль пробуждает в девушках особое волшебство, но сейчас даже стражникам, похоже, немного не по себе. Впечатление такое, будто беззаконники хотят, чтобы мы все слышали, чтобы мы знали, что нас ждет.

Однако, когда над восточным хребтом встает разбухшее солнце, цветом похожее на яичный желток, крики стихают, превратившись в поскуливание, а затем прекращаются совсем. Я никогда еще не испытывала такого ужаса и такого облегчения. Наконец-то ее страданиям пришел конец.

Мы молча обуваемся и встаем, чтобы пройти вторую половину пути до становья. Мешок с вещами, предназначавшимися для Бетси, достают из повозки и оставляют на земле, как будто он не имеет никакой ценности. Как будто она не имела никакой ценности.

Хлопанье птичьих крыльев отвлекает меня от моих путаных, невеселых мыслей. Я поднимаю глаза и вижу сидящего на ветке крапивника. Коричневый и упитанный, он гордо выпячивает грудку.

– Улетай – улетай далеко-далеко, – шепчу я.

После того как нас строят в ряд и пересчитывают, мы идем дальше. Я ощущаю окружающий нас лес остро, как никогда. Прежде я не думала, что такое возможно. Минувшая ночь доказала, что за нами наблюдают. Нас преследуют. И из охотничьего опыта я помню, что беззаконники, вероятно, ищут среди нас слабое звено.

По примеру Гертруды я прячу лицо под покрывалом. Я знаю – это обезличивает меня – точно так же глаза свиней закрывают мешком перед тем, как забить, – но я не хочу, чтобы беззаконники запомнили мое лицо. Чтобы они видели меня в своих снах. Чтобы заметили мой страх. Нет, такого удовольствия я им не доставлю.

Девушка, идущая передо мной, подбирает с земли тяжелый камень и кладет его в карман своего плаща. Это Лора Клейтон, она тиха и тщедушна, и, вероятно, по возвращении ее отправят работать на мельницу.

– Извини, – бормочет она и спешит вперед, избегая смотреть мне в глаза. Наверное, она взяла камень, чтобы было чем защищаться. Судя по ее походке, это не первый тяжелый предмет, который она положила в карман. Я тоже ищу глазами увесистый камень, когда идущая впереди Гертруда замедляет шаг, чтобы пойти рядом со мной.

– Видишь? – говорит она, глядя прямо перед собой.

Я поднимаю глаза и обнаруживаю, как Кирстен что-то шепчет кучке девушек, затем оглядывается, смотрит на меня и переходит к следующей группе слушательниц.

– Что я должна увидеть?

– Она, так сказать, готовит почву.

– Я ее не боюсь.

– А зря. Ты же видела, на что она способна… видела ее волшебство…

– Я не видела ничего, кроме обиженной девушки, убежавшей в лес, чтобы поплакать.

Гертруда пристально смотрит на меня, и в ее глазах я замечаю сомнение.

– Даже если это не волшебство… чтобы нагадить, у нее есть и другие пути.

Я помню, что Кирстен сделала с Гертрудой в прошлом году. Это ее стараниями гадкое прозвище Грязная Герти распространилось, как чума. Но это было сделано дома, где за нами присматривали мужчины, не давая нам слишком уж разойтись. Что же она может сделать здесь, в диких, необжитых местах?

А может, я просто получу по заслугам? Ведь там, в городе, я не реагировала, когда Кирстен травила других. Тогда я еще могла бы ее остановить, но теперь… теперь ей дозволено все.

– Я хочу спросить… – говорю я, бросив нервный взгляд на Кирстен и ее подруг. – Ты взяла на себя вину… за ту литографию? Стало быть, вот что с тобой произошло?

Гертруда смотрит на меня, но глаза ее остекленели… и у нее такой затравленный вид…

– Вы говорите о Бетси? – С нами равняется еще одна девушка, Хелен Берроуз, и мы обе вздрагиваем.

Смутившись, Гертруда опускает голову и, ускорив шаг, спешит вперед.

– Гертруда, подожди, – кричу я ей вслед, но она уже убежала.

– Я знаю, мне не досталось покрывало, – говорит Хелен, – но ты всегда казалась хорошей девушкой… из хорошей семьи. Как-то раз твой отец оказал моей матери огромную услугу…

– Да. Он замечательный человек, – без всякого выражения бубню я, гадая, куда она клонит.

– Ходят всякие слухи, – шепчет она, глядя в сторону Кирстен. – Тебе лучше обходить Герти стороной. Ты же не хочешь, чтобы девочки стали считать грязной и тебя.

– Вообще-то мне все равно, что они считают, – с глубоким вздохом отвечаю я. – И тебе тоже не стоит их слушать.

Она глядит на меня, и ее щеки заливает густой румянец.

– Я вовсе не хотела тебя обидеть.

– Знаешь, то, что ты не получила покрывала, не делает тебя хуже остальных. Мы здесь все одинаковы.

Ее глаза наполняются слезами, нижняя губа выпячивается.

– Что с тобой? Что случилось?

– Я боюсь. Боюсь того, что произойдет, когда мы… – Хелен вдруг спотыкается и отклоняется в сторону от тропы.

Я хватаю ее за плащ и резко тяну назад, когда совсем рядом пролетает нож с узким клинком и вонзается в ближайшую сосну.

– Ты это видела? – задыхаясь, выговаривает она, и из-за слез ее глаза начинают казаться еще больше.

Мы медленно оборачиваемся, смотрим назад, но там никого нет. Только лес. И все же я готова поклясться, что они там… я чувствую их взгляды.

– На меня что, смотрит она? Кирстен? – в ужасе шепчет Хелен, не отрывая глаз от земли. – Это она заставила меня споткнуться?

Я не хочу этому верить, но, посмотрев вперед, вижу, что Кирстен смотрит на нас и на лице ее играет знакомая мне улыбка.

По коже бегут мурашки.

– Не говори глупостей. – Я тащу Хелен за собой. – Ты просто споткнулась о корень, только и всего. – Но я не вполне уверена в том, что говорю.

Кирстен – это ядовитый цветок белладонны, распускающийся у меня на глазах.

Глава 12

К концу дня лес делается таким густым, что свет тускнеет, тускнеет и наконец угасает почти совсем.

С каждым шагом тропа становится все неровнее, и уже запахи грушанки и гнили уступают место запахам болиголова, глины, папоротников и мха.

Наконец тропа сужается настолько, что кажется, лес готовится поглотить всех нас.

Некоторым из девушек приходится снять ботинки, и я вижу, что их ноги покрыты волдырями и кровью. Мы продвигаемся так медленно, что стражники решают не останавливаться на привал. Быть может, это и к лучшему – так у нас не будет времени думать о своей горькой доле. Меня это удивляет, но, похоже, за два минувших дня мы примирились с тем, что нас ждет.

Мне надо остановиться, чтобы помочиться. Непонятно, откуда во мне вообще взялась жидкость, ведь за все время нам ни разу не давали ни есть, ни пить. Так что, быть может, мне просто это показалось? Заметив заросли папоротника, я захожу в них, приподымаю юбки и приседаю.

Я жду, но из меня не вытекает ни капли мочи. Мимо, не сказав ни слова, проходит последний стражник, и, когда свет его факела удаляется, я понимаю – он меня не заметил. Они не знают, что я отстала, и, вероятно, не узнают, пока девушек не посчитают в становье. Мне приходит в голову, что я вполне могла бы сбежать. Не назад, в округ, а куда-то еще. Беззаконники последуют за остальными девушками, а я тем временем уйду далеко-далеко. Я умею скрываться – я делала это много лет. В одном Майкл прав… я умная и крепкая… и, быть может, мне больше не представится такой случай.

Я уже собираюсь встать, когда слышу звуки шагов – их не спутаешь ни с чем. И, глянув через плечо, я замечаю их силуэты. Вереницу выходящих из леса темных фигур. Беззаконники.

И тут до меня доходит, что я, вероятно, отошла слишком далеко от тропы. Я не думала, а просто увидела папоротники и двинулась к ним. Отсюда до тропы будет футов десять, не больше, но я не могу сказать, ни как далеко от этого места до беззаконников, ни как быстро они идут… потому что, глядя на них, я вижу только сгустки черноты, скользящие бесшумно, точно призраки.

Мне хочется со всех ног побежать к тропинке, позвать на помощь, но меня словно парализовало, так что я могу сделать лишь одно – пригнуться еще больше и закрыть глаза.

Это ребячество – думать, что, если не буду видеть их, они не увидят меня, но в эту минуту именно так я себя и ощущаю – чувствую, что я всего лишь ребенок. Меня могут нарядить в красивое платье, выдать замуж, убедить, что теперь я взрослая женщина, но я вовсе не чувствую себя готовой ко всему этому. Я совсем, совсем не готова.

Мне следовало бы сейчас говорить с Богом, обещать, что я больше не сойду с тропы, но я не могу сделать и этого. Нам не дозволяется молиться про себя, потому что мужчины боятся, как бы мы не использовали такую возможность, дабы скрыть растущее внутри нас волшебство. Но где оно, это мое волшебство, почему не помогает, когда я так в нем нуждаюсь?

Беззаконники проходят мимо моего укрытия, и я изумляюсь – как же тихо они идут! Они шагают в ногу, так что по звукам их шагов нельзя определить, сколько их. И движутся молча, слышны только их поступь и мерное дыхание.

Когда шум их шагов затихает, я наконец открываю глаза. И думаю: может быть, мне помогло мое волшебство, может быть, я стала невидимой, но тут я понимаю, что рядом кто-то есть. Я медленно поворачиваю голову и вижу нож у своей шеи и белки глядящих на меня глаз, а весь остальной облик беззаконника объят темнотой.

– Пожалуйста… не надо, – шепчу я, но он продолжает глядеть на меня… и все. Его глазницы черны… словно пара бездонных ям.

Я начинаю отползать в сторону тропы.

Я жду… сейчас, сейчас он мерзко завоет, обхватит мои лодыжки и потащит в лес, чтобы там заживо содрать с меня кожу – но, когда мои пальцы касаются утоптанной земли тропинки и я вскакиваю на ноги, оказывается, что беззаконник исчез. Вокруг нет никого, только давящий на меня лес.

Бросившись вперед, я вскоре догоняю вереницу устало бредущих девушек и пристраиваюсь в ее хвосте. Я пытаюсь шагать как ни в чем не бывало, но все мое тело дрожит. Хочется рассказать остальным о беззаконнике, о том, что я была на волосок от смерти, но, оглядываясь и всматриваясь в темноту, я думаю – а что, если все это мне только почудилось? Ведь не мог же беззаконник просто взять и отпустить меня. К тому же, по правде говоря, я даже не видела его тела – только стальной клинок и глаза.

Я чувствую, как дрожит подбородок. Не знаю, отчего – от изнеможения или из-за пробуждающегося волшебства, но независимо от того, видела ли я того беззаконника или мне померещилось, ясно одно: нужно взять себя в руки и быть настороже, потому что один – единственный шаг в сторону от тропы может стать последним.

На восходе солнца мы проходим мимо полуразрушенной хижины, и в голове мелькает мысль: не здесь ли нам суждено провести свой год благодати, но нет, нас гонят дальше, пока мы не доходим до огромного пустынного водного простора. Только прищурившись, можно разглядеть вдали крошечное пятнышко суши.

И я понимаю – вот оно.

Для многих из нас это начало конца.

Глава 13

Нас сажают в лодки, но не дают весел.

Весла достаются только стражникам, и они гребут, увлекая нас все дальше и дальше в сторону нашей тюрьмы. Может статься, они боятся, как бы мы не впали в буйство и не оглушили их ударами по голове. Может статься, для этого Лора Клейтон и собирала свои камни. Я не спускаю с нее глаз, готовая вмешаться при малейших признаках бунта. Не знаю, где именно располагается становье, куда лежит наш путь, но мне хочется это узнать.

Никто не произносит ни слова, когда стражники начинают грести и лодки устремляются по гладкой, неподвижной воде. Весла мерно погружаются в воду, и возникает такое чувство, будто каждый их взмах отнимает у меня то, что я знала, во что верила, пока не остается ничего… ничего.

Когда мы достигаем середины громадного озера, Кирстен опускает руку за борт, погружает в воду кончики пальцев, и от них на поверхности остаются красивые длинные следы. Мне становится не по себе – кажется, нам всем становится не по себе. Единственная из нас, кто не смотрит на Кирстен, – это Лора Клейтон. Она глядит прямо перед собой, и на коленях у нее лежит большой камень. Ее губы беззвучно шевелятся, но что она говорит?

Я подаюсь к ней, и она устремляет на меня печальный взгляд.

– Скажи моей сестре, что мне очень жаль, – шепчет она и переваливается через борт лодки.

– Лора!.. – кричу я, но уже слишком поздно.

Окутанная своим черным плащом, она быстро идет ко дну.

И я понимаю – в этом и состоял ее бунт.

Никто не двигается. И даже не отводит глаз. Если мы уже дошли до такого, то что же будет с нами через год? От этой мысли бросает в дрожь.

Кирстен поднимает руку от воды, и девушки устремляют на нее понимающие взгляды. Они думают, что это она заставила Лору утопиться.

И, быть может, так оно и есть.

Меня охватывает панический страх.

Две погибли, осталась тридцать одна.

Глава 14

Усталые, измученные, нетвердо стоящие на ногах, мы смотрим, как стражники вытаскивают лодки из воды. Мои нервы так напряжены, что царапанье днищ о камни, которыми усыпан берег, словно бритвой, режет мне слух.

– Беззаконников нет, – говорит кто-то из стражников. – Весь берег чист.

Я узнаю этот голос и, подняв голову, вижу – передо мной стоит Ханс. Я начинаю вставать, но сидящая за мною Марта дергает меня за юбку.

– Не привлекай к себе внимания. Ты же видела, что случилось с Лорой.

Ханс украдкой смотрит на меня. В его взгляде читается беспокойство. Да, Марта права. Никто не должен знать, что мы с ним друзья. Я могла бы навлечь на него беду.

– Поверить не могу, что ты сам вызвался выполнять эту работенку, – говорит самый старший из стражников, глядя на безбрежную гладь озера и качая головой. – Целый год в этой убогой, тесной лачуге. Только ты да Мортимер.

Интересно, он говорит о хижине, той хижине, которую мы видели, когда огибали этот остров? Я слыхала, что двое стражников каждый год отправляются жить возле становья, чтобы содержать в порядке окружающую его ограду, но мне всегда казалось, что для них это скорее не честь, а наказание. Не это ли Ханс пытался сказать мне, когда находился в загоне для лошадей?

Не говоря более ни слова, стражники грузят вещи и припасы на шаткие тачки и катят их наверх по широкой тропе.

Мы идем следом – что еще мы можем сделать?

Мы готовились к этому моменту всю свою жизнь. Год благодати – это не миф, не то, что случится когда-то в будущем.

Он уже наступил.

Я вглядываюсь во все, что меня окружает, – неподалеку от берега и справа и слева высятся какие-то деревянные постройки. Может быть, там мы и будем жить? Но мы проходим мимо них и идем в глубь острова.

Каменистый берег уступает место высоким тонким соснам и ясеням. Впереди деревья, похоже, растут чаще, и они выше. От трапперов, которых лечил мой отец, я слышала рассказы о северных островах, отрезанных от остальной суши. Они говорили, что там и люди, и животные становятся дикими.

Ханс оборачивается и глядит на меня. Кажется, он хочет мне что-то сказать, но я понятия не имею, что это может быть. Я слишком устала, чтобы разгадывать загадки.

Сквозь полуопавшую осеннюю листву я вижу стену из огромных кедров – кажется, они образуют круг. Они стоят слишком часто, слишком близко друг к другу. Может быть, это своего рода ограда – вроде той, которая опоясывает наш округ? Но если та ограда защищала нас от окружающего мира, то эта защищает остальной мир от нас.

Я понятия не имею, ни на что мы способны, ни что собой представляет наше волшебство, но, хотя мы еще даже не добрались до конца пути, две из нас уже погибли.

Чувствуя, как подошвы моих промокших ботинок погружаются в мягкую грязь, я думаю о матушке, Джун и Айви, которые проходили по этой тропе до меня, и о Пенни и Кларе, которых заставят пройти по ней через несколько лет.

Здесь есть следы оленей, дикобразов, лис, птиц, но вижу я на тропе и иной след, след, при виде которого внутри леденеет кровь, – как будто кого-то волочили по земле.

Я оглядываюсь по сторонам, ища глазами беззаконников, но ведь я даже не знаю, как выглядят эти люди. Может, они замаскировались? Может, они скрываются на верхушках деревьев или же прячутся в ямах, ожидая, чтобы мы ступили туда?

Я знаю, что беззаконники никогда не заходят за ограду становья из боязни навлечь на себя проклятье, но как же они выманивают девушек за пределы ограды? Может быть, девушки просто пытаются сбежать? Или же беззаконники уговаривают их выйти медоточивыми речами? А может, выйти их вынуждают другие девушки?

И тут Кирстен, словно подслушав мои мысли, оглядывается через плечо и сверлит меня своими холодными бледно-голубыми глазами.

Я нагибаюсь, делая вид, что завязываю шнурки – все, что угодно, лишь бы избежать этого взгляда. Невольно вспоминаю Бетси, убежавшую в лес, Лору, бросившуюся в воду, – и улыбку на лице Кирстен. Правда это ли нет, но она верит, что убила их с помощью своего волшебства.

И она этим гордится.

Я пытаюсь выбросить эти мысли из головы, ибо, что бы ни случилось и что бы мне ни казалось, я должна сохранять спокойствие и трезвый рассудок и обеими ногами стоять на земле. Никаких суеверий. Никакого страха.

Выпрямляясь, я вдруг вижу растущий прямо на тропе крохотный красный цветок, каким-то образом пробившийся из-под земли на поверхность. И наклонившись, касаюсь его лепестков – у них идеальная форма, и их пять – дабы убедиться, что он реален. На глаза наворачиваются слезы – это цветок из моих снов, такой же, как тот, который я видела в руке миссис Фэллоу, когда ее вешали, такой же, как тот, что красовался в волосах женщины в предместье. Ума не приложу, как он оказался здесь и как сумел выжить на этой утоптанной тропе – по мне, так это куда больше похоже на волшебство, чем все, что я видела прежде.

– Давай, пошли, – говорит Ханс и, обхватив меня рукой за талию, помогает мне выпрямиться.

– Что ты здесь делаешь? – шепчу я.

– Я же говорил, что буду тебя оберегать, – отвечает он. Я не осмеливаюсь смотреть на него, но, судя по голосу, Ханс сейчас улыбается. – Если в ограде вдруг образуется брешь, за мной немедленно пошлют. Ты меня поняла? Но я тебе помогу.

Я киваю. Хотя понятия не имею, что он хочет этим сказать.

Подойдя к концу тропы, мы видим перед собой высокие ворота, к грубо отесанному дереву которых прибиты сотни безжизненно висящих лент. Одни из них порвались на длинные тонкие лоскутки и выцвели до бледно-розового цвета, другие все еще целы и ярко-красны. Мне хочется убедить себя, что девушки оставили их здесь сами, что это их последняя попытка восстать перед тем, как отправиться домой, но с меня хватит притворства.

Это ленты тех, кто был убит.

Это не просто остережение.

Это послание, адресованное всем нам.

Добро пожаловать в ваш новый дом.

Глава 15

– Мы что, так и будем стоять здесь? – вопрошает Кирстен, раздраженно топая по земле носком ботинка.

– Кому-то из вас придется открыть эти ворота, – говорит низенький плотный стражник, переминаясь с ноги на ногу.

Я невольно смотрю на место у него между ног, где когда-то находилось его мужское естество. Будучи здесь, возле становья, не стал ли он чувствовать свою утрату острее?

Не выказывая ни намека на благоговейный страх, Кирстен распахивает створку ворот.

Створка пронзительно и жалобно скрипит, и нас обдает запах дыма от сырых дров, жженых волос, фекалий и гниющего мяса. От этой густой вони к моему горлу подступает тошнота.

– Вам надо завезти вещи и припасы внутрь, – говорит другой стражник, и голос его дрожит, как будто мы только что открыли ворота в ад.

Девушки поспешно хватают ручки тачек и, толкая их перед собой, заходят внутрь, в то время как стражники пятятся, даже не поворачиваясь к нам спиной, как будто стоит нам войти в ворота, как наше волшебство проявится в полную силу и мы погубим их.

Мы ждем, что на прощание они скажут какие-то слова… дадут советы… или что-то сообщат, но они просто стоят, не говоря ничего.

– Закройте ворота, – велит Кирстен, глядя на их веревочный механизм.

Мерил и Эгнес спешат выполнить распоряжение, радуясь возможности отличиться в ее глазах.

В последнюю секунду Ханс заботливо отцепляет мою ленту, зацепившуюся за деревянный кол.

Другой стражник резко тянет его назад.

– Ты что, спятил? Забыл о проклятье? – говорит он. И я понимаю: так Ханс простился со мной.

Створка ворот затворяется, закрыв собою испуганные лица стражников, и, взглянув на них, я понимаю – они и вправду считают, что мы проклятые твари, которых надо изолировать для их же собственного блага, дабы изгнать из них нечистую силу. Я стою на краю становья, испытывая ярость, злобу и страх, но не ощущая в себе никакого волшебства.

Нет у меня и ощущения силы.

Я просто брошена на произвол судьбы.

Глава 16

Мы впервые оказались одни. Без присмотра.

Проходит несколько томительных секунд, прежде чем мы это осознаем.

Одни девушки устремляются вперед, полные предвкушения, другие продолжают стоять у ворот и льют слезы, оплакивая то, чего их лишили, но большинство то ли в силу необходимости, то ли из любопытства медленно отходят от ограды, осматривая обширное полукруглое пространство, отвоеванное у густого леса.

– Это барак, – говорит Равенна, заглянув в длинную бревенчатую постройку, стоящую на северном краю поляны. Справа и слева от нее располагаются две маленькие хибарки – по одной с каждой стороны. И больше ничего.

– Не могу поверить, что это все, – сокрушается Вивиан, медленно кружась и волоча свое покрывало по земле.

Я выхожу на середину поляны, туда, где располагается старый колодец, сложенный из камней, и растет одинокое дерево. Но в глаза мне бросается другое – куча золы и обгорелых вещей, вокруг которых уложены листья ядовитого сумаха.

– Я слышала, что они это делают, – шепчет Ханна. – Но не верила, что так оно и есть.

– Делают что? – раздраженно спрашивает Кирстен и пинком выбрасывает из круга несколько ядовитых листьев, отчего большинство девушек вздрагивают и отводят глаза.

– Я не должна этого говорить. – Ханна качает головой. – Ведь говорить о годе благодати запрещено.

Ноздри Кирстен злобно раздуваются, но она берет себя в руки.

– То, что будет здесь сказано… то, что произойдет… – она гладит красную щеку Ханны, – останется здесь навек.

Ханна поджимает губы и выпаливает:

– Это то, что осталось… от припасов, вещей и того, что они смастерили или построили сами.

– Но зачем им было все это жечь? – спрашивает Дженна.

– Они делали это специально, – говорит Ханна, вглядываясь в зарубки на коре одинокого дерева – их сорок шесть. – Год за годом. С какой стати мы должны получать преимущество, которого не было у них? – И она проводит пальцем по самой свежей зарубке.

Я чувствую, будто нас предали такие же, как мы. Те девушки не только желали, чтобы нам было худо, – им к тому же хотелось побольнее нас задеть.

Из хибарки, расположенной справа, доносится вскрик, и наружу, пятясь, выходит Рут Бринли, закрывая плащом нос. За ней из-за двери вырывается рой черных мух.

Марта подходит к хибарке, заглядывает внутрь и отшатывается.

– Это здешний нужник.

– Необходима зола, – не раздумывая, говорю я. – Если мы засыплем выгребную яму золой, это ослабит вонь.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Герти.

– От моего отца. Я ходила с ним к больным в сельский работный дом – там была такая же хибара, как и здесь.

Все девушки одновременно смотрят на Кирстен.

– Ну, чего ты ждешь? – рявкает она, глядя на меня.

Подобрав с земли большой кусок бересты, я зачерпываю из-под дерева золу и несу ее в отхожее место. Смрад невыносим – по стенам здесь размазан кал. Высыпав золу, я возвращаюсь к дереву за второй порцией и замечаю в кострище почернелый камень. На нем вроде бы выбиты буквы.

– Смотрите, – говорю я. – Возможно, это послание, адресованное нам.

Я пытаюсь носком ботинка счистить с надписи сажу, но только поднимаю в воздух облако золы.

– Ты что, хочешь нас убить? – говорит Кирстен, обмахиваясь рукой. – Достань воды и облей камень. – Она кивает в сторону колодца.

Мне хочется отказаться – из принципа, чтобы не создавать прецедент. Но в то же время надо что-то делать, а не стоять, как стадо тупых овец.

Гертруда подходит к колодцу вслед за мной.

– Умно, – замечает она, помогая мне вытягивать из колодца тяжелое ведро. – Если ты и дальше будешь делать полезные дела, то, возможно, вернешь себе их благосклонность.

И стены колодца, и веревка, и ведро покрывают крохотные зеленые водоросли. Возможно, дело в том, что я не отошла от дороги, но мне кажется, что в этом есть что-то странное, противоестественное. Яркая зелень на желто – коричне – вых камнях.

– А ну, живее! – звучит резкий голос Кирстен.

Я несу ведро к дереву, стараясь не слишком расплескивать воду. Кирстен выхватывает его из моей руки и обливает камень. Проступает выбитая на нем надпись.

Обрати очи к Богу.

Меня начинает знобить. Точно такая же надпись есть на табличке на городской площади, и прямо над нею установлена виселица, дабы в последний миг, когда казненного душит петля, он видел эти слова. Это всегда казалось мне невероятно жестоким – ведь, если тебя душит петля, как ты можешь смотреть по сторонам?

Девушки окружают камень, чтобы рассмотреть его поближе. Зачем здесь эта надпись? Я случайно поднимаю взгляд, в это время облако, закрывавшее предвечернее солнце, уходит в сторону, и его лучи освещают какие-то штуки, привязанные к узловатым ветвям дерева.

Хелен показывает на них пальцем, но, похоже, не может подобрать слова.

Я не сразу понимаю, что к чему, но потом до меня доходит – к дереву привязаны части тел: пальцы рук и ног, уши, а также разноцветные косы.

Все отступают назад, одна Кирстен подходит ближе.

– Это древо наказаний, – говорит она и касается рукой шершавой коры. – Такое же, как у нас на площади, только настоящее.

Бекка начинает ходить туда-сюда.

– Я всегда думала, что девушки возвращаются без пальцев потому, что отдают их беззаконникам в обмен на еду, а не потому, что их наказали…

– Зачем им отдавать что-то в обмен на еду, глупая? – говорит Тамара, глядя на тачки с припасами. – Ведь у нас ее полно.

– Однако они возвращаются отощавшими от голода. – Люси обхватывает руками свое тело.

– Не драматизируй, – раздраженно замечает Марта. – Если у нас закончатся припасы, мы всегда сможем насобирать каштанов.

– Только не в этом лесу. – Элли быстро-быстро мотает головой, глядя на окружающий нас лес. – Я слыхала, что все здешние животные бешеные.

– Животные, говоришь? – Дженна смеется. – А как насчет призраков? Мы все про них слышали. Если пойти в этот лес, назад уже не вернешься.

Следует гробовое молчание. Девушки устремляют друг на друга подозрительные взгляды, затем их охватывает паника, они бросаются к воротам и начинают сдергивать с тачек все подряд.

– Я слышала, что именно так это и начинается, – говорит Гертруда.

– Начинается что? – спрашиваю я.

– Раздор. Война друг с другом.

Я смотрю ей в глаза и понимаю: она тоже чувствует опасность.

Я жду, чтобы Кирстен положила этому конец, но она просто стоит столбом, и на лице ее играет улыбка. Можно подумать, ей хочется, чтобы наступил хаос.

Взяв себя в руки, я подхожу к остальным и говорю:

– Мы должны сохранять спокойствие, – но никто не реагирует. В меня врезаются две девушки, дерущиеся из-за мешка припасов; мешковина лопается, и наружу сыплются каштаны. Все, отталкивая друг друга, начинают лихорадочно их собирать. Взобравшись на пустую тачку, я кричу:

– Только посмотрите на себя! Вы ведете себя, как свора бродячих собак!

Они устремляют на меня взгляды, полные злобы, но теперь я хотя бы завладела их вниманием.

– Нам нужно сделать только одно – пересчитать имеющиеся у нас припасы. И распределить их равномерно, чтобы хватило на весь год. Нам надо научиться доверять друг другу, иначе не выжить.

– Доверять тебе? – Тамара язвительно смеется. – Ну, не забавно ли? Это нам говорит та, что украла мужа Кирстен.

Я открываю рот, чтобы объясниться, но тут вперед выходит Кирстен.

– Никого она у меня не крала, – говорит она. Девушки чуть успокаиваются, ожидая, что последует за этими словами. – Я всегда хотела выйти замуж за Томми, ибо он настоящий мужчина, который сможет подарить мне сыновей. – Но я вижу – произнося это, она передергивается от отвращения. – Но речь не о том. – Она мерит меня взглядом, потом опять поворачивается к толпе. – Тирни никогда не желала иметь с нами никаких дел. И что же – теперь она воображает, будто может говорить нам, что делать? Как прожить наш год благодати?

– Я вовсе не пытаюсь никем командовать. – Я сдергиваю с головы покрывало и соскакиваю с тачки.

– Вот и хорошо, – говорит Кирстен, но я вижу – она слегка разочарована. Ей явно хотелось ринуться в бой. – Положите припасы обратно. Сейчас каждой из вас принадлежит только ее вещевой мешок. Разберите их.

Девушки подчиняются, но не перестают бросать друг на друга подозрительные взгляды.

Я ищу свой вещевой мешок и вдруг замечаю краем глаза, как что-то перелетает через ограду.

Я поворачиваюсь, но вижу только Кирстен, стоящую рядом с самодовольной улыбкой на лице, и еще нескольких девиц, безуспешно пытающихся подавить смех.

– Ну что, готово? – спрашивает Кирстен.

Оглядевшись, я понимаю, что все разобрали свои вещмешки. Все, кроме меня.

– Моих вещей здесь нет, – говорю я.

– Надо же. Какая жалость, – отвечает Кирстен. – Должно быть, твой вещмешок упал с тачки по дороге сюда. Можешь выйти и поискать его. – И она кивает в сторону ограды.

Мне хочется вцепиться в нее и вытащить за ворота, чтобы заставить принести мои вещи, но я вспоминаю остережение Герти. Как ни чешутся у меня руки, я должна сдерживаться, дабы убедить Кирстен, что я не представляю для нее угрозы. И если из-за этого мне придется поступиться чем-то, так тому и быть.

– Уверена, он еще найдется, – говорю я, опустив глаза.

– Вот и молодец, – бубнит Кирстен, так и источая самодовольство. – Ну я вам вот что скажу, – продолжает она, проходя мимо остальных. – Если вещи Тирни забрал кто-то из вас, она будет наказана.

– Но кто ее накажет? – спрашивает Ханна. – Дома наказания исполняют мужчины, избранные Богом.

– Оглянись, – говорит Кирстен, глядя мне прямо в глаза. – Здесь единственные боги – это мы.

Глава 17

Открыв дверь второй маленькой постройки, той, которая располагается слева от длинного барака, мы обнаруживаем, что все стены здесь занимают полки.

– Должно быть, это кладовая для припасов, – говорит Равенна.

– Или же здесь хранят трупы, – шепчет Дженна, обращаясь к Кирстен.

– О, нет, бедная горлица, – восклицает Хелен, бросаясь внутрь кладовки, и выходит, осторожно неся в ладонях исхудалую горлицу с темным кольцом на шейке. – По-моему, у нее сломано крыло.

Кирстен берется за ржавый топор, стоявший в углу.

– Я ею займусь, – говорит она.

– Нет… я не дам тебе. – Хелен прижимает птицу к своей пышной груди.

– Что ты сказала? – рявкает Кирстен.

– Я хотела сказать… что позабочусь о ней. – Хелен тут же смягчает тон. – Ты даже не будешь знать, что она тут.

– Мне всегда хотелось иметь ручную птичку или зверька, – вступает в разговор Молли, гладя горлинку по коричневой головке. – Я тебе помогу.

– Я тоже, – подает голос Люси.

Вскоре Хелен окружают девушки, желающие принять участие в заботе о птичке.

– Что ж, ладно, – говорит Кирстен, прислоняя топор к стене. – Все, что угодно, лишь бы вы заткнулись. Но я терпеть не могу птиц.

– Значит, тебе придется к ним привыкнуть, – бормочет кто-то в толпе.

Кирстен резко разворачивается.

– Кто это сказал?

Мы стоим, стараясь подавить смех. Всем известно, что ее будущий муж обожает мучить хищных птиц. Думаю, последнюю реплику подала Марта, но я не могу быть в этом уверена. Возможно, все дело лишь в том, что мы измотаны долгой дорогой, но мне почему-то кажется, что это самая смешная вещь, которую я когда-либо слышала. Однако наша веселость быстро проходит, когда мы переносим припасы в кладовку и, раскладывая их по полкам, вдруг осознаем, что нам дали совсем мало еды.

Пересчитав то, что у нас есть, девушки напрягаются. Нам приходится подсчитывать все вслух, говоря хором, как когда мы учили арифметику в самый первый год в школе. Только теперь мы считаем не четки, а съестные припасы, которыми должны будем питаться весь предстоящий год. Оказывается, что еды в обрез, однако, как с явным удовольствием замечает Кирстен, не все из нас смогут дожить до конца. Казалось бы, осознание беды должно всех сплотить, но вместо этого у меня складывается такое впечатление, словно друг с другом нас связывает только непрочная нить – один неправильный шаг, одно несправедливое обвинение, и она порвется.

Собрав сухие ветви, нападавшие с деревьев, растущих у самой ограды, я пытаюсь научить остальных правильно разводить костер – этому меня научил отец, – однако они почти не проявляют интереса. Лишь некоторые слушают меня со вниманием – в основном это девушки, которым по возвращении придется работать: Хелен, Марта, Люси, – Кирстен же и ее присные, похоже, раздражены тем, что я докучаю им такой рутиной.

Интерес у них пробуждается, только когда Гертруда вызывается готовить еду.

– Она не может готовить еду… из-за нее еда станет грязной, – говорит Тамара.

Все начинают возбужденно перешептываться, обсуждая эту тему, но Гертруда не обращает на них ни малейшего внимания и просто достает из колодца новую порцию воды. Быть может, она уже настолько привыкла к тому, что ее оскорбляют, что даже не беспокоится. Но это раздражает меня.

– Первыми еду будем готовить Гертруда и я. А если кому-то это не нравится, готовьте себе сами, – злюсь я, и они затыкаются.

Что бы она ни сделала, нет никакого смысла наказывать ее и здесь. В этом месте мы все – и те, у кого есть покрывала, и те, у кого их нет, и грешные, и святые – равны перед лицом смерти.

Остальные снова обсуждают тему волшебства – то, как оно, по их мнению, будет проявляться у них, – а мы с Герти готовим ужин. Он скуден: только бобы с чуточкой бекона, чтобы придать им приятный вкус, но когда мы начинаем есть, более всего ощущаем не бекон, а колодезную воду, имеющую едкий земляной привкус, который еще долго остается во рту. Я оглядываюсь по сторонам, и мне приходит в голову, что нам повезло, что здесь вообще соизволили выкопать колодец.

Мы ужинаем молча – болтовня прекратилась, и мы прислушиваемся к шумам, которые доносятся из-за ограды. К звукам наших ложек, скребущих оловянные миски, и треску огня примешиваются шелест листьев и плеск лижущей бе – per озерной воды. Но нас будоражит не это, а отсутствие звуков, которые издают перекликающиеся беззаконники. Здесь ли они? А может быть, они как раз и хотят уверить нас в том, что рядом их нет? Может быть, именно так они и выманивают нас за ограду?

Мои мысли то и дело возвращаются к беззаконнику, с которым я столкнулась по дороге сюда. У него был такой взгляд – как вспомню, так и сейчас по телу бегут мурашки. Он мог бы преспокойно убить меня тогда, но почему-то не убил. Не понимаю, что его остановило. Правда, с другой стороны, я не до конца уверена, что он и впрямь был реален. Ведь здесь, среди этих лесов, завеса, отделяющая наш мир от неведомого, так невероятно тонка.

По становью проносится ветер, раздувая пламя костра.

– Интересно, они там? – говорит Нанетт, уставясь на лес.

– Кто? – спрашивает Дина.

– Призраки, – отвечает Дженна.

Кэти плотнее запахивается в плащ.

– Я слыхала, что это души девушек, которые погибли в здешних местах.

– Кэти знает, что говорит, – шепчет мне Хелен, держа на коленях воркующую горлинку. – Трех ее сестер убили беззаконники.

– И не все они добрые духи, – добавляет Дженна.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашивает Мег.

– Те, кто не обрел жениха, а потом исчез, даже после смерти не теряют своего волшебства.

Хотя дома, в округе, нам и запрещалось говорить о годе благодати, похоже, каждая из нас что-то слышала о нем. Быть может, это правда, быть может, ложь, а возможно, смесь правды и лжи. Мне кажется, что если мы сложим все это воедино, то получим связную картину, но слишком уж все эти сведения туманны. Все равно что пытаться ухватиться за дым.

– Когда здесь находилась моя сестра, среди девушек была одна, которой досталось покрывало и которая потом пропала, – говорит Нанетт. – Тогда ее год благодати уже близился к концу. Бедняжку преследовал призрак, он мучил ее на каждом шагу. То, проснувшись поутру, она обнаруживала, что кто-то расплел ее косу, то конец ленты оказывался привязан к ноге. То она слышала во тьме шепот. В конце концов она отправилась в лес, чтобы встретиться со своей мучительницей лицом к лицу – и не вернулась. Ее тело так и не нашли.

– Ты говоришь об Ольге Ветроне? – шепчет Джессика.

Нанетт кивает.

Меня знобит. Это была та самая девушка, ради которой Ханс вступил в стражу. Никогда не забуду, какое у него было лицо, когда он пришел в тот день на площадь, а потом смотрел, как маленькую сестренку его возлюбленной изгоняют в предместье.

Со стороны ворот доносится глухой стук. Несколько девушек взвизгивают, у других спирает дыхание, и все до единой вскакивают, напрягшись. Рядом с нами что-то есть.

Дженна дрожащей рукой поднимает фонарь, и мы видим, что на земле перед воротами лежит что-то большое.

– Что это? – шепчет кто-то. – Труп?

– А может, это беззаконник?

Тесно сгрудившись, мы медленно, с опаской подходим ближе.

Дженна подходит к загадочному предмету и пинает его носком ботинка.

– Это всего лишь вещевой мешок из тех, которые нам выдал округ. – Она смеется.

– О, это, кажется, знак семьи Тирни? – Молли показывает на три стилизованных меча, вышитых на мешковине.

– Это сделала ты, Тирни? – интересуется Хелен. – Ты пустила в ход волшебство, чтобы вернуть себе вещмешок?

– Нет. – Я качаю головой. – Клянусь, это сделала не я.

– Как это может быть? – недоумевает Мег. – Мы же все видели, что случилось… когда Кире…

– Я не лишена милосердия, – с улыбкой говорит Кирстен, и все замолкают.

Глава 18

Прежде чем догорают последние угли костра, мы зажигаем еще несколько фонарей и гуськом заходим в унылую бревенчатую постройку. Никто не говорит этого вслух, но вряд ли кому-то из нас нравится мысль о том, что придется спать здесь вместе со всеми остальными. Нас не пересчитывают и не запирают, как делают это, когда сгоняют в церковь в День невест, но тут куда опаснее, чем в церкви. Ведь во сне мы так беззащитны. С любой из нас может случиться все, что угодно, и никто не расскажет, как она умерла.

Только на двух десятках железных кроватей есть матрасы, остальные же кровати свалены в углу. Причем для половины кроватей матрасов нет вообще. Мне не хочется думать о том, что с ними случилось.

Кирстен ложится на одну из хороших кроватей и вытягивает свои длинные ноги.

Дженна садится через одну кровать от нее.

– Поверить не могу, что нам придется тут спать. – Она морщит нос, глядя на запачканный матрас. – По-моему, на этом матрасе кто-то обмочился.

– Мы здесь только затем, чтобы избавиться от заключенного в нас волшебства. Вот и все. – Кирстен вздыхает. – К тому же, как только умрет кто-то из тех, у кого хороший матрас, ты сможешь взять его себе.

Я пристально смотрю на нее. Как же легко эти слова слетели с ее языка. Как будто смерть – это пустяк и единственное, что имеет значение, – это не как умрет еще одна из нас, а когда.

Оглядываясь по сторонам, я думаю о том, нельзя ли что-то изменить. Быть может, Гертруда права – если я стану делать полезные дела, они начнут мне доверять… и прислушиваться к моим советам.

– Я заметила на краю поляны лавандовый куст, – говорю я, делая вид, что рассматриваю сложенные в углу кровати. – Если смешать лаванду с пищевой содой, мы сможем привести матрасы в божеский вид. Утром устроим здесь помывочную. А еще мы можем сделать кадки для сбора дождевой воды, а также…

– Ничего из этого нам не нужно, – обрывает меня Кирстен.

Дженна устремляет на нее умоляющий взгляд.

– Но ведь у колодезной воды такой странный вкус.

– Мы будем пить воду из колодца, как все девушки до нас, – говорит Кирстен.

– Может, в этом и заключается ее волшебство? – шепчет одна из нас. – Эти ее знания… о растениях и других вещах.

– Никакое это не волшебство, – рявкает Кирстен. – Просто ее отец относился к ней не как к дочери, а как к сыну. – И она, встав с кровати, медленно идет ко мне. – А нет ли у тебя там члена? Может, ты вообще не девушка, а парень? – И Кирстен сует руку мне между ног. Стоит огромного труда сдержаться и стоять неподвижно. – Или тебе нравятся девушки? В этом и заключается твой секрет? – Она шепчет мне в ухо: – Поэтому ты и боялась находиться среди нас?

– Пожалуйста, перестань, – говорит Гертруда.

– А тебе-то что? – волком смотрит на нее Кирстен.

Я содрогаюсь. В округе за такое нахальство вешают. А здесь, где верховодит Кирстен, могут сделать и что-нибудь похуже, намного, намного хуже.

– Хотела бы я знать, в чем твое волшебство, – окрысивается на нее Кирстен. – Наверняка что-нибудь непотребное. – И уставляется на ее покрытые рубцами пальцы. – Что-нибудь такое, на что способна только нечестивица.

Я соглашалась с Гертрудой, что надо вести себя тихо и не перечить Кирстен, но я не согласна стоять и смотреть, как та звереет.

– Оставь ее в покое, – говорю я.

– Ну, вот. Мне было интересно, когда ты наконец подашь голос, Грозная Тирни.

– Да, я такая. Похоже, ты только и умеешь, что давать людям клички.

– Не надо. – Марта дергает меня за рукав. – Ты же видела, что случилось с Лорой… что она может сделать.

– Лора всю дорогу собирала камни и клала их в карманы. Она сама хотела умереть.

Спина Кирстен выпрямляется и деревенеет, словно в нее воткнули железный прут.

– Ты называешь меня лгуньей? После того, как я сжалилась над тобой и вернула сюда твои вещи? Ты что же, утверждаешь, будто мое волшебство – это ложь?

– Нет. – Я сглатываю. – Я этого не говорю. Просто я считаю, что нам нужно притормозить. Все изучить… все подвергнуть сомнению… чем бы это ни казалось на первый взгляд.

– Ты говоришь, какузурпаторша, – замечает Кирстен. – Будь мы сейчас у себя в округе, тебя бы привязали к железному древу и сожгли живьем.

– Но мы не в округе, а здесь, – отвечаю я, заставляя себя смотреть ей в глаза. – И, если мы будем помогать друг другу и вести себя осторожно, возможно, больше никому из нас не придется умереть.

Кирстен смеется, но никто не присоединяется к этому смеху, и тогда она придвигается ко мне так близко, что я чувствую на своем лице ее дыхание.

– Можешь отрицать это сколько угодно, но в глубине души ты все понимаешь. Ты знаешь, что должно произойти. И что я могу с тобой сделать.

В помещении повисает мертвая тишина – такая же, какая воцаряется перед повешением.

Кирстен впивается в меня взглядом. Я стараюсь сохранять спокойствие, держаться так, словно не боюсь, но мое сердце так бухает, что она наверняка его слышит.

– Так я и думала. – Она расплетает свою косу, вынимает из нее красную ленту, и ее волосы цвета меда рассыпаются по плечам. Девушки разом втягивают в себя воздух – этот жест одновременно и очаровывает, и пугает их. До сего дня мы могли видеть распущенные волосы только у наших сестер.

Свою косу начинает расплетать и Равенна, но Кирстен с силой стискивает ее запястье.

– Распускать волосы могут только те девушки, что проявили свое волшебство.

Она медленно шествует к противоположной стене помещения, и остальные с завистью смотрят ей вслед.

– Те, у которых есть покрывала, будут спать на этой стороне, – объявляет она, усевшись на матрас в середине противоположного ряда кроватей, чтобы иметь возможность обозревать все свое королевство.

Девушки – невесты начинают торопливо занимать самые лучшие матрасы, борясь между собой за место рядом с Кирстен. Мы с Гертрудой остаемся среди остальных. Кирстен явно предъявляет нам ультиматум, хочет посмотреть, как мы себя поведем. Если мы попытаемся присоединиться к остальным девушкам, имеющим покрывала, она, скорее всего, просто посмеется и выгонит нас к тем, у кого их нет. А если мы не сделаем такой попытки, она воспримет это как нападение.

Я пытаюсь решить, как себя повести, что в данном случае будет лучше, когда мизинец Гертруды крепко обвивает мой. Это прикосновение застает меня врасплох.

– Пойдем, Тирни, – говорит она. Я потрясена ее решимостью, но рада ей.

Со стороны Кирстен и остальных невест нехорошо кичиться своими покрывалами – ведь для большинства тех, у кого их нет, это трагедия. И это не только жестоко, но и глупо. Ведь девушек без покрывал больше, чем девушек с ними.

Разобрав железные кровати, сложенные в углу, девушки из нашей группы тащат их к другой стене. Металлические ножки царапают дубовый пол, и от этих звуков меня бросает в дрожь. Я невольно думаю о тех, кто спал на этих кроватях до нас. Было ли им так же страшно, как и нам? Что с ними произошло?

Проходит несколько минут, и я вижу, как Дженна что-то шепчет Кирстен.

– Ну, хорошо, – с тяжелым вздохом говорит та. – Все, кроме Тирни и Герти, могут перебраться на нашу сторону, только не слишком близко.

Марта и остальные девушки, не получившие покрывал, переглядываются. Я ожидаю, что все ухватятся за это предложение и начнут перетаскивать свои кровати, однако вместо этого они не сдвигаются с мест и раскладывают одеяла и подушки из своих вещмешков там, где стоят.

Меня обдает уже знакомый мне жар, но на сей раз это не гнев. В этом простом молчаливом бунте девушек есть нечто, дающее мне хоть какую-то надежду.

Матраса у меня нет, и, достав из вещмешка одеяло и подушку, я кладу их на голые пружины. Я нахожу кожаную плетенку – такими стражники в конюшне украшают рукоятки хлыстов, которыми погоняют коней.

– Ханс, – шепчу я, проводя пальцами по искусно сделанной плетенке. Я знаю – ее сплел он. Возможно, что он положил эту штуку в мой вещмешок, когда стражники подвезли нагруженные тачки к воротам, но что, если он сделал это перед тем, как перебросить вещмешок через ворота? И волшебство Кирстен тут ни при чем?

Глава 19

Девушка с красным цветком на сердце опять ведет меня по лесу, но на сей раз он выглядит не так, как прежде.

Деревья сделались выше, птицы поют по-другому, и даже шум воды стал иным – это не журчание реки, а плеск. Я помню этот звук – так волны накатывали на галечный бе – per здешнего озера, когда мы прибыли на остров.

– Где мы? – спрашиваю я, споткнувшись о скользкий камень. – Будет ли собрание?

Она не отвечает, а просто продолжает быстро идти вперед, пока не доходит до ограды, сделанной из кедровых бревен.

Вытянув руки вперед, она упирается в бревна руками, и ограда начинает рушиться.

Я не вижу, что находится на другой ее стороне, зато слышу – оттуда доносится тяжелое дыхание.

– Не надо, – говорю я и тяну незнакомку назад. – Там беззаконники. Они поджидают нас.

Она оглядывается через плечо, и меня пронзает взгляд ее серых глаз.

– Я знаю, – шепчет она.

Я просыпаюсь, чувствуя, что у меня перехватило дыхание. Проходит не меньше минуты, прежде чем я наконец понимаю, где нахожусь.

Повернувшись на бок, я вижу перед собой Гертруду – она смотрит прямо мне в глаза. Что значит это выражение на ее лице? Я не знаю. Прежде я никогда к ней не приглядывалась. Она казалась мне невзрачной, этаким перепуганным кроликом в логове волков, но на поверку Гертруда отнюдь не так проста.

– Тебе снился сон, – шепчет она.

– Да нет же, нет. Я просто разговаривала сама с собой.

– Полно. В снах нет ничего плохого.

– Но ведь… – Я оглядываюсь по сторонам, чтобы проверить, не слышал ли нас кто-то еще.

– Ты же знаешь, что бы ни случилось во время года благодати, это останется здесь, в становье, и никуда не уйдет.

Она говорит это таким тоном, что я начинаю гадать: не женщины ли придумали это правило? Не для того ли, чтобы мужчины не могли их осудить?

– А ты видишь сны? – спрашиваю я, с трудом выдавив из себя это слово.

– Кажется, когда-то я видела, – вместо Гертруды отвечает Хелен, лежащая на кровати, которая стоит с другой стороны от меня.

Я поворачиваюсь к ней и вижу, что она сидит, подтянув колени к груди – точь-в-точь как моя младшая сестренка Пенни во время грозы.

– Но моя мать положила им конец, – добавляет Хелен и, откинув одеяло, проводит кончиками пальцев по шрамам на стопах.

Я вспоминаю свою собственную мать. Она знала, что мне снятся сны, но никогда меня за них не наказывала. Прежде я об этом как-то не думала.

– А что тебе снится? – спрашивает Гертруда.

Я думаю: может, сказать им, что мне снятся лошадки и красивый муж? Но не могу заставить себя выговорить такую чушь. Наверное, до этой минуты я сама не осознавала, как мне хочется открыть свой секрет… ощутить духовную связь с кем-то, принадлежащим к тому же полу, что и я… иметь подруг. Возможно, они мне поверят. А возможно, и нет. Но я должна рискнуть.

– Мне снится одна девушка. – Я смотрю на Гертруду, потом на Хелен, пытаясь понять, что означают выражения их лиц.

– О, – говорит Хелен, заливаясь смущенным румянцем.

– Нет, речь не об этом. – Внезапно становится неловко за себя.

– Продолжай, – шепчет Гертруда.

– У нее такие же глаза, как у меня, но волосы темные и подстрижены совсем коротко. Под правым глазом у нее красноватая родинка. Поначалу я думала, что она, вероятно, моя единоутробная сестра, живущая в предместье…

– Так вот почему ты остановилась, чтобы посмотреть на тех женщин, – говорит Гертруда.

– Да, – шепчу я, удивляясь ее наблюдательности. – Но ее там не оказалось.

– А что эта девушка делает в твоих снах? – спрашивает Хелен, прижимая к шее горлинку.

– Обычно она ведет меня по лесу на собрание.

– Какое собрание? – спрашивает Марта, приподнявшись на локте.

Мне хочется остановиться, закрыть рот на замок, но я гляжу на ее нетерпеливое лицо и думаю: «Да что мне терять?»

– Собрание жен, служанок, работниц и даже женщин из предместья – они все собрались вместе, приколов к груди, над самым сердцем, красный цветок…

– Какой цветок? – громким шепотом спрашивает Молли, лежащая через две кровати от меня.

Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что девушки, не имеющие покрывал, смотрят на меня отовсюду, прислушиваясь к каждому произносимому мною слову.

– Это цветок без названия. У него пять крошечных лепестков и ярко-красная сердцевинка. В нем есть что-то знакомое, хотя я не могу сказать, где видела его прежде. Но мне кажется, что, когда вешали миссис Фэллоу, он был у нее в руке. И, по-моему, я видела его в волосах одной женщины в предместье. И еще один такой цветок рос на тропе, что вела от берега к здешним воротам. Кто-нибудь из вас его видел? – спрашиваю я, и мое сердце трепещет, надеясь услышать «да».

Они переглядываются и качают головами.

Словно почувствовав мое разочарование, Гертруда говорит:

– Но ведь мы его и не искали.

Я смотрю на дверь.

– Но сегодня мой сон изменился. Я была уже не дома, не в округе Гарнер… кажется, я была тут… в здешнем лесу.

– А тебе было страшно? – спрашивает Люси.

Я киваю. Не понимаю, почему, но мои глаза мокры от слез.

– А не в этом ли заключается твое волшебство? – задумчиво вопрошает Нанетт. – Эти твои сны… девушка… красный цветок. Вероятно ты можешь видеть будущее.

Раньше я хотела, чтобы так оно и было, хотела больше всего на свете, но в последнем моем сне уже не слышались ни обнадеживающие слова, ни воодушевленный рев толпы женщин. Там были только я и она в темном лесу. Я пытаюсь не давать волю воображению, но не могу не гадать – та девушка хотела мне что-то сказать? Может быть, она хотела показать мне, как я буду умирать?

Прижав ладонь к животу, я растопыриваю пальцы, точь-в-точь как Кирстен в первую ночь пути.

– Это не похоже на волшебство, во всяком случае, я ничего такого не чувствую. А вы что-нибудь чувствуете?

– Пока нет, – говорит Хелен. – Но Кирстен…

– А помните, как несколько лет назад у Ши Ларсен появились зудящие волдыри, в них попала какая-то зараза и она чуть не умерла? И как потом то же самое началось у всех ее ровесниц? – спрашиваю я.

Они переглядываются и кивают.

– Тогда мужчины сказали, что это проклятие – у одной из девушек слишком рано проявилось волшебство, но она скрыла его и заразила остальных. Так вот, мой отец лечил этих девушек, и он говорил мне, что сверстницы Ши расчесали себе кожу до крови, но у них не было никаких волдырей.

– Ты хочешь сказать, что они притворялись? – спрашивает Марта.

– Нет. Думаю, они действительно верили, что на них пало проклятие, – говорю я, глядя в сторону кровати Кирстен. – И это страшнее всего.

Глава 20

В лучах солнца, проникающих в щели между бревнами, пляшут пылинки. Не знай я, что это пыльца сорняков или частицы омертвевшей кожи тех девушек, которые жили здесь до нас, я бы могла сказать, что это зрелище невероятно красиво.

В этих пылинках есть нечто, заставляющее меня затаить дыхание, как будто, вдохнув их, я могу заразиться смертельной болезнью и окончить свои дни – еще одна голая, лишенная матраса кровать в углу, еще одна обвисшая красная лента, прибитая к воротам.

Встав, я надеваю ботинки и на цыпочках, лавируя между беспорядочно расставленными кроватями, иду к двери. Мое тело ноет от тяжелой дороги и от впивавшихся в спину железных пружин, и мне хочется одного – лечь на подстилку из сосновых иголок и проспать весь день.

Выйдя из барака, я глубоко вдыхаю воздух – правда, он не очень-то свеж.

У нас отняли привычные удобства, все, к чему мы привыкли. Здесь нет даже цветов, одни только сорняки. А ведь цветы для нас – это способ общения. Сможем ли мы общаться друг с другом с помощью слов? Мне хочется в это верить, но, видя перед собою древо наказаний, я понимаю – это будет язык насилия.

Ведь именно так нас воспитывали, именно этому учили, и все же мне хочется надеяться, что мы можем стать другими.

Ходя по поляне, я думаю о том, что нам понадобится, чтобы пережить предстоящий год. Самое малое – это навесы для готовки, трапез и стирки… а еще дрова, чтобы было чем топить, когда придет зима.

Я смотрю на опушку леса и вижу пни от срубленных деревьев. Похоже, дальше опушки девушки не заходили. Интересно, думаю я, насколько обширен этот лес и много ли в нем зверей – но что бы ни таилось под его пологом: дикие звери или мстительные духи, нас держат вместе стены, которые выше любых рукотворных оград. Под ветром последние осенние листья дрожат, и, глядя на них, дрожу и я.

Пусть я мало что знаю об этом становье и о том, что происходило в нем с девушками, которым приходилось жить здесь до нас, но я хорошо знаю, какими бывают в наших краях времена года. Этому острову безразлично, что Бог и его избранники-мужчины отправили нас сюда, дабы мы избавились от своего волшебства – скоро на нас все равно обрушится зима. И по уже чувствующемуся в воздухе холодку я могу сказать – она нас не пощадит.

Мое внимание привлекает стук. За древом наказаний у восточной части ограды Кирстен забивает в землю колышки. Я думала, что встала первой, но выходит, первой была она. Должно быть, она уже потратила немало времени, собирая упавшие ветки, делая из них колышки и заостряя их концы. Вероятно, она начинает строить навес для стирки, думаю я, но, когда она вбивает в землю последний колышек, понимаю, что это не так. Колышки – это календарь. По одному на каждое полнолуние. В предстоящем году их будет тринадцать – плохой знак. Мне хочется верить, что календарь нужен только для того, чтобы измерять течение времени, но похоже, что Кирстен вбила колышки поблизости от древа наказаний, это отнюдь не случайно. Дома, в округе Гарнер, в дни полнолуний устраивались казни.

Словно почувствовав, что я тоже нахожусь здесь, Кирстен поворачивается и пялится на меня. От ее взгляда по коже бегут мурашки. До следующего полнолуния двадцать шесть дней. За это время я должна буду изменить мнение, которое сложилось обо мне у остальных, на противоположное. Потому что, если этого не удастся, Кирстен наверняка найдет предлог для того, чтобы жестоко меня наказать.

– А ну, отойди, первыми будут пить невесты! – вопит кто-то из девиц.

Заглянув за кладовку, я вижу, как у колодца протолкнувшиеся вперед Дженна и Джессика отбирают ведро у Бекки.

Мне хочется остаться в стороне, но дни, когда это было возможно, уже прошли. И я сама способствовала этому, когда вчера вечером встала на пути Кирстен. Я думала, что буду сама по себе, но, хотя времени еще прошло немного, я чувствую ответственность за Герти и других. Других. Именно так нас учили думать о тех, кто не получил покрывала, – они другие, то есть ненужные, нежеланные – такие, какой должна была стать и я. Но если я начну об этом думать, начну думать о Майкле, я так разозлюсь, что уже не смогу мыслить ясно.

Сделав глубокий вдох, я иду к колодцу.

– Что-то не поделили? – спрашиваю я.

Дженна и Джессика злобно воззряются на меня, потом опускают свои покрывала на лица и направляются к Кирстен. Мы все стоим, гадая, не произошла ли с кем-то из нас перемена, пока мы спали, но, похоже, все остались такими же, какими и были. Такими же испуганными… такими же растерянными. Вчера вечером кипели страсти, был предъявлен ультиматум, но после того, как девушки выспались, все могло измениться. Кирстен определенно точит на меня зуб. А Гертруда… Гертруда – это отдельная история. Я знаю, девушки все еще относятся к ней настороженно, но думаю, она не делала ничего дурного. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем Герти расскажет нам, что произошло на самом деле.

– Неужели всем придется это пить? – спрашивает Молли, нюхая воду в ведре.

– Разве Тирни не говорила что-то о том, чтобы смастерить кадки для дождевой воды? – удивляется Марта.

Герти подталкивает меня вперед.

Я прочищаю горло.

– Думаю, мы могли бы использовать колодезную воду для стирки и мытья, а дождевую – для питья и готовки.

– Ты что, не слышала, что сказала Кирстен? – К колодцу подходит Тамара и, выпростав руку из-под покрывала, зачерпывает оловянной кружкой воду из ведра. – Мы будем пить из колодца.

Как только она отходит достаточно далеко, за пределы слышимости, Марта говорит:

– А как ты думаешь, сколько времени нужно, чтобы сделать такие кадки?

– Пара дней, – отвечаю я. – При условии, что у нас будут нужные инструменты.

– Наверное, их здесь нет, а раз так, то этим планам не суждено осуществиться, – говорит Марта, окунув в ведро свою кружку и выпив из нее. При этом она давится едкой вонючей водой. – Ну, конечно, для девушек только самое лучшее.

Марта вдруг оступается и случайно сбивает ведро, стоящее на каменном краю колодца, вниз. Она хватается за веревку, и падающее ведро едва не увлекает ее в колодец, так что мы вынуждены схватить беднягу за ноги.

– Все в порядке, – кричит она, и тут до меня вдруг доходит.

– Кринолины, – говорю я. – Мы можем использовать кринолины из наших юбок, чтобы изготовить обручи для кадок.

– Но ты же слышала, что сказали другие. – Бекка кусает ноготь.

Марта, снова стоящая на ногах, говорит с озорным блеском в глазах:

– У них будет своя вода, а у нас своя.

Девушки нервно переглядываются, потом кивают.

Будь мы сейчас в округе Гарнер, за попытку распороть юбки и извлечь из них кринолины нас бы подвергли публичной порке, но здесь, на острове, все иначе. И осознание этого придает нам сил.

После скромного завтрака, состоящего из кукурузных лепешек, мы берем топор и пилу и идем на опушку леса, в то время как Кирстен и ее присные стоят на коленях и бубнят молитвы.

Быть может, заключенное в нас волшебство превратит девушек, безумиц, лишь немногим отличающихся от диких зверей, но пока это время не пришло и пока беззаконники не выманили нас из становья, дабы разрезать на куски и поместить в склянки, нам будут нужны дрова.

На западной опушке, в рощице дубов и ясеней, стоит сухое дерево, которое я и намереваюсь срубить. Поскольку оно высохло, его древесина уже вполне пригодна для того, чтобы пустить ее на дрова, и мы сможем жечь ее в костре, пока не просохнет следующая порция топлива.

Похоже, я здесь единственная, кто знает, как нужно рубить деревья, – все остальные совершенно не представляют, как браться за дело, так что мне приходится их учить, начав с азов.

– Главное – это правильно его подрубить. Вот так, – говорю я и делаю первый взмах топором. Затем передаю топор Молли. Она берет его у меня так робко и осторожно, словно это цветок, который ей дарит жених, однако, когда наносит удар и видит, как топор вгрызается в древесину, улыбается и сжимает его крепче. Рубанув ствол второй раз, потом третий, четвертый, пятый, и еще, и еще, пока у нее не устают руки, она передает топор Люси.

Люси пробует замахнуться, но я останавливаю ее, схватившись за топорище.

– Погоди, погоди. Рубя дерево, нужно хотя бы не закрывать глаза, – говорю я.

Некоторые девушки смеются.

– Ничего, научишься. Ты же никогда не делала этого прежде. Ты не поверишь, сколько раз я видела у людей раны от топоров, которые в лазарете лечил мой отец.

Услышав это, девушки прекращают смех.

– Вот, смотри… Ноги расставлены, держи топор крепко и глубоко вдохни через нос. – Я отдаю ей топор и отхожу назад. – А выдохнув через рот, прицелься, размахнись и бей.

Люси делает все, как я показала, и, когда топор врезается в ствол, раздается треск, дерево кренится, и мы на всякий случай отбегаем, смеясь, улюлюкая и вопя.

Мы распиливаем его на поленья. Это тяжелый труд, но именно такой нам и нужен. Девушки по очереди ходят к колодцу, чтобы попить или утащить из кладовой сушеных яблок, и мы болтаем и смеемся, словно занимались заготовкой дров уже много лет. Быть может, дело лишь в том, что теперь мы далеко от округа Гарнер и можем заниматься полезным физическим трудом, но мне кажется, рассказав ночью про свои сны, я как бы дала им разрешение на то, чтобы последовать моему примеру – быть собой.

Глядя на них, я не могу представить себе, что вскоре мы начнем нападать друг на друга, отрубать пальцы, отрезать уши, но что, если так и будет? Упаси нас Бог!

Другие девушки выпарывают из своих юбок кринолины, я начинаю работать над кадками для дождевой воды, изготавливая из могучего дуба диски, которые потом разделю на клиновидные дощечки. Мне всего несколько раз доводилось видеть, как мужчины, работающие в полях, изготавливают бочки и кадки, но я никому об этом не скажу. «Главное, демонстрируй уверенность в себе», – всегда говорил мне отец. Ходя к больным, даже если ему было неясно, как лечить того или иного пациента, он никогда не показывал, что чего-то не знает. Ибо боялся, что стоит ему выказать малейшее колебание – и все скатятся в дремучие времена: начнут пить кровь животных, пытаться лечиться с помощью молитв или хуже того – обратятся к черному рынку. Отцу было нужно, чтобы люди ему доверяли, верили, что он может их исцелить, – даже в самых безнадежных случаях.

Когда я начинаю изготавливать клепки для краев кадок, Элли спрашивает:

– А почему твой отец учил тебя всему этому?

Меня вдруг охватывает волнение.

– Наверное, он делал это потому, что из всех его дочерей я более всего походила на сына. – Но, говоря это, я гадаю, действительно ли дело только в этом. Мне хочется верить, что он учил меня этим вещам, потому что хотел, чтобы я могла позаботиться о себе, когда настанет мой год благодати, – но, если так оно и есть, это значит, что он знает, отлично знает, каково это – жить в здешнем становье, но все равно не уберег меня. Накануне дня, когда нас отправили сюда, он сказал мне, что его учение было ошибкой… выходило, что ошибкой была и я.

– Тирни, что с тобой? – спрашивает Элли.

Я смотрю вниз и вижу, что у меня трясутся руки. Не знаю, сколько времени я простояла вот так, уставясь в никуда, но, видимо, долго, поскольку все девушки рядом смотрят на меня с беспокойством и участием. Такого со мной еще не бывало.

– Вот, попробуй, – говорю я, отдавая топор Элли. Я готова на все, лишь бы они перевели свое внимание на кого-то другого.

Замахнувшись топором, Элли теряет равновесие и начинает кружиться, кружиться, пока наконец не валится на землю, едва не рубанув при этом по собственной ступне.

Мы грудимся вокруг нее, но Марта говорит:

– Отойдите. Дайте ей воздуха.

Нанетт приносит кружку воды и подносит ее к губам Элли.

– Не знаю, как это получилось, – шепчет она, ее щеки красны, зрение, похоже, затуманилось. – Было такое ощущение, будто моя голова куда-то плывет.

– Это твое волшебство? – предполагает Хелен. – Вдруг ты сможешь парить над землей… среди звезд.

– А может быть, мы просто переутомлены, – говорю я и, взяв топор, всаживаю его в пень. – Ведь дорога сюда была долгой.

Они переглядываются – видно, что мне не удалось убедить их в том, что речь идет не о волшебстве.

– Тирни права, – замечает Марта, плюхаясь на траву. – Пока что-то не произойдет… пока мы не будем уверены… нужно не терять головы.

Одна за другой мы укладываемся на засохшую траву, усталые и готовые говорить, не притворяясь и не таясь.

– Не знаю, чего ожидала я… – произносит Люси, с прищуром глядя на ограду. – Но точно не этого. – Вокруг нее вьется маленький мотылек и садится на тыльную сторону ее ладони. – Я думала, что мы будем отбиваться от беззаконников.

– Или от призраков и бешеных зверей, – добавляет Пэтрис.

– А я думала, что, как только мы войдем в ворота, в нас пробудится волшебство, – грустит Марта, сорвав кустик ивы и подув на ее семена. – Но ничего не произошло.

– Я рада, что мы не дома, а здесь, – говорит Нанетт. – Если бы мне пришлось смотреть на разочарованные лица ро – дителей еще хоть одну секунду, я бы просто взорвалась.

– А мы с моими родителями знали, что мне не видать покрывала, – включается в разговор Бекка, глядя на темно-голубое небо. – Первые месячные пришли только в мае этого года, а девушки, созревающие так поздно, никому не нужны…

– Лучше поздно, чем никогда, – замечает Молли. – У меня вообще не было ни шанса на замужество, ни даже на то, чтобы получить работу на мельнице или в сыроварне. Мне придется работать на полях.

– А мне все равно, что я не обрела покрывало, – говорит Марта.

Все остальные потрясенно воззряются на нее.

– Да что тут такого? – Она небрежно пожимает плечами. – По крайней мере теперь я могу не бояться, что умру во время родов.

У всех делается шокированный вид, но никто с нею не спорит. Что тут скажешь? Это чистая правда.

– А я думала, что меня выберут, – признается Люси.

– Кто? – Пэтрис приподнимается на локте, желая услышать любопытные подробности.

– Рассел Питерсон, – шепчет Люси с таким видом, словно ей больно даже просто произносить его имя.

– А почему ты считала, что он дарует тебе покрывало? – спрашивает Хелен, давая кусочек сушеного яблока своей горлице, которую она назвала Голубушкой. – Ведь все знают, что он давно сох по Дженне.

– Потому что он сам мне так сказал, – шепчет Люси.

– Ну да, как же. – Пэтрис картинно закатывает глаза, показывая, что не верит ей.

– Она говорит правду, – подтверждаю я. – Я видела их вместе на лугу.

Люси переводит взгляд на меня, в глазах ее стоят слезы.

Я пытаюсь выкинуть из головы эту картину – она лежит под дубом, обратив очи к Богу, а Рассел пыхтит над ней и шепчет пустые обещания, которые вовсе не собирается выполнять.

– А что там делала ты? – спрашивает Пэтрис, явно желая порыться в чужом грязном белье.

– Я была с Майклом, – отвечаю я. – Мы все время встречались именно там.

– Именно так, как и говорила Кирстен, – шепчет одна из девушек.

– Нет… никогда. – Я поднимаю голову, чтобы посмотреть, кто это сказал. – Совсем не так. Мы были просто друзьями, вот и все. Так что, получив покрывало, я удивилась не меньше вашего. И до самого последнего момента была уверена, что это либо Томми Пирсон, либо мистер Фэллоу.

– Против Томми я бы не возражала, ведь у него по крайней мере все зубы на месте, но Хрыч Фэллоу… – Элли морщит нос.

Нанетт тыкает ее локтем, кивком указывая на Гертруду, но сама Герти делает вид, что не слышит. Грустно, что ей пришлось научиться так хорошо притворяться.

Следует неловкое молчание. Я пытаюсь придумать что-нибудь, чтобы отвлечь их внимание, но тут Гертруда говорит:

– Мои родители назвали это чудом. Ведь не каждый день девушка, которую обвиняли в непотребстве, получает покрывало. – Ее прямота явно обезоруживает всех. Мы смотрим на шрамы на ее пальцах, и мне хочется сказать, что никакое это не чудо, что она достойна лучшего, но она права. За всю историю округа никто никогда не даровал девушке, обвиненной в каком-то преступлении, тем более в таком серьезном, как непотребство, покрывало.

– Смешно, – говорит Гертруда, но на лице ее нет ни тени улыбки. – Хрыч Фэллоу выбрал меня по той же самой причине, по которой этого не сделал никто из парней.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашивает Хелен.

Герти делает глубокий вдох.

– Приподняв мое покрывало и целуя меня в щеку… Фэллоу больно ущипнул меня между ног и прошептал: «Непотребство – это самое оно».

Я чувствую, как к лицу моему приливает кровь.

Наверное, то же самое чувствуют и остальные, потому-то и воцаряется гробовое молчание.

Что бы ни было изображено на той литографии… я знаю: подобного наказания Гертруда Фентон не заслужила… и наверняка во всем виновата Кирстен.

Глава 21

Перенеся в становье такое количество дров, что хватит на месяц, мы начинаем складывать их в поленницу под навесом кладовой, и тут с восточной части поляны до нас доносятся крики. Побросав поленья, мы бежим на помощь, но то, что предстает нашим глазам, вызывает у меня одновременно и недоумение, и страх.

Девушки, имеющие покрывала, выстроились в ряд позади Равенны, держась за руки, словно для того, чтобы создать какой-то барьер. Равенна стоит, воздев руки к небу, мышцы ее напряжены, вены на шее вздулись, по лицу течет пот – впечатление такое, словно она держит невидимый мяч и дрожит под его весом.

– Продолжай, – говорит Кирстен.

– Что она делает… что тут происходит? – шепчет Марта.

– Заткнись, дура, – шипит одна из девушек-невест из-под окутывающего ее лицо покрывала. – Она заставляет солнце зайти.

Пэтрис передает ее слова – как будто мы все не слышали их сами.

– Она думает, будто заставляет солнце садиться.

– Может, так оно и есть, – шепчет Хелен, уставясь на эту картину в благоговейном страхе.

– Сегодня солнце и впрямь садится раньше, чем вчера, – добавляет Люси.

Они смотрят, как Равенна пыхтит, напрягается и потеет, и по их глазам я вижу – именно этого они и ждали. Таким они и представляли себе год благодати.

Я хочу объяснить им, что солнце каждый день будет садиться раньше до самого зимнего солнцестояния, но даже мне становится не по себе.

Когда солнце наконец исчезает из виду, Равенна в изнеможении падает, мокрая от пота. Девушки тут же окружают ее, помогают подняться с земли, похлопывают по спине, поздравляют.

– Я знала, что ты сможешь это сделать. – Кирстен расплетает косу Равенны и вынимает из ее волос красную шелковую ленту. И я определенно чувствую облегчение. Как же здорово, наверное, чувствовать, как вечерний воздух проходит через твои волосы, думаю я, но дело не только в этом – я вижу, что девушек связывают непоколебимая решимость и общая цель.

Равенна опускается на колени, чтобы помолиться, и девушки-невесты делают то же самое.

– Избави нас от зла. Да выгорит во мне это волшебство без остатка, дабы я смогла вернуться домой, очистившись и став достойной твоей милости и твоей любви.

– Аминь, – шепчут невесты из-под своих покрывал.

Они стоят на коленях, босые, обратив очи к Богу, и, омытые золотым светом заката, кажутся чем-то неземным. Как будто они более не девушки, а женщины, стоящие на пороге обретения особой силы. Своего волшебства.

Я пообещала, что не поддамся суеверию, не позволю себе поверить в выдумку, но тогда почему же я дрожу?

Глава 22

Ужин у костра проходит в напряженном молчании. Каждая из двух групп держится за свои секреты. Мне хочется, чтобы все мы открыто высказали друг другу претензии и потом работали сообща, но этого явно не произойдет, пока здесь верховодит Кирстен.

– Чего уставилась? – спрашивает Кирстен.

Я быстро отвожу взгляд.

Кирстен что-то шепчет Дженне, Дженна Джессике, Джессика Тамаре, и я уверена – они говорят обо мне. Не знаю, что за ложь она пытается им внушить, какую обидную кличку придумала для меня, но они определенно задумали какую-то пакость.

Из леса доносится стон, от которого у всех перехватывает дыхание.

– Это призрак, – шепчет Дженна. – Я слышала, что, если подойти к ним слишком близко, они могут завладеть твоим телом. И заставить тебя делать что-то, чего ты не хочешь.

– Не это ли случилось с Меланией Рашик? – вопрошает Хелен. – Я слышала, что они залезли ей в голову, шептали что-то, выманивали в лес, посулив покрывало, а когда она наконец послушалась их, они выплюнули ее тело из леса в становье, разорвав его на двенадцать кусков.

Стон повторяется, и все начинают перешептываться: кого же призраки сделают первой жертвой.

– Это лось, – говорю я.

– А тебе-то откуда знать? – рявкает Тамара.

– Я ходила в северные леса вместе с отцом как раз в эту пору – он отправлялся туда, чтобы проведать трапперов, которые не пришли в город, дабы продать меха. У лосей сейчас гон, самцы ищут себе пару.

– Что бы это ни было, звучит жутко, – говорит Хелен, гладя Голубушку.

– Ты думаешь, будто все знаешь, но это не так, – ворчит Джессика, злобно глядя на меня.

– Я знаю, что мы заготовили столько дров, что хватит на целый месяц, стряпали, мастерили кадки для воды… а что сделали вы?

– Все это просто пустая трата времени, – с безмятежной улыбкой говорит Кирстен. – Если ты не пользовалась своим волшебством, значит, день прошел зря.

– Пора ложиться спать, – замечаю я, сделав вид, будто зеваю. – Завтра у нас будет много дел… нужно возвести навес, оборудовать место для стирки, смастерить ванну… то есть сделать то, что поможет нам выжить.

– Наверное, ты воображаешь, что помогаешь своим подружкам, но это не так, – говорит Кирстен. – Ты им только мешаешь.

Я делаю вид, будто не слышу ее, но мне никогда не удавалось убедительно притворяться.

– Надеюсь, эта твоя ванна будет предназначена и для Грязной Герти, – кричит нам вслед одна из невест. – Уж ей-то она пригодится.

Они хохочут. Мне хочется вернуться и наподдать им всем, но Герти качает головой. И смотрит на меня точно так же, как смотрела моя мать, когда отец принес мне в церковь свадебное покрывало.

– Не надо, – шепчет она.

Пока девушки по одной заходят в барак, я кладу ладонь на руку Герти, чтобы задержать ее.

– Я знаю – это была литография Кирстен. Ты должна рассказать об этом остальным.

– Это мое дело, – твердо говорит она. – Пообещай мне, что не станешь вмешиваться.

– Обещаю, – отвечаю я, испытывая чувство вины за то, что пыталась на нее давить. – Но скажи мне хотя бы, почему ты взяла вину на себя?

– Мне казалось, что так будет проще, – признается Герти, глядя прямо перед собой, и я слышу, как дрожит ее голос. – Я думала, что, если возьму вину на себя, она…

– Ну, вы идете или как? – вопрошает Марта, придерживая дверь.

И Гертруда спешит внутрь, явно радуясь тому, что нашему разговору пришел конец.

При свете фонарей мы укладываемся в кровати, глядя на свисающие с потолочных балок сетки паутин и стараясь не думать о том, что происходит у костра.

– А что, если это правда? – нарушает молчание Бекка. – Что, если мы и впрямь зря теряем время? Ты же знаешь, что сделают с нами, если мы вернемся, не избавившись от нашего волшебства.

– Мы только что прибыли сюда, – отвечаю я, пытаясь улечься так, чтобы пружины не слишком впивались в спину. – Так что времени у нас полно. Они просто пытаются нас напугать.

– И у них получается, – говорит Люси, натянув одеяло до самого носа.

– Лично мне не хочется спятить, – замечает Марта.

– А у меня поздно начались месячные, – вступает в разговор Бекка, и в голосе ее слышится панический страх. – Что, если то же самое случится и с моим волшебством? Что, если и оно придет ко мне поздно, и я не успею избавиться от него, пока мы еще находимся здесь, в становье?

– Это не то же самое, – замечает Пэтрис.

– А тебе-то откуда знать?

Из леса снова доносится какой-то звук, и мы перестаем дышать.

– Что, опять лось? – спрашивает Нанетт.

Я киваю, хотя и не уверена, что на вопрос и впрямь можно ответить «да».

– А вы видели, как Кирстен смотрела на меня сегодня вечером? – спрашивает Люси, укрывшись с головой. – Она всегда терпеть меня не могла. А у меня есть три младших сестры… и, если она своим волшебством заставит сделать что-то такое… если я уйду в лес и мое тело не найдут…

– Вы поддаетесь страху, – объясняю им я. – А ей только это и нужно. Нам необходимо просто держаться вместе. И не терять головы.

– Но ты же видела, что может сделать Равенна, – говорит Элли.

– Мы видели только одно – как девушка пытается дер – жать мяч, которого не существует, – настаиваю я.

– Но я это чувствовала. – Молли прижимает ладони к низу живота. – Был момент, когда я видела в ее руках солнце. Они были единым целым.

– А мне показалось, что оно вот-вот вытечет между ее пальцев, точно желток, – шепчет Элли.

Мне хочется что-то сказать, дать этому разумное объяснение, но, по правде говоря, я чувствовала то же самое.

– Кстати, а где Хелен? – спрашиваю я, заметив, что ее кровать пуста.

– Она осталась у костра, – отвечает Нанетт, глядя на дверь.

И готова поклясться, я слышу в ее голосе печаль, как будто она жалеет, что сама находится здесь, а не там.

Может статься, они все жалеют, что не остались у костра.

Как мне ни хочется выкинуть эту мысль из головы, я не могу не гадать: а что, если Кирстен права… и я в самом деле мешаю им проявить свое волшебство?

А вдруг что-то не так и со мной?

Глава 23

В последовавшие затем недели, пока мы с Герти и девушками, не получившими покрывал, занимались делом – строили навес для стирки и стряпни, мастерили бочки для воды, заготавливали и кололи дрова, распределяя все эти обязанности между собой, Кирстен была занята тем, что «помогала» невестам проявить свое волшебство.

Это началось с мелких глупостей – призывов дать волю волшебству, распевания гимнов в честь Евы, плетения венков на рассвете, когда все покрыто росой, посиделок вокруг костра, рассказывания поучительных историй о призраках, и то, что сперва казалось безобидным, переросло в нечто опасное. Но не так ли начинаются все нехорошие дела? Медленно.

Вечер за вечером Кирстен возвращалась от костра с очередной новообращенной, у которой были распущены волосы, остекленели глаза и которая уверяла, что может творить ту или иную несусветицу.

Тамара заявляла, что с ней говорит ветер, Ханна утверждала, что ягода можжевельника сморщилась под ее взглядом. Я могла бы приписать все это их разыгравшемуся воображению, неосознаваемой подстройке под других, суевериям, но не только с ними происходило нечто странное. Что-то творилось и с остальными – со всеми нами. Нечто такое, чего я не могла объяснить.

У нас то и дело случались головокружения, мы потеряли аппетит, в глазах двоилось, и у всех так расширились зрачки, что радужки исчезли совсем. Поначалу я думала, что дело в истощении или в какой-то хвори, но чем больше я размышляла, пытаясь понять, что к чему, тем хуже ситуация становилась.

А когда приблизилось полнолуние, у всех нас начались месячные. У всех разом, даже у Молли.

Я пыталась донести до девушек, что, если не можешь чего-то объяснить, это вовсе не значит, что дело кроется в волшебстве, но они одна за другой передвигали свои кровати к противоположной стене барака, влекомые небылицами о мистике и волшебстве.

И, по правде говоря, я не могла их винить. Ведь даже я, которая всю жизнь питала сомнения насчет года благодати, начинала сомневаться.

И гадала – не схожу ли я с ума?

Несколько дней назад мы, как обычно, сидели вечером у костра, и Мег быстро сунула руку в огонь.

– Я ничего не чувствую! – воскликнула она и посмотрела на Кирстен. И я ощутила, как между ними возникла какая-то связь. Возможно, все это мне почудилось, произошло только в моей голове, возможно, Кирстен сказала ей что-то на волшебном языке, но в следующую секунду Мег опять сунула руку в огонь, и на сей раз держала ее там, пока кожа не покрылась волдырями.

– Что ты делаешь? – закричала я, схватив ее и потянув назад.

Мег посмотрела на меня черными глазами, в которых всю радужку съели зрачки.

И не завопила. Не заплакала. А засмеялась.

Как и они все.

Вскоре по становью поползли нелепые слухи о призраках. Якобы это они крушили по ночам то одно, то другое. Что интересно, призраки ломали и разрушали только то, что создавала я.

Несмотря на все творящиеся в становье безумства, я старалась работать каждый день, но мне было все труднее и труднее заставлять работать даже себя саму, не говоря уже о других. Наверное, сидеть у костра, слушая байки и болтая о призраках и волшебстве, куда приятнее, чем заниматься тяжелым трудом, но я твердо пообещала себе не терять головы. Если во мне пробудится волшебство, что ж, так тому и быть, но я не поддамся без борьбы.

На рассвете я и другие девушки идем в западную часть по – ляны и снова затеваем какие-то напрасные труды, но вскоре погружаемся в созерцание облаков… деревьев… отдаемся ветру.

Я невольно думаю о женщинах там, в округе Гарнер, о том, как они поднимают лица к небу, подставляют их осенним ветрам – не об этом ли месте они вспоминают в такие минуты?

Кажется, будто я чего-то не вижу… не вижу главного. Но я смотрю на лес, и меня осеняет – хотя нас отправляют сюда против воли, чтобы мы жили или умирали, как животные, именно здесь нам предоставляется наибольшая свобода. Такая, какой нам никогда не видать.

Не знаю почему, но от этой мысли я смеюсь. Хотя это вовсе не смешно. Но и Герти, и Марта, и Нанетт смеются вместе со мной, пока мы все не начинаем плакать.

По дороге к костру меня не оставляет предчувствие беды. Возможно, дело в грядущей перемене погоды, но мне кажется, что речь идет о чем-то большем. Напряжение нарастает с каждым днем. К чему именно все идет, я не знаю, но напряжение разлито в воздухе.

Остальные девушки уже собрались у костра, завороженные собственными волшебными байками, следя за нами глазами, похожими на мокрый сланцевый шифер.

Зачерпнув из кадки дождевой воды и взяв по горсти сухофруктов и орехов из кладовой, мы идем в барак, подальше от их тяжелых взглядов. И видим, что еще четыре кровати передвинуты к противоположной стене – Люси, Элли, Бекка и Пэтрис тоже сдались. Никто из нас не произносит ни слова, но я знаю: каждая гадает, кто станет следующей. И мы задаемся только одним вопросом – причем речь идет не о «если», а о «когда».

Глава 24

Из леса доносится тоскливый вопль, и меня передергивает. Не знаю, реальность это или кошмарный сон – в последнее время то и другое слилось воедино.

Прислушавшись, я улавливаю только мерное дыхание спящих девушек и тихое воркование Голубушки.

– Все хорошо, – шепчу я самой себе.

– Ой ли? – говорит Гертруда.

Я поворачиваюсь к ней лицом. Хочу сказать «да», но не уверена, что ответ должен быть именно таким. Я уже ни в чем не уверена. Невольно мой взгляд упирается в шрамы на ее пальцах, в свете фонарей похожие на толстые белые веревки.

– Давай, спрашивай, – шепчет она. – Я же знаю, что ты этого хочешь.

– Что ты имеешь в виду? – Я делаю вид, что не понимаю, о чем она, но у меня никогда не получалось притворяться.

Я пытаюсь подобрать такие слова, чтобы не вызвать еще большую неловкость, не причинить боль, но тут она начинает сама:

– Ты хочешь узнать, что было изображено на той литографии.

– Если тебе не хочется говорить, я пойму…

– Там была женщина, – шепчет она. – С длинными вьющимися волосами, рассыпавшимися по плечам и груди. Вокруг одной ее ладони была обвита красная шелковая лента, похожая на змею. Ее щеки раскраснелись, голова была откинута назад.

– Очи обращены к Богу, – говорю я, вспоминая матушкины уроки.

– Нет, – мечтательным тоном возражает она. – Глаза у нее были полузакрыты, но все равно казалось, что она смотрит прямо на меня.

– Она испытывала боль? – спрашиваю я, вспомнив, что слышала про конфискованные у трапперов картинки, на которых изобразили связанных женщин в богомерзких позах.

– Как раз наоборот. – Гертруда смотрит на меня, и ее глаза блестят. – Она выглядела счастливой. Охваченной упоением.

Мое воображение словно срывается с цепи. Это идет вразрез со всем, чему меня учили. Правда, до нас доходили слухи о том, что некоторым девицам, живущим в предместье, бывает, даже нравятся такие вещи, но у женщины на литографии имелась красная лента – значит, она была одной из нас. Подумав об этом, я с усилием сглатываю. – А что с ней делали?

– В том-то и дело, – шепчет Гертруда. – Она сама себя трогала.

Я так потрясена и шокирована, что у меня перехватывает дыхание.

– Грязная Герти, – шипит кто-то из темноты, и все начинают хихикать. Глумиться.

Мне хочется сказать им, что это была литография Кирстен, а Герти взяла ее вину на себя, но я пообещала молчать. Правду должна рассказать Гертруда.

Я смотрю, как она укрывается с головой, и у меня сжимается сердце.

Глава 25

Желая прояснить мысли и перестать думать о том, что все неудержимо катится под откос, я иду к западной части ограды, чтобы наколоть дрова.

Я уже не жду, что мне станут помогать другие, но меня немного беспокоит отсутствие Герти. С тех пор как другие девушки подслушали ее рассказ о той литографии, она старается держаться подальше… и почти со мной не говорит.

Некоторые девушки шепотом уверяют друг друга, что она наверняка тренирует свое волшебство, но мне кажется, что дело в позоре. Должно быть, она чувствует себя так, словно ее опять секут на площади. Хочется помочь ей, но мне и самой приходится нелегко.

Только сегодня утром у меня было такое ощущение, будто по мне ползают полчища огненных муравьев, но, когда я осмотрела себя, их нигде не оказалось. Не понимаю, что со мною происходит… не знаю, как это назвать… но все равно не верю в волшебство.

Подходя к западной части поляны, я начинаю чувствовать, как меня охватывает жар – впечатление такое, словно я сгораю, причем изнутри. Сняв плащ, я кладу его на пень и глубоко вдыхаю прохладный воздух.

– Что бы это ни было, оно пройдет, – шепчу я.

Взявшись за топор, я нацеливаюсь на растущую здесь старую сосну, думая: а не срубить ли ее? – но, когда кладу руку на ствол, замечаю, как мои пальцы начинает покалывать. От ее коры словно исходит некая сила. А может быть, эта сила исходит от меня. Как бы то ни было, мне кажется, что сосна хочет мне что-то сказать.

Я прижимаю ухо к коре и слышу шепот. Я думаю, что это волшебство, что оно поглощает мир вокруг, но тут до меня доходит, что шепот исходит из-за моей спины.

Обернувшись, я вижу Кирстен – она сидит на пне, положив мой плащ на колени и поглаживая его. Не знаю, сколько времени она наблюдает за мной, но мне это не нравится.

«Где же ее подружки?» – думаю я, оглядываясь по сторонам, но, похоже, она здесь одна.

– Положи плащ, – говорю я, сжимая топор. – Он мой.

– Да не нужен мне твой плащ, – фыркает она. – Он чересчур тяжелый. Неудивительно, что ты стала такой мускулистой.

«Наверняка в ее устах это не комплимент», – думаю я.

– Приятно сознавать, что делаешь что-то полезное, – замечаю я, выхватив плащ из ее рук и надев его на себя. – Тебе стоит попробовать.

– Потому что для женщины это и есть самый большой грех? – вопрошает она, накручивая на палец золотистый локон. – Не приносить никакой пользы?

Эти ее слова и тон, которым они сказаны, застают меня врасплох, но я знаю: нельзя терять осторожность.

– Зачем ты пришла, Кирстен?

– Ты мне нужна, – глубоко вздохнув, говорит она. – И девушкам тоже. Ты можешь им помочь.

– Если ты о волшебстве… я не могу принять то, чего во мне нет.

– Ты права. Я тоже считаю, что в тебе нет волшебства.

– Что? – Я настораживаюсь.

– Я считаю, что все эти годы ты прятала его и пользовалась им прямо у нас под носом. – Она встает и крадущейся походкой идет ко мне. – Именно так ты и заставила своего отца научить тебя стольким вещам, и именно так ты украла у меня Майкла. Свое волшебство ты уже растратила и теперь хочешь, чтобы остальные девушки сделали также. Неужто в тебе нет ни капли порядочности?

– Порядочности? – Я откидываю голову назад. – Кто бы говорил. А как насчет Герти?

– Что насчет Герти? – Она смотрит на меня с прищуром.

– Можешь не изображать невинность. Я все знаю.

– Да неужели? – Она улыбается смущенной улыбкой. – Будет жаль, если первой умрет Герти.

– Не смей мне угрожать. – Я стискиваю топорище. – Нам нет никаких причин умирать.

– Все умирают, Тирни. – Уголок ее рта дергается. – Дома мы испытываем нечто вроде утраты всякий раз, когда мужчины что-то отнимают у нас. Но здесь этого не происходит… – Она широко раскидывает руки и делает глубокий вдох. – Год благодати принадлежит только нам, нам одним. Только здесь мы можем быть свободны. Здесь нам не нужно прятать свои чувства, подавлять в себе гордость. Здесь мы можем делать то, чего хотим. А если мы выпустим все свое волшебство на волю, – выражение ее лица смягчается, – нам больше не придется испытывать неприятные чувства. Нам больше вообще не надо будет иметь никаких чувств.

Попятившись, я прислоняюсь к сосне, чувствуя под пальцами ее шершавую кору… это нечто реальное, осязаемое, земное. Стало быть, в Кирстен все-таки есть что-то человеческое. Кажется, я наконец начинаю ее понимать. Она боится.

Половина моего сознания хочет сдаться… хочет поверить… хочет стать частью всего этого, но я не могу этого сделать.

– Я не в силах тебе помочь, – шепчу я.

– Тогда я возьму все в свои руки, – отвечает она, и ее лицо снова становится жестким, таким, как всегда. – Думаю, ты сделала достаточно. – Она берет у меня топор. – Теперь дело продолжу я.

Глава 26

Походив туда-сюда, пытаясь понять, что это было, чего хотела от меня Кирстен, я направляюсь обратно, чтобы рассказать об этом остальным, и тут до меня доносятся голоса. Я закрываю глаза, чтобы заставить их замолчать, но на сей раз они звучат совсем рядом, а не только в моей голове.

– Это необходимо… для вас обеих… для блага всех. Тихонько заглянув за угол кладовой, я вижу перед собой Герти, стоящую перед Кирстен.

– Эй, – говорю я.

Герти поворачивается ко мне. Ее лицо покраснело и мокро от слез.

– Выбирай, – выпаливает Кирстен, прежде чем направиться обратно к костру.

– Что ты должна выбирать… что необходимо для блага всех? – спрашиваю я.

Она вытирает лицо тыльной стороной грязной руки, явно пытаясь взять себя в руки.

– Сегодня вечером Кирстен созывает нас всех на собрание… в честь полной луны.

Подумав о том, что это означает дома, я сжимаю кулаки, гадая, кончик какого из моих пальцев они захотят отрубить.

– Мы могли бы просто не попадаться им на глаза.

– Все уже согласились, – говорит она. – Все, кроме тебя.

– Ах, вот оно что. – Я стараюсь не выдать своего разочарования.

– Девушки перешептываются… их мучают сомнения.

– А тебя? – спрашиваю я.

Она смотрит на увядший цветок бузины в своей руке. Это старомодный цветок, теперь его используют редко, и он символизирует отпущение грехов.

– Это она дала тебе цветок бузины?

Герти сгибает пальцы – сгибает осторожно, как будто в руке у нее хрупкое яйцо.

– Знаешь, ей нельзя верить. Кирстен не Бог, так как же она может отпустить твои грехи? Тем более что грех совершила не ты, а она. Это из-за нее тебя наказали. Не забывай, что она с тобой сделала. – Я хочу взять ее руки в свои, повернуть их, чтобы она снова увидела шрамы на пальцах, но Герти отшатывается и пятится.

– Она извинилась, – говорит Герти. – Теперь мы с ней снова подруги.

– Подруги? – Я смеюсь.

– Ты понятия не имеешь, каково это… быть отверженной… слышать, как все тебя хулят.

– Думаешь, я этого не понимаю? Оглянись вокруг… что-то не видно, чтобы мне хоть кто-то помогал.

– Но это же твой выбор… ты выбрала это сама. – Она качает головой. – Ты никогда и не хотела быть одной из нас. Тебе надо сделать только одно – принять свое волшебство и…

– Я не могу принять то, чего не чувствую. Возможно, происходящее с нами – это болезнь, но что бы это ни было…

– Она называет тебя еретичкой. – Подбородок Герти дрожит. – Узурпаторшей.

Не знаю почему, но это вызывает у меня смех. Дома, в округе Гарнер, если тебя обвиняли в ереси, то даже не мучились с подготовкой виселицы. Тебя просто сжигали живьем.

– Кирстен хочет ввергнуть нас в хаос, потому что ей нужна власть.

– Ты ошибаешься. – Герти морщит лоб. – Она правда верит, что, приняв свое волшебство, обратившись к живущей в ней тьме, она очистится и сможет вернуться домой. Избавиться от своих грехов и начать жить заново.

– От каких грехов? От того, что на свою беду родилась девочкой?

– У всех нас есть грехи, – шепчет она.

Слышится громкое карканье, и Герти вздрагивает.

– Это всего лишь ворона, – уговариваю себя я, но на сей раз я не вполне в этом уверена. Посмотрев вверх, я замечаю, что облака несутся по небу с такой быстротой, что у меня начинает кружиться голова. – Сегодня Кирстен приходила ко мне, – говорю я, опуская глаза и стараясь проморгаться. – Она использует тебя, чтобы подобраться ко мне.

– Не все вертится вокруг тебя, Тирни.

– Тогда в чем же дело? Скажи мне, что тебя так беспокоит.

Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

– Я больше не хочу быть Грязной Герти.

– Если речь идет об остальных… я могла бы с ними поговорить… Могла бы убедить их…

– Мне больше не нужна твоя помощь.

– Я не понимаю. Она что, угрожала тебе? Или что-то посулила? – Я всматриваюсь в ее лицо, пытаясь уразуметь, что к чему, но по части притворства Герти мастерица. – Что ты от меня скрываешь? – спрашиваю я.

Она поворачивается и смотрит на древо наказаний. Я вижу, что челюсть у нее напряжена. Как будто она стиснула зубы, чтобы случайно не проговориться.

– Думаю, нам лучше больше не разговаривать, – заявляет она и идет к костру.

Глава 27

Оставшуюся половину дня я провожу, собирая сладкий кленовый сок и грибы трутовики – все, что угодно, лишь бы не думать о том, что творится у костра, и не возвращаться туда, – но у меня все равно такое чувство, словно я деревяшка, которую влечет стремительный поток.

Отчасти я не желаю возвращаться к костру потому, что не хочу, чтобы Кирстен вообразила, будто я отношусь к этому ее собранию всерьез, а отчасти потому, что боюсь. Я слышала, как некоторые девушки говорили, что пробудили волшебство, просто пристально глядя на огонь. Но все равно продолжаю думать, что всему этому должно быть объяснение. Нельзя отрицать, что все мы ослабели, стали уязвимыми, и я не могу им помешать, если они хотят отдаться безумию. Люди видят то, что хотят видеть. Все, включая меня.

Когда я подхожу к костру, мне начинает казаться, что здесь потрескивают не только горящие дрова, но и сам воздух, окружающий тех, кто собрался у огня. Вдалеке то и дело вспыхивают зарницы и слышатся приглушенные раскаты грома.

Инстинктивно я ищу глазами Герти. И вижу ее в толпе, но она даже не смотрит на меня. Мне хочется извиниться перед нею за то, что я чем-то могла обидеть, но, возможно, ей сейчас нужно, чтобы ее просто оставили в покое. Я гляжу на ограду, отделяющую нас от внешнего мира. Пока что беззаконники не пытались выманить нас наружу. Если бы я не видела их своими собственными глазами, то могла бы усомниться в том, что они вообще существуют. Интересно, не наблюдают ли они за нами прямо сейчас? Не делают ли ставки на то, кто из нас станет следующей жертвой?

Снова гремит гром. На сей раз уже ближе.

– Послушайте, – говорит Кирстен. – Она пытается что-то нам сказать.

– Это всего лишь гром, – бормочет Марта.

– Всего лишь гром? – нараспев вопрошает Кирстен, и голос ее звучит сурово. – Позволь мне напомнить тебе историю Евы. Историю самой Матери Природы. Думаю, она пытается связаться с кем-то из нас.

– А чего она хочет? – спрашивает Тамара, зябко кутаясь в плащ.

– Она пытается нас предостеречь. – Кирстен опускает голову, и из-за пляшущих языков пламени по ее лицу бегут зловещие тени. – То, что случилось с Евой, может постичь и нас. Если мы не прислушаемся… не захотим внять ее остережению. – Тут Кирстен смотрит прямо на меня. – Как и некоторые из вас, Ева не верила. Она смеялась прямо в лицо Богу. И держалась за свое волшебство, а вернувшись домой, притворилась, будто очистилась. Но с каждым днем ее силы росли, пока она не стала уже неспособна держать их в узде. И под полной луной, такой же, как нынче, она убила свою семью.

По толпе словно пробегает волна отвращения.

– Если бы мужчины из совета не остановили ее, она бы поубивала нас всех.

Я всегда считала, что история Евы – это просто поверье, бабушкины сказки, но сейчас, оглядывая тех, кто сидит у костра, вижу, что девушки жадно впитывают каждое слово.

Кирстен задирает голову и смотрит на вечернее небо, на котором клубятся тучи.

– Когда Еву сожгли на площади, небо разверзлось и поглотило ее, и сейчас она там, как напоминание, адресованное всем нам.

Снова гремит гром, и все вздрагивают.

– Послушайте, – шепчет Кирстен. – Этому нельзя не внимать. Если она пытается связаться с кем-то из вас, пусть эта девушка заговорит, пусть явит свой дар. Это единственный способ спастись.

Одна из девушек, сидящих в самом заднем ряду, послушно поднимает руку.

– Я слышу ее, – говорит она.

Кирстен делает ей знак выступить вперед.

Это Вивиан Ларсон, тихая, незаметная мышка, получившая покрывало от двоюродного брата, одна из тех, кого Кирстен никогда не удостаивала своим вниманием. Вряд ли она вообще когда-либо слышала имя этой самой Вивиан, но сейчас эта девица купается в лучах ее благосклонности.

– Скажи же нам, что она говорит?

– В-все то, что сказала нам ты. – Вивиан сжимает руки перед собой. – Она предостерегает от надвигающегося горя.

– А она сказала, что среди нас есть еретичка… узурпаторша?

С неба снова доносится раскат грома, и Вивиан бросает на меня смущенный взгляд. Такой же, как тогда, на лугу, в прошлом году, когда я застукала ее с парнем из работного дома.

– Я не знаю.

Я делаю вид, будто ничего не замечаю, но чувствую – сейчас на меня устремлены десятки глаз.

– Всему свое время. Продолжай прислушиваться, подруга, – говорит Кирстен и, развязав красную ленту Вивиан, распускает ей косу и расчесывает пальцами ее неопрятные жирные волосы. Виви улыбается, глядя на луну с таким видом, будто только что спаслась от дьявола. От меня.

– Надеюсь, что тогда еще не будет поздно для всех вас, остальных. – Кирстен начинает ходить вокруг костра. – Все, над чем вы работали… что вы строили… – говорит она, опрокинув подставку для стряпни. – Все это лишено смысла.

– О нет, – выпаливаю я. – Это вовсе не лишено смысла. Ты определенно получила немалую пользу от плодов нашего труда.

Кирстен смотрит на меня с такой злобой, что по телу бегут мурашки.

– Комфорт и сытость не помогут нам обрести волшебство. Мы здесь затем, чтобы страдать, чтобы избавиться от яда, скопившегося внутри нас. – В свете костра ее глаза блестят – неистово и грозно. – Мы здесь, потому что Ева ввела Адама во искушение. Отравила его спелым плодом. Если мы не используем все свое волшебство, вы знаете, что вас ждет. Вы знаете, что случается с девушками, которые, вернувшись после года благодати, продолжают держаться за старое – их отправляют на виселицу… или еще хуже.

По толпе пробегает дрожь, дрожь страха… и я тоже дрожу.

– А что, если Тирни права? – доносится из задних рядов голосок Нанетт. Ее кровать по-прежнему стоит рядом с моей. – Что, если все дело в нашем воображении или в какой-то хвори?

Вместо того чтобы взорваться и выплеснуть скопившийся гнев, Кирстен вдруг становится пугающе спокойной.

– Ты говоришь это из-за ее непотребных снов?

Я оглядываю девушек, сидящих вокруг костра, гадая, кто из них донес на меня, но сейчас есть проблемы и поважнее.

– Неужто вы не видите, что она делает? Забивает вам головы нечестивыми мыслями. Пытается отвлечь от того, что вы должны сделать. В ней же нет ничего особенного. Она даже не смогла удержать подле себя единственную настоящую союзницу, которая у нее была. – Кирстен с многозначительным видом смотрит на Гертруду – стало быть, я боялась не зря. Она использует Герти, чтобы добраться до меня. И та об этом знает.

– Тирни хочет, чтобы вы продолжали цепляться за свое волшебство, потому что тогда вас отправят на виселицу. Таким образом она избавится от нас всех.

– С какой стати ей вообще может хотеться творить такое? Ведь мы все находимся в одной лодке.

– В одной лодке? – Кирстен смеется. – Разве дома она пыталась хоть с кем-то из вас подружиться? Разве проявляла к нашей жизни хоть какой-то интерес? Вот в чем заключается ее волшебство. В том, чтобы настраивать нас друг против друга… против нашей природы… против того, что мы должны сделать.

– Ты лжешь, – говорю я, но, похоже, меня никто не слушает.

– Ты, – произносит Кирстен, показывая на одну из девушек, сидящих в среднем ряду. Это Дина Херсон. Она робко выходит вперед. – Ты, кажется, заявляла, что волшебство женщин в твоей семье проявляется в способности разговаривать с животными?

– Да… но…

– Раздевайся.

– Что? – Дина в ужасе обхватывает руками грудь.

– Ты меня слышала. Раздевайся. – Кирстен проводит пальцами по ее косе и шепчет ей на ухо: – Я тебе помогу. Я тебя освобожу.

Дина оглядывает девушек, сидящих вокруг костра, но никто из них не осмеливается вмешаться. Даже я. Судорожно вздохнув, она снимает плащ, платье, нижнее белье.

И стоит, дрожа и пытаясь прикрыть наготу, а Кирстен подходит к ней сзади и кладет ладонь на низ ее живота. – Ты должна почувствовать это здесь, – говорит она, растопыривая пальцы, и из груди Дины снова вырывается судорожный вздох. – Ты чувствуешь тепло? Чувствуешь покалывание? Как будто кровь приливает и отливает и хочется кричать?

– Да, – шепчет Дина.

– Это твое волшебство. Не отпускай его.

Дина несколько раз вздыхает и зажмуривает глаза.

– Кажется, я его чувствую, – шепчет она.

– А теперь встань на четвереньки.

– Зачем?

– Делай, что говорю.

Дина подчиняется и встает на карачки.

Мне хочется вмешаться, избавить ее от этого унижения, но сейчас она целиком во власти Кирстен. Они все в ее власти. Быть может, даже я, потому что у меня никак не получается отвести глаза от этого зрелища.

Кирстен развязывает красную ленту Дины и распускает ее волосы. Дина вонзает ногти в землю.

Девушки, затаив дыхание, смотрят, как Кирстен обходит ее по кругу, держа в руке змеящуюся красную ленту.

– Обратись к зверям в лесу. Почувствуй их.

– Я не знаю, как, – говорит Дина.

Кирстен размахивается и стегает ее по заду красной лентой. Это, конечно, не больно, однако неожиданно.

– Закрой глаза, – командует Кирстен. – Почувствуй каждое сердце, бьющееся в лесу. Свяжись с одним из них. Сосредоточься на его биении, – произносит она, ходя вокруг Дины.

– Я что-то слышу, – шепчет Дина, подняв голову и пристально глядя на лес. – Я чувствую тепло. Чую кровь. И запах мокрой шерсти.

Из леса доносится вой, и все разом перестают дышать.

Кирстен хватает Дину за волосы и дергает ее голову назад.

– Ответь! – требует она.

Дина воет, и я вижу, как напрягается все ее тело в жажде волшебства. В жажде величия. В страстном желании наполниться чем-то большим, чем она сама.

Удовлетворившись этой сценой, Кирстен отпускает ее. Дина встает с земли, ее лицо раскраснелось, распущенные волосы растрепались, по лицу текут слезы, а в остекленевших глазах застыло безумие.

– Волшебство есть, – говорит она и, взвыв еще раз, обессиленно валится в объятия Кирстен.

Глава 28

Я просыпаюсь, услышав сдавленный смех, и обнаруживаю на себе кровь – она пачкает мои руки, течет между ног.

Резко сев на кровати, я вижу, что на этой стороне барака я осталась одна; на моей сорочке виднеются темно-красные пятна, и девушки хихикают, показывая на меня пальцами и закрывая ладонями рты.

– Это сделала я. – Кирстен смеется, держа в руке длинное перо, конец которого измазан кровью.

Я устремляю взгляд на Герти, но она избегает смотреть мне в глаза.

Быстро вставив ноги в ботинки, я выбегаю из барака и спешу к кадке для дождевой воды, чтобы помыться, но обнаруживаю, что она разломана на куски. Она была послед – ней, и думаю, поскольку уже наступили холода, в ближайшее время мне не удастся сделать новую – придется ждать до весны. Кирстен во всем будет винить духов, но я знаю – это ее проделки. Во мне вскипает гнев, но надо держать себя в руках. Они наверняка за мной наблюдают, и мне никак нельзя выдать, что им удалось достичь своей цели – вывести меня из себя.

Подойдя к колодцу, я пытаюсь столкнуть ведро вниз, но оно примерзло к каменному краю. Я пытаюсь сломать лед, но он слишком крепок. И тут до меня доносится странный звук.

Как будто кто-то поет.

Оставив колодец, я иду к воротам. На земле скорчилась маленькая фигурка. Тонкий голосок, малый рост… на мгновение кажется, что это девушка из моих снов. Мне хочется броситься к ней, но я заставляю себя не ускорять шаг. Не верь никому. Даже самой себе, – звучат в голове слова матери.

Я опускаюсь перед нею на корточки, но не вижу ее лица. Дрожащими руками я приподымаю грязное покрывало – передо мной Эйми Дюмон. Она все время держалась так тихо, так незаметно, что я почти забыла, что она тоже здесь, среди остальных.

Наклонившись, я прислушиваюсь к ее песне.

Это старинная детская песенка, над словами которой я никогда не задумывалась, но здесь… сейчас, в эту минуту, я не могу о них не думать.

Внезапно Эйми замолкает, не сводя глаз с ворот; ее дыхание становится неглубоким, и одновременно с ним я слышу другое дыхание – тяжелое, шумное. Я смотрю туда, куда устремлен ее взгляд, и поначалу вижу только царапины на дереве ворот, однако затем в щелях между бревнами различаю глаза… темные глаза, глядящие прямо на нас.

– Они чуют запах твоей крови, – с улыбкой говорит Эйми.

Я пячусь, желая поскорее убраться отсюда, но тут мир начинает расплываться у меня в глазах. Я, шатаясь, бреду по поляне, ища, за что можно бы было ухватиться. Колодец. Надо попить воды. Добравшись до него, я протягиваю руку, чтобы ухватиться за его каменный край, но ноги мои подгибаются, и я мешком падаю на землю, ударившись головой о камень.

Глава 29

Открыв глаза и проморгавшись, я слышу, как кто-то говорит:

– Тебе нужно только пробежать до бухты и обратно.

Подняв голову, я вижу, что девушки сгрудились возле ворот.

– Как только ты пробудишь свое волшебство, я распущу твою косу, – говорит Кирстен таким тоном, будто наставляет ребенка. – И ты сможешь стать одной из нас.

Подняться на ноги оказывается труднее, чем я думала. У меня раскалывается голова, и от головокружения ограда то расплывается, то снова становится четкой – точь-в-точь как шкала настройки резкости в микроскопе моего отца.

– А ты не могла бы подержать Голубушку? – Хелен протягивает горлицу Кирстен. Та морщится и выталкивает вперед Джессику, чтобы птицу взяла она. – Ей особенно нравится, когда прижимаешь ее к себе под подбородком, – добавляет Хелен.

– Погодите, – говорю я. – Ей нельзя выходить за ворота. Там же беззаконники.

Дженна бросает на меня досадливый взгляд.

– А мы-то уж думали, что ты умерла.

– Выходит, вам не повезло. – Я протискиваюсь мимо нее. – Хелен, тебе нельзя этого делать.

– Но я же стала невидимой, – говорит она с широкой улыбкой.

– С каких это пор? – спрашиваю я.

– Уходи, – велит Тамара, отталкивая меня. – Хелен и не нужна ничья помощь, у восточной части ограды беззаконии – ков отвлекает Эйми своим ужасным пением.

Я, прищурясь, вглядываюсь в восточный край поляны и, кажется, вижу Эйми, сидящую на корточках.

Я, спотыкаясь, перехожу от одной девушки к другой, ища кого-то, кто мог бы образумить Хелен, и мои глаза задерживаются на Герти.

– Ты должна что-то сделать, – шепчу я.

Хотя она отводит взгляд, притворяясь, что не слышит меня, в ее глазах я вижу страх.

– Тебе нужно сделать одно – сосредоточиться. Почувствовать волшебство, – говорит Кирстен, прижав ладонь к животу Хелен. – Помни, если что-то пойдет не так, я всегда могу прибегнуть к своему волшебству, чтобы заставить беззаконников делать то, чего я хочу.

Хелен смотрит на нее и кивает, но я вижу – с ней что-то не так. Она похожа на тех кукол, которых мастерит миссис Уивер – у нее такие же широко раскрытые пустые неподвижные глаза.

– Я даже позволю тебе надеть мое покрывало. Чтобы оно оберегало тебя, – говорит Кирстен, накидывая газ на голову Хелен. – Вот видишь, как я в тебя верю.

– Эй, эй, это же мое покрывало, – замечает стоящая в толпе Ханна, но ее быстро заставляют замолчать.

Они открывают ворота. Я знаю – мне нужно повернуться и уйти. Хелен сделала свой выбор, но я не могу не думать о шрамах у нее на ногах, тех самых, оставшихся от ударов, которые ей нанесла линейкой мать за то, что она посмела видеть сны.

– Крупица доброты, – шепчу я.

Мне страшно даже подойти к воротам, не говоря уже о том, чтобы выйти за них, но я не могу этого допустить.

Протолкавшись сквозь толпу, я выбегаю из становья. Некоторые девушки кричат мне:

– Назад! Назад!

Но Кирстен говорит: – Пусть идет.

Выбежав за ворота, я сразу же чувствую, как меня с силой бьет дующий с озера ветер. Я, пошатываясь, отступаю назад.

Передо мной расстилается пустота… возможно, дело в том, что я слишком долго была заперта в становье, но, покинув его стены, я чувствую себя не свободной… а уязвимой.

Вдалеке каркает ворона, и это карканье меня злит. Не знаю, реально ли оно или только чудится мне, но, услышав его, я собираюсь с силами.

Простирающаяся передо мной картина уже окрашена в цвета приближающейся зимы – голубое сменилось серым, зеленое – бежевым. Хелен бежит вперед, и ее покрывало сейчас похоже на комариный рой.

Когда карканье снова доносится до меня, я со всех ног бегу к ней, делая ей знаки вернуться, но ее глаза устремлены на север, туда, откуда к нам приближается беззаконник. Когда я гляжу на него, меня охватывает страх. Он весь, с головы до ног, одет в воздушную темно-серую ткань, а в руке у него блестит нож. Все внутри меня кричит, чтобы я бежала назад, но я не могу позволить Хелен умереть. Умереть так глупо, так напрасно.

Ускорив бег, я зову ее по имени.

Она оглядывается, и на лице ее отображается панический страх.

– Ты меня видишь?

– Беги! – Догнав, я толкаю ее в сторону становья, а сама бегу в противоположном направлении. – Беги! – снова кричу я через плечо, чтобы удостовериться, что беззаконник заглотнул наживку, и тут спотыкаюсь о выступающий корень дерева и ничком растягиваюсь на земле. Но вместо того, чтобы, закрыв глаза, ждать, как меня будут резать, тут же переворачиваюсь на спину, чтобы видеть своего палача. Он заносит нож для удара – но затем замирает.

– Лягни меня, – слышится тихий шепот из-под темной тонкой ткани, закрывающей его нос и рот.

Не знаю, действительно ли он это сказал или мне почудилось, но я, конечно же, не собираюсь медлить, чтобы выяснить ответ на этот вопрос.

Быстро согнув колени, я лягаю его изо всех сил, он падает и скорчивается на земле.

А не схватить ли его нож, не перерезать ли ему горло? – проносится в голове, но в том, как он посмотрел на меня, я вижу подсказку… в его глазах было нечто такое… Не тот ли это беззаконник, которого я видела по дороге к становью… тот самый, который отпустил меня? Я наклоняюсь над его телом и нутром чую – да, это он. Я протягиваю руку, чтобы убрать ткань с его лица, но тут слышу карканье, оно доносится со всех сторон. Я пячусь, потом бегу к воротам.

Хелен вбегает в становье, и ворота начинают закрываться. Поначалу я думаю, что это ошибка, что они меня просто не видят, но, когда слышу, как щелкает засов, до меня доходит – это дело рук Кирстен.

Из-за возбужденных криков беззаконников и визга девушек я не могу думать, не могу дышать. Я бегу, бегу со всех ног, и тут на меня снова накатывает головокружение, земля качается, но я не могу поддаться дурноте. Если мне не удастся перебраться через ограду, домой я отправлюсь в склянках. Подбежав к воротам, я, хватаясь за ленты погибших девушек, лезу наверх, а когда они заканчиваются, вцепляюсь в створки. Пытаюсь подтянуться, но ноги мои налились свинцом. Я все-таки собираю волю в кулак и переваливаюсь через ворота, но, как только я оказываюсь на земле, на меня набрасывается Кирстен.

С раздувающимися ноздрями и яростью, полыхающей в глазах, она прижимает к моему горлу лезвие топора.

– Зачем ты это сделала? Зачем вмешалась? Из-за тебя ее чуть не убили.

– Я ее спасла… – выдавливаю из себя я, хотя горло мое пережимает топор. – Если бы я не вмешалась, она бы…

– С ней было бы все в порядке! – вопит Кирстен, и на висках ее вздуваются вены. – А кто, по-твоему, спас тебя! – Она еще глубже вдавливает топор в мое горло. – Я, – говорит она. – Это я остановила того беззаконника. Они все это видели. – Она оглядывается на толпу. – Неужто вы будете отрицать, что это было волшебство?

Я хочу ответить, но боюсь. Боюсь, что она вдавит лезвие топора глубже, и еще больше боюсь того, что мне хочется сказать.

– Я… я не знаю, что заставило его остановиться, – шепчу я, чувствуя, что на глазах выступили слезы. – Но такое уже было… по дороге сюда.

Кирстен качает головой.

– Если ты хочешь отречься от своего волшебства и по возвращении оказаться на виселице, то на здоровье! Но не тащи за собой остальных. – Она убирает топор, и я, держась за горло, делаю глубокий вдох.

Кирстен встает и поворачивается лицом к толпе.

– Мы пытались ей помочь, но она безнадежна. Любая, кто станет якшаться с этой еретичкой, будет наказана.

Лежа на земле, я смотрю им вслед. Они уходят обратно к костру, по их лицам я вижу – то, что произошло, стало для них решающим доказательством существования волшебства. А мои слова никого не убедили.

Но я знаю, что видела. Знаю, что чувствовала.

Они могут называть это волшебством.

А я называю это безумием.

Но одно ясно как день.

В этом месте нет никакой благодати.

Глава 30

Незадолго до рассвета по лесу прокатывается волна мерзкого карканья, и, когда над восточной частью ограды медленно поднимается солнце, Эйми больше не сидит у ворот. Девушки шепчутся – они воображают, что это Кирстен заставила ее умереть, чтобы больше не слышать, как она поет ту песню, но я знаю: я и раньше видела в глазах Эйми сомнения и грусть. Она была слишком слаба для нашего мира. И вот теперь ее больше нет.

Со мной никто не разговаривает. Девушки даже не смотрят в мою сторону.

Поскольку все кадки для сбора дождевой воды уничтожены, остается только колодезная, но мне не дают пить и ее – стоит приблизиться к колодцу, как меня гонят прочь.

Ползая на карачках вдоль ограды, я слизываю с травы росу, но от этого мне еще больше хочется воды.

Двигаясь вдоль границ поляны с запада на восток, я слышу плеск озерной воды, но это не единственный звук. Еще я слышу дыхание. Оно преследует меня постоянно, словно моя собственная тень. Я пытаюсь убедить себя, что это по ту сторону ограды бродит Майкл, но такого просто не может быть – Майкл вечно болтал, болтал без умолку. А может, это Ханс? Нет, невозможно – здесь по-прежнему небезопасно. Что меня убивает, так это молчание. Молчание и уверенность в том, что это тот беззаконник.

– Я знаю, что ты там, – шепчу я.

И останавливаюсь как вкопанная, прислушиваясь, но ответа нет.

Я чувствую себя так, словно сошла с ума, и, быть может, так оно и есть. Наверное, я сошла с ума, едва мы явились в это проклятое место, но мне все равно хочется знать, почему он не убил меня тогда, когда по дороге сюда я сошла с тропы, и почему отпустил, когда бросилась спасать Хелен. Я знаю, что волшебство Кирстен тут ни при чем, ведь в первый раз ее вообще не было рядом. Но тогда что же его остановило?

Когда день сменяется вечером, я, влекомая к костру запахом подгоревшей стряпни, занимаю место в хвосте очереди. Знаю, что рискую, но я слишком голодна. Без пищи и воды я долго не протяну.

Дойдя до котла с едой, я протягиваю Кэти свою миску, но она, зачерпнув со дна последний половник, выливает варево на землю. Живот урчит от голода.

Я не могу позволить себе остаться голодной и наклоняюсь, чтобы ложкой соскрести шипящее варево с земли в миску, но Кэти припечатывает его грязной подошвой своего ботинка.

Я смотрю на остальных, ожидая, что кто-то из них вступится за меня, но все молчат. И это после всего, что я для них сделала… после всех моих стараний облегчить им жизнь.

Сделав глубокий вдох, я под их злобными взглядами про – хожу в барак и вижу, что на месте, где я спала, нет ни кровати, ни моих вещей. Я могла бы вытащить из угла еще одну железную койку и слушать, как девушки злобно квохчут у меня за спиной, но я слишком устала. Устала от борьбы, от беспокойства за остальных, от всего. Свернувшись калачиком на полу, я пытаюсь не плакать, но, как ни тщусь сдержать слезы, становится только хуже.

Скрипит дверь, и я перестаю дышать. Ко мне приближаются – одна пара ног, обутых в ботинки. Я чувствую себя, словно тот опоссум, которого мы с Майклом видели на тропе, ведущей на луг, несколько лет назад. Мы подумали, что он мертвый, но он только притворялся. Тогда это показалось мне таким бессмысленным, таким глупым – но что еще ты можешь сделать, когда чувствуешь себя беззащитным? Когда мир против тебя?

Шаги останавливаются за моей спиной, на уровне поясницы. Я жду, что сейчас чья-то нога лягнет меня ботинком, но вместо этого слышу тихий стук, будто что-то упало на пол, затем шаги удаляются и затихают. Подняв с пола фонарь, я различаю край зеленого плаща, скрывающегося за дверью. Герти.

А там, где она стояла, лежит маленькая картофелина.

Я хватаю ее и вонзаю в нее зубы. Ее кожица так обжигающе горяча, что я даже не чувствую вкуса, но мне все равно – лишь бы что-то съесть и ощутить хоть какое-то тепло.

Мне стоит немалого труда не проглотить ее сразу, но я же не знаю, сколько еще времени меня заставят голодать. И, спрятав половинку картофелины в карман, я вижу слабый проблеск надежды.

Глава 31

– Эй, ты, – вопит Кирстен так громко, что от ее крика восстали бы мертвецы. – Ты украла еду из кладовой. Как только посмела!

– Что? – Я приподымаюсь на локтях. – Я ничего не крала.

– Выверни карманы! – орет она.

Картофелина.

Остальные хватают меня, и Кирстен начинает рыться в карманах моего плаща.

Достав оттуда половинку картофелины, она расплывается в самодовольной ухмылке.

– И этот человек заявлял, что нужно распределить припасы, чтобы хватило на весь год, и что мы должны доверять друг другу, – говорит Дженна.

– Она сказала это, чтобы красть у нас, – шипит кто-то у меня за спиной.

– Честное слово, я ничего не крала…

– Тогда кто дал тебе картошку? – вопрошает Кирстен.

Я нервно смотрю на Герти.

– Я… я просто нашла ее.

– Лгунья! – вопит она.

Девушки вцепляются в меня еще крепче.

– А что бывает с женщинами, которые лгут? – спрашивает Кирстен.

– Им отрезают язык, – хором отвечают остальные.

Кирстен смотрит на меня с улыбкой. Мне знакома эта улыбка.

– Несите клещи.

Толпа выволакивает меня из барака и тащит к древу наказаний. Я истошно кричу, прося, чтобы она их остановила, хотя знаю – это бесполезно. Кирстен здесь единственный бог, и она желает, чтобы это знали все.

К нам подбегает Элли, неся ржавые щипцы.

Кирстен сжимает мои щеки, так что они врезаются в зубы.

– Высуни язык, – приказывает она.

Я мотаю головой, из глаз текут слезы, и до меня доносится крик Герти:

– Перестаньте… Это сделала я. – Она проталкивается сквозь толпу. – Это я дала ей картошку, – говорит она, оттаскивая от меня Кирстен.

– Как ты могла? – негодует Кирстен. – И это после того, как я подарила тебе второй шанс? После того, как простила тебя?

– Ты ее простила? – выпаливаю я. – Это ты должна просить прощения. Я знаю все. Это была твоя литография. Ты стащила ее из кабинета своего отца и свалила вину на Герти. Ты разрушила чужую жизнь.

Кирстен вскидывает бровь.

– Это она тебе сказала?

– Хватит, Тирни, пойдем, – говорит Герти, беря меня под руку.

– Да, это была литография моего отца, – продолжает Кирстен. – Но в непотребстве ее обвинили не из-за этого.

– Пожалуйста… перестань. – Герти мотает головой, и у нее делается затравленный вид.

– Знаешь, что она сделала? – вопрошает Кирстен, и глаза ее наполняются слезами.

– Не слушай ее… – говорит Герти, и я пытаюсь не слушать.

– Она попыталась поцеловать меня. И тут я поняла, что она за дьявольское создание… и чего хочет. – Подбородок Кирстен трясется от ярости. – Она хотела, чтобы я творила мерзости, изображенные на той картинке. Чтобы я согрешила против Бога.

Я чувствую, как тело Герти тянет меня вниз – у нее подгибаются ноги. Я обхватываю рукой ее локоть и тащу прочь, в сторону барака, но тут Кирстен рывком отгибает голову Герти назад.

Я слышу, как нож скребет по костям ее черепа, и у меня холодеет кровь.

Она, скорчившись, падает на землю рядом со мной. Над нею стоит Кирстен, обмотав вокруг кулака ее косу. И на том конце косы, где нет ленты, виднеется кусок кожи, с которого капает кровь.

Глава 32

– Ты чудовище, – шепчу я.

– А ты дура, – говорит Кирстен и гордо расправляет плечи. – Но я милосердна. Я дам тебе выбор. Либо ты примешь свое волшебство… либо отправишься в лес.

Девушки покорно ждут.

Я смотрю на Герти, но она скорчилась на земле, подтянув колени к груди и раскачиваясь, словно кресло-качалка.

– Я не могу… – шепчу я. – Не могу принять того, чего не существует.

– Что ж, пусть так, – говорит Кирстен, взмахнув косой с куском кожи Герти. – Прощай.

– Сейчас? – спрашиваю я, пытаясь успокоиться. – Я не могу… сейчас темно… подожди хотя бы до утра.

– Мое милосердие на исходе.

– Погоди. Я могу попытаться. Что я должна сделать? Раздеться и выть на луну? Сунуть руку в огонь?

– Вы слышите? – глумливо говорит она, махая рукой перед лицом. – У моего уха жужжит надоедливый комар.

– Или ты можешь наказать меня. Хочешь отрезать палец… или ухо… или косу? Я сделаю все, что ты скажешь, но не заставляй меня…

– Избавьтесь от нее.

Девушки, не раздумывая, подбирают камни, лежащие вокруг костра, и швыряют их в меня. Один из них пролетает мимо моего виска. Я бросаюсь прочь.

По лицу и рукам моим хлещут ветки. Я смотрю на небо, пытаясь сориентироваться, но на нем не видно ни луны, ни звезд, как будто они не в силах смотреть на то, что творится на земле. Я бегу, бегу, но что-то хватает меня за нижние юбки. Я машу кулаками, но это просто чаща. Я пытаюсь выбраться из нее и тут слышу кого-то или что-то то ли за спиной, то ли рядом. Что это: призрак, пытающийся завладеть моим разумом, или дикий зверь, желающий меня съесть? Что бы это ни было, я ощущаю это кожей. Как будто кто-то или что-то следит за мной.

Отодрав юбки от цепляющихся за них шипов, я пускаюсь в обратную сторону – во всяком случае, мне кажется, что я бегу обратно. Мое сердце колотится, усталые ноги болят, а голова пуста, ибо мною руководит не разум, а что-то другое.

Я несусь сквозь тьму вслепую, мне чудится, что мой бег длится уже несколько часов, и тут я налетаю на что-то твердое.

От этого столкновения по телу разливается боль, и я отступаю назад. Поначалу я думаю, что врезалась в огромное дерево, но, когда протягиваю руку и касаюсь древесины ладонью, поверхность, оказывается слишком гладкой.

– Это ограда, – шепчу я. Радуясь тому, что нашла что-то знакомое, я валюсь на землю. Только что мне было жарко от бега, но ощущение тепла быстро проходит, и я начинаю мерзнуть. Я закутываюсь в плащ и вдруг слышу чье-то дыхание. Может быть, это дышу я? Но, закрыв рот рукой, я все равно продолжаю слышать эти звуки, мерные, как тиканье напольных часов, стоящих в прихожей нашего дома.

– Это ты? – шепчу я, прижимая к губам дрожащие пальцы. Нас разделяет ограда, но мне все равно страшно.

Ответа нет, кажется, я чувствую жар, исходящий от тела беззаконника, чувствую, как этот жар проникает сквозь щели в ограде. Такое же чувство я испытала, когда встретила его в первый раз.

– Почему ты не убил меня? – спрашиваю я, прижав ладони к ограде. – Ты уже дважды упустил этот шанс.

Я прислушиваюсь. И слышу, как из ножен достают клинок.

– Ты не причинишь мне зла, – шепчу я, прижав щеку к дереву ограды. – Я это знаю.

Облачная пелена разрывается, я вижу на небе полную луну, несколько ярких звезд, и тут в щель между бревнами ограды стремительно втыкается клинок, порезав мой подбородок.

Я вскакиваю на ноги. У меня снова кружится голова – то ли от резкого движения, то ли от того, что по моему горлу струится теплая кровь. Блестящий клинок уходит обратно, я смотрю в щель и, кажется, замечаю темные глаза. Он дышит так громко, что я слышу только этот звук. Я, шатаясь, пячусь, затем мир опрокидывается, я падаю на холодную землю, и меня свинцовым одеялом окутывает тьма.

Глава 33

Мадо мною качаются голые ветки, одетые в сверкающий иней. Дыхание повисает в воздухе белыми облачками. Приподнявшись на локтях, чтобы оглядеться по сторонам, я вздрагиваю, когда резкий ветер бьет по подбородку. Я дотрагиваюсь до него, ощущаю под пальцами засохшую кровь и чувствую боль, когда в порез утыкаются ногти, под которыми скопилась грязь.

– Стало быть, все это случилось на самом деле, – шепчу я. Глядя в щель между бревен, в которую воткнулся клинок, я удивляюсь тому, что могла вообразить себе, будто беззаконник не причинит мне зла. Я более не слышу его дыхания, но не стану подходить ближе, чтобы удостовериться в том наверняка. Отец говорил, что это одна из лучших моих черт – то, что я выучиваю уроки сразу и мне не нужно повторять дважды. Вероятно, беззаконник решил, что убил меня, и отправился дальше. От мысли о том, что он видел, как я лежу без чувств и из моего подбородка течет кровь, мне становится тошно.

Глядя на густой лес, отделяющий меня от барака и костра, я понимаю, что мне нужно делать. Есть здесь призраки или нет, я не смогу протянуть без воды еще один день. От одной только мысли об этом жажда становится еще более нестерпимой. Ведь должен же быть где-то здесь источник воды.

Когда я встаю на ноги, у меня кружится голова. Мне приходится наклониться и обхватить руками заднюю часть колен, чтобы заставить мир перестать кружиться. Мне кажется, что меня вот-вот стошнит, но, хотя мое тело и сотрясают рвотные позывы, ничего не происходит. Даже слюна не выходит.

Схватившись за молодое деревце, чтобы удержаться на ногах, я делаю первый шаг обратно в лес. Кроны деревьев шелестят под ветром, и меня пробирает дрожь. Даже шуршание палых листьев под ногами кажется мне зловещим.

Я всегда любила лес и все свободное время проводила, исследуя его потаенные сокровища, но сейчас в окружении деревьев я чувствую себя не так, как раньше, а совершенно по-иному.

Пронзительно кричит птица, словно остерегая живых. Но кому адресовано это остережение – остальным птицам или мне?

– Я дочь своего отца, – шепчу я, выпрямляя спину. Я верю в медицину. Верю в факты. Верю в неоспоримые истины. Я не поддамся суевериям. Думаю, призраки могут причинить тебе зло, только если ты в них веришь. Мне необходимо так думать, ибо сейчас нервы мои на пределе.

Я понятия не имею, где нахожусь, как далеко ушла вчера вечером от поляны, где стоит барак, но, когда я смотрю вверх, чтобы определить свое местонахождение и сориентироваться, у меня ничего не выходит. Все небо затянуто пеленой свинцовых туч. Дома я не думала о солнце, но сейчас мне не по себе оттого, что его не видно.

Когда оно ненадолго выглядывает, я бросаюсь туда, куда падают его лучи, чтобы ощутить их на своей коже, но уже поздно, и возникает такое чувство, будто это сама Ева играет со мной, дразня.

Перелезши через скопление известняковых валунов, я вижу ярко-зеленые водоросли на краю крошечного озерца. От одного вида воды моя жажда становится еще острее. Сколько же времени я не пила? Несколько часов? Дней? Я уже не помню.

Я приближаюсь к озерцу и замечаю, как мелькает звериный хвост. Рядом с озерцом притаился какой-то зверек. Он подымает голову, и я вижу темные глаза. Я узнаю эти стоячие ушки, острый нос, медно-рыжий мех – передо мной лиса. Но что-то с ней не так – на ее пасти и усах словно нарисована ярко-красная улыбка. Я слышала, что животные в здешних лесах бешеные, но дело не в этом – приглядевшись, я вижу у лап лисы задранного ею кролика. Его кровь стекает в воду, словно чернила, вытекающие из чернильницы, опрокинутой под дождем.

Мой желудок бунтует, голова кружится. Прижавшись щекой к холодному мшистому известняку, я пытаюсь подавить головокружение.

– Все в порядке, это пройдет, – шепчу я себе. Может, надо подождать, когда лиса уйдет, а потом напиться из озерца, невзирая на кровь? Но, поглядев на уходящий вверх склон, я вспоминаю слова матушки о том, что лучше всего вода бывает в верхней части ручья. Вода у меня под ногами наверняка притекла сюда по этом склону.

Идя на чуть слышное журчание, я взбираюсь по лесистому склону холма, хватаясь за кусты остролиста, который беспощадно колет мои пальцы своими острыми шипами. Ноги подгибаются подо мной, зрение то и дело становится нечетким, так что мне приходится останавливаться, но, когда я наконец добираюсь до вершины, моим глазам открывается именно то зрелище, которого я и ждала – из земли бьет источник, образуя глубокое озерцо. Водица в нем кажется чистой и прозрачной, как хрусталь, не видно ни водорослей… ни крови… но надо быть осторожной. А вдруг вода – это только плод моего воображения? Я подползаю к озерцу, опускаю в него руки – вода реальна и холодна, как лед – и подношу ладони ко рту. Большая часть воды стекает по моему подбородку, пропитывает платье, но мне все равно. На вкус она такая чистая – не то что вода из колодца.

Зачерпнув еще, я пью и вдруг вижу на дне озерца между двух больших камней скопление темных двустворчатых ракушек. Моллюски.

Я понимаю, что, нырнув за ними, могу не вынырнуть, но иначе я точно умру от голода. Раздевшись донага, я сначала пытаюсь погрузиться в воду медленно, осторожно, но это плохая идея: с меня словно сдирают кожу. И, сделав три коротких вдоха, я ныряю с головой. Погружение в ледяную воду приводит меня в чувство, и я двигаюсь немного быстрее.

Две ракушки я отрываю от камней без труда, но третья держится слишком крепко. Вынырнув, я кладу моллюсков на берег озерца и, выскочив, быстро хватаю камень с острыми краями. Теперь воздух кажется мне таким теплым, что не хочется снова нырять, но мне надо добыть как можно больше еды.

Погрузившись на дно озерца, я пытаюсь острым краем камня выколупнуть из расщелины третьего моллюска, но тут вспоминаю, как отец учил меня рыбачить на реке. Мне так хотелось поскорее поймать свою первую рыбу. И, закинув удочку, я поймала отличную радужную форель. Она так неистово боролась за свою жизнь, что мне пришлось приложить всю свою силу, чтобы вытащить ее из воды. И, даже когда я выбросила рыбу на берег, она продолжала биться о камни. Я пошла за палкой, чтобы прикончить ее, и тут отец снял форель с крючка и кинул обратно в реку.

– Нужно уважать существа, которым так отчаянно хочется жить, – сказал он. Помню, я тогда здорово на него разозлилась, но теперь я все понимаю.

Этот маленький моллюск не готов сдаваться. И я тоже.

Вынырнув на поверхность, я вылезаю на берег, быстро одеваюсь и без промедления начинаю открывать ракушки двух добытых моллюсков, но меня так трясет, что я не могу удержать в руках камень.

– Давай, Тирни, дыши, – шепчу я.

Натянув на голову капюшон, я сворачиваюсь клубочком и выдыхаю на руки теплый воздух, пока немного не отогреваю их и снова не чувствую свои пальцы.

Руки мои перестают трястись, и с помощью острого камня я открываю створки моллюска. Мясо у него кремовое, внутренность ракушек отливает розовым, голубым и серым – не знаю, как он называется, но это что-то съедобное. Я тыкаю мякоть пальцем, и она дергается. Дома мы старались поедать таких моллюсков как можно быстрее, чтобы не чувствовать их вкуса, но теперь мне хочется попробовать эту мякоть на вкус. Все что угодно, лишь бы больше не ощущать горького привкуса желчи во рту. Будем надеяться, что меня не стошнит, мысленно говорю я сама себе. Осторожно отделив мякоть от ракушки, я кладу ее в рот и жую, жую, наслаждаясь и мякотью, и терпким соком. Поначалу мне хотелось оставить второго моллюска на потом, но я не могу ждать. Раскрыв его створки, я высасываю мякоть и сок, и тут мои зубы натыкаются на что-то твердое. Наверное, отломившийся кусочек ракушки, думаю я, но выплюнув эту штуку на ладонь, вижу перед собой речную жемчужинку, похожую на те, что украшали воротник платья, которое я надела в День невест. Вертя жемчужинку в руке, я внимательно изучаю ее поверхность, переливающуюся всеми цветами радуги. Такие жемчужинки редкость. А у меня их теперь две. Я кладу жемчужинку в карман – ощупываю и ее, и первую, ту, которую мне дала Джун. Может быть, возвратившись домой, я смогу подарить эти жемчужинки Кларе и Пенни. И тут до меня доходит, что сейчас я впервые за последние месяцы подумала о том, что вернусь домой – о том, что мне удастся выбраться отсюда живой.

Взобравшись на вершину холма, я оказываюсь на широком плато, покрытом ссохшимися остатками сорняков. И вижу, что справа от него, вдалеке, что-то краснеет.

Спеша к этому красному пятнышку, я стараюсь держать свои эмоции в узде, но что, если я найду цветок из моих снов?

Опустившись на четвереньки, я вижу, что это не цветок, а разлохматившийся конец красной шелковой ленты. Меня охватывает радостный трепет. Возможно, здесь бывали и другие девушки… если им удалось выжить в лесу… то и я смогу это сделать.

Я тяну ленту на себя, но, похоже, она за что-то зацепилась. Я упираюсь коленом в землю, с силой дергаю, и неожиданно подо мной что-то хрустит, словно раздавленный фарфор. Раздвинув мертвые сорняки, смахнув частицы почвы, я обнаруживаю в земле что-то твердое. Я приподнимаю этот предмет и пытаюсь понять, что же это, когда мой большой палец проваливается в дыру в камне.

Вот только это не просто дыра… и передо мною отнюдь не камень.

Это человеческий череп, у него сохранились зубы.

А красная лента обмотана вокруг шейных позвонков.

У меня падает сердце. Выронив череп, я лихорадочно пытаюсь снова прикрыть его землей, думая об одном – о девушках, которые пошли в этот лес и не вернулись.

Неужели истории о призраках все-таки правда?

Глава 34

Желая поскорее убраться с вершины холма, спрятаться от хранимой ею мрачной тайны, я бегу вниз, но тут же оступаюсь, качусь, качусь до самого подножия и налетаю на гнилой пень. Лежу на спине, голова кружится, а я пялюсь в небо и думаю: а что, если я мертва, и это были мои кости? Что, если после моей смерти пролетела уже сотня лет и теперь я всего лишь тень? Но когда я немного успокаиваюсь и ко мне возвращается четкость зрения, вместе с нею приходит и боль. Будь я мертвой, мне бы не было так больно. Схватившись за спутанный клубок обнаженных корней, я с трудом поднимаюсь с земли. Окончательно я прихожу в себя лишь через несколько минут, но у меня нет времени жалеть себя. Солнечный свет уже начинает тускнеть.

Мне кажется, что я чувствую, как из становья доносится запах овсянки, пригоревшей на сковороде. Я запоминаю свой путь, чтобы можно было вернуться к источнику и озерцу. Взобравшись на хвойное дерево, я смотрю на становье – девушки смеются, радуются жизни, как будто у них нет абсолютно никаких забот. Похоже, они рады тому, что я ушла. Не знаю, говорит ли во мне зависть или же мое воображение заводит меня куда-то не туда, но, по-моему, они чем-то похожи на трапперов из предместья, одуревших от водяного дурмана. Трудно поверить, что еще вчера я была одной из них – сейчас нас разделяет целый мир.

По становью идет Гертруда, и ее затылок блестит в угасающем свете дня. Я подаюсь вперед, думая, как бы привлечь ее внимание, дать знать, что я жива, но тут подо мной с хрустом ломается ветка. Это действительно привлекает внимание Герти, но, к сожалению, также и внимание Кирстен.

Я стараюсь сидеть так, чтобы больше не производить шума; между тем девушки, кажется, заметили меня.

– Это призрак, – говорит Дженна.

– А может, это Тирни, – предполагает Хелен, приложив Голубушку к горлу под подбородком. – И она хочет отомстить.

– Она не посмеет вернуться, ни мертвая, ни живая, – прищурившись, злобно цедит Кирстен. – Если она решит меня испытать, то я могу еще много чего отрезать у Герти.

И готова поклясться, что Кирстен глядит прямо на меня.

Спрыгнув с дерева, я отступаю назад, в лес, подальше от чужих глаз.

И, словно призрак, бреду сквозь тьму.

Я не знаю, где нахожусь… куда иду, но нельзя сказать, что я потерялась – ведь меня некому искать. Мне некуда идти. Еще вчера мне казалось, что чувствовать себя еще более одинокой, чем в окружении этих девиц, медленно сходящих с ума, просто нельзя.

Но я ошибалась. Как же я ошибалась.

Глава 35

Я провожу дни, изучая лес и пытаясь найти хоть какую-нибудь пищу, а вечерами ищу укромные места: ложусь возле упавшего дерева или в углублении в скале, но никогда не ночую в одном и том же месте дважды. На земле полно звериных следов, и, судя по размерам иных из них, здесь обитают существа, которые куда страшнее призраков.

Единственное преимущество такой жизни заключается в том, что после изгнания из становья у меня прочистились мозги. Время от времени по-прежнему кружится голова, но я больше не чувствую себя так, будто схожу с ума. Возможно, душевная болезнь, яд, отравивший разум девушек, распространился так быстро, потому что они все время были вместе?

Если не считать иной раз попадающихся на моем пути съедобных корней или желудей, я не ела уже несколько недель. Живот больше не урчит. И даже не болит. Делая глубокие вдохи, я воображаю, что питаюсь воздухом. Не знаю, хорошо это или плохо, но, похоже, этого пока хватает.

Время от времени мне мерещится запах кофейного напитка из цикория или жарящегося на огне мяса, но я знаю – у девушек ничего такого нет, а если бы и было, они в своем безумии все равно не смогли бы это приготовить.

Эти запахи доводят меня назад, до ограды становья. Мне хочется перелезть через нее и добраться до еды, но я понимаю – это обман, игра моего сознания.

Несколько лет назад к отцу пришел пациент, который уверял, что повсюду чует запах молодых листьев одуванчика, хотя на дворе стояла зима. Это было незадолго до того, как он умер.

– Нет. – Я с силой дергаю себя за косу. Мне не надо подходить к ограде.

Я слышала достаточно разговоров трапперов, чтобы знать – в диких местах самым опасным врагом являются не звери и даже не разгул стихии, а твое собственное сознание.

Я всегда считала себя одиночкой – о, какое удовольствие мне приносило уединение – и только здесь, в лесу, я наконец поняла, что обманывала себя. Я воображала, будто я лучше других – сильнее, умнее. Всю свою жизнь я наблюдала за людьми, судила их, распределяла по категориям – и все это лишь затем, чтобы отвлечь внимание от себя, спрятаться. Интересно, что подумала бы Тирни Джеймс, если бы взглянула на себя сейчас? Ну вот, я уже говорю о себе в третьем лице.

Я стараюсь не сидеть сложа руки, а заниматься делом, но это нелегко. Стоит мне почувствовать, что я погружаюсь в призрачный мир, находящийся в глубинах моего сознания, там, где по-прежнему живут сомнения, раскаяние и чувство вины, и я даю себе небольшое задание, чтобы вернуться к реальности. Например, вью веревку, чтобы было легче взбираться на склон. Помню, несколько лет назад, летом, мы с Майклом свили такую веревку, чтобы взобраться на вершину утеса, возвышающегося над Черепашьим прудом. Никогда не забуду, как я прыгала с этого утеса в пруд и с громким плеском врезалась в прохладную воду.

Мне больно думать о Майкле. Нет, я не сохну по нему, как сохнут другие девушки, жаждущие обрести покрывало невесты – мне больно оттого, что я так превратно судила о его чувствах. Может быть, я превратно судила и о других вещах?

Укрывшись от ветра за огромным дубом, я прижимаюсь к его коре. Ее шершавая поверхность напоминает мне о том, что я все еще остаюсь человеком, но потом я начинаю гадать: не окаменею ли здесь, не сольюсь ли с этим древесным стволом. Через сто лет мимо пройдут люди, и маленькая девочка дернет за рукав своего отца.

– Ты видишь девушку в дереве? – спросит она. Он погладит ее по голове и скажет:

– У тебя богатое воображение. – Быть может, вглядевшись, она увидит, как я моргаю, а если прижмет к коре ладонь, почувствует биение моего сердца.

По утрам в ясную погоду я прохожу мимо озерца и поднимаюсь по склону на вершину холма. С каждым днем делать это становится немного труднее, но дело того стоит. Сквозь море безлистных ветвей я вижу весь остров, окруженный коркой льда, которая постепенно переходит в темно-синюю воду – такого насыщенного синего цвета я еще никогда не видала.

Если бы я не знала, какие ужасы здесь творятся, то могла бы сказать, что от здешней красоты захватывает дух.

Но кости на вершине холма не дают мне забыть…

Кем бы она ни была: той самой девушкой из моих снов или же безымянной бедняжкой, прибывшей сюда из округа Гарнер, она всегда рядом, чтобы напомнить мне о том, что может случиться, если я допущу ошибку. Если потеряю бдительность, дам слабину. Каким бы ни был ее конец, я надеюсь, что перед смертью она сумела обрести покой.

Как-то раз отцу довелось лечить траппера, в черепе которого засел боевой топор, отчего тело его то и дело сотрясали конвульсии. Отец предложил выбор: если вытащить топор, мужчина умрет быстро, а если не вытаскивать, то смерть будет медленной. Траппер выбрал второе. Тогда я подумала, что это выбор труса, но теперь я не уверена в этом. Смерть сама по себе не может быть легкой, так зачем ее торопить, зачем ей помогать? И тот траппер боролся со смертью до последнего вздоха. Хочется верить, что эта девушка на вершине холма тоже не желала сдаваться. Может быть, она приползла сюда из становья, чтобы умереть на самой высокой точке острова? Право же, умирать, обозревая этот великолепный вид, – не самый худший конец.

Но я не могу не думать: что, если она умерла из-за таких же девушек, как она? И не ждет ли меня подобная участь?

Сегодня над становьем подымаются огромные клубы дыма. Кто-то явно жжет сырые дрова. С вершины видно и дым от других костров, который поднимается над берегом со всех сторон – ясное дело, что это костры беззаконников. Похоже, их небольшие поселения расположены по кругу на почти равном расстоянии друг от друга, стало быть, они хорошо организованы. И действуют согласованно. Мне пока невдомек, как им удается выманивать девушек за ограду, чтобы убить, но я стараюсь не терять головы.

Мне хотелось бы остаться здесь, на вершине холма, но я так легко устаю. Тяжело даже просто стоять, когда ветер дует в лицо. Иногда кажется, что он может поднять меня и унести далеко-далеко. Но это отдает волшебством, а в действительности, в этом медленном умирании от голода и холода нет никакого волшебства.

Спустившись с холма, чтобы провести еще один день в отупляющем поиске съедобных корешков, я вижу, как из озерца выныривает большой грызун, держа в зубах последнего из моллюсков. Того самого, которого я решила не съедать.

– Ондатра, – шепчу я.

Она мчится по склону вниз, а я бегу за ней, через лес, мимо большой сосновой рощи, до самой ограды. Ага, попалась, думаю я, но тут ондатра ныряет под ограду. Я засовываю руку в нору до самого плеча, но она уже убежала.

Я прижимаюсь к земле щекой и плачу. Да, это выглядит жалко, но я была уверена – пока жив тот речной моллюск, буду жива и я. Но теперь ясно, что времени больше нет. И еды тоже.

Я пялюсь на дыру у подножия ограды, пытаясь придумать хоть что-то, и тут меня осеняет – об этой ограде говорил Ханс!

Он прибыл сюда, чтобы помочь мне, и в его обязанности наверняка входит починка ограды. Если в ней образуется дыра, ему надо прийти и починить ее. Я знаю, что правила велят не общаться со стражей, но ведь Ханс мой друг. Дома, в округе Гарнер, он всегда оберегал меня. И раз в начале нашего пребывания здесь он перебросил через ограду мой вещмешок, то, вероятно, не откажется приносить мне и еду и, наверное, даже поделится одеялом.

Ясно, что никто не обратит внимания на дыру, проделанную ондатрой, да еще и находящуюся так далеко от ворот. Ага, один из кедровых кольев подгнил. Сгнившее дерево можно ломать голыми руками, но, чтобы ускорить процесс, я проделываю в нем брешь не руками, а ботинком. Наконец она становится такой широкой, что можно было бы протиснуть в нее целый котелок.

Я сажусь и начинаю ждать.

Да, маловероятно, что брешь быстро заметят. Но я все равно готова ждать, ибо дошла до крайности.

В брешь в ограде проникает студеный ветер, и я кутаюсь в плащ. Сейчас мне трудно поверить, что когда-то я любила зиму – мы, дети, в это время года всегда так плотно были укутаны в шерсть, что становилось невозможно отличить одного ребенка от другого. Женщинам же не разрешается кутаться – по истечении года благодати им надлежит держать лица открытыми, дабы они не могли скрыть свое волшебство. Поэтому в зимние месяцы жены почти не кажут носа из дома, зато, когда приходит весна, они выпархивают наружу, похожие на бабочек, только что вылезших из куколок. Они стараются побыть на улице подольше, выбирая самые длинные пути на рынок, и к тому же всегда держатся солнечной стороны.

Иногда я замечала, как одна из таких жен снимала ботинок и ставила босую ногу на молодую траву. А стало быть, в ее сердце еще оставалось место для жизни, место для протеста.

Я ложусь на кучу собранных мною палых листьев и смотрю на пробитую в ограде брешь, старясь запомнить, как она выглядит. Интересно, не похоже ли это на мои внутренности? Может быть, во мне тоже не осталось ничего, кроме пустоты?

Я смотрю в небо, затем мысленно окидываю взглядом весь остров. Мне кажется невероятным, что где-то продолжается жизнь. Своей жизнью живут и беззаконники, и девушки, проходящие через год благодати, и мои родители, и сестры, и Майкл – для всех время мчится вперед, для всех, кроме меня. Я же мало-помалу теряю связь с реальностью и с течением времени утрачиваю человеческие черты. Теперь для меня все сводится только к самому необходимому: еде, отправлению естественных потребностей, сну. Вот что значит существовать. Живя дома, я все эти годы готовилась к тому, чтобы для меня наконец началась настоящая жизнь, но выходит, что это и есть моя настоящая жизнь и лучше она уже не будет. А я и не подозревала, что она окажется вот такой.

Сейчас так холодно, что я вижу, как мое дыхание превращается в белые облачка. Когда я закрываю глаза, мне чудятся запахи цветов, яркие краски, солнечное тепло на коже, но, открыв их, я встречаю все ту же мрачную картину, а мои ноздри наполняет запах умирания, быть может, даже моей собственной смерти. Медленного распада тела и духа.

Мне казалось, что я закрыла глаза всего лишь на пару минут, но, видимо, прошло несколько часов, потому что, когда я открыла их, уже стемнело.

Собрав кучу сухого хвороста и сгребши пригоршню высохших палых листьев, я раз за разом высекаю искры с помощью огнива, пока те наконец не загораются.

Я осторожно раздуваю огонь. И вспоминаю Майкла, думая о том, как в детстве мы с ним загадывали желания, дуя на одуванчики.

Я всегда хотела одного – жить по справедливости, без обмана, но никогда не спрашивала у Майкла, чего хочет он, и теперь гадаю – может быть, он просто хотел меня?

Сняв с моей головы покрывало невесты, он сказал: – Тебе ничего не надо в себе менять. – Но я знаю – это не так. В ту минуту я превратилась в его собственность, в его вещь. А для меня это смерть, только более медленная, чем та, что поджидает нас всех здесь. Как бы он меня ни любил, главными для него навсегда останутся верность семье, устоям веры и мужскому братству – это доказал спор, который завязался между нами в лесу в День невест. Он может уверять себя, что жаждет лишь одного – защитить меня, но это ложь. Однажды он все равно захочет подавить мою волю, спрятать меня от мира.

Между деревьев вдруг звучит детская песенка, которую пела Эйми, и я, не раздумывая, начинаю петь вместе с ней.

Не знаю, сколько времени я сижу, уставившись на огонь, но в конце концов до меня доходит, что от костра остались лишь тлеющие головешки, а в лесу звучит только мой голос. Возможно, Эйми вовсе и не пела сейчас эту песню, думаю я. И тут вспоминаю, что Эйми умерла.

Свернувшись калачиком у остатков костра, я закутываюсь в плащ, закутываюсь тщательно. Нужно лежать совершенно неподвижно, ибо достаточно одного неверного движения – и под плащ проникнет холодный воздух, от которого я замерзну еще сильней.

Я, дрожа, лежу на земле и вдруг слышу приближающиеся шаги. Может быть, это призрак девушки, что похоронена на вершине холма? Но нет, поступь этого существа слишком тяжела, оно слишком громко пыхтит, и от него исходит чудовищный смрад. Дикий зверь?

Наверное, надо бы вскочить и убежать, но я слишком устала, чтобы сорваться с места, слишком слаба, чтобы отбиваться, к тому же, если уйду от тепла, идущего от тлеющих головешек костра, и позволю плащу распахнуться, меня все равно ждет смерть – смерть от холода. И я продолжаю лежать неподвижно, глядя на головешки и отчаянно желая, чтобы зверь прошел мимо. Но он подходит все ближе, ближе, пока не оказывается рядом и я не чувствую, что он навис надо мной. Он толкает меня в спину, и мне хочется бежать со всех ног, но я заставляю себя застыть, не двигая ни рукой, ни ногой. Притвориться мертвой. Сейчас я могу сделать только это.

Зверь рычит, и на мою щеку стекает струйка его слюны. Мне знаком этот звук. И этот запах. Медведь. Я стискиваю зубы, чтобы подавить рвущийся из груди крик. Медведь тычет меня мордой в спину, трогает лапой. Его когти разрывают шерстяной плащ, и от звука рвущейся материи меня охватывает обморочная слабость. Похоже, пришел мой конец, думаю я, и тут в нескольких футах от нас что-то шлепается на землю. Видимо, и медведь услышал этот звук – он отходит от меня, чтобы посмотреть, что это такое. Я слышу, как он чавкает, затем что-то плюхается на некотором отдалении от него, а потом еще дальше. Поняв, что зверь удаляется, я начинаю дышать свободнее, а когда слышу, что он уже далеко, меня охватывает несказанное облегчение.

Желая стереть с лица его вонючую слюну, я протягиваю руку, чтобы взять горсть палых листьев, и мои пальцы касаются чего-то холодного и влажного. Я подношу находку к глазам, вижу остатки куска свежего мяса и, не раздумывая, засовываю их в рот. Давясь и жуя, я испытываю одновременно и отвращение, и благодарность за это маленькое чудо. Откуда же свалились куски мяса, отвлекшие от меня медведя? – думаю я, глядя на верхушки деревьев. И тут слышу удаляющиеся шаги.

– Ханс, это ты? – шепчу я.

Но ответа нет, и шаги продолжают удаляться.

Глава 36

Едва приходит холодный серый рассвет, я упираюсь руками в мерзлую землю, чтобы встать и тут замечаю вокруг себя белесые пятна.

Может быть, это снег? Я уже несколько дней чувствовала приближение снега. Но нет, это не похоже на снег, не похоже ни формой, ни цветом – кремовым с розовыми крапинками. Это бобы. Когда я наклоняюсь, чтобы собрать их, на землю сыплются все новые и новые.

Откуда они здесь? Вероятно, их вместе с мясом бросил Ханс? Но тут из моего плаща выпадает еще один боб.

Засунув пальцы в прореху, образовавшуюся от медвежьих когтей, я нащупываю какие-то маленькие твердые частицы и, осторожно распоров подкладку плаща у подола и отогнув ее, вижу, что в него вшиты семена. Их тут сотни.

Бобы, тыквенные семечки, семена помидоров и еще какие-то, которых я не знаю.

– Джун, – шепчу я, и у меня перехватывает дыхание. Сестре пришлось долго трудиться над пошивом плаща, но откуда ей было знать, что мне могут понадобиться семена? Разве что в ее год благодати с нею случилось нечто подобное… Я плачу, слезы текут по моим щекам, и мне так хочется увидеть и Джун, и всех их – матушку, отца, Клару, Пенни, Айви… даже Майкла. Хочется поблагодарить за все, извиниться перед ними, но, чтобы сделать это, я должна выжить.

Последние недели на душе было очень тяжело, но не теперь. Несмотря на пасмурную погоду, холод, кусающий мое тело, и пустоту в желудке, я вижу проблеск надежды.

Я взбираюсь на вершину холма. Джун – теперь я это вспоминаю – сказала, что пришила к плащу четыре разных слоя подкладки, по одному на каждое время года, но я посажу все семена. Ведь до следующего времени года я могу не дожить.

Я почти ничего не знаю об огородах – только пару вещей из рассказов Джун – но помню песенку, которой она учила Клару и Пенни. И движения рук, которыми сопровождались ее слова. Конечно, все это глупо, но мое лицо расплывается в улыбке. «Копии, опусти, присыпь землей… поливай, расти и ешь с семьей». Я задираю голову, смотрю на небо, желая, чтобы выглянуло солнце и подало знак, что все будет хорошо, но вместо этого мне в глаза сыпется что-то холодное. Меня пробирает дрожь.

– Снег, – произношу я, и у меня падает сердце.

Дома я бы ужасно обрадовалась первому снегу. Мы с Майклом, бывало, целыми днями строили снежные крепости, засовывали снег друг другу за шиворот и приходили домой только в сумерки, чувствуя, что пальцы у нас онемели от мороза. Потом я отогревалась у камина, попивая сидр с пряностями, мало-помалу, слой за слоем снимая с себя зимние одежки и слушая, как стучат матушкины вязальные спицы, а Клара и Пенни, ни о чем не беспокоясь, по очереди читают вслух главу очередной книжки.

Я зажмуриваюсь, пытаясь выкинуть из головы эти воспоминания, но я так слаба, что не могу справиться даже с собственными мыслями. Мне нужно, чтобы мой огород выжил.

Вытерев слезы, я пытаюсь копнуть мерзлую почву пальцами, но она стала совсем твердой. Любой здравомыслящий человек подождал бы до весны, но я не могу себе этого позволить.

Я трачу весь день и последние свои силы, копая землю с помощью палок и острых камней, так что к вечеру у меня ноет все тело. А когда начинается закат, холод пробирает меня до костей. Мне хочется лечь на землю, свернуться калачиком и закрыть глаза, но я понимаю – если лягу сейчас, мне уже не встать, я просто умру на этом холме. Но какой бы слабой и усталой я себя ни чувствовала, я еще не готова была сдаться.

Исцарапанными пальцами я сажаю каждое семечко в ямку и присыпаю его мерзлой землей. И мысленно молюсь о том, чтобы из семян что-то выросло. Я знаю, по закону женщинам нельзя молиться молча, но кроме меня здесь никого нет.

Посадив последнее семечко, я оглядываюсь по сторонам и вижу, что снег уже окутал все вокруг, как будто ему хочется укрыть и землю, и меня саму, чтобы я заснула и мне приснился кошмар.

– Зачем ты так со мной? – спрашиваю я.

С неба словно в ответ слышится раскат грома.

Зимняя гроза.

– Это просто совпадение. Вот и все, – говорю я, но не успеваю начать спуск с холма, как снова гремит гром.

Ева не желает отступать.

Глава 37

На остров обрушивается зимняя гроза.

Я понимаю, что мне нужно где-то укрыться, пока она не пройдет. От трапперов я слыхала о таких грозах, но если посаженный мною огород не выживет, то не выживу и я сама.

Натянув на голову капюшон, я иду сквозь метель, почти не видя, куда ступают мои ноги, не говоря уже о том, чтобы проверить ряды вскопанной земли, дабы не наступать на посаженные семена.

Опять гремит гром, и в землю передо мною ударяет молния. Я чувствую, как волосы встают дыбом, но я цела и радуюсь, что цел и огород, но тут земля начинает сползать вниз. Я отчаянно пытаюсь удержать ее замерзшими руками, но все тщетно. Вскарабкавшись выше, я хватаюсь за какие-то вьюнки и вижу, как оползень уносит с вершины холма половину земли, и она с шумом несется в лощину.

Видя, что мой огород унесло, я плачу. Это было единственное, что у меня оставалось. Мой последний шанс. И я ничего не могу сделать. Я смотрю на небо и кричу:

– За что мне это?

В ответ снова гремит гром, я чувствую ее силу, ее ярость, и во мне тоже вспыхивает гнев – я понимаю, что она меня предала. Ева… Но ведь с ее стороны не было никаких обещаний, мы не заключали секретных договоров, и никто не говорил мне, что будет легко. Посему вполне может статься, что мне не суждено пережить эту зиму. Я кричу, кричу во все горло, изливая свое возмущение против всего, что привело меня сюда, и, когда падаю на замерзшую грязь, до меня доносится другой крик.

Может быть, это какое-то животное, попавшее в капкан? – думаю я. Но, когда истошный вопль повторяется, я понимаю, что это человек. И он кричит в становье.

– Гертруда, – шепчу я.

Глава 38

Оставив погубленный огород, я бегу через лес к становью. Теперь я хорошо знаю дорогу, знаю каждое упавшее дерево, каждую опасную ветку.

Когда я подбегаю ближе, вопли становятся громче, и к ним примешиваются пение и смех. Я врываюсь к ним, ворота не заперты, и вижу, как девушки кружатся, сыпля на себя снег. Одна из них стоит на крыше отхожего места и машет руками, словно дирижируя этим адским действом.

– Ты не видела мое покрывало? – Ко мне, спотыкаясь, идет девушка, промокшая до нитки. Это Молли. Я хочу ответить, что у нее нет покрывала, но она уже бредет прочь.

Не могу сказать, усугубилось ли состояние их рассудка, или же улучшилось состояние моего, но одно мне ясно – то, что они творят, это чистое безумие.

Кирстен хватает Тамару за руку и тащит на середину поляны. Они пляшут, кружась все быстрей и быстрей, хохоча, визжа, и тут расколовшая тьму молния ударяет в землю прямо возле них. И тотчас к запаху грозы примешиваются запахи горелого мяса и волос. Тамара лежит на земле, и ее тело сотрясают судороги.

К ней, шатаясь, подходит Хелен и, вглядевшись в нее, закрывает рот рукой. Трудно сказать, плачет она или смеется – быть может, этого не знает даже она сама.

Снова сверкает молния, и девушки бросаются к бараку, все кроме Кирстен, которая хватает Тамару за дергающиеся руки.

– Откройте ворота пошире! – вопит она.

– Погоди… что ты делаешь? – Я подбегаю к Кирстен, но она отталкивает меня, и я падаю на землю.

– Я оказываю ей милость, – заявляет она.

Тамара смотрит мне в глаза. Она все еще не может говорить, но в ее взгляде я вижу ужас.

– Ты не можешь это сделать – Я встаю на ноги. – Она ведь жива, она дышит.

– Ты хочешь, чтобы ее сестер изгнали в предместье? – вопрошает Кирстен. – Она заслуживает достойной смерти, заслуживает, чтобы ее тело вернулось домой.

Девушки бросаются к воротам. Я умоляю их остановиться, но они словно не видят меня… не слышат моих слов.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках кого-нибудь, кто бы послушал меня, и вижу Гертруду, прячущуюся за древом наказаний. По лицу ее текут слезы, стало быть, она точно осознает – то, что творят девушки, это зло.

Они поднимают тело Тамары и несут его к воротам, чтобы выбросить из становья, когда снова вспыхивает молния и освещает ее лицо со ртом, разинутым в беззвучном крике ужаса.

Свет гаснет, и тело Тамары с глухим стуком падает на землю. Со скрипом, от которого стынет кровь, ворота затворяются, затем лязгает засов, словно последний гвоздь, вгоняемый в гроб.

Стоя у ограды, девушки смотрят в щели между грубо оструганных кольев.

Когда за оградой слышится тяжелая поступь нескольких пар ног, я отступаю назад.

Мне не нужно видеть, что там творится – я слышу это. Слышу и чувствую, как ножи кромсают плоть, как беззвучно вопит Тамара.

Несколько девушек отворачиваются. Джессика зажмуривает глаза, Марта сгибается в три погибели, и ее выворачивает наизнанку. Им никогда не забыть того, что они сейчас видели. Того, что они натворили. Остальные же продолжают спокойно смотреть на кровавую расправу – для них это Божья кара, Божья воля, хотя на самом деле это всего лишь воля Кирстен.

– Ты убила ее, – говорю я. – Тамара была одной из твоих ближайших подруг, а ты хладнокровно убила ее.

Кирстен устремляет на меня свирепый взгляд.

– Это… это Тирни? – Ко мне, пошатываясь, идет Хелен, из кармана ее плаща выглядывает Голубушка.

– Она вернулась? – вопрошает Кэти, тыкая меня пальцем. – Как ей это удалось?

Дженна подходит ко мне вплотную. Ее зрачки, словно съевшие радужки, чернильно-черны.

– Она что, призрак?

Кирстен берет в руки топор, который был прислонен к ограде.

– Есть только один способ выяснить, призрак она или нет.

Она надвигается на меня, занеся топор, а я отступаю, пячусь к ограде.

С каждым шагом мои ноги наливаются свинцом, а сердце бешено колотится.

Девушки встают вокруг меня, словно падальные мухи, облепившие тушу.

– Все знают, что у призраков не идет кровь… стало быть, нам довольно… – Кирстен спотыкается, с размаху налетает на меня, и я, шатаясь, делаю несколько шагов назад.

Девушки наблюдают за этой сценой, широко раскрыв глаза. У Кирстен отвисает челюсть, она нервно хихикает.

И тут они все начинают хохотать.

Опустив взгляд туда, куда смотрят остальные, я вижу, что из середины моего плеча торчит топор. Он выглядит ненастоящим – точь-в-точь как шляпки от гвоздей, которые мы приклеиваем к ладоням и ступням отца Эдмондса, когда он изображает распятие.

Обхватив топорище обеими руками, я тяну его вверх, от чего они хохочут еще пуще. Наконец топор выходит из моего тела, и вместе с ним выливается кровь. Слишком много крови.

Они так хохочут, что по их щекам текут слезы.

Для них это какая-то игра.

Но я продолжаю стоять. И теперь меня уже здесь ничего не держит.

Глава 39

Сжимая топор в правой руке, я бегу по лесу, по нашей поляне, находящейся на территории становья, к дырке в ограде, где меня совсем недавно чуть не съел медведь. Я была уверена, что они не последуют за мной, но теперь вижу, что ошибалась. Мое единственное преимущество перед ними заключается в том, что я хорошо знаю эту местность, но им отсутствие этих знаний заменяет решимость.

– Сюда, сюда! – вопит кто-то из них за моей спиной.

Я слышу, как они спотыкаются, налетают на ветви и друг на друга, но это их не останавливает, как будто они не чувствуют боли. Быть может, это волшебство, а быть может, дело в той хвори, которой они все больны, но, чем бы это ни оказалось, лучше всего сейчас спрятаться и переждать.

Перескочив через упавшее дерево, я со всех ног мчусь в темные глубины леса и, затаившись, перевожу дух. Две бегущих за мной девушки тоже перепрыгивают через поваленный ствол, одна из них приземляется неудачно, и я вздрагиваю, услышав, как у нее с хрустом ломается лодыжка. Однако она каким-то образом умудряется встать и, хромая, последовать за остальными.

Я пытаюсь шевельнуть левой рукой, чтобы оценить, насколько серьезна моя рана, но из-за этого кровотечение усиливается. Надо остановить его или хотя бы затормозить, иначе у меня не будет ни единого шанса пережить эту ночь. Зажав топор между колен, я поднимаю юбки и отрываю от рубашки полоску полотна. Ткань рвется с более громким звуком, чем я ожидала. Я быстро обертываю ее вокруг плеча и начинаю чувствовать подступающую боль. Я видела достаточно отцовских пациентов, чтобы понимать – на ногах меня сейчас держит только шок. Но скоро он пройдет, и тогда придет боль, которая, вероятно, будет такой острой, что ее не вынести. Если мне удастся добраться до источника, я хотя бы смогу промыть рану, но туда еще нужно дойти. Я собираю волю в кулак, чтобы встать, и тут слышу, как по снегу кто-то идет. Должно быть, одна из девушек услышала, как я рвала полотно, и повернула назад. Я стараюсь дышать как можно тише, чтобы не выдать себя. Мне нужно избегать шума, пока она не пройдет, но раздается слабый писк и мои ботинки царапают крошечные коготки какого-то зверька. Я смотрю вниз и вижу голый хвост…

Аеспая крыса.

Вот она уже карабкается вверх по моей юбке. Наверное, хочет добраться до боба, случайно оставшегося в подкладке плаща, думаю я, но нет – она лезет еще выше, к ране в моем плече. На лбу у меня выступает холодный пот. Крысы разносят заразу, а здесь не найти лекарств. Я жду, сколько могу, пока она не добирается почти до самого моего плеча и только после этого правой рукой сбрасываю ее вниз. Она падает и цепляется за обух топора, зажатого между моих колен. Прежде чем я успеваю что-либо сообразить, топор падает и разрубает крысу пополам.

В мое укрытие заглядывает Мег Фишер и шепчет:

– Вот ты где.

Я изо всех сил бью ее кулаком в лицо, она падает навзничь, из носа у нее течет кровь, но она хохочет.

Подобрав топор, я бегу туда, куда за мной не последует ни одна из них, какими бы безумными они ни были – за пределы ограды. Используя топор, я рублю гнилое дерево и ныряю в брешь в нижней части ограды, которую проковыряла ондатра. Я ползу наружу, и тут в мою лодыжку вцепляется холодная рука Мег.

– Куда это ты? – говорит она, дергая мою ногу назад. Острые края дерева впиваются в раненое плечо, и от боли у меня перехватывает дыхание, но я не могу позволить им схватить себя.

Я, лягаясь, выползаю за ограду, но стоит мне встать на ноги, как откуда-то с юга слышится жуткое карканье. Спотыкаясь, я бегу вперед и укрываюсь за стволом потрепанной ветром сосны.

– Тебе от меня не спрятаться, – кричит Мег и, кряхтя и смеясь, выползает за мной наружу.

Не знаю, что заставляет ее вести себя подобным образом: вода, пища или здешний воздух, но это не та девушка, которую я знала, когда жила в округе Гарнер – не та, что в церкви носила корзинку для пожертвований, что на рассвете собирала на лугу дикую морковь, чтобы положить под древо наказаний после казни ее матери. Я призываю Мег остановиться, подумать, но она явно тронулась рассудком.

Снова слышится карканье, на сей раз ближе.

Я выглядываю из-за сосны и вижу, как в свете луны горят расширенные зрачки Мег. Ее лицо расплывается в улыбке.

– Я ее поймала! – вопит она, обернувшись и глядя на ограду. – Тирни тут…

Неожиданно что-то свистит, рассекая воздух, и Мег вдруг падает на колени. Изо рта у нее течет кровь.

Что случилось? – не понимаю я и тут замечаю, что из ее горла торчит рукоять ножа. Это метательный нож, такой же, как тот, который едва не убил Хелен по дороге сюда.

Я уже собираюсь броситься на помощь Мег, когда вижу темную фигуру, вышедшую из леса с юга.

Беззаконных.

Он бросается к лежащей на земле Мег, я слышу, как она пытается что-то сказать, но не могу различить слов из-за бульканья крови в ее горле. Беззаконник хватает Мег за волосы, дергает голову назад и снова пронзительно каркает из-под ткани, закрывающей его нос и рот. Из леса доносится ответное карканье.

Земля уходит у меня из-под ног, и я, прижимая к груди топор, опускаюсь на землю, прислонившись к стволу сосны. Я отчаянно стараюсь остаться в сознании, но чувствую, как из меня вместе с кровью вытекает жизнь.

Скоро здесь будет полным-полно беззаконников. И я не смогу перебраться на ту сторону ограды – до этого я истеку кровью.

Я почти лишилась чувств. То ли дело в потере крови, то ли в охватившей меня панике, но мне вдруг начинает казаться, что я снова в округе Гарнер, на зимнем лугу, ловлю языком падающие с неба снежинки. Мне двенадцать лет – это я понимаю по белой ленте в моих волосах. Мы с Майклом лежим рядом на свежевыпавшем снегу, широко раскинув руки и ноги, чтобы в нем остались отпечатки наших распростертых тел. Я переворачиваюсь на живот, начинаю вставать и тут перехватываю взгляд Майкла. Он смотрит на меня, сдвинув брови – такой же вид у него был, когда он держал камень над умиравшим в лесу оленем.

– У тебя идет кровь…

Я проверяю свой нос, коленки – там ничего нет, но он прав. В месте, где я только что лежала, на снегу алеет кровь. Сначала я думаю, что она, возможно, вытекла из раненого зверька, зарывшегося в снег, но тут чувствую у себя между ног что-то мокрое, липкое – стало быть, дело не в каком-то там зверьке, а во мне.

Хочется притвориться, что ничего не произошло, но Майкл знает правду. И скоро об этом узнают и остальные. Мне отнюдь не кажется, что случившееся приближает меня к моему предназначению или к Богу, наоборот, это похоже на приговор. Не говоря больше ни слова, Майкл собирает наши вещи и провожает меня домой. Когда мы доходим до двери, он открывает рот словно для того, чтобы что-то сказать, но из горла его не выходит ни единый звук. Что тут можно сказать?

Это я раненый зверек, зарывшийся в снег.

Дующий с озера ветер шепчет мне на ухо:

– Время на исходе.

Подняв глаза, я вижу девушку из моих снов, стоящую на берегу. Я так давно ее не видела, и теперь, когда она снова появилась, я улыбаюсь.

Я знаю, что у меня есть выбор: умереть здесь, оставшись в глубинах своих воспоминаний, или броситься в последнее путешествие. Я следую за этой девушкой уже так давно, так не последовать ли за ней и теперь?

Тучи расходятся, и показывается луна, такая полная, такая яркая, что мне кажется, еще немного – и она взорвется.

И я вдруг понимаю, что эта девушка пыталась мне сказать.

Время на исходе… мое время.

Быть может, мне нужно отдать свою плоть, ибо только так я могу принести пользу. Ибо для женщины самый большой грех – это не приносить никакой пользы.

Сжимая в руке топор, я ползу в сторону озера, к открытой воде. Доползши до каменистого берега, я опираюсь на топор и встаю. И, посмотрев на горизонт, вижу две луны. Одна настоящая, а другая – ее отражение в воде.

Так же и с той девушкой. Наверное, и она была отражением – в ней отражалось то, чем хотела быть я сама.

Сойдя на лед, я начинаю гадать: сколько мне удастся пройти по нему. Десять футов… двадцать?

Меня снова обдувает ветер. Я закрываю глаза и раскидываю руки.

В эту минуту я отдала бы все, чтобы мое волшебство стало правдой. Все-все, лишь бы обрести способность летать и унестись далеко-далеко.

Но ничего не происходит.

Я ничего не чувствую.

Даже холода.

Внезапно с каменистого берега слышится звук шагов. Оглянувшись через плечо, я вижу его. Нет, я не могу различить черты его лица, но почему-то уверена – это он.

Вокруг него развевается темная воздушная ткань, и из-за этого он похож на ангела смерти. Безымянного. Безликого. Но разве не так и должна выглядеть смерть?

Он ступает на лед, и я поворачиваюсь к нему.

Под нами во льду появляется трещина, и мы оба замираем.

Мне всегда казалось, что я смогу достойно встретить смерть, как те женщины, которых вешали на моих глазах, но в том, чтобы с тебя живьем содрали кожу, нет и не может быть ничего достойного.

Опустив подбородок, я широко расставляю ноги, обеими руками берусь за топор и смотрю на ангела смерти.

То ли дело в завладевшей моей душой Еве, то ли в лунном свете, то ли в моем женском волшебстве, которое вдруг сделало меня такой жестокой, но сейчас мне хочется только одного – забрать его с собой.

Из раны на плече течет кровь, и топорище становится скользким. Но мне будет достаточно одного удара.

Словно почуяв, что у меня на уме, он вытягивает руки вперед, как будто я пугливая лошадь, которую нужно успокоить прежде, чем накинуть на нее узду.

Я приподнимаю топор. Свет луны отражается в его лезвии, и внезапно на поверхность моего сознания всплывает воспоминание, казалось, давно похороненное в его глубинах. Над моей кроватью стоит матушка, взгляд подернутых влагой глаз нежен, и свет лампы отражается в серебре наперстка на ее пальце.

– Спи, моя крошка, и пусть тебе снятся сны. Сны о лучшей жизни. Справедливой.

Может ли она сейчас видеть меня – через это огромное озеро, через бескрайние леса? Чувствовала ли она, как закончится моя жизнь?

Я плачу и шепчу:

– Прости меня.

И, сжав топор, бью им по льду.

Поначалу ничего не происходит, только боль в моей руке становится еще сильнее, и она начинает пульсировать при каждом ударе моего сердца, но затем я слышу треск, как будто у меня переламываются кости.

Ангел смерти бросается ко мне, но уже поздно – лед под моими ногами разъезжается, я проваливаюсь в стылую воду и начинаю идти ко дну, но мои юбки расходятся колоколом и замедляют движение вниз. А может быть, я не опускаюсь, а подымаюсь, мои юбки раздувает ветер, и я не ухожу на дно, а взмываю высоко-высоко над землей? Легкие горят, и мне хочется вдохнуть полной грудью. Не знаю, наполнит – ся ли она звездной пылью или же водой, но чувствую – мое тело движется все медленнее, а сердце гулко бьется в ушах, в горле, в кончиках пальцев, словно погребальная песнь.

Медленно.

Еще медленнее.

Я остановилась совсем.

Я плыву под чем-то, напоминающим стекло, вижу приглушенный лунный свет. И не чувствую ни потерянности, ни сожаления. Меня объял покой, ибо я знаю, что ухожу из этого мира так, как захотела сама. Этого они не смогли у меня отнять.

А потом… стекло вдруг с грохотом разбивается, и какая-то сила дергает мою косу вверх, тянет меня к небу. Мою спину царапает что-то острое, затем кто-то бьет меня в грудь, и изо рта моего вырывается вода. Я делаю глубокий вдох, и воздух обжигает легкие.

Я иду, но у меня словно нет ног. Плыву по лесу в облаке дыма. Вдали слышится карканье, окровавленная рука закрывает мне рот. Я смотрю в черные глаза палача. Моего палача.

Напрягши шею, я что есть сил кусаю свою руку.

И весь мир погружается в темноту.

Я ничто. Никто.

Только кожа да кости.

Глава 40

Я смутно слышу, как стальной клинок разрезает ткань, и мою спину обдает обжигающий жар. Затем я ощущаю на шее теплое дыхание, и на меня давит какая-то тяжесть. Я пытаюсь отключить сознание от тела, унестись куда-нибудь далеко-далеко, как делала, стоя на площади во время казней, но вместе с жизнью в мое тело возвращается боль. Она пульсирует в левом плече.

Когда жар проходит, я вижу, как возле меня по комнате ходит мужчина, мускулистый и совершенно нагой. Хочется вопить, выть, но для этого мне не хватает воздуха, мое тело сотрясается от дрожи, а зубы так стучат, что я боюсь, как бы они не раскрошились. И тут беззаконник подходит совсем близко… Я вижу его темные глаза.

Наклонившись надо мной, он вливает мне в рот горькую жидкость. Я пытаюсь выплюнуть ее, но он зажимает мой рот рукой.

Сверкает сталь, и я чувствую острую боль, острую, как никогда.

Клинок входит в плоть, беззаконник отрывает мою руку от тела, снова, снова и снова – но ведь у меня на руке просто нет такого количества кожи! Я знаю – считается, что чем сильнее боль, тем «волшебнее» плоть, но это неправда. Мне хочется сказать беззаконнику, что магии не существует и он хладнокровно убивает людей, но внутренний голос подсказывает: слова больше не имеют никакого значения.

Густая жидкость стекает в мой желудок, и я понимаю, что это значит. Смерть придет ко мне не в будущем… она уже здесь.

Глава 41

Ветер воет и приносит с собой запахи гамамелиса и гниющего мяса.

Глаза лихорадочно шарят по комнате. На крюках здесь висят продолговатые куски жилистого мяса, на примитивной подставке сушатся выдубленные шкуры, а еще я вижу ножи… на грубо сколоченном разделочном столе разложено множество ножей. Мой взгляд упирается в наплечную суму из желтовато-коричневой кожи и ряд склянок, стоящих перед ней.

Его набор для убийств.

Эти склянки предназначены для меня.

Сердце начинает бешено колотиться, словно оно готово выскочить из груди.

Я пытаюсь встать, но не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Только головой, но она так тяжела, что я не могу поднять ее.

Что же случилось с моим телом? Оно накрыто тяжелыми шкурами. Может быть, с него уже содрана вся кожа, и я увижу голое мясо, жилы, перерезанные нервы и засохшую кровь?

Я пытаюсь завопить, но во рту у меня что-то есть, и эта штука не дает мне кричать. Она отдает кедром и кровью. Я невольно вспоминаю лошадей в городской конюшне и их гривы, заплетенные в прихотливые косы. Во рту у них были удила, чтобы всадники могли ими управлять. Сейчас я похожа на этих лошадей – я нахожусь во власти беззаконника, и он может сделать со мной все, что ему угодно.

Заметив мою панику, беззаконник выходит из тени, облаченный в темно-серый саван. Наверное, он все это время смотрел на меня и, скорее всего, упивался этим зрелищем. Он снова вливает в мое горло противную жидкость, я давлюсь от отвращения, но ему все равно. Я вижу по его глазам, что значу не больше, чем пушной зверек. Не больше, чем животное.

Густая зловонная жидкость течет по пищеводу. Я пытаюсь решить, что же мне делать: бороться или сдаться. И тут я вижу, как беззаконник подносит к моему телу красный огонек, взятый им из очага. Огонек не мерцает, его свечение не колеблется, стало быть, это не свеча. Беззаконник наклоняется надо мной, и я чувствую еще более невыносимую боль. И беззвучно кричу, ощущая запах горелого мяса. В округе Гарнер шептались, что самым жестоким из беззаконииков нравится клеймить свою добычу раскаленным железом, играть с ней перед тем, как убить.

Почти лишившись чувств, я слышу шум – кто-то обутый в сапоги, ступает по глубокому хрусткому снегу, а еще раздается тихий перестук, что-то вроде музыки ветра, только это устройство сделано не из металла и не из стекла.

Беззаконник тоже слышит эти звуки. В его взгляде мелькает страх.

– Райкер, ты там? – говорит мужской голос, словно доносящийся издалека.

Я испускаю стон, надеясь, что этот человек придет мне на помощь, все, что угодно, будет лучше, чем то, что со мной происходит сейчас, но тут грязная рука беззаконника зажимает мои рот и нос. Я пытаюсь вдохнуть, но не могу из-за ладони, которую он с силой прижимает к моему лицу. Глядя в его холодные глаза, я думаю о том, что еще несколько секунд, и он без колебаний придушит меня. И, возможно, так было бы лучше, – проносится в моей голове, но потом я вспоминаю матушку, отца, сестер и даже Майкла. Я должна сделать все, что в моих силах, чтобы вернуться домой. И не в грязных склянках… а живой. Пока во мне теплится жизнь, я буду бороться.

Но бороться можно по-разному.

Глядя на беззаконника, я чувствую, как из глаз вытекают слезы и текут к ушам. Взглядом я прошу его дать мне возможность дышать. Видимо, он понимает меня и в следующую секунду наконец убирает руку, перекрывавшую воздух. Я пытаюсь отдышаться, когда слышу его шепот:

– Еще хоть один звук, и он станет последним. Поняла?

Я киваю – то есть думаю, что киваю.

– Давай сюда, ленивец, – кричит голос снаружи. – Ты пропустил все веселье.

– Не могу. Болен, – отвечает беззаконник, ни на секунду не сводя с меня глаз.

– Тогда я сам к тебе поднимусь.

– Не надо. – Беззаконник бросает на меня остерегающий взгляд и, показав мне пояс с ножнами, из которых торчит рукоять ножа, скрывается за шкурой, которой закрыт дверной проем.

– Почему ты не снял саван, когда пришел? – спрашивает второй мужчина. – Ты что, ранен? Или же тебя попытались затащить за ограду? – В голосе чувствуется беспокойство. – На тебя пало проклятье?

– Нет, это просто лихорадка, – отвечает беззаконник. – К полнолунию оклемаюсь.

Интересно, сколько до полнолуния? Несколько дней или ожидание растянется на недели? Сколько еще времени он будет тянуть, прежде чем убьет меня?

Я пытаюсь пошевелиться, поднять голову, чтобы лучше разглядеть то, что меня окружает… но ничего не выходит. Должно быть, я связана по рукам и ногам.

– Слыхал новость? – говорит второй. – Пару недель назад мы добыли целых два куска мяса. Одно у самых ворот, а второе неподалеку отсюда, к юго-востоку от ограды. На твоей территории.

– А, – говорит беззаконник. – Наверное, я попросту все проспал.

Должно быть, они не знают о сгнившем коле и дыре в ограде. Если мне удастся отсюда выбраться, возможно, я смогу добраться до становья и проскользнуть внутрь.

– Первое протянуло пару дней, у него были ожоги на груди и спине. Но Дэниел все равно сумел срезать большую часть мясца.

«Тамара», – думаю я, и мой взгляд упирается в ряд склянок на столе.

– А второе захлебнулось собственной кровью, прежде чем Николаус успел отрезать пальцы. Но оно хотя бы не подгорело. – Он смеется. – Свезло же этому поганцу.

У меня дрожит подбородок. Я наконец понимаю, почему мне так страшно. Этот человек называет ее «оно». Она, и Тамара, и все остальные – просто куски мяса. Но у нее было имя. Ее звали Мег.

– Толковали, что было и третье. Кровавый след привел на берег, к большой полынье во льду. Я попробовал было выловить тело, но нашел только эту тряпку.

– Это шерсть? – спрашивает беззаконник, и в голосе его звучит странное напряжение. – Я мог бы выменять ее у тебя.

– На что она тебе? – спрашивает второй. – Это же просто рваная тряпка… да еще и грязная. Наверное, в ней полно заразы.

– Я мог бы ее прокипятить… и сделать славную суму.

– А у тебя есть водяной дурман?

– Сейчас нет, будет весной. Но я мог бы дать тебе хорошую лосиную шкуру.

– С чего бы тебе отдавать хорошую шкуру вот за это? В чем дело?

– Послушай, не хочу тебя обижать, но шкур в этих лесах полным-полно. – Тон беззаконника изменился, стал веселым, беззаботным. – При условии, что ты умеешь обращаться с ножом.

– Ну, тут я кое-чему подучился. – Второй беззаконник громко хохочет. – Достаточно мне подобраться к добыче, ты знаешь о какой добыче я говорю, на расстояние в десять футов, и я ее завалю. Вот увидишь.

Они шутят о том, как надо убивать… убивать нас.

– Ну что, сговорились? Бери любую из лосиных шкур.

– Ну, что ж, тебе же хуже.

Я слышу, как с бревна снимают большую шкуру, – такие же звуки я слышала на рынке, когда продавали шкуры северных оленей.

Пока они прощаются, я напрягаю шею, пытаясь разглядеть хоть кусочек того, что находится снаружи, но, когда беззаконник возвращается, я вижу только одно… слипшуюся белесую массу в его руках.

Мой плащ.

От этого зрелища меня охватывает ярость. Этот плащ сшила Джун. Он мой. У беззаконника нет на него никаких прав. Но ему явно хочется иметь хоть какой-то трофей.

Когда он вешает плащ на крюк для подвешивания мяса в дальнем конце комнаты, мой рот наполняет поднявшаяся из желудка желчь, но вместо того, чтобы повернуть голову и позволить ей вытечь наружу, как сделала бы какая-нибудь жалкая жертва, я глотаю ее.

Не знаю, что именно беззаконник планирует сделать с моим телом, но у меня есть собственный план.

Глава 42

Большую часть времени я не вижу его, но чувствую, как он на меня смотрит. Я смутно помню голое тело беззаконника, но понятия не имею, как выглядит его лицо, какой кошмар скрывается под саваном. Наверняка он настоящий урод.

Беззаконник перестает смотреть на меня, только когда занимается огнем в очаге – а делает он это с религиозным пы – лом. Он дисциплинирован. Осторожен. Внимателен. Но я знаю, как становиться невидимой, как изображать из себя ручную птичку.

Я перестаю сопротивляться.

Проходит два дня, и он вынимает из моего рта деревянный кляп. Когда он поит меня гадкой горькой жидкостью, я не пытаюсь укусить его за руку, а приоткрываю рот и стараюсь удержать в нем как можно больше этого напитка. Потом, стоит ему отвернуться, чтобы поставить оловянную кружку на скамью, я поворачиваю голову и беззвучно выпускаю жидкость на торфяной матрас. От горького вкуса мака меня мутит, но из желудка больше ничего не выходит. Возможно, таков его план – он пытается высушить мое тело, чтобы приготовить из него вяленое мясо.

Как только я перестаю пить маковый напиток, все вокруг становится более четким. Но, к сожалению, обостряется и боль, возвращается лихорадка. Я знаю, беззаконник поит меня отваром лишь для того, чтобы я вела себя тихо, и он мог дождаться правильного момента. Не знаю, что именно прикончит меня: зараза в ране или его нож, но одно ясно – мое время на исходе.

Два раза в день он выходит, принося воду или дрова, и тогда я шевелю пальцами ног и заставляю мышцы бедер и икр работать, но мои движения ограничены из-за веревок. Правая рука привязана к телу, но, похоже, работает хорошо. Другое дело левая. Она не привязана, но стоит мне шевельнуть мизинцем, как всю ее пронзает нестерпимая боль, отдающая в грудь.

Я напоминаю себе, что боль – это хорошо.

Боль говорит о том, что у меня есть рука. И что я все еще жива.

Я подсчитала, сколько шагов он делает, когда доходит до дверного проема, и представляю себе, как делаю это сама – представляю снова, снова и снова. Иногда я пробуждаюсь после беспокойного сна, думая, что мне уже удалось это сделать, что я свободна, но боковым зрением я вижу темно-серую ткань и вспоминаю все… вспоминаю, почему здесь нахожусь.

Когда он наклоняется надо мной, я стараюсь не смотреть ему в глаза. Мне не хочется, чтобы он догадался, о чем я думаю, но дело не только в этом. Я боюсь увидеть в них свое отражение. Увидеть, какой я стала. Чувствуя, как уходят мои силы, я разглядываю грубо вырезанные деревянные женские фигурки, стоящие на полке над очагом. Наверняка они напоминают ему о том, скольких девушек он убил. Но я не стану одной из его жертв.

Беззаконник вливает в меня еще восемь кружек макового отвара и девять раз выходит за дровами или водой, прежде чем его бдительность притупляется и он оставляет пояс с ножом на скамье рядом со мной.

Я стараюсь не пожирать нож глазами, но это именно то, что мне нужно. Чего я ждала.

Едва он отворачивается, чтобы заняться огнем в очаге, я выпрастываю из-под шкур левую руку. Боль столь остра, что мне приходится стиснуть зубы, чтобы не завопить. Рука дрожит, на лбу выступает холодный пот, но как только мои пальцы сжимают рукоять ножа, меня охватывает решимость. Решимость, которой я не испытывала уже давным-давно. Я смогу вырваться на свободу, смогу выжить – говорю я себе. Когда я вынимаю нож из ножен, из моего плеча на половицы капает кровь, но теперь меня уже не остановить. Я доведу дело до конца.

Убрав левую руку с ножом под шкуры, я разрезаю путы на правой руке. Я была готова к тяжелой и долгой борьбе, но веревки распадаются легко, как будто я режу топленое свиное сало. Стало быть, нож острый.

Переложив нож в правую руку, я быстро сгибаю ноги и разрезаю веревки на лодыжках.

Почувствовав свободу, я хочу одного – немедля сбросить с себя шкуры и кинуться к выходу, но надо действовать разумно. Я понимаю, что в моем нынешнем состоянии мне от него не убежать. Сжав рукоять ножа, я закрываю глаза и делаю одну из самых трудных вещей, которые мне приходилось делать в жизни… начинаю ждать.

Я пытаюсь прислушаться к его шагам, но он движется бесшумно – так же бесшумно, как во время нашей первой встречи.

И я сосредотачиваюсь на его дыхании, медленном и мерном, как метроном из гостиной миссис Уилкерсон. Все в округе считали, что после года благодати она вернулась слепой, но я помню, как однажды стащила с серебряного блюда конфету, и ее пронзительные темные глаза метнулись ко мне с быстротой стрелы.

А что, если и сейчас дело обстоит так же? Что, если пояс с ножом – это испытание… ловушка? Я молюсь о том, чтобы он не заметил пустые ножны… кровь на полу… и пот на моем теле.

Неожиданно ноздри наполняют запахи сосны, озерной воды и дыма, и я понимаю, что беззаконник рядом. Теперь нужно дождаться, когда он наклонится надо мной, как делал уже, наверное, сотню раз.

Он кладет ладонь мне на лоб, и я задерживаю дыхание. У меня будет всего один шанс, шанс достать его, и если я оплошаю… нет, лучше об этом не думать.

Крепко сжав рукоять ножа, я ногами сбрасываю с себя тяжелые шкуры и бью его клинком. С уст беззаконника слетает странный звук, и он отскакивает назад, обхватывая рукой нижнюю часть живота. Не знаю, насколько велик ущерб, который я смогла нанести, но я вижу кровь.

Когда я соскакиваю на холодный пол, ноги беспомощно подгибаются, но я не могу поддаться слабости. Если не убежать сейчас, другого шанса уже не будет. Кое-как добравшись до выхода, я отталкиваю толстую бизонью шкуру, и в глаза мои бьет такое яркое солнце, что я останавливаюсь. Холодный воздух кусает плоть, я слышу, как беззаконник тащится за мной.

– Стой!

Не знаю, куда я иду, что меня ждет, но что бы это ни было, это наверняка будет лучше. Я делаю свой первый шаг к свободе… и проваливаюсь в пустоту.

Глава 43

Я начинаю падать, и тут кто-то хватает мое запястье. Я пытаюсь закричать, но левое плечо пронзает такая адская боль, что у меня перехватывает дыхание.

Когда мир вокруг снова обретает четкость, я осознаю, что вишу футах в сорока над землей. Она покрыта снегом, и меня до костей пронизывает холодный ветер.

– Хватайся второй рукой! – Я смотрю вверх и вижу темно-серый силуэт беззаконника. Я свисаю с узкого помоста, установленного на дереве, стало быть, все это время я находилась не на земле… а в засидке… вроде тех, с которых охотятся на лосей. Только из этой засидки охота ведется не на лосей, а на девушек. Это охота на таких, как я сама.

– Просто отпусти меня, – говорю, чувствуя, как глаза щиплет от слез. – Сделай это, чтобы все закончилось.

– Ты правда этого хочешь? – спрашивает он.

– Это лучше, чем, когда с тебя заживо сдирают кожу.

– Разве я сдираю с тебя кожу?

Я смотрю ему в лицо, ожидая увидеть во взгляде холодную бесчеловечную жестокость, и вдруг вижу нечто иное. Не знаю, что виной тому, боль, холод или лихорадка, но при свете дня беззаконник кажется мне… почти добрым.

Схватив его запястье другой рукой, я покорно позволяю ему потянуть меня вверх. Быть может, я совершаю самую большую ошибку в своей жизни, но, несмотря на все, что произошло, я пока не готова сдаться. Не готова выкинуть белый флаг.

Я взвизгиваю, когда мое тело царапает грубо отесанный край помоста. Мое нагое тело. Мы возвращаемся в комнату. Я рыщу вокруг в поисках одежды, но вижу только полоски полотна, разложенные у небольшого очага.

– Что ты сделал с моей одеждой… и со мной? – спрашиваю я, пытаясь хоть как-то прикрыться руками.

– Не льсти себе, – говорит он, хватая полоску полотна и обвязывая ее вокруг окровавленного торса.

– Но я голая… и ты был голый… тогда, когда я проснулась…

– Ты замерзла чуть ли не до смерти, и мне пришлось лечь рядом. Это самый быстрый способ отогреться – но я ничего с тобой не делал, – говорит он, сдернув с кровати большую шкуру и кинув ее мне. – Не благодари.

Я заворачиваюсь в шкуру, чувствуя стыд.

– Но я видела тебя с ножом… ты сдирал с меня кожу… клеймил… – Я заглядываю под шкуру и вижу, что на повязке на моем плече краснеет свежая кровь. От ее вида меня шатает.

– Ничего я тебя не клеймил, – резко отвечает он. – Мне пришлось прижечь твою рану, которая сейчас, вероятно, открылась вновь. – Он делает шаг ко мне, я пячусь и, наткнувшись на груду оленьих и лосиных рогов опрокидываю некоторые из них.

– Не трогай меня, – прошу я, касаясь острого рога. Я готова защищаться, но беззаконник вдруг смягчает свой тон.

– Можно? – спрашивает он, делая шаг в мою сторону и кивком показывая на левое плечо.

Кажется, он хочет помочь. Это сбивает с толку, но, возможно, в том и заключается суть. Нас обезличивают покрывала невест, а их – саваны. Первое олицетворяет собой невинность, а второе – смерть.

Поэтому я боюсь ему довериться.

Он сдвигает с моего плеча шкуру и начинает снимать по – лотняный бинт.

Его пальцы холодны, как лед.

Я шумно втягиваю в себя воздух.

– Что это за запах? – спрашиваю я.

И вслед за ним смотрю на рану, зияющую в плече.

Сопровождая отца, я повидала достаточно больных, чтобы понимать – моя рана выглядит угрожающе, от таких умирали даже самые сильные мужчины. Голова кружится, и я чуть не падаю в обморок.

– Тирни, тебе нужно лечь, ты не в том состоянии, чтобы…

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – Я пристально смотрю на него, но мои глаза уже застилает пелена. – Кто ты?

Он снова не отвечает, и тут я замечаю в ране какое-то шевеление.

Пол уходит у меня из – под ног.

Я знаю этот запах.

– Моя рана гниет. Это запах разложения, и он исходит от меня, – шепчу я. – Так пахнет смерть.

Глава 44

Мне снятся сны. Как ни странно, не о той девушке и не о доме, а об этом месте, о беззаконнике. Он кладет мне на лоб мокрую тряпицу, а я кусаю деревяшку, когда с плеча срезается гнилая плоть. Он зашивает мою рану, и я слышу, как иголка раз за разом вонзается в кожу.

Иногда мне кажется, что я вижу тусклый свет, проникающий в щели между бревен, а иногда становится совсем темно.

Я пытаюсь вести счет дням, но у меня ничего не выходит – мое сознание тонет во тьме, погружается в воспоминания.

Наверное, так чувствует себя ребенок во чреве матери. Гулкое биение сердца, журчание крови. Когда матушка рожала Клару, мне не разрешили войти в спальню, потому что у меня еще не было месячных, но я наблюдала рождение Пенни. Говорят, когда рожаешь пятого ребенка, он попросту выскальзывает из тебя, но это не так. Я видела напряжение. Боль. Я попыталась отвернуться, но матушка схватила меня и притянула к себе.

– Вот настоящее волшебство, – прошептала она.

Тогда я решила, что матушка бредит, но теперь думаю: может быть, она знала правду? И пыталась донести ее до меня?

Я словно балансирую на лезвии бритвы – достаточно одной-единственной песчинке попасть не на ту чашу весов, и я опрокинусь в небытие, но пока я все еще здесь. Все еще дышу.

Иногда я говорю – просто чтобы услышать свой голос. Удостовериться в том, что у меня по-прежнему есть язык. Есть горло. Я задаю вопросы – Кто ты? Почему ты не убил меня? – но не получаю на них ответов. Вместо этого беззаконник поет. Песни, пришедшие из давних времен. И такие мелодии, которые я слышала, лишь когда трапперы насвистывали их, уходя в северные леса. Может быть, он вовсе и не поет.

– Пей, – говорит он, поднеся кружку к моим губам.

Я пытаюсь сосредоточить взгляд на его лице, но оно расплывается, точно дым от костра.

– Сколько времени я спала?

– Десять дней, девять ночей, – отвечает он, поправляя скатанную ткань под моей головой. – И это к лучшему, если учесть, что мне пришлось сделать с твоим плечом.

Я пытаюсь шевелить руками, ногами – просто чтобы удостовериться, что они есть, но это вызывает новую волну боли.

Я вспоминаю последний раз, когда не спала. Последний раз, когда мы с ним говорили. Тогда он назвал меня по имени.

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Тебе надо попить. – Он поит меня. Мне тяжело глотать маковый отвар. Вообще тяжело глотать. Как будто мое тело забыло, как это делается.

От мака конечности словно наливаются свинцом, и становится трудно не опускать веки.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – снова спрашиваю я.

Я не жду ответа, но из-под савана до меня доносится тихий голос:

– Это была ошибка.

Я вглядываюсь в его глаза, вижу, как он морщит лоб… я всегда думала, что он делает это от злости, от ненависти, но, может быть, я ошибалась и это беспокойство.

– Пожалуйста, ответь, – шепчу я. – Ведь мы оба знаем, что мне, скорее всего, не выжить.

Он переводит взгляд на мое левое плечо.

– Я этого не говорил.

– Тебе и не надо ничего говорить, такой вывод напрашивается сам собой.

Следует невыносимо долгая пауза, подтверждающая горькую правду.

В деревьях воет ветер, в очаге потрескивает огонь, и беззаконник наконец произносит:

– Я понял, кто ты, когда увидел твои глаза… они у тебя такие же.

– Как у девушки из моих снов. – Я делаю неглубокий вдох, и она словно встает передо мной. – Ты тоже ее видел… скажи мне, кто она?

– Какая девушка? – Он кладет на мой лоб ладонь. Я хочу отдернуть голову, но прикосновение его холодной кожи к моему горячему лбу так приятно. – Я о твоем отце, – говорит он, глядя на меня. – Ты унаследовала его глаза.

– О моем отце? – Я пытаюсь сесть, но мне слишком больно. Я знала, что отец уже много лет ходит в предместье, но никогда не думала, что случится нечто подобное. – Стало быть, мы… – Я пытаюсь закончить предложение, но в горле будто застрял камень. Мы с тобой… родственники?

– Ты хочешь сказать – брат и сестра? Нет. – Беззаконник снимает повязку с моего плеча, и его ноздри раздуваются. То ли мысль о нашем родстве вызывает у него такое отторжение, то ли его выбил из колеи вид моей раны. А может, и то, и другое. – Твой отец не такой. Он хороший человек.

– Тогда зачем он ходит в предместье? – спрашиваю я, борясь с отупением, вызванным маковым отваром.

Беззаконник смотрит на меня с прищуром.

– Ты правда не знаешь?

Я качаю головой, которая становится все тяжелее и тяжелее.

– Он лечит женщин, живущих в предместье, лечит детей… он спас Андерса, – говорит беззаконник, размалывая в ступке какие-то травы.

– Андерса?

Он вздыхает, словно досадуя на себя за то, что выдал слишком много.

– Наверное, ты не помнишь, но несколько недель назад он приходил ко мне.

– Как я могу это забыть? – Я морщусь, когда беззаконник накладывает на мою рану темно – зеленую массу. – Тогда ты чуть не задушил меня.

Его взгляд становится холодным.

– Это было бы просто удовольствием по сравнению с тем, что сделал бы с тобой он, найдя здесь.

Глядя на пустые склянки на столе, я думаю о Тамаре и Мег. И о тех ужасных вещах, которые беззаконники сделали с ними. Меня пробирает дрожь.

– Надо избавиться от этой грязной ленты в твоих…

– Нет. – Я поднимаю правую руку и прячу волосы за спину. – Не трогай мою ленту. И косу тоже.

Он раздраженно вздыхает.

– Как хочешь.

– Кто такой Андерс? – спрашиваю я, стараясь мягко задавать вопросы.

Мне ясно, что он не хочет этого говорить, но я продолжаю повторять свой вопрос, пока беззаконник наконец не сдается.

– Мы вместе росли, – отвечает он, оборачивая мое плечо полоской чистого полотна. – В прошлый охотничий сезон добыча попыталась затащить его за ограду, укусила… и прокляла всю его семью. Все умерли, кроме Андерса – твой отец смог помочь ему.

– Мой отец спас беззакоппика? – недоумеваю я. – Но, если бы об этом кто-то узнал, его бы изгнали. А вместе с ним и мою мать, и моих сестер, нам всем пришлось бы…

– Ну, конечно, тебя волнует только это, – говорит он и слишком туго затягивает бинт.

– Я вовсе не хотела сказать… просто… почему? Почему он так рисковал?

– Ты все еще ничего не поняла, – отвечает он.

Из леса доносится карканье, и мы оба вздрагиваем.

– Как же так…

– Мы с твоим отцом договорились. В обмен на спасение Андерса я пообещал, что, если мне представится такая возможность, я пощажу тебя.

– Но ты же ударил меня ножом через ограду!

– Я чуть-чуть поранил тебя. Ты слишком расслабилась… забыла про опасность.

– А в ту ночь по дороге сюда… и здесь, когда я вышла за ограду, чтобы помочь Хелен, – задыхаясь, выговариваю я.

– По правде говоря, знай я, сколько от тебя будет хлопот, еще сто раз бы подумал, стоит соглашаться или нет, – признается он, кинув мне тряпку, смоченную холодной водой. – Но теперь мы с твоим отцом квиты. – Он задувает свечу и откидывает шкуру, закрывающую дверной проем.

– Погоди. Куда ты?

– На работу. Собираюсь заняться делом вместо того, чтобы возиться с тобой.

Я сижу в темноте и дрожу. Вспоминаю обидные слова, которые наговорила отцу после того, как получила покрывало невесты.

Veer sa snill, tilgi meg, – прошептал он, отдавая мне цветок моего жениха.

Я всегда думала, что он учит меня неженским вещам, просто тренируясь на тот случай, если матушка подарит ему сына, но теперь я осознала: отец делал это, чтобы я смогла пережить год благодати. Он делал это ради меня.

Глаза наполняются слезами, и мне хочется сбежать отсюда, все что угодно, лишь бы не сидеть наедине со своими чувствами. Но стоит мне встать, как ноги мои подгибаются, словно сделаны из воска и соломы. Я, шатаясь, иду вперед, хватаюсь за край стола, чтобы не упасть, столешница кренится, на меня начинают скользить склянки и ножи – и я едва успеваю все поправить. Наклонившись над столом, я пытаюсь отдышаться и тут замечаю небольшую тетрадь, засунутую за потертую кожаную суму. Я открываю тетрадь и вижу рисунки: на них человеческие мышцы, скелет. Это чем-то похоже на рабочую тетрадь моего отца. На последнем рисунке я нахожу схематичное изображение самой себя – на нем есть каждая моя родинка, каждый шрам, каждая отметина, начиная от клейма на правой стопе до оспины на внутренней части левого бедра – следа от укола, который отец сделал мне прошлым летом. Это карта моей кожи, на которой штрихами обозначены места, где ее собираются надрезать. Есть даже записи, в которых говорится о том, как он разрежет меня на сто кусков.

Беззаконник сдержал слово, данное моему отцу. Но, как он сам сказал, теперь они квиты.

Я смотрю на ножи, на металлическую воронку, на щипцы, на молоток – и к горлу подступает тошнота.

Вполне возможно, это перестраховка на тот случай, если меня убьет зараза, попавшая в рану, но ведь в глубине души он наверняка хочет, чтобы я умерла. Я вожу пальцем по пунктирным линиям на рисунке и не могу не думать о том, почему беззаконники заживо сдирают с нас кожу вместо того, чтобы сначала убить. Чем больше боли, тем действеннее снадобье из нашей плоти. Я смотрю на свежую кровь, испачкавшую полотняный бинт. А что, если он на самом деле не лечил мою рану, чтобы я подольше страдала?

Может быть, стоит схватить плащ и попытать счастья в лесу? Нет, для этого не хватит сил.

Чтобы выжить, мне нужно стать для него незаменимой, чтобы он не мог назвать меня добычей.

Но я не настолько наивна, чтобы не понимать, что мне нужен и запасной план.

Дрожащими руками я ставлю склянки в аккуратный ряд, кладу тетрадь на место и беру со стола самый маленький из ножей. Затем, дотащившись до кровати, засовываю ножик под матрас и начинаю практиковаться, вытаскивая его снова, снова и снова, пока у меня не устает рука. Мне хочется дождаться его, удостовериться, что он не набросится на меня, но мои глаза закрываются сами собой.

Veer sa snill, tilgi meg, – шепчу я ветерку, надеясь, что он донесет мои слова до отца, но ведь это было бы волшебством, а волшебства не существует.

И вместо того, чтобы полагаться на ветерок, я клянусь себе, что вернусь домой живой.

Глава 45

Я просыпаюсь от хруста ломаемых костей.

И, судорожно вздохнув, тянусь к ножу, но тут до меня доходит, что беззаконник слишком далеко – он сидит на табурете и что-то режет. Что это может быть? – думаю я, но почти сразу же вижу свисающую с края стола кроличью лапку. Повернувшись на бок, я хватаю стоящее на полу ведро, и в нем оказывается все содержимое моего желудка.

Беззаконник и бровью не ведет.

Вытерев со рта желчь, я откидываюсь на то, что служит мне подушкой.

– Так вот куда ты ходишь по вечерам? На охоту?

Он что-то буркает в ответ. Это может быть как «да», так и «нет» – сегодня он явно не в том настроении, чтобы непринужденно болтать, но меня не остановить.

– Тебе достался только кролик или и другая дичь? – Я знаю ответ на этот вопрос, но мне хочется, чтобы он произнес это сам.

Он смотрит на меня, прищурившись.

– Я охочусь на все, что забывает об осторожности и оказывается на моем пути.

– Добыча, – шепчу я, чувствуя, как в венах холодеет кровь. – Ведь именно так ты называешь нас, да?

– Так лучше, – говорит он и возвращается к своей работе.

– У тебя есть имя? – спрашиваю я, пытаясь сесть, но боль по-прежнему мучает меня.

– Ты хочешь сказать, помимо слова «беззаконник»? – сухо отзывается он. – Да, у меня есть имя.

Я жду, когда он представится, но молчание затягивается.

– Я не стану тебя умолять.

– Вот и хорошо, – отвечает он, продолжая разделывать кролика.

Звуки его спокойного дыхания, дождя за стеной – все это сводит меня с ума, рассудок мутится от одиночества – вот только я здесь не одна.

– Оставим это, – говорю я и с тяжелым вздохом поворачиваю голову к шкурам в дверном проеме.

– Меня зовут Райкер, – тихо отвечает он, оглянувшись через плечо.

– Райкер, – повторяю я. – Я знала. Я слышала, как этим именем тебя назвал другой беззаконник. Это старинное имя, пришедшее к нам от викингов. – И, пытаясь найти с ним общий язык, говорю: – Det ere n fin kanin[4], – но, похоже, он не понимает меня.

Левое плечо терзает жуткая боль, на теле выступает холодный пот.

– Думаю, мне бы не помешал маковый отвар, – говорю я, стараясь придать своему тону любезность.

– Нет, – отвечает он, даже не посмотрев в мою сторону.

– Но почему? Мне же больно. Ты хочешь, чтобы я испытывала боль? Дело в этом?

Райкер молчит. Он сдергивает с кролика шкуру с таким будничным видом, словно снимает чулок.

– Тебе не удастся меня испугать, – шепчу я.

– Да ну? – говорит он и, оставив кролика, резко встает. На руках у него краснеет кровь.

Когда он садится рядом со мной, я сую руку под матрас, ища рукоять ножа, но ничего не нахожу.

– Ищешь вот это? – спрашивает он, доставая ножик из ножен, пристегнутых к лодыжке. – Когда в следующий раз встанешь с кровати, чтобы обыскать мои вещи, удостоверься, что не закапала кровью пол.

Я поднимаю руку, чтобы ударить его, но он перехватывает ее.

– Береги силы. Когда будешь готова, чтобы вернуться в становье, они тебе еще пригодятся.

Я пытаюсь вырвать руку из его хватки.

– Маковый отвар больше не нужен, – говорит он, отпуская меня. – Сейчас от него было бы больше вреда, чем пользы. Пусть Бог решит, выживешь ты или умрешь.

– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я, чувствуя, как по щекам струятся слезы. – Я видела твою тетрадь. Ты уже исполнил обещание, данное моему отцу, исполнил несколько раз. Так почему ты еще не убил меня?

– Я задаю себе тот же вопрос, – отвечает он, наконец-то посмотрев мне в глаза. – Когда я увидел тебя… тогда, на льду… ты показалась мне такой…

– Беспомощной, – бормочу я, чувствуя отвращение и злость.

– Нет. – Его глаза вспыхивают, отразив пламя очага. – Непреклонной. Когда ты ударила топором по льду… я понял, что прежде мне не приходилось видеть такую храбрость.

Глава 46

В щель за бизоньей шкурой сочится яркий белый свет.

– Что ж, вижу, ты пережила еще одну ночь, – говорит Райкер, стоя надо мной; от его одежды пахнет свежевыпавшим снегом и дымом. Не могу сказать, доволен он или разочарован. Может быть, этого не знает даже он сам.

Я перевешиваюсь через край кровати – меня рвет. Он сапогом придвигает ко мне ведро, но в этом просто нет нужды. Я лишь немного сплевываю. Теперь мой желудок отказывается что-либо принимать.

– Что со мной? – спрашиваю я.

– Зараза, – отвечает он, садясь на скамью, чтобы осмотреть рану. Его пальцы холодны как лед.

Я пялюсь на воспаленную покрасневшую кожу.

– Я не хочу умирать здесь, – говорю я, втягивая в себя воздух.

– Тогда не умирай. – Он сжимает края раны, выдавливая из-под швов скопившийся гной.

Боль становится такой зверской, что я вот-вот лишусь чувств.

– Как это произошло? – спрашивает он, и голос его звучит настойчиво.

Первые несколько мгновений я не могу вспомнить, что со мной случилось, а может быть, не хочу вспоминать, но потом вижу – окровавленная кожа, срезанная с головы Герти. Лес. Семена. Гроза. Бьющееся в конвульсиях тело Тамары, которое выбрасывают за ворота.

– Кирстен, – шепчу я, и мое плечо начинает болеть еще сильней. – Это был топор.

Прикладывая к ране гамамелис, Райкер спрашивает:

– А что ты ей сделала?

– Я ничего ей не делала, – отвечаю я, и мой подбородок начинает дрожать. Я пытаюсь накрыться с головой, чтобы спрятать перекошенное лицо, но у меня не осталось сил. – Я просто хотела как лучше… – шепчу я. – Пыталась не быть такой… как они.

– Почему? – спрашивает он, перевязывая мое плечо чистым бинтом. Вряд ли его так уж интересует ответ на этот вопрос, вероятно, он просто хочет, чтобы я не теряла сознания – но мне и самой хочется выговориться. Хочется кому-то рассказать свою историю – мало ли что…

– Из-за моих снов, – отвечаю я. – В округе Гарнер женщинам запрещено видеть сны, но сколько я себя помню, мне снится одна девушка.

Он смотрит на меня с любопытством.

– Та самая девушка, о которой ты меня спросила?

Я не помню, как говорила ему о ней; что же еще я могла наговорить, пока была не в себе? Впрочем, какое это имеет значение?

– Я знаю, звучит дико, но для меня она совершенно реальна. Она показала мне… убедила меня, что все может быть по-другому… не только для девушек, переживающих год благодати, но и для работниц… для женщин предместья.

Его руки останавливаются, он внимательно смотрит на меня.

– Сны – это и есть твое волшебство?

– Нет. – Я качаю головой.

– Тогда что же, по-твоему, все это значит?

– Теперь мне уже кажется, что ничего. Просто фантазия о том, какой я хотела бы видеть свою жизнь. – Я перебрасываю косу на грудь и провожу пальцами по красной ленте. – В округе Гарнер женщинам дозволено распускать волосы только перед мужьями, но, когда мы прибыли в становье, девушки расплели косы в знак того, что приняли свое волшебство. Я отказалась, поэтому они ополчились на меня.

– Но почему ты отказалась принять свое волшебство? – спрашивает Райкер, и я вижу, насколько он потрясен.

Мои глаза наполняются слезами.

– Потому что на самом деле никакого волшебства не существует. – Говорить это вслух опасно, но необходимо.

Он прижимает к моему лбу холодную ладонь.

– Нет, надо все-таки сбить твой жар.

Я дергаю головой.

– Я серьезно. Не знаю, в чем тут дело: в воздухе, воде или пище, но что-то заставляет их измениться… заставляет видеть и чувствовать то, чего нет. Это происходило и со мной, но, когда девушки изгнали меня, мне стало лучше. Мыслям вернулась ясность.

– Когда я нашел тебя, ты умирала от голода и истекала кровью…

– Ты когда-нибудь видел, чтобы кто-то из них летал? – Я почти кричу. – Видел, чтобы они исчезали на твоих глазах? Чтобы они делали хоть что-то… Они же только и делают, что умирают! – Слезы наконец текут по щекам.

– Выпей вот это. – Он наливает в кружку дымящийся отвар.

Я широко раскрываю глаза.

– Ты же говорил, что мне больше нельзя…

– Это не мак, а тысячелистник. Боль он не облегчает, но может сбить жар.

Глотая отвар, я пытаюсь забыть про боль, терзающую раненое плечо, и думать о чем-то еще – и вспоминаю семью. Это тоже вызывает боль, душевную боль. Мои младшие сестры – уверена, они беспокоятся за меня и тревожатся о том, что станется с ними, если я пропаду и никто не узнает, где мое тело.

– Если я умру… пообещай, что снимешь с меня кожу, – говорю я, глотая горькую жидкость. – Подари мне достойную смерть, чтобы моих сестер не изгнали в предместье.

– Само собой, – ни минуты не колеблясь, отвечает он.

– Само собой? – Я пытаюсь поднять голову. Неужели ты не мог сказать: – Полно, я уверен, что ты выкарабкаешься?

– Я привык говорить то, что думаю. – Он ставит кружку на стол. – Привык говорить прямо.

– Как это, должно быть, приятно. – Я смеюсь, но мне совсем не смешно. – А я никогда не могла позволить себе говорить то, что думаю.

– Почему?

Я пытаюсь сосредоточиться на его лице, но мне мешает лихорадка.

– В округе Гарнер считается, что нет ничего более опасного, чем женщина, которая говорит то, что думает. Хуже только женщина, которая делает что-то во вред мужчине. Именно это произошло с Евой, поэтому-то нас и изгнали из рая. Мы опасные создания, полные дьявольских замыслов. Если дать нам возможность, мы используем свое волшебство, чтобы ввести мужчин во грех, чтобы посеять зло. – У меня закрываются глаза. – Поэтому они отправляют нас сюда.

– Чтобы вы избавились от своего волшебства, – говорит Райкер.

– Нет, – шепчу я, засыпая. – Чтобы сломить нас.

Глава 47

Где-то вдалеке слышится пронзительное карканье, оно будит меня.

Райкер тянется за поясом, на котором висят ножи, затем останавливается и снова скрывается в сумраке.

– Разве ты не пойдешь? – спрашиваю я.

– Слишком далеко. Зов донесся аж с северо-запада.

Возможно, это и правда, но мне хочется верить, что дело не только в расстоянии. Вдруг он начинает видеть нас в ином свете.

Пока Райкер занимается огнем в очаге, я перевожу взгляд на ряд склянок на столе, не дающих забыть, зачем он прибыл на этот остров.

– Как ты можешь это делать? – спрашиваю я, и голос мой срывается. – Убивать невинных девушек?

– Невинных? – Он демонстративно смотрит на мое плечо – Здесь нет невинных. Уж кто-кто, а ты должна знать.

– Это вышло случайно.

– Случайно это вышло или нет, но ты даже не представляешь, на что способны твои «невинные». Проклятие. Я видел его собственными глазами. – Он подкидывает в очаг дров, и его плечи расслабляются. – К тому же на свете нет ничего однозначного. Смерть порождает жизнь… так любит говорить моя мать.

– Стало быть, у тебя есть семья? – спрашиваю я. Не знаю, почему мне в голову раньше не приходило, что и у беззаконников могут быть чувства… может быть семья.

Но ответа не следует.

– Послушай, мне совсем не хочется быть здесь – точно так же, как и тебе. Я просто пытаюсь вести беседу.

Он продолжает молчать.

Я шумно выдыхаю.

– Ну, как хочешь.

– У меня есть мать. И шесть сестер, – говорит он, не отрывая глаз от фигурок, стоящих на полке над очагом.

Я считаю их – семь штук. Я думала, они олицетворяют тех девушек, которых он убил, но вдруг это его семья?

– Шесть сестер? – спрашиваю я, пытаясь лечь так, чтобы лучше его видеть, но я слишком слаба. – Мне казалось, у женщин предместья не бывает столько детей.

– Верно, не бывает. – Он вешает котелок над огнем. – Это не кровные дети. – Он поворачивается ко мне, но не смотрит в глаза. – Моя матушка… она удочеряет девочек, которые никому не нужны.

Я пытаюсь понять, что он хочет этим сказать, и тут до меня доходит.

– Девочек из округа? Тех, кого изгоняют?

Он смотрит на пламя в очаге.

– Иные из них пребывают в таком шоке, что не могут говорить, и это продолжается по нескольку месяцев. Поначалу я их ненавидел, не понимал, но теперь все иначе. Я больше не думаю о них так, как раньше.

– Не думаешь о них как о добыче? – спрашиваю я, и мой голос дрожит от гнева… и страха. – Но ты все равно продолжаешь нас убивать, идти против закона?

– Мы не идем против закона, – резко возражает он. – Округ дал нам разрешение «выбраковывать худших из вас» и платит большие деньги за то, что мы доставляем вашу плоть обратно домой. Ваши отцы, братья, мужья, матери, сестры… это они пожирают вас, а вовсе не мы.

Меня охватывает ужасное чувство.

– Я понятия не имела, что за всем этим стоят власти округа.

– Если я откажусь стать одним из тех, кого вы называете беззаконниками, моя семья не получит денег… сестры будут голодать.

– Кто именно тебе платит? – спрашиваю я, пытаясь прийти в себя от потрясения, привести в порядок разбегающиеся мысли.

– Те же люди, что отправляют вас сюда, – отвечает он, наливая в кружку бульон из кролика. – В последний день охотничьего сезона мы выстраиваемся перед воротами. Те, кто возвращается с пустыми руками, получают самую малость, этого еле хватает, чтобы выжить. Те же, кому досталась добыча, приносят ее в склянках. Эти склянки считают, сверяют клейма, выжженные у вас на стопах, и, если все сделано как надо, беззаконнику выдают по мешочку золота за каждую девушку – этого достаточно для того, чтобы отвезти свои семьи на запад… оставить здешние места навсегда.

– Но ведь за пределами округа ничего нет… только смерть.

– А может быть, власти округа хотят, чтобы мы так думали, – шепчет он, поднеся к моим губам кружку с бульоном.

До нас доносится еще один каркающий звук, на сей раз уже ближе.

– А как они это делают? – спрашиваю я, глядя на дверной проем. – Как выманивают девушек из становья? Уговаривают сбежать… благодаря дару убеждения?

Райкер ставит кружку на скамью.

– Нам вообще не приходится что-то делать. – Его взгляд упирается в мою рану. – Они делают это сами.

Эти слова ранят меня, словно в тело снова входит топор.

– А ты когда-нибудь убивал, убивал нас? – шепчу я, боясь услышать ответ.

– Нет, хотя и был близок к этому, – говорит он, осторожно укрывая меня шкурами. – Но я рад, что не убивал.

Глава 48

– Ты вся горишь, – говорит он, прижимая к моему лбу тряпицу, смоченную прохладной водой.

С трудом разлепив глаза, я тщусь сосредоточить взгляд на его лице. Мое внимание привлекает глухой щелкающий звук.

– Что это? – шепчу я.

– Ветер.

– Нет, другой звук. Я уже слышала его.

– Ты имеешь в виду ветроловку? – спрашивает он.

Меня сотрясает дрожь.

– Никогда не слышала, чтобы ветроловка издавала такие звуки.

– Она сделана из костей.

– Что? Зачем? – спрашиваю я, стараясь не дать глазам снова закрыться.

– Это работа Андерса… он любит делать всякие штуки из костей.

Действительно ли Райкер так сказал, или мне это только показалось?

Я протягиваю руку к ткани, закрывающей его нос и рот.

– Мне нужно увидеть твое лицо, – говорю я, выбивая зубами дробь.

Он перехватывает мою руку и засовывает ее обратно под шкуры.

– Лучше не надо.

– Тебе не о чем беспокоиться… я не испугаюсь, – уверяю я. – У моего отца есть одна книга…

– Дело не в этом. – Он опускает глаза. – Это запрещено.

– Но почему? – Я пытаюсь облизать губы, но от моих движений они, похоже, трескаются еще больше.

– Без наших саванов, – говорит он, отведя взгляд, – нам нечем защищаться от вашего волшебства.

– Я же сказала тебе – нет никакого волшебства. – И я снова тяну руку к тонкой ткани на его лице.

– Ты ошибаешься, – протестует он, загибая мои вытянутые пальцы так, что они снова касаются потной ладони. – Может, ты этого и не замечаешь, но волшебства в тебе предостаточно.

В его словах есть что-то такое, отчего я смущаюсь. К щекам приливает кровь. Мне хочется возразить, сказать, что волшебства не существует, но у меня нет сил на то, чтобы что-то объяснять.

– Пожалуйста, – шепчу я. – Я не хочу умереть, не увидев лица человека, который пытался меня спасти.

Он продолжает молчать. Да слышал ли он мои слова?

Все так же молча, под звуки падающего со свесов крыши снега и потрескивания огня в очаге он начинает разматывать темно-серый саван. И, глядя на его открывающееся лицо, я чувствую, как сердце мое бьется все быстрее, быстрее. Резко очерченный нос, волевой подбородок. Сжатые губы, вьющиеся волосы, рассыпавшиеся по плечам. Красив ли он? По меркам, принятым в округе, возможно, но я все равно не могу оторвать от него глаз.

Глава 49

Я просыпаюсь под звуки пения – Райкер негромко поет, повернувшись ко мне обнаженной спиной и подкидывая дрова в огонь в очаге. Я вижу, как напрягаются мышцы на его мощной спине. Я слышала эту песню в округе. Она такая печальная. Должно быть, его научили ей сестры.

Мои волосы влажны от пота, все тело вспотело, а во рту ужасная сушь. Я пытаюсь что-то сказать, но не могу произнести ни единого слова. Мне так жарко, словно я медленно жарюсь на погребальном костре. Собрав все силы, я сбрасываю с себя теплые шкуры.

Когда они с тупым стуком падают на пол, Райкер вздрагивает, но не тянется за своим саваном.

Наклонившись надо мной, он, обеспокоенно хмуря брови, касается моего лба. Кажется, я чувствую биение его сердца – или это мое собственное? Он смотрит на меня, и его лицо смягчается, а губы трогает чуть заметная улыбка.

– Жар спал.

– Воды, – с трудом выдавливаю из себя я.

Зачерпнув воды из ведра, он подносит ее к моим губам.

– Пей, но медленно.

Первый глоток так сладок, так изумительно холодит мое пересохшее горло, что я хватаю Райкера за руки и пью, пью. Половина воды проливается мне на грудь, но не все ли равно? Главное, что я жива. Я тереблю пальцами надетую на меня сорочку. Моя сорочка? Неумелые стежки, неровные подгибы рукавов. Он сшил эту сорочку сам!

– Спасибо, – шепчу я.

– Погоди меня благодарить, – отвечает он, снимая повязку с моего плеча. – Ты же еще не видела, что я сделал с плечом.

Я провожу большим пальцем по широкому розовому шраму на нижней части его живота.

– Это я сотворила? – спрашиваю я, вспомнив, как полоснула его ножом, когда пыталась убежать.

– Думаю, мы оба оставили друг на друге отметины.

Глядя на то, что осталось от мышц, на змеистые шрамы, стянутую кожу, я чувствую одно – благодарность. Именно это чувство я ощущаю. Райкер столько раз спасал мою жизнь, что и не счесть, но он все равно остается беззаконииком, а я девушкой, переживающей год благодати.

– Сейчас день? – спрашиваю я, глядя на шкуру, которой закрыт дверной проем.

– Хочешь посмотреть?

– Даже если бы я могла передвигаться, разве это не опасно? – спрашиваю я.

Он протягивает руку к потолку и открывает люк. Я слышу, как с крыши на землю падает напитанный водой снег.

Солнце ослепляет мои глаза, но мне все равно. Дующий с озера холодный ветерок бодрит меня. Я чую запахи озерной воды, глины и свежесрубленного кедра.

Райкер сворачивает в трубку большой кусок бересты и кладет ее на крышу через проем люка.

– Зачем это? – спрашиваю я.

– Наконец-то началась оттепель. Снег тает, и я не хочу, чтобы сюда попала вода.

Я все никак не привыкну видеть Райкера без савана, но мне нравится его внешность.

– Хочешь есть? – спрашивает он.

Я задумываюсь, потом говорю:

– Да, я голодна, как волк.

Райкер бросает на кровать мешок грецких орехов, и они рассыпаются, испугав меня.

– Тебе надо наращивать мышцы, – говорит он, вкладывая в мою левую руку стальные щипцы для колки орехов.

– Я не могу.

– Если тебе хватило сил достать из-под матраса тот ножик, то хватит и на то, чтобы колоть орехи.

– То было ради спасения.

– И это тоже. Тебе что, хочется голодать? Или есть сырое мясо вроде того, которое я бросил через ограду?

– Так это был ты? – спрашиваю я.

– А кто еще?

Я думала, это был Ханс, но Райкеру я этого не говорю.

– Тебе нужно браться за дело. Учиться добывать пищу.

Сев и прислонившись к спинке кровати, я беру орех и пытаюсь расколоть его, но как ни силюсь, щипцы даже вмятины на скорлупе не оставляют.

– Вот как надо это делать, – говорит он, легко расколов орех, высыпает его ядрышко в рот и широко улыбается.

Мой живот урчит.

– Я понимаю, чего ты хочешь добиться. – Я пристально смотрю на него. – Когда мне было пять лет, я гуляла с отцом по фруктовым садам. Он мог срывать с веток яблоки, а я нет. Я попросила его поднять меня, чтобы и я смогла сорвать яблоко, но он отказался, сказав: – Тебе хватит смекалки, чтобы добыть то, чего ты хочешь. – Я жутко рассердилась, но он оказался прав. В конце концов я нашла длинную палку и сбила одно из яблок. – Я смеюсь. – И должна признать, это было самое вкусное яблоко, которое я когда-либо ела.

Он улыбается, но в его глазах есть нечто такое… сожаление, грусть.

– А ты знаешь, кто твой отец? – спрашиваю я.

– Я родился в июне. – Он смотрит на меня с таким видом, будто я должна понимать, что это значит.

– А я в апреле.

– Тогда понятно, почему ты такая упрямая. Попробуй расколоть вот этот. – Он подкатывает ко мне еще один орех. – Я родился ровно через девять месяцев после того, как те, кого вы называете беззаконниками, вернулись с охоты.

– О, – говорю я, чувствуя, как вспыхнули мои щеки. – Стало быть, он беззаконник?

– Он был беззаконником.

– Прости… значит, его с нами больше нет?

– Не в том смысле, он просто ушел за горы. Уже давно.

Райкер раскалывает еще один орех.

– Он удачно поохотился, заработал много денег на новую жизнь. И предложил матери пойти за ним, но отказался брать с собой девочек. Он так и не научился смотреть на них не как на своих врагов.

– Также, как Андерс? – спрашиваю я, вспоминая о том, как он говорил о Мег и Тамаре.

Он тяжело вздыхает.

– Андерс сложный человек. Когда-то его мать пережила год благодати и вернулась в округ. Она избавилась от волшебства, но при этом чуть не умерла, и на лице у нее остался жуткий шрам. Жениху не понравилось ее новое обличье, и беднягу попросту изгнали.

– Я слышала эту историю от матери, – шепчу я. – Девушка из семьи Уэнделл…

Он пожимает плечами.

– Она ненавидела округ Гарнер. И все, что он собой олицетворял. И воспитала в этой ненависти сыновей.

– Выходит, у нее был не один сын? – спрашиваю я.

– Да, это редкость, я знаю. – Он собирает ореховые скорлупки. – Она очень их любила. Души в них не чаяла. Особенно в Уильяме, младшем братике Андерса… Он всегда был такой… веселый. Андерс хотел первым заполучить добычу, чтобы его младшему брату не пришлось этим заниматься. А теперь их больше нет…

– Из-за проклятья? – спрашиваю я.

Райкер кивает.

– Моя мать верит, что это случилось неспроста. Думаю, если бы на Андерса не пало проклятье и твой отец не спас его, мы с тобой сейчас бы не говорили. – Он смотрит на меня, и я понимаю, что его глаза такого же цвета, как жженый сахар. Раньше я этого не замечала.

Я с усилием сглатываю.

– Похоже, твоя матушка – замечательная женщина. Расскажи мне о ней.

– Она добра, красива и полна жизни. – Когда он говорит это, то расслабляется. Обычно Райкер держится настороженно, весь как натянутая струна, готовый к любым неожиданностям, но сейчас я вижу, как напряжение в его теле спадает. – Но порой ей бывает несладко. Она работает, старается изо всех сил, правда годы берут свое. Раньше мне приходилось уводить из нашего домика сестер, когда у нее бывали посетители… и помогать ей, когда ей требовалось прийти в себя.

– Прийти в себя?

Его плечи опускаются.

– Иногда она подолгу плачет. Над нею словно повисает темная туча, перекрывающая солнечный свет. А порой дело обстоит еще хуже, и мне приходится посылать за лекарем.

– Почему? – Я пытаюсь расколоть орех, но мышцы слишком слабы для этого.

– Женам не приходится это терпеть, – говорит он, беря очередной орех. – Вы нужны, чтобы рожать сыновей, а женщины предместья – чтобы мужчины округа могли удовлетворить свою похоть. И излить ярость. – Он щурится. – Есть такие мужчины, которых женщины предместья соглашаются принять, только когда в доме заканчивается еда.

Я думаю о таких, как Томми Пирсон и Хрыч Фэллоу, и в венах стынет кровь.

– А стражники и того хуже, – добавляет он.

– Стражники? Но ведь у них отрезаны… – Наконец я все-таки ухитряюсь расколоть грецкий орех.

Райкер удивленно вскидывает бровь.

– Кастрация не касается умов. И делает людей только хуже.

– Как это? – спрашиваю я, кладя орех в рот. Наконец-то я могу поесть.

– Дело в том, что как бы стражники ни старались, они никогда не бывают по-настоящему… удовлетворены.

Я думаю о Хансе, о том, как он плакал в лазарете, с мешком льда между ног… вспоминаю, какое отчаяние было написано на его лице, когда он вернулся в город, в котором не было девушки, которую он любил. Вспоминаю о том, как он иногда непроизвольно трет грудь там, где сердце, как будто его осколки можно склеить. Вспоминаю, как дрожала его рука, когда он отцеплял от кола ограды мою ленту. Быть может, некоторые стражники и впрямь таковы, какими их рисует Райкер, но только не Ханс.

– Это все равно, что сказать: все беззаконники – звери, – замечаю я.

– Может быть, так оно и есть, – отвечает он и смотрит на меня, явно желая услышать, как я отреагирую на эти слова.

Но я боюсь говорить, боюсь, что скажу что-то не то.

– Вот, дай покажу, – произносит он, обхватив мою левую руку так, чтобы помочь мне расколоть следующий орех.

То ли у меня все еще продолжается бред, хотя жар и спал, то ли я опьянела от свежего воздуха, но, когда он убирает свою руку, мои пальцы повисают в пустоте, и мне хочется вновь ощутить его прикосновение.

Глава 50

Зима, явившаяся, как грозный лев, ушла, как смирный ягненок. Яркое солнце растопило снег, в лесу поют птицы, пахнет зазеленевшей листвой, и прибывает луна. Каждый вечер через люк в крыше я вижу, как она растет, и то же самое происходит с моими чувствами – чувствами, которые мне внушает Райкер. Иногда, когда я гляжу на него, кажется, что я могу все, могу вдохнуть как можно больше воздуха – это больно, но мне не хочется избавляться от этого чувства.

Чтобы было чем заполнить время, чтобы занять разум и руки, мы с Райкером перебрасываем друг другу кинжал. Поначалу я с трудом сжимала его рукоять, но мало-помалу навострилась, и теперь довольно хорошо владею им. Ловко. Еще я начала помогать Райкеру заряжать капканы – это требует искусных пальцев и твердых рук. Какая ирония – по словам Райкера, из меня бы вышел неплохой беззаконник.

Когда он уходит на охоту, я упражняюсь в том, чтобы нормально стоять, ходить, заставлять ноги работать, но это также и предлог для того, чтобы исследовать жилище Райкера. Он аккуратен, и каждый уголок этого места служит какой-то цели, но то тут, то там я нахожу что-то личное. Маленькие фигурки, которые он вырезает из дерева, когда тоскует по дому. В конце охотничьего сезона он относит их своей семье, а затем начинает вырезать новые, отмечая, как за минувший год выросли его сестры.

По вечерам мы часами говорим обо всем и ни о чем. Он рассказывает мне про целебные травы, а я ему – про язык цветов. Он немного знает об этом от второго беззаконника – это то единственное из жизни округа, от чего мать Андерса все же не отказалась.

Бывают дни, когда мне достаточно просто постоять под открытым люком в крыше, чувствуя, как весна наполняет мое тело силой, но бывают и такие, когда меня обуревает желание обследовать окрестности, побыть наедине с собой. Ни перед кем не отчитываться, никому не подчиняться. Но ведь такого никогда не бывало со мной. Мы все перед кем-то отчитываемся, кому-то подчиняемся.

Мы с Райкером договорились, что, поправившись, я вернусь в становье.

Я поправилась, однако я все еще здесь.

Заслышав, как он ступает на нижнюю ступеньку приставной лестницы, я ложусь в кровать и изображаю немощь. Я говорю себе, что делаю это ради того, чтобы выжить – ведь здесь есть теплая постель, еда, защита, но на самом деле я понимаю, что дело не только в этом. Дело в Райкере.

Мне неизвестно, какой у него любимый цвет или религиозный гимн, не знаю я и что он больше любит – голубику или ежевику? – но зато я хорошо помню, как он сжимает зубы, когда погружается в раздумья, как вздымается его грудь, когда он засыпает, как затихают его шаги, когда он уходит в лес, и как пахнет его кожа – озерной водой и сосной.

Мы происходим из совершенно разных миров, но я ощущаю такую близость к нему, какой не ощущала ни к кому.

Мы не говорим ни о будущем, ни о прошлом, так что нам нетрудно притворяться друг перед другом. Когда Райкер уходит на охоту, я говорю себе, что он отправился на работу – быть может, на соседний остров. А иногда уверяю себя, что мы с ним находимся в ссылке – это не так уж далеко от истины – но даже такие мысли опасны.

В сумерки, в это призрачное время между реальностью и сновидениями – вот когда мне бывает больнее всего. Ибо тогда каждый из нас видит правду – истинное положение дел.

В моменты слабости я ловлю себя на мысли, что фантазирую о будущей жизни, жизни, в которой мы будем вместе. Мы могли бы тайно встречаться в северных лесах каждый год – в день, когда женихи подымают покрывала с лиц невест, но я знаю – этого нам было бы недостаточно. А еще это невозможно.

Правда заключается в том, что, если я не вернусь домой в конце года, моих сестер вышлют в предместье. Если Райкер пропадет без вести, его семья не получит причитающейся ему платы. Тогда они будут голодать.

А ни я, ни Райкер никогда не причиним зла тем, кого любим.

Поэтому я запрещаю себе мечтать о нашем будущем. Это необходимо прекратить – сейчас же.

Сегодня вечером, вернувшись, он снимает свой саван, сапоги, пояс, на котором висят ножи, стягивает с себя рубашку и вешает ее у очага, после чего останавливается. Вероятно, удостоверяется в том, что я сплю, прежде чем расстегнуть штаны. Я закрываю глаза и стараюсь дышать как можно ровнее. Но, услышав, как его штаны падают на пол, я снова их открываю. Помню, как испугалась, когда впервые увидела Райкера голым – тогда в шрамах на теле я разглядела склонность к насилию, а в развитых мускулах – грубую силу, теперь же я вижу нечто иное. Вижу силу, но также и умение держать ее в узде, вижу шрамы, но также и обещание наслаждения.

Он наклоняется надо мною и прижимает руку к моему лбу. То ли по привычке, то ли из желания лишний раз коснуться меня. Что бы это ни было, я не против.

Я шевелюсь, делая вид, что просыпаюсь.

Райкер тут же сдергивает с кровати одну из шкур и прикрывается ею.

– Надеюсь, я тебя не напугал, – говорит он, и его щеки покрываются румянцем.

– Ты меня не пугаешь, – шепчу я.

И я смотрю на него, а он на меня, и это мгновение превращается в нечто особенное.

– Райкер, ты там? – Неожиданно разделяющее нас пространство пронизывает голос, доносящийся снаружи.

Он прижимает палец к моим губам, но вряд ли я смогла бы издать хоть какой-то звук, даже если бы и хотела.

И только когда мы слышим, как нижняя ступенька приставной лестницы начинает громко скрипеть, Райкер наконец бросается к бизоньей шкуре.

– Прости, Андерс, я спал. – И, бросив на меня извиняющийся взгляд, исчезает.

– Теперь ты прикрываешься этим? – непринужденным тоном спрашивает Андерс, очевидно глядя на друга.

– А, ну, да. – Райкер нервно смеется.

– Нед добыл одно у восточной части ограды.

Я напрягаюсь, словно натянутая струна. Стало быть, вот что означало карканье, которое мы слышали накануне.

– На нем почти не было мяса, но теперь Нед все равно обеспечен на всю оставшуюся жизнь. Ты столько всего пропустил. Проспал уже шестнадцать штук.

– Шестнадцать, – шепчу я.

– В этом охотничьем сезоне они попадают к нам в руки чаще, чем прежде. Хотя Мартин и говорит, что их волшебство стало куда сильнее.

– В самом деле? – отвечает Райкер, и я слышу в его голосе тревогу, а значит, ее слышит и Андерс.

– Ну, как тебе та шерсть? – Андерс делает еще один шаг по лестнице, я понимаю это по скрипу.

– Шерсть?

Я быстро перевожу взгляд на плащ, висящий у очага.

– Ты выменял ее на лосиную шкуру.

– А, да, я сшил отличную суму для целебных трав.

– Так давай поглядим на нее. – Беззаконник поднимается еще на одну ступеньку.

Меня захлестывает паника. Если он поднимется по лестнице, мне нужно будет бежать… или драться.

– Хорошо, должен признаться, что еще не начинал, – объясняет Райкер, – но начну, как только погода станет прохладнее.

Стараясь двигаться как можно тише, я встаю с кровати, и на цыпочках пересекаю комнату, чтобы взять ботинки, платье с нижними юбками и плащ. Одна из половиц громко скрипит.

Повисает неловкое молчание. Я жду: вот сейчас Андерс поспешно поднимется, ворвется сюда, чтобы посмотреть, что тут происходит, но вместо этого он говорит:

– Знаешь, сегодня исполнился ровно год с тех пор, как на меня пало проклятье…

– Точно, – отвечает Райкер, и тон его становится мягче.

– Я тогда думал, что все – покойник.

– Но ты выкарабкался. Выжил.

– За ними должок, – мрачно говорит Андерс. – Они убили всю мою семью. Мне бы только чуточку везенья – и дело в шляпе. Задачка стала бы куда легче, если бы со мной работал ты. Довольно одной добычи, чтобы мы смогли взять всю твою семью и убраться из тамошних мест навсегда. Как мы всегда и хотели.

– Только посмотри на это небо, – заявляет Райкер, явно желая сменить тему. Возможно, так он пытается выиграть для меня время.

Надев ботинки, я беру со стола нож.

– Да-а. Погода меняется очень быстро, – отвечает Андерс. – Птицы летают низко. Надо закрыть люки в доме и дымоход. Похоже, уходя, весна громко хлопнет дверью.

Я судорожно выдыхаю, услышав, как Андерс спрыгивает с лестницы на землю.

– Да, кстати, – кричит он. – Ты можешь рассказать мне обо всем. Что бы с тобой ни происходило, я готов помочь.

Пока они прощаются, я сижу на краю кровати в ботинках и плаще, чувствуя на своем теле холодный пот.

– Прости, – шепчет Райкер, вернувшись в комнату. Это первый раз, когда он сказал мне «прости».

– Интересно, кто это был вчера вечером, кого они убили, – чуть слышно бормочу я. – Это могла быть и Нанетт, и Молли, и Хелен…

Он снимает с меня ботинки.

– Бекка, Люси, Марта… Герти, – шепчу я, и у меня дрожит подбородок. – Они не заслуживают такой участи. Они ничего ему не должны, не должны умирать…

Вынув из моей руки нож, Райкер садится рядом.

– Я понимаю, это тяжело, но ты не знаешь, на что способна добыча… то есть девушки, – поправляет он сам себя. – Когда я нашел Андерса в прошлом году, тот был близок к смерти. Все началось с сыпи, в том месте, куда его укусили, но к тому времени, когда я довел Андерса до предместья, она покрывала уже все тело. Он горел в жару, его рвало кровью, а на коже взбухали белые волдыри, которые лопались при прикосновении. Не прошло и недели, как умерла вся его семья.

– Белые волдыри? – спрашиваю я. – Размером с весенний горох?

– Ты уже видела такое?

– А у Андерса остались шрамы? – спрашиваю я, чувствуя, как участилось мое дыхание.

– Да, – насторожившись, отвечает он.

– Такие же, как шрам на моем левом бедре?

Райкер задумывается, затем, покраснев, кивает.

– Это от прививки от оспы, которую мне сделал отец.

– У меня тоже есть такой шрам, – говорит он и показывает на небольшую отметину на своем плече.

– Это от укола, который тебе сделал мой отец? – спрашиваю я, проведя пальцем по его шраму.

– Да. После того, как мы с ним заключили уговор.

И я сразу же вспоминаю. То человеческое ухо в склянке, которое отец купил в аптеке – его покрывали пустулы. Стало быть, он покупал его не для себя и даже не для матушки – он покупал его ради других людей.

– Это не проклятие, – шепчу я, чувствуя, как по щекам текут слезы. – Это черная оспа. Не знаю, почему не догадалась раньше, но отец уже много лет делает прививки от этой заразы. Ты должен рассказать об этом остальным, – добавляю я, вскочив с кровати. – Если пойдешь к своим и расскажешь правду… они перестанут нас убивать.

Райкер качает головой.

– Никто мне не поверит, а если и так… подумай сама… – На его лице отражается ужас. – Никто бы не перестал убивать. Если все решат, что проклятья нет, что помешает им перелезть через ограду и поубивать оставшихся девушек? К рассвету никого не останется в живых.

Я снова сажусь на кровать. Не знаю, сколько времени мы с ним сидим бок о бок, но разделяющие нас несколько дюймов кажутся мне непреодолимой пропастью.

Глава 51

– Райкер, – шепчу я в темноту.

Огонь в очаге почти догорел, последние головешки едва тлеют. Может быть, он уже ушел на ночную охоту? – думаю я, но, повернув голову, вижу его макушку. Он сидит на полу, прислонившись спиной к моей кровати и, судя по мерному дыханию, крепко спит.

Я понимаю, что не должна этого делать, но все равно касаюсь его волос. Когда мои пальцы касаются их загнутых концов, меня охватывает желание. Дома, в округе, я тысячу раз дотрагивалась до волос Майкла, но никогда не чувствовала при этом ничего подобного. Я понимаю, что мне следует остановиться, но вместо этого зарываюсь пальцами еще глубже в его шевелюру.

Райкер вдруг резко выпрямляется.

Я тут же сжимаю руку в кулак и пытаюсь дышать помедленнее.

– Что, тебе приснился кошмар? – спрашиваю я.

– Постарайся заснуть, – шепчет он.

– Что тебе снится?

– Неважно, – отвечает он. – Это всего лишь сны.

Я понимаю, что, наверное, он прав, но мне больно слышать его слова, особенно после того, как я рассказала о девушке из моих снов и о том, как много она для меня значит.

Как будто почувствовав то, что чувствую сейчас я, он заставляет свои плечи расслабиться и снова прислоняется спиной к кровати, обратив лицо к дверному проему.

– Мне снится, что я в лесу, – тихо говорит он. – Я вижу воду. Она близко, но почему-то я не могу до нее дойти.

– А что ты там делаешь? – спрашиваю я, вдыхая его терпкий запах.

– Я что-то ищу… чего-то жду… но не знаю, чего. Я иду по лесу, но шаги мои беззвучны и не оставляют никаких следов. Из-за деревьев выбегает олень, я достаю свой самый лучший нож, но животное пробегает сквозь меня. – Я вижу, как в свете очага двигается кадык Райкера. – А когда я просыпаюсь, меня охватывает ужасное чувство, мне кажется, что я никогда не покину этот лес, никогда не доберусь до берега этого озера. Я останусь один… навсегда.

Мне хочется дотронуться до него снова, хочется сказать, что я рядом, что он не один, но какой от этого прок? Хотя обстоятельства и свели нас вместе, он навсегда останется беззаконником, а я – добычей. Ничто не может этого изменить. Как только я ступлю за ограду, все это станет просто еще одним сном.

Великим и ужасным.

Глава 52

Проснувшись, я вижу, как Райкер натянул в одном углу своей тесной хижины рыболовную лесу и повесил на нее шкуры, чтобы загородить небольшую металлическую ванну с горячей водой, над которой подымается пар.

– Я тут подумал, что тебе, возможно, захочется принять ванну, – говорит он.

Я приподымаю ткань сорочки и нюхаю свое потное тело. Да, он, конечно же, прав.

Пока он занимается огнем в очаге, я ныряю под висящие шкуры. Рядом с ванной лежат мыло и тиковый гребень и стоит маленькая баночка с маслом чайного дерева.

Я выглядываю в щель между шкур, хотя это и глупо – ведь он сотню раз видел меня голой, да что там, у него даже есть карта моей кожи – но сейчас все как прежде.

Сняв сорочку, я сажусь в ванну. Слышится далекий раскат грома.

– Андерс был прав, – говорю я. – Начинается гроза.

Расплетя волосы и достав из них ленту, я испускаю самый долгий вздох в своей жизни. Мне стыдно, что я шлепнула Райкера по руке, когда он попытался расплести мою косу. Не знаю, что мною двигало в тот момент: привычка или мысль о том, что волшебство – это ложь, но похоже, приверженность обычаям округа у меня в крови.

Я погружаюсь в горячую – горячую воду, и это такое блаженство. Даже представить себе не могу, сколько котелков ему пришлось вскипятить, чтобы наполнить ванну.

Я втираю в волосы масло чайного дерева, когда вижу в воде лепесток. И быстро втягиваю в себя воздух. Шиповник. В округе купание с цветами считается грехом, за который полагается порка.

– Все в порядке? – спрашивает Райкер. Видимо, он так чутко воспринимает меня, что слышит перемены даже в моем дыхании.

– Тут плавают лепестки, – отвечаю я, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Это называется душистой ванной. Такие ванны хороши для кожи. Я подумал, что будет полезно для твоих рубцов, но я могу выловить лепестки, если тебе не…

– Да нет, все хорошо. Это очень любезно с твоей стороны, – говорю я и тут же думаю: – Как же глупо звучат мои слова – как будто я беру под руку господина, который предложил помочь перешагнуть через лужу, хотя мне не составило бы ни малейшего труда перебраться через нее самой.

Снова погрузившись в воду, я стараюсь не прикасаться к лепесткам, но не могу не признать – принимать такую ванну весьма приятно.

Опять гремит гром, и я напрягаюсь. Я помню ту зимнюю грозу – тогда все кончилось плохо. Промыв розовой водой рубцы на левом плече, я пытаюсь подумать не о них, а о чем-то еще.

– У тебя есть домашнее имя или, может быть, прозвище? – спрашиваю я.

– В каком смысле?

– Ну, там, Рай или, скажем, Райкер-Страйкер[5] или…

– Нет, – он смеется. Кажется, до этого я не слышала его смеха. – А у тебя?

Я пожимаю плечами. Боль в левой руке уже настолько притупилась, что, двигая ей, я даже не морщусь.

– Некоторые называют меня Грозной Тирни.

– А ты грозная?

– Наверное. – Я улыбаюсь.

– Кто подарил тебе покрывало? – неожиданно спрашивает он.

Этот вопрос застает меня врасплох.

– Один очень глупый парень. – Я смотрю на Райкера через щель между шкурами. – А что?

– Да так, просто любопытно.

– Ты думал, что не найдется такой безумец, который бы захотел даровать мне покрывало? – спрашиваю я, выжимая волосы.

– Этого я не говорил, – отвечает он, вперив взгляд в огонь.

– Его зовут Майкл, – уточняю я, расчесывая волосы. – Майкл Уэлк. Его отец – хозяин аптеки. После него главой совета станет Майкл.

– Ты говоришь это так, словно это плохо, – Он поворачивается лицом ко мне. – Что с ним не так?

– Ничего, – говорю я, начиная заплетать косу. – Он с самого детства был моим лучшим другом. Поэтому я думала, он меня понимает. Он знал, что мне не не по душе становиться женой. Знал про мои сны. Так что, когда он приподнял мое покрывало, мне захотелось дать ему кулаком в лицо. А затем ему хватило наглости заявить, что он всегда меня любил… и что мне ничего не надо в себе менять.

– Возможно, он сказал правду. Возможно, он правда хочет тебе помочь. – Райкер ворошит поленья кочергой. – Судя по твоим словам, он мог в любую минуту рассказать округу о твоих снах, но вместо этого предпочел молчать. Похоже, он порядочный человек.

Я завязываю на косе бант и сердито смотрю на него.

– На чьей ты стороне?

– На своей. – Он смотрит мне в глаза. – Всегда на своей стороне. – Райкер снова поворачивается к очагу, но я чувствую – сейчас он думает отнюдь не об огне.

– Быть может, ты сможешь что-то изменить. Сможешь помочь женщинам предместья. Как та узурпаторша.

– Стало быть, тебе известно и об узурпаторше? – Я быстро вылезаю из ванны, вытираюсь и надеваю сорочку. – Ты ее видел? – Я тоже сажусь возле потухающего очага.

– Нет. – Он внимательно смотрит на меня. – Но я слышал, что женщины встречаются с ней на границе округа, на тайной поляне. Они встают в круг и, держась за руки, разговаривают до поздней ночи.

– А кто тебе это рассказал?

Он подставляет ладонь и ловит каплю воды, стекающей с кончика моей косы.

– Рашель… – говорит он, глядя на меня из-под темных ресниц. – Одна девушка, которую я знаю.

– Ах, вот что, – произношу я с куда большей досадой, чем мне бы хотелось. – Она твоя… у тебя есть кто-то… там, в ваших местах? – запинаясь, спрашиваю я.

Он смотрит на меня с любопытством.

– Мы охотники. Кочевники. Нам нельзя привязываться к женщинам… распространять наше семя. Плодить незаконнорожденных.

Я невольно смотрю на его штаны.

– Стало быть, ты как стражники?

– Нет. – Он неловко ерзает. – Я… я остался таким же, каким родился на свет.

– Значит, ты никогда…

– Да нет, конечно же я это делал. – Он широко улыбается. – Иначе на ком бы практиковались женщины предместья?

– Я думала, тебе нельзя иметь детей…

– Этим можно заниматься и по-особому. К тому же женщины предместья знают, как работают их тела, знают, когда они могут понести.

Меня словно ошпаривают горячей водой. Не понимаю, почему так волнуюсь. Ведь девушки в округе тоже занимаются этим на лугу, пытаясь заполучить себе мужа. Но, похоже, тут речь идет о чем-то другом. Я невольно думаю о женщине на литографии, про которую говорила Герти. Не к этому ли он привык? Не так ли действуют женщины предместий?

– Каждый год мы на несколько дней возвращаемся домой между сезонами охоты. И я тоже возвращаюсь к матушке и сестрам. Так что мой ответ – «нет». – Он устремляет на меня пристальный взгляд. – У меня нет девушки, которая бы меня ждала.

Я делаю вид, будто поглощена разглядыванием швов на сорочке, силясь отвлечься от желания, заигравшего в моей крови, но даже эти неумелые стежки напоминают мне о его руках, о том, что он сам сшил эту сорочку, чтобы мне было спокойнее. Я то и дело напоминаю себе о том, что он не убил меня только потому, что заключил договор с моим отцом, но причина мне уже не важна. Быть может, все дело в тесном помещении, в том, что он спасал меня столько раз, что и не счесть, в том, что запретный плод сладок – но, как бы то ни было, мне больше не хочется уходить. Я не думаю о возвращении домой, а только о том, каково это… ощутить прикосновение его губ… прижаться к горячему телу.

В дымоход врывается неистовый шквал ветра, и на нас летят горящие угольки. Райкер сгребает меня в охапку и бросает на кровать.

Когда он тушит искры на моей коже, я не кричу от боли. И вообще не издаю ни звука. Сейчас я чувствую только одно – тяжесть его тела на себе.

– Успокойся. – говорит он, убрав с моей ключицы влажную прядку и осторожно дуя на кожу. Наверное, так он пытается меня остудить, но вместо этого только раздувает огонь, горящий в моей груди. Это пламя иного рода, и я не знаю, как его гасить. И не знаю, хочу ли, чтобы оно погасло.

Опустив тряпицу в банку с водой, смешанной с соком алоэ, Райкер промакивает ею крошечные ожоги на моей шее, на ключице. Я, забыв обо всем, вглядываюсь в лицо Райкера, когда его рука вдруг останавливается на краешке сорочки и капля воды затекает внутрь, на мою грудь. Повисает глубокая тишина.

Мне хочется притвориться, будто ничего этого нет, но сейчас я жалею лишь о том, что он сшил эту сорочку. Жалею о том, что между его телом и моим есть какая-то преграда.

Он смотрит на меня с таким же напряжением на лице, как когда мы встретились на льду, но теперь я знаю – то, что я поначалу приняла за отражение гнева, на самом деле страх.

– Ты боишься меня? – шепчу я. – Боишься моего волшебства?

– Я боюсь не тебя, – отвечает он, не отрывая глаз от моих губ. – Я боюсь тех чувств, которые ты будишь во мне.

Мы неотрывно смотрим друг на друга, и мир вокруг нас исчезает. Я забываю про девушек в становье и про охотящихся за ними беззаконниках. Забываю о своих снах и о том, к чему придется вернуться, когда минуют весна и лето и осень вступит в свои права.

Мне хочется погрузиться в омут чувств. Хочется отдаться им.

Теперь я понимаю, почему девушки так крепко держатся за то, что считают своим волшебством. По той же причине, по которой меня сейчас так неудержимо тянет к Райкеру. Мы жаждем избавления. Хотя бы временного избавления от той жизни, которую нам навязали.

В этой хижине есть только я и он. И существуют куда худшие способы провести время.

Не знаю, я ли подняла голову, или это он наклонился ближе, но мы оказались так близко, что я ощущаю на лице теплое дыхание.

Его губы касаются моих, и мое тело захлестывает жаркая волна, а когда наши языки соприкасаются, во мне пробуждается нечто неведомое, незнакомое, и захватывает меня целиком.

Зарывшись руками в волосы Райкера, я прижимаюсь к нему все ближе и ближе… но вдруг какая-то сила вырывает его из моих объятий.

Глава 53

У противоположного конца кровати стоит юноша с безумными глазами и, обхватив Райкера обеими руками, не отпускает. Саван соскользнул с его лица, и я вижу на щеках россыпь мелких оспин. Андерс.

– Я знал, что что-то не так, – задыхаясь, выговаривает он. – Но чтобы настолько?

– Это не то, что ты думаешь. – Райкер смотрит на меня с мольбой.

– Не гляди на него. Должно быть, оно пустило в ход свое волшебство и околдовало тебя. Надень саван, быстрее, пока не случилось чего-то похуже.

Райкер вздыхает:

– Сейчас надену.

Андерс отпускает его, выхватывает из ножен на поясе нож и крадущейся походкой движется ко мне, а Райкер протягивает руку к темно-серому одеянию, висящему возле очага. Неужто он и в самом деле этому верит… думает, что я его околдовала?

Я прижимаюсь к стене, и тут Райкер заходит за спину Андерса, накидывает саван на его запястье и заводит руку назад, заставив выронить нож. И, прежде чем Андерс успевает сообразить, что к чему, связывает ему руки за спиной и приставляет к горлу клинок.

– Не заставляй меня делать тебе больно, – говорит Райкер.

– Что ты творишь? – Андерс пытается освободиться, но тщетно. – Я же не собираюсь забирать это у тебя. Это твоя добыча.

Райкер ногой отодвигает табурет от стола, на котором разложены ножи, и ставит его перед очагом.

– Сейчас я тебе все объясню.

– Чего тут объяснять? Оно напустило на тебя чары. Это очевидно любому.

– Нет никаких чар, – говорит Райкер, силой заставляя Андерса сесть на табурет.

К несчастью, Андерс теперь сидит прямо передо мной и, пользуясь этим, испепеляет меня взглядом.

– Ее зовут Тирни.

Андерс остервенело мотает головой.

– Оно не имеет имени. Это добыча. И ничего более.

– Она дочь доктора Джеймса. Человека, который спас тебе жизнь.

– И что?

– А то… за нами должок.

Андерс сдавленно смеется.

– Ты хочешь, чтобы оно побыло у тебя немного дольше… хочешь позабавиться с ним?

– Я еще не знаю, что буду делать.

– Послушай. – Андерс смягчает тон. – Я понимаю, тебе одиноко. Нам всем одиноко. В конце концов тебе все равно придется убить добычу. Или ты можешь предоставить это мне. – Его глаза загораются. – Оно могло бы остаться у тебя до конца сезона, а когда ты натешишься…

– Я вовсе не хочу ее убивать, – говорит Райкер. – Я хочу быть вместе с ней.

Это признание потрясает меня не меньше, чем Андерса.

– Т-ты серьезно? Не может быть! – бормочет он. – Мы же должны охотиться на таких. Мы давали клятву.

– Есть и другие клятвы, более достойные. – Райкер смотрит на меня, и мне хочется вжаться в стену и исчезнуть. – Мы с тобой всегда говорили, что бросим это дело и уйдем, как только нам представится такой шанс.

– Вот наш шанс, – говорит Андерс, кивком показывая на меня. – Если ты сдерешь с добычи кожу, мы отведем всю твою семью на запад, как и собирались. Ты сможешь выбрать любую девушку из предместья…

– Есть и другие способы уйти, – перебивает его Райкер.

– Погоди… ты же не собираешься… – Лицо Андерса становится мертвенно-бледно. – Ты же не собираешься дезертировать? Как же тогда твоя семья? Они ведь умрут с голоду…

– Не умрут, если ты скажешь, что отныне это твоя семья.

Райкер наклоняется и пристально смотрит Андерсу в глаза.

– Стало быть, ты серьезно, – шепчет Андерс, и его глаза наполняются слезами. – А как же стражники? О них ты подумал? Я видел одного из них – он что-то вынюхивал. В любой день могут притащить колья, чтобы заделать дыру в ограде становья. Если они застукают ее тут…

– Не застукают.

– Только если я не выдам вас, – бормочет Андерс.

Райкер бросается к нему и подносит нож так близко к его яремной вене, что, честное слово, я слышу, как клинок скребет по щетине.

– Я скорее умру, чем позволю кому-то причинить ей зло. Ты меня понял?

– А как же я? – Андерс глядит на него, и я вижу, как ему горько. – Как же наши планы?

– Ты по-прежнему мой брат, – говорит Райкер, гладя его по затылку. – И останешься им всегда. Когда мы устроимся, я пошлю за тобой и моей семьей.

– Думаешь, будет так просто уйти? – Ноздри Андерса раздуваются.

– А почему нет? Земли вокруг полным-полно. И я хороший охотник.

– Не такой уж хороший, – замечает Андерс, продолжая сверлить меня злобным взглядом.

– Теперь она со мной. – Райкер встает между ним и мной. – Но вопрос в другом – с кем ты сам? – Его рука еще крепче сжимает рукоять ножа. – Я должен знать, с кем ты.

– С тобой, – шепчет Андерс. – Я всегда был с тобой, брат. И останусь с тобой до конца.

Райкер смотрит на меня, словно ожидает моего согласия. Я киваю. Не знаю, что еще могла бы сделать.

Наклонившись, чтобы развязать руки Андерса, Райкер говорит:

– Я понимаю, что тебе будет нелегко это принять, но все устроится, вот увидишь.

Андерс идет к дверному проему. Я готовлюсь сама не знаю к чему, но, похоже, Райкеру удалось смирить его гнев.

Андерс останавливается.

– Я где-то тут выронил горшочек с водяным дурманом. Поэтому и зашел – хотел тебе показать. Шторм выбросил на берег кучу этого зелья.

– О, за него можно получить неплохую цену! – азартно восклицает Райкер.

– На берегу третьей бухточки среди скал есть еще. Мы могли бы загрести все вдвоем. Половину тебе, половину мне.

– Я помогу собрать дурман, но ты можешь оставить все себе.

– Правда? – сконфуженно спрашивает Андерс.

– Полно, ведь между нами ничего не изменилось, – говорит Райкер. – Просто теперь с нами Тирни.

Андерс глядит на меня. Он все так же избегает смотреть мне в глаза, но это уже кое-что.

– Завтра, как только рассветет, встретимся на берегу бухты. – Андерс чуть заметно улыбается, и на мгновение я вижу того милого мальчика, о котором мне рассказывал Райкер.

Глава 54

Я сразу же начинаю прибираться. Не знаю, что еще могу сделать… с моим телом.

Райкер смотрит на меня, прислонившись к стене.

– Что бы ты сейчас ни думала…

– Думала? Что я вообще могу думать? – Я подбираю с пола саван. – Не знаю… может быть, все это ловушка, и ты попросту связался с кем-то из тех, кто хотел меня выследить, вот беззаконник и явился. В общем, оно должно быть убито, да?

На его лице отражается мука.

– Ты должна понять, – говорит он, придвигаясь ближе. – Добыча затащила Андерса за ограду, укусила, он считает, что это проклятье уничтожило его семью… но он изменит свое мнение. Просто дай ему шанс. Он ни за что не причинит мне зла.

– Я беспокоюсь отнюдь не за тебя. – Я хватаю табурет и опять ставлю его перед столом. – И что ты там говорил насчет того, чтобы быть вместе? – презрительно усмехаюсь я. – А меня ты спросил? Или ты просто хочешь заявить на меня свои права, как это делают мужчины в округе?

– Я подумал… ладно… хорошо, – говорит он, подойдя совсем близко. – Если так будет лучше, мы можем пожениться.

– Нет! – кричу я, в бешенстве спеша в другой угол, но он находится всего в нескольких футах от того места, где стоит Райкер. Мне просто некуда идти. Я задеваю ногой какой-то предмет, и он катится под кровать.

– Ты не обязана выходить за меня замуж. – Он вскидывает руки. – Я просто думал, что с этими твоими волосами… с этой лентой… при твоем воспитании… что для тебя это важно.

Я встаю на четвереньки и засовываю руку под кровать, чтобы достать то, что загнала туда ногой. Это стеклянная банка. Я поднимаю ее, и меня пробирает дрожь.

– Я пытаюсь с тобой поговорить… пожалуйста, выслушай ме…

– Погоди. Это и есть водяной дурман, о котором говорил Андерс?

– Ты нашла его, – радуется Райкер, протянув руку к банке.

– А ты уверен, что это и есть водяной дурман? – Я отдергиваю банку и заставляю его посмотреть мне в глаза.

– Еще бы, – отвечает он, явно оторопев от моего напора. – Это понятно по его ярко-зеленому цвету и по тому, как…

– А как оно действует?

– Сам я никогда не пробовал дурмана, но в северных лесах гадатели употребляют его, чтобы предсказывать будущее.

Достаточно капнуть одну каплю на язык, и у тебя начнутся видения. Говорят, оно дает человеку доступ в мир духов, обитающих как наверху, так и внизу.

– А что бывает, если употреблять его долгое время… например, каждый день?

– Тогда человек сходит с ума.

Я прижимаю руку ко рту, пытаясь подавить судорожный вздох, но он все равно вырывается наружу.

– Так вот чем вызвано наше безумие. Ты не понимаешь, да? – Я вцепляюсь в Райкера; руки мои дрожат. – Вот что происходит с девушками, сосланными сюда. Я знала, что что-то тут нечисто… либо с водой… либо с пищей… но оказывается, все дело в водорослях… из колодца. Все пьют колодезную воду. Когда я жила в становье, то тоже ее пила. И у меня порой кружилась голова и казалось, будто по мне ползают насекомые, которых на самом деле там не было. Но после того, как меня изгнали в лес и я начала пить воду из источника, мне стало лучше. Мое сознание прояснилось. – На глаза наворачиваются слезы. – Это не волшебство… а яд.

Я нервно хожу взад и вперед.

– Они должны об этом узнать. И не только они – об этом должны узнать все.

Райкер качает головой.

– Это бы ничего не изменило.

– Как ты можешь так говорить? Это изменит все. Девушки перестанут сходить с ума… перестанут вести себя, как дикие звери. И, быть может, году благодати придет конец.

– Речь идет о проклятье. О волшебстве. Даже если кто-то нам и поверит, это ничего не изменит. Пока ваша плоть в цене, будут существовать и беззаконники, и год благодати.

– Но должно же быть хоть что-то… что мы могли бы предпринять.

– Мы можем уйти, – говорит он, вытирая слезы с моих щек. – В прошлом году один траппер, промышляющий в северных лесах, принес нам весть от семьи, которую мы знали. Так вот, они ушли за горы, пересекли равнины и теперь живут в поселении, где мужчины и женщины равны. Там, где женщины свободны.

Я пытаюсь хотя бы представить себе такое, и все мое существо хочет сказать «да» и сбежать вместе с ним, но меня вдруг захлестывает ужасное чувство:

– Но как же наши семьи…

– О моей семье позаботится Андерс. Они получат причитающуюся ему плату, и как только мы устроимся на новом месте…

– А как насчет моей семьи? Если я пропаду без вести и никто не будет знать, что произошло с моим телом, сестер изгонят из округа, отправят в предместье.

– Если Майкл хотя бы наполовину таков, как ты о нем говоришь, он никогда этого не допустит.

Когда он упоминает Майкла, меня охватывает злость.

– Давай не будем вмешивать сюда Майкла.

– Даже если бы их и изгнали в предместье, моя мать дала бы им приют.

– Но не придется ли сестрам тогда…

– Только после того, как у них начнутся месячные, – буднично говорит он.

– А когда они начнутся? – От осознания того, чем пришлось бы заниматься Кларе и Пенни, мне становится нехорошо.

– Как только мы устроимся, мы возьмем их к себе.

– А если мы никогда не устроимся? – спрашиваю я, но речь на самом деле идет не о том, чтобы устроиться где-то на новом месте, а о том, чтобы остаться в живых, и мне хочется сказать это прямо, поэтому я и формулирую вопрос по-другому:

– Что, если нам не удастся выжить? Что в этом случае ждет их?

– Мы выживем… но почему мои сестры могут работать в предместье, а твои нет? – ошарашенно спрашивает он.

– Я не говорю так… – начинаю я, совершенно выбитая из колеи. – Но когда думаю, как моим сестрам придется принимать у себя мужчин округа, кого-то вроде Томми Пирсона или любого другого мужчину из тех, что в церкви гладили их по голове или смотрели, как они поют в хоре, мне становится тошно.

– Когда я нашел тебя на льду, ты была готова покончить с собой, лишь бы не отдавать свою жизнь беззаконии – ку. В этом случае никто бы не узнал, что сталось с твоим телом, и твоих сестер все равно бы изгнали в предместье. Почему же ты колеблешься теперь?

– Я была не в себе. – Я невольно повышаю голос. – Ты же видел меня в ту ночь… я умирала.

Он притягивает меня к себе, прижимает свой лоб к моему и тяжело выдыхает.

– Прости. Это было нечестно.

Близость Райкера, тепло его тела действуют на меня, словно успокаивающий бальзам.

– Ты мне веришь? – спрашивает он.

– Да, – не раздумывая, отвечаю я.

– Тогда поверь, что мы сможем это сделать, – говорит он. – У нас есть время на то, чтобы что-то придумать. Знай – я сумею отыскать выход. Для всех нас.

– Почему ты хочешь это сделать? – Я всматриваюсь в его лицо.

Он ведет пальцами по моей косе до самого конца красной шелковой ленты.

– Я хочу увидеть тебя с распущенными волосами и лучами солнца на лице.

Глава 55

Перед рассветом Райкер спускается по лестнице, чтобы встретиться с Андерсом, и впервые за долгое-долгое время я чувствую, как в душе моей начинает брезжить надежда. Лежа на кровати, я представляю себе, каково было бы жить с ним, как муж и жена. Мне всегда казалось, что лучшее, на что я могла бы надеяться, это работа в полях, и я никогда не мечтала о чем-то большем. Но сколько бы я ни притворялась, правда состоит в том, что я просто-напросто трусиха. Если не пытаться чего-то достичь, то тебе не грозит и разочарование. Не знаю, когда это произошло, когда я перестала к чему-то стремиться. Вероятно, вскоре после моих первых месячных, – этого напоминания о том, какое место я занимаю в этом мире. Но думаю, теперь я готова сразиться за что-то большее.

Услышав, как по лестнице подымается Райкер, я вскакиваю с кровати.

– Должно быть, он что-то забыл, – думаю я и радуюсь. Я сделаю ему сюрприз, отвечу «да» – но тут из-за бизоньей шкуры появляется фигура, облаченная в темный саван, и прежде, чем я успеваю схватить нож со стола, мужчина прижимает меня к стене и впечатывает в мое горло рукоять ножа.

– Андерс… – Я пытаюсь освободиться, но он еще сильнее давит на рукоять.

– Молчи. И слушай. Сегодня ночью, когда луна будет в зените, ты уйдешь. – Я ощупываю стену, пытаясь отыскать что-нибудь такое, что можно было бы использовать как оружие. – У подножия лестницы тебя будут ждать саван и зажженная свеча. – Я пытаюсь схватить его за руку, но мои попытки тщетны. – Я отмечу путь до становья и сделаю так, что тебе никто не помешает добраться до бреши в ограде. Там ты снимешь саван и оставишь его снаружи, а сама залезешь в дыру, где тебе и место.

– Райкер… – с трудом шепчу я. – Он убьет тебя.

– Утром, едва рассветет, я приду сюда и приведу с собой беззаконников. Если ты к тому времени не уйдешь и Райкер захочет встать на твою защиту, я не смогу их остановить.

– Он никогда этого не простит.

– Если ты скажешь ему хоть слово… если не исполнишь моих указаний, не исполнишь их в точности, я убью тебя. И если вдруг ты воображаешь, что за оградой становья будешь в безопасности, то это не так. Видишь мое лицо? – И он заставляет меня посмотреть ему в глаза. – Я единственный, кто смог выжить, несмотря на проклятье, а значит, теперь меня не убить. Если ты попытаешься сообщить ему… если попробуешь приманить его к ограде… если хотя бы посмотришь в его сторону, мне это станет известно. И лучше я увижу, как Райкер умрет, чем стану смотреть, как он нарушает священную клятву… предает свою семью.

– Ты хочешь сказать – предает тебя, – выдавливаю из себя я.

Он придвигается совсем вплотную, и я ощущаю запах горьких трав и несвежего мяса, исходящий от его дыхания.

– Как бы мне хотелось содрать кожу с твоего лица. – Он втягивает в себя воздух через нос. – Но я не хочу вредить Райкеру. Думаю, этого не хочешь и ты. Играй по моим правилам, или я приду за тобой.

Глава 56

Не знаю, сколько времени я сижу, перебирая в голове возможные варианты действий, и, когда решаю наконец сдвинуться с места, небо уже окрашивается в розовые и фиолетовые тона – примерно такими же красками вскорости расцветится мое горло.

Услышав, как кто-то ступает на нижнюю ступеньку приставной лестницы, я начинаю собирать свои скудные пожитки – плащ, платье, оставшиеся нижние юбки, ботинки, чулки. Не знаю, что скажу, и если уж на то пошло, я даже не знаю, Райкер ли это или кто-то другой. А что, если это Андерс, решивший закончить свою работу… или стражники… Даже если это Ханс, как я смогу что-то ему объяснить?

Схватив один из ножей, я опускаюсь на корточки рядом со столом. Руки мои дрожат.

Входит мужчина, облаченный в темное одеяние. Я готовлюсь перерезать сухожилия на его ногах, но слышу голос Райкера:

– Тирни, где ты?

Я испускаю судорожный вздох и валюсь на пол.

– Полно… полно… все хорошо, – говорит он. – Я здесь. И я не допущу, чтобы с тобой произошло что-то дурное.

Он вынимает нож из моей руки, подымает меня на ноги, и я обнимаю его так крепко, как не обнимала никого и никогда.

– Теперь все хорошо. Я говорил с Андерсом. И он на нашей стороне, тебе незачем его бояться. Он хочет помочь.

Я открываю рот, чтобы рассказать, что случилось, когда он говорит:

– У меня кое-что есть для тебя. Это Андерс помог мне найти его. Он знал, где искать.

Он достает из кармана кусок полотна, держа его так осторожно, словно это бабочка. И, когда разворачивает материю, я вижу трехцветную фиалку со слегка увядшими лепестками.

В моей душе просыпается далекое-далекое воспоминание. День невест. Я шла в лес, чтобы встретиться с Майклом и остановилась, чтобы посмотреть на цветы. Там была женщина, работавшая в оранжерее, и она сказала, что когда-нибудь мужчина подарит мне цветок, что он будет чуть-чуть увядшим, но это неважно. Меня охватывает волнение. Чего она не сказала, так это того, каким огромным будет значение подаренного мне цветка.

Я смотрю на него и смаргиваю слезы. Вряд ли Райкеру известно, что означает трехцветная фиалка, наверное, он просто решил, что цветок красив, но я не могу не воспринимать его как знак.

– Этот цветок означает прощание, – шепчу я. – Разлуку.

– А я-то думал, он означает вечную любовь…

– Нет, вечная любовь – это синяя фиалка, – объясняю я.

– Стало быть, Андерс знает язык цветов не так хорошо, как ему кажется.

– Тут сложно разобраться, – отвечаю я, хотя думаю, что выбирая цветок, Андерс отлично знал, что делает.

– А мы не можем сделать вид, что это синяя фиалка? – Райкер улыбается.

Желая во что бы то ни стало скрыть свои чувства, я киваю и, быстро отвернувшись, кладу цветок на край стола.

Когда он снимает свой саван, я думаю о том, как хорошо научилась притворяться.

Притворяться, будто я не замечаю многочисленных ножей на столе – ножей, предназначенных для того, чтобы сдирать кожу. Притворяться, будто есть консервы из таких же стеклянных банок, как те, что используются для хранения частей наших тел, зелий из наших внутренностей, и их продажи, вполне нормально. Притворяться, что все это не безумие… что мы и впрямь могли бы избежать кары… и жить долго и счастливо.

Но есть в этой истории и нечто непритворное.

Я люблю его.

Пусть я не смогу провести с ним всю жизнь, состариться рядом, зато я в силах отдать ему свое сердце. Свое тело. Свою душу. Душа – это то, чего им никогда не удастся у меня забрать.

Я развязываю бант на моей ленте и жду.

Райкер сглатывает и подходит ко мне.

Медленно дыша, он накручивает ленту на палец.

Наши взгляды встречаются. Обуревающая нас страсть так сильна, что мне кажется, мы могли бы сжечь всю землю.

Когда он расплетает мою косу и освобождает волосы от ленты, я думаю о том, что должна бы обратить очи к Богу, как нас учили, но мне хочется, чтобы Райкер смотрел на меня. Видел мое лицо.

Уронив на пол красную ленту, последние путы, навязанные мне округом, я веду его к кровати.

Он беззаконник. Я добыча. Ничто не может этого изменить. Но сейчас, в этой маленькой хижине на дереве, вдалеке от города, предместья и мужчин, давших нам наши имена, мы вместе и жаждем почувствовать что-то помимо отчаяния, которое породил этот тяжелый год.

Под луной и звездами – единственными нашими свидетелями – он ложится рядом со мной. Сплетает свои пальцы с моими, и мы начинаем дышать в такт. Мы оба должны находиться именно здесь. Мы не думаем о последствиях, не думаем вообще. И, когда его губы касаются моих, мир исчезает.

Это как волшебство.

Глава 57

Лежа рядом с ним, я вожу пальцами по его телу, запоминая каждый дюйм. Каждый мускул. Каждый шрам. Прижимаясь губами к его коже, я шепчу все, что хотела сказать, а когда начинаю задыхаться, вкладываю ему в руку подаренный им цветок. Он поймет, что это значит.

Быть может, этот цветок выжил и не увял именно ради этого момента. Потому что я не смогла бы подобрать нужных слов, мой язык выдал бы меня. Но этот цветок скажет ему все, что он хочет услышать, все, что он должен понять. Что бы он ни прочел теперь в его лепестках, значение цветка останется тем же. Прощай.

Наверное, Райкер будет гадать, не сделал ли он, не сказал ли чего-то такого, что заставило меня уйти, а может быть, просто подумает, что меня напугал Андерс. Какова бы ни была причина, какой бы мучительной ни была боль, он поймет, что мой уход к лучшему.

Он спас мою жизнь, а теперь пришел мой черед – я спасу его.

Собрав вещи, я спускаюсь по приставной лестнице. Андерс, как и обещал, оставил перед хижиной Райкера саван и зажженную свечу, но свеча уже догорела, превратившись в лужицу расплавленного воска. Я смотрю на небо, и меня охватывает страх. Я думала, что рассвет еще не наступил, но теперь вижу, что солнце встало несколько часов назад, просто оно скрыто под пеленой туч. Я медлила слишком долго.

Завернувшись в саван, я ощущаю запах горьких трав и несвежего мяса. Запах Андерса.

Задев какой-то предмет, висящий на лестнице, я сжимаю его в руках, чтобы прекратить шум. Мне знаком этот звук. Это ветроловка, которую изготовил Андерс. И я не могу не гадать, из чьих костей она собрана. И не случится ли то же самое со мной?

Я чувствую, будто уходить отсюда неправильно, нечестно, будто я не должна этого делать. Андерс сказал, что отметит путь в становье, и я замечаю желто – оранжевые лепестки ваточника туберозового, тянущиеся по земле. Его значение ясно как день – уходи и не возвращайся. Да, Андерс хорошо знает язык цветов.

Идя по дорожке из лепестков, я гадаю: не обман ли это, не выведет ли меня эта дорожка прямиком на нож Андерса – но, когда деревья остаются позади и передо мной встает ограда становья, я понимаю – он говорил всерьез, и это относится к каждому его слову. Но где же брешь в ограде? Не опоздала ли я, не заделал ли Ханс эту дыру? Однако тут я вижу огромную кучу прошлогодних листьев, наваленную у ограды. Встав на четвереньки, я начинаю убирать листья, чувствуя одновременно и облегчение, и разочарование, когда обнаруживаю, что дыра все еще здесь. Сейчас она кажется мне меньше, чем прежде.

Но тогда и мир был меньше.

Я готовлюсь проползти внутрь становья, когда слышу за спиной странное шуршание. Как будто чьи-то шершавые руки потерли шелк. Я сказала себе, что не стану оглядываться, но моя голова поворачивается сама собой. Сзади ничего нет. То есть ничего такого, что я могла бы увидеть, но ведь весна в полном разгаре, и все скрыто листвой – даже крыша хижины Райкера. Теперь это всего лишь воспоминание. Еще один сон.

Глава 58

Заползши внутрь, я срываю с себя саван Андерса, но все равно не могу избавиться от его запаха и от ощущения удушья, которое испытала, когда он вжал мне в горло рукоять ножа.

Я прижимаюсь спиной к стволу сосны, пытаюсь восстановить дыхание и взять себя в руки, но от осознания того, что я вновь нахожусь в становье, у меня начинается паника.

– Может не показываться им на глаза? – думаю я. – Может, попытаться дожить предстоящие месяцы в лесу? Ведь Райкер научил меня навыкам выживания в дикой природе. Но это было бы трусостью. Я не смогу жить в ладах со своей совестью, если буду понимать, что могла помочь им, но не помогла. Что могла остановить это безумие, но не остановила.

Что бы девушки со мной ни сделали, они заслуживают того, чтобы узнать правду.

Лес, как тот, что растет за пределами ограды, так тот, что находится внутри становья и окружает поляну, выглядит сейчас совсем не так, как когда я была здесь в прошлый раз. Все одето зеленью, но расположение деревьев и камней осталось таким же – это впечаталось в мою память навсегда. Я иду вперед, пытаясь не вспоминать творившееся здесь безумие, но едва я выхожу на край поляны, как мое сердце начинает биться часто и гулко, на ладонях выступает пот, а ноги подгибаются. Не знаю, что они сделают со мной, но сейчас уже поздно идти назад.

И, обвязав красную шелковую ленту вокруг запястья, я иду в сторону барака.

Я ожидаю, что внутри начнется суматоха вроде той, что случается, когда из диких необжитых мест возвращаются трап – перы – можно сказать, восстают из мертвых, – но никто на меня даже не смотрит. Собственно говоря, первые несколько девушек, встретившихся на моем пути, глядят прямо сквозь меня. Может быть, они думают, что я призрак? И тут в голове мелькает мысль: а что, если так оно и есть? Что, если в тот вечер Райкер живьем содрал с меня кожу, и все последующие события – это всего лишь моя фантазия?

Ибо даже без воздействия водяного дурмана, плавающего в колодезной воде, в их присутствии я ощущаю головокружение, мне кажется, что я стала такой хрупкой, такой эфемерной, что достаточно ветру дунуть сильнее, и я рассыплюсь в пыль.

– А я тебя знаю. – Ко мне, пошатываясь, подходит девушка. Кажется, это Ханна, но ее лицо покрыто таким слоем копоти и грязи, что трудно с уверенностью сказать, так это или нет. – Ты Грозная Тирни.

Я киваю.

– Кто-то тебя искал. – Она подымает руку, чтобы почесать голову, но вместо этого выдирает клок волос. – Не помню, кто это был. – И она бредет прочь.

Я осторожно подхожу к кострищу. Рядом с ним валяются грязные горшки и котелки с гниющими остатками пищи, в грязи виднеются раскиданный рис и стеклянные банки. По всему этому бегают тараканы. Я прохожу мимо клетки Голубушки, думая, что горлица наверняка уже сдохла, но нет, она, нахохлившись, сидит в углу. Она исхудала и не воркует, а когда я просовываю между прутьев палец, чтобы погладить ее, она пытается клюнуть меня.

– Так она говорит «доброе утро», – рядом слышится тихий голос. Я поворачиваюсь и вижу Виви – она бредет к воротам, где, сгрудившись, стоит еще несколько девушек.

На ветвях древа наказаний висят их косы и части тел. А за его стволом прячется девушка, такая худая, что он почти скрывает ее – и гладит длинную медно-рыжую косу у себя в руках. Кто-то срезал косу с ее головы, и от этого становится страшно. Я сразу же вспоминаю Герти. Где она?

Я открываю дверь барака, и в нос мне ударяет смрад.

Пахнет гнилью, немытыми телами и мочой. Интересно, пахло ли здесь так раньше или же эта вонь появилась только теперь?

На некоторых койках лежат девушки, лежат так неподвижно, что в голове мелькает мысль: а не умерли ли они? – но нет, их грудные клетки чуть заметно вздымаются, стало быть, они дышат. Я пристально смотрю на девушек, они же не глядят на меня. Похоже, они целиком ушли в свой собственный мир – мир видений.

Я нахожу место, где прежде стояла моя койка, и вспоминаю, как страшно мне было, когда мы только прибыли сюда, но вспоминаю также и Гертруду, Хелен, Нанетт, Марту – как мы болтали до поздней ночи, как были полны надежд. Мы думали, что можем все изменить, но потом они одна за другой были отравлены колодезной водой… и влиянием Кирстен.

Коек девочек здесь больше нет. Я говорю себе, что они, вероятно, просто передвинули их на другие места, но, посмотрев на груду железяк в углу, понимаю – возможно, это не так.

Мне не хочется об этом думать, но я отлично помню, как раз за разом слышала в лесу карканье, когда лежала в одной комнате с беззаконником, не делая ничего, чтобы им помочь.

– Прости меня, Герти, – дрожащими губами шепчу я.

– Ее тут нет, – слышится голос из дальнего угла, и я чувствую, как по коже бегут мурашки. Я никого там не вижу, но, когда подхожу ближе, из-под одной из коек высовывается рука и хватает меня за лодыжку.

Я кричу.

– Тс-с… – шепчет кто-то, выглядывая из-под ржавых кроватных пружин. – Не кричи, не то разбудишь призраков.

Это Хелен. Вернее то, что осталось от Хелен. Ее правая глазница пуста.

– Что с тобой произошло?

– Стало быть, ты меня видишь? – спрашивает она, и ее лицо расплывается в улыбке.

Я киваю, стараясь не пялиться на то место, где раньше был правый глаз.

– Я стала настолько невидимой, что даже себя перестала видеть. Им пришлось вырвать мне глаз, чтобы я смогла вернуться… но Герти… – бормочет она, уставившись в никуда. – Ее отвели в кладовую.

– В кладовую? Почему?

– Герти была слишком грязной. – Хелен хихикает, но смех быстро превращается в тихий плач.

Бросив ее, я выхожу из барака и иду к кладовой. Каждый шаг дается мне с трудом – я словно иду против быстрого те – чения реки. Девушки глазеют на меня, Джессика, Равенна, но никто не пытается остановить мое движение. Во всяком случае, пока.

Дверь в кладовую покоробилась. Когда я открываю ее, наружу вылетает рой мух, и я вижу койку с грудой грязных одеял. Теперь мне понятно, что имела в виду Хелен – здесь стоит невыносимая вонь. Закрывая нос подолом платья, я оглядываюсь по сторонам. Полки опустели, на полу рядом с койкой стоит ведро, полное желчи и нечистот. Из-под грубых шерстяных одеял выглядывает ярко-зеленый плащ.

– Герти, – шепчу я.

Никакого ответа.

– Герти, – повторяю я.

– Тирни, это ты? – слышится тихий голос.

У меня перехватывает дыхание. Откинув одеяла, я вижу ее. От нее остались кожа да кости, а лицо стало серым.

– Где ты была? – спрашивает она.

Мне стоит немалого труда держать себя в руках.

– Теперь я здесь, – отвечаю я, щупая пульс на запястье Гертруды, но он так слаб, что я начинаю бояться, как бы ее сердце не остановилось.

– Они что, перестали тебя кормить? – шепчу я.

– Нет. – Она моргает. – Просто во мне ничего не задерживается.

– И сколько времени это длится?

– А новый год уже наступил?

– Сейчас июнь. – Я приподымаю ее голову и нащупываю рану на затылке. Она липкая, и вид у нее такой, что к моему горлу подступает тошнота, но нельзя показывать Герти, как все ужасно. – Болит? – спрашиваю я.

– Нет. Но кажется, моя коса куда-то подевалась, – говорит она, проводя рукой по спине.

И я понимаю, что для нее время остановилось в тот день, когда Кирстен отрезала ее косу вместе с кожей. В тот самый день, когда меня изгнали в лес.

– Где она? – снаружи слышится голос Кирстен. Я могла бы спрятаться, заставив ее поискать меня, но Герти и так пережила предостаточно.

– Я скоро вернусь, – шепчу я, вновь накрыв ее одеялами, и, выйдя из кладовой, вижу направляющуюся ко мне Кирстен, за которой бредет толпа других девушек.

Она движется медленно, словно раненый хищник, держа в руке ржавый топор. Я собираю в кулак всю свою волю, чтобы не броситься наутек.

– У меня кое-что есть для тебя, – говорит она, взмахивая топором.

Я инстинктивно отшатываюсь, но лезвие топора вонзается в землю.

– Нам нужны дрова.

Я всматриваюсь в лицо Кирстен – свалявшиеся тускло-желтые волосы, впалые щеки, изжелта-бледная кожа, а глаза, когда-то голубые, сейчас черны, ибо радужку полностью съели зрачки – и я понимаю, что Герти не одинока… Кирстен тоже ничего не помнит. Они все не помнят… ничего-ничего.

Я наклоняюсь за топором, но тут она ставит на него ногу.

– Погоди. Расплести косу можно только после того, как примешь свое волшебство.

Все остальные оживляются и словно вытягиваются в шеренгу, готовые напасть.

– Я его приняла, – отвечаю я, ощущая панический страх. – Ты же помогла мне в этом, помнишь?

Она щурит глаза.

– Ты предложила отправиться в лес. Долгое время я там блуждала… чуть не умерла…

– Ты выжила в лесу… тебя пощадили призраки? – спрашивает Ханна.

– Да. – Я оглядываюсь на деревья и вспоминаю истории о призраках, которые они рассказывали у костра. – Они разговаривали со мной… и спасли меня.

Надеюсь, на моем лице не видно, что все это ложь. И мне не отрежут язык.

Кирстен нехотя убирает ногу с топора.

Я сжимаю в руках топорище, еще теплое от прикосновения ее руки. И меня обдает жаром, которого я не чувствовала уже давным-давно. Мне хочется отплатить ей за то, что она сделала со мной: око за око, зуб за зуб. Но я напоминаю себе – все это из-за колодезной воды. Они безумны, больны.

– А сейчас призраки здесь? – спрашивает Дженна, в страхе оглядываясь по сторонам.

Надо их чем-то ублажить, говорю я себе и тут замечаю стоящую у ворот Меган, такую бледную, что она вполне могла бы сойти за призрак.

– Одна из них стоит вон там, – произношу я, взмахнув рукой в сторону ворот. – Но она безобидная. Просто пытается выбраться отсюда… попасть домой.

Они все смотрят на ворота и наверняка думают об одном и том же.

Глава 59

Кирстен подходит ко мне так близко, что я ощущаю ее дыхание на лице.

– Как ты выжила в лесу без пищи и воды?

Что же ей ответить? Скажу-ка я часть правды – думаю я. Возможно, так и сумею заставить их перестать пить колодезную воду.

– Призраки… они показали мне источник в лесу. Я была очень больна, но вода исцелила меня.

Девушки начинают перешептываться, это похоже на жужжащий улей.

А что, если Кирстен не поддастся на мой обман и уличит меня во лжи? Но вместо этого она ногой пододвигает ко мне большой котелок.

– Докажи, – говорит она, и я вижу, как по ее босым ногам бегают тараканы. – Наполни котелок водой, которую тебе дали призраки, или не возвращайся.

– Конечно. Вот только посмотрю, как там Герти, – отвечаю я и начинаю двигаться в сторону кладовой.

Но Кирстен преграждает мне путь.

– Я займусь Герти, пока ты не вернешься с водой.

Я достаточно хорошо знаю Кирстен, чтобы понимать – это угроза.

Взяв с собой топор и котелок, я ухожу в лес. При этом я пячусь, не осмеливаясь повернуться к ним спиной.

И только когда меня закрывает густая завеса листвы, я сажусь на землю и плачу. Не знаю, по ком я плачу: по ним или по самой себе – но я должна им помочь.

Пусть я нарушила законы округа и навлекла позор на свою семью, но я все еще одна из них.

Если не я, то кто им поможет?

Глава 60

Я пытаюсь отыскать тропу к источнику, которую протоптала в лесу полгода назад.

«А что, если мне не удастся ее найти?» – думаю я, прорубаясь сквозь переплетение вьюнков. Что, если я не найду источник? Что, если его поглотила чаща, или он пересох? Если я не принесу воду, девушки не поверят ни единому моему слову. Ускорив шаг, я подымаюсь по крутому склону и с облегчением вижу, что источник никуда не делся, что он все еще здесь. Я падаю на землю подле озерца, и мне хочется немедля раздеться и броситься в прохладную воду, но я должна вернуться к Герти. Мне совсем не понравился тон Кирстен, когда она сказала, что займется ею.

Промывая котелок, я снова слышу тихий звук – то ли шуршание, то ли царапание – такое же, как то, которое слышала утром перед тем, как через дыру в ограде пробраться в становье. Идя на этот звук, я взбираюсь на вершину холма и вижу то, на что невозможно смотреть спокойно. Как на это вообще можно смотреть? Мертвая девушка. Теперь все ее кости полностью видны. Когда я глядела на это место в прошлый раз, из земли торчал только череп. Я знаю, все дело в оползне, он унес с холма половину земли, унес мои семена, но я даже не представляла, что увижу такое.

Подойдя к скелету, я понимаю, что перед смертью она свернулась калачиком. Остатки ее ленты краснеют на шейных позвонках.

Вот бы уметь разговаривать с духами мертвых! Интересно, что бы она поведала мне, если бы у меня имелся этот дар? Кто сотворил с ней такое и почему? То, что ее тело оставили тут, это, пожалуй, еще больший грех, чем хладнокровное убийство. Мы все знаем, что бывает с семьями девушек, чьи тела не возвращаются в округ. Та или тот, кто убил ее, испытывал к ней жгучую ненависть. Но даже после всего, чего я здесь навидалась, мне трудно представить, что кто-то из девушек оказался способным на такое злодейство.

К горлу подступает тошнота. Подползши к краю плато, я судорожно глотаю воздух, пытаясь успокоиться, и тут вижу удивительнейшую вещь. Побег гороха.

Схватившись за вьюнки, я подаюсь вперед и смотрю вниз, на противоположный склон, круто уходящий вниз.

Там жизнь. И ее так много.

Кабачки, помидоры, лук, морковь, пастернак, кукуруза, сладкий перец, капуста, свекла, базилик – здесь так много овощей, что у меня захватывает дух.

– Огород Джун, – шепчу я, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. – Поверить не могу.

Схватившись за вершки, до которых могу дотянуться, я вырываю из земли несколько толстых морковок, корневищ свеклы и луковиц, затем снова сажусь на землю на плато. Я могу добыть только эти овощи, поскольку для того, чтобы достать остальные, мне понадобятся веревки, но и этого хватит, чтобы приготовить куда лучшую еду, чем все, что им, вероятно, приходилось есть в последнее время.

Мне хочется петь и танцевать от радости, хочется поцеловать землю, но я быстро осознаю, что никому не могу рассказать о своем открытии. Единственный, кто мог бы меня понять, это Райкер, но путь к нему закрыт.

Оглянувшись на останки девушки, я вспоминаю его слова. Смерть порождает жизнь. Мои глаза наполняются слезами, но я не могу позволить себе думать о нем. Не могу позволить себе дать слабину.

Нарубив дров и наполнив котелок водой, я беру большой ком глины и засовываю его в чулок.

Сделав из нижней юбки подобие заплечного мешка, я загружаю в него дрова и закидываю его за спину. Овощи я кладу в карманы плаща, а дикие травы и сангвинарию – за вырез корсажа. Нелегко тащить вниз по склону и полный котелок воды, и тяжелые дрова, но только так я могу спасти их, спасти нас всех.

Остановившись, чтобы перевести дух, я осознаю, что, если бы хотела скорее добраться до бреши в ограде, мне пришлось бы свернуть, но не от этого у меня перехватывает дыхание. Я вижу перед собой цветок тимьяна, цветок настолько обыкновенный, что люди перестали его замечать – но на старом языке он означает просьбу о прощении. Я вспоминаю всех тех, кому сделала больно и кому хотела бы его подарить – Райкера, Майкла, моего отца, мать, сестер, – но их тут нет, и они не могут меня простить.

Я не изменила своим убеждениям, выжила несмотря ни на что и по собственной воле отдала свое сердце мужчине, хотя и знала, что оно будет разбито. Я не жалею о своем выборе.

Засунув цветок тимьяна за корсаж, я снова слышу все тот же звук.

Быть может, у меня мания преследования? Если так, то это и немудрено, ведь перед тем, как изгнать меня из становья, они пытались отрезать мне язык.

– Кирстен, это ты? – спрашиваю я.

Ответа нет, но знакомый звук доносится до меня снова. Это может быть все, что угодно – бегущий по прошлогодним листьям маленький зверек, кабан, трущий клык о ствол дерева – но готова поклясться, что я чувствуя на себе чей-то тяжелый взгляд. Как будто на меня смотрит сам лес.

Глава 61

Когда я вхожу в ворота, девушки обступают меня. Они явно испытывают трепет при мысли о том, что я смогла вернуться из леса живой – опять – но еще больше они потрясены тем, что, вернувшись, я принесла им дары.

Кирстен выходит вперед.

– Выпей этой воды. – Она пялится на меня, и я понимаю – бедняжка воображает, будто я могу ее отравить. Я смотрю на колодец, и мне становится почти смешно. Почти.

Достав из кармана ракушку речного моллюска, я зачерпываю воду и выпиваю ее.

– Видишь? С ней все хорошо.

Она хочет окунуть в воду свои грязные руки, но я останавливаю ее.

– Эту воду мне подарили призраки. Я готова поделиться ею с вами, но, если ты попытаешься отнять ее у меня, тебе не миновать тяжких последствий. – Я кивком показываю на лес. – Они говорят, что вы можете выпить лишь по одному глотку. А из остального надо приготовить ужин.

Не выбьет ли она воду из моей руки? Не накричит ли на меня? Но она всего лишь протягивает руку к ракушке с таким же благоговейным видом, как если бы это было Кровью Христовой.

Я окунаю ракушку в котелок с водой и отдаю ей. Она пьет, наслаждаясь каждой каплей, точно так же, как и моя мать, когда пьет вино из одуванчиков.

Когда она допивает последний глоток, за нею уже выстраивается очередь из девушек. Кирстен надзирает за ними. О чем же она думает? О том, что вода, полученная от призраков, придаст ей еще большую силу… или о том, что теперь призраки не причинят ей зла… но что бы ни происходило сейчас в ее голове, затуманенной водяным дурманом, я рада тому, что она не соображает, что к чему.

Когда свою воду допивает последняя из девушек, Кирстен делает им знак отойти.

Они медленно расходятся, и я вздыхаю с облегчением.

Я поняла, что все еще продолжает их пугать – призраки тех, кого убили в этих лесах.

Не знаю, как долго еще смогу морочить им головы – надеюсь, это будет продолжаться до тех пор, пока водяной дурман окончательно не потеряет свою силу, но сейчас мне прежде всего нужно позаботиться о Гертруде. Не только потому, что она моя подруга. Остальные бросили ее умирать, а я ни за что не допущу, чтобы кто-то умер такой страшной смертью.

Когда я вытаскиваю ее кровать из вонючей кладовой, Гертруда недоуменно смотрит на небо, потом улыбается мне, словно не понимая, что произошло. Не знаю, когда она в последний раз видела солнце. Взяв глину, принесенную мною в чулке, я намазываю ею волосы Герти, после чего мою их колодезной водой. Затем разжевываю лапчатку и накладываю получившуюся массу на рану на ее затылке.

Я драю исхудавшее тело Герти полынью и базиликом, стараясь не обнажать слишком большие участки кожи, чтобы она не замерзла, но она так дрожит, что ржавые пружины под нею дребезжат. Я спрашиваю, как ее самочувствие, но она только улыбается.

– Посмотри, какое красивое небо, – шепчет она.

Сдерживая слезы, я гляжу на небо и киваю. Герти так благодарна, невероятно благодарна, но ей не следует благодарить кого-то просто за то, что он обращается с ней как с человеком. Никто не должен за это благодарить.

Кажется, ее рассудок не такой затуманенный, как у остальных. Возможно, это объясняется тем, что она выблевывает все, что попадает ей в желудок – включая колодезную воду.

Я даю ей ключевой воды.

– Какая вкусная, – говорит она, хватая кружку и пытаясь выпить все залпом.

Мне приходится отобрать кружку.

– Пей, но медленно.

Я вспоминаю, как эти самые слова говорил мне Райкер. Вспоминаю, как он обмывал меня, вычищал из раны отмершую плоть, выносил мою блевотину. Я полоснула его ножом по животу, но он все равно продолжал заботиться обо мне. Я не должна думать о Райкере. Не должна думать ни о чем, кроме как об очищении становья от отравы.

Наколов дров, я укладываю их в яму для костра и огнивом начинаю высекать искру. Я давно этого не делала, и мне приходится бить по кремню снова и снова, но в конце концов щепки загораются. Когда огонь разгорается, я наливаю часть воды в кувшин, а на оставшейся готовлю рагу из имеющихся продуктов – моркови, свеклы, лука и трав, и скоро к костру устремляются все. Появляется даже Кирстен – она выхаживает по поляне, словно запертый в клетке дикий зверь. Она не просила вернуть ей топор, и я держу его при себе на тот случай, если девушки вновь ополчатся на меня, но они просто сидят, облизываясь и уставившись на огонь.

Сколько же времени у них не было настоящей еды? Мне хочется отказать им, сказать, что я готовлю только для себя и Герти – они это заслужили – но глядя на них, исхудавших, грязных, на их лица, похожие на черепа, я говорю себе, что случившееся не их вина. Это колодезная вода заставляла их делать то, что они творили. Как только я прочищу их мозги, все изменится.

Я кладу в миску каждой из них по порции рагу, и мы сидим вокруг костра, как сидели в наш самый первый вечер в становье, но сейчас нас куда меньше, а значит, и голодных ртов.

Из темноты доносится громкое шуршание. Остальные девушки явно слышат то же самое – ибо все они устремляют взгляды на лес. Тот самый звук, который я слышу весь день… кажется, я слышала его и раньше… он будит во мне смутное воспоминание… но я не могу сказать, что это может быть.

– Что они говорят? – спрашивает Дженна.

Девушки смотрят на меня, и я понимаю – они считают, что это призраки. Первое, что приходит мне в голову – это сказать им, что призраки не желают, чтобы мы пили из колодца, но это было бы слишком глупо. Слишком очевидно. Надо сделать так, чтобы заставить Кирстен подумать, что это ее собственная идея. Если я перегну палку, она может что-то заподозрить. Лучше начать с малого. А поскольку я не умею убедительно лгать, лучшей идеей будет сказать правду.

– Это Тамара, – шепчу я, и у меня сжимается горло. – Она прожила еще два дня после того, как вы выкинули ее за пределы ограды. У нее были ожоги на спине и груди, но беззаконник, который содрал с нее кожу, смог срезать большую часть здоровой плоти.

Они все смотрят на Кирстен, но та притворяется, будто не замечает их взглядов, и сидит, воззрившись на огонь.

Шуршащий звук раздается снова, на сей раз ближе.

– А это кто? – спрашивает Дженна, глядя сквозь прижатые к лицу пальцы.

– Это Мег, – отвечаю я.

Девушки застывают.

– Она исчезла давным-давно, – шепчет Дина, вспоминая лучшую подругу. – Мы думали, ее забрали призраки.

– Нет, – также шепотом говорю я. – Она вылезла через дыру в восточной части ограды… и ей в шею попал метательный нож. Она захлебнулась в собственной крови еще до того, как беззаконник отрезал ей пальцы.

– Перестань… перестань. – Плечи Хелен трясутся. Поначалу мне кажется, что она смеется, как смеялась в тот вечер, когда они выбросили за ворота обожженное тело Тамары, но потом я вижу на ее грязных щеках слезы. Она открывает рот, но не произносит ни звука. Может быть, она пока не может это выразить, может быть, не знает, как сказать, но на ее лице я вижу зарождающееся раскаяние.

Я оглядываю их всех, и мне трудно представить, что всего через несколько месяцев мы отправимся домой, дабы стать покорными женами, угодливыми служанками или работницами. Быть может, иные из них, самые правоверные, будут считать то, что они натворили, пустяком, необходимым злом – необходимым для того, чтобы избавиться от заключенного в них волшебства и вернуться домой исцеленными. Большинство из них только здесь ощутили вкус свободы – и, возможно, кому-то даже нравится то, чем они стали – но как насчет остальных, тех, кто просто хотел выжить? Когда волшебство останется в прошлом, как они будут жить с тем, что сотворили друг с другом? Со всем этим ужасом?

Но может статься, благодаря колодезной воде все это останется для них лишь неясным сном. Они не смогут отличить правду от вымысла, реальность от снов. Может статься, поэтому девушки и выглядят так странно, когда возвращаются домой – а я никогда не могла понять, почему у них такой вид.

Возможно, когда мы наконец вернемся домой, кто-то из нас попытается вспомнить, что на самом деле произошло в год благодати… но Бог рассудит, что нам лучше все забыть.

Глава 62

Вымыв кладовую, я ставлю койку Гертруды на ее прежнее место. Остальные дали понять, что они не против, если мы поселимся в бараке, но я им не доверяю и не смогу доверять, пока из них не выйдет весь водяной дурман.

Сев рядом с Герти, я пою ее отваром из тысячелистника, имбиря и оставшейся сангвинарии. Я много раз видела, как отец готовит этот отвар для тех пациентов, которых мучила похожая зараза.

– Это поможет вылечить и твой живот, и твою лихорадку, – говорю я.

– Дай-то Бог. – Она пьет, втягивая в себя питье сквозь стучащие зубы, а когда поднимает голову, я вижу в уголках ее губ тот же красный осадок, который видела в уголках рта у матушки накануне того дня, когда мы ушли.

И понимаю – то была не кровь девушек, убитых в этих лесах, то был отвар, окрашенный красным соком сангвина – рии. Я вспоминаю пот у нее на лбу, дрожащие руки, то, как она пошатывалась в церкви. Стало быть, она была больна, но почему это скрыли от меня?

Гертруда поднимает руку, чтобы почесать затылок, но не успевает.

– Больше никакого расчесывания, – говорю я и, оторвав от нижней юбки полоску полотна, рву материю пополам и обертываю ею обе ее кисти. – Вот почему ты больна. В рану попала зараза.

– В рану, – шепчет она, вспомнив все. – Интересно, понравится ли Хрычу Фэллоу мой нынешний вид? – Она пытается обратить это в шутку, но мне не смешно.

Какое-то время мы сидим молча, потом Гертруда говорит:

– Кирстен… – Она сглатывает. – Мне нужно рассказать тебе, что произошло на самом деле.

– Ты не обязана ничего рассказывать, не обязана ничего объяс…

– Я хочу, – настаивает она. – Мне это нужно.

Когда я была больна, мне также казалось, что необходимо рассказать все Райкеру… на тот случай, если я умру.

– Кирстен нашла литографию в кабинете своего отца. Она попросила меня встретиться с нею в церкви, в исповедальне, чтобы показать находку. – Я протираю ее лоб мокрой тряпицей; она дрожит. – Была середина июля. На улице стояла ужасная жара, а в церкви было сравнительно прохладно. – Она смотрит на пламя свечи. – Я помню запах ладана, темно-красный бархат, которым было обито сиденье, помню, как с горящих свечей капал воск. – Ее губы трогает чуть заметная улыбка. – Кирстен сидела на сиденье рядом со мной, и нам было так тесно, что я слышала, как бьется ее сердце. Когда она достала из-под нижней юбки ту литографию, у меня не меньше минуты ушло на то, чтобы понять, что на ней изображено. Я подумала… – Ее глаза наполняются слезами. – Я подумала, она пытается мне что-то сказать, хочет подать какой-то знак. – Ее нижняя губа дрожит. – И я поцеловала ее – как целовала и раньше. Но нас застукали. Я вовсе не просила Кирстен делать то, что делала женщина на литографии, я просто хотела сказать ей, что люблю ее. В этом не было ничего грязного. Я не грязная…

– Я знаю, – перебиваю я и вытираю слезы с ее щек.

– Когда Кирстен пригрозила рассказать все тебе, я была вынуждена принять участие в их игре. Я думала…

– Что?

– Я думала, если ты узнаешь правду, то больше не захочешь со мной дружить.

– Ты ошибалась.

Она пристально смотрит на меня, сдвинув брови.

Затем снова подымает руку, чтобы почесать затылок, но я останавливаю ее.

– Тебе нужно поправиться. Подожди, скоро придет исцеление.

Она смотрит на меня затравленными глазами.

– Разве после всего, что было, может прийти исцеление? – шепчет она.

Я знаю, что она имеет в виду, знаю, что означает этот вопрос.

Достав из-за корсажа цветок тимьяна, я протягиваю его ей. Ее глаза снова наполняются слезами. Она пытается взять цветок, но у нее ничего не выходит, поскольку кисти рук обмотаны полотном. И мы обе смеемся. И в этот миг я понимаю – все будет хорошо… с Герти все будет хорошо.

– Что с нами произошло? – спрашивает она, глядя мне в глаза. – Вот мы строили навесы, что-то меняли, а затем…

– Это не твоя вина. В этом никто не виноват… даже Кирстен.

– Как ты можешь так говорить? – возмущается она.

Не знаю, сколько из этого она сможет понять, но я могу доверять Герти. Я чуствую, будто, если не расскажу ей, в чем дело, все это будет казаться мне нереальным. Наклонившись к ней, я шепчу:

– Все дело в колодезной воде. Живущие в ней водоросли… это водяной дурман. То самое зелье, которое употребляют гадалки в предместье, чтобы говорить с душами мертвых.

Герти смотрит на меня ошарашенно, и я вижу, что она начинает понимать.

– Головокружения, галлюцинации, склонность к жестокости – все это вызвано колодезной водой? Но если волшебства не существует… – Она дотрагивается до моих волос. – Тогда как же насчет призраков, обитающих в лесу… как насчет Тамары, Мег – ты что, все это придумала?

– Да, призраков я придумала, но насчет Тамары и Мег все правда… они действительно погибли так, как я сказала.

– Откуда тебе знать?

Я вспоминаю лицо Мег, вспоминаю таким, каким оно было, когда в шею ей вонзился метательный нож.

– Я была там и все видела, – шепчу я.

Герти вздрагивает.

– Но если призраков не существует… что это за звуки в лесу?

Мне хочется успокоить ее, сказать, что все это часть моего плана, но я не могу ей солгать.

– Я не знаю, – шепчу я, пытаясь не думать о том, что еще могло быть в лесу. Пытаясь не возвращаться мыслями к угрозам Андерса.

– Когда ты исчезла… я думала… – Видно, что глаза у нее закрываются, хотя она и пытается бороться со сном, точь-в-точь, как это делает Клара. – Ты словно… восстала из мертвых.

– Может, так оно и есть, – произношу я, укрывая ее одеялами.

– Тогда расскажи мне о рае… каков он? – бормочет она, и ее веки наконец опускаются.

Когда свеча догорает, я шепчу:

– Рай – это парень в хижине на дереве, парень с холодными руками и горячим сердцем.

Глава 63

– Он сказал, что придет за тобой, – говорит кто-то.

Я не сразу понимаю, что это она, что я вижу сон, но потом замечаю ее стриженую голову и красную родинку под правым глазом.

– Где ты была? – спрашиваю я.

– Я ждала, – отвечает она, стоя у двери.

– Ждала чего?

– Ждала, когда ты вспомнишь… когда освободишься. – И тут она приоткрывает дверь.

Я резко просыпаюсь и обнаруживаю, что сижу на койке Герти и чую слабый запах лавровых листьев и лайма. Так пахло в аптеке… и я вспоминаю родные места. Когда-то я любила этот запах, но сейчас он кажется мне слишком резким… слишком терпким.

Но если это всего лишь сон, то почему приоткрыта дверь? Я уверена, что вечером затворила ее. Впрочем, я была такая усталая, что, наверное, могла и забыть. Нет, то, что я снова оказалась в становье, вовсе не значит, что я схожу с ума. Сделав глубокий вдох, я пытаюсь сосредоточиться на чем-то приятном, на чем-то реальном – на серовато-розовом рассветном небе, которое вот-вот начнет отливать золотым. Рассвет – это мое любимое время дня, наверное, потому что он напоминает мне о Райкере. Наверняка, если закрою глаза, то вспомню, как он поднялся по приставной лестнице, снял свой саван и лег рядом со мной на кровать.

– Как видишь, я больше не чесалась, – говорит Герти, и звук ее голоса пугает меня.

Я оборачиваюсь и вижу, что она подняла руки в подобии варежек из полотна.

– Вот и хорошо. – Я улыбаюсь ей, радуясь тому, что она прервала мои мысли, и еще больше тому, что вижу – ее щеки уже не так бледны.

Я перехватываю взгляд, устремленный на мое левое плечо – на глубокую вмятину в нем, там, где пришлось вырезать отмершую плоть. Я накидываю плащ и запахиваю его.

– Прости, – шепчет она. – Я даже представить себе не могу, какой ужас тебе пришлось пережить.

Я хочу рассказать ей о Райкере… о том, как он спас мою жизнь, о том, что я оставила его потому, что хотела спасти… но не все секреты можно раскрывать. Если мой секрет выйдет наружу, виселицы не миновать.

– Ты должна научить меня заплетать такую косу, – говорит она, пытаясь разрядить обстановку. – То есть… когда мои волосы отрастут, – добавляет она.

Пощупав волосы, я обнаруживаю, что они заплетены в прихотливую косу.

Расплетя ее, я распускаю волосы, тряся ими так, будто в них полно змей. Я никак не могла заплести такую косу во сне – собственно говоря, я даже не умею заплетать косы так искусно, но я знаю, что такие прически может делать Кирстен. В День невест у нее была точно такая же коса. Я вспоминаю, как в первый наш вечер в становье девушки рассказывали об Ольге Ветроне, девушке, убежавшей в лес и сгинувшей там. Они говорили, что пока она спала, призраки заплетали ей косу и перевязывали ленту. Делали все, чтобы она окончательно сошла с ума. Неплохо задумано, Кирстен.

Я выхожу наружу и вижу, что Кирстен и остальные собрались вокруг колодца. Как только я направляюсь к отхожему месту, все замолкают. И поворачиваются ко мне. Я чувствую, как в меня впиваются их взгляды.

– Поди сюда, – говорит Кирстен, и от ее тона у меня падает сердце.

Хоть бы она сказала это не мне, а кому-то другому, думаю я, но, обернувшись, не вижу никого рядом.

Я, нехотя, иду к ней. Я пытаюсь не паниковать, но не могу не задаваться вопросом: а не подслушала ли она наш вчерашний разговор с Герти, не вспомнила ли, что изгнала меня из становья… что рубанула в плечо топором?

– Ближе, – говорит она, держа ведро воды. Видя ярко-зеленые водоросли на веревке, я вспоминаю мерзкий вкус, вкус водяного дурмана.

Дженна делает шаг и, оступившись, нечаянно толкает руку Кирстен, и та проливает немного воды.

Кирстен тут же впечатывает ведро в лицо Дженны. Я вздрагиваю от хруста зубов. Изо рта Дженны бежит кровь, но она не кричит… и даже не вздрагивает. Остальные девушки продолжают стоять, ничего не предпринимая, похоже они давно привыкли к внезапным вспышкам жестокости. Или же я забыла, каково это – жить среди них.

– Это для Тирни, – говорит Кирстен, показывая на ведро.

С его края капает кровь Дженны, и к горлу моему подступает тошнота, но, если я откажусь, Кирстен может что-то заподозрить.

Взяв ведро, я делаю вид, будто пью, и тут Кирстен наклоняет ведро, так что мерзкая жидкость все-таки оказывается у меня во рту. Я давлюсь водяным дурманом, кровью Дженны и злобой Кирстен, а остальные хохочут, сверля меня чернотой своих безумных зрачков.

Зайдя в лес, растущий на краю становья, я тотчас же сгибаюсь и выблевываю все содержимое своего желудка. Не сделала ли ужасную ошибку, вернувшись сюда? Мне надо было использовать саван для того, чтобы убраться отсюда и больше не возвращаться…

– Саван, – шепчу я. Андерс. Не об этом ли предупреждала девушка в моем сне? Андерс сказал, что придет за мной, если я в точности не исполню его указаний – а ведь он велел оставить саван снаружи, по ту сторону ограды.

Я подбегаю к восточной части ограды, останавливаюсь и вижу, что савана больше нет. Я начинаю ходить взад и вперед, пытаясь понять, куда он мог подеваться. Может быть, я протолкнула его наружу, а потом забыла? Ведь я пребывала в расстроенных чувствах и хотела одного – поскорее стащить его с себя. А может, саван утащил какой-то зверек? Или же забрал сам Андерс, проползший в становье? Он ясно сказал, что не боится проклятья, не боится заходить за ограду. Ограда… ее починили. Я встаю на колени и провожу по дереву рукой. Дыра заткнута куском древесины кедра. Мне становится не по себе. Я думала, ограду будут чинить еще несколько дней, думала, стражники заменят весь кол. Почему меня так огорчает то, что они заделали дыру? Быть может, дело в том, что мне хотелось увидеть лицо друга, поблагодарить Ханса за то, что он перебросил через ограду вещевой мешок, когда мы только прибыли сюда, но я знаю – это не все.

Тайный путь к Райкеру отныне закрыт.

И, похоже, мы больше никогда не увидимся.

Глава 64

Я иду прочь, дав себе обещание больше не возвращаться на это место. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Нужно сосредоточиться на том, чтобы вернуть девушек в реальный мир… вернуть им разум. Легче всего было бы отвести их к источнику, но вряд ли я смогу убедить хоть кого-то отправиться вместе со мною в лес. Они слишком боятся призраков, и то, что я рассказала им вчера вечером, наверняка усугубило эту ситуацию.

Поэтому мне надо принести воду из источника прямо к ним.

Поскольку мы живем ниже холма, думаю, я сумею оборудовать что-то вроде ирригационной системы, но поскольку у меня нет ни труб, ни инструментов, нужно напрячь мозги.

Опершись рукой на ствол березы, чтобы перешагнуть через олений помет, я чувствую, как к моей потной ладони прилипает верхний слой бересты. И вспоминаю, как Райкер говорил, что использует свернутую бересту, чтобы не дать воде от талого снега просочиться сквозь крышу.

Орудуя топором, я срезаю с березы огромный кусок бересты. Если я добуду достаточно бересты и вставлю свернутые куски один в другой, возможно, получится труба для воды. Это утомительная работа – сдирать кору с берез, но в ней есть своя польза. Я так долго лежала без дела, что совсем забыла, какое это удовольствие – использовать руки для того, чтобы что-то создавать.

Я вставляю трубки из бересты одну в другую, затем начинаю копать. Я вспоминаю, как тяжело было рыть землю зимой, какой твердой она была, но сейчас уже почти лето[6], и копать землю топором легче легкого. Закопав трубу на склоне холма, я смотрю, как вода из источника затекает в нее, а затем сбегаю вниз и с восторгом гляжу, как она вытекает наружу. Я наполняю котелок и понимаю – мне нужно что-то придумать, чтобы остановить поток. Нужно отыскать пробковое дерево. Думаю, если его кора годится для того, чтобы делать затычки для бочонков эля, она сгодится и для этого. Я нахожу такое дерево на северном склоне холма, срезаю большой кусок коры и с помощью топора вытесываю из него затычку, но, когда затыкаю ею берестяную трубу, напор воды тут же выталкивает ее. Нужно чем-то ее подпереть. Подкатив к трубе камень, я подпираю им затычку. Я боюсь, как бы вода не разорвала бересту, не устремилась фонтаном вверх, но этого не происходит. Хотя бы пока. А больше мне ничего и не нужно, достаточно и того, что все в порядке хотя бы сейчас. Ведь если я начну думать о будущем, то мои мысли заведут меня обратно в округ.

Перепачкавшись в земле, я снова взбираюсь на холм и погружаюсь в прохладное озерцо.

На его поверхность приземляется лепесток цветка яблони, и я вспоминаю о ванне с цветами шиповника, которую приготовил Райкер. Сняв лепесток с поверхности воды, я погружаюсь в озерцо с головой, стараясь выкинуть воспоминание из головы. А когда всплываю, опять слышу едва различимый звук, то ли шуршащий, то ли царапающий. Радуясь тому, что можно отвлечься, я выскакиваю из воды, одеваюсь и бегу туда, откуда доносился этот звук – на вершину холма, туда, где лежат останки девушки. Я вижу, как ее лента трется о шейные позвонки, но не могла же я слышать это трение, сидя у костра? Расстояние слишком велико. Но мне не по себе не только от этого. Между ребер виднеется цветок. А раньше там ничего не было.

Встав на колени, я понимаю, что это красная хризантема. Цветок возрождения. По моему телу бегут мурашки. Как она сюда попала? Я беру ее, стараясь не задеть кости. Края лепестков порваны, но стебель срезан аккуратно, под углом.

Может быть, это сделала Кирстен, чтобы позлить меня? Но я не видела в становье подобных цветов. И тут я вспоминаю цветок, что подарил мне Райкер – тот самый, отыскать который ему помог Андерс – и начинаю гадать, не была ли сорвана хризантема по ту сторону ограды.

– Перестань, Тирни, – шепчу я себе, раздавливая цветок в пальцах. – Не поддавайся паранойе. Это же просто цветок.

Но цветок никогда не бывает просто цветком.

Я зажмуриваю глаза, как будто таким образом могу что-то исправить, и когда открываю их, ничего не меняется.

Возможно, все дело в колодезной воде, которую я не смогла выблевать, или в усталости, но я не могу не спрашивать себя: вдруг, заявив, что обрела волшебство, сказав всем, что могу разговаривать с душами мертвых, я каким-то образом пробудила призрак этого холма?

Глава 65

Хуже всего первые дни в становье – девушки разражаются слезами, с ними случаются вспышки ярости, им хочется ногтями разорвать собственную кожу. Помню, когда меня изгнали, я чувствовала себя так же, ходила, шатаясь, и пыталась отыскать путь в реальный мир.

Затем жизнь, кажется, вошла в колею.

В первое полнолуние у всех одновременно начинаются месячные. Больше никто никого не пытает, не выставляет диких требований. Но все равно я чувствую себя как-то не так.

Хотя я не пила колодезной воды, разум мой будто затуманен. Все дело в мелочах: в странном звуке, который преследует меня везде, куда бы ни пошла, в положении костей на вершине холма, которое, как мне кажется, меняется каждый день – как будто та девушка, с лентой на шее, готовится встать. Возможно, все дело в самовнушении: я каждый вечер рассказываю другим истории о призраках – вдруг и сама стала верить в собственную ложь? Как бы то ни было, просыпаясь по утрам, я чую запах лавровых листьев и лайма. А еще кто-то заплетает мои волосы в красивую косу. Я никому об этом не говорю, потому что не хочу доставлять удовольствия Кирстен, ведь я раздражаю ее все больше и больше.

Тяжелее всего мне дается вот что – не давать моим мыслям унестись далеко за ограду, добраться до берега и по приставной лестнице подняться наверх, дабы вновь испытать самое прекрасное чувство, которое я когда-либо знала.

Когда у меня есть силы, я встаю и что-то делаю, чтобы занять себя – вью веревки, снова мастерю кадки для дождевой воды, расчищаю, расширяю и выравниваю тропу, чтобы по ней можно было возить тачку с водой, не проливая ни капли – но вечером, когда все засыпают, мне не остается ничего, кроме как проигрывать в уме каждую деталь той последней ночи, которую я провела с Райкером, проигрывать снова, снова и снова. Иногда я закрываю глаза, надеясь увидеть его во сне, но мне больше не снятся сны. Даже та девушка, с родинкой под глазом, покинула меня.

Хотя теперь у нас предостаточно чистой воды, кое-кто все равно иногда пьет из колодца. Возможно, этого требуют их тела.

Помню, когда отец лечил трапперов с севера, он каждый час давал им по наперстку виски. Этого было недостаточно, чтобы их удовлетворить, но хватало, чтобы отвлечь. Лечение требует терпения, яд не выводится сразу. Представить себе не могу, каково было девушкам, пережившим год благодати, проделывать путь домой – одним махом перестав потреблять водяной дурман, они должны были два дня подряд идти пешком, пока яд выходил из их тел. Неудивительно, что по возвращении они выглядели и чувствовали себя плохо – они были полуживыми и желали умереть.

Мой способ отказа от водяного дурмана потребует куда больше времени, зато никто не почувствует себя так, будто его выворачивают наизнанку. Надеюсь, всем будет казаться, что волшебство мало-помалу покидает их тела, что не так уж далеко от истины.

Некоторые из девушек чувствуют себя достаточно хорошо, чтобы помогать мне по хозяйству. Поначалу было сложно, их глаза, черные из-за расширенных зрачков, пугали меня. Но по мере того, как они медленно возвращаются в реальный мир, я начинаю давать им мелкие задания. Так, одна из них следит за Хелен, которая ходит за мной, словно тень, крадя все, что плохо лежит. Если у кого-то пропала ложка – она точно под койкой Хелен, если отвалилась пуговица, то она обязательно в ее кармане. Бедняжка никак не приходит в себя, и я не знаю, сможет ли когда-нибудь.

Хорошо, что хотя бы Голубушка вновь воркует. Хелен предложила мне поносить горлинку по становью, но лучше не привязываться к ней. Я напоминаю Хелен, что, когда за нами явятся стражники, ей придется оставить Голубушку здесь, но она не желает ничего слышать. В округе Гарнер женщинам не разрешается держать дома животных. Животные для мужчин – это мы сами.

Если не считать ночных визитов, Кирстен держится от меня в стороне, но я знаю – надо держать ухо востро. Я наблюдаю за ней, иногда не сплю целыми ночами, пытаясь поймать – увидеть, как она тайком уходит в лес, чтобы передвинуть кости на вершине холма, но Кирстен, похоже, не покидает окрестностей барака. Иногда, когда мы сидим вокруг костра, я замечаю, что она следит за мной.

Нельзя забывать, что чем больше я помогаю им исцелиться, тем выше шанс, что они все вспомнят. И теперь, когда второе полнолуние близко, я уже нигде не чувствую себя в безопасности. Мне неуютно в моем собственном теле.

И дело не только в странных звуках или в изменении поло – жения костей на вершине холма – везде, куда бы я ни пошла, я чувствую, что рядом кто-то есть. А девушки, которые, как я полагала, уже должны были бы прийти в себя, по-прежнему проводят большую часть времени, слушая ветер, глядя на облака и говоря о своем волшебстве, словно это нечто реальное. Поначалу я думала, что они делают это затем, чтобы ублажить Кирстен, но боюсь, речь идет о чем-то более глубоком. Возможно, они просто не хотят отказываться от волшебства.

Глава 66

Сегодня вечером, когда восходит луна и на небе зажигаются мириады ярких звезд, заставляя меня чувствовать себя крохотной песчинкой, я стою у края поляны и прислушиваюсь. Вокруг так темно, что я вижу лишь то, что находится на расстоянии, не превышающем двух-трех футов. Но я все равно понимаю, что она рядом – та девушка с холма. Я слышу, как рвется лента в ее волосах.

– Тирни, – говорит Гертруда, слегка толкнув меня. – Они задали тебе вопрос.

Я оглядываюсь и словно выхожу из транса.

– Ну, так как? – спрашивает Дженна. – Что говорят призраки?

Я пока не рассказывала им о девушке на вершине холма – быть может, потому что хотела оставить ее себе – защитить. Будто, заговорив о ней, я могла кого-то предать. Но, возможно, хотя бы этот секрет мне не придется нести в одиночку.

– Не знаю, как ее зовут, – отвечаю я, – но на вершине самого высокого холма на этом острове лежат кости. – Когда я поворачиваюсь к лесу спиной, тот странный звук, который все время преследует меня, становится сильнее… яростнее, что ли, но я продолжаю: – Слышите? Этот звук издает рваная красная лента, обвитая вокруг ее шеи. Она была задушена, причем с такой свирепостью, что красная лента разорвалась пополам.

– Быть может, она ищет вторую половину? Или возмездия… – шепчет Дженна. – Это похоже на историю о Тахво.

– Он, кажется, был викингом? – спрашивает Люси.

Дженна взволнованно кивает.

– Команда его корабля подняла мятеж, Тахво ударили клинками больше ста раз. А потом, вместо того чтобы сжечь тело, они просто выбросили его на далеком берегу. – Дженна подается вперед, и в ее глазах отражается пламя. – Но в каждое полнолуние Тахво восставал из мертвых, чтобы мстить. Прошло восемь лет, прежде чем он убил всех мятежников и всю их родню. Только так он смог заслужить погребальный костер, который унес его душу на небеса.

Я пытаюсь не давать воли воображению, но что, если девушку с холма задушил кто-то близкий? Что, если она жаждет мести? И, если ее дух не может покинуть становье, не в опасности ли наши жизни?

Когда мы с Гертрудой укладываемся в кладовой, исходя потом, она говорит:

– Если не хочешь оставлять дверь открытой, то хотя бы сними плащ.

– Мне и так хорошо, – отвечаю я, запахиваясь плотнее.

– Если ты беспокоишься, что его может взять Хелен…

– Я же сказала – мне и так хорошо, – говорю я более резким тоном, чем мне бы хотелось, и прижимаю к груди топор.

Звук, с которым она проводит пальцами по щетине на своем зажившем затылке, действует мне на нервы.

– Ты же не пила из колодца, верно? – спрашивает она.

– Нет. – Я смотрю на нее. – Конечно, нет.

– Тогда в чем же дело… чего ты не говоришь?

Я делаю глубокий вдох.

– Помнишь про кости на вершине холма?

– Да, здорово у тебя получилось. И когда Дженна рассказала про того викинга… я почти поверила.

– Думаю, эта история о призраке, возможно, не выдумка.

– Что? – спрашивает она.

– Тот звук, который я слышу здесь… он точно такой же, как на вершине холма… это лента трется о шейные позвонки.

Герти пялится на меня, а потом разражается диким смехом.

– Очень смешно.

Я смеюсь вместе с ней и, повернувшись на другой бок, пытаюсь спрятать слезы.

Глава 67

– Ну наконец-то ты проснулась, – говорит Герти, поправляя стеклянные банки с консервами, стоящие на полках. – Я все лето просила тебя не закрывать на ночь дверь, и вот теперь, когда стало прохладнее, ты вдруг решила ее отворить.

– Я ничего не отворяла, – отвечаю я, сев на кровати и сняв плащ.

– Я слышала, как ты ее открывала. – Она картинно закатывает глаза. – И ты немало меня впечатлила, когда задула свечу и стала царапать свою ленту. Девушки вечером будут внимать тебе с восторгом.

– О чем ты?

Коснувшись рукой запястья, вокруг которого обвязала ленту, я застываю. Ее там нет и в моих волосах тоже. Охваченная паническим страхом, я встаю на колени и начинаю искать повсюду.

– Ты что-то потеряла? – спрашивает Гертруда.

– Хелен. – Я глубоко вздыхаю и, встав на ноги, иду к бараку. Она должна это прекратить – прекратить шнырять повсюду и брать чужие вещи. Не хочу быть резкой, но, если она мечтает вернуться домой, надо вести себя, как подобает.

Проходя мимо колодца, я заглядываю в него и вижу свое отражение. На горле виднеется какая-то красная полоса. Я вглядываюсь в воду, моя рука взлетает к шее, и пальцы касаются шелка.

Я дергаю ленту, пытаясь освободить горло, но узел такой тугой, что я никак не могу его развязать. Чем сильнее я тяну, тем туже затягивается лента.

Я наклоняюсь, силясь глотнуть воздуха, когда вижу за спиной Кирстен.

– Осторожнее, – говорит она и, поднеся руки к моему горлу, ловко развязывает узел. – Поцелуй Беззаконника, – шепчет она мне на ухо.

– Что? – выдыхаю я, схватившись за край колодца, чтобы не упасть.

– Так называется этот узел, – отвечает она, завязывая ленту на моем запястье и делая красивый бант. – Чем сильнее тянешь, тем туже он затягивается.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я, глядя на ее отражение в колодце.

– Просто знаю… А ты помнишь Лору, не так ли? Она так же смотрела на воду, когда я заставила ее утопиться.

Я сглатываю.

– Если мне не изменяет память, ты считала, что мое волшебство тут ни при чем… полагала, что это вымысел.

– Я ошибалась, – шепчу я, повернувшись к ней. – Это было до того, как я ушла в лес. Ты помогла мне принять правду.

Она смотрит мне прямо в глаза, и меня пробирает дрожь. Ее расширенные зрачки и раньше пугали меня, но теперь, когда радужки вновь стали видны, их холодная голубизна еще больше леденит мою кровь.

Она это сделала или нет, я вижу – память возвращается к ней.

И я невольно спрашиваю себя: сколько времени пройдет, прежде чем Кирстен вспомнит, что ей хочется, чтобы я умерла?

Дойдя до источника, а потом и до вершины холма, я не смотрю на кости, стараясь не слушать, как лента трется о шейные позвонки. Я держусь того, что, несомненно, реально. Земля не лжет.

Глядя на противоположный склон, я замечаю, что помидоры, кабачки и сладкий перец уступили место репе, брокколи и бобам. Наверное, листья сумаха на берегу уже начали краснеть. Воздух стал прохладней. Скоро сменится время года. Я тоже стою на пороге перемен.

Никогда не забуду, какой в округ вернулась Айви. Когда она, пошатываясь, явилась на площадь, я ее даже не узнала. Часть волос выпала, глаза выглядели неживыми, похожими на пуговицы на зимнем пальто нашего отца. Муж даже не смог отвести ее домой – она упала в обморок. И какое-то время все считали, что ей не выжить.

Как-то раз мне позволили посидеть у кровати сестры, пока отец говорил с ее мужем об уходе за ней. Помню, я тогда наклонилась совсем близко к ее лицу, пытаясь понять, она это или нет. И подумала: а не сбросила ли она кожу, как подменыши в сказках про эльфов и фей? Наверное, именно это и пугало меня больше всего – мысль о том, что я каким-то образом потеряю себя и вернусь совершенно иным человеком. Год благодати меняет людей, я видела это своими глазами.

После него женщины обретают умение притворяться.

Раньше я удивлялась: как они могут не замечать то, что творится прямо у них под носом, но бывают вещи столь ужасные, что ты не можешь признать их даже перед самим собой.

На обратном пути в становье я слышу за спиной хруст ломаемой ветки, но не останавливаюсь, чтобы прислушаться, понять, что же это было, а просто продолжаю идти вперед, катя перед собой тачку с водой и овощами. Именно я даю существу, производящему этот пугающий звук, силу, но довольно. Больше никаких игр.

И, когда вечером мы усаживаемся вокруг костра и девушки спрашивают меня, что говорят призраки, я отвечаю:

– Я их больше не слышу.

Это ради всеобщего блага. И ради моего собственного.

Следует долгое молчание, я уже думаю, что на этом все и закончится, когда Дженна говорит, глядя на лес:

– А я слышу призраков. Слышу с тех самых пор, как начала пить их воду.

– Я тоже, – вступает в разговор Равенна.

– И я. – Ханна быстро-быстро кивает головой.

А затем они одна за другой начинают рассказывать свои истории о призраках. И их истории куда страшнее, чем те, которые выдумывала я.

Гертруда смотрит на меня, и я вижу смятение в ее глазах.

Теперь я поняла.

Водяной дурман просто помогал им видеть то, во что они уже верили.

Глава 68

Я просыпаюсь от звука шагов. Наверное, это Хелен, у нее есть привычка бродить по ночам. Я жду, чтобы кто-то из девушек встал и увел ее, но никто этого не делает – похоже, им надоело ходить за ней, как нянькам. Нам всем это надоело. Встав с кровати, чтобы открыть дверь, я снова слышу звук ленты, трущейся о кость, и у меня холодеет кровь. Мне хочется убедить себя, что это проделки Кирстен, но я нутром чую – там, за дверью кто-то есть.

Ручка двери опускается, кто-то открывает ее, и я готовлюсь посмотреть на то, что преследует меня с тех самых пор, как я вернулась в становье, но тут со стороны барака слышится душераздирающий вопль. Герти тотчас просыпается. Я пытаюсь открыть дверь, но она покоробилась и никак не желает отворяться. И, когда я наконец распахиваю ее, то успеваю заметить только неясную фигуру на краю поляны, которая скрывается в лесу, словно тень.

Девушки сгрудились у барака, плача и крича.

– Я шла в отхожее место… – хнычет дрожащая Бекка. – И увидела призрак… у двери кладовой.

– Кто-нибудь видел Голубушку? – спрашивает Хелен.

Равенна отталкивает ее.

– Кто это был? Эйми? Мег?

– Нет. Я не видела…

– Голубушка, где ты? – зовет Хелен.

Все цыкают на нее.

– Я не видела ни рук, ни ног, – продолжает Бекка. – Только глаза. Горящие темные глаза, смотревшие на меня из сумрака. Не знаю, как это объяснить, но что бы это ни было, оно… исполнено зла.

Беззаконных. Кровь стынет в венах. Неужто Андерс здесь, в становье?

Да, возможно, я забыла о том, что саван нужно оставить снаружи, по ту сторону ограды, но ведь я сделала то, что он велел. Оставила Райкера, отказавшись от единственного шанса на счастье. Разве этого недостаточно?

Пока остальные укладываются спать, я остаюсь сидеть на бревне у костра. Но смотрю не на огонь, думая о том, что могло бы сбыться, но не сбылось, а на лес, – что же теперь нас всех ждет?

Я чувствую, как что-то зловещее подстерегает меня там, в потемках. И, сколько бы я ни пыталась отогнать мысли об этом, сколько бы ни тщилась не подпускать это к себе, оно пришло к самой моей двери. Хватит прятать голову в песок. Хватит бежать от действительности.

– Если тебе нужна я, попробуй меня достать, – шепчу я, глядя на лес.

И снова слышу, как шелковая лента трется о кость.

Андерс это или призрак, я наконец готова посмотреть страху в глаза.

Какой бы ни была правда – я готова.

Глава 69

Мою руку щекочут пряди длинных волос.

Поначалу кажется, что мне снится дом, что это Клара и Пенни пытаются разбудить меня, но тут я чувствую зловонное дыхание. Я открываю глаза и вижу Кирстен – она наклонилась надо мной и прижимает к моему горлу лезвие то – пора. Ее голубые глаза злобно горят в свете утренней зари.

– Зачем ты вернулась? – шипит она мне в ухо.

– Ч-чтобы избавиться от своего волшебства, – запинаясь, отвечаю я. – Как и ты.

Вокруг нас начинают собираться остальные, и Кирстен убирает топор, но я понимаю, это не конец – она старается вспомнить, уразуметь, что к чему. Еще немного – и она докопается до правды.

Выпрямившись, она уходит прочь и захлопывает за собой дверь.

Я пытаюсь понять, что же пошло не так. Их тела очистились от водяного дурмана, но они по-прежнему ведут себя, точно дикие звери.

Ко мне подбегает Герти.

– Дай, я тебе помо… – Она смотрит на меня и вдруг перестает дышать.

– Мой плащ, – шепчу я, обхватив руками тело, облаченное в изношенную сорочку, чтобы хоть как-то прикрыться.

– Я могу одолжить тебе свой, – говорит она, пятясь от меня, словно увидела призрак.

– Если ты ищешь Хелен, – говорит Виви, – то я видела ее перед тем, как рассвело. Она искала Голубушку. По-моему, этой птице давно пора улететь. Ее крыло срослось уже много месяцев назад. – Она проводит рукой по хвое ели и отламывает побег. – Но я не понимаю, почему ты вечно носишь эту грязную тряпку, несмотря на жару.

– Не твое дело, – рявкаю я. Когда она поспешно удаляется, мне становится стыдно за свою резкость.

– Наверное, Хелен у западной части ограды, – говорит Герти, отдавая мне свой плащ. Я надеваю его, чтобы прикрыться. Он мне маловат, но лучше уж так. – Если хочешь, я могу пойти с…

– У меня нет на это времени, – отвечаю я и бегу к лесу.

– Почему? Что не так?

– Ничего, – говорю я, пытаясь успокоить ее, но внутри все словно кричит. – Мне просто хочется собрать последние летние ягоды. Сегодня я заночую в лесу… и вернусь только утром.

И я ухожу в лес, не желая больше видеть сочувственных взглядов. Боюсь, я и так рассказала ей слишком много… но сейчас беспокоиться надо не об этом. У меня есть и более важные проблемы.

Глава 70

Следуя к источнику, я слышу позади себя легкие быстрые шаги. Мне хочется обернуться и застукать того, кто идет за мной. Но, может быть, ему или ей это и нужно. До сих пор я только и делала, что подыгрывала другим. Пора затеять собственную игру.

И я думаю, куда могла бы завести преследователя. Туда, где у меня будет преимущество. Впереди стоит огромный дуб, за которым я много раз скрывалась минувшей зимой.

Наклонившись, я подбираю с земли камень размером с мой кулак. И тут же вспоминаю Лору, собиравшую камни по дороге к становью. Это случилось давно, но я до сих пор ясно помню, как она бросилась в озеро. Один хороший замах – и я отомщу за Лору.

Приближаясь к дубу, я говорю себе не спешить, не гнать лошадей. Нырнув за могучий ствол, прижавшись к нему спиной, я жду… надеясь, что преследователь заглотнет наживку.

Шаги все ближе.

Ближе, ближе.

Я делаю замах, готовясь швырнуть камень, когда до меня доносится пронзительный крик.

– Гертруда? – шепчу я.

Она стоит передо мной, раскрыв глаза шире, чем могла бы девочка, глядящая на первое в своей жизни повешение.

– Ты чуть не убила меня, – говорит она, пялясь на камень в моей руке.

– Что ты тут делаешь? – Я обшариваю глазами лес за ее спиной. – Зачем ты подкралась ко мне?

– Я… я просто хотела помочь. – Она смотрит на мочу на своем ботинке.

– Давай выстираем твое белье. – И я веду ее к источнику.

– Положи все сюда, – говорю я, показывая ей сетку для стирки, которую я поместила в озерцо.

Она снимает панталоны и опускает их в воду.

– Ты сделала сетку для стирки из своего покрывала? – Она фыркает.

– По-моему, оно пришлось кстати.

– Прости, что пошла за тобой. Просто…

– Так даже лучше, – говорю я, щупая берестяную трубу. – Ты должна научиться заботиться о себе… и об остальных… мало ли что.

– Что ты имеешь в виду?

Я хочу промолчать, но не могу лгать Герти. Однако, стоит мне подумать о том, что нужно сказать, и глаза наполняются слезами.

– Я не знаю, что именно с тобой произошло, – начинает она вместо меня, – но кое-что мне все же известно…

Я плотнее запахиваюсь в плащ.

– Мне известно о парне с холодными руками и горячим сердцем, – добавляет она.

– Ты это слышала? – шепчу я.

Она кивает.

– Райкер… – говорю я, проводя рукой по глубоким шрамам на плече.

Герти страшно пугается:

– Он что…

– Нет. Он спас меня… вылечил. – Мой подбородок дрожит. – Он хотел сбежать вместе со мной. Чтобы мы вместе начали новую жизнь.

– Тогда зачем же ты вернулась? – Она хмурит брови.

– Мой долг перед семьей…

– Теперь все изменилось. – Она берет меня за руки. – Ты должна это понимать.

– Я не могу сбежать с ним, – говорю я, взбираясь на склон, пытаясь убежать от ее слов.

– Твое время на исходе, – молвит она.

Я останавливаюсь, страх парализует тело. Именно это сказала девушка из моего сна перед тем, как я встретила Райкера на льду озера.

– Если ты беспокоишься за младших сестер, – заверяет она, – то я могла бы встать на их защиту.

– Чтобы тебя тоже изгнали в предместье?

– Такая участь не хуже, чем брак с Хрычом Фэллоу. Для твоих сестер могут сделать исключение… особенно, если во главе совета встанет Майкл.

Майкл. Я так давно не думала о нем, что с трудом могу вспомнить его лицо. Оно как портрет, оставленный под дождем.

Дойдя до вершины холма, Герти ахает, глядя на кости:

– Стало быть, это правда.

Я подхожу ближе к ней.

– Вчера она лежала на правом боку, поджав ноги к груди.

– А сегодня лежит на спине? – Герти часто моргает. – Ты хочешь сказать, что ее призрак реален?

– Надеюсь, что да. – Я внимательно смотрю на ленту, полощущуюся на ветру.

– Как ты можешь такое говорить?

– Просто другие объяснения происходящего куда хуже.

– Тирни, ты пугаешь меня. – Герти пятится. – Что может быть хуже, чем мстительный призрак?

– Мстительный беззаконник, – шепчу я. – Андерс. – Мне становится не по себе от одного звука его имени. – Он застукал меня с Райкером и пригрозил, что убьет нас обоих, если я не вернусь в становье.

– А Райкер об этом знает?..

– Нет. Нет. – Я крепко сжимаю ее руку. Я не выдержу, если она скажет еще хоть одно слово.

– Но ведь существует проклятье…

– Никакого проклятья нет, – говорю я, вспоминая про склянку в аптеке. – Все дело в оспе. В прошлом году Андерс заразился ею, но выжил и теперь уверен, что проклятье ему не грозит. Он сказал, что придет за мной, если я не выполню его указаний.

– Но ты же выполнила их? – Она задыхается от ужаса.

Я морщусь.

– О, Тирни. – Она нервно ходит взад-вперед, взад-вперед. – Но ведь это все равно не объясняет вот это. – Она кивком указывает на останки.

Я сглатываю.

– Андерс любит возиться с костями.

– В каком смысле?

– Он делает из них всякие штуки… ветроловки…

– Тирни! – Герти повышает голос. – Выходит, что в становье был беззаконник… мы должны сказать об этом остальным… предостеречь.

– Нет, – в панике бормочу я. – Еще не время. Надо подождать, пока я не уверюсь в этом сама.

– По-моему, все и так ясно.

– Сегодня я останусь здесь на ночь, прямо на вершине холма. – Я показываю ей веревочную сбрую. – Я хочу увидеть его собственными глазами.

– Хорошо. Тогда я останусь с тобой.

– Нет, ты не можешь этого сделать.

– Еще как могу. Теперь это и мое дело.

– Это не игра. – Я хватаю ее за плечи. – Ты не знаешь, что они из себя представляют… что они делают с такими, как мы. – Она бледнеет, и я ослабляю хватку. – К тому же мне нужно, чтобы с девушками остался кто-то, кто может о них позаботиться. Если со мной что-то случится… Я не знаю, как закончить эту мысль, но Герти приходит на помощь.

– Хорошо. Но у меня есть два условия.

– Какие?

– Когда ты вернешься, тебе надо будет сказать им правду.

Я открываю рот, чтобы возразить, но она не дает мне сказать.

– Никаких возражений.

– Ладно, – нехотя соглашаюсь я.

– А потом, – говорит она, и глаза ее наполняются слезами, – ты должна будешь вернуться к нему. И не спорь. Ты позаботилась обо мне. Теперь позволь позаботиться о тебе.

Я киваю, потому что готова на все, лишь бы она замолчала.

Остаток дня мы проводим на холме. Я показываю ей огород, рассказываю про семена, которые Джун зашила в подкладку плаща, про то, как их унес оползень, и о чуде, которое я увидела, когда вернулась сюда.

Мы съедаем последний летний помидор и долго болтаем. На время я забываю о тех ужасах, которые мы пережили, но, когда солнце начинает заходить за горизонт и я отсылаю Герти обратно, мне вспоминается всё. В том-то и беда – когда ты впускаешь куда-то свет, а потом его у тебя забирают, кажется, что стало еще темнее, чем было прежде.

Глава 71

Когда всходит луна, я надеваю веревочную сбрую и опускаюсь с вершины холма, так чтобы меня не было видно. Я выбираю точку, с которой можно следить за костями. Мне тяжело долго оставаться неподвижной, но так я хотя бы повернута к берегу спиной и не вижу конька крыши хижины Райкера, который, как мне кажется, можно разглядеть среди листвы. Даже просто от этой мысли мое сердце рвется на части. Я понимаю, что Герти права, но сначала нужно покончить с этим делом.

Держась за веревки, я смотрю на огород Джун. И решаю все посчитать. Что может быть скучнее? Двенадцать кустов кабачков, шестьдесят один побег бобов, восемнадцать пучков зеленого лука – считаю их опять и опять, пока числа не утрачивают своего первоначального смысла. Затем, когда луна поднимается высоко-высоко, а у меня затекают ноги и я уже начинаю думать о том, чтобы отказаться от своей затеи и отправиться обратно, признав, что все это было плодом моего воображения, до моего уха доносится странный звук. Кажется, плеск воды. И это не ондатра, надеющаяся отыскать еще одного моллюска, а что-то куда крупнее.

Я слышу идущие вверх по склону тяжелые шаги, слышу мерное дыхание. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Шаги достигают вершины холма, и снова – тот же царапающий звук: трение ленты о шейные позвонки. Неторопливое, навязчивое трение – а затем слышится стук кости о кость.

Вытянувшись, чтобы посмотреть на плато, я задеваю коленом крутой склон, и вниз летит комочек земли.

Я затаиваю дыхание, надеясь, что пронесет, но стук костей резко стихает.

Тяжелые шаги идут прямо ко мне. Я молюсь о том, чтобы он не разглядел меня в темноте, но луна сегодня такая яркая. Такая беспощадная.

Надо мной нависает носок сапога. Я смотрю вверх, умирая от страха.

Ветер раздувает темную ткань савана, она полощется надо мной, скрывая меня из вида, и я проваливаюсь во тьму.

Глава 72

Когда я прихожу в себя, восточный край неба окрашивается зловещим красным светом. Дома мы называем такой рассвет зарей дьявола. Говорят, если увидишь его – жди большой беды. Но что может быть хуже того, что уже произошло со мной? Должно быть, я лишилась чувств, но, если бы он увидел меня, я была бы мертва. Видимо, своей жизнью я обязана ветру. Обязана Еве. Так что, возможно, теперь мы с ней квиты.

Взобравшись на плато и сняв с себя сбрую, я чувствую, как все мое тело ломит, а следы от веревок так саднят, что, кажется, это не пройдет никогда. Руки и ноги совсем онемели, и их словно покалывают тысячи иголок. Но это пустяки по сравнению с тем, что случилось с останками девушки.

Кости теперь расположены так, словно она лежала на спине, раздвинув ноги. А в глазницы ее черепа вставлены цветы белокрыльника – цветы смерти.

– Ноги раздвинуты, руки по швам, очи обращены к Богу, – шепчу я.

Достав из глазниц цветы смерти, я вижу, что челюсти черепа, там, где когда-то были губы, измазаны чем-то красным.

Плюнув на подол сорочки, я начинаю вытирать их, и тут понимаю, что это кровь.

Меня рвет, и я выблевываю скудное содержимое своего желудка на землю.

Есть только один человек, который не боится проклятья…

Который любит возиться с костями…

Который знает язык цветов…

Андерс сказал, что придет за мной. И сдержал свое слово.

Так что, возможно, и мне пришла пора действовать?

Глава 73

Когда я возвращаюсь на поляну, никто не сидит возле костра в ожидании завтрака, не видно и Герти. Нет и Голубушки с ее надоедливым воркованием. Может быть, девушки еще спят? Но, заглянув в барак, я вижу, что он пуст.

На ум приходит ужасная мысль. Райкер сказал, что если беззаконники перестанут бояться проклятья, то к рассвету все девушки будут убиты.

Меня охватывает паника, но тут я слышу приглушенные голоса и плач. Девушки находятся за бараком.

Я должна бы испытывать облегчение, увидев, что все невредимы, но то, как они сгрудились и смотрят на землю, настораживает меня.

– Что там? – спрашиваю я, не в силах сдержать дрожи в голосе. – Что случилось?

Прежде чем кто-либо успевает ответить, ко мне бросается Кирстен.

– Покажи руки!

Я оглядываюсь по сторонам, отчаянно пытаясь понять, что происходит. Гертруда качает головой, и по ее щекам текут слезы.

Кирстен хватает меня за руки и осматривает их со всех сторон.

– Должно быть, она ее смыла.

– Смыла что? – спрашиваю я.

– Хватит изображать невинность!

– Я понятия не имею, о чем ты.

– Об этом. – Она рывком разворачивает меня, и я вижу перед собой заднюю стену барака.

На ней темно-красной кровью выведено: ШЛЮХА.

А под надписью лежит птичка со свернутой шейкой.

– Голубушка, – шепчу я.

Я гляжу на их безутешные лица, и до меня доходит – они считают, что это сделала я. Именно этого и хочет Андерс. Хочет настроить их против меня. Хочет, чтобы меня изгнали.

– Я… я этого не делала, – бормочу я.

– Хочешь заставить нас поверить, что это сделал призрак? Как ты могла так поступить с Хелен? Самой слабой из нас…

– Погодите… А где Хелен? – спрашиваю я.

– Если тебе нужен твой дурацкий плащ, то ты просто…

– Где Хелен?! – кричу я.

– Мы думали, она с тобой, – говорит Бекка. Глаза ее красны от слез.

– С чего вы так решили?

– Вчера мы видели, как она ушла в лес, – отвечает Марта.

– И на ней был мой плащ? – шепчу я.

– Мы попытались отобрать его у нее, – замечает На-нетт, – но она сказала, что он дает ей магическую силу.

Когда я кидаюсь в сторону леса, Кирстен кричит мне вслед:

– Еще ничего не кончено! Тебе придется ответить за то, что ты сделала.

Мое сердце колотится, словно бешеное, я несусь по тропинке, зовя Хелен и вдруг вижу рваный подол плаща, выглядывающий из-под плакучей ивы.

Меня захлестывает леденящий душу ужас, я дергаю плащ на себя и, когда понимаю, что Хелен тут нет, вздыхаю с облегчением.

– Успокойся, – шепчу я себе. Наверное, Хелен стало жарко, и она сняла плащ. Но, отряхнув его и надев на себя, я замечаю нечто странное – полосу взрыхленной земли, словно кого-то здесь волочили…

Раздвинув ветви ивы, я нахожу Хелен.

– Эй. – Я беру ее за плечо, начинаю осторожно трясти, но тело уже остыло. Опустившись рядом с ней на колени, я вижу, что красная лента так туго затянута вокруг ее шеи, что даже разрезала кожу. Хелен убили так же, как ту девушку на холме. Но я не могу понять – почему он оставил тело? Ведь такая добыча обеспечила бы его на всю оставшуюся жизнь.

Значит, деньги для него не главное, здесь замешано что-то личное. И связано это со мной.

Он не остановится, пока не получит то, чего хочет.

И я дам ему это.

Глава 74

Когда девушки вкатывают на поляну тачку с телом Хелен, Кирстен хватает меня за волосы и тащит к древу наказаний.

– Принесите топор! – вопит она.

Что же мне сказать? Я устала лгать – и им, и себе. Герти права. Правда выплывет наружу, готова я к этому или нет.

– В становье проник беззаконник! – кричу я.

Кирстен смеется и толкает меня к подножию древа наказаний.

– В твоих грехах всегда виноват кто-то другой, не так ли?

– Нет, это моя вина, только моя, – говорю я. – Он убил Хелен из-за меня. – Я смотрю не ее тело, и глаза наполняются слезами. – На ней был мой плащ, и он подумал, что это я.

– Стало быть, ты поэтому так расстроилась, когда плащ пропал? – спрашивает Виви.

– Не слушайте ее ложь! Она пытается нас обмануть, – вопит Кирстен.

– Все это правда. – Герти выходит вперед. – Тот, кого мы видели тогда ночью, тот, кто напугал нас всех, – беззаконник. Тирни убежала от него, пробралась в становье через дыру в восточной части ограды, и теперь он пришел за ней… за добычей, которая улизнула.

– Та фигура у двери кладовой, – молвит Ханна, округлив глаза. – Я подумала, что это призрак, но саван… такие носят беззаконники.

– Вы что, действительно в это верите? – Кирстен выхватывает топор у Дженны и замахивается.

– Если вы убьете меня, – заявляю я, вскидывая руки, – он отомстит вам, каждой из вас. Ему нужна я. И только я могу это остановить.

– Думаю, она говорит правду, – замечает Дженна, робко подойдя к Кирстен. – Иначе зачем ему было оставлять здесь тело Хелен?

Кирстен пинает мой ботинок.

– Как же ты собираешься это остановить?

– Я пойду в лес. И подстерегу его.

– А мы, значит, должны тебе доверять? – Она тяжело дышит и сжимает топор еще крепче.

– Что вам терять? Как бы ни повернулось дело, вы только выиграете. Я убью его или он – меня, кошмар все равно закончится.

– Кирстен, пожалуйста. – Дженна тянет ее за руку. – До возвращения домой осталось всего ничего.

Та громко втягивает носом воздух и опускает топор.

Меня изумляет, что Кирстен согласилась отступить, но я не стану торчать здесь и ждать, когда она снова передумает.

Я беру у нее топор и иду к лесу, и тут она говорит:

– Но сначала тебе придется вывезти тело Хелен за ворота.

Я застываю в ужасе.

– Я не могу.

– Ты хочешь, чтобы наказали ее сестер? Хелен заслуживает достойной смерти. И поскольку это из-за тебя…

– Не заставляйте меня это делать, – говорю я, чувствуя, как мое лицо искажает мука, но я понимаю – она права. Это должна сделать я.

Когда я направляюсь к телу Хелен, девушки пятятся. Герти кивает мне, но я вижу, что она на грани нервного срыва. Сейчас мы все на взводе.

Я подвожу тачку к воротам и открываю их; ржавые петли пронзительно скрипят. Взяв Хелен под мышки, я стаскиваю ее с тачки, но так нетвердо держусь на ногах, что роняю тело, и оно валится на землю. По моим щекам струятся слезы, я задыхаюсь. Хелен этого не заслуживает.

Хотя я и слышу карканье беззаконников и вижу, как от леса отделяются их похожие на призраки фигуры, я не спешу уходить. В лазарете у отца я повидала немало мертвых тел, но ни одно из них не принадлежало моей подруге.

А Хелен была моей подругой.

Поправив ее платье и уложив как следует, я закрываю ей глаза и складываю руки на груди. Из уважения. Из любви.

Надеюсь, кто-нибудь сделает то же самое и для меня.

Глава 75

Путь до вершины холма напоминает ночной кошмар.

Я словно неживая. Но, быть может, это к лучшему, и, чтобы выжить, мне нужно чувствовать себя именно так.

Привязав к стволу дерева веревку, я подбираю с земли как можно больше упавших сучьев, делаю из них палки и начинаю копать.

Я копаю все утро и весь день и останавливаюсь только на заходе солнца, когда оно красным шаром повисает над горизонтом. Мне хочется вырыть такую глубокую яму, чтобы докопаться до самого дьявола, но думаю, сойдет и такая глубина.

Заострив палки – их двадцать – с одного конца, я вкапываю их в дно ямы. Ловушка примитивна, но примитивен и Андерс.

Схватившись за веревку стертыми в кровь руками, я вылезаю из ямы. Как хорошо снова чувствовать ветерок. Спустившись к источнику, я окунаю в озерцо саднящие ладони. Мне хочется держать их в холодной воде до тех пор, пока не перестану их чувствовать, но я решаю этого не делать. Достав из-под камней покрывало, которое я еще совсем недавно использовала для стирки, я туго натягиваю его над ямой и прикрепляю к земле шипами боярышника. Было бы куда проще использовать для этой цели камни, но этого делать нельзя – возможно, ему захочется обойти их, а мне нужно, чтобы он ступил именно сюда.

Присыпав покрывало землей, я отхожу назад, чтобы полюбоваться своей работой.

Это самое лучшее, что я могла придумать.

На большее я не способна.

Сидя на вершине холма и глядя в даль, я не могу не отметить, что прошло уже три лунных месяца с тех пор, как я в по – следний раз видела Райкера. Хочется убедить себя, что теперь мне легче, потому что я не всегда могу вспомнить его лицо или голос, но это не так. Я храню воспоминания о нем, словно краденые драгоценности, которые можно надевать лишь по особым случаям.

Когда темнеет, я даже не даю себя труда спрятаться. Пусть он видит меня. Да и как спрячешься от такой яркой луны?

Перед самым рассветом я наконец слышу звук шагов. Кто-то подымается по склону, проходит мимо источника и направляется к вершине. Это нелегко, но я не оборачиваюсь – не хочу доставлять ему удовольствия, показывая свой страх.

Когда он доходит до плато, я сразу понимаю – меня заметили, потому что тот странный звук становится все сильнее.

С каждым его шагом во мне нарастает беспокойство, словно меня режут на куски.

Я уже совсем уверила себя в том, что мою ловушку разглядели, что сейчас он обходит ее и вот-вот перережет мне горло, но тут до меня доносится самый прекрасный звук на земле – чавкающий хруст, с которым колья протыкают тело.

Глава 76

В тусклом предутреннем свете, я подхожу к краю ямы. Я всю ночь думала о том, что скажу ему, но, когда смотрю вниз, на него, на его пронзенную кольями плоть, то вижу вовсе не то, что ожидала. Я так потрясена, что не сразу обретаю дар речи.

– Х-Ханс, – наконец выговариваю я. – Что ты тут делаешь?

– Ограда. Я думал, тебе нужна моя помощь, – шепчет он и выкашливает кровь. – Я же сказал, что приду за тобой.

– Но тебя же не должно здесь быть. – Я прижимаю руки к горлу. Меня так трясет, что я едва могу говорить.

– Пожалуйста, помоги мне, – шепчет он.

– Прости… прости, – бормочу я и, спустившись по веревке, подхожу к нему и встаю на колени так близко, как только позволяют колья. – Ты сильно ранен? – спрашиваю я. Он пытается пошевелиться, и я вижу, куда вонзились колья – в пах, правый бок, правую руку и левое плечо, пригвоздив его к земле. Просто чудо, что он еще не истек кровью.

– Это не для тебя, – пытаюсь объяснить я, но меня сотрясают такие рыдания, что он, наверное, не может понять ни слова. – Нас преследует беззаконник…

– Моя левая рука. – Он корчится от боли. – Не могла бы ты вынуть кол, чтобы я мог пошевелить рукой?

Я киваю, пытаясь придумать, как вынуть кол, не причинив ему еще большей боли, и тут замечаю блеск наполовину ушедшего в землю ножа, рукоять которого зажата у него в кулаке. Возможно, этим ножом он пытался перепилить кол? Но как он достал его, если рука пригвождена к земле? Разве что нож уже был в руке, когда он упал. Втянув в себя воздух, я чую запах лавровых листьев и лайма, тот самый запах, который утро за утром ощущала в кладовой, когда просыпалась и обнаруживала, что мои волосы заплетены в прихотливую косу. Именно этот одеколон Ханс покупал в аптеке, но это не единственный запах, который я чую – еще от него пахнет горькими травами и несвежим мясом. Запах Андерса. Я медленно отодвигаюсь, и тут мои пальцы касаются колючей ткани. Я знаю, что это за ткань. Именно из нее сшиты саваны беззаконников. Саван Андерса. Но более всего Ханса изобличает царапающий звук, который издает его левая рука, потирающая нагрудный карман, – привычка, от которой он так и не избавился. И теперь я вижу, что издает этот звук – из кармана торчит кончик выцветшей красной ленты, как будто прося, чтобы его нашли.

Лента. Нож. Косы. Пропавший саван. Запах его одеколона. И он только что сказал, что придет за мной – как и предупреждала девушка из моих снов.

В становье нет Андерса. Это все время был Ханс.

Мурашки бегут по коже.

Посмотрев вверх на край ямы, на плато, я понимаю, кем была та девушка, кости которой я нашла.

– Ольга Ветроне, – шепчу я, выпрямившись. – Ты убил ее. Почему?

Он протягивает левую руку к моему горлу, но ему меня не достать.

– Она была шлюхой и заслужила смерть. – Вены на его висках вздуваются. – Из-за нее я лег под нож. – Он пытается отдышаться, но я слышу, как булькает кровь в его легких. – Когда я пришел, чтобы увести ее, она повела себя так, будто мы чужие друг другу. Будто то, что между нами было, ничего не значило. – Когда ему не удается перевести дух, он кладет голову на землю и снова начинает тереть карман с лентой. Эти навязчивые движения. Наверное, он даже не замечает их. – А когда я пришел за тобой… – Его лицо искажается от боли. – Ты такая же, как она. Ты меня предала.

– Как я могла тебя предать? – Все мое тело дрожит.

– Ты должна была стать моей, – говорит он. – Когда я увидел тебя в первый раз… то сразу понял, чего ты на самом деле хочешь.

По моему лицу текут слезы – но не от горя, а от лютой ярости.

– Мне было всего семь лет… и я пыталась быть доброй.

– Ты хотела меня! – вопит он. – Я знаю! – Он кашляет кровью. – Все вы шлюхи. И только посмотри на себя. Ты запятнана связью с беззаконником, – шепчет он, и на зубах его пузырится кровь, словно яд у змеи. – Я слышал вас в ту ночь. И скоро все в округе узнают, что ты шлюха.

Я больше ничего не могу сказать, а сделать могу только одно – вылезти из этой проклятой ямы.

Мне тут не место.

А ему – самое то.

И плевать на непристойности, которые он выкрикивает мне вслед, потому что чем больше он будет кричать, тем скорее захлебнется в собственной крови.

Глава 77

Я спускаюсь по склону, когда вижу Герти, бегущую ко мне.

– Что случилось? – кричу я, спеша ей навстречу. – Они что-то тебе сделали?

Она быстро мотает головой, тщась отдышаться.

– Я пыталась их остановить, но они не желали меня слушать… они взяли в плен беззаконника… он стоял у восточной части ограды. Высокий. Темноволосый.

– Райкер, – шепчу я.

Мчась обратно, к остальным, я не разбираю дороги, не думаю о Герти, старающейся не отстать – единственное, о чем я могу сейчас думать, это что они могут с ним сделать. То, что они творили раньше друг с другом, было ужасно, но, если уж им в лапы попал беззаконник… Господи, сделай так, чтобы я успела.

Когда я наконец выбегаю из леса на поляну, то напоминаю себе воина, который явился на поле битвы спустя долгое время после того, как затих последний выстрел из пушки.

Девушки застыли, как в трансе, иные из них блюют, кто-то опустился на колени и молится.

Ко мне, высоко вскинув подбородок, идет Кирстен, по лицу ее размазана кровь.

– Оно получило по заслугам. Мы отомстили ему вместо тебя, – говорит она, оглянувшись на древо наказаний.

На земле под деревом лежит обнаженный мужчина. Лежит неподвижно.

Идя к нему, я слышу, как в ушах моих гулко бухает сердце. Мне не хочется запоминать Райкера таким, но я должна, должна увидеть его еще один раз… чтобы попросить прощения… и попрощаться.

Опустившись на колени, я прижимаюсь ухом к груди, надеясь, что каким-то чудом он все еще жив, но сердце его не бьется. Осталась только холодная окровавленная оболочка. И эта оболочка принадлежит… не Райкеру. Этот окровавленный мужчина с переломанными костями мне незнаком.

Вставая с земли, я то ли плачу, то ли смеюсь, и по их лицам видно – каждая из них считает меня безумной.

– Даже не знаю, что сказать… – говорю я.

– Ты должна сказать нам «спасибо», – отвечает Кирстен.

– Тот, кто убил Хелен, лежит в лесу в вырытой мною яме, и он мертвый. Мертвый, – говорю я, четко произнося каждую букву. – Вы убили другого человека, и теперь его семья будет голодать.

– Не все ли равно? – огрызается Кирстен. – Это же беззаконник. Враг. Он заслужил смерть.

– Это убийство.

– Это год благодати! – истошно вопит Кирстен.

– Волшебство заставило нас сделать это, – тихо бормочет Дженна.

– Никакого волшебства нет! – кричу я, запустив пальцы в свои спутанные волосы. – Все дело в колодезной воде… в водорослях… в водяном дурмане. Это из-за него вы видели, слышали и чувствовали то, чего нет. Уже почти три месяца вы не пьете отравленную воду, поэтому вам стало лучше, – говорю я, пристально глядя каждой из них в глаза. – Но вы не желаете слышать правды, потому что тогда вам придется отвечать за содеянное.

– Не слушайте ее. Она отравляет ваши умы, – бубнит Кирстен. – Как я и твердила с самого начала.

– Подумайте, – подает голос Марта уставившись на колодец. – Мы стали чувствовать себя лучше только после того, как Тирни принесла чистую воду.

– Я знала, что это неправильно, – вступает в разговор Ханна, глядя на свои руки, покрытые засохшей кровью. – Я говорила вам: нельзя этого делать.

– Водяной дурман не пробудил бы нашу магию и не дал бы нам сил, – возражает Кирстен.

– Это верно. – Я вскидываю подбородок. – Волшебства не существует, вы придумали его, чтобы оправдать то, что сотворили.

– Я больше не собираюсь слушать эту еретичку! – Кирстен идет прочь, но этого, похоже, никто не замечает.

– Теперь я понимаю, как это происходит… как мы становимся дикими. Я думала, все дело в колодезной воде, но я ошибалась. Даже без водяного дурмана наступали времена, когда я была готова отдаться гневу, уступить ему. Я хочу сказать… кто из нас хотя бы раз в жизни не хотел почувствовать себя сильной? Не мечтал в кои-то веки почувствовать себя хозяйкой своей судьбы? Кем бы мы были без этого? – Глядя на увешанные отрезанными пальцами и ушами ветви древа наказаний, я добавляю: – Мы причиняем друг другу зло потому, что только так нам дозволено проявлять злость. Отберите у человека право выбора – и вот уже огонь разгорается у него внутри. Иногда мне кажется, что мы могли бы спалить весь мир – и нашей любовью, и нашей яростью, и всем, что лежит где-то посередине.

Несколько девушек начинают плакать, но я понятия не имею, удалось ли мне достучаться до их сердец.

Впрочем, это не моя проблема. Герти права. Мне надо думать о другом.

Привязав красную ленту к древу наказаний, я иду прочь.

Прочь от всего этого.

Не знаю, как я доберусь до хижины Райкера. Не знаю, примет ли он меня. Но я должна попытаться.

Я бреду в сторону леса и тут чувствую, как кто-то обхватил мой мизинец. Я знаю, кто это.

– Герти, – шепчу я. Мои глаза наполняются слезами, подбородок дрожит. – Пожалуйста, скажи Майклу, что я прошу у него прощения. Скажи, что он заслуживает самой лучшей девушки. И попроси его ради нашей дружбы, ради того, какой мы хотели сделать нашу жизнь, пощадить моих сестер. Не наказывать их за мои грехи.

– Даю тебе слово, – не раздумывая, говорит она, и по лицу ее текут слезы. – Ты делаешь то, что должна.

Мы обнимаемся, и я понимаю, что сейчас мы, наверное, видим друг друга в последний раз.

Я крепко прижимаю ее к себе.

– Как бы мне хотелось взять тебя с собой.

– Со мной все будет хорошо, – шепчет она, и все ее тело дрожит. – Мне достаточно знать, что ты далеко… что ты свободна.

Мне хочется в это верить, но я видела, что делает с нами округ.

– Не дай им сломить тебя, – шепчу я.

Она кивает и утыкается мокрым лицом в мою шею.

– На закате я отвлеку их внимание от ворот, – говорит она. – Беги и не оглядывайся. Стань счастливой.

Мне хочется сказать ей так много… но боюсь, что если начну говорить, то никогда не закончу… не смогу оставить ее и уйти.

Глава 78

Вновь спустившись в яму, я беру из руки Ханса нож и, разрезав саван, снимаю его с мертвого тела. Затем пытаюсь вытянуть оторванную половинку ленты, но окоченевшая рука держит ее так крепко, что мне приходится ломать пальцы, чтобы сделать это.

Я рада тому, что мне нужно сломать ему пальцы. Я готова переломать все его кости до одной. Ханс не заслуживает того, чтобы его похоронили с этой лентой. Она ему не принадлежит. И не принадлежала никогда.

Закапывая тело, я не шепчу молитв. Не лью слез. Для меня он всего лишь еще один призрак.

Отвязав разорванную половинку ленты от шейных позвонков Ольги, я связываю обе половинки воедино. Потом обвиваю ленту вокруг кисти ее руки.

Посмотрев на эту картину, можно подумать, что Ольга держится за свою ленту, но на самом деле она наконец свободна.

Набив между костей ветвей и листьев боярышника, я щелкаю огнивом, пока они не загораются. В округе теперь редко используют боярышник, ведь он означает вознесение. Высокую цель. Хочется верить, что теперь Ольга обретет долгожданный покой.

Я раздуваю пламя, оно разгорается все выше и выше – и мне кажется, его может видеть сам Бог.

Я сжигаю ее останки с таким тщанием, словно она была моей сестрой… отдавая их ветру… воздуху… воде… пусть она идет туда, куда хочет.

Это погребальный костер, достойный истинного воина.

Когда солнце начинает заходить за горизонт и лес омывает его кроваво-красный свет, я стираю саван, словно смывая с него всю пропитывавшую его ненависть, затем спешу к восточной части ограды. На сей раз я бегу не от чего-то, а к чему-то, и мной руководит не страх.

Надежда.

Завернувшись в разрезанный саван, я высовываю голову из бреши в ограде, чтобы удостовериться в том, что путь свободен, затем выбираюсь наружу. На сей раз сделать это труднее, но, когда с той стороны оказывается мой торс, протиснуться дальше становится легче. Когда я поворачиваюсь в сторону ближайшего берега и различаю сквозь листву гладь воды, мне невольно вспоминается последний раз, когда я направлялась туда. Тогда я истекала кровью и замерзала, тогда смерть была очень близка. Сейчас же я полна жизни.

Я несусь между деревьев, пытаясь припомнить дорогу до хижины Райкера, и тут с берега до меня доносятся мужские голоса. Спрятавшись за кустами, я вижу мужчин самых разных возрастов, которые, передавая друг другу бутылку со спиртным, рассаживаются по лодкам.

– Он был славный парень, – говорит один из них. На шее у него свежий шрам.

– Он был сукин сын, – говорит другой, схватив бутылку. – Но такой смерти не заслуживает никто. Даже Леонард.

– Да еще перед самым концом охотничьего сезона, – говорит беззаконник-юнец, отталкивая их лодки от берега.

– Бедняга. Наверное, они прокляли всю его семью, – говорит четвертый беззаконник, усаживаясь в соседнюю лодку.

Почему они уплывают? Стражники должны явиться за нами только через два дня.

Я готовлюсь подобраться к ним ближе, чтобы посмотреть, нет ли среди них Райкера, но тут кто-то хватает меня сзади и, закрыв рот рукой, тащит прочь от берега. Я пытаюсь вырваться, отбиться, но беззаконник слишком силен. Я слышу прерывистый шепот:

– Тирни, перестань. Это я… Райкер.

Я сдаюсь и, повернувшись к нему, сдергиваю саван с его лица, целуя с таким неистовым пылом, какого никогда не испытывала прежде. Он проводит ладонями по моему телу, по моей талии, но затем останавливается…

– Тирни, – выговаривает он, тяжело вздохнув.

Я открываю рот, но не нахожу слов. Я совсем позабыла, сколько времени прошло. Забыла, что должна все ему объяснить.

Прижав лоб к его лбу, я говорю:

– Перед тем, как я сбежала, в твою хижину приходил Андерс. Он сказал, что, если я не оставлю тебя на рассвете, он придет за мной… сказал, что они убьют тебя. Я хотела спасти твою жизнь, как ты спас мою, но понимаю, что возвращение сюда – это самый эгоистичный из всех поступков, которые я совершала… – Мой голос дрожит. – Я больше не могу жить без тебя. Если ты не хочешь быть со мной, я пойму. Я просто повернусь и…

Он падает на колени, обнимает меня и прижимается лицом к моей юбке.

– Мы непременно найдем выход, – говорит он.

Глава 79

Когда я поднимаюсь в хижину Райкера, это уже мой собственный выбор. И все здесь пахнет домом, пахнет сосновой хвоей и озерной водой. В этом месте я провела самые мучительные и самые счастливые часы своей жизни. Разделить те и другие невозможно, и, честно говоря, я не хочу их делить.

Сейчас мы осторожнее друг с другом, чем в нашу первую ночь, но каждый наш поцелуй, каждое прикосновение, каждый влюбленный взгляд несут в себе и прошлое, и настоящее, и будущее. Я больше не витаю в облаках – сегодня я твердо стою на земле, как будто мы оба пустили в нее корни.

Перед Богом и Евой мы открываем друг другу наши сердца и принимаем свою судьбу. Мы встречаем ее вместе.

В этом темном лесу, в этом проклятом месте мы обрели благодать.

Мы не спим всю ночь, разговаривая, упиваясь близостью друг друга, а когда наконец вдоволь наговариваемся о прошлом, он заводит разговор о будущем, и теперь уже я не возражаю.

– Мы уйдем перед рассветом, – говорит он, обертывая чистыми полотняными бинтами мои руки с кровавыми мозолями. – Возьмем одну из лодок. Почти все охотники покинули остров сегодня, чтобы подольше побыть дома.

– Разве они не остаются здесь до конца?

– Может быть, первогодки останутся в надежде на чудо, но перед самым концом добыча редко попадается.

– С лодкой понятно. А как насчет припасов?

– У нас будут и ножи, и шкуры, и меха, и провиант, – отвечает он, оглядывая хижину. – Я все лето занимался заготовками для следующего охотничьего сезона. Мы возьмем с собой все, что сможем унести. И поплывем на восток. Будем плыть, пока не найдем остров, где сможем жить как муж с женой. Даже если ничего не найдем, я хороший охотник, а ты находчива и умна. Так что выберемся.

– А как насчет Андерса? – спрашиваю я.

Я чувствую, как напрягаются его мышцы.

– Мы собирались встретиться через два дня, чтобы вместе добраться до предместья. Да, мне бы хотелось с ним попрощаться, но боюсь, придется его убить, так я зол на него.

В любом случае Андерс не доставит нам неприятностей. Он опасается стражника, который крутился между его территорией и моей.

– Стражника? – Кажется, я задыхаюсь.

– Андерс уверен, что один из стражников знает о нас с тобой, знает, что я укрывал тебя в хижине. Я думал, что у него просто мания преследования, но теперь полагаю, дело в чувстве вины – ведь он заставил тебя уйти. Но от кого бы ни исходила угроза, от Андерса или от этого стражника, я сумею тебя защитить.

Я приникаю ближе к нему и молчу. Некоторые секреты лучше не раскрывать.

Глава 80

Перед самым рассветом мы собираем все, что можем унести. Райкер берет оружие и съестные припасы, а я укладываю в одну из моих нижних юбок шкуры, меха и одеяла и закидываю этот узел за спину. Ему явно не нравится, что я собираюсь нести такую тяжесть, но у него хватает ума держать свое недовольство при себе.

Солнце вот-вот должно взойти, и по восточному краю неба уже разливается оранжевое сияние, от которого вода в озере словно пылает. Мы идем к берегу, и я замечаю, как изменился цвет листвы – и как изменилась я. Теперь, вместо того чтобы думать о том, как бы не умереть, я строю планы на будущее.

Я представляю, как буду просыпаться бок о бок с ним, как наши дети будут дергать за одеяло, как я буду ухаживать за садом, как вокруг нас будет звучать радостный смех, как вечерами мы будем сидеть перед очагом и рассказывать другим полузабытые истории о прошлом. Мне будет не хватать моей семьи, жаль, что я не увижу, как вырастут мои сестры. Но нам с Райкером дарован шанс изменить свою жизнь, и мы должны им воспользоваться. И пусть счастье пока кажется мне чем-то недосягаемым, но мы действительно идем к нему. Идем вместе.

Выйдя из-под сени деревьев, мы опускаем головы, горбим плечи. Здесь, на острове, идти по открытой местности опасно при любых обстоятельствах, но я уже вижу берег и чувствую на лице лучи солнца.

Сзади слышится шум – ритмичное похрустывание палых листьев, сопровождаемое пыхтением, и мы оба застываем. Райкер медленно оборачивается и рукой делает знак не двигаться с места.

Шум усиливается, и я уже готовлюсь броситься обратно в лес, когда вижу, что прямо на нас бежит олень – молодой самец. Надо бы уступить ему дорогу, думаю я, но Райкер не сдвигается даже на миллиметр и в ужасе глядит, как олень, громко стуча копытами, проносится мимо.

Я знаю, о чем он сейчас думает – все происходит, как в его дурном сне, вот только олень пробегает не сквозь него, а мимо.

Улыбнувшись, Райкер хочет взять мою руку, но не успевает – я вдруг падаю на колени, словно кто-то толкнул меня в спину. И, оглянувшись, вижу торчащий из узла с вещами кинжал.

– Райкер? – шепчу я.

Лицо его мертвенно-бледно, он дышит часто и неглубоко.

– Беги к воротам. Прямо на юг, вдоль ограды.

Его слова… его лицо… я ничего не понимаю… и тут вижу, что из его живота торчит рукоять ножа.

– Я не брошу тебя, – говорю я, начиная подниматься с земли.

– Тогда не вставай… закрой глаза, – бормочет он. – Но, если что-то случится… беги.

Я киваю. То есть думаю, что киваю. Я знаю, он попросил закрыть глаза, но я не могу этого сделать.

Схватившись за рукоять, он вытаскивает из живота нож, и с восьмидюймового клинка с травленым узором капает кровь. И в это мгновение я слышу карканье. Нам не уберечься. Не сбежать. Это смерть.

– Они здесь, – говорит Райкер, глядя на что-то за моей спиной. Держа нож у бедра, он расставляет ноги и втягивает носом воздух.

Я слышу тяжелую поступь двух мужчин.

– Нам нужна только добыча, – говорит один. – Уходи, и мы обо всем забудем.

– И даже дадим тебе долю, – добавляет второй.

Райкер не отвечает. Вернее отвечает, но без слов.

Он взмахивает ножом, я слышу топот, затем истошный крик, чавканье пронзаемой плоти, хруст кости. Хоть бы это был не Райкер, молюсь я, когда рядом со мною падает мертвое тело – один карий глаз глядит на меня, а из второго торчит кинжал.

– Остановитесь, – слышится издалека.

За Райкером и вторым беззаконником, сражающимся за нож, я вижу третьего беззаконника, который бежит к нам. Надо что-то делать, нельзя бездействовать.

Сбросив на землю узел с одеялами и шкурами, я вытаскиваю из него кинжал и вскакиваю на ноги. Я хочу помочь, пытаюсь помочь, но они двигаются так быстро. Мне не хочется задеть Райкера, который и без того тяжело ранен, но, если я что-то не предприму, нам никогда не добраться до берега. Я уже готова броситься в бой, когда второй беззаконник ударом сапога валит Райкера на колени и приставляет к его горлу нож. Райкер смотрит на кинжал в моей руке, и я понимаю, чего он хочет – я должна бросить ему оружие, как тогда, когда мы перебрасывали друг другу кинжал, чтобы скоротать время.

Дрожащей рукой я бросаю кинжал рукоятью вперед, мгновение мне кажется, что я не вложила в бросок достаточно силы, но Райкер ловит оружие и вонзает клинок между ребер противника – однако тот успевает полоснуть его по горлу.

Повисает мертвая тишина.

Земля перестает вращаться.

Птицы перестают петь.

А в следующий миг все невероятно ускоряется.

– Беги, – с трудом выговаривает Райкер и, истекая кровью, валится наземь.

Глава 81

Я стою, застыв, не зная, что делать, как дышать, когда до нас добегает третий беззаконник. Бросив взгляд на Райкера и двоих беззаконников, лежащих на земле, он рычит:

– Умереть должна была только ты.

Эти слова приводят меня в чувство… и я бросаюсь назад, в становье. Мчась на юг вдоль ограды, я пробегаю мимо опустевших засидок беззаконников, глаза мои застилают слезы. Я слышу за спиной шаги, но не оглядываюсь – не могу смотреть на мертвое тело Райкера. На место, где он погиб. Рядом с моей головой пролетает метательный нож и слегка задевает ухо. Я лавирую среди деревьев, пытаясь оторваться, но беззаконник не отстает. Он ухитряется схватить меня за плащ, разрывает его еще больше, но я лягаюсь изо всех сил, вырываюсь и продолжаю бежать. Продолжаю сражаться, хотя понятия не имею, за что. Райкер велел мне бежать, вот я и бегу – и это единственное, о чем я еще могу думать.

– Откройте ворота! – воплю я, подбежав к ним.

Я слышу, как девушки спорят: открывать или не открывать, но у меня нет времени. Мне не удастся взобраться на ограду. Теперь уже нет.

– Пожалуйста! – истошно кричу я, колотя по дереву. По лицу текут слезы, все тело дрожит. Прижимаясь спиной к воротам, я пытаюсь не думать о Райкере, о взгляде, которым он смотрел на меня, когда велел спасаться. О крови. О мертвых телах. Глядя вперед, я вижу в конце тропы едва различимую гладь озера и думаю: а что, если это наказание за мысль о том, что можно убежать от всего этого… можно стать счастливой? Неужто после всего, что со мной случилось, после того, как я выжила в лесу, пережила удар топором, спаслась от преследовавшего меня стражника, после того, как сердце мое разбилось на тысячу осколков – неужто после всего этого все закончится вот так? Неужто я погибну в самый последний день года благодати, прямо у ворот становья, приговоренная к смерти такими же девушками, как я сама?

Я закрываю глаза, готовая принять свою участь. И тут меня втаскивают внутрь.

Глава 82

Покрытая кровью, я падаю на колени.

Они потрясенно смотрят на меня.

Герти протягивает руку, чтобы попытаться утешить меня, и тут Кирстен вопит:

– Не трогай ее! Тирни шлюха! – Она тащит одну из кадок для дождевой воды к огромной груде вещей и припасов, наваленной в середине поляны. Все, что я построила и смастерила, чтобы помочь им пережить минувший год.

– Надо все это сжечь… и ее тоже, – кричит Кирстен, рубя топором кадку. – Принесите факелы! – вопит она.

– Ты это серьезно? – говорит Герти, несмотря на свою разбитую губу. Уверена, ей пришлось драться с ними, чтобы открыть ворота.

– Она не может вернуться вместе с нами! – Кирстен вымещает всю свою ярость на приспособлении для стряпни, которое я изготовила. – Только не после того, что здесь произошло. Если мы не сожжем все это, девушки, которым предстоит выживать здесь следующий год, не будут страдать, а раз так, они не смогут избавиться от волшебства. Избавление – в страданиях!

– Разве все мы недостаточно страдали? – говорит Герти, и голос ее дрожит.

– Заткнись! – шипит Кирстен.

– Нет… она права. – Вперед выходит Дженна. – Среди этих девушек будет моя младшая сестра. Олли. Она никогда не делала ничего дурного… всю жизнь была доброй… соблюдала правила. С какой стати ей страдать ради того, чего нет?

– Волшебство есть! – визжит Кирстен. – Дженна… ты можешь летать. Дина… ты можешь говорить с животными. Равенна… ты можешь управлять солнцем и луной.

Но девушки просто стоят и молчат.

– Ну, что ж, – говорит Кирстен и идет к воротам. – Сейчас я положу всему этому конец.

– Что ты делаешь? – спрашивает Дженна.

– Я могу доказать, что волшебство существует. – Кирстен открывает ворота. – Смотрите. Никто не сможет причинить мне зла, – заявляет она и, выйдя наружу, идет прочь.

Я знаю, почти все беззаконники уже покинули остров, но, по меньшей мере, один остался.

Считая шаги вслух, Кирстен с каждым шагом становится все более и более уверенной, а на счете десять поворачивается лицом к нам и широко раскидывает руки.

– Вот видите – я же вам говорила. Никто не может причинить мне зла. Им мешает мое волшебство. Идите сюда и увидите сами.

Кое-кто из девушек подходит к воротам, когда от леса отделяется темная фигура.

При виде беззаконника все застывают.

Кирстен смотрит на него через плечо и смеется.

– Смотрите, он дрожит. Он не может подойти ближе.

Беззаконник оглядывается по сторонам, дико таращась – он явно пытается уразуметь, ловушка ли это или очередное безумие. Затем осторожно делает шаг в сторону Кирстен.

Улыбка Кирстен несколько ослабевает, но она продолжает стоять на месте.

– Ближе он не подойдет – не позволит мое волшебство. Смотрите сами.

Достав нож, он делает еще один шаг.

– Стой. Я приказываю тебе остановиться. Ближе не подходи… не то тебе будет, плохо, – говорит она, но голос ее начинает дрожать.

Бросившись вперед, беззаконник хватает Кирстен сзади и так плотно прижимает к ее горлу лезвие ножа, что, когда она бормочет:

– Что происходит… – сталь впивается в кожу и разрезает ее.

С горла на грудь течет кровь, и выражение смятения на лице Кирстен тотчас сменяется ужасом.

Наверное, было бы естественно, если бы я сейчас испытывала удовлетворение – ведь Кирстен наконец получила то, чего заслужила – но я чувствую лишь одно: усталость. Я устала от взаимной ненависти. Устала от того, что нас используют. От того, что мужчины решают нашу судьбу, и ради чего?

Схватив клепку от кадки для дождевой воды, я держу ее в руке, ощущая тяжесть древесины.

– Хватит, – шепчу я.

Девушки смотрят на меня и, не сговариваясь, хватают первые попавшиеся предметы: камни, ведра, гвозди.

Когда мы выходим за ворота, внутри меня начинает нарастать какое-то чувство – и это не гнев, не страх, не что-то из того, что нам пытаются навязать дома, а чувство сопричастности… принадлежности к чему-то большему, чем мы сами. А разве это не то, что мы хотели обрести?

Пусть у нас нет волшебной силы, но мы не бессильны.

Видя, что мы в едином порыве движемся вперед, беззаконник еще глубже взрезает ножом кожу Кирстен.

– Если подойдете хоть на шаг ближе, я сдеру с нее кожу прямо у вас на глазах.

– Пожалуйста… помогите, – шепчет Кирстен, и по горлу ее течет кровь.

Девушки ждут моего знака, чтобы наброситься на беззаконника, но я узнаю его глаза, шарящие по толпе. Я никогда не забуду этих глаз, не забуду, как он смотрел на меня, когда изрыгал свои угрозы.

И вдруг я перестаю видеть в нем беззаконника: он юноша, который потерял всю свою семью и только что видел смерть лучшего друга.

Мы все жертвы округа Гарнер: не только девушки, отправленные на остров в год благодати, но и беззаконники, и стражники, и жены, и работницы, и женщины из предместья. Мы все находимся в одной лодке.

Опустив клепку, я говорю:

– Возвращайся домой, Андерс. Ты нужен семье.

Он внимательно смотрит на меня, его взгляд смягчается.

Когда он опускает нож, девушки хватают Кирстен и затаскивают внутрь становья.

Мы с Андерсом смотрим друг на друга, пока он не скрывается в листве – и тогда я перестаю слышать его тяжелое дыхание… теперь я слышу только себя.

Глава 83

Тесно сбившись, мы стоим внутри барака – там, где все начиналось. Впрочем, нет, все началось не здесь.

– А что нам теперь делать? – спрашивает Кирстен, вытирая слезы. И я понимаю – она ждет моих указаний. Их ждут все.

Мне хочется сказать им, что они сами по себе, а я сама по себе, что это уже не моя борьба, но я поклялась, что пока дышу, буду добиваться лучшей жизни. Справедливой жизни. Оглядываясь по сторонам и видя наваленные в углу железные койки, я думаю о Бетси, Лоре, Эймс, Тамаре, Мег, Пэтрис, Молли, Элли, Хелен и о стольких других.

– Мы можем оставить это место в таком виде, в каком предпочли бы увидеть в самом начале.

По толпе пробегает шепот.

– Невзирая на все, что здесь происходило, каждая из вас проявила хотя бы немного внутренней силы, милосердия и теплоты, – говорю я, глядя им в глаза. – Представьте же, каким светлым стал бы наш мир, если бы эти качества сияли в нас всегда. И мне хочется увидеть этот мир. Хотя бы то время, которое мне отпущено, которое у меня еще есть. Мой отец всегда говорил, что человек состоит из того, что выбирает сам, что решает день за днем, всю свою жизнь, когда никто не видит, как он или она принимает этот выбор. Именно эти решения делают нас людьми. Кем же вы хотите быть?

В бараке наступает молчание, но это правильное молчание. Оно необходимо.

– А что же будет с тобой, Тирни? – спрашивает Герти, и ее подбородок дрожит. – Ведь теперь ты не можешь вернуться… после того, что произошло…

– Ты права. Я не могу вернуться в округ, чтобы стать женой, но я в силах рассказать правду. Я хочу посмотреть им в глаза и сказать, что в действительности представляет собой год благодати. – Мне стоит огромного труда не сорваться прямо сейчас, но я должна оставаться сильной. Достаточно одного – единственного проявления слабости, одной – един – ственной щели в броне – и я полностью утрачу самообладание и бессильно рухну на пол. Я позволю себе горевать только тогда, когда они поднесут спичку к моему костру. Но до тех пор я буду держаться.

Никто не произносит ни слова, но я вижу, что они боятся, как бы не наказали и их – как соучастниц. И я никого не виню.

– Я не прошу вас поддерживать меня. Когда мы дойдем до ворот округа, я хочу, чтобы вы отошли подальше, сделали вид, будто я вам не знакома, тогда я скажу свое слово. Я должна это сделать – это мой долг перед каждой девушкой, погибшей в год благодати. И перед самой собой.

Последние вечер и ночь мы посвящаем тому, что должны были сделать еще в самом начале.

Моем нужник, приводим в порядок кладовую и поляну, а затем решаем расставить койки в один большой круг. Меня это трогает – я думаю о том, что Райкер рассказывал об узурпаторше, о том, как женщины предместий встречаются с ней в лесу, как берутся за руки и встают в круг. Мужчинам легко смеяться над такими вещами, над тем, что они называют глупыми поступками женщин, но, если бы они и вправду считали все это глупым, то не прилагали бы такие усилия, чтобы поймать узурпаторшу. Надеюсь, им не удалось ее изловить – надеюсь, она все еще на свободе.

Кто-то дергает меня за плащ, и я вздрагиваю.

– Я просто хочу зашить его, – шепчет Марта.

Сделав глубокий вдох, я снимаю плащ и кладу его ей на руки так бережно, словно это не шерсть, а золото. Для меня он дороже золота, потому что много раз спасал мою жизнь.

– Спасибо, – говорю я, сжав руку Марты. Я благодарна ей за то, что она хочет зашить его – мне хочется, чтобы Джун увидела, что ее дар не пропал.

Обойдя поляну и осмотрев все, я вижу, что девушки собрали и сколотили вместе достаточно деревяшек, чтобы закрыть ими колодец. И для верности выжгли на получившейся крышке надпись: ЯД.

Единственное, что омрачает картину – это древо наказаний. И сорок семь лет ненависти и насилия на его ветвях.

– Может быть, мы могли бы снять все это с ветвей, – говорит Джессика. – И похоронить…

– Мы можем поступить еще лучше, – отвечает Герти и берет торчащий из колоды топор. В округе Гарнер, если бы кто-то повредил древо наказаний, его бы сочли преступником и приговорили к неминуемой смерти, но кто расскажет, что мы сделали? В одном Кирстен права: в этом месте есть только одни боги – и это мы.

Передавая топор друг другу, мы по очереди врубаемся в ствол, вкладывая в каждый удар нашу ярость и нашу печаль. С трясущихся ветвей дерева за землю сыплются косы, уши, пальцы рук и ног, а когда оно наконец валится на землю, я ощущаю это каждым дюймом своего тела. Я знаю, что совсем не так смела, как девушка из моих снов, но мне хочется верить, что часть ее живет и во мне… живет в каждой из нас.

Спалив дерево, а вместе с тем и все, что оно собой олицетворяло, мы закапываем оставшуюся от него золу и украшаем пень клевером, щавельком и лютиками. Это скромные цветы, и в округе их не найти, но они символизируют хрупкость, мир и уединение.

Глядя на эти цветы, я снова осознаю, сколь многое мы потеряли, но, возможно, нам нужно было все это потерять, чтобы из утраты родилось нечто новое?

Смерть порождает жизнь.

Перед самым рассветом мы еще больше расширяем тропу, ведущую к холму, и устанавливаем на ней вешки, чтобы девушки, которые придут за нами, смогли сразу найти источник… и огород Джун.

Когда мы идем вверх по склону, Марта что-то мило напевает себе под нос. Женщинам округа запрещается это делать – мужчины воображают, будто пением можно замаскировать заклинания, но возможно, именно это нам сейчас и нужно – сотворить заклинание, чтобы все встало на свои места.

Дойдя до воды, мы выбираемся из нашей одежды. Девушки стараются не глазеть на меня, но я все равно чувствую их взгляды на своей коже.

Погрузившись в озерцо, чтобы искупаться под находящейся в последней четверти луной, мы вспоминаем каждую из погибших девушек и рассказываем истории про них, чтобы запомнить их всех до единой. Быть может, дело в лунном свете, быть может, в осознании того, что утром всем нам предстоит отправиться домой, но мы чувствуем, что души наши наконец очистились. Не смотрит ли на нас сейчас Ева, довольна ли она нами? Быть может, только этого она всегда и желала.

Когда на востоке встает окутанное дымкой солнце, мы сидим на краю плато и заплетаем друг другу волосы, кое-как приводим в порядок нашу одежду и натираем травой исцарапанные ботинки.

И не страшно, что мужчины ничего этого не заметят, мы делаем это не ради них, а ради себя… ради женщин округа и женщин предместья, ради молодых и старых, ради жен и работниц. Увидев, какими мы возвращаемся домой, они поймут, что нужно ждать перемен.

Глава 84

Когда стражники, топая сапогами и держа в руках дубинки, подходят к воротам, мы не ждем, что они постучат, а сами распахиваем створки и молча выходим одна за другой.

Мы идем, склонив головы, но не для того, чтобы они подумали, что мы истратили свое волшебство, а из уважения к тем, кто шел по этой дороге до нас. И к тем, кого заставят пройти по ней в будущем.

Услышав, как ворота за моей спиной затворяются, я чувствую нестерпимую боль. Покидая это место, я словно покидаю и Райкера, но тут меня обдувает ветерок, он треплет прядку, выбившуюся из моей косы. Быть может, любимый сейчас стоит рядом со мной и шепчет что-то мне на ухо.

– Я скоро вернусь, – шепчу я в ответ.

– Эта говорит сама с собой, – замечает один из стражников, показывая на меня кивком.

– Все лучше того, что было в прошлом году. Помнишь дочку Барнсов, ту, у которой не хватало половины уха? Она обмочилась еще до того, как мы дошли до берега.

Они смеются, пройдя мимо меня, но я не против. Пусть думают, что я сошла с ума.

Уголком глаза я замечаю что-то красное. И сердце мое начинает биться быстрее. Тот самый цветок. Как я могла о нем забыть? Сделав вид, будто споткнулась, я падаю на колени, подползаю к нему и легко провожу пальцами по пяти идеально очерченным лепесткам. Теперь цветок уже не один – их два.

Так легко прийти к выводу, что твоя жизнь бессмысленна, бесцельна, что она не ценнее следа от ноги на берегу, о котором вскоре забудут, потому что его смоет во время ближайшей грозы. Но вместо того, чтобы снова почувствовать себя крошечной, не значащей ничего, я чувствую нечто иное – все обретает для меня новый смысл. Я не более, но и не менее важна, чем крошечный росток, что пытается пробиться из-под земли. Каждая из нас играет свою роль в этом мире. И сколь бы ни была мала эта роль, ее нужно доиграть до конца.

– А ну, встань. – Двое из стражников берут меня за локти и подымают. Мне хочется воспротивиться, но я заставляю себя этого не делать.

Когда они усаживают нас в лодки и начинают грести прочь, становится невозможно не замечать, как мало нас осталось. Я считаю оставшихся – девятнадцать девушек погибли. Из них у четырех имелись покрывала – стало быть, четверым юношам предстоит выбрать новых жен из тех, кто выжил. Но даже после всего, что тут произошло, я не могу не задаваться вопросом: сколько из оставшихся девушек все еще надеются обрести мужа?

Пока что хватит и того, что мне удалось уговорить их не сжигать вещи и припасы, оставшиеся в становье, но для настоящих изменений конечно же потребуется время. А мое время на исходе, и скоро его не останется совсем.

Безбрежная водная гладь, легкий ветерок, ничем не заслоненное солнце – все это похоже на свободу, но мы-то знаем, что это не так. Так они и ломают наш дух. Отбирают у нас все, включая чувство собственного достоинства, чтобы любая мелочь, которую мы получаем взамен, казалась нам подарком.

В присутствии стражников мы молчим и даже не смотрим им в глаза. Я иду, закутанная в плащ, свято храня наши секреты, но ночью, когда пьяные стражники засыпают, девушки начинают шептаться о черных лентах, которые получат от своих мужей, о работных домах, куда их определят, и в конце концов переходят к обсуждению того, что совет сделает со мной… как я умру.

Повешение было бы милостью. Скорее всего, меня сожгут живьем, но поскольку я не сбежала, они хотя бы не накажут моих сестер. Да, имя моей семьи запятнано, но со временем это пятно сойдет. Моя мать будет улыбаться старательнее, мои младшие сестры станут ходить по струнке, играть отведенные им роли, и надеюсь, к тому времени, когда настанет их год благодати, моя измена забудется.

Когда на второй день дороги мы приближаемся к предместью, пустота в моем животе начинает расти. Узнаю ли я семью Райкера? Дошла ли уже до них весть о его смерти?

Когда до меня доносится запах дыма и цветущих целебных трав, я замедляю шаг и оказываюсь позади остальных. И моя скорбь становится еще острее. Оглядывая толпу женщин, я останавливаюсь, увидев перед собой ту, у которой глаза и губы Райкера и которая стоит в окружении шести девочек. Я чувствую душевную боль, но также и облегчение. В каком-то смысле он продолжает жить – в них.

Мне так много хочется им сказать – о том, как сильно я его любила. О том, что он хотел лучшей жизни для всех, о том, как смело встретил свою смерть. Но прежде, чем я успеваю что-либо произнести, его мать говорит:

– Это ты… ты очень похожа на нее.

Я понятия не имею, о чем она толкует, но, когда открываю рот, чтобы что-то спросить, ко мне подходит стражник и, сжав мою руку, тащит прочь.

Когда я оглядываюсь, она откидывает со своего левого плеча волосы, и я вижу, что к ее платью приколот крошечный красный цветок.

– Подожди… – шепчу я, но, когда пытаюсь двинуться назад, стражник рывком притягивает меня к себе.

– Теперь тебе уже не сбежать. Ты принадлежишь округу. Принадлежишь мистеру Уэлку.

Глава 85

Когда мы подходим к воротам округа, стражники смыкают строй. Мы слышим, как люди по другую сторону ограды ахают – такого кровавого года благодати еще не бывало.

Из тридцати трех девушек в живых осталось только четырнадцать.

До меня доносится звяканье монет, и я смотрю на караульный пост, рядом с которым стоит очередь из мужчин, как и в тот день в прошлом году, когда мы уходили к становью. И, увидев в руках тех, кто уже идет прочь, увесистые мешочки, я понимаю – эти мужчины здесь не для того, чтобы посмотреть на нас – они здесь для того, чтобы получить свою плату. Я ловлю себя на том, что ищу среди них Райкера, но его больше нет. Он никогда не вернется.

Ворота отворяются, и я возвращаюсь в реальность. Когда из ворот чинно, одна за другой выходят девушки, для которых наступил год благодати, я удивляюсь – они выглядят такими юными, такими хорошенькими, такими нарядными – и не скажешь, что их ведут на убой. Я вспоминаю, как возвращавшиеся девушки смотрели на нас самих, смотрели так, словно презирали, и думаю: а что теперь видят эти, новенькие? Могут ли они разглядеть, что мы не пожелали вести себя так, как те, кто отбывал этот год до нас, что мы постарались облегчить им жизнь?

Хотя у меня дрожит подбородок, я пытаюсь улыбнуться.

– Оберегайте друг друга, – шепчу я ветерку.

Последние девушки исчезают за поворотом, и я поворачиваюсь к открытым воротам.

Мои глаза наполняются слезами, возникает чувство, будто я припаяна к месту, но каким-то образом я все-таки продолжаю двигаться вперед. Быть может, это оттого, что меня окружают остальные, что я иду в толпе, а быть может, речь идет о чем-то более важном.

О наступающем для меня моменте истины.

Я чувствую, как на меня давит это бремя, чувствую каждым дюймом своего тела… и знаю – остальные девушки понимают, что возвращение в округ означает мой конец.

Когда мы выходим на площадь, люди вытягивают шеи, чтобы увидеть, кому из девушек удалось вернуться живыми. Кто-то вздыхает с облегчением, кто-то горестно ахает.

Юноши, даровавшие своим избранницам покрывала, встают перед ними с черными шелковыми лентами в руках. Я вижу перед собой носки дорогих сапог Майкла, но не смею поднять голову и посмотреть ему в глаза.

Четверо юношей выбирают девушек, которые заменят их погибших жен, но я слышу в толпе шепоток. И вижу, что перед Гертрудой стоит мистер Уэлк.

Он кладет руку на ее плечо, она отшатывается.

– Мы с сожалением сообщаем тебе, что минувшей зимой мистер Фэллоу скончался. Прими наши соболезнования.

Герти закрывает рот руками и судорожно втягивает в себя воздух.

– Посмотрите, как она расстроена, – говорит кто-то в толпе. – Я слыхала, что ее отправят работать на полях.

Она бросает взгляд на меня, и глаза ее радостно вспыхивают, но, увидев стоящего передо мною Майкла, она тут же забывает про свой тайный восторг.

И я понимаю – чем дольше я буду оттягивать неизбежное, тем тяжелее придется и мне… и всем нам.

Расстегнув застежку плаща, я сбрасываю его с плеч. И, когда изорванная шерсть падает на землю, вскидываю подбородок. Первый человек, которого я вижу, – это Майкл. Он стоит предо мной, и к лацкану его плаща приколота гардения. Тот самый цветок, который он выбрал для меня год назад, цветок, символизирующий чистоту. Он улыбается мне так же, как улыбался когда-то на лугу, стоя в рубашке с закатанными рукавами. Солнце отражается в его волосах, но вот осенний ветерок обдувает меня, истертая ткань сорочки облепляет мой выступающий живот, и я вижу, как от его лица отливает вся кровь, а в глазах отражаются потрясение и душевная боль.

Я закрываю глаза и медлю, надеясь стереть из сознания его горестный образ, но, когда открываю их вновь, сразу же вижу всю мою семью, стоящую в переднем ряду. Мой отец стиснул зубы, Айви и Джун закрывают руками глаза Клары и Пенни. Матушка стоит, как изваяние, холодная и равнодушная, словно камень – похоже, для нее я уже умерла.

Но это пустяки по сравнению с реакцией толпы.

В ней слышатся злобное шипение, громкий шепот, призывы наказать меня здесь и сейчас.

Кто-то бросает в меня цветок, и он попадает мне в щеку – это оранжевая лилия, символ ненависти и гнева. Символ отвращения. Подобрав лилию с земли, я провожу пальцем по краям ее чашечки, но сейчас я не могу позволить себе погрузиться в воспоминания, уйти в них с головой и забыть обо всем. Как это ни мучительно, я не могу унестись мыслями в прошлое, я должна остаться в настоящем.

В становье я была так полна решимости, но сейчас, стоя здесь, я не могу не горевать. Нет, я не жалею о том, что сделала – отдаваясь в хижине Райкеру, я чувствовала в душе такую близость к Богу, какой до того не испытывала никогда – но мне горько оттого, что я причинила такую боль Майклу и моей семье. Они не заслуживают подобного унижения. Такого не заслуживает никто.

Возмущенное перешептывание в толпе быстро перерастает в гневные крики: – Шлюха! Еретичка! Сжечь ее, сжечь!

У меня начинают подгибаться колени, но я беру себя в руки и остаюсь стоять. Я должна быть храброй – ради памяти Райкера, ради девушек, отправляемых на остров, чтобы отбыть там год благодати… ибо я знаю правду.

Отец Майкла выходит вперед – на лице беспокойство, но я отлично вижу, как радостно блестят его глаза. Он в восторге оттого, что может избавиться от меня.

– Никогда еще преступление не было столь очевидно, – говорит он, показывая на мой выступающий живот.

Толпа разражается визгливыми воплями – женщины бросаются ко мне, шипя, плюясь, пытаясь схватить меня. Стражники оттаскивают их, но я успеваю разглядеть среди них лицо моей матери. Ну, конечно, она одна из них. Меня пронзает невыносимая боль. Какой позор! Когда ее оттаскивают, она вдруг поднимает свои юбки, и на ее голой лодыжке я вижу зигзагообразный шрам. Зачем она это сделала, что это значит? – думаю я, но в эту минуту в меня летит ботинок, и я едва успеваю увернуться. Толпа вопит, требуя крови, все мое тело дрожит. Но я должна успокоиться. Чтобы говорить ясно и понятно. Чтобы рассказать правду. Я не позволю им запугать меня и заставить молчать.

Не припоминаю, как сжала руку в кулак, но, разжав пальцы, я с изумлением вижу на своей ладони крошечный красный цветок. Пять идеально очерченных лепестков. Цветок из моих снов. Но как он оказался в моей руке?

Дыхание мое становится частым и неглубоким. Я обвожу глазами толпу в поисках ответа, и мои глаза останавливаются на лице матушки. Ее неподвижные глаза смотрят прямо в мои, нижняя губа чуть заметно дрожит. Она сдвигает в сторону обмотанный вокруг шеи шарф, и я вижу, что над сердцем у нее приколот тот же самый красный цветок. Меня вдруг осеняет, и я так поражена, что мне приходится наклониться и упереться ладонями в колени, чтобы не лишиться чувств.

Это она.

Этот шрам на ее лодыжке остался от раны – она попала ногой в медвежий капкан, который стражники установили в лесу в ночь перед днем невест. Поэтому-то у нее по ноге и текла кровь, а отвар с сангвинарией она пила, чтобы избежать заразы. И к приговоренным женщинам она всегда подходила первой именно потому, что хотела сказать им слова утешения и тайком передать им вот этот красный цветок. Мать Райкера сказала мне: – Ты очень похожа на нее — и слова ее относились не к девушке из моих снов, а к моей матери. Именно она все это время встречалась в лесу с женщинами предместья.

Она и есть та узурпаторша, о которой шушукаются в округе, которую пытаются изловить.

Мне хочется подбежать к ней, поблагодарить ее… за то, что она позволяла мне видеть сны, за то, что она рискует жизнью, пытаясь помочь женщинам округа и предместья, но я не могу. Единственное, что я могу сделать – это стоять и глотать оскорбления, терпеть очередную боль. Я пытаюсь сдержать свои чувства, но мое лицо дергается, его сводит нервный спазм. Мои щеки обдает жар. Раньше я подозревала, что все дело в пробуждающемся во мне волшебстве, теперь же поняла, что это такое на самом деле. Это ярость.

Мистер Уэлк кладет руку на сгорбленные плечи Майкла.

– Как тебе известно, сегодня я складываю с себя обязанности главы совета и передаю их тебе, но, принимая во внимание тяжесть содеянного, я приму решение за тебя.

Я жду, я жажду, чтобы наконец объявили мой приговор, потому что как только он это сделает, я смогу сказать мою правду. Закон гласит, что во время экзекуции или казни женщина должна все видеть и слышать. И, даже если они попытаются заставить меня молчать, человеческое тело сгорает не сразу…

Мистер Уэлк надменно обращается к толпе.

– В качестве своего последнего акта служения округу Гарнер и дара моему сыну я приговариваю Тирни Джеймс к…

– Это мой ребенок, – говорит Майкл, не отрывая глаз от земли.

Все ахают. В том числе и я.

– Полно, полно. – Мистер Уэлк вскидывает руки. – Мы же все знаем, что в последний год Майкл не покидал округ. Юноша потрясен, вот и все, потрясен и смятен. Просто дайте ему минутку, чтобы он смог прийти в себя. – Мистер Уэлк поворачивается к своему сыну. – Я понимаю, что ты огорчен, но…

Майкл отстраняется.

– Тирни являлась ко мне во сне. – Он обращается к толпе. – Ночь за ночью мы с ней лежали на нашем лугу. Вот насколько крепки связывающие нас узы. Именно в этом заключалось волшебство Тирни.

– Этого не может быть, – выкрикивает кто-то из стоящих в толпе. – Она же шлюха. Это очевидно всем.

Мистер Уэлк делает знак стражникам схватить меня, но Майкл становится на их пути.

– Если вам нужно кого-то наказать, накажите меня, – говорит он. – Это моя вина. Я приказывал ей являться ко мне в ее снах, я заставлял ее отдаваться мне, потому что я эгоистичен и хотел соединиться с ней сразу, не желая ждать целый год.

Я всматриваюсь в его лицо, поскольку не могу определить, действительно ли он настолько одержим, чтобы верить в то, что говорит сейчас, или же он намеренно лжет, чтобы защитить меня.

– Я знаю про сны Тирни. – Рядом со мною становится Герти. – Они так же реальны, как то, что сейчас она стоит перед вами.

– Это колдовство, – раздается бас из толпы. – Эти двое сговорились. Это непотребство.

Я прошу Герти не вмешиваться, не навлекать на себя неприятности ради меня, когда к ней присоединяется Кирстен. Одна за другой ко мне подходят девушки, с которыми я пережила год благодати. И у меня едва не подгибаются колени. Никогда в жизни я не видала, чтобы женщины выступали единым фронтом так, как сейчас. И, обводя глазами площадь, я вижу, что это заметили все. Мужчины слишком увлеклись своими пустыми разглагольствованиями о волшеб – стве, и сейчас их лица красны, они гневно вопят, а женщины стоят молча, как будто ждали этого всю свою жизнь. И подобно дымку на далеких горах на одежде нескольких женщин вспыхивают крошечные красные цветы.

Я вижу такой цветок на грудке передника женщины, работающей в цветочном ларьке, той самой, которая в День невест, перед моим уходом из округа подарила мне фиолетовый ирис, символ надежды. Еще один цветок алеет под кружевным воротником тети Линии; помню, в День невест она сказала оставаться в лесу, где мне самое место, и уронила веточку остролиста – а ведь кусты остролиста росли на склоне холма, неподалеку от источника. Приколот красный цветок и к платью Джун. Она тайком зашила в мой плащ сотни семян овощей. А матушка сказала мне, что в источнике вода свежее всего.

Пытаясь помочь, они все так рисковали, а я об этом даже не подозревала. И мне вспоминаются слова матушки:

– Хотя глаза твои и открыты, ты не видишь дальше своего носа, – шепчу я.

На глаза мои наворачиваются слезы, но я не решаюсь моргать, потому что не желаю ничего пропустить.

– Это зашло слишком далеко, – говорит мистер Уэлк, делая знак стражникам.

– Ты что же, хочешь сказать, что все они лгут? – спрашивает Майкл. – Они все?

Мистер Уэлк хватает его за локоть.

– Я понимаю, что ты хочешь сделать, и это благородно, но ты не ведаешь, что творишь. Эта ситуация может выйти из-под контроля.

Майкл вырывает руку.

– Или ты называешь лжецом меня? – восклицает он достаточно громко, чтобы слышали все. – А может тем самым ты говоришь, что никакого волшебства не существует.

– Не мели чепухи. – Мистер Уэлк фальшиво смеется. – Разумеется, волшебство существует. – Он сглатывает. – Просто я думаю, что главное здесь – это наша безопасность. – Он обращается к толпе: – Откуда нам знать, что она не придет к нам в наших сновидениях… не убьет нас во сне?

– У Тирни больше нет волшебства – я чувствую это, когда смотрю на нее, – говорит Майкл, стоя передо мной, но по-прежнему не глядя мне в глаза. – Подойдите… и посмотрите сами.

Мужчины подступают ближе, разглядывая каждый дюйм моего тела. Мне хочется выцарапать им глаза, но я заставляю себя стоять смирно.

– Хватит. Мне это надоело. – Мистер Уэлк машет рукой одному из стражников. – Принеси факелы.

Майкл бросает на отца испепеляющий взгляд.

– Я предупреждаю тебя – если ты сожжешь Тирни, то вместе с ней придется сжечь и меня.

От лица мистера Уэлка отливает вся кровь, и я вижу, насколько он любит своего сына: он готов стерпеть все – даже меня – лишь бы не потерять его.

– Я вот что скажу… – Он делает стражникам знак держаться поодаль. – Я сам осмотрю ее, – говорит он сквозь зубы, словно нахождение в непосредственной близости от меня вызывает у него физическую боль.

Я чувствую исходящую от него ненависть, но есть и нечто иное. Страх. Он теряет контроль над ситуацией, и мы оба это знаем. А как он сам изрек, когда сек меня розгой по заду в аптеке: «Отсутствие должного уважения – это скользкий путь».

– Мой сын говорит правду. – Сгорбив плечи, он поворачивается лицом к толпе. – Волшебство покинуло ее.

Мужчины испускают разочарованный вздох.

– Но это доказывает, что волшебство девушек становится сильнее, – внезапно воодушевившись, добавляет мистер Уэлк. – А стало быть, год благодати нужен нам больше, чем когда-либо прежде.

Мне приходится прикусить язык и слушать, как он нагнетает страх, как раздувает ложь, но, посмотрев на женщин, я вижу надежду. Это еще не бунт, как в моих снах, и не демонстрация силы, той силы, которой обладает снившаяся мне девушка, но, может быть, это начало… начало чего-то большего, чем мы сами.

– Пожалуйста, не делай этого, сынок, – просит мистер Уэлк. – Она того не стоит. Она выставляет тебя дураком.

Майкл держит в руках черную ленту и говорит мне повер – нуться спиной.

Я знаю, что это мой последний шанс рассказать правду, быть услышанной, но в это мгновение я чувствую, как во мне шевелится ребенок. Ребенок Райкера. Если я сейчас не отступлюсь, если не приму эту милость, то род Райкера умрет вместе со мной.

И я поворачиваюсь, а по щекам моим текут слезы.

Перед тем как завязать на косе черный шелк, Майкл вытаскивает из моих волос красную ленту, причем дергает ее сильнее, чем необходимо, но я не против. Сейчас мне нужно почувствовать что-то, что могло бы отвлечь меня от мучительного осознания того, что меня вынуждают замолчать раз и навсегда. Но теперь речь идет уже не обо мне.

Вперед выбегает стражник со свитком, который он вручает мистеру Уэлку.

Тот пробегает бумагу глазами. Глаза его мрачно горят.

– Полагаю, это уже твое дело, Майкл. Твое первое дело на посту главы совета.

Когда он передает свиток Майклу, я сразу понимаю, что это какая-то пакость. Способ наказать его за то, что он выбрал меня.

Майкл стискивает зубы, втягивает носом воздух и громко объявляет:

– Мне стало известно, что тело Лоры Клейтон пропало без следа.

Лора. Я вспоминаю затравленное выражение на ее лице перед тем, как она перевалилась через край лодки.

Все переносят свое внимание на семью Клейтонов. Миссис Клейтон стоит вроде бы как ни в чем не бывало, но я вижу, как побелели ее пальцы, стискивающие плечо младшей дочери.

– Не надо, – шепчу я Майклу. – Пожалуйста, не делай этого.

– Я истратил весь запас их благоволения на тебя, ни на кого другого его не осталось, – сквозь зубы отвечает он. – Присцилла Клейтон… – Он вздергивает подбородок. – Выйди вперед.

Мистер Клейтон разжимает руку жены и подталкивает свою маленькую дочь туда, где стоим мы.

Идя на середину площади, девочка едва не падает, наступив на развязавшийся шнурок своего ботинка, затем перекидывает косу на плечо, нервно теребя вплетенную в нее белую ленту. Ей столько же лет, сколько и Кларе, – семь.

– Ты готова принять наказание, налагаемое на твою сестру? – спрашивает Майкл.

Ее глаза наполняются слезами, но она не произносит ни звука.

– Именем Бога и избранных мужчин, – говорит Майкл с едва заметной дрожью в голосе, – я изгоняю тебя в предместье до конца твоих дней.

От скрипа тяжелых ворот, которые открывают стражники, я вздрагиваю.

Когда она делает свой первый нетвердый шаг в сторону предместья, Майкл велит ей остановиться.

Я судорожно выдыхаю, подумав, что он переменил свое решение, что ее не изгонят, но Майкл делает только одно – вытаскивает белую ленту из ее волос и роняет ту на землю.

Я смотрю на него с отвращением. Как он мог сотворить такое? Но теперь он стал одним из них.

Опустившись на колени, чтобы завязать шнурки ее ботинка, я шепчу:

– Лора просила меня передать, что она просит у тебя прощения. – Я завязываю ее шнурки двойным узлом. – Найди мать Райкера. Она позаботится о тебе. – Я поднимаю голову, смотрю на ее лицо, ожидая слез и сказанного шепотом «спасибо», но в глазах девочки вспыхивает только холодный гнев. Да и как она может не испытывать гнева? Сейчас его следовало бы испытывать нам всем.

Пока двух девушек, не вышедших замуж, приписывают к работным домам, пока идет возня с черными лентами, я слежу взглядом за брошенной белой лентой. Ветер несет ее по булыжникам мостовой за ворота – и, быть может, он унесет ее на поросший лесом остров в огромном озере, где я оставила часть своего сердца. Видит ли меня сейчас Райкер? Что он думает обо мне?

Когда церемония заканчивается и толпа начинает расходиться, я вижу, как стражники несут к аптеке деревянные ящики, на которых нет ни надписей, ни обозначений. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь понять, видят ли другие то, что вижу я, но женщины не подают виду, их взгляды устремлены куда-то вдаль, и в них я читаю изумление и ужас.

Вот что мы делаем с девушками. Ставим ли мы их на пьедесталы, сбрасываем с них или используем куски их тел, чтобы сварить снадобье, мы соучастники. Но все в мире взаимосвязано, и нужно верить, что смерть порождает жизнь.

Мужчины никогда не отменят год благодати.

Но, быть может, его сможем отменить мы.

Глава 86

В напряженном молчании Майкл ведет меня в новый дом, опрятный, стоящий между других, жмущихся друг к другу домов и весь пропитанный благоуханием гардений. От этого густого аромата и благих намерений Майкла я почти задыхаюсь.

Как только за нами закрывается дверь, я говорю:

– Майкл… ты должен знать… я была взята… не против воли, не силой.

От разочарования, отразившегося на его лице, я почти начинаю жалеть, что меня не сожгли.

– Прекрати… – шепчет он, срывая с лацкана гардению и сминая ее в кулаке.

– Я ни о чем таком не просила. Не просила тебя лгать ради меня.

Вошедшая служанка смущенно прочищает горло.

– Уведи ее, – говорит Майкл, словно я непослушный ребенок, и идет к выходу.

– Куда мне отвести ее, сэр? – спрашивает служанка.

Он поворачивается, и во взгляде его я вижу такую ярость, что у меня леденеет кровь. Прежде я никогда его не боялась, но теперь боюсь.

– Она может подождать меня в нашей спальне, – отвечает он и выйдя, захлопывает за собою дверь.

Поднявшись по лестнице, застланной богатым ковром, я провожу пальцами по дорогим темно-красным обоям.

– Кандалы, обитые ватой, не перестают быть кандалами, – шепчу я.

– Что вы сказали, мэм? – спрашивает служанка.

Мэм. Как же это случилось? Как я дошла до такого?

На верхнем этаже четыре закрытых двери. На стенах здесь горят светильники с абажурами из матового стекла. Здесь же висит картина, на которой изображена девочка, лежащая на траве. Может быть, она напоминает ему о том, как мы вместе лежали на лугу? Что видит эта девочка? А не мертвая ли она? – думаю я. Не оставили ли ее там умирать?

– Мистер Уэлк желает, чтобы вы подождали его здесь, мэм.

Мистер Уэлк. Теперь его зовут так. Он больше не Майкл.

Служанка открывает вторую дверь справа, и я вхожу. Я успела заметить, что она не поворачивается ко мне спиной. Не результат ли это того, что она пережила во время года благодати… не видит ли она во мне врага?

Обычно девушки, вернувшиеся в округ, полны лютой ярости и злобы. Но что, если я внушаю людям еще больший страх?

Она, пятясь, выходит из комнаты и запирает за собой дверь.

Я начинаю ходить по комнате, считая шаги. Здесь стоят сделанная из красного дерева кровать с балдахином и небольшой письменный стол со сдвижной крышкой, на которой находятся бумага, чернильница и гусиное перо. Когда я читаю надпись на первой странице, мне хочется все здесь сжечь. Моему сыну. Моему самому драгоценному достоянию. И я вспоминаю, как Майклу не нравилось, что его отец оказывает на него давление, заставляет следовать по своим стопам. Он чувствовал себя загнанным в угол.

Но то был Майкл. Мистера же Уэлка все это, похоже, вполне устраивает.

Я опускаюсь на корточки, чтобы заглянуть под кровать, когда слышу знакомые звуки – мое сердце узнает их еще до того, как мой разум осознает их смысл. С такими звуками в дерево врезается топор. Посмотрев в окно сквозь кружевные занавески, я вижу мужчину, колющего дрова. В неистовстве взмахивающего топором опять, опять и опять. Его тело напряжено, как натянутая струна, и видно, что он колет поленья, либо вымещая на них свою ярость… либо, наоборот, разжигая ее.

Он поднимает голову, смотрит на окна, и я вижу, что это Майкл. Мистер Уэлк.

Я отшатываюсь назад, надеясь, что он не заметил меня, но, когда выглядываю опять, он уже ушел… и взял с собой топор.

Услышав, как с грохотом распахивается входная дверь, как топают тяжелые сапоги, я начинаю метаться по комнате в поисках чего-нибудь такого, чем можно бы было защититься, но какой в этом смысл? Ведь теперь я его собственность, и он может делать со мной все, что захочет. Никто не задаст ему никаких вопросов, к тому же все знают, что я сама напросилась.

Отперев дверь спальни, он распахивает ее. И стоит в дверях, покрытый потом, с топором в опущенной руке.

– Сядь, – говорит он, показав на кровать.

Я послушно сажусь. Я понятия не имею, чего он ожидает от меня, сколько еще я смогу вытерпеть, но пытаюсь вспомнить старый урок. Ноги раздвинуты, руки по швам, очи обращены к Богу.

Положив топор на прикроватную тумбочку, он встает передо мной, и я чую исходящий от него запах ярости. Я стискиваю зубы, готовясь к худшему, но он вдруг делает нечто настолько неожиданное, что я теряю дар речи. И у меня спирает дыхание.

Встав на колени передо мной, он расшнуровывает мои грязные ботинки.

Затем, сняв их с моих сбитых ног, говорит:

– Я не лгал. Мне каждую ночь снилось, что я с тобой.

Чувствуя, как по лицу моему струятся слезы, я вижу, как он кладет ключ на тумбочку, берет с нее топор и выходит из спальни.

Глава 87

Несколько минут спустя я слышу негромкий стук в дверь. Я вскакиваю, ожидая вновь увидеть его, думая, что он вернулся, чтобы мы могли поговорить, разобраться в случившемся, но это оказывается всего лишь служанка.

Я сама удивляюсь тому, насколько это разочаровывает меня.

Наполнив ванну горячей водой, она помогает мне раздеться и, увидев мой выступающий живот, отводит глаза. И я спрашиваю себя: что же она думает обо мне? И что думают они все?

Я вспоминаю ее – она отбывала свой год благодати перед тем, как на остров отправилась Айви. Ее зовут Бриджет. Она нервничает, суетится, но не задает вопросов. Вместо этого она без умолку болтает о том, что сейчас творится в округе. Я почти не запоминаю то, что она говорит, но мне приятно слушать ее голос, пересказывающий сплетни – это так обыденно, так нормально.

Используя щетку, сделанную из щетины дикого кабана, и купленное на рынке медовое мыло, она смывает с моего тела накопившуюся грязь, затем моет мои волосы и споласкивает их отваром лаванды и окопника. Горячая вода так приятна, что мне не хочется вылезать, но служанка говорит, что в смежной комнате меня ожидают мясной бульон и чай, и я все-таки вылезаю. Надеваю ночную рубашку из белого накрахмаленного хлопка, усаживаюсь за туалетный столик, на котором стоят бульон и чай, и она говорит, что мне нужно поесть, после чего начинает расчесывать мои волосы. Рука у нее отнюдь не самая легкая, и большая часть бульона выливается из ложки, так и не дойдя до моего рта, так что в конце концов я просто беру миску и начинаю его пить. Он горячий и вкусный. Бриджет говорит, что, если все будет хорошо, я смогу перейти к твердой пище и что мне повезло, поскольку завтра в меню будет духовое мясо. Вплетая в мои волосы черную шелковую ленту, она подробно описывает завтрашнее меню, затем переходит к графику стирки, после чего начинает болтать о музыке, которую исполняют в церкви. Когда я ложусь в постель и она поправляет одеяло, мне приходится притвориться, что я крепко сплю, лишь бы заставить ее уйти.

Наконец-то оставшись одна, я лежу в тишине, хотя на самом деле в доме не так уж и тихо.

Слышно мерное тиканье старинных напольных часов, стоящих на первом этаже. Глядя в потолок, я удивляюсь тому, что нежданно-негаданно оказалась здесь. Три дня назад я потеряла Райкера и была уверена, что, возвращаясь в округ, отправляюсь навстречу собственной смерти, но вместо этого я здесь, в этой незнакомой чистой комнате, замужем за парнем, который мне одновременно и знаком и не знаком. Услышав на лестнице его шаги, я вскакиваю с кровати и, взяв ключ, спешу к двери, чтобы запереть ее, однако в нерешительности медлю. Майкл останавливается, и я гадаю: не повернет ли он сейчас дверную ручку, не войдет ли, но тот идет дальше, доходит до конца коридора, где открывает другую дверь и закрывает ее за собой.

И это продолжается неделя за неделей.

Я знаю, что могла бы одним-единственным словом облегчить его муки, но вместо этого я только раз за разом затаиваю дыхание.

Да и что мы должны сказать друг другу, разве можно исправить все словами?

Но с каждым днем я оттаиваю все больше и больше.

Я ловлю себя на том, что напеваю, лежа в ванне, и даже смеюсь, вспомнив, как мы с Майклом упали как-то вечером с дуба, перепугав Джилла и Стейси. Мало-помалу я возвращаюсь в нормальный мир. Возвращаюсь к прошлой версии себя.

Иногда я пытаюсь мысленно увидеть Райкера, воскресить в памяти его запах, его прикосновения, но вижу перед собой только этот дом. И лишь когда я смотрю в зеркало на свой выступающий живот, понимаю, что скоро смогу видеть Райкера каждый день. И не в снах, а в моих объятиях. Этим даром я обязана Майклу. И, несмотря ни на что, я ему благодарна.

Вскоре я начинаю наряжаться в красивые платья, которые Бриджет кладет на кровать. Я заплетаю волосы, завязывая косу черной шелковой лентой. Сижу у окна, глядя сквозь занавески на проходящую под ним жизнь. А когда часы бьют полночь, спускаюсь на первый этаж, чтобы посидеть в гостиной перед пылающим в камине огнем. Теперь мне уже не страшно смотреть на него. Вот чего бы я не отдала за капельку волшебства! Настоящего или воображаемого.

Ночь за ночью я чувствую, как Майкл стоит в дверях за моей спиной, глядя на меня и ожидая доброго слова, простого жеста, но я никак не могу заставить себя что-то сказать или сделать.

Иногда я ловлю себя на том, что начинаю гадать – что бы случилось, если бы он поведал о своих чувствах раньше? Поцеловались бы мы под звездным небом до того, как на нас обрушился год благодати?

Но мы не можем вернуться к тому, что было. Теперь он глава совета и руководит аптекой, той самой, которая торгует снадобьями из тел девушек, убитых беззаконниками. Я должна помнить, что Майкла, которого я знала, больше нет. А есть мистер Уэлк.

Глава 88

Когда проходит месяц, достаточное время для того, чтобы девушка, вернувшаяся после года благодати, отошла от шока и пришла в себя, меня принимаются уговаривать выходить на улицу. И не только уговаривать, но и выпроваживать силой, запирая за мною дверь. От меня ждут, что я стану нормальной. Но важнее другое – я должна показать всем, что я часть нашего общества. Что занимаю в нем высокое положение. Теперь мне уже нельзя прятать свой живот, даже если бы этого и хотелось.

Странно опять ходить по городу. Мужчины при встрече со мной отводят глаза, и поначалу это обескураживает, но затем я понимаю, что это дает мне свободу. Женщины же смотрят мне в глаза без смущения. Эта перемена малозаметна, мужчинам не разглядеть ее никогда, но я все чувствую.

Женщинам разрешается собираться вместе только по церковным праздникам, но я жажду их общества. До года благодати я избегала рынка, как чумы, однако теперь я нарочно ищу повода сходить туда. Свое значение имеет каждый короткий разговор, каждый взгляд. Перчатка, снятая для того, чтобы показать отсутствие кончика пальца. Подбородок, повернутый, чтобы продемонстрировать отсутствие мочки уха. У всех нас есть раны, но у одних они видны, а у других нет. Это особый язык, и мне еще только предстоит им овладеть. Но я учусь.

Если не считать визитов в оранжерею, чаще всего я подхожу к лотку, торгующему медом. Должно быть, люди думают, что я либо ужасная сладкоежка, либо принимаю медовые ванны чаще, чем греческая богиня, но я хожу туда для того, чтобы повидать Герти. Всякий раз мы всего лишь обмениваемся самыми обычными любезностями, но удивительное дело, сколько нюансов можно вложить в простое «доброе утро». Я провожу ладонями по своему животу, чтобы показать ей, насколько он вырос, а она улыбается девушке, с которой работает. Девушка дарит ей ответную улыбку – разрумянившиеся щеки, блестящие глаза, – и я думаю, что Герти, возможно, нашла свое счастье. Нашла блаженство. Нечто лучшее, чем та литография.

Кирстен я видела всего несколько раз, в сопровождении служанок, как всегда, красивую, но, когда она смотрит на кого-либо и улыбается, кажется, будто она глядит в пустоту. Кирстен целиком погружена в свои грезы. Возможно, так оно и лучше. Для всех нас.

На рынке можно услышать сплетни – не от женщин, которые понимают, что дозволено, а что нет, а от мужчин. Вероятно, у них развязались языки из-за виски или же им нравится слушать разговоры о несчастье, постигшем их собрата – как бы то ни было, проходя мимо лотка, с которого продаются жареные каштаны, я узнаю, что в аптеке произошел небольшой пожар. Мне странно, что Майкл не рассказал об этом, но, с другой стороны, зачем бы он стал это делать? Ведь это дело мужчин. Однако мне не нравится, как они говорят о нем – как будто он, по их мнению, взялся за то, что ему не по плечу, но, если уж на то пошло, когда я думаю об аптеке и о потайных полках со снадобьями, то жажду, чтобы вся она сгорела дотла.

Каждый день в послеполуденные часы я прохожу мимо своего прежнего дома, надеясь увидеть матушку, и сегодня мое терпение наконец-то оказывается вознаграждено.

Мне отчаянно хочется, чтобы она в кои-то веки посмотрела на меня, но этого не происходит.

Я уже собираюсь идти обратно, но тут вижу: матушка держит в руке темно-розовую петунию. Этот цветок может означать неприязнь, но на старом языке – это настоятельный призыв, призыв о помощи. Твое присутствие необходимо.

Я знаю, что стоять посреди улицы опасно, но уверена – этот призыв адресован мне.

Она идет на запад по дорожке, которая проходит через лес, и я следую за ней.

Я сто раз следила за моим отцом, глядя, как он тайком ходит в предместье, но мне никогда не приходило в голову следить за матушкой – я и представить себе не могла, что у нее тоже может быть тайная жизнь.

Когда она вдруг поворачивает на север, я ускоряю шаг. Конечно, нужно сохранять безопасную дистанцию, но, если я потеряю ее из виду, все пропало.

Дойдя до дерева, возле которого она повернула, я ищу ее глазами, но все тщетно. Я вспоминаю то, что она сказала мне больше года назад. Глаза твои открыты, по ты не видишь дальше своего носа.

Прислушавшись, я слышу какой-то едва различимый, неясный шепот, вероятно, это просто ветер гуляет в осенней листве, но и этого достаточно, чтобы заманить меня дальше. И, войдя в хвойную рощу, я иду по ней, отвожу в стороны многочисленные вьюнки и выхожу на небольшую утоптанную поляну.

В ее середине чернеет кострище, а воздух тут пахнет мхом, кипарисом и золой.

Откуда-то из-за деревьев севернее поляны слышатся голоса – женские голоса, громкие, возбужденные, не стесненные рамками запретов, – и я понимаю, что граница округа недалека.

– Мы встречаемся здесь в дни полнолуний, – слышу я голос матушки. – Ты получишь цветок – приглашение на собрание, – но только после того, как родится твое дитя.

Я кручу головой, ища матушку, но ее скрывают деревья. Я смотрю внимательнее, и внезапно меня осеняет – это же место из моих снов. Деревья ниже, чем в моих снах, освещение иное, и земля не усыпана неизвестными мне красными цветами, но это определенно то самое место.

– Я видела это место в снах, – говорю я.

– Это потому, что ты побывала здесь, когда была совсем малышкой, – отвечает она.

– В самом деле? – спрашиваю я, пытаясь разглядеть ее.

– Должно быть, ты увязалась сюда вслед за мной, потому что тогда ты потерялась в лесу. – Я не понимаю, откуда доносится ее голос. – Миссис Фэллоу нашла тебя и отвела домой. Мы так боялись, что ты начнешь говорить о том, что видела здесь, но ты всегда умела хранить секреты.

Я напрягаю память. Пляшущие языки пламени, женщины, берущие друг друга за руки.

– Долгое время я думала, что мои сны реальны, – говорю я. – Мне казалось, что так проявляется мое волшебство, но все это время я разговаривала сама с собой.

И матушка выходит из-за ствола бальзамической пихты, за которым пряталась до сих пор.

– Матушка, – шепчу я и бросаюсь к ней, но она, подняв руку, останавливает меня.

– А мои сестры тоже в этом участвуют? – спрашиваю я.

– Джун – да, она очень мне помогает, а вот Айви не такая, ей не стоит знать об этих вещах.

– Как же мне узнать, с кем можно об этом говорить, кто является одной из нас?

– Никак, – отвечает она. – Начни с тех, кто к тебе ближе всего. Поделись с кем-то из них каким-нибудь малозначительным секретом, чтобы прощупать почву, но не сообщай ничего такого, за что может последовать наказание более серьезное, чем порка. Ни к чему привлекать к себе внимание.

– Мне следовало понять, что за всем этим стоишь ты, – говорю я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

– Я делала это не одна. Твой отец – хороший человек, а хорошим мужчинам можно поручить кое-что важное. Как Майклу с этим пожаром в аптеке.

– В каком смысле?

Она улыбается.

– Удивительно, что пожар затронул только один аптечный шкаф.

Я пялюсь на кострище, пытаясь понять, к чему она клонит, а когда снова гляжу на матушку, чтобы сказать ей, что я не имею никакого отношения к пожару, ее там уже нет. Повернув голову, я успеваю заметить кончик ее черной шелковой ленты, исчезающий в конце тропы.

Глава 89

Мне хочется бежать, хочется выкрикнуть на площади имя Майкла, но матушка права – не следует привлекать к себе внимания. И я сдерживаюсь и замедляю шаг, чтобы со стороны выглядело так, словно я всего лишь вышла подышать свежим воздухом.

Я останавливаюсь у аптеки, но она уже закрылась на ночь, и на тонкой цепочке висит табличка: «ЗАКРЫТО».

Я заглядываю в окно и сразу же вспоминаю, как отец покупал у мистера Уэлка склянку с ухом, но сейчас на месте того аптечного шкафа виднеется только обугленное пятно на полу.

– Стало быть, это правда, – шепчу я. Майкл сделал это ради меня, однако ничего мне об этом не сказал. Впрочем, я ведь даже ни разу не дала ему шанса поговорить по душам.

В последние недели я только и делала, что отталкивала его, но за что? Он спас мне жизнь, принял ребенка от другого мужчины как собственного и ничего не попросил взамен. Думаю, все дело в чувстве вины. Я чувствовала себя виноватой в том, что предала его, влюбившись в другого, а сейчас еще и в том, что не верила в него, не понимала, что он остался хорошим человеком.

Подавив волнение, я медленно и чинно иду домой, но едва за мной закрывается парадная дверь, я срываю с себя шерстяной плащ с капюшоном, взбегаю по лестнице и налетаю на Бриджет.

– Где он? – спрашиваю я. – Где мистер Уэ… где Майкл?

– Он на заседании совета, – обеспокоенно отвечает она. – Нынче он вернется домой поздно. А что, что-то не так с ребен…

– Нет… нет… все в порядке. – Я приглаживаю юбки. – Пустяки.

Она окидывает меня взглядом.

– Вам нужно отдохнуть, – говорит она, сопровождая меня в спальню. – А я принесу ужин.

Когда я сажусь на край кровати, она молча наклоняется и отцепляет от моего подола колючки дурнишника, такие же, как те, которые я отцепляла от подола Джун.

Я смотрю на нее, пытаясь понять, не подозревает ли она чего-то, не выдала ли я себя, но, когда служанка выходит, я замечаю в ее поведении небольшую перемену. Она больше не пятится.

Когда Бриджет возвращается, неся ужин, я делаю вид, что ничего не произошло, но теперь все изменилось. Изменилась я сама. И дело не только в пожаре в аптеке, хотя этот поступок значит для меня куда больше, чем думает Майкл, дело в том, что я наконец повзрослела и теперь готова была принять его доброту и любовь.

Я влезаю в ванну, и Бриджет начинает без умолку болтать о цветах, которыми украшена церковь. Я перегибаюсь через край ванны и срываю лепесток с одной из роз в цветочной композиции, которую Бриджет принесла на подносе. Матушка посоветовала говорить с теми женщинами, которые находятся ближе всего. А ближе всего именно Бриджет. Она также пережила год благодати. И я нарочно роняю лепесток в ванну и гляжу, как он кружится в маленьком водовороте над моими лодыжками.

Бриджет перестает говорить. И даже дышать. Я смотрю на нее, ожидая, что она выхватит лепесток из воды и побежит сообщать о моем прегрешении хозяину дома, мистеру Уэлку, но вместо этого я вижу, как уголки ее губ приподнимаются в чуть заметной улыбке. И понимаю – это новое начало. Для всех нас.

Когда часы бьют полночь, я, шурша шелковым халатом, спускаюсь по пушистым коврам на первый этаж, с ногами сажусь на небольшой диван и жду. Майкл встает в дверях бесшумно, но я все равно знаю, что он тут, поскольку чую запах его одеколона – аромат амбры. Дыша в такт его дыханию, я мысленно призываю Майкла войти, а когда он неожиданно поворачивается, чтобы удалиться, шепчу:

– Пожалуйста, останься.

Прежде чем войти в комнату, он прочищает горло, словно для того, чтобы удостовериться в том, что я разговариваю с ним, а не с кем-то другим.

Он садится рядом со мной, но не очень близко, стараясь не напугать меня. Мы сидим так долго, глядя на пламя в камине, и я вспоминаю, как Райкер сказал, что, судя по всему, Майкл порядочный человек. Может быть, это сказал он, а может быть, мне нужно сказать это самой себе, чтобы примириться со сложившейся ситуацией. Сделав глубокий вдох, я говорю: – Я должна объяснить…

– Ты ничего мне не должна, – шепчет он. – Я люблю тебя. Я всегда тебя любил. И всегда буду любить. Я хочу надеяться, что когда-нибудь и ты полюбишь меня.

Мои глаза наполняются слезами.

– Тот пожар в аптеке… Я знаю, что это был ты. Знаю, что ты сделал это ради меня.

Он вздыхает.

– Хотя ты часто оказываешься права, сейчас ты ошибаешься и притом крупно.

Я смотрю на него, пытаясь понять.

– Я сделал это ради себя, – говорит он, хмуря лоб. – Все те годы, когда мы, двое детей, бегали по округу, стараясь вызнать как можно больше о годе благодати и везде ища подсказки, – все это многое для меня значило. И та девушка из твоих снов… она тоже многое для меня значила. Я всегда верил в тебя, в нее, в перемены, вот только ты не верила в нас.

Теперь слезы текут по моим щекам.

Он нерешительно кладет руку на диван рядом с моей рукой, и тепло его ладони притягивает мою ладонь. Я беру его за руку и поначалу вздрагиваю от ее тяжести, от значения этого момента, но мне наконец хорошо. Так правильно. Я не предаю Райкера, нет, просто мое сердце достаточно велико, чтобы вместить любовь к двум мужчинам, хотя я люблю их по-разному.

Так все и начинается, так наша дружба перерастает в нечто большее.

В то, чего я никогда не ожидала.

Глава 90

Зимой мы с Майклом входим в те роли, исполнения которых от нас ждут окружающие, и постепенно для меня это перестает быть проблемой. Мы вместе едим, прохаживаемся по рынку, ходим в церковь, рука об руку посещаем светские мероприятия. Иногда он позволяет помогать ему в аптеке, что дает мне возможность что-то делать, а также возможность поближе узнать женщин округа. Это дело деликатное – пытаться выяснить, кто из них желает перемен, а кто скорее вырежет мне язык, если им представится случай. Но все это требует времени. Наконец-то я приняла тот факт, что его у меня более чем достаточно.

А пока что мы наслаждаемся обществом друг друга. Я больше не вздрагиваю от его прикосновений, а наоборот, тянусь к нему, ища утешения и теплоты. Ночами мы говорим обо всем – кроме года благодати. Об этом я не стану с ним говорить. Это принадлежит только мне.

Когда приближается полнолуние девятого месяца моей беременности, я чувствую нечто странное: тело и не хочет расставаться с ребенком, и в то же время должно его отпустить.

Раньше я боялась полной луны, видела в ней что-то мрачное, дикое, пристанище всяческого безумия. Но теперь мне кажется, что она показывает, каковы мы на самом деле… чем нам предназначено быть.

Сегодня ночью, когда я открываю глаза, девушка лежит рядом со мной. Она так давно мне не снилась, а теперь просто появилась рядом. Она выглядит по-иному… у нее обеспокоенный вид.

– Все будет хорошо, – говорю я и тянусь, чтобы коснуться ее лица, но рука моя проходит сквозь нее.

Меня пронзает острая боль, и я сжимаюсь в комок. Боль начинается внизу живота и отдается во всем теле. Она настолько сильна и внезапна, что я пронзительно кричу.

– Что с тобой? – Майкл резко садится. – Что, кошмар? Я здесь. Ты в безопасности. У себя дома.

Я пытаюсь встать, но меня накрывает еще одна волна боли, она налетает, словно понесший жеребец.

– Ого, – шепчу я.

– Что я могу сделать? – спрашивает Майкл.

Я наклоняюсь, пытаясь облегчить давление, и тут вижу белые крапинки, пляшущие за окном.

– Снег, – шепчу я, глядя в проем между плотных камчатных штор.

– Хочешь, я открою окно? – спрашивает Майкл, кладя теплую руку на мою поясницу.

Я киваю.

Он открывает окно, и, когда меня обдает морозный воздух, я переношусь в тот вечер, когда оказалась на льду озера и передо мной предстал Райкер. Меня захлестывает новая волна боли, но на этот раз уже не физической, а душевной. Я пытаюсь встать, чтобы видеть снег ближе, но, когда слезаю с кровати, Майкл, запинаясь, шепчет:

– Тирни… у тебя идет кровь.

Не отрывая глаз от снегопада, я говорю:

– Я знаю.

Он выбегает из спальни, крича служанкам, чтобы те привели повитуху, а я думаю: может быть, это знамение? Этот снег, посланный Евой в самом конце зимы. Но что она пытается мне сказать?

На меня снова накатывает боль, и я чувствую, как подгибаются ноги.

В комнату вбегает Майкл, таща за собой повитуху. Вид у нее полусонный, но, когда она видит, в каком я состоянии, с нее сразу же слетает весь сон.

– Милое дитя, – говорит она, прижав ладонь к моему лбу. Я вся в поту и горю, но все равно пытаюсь улыбнуться. Меня накрывает еще одна волна боли, и я кричу.

Повитуха помогает мне дойти до кровати, и я вижу, как мой живот ходит ходуном в свете ламп. Маленькие коленки и локотки пихают меня, стремясь поскорее выбраться наружу.

– Мне нужны полотенца, горячая вода, лед и йод, – рявкает повитуха, обращаясь к Майклу. – Прямо сейчас.

– В чем дело? – задыхаясь, выдавливаю из себя я. – С ребенком что-то не так?

Майкл выбегает, крича на служанок, а я задаю повитухе один вопрос за другим, но она не обращает на меня внимания и только молча достает из заплечной сумы нужные инструменты. Это напоминает мне о Райкере, о его наборе для убийств.

Снизу доносится топот. Повитуха подкладывает мне под спину подушки. И даже это причиняет мне адскую боль. Приходится прикусить тряпку, чтобы не кричать.

Я слышу громкие шаги, и в спальню врываются матушка и две мои старшие сестры. Кларе и Пенни нельзя присутствовать при родах, пока у них не начнутся месячные.

Они окружают меня, а из коридора слышится голос отца, пытающегося успокоить Майкла.

– Все будет хорошо. Тирни сильна, как бык. Она сможет это сделать.

Матушка прижимает к моему лбу тряпицу, смоченную прохладной водой.

– Мне страшно, – произношу я.

Ее лицо искажено тревогой.

– Frykt ikke for min kjaerlighet er evig.

– He бойся, ибо моя любовь вечна, – шепчу я. И на глаза мои снова наворачиваются слезы. Я вспоминаю, как лежала рядом с ней вскоре после рождения Пенни и в комнате пахло кровью и фрезиями. У матушки тогда был сильный жар, и по лицу отца я поняла, что, возможно, сейчас вижу ее в последний раз. Когда я прижалась к ее горячему мягкому телу, уткнувшись носом в пахнущую потом полотняную сорочку, она сказала мне, что я должна быть сильной. И перенесла мою руку к своему сердцу.

– Внутри каждой из нас есть место, до которого им никогда не добраться, которого они не видят. Огонь, горящий в тебе, горит во всех нас.

В тот вечер я убежала в лес и спряталась в высокой траве. Спряталась от своих страхов.

Всех нас гложет страх перед старостью и страх не родить мужьям сыновей. Страхи, о которых женщины не говорят вслух. Я видела, как из их тел наружу просачиваются боль и злость, заставляющие накидываться на таких же, как они сами. Видела, как они завидуют собственным дочерям. Как завидуют ветру, который свободен. Я думаю, если нас разрезать, внутри окажется бесконечный лабиринт со множеством поворотов, перегороженных плотинами и заканчивающихся тупиками. Сердце, внутри которого стоят такие высокие стены, не может биться свободно. Но сейчас, в окружении матушки и сестер, я понимаю, что мы представляем собой нечто куда большее… даже в наших маленьких жестах скрыт целый мир.

Когда матушка отодвигается, чтобы помочь повитухе, справа и слева от меня встают Джун и Айви.

– Мы здесь, – говорит Джун, беря меня за руку.

– Нет ничего страшного в том, чтобы кричать, – замечает Айви. – Когда я рожала Эгнес, то вопила как резаная. Роды – это единственное время, когда нам разрешают кричать, так что воспользуйся этим.

– Айви, – шепчет Джун, но я вижу, что она улыбается. – Мы могли бы покричать вместе… если хочешь, – добавляет Джун.

Я киваю и растерянно улыбаюсь, сжимая их руки.

Повитуха ощупывает мой живот и качает головой.

– Ребенок лежит неправильно. Мне придется повернуть его.

Сестры еще крепче сжимают мои ладони. Мы все слышали рассказы о таких вещах. Роды – дело опасное, даже когда все протекает нормально, но дети редко рождаются благополучно, если они лежат в утробе ножками вперед.

– Приготовься, – говорит повитуха, одной рукой обхватив мой живот, а другой залезши мне между ног.

Вначале я чувствую режущую боль, но она быстро становится глубокой и тупой. С моих губ срывается стон, и я тужусь.

– Не тужься, – приказывает повитуха.

Но я ничего не могу с собой поделать. Идущее изнутри давление невыносимо. Измотанная донельзя, я тяжело дышу, из всех моих пор сочится пот, волосы совершенно мокрые, а на простынях алеет кровь. Не знаю, сколько я еще смогу протянуть. И тут я смотрю на снегопад и думаю о Райкере. Он бы ни за что не позволил мне сдаться. Не позволил бы проявить слабость. Да я и сама не захотела бы выглядеть слабой, если бы он был здесь. Я закрываю глаза, представляю себе, что он здесь, со мной, и хотя это, быть может, всего лишь бред, ибо я истекаю кровью, но готова поклясться, что чувствую – он рядом.

Я слышу, как за дверью мужчины чокаются, и чую идущий из-под двери едва различимый запах виски.

– Да благословит тебя Бог сыном, – кричит отец Эдмондс.

– Надо помолиться, – говорит Айви, и во взгляде ее я вижу страх.

– Господи, просим тебя, используй тело сие как сосуд твой, дабы принести в сей мир сына…

– Нет. Не так. – Я мотаю головой, дыша часто и неглубоко. – Если вы чувствуете потребность в молитве, то молитесь о девочке.

– Это святотатство, – шепчет Айви, оглянувшись на дверь, чтобы удостовериться, что меня не слышали мужчины.

– Молитесь, как просит Тирни, – говорит матушка.

Сестры переглядываются и понимают друг друга без слов.

Все в комнате берутся за руки.

– Господи, используй тело сие как сосуд твой, дабы принести в сей мир… дочь…

Они молятся, а я тужусь.

– Ножки, – говорит повитуха. – Ручки. Головка. – Но в ее голосе звучит нарастающая тревога. – Ребенок вышел.

– Покажите его мне! – кричу я.

Повитуха смотрит на мою мать, и та угрюмо кивает.

Повитуха кладет ребенка мне на грудь, и я плачу.

– Это девочка, – с тихим смехом шепчу я.

Но она не кричит и лежит совершенно неподвижно.

– Пожалуйста, дыши… дыши, – прошу я.

Вытерев кровь с ее личика, я вижу, что у нее мои глаза, темные волосики, как у Райкера, чуть заметная ямочка на подбородке, но одно красное пятнышко не стирается. Под правым глазом у нее маленькая красноватая родинка.

И, как только она делает свой первый вдох, меня осеняет – это она, та, кого я видела в снах, та, кого я искала.

Судорожно вздохнув, я прижимаю ее к себе, покрываю поцелуями.

Волшебство существует. Оно не такое, как о нем думают, но, если ты готова открыть глаза, открыть сердце, оно окружит тебя, ведь оно живет в тебе и только и ждет, чтобы его постигли. Я часть ее, как и Райкер, и Майкл, и все девушки, которые стояли на площади рядом со мной, чтобы она смогла появиться на свет.

Она принадлежит нам всем.

– Ты снилась мне всю мою жизнь, – говорю я, целуя ее. – Ты желанна. Ты любима.

И она, словно понимая эти слова, сжимает своими крошечными пальчиками мой палец.

– Какое имя ты ей дашь? – спрашивает матушка, и подбородок ее дрожит.

Мне не надо над этим думать, я всегда знала, как ее назову.

– Ее зовут Грейс[7], – шепчу я. – Грейс Райкер Уэлк. И она станет той, кто изменит наш мир.

Матушка наклоняется, чтобы поцеловать внучку, и вкладывает в мою руку маленький красный цветок с пятью лепестками.

Я смотрю на нее и шепчу:

– Глаза мои открыты, и теперь я вижу все.

Плача, матушка проводит рукой по моей косе и забирает из нее черную ленту. Вместе со всем, что она означает.

Закрыв глаза, я испускаю бесконечный вздох, и вот я уже иду по лесу, невесомая и свободная.

На тропе впереди появляется неясная фигура, вокруг нее, словно дым, развевается темный саван. С каждым шагом фигура становится все ясней, ясней…

Райкер.

Не знаю, узнаёт он меня или нет, но он идет прямо ко мне.

Не двигаясь с места, я жду: обнимет ли он меня или же просто пройдет насквозь.