Непогода

Глава 1

В спальне было совсем темно. Шторы-блэкаут задернуты, ночник выключен – все не моими руками. Цейтнот всегда делал меня невнимательной к деталям, а паника лишала рассудительности. Неудивительно, что едва в дверном звонке заскрежетал ключ, сидевшая на диване я бросила плед и рванула к кровати, на ходу ударяя по выключателю в гостиной.

Пуховое одеяло служило надежным укрытием, ничуть не потеряв своей волшебной силы со времен моего детства, и плевать, что без включенного кондиционера прятаться под ним равноценно посещению сауны или визиту в пустыню. Лучше немного пропотеть, чем прямо сейчас посмотреть в самые прекрасные на свете серо-зеленые глаза с редкими голубыми крапинками.

Я просто не смогу.

Поэтому я притворяюсь спящей и пытаюсь отдышаться под тихие звуки, доносящиеся из прихожей: приглушенный хлопок закрывшейся двери, шорох задевшего стену чемодана, стук упавших на  кафельный пол туфель, чертыхающийся шепотом голос, от которого по телу разбегаются мурашки. Спасибо новостройкам класса «эконом»: хорошо и прятаться, и ничего не упускать из виду.

Я слышу шаги, но не смыкаю глаз. Еще рано.

Через полуоткрытую дверь на кровать падает пятно света из гостиной.

«Вера?» – зовет Антон растерянно, будто по возвращению из командировки всерьез ждал теплой встречи (смешно, он к ним совершенно равнодушен).

Не без труда храня молчание, я неожиданно понимаю, что сама того не зная, вполне могла спалиться: что, если на улице он успел заметить в окнах свет? От накрывшего стыда ускоряется биение сердца, и то подпрыгивает почти в горле.

Наверное, сейчас мои заполошные вдохи и выдохи прекрасно слышны во всей квартире.

«Уснула», – звучит совсем рядом разочарованный голос Антона.

Я мигом закрываю глаза, успев заметить нависшую надо мной тень.  Под плотно сжатые веки проникает свет: отойдя от дверного проема, Антон, явно стараясь не шуметь, перемещается по спальне.

Разъезжаются туда и обратно створки платяного шкафа, раздаются два щелчка выключателей – по отдаленности шагов и движению света под глазами я догадываюсь, что один из них – в гостиной, а второй в ванной, и минуту спустя спальня погружается во мрак. Из-за закрытой двери льется шум включенного на полную душа.

Я лежала в кровати, боясь пошевелиться и потеряв счет времени. Воздуха не хватало, но сил отбросить одеяло и вынырнуть навстречу прохладе и кислороду не было. Каждая клеточка моего парализованного страданием тела ныла, охваченная тоской, которую, казалось бы, не составило труда унять – живительный источник находился лишь в десятке шагов, но…

Иногда получить желаемое невозможно.

Гипнотизирующий шум падающей воды прекратился. В спальню вернулся Антон, и я малодушно порадовалась, что лежу к его половине кровати спиной и точно не рискую, не выдержав, наконец воспользоваться предоставленной возможностью его увидеть.

Откинув одеяло, он забрался на постель. На грани слышимости заработал кондиционер и раздался щелчок блокировки телефона. Тяжело вздохнув, Антон лег.

Ужасно хотелось обернуться, выдать себя, сказать хотя бы несколько фраз. Мы не виделись целых три дня, обмениваясь лишь сухими сообщениями в мессенджере. Впрочем, переписка избавляла от многих проблем и дарила приятную свободу в проявлении чувств и эмоций.

С недавних пор я не могу смотреть Антону в глаза. Я не хочу, чтобы он все понял.

Еще два месяца назад все было хорошо. Наш молодой брак казался спокойным и крепким. Пусть небогатым на романтическую эйфорию, но надежным. А потом все изменилось.

Подушка подо мной постепенно мокнет, пока я неосознанно дышу с Антоном в такт и задавливаю стремящиеся выйти в мир всхлипы и чувства.

Наш брак больше не представляется мне хорошей идеей. И я так не могу. Я хочу вернуть свою прежнюю жизнь и спокойствие.

Три недели – и эта нестерпимая, выворачивающая душу и тело боль прекратится.

У меня есть ровно три недели, чтобы сказать Антону правду.

Но как?

Ведь в первую очередь этими словами я убью себя.

Глава 2

Я просыпаюсь первой. Тяжелая и горячая рука Антона лежит на моей талии, забравшись под пижамную майку и касаясь голой кожи. Кончики его пальцев покоятся в миллиметре от основания груди, и этого намека на ласку вполне достаточно для моего тела. С каждой новой секундой бодрствования я все отчетливее ощущаю, как внутри дрожащим хрусталем вибрируют тоска и желание, импульсами пробегая по нервным окончаниям и прицельно ударяя в мозг.

Подниматься с постели совершенно не хочется: слишком редка наша с Антоном близость. Он вовсе не кинестетик а вот я, кажется, более чем.

Хуже всего, что любое его прикосновение делает меня уязвимой и слабой. Наслаждаясь и тая в минуту близости с мужем, я вместе с тем всегда чувствую себя растоптанной и униженной. Нуждающейся.

Ничтожной.

Наконец, усилиями воли и гордости мне удается сдвинуться с места и выбраться из-под руки Антона и одеяла. Полученное благодаря пробуждению до звонка будильника временное преимущество почти истекло.

Часто моргая в попытке вернуть ясность зрения красным после вчерашней долгой работы за ноутбуком глазам, я плетусь в ванную и встаю под душ. В голове неохотно просыпаются мысли и занимают положенные им места, на первый план выходят материалы для сегодняшних лекций и семинаров, что мне предстоит провести уже через пару часов.

В очередной раз за прожитые годы я радуюсь работе: преподавание и научная деятельность – два кита, на которых держится стабильность моего существования. Когда вокруг разлад, бесконечная необходимость поиска истины придает смысл даже самым тяжелым дням.

К тому же есть мои прекрасные студентки и студенты: светлые умы, не прекращающие удивлять меня как своими интеллектуальными достижениями, так и проявлениями своего внутреннего мира. Даже не достигнув еще тридцатилетия, я вижу разницу между нами, и та вселяет мне, все более пессимистично настроенной по поводу судьбы мира, надежду на свет.

Я знаю, совсем скоро работа станет моим главным спасением. По утрам, стоя под мощными водными струями, я учусь принятию. Жаль, что пробыть в душе, где мне спокойнее всего думается и чувствуется, полдня невозможно.

Замотав влажные после мытья волосы в полотенце и измазавшись кремами с головы до кончиков ног, я иду на кухню, не задерживаясь в спальне, как бы ни хотелось полюбоваться спящим Антоном. Занятие, к слову, не только несвоевременное, если требуется приехать в институт к первой паре, но и рискованное: он всегда просыпается под моим взглядом.

На кухне мне удается отвлечься на сериал (с моими вечно уставшими глазами читать за завтраком в последнее время едва ли возможно) и готовку. Пока на экране Кэрри Брэдшоу вещает о делах одной из своих подруг, а рядом капельная кофеварка издает довольно неприличные звуки, выплевывая из себя черный живительный эликсир, я жарю сырники.

– Доброе утро. – Раздается у меня за спиной голос Антона, немного приглушенный и шероховатый ото сна.

Слабо вздрогнув от неожиданности, я торопливо накрываю сковороду с шипящими в масле сырниками крышкой и оборачиваюсь к мужу с улыбкой на лице.

– Привет. Уже выспался?

Кажется, Антон еще даже не умывался: лицо помятое, волосы взъерошены; осоловело моргая, он трясет головой, сбрасывая сонливость, и пожимает плечами:

– Хрен его знает. Подскочил ни с того ни сего. Унюхал запах еды и пришел.

Я смеюсь и поспешно возвращаюсь к готовке, о которой почти забыла.

– Ф-у-ух, – выдыхаю я с облегчением, убедившись, что ничего не подгорело, – едва не спалила сырники.

– Не лишай мужа завтрака, – шутит Антон и протяжно зевает. – Наверное, поем и пойду снова спать. Тебе помочь?

– Можешь разлить кофе. – Я достаю тарелки. – Уже все готово, сейчас положу.

Антон проходит мимо, едва задевая верх моего плеча рукавом собственной футболки. Я мигом покрываюсь мурашками: этот случайный контакт приятен, но совершенно недостаточен. Мне ужасно хочется, чтобы Антон обнял меня со спины и поцеловал, но мы не идиллические персонажи из рекламы…

– Во сколько вернешься? – спрашивает он, когда мы садимся за стол.

– У меня две лекции и семинар. Думаю, к четырем буду дома. Над статьей я могу и здесь поработать. Спи спокойно, я не буду шуметь.

Антон улыбается и делает глоток кофе.

– Вряд ли я просплю так долго. Вернешься, поужинаем вместе. Нужно что-то купить, пока я выходной?

– Да нет, – я отрицательно качаю головой. – Буквально вчера была в ТЦ и все купила.

Даже не успев притронуться к еде, Антон встает из-за стола и подходит к холодильнику, порывисто и, кажется, немного зло, распахивает дверцы и молча осматривает полки. Я слышу его тяжелый вздох.

– И ты все это сама тащила? Зачем, Вер?

– Мне было по пути, – отвечаю я непринужденно, хотя прекрасно понимаю, чем именно недоволен Антон. – Да и не тяжело, я пешком-то шла минут пять всего, остальное время ехала.

Дверь холодильника ударяется о корпус явно сильнее, чем требуется.

– Все равно. – Антон возвращается за стол и смотрит на меня тяжелым взглядом. – Нельзя было заказать доставку? Мы же договаривались, что ты не таскаешь кучу пакетов – для это есть курьеры или я.

– Не заводись, – прошу я спокойно. – Просто так получилось: доставку вчера пришлось бы долго ждать, а я уже была в магазине. Тем более ты должен был вернуться со дня на день, а еды нет. И мне не хотелось тебя напрягать в первый же день.

– Я бы пережил пустой холодильник. – От Антона все еще веет раздражением. – Не нужно было.

Царящая в кухне атмосфере давит угрозой намечающегося из-за сущего пустяка скандала, и мысленно я скрещиваю пальцы, надеясь избежать идиотской ссоры в самом начале дня.

До брака ругань между супругами на почве бытовых вопросов оставалась для меня совершенно непонятной: разве два взрослых человека не могут заранее договориться о сферах ответственности и закрыть вопрос? Теперь было ясно, что ничего не убережет семью от бури, если внутри ее членов зреет потаенный конфликт.

Глава 3

К счастью, мы вновь предпочитаем, мысленно сгладив углы, не заметить царящего вокруг нас напряжения. Дальше завтрак проходит спокойно и по большей части под тихое бормотание телевизора. Я не очень внимательно смотрю сериал и незаинтересованно ковыряюсь в тарелке, пока Антон ест с аппетитом, периодически сонно моргая и зевая.

– Когда у тебя следующий рейс? – спрашиваю я сочувственно.

Никогда не думала, что у меня будет муж-пилот. До сих пор непривычно, что часть моей жизни сейчас плотно связана с авиацией, о которой я до не давних пор почти ничего не знала.

– Через два дня, – чуть заторможенно отвечает Антон.

– Понятно, – кивнув, про себя я снова с беспокойством думаю, что, стремясь скорее стать командиром, он чересчур много работает. Буквально на износ.

В авиакомпаниях между вторыми пилотами бешенная конкуренция, и, как и стоило ожидать, получить заветную должность трудно даже самым достойным из профессионалов. Непросто налетать нужное количество часов в разумные сроки. Непросто обратить внимание именно на свою кандидатуру, тем более без каких-либо связей в авиации, которых, насколько мне было известно, выросший в семье далеких от неба и самолетов медиков Антон не имел. Поэтому работал он без продыху, пользуясь любой возможностью выйти в рейс.

К тому, что график его полетов легко может измениться, благодаря дополнительным сменам, я уже привыкла. Как и к ненормированным часам работы: даже в течение одной недели Антон иногда успевал отправиться в аэропорт то в двенадцать ночи, то в три утра, а то в шесть вечера.

Живя вместе, виделись мы не так уж и часто, особенно если экипаж после долгого полета оставался ночевать в гостинице другого города, дожидаясь обратного рейса. Год назад, начиная общаться с Антоном, я наивно сочла присущую его сфере деятельности занятость большим преимуществом: ничто не угрожало моему свободному времени, в разы меньше хлопот предвиделось в быту, да и для отношений, даже подобных нашим, недолгая разлука казалась полезным фактором.

Теперь… Теперь я безумно скучала. Мне не хватало общих вечеров и ночей, нормальных завтраков и совместных сборов на работу.

Я начинала понимать, почему Антон в первую же нашу встречу в кафе, куда мы пришли обсудить взаимные условия и пожелания, столь настойчиво делал акцент на своей работе, много раз подчеркнув, что его прошлые девушки вопреки всем заверениям и клятвам не выдерживали его графика и редких встреч.

– Кстати, – возобновляет он разговор, покончив с завтраком. – Ты подумала, куда мы поедем на праздники? Мне-таки обещают дать отпуск в январе.

– Я… – Интонация выдает мою растерянность, изобретать ложь приходится на скорую руку, и получается откровенно плохо: – Извини, если честно, я так завертелась на работе, что ничего еще не смотрела. – Последняя часть фразы правдива, но причина совсем не в преподавательской нагрузке. – Давай чуть позже решим, ладно? А то голова кругом. – Я поспешно встаю из-за стола, собираю посуду и несу к раковине, не глядя на Антона.

– Без проблем, – говорит он ровно, но отделаться от ощущения, что ему не по душе мой ответ, не получается. – Спасибо за завтрак.

Я киваю и наконец оборачиваюсь под звук проезжающих по кафельному полу ножек стула. Антон поднимается с места и заканчивает начатую мной уборку посуды.

Замерев, я едва дышу в ожидании его приближения. Мне стоило бы отодвинуться в сторону, освободить пространство перед посудомойкой, но желание напоследок почувствовать тепло его тела рядом со своим и втянуть поглубже его запах правит моими решениями наперекор разуму.

– Так, отойди чуток. – Ладонью Антон подталкивает меня левее: жест мимолетен и незначителен, но по коже все равно разбегаются мурашки, и я млею, как восьмиклассница на первом свидании. – Включить или еще подкопим?

Смысловое содержание озвученного вопроса доходит до моего мозга с таким явным опозданием, что от стыда и смущения загораются щеки.

– М-м, – выдаю я многозначительно. – Пусть еще постоит.

– Понял, – отвечает Антон, посматривая на меня с задумчивостью. – Все нормально?

– Да, конечно, – я улыбаюсь и как будто по инерции бросаю взгляд на настенные часы. – Блин, мне пора выходить.

Антон следом за мной проверяет время и лишь после согласно кивает.

– Окей, провожу тебя до порога и пойду спать.

Глава 4

Я еду в автобусе и смотрю в большое, покрытое длинными прозрачными каплями окно, за которым раскинулась серая, по-осеннему апатичная столица. На тротуарах под зонтами укрываются продрогшие и пропитавшиеся холодной сыростью пешеходы, на дороге нервно-сонным потоком движутся машины – и эта беспросветная атмосфера ноябрьского утра гипнотизирует, погружая сознание на особую глубину: там можно отыскать хотя бы чуточку тепла.

Воспоминания разворачиваются в моей голове осторожно, но вскоре не остается ничего, кроме ленты кадров из одного знакового дня. Случившегося год назад в по-летнему знойном мае.

Заняв столик в любимом кафе, удачно расположенном по линии пути к аэропорту, я с легким мандражем в крови ждала второго пилота Антона Романовича Вьюгина. Был вторник, но, свободная в этот день недели от работы в институте, я никуда не торопилась несмотря на приближающиеся защиты курсовых и выпускных работ, экзамены и целую уйму бюрократической волокиты по завершению учебного года. Мой будущий компаньон, как и предупреждал, опаздывал из-за задержки вылета, но в недавнем сообщении обещал явиться через десять минут.

Волнение щекотало нервы, но куда слабее, чем случилось бы, определи мы эту встречу как свидание. Однако я и Антон единогласно условились на том, что начнем общение с деловой беседы за чашкой кофе: не хотелось усложнять то, что должно стать простым и эффективным решением нашей общей проблемы, завышенными ожиданиями.

– Привет, – прозвучало над моей головой, и я подняла взгляд от полупустого стакана с холодным лимонадом. – Прошу извинить за опоздание, у нас возникли технические проблемы перед вылетом.

Сказать по правде, я не предполагала, что появление незнакомца из приложения по поиску всякого рода отношений откликнется во мне так сразу и так ярко. С затаенной, однако типичной скукой, я ждала разочарования, что возникало после каждой попытки встретиться с кем-то из Сети, но вопреки традиции все пошло по иной, непривычной колее.

Молодой мужчина, возвышавшийся над выбранным мной столиком в полный рост, впечатлял. В темно-синего цвета форме пилота, придерживая рукой фуражку у груди, он совершенно спокойно встретил мой взгляд и вежливо улыбнулся, едва приподняв уголки губ.

Досадно, как очевидно и быстро я поняла, что мой светлый (в буквальном смысле) лик определенно его не покорил. Если у меня в голове совершенно неосознанно промелькнула мысль, что везение, кажется, решило расщедриться и подкинуть мне впервые за многие годы действительного привлекательного мужчину, то в его глазах я успела заметить ускользающую тень былого предвкушения и интереса.

Похоже, что Антон, весь из себя красавчик-пилот, нафантазировал девушку-мечту, а теперь оказался вынужден мириться с суровой действительностью, то бишь симпатичной, но далеко не шикарной женщиной двадцати девяти лет отроду. Светлые длинные волосы, белесые ресницы и брови, сейчас подкрашенные, но не столь выразительно, как стоило бы, бледная кожа и стройная, но совсем не спортивная фигура, – вот, что он видел, и чем вряд ли можно поразить двадцатидевятилетнего мужчину, точно не лишенного внимания со стороны моих сестер по половому признаку.

Факт, что Антон Вьюгин популярен среди женщин, не ставился под сомнение: было достаточно окинуть его очередным взглядом с головы до ног. Впрочем, в переписке он и сам не скрывал, что с девушками как таковыми у него проблем не имелось никогда. К его легкой печали, из-за некоторых факторов даже дарованной ему природой прекрасной мордашки было недостаточно.

Я улыбаюсь плотно сомкнутыми, удерживающими незлой смешок губами: перед нашей встрече в кафе Антон мог переодеться в гражданку, но не стал, наверняка зная, как красит его форма пилота. Хотел произвести впечатление.

Что ж, ему это удалось. Мне, к сожалению, не очень.

– Привет, – ответила я после продлившейся в реальности около секунды паузы. – Рада познакомиться с тобой вживую. – Мой приветственный кивок по достоинству оценили бы знатнейшие английские леди – столько в нем достоинства и вежливого интереса к собеседнику.

– И я рад, – сев за стол, он снова принялся довольно нагло и придирчиво меня рассматривать. – Вера.

– Антон, – вторила я той же манере и, не удержавшись от возмездия за свою уязвленную ранее гордость, заметила: – А ты и правда жуткий циник, не соврал.

– Не думаю, что мне стоило врать, – ответил он спокойно. – Какой смысл?

Мы опять скрестились взглядами, и я удивилась: ни одна предоставленная в его профиле фотография не передавала, какими ярко-ярко синими в действительности были его глаза. Я встречала такие лишь однажды, сидя в пару лет назад в очереди к врачу, у маленького мальчика. Невыносимого милахи, на которого невозможно было налюбоваться. Однако если детский дружелюбный взгляд хотелось сравнить с теплым морем или летним небом, взгляд Антона – с промерзшей до самого дна рекой.

Забавно, но мое замечание, похоже, его задело. Привык, наверное, к спешащим возразить его самокритике девушкам, но я не собиралась строить никаких иллюзий. Мы встретились благодаря правде и не очень-то лицеприятной.

– И то верно, – согласилась я.

Наконец, к нашему столику подошла официантка, прерывая начатый обмен любезностями.

Глава 5

Несмотря на ранний час жизнь в стенах института уже активно и громко бурлит. Очень скоро меня полностью захватывает работа, и об Антоне и наших с ним, а на самом деле: моих с ним – проблемах думать некогда. Стоя за любимой кафедрой, я читаю третьекурсникам лекцию о гуманистических идеалах в творчестве Достоевского и с радостью встречаю вереницу вопросов в перерыве перед семинаром – мне не хочется возвращаться к мыслям о своей личной жизни; благодаря пытливости некоторых студентов мой уставший от тревог мозг получает хорошую передышку.

Пять часов занятий пролетают неожиданно быстро, и, перекинувшись с коллегами парой слов, я неспешно собираюсь домой. На улице до ужаса холодно и сыро, идет слабый, но, кажется, ледяной дождь, и ступать по неровно уложенной (все же ни в одном районе столицы нет такого количества шансов споткнуться, как в центре), скользкой плитке приходится осторожно.

По дороге домой я, набравшись смелости и сил, вдумчиво листаю сайт объявлений в поиске нового жилья, пока набитый пассажирами автобус плетется от остановки к остановке в вечерних пробках. Откладывать дальше попросту нельзя – мне нужно иметь свой угол, когда давно заготовленные в голове слова прозвучат вслух. Оставаться после просьбы о разводе в одной квартире с Антоном – к тому же в его собственной квартире, – будет уже слишком.

Мне до сих пор не верится, что впереди действительно случатся расставание и переезд. Прожив больше десятка лет в одиночку, я до странного легко привыкла к совместному быту с Антоном и теперь боюсь, что не смогу вернуться к прошлому укладу. Но я должна.

Вскоре мое намерение определиться с будущей квартирой и, быть может, договориться о просмотре на завтра, иссекает, вкладки с сайтами закрываются без особого сожаления, а я прислоняюсь головой к оконному стеклу и прикрываю глаза.

Позже. У меня есть еще несколько дней.

Стараясь не шуметь на случай, если Антон еще не проснулся, я открываю дверь своим ключом и почти бесшумно захожу внутрь, однако зря: в ванной журчит вода, из гостиной в прихожую падает свет и доносится бормотание телевизора. В этом доме только один человек оставляет всю электронику работать, пока сам торчит в душе не меньше получаса; я для подобного слишком тревожна.

Через пару минут, за которые я успеваю лишь разуться и снять с себя покрытое холодными каплями дождя пальто, из ванной комнаты выходит Антон. Шерстяная ткань в моих руках тяжелеет с каждой секундой, но сдвинуться с места и шагнуть к настенной вешалке удается не сразу.

– Привет. – На Антоне только намотанное вокруг бедер черного цвета полотенце, и я откровенно засматриваюсь, как ни разу не видавшая красивого мужского тела невинная девица.

Мой муж всерьез следит за собой: за фигурой, внешностью и здоровьем. Отчасти, благодаря профессии; отчасти потому, что хорошо знает цену себе и своей врожденной привлекательности. Будь он хоть чуточку самовлюбленным, не восхищаться им оказалось бы проще, но нет: его самооценка вполне здрава и адекватна.

В Антоне нет ни ложной скромности, ни нарциссизма. Он просто-напросто красив.

Совсем недавно мне чудилось, что я промерзла до костей, однако теперь в теле просыпается знакомый болезненный жар, от которого ноют мышцы и под кожей нервными иголками покалывает неутолимая тяга, – достаточно взгляда, чтобы желание физического контакта с одним единственным человеком опять нарушило мой хрупкий и нестабильный душевный покой.

– Вера, – замечает Антон удивленно, увидев меня у дверей, а после коротко улыбается. – Привет. Ты только пришла?

Я киваю.

– Устала?

– Да нет. – Я отвожу взгляд, словно по-настоящему боюсь, что Антону станет известно, чем я была занята в автобусе полчаса назад. – Пары сегодня прошли очень продуктивно, я довольна. – К счастью, здесь нет ни капли вранья.

Занятия удались, и как преподавательница я чувствую удовлетворение от проделанной работы, что случается далеко не всегда: результат приложенных мной усилий зачастую проявляется лишь со временем, а бывает, что не проявляется вовсе. Хуже всего – говорить перед аудиторией, не желающей тебя слушать. Сказанные слова пропадают, как в черной дыре, и ты черпаешь все больше и больше своих ресурсов, но ничего не получаешь в ответ, и остается лишь сосущая пустота.

Не знаю, как некоторым преподавателям удается большую часть своего рабочего времени тратить силы в никуда изо дня в день. Мне хватило нескольких раз, чтобы еще в первые годы карьеры отказаться от дополнительной нагрузки вне стен родной альма-матер, потому что безразличие студентов обходилось мне слишком дорого. После занятий я тревожно задумывалась, те ли путь и призвание избрала, и чувствовала расползающееся в груди бессилие.

Наш с Антом брак по природе своей чем-то напоминает этот эпизод из прошлого. Мои внутренние силы снова вычерпаны почти до дна, и я знаю, что во имя самосохранения пора разорвать сковавшую нас цепь.

– Супер, – Антон кивает и вольготно потягивается, а я безвольно скольжу взглядом по отчетливо проступившим на животе мышцам. – Перекусим или ты сначала в душ?

– М-м, что? – До отвлекшейся на эстетические радости замужней женщины меня не сразу доходит прозвучавший вопрос. – А, душ. Да, пожалуй, первом делом я ванную, если ты не очень голоден.

– Нет, я тебя дождусь, – заверяет он, отступая от дверей ванной комнаты.

– Если хочешь, то ешь, – я продолжаю тараторить, хотя прекрасно осознаю, насколько жалки и нелепы мои слова: ну просто речь бедной родственницы, не иначе. – Не стоит…

– Вера! – обрубает Антон с раздражением, и я осекаюсь. – Что за приступ самоуничижения? Или ты думаешь, я за двадцать минут умру с голода?

В ответ мне остается только пожать плечами. Ничего не могу с собой поделать последние месяцы – и чем больше времени проходит, тем плачевнее мое состояние.

– Что вообще с тобой происходит? – интересуется Антон, явно не удовлетворившись молчанием. – Ты странно себя ведешь, не считаешь?

Ого, неужели он, наконец, сподобился заметить?

Во мне зарождается злость. Довольно иррациональная и почти беспричинная, ведь я намеренно старалась вести себя, как обычно, и по возможности ничем не выдавала собственных чувств и переживаний, надеясь сохранить их вдали от внимания Антона. Тогда отчего мне сейчас так обидно?

– Все хорошо, – говорю я вслух и на ходу стягиваю через голову свитер.

Действие совершенно точно намеренное и провоцирующее, правда с неясной целью: то ли продемонстрировать Антону равнодушие, то ли прежде всего подразнить его и соблазнить? В моей душе уже на протяжении многих месяцев кружит тихая буря чувств и эмоций и требует выхода, но я могу позволить себе единичные порывы и не более того.

– Как скажешь. – Голос Антона звучит ровно. – Мойся и приходи на кухню.

Не оборачиваясь, я киваю и расстегиваю бюстгальтер, после чего наконец закрываюсь в ванной.

Внутри еще стоит пар после водных процедур Антона, но уже стылый и неприятный. Я ежусь. Мне снова холодно. Впрочем, мерзну я теперь часто, и единственное спасение – горячий душ.

Под обжигающими струями воды тело расслабляется и согревается. Я больше не чувствую себя нафаршированной, словно тушка курицы овощами, колотым льдом. Пусть ненадолго, но наступает покой, ненастойчиво прерываемый недавними воспоминаниями об Антоне.

Я тяжело вздыхаю, когда внизу живота и между ног возвращается утихнувшее на несколько минут томление, и выхожу из душа. Смотрюсь в наполовину запотевшее зеркало на свое обнаженное отражение и привычно гадаю, нравлюсь ли я Антону как женщина? Или ему нравится регулярный секс в моем лице?

Он никогда не терял от меня головы, вот что я знаю наверняка. А мне хотелось бы хоть раз стать причиной его безумия, вывести Антона на совершенно несвойственные ему эмоции, сбить с толку, поставить на колени…

Да, вот до чего я дошла. Самой от себя тошно.

«Не рассчитывай на фейерверки чувств в моем исполнении и прочую лабуду, – говорил мне Антон больше года назад. – Мне это несвойственно в принципе, поэтому давай без иллюзий. Если тебе нужны телячьи нежности и сумасшедшие страсти, то нам не по пути. Определись с этим сразу».

Тогда мне казалось, мы с ним похожи: здравомыслящие, ответственные, рациональные. Идеальная пара.

Откуда мне было знать, что я вопреки обещаниям стану другой?

Глава 6

Если бы почти двенадцать месяцев назад я могла знать, чем обернется со всех сторон казавшееся верным и хорошо обдуманным решение, то ни никогда бы его не приняла. Но я не знала. И ответом на вопрос свадебного регистратора стало мое уверенное и спокойное: «Согласна».

Тогда любовь была для меня неведанным феноменом, существующим где-то в параллельной действительности. Красивой мечтой с горьким, как полынь, привкусом несбыточного. Не имевшим финала ожиданием, прозаичной длиною в жизнь.

Когда в позапрошлом январе мне исполнилось двадцать девять, я попросту сдалась под гнетом давней усталости от одиночества, достигшей вдруг критической отметки. Чаша смирения с собственной участью переполнилась, в то время как чаша надежд окончательно опустела. Пришла пора честно признать бесперспективность еще трепыхающегося во мне ожидания «А вдруг…» Со всей отчетливостью я понимала, что любовь прошла, прямо как в одной песне, стороной, ни разу меня не коснувшись.

Потому, здраво взглянув правде в глаза, я начала поиски рационального, практико-ориентированного решения вставшей ребром проблемы, заодно выбросив из уравнения, как незначительные, переменные вроде чувств, искры притяжения и прочих, неиспытанных мною клише из любовных романов. Раз уж пресловутые «бабочки в животе» не удосужились поселиться в моем желудке до сих пор, надеяться на чудо в дальнейшем было попросту глупо.

Я хотела семью. Я хотела ребенка. Я устала от ежевечерних возвращений в тишину квартиры, стоимость съема которой забирала половину моей зарплаты.

В конце концов я боялась. Того, что скоро мои довольно многочисленные, но затерявшиеся в работе и семьях друзья уже не утолят моего социального голода. Что однажды я не найду, кому позвонить в трудную минуту.

Знание, по правде говоря, железобетонное, что мои друзья никогда в самом деле не бросят меня в беде, ничуть не помогало. В беде – да, но что насчет всех остальных дней моей довольно пресной жизни?

Я возвращалась с работы, где за день успевала в перерывах поучаствовать в одном-двух диалогах с коллегами-приятельницами, и оказывалась в безлюдном вакууме. Порой, мне до невыносимого отчаяния хотелось другого.

Объятий. Поцелуев. Разговора. Компании за просмотром сериала. Одного небритого и взъерошенного источника тепла в постели и шорохов на кухне с утра.

Наверное, тогда я бы и детские крики сочла за приятное разнообразие в программе жизни человека без семьи и близких родственников.

Ничего этого не было. За исключением нескольких коротких, не отозвавшихся в сердце романов (впрочем, слишком сильное слово для нерегулярных встреч в течение пары-тройки месяцев), я почти не знала ни физической близости (необязательно сексуального характера), ни постоянного присутствия другого человека на собственной территории.

Временами мне начинало казаться, что я умираю от дефицита прикосновений. Если общения мне хватало, несмотря на всю занятость – и мою, и подруг, – хвала мессенджерам, то с физическим контактом все было откровенно плохо, но…

Я долго не замечала этого недостатка. Все-таки в годы школы и университета я, пусть и на несколько секунд, пять в раз неделю обнималась с подружками и друзьями, контактировала с парнями и даже с некоторыми встречалась, а потом… Потом началась взрослая жизнь, в которой внезапно я могла месяцами не чувствовать на своем теле прикосновений и не прикасаться сама (конечно, если не считать за физический контакт час-пиковую давку в метро).

Собственно, поэтому в двадцать девять лет мне в голову не пришло идеи лучше, чем найти себе мужа, не ожидая романтических чувств ни с его, ни со своей стороны. Этакий брак по расчету варианта эконом. Вместо формулы «деньги к деньгам» будет «одиночество к одиночеству».

Историями о подобных союзах на самом деле никого не удивишь. Я сама знала как минимум две пары, заключивших брак на основе общих интересов, целей и желаний. Их примеры и вдохновили меня на попытку действием преодолеть свою навечно бесперспективную проблему.

Они были счастливы. По их словам, они теперь любили друг друга, но… Я всегда думала, что однажды найду своего человека, а чужого в любом случае не сумею впустить в свою жизнь, ибо непосильная это задача для интроверта, особенно с моим характером.

Да и не чувствовала я ужасов одиночества до поры. Напротив, мне нравилось жить одной. Может быть, потому что я еще не верила, что иных опций мне мироздание не предоставит, обрекая на вечное уединение.

Страшное, однако, слово. Вечность. Пугающее до ужаса.

Стоит ему прозвучать, как что-то изнутри сдавливает грудь, мешая полноценно дышать, и человек мигом загорается отчаянным желанием убедиться: перемены возможны и собственная участь не обречена на статику.

Никак иначе объяснить череду своих решений почти годичной давности я не могу. С трудом верится, что во мне нашлось достаточно упорства на преодоление своей же интровертной натуры: я не очень-то жаловала запланированные знакомства и отношения.

Обычно в общении любое планирование и принуждение меня угнетало. Оттого я никогда не понимала кайфа в бесконечных свиданиях с разными парнями ради развлечения и в студенческие годы посматривала на своих одногруппниц с недоумением: не жаль им своего времени и сил? Потому же я не любила чересчур людных вечеринок, где приходилось болтать со всеми подряд, и в целом старательно избегала любых энергозатратных мероприятий.

Наверное, окажись я более социально активной, моя личная жизнь сложилась бы удачнее. Не было бы сейчас нужды, стоя перед зеркалом, беззвучно плакать от тоскливой боли в области сердца, постепенно заполняющей каждую клеточку тела.

Лучше бы я ничего не меняла. Не любить, по крайней мере, было совсем не больно.

Пара минут глубоких и размеренных вдохов и выдохов и долгое умывание холодной водой превращают заплаканное нечто из зеркального отражения в пышущую румянцем женщину, и я облегченно, пусть еще и немного надрывно, вздыхаю: повезло, что рыдать от души – до опухших глаз, носа и губ, – я давно не умею. Мой максимум – беззвучные слезы, да и то хватает меня обычно не больше, чем на четверть часа. Впрочем, за последние месяцы ситуация точно изменилась к худшему, и моя нервная система без особых затруднений откатилась до настроек этак двадцатипятилетней давности. Истерики, пусть пока и молчаливые, мне уже не чужды.

Еще с минуту простояв в прострации перед зеркалом, я наконец выхожу из ванной, оставшись замотанной в белое пушистое полотенце. Уже в гостиной слышно, как чем-то гремит на кухне Антон и гудит микроволновая печь. На экране телевизора сменяют друг друга пейзажные кадры «Дюнкерка» Кристофера Нолана, из саунд-бара льется знакомая тревожно-грозная музыка, и, увлеченная любимым фильмом, я завороженно замираю.

Однако желание насладиться шедевральным, на мой взгляд, кинематографическим гимном гуманизму все же слабее желания скорее попасть в общество Антона. Поправив начинающее сползать с груди полотенце, я все-таки отрываюсь от экрана и ступаю с короткошерстного ковра на гладкий паркет.

За спиной остается дверь спальни, куда мне стоило бы зайти и сменить свой махровый наряд на настоящую одежду. Естественно, мое решение продиктовано не тайной любовью к нестандартным образам. К тому же дома очень даже прохладно, и разумная я предпочла бы уютный и теплый домашний костюм, но я влюбленная и потерявшая голову выбираю продефилировать перед мужем в полуголом виде, словно за прошедший год он не насмотрелся на мое ничуть не модельное тело. Впрочем, сомнений в том, что Антон захочет секса, почти нет: с его либидо несколько командировочных дней – целая вечность.

Может, я и была не столь темпераментна до нашей с ним встречи (а скорее отказывала одной потребности в пользу другой), однако теперь страсти во мне столько, что страшно. Я боюсь, что, замешанная на любви, она в конце концов испепелит мою слабую оболочку, когда Антона уже не будет рядом.

Не то чтобы сейчас меня не жгло беспощадным пламенем до самого сердца. Ситуация в любом случае проигрышная.

Оказавшись на кухне, я уже едва ощутимо подрагиваю от холода, словно и не стояла с десяток минут под горячим душем, и корю себя за никому не нужный выпендреж до тех пор, пока к столу с двумя тарелками в руках не оборачивается Антон. Меня он замечает сразу:

– Ты прямо вовремя. Закончила?

– Да, – кивнув, я делаю несколько шагов вперед под довольно заинтересованным взглядом, кожей чувствуя, как Антон рассматривает меня с головы до ног.

На стул я усаживаюсь медленно, заодно позволяя краю полотенца подняться выше и откровеннее оголить бедро. Соблазнительница из меня неважная, но и небезнадежная. От раздавшегося рядом короткого тяжелого вдоха по телу ласково рассыпаются мурашки и чуть-чуть подскакивает пульс. Мне снова тепло, и томительно, и волнительно-хорошо.

– Я разогрел ужин, – говорит Антон, кашлянув. – Хочешь, вино откроем?

– Давай. – Мне и, правда, не помешает порция алкоголя и последующая за ней расслабленность. Я слишком зажата и напряжена.

– Супер. – Антон ставит на стол наши тарелки с приготовленным мной вчерашним вечером ризотто и возвращается к гарнитуру за вином и штопором. – Белое?

– Угу. – Мое внимание сейчас целиком и полностью захвачено мужем.

Он, в отличие от одной неразумной дурочки, променял полотенце на спортивные брюки и свободную майку, но едва ли стал выглядеть менее привлекательно. Напротив, у меня глаза разбегаются, не зная, чем наслаждаться в первую очередь: широкой линией плеч, рельефом рук или упругими, на зависть Крису Эвансу, ягодицами.

Жаль, что любоваться собственным мужем я могу только со спины. Мне безумно хочется рассмотреть каждую черточку его лица, изучить радужку голубых глаз до мельчайших крапинок, запомнить контур длинного с чуть выраженной горбинкой носа и тонких, любимых губ, но… Антон никогда не понял бы подобной сентиментальщины.

И от досады и сожаления мгновенно хочется плакать. Потому что у меня не останется ничего. Даже достаточно надежных и полных многочисленными деталями воспоминаний.

Ничего.

Если подумать, то, может быть, это и хорошо. Я ведь еще мечтаю исцелиться. Вернуться однажды к прежней, безболезненной, пусть и пресной, жизни, в которой вновь обрету себя от и до.

Столь необходимое мне сейчас вино поспевает вовремя. Спрятав от Антона глаза, я принимаю бокал из его рук и, едва муж отступает к противоположному краю стола, делаю огромный глоток. Пустой желудок обдает жидкой прохладой, а меня капельку отпускает напряжение.

– Оу, – удивляется Антон, и я поднимаю на него непонимающий взгляд. – Все-таки был плохой день на работе?

Я усмехаюсь.

– Вроде того. Устала, вот и все. – Я пожимаю плечами и запиваю подступившую к горлу горечь вторым глотком вина.

Конечно, других причин для переживаний у меня не бывает. Как же.

Просто Антон свято уверен в моей «ботаничности», которую сам и придумал с первого дня нашего знакомства. Записал меня в скучных и правильных и неподдельно удивился моему несовпадению с шаблоном, когда дело дошло до совместной жизни, однако так и не сподобился узнать меня по-настоящему.

А скорее не имел желания узнать. Зачем ему подобная морока? Он хотел простых отношений без заморочек и трудностей.

– Ляжешь пораньше? – интересуется Антон, и в тоне его голоса другой, завуалированный вопрос звучит совершенно четко и неприкрыто.

– Выдохни, – смеюсь я, поглядывая на него со значением. – Я не настолько устала. Будет тебе секс. Не ты один был на сухом пайке.

– Ты слишком хорошо меня знаешь, женушка. – Антон, кажется, чуточку пристыжен, но все равно довольно улыбается. И я тяну губы в ответной улыбке, хотя веселье мое – горькое.

Кто бы мне раньше сказал, что в одну и ту же единицу времени можно быть безмерно счастливой и до отчаяния несчастной.

Глава 7

Мы ужинаем под стук столовых приборов и звон бокалов, лишь изредка обмениваясь ничего незначащими репликами.

– Еще вина? – спрашивает Антон, не поднимая глаз от телефона.

Удивительно, но мой молчаливый кивок не остается незамеченным и бокал мгновение спустя вновь полон. Я уже изрядно во хмелю, а порция ризотто в тарелке едва ли уменьшалась хотя бы на четверть. Сознание приятно плывет, однако разум как всегда при мне.

Жаль. Быть может, потеряй я разок голову от вина, то сумела бы поведать мужу о собственных чувствах. Иначе как безрассудной мне подобного не сотворить. Будучи в здравом уме и твердой памяти я прекрасно знаю, к каким результатам приведет эмоциональная тирада: к унизительно-отрицательным.

– Ты выспался? – Предпринимаю я очередную попытку поддержать разговор и заодно отвлечься от начавшегося в голове шабаша пьяных мыслей.

По крайней мере мой вопрос заставляет Антона отложить телефон в сторону и посмотреть вперед. Я отчетливо вижу, как его взгляд спускается ниже, наверняка застывая на ложбинке моей груди, и наполняется предвкушением.

– Вполне, – отвечает он.

Интерес, стопроцентно сексуальный и на самом деле довольно периодический – мой муж не смотрит на меня так ежедневно, – одновременно приятен и печален. Мне хотелось бы чувствовать свою привлекательность всегда, а не в обоснованных физиологией эпизодах.

Они лишь доказательство равнодушия Антона. А сама я для него – чуть больше, чем безликая женщина.

– Хорошо, – произношу я, совершенно не задумываясь над смыслом сказанного, и растерянно замолкаю.

Мне о многом хочется поговорить с Антоном, но, боюсь, мои вопросы покажутся ему надоедливыми и бесцеремонными. Беседы по душам в нашем браке не предполагаются.

К счастью, спасая нас от неуютной тишины, Антон продолжает диалог:

– Ты вчера рано уснула. Я даже не ожидал. Вернулся, а ты уже храпишь.

– Эй! – я наигранно возмущаюсь и в протестующем жесте дергаю рукой, чудом умудрившись не выплеснуть себе на грудь вино. – Я не храплю!

Правый уголок губ Антона приподнимается, синие глаза искрятся лукавым весельем. Он сейчас завораживающе красив. Мое несчастное, влюбленное сердце делает кульбит, оступается и, сорвавшись в пропасть, замирает в невесомости восторга.

– Думаю, – замечает он, поднимаясь из-за стола с пустой тарелкой, – в этом вопросе мое мнение более компетентно.

– Ты летчик, – я намеренно ошибаюсь в термине, – а не сомнолог.

Спокойно оставив посуду в раковине, Антон оборачивается и одаривает меня насмешливым взглядом:

– Слабо, – цокает он языком. – Ты в жизни не спутаешь летчика и пилота, Вер.

Я пожимаю плечами, искренне наслаждаясь теплотой этой пикировки.

– Кофе?

– Нет, спасибо. Лучше еще вина.

– Уверена? – Антон явно сомневается, но все-таки подходит к столу и берет бутылку.

– Спасибо.

– Ты ничего не съела.

Прозвучавшее замечание возвращает мои мысли к почти полной тарелке, и я тяжело вздыхаю. Аппетита нет совсем.

– Не хочется, – признаюсь я честно. – Потом.

– Ну как знаешь.

– Ага. – Сделав новый глоток, я выхожу из-за стола и подхватываю тарелку. От резкого подъема кружится голова, и тело ведет на первом же шаге. – Ой!

Стоявший поблизости Антон успевает меня поймать.

– Пьянчужка, – смеется он и перенимает из моих рук тарелку, чтобы оставить ту на кухонной тумбе. – Ты зачем так набралась?

– Не знаю, – уклоняюсь я от прямого ответа и спиной сильнее прислоняюсь к мужу.

Прикосновение покоящихся на моей талии ладоней ощутимы даже сквозь махровую ткань. В ушах нарастает гул, внутри что-то привычно сжимается в предвкушении. Обонянием с каждым вдохом отчетливее улавливается аромат знакомого, дурманящего ум мужского парфюма, пульс учащается, а во рту сохнет.

Уловив мое состояние или попросту подчиняясь собственным желаниям, Антон прижимает меня крепче, и я тут же льну к нему и откровенно потираюсь ягодицами об уже напряженный член.

– Соскучилась? – шепчет Антон сипло, и я отрывисто киваю, вкладывая в этот акт согласия куда больше смыслов, чем заявлено в вопросе.

От контакта наших тел меня уже вовсю бьет мелкой дрожью, под ставшей до предела чувствительной кожей горячая кровь жжет вены и опаляет мое измученное сердце.

Если бы Антон только знал, как много я стараюсь взять и отдать во время секса. Если бы он только мог утолить мой эмоциональный голод, от которого я, наверное, рискую однажды сойти с ума, но…

Беда заключается в том, что мой муж не имеет того, что требуется моим сердцу и душе. Как богачу нечего взять у нищего, так и мне нечего взять у Антона, но я хотя бы могу поделиться с ним тем, что переполняет меня саму до краев, разрывая на части.

Повернув голову, я тянусь к его губам и целую. Чуть неловко и рвано, жадно и неприкрыто страстно. Благодаря вину сегодня можно быть честнее обычного, и я пользуюсь предоставившейся возможностью с радостью.

Хватка Антона на моем теле становится жестче, дыхание – тяжелее и чаще, и его возбуждение, как и всегда, безмерно заводит и пьянит. Его левая рука поднимается выше и сжимает грудь, правая, спустившись, забирается под край полотенца и скользит между бедер, прежде чем ребром врезаться в центр. Невольно прервав поцелуй, я задушено хватаю ртом воздух.

– Весь ужин думал, – пользуется паузой Антон, – как ты сидишь передо мной без белья. – Его пальцы теперь распределяют смазку по половым губам, избегая проникновения и контакта с клитором.

У меня же вырывается тихий всхлип и подгибаются ноги.

– Ты только сейчас намокла или еще за столом?

Я не отвечаю. Алкоголь в полную мощь ударил в голову, и слова ко мне не приходят. К тому же мастер по пошлым разговорчикам на этой кухне уже имеется.

Выгнув спину, я опять тянусь к Антону за поцелуем, но он решает иначе и быстро разворачивает меня к себе лицом. Узел на полотенце развязывается вместе с движением, и через секунду я остаюсь обнаженной.

Антон довольно улыбается и снимает майку. Следом на пол улетают брюки. Теперь мы вдвоем полностью обнажены. Я сокращаю образовавшуюся недавно дистанцию и потираюсь о мужа грудью, смотря ему прямо в глаза и внимательно наблюдая за тем, как любимый синий взгляд темнеет и теряет фокус и как еще больше тяжелеет и учащается дыхание.

Подняв руку, пальцами Антон зарывается в моих еще влажных волосах и оттягивает голову вниз, освобождая шею, куда после прижимается губами и где до легкой щиплющей боли втягивает в рот тонкую кожу, упоенно оставляя подряд несколько красных пятнышек.

У меня закатываются глаза. Я тихо стону и тянусь к покачивающемуся у бедра члену, обхватываю его ладонью и чувствую пульсацию, словно отдающуюся внизу моего живота.

Мысли исчезают. Гаснут звуки. И на второй план отходит все вокруг. Остается только Антон.

Его губы. Жар тела. Прикосновения его рук и пальцев. Жадные, долгие поцелуи. Не знающие стыда ласки. Сначала мучительно-неспешный, томный темп толчков, а затем – почти бешенный, выбивающий из меня громкие стоны.

Оргазм опустошает, забирая все.

В эти секунды я не думаю. Совсем ни о чем.

В эти секунды ко мне еще не пришла мысль, что это, наверное, был наш с Антоном последний секс.

Прощальный.

Глава 8

На следующий день Антон отправляется в новый рейс, а я остаюсь дома. Деться мне сегодня некуда: нет ни лекций, ни семинаров.

С самого утра, проводив мужа до двери и затем с трудом проглотив пару печений на пару с горьким кофе, я сижу в гостиной и пялюсь в раскрытый ноутбук. Бесцельно пролистываю файлы статей, отобранных ранее в качестве основы для моего следующего исследования, по несколько раз в минуту проверяю корпоративную почту в надежде на внезапный поток вопросов от студентов, но писем ожидаемо нет: середина недели, первая половина дня – в такую рань студенты пишут преподавателям крайне редко.

За окном идет снег с дождем. Беспросветная серость давит, нагоняя уныние и растравливая и без того властвующую надо мной тоску. Экран ноутбука постепенно гаснет и размывается перед глазами.

Мысленно я уже не здесь. Мне вспоминается, как на второй встрече все в том же кафе мы с Антоном обсуждали родственников.

– Слушай, – сказал он мне. – У тебя родители где живут? Наверное, я должен буду с ними познакомиться? – Выражение его лица и напряженность позы очень ясно сообщали, как сильно он не хочет никаких знакомств семействами.

Что ж, в таком случае одной проблемой становится меньше.

– У меня только брат и бабушка, – не стала я тянуть с ответом, – но они оба далеко. Бабушка конечно не поедет в Москву, а брат… Он… такой, специфичный человек.

Антон нахмурился.

– В каком смысле – «специфичный»?

Я пожала плечами, уже жалея о собственной откровенности, и попыталась объяснить точнее:

– Просто не слишком часто обо мне вспоминает. Вряд ли вы встретитесь. Вот я к чему. Забей.

Мне не хотелось говорить, что правда несколько в другом: я просто не была уверена, что в случае беды мой брат прыгнет выше головы ради помощи мне. Не что чтобы я желала такой жертвы – нет, но знать, что родной брат и пальцем о палец не ударит, если то будет стоить усилий, – больно в любом случае. Как и знать, что он сам не пожелает знакомиться с моим мужем.

– Понял, – Антон кивнул, корректно обойдясь без дальнейших расспросов.

– А что насчет тебя? – поинтересовалась я, с трудом устояв перед совершенно антинаучным порывом скрестись пальцы: очень уж не хотелось заиметь вместе с мужем злобную свекровь.

– Только родители, но мы тоже нечасто видимся. Как я уже говорил, сантименты – не мое.

Теперь я могу с полной уверенностью сказать, что Антон тогда ничуть не лгал.

Он действительно сухарь. Холодный, рациональный и бесчувственный. Не поддающийся эмоциям и стрессам айсберг.

Мне сложно сказать, как сильно на его характер и темперамент повлияла работа, но, кажется, проблема лежит намного глубже. Профессия пилота с ее необходимостью реагировать на любые проблемы и потрясения, не теряя ясности ума, лишь добавила Антону сдержанности.

С его родителями я не знакома до сих пор, но в обрывках их редких телефонных разговоров теплой душевности и доверительности не чувствуется совсем. Быть может, мой муж несет свою эмоциональную холодность из семьи, не знаю.

В любом случае через безразличие Антона мне не пробиться. Я пробовала. А превращаться в истеричку, пытаясь вывести его из себя… Нет уж, до подобного отчаяния в бессилии я не докачусь.

По этой же причине мне нельзя говорить Антону правду о своих чувствах. Потому что он не поймет, чем я недовольна, а выдержать его вежливую полуулыбку и спокойный вопрос: «Ну и что, что любишь? Разве это не бонус?», я не смогу.

Нельзя объяснить тому, у кого ни разу даже не кольнуло в сердце, как невыносимо оно умеет болеть: до мучительного тумана забытья, где не остается ничего, кроме муки, где теряешь себя, свою волю и стабильность из-за другого человека, вопреки всем доводам рассудка. Такое нельзя понять посредством слов – только пережить.

Нет, Антон не поймет.

А я определенно не героиня из русской классики. Я не могу смириться и жить так, как еще живу сейчас, и остаться с тем, кому на меня наплевать.

И я не хочу всю жизнь украдкой смотреть на Антона в ожидании, молчаливо вопрошая: а вдруг? Вдруг именно сегодня в нем что-то изменится и в глазах отразится… большее.

Нет, и еще раз – нет. Я прожила в этом состоянии последние месяцы и могу уверенно сказать одно: нет ничего губительнее бесплодных надежд. Изо дня в день разочарование подтачивает силы, испивает тебя до дна, до последний капельки высасывая тягу к жизни и способность радоваться, и оставляет после невосполнимую пустоту. В этом нет ничего хорошего.

Моя любовь сравнима с ломкой наркозависимого и лечится теми же методами. Вот, что мне следует помнить.

И я твержу себе об этом на протяжении двух дней, в течение которых Антон находится на работе. Я ищу квартиру по пути в институт и в перерывах между парами и в конце концов умудряюсь подписать договор найма за несколько часов до возвращения своего еще мужа домой.

Мне до сих пор не верится, что в сумке лежат ключи от моего нового жилья. Однушки, расположившейся неподалеку от метро, с вполне сносным ремонтом и хорошей мебелью. Впрочем, сейчас я едва ли могу вспомнить интерьер.

Вернувшись в пока еще нашу с Антоном квартиру, какое-то время я мечусь от стены к стене, но скоро опускаюсь на ковер гостиной и застываю в неудобной позе. Кажется, меня лихорадит, однако оценить свое состояние адекватно никак не выходит: я словно ничего не чувствую. Ни физически, ни психологически.

Я не понимаю, жарко мне или холодно. Голодна я или сыта. Не могу сориентироваться во времени и сфокусировать взгляд на электронных часах. На ноги меня поднимает оглушительный поворот ключа.

Я встречаю Антона в коридоре и рассматриваю его во все глаза, жадно стараясь запастись воспоминаниями впрок. Он бросает на меня недолгий взгляд и ровно улыбается.

– Привет, Вер. – Звучит стандартное приветствие и не менее стандартный вопрос: – У нас есть что-нибудь на ужин?

– Привет, – лепечу я в ответ. – Да, конечно.

– Супер. – Разувшись, Антон оставляет на тумбе в прихожей китель, на ходу расстегивает пуговицы рубашки и закатывает рукава. – Сейчас закину вещи в стирку и поем. Жрать хочу ужасно. Пролил вчера кофе на себя, прикинь? Прямо в кабине. Хорошо, хоть не на приборную панель.

У себя за спиной я обхватываю одну ладонь другой, стараясь унять совсем уж очевидную дрожь и спрашиваю:

– Не обжегся?

– Нет, – Антон смеется, будто не находился вчера в шаге от аварийной ситуации на борту. – Кофе со сливками был. Так что вдвойне повезло.

– Да, – повторяя я заторможенно, – повезло.

Встав в дверном проеме, соединяющем прихожую и гостиную, я наблюдаю за Антоном и медленно, но верно теряю последние капли спокойствия. Думать здраво не получается, мысли спотыкаются и обрываются на полпути, в груди болезненно колотится сердце, а в ушах шумит кровь. Пространство вокруг сужается и будто сдавливает меня со всех сторон, и я так больше не могу.

– Антон! – вырывается у меня.

– Да? – Он и не смотрит в моем направлении, вовсю занятый содержимым чемодана. – Что ты хотела? – Наконец, подхватив гору одежды, видимо, для стирки, он выпрямляется и встречается со мной взглядом.

Я нервно вздыхаю, переступаю с ноги на ногу, не чувствуя под собой пола, и растираю ладони, как учила меня когда-то моя научница, чтобы успокоиться. Конечно, сейчас ничего не оказывает эффекта. Меня трясет, и слова звучат надломлено и глухо, но все же звучат:

– Я… Нам с тобой нужно поговорить.

Глава 9

Антон отстраненно кивает и идет к ванной.

– Только дух переведу, окей? Да и в душ надо.

Однако я не слышу его точно так же, как он сейчас не слышит меня.

– Мне нужен развод. – Очень хотелось бы произнести эту фразу ровным, уверенным голосом, но получается лишь надрывный выкрик.

Прилетев Антону в спину, тот заставляет его остановиться и медленно повернуться ко мне.

– Чего? – спрашивает он грубо, и я морщусь: мне еще не доводилось слышать от него подобный тон и видеть столь неприкрытую злость на лице. – Какой, на хрен, развод?

Его голос не стал громче ни на децибел, но я все равно на секунду зажмуриваюсь, будто сейчас существует действительный риск быть сбитой с ног звуковой волной.

– Обычный, – я прокашливаюсь и, открыв глаза, предпочитаю для созерцания пол и ничего более. Мне страшно смотреть на Антона. – Я хочу подать на развод.

– Да какого… Почему именно сейчас?

Я делаю глубокий вдох, почти обрадованная новым вопросом, как студентка, подготовившая на экзамене лишь один билет из ста и чудом именно его и вытянувшая, и принимаюсь тараторить:

– Мы ведь договорились, что первый год брака – пробный, а потом уже пути назад не будет. Годовщина у нас совсем скоро, а после уже и планирование ребенка. Разводиться позднее было бы совсем сложно. Я не хочу, чтобы мы совершили ошибку, не хочу дальше тратить твое время.

– Время, значит? – уточняет Антон с холодной яростью в интонациях.

– Да, извини.

– А больше ничего сказать не хочешь? Все нормально было. Какая шлея тебе под хвост ударила?

– Это обдуманное решение.

– Меня не было двое суток. Ты за сорок восемь часов приняла это обдуманное решение?

– Ну конечно нет! Я долго размышляла и…

– О, так ты в последние разы и трахалась со мной обдуманно, что ли? Настоящий секс с профессоршей философии!

– Я-я не профессорша!

– Да мне по хрен, Вер, кто ты.

– Я знаю.

Он, конечно, не воспринимает мой ответ как информативный, а зря.

– Вот какого… просто… Ты внятно объяснить можешь? Мы же договаривались все обсуждать. Решать проблемы. Мы для чего, по-твоему, заварили всю эту хренотень с партнерством? Чтобы ты из-за секундной обиды все порушила? Сама головой подумай. Где ты еще такого дурака найдешь.

– Дурака?

– Вер, ну…

Я поднимаю на Антона взгляд. На его лице отражается досада: все-таки понимает, что ляпнул что-то не то, но сожаления нет. Только досада из-за невовремя сказанных, невыгодных сейчас слов.

Во мне резко и оглушительно вскипает обида, в груди что-то взрывается и бьет в голову, отрезая связь между речевой функцией и сознательностью, и я срываюсь:

– То есть, если я решилась на брак без любви, так все – не котируюсь за привлекательную женщину? А что насчет тебя в таком случае? – Мои вопросы преисполнены язвительности. – Или как обычно в патриархальном мире уже есть оправдание, восхваляющее самца? Что ты там мне плел тогда в кафе? Истерички тебе надоели? И, – я делаю истерично-насмешливую паузу и картинно морщусь, – дай вспомнить… Требовательные «соски» еще там были, да? Джентльмен ты мой. Мистер рациональность. Так вот, – теперь я почти кричу, пусть и шепотом: – Иди к черту. Я не хочу и дальше жить с куском льда под боком, мнящим себя почетным призом для женщин.

– Что за дичь ты сейчас несешь? – спрашивает Антон холодно, выплевывая слова через сжатые зубы.

Мы снова встречаемся взглядами, и на миг я, кажется, успеваю побывать в роли сказочной Герды: мне теперь наверняка известно, как больно смотреть в глаза заколдованному Каю.

– Правду, Антон, – отвечаю я устало, но не без язвительности. – Я «несу» правду. Не беспокойся, через полчаса меня здесь не будет. И правды – тоже.

Быть может, ссора выматывает каждого из нас, но остановиться уже не получается. Стоя в разных концах комнаты, мы продолжаем попытки задеть друг друга, вбрасывая в воздух бессмысленные фразы с заведомо наполненным упреками подтекстом.

– Вот уж от тебя не ожидал подобной херни, – заявляет Антон грубо и чертыхается, а после с видом оскорбленной добродетели, решившейся на самоотверженный акт милосердия, уточняет: – Не желаешь успокоиться и поговорить утром?

– Нет. – После сказанного им недавно развод кажется особенно верным выходом из сложившейся ситуации. Для меня так точно.  – Я уже все обдумала.

– Ну и дура. – Выплюнутое напряженными губами оскорбление обходится мне новым спазмом боли в области груди. – По хрен, –  Антон резко взмахивает руками, словно в порыве желания что-нибудь ударить, но до любой твердой поверхности все равно не меньше метра, и движение остается пустым. – Делай что хочешь. Не ной потом.

– Не буду, – бросаю я в ответ и, развернувшись, иду в спальню, не желая больше ничего слышать. – Можем не волноваться.

К счастью, за моей спиной не раздаются шаги. В комнате я наконец могу побыть одна.

Дышать становится легче, тело чуть расслабляется, получив шанс выпустить из себя хотя бы часть накопленной боли. Согнувшись, я опираюсь локтями о кровать и головой врезаюсь в упругий матрас. Плечи прижимаются к ушам, заглушая звуки вокруг и мечтая заодно отключить громкость на канале мыслей.

Мне хочется кричать, но я не могу. Не потому что намеренно себя сдерживаю – нет, именно физически не могу. Ни сейчас, когда за стеной Антон, ни наедине с собой.

Рвущийся наружу вопль нарастает внутри, распирает ребра, давит на органы и сосуды, но ему не под силу преодолеть незримый барьер сопротивления. Моя боль сейчас запредельна и нестерпима, и избавиться от нее невозможно. Остается лишь смиренно переждать, когда закончится этот эмоциональный штопор[1].

Отдышавшись, я выпрямляюсь и иду к раздвижному плательному шкафу. Разложив на кровати маленький чемодан, я спешно и бессистемно собираю одежду и другие нужные вещи.

Мне слышно, как Антон чем-то ужасно грохочет на кухне, перемежая звон ударяющихся о столешницу тарелок и кастрюль ругательствами особого порядка – в моем присутствии он подобного себе не позволяет… Не позволял. Его ярость ощутима сквозь стены и закрытую наглухо дверь, но я стараюсь абстрагироваться, отстраниться от происходящего и к ближе к концу сборов достигаю некоторого успеха. Достаточного, что не заметить появления Антона на пороге спальни.

– Ну и куда ты пойдешь посреди ночи? – интересуется он безразличным тоном, и я, вздрогнув всем телом, на секунду оборачиваюсь и натыкаюсь на его пристальный, гневный взгляд.

– Я сняла квартиру. – Мои руки вновь заняты укладыванием одежды в чемодан, на Антона я больше не смотрю.

Он презрительно фыркает.

– Вот как.

– Да, – я киваю, игнорируя насмешку,  застегиваю чемодан и хватаю тот за ручку. – Такси уже ждет. Я пойду.

– Так и не снизойдешь до объяснений своего «обдуманного решения»?

– Не считаю нужным. – Я приближаюсь к дверному проему, но Антон не двигается с места.

– А я не считаю нужным разводиться, – сообщает он, игнорируя мои попытки его обойти.

Очевидно, что Антон уже совершенно открыто не дает мне покинуть спальню, заняв собой пространство от одного косяка до другого.

На секунду я закрываю глаза, стараясь вернуть контроль над эмоциями, и пытаюсь дышать глубже и ровнее. Безобразный скандал маячит на горизонте, подергивая за струны мою нервную систему и поторапливая скорее начать концерт. Однако мне хочется уйти достойно. Не потеряв лица и не утратив достоинства.

– Обсудим формальности позже, – произношу я на рванном выдохе и снова делаю шаг вперед. – Сейчас меня ждет такси.

Антон движется следом, как маятник.

– А я жду объяснений.

– Просто… Дай мне уйти.

– Что, – спрашивает он едко, – уже и стоять рядом со мной не можешь? Быстро тебя перемкнуло.

– Просто. Дай. Мне. Пройти.

– А если не дам?

– Дай мне пройти! – теперь я кричу. – Тебе все по боку, что ты пристал ко мне сейчас? Я много прошу?! – Возможно, я уже плачу, не знаю, не могу понять. – Просто дай мне пройти! – Толкнув Антона то ли в грудь, то ли в живот – не разобрать, – я вылетаю из спальни, с противным скрежетом задевая пластиковым чемоданом дверь.

Я хочу уйти.

Мне необходимо отсюда уйти.

Сию же секунду.

_________

[1] Здесь: фигура высшего пилотажа.

Глава 10

На самом деле я не вызывала никакого такси – не успела.

Из подъезда я выскакиваю с чемоданом наперевес, расхристанная, без шапки и шарфа, в одном пальто и легких кроссовках на босу ногу. За спиной пищит магнитная дверь, во дворе не души, и оттого жутко.

Ноябрьская ночь встречает меня ледяным порывистым ветром и беспроглядной тьмой, которой нипочем слабый свет местных фонарей. Руки трясутся настолько, что телефон едва не вываливается из хватки пальцев, зубы перестукиваются, словно решили сплясать чечетку, и мне ужасно, просто до слез холодно и плохо.

Спустя пару минут я наконец умудряюсь вызвать такси и замираю в ожидании. Десять минут. Всего лишь десять минут, и я попаду в тепло машины, а после – новой квартиры. Надо только потерпеть.

Добротное шерстяное пальто, накинутое на тонкую футболку и джинсы, совершенно не греет. Меня колотит. То ли от минусовой температуры окружающей среды, то ли от зарождающейся внутри истерики. Жаль, очень жаль, что я глупо выскочила из подъезда, не догадавшись перекантоваться там до прибытия такси.

Назад, к сожалению, хода нет – ключи с собой я не взяла, хотя в квартире Антона осталось достаточно моих вещей. Не представляю, как смогу за ними вернуться. Сейчас новая встреча с мужем кажется мне чем-то нереальным, почти оскорбительно-невыносимым и унизительным.

На мое счастье такси приезжает на три минуты раньше. Водитель неохотно выходит из машины, чтобы помочь мне с чемоданом, и я с радостью избавляюсь от тяжелой ноши.

– Куда ж вы на ночь глядя? – спрашивает он беспардонно и с капелькой недовольства в голосе. – Вроде не в аэропорт едем.

– Домой, – бросаю я резко и сажусь в машину, где меня ждет еще одно, помимо разговорчивого и недружелюбного таксиста, разочарование.

Зря мне мечталось о тепле в салоне: ничего подобного. Печка выключена, сидения кажутся ледяными, а изо рта идет пар.

– Не могли бы вы включить подогрев? – прошу я, когда автомобиль двигается с места.

– Замерзли, что ли? – спрашивает водитель сомневающимся и намеренно обесценивающим тоном.

– Да, замерзла. – Настойчивости мне сейчас не занимать.

Я злая, голодная и продрогшая до костей, соответственно, терпимости к людским грубости и глупости во мне минимум и крайне нестабильный. По правде говоря, я в шаге от скандала – только дайте повод.

Водитель, однако, решает не спорить и включает печку. Стоит поблагодарить раздел «оценка водителя» в приложении. Наверное, только он и мотивирует некоторых из них хотя бы после пинка вспоминать о таком понятии как «клиентский сервис».

– Переезжаете? – интересуется Владимир спустя несколько минут благостного молчания.

– Угу.

– А что ж так мало вещей? – Он качает головой и смеется. – Вы же девушка! Грузовик вызвать не забыли?

Мне хочется нагрубить, но сил на словесную перепалку нет. Да и бессмысленно это: я знаю, что затевать диспут с тем, кто целиком и полностью живет во власти ярлыков, бесполезно.

Плевать этот Владимир-четыре-звезды на меня хотел. Его бестактные вопросы – лишь способ убедиться в том, что существующие в его закостенелом сознании стереотипы верны. Для него в порядке вещей считать всех девушек барахольщицами и свято верить в уместность подобных замечаний.

Если ближе к окончанию поездки он пожелает уточнить у меня удачный поворот к подъезду, несмотря на наличие навигатора, чтобы после сказать что-нибудь вроде: «Ну да, вы же девушка, не ориентируетесь совсем», – я ничуть не удивлюсь.

Ехала я однажды с водителем, прочитавшем мне напоследок лекцию о месте женщины на кухне и неспособности водить машину. Тот факт, что сам он не в силах проехать по маршруту из навигатора, его, разумеется, не смутил.

Тогда, кажется, тоже был какой-то паршивый день. В трудные минуты мне всегда везет на ужасных таксистов. Впрочем, стоит признать, в этом есть своеобразный толк: зациклившись на поведении водителя, я всю дорогу не думала об Антоне.

И на том спасибо.

Новой квартире нечем меня удивить. Она кажется необжитой и чуточку запущенной, но в целом обещает быть хорошим пристанищем. По опыту прежних лет я знаю, что скоро перестану воспринимать снятое жилье как чужое. Привыкнув к этим стенам и мебели, однажды я забуду с бросить брезгливый взгляд на старые пятна на обивке дивана и кухонных стульев, а главное: уже не буду, как сейчас, чувствовать себя ужасно одинокой.

Чемодан стоит в прихожей, я же брожу по квартире и включаю свет в каждой комнате: гостиной, ванной, кухне, – стараясь разогнать наступающую со всех сторон тоску. Дом довольно старый, качественной постройки; стены здесь толстые и звуконепроницаемые, потому мое одиночество особенно сильно: не слышны ни звуки соседских разговоров, ни галдеж телевизора, ни собачий лай. Раньше мне доводилось снимать квартиры, в которых производимый чужими жизнями шум волей-неволей проникал и в мою уединенную келью; под аккомпанемент чужого присутствия ночи коротать было легче.

В нынешней непривычной тишине рыдать от жалости к себе хочется особенно остро. Вокруг пусто и неуютно, а в чемодане лежит минимум необходимых вещей – ничего, что помогло бы превратить эту квартиру в настоящий дом за пару часов. Устало вздохнув, я осматриваясь уже внимательнее, чтобы понять, сколь многое мне предстоит купить, но сосредоточиться на бытовых проблемах не получается. Остается только признать поражение и пойти наконец в душ.

Горячая вода приводит меня в чувства и возвращает капельку бодрости. Натянув на себя теплый свитер и растянутые за долгие годы носки спортивные брюки, я забираюсь на диван в гостиной. Включаю телевизор, не в силах терпеть тишину, и берусь за телефон.

От Антона нет ни сообщения, ни звонка. Ожидаемо, но все-таки в глубине души разрастается глупая обида, как будто я не по собственной инициативе ушла от мужа, а без предупреждения не вернулась домой ночевать. Уверена, что в последнем случае Антон искал бы меня по всей столице, поставив на уши все службы и органы. Чего у него не отнять, так целеустремленности и ответственности.

Можно подумать, что его поступки продиктованы эмоциями, но я уже давно поняла, что Антон действительно руководствуется в своих решениях только разумными принципами. «Кодексом» за его же авторством, где по графам многочисленных таблиц разнесены все виды действий во всех возможных ситуациях и проведена их классификация.

Первое время меня завораживали эти упорядоченность и принципиальность. Я и сама во многом была такой же, предпочитая осмысливать каждый свой выбор и понимать, по каким причинам его совершила. Однако между Антоном и мной была одна существенная разница: в моем уравнении чувства брались за переменные, а в его – нет.

Я далеко не сразу осознала, насколько тяжело жить с человеком, лишенным эмпатии как таковой. Правда, не думаю, что у моего мужа вовсе не развит эмоциональный интеллект, скорее – отключен за ненадобностью. Причины мне неизвестны, только результат. Антон попросту игнорирует эмоции – свои и чужие, – не принимает их всерьез. В его мировоззрении они присутствуют как рудимент. Бесполезный и неудобный.

Впрочем, игнор конечно выборочный, как я имела счастье сегодня убедиться. Со злостью у Антона, похоже, полный порядок. Можно в самом деле считать, что мне удалось-таки вывести его на эмоции.

Только бы прекратить очередной забег по замкнутому кругу, я берусь заказывать еду. Да, на часах за полночь, но голод точно не даст мне уснуть, – проверено в прошлом.

Помнится, в детстве я даже переживала, что во время серьезных потрясений не впадаю, как героини романов, в состояние полного равнодушия к физическим процессам организма. Вопреки художественным образам я едва ли могла надолго забыть о потребности в пище или необходимости принять душ.

Не могла и уснуть, просто упав на кровать, не раздевшись и не почистив зубы. Иногда очень хотелось рухнуть на одеяло и отрубиться, но тревога достигала пика быстрее, чем ко мне успевал прийти сон.

В конце концов я оформляю два заказа – из пиццерии и круглосуточного супермаркета, избавляя себя от лишних волнений перед сборами на работу грядущим утром. Будет мне и кофе, и булочка на завтрак, и даже любимый шампунь для волос, который я умудрилась оставить у Антона.

За решением проблем быта проходит еще немного времени, но что делать теперь, непонятно. Мне не хочется снова погружаться на темное дно, но и отвлечься не на что. На экране мобильного висит пара десятков уведомлений из чатов с друзьями, но сил на общение со всеми сразу я в себе не нахожу. Однако поговорить с близким человеком мне нужно. Очень.

Почти на одной мышечной памяти я за секунду нахожу нужный диалог и пишу:

«Я ушла от Антона».

Ответ не заставляет себя ждать. Я знала, что Таня наверняка не спит и вполне вероятно дежурит.

«Как ушла?! Совсем?»

«Да», – печатаю я мгновенно, хорошо понимая, что надвигается полноценный допрос: о моем решении уйти не знало ни души.

«Что случилось? Вы поругались? Ты вообще где?»

Вот и началось. Не успеваю я коснуться экрана, как следом прилетает:

«Блин, не могу пока даже позвонить: у нас целый холл пациентов в очереди, не отойдешь».

«Ничего. Я сняла квартиру. Завтра сделаю фото, покажу».

«Так, лааадно, ты хотя бы не на улице посреди ночи. Но с Антоном-то что? Чего я не знаю?»

Я грустно улыбаюсь. Несколько месяцев назад мы с Таней обсуждали мои чувства к мужу, я даже взяла на заметку пару ее рекомендаций по соблазнению, но с августа многое изменилось.

«Да ты в принципе все знаешь. Я его люблю, а он меня – нет. Вот и вся наша проблема».

Таня молчит около минуты. Или занята новыми пациентами, или размышляет над ответным посланием.

«Не понимаю. Разве Антон куда-то захотел от тебя уйти? Ты вроде собиралась его покорить раз и навсегда, а?»

«Собиралась, – признаю я и часто-часто моргаю, когда к глазам подступают слезы. – Но толку от моих попыток не вышло, а больше я так не могу, правда. Ждать чего-то или бояться, что однажды его все-таки торкнет, только не от меня. Что бы они ни обещал мне сейчас, я сама не стала бы его держать в таком случае. Я не садист».

«Может, стоило еще немного подождать? Вы же хорошо жили».

«Нет. Не могу, Тань. Больше не могу. Если мужчина не полюбил сразу, он уже и не полюбит».

Глава 11

Утренний подъем дается мне нелегко. С трудом оторвав голову от подушки, я выключаю будильник на телефоне и плотнее закутываюсь в одеяло. В комнате прохладно, за окном привычная серость, после одного взгляда на которую хочется снова уснуть, желательно до самой весны.

Набравшись мужества, я все-таки слезаю с дивана и сбрасываю с себя покрывало. Долго стою под горячими струями воды и, лишь достаточно согревшись, решаюсь на контрастный душ, – мне требуется взбодриться и вернуть ясность ума.

О том, что ночью мы до трех проговорили с Таней по телефону, когда она наконец смогла мне позвонить, я не жалею. Разделив свои тревоги и переживания с другим человеком, я словно обрела под ногами потерянную прежде почву. Похоже, мне важно было убедиться, что мои решения действительно разумны и не лишены смысла.

К тому же в диалоге я получила возможность взглянуть на наши с Антоном отношения со стороны. Иногда, зачастую совершенно не намеренно, Таня обращала внимание на детали, давно превратившиеся в моем сознании в незначительную рутину.

Если ее удивляло, что мы с Антоном никогда не общались с друзьями друг друга, то меня нет. Я привыкла к тому, что наши жизни вне квартиры пересекаются нечасто.

Если для Тани мои рассуждения о собственной непривлекательности звучали как полная чушь, то мне они давно казалась правдой. После нескольких попыток расшевелить Антона, привлечь его внимание к себе хотя бы в физическом плане, я, стоило признать, всерьез разуверилась в том, что могу вызывать у мужчин сильные желания и чувства.

По правде говоря, в моей голове, не вызывая ничего, кроме равнодушия, уже месяцами крутилась одна и та же мысль: я ни на что не гожусь как женщина. Даже маломальских сомнений в том, что мужчины не находят меня привлекательной, не осталось. Я определенно не являлась незабываемой женщиной, в сравнении с которой все остальные меркнут.

Конечно, мне хотелось такой стать: манящей, соблазнительной, завораживающей и желанной. Не для всех мужчин на свете, но для одного конкретного. Чтобы он хотел только меня, чтобы другие казались ему не теми, чтобы мои прикосновения и голос отзывались в нем по-особенному, чтобы секс со мной вышел за пределы тривиальной физиологии. Но… Увы.

В ответ Таня, не стесняясь в выражениях, полночи вправляла мне мозги, умудрившись припомнить мои же слова о том, как важно не терять себя в отношениях и ценить свою уникальность, давностью в пару лет.

В прошлом я действительно куда меньше страдала неуверенностью. Понимала, конечно, что не модельная красотка, но вместе с тем всегда могла сказать, что во мне есть особенного и неповторимого. Я никогда не жила иллюзией, будто бы идеальность гарантирует любовь и счастье в личной жизни.

Если хорошо поразмыслить, то вывод напрашивается прямо противоположный, ведь чем меньше личность из себя представляет, тем, как правило, меньше ждет от других. Когда не ищешь совпадения в моральных принципах и интеллекте, когда не нуждаешься в долгих беседах по душам и остроумных спорах, достаточно заиметь рядом более-менее симпатичного партнера и зажить по стандартной схеме «дом – работа – дом», втиснув в пробелах рождение детей и ипотеку.

Я видела множество построенных на этом фундаменте семей, где супруги не знали друг друга даже двадцать лет спустя, воспринимая своего партнера как функцию, но не близкого человека. «Муж» должен обеспечивать всех, «жена» – вести быт и воспитывать детей. Речи о том, что прежде всего они – люди, решившие однажды провести вместе целую жизнь, там не шло вовсе. Это казалось удручающей тратой лет.

Мне от института семьи, разумеется, хотелось иного. Еще год назад я полагала, что чувства вроде взаимной привязанности и близости можно взрастить даже в отношениях без любви, но не получилось. Чем дольше мы с Антоном жили вместе, тем отчетливее становилось мое понимание, что я для своего мужа как раз «функция», за которой он отказывается видеть живого человека.

Он и сам хотел быть только «функцией»: выполнять свои обязанности и не впрягаться в наши отношения на эмоциональном уровне. Ему так было удобнее и проще.

Мне же – невыносимо.

Сегодня на работу я добираюсь на метро. От станции до института пятнадцать минут пешком по одной из центральных улиц, но в моем нынешнем настроении и те кажутся бесконечными. С неба моросит серой смесью снега и дождя, воздух плотный и влажный и холодным паром пробирается под одежду.

Согреться в подобных условиях затруднительно несмотря на очередной теплый свитер (вот уж чего в моем гардеробе с излишком!), шапку и огромный шарф. Каждый порыв ветра заставляет меня жалеть о том, что легкий и тонкий, но идеальный для поздней московской осени пуховик остался в квартире Антона.

Съежившись, я бреду по широкому мокрому тротуару и изо всех сил пытаюсь не пускать в голову мысли о личном. Думаю о студентах, о предстоящей лекции по Бердяеву, строю предположения о том, кто из всех присутствующих в аудитории заинтересуется всерьез, уловив в полуторачасовой попытке изложения целой концепции что-то особенное, подспудно знакомое.

Я люблю такие эпизоды, в которых сама присутствую как проводница и свидетельница встреч схожих сознаний сквозь эпохи и разные формы бытия. Потому давным-давно меня навсегда приворожили к себе художественная литература, а после и философия – только эти две сферы человеческой действительности позволяли найти родственную душу. Поговорить с собеседником мечты. Открыть источник познания и принятия жизни как таковой. Вопреки всем законам реального мира.

Уже не первый год я считаю, что книга – единственная возможность на самом деле заглянуть в сознание другого человека. Иное, отличающееся от нашего собственного и недоступное нам.

Все люди думают на языке. Образы, впечатления – ничто без нашей способности к речи. Если я вижу небо, то я лишь вижу его – и более ничего. Осмыслить увиденное можно только посредством языка.

Даже личный и сокровенный разговор никогда не откроет вам ход мыслей вашего собеседника – только обрывки, которые тот не захочет или не сумеет скрыть.

Книга – другое дело. Сколько бы авторских редакций не претерпел текст, он все равно останется полотном мысли.

Иногда я гадаю, легче бы мне было, имей я при случае реальную возможность прочитать книгу, написанную важным для меня человеком? Не кем-то далеким, великим и – как повелось, – мертвым, а близким, но умудрившимся остаться для моего ума тайной. Или, напротив, опаснее всего убежденность, будто бы близкие наконец изучены от корки до корки?

Конечно, уже на подступах к территории института я прихожу к тем же выводам, что и всегда. Да, подобная убежденность опасна, ведь она всегда иллюзорна.

Мы не знаем самих себя. Мы не знаем тех, кого любим, и они тоже не знают ни себя, ни нас. Мы проводим жизнь в режиме знакомства друг с другом и с самими собой, и это хорошо, и это правильно.

Человек по натуре своей – исследователь. Ему нужны вопрос и поиск ответа, но не сам ответ. Получение ответа означает конец пути. Вопрос же есть шаг в бесконечность, манившую еще древних греков.

Меня кто-то зовет. Я реагирую неосознанно, прежде чем мозг успевает проанализировать поступившую информацию, и оборачиваюсь одновременно с новым окликом.

– Вера! – В десяти шагах от меня стоит муж. – Ну наконец-то докричался. Ты в наушниках, что ли?

Я растеряно качаю головой. За год он так и не заметил, что подобное погружение на глубину собственных дум для меня не редкость.

– Антон? – Это мои первые слова за десять часов, и мой голос хрипит – А ты… зачем здесь?

Он шумно вздыхает и говорит ровно, но, кажется, что цедит сквозь зубы:

– Пропуск твой привез. Ты забыла.

– Да? – Всколыхнувшаяся где-то на темном дне муть из злости и обиды временно успокаивается. – Спасибо! Я даже не вспомнила. Но не надо было. Я бы справилась.

На скулах Антона резко и отчетливо проступают желваки. Теперь я вижу и осунувшееся лицо с синевой утренней щетины на коже щек и подбородка, и темные круги под уставшими глазами: этой ночью он тоже ничтожно мало спал.

– Настолько противен? – выплевывает он вопрос.

– Что? – Сначала я и правда не понимаю, откуда он взял эту абсурдную мысль, пока не вспоминаю вчерашнюю ссору, и сразу спешу его разуверить: – Да нет же, я имела в виду, что не стоило мотаться по пустякам.

– Я сам решаю, куда и зачем мне мотаться. – Антон меня не слышит.

– Естественно. – Я киваю. – Еще раз спасибо. Я-я пойду.

– Не передумала? – Бросает он мне в спину.

Замерев, я оборачиваюсь назад.

– Насчет чего?

– Насчет развода.

– Антон…

– Целая ночь была, чтобы успокоиться, – чеканит он жестко, словно я вздорная девица на попечении у знатного человека, решившая сбежать с крестьянином в лес. – Скажешь, наконец, что тебя настолько не устраивает во мне? В нашей семье?

Злость во мне наконец просыпается и показывает зубы.

– Я тебе еще вчера все сказала, – говорю я ледяным тоном и отворачиваюсь.

Не оглядываясь и не вслушиваясь в звуки вокруг, я за несколько секунд достигаю крыльца и взлетаю по узким ступенькам, наплевав на осторожность. Мчалась бы и дальше, но в холле института меня останавливают турникеты. Здесь нужен пропуск, который остался в руках у Антона.

Глава 12

Сегодня ночевать приходится в Красноярске. На самом деле выделенная компанией гостиница располагается где-то в пригороде, неподалеку от аэропорта, но после десяти часов полета с короткой остановкой в Москве мозги работают неохотно и разбираться в географических координатах нет желания.

Сейчас Антон искренне предпочел бы провалиться в беспамятство до утра, однако несмотря на усталость, сон не идет. Может, дело в смене часовых поясов, а может быть, в совсем ином. В том, о чем думать без досады и плохо поддающейся усмирению злости получается с переменным успехом и огромным трудом.

Даже сейчас, находясь в другом городе, проведя больше двенадцати часов за работой, Антон чувствует, как внутри закипает неясного происхождения и состава смесь, угрожая однажды довести его до странных, иррациональных поступков. Возникающая в такие секунды мысль о потере контроля вызывает лишь дополнительную волну недовольства и злости.

В нем эти почти две недели вообще злости хватает с лихвой, что тоже бесит и распаляет, раздувает и без того негаснущее пламя в грудной клетке. Едкое и жгучее.

Тяжело и нервно вздохнув, Антон сдается. Отбрасывает одеяло, встает с кровати и принимается мерить шагами небольшой номер. Плещущуюся в теле энергию, пусть и очевидно нездоровую, нужно истребить. Знать бы как – за окном ливень, уличная территория в лучших традициях бюджетных гостиниц не примечательна и мало пригодна для досуга. Наверное, имей он привычку курить, сделал бы сейчас пару затяжек, но вот беда: он не выносит сигаретный дым.

Бесит.

Его просто бесит эта ситуация.

До скрежещущих друг о друга зубов вымораживает какое-то непостижимое, совершенно тупое упрямство, с которым Вера стоит на своем и не собирается объясняться.

Он от нее такого стереотипного, «бабского» поведения не ждал. Намеренно искал себе в жены умную и адекватную женщину, способную решать проблемы разговором. Словами, мать вашу. Без истерик и игрищ в молчание.

С первой встречи Вера показалась ему рассудительной и удивительно спокойной. Он с ней говорил и не мог отделаться от ощущения, что слышит, как бесперебойно, словно хорошо отлаженный механизм, в ее голове неугомонно и резво крутятся шестеренки.

Подумать только… Профессорша философии.

Да-да, не профессорша, а пока только кандидат наук. Она постоянного его поправляла. Он с серьезным лицом и пустым взглядом дурачка делал вид, что ни черта не разбирается во всех этих ученых степенях, хотя выучил их все еще лет в пять, мечтая тогда быть похожим на отца – доктора медицинских наук.

Ему всего лишь нравилось Веру дразнить. Нормальное желание обычного мужика: не всерьез «драконить» свою женщину – часть обязательной программы в любых отношениях.

Кто бы знал, что она «ответочку» готовит. Развод, мать вашу. Ему цензурных слов не хватает, чтобы описать свои эмоции по этому поводу.

Только-только жизнь стала нормальной. Устроенной. Спокойной. Наконец-то все шло по плану. На работе был полный завал, но продуктивно приближающий Антона к повышению. Дом стал комфортным и не одиноким. Уютным. У него появилась постоянная женщина. Адекватная, интересная, без закидонов и еженедельного выноса мозга. Чего еще хотеть?

Они неплохо жили. Разделяли обязанности по быту, проводили вместе свободное время, но без фанатизма, могли обсудить важные для друг друга темы и получить дельный совет или моральную поддержку при необходимости. Хорошие партнерские отношения с классным сексом Антона полностью устраивали.

Он ни хрена не понимал, что заставило Веру вдруг завести песню про развод. Они не ссорились до вечера с ее демонстративного ухода. Они не имели связей на стороне, – или же? – но представить Веру изменщицей не получалось. Они просто жили, как и договаривались изначально. Прокрутив в голове несколько раз неполный год их брака, Антон не нашел ни единой адекватной причины.

Так что, черт возьми, случилось?

Он, дурак, обрадовался, когда утром после скандала зацепился взглядом за Верин валяющийся на полу прихожей пропуск. Собрался за пару минут, несмотря на бессонную ночь и намерение хотя бы днем вздремнуть. Приехал.

Ждал Веру у института, опрометчиво предполагая, как передаст ей забытый документ и заодно убедится: вчера между ними случилась всего лишь ссора. Сильная и несвойственная им как паре, но ссора. А слова про развод – просто слова обиженной женщины.

Оказалось, что проблему он недооценил. Вера была сама на себя непохожа: холодная, равнодушная, жесткая. Антон не знал, как к ней такой подступиться, и только зло ударил кулаком по собственному автомобилю, когда Вера, наплевав на пропуск, ураганом взлетела по ступенькам к дверям своего любимого института, ни разу не оглянувшись.

Он вообще ее такой не видел, пусть и девочкой-припевочкой, легкой, игривой и кокетливой Вера никогда не была тоже. Серьезная, в меру приветливая, адекватно идущая на контакт – вот Вера, которую знал Антон. С ней запросто получалось разговаривать на языке продуманных аргументов и четких доказательств, но теперь она этот язык понимать совершенно отказывалась, хотя и напирала на то, что ее решение обдумано вдоль и поперек.

Антон бы с радостью послушал ее доводы, чтобы затем с еще большей радостью и удовольствием разнести те в пух и прах. Не могла Вера опираться на что-то действительно серьезное. Смешно даже: они в браке года не прожили. Ничтожный срок для выращивания непреодолимых проблем.

Непонятное Верино молчание почти приводило Антона в ярость: он готов был говорить, обсуждать, решать вопрос – и ничего. Какого черта она предпочла сразу кинуться в истерику, а не высказать свои претензии ему в лицо, он, сколько бы не ломал эти дни голову, так и не понял.

Со сложившейся ситуацией нужно что-то делать. Потому что существовать в подобном настроении на долгосрочной основе просто невозможно.

Подвешенное состояние неопределенности, замершего на полпути столкновения раздражает, зудит под кожей и отвлекает его от работы, лишает привычной ясности ума и спокойствия – качеств, без которых хороший пилот рискует в кратчайшие сроки превратиться в посредственность, а то и натворить непоправимых дел.

Злость в Антоне, медленно закипающая последние несколько дней, бурлит активнее, оставляя внутри ожоги выплескивающимися из котла каплями, подстегивая позвонить Вере сию же минуту, но он себя сдерживает. Пока его неплохо успокаивает типичная, но не совсем уж безнадежная мысль, что по прошествию времени его неожиданно психанувшая жена одумается и вернется домой или как минимум объяснится.

Возможно, Вере просто-напросто требуется остыть. Возможно, какая-нибудь из ее подружек (знать бы, какие они, эти ее подруги) ее накрутила. Возможно, он сам хорош и без помощи со стороны умудрился Веру чем-то обидеть, но не заметил осечки.

Никакого развода не будет, это Антон знает наверняка. Завтра, вернувшись в Москву, он с Верой поговорит. Нужно только придумать, чем ее заманить домой. В четырех стенах и закрытой на ключ дверью у него появится больше шансов и способов добиться расположения собственной жены – как словесных, так и не требующих великих ораторских навыков.

Составив наконец более-менее надежный план действий на будущее, Антон останавливается. Толкущиеся в голове мысли меняют курс. Злость перетекает в желание, картинки перед глазами, где последние дни почти беспрестанно Вера, отходят от наскучивших сценариев с серьезными беседами и сменяются полувоспоминаниями, полуфантазиями с ней же, но разгоряченной, страстной, обнаженной.

Разумеется, Антон хотел свою жену. И хотел часто. И за год брака привык, что его желание всегда встречает страстный отклик с ее стороны, что сначала, пожалуй, даже удивляло, но очень скоро стало привычным и необходимым.

Вспыхивает лежащий на кровати телефон, и Антон возвращается в реальность. Трясет головой, выдыхает сквозь плотно сжатые зубы и, стараясь игнорировать напряжение и томление тела, подходит ближе.

Даже в ночное время ему вполне могут писать по работе, игнорировать сообщения нежелательно. Поднятый с постели телефон вспыхивает вновь, блокировка экрана снимается, получив достаточный обзор на лицо владельца.

Сощуривщись из-за яркого для полумрака света, Антон читает текст уведомления.

Вера: «Привет! Я хотела узнать, когда ты будешь дома? Мне нужно забрать остальные вещи, я не брала ключи».

Мобильный хочется швырнуть в стену. Порыв, однако, мимолетный и поддается контролю. Выдержав минутную паузу, Антон пишет ответ. Быть может, чуть сильнее обычного ударяя пальцами по виртуальной клавиатуре.

Уже завтра он будет в Москве. Пусть Вера сразу и приходит.

Дома они нормально поговорят, и никуда она со своими гребанными вещами из его квартиры не денется.

Глава 13

Следующие несколько дней проходят однообразно. Работы, к счастью, полно – только она и спасает меня от переменных приступов то самобичевания, то жалости к себе любимой. Вечера я провожу в съемной квартире, привыкая к новым обстоятельствам. Выходить из дома не хочется совершенно: погода ухудшается день ото дня, настроение отсутствует, собственно, как и силы на любой досуг.

Мне не хватает множества оставленных в квартире Антона вещей: от предметов одежды до любимых книг, – но я далеко не сразу решаюсь написать мужу. Видеться с ним так скоро не хочется. Я с удовольствием сутками напролет лежала бы в кровати под одеялом и спала, спала, спала… Лишь бы не сталкиваться с необходимостью продолжать начавшееся противостояние.

Надежда на то, что Антон добровольно даст мне развод, уже не отличается прежней непоколебимостью. Я постоянно вспоминаю его взгляды, тон, выражение лица: нет, он совершенно не планирует отпускать меня без боя, и пусть это неожиданно, но одновременно объяснимо.

Антон не любит, когда его планы на жизнь рушатся. Не любит беспорядка, неопределенности и неудач. Увлеченная своими чувствами, я не учла, что в его жизнь развод привнесет нежелательный хаос. И очень зря: не стоило себя тешить мыслью о легком расторжении нашего брака.

К борьбе и выяснению отношений я не готова, но, вероятно, обойтись без этого не выйдет: намек в тоне ответного сообщения Антона вполне прозрачен. Так что к визиту в наш общий дом я настраиваюсь изо всех сил.

С утра у меня занятия в институте, куда в последние дни я ходила, если честно, в несвойственном мне небрежном облике. В посредственных сериалах обычно очень любят показывать молодых светил науки как неряшливых, симпатичных «ботанов», однако меня уж точно нельзя записать в ряды милых красоток, которым и мешок из-под картошки к лицу.

Я долго училась выглядеть сносно без приложения грандиозных усилий; прежняя я, если и позволяла себе небрежность, то лишь хорошо продуманную и выверенную: спадающие у висков завитки волос, строгие рубашки с лишней расстегнутой пуговицей, свободные свитера идеального кроя – вроде бы просто, но подобный стиль мне шел.

Да и чувствую я себя увереннее, как правило, не в облегающем платье и туфлях на шпильке, а в привычной, не сковывающей движений одежде, всегда уместной в стенах института. За мои преподавательские годы там еще не находились сумасшедшие, готовые на каблуках в десять сантиметров стоять за кафедрой два академических часа без перерыва.

Мы с коллегами вообще, за исключением парочки выдающихся экземпляров, не склонны к мазохизму: не ставим студентам дедлайны за ночь до экзамена, не задаем по десять письменных работ за учебный модуль, не отправляем десятками на пересдачи и не грыземся по поводу и без оного. Заявиться в родную альма-матер без макияжа и с опухшими от слез и недостатка сна глазами я могу спокойно, чем последние дни и пользуюсь.

Предстать в таком же виде под светлы очи Антона я, однако, не посмею ни за что на свете. Не нужно даже практической проверки гипотезы, чтобы знать: он молчать не станет. Заметит и мое состояние, и правильно истолкует то в свое пользу: кто же будет рыдать ночами напролет, если действительно хочет развестись. Поэтому собиралась я так, словно впереди ждет свидание, а не очередной виток семейной ссоры, в течение которого нужно умудриться взять все нужные мне в жизни вещи.

Надела лучшие строгие, расклешенные книзу брюки черного цвета и золотистый ажурный свитер, на мой взгляд, обманчиво-невинный: при желании разглядеть обнаженное тело под ним – плевое дело. К счастью, в институте сейчас довольно холодно, и можно было накинуть на плечи палантин: и согреет, и укроет от внимательных студенческих взоров – я еще не выжила из ума, чтобы заявиться в аудиторию в неуместно откровенном наряде.

С прической было уже проще: накрутив волосы плойкой, я расчесала кудри и, сбрызнув укладочным спреем, сформировала небрежные, естественные волны. Ничего необычного: иногда мне удается добиться подобного эффекта и не намеренно: нужно всего лишь удачно закрутить на голове «шишку» и проносить ее подольше.

Я помню, в каком был восторге Антон, однажды шутки ради сдернувший с моих волос резинку и неожиданно получивший шанс полюбоваться на самую соблазнительную из доступных женщинам укладок, которую моя бабушка всегда именовала презрительной народной присказкой «я упала с сеновала». Во взрослом возрасте я только посмеивалась над этим названием, не видя в нем ничего плохого: известно, чем люди на сеновалах занимаются.

На макияж времени ушло столько, что подумать страшно. Злясь на саму себя, я продолжала рисовать «стрелки», которые и раньше получались у меня через раз, а сегодня не получались вовсе. С остальным тоже не ладилось: румяна казались то слишком яркими, то недостаточно сочными, тональный крем на лице отказывался сиять влажным блеском, тушь недостаточно удлиняла ресницы, а консиллер не скрывал синеву под глазами.

В конечном счете, раздосадованно покидав косметику в ванной комнате, я побежала в институт. Добиться представляемого в фантазии образа так и не удалось.

И вот, спустя почти семь часов, что минули с сегодняшнего утра, я на лифте поднимаюсь в квартиру Антона, нервно рассматривая собственное отражение в мутном, покрытом пылью зеркале и расстраиваюсь все больше, позабыв и о предстоящем разговоре, и о дальнейших перспективах, полностью сосредоточившись на неудовлетворительном внешнем виде: тушь местами осыпалась, глаза усталые и тусклые, на румяна нет и намека, а цвет лица удручающе далек от обещанного маркетологами тона «слоновой кости».

Именно такой, печальной, загруженной и недовольной собой, я и предстаю перед ждущим меня у распахнутой двери мужем.

– Привет, – говорит он первым и отступает, позволяя мне войти.

– Привет, – стараясь смотреть куда угодно, только не на мужа, вторю я на выдохе. – Надеюсь, я тебя ни от чего не отвлекла?

Мне и правда неудобно, что из-за отсутствия ключей и собственной непредусмотрительности (могла бы и заранее собрать вещи), Антону приходится тратить выходной на мои дела.

Мой вопрос остается висеть в тишине. Антон молчит.

Повернув ключ в двери, я оборачиваюсь и сразу натыкаюсь на напряженный, почти злой взгляд синих глаз. Антон хмурится; губы поджаты, руки спрятаны в карманах спортивных штанов, и вся его фигура словно окаменела за несколько последних секунд.

– Тебе куда-то нужно было, да? – Мой голос звучит нервно, а я сама начинаю суетиться, стараясь поскорее разуться и снять верхнюю одежду. – Можешь меня не ждать, я соберу все, а ключи потом отдам, например…

– С чего ты взяла? – роняет Антон безразлично, не удосужившись дослушать мои слова.

В два шага оказавшись рядом, он не очень-то бережно стягивает с меня пальто и снова отступает.

Я замираю в непонимании и потеряно наблюдаю за резкими, дергаными движениями мужа, занятого неравной борьбой с переполненным под завязку шкафом. Ума не комментировать происходящее и не предлагать свою помощь, мне хватает, хотя таким раздраженным я Антона, наверное, никогда и не видела… Если забыть вечер моего ухода.

Неуютная, обескураживающая неловкость заполняет пространство вокруг, окончательно лишая меня иллюзии безопасности в квартире, что еще недавно была моим единственным и, если уж честно, довольно милым сердцу, домом.

Собственником всегда был Антон, однако я не чувствовала себя квартиранткой на «птичьих правах», как в съемных жилищах. Мысль, что в этих стенах мне предстоит проводить годы, внушала удивительное умиротворение и тепло, как будто «заземляла». Я опрометчиво быстро к ней привыкла.

Теперь же квартира встречает меня иначе. Воздух слишком сух, стены давят, и каждый квадратный сантиметр словно отторгает меня, вопреки воспоминаниям о прожитых здесь месяцах и приложенной во время ремонта руке: вместе с Антоном мы часами выбирали и отделку, и мебель, текстиль и разные нужные и не слишком мелочи, контролировали рабочих и ездили по строительным магазинам.

Когда-то давно, когда я еще верила в то, что впереди меня ждет брак по любви, я пообещала себе, что в нашем с мужем жилье интерьер мы будем создавать совместно. Мне ужасно хотелось, чтобы не только я радовалась, возвращаясь домой, а потому: диван в гостиной должен быть удобным для каждого, а цвета настенных обоев и кафельной плитки в ванной комнате – приятными для всех членов семьи.

Помнится, Антон был удивлен, когда эта мысль прозвучала и совпала с его собственными соображениями. Иногда мне думалось, что именно в то знаменательное мгновение мы оба решили, что идеально друг другу подойдем и обо всем на свете сумеем договориться посредством компромисса.

Что ж, тем сейчас больнее принимать действительность, где больше не помогают слова, и дом, несмотря на отданные ему силы и мечты, всего лишь за пару суток стал чужим.

Наконец разместив мое пальто среди наших с ним курток и пуховиков, Антон задвигает створки шкафа. Пластмассовые колесики с приглушенным скрипом прокатываются по металлическим направляющим.

Я вздрагиваю. Шумно вздыхаю и потираю похолодевшие ладони, а поле делаю шаг вперед и едва не сталкиваюсь с внезапно отступившим в мою сторону Антоном. Теперь мы замираем оба. Между нами еще сантиметров десять—пятнадцать, но мне чудится, что куда меньше.

В груди и на подушечках пальцев поселяется болезненное, тянущее ощущение. Оно знакомо и привычно. Однако впервые потребность коснуться настолько остра и почти что нестерпима. Внутри меня зимним вихрем проносится паника, стоит лишь на секунду или две по-настоящему поверить, что контроль над желаниями потерян, – и отступает.

Ноги наполняет трясинистая тяжесть: ни стоять, ни идти невозможно, но и рухнуть прямо здесь не получится, – и за пару вздохов охватывает все тело.

Наверняка я продолжаю дышать, как ни в чем не бывало, но в голове мутный туман вместо мыслей. Я не могу сейчас говорить. Я не могу двигаться. Взгляд Антона – странный, не поддающийся истолкованию, – держит меня и не собирается отпускать.

– Вер… – начинает он, и меня почти трясет от просто и вместе с тем по-особенному сказанного обращения.

Сердце, взвившееся взволнованной птицей, трепещет в горле; дыхание сбивается. Я, стремясь отдалиться от мужа, испугано отступаю в сторону. Нужно скорее выйти из затягивающего нас в неизвестность омута, что развертывается у нас под ногами прямо сейчас.

– Я-я… – Из горла вырывается тихий, неуверенный лепет, молчать дальше кажется невозможным. – Я пойду собирать вещи. Там много всего. – Потупив взгляд, я протискиваюсь между неподвижным Антоном и стеной прихожей и со всех ног устремилась в спальню.

Гостиная пролетает перед глазами смазанным пятном. В ушах звенит кровь. Лишь захлопнув за спиной дверь, я останавливаюсь и жадно дышу. Мечущийся взгляд наконец застывает на нашей с Антоном кровати.

Скомканное одеяло и простынь лежат на его стороне постели, моя же как будто нетронута. Из-за полуоткрытых створок платяного шкафа торчит ткань платьев, на полу лежит наверняка случайно выпавшая из чемодана пара носков.

Нахмурившись, я совершенно машинально прохожу вперед. Руки сами застилают постель и любовно расправляют бежевое покрывало, подбирают с пола одежду, поправляют шторы. Вопреки собственным недавним словам, я не тороплюсь, заторможенно расхаживая по спальне, и не представляю, с чего начать.

Ко мне только в эти минуты приходит осознание, что вещей слишком много; я не унесу их одна при всем желании. Сама не знаю, почему заранее об этом не подумала. Делать, однако, нечего.

Воровато оглянувшись на дверь и убедившись, что Антон не последовал за мной, я немного успокаиваюсь. Мне вспоминается его странный, непонятный взгляд в прихожей. Не уверена, чтобы хоть раз в прошлом он так на меня смотрел.

Если быть честной, эта перемена в поведении мужа расшатывает мое и без того слабое равновесие, достигнутое за последние дни с большим трудом. Желание поскорее вернуться в свою съемную квартиру и забиться в самый укромный угол, в свою безбрежную гавань, нарастает с новой силой, и я трясу головой. Пора осуществлять цель своего визита.

Вытащив из небытия подкроватного ящика свой второй и последний, но на счастье, огромных размеров чемодан, мысленно я сосредоточенно сортирую вещи по спискам: одежда и обувь по сезону, косметика, лекарства – взять обязательно; десятки книг на полках стеллажа в гостиной, остальная одежда, кое-что из мелочей разных категорий – оформить доставкой.

Следующий час, в который я собираю чемодан, Антона не видно и не слышно. Отсутствие каких-либо звуков вне спальни настораживает, но выглянуть я пока не решаюсь. Неизвестно, чем закончится наше следующее столкновение. По крайней мере порожденная сегодняшними гляделками в прихожей тревога меня не покидает.

Неужели, размышляю я взволнованно несмотря на все данные себе же запреты, Антон планировал меня поцеловать? Но… зачем?

Может, мне не стоило сбегать? Может, если бы я помолчала еще парочку секунду, то…

Я резко закрываю чемодан и со злостью застегиваю «молнию». Хватит уже гадать и додумывать. У Антона, в конце концов, есть язык. Хотел бы что-то сказать – сказал бы. А превращаться в лужицу под его ногами от одного единственного взгляда я не стану.

Именно в это мгновение Антон решает войти в спальню. Без стука или вопроса.

Казалось бы, он в своем праве, но моя злость вспыхивает вновь. Мы ведь расстаемся, так какого черта он беспардонно врывается в комнату с закрытой дверью?

– Вера… – зовет Антон снова.

Я раздраженно фыркаю. Других слов у него не осталось?

– Что? – На него я упорного не смотрю, полностью сосредоточившись на возне с чересчур тяжелым чемоданом.

– Я… – Он громко вздыхает, а затем у меня за спиной раздаются его шаги. – Дай помогу, не надрывайся.

– Я сама! – Чемодан, следуя за дерганым рывком моей руки, слетает с кровати и с грохотом приземляются на паркет.

– Вер…

– Да что «Вера»? – не выдерживаю я и оборачиваюсь.

Антон, как мне и думалось, стоит всего в нескольких шагах. Злится. Я вижу: по глазам, по сжатым челюстям и напряженной позе.

– Давай поговорим нормально, – отвечает он, прилагая заметные усилия, чтобы не сорваться на грубость.

Теперь моя очередь вздыхать. Отпустив ручку пережившего мой краткий нервный приступ чемодана, я устало опускаюсь на кровать и потираю кончиками пальцев виски. На Антона я поглядываю каждые несколько секунд. Он молчит. И ждет.

– Ладно, – соглашаюсь я смиренно. Наверное, мне и правда нужно предоставить ему причины своего решения. А то что Антон именно их и затребует, я не сомневаюсь. – Давай. Что ты хочешь обсудить?

– Серьезно? – Он саркастично усмехается, но тут же берет себя в руке и продолжает уже ровнее: – Объясни мне, в чем дело. Я не понимаю. Я правда не понимаю, Вер, – последнее предложение он произносит с такой искренней растерянностью, что мне на секунду становится не по себе.

Спрятав от Антона взгляд, я принимаюсь говорить:

– Мы с тобой дали друг другу пробный год. Ты прав, все сложилось более чем удачно. По крайней мере внешне придраться не к чему. Я понимаю, почему тебя все устраивает, но мне… Мне это, как выяснилось, не подходит. – Я замолкаю, трусливо надеясь, что Антон додумает что-нибудь удовлетворительное без дальнейших объяснений, а значит, избавит меня от необходимости лгать.

– Что именно? – Конечно, везение не на моей стороне. Антон, как и всегда, умудряется уцепиться за самую суть.

– Брак без чувств, – как можно обыденнее отвечаю я. – Без любви.

– Мы же…

– Да, – обрываю я. – Мы именно об этом и договаривались, но, как оказалось, я все-таки хочу другого. Не могу я так, понимаешь? – Получается куда искреннее и пронзительнее, чем хотелось бы.

Мой взгляд бесконтрольно устремляется к Антону. Он смотрит на меня, и в его глазах я вижу подтверждение собственной правоты: в них нет и намека на блеск триумфа.

– Вера…

– Ну? – говорю я нервно. В горле ворочается склизкий и горький ком слез. – Хочешь сказать, тебе есть чем крыть?

– Мы можем больше времени проводить вместе, – предлагает Антон неуверенно и без особого энтузиазма. – На свидания начнем ходить… – Варианты иссекают быстро, и он растерянно ерошит волосы на затылке. —Не знаю, что еще ты хочешь?

Мне горько и чуточку досадно: Антон попросту не понимает, о чем я говорила буквально минуту назад.

– Это не то, – качаю я головой и вяло улыбаюсь, чтобы скрасить свой отказ. – Мне не нужны одолжения и иллюзии. Это не то, – повторяю я тише.

В синих глазах читается раздраженное недоумение. Несложно догадаться, какие характеристики дает моим словам Антон в собственных мыслях.

Нерационально. Непрактично. Глупо.

С его точки зрения, ожидание любви и прочих эфемерных явлений – неоправданный каприз. Возможно, будь я в том же положении, что и он, то считала бы так же. Антон, однако, исходит из ошибочных оснований: я не меняю стабильность партнерского брака на погоню за призрачной мечтой. Я предпринимаю последнюю попытку спастись, но этого не объяснишь тому, кто никогда не любил.

Мне ведь и сейчас больно. Видеть эту квартиру. Находиться вместе с Антоном в нашей спальне. Чувствовать под ладонями выбранное мной же покрывало. Смотреть на мужа и осознавать, что сегодняшняя встреча – одна из последних.

По правде говоря, полного понимания того, что совсем скоро Антон исчезнет из моей жизни, еще нет. Разум делает правильные выводы, но сам отказывается в них верить. До сих пор кажется, что все не по-настоящему: и огромный, до отказа заполненный вещами чемодан, и открытое на ноутбуке со вчерашнего вечера онлайн-заявление о расторжении брака, и затаенная злость в глазах мужа – словно можно в любую секунду потрясти головой и безрадостный мираж развеется, возвращая меня в прошлую жизнь.

Антон шумно выдыхает воздух и, прикрыв веки, сжимает пальцами переносицу, как будто надеется, что наш разговор ему только чудится. Я молча жду его будущих слов. Одна часть меня жаждет узнать все, что он испытывает и все, что готов высказать, другая – мечтает поскорее сбежать.

– И ты серьезно готова все похерить ради непонятно чего? – спрашивает он устало и как будто смиренно. – Неужели бесперспективное ожидание лучше, чем… – он не договаривает, но обводит рукой и взглядом пространство вокруг, и нас самих.

– Я просто не могу по-другому. – Мой голос звучит виновато, пусть и виниться мне не за что.

Антон снова вздыхает. Морщится. Несколько секунд у него на скулах ходят желваки, и я, как завороженная, слежу за всеми эмоциями, какие могу выловить. К сожалению, ничего, кроме злой досады, мой муж не переживает, и быстро берет себя в руки.

– Ладно, – произносит он ровно. – Это твое решение. Я надеюсь, ты хорошо подумала, Вера. – От последней фразы веет холодом и язвительностью. – Потому что, если ты вдруг передумаешь спустя пару месяцев, то не надейся, что я буду ждать тебя, как принцесса в башне.

На миг я зажмуриваюсь от боли. Нет никакого секрета в том, что Антон сразу отправится на поиски моей замены, но знать умом и услышать, пропитаться этой пепельной истиной в действительности – не одно и то же. В груди едко жжет, но я растягиваю губы в вежливой улыбке и, кивнув, отвечаю:

– Конечно. Ты в своем праве.

– Окей.

Я встаю с кровати и берусь за ручку чемодана.

– Мне пора, – говорю я, чудом избежав вопросительной интонации: где-то глубоко-глубоко в душе маленькая романтичная дурочка, навсегда запомнившая самые идиотские сцены из голливудских мелодрам и сентиментальной литературы, даже сейчас ждет невозможного хэппи-энда.

Антон переводит взгляд с моего лица на чемодан и напряженно хмурится.

– Я тебя отвезу, – заявляет он вдруг.

– З-зачем? – Мне и правда неясно, чего ради ему понадобилось изображать из себя службу доставки и такси одновременно.

– Вера… – У Антона вырывается крайне грубое ругательство, и я с непривычки вздрагиваю: не помню, чтобы он прежде выражался при мне в подобном ключе. – Я, по-твоему, конченное чмо? Как ты попрешь чемодан? – выплевывает он вопрос за вопросом. – Ты сколько туда набила, килограмм тридцать?

– На такси… – отвечаю я тихо и невпопад.

Он фыркает.

– Ну конечно. Я ведь такой мудак, что попросить меня нельзя.

– Я такого не говорила! – возражаю я уже громче.

– Вот и отлично, – заявляет Антон неискренне и, в два шага оказавшись рядом, перехватывает у меня чемодан.

Кончики его пальцев на ничтожно-бесконечное мгновение задевают мою ладонь. Кажется, мы оба вздрагиваем. Неловко отводим взгляды – те, вопреки секундной растерянности, еще полны раздражения и, столкнувшись, тут же отлетают друг от друга, – и безмолвно выходим из спальни.

Впереди Антон тащит мой чемодан за ручку, да с таким усердием, что тот не касается колесиками пола. Я не спеша иду следом, не желая топтаться в тесном коридоре, как было часом раньше. Сердце колотится болезненно и тяжело, горло сдавливает, пока про я, украдкой посматривая по сторонам, мысленно прощаюсь с квартирой. Очень хочется плакать, но присутствие Антона помогает держать эмоции при себе.

Ничего, успокаиваю я себя, на машине до моего нового дома ехать недолго. А уж там, за закрытой дверью, я наконец постараюсь прорыдаться на год вперед.

Глава 14

В салоне автомобиля напряжение между мной и Антоном снова усиливается. Мы оба храним молчание, но то и дело ловим неосторожные взгляды друг друга и смущенно отводим глаза.

Уже спустя пару минут пути я жалею, что села на переднее сидение: кажется, что наши с Антоном тела находятся слишком близко, что нужно о чем-то говорить и каким-то образом взаимодействовать, раз уж между нами не имеется ни единой преграды, вроде спинок кресел или плохой слышимости. Не ерзать на месте удается с трудом.

Меня нервирует обстановка. Тишина угнетает, но и перспектива беседы на любую тему страшит. Мысли хаотичными вспышками озаряют то одну, то другую причину для беспокойства, однако сосредоточиться и подумать как следует не хватает сил.

Я только и успеваю, что озаботиться миллионом вопросов: захочет ли Антон подняться со мной в квартиру, скажет ли что-нибудь или молча высадит меня у подъезда, стоит ли еще раз затеять разговор о разводе и добиться конкретного ответа, – волнение охватывает все мое существо, и зачатки рациональных рассуждений уступают под натиском стресса. Похоже, сегодня ни на что толковое я уже не способна.

Антон ведет машину спокойно и уверенно, внимательно следит за дорогой и, похоже, больше не косится в мою сторону. Впрочем, я и сама опасаюсь к нему поворачиваться, не желая усугублять нашу обоюдную неловкость. Ситуация, в которой мы находимся (и по большой части по моей вине) при размышлении как бы со стороны выглядит абсурдной, не укладывающейся в голове.

Странно разводиться с человеком, когда не можешь назвать ему причину своего решения, когда любишь его и не испытываешь в его отношении сильных негативных эмоций. Прежде я и представить не могла, что, будучи в браке, захочу расстаться при вышеназванных условиях. В моем сознании разрыв между супругами представлялся иным: равнодушие или разочарование, неразрешимый конфликт или серьезная обида, ненависть или гигантских масштабов непонимание были объективными факторами. Понятными.

В то же время происходящее сейчас между мной и Антоном приводит меня в ступор. Я теряюсь именно потому, что в стандартную схему развода мы не укладываемся.

Время от времени мне кажется: мои переживания яйца выеденного не стоят. Ведь Антон хороший муж. Да, он не сходит по мне с ума, но заботлив, надежен и, наверное, постоянен. Перечисляя в голове его достоинства, я чувствовала себя капризной девицей, возжелавшей заиметь в жизни все и сразу, – разве так бывает? За двумя зайцами погонишься…

Не удержавшись, я громко вздыхаю и тру онемевшие ладони. Антон бросает на меня внимательный взгляд.

– Холодно? – Его рука тянется к панели управления.

– Нет, – я качаю головой. – Все в порядке.

– Как знаешь. – Он отворачивается и опять смотрит на полотно дороги перед собой.

Мы вновь молчим. И я не могу не думать о том, что между нами уже все разрушено. Мы будто совершенно чужие люди, не имеющие за спиной год совместной жизни. Одной на двоих постели из ночи в ночь. Общих воспоминаний. Планов. Прошлого. И будущего, которому уже не судьба сбыться.

Наверное, именно этот факт больше остальных убеждает меня в правильности принятого решения. Мы словно ненастоящие муж и жена – так быстро связь между нами истлела. Не верится, что пары, основанные на взаимных чувствах, испытывают при расставании то же самое. Нет, я думаю, что-то внутри них, какой-то отголосок былой связи не исчезает никогда. Несмотря ни на что.

Между мной и Антом ее уже нет. И это, если честно, ранит.

– Сюда?

Я дергаюсь и прихожу в себя. Впереди светится знакомый шлагбаум, и я понимаю, о чем спрашивает Антон.

– Да-да. – Голос звучит суетливо. – Можешь прямо здесь остановиться, я дойду.

Руки на руле сжимаются сильнее.

– Я уже говорил, что таскать чемодан сама ты не будешь, – не глядя в мою сторону, отчеканивает Антон. – Можешь открыть шлагбаум?

Я хмурюсь, но не решаюсь спорить.

– Да, мне уже дали доступ. Сейчас. – К счастью, здесь не требуются ключи и достаточно звонка на специальный номер, который я сохранила в телефонной книге еще в день подписания договора.

Мы въезжаем во внутренний двор. Антон ругается сквозь зубы, пока ищет свободное место для парковки, и я невольно чувствую себя виноватой за текущее неудобство.

Наконец, мы останавливаемся. Из машины я выскакиваю, едва глохнет мотор, хотя смысла в спешке нет: забрать свой багаж самостоятельно мне все равно не удастся. Антон оказывается рядом через несколько секунд. Подхватив чемодан, ставит его на асфальт, но вопреки моим ожиданиям, не отдает его мне, а двигается вперед, к подъездам. Отмерев, я спешу следом, пока позади не раздается звук активированной сигнализации.

– Антон!

– Да? – Он оборачивается.

– Ты что, – у меня перехватывает дыхание, – собираешься подниматься?

– Естественно.

– Зачем? Я и сама справлюсь, – я стараюсь произнести слова без намека на грубость, но Антон все равно недовольно морщится.

– Я уже все сказал. Придется тебе потерпеть мое общество еще пару минут.

– Что? К чему это… – я замолкаю. – Не в этом дело! – Теперь над остальными моими чувствами превалирует возмущение. – Что ты себе уже придумал? Разве я когда-то говорила что-то подобное?

Антон лишь молча дергает плечом и отворачивается.

– Какой подъезд?

Оказавшись в лифте, я искренне радуюсь громоздкому чемодану, разделившему нас с Антоном по разным сторонам тесной коробки. Воспоминания о смущающем эпизоде из прихожей другой квартиры свежи и то и дело возникают перед глазами, лишая самообладания. Повторения не хочется.

Казалось бы, совсем недавно между мной и Антом происходили и более откровенные события, однако теперь мне ужасно неловко. Я чувствую себя уязвимой, оттого что он знает меня такой: обнаженной душой и телом, доверчиво-откровенной, распахнутой, едва ли не вывернутой наизнанку.

Наверное, это мое состояние объяснимо подспудным желанием закрыться, отгородиться – то ли сберечь попранную гордость, то ли не допустить ненароком лишней боли, которую столь легко наносят нам по незнанию самые дорогие и близкие.

– Проходи, – открыв дверь, я отступаю в сторону и пропускаю грозно молчащего последние несколько минут Антона внутрь квартиры.

– Куда поставить? – интересуется он ровно, а мне опять неудобно: в нашей прошлой жизни подобный вопрос был не к чему.

– Давай сюда. – Я указываю на первый попавшийся на глаза лоскуток свободного места.

Опустив чемодан, Антон останавливается и, не таясь, осматривается, хотя обзор здесь, мягко говоря, никакой: из прихожей можно увидеть лишь дверь в гостиную, которая сейчас еще и закрыта. Не уверена, что мне хочется – впрочем, кого я обманываю? – мне хочется узнать, какой будет реакция мужа на мое новое жилище, но очевидно, что впускать его в этот, отдельный от него уголок, совершенно не стоит, если я по-настоящему хочу обрести утраченную независимость и прекратить спотыкаться о воспоминания о несбыточном.

– Спасибо, – говорю я и поднимаю взгляд.

Антон смотрит на меня немного задумчиво и, вопреки моим ожиданиям, не спешит прощаться и уходить за порог. Напротив, даже не оборачиваясь, он с негромким хлопком закрывает дверь и непринужденно предлагает:

– Может, пригласишь меня на чай?

Я озадаченно хмурюсь.

– На чай? – уточняю удивленно. – Но… зачем?..

Он хмыкает и глядит на меня почти снисходительно, будто я не понимаю очевидным вещей. А я действительно не понимаю. Разве наши отношения сейчас находятся в той фазе, чтобы устраивать чаепития и вести разговоры ни о чем? Еще и часа не прошло с тех пор, как мы едва не поругались, пытаясь поделить несчастный чемодан.

– Я доставил тебя с багажом в целости и сохранности, – сообщает мне Антон нарочито шутливым тоном. – Поесть не успел, кстати, а тебе чая жалко? – Склонив голову, он наблюдает за мной в ожидании ответа с преисполненным лишениями взглядом.

Сомнения в чистоте его мотивов посещают меня уже секунд тридцать как, адекватного повода отказать не имеет, а демонстрировать собственную слабость, обоснованную зашкаливающими эмоциями, я не планировала. И без того досадно, что, уйдя от Антона, я при каждой следующей с ним встречи превращаюсь в какую-то истеричку, неспособную вести адекватный, спокойный разговор.

Хочет чаю – будет ему чай.

– Конечно, – я отвечаю Антону гостеприимной улыбкой. – Проходи. Правда, из еды ничего серьезного нет.

Он деловито кивает, принимая мои слова к сведению, а разувшись и стянув с себя куртку, спрашивает:

– Может, приготовим ужин? Ты ведь тоже голодная.

Я хмурюсь сильнее, но моего внезапно ставшего дружелюбным мужа (к слову, в скором времени – бывшего), похоже, ничто не способно сбить с намеченного пути. Хорошо бы еще выяснить, что это за путь и какова цель.

Мне все меньше и меньше нравится случившаяся в Антоне перемена – от насупленного айсберга до обманчиво безобидного белого мишки, – так что я спешу развеять любые возможно зародившиеся в его голове планы и надежды:

– Хорошо. – Согласие звучит уже не столь гостеприимно, как недавнее приглашение зайти. – Если ты голоден, я сейчас что-нибудь приготовлю.

Подчеркнутое разделение нас на отдельные единицы от Антона не укрывается: поморщившись, пусть и едва заметно, он больше не спорит, но я почти физически чувствую вновь заклубившееся вокруг него недовольство ситуацией. То-то же.

Воспользовавшись временным отсутствием Антона, отправившегося мыть руки в указанном мной направлении, я иду вглубь квартиры: нервно осматриваю гостиную на предмет разных неожиданностей (от забытого на диване нижнего белья до пыли на полках), затем с исследовательским любопытством исследую содержание собственного холодильника, но гастрономическому разнообразию появиться там неоткуда. Но гостей я в ближайшие недели не ждала.

Придется Антону довольствоваться, как я хорошо помню, не вызывающей у него восторга овощной смесью и куриными сосисками. Этакий, получается, ужин с налетом студенческой романтики. Я, к моему великому счастью, уже давно нахожусь по ту сторону баррикад и таки могу себе позволить баночку соуса «Песто», с которым, если честно, готова съесть что угодно.

– Помочь? – Раздается голос у меня за спиной.

– Да нет, – качаю я головой, не оборачиваясь. – Садись, минут десять, и будем ужинать. – К появлению на кухне Антона я успела закрыть холодильник и поставить сковороду на плиту. Осталось обжарить ингредиенты да добавить побольше соуса.

– У тебя уютная квартира, – произносит Антон, наверняка намеренно занявший за столом ближайший ко мне стул. – В ней есть что-то от тебя.

– Думаешь? – Накрыв томившиеся на сковороде овощи крышкой, я поворачиваюсь к мужу и искренне интересуюсь: – И что-то же в ней от меня?

Антон отводит взгляд.

– Сложно сказать, – пожимает он плечами, явно избегая делиться своими соображениями. – Просто… что-то есть.

– Как скажешь. – Я хмыкаю и возвращаюсь к приготовлению ужина.

Когда спустя несколько минут я ставлю на стол тарелки, Антон усмехается и замечает:

– Даже не удивлен.

В ответ я только с намеком прищуриваю глаза.

– Ты теперь мясо нормальное есть вообще не будешь, – продолжает он сокрушаться, впрочем, без всякого смущения принимаясь за ужин.

«Мясо нормальное» в представлении Антона – это огромный стейк средней прожарки, за который он в любое время дня и ночи душу отдаст. Меня же один вид розоватой внутри говяжьей вырезки доводит до легкой тошноты.

– Ты же знаешь, что я такое не ем, – говорю я с легким раздражением.

– А надо, – стоит он на своем. – С твоим-то гемоглобином.

Не скрываясь, я закатываю глаза и принимаюсь за еду. Мы уже не раз спорили на эту тему, и мне совершенно непонятно, зачем Антон сейчас эксплуатирует наши прошлые беседы.

До поры мы стучим приборами по тарелкам в тишине. Я не знаю, о чем нам говорить, да и раздосадована самим присутствием гостя, к чьему присутствию не готовилась. Не знаю, с чего Антон решил вести себя, как ни в чем не бывало, однако ничего хорошого в этом не вижу.

– У тебя случайно нет вина? – он первым нарушает наше обоюдное молчание.

– Вина? – уточняю я скептически.

– Ну да. – Антон сияет непринужденной улыбкой. – Почему бы и нет?

Мне с трудом удается удержаться от нервного смешка – до того не верится, что я правильно расслышала сказанное и заодно распознала истинный смысл. Происходящее и правда кажется потешным, если на секунду позабыть, кто здесь присутствует в роли главного действующего лица.

Подумать только, Антон, похоже, всерьез решил меня напоить, чтобы… соблазнить, заставить разболтать все секреты или просто уговорить вернуться? Вариантов масса, и я даже не особенно хочу узнать, какой из них главный. Мне странным образом приятна и неприятна одновременно сама его отчаянная попытка что-то изменить.

– Извини, – говорю я спокойно. – Не покупала.

Антон заметно сникает и не спешит с новыми предложениями, только бросает на меня частые взгляды из-под ресниц. Загадочно-задумчивые и нервирующие.

Теперь мое внимание полностью поглощено мысленными попытками предсказать следующий шаг мужа, еда больше не вызывает интереса, и я с трудом заставляю себя продолжать ужин.

– Может, – заговаривает снова Антон, – тебе нужна помощь?

– Помощь? – Я хмурюсь. – В чем?

– По дому. – Он пожимает плечами, старательно игнорируя мое нарастающее недоумение. – Починить что-нибудь, полку повесить, – перечисляет он с ироничной усмешкой. – Да что угодно.

– Спасибо, – я отвлекаюсь на глоток воды, и в паузе стараюсь обдумать прозвучавшее предложение: вдруг и правда мне требуется парочка полок? – Пока ничего не приходит в голову.

– Как скажешь. Но предложение в силе.

– Хорошо.

Мы снова молчим. Не знаю, как себя чувствует Антон, но я, кажется, скоро покраснею от давящего со всех сторон напряжения и чувства постыдной неловкости. Вместе с тем я злюсь: совсем нечестно, что моем новом доме, где и духа будущего бывшего мужа быть не должно, мне приходится с его легкой руки испытывать эмоциональную бурю. Так что предложением о помощи я точно не воспользуюсь.

Наконец, наши тарелки пустеют. Не спрашивая, Антон собирает со стола грязную посуду и идет к раковине – посудомойки здесь нет.

– Да я сама, не нужно…

– Ты готовила, я мою, – обрывает он меня.

– Ладно, – не вижу смысла спорить. – Налью пока чай.

Антон кивает и с беззаботным видом принимается намыливать тарелки. Наверное, лишь мне последний час кажется пародией на нашу семейную жизнь. Злой и жестокой.

Нужно просто дотерпеть. Еще чуточку – и можно будет с облегчением выдохнуть, когда за Антоном закроется входная дверь. Второй раз подобной опрометчивой ошибки – допуска его на свою территорию, – я не совершу.

– Вер… – зовет он вдруг, когда мы возвращаемся за стол с двумя кружками горячего чая.

– Да? – откликаюсь я, не поднимая глаз.

Сил практически не нет. Я и сижу-то сейчас только потому, что иного выбора не имеется. Ни на скандал, ни на просьбу меня уже не хватит – проще дождаться инициативы от Антона. Вряд ли, допив чай, он напросится ночевать: мы, к счастью, не в сказке про лубяную избушку.

– Ты уверена, что так будет лучше?

Я устало зажмуриваюсь, подавляя нарастающую внутри волну возмущения и протеста. Знала же, что Антон сегодня не уйдет без своего традиционного допроса.

– Уверена. – Ответ дается мне легко, несмотря на все имеющиеся в душе сомнения. Я долго репетировала уверенность, с которой сейчас говорю. – Ты еще найдешь подходящую тебе во всех отношениях женщину. Может, даже влюбишься, чем черт не шутит, – я улыбаюсь сквозь боль. – А мне и подавно будет лучше, это ведь моя инициатива.

– Хм. – Антон отодвигает от себя кружку и будто бы неохотно поднимается из-за стола. – Я тебя услышал, – сообщает он мне.

– Спасибо. – Я искренне надеюсь, что он и правда прекратит эти попытки прогнуть мою волю. Бороться с Антоном, если он решит, что искать новую жену долго и неудобно, не хочется.

– Проводишь? – спрашивает он и кивает в сторону двери из кухни.

– Конечно.

Пока мы идем в прихожую, меня одновременно одолевают и терзают самые разные чувства: от облегчения и нетерпения – скорее бы снять эту непоколебимую маску спокойствия, до сожаления и рвущей душу тоски – очередное расставание с Антом несет в себе боль. В груди давит тяжесть, в глазах щиплет, но я размеренно дышу и часто-часто моргаю.

Все еще не оборачиваясь, Антон обувается, затем тянется за курткой, и мы, наконец, встречаемся взглядами. Мне стоило бы что-то сказать, посмотреть в сторону, улыбнуться дружелюбно и вместе с тем равнодушно – в общем, продемонстрировать свое благостное и уравновешенное психо-эмоциональное состояние ни о чем не жалеющей женщины. Я, однако, не прекращаю зрительный контакт. Стою и пялюсь, как завороженная.

Впрочем, Антон тоже не спешит уходить. В его глазах мелькает что-то странное, непривычное – это и заставляет меня качнуть головой, запрещая притяжению толкнуть нас обоих на непоправимое и почти случившееся несколько часов назад на пороге другой квартиры.

Ничего между нами не изменилось. Вот что я должна помнить.

Вокруг нас теперь бродят фантомы прошлого, но поддаваться им нельзя.

Глава 15

Дверь за его спиной захлопывается, едва Антон обеими ногами ступает на лестничную клетку. Такая поспешность в стремлении Веры поскорее возвести между ними мало-мальски материальное препятствие смешит и злит одновременно. Абсурд, иначе происходящее не охарактеризовать.

В груди снова ворочается и тянет нервы что-то непривычное и тяжелое. Беспокойство, беспричинное, но всеохватывающее, мешает трезво мыслить, сбивает с толку и запутывает сиюминутные порывы и глубинные, пока еще не четкие желания в один огромный клубок неопределенности. Несколько туманных минут Антон так и стоит, не двигаясь и не зная, куда податься.

Уходить от Веры не хочется. Напротив, сейчас ему кажется, что он поступает неправильно, вызывая лифт и собираясь ехать к себе домой. По правде говоря, его весь день терзает недовольство происходящим. Все идет не так, как он планировал. Не так, как должно быть.

Не без причины Антон злится на самого себя. Вспоминая события нескольких последних часов, крепче необходимого сжимает в ладонях руль и сквозь зубы ругается на раздражающих недоумков на дороге. Домой он добирается быстро, но не испытывает ни капли радости, вернувшись в знакомые стены.

Вера не идет у Антона из головы. Ее отсутствие здесь, в их общей квартире, становится заметнее с каждым днем. Помимо его воли взгляд цепляется за разные мелочи, беспрестанно напоминающие о том, что Вера ушла.

Шкаф в спальне бесит полупустыми полками, от стоящей дома тишины неуютно. Избавиться от поселившейся в воздухе атмосферы оставленности и одиночества не получается, как бы ни хотелось: бесполезен и включенный на полную громкость телевизор, и попытки не думать о Вере, и даже лишний бокал виски или рома перед сном. Привыкнуть к новой действительности тоже не удается, хотя, казалось бы, пора.

Теперь, возвращаясь из рейса и отправляясь после долгой смены домой, Антон не испытывает ни предвкушения, ни радости, ни банального желания отдохнуть. Есть только раздражение и здоровая, обоснованная злость.

Он уже и не помнит, когда последний раз спал нормально, а не ворочался с боку на бок, усердно ломая голову над логикой Вериных поступков. Вот и сегодня он не узнал у нее ничего нового. Вопреки собственным планам не задал ни одного правильного вопроса, не настоял на своем и не затеял необходимый разговор.

Вроде и пытался, но не всерьез. Сам не мог понять, что его отвлекало и уводило мысли в сторону. Просто внимание незаметно и легко переключалось на Веру, ее слова и действия – и этого хватало, чтобы забыть об остальном.

Не получалось у него в эти минуты считать перспективу развода настоящей и реальной: картинка не складывалась. Да, Вера собирала вещи и огрызалась по мере сил, но она же кормила Антона ужином и смотрела… по-особенному.

За сегодняшний день он как минимум два раза едва ее не поцеловал: не доставало лишь мгновения общего молчания, чтобы шагнуть ближе и удержать Веру рядом с собой, напомнить ей, что она по собственной глупости теряет, пробудить в ней те же желания и потребности, что жгли его изнутри уже несколько недель.

Что ж, пусть ему пока не удается ее переубедить, но одно определенно ясно: их все так же тянет друг к другу. Физически. И год их семейной жизни, в котором секса было более чем достаточно, наверняка можно считать весомым аргументом в пользу его, Антона, позиции.

Им вовсе незачем расставаться, когда в их союзе одни только плюсы. А названная Верой причина для развода, если посмотреть объективно, кажется сущей глупостью.

Любовь… Что это вообще значит? Что Вера подразумевает под этим словом?

Очевидно, не обычную взаимную привязанность. Или привычку. Антон не брался судить, какой из терминов можно применить к их с Верой отношениям. Может, они даже любят друг друга, чем черт не шутит? В действительном, а не выдуманном значении этого слова. Он не видел особой разницы между крепкой, сформировавшейся за годы совместной жизни привязанностью и чем-то эфемерным и пафосно именуемым любовью. Не все ли одно?

Вера всего лишь запуталась в собственных желаниях и ожиданиях. Захотела особенных, нереальных эмоций и придумала себе восьмое чудо света.

Еще раз обдумав сделанные выводы, Антон почувствовал, как крепнет уверенность в том, что нужно немного подождать, и ситуация выправится самостоятельно. Вряд ли его Вера позволит себе долго заблуждаться – не в ее характере строить воздушные замки.

Работа здорово отвлекает его от мыслей о будущем. Тем более теперь, когда Антону впервые за месяц удается не тащить на борт психи и переживания: помогает обретенная недавно ясность стратегии в дальнейшем общении с Верой. Он готов ждать, пока она успокоится, а до тех пор – тянуть время, не позволяя жене сжечь мосты. Ничего сложного.

Впрочем, стоит ему оказаться на земле не на пару часов в перерывах между рейсами, а на несколько дней выходных, – спокойствие вдруг исчезает, растворяется, как оставленный в небе самолетом след.

Проснувшись утром в родной кровати, Антон заглядывает в телефон и чертыхается. На экране – не прочитанное сообщение от Веры, из которого совершенно однозначно следует, что съезжать из их квартиры она не передумала. И вообще ждет не дождется, когда ей позволят забрать оставленные на полках книги.

Настроение скатывается до плинтуса. Антону не нужно проводить ревизию, чтобы понять: Вериных вещей в квартире критически мало, недостаточно для новых визитов с чемоданом. Мелочи она уже забрала, а за тяжелым грузом достаточно отправить грузчиков – те скромничать не станут и вынесут разом все, до последнего научного журнала.

Стиснув в руках телефон, Антон все же пишет ответ: мол, не нужно никого присылать, он и сам прекрасно упакует ее многочисленные книги и привезет тоже сам. Спустя нервирующе-долгую минуту молчания Вера, наверняка нехотя, соглашается с его предложением, не забывая выяснить, когда ждать доставку.

Предусмотрительно отговорившись ненормированным графиком, себе Антон обещает, что до перевозки книг дело не дойдет – его жена вернется домой. Никак иначе. Слова, не подкрепленные основанием в действительности, скорее напоминают мантру.

Дни без работы проходят бесцельно и пусто. Вера больше не пишет. В одиночестве Антону нечем заняться: он пытается и посмотреть сериал, и почитать книгу, но терпения надолго не хватает. Ему словно некомфортно в собственном доме. Странная, зудящая внутри маета не дает расслабиться и забыться, будоражит чем-то неясным, беспокойным.

Раздражение бурлит в крови все время, но выплеснуть его некуда – не Верины же талмуды бросать по коробкам. О данном жене обещании помочь со сборами совсем не хочется вспоминать.

За выходные Антон умудряется устать до полного морального опустошения и отвращения к потолку собственной спальни. Означающий конец безделья, пронзительный и громкий звонок будильника в четыре часа утра не вызывает у него ни капли сожалений – только радость.

Взойдя на борт, Антон наконец чувствует, как обретает утраченный покой. У него вновь есть цель и задачи на ближайший день, есть отвлечение от давящего дискомфорта в области грудной клетки и пылающей в теле неудовлетворенности. Последняя, если уж честно, порядком досаждает.

На рассвете они взлетают, и дышать снова легко. Синее небо залито теплыми, красно-оранжевыми разводами жидкого Солнца, чьи яркие лучи настойчиво бьют в глаза, словно жаждущие всеобщего внимания дети. Антон смотрит вперед, не забывая следить за показаниями на приборной доске, и действительно наслаждается открывающимся из кабины видом. С ним еще случаются эти особенные минуты, когда ставший привычным за годы полетов небесный пейзаж, обретает прежнее, завораживающее воздействие и очаровывает.

Здесь и сейчас Антон един с высотой – между ними нет посредников: ни тяжелого гигантского самолета, ни членов экипажа, ни диспетчеров – буквально на секунды, но драгоценно-умиротворяющие. Ради них стоило много лет назад хлопнуть дверью и уйти со второго курса медицинского университета под осуждающими взглядами матери и отца.

Домой он возвращается на следующий день и в хорошем расположении духа. Даже навевающая тоску пустая квартира на этот раз задевает меньше. Может быть потому, что Антон как никогда уверен в своей правоте и готов действовать.

Приняв душ и наскоро пообедав, он отмахивается от сонливости и всерьез подумывает, не нагрянуть ли наглым и нежданным гостем к Вере, раз уж ее новый адрес ему известен. Страшит лишь возможная реакция жены на его визит без приглашения: новая ссора им ни к чему.

После получаса сомнений Антон все же решается на вежливый телефонный звонок, вовремя сообразив, что повод для появления в квартире Веры уже есть: его обещание.

Он может отвезти Вере часть книг. Маленькую такую. Крошечную.

– Антон? – Вера отвечает спустя три длинных гудка. – Привет! Я как раз хотела тебе позвонить, – говорит она приветливо, но совершенно безлично, как со знакомым.

– Привет. – Он намеренно прибавляет в голос побольше медового бархата, стирая намеченную Верой границу. – Да?

– Угу. Нам… – Она неожиданно теряется, будто уже знает, что следующие ее слова не найдут у собеседника позитивного отклика. – Кхм… Да, нам нужно подать заявление на развод: можно на сайте, по очереди. Я сегодня отправила, уже скинула тебе все данные на почту. Зайдешь, ладно? Там быстро.

Антон молчит. В голове под напряжением взрывается вакуум с горячим воздухом и способность к устной речи, похоже, ненадолго его оставляет.

– Значит, – отвечает он наконец, с трудом проглотив царапающий горло и мешающий дыханию моток бечевы, – ты не передумала?

– Передумала? – переспрашивает Вера недоуменно. – Нет, конечно. Мы же с тобой недавно говорили, ничего не…

Слушать ее спокойный, ровный голос невозможно, и Антон, резко и бесцеремонно перебивая, сообщает:

– Я не стану подавать заявление.

– Что?

– Я не дам тебе развод, – повторяет он, заявляя о своих намерениях уже прямо.

Несколько секунд со стороны Веры не раздается ни звука. А затем Антона, прямо через телефонную трубку, обдает ноябрьской стужей:

– Как знаешь. – Ее тон, мертвый и бесцветный, напрочь лишен эмоций. – В таком случае будем разводиться через суд.

Возможности ответить Антон не получает: закончив, Вера мгновенно отключается.

Глава 16

– Что думаешь делать? – спрашивает Таня с беспокойством в голосе.

– Не знаю. – Отвлеченно пожав плечами, я с преувеличенным интересом изучаю обстановку крупной сетевой кофейни, куда нам обеим наконец-то удалось выбраться на совместный обед.

В общем-то стандартный интерьер делают уютным первые украшения к приближающемуся Новому году, а бесконечный поток новых и новых посетителей у кассовой зоны внушает определенное доверие к местным бариста. Мне совершенно не к месту вспоминается, что одним из хороших знакомых Антона является владелец этой самой сети. Я с ним, однако, ни разу не встречалась. Близкое и не очень окружение мужа так и осталось для меня загадочной шкатулкой с неведомым содержимым.

– Наверное, иск нужно в суд отправлять, – предполагает Таня задумчиво, – или как там это у юристов называется? Вам же теперь только через суд разводиться?

– Да, – я киваю и перевожу взгляд на подругу. Становится неудобно за свой отсутствующий вид: нахмурившись, Таня очевидно изо всех сил ломает голову над тем, как лучше мне поступить в сложившейся ситуации, пока главное действующее лицо (то бишь я) сидит и озирается по сторонам, слушая в пол уха. – Я посмотрела, там несложно. На выходных напишу и отправлю. Можно даже онлайн.

– Уверена?

– Да, конечно, я у них на сайте прочитала.

Таня торопливо трясет туда-сюда головой с кудрявой копной рыжих волос.

– Вер, я не про то. Ты уверена, что точно хочешь развестись? – Взгляд карих глаз взирает на меня серьезно и пристально, будто пытается просканировать на процент сомнений в организме. – Может, раз твой Антон так сопротивляется разводу, не все потеряно?

С ответом я не спешу. Нельзя сказать, что схожие мысли не приводили меня в замешательство последние несколько дней, но ни единого весомого довода в их пользу тем не менее не нашлось. Иллюзии, да и только.

– Мне так не кажется, – говорю я ровно, задумчиво покручивая в руках полупустую кружку с ягодным чаем. – Он… – Тяжелый вздох заполняет короткую паузу, а я часто-часто моргаю, почувствовав, что к глазам внезапно подбираются жалостливые слезы разочарования. – Он не потому против, что ему нужна я, понимаешь? – Вновь смотрю на Таню, стремясь заручится у нее невербальной поддержкой. – Ему просто не хочется менять свою жизнь в угоду чужим – в смысле моим, – капризам.

– Как-то слишком много упрямства только ради удобства, – замечает Таня, не найдя мои слова убедительными.

– С одной стороны, да, – соглашаюсь я, вполне понимая, почему мотивация Антона в прозвучавшем объяснении не кажется правдоподобной, и, не обращая внимания на тянущую боль, возникающую в разных участках тела, едва стоит представить наше с мужем раздельное будущее, добавляю: – С другой же… Он правильно мне сказал, что жили мы нормально. Хорошо даже. Все было, как мы и договаривались с ним изначально, – и вот этот устроенный комфорт он не хочет терять, Тань. Представь, если… Кхм. Когда мы разведемся, Антону придется начинать поиски подходящей жены заново, а у него работа в приоритете, не до свиданий. Вот и результат.

– Да уж, – Таня сочувственно вздыхает. – Неужели он такой циник?

У меня вырывается горьковатый смешок.

– Скорее прагматик. Он, знаешь, любит эффективно решать поставленные задачи. – Я невольно улыбаюсь, вспоминая про себя в подтверждении сказанного случайные эпизоды из нашей с Антоном супружеской жизни. – Не отвлекается на эмоции, ищет лучшие способы для достижения нужного результата и все такое…

– Наверное, в его работе хорошо таким быть.

– Да, так и есть.

– Жалко, что в жизни это ему мешает и он не видит дальше своего носа. – Таня печально и одновременно разочарованно поджимает губы. – Дурак.

Я грустно улыбаюсь и делаю глоток успевшего остыть чая. Душу морозит, и оттого меня будто знобит изнутри, хотя мое далеко не худосочное тельце сегодня укутано на славу: безразмерный и очень теплый вязанный свитер и свободные шерстяные брюки согреют не то что в промозглом ноябре, но и в метелях сурового февраля. Однако ничего не поделать, когда сердце не работает, как надо.

– Может, тебе тоже не стоит терять времени? – спрашивает Таня внезапно.

– Ты про что?

– Про то, что и тебе в таком случае нужно поскорее выбросить Антона из головы и поискать взаимной любви? – предлагает она неуверенно, вероятно, опасаясь моей негативной реакции на непрошеные пинки вперед, на встречу лучшей жизни.

– Вряд ли, – отвечаю я сразу и морщусь.

Мне и задумываться не надо, чтобы определиться со своим отношением к перспективе новых знакомств и свиданий. Не уверена, что скоро смогу второй раз выбраться из тесного, но комфортного футляра одинокой жизни ради мечты о любви и семье. И смогу ли вообще.

– Извини, – виновато тушуется Таня. – Не хотела напирать. Просто обидно за тебя.

– Я знаю. – Губы сами расплываются в краткой улыбке, а мне становится чуть теплее от искренней дружеской заботы. – Знаю. Всему свое время, – приободряю я то ли себя, то ли переживающую за мою судьбу Таню и, не удержавшись, шутливо подливаю масла в костер ее почти потухшего энтузиазма: – В крайнем случае есть старый-добрый Петр с политфака.

Понимающе переглянувшись, мы обе прыскаем со смеху и невоспитанно похрюкиваем в кружки следующие тридцать секунд, без слов синхронно прокручивая в памяти все многозначные ситуации, время от времени случающиеся со мной и моим коллегой и другом, пусть уже и не столь близким, как в наши студенческие годы.

В прошлом мы однокурсники и хорошие друзья, теперь – коллеги и скорее близкие приятели, между которыми витает что-то… этакое. До сих пор не знаю, действительно ли я нравилась (или все еще нравлюсь?) Петру, но шутка о том, что он и есть тот самый друг, за которого я выйду замуж в сорок, отчаявшись повстречать кого-нибудь получше, живет со студенчества.

Может быть, окажись Петя когда-то порешительнее, моя жизнь сложилась иначе. Однако друг мой молчал, ни разу не предприняв попытки выразить мне симпатию, а я… Я, похоже, не слишком-то верила в его чувства, сколько бы Кристина, моя подруга и сокурсница, о них не твердила, оказываясь в общей с нами компании. Ведь если любишь, волей-неволей себя проявишь, а со стороны Пети я признаков любви не замечала. Теперь же, когда мы с ним и видимся-то раз в несколько недель, о не случившейся между нами романтике можно смело шутить в попытке поднять собственную самооценку с пола.

– Ну а вдруг после того, как ты успела побыть женой другого, твой Петя активизируется? – посмеявшись, Таня, однако, не бросает благодатную тему для веселого разговора. – Вот будет забавно.

Я только качаю головой, не прекращая улыбаться. Ничего подобного не случится, как не случалось и прежде.

К сожалению или к счастью, мне довелось угодить в число тех, похоже, немногочисленных женщин, которым для пересчета поклонников излишни даже пальцы одной руки. Мой законный муж – и тот обошелся без любви, что уж говорить об остальных мужчинах, в чье поле зрения я, кажется, никогда всерьез не попадаю.

– Лучше расскажи, как у тебя дела? – Совсем не хочется потратить редкую встречу с подругой на бесконечные жалобы о почти бывшем муже, поэтому я спешу сменить тему беседы. – У меня сложилось впечатление, что в этом месяце ты работаешь без выходных.

Таня отвечает мне улыбкой и непринужденным пожатием плеч.

– В общем-то так и есть. Хочу взять внеплановую недельку – или даже две – отпуска, вот и пришлось поменяться с Элей, отрабатываю ее смены.

– А зачем тебе сейчас отпуск? – Никаких предположений нет, и во мне зарождается беспокойство. – Что-то случилось?

– Все нормально, – верно истолковав мой вопрос, Таня быстро поясняет: – Тема пообещал, что приедет в декабре! – Теперь в ее голосе чистый и совершенно обоснованный восторг.

– Серьезно?! – У меня широко распахиваются глаза и рот, и даже уверенный кивок напротив не снижает степени моего удивления. – Артем возвращается?

Радость, которой Таня только что сияла, чуть тускнеет, выражение лица едва заметно меняется, на коже проступают крошечные морщинки, появившиеся уже очень давно, еще до нашего с ней знакомства. Моя любимая, молодая и активная подруга словно стареет на десяток лет за секунду, и я начинаю жалеть о крайне неудачной фразе. Было опрометчиво посчитать, что переезд младшего сына и брата в другую страну спустя время перестал причинять их маленькой семье как фантомную, так и реальную боль.

– Не знаю. – Таня печально вздыхает и смотрит на меня со страданием во взгляде. – Он сказал, что приедет на неопределенный срок, и мне это не нравится, Вер! И вроде бы прыгать от счастья надо – брата впервые за столько лет увижу в живую, а не через монитор, – а я паникую.

– Ты думаешь, что?.. – Я не успею произнести свое предположение до конца.

– Что он все-таки хочет отомстить или вроде того? Да, – Таня нервно кивает головой и почти яростно трет лицо ладонями, пытаясь привести себя в чувства. – Да, я боюсь, что он не успокоился и не смирился. Да и как? – Она отворачивается от меня и смотрит в сторону; наверное, неосознанно пытается скрыть повлажневшие глаза, и шепчет: – Кто вообще с таким смирится?

– Тань… – зову я тихо и медленным, осторожным движением тянусь рукой к ее, мягко сжимаю ладонь, надеясь передать через тактильный контакт хотя бы капельку сил и душевного тепла. – Милая…

Она шмыгает носом и оборачивается ко мне, пытается растянуть губы в улыбке, но получается криво и недостоверно.

– Знаешь, иногда мне ужасно паршиво от того, что из всех нас только Темка не пожелал мириться с несправедливостью, с тем что наша Настя… – Танин голос срывается, а я прикусываю губу, чтобы не расплакаться самой. – Что она так и осталась не отомщенной. Те ублюдки землю топчут, как ни в чем не бывало, пока она в ней лежит. Даже работу не потеряли, погоны носят, уроды, – выплевывает она с горечью и подавленно замолкает.

– Вы сделали все, что могли, – говорю я уверенно. – Все, что было возможно, чтобы добиться справедливости. Не ваша вина, что эту систему не перекроить, когда большинству на все плевать. Силы просто не равны.

– Да, – соглашается Таня, но я вижу, что сейчас мои слова для нее недостаточно убедительны, что застарелая рана снова кровит, благодатно принимая в себя опасную заразу извне, и рискует загноиться при первом удобном случае. – Да, силы были не равны…

Смотреть на Таню сейчас больно: взгляд пустой, бледный рот искривлен, как от нестерпимой, пробравшейся в каждый кусочек ее тела муки, плечи сгорблены. Она вся похожа на резко выцветшую и источившуюся от тяжелых невзгод фотографию или слабого, полупрозрачного призрака, застрявшего на границе миров. И мне за нее очень страшно.

– Знаешь, – произношу я достаточно громко, чтобы вывести Таню из ступора и привлечь ее внимание к себе, – я предлагаю сегодня поехать ко мне. Напьемся под какой-нибудь уютный фильм из нашей постоянной коллекции и отвлечемся от всего, давай?

В этот раз лицо Тани действительно светлеет. Сделав парочку глубоких и медленных вдохов и выдохов, она соглашается:

– Давай. Иначе я, кажется, рехнусь.

– Тогда точно смотрим «Мумию»! – затеваю я тут же незамысловатое обсуждение будущего вечера, и удачно: Таня издает слабый смешок.

– Только если две части подряд. – Вот уже и условия ставит.

В ответ я обиженно фыркаю, поддерживая наш целебно-бессмысленный диалог, и серьезным тоном заверяю:

– Разумеется, мы посмотрим сразу первую и вторую.

Третью часть мы обе терпеть не можем и включаем ее лишь в самых крайних случаях, когда четырех часов доброго и смешного приключенческого кино с главным героем – красавчиком и милашкой – оказывается недостаточно. К счастью, сегодня не настолько плохой день и нам хватит стандартной дозы обоюдно любимого нами Брендана Фрейзера.

Да, у строгих и высоколобых преподавательниц философии (это обо мне) и стойких трудоголиков-ветеринаров (это про Таню) есть свои тайные слабости. Например, геройские фильмы с действием в Древнем Египте.

Глава 17

Утром мы с Таней с трудом разлепили глаза, и даже самому черному и крепкому кофе не удалось нас взбодрить: я успела провести два семинара подряд, а продолжаю постыдно зевать, прикрывая рот ладонью, когда отворачиваюсь от студентов к доске. Мне немного неловко и перед группой, и перед уважаемым и любимым Иммануилом Кантом, к чьей этической концепции сегодня подступил нынешний третий курс под моим чуточку менее активным, чем всегда, руководством.

– Итак, – говорю я, поглядывая на усиленно нахмуренные лица ребят: одни действительно всерьез размышляют над поставленным вопросом, другие пытаются вяло вспомнить прочитанный накануне одним глазом текст, оставшиеся – со всем имеющимся актерским мастерством изображают работу мысли, только бы не навлечь на себя внимание преподавательницы, то бишь мое. – Давайте еще раз попробуем сформулировать, что Кант понимает под «моральным законом»? Все, что вы сказали по отдельности, звучит верно, но понимания не дает.

Пара студенток – из тех, что не гонятся за оценками и не считают нужным зубрить каждый заданный трактат наизусть, а потому зачастую удивительно свежо мыслят, поднимают руки. Я ободряюще им улыбаюсь.

– Да, Маша, начинайте. Затем Аня.

Слушая ответ и и фиксируя про себя, о чем стоит задать дополнительные вопросы, чтобы окончательно разложить материал по полочкам в молодых головах, я бегло проверяю время на телефоне и застываю, случайно попав в раздел виджетов. Там наша с Антом свадебная фотография.

Селфи на фоне здания ЗАГСа. Перспектива завалена, освещение оставляет желать лучшего, вместо белоснежного платья и столь же белоснежного снега – бежевое шерстяное пальто на мне и слякоть на асфальте. Мы с Антоном улыбаемся, но не как безумно влюбленные: скорее загадочно-довольные проделанной только что авантюрой.

Свадьба не стала для нас событием. Не было свидетелей, фотографа и толпы гостей. Машину Антона не украшали никакие атрибуты молодоженов.

Мы просто забежали в ЗАГС в назначенное нам время. Надели кольца и поставили подписи, получили документы и вышли в мир уже мужем и женой. Мне кажется, все произошло настолько поспешно и обыденно, что никто из нас не проникся важностью того дня.

Потом были взаимные смешки и подтрунивания по поводу нашего нового статуса, несколько смущенных селфи, на которых я в последний миг настояла, наверное, не сумев полностью примириться с тривиальностью дня свадьбы, и камерный ужин на двоих в ресторане, меню которого совершенно точно было нам не по карману.

Ночью, однако, нас словно накрыло осознанием случившегося. Не знаю, может быть, я выдумала лишнего, но тогда мне казалось, что прикосновения Антона изменились, что в его взгляде я вижу что-то новое – удивление напополам с уверенностью и особенный трепет.

Тело обдает болезненным, удушливым жаром, и я наконец прихожу в себя. Мгновенно блокирую экран телефона и растерянно осматриваю аудиторию, прежде чем облегченно выдохнуть: мое «выпадение» из реальности вроде бы никто не заметил.

В груди тоскливо ноет, перед глазами еще стоит наша с Антом фотография, а я медленно закипаю. Я устала от этих чувств. Устала не принадлежать себе. Устала от перманентной боли и царапающей сердце собственной ущербности.

Едва студенты и студентки покидают аудиторию, я снова хватаюсь за телефон, но не для повторного сеанса ностальгии. Нет, я иду на сайт нужного мне суда и открываю форму отправки искового заявления на развод.

Я больше не могу.

Две с лишним недели спустя я смотрю на судебное извещение с датой заседания и не понимаю собственных чувств, словно нахожусь под колпаком смятения, закрывшим меня от любых переживаний. Вместо боли, страха и сумбура в мыслях – рассудительная пустота. Нет ни облегчения из-за приближающегося финала нашим с Антоном отношений, ни тягостных сомнений об уже сделанном. Я просто еще раз проговариваю про себя дату, стараясь припомнить, есть ли у меня в назначенный день занятия в институте. Кажется, нет.

Отложив на тумбочку надорванный конверт и его содержимое, я опускаюсь на пуф, не доверяя ослабевшим ногам. Стягиваю сапоги, разматываю толстый вязанный шарф и снимаю шапку и пальто, не ощущая влажности, пропитавшей шерсть растаявшим снегом. Не вспоминая о необходимости просушить верхнюю одежду, машинально убираю вещи внутрь шкафа и иду прямиком в ванную.

Я не хочу ни о чем думать.

Сегодня был очень тяжелый и долгий рабочий день. А еще сегодня выпал первый снег, но, наверное, впервые я ему не рада.

Мне жутко холодно. Тело как будто продрогло до самых костей, хотя на улице лишь легкий минус, не страшный для одетого по погоде человека.

Сил нет. Я раздеваюсь долго и раздраженно, с трудом стаскиваю с себя кашемировую водолазку, пару раз испытывая иррациональный страх запутаться в ней навсегда.

Наконец, я неуклюже забираюсь в ванну и включаю воду погорячее. Встав под душ, выдыхаю с облегчением и радостью, еще продолжая дрожать теми частями дела, до которых теплые потоки водопада добираются медленнее всего.

Линейного течения времени больше нет. В ушах блаженной музыкой звучит разбивающаяся о меня и кафель вода, внутри нарастает согревающее, обволакивающее тепло. Клонит в сон, но я упорно стою на месте, а потом, окончательно устав, усаживаюсь на чугунное дно и просто дышу. Вместе с горячей водой в слив утекает растопленный лед.

Не знаю, сколько минут (часов?) спустя я выбираюсь из облаков густого пара и, закутавшись в длинный и пушистый махровый халат – лучшая покупка в моей одинокой жизни, – прохожу через коридор в гостиную. Мелькает мысль вернуться за оставленным где-то у порога телефоном, но желания дергаться на вспыхивающий из-за входящих сообщений, уведомлений и прочего экран у меня нет – только отвращение к контактам с внешним миром. Лучше забыть о мобильном до завтрашнего утра.

С усталым вздохом я падаю на разобранный диван и подтягиваю к себе одеяло. Тело благодарно расслабляется, глаза медленно затягивает приятной пеленой сна, и я с облегчением засыпаю, не представляя, который сейчас час.

В действительность меня выбрасывает резко и болезненно. Сама не понимая отчего, я подпрыгиваю на постели и потерянно хлопаю глазами, пока мозг, переживший мини-землетрясение, приходит в рабочее состояние. Наконец я слышу чересчур громкую и пронзительную трель дверного звонка, омерзительно бьющую по нервам даже сквозь вязкий гул в ушах и голове.

В комнате, естественно, глубокая темень, несмотря на незакрытые шторы и тусклый свет уличных фонарей. В дверь снова звонят, и я перепугано вздрагиваю, сползаю с дивана на трясущихся после недостаточно долгого сна конечностях и с опаской иду к двери. Теперь мне искренне жаль, что ранее я не взяла с собой телефон: незнание точного времени и возможной личности визитера уверенности не прибавляет ни на грош.

В прихожей я наощупь нахожу выключатель и, щурясь от ударившего по глазам света, добираюсь до двери, в которую уже с явным усилием стучат кулаками. Такое рвение неизвестных гостей пугает до дрожи. Раньше я могла позвать Антона, вдвоем ночи кажутся безопаснее, а что теперь?

К глазку я прикладываюсь с большим опасением, но, рассмотрев пришедшего, замираю с распахнутым от удивлением ртом. Дверь снова содрогается под щедрым ударом, и я, запоздало очнувшись, открываю замки.

– Вера! – радостно восклицает Антон и расплывается в странной, слишком щедрой для него улыбке. – Почему не открывала? Я стучу, стучу…

У меня невольно приподнимаются брови в качестве единственного возможного ответа. Слова находятся не сразу, я молча отступаю, когда Антон шагает вперед и с грохотом закрывает за собой дверь.

– Тише ты, – шикаю я. – Люди спят. Ночь на дворе. Наверное…

– Прости, – шепчет Антон виновато и выставляет перед собой руки, как образцовый арестованный. – Случайно.

Я кошусь на него с подозрением, но снова ничего не говорю. Сознание работает с паузами, никак не получается сообразить, что сейчас происходит. К счастью, я натыкаюсь взглядом на телефон, лежащий на тумбе вместе с извещением, и хватаюсь за него как за соломинку.

Время. Я наконец-то узнаю, вечер ли еще или уже ночь.

– Полтретьего!.. – Мое возмущение соразмерно относится как к бесцеремонному визиту Антона, так и к собственному организму, решившему отрубиться без моего на то позволения. – Ты что здесь делаешь так поздно?

В ответ мне достается беспечное пожатие плеч, а затем недовольный вопрос:

– А ты не рада, жена? – Взгляд синих глаз устремляется к тумбе с письмом от суда.

Глава 18

– Антон…

– М? – не спрашивая и не церемонясь он подхватывает извещение и, покрутив то в руках, поднимает на меня тяжелый взгляд. – Получил сегодня приглашение. Обидно, что сообщить мне заранее ты не удосужилась.

– Я говорила тебе, – замечаю я осторожно, продолжая присматриваться к странному поведению Антона. – Давно уже.

Он усмехается.

– Действительно. А как подала заявление на развод, так решила не общаться вообще?

– С чего ты взял? – Я непонимающе хмурюсь и не пытаюсь возразить, когда Антон порывистыми движениями стягивает с себя куртку и снимает ботинки; его качает из стороны в сторону, хотя и не очень заметно. – Ты что, выпил?

– А что, нельзя? – отзывается он язвительным тоном и с нарочитой небрежностью кидает куртку на пуф, а затем двигается вперед, ко мне. – Может, ты запрещаешь?

Неосознанно я отступаю. В полумраке прихожей фигура Антона кажется непривычно крупной и тяжеловесной, давящей. Серьезное, словно ожесточившееся выражение лица настораживает, отчего я, кажется, впервые, испытываю в присутствии мужа что-то похожее на страх перед неизвестностью. Такого Антона я не знаю.

– Я не могу ничего тебе запрещать, – вырывается у меня сиплый ответ.

– Ну конечно. Ты ж и не жена мне почти. – Его рот кривится в злой усмешке. – Это я только сегодня в почту заглянул, а ты у нас уже полмесяца, считай, свободная женщина.

– Антон… – В моем голосе отчетливо звучит предостережение, но безрезультатно.

Предусмотрительно отойти подальше или хотя бы своевременно увернуться от упершихся в стену по бокам от меня мужских рук, не получается. Я застываю, чувствуя горячее, алкогольное дыхание, оседающее на коже лба и век. Обоняние ловит и спиртовые пары, и знакомый, любимый запах моего мужа, легкие жадно раскрываются, стремясь поглотить дефицитный, по-настоящему живительный кислород.

– Вера… – шепчет Антон, склоняясь ниже, едва не касаясь теплыми губами моих щек.

Между нашими телами определенно есть свободное пространство, вот только раздраженной близостью коже все равно, разделяет меня с мужем десяток сантиметров или парочка ничтожных миллиметров. Я покрываюсь мурашками, прохлада сменяется жаром, мышцы слабеют, а разум плывет. От макушки до пяток, всеми нервными окончаниями и органами чувств, мое тело жаждет большего контакта, истосковавшееся и замерзшее.

– Ты пьян, – говорю я жалобно и зажмуриваюсь, когда по моим губам пробегает лаской чужой выдох. – Я никогда не видела тебя пьяным…

Тихий, будто немного грустный смешок раздается рядом с моим ухом. Антон трется колючей щекой о мою, заставляя невольно поежиться при соприкосновении щетины с мочкой. Он едва-едва улыбается этой реакции из прошлого – я чувствую, – и вдруг обдает холодом:

– Зачем тебе со мной разводиться? Разве тебе плохо со мной? – Его руки, оторвавшись от стены, устремляются ко мне, обнимают за талию, лишая опоры за спиной, притягивают ближе, пока я набитой ватой куклой подчиняюсь, ничего не понимая. – Вспомни, – то ли просит, то ли приказывает тот, кто по незнанию сейчас мучает меня, и жестоко, оставляя поцелуи на моих скулах, постепенно приближаясь к губам. – Вспомни, как нам было хорошо… – Его слова щекоткой пробегают у уголка рта, и я сама впиваюсь в Антоновы плечи, вдавливая кончики ногтей в нескрытую под коротким рукавом футболки кожу.

В ответ он резко шипит сквозь зубы и дергает меня на себя. Наши тела ударяются друг от друга, но вопреки законам физики не отдаляются – только прижимаются еще ближе и крепче. Я испуганно охаю и открываю глаза, но зря: темно-синий взгляд поглощает и затягивает, заколдовывает и отбирает разум.

Меня ведет, как пьяную.

Меня ошарашивает яростная, льющаяся тьмой бездонных зрачков жажда, которую я встречаю в Антоне, которой я не в силах противостоять. И не хочу.

Можно выдумать и внушить себе сотни и тысячи убедительных оправданий для грядущего безумия. Можно найти миллионы причин вернуть мозги на место и избежать того, что легче назвать «неминуемым».

Я отвергаю обе опции. В последний миг ясности ума я честно отказываю здравомыслию и бросаюсь в омут с головой.

Любовная тоска одерживает верх с моего на то позволения, но жалеть о сделанном я буду много позднее. Сейчас, когда Антон наконец агрессивно и чуточку грубо меня целует, моя голова пуста. Вся я превращаюсь в чувственное бытие, лишенное тревог о будущем.

Есть только родная, долгожданная тяжесть мужского тела, прислонившегося ко мне. Жадная, возбуждающая интимность взаимных прикосновений губ, движения пробирающихся под одежду рук и сладко-приятное забытье.

– Скучала? – спрашивает Антон требовательно и легко, но все-таки в наказание кусает мой подбородок и шею, и, не дождавшись мгновенного согласия, оставляет саднящий засос на ключице.

У меня вырывается всхлип – от боли и удовольствия одновременно. Я не отвечаю словесно, однако мои губы и руки говорят за меня все то, что невозможно, нельзя произнести вслух даже в эту сумасшедшую ночь.

Футболка Антона летит прочь под его нетерпеливый, раздраженный вздох. Мой халат уже давно комом болтается лишь на одном локте, причиняя неудобство, но освободиться от него полностью мне некогда. Я лихорадочно вожу ладонями по гладкому, упругому торсу, оставляя влажные, хаотичные поцелуи, пока дрожащие пальцы возятся с пуговицей на поясе брюк и «молнией».

– Хочешь меня? – Я утвердительно киваю, хотя совсем не понимаю, к чему подобные уточнения. Антона не устраивает молчание: – Скажи, – требует он снова, не позволяя ни себе, ни мне продолжить ласки.

– Хочу, – сиплю я, не скрывая нетерпения. – Антон… – Его имя сейчас заменяет все возможные мольбы.

– И я хочу. До трясучки, – признается он. – Ты мне снишься. – В его голосе полно досады и нет и намека на романтику, но я вязну, тону в жарком мареве, как глупенькая юная девчонка, даже после намеренно злого и грубого: – Ты месяц дома не живешь, а я каждую ночь тебя трахаю, Вера, такие дела.

От его слов во мне будто лопается огромный стеклянный шар с плавленным золотом, что разливается внутри, пока тонкие и острые осколки с бесплодным предостережением впиваются в разгоряченную, пьяную от близости Антона плоть. Мое тело содрогается – раз, другой, – и разбивается пеной о скалы в объятии мужских рук.

Я знаю, знаю, что сдаюсь сейчас зря, но разве есть сила, способная остановить чистое безумие? Не припоминаю.

– Поцелуй меня, – прошу я, хрипло выдыхая скорее приказ, чем просьбу.

Пристальный, полный жажды взгляд Антона темнеет, множа в себе наше взаимное сумасшествие, и теряет последние признаки разумности. А я упиваюсь раскрывшейся передо мной бездной, как заправская адреналиновая наркоманка.

Антон прижимается к моим губам резко, едва ли не бешено, – я ударяюсь затылком о стену и чувствую саднящую боль на губах, и вопреки физическим ощущениям, испытываю наслаждение. Оно отдает мазохизмом и нездоровой склонностью к созависимости, но в эти блаженные секунды мне все равно.

Мысли и желания едины в намеченой цели. Нет тревог, нет разумных доводов и аргументов, нет страхов и опасений. Я не просто готова взять все, что мне предлагают, – я самым решительным и безоглядным образом намерена заполучить все, что возможно.

На агрессивно-злой, эгоистичный поцелуй Антона я отвечаю беспощадным укусом и почти развратным скольжением кончика языка по новоявленной ранке, а затем сама прижимаюсь губами к губам с громким, влажным звуком и намеренно вдавливаю острые ногти в основание мужской шеи, стремясь распалить ее обладателя, довести его до неизведанной никем из нас двоих ранее грани.

Из каких источников берется подобная смелая откровенность, что в иных обстоятельствах называлась бы пошлостью, мне неясно, но быть прежней Верой нельзя и попросту невозможно. Здесь и сейчас ее не существует.

Сухой воздух опаляет легкие на каждой попытке сделать вдох, в голове стоит шум, а перед глазами, стоит их распахнуть, тонет в мутно-серой пелене мир, в котором есть только Антон как ориентир и проводник.

Есть его жесткое, очерченное тенями полумрака лицо и лихорадочный блеск глаз, его уверенные руки, что шарят сейчас по моему обнаженному телу, сжимают талию, скользят по выступающим ребрам и долгожданно ложатся на грудь с напряженными сосками, к которым уже приближаются мокрые, красные от диких поцелуев губы.

Мой первый тихий всхлип обращается в жалобный скулеж, едва на смену влажному, нежному скольжению языка приходит карающий укус. Боль пролетает по нервам, как падающая звезда, – от яркой, обжигающей вспышки до угасающего свечения где-то на границе сознания.

Ноги подгибаются, а руки непроизвольно тянутся к давно разлохмаченным волосам Антона, пальцы зарываются в короткие пряди, мстительно тянут те вверх и не останавливаются, даже когда раздается приятное для слуха шипение.

– Доиграешься… – сипит он из последних сил сквозь зубы.

Мои губы разъезжаются в довольной, как будто пьяной улыбке. Я прогибаюсь в спине, нагло подставляясь под ласку, и прижимаюсь нижней частью живота к натянувшейся под ширинкой ткани его брюк.

Антон со стоном дергает меня к себе и, подхватив под бедра, поднимает с явным намерением уйти из коридора куда-нибудь подальше. Беззвучно вскрикнув, я обвиваю его за талию ногами и вжимаюсь лицом в изгиб шеи у плеча.

Не открывая глаз, целую соленую кожу. Всасываю. Держу, оставляя отметку. И повторяю еще раз, сдвинувшись чуть левее и ниже.

Антон издает нечленораздельный звук и в отместку кусает меня в плечо, но не прекращает идти по направлению к гостиной. Не размыкая объятий, мы падаем на разворошенную после моего сна постель и тонем в мягкости одеяла и чернильном сумраке комнаты, где последние штрихи имевшихся ранее границ растворяются, превращаясь в ничто.

– Сними. – Я нетерпеливо тяну его брюки вниз, ухватившись за шлевки на поясе, но не справляюсь, придавленная к поверхности дивана тяжелым телом. – Хочу тебя… кожа к коже.

Дыхание Антона становится еще чаще. Поднявшись одним движением, он стаскивает с себя брюки вместе с бельем и носками и возвращается ко мне, ведет ладонями по моим ногам снизу вверх, целует в живот и опять спускается ниже, но не прикасается, отчего я не могу найти себе места, даже через ткань ощущая жар находящегося в сантиметре от моей кожи рта.

Я шире развожу бедра, продолжая мелко дрожать от напряженного предвкушения и потребности в большем, тянусь к трусикам руками, но Антон опережает меня:

– Я сам. – Белье он снимает медленно, играя на своем, и моем терпении, накаляя чувственность мгновения до невыносимости. Кружевная резинка, скользнув по коже наждачной бумагой, наконец исчезает. Я выдыхаю, а затем громко всхлипываю, почувствовав внезапное нажатие на клитор. – Ты течешь, – заявляет Антон со странной интонацией в голосе; его глаза на секунду встречаются с моими и возвращаются вниз, как и пальцы, что, пройдясь лаской по лобку, скользят по половым губам, распределяя смазку, и дразня подбираются ко входу, но не двигаются глубже.

Выгнув спину, я зажмуриваюсь и закусываю губу.

– Антон, – зову я спустя несколько секунд. Не знаю, каковы его плану на эту ночь, но у меня больше нет сил терпеть.

– Да? – Он находит мой взгляд и смотрит с ожиданием.

– Иди ко мне, – я тяну к нему руку в приглашающем жесте и качаю головой, уловив в его взгляде сомнение и желание продолжить уже начатое: – Все потом, – обещаю я. – Иди сюда.

И Антон сдается.

Глава 19

Кажется, нынешний рассвет безбожно опаздывает: ночь длится и длится, не зная предела, одним бесконечным мгновением. Под ее темным волшебным покровом мы наглухо скрыты от всего мира и собственных мыслей, а потому с безоглядной легкостью сходим с ума снова и снова.

Короткий сон прерывается вспышками желания, наши с Антом тела будто сами по себе тянутся друг к другу, и нам не остается ничего, кроме безвольного подчинения. Молчаливых ласк, долгих взглядов и страстных поцелуев, нежность которых оставляет горечь на губах.

Этой ночью у меня нет сил размышлять, чем чреват случайный секс с уже почти бывшим мужем, и уж тем более нет шансов прекратить затянувшийся акт самоубийства. Пусть утром я искренне пожалею о собственной слабости, прокляну себя на всех известных мне языках и вдоволь наплачусь, когда наступит неизбежный эмоциональный откат, однако пока на смену опьянению ночи не пришло похмелье дня, я постараюсь навсегда запомнить, каким страстным может быть Антон, неожиданно позабывший про самоконтроль.

Какой восхитительно-безумной, оказывается, может быть близость, когда каждое прикосновение наполнено отчаянной тоской и неизбежностью расставания; какими жадными становятся до боли крепкие объятия и пронзительными – взгляды в темноте.

Мне невыносимо, невозможно хорошо. Я… счастлива.

И ужасно, смертельно несчастна.

Мое тело, утомленное и зацелованное с головы до ног, продолжает изнывать от неуемной потребности заполучить больше, поглотить Антона, впитать его в себя от и до, как будто подобное слияние душ в самом деле возможно.

– Вера… – Хриплый, приглушенный шепот раз за разом прокатывается по мне волнами мурашек и забирается в сердце, опутывает то изнутри свежими нитями, слишком тонкими и упругими, впивающимися в нежную плоть до крови, а я даже не сопротивляюсь, растеряв прежнюю решимость и всякую волю. – Я скучал… – Я вздрагиваю от почти не различимых среди громких рванных вздохов двух коротких слов и выгибаюсь под напором грубых толчков, завершающих эту ночь.

Веки тяжелеют. Тело, напротив, становится невесомым облаком, согретым теплом объятий Антона, как небо закатным солнцем. Не отрываясь друг от друга, мы наконец падаем в глубину сна.

Мой совсем не долгий покой развеивается под прикосновением шероховатых пальцев к щеке. Впервые меня будят подобным образом, и оттого только тяжелее открыть глаза и в реальности встретиться с последствиями минувшей ночи.

Воспоминания мигом наполняют сознание – никакой мнимой амнезии или растерянности. Похоже, мой мозг и в процессе сна взволнованно анализировал случившееся, и только и ждал, когда я вернусь из грез в действительность.

– Привет, – выдыхаю я и, надеясь скорее прекратить пытку неизвестностью, открываю глаза.

Антон лежит на боку, подперев голову левой рукой, а правой продолжает гладить меня по щеке. Впрочем, недолго: стоит нам встретиться взглядами, как он замирает в неподвижности и ожидании.

– Доброе утро. – В его голосе открыто угадывается беспокойство, несмотря на появившуюся на губах улыбку. – Выспалась?

Я отворачиваюсь. Закопошившись в одеяле, неловко подтягиваюсь к подлокотнику дивана и сажусь, все еще избегая смотреть на Антона. Я не знаю, что ему сказать.

В затянувшейся тишине напряжение нависает надо мной каменной глыбой, но я не могу выдавить из себя ни звука. Мне вдруг совершенно инфантильно хочется разрыдаться или, схватившись за волосы, свернуться в позу эмбриона и провалиться в мутное забытье, где не придется обсуждать прошлую ночь и держать лицо, на корню задавливая разрастающуюся внутри боль отчаяния.

Сейчас я жалею о том, что уступила чувствам, позволила им взять над собой верх.

Дура. Как есть дура.

Слабовольная и по уши влюбленная.

Едва привыкнув к повседневности без Антона, кое-как примирившись с расставанием, сама же разрушила выстроенный фундамент новой жизни и, ослепленная чувствами, ухнула в котлован на арматурные прутья.

Вчера я ни на миг не задумалась о том, как во второй раз буду вырывать себе сердце, а теперь…

– Вера?.. – Антон осторожно касается до моего плеча, и я вздрагиваю, но не поворачиваю в его сторону головы.

Не смотреть. Не вспоминать. Не чувствовать.

– Не надо, – говорю я холодно и крепко, до впивающихся в кожу ногтей, сжимаю скрытые одеялом ладони в кулаки. – Просто… не надо.

– Охренено, – выплевывает Антон сквозь стиснутые зубы. – У тебя раздвоение личности или что? – За моей спиной раздается шорох простыней, но я не оборачиваюсь: не хотелось бы в столь напряженный момент смотреть на обнаженного мужа. – Так и будешь молчать и делать вид, что меня здесь нет? – спрашивает он со злостью, вибрирующей и в его голосе, и в гуле тяжелых шагов, и в прерывистом звяканье пряжки ремня.

Зажмурившись на секунду, я глубоко вздыхаю и тихо отвечаю:

– Нет. Просто это все… неправильно. И вообще зря.

– «Неправильно»? – повторяет за мной Антон, не скрывая язвительного недовольства. – Я твой муж.

– Мы разводимся. – Возражение получается несмелым и тихим, почти извинительным замечанием, о котором и сказать неловко. – Сегодняшняя ночь ничего не меняет. Ничего, – произношу я уже увереннее и наконец, набравшись смелости, оборачиваюсь к Антону.

Как мне и думалось, за прошедшую пару минут он, к моему счастью, успел надеть брюки и даже накинуть рубашку, из-под раскрытых полов которой отлично просматривается обнаженный торс с несколькими красными отметинами на коже. Щеки загораются сразу, едва я замечаю дело рук… то есть губ своих.

Не обращая внимания на мое смущение, Антон, позабывший с утра надеть под распахнутую рубашку целомудренную футболку, составлявшую часть его изначального наряда, будто не спешит застегиваться и намеренно красуется передо мной материальными доказательствами существования прошлой ночи.

Надо же. Оказывается, уступив своим отчаянным потребностям, я высвободила свое собственническое альтер-эго. Никогда бы не подумала, что могу быть такой.

Мой взгляд торопливо следует выше, стыдливо игнорируя куда более сочного цвета пятна на шее Антона, покрытой темной утренней щетиной, и застывает на его лице. На сжатых в ровную, жесткую линию губах, на напряженных скулах и полных плохо скрытого гнева синих глазах.

– Я тебя не понимаю. – Признание, кажется, дается ему нелегко. – И не узнаю. Чего ты хочешь?

«Любви», – таков мой настоящий ответ. – «Твоей любви».

Разумеется, сказать об этом вслух я не могу.

– Мы уже все обсудили, – говорю я устало, однако с убежденностью, которой не чувствую на самом деле. – Раньше. Сегодняшний… секс – это просто секс. Так бывает. Мы взрослые люди.

Антон издает громкий, раздраженный выдох и усмехается. Проводит ладонью по и без того взъерошенным волосам и качает головой, словно слишком поражен прозвучавшими словами, чтобы сразу ответить.

– И это говоришь мне ты? – интересуется он вдруг.

Неверие в тоне его вопроса вызывает у меня смятение. Я искренне не понимаю, чем моя позиция по отношению к прошлой ночи не устраивает Антона с его довольно циничным взглядом на мир.

– Что тебя смущает?

Он хмыкает и, склонив голову к груди, наконец-то принимается с равнодушным видом застегивать пуговицы на рубашке.

– Как мне помнится, ты жаловалась на отсутствие чувств в нашем браке. А по-моему, чувств хватает. Страсть точно на месте. – Антон поднимает на меня полный уверенности в собственной правоте взгляд. – Разве ты не видишь, что у нас все нормально? Лучше, чем у большинства. Гораздо лучше.

– Лучше, – я послушно киваю и снова возвращаюсь к изучению простыни перед собой. Не нужно Антону сейчас смотреть мне в глаза. – Но, как я уже говорила, мне этого мало. Я все решила. И давай просто забудем о случившимся сегодня, ладно? – Мне все же хватает сил бросить на мужа еще один, последний взгляд, только бы убедить его в том, что все действительно решено.

– Что ж, – отвечает Антон ровно и с показательной небрежностью пожимает плечами, – как пожелаешь. Не провожай. – Он резко разворачивается и уходит вглубь коридора.

Тридцать секунд спустя я слышу хлопок закрывшейся входной двери.

Глава 20

Вечером накануне дня судебного заседания по поводу нашего с Антоном развода я не знаю покоя от волнения. Дергаюсь из-за любого шороха, слепо смотрю в экран ноутбука, где уже несколько часов открыты присланные студентами эссе, и не вижу букв.

Мне с тоской вспоминается минувший день. Благодаря пяти парам подряд терзаться и мучиться сомнениями было некогда. Даже в перерывах между занятиями меня отвлекали прежде, чем я успевала загрустить: в рабочем чате вовсю обсуждался намечающийся «междусобойчик» и посредством жарких споров решались многочисленные организационные вопросы.

Официальных корпоративов для преподавателей в нашем институте не устраивали, однако наш факультет, довольно молодой и дружный, давно завел привычку время от времени выбираться на совместные посиделки. Завтра, по иронии судьбы, мне предстоит не только визит в суд для расторжения брака с Антоном, но и предновогодний поход в ресторан с коллегами, хотя изначально, услышав от Пети предварительную дату нашей общей встречи, я расстроилась и честно призналась, что не смогу прийти. Без объяснения причин.

О разводе я не рассказывала даже тем, с кем была довольно дружна, и посвящать коллег в свои семейные дрязги теперь не планировала, как и портить им вечер собственным кислым видом. Наверное, мне удалось отсидеться дома, если бы о моем прошлогоднем пропуске такого же неофициального корпоратива забыли, но, к сожалению или счастью, на плохую память преподаватели жаловались крайне редко.

– Нет уж, Верочка, – принялись настаивать в два голоса Петя и Наташа, ведущая специалистка по античной философии в настоящем и моя однокурсница в прошлом. – Ты уже в том году отлынивала из-за свадьбы. А в этом никакие отговорки не принимаются!

У меня язык не повернулся сообщить, что на этот раз моя «отговорка» еще важнее. Лучше провести несколько веселых часов в обществе искренне желающих меня видеть людей, чем им же объяснять, почему мы с Антоном так скоропостижно разводимся.

Ни удовлетворять вопросы любопытствующих, ни выносить жалостливые взгляды всех вокруг я пока не готова. Предпочитаю быть Верой, у которой по-прежнему скучная и спокойная жизнь.

О случившемся между мной и Антоном сексе я старалась не вспоминать. На корню выкорчевывала из сознания ростки сомнений и запрещала себе гадать над возможными альтернативами того утра. И слова, и поступки Антона более чем ясно демонстрировали, что для него в наших отношениях ничего не изменилось.

Было бы очень легко обмануться его эмоциональностью, спровоцированной алкоголем, домыслить себе чувства, коих он не испытывал, самовольно решить, что где-то в глубине души мой муж в меня влюблен и потому не желает никуда отпускать. Противостоять столь сладкой фантазии оказалось тяжело, однако я твердо стояла на уже принятом решении и отказывалась поддаваться иллюзиям.

То неожиданное ночное появление Антона на моем пороге ничего не меняет. Напротив, лишний раз служит напоминанием, как больно не находить взаимности в том, кого любишь.

Всматриваться в родные синие глаза – и не видеть там ответного чувства, но тем не менее искать его из раза в раз. Прижиматься грудью к груди, не контролируя себя в желании слиться, стать единым целым – и не ощущать движения навстречу. Сжимать губы, запрещая себе сказать слова, которые лишь все усложнят.

Нет уж, я точно не стремлюсь проходить сквозь подобные муки снова и снова. На расстоянии от Антона мне, как ни странно, становится легче.

Одиночество привычно и понятно. Я знаю, как с ним справляться. Знаю, что в его стерильном коконе любые эмоции и чувства постепенно сойдут на нет, исчерпают себя, стоит лишь подождать.

С этой мыслью я ложусь спать, предварительно проглотив пару таблеток успокоительного и захлопнув ноутбук с оставшимися без проверки эссе.

Завтра я сделаю главный шаг на пути к излечению от не взаимной любви.

Несмотря на не самый ранний час, подъем дается мне тяжело. Не знаю, дело ли в выпитом вчера лекарстве или в промучивших меня почти всю ночь беспокойных снах, где мы с Антоном о чем-то устало спорили, не в силах понять друг друга, но голова тяжелая и мутная.

Заседание назначено на двенадцать часов дня, и я очень надеюсь, что сегодня вопрос нашего брака будет разрешен раз и навсегда. Нынешняя неопределенность тяжелым мешком давит на грудь, отчего словно не получается сделать свободный вдох и почувствовать власть над собственной жизнью.

Все утро меня мелко потряхивает от волнения. Принимая душ и после укладывая феном волосы, я тревожусь о том, как пройдет наша с Антоном встреча. Сидя в вагоне метро и делая из большого бумажного стакана глотки купленного по дороге кофе, я беспокойно представляю себе возможный ход заседания, гипотетические вопросы судьи и наши ответы. Руки трясутся, и несколько раз я в последний миг успеваю уберечь свой бежевый пуховик от темно-коричневых капель.

За эти недели я перечитала уйму статей с советами юристов, но уверенности в успехе стало только меньше: одного моего желания развести недостаточно, и мой муж вполне в состоянии повлиять на мнение судьи о нашем браке.

Как Антон поведет себя и что именно скажет, я не знаю. С того самого утра, когда он ушел, напоследок хлопнув дверью, мы ни разу не встретились и не созвонились.

Теперь, стоя у двери нужного мне зала, я отчаянно жалею, что побоялась заранее связаться с Антом, чтобы убедиться в его намерении посетить суд. На часах без пяти двенадцать дня, и пару минут назад ко мне выходила помощница судьи.

– А супруг ваш не пришел еще? – перевела она взгляд на меня, прежде сообщив, что заседание начнется вовремя, и осмотревшись вокруг, наверное, в поисках кандидата в мои мужья. – Нам приставы не звонили.

Я покачала головой.

– Вроде нет.

Помощница недовольно поджала губы и, кажется, едва не закатила глаза.

– Позвоните ему. А то, может, и не явится.

Я кивнула, но набрать номер Антона не решаюсь до сих пор. Подожду еще две минуты.

Может быть, он по неизвестной мне причине задержался, и как раз в эти секунды ищет на парковке свободное место. Злить его сейчас собственными сомнениями не хочется.

Впрочем, когда из дверей соседнего кабинета показывается уже знакомая мне помощница в компании строго вида женщины лет пятидесяти, я наконец прикладываю телефон к уху.

«Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети…», – раздается вместо гудков, и я растерянно отвожу руку с мобильным от головы. Сбросив вызов, торопливо открываю мессенджеры – посмотреть, когда Антон в последний раз был онлайн. Впрочем, и там радоваться оказывается нечему:

«Был в сети в 04:40».

И что это значит? Антон проспал, специально выключил телефон или срочно вышел в рейс, потому что потребовалось кого-то заменить?

Я не знаю, что думать, и наряду со злостью начинаю чувствовать страх, но времени на панику не остается. Меня приглашают в зал.

– Ну что, – покончив с формальностями, судья поднимает на меня усталый, лишенный энтузиазма взгляд. – Супруг ваш будет?

Я сообщаю, что не знаю, и дозвониться до него не могу. В ответ судья только вздыхает. Недолго помолчав и со скучающим видом пролистав предоставленные с иском документы, она подводит итог:

– Раз у нас неявка одной из сторон, то заседание сегодня не состоится. Процесс переносится на месяц. Постарайтесь договориться с супругом за этот срок.

Здание суда я покидаю в растерянно-опустошенном состоянии. Неделями копившееся моральное и физическое напряжение, схлынув за ненадобностью, не оставляет во мне ничего, кроме не то облегчения, не то разочарования. Похоже, мой организм попросту не знает, как реагировать на то, что давно намеченный день икс откладывается еще на месяц. Как минимум.

Оказавшись на улице и втянув поглубже холодный и влажный декабрьский воздух, я чувствую, как медленно, но уверенно, на плечи тяжелым полотном опускается усталость. Думать, что и без того длительный процесс нашего с Антоном расставания затягивается, что мне и дальше придется расходовать все внутренние силы на борьбу с собой и на поддержание безразличного вида, когда самым важным видится будущее вступление в новую главу жизни, неприятно до пульсирующей в висках боли.

Я словно брожу по замкнутому кругу, из которого невозможно выбраться наружу, где еще существует реальный шанс избавиться от давящего на сердце груза.

Отсутствие Антона злит. И с каждой следующей секундой и очередным оставшимся без ответа звонком злость разгорается сильнее.

За свои взрослые годы я впервые готова яростно топать ногами по ни в чем неповинному асфальту и рычать в трубку – жаль, единственно необходимый сейчас для заземления эмоций собеседник избегает любой коммуникации.

Досада и разочарование горчат во рту. Я… обижена. Словно Антон, не появившись сегодня в суде и не удосужившись прислать хотя бы короткое сообщение-предупреждение, пренебрег мной. Быть может, даже нашим браком.

Мои неугомонные мысли, конечно, уже полны неадекватными, раззадоривающими обиду предположениями о мотивации его поступка. Я думаю о том, что Антон забыл про заседание и спокойно вышел в рейс, не мучаясь накануне нервной бессонницей. Или, может быть, не пожелав растрачивать себя на разговоры и выяснение отношений, намеренно выключил телефон. Даже о том, что он не пришел ради переноса процесса еще на месяц, – и последнее из объяснений его неявки задевает по-особенному.

Глупость несусветная, однако в глубине души сегодня я надеялась услышать возражения Антона против нашего развода. Благодаря его постоянным словам о нежелании расторгать брак во мне вопреки разуму и принятым решениям теплилась надежда на… собственную ошибку. Жаль, но подсознательные девичьи мечты, как и всегда, вынуждены остаться лишь мечтами.

По пути домой я совсем не сдержанно продолжаю набирать номер Антона, игнорируя бессмысленность этих звонков, ведь мобильный оператор не присылал сообщения о появлении абонента в сети. Тем не менее руки невольно тянутся к телефону и пальцы вновь и вновь настойчиво жмут на верхнюю строку в списке последних вызовов.

Я действительно очень зла. Настолько, что возникавшие в голове ранее тревожные мысли отходят на второй план: причины отсутствия Антона, связанные с форс-мажором или опасностью, не воспринимаются как убедительные и по-настоящему возможные. Слишком редки столь «удачные» совпадения.

Несколько часов спустя, вдоволь набродившись по квартире и простояв под душем добрые полчаса, я чувствую себя гораздо спокойнее. Телефон лежит на диване экраном вниз, и желания воспользоваться им по прямому назначению, как и заполучить от Антона вразумительное объяснение, нет.

Негативные эмоции этого дня ожидаемо сказываются на мне не лучшим образом: короткая вспышка злости закончилась и покорно уступила место безразличию. Я перегорела, и перспектива в скором времени вернуться к разговору об отсроченном на месяц суде вызывает сплошной дискомфорт.

За окном неумолимо темнеет, мне пора начинать сборы на корпоратив, но расставаться с одиночеством не хочется. Настроение подавленное и откровенно не располагающее к общению; я и Тане, самой близкой своей подруге, до сих пор не позвонила, ограничившись короткой перепиской в мессенджере. Идея выключить в комнате свет и провалиться в сон без сновидений кажется вполне привлекательной.

В конце концов с дивана, где я, распластавшись в позе морской морской звезды, безуспешно пыталась погрузиться в чтение свежей научной статьи одного из своих европейских коллег, меня поднимает данное Пете с Наташей обещание обязательно прийти в ресторан. В этом году мы действительно мало встречаемся в неформальной обстановке, и, как правило, по моей вине.

Поначалу я наряжаюсь без всякого энтузиазма, но в процессе неожиданно увлекаюсь, почувствовав душевный подъем. Очень кстати на ум приходит, что в психотерапии забота о себе, в том числе подобного рода, оправданно служит полезным инструментом.

Здоровая злость, к слову, тоже имеет место быть, за что я, благоразумно отказываясь снова впасть в уныние, и хватаюсь, как утопающий за соломинку. Мне давно пора сосредоточиться на чем-то еще, помимо постоянного анализа наших с Антоном отношений и, пусть и любимой, но заполнившей все мои дни, работы.

Уже после, просидев в ресторане больше пары часов, я убеждаюсь, что не зря вытащила себя из четырех стен съемной квартиры. Не замечая того за семейными и личными проблемами, я очень соскучилась по друзьям с факультета и чуточку (но только чуточку!) по самым раздражающим коллегам: так давно мы не общались, ограничиваясь приветственными кивками в институте.

– Вера, пойдем танцевать! – Только что вернувшаяся из туалетной комнаты Наташа хватает меня за руку и тянет вверх, заставляя подняться из-за стола. – Хватит рассиживаться!

Я смеюсь и якобы неохотно плетусь следом за ней в небольшой людской полукруг, стихийно образовавшийся на свободном от столиков пространстве ресторанного зала. В колонках громко играет старая, знакомая и тем не менее безымянная для моей памяти мелодия, под которую мы, взяв друг друга под локоть, пляшем неуклюжее подобие польки и весело хихикаем над комичной нелепостью собственных движений.

Через несколько человек после нас с Наташей заводит ближайших соседей Петя, вынуждая тех активнее выступать вперед, отчего вся наша цепочка немного рушится и теряет слаженность.

– Ну куда ты разошелся, Петр Олегович, – доносится до меня чужое замечание.

Я улыбаюсь. Не помню, когда мне было так спокойно и хорошо, когда я последний раз позволяла себе демонстрировать яркие эмоции в присутствии других людей. Прожив год со сдержанным, едва ли не равнодушным ко всему вокруг Антоном, я и сама стала слишком замороженной – моя пожизненная стеснительность тому очень помогла. Сейчас же, под влиянием более раскрепощенного окружения, я будто заражаюсь их энергией, впитывая ту в себя, как живительный эликсир.

Петя ловит мой взгляд и подмигивает. В ответ я шутя хмурю брови и щурюсь, подначивая. Мы знакомы с юности и годами не меняем прежних привычек в общении: эта мимика давно не выражает ничего, за исключением дружеского взаимодействия. Однако сегодня прошлые ощущения кажутся почти забытыми, словно в подобные гляделки с Петей я играла еще в прошлой жизни.

Или так оно и было? Неужели влюбившись в Антона я потеряла всю себя?

Я не успеваю задуматься всерьез. Раздаются первые звуки новой песни, и, шагнув вперед, Петр быстро вытаскивает меня из ряда.

– Давай танцевать, Верунчик, – говорит он, пока с его лица не сходит хитрая улыбка довольного проделанной рокировкой человека.

– Из нас двоих на самом деле танцевать умеешь только ты, – замечаю я далеко не в первый раз и вовсе не из ложной скромности: с координацией движений мы не дружны, и затем бурчу больше для проформы: – Почему я опять должна позориться? – Впрочем, вопреки прозвучавшим словам, я рада оказаться в паре с умеющим танцевать мужчиной.

– Вторую руку давай, – не обращая внимания на мои жалобы, Петя начинает двигаться, и я осторожно повторяю за ним. – Неуклюжая ты наша.

На миг мне чудится, что я слышу звонок собственного телефона, оставшегося на столе, но музыка становится громче и быстрее, и я трясу головой, отмахиваясь от теней минувшего дня.

Глава 21

В компании Пети я привычно много смеюсь: в нашей общей копилке живут уйма воспоминаний родом из студенческой поры и целая коллекция старых глупых фразочек, способных развеселить нас даже годы спустя.

– А как наша группа, – продолжает он недавно начатый разговор, а я под его непринужденным руководством оборачиваюсь вокруг своей оси, – на первом курсе поставила «Три поросенка» в жанре хоррора? – Петя довольно улыбается, и в уголках его глаз лучиками разбегаются морщинки. – Все еще помню, как ОБЖшник тогда вздрогнул, а ходил всегда весь из себя важный, все рассказывал нам, как мир спасал.

Из груди наружу вырывается очередной смешок, а в скулах потихоньку усиливается ноющая боль: кажется, за сегодняшний вечер я перевыполнила норму по улыбкам на год вперед.

– Нужно поискать на старом ноуте видео, – замечаю я. – Мне кажется, оно там осталось. Однажды покажем на встрече выпускников.

– О-о-о. – Голос Пети наполняется игривым восторгом. – Видео осталось? Мы сможем шантажировать им наших более успешных друзей.

Я серьезно киваю, прикусывая изнутри щеку, чтобы не засмеяться вновь.

– Для нас, бедных и никому ненужных философов, это единственный шанс разбогатеть.

Петя лукаво прищуривается.

– Мудрое решение. Будет… – произносит он одобрительно, но не прерывается на полуслове: мы вдруг круто разворачиваемся, успешно избегая столкновения с другой парой.

Со всех сторон тут же раздаются громкий хохот и улюлюканья:

– Все, Скворцовым пить запрещаем. Их уже ноги не держат.

– Эй, Веру мне не укокошьте, – тут же кричит Наташа, уже переместившая к столам. – У нас статья не дописана!

Глубоко и шумно вздохнув от внезапного испуга, в качестве реакции на повсеместное веселье я лишь молча приподнимаю уголки губ. Нахождение под единовременным взором десятка глаз доставляет дискомфорт, я борюсь с затопившей меня неловкостью.

Наверное, за последний, проведенный в одиночестве или работе год, мои навыки легкого общения в большой компании значительно ослабли.

– Может, со Скворцовых и начнем? – возвращается Петя к прерванной беседе, прежде удостоверившись, что я осталась цела и невредима. – Из-за них мы едва в стену не влетели.

После этого гигантского преувеличения не случившегося происшествия сохранить невозмутимый, неподдельно задумчивый вид мне удается с трудом.

– Ваня тоже бедный философ. Что с него взять? – вздыхаю я опечалено.

Мне нравится, что наша с Петей болтовня почти не касается настоящего, что она чудо как проста и почти глупа. В ней лучшим из возможных образом сочетаются доверительные непринужденность и теплота, основа которых – долгая дружба.

Прекрасно хотя бы иногда говорить о сплошной чепухе, не высказывая вслух подробности болезненного настоящего и тем не менее чувствуя прилив сил и душевный комфорт, как после долгого утешительного разговора. Именно подобной близости зачастую мне ужасно не хватает.

Настает очередной этап тостов, и все возвращаются на свои места. После случайно поднятой кем-то темы, напрямую касающейся необходимости избавиться от устаревшего разделения философии на аналитическую и континентальную, между частью присутствующих завязывается спор: не совсем актуальный, но жаркий, благодаря выпитому вину.

Похоже, веселюсь я про себя, подсознательно всех философов неудержимо тянет вернуться к античной эпохе. В памяти сотрудников ресторана наша компания точно останется этаким вольным воплощением «Диалогов» Платона.

Участие в текущей дискуссии не кажется особенно важным, и выдавшуюся в общении паузу мне удается потратить на необходимую передышку. Захватив сумочку, я решаю наведаться в туалетную комнату.

Лицо, разгоряченное танцами и постоянным весельем, уже давно пылает, и проверить, не размазан ли макияж, определенно стоит. Как и перевести дух в более тихом уголке ресторана.

Вымыв руки прохладной водой, я аккуратно промакиваю чуть блестящее лицо бумажным полотенцем, тщательно осматриваю себя в зеркале на предмет любых несовершенств и подкрашиваю губы.

Отражение меня радует. На лице сквозь легкий слой тонального крем заметен здоровый румянец, глаза довольно сияют.

Впервые за долгое время я не напоминаю самой себе тщедушное, бледное существо, и внешние изменения кажутся добрым знаком. К тому же, мне не холодно, будто давно забравшееся под кожу изморозь растаяла, испарилась в шумной суете сегодняшнего вечера.

Впрочем, едва я задумываюсь о неизбежном возвращении в темную квартиру и затем нащупываю в одном из карманов сумки телефон, как дают о себе знать мигом возникнувшие в области сердца колючие льдинки.

На разблокированном экране я вижу уведомление о двадцать трех пропущенных от Антона вызовах.

Последний звонок был полчаса назад. Теперь телефон в моих руках безмолвствует, словно выдохнулся без умолку трезвонить в пустоту. Трусливо рассчитывая узнать намерения Антона в письменном виде, я быстро просматриваю ленту уведомлений на экране, однако сообщений нет.

Похоже, придется набирать его номер самой – игнорировать два десятка настойчивых звонков я точно не смогу и изведусь от любопытства, а главное – волнения. Едва ли Антон пытался бы столько раз связаться со мной без весомой и, вероятно, далеко не радостной причины.

Стук сердца в груди становится громче и болезненнее. Ладони, крепко сжимающие телефон, холодеют, а в горле собирается плотный, мешающий свободно дышать комок. Заполучив правдоподобный аргумент в свою пользу, тревога и паника стремительно заполоняют мое потерянное сознание наравне с чувством вины.

Что-то случилось. Пока я злилась и игнорировала любые средства связи, пока танцевала и смеялась над шутками коллег, не пытаясь разыскать своего еще мужа, дабы убедиться, что его отсутствие в суде не вызвано бедой, происходило что-то плохое.

Не тратя ни мгновения на дальнейшие раздумья, я перезваниваю Антону. Протяжные гудки эхом разлетаются в голове, и дыхание тяжелеет. Пальцами свободной руки я нервно тереблю «собачку» стоящей на тумбе с раковиной сумки и покусываю губу.

Кажется, мой вызов принимают в последней миг перед сбросом звонка.

– Привет, – произношу я глухо, опережая уже собиравшегося заговорить Антона. – Ты звонил.

– Да. – Его словно осипший после простуды голос с первого же слова кажется безжизненным. – Привет. Ты где? – переходит он вдруг к претензиям, и в последних я слышу сдержанную злость. – Я не мог дозвониться.

Мое прежнее волнение улетучивается как по щелчку.

– Я тоже не могла до тебя дозвониться, – замечаю язвительно. – Не поздно ли ты решил оправдаться за забывчивость?

– Я не забыл! – отрицает он с возмущением, однако следом противоречит самому себе: – Меня отвлекли.

– Что? – Я фыркаю. – Чем же тебя отвлекли?

Раздражение кипит внутри, обещая в скором времени выплеснуться наружу уже не парочкой несущественных упреков, а полноценной ссорой.

Не забыл он, как же.

По ту сторону телефонной линии Антон ругается сквозь зубы и выплевывает:

– Инфарктом отца меня отвлекли. Устраивает?

С намерением продолжить спор я набираю побольше воздуха в грудь, и лишь затем меня настигает смысл прозвучавших слов. Повисает молчание, нарушить которое осмеливаются только шум нашего дыхания и мимолетные трескучие помехи в связи.

Голова идет кругом. Увлеченная собственными эмоциями, я оказалась не готова к дурным новостям.

– Прости, – говорю я полным раскаяния шепотом и затем едва слышно интересуюсь: – Как твой отец?

– Жив, – сообщает Антон блекло, ничего более не добавляя.

Опустив взгляд к ногам, я лихорадочно думаю, что сказать. Расспросы неуместны, а бессмысленное «Все будет хорошо» даже произносить противно: откуда мне знать, будет или нет?

Я никогда не встречалась с родителями Антона. Понятия не имею, какие они люди, чем живут и дышат, кроме медицины, которой посвятили себя с первого курса университета. У меня были подозрения, что отношения между ними и Антом далеки от доверительных и теплых, но влезать в душу к мужу я не осмеливалась; он же не спешил делиться со мной подробностями о своей семье.

За несколько месяцев до свадьбы я взволнованно поинтересовалась, когда нам предстоит знакомство. Нахмурившись, будто я завела разговор на неприятную ему тему, Антон равнодушно пожал плечами и уверил меня, что в личной встрече нет никакой необходимости. Тогда я была только рада избежать общения с новыми людьми, небезосновательно опасаясь краха задуманной мной и Антом авантюры с браком, много позднее – чувствовала себя обделенной, «неполноценной» женой.

Утешало лишь то, что мать и отец моего мужа жили далеко и в гости к сыну, похоже, совершенно не рвались. За год нашего супружества Антон бывал в родном доме только благодаря работе: после долгих перелетов экипаж, согласно правилам, оставался ночевать в городе принимающего аэропорта. Намеренно родителей он на моей памяти не навещал ни разу.

– Ты в больнице? – У меня наконец находятся слова для продолжения разговора.

– Нет, уже вернулся. Через сутки рейс.

– Вернулся? – удивляюсь я: до города, где живут родители Антона, не меньше пяти часов лету. – Уже?

– Да. – В трубке раздается усталый вздох. – Мать позвонила под утро, и я сразу улетел. Про суд вспомнил уже в полете, но…

– Я понимаю. Извини, что сорвалась в начале. Заседание перенесли на месяц, разведемся попозже, ничего страшного, – шучу я с грустной улыбкой. – Главное, чтобы твой отец скорее поправился.

– Спасибо.

– Ты ложись спать, – советую я, пока веду невидимую борьбу с желанием поехать к Антону в эту же секунду, только бы не оставлять его в одиночестве. – Тебе нужно отдохнуть и…

Дверь за моей спиной неожиданно открывается. В туалетную комнату врываются голоса и грохот музыки из зала. Я оборачиваюсь и вижу Наташу.

– Вот ты где! – восклицает она довольно. – Мы тебя потеряли. – Я испуганно дергаюсь и показываю на телефон у уха. – Ой, – она извинительно улыбается и поспешно отступает к выходу. – Все, не мешаю. Пе-е-е-ть, – кричит она уже в зал, – я нашла! Придет сейчас.

– Прости, – говорю я, едва дверь за Наташей полностью закрывается. По неясной причине мне неловко перед Антоном, и я испытываю потребность объясниться: – У нас корпоратив сегодня.

– Понятно, – отвечает он сухо. – Обсудим остальное позже. Веселись.

Глава 22

В малознакомом дворе сейчас безлюдно и сумрачно. Влажный ночной воздух легко пробирается под куртку и пропитывает собой одежду, впитываясь в кожу, остужая тело, но не накопившиеся за последние сутки эмоции. Даже украсившая к новому году навес над подъездом гирлянда, мерцающая сменяющими друг друга от темно-зеленого к красному огоньками, вызывает лишь раздражение. Рассмотреть ее во всех деталях он успел еще с час назад.

Зачем он здесь, почему не уходит и ждет, перетаптываясь на месте и прохаживаясь туда-сюда по грязно-серому снегу с примесью дорожной соли, Антон не в силах себе объяснить. Давно стоит вызвать такси и отправиться домой, в тепло, выспаться и настроиться на будущий рейс, однако он, вопреки всем разумным основанием, до сих пор здесь. Ждет Веру, прекрасно зная, что у нее нет ни одного повода торопиться обратно.

Ему важно с ней объясниться. Лично сказать, по вине каких причин днем он не смог появиться в суде. Быть в глазах Веры трусом или лентяем, не соизволившим отстоять свое несогласие на развод словесно, – не то, на что Антон рассчитывал буквально вчера. Прошлой ночью, засыпая в их с Верой спальне, он был полно решимости добиться назначения срока для примирения супругов.

Чем больше времени утекало с их расставания, тем отчетливее Антону становилось очевидно, что никаких других женщин в непосредственной близости с собой он не видит и видеть не желает. Его жена – лучший вариант, что бы она себе ни придумала про неземные чувства, искры и прочее.

Казалось, у него есть шансы заставить Верну сменить принятое решение, увидеть их брак под другим ракурсом и осознать, как сильно им повезло. Мысленно он набросал целую речь, преисполненную парой десятков вполне состоятельных аргументов «за» и конструктивных предложений по исправлению существующий на сегодняшний день трудностей в отношениях.

Разумная, четка стратегия обещала ему победу. Укладываясь накануне спать, Антон мысленно прокручивал намеченную речь от начала до конца и готовился к успеху. Он учел все, что только мог предусмотреть: каждое слово, возражение и допущение, но совсем забыл о непредсказуемых коррективах, привносимых самой жизнью.

Утром, задолго до рассвета, его поднял звонок телефона. Достаточно было увидеть на экране имя вызывавшего контакта, чтобы сон испарился без следа: мамы не набирают своих детей в четвертом часу после полуночи просто так. Никогда.

Антон уже и не помнил, звучал ли хотя бы единожды голос его матери так растерянно и испуганно. Не помнил, когда видел в ее глазах слезы и глубинный, бездонный страх.

Сам он, возможно, еще никогда не чувствовал подобного. Не знал, что сердце действительно умеет камнем проваливаться вниз, к ослабевшим ногам.

«У отца инфаркт. Едем в больницу. Прилетай срочно», – всего две фразы, после которых Антон замер, отчаянно пытаясь осознать, что произошло. Мозг сопротивлялся как мог, отказываясь извлекать из архивов памяти информацию об инфарктах и связанных с теми рисков.

В конце концов, после затянувшего на бесконечно долгую минуту молчания, ему удалось спросить: «Насколько все плохо?»

Ответ матери ничуть его не успокоил. Вместо привычно уверенного, наполненного значительной профессиональной компетентностью, тона, он услышал раздавленный шепот: «Не знаю. Он без сознания».

Мысль, что за семь часов лету произойти может что угодно, сводила его с ума, как и изолированность от любой информации. Невозможность оставаться на связи в течение всего пути угнетала. К посадке Антон утратил последние частички спокойствия и немного очнулся только в больнице, поговорив с матерью и выяснив, что ничего не поправимого не случилось.

Пока здоровьем отца занимались врачи, Антон устраивал все бюрократические процедуры, весь день мотаясь с одного конца родного городка на другой. Мать, дождавшись его приезда, словно перестала понимать, что происходит вокруг. Сидела в больничном коридоре, вперившись в серую стену, и причитала, ругала отца за беспечность, за невнимание к собственному здоровью.

В ее тихом голое больше не было жалобной растерянности и ничем не сокрытого волнения. Со стороны складывалось ощущение, что она почти злится на отца за предоставленные неудобства.

Устроившись рядом с матерью на соседнем сидении, Антон хранил молчание и про себе почему-то думал о том, что Вера, попав в подобную ситуацию, сумела бы выразить свои чувства иначе. Не прячась за наносное недовольство, честно и открыто признавая волнение и страх, безотчетно демонстрируя заботу о том, кто ей дорог. Прожив с ней вместе практически год, теперь он имел возможность увидеть разницу, между двумя противоположными способами взаимодействия с собственными чувства.

И, похоже, Вера в этом неожиданном сравнении выигрывала. За целый день, проведенный в компании матери и общей для них двоих неизвестности, Антон жутко устал. Вздохнуть спокойно удалось лишь после заверений врача о том, что состоянии отца стабилизировалось.

Уезжал Антон в серьезной спешке и на грани ссоры с матерью. Ей наверняка хотелось видеть его рядом, вместе подпирать стены больницы спинами дни напролет, но он не мог себе этого позволить. Да и не находил смысла.

Он улетел обратно, так и не выгадав времени на обстоятельный звонок Вере. Сначала все мысли были заняты состоянием отца, позднее не было условий для нормального разговора, а объясняться в трех словах казалось неправильным.

Зайдя домой, Антон схватился за телефон, но нарвался на полное игнорирование со стороны Веры. Наверное, спустя час бесплодных звонков он психанул и поехал к ней домой, чтобы и здесь нарваться на полное отсутствие ответа.

Поглядывая на неподвижную дверь подъезда, Антон равнодушно размышлял о том, что пора бы убираться восвояси. Свалиться с простудой перед рейсами и, вероятно, еще одной поездке к родителям, нельзя. Тем не менее сдвинуться с места сразу не получается, а спустя несколько минут – уже поздно.

Во двор, ослепляя ярким светом фар, въезжает желтое такси. Антон прищуривается в надежде рассмотреть пассажиров, но бесполезно: машина останавливает достаточно далеко и в темноте сквозь мутное стекло ничего не видно.

К счастью, задняя дверь открывается и на улице появляется Вера. Волосы и едва обмотанный вокруг шеи шарф раздувает ветром, пока она продолжает о чем-то говорить с незримым собеседником.

Сделав шаг вперед, Антон резко останавливается. Из такси выходит второй пассажир. Мужчина.

Вера немного поворачивается. Она и незнакомец продолжают болтать. Оба активно жестикулируют и наконец вроде бы прощаются. Напоследок обнявшись.

Лица Веры сейчас не увидеть, зато счастливую улыбку незнакомца, вернувшегося в такси, Антон подметил. Желание выйти навстречу жене пропадает. Он остается у подъезда и ждет.

Такси светит включенными фарами и не уезжает. Плотно закутавшись в пальто, Вера быстро идет по двору, едва смотря по сторонам.

Когда их взгляды наконец встречаются, Вера почти подпрыгивает на месте.

– Антон?! – пугается она. – Ты когда успел?..

– А я давно здесь. – Пожав плечами, Антон небрежно отлепляется он двери и ступает ближе. – Все ждал, когда ты появишься.

Неподалеку слышится тихий шорох шин.

– Давно? – Обернувшись, Вера настороженным взглядом провожает отъезжающее такси. – Зачем?

Ее вопросы Антон пропускает мимо сознания.

– С кем ты приехала? – Вот что действительно его интересует. Наткнувшись на недоуменный взгляд, он вынуждено добавляет: – Что за мужик с тобой сидел?

– Это Петя.

– Петя? – Кажется, пренебрежения скрыть не удается.

Лицо Веры меняется сразу, обретая привычную для последнего месяца холодность, граничащую с высокомерием.

– Да, – подтверждает она ровно и с самым непринужденным видом принимается искать в сумке ключи.

– И кто он тебе, этот Петя?

– Друг.

– Не помню у тебя таких… друзей.

– Да? – Вера сопровождает ответ смешком. – А кого из моих друзей ты вообще помнишь?

Открыв рот, чтобы озвучить список имен, он запинается на вдохе. В голове пустота. Возникает туманное воспоминание о какой-то Тане или Ане.. однако уверенности нет. Чувствуя себя донельзя нелепо, Антон опускает взгляд и с досадой плотно сжимает губы.

В запале ему думалось, что о Вере он знает по-настоящему многое, а теперь, так просто получив по носу, он вдруг осознает, что едва ли знает о ее жизни вне их общего дома что-либо, кроме общих сведений. Знает ли он, у кого искать собственную жену, случись что-нибудь, кому звонить и куда ехать? Впервые он задает себе этот вопрос и всерьез пытается отыскать ответ.

Вспоминается, как Вера еще в начале их семейной жизни настойчиво попросила у него контакты ответственных лиц на его работе и нескольких коллег. Антон, не понимая этой инициативы, но не желая обижать новоявленную жену, скинул ей парочку телефонных номеров, ни на секунду не задумавшись об обратной ситуации.

– Извини, – вырывается у него, когда сохранять молчание и дальше становится неловко. – Тяжелый день.

Вера кивает, не смотря в его сторону. Она словно обижена, но и здесь Антон не может сказать наверняка: прежде подобных эмоций с ее стороны он не наблюдал. Наверное.

Оттого, сколь плохо он, похоже, знаком с собственной женой, его накрывает смесью из злости и стыда, а еще удивлением: разве можно было не замечать этой вопиющей неосведомленности целый год? Ведь и в голову не приходило восполнить информационные пробелы, которые ничуть его не беспокоили. Что ж, стремление Веры избавиться от мужа в его лице теперь вызывает некоторое понимание.

– Ты что-то хотел? – Ее голос звучит спокойно, едва ли не безразлично.

Все же обижена. Немудрено. Плеяда его косяков за последние сутки не могла не принести последствий.

– Холодно. – Медленным и внимательным взглядом Антон изучает Веру с головы до ног, подмечая и тонкий капрон, и небрежно запахнутое пальто – одно их тех, что она носила только в теплое межсезонье или красоты ради зимой. – Поднимемся, пока ты не замерзла.

Изящная фигурка, обдуваемая ветром, чуть заметно каменеет.

– Не думала, что ты… надолго.

На миг стиснув зубы, чтобы не ляпнуть одну из многих рвущихся с языка претензий, Антон лишь бесшумно выдыхает нечто, не оформившееся в слова, а вслух произносит уже иное и примирительное:

– Я бы не отказался от кофе.

Одну долгую секунду Вера задерживает на нем пристальный, полный сомнения взгляд. В выражении ее лица не прочитать ни недовольства, ни гостеприимства. Быть может, только намек на недоумение – в едва нахмуренных бровях.

– Ладно, – она вдруг кивает. – Пойдем.

На ее кухне уютно и не одиноко. И постепенно отступает с особенной силой навалившаяся после известия об инфаркте отца напряженность. Усталая тяжесть в теле как будто слабеет, взвинченное состояние сменяется покоем.

Сидя за обеденным столом, Антон наблюдает за тем, как Вера разогревает ужин и заваривает чай, как расставляет посуду и задумчиво изучает содержимое холодильника. Его взгляд она или не чувствует, или игнорирует: сам он смотрит, совсем не скрываясь.

Забавно, как неожиданно его цепляет Верино равнодушие: сейчас Антон не против реакции, даже негативной. В мыслях то и дело появляются образы из прошлой семейной жизни: разные повседневные мелочи, веселые минуты, секс…

Не зная, чем занята его голова, Вера непринужденно наклоняется и достает из кухонной тумбы не распакованную коробку чая и медленно выпрямляется, томно прогибаясь в спине.

Антон сглатывает подступившую к горлу слюну и отводит взгляд.

Ему хочется того, что хотеть нельзя.

– Я вдруг понял… – Признание звучит неожиданно даже для него самого. – Что совсем тебя не знаю.

Обернувшаяся на его голос Вера выглядит до глубины души удивленной и растерянной. В широко распахнутых глазах отражается вопрос, однако приоткрытые на полувздохе губы хранят молчание.

На протяжении затянувшихся мгновений тишины Антон успевает почувствовать себя только что побывавшим на раскаленной сковородке ужом Его накрывает непривычным волнением, острым и липким, ледяным и жарким одновременно. Спина под рубашкой ощущается влажной от пота, но на самом деле кожа остается неизменно сухой.

Испытываемый сейчас страх для Антона в новинку. Как и выбивающая почву из-под ног неуверенность в мотивации собственных поступков: он и сам не понимает, зачем сказал недавние слова.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Вера, озадаченно хмурясь.

Избегая смотреть ему в глаза, она возвращается к завариванию чая. Исследует настенные шкафчики, содержимое которых со своего места зачем-то пытается разглядеть Антон, выкладывает на тарелку печенье и конфеты, режет взятые из холодильника сыр и ветчину, круглый хлеб – тот, что прежде они покупали в общий дом. Напряжение, нарастающее внутри Веры, чувствуется на расстоянии.

Теперь Антон жалеет, что начал этот разговор. Выразить вслух неясные мысли, куда более близкие к смутным, еще не истолкованным мозгом ощущениям, трудно, почти невозможно. Для него, не приспособленного как к подобного рода переживаниям, так и беседам, уж точно.

Однако, невесело хмыкнув, он дает ответ:

– Ты сама сказала: я не знаю твоих друзей. Стоило подумать последовательно, и оказалось, что я вообще ни хрена о тебе не знаю.

– И, по-твоему, это моя вина? – Голос Веры едва слышно срывается.

– С чего это? – с большим усилием погасив короткую вспышку раздражения, Антон задает вопрос ровным тоном, хотя внутри все мигом вскипает из-за негативной реакции жены, умудрившейся в искреннем признании услышать упрек.

Вера, не поворачиваясь к нему лицом, пожимает плечами, чем только подогревает его раздражение.

– Сам ты никогда этими сферами моей жизни не интересовался, – говорит она якобы спокойно, но ее слова и поведение слишком разнятся.

Ее обида, запрятанная, но не исчезнувшая, все равно очевидна. Антону остается только дивиться собственной слепоте, а еще – зародившемуся внезапно интересу ко всем составляющим Вериной повседневности.

В теле как будто нарастает необычный, подгоняющий к действию зуд. Хочется узнать столь многое, что ошалевшие мысли путаются и сталкиваются друг с другом в безумном беге.

– Может быть, расскажешь теперь? – предлагает он миролюбиво, не сумев отказать себе в попытке наладить контакт сию же секунду, пока есть шанс.

– Зачем? – Вера наконец-то смотрит прямо на него, но в выражении ее лица читаются лишь усталость и безразличие. – Мы через месяц разведемся, – напоминает она, попутно выставляя на стол тарелки и кружки, будто текущий разговор касается совсем других, банальных тем. – Зачем это все теперь?

Едва угадываемое, быть может, даже померещившееся сомнение в ее тихом голосе удерживает Антона в шаге от дальнейших, поспешных и неправильных слов.

Нельзя произнести банальность. Нельзя повторить то, что говорилось им раньше.

Нужно сказать что-то иное. То, что маячит на краю сознания неуловимым эфиром, заключающем в себе нечто важное.

– Затем, – Антон прокашливается: сухость в горле мешает говорить, – чтобы сохранить наш брак.

Зародившееся, было, в Верином взгляде сияние тухнет; уголки губ, ломано дернувшись вверх, опускаются.

– Понятно, – произносит она глухо, кивая, и затем добавляет: – Но ты забываешь, что я не хочу сохранять этот брак.

Чувствовать себя уязвленным и задетым до самых тонких участков кожи неприятно и крайне непривычно. От вернувшейся в состав крови злости лежащие на столе ладони рефлекторно сжимаются в кулаки. Антон шумно выдыхает и всматривается в Веру пристальнее.

– Ты когда-нибудь объяснишь, что именно тебя во мне не устраивает? – Вопреки всем попыткам удержать собственные эмоции на глубине, давно копившаяся ярость оскорбленного несогласия проливается наружу через тон его голоса.

Вздрогнув, Вера вскидывает на Антона полные затаенной бури глаза и резко отвечает:

– Я уже, – выделяет она, – все тебе сказала. Сколько ты будешь меня пытать? Развод так уязвляет твое эго или что? – Ее слова звучат все громче и напряженнее, черты лица темнеют, искажаясь будто от тяжелой боли, грудь вздымается высоко и часто, пока воздух вокруг становится плотным и обжигающе-горячим. – Объясни мне, что еще я должна сказать, чтобы ты успокоился? – Она отворачивается и, уперевшись ладонями в столешницу кухонной тумбы, замирает в неподвижности.

Изящный изгиб линии плеч едва зримо вздрагивает под тонкой тканью одежды. Антону, застывшему на своем месте за столом, кажется, что ритм ее дыхания совпадает с его сердцебиением – таким же скорым и прерывистым. Ребра колет нервирующей болью, в грудной клетке давит из-за недостатка кислорода в четырех стенах маленькой кухни.

Ему еще хочется заявить Вере, что она ошибается, что он вполне спокоен и ее ответы не требуются никому, но вдруг, без всякого усилия с его стороны приходит ничем не замутненное понимание: ни черта подобного.

Он не спокоен.

Он ждет ответов.

А главное – он не хочет отпускать Веру от себя. И ее нежелание сохранять «этот» брак его совсем не устраивает.

Сейчас Антон отчетливо и уверенно осознает, почему с первого же дня был против развода – ни потому, что придется отправляться к старту, ни потому что прежние усилия и потраченные минуты жизни канут в небытие, – нет.

Он больше не видит на месте своей жены другую женщину.

Его жена – Вера.

– Дело не в эго, – признается Антон, нарушая тишину и заставляя неподвижную фигурку Веры впереди себя мелко содрогнуться. Его пугает мысль о том, что его жена, похоже, прячет слезы. – Вера… – зовет он и, не устояв перед стремлением как угодно помочь, встает из-за стола и, подойдя ближе, дотрагивается до ее плеча, но не спешит с дальнейшими действиями. – Вер…

Она качает головой и тихо шмыгает носом, отчего у него чуть сжимается сердце.

– И в чем же тогда дело? – спрашивает она сипло, и до мозга Антона, полностью сосредоточившегося на ее состоянии, прозвучавшие слова долетают с опозданием.

– Ты моя жена. – Вера, не скрывая скепсиса, хмыкает. – Я… не могу представить на твоем месте другую. Не хочу.

Он замолкает, не представляя, как иначе объяснить ей порывы и желания, которые и сам с трудом интерпретирует в осмысленные речевые конструкции. Ложь никогда не казалась ему хорошим подспорьем в чем-либо, но честность дается куда сложнее, чем ожидалось, и объясняет много меньше, чем красивые, далекие от реальной жизни банальности о неземных чувствах.

Вера молчит долго. Антон не решается ее торопить в надежде на то, что сейчас она, как в старые добрые времена, разумно взвесив все «за» и «против», сделает правильный выбор. Тот, в котором ясно, что рушить всегда проще, чем строить, но и в разы опаснее.

Наконец, Вера неловко поворачивается к нему лицом и, запрокинув голову, встречается с Антоном взглядом. Слабо покрасневшие, поблескивающие от подступивших к краю слез глаза смотрят как будто в самое нутро, преодолев кожу, мышцы и кости, проникают прямо в мысленные образы, стараясь отыскать там нечто, ему неведомое.

– Почему? – произносит Вера глухо.

Антон хмурится.

– Не понял.

Она печально улыбается и спрашивает повторно:

– Почему ты не видишь на моем месте другую?

Глава 23

В туалетной комнате бара, где мы с Таней проводим уже третий час наших посиделок, кроме меня нет ни души. Бросив влажное полотенце в корзину, я поправляю растрепавшиеся волосы и со вздохом осматриваю собственное отражение: интересно, что-то не так в моем поведении, внешности, взгляде, если до сих пор я не сумела вскружить голову ни одному мужчине на свете?

Я усмехаюсь и презрительно фыркаю на забредшие в голову глупости. Проблема не во внешности. Последняя, как не прозаично, и правда не столь значима, как многие привыкли верить, возведя культ доступного взгляду в абсолют, отказываясь постигать все, что лежит за пределами визуально и тактильно доступного мира. Есть нечто другое, куда более сложное и трудно поддающиеся корректировке. Иногда – не поддающееся вовсе.

Случайность. Невезение. Судьба.

Называть можно как угодно, и в зависимости от выбранного термина избирать себе наиболее приятное утешение.

Древние греки верили, что судьба неотвратима и неизменна. Можно сопротивляться, бежать и даже заручаться поддержкой богов, однако однажды пробьет роковой час встречи с собственной участью.

Ничего не поделаешь, судьба есть судьба, а человек перед ней бессилен, – губительно сладкая мысль, позволяющая складывать ответственность с собственных плеч на откуп неведомым силам, что спустя тысячелетия была для многих людей утешением и лекарством, но в то же время разочарованием и ядом.

Все потому, что про другую сторону медали, о которой не забывали древние греки, забывают все остальные. Случайность присутствует в каждой судьбе. Многое объясняя, еще большее она оставляет без удовлетворительного для человеческого мозга ответа, поэтому брать ее в расчет люди не любят с самых давних времен.

Я же, вопреки собственному имени, не верила в судьбу, а вот случайность казалась мне важнейшим свойством человеческой жизни. Не главным, но одним из тех, что формирует будущий путь. Или, как минимум, обстоятельства, в которых этот путь должен быть составлен и пройден. Здесь человеку уже куда труднее убедить себя в том, что его решения не значат равным счет ничего.

Значат. Только просчитать конечный результат этих решений со стопроцентной уверенностью в последствиях из-за фактора случайности невозможно. Немудрено, что фатализм как мировоззрение пользуется большей популярностью.

Впрочем, я, как и всегда, зашла в своих умозаключениях на чрезмерную глубину. Случайность действительно слабо утешает, когда разбиваются последние надежды на иной исход уже запущенной череды событий.

Не удостоив отражение прощальным взглядом, я выхожу в зал бара и отправляюсь к нашему с Таней столику. В больших панорамных окнах, мимо которых я то и дело шагаю, виднеется захваченный непогодой серый город.

С затянутого беспросветной пеленой неба два дня подряд валил мокрый снег, теперь на а улицах слякоть и грязь, а на дорогах – километровые пробки. Под капающим сегодня мелким дождем недавнее почти белое покрывало превращается в скользкую черную кашицу, особенно неприятную оттого, что в последних числах января наблюдать подобное желания нет.

Я отворачиваюсь от окон и взглядом отыскиваю Таню. Телефон остался за столиком, часов на моей руке нет, и невольное ощущение, что я отсутствовала не положенные приличиями несколько минут, а целую вечность, заставляет быстрее идти вперед. Таня наверняка заждалась.

Как выясняется пару мгновений спустя, торопиться и правда стоило, но по другой причине. За нашим столиком на двоих переизбыток посетителей.

– Поедешь с нами? – слышу я расслабленный голос одного из мужчин, окруживших мою подругу с обеих сторон.

– Погнали, – говорит второй, и я напрягаюсь сильнее, заприметив, как он с усердием принимается тянуть Таню с ее стула к себе – на колени или в объятия.

Я ускоряюсь и наконец попадаю в полез зрения всех троих.

– Тань, это кто?

Карие глаза взлетают ко мне, но осмысленности в них пугающе мало. Только страх. Такой, что Таня не в состоянии пошевелиться или заговорить. В груди начинает часто-часто стучать сердце, мешая думать здраво, но я все-таки продолжаю анализировать всю доступную мне информацию для оценки рисков.

В баре многолюдно, и вряд ли нам по-настоящему грозит какая-либо серьезная опасность. Место хорошее и престижное, здесь никто не закроет глаза на беспредел. Вот только Таня сейчас в том состоянии, когда увести ее можно куда угодно без единого звука с ее стороны. Она не станет ни кричать, ни вырываться, ни выражать свое несогласие.

– Подружка твоя? – спрашивает тот, что сидит по левую сторону от Тани и едва касается ее неподвижно лежащей на столе ладони.

– Красивая. – Второй проходится по мне оценивающим взглядом, и я морщусь.

Личности этих двоих уже не вызывают вопросов. Типичные мужланы, не слышавшие про принцип активного согласия партнерши.

У таких, если женщина не кричит и не вырывается, никогда не возникают вопросы к ее физическому или эмоциональному состоянию. Такие не чураются снимать в клубах и барах набравшихся до бессознательного состояния девушек, неспособных оценить происходящее с ним здесь и сейчас.

Тем более им нет никакого дела до Тани с ее психологическими травмами их прошлого. Остается надеяться, что хотя бы мое активное несогласие быстро сведет их заинтересованность в моей, впавшей в ступор подруге, к минимуму.

– Мы уезжаем, – сообщаю я сразу и Тане, и нашим незваным гостям. – Сейчас вызову такси.

– Эй, – возмущается тот, что понаглее и помоложе. – Сама едь куда хочешь, а подружке своей вечер не порть.

Я поджимаю губы, подавив порыв ответить и прочитать лекцию как по правилам русского языка, так и по правилам общения с людьми, и наблюдаю за Таней, лишь краем глаза иногда посматривая в экран телефона, где идет поиск свободных такси. Тревожит, что из-за сегодняшних пробок ждать нам, возможно, предстоит долго.

– Не такси, – выдыхает Таня, и я слышу ее скорее потому, что отчетливо вижу движение губ. – Тема.

На прежде довольных и сытых мужских лицах отражается возмущение.

– Зачем тебе какой-то Тема, милая?

– С нами поедешь, – продолжают они напирать, игнорируя состояние Тани напрочь. – Подругу твою отправим и сами поедем, да?

– Это ее брат, – говорю я им, вкладывая в интонацию голоса побольше уверенной угрозы. – Он за нами приедет.

Судя по безответным гудкам, ударяющим мне в ухо, Артем не то что не приедет – не узнает, что был нам нужен. Одна часть меня облегченно вздыхает: после сегодняшних Таниных слов я не уверена, насколько спокойно ее брат отреагирует на нынешнюю ситуацию. Другая, однако, готова паниковать: если Таня попросила вызвонить Артема, значит, в такси с незнакомым ей водителем она не сядет. Просто не сможет.

Я не знаю, кому звонить.

Снова и снова я набираю номер Артема: безуспешно. Быть может, как и боялась Таня, буквально час назад пересказавшая мне подробности их недавней ссоры, он уже на пути в родной город. Тот самый, где, избегая ворошить кошмарное прошлое, не появлялся ни один член их семьи за последние шесть лет.

Тактика, как оказывается, едва ли верная: я смотрю на Таню и не представляю, как привести ее в чувство и вернуть в окружающий мир, не устранив для начала триггер в лице двух не совсем трезвых мужчин.

Все еще сомневаюсь, что они представляют для нас реальную опасность, однако вежливой и рациональной речью про симптоматику ПТСР никто из них точно не проникнется. Впрочем, даже если столь невероятное чудо случится, Таню все еще нужно отвезти домой. И не в такси.

Прекратив бессмысленные попытки дозвониться до Артема, я взволнованно перебираю список номеров в телефонной книге. Альтернативы, мягко говоря, не радуют количеством.

Обычно комфортное одиночество ввергает меня в уязвимое, почти беспомощное отчаяние в настоящем; отсутствие опорной стены за спиной ощущается как падение в пропасть. Мне не на кого рассчитывать в трудную минуту, кроме Тани, моего единственного близкого человека. Сейчас, когда она сама нуждается в поддержке, я впервые за многие годы ненавижу свое одиночество.

Родителей не стало прежде, чем я научилась ждать от них помощи, а воспитавшая нас с братом бабушка изначально была слишком стара, чтобы всерьез видеть в ее фигуре источник защиты. Младший брат живет за пару тысяч километров отсюда и вспоминает обо мне исключительно в дни праздников, да в минуты корыстной заинтересованности.

Давным-давно привыкнув рассчитывать только на себя, я признаю, что сегодня не отказалась бы от помощи, но где ее искать?

На контакт своего все еще мужа я нажимаю раньше, чем успеваю вспомнить о нашем взаимном молчании длиною в месяц. Таня важнее моего напрочь разбитого сердца. Кому звонить, если Антон не возьмет трубку или окажется за пределами города, я стараюсь не думать.

– Вера? – Он отвечает на третьем гудке, и искреннее удивление напополам с… ожиданием в его голосе отпечатываются на краю сознания обжигающим клеймом.

– Антон. – Звуки родного имени даются тяжело. – Привет. Ты сейчас дома?

На том конце телефонной линии тишина ощутимо резонирует недоумением. К счастью, недольше двух ударов сердца.

– Да.

Я шумно выдыхаю, не скрывая облегчения, и отступаю от нашего столика на пару метров, продолжая следить за подругой и начинающими терять терпение мужчинами. Музыка играет громче от композиции к композиции, так что разобрать, о чем они сейчас разговаривают с вжавшейся в спинку стула Таней, не получается совершенно.

– Ты не мог бы кое-куда приехать? – спрашиваю я быстро. – Мне… нужна твоя помощь.

– Что случилось? – Даже не имея возможности видеть Антона, я чувствую, как он мигом напряженно подбирается, готовясь к любой ситуации. – Куда ехать?

– Секунду. – Пока я вспоминаю точный адрес, Антон успевает услышать грохочущую в зале музыку и сложить два и два.

– Ты в клубе? – Кажется, мне удалось его шокировать, если не напугать. – Говори адрес.

– Это бар, – спешу я сообщить и заодно проговариваю наше с Таней местоположение. – Все нормально. Почти.

– Что значит «почти»? – Антон злится.

На заднем фоне раздает хлопок закрываемой входной двери, звенит связка ключей.

– Со мной Таня. Моя подруга. Ее нужно отвезти домой.

– Она что, напилась? – В новом вопросе Антона столько пренебрежения, что я с трудом отказываю мгновенному порыву сбросить звонок и обойтись собственными силами.

– А что, если и так? – выпаливаю я тем не менее. – Не приедешь?

– Не говори ерунды.

– Тогда и ты не говори о том, чего не знаешь, – произношу я спокойно. – Я бы не стала звонить, если бы могла вызвать такси.

– Даже так? – интересуется Антон серьезным тоном.

Кажется, заданный вопрос с двойным дном, мне неведомым.

– Даже так, – соглашаюсь я, чувствуя легкую горечь на языке.

– Буду через пятнадцать минут, – говорит он, оставляя мою последнюю фразу без комментариев. – Если что, звони. Сразу.

– Хорошо, – отвечаю я и искренне добавляю: – Спасибо.

Антон молча отключается.

Заблокировав телефон, я делаю пару медленных и глубоких вдохов. Напряжение отпускает мышцы, и расслабившееся тело начинает едва ощутимо потряхивать от растекающейся изнутри слабости.

Приложив ко лбу прохладную ладонь, я возвращаюсь в реальность: в шум и духоту бара. Взгляд быстро фиксируется на Тане, продолжающей неподвижно сидеть за нашим столиком в компании все тех же мужчин. Правда уже заметно растерявших былой энтузиазм, если я правильно считываю выражения их помрачневших за последние минуты лиц.

Что ж, тем проще, надеюсь, будет попрощаться с ними без скандала и дополнительных уговоров: даже с расстояния пары метров Таня кажется мне чересчур бледной и отрешенной.

Я возвращаюсь к столу, и мужчины тут же обращают свое внимание на меня: в чуть сузившихся глазах отражаются ленивый интерес и идущий прямо сейчас в уме расчет; наверняка, гадают, каковы шансы заполучить в пользование хотя бы мою персону. Встав у Тани за спиной, я ободряюще касаюсь ее плеча и сообщаю сразу всем:

– Нам пора ехать.

– Куда ж ты так торопишься? – вскидывается тот, что постарше, и проходится по мне поблескивающими в полумраке бара глазами, с намеком задержавшись на узком, но глубоком вырезе декольте. – Что тебе заказать?

Подавив очередное желание объяснить, чем плоха столь неприкрытая навязчивость, я лишь с холодной улыбкой замечаю:

– Ничего. Меня муж ждет. – Я демонстративно протягиваю вперед правую руку с обручальным кольцом на пальце, мысленно радуясь собственной нерешительности: духу не хватило снять символ брака до получения свидетельства о разводе.

– Жаль, – замечает мой несостоявшийся ухажер, но печаль его, конечно, наносная. – А подруга твоя совсем молчаливая. Всегда она такая?

– Тяжелое расставание с парнем, – вру я, только бы отделаться от совершенно неинтересной мне беседы. – Ей не до мужчин.

– Вот как, – протягивает второй с откровенным разочарованием, пока его друг лишь кивает, принимая сказанное мной, и слабо усмехается. – Понятно.

Замкнувшаяся в себе Таня в разговоре не участвует, но, к счастью, хотя бы реагирует на мои прикосновения и взгляды.

– Пойдем, – я осторожно подталкиваю Таню в спину и снимаю со стула сумочку. – Антон уже приехал. До свидания, – бросаю я в сторону так и не покинувших наш стол мужчин, вероятно, решивших не совершать лишних телодвижений в виде возвращения на прежнее место, раз уж мы все равно уходим.

Таня поднимается, и я на всякий случай спешу обнять ее свободной от сумки и телефона рукой. Молча мы выходим из зала и движемся к гардеробу.

– Ты как? – спрашиваю я, когда мы попадаем в относительную тишину. – Спасибо. – Нам подают наши пальто.

– Нормально, – произносит она с небольшой заминкой; дрожащими руками забирает у меня пуховик и сразу заворачивается в него, как в броню. Или в одеяло. Несколько минут после Таня опять молчит, сосредоточившись на дыхании, и я замираю, стараясь ничем не помешать ей в обретении покоя. – Прости, что я…

– Ну что ты, – вклиниваюсь я сразу же, но вернувшаяся к действительности Таня продолжает оправдываться, хотя в этом нет никакой необходимости:

– …Просто все навалилось. Я думала, Тема приехал увидеть нас с мамой, а он… – Оказавшись вдалеке от напугавших ее мужчин, она быстро приходит в себя, однако возвращаются другие переживания, избавиться от которых столь просто уже не получается. – Он как одержимый, Вер. – Танины глаза снова наполняются слезами, в глубине широких зрачков просыпается страх. – Маме он ничего не сказал, конечно, а мне проболтался. И я не знаю, как его остановить.

– Т-ш-ш. – Я делаю шаг вперед и обнимаю ее так крепко, как позволяют нам наши облаченные в раздутый внутри пальто утеплитель фигуры. – Артем взрослый парень, умный к тому же. Не может он наделать глупостей. Если он говорит, что есть план, то, наверное, не врет?

Мы размыкаем объятия.

– Не знаю. – Таня потерянно качает головой. – Какой у него может быть план? Он программист, шесть лет проживший в другой стране. Что он может противопоставить начальнику ОВД? Тем более Лопатину? – Ее голос становится тише. – Его не только местные крышуют.

Я вздыхаю. Опасения Тани более чем разумны, однако и мотивация Артема мне понятна, поэтому представить, как он соглашается с доводами сестры и отступает, не получается даже ради минутного успокоения.

– Попробуй завтра поговорить с ним еще раз, – предлагаю я, не видя альтернативы. – Без лишних эмоций. Если Артем решил им мстить, он все равно за это возьмется, чтобы ты ему ни сказала и как бы ни умоляла передумать, сама понимаешь. – Таня невесело кивает. – Но лучше ты будешь знать, в чем суть его планов, а не страшиться неведением.

– Да, – соглашается она. – Ты права. Но как представлю, что… – Ее резкий и судорожный вздох передает все то, что Таня не может высказать вслух. – Ладно, – теперь она пытается улыбнуться, – пойдем на улицу?

Я проверяю на телефоне время и киваю:

– Да, Антон уже должен быть рядом.

– Ты правда ему позвонила? – Таня косится на меня, не скрывая удивления.

– Конечно. – Я пожимаю плечами. – Артем не ответил, а больше звонить было некому.

– Вот уж не ожидала, что познакомлюсь с твоим необщительным мужем так. – У Таня вырывается извинительно-нервный смешок. – Прости еще раз.

– Прекращай извиняться, – грожу я почти серьезно. – Мы подруги, а не посторонние люди.

– Все равно спасибо, Вер, – говорит она тихо. – Ты чудесной души человек.

Я смущенно улыбаюсь.

Стоит нам выйти наружу, Таня вдруг заявляет:

– А сегодня ты еще и супер красотка. – Голос ее полон загадочного злорадства. – Знаешь, садись сразу на переднее сидение, а не со мной.

– Что? – переспрашиваю я со смехом. – Зачем?

– Затем, – фыркает она. – И пуховик расстегни. У тебя сегодня юбка короткая. Пусть посмотрит.

Я растерянно качаю головой, не понимая собственных чувств.

– Мы разводимся с ним. Зачем это все?

Таня отвечает мне пристальным взглядом.

– Даже если и так, то почему бы тебе немного не потешить самолюбие?

– А ты думаешь, Антон от вида моих ног впадет в экстаз?

– А ты думаешь, нет?

Глава 24

Танина попытка шутливо и по-женски приободрить меня и отвлечь от уже случившегося и еще предстоящего согревает сердце. Нафантазировать, однако, сценку с Антоном, потерявшим голову от моих выглянувших из-под подола короткой юбки ног – не самых стройных к тому же, – совершенно не получается.

– Глупость какая-то, – говорю я тихо и больше себе, чем Тане.

Она только улыбается в ответ. Несмотря на кусающий за щеки легкий ночной морозец бледность с ее лица еще не ушла. Веселье, имитируемое приподнятыми уголками губ, не отражается в широко раскрытых глазах.

Мне хочется снова спросить Таню о самочувствии, предложить ей по пути заехать в аптеку за успокоительными, но приходится себя сдерживать: она не любит повышенного внимания к случающимся с ней переодически состояниям. Мы дожидаемся Антона молча. Впрочем, тишина в Танином обществе никогда не бывает мне в тягость.

Когда на дороге показывается знакомый автомобиль, я резко втягиваю через нос холодный воздух и покрепче сжимаю в руках сумочку. Волнение собирается давящим на горло комком, в котором неприятно бухает мгновенно ускорившийся пульс. Мне становится так жарко, что хочется на радость ветру настежь распахнуть пуховик.

– Пойдем, – сиплю я и, коротко прокашлявшись, поясняю: – Это Антон.

– Не трясись, – напутствует Таня, покосившись в мою сторону и едва шевеля губами, будто Антон может увидеть, о чем мы говорим. – Лучше покажи ему, что зря времени не теряешь и хорошо проводишь досуг.

Я нервно смеюсь, переступая через замерзшую наполовину лужицу, и поднимаю глаза от заснеженной земли ровно в тот миг, когда Антон выходит из машины, чтобы отправиться к нам навстречу. Наши взгляды сталкиваются, и сердце ухает в желудок пылающей льдинкой.

Мысли гудят: я не видела мужа целый месяц – самый долгий срок разлуки за все наше знакомство. Счастьем было бы осознать теперь, что ничего не дрогнуло внутри, не надорвалось под тяжестью накрывших все существо тоски и жажды одного мало-мальски близкого контакта – прикосновения, обмена стандартными фразами, теплой улыбки. Действительность жестока: тело и душа наполняются ноющей болью, нарастающей с каждым новым шагом – моим к Антону и его ко мне.

На секунду ум помрачается настолько, что мне кажется, будто нас обоих тащит друг к другу силой взаимного притяжения. Я моргаю от упавшей на сетчатку снежинки, и морок развеивается. Возвращаются звуки жизни ночной столицы, под подошвами хрустит полурастаявший лед, сбоку чертыхается Таня, перепрыгивающая через нагромождения из воды и снега, и до меня доносится низкий голос Антона:

– Привет, – произносит он и останавливается; теперь между нами не больше метра. Окинув меня внимательным взглядом, он наконец замечает Таню и кивает с той вежливостью, с которой, наверное, встречает свой экипаж на борту: – Рад знакомству.

– Ну привет, ниндзя, – оправдывая все мои опасения, Таня, не намеренная играть в приличия, сразу отказывается от любых церемоний.

Не желая усугублять и без того не самое удачное начало знакомства, я не спешу вмешиваться. А зря.

Антон растерянно хмурится и спрашивает:

– Почему «ниндзя»?

Под ироничное Танино хмыканье я трусливо зажмуриваюсь.

– Потому что так виртуозно весь год избегать встречи с лучшей подругой собственной жены, – сообщает она с явным удовольствием, – может только исчезающий в воздухе японский шпион.

Ведомая любопытством, я краем глаза пытаюсь рассмотреть реакцию Антона на прозвучавшие слова, и спустя несколько секунд ловлю себя на том, что изучаю его уже совершенно открыто: до того я удивлена.

Антон выглядит… смущенным. Быть может, даже пристыженным. Впрочем, он быстро возвращает себе привычно-непоколебимое выражение лица.

– К счастью, – замечает он уверенно, – мы знакомы теперь.

– Не поздно ли? – Внешним спокойствием Таню с толку не сбить.

Зато Антону легко удается учинить в моей душе смуту всего лишь парой слов:

– Не думаю.

– Пойдемте в машину, – перевожу я тему. – Холодно.

– Замерзла? – Взгляд синих глаз снова останавливается на мне, обволакивая в жаркий кокон.

Я неловко пожимаю плечами.

– Чуть-чуть.

– Идем. В салоне тепло. – Антон вдруг подает мне руку, и я, помедлив пару секунд, принимаю ее, не осмелившись на грубый и в общем-то безосновательный отказ. Развод, тем более мирный, не причина пренебрегать жестами вежливости.

Желая удостовериться, что Таня идет следом, я оборачиваюсь и ловлю ее лукавый, полный очевидных намеков взгляд и в ответ строю самое грозное из доступных мне лиц. Чувствую себя пятиклассницей, получившей при подружке подписанную «валентинку», не меньше.

Мы забираемся в машину. Антон подводит меня к пассажирскому месту впереди, и я сажусь. Чуть позже, вспомнив недавний разговор, я досадливо прикусываю кончик языка. На Таню не смотрю намеренно: не хватало только ее подмигиваний и многозначительных улыбок.

Разумеется, расстегивать пуховик я не собираюсь. К тому же мне на самом деле холодно. И, наверное, немного страшно. Вряд ли я готова убедиться в том, что Антону плевать на меня в целом и мои якобы соблазнительные ноги в частности.

– Так что у вас случилось? – интересуется он, прежде узнав Танин адрес, и легко выезжает с парковки перед баром на дорогу.

Пока я размышляю над наиболее удачными и емкими формулировками, Таня избавляет меня от страха сказать лишнего о ее проблемах:

– К нам подкатила парочка не совсем трезвых мужчин. А у меня с этим некоторые… проблемы. Иногда не очень адекватно реагирую. И такси не люблю.

– Понятно, – Антон кивает и тактично не задает лишних вопросов о причинах ее поведения; с трудом я борюсь с внезапным порывом дотронуться до его руки. – Все обошлось?

– Да, конечно, – заверяю я. – Это так, перестраховка. Спасибо, что приехал.

– Спасибо, – повторяет Таня с искренней благодарностью и заодно завуалированно извиняется за беспокойство: – Это я Веру переполошила.

– Не за что. Часто у вас такое?

Таня трясет головой:

– Нет. Я впервые за несколько лет выбралась куда-то вечером.

– А к тебе, – Антон вдруг поворачивается в мою сторону, – часто так «подкатывают?

– Ко мне? – от растерянности я не к месту смеюсь. – Разве я похожа на тех, к кому подкатывают?

– Почему нет? – Он бросает на меня быстрый хмурый взгляд. – Ты красивая женщина.

Вдох замирает на приоткрытых губах, и я не сразу нахожусь с ответом: кажется, Антон впервые столь прямо сделал мне комплимент.

– Я редко куда-то хожу, – признаюсь я честно.

– А хотела бы? – остановившись на светофоре, он снова присматривается ко мне, словно старательно изучает доселе неизведанный и оттого загадочный объект.

Не первый раз за вечер я пожимаю плечами, чувствуя покалывающее изнанку кожи раздражение.

– Не знаю.

Антон молча кивает, и последние десять минут пути мы проделываем в тишине.

– Здесь? – Он тормозит у нужного подъезда.

– Да, – подтверждает Таня. – Спасибо, что подвез!

– Я тебя провожу, – сообщаю я, едва ее не перебив.

Прежде чем мы проведем с Антоном еще около получаса наедине, в салоне навевающего десятки совместных воспоминаний автомобиля, мне нужно перевести дух. Несколько живительных минут вне поля действия крадущего кислород напряжения.

Антон и Таня прощаются. Мы с ней выбираемся из машины и скоро забегаем в подъезд панельной пятиэтажки. Лифта нет, подъем на последний лестничный пролет проходит в болтовне.

– Все-таки он красавчик у тебя.

Я тяжело фыркаю от смеха: дыхание сбивается уже на третьем этаже.

– А то ты фотографий не видела.

– Не, это не то. Вживую хотя бы понятно, на что ты клюнула.

– Да? И на что же?

– На его собранность.

– Что? «Собранность»? – переспрашиваю я с сомнением.

Мы останавливаемся у двери квартиры, синхронно и шумно дыша.

– Ага. – Таня кивает. – Он напряженный такой, прям готов бежать и всех спасать.

– Мне кажется, – замечаю я весело, – ты перекладываешь на Антона свои ожидания от пилотов.

– Ну не знаю, – Таня изображает глубокую задумчивость, однако не забывает искать в сумке ключи. – Есть в нем что-то такое.

– Как скажешь. – Спорить бессмысленно, да и крепнет ощущение, что Антон на самом деле привлек меня в том числе тем, что Таня назвала «собранностью».

Зайдя в квартиру, мы с Таней крепко обнимаемся напоследок и прощаемся, условившись пообедать вместе в середине следующей недели.

– Если вдруг Тема перезвонит… – заговаривает она вновь, едва я переступаю через порог. – Не говори ему, что меня сегодня накрыло, ладно? – Она вздыхает. – Если он еще и про это узнает, то точно сорвется.

Я понимающе киваю.

– Конечно. Скажу, что мы просто хотели пригласить его посидеть с нами.

– Спасибо, милая. – Таня еще раз ненадолго меня обнимает, прежде чем отпустить и с лязгом закрыть металлическую дверь.

Вниз по ступенькам я иду быстро, хотя соблазн замедлить шаг и тем отсрочить близость Антона велик, как никогда. Однако заставлять его ждать больше необходимого жутко неудобно, и оставшиеся лестничные пролеты я преодолеваю почти бегом.

Не сбавляя темпа, я пересекаю дорожку от подъезда к машине и ныряю внутрь салона. Поправляю сбившийся подол длинного пуховика и таки решаюсь его расстегнуть: сама не знаю, чего ради.

– Можем… – Я поворачиваю голову в сторону водительского места и запланированная фраза обрывается. На Антоне нет лица. – Что случилось?

Глава 25

Несколько секунд он смотрит на меня пустым взглядом. Моргает, словно приходит в себя, и, опустив глаза на зажатый в левой руке телефон, сипло отвечает:

– Отец. Умер.

Вместо слов у меня вырывается тяжелый выдох. Я растерянно замираю, не зная, что сделать и что сказать. Сколько всего мной прочитано, обдумано о смерти, а при столкновении с ней, даже опосредованном, слов – нет. Только грудную клетку распирает исходящая от Антона боль и в голове шумно стучит пульс.

– Чем тебе помочь? – спрашиваю я тихо и с осторожностью дотрагиваюсь до его правого предплечья.

Мне нужно поделиться с ним силами. Хотя бы вот так. Отдать свои тепло и поддержку одним нерешительным жестом – легким скольжением ладони по шерстяной ткани рукава.

На мгновение Антон крепко зажмуривается и лишь затем откидывается на спинку сидения. Мрачное напряжение медленно уходит из его тела, дыхание становится ровнее, мышцы лица разглаживаются. Теперь моя рука неподвижна. Я жду.

Проходит еще пара секунд, прежде чем Антон открывает глаза и переплетает наши пальцы. Я сжимаю его ладонь в своей, запуская по коже к коже импульс, и чувствую остро разбегающиеся от точки нашего соприкосновения мурашки. Любовь к Антону и безграничная, печальная нежность будто вытекают из меня в него, – и становится чуточку легче. Нам обоим.

– Посиди со мной, – просит он.

Я киваю.

– Конечно.

Я слышу приглушенные звуки улицы, слышу урчание мотора и шум кондиционера, пока постепенно погружаюсь на глубину, где течение времени становится неисчислимым. Наши с Антоном вдохи и выдохи синхронизируются, пульс в наших переплетенных ладонях стучит в такт – быстро, но без нервной спешки. В это долгое и скоротечное мгновение мы едины.

Разорвать эту временную аномалию кажется святотатством, и, будь на то моя воля, я просидела бы в машине всю ночь, игнорируя затекающие от неподвижности мышцы, но сейчас Антон и его состояние важнее моих желаний.

– Тебе нужно поспать… – Мои негромкие слова разбивают невидимый купол, как тяжелый молоток хрупкое стекло.

Антон вздрагивает и выпускает мою ладонь. Проверяет на телефоне время, потирает глаза и с силой надавливает пальцами на веки.

– Извини, – говорит он. – Я тебя задерживаю. Сейчас поедем.

– Не за что извиняться.

– Хорошо. – В мою сторону Антон не смотрит, словно теперь ему неловко за случившуюся между нами молчаливую интимность.

– Как ты? – Я, напротив, не готова играть в равнодушие. – Только честно.

– Не знаю. – Он дергает плечом и поворачивает руль, выезжая из двора. – Не понимаю, что чувствую.

Что ж, последняя фраза ничуть меня не удивляет. Далеко не впервые я убеждаюсь в том, что при столкновении со сложными переживаниями Антон всегда выбирает необременительное игнорирование вместо сложного препарирования и долгого анализа.

Мне хочется спросить, были ли он и его отец близки, но едва ли стоит начинать этот разговор сейчас, когда всякое слово может непредсказуемо и глубоко ранить.

– Когда ты полетишь домой? – Теперь я тоже смотрю вперед, хотя краем глаза продолжаю следить за Антоном, стремясь уловить даже самый блеклый проблеск чувств в выражении его лица.

– Завтра. Наверное.

– А работа? Когда тебе в рейс?

– Должен был завтра выходить. – Он растерянно хмыкает и качает головой. – Утром буду решать с заменой.

– Понятно. – Я киваю. Впрочем, больше для себя: только бы что-нибудь делать. – Как твоя мама?

Его лицо мрачнеет.

– Держится. Вроде. Она не очень эмоциональный человек, так что… Нормально.

– Будем надеяться, что так.

Сомневаюсь, что мама Антона сейчас чувствует себя «нормально»: едва ли утрата супруга после более тридцати лет брака дается скупым на эмоции людям проще, чем людям очень эмоциональным. Однако я не могу судить наверняка: мне ничего не известно о той, что родила и воспитала моего мужа.

– Скажи мне, – заговариваю я вновь, – если нужна будет какая-нибудь помощь. Обязательно.

Антон отрывисто кивает и на короткий миг поворачивается ко мне. В его глазах – благодарность и что-то еще, трудно определимое, проникающее прямиком в сердце. Я отвечаю на его взгляд слабой улыбкой.

– Спасибо, – произносит Антон спустя несколько минут. – С тобой мне… легче.

Загорается красный свет светофора, и мы останавливаемся на перекрестке, на котором, по иронии, удобно повернуть как в сторону когда-то нашего с Антоном дома, так и в другую – ту, где теперь расположен мой собственный временный дом.

Я взволнованно сглатываю и предлагаю Антону то, что предлагать определенно нельзя:

– Если хочешь, я могу остаться с тобой. Сегодня.

На один удар моего сердца его фигура застывает, а затем я вижу медленный, почти неуверенный кивок и слышу ровное:

– Я буду рад.

Антон находит мою руку и осторожно, чуть ощутимо сжимает. Наши пальцы переплетаются вновь.

Я делаю судорожный вдох и сильнее смыкаю губы, удерживая внутри неожиданный всхлип. Сама толком не понимаю, отчего першит в горле и жжет влагой глаза.

Едва на светофоре загорается зеленый, Антон резко двигается с места и поворачивает в сторону дома. Нашего.

Теперь мы едем быстрее. Я смотрю вперед, лишь иногда позволяя себе бросить взгляд в сторону водительского кресла. Тепло лежащей на моей руки Антона греет сильнее жара печки, посылает через мою кожу в вены волны тоски и радости, от которых болит сердце и отрезвляюще громко стучит в висках пульс.

Только что пролетающие перед глазами смазанные желто-красные пятна уличных фонарей исчезают, уступая мысленное пространство сцене из недавнего прошлого. Я часто – пожалуй, слишком часто, – вспоминаю, чем окончилась наша предыдущая личная встреча с Антоном. Я слышу его голос, произносящий убийственно-ясный ответ на мой вопрос:

«Не знаю. Просто не вижу», – сказал он тогда.

Может быть, другая на моем месте удовлетворилась бы и этими словами. Может быть, их действительно достаточно, чтобы самостоятельно додумать остальное; произвести анализ и интерпретировать скупые фразы в подсознательное признание о большем, но я хотела иного. Хочу до сих пор.

Искренности. Открытости в чувствах. Любви вместо привычки или привязанности.

И тем не менее еду с Антоном в наш общий в прошлом дом. Не могу противостоять собственному порыву быть с ним рядом хотя бы сейчас. Принять на себя часть боли его утраты.

Знакомый двор предстает перед мной в свете фар спустя несколько минут, и я, сама того поначалу не замечая, ждано всматриваюсь в полумрак, впитываю облик места, по которому скучала, и внимательно исследую каждый доступный взгляду уголок на предмет изменений, пока не глохнет мотор. Антон первым нарушает наше длительное молчание:

– Пойдем?

– Да, конечно. – Я киваю и открываю дверцу, чтобы ступить на покрытый льдом асфальт.

Все во мне тянется к этому двору. Дому. Воздух здесь кажется насыщеннее и свежее, чем в любом другом районе города, и я дышу – глубоко и часто. На пути к подъезду запрокидываю голову и недолго любуюсь темно-синим небом с редкими вспышками звезд в расслоении облаков.

Мы заходим в подъезд, и даже тут, в окружении однотонных стен меня посещает чувство, схожее с тем, что испытываешь, вернувшись наконец в родной дом. В кабине лифта я прячу от Антона взгляд: я не готова показывать ему, насколько выбита из колеи.

Сложнее всего, ожидаемо, становится в квартире. С порога я погрязаю в метаниях между положением гости и хозяйки. Антону, вероятно, и в голову не приходит, чем наполнены сейчас мои мысли.

Пропустив меня вперед, он закрывает за собой дверь. Включает в прихожей свет, сбрасывает обувь и помогает мне снять пальто. Я поспешно разуваюсь, пока он развешивает нашу верхнюю одежду, и потерянно замираю.

– Уже три, – заглянув в телефон, говорю я, лишь бы не молчать. – Нужно поспать.

– Пойдешь в душ? – Антон оборачивается ко мне: голос полон спокойствия, выражение лица не выдает ни капли напряжения или смущения, словно мы до сих пор живем вместе и просто-напросто вернулись домой.

Его вопрос встает для меня неловкой дилеммой: без водных процедур я вряд ли усну, скорее буду нервно маяться всю оставшуюся ночь, но просить у Антона смену одежды, полотенце и прочие атрибуты чистоты… Глупость несусветная, но смущает ужасно.

– Да, – решаюсь я наконец. – Дашь мне что-нибудь из одежды?

Он отрывисто кивает.

– Сейчас принесу.

Набравшись смелости, я захожу в ванную комнату, оставив дверь открытой для Антона. Волнение вдруг взлетает внутри испуганной птицей, и в пропасть от центра груди до живота срывается что-то колючее и холодное. Взгляд против моей воли пробегается по всем полкам и горизонтальным поверхностям. Вероятно, чтобы отыскать признаки присутствия другой женщины. Но их нет.

Я раздраженно трясу головой, беззвучно посмеиваясь над собственным поведением, и с горечью думаю о том, что жизнь без Антона помогла мне меньше, чем ожидалось.

– Вера. – Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Антон протягивает мне стопку вещей. – Держи.

– Спасибо, – благодарю я тихо. – А…

– Из твоих баночек что-то точно осталось, – перебивает он. – Посмотри в шкафу.

– Хорошо. – Я опускаю взгляд себе на руки. – Спасибо.

– Не за что.

Дверь за Антоном закрывается через несколько секунд.

Стоя под теплыми струями воды, выдавливая на ладонь свой любимый гель для душа, я пытаюсь не думать о том, что за прошедшие пару месяцев мой почти бывший муж не выбросил принадлежавшую мне косметику. Лишь по неведомой мне причине убрал многочисленные флаконы с полки над ванной в шкаф под раковиной.

Глава 26

Одна несущественная деталь – возможность использовать свои любимые гель для душа и крем для тела удивительным образом сказываются на моем восприятии действительности. Кажется, будто последние два месяца были полусном, полуявью, поставленным на паузу фильмом, просмотр которого наконец продолжен.

Переодевшись в предоставленные Антоном футболку и шорты, я последний раз смотрюсь в запотевшее зеркало, обращая к собственному отражению безмолвный приказ. Я запрещаю себе творить глупости, как бы ни тянуло сейчас в груди от груза навалившихся воспоминаний, и открываю дверь.

Стараясь не озираться по сторонам, я пересекаю покрытую полумраком спальню и в гостиной нахожу Антона. Сидя на краю разложенного посреди комнаты дивана, он хмуро смотрит в экран телефона и не сразу замечает мое присутствие.

– Спасибо, – благодарю я, когда встречаю его взгляд. – Я все, ванная свободна.

– Удобно?

– Что? – Смысл его вопроса открывается мне с опозданием. – А, да, – Я киваю и нервно тяну футболку – ту самую, что надевала больше года назад, впервые оставшись у Антона на ночь, – за края вниз. – Все нормально.

– Хорошо. – Он поднимается с места и за пару шагов оказывается рядом. На глубине его глаз, уставших и покрасневших, я вижу что-то еще, отчего по телу разбегаются мурашки и возникает желание покрепче зажмуриться, только бы не оступиться и не пропасть. На этот раз безвозвратно. – Занимай спальню, я перестелил там постель.

– А ты? – выдаю я растеряно, хотя диван в гостиной очевидно разложен не просто так. – Давай я лягу здесь, тебе надо отдохнуть по-человечески.

Антон дергает головой. Его взгляд, неотрывно всматривающийся в мое лицо на протяжении последних нескольких минут, медленно мрачнеет.

– Не выдумывай, – отказывается он почти грубо, однако я не могу и не хочу продолжать разговор в подобном тоне; только не сегодня, потому согласно киваю.

На секунду, когда мы вместе переступаем порог спальни, волнение взрывается во мне, оглушая. Дыхание сбивается с ритма, горло перехватывает; заставить себя беззвучно втянуть в легкие поток воздуха – почти невыполнимое испытание.

С трудом я двигаюсь к кровати, не представляя, чем позади меня занят Антон. Звон в ушах мешает мне слышать его шаги, обернуться – попросту страшно. Я берусь за край одеяла и расправляю постель, но не спешу ложиться, пока Антон еще рядом.

– Спокойной ночи. – Его голос звучит негромко, и все же я вздрагиваю, словно успела забыть, что нахожусь здесь не одна.

– Спокойной ночи, – отвечаю я шепотом.

Вскоре Антон закрывает за собой дверь ванной, и спальню заполняет почти беспросветной темнотой. Я ложусь в постель и накрываюсь одеялом по самую макушку.

Надежды на то, что сон будет ко мне милосерден, нет. В груди заполошно и гулко колотится сердце; мысли – от самых обыденных до безумных, – водят в моей голове дикий хоровод.

В ванной включается душ. Я слышу, как шумит вода, сталкивающаяся с телом Антона, как со звоном по трубке карниза проезжаются шторные кольца.

Нельзя вспоминать. Нельзя думать о том, чем может закончиться сегодняшняя ночь, если кто-то из нас двоих решится на новую попытку что-нибудь изменить.

Нельзя.

С приглушенным стоном я накрываю лицо ладонями, с силой вдавливая подушечки пальцев в веки. Мои разум и сердце обоюдно погрязают в неправдоподобных предположениях и фантазиях.

К счастью, когда Антон почти беззвучно покидает ванную и в спальню вновь проникает свет, я лежу на боку, надежно закутанная в одеяло, и дышу ровно и медленно вопреки болезненно стучащему в горле пульсу.

– Вера? – Тихий шепот окутывает меня пеленой мурашек, но я не отзываюсь, изо всех сил претворяясь спящей.

Антон выжидает еще несколько секунд, прежде чем в ванной гаснет свет. Я не открываю крепко зажмуренных глаз, даже когда за стеной раздается короткий скрип диванных пружин.

Впереди долгие бессонные часы перед рассветом.

Несмотря на позднее время, сбежать из реальности в мир грез ожидаемо не получается. Напряжение не покидает мышцы, биение сердца не замедляется, будто я не провела около часа в почти неподвижном состоянии.

Мне жарко и неудобно, но я не осмеливаюсь ни откинуть одеяло, ни занять позу поудобнее. Каждый доносящийся из-за стены напротив шорох проходится по моим нервам игольными уколами, заставляет испуганно вздрагивать и прислушиваться к звукам в попытке узнать, спит ли Антон или, подобно мне, беспокойно ворочается в постели?

В конце концов взвившееся под кожей раздражение оказывается сильнее моего желания не выходить за пределы спальни до самого утра. Не знаю, сколько я продержалась, прежде чем с тяжелым вздохом резко сесть на кровати, отбрасывая слишком теплое и тяжелое одеяло в сторону. Мне нужно встать и хотя бы ненадолго сменить обстановку, иначе сегодня я вовсе не усну.

Несколько минут я провожу в ванной, а затем все же решаюсь покинуть спальню. В гостиной темно, но я различаю силуэты предметов и фигуру Антона. Он лежит на боку, укрывшись пледом почти с головой. Я приглядываюсь, заодно прислушиваясь к его дыханию, и с облегчением расслабляюсь: ровное и медленное, оно убеждает меня в том, что в отличие от меня Антон не страдает бессонницей.

На кухне, благодаря разрезающему мрак свету уличного фонаря, что падает в центр комнаты через окно, куда светлее, чем в остальных комнатах. Почти машинально, руководствуясь лишь мышечной памятью, я наливаю себе стакан воды и, оперевшись бедром о край столешницы, замираю на месте.

Тиканье настенных часов и приглушенное гудение холодильника действуют на меня умиротворяющее. Я делаю один глоток воды за другим, и спокойствие постепенно заменяет собой былую нервозность. Сонм тревожных мыслей утихает, и опустевшее вдруг сознание кажется мне благословением.

Наконец, почувствовав намек на сонливость, я ставлю стакан на тумбу и отправляюсь обратно. На полпути к двери спальни меня останавливает тихий, чуть хриплый голос Антона:

– Вера? – Я вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь.

– Ты не спишь? – спрашиваю я шепотом, хотя смысла в этом больше нет.

Антон сидит на постели, опустив босые ноги на пол. Скомканный в кучу плед лежит поблизости, и я вижу линию обнаженных спины и плеч.

– Нет. – Антон рвано качает головой. – Не смог уснуть. Ты тоже?

– Да, – соглашаюсь я необдуманно: не так давно я претворялась перед ним крепко спящей.

Антон, похоже, не обращает внимания на мою оговорку.

– Посидишь со мной? – предлагает он вдруг. – Если еще не хочешь спать.

– Не хочу. – Я неспешно подхожу ближе и занимаю место рядом. – Как ты сейчас?

– Нормально. – Антон пожимает плечами. – Наверное. Странно, – продолжает он, когда я уже решаю, что больше двух слов за раз от него не услышу. – Думаю о каких-то обыденных вещах. Не об отце, не о том, что больше его не увижу, а… – Он качает головой. Пусть я не вижу, но чувствую, что сейчас он грустно усмехается. – О том, как помогать матери, справится ли она там или нужно уговаривать ее на переезд. Что делать с их домом и все в этом роде.

– Мне кажется, – начинаю я осторожно, – этих мыслей нельзя избежать. И, вероятно, не стоит.

– Почему? – Антон поворачивается ко мне.

– Потому что так легче. – Я смотрю на собственные руки, терзающие край пледа. – Мысли о предстоящих в будущем проблемах дают время привыкнуть к тому, что ни решить, ни изменить нельзя.

Глава 27

Он медленно кивает, принимая мои слова, и произносит:

– Я говорил тебе, что ты пугающе мудра для своих лет?

Повернувшись к нему, я слабо улыбаюсь этой попытке разрядить обстановку.

– Не припомню.

– Жаль. – В интонации его голоса угадывается неожиданная серьезность, и я поспешно склоняю голову, не сумев совладать с собственными реакциями. – Тобой сложно не восхищаться.

Втянутый внутрь воздух застревает в горле, когда меня настигает последняя сказанная Антоном фраза. За секунды тело становится тяжелым и неподвижно-каменным, сердце гулким эхом, будто в пещере, бьется о ребра, оглушая.

В области висков нарастает болезненный стук. Застывшие мышцы подчиняются мне неохотно, и новый вдох, необходимый и живительный, удается сделать не сразу.

Наконец, время начинает идти своим чередом. Я возвращаюсь в действительность.

– Ты преувеличиваешь. – Мой голос, вопреки безумному ритму пульса, звучит ровно и спокойно. По мысленной команде растянувшиеся в короткой улыбке губы почти не дрожат.

В ответ Антон лишь пожимает плечами, легко отказываясь от спора, но и не соглашаясь с моими возражениями. Его взгляд, пристальный и задумчивый, причиняет мне физическое неудобство: я хочу спрятаться от этих глаз, хочу забыть о них и не мучиться в догадках о том, что значат померещившиеся мне в темноте сожаление и тоска на их далекой глубине.

Лучше бы нам сменить тему разговора. Пока не станет слишком поздно.

– У тебя были близкие отношения с отцом? – Вырывается у меня прежде, чем я успеваю прикусить язык. – Извини, – добавляю я быстро, с виноватым видом покосившись на Антона. – Давай лучше поговорим о чем-то другом.

Он отрицательно качает головой.

– Все нормально. Я понимаю, почему ты спрашиваешь. – Он невыразительно хмыкает. – Не очень-то много я рассказывал о себе?

– Это твое право, – сообщаю я, не выдержав нарастающего чувства вины: мое вежливое любопытство теперь кажется мне излишним и неуместным. – Ты не обязан был… рассказывать мне все.

– Но хотя бы что-нибудь рассказывать мне стоило, да? – Намек в его словах насколько явен, настолько и внезапен, и следующие слова удивляют меня только сильнее: – В последнее время я много думал, почему ты захотела развода, и, наверное, теперь понимаю твои причины.

Я вздрагиваю. Страх разоблачения накрывает меня ледяным и удушающим коконом. Перед глазами темнеет от сжимающего грудную клетку спазма, от которого сердце и легкие на миг прекращают свою работу.

Одна только возможность стать сегодня – сейчас, – раскрытой, выпотрошенной наружу со своей безответной любовью, приводит меня в смертельный ужас.

Я не готова. Я просто не могу…

Несколько долгих секунд все во мне задыхается от испуга. Я почти согласна умереть, лишь бы оставить свои чувства при себе, лишь бы не сталкиваться с ситуацией, в которой мою обнаженную, немного поцарапанную душу случайно вытащат на свет для осмотра, а после вернут обратно с нелепыми извинениями.

– Понимаешь? – уточняю я хрипло.

– Да. Наверное. – Мое сердце летит в пропасть. – Я холодный человек.

– Ч-что?

Антон бросает на меня недоумевающий, едва ли не оскорбленный взгляд, но поясняет повторно, явно испытывая серьезные затруднения с подбором подходящих слов:

– Я… мало тебе подхожу. Тебе нужны эмоции, откровенность в отношениях. Я не давал тебе этого.

Мне одновременно хочется разрыдаться от облегчения, потому что главный мой секрет остался неизвестен, и истерически расхохотаться. Справившись с собой, я медленно киваю под напряженным и изучающим взглядом Антона:

– Да. Отчасти дело в этом.

– Отчасти? – Разумеется, моя чрезмерная честность оборачивается против меня; Антон умеет быть внимательным к деталям, если действительно заинтересован в поиске истины.

– Как я уже говорила тебе прежде, брак без любви мне все-таки не подходит. Я переоценила свою готовность к подобного рода союзу.

– Знаешь, – Антон вдруг поворачивает ко мне всем телом, на короткий промежуток времени его колено касается моего бедра, и я задерживаю дыхание. – Мне иногда казалось… – Его речь неожиданно обрывается.

– Что? – Отвлекшись на случайный контакт наших тел секундой ранее, сейчас я не могу восстановить нить разговора.

– Неважно. – Антон трясет головой. – Да и ты спрашивала об отце.

– Да, точно. И все же ты можешь не отвечать, если это слишком…

– Все нормально, Вера, – заверяет он меня. – Мы с ним не были особо близки. – На его уставшем лице, освещенном уличными огнями, проступает хмурая задумчивость. – По крайней мере не так, как показывают в фильмах. Никаких разговоров по душам и всего такого. Но все свое детство я на него равнялся. Хотел стать врачом, как он.

– Ты хотел стать врачом? – удивляюсь я.

– Думал, что хотел. – Антон небрежно пожимает плечами.

– И как ты тогда оказался в авиации?

– Случайно, наверное. – Черты его лица будто разглаживаются, становятся мягче. Я почти вижу улыбку в его глазах. – В одиннадцатом классе я впервые полетел на самолете, раньше не довелось. И подсел.

Мне хочется задать Антону десятки вопросов о том, что именно поразило его в том полете. В какую секунду, минуту или час пребывания в небе он понял, что хочется возвращаться туда снова и снова. Мне хочется узнать, действительно ли его тяга к полетам столь сильна, и можно ли назвать эту тягу в своем роде любовью, однако я оставляю себя на полувдохе: демонстрировать подобный интерес к почти бывшему мужу по меньшей мере неуместно.

– Получается, в последнем классе ты резко поменял направление для поступления? – Ограничившись нейтральным вопросом, я все же надеюсь услышать более подробный рассказ.

– Нет. – Антон усмехается. – Я пошел в мед.

Оказывается, самые обычные факты из биографии человека, которого любишь, тоже могут ранить и задевать за живое куда сильнее, чем представляется в теории. Очередное осознание того, как мало мне известно об Антоне даже спустя год брака, причиняет боль.

– Ого, – выдавливаю я с фальшивым весельем. – И каким же врачом ты планировал быть?

– Хирургом, – Антон отвечает сразу. – Как отец. Они с матерью были очень горды, когда я поступил на бюджет. И мне нравилось, что мной гордятся.

Его спокойный и ровный голос не выражает ни печали, ни разочарования, но я все равно чувствую то, что Антон, возможно, не готов признать и наедине с самим собой.

Сожаление. Обиду. Уязвимость.

– Но ты не доучился, – замечаю я, побуждая его продолжить историю.

– Нет. – Он кивает. – Бросил на втором курсе, когда окончательно убедился, что медицина не мое занятие. Я все свободное время торчал в любительском летном клубе, но этого не хватало.

– И как отреагировали твои родители?

Я слышу короткий смешок.

– Угадай. – Мы обмениваемся взглядами. – Был семейный скандал. Первый и единственный на моей памяти. С угрозами, криками и пророчествами насчет моей глупости. Мы еще года два, вроде, не разговаривали.

Я хмурюсь.

Сказанное Антоном мало проясняет для меня мотивацию его родителей, как бы я ни старалась мысленно найти подходящие предположения о причинах их реакции. Профессия пилота, престижная и высокооплачиваемая, едва ли проигрывала врачебной практике. Скорее, наоборот, гарантировала любому ребенку куда более обеспеченное будущее.

– Я не понимаю, – признаюсь я тихо, – почему они были настолько против? Разве они не хотели, чтобы ты занимался тем, что тебе действительно интересно?

– Они авторитарные люди, – Антон усмехается, словно и правда не чувствует ни капли разочарования из-за семейного разлада. – Пока наши планы на мою жизнь совпадали, проблем не было. Они работали с раннего утра до самой ночи, вести разговоры по душам или ругаться нам было некогда. Моя самостоятельность стала для них неприятным сюрпризом.

Я молчу, осмысливая новую для себя информацию об Антоне. Теперь многое из того, что бродило по кромке моего сознания в виде догадок и предположений, обретает свое подтверждение.

Злость на родителей Антона, не сумевших дать ему главного, захлестывает меня сбивающей с ног волной.

Сейчас я более чем отчетливо понимаю, почему он такой, какой есть. Откуда взялись его холодность и закрытость.

Он не умеет быть другим, потому что никто не научил его быть другим.

Злость, вызванная прежде всего обидой за Антона трансформируется в желание обвинить его родителей не только в холодности, но и в случившейся с нашим браком неудаче. Несколько мгновений я вполне по-настоящему верю в то, что у нас ничего не вышло из-за родителей Антона, ведь будь они другими, он тоже…

– Вера? – зовет меня Антон, и я вздрагиваю. – Похоже, тебе пора спать.

– Да, – я заторможенно киваю, все еще погруженная в свои мысли и чувства. – Да, давай спать.

Глава 28

О сказанных только что словах Антон начинает жалеть, едва приходит понимание: спустя несколько секунд Вера вновь скроется за дверью спальни, и не останется ни тепла ее тела, ни мягкого, успокаивающего голоса, ни знакомого лавандового аромата ее геля для душа. Антону отчаянно не хочется с ней расставаться.

Ни потому что сегодняшняя ночь темнее многих других. Ни потому что отброшенные прочь ореолом Вериного внутреннего света мысли вернутся, как только он останется наедине с собой.

Нет, дело в другом.

У Антон больше не получается убедительно игнорировать один простой факт: его жизненная потребность находиться рядом с Верой обострена до предела уже не первый день. Ему нет покоя в выходные. Ему нет радости в рейсах, – и в минуты, когда перед глазами разливается сияющий рассвет, он не чувствует былого восторга.

До минувшего вечера Антон, почти ежедневного вспоминая ее вопрос, раз за разом пытался всерьез представить день, в котором Вера перестанет быть ему женой. Что однажды она окончательно исчезнет из его жизни. Что на ее место придет другая.

Его терпения и выдержки не хватает надолго. Каждая подобная фантазия заканчивается на посещении ЗАГСа. О дальнейшем Антон думать просто отказывается.

Когда прошлым вечером Вера сама предоставила ему повод для встречи, он был почти счастлив. Ключи от машины оказались в его руке прежде, чем он осознал, зачем столь внезапно потребовался собственной жене, предпочитавшей целенаправленно избегать с ним лишних встреч.

В дороге Антон, стараясь отвлечься он угнетающих мыслей о гипотетически грозящих Вере и ее подруге опасностях, строил планы. Расплывчатые, невнятные и никуда негодные, но все-таки планы… на остаток вечера.

Конечно же, с идеями предлогов для совместного времяпровождения дела у Антона обстояли откровенно плохо: он и двух слов из себя не выдавил. Какая черная ирония, что придумывать ничего в итоге не пришлось.

Чересчур погрузившись в собственные воспоминания, он с опозданием понимает, что в настоящем Вера уже поднялась с дивана и собирается уходить. Физическая реакция – обхватить ее запястье, только бы удержать рядом, – опережает как разум, так и речь.

– Останься. – Подняв голову, Антон всматривается в Верино лицо сквозь полумрак, хотя и без того чувствует ее недоумение. Может быть, даже шок. – Не в том смысле, что… Только сон.

После продолжительной паузы Вера кивает и опускается обратно на постель.

– Только сон, – повторяет она, прежде чем забраться дальше и лечь у спинки дивана.

Больше никто из них не произносит ни слова. Заняв свое место, Антон уверенными и быстрыми движениями расправляет плед, к счастью, достаточно большой для двоих, и откидывает голову на подушку.

Приглушенное тиканье кухонных часов, достигающее его слуха, совпадает с биением сердца у него в груди, где собирается горькая и едкая тоска. По кромке его усталого сознания бродят отголоски многочисленных воспоминаний об отце.

Закрыв глаза, Антон медленно увязает во сне. Прежде чем отключиться от действительности окончательно, он находит Верину ладонь и мягко сжимает ту в своей.

Его будит яркий солнечный свет, разливающийся теплым пятном на коже. Желания открыть глаза навстречу новому дню Антон не чувствует даже в первые секунды возвращения из мира снов в действительный.

Сознание еще дремлет, мутные мысли вяло перетекают из одной в другую, но в грудной клетке непривычно тяжелеет сердце. Воспоминания о вчерашнем вечере возвращаются, едва Антон одним резким движением садится на постели.

У висков слабо пульсирует боль, глаза жжет от усталости, будто он не спал ни секунды.

Вера…

Антон осматривается по сторонам. Веры рядом нет.

Ему становится тошно: пустота, вызванная ее отсутствием, кажется пугающее необъятной. Никогда прежде он не чувствовал подобной бездны внутри. Наверное, таково отчаяние, пусть и мимолетное: Антон еще может ему противостоять.

Пока может.

Когда мозг внезапно подкидывает ему в качестве стимула для размышлений несколько воспоминаний о последней встрече с Сергеем Акуловым, он морщится: с алкоголем и сопливыми разговорами по душам они тогда перебрали.

С того дня прошло не больше трех недель, но сейчас поведение давнего друга, для которого расставание с одной конкретной женщиной было трагедией, уже не воспринимается Антоном как излишний жизненный драматизм. Напротив, он начинает… понимать.

– Ты проснулся? – Антон резко оборачивается: в дверном проеме между гостиной и кухней стоит Вера и смотрит на него внимательным, обеспокоенным взглядом.

– Привет. – Голос после сна хрипит, и ему приходится прочистить горло, прежде чем продолжить: – Ты давно встала?

Все также не отводя от него озабоченных тревогой глаз, Вера слабо качает головой:

– Полчаса, не больше. Я приготовлю завтрак, хорошо? – В тоне ее вопроса прячется неуверенность, будто она по-настоящему рассматривает возможность отрицательного ответа.

Антон крепче сжимает губы, скрывая невольную улыбку. Если бы Вера знала, как сильно ему хочется просто позавтракать с ней вместе, как раньше, то не мучилась бы глупыми сомнениями ни секунды.

– Я буду рад, – заверяет он наконец. Искренние слова даются ему тяжело и кажутся совершенно нелепыми.

– Хорошо. – Вера несмело улыбается, прежде чем скрыться на кухне.

Ее облик, домашний и светлый, еще долго стоит у Антона перед глазами. Принимая душ, он думает о Вере, о самом факте ее присутствия в их доме, о том, что ее руки вновь касаются самых незначительных вещей, вроде кружек и столовых приборов… И эта мысль согревает его изнутри, не позволяет другой, мрачной и до сих невозможной, пропитать его с головы до ног.

Выйдя из ванной, Антон находит в коридоре телефон и, глубоко вздохнув, набирает один рабочих номеров. Дождавшись ответа, он сухо излагает ситуацию, выслушивает соболезнования и договаривается о формальностях. Беседа длиной в три незначительные минуты дается ему неожиданно трудно.

Кухня встречает его запахами кофе и омлета. Вера стоит у плиты и, почувствовав присутствие Антона за спиной, медленно оборачивается. Ее выдох проходится по коже его щеки.

– У меня все готово, – сообщает она чересчур бодро и опускает взгляд, будто смущена их неожиданной близостью. – Присаживайся.

Антон кивает, но не двигается с места. Даже сейчас, среди многих других, родной Верин запах ощущается им наиболее ярко. Раз за разом он вдыхает воздух полной грудью, из последних сил запрещая себе переступать границу дозволенного.

Вера не обрадуется непрошеному поцелую.

Глава 29

Льющийся из окна солнечный свет слепит и сбивает с толку: внешний и внутренний миры не совпадают настроениями. Сегодняшнее утро, наполненное пронзительной и мрачной ностальгией, вместе с тем кажется многообещающе теплым и ясным, хотя поводов для радости не предвидится вовсе.

Мне стоит корить себя за слабость, за вчерашний порыв остаться рядом с Антом, пусть мое присутствие в нашей бывшей квартире теперь совершенно не к месту, – только упреки бесполезны, когда нет сомнений в сделанном выборе. Я знаю, что не смогла бы поступить иначе.

Сохранять дистанцию, как физическую, так и эмоциональную, после проведенной в одной постели ночи сложно. Раз за разом мне приходится мысленно одергивать себя при очередном желании прикоснуться или обнять, словно за последние несколько часов все принятые прежде решения стерлись из памяти, вернув ее к «базовым» настройкам.

Когда Антон замирает рядом, нависая надо мной так, будто хочет поцеловать, завораживая синевой уставших, но привычно красивых глаз, я лишь в последнее мгновение отступаю на шаг назад. Разрывая намагниченное между нами пространство, убивая любой шанс на нечто большое.

Подрагивающими руками я переставляю сковороду с раскаленной плиты на подставку для горячего. Позади меня раздается шумный вздох.

Я упорно продолжаю заниматься завтраком, запрещая себе оборачиваться, и гоню прочь мысли о том, что финальный шанс на возобновление наших с Антоном отношений упущен.

Очевидно, что настоящей надежды на чувства и быть не может. Тем не менее моему глупому сердцу нет покоя.

Я знаю, что не нужна Антону так, как он нужен мне. Знаю, что сегодня ему тяжело, и лишь потому он тянется ко мне, стремясь к временному забытью и утешению.

Знаю. И все же избежать самообмана мне удается с большим трудом.

– Давай помогу. – Антон возникает рядом вновь, и я вздрагиваю, почувствовав короткое прикосновение его ладони к спине.

– Х-хорошо.

Легко подхватив наполненные тарелки, он отходит к обеденному столу, и ко мне постепенно возвращается сознание. Сердце бьется, подскакивая до горла, в висках сумасшедше пульсирует кровь; медленно я вспоминаю, как дышать.

Кофеварка издает требовательный писк. Содрогнувшись всем телом второй раз за несколько минут, я наконец полностью возвращаюсь в действительность. Разлив кофе по кружкам, спокойно ставлю посуду на стол и после занимаю свое место, пока Антон раскладывает приборы.

Завтрак, твержу я мысленно, просто завтрак. И ничего кроме.

– Ты работаешь сегодня? – спрашивает Антон, усаживаясь напротив меня.

В его облике нет и намека на волнение, будто сегодняшнее утро ничем не выделяется среди многих других. Наверное, не будь мне известно о смерти его отца, я не заметила бы ни потухших глаз, ни пропитавшего его фигуру напряжения.

– Нет. – Я качаю головой. – Тебя… отпустили?

– Да. Дали неделю. – Лицо Антона мрачнеет, и я тут же жалею, что напомнила ему о смерти отца. – После завтрака возьму билет.

– Ты не звонил маме?

– Еще нет. – Он делает глоток кофе и вновь фиксирует свой взгляд на мне. – У меня есть к тебе просьба.

– Да? – отложив вилку и нож, я сосредоточенно выпрямляюсь на месте. – С чем нужно помочь?

Лицо Антона принимает странное выражение. Слабо угадываемое в изменившихся чертах сомнение сменяется решимостью, а после – озадаченностью. Он будто не знает, как озвучить собственную просьбу.

– Они… – Антон прокашливается. – Мать не знает, что мы разводимся.

Я невольно хмурюсь, услышав его слова. Меня ничуть не удивляет неосведомленность свекрови: вполне в духе Антона держать подробности своей жизни в секрете от всех, – я лишь не понимаю, к чему он пытается подвести наш разговор.

– Хорошо, – произношу я неуверенно, надеясь услышать более существенные объяснения.

– Она ждет, что на похороны мы приедем вдвоем.

– Но… – Мне не удается справиться со спазмом в горле. – Что?

К чести Антона, он заметно тушуется под моим возмущенно-недоумевающим взглядом. На моей памяти он впервые выглядит столь выбитым из колеи. Его нынешний дискомфорт физически осязаем.

– Сейчас не лучший момент для таких новостей. – Он пожимает плечами. – Сама понимаешь.

– Я ведь и не требую, чтобы ты рассказал ей про развод прямо сейчас, – замечаю я спокойно. – Сообщишь после.

Антон морщится.

– Не в этом дело.

– А в чем?

Он опускает взгляд.

– Мы должны приехать вдвоем. Она не поймет, если тебя не будет.

Кажется, мое молчание затягивается на минуту или две, но я настолько удивлена, что не могу ни осознать прозвучавшее между строк предложение, ни изобрести правильный ответ.

– Я не понимаю. – Пересохшее горло саднит. – Мы ведь даже незнакомы. Какая разница, приеду я или нет?

– Вера… – Антон издает тяжелый вздох. – Я не просил бы, но в этот раз… – Я вижу, как он нервно взъерошивает ладонью волосы на голове. – Сейчас мне не хочется ее волновать или обижать.

– Не думаю, что твоей маме будет до меня, – повторяю я свою мысль. – Если она раньше не хотела со мной познакомиться, то…

– Она хотела. – Признание Антона вклинивается в мою фразу.

– Хотела? – Я смотрю на мужа широко распахнутыми глазами, даже не стараясь скрыть, насколько ошарашена. – Тогда почему мы никогда не ездили к тебе домой?

– Я не хотел вас знакомить, – произносит Антон ровно, впрочем, избегая встречаться со мной взглядом.

– Не хотел? – уточняю я шепотом.

Мне снова больно. Как будто все мое нутро перепотрошили и затем как попало вложили обратно, не потрудившись объяснить, ради чего и за что.

– Нет.

– Почему? – Я наконец-то нахожу его взгляд и всматриваюсь пристальнее, надеясь вытащить из-под толщи синего льда правду.

– Не считал важным.

Мне не удается подавить горький смешок.

– Меня или родителей? – уточняю я грубо и резко поднимаюсь из-за стола.

Антон молчит. Взяв кружку, я отхожу к раковине. Перед глазами мутно от подступающих слез. Я включаю воду, совершенно позабыв о посудомойке в двух шагах от меня.

– Вера… – По кафельному полу со скрежетом проезжают ножки стула. – Вера, посмотри на меня. – Антон стоит у меня за спиной.

Я лишь качаю головой. Опустив кружку в раковину, я выключаю воду и замираю. У меня нет сил держать лицо.

Когда Антон силой поворачивает меня к себе, я зажмуриваюсь, пряча слезы под закрытыми веками. В нашем разговоре больше нет никакого смысла.

Я совсем не готова к осторожному рывку вперед – и поцелую.

Его губы дотрагиваются до моих несмело, будто впервые, спрашивая у меня разрешения на большее, откровенное и чувственное. Простой, почти целомудренный поцелуй ошарашивает: ненадолго я полностью теряюсь и неосознанно приоткрываю рот, уступая; забывая обо всем на свете, переполненная эмоциями и ощущениями.

Антон издает довольный вздох и вжимает мое тело в свое уже с жадной уверенностью. Кончик его языка проходится по краю моей верхней губы, и, дрожа, я самовольно прислоняюсь к мужу, на миг потеряв равновесие и почву под ногами.

Хватка горячих ладоней на моих плечах крепнет. Меня и Антона окончательно затягивает в дурманящий омут тоски друг по другу.

Меня качает на волнах безбрежного забытья, однако не долго. Память возвращается внезапно. Всхлипнув, я делаю шаг назад, болезненно врезаясь бедрами в край столешницы, и отталкиваю потянувшегося следом Антона.

– Не надо, – шепчу я и открываю глаза.

Долю секунды спустя мой взгляд встречается с его, недоумевающим и еще отражающим наше недавнее взаимное помутнение рассудка.

– Вера… – Антон ограничивается моим именем, наверняка не зная, что можно сейчас сказать.

– Давай не будем усложнять, – прошу я, беззвучно считая собственные вдохи и выдохи. – Сегодня трудный день, я понимаю, но… Не надо.

Лицо Антона меняется. На место растерянной уязвимости приходит невыразительная холодность.

– Как скажешь. – Он отступает.

Расстояние между нами неумолимо увеличивается. В груди тянет, безотчетный, противоречащий здравому смыслу порыв: сократить дистанцию и вновь почувствовать исходящие от Антона тепло и силу, – едва не сносит меня с места. Заведя руки за спину, я впиваюсь пальцами в край тумбы и лишь затем говорю:

– Я поеду с тобой, если… – Взяв трусливую паузу, я прокашливаюсь. Антон не спешит развеивать мои сомнения, лишь внимательно смотрит, ожидая продолжения уже сказанных слов. – Если ты все еще не против.

Он отвечает не сразу. Прищурившись, как будто прямо сейчас взвешивает свою недавнюю просьбу, он не отводит от меня пристального взгляда несколько мучительно неопределенных секунд, в течение которых ритм моего сердца успевает ускориться вдвое.

Фигура Антона неподвижна и напряжена, черты лица нейтральны, однако мне кажется, его одолевают серьезные сомнения. Слишком информативна возникшая в нашем разговоре пауза.

Не выдержав ожидания, я отворачиваюсь. Быть может, мне стоит молча уйти. Быть может, опережая Антона, отозвать свое согласие на поездку.

Я не знаю, зачем мне ехать в его родной город. Зачем знакомиться с его мамой практически накануне развода.

Тем не менее я понимаю, что не в силах сказать «нет». Словно мне вдруг предоставился шанс закрыть древний-предревний гештальт и упускать его – грехоподобно.

– Вера, – зовет меня Антон, и я медленно оборачиваюсь назад. – Я хочу, чтобы мы поехали вместе, – говорит он сухо, всматриваясь в меня серьезным взглядом. – Пожалуйста.

Я замираю.

В ушах равномерным повторяющимся шумом пульсирует кровь и эхом резонирует обрывистое «пожалуйста». Утвердительный кивок получается чуть дерганым.

– Хорошо.

– Спасибо.

Я вновь двигаю головой вниз и затем вверх. Впрочем, Антон вряд ли замечает мой жест: паркет под его ногами, очевидно, крайне интересный для изучения объект.

Мне неспокойно, и с каждым ударом сердца волнение нарастает, перевоплощаясь в чистую панику. Я не знаю, не знаю, зачем делаю то, что делаю.

Не знаю, почему не сказала Антону ни слова о том, что повторное судебное заседание по поводу расторжения нашего брака состоится через четыре дня.

Может быть, потому что сейчас, на утро после смерти его отца, напоминать о подобном неуместно.

Может быть, потому что я и сама не хочу об этом помнить.

Глава 30

Поздним утром следующего дня они приезжают в его родной город. За пару минут пути от дверей местного аэропорта к машине такси Веру и Антона насквозь продувает ледяной ветер, крупный снег оседает на волосах и ткани верхней одежды, успевает нагло забраться под края воротников и рукавов, обжигая кожу холодом. На улице ужасная видимость, и движение на трассе медленное и сложное; в дороге до дома они проводят почти час вместо ожидаемых тридцати минут.

Им попадается на удивление идеальный таксист: вежливый, молчаливый и, похоже, обладающий хорошим музыкальным вкусом: тихий джаз, заполняющий салон автомобиля, – их единственное спасение от плотной, угнетающей тишины. Уже около суток они ограничиваются только самыми необходимыми репликами – никаких легких, несущественных фраз.

Антон не знает, жалеть ли о случившемся прошлым утром по его воле поцелуе. Даже в гипотетических рассуждениях ему не хочется лишать себя тех ощущений, что на несколько минут затмили и скорбь по отцу, и ставшую уже привычной неустроенность, тяжело осевшую в груди.

В такие минуты, как сейчас, когда он вдруг задумывается о жизни, обо всех событиях и переменах, что произошли с ним за последний год, ему кажется, что от прежнего Антона Вьюгина мало что осталось. Странно, но вспомнить себя без Веры, до нее – поразительно трудная задача. Чем чаще и упорнее он старается, тем хуже у него выходит.

Едва заметно покосившись влево, он молча наблюдает за Верой. Взглядом обводит абрис ее профиля, пока она смотрит в окно, где нет ничего, кроме снежной пелены. На миг Антону представляется иная картина: он едет в этой же самой машине один, – и впившееся в него тут же чувство потери ошеломляет.

Он моргает и вид перед ним восстанавливается: Вера все еще здесь. Медленно Антон выпрямляется на своем месте, насилу расслабляя мышцы, и возвращается к созерцанию белого полотна дороги. Бесконтрольное содержимое собственной черепной коробки его пугает.

Вскоре они въезжают в хорошо знакомый ему двор. Со стороны Веры наконец раздаются звуки: шуршит ткань пуховика, раскрываются «молнии» кармашков на сумке.

– Мы на месте? – спрашивает она с сонной хрипотцой в голосе.

Антон кивает и оборачивается:

– Да, следующий подъезд.

– Хорошо.

Машина останавливается. Попрощавшись с таксистом, они вновь ненадолго попадают в метель. Теперь, после часа поездки в созданной жаром обогрева духоте, снег и ветер воспринимаются иначе: свежо и бодряще.

– Заходи. – Дверь подъезда Антон открывает своим ключом.

На лифте они поднимаются на нужный этаж и спустя десяток шагов на двоих оказываются перед квартирой.

– Может, позвоним? – предлагает Вера, когда Антон по привычке достает ключи. Он реагирует на ее слова вопросительным взглядом. – Ты же не один, думаю, твоей маме так будет комфортнее.

– Ты права, – кивнув, он тянется к звонку, вновь и вновь удивляясь собственной жене.

Он… восхищается ею, определенно. Ее внимательностью к мелочам, искренностью, заботой – всем тем, чего будто не замечал весь год их брака. Однако он замечает теперь. Особенно на контрасте с собственной матерью, да и собой тоже.

Черная металлическая дверь перед ними открывается с негромким скрипом. На пороге стоит женщина: тоже в черном.

Ее глаза, невыразительные, будто равнодушные, обращаются на Антона, затем – к Вере. Ни во взгляде, ни в мимике лица нет ни единого намека на теплоту и дружелюбие.

– Проходите, – произносит она наконец и отступает вглубь квартиры.

Антон пропускает Веру вперед и закрывает за собой дверь. Бегло осмотревшись, он внутренне вздрагивает, заметив отцовскую куртку на вешалке, его же – шапку и ботинки на открытых полках.

Спазм в горле слабеет, когда Антону наконец удается отвести взгляд и вспомнить о двух остающихся вблизи женщинах.

– Вот, мама, – представляет он ровно. – Моя Вера.

Волнение о том, как пройдет их знакомство, неожиданно, и оттого ощущается острее. Застыв на пороге, Антон наблюдает, отслеживает каждую эмоцию – и матери, и жены, – желая убедиться в успехе.

– Здравствуйте! – Вера кивает и приподнимает уголки губ в легкой улыбке: приветствуя и выражая сочувствие одновременно.

Антон кожей чувствует ее открытость и расположение, готовность к общению; ее уязвимость и искренность. Ему приятна Верина заинтересованность в происходящем; не то чтобы он действительно мог в ней сомневаться.

Вздохнув с облегчением, он переводит взгляд на мать и нахмуривается.

Она не улыбается в ответ (впрочем, подобного Антон и не ждал), не старается поддержать хотя бы иллюзию принятия. В ее глазах отчетливо угадывается скука, почти презрение, будто она и не чаяла надежды встретить на своем пороге кого-то приятного для себя.

Антон стискивает зубы, испытывая яростное желание врезать в стену кулаком. Вера не могла не понравиться. Всем, но только не его матери.

Разумеется, та до сих пор ничего не видит за собственным разочарованием в его выборе жизненного пути, на котором каждое принятое решение и каждые отношения – ошибка и только.

Он давно перестал обращать внимание на эту неизменную составляющую каждой встречи с матерью, но втягивать Веру в этот эпицентр пренебрежения… Ему не стоило идти у эмоций на поводу и приглашать ею в родительский дом.

К счастью, после сухого и формального разговора с матерью, продлившегося не больше получаса, они получают возможность перевести дух.

– Кажется, я ей не понравилась, – замечает Вера спокойно, когда за ними захлопывается дверь его спальни.

– Не обращай внимания. – Открыв шкаф, Антон берет чистые полотенца и оборачивается, чтобы объяснить: – Моей матери в принципе никто не нравится.

Вера отвечает ему грустной улыбкой.

– Впрочем, – продолжает она, как только он возвращается к поиску одежды на смену. – Это даже хорошо. Мы ведь скоро разведемся.

Взяв с полок первые попавшиеся под руку штаны и футболку, Антон сильнее необходимого хлопает дверцами шкафа. На очередное Верино напоминание о разводе ему до бешенства хочется выпалить что-нибудь вроде: «Я еще вчера прекрасно понял, как тебе не терпится развестись». От грубости он удерживается чудом.

– Я в душ, – сообщает он резко, прежде чем выйти из комнаты.

Оставшиеся два дня сливаются в размытое пятно из подготовке к похоронам и самих похорон. Выдержав несколько споров с матерью в начале, Антон все-таки перекладывает все организационные вопросы на собственные плечи.

Дела отвлекают его от мыслей о рассыпающейся по кирпичикам былой обустроенности жизни и спасают от эмоций, которых для него оказывается слишком много. Вера, как всегда чуткая и внимательная, не оставляет его наедине, и иногда Антон почти ненавидит себя за то, что в дни отцовских похорон чувствует не только скорбь.

Он словно пытается напоследок набрать запас проведенных с Верой минут, пусть горьких, но совместных. Она рядом и достичь ее сейчас куда проще, чем неделю назад: она сама обнимает его, сама инициирует ободряющие прикосновения, и Антон, не сомневаюсь ни секунды, первым берет ее за руку, когда они стоят плечом к плечу у свежевырытой могилы. Ему паршиво, как никогда, но теплая Верина ладонь в его – якорь. Якорь, который он неотвратимо потеряет уже на следующий день.

Весь обратный полет Антон думает только о предстоящем заседании. За эти дни Вера и словом не обмолвилась о близости даты, но он успел заметить, как она время от времени открывает в телефоне календарь и долго смотрит в экран, не делая ни единой пометки.

Посадка самолета проходит не совсем идеально, однако сознание Антона фиксирует каждый пункт в его мысленном чек-листе без всякого внимания с его стороны. Он забывает подробности полета, едва покинув здание аэропорта.

Вера быстрым шагом идет чуть впереди, пока Антон, напротив, старается ступать как можно медленнее, оттягивая наступление последней секунды перед расставанием.

– Вера? – Вырывается у него вдруг.

Она останавливается, и Антон в пару секунд сокращает дистанцию.

– Да? – Они встречаются взглядами: в Верином сияет обнадеживающая смесь из вопроса и ожидания.

Прямо посреди потока входящих и выходящих из дверей аэропорта людей Антон на одном дыхании выпаливает признание:

– Я все еще не хочу разводиться.

– Антон…

– Подожди, – он взмахивает рукой, чтобы поймать ее ладонь кончиками пальцев, эфемерно удержать рядом, не позволить уйти прочь. – Пожалуйста, Вера.

Она кивает и расслабляется, не пытаясь избавиться от соприкосновения их рук.

– Я понимаю, что… – Антон нервно вздыхает; все наполняющие голову слова кажутся слишком пафосными, чересчур романтичными, чтобы быть произнесенными вслух, но других у него нет: – Ты хочешь брак с чувствами. Я понял, да. И я, наверное, не лучший вариант. – У него вырывается смешок. – Раз чувств ко мне у тебя не возникло. Но… Давай попробуем по-другому? Со свиданиями, ухаживаниями, – он с трудом заставляет себя замедлиться и не тараторить. – Всем, что захочешь. Мы узнаем друг друга лучше, начнем все правильно.

– Я ничего не понимаю. – На побледневшем Верином лице и правда отражается едва ли не шок. – Зачем это… тебе?

– Я все еще не вижу на месте своей жены другую. – Антон не позволяет себе отвести от Веры взгляд ни на секунду: она должна смотреть ему в глаза. – Я вообще никого, кроме тебя, не вижу, потому что люблю.

Глава 31

Не знаю, как стоит реагировать на признание в любви – никто прежде не говорил мне этих слов, но, думаю, мои эмоции далеки от стандартных. Далеки, потому что я… не верю.

– Ч-что? – роняю я шепотом; в ожидающем, открытом взгляде синих глаз мелькает растерянность.

Антон сглатывает и повторяет:

– Я тебя люблю.

Будто изнутри голову заполняет звонкий шум. Я морщусь, стараясь вернуть себе ясность ума, однако мысли путаются, растворяются, как дым под небрежным взмахом руки.

– Еще недавно ты говорил иначе, – замечаю я удивительно спокойным тоном.

Антон хмурится. Нервно дергает бровью и нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Во всем его теле вибрирует взвинченность, на левом виске видимо пульсирует жилка.

– Я никогда не говорил, что ничего к тебе не чувствую, – говорит он медленно, явно испытывая трудности с озвучиванием внутренних переживаний вслух. – Но я не понимал, насколько мои чувства к тебе стали сильнее. Проросли в меня. Я этого не знал.

– Что изменилось? – Наверное, каждая моя реплика похожа на пункт из плана допроса, но острое стремление добраться до сути случившихся с Антоном перемен опять одерживает надо мной вверх.

Я устала от недомолвок. Я не могу просто поверить мужу на слово. Я не знаю как.

Ужасно признавать, но мне хочется завалить Антона вопросами о том, за что он любит меня, что во мне есть такого, во что можно влюбиться, – и я отлично осознаю, что стоит за этой потребностью.

Я просто-напросто не готова поверить, что и меня можно любить.

– Ты ушла, – прерывает мой внутренний сеанс самоуничижения Антон. – Вот что изменилось.

Былой тонкий ручеек из людей и чемоданов, льющийся в направлении аэропорта, растекается в полноводную реку и оттесняет нас подальше от входа, сбивая меня и Антона с ног и с линии разговора.

– Вера… – Я чувствую прикосновение теплых пальцев к моей руке.

– Да?

– Скажи что-нибудь, – просит Антон, и на его посеревшем от недосыпа лице за физической усталостью проступают уязвимость и страх. – Если ты не заинтересована, то я…

– Не заинтересована? – С моих губ срывается почти истеричный смешок. – Я до сих пор не могу понять, как ты не заметил… – Свободной рукой я испуганно прикрываю рот, останавливая себя на половине фразы.

Разумеется, Антон не упускает из виду мою внезапную оговорку.

– Что я не заметил?

Зажмурившись, я шумно вдыхаю холодный и влажный воздух, прежде чем упасть в омут, выбраться из которого уже вряд ли сумею:

– Что я в тебя влюбилась, – выдыхаю я и, распахнув глаза, трусливо слежу за вылетающим из моего рта облачком пара, лишь угловым зрением смутно видя, как постепенно осознание смысла моих слов накрывает Антона, заставляя его застыть неподвижной глыбой на несколько долгих минут.

– Когда? – спрашивает он наконец и крепче сжимает мою ладонь в своей.

– Помнишь, – начинаю я издалека, – летом у тебя была аварийная посадка?

Антон кивает немедля.

– Тогда я поняла. – Эмоции того дня вновь ударяют мне в сердце, и я грустно улыбаюсь, отгоняя застарелую боль прочь.

– Вера… – Не выпуская из своей руки мою, кончиками пальцев свободной Антон дотрагивается до моего лица, лаская кожу щеки и шеи. Я прикрываю глаза. – Почему ты ушла? Почему почти полгода спустя после?..

Мне не нужно раздумывать над ответом, однако заговорить получается не сразу.

Вокруг стоит людской гам, слышится грохот проезжающихся по неровной брусчатке чемоданных колесиков и пронзительно гудят следующие одно за другим такси. Я чувствую жар любимых прикосновений, впитываю в себя родной запах и одновременно пытаюсь осознать неожиданный, переворачивающий последние полгода моей жизни факт.

– Ты меня не любил, – шепчу я вдруг жалобно и со злостью часто-часто моргаю, пряча подступающие к глазам слезы. – Ты меня не любил, – повторяю я, сдавленно всхлипнув. – Мне было больно. Так не могло больше продолжаться.

– Вера… – Антон притягивает меня к себе, погружая в объятия и защищая от ветра.

Может быть, мне только кажется, что с сегодняшнего дня он произносит мое имя совсем иначе.

Может быть, так и есть…

– Я хотела тебя разлюбить. – Теперь исповедь дается мне легче. – Я хотела вернуть себе надежду на взаимные чувства в будущем. Потому что я не могу смириться с тем, что никто не будет меня любить. Я хочу, – мой голос садится до сипа, – чтобы меня любили. Чтобы ты меня любил.

Объятия Антона становится крепче.

– Я тебя люблю, – произносит он отчетливым шепотом, прижимаясь горячими губами к моему уху. – Люблю, слышишь?

Моих сил хватает только на молчаливый кивок.

– Ты поверишь, – говорит Антон, будто угадав ход моих мыслей. – Тебя имя обязывает.

В ответ я смеюсь, чувствуя вкус соли на кончике языка.

Эпилог

В этом году невероятно теплый и солнечный апрель. Стоя у окна, я любуюсь видом и наслаждаюсь витающим в воздухе обещанием лета. У меня чуть-чуть кружится голова: то ли от переизбытка кислорода, то ли от переполняющего все мое существо счастья.

Весенний ветер врывается в комнату сквозь настежь распахнутое окно, приглашая с собой аромат цветущей черемухи. Подол моего платья вихрится у ног, слегка царапая кожу кружевным краем. Я улыбаюсь и открываю глаза, услышав стук в дверь.

– Ты готова? – Таня заглядывает внутрь и осматривает меня с головы до ног, не дожидаясь ответа. – Супер, – кивает она довольно и с восторгом резюмирует: – Ты такая красивая, что слов нет!

– Да? – Я тихо смеюсь, прежде чем шутливо добавить: – В свадебном салоне ты, кажется, была красноречивее, когда убеждала меня, что лучше платья не найти.

– Ну, платье – всего лишь платье, а в комплекте с тобой получается неописуемая красота… – Покачав головой в благоговении и с пафосом вздохнув, Таня проходит вперед. – Твой Антон должен впечатлиться на веки вечные.

– Мы уже женаты, – замечаю я. – Немного поздно производить впечатление.

– Ой ли? – цокнув языком, Таня жестом приглашает меня сесть в кресло и принимается крепить изящного вида фату к моим волосам. – Настоящей свадьбы у вас раньше не было. Так что, думаю, твой муж все-таки проникнется моментом.

– Мы об Антоне говорим, помнишь? – Я посылаю Тане полный сомнения взгляд. – Он не романтик.

– Не знаю-не знаю, – она весело хмыкает. – Устроить вам свадьбу решил именно он.

– Да. – Мои губы снова разъезжаются в улыбке; в зеркале напротив я вижу собственное счастливое лицо с искрящимися любовью глазами, а за ним – довольно наблюдающую за мной Таню, еще поправляющую и без того идеально легшую по завитым волосам фату. – В первую очередь он сделал это для меня.

– Что только доказывает, что я права. – Удовлетворившись результатом своих усилий, Таня осторожно обнимает меня за плечи. – Он тебя любит.

Я быстро киваю. Часть прежней меня до сих пор едва ли верит этим словам, однако с каждым новым днем, с каждым мгновением, прожитым с Антоном, она становится слабее, и я знаю: совсем скоро сомнения окончательно исчезнут.

– Да, – мой второй кивок уже полон уверенности. – Любит.

Я поднимаюсь с кресла и, подхватив Таню под локоть, вместе с ней отправляюсь на повторную (и не имеющую никакой юридической силы) регистрацию нашего с Антоном брака.

Свадьбу мы празднуем в небольшом уютном коттедже за городом, среди зарослей леса и пения птиц. Камерно и спокойно, в окружении всего лишь нескольких гостей.

Кутаясь в предложенный мужем плед, я умиротворенно вздыхаю и полностью расслабляюсь. Антон притягивает меня к своей груди и крепко обнимает обеими руками, его губы ласково прижимаются к изгибу моей шеи, отчего я смущаюсь и, кажется, краснею. С недавнего времени мой дважды муж удивительно стал тактилен: он не чурается демонстрировать свои чувства окружающим, пусть и в сдержанной манере.

– Замерзла? – спрашивает Антон шепотом.

Я качаю головой и, положив ладонь поверх его в благодарном жесте, признаюсь:

– Мне с тобой тепло.

Трудно вспомнить, когда мне в последний раз хотелось забраться под обжигающе горячий душ или надеть толстый шерстяной свитер, чтобы согреться, избавиться от поселившийся внутри будто навек промозглости. Мне больше не холодно.

Я чувствую, что Антон улыбается, услышав мой ответ.

– Посидим еще минут тридцать, – произносит он совсем тихо – так, чтобы кроме меня не услышал никто, – и пойдем наверх. Греться.

С моих губ срывается сдавленное хихиканье, и взгляды всех гостей мигом оборачиваются к нам. Борясь со смехом и смущением, я прикрываю свободной ладонью лицо, не имея возможности объяснить причину своего веселья.

Грудь Антона под моей спиной едва ощутимо сотрясается от беззвучного смеха. Назидательно ткнув его локтем в живот, я осматриваюсь по сторонам.

Гости вновь увлечены разговорами друг с другом, и я с интересом наблюдаю за ними из-под опущенных ресниц. Во мне расцветает надежда на то, что теперь мы чаще будем собираться вместе, что мы с Антоном больше не будем жить изолировано от наши близких и друг друга.

Таня сидит напротив и сейчас увлечена собственным телефоном, рядом – ее младший брат Артем, с которым мы тут же встречаемся взглядами. Он посылает мне беззаботную улыбку, но я понимаю, что Таня права в своем беспокойстве о брате: легкость, что он столь упорно всем демонстрирует, кажется фальшивой.

На другом конце стола Петр и Наташа что-то активно обсуждают с Сергеем Акуловым – единственным близким другом Антона, пока его девушка Кира скромно отмалчивается и выглядит несколько напряженной. Она значительно моложе остальных присутствующих и, похоже, боится не понравиться.

Петр замечает мой внимание к их части стола и вопросительно вздергивает бровь. Я лишь качаю головой. Подмигнув, он возвращается к разговору с Сергеем. Объятия Антона крепнут, как по команде, его губы прижимаются к моей шее. В показательной, собственнической манере.

Мне хочется закатить глаза: по неведомой причине Антон ревнует меня к Петру и ревнует не в шутку, а по-настоящему и всерьез.

Тяжело вздохнув, я поудобнее укладываюсь на грудь мужа и поднимаю взгляд повыше, туда, где за свеже-зелеными кронами деревьев прячется закатное небо, красно-оранжевое и безоблачное. В моей голове медленно крутится пленка с записью сегодняшнего дня, и я вспоминаю один миг счастья следом за другим.

Синие глаза Антона, с восторгом исследующие каждый сантиметр моего лица и фигуры, когда я впервые появилась перед ним в свадебном платье.

Сказанные им слова сиплым шепотом мне на ухо.

Касание кончиков его пальцев, надевающих на мой безымянный палец второе обручальное кольцо.

Его теплые сухие губы, целующие меня откровенно и жадно, дающие обещание перед лицом всего мира.

Я вспоминаю предшествующие свадьбе месяцы. Наши свидания и разговоры, встречи с друзьями друг друга. Наши совместные ночи и ночи, проведенные врозь. Наши планы на будущее.

Я знаю, что теперь между нами все будет иначе, что теперь мы будем счастливы.

Мы пережили наш общий шторм и стали семьей.