История Средневекового мира. От Константина до первых Крестовых походов

Глава первая

Единая Империя, единый Бог

Между 312 и 330 годами император Константин I Великий властвует в Римской империи и прилагает усилия, чтобы упрочить фундамент христианской церкви.

Утром 29 октября 312 года римский военачальник Константин вошел во врата Рима во главе своей армии.

Ему было сорок лет, шесть из которых он боролся за корону императора. Менее суток назад он наконец победил правящего Римом 29-летнего Максенция в битве у Мильвийского моста[1]. Воины Константина пробили себе путь к Риму через мост, а побежденные сломали строй и бежали. Максенций утонул, утянутый на илистое дно реки весом собственного доспеха. Христианский историк Лактанций писал, что солдаты Константина вошли в Рим с символом Христа на каждом щите; римский[2] же писатель Зосима добавляет, что распухшую от воды голову Максенция несли надетой на копье. Константин выудил тело бывшего императора и обезглавил его.¹

Константин вошел в императорский дворец, чтобы инвентаризировать свою новую империю. Первым делом он взялся за бывших пособников Максенция, сразу же отдав приказ о немедленных казнях – впрочем, в разумных масштабах: жертвами нового режима² стали лишь «ближайшие друзья» Максенция. Константин уничтожил преторианскую гвардию – личную гвардию римских цезарей, поддерживавшую Максенция на троне. Кроме того, он упаковал голову Максенция и отправил ее на юг, в Северную Африку, в качестве послания тамошним сторонникам молодого правителя, показывая, что пришло время поменять союзников. Затем он взялся за соправителей бывшего императора.

Победа над Максенцием принесла ему корону – но не всю империю. Тридцатью годами ранее его предшественник Диоклетиан ввел должность соправителя для совместного управления обширными римскими владениями, и эта породило сложный порядок преемственности власти. Двое соправителей и поныне вели дела империи. Лициний происходил из семьи крестьян и сделал карьеру в армии; теперь он боролся за титул императора в центральной части империи, на восток от Паннонии и на запад от Черного моря. Максимин Даза, также крестьянин по рождению, правил на востоке, постоянно находясь под угрозой со стороны агрессивной Персидской империи[3].

Будучи идеалистом, Диоклетиан разработал систему, ограничивавшую возможность сосредоточения всей власти в одних руках. Но он не учел, сколь велика может быть жажда власти. Константин не желал делить свои полномочия с кем-либо, но был слишком умён, чтобы развязать сразу две войны. Он договорился с более могущественным Лицинием, чьи земли находились ближе, чем территории Максимина, и сделал его своим союзником. В свою очередь, почти шестидесятилетний Лициний должен был жениться на сводной сестре Константина, восемнадцатилетней Констанции.

Лициний с радостью откликнулся на предложение. В качестве первого шага навстречу будущему шурину он сошелся в бою с Максимином Дазой 13 апреля 313 года, через пол года после вступления Константина в Рим. В войске Лициния было менее 30 тысяч солдат, а Даза собрал 70-тысячную армию. Но, как и воины Константина, люди Лициния шли под знаменами христианского Бога. Эта идея вдохновляла солдат; поскольку Максимин Даза поклялся именем Юпитера вымести христианство из своих владений; присутствие христианских символов превратило борьбу за власть в священную войну.

Войска встретились в местности под скромным названием Кампус Серенус («Чистое поле»), за чертой города Адрианополя, и меньшая по численности армия Лициния победила армию Максимина. Даза бежал переодетым, но Лициний последовал за ним в его азиатские владения и наконец нагнал в городе Тарсе. Не видя возможности спастись, Максимин Даза принял яд. К несчастью, перед этим он съел обильный последний ужин, и это растянуло действие яда. Историк Лактанций пишет, что император умирал четыре дня:

«Действие яда было отторгнуто вследствие переполненности желудка, и он не мог подействовать сразу, но вверг его в длительный недуг, сходный с чумой, так что прежде чем испустить дух, он испытал разнообразные и жестокие страдания… От мучений столь тяжких он бился головой о стены, и глаза его вылезли из орбит. Только тогда, утратив зрение, он начал видеть Бога, осуждающего его, в сопровождении свиты, одетой в белое…. Затем, вопя так, как будто его жгли, он испустил свой нечестивый дух, приняв ужасную смерть».³

Но это была не последняя ужасная смерть. Лициний убил двух младших детей Максимина Дазы (обоим не было и девяти лет) и утопил их мать, а также приказал казнить трех других возможных кровных наследников восточного трона. Все они были детьми умерших императоров.

Константин счел благоразумным проигнорировать эту резню. Оба правителя встретились в Медиолануме (нынешний Милан), чтобы отпраздновать свадьбу Лициния и Констанции и узаконить христианство во всей империи. Это было необходимо, поскольку оба императора доказывали своё право на власть, прикрываясь именем Божьим.

Римская и Персидская империи

На деле во всех частях империи, кроме востока, христианство было разрешено уже несколько лет. Однако официальный документ – Миланский эдикт – распространил покровительство христианству и на бывшие земли Максимина Дазы.

«Никому нельзя отказывать в возможности по велению сердца следовать соблюдаемой христианами вере, и отныне каждый из желающих соблюдать религию христиан может делать это свободно и беспрепятственно, без всякого для себя стеснения и затруднения… Другим также предоставлена, ради спокойствия нашего времени, подобная же полная свобода в соблюдении своей религии, так что каждый имеет право свободно избрать и почитать то, что ему угодно; это нами постановлено с тою целью, чтобы не казалось, что нами нанесен какой-либо ущерб какому бы то ни было культу или религии».

Имущество, ранее отнятое у христиан, следовало возвратить. Все христианские храмы отдавались во владения христианской церкви. «Да будет повеление наше выполнено, – говорилось в заключение эдикта, – дабы, как выше замечено, Божественное к нам благоволение, в столь великой мере уже испытанное нами, и впредь содействовало нашим успехам и благополучию державы».⁴

По заявлению Лактанция, Константин был слугой Божьим, а его враги были низвергнуты самим Божьим судом. Евсевий, христианский священник, написавший биографию Константина, разделял эту точку зрения: Константина он считал «возлюбленным чадом Божьим», несшим знание о Сыне Его народу Рима.⁵

Евсевий был другом Константина, а Лактанций преподавал риторику и чуть не умер от голода, пока Константин не нанял его придворным учителем и не изменил его судьбу. Но творения этих историков продиктованы не только желанием выслужиться перед императором. Оба понимали, возможно, даже раньше, чем к этому пониманию пришел Константин, что христианство – наилучшая для империи возможность выжить.

Константин смог возвыситься при наличии нескольких императоров; он уже избавился от двух соперников из трёх, а дни Лициния были сочтены. Но над империей нависла более серьезная угроза. Столетиями она была государством, провинции, округа и города которого придерживались собственных традиций, сохраняя свою идентичность. Таре был римским – но также и азиатским городом, где греческий звучал на улицах чаще латыни. Северная Африка была римской – но Карфаген являлся в первую очередь африканским городом, населенным африканцами[4]. Галлия принадлежала Риму – но германские племена, занявшие эти земли, говорили на своих языках и почитали своих богов. Римская империя позволяла людям это двойное гражданство – римское и другое, – но центробежная сила другого была столь сильна, что границы империи едва сдерживали его напор.

Константин украсил свои флаги крестом не затем, чтобы завоевать верность христиан. Как заметил русский историк А.А. Васильев, было бы смешно строить политическую стратегию на «одной десятой населения, в то время не принимавшей участия в политических делах».⁶ Константин не менял вероисповедания. Он продолжал чеканить на своих монетах изображения «Непобедимого солнца» – солярного божества; он до самой смерти оставался великим понтификом, верховным жрецом государственного культа Рима; он противился крещению вплоть до 336 года, когда понял, что умирает.⁷

Но в христианстве Константин видел новый удивительный способ познания мира, а в христианах – то, какими должны стать римляне, объединенные верностью чему-то большему, чем их народные обычаи, но не противоречащему им. Практически невозможно быть одновременно римлянином и вестготом, или же всем сердцем быть и римлянином, и африканцем. Христианином же можно быть, сохраняя своё национальное самосознание. Христианин мог быть и греком, и латинянином, и рабом, и свободным человеком, и евреем, и гоем. Христианство началось как религия без политической родины – а это означало, что его с легкостью могли принять в империи, которая периодически поглощала чужие родины. Внедрив христианство в Римскую империю, Константин мог объединить раздробленное государство именем Христа, которое могло помочь ему одержать победу там, где терпели поражения такие фигуры, как Цезарь и Август.

Намереваясь получить желаемое, Константин полагался не только на имя Христа. В 324 году Лициний предоставил ему чудесный повод для устранения соправителя: восточный властитель обвинил христиан своего двора в шпионаже на западного коллегу (а так оно, без сомнения, и было) и прогнал их вон. Константин немедля объявил, что Лициний преследует христиан – а это, согласно Миланскому эдикту, было противозаконно, – и двинул армию на восток.

Императоры встретились дважды: в первый раз в Адрианополе, где сам Лициний когда-то одержал победу над бывшим восточным императором Максимином Дазой, и – в последний раз – двумя месяцами спустя, 18 сентября, под Хрисополем. В этой финальной битве Лициний был полностью разгромлен и согласился сдаться.⁸ Константин пощадил его жизнь, поскольку за мужа вступилась Констанция; вместо казни Лициния выслали в Фессалоники.

Так Константин стал единоличным правителем Римской империи.

Первое, что он сделал в роли единого императора – постарался обеспечить единство христианской веры. Христианство послужило бы дурным подспорьем власти, если бы раскололось на враждующие фракции – а такая опасность существовала. Уже несколько лет подряд среди руководителей христианской церкви в разных частях империи споры о природе вочеловечивания Иисуса Христа велись во всё более резком тоне, и этот спор достиг своей пиковой точки[5].

С начала своего появления христианская церковь утверждала, что Иисус соединяет в себе и людскую, и божественную природы: фраза «Иисус есть Бог», как пишет Дж. И. Д. Келли, была самым ранним и основным символом веры в христианстве. Христос, если верить раннехристианским теологам, был «неделимым целым», «совершенным Богом и совершенным человеком».⁹ Это всё равно что наполнить бокал до краев одновременно двумя разными жидкостями. Христиане боролись с этим парадоксом с самого начала существования христианства. Игнатий Антиохийский, погибший на римской арене около 110 н. э., создал кафолическую доктрину христианства, сведя воедино несовместимые противоположности: «…есть только один целитель, телесный и духовный, рожденный и не рожденный, Бог во плоти, в смерти истинная жизнь, от Марии и от Бога, бестелесный в теле, бесстрастный в страстном теле, бессмертный в смертном теле, живой во тлении».¹⁰

Но другие голоса предлагали другие варианты. Уже во II веке эбиониты предположили, что Христос, в сущности, был человеком, а его «божественность» заключалась лишь в том, что он был избран стать еврейским Мессией. Друга ересь, известная как докетизм, переняла греческую идею о неотъемлемой нечистоте материи¹¹ и настаивала на том, что Христос не мог по-настоящему воплотиться в бренном теле – он был духом, лишь кажущимся человеком. Гностики превзошли докетов: они верили, что бог-Христос и человек-Иисус заключили кратковременный союз, чтобы спасти человечество от нечестивой хватки материального мира[6]. А пока Константин и Лициний сражались за корону, христианский священик по имени Арий начал проповедовать еще одну доктрину: поскольку бог един, «до и после Бога нет и не было других богов, Бог всемогущ, Бог знает все, Бог всеблаг, Бог суверенен», то Сын Божий должен быть творением его. Возможно, он отличался от других творений – но не мог быть носителем божественной сути.¹²

Арий, служивший в египетском городе Александрии, собирал вокруг себя последователей, крайне досаждая местному епископу[7], который в итоге отлучил Ария от церкви. Это создало потенциально серьезный раскол, который мог отделить большое количество христиан от основной массы верующих. Константин, узнав о расколе, послал в Египет письмо, в котором настоятельно советовал двум спорщикам успокоиться и разобраться со своими разногласиями. Он написал: «Верните мне мои тихие дни, мои беззаботные ночи, и пусть жизнь отныне будет радовать меня покоем».¹³

Но ни епископ, ни Арий не собирались уступать, и Константин в отчаянии созвал совет руководителей церкви, чтобы обсудить этот вопрос. Сначала он хотел провести этот совет в городе Никомедии, но, когда епископы были уже в пути, в городе случилось сильное землетрясение. Многие дома были разрушены, сотни людей погибли на месте, огонь от очагов и жаровен перекинулся на сухие деревянные конструкции домов и распространялся так быстро, что вскоре город стал, по словам Созомена, «сплошной массой огня».¹⁴

Столь внезапное и разрушительное событие натолкнуло многих на мысль о том, что Бог недоволен грядущим советом, и епископы приостановили свое странствие, отправив императору: запрос: отменит ли он совет? Следует ли им продолжить путь?

Убежденный богословом Василием в том, что землетрясение было не карой Божьей, но попыткой дьявола помешать съезду священнослужителей и решению вопросов церкви, Константин ответил, что епископам следует направиться в Никею, куда они и прибыли поздней весной 325 года, готовые к переговорам.

Решение теологических вопросов на соборе не было для христианства чем-то новым. Еще со времен апостолов местные христианские общины считались лишь частями целого, а не отдельными объединениями. Но никогда прежде император, даже столь толерантно настроенный, не созывал представителей церкви, пользуясь собственными полномочиями.¹⁵ В 325 году в Никее христианская церковь и правительство Запада объединили усилия.

Можно удивляться, почему Константин, спокойно совмещавший веру в Аполлона и открытую декларацию христианства, столь беспокоился о точном определении божественности Христа. Скорее всего, его интерес в этом деле был не религиозным, а сугубо практическим: он не желал допустить раздробленности церкви. Раскол мог стать угрозой христианской модели общества, в которой Константин видел возможность удержания вместе разных групп людей под знаменем верности чему-то всеобъемлющему. Если это всеобъемлющее начало даст трещину, модель станет бесполезна для империи[8].

Возможно, этим и объясняется его решение выступить против арианства. Изучив настроения наиболее влиятельных церковников, император понял, что самые уважаемые епископы не согласны с верованиями Ария. Арианство создавало пантеон божеств с Богом-Отцом во главе и Богом-Сыном в роли демиурга, стоящего в небесной иерархии на ступеньку ниже. Таким образом, анафема была объявлена и иудейским корням христианства, и греческому платонизму, процветавшим почти во всей восточной части империи.

Под руководством влиятельнейших епископов и самого императора священнослужители, подталкиваемые к анти-арианству, составили формулу вероисповедания, почитаемую в христианской церкви до сих пор – Никейский символ веры, утверждавший христианскую веру

«во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых; И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия единородного, рожденного от Отца, то есть из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша, яже на небеси и на земли».

Эта формула настаивала на божественной природе Христа, делая арианство неприемлемым для канона.

На этом документе стояла императорская печать. Поставив свой знак на христианстве, Константин изменил его. Необъяснимый мистический опыт Константина на Мульвийском мосту очень помог ему. Но необъяснимый опыт мало чем мог помочь при объединении людей во имя одной цели на долгое время – а империя в те дни держалась на тонкой паутине связей и нуждалась в христианской церкви для улучшения внутренней организованности, порядка и рациональности.

Христианам, в свою очередь, не было чуждо ничто человеческое – а Константин предлагал им печать имперской власти. Константин давал церкви все возможные преференции. Он признал христианских священнослужителей равными жрецам римской веры, избавил их от налогов и государственных обязанностей, которые могли помешать исполнению религиозного долга. Также он предписал, что любой человек может передать свою собственность церкви; по мнению Васильева, это сразу превратило «христианские общины» в «юридические лица».¹⁶

Еще плотнее связав свою власть с будущим церкви, император также начал возводить новый город, где с самого начала должны были стоять церкви, а не римские храмы. Константин принял официальное решение перенести столицу империи из Рима с его богами в старый Византий, прибрежный город, отстроенный по христианскому образцу и стоящий на пути в Черное море.¹⁷

Неожиданно понятие «христиане» стало чем-то большим, нежели религиозная принадлежность. Оно стало юридическим и политическим объединением граждан, – чем не было, когда Константин впервые решил выйти на бой под знаменами с крестом. Как и империя Константина, христианская церковь собиралась надолго задержаться на этой земле; как и Константин, она желала обезопасить своё будущее.

После осуждения на Никейском соборе Арий решил не испытывать судьбу и укрылся в Палестине, на далекой восточной окраине империи. Однако неожиданно родная сестра Константина стала поборницей доктрины Ария, не подчинившись приказу брата принять Никейский символ веры как единственный ортодоксально христианский.¹⁸

Возможно, поступая так, она руководствовалась обидой. Ведь в 325 году, через несколько месяцев после Никейского собора, Константин нарушил данное её мужу Лицинию обещание быть к нему милосердным и повесил его. Не желая оставлять живых претендентов на свой трон, Константин отправил на виселицу даже десятилетнего сына Констанции, собственного племянника.

Четыре года спустя он официально объявил Византий новой столицей – Новым Римом своей империи. Несмотря на протесты римлян, он снял памятники из великих городов старой империи – Рима, Афин, Александрии, Антиохии, Эфеса – и установил их среди новых церквей и улиц. Он приказал высокопоставленным римлянам переехать в новый город вместе с домочадцами, имуществом и титулами.¹⁹ Он создавал Рим заново таким, каким его видел, под сенью креста. Фигура Даниила во львиной яме – человека, столкнувшегося лицом к лицу со смертельной опасностью во имя своего Бога – украшала фонтаны на городских площадях; изображение Страстей Христовых, инкрустированное золотом и камнями, было размещено на фронтоне императороского дворца.²⁰

К 330 году стремление Константина установить единую империю, единую правящую семью и единую религию возымело успех. Но пока Новый Рим праздновал, старый Рим кипел от негодования из-за утраты своего статуса. Кафолическая церковь, созданная Константином в Никее, держалась вместе лишь за счет тонкой нити императорского указа. Трое сыновей Константина не сводили глаз с империи отца – и ждали его смерти.

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХРОНОЛОГИЯ К ГЛАВЕ I

Глава вторая

В поисках Небесного мандата

Между 313 и 402 годами династия Цзинь настойчиво стремится удержать Небесный мандат, а варвары с севера пытаются завладеть им

В то время как Константин объединял свои земли на западе, на востоке распадалось государство Цзинь. Его император, Цзинь Хуай-ди, был захвачен в плен и вынужден прислуживать своим захватчикам. В 313 году, двадцати шести лет от роду, он наливал вино своим хозяевам на их варварском празднестве, и жизнь его висела на волоске[9].

Государство Цзинь было молодо, ему едва исполнилось пятьдесят лет. В течение столетий старая династия Хань объединяла китайские провинции в единое простирающееся во все стороны целое. Это был восточный аналог Римской империи. Но в 220 году н. э. старая династия пала вследствие мятежа и смуты. Империя распалась натрое, и три царства – Цао-Вэй, Шу-Хань и Дун-У («Троецарствие») – переняли наследие Хань. Но между ними шла постоянная борьба за власть, а границы их были нестабильны и крайне изменчивы.

Самым северным государством Троецарствия, Цао-Вэй, управляли военачальники. Правители, сидевшие на троне Цао-Вэй, были молоды, их было легко запугать, и они делали всё, что им скажут. В 265 году 29-летний генерал Сыма Янь решил заполучить корону Цао-Вэй. Всю жизнь он смотрел на то, как множество людей дергает за ниточки правителя-марионетку. Командующие армией Цао-Вэй, включая его отца и деда, уже захватили соседнее царство, Шу-Хань, сократив количество царств до двух. Теперь Цао-Вэй доминировало на севере, но его диктатор все еще оставался некоронованным.

В отличие от своих предшественников, Сыма Янь не собирался удовлетвориться карьерой кукловода. Он уже имел власть, но ему хотелось стать законным властителем, чтобы титул подкрепил силу меча.

Согласно «Троецарствию», наиболее известной хронике времен после падения династии Хань, Сыма Янь опоясался мечом и пошел на встречу с императором – юным Цао Хуаном (он же Вэй Юань-ди), внуком основателя государства.

– Чьими усилиями государство Цао-Вэй сохранило целостность? – спросил он, на что молодой император, осознав, что его зал для аудиенций полон сторонников Сыма Яня, ответил:

– Мы всем обязаны твоему отцу и деду.

– В таком случае, – сказал Сыма Янь, – понятно, что вы не можете защитить государство самостоятельно, а потому должны уйти и назначить на своё место того, кто сможет.

Возразить осмелился лишь один придворный; как только он замолчал, сторонники Сыма Яня избили его до смерти.

«Троецарствие» – это роман, хроника полная вымыслов и бесшабашных выходок, написанная многие столетия спустя. Однако хроника эта отражает реальные события, сопутствовавшие восхождению династии Цзинь. Цао Хуан согласился уступить Сыма Яню, и тот воздвиг башню для церемонии отречения. Был проведен тщательно подготовленный формальный обряд, в процессе которого Цао Хуан поднялся на башню с императорской печатью в руках, передал её сопернику и спустился на землю обычным человеком.

В тот день все чиновники страны вновь распростерлись перед алтарем, чтобы принять это отречение, и громко воскликнули: «Да здравствует новый император!»¹

Церемония сделала Сыма Яня законным правителем, посланным богами императором, носителем Небесного мандата. Цао Хуан, лишившись мандата, зажил обычной жизнью. Он тихо скончался через несколько лет.

Сыма Янь взял императорское имя Цзинь У-ди и стал основателем новой династии, Цзинь. К 276 году он настолько уверился в своей власти над империей, что начал захватническую кампанию против оставшегося царства, Дун-У.

Силы царства Дун-У истощались, поскольку его правитель был неразумен, а с годами стал нестерпимо жестоким. Его любимой игрой было пригласить во дворец на пир множество чиновников и напоить их – а у дверей поставить евнухов, которые всё записывали за придворными. На следующее утро он собирал несчастных чиновников, мучимых похмельем, в зале для аудиенций и наказывал их за каждое неосторожное слово.² Когда войска Цзинь подошли к столице царства Дун-У, Цзянь-Е, – местные жители были готовы радостно приветствовать завоевателей.

Эта история, взятая из официальных хроник династии Цзинь, возможно, говорит нам больше о самом Цзинь У-ди, нежели о его противнике. У-ди, отчаянно жаждавший быть законным правителем, знал историю. Он был в курсе, что в течение тысячелетий династии поднимались в добродетели и нисходили в пороке. Императоры правили по воле Неба, но, если они становились деспотичными и безнравственными, воля Неба порождала другую династию, чтобы та заняла их место. У-ди хотел, чтобы не столько сила, сколько закон помог ему править в царстве У.

Троецарствие

Но всё же в город его провела именно сила. Войска Цзинь, планируя сделать последний переход до Цзянь-Е по реке, обнаружили, что их путь преграждают железные цепи. Тогда они отправили по реке к этой преграде горящие плоты, связанные из просмоленных бревен. Цепи расплавились и порвались – и солдаты Цзинь наводнили Цзянь-Е.³ Деспотичный правитель сдался. Эпоха Троецарствия подошла к концу, к 280 году весь Китай был объединен под эгидой династии Цзинь.⁴

Эта империя едва просуществовала полвека.

Цзинь У-ди умер в 290 году, оставив трон в наследство старшему из сыновей, которого подданные с отвращением называли «даже не полудурок». Еще неразумнее было то, что он оставил в живых остальных сыновей, которых набралось двадцать четыре (поскольку чрезмерно увлекался общением с женами и наложницами), и каждому из них пожаловал тот или иной титул.⁵ Не удивительно, что тотчас же вспыхнула война. Жена, тесть, названный дедушка, дядья, двоюродные и родные браться – все стремились контролировать недоумка, сидевшего на троне.

Хаос, поглотивший империю Цзинь с 291 по 306 год, позже стал известен как Война восьми князей. Хотя за власть боролось значительно больше августейших родственников императора, лишь восемь из них добились должности регентов при сущеглупом императоре, фактически передававшей корону в их руки.

Среди этого хаоса сам император дожил до 306 года. В конце концов неизвестный наемный убийца оборвал его ничтожную жизнь с помощью тарелки с отравленными пирожными.⁶

После его смерти фракция, поддерживавшая его самого младшего сводного брата, смогла короновать своего кандидата. Новый император, Хуай-ди, начитанный, образованный и разумный молодой человек, не намеревался потакать своим страстям и устанавливать тиранию. Но он оказался в суровых условиях. Война восьми князей источила его империю до чрезвычайной хрупкости, а всевозможные претенденты на трон всё еще крутились неподалеку, и за их спинами стояли личные армии. Имелась также угроза с севера, где объединение крохотных государств, управляемых военачальниками, смогло завоевать крупную соседнюю страну. Китайцы Юга именовали этот конгломерат «Шестнадцатью варварскими царствами», хотя количество стран в нем постоянно менялось.

В итоге одно из варварских царств, Северная Хань, уничтожило истерзанную империю Цзинь. Войска Северной Хань упорно двигались на юг, разграбляя земли Цзинь. К 311 году они подошли под стены столицы Цзинь, города Лоян. Измученный гражданской войной Лоян не был готов противостоять захватчикам. За пределами городских стен воины Цзинь с десяток раз сходились в отчаянном бою с воинами Северной Хань – но в городе люди умирали от голода, и в итоге городские ворота были, открыты.

Цзинь Хуай-ди бежал в надежде найти убежище в городе Сиань, но был пойман по дороге и в качестве военнопленного доставлен в новую столицу разросшейся Северной Хань, город Пинъян.⁷

Там Лю Цун, правитель Северной Хань, одел его в одежды раба и заставил прислуживать и подносить вино на царских пиршествах. Хуай-ди провел два горьких года в положении раба, но гостей дворца шокировало то, что человек, владевший Небесным мандатом, вынужден прислуживать. Правда, мандат этот достался ему путём силы и интриг, но это не имело значения: осененность волей Небес все еще оправдывала его. При дворе Лю Цуна ширилось мнение, что Цзинь Хуай-ди нужно освободить. В ответ Лю Цун, уже доказавший, что его меч сильнее мандата Хуай-ди, просто казнил императора Цзинь.⁸ Три года спустя он двинулся на Сиань, где собрались уцелевшие придворные династии Цзинь, и захватил его.

Так закончилось короткое владычество Цзинь. Но сама династия Цзинь выжила. Сыма Жуй, еще один отпрыск рода Цзинь, командовал сильным орядом Цзинь, размещенным в городе Цзянкан. Он был самым могущественным их всех полководцев империи, и после гибели императора Цзинь солдаты провозгласили его императором. Он взял императорское имя Цзинь Юань-ди. Хотя правление самого Сыма Жуя оказалось недолгим, его сын и внуки создали непрерывную родовую линию императоров, правивших из Цзянкана сильно усохшими юго-восточными территориями[10].

Ни Северная Хань, ни другие варварские государства не пытались добить династию Цзинь – возможно, потому, что земли на юг от Янцзы не были пригодны для верховой езды (любимый способ передвижения северян, унаследованный ими от предков-кочевников). По мнению же людей Цзинь, отныне границу между настоящим Китаем и северными варварскими землями отмечала река.

Хотя история империи Цзинь была коротка, её императоры пытались доказать, что Небесный мандат принадлежит им, тщательно поддерживая огонь в очаге древней китайской цивилизации. Этикет при цзянканском дворе строился на традициях народа Хань. Были восстановлены обычаи предков, сошедшие на нет в хаосе гражданской войны. В фаворе оказались философы, проповедовавшие конфуцианство и традиционно учившие, что просветленным станет тот, кто осознал свои обязанности и достойно их выполняет. По словам Конфуция, добродетельный правитель будет завоевывать всё больше власти над своим народом – а власть морали, как учил Конфуций, будет, как ветер, разлетаться от благочестивого правителя, склоняя его подданных в смирении, как ветер клонит травы.