Красная перчатка

Размер шрифта: 13

Holly Black

Red Glove

* * *

Посвящается одной маленькой белой кошке.
Она пришла к нам на порог как раз тогда, когда я начала эту серию романов, но прожила очень недолго. Мы по ней очень скучаем.

Глава первая

День сейчас или ночь – я не знаю. Девчонка встает и идет к выходу. Короткое серебристое платье шуршит при ходьбе, словно новогодняя мишура. В дверях номера она оборачивается.

Как ее зовут? Не помню, хоть убей.

– Ты ведь расскажешь обо мне своему папе в консульстве?

У девчонки по щеке размазалась помада, но я ничего ей не говорю – слишком уж сильно ненавижу в тот момент ее и себя заодно.

– Конечно.

Мой отец не работает в консульстве. И не отстегивает каждой встречной девице по сто тысяч баксов на благотворительные гастроли по Европе. Я не сотрудник телестудии и не отбираю участниц для «Топ-модели по-американски». Дядя мой не менеджер «U2». Я не унаследовал сеть отелей. И нет у нашей семьи никаких алмазных рудников в Танзании. Я и в Танзании-то никогда не был. Просто матушка все лето выдумывала разные истории и пускала пыль в глаза всем встречным блондинкам. Надеялась, что я забуду Лилу.

Но я не забыл.

Лежу, уставившись в потолок. Мама проснулась и ходит в соседней комнате.

Ее выпустили из тюрьмы пару месяцев назад, и, как только закончились занятия в школе, она увезла меня в Атлантик-Сити. Здесь мы промышляем мошенничеством: заселяемся в какую-нибудь гостиницу, едим и пьем за их счет, а если начинают требовать денег, просто-напросто переезжаем в следующую. Мастеру эмоций кредитные карты без надобности.

Я как раз размышляю обо всем этом, как дверь между нашими номерами открывается.

– Зайчик, завтракать будешь?

Мать совсем не удивляется, что я валяюсь на полу в одних трусах. Ее черные волосы заколоты и убраны под шелковый шарф (она всегда такой надевает, когда ложится спать), халат, прихваченный из предыдущей гостиницы, плотно облегает пышную фигуру.

– Нет, просто выпью кофе. Сейчас заварю.

Я поднимаюсь и топаю к столику, где на пластмассовом подносе разложены пакетики с кофе, сахар и порошковые сливки.

– Кассель, сколько раз тебе объяснять: нельзя это пить. Туда могли подсыпать метамфетамин.

Мама хмурится. Она всегда переживает из-за каких-то нелепостей: не доверяет гостиничным кофеваркам, мобильникам. А вот из-за обычной полиции не переживает ничуть.

– Лучше я закажу по телефону, пусть принесут сюда.

– Они точно так же могут подмешать туда метамфетамин.

Но она не обращает на мои слова никакого внимания, возвращается к себе и звонит в обслуживание номеров.

– Я заказала тебе яичницу с тостами. И сок. Знаю-знаю – ты сказал, что есть не хочешь, но сегодня тебе понадобятся силы. Я нашла для нас очередного простачка.

Улыбка у нее выходит такая широкая и заразительная, что я почти готов улыбнуться в ответ.

Вот такая у меня мама.

Хотите – верьте, хотите – нет, но в Атлантик-Сити продают журналы под названием «Как живут миллионеры» или, например, «Миллионеры Нью-Джерси». Там печатают статьи про разных престарелых богачей, которые хвастают своими особняками и прочим имуществом. Не знаю, кто такие журналы читает, но для мамы это просто находка. Вроде как специальный каталог для аферистов.

Про Клайда Остина она вычитала именно там: Клайд шел сразу же после репортажа о ненавистнике мастеров губернаторе Пэттоне и его резиденции Драмтвакет. Писали, что, несмотря на недавний развод, Остин все еще может позволить себе частный самолет и панорамный бассейн с подогревом, а путешествует всегда в сопровождении двух породистых борзых. Еще у него дом в Атлантик-Сити, и он иногда любит сбежать на часок-другой из офиса поужинать в ресторане «У Мортона» и поиграть в блек-джек. На фото плотный коротышка, явно сделал недавно операцию по пересадке волос.

– Надень что-нибудь грязное, – командует мама, сидя за туалетным столиком.

Она трудится над новой парой ярко-голубых перчаток: прорезает на пальцах крошечные незаметные дырочки, чтобы можно было дотронуться до жертвы.

– Грязное?

Я развалился на диване в ее номере с чашкой в руках. Пью уже третий кофе со сливками. Хотя тост я тоже съел.

– И мятое. Ты должен походить на отчаявшегося бродяжку.

Мама начинает расчесывать вьющиеся пряди, одну за другой. Потом будет мазаться кремом и красить ресницы. Прихорашивается обычно часами.

– Какой у нас план?

– Я позвонила в «У Мортона», назвалась его секретаршей и сказала, что забыла на какое время заказан столик. В журнале так прямо и написано, в каком ресторане он обычно ужинает. Правда, здо́рово? Они поверили. Столик заказан на сегодня, на восемь.

– И когда ты туда звонила?

– Где-то пару дней назад.

Мать пожимает плечами, и аккуратно подводит глаза черным карандашом. Врет или нет – непонятно.

– О, и захвати-ка полиэтиленовый пакет из моего чемодана.

Я ставлю кружку на пол и встаю. Достаю пакет, полный капроновых колготок и кладу перед ней.

– Это не мне, а тебе.

– Хочешь, чтобы я походил на гламурного бродяжку?

– Ты их наденешь на голову, – мама поворачивается и нетерпеливо машет рукой, словно растолковывая очевидные вещи непонятливому дурачку. – Если все пойдет, как задумано, я потом представлю тебя ему как своего сына.

– Похоже, у тебя действительно есть план, и ты все тщательно продумала.

– Да брось. Через неделю начнутся занятия, неужели ты не хочешь развлечься напоследок?

Спустя несколько часов мы идем по набережной. Мама цокает позади каблуками, ее белое платье раздувает теплый летний ветерок. Декольте на платье такое, что кажется, ускорь она шаг – грудь точно вывалится наружу. Как-то неловко обращать внимание на такие вещи, но я же не слепой.

– Помнишь, что делать?

Я жду, когда она поравняется со мной. Золотистые перчатки и такая же, в тон сумочка – наряд получился ого-го. Передумала, наверное, надевать те голубые.

– Нет, забыл. Расскажи-ка мне в сто тысяч первый раз.

Гнев, как грозовое облако, затмевает мамино лицо, ее взгляд становится тяжелым.

– Да помню-помню, мам, – успокаиваю я ее. – Иди лучше вперед, пока не заметили, как мы разговариваем.

Мать ковыляет на своих каблуках к ресторану, а я облокачиваюсь о перила и смотрю на океан. Точно такой же вид открывался из пентхауса Захарова. Вспоминаю, как Лила повернулась ко мне спиной и глядела на черные волны.

Надо было сказать, что я ее люблю. Тогда бы это хоть что-то значило.

Когда мошенничаешь, самое сложное – выжидать. Часы тикают, ладони потеют от напряжения, мысли разбредаются в разные стороны. Ты весь на адреналине, готов действовать, но вынужден лишь выжидать.

Отвлекаться нельзя, иначе все пойдет прахом. Так учила мама.

Я наблюдаю за входом в ресторан и нащупываю в кармане скомканные колготки. Отрезал от них кусок ножом, еще в номере.

Не отвлекаясь, слежу за прохожими и мамой, которая невероятно медленно прогуливается, соблазнительно покачивая бедрами. Неизвестно, сколько придется ждать. Честно говоря, план может вообще не сработать. Важное правило – нужно брать на заметку сразу нескольких простачков и искать среди них нужного. Того самого, которого и получится обвести вокруг пальца.

Проходит около двадцати минут. Мы держимся на расстоянии друг от друга. Мама занимается тем, чем обычно и занимаются добропорядочные женщины на вечерней прогулке: выкуривает сигарету, подправляет помаду, делает вид, что звонит по мобильнику, который, на самом деле, взяла у меня. А я клянчу у прохожих мелочь. Уже три с половиной доллара заработал, протягиваю руку за очередным четвертаком, и тут из ресторана, покачиваясь, выходит Клайд Остин.

Мама направляется к нему.

А я подпрыгиваю и бросаюсь к ней, на ходу натягивая на голову колготки. И никакие они не прозрачные, черта с два. Я почти ничего не вижу, поэтому быстро бежать не получается.

Кто-то громко вскрикивает. Ясное дело: от парня с колготками на голове добра не жди. Настоящий стереотип, вернее, даже архетип злодея.

Пробегаю мимо мамы и выдергиваю у нее сумочку.

Она тут же начинает кричать:

– Грабят! Помогите! Помоги-и-и-те!

Нелегкая задача: надо бежать, но бежать достаточно медленно. Пьяный пузатый коротышка, в животе у которого булькает мартини, должен суметь меня поймать.

– Пожалуйста! Помогите! Кто-нибудь! Он украл все мои деньги!

Я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

Почти сталкиваюсь с Клайдом, подставляюсь ему. Надо отдать маме должное: она совершенно права – мужчинам нравится чувствовать себя рыцарями в сияющих доспехах. Остин хватает меня за руку.

Я поддаюсь и падаю.

Неудачно получилось. Может, колготки виноваты, а может, просто потерял равновесие: как бы то ни было, я со всей силы ударяюсь об асфальт. Одна перчатка порвалась. Руку разодрал, коленки наверняка тоже – они даже онемели.

Сумочка падает на землю.

Подняться я не успеваю – Клайд бьет меня прямо в затылок. Больно. Надеюсь, мамочка оценила мои старания. Вскочив, я бегу со всех ног. Стаскивая с головы мерзкие колготки, мчусь без оглядки прочь, в темноту.

А Клайд Остин с видом победителя возвращает прекрасной даме золотистую сумочку.

С видом победителя глядит в ее полные благодарности прекрасные глаза.

С видом победителя пялится на ее грудь.

Мама с ликующим видом достает из минибара бутылку «Просекко», а я поливаю руку пенящейся перекисью водорода. Щиплет ужасно.

– Он пригласил меня выпить завтра вечером. Я сказала, что угощаю, ведь это самое малое, чем я могу его отблагодарить. А Клайд отказался наотрез и заявил, что угощает он, ведь мне пришлось пережить такой ужас. Правда, многообещающее начало?

– Конечно.

– Он заберет меня отсюда в шесть. Как думаешь, ждать его полностью готовой или пригасить в номер пропустить стаканчик, пока я прихорашиваюсь? Встретить его в халате?

Я морщусь в ответ.

– Не знаю.

– Прекрати. Ты неправильно все воспринимаешь. Дело есть дело. Кто-то должен нас обеспечивать. Нужно платить за твою распрекрасную школу, Баррону нужно выплачивать заем. А Филип сейчас в любой момент может остаться без работы.

Мама укоризненно смотрит на меня, как будто хочет напомнить, из-за кого именно у Филипа неприятности с главой преступного клана. Будто меня совесть должна мучить. Нет уж – они поступили со мной гораздо хуже.

– Я спокоен, но только пока ты не работаешь над Клайдом, – тихо отвечаю я. – Тебе совершенно незачем над ним работать, ты очаровательна и так.

Мать смеется и наполняет свой стакан. Игристое вино пузырится не хуже перекиси водорода.

– Яблоко от яблоньки. Мы оба умеем быть очаровательными, если нам что-то нужно. Да, Кассель?

– Ну и что с того? Я просто не хочу, чтобы ты опять попала за решетку. Для тебя это новость?

Кто-то стучится в ее номер.

– Что ты заказала?

Мама выкрикивает предупреждение, но слишком поздно – я уже открываю дверь.

В коридоре с бутылкой виски «Джек Дэниэлс» в руке стоит Клайд Остин.

– Ой, – говорит он смущенно. – Это, наверное, не тот номер. Я думал…

А потом приглядывается ко мне, замечает окровавленные джинсы и ссадину на руке, сидящую на кровати маму. И до него доходит. Лицо коротышки перекашивается от гнева.

– Ты меня подставил. Она меня подставила.

Он произносит это «она» с такой интонацией – и мне предельно ясно, что именно Клайд о нас думает.

Я пытаюсь что-то объяснить, но Остин замахивается. Я двигаюсь слишком медленно и неуклюже, поэтому не успеваю увернуться. С жутким глухим звуком бутылка ударяет мне в висок.

Падаю на ковер. Голова кружится и гудит. Накатывает тошнота. Да уж, я его хорошо понимаю, и вот моя награда. Перекатываюсь на спину, Остин снова заносит руку для удара.

Взвизгнув, мама впивается ногтями ему в щеку.

Бывший поклонник в бешенстве разворачивается и толкает ее локтем. Мать отлетает и падает прямо на столик. Зеркало бьется, и осколки разлетаются в стороны, как сияющие конфетти.

Я протягиваю руку. На мне сейчас нет перчаток. Я могу остановить его одним прикосновением.

Превратить в таракана.

В грязную вонючую лужу.

Как же мне хочется это сделать.

Но Клайд почему-то замер и недоуменно оглядывается по сторонам, будто не понимает, где очутился.

– Шандра? – тихо говорит он. – Прости меня. Я тебя ударил?

– Ничего страшного, – произносит мама успокаивающе, потом медленно встает и морщится. На губах у нее кровь. – Ты просто хотел зайти и угостить меня виски, так? Увидел сына и, наверное, принял его за кого-то другого.

– Наверное. Мы же понравились друг другу, вот я и решил – зачем ждать до завтра? А потом… Но он правда похож на того грабителя, ты же сама видишь.

Мама – мастер эмоций. Она не может изменить его воспоминания, Баррон бы смог, но его здесь нет. Зато мама может дотронуться до Клайда Остина и вызвать такую симпатию к себе, что он ей поверит. Поверит каждому слову и усомнится в очевидных вещах. Даже настолько очевидных.

У меня начинает кружиться голова.

– Все верно, детка. Действительно, немного похож. Это была просто ошибка. Я тебя провожу.

Мать гладит Клайда по щеке. Тут кто угодно бы отшатнулся – на ней ведь нет перчаток, но он совершенно не обращает внимания на ее голые руки и покорно позволяет себя увести.

– Прости, мне так жаль. Даже не знаю, что на меня нашло.

– Разумеется. Я тебя прощаю, но мы вряд ли увидимся завтра вечером. Ты ведь все понимаешь?

Клайд краснеет от стыда.

– Конечно.

У меня перед глазами все плывет. Мать что-то воркует нежным успокаивающим голосом, вот только обращается она не ко мне.

Из гостиницы мы уезжаем на следующее утро. От солнечного света пульсирует в висках, по лбу стекает противный липкий пот – так всегда потеешь, когда болен. От малейшего движения перед глазами все кружится, словно я очутился на американских горках. Пока мы ждем, когда швейцар пригонит машину, я роюсь в рюкзаке в поисках темных очков и стараюсь лишний раз не смотреть на синяк на мамином плече.

Она сказала, что мы уезжаем, и с тех пор не произнесла больше ни слова. Мы молча собрали вещи и так же молча спустились на лифте в фойе. Ясное дело, мама в бешенстве.

Но мне не до того – слишком уж паршиво я себя чувствую.

Наконец к отелю подъезжает мой старенький ржавый «мерседес». Мать что-то отдает швейцару, берет у него ключи, а я забираюсь на пассажирское сиденье, которое так нагрелось, что обжигает ноги даже сквозь джинсы.

Как только мы отъезжаем, она принимается вопить:

– Зачем ты открыл дверь? Почему не посмотрел в глазок? Не спросил, кто это?

Так громко, что я вздрагиваю от боли.

– Кассель, ты что, совсем дурачок? Я разве тебя этому учила?

Правильно. Я поступил опрометчиво. Глупо. Чересчур расслабился в своей частной школе. Именно такие грубые ошибки и отличают любителей от приличных мошенников. К тому же мама находится под влиянием отдачи и поэтому эмоционально неуравновешенна. Она и в обычной-то ситуации не очень уравновешенна, а из-за колдовства получается еще хуже. Колдовство в сочетании с яростью – тут ничего нельзя поделать, надо просто переждать.

В детстве такое случалось частенько, но мать довольно долго пробыла в тюрьме, и я успел забыть, как сильно она может разойтись.

– Ты совсем дурачок? – она переходит на визг. – Отвечай!

– Прекрати, – закрыв глаза, я прислоняюсь лбом к оконному стеклу. – Пожалуйста, прекрати. И извини меня, я не хотел.

– Черта с два, – теперь в ее голосе злоба и уверенность. – Таких идиотов не бывает. Ты это специально! Хотел, чтобы у меня ничего не вышло.

– Да брось. Я просто не подумал. Мне, правда, жаль. Послушай, это же я в результате схлопотал шишку. Ну и что, ну пришлось нам уехать из Атлантик-Сити – через неделю уехали бы в любом случае, мне ведь надо в школу.

– Ты это специально, из-за Лилы, – мама смотрит на дорогу, а ее глаза метают молнии. – Все еще злишься.

Лила. Мой лучший друг. Я думал, что убил ее.

– Я не собираюсь ее обсуждать. Во всяком случае, не с тобой, – рявкаю я в ответ.

Вспоминаю выразительную улыбку Лилы, как ползли наверх уголки ее губ. Вспоминаю, как она лежала на кровати и тянулась ко мне.

Одним прикосновением мама заставила Лилу меня полюбить. И тем самым отняла ее у меня навсегда.

– Больная мозоль? – в материнском голосе злобная радость. – Удивительно, ты и правда думал, что приглянулся дочери Захарова.

– Замолчи.

– Дурачок, простофиля, она тебя использовала. Кассель, да она бы на тебя и не взглянула после всего, что произошло. Ты бы напоминал ей о Барроне и о пережитом унижении, только и всего.

– А мне плевать, – руки у меня трясутся. – Лучше так, чем…

Чем старательно избегать Лилу и ждать, когда ослабнет проклятие. Ждать и бояться, как она потом на меня посмотрит.

Лила желает меня, но это не любовь, а пародия. Жестокая насмешка.

А я так ее хотел, что почти готов был забыть об этом.

– Я оказала тебе услугу. Тебе следовало бы меня поблагодарить. Преподнесла Лилу на блюдечке с голубой каемочкой, без меня ты бы ее в жизни не получил.

Я резко и отрывисто смеюсь.

– Поблагодарить? Держи карман шире.

– Не смей так со мной разговаривать, – кричит мать и отвешивает мне пощечину, изо всей силы.

Моя и без того несчастная голова бьется о стекло. В глазах все меркнет, под веками вспыхивают цветные пятна.

– Останови.

К горлу подступает тошнота.

– Прости меня, – теперь голос нежный и ласковый. – Я не хотела. Ты как?

Мир кренится.

– Ты должна остановить машину.

– Наверное, тебе сейчас кажется, что лучше идти пешком, чем ехать со мной в одной машине. Но если травма действительно серьезная, то…

– Останови! – кричу я таким голосом, что она все-таки слушается.

«Мерседес» резко сворачивает к обочине, и мама ударяет по тормозам. Я вываливаюсь из автомобиля прямо на ходу.

Как раз вовремя – меня тут же выворачивает на траву.

Надеюсь, в Веллингфорде нас не заставят писать сочинение на тему «Как я провел лето».

Глава вторая

Я ставлю свой «Бенц» на стоянку для двенадцатиклассников – совсем близко от общежития, что приятно, ведь ученикам начальных классов старшей школы приходится оставлять машины черт знает где. Легкое чувство самодовольства быстро сменяется тревогой: когда я глушу двигатель, «мерседес» издает странное металлическое покашливание, будто собирается отдать концы. Я выхожу и уныло пинаю шину. Хотел его починить, но из-за мамы руки до ремонта так и не дошли.

Сумки пока пусть полежат в багажнике. Я иду через кампус к большому кирпичному зданию учебного центра Финке.

Над дверьми красуется написанный от руки плакат: «Приветствуем новичков-девятиклассников!». Легкий ветерок шелестит листьями деревьев, а меня наполняет тоска по тому, что я еще не успел потерять.

В холле за столом мисс Нойз роется в ящиках с картами-пропусками и выдает ученикам папки с необходимой информацией и документами. Две смутно знакомые десятиклассницы обнимаются, громко визжа от радости, но потом замечают меня и переходят на шепот. Что-то там про «самоубийство», «в одних трусах» и «милашка». Я ускоряю шаг.

Прыщавая, трясущаяся от страха девчонка как раз получила ключи от комнаты в общежитии. Намертво вцепилась в своего папашу, словно без него тут же пропадет. Наверняка первый раз очутилась так далеко от дома. Мне и жалко ее, и одновременно немного завидно. Подходит моя очередь.

– Добрый день, мисс Нойз. Как у вас дела?

– Кассель Шарп! – учительница поднимает голову и улыбается. – Я так рада, что теперь вы снова живете в кампусе.

Она вручает мне папку и сообщает номер комнаты. Ученикам выпускного класса полагаются не только лучшая парковка и, по нелепым школьным правилам, собственный газон (правда-правда, он так и называется – «газон двенадцатого класса»), но и лучшие комнаты. Моя вроде как на первом этаже. Наверное, в администрации все еще психуют и не хотят селить меня наверху из-за того случая на крыше.

– Я тоже рад, – и это чистая правда: я очень рад своему возвращению. – А Сэм Ю уже зарегистрировался?

Мисс Нойз просматривает пропуска.

– Нет, вы его опередили.

Мы с Сэмом соседи по комнате с десятого класса, но подружились по-настоящему только в конце прошлого года. Дружить я, на самом деле, не очень-то умею, но стараюсь.

– Спасибо. До свидания.

Занятия начнутся завтра, а сегодня вечером, как обычно, устроят общее собрание. Директриса Норткатт и завуч Уортон будут распинаться, какие мы способные и талантливые, и прочитают лекцию про школьные правила: мол, надо их соблюдать для нашего же блага. Все это даже приятно.

– Постарайтесь не влипнуть в какие-нибудь неприятности, – улыбка у мисс Нойз лукавая, но голос серьезный – вряд ли она так всех учеников напутствует.

– Конечно.

Вернувшись на парковку, я вытаскиваю из багажника вещи. Там куча всего. Мама старательно делала вид, что мы с ней вовсе и не ссорились никогда, и на день Труда[1] накупила дорогущих подарков – вроде как заглаживала вину за несуществующую ссору. Теперь я – счастливый обладатель новенького айпода, модной кожаной куртки, как у пилотов ВВС, и ноутбука. За ноутбук она расплачивалась кредиткой Клайда Остина, я в этом почти уверен, хоть и притворился, что ничего не заметил. А еще мама сама все уложила, потому что твердо верит: что бы я там ни говорил, ей лучше знать, какие вещи мне понадобятся. Как только мать вышла из комнаты, я немедленно все перепаковал.

– Детка, ты же знаешь, как я тебя люблю? – спросила она сегодня утром, когда я уезжал.

Знаю, в этом-то и вся жуть.

Комната больше, чем в прошлом году, к тому же не надо волочь все свое добро по лестнице. Со вздохом я сваливаю пожитки прямо на пол.

Где, интересно, сейчас Лила? Наверное, отец отправил ее в какой-нибудь дорогущий швейцарский пансион для детишек-мастеров из богатых криминальных кланов – высоченный забор, повсюду вооруженная охрана. Нравится ли ей там? Может, проклятие уже ослабло, и Лила вовсю наслаждается жизнью, бездельничает и, потягивая горячий шоколад, болтает с лыжными инструкторами. Может, даже ничего, если я ей позвоню? Всего на несколько минут. Просто услышу ее голос и все.

Руки так и чешутся набрать номер, но вместо этого я заставляю себя позвонить Баррону – нельзя забывать, что в жизни по-настоящему, а что – нет. К тому же брат просил сообщить, когда я обустроюсь в школе, а я вроде уже обустроился. Трубку Баррон снимает почти сразу:

– Привет. Как поживает любимый братишка?

Каждый раз, как я с ним разговариваю, все во мне сжимается. Он сделал из меня убийцу, использовал, но сам ничего об этом не помнит, считает – мы с ним не разлей вода. Это я его заставил так думать.

Брат потерял столько воспоминаний из-за отдачи, что верит всему, что написано у него в блокнотах, а я тщательно подделал записи. Расписал там, какие мы друзья, и поэтому теперь только ему и могу доверять.

Очень трогательно, правда?

– Я волнуюсь за маму, с ней все хуже и хуже, – жалуюсь я Баррону. – Ведет себя безрассудно. Нельзя, чтобы она снова угодила за решетку, ее тогда вообще никогда не выпустят.

Вряд ли Баррон сумеет помочь. Честно говоря, в Атлантик-Сити я и сам не очень-то усердствовал, чтобы оградить ее от неприятностей.

– Да брось, – отвечает брат скучающим голосом; по-моему, он немного пьян. Из трубки доносится приглушенная музыка. А ведь еще только утро. – Ты же знаешь, присяжным она всегда нравилась.

Да, ничего-то он не понял.

– Пожалуйста, просто… она ведет себя неосторожно. Может, хоть тебя послушает. Ты все-таки учился на адвоката…

– Она взрослая женщина, к тому же просидела кучу времени взаперти. Пускай немного развеется, выпустит пар, соблазнит парочку престарелых красавчиков, поиграет в карты, просадит немного денег.

У меня невольно вырывается смешок.

– Ладно, просто присматривай за ней, а то она этих престарелых красавчиков оберет до трусов.

– Понял – не дурак. К выполнению миссии приступил.

От его слов мне становится немного спокойнее. Баррон вздыхает:

– Ты с Филипом не разговаривал?

– Сам ведь знаешь, что нет. Он каждый раз бросает трубку, а я ничего не могу…

Но тут ручка двери начинает поворачиваться, и я быстро заканчиваю разговор:

– Давай, потом перезвоню.

Сейчас войдет мой сосед, а я тут болтаю с братом и делаю вид, что все нормально. Сэм-то знает, что именно Баррон натворил, и обязательно удивится, почему я должен звонить Филипу. Он же не понимает, каково это – жить в такой ненормальной семейке.

– Бывай, братишка, – Баррон вешает трубку.

В дверях появляется улыбающийся Сэм с большой спортивной сумкой через плечо.

– Привет. Сто лет не виделись. Как там в Торонто?

– Хотели посмотреть на ледяной замок, но он растаял.

Да, я ему соврал про лето. И в общем-то без особой необходимости, вполне можно было рассказать про Атлантик-Сити, только вот нормальные родители туда обычно детей не возят. Говорил же, дружить я не очень умею.

– Незадача какая.

Сэм ставит алюминиевый ящик с инструментами на ветхий деревянный комод. Мой сосед – высокий и крупный детина, а двигается всегда очень осторожно, будто опасается, что занимает слишком много места.

– Посмотри, – говорит он. – Я тут прикупил кое-чего, тебе понравится.

– Неужели?

Свои вещи я распаковываю, как обычно: просто засовываю все под кровать. Комнаты ведь в ближайшее время будут проверять на предмет беспорядка. А если вырос на помойке, то небольшой бардак для спокойствия просто необходим.

– Такой специальный набор – можно снимать слепки с зубов и изготавливать потрясающие клыки. Ну, просто потрясающие, идеально сидят. Надеваешь их сверху, как маленькие колпачки, – я его никогда таким счастливым не видел. – Мы с Даникой ездили в Нью-Йорк, в магазин спецэффектов, и практически все там скупили. Смолу. Эластомер. Пенополивинилхлорид. Я, наверное, смогу горящего человека изобразить.

Удивленно поднимаю брови.

– Да ладно, – оправдывается сосед. – Я помню прошлый семестр, лучше быть готовым ко всему.

Каждый год все ученики собираются в учебном театре имени Картера Томпсона и в который раз слушают одни и те же правила, хотя у всех на руках школьный справочник. «Мальчики должны носить пиджак с эмблемой Веллингфорда, галстук, черные брюки и белую рубашку. Девочки должны носить пиджак с эмблемой Веллингфорда, черную юбку или черные брюки и белую рубашку. И мальчики, и девочки должны носить черные туфли или ботинки. Никаких кроссовок. Никаких джинсов». Ну и прочее в том же духе.

Мы с Сэмом хотим запрятаться куда-нибудь подальше, но школьный секретарь, мисс Логан, нас вылавливает и показывает на пустой первый ряд.

– Мальчики, вы же двенадцатиклассники, надо подавать новеньким хороший пример.

– А можно, мы будем подавать плохой? – спрашивает Сэм.

Я фыркаю.

– Мистер Ю, – секретарша поджимает губы, – недостаток мотивации у старшеклассников в начале учебного года – серьезное упущение. Последствия будут фатальными. Мистер Шарп, я была бы весьма признательна, если бы вы не поощряли подобное поведение.

Мы пересаживаемся на первый ряд.

За кафедрой уже стоят завуч и директриса. Норткатт заводит обычную песню: какая мы в Веллингфорде большая дружная семья, как поддерживаем друг друга в беде, как будем вспоминать потом школьные годы – лучшие в нашей жизни.

Я поворачиваюсь к Сэму, чтобы поделиться шуткой, но он не смотрит на меня – взволнованно оглядывает зрительный зал.

Фокус в том, что, если ты мошенник, очень сложно отключить ту часть мозга, которая оценивает ситуацию и выискивает простачка – простофилю, готового клюнуть на твое вранье. Вечно пытаешься вычислить, чего этот простачок хочет, как можно убедить его расстаться с деньгами.

Сэм-то не простачок, но я на автомате подмечаю, что его беспокоит, вдруг да пригодится.

– У вас с Даникой все в порядке?

Сосед пожимает плечами, а потом признается:

– Она ненавидит фильмы ужасов.

– Понятно, – говорю я как можно более нейтральным тоном.

– Ну, знаешь, ее волнуют всякие по-настоящему важные проблемы. Политика, глобальное потепление, ущемление прав мастеров, права меньшинств. Пожалуй, мои интересы ей кажутся детскими.

– Ну, не все же такие, как Даника.

– Это она не как все, – взгляд Сэма, как у всех влюбленных, затуманивается. – Знаешь, ей нелегко приходится. Она сильно переживает из-за важных вещей, а остальным, в основном, плевать. Да и мне тоже, наверное.

Раньше глупые попытки Даники спасти мир меня порядком выводили из себя. Зачем менять мир, если он сам не хочет меняться? Но вряд ли стоит сейчас говорить об этом Сэму: не очень уместная реплика. Да я и сам уже не уверен, что так считаю.

– Может, ты сумеешь ее переубедить насчет ужасов? Ну, например, покажи ей что-нибудь из классики, возьми в видеопрокате «Франкенштейна», прочитай с выражением «Ворона». Женщины это обожают: «Прочь отсюда, птица злая! Ты из царства тьмы и бури, – уходи опять туда, не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной, удались же, дух упорный!»[2] Кто же тут устоит?

Но Сэм не улыбается в ответ.

– Ну, ладно, сдаюсь, – я поднимаю руки. – Больше не буду.

– Да нет, шутка смешная. Дело не в тебе, просто я не могу…

– Мистер Ю! Мистер Шарп! – по проходу между креслами к нам пробирается мисс Логан, усаживается прямо позади и демонстративно подносит палец к губам. Вы же не хотите, чтобы я вас рассадила.

Стыда потом не оберешься, и мы замолкаем. Уортон как раз зачитывает длиннющий список того, за что ученикам полагается наказание: нельзя употреблять алкоголь и наркотики, прогуливать занятия, выходить из общежития вечером, краситься черной помадой, мальчишкам – забираться в комнаты к девчонкам (и наоборот). Печально, но факт: в каждом выпускном классе всегда находится как минимум один умник, который на какой-нибудь лихой вечеринке умудряется нарушить все правила разом. Очень надеюсь, что в этом году таким умником буду не я.

Ведь черная помада мне не очень идет.

Данику мы встречаем по пути в столовую. Свои русые кудряшки она заплела в семь косичек, и на каждой болтается деревянная бусина. Верхняя пуговица на воротнике белой рубашки расстегнута, так что видно цепочку с семью нефритовыми амулетами – защита от разных проклятий. Удача. Сны. Физическая сила. Эмоции. Память. Смерть. Трансформация. Это я ей подарил на день рождения, как раз перед окончанием прошлого учебного года.

Амулеты изготавливаются мастерами: волшебники накладывают проклятие определенного типа, и носитель получает соответствующую защиту. Ведь, как известно, только камни впитывают магию. Талисман срабатывает лишь единожды: камень отводит проклятие, но сразу же трескается. Настоящие амулеты от трансформации – редкость, потому что подобных мастеров в мире очень мало; один такой рождается, наверное, раз в десять лет. Но у Даники самый что ни на есть настоящий. Я точно знаю – сам делал.

А она и не догадывается.

– Привет.

Даника шутливо толкает Сэма, и тот обнимает ее за плечи.

Все вместе мы входим в столовую.

Первый вечер нового учебного года, поэтому на столах скатерти и вазочки с розами и гипсофилами. Родители кое-кого из новеньких толкутся тут же, они явно под впечатлением: высокие потолки обшиты деревом, из позолоченной рамы за всеми бдительно следит суровый полковник Веллингфорд, а мы умудряемся каким-то образом не размазывать еду по лицу.

Сегодня подают лосося в соусе терияки, бурый рис и морковь. На десерт – вишневое пирожное. Я ковыряю морковь вилкой. Даника начинает с десерта и довольно констатирует:

– Вполне съедобно.

А потом безо всякого перехода принимается разглагольствовать о том, как этот год важен для «Сглаза» (так называется клуб поддержки мастеров). Мол, нужно всем рассказать о второй поправке, на следующей неделе будет какой-то митинг, правительство все больше вторгается в частную жизнь и так далее. Я слушаю ее вполуха.

Поворачиваюсь к Сэму, чтобы заговорщически ему подмигнуть, но он внимает каждому ее слову, затаив дыхание.

– Кассель, – Даника поворачивается ко мне, – ты не слушаешь, я ведь все вижу. Голосовать за поправку будут в ноябре. Уже в этом году. Если законопроект утвердят, мастеров принудят к тестированию. Не только мастеров – вообще всех. И пусть правительство Нью-Джерси гарантирует полную конфиденциальность – все это вранье. Мастеров начнут увольнять, не будут сдавать им жилье. Их будут арестовывать за врожденные способности, а они, может, вовсе не хотели бы их иметь.

– Знаю. Прекрасно знаю. Не надо мне все разжевывать. Я знаю.

Похоже, я разозлил ее еще больше.

– Это, между прочим, тебя напрямую касается.

Я вспоминаю маму и Клайда Остина. Баррона. Собственные грехи.

– А может, мастеров, действительно нужно арестовывать. Может, Пэттон прав.

Сэм хмурится, а я запихиваю в рот большой кусок лосося, чтобы еще чего-нибудь ненароком не ляпнуть. Даника потрясенно молчит, а потом огрызается:

– Глупости.

Я молча жую.

Она права, конечно. Даника всегда права. Ее мать без устали защищает мастеров и помогла основать клуб «Сглаз». А дома у них живет маленький Крис. Возможно, Вассерманы даже нарушают закон, давая ему приют: бедняге некуда податься, родители выгнали его, ведь они думают, что все мастера злодеи вроде меня. А они бывают разные – не все мошенничают, не все рвутся стать преступниками. Только вот когда Даника говорит о мастерах, то представляет себе свою маму. А я представляю свою.

– В любом случае, в следующий вторник митинг, и я хочу, чтобы «Сглаз» туда отправился в полном составе. Я договорилась с нашей руководительницей, мисс Рамирес, и она подала заявку на автобус. Получится поездка от школы.

– Правда? Вот здо́рово, – радуется Сэм.

– Пока еще нет, – вздыхает его подружка. – Рамирес сказала, Уортон или Норткатт должны сначала подписать разрешение. И нужно, чтобы побольше членов клуба заявили, что хотят ехать. Я ведь могу на вас рассчитывать?

– Конечно, мы поедем, – откликается Сэм.

А я, сердито на него посмотрев, поднимаю руку:

– Не так быстро. Расскажи-ка поподробнее. Плакаты надо рисовать? Что-нибудь вроде: «Даешь права всем мастерам, кроме тех, кому они даром не нужны» или «Узаконим мастеров смерти сегодня, решим проблему перенаселенности завтра!»

Сэм еле сдерживает улыбку. Да уж, я веду себя как форменная скотина, но зато хоть кому-то смешно.

Даника открывает рот, чтобы возразить, но тут к столу подходит Кевин Лакруа. Как же вовремя, слава богу. Он сует мне в сумку конверт и шепчет:

– Этот укурок, Джейс, утверждает, что летом кого-то подцепил. А я слыхал, что на фотках, которые он всем показывает, на самом деле его сводная сестра. Нет у него никакой девушки. Ставлю пятьдесят баксов.

– Тогда найди кого-нибудь, кто поставит на то, что у него есть девушка, а я тебе подсчитаю вероятность выигрыша. Сама контора ни на что не ставит.

Кевин кивает и уходит, явно разочарованный.

Школьным букмекером я стал, когда мама еще сидела в тюрьме. Надо же было как-то платить за разные мелочи, которые не входят в стоимость обучения. Например, купить второй комплект формы (иначе стирать ее можно только раз в неделю). Заказать пиццу, если пошел с друзьями в кафе. Кроссовки, книги, музыка – нужные вещи на дороге обычно не валяются, да и не все можно украсть в магазине. Вместе с богачами учиться нелегко.

Кевин Лакруа уходит, но его место тут же занимает Эммануэль Доменек. Желающих сделать ставку набирается столько, что Сэму с Даникой просто-напросто некогда отчитывать меня за мерзкое поведение. Они о чем-то переписываются в тетрадке, а ученики один за другим незаметно передают мне конверты. Возрождается моя маленькая криминальная империя.

– Ставлю на то, что Шерон Найджел застрянет в ростовом костюме талисмана и не сможет его снять.

– Ставлю на то, что в клубе латинского языка принесут кого-то в жертву во время весеннего бала.

– Ставлю на то, что в этом году в кабинет директрисы первым вызовут Чайавата Тервейла.

– Ставлю на то, что новенькая сбежала из дурдома.

– Ставлю на то, что новенькая сбежала из московской тюрьмы.

– Ставлю на то, что у Льюиса будет нервный срыв еще до начала зимних каникул.

Я все записываю при помощи шифра собственного изобретения, а вечером мы с Сэмом высчитаем коэффициенты. Конечно, они не раз еще поменяются, ведь появятся новые ставки. Но мы получим хотя бы приблизительную картину и сможем сообщить за завтраком всем заинтересованным лицам, на что нынче выгодно поставить. Я всегда поражался, почему богатеньким детишкам не терпится срочно просадить побольше денег.

А преступникам не терпится эти денежки заполучить.

По дороге в общежитие Даника тычет меня локтем.

– Ну? И почему ты сегодня у нас весь из себя унылый мерзавец?

Я пожимаю плечами.

– Прости. Устал, наверное. Ну и вообще дурак.

Она хватает меня за шею затянутой в перчатку рукой и делает вид, что душит. Я подыгрываю и падаю на колени, корчась в притворной агонии. Даника оттаивает и смеется.

Простила.

– Знал же, что надо захватить пакет с кровью, – сокрушенно качает головой Сэм, укоризненно глядя на нас.

И тут мимо проходит Одри, под ручку с Грегом Хармсфордом. Моя бывшая девушка. Которая меня бросила. А ведь с ней я чувствовал себя нормальным и однажды почти убедил ее вернуться. А теперь она даже не смотрит на меня.

Зато Грег оглядывается, злобно щурясь, словно бросает вызов.

Хотел бы я стереть довольную ухмылку с его лица. Вот только именно он сейчас проходит мимо, а я стою на коленях.

Я хотел вечером разложить вещи или посидеть с друзьями в холле, но не тут-то было: новый комендант, мистер Пасколи, объявил, что будет собрание двенадцатиклассников – обычная консультация по профориентации.

Раньше я встречался с мисс Вандервеер только раз в год. Милая такая тетя, у нее всегда наготове список: какие лучше выбрать предметы и факультативы, чтобы поступить в хороший колледж; какой общественно-полезной работой заняться, ведь члены вступительных комиссий просто обожают общественно-полезную работу. Сейчас-то мне зачем с ней видеться? Но я все равно плетусь вместе с Сэмом и другими старшеклассниками в библиотеку Лейнхарта.

Мы опять выслушиваем речь: на этот раз о том, как важно не расслабляться в выпускном классе, сейчас, мол, трудно, но это цветочки по сравнению с колледжем. Честное слово, парень (видимо, один из консультантов) расписывает все так, будто в колледжах сочинения пишут кровью, сокурсники забивают ногами до смерти неудачника, который накосячил в лаборатории и понизил общую оценку, а вечерние занятия затягиваются до самого утра. Не очень убедительно.

Наконец, зачитывают список: кто и в каком порядке идет на консультацию. Я отправляюсь туда, где принимает Вандервеер, она беседует с кем-то за большой ширмой, а остальные ждут своей очереди.

Сэм ерзает на краешке стула и наклоняется ко мне:

– Старик, что делать? Они будут спрашивать про колледж.

– Наверняка, – я тоже наклоняюсь поближе. – Это же консультация по профориентации. Колледжи, колледжи – да они спят и во сне видят эти колледжи.

– Да, но они-то думают, я хочу поступить в Массачусетский технологический на факультет химии, – уныло шепчет сосед.

– А ты им и скажи, что не хочешь. Если не хочешь.

– Но они сообщат родителям, – тяжело вздыхает Сэм.

– Ну, а что ты собираешься делать?

– Я хочу поехать в Лос-Анджелес и поступить в один из вузов, где готовят специалистов по визуальным эффектам. Ты же знаешь, я обожаю спецэффекты и грим, но сейчас почти всё делают на компьютере, поэтому мне нужно это освоить. Есть один трехгодичный курс.

Сэм утирает вспотевший лоб и проводит рукой по коротким волосам – он будто поведал мне свою самую невероятную и почему-то постыдную мечту.

Мисс Вандервеер называет мою фамилию, я встаю и прохожу за ширму, напоследок шепнув ему:

– Все будет хорошо.

Но его волнение передается и мне, ладони потеют от напряжения.

У Вандервеер короткие темные волосы и лицо все в морщинках и коричневых старческих пятнах. На маленьком столе – папка с моими данными. Она плюхается на один из стульев и с нарочитой веселостью в голосе начинает:

– Итак, Кассель, чем вы планируете заняться в жизни?

– Да еще не решил.

Мои таланты для колледжа не годятся – там такому не учат. Я умею мошенничать. Подделывать документы. Убивать людей. А еще замки вскрывать.

– Давайте тогда подумаем о возможных университетах. В прошлом году я вас просила выбрать те, в которые вы бы хотели поступить, и еще что-нибудь про запас, на всякий случай. Вы составили список?

– Не совсем, подумать-то я подумал, но ничего не записал.

– А вы ездили смотреть те колледжи, в которые планируете поступать? – хмурится она.

Я качаю головой, и Вандервеер вздыхает.

– Веллингфорд весьма гордится тем, что его выпускники поступают в лучшие университеты мира. В Гарвард и Оксофрд, в Йель и Калифорнийский технологический институт, в университет Джонса Хопкинса. Давайте-ка посмотрим: ваши оценки могли бы быть и получше, но ведь тест на проверку академических способностей вы написали очень даже неплохо.

Кивнув, я вспоминаю про братьев: Баррон отчислился из Принстона, а Филип бросил школу, обзавелся ожерельем из шрамов и начал работать на Захарова. Не хочу быть как они.

– Я обязательно напишу список, – обещаю я Вандервеер.

– Сделайте одолжение. Жду вас через неделю. И никаких больше отговорок. Будущее наступит быстрее, чем вы думаете.

Я выхожу из-за ширмы. Сэма нигде нет; наверное, он еще на консультации. В ожидании я съедаю три сливочных печенья, которые разложили на столике специально для учеников, но сосед так и не появляется, так что, в конце концов, приходится идти в общежитие в одиночестве.

Всегда непривычно спать первую ночь в новой комнате. Кровать очень неудобная: я в ней толком не помещаюсь, засыпаю, свернувшись калачиком, а потом во сне выпрямляю ноги и сразу же просыпаюсь, потому что они упираются в спинку.

В соседней комнате кто-то храпит.

За окном лунный свет заливает газон, а трава блестит, будто вырезанная из жести. Я думаю о ней, а потом вдруг просыпаюсь от будильника на телефоне. Уже, видимо, давно звонит.

Мычу спросонья и бросаю подушкой в Сэма. Он нехотя поднимает голову.

Мы тащимся в общую ванную. Там мальчишки с нашего этажа уже вовсю чистят зубы и заканчивают водные процедуры. Сосед брызгает водой себе в лицо.

Чайават Тервейл, обмотав вокруг талии полотенце, вытаскивает из корзинки пару одноразовых резиновых перчаток. Над корзинкой плакат: «Наденьте перчатки: защитите своих одноклассников».

– И снова Веллингфорд, – объявляет Сэм, – не комната в общежитии, а настоящий дворец; не жидкая гадость вместо кофе, а пир горой; не душ, а…

– Радуешься утреннему купанию? – интересуется Кайл Хендерсон. Сам он уже оделся и мажется гелем для волос. – Будешь в ду́ше думать обо мне?

– Из-за таких мыслей придется мыться в два раза быстрее, – не теряется сосед. – Боже мой, старый добрый Веллингфорд!

Я смеюсь, кто-то в шутку стегает Сэма полотенцем.

После душа времени на завтрак уже не остается, поэтому я, пробегая через холл, наспех выпиваю кофе, который заварил себе наш комендант, и заглатываю пирожное-полуфабрикат, не разогревая, прямо так. Сэму мама таких целую коробку с собой дала.

Сосед укоризненно на меня смотрит и запихивает в рот точно такое же.

– Хорошенькое начало учебного года. Мы опаздываем – это так стильно.

– Надо же как следует разочаровать учителей, – откликается Сэм.

Я чувствую себя вполне нормально, а ведь все лето в это время я только ложился спать.

В моем расписании первым уроком стоит статистика и теория вероятности. Еще в этом семестре у меня будут развивающиеся страны и этика (Даника бы обрадовалась, что я выбрал в качестве факультатива по истории такой предмет, именно поэтому я и не сказал ей об этом), английский, физика, продвинутая лепка (смейтесь-смейтесь), продвинутый французский и «Фотошоп».

Я выхожу из общежития Смит-Холл и поворачиваю к учебному центру Финке, на ходу изучая бумажку с расписанием. Статистика, наверное, на третьем этаже – придется подниматься по лестнице.

Прямо мне навстречу идет Лила Захарова. На ней школьная Веллингфордовская форма: пиджак, плиссированная юбка и белая рубашка; коротко постриженные волосы сияют золотом. При виде меня у нее на лице появляется странное выражение – смесь ужаса и надежды.

Что появляется на лице у меня самого – боюсь даже вообразить.

– Лила?

Опустив взгляд, она отворачивается.

Бросившись вперед, я хватаю ее за руку. Как будто боюсь, что она не настоящая. От прикосновения моей затянутой в перчатку руки Лила замирает.

Я грубо разворачиваю ее к себе. Что я творю? Но в голове такая путаница.

– Что ты здесь делаешь?

Она дергается, как от удара.

Ну просто молодец, Кассель. Умеешь любезничать с девушками.

– Я знала, что ты разозлишься.

На ее побледневшем растерянном лице не осталось и следа былой жестокости.

– Не в этом дело.

Я, по правде, и сам ни черта не понимаю, в чем тут дело. Ей не следует здесь быть. Но я хочу, чтобы она здесь была.

– Не могу справиться… – говорит Лила отчаянным срывающимся голосом. – Кассель, я пыталась не думать о тебе. Все лето пыталась. Сто раз порывалась к тебе приехать. Кулаки сжимала до крови, чтобы сдержаться.

Вспоминаю, как в марте сидел на крыльце родительского дома и умолял Лилу поверить, что она под действием проклятия. Как по ее лицу медленно разливался ужас. Как она спорила, как, наконец, уступила и согласилась, что нам лучше не видеться, пока магия не ослабнет. Я все помню, ничего не забыл.

Лила – мастер сновидений. Надеюсь, ей спится лучше, чем мне.

– Но ты здесь… – я не знаю, что еще сказать.

– Мне больно, когда я вдали от тебя, – Лила выговаривает слова тихо и медленно. – Даже не представляешь, насколько больно.

Мне так и хочется сказать: «Представляю!» Отлично представляю, каково это – любить того, кто никогда не будет твоим. Хотя, может, и нет. Может, влюбиться в меня – настолько ужасно, что я действительно не представляю.

– Я не смогла… Мне не хватило сил… – она вот-вот заплачет, губы слегка дрожат.

– Прошло уже почти полгода. Твои чувства хоть как-то изменились?

Конечно же, проклятие должно было ослабнуть.

– Хуже, я чувствую себя еще хуже, чем в начале. А что, если это никогда не закончится?

– Закончится. Уже скоро. Нужно просто переждать, лучше, если ты…

Я замолкаю на полуслове. Так трудно сосредоточиться, когда Лила смотрит вот так.

– Я же тебе раньше нравилась. А ты мне. Кассель, я тебя любила. Еще до проклятия. Всегда тебя любила. И пускай…

Больше всего на свете мне хочется ей поверить. Но я не могу. Не верю.

Я знал, что рано или поздно это случится. Оттягивал, как мог, но всегда знал. И сейчас знаю, что именно должен сказать. Потому тщательно отрепетировал свою речь, ведь иначе, без подготовки я бы просто не смог.

– А я тебя не любил. И сейчас не люблю.

Выражение ее лица стремительно меняется. Как жутко. Она бледнеет, отступает назад. Словно закрылась от меня.

– Но тогда, в твоей комнате. Ты сказал, что скучал, что…

– Я пока в своем уме, – нужно быть кратким, иначе она сразу все поймет, ведь Лила повидала на своем веку немало лгунов. – Просто хотел, чтобы ты со мной переспала.

Она судорожно втягивает воздух.

– Как больно. Ты это специально говоришь, чтобы сделать мне больно.

Я не хотел делать ей больно, я хотел, чтобы ей стало противно.

– Хочешь – верь, а хочешь – нет, но именно так все и было.

– Почему же тогда не переспал? Почему сейчас не хочешь? Если тебе нужно только перепихнуться, я же не смогу отказать. Я вообще ни в чем не могу тебе отказать.

Где-то вдалеке раздается звонок.

– Прости меня.

Это «прости» вырывается само собой. Я не собирался просить прощения, но что еще делать? Не знаю. Не могу смотреть, как она мучается. Такого злодея мне сыграть не под силу.

– Не нужна мне твоя жалость, – Лила заливается лихорадочным румянцем. – Буду ждать здесь, в Веллингфорде, пока проклятие не ослабнет. Если бы я рассказала папе, что сотворила твоя мать, он бы ее убил. Помни об этом.

– И меня заодно.

– Да. И тебя заодно. Так что просто смирись. Я остаюсь.

– Я не могу тебе помешать, – тихо говорю я ей в спину.

Лила поднимается по лестнице. Тени скользят по ее пиджаку. Я сползаю по стенке.

Конечно же, на урок я опоздал. Пытаюсь незаметно проскользнуть в класс, но профессор Келлерман только вопросительно поднимает кустистые брови. Над доской висит телевизор – по нему только что закончили крутить утренние объявления. Наверное, рассказывали, что будет на обед и когда собрания кружков. Вряд ли я пропустил что-то особенно важное.

Все равно спасибо Келлерману. Ведь он вполне мог бы устроить мне разнос, а я вряд ли бы сейчас с этим справился.

Он возвращается к уроку – рассказывает, как высчитывают вероятность (мне ли, букмекеру, об этом не знать), а я пытаюсь унять дрожь в руках.

Я даже не обращаю внимания, когда с потрескиванием включается школьное радио, но оттуда раздается голос мисс Логан: «Кассель Шарп, пожалуйста, пройдите в кабинет директора. Кассель Шарп, пожалуйста, пройдите в кабинет директора».

Поднявшись, я складываю в сумку учебники. Келлерман хмурится.

– Да ну вас, – вяло пытаюсь отшутиться я.

Кто-то из девчонок хихикает.

Зато кое-кто только что проиграл первую за этот год ставку. Ну хоть что-то.

Глава третья

Кабинет директрисы больше похож на библиотеку в охотничьем домике какого-нибудь барона: лампы из латуни, стенные панели и книжные стеллажи из темного полированного дерева, точно такой же стол, размером скорее напоминающий кровать, зеленые кожаные кресла, дипломы в рамочках. Родители, попав в такой кабинет, должны проникнуться доверием к Веллингфорду, а ученики, наоборот, чуток испугаться.

Но когда я вхожу, то вижу, что испугалась почему-то сама Норткатт. Кроме нее в комнате двое незнакомцев в строгих костюмах – по всей видимости, ждут меня. Один нацепил черные очки.

Я приглядываюсь: не оттопырена ли слегка ткань на пиджаках или брючинах. Неважно, насколько хорошо сидит костюм, пистолет все равно видно. Да, оба вооружены. Перевожу взгляд на ботинки.

Черная глянцевая кожа так и сияет; хорошие прорезиненные подошвы. Специально, чтобы бегать удобнее было. За такими, как я.

Копы. Это копы.

Черт, я, похоже, вляпался.

– Мистер Шарп, эти двое хотели бы с вами побеседовать.

– Хорошо. А о чем?

– Мистер Шарп, – повторяет вслед за директрисой один из полицейских, белый, – я агент Джонс, а это агент Хант.

Тот, что в черных очках, согласно кивает.

Ага, ФБР? Федералы ничем не лучше копов.

– Очень не хочется отрывать вас от уроков, но, боюсь, нам нужно обсудить ряд весьма щекотливых вопросов. Здесь мы их обсуждать не можем, так что…

– Погодите-ка, – вмешивается Норткатт, – вы же не можете вот так просто забрать ученика из школы. Он еще несовершеннолетний.

– Можем, – вступает в разговор агент Хант; у него легкий южный акцент.

Директриса краснеет от досады, но Хант явно не намерен ничего объяснять.

– Если вы заберете отсюда этого мальчика, я немедленно свяжусь с нашим адвокатом.

– Свяжитесь, сделайте одолжение. Буду рад с ним побеседовать.

– Но вы даже не сказали, зачем он вам нужен.

– Боюсь, это секретная информация, – пожимает плечами Джонс. – Связанная с расследованием, которое мы ведем.

– У меня, полагаю, выбора нет? – спрашиваю я.

Они даже не потрудились ответить. Джонс кладет руку мне на плечо и легонько подталкивает к двери, а Хант вручает директрисе визитку, на тот случай, если она все-таки надумает звонить адвокату.

Уже на пороге я успеваю заметить выражение ее лица: никому Норткатт звонить не будет.

Да, игрок в покер из нее получился бы никудышный.

* * *

Меня заталкивают на заднее сидение черного «бьюика» с тонированными стеклами. Я судорожно пытаюсь вычислить, за что же именно меня повязали. Кредитка Клайда Остина и мой новый ноутбук? Или те служащие из отелей – мы же не платили по счетам? Бог знает, что еще натворила мама.

Интересно, федералы поверят, что это Остин на меня напал? Шишка-то уже почти прошла. Что именно нам шьют? Смогу ли я убедить их, что один во всем виноват? Я ведь несовершеннолетний, всего семнадцать, поэтому приговор вынесут как ребенку, а не как взрослому. Как выторговать свободу для мамы? Какую информацию выдать?

– Ну и, – начинаю я наугад, – куда же мы едем?

Агент Хант поворачивается, но из-за черных очков выражение лица невозможно распознать.

– Мы должны сообщить тебе некие конфиденциальные сведения, поэтому отвезем в нашу контору в Трентоне.

– Я арестован?

– Нет, – смеется он. – Просто побеседуем. Только и всего.

Я осматриваю двери. Непонятно, получится ли открыть замок и выскочить. Трентон – большой город, там много машин, по пути придется то и дело останавливаться. Светофоры, опять же. Не могут же они всю дорогу ехать по скоростному шоссе. Может, удастся ускользнуть. Позвоню по мобильнику. Успею кого-нибудь предупредить. Дедушку, например. Он-то сообразит, что делать.

Подвинувшись поближе к двери, я тянусь к замку, но в последний момент нажимаю кнопку стеклоподъемника. Никакого эффекта.

– Захотелось свежего воздуха? – веселым голосом спрашивает агент Джонс.

– Да, здесь душно.

Полный провал. Если не работают стеклоподъемники, то двери точно заблокированы.

Мимо окна проплывают низкорослые кусты. Мы въезжаем на мост, украшенный рекламным щитом: «Товарами из Трентона пользуется весь мир». За мостом машина несколько раз сворачивает и, наконец, паркуется возле безликого офисного здания. Мы заходим через черный вход, а агенты идут по обе стороны от меня.

В холле на полу лежит коричневый ковер, а больше там ничего нет. На каждой двери – кнопочная панель. В остальном же – совершенно обычное здание, на стоматологическую клинику похоже. Не знаю, чего именно я ожидал, но явно не этого.

На лифте мы поднимаемся на четвертый этаж. Точно такой же ковер.

Джонс набирает на панели код и открывает дверь. Хорошо бы, конечно, запомнить цифры, но я не настолько профессиональный мошенник. Он барабанит по клавишам просто молниеносно. Вроде бы там была семерка, больше ничего разглядеть не удалось.

В комнате без окон стоят убогий стол и пять стульев, на тумбочке пристроился пустой кофейник. На стене – огромное зеркало, видимо, за ним прячется еще одно помещение.

– Да вы издеваетесь? – киваю я на зеркало. – Я вообще-то телевизор смотрю.

– Погоди.

Агент Хант выходит, и через мгновение в той, другой комнате за стеклом зажигается свет. Там никого, кроме него нет. Хант возвращается.

– Видишь? Только мы трое.

Интересно, он не забыл упомянуть тех, кто прослушивает нас через какой-нибудь микрофон? Ладно, спрашивать не буду – лучше не испытывать судьбу. Нужно узнать, что происходит.

– Хорошо. Вы помогли мне уроки прогулять. Премного благодарен. Чем могу отплатить за услугу?

– А ты тот еще фрукт, – качает головой агент Джонс.

Я пытаюсь казаться скучающим, а сам внимательно его изучаю. Низенький и приземистый, как бочонок, редкие русые волосы пшеничного оттенка, над тонкой верхней губой – шрам. Пахнет от него лосьоном после бритья и несвежим кофе.

Ко мне наклоняется Хант:

– Знаешь, невиновные, попав к федералам, обычно очень расстраиваются. Требуют адвоката, кричат о нарушении прав. А вот преступники спокойны, прямо как ты.

Хант более худощавый, чем его коллега, он выше и старше – в коротко стриженых волосах пробивается седина. В его голосе странные модуляции, будто он обращается с кафедры к пастве. Наверняка, кто-то из родственников – священник.

– Это потому, что подсознательно преступники хотят, чтобы их поймали, так психологи говорят, – вторит Джонс. – Как думаешь, Кассель? Ты хочешь, чтобы тебя поймали?

Я пожимаю плечами:

– Тут кто-то чересчур увлекается Достоевским.

Уголки губ у Ханта слегка приподнимаются в усмешке.

– Так вот чему вас учат в этой распрекрасной частной школе?

– Да, именно этому нас там и учат.

В его голосе слышится такое явное презрение, что я делаю себе мысленную пометку: «Он думает, мне в жизни все дается легко, а это значит, ему самому ничего легко не давалось».

– Слушай, пацан, – прокашливается Джонс, – двойная жизнь – не шутка. Мы все знаем про твою семью. Мы знаем, что ты мастер.

Я замираю, буквально примерзнув к стулу. Как будто кровь застыла в жилах.

– Я не мастер.

Убедительно получилось или нет? Сердце учащенно бьется, в висках пульсирует кровь.

Хант берет со стола папку и достает какие-то бумажки. Что-то знакомое. Точно! Такие же бумажки я стащил из клиники сна. Только на этих значится мое имя. Это же результаты теста.

– После того, как ты сбежал из клиники, доктор Черчилль послал это одному из наших сотрудников, – рассказывает Джонс. – Результат положительный. Парень, у тебя гиперинтенсивные гамма-волны. Только не говори, что не знал.

– Но ему же не хватило времени, – мямлю я оторопело.

Вспоминаю, как понял, что собирается сделать доктор, как сорвал с себя электроды и выбежал из кабинета.

Агент Хант все прекрасно видит:

– По всей видимости, вполне хватило.

* * *

Тут они решают смилостивиться и предлагают мне перекусить. Агенты уходят, а я остаюсь один в запертой комнате. Бессмысленно пялюсь на листок с записью собственных гамма-волн. Одно понятно: я влип, основательно и наверняка.

Достаю мобильник. Стоп – они же ведь именно этого и ждут, так? Чтобы я кому-нибудь позвонил. И о чем-нибудь проболтался. Даже если за стеклом никого нет – здесь наверняка повсюду звукозаписывающая аппаратура; комната-то явно предназначена для допросов.

И скрытые камеры, конечно же.

Роюсь в меню телефона, нахожу камеру, включаю вспышку и принимаюсь снимать стены и потолок. Еще раз, и еще. Вот оно. Отражение. Просто так камеру заметить невозможно – она вмонтирована в раму от зеркала, но на фотографии ясно видно крошечный засвеченный вспышкой объектив.

Я с улыбкой запихиваю в рот пластинку жевательной резинки.

Через минуту жвачка становится мягкой, теперь можно заклеить камеру.

В комнате тут же появляется агент Хант с двумя чашками в руках. Так бежал, что даже расплескал кофе и заляпал себе манжеты. Наверняка обжегся.

Интересно, почему он испугался, когда камера вышла из строя? Думал, что я сбегу? Из запертой комнаты мне выйти не под силу, я просто выпендривался, хотел им показать, что не куплюсь на их дешевые фокусы.

– Шарп, ты думаешь, это смешно?

Почему он переполошился?

– Выпустите меня. Сейчас начнется занятие по лепке, а вы говорили, я не арестован.

– Тогда придется вызвать родителя или опекуна.

Хант ставит кофе на стол. Успокоился. Значит, этой просьбы от меня ждали. Все снова идет по заранее известному им сценарию.

– Мы можем позвонить твоей матери и пригласить ее сюда, ты этого хочешь?

– Нет. – Они меня переиграли. – Не хочу.

Хант с довольным видом вытирает рукав салфеткой:

– Вот и я так подумал.

Взяв чашку, я медленно делаю глоток.

– Видите, вам даже не пришлось мне угрожать вслух. Право слово, не арестант, а просто подарок.

– Послушай-ка, умник…

– Что вам надо? К чему все это? Ладно, я мастер, что с того? У вас нет никаких доказательств, что я над кем-нибудь работал. Не работал и в будущем не собираюсь. А значит, я не преступник.

Уф, я вру напропалую и почему-то испытываю облегчение. Пусть попробуют-ка возразить.

Хант моему вопросу не обрадовался, но и не насторожился вроде.

– Кассель, нам нужна твоя помощь.

Я так смеюсь, что кофе попадает не в то горло.

Хант открывает было рот, но тут распахивается дверь и на пороге появляется Джонс. Где он, интересно знать, шатался все это время? Обещанного обеда не принес.

– Я слышал, ты тут откалываешь разные номера.

Он бросает взгляд на залепленный жвачкой объектив – значит, либо просмотрел запись, либо кто-то ему рассказал.

Я пытаюсь прокашляться, но получается не очень.

– Кассель, послушай, – вмешивается Хант, – на свете много таких детишек, юных мастеров, которые связались с неподходящей компанией. Но ты можешь все изменить, твои способности не обязательно использовать во зло. Существует правительственная программа, молодых мастеров учат контролировать свой дар, использовать его на благо правосудия. Мы тебя с радостью порекомендуем для такой программы.

– Но вы даже не знаете, какая у меня магия.

Очень-очень надеюсь, что не знают.

– Мы принимаем разных мастеров, Кассель, – поддакивает Джонс.

– Даже мастеров смерти?

Он внимательно смотрит мне в лицо.

– Так ты мастер смерти? Если так, все очень серьезно. Это опасный дар.

– Но я не говорил, что я мастер смерти.

Я стараюсь, чтобы слова прозвучали неубедительно. Пусть думают, я мастер смерти, как дедушка; или мастер удачи, как Захаров; мастер снов, как Лила; мастер физической силы, как Филип; мастер памяти, как Баррон; мастер эмоций, как мама. Да кто угодно. Только бы не догадались, что я мастер трансформации. Последний раз такой появлялся в Штатах аж в шестидесятых. Уверен: сцапай меня ребята из правительства, вряд ли выпустят просто так и отправят в школу доучиваться.

– За эту программу отвечает одна женщина, агент Юликова, – продолжает Джонс. – Мы бы хотели вас познакомить.

– Какое это все имеет отношение к происходящему? Какая помощь вам от меня нужна?

Очень уж похоже на мошенничество: они странно себя ведут, обмениваются мрачными взглядами, когда я отворачиваюсь. Все эти разговоры про секретную правительственную программу, щедрые предложения – меня словно прощупывают. Только вот почему? Почему именно меня?

– Можешь не отрицать – нам известно о твоих связях с преступным кланом Захаровых.

Когда я пытаюсь возразить, Джонс поднимает руку.

– Можешь ничего не говорить. Но знай, за последние три года по приказу Захарова совершались многочисленные заказные убийства – убирали как членов его собственной шайки, так и посторонних людей. Мы обычно не вмешиваемся, когда бандиты убивают друг друга – пускай, но совсем недавно погиб один из наших информаторов.

Он кладет передо мной на стол черно-белую фотографию. По спине пробегают ледяные мурашки.

На снимке лежащий на боку человек. Ему несколько раз выстрелили в грудь, на рубашке расплылось огромное черное пятно. Весь ковер под ним в крови. Лицо толком не разглядеть из-за рассыпавшихся темных волос. Но это лицо я все равно узнаю где угодно.

– Его застрелили прошлой ночью, – рассказывает Джонс. – Пуля прошла между седьмым и восьмым ребром и угодила прямо в правое предсердие. Он умер на месте.

Меня будто кто-то ударил кулаком в живот.

Я отталкиваю от себя фотографию.

– Зачем вы мне это показываете? – мой голос дрожит. – Это не Филип. Это не мой брат.

Я уже на ногах. Даже не помню, как вскочил со стула.

– Успокойся, – требует Хант.

В ушах гудит, словно накатила приливная волна. Я кричу на них:

– Это какой-то обман! Признайтесь! Это обман!

– Кассель, ты должен нас выслушать, – настаивает Джонс. – Убийца все еще на свободе. Ты можешь помочь нам найти убийцу своего брата.

– Вы сидели тут и болтали со мной, а мой брат был мертв? Вы знали, что он мертв, но вы… вы… – бормочу я. – Нет. Нет. Зачем вы это делаете?

– Мы знали, что после таких новостей с тобой нелегко будет поговорить, – признается Джонс.

– Нелегко? – повторяю я.

Бессмыслица какая-то. И тут меня озаряет. Это тоже бессмыслица, этого не может быть.

– Вашим информатором был Филип? Да ни в жизнь. Он бы не стал. Он ненавидит стукачей.

Ненавидел. Он ненавидел стукачей.

В моей семье свято верят: к копам идут на поклон только законченные трусы и подлецы. Полиция и так может в любой момент сделать с мастерами что вздумается – мы же как-никак преступники. Так что сотрудничать с копами – то же самое, что лизать ботинки заклятого врага. Если на кого-то настучал, предал не только своих. Предал самого себя. Помню, Филип однажды рассказывал про одного типа из Карни. Тот заложил кого-то по мелочи, стариковские разборки, я этих людей не знал. Так брат каждый раз сплевывал на пол, когда упоминал имя того стукача.

– Филип пришел к нам около пяти месяцев назад, – поясняет Хант. – В апреле. Сказал, хочет изменить свою жизнь.

Я мотаю головой. Не может быть. Наверное, брат пошел к федералам, потому что ему некуда было больше податься. Из-за меня. Я разрушил его план и помешал убить Захарова. Если бы все получилось, лучший друг Филипа, Антон, встал бы во главе преступного клана, а сам Филип бы разбогател. Но вместо этого он погиб, из-за меня. Наверняка виноват Захаров. Кому еще нужно его убивать? Захаров обещал не трогать мою семью, но чего стоят его обещания? Особенно, если он узнал о сделке Филипа с федералами. Какой же я идиот, нельзя было ему верить.

– Мать знает о смерти Филипа?

Я заставляю себя сесть обратно на стул. Меня буквально душит чувство вины.

– Мы старались ничего не разглашать, – отвечает Джонс. – Твоей маме позвонят и сообщат обо всем, как только ты уедешь отсюда. А мы тебя надолго не задержим. Сочувствую, держись!

– Так обычно на открыточках пишут. Знаете, такие, с котятами.

Я не узнаю свой голос.

Агенты на меня косо смотрят.

Неожиданно обрушивается сбивающая с ног волна усталости: так и тянет лечь, положить голову на стол прямо здесь. Но Джонс не унимается:

– Твой брат хотел порвать с организованной преступностью. Просил нас найти его жену: он собирался попросить прощения за то, что ей пришлось пережить. Мы включили бы их обоих в программу защиты свидетелей, а он обещал за это сдать Захаровского наемника. Даже, может, самого Захарова удалось бы прижать. Тот убийца настоящий психопат. Филип рассказал нам о шести мастерах – его жертвах. А мы даже не знали, что они мертвы. Твой брат пообещал показать, где спрятаны тела. Он действительно пытался начать все с начала. И умер ради этого.

О ком они говорят? Точно не о Филипе.

– Так вы нашли Мору?

Мора сбежала из города прошлой весной и сына забрала. Потому что узнала о том, как Баррон менял ее память: заставлял забывать ссоры с мужем, оставлял только приятные воспоминания, нереально-сказочные. Но проблемы-то остаются, неважно помнишь ты о них или нет, и все равно рано или поздно дают о себе знать. К тому же у проклятий есть побочные эффекты – музыку, например, начинаешь слышать, ненастоящую.

Филипа ее отъезд подкосил. Брат винил во всем меня, даже больше, чем Баррона. Нечестно. Хотя, по правде, о проклятии она узнала именно благодаря мне: я подарил ей талисман памяти. Все равно, не я их брак разрушил.

Мне и так есть, в чем себя винить.

– Да, – кивает Джонс. – Мы как раз сегодня с ней говорили. Мора в Арканзасе. Первый раз связались с ней около недели назад, и она согласилась выслушать Филипа. Мы собирались сначала дать им поговорить по телефону. Но теперь она заявила, что не приедет, даже тело забирать не хочет.

– А от меня-то вам что нужно?

Скорее бы все закончилось.

– Филип говорил, у тебя тоже был доступ к информации, – вступает Хант. – Нужной нам информации. Ты знаешь некоторых известных ему личностей, к тому же у тебя с семьей Захарова даже более тесные связи, чем у него.

Лила, он почти наверняка имеет в виду Лилу.

– Я не…

– Мы знаем, – перебивает Джонс, – что Захаров уже давно убирает людей. Раз и все! Никаких следов – ни тел, ни доказательств. Мы даже не знаем, как он или его мокрушник это делают. Просто взгляни на дела. Пожалуйста. Может, увидишь знакомое лицо. Расспроси кого-нибудь. Твой брат был нашей первой серьезной зацепкой, а теперь он мертв.

Агент разочарованно качает головой.

Я стискиваю зубы и Джонс отводит глаза. Может, дошло, что он ведет себя как последний козел. Что для меня брат был все-таки живым человеком, а не какой-то там зацепкой.

Что если я начну «расспрашивать», то тоже вполне могу схлопотать пулю.

– Вы хоть пытались найти убийцу?

Они, похоже, кроме Захарова ни о чем и думать не могут.

– Конечно, пытались и сейчас пытаемся. Это наша первостепенная задача.

– Любая ниточка в этом деле сразу же приведет нас к нему, – агент Хант встает. – Взгляни на материалы расследования. Вот видишь, насколько мы с тобой откровенны.

Я неохотно выхожу вслед за ним в коридор. Открывается еще одна дверь, и мы оказываемся в той комнате, за зеркалом. Агент жмет кнопку на каком-то экране.

– Это секретная информация, – Джонс словно ждет, что я проникнусь. – Ты же умный мальчик – никому не проболтайся.

На маленьком цветном мониторе дом Филипа и Моры. Вечернее солнце почти скрылось за верхушками деревьев, свет отражается от крыш. Над подъездной дорожкой воздух плавится от жары. Двери в квартиру брата не видно, но я знаю: она как раз справа, там, где заканчивается экран.

– В их многоквартирном доме недавно установили камеру наблюдения, – тихо объясняет Хант. – После какого-то ограбления. Повесили ее под дурацким углом, но нам удалось получить это изображение.

По дорожке проходит кто-то в темном плаще. Слишком близко и слишком быстро – почти ничего не разглядеть. Камера нацелена низко – лицо с такого ракурса не снимешь, но видно развевающийся черный рукав и тонкие пальцы, затянутые в кожаную перчатку. Кроваво-красную кожаную перчатку.

– Все. Больше никто не входил и не выходил. Похоже на женский плащ, и перчатка тоже вроде женская. Если это и есть убийца Захарова, то пистолетом она пользуется нечасто. Но мастера смерти применяют и немагическое оружие, когда, например, слишком сильно пострадали из-за отдачи. Это обычно их и выдает. Конечно, может, она и не тот убийца. Может, Захаров ее недавно завербовал и на дело послал без особой причины – просто хоть кого-то надо было послать. Так что, возможно, женщина и не связана напрямую с его организацией.

– То есть, вы и понятия не имеете, кто это.

– Мы уверены, убийца Захарова узнал, что Филип собирается его сдать. Или ее. Мы навели справки о твоем брате у своих информаторов: он недавно поссорился с боссом. Это как-то связано с дочерью Захарова, Лилой.

– Лила его не убивала, – отвечаю я машинально. – Лила не мастер смерти.

Джонс весь вскидывается.

– А какой она мастер?

– Не знаю я!

Но моя ложь очевидна.

Лила – мастер снов, и притом очень могущественный. Она может заставить людей ходить по ночам, выходить из своих домов. Из школьных общежитий.

Хант качает головой:

– Последним, кто входил в квартиру твоего брата, была женщина в красных перчатках. Больше нам ничего не известно. Надо ее найти. Давай сосредоточимся на этой задаче. Ты можешь помочь. Добудь нам информацию, которую не успел сообщить Филип. Иначе получается, твой брат погиб напрасно. Мы уверены: те исчезновения, загадочные убийства и его смерть как-то связаны.

Как трогательно. Будто последним желанием Филипа было, чтобы я вместо него помог федералам. Так я и поверил. Но перед глазами все еще стоит та женщина с записи видеокамеры.

Агент Джонс достает какие-то папки.

– Вот имена, которые назвал твой брат. Он клялся, что этих людей убили по приказу Захарова, а тела спрятали. Посмотри, вдруг ты кого-нибудь узнаешь или что-то слышал. Важна любая зацепка. И, разумеется, мы рассчитываем, что ты никому не покажешь эти документы. О нашей встрече никто не должен знать, так лучше и для тебя, и для нас.

Я по-прежнему пялюсь на экран – на тот размытый кадр, будто пытаюсь узнать незнакомку. Но что тут разглядишь – лишь кусочек плаща и краешек перчатки.

– В школе знают, что вы меня увезли. Норткатт знает.

– Думаю, мы сумеем договориться с твоей директрисой, – улыбается Хант.

У меня зарождается чудовищное подозрение, но я сразу же гоню прочь страшную мысль, даже до конца ее не обдумав. Я бы никогда не смог убить Филипа.

– Значит, я теперь работаю на вас? – я делано улыбаюсь.

– Что-то вроде того. Помоги нам, а мы порекомендуем тебя для программы агента Юликовой. Она тебе понравится.

Что-то я сомневаюсь.

– А если я не захочу участвовать в этой программе?

– Мы же не мафия, – успокаивает Хант. – Решишь от нас уйти – уходи.

Да-да, запертая дверь в комнате для допросов, заблокированные двери машины.

– Ну да, конечно.

Агенты отвозят меня обратно в Веллингфорд. Но половину занятий я уже пропустил. Черт с ним, с обедом. Я отправляюсь в комнату, запихиваю папки с фотографиями под матрас и усаживаюсь ждать. Вот сейчас меня вызовет комендант.

Вызовет и скажет: «Мне так жаль, примите наши соболезнования».

А уж мне-то как жаль.

Глава четвертая

Лицо у Филипа блестит, словно воск. Наверное, натерли чем-то, чтобы не разлагалось. Я подхожу к гробу попрощаться и только тут замечаю, что его накрасили какой-то специальной косметикой. Если внимательно приглядеться, видно незакрашенные участки: полоски мертвенно-бледной кожи за ушами и на руках, между манжетами и перчатками. На Филипе костюм, который выбрала мама, и черный шелковый галстук. При жизни он такое, по-моему, ни разу не надевал, но вещи наверняка его. Волосы аккуратно приглажены и завязаны в хвост. Воротник рубашки почти полностью закрывает ожерелье из шрамов – отличительный знак Захаровских громил. Правда, в этой комнате все и так прекрасно знают, чем он занимался.

Я встаю на колени перед гробом. Но мне нечего сказать брату. Я не жажду его прощения и сам его не простил.

– Они у него вытащили глаза? – спрашиваю я Сэма, усаживаясь на место.

Желающие попрощаться все прибывают. Мужчины в черных костюмах отхлебывают из фляжек; женщины в черных платьях щеголяют туфлями с острыми, точно ножи носами.

– Наверное, вытащили, – откликается Сэм, удивленный моим вопросом. – Скорее всего, заменили на стекляшки, – он чуть бледнеет. – А тело накачали дезинфектором.

– Ага.

– Старик, извини, зря я это сказал.

Я качаю головой:

– Я же сам спросил.

На Сэме почти такой же костюм, как на Филипе. А на мне папин, тот самый, который пришлось тогда отдать в химчистку – смыть кровь Антона. Жутко, знаю, но что было делать? Либо его надевать, либо школьную форму.

К нам подходит Даника в темно-синем облегающем платье и жемчужном ожерелье. Она словно нарядилась собственной матерью.

– Девушка, я вас знаю?

– Ох, Кассель, заткнись, – отвечает Даника, а потом спохватывается. – Прости меня, я соболезную твоей потере и не…

– Хорошо бы все прекратили говорить «соболезную», – пожалуй, я говорю чуточку громче, чем следовало.

Сэм в панике оглядывает зал.

– Не хочу тебя расстраивать, но все присутствующие именно это и собираются говорить. Похороны же, в этом и суть.

Я улыбаюсь краешком губ. Хорошо, когда они рядом, даже здесь с ними не так тяжко.

Входит распорядитель с очередным необхватным букетом, позади семенит мама и указывает, куда поставить цветы. По ее лицу очень нарочито и театрально стекают слезы вперемешку с тушью. Мать замечает тело Филипа (уже раз десятый, наверное) и с рыданиями падает на стул, прикрывшись платком. Тут же подбегают какие-то женщины, чтобы ее утешить.

– Твоя мама? – зачарованно спрашивает Даника.

Как же ей объяснить? Мама устроила настоящий спектакль, но это ничего не значит, она и правда по-настоящему скорбит. Просто горе для нее – одно, а спектакль – совсем другое.

– Да, наша мамочка, – говорит кто-то скучающим голосом. – Удивительно, как мы еще в младенчестве не начали грабить супермаркеты.

Даника подпрыгивает, словно ее застукали на воровстве.

А я не поворачиваюсь – и так знаю, что это Баррон.

– Привет, братец.

– Ты Дани, правильно? – спрашивает тот, хищно улыбаясь, и усаживается подле меня.

Вспомнил ее. Хорошо. Может, Баррон теперь поменьше работает с воспоминаниями. Но неожиданно мне в голову приходит и другая мысль: я же подвергаю Сэма и Данику опасности. Им не следует здесь находиться, люди ведь собрались отнюдь не безобидные.

– Меня зовут Сэм Ю, – сосед протягивает Баррону руку и одновременно заслоняет собой Данику.

Брат отвечает на рукопожатие. Костюм поприличнее моего, черные волосы коротко подстрижены и аккуратно уложены. Прямо весь из себя хороший мальчик.

– Друзья Касселя – мои друзья.

К кафедре подходит священник и тихо обращается к маме. Я его не знаю. Мать никогда не отличалась особой набожностью, но сейчас обнимает его с таким рвением, точно готова немедленно покреститься в первой же попавшейся луже.

Спустя минуту она принимается вопить, перекрикивая безликую музыку, играющую на заднем фоне. Что ее взбесило, интересно?

– Его убили! Так и скажите в своей проповеди! Нет на свете справедливости, так и скажите!

И тут, словно по сигналу, входит Захаров. Поверх костюма накинуто неизменное длинное черное пальто. На булавке для галстука переливается фальшивый Бриллиант Бессмертия. Взгляд холодный и жесткий – прямо не глаза, а стекляшки.

– Поверить не могу: ему хватило наглости сюда явиться, – тихонько говорю я и встаю, но Баррон хватает меня за руку.

Рядом с отцом Лила. Я не видел ее с того самого ужасного разговора в Веллингфорде. Золотистые волосы вымокли из-за дождя, она вся в черном, только на лице необычайно ярко выделяется красная помада.

Лила смотрит на меня, а потом замечает Баррона и, сразу же посуровев, усаживается на стул.

– Хорошо бы кто-нибудь унял вон ту мою доченьку, – дедушка показывает на маму, будто доченек у него не одна, а несколько, и можно случайно перепутать. – Аж с улицы слышно.

Я и не заметил, как он вошел. Встряхнув зонтик, дед неодобрительно хмурится. Я вздыхаю от облегчения, как же здо́рово, что он здесь.

Старик треплет меня по волосам, как маленького.

Священник прокашливается, и все медленно затихают и рассаживаются по местам. Мать все еще рыдает, а чуть позже принимается стенать так громко, что проповеди почти не слышно.

Как бы, интересно, Филип себя чувствовал на собственных похоронах? Наверное, огорчился бы, что Мора не привезла сына попрощаться; застыдился бы мамы; и скорее всего, страшно разозлился при виде меня.

– Филип был воином в царствии Божьем, – вещает пастор. – Теперь он в воинстве ангельском.

Его слова неприятно отдаются в голове.

– Сейчас сюда выйдет Баррон и скажет несколько слов о своем любимом покойном брате.

Баррон выходит к кафедре и принимается расписывать, как они с Филипом вместе карабкались на какую-то гору и по пути узнали много важного друг о друге. Трогательная речь. История полностью содрана с одной книжки, которую мы читали в детстве.

Все, пора стащить у кого-нибудь фляжку, выбраться отсюда и тихонько посидеть в уголке.

Я удобно устраиваюсь на ступеньках в фойе. В соседнем зале тоже с кем-то прощаются: из-за двери доносятся приглушенные голоса, не такие громкие, как голос Баррона. Откинувшись назад, я гляжу на потолок, на мерцающую хрустальную люстру.

С папой мы здесь же прощались. Помню этот запах нафталина, пышное шитье на тяжелых шторах, узор на обоях. Помню, как старательно отворачивался распорядитель, когда безутешной вдове передавали конверты с нечестно заработанными деньгами. Похоронное бюро располагается неподалеку от Карни, и мастера часто пользуются его услугами. После церемонии мы отправимся на местное кладбище, где лежат папа и бабушка Сингер. Оставим цветы на их могилах. Может, те, из соседнего зала, будут там же своего покойника хоронить. Мастера ведь гибнут что ни день.

На папины похороны приехала тетя Роза, мы ее много лет до этого не видели. Самое яркое мое воспоминание: я стоял возле гроба и на ее вопрос «Ты как?» ответил «Нормально». Автоматически, даже не понял, что она имеет в виду. А тетя поджала губы, словно расстроилась, какой я плохой сын.

И я действительно почувствовал себя плохим сыном.

Но брат из меня еще хуже.

В фойе выходит Захаров и осторожно прикрывает за собой дверь. До меня доносится голос Баррона: «Мы никогда не забудем, каких необычных зверюшек Филип делал из воздушных шариков, как замечательно он стрелял из лука».

Захаров с улыбкой приподнимает густые седые брови:

– Сколько интересного я сегодня узнал о твоем брате.

Я встаю. Может, я и не могу ничего хорошего сказать о покойном и прощения у него просить не собираюсь, но кое-что сделать все-таки могу. Самую малость. Врезать его убийце.

Захаров, наверное, увидел выражение моего лица: он примирительно поднимает руки в перчатках. Плевать. Подняв кулак, я наступаю на него.

– Мы же заключили сделку.

– Я не убивал твоего брата, – он на шаг отступает. – Я пришел сюда, чтобы выразить соболезнования твоей семье и сказать тебе, что я его не убивал.

Я не опускаю кулак. Приятно смотреть, как он пятится.

– Не надо. Я не имею отношения к убийству, остановись и подумай – это же совершенно очевидно. Ты для меня гораздо более ценен, чем месть какой-то мелкой сошке. Ты хорошо понимаешь, насколько важен твой дар, ты же умный парень.

– Правда?

Вспоминаю, как Филип сказал тогда, несколько месяцев назад: «Перерос или не перерос, идиотом ты так и остался».

– Почему твоя мать меня не обвиняет? И Баррон, и дедушка. Думаешь, они бы позволили мне прийти, если бы правда думали, что я организовал убийство Филипа?

Старик так сильно стиснул зубы, что вздулись желваки. Если ударить сейчас, когда он напряжен, будет еще больнее. Да, Захаров явно давненько не дрался.

Как же хочется врезать, прямо руку сводит. Я обрушиваю кулак на вазу, которая стоит возле входа в зал. На ковер летят осколки, водопадом льется вода вперемешку с цветами.

– Вы нисколечко не жалеете о его смерти, – я тяжело дышу, но ярость слегка отступает.

Непонятно, что и думать.

– Так и ты не жалеешь, – в голосе Захарова звенит металл. – Признайся, после его смерти тебе стало спокойнее спать по ночам.

В этот миг я ненавижу его, как никогда раньше.

– Вы прямо напрашиваетесь, чтобы я вас ударил.

– Я хочу, чтобы ты на меня работал. По-настоящему.

– Сделка отменяется.

И тут до меня доходит: после гибели Филипа я наполовину высвободился из хватки Захарова. И даже больше, чем наполовину, ведь теперь я не верю его обещаниям, а значит, и угрозы не смогу воспринимать всерьез. Если тебе говорят: «Сделай это, а иначе», и ты делаешь, а потом все равно случается «а иначе»… Какой мне резон его слушаться? Вместе с Филипом Захаров потерял и средство давления. Да, пожалуй, он действительно ни при чем. Я представляю для него ценность: редко, когда мастер трансформации практически сам приходит к главе преступного клана.

Захаров кивает на занавешенную нишу – там скорбящие родственники могут уединиться и поплакать. Неуверенными шагами я иду следом за ним. Старик усаживается на длинную скамейку, а я остаюсь стоять.

– Ты жесток по натуре и нисколько меня не боишься, – тихо начинает он. – Мне нравится в тебе и то и другое, хотя чуть больше уважения бы не помешало. Из тебя, Кассель Шарп, получился бы превосходный убийца – убийца, которому нет нужды марать руки кровью, которому не придется содрогаться при виде содеянного, который никогда слишком сильно не увлекается.

От его слов у меня мороз по коже.

– Кассель, соглашайся работать на меня, и я обеспечу тебе защиту. Тебе и брату. Матери. Деду, хотя его я и так считаю своим. Защиту и весьма приятный образ жизни.

– Так вы хотите…

– Филип не должен был погибнуть, – перебивает Захаров. – Если бы мои люди присматривали за ним, ничего бы не случилось. Позволь мне позаботиться о тебе. Пусть твои враги станут моими врагами.

– Ну да, и наоборот. Нет, спасибо, – качаю головой. – Я не хочу быть убийцей.

Захаров улыбается.

– Можешь превращать жертв в живые существа, если от этого тебе легче спится по ночам. Главное – убрать их со сцены.

– Нет, не буду.

Я вспоминаю, как смотрела на меня сияющими глазами белая кошка.

– Ты уже так делал. Может, Баррон стирал тебе память, но теперь-то ты помнишь. И доказательство тому – проклятие, которое ты сам же и снял.

– Это проклятие было наложено на вашу дочь.

Захаров резко втягивает воздух, а потом медленно выдыхает.

– Что было, то было, Кассель. Ты теперь мастер. И однажды магия тебя поманит. Ты не сможешь устоять перед соблазном, у тебя просто не останется другого выхода. Очнись. Ты один из нас.

– Еще нет. Не совсем.

Только за это и остается цепляться.

– Ты вспомнишь о моем предложении. Вспомнишь рано или поздно, когда придет пора разобраться с кое-кем из близких тебе людей.

– Вы про Баррона? – Удивленно спрашиваю я. – Ну и сукин же вы сын – предлагаете мне на похоронах одного брата распланировать убийство другого.

Захаров встает и с улыбкой отряхивает штаны.

– Заметь, ты это сказал – не я. Да, я сукин сын. Но однажды я буду тебе нужен.

И он уходит обратно в зал.

А потом появляется Лила. Я сижу, уставившись на занавеску. Сколько людей, интересно знать, здесь рыдало? Может, на ткани осели маленькие кристаллики соли, как на пляжной подстилке, которую намочили в морской воде. По-моему, я схожу с ума.

– Эй, – она протягивает мне чашку кофе; на губах по-прежнему яркая кроваво-красная помада. – Сейчас произносит речь один из друзей Филипа. Кажется, вспоминает, как они впервые ограбили винный магазин.

Я беру чашку. За последние три дня я, по-моему, вообще ничего не ел, только пил кофе. Должен уже, по идее, по стенам бегать. Наверное, именно поэтому я чуть не набросился на Захарова.

– Лила, иди обратно в зал. Я не… Не могу… – я качаю головой.

Я столько всего не могу. Например, рассказать ей правду о своих чувствах. Но и убедительно соврать сейчас тоже не получится.

Я так тебя хочу, сделал бы что угодно, чтобы тебя заполучить.

Пожалуйста, не позволяй мне.

– Мы же были друзьями. Даже если ты ничего больше ко мне не чувствуешь.

– Мы по-прежнему друзья, – повторяю я почти на автопилоте; как бы я хотел, чтобы это была правда.

– Ну и хорошо, – Лила присаживается рядом. – Тогда не злись на меня. Я не пытаюсь тебя охмурить, ничего подобного.

– Хм, то есть за свою добродетель можно не беспокоиться? – фыркаю я в ответ. – Ну, спасибо и на том.

Лила закатывает глаза.

– Нет, я понимаю, зачем ты пришла. Наверное, тебе приятно, что он мертв, – «После его смерти тебе спокойнее стало спать по ночам», – сказал Захаров. Нет, я не желаю так думать. – Теперь ты чувствуешь себя в безопасности.

Лила смотрит на меня с изумлением, словно поверить не может в услышанное, а потом смеется:

– Трудно снова стать девочкой – человеком с руками и ногами. Носить одежду, ходить в школу. Снова говорить. Иногда я чувствую…

– Что?

– Будто… Не знаю. Это же похороны твоего брата, мне следует спросить, что чувствуешь ты.

Я делаю большой глоток. Как кстати сейчас этот кофе.

– Вот уж о своих чувствах я бы сейчас меньше всего хотел рассказывать.

– Я умею утешать, – говорит Лила с едва заметной лукавой улыбкой.

– Эй, полегче, мы ведь бережем мою добродетель! Давай, ты что-то собиралась сказать.

Она задумчиво пинает стенку. У ее черных начищенных туфель открытые носки, и видно большие пальцы с накрашенными ярко-синим лаком ногтями.

– Ладно. Ты когда-нибудь по-настоящему злился? Будто вот-вот весь мир разнесешь в пух и прах, и все равно будет мало? Когда не знаешь, как успокоиться, и от этого пугаешься, но из-за страха только злишься еще больше?

– Я думал, мы договорились не обсуждать мои чувства.

Я стараюсь говорить беззаботно, потому что очень хорошо ее понимаю. Как будто Лила вслух выразила мои собственные мысли. Она уставилась в пол, уголки губ чуть поползли вверх.

– А я вовсе не их обсуждаю.

– Да.

– Иногда я ненавижу все на свете, – она смотрит на меня серьезно.

– Я тоже. Особенно сегодня. Даже не знаю, что я должен чувствовать. К Филипу. Ну, понимаешь, отношения у нас были не очень. Само собой. И я все вспоминаю. Стыдился ли Филип того, что сделал со мной? Может, именно поэтому он и не мог мне в глаза смотреть? Но ведь это Филип не желал меня прощать. Мы, можно сказать, сквитались. Ладно, не совсем сквитались, но все-таки. Но он упорно не признавал свою вину и меня считал врагом. Будто я перестал быть для него человеком. Братом.

Не надо все это говорить, но я не могу остановиться.

– И ты. Ты была моим единственным настоящим другом. Ну, еще школьные друзья, но обычно мама все портила, или мы меняли школу из-за очередной ее аферы, или они узнавали про мою семью. И все. А ты совсем другое дело. Когда-то я мог тебе все рассказать, вообще все, а потом думал, что убил тебя, а теперь ты наконец вернулась, а я не могу… Ты… Она отняла…

Лила быстро наклоняется. Чувствую на своей щеке ее мягкие губы.

Я закрываю глаза. Какое теплое дыхание. Стоит лишь чуть наклонить голову, чуть-чуть поддаться, и получится настоящий поцелуй. Поцелуй Лилы излечит скорбь, боль и вину. Я хочу этого больше всего на свете.

– Ты думаешь, что не можешь получить все, что так желаешь. Но ты сможешь, – говорит она тихо, стирая помаду с моей щеки. – Просто еще не знаешь об этом.

От прикосновения ее перчатки у меня вырывается вздох.

С речами покончено, и дедушка ведет меня к черному лимузину. Я усаживаюсь возле матери на заднее сидение. Она уже открыла мини-бар и наливает себе что-то темно-коричневое в бокал для виски. Следом забирается Баррон.

Машина трогается. Мы молчим. В бокале звякают кубики льда, кто-то прерывисто дышит. Я закрываю глаза.

– Не знаю, что делать с вещами Филипа, – ни с того, ни с сего начинает мама. – Мора не хочет ничего забирать. Придется сложить их в его комнате в старом доме.

– Только я там все повыкидывал, – ворчит дедушка.

Мать словно не слышит.

– Вы двое, когда полицейские уйдут, запакуйте вещи, – она срывается в истерику. – Когда-нибудь они понадобятся его сыну.

– Не понадобятся, – устало отвечает Баррон.

– Откуда тебе знать.

Мама наклоняется налить еще спиртного, но в этот момент лимузин наезжает на кочку, и все проливается на платье. Она плачет. Ее тело сотрясают тихие приглушенные рыдания, так не похожие на громкие стенания в похоронном бюро.

Я хватаю салфетки, чтобы вытереть пятно, но мама отталкивает мою руку и повторяет сквозь слезы:

– Откуда тебе знать. Посмотри на Касселя. Он же надел отцовский костюм.

– Да, – соглашается брат, – только этот костюм из моды вышел лет сто назад.

Я пожимаю плечами, стараясь ему подыграть. Дедушка ухмыляется:

– Шандра, все будет хорошо.

Но мама только качает головой.

– Выкини вещи. Избавь сынишку Филипа от мучений, – не унимается Баррон. – Пускай он никогда не будет выглядеть как Кассель. К тому же, у меня на крючке один парень из Принстона – хочет купить картину. Мне нужен партнер для аферы. Да мы на эти деньги накупим кучу шелковых костюмов.

Мать фыркает и залпом осушает бокал.

На кладбище идет дождь. Мы с Барроном стоим под одним зонтом, поэтому вода постоянно стекает мне за шиворот. Он обнимает меня, и я на миг склоняюсь к нему на плечо, словно это и вправду любимый старший брат, готовый защитить и утешить. Сами похороны получаются тихими и спокойными – речи-то уже сказаны. Даже у мамы иссякли слезы.

Или просто дождь слишком сильный.

Церемония окончена, Лила с отцом и телохранителями садится в машину и уезжает. На прощание она машет мне рукой.

Остальные отправляются домой к дедушке на поминки. Знакомые старушки из Карни потрудились на славу: стол так и ломится от разнообразных запеканок, пирогов и нарезок.

Пожилая женщина в черном твидовом костюме шепчет что-то своей подружке, а та со смехом отвечает: «Конечно же, нет, Перл! Я была замужем трижды, и ни один из моих мужей ни разу не видел меня без перчаток. И свои они не снимали».

Я иду на кухню.

На пороге комнаты меня останавливает мать. Тушь размазалась, превратившись в сероватые пятна, и поэтому кажется, что глаза у нее ввалились. И взгляд затравленный.

– Детка.

– Мама.

Я пытаюсь проскользнуть мимо. Лучше держаться подальше, и так уже перебор с эмоциями, больше я не выдержу.

– Я знаю, ты всегда восхищался Филипом.

Будто и не было последних шести месяцев. Последних трех лет. От нее сильно пахнет спиртным.

– Но мы с тобой должны быть стойкими.

Я молчу. Боюсь не удержаться и что-нибудь ляпнуть.

– Баррон настаивает, чтобы я переехала к нему. Волнуется, что я одна.

– Это здо́рово, – я действительно рад: может, брат сможет ее немножко отвлечь.

Одна из старушек внезапно бросается к маме с утешениями, и я сматываюсь подобру-поздорову. На кухне появляется чуть ошалевший Сэм. Конечно, столько преступников собралось, все щеголяют ожерельями из шрамов – он к такому не привык. Даника осталась в столовой и тоже явно не в восторге, еще бы – оказалась на сборище мастеров, в городе, повсеместно известном своими магами.

Надо напиться до бесчувствия и как можно скорее. Вытащив из бара бутылку водки, я хватаю три рюмки и на автопилоте спускаюсь в подвал.

Там все точно так же, как в детстве, когда я проводил лето у деда: сыро и холодно, слегка пахнет плесенью. Плюхнувшись на кожаный диван перед телевизором, я ставлю рюмки на журнальный столик, разливаю водку и с мрачной решимостью выпиваю все три, одну за другой.

Здесь оживают воспоминания. От этого мне становится чуть лучше, и одновременно хуже. Хуже, пожалуй, из-за самих воспоминаний.

– Ой, забыл, – я оглядываюсь на Сэма. – Надо было и тебе рюмку прихватить.

Сосед вопросительно поднимает брови и берет одну со столика.

– Может, я у тебя позаимствую?

Я рассеянно машу рукой.

– Мы сюда часто приходили с Лилой. Кино смотрели.

И с братьями здесь сидели. Помню, как, лежа на полу, играл с Филипом в морской бой – так смеялся, чуть не обмочился. Помню, как уже подростками Антон и Филип выгоняли нас из комнаты и смотрели ужастики. Мы с Барроном сидели на лестнице и осторожно подглядывали, трясясь от страха.

Наливаю еще. Две рюмки себе и нехотя одну Сэму.

– Что у вас с Лилой? Я думал, она тебе нравится. Ну, помнишь, в прошлом году, когда приключилась та история. Но в Веллингфорде ты ее старательно избегаешь.

Как же я себя ненавижу. Выпиваю водку залпом, даже не поморщившись.

– Не хочу об этом говорить. Не здесь. Не сегодня.

– Ладно, – нарочито спокойно соглашается Сэм. – А о чем ты хочешь говорить?

– О своей новой карьере. Буду помогать федералам поймать убийцу брата. Прямо как в «Команде аутсайдеров».

– Этот сериал никто не смотрит. Только пятидесятилетние старики.

Кто-то спускается по лестнице. На всякий случай я наливаю еще (вдруг они стащат у меня бутылку – в такой компании держи ухо в остро) и громко провозглашаю:

– Прекрасный сериал, очень жизненный. Вот так и заживу. Дадут мне значок и пистолет, буду гоняться за злодеями.

Меня захлестывают приятные ощущения. Как все замечательно. Словно во сне, не хочу просыпаться.

– Злодеи, говоришь? – Даника тоже плюхается на диван. – А вы видели Бетти Душегубку? На ней золотая маска. Значит, это правда! Она убила своего последнего мужа и из-за отдачи лишилась носа.

Показываю на выстроившиеся рядком рюмки, и Даника берет одну. Какой я сегодня щедрый, только бред какой-то несу.

– Буду их арестовывать и звать злодеями. А Бетти не буду. Бетти она и есть Бетти. Обычно я ее зову «тетя Бетти», но неважно.

– Я не совсем уверен, – Сэм поворачивается к своей девушке, – но, по-моему, наш пьяный друг пытается сказать, что к нему подкатывали агенты ФБР.

– Даже секретные документы мне дали, – поддакиваю я радостно.

– Да уж, везет тебе, – сокрушается Даника.

Мы сидим в старом подвале и пьем, а потом я отключаюсь прямо на диване перед телевизором. Последнее, что помню – Сэм и Даника целуются на полу. Надо бы сходить на кухню, выпить воды, но я не хочу им мешать, поэтому просто тихо закрываю глаза и зажмуриваюсь, сильно-сильно.

Я открываю глаза. Друзья свернулись клубком на коврике под шерстяным пледом. Плетусь на кухню, сую голову под кран и жадно пью холодную воду прямо из-под крана.

На улице темно. Дождь, кажется, закончился. На лужайке перед домом на раскладном стуле сидит дедушка с бутылкой пива и смотрит на ветхий сарай. Я все еще немного навеселе.

Громко хлопнув дверью, я выхожу на грязный задний дворик, но он даже ухом не ведет.

– Привет, – я неуклюже раскладываю еще один стул.

– Что-то ты больно потрепанный, – дедушка достает из кармана трубку и набивает ее табаком. – Присядь, а то свалишься.

Я послушно сажусь, и стул подо мной жалобно скрипит.

– Ты с каких пор куришь трубку?

– А я и не курю, – старик чиркает спичкой и затягивается. – Много лет назад бросил, после рождения Шандры.

– Ну да.

– Мы с твоей бабушкой никак не могли завести ребенка. У Мэри все время случались выкидыши, она очень переживала, береглась, с постели не вставала, когда думала, что беременна. Доктора твердили, что все дело в резус-факторе, а я винил свою магию, магию смерти. Боялся, что не могу зачать здорового ребенка из-за отдачи. Может, это и ерунда, но как только я бросил убивать людей при помощи проклятий, родилась твоя мама.

– Я думал, такую работу не бросают.

– Да, уйти мне Захаровы, конечно, бы не позволили. Но как и чем убивать – я решал сам, – дед выдыхает облако сладковатого дыма. – Ведь я был настоящим профессионалом.

– Понятно.

Трудно представить деда опасным убийцей, хотя он у меня на глазах прикончил Антона. Приходится время от времени напоминать себе, что он работал на Захаровых, еще когда могущественный Лилин папаша под стол пешком ходил.

– Магический дар открывает перед тобой разные возможности, дает выбор, – продолжает дедушка. – Только чаще всего возможности эти не очень хорошие.

Он отхлебывает пива.

Не очень хорошие возможности. Интересно, они-то меня в будущем и ожидают? В настоящем все именно так и есть.

– Возможно, если бы я действовал иначе, твой брат был бы сейчас жив. Мы с Мэри безбожно баловали твою мать, но я не сумел ее уберечь, хоть и должен был. Она ведь так и не стала официально членом преступного клана, и мы думали, что у внуков будет шанс начать новую жизнь. Но ведь я сам приглашал вас сюда на лето, хотел повидаться.

– Мы тоже всегда по тебе скучали, – язык у меня немного заплетается.

Как нестерпимо хочется вернуться в детство. Когда папа был жив. Когда мы бегали под поливалкой у деда на лужайке.

– Знаю, – он хлопает меня по плечу. – Но я и вас троих не уберег. Да, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить. Так я думал.

– Ты бы не смог нас уберечь, – качаю я головой. – Мы такими уродились. Как и любой мастер. Ты бы просто не смог.

– Филип погиб в двадцать три года, а я все еще жив. Это неправильно.

Не знаю, что тут ответить. Если бы мне пришлось выбирать между ним и Филипом, я бы не колебался. Точно бы выбрал его. Но деду вряд ли понравятся такие слова, поэтому я отхлебываю у него немного пива, и мы вместе молча любуемся на темную лужайку и медленно гаснущие звезды.

Глава пятая

Я просыпаюсь воскресным утром. Прохладно и солнечно. Голова раскалывается, во рту как будто кто-то сдох. Встаю со складного стула. Дедушки нигде нет. Спускаюсь в подвал. Даника и Сэм ушли, но, по крайней мере, оставили записку:

«Увидимся в Веллингфорде. С. и Д.»

Я карабкаюсь на второй этаж. Похоже, для кого-то поминки еще в самом разгаре. В столовой ужасный бардак: макароны с сыром вперемешку с черничной начинкой от пирога размазаны прямо по скатерти. Повсюду пустые банки из-под пива и бутылки. Баррон сидит в гостиной в обнимку с какой-то неизвестной старушенцией, а она рассказывает: мол, во времена ее молодости выгоднее всего было торговать опиумом. Старушка явно не в курсе, что сегодня метамфетамин подсыпают прямо в гостиничные кофеварки. Но не мне ей раскрывать глаза на эту жизнь.

Дедушка спит в своем кресле. С ним все в порядке – грудь медленно поднимается и опадает вместе с дыханием.

Какие-то молодчики в помятых костюмах (судя по виду, бандиты: воротники рубашек расстегнуты, и знакомые шрамы видны во всей красе), смеясь, обсуждают «выгодное дельце». До меня доносится что-то про банк, девять метров веревки и побольше водоотталкивающей аэрозоли. Глаза у них красные от недосыпа.

В гостевой спальне мама сидит перед телевизором и смотрит мыльную оперу.

– Зайчик, какие у тебя симпатичные друзья, никогда их раньше не видела.

1 День Труда – национальный американский праздник, который отмечают в первый понедельник сентября.

2 Эдгар Алан По «Ворон», пер. К. Бальмонта.

Продолжить чтение