Военная разведка Японии против СССР. Противостояние спецслужб в Европе, на Ближнем и Дальнем Востоке. 1922—1945

§ 1. На пути к компромиссу (1922–1925)

Органы военной разведки появились в японской армии в последней четверти XIX в. в процессе того, как Япония, став крупнейшей региональной державой, в условиях дефицита ресурсов и узости рынков сбыта взяла курс на аннексию Кореи. Являясь частью государственного аппарата, военная разведка действовала в строгом соответствии с внешнеполитической доктриной империи, поэтому не только решала задачи по сбору и анализу информации, но также активно участвовала в комплексных операциях по дестабилизации обстановки в соседних странах.

Первым разведывательным органом японской армии стал образованный в июле 1874 г. 1-й отдел Штабного бюро Военного министерства, который отвечал за ведение агентурной разведки и руководство военными атташе при японских дипломатических миссиях за границей[52]. В течение следующей четверти века структура военной разведки неоднократно менялась, пока в 1899 г. командование Вооружённых сил (ВС) с помощью немецких советников не развернуло в аппарате Генштаба 1-е и 2-е управления, наделённые функциями оперативного планирования и сбора разведывательной информации на Европейском и Азиатском театрах военных действий. Разведкой в России занималось соответствующее отделение 1-го управления. Ему подчинялись все легальные резидентуры под прикрытием военных атташатов в Европе, а также разведывательные органы в Благовещенске, Владивостоке и Харбине. В то же время значительная часть легальных резидентур Генерального штаба, организованных вокруг русских военных объектов в Китае и Корее, замыкалась на 2-м управлении[53].

Совместными усилиями обеих ветвей военной разведки к началу Русско-японской войны Верховное командование ВС Японии располагало исчерпывающей информацией о численности, вооружении, дислокации и мобилизационных возможностях русской армии на Дальнем Востоке и в Маньчжурии, состоянии транспортной сети и особенностях топографии регионов. В ходе боевых действий органы военной разведки регулярно снабжали Императорскую верховную ставку и Маньчжурскую армию достаточно точными сведениями о противнике, поэтому информация о непрерывном наращивании русских резервов в Маньчжурии стала одной из причин принятия японским правительством решения о приостановке боевых действий и начале мирных переговоров с Россией в 1905 г.

Ненужный параллелизм в работе военной разведки был устранён в ходе реформы Генерального штаба в декабре 1908 г. Все нити по сбору и анализу информации сосредоточились во 2-м управлении, которое стало включать два отдела – 4-й, отвечавший за сбор и обработку зарубежной информации, и 5-й, занимавшийся топографической разведкой, сбором и систематизацией военных карт. Разведка против России велась соответствующим отделением 4-го отдела[54].

3 мая 1916 г. Генштаб отказался от прежнего разделения аппарата разведки по линейному признаку и перевёл его на новую организационно-штатную структуру, включавшую 40 сотрудников:

Начальник

4-й отдел (западный):

1-е отделение (Россия),

2-е отделение (Европа и США),

5-й отдел (китайский):

3-е отделение (Китай),

4-е отделение (военная топография)[55].

10 августа 1920 г., в связи с организацией в составе Генерального штаба нескольких новых подразделений, западный и китайский отделы получили «5-й» и «6-й» номера соответственно. Согласно положению об органах военной разведки, 5-й отдел занимался изучением военного потенциала, экономики, внешней политики, военной топографии, природных и материальных ресурсов всех стран, кроме Китая, а также сбором необходимой для оперативного планирования информации. Аналогичные задачи по Китаю и Японии решал 6-й отдел, дополнительно отвечавший за координацию военно-топографических исследований всех подразделений Генштаба[56].

К 10 октября 1924 г., согласно «Таблице распределения командного состава Генерального штаба», центральный аппарат военной разведки имел следующую организацию:

Начальник

5-й отдел (западный):

1-е отделение (Россия),

2-е отделение (Великобритания),

3-е отделение (США),

4-е отделение (Германия),

5-е отделение (Франция),

6-й отдел (китайский):

6-е отделение (китайское),

7-е отделение (топографическое)[57].

В следующем году в составе западного отдела остались 4 отделения – 1-е (США), 2-е (Россия), 3-е (Европа) и вновь образованное 4-е, отвечавшее за анализ и оценку разведывательной информации. До 1932 г. в русском отделении имелось 3–4 оперативных сотрудника, 2–4 стажёра и 1–2 состоявших в его распоряжении офицера, которые готовились к выезду или уже находились за рубежом. В таком виде центральный аппарат Разведуправления просуществовал до 1936 г., после чего русское отделение было развёрнуто в самостоятельный советский отдел[58].

Таблица 1

Динамика численности центрального аппарата 2-го управления Генерального штаба Японии в 1920–1931 гг.[59]

Существенным недостатком в организации центрального аппарата военной разведки являлось отсутствие в западном отделе топографического отделения, что не позволяло ему оперативно накапливать и обрабатывать материалы о географии, природных ресурсах, транспортной инфраструктуре Северной Маньчжурии и советского Дальнего Востока, в результате чего планы войны против СССР в 1923–1927 гг. носили размытый характер[60].

Кроме того, поскольку в структуре военной разведки отсутствовало специальное подразделение, отвечавшее за разработку и производство оперативной техники, эти задачи решались образованным в апреле 1919 г. Научно-исследовательским институтом Военно-технического управления (НИИ ВТУ) сухопутных войск. В сентябре 1939 г. в составе института было учреждено «отделение Ноборито», занимавшееся научно-исследовательскими и опытно-конструкторскими работами (НИОКР) в области оперативной техники, радиоперехвата, агентурной радиосвязи и диверсионных средств. Приказом военного министра от 14 июня 1941 г. институт был расформирован, а «отделение Ноборито» преобразовано в 9-й НИИ ВТУ.

Анализ сохранившихся документов центральных органов военного управления империи свидетельствует, что основными задачами 2-го управления в 1922–1945 гг. являлись: своевременное информирование руководства страны о военных приготовлениях вероятных противников и их замыслах в отношении Японии; о состоянии Вооружённых сил иностранных государств в целом, их мобилизационных, оперативных планах, готовности экономики к ведению войны; о развитии оперативно-стратегического искусства, новых тенденциях в организации и строительстве армии, разработке перспективных образцов вооружения, военной и специальной техники; обеспечение командований всех уровней информацией, необходимой для успешного ведения боевых действий; подготовка сил и средств специальной разведки для проведения диверсионных операций в тылу противника в особый период и в ходе войны.

Перечень приоритетных задач военной разведки, объём выделяемых ей денежных средств и методы разведывательной деятельности определялись текущей военно-политической обстановкой, состоянием отношений Японии с ведущими мировыми державами и долгосрочными планами Токио по укреплению своих позиций в Азиатско-Тихоокеанском регионе. В этой связи разведывательная деятельность японской армии против нашей страны в первой четверти XX в. характеризовалась частой сменой приоритетов.

Так, несмотря на принятие в 1907 г. «Курса национальной обороны империи», провозгласившего её главным противником на суше Россию, в межвоенный период японское правительство постепенно нормализовало отношения с Петербургом, закрепив этот курс рядом секретных соглашений о разделении сфер влияния в Маньчжурии, Монголии и Корее.

Поэтому в 1906–1916 гг. японские разведорганы действовали против России в основном с легальных позиций, используя для прикрытия вакансии в дипломатических миссиях или официальные должности офицеров-стажёров. На Дальнем Востоке японская разведка располагала небольшим, но квалифицированным агентурным аппаратом из числа возвратившихся в Россию после войны японских мигрантов и осевших в Маньчжурии агентов-китайцев и корейцев. Ключевую роль в агентурной сети Генштаба играли главы японских колоний в Хабаровске, Николаевске-на-Амуре, Никольск-Уссурийском (Уссурийске), Имане (Дальнереченске), Иркутске, Маньчжоули и Хайларе, в руках которых концентрировались сообщения от всех проживавших на данной территории японцев, не подозревавших об истинном получателе информации.

Однако после победы Октябрьской революции в 1917 г. и выхода из войны Советской России, заявившей об отказе выплачивать царские долги за японское вооружение, Токио взял курс на аннексию советского Дальнего Востока, возложив на органы военной разведки задачи по сбору необходимой для высадки войск информации и сближению с антисоветскими элементами для их последующего использования в реализации плана создания так называемой «автономной Сибири». Зимой 1917/18 г. Военное министерство командировало на Дальний Восток, в Забайкалье, Сибирь, Внешнюю Монголию, Северную Маньчжурию и Синьцзян 20 офицеров Генерального штаба во главе с начальником 2-го управления генерал-майором Накадзима Масатакэ[61].

Благодаря активной работе всех звеньев военной разведки во второй половине 1918 г. японская армия захватила советский Дальний Восток, Забайкалье и Северную Маньчжурию. Для руководства марионеточными режимами и сбора информации Генштаб развернул там в начале 1919 г. сеть так называемых «японских военных миссий», которые наряду с разведывательной, пропагандистской и подрывной работой выполняли функции официальных дипломатических представительств и при необходимости заменяли японские посольства в стране пребывания. В своей деятельности миссии опирались на агентуру в высших эшелонах белых правительств, многочисленную колонию японских мигрантов и проживавших в России корейцев и китайцев[62].

Провал интервенции и вывод войск с советского Дальнего Востока осенью 1922 г. заставили Кабинет министров Японии взять курс на нормализацию отношений с Советской Россией. К такому шагу Японию подталкивали в первую очередь решения Вашингтонской конференции 1921–1922 гг., ограничившие её военно-морское присутствие в Мировом океане и ослабившие позиции в Китае. Руководство империи пришло к выводу о необходимости создания на Дальнем Востоке советско-японского противовеса навязанной Соединёнными Штатами «вашингтонской системе»[63].

Активным сторонником нормализации отношений с Россией выступало командование ВМФ Японии, которое традиционно рассматривало США в качестве главного противника империи. Представлявшие флот премьер-министры адмиралы Като Томосабуро (1922–1923) и Ямамото Гомбээ (1923) не только инициировали негласные советско-японские переговоры, но и скорректировали в феврале 1923 г. основополагающий для государства «Курс национальной обороны империи» в сторону избегания конфликта с Советским Союзом, определив первостепенной задачей Вооружённых сил подготовку к возможной войне с США. Авторы «Курса», в частности, констатировали: «Промышленность России после революции находится в упадке, экономика пришла в запустение, поэтому не только истощена мощь государства, но и нет единства внутри страны. Сегодня Россия целенаправленно прилагает усилия для своего возрождения. Восстановление экономики и объединение страны, по-видимому, самые неотложные сейчас для России задачи, не решив которые она не сможет реставрировать государство. Поскольку советское правительство ломает голову над получением международного признания и экономической помощи, следовательно, и в Восточной Азии оно возлагает большие надежды на скорейшее налаживание взаимовыгодного сотрудничества с империей ради нормализации двусторонних контактов. Оценивая перспективы военного столкновения с Россией, похоже, что и сейчас, и в ближайшем будущем состояние её военного потенциала и политическая ситуация не позволят напасть на Японию. Поэтому если политика империи в отношении России будет основана на принципе добрососедства, то вероятность войны между нами крайне невелика. Однако политическая система России и её национальный характер иногда отклоняются от общепринятых норм, и, если в будущем империя вступит в войну с другими державами, наличие у Японии слабого военного потенциала против России может создать с её стороны серьёзную опасность нашим границам»[64].

Переговоры об установлении дипломатических отношений начались зимой 1923 г. с неофициальных консультаций между бывшим министром иностранных дел Японии Гото Симпэй и советским полпредом в Китае А.А. Иоффе. Согласившись на участие в них, Советский Союз преследовал, прежде всего, политические цели, стремясь добиться от Токио признания легитимности новой власти и освобождения оккупированного японцами в 1920 г. Северного Сахалина. Япония исходила из экономических интересов, в принципе соглашаясь на официальное признание Советского государства и вывод войск с севера острова в обмен на совместную эксплуатацию его природных ресурсов. Спустя год переговорам был придан официальный статус, поскольку Гото вошёл в состав нового кабинета в качестве министра внутренних дел, а с советской стороны к ним подключился нарком иностранных дел Г.В. Чичерин.

Итогом двухлетних переговоров стало подписание 20 января 1925 г. «Конвенции об основных принципах взаимоотношений между Союзом ССР и Японией». В основу урегулирования советско-японских отношений легли соглашение о выводе японских войск с Северного Сахалина, признание обеими сторонами Портсмутского мирного договора 1905 г. и предоставление японским подданным угольных, нефтяных и лесных концессий.

В период активного обсуждения двумя странами деталей нормализации отношений органы военной разведки вели сбор необходимой руководству Японии информации о внутренней и внешней политике СССР, мерах советского правительства по поддержке национальных движений в Китае, Корее и Северной Маньчжурии, всячески избегая каких-либо акций, способных дискредитировать позицию Токио на переговорах с Москвой. Агентурные сведения о СССР поступали в Генштаб по каналам органов стратегической и оперативной разведок. Первый уровень представляли легальные резидентуры Генштаба в Германии, Польше и Латвии под прикрытием военных атташатов посольств и дипломатических миссий. На втором уровне оперировали японские военные миссии и разведывательные органы в Северной Маньчжурии, Корее и на Сахалине, подчинявшиеся Квантунской, Корейской и Сахалинской экспедиционной армиям. Вместе с ними сбором информации о советском Дальнем Востоке и Забайкалье занимались генеральное консульство Японии во Владивостоке, японские консульства в Маньчжоули и Цицикаре, полицейские бюро генерал-губернаторств Кореи и Квантунской области, представительство Министерства внутренних дел в Харбине, разведорганы Морского Генерального штаба, действовавшие в тесном контакте с военной разведкой.

Ведущую роль в получении сведений о нашей стране с позиций Европы играл аппарат военного атташе при посольстве Японии в России, пребывавший после разрыва советско-японских отношений в августе 1918 г. в Стокгольме, с октября 1919 г. – в Париже, а с ноября 1920 г. – в Берлине. В январе 1923 г. назначение туда получил начальник русского отделения РУ ГШ подполковник Хасимото Тораносукэ, в помощь которому был придан бывший советник атамана Г.М. Семёнова майор Андо Риндзо. Необходимо отметить, что берлинский разведаппарат существовал независимо от военного атташата при японском посольстве в Германии и вплоть до установления дипломатических отношений с СССР в январе 1925 г. занимался исключительно агентурной разведкой против нашей страны, координируя деятельность аналогичных резидентур в Варшаве и Риге. Хотя в январе 1925 г. берлинский разведорган был упразднён с передачей функций военному атташату в СССР, в декабре 1933 г. японский Генштаб возобновил его деятельность, поскольку стал испытывать сложности с ведением разведки непосредственно в Советском Союзе, и начал искать выходы на антисоветские эмигрантские центры в Европе.

Переписка Хасимото с Генштабом за 1923–1924 гг. свидетельствует о его успехах в создании небольшой агентурной сети в СССР и поддержании контактов с эстонской, польской и немецкой разведками, благодаря чему резидентура получала достаточно интересные сведения о Советском Союзе. Например, в феврале 1923 г. Хасимото передал в Токио подготовленное Генштабом Эстонии боевое расписание 5-й Краснознамённой армии на Дальнем Востоке и в Забайкалье, сообщил полученные от агентуры и почерпнутые из советской печати сведения о пропускной способности российских железных дорог, производственных и ремонтных мощностях вагоностроительных заводов, характере железнодорожных перевозок в СССР из Германии и Швеции. В других телеграммах резидент освещал переход Красной армии на территориально-милиционную систему и состояние её ВВС, анализировал мероприятия советского правительства в рамках новой экономической политики, положение дел в промышленности, валютно-финансовой сфере, информировал о контактах Москвы с Германией и Францией, что представляло большой интерес для японского руководства на завершающей стадии переговоров с Иоффе[65].

Однако возможности Хасимото не были безграничными и не могли в полном объёме удовлетворить потребности Кабинета министров в информации о СССР, поэтому Генеральный штаб компенсировал дефицит данных за счёт кооперации с разведывательными органами Польши, Латвии и Эстонии.

Следует отметить, что первоначально, после обретения независимости в ноябре 1918 г., внимание Польши было сосредоточено на изучении обстановки в европейской части Советской России, а после начала польско-украинской войны (1918–1919) – на событиях в Галиции, поэтому основы для установления двусторонних контактов с японской разведкой тогда не имелось. Ситуация изменилась только в январе 1919 г., когда начались первые советско-польские столкновения в Западной Белоруссии и Прибалтике. В разгоравшейся войне с Советской Россией полякам было важно иметь достоверную информацию об обстановке на Дальнем Востоке, её влиянии на события в Европе и возможностях советского командования перебрасывать войска на Польский фронт из разных районов страны[66].

Точкой отсчёта в сотрудничестве японской военной разведки со 2-м отделом польского Генерального штаба (ПГШ) стало прибытие в июне 1919 г. в Варшаву капитана Ямаваки Масатака. Из-за отсутствия двусторонних дипломатических отношений Ямаваки был аккредитован в качестве наблюдателя в польской армии, однако после официального признания стран друг другом весной 1921 г. стал первым японским военным атташе в Варшаве. Поступавшая к нему от польских коллег информация касалась характера боевых действий советских войск против Добровольческой и польской армий, организации, дислокации и боеготовности Красной армии в европейской части Советского Союза, социально-экономического и политического положения СССР. Эти сведения предоставлялись японцам по личному распоряжению начальника ПГШ, который санкционировал передачу развединформации не только военному атташе, но также стажировавшимся в польской армии капитанам Мураками Кэйсаку (1919–1922) и Касахара Юкио (1922–1925). Непосредственным куратором контактов с японцами выступал глава 2-го отдела[67].

Информация польской военной разведки обогащала японские знания о Советском Союзе и носила всесторонний характер. Так, в апреле 1922 г. 2-й отдел передал японцам подробный отчёт об организации радиосвязи в Советской России, в ноябре 1922 г. военный атташе в Варшаве майор Окабэ Наосабуро получил справочные материалы о мобилизационном развёртывании Красной армии, а 5 февраля 1925 г. японский Генштаб на основе переданных через Касахара Юкио сведений подготовил для высшего руководства страны доклад «Политическая работа русской армии во фронтовой полосе (пропаганда и военно-административное управление)»[68]. Кроме того, поляки регулярно закупали в Москве через своего военного атташе и передавали японцам советскую военную литературу: только в июне – ноябре 1923 г. ВАТ в СССР подполковник Игнаци Бёрнер выслал Окабэ 50 разных книг и журналов, а в январе 1925 г. закупил для него 9 книг, в том числе «Устав кавалерии», «Военный ежегодник (на 1925 г.)», «Устройство Вооружённых сил СССР», «Стратегический очерк войны 1914–1918 гг. (Часть 2)», «На Висле. К истории кампании 1920 года» Б.М. Шапошникова, «Ночные действия» А.А. Самойло, «Конница: по опыту мировой и гражданской войн» А.Л. Певнева и «Новая организация местного военного управления» М.А. Кульчака[69].

Со своей стороны, японский военный атташе информировал ПГШ о ситуации на советском Дальнем Востоке, где до 1920 г. находилась 5-я польская Сибирская дивизия. В докладах, датированных маем 1920 г., Ямаваки, в частности, сообщил полякам о ходе переговоров командования Владивостокской экспедиционной армии с Приморской областной земской управой о пребывании японских частей в полосе Уссурийской и Сучанской железных дорог и подробно изложил детали трагедии в Николаевске-на-Амуре[70].

Для получения достоверных сведений о Красной армии Ямаваки ещё осенью 1919 г. начал выводить маршрутную агентуру в Москву и Харьков[71]. После подписания советско-польского мирного договора он побывал в качестве наблюдателя от Японии в Белоруссии и Литве и в начале 1921 г. привлёк к сотрудничеству для организации агентурной сети в Гданьске, Познани, Львове, Ровно, Барановичах и Вильно журналиста В.А. Горвиц-Самойлова, что позволило Ямаваки успешно вывести в том же году агентуру на Украину и в Белоруссию. Хотя он это делал без уведомления поляков, 2-й отдел не препятствовал Ямаваки, получая в обмен информацию о советских войсках: 18 августа 1921 г. атташе передал в ПГШ большой доклад об организации и дислокации Красной армии, который был оценён как достоверный[72].

После ухода 5-й польской дивизии из Сибири 2-е управление продолжало снабжать своих коллег из Варшавы данными о советском Дальнем Востоке и Забайкалье, поскольку ПГШ до 1925 г. не имел военного атташе при посольстве в Японии и остро нуждался в любой информации о военно-политической обстановке в регионе, справедливо считая, что события на востоке СССР оказывают влияние на развитие ситуации на советско-польской границе[73].

Связь японцев с латвийской разведкой в 1924–1926 гг. из-за отсутствия официальных дипломатических отношений поддерживал направленный в Германию в сентябре 1923 г. стажёр русского языка капитан Симидзу Норицунэ[74]. Военное министерство Японии придавало большое значение организации разведки против СССР с территории Латвии, поэтому после посещения Риги в марте 1924 г. майором Андо Риндзо и капитаном Симидзу Норицунэ последний был оставлен в латвийской столице в качестве языкового стажёра, а военное ведомство предложило МИД перевести туда из Берлина аппарат военного атташе в России для его трансформации в разведывательный центр по СССР, однако позднее отказалось от этой идеи из-за отсутствия в Латвии аккредитованного японского посольства[75].

В целом же, оценивая значение поступавшей от польской и латвийской разведок информации о Советском Союзе, Военное министерство Японии констатировало в декабре 1931 г.: «В тот период, когда у нас не было военного атташе в Москве, разведка против СССР велась главным образом через военные ведомства Польши и Латвии»[76].

Основы разведывательного сотрудничества между Генеральными штабами Японии и Эстонии были заложены находившимся в Таллине в 1919–1921 гг. помощником военного атташе в России капитаном Комацубара Мититаро. Он прибыл в столицу Эстонии из Стокгольма в начале июня 1919 г., имея на руках рекомендательное письмо от эстонского диппредставительства в Швеции, характеризовавшее его как лицо, которое «по заданию своего правительства едет в Эстонию, чтобы на месте изучить наши условия, армию, её организацию и стойкость». 16 июня 1919 г. начальник эстонского Генерального штаба генерал-майор Йохан Лайдонер приказал органам военной разведки оказать Комацубара содействие и предоставить все необходимые сведения[77].

Находясь в Таллине, с октября 1919 г. по январь 1920 г. он был офицером связи с Северо-Западной армией генерала Н.Н. Юденича и занимался активной разведывательной работой в России через агентов в Петрограде, Москве, Риге, Копенгагене и в штабе этого объединения, а после разгрома белых получал информацию от их нелегальной резидентуры в нашей стране. Кроме того, в июне 1919 г. японский разведчик установил контакт с Генштабом Финляндии[78].

Благодаря Комацубара в Токио систематически поступали материалы эстонской военной разведки о военно-политической обстановке в Советской России и боеготовности Красной армии. После убытия Комацубара на родину с августа 1921 г. по февраль 1922 г. функции офицера связи с эстонской разведкой временно исполнял военный атташе Японии в России майор Обата Тосиро, а затем контакты с Таллином через Берлин поддерживали его помощники майор Андо Риндзо (1922–1924) и капитан Курасигэ Сюдзо (1924–1925).

Помимо разведпунктов в Европе японский Генштаб располагал легальными резидентурами в Турции и Британской Индии, решавшими задачи по сбору информации о советской Средней Азии, Закавказье, Причерноморье, а также о СССР в целом. В марте 1923 г. вернувшийся в Токио из Дели резидент подполковник Тани Хисао докладывал начальнику Генерального штаба: «Военный резидент в Британской Индии, помимо самой Британской Индии (включая Бирму и Шри-Ланку), собирает информацию о Тибете, Синьцзяне, Афганистане и Иране. При этом чрезвычайно важной задачей для него является ведение агентурной разведки в южной части России во время поездок в Афганистан. Военный резидент в Турции, пребывающий в Стамбуле, отвечает за сбор информации о Турции, Аравии и Кавказе, одновременно, по мере необходимости, выезжая в Иран»[79].

Стамбульская резидентура действовала изначально как японская военная миссия при командовании Добровольческой армии генерала П.Н. Врангеля, эвакуированной в ноябре 1920 г. из Крыма в Турцию, а с мая 1921 г. – как военный атташат при японской дипломатической миссии в Греции. Её возглавляли сотрудники русского отделения РУ ГШ майоры Такахаси Сутэдзиро (1920–1921), Куваки Такаакира (1921–1922) и Савада Сигэру (1922–1925), которые в своей деятельности опирались на помощь французской военной миссии при Добровольческой армии, делившейся с ними с ноября 1919 г. по январь 1923 г. информацией о России, Турции, Греции и оказывавшей содействие в налаживании тесных контактов с местными властями[80]. Позднее стамбульская резидентура обзавелась собственными источниками информации, что позволило ей регулярно информировать Генштаб об организационно-штатных мероприятиях в Красной армии, передислокации войск на Украине и Кавказе, советской политике в отношении Югославии и Болгарии, внутриполитической обстановке в нашей стране. При этом стамбульский разведаппарат играл одну из ведущих ролей в получении сведений о состоянии советских Вооружённых сил в целом, о чём наглядно свидетельствовала телеграмма Савада в ГШ от 23 мая 1923 г., в которой он доложил организационно-штатную структуру стрелковой дивизии на 26 января, проинформировал о произведённой 17 января реорганизации военно-окружной системы в Сибири и Поволжье, сообщил численность личного состава, вооружения и военной техники Красной армии на начало года (650 000 человек в кадровых частях, 150 000 человек в нерегулярных войсках, 230 000[0] винтовок, 14 500 пулемётов, 5700 ручных пулемётов, 3600 орудий и 3 240 000 снарядов к ним). Тем не менее после отъезда Савада в Японию в январе 1925 г. деятельность стамбульской резидентуры была прекращена на 2,5 года[81].

На Дальнем Востоке и в Забайкалье агентурной разведкой против СССР занимались армейские объединения сухопутных войск Японии, компактно развёрнутые в 1904–1906 и 1920 гг. в приграничных районах Китая, Кореи и на оккупированной территории Сахалина.

Зона ответственности разведывательных органов Сахалинской экспедиционной армии, сформированной и направленной на материк в июле 1920 г. в ответ на уничтожение партизанским отрядом Я.И. Тряпицына японской колонии в Николаевске-на-Амуре, охватывала Сахалин, континентальную часть Приамурья от Николаевска до Хабаровска, а также южное побережье Камчатки. В отличие от Корейской и Квантунской армий объединение не имело собственных ЯВМ, руководя агентурой в Приамурье и на Сахалине через специально прикомандированных к воинским частям офицеров разведки. До момента образования армии разведка на Сахалине и в Приамурье велась несистемно, чаще всего эпизодически командируемыми на материк разведгруппами, как, например, группой капитана Одзава, отправленной в октябре 1919 г. для исследования местности по морскому побережью от Николаевска-на-Амуре до Владивостока[82].

Характер решаемых армейской разведкой задач варьировался в зависимости от военно-политической обстановки в зоне её ответственности. Согласно утверждённому в октябре 1920 г. «Плану разведывательной и пропагандистской деятельности Сахалинской экспедиционной армии», она изучала военную географию и природные ресурсы оккупированных территорий, собирала сведения о краснопартизанских отрядах и подпольных организациях, отслеживала политические настроения среди местного населения и деятельность представителей союзных держав[83].

В весенне-осенний период эти задачи решались с помощью небольшого агентурного аппарата в Мариинском, Большемихайловском, Де-Кастри и Николаевске-на-Амуре, завербованного из глав городской и поселковых администраций; в зимний период, из-за эвакуации войск с материка на Сахалин, – маршрутными агентами и связниками разведывательной группы армии в Погиби. Основу перебрасываемой на материк агентуры составляли нивхи, гиляки и местное русское население[84].

После принятия Кабинетом министров Японии 23 июня 1922 г. решения о выводе японского контингента с территории Дальневосточной республики (ДВР) и эвакуации армейских частей из Николаевска-на-Амуре и Де-Кастри к концу сентября, главной задачей разведывательных органов объединения стало наблюдение за передислокацией Народно-революционной армии (НРА) ДВР в освобождаемые районы и реакцией различных слоёв населения, включая китайцев и корейцев, на уход японских частей. Для этого командование армии приказало командирам своих охранных отрядов на Сахалине подобрать и оставить на материке агентуру, способную «своевременно освещать изменение обстановки на противоположном берегу»[85].

После завершения вывода войск штаб армии подготовил 30-страничный доклад под названием «Обстановка на противоположном Северному Сахалину побережье материка», состоявший из шести разделов – «Военная обстановка», «Политическая обстановка», «Положение населения», «Обстановка с торговлей», «Положение оставшихся на местах соотечественников», «Различные вопросы», – заключения и двух приложений – «Реестр имён сотрудников всех правительственных учреждений (по состоянию на последнюю декаду декабря 1922 г.)» и «Таблица имён соотечественников, оставшихся в Николаевске-на-Амуре в зимний период».

Его содержание свидетельствовало о наличии у армейской разведки хорошо информированного агентурного аппарата, освещавшего все стороны жизни советского общества в Николаевске-на-Амуре и в окрестных с ним поселениях. В то же время сведения из Хабаровска носили отрывочный и неполный характер. Так, в разделе «Состав и дислокация войск» приводились подробные сведения о размещении и численности частей Красной армии в Николаевске-на-Амуре, Мариинском, Софийске, Маломихайловке, Большемихайловке и т. д., а о советских гарнизонах в верхнем течении Амура до Хабаровска говорилось, что, «хотя подробности не могут быть полностью выяснены, никаких изменений по сравнению с прошлым периодом практически не произошло»[86].

В 1923–1924 гг. разведорганы армии продолжали контролировать обстановку на материке, получая агентурную информацию из Николаевска-на-Амуре и внимательно изучая русскоязычную прессу Хабаровска. Кроме того, в первом полугодии 1923 г. армейская разведка отслеживала действия Красной армии по ликвидации так называемого «якутского похода» генерала А.Н. Пепеляева[87].

К концу 1924 г. судьба Сахалинской экспедиционной армии была решена. В связи с подписанием советско-японского соглашения о выводе императорских войск с севера острова армейская разведка приступила к плановой консервации агентурного аппарата. Ещё в мае 1922 г. начальник штаба объединения запросил у Военного министерства на проведение разведывательной работы в 1923 финансовом году 36 000 иен[88]. По докладу штаба армии от 3 марта 1925 г. заместителю военного министра генерал-лейтенанту Цуно Кадзусукэ, текущие расходы объединения по статье «Секретные военные расходы» составляли уже более 40 000 иен, в то время как аналогичные траты Квантунской армии не превышали 5000 иен в год. Спустя месяц Цуно проинформировал командующего армией о выделении ему ещё 20 000 иен для «русских граждан и лиц других национальностей, поддерживающих особые отношения с Сахалинской экспедиционной армией»[89]. Однако после вывода японских войск из Северного Сахалина военная разведка фактически свернула там свою деятельность, возложив сбор информации на дипломатические представительства.

Квантунская армия к концу 1922 г. имела в своем подчинении 4 ЯВМ в Харбине, Хэйхэ, Маньчжоули и Мукдене. Если первые три дислоцировались в Северной Маньчжурии и занимались разведкой против СССР, то мукденская миссия вела сбор информации по Китаю и оказывала советническую помощь фэнтяньской клике Чжан Цзолиня, который рассматривался в Токио в качестве главного проводника его внешней политики на континенте[90].

С момента образования в 1905 г. и вплоть до оккупации Маньчжурии в 1931 г. Квантунская армия не имела специализированного штабного подразделения по сбору и анализу развединформации. Этой работой занимался старший штабной офицер через 1–2 подчинённых сотрудников и нескольких прикомандированных офицеров ЯВМ. Численность центрального аппарата армейской разведки была минимальной: к январю 1923 г. штаб армии насчитывал 6 офицеров, из которых организацией всех видов разведки занимались полковник Мацуи Ситио, майор Ёсимура Сатору и капитан Накао Тадахико[91].

Координатором разведывательной деятельности Квантунской армии на советском направлении выступала образованная в марте 1918 г. харбинская ЯВМ, проходившая в официальных документах по фамилии её руководителя как «Мацуи кокан» или «Андо кокан» («миссия Мацуи», «миссия Андо»). К январю 1923 г. в состав органа под видом гражданских специалистов входили 3 офицера разведки и 1 переводчик, ещё по 1 офицеру разведки возглавляли подчинённые ему ЯВМ в Маньчжоули и Хэйхэ[92].

Деятельность харбинской миссии регламентировал приказ командующего Квантунской армией от 15 ноября 1920 г., в соответствии с которым на неё возлагались задачи по сбору и надлежащей оценке развединформации о Вооружённых силах и военной промышленности России и Китая, деятельности органов власти и экономических организаций обеих стран, изучению военной топографии Северной Маньчжурии, освещению положения дел у корейских повстанцев и отрядов хунхузов. Работа миссии велась в тесном контакте с японскими дипломатическими органами в соответствии с принятым империей курсом на поддержание дружеских отношений с российскими и китайскими властями. Проведение каких-либо активных мероприятий запрещалось[93].

Превращение харбинский миссии в разведывательный центр по советскому Дальнему Востоку началось осенью 1920 г., после передачи в Квантунскую армию личного состава эвакуированных из Забайкалья миссий в Чите и Верхнеудинске (Улан-Удэ). Приказом военного министра от 8 ноября 1920 г. к управлению армии прикомандировались 23 внештатных сотрудника, в том числе 7 офицеров в звании от лейтенанта до генерал-лейтенанта, 1 гражданский специалист, 3 переводчика и 12 наёмных сотрудников, из которых 5 офицеров, включая генерал-лейтенанта Исидзака Дзэндзиро, полковника Сиотэн Нобутака, капитанов Гига Сэя и Окамото Садамицу, работали в харбинской миссии, а 2 – в цицикарской резидентуре[94].

Однако до ноября 1922 г. харбинская ЯВМ оперировала главным образом в полосе Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), так как разведкой на территории Забайкалья, Приморья и Приамурья занимались аналогичные миссии в Маньчжоули, Чите, Благовещенске, Хабаровске, Никольск-Уссурийском и Владивостоке, подчинявшиеся командованию Владивостокской экспедиционной армии[95]. В соответствии с решением правительства от 23 июня 1922 г. о выводе японских войск из Дальневосточной республики личный состав и зоны ответственности вышеуказанных миссий к концу осени перешли под контроль ЯВМ в Харбине. По инициативе МИД, опасавшегося вмешательства военных в материковую политику империи и ответной негативной реакции великих держав, Военное министерство приказом от 6 ноября 1922 г. сократило в течение месяца штатную численность ЯВМ в Северной Маньчжурии до 4 старших и 1 младшего офицера, следствием чего стал отъезд в метрополию крупнейшего специалиста по России генерал-лейтенанта Хамаомотэ Матасукэ и ведущего разведчика-китаиста полковника Кудо Гокити, а также закрытие цицикарской резидентуры[96].

Кроме того, после ухода императорской армии из ДВР харбинская миссия и подчинённые ей разведорганы в Маньчжоули и Хэйхэ утратили большую часть агентурных позиций в Приморье, Приамурье и Забайкалье в связи с оттоком оттуда японских мигрантов, составлявших костяк агентурно-разведывательной сети. На связи у харбинской миссии остались в основном компактно проживавшие в Северной Маньчжурии японские переселенцы: согласно докладу начальника штаба Квантунской армии в Военное министерство от 14 января 1924 г., из 100 человек, контактировавших с ЯВМ, 50 были японцами, 30 – китайцами и 20 – русскими[97]. Как правило, японцы являлись агентами-групповодами и проживали в приграничных с Советским Союзом районах: 3 агента находились в Мулине, 2 – на станции Пограничной, 1 – в Муданьцзяне, ещё 1 групповод-кореец и китаец – в Хайлине. Костяк русского агентурного аппарата составляли бежавшие в Китай из России белогвардейцы, как, например, консультант миссии по советским военным вопросам бывший начальник Академии ГШ генерал-майор А.И. Андогский, организатор разведки в районе Пограничная – Никольск-Уссурийский полковник Генерального штаба В.Е. Сотников, бывший приамурский генерал-губернатор Н.Л. Гондатти, его секретарь и по совместительству бывший агент благовещенской резидентуры Н.И. Ландышев, осевший в Харбине помощник начальника владивостокской контрразведки поручик А.Н. Липовицкий, резидент по Амурской области под прикрытием сотрудника газеты «Русское слово» генерал-майор Е.Г. Сычёв[98].

Ряд агентов действовал среди персонала советского консульства в Харбине, о чём свидетельствовали доклады командования армии в Токио: ссылаясь на поступившие оттуда сведения, 31 декабря 1923 г. начальник штаба Кавада сообщил в Генштаб и Военное министерство о том, что «26 декабря дислоцированные в Песчанке два стрелковых полка Красной армии подняли мятеж; посланные из Читы войска после четырёхчасового боя разоружили один полк, а второй со всем вооружением бежал в Монголию»[99]. Кроме того, миссия использовала в разведывательных и пропагандистских целях издававшиеся в Северной Маньчжурии газеты «Русский голос», «Новости жизни» и некую газету, проходившую в её отчётах как «Мосюто» (вероятно, «Мост»)[100].

Помимо работы с агентурных позиций харбинская миссия тщательно обрабатывала материалы открытой советской печати: 23 июня 1923 г. начальник органа генерал-майор Мацуи Иванэ завизировал доклад «Проблемы российской торговли и транспортного сообщения», подготовленный его подчинёнными на основе газетной статьи в «Известиях». Стоит отметить, что в дипломатической переписке доклады Мацуи неизменно оценивались высоко и, по мнению МИД, носили «в высшей степени беспристрастный и объективный характер»[101].

Подчинявшаяся харбинскому органу миссия в Маньчжоули отвечала за сбор информации в Забайкалье, западном секторе КВЖД, во Внутренней и Внешней Монголии, наблюдая в первую очередь за 5-й Краснознамённой армией и развитием советско-китайских отношений. Основу её агентурного аппарата составляли члены проживавшей в Маньчжоули и Хайларе японской диаспоры, китайцы и белоэмигранты. Для получения сведений миссия активно использовала маршрутную агентуру, сообщения от которой часто носили размытый характер. Так, 29 сентября 1924 г. начальник органа капитан Хасимото Кингоро проинформировал Харбин со ссылкой на посланного в Даурию маршагента о прибытии из Омска, Томска и Красноярска восьми эшелонов с войсками, но назвать точную численность войск и цель их переброски не смог. Однако даже такая отрывочная информация имела ключевое значение для харбинского разведцентра, так как в итоге позволила ему прийти к заключению о наращивании Советским Союзом войск в приграничных районах с Маньчжурией для оказания давления на Чжан Цзолиня по вопросу подписания соглашения о КВЖД[102].

Хэйхэская миссия была образована в мае 1922 г. на базе эвакуированной из Благовещенска резидентуры Владивостокской армии и занималась агентурной разведкой в Приамурье с опорой на проживавшую там японскую диаспору. В октябре миссию возглавил капитан Канда Масатанэ, однако из-за того, что в 1923 г. сообщение с Благовещенском прекратилось и, кроме того, Советский Союз учредил в Хэйхэ своё консульство, которое занималось активной контрразведывательной работой против японцев, в марте 1924 г. ЯВМ была официально закрыта. Впрочем, по сообщению в Токио японского консула в Цицикаре Накано Юити, истинной причиной отъезда Канда стало его злоупотребление спиртными напитками и драки с представителями местных китайских властей. Обязанности резидента перешли к проживавшему в Хэйхэ японскому предпринимателю Миядзаки Масаюки, который параллельно работал на хэйхэское отделение железнодорожной компании «Мантэцу»[103]. В результате проведённого Военным министерством сокращения численности ЯВМ с 1 апреля 1924 г. в харбинской и маньчжурской военных миссиях осталось 3 офицера[104].

Причинами резкого уменьшения штатов миссий в 1922–1924 гг. следует считать постепенную нормализацию советско-японских отношений, отсутствие потенциальной советской угрозы владениям Японии в Южной Маньчжурии и малочисленность 5-й Краснознамённой армии, которая, по сведениям РУ ГШ на начало 1925 г., имела 3 стрелковые дивизии, 2 кавалерийские бригады и 4 авиационные эскадрильи, чьи дислокация и состав были хорошо изучены японцами[105]. Кроме того, основное внимание японской военной разведки в начале 20-х гг. сосредоточилось на изучении обстановки в наиболее густонаселённой и экономически развитой из дальневосточных районов Приморской губернии, а в 1922–1925 гг. она входила в зону ответственности разведорганов Корейской и Сахалинской экспедиционной армий.

Осознавая необходимость усиления агентурной работы на советском направлении, 7 июля 1924 г. начальник штаба Квантунской армии генерал-майор Кавада Акидзи направил в Военное министерство докладную записку «Размышления относительно размещения разведывательных органов армии в Сибири и на Дальнем Востоке после восстановления дипломатических отношений между Японией и Россией». В ней, ссылаясь на важность Маньчжурии, Монголии и советского Дальнего Востока для будущего японской нации и её национальной обороны, Кавада предлагал расширить сеть действовавших там японских разведывательных органов. Для этого планировалось развернуть разведпункты в Чите, Благовещенске и на станции Пограничной в дополнение к уже существовавшим ЯВМ в Харбине и Маньчжоули, направив в каждый орган по 1 офицеру. Резидентуры в Чите, Благовещенске и Пограничной должны были замыкаться на Харбин. Кроме того, в Хабаровске, Владивостоке и Новосибирске Кавада предлагал создать нелегальные резидентуры Генштаба, которые бы поддерживали постоянную связь с разведорганами харбинской ЯВМ. Новосибирской резидентуре отводилась роль регионального разведывательного центра по сбору информации в Сибири, Центральной Азии, Внешней Монголии, Тибете, Афганистане, поддержанию связи с резидентурами в европейской части СССР и на Дальнем Востоке. Всего в разведорганах армии и Генштаба должно было работать 10 офицеров[106].

Военное министерство отвергло эту идею, ссылаясь на нежелательность осложнения советско-японских отношений. Проблема, однако, заключалась в том, что в условиях регулярного сокращения штатов североманьчжурских миссий им приходилось не только заниматься разведкой в СССР, но и вести сбор информации по китайской проблеме, поскольку задача наблюдения за обстановкой в Маньчжурии в разрезе её влияния на континентальную политику Токио была закреплена за харбинской ЯВМ командующим Квантунской армией ещё 15 ноября 1920 г.[107] При этом из трёх офицеров разведки, оставшихся к осени 1924 г. в североманьчжурских миссиях, ни один не являлся специалистом по Китаю, что вызывало особое беспокойство у армии.

Таблица 2

Сотрудники ЯВМ в Северной Маньчжурии на 1 сентября 1924 г.[108]

Поэтому, когда 15 сентября 1924 г. войска Чжан Цзолиня напали на чжилийскую клику и начали новую фазу борьбы за господство в Китае, Кавада направил в Военное министерство «Подробное изложение мнения относительно расширения разведывательных органов в Северной Маньчжурии с учётом ситуации в Китае», в котором обратил внимание Токио на необходимость усиления харбинской миссии специалистом по китайским делам, аргументируя свою просьбу опасностью организованных чжилийцами с подачи советского полпреда в Китае Л.М. Карахана беспорядков на КВЖД с целью свержения Чжана и установлением ими контроля над корейскими повстанцами и хунхузами[109].

Согласившись с этими доводами, 3 октября 1924 г. заместитель военного министра временно прикомандировал к харбинской ЯВМ одного офицера разведки[110]. Им стал майор Сугано Такэдзи, прибытие которого харбинская газета «Трибуна» связала с усилением разведки против СССР: Сугано, как говорилось в статье, имел богатый опыт нелегальной работы в Приморье в царский период и должен был заниматься разведкой в Приморской губернии, а также собирать информацию о корейских и японских коммунистах. Однако японские дипломатические круги связывали его приезд с эскалацией гражданской войны в Китае, тем более что в 1919 г. Сугано возглавлял резидентуру в Чифэне[111].

После победы войск Чжан Цзолиня над чжилийцами в ноябре 1924 г. в недрах Военного министерства появился проект сокращения штатов японских разведывательных органов в Северной Маньчжурии, что вынудило начальника штаба Квантунской армии отправить 5 декабря в Токио телеграмму следующего содержания: «Несмотря на то что ход войны в Китае постепенно близится к завершению, бурная деятельность Карахана по превращению Гоминьдана в коммунистическую партию делает советскую политику в Китае всё более агрессивной, а Северная Маньчжурия становится ареной больших событий. И в это же время штаты харбинской ЯВМ подвергаются внезапному сокращению. Ввиду того что характер складывающейся ситуации делает невозможным такое положение дел, прошу Вас уделить особое внимание рассмотрению вопроса о сохранении нынешнего статуса миссии в неизменном виде»[112].

Не имея дополнительных средств на содержание более чем трёх офицеров в составе харбинской и маньчжурской миссий, Военное министерство тем не менее пошло навстречу Квантунской армии и с согласия Южно-Маньчжурской железной дороги (ЮМЖД) прикомандировало к её харбинскому отделению ещё одного сотрудника военной разведки. При этом ЮМЖД («Мантэцу») полностью взяла на себя оплату его расходов. Уже в апреле 1925 г. в харбинскую миссию прибыл капитан Канда Масатанэ, который под видом сотрудника отделения «Мантэцу» занялся сбором информации о Северо-маньчжурском театре военных действий, пропускной способности Китайско-Восточной и Транссибирской железных дорог, разработкой планов разведывательно-диверсионных операций на случай войны с Советским Союзом[113].

25 июня 1925 г. начальник штаба Квантунской армии добился от Токио продления договора с «Мантэцу», ссылаясь на высокую вероятность советско-китайского столкновения из-за КВЖД или проблемы судоходства по Сунгари, благодаря чему после убытия Канда в 1927 г. в Харбине ещё год под аналогичным прикрытием работал капитан Оути Цутому[114].

Кроме того, командование Квантунской армии систематически направляло на север Маньчжурии в помощь сотрудникам ЯВМ в краткосрочные командировки штабных офицеров для изучения театра и завязывания контактов в белоэмигрантской и китайской среде. Так, в первой четверти 1924 г. офицеры армейской разведки посетили районы Чжанцзякоу, Синьминь – Тунляо, железнодорожную линию Чанчунь— Харбин – Цицикар – Маньчжоули и восточную оконечность КВЖД, собирая сведения о русских мигрантах в районе Харбин – Пограничная и китайских организациях в районе Мукдена (Шэньяна)[115].

Как уже отмечалось, разведывательная деятельность в Приморье приказом начальника Генерального штаба от 14 октября 1922 г. была целиком сосредоточена в Корейской армии, что объяснялось наличием у неё там прочных агентурных позиций и надёжных линий связи с агентами.

Как самостоятельное объединение сухопутных войск Корейская армия была образована в начале Русско-японской войны для обороны Корейского полуострова и прикрытия тыла на Маньчжурском театре. После завершения боевых действий в 1905 г. армия переключилась на подготовку к возможному ведению операций на Южноуссурийском театре. По своей численности объединение соответствовало двум пехотным дивизиям, поэтому в его штабе, так же как и в Квантунской армии, отсутствовал разведывательный отдел. Работой всех видов разведки руководил старший штабной офицер через 2–4 прикомандированных к управлению армии офицеров и 1 переводчика[116].

В соответствии с директивами Генштаба в 1905–1918 гг. разведорганы армии оперировали в полосе Барабаш – Владивосток – Никольск-Уссурийский – Иман – Хабаровск, располагая там шестью резидентурами во главе с японскими колонистами. В интересах армейской разведки также использовались жители Кореи из числа лиц, имевших родственников и друзей на приграничной российской территории. Перед заброской в Приморье с ними отрабатывались легенды прикрытия и обговаривались способы связи, им давались явки к уже действовавшим там агентам и выделялись необходимые денежные средства[117].

Однако после всплеска освободительного движения в Корее в марте 1919 г. армия целиком переключилась с разведки против России на изучение революционных организаций корейцев в Цзяньдао, долине р. Ялуцзян, Мукдене и Шанхае, поэтому в 1921 г. отозвала своего резидента из Никольск-Уссурийского, договорившись с командованием Квантунской и Владивостокской экспедиционной армий о получении копий докладов по Уссурийскому краю владивостокской, никольск-уссурийской и харбинской военных миссий. Кроме того, в апреле 1921 г. была образована резидентура связи в Яньцзи, руководившая работой против корейских повстанцев разведорганов в Хуньчуне, Лунцзине, Тоудаогоу, Байцаогоу и Тяньбаошане[118].

Провал японской оккупационной политики на советском Дальнем Востоке привёл к возобновлению сбора разведкой Корейской армии информации о военно-политической и экономической обстановке на юге Приморья. Корейская тематика отошла на второй план, уступив место отслеживанию мероприятий советских органов власти по укреплению обороноспособности Приморской губернии. Для этого в октябре 1922 г. Генеральный штаб передал в подчинение армии легальную резидентуру капитана Мацуи Такуро, прибывшего во Владивосток четырьмя месяцами раньше.

Официально Мацуи находился в порту для изучения русского языка, знакомства с политической ситуацией в Советской России и урегулирования не решённых после ухода японских частей из Приморья военных вопросов. Командование НРА ДВР согласилось на его пребывание во Владивостоке, но поставило перед Мацуи три условия: находиться в городе как частное лицо, не носить японскую военную форму и не участвовать в заговорщицкой деятельности антисоветских элементов[119]. Кроме него в состав резидентуры входили связной Хираи Сэйкити и переводчик Мита Гакаку, контактировавшие примерно с 30 агентами. Для передачи собранной информации Мацуи использовал каналы радиосвязи стоявшего на рейде Владивостока крейсера «Ниссин» и почтовую линию японского генерального консульства[120]. Заботясь о безопасности резидента, 25 октября 1922 г. Военное министерство запросило у Военно-морского министерства санкцию на предоставление Мацуи в случае необходимости убежища на борту «Ниссин», на что 2 ноября получило согласие[121].

В 1922–1924 гг. владивостокская резидентура систематически собирала в Приморье и Приамурье разведывательную информацию военного, социально-экономического и политического характера. Поступавшие от Мацуи данные носили разнообразный характер. Так, 2 апреля 1923 г. он направил начальнику штаба Корейской армии, заместителям военного министра и начальника Генштаба донесение, освещавшее проблемы лесозаготовок и состояние почтово-телеграфной связи в Приморской губернии[122]. Спустя двое суток – 4 апреля 1923 г. – штаб Корейской армии подготовил на основе докладов Мацуи разведывательную сводку «Сведения из Владивостока», в которой анализировал состав и тактику действий русских контрреволюционных отрядов из Никольск-Уссурийского, Камень-Рыболова и Гродеково, перспективы открытия советского консульства в Японии, деятельность японского банка во Владивостоке, переговоры советской стороны с командующим китайскими войсками района Харбин— Нанган, поставки пшеничной муки из Китая, организацию связи корейских революционных организаций между Владивостоком и Шанхаем, положение дел у проживавшего в районе Никольск-Уссурийского корейского населения. В качестве одного из источников информации в сводке фигурировал японский вице-консул в Никольск-Уссурийском[123].

Однако зимой 1924 г. советская контрразведка арестовала всех сотрудников владивостокского центра. Провал резидентуры Мацуи стал следствием агентурного проникновения органов госбезопасности в ближайшее окружение японского генерального консула и негласной выемки его переписки. С 26 по 29 февраля 1924 г. сотрудники Приморского губотдела Объединённого государственного политического управления (ОГПУ) арестовали 18 японцев, 2 китайцев и 3 корейцев, в том числе вице-консула во Владивостоке Гундзи Томомаро, чиновника Корейского генерал-губернаторства Харута Рэйхатиро, переводчика консульства Осакабэ Цуцуму, резидента Морского Генштаба (МГШ) капитана 3-го ранга Минодзума Дзюндзи, которые независимо от Мацуи вели сбор информации о Приморье и корейских революционных организациях[124]. В ходе допросов Мацуи и Минодзума категорически отрицали свою вину, поэтому после переговоров в Пекине японских представителей с Л.М. Караханом 23 мая 1924 г. были депортированы из СССР[125].

Несмотря на провал Мацуи, Корейская армия продолжала получать данные о Приморье через сеть приграничных разведорганов на китайской и корейской территориях. Если в 1923 г. ей подчинялись пункты в Яньцзи, Хайлине, Хуньчуне и Нанаме, из которых последние три работали по югу Уссурийского края, то в 1924 г. к ним добавились пункты в Синыйджу, Харбине, Сэйсине (Чхонджине) (вместо Нанама) и Дуннине (Саньчагоу), ориентированные, за исключением синыйджуского, на сбор информации о СССР. Появление разведорганов в Северной Маньчжурии, находившейся в юрисдикции Квантунской армии, стало возможным благодаря соглашению между начальником Разведуправления Генштаба и начальником штаба Квантунской армии о совместном с Корейской армией ведении разведки против корейцев в зоне ответственности объединения[126].

Харбинский орган занимался активной вербовочной работой среди совслужащих КВЖД и членов белопартизанских отрядов в Маньчжурии с целью получения информации о Приморье. На основании его донесения от 17 июля 1924 г. со ссылкой на источник в харбинской партийной организации большевиков штаб армии, в частности, проинформировал Токио о прибытии в Приморскую губернию 4000 новобранцев из центральной части России[127].

Другие разведывательные органы армии, как, например, пункт в Сэйсине, для получения информации о Приморье опрашивали экипажи и пассажиров прибывавших из Владивостока судов, а также выводили туда свою проверенную агентуру по каналу морского сообщения между Кореей и СССР[128].

Тем не менее после разоблачения Мацуи японское командование решило сосредоточить разведку Корейской армии против Приморья в руках опытного сотрудника центрального аппарата Разведуправления: 3 октября 1924 г. заместитель военного министра уведомил начальника штаба армии о прикомандировании к объединению офицера разведки с целью организации агентурной работы против СССР с позиции станции Пограничная (Суйфэньхэ)[129].

Месяц спустя разведпункт в Пограничной возглавил прибывший из Токио сотрудник русского отделения РУ ГШ майор Иимура Дзё. Выбор места его пребывания был не случаен: на юге Уссурийского края, в Никольск-Уссурийском округе, проживало большое количество молодых корейцев, представлявших собой потенциальный вербовочный контингент. Одновременно на станцию Хайлинь, являвшуюся узловой на конечном участке восточной ветки КВЖД, был направлен другой офицер разведки – капитан Курода Гэндзи, который возглавил созданный там в 1923 г. армейский разведывательный пункт[130].

Хотя оба резидента подчинялись командованию Корейской армии, копии информационных отчётов они направляли в Квантунскую армию и харбинскую миссию, получая оттуда директивы по вопросам организации агентурной работы[131]. Подобная практика диктовалась необходимостью перепроверки докладов агентов харбинской миссии, действовавших в Приморье независимо от Корейской армии, и большим опытом ведения последней агентурной разведки в России, поскольку ЯВМ в Харбине регулярно выводила в приграничную полосу свою маршрутную агентуру, которая собирала сведения о положении дел в белопартизанских отрядах, настроениях в крестьянской среде, заготовках продовольствия, дислокации, вооружении частей Красной армии, каналах нелегальной торговли между Россией и Китаем и прочем. Так, один из агентов миссии – старший унтер-офицер кавалерии в запасе Ооя Масуо («Яманака Тадаюки») – во время интервенции проходил службу в 7-й пехотной дивизии в Северной Маньчжурии, в совершенстве освоил китайский язык и после ухода в запас под видом китайца по заданиям частных организаций изучал топографию, природные ресурсы этого региона и деятельность местных отрядов хунхузов. В январе 1924 г. харбинская миссия привлекла его к разведке междуречья Амура и Уссури, однако 11 марта Ооя был задержан сотрудниками погранотряда в Имане, но сумел выдать себя за члена японской компартии, был этапирован во Владивосток, откуда спустя три месяца депортирован в Японию[132].

В короткие сроки Иимура организовал агентурный аппарат разведоргана, который к лету 1925 г. включал проживавших на станции Пограничная и сохранивших родственные связи с Приморьем белоэмигрантов, корейцев и членов хунхузских отрядов. С последней категорией контактировали агенты миссии японские предприниматели Ногути Бунроку и Фукуда Ясабуро[133].

Необходимо отметить, что разведывательные органы Корейской и Квантунской армий поддерживали тесный контакт по широкому кругу вопросов. Инспектируя японские войска в Корее в феврале 1924 г., командующий Квантунской армией отмечал, что, несмотря на соседство Маньчжурии и Кореи и большое внимание, уделяемое вопросам разведки в обеих армиях, изученность положения дел у корейцев, проживавших за пределами Кореи, оставалась достаточно слабой, поэтому сообщил о заключении соглашения об организации ЯВМ для совместного решения этой задачи[134].

Уже в ноябре 1924 г. командование Корейской армии и начальник мукденской ЯВМ генерал-майор Кикути Такэо договорились о направлении в подчинённую ему миссию разведчиков армии для проведения оперативных мероприятий в Южной Маньчжурии и сбора сведений о ситуации в Корее. Интересно, что среди командированных в Мукден сотрудников был вернувшийся из Японии и зачисленный в штат хайлиньского разведпункта Ооя Масуо[135].

«Ахиллесовой пятой» разведывательных органов Корейской и Квантунской армий являлось их недостаточное финансирование. Сеул, например, регулярно запрашивал у Токио дополнительные средства на ведение агентурной разведки, но в большинстве случаев наталкивался на отказ: 25 сентября 1923 г. начальник штаба Корейской армии телеграфировал Военному министерству запрос о срочном увеличении секретных расходов на следующие полгода до 10 000 иен, однако Токио согласился выделить только половину требуемой суммы; в июле 1925 г. объединение вновь запросило у Военного министерства 2400 иен на нужды миссии в Пограничной, однако и в этом случае оборонное ведомство удовлетворило заявку лишь наполовину[136].

Другой проблемой разведывательных органов всех уровней стало отсутствие постоянных агентурных позиций на территории СССР, обусловленное прежде всего резким оттоком японской диаспоры из Забайкалья и Дальнего Востока после ухода оттуда войск интервентов. На это, в частности, 7 июля 1924 г. обращал внимание Военного министерства начальник штаба Квантунской армии Кавада: «После вывода императорской армии из России в результате закрытия государственной границы мы практически ничего не знаем о политической ситуации в этой стране»[137]. Поэтому ещё в мае 1923 г. заместитель начальника Генерального штаба генерал-лейтенант Муто Нобуёси разослал циркулярную директиву командованиям Квантунской, Корейской армий, начальникам военных миссий в Харбине, Хэйхэ и Маньчжоули о заведении специальных формуляров на всех выезжавших в Советский Союз граждан Японии, предлагая отдельно фиксировать информацию об их службе в действующей армии во время кампании 1904–1905 гг., военно-учётной специальности, политической ориентации, уровне образования, роде деятельности и степени владения русским языком, что позволило бы Разведывательному управлению наладить учёт потенциальных агентов или связных из числа колонистов для их последующего использования в оперативной работе против СССР[138].

Определённое влияние на деятельность военной разведки Японии оказывали встречные шаги советских органов госбезопасности. Хотя до сих пор ничего не известно о разоблачении японской агентуры в европейской части нашей страны, тем не менее в 1921–1923 гг. Иностранному отделу ГПУ удалось внедрить в аппарат военного атташе Японии в Польше В.А. Горвиц-Самойлова и, вероятно, взять под контроль его агентурную деятельность[139].

Кроме того, в Маньчжурии активность японских военных миссий сковывала работа территориальных органов госбезопасности, преобразованных в ноябре 1922 г. из Госполитохраны МВД ДВР в Полномочное представительство (ПП) ГПУ по Дальневосточной области. Японцам противодействовали контрразведывательный отдел (КРО) представительства и его отделения в губернских отделах, а также иностранное отделение (ИНО) полпредства. Кроме того, в июле 1923 г. были сформированы части пограничной охраны ПП ГПУ, взявшие под контроль весь периметр госграницы в Дальневосточной области.

По линии советской внешней разведки получением сведений о деятельности японских спецорганов и разложением белоэмигрантских кругов в Харбине с 1922 г. занималась легальная резидентура Госполитохраны под прикрытием аппарата особоуполномоченного МИД ДВР в полосе отчуждения КВЖД. В июне следующего года она объединилась с местной резидентурой Разведуправления Красной армии и перешла в подчинение Иностранного отдела ГПУ, в то время как Полпредство по Дальневосточной области организовало три легальные резидентуры в Маньчжоули, Пограничной и Хэйхэ с целью агентурного проникновения в негласный аппарат местных военных миссий. Хотя им удалось завербовать агентуру из числа проживавших в Северной Маньчжурии японцев и белоэмигрантов, включая негласных сотрудников харбинской ЯВМ А.И. Андогского и В.Е. Сотникова, решить главную задачу – регулярно изымать документальные материалы миссий – резидентуры не сумели.

Большей результативностью отличалась работа контрразведывательных органов губотделов ГПУ в Приморье, Приамурье и Забайкалье, которые сделали ставку на вербовку агентов среди представителей японской и корейской диаспор. Благодаря агентурному проникновению приморских чекистов во владивостокское генеральное консульство в 1924 г. были раскрыты разведывательные организации Корейской армии и МГШ, а 10 марта того же года Амурский губотдел Полпредства ОГПУ арестовал в Благовещенске по обвинению в шпионаже японских подданных фотографа Табата Кудзиро и врача Нарита Дзюро, состоявших на связи у начальника хэйхэской миссии Канда[140].

Однако наряду с положительными примерами деятельности советской контрразведки против японских спецорганов имели место случаи необоснованных арестов граждан Японии по обвинению в шпионаже в 1922–1924 гг., что свидетельствовало о слабой агентурной работе советских спецслужб против военных миссий в данный период. Так, в декабре 1922 г. в Забайкалье органами Госполитохраны был арестован как «военный шпион» предприниматель Ямадзи Дзиро, в июле 1923 г. в Николаевске-на-Амуре подверглись аресту по подозрению в «ведении военного шпионажа и связи с командованием армии Пепеляева» мехозаготовители Дои Исаму, Кобаяси Кодзабуро и Ивамото Ёсикадзу, а в декабре того же года в Никольск-Уссурийском был задержан управляющий предприятием по очистке льда Онодэра Тигао, до 1921 г. сотрудничавший с местной военной миссией, но затем отошедший от агентурной работы. Ни в одном из указанных случаев арестованные японцы на связи у органов военной разведки империи не состояли[141].

Как свидетельствуют отчёты армейских разведывательных органов, несмотря на сокращение штатов, недостаточное финансирование, отток японских мигрантов из СССР и противодействие советских спецслужб, в 1922–1925 гг. Квантунская и Корейская армии собрали большой объём информации о социально-экономической и политической обстановке в Приморье, дислокации там частей Красной армии, работе КВЖД и советском влиянии в её полосе.

Так, в 85-страничной разведывательной сводке штаба Корейской армии от 10 мая 1924 г. нашёл отражение целый комплекс вопросов, имевших принципиальное для японского Кабинета министров значение на переговорах с Караханом: политика советского правительства в отношении Японии, система органов власти в Приморской губернии, состояние финансов, экономики и транспорта региона, продовольственное снабжение и идеологические настроения населения, обстановка в корейской диаспоре, деятельность корейских революционных организаций и белопартизанских отрядов. Кроме того, армейская разведка достаточно точно установила численность, дислокацию и уровень боеготовности 1-й Забайкальской, 2-й Приамурской стрелковых дивизий, отдельной Дальневосточной кавалерийской бригады и частей ОГПУ[142]