Воры. История организованной преступности в России

Голодный, и архимандрит украдет.

Русская пословица

Ванька Каин, бандит, похититель, грабитель и периодически — полицейский информатор, терроризировал Москву в 1730–1740-е годы. Придя к власти в результате дворцового переворота 1741 года, царица Елизавета предложила амнистию для всех преступников, готовых выдать закону своих коллег по ремеслу. Каин с готовностью воспользовался возможностью отмыться от своих преступлений за добрый десяток лет. Став официальным информатором, Каин продолжил темные делишки путем подкупа своих кураторов в Сыскном приказе. Эти отношения вскоре обрели собственную динамику. Поначалу Каин просто отстегивал им долю от своей добычи (как правило, это были иностранные товары вроде итальянских палантинов и рейнского вина). Но кураторы становились все более алчными и требовательными, и, чтобы удовлетворять их запросы, Каин пускался в особенно дерзкие и опасные авантюры. Когда все это вскрылось, Каина судили и приговорили к пожизненной каторге.

Каин стал романтической фигурой русского фольклора. Конечно, образ преступника как героя, от Робин Гуда до Неда Келли, возникал в массовой культуре по всему миру. Однако, в отличие от Робин Гуда, русский вор не борется с богачами-эксплуататорами. Его нельзя назвать ни «лишним человеком», ни жертвой трудного детства, ни «хорошим парнем в плохом месте». Он всего лишь «честный вор» в мире, где одни преступники не скрывают свою суть, а другие прячут свое истинное лицо под боярскими шапками, чиновничьими мундирами, судейскими мантиями или костюмами бизнесменов, в зависимости от требований текущего момента.

История Каина выглядит современной как для прошлого века, так и сегодня: ведь она о том, что власти, думая, что преступник у них под контролем, сами оказываются его жертвой. Замените лошадей на BMW, а меховые накидки на спортивные костюмы, и перед вами история похождений Каина в постсоветской России.

Криминальные истории

Я не ученый, но скажу тебе вот что: русские всегда были самыми крутыми и отчаянными бандитами в мире.

Граф, преступник среднего ранга, 1993 год[6]

Как ни странно, но хотя у «воров» имеется солидная родословная, они не проявляют к ней особого интереса. Преступники других стран упиваются своей историей, зачастую мифологизированной, романтизированной или просто выдуманной.

Так, китайские триады считают себя наследниками многовековой традиции секретных обществ, боровшихся против неправедных тиранов[7]. Якудза утверждают, что их корни связаны не с бандитами кабукимоно («безумцами»), терроризировавшими Японию в XVII веке, и не с головорезами, работавшими на воротил игорного бизнеса и торговцев наркотиками, а с благородными воинами-самураями и мачияко («слугами города») — ополчением, боровшимся с кабукимоно[8]. Напротив, современная российская организованная преступность часто кичится отсутствием истории и не испытывает ни малейшего любопытства к своему прошлому. Отказавшись от увековечивания своей культуры, как чуждой нынешнему поколению[9], она закрепляется в сегодняшнем дне и поворачивается спиной к прошлому. Даже традиционная эстетика «воровского мира» с ее жестким, брутальным фольклором, расцветавшим в ГУЛАГе, постепенно уходит в сторону, а новые криминальные лидеры, так называемые авторитеты, с презрением отвергают татуировки и прочие обычаи былых времен[10].

При этом нельзя сказать, что современный преступный мир России — мир предпринимателей в дорогих костюмах и их вооруженных до зубов телохранителей и костоломов — возник в 1990-е годы исключительно в процессе хаотичного перехода страны к рынку и коллапса советской системы. Напротив, эти люди являются прямыми наследниками истории, резкие повороты которой отражают масштабные процессы, сформировавшие нынешнюю Россию, от вековой замкнутости и аграрного развития к стремительной индустриализации конца XIX века и сталинской модернизации, осуществленной на костях узников ГУЛАГа. Но, пожалуй, больше всего в истории России, в которой хватало и безжалостных бандитов, и жутких убийц, поражает беспрецедентное количество мошенников и «паханов», понимавших, как использовать систему в своих интересах, когда бросить ей вызов, а когда залечь на дно.

Один из важнейших выводов об исторической эволюции российской организованной преступности состоит в том, что она есть порождение общества, в котором государство часто было неуклюжим, тупым и глубоко коррумпированным — и при этом принципиально безжалостным, не ограниченным тонкостями законности и права и использующим чрезмерное насилие для защиты своих интересов в случае малейшей опасности. Во времена Владимира Путина это самое государство возродилось и обрело новые силы, что повлияло и на саму преступность, и на отношение к ней. Однако еще до анархии постсоветского переходного периода важнейшей особенностью «российского пути» в криминальном мире были принуждение, коррупция и подчинение.

Возможен ли полицейский контроль в России?

Не верь ментам — они обманут.

Русская поговорка

Развитие российской оргпреступности могло пойти по двум основным путям — сельскому и городскому. В XIX веке казалось, что у сельского бандитизма имеется серьезный потенциал к развитию. Ведь в столь необъятной стране полноценный полицейский контроль был невозможен. К концу XIX века царская Россия занимала почти одну шестую земной суши. Население страны по состоянию на 1913 год[11] составляло 171 миллион человек и состояло преимущественно из крестьян, рассеянных по огромной территории и проживающих в небольших, изолированных деревнях-общинах. Для того чтобы доставить приказ или судебный ордер из Санкт-Петербурга во Владивосток, на побережье Тихого океана, конным курьерам требовалось несколько недель. И хотя железные дороги, телеграф и телефонная связь делали свое дело, сами российские расстояния были препятствием для эффективного государственного управления.

Российская империя представляла собой «лоскутное одеяло» из территорий с разным климатом, объединенных в основном путем завоевания. Ленин называл империю «тюрьмой народов»[12], однако советское государство с энтузиазмом подхватило имперское наследие, и даже сегодняшняя, уменьшенная Российская Федерация представляет собой объединение более сотни национальностей. На юге страны находился воинственный Кавказ, завоеванный в XIX веке, но так до конца и не покоренный. На востоке лежали исламские провинции Центральной Азии. На западе — более развитые регионы Царства Польского и балтийских государств. И даже славянская сердцевина страны была неоднородной: богатые угодья украинского Черноземья, постоянно расширявшиеся и переполненные жителями мегаполисы, Москва и Санкт-Петербург, и суровая сибирская тайга. Всего в империи проживало около 200 национальностей, а славяне составляли около двух третей населения[13].

Правоохранительной системе приходилось иметь дело со множеством различных локальных правовых культур, представители которых считали царский режим пришлым жестоким оккупантом. Это создавало сложности при задержании преступников, способных перемещаться из одной юрисдикции в другую. С помощью вливания должных средств эти проблемы можно было бы решить, однако российское государство предпочитало услуги по дешевке. Исторически оно всегда было сравнительно бедным, плохо собирало налоги и прозябало в условиях неэффективной экономики. Расходы на полицию и суды были намного меньше расходов военного ведомства. К 1900 году доля государственного бюджета, направлявшаяся на нужды полиции, составляла около 6 процентов — значительно меньше европейских стандартов, в два раза меньше (в расчете на душу населения), чем в Австрии или Франции, и в четыре раза меньше, чем в Пруссии[14]. Полиции в России всегда было слишком мало, а дел у нее было слишком много.

Русские цари последовательно предпринимали попытки создать в стране четкий полицейский контроль. Но все они, от «Разбойной избы» Ивана Грозного[15] (годы правления 1533–1584) до подразделений городской и сельской полиции, сформированных Николаем I (годы правления 1825–1855), оказались недостаточными, и контроль государства над деревней всегда был минимальным: он сводился в основном к подавлению волнений и зависел от поддержки, в том числе вооруженной, со стороны местного дворянства. Полиция, как городская, так и сельская, была «реактивной» силой. Она страдала от нехватки людей и ресурсов, низкого уровня профессионализма и морального духа, высокой текучести кадров, повальной коррупции (что вполне объяснимо низкой зарплатой — меньше, чем у чернорабочего[16]) и отсутствия престижа. Более того, на полицейских возлагался целый ряд дополнительных обязанностей, отвлекавших от основной работы, от наблюдения за церковными богослужениями до организации армейского призыва. Стандартный свод полицейских обязанностей 1850-х годов достигал 400 страниц![17]

Кроме того, полиция была столь же коррумпирована, сколь и многие другие государственные учреждения, — назовем это русской традицией. Рассказывают, что, когда модернизатор и строитель государства Петр I предложил вешать каждого, кто крадет деньги у государства, генерал-прокурор страны ответил, что тогда у царя вообще не останется чиновников, поскольку «мы все воруем, кто больше, кто меньше»[18]. Это утверждение остается в силе и в XIX веке. Несмотря на официальные запреты, российские чиновники часто продолжали заниматься тем, что в Средние века называлось кормлением. Иными словами, подразумевалось, что они не будут жить на свою скромную зарплату, а будут компенсировать ее темными делишками и взятками[19]. По легенде, царь Николай I сказал своему сыну: «Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем»[20]. Первое правительственное исследование проблемы коррупции было проведено лишь в 1856 году, и согласно его выводам, сумма менее 500 рублей вообще должна была считаться не взяткой, а лишь выражением благодарности[21]. Для сравнения, в то время становой пристав уездной полиции получал 422 рубля в год[22]. Дело усугублялось, если человек перешагивал границы «допустимой коррупции». К примеру, печальную известность обрел генерал-майор Рейнбот, московский градоначальник в 1905–1908 годах, использовавший свое служебное положение для вымогательства баснословных сумм, чем подавал опасный пример своим подчиненным[23]. Двое купцов, дававших показания в ходе расследования против Рейнбота, заявили следующее:

Полиция брала взятки и раньше, однако действовала сравнительно скромно… На праздники люди приносили им подарки, кто что мог себе позволить, а полицейские принимали их и благодарили. После 1905 года все изменилось. Вымогательство развивалось постепенно, но, когда полицейские узнали, что их новый начальник, Рейнбот, и сам берет взятки, они перестали стесняться и принялись почти грабить людей[24].

Сам Рейнбот был отстранен от должности на время расследования, но большинству коррумпированных полицейских чиновников удалось тихо лечь на дно. В итоге Рейнбот пострадал несильно: после рассмотрения дела специальным судом в 1911 году он был лишен титулов и привилегий; также ему был присужден штраф в размере около 27 000 рублей и тюремное заключение на 1 год. Штраф был символическим — по слухам, Рейнботу удалось прикарманить около 200 000 рублей; кроме того, царь Николай II сделал все, чтобы генерал не оказался в тюремной камере.

Мелкая коррупция была распространена в полиции повсеместно. Кто-то за мзду закрывал глаза на правонарушения, а кое-кто занимался откровенным вымогательством. Даже честные по сути служащие не гнушались преступать закон во имя «благого» дела — сфабриковать показания или использовать «кулачное право», чтобы преподать несчастному быстрый и эффективный урок. Они действовали по принципу «чем больше строгости, тем выше авторитет полиции»[25], однако авторитет этот не добавлял им ни уважения, ни престижа. Учитывая отсутствие поддержки как народа, так и государства, платившего мало, но дравшего три шкуры, неудивительно, что полицейские предпочитали обходить закон и набивать карманы всем, что плохо лежит.

Крестьянский суд

Плуту да вору — честь по разбору[26].

Крестьянская поговорка

В русской культуре и истории отражено немало форм крестьянского сопротивления властям, будь то государство или местные помещики, дворяне и чиновники. Широко известны спорадические взрывы насилия, то есть бунты, которые Пушкин назвал «бессмысленными и беспощадными»[27]. В разные эпохи Россия сталкивалась с масштабными мятежами, такими как восстание Емельяна Пугачева 1773–1774 годов или революция 1905 года, однако гораздо чаще происходили локальные акты насилия — когда пускали «красного петуха» (то есть устраивали пожар — «эффективное оружие социального контроля и выражения протеста как внутри общины, так против тех, кого считали чужаками»[28]) или устраивали расправу над преступниками.

На практике контроль в России осуществлялся не полицией, а крестьянскими кулаками и помещичьими кнутами. Даже начальник полувоенных жандармских формирований в 1874 году полагал, что у полиции на местах «не имелось никакой возможности организовать сколь-нибудь достаточное наблюдение во всех густонаселенных районах в промышленных центрах», так что полицейские оставались лишь «пассивными наблюдателями за совершавшимися там преступлениями»[29]. На деле порядок на селе осуществлялся с помощью самосуда, своеобразного суда Линча, когда общины применяли в отношении преступников собственный моральный кодекс, невзирая на законы государства, а то и в их нарушение. Эта тема была глубоко изучена Кэти Фрирсон, которая пришла к выводу, что, в противовес мнению полицейских и чиновников того времени, самосуд представлял собой не бездумное насилие, а процесс со своей логикой и принципами[30]. Прежде всего эта крайне жестокая форма социального контроля была направлена на защиту интересов общины: особенно суровым было наказание за преступления, угрожавшие выживанию или социальному порядку деревни. К таким преступлениям относилась, помимо прочего, кража лошадей, угрожавшая самому будущему деревни и лишавшая ее будущих поколений скота, средств передвижения и, конечно же, мяса и шкуры. Как правило, конокрады карались болезненной и мучительной смертью. К примеру, у одного вора сначала содрали кожу с рук и ног, а затем изрубили ему топорами голову[31], а другого избили до полусмерти, а затем бросили на землю под копыта лошади, которая и нанесла смертельный «удар милосердия»[32].

Было ли это преступлением, или таким образом община исполняла функции полиции? Разумеется, государство не одобряло подобные действия, страшась самого факта самовольного применения крестьянами закона, однако оно мало что могло поделать, учитывая незыблемость крестьянской морали и чисто практические сложности при управлении громадной страной. Полиция, буквально «размазанная тонким слоем» по сельской местности, не могла гарантировать ни отправления правосудия, ни возмещения убытков (об этом говорит хотя бы то, что находили лишь 10 % украденных лошадей[33]). Не прикладывала она усилий и к тому, чтобы найти себе союзников в общинах. Так, деревенские полицейские, урядники, хотя часто и происходили из крестьянского сословия, надев форму, вставали на сторону государства (здесь стоит отметить, что запрет на использование оружия в интересах государства имелся и в воровской культуре). Крестьяне называли их «псами», а урядники платили им тем же: по словам свидетелей, они «хвастаются своим превосходством и почти всегда относятся к крестьянам с презрением»[34]. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что, согласно данным одного источника того времени, в полицию сообщалось примерно об одном из десяти преступлений, совершенных в общине[35]. Тем не менее механизмы внутреннего контроля в деревне — традиции, семья, уважение к старшим и, наконец, самосуд — обеспечивали подобие законности даже в отсутствие эффективной государственной полицейской системы.

Самыми распространенными преступлениями, если не считать мелких личных конфликтов, обычно разрешавшихся самой общиной, были браконьерство или воровство леса у помещиков или из царских лесов, и моральный кодекс крестьян не видел в этом ничего предосудительного. Около 70 процентов приговоров за хозяйственные преступления мужчинам в последние годы царского правления было вынесено именно по этим обвинениям[36]. В русском языке есть два разных слова для обозначения преступлений: собственно преступление, техническое определение нарушения закона, и злодеяние, связанное с моральным осуждением[37]. Интересно, что, согласно крестьянской мудрости, «Господь наказывает за грехи, а государство — за преступления»[38]. Воровство леса могло считаться преступлением, однако крестьяне не считали его злодеянием, поскольку у землевладельца было больше леса, чем необходимо для удовлетворения собственных нужд, а «Господь растил лес для всех»[39]. Это можно рассматривать как акт «социального насилия», или отъема богатства от эксплуататора в пользу эксплуатируемых. По словам французского путешественника XVIII века маркиза де Кюстина, «хозяева постоянно обманывают крестьян самым бессовестным образом», а те «отвечают на обман плутовством»[40].

Уездная полиция

Как я могу обеспечивать законность в 48 поселениях с 60 000 душ, когда у меня в распоряжении лишь четыре сержанта и восемь караульных?

Российский становой пристав, 1908 год[41]

Разумеется, ничто из вышеописанного нельзя считать «организованной преступностью», даже признавая, что регулярные убийства в результате самосуда были, вне всякого сомнения, преступлениями, совершенными организованно, ведь их целью не была личная выгода. Даже многолетнее организованное браконьерство лишь условно соответствует этим критериям, ведь в традиционном деревенском укладе оно воспринималось как вполне естественное занятие. Реформы Николая I стали важным стартом для последующих изменений… но дальше дело не пошло. Они так и не смогли утвердить закон и порядок на дальних рубежах России. Полиция, насчитывавшая к началу XX столетия 47 866 служащих различных званий, должна была поддерживать порядок в стране с населением в 127 миллионов человек[42]. В городах ее присутствие было более заметным (хотя, как будет показано ниже, эти цифры не столь однозначны), однако в деревнях возникала по-настоящему серьезная проблема.

Предполагалось, что 1582 становых пристава и 6874 урядника способны контролировать всю российскую глубинку, территорию, где проживало около 90 миллионов человек[43]. Получается, что каждый становой пристав отвечал в среднем за 55 000 крестьян!

В результате сельская местность была вотчиной оседлых или кочевых банд, иногда осевших прямо в общине и нападавших на чужаков, а часто грабивших всех и вся. В этом не было ничего нового: бандитизм уже давно был привычной чертой российской жизни. Но в тогдашней форме он не «дотягивал» до оргпреступности. Несмотря на нехватку данных, есть все основания полагать, что в России того времени не было крупных автономных криминальных групп, действовавших в течение длительного периода, — в отличие, например, от Нидерландов XVIII века, что описано у Антона Блока[44], или Италии XVI века, где под началом знаменитого бандита Франческо Бертазуоло действовало несколько сотен людей, разделенных на «компании», а также широкая сеть информаторов[45]. Даже печально известный Василий Чуркин, разбойник, державший в страхе всю Москву в 1870-е годы, был куда менее всесильным, чем его фольклорный образ[46]. На самом деле он был не отважным главарем, а кровожадным головорезом, у которого было всего несколько подручных. Это и было нормой: большинство банд представляли собой небольшие и часто недолговечные сборища маргиналов, каждый из которых по отдельности представлял лишь незначительную угрозу деревенской жизни. Проблема заключалась скорее в количестве банд.

Но в деревенском бандитизме было, пожалуй, одно исключение, похожее на организованную преступность, — это конокрады. Они представляли настолько страшную угрозу для крестьян, что в случае поимки их подвергали самосуду и убивали самым жестоким образом[47]. Истерзанные трупы затем оставляли на ближайшем перекрестке дорог, иногда символически снабдив уздечкой или конским хвостом — чтобы другим неповадно было. Угроза самосуда и привела к тому, что конокрады занялись самоорганизацией.

Конокрады в традиции бандитизма

Периодически вспыхивавшие эпидемии, неурожай и другие бедствия не могут сравниться с вредом, который наносят селу конокрады. Конокрад держит крестьян в бесконечном, непрекращающемся страхе.

Георгий Брейтман, 1901 год[48]

Жизнь конокрада была полна опасностей, ведь ему угрожали и полиция, и крестьяне. Часто бывало так: конокрады сколачивали банду и захватывали какую-то деревню, а уже оттуда выстраивали сложную сеть для переправки украденных лошадей в другие волости, где их не могли узнать. Здесь очевидна интересная параллель с современным «авторитетом», который, как правило, сначала готовит базу, подкупая или запугивая местное население и политические элиты, а обосновавшись, начинает создавать криминальную сеть, часто имеющую международный характер.

Банды должны были отличаться многочисленностью, силой и ловкостью, чтобы не попасться в руки властям, а особенно крестьянам (что было намного опаснее). Некоторые из них насчитывали до нескольких сот участников[49]. Один следователь писал о банде некоего Кубиковского, в которую входило около 60 конокрадов, со штаб-квартирой в деревне Збелютка. Их логово находилось в пещере, где они могли держать до 50 лошадей. Если пещера переполнялась или не могла использоваться по другим причинам, то в каждой из соседних деревень у банды имелся агент, как правило, шевронист[50], услугами которого пользовались для сбора информации или для укрытия лошадей[51]. Банды недолго держали лошадей в одном месте. Лошади были предметом большого спроса, и их можно было легко узнать, так что конокрады — на манер современных автоугонщиков — должны были как-то скрыть следы прежнего владения (для этого лошадей чаще всего сбывали торговцу, который ставил на них новое клеймо и прятал в своем табуне) или же продавали где-то подальше, чтобы окончательно замести следы. Исследование преступных сетей в Саратовской губернии выявило следующее:

Украденные лошади отправляются по известному пути к Волге или Суре; почти в каждом поселении у воров имеются подручные, немедленно переправляющие лошадей в следующую деревню… В результате все украденные лошади оказываются… за пределами губернии. Их либо перевозят через Суру в Пензенскую и Симбирскую губернии, или по Волге в Самарскую, а в Саратов они поступают уже из этих трех губерний[52].

Конокрады в какой-то мере способствовали развитию деревень, служивших для них базой (в частности, поскольку тратили добычу на местный самогон и женщин), и, возможно, обеспечивали их защиту. Но часто они действовали как примитивные рэкетиры, требовавшие выкуп за то, что оставят общинных лошадей в покое[53]. Перед лицом реальной угрозы, не имея достаточных средств для постоянной охраны своих драгоценных лошадей и не рассчитывая на помощь полиции, крестьяне считали меньшим злом уплату такого «налога» или наем конокрада в качестве пастуха (что позволяло ему прятать украденных лошадей в деревенском табуне)[54].

Время от времени конокрадов ловили сами крестьяне или полиция, однако в целом они процветали. Их количество до начала Первой мировой войны росло, отражая общий рост преступности на селе[55]. Несмотря на своеобразность этой формы бандитизма, его можно считать разновидностью организованной преступности. Члены банд следовали вполне понятной иерархии, имели специализации, владели «вотчинами», содержали сети информаторов, подкупали офицеров полиции, мстили непокорным или доносчикам[56], продавали украденных лошадей другим бандам или алчным «официальным» торговцам[57]. Самые успешные банды действовали годами, и, имея крепкую связь с местными общинами (как захватчики или, наоборот, соседи и защитники), они, безусловно, не принадлежали к самой общине и в основном пополняли свой состав за счет беглых или отсидевших срок преступников, дезертиров и мелких правонарушителей.

Однако конокрадство как направление организованной преступности оказалось эволюционным тупиком и не пережило XX век. Первая мировая война превратила махинации с лошадьми в сложное и опасное дело, ведь теперь их стали покупать и реквизировать для армии. Хаос революции и последовавшие Гражданская война и голод разрушили прежние коммерческие сети. Пока длился период анархии, сельские банды процветали, а некоторые достигли размеров небольших армий[58]. Отдельные бандиты и целые банды удачно влились в военные и административные структуры той или иной стороны: подобно Ваньке Каину, который некоторое время работал на государство, поступали и другие знаменитые преступники. Так, уроженец Санкт-Петербурга Ленька Пантелеев некоторое время прослужил в ЧК, политической полиции большевиков, а затем вернулся к преступной жизни и был застрелен в 1923 году[59]. Однако по мере того, как советский режим укреплялся на селе, бандиты столкнулись с беспрецедентным давлением со стороны государства. Пусть вопросы полицейского контроля и не имели явного приоритета, в серьезных случаях молодая власть реагировала молниеносно и жестко. К примеру, для подавления бандитских армий на Волге большевики использовали более четырех дивизий Красной армии с поддержкой авиации[60]. Энергия бунта не исчезла и была готова проявиться, как только государство показывало слабость или, наоборот, слишком закручивало гайки. В вихре сталинского террора и коллективизации преступность в глубинке снова подняла голову. В 1929 году вследствие разгула бандитизма Сибирь была объявлена опасной территорией. Банды гуляли и по всей остальной России[61]. Как пишет Шейла Фицпатрик, «[руководящие кадры на селе] жили в суровом враждебном мире, где бандиты — чаще всего раскулаченные крестьяне, скрывавшиеся в лесах, — подстреливали комиссаров из-за угла, а угрюмые местные смотрели в сторону»[62]. Однако хотя бандиты продолжали красть лошадей для своих нужд, организованные банды конокрадов в советской эпохе не прижились.

Итак, в укладе конокрадов уже проявлялись некоторые черты более позднего российского воровского мира. Они представляли собой криминальную субкультуру, которая сознательно отделяла себя от общества в целом, умело его используя. Связи с обществом выстраивались через сотрудничество с коррумпированными чиновниками и взаимную симпатию с затаившим обиды народом. При удачной возможности конокрады захватывали политические структуры и создавали «бандитские малины», откуда управляли преступной сетью. Они могли действовать крайне жестоко, но были способны проворачивать хитрые и сложные операции. Тем не менее, чтобы подробно рассмотреть истинные корни современной российской оргпреступности, необходимо обратить внимание на колыбель всех этих «каинов» — то есть на город.

Обманом города берут.

Русская поговорка

Всего в двадцати минутах ходьбы от Кремля располагалась Хитровка — пожалуй, самые мерзкие трущобы России. Этот район был уничтожен пожаром 1812 года. В 1823 году его купил генерал-майор Николай Хитрово, чтобы построить там рынок. Однако он умер, не успев осуществить свой план, и к 1860-м годам, после освобождения крепостных, этот район превратился в спонтанную биржу труда. Он как магнитом притягивал обездоленных крестьян, желавших найти хоть какую-то работу и становившихся добычей городских хищников всех мастей. Ночлежки и дешевые кабаки образовывали лабиринты в тесных и темных дворах и переулках, кишевших безработными, немытыми, пьяными людьми. Жизнь текла под покровом тяжелого зловонного тумана с Яузы, табачного дыма и испарений котлов, в которых обитатели Хитровки прямо на улице варили неаппетитное варево из объедков и испорченных продуктов, известное как «собачья радость». Известное выражение «Кто отведал хитровского супчика, век его не забудет» говорило о высоким уровне смертности и одновременно мизерных шансах социального роста[63]. Это был настоящий ад на земле — около 10 000 мужчин, женщин и детей ютились в ночлежках, лачугах и четырех трущобах, рассадниках болезней: домах Степанова (потом Ярошенко), Бунина, Кулакова (ранее Ромейко) и Румянцева. В этих ночлежках они спали на двух- или трехъярусных нарах, а под ними гудели трактиры с говорящими названиями «Сибирь», «Каторга» и «Пересыльный»[64]. В последнем собирались нищие, в «Сибири» — карманники и скупщики краденого, а в «Каторге» — воры и беглые каторжники, которые могли найти на Хитровке работу с гарантией анонимности.

Городской бандит был порождением трущоб, результатом стремительной урбанизации царской России — так называемых ям, жизнь в которых была дешевой и страшной. Именно в питейных заведениях и ночлежках зарождалась субкультура воровского мира. Его кодекс, выражавшийся в презрении к обществу и его ценностям — стране, церкви, семье, благотворительности, — стал одной из немногих объединяющих сил этой среды. Именно он лег в основу женоненавистнических убеждений русских «воров» XX века. Нельзя сказать, что у преступников не было никаких правил или ценностей. Скорее они выбирали или выдумывали те, что более всего соответствовали их потребностям.

К примеру, в фигуре бандита Бени Крика, героя «Одесских рассказов» Исаака Бабеля, переплетаются сразу два народных архетипа: мудрого главы еврейской общины и великодушного крестного отца. Этот вымышленный персонаж (списанный с реального вора Мишки Япончика, о котором речь ниже), Крик, описан в историях 1920-х годов как остроумный и энергичный человек. Он был детищем и символом Молдаванки, еврейского района Одессы — черноморского порта и перевалочного пункта для незаконной торговли — который был в свое время чуть ли не самым космополитичным и свободным городом Российской империи. Молдаванка была угрюмым районом с «темными переулками, грязными улицами, разваливавшимися домами и повсеместным насилием»[65], однако при этом славилась жизнелюбием, изворотливостью и романтикой.

Город грехов: преступность и урбанизация

В город приезжает простой рослый деревенский паренек в поисках работы или обучения ремеслу — а город дает ему лишь дым улицы, блеск витрин, самогон, кокаин да кино.

Л. М. Василевский[66]

Никто не спорит, что уровень насилия и преступлений в деревне может быть не ниже, чем в городах. Однако эта парочка, урбанизация и индустриализация, имеет совершенно иную культуру. Жизнь в небольших стабильных крестьянских общинах определяется восходом и заходом солнца, сменой времен года, мудростью стариков, а также необходимостью держаться вместе ради выживания. Город же, напротив, сильно менялся вследствие быстрой индустриализации и роста по мере того, как в него стекались все новые мигранты из деревень. Его типичными чертами были высокая текучесть населения, падение нравов, утрата прежних моральных норм и ощущение полной незаметности среди новых незнакомых лиц. Ломая законы старой иерархии, индустриальная жизнь формировала новую социальную структуру и правила дисциплины, в которых лидерами становились не старшие, а самые способные.

Еще в XVIII веке, во времена Ваньки Каина, в городе существовал собственный преступный мир — мир беглых крепостных и дезертиров, нищих солдатских вдов (часто занимавшихся скупкой и продажей краденого) и отчаянных разбойников[67]. Главная московская суконная фабрика (основной городской работодатель) и московская гарнизонная школа для сыновей павших солдат были, на первый взгляд, бастионами социального благополучия, однако на деле именно там сколачивали банды, укрывали беглых и хранили краденое. Начиная с середины XIX века в России происходила запоздалая промышленная революция, проводимая жесткими методами, обусловленными необходимостью усилить обороноспособность страны после неудачной Крымской войны (1853–1856). В период между 1867 и 1897 годами городское население европейской части России удвоилось, а к 1917 году выросло вчетверо[68]. И если часть будущих рабочих направлялись в города, привлеченные экономическими и социальными возможностями, то большинство буквально «выдавливались» туда из-за нехватки пахотной земли. По мере роста населения[69] доля безземельных крестьян в стране выросла почти втрое[70]. Так что для многих переезд в город, даже на время, был продиктован жизненной необходимостью.

Неудивительно, что города становились колыбелью не только новых политических сил — в том числе будущей коммунистической партии, — но и новых типов преступности и преступников. За период между 1867 и 1897 годами население Санкт-Петербурга и Москвы выросло почти втрое, с 500 000 до 1,26 миллиона и с 350 000 до 1,04 миллиона человек соответственно[71]. Рабочие жили в основном в переполненных, плохо вентилируемых и грязных бараках, предоставленных работодателями, где порой спали на одних нарах по очереди[72]. И такие еще считались счастливчиками. В 1840-е годы отчет комиссии, изучавшей условия жизни городской бедноты в Санкт-Петербурге, нарисовал картину катастрофической скученности и нищеты. В одной квартире большого дома могло жить до 20 взрослых человек. В одном случае комнату площадью 6 квадратных метров делили в течение суток 50 взрослых и детей[73]. К 1881 году четверть всего населения Санкт-Петербурга жила в подвалах, где каждое спальное место делилось между двумя-тремя рабочими[74]. Условия были ужасными, рабочий день длился по 14 и более часов, зарплата была минимальной, а техника безопасности практически отсутствовала[75].

Рабочие жили в тяжелых условиях и в бедности, лишенные всякого подобия поддержки и социального контроля, присущих деревенской общине, где уклад жизни определялся традициями и семьей, а основным авторитетом выступали старики. В городах же большинство рабочих были молодыми и холостыми, а такие стабилизирующие факторы, как «рабочая аристократия» или обязанности главы молодой семьи, еще не успели толком сформироваться. Многие искали спасения в алкоголе. По данным статистики, в конце 1860-х годов каждый четвертый житель Санкт-Петербурга подвергался аресту за преступления под влиянием алкогольного опьянения[76]. У молодых неженатых рабочих имелись и другие средства ухода от реальности[77]. Из-за этого быстро распространялись сифилис и другие венерические заболевания, а также росло количество проституток — как неофициальных, так и профессиональных, с «желтым билетом»[78]. Возникали и уличные банды, хотя мы знаем о них довольно мало. К примеру, банды «Роща» и «Гайда» некоторое время представляли серьезную опасность в бедных кварталах Санкт-Петербурга, регулярно устраивая там потасовки. Обе банды возникли около 1900 года, однако к 1903 году уже распались: некоторые их участники подались в настоящие преступники, другие же просто вырвались из оков «мужской дружбы», основанной на водке и насилии. Но на их место приходили новые, все более жестокие банды[79]. Это было время быстрой смены ролей даже в преступном мире. Вчерашние мальчишки сегодня становились атаманами, а завтра их безжизненные тела лежали на снегу.

Но хуже всего обстояли дела в «ямах». Эти трущобы служили примером болезненного очарования для многих российских писателей. В книге «Преступление и наказание» (1866) Достоевский писал о полной «грязных, вонючих дворов» Сенной яме Санкт-Петербурга[80], а в книге «Петербургские трущобы» (1864) Всеволод Крестовский описывал «трущобы и вертепы»[81]. Александр Куприн в повести «Яма» (1905) довольно сдержанно говорил о трущобах Одессы как о «месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном»[82]. А Максим Горький, человек, семья которого волей обстоятельств превратилась из зажиточной в бедную и который, прежде чем стать знаменитым писателем, вкусил жизнь бродяги, показывает читателям еще более безнадежную картину в пьесе «На дне» (1902). В ней «яма» — совсем не «развеселое место», а образ отчаянного и искупительного поиска забвения[83]. Михаил Зотов, автор популярных лубков, изображал «безнадежных пьяниц и порочных воров» московской Хитровки[84]. Свои «ямы» имелись почти в каждом крупном городе. Они были настоящим «дном», на которое погружались потерянные и обездоленные люди, 20-копеечные шлюхи, оборванные алкоголики и наркоманы, готовые убить за очередную дозу.

Для коммунистического агитатора Льва Троцкого «Одесса была, пожалуй, самым полицейским городом в полицейской России»[85] и, вследствие этого, опасной средой для революционеров — но тем не менее она стала настоящим заповедником для преступности любого рода. Этот кажущийся парадокс объясняется тем, что полиция (как в Одессе, так и в других городах) занималась в основном политическими преступлениями и защитой богатых городских районов. В бедных же районах полиция предпочитала закрывать глаза на многочисленные нарушения закона, если только они не приобретали опасный характер для интересов государства или зажиточного класса[86]. Так, массовые драки между конкурирующими бандами или группами рабочих возникали достаточно часто и были чуть ли не привычным ритуалом — если только не происходили в центре города, тогда их быстро разгоняла полиция[87].

Конечно, полиция время от времени заглядывала в кварталы, где жили бедные рабочие, однако чаще всего она предоставляла «ямы» и их обитателей воле судьбы. В конце концов, кого волновало еще одно убийство нищего? Зачастую полицейские ограничивались лишь сбором тел погибших по утрам. Если же им приходилось отправляться в «ямы» — обычно в ответ на вспышку серьезного насилия, которое могло иметь политические последствия, — они шли туда как на вражескую территорию, повзводно, с винтовками наизготовку[88]. В остальных же случаях, как писала одна петербургская газета о печально известном квартале Гаванского поля на Васильевском острове[89],«полиция или, еще чаще, казачьи патрули проходят через эту территорию, не останавливаясь, поскольку этот “клуб” находится вне их обычного контроля: они оказываются там лишь при признаках мятежа»[90].

Русские притоны

В полумраке грязных вертепов, в тесных клоповниках-ночлежках, в чайных и трактирах, в притонах дешевого разврата и всюду, где продают водку, женщин и детей, я сталкивался с множеством лиц, утративших подобие человека. Там, внизу, люди ни во что не верят, никого не любят и ни к чему не привязаны.

Алексей Свирский, журналист, 1914[91]

Подобное пренебрежение было вызвано не только тем, что власти не интересовались происходящим в «ямах». Скорее им не хватало ни ресурсов, ни политической поддержки, чтобы как-то исправить ситуацию. Вопреки распространенному мнению, царское правительство состояло не только из дураков и беспринципных канцелярских крыс. Напротив, вызывает удивление, как много трезвомыслящих чиновников делало успешную карьеру в этой системе. Министерство внутренних дел многие годы сочувствовало тяжелому положению российских рабочих, пусть и по практическим соображениям, ведь довольный рабочий не склонен бунтовать. А будущий министр внутренних дел В. Плеве, далеко не радикал, в годы работы директором департамента полиции сетовал, что «любой фабричный рабочий бессилен перед богатым капиталистом», и даже Охранное отделение — политическая полиция — «долгое время выступало за реформу фабричных систем и улучшение условий жизни рабочих»[92].

Проблема состояла в том, что до этих оценок и предложений никому не было дела. С самого начала было очевидно, что рост городов представляет политическую, криминальную и даже санитарную угрозу. Генерал-майор Адрианов, московский градоначальник в 1908–1915 годах, не только предпринимал усилия по повышению эффективности работы и снижению уровня коррупции в городе, но и обратился к Думе с предложением снизить цены на мясо, по его мнению, завышенные, а позднее создал несколько комиссий по борьбе с эпидемиями[93]. Однако большинство таких мер носило ограниченный характер или вообще блокировалось. Зато все более активно использовалось ползучее военное положение. Царское государство все чаще стремилось укреплять правовую систему с помощью особых мер и режима «чрезвычайной» и «усиленной» охраны. Эти режимы давали губернаторам и градоначальникам широкие полномочия[94], однако чаще использовались для подавления протестов, а не в целях усиления роли властей или улучшения общественного порядка. К 1912 году лишь 5 миллионов из общего населения России в 130 миллионов не подпадали под условия военного положения[95].

Проблема городской преступности приобрела важное политическое значение лишь на рубеже XX столетия. Но и тогда ее изучение было вызвано не трезвой оценкой, а общественной паникой, подогреваемой «бульварной прессой», по поводу так называемого хулиганства и его угрозы для благородного сословия Санкт-Петербурга[96]. Молодые рабочие, раньше не покидавшие пределы «своей» части города, принялись делать вылазки в зажиточные центральные районы. Внезапно они оказались повсюду: в своих засаленных пиджачках и кепках они толпились на тротуарах, выпивали, свистели вслед проходящим девушкам, толкали, приставали, что быстро привело к случаям вандализма, насилия и грабежам прохожих. Российская интеллигенция и элита истерически восприняли это явление как свидетельство неминуемого коллапса социального порядка. Не желая никоим образом пересекаться с низшими классами, они потребовали, чтобы «их» полиция приняла меры: выгнала наглых рабочих из «их» города и использовала свои и без того скудные ресурсы для защиты прав имущих.

Собачья доля полицейского

Основная работа полицейского в настоящее время состоит в том, чтобы требовать у людей паспорта, регулировать дорожное движение днем и разгонять пьяниц и гулящих женщин по ночам… Петербургский полицейский не слишком обременен обязанностями… Он стоит в определенном месте и сходит с него только, чтобы не замерзнуть или не заснуть.

Джордж Добсон, корреспондент газеты Times в царской России[97]

Таким образом, полиция занималась лишь сдерживанием преступности, но не профилактикой условий ее развития. Нужно отметить, что и в этом она не особенно преуспела. Полицейских было слишком мало, они были вынуждены опираться на неравнодушных граждан, которые в нужный момент закричат «Держи вора!», или на своих неофициальных помощников — дворников. Дворники, исполнявшие и функции привратников, имелись почти в каждом большом городском доме; они были обязаны информировать полицию о преступлениях и даже о людях, приходящих в гости к жильцам дома. В случае арестов их привлекали в качестве дополнительной физической силы. Отношение к дворникам было двояким. С одной стороны, они часто поднимали тревогу и помогали полиции, но с другой — при этом вершили и свои темные делишки. В 1909 году тогдашний начальник московской полиции заявлял, что в 90 % случаев сами дворники совершали или помогали совершать кражи со взломом[98].

Степень нехватки полицейских сложно переоценить. Ведутся любопытные споры о реальной численности российской полиции. Согласно данным Роберта Терстона, к концу 1905 года в Москве имелся один полицейский на 276 жителей, что было вполне сопоставимо с Берлином (1 на 325) и Парижем (1 на 336)[99]. Однако Нил Вайсман убедительно доказал, что к этим цифрам нужно относиться осторожно. В идеале российские власти стремились к соотношению 1 на 500 жителей в городах (1 на 400 соответственно после революции 1905 года), однако они сами признавались, что достичь этой цели не так-то просто[100]. Официальные цифры часто говорили о штатном расписании, а не о реальном количестве полицейских: даже в Санкт-Петербурге в конце 1905 года полицейскому департаменту не хватало 1200 городовых, то есть пустовало больше половины полицейских постов[101]. Кроме того, в статистике учитывались «мертвые души», приписанные мошенниками из командного состава (чтобы прикарманить себе их жалование), и служащие, которые вообще не несли постовой службы, а использовались начальством в качестве посыльных, поваров и денщиков. Вайсман полагает, что в городах за пределами Москвы и Санкт-Петербурга соотношение часто составляло 1 на 700 или даже больше человек. И ситуация лишь усугублялась с ростом урбанизации[102].

Проблема не ограничивалась общей нехваткой кадров. Полицейские часто были необученными, а свод правил — не слишком эффективным. Городовые не патрулировали улицы, как их европейские или североамериканские коллеги. Они просто стояли на своих постах, расположенных так, чтобы они могли услышать свистки друг друга, и ждали, пока кто-то подойдет и сообщит о преступлении[103]. Такой пассивный и статичный подход к полицейской работе означал, что полиция, по сути, «спала, как медведь в берлоге»[104], напоминая скорее вахтеров, чем активных защитников населения.

Таким образом, не стоит особенно удивляться, что «ямы» и другие злачные места, оставленные без контроля со стороны государства, превратились в криминальные анклавы, напоминающие притоны и публичные дома Лондона старых времен, в которых грабители могли планировать свои налеты и продавать награбленное, где в любом кабаке можно было нанять костолома и где жизнь и смерть ценились одинаково дешево. В. Гиляровский в своих рассказах о Хитровке приводит следующую язвительную оценку: «Полицейская будка ночью была всегда молчалива — будто ее и нет. В ней лет двадцать с лишком губернаторствовал городовой Рудников… Рудников ночными бездоходными криками о помощи не интересовался и двери в будке не отпирал»[105].

«Ямы» воплощали одновременно и отчаянное положение, и угрозу с стороны неимущей городской бедноты — по словам Дэниела Брауэра, «в популярной литературе Хитровка рисовалась как джунгли, как “темнейшая Москва”»[106]. Происходившее в трущобах вызвало все больше беспокойства не только из-за того, что криминализация многочисленного и недовольного населения могла привести к революционному брожению, но и из-за трансформации тамошнего преступного мира в профессиональный. По разным свидетельствам, нарушения закона, происходившие в одесском районе Молдаванка, населенном преимущественно евреями, все чаще напоминали «профессиональный преступный бизнес»[107].

Городские банды

Дорогой товарищ Пинкус: будьте так любезны принести, без опоздания, 4 августа в 9 часов вечера 100 рублей на трамвайную остановку, что напротив вашего дома. Эта скромная сумма сохранит вам жизнь, которая все же стоит больше. Попытки избежать этого платежа приведут для вас к печальным последствиям. Если вы обратитесь в полицию, то будете немедленно убиты.

Записка вымогателей, 1917 год[108]

Пусть издевательская галантность этого требования, вполне типичного для той эпохи, не введет вас в заблуждение: члены групп, занимавшиеся вымогательством, похищениями и запугиванием, не были ни деликатными, ни образованными. То были дети притонов и бараков городских трущоб. Именно там зарождалась новая криминальная культура, которая, в отличие от банд конокрадов, прекрасно адаптировалась в постреволюционную эпоху. Это был настоящий воровской мир.

Разумеется, преступные банды появились намного раньше. Многие из них были извращенными аналогами артели, традиционной русской формы рабочей ассоциации, которую уже освоили сообщества профессиональных нищих[109]. Артель — это группа людей, объединивших трудовые и прочие ресурсы ради общей цели. Иногда она состояла из крестьян — уроженцев одной деревни, которые скопом ехали на работу в городах, а оплата им шла за общий результат. Таким образом артель поддерживала принцип взаимной поддержки, присущий крестьянской общине, однако в уменьшенной и более мобильной форме. Обычно у артели имелся избранный глава, староста (звание почетное, а не по принципу старшинства), проводивший переговоры с работодателями, заключавший договоры (например, о предоставлении жилья) и распределявший доходы[110]. Артели имели свои собственные обычаи, правила иерархии, часто отражавшие уклад их родных деревень[111]. Аналогично, свои правила были и у криминальных артелей, хотя о них известно довольно мало и проследить общие закономерности не представляется возможным. К примеру, Андрей Константинов и Малькольм Дикселиус утверждают, что даже во времена Ваньки Каина в Москве существовала уголовная культура со своим сводом правил[112]. Однако этому невозможно найти подтверждения, не обращаясь к более поздним апокрифическим историям, часто созданным ради развлечения и, возможно, отражающим черты преступной реальности новых эпох. Однако модель артели была лишь одной из форм криминальной социальной организации, развивавшихся в больших городах.

Описывая судьбу потерявшего корни и не имеющего собственности молодого жителя трущоб, криминолог царских времен Дмитрий Дрил жаловался, что тому приходится постоянно иметь дело со старыми бродягами, нищими, попрошайками, проститутками, ворами и конокрадами[113]. По словам учителя и наставника молодых рабочих В. П. Семенова, молодой человек неминуемо проходил «школу ночлежек, чайных и полицейских участков»[114]. Новое поколение, рождавшееся в «ямах», сразу попадало в преступную жизнь. К примеру, детей многочисленных проституток сдавали в аренду нищим, бившим на жалость обывателей, а со временем они и сами начинали заниматься попрошайничеством. Однако у них были родители и, возможно, даже дом: многие беспризорники жили на улицах, ночевали в мусорных кучах или дрались за пустую бочку, служившую завидным укрытием[115]. Дети играли в «воров»[116], а затем начинали и сами участвовать в преступной деятельности, стоя на шухере. Самые ловкие из них становились форточниками, способными пролезть в открытую форточку[117].

Наличие множества разновидностей нарушителей закона, имевших вполне определенные почерк работы и наименование, ясно свидетельствует о наличии организованной криминальной субкультуры. Безусловно, «ямы» служили плодородной почвой для этой культуры и были способны поддерживать и развивать разнообразную криминальную экосистему. Хотя многие преступления и совершались от случая к случаю, мир воров охватывал широкий спектр уголовных преступников — от щипачей и ширмачей (карманников) до скокарей (грабителей) и поездошников (сбрасывавших поклажу с крыш карет и повозок). Со специализацией пришла и иерархия, а профессии преступного мира стали все сильнее дифференцироваться. В отличие от «чистых» блатных, доминировавших в лагерном мире начала XX века и сознательно отвергавших общество, представители воровского мира конца XIX века мечтали о том, чтобы войти в высший свет, хотя и презирали его ценности и беззастенчиво грабили его представителей. Даже преступник Беня Крик, герой «Одесских рассказов» Исаака Бабеля, организовал на свадьбу своей сестры традиционный праздник «по обычаю старины»[118]. Возможно, в результате этого «аристократами» воровского мира стали мошенники и те, кто мог притворяться при совершении своих преступлений представителем богатого общества. К примеру, в Одессе особым уважением пользовались маравихеры, элитные карманники, маскировавшиеся под буржуа и работавшие среди представителей высшего общества — в частности, в театрах и на бирже[119]. Разумеется, авторитет мошенников держался и на том, что самые успешные из них могли заработать намного больше, чем были в состоянии потратить. В результате некоторые из них становились банкирами воровского мира и давали в долг свои грязные деньги, приобретая клиентов и инвестируя в будущие преступления.

Преступники могли пользоваться постоянно расширявшимся спектром криминальных услуг. К примеру, раки, портные, за одну ночь перешивали украденные предметы одежды, так что те были готовы к продаже и навсегда ускользали от сыщиков. Трущоба Бунина на Хитровке была знаменита своими раками[120], а квартал Холмуши в Санкт-Петербурге был у жуликов излюбленным местом сбыта краденных товаров через магазины старьевщиков и рынок-толкучку[121]. Пивные в портовом районе Одессы выступали в качестве бирж труда, на которых подрядчики и главы артелей могли нанять работников нужной специальности на день или дольше[122]. Аналогичным образом трактиры в «ямах» служили местом продажи добычи и информации, найма воров и бандитов и заключения сделок. Владельцы этих заведений наживались на укрывательстве преступников и кредитовании своих уголовных клиентов.

Воровской мир

Вы хотите понять сегодняшний преступный мир? Почитайте Бабеля, почитайте Горького, почитайте об Одессе царских времен. Нынешний воровской мир формировался именно тогда.

Сотрудник милиции, 1989 год[123]

Поразительные доказательства согласованности и сложности культуры преступного мира можно найти при изучении двух его языков: уголовного жаргона, известного как феня, и визуального, закодированного в татуировках, которыми рецидивисты украшали свои тела. Иерархия, внутренняя организация и эволюция, заметные у этих языков (о которых мы подробно расскажем в главе 5), точно отражают развитие воровского мира как такового. Дореволюционный преступный мир еще не находился под управлением солидных, долговечных преступных организаций, а состоял из массы небольших банд и групп. С развитием индустриализации параллели с артелью лишь усилились, поскольку артели часто обеспечивали социальную базу, с помощью которой крестьяне могли путешествовать в большие города в поисках работы, особенно в молодом возрасте[124]. Компании воров артельного типа работали вместе долгое время в качестве подручных какого-нибудь старого преступника. Он учил их своему ремеслу, к примеру, как Мороженщик, одессит Фейгин, учивший своих племянников и других детей улиц искусству карманных краж и взлома[125]. Эти группы обычно имели одну воровскую специализацию или несколько смежных (так, в состав одной группы могли входить наперсточник и карманники, обиравшие зевак, толпившихся вокруг него). Часто такие группы, получившие название кодла, были более однородными и объединяли до 30 преступников, имевших скорее общий интерес и совместный опыт, чем одинаковую специализацию[126]. Такие уголовные артели имели свои собственные правила и ритуалы, из которых впоследствии родились обычаи воровского мира — клятва и ритуалы инициации, требовавшие знания фени.

Это было время социального брожения, когда обычные люди могли перемещаться из города в город в поисках новых экономических возможностей, а преступники — в случае, когда у них появлялись сильные враги или они попадали в поле зрения местных властей. И если вспомнить о том, что система наказаний за уголовные преступления стала мощным каналом для распространения кодекса и нравов воровского мира, неудивительно, что «заразными» оказались и базовая уголовная культура, и местные криминальные обычаи. Разумеется, в огромной империи существовали бесчисленные вариации с точки зрения масштаба и природы организованной преступности. К примеру, Одесса, процветавший космополитичный город, приобрела репутацию родины ярких и предприимчивых жуликов: «отчеты полицейских следователей из Санкт-Петербурга, Москвы, Варшавы, Херсона и Николаева были наполнены именами одесских воров, “королей” и “королев” преступного мира, фотографии которых украшали альбомы, ходившие по всей империи»[127]. Самые одиозные преступники не просто разыскивались властями России — они становились своеобразными знаменитостями национального преступного мира. Такие персоналии, как карманник Файвель Рубин[128] и бандит Василий Чуркин[129], вдохновляли преступный мир и были объектом особого беспокойства и вместе с тем болезненной увлеченности среди добропорядочных граждан.

Настоящей легендой своего времени стал Мишка Япончик (настоящее имя Мойше — Яков Винницкий). Этот сын ломового извозчика, получивший свое прозвище, по-видимому, из-за скуластого лица и темных раскосых глаз, был честолюбивым и дерзким бандитом, харизма которого привлекала множество сторонников. Довольно быстро он приобрел известность в Одессе, а полиция, очевидно, закрывала глаза на его делишки до тех пор, пока он не ввязывался в прямой конфликт с ней и не трогал богачей. Став самым известным бандитом в городе, он стал собирать дань с других банд и коммерсантов. Он и не думал прятаться и часто совершал променад по городу в кремовом щегольском костюме, с галстуком-бабочкой и в сопровождении телохранителей. Япончик вершил свой суд в кафе «Франкони», где для него всегда был зарезервирован столик, по соседству с самыми успешными дельцами города. Время от времени, как какой-нибудь всемогущий монарх, он устраивал уличные гулянья, на которых одаривал жителей ведрами водки и бесплатной едой. «Япончик» не пережил превратностей Гражданской войны, начавшейся после революции. Он был убит в Вознесенске в 1919 году, однако в течение еще целых пяти лет так называемый Король Молдаванки выступал символом одесского бандита-благодетеля. Спустя годы его пример вдохновил преемника, печально известного Вячеслава Иванькова, отправленного в Америку в качестве полномочного представителя российского преступного мира, который взял себе кличку Япончик[130].

Жестко иерархичное общество в Российской империи, где у всех чиновников от писаря до станционного смотрителя имелись своя униформа и прочное положение, находило отражение в преступном мире, который не только имел свои касты и звания, но и научился обращать характеристики «верхнего мира» против него самого. Мошенники считались признанными «аристократами» воровского мира не только потому, что они могли сойти за состоятельных, а то и знатных людей, а потом облапошивать представителей высшего света. Они были толковыми и зачастую хорошо образованными — точно так же, как в современном криминальном мире России можно встретить людей с научной степенью. Они наглядно доказывали, что, по причине коррумпированности и олигархической природы царской России, если вам удается убедить людей в том, что у вас есть власть, то вам все сойдет с рук. Здесь снова возникают параллели с современной Россией. В прошлом мошенники при власти часто выступали в качестве покровителей, банкиров и посредников для не особенно умных бандитов. В наши времена многие российские бизнесмены могут при необходимости обратиться к продажному полицейскому или судье либо нанять несколько костоломов в кожаных куртках. Можно смело утверждать, что в 1990-е годы, проходя через период разрушительного социального, экономического и политического хаоса, постсоветская Россия вдоволь нахлебалась хитровского супа.

Бог строит церковь, а черт часовню пристраивает.

Русская поговорка

Пираты водились и на Черном море. В 1903 году пассажирский пароход «Цесаревич Георгий» стоял на рейде абхазского порта Сухуми на юге Российской империи. Внезапно на его борт поднялись более двадцати разбойников, забрали с корабля и у пассажиров все более-менее ценное, а затем уплыли прочь на нескольких небольших лодках. В 1907 году то же самое произошло с кораблем «Черномор» у берега Туапсе, невзирая на присутствие шестерых вооруженных охранников. Чуть позже в том же году на Каспийском море 16 бандитов штурмовали корабль «Цесаревич Александр» на рейсе Красноводск — Баку. Иногда, впрочем, для удачного грабежа требовалась особая подготовка. В 1908 году корабль «Николай I» стоял в бакинской гавани, а в его сейфе лежали ассигнации и облигации на сумму 1,2 миллиона рублей (примерно 30 миллионов долларов по нынешнему курсу). На борт поднялись три человека в полицейской форме, якобы для проведения проверки. Их сопровождал человек, которого впоследствии опознали как Ахмеда, лучшего взломщика сейфов в Европе. Он без труда справился с корабельным сейфом, после чего псевдополицейские спокойно уплыли с добычей[131].

В 1918 году Юлий Мартов, лидер меньшевиков, заявил, что ключевой фигурой черноморских пиратов был некто Иосиф Джугашвили. Тот обвинил Мартова в клевете, а Мартову не позволили вызвать свидетелей, готовых подтвердить этот факт, и дело замяли. Впрочем, Мартов легко пережил свое поражение и в 1920 году покинул Россию, что, пожалуй, было мудро, поскольку Джугашвили, взявший себе революционную кличку Коба, к тому времени уже был известен под другим псевдонимом — Сталин.

В отличие от многих других большевистских вождей, Сталин не был продуктом университета или светского салона. Он общался с преступниками и бандитами, а как революционер выступал ключевой фигурой при «экспроприациях» — дерзких ограблениях банков для финансирования деятельности партии большевиков. Сам Сталин, по всей видимости, не был боевиком или «медвежатником». Скорее его роль заключалась в поиске договоренностей с «ворами», участвовавшими в экспроприациях ради денег (и иногда по идеологическим соображениям). К примеру, в 1907 году он организовал засаду на дилижанс, перевозивший деньги в тбилисский Имперский банк. В результате обстрела и использования самодельных гранат погибло почти 40 человек. Бандиты ускользнули с 300 тысячами рублей, хотя по большей части использовать эти деньги было нельзя. Они были в крупных купюрах, и их серийные номера были быстро разосланы по всей Европе. Сам вооруженный налет организовал безжалостный армянин Симон Тер-Петросян, известный под кличкой Камо, который руководил целой бандой и был этаким «вором»-революционером[132].

Эта кровавая страница в тщательно отфильтрованной истории революции в России помогает увидеть очень интересную вещь: как сильно большевики — в частности, Сталин — желали использовать преступников в качестве союзников и агентов. Но в ходе этого сотрудничества они не только продавали революционную идею в обмен на выгоду здесь и сейчас, но и задавали условия для будущей трансформации преступного мира страны — процесса, который диктовал и развитие новой России, возникшей после 70 лет советского правления.

Война, революция и преступность

Если бы Ленин больше расстреливал преступников и меньше брал их на работу, у нас наверняка был бы совсем иной Советский Союз.

Сотрудник милиции, 1991 год[133]

После хаоса Первой мировой войны, революции и Гражданской войны воровской мир прошел свою собственную революцию. Бандитизм то буйствовал, то затихал, новая власть устанавливала на селе новые порядки, нередко приводившие к обнищанию крестьян. Во времена наивысшего напряжения вспыхивали бунты, которые подавлялись с жестокостью и, хуже того, с эффективностью, невиданной в царские времена. «Аристократами» преступного мира оставались ловкие мошенники — по крайней мере, в популярном представлении. Этому немало способствовал образ Остапа Бендера, героя Ильфа и Петрова, — прохиндея, охотившегося на алчных подпольных дельцов и самодовольных бюрократов. Впрочем, через некоторое время неподъемный груз сталинской идеологии вытеснил подобные истории с книжных страниц обратно в устную традицию[134]. Во время революционной анархии часто имел место самосуд, причем не только на селе, но и в больших городах России. Писатель Максим Горький с ужасом (хотя и с некоторой долей преувеличения) заявлял в конце 1917 года о 10 000 актах самосуда, произошедших после падения царского режима[135]. Но и самосуды были подавлены советской властью; точнее, им удалось выжить, но уже в иных формах[136].

Что бы ни говорил популярный миф о «Великой октябрьской революции большевиков», она не была массовым восстанием, в ходе которого толпы людей заполнили улицы, размахивая красными флагами и распевая «Интернационал». На самом деле это скорее был переворот. Ленин, прозорливый политический прагматик, понял, что после падения царского режима в феврале 1917 года новое Временное правительство практически не имело реальной власти. По его собственному признанию, «мы увидели, что власть лежит на улице, так что мы ее просто подобрали»[137]. Первая мировая война стала экзаменом, который царская Россия полностью провалила. За годы войны погибло свыше трех миллионов российских солдат и гражданских лиц; миллионы стали беженцами; на долгом и безнадежном пути их преследовали голод и болезни. Когда Временное правительство решило продолжить войну, лозунга большевиков «Мир, хлеб, земля» оказалось достаточно, чтобы у солдат, рабочих и крестьян по крайней мере не возникло желания оказывать им сопротивление. Ленинская Красная гвардия захватила главные города страны и заявила о создании нового государства — и тут начались настоящие трудности.

Несмотря на высокую цену, которую новому государству пришлось заплатить за выход из войны, оно практически сразу оказалось втянутым в не менее жестокую войну гражданскую. Против красных (а то и против друг друга) сражалось пестрое сборище монархистов, кадетов, националистов, анархистов, иностранных формирований, полевых командиров и революционеров разных убеждений. Гражданская война 1918–1922 годов оказалась для большевиков и формообразующим периодом, и трагедией с далеко идущими последствиями. Реформистские намерения и идеализм были принесены в жертву ради выживания, и, выиграв войну, красные потеряли душу. Им достался жестокий, проникнутый дисциплиной и милитаризмом режим, в котором могли преуспеть лишь циничные и безжалостные люди.

Не стоит удивляться тому, что множество бандитов и других преступников присоединились к большевикам и начали исповедовать марксизм ради карьерных возможностей. Даже многие большевики с беспокойством смотрели на то, как ЧК становится, выражаясь словами Александра Ольминского, «гаванью для преступников, садистов и дегенеративных элементов из люмпен-пролетариата»[138]. К примеру, в 1922 году во главе исполкома деревни Новолеушковская на юге России оказался некий Убийконь, конокрад, прославившийся еще до революции и отсидевший срок за изнасилование собственной 12-летней сестры. Его предшественник, Пасечный, также принадлежал к его банде конокрадов и чудом избежал самосуда в 1911 году. Среди других участников комитета были беглый вор и убийца[139]. В революционную схватку оказался втянутым даже Король Молдаванки Мишка Япончик. После революции его убедили присоединиться к большевикам. Он собрал целый полк, однако затем в 1919 году поднял восстание при обстоятельствах, оставшихся неизвестными. Он попытался вернуться в Одессу, однако попал в засаду и был убит в перестрелке с большевистскими частями в Вознесенске, в 130 километрах к северу от дома[140].

Горький компромисс Ленина

Богатые и жулики, это — две стороны одной медали, это — два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это — главные враги социализма.

В. И. Ленин, 1915 год[141]

Несмотря на явный полемический задор, в словах московского бандита Отари Квантришвили, сказанных в 1994-м, есть доля правды. «Пишут, что я крестный отец мафии. Организатор мафии был Владимир Ильич Ленин. И запустил все преступное государство…»[142] Называя богатых и жуликов врагами социализма, Ленин подспудно давал понять, что другие преступники вполне могут стать потенциальными союзниками большевиков. Это был лишь один из компромиссов времен Гражданской войны, сформировавших основу для всей советской эры. Хотя новое правительство и принимало драконовские законы — Военно-революционный комитет предупреждал, что «при первой попытке темных элементов вызвать смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу на улицах Петрограда преступники будут стерты с лица земли»[143], — но на практике всего этого хватало с избытком. В 1918 году количество ограблений и убийств превысило довоенный уровень в 10–15 раз[144]. Более того, сам Ленин не был застрахован от беззакония. 6 января 1919 года он сам, его сестра Мария и его единственный телохранитель Иван Чабанов ехали на правительственном «роллс-ройсе», и вдруг им приказали остановиться люди в военной форме. Несмотря на совет Чабанова, Ленин настоял на том, что они — такие же законопослушные граждане, как и все остальные, и приказал остановиться. Людьми в форме оказались известный бандит Яков Кузнецов (известный также как Яков Кошельков) и его подручные, которым была нужна машина, подходившая для организации грабежей. Кузнецов, уголовник со стажем, имевший не менее десяти сроков, был слабо знаком с политикой текущего момента и не расслышал имени Ленина.

Рассказывают, что в ответ на фразу «В чем дело? Я Ленин», бандит ответил: «Ну и что, что ты Левин? А я — Кошельков, хозяин города ночью». Поэтому Кузнецов просто забрал автомобиль, документы и револьвер Чабанова. Вскоре после этого, просматривая газеты, он понял, что упустил шанс получить ценный приз, и задумался над тем, чтобы попытаться взять Ленина в заложники. Однако к тому времени Чабанов уже выследил его. Началась широкомасштабная охота. Кузнецов несколько раз ускользал от властей, пока наконец не погиб в июле под градом пуль. Он получил посмертную славу как человек, который мог изменить ход советской истории, если бы только знал, кто такой Ленин[145].

В общем, Ленин легко отделался. К бедствиям, принесенным Первой мировой, добавились хаос и трудности Гражданской войны. Они заставили двинуться с насиженных мест миллионы людей, и еще не один год по стране катились волны миграции. Это создало совершенно новые возможности для преступников. Им ничего не стоило затеряться в толпе и выбирать жертв среди людей, которых никто бы не хватился. К примеру, бандит Михаил Осипов, известный как Мишка Культяпый, многие годы творил свои кровавые дела в Сибири, перемещаясь из города в город, где совершал вооруженные налеты, а затем двигался дальше[146]. Отличительной чертой его убийств был так называемый веер: он укладывал своих жертв ногами вместе, а телами по кругу, а затем методично мозжил головы с помощью топора. Ему и его банде приписывается не менее 78 убийств, и в самом большом из его «вееров» было 22 тела. Осипов был схвачен в Уфе в 1923 году и приговорен к смерти, однако перед казнью отправил поймавшему его комиссару, Филиппу Варганову, письмо с поздравлениями и признанием его профессионализма. Письмо завершалось словами «Мой совет вам таков: не изменяйте своей тактике и проводите ее в жизнь. Только такими путями возможно бороться с преступностью»[147].

Одна из самых ключевых проблем состояла в том, что делать с беспризорниками — миллионами бездомных и брошенных детей, которые часто сбивались в банды просто ради выживания. Уже к началу 1917 года таких детей было около 2,5 миллиона, однако «идеальный шторм» революции, эпидемий, голода и пронесшейся по России войны довел их число до 7 с лишним миллионов[148]. Новое правительство большевиков знало об этой проблеме и считало ее немаловажной. В феврале 1919 года был создан Совет защиты детей, призванный обеспечить беспризорникам питание, кров и воспитание, однако имевшихся у него ресурсов и опыта было явно недостаточно для такой задачи.

Беспризорность как явление сохранялась и в 1920-е годы, а вместе с ней — нищенство, воровство и даже акты насилия. Рассказывали истории — иногда преувеличенные, но, увы, чаще всего правдивые — о бандах подростков или даже детей, которые все чаще грабили и даже убивали своих жертв, сбившись в стайки по 10, 20 и даже 30 человек[149]. Жозеф Дуйе, последний консул Бельгии в предвоенном СССР, был свидетелем подавления восстания в лагере Персиановка, который 25 детишек из Новочеркасска, вооруженные ножами и стрелковым оружием, захватили и удерживали почти неделю, пока армия не восстановила порядок[150].

Власти были вынуждены все чаще принимать жесткие меры для обуздания беспризорников, превратившихся волею судьбы в преступников. Многие из них стали наркоманами, еще не достигнув подросткового возраста, и начали подражать взрослым из воровского мира, делая татуировки и придумывая себе клички. Хотя официальной политикой считалась реабилитация, многие считали, что малолетних бандитов уже не исправить. Один милиционер высказался прямо: «Если говорить без протокола, то я думаю вот что: чем скорее эти ваши беспризорники вымрут, тем лучше… Они безнадежны и все равно станут бандитами, а у нас хватает бандитов и без них»[151]. Свой вклад вносил и повсеместный страх перед уличным насилием. Дуйе (правда, не самый объективный свидетель) отмечал, что «в Советской России по вечерам опасно выходить на улицу. На закате улицы оказываются полностью во власти бесчисленных банд хулиганов»[152].

Но беспризорники были не единственной, да и не самой главной проблемой. В 1922 году в отчаянной попытке оживить экономику Ленин заявил о смене прежней политики военного коммунизма, основанной на национализации, конфискации зерна и милитаризации труда. Новая экономическая политика (НЭП) представляла собой шаг в сторону свободного рынка: государство продолжало контролировать так называемые командные высоты, такие как банки и тяжелое машиностроение, однако крестьяне получили право покупать и продавать свои продукты. Были разрешены и многие другие элементы мелкого капитализма: более того, их развитие даже поощрялось. Эта противоречивая, с точки зрения пуристов, политика, которую Сталин в последующие годы выкорчевывал любыми средствами, оказалась на удивление успешной.

Бандиты и «сидельцы по 49-й»

Думаю, что в 1920-е годы было бы интересно поработать.

Лев Юрист, мелкий вор, 2005 год[153]

Развитие частных предприятий открывало для преступников массу новых возможностей: от мошенничества и уклонения от налогов до охоты бандитов на представителей новой прослойки — «нэпманов». Большевистская полиция, получившая название «милиция», чтобы отличаться от правоохранительных органов царской власти, смогла привлечь некоторое количество царских же офицеров-ветеранов и следователей, однако ей все равно не хватало ресурсов и опыта (у большинства милиционеров не было никакого формального профессионального образования)[154]. Кроме того, ей приходилось справляться с последствиями открытия царских тюрем, когда были утрачены или уничтожены многие уголовные дела. Самые матерые бандиты оказались на воле и занялись своим привычным делом. К примеру, банда Василия Котова и Григория Морозова терроризировала Курскую губернию в 1920–1922 годах. Банда врывалась на далекие хутора и фермы, убивала всех жителей — сам Морозов предпочитал топор — и забирала все, что попадалось под руку. В 1922 году бандиты прикатили в Москву и в ходе трехнедельного насилия убили 32 человека. С бандой было покончено в 1923 году, и ее участников расстреляли, при этом было установлено, что Котов был выпущен из тюрьмы в 1918 году как «жертва царского режима»[155].

Вновь пришло время свободы для бандитов, которые в основном ушли из села в город. Стали возникать и новые «народные герои», не признававшие никаких авторитетов. Одним из них был Ленька Пантелеев, отважный солдат Красной армии, а затем большевистский милиционер, уволенный в 1922 году — возможно, по распоряжению Сталина. Озлобившись, он обратился к преступной жизни и собрал банду, которая на пике своей деятельности совершала по 20 с лишним вооруженных грабежей в окрестностях Петрограда в месяц. Любвеобильный Пантелеев полагался не только на горничных и прислугу в качестве информаторов — его банда включала и женщин-стрелков, что было довольно необычно. После ареста и суда он сумел сбежать, еще прочнее укрепив свой статус мифического героя. Разгневанные советские власти буквально закрыли город после того, как он произвел еще 23 вооруженных ограбления. Его поймали и убили в результате широкомасштабной милицейской облавы, и властям было настолько важно уничтожить легенду о нем, что его тело выставили на обозрение в доказательство, что он действительно убит[156].

По мере решения основных задач, связанных с Гражданской войной, государство большевиков вновь обратило внимание на проблему системной преступности. Согласно печально известной статье 49 Уголовного кодекса РСФСР, принятого в 1922 году, людей начали арестовывать даже за мелкие преступления, такие как воровство в магазинах, или за связи с так называемой преступной средой. Затем им запрещали селиться в шести главных городах страны (вследствие чего эта мера наказания получила неофициальное название «Минус шесть»)[157]. Сидевшие по 49-й считались «социально опасными», и отношение к ним выявляло важнейшую точку напряжения в большевистском представлении об охране правопорядка. Несмотря на свои утопичные представления о социальной реабилитации, согласно которым преступность была симптомом классового неравенства и недостатка образования, многие вожди новой страны, закаленные в боях ветераны революции и Гражданской войны, продолжали ощущать себя на стезе борьбы. К примеру, в 1926 году руководитель ОГПУ Феликс Дзержинский — известный как Железный Феликс — предложил простое решение проблемы дефицита тканей, в котором он обвинял спекулянтов: «Думаю, надо отправить пару тысяч спекулянтов в Туруханск и на Соловки [в трудовые лагеря]»[158]. Это отражало степень неуверенности и напряжения, которые с готовностью и не считая жертв будет эксплуатировать ленинский преемник.

Дети Сталина

Коммунизм означает не только победу социалистического права, но и победу социализма над любым законодательством.

Павел Стучка, юрист-большевик, 1927 год[159]

Среди татуировок советских преступников-рецидивистов XX века особой популярностью пользовалось изображение Сталина. Даже в основе издевательских татуировок лежало убеждение, что расстрельная команда просто не посмеет стрелять в своего хозяина. Кроме того, в этом выражалось своеобразное преклонение «носителя» перед своим верховным «паханом». В самом начале советской эры, в эпоху дефицита, общей неопределенности и слабости государственных структур, преступность, несмотря на все надежды, что она отомрет как «явление переходного периода», активно расцвела. К началу 1930-х годов статья 49 уже вовсю действовала и на политической арене. В 1932 году органы политического надзора (ОГПУ) выпустили инструкции для работников на местах, в которых говорилось об особо бдительном отношении к преступным и классово-паразитическим элементам и разделении их на новые категории. Так, явные бандиты попадали в одну группу с бездомными детьми[160]. В то время на селе царили голод и хаос. Сталинская коллективизация (которую можно назвать просто-напросто государственным захватом сельхозземель) привела ко всплеску беспризорности. Порой в трудовые лагеря в возрастной категории «около 12 лет» отправляли даже восьмилетних детей, неспособных или не желающих сообщить свой возраст[161]. При этом все более четкой становилась граница между обычной шпаной и людьми, в чьих действиях власти видели политический мотив. Обычные головорезы и бандиты считались классово близкими, «нашими», — то есть нормальными работягами, которые сбились с пути и нуждаются в исправлении. А политически неблагонадежные подвергались особо жестокому обращению, и их отправляли в трудовые лагеря миллионами.

Сталинский водоворот террора наряду с индустриализацией существенно изменил уклад воровского мира. Система трудовых лагерей — ГУЛАГ — стала мощным двигателем на пути к созданию государства нового типа[162]. У этой системы имелись также политические и психологические аспекты: в трудовые лагеря ссылали людей, которые сопротивлялись коллективизации и вообще проявляли опасную независимость взглядов. Их участь служила предупреждением для всех, кто подвергал сомнению действия партии. По большому счету, секрета не делалось ни из арестов, ни из системы ГУЛАГа, ведь его узники работали во всех больших городах (к примеру, силами этих современных рабов был построен великолепный московский метрополитен). Никто не прятал и «столыпинских» вагонов с вооруженной охраной и решетками на окнах, которые цепляли к обычным пассажирским поездам. Аресты производились ранним утром не только из практических соображений (на рассвете люди особенно беззащитны и почти всегда находятся дома). Немалое значение имела и эффектная сторона процесса: приезд «черного воронка» в час, когда на улицах не было ни души, грохот сапог по лестнице, стук в дверь, затем крики детей и протесты перед неизбежным. Арестовать могли одного человека, однако все жители дома тряслись от ужаса и испытывали постыдное облегчение, мол, «на этот раз пронесло».

Созданный Александром Солженицыным убедительный образ «Архипелага ГУЛАГ», «почти невидимой, почти неосязаемой страны» на просторах Советского Союза, может навести на мысль о некой четкой границе между двумя мирами, вроде колючей проволоки. Однако это не вполне верно. Разумеется, тут не обошлось без лагерей со стенами, заборами, воротами и сторожевыми вышками. Но в отдаленных областях страны существовали и лагеря открытого типа, где охрану заменяли сами гигантские расстояния. Были системы трудовых бригад и лагерей на территории городов. Не забудем и о так называемых расконвоированных, имевших право приходить и уходить с работы без конвоя и даже жить за пределами лагеря. За попытку бегства им угрожала потеря этой поблажки и даже новый срок[163]. Существовала и система черного рынка, благодаря которой в лагеря попадали продукты, лекарства и другие товары. В свою очередь различный «дефицит», имевшийся в лагере, продавали окрестным жителям. Как вспоминал узник Сиблага Евсей Львов, «почти все население окрестных поселков ходило в ботинках, штанах, рубахах, шапках и ватниках лагерного образца»[164]. А отсутствие для отсидевших реальной возможности вернуться домой привело к сращиванию многих лагерей с поселками, где селились бывшие зэки, маргинальные личности и любители «быстрых денег»[165]. В итоге сталинская система трудовых лагерей стала одновременно и государством в государстве, и неотъемлемой частью Советского Союза. И неудивительно, что все происходившее в ГУЛАГе влияло на мир за его пределами.

Многие зэки были политическими и сидели по 58-й статье о «контрреволюционной деятельности», под которой могло пониматься что угодно, от анекдота о Сталине до знакомства с человеком, находящимся под подозрением властей. Другие были либо мелкими преступниками, либо так называемыми бытовиками, преступления которых состояли в довольно банальных вещах — они опаздывали на работу или утаивали немного еды в голодные времена (в царские времена таких людей называли «несчастными»[166]). Во дни всеобщей беды было легко оказаться не на той стороне! Государство пыталось контролировать перемещение граждан, в частности, с помощью паспортов, из-за отсутствия которых обычные бродяги превращались в преступников[167]. Многие люди, пытавшиеся найти работу в провинции и не имевшие законного права жить в крупных городах побогаче, были вынуждены заниматься воровством или неофициальным трудом. Хаос в стране стимулировал развитие городского бандитизма. Банды типа «Черной маски» или «Лесных дьяволов», как правило, отметившись кровавыми преступлениями в одном городе, переезжали в другой. Некоторые состояли из профессиональных преступников, а другие, особенно занимавшиеся организованными кражами со взломом, состояли из людей, отчаянно боровшихся за выживание.

Вор в законе

«Вор» — это уважаемый человек, который игнорирует законы, но живет в соответствии с данным им словом и кодексом. «Вор в законе» — тот, которым хочет быть каждый вор.

Лев Юрист, мелкий вор, 2005 год[168]

Но кроме преступников «поневоле», существовали и настоящие, то есть «воры». Культура «воровского мира» передавалась от одного заключенного к другому и укреплялась в лагерях, в грузовиках и поездах «на этапе» и на пересыльных станциях. Заключенных постоянно перемещали по стране для того, чтобы избежать опасной концентрации в одном месте, освободить переполненные лагеря или обеспечить рабочие ресурсы для новых строек. Благодаря этому постоянному перемешиванию преступников со всего Советского Союза воровской мир стал еще более гомогенным, с крепкими внутренними связями. Он превратился в подлинный «бандитский архипелаг». В ходе этого процесса укрепилась и лагерная система. Она одновременно подавляла заключенных и способствовала распространению этой субкультуры, обучая их кодексу правил преступного мира. К примеру, в собственной тюремной газете «За железной решеткой» Вятлаг описывался как своеобразная школа, предлагавшая новый этап обучения для будущих опытных, «образованных» преступников[169]. И дело заключалось не только в активном включении преступников в общую культуру, но и в передаче профессиональных навыков. Сталинский режим в своем фирменном порочном стиле занимался ускоренной урбанизацией и индустриализацией. И, как и в последние десятилетия царского правления, это приводило к росту специализации и деления на классы в преступном мире, что отражало процессы, происходящие в обществе. «Профессий» тут было множество, от «фармазонщиков», занимавшихся подделкой денег и часто работавших с «куклами» — пачками нарезанной бумаги или фальшивых купюр, прикрытых сверху и снизу настоящими, до «гонш», карманников, занимавшихся кражами в автобусах и трамваях в часы пик.

Тем не менее все они относились к «воровскому миру», и из этой критической массы выросло новое поколение авторитетных фигур, «воров в законе», следующих своему, воровскому кодексу[170]. Эти персонажи не обязательно были главарями банд, самыми крупными, жестокими или богатыми преступниками. Скорее они выступали в ролях судей, наставников, ролевых моделей и высшего духовенства «воровского мира». «Пахан» по кличке Валентин Интеллигент, с которым как-то встретился Александр Долган, по всей видимости, как раз и был типичным «вором в законе»:

По своему статусу и авторитету этот человек равен королю. В мафии он был бы кем-то вроде крестного отца, но я не хочу употреблять здесь это слово, потому что крестный отец есть и в лагере, но там это обозначает совсем другое. К тому же пахан может находиться в любом месте, и он не связан с какой-то определенной семьей. Это человек, которого чтят в криминальном сообществе за его навыки, опыт и авторитет. Встретить такого особого человека, принадлежащего к высшему классу «урок», — достаточно большая редкость[171].

Валентин относился к Долгану довольно вежливо: для «вора в законе» было важно и соответствовать кодексу воров, и отвечать за его соблюдение, порой используя жесткие меры. Если мелкий «вор» делал себе татуировку, на которую не имел права, его могли убить или срезать кусок кожи с татуировкой с его тела. При этом зачастую дисциплина поддерживалась изнутри. К примеру, один «вор» в колымском лагере потерял три пальца на левой руке, потому что не смог уплатить долг (что считается в воровском мире почти святым делом): «Собрался наш совет старейшин, чтобы определить мне наказание. Истец потребовал лишить меня всех пяти пальцев левой руки. Совет предложил два пальца. Поторговались и согласились на трех»[172]. Вор не выразил никакого протеста, поскольку «такими были законы», а «воры в законе» выступали посредниками, обвинителями и палачами в одном лице. Более драматичный пример культа брутальности и противостояния чужакам наблюдал во время отбытия срока в советском лагере Майкл Соломон. Молодого вора обвинили в том, что он сдал властям своих братьев. Он стоически молчал, не проронив в свою защиту ни слова, но когда ему предложили самому решить, каким образом его казнить — перерезать горло или удушить, — он выбрал первое. Старший из трех «воров», выступивших в роли судей, перерезал ему горло, затем спокойно отмыл нож и руки от крови и постучал в дверь камеры, чтобы позвать охранника и принять должное наказание[173].

Сами «воры в законе» также называли себя «блатными», «урками», «уркаганами» и «блатарями». Они составляли меньшинство среди всех преступников, но несмотря на это, успешно навязывали свою власть мелкому жулью и политическим заключенным. Они терроризировали и унижали других, отнимали у них еду и одежду, сгоняли их с удобных мест в бараках и практически безнаказанно били и даже насиловали их. Мы знаем о «блатных» в основном по мемуарам политических заключенных, у которых, конечно, не было причин писать о них с симпатией, однако убийственные оценки их личностей появляются и в официальных отчетах, и даже в редких воспоминаниях лагерных начальников. «Блатные же не люди», писал Варлам Шаламов, а Евгения Гинзбург сходным образом полагала, что «уголовные — за пределами человеческого»[174]. Помимо прочего, они заставляли других заключенных выполнять за них работу, поскольку кодекс «воровского мира» не разрешал и пальцем шевельнуть ради государства. Настоящий «блатной» мог симулировать болезнь, покалечить себя или даже вступать в драку с вооруженными охранниками, но не покориться им. Гинзбург описывает, когда она и другие политические «больше часа стояли у вахты возле ворот, коченея, ожидая исхода начальственной дискуссии и слушая пение блатных. Пританцовывая, те вопили: „Сам ты знаешь, что в субботу / Мы не ходим на работу / А у нас субботка каждый день…“»[175]

Несмотря на отказ следовать правилам ГУЛАГа — в следующей главе мы расскажем, как именно это происходило, — «воры» тем не менее адаптировались к ним. О богатой и брутальной культуре «воров» с ее собственным жаргоном, визуальным языком и привычками мы расскажем в главе 5. Сейчас же важно отметить, что лагерная система представляла собой своеобразный плавильный котел, в котором бесформенный воровской мир, возникший в России конца XIX века, не только стал более гомогенным и вобрал в себя представителей неславянских национальностей, но и приобрел то, чего ему всегда не хватало, — четкую иерархию. Беспощадная ежедневная борьба за выживание в ГУЛАГе, которую можно описать емкой фразой «Умри ты сегодня, а я умру завтра»[176], лишь укрепила внутренние связи между «блатными» и углубила разрыв между ними и остальным обществом.

Плохой тот вор, что около себя огребает.

Русская пословица

После Второй мировой войны система ГУЛАГа зашаталась в ходе борьбы между старыми «ворами» и теми, кого они считали предателями из-за сотрудничества с государством. Закон воровского мира недвусмысленно гласил, что должны делать все «честные воры» с такими отступниками. В легендарной воровской песне «Мурка» поется:

К примеру, после подавления в 1953 году особенно масштабного и кровавого бунта в Горлаге один зэк, бывший до ареста и заключения полковником Красной армии, стоял перед колонной пойманных бандитов и указывал на вожаков. Воры приговорили его к смерти. Сначала его держали в лагерной больнице, где он избежал покушения только потому, что ночью лег на чужую кровать. Затем его отправили в одиночную камеру в женском лагере, однако и там он не обрел безопасности и был зарезан одной из заключенных, знавшей, что за это ее ждет расстрел. Это не имело для нее значения: по словам Майкла Соломона, «смертный приговор был передан через подпольные каналы, и ничто в этом мире не могло отменить исполнения приговора, вынесенного мафией заключенных»[178].

Личная привязанность, узы товарищества и доверия — все это прекрасно, но любой замкнутой социальной группе, особенно основанной на нарушении закона и стремлении занять более высокую ступень в обществе, необходимы механизмы осуждения и наказания тех, кто нарушает ее правила и ставит под сомнение ее ценности. Именно они, как будет показано в следующей главе, являются основополагающим элементом «воровского мира». Более того, это заметно и в других аспектах российской жизни — и в непрерывных людоедских поисках «предателей» (подлинных и выдуманных) во времена Сталина, и в откровенной ненависти к тем, кто «предал» свою страну или призвание, во времена Владимира Путина. Диссидентов «из народа» могут подвергнуть унижению, возможно, изгнанию, могут стараться заткнуть им рот; однако тех, кого Путин считает предателями, ждет куда более жесткое возмездие. Возможно, самый известный пример — судьба Александра Литвиненко, бывшего офицера спецслужб, который уехал на Запад и согласился на сотрудничество. Он был отравлен интенсивным радиоактивным изотопом полония-210 и умер в лондонской больнице через 22 дня мучительной агонии.

Пусть для «блатных», живших в соответствии со своим кодексом, обычные заключенные были просто жертвами, но со временем, благодаря сталинской системе, их собственная культура породила бы тех, кто начал бы давить их самих. Если в воровском кодексе и была ахиллесова пята, фатальный недостаток — то он заключался в абсолютном запрете на любую форму сотрудничества с государством. С одной стороны, это помогло ворам выстроить хитроумную субкультуру, однако в эпоху тоталитаризма и всеобъемлющей власти государства она оказывалась все более несостоятельной.

«Суки» в законе

Двадцать процентов преступников держат в страхе 80 процентов морально чистых узников. А три процента блатарей держат в слепом подчинении почти весь остальной преступный мир.

Василий Розанов[179]

Хотя политика Сталина объединила «воровской мир» на общем уровне, она разделила его на другом, создав новые группы так называемых сук, готовых сотрудничать с государством в лагерях, преследуя собственные интересы. Перед сталинским государством стояла задача контроля над огромным потоком новых заключенных, причем максимально дешевым и эффективным образом. Хотя изначальный мотив для чисток и массовых заключений был политическим, государство хотело также эксплуатировать эту силу, по сути рабскую, для экономической выгоды. По словам зэка Густава Эрлинга, уроженца Польши, «вся система принудительного труда в советской России — со всеми ее допросами, судебными заседаниями, предварительным заключением и самими лагерями — предназначена прежде всего не для наказания преступника, а для того, чтобы эксплуатировать его в экономическом смысле и менять в психологическом»[180].

Власти решили использовать наихудшие элементы преступного мира как своих агентов и доверенных лиц для того, чтобы контролировать и принуждать к работе политических заключенных и мелких правонарушителей. Разумеется, в системе оставались и обычные надзиратели, однако в значительной мере управление населением ГУЛАГа было передано самим заключенным. Поначалу грабителям, коррумпированным чиновникам и прочим преступникам, не принадлежавшим к «воровскому миру», предлагались в лагерях различные послабления и поблажки, а затем и постоянная работа при условии, что они будут заставлять других зэков подчиняться порядку и выполнять рабочие нормы. В какой-то момент новыми возможностями заинтересовались и блатные.

По словам М. Соломона, «власти хотя и держали их под стражей, но воспринимали как ударную группу, направленную против политических заключенных»[181]. С учетом того, что это была довольно жалкая работа в ужасных условиях, в ГУЛАГе всегда не хватало кадров — по состоянию на 1947 год лагерной охране (ВОХР) недоставало 40 000 сотрудников[182], — и властям было позарез нужно найти способ для контроля изнутри. Так что в большинстве лагерей внешний периметр контролировался солдатами, стоявших на вышках с пулеметами, а повседневный контроль за так называемой зоной находился в руках самих зэков. По словам бывшего зэка Льва Копелева, «внутри лагеря — в бараках, юртах, в столовой, в бане, на лагерных улицах — повседневным бытом зэка управляли непосредственно самоохранники из заключенных»[183].

Эти доверенные представители властей служили охранниками, техническими специалистами и занимались административной работой. Иногда они даже руководили работой целых лагерей — продолжая отбывать свой срок. И у них появлялись совершенно новые возможности для преступной деятельности. Ведь работа таких заключенных предполагала контакты с внешним миром. Многим из них позволялось перемещаться за стенами лагеря без конвоя. Кого-то вполне устраивало, если удавалось раздобыть еды и выпить. Однако другие пользовались этой полусвободой для создания преступных сетей между двумя мирами. Для наглядности приведем один пример. В 1947 году стало известно, что банда доверенных лиц властей под руководством некоего Михайлова (преступника, ставшего главным бухгалтером лагеря) организовала масштабную мошенническую операцию вместе с парочкой воротил черного рынка города[184]. На протяжении нескольких месяцев они крали продукты, предназначенные для заключенных, и перепродавали их в Новосибирске втридорога, а Михайлов фальсифицировал бухгалтерские записи. Со временем, когда мошенничество было раскрыто, Михайлова расстреляли, а его подельники были приговорены к новым срокам заключения. Однако шанс устроить себе совсем иную жизнь, даже находясь в лагере, затмевал для таких заключенных страх наказания, и потому поток преступных сделок внутри ГУЛАГа с выходом наружу практически не прекращался.

Трещины в кодексе

Ваш закон отжил свое. Все законники давно раскололись. А я — потомственный российский вор. Я воровал и буду…

Из разговора между лагерным охранником и блатным.С. Довлатов, «Зона»[185]

В конце концов, игра должна была стоить свеч. Ведь соглашаясь работать на власть, преступники нарушали одно из основных табу воровского кодекса. По словам блатного по кличке Бомбовоз, «У вора свой закон, у гада [лагерных властей] свой закон. Не может вор стучать гадам на другого вора, тогда он сука будет»[186]. Тем не менее, особенно к концу 1930-х годов, многие участники «воровского мира» соблазнились возможностями сотрудничества. Сторонники традиционного «воровского мира» презирали этих отступников. Их называли отошедшими, а позже они получили в своей среде определение «суки». Их жизни теряли всяческую ценность в глазах «блатных», которые все чаще называли себя «честняги». В популярной блатной песне 1930-х годов «На Молдаванке музыка играет» пахан, услышавший, что его бывший подручный начал работать на лагерные власти, говорит:

«У нас, воров, суровые законы, Но по законам этим мы живем, И если Колька честь свою уронит, То мы его попробуем пером»[187].

Понятно, что за убийство «суки» можно было поплатиться жизнью — «вора» могло казнить государство либо могли порешить другие зэки-отступники. Убийц, с гордостью отбывавших и без того немалый тюремный срок, очередная прибавка совершенно не смущала. Но были и другие способы мщения, кроме ножа в бок в темноте. Преступника могли запереть на неделю в холодном карцере или заставить стоять на арктическом ветру в мокрой одежде. Или летом на Колыме оставить на ночь на улице, когда стаи комаров мешают видеть уже на расстоянии нескольких метров. Преступники, не боявшиеся прямых столкновений, не всегда относились к морозу, воспалению легких, туберкулезу и насекомым-кровососам с таким же наплевательством.

В течение 1930-х годов между этими двумя группами, «ворами» и «суками», сохранялось хрупкое перемирие. Они пытались игнорировать друг друга, насколько это возможно для кровных врагов. Так что мысль Солженицына о том, что три процента обитателей тюрьмы держали остальных преступников «в слепом повиновении», вряд ли можно считать совершенно верной, ведь имеются многочисленные свидетельства о постоянных случаях насилия внутри ГУЛАГа. Иными словами, «суки», которых было не так много, но которых поддерживал режим, знали, что вряд ли смогут вынудить «блатных» работать. Поэтому они сосредотачивали внимание на политзаключенных и мелких преступниках, представлявших большую часть населения ГУЛАГа. «Воры», хотя и ненавидели «сук», знали, что открытое неповиновение им приведет к не менее жесткой реакции государства. Они пытались игнорировать «сук» и в свою очередь тоже отыгрывались на политических и шпане. Власти, желавшие избежать прямого насилия, делали все возможное, чтобы разные группы содержались в разных лагерях, особенно на этапах, где контроль был значительно ослаблен. Некоторое время ГУЛАГ жил в условиях холодной войны — куда более беспокойной и стихийной, чем конфликт между США и СССР, однако обреченной на скорое окончание.

Смещение баланса

Ты был на войне? Ты взял в руки винтовку? Значит, ты — сука, самая настоящая сука и подлежишь наказанию по «закону». К тому же ты — трус! У тебя не хватило силы воли отказаться от маршевой роты — «взять срок» или даже умереть, но не брать винтовку!

«Вор», верный традициям, в книге Варлама Шаламова «Сучья война»[188]

Вторая мировая война положила неожиданно страшный конец этому статус-кво. После того как Германия в 1941 году вторглась в СССР, многие заключенные — в том числе и «блатные» — оказались в Красной армии, кто добровольно, а кто из-под палки. Первый удар немецкой армии прорвал советскую оборону и привел к огромным потерям, после чего был выпущен приказ наркома обороны № 227, согласно которому сотни тысяч зэков направлялись в штрафные батальоны, изначально созданные для борьбы с дезертирами. За первые три года войны в Красную армию перекочевал почти миллион заключенных ГУЛАГа[189]. Некоторые «воры» сопротивлялись изо всех сил; к примеру, Дмитрий Панин вспоминает бандита по кличке Лом-Лопата, который убил другого узника только для того, чтобы избежать штрафбата; его срок был настолько большим, что плюс 10 лет отсидки не имели значения[190]. Те, кто вызывался на войну добровольно (или не мог уклониться), считали, что они просто исполняют свой патриотический долг: да, они были преступниками, они презирали советский режим, однако любовь к родине была сильнее. Но, строго говоря, тем самым они нарушали кодекс воровского мира.

К 1944 году обстановка изменилась, и Кремль пересмотрел свои данные ранее обещания по поводу амнистии и сокращения сроков заключения. Зэков, призывников и добровольцев, начали снова возвращать в лагеря, и там они поняли, что в глазах «традиционалистов» стали предателями. Население ГУЛАГа, сократившееся в первые годы войны из-за военного призыва, смертности и необходимости дополнительной рабочей силы в сельском хозяйстве и промышленности, снова начало расти, особенно после того, как Сталин решил укрепить свою власть путем введения новых жестких законов.

Однако состав заключенных теперь был иным. К «ворам» и другим преступникам, служившим в армии и теперь считавшимся отступниками от воровского кодекса, присоединилось около полмиллиона бывших солдат и партизан, единственное «преступление» которых состояло в том, что они попали в плен, в то время как Сталин ожидал — и даже требовал, — чтобы они сражались до смерти. Для них «освобождение» означало перевод из иностранного лагеря в советский. Через «проверочно-фильтрационные лагеря» НКВД прошло свыше 300 тысяч солдат Красной армии. И хотя большинство из них освободили и позволили им жить гражданской жизнью или даже вернуться на воинскую службу, но как минимум треть из них оказалась в системе ГУЛАГа[191].

Оказавшись в мире, уже поделенном между вечно унижаемыми политзаключенными, коллаборационистами и рецидивистами, они, как правило, присоединялись к «сукам». По сути, это был вынужденный союз, поскольку «традиционалисты» либо презирали их, либо пытались запугать, что зачастую имело неожиданный исход. Так, в ходе одного инцидента в Норильске банда «блатных» решила надавить на нескольких политических. Те оказались бывшими офицерами Красной армии, которые «разорвали бандюг на куски. С дикими воплями остальные бандюги бросились к вахте и к охранным вышкам, умоляя о помощи»[192].

Рассказывают, что в 1948 году представители «военщины» собрались в транзитном пункте Ванино и сформулировали прагматичный компромисс между старыми обычаями и новыми возможностями. Несмотря на сознательный союз с «суками», они решили признать воровской кодекс, но так, чтобы это не мешало их сотрудничеству с властями и работе в системе. По сути, эта встреча была скорее не полностью новым подходом, а закреплением уже существовавшей среди зэков тенденции. Как бы то ни было, власти заметили, что эти зэки охотнее прежнего шли на сотрудничество. Все чаще их брали на работу — не только канцелярскими служащими, бригадирами и охранниками, но и информаторами.

Однако война привела и к возникновению антисоветских националистических групп — как русских, сражавшихся в Русской освободительной армии генерала Власова на стороне немцев, так и украинских партизан, вступивших в Украинскую повстанческую армию. Те из них, кто выжил в боях, оказались в лагерях. А после того как Кремль сжал в тиски Восточную Европу, в ГУЛАГе оказались граждане балтийских государств, поляки и многие другие — либо потому, что они сражались против Советов, либо потому, что они были патриотами, неудобными для новых марионеточных режимов. Йозеф Шольмер — немецкий врач и коммунист, которому уже довелось столкнуться с «милосердием» гестапо, был арестован в Восточной Германии в 1949 году и отправлен в Воркуту. Там он оказался в камере, на стенах которой «узники из разных стран царапали свои имена. Там «SOS» соседствовали со звездой Давида, свастикой, надписью «Jeszcze Polska nie zgineła» (Еще Польша не погибла) и молниями СС»[193].

Многие из этих этнических и национальных групп защищали своих участников в лагерях, иногда вступая в союзы с другими, но не разделяя существовавшую в лагерях субкультуру. Порой они выступали против блатных, которые привыкли к охоте на отдельных заключенных и не ожидали, что на помощь тем придут соотечественники. Зэки-иностранцы, в отличие от «военщины», не были заинтересованы в сотрудничестве с советскими властями и в целом рассматривали «сук» и блатных как нечто одинаково враждебное. Зачастую в лагерях происходили жестокие межэтнические битвы. Так, заключенный Леонид Ситко стал свидетелем случая, когда между русскими, украинскими и чеченскими бригадами «вспыхнула война, настоящая война»[194]. Чеченский бандит, сидевший в то время в лагере, вспоминал аналогичный случай, когда даже чеченцы, принадлежавшие к «воровскому миру», порвали с другими блатными и поддержали своих сородичей: «Кодекс важен, но единая кровь — это всё»[195]. Иными словами, эти этнические группы выступали своеобразным «фактором икс», который постоянно дестабилизировал и без того напряженную атмосферу.

Тем временем многое менялось и в лагерной жизни обычных преступников, сидевших по 49-й статье «бытовиков», мелких воришек и рецидивистов, которых еще с царских времен называли просто «шпаной» или «шоблой-ёблой». Они оказались между двумя жерновами. В прошлом, даже подчиняясь «сукам» во многих повседневных вопросах, они обращались к блатным как к «моральным лидерам». Однако оказалось, что старые правила или иерархия лагерной власти внезапно утратили четкость.

В лагерях накопилась критическая масса коллаборационистов, слишком большая для того, чтобы «блатные» могли ее игнорировать, и не желавшая им подчиняться. Появились новые группы, которые было непросто контролировать с помощью старых механизмов. Неожиданной дестабилизирующей силой выступило и медленное улучшение условий жизни в лагерях после лишений в годы войны, известных как «великий голод». Зэки, которым уже не нужно было бороться за выживание каждый день, получили возможность самоорганизовываться: «Правительство предоставило им пищу для размышлений, и их мысли обратились в сторону бунта»[196]. Эти мысли получили вещественное выражение: антиправительственные лозунги вырезали на стволах деревьев на лесоповале и на стенках «столыпинских» вагонов, их писали по ночам на стенах бараков и царапали на клочках бумаги, которые потом перебрасывали через колючую проволоку на волю.

Но параллельно с тем, что в системе начало копиться внутреннее напряжение, начальники ГУЛАГа задумывают нанести смертельный удар по блатным и связанной с ними экономической неэффективности. Лагерные власти принялись активно работать над тем, чтобы обратить «традиционалистов» в новую веру или сломать их. Варлам Шаламов пересказывает такую историю, услышанную им в 1948 году. Заключенных, прибывших в транзитную тюрьму Ванино, заставляли раздеваться, чтобы узнать по татуировкам «воров»[197]. Им предложили выбрать между ритуальным отказом от кодекса и смертью. Многие предпочли второе. Неизвестно, было это реальным событием или же одним из мифов, циркулировавших в обществе со скудной информаций, однако власти явным образом использовали традиции «блатных» против них самих, как минимум находя воров с помощью татуировок. Власти также требовали, чтобы «отказники» публично отвергли прежнюю жизнь, совершив символический жест (например, очистив граблями запретную зону между бараками или разделив паек с другими коллаборационистами). Таким образом они безвозвратно покидали сообщество «блатных» и уже не могли в него вернуться[198]. Это совокупное влияние нового состава зэков и политики правительства в итоге разломало систему ГУЛАГа на части, придав «воровскому миру» совершенно новые черты.

Сучья война

Однажды в коридор забежал надзиратель и закричал: «Война, война!»… Воры бросились спасаться в тюрьму, потому что их было меньше, чем сук. А суки их преследовали, кое-кого они убили.

Заключенный ГУЛАГа Леонид Ситко[199]

В конце 1940-х и начале 1950-х систему ГУЛАГа разрывала на части «сучья война»[200], и это была борьба не только за превосходство в лагерях, но и за душу «воровского мира». Поначалу власти поощряли противостояние, но потом им пришлось пожалеть об этом. Тот факт, что массированные нападения «сук» на блатных произошли в 1948 году почти одновременно во всей лагерной системе, явно намекает на «руководящую роль партии» (возможно, эти атаки были подогреты и решением, принятым «военщиной» в Ванине раньше в том же году)[201]. К примеру, в Инталаге, лагере рядом с Интинским угольным месторождением, 150 «сук», вооруженных лопатами, топорами и другими орудиями, идеально подходящими для убийства, были выпущены в толпу из 100 «блатных». В ходе возникшей бойни десять из «традиционалистов» сдались и отказались от кодекса, остальные же были убиты[202]. Явная цель таких акций состояла в том, чтобы разрушить мир «блатных» или как минимум заставить их отказаться от кодекса и сопротивления. В широком смысле война шла между «ворами-традиционалистами» и «суками», вступившими в союз с «солдатней». Впрочем, на практике линия «фронта» была довольно размытой. Среди заключенных были и национальные группы, и те, кто постоянно метался между «блатными» и «суками»; существовали союзы обычных заключенных и далее по списку.

Эта война велась и тайком, и в открытую. Иногда ее жертвами становились отдельные заключенные, а иногда — десятки. Война велась отчаянно, с дикой жестокостью. Стукачам отрезали головы и выкладывали их перед постами охраны; в качестве оружия использовались ножи, лопаты, железные прутья, кирки и доски, оторванные от нар. При отсутствии другого оружия заключенные дрались кулаками и ботинками. Даже короткий обзор событий в отдельно взятом лагере (Печорлаг) за 1952 год наглядно демонстрирует масштабы звериного противостояния: девять человек задушили десятого с помощью простыни; двое удушили третьего полотенцем; пять человек забили шестого до смерти с помощью кирки; еще несколько групповых удушений (обычно с одной жертвой, которую держали четыре и больше заключенных); и эта картина полной бесчеловечности кажется бесконечной[203].

В долгой перспективе коллаборационисты победили, и по множеству причин. Их было больше, а бывшие солдаты еще и имели серьезный военный опыт; блатные были круты поодиночке, но их враги не уступали, причем многие из них привыкли сражаться в группе. Но, пожалуй, самым важным было то, что «суки» имели поддержку режима. У властей было множество путей нарушить баланс, позволяя «сукам» занимать должности поваров и парикмахеров — что означало доступ к ножам и бритвам — или давая им доступ к рабочим инструментам типа топоров и лопат. Кроме того, они могли перемещать группы заключенных, как армии на поле боя, собирая их в отдельных лагерях, пока те не справлялись с блатными, а затем переводя в следующий.

Тем не менее это поколебало грубую, но эффективную прежнюю систему надзора. В частности, убийства стукачей заметно ухудшили для властей возможность контролировать или даже представлять себе происходящее внутри «зоны»[204]. Насилие в лагерях было нормой, а восстания и забастовки происходили все чаще. Война с «суками» началась в 1948 году (без каких-либо прелюдий, так что ее сложно отделить от привычного для лагерей насилия) и достигла пика около 1950–1951 годов, когда ежедневно поступали сообщения о конфликтах то в одном, то в другом лагере. Поощряя конфликт или как минимум позволяя его, с идеей очистки ГУЛАГа от блатных, власти в какой-то момент забеспокоились о том, что ситуация выходит из-под контроля. Поножовщина между этими группами привела к резкому падению производительности труда: в 1951–1952 годах ни в одном лагере ГУЛАГа не удалось выполнить план пятилетки, а в 1951 году из-за забастовок и прочих выражений протеста был потерян целый миллион человеко-дней[205]. Но что важнее, война создала ощущение нестабильности, приведшее к еще более масштабным протестам, так что сформировался порочный круг. В 1952 году на встрече ответственных работников ГУЛАГа прозвучало предупреждение о том, что «администрация, до сих пор умело пользовавшаяся противоречиями между разными группами заключенных, теперь теряет контроль над своими “подопечными”. <…> В некоторых лагерях мятежные группировки были готовы взять в свои руки управление лагерями»[206].

Полковник Зверев, отвечавший за крупный комплекс лагерей в Норильске, даже написал доклад о мерах по преодолению кризиса, в котором рубил правду-матку. Система нуждалась в значительных реформах, поскольку в противном случае необходимо было удвоить количество лагерных охранников (ВОХР), которых и так не хватало из-за неприятного и сложного характера работы[207]. Он понимал, что с учетом снижения отдачи от «ГУЛАГо-промышленного комплекса» эту идею вряд ли встретят с энтузиазмом. Что же он предложил? Отпустить на волю почти четверть заключенных!

После Сталина

Подавляющее большинство людей знали и понимали, что из себя представлял Сталин. Понимали, что это тиран… и что судьба каждого из заключенных как-то связана с судьбой Сталина.

Бывший лагерный врач[208]

Как это ни странно, но после смерти Сталина в 1953 году за снижение количества заключенных начал выступать не кто иной, как Лаврентий Берия, руководивший Министерством внутренних дел страны и в силу этой должности имевший зловещий образ. В своей докладной записке он писал, что из 2 526 402 заключенных ГУЛАГа того времени лишь 221 435 относились к «особо опасным государственным преступникам», и предложил немедленную амнистию примерно для миллиона зэков. Его предложение было одобрено. Позднее он, видимо, в безуспешной попытке дистанцироваться от своего кровавого прошлого предложил правительству «ликвидировать сложившуюся систему принудительного труда ввиду экономической неэффективности и бесперспективности»[209].

Порядки в лагерях стали чуть менее страшными, однако, как это часто бывает, смягчение нравов привело к обратному эффекту. Почувствовав слабину, заключенные начали сбиваться в группы, наказывать стукачей и то и дело устраивать бунты. Междоусобное насилие в лагерях все чаще уступало место массовым забастовкам, протестам, даже восстаниям. В 1953 году в сибирских лагерях произошел ряд забастовок, в которых на пике событий участвовало более 10 000 зэков[210]. В норильском Горлаге убийство заключенного конвойным по дороге на работу привело к забастовкам и демонстрациям, которые в какой-то момент охватили весь лагерный комплекс. Аналогичный случай произошел в воркутинском Речлаге. В обоих случаях Москва сначала пыталась запугать заключенных, затем пошла с ними на ложные переговоры, после чего отправила войска. Забастовки были подавлены, однако заключенным удалось отомстить тем, кто сотрудничал с властями.

Последовали и другие протесты, в которых особенно активно участвовали заключенные из числа украинских националистов. Самое масштабное и мощное восстание произошло в 1954 году в лагере Степлаг, расположенном в казахстанском поселке Кенгир. Восстание было подавлено после того, как солдаты ворвались в зону под прикрытием танков T-34, переезжавших через тела заключенных. Короче говоря, кризис всей системы ГУЛАГа был достаточно очевиден, и массовые амнистии и реабилитации не заставили себя ждать. К 1960 году размер населения ГУЛАГа составлял лишь 20 процентов от уровня 1953 года[211].

Итак, «суки» одержали победу, и это привело к тому, что лагеря стали почти неуправляемыми. Тем не менее им удалось перекроить «воровской мир» по своим понятиям. Они сохранили основную часть кодекса, безжалостную и бесчеловечную субкультуру хищников, однако отказались от запрета на сотрудничество с государством. Когда лагеря открылись, эти коллаборационисты-преступники были отпущены одними из первых, и в течение следующего десятилетия они успешно навязали свое видение воровского кодекса всему советскому воровскому миру — путем убеждения, угроз и насилия. Новое поколение «воров» вполне могло сотрудничать с бесчестными партийными функционерами, если это было им на руку. И это наследие Сталина стало для Советского Союза ядом замедленного действия.

И в аду люди живут.

Русская поговорка

В ритуалах, ворожбе, тайном языке есть какая-то неодолимая притягательность. Все это дает ощущение избранности, формализует принадлежность к определенной группе и упрощает проникновение в мир взаимодействующих, порой сложных и опасных обязательств. Однажды бандит мелкого пошиба Лев Юрист рассказал мне о том, что чувствовал, когда его приняли в преступное братство в середине 1990-х[212]. Он опускал некоторые детали (мол, это не для посторонних ушей), но об остальном говорил охотно. Для начала ему пришлось в течение года с лишним быть «шестеркой» и выполнять специфические рискованные задания. Некоторые из них, видимо, были частью настоящих преступлений, целью же других — таких как кража пальто из ресторана, где заправляли чеченцы, — была демонстрация его удали. За него должны были поручиться три известных преступника, а также ему нужно было произнести на преступном жаргоне, как я понял, подобие клятв верности, после чего следовал ритуал с использованием крови, водки и икон.

Это была потрясающая история, но на удивление неубедительная. Понятно, что от нового участника банды во всем мире требуют доказательств лояльности, демонстрации личной смелости и участия в общих преступлениях. Но при этом описанное Юристом выглядело почти безобидно по сравнению с ритуалами в лагерях. За кражу пальто из ресторана в 1990-е годы вас могли в худшем случае избить, однако от истинного «блатного» ждали, что он будет готов покалечить себя, чтобы избежать работы, или убить случайного невинного человека после проигрыша в карты. Кроме того, я никогда не слышал, чтобы Лев пользовался криминальным жаргоном чаще, чем было принято в разговорной речи того времени. Он даже признался, что ему пришлось специально зубрить слова своей клятвы. Что касается остальной части ритуала, о ней сложно судить, не зная подробностей, но, похоже, это был возрожденный старинный обряд времен золотого века «воровского мира», то есть 1930-х–1950-х годов, помноженный на романтику мафиозных ритуалов из голливудских фильмов. Это говорит о том, что уникальная культура «воровского мира» не умерла в 1960-е годы, она лишь ослабла и ушла на дно, чтобы возродиться вновь после возвращения «воров» в 1970-е. И в этом смысле новые ритуалы — это лишь бледное и довольно жалкое отражение мощной, жизнеспособной и брутальной культуры времен ее расцвета.

Жизнь «вора»

Я, как пацан, встал на путь воровской жизни, клянусь перед ворами, которые находятся на сходке, быть достойным вором, не идти ни на какие аферы с ментами.

Воровская клятва[213]

До появления лагерей «воровской мир» представлял собой скорее субкультуру, чем структуру. В каждой банде была своя иерархия, города и даже области могли иметь неформальные системы подчинения, однако в прежние времена в этом мире не было масштабных властных структур. К возникновению теневого государства не привели ни укрепление «воров в законе», ни гомогенизация криминальной культуры в лагерях ГУЛАГа. «Воры» были слишком независимы, а режим Сталина — слишком параноидален для возникновения какого-либо подобия тайного сговора. «Воры в законе» не всегда были лидерами банд, а главарь банды не обязательно был «вором в законе». Они олицетворяли некий моральный авторитет внутри «воровского мира» и были фигурами, которых нужно было слушаться и уважать. Бывший заключенный ГУЛАГа Марлен Кораллов отмечал, как тщательно берегли и баловали одного из «воров в законе», Николу, другие преступники: у него единственного в бараке была металлическая кровать, стоявшая в углу и завешанная одеялами для сохранения приватности. Даже если Николы не было в бараке, около его кровати всегда стоял какой-то охранявший ее зэк, чтобы ни у кого не было и мысли присесть или прилечь на нее[214]. «Воры в законе» были общим благом всего криминального сообщества, своеобразными узлами, вокруг которых плелась мощная и невероятно эффективная сеть.

Как будет показано ниже, «блатные» участники воровского мира имели свой собственный язык, свои наколки и даже особую моду. Их ритуалы обладали четкой практической ценностью для участников. С потенциальными кандидатами, «пацанами», вели долгие беседы, чтобы выяснить, насколько правдиво они рассказывают о своем преступном прошлом, и выявить возможных стукачей. Итак, за кандидата должны были поручиться не менее двух «воров». Затем проводилась «сходка», на которой принималось решение о том, достоин ли кандидат стать «вором». Успешный кандидат, имевший многолетний послужной список, мог считаться «паханом», однако это был лишь почетный титул, а посвящение в «воры в законе» было намного более формальным и серьезным. Кандидата должны были хорошо знать в своем сообществе, а его поручители должны были подтвердить, что оно четко придерживается преступного кодекса. Регулярная пересылка заключенных из одного лагеря в другой, а также продажность лагерного персонала упрощали процесс обмена сообщениями между ними, как из уст в уста, так и на небольших клочках бумаги — «ксивах», которые использовались для дополнительной проверки заслуг потенциального «вора» или даже для донесения до остальных решений «сходок», в том числе смертных приговоров. Со временем успешный кандидат проходил так называемую коронацию. Этим процессом управляли «воры в законе», несшие после «коронации» ответственность за приверженность новоиспеченного «вора» воровской жизни и ее кодексу[215].

Ритуалы позволяли отсеивать неискренних кандидатов или тех, кто не соответствовал ожидаемым стандартам, причем даже за колючей проволокой ГУЛАГа. Кроме того, они создавали ауру эксклюзивности и чуть ли не религиозной приверженности братству «воровского мира» и авторитету «воров в законе». «Воры» играли важнейшую роль в вопросах выживания и процветания преступного мира. Когда это было возможно, они разрешали споры, которые в иных случаях могли привести к насилию. Также они управляли совокупными денежными средствами, известными как «общак». Банды почти всегда имели денежные фонды, объединявшие денежные накопления преступников в масштабах города, области или лагеря, хотя этот термин получил широкое распространение лишь в 1950-е годы. Поначалу средства оставались в рамках ГУЛАГа и использовались для поддержки осужденных преступников, однако позже их начали использовать для подкупа лагерных чиновников или чтобы доставать хорошие продукты питания. С помощью «общаков» блатные обеспечивали себе право не работать и жить повседневной жизнью в ГУЛАГе, ни в какой мере не сотрудничая с государством[216].

Большинство «воров в законе» имели одного или нескольких подручных, «смотрящих», которые были их глазами и ушами, проверяли потенциальных новичков-блатных и выступали от имени своего патрона, когда его переводили в другой лагерь. Хотя некоторые исследователи полагают, что у них были и другие подчиненные, от советников до телохранителей, эта система возникла скорее в более позднее время, начиная с 1960-х годов, когда «воры в законе» покинули лагеря и возглавили свои банды. В период с 1930-х по 1950-е годы они были серьезными людьми внутри преступного мира ГУЛАГа, связанными через общенациональные сети информации и взаимного доверия. «Воры» защищали и уважали эти отношения, однако не искали их и не ожидали от них какой-либо институциональной роли.

«Жесткий базар», или воровской язык

Решительно бороться против грубых выражений, мата и жаргона профессиональных воров!

Борис Волин, член коллегии Наркомата просвещения, 1934 год[217]

В некоторых сталинских лагерях, расположенных далеко на севере или в непроходимой тайге, основным средством охраны были не высокие заборы с колючей проволокой и не охранники с автоматами, не обученные собаки и тем более не местные жители, получавшие солидное вознаграждение за поимку беглых заключенных. Основным сдерживающим фактором выступала сама удаленность этих мест, перспективы провести много дней в бегах, в суровых условиях, без надежды встретить жилье, а также купить, выпросить или украсть еду. Поэтому иногда стремившиеся на волю «блатные» заводили дружбу с другими заключенными, за пределами своего круга, и уговаривали их бежать вместе. Эти заключенные даже вообразить не могли, что им уготована роль… ходячей еды. Через какое-то время их убивали и съедали. Нам известны единичные подобные случаи, но, вероятно, они были нередки[218] — либо настолько «из ряда вон» даже по стандартам блатных, что в их лексиконе появилось слово для обозначения несчастных жертв: «мясо».

Язык — это не просто средство коммуникации, но и выражение ценностей, истории, культурных влияний и социальной деятельности. Языки живут своей жизнью, в них постоянно изменяется смысл слов, появляются новые выражения, а старые утрачивают прежнее значение. Языки в полной мере отражают среду, в которой они возникают и развиваются, одновременно с этим придавая новую форму мыслям тех, кто их использует. Таким образом, изучение языка предполагает и изучение тех, кто на нем говорит.

Можно предположить, что язык будет содержать массу нюансов и тонкостей для описания предметов и действий, важных для людей. К примеру, саамы, живущие на самом севере Кольского полуострова, имеют как минимум 180 слов для описания снега и льда и тысячи слов для описания оленей. Подлинной вершиной лингвистической специализации можно считать слово busat для обозначения самца оленя с единственным яичком гипертрофированных размеров[219]. В этом контексте вряд ли стоит удивляться тому, что в фене имелись отдельные слова для описания вора, делавшего свое дело в автобусах (тот, кто «держит марку») или на вокзалах (тот, кто «держит садку»)[220]. Аналогичным образом в воровском языке появилось слово «стучать» вместо «сообщать», поскольку в лагерных бараках новости часто передавались особым звуковым кодом — стуком по стенам камер или бараков.

Этот язык раз за разом подчеркивал сознательные и последовательные попытки преступников отделиться от общества[221]. Обычных людей называли «фраерами» — словом, заимствованным из идиша и изначально обозначавшим простофиль или клиентов проститутки. Слово «люди» использовалось для описания «своих», то есть членов «воровского мира». Виктор Герман, американец, проведший 18 лет в ГУЛАГе, вспоминал историю, когда он настолько грамотно противостоял ворам, решившим на него «наехать», что «крестный отец» лагеря предположил, что он блатной, и принялся задавать ему вопросы: «Ты кто?.. Ты человек, ты урка? Ты один из нас?»[222] Иными словами, лишь «воры» считались настоящими людьми; остальные преступники — «мужики», или «жиганы»[223], — не заслуживали уважения или внимания. Интересно отметить, что такое отношение отражалось и в лексиконе охранников, которые часто говорили зэкам, что те «не люди»[224].

У каждой профессии, законной или незаконной, имеется свой технический сленг — от разговорных выражений до терминов, связанных с конкретными занятиями. Однако феня не ограничивалась понятиями, имевшими непосредственное отношение к преступлениям и жизни преступного мира. В ней имелись замены и для вполне обычных слов: так, рот на фене назывался «варежкой».

Практическая ценность фени состояла в возможности вести разговор, который не могли понять посторонние. Некое подобие воровского жаргона встречалось уже в XVIII веке и было связано с именем Ваньки Каина. По легенде, однажды ему передали в тюрьму отмычки внутри краюхи хлеба вместе с поясняющей запиской, недоступной для понимания стражников[225]. Язык служил и защитной мерой, не позволявшей властям внедрить в ряды воров своих агентов. Он помогал и отпугивать чужаков: даже если те не понимали самих слов, они понимали, что символизирует этот язык. Но главная ценность фени состояла в том, что она демонстрировала преданность преступному, альтернативному миру, и те, кто надеялся сделать в нем карьеру, должны были изучать и использовать его язык. Все это объясняет, почему периодические попытки властей выжечь феню каленым железом оказывались безуспешными. Она представляла собой еще один способ, которым блатные могли отделиться от обычного люда. В 1934 году Сталин предупреждал, что люди, которые говорят на воровском жаргоне, перестают быть советскими гражданами[226]. По всей видимости, он не понимал, что именно в этом и состояла их цель.

Один мир, один язык

Язык до Киева доведет.

Русская пословица

Гомогенизация криминального языка символизирует однородность российского преступного мира. Сейчас этот язык известен как «феня». Он получил свое название в честь давнего жаргона торговцев и нищих, известных как офени, зародившегося не позднее конца XVIII века. В этом языке между слогами обычных слов вставлялись дополнительные слоги, обычно «фе» и «ня»[227]. Таким образом, слово «тюрьма» произносилось как «тюрьфеманя». К середине XIX века этим языком почти перестали пользоваться, однако его название сохранилось[228]. При этом в период широкого распространения фени, с 1920-х по 1960-е годы, чаще использовалось выражение «блатная музыка» или более прозаичное «блатной язык». Другим языком, использовавшимся в прежние времена больше, чем сейчас, был язык визуальный, зашифрованный в сложных татуировках, которыми рецидивисты украшали свои тела. Хотя преступный жаргон как таковой не уникален — известно, что различные арго существовали в Европе еще в XIV веке[229] — в России он отличается и масштабностью охвата, и активностью использования. Еще в начале XX века русский язык, на котором говорили обычные люди, был достаточно фрагментирован и представлял собой набор бесчисленного множества местных диалектов. А устный и визуальный языки «воровского мира» уже были универсальны и распространены не только в «ямах» и трактирах, но, что более важно, в тюремной системе. Показательно, что на языке воров тюрьма называлась «академией»[230].

Лишь в XIX веке этот воровской жаргон получил по-настоящему широкое распространение в преступном мире. Некоторые исследователи утверждают, что это произошло к 1850-м годам. В уникальном «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля, впервые опубликованном в 1863 году, упоминается ряд жаргонов, в том числе жаргон «мазуриков», криминальной субкультуры Санкт-Петербурга[231]. В то время это было достаточно фрагментированное арго или скорее набор связанных между собой, но не идентичных жаргонов. Жаргон никогда не служил заменой «нормального» русского языка: скорее он предлагал параллельный набор новых слов, придавал новые значения существующим, а фразы со вторым, переносным смыслом, которыми преступники перемежали свои разговоры, помогали им демонстрировать свою идентичность и верность воровскому миру.

Как и многие другие языки такого рода, феня много заимствовала из других профессиональных жаргонов — от моряцкого до купеческого, а также из иностранных языков. Многие русские слова получали в ней новое значение. Так, слово «мусор», которым на фене называют полицейских или милиционеров, изначально произошло от идишского слова «мозер», обозначавшего стукача. Русским словом «рысь» начали называть опытного преступника, хорошо разбирающегося в тюремных порядках. Слово «амба», обозначавшее смерть, присутствовало и в преступном, и в морском жаргоне, а «штирман», карман (от которого произошло слово «ширмачи», обозначающее карманников), встречалось в разговоре не только у «воров», но и у торговцев[232]. В фене имелись отдельные слова для обозначения конкретных преступных деяний. К примеру, немецкое «guten Morgen» относилось к кражам, производившимся по утрам. В фене присутствовали и четкие термины для описания различных уровней социального статуса, от мальчика на побегушках, — «шестерки» (от названия карты с наименьшим значением в ряде игр) до «пахана», руководителя. В воровском мире к статусу относились очень серьезно: заслуженный «вор» не просто носил свой титул, он должен был вести себя определенным образом и заставлять остальных признавать его статус.

В первой половине XX века феня достигла высокого уровня стандартизации и фактически превратилась в общеупотребительный преступный язык. Это стало извращенным следствием системы, при которой все больше преступников направляли в тюрьмы и на каторгу. В 1901 году в тюрьмах одновременно сидело почти 85 000 заключенных; к 1927 году это число выросло до 198 000, а к 1933 году оно составляло 5 миллионов[233]. Подавляющее большинство составляли мелкие преступники и политические заключенные, но в систему попали и многие профессиональные преступники. Во время долгих этапов, то есть недель и месяцев пеших переходов по трактам и переездов в наполненных «столыпинских» вагонах, на место одних зэков, доехавших до пункта назначения, приходили другие. Еще до того, как узники из разных городов и регионов оказывались в лагере, они неизбежно формировали новые группы, и этот процесс повторялся после приезда в конечную точку. Более того, заключенных часто перебрасывали из лагеря в лагерь в зависимости от бюрократических или экономических потребностей.

Итак, в лагерях собиралось достаточно много профессиональных преступников, и их регулярно переводили из одного лагеря в другой; выходившие на волю заключенные часто совершали повторные преступления и вновь садились в тюрьму. Таковы предпосылки того, что феня становилась все более однородной. Тот факт, что профессиональных воров часто держали отдельно от политических, во всяком случае, во время «этапов», давал им больше возможностей смешаться с себе подобными. В этих новых условиях, с новыми возможностями и новыми искушениями, идентичность блатных заметно укрепилась и стала намного более сознательной. И основным выражением этой идентичности стало развитие, распространение и использование собственного языка, смешавшегося с жаргоном ГУЛАГа и богатым русским нецензурным языком — матом (словом, происходящим от корня «мать»)[234].

С конца 1950-х годов многие лагеря открылись, и кодекс «воров» вновь изменился. Он утратил былое отвращение к обществу и «мужикам» из мира мелких уголовников. Как мы покажем ниже, советские бандиты следующих поколений наживались и получали новые возможности как раз за счет совместных дел с коррумпированными чиновниками и королями черного рынка, которые начали процветать по мере того, как государственная система начала впадать в застой. Жаргон сохранился, но он уже не служил для прежнего резкого разделения двух миров. Более того, гомогенность и исключительность, характеризовавшие его в прошлые времена, утратили былое значение, и их невозможно было поддерживать на прежнем уровне. К 1970-м годам феню и лагерные песни можно было услышать на улицах, однако в ней начали появляться термины и понятия, присущие определенному городу или области.

Тату: тело как инструмент сопротивления

За наколки ответишь?

Обычный вопрос для новых заключенных, попадающих в камеру[235]

Подобно фене, кодекс воровских татуировок был основан на традиционных визуальных образах, в том числе на темах иконографии. Однако принимая во внимание, что среди классических образов татуировок были, к примеру, обнаженная и сладострастная Богоматерь или ангелы, занимающиеся оральным сексом, мы понимаем, что это было намеренное богохульство. Тем самым преступники лишний раз подчеркивали приверженность «своему» миру и сознательное отчуждение от мира нормы. Позже стали популярными другие формы святотатства — нацистские свастики или непристойные карикатуры на Маркса, Ленина или Сталина, однако их общий посыл оставался прежним. Приведем выразительное описание из «Архипелага ГУЛАГ»:

Бронзовую кожу свою они отдают под татуировку, и так постоянно удовлетворена их художественная, эротическая и даже нравственная потребность: на грудях, на животах, на спинах друг у друга они разглядывают могучих орлов, присевших на скалу или летящих в небе; балдоху (солнце) с лучами во все стороны; женщин и мужчин в слиянии; и отдельные органы их наслаждений; и вдруг около сердца — Ленина или Сталина, или даже обоих…[236]

Самые экстремальные татуировки — колючую проволоку на лбу или слова НЕ БУДИ на веках — было невозможно скрыть, — и их наносили на тело вполне намеренно. Татуировки в ГУЛАГе часто делали с помощью обычных иголок, которые обеззараживали с помощью огня. Вместо чернил использовалась смесь сажи и мочи — это символизировало не только приверженность «воровскому миру», но и мужественность. Процедура была болезненной, с высоким риском получить заражение крови. А для того, чтобы сделать татуировку «Не буди», мастер вводил под веко своему клиенту ложку[237]. Настоящий «вор» должен был продемонстрировать не только готовность переносить боль и рисковать жизнью, но и полную отстраненность от мира «фраеров».

Сложно сказать, когда именно появился системный «язык» татуировок. Для этого не хватает данных, а полицейские отчеты прежних времен уделяли много внимания криминальному жаргону, однако в них почти нет свидетельств о кодексе татуировок. Тем не менее этот кодекс возник, по всей видимости, на рубеже XX века. Изначально «воровской мир» был просто культурой аутсайдеров, исключенных из общества по причине их нищеты и обездоленности. Однако постепенно среди них появились те, кто не только принимал свою судьбу, но и превозносил ее. Такие люди сами повернулись спиной к обществу; именно они запустили процесс, который впоследствии привел к появлению блатных.

Татуировки, отражавшие это стремление, содержали в себе информацию о карьере и «масти» преступника, о совершенных им преступлениях и о том, какой и где он отбыл тюремный срок[238]. У «воров в законе» часто имелась татуировка на груди в виде звезды; кинжал символизировал наемного убийцу; разбитые оковы на лодыжке говорили о том, что их носитель когда-то сбежал из тюрьмы; церковные купола обозначали количество тюремных сроков, по одному куполу за каждый. Татуировки на руках служили своеобразным резюме для преступников, позволяя сразу понять, с кем вы имеете дело — с мелким взломщиком или специалистом по вооруженным ограблениям. Часто в качестве татуировок использовались всем известные слова, но в качестве аббревиатуры: к примеру, татуировка «КОТ» означала «Коренной обитатель тюрьмы», а «ЗЛО» — «За все легавым отомщу». Встречалась и своеобразная ирония: аббревиатура «НКВД» расшифровывалась как «Нет крепче воровской дружбы». Татуировки могли иметь и назидательный смысл:

«Проигрался — плати» или «Жизнь коротка». Порой они могли нести и конкретное сообщение: так, два быка, вытатуированные на плечах, символизировали готовность побороться за роль главаря банды.

Со временем язык наколок менялся. Во время «сучьих войн» на тела наносились этакие декларации приверженности традиционному кодексу. К примеру, татуировки на плечах выражали обязательство никогда не носить погоны — символы принадлежности к «военщине», а звезды на коленях символизировали отказ встать на колени перед властями[239]. Конечно, это была словесная война, ну или чернильная. Прежние поколения преступников тоже имели свои татуировки, однако не считали их частью формального языка и не стремились использовать как постоянную и четкую демаркационную линию между двумя мирами. В отличие от представителей следующей эпохи, они меньше заморачивались в отношении «правильного» значения каждого образа. К 1930-м годам «традиционалисты», готовые наказывать нарушителей и хранить целостность своего визуального языка, могли срезать с кожи «вора» не заслуженную им татуировку.

Татуировщики в ГУЛАГе были привилегированной группой; их ценили не только за навыки и способность находить или создавать чернила и инструменты для работы, но и за почти сакральную роль хроникеров, запечатлевавших на телах воров их достижения и стремления. Заключенные с таким талантом получали защиту блатных, даже если они были «мужиками» или политическими заключенными. К примеру, это спасло Томаса Сговио, американского коммуниста, который переехал в СССР ради высокой миссии, но был арестован в 1938 году, когда разобрался, что представляет собой «рай для рабочих» на самом деле, и попытался получить обратно свой американский паспорт. Его отправили на Колыму, где он смог продемонстрировать другим заключенным свои таланты татуировщика. Это помогло ему получить пищу и обрести защиту со стороны окружавших его преступников[240]. Однако татуировщиков, осмелившихся делать незаслуженные наколки, могло ожидать крайне жестокое наказание и даже смерть. Ведь в мире, где нет официальных архивов, а честь и внешний облик имеют колоссальное значение, наколки были фактически аналогом привычных документов.

Впрочем, татуировки были и принудительными, когда использовались, чтобы унизить, изолировать или наказать тех, кто отказался от воровского кодекса. Бывало, что блатным не разрешалось искупать свои грехи через физическое наказание, однако проступок был недостаточно значительным для казни. В таких случаях либо «вор» добровольно соглашался на татуировку под страхом смерти, либо сокамерники просто держали его, пока рисунок не был нанесен. Хуже того, татуировки делали изнасилованным заключенным, считавшимся «опущенными», павшими жертвами собственной слабости в брутальной культуре «воров». К ним относились как к отверженным и не разрешали есть вместе с блатными. Им могли сделать татуировки — слово «раб» на лице или изображение глаз на животе. В этом отношении язык татуировок был таким же брутальным, сложным и иерархичным, как и породившая его субкультура преступного мира.

Быт, моды, нравы

• Приморили, гады, приморили,
• Загубили молодость мою,
• Золотые кудри поседели,
• Знать, у края пропасти стою.

Лагерная песня[241]

Когда зэки собирались на работу или в «этап», конвой произносил привычный и безжалостный катехизис: «Шаг влево или шаг вправо — считается побег, огонь без предупреждения». Но для подчинения людей существуют и иные методы, и здесь нужно отметить, что при всей своей бесшабашности жизнь «воров» была ограничена жесткими рамками. Их «кодекс чести» насаждался с помощью коллективных избиений и убийств — прямых наследников самосуда[242]. Однако их ценности также кодировались в суевериях и ритуалах «воровского мира» и навязывались через них.

У нас имеется довольно мало свидетельств (а не слухов) о содержании и структуре этих ритуалов. Тем не менее Федерико Варезе смог найти интереснейший рассказ о сходке, на которой решалось, достоин ли приема в «братство воров» новый кандидат. Все участники находились в одиночных камерах[243]. Не имея возможности встретиться, они были вынуждены обмениваться записками. Позднее милиции удалось найти и конфисковать их, и они стали уникальным источником информации. Два поручителя, в соответствии с правилами, порекомендовали кандидата остальным, написав, что его поведение и стремления полностью соответствуют «воровской» картине мира, не в последнюю очередь из-за того, что он долгое время бросал вызов лагерной дисциплине. Затем двое других обитателей одиночек проголосовали в его пользу («Если его душа чиста, пусть он будет с нами»), и никто другой не возразил, так что кандидат успешно обрел новый статус. «Пацанская» душа и готовность к неповиновению оказались важнее обычного перечисления преступлений кандидата.

Присоединяясь к «братве», «вор» мог получить свою кликуху — как из соображений безопасности, так и в качестве символа начала новой жизни. Дмитрий Лихачев, успевший за свою жизнь и посидеть в ГУЛАГе, и сделать блестящую ученую карьеру, признанный знаток древнерусского языка, полагал это необходимым действием для перехода в мир «воров», чем-то напоминавшим монашеский постриг[244]. Выбор нового имени был очень важен, поскольку его нельзя было изменить (хотя со временем вор мог выбрать и дополнительные клички). Кличка становилась основным элементом новой личности «вора». Хотя формально считалось, что кличку дают лишь во время посвящения, на практике ее обсуждали с кандидатом заранее. Большинство таких прозвищ представляли собой трансформированное имя или отчество кандидата. Возможно, подразумевалось, что его новая личность брала верх над старой. Так, Александр Чапикин стал Чапаем, а Мириан Мамедов Мироном. Зачастую кличка была связана с местом рождения или деятельности преступника: Эдуард Асатрян стал Эдиком Тбилисским, поскольку родился в этом городе, а Николай Зыков, будучи выходцем из якутов, Якутенком. Время от времени кличка была основана на игре слов: некий Вадим Федорченко стал Федорой, что было созвучно названию известного фасона шляп, или на моральных, физических или других качествах кандидата, например Лютый, Косой или Фартовый[245].

Фарт был очень важен для «вора», хотя бы потому, что в «воровском мире» азартные игры играли очень важную роль. Они помогали не только скоротать время в лагерях, но и, в силу естественной для игр конкуренции, продемонстрировать мастерство, хитрость и честь. Совсем не случайно выражение «держать масть» означало «обладать авторитетом среди других заключенных»[246]. Как уже говорилось выше, неспособность расплатиться по карточным долгам представляла собой одно из самых серьезных нарушений воровского кодекса и приводила к печальным последствиям. В качестве искупления вины от «вора» могли потребовать, чтобы тот перебрался через колючую проволоку и погиб от пули охранника. Впрочем, долги зачастую были символическими: к примеру, два вора могли играть на какую-то вещь другого заключенного, «фраера» или «мужика», а проигравший должен был отнять эту вещь и отдать победителю. Такие игры лишь усиливали насильственные отношения между ворами и всеми остальными. Оказавшийся в тюрьме историк Антон Антонов-Овсеенко рассказывал еще более потрясающую историю об одном блатном, который, проиграв в карты, должен был молчать в течение трех лет. Этот обет сохранялся даже после его перевода в другой лагерь, поскольку он знал, что рассказ о приговоре обязательно дойдет до его новых соседей и что «никто не может уйти от воровского суда»[247].

Азартные игры принимали самые разные формы, от игры в шашки, слепленные из хлебного мякиша, на нацарапанной на земле «доске», до ставок на погоду или на то, кто из охранников будет дежурить в сегодняшний вечер. Однако истинной страстью «воров» были карты. Они имели почти мистическое значение как предвестники будущего (и поэтому так часто встречаются в татуировках). Как-то я разговорился с одним солдатом, брат которого сидел в тюрьме в 1980-е годы, в более щадящие времена, когда заключенные могли открыто владеть колодами карт. Один из сокамерников его брата повесился из-за того, что получил в ходе игры четырех валетов подряд и посчитал это ужасным предзнаменованием[248]. В предшествующие времена сам процесс изготовления колоды карт требовал немалой изобретательности. Бумажные прямоугольники, полученные из бог знает какого источника, склеивались с помощью хлебного мякиша, чтобы получить некое подобие карт, а затем высушивались под шконками. Печатки для обозначения мастей делались из оловянных кружек или кожаных подошв; черные чернила изготавливались из пепла, красные — из глины, крови или стрептомицина (антибиотика, который использовали в лагерях в случаях вспышек туберкулеза)[249]. В особых случаях, когда умельцу перепадали карандаши или чернила (обычно от лояльных к нему представителей администрации), на картах рисовались «рубашки» с тем или иным уровнем мастерства. Карты были не просто приятным развлечением: они считались ценной собственностью и символом удачи и чести, которые воры считали важнейшими элементами своей жизни. Как отмечал журналист и публицист Влас Дорошевич, побывавший на Сахалине, «Это болезнь. Я уже рассказывал о жигане, умиравшем от истощения, от скоротечной чахотки в Корсаковском лазарете. Он проигрывал все — дачку хлеба. Целыми месяцами сидел на одной баланде… в лазарете начал проигрывать лекарства»[250].

Впрочем, ритуалы, игры и татуировки были не единственными маркерами этой субкультуры. «Воры» часто использовали определенный стиль одежды, позволявший отличать их от фраеров и мелких уголовников. Это началось еще до времен ГУЛАГа: в годы Первой мировой войны были популярны офицерские фуражки (что вполне могло служить еще одним проявлением святотатства), затем их сменили кепки. В условиях лагерей возможность достать и сохранить определенную одежду имела особую важность, ведь это говорило об авторитете, связях и крутизне. По свидетельству Варлама Шаламова, в 1940-е годы колымские «воры» носили кожаные кепки и самодельные алюминиевые кресты, а по словам Майкла Соломона, сидевшего после Шаламова, «воры» стали предпочитать плащи — как в силу практичности, так и в качестве противовеса кожаным курткам, которые предпочитали лагерные комиссары[251]. Французский солдат Максимильен де Сантерр, приговоренный к заключению в 1946 году по обвинению в шпионаже, также упоминает кресты, жилетки и рубашки навыпуск[252]. Кепки, жилетки и косоворотки навыпуск присутствуют и в воспоминаниях Георгия Фельдгуна о лагерной жизни 1940-х годов[253].

А еще «воры» любили песни. До прихода в Россию компании Uber, которая изменила мир московских такси, пассажиры зачастую страдали от приторных песен «Радио “Шансон”» — радиостанции, посвященной популярному музыкальному жанру, возникшему под влиянием музыки ГУЛАГа. Жанр «блатной песни» популярен и сейчас. В главе 16 мы поговорим о том, как этот жанр обрел свою популярность, а сейчас упомянем лишь, что для «воров» в ГУЛАГе музыка стала способом безопасного выражения своих чувств, надежд, мечтаний о свободе или, напротив, гнева и отчаяния, присущих жизни внутри «зоны». Вряд ли стоит удивляться тому, что для обозначения преступной жизни часто использовалось выражение «по музыке ходить». Помимо того, что песни помогали убивать время и смиряться с жизнью в ГУЛАГе, они превратились в часть устной истории лагерей, что было особенно важно при отсутствии письменных форм распространения информации. К примеру, песня «Кенгир» рассказывает массу деталей о восстании заключенных в 1954 году. «Хотя враг силен», предупреждает она, «люди порвут свои цепи»[254].

«Воры» и женский вопрос

В моральном кодексе блатаря… декларировано презрение к женщине. Женщина — существо презренное… Это относится в равной степени ко всем женщинам.

Варлам Шаламов[255]

При этом «воры» и сами были мастера по части посадить кого-то на цепь. Они давили и преследовали своих конкурентов, возможно, менее слаженно, но с не меньшим азартом, чем сталинская система. И, пожалуй, будет правильным завершить эту главу рассказом о роли женщин в воровском мире, поскольку в этом вопросе наглядно проявляется противостояние между явным «мачизмом», лежащим в основе его идеологии, и эмоциональными потребностями любого человеческого коллектива. Это была отвратительная, женоненавистническая субкультура, карикатурное отражение мира, в котором женщинам уготовлена роль идеализированной матери, распутной проститутки, беспомощной жертвы, подруги бандита или изгоя. «Воры» жаждали женщин и унижали их, но никогда их не уважали — и это проявлялось как в чрезмерно откровенных изображениях обнаженных женщин на татуировках, так и в сентиментальных текстах блатных песен.

Несмотря на содержание мужчин и женщин в разных бараках, рассказы о лагерной жизни изобилуют историями не только об однократных изнасилованиях, но и о том, как женщины, под угрозой насилия, запугивания или привлеченные перспективами небольшого улучшения своей жизни, были вынуждены вступать в сексуальную связь с блатными, представителями лагерной администрации и теми зэками, чье положение давало им хоть какие-то привилегии и защиту[256]. В некоторых случаях это было безжалостной и намеренной стратегией в буквально убийственных условиях, чаще же — отражением жестких социальных отношений тех времен.

Для «воров» эти отношения были изначально неравными и незначительными. Варлам Шаламов, критичный, острый на язык, но все же справедливый наблюдатель, говорил, что «в презрении к женщине блатарь воспитывается с самых юных лет» и что, по мнению «воров», «существо низшее, женщина создана лишь затем, чтобы насытить животную страсть “вора”[257]. К сожалению, он не ошибался. Но ему удалось очень точно уловить и приторный, пустой по своей сути, культ матери в воровской культуре: «Женщина, которая поэтизирована блатным миром… Эта женщина — мать “вора”… Никто из “воров” никогда не послал своей матери ни копейки денег, даже по-своему не помог ей»[258].

Как и во многих других случаях, между кодексом и реальностью возникал разрыв. Подобно тому как особо талантливые рассказчики, певцы или знаменитые спортсмены, привлекшие внимание «вора» своим умом или духом, могли оказаться под его покровительством, хотя и были «фраерами», между мужчинами-преступниками и женщинами могли возникнуть отношения иного рода. Кодекс досталинского «воровского мира» требовал, чтобы «вор», присоединившийся к «братве», в качестве символа новой жизни порвал все имевшиеся узы — с церковью, с семьей и с женой. На практике многие из них оставались женатыми, однако теперь несчастная жена считалась в преступном мире общей собственностью: она принадлежала своему мужу, а в случае его смерти или тюремного срока переходила к другому члену банды. Считайте, ей повезло, если к ней относились лучше, чем к проститутке, однако, по словам Валерия Чалидзе, отношение «вора» к своей жене можно было сравнить с отношением к рабыне[259]. Бывший заключенный Густав Эрлинг вспоминал случай, когда Маруся, любовница «вора» по фамилии Коваль, плюнула в лицо одному из его соратников в ответ на оскорбление. Вместо того чтобы защитить свою любовницу, Коваль тут же отрекся от нее и в наказание отдал ее всей банде на изнасилование[260]. Возможно, он боялся последствий для себя из-за возмущения подельников — но, как бы то ни было, он без колебаний поставил своих товарищей-мужчин выше, чем свою любовницу.

Конечно, и здесь имелись свои исключения, то есть «воры», искренне любившие своих супруг. Также известны немногочисленные истории о женщинах-бандитках, завоевавших уважение в профессиональном преступном мире. Впрочем, эти редкие случаи никоим образом не могли изменить общего представления о воровской субкультуре, в которой гендерные отношения обладали чуть ли не доисторической степенью неравноправия.

Это было заметно и в женском преступном мире. Хотя формально для женщин не было места в «воровском мире», они все же оказались там еще до эпохи ГУЛАГа и закрепились в своем участке «зоны». Подобно тому как «воровской мир» принял окончательные черты во времена ГУЛАГа, женская криминальная субкультура формировалась под воздействием мужской. «Воровки» казались пугающей силой — как поодиночке, так и в группах. Евгения Гинзбург описывает свой ужасающий опыт встречи с ними: «Самое страшное было еще впереди. Первая встреча с настоящими уголовниками. С блатнячками… В трюм вместили еще несколько сот человек, если условно называть людьми те исчадия ада… сливки уголовного мира… месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож»[261].

Хотя Чалидзе и утверждает, что к таким бандам относились с уважением, этому трудно найти подтверждение[262]. Женщинам, лишенным какого-либо официального статуса, была уготовлена вспомогательная роль, на которую они соглашались, перенимая, помимо прочего, мат и феню. Даже их собственные татуировки в значительной степени отражали шовинистскую эстетику мужчин. Женские образы на них обычно ограничивались тремя архетипами: Мадонной, матерью или шлюхой[263]. Громогласно заявляя о свободе от обычаев и ценностей обычного общества, «воры» смогли, по сути, создать альтернативный, менее масштабный, но намного более жесткий набор правил для самих себя — однако эти правила были куда подвижнее, чем их влияние на попавших в их мир женщин. Да, эта жизнь, по сути, была продуктом «зоны», способным расцветать и развиваться лишь в искусственном мире за колючей проволокой и труда под принуждением, периодического насилия и институциональных злоупотреблений. Когда же «воры» получили возможность выйти в более широкий советский мир, мир относительной свободы и выбора в сравнении с ГУЛАГом, это порочное общество изменилось до неузнаваемости.

Алтынного вора вешают, полтинного — чествуют.

Русская пословица

Есть какая-то зловещая ирония в том, что по сути подлинными «повитухами» организованной преступности в сегодняшней России стала троица совершенно несхожих по убеждениям генеральных секретарей КПСС: тирана Сталина, управленца Брежнева и реформиста Горбачева. Сталин превратил преступников в коллаборационистов, согласных сотрудничать с представителями государства, имевшими собственные корыстные интересы. Брежнев руководил Советским Союзом, в котором вовсю развернулись коррупция и черный рынок, что заставило новых «воров» переключить внимание на неофициальную экономику. А Горбачев не только расколол страну, но и вскрыл новые, рыночные силы, которые «ворам», как оказалось впоследствии, удалось обуздать лучше всех.

То, каким образом государственная политика придала новые формы миру «воров», хорошо иллюстрирует судьба Геннадия Карькова (Монгола). В конце 1960-х и начале 1970-х его банда терроризировала воротил московского черного рынка и задавала тон зарождавшимся отношениям между бандитами, подпольными предпринимателями и коррумпированным государством. Эта банда стала подлинным университетом для нового поколения «крестных отцов», в том числе для Отари Квантришвили, который в начале 1990-х хотел возглавить московский преступный мир, и Вячеслава Иванькова, Япончика, который перенес правила этого мира в нью-йоркский район Брайтон-Бич.

Карьков родился в 1930 году в городе Кулебаки Нижегородской области, в 300 километрах от Москвы. Его можно назвать типичным продуктом сталинской индустриализации и Второй мировой войны. По его собственным словам, он не мог выносить дыма и грязи литейных цехов и бараков, поэтому устремился в преступный мир. Он был толковым, быстрым, безжалостным и дерзким — то есть прирожденным лидером, не боявшимся запачкать руки. Карьков быстро адаптировался к новому и более снисходительному кодексу сук. Он был «коронован» в необычно молодом возрасте, в 25 лет, всего через два года после смерти Сталина, и получил кличку Монгол из-за своей азиатской внешности. Позже, в том же году, он был арестован в Москве по обвинению в воровстве. Он отсидел шесть лет из десятилетнего срока, а затем вернулся в столицу в 1962 году и продолжил свою преступную деятельность, руководствуясь, однако, новыми честолюбивыми принципами. В прежние времена он был простым бандитом; теперь же решил стать рэкетиром. За время его отсутствия черный рынок в Москве вырос в несколько раз, а управлявшие им «цеховики» сколотили немалые состояния. Карьков собрал банду из примерно тридцати преступников и принялся выслеживать этих тайных капиталистов. Поначалу банда просто грабила квартиры «цеховиков» в уверенности, что ее жертвы не пойдут в милицию, поскольку не смогут объяснить происхождение украденных денег и предметов роскоши. Затем банда занялась вымогательством, требуя платы в обмен на спокойную жизнь, и похищением тех, кто отказывался платить или прятал от бандитов свои неправедные доходы.

Чтобы проникать в дома людей без лишних вопросов, бандиты Карькова надевали милицейскую форму. Затем они начали использовать ее и при похищении своих жертв. «Цеховиков» вывозили из города, обычно в лес или в заброшенные дома, и пытали с садистской свирепостью, пока те не «раскалывались». Их прижигали раскаленными утюгами; их подвергали удушению на импровизированных виселицах и перерезали веревку в последний момент, когда жертва уже почти задохнулась; их даже заколачивали в гробы, а затем этакий амбал-наркоман с невероятно образным прозвищем Палач начинал распиливать эти гробы пополам, на манер фокусника. Некоторое время у банды дела шли хорошо, она даже увеличилась вдвое. В то же самое время после прихода к власти в 1964 году Л. И. Брежнева коррупция в коммунистической партии лишь усугубилась (а вместе с ней и повсеместность подпольной экономики).

Карьков и большая часть его банды были арестованы в 1972 году в ходе одной из крупнейших послевоенных операций МУРа (Московского уголовного розыска). Большинство обвинений с бандитов было снято, поскольку многие свидетели внезапно стали забывчивыми, а множество документальных улик просто исчезло. Однако власти не могли позволить Монголу уйти просто так. Он был осужден по двум статьям и приговорен к 14 годам в колонии строгого режима. В итоге он отсидел свой срок от звонка до звонка и освободился лишь в 1986 году, через год после того, как генеральным секретарем КПСС стал Горбачев, только начавший делать первые, пока нерешительные шаги на пути реформ.

Однако время Карькова прошло. Он попытался снова пробиться на вершину преступного мира и даже создал некое подобие феодального владения в Тушине, однако размах был уже далеко не тот. В 1994 году он умер — по разным сведениям, то ли от рака, то ли от цирроза печени[264].

Хотя десятилетнее «воцарение» Карькова в Москве и прерывалось арестами и отсидками, Монгол все же стал легендой. Я и сам был свидетелем тому, как в 1990-е годы и закаленные в борьбе следователи МУРа, и бандиты использовали его в качестве своеобразного эталона для сравнения с другими соперниками из преступного мира тех времен. Помимо личных криминальных талантов, он был первым, кто понял, что деятельность черного рынка, усиливаемая коррупцией в партии, приводит к появлению нового класса подпольных предпринимателей, у которых было много денег, но не было достойной защиты (и поэтому их можно было «обдирать» без особых проблем). Карьков не просто получил много денег, но еще и ускорил развитие взаимопонимания между «ворами», «цеховиками» и государством. Эта ситуация получила свое формальное разрешение в 1979 году, когда собрание криминальных авторитетов со всего Советского Союза согласовало условия и суммы «налога», который они хотели взимать с деятелей черного рынка в обмен на защиту[265].

Подлинным наследием Карькова было не просто новое поколение «воров», но и целый новый криминальный мир, в котором они могли действовать. Альянс между всеми заинтересованными сторонами обрел особую важность в 1980-е годы, когда «донкихотская» программа реформ Михаила Горбачева привела на практике к огромным проблемам для государства и укреплению бандитов.

Наследие Сталина

В определенных кругах появляется даже мода на все связанное с криминалом. В повседневной речи все чаще используется воровской жаргон и даже интонации.

Письмо руководителям КПСС от обеспокоенных жителей Челябинска[266]

5 марта 1953 года скончался Сталин — от последствий то ли инсульта, то ли паранойи (последнее было важно потому, что из-за недоверия ко всем как к потенциальным убийцам он запретил входить в его комнату без разрешения и поэтому агонизировал на полу несколько часов, пока охрана не заподозрила неладное). Советский Союз, который он завещал своему преемнику, представлял собой безумную кучу противоречий. Несомненно, это была ядерная сверхдержава, и в состав этой империи входила основная часть Восточной Европы. Это была промышленно развитая, электрифицированная страна с почти полностью грамотным населением. Ее жители освоили целину, посадив там зерно; и тундру, добывая там золото и древесину. Но в основе всего этого лежал убийственный массовый террор, страна была запугана ГУЛАГом, тюрьмами и массовыми захоронениями, а советская душа приобрела черты конформизма, рвачества и рефлекторной агрессивности.

Начали проявляться и признаки напряжения. Элита отчаянно не хотела оказаться под властью нового Сталина, однако в то же самое время стремилась сохранить «поводок», с помощью которого управляла обществом. В полном разгаре была холодная война.

Лагеря стали неконтролируемыми и неэффективными, вследствие чего и была произведена массовая амнистия. «Кража социалистической собственности», хотя и считалась серьезным преступлением, была, однако, распространена на удивление широко. Люди крали у государства не только в тяжелые времена повсеместного дефицита — их действия стали последствием отчуждения, вызванного резким контрастом между заявлениями о правах работников, общности и демократии — и реальностью с ее коррупцией, дефицитом и авторитаризмом. Если «все принадлежало всем», то было понятно, что ничто не принадлежит никому, а разве может считаться кражей, если вы берете бесхозную вещь? Многие крали что только могли. Даже если они не могли украсть ничего вещественного, они крали время, пораньше уходя с работы, чтобы постоять в очередях или заняться какой-то «халтурой». Об этом знали все, и эта ситуация служила поводом для множества анекдотов:

— Знаешь, почему наша страна самая богатая в мире?

— Почему?

— Потому что почти 60 лет все постоянно у нее что-то крадут и все равно остается что красть[267].

Сталинизм породил удивительный когнитивный диссонанс, общенациональный стокгольмский синдром, в котором кровавая и бессмысленная тирания каким-то образом уживалась с неизменной верой в марксистско-ленинскую мечту или как минимум в то, что, несмотря на все тяготы, у страны все же есть великая цель. Как ни странно, но резкая критика Сталина со стороны Никиты Хрущева в «секретном выступлении» 1956 года (быстро переставшего быть секретным) и последовавшая за ней «десталинизация» уничтожили многие из доживших до того времени идеологических основ советского государства. Если все страдания сталинской эпохи были напрасными, тогда в чем вообще оставался хоть какой-то смысл? Это отчуждение от официальной идеологии вылилось в целый ряд контркультурных явлений. Амнистированные зэки принесли с собой в мир лагерную музыку. По словам писателя и диссидента Юлия Даниэля, «наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и с Дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций… Как пикеты наступающей армии, отдельные песни… на плечах реабилитированной 58-й вошли в города»[268]. Одно за другим под влиянием Запада возникали молодежные течения — стиляги 1950-х, битники и рокеры 1960-х, футбольные фанаты и металлисты 1980-х. Они бросали вызов партийной диктатуре и выражали это через свое предпочтение западной одежды и музыки[269]. Даже воровство у государства и коррупция приобрели некую извращенную и неявную легитимность, поскольку наносили удары лицемерной и эксплуататорской элите. Все ждали перемен, но никто не понимал до конца, какими именно они будут.

Впрочем, «ворам» удалось найти свое место в этом странном новом мире. Как это ни странно, но хотя «суки» и выиграли как культурную, так и вполне реальную войну в лагерях, а также оказались одними из первых, кого выпустили по амнистии после смерти Сталина, после освобождения они очутились в стране, в преступном мире которой все еще доминировали «блатные». Результатом стало возобновление борьбы, в которой главные активы «сук» — способность к организации и желание сотрудничать с властью и работать на нее — вновь привели их к победе.

Впрочем, победа была неполной — район там, городок тут. Один отставной офицер полиции, с которым мне довелось беседовать, вспоминал свое детство в Екатеринбурге (тогда — Свердловск). Этот крупный уральский город начиная с середины 1950-х годов страдал от так называемых синих банд — они получили это название из-за обильных татуировок участников, бывших заключенных. Поначалу это были чуть ли не ежедневные жестокие уличные битвы между группами «блатных» и «сук»[270]. Победа далась «сукам» нелегко, не обошлось без крови. Значительный рост беззакония по всему Советскому Союзу — 552 281 зарегистрированное преступление в 1953 году и 745 812 в 1957-м[271] — во многом был вызван вполне очевидным хаосом из-за того, что пять миллионов вчерашних заключенных внезапно оказались в открытом мире, почти безо всякой поддержки государства. А под прикрытием этого хаоса происходила подспудная революция преступного мира по всей стране. Однако, с учетом обстоятельств, она в любом случае была почти неминуема.

Бандиты в напряге…

Реальная трагедия 1980-х заключается в том, что в прежние времена государство держало весь криминалитет на жестком поводке. Мы побеждали. А затем мы просто отказались от победы.

Сотрудник милиции, 1990[272]

Впрочем, после своего повторного завоевания советского преступного мира бандиты были вынуждены все же согласиться со своим новым местом при новых порядках. В 1957 году заместитель министра внутренних дел СССР Михаил Холодков жаловался на то, что «зачастую лагерными пунктами управляет не администрация, а рецидивисты»[273]. Впрочем, за пределами лагерной системы самой большой бандой были, вне всякого сомнения, коммунистическая партия и приспособленцы, достигшие высот во времена Сталина. Со вполне понятным преувеличением Дэвид Ремник называл ее самой гигантской мафией из тех, которые только видела планета[274], однако эта точка зрения была вполне типичной и для преступного мира. По словам профессионального карманника Жоры Инженера, «разумеется, есть и советская мафия. И она организована куда лучше, чем американская. Однако она носит другое название — коммунистическая партия. Не стоит и мечтать о том, чтобы соревноваться с ней»[275].

Государство было авторитарным, а его милиция и политическая полиция (с 1954 года получившая название Комитет государственной безопасности), вне всякого сомнения, имели обширные возможности для обуздания бандитов, которые бросали вызов существующему порядку или пытались его нарушать. Одна из ключевых задач принятого в 1956 году постановления Совета министров СССР и ЦК КПСС «О мерах по улучшению работы Министерства внутренних дел СССР» как раз состояла в подавлении банд, вырвавшихся из ГУЛАГа на свободу. Вскоре после принятия этого постановления милиция, КГБ и ведомства, отвечавшие за гражданский и политический контроль, начали совместную широкомасштабную операцию. Даже «суки», попадавшие под жесткий, но справедливый «каток» правосудия, в случае, если начинали открыто противостоять милиции или ее добровольным помощникам-дружинникам, рисковали быть осужденными не как хулиганы, а как «контрреволюционеры». С одной стороны, все эти меры были направлены на восстановление контроля над ситуацией в стране и успокоение народа, но с другой — способствовали формированию нового кодекса понятий, своего рода договора между государством и преступным миром.

В течение 1960-х и 1970-х годов «воры» в большинстве знали свое место, и принято считать, что к этому периоду почти все банды, собравшиеся в 1950-е годы, уже распались. Организованная преступность была сведена к сравнительно небольшому кругу преступлений. Несмотря на случавшиеся время от времени вооруженные грабежи и другие громкие преступления, криминальный мир в основном занимался мошенничеством и организацией нелегальных азартных игр. К примеру, в конце 1960-х знаменитого в 1940-е годы старого карточного шулера по кличке Тбилиси пригласили в Москву, чтобы организовать некое подобие подпольных курсов и передать свои навыки новому поколению.

В результате в начале 1970-х годов в столице начался настоящий бум профессионального игорного бизнеса с четкой специализацией и местом участников в иерархии — от «катал», игравших прямо в такси на московских улицах, до элиты, устраивавшей тайные игровые притоны в подсобках ресторанов и на квартирах[276].

«Воровской мир», без критической массы участников, раскиданных теперь по всей стране, в отсутствие ГУЛАГа как «школы» для нового поколения и без возможности открытых действий постепенно начал вымирать. Разумеется, преступность никуда не делась, и некоторая ее часть была даже организованной. Однако ощущение отстраненности «воров» от остального населения и их представления о себе как о единственных настоящих людях начали ослабевать вместе с изменением кодекса и фольклора «воровского мира». Отец процитированного выше милиционера работал в милиции в 1960-е годы. По его мнению, «“воры” уже тогда начали сбиваться с пути. Кое-кто верил в старый кодекс и хорошо его помнил. Они пытались обучить ему молодежь. Однако за пределами лагерей все было иначе. Молодым, хорошо знавшим все тексты Высоцкого, казалось, что они знают весь кодекс. Но это было совсем не так»[277].

Владимир Высоцкий, культовый бард постсталинской эпохи, черпал многое из лагерного фольклора для своей поэзии. Однако, как отмечал отставной милиционер, суть воровского мира состояла далеко не в текстах песен. В течение примерно двадцати лет мир «воров» мог полностью исчезнуть, лишившись прежней аутентичности и силы и обретя мифологический статус. Однако ему удалось адаптироваться к сталинизму и ожить, перестроиться и обрести новый смысл в годы позднего Брежнева и Горбачева, начиная с 1970-х. Он возродился в мире, имевшем множество возможностей, связанных с подпольной экономикой и коррупцией, но не с открытым применением насилия (способного вызвать гнев со стороны государства). Подобно тому, как «суки» использовали тот же язык, что и «блатные», однако переписали прежний кодекс, новое поколение «воров» начало по-новому использовать прежний воровской язык и культуру. Банда Карькова, «вора в законе», который нашел для себя нишу, связанную с преследованием деятелей подпольной экономики, стала предвестником следующего витка развития «воровского мира», сформированного черным рынком.

…а уличные банды на взлете

Как ни крути, а в Казани сегодня идут две схватки. Одна — с поножовщиной и кровью — у всех на виду. Но еще страшнее другая. Та разжигающая ненависть схватка… в которой Казань поделена на «дрянных» и хороших мальчишек…

Журнал «Огонек», 1988[278]

Ирония ситуации заключалась в том, что изменения в воровском мире приводили к росту маргинальных, жестоких уличных банд. В прежнюю эпоху многие агрессивные и харизматичные молодые хулиганы ушли бы в «воровской мир» с присущей ему дисциплиной. Однако теперь их антисоциальные склонности, усиленные отсутствием альтернативных способов приложения своих сил (если не считать отупляющей деятельности в рамках комсомола), нашли иной выход. Так называемый Казанский феномен[279] — впервые выявленный именно в этом городе — следовал вполне классической закономерности. Подростки группировались по районам или интересам (к примеру, болели за определенную футбольную команду), шатались по улицам и задирали прохожих. На самом деле это была норма деревенской жизни до 1960-х годов, перешедшая в город. Драки, часто проводившиеся с определенными, четкими ритуалами и правилами, позволяли молодым людям выпускать пар, демонстрировать свою мужественность и создавать иерархии. Федор Раззаков вспоминал, как в юности, в 1970-е годы, он был участником московской «команды», которая считала своими три улицы на северо-востоке города — улицу Казакова, Гороховский и Токмаков переулки. Союзниками «команды» были ребята с Бауманской и Почтовой улиц, а кровными врагами — пацаны, жившие в переулках вокруг сада имени Баумана, расположенного примерно в получасе ходьбы. Но иногда эти «команды» объединялись: надо было дать отпор парням с Чистых прудов, и тогда происходили сражения, в которых порой участвовало до сотни человек[280].

Иногда уличные банды трансформировались в организованные преступные группы для силового установления контроля над определенной территорией или как минимум для получения откупных от представителей местной подпольной экономики. В Казани несколько уличных банд объединились в организацию «Тяп-Ляп» под руководством бывшего зэка Сергея Антипова. Он руководил процессом консолидации, в ходе которого мелкие банды либо присоединялись к организации, либо уничтожались. К концу 1970-х годов «Тяп-Ляп» имела около 200 участников, четкую структуру, «общак» и даже своеобразную униформу: темные куртки и значки с эмблемой — короной с буквами TK, обозначавшими район завода «Теплоконтроль», где зародилась банда. Группа занималась кражами со взломом, обеспечивала защиту для «цеховиков» (деятелей черного рынка) и сопровождала транспортировку нелегальных товаров. Ее пример побудил или вынудил другие казанские банды к аналогичной трансформации. При этом власти упорно не желали признавать факт столь явной криминализации своего города[281].

Впрочем, в конечном итоге банда «Тяп-Ляп» пала жертвой собственного успеха и самоуверенности. В августе 1978 года в попытке доказать свое превосходство над конкурирующей группировкой из Новотатарской слободы банда высадила в этом районе около 50 бойцов с оружием и железными прутьями, и те начали стрелять и избивать людей направо и налево. В результате был убит 74-летний ветеран войны, а десять других человек — в том числе два милиционера — получили ранения. Этого власти уже не могли игнорировать и, по своему обыкновению, перешли от сознательной слепоты к драконовским репрессиям. Тридцать участников банды были осуждены, а два ее руководителя казнены. И хотя связанное с бандами насилие в Казани продолжалось и в 1990-е годы, банда «Тяп-Ляп» распалась.

Так что организованная преступность, хотя бы в самых базовых формах, смогла выжить, и у нее появился шанс на возрождение в 1970-е годы — как ни парадоксально, но в значительной степени благодаря приручившему ее правительству. Несмотря на законы, оружие и людские ресурсы, государство было пронизано коррупцией и все сильнее зависело от черного рынка, позволявшего удовлетворять потребности и элиты, и обычных советских людей. Возникла теневая триада из коррумпированных чиновников, бандитов и деятелей черного рынка. Партия стояла в начале длительного периода стагнации и распада. Во времена Брежнева (1964–1982) значительно выросли масштабы коррупции и в коммунистической партии, и в обществе. По мере того, как плановая экономика начала медленное движение под откос, стал набирать силу ее «компенсатор» — экономика подпольная.

В определенной степени это было естественным побочным продуктом недостатков системы: люди обращались к взяткам, черному рынку и блату — «экономике одолжений»[282], — чтобы заполнить имевшиеся пробелы. Однако в этом состояла негласная политика властей: в рамках социального контракта, который западные советологи назвали little deal («небольшой сделкой»), государство дало массам возможность лентяйничать, жаловаться, воровать и обмениваться товарами, лишь бы те не желали изменять сложившийся порядок вещей[283]. Элиту успокаивали различными благами, доступом к дефицитным ресурсам и спокойной, безопасной жизнью. Этот неуклюжий компромисс хорошо работал лишь некоторое время, пока экономика росла достаточно быстро и имела ресурсы для умиротворения людей. Однако так не могло продолжаться вечно. В то же самое время организованная преступность не только извлекала выгоду из лености и продажности государства — она приобрела новую роль незаменимого посредника между коррумпированными партийными чиновниками и «цеховиками».

Рыба, которая гнила с головы

Кто сейчас самый грозный враг революции? Взяточник.

Советский пропагандистский плакат, 1923 год[284]

В 1970-е годы обычных советских людей подкупали плодами раннего консьюмеризма: холодильником, телевизором, а то и автомобилем. Однако представители власти уже задолго до этого предпочитали «украшать свои гнездышки» куда круче: они строили себе роскошные дачи, одевались в «фирму» и в целом жили несравненно более богатой и беспроблемной жизнью. Согласно русской поговорке, рыба гниет с головы, а системная коррупция советской элиты не только сделала государство менее функциональным и неуправляемым (и, как позднее понял Горбачев, нереформируемым), но и внесла серьезный вклад в коррумпированность общества в целом.

Старые большевики считали коррупцию не только морально недопустимым делом, но и симптомом до- и антиреволюционных настроений и вполне реальной угрозой. Однако они мало что могли с этим сделать, впрочем, как и Сталин. В годы его правления ужасающая концентрация голода и отчаяния на одном полюсе и безнаказанности и официального всемогущества властей на другом превратила коррупцию в составную часть системы. Джеймс Хайнзен считает, что Вторая мировая война оказалась «значительно недооцененным поворотным моментом для расцвета коррупции, ставшей отличительной чертой позднейшего периода советской истории»[285]. Из-за того, что карьеры и премии руководителей зависели от часто нереалистичных требований пятилетнего плана, директоры и чиновники использовали незаконные методы для его выполнения. Большинство предприятий имело своих «толкачей», задача которых состояла в том, чтобы налаживать и использовать связи, необходимые для получения трудовых ресурсов, сырья, запчастей, транспорта и всего остального, нужного для достижения целей[286].

Разумеется, и на рабочих местах — от лагерей ГУЛАГа до министерств — власть имущие требовали от подчиненных компенсации за продвижение, блага или просто спокойную жизнь. А обычные советские граждане платили взятки за вещи и услуги, которые находились в дефиците и на которые у них официально не было права. Сэмюэл Хантингтон как-то отметил, что «с точки зрения экономического роста, единственное, что может быть хуже общества с жесткой, сверхцентрализованной и бесчестной бюрократией, — это общество с жесткой, сверхцентрализованной и честной бюрократией»[287]. Думается, что граждане согласились бы с этой мыслью. С помощью взяточничества, связей и «блата» граждане могли обретать некую видимость контроля над своим бытом, однако слишком многое определялось планом, командной экономикой и дефицитом. Но если на микроуровне все это приводило к частичному улучшению жизни отдельного человека, то в целом шел процесс перераспределения богатств вверх, к «привратникам», которые могли контролировать доступ к дефицитным товарам, хорошей работе, продвижению по службе или качественному медицинскому обслуживанию. Так называемая социалистическая система фактически превратилась в некое подобие хищнической пирамиды, в которой люди, находящиеся на более низком уровне, платили вышестоящим за то, что не принадлежало им по праву.

Помимо коррупции на индивидуальном уровне, возникали незаконные схемы на уровне целых отраслей, вызванные недостатками и сутью структуры постсталинского государства. Зависимость от кумовства, отсутствие системы сдерживания и противовесов и повсеместная культура незаконных деловых отношений позволяли чиновникам, особенно в регионах, организовывать схемы, позволявшие опустошать огромную копилку: само государство. Возможно, самой знаменитой из этих схем стала та, что вызвала «хлопковый скандал» в Узбекистане. Республиканский партийный руководитель Шараф Рашидов и целая группа партийных и правительственных чиновников Узбекистана, включая сотрудников местного КГБ, были вовлечены в мошенническую схему, позволившую за десять лет украсть из бюджета около трех миллиардов рублей за хлопок, не выращенный на полях и фермах, никогда не существовавших в реальности. С нетипичной для советской экономики четкостью в Москву летели отчеты о строительстве новых ирригационных систем, освоении новых полей и рекордных урожаях. Неудивительно, что хлопок называли «белым золотом». Благодаря попустительству московских участников схемы — включая зятя Брежнева, заместителя министра внутренних дел СССР Юрия Чурбанова (чьи способности совершенно не соответствовали высокой должности) — мошенники сумели ловко скрывать такую «малозначительную» деталь, что урожая хлопка не существовало в действительности. Узы взаимных обязательств и эгоистичных интересов были настолько тесными, что, когда аскетичный генсек Юрий Андропов, в прошлом руководитель КГБ, попытался в 1982 году распутать этот заговор, ему пришлось прибегнуть к крайним мерам.

Советские спутники-шпионы были перенаправлены для фотографирования хлопковых полей, и вскоре выяснилось, что вместо них были лишь голые степи. И это стало началом конца. Рашидов был найден мертвым в своем кабинете в 1983 году (поговаривали о самоубийстве), а в отношении сотен других чиновников было начато расследование, за которым последовали увольнения, тюремные сроки и еще несколько самоубийств.

И хотя «хлопковый скандал» был вопиющим примером, он наглядно отражал общую патологию конца советской эры. Рашидов был в фаворе (помимо прочего, имел ни много ни мало 10 орденов Ленина!), поскольку ему удалось успешно контролировать жизнь в Узбекистане при трех генеральных секретарях ЦК КПСС, а также добиваться реальных успехов во множестве областей. Стоит ли говорить, что он пользовался этим контролем в своих интересах, а успехи часто были связаны с приписками, а не с реальными фактами. Как справедливо отмечал один из обвиняемых по хлопковому делу, «такие преступления, как взяточничество, приписки и воровство, стали нормой. Никто не предпринимал никаких серьезных попыток этому противостоять… И поэтому ни один вопрос не решался без взятки»[288].

В эпоху, когда в коррупцию и сохранение привилегий всеми способами были вовлечены самые серьезные и уважаемые люди внутри системы, не приходится удивляться, почему к незаконным действиям обращались и обычные граждане, столкнувшиеся с постепенным снижением стандартов своей жизни. В определенной степени это означало коррупцию, но, что важнее, и возникновение неразрывных отношений с подпольной экономикой.

Теневики…

Никто не живет на зарплату. Помню, в молодости мы подрабатывали разгрузкой вагонов. И как делали? А три мешка или ящика туда — один себе. Так все и живут в стране.

Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев[289]

Значительная доля подпольной экономики находилась в руках мелких «фарцовщиков», деятелей черного рынка. Этот бизнес имел значительные обороты и не смог бы достигнуть таких масштабов, не имей он тесных связей с коррумпированными партийными чиновниками. Эти связи были нужны влиятельным и честолюбивым «цеховикам» (или «теневикам») не только для выживания, но и для получения доступа к сырью, производственным мощностям и трудовым ресурсам. Многие «фарцовщики» имели дело с незаконно ввезенными в страну импортными дефицитными товарами, от одежды до «декадентской, упадочнической» западной музыки. Кто-то занимался незаконными сделками с иностранной валютой. Легендарный Ян Рокотов по кличке Косой, который, по слухам, сколотил себе состояние в 20 миллионов рублей ко времени своего ареста в конце 1960 года, начал зарабатывать серьезные деньги, обменивая водку на западную одежду с плеча финских туристов. Затем он занялся более сложными схемами с иностранной валютой (параллельно с откровенным мошенничеством)[290]. Однако еще большая часть подпольной экономики была связана с товарами, произведенными в самом СССР — либо на подпольных фабриках, либо на официальных производствах в нерабочее время.

Многие из деятелей черного рынка через какое-то время ушли из бизнеса или были арестованы: их деятельность характеризовалась как «спекуляция», то есть скупка и перепродажа товаров с целью наживы. Согласно статье 154 Уголовного кодекса РСФСР 1960 года, за крупные спекуляции можно было получить до семи лет лишения свободы.

Сходные статьи имелись и в уголовных кодексах, действовавших в других республиках СССР. В 1961 году Рокотов был расстрелян — тогда, уже после вынесения приговора, статья УК о валютных спекуляциях по решению Хрущева была срочно изменена и стала предусматривать смертную казнь.

Многие из тех, кто выстраивал в то время свои бизнес-империи, достигавшие немалого процветания, работали внутри государственных структур и фактически компенсировали недостатки плановой экономики. В 1981 году разразился большой скандал, связанный с подпольными производствами в Чечено-Ингушской республике. Талантливый предприниматель по имени Венико Шенгелая, понявший, насколько велик спрос на простые потребительские товары и насколько мала производительность местной экономики, обратил внимание на одно умиравшее предприятие. На нем производился холст для промышленных рукавов, и, соответственно, предприятие имело официальное право заказывать сырье. Шенгелая и группа других деятелей черного рынка вовлекли в схему руководителя завода и организовали отдельные линии по производству хозяйственных сумок. Материалы поступали из государственного сектора, сотрудники работали дополнительные смены и получали за это дополнительную оплату, а сшитые ими сумки вполне соответствовали требованиям рынка. За первые два года работы (и во многом благодаря значительным взяткам цепочке чиновников, вплоть до руководителей Министерства легкой промышленности) этот бизнес принес почти полмиллиона рублей. После этого, как любой хороший предприниматель-стартапер, Шенгелая продал бизнес за немалую сумму. Тот продолжал расти и процветать. Цеховики занялись трикотажем и искусственной кожей. Целых пять лет эта деятельность не привлекала внимания властей, а заметили ее только потому, что один из участников планировал уехать к своему брату, жившему в Италии, и переводил ему деньги[291].

В итоге участники нелегального предприятия получили тюремные сроки до 15 лет, однако самое поразительное в данной истории — это простота идеи и ее здоровый, по сути, характер. Этот бизнес не только следовал традиционной траектории любого капиталистического предприятия, но и существовал полностью внутри системы и не соревновался с официальной экономикой, а скорее дополнял ее. Работники получали достойную зарплату, а покупатели — высококачественные товары, которые они не могли найти в магазинах. Что же было не так? Во-первых, подобные производства не платили налоги. Они могли выживать только за счет того, что покупали сырье по дешевке через государственную систему снабжения и проникали внутрь государственных предприятий. Однако самым опасным для режима было то, что такие бизнесы демонстрировали недостатки плановой экономики в сравнении с динамизмом рыночной системы и стимулировали рост и расширение коррупционных сетей. Как показал узбекский «хлопковый скандал», такие сети могли дотягиваться до самых верхов системы.

Королем «цеховиков» был одиозный грузинский деятель Отари Лазишвили. Успех его предприятия в значительной степени зависел от его близких, почти симбиотических отношений с Василием Мжаванадзе, первым секретарем ЦК компартии Грузии с 1953 по 1972 год. С конца 1960-х годов Лазишвили выстраивал бизнес-империю на основе ресурсов, взятых из официальной экономики. Он создал сеть фабрик и мастерских. Многие из них, как и бизнес Шенгелаи, располагались на территории официальных заводов. Они производили множество товаров — от хозяйственных сумок до плащей — из сырья, которое руководители предприятий сначала заказывали в завышенных объемах, а потом списывали как брак или потери. Затем эти товары расходились по всей стране. И хотя Лазишвили раздавал взятки направо и налево, его настоящей «крышей» был Мжаванадзе, который получал взамен стабильный поток подарков и всего необходимого для роскошной жизни, к которой он сам и его жена Виктория довольно быстро привыкли. Высшие партийные чиновники жили как принцы, но мечтали жить как короли.

Тем временем Лазишвили наслаждался своим богатством и безнаказанностью. Рассказывали, что краны у него в ванной были из золота в те времена, когда обычные советские граждане годами ждали новых резиновых прокладок. Говорили также, что он мог прилететь в Москву на матч футбольной команды «Динамо» (Тбилиси) и поставить на кон несколько тысяч рублей, в то время как обычная медсестра зарабатывала лишь одну тысячу в год[292]. Но со временем и эта схема рухнула в результате широкомасштабной антикоррупционной кампании, которую начал Андропов в годы руководства КГБ. По легенде, честолюбивый министр внутренних дел Грузии Эдуард Шеварднадзе заметил, что Виктория Мжаванадзе носит узнаваемое кольцо с огромным бриллиантом, которое подарил ей Лазишвили — и о краже которого ранее заявлял Интерпол. Возможно, впрочем, что это всего лишь слухи, хотя взаимовыгодные отношения между Лазишвили и семьей Мжаванадзе вряд ли были большим секретом. В любом случае, получив полную поддержку со стороны Андропова, Шеварднадзе запустил кампанию против бизнес-империи Лазишвили и ее покровителей. В конце концов в 1972 году Мжаванадзе был с позором лишен своих постов, а вскоре был арестован и Лазишвили[293].

Очевидно, этот союз потерпел крах еще и потому, что его участники вели себя слишком нагло. Вторая же причина состояла в том, что политические амбиции были и у Андропова (антикоррупционная кампания которого оказалась полезным оружием против его врагов внутри элиты, поскольку свои скелеты в шкафу были у каждого), и у Шеварднадзе (сменившего Мжаванадзе). Начиная с 1960-х годов подпольная экономика уже стала непризнанным, но важным элементом советской жизни, однако, чтобы добиться этого, «цеховикам» было нужно договориться не только с чиновниками, но и с организованной преступностью.

…и их дружки-бандиты

Бандиты оставили баронов черного рынка в покое и порой даже их защищали. Разумеется, за свою цену — никто ничего не делает бесплатно. И со временем они поняли, как работают тайные капиталисты, как они живут. А еще они поняли, что, когда им представится шанс, они и сами смогут делать то же самое.

Сотрудник милиции, 1990 год[294]

Мало кто из «цеховиков» обладал богатством и мощью Лазишвили, точно так же, как не многие партийные начальники были настолько наглыми и «непотопляемыми», как Мжаванадзе. Последний мог казнить и миловать. Партийные боссы обладали практически абсолютной властью в своих вотчинах. С другой стороны, им часто недоставало возможностей превратить власть в деньги и нужные им товары. Заручившись их поддержкой, магнаты подпольной экономики могли тайком ввозить из-за границы предметы роскоши, торговать дефицитными товарами или организовывать мастерские и фабрики, производящие все, от джинсов до сигарет. В ходе этого процесса они разбогатели — однако не могли вести явно роскошную жизнь, если у них не сохранялось поддержки и защиты «наверху». Кроме того, в большинстве случаев участники сговора не имели возможности легко и безопасно общаться друг с другом.

Бандиты же, поначалу последовавшие примеру Монгола и охотившиеся на «цеховиков», постепенно превращались в посредников. В течение 1960-х и 1970-х годов они были самым незащищенным звеном незаконных отношений: им были нужны и деньги воротил черного рынка, и поддержка партийных боссов. Однако они стали по-своему незаменимы, поскольку были намного свободнее в своих действиях и не боялись этой свободы. К концу 1970-х годов «цеховики» решили, что сделка с бандитами будет полностью соответствовать их интересам. Представители обоих миров встретились в 1979 году в Пятигорске. Власти, вне всякого сомнения, знали об этой встрече и, возможно, даже как-то ей способствовали. Хотя я пока не нашел подтверждения этого факта в сторонних источниках, один отставной офицер, служивший в Пятом управлении КГБ (занимавшемся политическими делами), рассказывал, что глава его подразделения присутствовал на этом так называемом съезде в качестве наблюдателя (!). В итоге стороны договорились о том, что «цеховики» могут жить спокойно, отдавая одну десятую часть своих доходов[295].

Это сотрудничество приобрело формализованные черты: деятели черного рынка платили бандитам «налог», а те, возможно, сознательно издеваясь над КПСС, а возможно, просто переняв ее язык и методы, начали проводить подобные съезды по множеству вопросов — например, по проблеме наркоторговли или реагирования на политические изменения. На встрече в Тбилиси в 1982 году они даже обсуждали, стоит ли им самим заняться политикой[296] (результат встречи был неоднозначным: грузинские «воры» хотели стать ближе к коррумпированным чиновникам, а русские традиционалисты под руководством Васи Бриллианта были против, так что встреча завершилась без однозначного решения). Чем больше бандиты общались с предпринимателями, тем лучше понимали суть рынка и реагировали на новые возможности; чем больше они общались с государством, тем лучше понимали суть политики и учились разрешать споры, а также вести себя более дисциплинированно. Кроме того, еще до начала процесса, набравшего обороты в 1990-е годы, отношения, которые начались с уплаты «налога» за спокойную жизнь, во многих случаях приводили к более тесному и продуктивному сотрудничеству между деятелями черного рынка и бандитами. «Воры» перестали быть изгоями ГУЛАГа и переместились ближе к самой сердцевине советской системы. А Горбачев, к большому сожалению, невольно этому поспособствовал.

Бедность плачет, богатство скачет.

Русская пословица

В 1990 году, во время работы над докторской диссертацией в Москве, мне довелось своими глазами видеть, как вокруг постепенно, словно в замедленной съемке, разрушается советская система. Как-то раз мне удалось встретиться с заместителем главы дипломатической миссии одного из крупных государств Варшавского договора. Сидя в его квартире, я с почтением слушал истории о встречах в Кремле и о закрытых совещаниях. Однако через некоторое время мой собеседник извинился и, взяв полиэтиленовый пакет с привезенным с его родины спиртным, виновато произнес: «Прошу меня простить, но мне нужно встретиться с человеком, который продаст мне туалетную бумагу». Он сделал паузу, а затем благоговейно добавил: «Мягкую туалетную бумагу». Для меня, как человека, не имевшего никаких проблем с доступностью мягкой туалетной бумаги на Западе, это было шоком: выходит, одному из высокопоставленных дипломатов в Москве нужно было пойти «налево» и обратиться к представителям подпольной экономики, чтобы иметь возможность вытереть свою задницу с должным комфортом!

Бедный Михаил Горбачев! Когда после восхождения на пост генерального секретаря КПСС в 1985 году он предложил свою бесплодную идею о реформировании Советского Союза и создании версии «социализма с человеческим лицом», он — как и все остальные — даже представить не мог, что в ходе этого процесса поспособствует внезапному и неожиданному обогащению преступников. Его реформы, получившие название «перестройка» и ускорившие развал СССР, позволили бандитам извлечь немалую пользу. Поначалу Горбачев обрушился на коррумпированных чиновников, и это направление казалось многообещающим (или разрушительным, в зависимости от того, на какой стороне находились участники процесса). К примеру, Владимир Кантор, директор универмага «Сокольники», феерический спекулянт, считал, что находится в безопасности, так как пользуется покровительством московского партийного босса Виктора Гришина. Однако он был арестован 1 апреля 1985 года, когда Гришин находился в официальной поездке в Венгрии. За бронированной дверью его дома нашли целый клад: слитки драгметаллов, ювелирные украшения, предметы антиквариата и роскоши[297]. В итоге у него было конфисковано свыше 600 000 рублей и его приговорили к восьми годам тюрьмы.

Изменения статуса организованной преступности были вызваны тремя ключевыми аспектами эпохи Горбачева. Во-первых, антиалкогольная кампания, вызванная благими целями, но плохо организованная, сыграла на руку бандитам в СССР точно так же, как в свое время «сухой закон» — их американским коллегам. Во-вторых, ограниченная либерализация экономики и создание новой формы частного бизнеса (так называемых кооперативов) породили новых жертв для вымогательства, а также возможности для отмывания денег, которые преступники зарабатывали на продаже алкоголя. И, наконец, крушение государства означало, что в тот период, когда преступники захватывали беспрецедентные финансовые и силовые ресурсы, над ними не было почти никакого контроля. Им были больше не нужны деньги хозяев черного рынка, поскольку у них появились собственные источники дохода. Ситуация изменилась в корне — теперь коррумпированным партийцам нужна была защита с их стороны.

Короче говоря, пирамида перевернулась, на некоторое время вознеся бандитов на самую вершину.

Революция бутлегеров

Руси есть веселие пити, не можем без того быти…

Фраза, приписываемая киевскому князю Владимиру, 988 год[298]

Антиалкогольная кампания была наивной и неудачной попыткой решить серьезную проблему: уровень алкоголизма в стране значительно снижал производительность труда и отягощал работу системы здравоохранения. Советские граждане пили сравнительно много: в среднем они потребляли около 11,2 литра чистого алкоголя в год на человека, а к 1980 году обычная семья тратила на покупку алкоголя до половины своего бюджета[299]. В результате этого в 1985 году Горбачев — сам почти трезвенник, в отличие от крепко пивших предшественников типа Брежнева — вынудил Центральный комитет КПСС издать постановление о мерах по преодолению пьянства и алкоголизма. Планировалось ввести комплекс принудительных мер, таких как повышение цен на алкоголь, ограничение сбыта и ужесточение штрафа за появление в пьяном виде в общественных местах, с более творческой информационной кампанией и предоставлением народу альтернатив, таких как безалкогольные напитки и молочные бары. Впрочем, авторитарная система вновь доказала свою тяжеловесность и неповоротливость: власти вырубили множество виноградников, а в ресторанах перестали подавать алкоголь до двух часов дня; интересных альтернативных способов досуга так и не появилось, а на скучную пропаганду, как и прежде, никто не обращал внимания. Горбачев, генеральный секретарь ЦК КПСС, получил в народе прозвище Минеральный секретарь.

Впрочем, некоторого успеха все же удалось достичь.

Продолжительность отсутствия на работе, связанного с последствиями употребления алкоголя, снизилась между 1984 и 1987 годами на 30 процентов, а количество погибших пьяных водителей — на 20 процентов[300]. Однако для многих граждан СССР алкоголь уже стал важнейшим, хотя и разрушительным способом спасения от серости и безнадежности повседневной жизни. Уже привыкнув к тому, что черный рынок компенсирует все недостатки легальной экономики, люди обратились к нему и в поисках алкоголя. Возникший в результате спрос намного превосходил производственные возможности «цеховиков», в частности, потому что они не пытались конкурировать с государством по количеству, а лишь по качеству. Сети организованной преступности, которые уже многие годы были связаны с неформальной экономикой, использовали возникший дефицит, с радостью поставляя на рынок импортное, ворованное или самопальное спиртное. Самогоноварение, как и прежде, оставалось популярным, и люди варили всевозможные виды хмельного зелья в сараях, на дачах и даже в ванных своих городских квартир. Бандиты помогали с распространением тем, кто производил больше, чем требовалось их ближайшему окружению. Рост нелегального производства алкоголя был настолько велик, что привел к тотальному дефициту сахара, необходимого для самогона. По воспоминаниям Аркадия Ваксберга, в 1986 году в одной только Украине спрос на сахар подскочил на 24 процента[301]. И «воры» играли в этом процессе ключевую роль, используя свои контакты для кражи алкоголя с немногих оставшихся производств и его перепродажи по завышенным ценам на черном рынке. Иногда они даже организовывали продажу алкоголя, предназначенного для уничтожения. Иногда алкоголь крали сами бандиты; намного чаще его списывали в утиль коррумпированные чиновники, но и им приходилось обращаться к «ворам» для переправки продукта на черный рынок.

Эта незаконная деятельность обеспечила преступникам не только рынок, но и клиентуру. В прежние времена их приниженное положение в советском государстве означало, что они редко вступали во взаимодействие с широким обществом; дни, когда обычные люди могли столкнуться с профессиональными преступниками лишь в ГУЛАГе, ушли, а дни ничем не ограниченного уличного бандитизма еще не начались. Для большинства людей первый осознанный контакт с «ворами» состоялся не как с бандитами, а как… с поставщиками. И те начали зарабатывать неслыханные деньги на непривычной для себя роли друга и союзника. Один человек, бывший в те времена «шестеркой», описывал свои сюрреалистические впечатления от поездки со старым уголовником по району Чертаново на юге Москвы: «Людям было приятно нас видеть. Они улыбались и шутили. Нам постоянно предлагали угоститься сигаретами и спрашивали, что у нас есть интересного сегодня, как будто мы были лавочниками»[302].

И по сути так оно и было! Преступники, начавшие с продажи людям алкоголя, были связаны с более масштабными сетями черного рынка, позволявшими находить и другой «дефицит» во времена повсеместного нормирования — от одежды и сигарет до предметов домашней утвари и лекарств[303]. Кроме того, их связи с коррумпированными чиновниками означали, что они могут легко выступать посредниками. Дело было не в том, что обычные советские граждане ранее не имели связей с деятелями черного рынка или не использовали коррупцию для улучшения своей жизни. Скорее вопрос заключался в доступе и доверии к «поставщикам». Мог ли простой человек знать, кому дать взятку за определенную услугу, мог ли попасть к нужному человеку, доверял ли ему и знал ли «тариф»?

Бандиты начали выступать ловкими посредниками, способными как установить нужные связи, так и негласно, а то и явно гарантировать успех сделки. Они были заинтересованы в том, чтобы все прошло гладко, поскольку от этого зависел и их будущий бизнес. Вопрос репутации! Федерико Варезе много писал о «мафии» как источнике защиты личности и деловых контактов в постсоветской России. С его точки зрения, основы таких отношений зарождались в убогих подъездах микрорайонов горбачевской эпохи[304]. К примеру, тот же «шестерка» из депрессивного Чертанова вспоминал, как люди сами побуждали бандитов к диверсификации: «Ребятки, спасибо за бухло, а можете в следующий раз сигарет притаранить?» «А у вас нет своих людей в поликлинике? Нужно показать дочку». Для начинающего преступника было настоящим шоком вдруг предстать в роли всемогущего оптовика. А его паханам, помимо обогащения, это принесло неожиданную легализацию. Они в полной мере оценили новые возможности, которые, сам того не желая, открыл перед ними Горбачев.

Бандиты-предприниматели

Понял, что на милицию надежды мало… Поэтому я вышел на уголовные авторитеты, познакомился даже с двумя «ворами в законе»… Договорились, что мы будем их признавать, а они не станут нам мешать работать.

Предприниматель в разговоре об организации защиты для своего нового бизнеса[305]

Программа реформ Горбачева со временем становилась все более смелой (и отчаянной). Он начал понимать как сложность задачи, так и степень сопротивления со стороны коррумпированной элиты. Планы улучшения экономики под контролем партии потерпели неудачу, поэтому он, фигурально выражаясь, стырил одну из идей Ленина и запустил собственную версию либерализации а-ля НЭП. В попытках оседлать энергию рынка Горбачев предоставил экономику кооперативам — небольшим частным предприятиям, поначалу оказывавшим услуги в области бытового обслуживания и общественного питания. Начало развиваться новое поколение «кооператоров» — законных наследников «цеховиков».

Казалось, что это благая идея, однако на практике у нее имелся целый ряд слабостей. Кооператоры оказались еще более уязвимыми, чем «цеховики» в 1960-е и 1970-е годы. Им недоставало ни устойчивых контактов, ни защиты. А кроме того, совсем скоро они столкнулись с враждебностью населения и властей. Кооперативы обычно предлагали более хорошее качество и гибкий подход, однако по более высокой цене. И народу, уровень жизни которого постепенно снижался, совершенно не нравились эти «рвачи». И нужно сказать, что люди не зря точили на них зуб. К примеру, руководство московской табачной фабрики «Ява» в Москве почуяло запах легких денег и благодаря подельникам в системе госснабжения организовало искусственный дефицит. Одновременно с этим руководители фабрики открыли сеть кооперативных магазинов, через которые торговали своими сигаретами по вздутым ценам[306]. В то же время это новое поколение потенциальных предпринимателей представляло угрозу и для застывшей с прежних времен системы, и для прежних договоренностей, на которые привыкла полагаться элита. Какую бы роль Кремль ни уготовил кооператорам, на практике они сталкивались с враждебностью населения, с препятствиями со стороны местных властей и с сознательным отказом милиции предоставить им защиту.

Бандиты, искавшие возможность отмыть свои капиталы, инвестировать свое внезапно возникшее богатство и без особых проблем запугать уязвимых предпринимателей, стремительно переместились в этот сектор экономики. Процветал рэкет («крышевание»), и многим бандам, отчаянно желавшим освоить эту новую для себя возможность заработка, приходилось изучать ремесло рэкетиров с нуля. Один участник банды «люберов» — о которых мы еще поговорим ниже — вспоминал, что их главными учебниками были видеофильмы о мафии Америки и Гонконга. Молодые бандиты смотрели их в видеосалонах, чтобы понять, как и что делать[307].

Многие компании попали под контроль бандитов или просто исчезли с лица земли. К концу 1989 года преступники контролировали или получали долю примерно 75 процентов кооперативов[308]. Как признавалось в одной статье в журнале «Огонек»:

«Рэкетиры за определенный процент отчислений могут обеспечить целый набор услуг, начиная от охраны кооперативной собственности, кончая организацией поставок и разорением конкурирующих фирм. В случае отказа от сотрудничества набор “услуг” столь же разнообразен: в кооперативном кафе может возникнуть пожар, а фирмой по пошиву спортивных шапочек “вдруг” заинтересуется ОБХСС»[309].

Преступники, доход которых раньше в значительной степени зависел от черного рынка и его воротил, внезапно разбогатели и начали мечтать о чем-то серьезном. К примеру, в Перми бандит Владимир Плотников (Плотник) до середины 1980-х контролировал уличные азартные игры, однако затем переместился на черный рынок. Он занялся подпольной продажей по всему СССР бензопил, производившихся на местном заводе[310]. В 2004 году он стал депутатом местного парламента. Другие бандиты начали оказывать еще более сложные услуги; московский вор Павел Захаров (Паша Цируль) в 1950-е был обычным карманником, однако к концу 1980-х он уже жил в трехэтажной вилле за городом и неофициально предоставлял займы «кооперативникам», у которых не было возможности получить коммерческие кредиты[311]. Поколение грабителей-хищников было вынуждено меняться — в противном случае ему было суждено уступить место новому поколению бандитов-бизнесменов.

Новые банды

А вы знаете, как нам трудно было втягиваться в мирную жизнь? Там, в бою, сразу ведь видно, кто есть кто. Белое там было белым, а черное — черным.

Ветеран-«афганец», 1987[312]

Однако даже этим бандитам-бизнесменам была нужна силовая поддержка, и среди всех форм «пещерного» предпринимательства эпохи Горбачева мало кому удалось развиться так же хорошо, как профессионалам в деле насилия. Российский социолог Вадим Волков называет таких людей «силовыми предпринимателями». Они смогли «монетизировать» свои мускулы, превратив свою способность и желание угрожать или применять силу в серьезный ресурс[313]. Многие из них вливались в банды, в которых всегда находилось место для еще одного «быка» (рядового бандита-качка) или «торпеды» (бойца).

Однако в иных случаях группы, умело использовавшие силу, становились ядром организованных банд. Особенно выделялись три категории: спортсмены, подпольные культуристы («качки») и «афганцы», ветераны десятилетней войны Советского Союза в Афганистане (1979–1988).

Советский Союз тратил значительные усилия на развитие спорта, как ради урожая медалей в международных соревнованиях, ставших очередным полем боя в холодной войне, так и для создания ресурса в виде физически развитых рабочих и солдат. В 1980-е годы щедрые зарплаты и льготы, характерные для этой области, значительно снизились. Многие спортивные молодые люди (борцы, боксеры и мастера боевых искусств) оказались без работы и какого-либо внимания. Кроме того, в то время активно развивались официальные и подпольные «качалки» и залы для занятий боевыми единоборствами, поставлявшие в банды рэкетиров новых рекрутов.

К примеру, в период с 1985 по 1987 год самым крутым ленинградским бандитом был Николай Седюк, известный под кличкой Коля Каратэ, полученной за навыки в боевых единоборствах. В его группировку входили десятки молодых людей из спортивного клуба «Ринг»[314]. Вадим Волков отмечает, что часть сотрудников и студентов трех высших спортивных учебных заведений города — Института физической культуры им. Лесгафта, Военного института физической культуры (ВИФК) и Школы высшего спортивного мастерства (ШВСМ) — сколотили собственные преступные сообщества. Один из главарей одиозной Тамбовской ОПГ был по профессии тренером, выпускником института им. Лесгафта. Учащиеся ВИФК сформировали так называемую бригаду Швондера, контролировавшую район Финляндского вокзала, а в ШВСМ имелась «бойцовская бригада»[315]. Из спортсменов состоял и костяк банды «Уралмаш» из Екатеринбурга, о которой мы поговорим позже.

Под влиянием бригад спортсменов у некоторых уличных банд возник культ бодибилдинга и боевых единоборств. Особенно прославились «любера», которых назвали так по Люберцам, небогатому промышленному московскому пригороду. В начале 1980-х годов бодибилдинг обрел там особую популярность, а подвалы жилых домов превратились в неофициальные тренажерные залы. Молодые «качки» из рабочего класса формировали банды, в которых обычные мелкие преступления сочетались со своеобразной идеологией, где присутствовали и комсомольская риторика, и фашистские замашки, и заметная доля расизма и классовой неприязни[316]. Они приезжали в Москву и обрушивали свою силу на «нерусских», на хиппи или на хорошо одетых московских «мажоров», попадавшихся им на пути. А назавтра они могли драться с неофашистами или просто с бандой конкурентов с соседней улицы.

Поначалу милиция и власти предпочитали закрывать глаза на связанное с «люберами» насилие. Власти видели в них потенциальное оружие против антиправительственных сил, однако уличные банды были не готовы довольствоваться ролью штурмовиков реакционного режима. По мере того как это явление распространялось на другие бедные московские и не только пригороды, стала расти паника, и «люберов» начали считать чуть ли не «вестниками апокалипсиса» грядущего хаоса. Крайне интересно провести параллель между ними и хулиганскими бандами последних лет царского режима. В популярном журнале «Огонек» вышла статья, в которой «любера» изображались не как случайное сборище мускулистых драчунов, а как настоящее движение со своей униформой и своими вожаками, способными за несколько часов собрать сотни «солдат». Статья подлила масла в огонь[317]. К 1987–1988 годам милиция начала преследовать «люберов», однако это лишь ускорило развитие новой тенденции — привлечения этих молодых и горячих парней в организованные банды.

Что касается «афганцев», то даже после окончания войны многие из них были словно «отмечены» и резко отличались от обычных граждан. Участники военного конфликта, который Москва не хотела признавать (в первые годы войны СССР отрицал наличие советских солдат в Афганистане, а ветеранам было приказано помалкивать), часто порицались обществом и игнорировались государством. Государство не выполнило своих обещаний и не предоставило им ни достойного медицинского обслуживания, ни работы, ни нормального жилья. Но это скорее было связано не с предубеждениями против них, а с тем, что они представляли собой политически маргинализованную группу, пытавшуюся биться за ресурсы во времена крайнего дефицита[318]. Так что многих «афганцев» эта ситуация привела к «теневой социализации» и активному противостоянию обществу и его ценностям.

Большинству из миллиона с лишним «афганцев» все же удалось вернуться к нормальной жизни. Однако значительная их часть — около четверти — была тем или иным образом вовлечена в новое ветеранское движение, вступив в Российский союз ветеранов Афганистана (СВА) или другие структуры. Многие из них получили работу в области военно-патриотического образования — важнейшего в СССР, где практически в каждой школе имелся военрук и преподавались основы военного дела для будущих солдат. «Положение о любительских объединениях и клубах по интересам», принятое в 1986 году, заложило первые законные основания для появления независимых групп, объединенных определенной темой. Некоторые «афганцы» занялись активным лоббированием прав ветеранов. Впрочем, эта деятельность редко приносила успех в условиях общесоюзного кризиса, и постепенно эти люди уходили в бизнес — от записи и продажи кассет с песнями афганской войны до создания кооперативов.

Очевидно, что кооперативы «афганцев» значительно меньше прогибались под бандитами. В 1990 году один ветеран описал мне случай, когда двое тощих «шестерок» попытались «наехать» на одноногого продавца в ленинградском киоске: «Он просто постучал в дверь склада, и мы с тремя приятелями показали этим уродам все, чему нас учили в ВДВ. Больше они не возвращались»[319].

Ветераны Афгана становились отличными преподавателями физкультуры или боевых искусств, однако некоторые из них постепенно ушли в частные охранные предприятия (ЧОПы), а другие — в криминал. К примеру, СВА организовал собственное ЧОП «Союзник»[320]. «Афганцев» охотно брали и на работу в полицию, особенно в ОМОН (Отряд милиции особого назначения) и другие спецслужбы. В 1989 году тогдашний министр внутренних дел Вадим Бакатин говорил, что их колоссальный авторитет и не до конца раскрытый потенциал могут оказаться полезными для противостояния бандитам, спекулянтам, рэкетирам и другим преступникам[321]. При этом сотрудник подразделения МВД, занимавшегося борьбой с оргпреступностью, признавал, что именно «афганцы» были самыми желанными кандидатами для банд, искавших силовую поддержку[322].

Для спортсменов и ветеранов афганской войны постсоветские 1990-е годы стали пиком криминальной карьеры. Щедрые налоговые льготы (создававшие возможности для контрабанды) плюс нехватка ресурсов у правоохранителей и почти безграничные возможности для рэкета и коррупции позволили им править бал — вплоть до 2000-х годов, когда постепенно контроль вновь обрели государство и самые обычные бандиты. Однако уже в конце 1980-х было ясно, что в стране возник новый рынок насилия и «обеспечения защиты» и что сила и деньги придут к тем, кто сможет закрепиться на этом рынке самым эффективным образом.

Люди завтрашнего дня

Это уже заметно и в регионах, и здесь, и в Москве: власти внимательно смотрят на представителей организованной преступности… Совсем скоро чиновники будут приглашать их на свои дачи и предлагать сотрудничество. Все идет именно к этому.

Сотрудник милиции, Киев, 1991 год[323]

Впрочем, самые драматичные события были связаны с коллапсом коммунистической партии, произошедшим вследствие либеральных реформ Горбачева. «Гласность», то есть небывалая открытость в отношении событий и проблем настоящего и ужасов прошлого, лишила коммунистическую партию значительной доли легитимности, а ее остатки были сметены экономическими проблемами, вызванными реформами. Столкнувшись с растущим сопротивлением со стороны обеспокоенной элиты и стремясь к независимости от партийной верхушки, Горбачев окончательно расшатал ее хрупкое единство и перешел к радикальным шагам: развернул кампанию ограниченной демократизации. Либерализация привела к развитию локальных националистических движений, которые, в свою очередь, угрожали самому существованию советского государства (представлявшему собой, несмотря на федеративный статус, многонациональную империю с доминирующим влиянием славянских народов).

В этих условиях чиновники, которые когда-то могли в буквальном смысле распоряжаться жизнью и смертью «воров», оказались заняты другими заботами. Порой им нужны были услуги «воров» — например, для того чтобы обеспечить нужное количество голосов на выборах или, что случалось чаще, просто сколотить состояние на черный день после того, как они лишатся своих должностей. Когда запахло жареным, даже центральный аппарат компартии начал делать заначки[324]. В 1990 году секретным распоряжением он поручил КГБ создать сеть счетов и компаний, негласно связанных с партией, на тот случай, если она больше не сможет рассчитывать на государственные средства. Из государственных источников на сотни таких счетов были выведены неизвестные суммы денег — возможно, миллиарды долларов. Ключевым участником этого процесса был Николай Кручина, управляющий делами ЦК КПСС. Он был одним из немногих людей, знавших, куда именно уплывают деньги. Во время хаоса, сопровождавшего незадачливый антигорбачевский путч в августе 1991 года, он то ли выпал, то ли выпрыгнул, то ли был выброшен из окна своей квартиры на пятом этаже[325]. Деньги официально так и не были найдены, однако не приходится сомневаться в том, что у многих участников того процесса, начиная от сотрудников КГБ и заканчивая бухгалтерами и партийными чиновниками, было немного причин кручиниться из-за его неожиданного и стремительного ухода.

В совокупности все эти события указывали на то, что контуры откровенного бандитизма 1990-х стали заметны уже в конце 1980-х. Организованная преступность обретала новые силы, уверенность и богатство. На смену небольшим и разрозненным бандам 1970-х, духовным преемникам криминальных «артелей» царских времен, приходили новые, большие и мощные группировки. Нарастала и межэтническая напряженность, которая вскоре взорвалась масштабными актами насилия. К примеру, начиная с 1988 года в Москве явным стало противостояние между славянскими бандами и «чеченской братвой» и ее кукловодами на Северном Кавказе. Названия банд под руководством чеченцев, таких как Автомобильная и Останкинская — в честь районов, которые они контролировали, — начали все чаще всплывать в публичных дискуссиях[326]. В том же году в статье, опубликованной во влиятельной «Литературной газете», признавалось возникновение нового мира: «Всего лишь пять лет назад вопрос о существовании мафии в нашей стране заставлял руководителей МВД СССР удивленно поднимать брови и покровительственно усмехаться: “Что, детективов начитались?”»[327]

Ко времени, когда Горбачев был вынужден признать неизбежное и подписать в конце 1991 года документ о своей отставке и фактическом распаде СССР, организованная преступность уже обрела заметное и мощное присутствие на улицах, в экономике и даже на политической сцене. За несколько дней до распада Советского Союза около 30 известных воров со всей страны собрались на сходку на даче недалеко от Москвы[328]. Они намеревались обсудить некоторые проблемы советского преступного мира, несмотря на то что само советское государство уже находилось при смерти. Им удалось договориться относительно совместных действий против банд кавказцев и в целом найти компромисс в вопросе раздела страны.

Однако то, что в других условиях могло бы показаться чудом координации, в реальности не нашло воплощения. Коллапс СССР изменил все прежние установки, открыл массу новых возможностей и втянул российский преступный мир в жестокую схватку за рынки и сферы влияния без какого-либо учета государства или правоохранительных органов. В прежние времена бандиты были самым слабым партнером в преступном триумвирате с коррумпированными чиновниками и магнатами черного рынка. Теперь, хоть и ненадолго, они обрели доминирующую роль. Подводя итог, скажу, что если Горбачева можно назвать повитухой российской оргпреступности, то первый президент постсоветской России Борис Ельцин выступил в роли ее кормилицы.

Двум медведям в одной берлоге не ужиться.

Русская пословица

Опасна жизнь человека, желающего стать королем, — а особенно если она оценивается в сумму, за которую можно купить бюджетный автомобиль марки «Жигули». Отари «Отарик» Квантришвили был человеком атлетического телосложения, который даже в возрасте 46 лет обладал небывалой мощью. В свое время он занимался борьбой и мог бы стать чемпионом, однако на его спортивной карьере был поставлен крест после срока, отбытого за изнасилование. Он был весьма предусмотрителен — было известно, что он очень часто носит под костюмом пуленепробиваемый жилет. Видимо, именно поэтому снайпер, застреливший Квантришвили на выходе из любимой бани, целился так, чтобы три пули прошли через отверстие в жилете на уровне рукава.

Это произошло в апреле 1994 года. Президентом страны был Борис Ельцин, а новое, постсоветское российское государство проходило период бурных колебаний, когда заказные убийства не казались чем-то особенным. Но даже в этих условиях убийство Квантришвили стало поворотной точкой в истории преступного мира страны. Этнические грузины Квантришвили и его брат Амиран были участниками банды Монгола: Амиран занимался шулерством, а Отари — силовой поддержкой. Когда банда распалась, Отарик организовал собственную. В нее вошло несколько спортсменов, в том числе Александр Бык, чемпион по дзюдо, и боксер Иван Цыган. Банда занималась разными видами преступной деятельности, от рэкета и «крышевания» до незаконных операций с валютой[329].

Однако вскоре Квантришвили переместился в относительно законный бизнес и стал одним из тех бандитов-предпринимателей, которые в полной мере воспользовались плодами либерализации 1980-х. Он создал «Фонд социальной защиты спортсменов», который давал ему возможность нанимать и содержать боевиков, а также заниматься контрабандой и деятельностью на черном рынке. Затем в 1988 году он основал ассоциацию «XXI век». Ассоциация занималась организацией концертов и благотворительных мероприятий, заявляла о сборе средств для поддержки спорта, однако на самом деле служила прикрытием для преступных операций. Еще одно из его предприятий (имевшее в своем названии слово «академия», но представлявшее по форме закрытое акционерное общество) получило в 1993 году освобождение от налогов и пошлин на экспорт и импорт от самого Бориса Ельцина. Вместо спортивного обучения академия занималась посредничеством при продаже сотен тысяч тонн российского алюминия, цемента и титана за границу, а также при импорте и распространении через сети торговых киосков, монополизированных организованной преступностью, импортных потребительских товаров на многие миллионы долларов[330].

Тем не менее Квантришвили не только избежал преследования, но и стал своего рода знаменитостью. Хотя на словах он и отрицал свой преступный статус, но всегда сопровождал это утверждение многозначительным кивком и подмигиванием. В 1990 году его сфотографировали на теннисном матче рядом с Ельциным[331]. Он стал полноправным членом высшего общества Москвы. Подружился с певцом Иосифом Кобзоном, которого часто называют «русским Фрэнком Синатрой» из-за тесных связей с предполагаемыми бандитами[332], а также со звездой шансона Александром Розенбаумом, сказавшим на похоронах Квантришвили, что «страна потеряла, не побоюсь этого слова, лидера»[333].

Квантришвили стал умнейшим «политиком» преступного мира. До какого-то момента он умело лавировал между другими конкурирующими бандами, в основном чеченскими и русскими, однако, судя по всему, это вскружило ему голову. В конце 1993 года он заявил, что идет в политику, и основал партию «Спортсмены России». В то же время он четко дал понять московским криминальным кругам, что намеревается стать королем преступного мира столицы. Несомненно, он был самой могущественной личностью в городе. Однако он так и не смог в полной мере принять природу «воровского мира», основанного на равноправии и бунтарстве против системы. В 1994 году лидеры других банд города провели сходку. Они решили, что Квантришвили должен умереть, и поручили операцию по его устранению Сергею Буторину, главе ореховско-медведковской банды. Вскоре после этого Квантришвили был застрелен «правой рукой» Буторина, Алексеем Шерстобитовым (Лешей Солдатом). Его смерть послужила наглядным уроком того, что никакой вор — а в особенности грузин — никогда не станет боссом всех боссов (в итальянском стиле). Как позже выразился один из присутствовавших на этой встрече, «Москва — это вам не Сицилия»[334].

Шерстобитов, обвиненный в убийстве 14 лет спустя, получил в награду за свое снайперское искусство автомобиль «Лада»[335], а в преступном мире вновь началась борьба под девизом «Все против всех», словно зеркало отражавшая хаос, царивший в стране. В 1990-е годы Россия прошла через множество финансовых и политических кризисов в попытках определить себя и свое новое место в мире, а ее преступный мир почти целое десятилетие активно продвигался в разные области экономики и общества. Банды, участвовавшие в разделе территорий, развивались, распадались, объединялись и яростно воевали между собой. Это было десятилетие стрельбы из проезжавших автомобилей и мотоциклов, бомб, подложенных под машины, и отъемов целых отраслей при полной беспомощности сил правопорядка. В 1994 году президент Ельцин заявил, что Россия стала «крупнейшим мафиозным государством в мире»[336]. Казалось, что он чуть ли не гордится этим; безусловно, он не особенно старался остановить происходящее, а его приспешники были активно вовлечены в криминализацию страны. По мере того как структуры преступного мира обретали более четкие формы и строились новая иерархия и территориальные границы, из этой анархии рождался новый порядок. Что касается «воров», то для их мира пришло время очередного «обновления» и перестройки, в соответствии с новыми потребностями и возможностями времени.

«Сверхдержава преступности»

Россия становится сверхдержавой преступности.

Борис Ельцин, 1994 год[337]

Годы президентства Ельцина обеспечили организованной преступности идеальный инкубатор для развития. Это было время невероятных изменений, включавших, помимо прочего, увеличение разрыва между богатыми и неимущими. Москва тонула в неоновых огнях, а бронированных лимузинов «мерседес-бенц» в России продавалось больше, чем во всем остальном мире вместе взятом. Однако в то же самое время у входа в метро стояли отчаявшиеся пенсионеры, продававшие все, что у них оставалось, — кто стул, кто полупустой тюбик зубной пасты или обручальное кольцо, — чтобы хоть как-то свести концы с концами. А милиции, с ее устаревшим арсеналом и жалкими зарплатами, зачастую недоставало даже бензина и патронов. Как-то раз меня пригласили прокатиться с патрулем по району Гольяново на востоке Москвы — далеко от достопримечательностей и лакомых местечек для застройщиков. Когда на меня надели пуленепробиваемый армейский жилет, я напрягся. И еще больше — когда я увидел в нем аккуратные отверстия от пуль на груди и на спине. Поэтому я уже не удивлялся, что «патруль» несся по главным улицам района на высокой скорости, врубив мигалку, а милиционер рядом со мной судорожно сжимал в руках автомат. Машина так и не остановилась до тех пор, пока мы снова не оказались в безопасности у милицейского отделения. Не возникало впечатления, что вот они — истинные хозяева улиц, и мне пришли на ум царские полицейские, которые заходили в трущобы только по крайней необходимости, да и то толпой.

Отчаянное желание максимально быстро приватизировать государственные активы привело к тому, что многие из них оказались в руках преступников, причем по бросовым ценам. А ограниченная демократизация привела к появлению коррумпированных вотчин, напоминавших городские районы Америки в период между двумя войнами, знакомые по триллерам Дэшила Хэммета. Впрочем, в этих районах, в отличие от их исторических родственников, были и «калашниковы», и интернет. Возможно, самым неприятным в этой ситуации было всеобщее ощущение небезопасности и неопределенности; новые законы противоречили друг другу, а прежде непоколебимые истины исчезли. Если кто-то не отвечал по своим обязательствам или не возвращал долги, то какой смысл было идти в коррумпированный суд, не имевший реальных полномочий? А если вам нужна была защита и безопасность, стоило ли обращаться в милицию, если она была коррумпированной и неэффективной? Само собой, именно в это время новую силу обрела именно организованная преступность, этакий предприимчивый Робин Гуд, готовый предложить все услуги по списку — но за плату.

Это был период масштабного эксперимента по строительству нового государства в разгар экономического кризиса. В период между 1991 и 1998 годами после коллапса российских рынков акций, облигаций и валюты показатель ВВП упал на 30 процентов, росла безработица, а уровень инфляции достиг к 1999 году 2500 (!) процентов, и лишь затем, в течение следующего десятилетия, снизился до приемлемых значений — но только после того, как у населения испарились накопления, а девальвация оказала свое положительное влияние[338]. К 1999 году свыше трети россиян жили ниже уровня бедности. Торопливая и плохо продуманная приватизационная кампания привела к тому, что государственные активы попали в частные руки за малую долю их подлинной цены. Этим воспользовались те, кто к тому моменту уже имел деньги и связи: коррумпированные чиновники, подпольные предприниматели и преступники.

Бандиты помогали политикам (а порой и подкупали их) с самого зарождения российской демократии — применяя присущие им «уличные» методы для обеспечения нужного количества голосов и обхода конкурентов, так что они смогли воспользоваться схожими механизмами и во время приватизационной кампании. Некоторые самые предприимчивые преступники просто воспользовались возможностью легализовать свои незаконные доходы. В 1992–1994 годах реформаторы, отчаянно пытавшиеся избавиться от государственной собственности, приняли программу ваучерной приватизации. Каждый гражданин страны получил ваучер номиналом 10 000 рублей. Эта цифра может показаться внушительной, но к концу 1993 года она была равна примерно 8,30 доллара США. Ваучер можно было обменять на акции компаний, от которых избавлялось государство. Многим гражданам России, не уверенным в том, будет ли у них завтра кусок хлеба, обещание больших дивидендов в отдаленном будущем казалось совершенно абсурдным. Большинство продало свои ваучеры за небольшую долю от их стоимости. На российских улицах городов стояло множество людей с объявлениями «Куплю ваучер» и ворохом купюр в кармане. Кое-кто из них делал это по своей воле, однако многие работали на организованную преступность (во время своего визита в Москву в 1993 году я видел, как эти группы развозили по точкам, и у каждой был старший). Так мошенники собирали значительные объемы ваучеров и либо сами использовали их, либо перепродавали менеджерам, желавшим приватизировать свои предприятия, или только появившимся олигархам. Таким образом, российская оргпреступность с самого начала была не просто участником новой развивающейся системы, но участником заинтересованным, способным придать ее эволюции определенную форму.

В целом это было время правового, культурного и социального кризиса. Законы переписывались на лету и поэтому часто противоречили друг другу. К примеру, хотя Россия уже стремилась стать страной с либеральной рыночной экономикой, старый советский закон о «спекуляции» — официально не разрешенной торговли с целью получения выгоды — еще многие годы сохранял свою силу. Полиция и суды тонули в исках и жалобах, им недоставало финансирования, они были деморализованы и не уверены в том, какую роль должны играть в новых условиях. «Капитализм» слишком часто воспринимался как разрешение зарабатывать деньги любыми доступными способами, и поэтому ельцинская эпоха была отмечена почти тотальной экономической анархией. Банды и коррумпированные чиновники с одинаковой жадностью грабили экономику. В частности, это привело к консолидации локальных криминализованных структур и выхолащиванию оставшихся государственных учреждений. Даже благотворительные организации часто оказывались полем боя между преступными группировками. Так, в результате взрывов погибли один за другим два руководителя Союза ветеранов афганской войны, получавшего значительные налоговые льготы. Границы между политикой, бизнесом и преступностью были размытыми, а то и просто отсутствовали. Преступники и политики открыто сотрудничали, а инструменты и методы организованной преступности постепенно пронизывали всю систему в целом.

На тот момент российский преступный мир был охвачен почти десятилетней войной между бандами, их союзниками и покровителями за территорию и ресурсы. Бандиты постоянно вступали в схватки между собой. К примеру, банда Шкабары — Лабоцкого — Гнездича, созданная в Новокузнецке в 1992 году двумя бывшими десантниками, завоевав доминирующую роль в регионе, решила испытать новые возможности в Москве. Но они тут же встретили противостояние люберецкой группировки, самой крупной в городе. Приезжие смогли победить их в вооруженной схватке. Однако через какое-то время эта группа начала расшатываться. Один из ее главарей посчитал, что его подчиненный претендует на его место. Он попытался справиться с конкурентом, подложив тому бомбу, однако сам был ранен во время взрыва и вскоре застрелен своим чудом спасшимся «партнером». Того можно понять. Тем временем в Новокузнецке начала действовать новая банда. Однако трое киллеров, посланных, чтобы убить ее главаря, потерпели неудачу. Двое из них были убиты в наказание своим же паханом, а третьего отправили обратно — убрать-таки конкурента (и на тот раз он справился). В результате участников этой банды начали называть в криминальном мире «одноразовыми» из-за «текучки кадров». Гремучая смесь страха, жажды мести и алчности привела к серии внутренних убийств, в результате которых к 1995 году группа фактически перестала существовать[339]. Этот пример наглядно иллюстрирует три черты того времени: банды расцветали и угасали вне зависимости от боевой мощи и сплоченности, причем первая достигалась куда легче. То было время анархии в преступном мире, и для действий бандитов не существовало практически никаких ограничений, ни внутренних, ни внешних. Ситуация была в высшей степени неустойчивой.

Рынок «охранного бизнеса» и его «понятия»

Самое главное решение в области бизнеса, которое я только могу принять, — это решение о том, чьей «крышей» воспользоваться… Если это решение окажется правильным, все остальное пойдет как по маслу.

Российский предприниматель, 1997 год[340]

По мере угасания роли государства и роста организованной преступности бизнесмены начали воспринимать банды как альтернативного поставщика услуг, «крыши», крайне важной для любого предприятия в неопределенные времена: «Чем сильнее дождь, тем крепче должна быть крыша»[341]. Вадим Волков писал о «силовом предпринимательстве как… организациях, созданных для повышения эффективности коммерческого использования силы»[342], а профессор Федерико Варезе применил в отношении России модель мафии, описанную исследователем Диего Гамбеттой как «особый тип организованной преступности, специализирующийся на определенном виде преступной деятельности: предоставлении защиты»[343]. По сути, речь шла о том, что насилие и угрозы можно монетизировать на рынке, где множество поставщиков конкурирует по цене, эффективности, надежности и репутации «бренда». В этом контексте защита означала не только сохранение положения, но и гарантию честного отношения. Суды были коррумпированы, и даже если они выносили решение в вашу пользу, при его реализации могли возникнуть немалые проблемы, к тому же еще оно могло растянуться во времени. И часто самое большее, на что они были способны, — это потребовать выплату долгов или компенсации ущерба по первоначальной ставке. Даже при заметном снижении темпов инфляции по сравнению с началом 1990-х она оставалась сравнительно высокой (в 1999 году ее уровень был равен 37 процентам); соответственно, долги быстро обесценивались. В результате бизнесмены предпочитали обращаться к бандитам за разрешением споров и реализацией принятых судом решений. Это имело смысл даже в случаях, когда гонорар за такую работу составлял 50 процентов спорной суммы[344].

По словам Владимира Вышенкова, следователя, переквалифицировавшегося в криминального журналиста, «после того как рынок возник, его нужно регулировать. Что это значит? “Ты прав, а ты неправ. Отдай ему то, что должен”. Кто будет этим заниматься? Внезапно спортсмены нашли для себя подходящую нишу. Они вышли на этот рынок и говорят: “Мы сами решим, кто прав, а кто нет. Но за это мы будем собирать с вас налоги”»[345]. Первыми, кто уловил эту возможность, действительно были спортсмены, обычно борцы, боксеры и мастера боевых искусств, однако за ними последовали другие — от коррумпированных милиционеров до чеченцев, от ветеранов афганской войны до уличных банд.

Вскоре этот процесс принял институциональные черты и оказался встроенным в национальные и локальные социальные, экономические и политические структуры. Эти «силовые партнерства» (термин Волкова) могли быть разовыми или долгосрочными, а их деятельность обходилась в 25–30 процентов от доходов компаний[346]. Бандиты все чаще действовали через легитимные структуры — благотворительные фонды, холдинговые компании или частные службы безопасности, — и у них практически пропала необходимость вымогать деньги с помощью угроз и откровенного насилия.

Как мы увидим ниже, для того чтобы такая схема заработала, бандиты должны были стать, выражаясь классическим языком «воров», «честными преступниками». Да, они наступали на горло закону и даже людям, но при этом должны были держать слово. В начале 1990-х годов у некоторых бандитов были возможности преуспеть, не думая о завтрашнем дне, однако даже тогда масштабы этой «неорганизованной» оргпреступности были ограниченными. Банды, процветавшие в то время (особенно описанные подробно далее), превратились в корпорации преступного мира именно потому, что понимали важность неформальных «понятий», определявших жизнь преступного мира. Как показало исследование Светланы Стивенсон, в русских уличных бандах основная роль «понятий» была связана с такими «мужскими» ценностями, как упорство, нежелание отступать и сохранение верности банде[347]. Это во многом напоминает положения изначального «воровского» кодекса.

«Повзрослевшие» структуры организованной преступности приняли некоторые элементы этой культуры «настоящих мачо», хотя в эпоху оружия и наемных боевиков личная физическая сила становилась намного менее важной, чем ум и безжалостность. Волков рассказывает апокрифическую историю о противостоянии между «вором» Васей Брянским и каким-то азербайджанским бандитом в окрестностях Санкт-Петербурга: «Бандит Вася Брянский выхватил пистолет, но азербайджанец не испугался, а наоборот, указав на свой лоб, сказал: “Ну стреляй”. Тем самым он собирался показать всем, что у Васи не хватит решимости выполнить угрозу, и получить преимущество в споре. Но прием не сработал. Вася взял и выстрелил ему в лоб»[348].

Я предполагаю, что эта история вымышлена, — ведь я слышал ее в разных вариациях от Москвы до Владивостока, и всегда эту историю рассказывал кто-то, видевший происходящее своими глазами или слышавший от свидетелей. Мораль ее состоит не в том, что «азеры» круты (что, по всей видимости, правда, так что подобная байка могла стать сильным уроком для воспитания классических «воров» 1930-х), а в том, что убийца понимал суть вызова, но не испугался сделать то, что должен. По словам одного из рассказчиков, «ты делаешь то, что должен, даже если для этого нужно испачкать руки в крови, но первый шаг должен сделать твой противник»[349].

Впрочем, для насилия существовали границы, намек на то, что ты не желаешь войны, даже если ты побеждал, когда схватка была неизбежна, и ясное понимание того, что за обещания и угрозы надо отвечать. Понятно, что партнерство невозможно без силовых механизмов. И эти «силовые партнерства» со своими «понятиями» уделяли огромное внимание доверию во всех его смыслах. Был невозможно просто угрожать, не делая при необходимости следующий шаг. То же относилось и к обещаниям. Старый кодекс не считал важными обещания, данные «фраерам», то есть людям, не относившимся к преступным кругам. Теперь же такая практика вредила бизнесу, и кодекс в форме постсоветских «понятий» вновь изменился и адаптировался к требованиям времени.

Разумеется, на этом рынке оставались и банды «беспредельщиков», и скрытые «налоги» для нового поколения предпринимателей, и общая неуверенность[350]. Вряд ли кто-то считал это хорошей и правильной реакцией на неблаговидную ситуацию. Однако в целом новые преступники все чаще стремились достичь понимания со своими клиентами и друг с другом. Спокойствие в этом мире сохранялось до тех пор, пока нужные чиновники получали взятки, а нужные фирмы — выгодные контракты. Теперь преступники все чаще считали себя защитниками и арбитрами. Один из них говорил: «Коммерсанты и спекулянты всегда обманывают друг друга… Мы защищаем бизнесменов от них самих. Мы гарантируем сбор долгов и возврат украденного. Партнеры наших клиентов знают, кто их защищает… Хорошая “крыша” означает спокойный бизнес»[351].

В этом отношении организованная преступность превратилась в самостоятельный сектор бизнеса, в посредников в российской деловой среде, все еще остававшейся во многом неуправляемой. По словам одного московского бандита среднего уровня, с которым мне довелось пообщаться, «в прежние времена мы воевали только потому, что были вынуждены это делать или не знали иных путей, однако к 1996–1997 году мы успокоились и стали скорее бизнесменами, чем солдатами»[352].

От бандитов к бизнесменам: 2000-е годы

В этих штормящих океанах побеждают чаще всего не парни с модельной внешностью, гладко выбритые, загорелые, идеально сложенные и одетые по последней моде яхтсмены под белоснежными парусами, а немытые, уродливые капитаны пиратских кораблей. Этого не стоит бояться. Так действует универсальный закон первичного накопления капитала.

Бывший алюминиевый магнат Лев Черной, 2000 год[353]

Владимир Путин, сначала сменивший Ельцина в качестве исполняющего обязанности президента в 1999 году, а затем ставший полноправным президентом в результате очень быстрых — и тщательно спланированных — выборов 2000 года, имеет репутацию человека, приструнившего «бандитов». Анархия 1990-х ушла в прошлое, а с ней ушли и беспредельное насилие, и страх в обществе. Разумеется, Путин заслуживает за это похвалы. В отличие от Ельцина, он имел четкое представление о России как о сильном государстве. Он считал совершенно недопустимым существование вотчин, неподконтрольных правительству, — от оппозиции в парламенте до бандитизма на улицах. Однако появление Путина было симптоматично: его восхождение к власти совпало с углублением политического и экономического напряжения, которое не только допускало, но и требовало частичного восстановления авторитета государства. Путин четко дал понять, что не будет мириться ни с явными, ни с косвенными вызовами, бросаемыми его государству. В течение нескольких месяцев до его избрания усилилась утечка капиталов из России, а бандиты лихорадочно готовились к бегству на случай, если жесткая риторика Путина по поводу главенства закона и порядка окажется не просто болтовней в рамках предвыборной кампании. Один преступник рассказывал мне, что, памятуя о жизни людей во времена Сталина, он всегда держал под кроватью собранный чемоданчик с вещами. Но если в 1930-е годы это делалось на случай внезапного ареста, то он был готов помчаться в аэропорт сразу, как только кто-то из его прикормленных силовиков сообщит об угрозе.

Эта была забавная ситуация, если вспомнить, что во время работы заместителем мэра Санкт-Петербурга Путин регулярно сталкивался с преступным миром города, в частности с мощной тамбовской ОПГ[354]. Пресс-секретарь Путина Дмитрий Песков заявлял, что некоторые общественные и неправительственные организации, спецслужбы других стран и определенные СМИ пытались «раскачивать лодку» и прежде всего «дискредитировать президента Путина», намекая на его связь с преступностью[355]. Однако об этом много писалось в российской и международной прессе, а Карен Давиша в своей книге Putin’s Kleptocracy приводит серьезные доказательства того, что работа Путина в качестве заместителя мэра состояла в координации взаимодействия различных групп влияния. Для городской администрации было важно иметь хорошие связи с преступниками, что позволяло последним расширять свою «территорию», если только они не забывали обогащать местных чиновников и признавали политический контроль с их стороны[356]. Во многом именно это легло в основу путинской модели национальной политики, а преступники вскоре поняли, что им, по сути, предлагается неявный социальный контракт, очередная «небольшая сделка». И пока они вели себя тихо и отстегивали долю чиновникам, государство не воспринимало их как угрозу. Разумеется, полиция продолжала ловить преступников, однако они могли не опасаться последовательного и масштабного преследования. Один бандит вспоминал, как некий милицейский чин сообщал ему о новых правилах игры: «Менты под каким-нибудь предлогом звали нас к себе или предлагали встретиться в одном из “обычных” мест. Затем говорили: типа времена сейчас другие, но особых проблем не будет. Мол, ведите себя потише да поумнее, и все будет хорошо»[357].

Во многом это напоминало, как Путин приструнил олигархов — супербогатых бизнесменов, ставших во времена Ельцина важной политической силой. Им была предложена безопасная жизнь, но взамен они должны были не выступать против Кремля. Трое из них не захотели принять условия Путина. Борис Березовский и Владимир Гусинский были вынуждены искать убежища в Великобритании, а Михаил Ходорковский оказался в тюрьме. Остальные согласились с этим предложением. Аналогичным образом, большинство банд охотно приняло новые правила игры, не в последнюю очередь из-за того, что бандитские войны 1990-х уже практически завершились. Границы территорий были в целом согласованы. Сформировались иерархии, а любые дальнейшие конфликты не привели бы ни к чему хорошему с точки зрения бизнеса. В результате организованная преступность стала более регулируемой, обрела корпоративное мышление и даже в какой-то степени интегрировалась с государственными структурами. Когда бандам все же приходилось заниматься неминуемыми «разборками», они были уже четко спланированными и подготовленными. На смену взрывам машин и перестрелкам на оживленных улицах, типичным для кровавых 1990-х, пришли снайперские пули.

Конец «воровского мира»?

Нужно признать, что наши преступники стали очень похожи на ваших. Старые методы и понятия, определявшие жизнь преступного мира России, уже не работают. Думаю, что это хорошо, но какая-то часть меня задается вопросом, что же останется от российских традиций, пусть и плохих.

Российский следователь в отставке, 2016 год[358]

«Воры в законе» старой школы, со своими тюремными сроками, кричащими татуировками и клановыми ритуалами, стали анахронизмом. Клички и мифы остались, однако утратили былую силу и смысл. Во времена своего расцвета «воры» призывались для разрешения споров между бандами и отдельными преступниками, а также распоряжались «общаком» как фондом для взаимопомощи. «Общак» был своего рода пенсией и страховым полисом, поэтому его кража или растрата считались одним из величайших грехов в глазах «воровского мира». Поэтому, как ни абсурдно это звучит, «воры в законе» избирались на роль хранителей «общака» именно по своим моральным качествам. Они были ворами и убийцами, однако считалось, что они смогут справедливо разрешать споры и эффективно управлять «общаком».

Хотя в наши дни еще остались преступники, называющие себя «ворами в законе», а совместные средства — «общаком», смысл этих понятий значительно изменился. Титул стал скорее почетным, его дарят или покупают в приступе тщеславия. Фальшивые «воры» получили у оставшихся традиционалистов кличку «апельсины». Происхождение этой клички непонятно: по одной из версий, она отражает принятое у славянских бандитов — и, возможно, достаточно точное — представление о том, что среди новых воров непропорционально много выходцев с Кавказа (региона, который ассоциируется с торговлей фруктами). По другой версии, любимое место отдыха такого преступника-«пижона» — пляжи Средиземного, Черного или Каспийского морей. Как бы то ни было, но подавляющее большинство современных «воров» относятся именно к таким «апельсинам», которые не заслужили свой титул в соответствии со старыми традициями и не готовы подчинять свое поведение определенным правилам.

К примеру, Андраник Согоян, армянский бандит, заочно осужденный в 2013-м в Праге за покушение на убийство, был честь по чести «коронован» в 1994 году. Следуя многолетней традиции, Согоян носит кличку Зап, или Запорожец, в честь доисторического советского автомобиля, который, видимо, напоминает его физиономия. Однако, судя по милицейским отчетам, «общак» он хранил небрежно, а также устроил, чтобы в 2012 году группой его подручных был коронован его молодой родственник. Иными словами, даже те, кто стал «вором» по старым традициям, не имеют ничего против того, чтобы прогнуть правила для своих родственников и друзей[359].

Аналогичным образом, хотя понятие «общак» существует по сей день, оно больше не означает идеализированную систему «социальной помощи» для старых «воров» (эта традиция осталась лишь в небольших местных бандах, придерживающихся прежних традиций взаимопомощи). Скорее «общак» представляет собой операционный бюджет ОПГ, средства для взяток коррумпированным чиновникам и выплаты доли бандитам более высокого уровня, начальный капитал для новых предприятий и нераспределенную прибыль. Иными словами, формы старого преступного мира сохраняются, однако обретают совершенно иной контекст в мире нового поколения бандитов-«авторитетов». Авторитет — почти всегда мужчина — это преступник крупного масштаба в лице бизнесмена. В сфере его интересов обычно оказывается не только законный и незаконный бизнес, но и политика (как будет показано в следующих главах).

Можно утверждать, что убийство в 2009 году в Москве легендарного «вора» Япончика знаменовало начало конца для старого поколения и решительный подъем «авторитетов» и предпринимателей. Иваньков был типичным «вором в законе» старой школы, выходцем из банды Монгола, проведшим немало лет за решеткой. После выхода из тюрьмы в 1991 году он уже казался московским «авторитетам» приветом из прошлого, не заинтересованным в деловых и политических альянсах, но достаточно влиятельным для того, чтобы стать для них проблемой. И ему «порекомендовали» уехать в Штаты, формально как представителю отечественного «воровского мира», однако на самом деле это скорее напоминало ссылку. Следуя своей природе, он немедленно занялся за океаном преступной деятельностью и был вполне предсказуемо арестован в 1995 году. В 2004-м он был депортирован в Россию по обвинению в убийстве. Однако судебное следствие загадочным образом развалилось, и он вышел на свободу уже в следующем году. Иваньков тут же занялся тем, что, в его представлении, надлежит «вору в законе»: разрешать споры, воспитывать следующее поколение бандитов, гарантировать исполнение обязательств и следование преступному кодексу. Однако время, когда «воры в законе» считались «священными коровами» преступного мира, а их слово — законом, давно прошло. Когда Иваньков неосторожно попытался выступить посредником в споре между уроженцами Грузии Дедом Хасаном (Асланом Усояном) и Таро (Тариэлом Ониани) (об этом подробнее см. в главе 11), он буквально встал под перекрестный огонь. Вечером 28 июля 2009 года после того, как он поужинал в тайском ресторане на севере Москвы, киллер, не обращая внимания на телохранителя, выстрелил ему в живот из снайперской винтовки Драгунова, нанеся смертельное ранение.

Его похороны на московском Ваганьковском кладбище стали воплощением бандитской эстетики. Надгробие его могилы, оформленное с типичной для «воров» помпезностью, представляет собой черную конструкцию со статуей Япончика в натуральную величину. Он с нехарактерной задумчивостью сидит в углу между двумя стенами из крестов. На могиле лежала гора роскошных венков от бандитов со всех уголков России. Но самый огромный преподнес Усоян, которого Иваньков, по слухам, собирался поддержать в том фатальном споре. Бандитские главари стояли в окружении своих «быков», а представители милиции записывали на камеры все происходящее. Показательно, что Ониани цветов на могилу не прислал. Но если оставить в стороне театральность, эти похороны стали столь важной вехой, потому что в тот день хоронили не просто «вора в законе», но целую эпоху. «Авторитеты» оплакивали и человека, и гибель уникальной «культуры» — но одновременно с облегчением вздыхали. Теперь будущее по праву принадлежало им.

Не имей сто друзей, а имей сто рублей.

Вариант русской поговорки

В преступном мире у Константина Яковлева была кличка Костя Могила. Хотя он получил ее из-за своей первой работы, могильщиком, но Яковлев более чем оправдал ее кровавым путем, который он проделал в преступном мире вплоть до своей смерти в 2003 году. В 1990-е годы у него отлично шли дела в Санкт-Петербурге. Он постепенно становился негласным, но влиятельным политическим игроком и даже профинансировал через одну из своих официальных компаний всероссийское собрание движения «Отечество — Вся Россия»[360] в 1999 году. Тем не менее значительная часть его бизнеса была сконцентрирована в Москве, и он, по сути, выступал «смотрящим» для преступников во втором по размеру городе России. В конце 1990-х и начале 2000-х годов московские банды постепенно наращивают свое влияние в Санкт-Петербурге. Как это часто бывает, наличие внешнего врага заставило сплотить ряды, и москвичам начал противостоять альянс из доминировавшей в городе Тамбовской ОПГ и меньших по размеру банд, например «казанской». Противостояние достигло кульминации в 2003 году, когда Костю вызвали на сходку преступные лидеры. Несмотря на свое влияние, он, оказавшись перед единым фронтом своих врагов, был вынужден перейти на их сторону.

Однако это его не спасло: чуть позже в том же году, когда он на несколько дней вернулся в Москву, его автомобиль обстреляли из автоматов двое мужчин, промчавшихся мимо на мотоцикле в дорожной пробке. Он умер на месте, однако все же совершил еще одно, посмертное, путешествие в Санкт-Петербург и, согласно его последней воле, был захоронен в могиле с роскошным памятником на территории Александро-Невской лавры[361].

В истории Кости можно увидеть множество черт нового постмодернистского преступного мира. Поначалу он был простым участником банды, затем стал ее главарем и наконец авторитетом-бизнесменом. Он не действовал в одиночку, а принадлежал к масштабной сети. В какой-то момент он был связан с сетью Санкт-Петербурга, но гораздо сильнее — с московской, а затем (ненадолго) перешел на другую сторону. В сравнении с преступными мирами других стран, где идентичность преступника жестче, а причастность к банде определяется местом рождения или национальностью, российские преступники практикуют невероятную гибкость, когда все может измениться или скомбинироваться в новые формы в зависимости от требования текущего момента.

Российские банды напоминают банды в любой точке мира. Во главе стоят одна-две сильные личности, вокруг которых формируются костяк бандитов и более широкая группа непостоянных членов или людей, желающих присоединиться к банде. С бандой связаны и лица, оказывающие ей услуги или, наоборот, пользующиеся ее услугами, но не входящие в ее состав. Некоторые банды, особенно мелкие уличные группы, непостоянны по своей природе. Другие могут иметь более формализованную структуру, с иерархией и конкретными ролями. Однако чаще преступники обходятся без лишних церемоний. Кому надо, те знают, кто исполняет заказные убийства, кто имеет надежные связи в полиции и так далее.

В целом российский преступный мир определяется не строгой иерархической структурой, как итальянская мафия или японская якудза, а сложной и непостоянной экосистемой преступного мира. В нем имеется множество территориальных групп, причем некоторые контролируют микрорайоны или районы, а другие — целые города и регионы (как, например, описанная ниже ОПГ «Уралмаш»). Однако никакой единой иерархии в масштабах всей страны не существует. При этом существуют группировки, выходящие за пределы городов, регионов и даже национальных границ. Они гибки по сути и напоминают скорее сети. Сколько их? Точно сказать сложно — именно вследствие их гибкой натуры и пересекающихся интересов[362]. Мне приходилось слышать разные цифры — от маловероятного варианта «три» (один исследователь в 2014 году говорил в Академии МВД о славянской, чеченской и грузинской сетях) до двадцати с лишним. Все зависит от методики подсчета и четкости определений, однако большинство специалистов склоняются к количеству от 6 до 12.

Лично я, на момент написания этой книги, предположил бы, что это количество не меньше восьми. Некоторые сети имеют чрезвычайно подвижную структуру и определяются общими интересами (как Солнцевская группировка, о которой мы поговорим ниже в этой главе) или культурой (как у чеченцев, о которых мы поговорим в главе 10). Другие формируются вокруг отдельных личностей (например, ныне действующая группировка Тариэла Ониани и группа, ранее управлявшаяся Асланом Усояном, которому посвящена часть главы 11). Несколько группировок имеют четкую территориальную привязку (например, Тамбовская группировка в Санкт-Петербурге и Дальневосточный воровской общак, о которых мы также поговорим чуть ниже); некоторые сформированы вокруг определенного типа преступного бизнеса, как те, что связаны с контрабандой героина из Афганистана по «северному маршруту», или так называемые украинцы — не обязательно украинцы по национальности, — работающие на российско-украинской границе и с недавнего времени использующие в своих интересах необъявленную войну на юго-востоке Украине.

В каждой сети имеются свои авторитеты, которые либо отдают прямые приказы, либо, как правило, обладают социальноэкономической и физической силой, обеспечивающей подчинение большинства членов их целям. Тем не менее в большинстве банд отсутствует жесткая иерархия или подобие стратегии. Скорее структуру и иерархию в какой-то мере обеспечивают определенные входящие в сеть группы, самые крупные из которых называют бригадами[363].

Банды и криминальные сети

Надо иметь дело с людьми, которых ты знаешь, с которыми ты сидел в тюрьме.

Валерий Карышев, бывший «бандитский» адвокат[364]

Широкие сети обеспечивают ряд преимуществ своим участникам, будь то банды или отдельные преступники. Они дают доступ к более широкому спектру возможностей, услуг и надежных связей, что помогает организовать новое дело или решить возникшую проблему. В быстро меняющейся деловой среде сегодняшний рэкетир может завтра заняться перевозкой героина. Где ему искать наркотики или начальный капитал? И тогда преступная среда становится для него источником проверенных, а значит, относительно надежных инвестиций и полномочий.

Д. Гамбетта подробно изучал вопрос доверия между преступниками: на кого можно полагаться в мире, который по определению находится за пределами контроля рейтинговых агентств, системы судебного принуждения и бизнес-справочников?[365] «Сеть» позволяет получить нужные ответы: кандидатуры новых участников должны получить одобрение существующих. Кроме того, им надо доказать свою эффективность, а также способность и желание следовать по избранному пути. В случае провала они сталкиваются как с пассивными репутационными рисками и исключением из будущего сотрудничества, так и с осуждением и даже наказанием со стороны других участников «сети».

Кроме того, «сеть» обеспечивает взаимную безопасность, особенно перед лицом общих угроз и посягательств со стороны чужаков. Сети редко пытаются создать территориальные монополии. Так, Москва — родной дом для трех крупных сетей (солнцевская, группы Ониани и Усояна), в ней активно присутствуют участники другой (чеченцы), а также имеется масса групп меньшего размера, таких как мазуткинская, измайловско-гольяновская и люберецкая банды, которые развиваются, угасают и выживают, порой поддерживая связи с одной или несколькими большими группами, а порой автономно. Бизнес идет своим чередом, однако при серьезных попытках нарушить статус-кво возникает необходимость коллективного ответа.

Попытки выявить основные сети оказываются сложнее, чем может показаться, поскольку многие группы крайне нестабильны, а другие норовят слиться воедино. Тем не менее я попробую обрисовать те, относительно которых мнение как представителей преступного мира, так и полицейских источников совпадает. Из славянских группировок самой масштабной и, безусловно, многонациональной выступает солнцевская, однако она во многом пала жертвой своего собственного успеха. Она стала настолько крупной и размытой, что фактически представляет собой аморфную сеть связей и отдельных локальных образований. Солнцевская группировка базируется в основном в Москве, а Санкт-Петербург — родной дом их конкурентов, некогда известных как Тамбовская группировка (или просто «Тамбов»), фактически потерявших старое название и не получивших нового. Уже тот факт, что роль названий в наше время значительно снизилась, показывает, что это уже не прежние иерархические преступные структуры. Екатеринбургская сеть, захватившая и другие регионы, все еще известна под названием «Уралмаш» и является самой влиятельной в Центральной Сибири, а остатки Дальневосточного воровского общака — на Дальнем Востоке соответственно. «Общак» никогда не был четко организован, и его роль значительно снизилась после смерти в 2001 году главаря и основателя Евгения Васина (Джема). Его, пожалуй, можно считать торговой ассоциацией «восточных», по крайней мере, по сравнению с «варягами», бандитами из европейской части России. Что касается кавказских групп («горцев»), то основную роль здесь играют организации, которыми руководит Таро Ониани и руководил до своей смерти в 2013 году Дед Хасан, а также довольно рассеянные, но активные чеченские бригады и совсем молодая банда, изначально сформировавшаяся вокруг азербайджанца Ровшана Джаниева. Ниже мы детально поговорим о каждой из этих не похожих друг на друга групп.

Реальная степень организованности в российском преступном мире является предметом постоянных споров и ведет к более широкой криминологической дискуссии, чем вопрос о том, где именно следует проводить разделительную линию между «организованной преступностью» и отдельными организованными преступлениями. В интересном исследовании Управления ООН по наркотикам и преступности были выявлены пять основных типов организованной преступности:

1. «Стандартная иерархия»: единая иерархическая группа с сильными внутренними системами поддержания дисциплины.

2. «Региональная иерархия»: иерархически структурированные группы с сильными внутренними системами контроля и дисциплины, однако со сравнительной автономией региональных составляющих.

3. «Кластерная иерархия»: набор преступных групп, имеющих развитую систему координации/контроля (от слабой до сильной) в различных видах своей деятельности.

4. «Основная группа»: сравнительно жестко организованная, но неструктурированная группа, иногда существующая внутри сети отдельных индивидуумов, вовлеченных в преступную деятельность.

5. «Криминальная сеть»: гибкая и неструктурированная сеть отдельных лиц, часто имеющих определенные навыки и объединяющихся для реализации серии криминальных проектов[366].

В России присутствуют все пять типов организации. Однако чем крупнее, важнее и масштабнее становятся группы, тем чаще они приобретают черты последних типов из этого списка.

«Стандартная иерархия» и группировка «Уралмаш»

«Уралмаш» — это финансовая группа, а не ОПГ… Стиль работы «Уралмаша», в отличие от других, самый цивилизованный и демократичный: никто не душил бизнесменов, многие проблемы нивелировались, уходила боязнь идти на контакты с партнерами.

Екатеринбургский бизнесмен Андрей Панпурин, 1993 год[367]

«Стандартная иерархия» характерна для двух основных типов банд: локальных, занимающихся в основном рэкетом и предоставлением незаконных товаров и услуг, и таких, которые выросли из государственных структур (полиция, армия, служба безопасности) и копируют официальные принципы подчинения. При этом такая структура пытается учесть все разнообразные интересы своих участников. Она вполне пригодна для банд военизированного типа, однако менее эффективна в тех, которые возглавляют одновременно преступники старой школы, современные преступники-бизнесмены и коррумпированные чиновники. Подобные структуры хрупки и легко ломаются под давлением. Особенно это видно на примере группировки «Уралмаш», которая поначалу развивалась как классическая «стандартная иерархия», однако смогла выжить только путем реформирования и обретения совершенно иной структуры[368].

В феврале 2006 года генерал-майор Александр Елин, заместитель начальника Департамента по борьбе с организованной преступностью МВД РФ, заявил, что в 2005 году в Свердловской области пресечена деятельность банды «Уралмаш»[369]. В то время над этим утверждением немало посмеялись в Екатеринбурге, столице региона и родном городе банды. Безусловно, банда понесла серьезные потери в первой половине 2000-х, однако даже МВД было вынуждено негласно отказаться от этого заявления: арестовав в 2009 году одного вора, полиция обвинила его в том, что он является главой «Уралмаша», хотя вроде как банда была разгромлена четырьмя годами ранее. При этом десятилетия преследования со стороны правоохранителей не позволили ей ни развиться в сложную сеть, подобно другим группам, ни полностью выйти из преступного мира в легальный. И она вернулась к своей изначальной, плотной структуре.

Екатеринбург, город на Урале в самом центре России, имеет долгую криминальную историю. В советские времена этот город, переименованный в Свердловск, стал транзитным пунктом для заключенных, отправляемых в ГУЛАГ. Как мы уже знаем из главы 6, после того как лагеря открылись, регион наводнили банды бывших заключенных, известных как «синие» из-за многочисленных татуировок. До конца 1980-х организованная преступность в Екатеринбурге в основном занималась рэкетом и контрабандой и находилась под контролем сменявших друг друга «воров в законе». Однако затем в спортивных клубах и залах начало зарождаться новое поколение бандитов. Одна из этих банд состояла из двух десятков бывших спортсменов — лыжника, борца, двух боксеров, футболиста и его брата — деятеля черного рынка. Она быстро научилась использовать силу для зарабатывания денег. Поначалу банда обирала торговцев на местных рынках и организовывала незаконное производство спиртного, чтобы заработать деньги на антиалкогольной кампании. Однако ей было нужно пространство для расширения, и оно возникло благодаря распаду СССР и последовавшему за ним экономическому кризису.

Гигантский Уральский машиностроительный завод (обычно называемый просто «Уралмаш») был главным градообразующим предприятием; северный рабочий район имени Орджоникидзе также носил неофициальное название Уралмаш, поскольку там жили в основном заводские рабочие. Банда получила свое имя именно в честь этого района. Отчаянно нуждавшееся в деньгах руководство завода начало сдавать в аренду и продавать собственность, а банда, оказавшаяся при деньгах, начала ее скупать. Почти мгновенно бывшие рэкетиры превратились в рантье. Они привлекли внимание «синих», которые все еще доминировали в местном преступном мире. В 1992–1993 годах Екатеринбург, вернувший себе прежнее имя, оказался разорванным на части бандитской войной, очень напоминавшей «сучьи войны» 1950-х: «синие» под руководством «вора» Трифона были круты поодиночке, но очень разрозненны и куда менее дисциплинированы, чем «спортсмены». Кроме того, последние пользовались поддержкой местной политической элиты, которую они щедро подкармливали, и репутацией «честных бандитов» (именно такими словами охарактеризовал их бывший милицейский чин, рассказавший мне о происходившем в городе в то время).

«Синие» были разгромлены, и вскоре такая же судьба ждала других основных конкурентов «Уралмаша» — Центральную банду. К 1993 году банда «Уралмаш» полностью доминировала в Екатеринбурге. Она принялась быстро строить свою бизнес-империю (в том числе и ее нелегальную часть), а также стремилась к политической легитимности путем спонсирования молодежных клубов, проведения благотворительных кампаний и создания для себя образа клуба неравнодушных бизнесменов. Когда полиция арестовала в 1993 году одного из предполагаемых лидеров банды по обвинению в вымогательстве, тут же последовали тщательно срежиссированные общественные протесты, ведущие городские бизнесмены начали превозносить обвиняемого как одного из самых щедрых благотворителей. Последовало и определенное политическое давление. Через несколько месяцев его отпустили[370].

Развитие банды «Уралмаш» могло пойти разными путями. Группировка создала или приобрела достаточно большое количество компаний, и некоторые из них были весьма прибыльными и занимались законным бизнесом. «Уралмаш» занялся политикой через губернатора региона Эдуарда Росселя, которого группировка публично поддержала на выборах 1995 года, а в 1999 году была зарегистрирована политическая организация под названием Общественно-политический союз «Уралмаш». Возможно, из-за того, что «Уралмаш» был провинциальной бандой без особых конкурентов, но и с меньшими возможностями, в нем сохранилась жесткая иерархия, за соблюдением которой следила своеобразная «служба безопасности», которую тренировали бывшие спецназовцы[371]. В банде существовало четкое многоуровневое лидерство, за которое отвечали «бригадиры» (получившие название в терминах старых традиций).

Предприятиям, подконтрольным «Уралмашу», удалось избежать дублирования и внутренней конкуренции, отчасти благодаря принятому в системе микроменеджменту и жесткому контролю. Во многом эта модель была почти военной с точки зрения беспрекословного следования приказам.

Некоторое время это работало, однако сложившийся порядок сделал положение «Уралмаша» более уязвимым. В новую, путинскую эпоху группировка допустила серьезную ошибку — она осталась столь же заметной и влиятельной. Ее лидер Александр Хабаров активно занимался и официальной политикой, и деятельностью в преступном мире. Он поддерживал проект «Город без наркотиков» в Екатеринбурге и параллельно выдавливал из города кавказские банды. Отчасти это было связано именно со стремлением контролировать наркоторговлю в регионе. В период между 2002 и 2005 годами он был депутатом городского совета Екатеринбурга, а в 2003 году даже выдвигал свою кандидатуру на пост мэра. Не менее опасным в глазах Москвы было то, что «Уралмаш» влез в борьбу за потенциально привлекательные ресурсы региона. К примеру, в 2001 году Уральская горнометаллургическая компания (УГМК) и Кыштымский медеэлектролитный завод вступили в схватку за Карабашский медеплавильный завод. Кыштымский завод потерпел поражение, и ходили слухи, что в процессе каким-то образом был задействован «Уралмаш». Затем УГМК внезапно и неожиданно согласилась создать совместное предприятие со своим соперником. Источники из правоохранительных структур в разговоре со мной предположили, что отчасти это решение могло быть связано с тем, что к представителям УГМК пришли люди из «Уралмаша» и освежили их воспоминания о судьбе Олега Белоненко, генерального директора завода «Уралмаш». Его застрелили после того, как он начал кампанию в прессе с целью очистить свое предприятие от каких-либо ассоциаций с бандой, носившей то же название.

Победа над «Уралмашем» начала восприниматься в Москве как пример, которому должны отныне следовать милиция и прокуратура. Хабаров был арестован в 2004 году по обвинению в рэкете. В следующем году он скончался в тюрьме. По всей видимости, это было самоубийство, однако ходило много слухов о том, что на самом деле его убили. Его помощник покинул страну, не дожидаясь ордера на арест. Иерархическая структура «Уралмаша», когда-то бывшая его сильной чертой, обернулась серьезной слабостью. Милиция и конкуренты из криминального мира знали, на кого им нацеливаться в первую очередь, а для работы системы был необходим управленческий контроль сверху — и, следовательно, постоянный контакт между лидерами и подчиненными. «Уход в несознанку», типичный для «крестных отцов», редко работает, когда у полиции есть записи телефонных переговоров и другие доказательства их роли в управлении деятельностью банды.

Казалось, что «Уралмашу» суждено исчезнуть, и вокруг него начали описывать круги конкуренты. Однако в банде появилось новое поколение лидеров, оказавшихся решительными и гибкими. Они немного отступили, ушли из поля зрения милиции, отказались от активного участия в политике и перестроились. Они даже попытались избавиться от названия «Уралмаш», чтобы скрыть, что множество их небольших предприятий все еще представляют собой единую сеть. «Уралмаш» превратился в некое подобие клуба влиятельных преступников-бизнесменов (от 14 до 18 человек), лично координировавших деятельность своих предприятий и поддерживавших жесткую дисциплину, но без лишней шумихи. Группировка сохраняет многие характеристики своих прежних инкарнаций, в том числе отказывается принимать в свой состав представителей неславянских национальностей. Возможно, это отражает неявный шовинизм ее основателей и их борьбу за сохранение контроля над наркотрафиком с северокавказскими бандами с юго-запада и центральноазиатскими с юго-востока. Эволюция группировки «Уралмаш» демонстрирует как склонность большинства провинциальных российских банд принимать более простые и традиционные формы, так и явные недостатки таких моделей в случае, если банды преследуют более масштабные экономические и политические амбиции. При появлении проблем такого рода группировка либо превращается в аморфную сеть, либо возвращается к привычной преступной деятельности. Многие другие региональные банды пошли по первому пути, однако «Уралмаш» избрал второй, более простой вариант.

«Региональная иерархия» и Дальневосточный воровской общак

Это мой край, и я хочу, чтобы здесь у меня был порядок!

«Вор в законе» Евгений Васин в телеинтервью, 2000 год[372]

В 1890 году Чехов писал своему другу о российском Дальнем Востоке: «Вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя»[373]. К сожалению, если бы он оказался там через сто лет, то вряд ли заметил бы какие-то серьезные изменения. И это уникальное состояние региона привело к появлению довольно необычной формы организованного бандитизма.

Региональные иерархии встречаются достаточно редко, а российский опыт показывает, что они обычно возникают лишь в обстоятельствах, когда тот или иной вид внешнего давления требует искусственной централизации. Такое давление может оказывать политический лидер, от которого требуется общение с одним «партнером», но который, в свою очередь, требует, чтобы этот «партнер» мог дисциплинировать своих подчиненных в качестве цены дальнейшего выживания. Или же это могла быть внешняя угроза, заставляющая враждующие между собой банды создавать единую структуру перед лицом серьезного врага. Взлет (и падение) Дальневосточного воровского общака демонстрирует примеры и того, и другого.

Даже по довольно диким стандартам 1990-х на Дальнем Востоке — малонаселенном регионе в тысячах километров от Москвы, сочетающем несметные ценные природные ресурсы с повсеместной бедностью, — происходили жесточайшие столкновения между бандами. Некоторые из них носили локальный характер, но другие велись вокруг огромных прибылей местной добывающей и рыбопромышленной отраслей или имели непосредственное влияние на них. В целом близкое к коллапсу состояние государственного аппарата страны дало региональным начальникам по всей России значительную свободу маневра для прямого участия в преступной деятельности или ее санкционирования, однако сравнительная изоляция Дальнего Востока (и заметное равнодушие московских политиков к его судьбе) позволила производить намного более хищническую эксплуатацию ресурсов региона.

Преступный мир российского Дальнего Востока был сравнительно примитивным. Во многих населенных пунктах имелась единственная, довольно небольшая банда, обычно сотрудничавшая с администрацией. В городах масштаба Владивостока, столицы Приморского края, банд было больше, однако их структура была совершенно несопоставима со сложными криминальными «экосистемами» Москвы или Санкт-Петербурга. Нехватка ресурсов и отсутствие взаимовыгодных отношений между этими бандами, а также слабость местных правоохранительных структур приводили к тому, что борьба становилась постоянной и очень кровавой. «Стрелки», то есть встречи между конкурирующими бандами для разрешения противоречий, все чаще оказывались лишь поводами для перестрелок. Постоянно шли войны за территорию, и конфликты 1995–1996 годов плавно перетекли в войну 1997–1998-го[374]. Война 1997–1998 годов, поводом для которой стали борьба за рыбоперерабатывающие предприятия и региональные парламентские выборы в декабре 1997 года (с соответствующим распределением добычи и синекур), оказалась самой жестокой[375]. Было убито несколько главарей банд, в том числе Анатолий Ковалев (Коваль) и Игорь Карпов (Карп); двух предпринимателей подвергли пыткам, а затем похоронили заживо; было застрелено несколько директоров местных компаний. Был убит киллер из Санкт-Петербурга Артур Алтынов — по всей видимости, чтобы скрыть имя его заказчика. Ходили слухи, что в этот процесс были вовлечены люди из местного руководства вооруженных сил и спецслужб и что одно из убийств было санкционировано на высоком официальном уровне.

Однако некоторые политические силы выступали за прекращение этой ситуации. Прежде всего это были политические и экономические лидеры, собравшиеся вокруг администрации губернатора Приморского края Евгения Наздратенко, которому удалось оставаться на своем посту с 1993 по 2001 год. Их все сильнее беспокоило, что конфликты помешают им эксплуатировать ресурсы региона в своих интересах и могут даже заставить Москву обратить внимание на регион (что на самом деле и произошло после пришествия Путина). Кроме того, местные воры-«востоки» не могли оставить без внимания «варягов» из европейской части России, требовавших доли или подчинения. Подобно мильтоновскому Сатане, они верили в то, что «лучше царствовать в аду, чем прислуживать на небесах», и потому начали искать пути противостояния своим более богатым, многочисленным и имевшим больше политических связей «братьям» из-за Урала.

В результате этого появился так называемый Дальневосточный воровской общак. Впрочем, за грандиозным названием скрывалась довольно шаткая конструкция. «Общак» чем-то напоминал торговый союз или гильдию преступников российского Дальнего Востока, во главе которой стоял авторитетный «вор в законе» Евгений Васин, или Джем, вплоть до своей смерти от естественных причин в 2001 году. Под руководством Васина, базировавшегося в Комсомольске-на-Амуре, «Общак» превратился в конфедерацию местных банд (допотопных «стандартных иерархий», скидывающихся в «общак» и придерживающихся старых традиций «воровского мира»). У них имелась значительная автономия в рамках согласованных территорий и направлений бизнеса, однако они должны были признать полномочия Васина и внутреннего совета «Общака» для разрешения разногласий. Хотя это и не предотвратило возникновения войн за территорию, однако позволяло им не распространяться слишком широко и не мешать стратегическим интересам коллектива. К примеру, когда группа «варягов» — выброшенных из бизнеса в Красноярске — попыталась взять под контроль транспортную фирму, которая обслуживала восточные станции Транссибирской железнодорожной магистрали, сражавшиеся между собой банды в Хабаровске объявили перемирие, чтобы изгнать чужаков (после чего они вернулись к своей войне).

Помимо объединения банд региона, Васин разыграл против «варягов» еще одну карту, которая стала третьим фактором объединения, — китайцев. Российский Дальний Восток быстро стал интересным для китайских преступников, еще до начала законных инвестиций, меняющих в настоящее время облик всего региона[376].

Китайские торговцы быстро создали трансграничные челночные сети для продажи дешевых, краденых и поддельных товаров. Однако эти торговцы тут же стали добычей рэкетиров по обе стороны границы. Особый интерес вызывали российско-китайские совместные предприятия. В 1994 году заместитель директора одного из них был убит в Находке; в 1995-м офисы другого предприятия в Хабаровске забросали гранатами; в 1996 году китайские бандиты попытались похитить трех китайских бизнесменов во Владивостоке. Однако эти коммерческие связи привлекли и других заинтересованных деятелей китайского преступного мира. Началась торговля наркотиками и оружием, незаконная миграция. Затем настал черед леса, сырья, редких видов животных и растений и других, еще более нестандартных товаров, а русские бандиты занялись отмыванием постоянно возраставшей доли в наличных от китайских партнеров. Когда стало понятно, что такие связи почти гарантированно окажутся прибыльными, банды в ключевых городах — Владивостоке, Благовещенске и Хабаровске — принялись за них. Однако китайский преступный рынок был слишком большим, чтобы его обслуживали одна или две банды, и местные власти хотели быть уверенными в том, что никто не вспугнет курицу, несущую золотые яйца, а угроза со стороны «варягов» никуда не исчезла.

В результате Васин сделал ставку на то, что китайцы помогут выгнать из региона «варягов» — не с помощью людей или оружия, а с помощью денег. Также он полагал, что они помогут консолидировать «Общак». Банда, желавшая получать долю от бизнеса с китайцами, должна была следовать общим правилам. Несмотря на спорадическое насилие, вспыхивавшее в преступном мире российского Дальнего Востока, такая комбинация кнута и пряника позволила сохранить целостность «Общака» в течение 1990-х. Впрочем, это было необычно, да и сам Васин был нестандартным человеком, «вором» старой школы, которому удавалось совмещать в себе безжалостность, авторитетность и дипломатичность. Этот человек, умевший правильно распоряжаться силой и представлявший старое поколение, стал, по сути, послом «Общака», способным вести дела на равных с партнерами в Москве, на Урале и в Санкт-Петербурге. Однако «Общак» начала рассыпаться еще до его смерти. Связи с Китаем и его преступным миром стали более глубокими и тесными — и при этом дестабилизирующими. В Благовещенске и Амурском регионе заграничные банды быстро обрели доминирование благодаря притоку китайских законных и незаконных мигрантов и, что важнее, китайских денег. В других местах, например во Владивостоке, положение было более равноправным: китайские партнеры предлагали экономическую силу, а русские — политическое прикрытие. Однако, как это часто бывает, бандиты начинали ссориться из-за распределения доходов. Банды с южного побережья Китая и пограничных территорий интересовались новыми возможностями и не видели никаких причин для того, чтобы делиться своими доходами с другими игроками.

Кроме того, регион почти не интересовал «варягов» нового поколения, а его политическая элита, хотя и не перестала быть столь же хищной, уже не могла поддерживать теплые отношения с бандитами. Общая политическая ситуация изменилась после отставки Наздратенко в 2001 году (по официальной версии, это было связано с заболеванием сердца, однако ходили слухи, что на этом настоял Кремль), а Приморский край попал под более пристальное внимание Москвы. Смерть Васина в том же году нанесла Дальневосточному общаку смертельный удар, хотя для того, чтобы это понять, потребовалось несколько лет. Он не оставил после себя никакого преемника сопоставимого масштаба, и китайцы с радостью начали клепать новые отношения, минуя «Общак». Обороты китайского бизнеса постепенно растут. В Россию ввозятся готовые товары и незаконные мигранты, а вывозится почти все — от рыбы до леса. Примерно один миллиард из восьмимиллиардного китайского рынка героина составляют афганские наркотики, идущие через Россию из Средней Азии[377], однако эта сумма меркнет перед оборотами других товаров. Так, на китайском строительном рынке активно используется контрабандный российский лес, и ежегодные обороты этого бизнеса достигают 620 миллионов долларов[378].

Время от времени «Общак» еще упоминается в СМИ, но он фактически распался еще в 2005 году, оставив пестрое сборище банд разной этнической принадлежности и специализации. Он может послужить метафорой всему Дальнему Востоку, зажатому между удаляющейся европейской частью России и растущим Китаем. По данным специалиста по экономике Дальнего Востока Бертиля Линтнера, преемником Васина на посту «главного лица организованной преступности во Владивостоке» стал его основной китайский связной, загадочный Лао Да («Старший брат»)[379]. Возможно, здесь есть доля преувеличения, хотя бы потому, что в период между 2004 и 2008 годами мэром города был Владимир Николаев, кикбоксер, ранее судимый лидер банды, известный под странной кличкой Винни-Пух[380]. Тем не менее сама уверенность в том, что китайский бандит может подняться до таких высот в России, показывает, что за время своей жизни «Общаку» удалось лишь отсрочить включение российской преступности на Дальнем Востоке в более масштабную и более мощную региональную криминальную экономику.

«Кластерная иерархия» и Северный маршрут

Наркотрафик из Афганистана напоминает цунами, которое постоянно обрушивается на Россию, — мы тонем в нем.

Виктор Иванов, глава Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков, 2013 год[381]

Банды, соответствующие модели «кластерной иерархии», — иными словами, скопления индивидуальных, полуавтономных групп, которые тем не менее вынуждены активно работать вместе, — обычно ограничиваются одним конкретным видом деятельности, для успеха которого требуется подобное сотрудничество. Чаще всего это наркотрафик и незаконная перевозка людей. В России такой вид банд чаще всего занимается перевозкой героина и обслуживанием так называемого Северного маршрута из Афганистана. Фактически речь идет о постоянно меняющемся наборе маршрутов, по которым перемещаются партии наркотиков, то вместе, то порознь, то параллельно, двигаясь на восток и запад. Маршрут проходит через Среднюю Азию и Россию (попутно удовлетворяя спрос на рынке страны) в Европу, Китай и еще дальше. Некоторые партии доходят до Южной Америки (где обычно обмениваются на кокаин), Северной Америки и Африки. Северный маршрут составляет до 30 процентов глобального потока героина, и его доля постоянно растет[382].

Этой деятельностью занимается целая цепь преступных организаций: по данным ООН, 80 процентов опиатов, проходящих через Среднюю Азию, контролируется организованными группами, использующими многокилометровые торговые пути[383]. Афганские криминальные сети, местные военачальники и повстанцы контролируют производство и переработку наркотиков внутри страны, а также их доставку до границы или через нее. Там наркотики обычно продаются азиатским бандам — небольшим и сконцентрированным вокруг одной семьи, клана или поселка, — после чего передаются от банды к банде. К примеру, туркменские банды обычно продают наркотики узбекам, а те — русским в Ташкенте или Самарканде. Время от времени русские бандиты пытаются создать (выражаясь языком бизнеса) вертикальную интеграцию в своих цепочках поставок и покупать героин напрямую, однако успех этого дела зависит от контактов, защиты и разрешения местных преступных и политических элит (которые зачастую пересекаются между собой).

Из Туркменистана наркотики едут в порт города Туркменбаши, а там переправляются по Каспийскому морю в Баку или по суше в Узбекистан и далее в Казахстан. Из Таджикистана они направляются в Узбекистан или Кыргызстан, затем на север, в Казахстан, после чего — в Россию или на восток, в Китай. Наркотики перевозят на автомобилях или даже лошадях. В какой-то момент перевозчики стремятся использовать транспортную инфраструктуру региона, поэтому везут наркотики в железнодорожные, авиационные и автомобильные перевалочные пункты, такие как Душанбе, Ташкент, Самарканд и Алматы[384]. Российским этапом этого Северного маршрута руководят банды из этнических русских или базирующиеся в России (в том числе грузинские и чеченские бригады). Небольшой долей рынка управляют среднеазиатские преступники, часто использующие для этого диаспоры трудовых мигрантов в России и продающие наркотики либо им самим, либо через них.

Более трети общего потока наркотиков остается в России. Согласно официальным данным, почти 6 процентов населения страны (около 8,5 миллиона человек) регулярно употребляют наркотики или имеют зависимость от них[385]. Главной проблемой выступает рост доли пользователей, употребляющих более тяжелые и опасные наркотики. Около 90 процентов зависимых от наркотиков людей употребляют героин как минимум время от времени. Это превращает Россию в ведущего потребителя героина в мире в расчете на душу населения. Активно растет употребление очень опасных наркотиков типа «крокодила» (дезоморфин), приводящего к гниению организма. Это оказывает большое влияние на рост смертности в стране. Жители России потребляют около 20 процентов героина, производящегося в мире[386]. Остаток направляется в Европу или на восток и юг в Китай, где обычно продается оптовыми партиями местным бандам для дальнейшей перепродажи[387].

Неудивительно, что доступ к этому привлекательному и растущему бизнесу, а также контроль над ним привел к масштабным конфликтам между бандами (и коррумпированными чиновниками). Некоторые крупные группировки попытались создать собственные структуры для контроля поставок, начиная с Казахстана и далее на запад. К примеру, известно, что Солнцевская и Тамбовская ОПГ, группа Ониани и чеченцы перевозят большие партии наркотиков по автотрассам, железным дорогам и по воздуху вдоль важнейших транспортных артерий — Транссибирской и Байкало-Амурской магистралей. В ходе этого процесса они часто поручают отдельные задачи местным бандам, но чаще предпочитают иметь дело с коррумпированными чиновниками и бизнесменами, способными взять на себя перевозку. По примерным расчетам, которыми со мной поделился один полицейский в 2011 году, оптовые перевозки составляют более половины всего трафика по Северному маршруту. Однако возможно, что на его мнение повлияло несколько удачных операций по обнаружению больших объемов наркотиков; мои личные и совершенно ненаучные расчеты показывают, что доля оптовых поставок составляет не более четверти.

На другом конце цепи 15–20 % трафика контролируется индивидуальными преступниками-предпринимателями, покупающими наркотики в Средней Азии и близлежащих регионах. Зачастую это люди, работа которых связана с перевозками, — «челноки», сотрудники авиакомпаний или водители грузовиков либо же иностранные банды, в основном выходцы из Средней Азии. Однако часто они работают под контролем более крупных и политически защищенных российских группировок и поэтому платят местным бандам «пошлину» — долю от поставки или прибыли.

В основном деятельностью на маршруте занимаются местные банды, которые со временем могут обрести черты «кластерной иерархии» по мере того, как отношения между ними налаживаются и они начинают все больше зависеть от героинового бизнеса. Каждая из них начинает играть свою роль в общем предприятии. Поставки, производимые по этой схеме, обычно меньшие по размеру, но большие по количеству, чем в крупных сетях. Обычно перевозкой занимаются курьеры, передвигающиеся в автомобилях или грузовиках. Банды забирают свой «гонорар» в форме героина, который они продают в месте своего обитания (для компенсации расходов) или передают своим участникам в качестве оплаты. Таким образом, эта форма трафика вносит непропорционально большой вклад в местные рынки героина. Именно по этой схеме организуется основной трафик в Китай, по крайней мере пока основные сети еще не договорились об условиях доступа на рынок. Обычно банды привозят наркотики в пограничные города, а затем продают их своим китайским партнерам через «челноков» или под маскировкой экспортно-импортной деятельности.

Суть этих отношений иллюстрирует одна конкретная операция 2012 года[388]. Партия героина ценой около 1,2 миллиона долларов при розничной продаже была собрана из нескольких поставок опиума, купленного у афганских поставщиков Берузом, узбекским преступником-предпринимателем, непосредственно связанным с высокопоставленным чиновником таможенной службы. Беруз платил афганцам наличными деньгами и товарами, а также передавал своему родственнику определенную сумму в обмен на безопасность и беспрепятственную работу. Он управлял предприятием неподалеку от Андижана в восточном Узбекистане, где опиум перерабатывался в героин. После этого он собрал партию в Ташкенте и договорился с казахской бандой о продаже.

Управление столь масштабными и многоходовыми играми — это сложный и тонкий бизнес, ведь его цель заключается в налаживании связей с европейским рынком, где самые высокие цены. Участников группы должно объединять полное доверие в том, что одни не украдут деньги от продажи наркотика, а вторые не украдут оплаченный товар. Обычно стороны выбирали посредника, готового проверить как объем поставки, так и его чистоту, — учитывая, что обычно героин разбавляется перед продажей другими субстанциями. В таких случаях посылка в Ташкенте проверялась Паровозом, русским «вором в законе», отошедшим от активной преступной деятельности, однако продолжавшим использовать для подобных операций свою репутацию «честного вора».

В данном случае казахи приняли на себя контроль над героином в Ташкенте, разбили поставку на несколько партий и загрузили их на грузовики, отправлявшиеся через границу в Шымкент. Оттуда груз был доставлен на самолете в город Алматы. Казахи были сравнительно небольшой бандой с немногими контактами и покровителями в Алматы, поэтому они хотели поскорее избавиться от героина и обменять его на деньги. Они оставили себе небольшую долю наркотика для продажи на своей территории и передали остаток уже ждавшей посылку русской банде. Из Алматы героин полетел в их родную Самару.

Российская банда также забрала часть партии для продажи в своем регионе и передала остаток Юре Сербскому, представителю базировавшегося в Москве грузинского бандита Кхвели. Впрочем, самарской банде за это не платили; сделка шла в погашение ущерба с прошлого года, когда аналогичная поставка была перехвачена полицией. Наркотики на поезде приехали в Москву под контролем Юры. Кхвели работал с двумя партнерами: Сережей, бандитом из Калуги, и Михаилом Таксистом. В этот момент на сцене вновь появился Паровоз. Он проверил чистоту оставшейся партии и оценил соответствие реального объема ожидавшемуся. После этого партнеры поделили то, что у них оставалось. Сережа отвез свою долю обратно в Калугу для продажи или передачи другим бандам, а Кхвели и Михаил решили переправить наркотик на европейский рынок. У них не было прямых контактов, поэтому Паровоз — снова за определенную комиссию — связал их с еще одним московским бандитом, Вадиком, у которого имелся партнер в Варшаве и через которого тот регулярно сбывал наркотики.

Столь сложный процесс требовал серьезной защиты от конкурирующих банд, правоохранителей и самих участников процесса. Необходимо было достичь четкой координации в том, как и когда будет происходить передача товара и сколько времени наркотики будут находиться на самом уязвимом этапе перевозки. В данном случае путешествие из Ташкента в Москву заняло всего девять дней. Кроме того, поскольку основная доля прибыли создается на последнем этапе, когда наркотики оказываются ближе к розничным дилерам, а основные расходы — на раннем этапе, при первоначальных покупках, все стороны должны были верить в справедливое распределение прибыли. Долгосрочные отношения возникают только в случае успеха и прибыльности для всех участников. Несмотря на огромный размер потенциальной прибыли, формирование доверительных отношений требует времени и сопряжено с рисками. Банды, желающие выстроить последовательные отношения, должны жертвовать частью своей автономии ради коллективных интересов. Со временем в этом процессе выросла степень интеграции и, в частности, были сформулированы общие правила и процедуры. За соблюдением этих правил следит координирующий «орган», состоящий либо из доверенных третьих лиц (например, «воров в законе»), либо — чаще — из представителей всех участвующих банд. В данном случае Кхвели, Михаил Таксист и Беруз объединились в неофициальный управляющий совет и заплатили Паровозу напрямую из своей доли, поскольку они все были заинтересованы в сохранении «честного» процесса. Они вложили немало времени, денег и социального капитала в создание этого маршрута и хотели, чтобы он просуществовал максимально долго.

«Основная группа» и Тамбовская ОПГ

Петербург — криминальная столица России.

Лозунг оппонентов губернатора Санкт-Петербурга Владимира Яковлева во время кампании по его переизбранию в 2000 году[389]

«Основная группа» и «криминальная сеть» — главные модели самых крупных и значительных криминальных структур в России. Они очень похожи друг на друга, и единственное различие заключается в наличии или отсутствии доминирующей основополагающей группы, которая не пытается управлять каждым аспектом повседневной деятельности, а скорее требует подчинения, когда она сочтет его необходимым. Эта лидерская роль бывает сложной и часто опасной. К примеру, в 1994 году грузинский крестный отец Отари Квантришвили попытался использовать свой авторитет для того, чтобы захватить доминирующую позицию в своей сети, однако это привело к фатальным для него последствиям.

По этой причине сети типа «основная группа» встречаются достаточно редко. На момент написания этой главы одним из типичных представителей такой сети может считаться группа Таро (Тариэла Ониани), состоящая в основном из грузин. О ней мы поговорим в главе 11. Другим примером такой организации была Тамбовская ОПГ в Санкт-Петербурге, особенно во времена своего расцвета, а также в период перехода от бандитского имиджа к имиджу криминально-деловой элиты[390]. Группировка была основана в 1988 году Валерием Ледовских (Бабуином) и Владимиром Кумариным (также известным как Барсуков, по девичьей фамилии матери). Оба они были выходцами из Тамбовской области, расположенной примерно в 500 километрах к юго-востоку от Москвы, однако жили и работали в Санкт-Петербурге (носившем тогда название Ленинград). Бабуин был боксером и привлек в первоначальный состав банды нескольких единомышленников-«быков» и мастеров боевых единоборств, а Кумарин задавал общее направление и формулировал идеи. Благодаря ему банда быстро перешла от рэкета, организованных грабежей и перевозки наркотиков к развитию частного бизнеса в горбачевскую эпоху кооперативов. В результате группа с самого начала развивалась как преступная по сути, но легальная по форме. Как ни странно, но она смогла извлечь определенную пользу и из ослабления цензуры. Ленинградский тележурналист Александр Невзоров сделал несколько разоблачительных репортажей о «тамбовских ребятах», которые помогли группировке закрепить репутацию безжалостной и эффективной[391]. Эти два качества ценятся в преступном мире больше всего. И группа быстро росла. Она смогла пережить на раннем этапе войну за территорию с более традиционной Малышевской бандой. Но ее главная проблема состояла в поддержании успеха и связанного с ним быстрого развития. Группировка развивалась такими темпами и вбирала в себя так много не связанных между собой и часто соперничающих членов, что конфликт между ними был почти неизбежным. К 1993 году внутренняя борьба за власть приобрела открытую форму. Война длилась два года и привела к консолидации организации вокруг Кумарина, потерявшего руку в результате покушения на него в 1994 году. Он поставил перед группировкой цель усилить дисциплину и преданность, а также отказаться от своих корней — уличной преступности.

К концу 1990-х эта бандитская группа стала основной в городе. Если в прежние времена рэкет воспринимался как простой отъем части средств у местных бизнесменов (обычно бандиты требовали 20–30 процентов от плановой прибыли), то теперь он превратился в оружие, позволявшее получать контролирующую долю в бизнесе. Тамбовские все чаще занимались организацией партнерств, созданием новых направлений бизнеса или инвестированием в уже имевшиеся. Эти компании не просто служили ширмой для криминальной деятельности, но и вполне успешно работали в легальном секторе. К примеру, частные службы безопасности, созданные группировкой, брали на работу своих боевиков, чтобы те получали официальное право носить оружие, но также и действительно оказывали услуги по обеспечению безопасности для своих клиентов. По словам одного бывшего клиента, эти услуги были вполне эффективными с экономической точки зрения: «Вы платили больше и получали за это парочку толстопузых бывших ментов, однако все знали, что вы находитесь под покровительством тамбовских, так что никто и не думал о том, чтобы вас грабануть»[392]. В этом смысле тамбовская группировка одной из первых уловила новую тенденцию в российском преступном мире — переход власти от «воров» к «авторитетам».

В частности, Тамбовская ОПГ вошла в местные секторы энергетики и транспорта, получив, по некоторым сведениям, контроль над «Петербургской топливной компанией» (ПТК) при отсутствии какого-либо противодействия со стороны местной администрации[393]. В 2001 году министр внутренних дел Борис Грызлов заявил, что Тамбовская группировка контролировала до 100 промышленных предприятий в Санкт-Петербурге, а также имела серьезные интересы в четырех основных морских портах северо-западной России: в самом Санкт-Петербурге, а также в Архангельске, Калининграде и Мурманске[394]. Однако, как и расширение деятельности в середине 1990-х годов, это привело к смешанным результатам. Чем больше легитимных деловых интересов было у лидеров тамбовской группировки, тем чаще они были вынуждены действовать в правовом поле и тем сильнее становился разрыв между авторитетами и рядовыми бандитами. И чем больше легитимности и власти появлялось у лидеров тамбовской группировки в официальном мире (Кумарин/Барсуков даже получил прозвище «Ночной губернатор»), тем больше они теряли их в мире преступном.

Как следствие, началась еще одна война банд. В 1999 году местный политик — и покровитель тамбовских — Виктор Новоселов погиб в результате взрыва мины, которую киллер прикрепил к крыше его официального лимузина: ему оторвало голову. Еще один союзник тамбовских, владелец ночного клуба Сергей Шевченко, публично признававшийся в ходе предвыборных дебатов: «Разумеется, меня поддерживают преступные деньги, я бандит!»[395], был арестован и обвинен в вымогательстве. Он пал жертвой заказного убийства на Кипре в 2004 году. Заявления о том, что Санкт-Петербург все больше привлекает внимание организованной преступности (смущавшие инвесторов и самого нового премьер-министра России и будущего президента, уроженца города Владимира Путина), власти города начали наводить порядок. ПТК, ранее бывшая закрытым акционерным обществом, была реорганизована в открытое, после чего начался процесс очистки компании от влияния тамбовских[396]. Кумарин/ Барсуков был неожиданно арестован в 2007 году и через два года приговорен к 14 годам заключения за мошенничество и отмывание денег[397].

«Авторитеты» с деловым мышлением сохранили доминирование в организации, однако были вынуждены признать, что им недостает способностей, чтобы управлять бандой как единым слаженным бизнесом или полностью отказаться от своих корней. Кроме того, им было не по силам бросать вызов государству. В итоге термин «Тамбовская» редко услышишь в Санкт-Петербурге в наши дни, несмотря на то что эта сеть остается ключевым игроком не только в городе и в Ленинградской области, но и на всем северо-западе России. Ее ареал простирается более чем на 1000 километров на север в сторону Мурманска, более чем на 700 километров на северо-восток в сторону Архангельска и почти на 1000 километров на юго-запад в сторону Калининграда. Она значительно развилась и занялась контролем мелких предприятий разного профиля, переместившись в новые направления бизнеса, такие как торговля метамфетаминами и контрабанда. Роль основной группы теперь заключается в разрешении споров и защите сети в целом (особенно при вторжениях «горцев»), а также в управлении международным потоком товаров — наркотиков, людей, краденых автомобилей, контрабанды — и денег.

Во многом свою главную роль основная группа выполняет за границей. Многие из лидеров Тамбовской (или Тамбовско-Малышевской[398]) группировки осели в Испании, другие — в Германии, странах Балтии и так далее. И дело не в том, что насилие и принуждение перестали играть важную роль; скорее основная группа сохраняет свое влияние над достаточно бесформенной сетью (распылившейся до степени, при которой у нее почти исчезает идентичность), контролируя доступ к деньгам, возможностям и стилю жизни, который можно обрести за границей. «Бандиты» могут быть сколь угодно сильны на родине, но, по мнению испанского полицейского, если они «хотят активно участвовать в деятельности тамбовской группировки за границей, им необходимо дружить с “авторитетами”»[399].

Тем не менее в случае потери контроля над заграничными связями «авторитеты» смогут сохранять доминирующее положение дома, только пока у них есть деньги на взятки коррумпированным чиновникам и вознаграждение «бандитам». В случае, если чиновники столкнутся с последствиями антикоррупционной кампании Москвы, прибыль преступников — «белых воротничков» окажется под угрозой, а «бандиты» почуют силу, тамбовской сети придется вернуться к более жестоким и кровавым видам криминального бизнеса, в частности к транспортировке наркотиков и людей. Если «авторитеты» надеются и дальше полагаться на контакты, деловые активы и навыки, сформировавшиеся за многие годы их процветания, тогда, возможно, дни такой организации сочтены. Она может распасться или смениться новыми структурами, так что не исключено, что Тамбовская группировка находится в стадии угасания.

Криминальная сеть солнцевских

С развалом советской системы возникли самые мощные российские преступные синдикаты с точки зрения богатства, влияния и финансового контроля… Их лидерство, структура и деятельность олицетворяют новое поколение российских преступников.

«Оценка угроз, связанных с международной преступностью», правительство США, 2000 год[400]

Что происходит, когда ваша организация оказывается настолько успешной, что вырастает до неуправляемых пределов? Чаще всего в такой ситуации структуры превращаются в «криминальные сети», и это лучше всего заметно на примере пресловутой солнцевской сети. Она получила название по юго-западному пригороду Москвы, в котором зародилась и последовательно росла — однако можно сказать, что в ходе этого процесса утратила и идентичность, и концентрированность. Изначально она имела форму «основной группы», однако постепенно переродилась в более аморфную структуру, в которой есть более сильные и более слабые участники, однако полного контроля нет ни у кого[401].

Солнцевская группировка была основана в середине 1980-х двумя сравнительно молодыми бандитами, известными под кличками Михась и Авера. Показательно, что ни один из них не был «вором в законе». Скорее они были предвестниками нового поколения современных российских «авторитетов», преступников-бизнесменов, заинтересованных в том, чтобы заработать побольше денег, особенно не светясь. На свое счастье, они смогли установить контакты с представителями традиционной преступности и даже пригласить к сотрудничеству бывших участников банды Геннадия Карькова («Монгола»). Карьков был, возможно, самым влиятельным из королей преступного мира Москвы вплоть до ареста и обвинения в вымогательстве в 1972 году. Его банда продолжала действовать, пока он находился в тюрьме, и оказалась крайне важной для стремившихся к власти Михася и Аверы. Она обеспечила им ресурсы и помогла обрести репутацию в преступном мире.

Прежде всего им удалось привлечь Япончика — знаменитого «вора в законе» старой школы. Бывший боксер Иваньков был арестован и приговорен в 1982 году к 14 годам лишения свободы. Во время пребывания в тюрьме он был формально «коронован». Кроме того, солнцевские вступили в альянс с Сильвестром — Сергеем Тимофеевым — и его набиравшей обороты Ореховской бандой, основанной в 1988 году. Основными участниками банды были молодые спортсмены и «афганцы». Нехватку деловых навыков они компенсировали насилием и дерзостью. И в этом смысле они идеально дополняли бизнес-империю солнцевских, активно развивавшуюся благодаря горбачевским реформам.

В то время в преступном мире Москвы назревал конфликт между славянами и кавказскими «горцами». Солнцевские, особенно после установления союза с ореховскими, приняли на себя роль фактического координатора российских банд. Их способность совмещать деловые и дипломатические навыки «авторитетов» с безжалостной жестокостью «воров» особенно ярко проявилась после того, как Иваньков досрочно вышел из тюрьмы в 1991 году. Он возглавил контратаку против «горцев», использовав свой авторитет внутри «воровского мира» для получения поддержки со всей страны. К концу года между двумя сторонами было достигнуто непростое перемирие[402].

После того как угроза со стороны «горцев» снизилась, большинство славянских банд в Москве признали солнцевских как первых среди равных. Солнцевская группировка напрямую контролировала преступную деятельность на юго-западе города и в некоторых центральных районах, а ореховская раскололась, поскольку Тимофеев предпочитал более сдержанный подход, чем Михась. Некоторое время ореховские славились своей склонностью к насилию и готовностью нарушать и законы, и соглашения преступного мира, однако в 1994 году Тимофеев был убит, и банда распалась. Основная ее часть переместилась к солнцевским после убийства в 1995 году преемника Тимофеева, Макса (Игоря Максимова).

Было ясно, что непокорные городские банды больше не желают иметь единого повелителя. Грузинский крестный отец Отари Квантришвили был убит в 1994 году, видимо, именно из-за своего желания выстроить в Москве собственную империю. С другой стороны, потенциальная прибыль в условиях упорядоченной экономики преступного мира, а также необходимость сохранения баланса между славянами и «горцами» означали необходимость в появления какого-то арбитра. И солнцевская группировка вполне могла играть эту роль. К середине 1990-х она стала доминирующей в Москве вместе с более локальной и иерархичной Измайловско-Гольяновской и подконтрольными чеченцам Центральной, Автомобильной и Останкинской бандами.

При этом солнцевская группировка раскинула свою сеть контактов и участников по всей России. Она одной из первых начала активно использовать возможности, возникшие благодаря неуклюжей и слабо отрегулированной версии рыночной экономики, принятой Ельциным. Группировка занялась банковским делом и финансами. Бизнес-этика, сформулированная основателями сети, вовсе не исключала вымогательство и рэкет, однако все же подразумевала, что их «крыша» теперь является чем-то большим, чем выкуп, полученный посредством угроз и давления. Солнцевская группировка стала своеобразным квазигосударственным органом, обеспечивавшим выполнение договоров. С учетом того, что российские арбитражные суды, в которых разбирались коммерческие споры, были в 1990-е годы крайне неэффективными, отсталыми и коррумпированными, получение долгов или компенсаций за несоблюдение договора было долгим процессом с неочевидным исходом. А солнцевские предлагали решить споры по-своему за определенную долю от оспариваемой суммы (обычно 20 процентов, что было ниже средней «ставки»), без лишнего шума и волокиты. В этом смысле солнцевские не только извлекали прибыль из неэффективности российского государства, но и превратили паразитический по сути процесс в активное партнерство с теми самими компаниями, у которых они прежде вымогали деньги.

Успех влечет успех, и солнцевская группировка продолжала расти. Особенную роль в этом процессе сыграло падение рубля в 1998 году, из-за которого многие локальные банды оказались в состоянии, близком к банкротству, и были вынуждены обращаться к более мощным и платежеспособным партнерам. К 2000-м годам, несмотря на то что солнцевская группировка базировалась в Москве и примыкавших к ней регионах, включавшим Тверскую, Рязанскую, Самарскую и Тульскую области, у нее имелись серьезные интересы в Нижнем Новгороде, Казани и Перми. Она даже присутствовала на территории Украины (особенно в Крыму и в Донецком регионе, населенном этническими русскими), в Литве и русскоязычном северном Казахстане, а также в Европе, Израиле и США.

Однако именно это расширение привело к диффузии группировки. Ее границы стали намного более проницаемыми, а аффилированные с ней и верные ей банды все же сохраняли свои связи с другими объединениями преступного мира. К примеру, один участник банды, проживающий в Европе, жаловался, что ему стало сложно связаться с участниками сети в Москве, когда его основной связной сменил телефонный номер и мобильного оператора[403]. У группировки не было единого «общака», хотя таковой имелся у некоторых входивших в нее банд и «бригад». Это было вызвано проблемами как с управлением подобным фондом, так и со сбором «взносов» с членов банды, разбросанных по всей стране и миру, для которых солнцевская группировка не была основным партнером.

В результате организация превратилась в полноценную сеть из небольших банд, криминализованных предприятий и отдельных бандитов, которые были заняты своими делами и почти не взаимодействовали с другими участками сети. Такие сети можно считать своеобразными клубами: членство в них достаточно неформально и поддерживается через связи и спонсорскую помощь со стороны основных деятелей. Некоторые из них возглавляют мощные «бригады», а другие просто достаточно богаты, харизматичны и обладают большими связями для того, чтобы считаться «авторитетами». Эти связи могут быть постоянными или случайными, сильными или слабыми, гармоничными или напряженными. Порой они основаны на эмоциональных соображениях: хотя ореховская банда и исчезла, ее ключевые участники, работавшие на Сергея Тимофеева, активно работают и поддерживают отношения, хотя бы ради памяти о старых временах. Но самое интересное заключается в том, что в течение как минимум десятилетия о солнцевской группировке было невозможно говорить как об организации, которая реально сама что-то делает. В ней нет централизованного контроля или дисциплины, позволяющей наказывать тех, кто нарушает неформальные правила. Группировка стала настолько успешной, что переросла рамки преступной организации.

Кто бы что ни говорил, но Россия имеет богатую и запутанную преступную экосистему. Организованная преступность — от уличных банд и мелких «бригад» до транснациональных сетей — расширилась, заполнила множество ниш и реализует множество возможностей не только в России, но и в торговой, инвестиционной, миграционной и даже культурной деятельности по всему миру. Кроме того, она включает в себя ряд особых субкультур со своими уникальными профессиональными и этническими особенностями. И теперь давайте поговорим о них.

Один волк гоняет овец полк.

Русская пословица

Борз[404] (я не указываю настоящее имя этого человека по очевидным причинам) выглядел как типичный пожилой чеченец: это был проворный человек за шестьдесят с обветренным лицом в глубоких морщинах, говоривших о годах тяжелой жизни под открытым небом. При этом у него были очаровательная улыбка и горящие глаза. В его речи и движениях было столько энергии, что он казался намного моложе своих лет, полный живости и неудержимости. А помимо всего этого он был одним из самых опытных и высокооплачиваемых киллеров в Москве.

Я встретился с ним в кафе аэропорта Шереметьево. Аэропорт был наполовину укутан в брезент — там шел долгожданный ремонт. Москва желала смахнуть пыльный советский образ и примерить образ сверкающей западной столицы. Чуть раньше в тот же день мне позвонил хороший знакомый и сообщил, что мне стоит кое с кем познакомиться. С кем же? Знакомый объяснил, что это чеченец, профессиональный киллер, желающий уйти на «пенсию» и не имеющий ничего против разговора со мной. С одной стороны, я не мог бороться с искушением поболтать с киллером, но с другой — область моих интересов приучила меня к осторожности на грани паранойи. Кафе в аэропорте казалось идеальным местом для встречи: с одной стороны, это было публичное место, а с другой — оно находилось в кордоне металлодетекторов и неулыбчивых представителей службы безопасности, камер видеонаблюдения и собак-ищеек.

Борз оказался именно таким, каким я себе представлял его до встречи. Он тут же дал мне понять, что, хотя большинство чеченцев — мусульмане, они относятся к догматам веры без фанатизма. Он достал бутылку водки и настоял, чтобы мы выпили не только за мир и дружбу, но и за пророка Мухаммеда, да пребудет с ним мир и благословение Аллаха. Казалось, что наше общение доставляет ему удовольствие. Хотя Борз на некоторые конкретные вопросы отвечать отказался, он был прирожденным рассказчиком. В многом эти байки отражали историю всего чеченского народа в последние десятилетия. Становилось понятно, почему их так боялись и почему они стали легендами российского преступного мира. Свою роль сыграло и угнетение чеченского народа Россией. Как выразился Борз, «русские научили меня желанию убивать, а затем — тому, как делать это хорошо»[405]. Он рассказывал так, что его истории сложно пересказать своими словами, а еще сложнее в них поверить. Когда через несколько дней после нашей встречи я привел ряд его утверждений сотруднику московского уголовного розыска, я ждал, что мой собеседник скажет, мол, мне встретился этакий кавказский Мюнхгаузен, который вешает лапшу на уши доверчивому иностранцу, готовому его угостить. Офицер посмотрел на меня без тени улыбки. «Все это правда. И, скорее всего, он не рассказал тебе самого главного. Это серьезный, очень серьезный человек»[406].

Рожденные на крови

Не сломимся, не взрыдаем, не забудем!

Надпись на мемориале жертвам депортации в Грозном

Чеченцы, национальным символом которых является волк, парадоксальным образом гордятся всеми ужасами, которые им довелось пережить. Впрочем, это вполне объяснимо, если учесть, что они выжили, не сломились и остались неукротимыми. В 1990-е годы страна столкнулась с их борьбой за независимость (то затухавшей, то вновь вспыхивавшей) и с невероятно сильным ростом чеченской «братвы» внутри российского преступного мира.

Чеченцы, чья земля была завоевана Российской империей в XIX веке по мере ее расширения на юг в горные районы северного Кавказа, периодически бунтовали, когда им казалось, что захватчики ослабели или отвлеклись на что-то другое. Российское государство каждый раз жестоко подавляло эти восстания, однако так и не смогло отбить у народа желание быть свободным. Сталин, верный себе, нанес самый убийственный удар в 1944 году, когда чеченцы воспользовались нападением нацистов на СССР для серии очередных бунтов. 23 февраля — в день, совпавший с Днем Красной армии в советском календаре, — всему населению Чечни вместе с этнически родственным народом, ингушами, было приказано явиться к зданиям местных партийных комитетов. Так было положено начало операции «Чечевица», насильственной депортации двух народов — целиком, всех мужчин, женщин и детей. Это был жестокий, бесчеловечный процесс, в результате которого умерло от четверти до половины представителей этих народов. Они были рассеяны по территории Сибири и Средней Азии, и где-то среди обломков этого человеческого кораблекрушения оказались новорожденный Борз и его семья. Чеченцам было разрешено вернуться на родину только после смерти Сталина.

Сестра Борза умерла в переполненном и неотапливаемом железнодорожном вагоне. Охранники просто выбросили ее тело наружу на одной из остановок. Оставшаяся часть семьи добралась до Братска в юго-западной Сибири, где им было приказано остаться. В итоге они прожили там 25 лет. Борзу, его старшему брату и их родителям чудом удалось пережить изнурительно жаркое лето с постоянными атаками полчищ комаров. Им не выделили никакого жилья, а их продуктовые карточки принимали далеко не в каждом магазине.

Тем не менее им удалось выжить. Они заняли заброшенную избу и добывали себе пропитание охотой за чертой города. В 1947 году отец Борза смог найти работу на строительстве нового лагеря для заключенных. Удивительно, но в том же 1957 году, когда семье Борза было разрешено вернуться на родину, сам он пошел добровольцем в Советскую армию. Об этом он рассказал, пожав плечами, как об обычной «мужской работе». Думаю, что этот выбор был лучше, чем тяжелая жизнь в Братске или попытки его семьи вернуть себе хутор, где за время их отсутствия поселилась русская семья (это дело началось обращениями в суд и в местный комитет КПСС, а закончилось угрозами и сгоревшим автомобилем). Борз стал снайпером и разведчиком и после десяти лет службы вернулся домой сержантом. Он стал заниматься различными махинациями с применением силы и дорос до преступного синдиката в Шали, втором по размеру городе Чечни. По его словам, «как только я вновь обрел свою семью, своих братьев, мы принялись заботиться друг о друге. Мы сражались, жили и росли вместе».

И нужно сказать, что им удалось добиться определенного успеха. Его «карьера» была непростой, однако ко времени нашей с ним встречи он уже стал одним из самых опасных киллеров в Москве. Количество трупов на его счету не столь впечатляюще, как, например, у Александра Солоника (о котором мы расскажем в главе 13), однако, как сказал он сам с затаенной гордостью, он не был обычным киллером-«торпедой». Скорее он специализировался на рискованных операциях, жертвами которых должны были становиться видные фигуры криминального мира. Сколько ему платили, чтобы «заказать» кого-то? Борз не ответил на этот вопрос, однако, по моим подсчетам, он мог жить припеваючи, выполняя один-два заказа в год. Сотрудник МУРа, который говорил мне о «серьезности» моего собеседника, показал мне список жертв, которые приписывались Борзу. Позднее до меня дошли слухи, что некоторые из этих убийств совершили его молодые родственники, пользовавшиеся его «франшизой». Его история наглядно показывает, как росло чеченское меньшинство, лишенное собственности, подвергавшееся преследованиям, обладающее выносливостью и мастерством в искусстве насилия. В какой-то момент они начали охотиться не на обычных людей, а на другие банды. И, зная свирепость чеченцев в схватке, эти банды предпочитали откупаться от них, а не вступать в конфликт.

Горцы

Наша главная проблема связана с теми, кто приезжает с Северного Кавказа; российские преступники постепенно становятся легитимными, а эти парни не меняются.

Российский полицейский, 2012 год[407]

В разговорах с российскими правоохранителями быстро замечаешь, что они охотно обсуждают грузин, чеченцев и других уроженцев кавказского региона: почти никто не сомневается в том, что именно они составляют основную массу организованной преступности в России. И действительно, по состоянию на 2004 год около 35 процентов «воров в законе» по разным данным относилось к этническим грузинам (численность которых составляет не более двух процентов от населения бывшего СССР)[408]. Исследователь Дина Сигель, изучившая данные об известных «ворах в законе» в 2011 году, отмечала, что более чем у половины из них грузинские имена, а «по данным российского Министерства внутренних дел более половины из 1200 “воров в законе” — иммигранты из Грузии»[409]. Однако так ли это важно? Когда ценность титула «вор в законе» заметно снизилась, российские преступники уже не зацикливались на этом, однако грузины и другие преступники с Кавказа, особенно армяне, с готовностью принимают его (порой платя немалые деньги). Реальное количество этих так называемых апельсинов (псевдоворов) в этом смысле не имеет особого значения.

Учитывая, что численность чеченцев (менее 1,5 млн) и грузин (менее 1 млн) в 143-миллионном населении России невелика, становится понятно, что в «горцах» — выходцах с Кавказа — есть что-то особенное. Чеченцы представляются самостоятельной силой. Это проявляется хотя бы в том, что если грузины и другие народы составляют значительную долю «воров в законе», то среди чеченцев им стал всего один, Султан Балашихинский, причем еще в те времена, когда это имело значение[410]. И вряд ли дело в том, что чеченцы недостаточно жестоки, круты или не способны к дисциплине, чтобы заслужить «коронацию». Скорее их просто не интересовал «воровской мир» как таковой.

Помимо чеченцев, немало других банд состоит из «горцев», причем самыми влиятельными на момент написания этой книги были две сети — группировки Усояна и Ониани (в их прежнем виде) — и третья банда из представителей разных национальностей, сформированная азербайджанским преступником Ровшаном Джаниевым (Ровшаном Ленкоранским) и пытавшаяся изменить сложившийся порядок вещей. В той или иной степени все они используют разные комбинации клановой социальной организации, культуры бандитизма, вендетты и жесткой лояльности интересам друг друга, а не страны. Тот факт, что они происходят из стран, в которых государство часто было слабым и/или отстраненным, лишь помогал им развиваться и процветать. Во многом напоминая сицилийцев (эту параллель проводили Ф. Варезе и другие исследователи), «горцы» на протяжении многих поколений для защиты и разрешения споров полагались на параллельные квазигосударственные структуры, а не на государство, которому они не верили. И из этого выросла повсеместная и пагубная преступная традиция[411]. Хотя следующая глава будет посвящена обсуждению других «горцев», чеченцев стоит рассматривать как особый случай.

Если славянские банды обладают превосходством в политической и, возможно, экономической власти в российском преступном мире, а грузины составляют большинство «воров» — хотя и не большинство преступников в стране, — то что может считаться отличительной особенностью «горцев» Северного Кавказа, в частности чеченцев? Ответ — связи и репутация[412]. Чеченские преступники, которых часто называют «чеченской братвой» (иногда «чеченской общиной»), не имеют общей формальной структуры. При этом они представляют вполне конкретную преступную субкультуру, дистанцированную от «мейнстрима» российского криминального мира. Характерная комбинация современного «брендинга» и бандитской традиции означает, что они занимают настолько крепкое положение в представляемой картине криминального мира России, что могут даже использовать определенную «франшизу». Местные банды, в которых вообще нет чеченцев, соревнуются — и платят — за возможность действовать в качестве их представителей на местах.

Бандитизм и сопротивление глубоко укоренились в чеченской национальной идентичности — и не в последнюю очередь в традиционном образе «абрека», благородного разбойника, преступления которого объясняются справедливой вендеттой или отказом подчиняться неправедным действиям властей[413]. Абрек — самодостаточная и своенравная фигура, кавказский Робин Гуд, как правило, часто собирающий банду отчаянных единомышленников, которые грабят богатых, кормят бедных, защищают слабых и приводят в ужас продажных чиновников. Несмотря на всю мифологичность, образ «абрека» до сих пор помогает современным бандитам обрести некоторую долю легитимности.

Традиция сопротивления

Когда в горах перестанет течь кровь? Когда в снегу вырастет тростник.

Кавказская пословица[414]

Чеченцы и вторгшиеся на их землю казаки (солдаты-земледельцы) сталкивались и нападали друг на друга начиная с XVII века. В XIX веке Российская империя завоевала Северный Кавказ и поставила его под свой контроль путем карательных операций и депортаций, достигших своей кульминации в действиях Сталина, которые привели практически к геноциду. Бесконечные трагедии ложились в основу мощного национального фольклора, а образ абрека-бандита совпал с образом борца за свободу народа. Его битва обречена на поражение, поскольку государство, царское, советское или постсоветское, всегда было гораздо сильнее, однако путь абрека состоит как раз в том, чтобы сражаться, невзирая на последствия. Хасуха Магомадов, так называемый «последний абрек», сражавшийся против советской власти в годы Второй мировой войны, был убит лишь в 1976 году, в возрасте 71 года, после штурма его укрытия силами КГБ и милиции. В момент гибели он держал в руке пистолет ТТ.

Традиция вновь обрела важность с развалом СССР. В результате местных президентских выборов 1991 года большинство чеченцев поддержали Джохара Дудаева, военного летчика, ставшего политиком-националистом. Чеченцы объявили о независимости, однако Москва не захотела ее признать. Неловкие попытки вогнать Чечню обратно в Российскую Федерацию лишь привели к объединению народа вокруг Дудаева и двум чеченским войнам: первой, 1994–1996 годов, в которой чеченцы по сути заставили Москву признать свою частичную автономию, и второй, с 1999 года, которая вновь заставила их уйти в подполье. И хотя исследователь Ребекка Гульд вполне справедливо отмечает, что никто из лидеров антироссийского сопротивления, будь то националисты или исламисты, открыто не называл себя абреками[415], тем не менее я на основании личного опыта могу сказать, что чеченцы — особенно в Москве, возможно, желающие восстановить культурные традиции или продемонстрировать, что они не забыли своих корней, — иногда называли этим словом бунтарей-раскольников типа Шамиля Басаева и Салмана Радуева.

Еще в царские времена ловкость и удаль чеченцев стали в России притчей во языцех. Генерал Алексей Ермолов, командующий царскими войсками на Кавказе, высказывал особое раздражение этим «упрямым и опасным народцем», а один из его офицеров признавал, что в горах и лесах ни одно войско в мире не может победить чеченцев из-за их меткости, отчаянной смелости и отличных военных навыков[416]. Их способность противостоять российским войскам, превосходящим их по численности и вооруженным самым современным оружием, лишь укрепила их образ.

В то же время чеченские бандиты становились все более мощной силой в российском преступном мире, хотя, вопреки легендам, они не были ни всемогущими, ни вездесущими. Во времена Дудаева Чечня стала настоящей вотчиной криминала. В республике процветали фаворитизм, коррупция, непотизм и кумовство. Численность чеченской полиции внезапно выросла с 3000 человек, по стандартам советских времен, до 14 отдельных служб общей численностью около 17 000 вооруженных служащих, когда сотни бывших боевиков и киллеров массово давали присягу и становились «полицейскими»[417]. А центральный банк Чечни стал настоящей мечтой мошенников, фальшивомонетчиков и специалистов по отмыванию денег. Только в 1992 году из Центрального банка России через так называемые авизо было украдено не менее 60 миллиардов рублей (что в те времена равнялось 700 миллионам долларов). Авизо представляли собой подтверждающие документы, которые использовались для управления сделками между разными подразделениями российской банковской системы. Коррумпированные сотрудники чеченского банка составляли такие документы, а их сообщники потом везли их в Москву и снимали там по ним деньги. Когда Москва решила вернуть средства по авизо от своих чеченских партнеров, оказалось, что в архиве банка таинственным образом не оказалось никаких документов, касающихся денег или клиентов[418]. Желание видеть Чечню частью Российской Федерации дорого обошлось Москве.

После смерти Дудаева в 1996 году его преемник Аслан Масхадов попытался противостоять совсем уж откровенным формам бандитизма. Однако его усилия были ограничены недостатком ресурсов и власти. Они были сведены на нет после вторжения российских войск 1999 года. Нынешний пророссийский режим Рамзана Кадырова, хотя и заявляет о том, что при нем в Чечне отмечается самый низкий уровень преступности среди всех российских регионов[419], точно так же находится под влиянием беззакония, бандитизма и коррупции. Более того, как будет показано ниже, он может считаться основой для формирования единого преступно-государственного синдиката в Чечне.

Две Чечни

Преступники приезжали в Чечню со всего мира — им не было места в их собственных странах. Но в Чечне они могли жить очень хорошо.

Ахмат Кадыров, бывший президент Чечни, пользовавшийся поддержкой Кремля, 2004 год[420]

Москва, особенно во времена Первой чеченской войны, говорила о том, что сражается с бандитским режимом в Грозном, связанным с обширной чеченской криминальной диаспорой по всей России. Так, в 1996 году министр внутренних дел РФ Анатолий Куликов утверждал, что лидеры сепаратистов планировали отправить боевиков в Москву для получения контроля над банками и компаниями, тем самым начав новый раунд войн за территорию. Он заявлял, что расширение бандитских войн направлено на полную дестабилизацию России[421]. Хотя режим Дудаева был, вне всякого сомнения, криминализован, но существовало заметное различие между сетями, оперировавшими в Чечне и за пределами республики. Николай Сулейманов, влиятельный чеченский бандит по кличке Хоза, характеризовал эту ситуацию как «две Чечни»[422]. Между ними имелись определенные связи, в основном через родственные узы, заключались сделки, а люди постоянно перемещались из одного мира в другой. Однако эти отношения носили исключительно прагматический характер; чеченские банды, действующие на территории остальной России, стремились сократить свои связи с родиной. Отчасти это было вызвано страхом перед репрессиями со стороны властей, способных увидеть в них «пятую колонну», а отчасти отражало серьезный и все углублявшийся культурный разрыв между чеченцами, ведущими свои дела в более широком пространстве, и теми, кто оставался замкнутым в тесном и небольшом мирке традиций и родовых обычаев. В 1995 году Дудаев потребовал, чтобы «крестные отцы» «братвы» оказали его режиму финансовую поддержку; те не только отказались, но и решили на сходке в Москве запретить любую прямую передачу денег, людей или оружия сепаратистам[423]. Бывший руководитель президентской гвардии Дудаева Руслан Лабазанов вступил в конфликт с чеченским лидером в 1993 году и на какое-то время с молчаливого согласия российского правительства стал «крестным отцом» чеченских банд в Москве, именно потому, что он выступал против какой-либо поддержки Дудаева[424]. Этот раскол лишь усилился во времена Путина и в ходе Второй чеченской войны, когда чеченской «братве» четко дали понять, что любая попытка поддержки сепаратистов в Чечне приведет к жесткому наказанию.

Кроме того, «братве» не нравился рост исламского радикализма в Чечне и среди сепаратистов. Хотя чеченцы и исповедуют ислам, это (что видно, в частности, в поведении Борза) выражается в весьма умеренных формах. Страсть бандитов к деньгам, власти и красивой жизни не сочетается с пуританскими идеями джихадистов, да и с идеей открытого вызова российскому государству, за которым могли последовать репрессии. К примеру, когда в 2000 году «Аль-Каида» (запрещена в РФ. — Ред.) решила поставить оружие своим союзникам-исламистам, чеченские банды снова отказались сотрудничать, и в конце концов джихадистам пришлось заплатить этнически русским бандитам, которые ввезли оружие в республику, спрятав его в военном конвое[425].

В самой Чечне многие лидеры сепаратистов занимались и достаточно прибыльным бизнесом, связанным с похищениями людей, грабежами и контрабандой наркотиков. К примеру, Арби Бараев был и предводителем сепаратистов, и бандитским главарем, который заявлял о своей лояльности Дудаеву, но использовал свою личную армию, чтобы зарабатывать миллионы на контрабанде нефтепродуктов, похищениях и наемных убийствах. Позже Масхадов пытался его арестовать, и в результате Бараева начали разыскивать обе стороны конфликта. Тогда он не только перешел к исключительно преступной деятельности, но и решил пойти в наемники к исламистам. В 1998 году «Аль-Каида» пообещала ему (а возможно, и заплатила) 30 миллионов долларов за то, чтобы похитить и затем обезглавить трех британских и одного новозеландского инженеров-связистов[426]. Бараев был убит российскими спецслужбами в 2001 году, и его судьба может служить интересным примером того, что слияние войны и преступности часто приводит к появлению странных союзов: по некоторым данным, убийцы Бараева воспользовались в его поиске информацией, негласно предоставленной людьми Масхадова.

«Братва» в России

Чеченцы — самая серьезная организованная преступная угроза из всех, с которыми мы сталкиваемся. Их действия определяются возмущением против России, у них есть многовековое чувство взаимовыручки, а кроме того, самое современное вооружение и снаряжение.

Доклад высокопоставленного сотрудника милиции, 1997 год[427]

Хотя полицейские в России любят рассказывать о «чеченской угрозе», не только само количество чеченцев невелико (они составляют менее 1 процента общего населения страны, и большинство проживает в Чечне), но и их «братва», пусть сплоченная с этническо-культурной точки зрения, куда более аморфна в структурном отношении, чем славянская. Банды, входящие в состав «братвы», яростно защищают свою автономию, а любые лидеры, возникающие в подобной культуре, могут управлять только своими собственными бригадами, используя моральный авторитет удачливого абрека. С другой стороны, эти банды обладают большей сплоченностью благодаря общему обостренному ощущению национальной идентичности. И несмотря на то что они способны на жесткие междоусобные конфликты, сознание, что они окружены врагами (в частности, русскими), позволяет «братве» в целом сохранять необычно высокий уровень солидарности. Все споры, как правило, разрешаются путем переговоров при участии уважаемых старейшин.

Во многом чеченская организованная преступность основана на традициях чеченского общества. Андрей Константинов отмечал, что «для того, чтобы выжить, чеченский народ был вынужден развить свою внутреннюю организованность до самого высокого уровня среди всех народов Кавказа»[428]. Их группировки представляют собой либо небольшие банды, сплоченные вокруг одного или нескольких харизматичных и влиятельных лидеров, либо объединение таких банд. Однако их структура не пирамидальна, а скорее напоминает снежинку: полуавтономные группы сходятся к координирующему центру — совету старейшин[429]. Отчасти это соответствует основополагающим элементам чеченского общества, которыми являются некъи, или семьи в расширенном составе, и тейпы — кланы, состоящие из различных семей. Эта схема также применяется к участникам банд и при приеме новых членов. Сначала небольшие банды обычно формируются вокруг прямых родственных или других личных связей. К примеру, обосновавшаяся в Москве группа под руководством бандита по кличке Малик состояла из 22 основных участников, из которых семеро были его прямыми родственниками, а еще девять происходили из его тейпа Ялхой[430]. Потом они объединяются в более крупные группировки — либо по территории, на которой они работают, либо на основе тейпов, из которых происходят их лидеры. Малик и его банда входили в состав Останкинской сети, банды, которая в 1990-е и начале 2000-х годов доминировала в северо-восточном округе Москвы с тем же названием и управлялась участниками клана Ялхой. Такой сплав родства и личной лояльности помогает объяснить и высокую степень единства внутри чеченских преступных групп, и сложности при попытках властей проникнуть в них или найти информаторов.

Хотя чеченцы уже давно действовали в городах южной России, серьезную роль в преступном мире Москвы они начали играть лишь в конце 1980-х. Гостиница «Останкино» стала штаб-квартирой банды под руководством некоего Магомета Большого. Еще большая по размеру Лазанская банда под руководством Руслана, Мовлади Атлангериева и Хож-Ахмеда Нухаева, позже получившая известность под названием «Центральной», занималась рэкетом и обеспечивала охрану гостиниц, ресторанов и Рижского рынка. Небольшая, но более агрессивная южнопортовая банда под руководством Хозы, Николая Сулейманова и Лечо Альтамирова (известного под кличками Лечо Лысый и Лечо Борода) работала вдоль берегов Москвы-реки в южном районе Печатники[431].

В целом чеченцы активно занимались рэкетом и контролем над проституцией, однако ходили слухи, что некоторые из них, в том числе Атлангериев и Нухаев, поддерживали тесные связи с КГБ. В частности, спецслужбы закрывали глаза на их махинации с иностранными валютами в обмен на полезную информацию о туристах и путешественниках, с которыми они вступали в контакт. В начале 1990-х возникла четвертая банда, «Автомобильная», однако в 1991 году Сулейманов, Атлангериев и Альтамиров были арестованы. Чеченская «братва» оказалась раздробленной непосредственно в преддверии новых войн за территории. Со временем их затмили славянские банды (в частности, Солнцевская, Ореховская, Люберецкая и Балашихинская) и более широкие сети «горцев» Тариэла Ониани и Аслана Усояна, о которых мы поговорим в следующей главе. Чеченцев было слишком мало, однако победа над ними стала предметом своеобразной гордости славянских бандитов.

К примеру, в ноябре 1993 года Рома Коготь, участник Ореховской группы, устроил с чеченскими бандитами в парке Царицыно на юге Москве разборку, которая была составляющей конфликта, начавшегося еще в 1991-м[432]. Разговор не задался, и в итоге было застрелено пять чеченцев. Это противостояние привело к многомесячным стычкам, в результате которых чеченцы были вынуждены уйти с юго-запада Москвы, а Сильвестр, глава Ореховской ОПГ, приобрел значительный авторитет среди славянских банд как человек, готовый вступить в схватку с чеченцами, в то время когда солнцевские придерживались пакта о ненападении с ними[433].

Отчасти ослабление позиций чеченцев в Москве было вызвано и давлением со стороны полиции; как уже отмечалось выше, их банды, особенно после начала боевых действий в Чечне, стали считаться очень серьезной угрозой. В отчете МВД за 1993 год говорилось: «Несмотря на нынешнюю разобщенность чеченских групп, не следует недооценивать силу чеченской традиции объединения и сплоченных действий в чрезвычайных условиях. Мы вынуждены прийти к заключению, что чеченские группы будут действовать заодно в самых масштабных операциях и конфликтах»[434].

В ретроспективе эта оценка оказалась паникерской, однако вполне понятной. Обеспокоенная тем, что ее действия могут послужить определенным катализатором для превращения бандитов в повстанцев, Москва держалась до 1995 года. Затем, после массового захвата заложников в городе Буденновске на юге России, полиция и спецназ ФСБ организовали операцию «Вихрь». Ее цель состояла в уничтожении любых банд в столице, подозреваемых в связях с чеченским режимом.

И хотя большинство групп выжило, эта операция сыграла важнейшую роль в ослаблении чеченцев в Москве[435]. Их новой столицей стал Санкт-Петербург, и, возможно, в качестве ответной меры они начали вести себя намного более независимо и не задумываясь применяли насилие; по словам А. Константинова, «по насилию, дерзости, оперативности и решительности “чечены” Петербурга могут сравниться лишь с “тамбовским” сообществом»[436].

Рэкетир для рэкетиров

У нас, чеченцев, свой путь, и все это понимают. Мы честны и выполняем то, что обещаем. Это значит и то, что мы отомстим любому, кто пойдет против нас. Все это понимают, и это помогает им вести дела с нами и с теми, с кем мы работаем.

Борз, 2009 год[437]

Однако отказ чеченцев развиваться по той же схеме, что другие преступные сети, говорит также об их явном и осознанном стремлении заниматься бизнесом и политикой. Безусловно, некоторые чеченцы получили контроль над компаниями и купили себе собственность, то есть последовали по пути «авторитетов». Уже упомянутый выше Николай Сулейманов заработал основную часть своих денег путем мошенничества и к моменту своего убийства в 1994 году планировал заняться управлением приватизированными им компаниями. Однако многие другие чеченские банды так и не вышли за пределы своей основной специальности: угроз и применения насилия. Возможно, из желания сохранить преданность своим бандитским корням они до сих пор активно участвуют в вымогательстве и рэкете. При этом во многих случаях они стали «рэкетирами для рэкетиров», контролируя сети клиентских банд (любого этнического происхождения), с которых они просто требуют доли от выручки.

Возможно, это и объясняет готовность российской полиции чуть что говорить о чеченской угрозе: чеченцы — это вечная конкуренция. По свидетельству бывшего министра внутренних дел Бориса Грызлова, Главное управление по борьбе с организованной преступностью (ГУБОП) тоже в результате превратилось в «крышу для крыши»[438]. ГУБОП в Москве даже называли «Шаболовской бригадой», по месту расположения его штаб-квартиры на улице Шаболовка. Формально ГУБОП был распущен в 2001 году, однако начал новую жизнь в виде Департамента по борьбе с организованной преступностью и терроризмом (ДБОПиТ), который, в свою очередь, был реорганизован в 2008 году, однако старые привычки сохранились и в новых структурах.

У полиции имеются пистолеты и удостоверения, но у чеченцев есть кое-что пострашнее: оружие и… фольклор. Жители России в каком-то смысле пали жертвой своей собственной литературы. В таких произведениях XIX века, как «Хаджи-Мурат» Льва Толстого и «Кавказский пленник» Пушкина, чеченцы изображаются — порой с восхищением, порой со страхом — как жестокие создания, никогда не устающие от вражды. Это впечатление только подкрепилось из-за событий чеченских войн. По словам одного человека, много общавшегося с бандитами, принято считать, что «с чеченцами лучше не спорить. Если ты бросишь им вызов, они будут драться, даже если знают, что проиграют. Они позовут своих братьев и других родственников и продолжат сражаться. И даже если вот-вот умрут, то все равно будут пытаться утащить вас с собой. Настоящие маньяки»[439].

Этот образ чеченцев как непримиримых и неукротимых маньяков оказался для них своеобразным, хотя и извращенным, бонусом: с ними имеет смысл договариваться, даже если по логике у них нет ни серьезных сил, ни связей. Это привело к тому, что масштабы насилия, связанного с чеченскими бандами, значительно сократились с середины 1990-х годов — просто потому, что с ними никто не хотел связываться. И хотя это не позволило им укрупниться, как остальным бандам, чеченцам удалось обрести доминирование в избранной ими нише. Это проявляется, помимо прочего, в том, как власти приписывают им непропорционально большую роль в российском преступном мире. Отчасти это можно считать побочным продуктом демонизации чеченцев государством и обществом, и в этом есть доля истины. Этнические русские, сталкиваясь с кавказскими преступниками, всегда предполагают, что они чеченцы, хотя, возможно, это ингуши, осетины и так далее.

Однако этим дело не ограничивается: эффективность и безжалостность чеченцев, а также убеждение общества в их особой «гордости» обеспечили им мощный «бренд». По словам одного из их «клиентов», …многие боятся чеченцев, однако если вы узнаете их получше, то увидите, что они хорошие люди. Они верные. Они не предадут. Это люди чести… Они способны сделать для вас все что угодно. Если мне нужно водительское удостоверение, они привезут его завтра же. Если мне нужна помощь адвоката или решение какой-то проблемы в квартире, они помогут и с этим. Это по-настоящему серьезные люди[440].

Честные, серьезные, верные, способные сделать все, что нужно, — как не любить этих людей? С конца 1990-х годов этот имидж все чаще «сдавался в аренду» другим бандам, даже если в них не было чеченцев и они полностью состояли из славян. В разговоре с Мишей Гленни я как-то назвал эту схему «МакМафией»[441]. Банды, имеющие основание утверждать, что они «работают с чеченцами» и, следовательно, могут при необходимости обращаться к ним за поддержкой, приобретают значительный дополнительный авторитет. А их жертвы, которые при ином раскладе рискнули бы противостоять их вымогательствам, предпочитают заплатить; конкурентные банды вряд ли полезут на их территорию; и даже правоохранители лишний раз подумают о том, стоит ли затевать что-то против них. Банды платят отступные и подчиняются ближайшему влиятельному чеченскому «крестному отцу», который может, в свою очередь, попросить их об услуге. В этом отношении чеченцы, при всем своем традиционализме, отлично вписались в современный рынок.

Империя Кадырова

Хороший мусульманин никогда не совершит преступления… Я официальное лицо. Я не бандит.

Рамзан Кадыров, 2006 год[442]

Россия победила в войне в Чечне благодаря невероятной жестокости, потрясающей огневой мощи — и помощи самих чеченцев. Вторая чеченская война, начавшаяся в 1999 году, формально завершилась в 2009-м, когда Москва оптимистично заявила о завершении «антитеррористической операции», которую начали российские войска, а продолжали в основном представители чеченской милиции. Многие из милиционеров были бывшими сепаратистами и знали, как бороться с мятежниками в горах и деревнях. В этом процессе «чеченизации» конфликта свою роль сыграли несколько человек, но самыми важными из них были Ахмат Кадыров и его сын Рамзан. Бывший руководитель сепаратистов Ахмат Кадыров разошелся с Джохаром Дудаевым и сделал ставку на Москву. В награду за это он был назначен временным главой оккупированной Чечни в 2000 году, а затем стал президентом в 2003-м. После гибели Ахмата в результате взрыва в 2004 году его сын Рамзан был слишком молод, чтобы стать его преемником, хотя Москва явно этого хотела. Он быстро прошел по карьерной лестнице — от министра внутренних дел до премьер-министра республики, а затем, в 2007 году, когда ему наконец исполнилось 30 лет, получил законное право стать президентом.

Теперь Чечня — сравнительно тихое место, однако этот мир будто заколдован. При том что формально республика входит в состав Российской Федерации, очевидно, что Кадыров держит ее в железных объятьях как личную вотчину. Сотрудники службы безопасности республики, «кадыровцы», дают ему клятву личной верности. Даже привычные учреждения государственного контроля, такие как полиция и ФСБ, приручены, и ими руководят люди, лояльные Кадырову. Когда в 2007 году местная ФСБ блокировала группу вооруженных «кадыровцев» в Грозном, силы Кадырова осадили здание ФСБ и заперли все входы и выходы. Директор российской ФСБ Николай Патрушев был вынужден лично вмешаться, чтобы прекратить противостояние, однако с тех пор стало ясно: в Чечне Кадырову подотчетна даже ФСБ[443].

Как это ни парадоксально, сейчас Чечня более независима на практике, чем в царские времена, и самое главное — она вынуждает платить за это Россию. Более 80 процентов бюджета Чеченской Республики поступает из Москвы в виде субсидий, поскольку Кремль отчаянно пытается избежать очередной кровавой и непопулярной войны на юге страны. Обычные чеченцы получают от этих сумм не так уж много. Еще в 2006 году в телеграмме дипломатического ведомства США говорилось о «массовой коррупции и финансируемом государством бандитизме в Чечне… В прошлом декабре советник президента Аслаханов рассказал, что Кадыров забирает себе до трети от сумм всей федеральной помощи»[444]. Деньги уходят на экстравагантные и помпезные проекты, такие как сияющий торговый центр, в который никто не ходит, или огромную мечеть, посвященную памяти Ахмата Кадырова.

Рамзан Кадыров ведет роскошный образ жизни[445]. Хотя его официальный годовой доход составляет около 5 миллионов рублей (78 000 долларов США)[446], у него есть личный зоопарк, а также коллекция дорогих автомобилей, в том числе Lamborghini Reventón (всего таких машин стоимостью 1,25 миллиона долларов было произведено лишь 20 экземпляров). Судя по всему, определенные суммы направляются на то, чтобы умаслить его родственников и подчиненных, — иногда это одни и те же люди, например двоюродный брат Кадырова и по совместительству депутат парламента Адам Делимханов[447]. Кадыров был обвинен Казначейством США в создании «администрации, аффилированной с похищениями и убийствами людей без суда и следствия». По данным агентства Reuters, цитирующего одного из руководителей Госдепартамента США, «ряд политических оппонентов Кадырова были убиты по его указанию». Кадыров не подтверждал и не отрицал этого, однако вызывающе отвечал на обвинения в социальных медиа: «Могу гордиться тем, что неугоден американским спецслужбам… Соединенные Штаты не могут простить мне того, что я посвятил всю свою жизнь борьбе против иностранных террористов»[448]. Известны истории об исчезновении и простых чеченцев, критиковавших его режим[449].

Таким образом, «две Чечни» существуют до сих пор. Первая — собственно республика, иногда участвует в поставках героина из Афганистана и женщин на Ближний Восток. Однако ее следует считать единым криминально-феодальным образованием, основной бизнес которого — это хищение и растрата государственных средств[450]. Поэтому до тех пор, пока Кадыров контролирует правительство — и около 20 000 «кадыровцев», — а Москва чувствует, что не может позволить себе пойти против него, эта ситуация сохранится. Другая Чечня, чеченская преступная диаспора, создала себе вполне определенную нишу в «настоящей» России, во многом опираясь на репутацию бандитов со старомодными представлениями о чести и готовностью к непримиримой вендетте. Действительно ли речь идет о бандитах старой школы, адаптировавшихся к новому преступному миру? Или же, с учетом возникновения «чеченской франшизы» и их способности охотиться на хищников, речь идет о вполне современных преступниках, использующих традиционный (и порой мифологизированный) образ для создания мощного бренда?

Где хорошо — там и родина.

Русская пословица

«Воры»-изгнанники

Летом 2003 года помпезность, даже чувственность, присущая Грузинской православной церкви и Грузии в целом, ярко проявились на похоронах Джабы Иоселиани. Отпевание проходило в Сионском кафедральном соборе в Тбилиси, где покоятся патриархи церкви, а церемонию вел тогдашний предстоятель грузинской церкви. Среди скорбящих были сливки грузинского общества, в том числе и президент страны Эдуард Шеварднадзе[451]. Казалось, никого не смущает тот факт, что Иоселиани был одним из самых одиозных представителей преступного мира Грузии, человеком, который не только управлял криминальной империей, но и имел свою частную армию. Теперь же его оплакивал президент Шеварднадзе, человек, карьера которого началась во времена СССР, — он приобрел известность на посту министра внутренних дел, его называли «молотом мафии». В сущности, он был первым высокопоставленным чиновником, который хотел хоть как-то изменить репутацию своей маленькой республики, связанную с повсеместной коррупцией и преступностью. Давно известно, что время превращает бандитов в подобие икон; случай Иоселиани показал, как быстро это может произойти. Более того, этот процесс начался еще при его жизни. Грузинский писатель Нодар Думбадзе признавался, что прототипом главного героя его книги «Белые флаги», «честного вора», был именно Иоселиани, его друг детства, которому Грузинский государственный институт театра и кино присвоил за литературную деятельность почетную докторскую степень[452].

На самом деле Иоселиани не был типичным бандитом. Когда-то он сказал знаменитую фразу: [в советские времена] «имелось лишь два пути: тюрьма или комсомол. Я выбрал первое»[453]. Впрочем, даже по стандартам кавказских «горцев» Грузия всегда стояла особняком. В России существуют криминальные группировки армян, азербайджанцев, не говоря уже о других северокавказских народностях, от дагестанцев до ингушей. Однако в течение 2000-х и даже в 2010-е в самом преступном мире считалось, что грузины играют в нем непропорционально важную роль. В одной статье в газете «Известия» от 2006 года утверждалось, что грузинские «крестные отцы» составляют почти треть лидеров преступного мира в Москве и более половины — в стране в целом. По мнению преступников-славян, причина в том, что грузины удерживают свои позиции силой. По словам одного «источника, знакомого с криминальной средой», «наших ребят, которые попытались выступить против них, просто убили… Они просто не дают нам подняться»[454]. Возможно, это объяснение их утешает — но имеет мало общего с правдой.

Дело в том, что «лаврушники» (так бандиты-славяне часто называли грузин) уже многие годы играли важную роль в российском преступном мире. Однако их положение основано не на насилии и угрозах, а скорее на предпринимательских способностях и таланте заключать сделки. Но требования и возможности новых времен заставляют их и других «горцев» двигаться в трех разных направлениях. Продемонстрируем их на примере трех «крестных отцов»: Тариэл Ониани — создатель империи, Аслан Усоян — мастер коммуникации и Ровшан Джаниев — боевик.

Лаврушники: грузины в России

Я вспоминаю, как жена друга моего отца, очень достойная женщина… пришла и спросила меня: «Ты знаешь кого-нибудь из “воров в законе”? Мне нужно решить одну проблему». Она даже не представляла, о чем просит, но слышала, что «воры в законе» могут помочь.

Грузинский академик, 2009 год[455]

Пожалуй, нас не должно удивлять, что вокруг грузинских бандитов так долго сохранялась положительная аура. Грузия всегда гордилась своей репутацией страны хорошего вина, вечного праздника, долгих трапез и мафиози, хотя, возможно, и страдала от нее. Даже в царские времена грузинские преступники не обращали внимания на границу между сельским и городским бандитизмом, а самый известный (в худшем смысле) грузин, Сталин, вообще стер различие между революцией и разбоем (о чем мы говорили в главе 3). В советские времена масштабы преступности в республике были невероятны, и коррупция была «уникальной по своим масштабам и дерзости»[456]. Движение Советского Союза к формализованной коррупции в 1960-е и 1970-е годы говорило о том, что, несмотря на громкие кампании против спекуляции, взяточничества, хищений и воровства, возникали «организованные криминальные кланы нового типа, объединившие профессиональных преступников, деятелей черного рынка — клиенты которых существовали среди чиновников самого высокого уровня — и коррумпированных руководителей правоохранительных органов»[457]. Роль «воров в законе» (на грузинском «канониери курдеби») состояла в том, чтобы соединять между собой эти разные миры. Кроме того, они были активны и многочисленны: согласно данным советской милиции, в последние годы СССР каждый третий «вор в законе» был грузином, хотя грузины составляли лишь около двух процентов населения страны[458].

Александр Гуров, советский криминолог, который сделал намного больше других для того, чтобы вывести проблему организованной преступности на повестку дня, уверен в том, что уже в 1970-е годы грузинские бандиты получили свое место в системе. Он вспоминал, что один местный партийный босс в Грузии в случаях, когда показатели преступности выглядели слишком высокими или возникал риск проверки сверху, «вызывал к себе на совещание начальника УВД, начальника УКГБ и местного “авторитета”, “вора в законе”, и говорил: что ж это вы допустили такой рост преступности? И обращался прежде всего к “авторитету”». И тот начинал «принимать меры к снижению роста преступности» в данном районе[459].

Грузинские «воры», в соответствии с давними традициями черного рынка и такой же черной политики, с удовольствием занялись политикой и в полной мере воспользовались горбачевскими реформами 1980-х. Большую роль в этом сыграли авторитет и инициатива Джабы Иоселиани. В 1982 году этот «вор в законе», ранее осужденный за ограбления сберкасс и убийства, собрал в Тбилиси «сходку», на которой настойчиво проводил идею о необходимости активного проникновения в местные органы власти, чтобы контролировать их работу. К тому времени грузинские «воры» были куда меньше ограничены традиционными кодексами «воровского мира». Их банды формировались вокруг семей и родственников, а власть передавалась от отца к сыну, то есть по династическому принципу, что было запрещено законами преступного мира. Однако это также означало, что они могут напрямую контактировать с грузинским чиновничеством, также основанным на семейственности. Представители криминала начали все чаще попадать в политическую элиту республики.

Иоселиани играл важную роль в грузинской политике, и казалось, что его прошлое «известного вора и неизвестного художника» (он писал неплохие романы и пьесы) не является для этого серьезным препятствием[460]. Он доказал свою эффективность и как политик, и как бандитский главарь. В 1989 году Иоселиани основал националистическое полувоенное движение «Мхедриони» («Рыцари»), которое было одновременно и политическим, и преступным предприятием, так как было вовлечено в рэкет, торговлю наркотиками, похищения людей и грабежи (Иоселиани в типичной для себя манере говорил об этом как о «патриотической организации, основанной на воровских традициях»[461]). «Мхедриони» занималось преследованием представителей абхазского и осетинского меньшинств (попутно участвуя в различных махинациях). В какой-то момент члены «Мхедриони» стали боевиками набиравшего популярность националиста-демагога Звиада Гамсахурдиа. Как это нередко бывает, два честолюбца не нашли общего языка: после того как Гамсахурдиа стал первым президентом независимой Грузии, он добился ареста и заключения конкурента. Однако такой человек остается опасным и в неволе. Через несколько месяцев он был освобожден вследствие государственного переворота, вынудившего Гамсахурдиа бежать. Несколько следующих лет Иоселиани играл серьезную роль в новом правительстве, затем был вновь арестован и вновь амнистирован. Он умер от сердечного приступа в 2003 году.

Итак, грузинские преступники унаследовали старинную предпринимательскую традицию, они занимались незаконным бизнесом за многие годы до появления «авторитетов». Кроме того, они извлекли немалую пользу из внедрения во властные структуры и контролирования политических организаций. Хотя карьера Иоселиани закончилась тюрьмой и поражением, в ней наглядно проявились новые роли «вора» как «создателя королей» и парламентария. И это было важно даже несмотря на то, что разнузданность «Мхедриони» несколько омрачила образ «хороших бандитов». Многие грузинские преступники в 1990-е и 2000-е годы предпочли перебраться в Россию, особенно после падения Иоселиани. Это было связано как с открывшимися возможностями, так и со связями с грузинской общиной. Одним из таких «переселенцев» был Отари Квантришвили (см. главу 8).

Однако развитие грузинской политики позволяет увидеть еще одну непосредственную причину столь большого количества «лаврушников» в российском преступном мире. После «Революции роз» 2003 года и свержения президента Шеварднадзе в результате достаточно спорных выборов правительство нового президента Михаила Саакашвили начало серьезную борьбу против «воров», взяв за основу опыт борьбы против мафии в Италии. Преступным считалось само участие в «воровском мире» («курдули самкаро» на грузинском). Собственность «воров в законе» конфисковывалась, а их самих сажали в тюрьмы со спецохраной, где они не могли общаться с другими заключенными. Кроме того, прошла массированная чистка правоохранительных органов в рамках по-настоящему эффективной общественной кампании против коррупции. Были созданы специальные государственные образовательные программы, призванные противостоять широко распространенному снисходительному отношению к взяточничеству и прославлению бандитов[462]. Столкнувшись с угрозой ареста, тяжелыми условиями тюремного заключения и конфискации имущества, грузинские «воры» собрали манатки и уехали.

Тариэл Ониани и грузинский «утюг»

Ониани знает, как делать дела, — как выстраивать организацию и как ее использовать; грузинский утюг прошелся по всей стране.

Российский криминолог, 2014 год[463]

В порой загадочном жаргоне российского преступного мира выражение «утюжить фирму» появилось в 1980-е годы и первоначально означало «наживаться на торговле с иностранцами». В 2000-е его стали использовать в более широком контексте, имея в виду использование в своих интересах любых чужаков — из другого города, банды, этнической группы или страны. К 2010-м годам, когда я впервые его услышал, оно приобрело еще более агрессивный смысл. Теперь «утюжить» означало скорее «раскатывать» или «разравнивать», то есть заставлять людей платить путем запугивания и вымогательства. Трансформация этого выражения исчерпывающе описывает линию жизни Тариэла Ониани, Таро, грузинского мафиози, который стал, пожалуй, одним из самых опасных и дестабилизирующих элементов современного российского преступного мира — именно потому, что отвергал привычки, понятия и систему сдержек и противовесов, которые поддерживали этот мир в равновесии в течение многих лет.

В 2006 году генеральный прокурор Грузии Зураб Адеишвили заявил о том, что в стране не осталось ни одного «вора в законе»; возможно, он приукрашивал события, но не особенно сильно[464]. Была разрушена система их власти, хотя это и не означало, что в стране не осталось ни бандитов, ни оргпреступности. Разумеется, ворам пришлось бежать, и для многих конечной точкой путешествия стала Россия. И, пожалуй, больше всех эта ситуация оказалась на руку Ониани. В каком-то смысле господство этого грузинского «крестного отца» шло за счет отказа от старых методов грузинской организованной преступности. Он отказался от привычки держаться родственников и сосредотачиваться на определенных видах деятельности. Он жестко контролировал участников своей группировки, а также требовал подчинения и исполнения своих приказов в более широком кругу преступного мира. Этот человек не видел смысла превращать людей в союзников, когда мог подчинить их себе.

Деятельность Ониани развивалась очень активно. Этот «вор в законе» и профессиональный преступник — первый срок он получил за вооруженный грабеж в возрасте 17 лет — покинул Грузию в 2004 году, переехав сначала во Францию, а затем в Испанию. В 2005 году ему пришлось вновь бежать, не дожидаясь ордера на арест в Испании. К тому времени у него уже имелись значительные активы и союзники в России, поэтому он переехал туда и некоторое время жил под псевдонимом Тариэл Мулухов, агрессивно создавая свою империю и выстраивая отношения с другими грузинскими изгнанниками. Будучи чужаком, он без каких-либо сомнений вторгался на чужие территории и игнорировал установившиеся механизмы для разрешения споров между бандами.

С той же скоростью, что Таро наращивал свой бизнес, он умножал количество своих врагов. В частности, он открыто выступил против курдско-грузинской банды под руководством Аслана Усояна. И хотя корни противостояния лежали в прошлом, вероятно, Ониани просто почувствовал, что Усоян, как один из основных представителей грузинского криминала, действовавших в России, окажется ему по зубам. В 2006 году грузинский криминальный босс Захарий Калашов (Шакро Молодой), союзник Усояна, был арестован в Испании. Усоян назначил вора Лашу Руставского «смотрящим» за активами Шакро и общаком группы, однако Ониани заявил, что часть общака принадлежит ему, так как была заработана в результате совместной деятельности по отмыванию денег и перевозке незаконных мигрантов. После того как Шакро приговорили к семи с половиной годам заключения, в грузинской криминальной диаспоре начались споры относительно общака, и Ониани воспользовался ситуацией в своих интересах. Ему удалось привлечь на свою сторону лидера одной из банд Мераба Сухумского и его брата Левона, знаменитого киллера, в обмен на обещание доли общака.

Использование конфликтов в своих интересах и раздувание противоречий и подозрений, неизбежных в преступном мире, оказались одним из ноу-хау Ониани. В то время, когда большинство преступных лидеров были готовы поддерживать мир и заниматься бизнесом, а не воевать, Ониани со всей непримиримостью решил опрокинуть всю структуру. К 2007 году его вражда с Усояном привела к ряду убийств представителей обеих сторон, угрожавшему перерасти в полноценную войну. В 2008 году русские бандиты решили выступить посредниками для мирных переговоров между ними. «Сходка» была назначена на яхте Ониани, однако туда нагрянула милиция. 37 «воров в законе» были ненадолго задержаны и подвергнуты унизительному допросу перед телекамерами, хотя никому из них впоследствии не были выдвинуты обвинения. Это было неудачным началом переговоров (возможно, Ониани подкупил милицию ради эффекта), однако в любом случае это помогло Ониани отказаться от компромисса, особенно после убийства одного из его ближайших подручных, Гелы Церцвадзе. Столкнувшись с угрозой того, что русские могут вступить в союз с Усояном, Ониани согласился, чтобы арбитром выступил заслуженный «вор» Япончик (Вячеслав Иваньков). Казалось, что он готов к сотрудничеству. Однако, как упоминалось в главе 8, Иваньков был вскоре убит; ряд источников предполагали, что Япончик, знакомый с Усояном, собирался вынести решение против Ониани, и тот нанес упреждающий удар.

В июле 2010 года Ониани был приговорен к 10-летнему заключению в тюрьме строгого режима за участие в похищение в Москве в 2009 году грузинского бизнесмена Джонни Манадзе, за освобождение которого он требовал выкуп в 500 000 долларов[465].

Возможно, его арест выглядит естественным, с учетом того, что он был одним из ведущих бандитов в России, а Интерпол выдал международный ордер на его арест с «красным уведомлением». Удивляет то, что его действительно посадили в тюрьму (в освобождении под залог было отказано, хотя его адвокаты предложили 15 миллионов рублей, то есть около 480 000 долларов США), осудили и дали солидный срок[466]. Поговаривали, что, выведя Ониани из игры, правительство пыталось избежать бандитских войн или что его срок был «заказан» и оплачен врагами Ониани.

Однако, судя по всему, тюремное заключение не помешало Ониани управлять его криминальной империей. Поток посетителей — и даже возможность совершать звонки по скайпу из камеры — все помогало ему проводить свою линию и мстить врагам. В конце концов, структура банды Ониани — намного более иерархичная, жесткая и безжалостно дисциплинированная, чем у большинства преступных сообществ в России, обычно следующих модели «основной группы». Иногда Ониани разрешал независимые действия своим союзникам, но с тем, чтобы они отдавали ему долю от своих доходов. Интересно, что все это называлось словом «общак», хотя то, что когда-то считалось общим фондом для помощи участникам в сложных ситуациях, теперь стало личной сокровищницей босса. Автономия рассматривалась как привилегия, а не право, и ожидалось, что участники группы будут демонстрировать абсолютное подчинение в случаях, когда к ним обратится лично Ониани или кто-то из его ближайшего окружения, состоявшего сплошь из грузин. Это были в основном выходцы из «кутаисского клана» — крупнейшей грузинской преступной группы в России. В ее состав входило около 50 «воров в законе» и множество других бандитов. Группировка работала по всей Европе[467]. Глава кутаисского клана Мераб Джангвеладзе (Джанго), по всей видимости, был «правой рукой» Ониани; возможно, именно из-за этого Усоян попытался «раскороновать» его в 2008 году, хотя титул «вора в законе» и значит в нынешнем распыленном и конъюнктурном преступном мире куда меньше. Такая комбинация численности, дисциплины и дерзости сделала организацию Ониани если не самой крупной в современном российском криминальном мире, то уж точно самой опасной, динамичной и дестабилизирующей.

Пацаны деда Хасана

Мы мирные люди, никому не мешаем… мы за мир, чтобы не было беспредела.

Аслан Усоян, 2008 год[468]

Если банда Ониани представляет одну модель организованной преступности «горцев» — дисциплинированной, централизованной, находящейся под руководством единого лидера и принадлежащей к одному этносу, то банда преступного крестного отца Аслана Усояна (Деда Хасана), убитого в 2013 году, воплощает иное устройство. Его организация, известная также как «тбилисский клан», характеризовалась сравнительно свободными связями и прежде всего многонациональным характером, однако это произошло лишь на последних этапах непростой карьеры Усояна[469]. В этом отношении она представляла традиционную грузинскую модель банды как кооперативного преступного предприятия, связанного родством и харизмой, но обновленную в соответствии с требованиями современной эпохи. Остается только гадать, на сколько она сможет пережить своего основателя.

Как ни странно, историю Усояна стоит рассказать с конца. Обсуждение кандидатур преемника — самое рискованное время для «крестных отцов» и банд, особенно с неформальными внутренними правилами и отсутствием ясной, сильной и легитимной иерархии. Внешние конкуренты и полиция могут воспользоваться временной разобщенностью и недоверием; возникает внутренняя борьба за власть; проигравшие затаивают обиду или боятся мести; победители стремятся продвигать своих соратников и морочить голову конкурентам. В 2011 году казалось, что Усоян сможет легко выплыть в этих бурных водах. Он стал одной из доминирующих фигур в российском сложном и многонациональном преступном мире. Этот представитель курдов-езидов, национального меньшинства в Грузии, был одним из немногих «воров в законе», которые сумели успешно адаптироваться в мире «авторитетов». Он пережил несколько покушений и попытки конкурентов уничтожить его банду в конце 1990-х и стал отличным дельцом, способным договориться и с государством, и с русскими бандитами, и с грузинами, и с чеченцами.

Несмотря на все это, случилась трагедия. В январе 2013 года Усоян выходил из московского ресторана «Старый фаэтон», в котором он обычно совмещал трапезу и встречи со своими союзниками, клиентами и просителями. Когда он проходил через внутренний дворик, киллер, ждавший у окна в доме напротив, открыл огонь из винтовки АС «Вал», оружия российского спецназа. Первым же выстрелом Усоян был ранен в шею. Стрелявшему удалось скрыться; вскоре Усоян умер в больнице[470]. Очевидно, Россия все еще ждет человека, который продемонстрирует способ достойного ухода и бескровной передачи власти в верхних эшелонах преступного мира.

Усоян, родившийся в Тбилиси в 1939 году, начал свою криминальную карьеру еще подростком, получив срок за воровство. После нескольких лет преступной деятельности в Грузии он жил в России и Узбекистане. Он получил титул «вора в законе» и приобрел репутацию умника. К концу 1980-х он уже охотился на воротил черного рынка, постепенно подбирая подручных, нарабатывая связи и средства, обеспечившие ему процветание в постсоветской эпохе. В то время, когда другие преступные организации начинали использовать сетевые структуры, Усоян — как и многие кавказские преступники — создавал более традиционную банду, «основную группу» на основе родства, личных связей и иерархии.

Постепенно его деятельность распространилась по всей центральной и южной России. Он вошел в связь с ключевыми фигурами в Москве — в том числе с Япончиком и главарем мазуткинской группы Петриком (Алексеем Петровым)[471], — а также с крестными отцами больших уральских городов, например Нижнего Тагила, Екатеринбурга и Перми. Усоян четко давал понять, что хотя он родом «с гор», но сам себя «горцем» не считает. Во многом именно это и вызвало расположение к нему таких людей, как Япончик и Якутенок, его союзник в Перми[472].

В результате Усоян стал одним из держателей существовавшего в то время «общака». По сути, он превратился в банкира преступного мира. Пик его влияния пришелся на 1995 год. Как ни странно, этому способствовал его арест — тогда милиция накрыла организованную им сходку в Сочи. Там собралось около 350 серьезных преступников, чтобы отдать долг памяти убитому «вору в законе» Сынку, Рантику Сафаряну. На самом же деле участие в похоронах было прелюдией для большой сходки[473]. Все участники были отпущены за недостатком доказательств участия в каких-либо преступлениях, однако информация о том, что именно Усоян организовал столь значительное событие, заметно укрепила его позиции в преступном мире. В следующем году «Независимая газета» опубликовала таблицу российских банд с разбивкой по «лигам» — 1990-е годы были настолько дикими, что организованная преступность казалась чуть ли не национальным видом спорта и уж точно вызывала массовый интерес, — и Усоян оказался в этой таблице на третьем месте после солнцевских и Дальневосточного воровского общака[474].

Однако с известностью приходит и уязвимость. В 1997 году Усоян был снова арестован и обвинен в убийстве своего конкурента Амирана Пятигорского. Хотя он был оправдан, смерть Пятигорского была лишь одним эпизодом масштабной войны с Рудиком, лидером армянской банды, желавшим ослабить хватку Усояна в кавказском регионе Минеральные Воды[475]. Рудик продолжал использовать прямые методы — в 1998 году на Усояна было совершено неудачное покушение, — но постепенно понял, что самые опасные атаки — обходные. Он поставил вопрос о том, вправе ли Усоян управлять «общаком», и обвинил его в растрате и бесхозяйственности. К несчастью для Усояна, это произошло во время финансового кризиса 1998 года, из-за которого произошли девальвация рубля и обесценение казавшихся надежными государственных облигаций, составлявших значительную долю «общака». Бывшие союзники повернулись против него, а тут еще слухи и подозрения, связанных с судьбой денег Шакро Молодого. В течение некоторого времени Усоян всерьез рисковал утратить титул «вора в законе».

Никто не хочет якшаться с бандитом, карьера которого идет под уклон. Многие подручные Усояна были убиты или переметнулись к его врагам, и старые распри разгорелись с новой силой. В начале 1990-х годов Усоян, живший в Москве, был «смотрящим», то есть контролировал деятельность банд в Санкт-Петербурге и разрешал споры между ними. Это было наследием прежних дней «воровского мира», когда основной «вор в законе» выступал арбитром на той или иной территории. Однако постсоветский преступный мир был иным, и к 1994 году Владимир Кумарин, глава Тамбовской группировки, решил, что Усоян пытается использовать свою роль для закрепления собственного авторитета в городе. Таким образом, Усоян выступил в роли традиционного для Санкт-Петербурга «шила в заднице» — выскочки из Москвы, который считает, что может давить конкурентов во втором городе страны. Как только положение Усояна начало ослабевать по всем фронтам, он быстро обнаружил, что его авторитет в Санкт-Петербурге растаял, а с ним — и его местные союзники.

Впрочем, в каком-то смысле Усоян пожинал плоды своих собственных делишек. Перспектива раздувания войны, способной разнести вдребезги российский преступный мир, беспокоила многих ведущих преступников, и они начали искать компромисс. Кроме того, сам Усоян понял, что ему нужны союзники, и принял новую стратегию. Теперь он искал союзников и партнеров там, где раньше искал подручных. К концу 1999 года он согласился на перемирие с Рудиком. Для того чтобы воссоздать свою империю на более равноправной, сетевой основе, Усояну было нужно найти новый принцип, удерживающий группировку вместе и заменяющий собой личную лояльность ему. И он сделал это, продолжая лавировать между тремя основными этническими группами, доминировавшими в евразийском преступном мире: славянами, чеченцами и грузинами.

Несмотря на определенные связи с грузинскими преступными группами в Тбилиси, на протяжении почти трех десятилетий основная деятельность Усояна происходила в Москве и на Северном Кавказе. Он с трудом уживался с грузинами, особенно по мере перехода их группировок под влияние Тариэла Ониани. Однако он понимал их и работал с ними, точно так же, как с русскими и чеченцами. Кроме того, хотя Усоян и принадлежал к «ворам» старого поколения, он был толковым и успешным предпринимателем, способным договариваться с «авторитетами». Таким образом он смог восстановить свои позиции и занять новую нишу на рынке. Он мог обращаться не только к другим «горцам», но и к преступникам любой национальности, специализации и местности. Лидерами этой новой сети были и родственники Усояна (в том числе его племянники, «воры в законе» — Юра Лазаровский и Мирон, Дмитрий Чантурия), и грузины, русские, армяне, азербайджанцы и даже уроженцы Средней Азии[476]. Также он сформировал тесные связи с московскими славянскими бандами[477].

Сеть имела значительный географический охват. Ее ключевыми регионами были Москва (особенно северные и восточные районы) и область, а также Ярославль, Урал, Красноярск, Иркутск, Краснодар и республики Северного Кавказа. Она действовала также в Украине, Молдавии, Белоруссии, Армении и Грузии, однако ее обороты там были сравнительно скромными. Усоян, как бандит старой школы, почти не имел интересов в США и очень мало — в Европе, не считая небольших инвестиций в Испании, Греции и на Балканах (в гостиничном и смежных видах бизнеса). Он воспринимал их не как платформы для будущей работы, а лишь как заначку «на черный день»[478].

В сентябре 2010 года Усоян получил пулю в живот в центре Москвы[479]. Он выжил, однако отказался публично назвать имя возможного организатора покушения. В частных разговорах он винил Ониани. Обычно в таких ситуациях следовало ожидать контратаки или попытки подкупить своего врага, однако 73-летний Усоян вновь нарушил правила. Он начал избавляться от основных криминальных активов и обязанностей. Поначалу все посчитали, что это какой-то трюк, однако затем стало понятно, что он решил наладить сложный и беспрецедентный процесс последовательной перестройки своей криминальной империи и перераспределения активов в связанные между собой, но автономные бизнес-единицы[480]. Юра Лазаровский и Мирон Чантурия занялись повседневным контролем за деятельностью в России: Юра взял на себя дела Усояна на Северном Кавказе и на юге России, в частности в Краснодарском крае, а Чантурия — в Москве, центральной России и Ярославле, став полномочным представителем Усояна и основным переговорщиком с московским преступным миром[481].

Это могло сработать. Оба наследника Усояна, молодые люди (в то время им было 29 лет и 31 год соответственно), пользовались достаточным авторитетом. А самое главное — их активно поддерживали и сам Усоян, и его главное доверенное лицо, «вор в законе» Эдик Осетрина. Однако убийство Усояна в 2013 году и последующий переход всей власти к Чантурии привели к кризису. Хотя группировка под лидерством Усояна формально признала Чантурию новым главарем, ему, судя по всему, не хватило авторитета и навыков, чтобы в полной мере занять место своего дяди. Один из следователей, занимавшийся этим делом, отмечал, что сила Усояна заключалась в мощной сети связей: «Кому-то он оказал услугу лет двадцать назад, на кого-то у него был компромат… С его смертью этот авторитет пропал. Никто не будет слушать Мирона»[482]. По состоянию на 2017 год «проект» Усояна по упорядочиванию передачи власти реализовался после его смерти, однако его сеть постепенно распадается.

Молодые поднимают голову

Ровшан — совсем не такой человек, чтобы сделать что-то подобное; он живет по правилам и никогда бы не «заказал» вора.

Двоюродный брат Ровшана Джаниева, 2013 год[483]

Помимо Тариэла Ониани, еще одним главным подозреваемым в организации убийства Усояна был Ровшан Джаниев, сравнительно молодой азербайджанский бандит. Его судьба иллюстрирует одно из побочных явлений периода «стабильности» преступного мира 2000-х: снижение социальной мобильности. В 1990-е годы честолюбивые молодые бандиты могли сделать «карьеру» либо хватаясь за отличную возможность перехвата сфер влияния других банд, либо убивая собственных главарей. Однако по мере закрепления территорий количество убийств снижалось, новые возможности возникали все реже, и карьерный рост бандитов забуксовал. Джаниев, о котором мы рассказываем в главе 14, сначала воспринимался как чужак, желающий сломать существующий порядок, но вскоре стал вожаком для других недовольных молодых преступников и символом напряжения между разными поколениями воров.

Хотя в сообществах «горцев» в российском преступном мире доминируют чеченцы и грузины, не стоит сбрасывать со счетов представителей других национальностей, таких как армяне и азербайджанцы. Армянская организованная преступность — в целом малозаметное явление в России, и даже такие крупные главари, как Хромой (арестованный в Москве по подозрению в незаконном хранении наркотиков в 2009 году), предпочитают не конфликтовать с русскими бандитами. Это объясняет, почему русские и армянские преступники за границей, как правило, активно сотрудничают. На самом деле можно сказать, что армяне вынужденно сделали этот выбор. После смерти армянского авторитета Рафика Багдасаряна (Рафика Сво) в 1993 году им больше не удалось восстановить достаточно серьезный статус и стать крупными игроками[484]. Азербайджанцы формируют более четкую общину, на базе как родственных уз, так и возможности участников перемещаться между Россией и Азербайджаном, чтобы возить контрабанду или избежать ареста. Поэтому во многих городах от Москвы до Екатеринбурга и Владивостока сравнительно небольшие, но сплоченные азербайджанские землячества сформировали свои собственные банды.

Ровшан Джаниев, Ровшан Ленкоранский, был выходцем из южного Азербайджана. Отбыв тюремные сроки в Азербайджане и Украине, он создал базу в Абхазии и намеревался сформировать собственную сеть из «горцев». У него хватало и уверенности в себе, и амбиций. Его преступная организация пустила корни в Азербайджане, Украине и Москве. Кое-кто считал, что он хочет узурпировать роль Усояна в сообществе «горцев», и тот факт, что многие представители старшего поколения авторитетных «азеров» в России желали работать с Усояном, только подогрел это намерение[485].

Это было серьезной заявкой. Джаниев во многом оставался классическим бандитом, верившим в действие, а не в планирование. Он предпочитал сначала стрелять, а потом говорить. За ним тянулся длинный шлейф убийств. Как ни странно, но, похоже, именно его нежелание разбираться в нюансах нравилось рядовым боевикам в других группировках, нетерпеливым и часто недовольным своими главарями-бизнесменами. Он создал себе ауру дерзкого бандита, абрека, — апеллируя к прежним, более простым и более… веселым временам.

В результате ему удалось привлечь молодых преступников самых разных национальностей, причем не только абхазцев и грузин (как его «правая рука», Джемо Микеладзе), но и дагестанцев, армян и даже русских, например Александра Бора (Тимоху), ранее работавшего с Япончиком. Все они были недовольны сложившимся порядком вещей. Некоторые застревали в некоем ничейном «лимбе». К примеру, Тимоха был представителем нового поколения бандитов — «белых воротничков», занимавшимся делами Япончика в США, махинациями на бирже совместно с мафиозной семьей Гамбино[486]. Однако в Москве он оказался не у дел и в полном одиночестве. Ему нужно было быстро найти новых союзников. Впрочем, чаще бывало так, что приспешники Джаниева просто не вписывались в преступный мир путинской России, где правили ушлые предприниматели, а бандиты старой закалки застревали на второстепенных ролях.

По некоторым данным, Усоян обвинил в покушении 2010 года именно Джаниева, хотя, возможно, это было сделано с целью избежать открытого конфликта с Ониани (который считался основным подозреваемым)[487]. Джаниев продолжал сохранять свои позиции в преступном мире, время от времени выпадая из зоны внимания, но в 2016 году был убит в Турции. Вряд ли стоит удивляться такому финалу — не только потому, что он мог быть замешан в смерти Усояна, но и потому, что открыто бросил вызов статус-кво.

Хотя банда Джаниева просуществовала недолго, его успех стал скорее симптомом, а не причиной борьбы поколений и напряжения в отношениях между моноэтническими и другими преступными организациями. Со времен распада Советского Союза и даже в 1990-х годах преступность в России организовывалась в основном по этническому принципу. Но, как и везде, современные тенденции, социальная и физическая мобильность, а также более высокая степень взаимопроникновения различных слоев общества привели к слому прежних границ. Как итальянская мафия времен сухого закона в США включала в себя явных представителей других наций (Голландец Шульц, Меер Лански — соответственно немецко-еврейского и польско-еврейского происхождения), так и в России новые сферы деятельности и нужда в продвинутых союзниках ломали прежние принципы.

Ониани, Усоян и Джаниев давали разные ответы на вопрос, как создать структуру, соответствующую новым временам, при этом не отказываясь полностью от старых методов и принципов лояльности. Усоян предлагал федерацию полуавтономных сотрудничающих групп — своеобразный «горский» эквивалент сетей, доминировавших в славянской оргпреступности. Джаниев собрал альянс разочарованных, честолюбивых и недовольных людей, для которых сломать прежнюю структуру было важнее происхождения. Ни та ни другая модель не стали успешными. Скорее более сильной оказалась безжалостная централизованная модель, предложенная Ониани. Впрочем, вряд ли эта модель окажется долговечной. В бесчеловечной машине Ониани почти всегда доминируют грузины, однако учитывая, что сам Ониани вряд ли стал бы помогать потенциальному преемнику или добровольно управлять процессом передачи власти, его империя, скорее всего, распалась бы после его смерти, если не раньше. Как заметил в 2015 году один из московских следователей, «грузинам [бандитам] потребуется некоторое время, чтобы понять, что их время уже прошло»[488].

Отличительные черты грузинских бандитов могут быть связаны с культурными характеристиками нации, но скорее это продукт ряда специфических факторов: сильной неофициальной экономики региона в советские времена, борьбы за власть в Грузии после 1991 года, изгнания «воров», а также самих личностей Ониани и Усояна[489]. Поэтому становится очевидно, что борьба между этими моделями — лишь последняя отчаянная схватка перед неизбежной ассимиляцией «горцев» в многонациональные и многопрофильные сети преступности, бизнеса и политики современного евразийского преступного мира. Сопротивление бесполезно.

Пришел не званый, ушел не драный.

Русская пословица

1990-е… Это были годы шумихи и страха, покуда «русская мафия» — которая воспринималась как единая, монолитная тайная организация — довольно эффективно заменяла прежнюю «пугалку» — советскую угрозу. Директор ФБР Луис Фри полагал, что «русская организованная преступность представляет собой мощнейшую долгосрочную угрозу для безопасности Соединенных Штатов… США противостоит хорошо организованная, хорошо финансируемая, изощренная и жестокая структура»[490]. По выражению конгрессмена от штата Иллинойс Генри Хайда, «этот международный враг, русская мафия, является для нас смертельной угрозой, как в связи, так и независимо от страны происхождения»[491]. В 1993 году Дэвид Венесс, занимавший один из руководящих постов в лондонской полиции, предупреждал: «Через пять лет города английской провинции неминуемо окажутся перед лицом угрозы родом из России и стран Центральной и Восточной Европы»[492].

Очевидно, что одна из самых поразительных характеристик российской организованной преступности — это скорость и эффективность, с которой она смогла стать по-настоящему глобальным явлением и даже брендом. Ее сетевая, постмодернистская модель не только позволяет преступникам быстро реагировать на новые возможности, но и допускает прием новых участников вне зависимости от их национальности, до тех пор, пока они готовы соответствовать установленным правилам. Первая волна экспансии в Европу состояла в основном из «воров», перемещавшихся в страны со значительным русским населением или — как в случае многих бывших республик СССР или стран Варшавского договора — туда, где у них уже были установившиеся контакты с местными преступниками и коррумпированными чиновниками. Первыми целями стали балтийские государства, Польша и Венгрия, а затем «воры» переместились в Австрию и Германию (где они смогли использовать свои наработанные контакты). Аналогичным образом в список первых целей вошли Израиль (где многие «воры» воспользовались своим реальным или вымышленным еврейским происхождением для получения гражданства) и США.

Однако мир менялся. Серьезная криминальная экспансия начала 1990-х привела к ответным действиям со стороны государств и местного преступного сообщества. Многие «воры» были арестованы, депортированы или просто выдавлены за границу. Но, как и всегда, они сумели адаптироваться. На их родине уже в полный рост шла трансформация уличного «вора» в предпринимателя, «вора-брокера», и это оказалось очень важным для их успешного вхождения в глобальный криминальный рынок. Следующие два десятилетия показали, что это представляет собой значительно более серьезную, хотя и менее эффектную угрозу. Современные русские «воры» не хотят бросать вызов Западу или подрывать его устои. Они скорее предпочитают наслаждаться теми возможностями, которые он предоставляет. И, как правило, совершенно не заинтересованы в том, чтобы перемещаться в глубинку США, Британии и континентальной Европы.

В целом мафии не свойственно мигрировать. Как детально показал Федерико Варезе в своей книге Mafias on the Move, миф о глобализованном и универсальном преступном социальном классе, способном мигрировать в сторону новых возможностей, так и остается мифом. В целом, когда «мафиози оказываются в каком-то новом регионе, обычно это не связано с их желанием; они делают это в силу судебных решений, с целью избежать правосудия или мести конкурентов. Он не ищут новые рынки или новые продукты, а скорее пытаются выйти из неблагоприятной ситуации»[493]. И даже когда они оказываются в новом месте, велики шансы, что они не смогут создать новые преступные предприятия там, где им недостает контактов, а порой и знания местного языка. Варезе обнаружил, что для успеха подобной «трансплантации» необходимы два условия:

Прежде всего, там должны отсутствовать другие мафиозные группы (или представители государственного аппарата, предлагающие незаконную защиту). Приезжим придется приложить слишком много усилий, чтобы закрепиться в присутствии мощного локального конкурента. Кроме того, «трансплантация» мафиозной группы чаще всего будет успешной, если ее присутствие совпадет с внезапным возникновением новых рынков[494].

Наличие рынка при отсутствии уже имеющегося игрока — это редкое и в целом временное явление. Несомненно, организованная преступность из России выступает важным элементом глобального преступного мира, однако она чаще играет роль посредника, чем исполнителей низшего звена. «Воры» становятся бизнес-партнерами локальных групп: продают им героин из Афганистана, отмывают их деньги через все еще мутную российскую финансовую систему и время от времени продают оружие тем, кто знает, как его использовать. В этом смысле даже если русская «мафия» (как ее иногда называют) не становится явной проблемой в какой-либо стране, она может оказывать серьезное влияние на ее жизнь, представляя местным бандам опыт и услуги, к которым в иных обстоятельствах у тех не было бы доступа.

Отсюда возникает вопрос: какую форму приобретает российская и евразийская организованная преступность, перемещаясь за границу? Можно ли сравнить ее с волком, действующим в одиночку или в стае? С кровожадным хищником, убивающим направо и налево? С осьминогом, раскидывающим свои щупальца из безопасной гавани в поисках пропитания? Или же с вирусом, у которого нет ни плана, ни мозгов и который просто заражает подходящих доноров и не имеющих достаточно антител для противостояния болезни? Лично мне представляется, что аналогия с вирусом наиболее уместна, хотя и непривлекательна (и практически всегда подтверждается, несмотря на редкие случаи эффективного стратегического «завоевания»). Эта предпринимательская, распыленная форма преступности позволяет быстро использовать в своих интересах имеющиеся уязвимые места, однако ей легко и дать отпор. Затем она может возникнуть вновь в благоприятных обстоятельствах и снова «заснуть» до поры до времени.

Об определениях

Кто они? Мафия — это почти правительство, только она работает. Серьезно, мафия может стать всем, чем только захочет.

Коля, российский студент, 1996 год[495]

Вопрос о том, что же на самом деле подразумевается под «российской организованной преступностью», является фундаментальным. Это важный момент, поскольку часто имеют место интерпретации по аналогии: исследователи проводят параллели между российскими бандами и якудзой с точки зрения вовлеченности в бизнес или между понятиями «воров» и кодексом молчания сицилийской мафии. Этим грешат даже правоохранители в России и особенно за рубежом. Они представляют себе эти преступные группировки в форме традиционной пирамидальной модели, где на вершине находится «крестный отец», пониже — его заместители, а еще ниже — «пехота». И причина, по которой они так думают, заключается в том, что они знакомы с подобными структурами и знают, как с ними обращаться. Я вспоминаю свой болезненный опыт общения в конце 2000-х годов с командой очень толковых и воодушевленных европейских полицейских аналитиков, которые пытались понять, как действовала некая русская группировка. Раз за разом на доске появлялось изображение пирамиды, которое затем исчезало по мере того, как полицейские узнавали все больше о сложности структуры и ее деятельности. В какой-то момент один полицейский в отчаянии поднял руки и сказал: «Да это не банда, а группа френдов из фейсбука!» (думаю, что вы наверняка догадались, о какой стране идет речь).

И в этом есть своя доля истины. Вместо классической иерархической банды, часто связанной с одним этносом, регионом или группой родственников, возникает гибкое, сетевое преступное явление, которое может включать в себя целый ряд направлений бизнеса (как законных, так и нет), практик и даже представителей разных национальностей, обладающее тем не менее четкими и определенными методами. Так что «русская организованная преступность» не обязательно будет состоять из представителей русской национальности, часто не является особенно организованной и не ограничивается лишь преступлениями.

Ниже мы еще поговорим о типах организации и степени, в которой преступники участвуют в некриминальном бизнесе, однако пока что имеет смысл остановиться на степени «русскости» этих банд.

На Западе часто используются другие термины. Официальные ведомства используют понятия «евразийской организованной преступности» (принято в ФБР) или «русскоговорящей организованной преступности» (чаще встречается в Европе). Оба этих термина вполне приемлемы — не только по соображениям политкорректности и отказа от выделения определенной этнической или национальной группы. Однако понятие «русскоговорящей организованной преступности» порой бывает неверным по сути; хотя русский и является универсальным языком в этом криминальном мире, армянский бандит со своим двоюродным братом и подельником будет скорее говорить по-армянски, а банды, работающие в США, часто используют английский, особенно в общении с эмигрантами второго или третьего поколения или с местными преступниками. Что касается «евразийской организованной преступности» — несмотря на то что этот термин точнее с описательной точки зрения, он предполагает, что «авторитет» из Санкт-Петербурга, южноосетинский полевой командир / главарь банды и «крестный отец» из Средней Азии, занимающийся наркотиками, организуют свою работу и думают одинаковым образом. Возможно, это самый емкий и полезный термин, однако для целей этой книги мы выбрали распространенное выражение «русская организованная преступность». Но в нашем случае оно относится не только к бандам, состоящим из представителей русской национальности, но и к славянским группам во всем мире, а также к тем, которые хотя и не являются славянскими, но имеют те же культурные и операционные характеристики и поддерживают прямые отношения с самой Россией. Здесь я не ставил целью приводить детальное описание преступных миров всех постсоветских государств — к счастью, на эту тему имеется постоянно растущий корпус научных исследований[496].

Проблемные соседи: организованная преступность в постсоветской Евразии

Русские считают, что наша страна принадлежит им. Это не так, но, к сожалению, здесь так много бизнесменов, политиков и преступников, желающих продать им ее.

Молдавский полицейский, 2006 год[497]

Организованные преступные группировки работают в регионах, которые Москва называет «ближним зарубежьем», — то есть в других постсоветских государствах, за исключением балтийских стран. Иногда они формируются прямо на местах, иногда представляют собой ответвления «домашних» групп или действуют в партнерстве с местными бандами. Это двусторонний процесс, хотя порой и смещенный в пользу русских. К примеру, некоторые украинские и даже белорусские банды и преступники действуют в России автономно, вместе с группами с Кавказа. В большинстве случаев русские работают в других странах в партнерстве с местными криминальными авторитетами или с их одобрения, организуя собственные сети или, значительно чаще, предоставляя транснациональные связи, привлекательные для местных бандитов.

Иногда это вызвано тем, что в других странах уже имеется процветающий преступный мир. Хорошим примером может служить Украина, страна, в которой у всех основных русских групп имеются свои интересы, бизнесы, партнеры и подельники и где до сих пор присутствует культура «воров». К примеру, у солнцевских есть многолетние отношения с криминально-политическим «Донецким кланом», служившим силовой базой для бывшего президента Виктора Януковича. В начале 1990-х годов российские банды вели себя сравнительно свободно, однако постепенно местный преступный мир, подпитываемый коррумпированной местной и национальной политической элитой, обрел зрелость. Тарас Кузио предположил, что Украина до Майдана 2013–2014 годов являлась «неосоветским мафиозным государством»[498]. Как и аналогичное высказывание британского журналиста Люка Хардинга о России[499], эта аккуратная фраза скрывает больше, чем разъясняет. Тем не менее в стране имеется масштабная коррупция, и во многом Украина до Майдана стала напоминать Россию и с точки зрения уровня коррупции, и с точки зрения масштабов «рейдерства», то есть силового захвата предприятий. Структуры организованной преступности там во многом аналогичны российским. Они значительно меньше по размерам и мало интересуются внешним миром, но точно так же связаны с коррумпированной элитой и олигархическим контролем экономики[500].

Впрочем, когда Москва в 2014 году аннексировала украинский полуостров Крым, она сделала это — как будет обсуждаться ниже — при активной поддержке местных «воров». Москва использовала «воров» в Донбассе, юго-восточном регионе страны, и обеспечила их средствами для ведения «прокси-войны» с Киевом[501]. С тех пор Украина занимается болезненными и сложными попытками реализовать мечту Майдана — мечту о демократическом, либеральном, основанном на власти закона государстве, а Москва и Киев погрязли в необъявленной вялотекущей войне, признаков завершения которой на момент написания этой книги не видно. Но при всем этом бандитов все же можно считать «интернационалистами» с точки зрения реализации имеющихся возможностей. Даже если Украина и Россия находятся в условиях виртуальной войны, их преступники продолжают сотрудничать, как и раньше. Один сотрудник СБУ, украинской службы безопасности, с грустью говорил мне о том, что «поток наркотиков через Донбасс в Украину, а затем в Европу совершенно не уменьшился, невзирая на пули, летающие туда-сюда вдоль линии фронта»[502].

Это лишь одна из моделей, в которых русские бандиты представлены достаточно сильно, однако вынуждены противостоять достаточно хорошо окопавшемуся локальному преступному миру и не имеют возможностей для прямого доминирования или переноса своих порядков на новую почву. Это заметно во многих других областях бывшего Советского Союза, хотя чаще причина состоит в том, что авторитарные режимы ревностно защищают свою монополию на силу принуждения и неформальное влияние и тем самым составляют основную долю в локальном преступном мире. К примеру, в Беларуси неосоветский режим президента Александра Лукашенко держит преступный мир в кулаке, напоминая (как и во многом другом) СССР в 1970-е годы. В богатом на ресурсы и бедном на права человека Азербайджане главные бандитские группы могут выжить только за счет связей с режимом Алиева (и его подкупа)[503]. В Средней Азии, в таких странах, как Таджикистан, Туркменистан, Казахстан и Узбекистан, один относительно авторитарный режим сменяет другой, но всегда покоится на плечах эксплуатирующей элиты. Если не брать во внимание уличные банды, деятельность которых часто подавляется спецслужбами без особого внимания к юридическим тонкостям, основные преступные организации неминуемо будут либо управляться отдельными элементами государственного аппарата, либо в значительной степени зависеть от них. Они часто выступают в роли агентов, управляющих активами, связанными с коррупцией или растратой государственных средств, либо занимающихся от имени элиты незаконными направлениями бизнеса, особенно транспортировкой наркотиков. Так что в подобных случаях бандиты выступают всего лишь уполномоченными представителями коррумпированных элит.

Вторая модель, заметная в Молдове, Армении и Кыргызстане, предполагает слабость или фрагментарность как местного преступного мира, так и самого государства. К примеру, в Кыргызстане бандиты вывели на улицы боевиков, чтобы свергнуть президента Аскара Акаева в ходе «Тюльпановой революции» 2005 года. В ходе этого процесса они продемонстрировали, что государство неспособно сохранять монополию на вооруженные формирования[504]. Однако в таких странах преступники, по сути, представляют собой сравнительно большую рыбу в мелких прудах. Сети российского происхождения могут легко перехватить у них бизнес, однако все же считают для себя удобным работать с местными преступниками. Если бы у русских возникла необходимость играть более доминирующую роль, они вполне могли бы ее заполучить, однако местные банды обычно готовы работать с ними, и необходимости в таком доминировании нет.

Грузия имеет совершенно иную модель. Изгнание из страны «воров в законе», оказавшее несомненное влияние на преступный мир, привело не к исчезновению организованной преступности, а скорее к передаче власти новому поколению. До сих пор сохранились тесные контакты между преступниками в самой Грузии и представителями грузинских и других банд «горцев» в России и за ее пределами. Однако состояние отношений между Тбилиси и Москвой с момента военного вторжения России в 2008 году не дает возможностей для широкого проникновения российских преступных сетей в страну. Успех на выборах в 2012 году партии «Грузинская мечта», основанной Бидзиной Иванишвили, миллиардером со значительными деловыми интересами в России, привел к формированию более мягкой политики по отношению к Москве. Но даже в этих условиях у русских нет невостребованных бизнес-возможностей, которые они могли бы быстро и легко использовать в этой стране.

Наконец, на постсоветском пространстве существуют непризнанные псевдогосударства: Приднестровье, Южная Осетия и Абхазия. Возможно, в скором времени к ним добавятся и образования в Донбассе. Они существуют за счет Москвы, и хотя в них имеются свои местные преступные миры — зачастую тесно связанные с политическими лидерами, — их можно считать лишь мелкими игроками, неспособными вступить в серьезную конкуренцию с российскими группами. В результате эти регионы стали свободными экономическими зонами для российских преступных сетей. Однако их привлекательность ограничена относительной изолированностью, небольшой территорией и дурной славой. К примеру, хотя и было заявлено, что Приднестровье превращается в де-факто работающее государство[505], оно было описано в отчете Европарламента как «черная дыра, в которой процветают незаконная торговля оружием, незаконный трафик людей и отмывка преступных средств»[506]. Оно продолжает в значительной степени зависеть от криминальной и неформальной деятельности, от отмывания денег до контрабанды[507].

Взлет и падение первой волны

Разумеется, бизнес за границей был прежде всего связан с деньгами — но еще и с безопасностью. В 1990-е годы вы не знали, что может случиться в вашей стране завтра, так что хотелось ощущать хотя бы немного стабильности в жизни.

Русско-украинский бандит, 2006 год[508]

Вне зависимости от развития событий в постсоветской Евразии, казалось, что успехи «воров» в Центральной и Восточной Европе, а также за ее пределами в 1990-е годы опровергают утверждения Варезе о сложности и нехарактерности расширения преступной деятельности вовне. Казалось, что у бандитов есть не только желание выстраивать новые империи, но и возможности для этого. Русские и чеченские банды столкнулись в битве за господство над преступным миром балтийских государств — к примеру, «во время “кровавой осени” 1994 года в Эстонии, стране с населением всего в 1,5 миллиона человек, было совершено около сотни убийств, связанных с организованной преступностью»[509]. Прага некоторое время была штаб-квартирой для представителей всех основных сетей, таких как солнцевская, тамбовская и чеченская, а также Семена Могилевича, бандитского банкира. В 1996 году израильская полиция заявила о том, что в стране работает 35 ведущих российских «воров», и 20 из них либо были участниками солнцевской группировки, либо тесно с ней сотрудничали[510]. Они стали ключевыми игроками в преступном мире Израиля после жестокой борьбы 1996–1998 годов, в результате которой погибли многие из прежних лидеров банд, а сама она стала главной «прачечной» для русских[511].

Однако все это отражало лишь временное преимущество, вызванное диспропорцией между сравнительными ресурсами российских и евразийских банд того времени и местных государственных учреждений, правоохранительных структур и криминальных конкурентов, с которыми они сталкивались. В каком-то смысле можно провести параллель с советским вторжением в Афганистан в 1979 году: захватить основные города и дороги этой разделенной на отдельные регионы бедной страны не составило труда. А вот удержание позиций и умиротворение населения требовало больше политических и военных ресурсов, чем СССР мог или хотел потратить, особенно с учетом того, что сам факт присутствия советских солдат способствовал дальнейшему сплочению оппозиции. После десяти лет войны советские войска покинули Афганистан — но не потому, что потерпели поражение, а из-за того, что постоянно увеличивавшиеся издержки очевидно перевешивали преимущества оккупации и на горизонте не наблюдалось признаков победы. Это было не военное, а скорее бухгалтерское поражение.

Аналогичным образом, в начале 1990-х годов для «воров» имелось множество легкодоступных возможностей. Новые демократические государства Центральной Европы, еще не вошедшей в Европейский союз, были достаточно бедны и унаследовали дискредитированные полицейские силы и анахронические уголовные кодексы, схожие с российским. Полиция не была готова к решению новых задач, а кроме того, у преступников возникли уникальные возможности. Так, в Израиле закон о репатриации, дающий автоматическое право на въезд в страну людям, способным доказать свое еврейское происхождение, оказался весьма притягательной лазейкой для «воров», которые либо соответствовали этому критерию, либо, намного чаще, платили взятки за изготовление соответствующих документов в России. В Соединенных Штатах хороший плацдарм для быстрого расширения деятельности представляли предприятия, принадлежавшие бандитам-предпринимателям (особенно в нью-йоркском районе Брайтон-Бич). В то время даже бандит, украшенный татуировками с ног до головы, мог спокойно получить визу. Чтобы вести дела в Штатах, не требовалось быть семи пядей во лбу, особенно пока местная полиция еще не адаптировалась к новым проблемам и даже не имела в своем составе русскоговорящих сотрудников.

Кроме того, у российских преступников имелись конкретные причины для того, чтобы максимально быстро выводить свою деятельность на международный уровень. Существовало повсеместное (хотя и ошибочное) убеждение в возможности возврата к власти идейных коммунистов или националистически-авторитарного переворота. Это помогает объяснить те экстремальные меры, которые были приняты — с согласия Запада — для того, чтобы гарантировать победу Бориса Ельцина на президентских выборах 1996 года над соперниками-коммунистами[512]. Это объясняет и стремление бандитов защититься от возможных проблем на родине. С помощью «интернационализации» они могли сохранить потоки своих доходов в альтернативных валютах (компенсируя тем самым негативный эффект от падения курса рубля), обеспечить варианты действий на случай внезапного лишения доступа к основным источникам дохода или получить право жить за границей благодаря гражданству, инвестициям или семейным узам. Все эти способы давали им возможность спастись, если ситуация на родине станет критической.

В свое время этот факт ускользнул от внимания исследователей, правоохранителей и других наблюдателей, включая меня: для многих русских «воров» в 1990-е годы развитие деятельности за границей было направлено скорее не на извлечение дохода, а на инвестиции в личную безопасность. Порой группировки даже теряли лидеров, отказывавшихся от активной работы дома. Кроме того, это делалось из соображений престижа. Бизнес за границей был таким же статусным атрибутом, как яркий импортный лимузин или не менее же яркая молодая спутница отечественного производства. Везде, где предоставлялась возможность, российская организованная преступность вела себя так же, как и прочие этнические банды: преследовала конкурентов или давила на иммигрантов, которым недоставало собственных ресурсов, сильной структуры, да и веры в местные правоохранительные структуры (недавние россияне в США были склонны воспринимать людей в униформе скорее как угрозу, чем как защиту).

Однако многие из этих новых возможностей оказались лишь временными. В целом экономика и правоохранительные структуры Центральной Европы в течение 1990-х годов стабилизировались и развивались, и локальные банды принялись сражаться за контроль над соответствующими рынками. И хотя обычно они уступали конкурентным русским организациям по размерам, реальное распределение сил зависело от ресурсов, доступных каждой стороне именно на театре военных действий. Иными словами, как афганским повстанцам приходилось сражаться не со всей советской армией, а лишь с 100–150 тысячами так называемого ограниченного контингента войск, так и сам по себе масштаб преступной сети был менее значим, чем ее реальные ресурсы в Таллине или Тель-Авиве.

Именно здесь приобретают особую важность отличительные характеристики сети. Традиционная иерархическая структура может — теоретически — быстро увеличить свои ресурсы в случае конфликта. Но если для участия в конфликте не имеется экзистенциальных (крайне убедительных) причин для потенциальных союзников, то сети намного сложнее добыть дополнительные ресурсы. Ей приходится убеждать других участников, отдельных лиц и коллективы, присоединиться к ней — либо расходуя на это значительный социальный капитал, либо обещая серьезную отдачу. Достаточно просто убедить других присоединиться к предприятиям, которые уже доказали свою прибыльность и обещают приток капитала. Хорошим примером может служить торговля афганским героином. С другой стороны, как убедить независимых деятелей преступного мира присоединиться к борьбе с неопределенным исходом или даже имеющей серьезные шансы на проигрыш? Ответ, по мнению Варезе, состоит в том, что это происходит лишь когда люди почувствуют, что у них нет выбора.

Кроме того, преимущество местных банд в Центральной Европе, в частности, проявляется в молчаливой или даже активной поддержке со стороны полиции и спецслужб, которые также вынуждены противостоять угрозе «вторжения». Дебаты относительно деятельности русской оргпреступности за границей часто приобретают явный националистический тон, начинаются разговоры о «колонизации» и «империализме». Присутствие российских банд начало восприниматься — и небезосновательно — в контексте деятельности российских шпионов, диверсантов и агентов влияния. Как рассказал мне один представитель эстонских служб безопасности, «в конце 1990-х и вновь после 2007 года [когда Москва произвела кибератаку на Эстонию] противостояние российским бандам стало не только задачей номер один для полиции, но и жизненно важным вопросом национальной безопасности»[513]. Таким образом, в Центральной Европе и балтийских государствах панические настроения в отношении русских привели к желанию бороться с ними, пусть даже за счет отказа от адекватной борьбы с местными бандами. В результате к концу 1990-х первая волна экспансии русских и евразийских «воров» значительно сократилась. Их либо вынудили покинуть ту или иную страну, либо же их роль сузилась, и они стали всего лишь рядовыми игроками преступного мира.

Самосвал и Япончик: создатели империй или изгнанники?

Прекрасно, что «железный занавес» пал, однако он был своего рода щитом для Запада. Теперь мы открыли ворота, а это очень опасно для всего мира.

Российский следователь Борис Уров, 1993 год[514]

Одной из самых долговечных тем в спорах об экспансии европейских империй в XIX веке была следующая: в какой степени империализм был основан на изощренных стратегиях правительств метрополий, а в какой степени зависел от корыстных интересов, ценностей, стремлений и действий жителей колоний, от солдат до купцов, которые часто видоизменяли или попросту игнорировали политику своих государств. В этом контексте важно понимать: то, что снаружи может казаться грандиозной стратегией, на деле может быть результатом действий отдельных людей, их удачи и личного интереса. К примеру, в ноябре 1993 года лидеры солнцевских решили, что им необходим представитель в Италии, — как из-за того, что они тесно сотрудничали с итальянскими преступниками, так и из-за ощущения, что среда в этой стране позволяет им заниматься своим делом[515]. По некоторым данным, Моня Эльсон, российский бандит, сбежавший из Нью-Йорка в Италию, как-то сказал: «Здесь можно делать что угодно, это вообще не Европа»[516].

Это дело было поручено Юрию Есину (Юре Самосвалу), ведущему деятелю солнцевских и «вору в законе», однако доподлинно неизвестно, отражало ли это решение указания сверху или было инициативой снизу. Есин был близок к Сергею Тимофееву, Сильвестру, руководителю ореховской группировки, особая жестокость которого привела к его убийству в сентябре 1994 года, и предполагалось, что теперь под прицелом все «сильвестровские», его подручные. В телефонном разговоре, перехваченном итальянской полицией, один из подручных Есина сказал: «Даже полиция говорит, мол, когда всех “сильвестровских” убьют, наступит мир»[517]. У такого мнения были свои основания: еще один «сильвестровец» Сергей Круглов (Борода), стоявший на одном уровне с Есиным, был убит почти одновременно с Тимофеевым. У Есина уже имелись некоторые активы в Италии, у него были партнеры, хорошо знавшие Италию (включая одного итальянца с русской женой), а самое главное — он искал, где залечь на дно. Вариант с Италией казался идеальным, и Есин со своей командой оказались там уже через месяц после смерти Тимофеева.

Но начал ли Есин тут же пробиваться в местный криминальный мир и вести себя как представитель колониальной власти? Совсем нет: как показал Варезе, он и его подручные старались вести себя как можно тише. Он пожертвовал значительной частью авторитета и влияния в Москве ради личной безопасности и начал заниматься инвестициями в официальную экономику, отмыванием денег. Время от времени он выступал посредником в деликатных сделках. Большинство заработанных денег было потрачено в Италии на поддержание привычного стиля жизни. Иными словами, эта деятельность не приносила солнцевской группировке прибыли и не предполагала активных шагов. Скорее она возникла в результате желания руководителей сети иметь «почетного консула» в Риме на случай необходимости и его личного желания оставить Москву, чтобы показать, что он не собирается мстить за смерть своего главаря и хочет дистанцироваться от войны, в которой погиб Тимофеев. Тем не менее к 1996 году Есин привлек внимание итальянской полиции и через год был арестован. Через какое-то время он был отпущен (полиция не смогла приобщить к делу записи обличавших его телефонных переговоров). Но его выслали из страны, и солнцевская ячейка в Италии фактически прекратила существование[518].

Нечто подобное происходило и с попытками внедриться в Соединенные Штаты через нью-йоркский район Брайтон-Бич. Когда преступным организациям удается расшириться, они обычно не перемещаются в новое место с устоявшейся базы, а развивают филиалы, особенно в диаспорах и иммигрантских общинах. Диаспоры представляют собой миграционный ресурс, обеспечивающий приток преступников по приглашению через перспективу устроиться на работу (реальную или мнимую) или браки (также настоящие или фиктивные). Они представляют собой и бизнес-ресурс, как минимум обеспечивающий контакты для бандитов. Наибольшая концентрация русских за пределами постсоветской Евразии — в США. По данным масштабного исследования американского сообщества за 2010 год, в стране было чуть меньше трех миллионов американцев, заявлявших о своем русском происхождении (хотя большинство из них ассимилировались и уже не говорят по-русски). Эту диаспору можно считать гранулированной, собранной из разных волн, каждая из которых имеет свои определяющие характеристики. Если обратить внимание на русскоговорящих жителей, родившихся за пределами США, то их доля постоянно растет (по данным переписи[519], с приблизительно 700 000 в 2000 году до более 850 000 в 2007-м), а ключевым центром для них остается Нью-Йорк, хотя они все чаще выбирают для жизни не свою традиционную гавань — Брайтон-Бич, а Манхэттен и другие районы города.

Несомненно, внутри этнических русских сообществ в Соединенных Штатах существуют организованные банды. Однако любые попытки представить их аванпостом глобальной преступной империи потерпели поражение, и, как и в случае истории Есина, их судьба отражала политику преступного мира в России. До 1991 года серьезная организованная преступность была локальной проблемой Брайтон-Бич, однако она пребывала почти в зачаточном состоянии. В течение предыдущих двух десятилетий появлялись и исчезали группы, действовавшие в своей собственной общине. «Картофельная банда» 1970-х годов (обманным путем продававшая новым иммигрантам сумки с картошкой — обещая, что в сумках будут старинные золотые монеты) уступила место группам, во главе которых стояли люди наподобие Евсея Агрона (любившего мучить своих врагов электрошокером), Марата Балагулы (одним из первых занявшегося экономическими преступлениями) и Мони Эльсона (установившего тесные рабочие отношения с нью-йоркской мафией)[520].

В 1992 году в Нью-Йорк приехал Япончик. Сходка бандитских главарей в Москве поручила Иванькову взять под контроль банды Брайтон-Бич[521]. Он начал править в районе с помощью своего авторитета, попутно зарабатывая на стороне. Как представитель старой школы, он не боялся лично испачкать руки, так что была велика вероятность, что его рано или поздно поймают. В 1995 году ФБР арестовало его по обвинению в вымогательстве. Он просидел девять лет в американской тюрьме, а затем был депортирован в Россию. Официально его обвинили в убийстве двух турок в Москве в 1992 году, однако дело быстро развалилось, поскольку свидетели путались в показаниях и заявляли, что никогда его не видели. Иваньков вышел на свободу[522].

Во время своего короткого и пугающего правления в так называемой Маленькой Одессе Иваньков был довольно активен и начал успешно соединять Брайтон-Бич с российским бандитским «интернационалом»; к примеру, и ФБР, и департамент полиции Нью-Йорка заявили о скачке объема денежных переводов в Россию и обратно. Однако после его отъезда эти связи проявились в своем истинном виде — они либо были основаны на чистом прагматизме (когда каждая сторона извлекает свою выгоду), либо оказались искусственными, созданными и поддерживавшимися за счет расхода средств, социального капитала и принуждения (то есть небезграничных ресурсов). По сути, Япончик платил за успех этого предприятия из собственного кармана.

Возможно, этому не стоит удивляться, поскольку в ретроспективе представляется, что его отъезд в Нью-Йорк был мотивирован не желанием стать этаким Колумбом, открывающим для российских преступников новый мир, а своеобразным ответом на неприятный вопрос: что делать воину, когда война закончилась? Иваньков был одним из главарей солнцевских в борьбе против «горцев» в Москве и вел свою битву с невероятной яростью. Его присутствие в столице означало сохранение опасности для нового статус-кво. Он вызывал гнев у чеченцев и других преступных лидеров. С учетом важности вендетты у многих общин «горцев» имелся постоянный риск того, что какие-нибудь «горячие головы» захотят отомстить за своих родственников и в результате дестабилизируют и без того напряженный мир. Кроме того, татуированный ветеран ГУЛАГа был не самым удобным товарищем в мирные времена для нового поколения «авторитетов». Он имел слишком серьезную репутацию, особенно среди низовых бандитов. Так что для вывоза Иванькова из Москвы имелись определенные предпосылки, однако это должно было казаться почетным заданием, а не изгнанием. И «Маленькая Одесса» стала идеальным решением. Но в реальности «экспансия» все равно превратилась в «изгнание», продолжение политики преступного мира другими методами. И этот проект оказался слишком хрупким и недолговечным.

Таким образом, популярные в 1990-е годы красочные рассказы об экспансии русской мафии — волка в овечьей шкуре, спрута или вируса, использующего западные слабости, — были объяснимы, но преувеличены. Разумеется, у русских были свои сильные стороны, а в мире имелись новые, неконтролируемые рынки. Более того, у русских бандитов имелись свои причины расширять свою деятельность за границы страны, даже во времена, когда это было не особенно выгодно с финансовой точки зрения. Однако ситуация быстро изменилась: оживились местные банды, правоохранители научились новым методам борьбы, и чрезмерные издержки заставили русских бандитов, как и многих других чужаков, отступить. Однако это означало не уничтожение влияния русского криминалитета в мире, а скорее обретение им новых и более эффективных форм.

От конкистадоров к купцам и авантюристам

В прошлый раз наши бандиты думали, что могут добиться своего нахрапом. В этот раз будут умнее.

Представитель российской полиции, 2011 год[523]

Полиция Чехии, министерство внутренних дел и Служба безопасности и информации (BIS) периодически предупреждают о том, что российская организованная преступность представляет серьезную угрозу для страны[524]. Конечно, в стране живет немало русских: пройдитесь по курортному городу Карловы Вары, и вы услышите русскую речь чаще, чем чешскую, а в недвижимость и бизнес вложено немало русских денег. Однако реальных свидетельств действий русской мафии в стране начиная с 1990-х годов довольно мало. Обычно полиции попадаются чешские бандиты или преступники из местных вьетнамских банд, которых все чаще обвиняют в распространении марихуаны и метамфетаминов[525]. Можно ли считать официальные предупреждения всего лишь своеобразным ритуалом, связанным с изгнанием бывшего оккупанта? Безусловно, в правоохранительных структурах сохраняется определенный уровень паники по этому вопросу. К примеру, две перестрелки в Праге в 2008 году заставили источники BIS заговорить о возможности войны между русскоговорящими группировками в Праге. Но этого не случилось.

Однако это не значит, что русских бандитов в Чехии нет. В течение 1990-х годов многие были выдворены из страны и прекратили свою деятельность там. Они полностью отказались от обычной «уличной работы» (хотя некоторые украинские банды до сих пор не оставляют в покое общину своих соотечественников в Моравии[526]). Но им удалось сохранить нужные контакты, которые при необходимости можно возобновить. Один сотрудник полиции исчерпывающе описал их роль в преступном мире Чехии, сложившуюся к 2010-м годам: «Преступники, стоящие за преступниками, которых они не контролируют, но снабжают всем необходимым»[527]. Русские бандиты превратились в оптовиков, координаторов и инвесторов во всевозможные незаконные предприятия преступного мира.

Даже если отбросить мысль о том, что полиция многих стран вступила в заговор алармистов, нет сомнений, что русскую организованную преступность и связанные с ней группировки можно найти по всему миру. Она крадет миллионы долларов из программ Medicare и Medicaid в США, обменивает героин на кокаин в партнерстве с латиноамериканскими наркобандами, занимается отмывкой денег в Средиземноморье, продажей оружия в Африке, незаконной переправкой женщин на Ближний Восток и сырья в Восточную Азию, а также скупает недвижимость в Австралии. Судя по всему, единственным пока не затронутым континентом остается Антарктида. Однако русские в целом не пытаются вытеснять с рынков локальные банды. Скорее все выглядит с точностью до наоборот. Несмотря на ряд исключений, русские сети в основном не просто сосуществуют со своими локальными коллегами, а активно ищут партнеров.

После того как русским не удалось силой пробиться на другие рынки, они открыли для себя новый путь, позволяющий присутствовать на них. Они начали обслуживать эти рынки и удовлетворять их потребности, как имевшиеся, так и ожидаемые. Неудачную модель конкистадора-империалиста 1990-х сменил купец-авантюрист. Эта новая модель имеет четыре основные характеристики. Прежде всего, как и советские граждане в годы антиалкогольной кампании 1980-х, русские выходят на рынок как поставщики товаров, на которые имеется реальный спрос. Это могут быть незаконные товары, такие как наркотики, пиратские DVD и сигареты для Европы, женщины для секс-рынков Ближнего Востока или дешевое контрабандное сырье для китайского рынка. Зачастую русские торгуют не товарами, а своим опытом. Еще в 1990-е годы именно русские познакомили Cosa nostra с возможностью извлечения прибыли из махинаций с акцизом на топливо. В наши дни 60 процентов дел против «русской» или евразийской организованной преступности, расследуемых ФБР в США, связаны с мошенничеством того или иного рода[528].

Во-вторых, русские способны удовлетворять имеющийся спрос «честно». Иными словами, они могут предоставлять все нужное проще, эффективнее или дешевле, чем другие источники. При этом им не нужно полагаться на искусственные преимущества, такие как использование насилия для изгнания конкурентов или внеэкономические субсидии. Классическим примером может служить их роль при оказании финансовых услуг глобальному преступному миру. Каждый преступник хочет иметь возможность перемещать свои деньги из одного места в другое и отмывать прибыль так, чтобы его деньги оставались в безопасности, а правоохранители не могли доказать их преступное происхождение. Русские смогли создать целую сеть «прачечных», часто используя для них финансовую систему собственной страны, а иногда — менее скрупулезное законодательство других стран. Обычно деньги сначала проходят «предварительную стирку» на бывшем советском пространстве, скажем, в Украине или Молдавии. Это не придает им респектабельности, но как минимум создает дополнительный уровень юридических и технических сложностей, мешающих следователям или сотрудникам банков выявить источник средств. Затем деньги перемещаются в страны вроде Кипра, Израиля и Латвии, где у русских уже имеются контакты и подставные компании, а потом оказываются в уважаемых юрисдикциях, например в Лондоне, где и проходят самую тщательную очистку.

Создав такие «прачечные» и включившись в финансовые системы других стран, русские принялись предлагать их другим преступникам.

Типичным примером может служить история с Bank of New York (BNY). Банк превратился в часть международной сети по отмыванию денег, и ее работу удалось остановить благодаря операции «Паутина», проведенной в 2002 году под руководством итальянской полиции, которая изначально охотилась за деньгами сицилийской мафии[529]. Благодаря системе, организованной двумя иммигрантами из России, через BNY было отмыто около 7 миллиардов долларов, поступавших из различных источников в Москве: от коррумпированных российских официальных лиц, компаний, стремившихся уйти от налогового и валютного контроля, и солнцевских и даже иностранных банд, в частности сицилийских. Случай BNY был серьезным, но уникальным разве что по масштабу[530]. Он четко описывает, как именно русские создают криминальную услугу, а затем предлагают ее широкому кругу клиентов как сравнительно недорогую, эффективную и безопасную.

В-третьих, русские готовы иметь дело с остальными преступниками вне зависимости от их типа, этнического происхождения или структуры. Кажется забавным, что бандиты из общества, в котором часто встречаются расистские и даже ксенофобские настроения, превратились в новых интернационалистов, готовых заключать сделки со всеми и использовать людей из-за пределов своей общины в качестве не только агентов, но и партнеров. То, как легко русским удалось интегрироваться в многонациональные предприятия, можно увидеть на примере классической схемы мошенничества с кредитными картами. Вьетнамский владелец магазина в Калифорнии тайно копирует данные с кредитной карты клиента. Затем эти данные передаются китайским преступникам в Гонконг, а потом в Малайзию. Там эти данные переносятся на фальшивые кредитки. Затем кредитки перевозятся на самолете в Милан, где неаполитанские бандиты из каморры продают их русским из Чехии. Карты отправляются в Прагу и распределяются среди агентов, которые затем едут в главные города Европы и опустошают балансы на картах при приобретении предметов роскоши. После этого покупки отправляются в Москву и реализуются в розничных магазинах[531]. Можно ли найти более совершенный пример работы глобальных цепочек сбыта?

А последней характеристикой можно назвать четкое видение преступного мира и официального политического контекста, в котором русским приходится работать. От этих способностей, хотя бы отчасти, зависел их успех на родине. По всей видимости, неудачи первой волны экспансии в другие страны были связаны именно с тем, что русские недостаточно адекватно оценили общие принципы выстраивания отношений с местными властями и конкурентами. В результате русские банды за границей в наши дни склонны избегать демонстрации своего преступного статуса. Они прячутся за своими местными союзниками, анонимными корпорациями и также вполне легитимными иммигрантскими и деловыми сообществами. Также они склонны искать и подкупать локальных защитников в политике.

Это отражает весь диапазон проблем, возможностей и ресурсов, находящихся в распоряжении русских. Возможно, их основным активом служит сама Россия. Ее преступный мир представляет собой богатый, разнообразный и динамичный источник всевозможных товаров и услуг, а в финансовой системе страны немало дыр. Кроме того, на руку преступникам часто оказывается и деятельность официальных учреждений, а также законы страны. Статья 61 Конституции РФ запрещает экстрадицию граждан страны в другие государства, благодаря чему в стране спокойно живут такие люди, как находящийся в международном розыске и уже упоминавшийся выше Семен Могилевич. Тесные связи между бизнесом, преступниками, политиками и спецслужбами означают также, что бандиты могут полагаться на доступ к официальным ресурсам и даже получать своевременные предупреждения о ведущихся против них расследованиях в других странах. Кроме того, русская диаспора, хотя и не может служить надежной основой для выстраивания империи, обеспечивает бандитам необходимое количество контактов и доверенных лиц; диаспора отлично подходит для криминалитета, но не в качестве базы, а в качестве моста.

Зачастую дело начинается с малого. К примеру, с 1994 года в Испанию начали приезжать из России туристы, пенсионеры и любители погреться на солнышке. В итоге это привело к формированию локальных бандитских аванпостов, в частности в Валенсии, Коста-дель-Соль и Коста-Браве[532]. Бандиты занялись масштабным отмыванием денег под крылышком турагентств и бюро по операциям с недвижимостью — многие русские хотели и хотят путешествовать в Испанию и покупать там собственность, что дает бандитам возможность эффективно смешивать законный бизнес с незаконным. Поначалу этой деятельностью занимались отдельные преступники-предприниматели, но постепенно основную роль в ней начали играть Тамбовская и Малышевская (ее бывший конкурент) банды. Это было вызвано тем, что отмывка преступных средств именно этих игроков обеспечивала наибольшую прибыль. Иными словами, предложение присоединиться к сети поступало как от предпринимателей, работавших в Испании, так и из центра, во многом благодаря знакомству с участниками сети, предпочитавшими отдыхать в Испании или переехавшими туда. Нечто подобное происходит и на Кипре, где русские туристы и компании создали безопасную и дружелюбную гавань для российской преступности, особенно для отмывания денег[533].

Два подполья

Русские, которых нам все же удается арестовать, не представляют собой ничего особенного — это сутенеры, контрабандисты или мелкие воришки. Честно говоря, я не вижу этой «русской мафии».

Британский полицейский, 2015 год[534]

Тем не менее не стоит считать, что каждый русский или евразийский бандит, живущий за границей, занимается лишь предоставлением криминальных услуг. Если в самой России татуированные «воры» и «синие» и «белые» воротнички преступного мира часто почти неотличимы, то за пределами страны расхождения между ними значительно сильнее. Сети «авторитетов» связаны с широким диапазоном преступных рынков и партнеров, однако обычно они находятся за сценой; они не выстраивают стратегических альянсов, а скорее просто пользуются механизмами глобального рынка.

Существуют российские и евразийские банды, вовлеченные в уличную преступность. Многие из них не имеют никаких контактов с сегодняшней Россией. Зачастую, когда полиция или пресса говорят о «русской организованной преступности» на Западе, фактически они говорят о грузинах или армянах, доля которых в уличной преступности за границей непропорционально велика. Более того, эти группы все чаще включают в себя представителей различных этносов — людей, которые не относятся к русским, а просто владеют русским языком. Очевидно, что они становятся значительно менее «русскими» в том, что касается организации, а также средств и методов работы. К примеру, ФБР все чаще расследует преступления, совершенные многонациональными группировками. В таких штатах, как Флорида и Калифорния, армяне встречаются в таких организациях столь же часто, как и русские. В результате операции «Отключение электропитания» в 2011 году была разгромлена армянская группировка из Калифорнии, а 102 человека были обвинены в целом ряде преступлений, связанных с многомиллионным мошенничеством. Задержанные в Лос-Анжелесе, Майами и Денвере были в основном армянами, однако в банду также входили русские, грузины и англосаксы — и она была связана с мексиканскими бандами[535]. Русский язык все реже используется в этих бандах как язык общения, его сменяет английский. Этническая и бандитская солидарность, которая когда-то считалась сильнейшей стороной российских банд, осталась в прошлом. Русские бандиты, как и любые другие преступники, готовы заключать с властями сделки в своих интересах[536].

Эти группы приобрели в США особую репутацию благодаря своим сложным и прибыльным мошенническим сделкам в системах частного и государственного медицинского страхования. К 2011 году из бюджетов программ Medicare и Medicaid мошенническим путем изымалось по 60–90 миллиардов долларов в год[537]. Русские и евразийские банды — одни из крупнейших игроков этой схемы, однако даже они не отвечают за абсолютное большинство потерь. К примеру, в 2010 году армянскую группировку Мирзояна — Терджаняна обвинили в похищении 100 миллионов долларов у Medicare в результате аферы с медицинскими страховками[538]. Однако по-настоящему рекордной может считаться операция украинских и русских бандитов на Брайтон-Бич, в деятельность которой было вовлечено девять больниц. К моменту полицейской операции в 2012 году мошенникам удалось облапошить частные медицинские страховые компании на 279 миллионов долларов за 5 лет[539]. Оба этих дела были доведены до суда, и вдохновители преступников получили по 3 года и 25 лет заключения соответственно.

Даже если сети крестных отцов высокого полета (зачастую сохраняющих связи с Россией) и уличные банды иммигрантов представляют собой две различные группы, между ними тем не менее, возникают связи. Пресловутые уличные банды часто полагаются на то, что оставшиеся «воры в законе» и «авторитеты» обеспечат им должную степень доверия, связи и даже защиту, недоступную иначе. К примеру, группа Мирзояна — Терджаняна находилась под защитой уроженца Армении, «вора» Армена Казаряна (Пзо)[540]. А по данным властей, группировки, занимавшиеся незаконными азартными играми и отмыванием денег в Нью-Йорке, заплатили «вору в законе» Алимжану Тохтахунову — Тайванчику, частично отошедшему от дел, 10 миллионов долларов за одно лишь право использовать его имя. Оно позволяло убеждать в их «честности» потенциальных партнеров и отпугивало конкурентов[541]. В отчетах Европола отмечалось присутствие «так называемых отставных лидеров, которые, на первый взгляд, не имеют никаких прямых связей с криминальными организациями, однако в реальности контролируют их и влияют на их деятельность как в ЕС, так и в Российской Федерации»[542].

“Pax Mafiosa” или глобальная экономика?

Сегодня двое парней пытаются убить друг друга, а завтра они уже договариваются о совместной транспортировке партии наркотиков.

Сотрудник Управления США по борьбе с наркотиками в разговоре о русских[543]

Клэр Стерлинг в своей книге Crime without Frontiers («Преступность без границ») выдвинула предположение, что весь мир захвачен глобальным консорциумом преступных групп и превращен в Pax Mafiosa («Мафиозный мир»)[544]. Аналогичным образом бывший госсекретарь США Джон Керри писал в 1997 году о «глобальной преступной оси», состоящей из «Большой пятерки» (итальянской, русской, китайской, японской и колумбийской организованных групп) и целой лиги менее влиятельных игроков, от нигерийцев до поляков[545]. Это звучит довольно забавно и заставляет вспомнить образы из организации СПЕКТР, описанной в фильмах про Джеймса Бонда, — лидеры преступного мира встречаются за полированным столом красного дерева (в идеале — где-нибудь в жерле потухшего вулкана). Но, к счастью или к несчастью, это далеко от истины. В реальном мире мы видим не глобальный преступный кондоминиум, а глобальный криминальный рынок. Сам факт сложности экспансии на новые территории означает, что у крупных преступных групп нет особых стимулов для конкуренции на более масштабном уровне, и в этой ситуации они просто не взаимодействуют друг с другом. С учетом того, что «русская организованная преступность» не более монолитна, чем любая другая, потенциальные локальные конфликты не должны мешать другим возможностям для взаимовыгодного бизнеса. Чаще всего так и происходит.

Банды, работавшие на территории Италии, были, пожалуй, первыми, кто начал активно устанавливать связи с русскими в начале 1990-х. Они увидели как новые пути для торговли своими товарами и услугами, так и возможность отмывать деньги через хаотическую, неконтролируемую и криминализованную банковскую систему. Изначально этим занималась лишь сицилийская мафия, однако вскоре к ней присоединились калабрийская ндрангета, неаполитанская каморра и апулийская «Сакра корона унита». С тех времен другими серьезными партнерами русских стали китайцы на российском Дальнем Востоке и латиноамериканские наркобанды (у которых русские покупают кокаин или обменивают его на героин)[546].

Однако этот процесс работает в обе стороны, и те самые характеристики, которые делают Россию сверхпитательной средой для развития собственной преступности, кажутся притягательными и для иностранных банд. Как мы уже говорили в главе 9, на российском Дальнем Востоке становится все заметнее дисбаланс сил между русской и китайской преступностью. Хотя представители первой и продолжают заправлять на улицах, а также имеют коррупционные связи с местными властями и правоохранителями, все чаще они исполняют роль представителей китайских банд, покупающих и продающих определенные товары или услуги. Эта тенденция после кризиса 2008 года лишь усилилась.

Одним из основных объектов возможных разногласий на момент написания этой книги остается новая игровая зона в Уссурийском заливе неподалеку от Владивостока. Группа казино, желающая занять свое место в постоянно растущей игровой индустрии тихоокеанского региона (с объемом 34,3 миллиарда долларов в 2010 году), активно развивается для конкуренции с Макао, крупнейшим игровым курортом в мире (стоит также отметить, что всем попыткам русских банд закрепиться в Макао в свое время успешно противостояли «триады», доминирующие в местном преступном мире[547]). Этот проект заставил рассориться и китайцев; банды — в основном из континентального Китая, — имеющие связи в России, рассчитывают извлечь из этого выгоду, а «триады» видят угрозу для своих доходов из Макао. Остается только ждать, приведет ли это напряжение к серьезному конфликту и перекинется ли он на территорию России.

Впрочем, пример с китайцами можно считать исключением; в целом иностранные банды не пытаются открыто вторгнуться на территорию русских. К примеру, активно развиваются и усиливаются русско-японские бандитские связи. Русские предлагают своим партнерам из якудзы широкий диапазон криминальных товаров и услуг, хотя на объемы этого сотрудничества повлияло ухудшение мировой экономики. К примеру, помимо проституток и метамфетамина, русские продавали якудзе краденые автомобили. Согласно данным японского национального полицейского агентства, на пике сотрудничества русские банды отправляли в Японию по 63 000 краденых машин в год[548]. В России с 2008 года стало похуже с деньгами, однако автомобили класса «люкс» все еще пользуются спросом. В результате этого возник обратный поток: украденные в Японии новые автомобили контрабандой перевозятся во Владивосток. В то же время якудза сделала ряд стратегических инвестиций в российские предприятия, считая, что это будет прибыльным и полезным. В частности, она вложила деньги в локальные банки и компании, занимающиеся морскими грузоперевозками (важнейший ресурс для контрабанды), рыболовством (незаконный отлов рыбы, контрабанда) и азартными играми (отмывание денег).

В целом, как мы уже говорили, недостаточно контролируемые морские порты, аэропорты и наземные маршруты России делают ее отличным перевалочным пунктом для контрабандистов. Помимо участия в героиновом «северном маршруте» из Афганистана, Россия участвует и в контрабанде латиноамериканского кокаина. Эта деятельность наращивается по мере укрепления европейского рынка как источника и места сбыта синтетических наркотиков. Аналогичным образом Россия представляет собой важный маршрут для незаконной перевозки людей и контрабанды, особенно для китайских контрабандистов. Эти преступники, часто связанные с континентальными бандами и «триадами», но не входящие в их состав, работают и через местные российские банды, и через представителей в локальных этнических китайских сообществах. К примеру, в Москве они сотрудничают в основном с русскими, поскольку те ведут себя тихо и имеют хорошие контакты с местными правоохранителями. В то же самое время они все чаще используют контакты в этнической китайской общине города — например, для встречи и размещения незаконных мигрантов перед тем, как отправлять их в следующий этап путешествия. Короче говоря, глобализация преступного мира, помимо прочего, заставила русских делиться своими рынками с конкурентами и партнерами во всем мире.

Серьезное изучение масштабов и форм русского и связанного с Россией преступного бизнеса в мире, а также сотрудничество русских банд с прочими игроками международной преступности достойно отдельной книги. Тем не менее уже понятно, что это не история завоеваний. В 2000 году журналист Роберт Фридман взволнованно утверждал, что «эта банда доминирует в России и Восточной Европе, сжав их в своих медвежьих объятьях. Она же превращает Западную Европу в свою финансовую сатрапию». Он приводил в своей статье слова источника из ФБР: «Через несколько лет… русская мафия станет больше, чем Cosa nostra в Америке. А возможно, что и больше GE или Microsoft»[549]. На самом же деле оказалось, что сам российский преступный мир оказался в «медвежьих объятьях» глобального капитализма. Логика проникновения на рынок, конкурентные преимущества и совместные предприятия придали этой преступной экспансии новую, постмодернистскую форму. В локальных преступных мирах оказалось не так много прибыльных ниш, которые можно было бы захватить, однако русские смогли найти себя в глобальном рынке преступных услуг, предоставляя деньги, услуги и товары для национальных банд. И как бы много ни украли мошенники у Medicare в США, их прибыли ничтожны в сравнении с расчетной стоимостью российского северного маршрута для афганского героина (оцениваемого в 13 миллиардов долларов в год)[550] или с оборотами от продажи контрафактных и не облагаемых налогами сигарет. Как сказал с явной гордостью один русский полицейский: «Наши “воры” — лучшие капиталисты в мире!»[551]

Терпи, казак, атаманом будешь.

Русская поговорка

Несомненно, после восхождения Путина к власти в 1999–2000 годах в России произошло множество изменений, и некоторые из них даже можно считать прогрессом. Достаточно вспомнить пример Сергея Буторина, Оси, организовавшего убийство нескольких бандитов, уже описанных в этой книге, в том числе Отари Квантришвили, считавшего себя боссом всех преступных боссов в Москве, и печально известного наемного киллера Александра Солоника. Буторин имеет темное прошлое и неоднократно доказывал, что он не гнушается грязной «мокрой работой», то есть поножовщиной — на жаргоне бандитов и КГБ. Этот бывший охранник и мелкий бандит в конце 1980-х годов успешно занялся рэкетом. В 1994 году он возглавил ореховскую банду, специализировавшуюся на вымогательстве и насилии[552]. Ореховская группировка была частью более масштабной организации под руководством Сильвестра (Сергея Тимофеева), однако после того, как в 1994 году радиоуправляемая бомба разорвала в клочья самого Тимофеева и разметала части его «Мерседеса» на расстояние 100 метров на Тверской-Ямской, Ося решил быстро перехватить власть привычными для себя способами[553]. Он собрал вокруг себя команду спортсменов-тяжеловесов, в том числе и Лешу Солдата, бывшего офицера спецназа[554]. Его стиль был эффективным и кровавым, как было принято в те годы. К примеру, одним теплым летним днем в том же году главарь конкурирующей банды Александр Биджамо[555] (Алик Ассириец) был убит шквальным огнем из автоматов в московском уличном кафе вместе с тремя телохранителями[556].

Такой стиль работы вряд ли помогал завести много друзей. К 1999 году враги Буторина стали слишком сильными, слишком многочисленными и слишком сильно желали его смерти. Поэтому он сымитировал собственную гибель и даже организовал похороны. Его «останки» были захоронены в скромной нише на Николо-Архангельском кладбище Москвы. Тем временем он сделал пластическую операцию, чтобы изменить внешность, и улетел в Испанию. Впрочем, это не означало ухода на покой, и Буторин продолжал свою преступную деятельность вплоть до ареста в 2001 году. Он провел восемь лет в тюрьме, а затем был экстрадирован в Россию (несмотря на свои попытки получить политическое убежище). В прошлом бандиты часто выходили на волю прямо в зале суда, поскольку свидетели просто не появлялись на рассмотрении дел, а судьи выносили неожиданные решения. Однако после серьезного и скрупулезного расследования Буторин в 2011 году был признан виновным в организации убийств нескольких десятков человек и приговорен к пожизненному тюремному заключению[557].

Так что понемногу все меняется. Можно предположить, что в ходе медленного процесса прежняя «исключительность» страны будет постепенно уменьшаться. Особенность русского преступного мира отражала уникальные обстоятельства, в которых тот развивался. Теперь в России открываются отделения банка HSBC и кофейни Starbucks, русские смотрят сериалы «Симпсоны» и «Клан Сопрано», путешествуют и учатся за границей. Финансовые системы страны становятся все более связанными с мировыми, и по мере того, как наследие советского режима исчезает, российские преступники начинают все больше напоминать европейских. Когда-нибудь глобализация уравняет всех нас. По словам Тайванчика, называемого «вором в законе» и разыскиваемого в США за целый ряд преступлений, изменения были очень серьезными: «В России нет организованной преступности… Есть хулиганы, есть мелкие бандиты, есть алкоголики, совершающие преступления ради выпивки. Однако четко организованная преступность в наши дни уже не существует»[558].

Возможно, Тайванчик — не самый беспристрастный из наблюдателей, однако очевидно, что в российском преступном мире XXI века действительно нет «воров» в понятиях 1970-х и тем более 1950-х или 1930-х годов. Однако сам факт того, что кто-то может говорить об этих трех итерациях одной и той же концепции, позволяет нам кое-что понять о жизнестойкости этого понятия. С точки зрения «блатных» «суки» предали основы «воровского мира», однако к 1960-м годам слово «вор» уже обозначало человека, принявшего ценности «сук». «Добрые старые дни» всегда обладают особым очарованием, однако несмотря на то, что сегодняшние преступники не имеют столь жесткого кодекса, как старые «воры», у них есть свои «понятия» и свои привычки. Если бы у преемников «воров» не имелось свода законов, им вряд ли удалось бы столь комфортно чувствовать себя в таком «бизнесе», как «крышевание», долгосрочная эффективность которого зависит от надежности «бренда», а не только от крепких мышц.

В эпоху рыночной экономики и псевдодемократической политики, когда власть в значительной степени отделена от какой-либо реальной идеологии, за исключением различных видов национализма, вполне возможно, что «воры» диверсифицировались и, возможно, каким-то образом даже колонизировали более широкую российскую элиту. Разумеется, остались рэкетиры, перевозчики наркотиков, людей и оружия — но при этом углубляются связи «воров» с миром политики и бизнеса. Сегодняшние «авторитеты» в полной мере эксплуатируют возможности нынешнего российского каннибалистического капитализма. Аналогичным образом само государство (или как минимум его агенты) использует имеющиеся у него криминальные ресурсы все более организованным образом. К примеру, в 2016 году полиция обыскала квартиру одного из старших офицеров, полковника Дмитрия Захарченко, по иронии судьбы исполнявшего обязанности начальника одного из управлений антикоррупционного подразделения самой полиции. Там нашли 123 миллиона долларов — сумму настолько большую, что следователи были вынуждены приостановить обыск до тех пор, пока не нашли контейнер, способный вместить такой объем наличности[559]. На момент написания этой книги Захарченко отрицает какие-либо нарушения закона, и дело еще не закрыто, однако широко распространено мнение, что деньги не принадлежат лично ему, а составляют «общак» банды «оборотней в погонах». Кто такие «оборотни»? Это участники организованных преступных групп в составе полиции — явление настолько серьезное, что для них было даже придумано особенное прозвище.

Возможно, слово «вор» уже и вышло из привычного употребления, слово «общак» получило новый смысл, а кодексы и манера поведения преступников вновь изменились, но это отражает не столько исчезновение «воровского мира», сколько его новую адаптацию, стирание границ между «миром воров» и внешним миром остальных. «Воры» и их ценности переместились в самое сердце государства, и это стало кульминацией процесса, начавшегося в первой половине XX века.

Глубинные преступления и глубинное государство

Гринда цитирует «тезис» Александра Литвиненко (бывшего офицера российских спецслужб, занимавшегося вопросами организованной преступности до гибели в конце 2006 года в Лондоне от отравления при загадочных обстоятельствах) о том, что российские спецслужбы, в частности Федеральная служба безопасности (ФСБ), Служба внешней разведки (СВР) и Главное разведывательное управление (ГРУ), контролируют организованную преступность в России. Гринда отметил, что считает этот тезис верным… Гринда заявил о своей убежденности в том, что ФСБ «абсорбирует» российскую мафию…

Дипломатическая телеграмма США, 8 февраля 2010 года[560]

Прокурор Хосе Гринда Гонсалес, Пепе, настоящий бич русских банд в Испании, не раз называл Россию «мафиозным государством» (причем не только в этой телеграмме, ставшей достоянием общественности). Разумеется, это хлесткая фраза, однако что она означает на самом деле? По мнению Гринды, Кремль не находится под контролем преступников, а скорее сам (или некоторые его спецслужбы) выступает кукловодом, заставляющим банды плясать под его дуду. На самом же деле отношения между организованной преступностью и государством на локальном и национальном уровне довольно сложны, полны нюансов и часто оказываются на удивление эффективными. Было бы большим упрощением предполагать, что организованная преступность прямо контролирует Кремль или так же прямо контролируется им. Скорее она процветает во времена Путина, поскольку может уживаться с его системой.

Повышенный уровень коррупции в России, создающий благоприятную среду для организованной преступности, является непреложным фактом. Даже президент Путин признал проблему и призвал устранить причины коррупции и наказать провинившихся. Он, в частности, сказал: «Мы победили олигархию. И, без сомнений, мы победим коррупцию»[561]. Однако на практике можно увидеть довольно немного доказательств его намерения — хотя бы в какой-то степени — достигнуть чего-то большего, чем публичная демонстрация решительности и периодическая «порка» отдельных чиновников, как правило, сравнительно молодых и не входящих в его ближайшее окружение. Отношения между элитой и бандитами превратились из отношений покупателя и продавца в более сложный симбиоз глубоко укоренившихся связей, часто носящих долгосрочный характер. К примеру, на выборах губернатора уральского региона в 1995 году преступная группа «Уралмаш» открыто поддержала успешного кандидата Эдуарда Росселя. Тот заявлял, что, по его сведениям, у «уралмашевских» больше не имеется серьезных проблем с законом. Но с этим вряд ли согласились бы представители местных правоохранительных органов[562]. «Управлял» ли Россель «Уралмашем», или же «Уралмаш» «управлял» им самим? Разумеется, оба варианта неверны. Скорее, полагают эксперты и наблюдатели, это были отношения, из которых обе стороны планировали извлечь пользу и которые продлились ровно столько, сколько жили взаимные ожидания. В Москве же часто ходили слухи о связи мэра Юрия Лужкова со столичными преступными синдикатами, а особенно тесной — с солнцевским. Сам он всегда отрицал наличие таких связей и никогда не привлекался к ответственности или судебному разбирательству по этому вопросу. Эти слухи, хотя и не получившие веских доказательств, были отражены в секретной телеграмме дипломатического ведомства США:

Лужков использовал криминальные деньги для прихода к власти и был вовлечен во взяточничество и ряд сделок, связанных с привлекательными строительными контрактами по всей Москве.

N*** сообщил нам, что друзья и соратники Лужкова (включая недавно погибшего преступного босса Япончика)… это «бандиты»… Московское правительство имеет связи со многими различными преступными группами и регулярно принимает денежные вознаграждения от бизнесменов. Эти криминальные связи поддерживают подчиненные Лужкова[563].

В 2010 году Лужков был вынужден уйти в отставку, и можно считать, что дни автономных политико-криминальных вотчин остались позади. Санкт-Петербург был колыбелью влиятельной Тамбовской группировки, описанной выше в книге. Ее главарь. Владимир Кумарин (он же Владимир Барсуков) получил прозвище Ночной губернатор. В дни своей работы заместителем мэра в 1990-е годы Владимир Путин, по некоторым данным, поддерживал связи с тамбовскими и Барсуковым, который с тех пор выстроил свою бизнес-империю в городе и регионе[564]. Однако сам факт откровенной власти бандита в его родном городе раздражал президента и ставил его в уязвимое положение, поэтому в 2007 году Барсуков был арестован, причем в этом процессе было задействовано около 300 спецназовцев.

Генеральный прокурор Юрий Чайка настолько сильно боялся утечек, что держал полицию Санкт-Петербурга в почти полном неведении, а спецназ прилетел из Москвы на самолете МЧС, — а не министерства внутренних дел. Позже он говорил: «Если бы мы действовали по-другому, то [Барсукова] предупредили бы», поскольку «мы обнаружили источники утечек в Генеральной прокуратуре и правительстве города, а также в полиции и спецслужбах»[565]. В 2009 году Барсуков, обвиненный в мошенничестве и отмывании денег, был приговорен к 14 годам заключения[566].

Возможно, последней вотчиной «воров», не считая Чечни, оставалась Махачкала, столица северокавказской республики Дагестан[567]. С 1998 года она управлялась Саидом Амировым и почти что принадлежала ему. Для того чтобы контролировать чуть ли не самый неспокойный город Дагестана — столицу одной из самых неспокойных республик в Российской Федерации, — был нужен человек особого склада. Казалось, Амиров несокрушим во всех смыслах. Он пережил не менее десятка покушений на свою жизнь (кое-кто говорит о пятнадцати), включая покушение 1993 года, после которого он остался в инвалидном кресле с пулей в позвоночнике, а также обстрел его канцелярии из гранатомета в 1998 году. Не менее важно и то, что он был неприступным и в политическом смысле. Несмотря на постоянные обвинения в жестокости, коррупции и связях с криминалом, он пересидел четырех лидеров Дагестана и двух российских президентов.

Неудивительно, что помимо клички Рузвельт (связанной с инвалидным креслом) его называли Саид Бессмертный по аналогии с Кощеем Бессмертным. Когда Москва, наконец, решила выступить против него в 2013 году, ей пришлось принять во внимание масштабы его локальной силовой базы. Помимо частной армии телохранителей, Амиров имел значительное влияние в дагестанской полиции и, по слухам, хорошие связи с бандой под названием «Колхозники», занимавшейся перевозкой наркотиков. В результате его арест был похож на рейд во вражеской территории и проводился спецназом ФСБ, доставленным из-за пределов республики и подкрепленным техникой и военными вертолетами. Страх его влияния на местные власти был настолько силен, что Амирова вместе с племянником и девятью другими подозреваемыми первым бортом отправили в Москву.

Однако если Москва спокойно позволяла ему создавать себе вотчину в течение 15 лет, почему она вдруг пошла против него? Отчасти из-за того, что Следственный комитет РФ обвинил Амирова в соучастии в убийстве в 2011 году одного из его следователей, Арсена Гаджибекова. И хотя его в конечном счете приговорили по целому ряду статей, процесс был запущен, когда стало известно о его попытке использовать ракету «земля — воздух» для того, чтобы сбить самолет с Сагидом Муртазалиевым, главой пенсионного фонда Дагестана. Амиров был приговорен к 10 годам заключения в колонии строгого режима (прокурор просил о 13 годах). Он был лишен государственных наград (забавно, что некоторые из них он получил от ФСБ). Это было беспрецедентным наказанием для одного из бывших локальных лидеров, имевших поддержку Кремля, и предупреждением для остальных региональных клептократов.

Однако даже Следственный комитет не мог бы арестовать человека ранга Амирова, окопавшегося в доме-крепости, и отправить его в тюрьму без политического решения со стороны Кремля. Все те атрибуты, которые, казалось, и делали Амирова столь привлекательной для Кремля фигурой в регионе, — умение управлять сложной этнической и партийной политикой Дагестана, его безжалостность, его сети как в преступном, так и в официальном мире, коррумпированность, достигшая огромных масштабов, и корыстные амбиции в интересах его самого и его семьи — внезапно превратились в отягчающие факторы.

Современное российское государство стало намного сильнее, чем в 1990-е годы, и намного ревностнее относится к своему политическому авторитету. Банды, процветающие в современной России, склонны работать с государством, а не против него, а к власти пришло новое политическое поколение, будущее которого зависит скорее от патронажа со стороны Кремля, чем от связей с местным преступным сообществом. Если Россия действительно управляется «глубинным государством» — этот термин пришел из Турции, которая много лет управлялась внутренней элитой внутри элиты, негласно контролирующей политиков[568], — то в ней должны быть и «глубинные преступные» структуры. Необычное исследование, сделанное Михаэлем Рохлицем из Высшей школы экономики в Москве, позволило увидеть явную корреляцию между использованием незаконных методов для захвата чужого бизнеса местными правительственными чиновниками и их успешным привлечением голосов в пользу Путина на выборах[569]. Иными словами, вы делаете что-то хорошее для Кремля, а Кремль закрывает глаза на ваши делишки. Эти гибкие сети патронажа и взаимной заинтересованности, соединяющие в единое целое политических деятелей, правительственных чиновников, бизнесменов и «крестных отцов», очень сложно формализовать; к примеру, предположения о возможных связях Лужкова основаны на слухах и подозрениях — однако они, несомненно, существуют и играют свою роль в придании российской политике определенной формы. И тогда нам остается лишь вспоминать вечный трюизм о том, что государство — это самая большая банда среди всех.

«Ничего личного, только бизнес»

…От диких, варварских методов она переходит к цивилизованным, становится частью государственной машины и в какой-то мере способствует процветанию государства.

Криминолог Александр Гуров, 1996 год[570]

Как-то раз мне довелось беседовать с российским предпринимателем, который по заданию каких-то украинских бандитов из Донецка организовывал на рынке торговлю пиратскими компакт-дисками плохого качества. Когда я спросил, каково ему работается с представителями оргпреступности, он не задумываясь ответил: «Это всего лишь бизнес». Ключевая характеристика сегодняшней российской организованной преступности связана с масштабом и глубиной ее взаимопроникновения в законную (на первый взгляд) экономику. Невозможно отрицать существование серьезной проблемы, когда преступники контролируют финансовые, коммерческие и промышленные предприятия, влияют на государственные контракты и просто крадут чужие активы. Однако также невозможно четко рассчитать масштабы этого явления. Апокрифическое заявление о том, что организованная преступность контролировала в 1990-е годы «40 процентов российской экономики», возникает в одном источнике за другим, однако скорее только из-за отсутствия достоверных данных, подтверждающих обратное[571]. Это вопрос одновременно эпистемологический и онтологический: что означает «контролируется организованной преступностью» и как можно это доказать? Если миллион долларов был получен путем хищения, а затем реинвестирован в легальный бизнес, то можно ли считать доходы от такого бизнеса «грязными деньгами»? А деньги, заработанные на повторном реинвестировании этого дохода? Когда именно деньги «самоочищаются»? Отделять «грязные деньги» от «чистых» в России — безнадежная задача хотя бы потому, что в 1990-е годы в стране было практически невозможно заработать серьезные суммы, не участвуя в деятельности, которая считалась на Западе сомнительной, а то и откровенно преступной. К примеру, каждый день в 1994 году приватизировалось в среднем 104 предприятия — и совершалось 107 преступлений, связанных с приватизацией[572].

Впрочем, с тех пор активная роль бандитов в большинстве секторов экономики, несомненно, снизилась, хотя и не равномерно. «Рейдерство» — конфискация активов и компаний путем физического или юридического принуждения — остается серьезной проблемой и сейчас[573], однако все чаще для него используются не откровенное насилие и даже не его угроза, а суды или государственный аппарат. Один живущий в Британии бизнесмен рассказывал мне, что в 2009 году ему пришлось дважды срываться с места и лететь в Москву из-за попыток отнять у него собственность. В первый раз бандиты просто появились у его дверей и силой пробились мимо единственного охранника. Бизнесмену пришлось обратиться к местной милиции. Однако на второй раз рейдеры пришли в виде юристов и приставов. Они принесли документы о передаче собственности в качестве возмещения долга (не существовавшего в реальности). И если в первом случае для того, чтобы избавиться от преступников, потребовалось несколько часов и, как я подозреваю, небольшая взятка милицейскому начальнику, то во втором случае на это ушел не один месяц и понадобились значительно более крупные суммы официальных штрафов и неофициальных отступных. Как минимум до начала экономического спада 2014 года, эффект которого описывается в следующей главе, многие бизнесмены сообщали, что угроза рэкета в целом снижается, если не считать удаленных регионов, областей на границе законности, таких как торговля в киосках, на рынках и в магазинах, реализующих поддельные или контрабандные товары. И все же с конца 2000-х закон стал использоваться для разрешения деловых споров значительно чаще, чем неправовые методы[574].

Однако растущей проблемой становятся «обычные» финансовые преступления. Проведенное компанией PricewaterhouseCoopers в 2007 году глобальное исследование экономических преступлений показало, что за последние два года от экономических преступлений пострадали 59 процентов опрошенных российских компаний — это на 10 процентов больше по сравнению с 2005 годом. Средняя величина прямых финансовых убытков составила 12,8 миллиона долларов, иными словами, прямые издержки, связанные с экономической преступностью в России, увеличились за период 2005–2007 годов более чем в четыре раза[575]. В каком-то смысле обнадеживает то, что эти преступления были в основной массе «гражданскими»: взятки для подписания контрактов, подделка отчетности или счетов и тому подобное. Вполне примечательным было отсутствие прямых признаков деятельности организованной преступности — насилия, запугивания или признаков преступных заговоров.

Тем не менее взаимопроникновение официального и преступного миров в России остается реальным, пугающим и проблемным. Большинство ведущих «авторитетов» — и даже менее важные фигуры — имеют свои портфели интересов, начиная от условно законных, хотя и «серых» (к примеру, официальные магазины, продающие контрабанду, или вполне легальная фабрика, использующая контрабандное сырье или рабский труд), до полностью незаконных. В конечном счете они заинтересованы в деньгах, власти и безопасности, поэтому желают контролировать все, что способно их максимизировать. Это означает, что они обычно имеют какие-то публичные роли в официальной экономике и переключают свое внимание и средства между различными возможностями, как подсказывают им прихоти или возможности.

«Утюжка фирмы»

Пример Магнитского… наглядно показывает, насколько криминализована вся система в России, как чиновники крадут у своей собственной страны, как они убивают людей, стоящих на их пути, а затем как вся система защищает их, когда они попадаются.

Билл Браудер, бизнесмен, 2011 год[576]

После прихода Путина коррумпированные чиновники продолжали свое восхождение обратно к командным высотам, которые они занимали во времена СССР. Пожалуй, самым отвратительным примером стало так называемое «дело Магнитского», названное в память о его основной жертве и связанное с деятельностью британского бизнесмена американского происхождения Билла Браудера и его инвестиционного фонда Hermitage Capital Management (HCM)[577]. Основанный в 1996 году для реализации новых бизнес-возможностей в России, фонд эффективно работал и приносил немало денег своему директору. В период между 1996 и 2006 годами это был один из крупнейших иностранных инвестиционных фондов, работавших в России, а сам Браудер зарабатывал сотни миллионов долларов.

С 1980-х годов, когда в Москве и Ленинграде начало появляться больше туристов, русские бандиты использовали фразу «утюжить фирму», что означало кражу или вымогательство денег у иностранцев. Ввиду огромных вовлеченных в игру сумм фонд Hermitage Capital, вероятно, тоже подвергался аналогичной «утюжке». Хотя Браудер в прошлом был откровенным поклонником Путина, его модель бизнеса представляла собой «активизм на стероидах». Браудер как акционер бросал вызов коррумпированному и неэффективному руководству многих важнейших игроков российской экономики. Учитывая, что его целью были клиенты еще более крупных игроков внутри политической системы, Браудера начали считать раздражающим фактором, а в 2006 году ему был запрещен въезд в Россию как лицу, угрожающему национальной безопасности. HCM оказался в крайне уязвимом положении, а в 2007 году полиция провела обыск в его офисах и конфисковала документы, компьютеры и корпоративные печати. Затем эти печати использовались для создания фальшивых документов о якобы имевшем место мошенничестве, хотя официально они хранились в качестве улик. На фонд были наложены штрафы на сумму 5,4 миллиарда рублей (230 миллионов долларов), которые затем были с подозрительной (с точки зрения привычного опыта работы налоговых служб) скоростью распределены по трем компаниям, действовавшим в интересах вдохновителей этого заговора.

Ведущий специалист фонда по налогам, гражданин России Сергей Магнитский, заявил о факте мошенничества и начал настойчиво его расследовать. За это он был арестован и посажен в тюрьму. Там его избивали, оказывали на него психологическое давление и отказывали ему в медицинской помощи, что привело к его смерти в тюрьме в 2009 году. В то же самое время были арестованы двое мелких преступников, грабитель и работник лесопилки, ранее осужденный за убийство по неосторожности. Именно их обвинили в составлении столь колоссальной и многоступенчатой мошеннической схемы. Оба были признаны виновными и получили минимальные сроки, по пять лет. На их счетах не было найдено даже следов пропавших денег, а позже полиция заявила, что все соответствующие документы были уничтожены в результате ДТП (довольно подозрительного) и что отследить путь денег невозможно.

На момент написания этой книги Браудер активно защищает свое дело в судах и СМИ за пределами России. Нужно отметить, что, несмотря на ужасающую возмутительность этой истории, она вовсе не уникальна, просто дело в энергии Браудера и его желании предать дело огласке. Этот случай показывает, насколько велико взаимопроникновение коррупции, организованной преступности, бизнеса и политики. Иностранцы — «фирма» — когда-то обладали особым статусом. Они считались курицей, несущей золотые яйца. Их можно было обокрасть, но нельзя было напугать до такой степени, чтобы они убежали. По мере того как иностранные инвестиции шли в Россию, а русские деньги — на Запад, происходило слияние компаний, а иностранцы и русские образовали новый внегосударственный класс космополитичных менеджеров-бизнесменов, статус «фирмы» как чего-то особенного начал размываться. История HCM показывает, что, подобно русскому языку, имеющему множество заимствований из преступного жаргона, стандартные деловые практики в России начали все чаще использовать привычки и методы преступного мира.

«Гангстеризация» бизнеса

Поговорка «мафия бессмертна», похоже, актуальна для нашей страны по сей день. Ушли в историю лихие девяностые с их характерными признаками. Многие легенды криминального мира, которых я знал лично, лежат сейчас в земле. Заказных убийств стало меньше, хотя по-прежнему стреляют даже в центре столицы. Исчез рэкет в жестком виде, но появились откаты и рейдерство. «Стрелки» преобразились во вполне благопристойные переговоры с участием финансистов и адвокатов. Споры с перестрелками ушли в прошлое. Теперь свои конфликты бизнес решает не с помощью бандитов и раскаленных утюгов, а в судах… отсюда высокий уровень коррупции.

Валерий Карышев, 2017 год[578]

Как это ни ужасно, но в конце 1990-х годов убийства были самым распространенным способом разрешения деловых споров[579]. К примеру, в ходе «алюминиевых войн» начала 1990-х бандиты захватывали фабрики, убивали несогласных и выстраивали связи по всем отраслям, связанным с переработкой металлов[580]. Контрактные убийства оставались столь же частыми — по данным профессора Леонида Кондратюка из НИИ МВД, даже в ранние годы Путина происходило «где-то между 500 и 700 таких убийств в год… Однако речь идет только о тех убийствах, в заказном характере которых мы уверены. В реальности эта цифра может быть в два-три раза выше»[581]. Однако несмотря на это, в российской деловой культуре заметно стабильное развитие к лучшему. Все чаще бизнесмены и предприниматели, особенно представители старшего поколения, готовы отказаться от старых методов. Они избегают этих методов при любой возможности — из убежденности, желания жить в более безопасных и предсказуемых условиях или стремясь к «воссоединению с Западом». Однако культурные изменения требуют времени, и хотя убийства уже перестали быть привычным элементом жизни бизнеса, корпоративный шпионаж, использование политического влияния для получения контрактов и блокировки конкурентов, а также взятки остаются столь же распространенными, как и раньше, связывая воедино миры преступности и бизнеса. Аналогичным образом преступный босс нового поколения будет активнее своих предшественников заниматься и законным, и «серым» бизнесом.

Все это значительно усложняет попытки провести раздел между обычным бизнесменом и бандитом-предпринимателем, как только тот оказывается выше уровня обычных бандитов в «пищевой цепочке». Кроме того, возникают сложности и с определением источников финансирования — с учетом огромных масштабов «внутреннего отмывания» средств между компаниями. Многие из этих бандитов-предпринимателей с радостью используют судебную систему для разрешения своих споров, особенно учитывая тот факт, что нужное решение обеспечивают взятки, а не закон. Они часто не хотят обращаться к более агрессивным методам, поскольку не хотят эскалации конфликта и излишнего внимания (в том числе с стороны Запада, поскольку многие из них ценят возможность путешествовать, совершать покупки и инвестировать за границей).

Но понятно, что само по себе это не делает их яростными защитниками верховенства права. Они ценят определенную степень предсказуемости системы, а также государственного аппарата, призванного защищать права собственности (и, следовательно, их богатство). Однако они хорошо понимают, что честная и хорошо функционирующая полицейская система вместе с неподкупной судебной системой станут для них серьезной угрозой. В результате они серьезно заинтересованы в сохранении статус-кво и возможности применять насилие или коррупцию в соответствии с обстоятельствами. Это коллективное обязательство по сохранению статус-кво гарантирует их власть, но также задает правила и границы (как это делает сама экономика рынка). Кроме того, это означает, что в трудные времена или в случаях, когда правовые институты неспособны исполнять свою роль, бандитские «понятия» могут снова активизироваться. Как будет показано в следующих главах, с момента возвращения Путина в Кремль в 2012 году (после четырехлетнего промежуточного периода, пока его кресло грел «карманный президент» Дмитрий Медведев) все изменилось[582]. Комбинация экономического давления, разрыва отношений с Западом после аннексии Крыма в 2014 году и вторжения на восток Украины, а также влияние последовавших санкций со стороны Запада означают, что на момент написания этой книги многие из старых и недобрых методов вновь постепенно обретают силу.

«Всё и вся на продажу»

В России я могу купить кого захочу и что захочу.

Роман, российский «авторитет», 2012 год[583]

Экономика российского рынка проявляется и в том, как организованная преступность выходит за рамки обычной коррупции и нанимает (или покупает) людей, навыки и активы, необходимые для ее деятельности. По большому счету преступный мир представляет собой экономическую систему. И в такой масштабной системе, как Россия, неминуемо возникает сложная последовательность вспомогательных областей и рыночных ниш. Первая и самая очевидная потребность связана с людьми, способными эффективно и добровольно использовать насилие, и поэтому на рынке нет дефицита в потенциальных головорезах и костоломах. Для выполнения более сложных задач организованная преступность обращается к спортсменам и специалистам по боевым единоборствам — многие из первых банд зародились в спортивных клубах, таких как люберецкие банды культуристов, — или же к бывшим и нынешним полицейским и военнослужащим. Известный своей жесткостью Александр Солоник (Александр Великий, или Суперкиллер) ранее был солдатом и омоновцем, а затем стал киллером, специализировавшимся на убийствах хорошо охранявшихся бандитов. Он сознался в трех убийствах — Калины, Глобуса и Бобона (Виктора Никифорова, Валерия Длугача и Владислава Виннера соответственно). Он приобрел статус легенды, например, благодаря умению стрелять с двух рук, «по-македонски», из-за чего получил еще одно прозвище Саша Македонский. Как-то раз в 1994 году он смог с боем вырваться из отделения милиции, убив нескольких милиционеров. Он был одним из немногих, кому удалось сбежать из московской тюрьмы «Матросская тишина» (в 1995 году)[584].

Поддерживая связи с ореховской бандой, к которой он когда-то принадлежал и сам, и с солнцевской сетью, в которую она вошла, Солоник работал и на многие другие группы, в том числе и на конкурентов солнцевских — чеченцев и измайловцев. Это считалось вполне нормальным в условиях свободного преступного «рынка». Однако когда он сбежал из тюрьмы в Грецию и сколотил там собственную банду, он стал считаться самостоятельным игроком, а не просто поставщиком услуг. Солоник утратил свой нейтральный статус и пошел против своих бывших покровителей из ореховско-медведковской банды (одного из фрагментов ореховской ОПГ). Те приняли решение о его убийстве, что и было сделано в 1997 году[585].

Солоник отлично знал, что он делает, но в современной России порой сложно понять, что вы работаете на бандитов. Убийство в 1997 году преступного босса Василия Наумова оказалось неприятным сюрпризом для милиции Санкт-Петербурга — когда выяснилось, что его телохранители были членами «Сатурна», элитного отряда быстрого реагирования, нанятого официально через посредническую компанию[586].

Описанное выше представляет собой лишь один из способов приобретения преступниками услуг у государственных агентств. Во всяком случае, описанная цепочка была абсолютно легальна, в отличие от эпизода 2002 года, когда стало известно, что специальные реактивные самолеты, предназначенные для высших чиновников Министерства обороны, сдавались в аренду участникам измайловско-гольяновской банды[587]. Услуги, которые используют преступники, варьируются от серьезных, таких как организация прослушки силами спецслужб, до совсем банальных, вроде взятки чиновнику за право разместить на машину мигалку. Спецсигналы, вызывающие недовольство многих российских автолюбителей, широко используются чиновниками, бизнесменами — и бандитами, поскольку позволяют ездить на красный свет и нарушать другие правила дорожного движения. И хотя количество «мигалок» в последнее время снизилось, они тем не менее олицетворяют прослойку, в которой деньги и связи могут купить ту или иную степень безнаказанности, чем с готовностью пользуются преступники.

Некоторые из компьютерных специалистов — киберпреступников или экспертов по безопасности, которых нанимают банды, также работают и на правительство. Однако большинство из них предпочитает вступать в более масштабный хакерский мир. По некоторым расчетам, в этом подпольном секторе работает 10 000–20 000 человек[588]. Сами хакеры редко вписываются в модель организованной преступности: их «структуры» не многим отличаются от открытого рынка[589]. Вместо того чтобы войти в состав конкретной банды, они предпочитают оставаться сторонними консультантами и подключаться к работе, когда в их услугах появляется потребность.

Помимо этого, растущая сложность преступных деяний, особенно рост преступлений, совершаемых «белыми воротничками», означала необходимость в привлечении финансовых специалистов, как для управления средствами, так и для совершения экономических преступлений. Самым прославленным из них считается Семен Могилевич, легендарный теневой «финансовый менеджер» и один из самых разыскиваемых ФБР преступников. На его арест выписан ордер Интерпола. Его обвиняют в отмывании денег и мошенничестве, однако он комфортно и открыто живет в Москве. Будучи гражданином России, он может избежать экстрадиции (кроме того, у него есть паспорта Украины, Греции и Израиля). А его 20-летняя карьера в деле отмывания и перемещения денег для многочисленных организованных преступных групп (позволившая ему стать незаменимым для многих из них) тем более гарантирует ему безопасность. Когда московская полиция случайно арестовала его в 2008 году (в то время он жил под именем Сергей Шнайдер), руководитель операции был понижен в должности, так как по его вине власти оказались перед идиотской дилеммой: как выпустить имярека на волю, сохранив достоинство? Впоследствии его дело рассматривалось на закрытом судебном заседании, однако Могилевич был отпущен за недостатком улик[590].

Однако несмотря на пафосную репутацию Могилевича как «самого опасного бандита в мире»[591] (в ордере ФБР он проходит по категории «вооружен и опасен»), он все же не может считаться классическим преступником. Скорее он человек номер один, к которому будут обращаться бандиты при необходимости пристроить криминальные доходы. В этом отношении он напоминает Люси Эдвардс, бывшую вице-президента Bank of New York, которую вместе с мужем — натурализованным иммигрантом из России — обвинили в отмывании примерно 7 миллиардов долларов, поступивших из России в период между 1996 и 1999 годами[592]. Именно такие специалисты стимулируют развитие глобальной преступной деятельности.

Когда «вор» перестает быть «вором»?

«“Воры” ушли, а с ним ушли их законы и их культура».

«Нынешние преступники — совсем другие. Они не следуют правилам старых “воров”».

«Пусть даже “воры” были такими, какими их описывала пресса, со своим кодексом и своим языком, все это уже в прошлом».

Из разговоров с тремя москвичами[593]

Моим первым процитированным собеседником был действующий полицейский, вторым — давно завязавший мелкий преступник, третьим — журналист. Тем не менее их точки зрения на удивление похожи. Интересно, что, хотя до сих пор есть люди, называющие себя «ворами в законе» (особенно «апельсины»), само понятие «вор» уже почти не используется. Но как может существовать «воровской мир», состоящий только из вождей и лидеров, без «пехоты»?

То, что российская организованная преступность смогла создать столь сложную сервисную экономику, немало говорит о ее масштабах, сложности и стабильности. В ходе этого процесса старые «воры в законе» постепенно вымирают. Если в прежние времена вы носили не положенную по статусу татуировку, существовал немалый риск, что ее срежут ножом — в лучшем случае; теперь же вы просто платите деньги и делаете любую татуировку. Заработав деньги и выйдя из тени ГУЛАГа, «воры в законе» утратили свою старую культуру и связи. В прежние времена именно нарушение закона отделяло преступника от остального общества. Теперь же это лишь один из маршрутов к власти и процветанию.

Тем не менее «воров» рано списывать со счетов. Нужно признать, что старые методы работы устарели (не считая сферы уличной преступности). Скачок от «блатного» к «суке» был не столь радикальным и уже точно менее заметным, чем превращение маргинального бандита 1970-х или рэкетира 1980-х в современного преступника-бизнесмена. Однако определенные пережитки все же остались, а схема развития сравнительно проста: охота на деятелей черного рынка, взаимодействие с ними и как главная цель — участие во всех видах экономики, формальной и неформальной. Бандиты перестали быть ограниченным и изолированным меньшинством, выживание которого зависело от связей и насилия. Теперь им не нужны прежние методы формирования и сохранения своей общины. Кодекс продолжает жизнь в форме «понятий», доминирующих в преступном мире, — или как минимум ощущения того, что «честный вор» должен отвечать за свои слова. Хотя привычка проводить «сходки» осталась, но мне самому доводилось слышать, как это слово использовалось вполне уважаемыми бизнесменами в контексте встречи с компанией-конкурентом без какой-либо иронии или брутальности.

Один «вор», с которым мне довелось разговаривать, пожаловался, мол, это «вы заразили нас, блатных, и теперь мы умираем», однако «инфекция» передавалась в обе стороны. В основе многих организующих и рабочих принципов официальной России лежат понятия преступного мира. Концепция «крыши» играет главную роль в бизнесе и политике, особенно с учетом сохранения актуальности «рейдерства». Закон в таких ситуациях не значит ровным счетом ничего, а сила «крыши» — все. Все чувствуют, что слово человека значит больше, чем подписанный контракт, что в конечном итоге «человек человеку волк» и что победа важнее, чем следование букве закона. Возможно, как я покажу в финальных главах книги, дело не в том, что «воры» исчезли, а в том, что «вором» стал каждый и «воровской мир» победил.

Когда грянет гром, и вор перекрестится.

Вариант русской пословицы

На примере азербайджанского бандита-«революционера» Ровшана Джаниева (см. главу 11) видно, какие шоковые события и силы формировали российский преступный мир в те годы. Примечательно, что сам он вряд ли это осознавал. Джаниев верил, что его судьба находится в его собственных руках, так что важнейшую роль в его действиях сыграли его крутой, даже импульсивный нрав и убежденность, что весь мир лежит у его ног, которую отмечали многие его знакомые. В 1992 году, когда ему было 17 лет, местным бандитом был убит его отец — как ни парадоксально, милиционер. Во время суда над убийцей в 1996-м Джаниев сумел пронести в зал суда оружие и застрелил преступника на месте. С помощью крохотного движения указательного пальца, нажавшего на спусковой крючок, он создал себе репутацию бесстрашного человека, понимающего, что есть честь и мщение. Он получил довольно мягкий приговор (два года заключения), что, видимо, отражало мнение суда о его психическом состоянии в то время (а возможно, даже некое сочувствие). Выйдя из тюрьмы, он вступил в мир организованной преступности. В 2000 году он застрелил авторитетного конкурента на улице в Баку; и вновь он провел в тюрьме совсем немного времени (опять же по причинам, связанным с его психическим здоровьем).

«Горячий» молодой бандит обеспечил себе карьеру на пути из Азербайджана в Украину, а затем и в Россию благодаря серии таинственных (или не очень) убийств. Сначала в 2003 году погибает его наставник Мирсеймур, затем в Санкт-Петербурге погибает азербайджанский «вор» Эльчин Алиев (Эльчин Евлахский), а потом Хикмет Мухтаров и Чингиз Ахундов, ключевые фигуры в московской наркоторговле, которые также контролировали овощные и фруктовые рынки города. Кстати, эти рынки были лакомыми кусками уже с 1991 года и за них шла активная борьба между кавказскими бандитами (что понятно, учитывая долю продуктов, поступающих из этого региона). В 1992 году азербайджанцы контролировали три основных рынка, Черемушкинский, Северный и Царицынский[594], — и хотя география городских оптовых поставщиков менялась, время от времени за эти рынки вспыхивали новые кровавые схватки[595]. Здесь стоит вспомнить, что в течение почти всего XX века американская Cosa nostra получала миллионы долларов от контроля рыбного рынка на Фултон-стрит в Нью-Йорке[596]. Подобный контроль доступа к товару очень важен, а кроме того, рынки могут служить отличными центрами распространения незаконных товаров, от наркотиков до контрабанды.

К 2006 году Джаниев набрал обороты и в Москве, и в Азербайджане. Однако его интересы почти полностью ограничивались криминальной сферой; он никогда не пытался выбраться из мира бандитизма в миры политики и бизнеса. Как уже отмечалось, его банда была многонациональной, и ее основными факторами сплочения были харизма Джаниева и нежелание мириться с существующим укладом криминального мира. Это были сравнительно молодые и нетерпеливые люди, уставшие ждать, когда придет их черед, или неспособные сделать карьеру на ином поприще.

В 2008 году глобальный финансовый кризис нанес нокаутирующий удар всему преступному миру, а в России заставил залечь на дно многие мелкие банды, не имевшие разветвленных экономических интересов. Конкуренция за активы усилилась, и группы, не имевшие мощных политических связей, потерпели в этой борьбе поражение. Джаниев никогда не занимался развитием своей «крыши» в Москве, и ему пришлось дорого за это заплатить — так, в 2009 году на востоке Москвы был закрыт знаменитый «Черкизон», или Черкизовский рынок. Джаниев контролировал этот огромный и шумный базар, организуя торговлю незаконными товарами и требуя доли от продавцов. Однако в то время городские власти занялись улучшением своего имиджа, и Джаниеву не хватило политических связей, чтобы сохранить рынок. Это стало для него серьезным финансовым ударом.

Джаниев без устали искал пути для перехода в «высшую криминальную лигу», и, судя по всему, в какой-то момент решил, что может свалить Деда Хасана. Он рассчитывал, что убийство Усояна позволит расшатать его бандитскую сеть и забрать к себе под крыло как ее участников, так и ее предприятия. Возможно, именно он стоял за попыткой убийства Усояна в 2010 году, и противостояние между ними внезапно набрало огромные обороты. Когда Джаниев и его подручный Джемо Микеладзе организовали в Дубае в декабре 2012-го «сходку» для «коронации» воров в законе — на этой церемонии было «короновано» 16 человек, — Усоян выступил против и заявил, что это противоречит правилам воровского мира[597] (формально он был прав, однако в наши дни мало кого заботят такие тонкости). «Коронацию» поддержал кровный враг Усояна Тариэл Ониани. По всей видимости, он руководствовался принципом: враг моего врага — мой если не друг, то как минимум союзник. И оказался прав, несмотря на то что раньше в том же году Ониани сражался с Джаниевым за контроль над Покровскими овощехранилищами — одним из основных логистических центров города[598].

Усоян имел достаточно сил для того, чтобы обрушиться на Джаниева. Однако он не хотел эскалации конфликта, поскольку ему было что терять. Подобная война могла вынудить государство отреагировать, а кроме того, делала его уязвимым перед Ониани, что было намного более серьезной угрозой. Вместо прямого конфликта он решил сделать ставку на политические маневры внутри преступного мира. В 2013 году по тюрьмам было разослано следующее сообщение:

Воровской прогон Воровскому распространяться вечно! Мира, благополучия и процветания ходу Воровскому и Дому Нашему от Господа Бога! Приветствуем вас добропорядочный люд и кто искренне поддерживает ход Воровской и жизнь Воровскую. Мы Воры данным прогоном ставим Вас в курс, арестанты, в отношении Ровшана Ленкоранского и Гии Углава Тахи, что они есть бляди, вводящие в блуд людей в доме нашем и сеющие смуту среди людей. Арестанты, возьмите во внимание тех, кто будет способствовать им и им подобной нечисти, как в своих деяниях, так и в своем образе есть та же самая суть человека, что они бляди, с которыми каждый считающийся порядочным арестантом должен поступить соответствующим образом. На этом ограничимся, пожелав Вам всего наилучшего от Господа Бога, тепла и единства, да будет процветать Дом Наш[599].

Джаниеву, в отличие от «вора» старой школы, было особо нечего терять. Он мало думал о последствиях своих действий и смутно видел будущее. Хотя он вряд ли стоял за убийством Усояна в 2013 году, но никогда не опровергал этого, и в краткосрочной перспективе это сыграло ему на руку. Для преступника со сравнительно небольшой сетью и ресурсами даже дурная слава может быть важным активом, ведь она означает, что другие относятся к нему серьезно. Это побуждает других преступников, недовольных ситуацией, присоединяться к нему. В результате возникает некое самосбывающееся пророчество. Однако быть бунтовщиком опасно. Вне зависимости от того, приложил Джаниев руку к убийству Усояна или нет, это убийство можно было легко свалить на него: это было вполне правдоподобно, он многим мешал, но был недостаточно силен и влиятелен для того, чтобы конфликт с ним привел к масштабной войне банд[600]. Вскоре после этого один из ближайших соратников Джаниева был застрелен в Сухуми[601], а еще один — в Москве[602]. Джаниев ушел на дно; о нем ходили разные слухи — то его «убивали» в Турции, то «арестовывали» в Азербайджане, то видели живым и здоровым в Дубае[603].

В 2014 году аннексия Крыма Россией и последовавшее за ней стремительное ухудшение отношений с Западом привели к резкому экономическому кризису. И вновь самыми уязвимыми оказались банды без союзников, политического прикрытия и глубоких карманов. Несколько преступников, переметнувшихся к Джаниеву, занимались торговлей героином, и он хотел оседлать связанный с ней денежный поток, однако был слишком нетерпелив для сложной логистики этого процесса. Идея не получила своего развития, и Джаниев внезапно оказался не просто изгнанником, но изгнанником нищим. В подобных обстоятельствах воры редко сохраняют лояльность. Бывшие союзники начали разбегаться, и среди них оказались те, кто знал и о его планах, и о местах, где он предпочитает укрываться. Конец был близок.

Он много перемещался между Азербайджаном и Турцией, и в какой-то момент давние слухи о его убийстве в Стамбуле превратились в реальность. В августе 2016 года, когда он ехал по центру города и остановился на светофоре, по его «рейндж роверу» было выпущено несколько очередей из автомата с глушителем[604]. Но уже до этого, как только он исчез с радаров, его враги, почуяв кровь, как пираньи, принялись перехватывать его активы и вспоминать старые счеты. К примеру, вскоре после смерти Усояна был арестован Микеладзе. Его отправили в тюрьму по обвинению в приобретении и сбыте наркотиков; другой подручный Джаниева, Тимоха, отправился к себе на родину, в Белоруссию, где и был застрелен в 2014 году[605]. К концу 2016 года банда Джаниева практически распалась.

Во многом эта короткая и кровавая история повернулась так из-за характера самого Джаниева. Однако поразительно, насколько сильно на траекторию его жизни повлияли внешние события, ошибки и нереализованные шансы. Разумеется, организованная преступность в России и Евразии все еще сильна, хотя во многом уже практически лишилась своих «бандитских» корней. Однако ее дальнейшее развитие в значительной степени зависит от сохранения стабильности в преступном мире и его способности адаптироваться к новым сложностям и новым возможностям. И в последней главе мы попробуем сделать несколько заключений на эту тему.

Большой шок номер один: 2008

До 2008 года нам казалось, что, пока мы подкупаем полицейских и чиновников, все будет отлично, деньги будут притекать, как раньше, и что наше будущее в безопасности.

Сын «авторитета», 2014 год[606]

На момент написания этих строк, в конце 2017 года, российский преступный мир находится в сравнительно спокойном состоянии — невзирая на происходящие время от времени «странные» убийства. Однако напряжение нарастает. Пока неочевидно, разразятся ли в стране значительные криминальные конфликты, и если да, то будут ли они столь же масштабными и повсеместными, как в 1990-е. Однако такая опасность заметнее, чем когда-либо раньше. Возможно, здесь уместна параллель с Европой накануне Первой мировой войны. С одной стороны, есть амбициозные и набирающие силу группы, мало чем владеющие при нынешнем порядке вещей и готовые воевать за новое «место под солнцем». С другой стороны, есть люди, отчаянно желающие сохранить статус-кво и боящиеся, что новая война в лучшем случае станет очень затратной, а в худшем — разрушит всю систему. У некоторых игроков — которых можно, пожалуй, назвать «Османской империей» преступного мира — больше нет сил для поддержания своего статуса и защиты владений. В то же самое время международное соперничество обретает новую форму, напоминая борьбу империй за колонии. В этой аналогии есть условность, однако не приходится сомневаться, что нынешнее положение преступного мира находится под угрозой: отчасти из-за групп бунтовщиков, жаждущих реванша, как недоброй памяти Ровшан Джаниев, отчасти из-за имперских стремлений людей вроде Тариэла Ониани, отчасти из-за упадка прежних сильных игроков, например Дальневосточного воровского общака, или из-за борьбы за новые возможности.

Долговечность статус-кво в преступном мире после 1990-х и схема распределения его доходов были обусловлены тем, насколько точно они отражали сравнительную силу различных банд. По словам российского полицейского, «пока сохранялся баланс между “пушками” и “крышей” с одной стороны и доходами с другой, все шло хорошо»[607]. Однако мир меняется, и всем империям суждено распасться; любой статус-кво становится анахронизмом, даже в идеальных обстоятельствах. Отсутствие социальных лифтов, приведшее к успеху азербайджанского выскочки Джаниева, — лишь один из примеров того, что марксисты могли бы посчитать внутренним противоречием этого криминального порядка. В любом случае обстоятельства были далеко не идеальными, а российский преступный мир начал трансформироваться из-за целого ряда возможностей и проблем, самыми значимыми из которых стали глобальный экономический спад 2008 года и экономический кризис 2014 года в самой России.

Мировой финансовый кризис 2008 года оказал серьезное влияние на Россию, особенно с учетом зависимости экономики страны от экспорта нефти и газа[608]. Рубль девальвировался (несмотря на то что правительство «сожгло» свыше 130 миллиардов долларов своих валютных резервов на поддержку его курса), а реальные доходы упали почти на 7 процентов всего за 12 месяцев. После нескольких лет впечатляющего роста Россия оказалась в рецессии, что оказало серьезное влияние на преступный мир. Многие банды внезапно оказались в сложной ситуации: у них стало намного меньше объектов для рэкета, а ввиду замораживания или резкого снижения объемов государственных контрактов снизились и возможности для «распила» средств. Некоторым дельцам, правда, удалось преуспеть и в этой ситуации. Иногда это было связано с тем, что их основные активы хранились в иностранной валюте (и теперь они стоили намного больше в рублях), или с тем, что они удерживали контроль над все еще ценными физическими активами. В других случаях основные направления их бизнеса отлично приспособились к новой среде — к примеру, они занимались контрабандой или производством подделок, а их клиенты искали более дешевые пути для сохранения прежнего стиля жизни. Кое-кто, как и раньше, продолжал ссужать деньги под грабительские проценты. В результате произошел ряд мелких конфликтов и слияний. Некоторые мелкие банды были вынуждены войти в состав крупных и более успешных сетей — зачастую просто для того, чтобы их главари получили деньги для расчетов с ними и с продажной полицией.

Таким образом, сужение преступного рынка в 2008 году для кого-то оказалось проклятием, а для кого-то создало отличные возможности. Крупные и более диверсифицированные группы получили возможность получить интересные для них активы по бросовой цене. Не отставали от них и банды, способные присосаться к государственным ресурсам: либо к бюджетам, либо к распределению субсидий или лицензий. Иными словами, кризис 2008 года способствовал укреплению кровосмесительных связей между коррумпированными чиновниками, государственной машиной и преступным миром, особенно на местном уровне.

Большой шок номер два: 2014

С моей точки зрения, санкции приведут к тому, что в Европу хлынет больше русских бандитов; а что их остановит, когда экономика их страны находится в кризисе, а евро стоит намного больше рубля?

Аналитик Европола, 2015 год[609]

Все вышеперечисленное проявилось и во времена менее глубокого, но более длительного финансового кризиса, созданного низкими ценами на нефть и санкциями, наложенными на Россию после аннексии Крыма и вторжения на территорию Украины в 2014 году. Степень этого влияния помогают проиллюстрировать три события, имевших место в Москве[610]. Отчаяние зачастую заставляет искать что-то новое, и вряд ли можно придумать для отчаявшихся людей лучшее место, чем Капотня на юго-востоке Москвы. Зажатая в тиски МКАД, многополосной кольцевой автомобильной дороги, Капотня не была раем даже в свои лучшие дни. Там нет метро, улицы с домами-уродинами позднесоветской эпохи забиты машинами, а сам район окутан парами Московского нефтеперерабатывающего завода. Этот один из беднейших московских районов известен как пристанище для бездомных и отчаявшихся людей — а также как рассадник самых дешевых и позорных борделей столицы. В тяжелые времена те, кто когда-то посещал публичные дома, обращаются к более дешевым и сговорчивым уличным проституткам. Столкнувшись с падением своих доходов, владельцы борделей решили диверсифицировать бизнес и занялись в придачу торговлей наркотиками, так что их заведения превратились в современный эквивалент опиумных курилен. Там наркоманы могут покупать и принимать любые дешевые и разрушительные для организма опиаты и метамфетамины, даже печально известный «крокодил», опасный уличный наркотик, вызывающий моментальное привыкание. Он получил свое название из-за того, что кожа у его ценителей быстро становится чешуйчатой и приобретает зеленоватый оттенок. Чтобы переместиться в наркобизнес, хозяева борделей обычно вынуждены брать в долг у бандитов, которые в прежние времена просто получали долю доходов в обмен на спокойствие и возможность заниматься бизнесом.

Проблема возникает, когда сами бандиты, обычно мелкие, с узким кругом «клиентов», сталкиваются с новыми временами. Типичным примером может служить некто Дворник, довольно удачливый преступник, арестованный в 2015 году. Сложность состояла не только в том, что он увлекался азартными играми по высоким ставкам и импортным (то есть дорогостоящим, с учетом обесценивания рубля) виски, но и в том, что у него была бригада, ждавшая денег. Кроме того, он должен был «отстегивать» определенные суммы более крупному бандиту в обмен на право заниматься рэкетом. По словам полицейского, участвовавшего в расследовании, «он считал, что в будущем все останется на тех же условиях или станет даже лучше. Он не делал сбережений и не планировал действий на случай неблагоприятных обстоятельств»[611].

Лидер банды, неспособный платить своим подручным, остается без банды; бандит, неспособный заплатить по счетам, не имеет будущего. В конце концов у Дворника не осталось других вариантов, кроме как надавить на своих должников, в частности на содержателей борделей. И он был не единственным, кому пришла в голову эта мысль. Местные милиционеры, ожидавшие оплаты за то, что они закрывают глаза на его делишки, тоже испытали на себе влияние кризиса и потребовали повышения доли. Именно это и привело Дворника к краху. Когда один из должников сказал, что не может заплатить, Дворник лично жестоко избил его, чтобы преподать урок всем остальным нытикам. Однако бедняга скончался в больнице, и полиции просто пришлось расследовать дело. Благодаря показаниям свидетелей и данным судмедэкспертов Дворник оказался за решеткой. Возможно, свою роль здесь сыграло и отсутствие у него средств на взятки полицейским.

Некоторые содержатели публичных домов просто не могли выжить в новых условиях и закрыли свой бизнес. Удержаться удавалось только за счет диверсификации и инвестиций в более опасные предприятия, такие как торговля наркотиками, а это ставило бизнесменов в еще более сильную зависимость от организованной преступности. Во многих случаях они попадали в серьезную долговую зависимость. Местные бандиты, находившиеся под давлением, часто продавали свои долги более состоятельным и крупным преступникам, деятельность которых была достаточно диверсифицированной, чтобы пережить нахлынувший «шторм».

Многие направления бизнеса на территории Дворника перешли под контроль «вора» по кличке Рак, представителя сети Тариэла Ониани. Если Дворник был, по сути, головорезом, хищником, охотившимся на все, что попадалось на пути, то Рак был профессионалом, бизнесменом-преступником, умело приумножавшим активы, попадавшие ему в руки. Он получил свою кличку из-за присущей ракам особенности питаться любой пищей. Он нашел новое применение для борделей, попавших ему под контроль. В некоторых случаях он начал использовать их для отмывания денег или вбрасывания на рынок фальшивых купюр. В другие он привез экзотических рабынь из Средней Азии. Как ни ужасно, но его действия получили полное одобрение местных коррумпированных полицейских чинов: чем выше оборот бизнеса и чем серьезнее преступления, с которыми он связан, тем выше ожидаемый размер взяток. Таким образом, как минимум в Капотне российский экономический кризис означал плохие времена для потребителей и небольших контор, а крупные бандиты и коррумпированные чиновники паразитировали и на тех, и на других.

Разумеется, не стоит делать масштабные экстраполяции на опыте одного района, особенно столь бедного и убогого по московским стандартам (хотя на это можно вполне обоснованно возразить, что Москва в целом — очень зажиточный город лишь по российским стандартам). Тем не менее важно отметить, что в разгар кризиса появились новые возможности для тех, кто был готов ими воспользоваться. Девальвация рубля означала, что банды, бизнес которых приносил доллары, евро или другую твердую валюту, получили непропорционально большую покупательскую силу в России. Прежде всего это торговля наркотиками, однако пользу из ситуации извлекли и банды, способные предложить иностранным преступникам услуги по отмыванию денег. Кроме того, в иностранной валюте происходят расчеты между хакерами, а также международная торговля женщинами или оружием.

Золотые дни сырных контрабандистов

Россия объявляет войну сыру и обрушивается на «молочную мафию».

Новостной заголовок CNN, 2015 год[612]

Итак, перед бандитами, имевшими возможность действовать за пределами России, открылись величайшие возможности. Однако для многих это означало необходимость создавать новые связи и альянсы, что, в свою очередь, привело к новым сложностям. К примеру, некий Петр Банан после финансового кризиса 2008 года создал нишевое криминальное предприятие на основе небольшой московской компании, занимавшейся грузоперевозками. Он унаследовал ее от старшего брата, погибшего в ДТП, которое некоторые его коллеги считали следствием «разборки». Поначалу он пошел по стандартному пути и использовал грузовики для перевозки контрабанды и контрафакта, но вскоре понял, что может заработать серьезные деньги, занимаясь перевозкой героина. К 2012 году он уже осуществлял ежемесячные поставки в Белоруссию для продажи местной банде, которая затем перевозила героин в Литву. Это приносило ему основные доходы. Однако после 2014 года с героином начал успешно конкурировать новый товар, нелегально поступавший в Россию, а именно сыр.

Петр Банан обнаружил, что Белоруссия уже много лет используется для переправки различных видов контрабанды в Европу и обратно. Поддельные сигареты и героин отправлялись на запад, а ворованные автомобили и не облагавшиеся налогами предметы роскоши — на восток[613]. Когда Кремль ввел контрсанкции на западные продукты питания в 2014 году, потребители, жаждавшие итальянской салями и французских сыров, были вынуждены обратиться к черному рынку, и Белоруссия стала одним из ключевых поставщиков. Как это ни странно, но усилия Москвы по борьбе с «серым рынком» — компаниями, пытавшимися обойти режим контроля, — привели лишь к тому, что значительная доля рынка перешла к откровенным контрабандистам, имевшим многие годы опыта и коррупционные связи, позволявшие перевозить товары через границу. Так, одна-единственная банда «сырных контрабандистов», разгромленная в 2015 году, аккумулировала, по данным полиции, около 2 миллиардов рублей (примерно 34 миллиона долларов) всего за шесть месяцев[614].

У Петра Банана почти не было опыта в обращении с новым товаром. Для того чтобы войти в новую для себя отрасль «серых гастрономов», он был вынужден завести новых партнеров. Одним из них стал белорусский чиновник, связанный с агрокомбинатом, управлявшим импортными потоками. Его пригласил в дело шурин, который был членом банды, покупавшей у Банана героин. Кроме того, в деле участвовал и чиновник Россельхознадзора, федеральной службы РФ по ветеринарному и фитосанитарному надзору, обеспечивавший официальную сертификацию товаров для последующей продажи. Затем некоторая доля сыров оказывалась в московских супермаркетах, однако основная распределялась по мелким продуктовым магазинам, и это вынудило Петра Банана вступить в партнерство с дагестанской бандой, контролировавшей их сети.

С одной стороны, это можно посчитать классическим примером предпринимательства «на лету», которое много лет считалось сильной стороной российских бизнесменов, умевших торговать и героином за евро, и запрещенными продуктами за рубли. Однако в ходе этого процесса Банан впал в полную зависимость от коррумпированных чиновников и от банд с Северного Кавказа, которые имели довольно натянутые отношения со славянскими и грузинскими группами, доминирующими в московском преступном мире. Возможно, это сулило ему неприятности в будущем, но он, как и многие другие мелкие преступники-предприниматели, был вынужден пользоваться теми возможностями, которые плыли в руки.

Новые возможности

С одной стороны, это сложные времена, однако с другой — появилось множество новых способов зарабатывать деньги: от покупки оружия из Донбасса до контрабанды запрещенных товаров в Россию. Можно было уверенным лишь в одном: так, как было раньше, уже не будет. Прежний порядок вещей испытывает все больше давления.

Аналитик Интерпола, 2015 год[615]

Постоянное ухудшение экономической ситуации сделало борьбу за контроль и за ключевые потоки доходов — особенно новые — важной, как никогда прежде. Северный маршрут для афганского героина сохранил свою прежнюю привлекательность, но новым игрокам крайне трудно в него включиться. А банды, действующие вдоль основных артерий, участвуя в процессе или взимая плату за отсутствие неприятностей, становятся все богаче. Благодаря этому богатству банды могут подкупать чиновников, искать новые источники доходов, удерживать своих лидеров и «солдат» и привлекать новых участников, в том числе недовольных членов других банд.

Рост криминальных связей с Белоруссией привел к резкому обогащению банд в ближайших к границе русских городах, например в Брянске и особенно в Смоленске — благодаря выгодному местоположению на трассе Москва — Минск. В прежние времена эти банды не представляли собой ничего выдающегося в картине преступного мира. До 2014 года их можно было считать бедными родственниками мощных московских и петербургских сетей. Однако теперь они внезапно начали процветать, получив возможность облагать данью поток контрабандных товаров. Это обеспечило им дополнительные ресурсы для привлечения новых участников, подкупа чиновников и инвестиций в новые криминальные проекты. Впрочем, в долгосрочной перспективе еще более интересные возможности предлагает Китай, хотя русским бандам сложнее туда вклиниться и порой приходится соглашаться на подчиненное положение. Распад Дальневосточного воровского общака после смерти Джема (Евгения Васина) в 2001 году и неспособность сходки 2012 года разрешить споры между «восточными» оставили этот рынок открытым, только налетай (см. главу 9). Конфликты между бандами, действовавшими на побережье страны, на границах и в глубине континента, усилились, и это позволило закрепиться в регионе китайцам, корейцам и даже якудзе.

Действия Владимира Путина по дальнейшей легитимизации своего правления, включая подкуп ближайших союзников с помощью различных престижных проектов, создают различные виды новых возможностей, больших и малых. Одним из самых неоднозначных «призов» в этой раздаче была зимняя Олимпиада 2014 года в Сочи, и, возможно, именно события вокруг ее организации и привели к убийству Усояна в 2013 году. Общие затраты на этот проект составили 55 миллиардов долларов, что сделало его самыми дорогими зимними Олимпийскими играми в истории[616]. Отчасти это отражает объективные проблемы проведения зимних Игр в субтропическом регионе, однако во многом связано с запредельным уровнем растрат и воровства. По данным международной некоммерческой организации Transparency International, коррупция привела к росту затрат на этот проект на 50 процентов, то есть было украдено не менее 15 миллиардов долларов[617]. Усоян был первым из крупных игроков, кто оценил денежный потенциал решения о проведении Игр в Сочи, принятого в 2007 году. В Сочи располагалась одна из его основных баз, так что он быстро занялся строительным и гостиничным бизнесом.

Справедливости ради стоит отметить, что все же основные суммы были «распилены» коррумпированными чиновниками и бизнесменами. Тем не менее присутствие Усояна («он был все равно что местным губернатором, только из преступного мира… главой альтернативного правительства»[618]) было слишком заметным, и конкуренты регулярно устраняли его локальных агентов и подручных. В 2009 году «вор» Алик Миналян (Сочинский) был убит в Москве (возможно, во время визита к Усояну)[619]. В 2010 году на двоих людей Усояна было совершено покушение в Сочи, и один из них — спекулянт недвижимостью Эдуард Кокосян (Карась) — погиб[620].

Основные деньги на проекте заработали олигархи, получившие миллиардные контракты, однако даже такая работа субподрядчиков, как предоставление рабочих (которых часто привозили из Средней Азии и потом насильно возвращали на родину), позволяла криминальным игрокам получать деньги от строительства.

Принятое правительством в 2009 году решение о запрете азартных игр и создании четырех (впоследствии шести) зон казино по подобию Лас-Вегаса оказало свое неизбежное влияние на преступный мир[621]. В реальности это дало такой же эффект, как и «сухой закон» в США, и горбачевская антиалкогольная кампания. Люди, предпочитавшие время от времени поиграть в азартные игры, переместились в подпольные, никем не регулировавшиеся казино под управлением организованной преступности. Помимо конкуренции в индустрии самих азартных игр, новые площадки, зачастую расположенные у границ страны, обеспечивают новые перспективы преступного бизнеса. Согласно изначальному плану, игровые зоны должны были располагаться в районе Владивостока (для тихоокеанского рынка), Калининграда (для Европы), в городе Азов в юго-западном регионе (для Ближнего Востока), а также на Алтае (для Средней и Передней Азии). Затем к ним добавились Ялта и Сочи. Основной приоритет отдавался зоне в Уссурийском заливе в районе Владивостока, открывшейся в 2015 году. Банды (как и местные коррумпированные чиновники) взяли под контроль стратегическую недвижимость и строительные компании, после чего занялись через них махинациями со строительными контрактами[622]. Потенциальная прибыль от этих новых предприятий, как и в иных случаях, привлекает новых игроков и способствует разрушению сложившегося положения вещей.

Хакер, или «кибервор»

Все знают, что русские хороши в математике. Наши программисты — лучшие в мире, и поэтому наши хакеры — тоже лучшие в мире.

Генерал-лейтенант Борис Мирошников, руководитель отдела «К» (киберпреступления) МВД, 2005 год[623]

Пожалуй, одна из самых серьезных трансформаций российского преступного мира произошла не в реальном, а в виртуальном пространстве. Страна много лет была источником первоклассных программистов и хакеров — по целому ряду причин. В 1990-е годы, когда хакерская деятельность только зарождалась, ее развитие стимулировала комбинация качественного математического образования и примитивного оборудования (что заставляло программистов глубже изучать машинный код, а не полагаться на уже готовые программы), а также отсутствие достойных законных возможностей для карьеры. В наши дни у программистов есть намного больше возможностей найти работу, как в России, так и за границей. Они могут пойти в такие российские компании мирового уровня, как «Лаборатория Касперского», занимающаяся обеспечением компьютерной безопасности. Однако в стране до сих пор сохраняется наследие прежних времен. Хакеры занимаются своим делом и из любви к искусству, и руководствуясь более деструктивными мотивами.

Согласно нескольким аналитическим отчетам по этой сфере, в 2011 году Россия получила около 35 процентов глобальных доходов от киберпреступлений, то есть между 2,5 и 3,7 миллиарда долларов[624]. Это значительно выше доли страны в глобальном рынке информационных технологий, составлявшей в то время около 1 процента. Несмотря на лидерство Китая и США, поражает, насколько велика доля русских в глобальных киберпреступлениях. По состоянию на 2017 год в число пятерых «самых разыскиваемых ФБР» киберпреступников входят четверо русских (один из них — гражданин Латвии) и группа иранских хакеров[625]. В Россию ведут следы махинации с использованием хакерской программы Anunak, которая позволила в 2015 году украсть около 1 миллиарда долларов примерно у 100 финансовых учреждений по всему миру. Русским оказался и человек, получивший кличку Король спама (занимающий скромное седьмое место в списке Spamhaus «Top Ten Worst»). Его зовут Петр Левашов. Он был арестован в Испании в апреле 2017 года[626].

Подобно тому как российские банды оказывают услуги в разных криминальных областях по всему миру, многие иностранные компьютерные преступники все чаще пользуются программами и инструментами, созданными в России, или услугами предприятий типа пресловутой организации Russian Business Network (RBN). Она обеспечивала безопасный, «пуленепробиваемый» хостинг для всех, от хакеров до педофилов, а также занималась спамом и кражей личных сведений. Компания по интернет-безопасности VeriSign описывала RBN как «худшую из худших… наемника и поставщика услуг для масштабных преступлений»[627]. По некоторым данным, в какой-то момент она была так или иначе связана с 60 % всех киберпреступлений в мире[628]. RBN начала свою деятельность в Санкт-Петербурге в конце 1990-х, хотя формально ее веб-сайт появился лишь в 2006 году. Организация казалась совершенно неприступной. Государство не могло найти ни ее, ни ее участников. По слухам, она имела мощную «крышу» — как из-за своей готовности помогать российским спецслужбам в некоторых операциях (например, в массивной атаке на информационную инфраструктуру Эстонии в 2007 году), так и из-за того, что ее главарь, известный под кличкой Flyman, был связан с влиятельным петербургским политиком[629]. После 2007 года об этой группировке почти ничего не слышно, но не исключено, что она просто работает на серверах в других юрисдикциях и под разными названиями[630].

Как правило, хакеры, работающие в России, не входят в состав преступных сетей. Скорее их нанимают для конкретных операций, как профессиональных киллеров, специалистов по подделке документов или по отмыванию денег. Чаще всего они формируют свои собственные виртуальные группы и сети, не зависящие от государственных границ и национальностей, и совершают преступления либо в собственных интересах, либо по заказу той или иной банды. По некоторым сведениям, именно они выступали в качестве технических экспертов, взломавших полицейские базы данных для японских якудза в 1990-е годы[631], переводивших украденные деньги за границу для австралийских бандитов в 2000-е[632] и предоставлявших данные кредитных карт итальянцам в 2010-е[633].

Война или мир?

Новой криминальной революции не будет. Можно констатировать — эпоха криминальных войн в прошлом.

Министр внутренних дел РФ Рашид Нургалиев, 2009 год[634]

Мне еще не приходилось видеть ни одного сотрудника полиции, который сказал бы хорошие слова о Рашиде Нургалиеве, бывшем сотруднике КГБ, девять лет возглавлявшем Министерство внутренних дел (2003–2012). По словам одного из его прежних подчиненных, в течение этого периода Нургалиев «считал своей работой сохранение в стране покоя, и ничего больше»[635]. Это была не очень проницательная позиция, поскольку очевидно, что все новые вызовы и возможности, описанные выше, приведут к серьезной трансформации и российского преступного мира, и более широкой преступной диаспоры, ориентированной на Россию. Возможно, войны и не будет, но революция в том или ином виде практически гарантирована.

Каким бы сильным ни было давление на российский преступный мир, многие из его участников хотят сохранить статус-кво и избежать масштабных конфликтов. Даже Ровшан Джаниев стремился не к разрушению всей системы, а к более сытному месту за общим столом. Все крестные отцы в стране понимают, что повсеместная война за территории не только поставит их самих, их организации и накопленные ими состояния под угрозу со стороны конкурентов, но и заставит власти перейти к жестким и решительным действиям. По мысли генерал-лейтенанта Игоря Зиновьева, главы МУРа, «лидеры криминальной среды девяностых — уже немолодые люди. Большинство из них давно легализовались — кто-то возглавил фонд, кто-то входит в состав руководства какой-либо коммерческой структуры… Возвращение девяностых им ни с какой стороны не выгодно»[636].

Кроме того, похоже, что и сами власти пытаются предотвращать более-менее серьезные конфликты. К примеру, вскоре после убийства Деда Хасана полиция предприняла необычный ход. Она арестовала старших подручных Тариэла Ониани, собравшихся для обсуждения новой ситуации[637]. Их продержали в полиции всю ночь, а затем выпустили, дав понять, что полиция знает, кто они такие и где их можно найти. Тем не менее в течение обозримого будущего можно ждать сохранения напряженной и опасной ситуации с мало предсказуемым исходом[638]. Даже сами преступники надеются на мир, однако боятся войны:

Представители криминального мира придерживаются того же мнения: кровавые перестрелки уже не вернутся, для решения проблем есть другие методы — мошенничество, подкуп, война компроматов. Вчерашние бандиты повзрослели и стали серьезными людьми, которые занимаются честным бизнесом. Но, видимо, не все вопросы решаются без применения оружия, в некоторых случаях действует самый верный метод «нет человека — нет проблем»[639].

Траектория российского преступного мира в следующие несколько лет будет определяться несколькими факторами: сохранит ли единство большинство славянских банд и не возникнут ли конфликты внутри общины «горцев»; включатся ли в эти потенциальные конфликты чеченцы, сила и репутация которых непропорционально выше их численности. Не до конца понятны и планы некоторых ключевых фигур, а также намерения и интересы государства. Возможны четыре основных сценария. Первый состоит в поддержании мира благодаря значительной огневой мощи. Стороны будут стремиться избегать масштабных конфликтов и передела преступного мира. Славянские банды и чеченцы сохранят единство и смогут угрожать возмездием нарушителям спокойствия — при негласном или даже активном одобрении со стороны государства.

Если коалицию, поддерживающую статус-кво, все же вынудят пойти на ограниченный передел преступного мира, результатом может стать отсрочка апокалипсиса. Возможно, им удастся подкупить одних «повстанцев» и заставить замолчать других, тем самым снизив напряжение и избежав масштабного конфликта с серьезными последствиями. Однако иногда управлять частичной реорганизацией бывает сложнее, чем просто запрещать любые изменения, и существует вероятность возникновения как минимум локальных конфликтов.

Возможно, что конфликт будет нарастать, но только в пределах общин «горцев». В настоящее время многие считают это самым правдоподобным сценарием. В результате теоретически могла бы возникнуть единая сеть «горцев», однако вероятнее, что «горцы» окажутся фрагментированными и ослабнут, что даст возможность славянам (и, возможно, чеченцам) расширить круг своей деятельности за пределы привычных регионов.

Наименее вероятный исход предполагает, что, несмотря на нежелание основных участников, будут возникать конфликты на базе нынешней взрывоопасной смеси поколенческой, этнической, экономической и личной конкуренции. Хотя масштабный конфликт и не продлится дольше нескольких лет, как это было в 1990-х, значительное и кровавое перераспределение баланса сил в преступном мире приведет к росту уличного насилия и масштабным политическим последствиям. В бой могут оказаться втянуты местные элиты и представители спецслужб, связанные с организованной преступностью. И можно предположить, что Кремль не будет сидеть сложа руки и наблюдать за возвращением «беспредела».

Сейчас невозможно предсказать, какой сценарий возьмет верх. Существующее давление приводит не только к ухудшению отношений между бандами, но и к подрыву их внутренних связей. К примеру, в 2008 году под Санкт-Петербургом были убиты два участника тамбовской группировки. Оба были участниками группы, которую контролировал бандит по имени Василий Химичев, подчинявшийся «тамбовскому» авторитету по кличке Хохол, ныне живущему за границей[640]. По всей видимости, убийства стали следствием внутренней борьбы в тамбовской группировке вокруг растущего бизнеса, связанного с оборотом наркотиков. Аналогичным образом арест в 2016 году Шакро Молодого (см. главу 11) поднял вопрос о разделе его криминальной империи. Впрочем, этот вопрос был на некоторое время отложен после того, как в феврале 2017 года его прежние подельники получили сообщение, начинавшееся словами «Я еще жив» и предостерегавшее против таких шагов[641]. Хотя власти и провели формальное расследование того факта, что данное сообщение вышло за пределы зоны строгого режима Лефортовской тюрьмы, некоторые осведомленные наблюдатели рассказывали мне, что это было сделано именно с целью избежать «каннибализации» его сети, которая почти гарантированно привела бы к вспышке насилия.

Проект по строительству нового государства Владимира Путина предполагал негласную договоренность с преступниками, которые избежали уничтожения только благодаря тому, что признали главенство правящего режима и отказались от безудержного уличного насилия эпохи 1990-х. Баланс сил сместился обратно к политическим элитам, напоминая времена СССР. Государство вновь стало «самой большой бандой в городе», а локальные и национальные политические/административные персоналии стали значительно сильнее, чем их партнеры из криминального мира. Однако эту банду нельзя считать единой, а хватка Путина постепенно ослабевает, особенно учитывая слухи о возможном преемнике. Эта ситуация таит в себе ряд опасностей. Если у представителей высших эшелонов власти нет особых причин бояться преступников или прибегать к их помощи — хотя они часто вращаются в одних и тех же социальных кругах, — на локальном уровне возможности для углубления сотрудничества между политиками и преступниками более очевидны, и эти отношения не носят столь одностороннего характера. Вследствие подобной ситуации, даже если правительство решит серьезно бороться с коррупцией и организованной преступностью, это встретит противодействие на местах со стороны союза между бандитами, их клиентами и покровителями. А любой конфликт будет подрывать основополагающий элемент мифологии, связанной с легитимизацией президента Путина, а именно того, что он — единственный человек, который смог наконец восстановить порядок в России.

Не все те повара, у кого ножи длинные.

Русская пословица

Могут ли сами «воры» использоваться в качестве оружия? В сентябре 2014 года сотрудник эстонской полиции безопасности (KAPO) Эстон Кохвер собирался встретиться со своим информатором в лесу у деревни Мииксе, вблизи границы с Россией. У него была группа поддержки, ждавшая неподалеку, однако никто и предположить не мог, как развернутся дальнейшие события: вооруженное подразделение ФСБ пересекло границу, заглушило его радиопередатчик и бросило несколько светошумовых гранат, чтобы пресечь любые попытки противостояния. Это была настоящая подстроенная и хорошо спланированная операция[642]. Кохвера захватили и отвезли сначала во Псков, а затем в Москву. Там он был обвинен в переходе границы (несмотря на тот факт, что российские пограничники подписали протокол, согласно которому атака на Кохвера произошла внутри Эстонии[643]) и в шпионаже, в качестве вещественных доказательств которого к делу были приобщены его служебный радиопередатчик и пистолет. Он был приговорен к 15 годам заключения, однако через год после похищения его обменяли на российского агента. Но, судя по всему, столь беспардонный рейд был вызван совершенно иной целью, даже не связанной с желанием России продемонстрировать свои возможности и готовность ко вторжению.

Скорее это было сделано, чтобы помешать расследованию, которое проводил Кохвер. Оно было связано всего лишь с незаконной перевозкой через границу сигарет и уж точно не могло служить основанием для столь серьезного дипломатического инцидента. Данные, подкрепленные разговорами с сотрудниками эстонской и других спецслужб, дают основания считать, что ФСБ «крышевало» контрабандную деятельность в обмен на долю от прибыли. И это было связано не с желанием отдельных сотрудников обогатиться, а со сбором средств для финансирования политических действий в Европе, на которых не было бы русских «отпечатков». Как написал в те дни в твиттере тогдашний президент Эстонии Тоомас Хендрик Ильвес, «KAPO, как и ФБР в США, сражается как с иностранными разведчиками, так и с организованной преступностью. Но в некоторых случаях это оказываются одни и те же люди». По сути, он напоминал о том же, о чем в 1999 году говорил бывший директор ЦРУ Джеймс Вулси: «Если вы заговорите с человеком из России, хорошо владеющим английским… в костюме за 3000 долларов и мокасинах Gucci, и он сообщает вам, что руководит крупной российской коммерческой компанией… то на самом деле это может означать один из четырех вариантов». Русский мог оказаться бизнесменом, разведчиком, бандитом или же «одновременно играть все три роли, причем все это могло гармонично сочетаться и не вызывать ни у кого претензий»[644].

Полезные идиоты и опасные конъюнктурщики

[В России] связь между организованной преступностью, некоторыми чиновниками, спецслужбами и бизнесом размывает границу между государственной политикой и частной выгодой.

Джеймс Клеппер, директор национальной разведки США, 2013 год[645]

В данный момент Соединенные Штаты продолжает разрывать множество доводов и контрдоводов, связанных с попытками России оказать влияние на людей, близких к президенту Дональду Трампу, а также его возможных связей с криминалом, российским и не только. Вне зависимости от того, насколько правдивы эти обвинения, они указывают на очень важную проблему. Российская организованная преступность играет важную роль в начале активных действий так называемой новой холодной войны (или «горячего мира»?)[646], принявшей новые очертания в 2014 году с захватом Крыма. Услугами преступников время от времени пользуются все спецслужбы (к примеру, мафия помогла американским агентам на Сицилии во время Второй мировой войны, хотя ее роль в этих событиях часто переоценивается[647]). Однако когда спецслужбы работают с преступниками или через них, они пытаются четко соблюдать границы (в идеале бандиты не должны знать, с кем именно они работают). В случае России эти границы часто оказываются размытыми и условными — и это приводит к тому, что основную пользу от таких отношений получают «воры».

В данном случае возникла специфическая связь между разведчиками (spooks) и бандитами (crooks). С одной стороны, спецслужбы уже давно используют «воров» и их криминальные сети как инструмент для силового воздействия и сбора информации. По имеющимся данным, испанский прокурор Хосе Гринда Гонсалес заявлял, что, с его точки зрения, «стратегия Кремля состоит в использовании организованных преступных групп для действий, которые не может официально производить правительство России»[648]. За участие в тайных операциях бандиты получают не просто плату за услуги, но и возможность безнаказанных махинаций. К примеру, Гринда заявлял, что «вор в законе» Захарий Калашов продавал по приказу главного разведуправления Вооруженных сил РФ оружие курдским террористам для дестабилизации ситуации в Турции. Сходным образом в Латвии (стране, очень важной для Москвы в роли финансового мостика в Европейский союз) Служба внешней разведки России не просто пыталась неприкрыто финансировать симпатизирующих российскому режиму политиков, но и связывалась с местными этническими русскими бандитами, предлагая им поддержку[649].

Интересным примером в этой связи служит Виктор Бут, человек, карьера которого была одновременно связана с преступностью, бизнесом и разведкой и на очередном этапе привела его в американскую тюрьму. Будучи сотрудником спецслужб и, по ряду данных, ГРУ, Бут в какой-то момент создал воздушно-транспортную компанию, занимавшуюся доставкой грузов в опасные регионы. Считается, что он не только доставлял гуманитарную помощь, но также помогал своим клиентам нарушать установленные режимы санкций и занимался транспортировкой оружия. В 2008 году он предложил колумбийским наркоторговцам и повстанцам из группировки ФАРК купить партию из 700 ракет «Игла» класса «земля — воздух». Пока что не вполне ясно, было ли это сделано по поручению Москвы (хотя об этом свидетельствует сам размер партии оружия) или же его просто использовали как прикрытие для правительственных операций в обмен на право безнаказанно нарушать закон[650].

Сходным образом, один мой знакомый западный бизнесмен, открывший компанию в Мурманске, в 2011 году подвергся угрозам со стороны местных бандитов. Когда он обратился в полицию, те привели с собой агента ФСБ, который предложил бизнесмену взять в соучредители компании одного из бывших старших офицеров ведомства. Когда бизнесмен отклонил приглашение, он обнаружил, что в распоряжении преступников оказалась финансовая информация, которую он предоставил ФСБ. Так где же проходила грань между спецслужбами и бандитами в данном случае?

Очевидно, что присутствие российской и евразийской организованной преступности в Европе имеет как заметные, так и неочевидные последствия. К примеру, в оценке состояния российской организованной преступности в 2008 году, сделанной Европолом, был выдвинут тезис о том, что она оказывает «умеренное прямое влияние» на Европейский союз, в основном за счет различных видов трафика, однако…

…высокое косвенное влияние, выражающееся в формах отмывания денег и инвестиций. Подобная деятельность мешает законной конкуренции и даже может ее уничтожить; она повышает цены и разгоняет инфляцию в отрасли недвижимости и на других аналогичных рынках; повышает уровень коррупции… создает вполне конкретные потери для легального бизнеса и экономики стран ЕС; повышает степень привлекательности и социального приятия преступлений; стимулирует проникновение и интеграцию организованной преступности в официальные структуры; легализует преступные деяния и самих преступников, а также, не в последнюю очередь, серьезно нарушает работу многих правовых основ общества в ЕС[651].

С тех пор опасения лишь усилились, а влияние русской преступности — уже не только головная боль сил правопорядка, но куда более серьезная проблема. Хотя бандиты в целом остаются бандитами, иногда они становятся государственными активами.

Первая криминальная война: захват Крыма

Можно ли считать произошедшее в Крыму первым в истории примером захвата, который совершили бандиты на службе у государства?

Вопрос, заданный мне на семинаре в НАТО в 2015 году

Ответ на этот, как и на любой вроде бы простой вопрос, довольно сложен. Вряд ли в тактике привлечения бандитов в интересах государства во время войны есть что-то новое, однако необычность ситуации состоит в том, что бандиты не просто сотрудничали с властью, а воевали за нее. Кроме того, они не просто выступали против вторгшегося врага — как пираты XVIII века, получавшие индульгенцию от власти, лишь бы только нападали на корабли неприятеля, — а были интегрированы в вооруженные силы захватчика. Вторжение России в Украину осуществлялось не только силами пресловутых «зеленых человечков» — спецподразделений без опознавательных знаков, — но и преступниками. Для бандитов вопрос заключался не в геополитике и не в том, что Путин назвал «вопиющей исторической несправедливостью»[652], возникшей, когда Крымский полуостров был передан Россией Украине в 1954 году. Куда важнее была реализация возможностей для бизнеса[653].

С самого начала кампания Москвы по отделению Крыма от Киева зависела от альянса с локальным преступным миром полуострова. Считается, что Сергей Аксенов, премьер нового крымского региона, имеет «воровское» прошлое, а в 1990-е годы носил кличку Гоблин и был членом ОПГ «Сейлем»[654]. Сам Аксенов отвергает подобные обвинения и заявляет, что они были выдвинуты его политическими оппонентами, однако в тот единственный раз, когда он подал в суд с требованием опровергнуть эти слухи, апелляционный суд отклонил иск, как не имеющий оснований[655].

Тем не менее траектория жизни самого Аксенова и банды «Сейлем» способна многое рассказать и о развитии Крыма, и о той роли, которую «воры», возможно, сыграли в почти бескровном захвате полуострова Россией (вряд ли можно считать простым совпадением, что в двух областях Украины, в которых закрепилась Россия на момент написания этой главы, сильны позиции «воров» старой школы). Еще до развала СССР Крым стал гаванью для контрабанды, черного рынка и реализации схем хищений вокруг санаториев и курортов региона. Когда в начале 1990-х годов независимая Украина начала бороться как с экономическим кризисом, так и с почти полным развалом правоохранительных структур, организованная преступность приобрела видимые и довольно жестокие формы. За Симферополь сражались две конкурировавшие банды, «Башмаки» и «Сейлем» (получившая название в честь одноименного кафе; Салем — город-побратим Симферополя)[656]. Это были хищники-предприниматели, вынуждавшие местные компании платить им дань и продавать их товары под угрозой поджога, избиений и еще более плачевных последствий. Один из таких «охотников», по его словам, отошедший от дел, вспоминал, как однажды плыл на пароме в Керчь, что на восточном побережье полуострова. Кроме него, на пароме находился курьер с чемоданом, набитым банками дешевой икры, которую «Сейлем» вынуждал рестораторов продавать под видом дорогостоящей белужьей; стайка проституток, нанятых для работы в ялтинских борделях; пара татуированных похмельных «быков», возвращавшихся со сходки в Новороссийске. По его словам, «на том пароме плыл цвет крымского криминала»[657].

Эта ситуация была неустойчивой с самого начала. С одной стороны, политическая и деловая элита намеревалась восстановить свой авторитет, а с другой — война банд начала мешать всем участникам зарабатывать деньги. Конфликт разгорался до тех пор, пока массовые убийства и насилия в 1996-м не поставили обе банды на колени. Ситуация сыграла на руку Геннадию Москалю, руководителю крымского МВД в период 1997–2000 годов. Он нанес удар по распоясавшимся бандитам. Крым стал менее опасным регионом, однако заявления о том, что банды полностью разгромлены, были фикцией. Альфрид, опытный крымско-татарский ветеран войн за территорию 1990-х, говорил, что «шпана выросла и поняла, что войны мешают бизнесу, а бизнес позволяет заработать намного больше денег. Москаль лишь помог им прыгнуть выше»[658]. Другие заслуженные и менее склонные к бандитизму главари — в том числе один «бригадир», известный как Гоблин, — воспользовались своими деньгами и связями, чтобы заняться политикой и (полу)законным бизнесом. При этом они поддерживали, хотя и негласно, связи с преступными сообществами, чтобы укрепить свои политические и экономические позиции[659]. В этом смысле крымские «воры» вели себя так же, как их «коллеги» в России.

К 2000-м годам бандиты-бизнесмены практически управляли Крымом. Казалось, Киев не заинтересован в том, чтобы отрегулировать государственное управление и принести экономическое процветание полуострову, населенному этническими русскими, и это обеспечивало местным элитам и легитимность, и возможность действовать без оглядки на кого-либо.

Крым оказался в положении брошенного и отстраненного от политической жизни региона страны. В возникшем политическом, экономическом и социальном вакууме новые мафиозно-политикоделовые империи могли процветать без особых усилий. Как говорилось в одной телеграмме дипломатического ведомства США от 2006 года, «крымские преступники совершенно не похожи на тех, что были в 1990-е годы: тогда это были “бандиты” в спортивных костюмах, размахивавшие пистолетами и подарившие Крыму репутацию “украинской Сицилии”; многие из них закончили свою “карьеру” в тюрьме или на кладбище; теперь же они переместились в законный бизнес и местное правительство». Также в телеграмме сообщалось, что «десятки лиц, известных своим криминальным прошлым, были избраны в местные органы власти на выборах 26 марта»[660]. Виктор Шемчук, бывший главный прокурор региона, вспоминал, что «правительство Крыма было криминализовано на всех уровнях. Редко бывало, чтобы заседания парламента в Крыму не начинались с минуты молчания в память о одном из убитых “братьев”»[661].

Главными товарами на этом рынке были контроль над бизнесом и, все чаще, земля. К примеру, некоторых из бывших лидеров «Башмаков» обвинили в попытке захватить главный футбольный клуб Крыма, «Таврия» (Симферополь), в основном из-за принадлежавшей ему собственности[662]. В целом по мере роста цен — особенно после начала возвращения татар, выселенных из Крыма во времена советской власти, — бандиты-бизнесмены и их союзники из коррумпированной местной бюрократии начали захватывать недвижимость и получать подряды на строительство.

Несмотря на то что Крым был частью Украины, многие из самых вкусных видов криминального бизнеса, такие как транспортировка наркотиков, а также поддельных или не облагавшихся акцизом сигарет, зависели от отношений с российскими криминальными сетями. Определенную роль здесь сыграл тот факт, что по договору с Киевом Россия продолжала держать свой Черноморский флот в Севастополе, и поэтому многие ветераны-моряки, уходя на пенсию, оседали в регионе. Таким образом, в регионе происходило постоянное перемещение гражданских и военных лиц. Когда украинское государство охватила лихорадка из-за противостояния президента Януковича и Майдана, Москва начала устанавливать контакты со своими потенциальными союзниками в Крыму через криминальные каналы. По словам одного российского полицейского, представители солнцевских посещали Крым для общения с местными «ворами» еще до 4 февраля 2014 года, когда Верховный совет Крыма проголосовал за проведение референдума о статусе полуострова. Московские гости приехали не только для расчета масштабов будущего криминального бизнеса, но и для оценки настроений местного преступного мира.

Аксенов, глава пророссийской партии «Русское единство», казался идеальной кандидатурой на место ставленника Кремля в регионе. Хотя он был избран в региональный парламент в 2010 году с перевесом всего в 4 процента голосов, он оказался амбициозным и безжалостным человеком, имевшим, по всей видимости, тесные связи как с политическими, так и с преступными авторитетами на полуострове[663]. Когда Москва утром 27 февраля приступила к захвату Крыма, помимо «зеленых человечков» она использовала местных милиционеров, активно поддержавших путч, и бандитов в разрозненном камуфляже, с красными повязками на рукавах и с новенькими штурмовыми винтовками. Эти «силы самообороны» не ограничивались охраной стратегических объектов, а вполне эффективно отжимали компании — включая автодилерский центр, принадлежавший партнеру будущего президента Украины Петра Порошенко[664], — и демонстрировали свою силу на улицах. Помимо военных ветеранов и добровольцев, там было немало представителей «пехоты» преступных банд полуострова, которые решили отложить свои разногласия и совместно оторвать Крым от Украины.

Новая элита полуострова представляла собой триумвират московских назначенцев, местных политиков и бандитов. Она быстро принялась снимать сливки со средств, которые направляла Москва на развитие Крыма, и захватывать собственность, ранее принадлежавшую украинскому правительству и его союзникам. Формально эту собственность продавали на аукционах, чтобы заработать больше денег на дальнейшее развитие Крыма, однако на практике такие «аукционы» часто представляли собой обычный сговор[665]. К примеру, Альфрид даже не скрывал тот факт, что использовал некоторые из своих самых ликвидных активов для перехвата такой собственности. «Это было похоже на приватизацию 1990-х, — говорил он, — один из тех редких шансов в жизни, когда вы можете заработать состояние, если действуете быстро и со знанием дела». Для Альфрида, которому было уже за 60, это выглядело как своеобразный «пенсионный фонд»[666].

Тем временем Севастополь мог потеснить позиции Одессы как перевалочной зоны для контрабандистов. Исторически через Одессу проходила львиная доля не только украинской, но и российской контрабанды по Черному морю. Не важно, особенно в свете западных санкций, мог ли Севастополь развиться в серьезного конкурента; сама возможность этого вынудила крестных отцов Одессы снизить размер «налога», которым они облагали криминальный трафик через порт. Таков типичный пример механики экономики черного рынка.

Вторая криминальная война: пожар на Донбассе

Бенефициарами выступают политики, олигархи и воры в законе. Уголь, золото, бензин и табак. Вот за что воюют на востоке Украины.

Российская журналистка Юлия Полухина, 2016 год[667]

Извращенные цели способны разрушить любой хорошо продуманный, на первый взгляд, план. Если Москва предлагает заменить вашу машину каждый раз, когда ее украдут или вы попадете на ней в аварию, к чему запирать ее или думать о безопасности движения?

Более того, почему бы не сообщить, что она украдена, а затем продать ее на черном рынке? Нечто подобное происходило с боеприпасами, обещанными группам самообороны в Донбассе. Вы нанимаете преступников и авантюристов, вооружаете их, бросаете их вглубь беспорядочного нарастающего конфликта (кстати, проходящего в районе наезженной контрабандной трассы) и обещаете компенсировать все траты во время ведения боевых действий. Вряд ли стоит удивляться, что стычки с вооруженными силами Украины часто начинались безо всякого повода — только для того, чтобы потратить, скажем, 10 000 патронов и заявить о том, что было потрачено в два раза больше. А когда со складов, расположенных в глубине Донбасса, приходили новые 20 000 патронов, излишки можно было легко и прибыльно сбыть на рынке[668].

По всей видимости, Москва предполагала, что, сделав ставку на местные полувоенные формирования, она сможет вести свою необъявленную войну против Киева недорого и без личной ответственности. На практике же возникла ситуация, при которой ей часто недоставало контроля над своими ставленниками на местах. Помимо воровства, Москва столкнулась с проблемой роста тяжких преступлений и незаконных сделок с оружием уже на своей территории. В Ростове-на-Дону, выступавшем в качестве логистического перевалочного пункта необъявленной войны, начала нарастать серьезная проблема. В 2015 году ростовский регион был девятым по степени криминальности в России, однако уже к 2016 году стал седьмым. По ряду показателей город считается самым опасным в Европе — при том, что раньше не входил и в десятку[669].

В то время донбасская операция казалась отличной идеей. С Крымом все прошло гладко, и российское руководство на волне достигнутого успеха решило пойти дальше. Однако идея состояла не в аннексии закопченного, покрытого клубами дыма Донбасса, хотя в нем и проживала значительная доля русскоговорящих. Скорее цель состояла в организации там псевдовосстания, позволявшего оказывать давление на Киев. По мнению российских руководителей, Украина должна была признать гегемонию Москвы в регионе, причем легко и непринужденно. Таким образом, если в Крыму цель состояла в создании нового порядка, для Донбасса цель состояла в создании контролируемого хаоса, поддерживаемого силой оружия.

С этой целью российские власти намеревались спровоцировать локальные восстания русскоговорящего населения, обеспокоенного действиями нового киевского режима. Они попытались взбаламутить обстановку в разных городах региона, однако в большинстве случаев либо потерпели неудачу, либо недовольство было быстро подавлено. Тем не менее первоначальный успех в Донецке и Луганске позволил Москве создать квазирежимы, так называемые Донецкую и Луганскую народные республики. Хотя российская армия и оставалась главной опорой для этих псевдогосударств, Москва хотела, чтобы это выглядело как подлинно народное движение. Она призвала присоединиться к местным силам националистов, авантюристов, наемников и казаков из России. В итоге на этих территориях оказалась пестрая компания из ополченцев, искренних добровольцев, изменников и местных бандитов.

Для «воров» возникла бесценная возможность приобрести форму вполне официальной власти. Хотя постсоветская Украина достигла лишь скромных успехов в создании работающего правового государства (так, к 2014 году коррупция в стране была куда более вопиющей, чем в России[670]), основные проблемы имелись как раз на востоке, зажатом в нерушимые тиски олигархов и коррумпированных политиков. Короче говоря, «донбасские магнаты — некоторые из которых были преступниками, осужденными еще в советские времена, — не позволяли закону закрепиться на Донбассе и серьезно ограничивали формирование гражданского общества»[671]. А стоит соединить этот факт с высокой концентрацией тюрем и плачевным состоянием местной экономики, стимулировавшим развитие уличных банд, и, пожалуй, согласишься с расхожей фразой: «Каждый третий мужчина в донбасском регионе либо сидит в тюрьме, либо отсидел, либо окажется там в будущем»[672].

Как только русским властям удалось увести часть Донбасса из-под власти украинского правительства, криминальные лидеры региона провели «сходку» в декабре 2014 года, чтобы определиться с ответными действиями[673]. Они решили воспользоваться новой ситуацией и предложили «ворам» из подконтрольных Киеву регионов переместиться на территорию сепаратистов[674]. Тем временем резко выросло производство поддельного алкоголя и табачных изделий, а также их экспорт в Россию, Украину и Европу, поскольку теперь всем этим активно занялись преступные элементы[675].

Интересно отметить, что позывные командиров «повстанцев», такие как «Моторола», «Бэтмен», «Стрелков» и «Гиви», подозрительно напоминают бандитские клички. Большинство из ведущих персон этого процесса были либо восторженными авантюристами, либо ветеранами армии и спецслужб. Однако многие «ополченцы» и младшие командиры попали туда прямиком из преступного мира. С ними пришли методы запугивания, насилия и воровства. Один русский доброволец, поверивший московской пропаганде о том, что украинские «фашисты» готовятся преследовать русских, поехал на войну, однако столкнулся там с жестокой реальностью: «Когда попадаешь туда, буквально с первых минут понимаешь, что это не воинское подразделение — это самая настоящая банда»[676].

Сепаратисты имели все возможности создать в регионе хаос, и это им удалось. А на момент написания этой книги не наблюдается признаков приближения этого страшного конфликта к концу. Однако когда дело касается «милитаризации», хаос проще создать, чем впоследствии контролировать. Несколько полевых командиров были убиты. Возможно, к этому приложили руку российские спецслужбы, поскольку те стали слишком своенравными и опасными. Зачастую в регионе происходят неконтролируемые вооруженные стычки, вызванные скукой или желанием подзаработать. В то же самое время в Ростове-на-Дону растет количество убийств (в 2016 году произошел их скачок на 19 процентов) и незаконного оборота оружия. «Калаши», да и более тяжелое вооружение просачиваются обратно в Россию на черный рынок[677]. Вне зависимости от того, считает Кремль свои действия успешными или нет, следует признать, что в Донбассе мы имеем дело с войной криминальной, а не только с точки зрения международного права.

Третья криминальная война: Криминтерн

Сейчас происходит некое «огосударствление мафии» — мафиозные структуры фактически стали замещать реальное руководство.

Владимир Овчинский, генерал-майор МВД в отставке, 2011 год[678]

В 2008–2012 годах Путин занимал роль премьера-кукловода. После его возвращения на президентский пост Россия начала все чаще напоминать государство в условиях мобилизации[679]. По сложившейся практике режим оставляет за собой право обратиться для выполнения программы Кремля к любому человеку или организации. Это может выражаться в спонсировании мероприятий, которые правительство не может финансировать напрямую, или, например, в обеспечении надежного прикрытия для разведчика. По сути, в этом нет ничего нового. В начале 2000-х годов в Геленджике на Черном море был выстроен огромный дворец — по слухам, для Путина. Строительство было осуществлено на деньги олигархов в форме «налога» на улучшение оздоровительной инфраструктуры региона. Официально этот факт отрицался, однако среди местных жителей это место называется «путинским дворцом»[680]. Впрочем, в последние годы путинская Россия, по крайней мере психологически, перешла на военные рельсы, особенно после возникновения нового геополитического конфликта. Все чаще инакомыслие воспринимается как измена, а интересы нынешнего режима считаются интересами России в целом.

Если прибавить к этому многолетние связи между преступным и официальным миром, например через охранные агентства, то вы поймете, насколько велики возможности для определенного типа мобилизации. В прошлом государство использовало эти связи, к примеру, для навязывания новых правил игры после прихода Путина к власти или для предупреждения чеченских банд, чтобы те отказались от поддержки сепаратистов на родине. С какого-то момента путинский Кремль, подобно своим предшественникам в советское время, использовавшим «воров» как инструмент контроля политических заключенных в ГУЛАГе или сбора компромата на иностранцев, вновь решил вернуться к этой практике.

Вряд ли стоит считать, что все российские криминальные организации выступают в качестве инструментов влияния Кремля за границей. Не каждую группу или сеть можно заставить вступить в некий клуб, который можно было бы назвать «московским Криминтерном», преемником старого доброго Коминтерна в преступном мире. Для остальных групп организованной преступности с базой в России я бы предложил термин «засланные казачки». Их основная черта заключается в том, что, работая за границей, они сохраняют сильные позиции в России. Это может означать, что в России живут их родные, остались активы или расположено ядро их сети. В любом случае это означает, что у Кремля имеется на них инструмент давления. Сотрудник западной спецслужбы не вполне элегантно, но достаточно точно сказал мне об одном таком «воре»: «До тех пор, пока его яйца оставались в Москве, русские в любой момент могли их поприжать»[681]. Это не связано ни с этническим происхождением, ни с языком. К примеру, некоторые из этнических русских бандитов в Испании фактически эмигрировали туда, вывезя с родины свои семьи и активы. Другие же сохраняют крепкие личные и профессиональные связи с домом. Аналогичным образом связи с Россией поддерживают ключевые фигуры грузинских банд, действующих во Франции, Италии, Греции и Нидерландах. Артур Юзбашев, арестованный во Франции в 2013 году за организацию ряда преступлений в нескольких странах и осужденный в 2017-м, имел телохранителя-чеченца и подвергался аресту в Москве в 2006 году[682]. Он провел два месяца в тюрьме по обвинению в хранении наркотиков, но за это время установил связи с российской преступной группой, и эти связи, по имевшимся данным, сохранились после его приезда во Францию в 2010 году. И, напротив, довольно крупная организованная преступная сеть грузинских и армянских бандитов, обвиненная в 2012 году в ряде грабежей на территории Франции и Бельгии, не имела прямых контактов с Россией и, таким образом, не являлась «засланными казачками»[683].

Тем не менее преступники с базой в России все чаще начинают играть самые разные роли в «политической войне», направленной на то, чтобы разделить, обмануть и деморализовать Запад, особенно Европу — и особенно в ситуациях, когда у российских спецслужб нет альтернативы[684]. Хотя российские спецслужбы и развивают свои мощности в области хакерства, Москва все еще вынуждена нанимать киберпреступников или просто время от времени обращаться к ним в обмен на сохранение свободы. В частности, именно такие хакеры обеспечивали поддержку во время серьезных операций, таких как атаки на Эстонию в 2007 году и Грузию в 2008-м, а также постоянно взламывают киберсистемы Украины. Такие атаки часто призваны поддерживать политическую подрывную деятельность, но требуют денег. Как показало дело Кохвера, группы ОПБР можно использовать в качестве «черной кассы», финансирующей преступную деятельность за границей. Подобные средства проще передавать исполнителям, чем при прямой передаче денег из России, к тому же без риска отслеживания платежей до Москвы.

На тактическом уровне для разведывательных операций представляют ценность профессионалы в деле транспортировки людей и товаров через границы. К примеру, в 2010 году ФБР разоблачило 11 шпионов-нелегалов СВР в США[685]. По всей видимости, самым профессиональным из шпионов был человек по имени Кристофер Метсос, которому удалось сбежать на Кипр. Там он был арестован, а затем выпущен под залог и тут же исчез, несмотря на то что находился под наблюдением полиции. В разговоре со мной сотрудники американской контрразведки выразили мнение о том, что русские воспользовались своими знаниями и связями, чтобы тайно переправить Метсоса обратно в Россию или в какую-то другую страну, где его возвращением могли бы заняться штатные специалисты российских спецслужб.

Представляется также, что, если взять силовую часть спектра деятельности спецслужб, ряд приписываемых им убийств был совершен по их приказанию «засланными казачками». По всей видимости, именно так были организованы убийства нескольких сторонников чеченских и других северокавказских боевиков в Стамбуле. Так, Надим Аюпов, которого турецкие власти обвиняют в убийстве трех предполагаемых чеченских террористов по поручению ФСБ, был участником московской организованной преступной группы, которая ранее занималась угоном автомобилей[686]. Вероятно, что «казачки» могут участвовать и в поддержке связанных с Россией полувоенных организаций, таких как «Национальный фронт» в Венгрии. Скорее всего, они сыграли свою роль и в попытке государственного переворота в Черногории в 2016 году, цель которого состояла в том, чтобы не допустить вступления страны в НАТО[687].

Четвертая криминальная война: оборотная сторона

Честно говоря, порой мы даже не знаем, кто они на самом деле — разведчики или преступники. Однако факт состоит в том, что даже если они и занимаются какой-то разведдеятельностью здесь, в Германии, то в России они, как и прежде, занимаются хищениями, воровством и рейдерством. Не знаю, приносят они Кремлю больше пользы или вреда. Если бы я был Путиным, то обращал бы больше внимания на то, что они делают дома.

Из разговора с сотрудником немецких спецслужб, 2016 год[688]

Такое слияние государства и преступности несет для Москвы серьезные риски. Легко понять искушение, имеющееся у Владимира Путина. Россия находится не в лучшем положении для демонстрации статуса великой державы или вызова Западу. Численность ее вооруженных сил меньше, чем совокупная численность европейских стран НАТО (даже без учета Канады и США). Масштабы ее экономики меньше, чем у штата Нью-Йорк[689]. Однако российский авторитарный режим способен концентрировать ресурсы на достижении своих целей; Путин может не беспокоиться о подотчетности демократическому обществу. Кроме того, он обладает комбинацией прагматизма и безжалостности для реализации любых плывущих в руки возможностей. Преступный мир России может серьезно мешать социальному, политическому и экономическому развитию страны, однако может использоваться (и используется) как инструмент внешней политики в первой преступно-политической войне в мире.

Но удалось ли Кремлю правильно рассчитать риски? Речь идет не только об очевидном падении позиций России в мире, но и о том, что контакт с «ворами» еще сильнее коррумпирует офицеров государственной безопасности, которых бывший директор ФСБ Николай Патрушев назвал «новым дворянством России»[690]. Их привилегированный статус, отсутствие эффективного внешнего контроля и использование незаконных методов в повседневной работе превращают спецслужбы в инкубаторы для преступных сетей. Как отмечали журналисты Андрей Солдатов и Ирина Бороган, лучшие в России независимые исследователи деятельности спецслужб:

В советское время сотрудники КГБ представляли собой элиту. Но когда СССР прекратил свое существование и Россия окунулась в реальность нового капитализма, лишь очень немногие из офицеров КГБ заявили о себе как успешные бизнесмены. Их очень быстро обошли более молодые и активные олигархи.

Ветеранам КГБ пришлось довольствоваться вторыми и третьими ролями: они возглавили службы безопасности в бизнес-империях[691].

Как же выглядят эти «успешные бизнесмены»? Позвольте рассказать вам о Сергее (по очевидным причинам его настоящее имя здесь изменено), полковнике ФСБ, с которым я несколько раз встречался в Москве. Это толковый, солидный человек, достаточно образованный и собранный. Он вспоминает 1990-е годы как «проблемное время» и несколько раз в разговорах со мной упоминал о своей искренней убежденности в том, что «Путин был послан Богом, чтобы спасти Россию». У меня нет сомнений в том, что он так же коррумпирован, как и его бывшие коллеги. Он родился в рабочей семье, учился в университете, затем (по не вполне ясным причинам) отслужил в армии младшим офицером, после чего поступил в КГБ, а в 1991 году перешел в новообразованную спецслужбу. Судя по всему, он не получал наследства, его жена не работает, однако он владеет большим домом в пригороде Москвы со всеми атрибутами московского нувориша: от гаража на три машины (Range Rover для него, BMW для жены и Renault для постоянно живущей в доме прислуги) до импортных мраморных столешниц, огромных телевизоров с плоскими экранами почти на каждой стене и бани в саду.

Насколько я понимаю, Сергей занимается оказанием услуг. Положение в ФСБ обеспечивает ему доступ к богатейшим информационным ресурсам, доступным спецслужбам в условиях авторитарного государства. Если вы хотите «прессануть» богача и вам нужно в точности знать, сколько у него денег, или же вы хотите знать, кто реально стоит за интересующей вас компанией, или просто хотите получить номера личных мобильных телефонов какого-то человека и его любовницы, вы можете обратиться к Сергею. Вполне возможно, что все это не мешает ему хорошо исполнять основные обязанности, но его ресурсы и возможности доступны и для клиентов, готовых ему платить. Судя по всему, большинство его клиентов происходит из сферы бизнеса, однако в современной России, где миры бизнеса, преступности и политики свободно пересекаются, одно не исключает другого.

Чем больше спецслужбы используют в качестве активов преступников, будь то хакеры или убийцы, и чем чаще с ними контактируют, тем выше риск того, что они скомпрометируют себя и куратор превратится в исполнителя. К примеру, в 2012 году Джеффри Делайл, лейтенант канадского ВМФ, был арестован за шпионаж в пользу ГРУ. Он работал в международном аналитическом центре «Тринити», который собирал информацию не только спецслужб Канады, но и ее союзников в Великобритании, США, Австралии и Новой Зеландии. У него имелся доступ к огромному массиву секретной информации, однако по ходу следствия стало ясно, что, помимо прочего, он должен был узнать, что именно знает канадская полиция о русских бандитах в своей стране[692]. Из общения с представителями канадских спецслужб мне стало ясно, что они не до конца понимают, зачем ГРУ требовались эти данные. Возможно, кто-то в российских спецслужбах понял, что, с учетом положения Делайла, тот мог без особых проблем получить доступ к информации, которую можно было затем продать заинтересованным преступникам. Вся многовековая история российских «воров» показывает, что преступники всегда находят возможность работать даже в условиях самых жестких режимов и оборачивать ситуацию в свою пользу. Везде — и в лагерях, и на черном рынке — они могли адаптироваться и процветать. Было бы опасно и даже глупо предполагать, что нынешние преемники «воров» эпохи СССР менее талантливы.

Страну украли?

Воры живут там, где воруется.

Русская пословица

Как-то раз российский полицейский задал мне вопрос на засыпку: «В чем разница между бандитом и политиком?» Не дождавшись ответа, он со смехом сказал: «Да, я тоже не знаю»[693]. Многие лидеры стран по всему миру любят жестко говорить о вопросах национальной безопасности, однако мало кто из них предпочитает использовать на пресс-конференциях жаргон преступников. А Владимир Путин в 1999 году произнес свою знаменитую фразу о чеченских террористах «В туалете поймаем, мы и в сортире их замочим». Слово «мочить» существовало в криминальном жаргоне еще с 1920-х годов. А термин «мокрое дело» для обозначения убийства был принят на вооружение и в КГБ. Когда Путин — в то время еще премьер-министр, но уже очевидный наследник президента Бориса Ельцина — использовал такой лексикон, это не только подкрепляло его статус лидера, воспитанного по законам улицы, но и санкционировало использование подобного языка в обществе[694].

Впрочем, воровские словечки и повадки попадали в обычный мир и раньше. К примеру, в советском спецназе применялось особое испытание для новичков. На входе в барак стелилось белое полотенце, и тот, кто вытирал о него свою грязную обувь, считался опытным бойцом, а не новобранцем-неумехой[695]. Изначально с помощью такого испытания «блатные» в лагерях узнавали своих[696]. Но внезапно все это приобрело широкие масштабы. Политики и комментаторы принялись говорить о «разборках» (жестоком сведении счетов) и «сходках» (собраниях), о «крышах», о «заказах» на убийства и о том, сколько «лимонов» (миллионов рублей) могли стоить подобные «заказы». Казалось, что не только бандиты, но и все россияне должны были теперь жить «по понятиям» — иными словами, признавать не только формальные, но и неписаные кодексы и иерархии.

Удивительно, но в этой ситуации можно увидеть странную иронию. Феня, когда-то бывшая знаком сознательного отчуждения от остального общества, все чаще обществом принимается. Язык «воров» победно вошел в общий лексикон. Вероятно, это можно считать своеобразной победой общества. Хотя выражения из криминального языка постоянно появлялись в молодежном и контркультурном жаргоне, это скорее можно считать временным явлением — популярные сегодня словечки завтра уже станут анахронизмом. Слова типа «пахан» для обозначения отца и «доходяга» для человека худощавого телосложения пришли и ушли. Но нынешнее пришествие криминального жаргона в обычный язык обещает быть более долговечным.

Старым ворам здесь не место?

В наши дни настоящих воров уже не осталось. Все продается, и все решают деньги.

Евгений, вор-рецидивист[697]

Остается важный вопрос: насколько глубоко все это повлияло на российское население и политическую культуру страны? Очевидно, что этот процесс развивается в двух направлениях. Общество приняло криминальный жаргон не только потому, что его членам хотелось нарушить многолетнее табу официального лексикона, или потому, что оно хотело последовать примеру Путина. Происходившее отражало фундаментальный процесс криминализации политики и повседневной жизни. Был необходим новый способ описания «быта», то есть повседневной жизни, мира, в котором лояльность клану, безжалостная конкуренция и неприкрытая эксплуатация были в порядке вещей[698]. Но, как говорится, слова способны создавать миры. Лингвист Михаил Грачев говорит: «Воровские слова относятся к агрессивной лексике. Когда они переходят в общеупотребительную речь, они исподволь отрицательно воздействуют на нашу психику»[699]. Писатель Виктор Ерофеев, сам не чуждый идее ходить по грани допустимого в литературе, так описывал происходящее с языком в России: «После распада СССР русский язык преобразился. На месте коммунистического новояза, прежде чем возник новояз эпохи разведчика, проросли, как побеги бамбука, многочисленные неологизмы, наспех рекрутированные из тюремной и наркоманской фени… Они превратили русский язык в язык желания, иронии, насилия, прагматизма»[700].

Российский преступный мир утрачивает свои старые мифы и кодексы. Титул «вора в законе» продается как обычный товар и становится атрибутом самых тщеславных преступников. Главари банд создают корпорации и благотворительные фонды и стремятся смешаться с обществом, а политики начинают разговаривать как бандиты. Так кто же в этой ситуации выступает в роли учителя и хозяина, а кто — слуги? Воры, строящие государство, и криминализованные государственные политики встречаются на рубеже XXI века где-то посередине. В своей книге русско-американский журналист Пол (Павел) Хлебников (убитый в результате нападения в Москве в 2004 году) цитирует слова Константина Борового, председателя Российской товарно-сырьевой биржи: «Мафия — это попытка имитировать государство. Это собственная система налогов, собственная система безопасности, собственный способ управления. Любой предприниматель помимо официальных налогов должен платить налоги этому криминальному государству»[701].

В 1990-е годы государство находилось в кризисе и на грани распада. С тех пор ему удалось восстановиться, и отчасти это произошло за счет не приручения, а скорее абсорбирования преступного мира или как минимум тех его дальновидных участников, которые пытались своими действиями «имитировать правительство». Но было бы чрезмерным упрощением называть эту систему «мафиозным государством». Если людям, находящимся в самой сердцевине путинского режима, несомненно, близка идея личного обогащения, самому президенту дорога идея идеологической миссии. Представляется, что постоянные обращения Путина к русскому патриотизму, его заявления о миссии по восстановлению «суверенитета» России и ее положения в мире (возврата статуса великой державы) есть нечто большее, чем риторика, направленная на оправдание его действий. Аналогичным образом, когда интересы Кремля и преступного мира сходятся, второй вписывается в картину первого. Как показывают аресты таких персонажей, как преступный «ночной губернатор» Санкт-Петербурга Владимир Барсуков/Кумарин (см. главу 13), режим вовсе не склонен игнорировать вызовы, которые ему бросают.

Одновременно происходит два процесса. Первый можно назвать «ограниченной национализацией» преступного мира. Некоторые из его участников вписались в государственную элиту в образе либо бизнесмена-«авторитета», либо бандита, ставшего политиком. В то же время понятно, что лицензия на деятельность, которую получают преступники, зависит от соблюдения жизни «по понятиям», а государство периодически определяет эти понятия — либо приказывая воздержаться от поддержки чеченских сепаратистов, либо предлагая преступникам совершить какие-то действия в интересах спецслужб.

Второй процесс — это «гангстеризация» формальных секторов экономики, начавшаяся задолго до Путина, параметры которой, однако, были четко очерчены при нем. В политической реальности государство управляется с помощью президентских указов и законодательного процесса, когда может, но вступает в закулисные сделки и негласно использует насилие, когда должно. В ходе этого процесса оно создает атмосферу безнаказанности и вседозволенности, побуждающую его агентов и союзников переступать рамки закона — как это было в случае убийства лидера оппозиции Бориса Немцова в 2015 году (которое, по убеждению многих, было исполнено людьми, подотчетными Рамзану Кадырову)[702] или нападения на Алексея Навального в 2017 году, когда ему в лицо было выплеснуто едкое химическое вещество[703]. Фактически государство так и осталось в неустойчивом положении между слабым стремлением к легализации и привычным беззаконием.

Аналогичным образом выполнение обязательств по деловым договорам сейчас обеспечивается судами, а не киллерами[704], однако в сложные времена старые привычки быстро возвращаются. В 2000-х и начале 2010-х годов резко снизились объемы «рейдерства», увода предприятий с помощью фальшивых документов или сомнительных судебных решений, однако давление на экономику, возникшее после 2014 года, быстро привело к возрождению подобных практик[705]. Когда экономика оказывается под давлением, бизнес уходит в тень. В 2016 году, по данным Росстата, 21,2 процента работающих россиян были заняты в неформальном секторе, то есть на 0,7 процента выше, чем годом ранее, что стало рекордно высоким результатом начиная с 2006 года, когда была введена нынешняя схема расчета. При этом, судя по данным исследования Российской академии народного хозяйства и государственной службы (РАНХиГС) при президенте Российской Федерации, на «теневом рабочем рынке» заняты более 30 миллионов человек, то есть свыше 40 процентов экономически активного населения[706]. В бизнесе, как и в политике, имеется большой запрос на реформы, на движение прочь от прежних практик, когда влияние, коррупция и насилие брали верх над логикой конкуренции, рынком и безопасностью его игроков. Однако капитализм пришел в Россию своеобразным путем, когда с самого начала и частные, и государственные интересы основывались на том, что рынок никак не связан с госучреждениями — ради их же безопасности. Далее в легитимные сектора экономики проникли преступные элементы, их грязные деньги и еще более грязные методы работы. Так что старые инстинкты живы-живехоньки. И, возможно, не стоит возмущаться немного утрированной, но правдивой оценкой одного западного атташе по экономическим вопросам, который, описывая свои путешествия по России, помолчав, сказал: «Проблема состоит в том, что мы притворяемся, что считаем российскую экономику реальной и работающей. На самом деле все это всего лишь съемочная площадка. Но если мы думаем, что снимаем рекламный ролик, они все еще пытаются понять, в какой части “Крестного отца” они очутились»[707].

Надгробия и блокбастеры как идеальные образы бандитов

— Вы гангстеры?

— Нет, мы русские.

Диалог из фильма «Брат 2», 2000 год

Можете ли вы представить себе кино про бандитов без сцены похорон? Сразу за входом на Ваганьковское кладбище к западу от центра Москвы можно увидеть две могилы, представляющие собой примечательный контраст. С одной стороны от дороги стоит задумчивый каменный ангел, украшающий могилу Влада Листьева — принципиального и популярного телеведущего и журналиста, убийство которого в 1995 году так и не было раскрыто (однако, по всей видимости, было связано с борьбой за влияние над телевидением в Останкине). А немного наискосок находится помпезная могила братьев Амирана и Отари Квантришвили, крестных отцов мафии, убитых чуть раньше. Там тоже присутствует ангел, однако он выглядит совсем иначе. Ангел с нимбом и распростертыми крыльями стоит перед высоким каменным крестом, положив руки на сверкающие надгробья, на которых золотыми буквами написаны имена двух бандитов. Контраст между тем, как по-разному может проявляться уважение и почтение, поражает.

В 1999 году Ося Буторин решил сымитировать свою смерть. Внимательные наблюдатели могли заподозрить что-то неладное, когда после тихой прощальной церемонии его останки были помещены в скромной нише колумбария, без проведения пышных похорон, которые для главарей банд того времени считались обязательным ритуалом. Бандитские похороны, типичный образ «диких 1990-х», почти превратившиеся в клише, представляли собой не только шанс попрощаться с коллегой (или конкурентом), возможность обсудить дела или продемонстрировать свою приверженность этикету преступного мира. Это было и отработкой сценария «правильного гангстерского поведения», которое сознательно копировало сцены из западных фильмов. Кроме того, присутствовала и демонстрация могущества: в эти минуты небольшой участок кладбищенской земли принадлежал не обществу и не государству, а «ворам».

Такая демонстрация очень важна, особенно учитывая долговечность каменных надгробий. Изучавшая могилы преступников Москвы и Екатеринбурга Ольга Матич описывала фотореалистичные изваяния, которые, с одной стороны, не должны были напоминать о насилии при жизни (которое часто и приводило к смерти), но в то же время подчеркивали другие достоинства: физическую силу, любовь к семье и богатство[708]. Статуи многих погибших бандитов изображали их в спортивных костюмах и с символами своего успеха: ключами от BMW и массивными украшениями, далекими от изысканности, но зато отвечающими ценностям воровского мира 1990-х. По моим собственным наблюдениям, к 2000-м годам стиль московских кладбищ начал меняться. Размер скульптур оставался вызывающим, однако их герои теперь выглядели более лирично, а помимо толстых золотых цепей можно было увидеть ангелов и другие символы православной иконографии. К примеру, надгробие Деда Хасана куда роскошнее могилы Квантришвили, однако его символика не очень ясна: статуя человека в полный рост, стоящего между двумя высокими обелисками. Такой обелиск в равной степени подошел бы и олигарху, и директору театра, и «крестному отцу». Возможно, идея скульптора и состояла в том, чтобы ничто не напоминало ни о бандитском прошлом Усояна, ни о том, что он был «пришлый».

Аналогичная метаморфоза произошла и в поп-культуре. Если помните, бандит Ванька Каин, о котором мы говорили в главе 1, был, пожалуй, первым (анти)героем массовой русской литературы. Его образ вдохновил сочинителей всякого рода историй, которые рассказывали в кабаках или за обеденным столом[709]. Миф о Каине обрастал различными романтическими и фантастическими деталями, часть которых были гипертрофированными (например, грабеж императорского дворца) или надуманно морализаторскими (согласно одной такой притче, Каин был готов отказаться от своей преступной жизни, чтобы жениться на добропорядочной женщине). По сути, Каин был «честным вором», но нечестным, плохим человеком. Единственная его добродетель состояла в том, что те, кто пытался его поймать, были ничем не лучше, что подчеркивало моральное банкротство большей части остального общества.

В постсоветской России образ бандита приобрел некое подобие нормы. Несмотря на нынешние яркие образы полицейских и разведчиков в литературе, кино и на телевидении, бандит сохраняет свою популярность. Книги о вымышленных и «реальных» преступлениях до сих пор наполняют полки книжных магазинов, а деятельность оргпреступности регулярно освещается в СМИ. С одной стороны, сейчас уже нельзя говорить о «почти тотальной криминализации постсоветской поп-культуры и важной роли, отводящейся преступлению почти во всех повествовательных жанрах»[710]. С другой стороны, по мере того как образ полицейского становится более крутым (и более позитивным), можно констатировать, что стиль «пацанов» просто уступил место стилю «закона и порядка». Как бы то ни было, но наполненные злобой и насилием представления о мире 1990-х все же частично сменились историями с куда большим количеством нюансов.

Давайте рассмотрим, как выстраивалась траектория от фильмов «Брат» и «Брат 2» через телесериал «Бригада» к недавнему сериалу «Физрук». Первый фильм «Брат» (1997) представлял собой низкобюджетное повествование о Даниле Багрове, недавно демобилизовавшемся из армии. Несмотря на бурные приключения в запущенном и кишащем бандитами Питере, кажется, единственное, что его интересует, — это новый диск рок-группы «Наутилус Помпилиус». Тем не менее из-за своего слегка чокнутого брата Виктора он оказывается втянутым в целую серию бандитских разборок, в которых демонстрирует высокий уровень профессионализма и спокойствия даже в самых напряженных ситуациях (при этом сам он заявляет, что в армии был… писарем). Иногда он ведет себя как рыцарь в секонд-хенд-доспехах, иногда как настоящий наемный убийца, однако в любом случае этот фильм, мгновенно ставший культовым, изображает преступный мир как нечто мерзкое и аморальное, но при этом неизбежное и полностью лишенное контроля со стороны закона. И единственный эффективный ответ на эту ситуацию — самосуд, то есть нарушение закона ради истины.

Успех первого фильма привел к появлению «Брата 2» в 2000 году. Сиквел имел совершенно иную, националистическую тональность. Из-за тотальной невезухи Данила оказывается в Чикаго, где вместе с братом противостоит американским и украинским бандитам. Виктор остается в США, а Данила возвращается домой с девушкой, деньгами, спасенной национальной гордостью и возможностью произнести ключевой монолог фильма, посвященный духовному превосходству русских ценностей над американским материализмом:

Вот скажи мне, американец, в чем сила? Разве в деньгах? Вот и брат говорит, что в деньгах. У тебя много денег, и чего? Я вот думаю, что сила в правде: у кого правда, тот и сильней! Вот ты обманул кого-то, денег нажил, и чего — ты сильней стал? Нет, не стал, потому что правды за тобой нету. А тот, кого обманул, за ним правда. Значит, он сильней.

Столь глянцевое представление о реальности было сознательно сформулировано и передано визуально — с четким пониманием сути сообщения. Это было время, когда Ельцин передал власть Путину и вопрос «возрождения» России внезапно оказался на повестке дня. США изображаются если не как империя зла, то как страна, глубоко погрязшая в грехах. Но, пожалуй, самое интересное — это несколько извращенная массовая гордость: «Да, эти люди — бандиты, но русские бандиты круче всех».

Когда-то основным литературным типажом российского преступника были гениальные мошенники. К примеру, в «Одесских рассказах» Исаака Бабеля, написанных в 1920-е годы, есть несколько историй о Бене Крике, идеализированном еврейском «крестном отце» из одесского района Молдаванки. Преступные наклонности Крика уравновешиваются его любезностью, плутовством и прагматизмом: он может при необходимости открыто противостоять полиции, но обычно предпочитает достигать с ней негласного соглашения. В этом смысле он вполне соответствует типичному представлению об одессите: «опытном, проницательном плуте, манипуляторе, изобретательном человеке, склонном к бурному выражению эмоций и преувеличению»[711]. Так и Остап Бендер, мошенник-острослов, герой романов «Двенадцать стульев» (1928) и «Золотой теленок» (1931) Ильи Ильфа и Евгения Петрова (и, возможно, одессит, как и его создатели[712]), считает себя «великим комбинатором» и полагается на удачу, ум, очарование и бойкую речь в своих попытках заработать состояние и начать новую жизнь в Рио-де-Жанейро. Он охотится на подпольных миллионеров, дельцов и туповатых партийных функционеров, демонстрируя в ходе этого процесса доскональное понимание политической среды, в которой он вынужден действовать.

Впрочем, в своем грандиозном исследовании худших образцов российской массовой культуры 1990-х Элиот Боренстейн описывает, как мрачный и пессимистичный натурализм 1980-х уступил дорогу аляповатому и изобилующему сценами насилия новому жанру, напоминавшему бульварное чтиво на метамфетамине[713]. Несмотря на то что истории об умных следователях и детективах выжили, они на некоторое время уступили первенство рассказам о «боевиках». Появились книги о жестких чуваках, почти не отличавшихся в деталях, склонных к насилию и часто даже не имевших имен. Их называли просто Лютый или Бешеная[714]. Подобная литература предлагала «символический язык для выражения фундаментального беспокойства о национальной гордости, культурного коллапса и пугающего нового морального ландшафта ельцинской России — язык зачастую слишком грубый и простой»[715]. Данила Багров — это «боевик», имеющий третье измерение. У него есть имя, прошлое и даже некоторая мотивация — однако по сути он представляется символом ответной реакции во времена «беспредела», выражением надежды на то, что привалит кто-то (причем кто-то другой!) и начнет спасать мир.

По словам Ванессы Рэмптон, «столь мрачный портрет российской действительности парадоксальным образом позволил русским возрадоваться от того, что им удалось пережить столь уникальный период»[716]. Однако Данила, мститель с невинным взглядом, не вполне вписывался в картину 2000-х. По мере того как организованная преступность начала ускользать от повсеместного внимания, она стала менее пугающей, и ее стали изображать в более сглаженных тонах. Телевизионный сериал «Бригада», первая серия которого вышла в 2002 году, можно было бы описать как эдакий коктейль: три части «Клана Сопрано» на одну часть «мыла». В сериале изображалась жизнь четырех друзей, вовлеченных в организованную преступность в период с 1989 по 2000 год. Они начинают с мелкого вымогательства на уличных рынках горбачевского СССР, затем уходят в политику, а когда преступный мир обращается против них, начинают мстить. В этой истории множество сюжетных поворотов, однако постоянно подчеркивается взаимная (хотя и не всегда гарантированная) верность участников «бригады» и продолжаются козни главного антагониста друзей, продажного спецслужбиста Владимира Каверина (помимо прочего, продающего оружие чеченским сепаратистам). При этом, несмотря на всю свою испорченность, бандиты-герои нередко наслаждаются «нормальной» жизнью и братской дружбой.

В своем тонком анализе Сергей Ушакин предполагает, что основной сюжет «Бригады» — это изображение «переосмысления новых социальных ролей» во времена внезапных социальных и экономических перемен[717]. Однако самое значительное достижение сериала — это прослеживание пути преступников от края к самому сердцу системы: «В этом сериале “закон” бандитов и “закон” государства не просто сосуществуют или конкурируют друг с другом. Напротив, их взаимодополнение, нежеланная, но неминуемая взаимозависимость (цивилизованных) преступников и (коррумпированных) чиновников обеспечивает самые прибыльные экономические и политические сделки»[718].

Эволюция из жестких аутсайдеров в легализовавшихся авторитетных инсайдеров (более честных, чем люди с полицейскими удостоверениями и в костюмах) отлично показана в популярном телесериале «Физрук» (2013–2014). На момент написания книги вышел уже четвертый сезон. Главное действующее здесь лицо — назвать его «героем» было бы чересчур — Фома, бандит старой школы, ранее работавший главой службы безопасности авторитета нового поколения, Мамая. Решив перейти в (условно) официальный бизнес, в самом начале сериала Мамай увольняет Фому за устаревшие методы работы. Быковатый хам Фома в своей кожаной куртке не вписывается в эпоху костюмов и бранчей. В попытке восстановить свои позиции Фома решает оказаться поближе к бунтарке Саше, дочери Мамая, и для этого с помощью взяток получает место учителя физкультуры в ее школе.

А затем начинается калейдоскоп из всевозможных нелепых историй, школьных анекдотов, трогательных диалогов между Фомой и Сашей, а также неизбежного для сюжета романа Фомы с коллегой-учительницей, представительницей совсем другого мира. Впрочем, для целей нашего анализа интересно отметить, что «бандитская» сторона Фомы не находится в основе сериала (хотя и нельзя сказать, что ей не уделяется внимания). Если бы нечто подобное снималось на Западе, то, возможно, в сериале было бы несколько меньше насилия, а идея искупления Фомы проявилась бы быстрее и более явно. Однако самое главное в данном контексте — что Фома уже не бандит (особенно на контрасте с его другом и напарником по кличке Псих, прямо-таки хрестоматийным посланником криминального мира), но и не учитель. Он мог бы с тем же успехом быть полицейским, солдатом, журналистом, разведчиком и так далее. Иными словами, сериал «Физрук» подразумевает, что бандиты — это тоже люди. Не невинные Робин Гуды и не жестокие хищники, не образцы для подражания и поклонения, но и не паразиты, которых нужно порицать, — а обычные люди, как мы с вами.

Разумеется, это всего лишь несколько примеров из огромного письменного и визуального массива, описывавшего преступный мир с 1991 года. Книги в стиле жестких боевиков до сих пор популярны, их можно найти во многих книжных магазинах. Есть и веб-сайты типа «Прайм Крайм», который с 2006 года содержит не только тысячи страниц с описанием деяний «воров», больших и малых, но и раздел комментариев, в котором преступники, их фанаты и те, кто мечтает войти в криминальный мир, обмениваются новостями и мнениями о героях[719]. Тем не менее в целом бандиты стремятся к нормализации своего статуса, а общество если не приветствует их, то принимает не как отщепенцев, а как представителей одной из сфер жизни.

Царство криминального шансона

Русский шансон — как порножурнал, который все читают, но боятся в этом признаться.

Диджей «Радио Петроград — Русский шансон»[720]

Этот процесс особенно заметен в музыке. В прошлом песни из ГУЛАГа неминуемо находили дорожку в популярную культуру, а присутствие фени в молодежном жаргоне можно объяснить ее широким использованием контркультурными джазовыми музыкантами в 1970-е годы[721]. Однако это явление носило во многом подпольный характер. Даже великий певец Владимир Высоцкий, соединявший в своих песнях элементы «блатной лирики» с традициями романтических баллад, был во многом обязан своей славой «квартирникам» и неофициальным записям (так называемому «магнитиздату»). Когда Горбачев дал жизнь «гласности», ослабив многие из прежних цензурных ограничений, тюремный жаргон — вместе с другими табуированными темами, такими как война в Афганистане и употребление наркотиков, — быстро обрел свое место в обществе.

В результате возник мегапопулярный музыкальный жанр «русского шансона» (термин возник примерно в середине 1980-х). Песни в этом стиле порой романтичны, порой депрессивны, и чаще всего в них описывается преступный и тюремный опыт и используется язык преступного мира. Во времена СССР к «умеренным» песням такого стиля («дворовым романсам»), избегавшим откровенно криминальных или бунтарских тем, было вполне терпимое отношение, однако подлинно «блатные» песни выживали лишь в среде за пределами официальных медиа. С тех пор развиваются оба направления — почти любой, кому доводилось ездить по Москве на неофициальных такси, поневоле слушал радио, настроенное на волну радио «Шансон». Неизбежно в этом стиле возник целый ряд ответвлений: веселые песни про тупых полицейских и хитроумных пацанов, орудующих, скажем, в Одессе (где же еще?), или жалостливые истории о любви, потерянной из-за долгого срока, или о желанной свободе. Есть и более суровые песни о «стрелках» и расправах с предателями.

Одной из первых звезд «шансона» был Михаил Круг. Первые три его альбома были выпущены неофициально, однако разошлись чрезвычайно широко. Он открыто общался с бандитами в своем родном городе, Твери, и даже написал одну из своих самых популярных песен — «Владимирский централ» — в честь местного «крестного отца», Саши Севера, отбывшего срок в этой тюрьме. Круг был убит во время вооруженного ограбления его дома в 2002 году. Когда до одного из преступников дошло, кого они застрелили, он убил своего подручного в надежде на то, что бандиты (а не полиция) не смогут его найти и отомстить. Впрочем, ему не удалось уйти от наказания. Еще одна из звезд «шансона», Александр Розенбаум, является совладельцем сети пивных ресторанов с названием «Толстый фраер».

Подобно тому как исполнители традиционных баллад взяли на вооружение гитары, некоторые из звезд шансона добавляют в свои песни элементы рока. Один из популярных исполнителей в этом жанре, Григорий Лепс, был включен в черные списки Министерством финансов США в 2013 году из-за подозрений в содействии отмыванию преступных денег[722]. Но вне зависимости от того, насколько справедливы подозрения в отношении Лепса, в связи организованной преступности и представителей музыкального бизнеса нет ничего уникального. К примеру, известного певца и политика, уроженца Донецка Иосифа Кобзона часто называли «Российским Синатрой», как из-за его исполнительского стиля, так и из-за его предполагаемых связей с преступным миром. По некоторым данным, Кобзон — которому также был закрыт въезд в США — не раз заступался за преступников (говорят, что именно он стоял за досрочным освобождением Япончика в 1991 году[723]).

Значение жанра «шансон» состоит в том, что, в отличие от гангста-рэпа или еще более ярких латиноамериканских наркокорридос (баллад о нелегкой судьбе участников наркокартелей)[724], он никогда не был музыкой обездоленных, мятежных этнических групп или бунтующей молодежи. Несмотря на широкую популярность рэпа и хип-хопа, их корни лежат в американских гетто, а не в зажиточных пригородах. Шансон же занимает более достойное место в российском культурном мире. Радио «Шансон» имеет пятую по размеру аудиторию в России[725], а сам жанр занимает третье место по популярности среди молодежи (после западной поп- и рок-музыки)[726]. Опыт ГУЛАГа был универсальным. Через лагеря прошли и теоретики большевизма, и армейские чины, и учителя, и крестьяне. Лагерные песни, попавшие в большой мир вместе с освобожденными зэками, становились известными во всех слоях советского общества. Таким образом, их сюжеты можно считать срезом жизни общества в целом, а не какой-то маргинальной культуры.

Но даже самые причудливые формы, которые принимает этот стиль, не делают его менее вредоносным. Песни Вилли Токарева, эмигранта из нью-йоркского района Брайтон-Бич, стали популярными в России еще до его возвращения. Например, текст песни «Воры-гуманисты» однозначно дает понять: у честной жизни нет никаких перспектив, даже для «профессора, писателя и артиста», поскольку «тот, кто не ворует, по-нищенски живет».

Песни в стиле «шансон» исполнены фатализма — жизнь непроста, несправедлива и заставляет выбирать дороги, которые мы предпочли бы обойти, — но при этом невероятно чувственные. Чаще всего в них отсутствуют явное насилие и брутальность, присущие гангста-рэпу; даже когда в песнях упоминается насилие, оно часто скрыто в эвфемизмах. Даже в более откровенных текстах эффект отчасти смягчается жаргоном. Возьмем, к примеру, популярную песню «Гоп-стоп» (в Британии подобную шпану называют «чав», в США — «белым мусором»). Песня посвящена «суке подколодной», предавшей героя, и тот просит своего товарища Семена «засунуть ей под ребро перо», то есть нож. Впрочем, как правило, темы шансона лавируют между меланхолией и историями о сохранении мужества в аховых ситуациях. Герои песен будто знают, что тюрьма, смерть и предательство могут ждать их на каждом шагу.

Что делать?

Вопрос об эффективности ведущейся борьбы с криминализацией — это вопрос о том, сохранится ли Россия в ближайшие десять лет.

Валерий Зорькин, председатель Конституционного суда, 2010 год[727]

Многим нравится смотреть фильмы о бандитах и даже слушать радио «Шансон»; кроме того, есть немало свидетельств, что обычные граждане России довольны нынешней ситуацией с коррупцией и криминалом в стране. По общему признанию, основной проблемой остается коррупция, поскольку она заметным и прямым образом влияет на повседневную жизнь, в то время как бандиты отступили в тень. Но, как ни странно, даже многие представители элиты, обогатившиеся при нынешнем режиме, чувствуют, что пришло время двигаться дальше. Меня не перестает удивлять, насколько часто нувориши (и еще чаще их избалованные, разъезжающие по миру потомки) считают, что «Россия должна стать нормальной европейской страной, а значит, нужно перестать воровать»[728]. Однако, с их точки зрения, «перестать воровать» значит не возвратить их богатства тем, у кого они были украдены, а скорее создать правовое государство, в котором их богатство считалось бы легитимным и было бы должным образом защищено. Во времена Путина реальной валютой стал не рубль, а политическая власть. Поэтому деньги и собственность лучше держать в каком-нибудь трастовом фонде, чтобы государство или какой-нибудь хищник с более серьезной «крышей» и более острыми зубами не пришел и не забрал его.

Еще в 1990-е годы ветеран геостратегии Эдвард Люттвак задался вопросом: «Заслуживает ли русская мафия Нобелевской премии по экономике?» Он полагал, что «с точки зрения исключительно экономических понятий общепринятые утверждения ошибочны», поскольку современные развитые и основанные на гуманизме экономические системы появились благодаря «худым и голодным волкам, которые… накопили первоначальный капитал, используя прибыльные рыночные возможности — часто уничтожая конкурентов способами, с которыми вряд ли согласились бы сегодняшние антимонопольные комиссии, — и урезая издержки всеми возможными способами, в том числе пользуясь всеми видами ухода от налогов…»[729] Люттвак был одновременно прав и глубоко неправ. Прав, потому что сегодняшние западные элиты действительно появились благодаря предыдущим поколениям грабителей с большой дороги, работорговцев и эксплуататоров; но было бы ошибочным предполагать, что этот процесс был неизбежным и необратимым и что нужно было просто сидеть и ждать, когда произойдут те или иные события. При изучении периодических нарушений демократии в Центральной Европе (а возможно, даже в США) или непоследовательной борьбы против организованной преступности в Италии становится ясно, что помимо естественных процессов, направляющих страну в сторону законности и большей регулируемости, возникают и процессы разрушительные. Любой более-менее серьезный прогресс в деятельности по снижению оборотов организованной преступности — полностью уничтожить ее не удалось ни в одной стране — происходит благодаря комбинации трех базовых параметров: эффективных законов и наличия юридической и полицейской системы, способной и желающей поддерживать эти законы; политических элит, желающих или вынужденных позволять этим структурам функционировать должным образом; а также мобилизованной и бдительной общественности, готовой решительно поддержать такую деятельность.

На бумаге законы и учреждения России соответствуют необходимым критериям, однако на практике все обстоит иначе. Несмотря на попытки реформирования[730], стремление принести обществу подлинную законность сталкивается с серьезными проблемами — коррупцией, недостатком ресурсов для четкой работы полиции и судов и, помимо прочего, с вопиющей манипуляцией законом со стороны политической элиты. Несмотря на мрачное утверждение Владимира Овчинского о том, что «борцы с мафией [в МВД] постоянно становятся бойцами мафии»[731], в стране все же есть силы для перемен. Многие представители судебной системы, особенно в нижних ее эшелонах, все же верят в верховенство права. Я встречался с хорошими русскими полицейскими — порой готовыми получить взятку, но все равно считающими своим долгом бороться с «плохими парнями», — которые бы хотели и дальше заниматься своим полезным делом. По сравнению с хаосом 1990-х, в стране произошли явные изменения, особенно среди нового поколения полицейских. Но это связано не с тем, что коррупция предана анафеме.

Мое далеко не научное ощущение подкрепляется методологически надежным анализом, проведенным Алексеем Беляниным и Леонидом Косалсом из московской Высшей школы экономики. В результате этого исследования была выявлена твердая приверженность к сохранению определенного уровня коррупции[732]. Однако при этом произошел заметный сдвиг представлений о границах «допустимой коррупции». Один полицейский пытался рационализировать происходящее с точки зрения, так сказать, «замещения»: «Если кому-то все равно суждено получить штраф, то почему бы просто не взять у него деньги и не отпустить с миром? Он все равно наказан, а кроме того, он мог бы вместо меня дать взятку судье или прокурору. В любом случае он платит за свое преступление»[733]. Однако если дело касалось серьезных преступлений, за которые дается тюремный срок, он полагал, что взять за них взятку и закрыть глаза может только «плохой полицейский» (он использовал словечко из фени — «мусор»). Он попросил меня сравнить ДТП, в котором никто не пострадал, а все расходы по ремонту покрывались страховой компанией, с ситуацией, в которой жертва погибла или получила увечья. А уж активное участие в преступной деятельности и получение за это денег вообще считал страшным грехом.

В настоящее время полиция работает в системе, при которой большинство важных преступников оказываются неприкасаемыми, — так, начальники несчастного полицейского, арестовавшего банкира преступного мира Семена Могилевича, ясно дали ему понять, насколько он неправ, — но в целом они делают что могут и часто хотели бы иметь больше прав. Несмотря на отсутствие структур, которые можно было бы однозначно считать сторонниками реформ, очевидно, что определенные фракции реформаторов имеются в Министерстве юстиции, МВД, Министерстве финансов, Счетной палате и Генпрокуратуре. Однако Кремль, судя по всему, продолжает считать, что объем реформ должен быть минимальным и ориентироваться лишь на поддержание легитимности и эффективности системы.

Но какая элита будет реформировать систему, дающую ей возможность безнаказанно красть? Пока что не видно очевидных признаков готовности российской что-то менять, особенно учитывая, что в руках Путина и сужающегося круга его соратников (в целом довольно корыстных) концентрируется все больше власти. В 1990-е годы еще было возможно проводить причудливые параллели с американскими грабителями XIX века и считать организованную преступность преходящим или даже необходимым явлением на пути строительства капитализма, которое страна рано или поздно перерастет естественным образом. Гавриил Попов, бывший мэр Москвы, говорил, что «мафия необходима, с учетом нынешней ситуации в России… она выполняет роль Робин Гуда, перераспределяющего богатство»[734]. Разумеется, это был нонсенс: по этой аналогии, организованная преступность была и остается ближе к ноттингемскому шерифу. Она охотно берет власть, дающую ей возможность грабить, а затем использует ее так много и долго, как только может. В наши дни таких иллюзий не осталось; русские из всех социальных слоев хорошо осведомлены о хищнической и эгоистичной природе мира коррупционеров и бандитов.

Несмотря на то что в России проводятся избирательные кампании, ее можно считать в лучшем случае «гибридной демократией», авторитаризмом, спрятавшимся за фасадом процесса. Тем не менее даже в таких режимах мнение людей игнорируется не полностью. Хотя госидеология доминирует на ТВ, у печатных и онлайн-медиа остается возможность для расследований и дискуссий. А у населения, хорошо владеющего интернетом, есть много способов узнать о происходящем. Возможно, главная проблема состоит в отсутствии веры в то, что с этим можно что-то сделать, что изменения возможны в принципе. Именно такой точке зрения на момент написания этой книги противостоит борец с коррупцией и лидер оппозиции Алексей Навальный. В конечном счете первый шаг в борьбе с организованной преступностью и коррупцией — это обретение надежды.

Возможно, для этого процесса потребуются усилия нескольких поколений. Италия после Второй мировой войны была демократической страной, и ее политика в стиле мыльной оперы характеризовалась регулярными выборами, смехотворно частыми сменами правительства и яркими СМИ. В стране есть хорошие законы, система судов и полиция, не испытывающая недостатка в финансировании. Однако, несмотря на все это, в течение четырех с лишним десятилетий это была страна, где доминировала одна, и весьма коррумпированная партия. Каким-то образом христианско-демократическая партия всегда занимала лидирующие роли в правительстве, одновременно выступая главной «крышей» для организованной преступности. В ответ мафия расплачивалась наличными и стабильно обеспечивала голоса на юге страны для Democristiana. Общество постепенно устало от этой ситуации, однако на решительные действия его подвигло шокирующее убийство в 1992 году двух итальянских магистратов (административных руководителей), Паоло Борселлино и Джованни Фальконе. Столкнувшись с угрозой серьезного поражения на выборах, итальянская элита неохотно развязала руки магистратам и полиции, после чего началась серьезная кампания против мафии[735]. За последние 25 лет в этом деле был достигнут серьезный прогресс, однако случались и неверные шаги, и даже отступления. Но все это происходило в контексте работающего демократического государства.

Постсоветская Россия имеет лишь часть необходимой институциональной оболочки, а ее жизненный опыт составляет меньше трех десятилетий. Представляется маловероятным, что Путин решит примерить образ «молота мафии». Его возможным преемником вполне может оказаться прагматичный клептократ, который с радостью построит новые стены на границе с Западом, но вряд ли бросит вызов организованной преступности и захватническим инстинктам национальной элиты. К этому еще не пришла Италия; Япония, начавшая серьезную борьбу против якудзы в то же самое время, находится примерно в том же положении. Россия тоже подтянется, но это произойдет не завтра.

Кто протянет руку помощи?

Я не понимаю шумихи, поднятой на Западе относительно российской «мафии». Она была всегда, просто вы только сейчас заметили ее существование.

Юрий Мельников, глава российского отделения Интерпола, 1994 год[736]

Пожалуй, остальной мир в данной ситуации может сделать немного, особенно с учетом нынешней геополитической среды, когда любые попытки помочь изменениям внутри России будут восприниматься в лучшем случае как лицемерие, а в худшем — как враждебное вмешательство и попытка совершить «мягкую смену режима». Однако «немного» — не значит «ничего». Главный из возможных шагов — это более агрессивная атака на активы российских преступников за границей и, что, возможно, важнее всего, противостояние повсеместному искушению закрыть во имя бизнеса глаза на грязноватую природу этих денег. Еще до того, как кризис 1998 года заставил финансовые учреждения цепляться за любые возможности, ни для кого не было секретом, что многие из них охотно принимали «грязные» деньги, если те прошли достаточную предварительную обработку (дававшую банкирам возможность восклицать, насколько они «шокированы» фактом криминального происхождения этих сумм). Многие из финансовых столиц мира, от Дубая и Никосии до Лондона и Гонконга, обеспокоены проблемой притока грязных денег скорее в теории, а не на практике. Как страстно, но совершенно верно писал Джон Карпентер, «если ради того, чтобы сделать Лондон налоговым раем для олигархов и тому подобных деятелей, мы будем вынуждены превратить его и в бандитский рай, мой вам совет, будьте осторожны»[737]. Это классический пример краткосрочного выигрыша с долгосрочными и крайне негативными последствиями. Случай с Кипром, предоставление финансовой помощи которому в 2013 году было заморожено из-за присутствия в стране грязных денег из России, также заставляет задуматься. Но это мало кто делает.

Отчасти причина, по которой «воры» новой эпохи избегают татуировок, больше не говорят на «блатной музыке» (или по крайней мере не злоупотребляют ею) и в целом стараются смешаться с мейнстримом, связана с тем, что они не хотят отказываться от преимуществ глобализации. Так что до тех пор, пока они не применяют свои звериные методы в европейских странах, а выступают в ролях сорящих деньгами гостей, инвесторов и туристов, мы счастливы их впускать.

Один русский как-то спросил меня: «Почему вы, жители Британии, ненавидите мафию в России, но так любите ее у себя дома?»[738] Хороший вопрос! Многие страны уже показали, что они готовы принимать «правильных» (иными словами, зажиточных) гостей с криминальными связями точно так же, как и инвестиции, имеющие сомнительное происхождение. После гибели Сергея Магнитского США приняли в 2012 году «Закон Магнитского», наложивший санкции на лиц, считавшихся связанными с этим преступлением. Гнев и смятение, возникшие вследствие этого в России, демонстрируют силу публичной огласки, а также действенность отказа предоставлять преступникам и их защитникам желанное прибежище. Это приводит к серьезным практическим и политическим издержкам для Запада, однако становится пусть небольшим, но стимулом для многих влиятельных преступников-бизнесменов провести «санацию» своих доходов, раз их сомнительная деятельность не позволяет им больше проводить отпуск на Ривьере, а их детям — учиться в иностранных университетах.

Первой и главной жертвой нынешнего возвращения воровского мира становятся жители России. Именно они должны рано или поздно приструнить его, и я верю, что так и случится. Безусловно, многим удобно считать, что некоторые народы, итальянцы ли, русские ли, по природе склонны к коррупции и бандитизму. И можно согласиться с тем, что у воровского мира всегда есть некая историческая «форма». Джордж Добсон, корреспондент газеты Times в России в конце XIX века, сухо отмечал:

Больше всего во время моей первой поездки в Россию меня поразили две черты русского характера — это их гостеприимство… и их склонность к беззаконию. Под этим я подразумеваю их абсолютное презрение к законам любого рода… Если закон существует, то люди будто считают своим долгом либо категорически его не признавать, либо думать о том, как его можно обойти[739].

Однако я думаю, что последние слова в этой книге должны быть сказаны одним из ветеранов афганской войны, про которого я рассказал в самом начале. В 1993 году я недолго общался с Вадимом. Он тогда работал в ОМОНе, и его отделу все чаще приходилось арестовывать бандитов или прерывать вооруженные стычки. Полицейским выдавали тяжелые, неудобные и старые бронежилеты, не гарантирующие никакой защиты. Они перемещались на старом УАЗе, который нужно было долго заводить по утрам и в котором бензина часто было не больше четверти бака. Они рисковали жизнью и получали за это такую же зарплату, что и дежурные на станциях метро, делающие замечания пассажирам на эскалаторах. У Вадима были годовалый сын, шрам от рикошета и привычка к выпивке. И при всем этом он был непостижимо и совершенно необоснованно оптимистичен. «Да, сейчас безумные времена, — признавал он. — Но и они пройдут. Мы выживем. Мы научимся тому, как быть европейцами, быть цивилизованными. Но нам потребуется немного времени»[740]. Возможно, он не имел в виду столько времени; но сдается мне, по большому счету он прав.