Пусть будет маленькое чудо!

© Виктория Габриелян, текст, 2023

© Издательство «Четыре», 2023

Не чудо ли, что десять лет назад я вдруг написала мою первую книжку? Не имея никакого литературного опыта за плечами, а просто встретив людей, которые дали мне маленький толчок и поверили в меня… И ко мне пришло чудесное вдохновение, с которым я ношусь и строчу рассказ за рассказом, книгу за книгой. И что для меня очень важно и дорого – вы, мои читатели. Много лет уже вы со мной!..

А как часто мы не замечаем чудес вокруг себя, не угадываем, что судьба прощает наши промахи, подкидывая новые шансы… И даже порой злоупотребляем благосклонностью судьбы. Принимаем как само собой разумеющееся, что рождение ребенка – это чудо обновления жизни, что язык этого ребенка незабываем, уникален и у каждого свой. Что у нас всех есть шанс научить детей не сдаваться, учиться и побеждать, – это ведь тоже чудо.

Моя единственная дочь Ева стала в Америке врачом-гинекологом и родила троих детей. Таким образом я стала бабушкой трех внуков, которых я немного воспитываю, а они – меня. Ну не чудо ли?..

А мой муж Джефф, который ранее не был женат и понимает только по-английски, вдруг получил в приданое за мной сразу очаровательную дочь, умного зятя, милых внуков, а также огромную смешную толпу родственников и друзей в разных концах мира, говорящих на семи языках. Ну не чудо ли? С тех пор его культурный (и гастрономический) кругозор очень расширился.

Моих родителей и первого мужа Миши давно нет в живых, но я научилась разговаривать с ними в своих мыслях. Я бережно храню воспоминания, и моя память – это тоже чудо. И пусть она не ускользает от меня как можно дольше…

Несколько раз в жизни я встречала таких людей, про которых думаешь: «Пожалуйста-пожалуйста, станьте моими друзьями/подругами. Пожалуйста-пожалуйста, пусть они меня заметят и полюбят!» И… о чудо! Так и происходит!

С Мариной недавно отмечали (с выездом в тропические страны) пятидесятилетие нашей дружбы – с детского сада. Впервые мы встретились в ереванском большом многоподъездном доме. Наши родители решили, что армянская девочка Марина и русско-греческая я созданы друг для друга. Первые годы дружбы прошли в драках и обидах, но потом случилось чудо (мы поумнели), и сейчас Марина для меня всё: записная книжка с телефонами друзей, психотерапевт, модный стилист, поваренная книга, дом советов и хранительница моих «скелетов». Марине я рассказываю даже то, что стыдно кому-либо говорить. Наша дружба – обыкновенное человеческое чудо. Еще и потому, что, переезжая из страны в страну, мы обе в конце концов оказались друг от друга неподалеку: она – в Нью-Йорке, а я – в пригороде столицы США.

На свете много чудес: любовь, которая вдохновляет, дружба, которая спасает, природа, которая лечит. И даже когда все темные силы Вселенной объединяются против нас, я верю, что неизменно придут Рождество и Новый год со своими чудесами и исполнением желаний. А потом обязательно наступит месяц май, и природа, как всегда, даст нам шанс возродиться и всё изменить.

Главное – не пропустить чудо!

Праздник

Я часто проезжаю мимо старого дома викторианской эпохи в исторической части нашего городка. Он стоит наискосок от нашего, на повороте, мне всегда приходится притормаживать возле него. И я невольно заглядываю в окна. Вижу часть гостиной с камином и винтажными креслами рядом. И немного – кабинет с богатой библиотекой. Хоть у нас теплые зимы и очень жаркое лето, в камине часто горят дрова.

Как-то разговорилась с соседкой. «Да, – сказала она. – Там живет пожилая пара. Дети у них взрослые, тоже уже почти пожилые. Разъехались давно, у всех свои семьи, дети. Приезжают, но редко».

Однажды ко мне обратилась немолодая, но очень активная дама: она искала место помощницы по хозяйству с проживанием, можно по уходу за стариками или людьми с ограниченными возможностями. И я вспомнила про пару старичков у камина. Спросила у соседки. Та, на правах вхожей в тот дом, поинтересовалась – не нужна ли им помощь.

В доме уже были помощники. За лужайкой и садом ухаживал садовник: косил траву, подрезал деревья, высаживал цветы. Каждое утро приходила кухарка и готовила завтрак и ланч. Обед обычно доставляли из местного ресторана. Раз в неделю приезжали уборщицы. Поговорив с нашей протеже, дедушка предложил ей самую тяжелую работу: сиделкой к жене, теряющей разум.

Одним словом, пристроили мы даму.

Благодарностям не было конца. Сначала я получила открытку с видами нашего городка от пожилой пары (вот какие все-таки американцы вежливые, особенно старое поколение, как многому нам еще учиться у них): «Дорогая Виктория! Благодарим за участие и помощь. Мы безмерно довольны нашей новой помощницей (имя опускаю, пусть так и будет Дамой) и благодарны за ее труд. Искренне ваши…» Соседка тоже получила подобную открытку.

Следом в магазине я встретила Даму. Она закупала продукты для своих обожаемых старичков (она так их и называла: «мои обожаемые старички»). Дама бросилась мне на шею.

– Если бы не вы! – И зарыдала.

Дама приехала в Америку по «визе невест». Я сама так сюда приехала. Но если у меня все сложилось слава богу, то у нее не сложилось никак. Жених, попользовавшись ею, промурыжив без документов и оформления брака, выставил из своего дома через год. «Хорошо, что хоть не бил и не убил», – сказала Дама и перекрестилась.

И началась жизнь нелегала. О, сколько их здесь таких! Английского – ноль. Работала где придется. Жила тоже. В русском магазине таскала коробки, была нянечкой в детском саду, ухаживала за русскоговорящими бабушками и дедушками за копейки. Снимала даже не комнату – угол. И мечтала, конечно, поначалу: и о принце на белом коне, и о доме в три этажа, и о белом платье.

– Пожалуйста, не отказывайте мне, это очень важно! – попросила Дама. – Не могли бы мы встречаться иногда за чашкой кофе? У меня, кроме вас и старичков, никого нет.

Старичкам оказалось далеко за восемьдесят. Дедушка передвигался с трудом, у него был страшный старческий артрит. У бабушки были отменное здоровье и аппетит, но ее догнал Альцгеймер. Когда Дама поступила к ним в дом, хозяйка была еще более-менее, даже запомнила, как ту зовут. Но в течение нескольких лет, прожитых Дамой в их доме, состояние быстро ухудшалось. Мужа она еще узнавала, но больше никого.

Не скажу, что мы встречались часто. Раза три, четыре за пять-шесть лет…

– Дедушка сдает. Так жалко его. А он замечательный, – рассказывала Дама. – Буду с ними до конца. Лишь бы жили долго.

Она экономила деньги. У нее были планы: копила на свой дом.

Дети очень настаивали на помещении родителей в дом престарелых, но дедушка уперся: ни в какую. И Дама, как ни странно, со своим нулевым английским нашла подход ко всем. Она была доброй, быстрой, работящей и очень позитивной. Дети оплатили ей курсы английского. Каждый вечер, уложив стариков в кровать, она занималась с преподавателем. И заговорила. Затем дети отправили Даму на курсы вождения и купили ей недорогой автомобиль. В гараже дома стояли «бентли», «роллс-ройс», «линкольн», но старички уже давно не пользовались ими. А в магазин или в химчистку как-то на них не поедешь.

Дама оттерла и отпылесосила каждый уголок. Уборщицы работали поверхностно, и она их постепенно выжила. Никогда дом так не блестел и не переливался радугой в подвесках хрустальных люстр и не благоухал выстиранными коврами и чехлами на роскошных диванах.

Затем пришла очередь кухарки. «Я готовлю вкуснее!» – заявила Дама дедушке. И хозяин согласился с ней. Кухарка больше не появлялась.

Организовать достойную жизнь и правильно вести хозяйство – это ведь тоже талант. И потянулись дети и внуки обратно в дом, где они росли. И правнуков привезли познакомиться с прабабушкой, прадедушкой и Дамой. То на День благодарения приедут, то на Рождество.

На чердаке Дама как-то обнаружила пылящиеся елочные игрушки. Разобрала, привела в порядок. Украсила дом к рождественским праздникам. Дети умилялись: «Джон, помнишь, этого снеговика мама купила, когда ты в школу пошел? А этого эльфа, когда Джойс родилась!»

Даме было приятно. Немолодая, некрасивая женщина расцвела. Американская семья стала ее настоящей семьей.

– Джон помог мне с документами, – рассказывала Дама мне за чашкой кофе. – Когда они узнали, что в доме работает женщина без права проживания в Штатах, немедленно примчались. Сначала отнеслись с недоверием. Пытались убедить дедушку меня уволить, обещали нанять мексиканку или филиппинку. Чем я так покорила сердце хозяина, до сих пор не знаю. Сыну он сказал, что чем увольнять, лучше бы с документами помог. И Джон написал письмо сенатору с просьбой оформить рабочую визу. Даже не знаю, как он это провернул, но через год меня вызвали на интервью, а еще через год я получила грин-карту. Скоро и гражданство будет. Как я им благодарна!

И Дама спешила домой: ее ждут и волнуются.

У бабушки прогрессировал Альцгеймер. Она постепенно разучилась говорить и только мычала. А потом забыла, как ходить. Дама быстро разобралась в оттенках издаваемых старушкой звуков: когда та была довольна, когда – нет, а когда, простите, оплошала. Всегда с лаской, напевая, она быстро приводила бабушку в порядок и укладывала в чистую, пахнущую лавандой постель или усаживала в удобное кресло, подоткнув со всех сторон плед.

Дедушка еще ковылял с палочкой. Читал газеты. Новости узнавал только оттуда, хотя свои финансовые дела вел на лэптопе. Каждое утро, еще до завтрака, Дама отправлялась в магазин “Seven-Eleven” за газетами. Заодно и поболтать с продавцом. Дедушка разворачивал газеты за первой чашкой кофе, читал новости жене вслух. Та безучастно смотрела на огонь. А Дама рассказывала местные новости, услышанные от садовника, соседей, аптекаря, почтальона. Она общалась со всеми: развивала свой английский.

Старик умер вскоре после очередного Рождества, на которое собралась вся семья. В последний раз отмечали тогда с ним. Буквально через несколько дней после отъезда родных он уснул в кресле перед горящим камином… Дама не сразу и обнаружила, что хозяин больше не дышит. Он любил вздремнуть у камина, бросив газеты на пол. Руки его были еще теплыми, когда она бросилась звонить 911. Проснулась бабушка и не замычала, как обычно, а заплакала настоящими, живыми слезами, протягивая руки к своей сиделке.

– Сначала приехал старший сын и занялся организацией похорон. Потом остальные подтянулись. На прощание в церкви собралось почти пятьсот человек. Меня посадили на переднюю скамью прямо перед алтарем, где обычно сидят самые близкие люди усопшего. Мне было так приятно. Какие люди все-таки благодарные!

– Простите мое любопытство, а они вам платят за работу?

– Конечно! – Дама даже обиделась. – И в завещании дедушка меня упомянул. Оставил приличную сумму.

Обычно разговорчивая и открытая, она вдруг замкнулась.

После похорон, когда разъехались родственники, Дама спустила с чердака коробки, поставила стремянку – и чуть не свалилась с верхней ступеньки, испугавшись нечеловеческого вопля бабушки. Сидя в кресле, та вопила, царапала себе лицо и рвала волосы.

Дама бросилась успокаивать хозяйку, обняла, пораскачивалась с ней из стороны в сторону, причесала, смазала царапины вазелином и дала теплое питье. Когда старушка мирно задремала в кресле, Дама вернулась на стремянку… И снова этот вопль. В конце концов до нее дошло, что хозяйке нужна рождественская елка.

Дама оставила дерево в покое. Развернула кресло бабушки так, чтобы елка была лучше видна. Надо отдать упрямству Дамы должное: она несколько раз пыталась разобрать елку, даже под покровом ночи. Но со старушкой случались каждый раз припадки. И Дама отступилась. Елку пришлось оставить в доме навсегда.

Я помню рождественские огни в окнах того дома зимой и летом. Сначала удивлялась. Я же не знала, что там происходит. Мы не общались с Дамой со смерти дедушки. Однажды, увидев Даму, поливающую цветы перед домом, притормозила.

– Людям нужны праздники. Хозяйка успокаивается только под рождественские гимны и перезвон колокольчиков-бубенчиков. Дети и внуки удивляются. Их мама и бабушка никогда не выделяла как-то особенно этот праздник, пока я не появилась там. Лет десять и Рождество не отмечали, и елку не ставили. Возможно, у нее что-то из своего детства всплывает или из детства детей.

«Из ее детства, скорее, – подумала я. – Как ни странно, собственное детство помнишь лучше, чем детство своих детей. Память, она очень эмоциональна. Слова, названия, лица не помнишь, а впечатления, запахи, звуки остаются на всю жизнь».

– Да, нам нужны праздники. Ну как же без них? Я раньше думала: какой дурацкий этот праздник – Хэллоуин. Наряжают детей и сами наряжаются в страшные костюмы, уродуют себя, носятся по округе, воют, конфеты выпрашивают. А ведь он имеет смысл: научить детей не бояться, оставить страхи, они же ненастоящие, и жить с удовольствием. Я в детдоме росла, у нас тоже были праздники. Елки, Первое мая. Но я всегда ждала Восьмого марта. Почему-то мне казалось, что именно восьмого марта вернется мама и заберет меня домой. Я почти ничего не помню из детского дома, только воспитательницу Нину Ивановну, которая иногда приводила меня к себе домой, поила чаем с пряниками, купала, подстригала волосы. Она и рассказала, что мама привела меня в детдом и оставила. Может быть, восьмого марта?

Ни о чем не мечтаю, только хотя бы раз в жизни поехать на какой-нибудь тропический остров, позагорать под пальмами и ничего не делать целый день или даже неделю!

«Услышь ее, Господи! Уж она тебе точно отплатит благодарностью!»

– Я видела детей, таких красивых, ангелочков, в инвалидных колясках или лежащих в палатах, умирающих. Когда возила иногда старичков на их процедуры или по врачам. У детей в палатах стояли елки, висели их хэллоуинские костюмы. Если твоему ребенку осталось жить несколько дней и он спрашивает: а когда Рождество? – ты не ответишь: «Ты можешь не дожить». Ты скажешь: а сегодня Рождество! И позвонишь папе и бабушкам-дедушкам, и привезут елку, и устроят Рождество. И пусть твой ребенок уйдет в Рождество, в костюме принцессы или Супермена, а не, к примеру, в августе. Наверное, люди, проезжающие мимо нашего дома, думают: какие идиоты в нем живут, у них елка летом стоит. Очень часто люди просто глупые. И я думаю, что глупость тоже надо зачислить в смертные грехи. Где-то между праздностью и гордыней.

Иногда я вспоминала наш разговор о зарплате и удивлялась: почему Дама закрылась? Возможно, ей не понравился тон моего вопроса. Может быть, в вопросе прозвучало недоверие? А «старички» были для нее детьми. Ангелочками. В ее жизни впервые появились люди, которым она была очень нужна. Физически и эмоционально. Я неправильно спросила: напомнила ей, что она им никто.

Дети решили продать дом, а маму поместить в специальное заведение. Дама пыталась их переубедить, но бесполезно. И однажды я увидела, что елка в доме исчезла, а на лужайке появился знак о продаже. Дама исчезла тоже, даже не попрощавшись.

Мне стало очень грустно. Я проплакала весь вечер. Вспомнила своих ушедших родителей, бабушек и дедушек, тетей и дядей, двоюродных братьев. За время жизни в Америке я пропустила много событий: я не побывала на их свадьбах, крестинах, похоронах. Я рассматривала их черно-белые и цветные фотографии. Такие родные, такие похожие на меня.

Дом продали, на лужайке появились дети. Я машу им рукой из машины. Они мне машут в ответ. Обстановку продали на аукционе. Соседка прислала мне сообщение о распродаже. Но я не поехала. По кусочкам гостиной и кабинета, которые были видны в окна, я давно уже дорисовала обстановку во всем доме до мелочей. И даже жизнь хозяев до артрита и Альцгеймера. И мне не хотелось ошибиться в своих фантазиях. Богатое воображение заменяет мне любопытство.

Пролетела еще пара лет, и я встретила соседку. Вспомнили Даму. Джойс, дочь «старичков», иногда переписывается с соседкой. От нее мы и узнали, что отец, который в свое время был известным дельцом на рынке недвижимости, завещал Даме дачу, или, как тут называют, cabin (деревянный дом) в горах. К тому же Дама, работая в их доме, сколотила неплохое состояние. При отсутствии больших трат, семьи, детей, престарелых родителей, да еще Джон вложил ее средства в выгодные акции, у нее образовалась кругленькая сумма. После того как дом был продан, Дама уехала в горы. Еще год, пока решались последние вопросы с наследством, она прожила в тиши, не общаясь ни с кем, только регулярно навещала свою бывшую хозяйку в клинике, куда ее поместили дети. Всегда привозила ей какую-нибудь безделушку: то заводную шкатулку с рождественскими «джингл беллс», то елочную игрушку с портретом хозяина.

После смерти хозяйки Дама продала дом в горах и исчезла. Джойс даже просила соседку узнать у меня – не выходила ли она на связь?

– Нет, не выходила. Я ничего о ней не слышала уже несколько лет.

Мы попрощались с соседкой, и каждая направилась к своему дому.

Я думала о Даме. И представляла ее молодой и загорелой, в белоснежном бикини, лежащей в шезлонге под раскидистой пальмой. Перед ее взором шевелился океан, а тихие волны медленно и ласково омывали босоножки Дамы.

Орхидеи для Инги

Белые роскошные цветы на могиле подруги поразили Эльзу настолько, что она забыла и про моросящий дождь – совсем не рождественскую погоду, и про нежелание оказаться сегодня на кладбище. Пока через весь город добиралась на старое рижское кладбище и перебирала в уме, что надо еще успеть сделать до Рождества, раздражение, против ее воли, росло.

Список незавершенных дел был внушительным: заняться елкой (можно было бы и раньше сделать, но Эльза любила украшать елку с дочерью, это стало уже некой традицией, а Лиза прилетит только сегодня ночным рейсом); продукты купила, но опять же не все еще приготовлено, а хотелось бы любимое Лизино печенье испечь); к родителям заехать – полная машина для них загружена, успела в обеденный перерыв сгонять в супермаркет.

Но Марика часто дышала в трубку, говорила прерывисто, и Эльза живо представила, как ее неутомимая подруга разговаривает на ходу.

– Встретимся у входа через час, бегу на трамвай, – выдохнула Марика, проглотив приветствие.

Эльза с недоумением посмотрела на мобильник, нахмурилась, перебирая в памяти договоренности. Встреча с подругой никак не просматривалась в ее планах на вечер.

Не услышав в ответ ничего, Марика добавила:

– Надеюсь, ты не забыла, что у Инги сегодня годовщина.

«Черт! – выругалась про себя Эльза. – Сегодня же двадцать третье декабря. Пять лет назад…»

Пять лет назад 23 декабря пошел снег. Инга радовалась:

– Из Лондона дочь прилетает. Будет настоящее белое Рождество!

Эльза с Ингой и другие друзья должны были собраться на квартире у Марики 24-го. Так они делали каждый год. Но Инга не пришла. Ей звонили, но она не отвечала. Поздно ночью позвонила дочь Инги:

– Мама умерла!

Инга не встретила ее в аэропорту, как договаривались, на звонки не отвечала. Дочь на автобусе добралась домой, открыла дверь своими ключами…

Мама сидела в кресле и смотрела в окно. У нее остановилось сердце.

Эльза почувствовала укол совести: как она могла забыть, какое нынче число! Конечно, она не забыла, и про Ингу никогда не забывала. Но вот не связались эти даты сегодня… Время…

А еще ей совершенно не хотелось в этот мерзкий дождливый вечер пилить через весь город. Укол совести превратился в давящее чувство вины перед подругами – и живой Марикой, и ушедшей Ингой.

Каких только друзей нам не преподносит услужливо судьба!.. Некоторые остаются с нами на всю жизнь, даже если мы их не выбираем. Такой была Инга. Да и Марика тоже. Дружили их родители, и девочкам приходилось проводить много времени вместе, даже если им этого не хотелось.

С возрастом Эльза поняла, что она никогда бы не выбрала себе в подруги ни Ингу, ни Марику, будь на то ее воля. Они уже не так часто встречались, как в детстве и юности.

Но с уходом Инги в жизни Эльзы образовалась пустота, которую никем не заполнить.

Дождь полоснул сквозь крутящуюся дверь, и порыв ветра чуть не затолкал Эльзу обратно в вестибюль. Хорошо, что повезло с парковкой, удалось пристроиться близко к главному входу. Не раскрывая зонтика (на таком ветру бесполезно), Эльза в два шага оказалась у машины и буквально запрыгнула в салон. Откинула капюшон модного плаща. Проверила в зеркальце тушь: не потекла ли?

«Вот балда, – подумала Эльза, – зачем я столько туши намазала? Вдруг расплачусь, глаза будут, как у панды».

Она вырулила со стоянки и поехала по улице, пересекающей весь центр Риги и выводящей прямо к кладбищу.

Инга училась в параллельном с Марикой и Эльзой классе русской школы, однако по-русски всегда говорила с легким акцентом и чуть неправильно. Ингина мама была откуда-то с севера России, а папа – латыш. Высокая, светловолосая, светлоглазая Инга не сильно выделялась среди своих одноклассников.

Но когда Эльза поступила в Ереванский университет (так решили ее родители – высшее образование лучше получить на родине предков и заодно подтянуть армянский), и Инга как-то прилетела в гости, то сразила наповал добрую половину армянских горячих юношей. Инга прилетела сюрпризом, а у Эльзы как раз собрались однокурсники. За стенами продолжался долгий летний солнечный день, но компании захотелось «интима».

Задернули шторы и сидели в темноте в маленькой комнате большой квартиры Эльзиной бабушки. Курили, пили вино, играли на гитаре, пели – «Машину времени», естественно. Сидели плотно друг к другу на кровати, на полу и в единственном кресле.

И вдруг открылась дверь, и в проеме возникла Инга – двадцатилетняя, смеющаяся, с длинными, развевающимися светлыми волосами. Пылинки кружились в солнечных лучах позади Инги и как будто пронизывали ее насквозь. Она словно ступила из светящегося облака в темную комнату.

Такой – светящейся – она навсегда отпечаталась в памяти Эльзы.

Однокурсники открыли рты. И парни, и девушки. Как будто неземная Сольвейг вошла в темную комнату пятиэтажного здания на проспекте Амиряна.

Инга прилетела в Ереван из Ленинграда. Она училась там в художественном училище. Будущая художница! Это еще больше усиливало ее ореол сказочной принцессы.

Мальчики не давали Инге проходу. Все хотели показывать ей город и водить по дискотекам. Это были незабываемые дни.

Марика ждала на трамвайной остановке. Маленькая, кругленькая, уютная. Она всегда все помнила, все обо всех знала и отвечала за всех, кого приручила. А приручила она весь их общий с Эльзой класс и половину параллельного.

– Я купила гвоздики. Ты можешь взять что-нибудь в кладбищенском киоске. Надеюсь, он еще открыт. Лиза прилетела?

– Ночью.

«Придется пригласить», – подумала Эльза. У Марики семьи не было.

– Приезжай к нам завтра.

– Послезавтра загляну, – отозвалась Марика.

«Ну почему я всегда должна подстраиваться под ее планы?»

Эльза вздохнула. Пятьдесят лет уже, а сказать прямо, что, мол, будет занята, она по-прежнему не могла.

В киоске остались только чахлые розы. Пришлось брать.

Ветер, к счастью, утих. Подруги направились вглубь кладбища под одним зонтом. Гравий под сапогами и дождь по зонтику шуршали почти уютно, Эльза согрелась, прижимаясь к Марике, пытаясь уместиться под зонтом.

У могилы Инги не было никого. На глазах выступили слезы.

– А ведь я всем позвонила, – сокрушалась Марика.

«Ей, к сожалению, не понять, что мы давно не одноклассники. Мы просто люди, живущие каждый своими проблемами, и только на какое-то время много лет назад были собраны в одну группу».

И вдруг эти роскошные белые цветы. Невероятный букет.

– Дочь, наверное, прислала, – предположила Эльза.

– Там записка, – вдруг сказала Марика.

И не успела Эльза сказать, что читать чужие записки неприлично, как Марика резво вытащила из-под прозрачной обертки кусочек белого картона.

– Карен? Не может быть! – И протянула Эльзе.

«Еще один год без тебя. Всегда буду помнить. Твой Карен».

Инга и Карен встретились именно тогда, в солнечном Ереване, более тридцати лет назад. У Эльзы в это время разворачивался роман с однокурсником (впоследствии закончившийся свадьбой, рождением Лизы и разводом), и Карен – друг однокурсника – пришелся очень кстати. Вчетвером они после всевозможных дискотек гуляли по ночному летнему Еревану до утра.

Проспект Амиряна упирается в главную площадь Еревана, а на ней, взлетая ввысь из мозаичного бассейна, шумят «поющие» фонтаны. Каждый вечер под разноцветные водяные брызги и классическую армянскую музыку, в основном под Комитаса, Карен сжимал руку Инги… но на большее так и не решился.

Через два года он женился на подруге детства, которую его родители прочили в невесты чуть ли не с рождения. А еще через три Инга вышла замуж и родила дочь.

Брак Карена выглядел удачным. Он оказался талантливым бизнесменом, перевез семью в Москву, создал свою корпорацию, управлял большим количеством людей. Сыновья окончили лучшие зарубежные университеты в сфере юриспруденции и, чтобы помогать отцу, вернулись в Россию. С женой у Карена были прекрасные отношения. Она не подозревала, что раз в год Карен улетал то в Ленинград, то в Ригу побродить с Ингой по ночным улицам до утра и выговориться. Она стала для него не только возлюбленной, но и психотерапевтом. Тем, на которые Карен не смог бы поговорить с Ингой, не существовало.

С каждым годом Инга хорошела и становилась все прекраснее, и все труднее было от нее уезжать. Никто об их платоническом романе (а именно такими были их отношения) не знал, даже близкие подруги Инги. Даже ее родители, и тем более дочь и муж.

Бывший муж. Инга не смогла жить с ним.

Ради этой единственной недели в году жила Инга. Она работала художницей на фабрике, выпускающей глиняную и фарфоровую посуду. Зарплата была маленькой, а в 90-е годы – еще меньше. Но фабрика выжила благодаря спонсорам, и Инге удалось сохранить свое рабочее место. У Карена она никогда ничего не брала, сколько он ни предлагал. Только цветы.

Она любила орхидеи. И он привозил и заказывал для нее редкие сорта со всего мира. Всегда мечтала сделать свою орхидею – фарфоровую, белую с розовыми прожилками. Но не получалось так, как ей хотелось. Поэтому рисовала на чайных и кофейных чашках подаренные Кареном цветы.

Постепенно ее рисунки стали визитной карточкой фабрики. Сервизы с орхидеями даже шли на экспорт и стоили дорого. Зарплату прилично повысили, и Инга смогла оплатить обучение дочери в Лондоне, где та и осталась после окончания университета.

Инга никогда не узнала, что спонсоров, спасших фабрику в 90-е, а затем вложившихся в продвижение и рекламу продукции, было не несколько, а один – Карен. И что фабрика уже давно была его.

Сначала умерла мама Инги. Карен прилетел поддержать. Потом хоронили папу.

А затем Инга заболела. Карену ничего не говорила. Они и не общались между редкими встречами. Никогда не выходили в скайп или фейстайм, никогда не звонили друг другу. Обменивались только сообщениями по электронной почте. По молчаливому соглашению им нравилось сохранять то давнее общение: сначала настоящими письмами, потом – электронными.

Ничего этого ни Марика, ни Эльза не знали. Поэтому, прочитав записку, изумились, нет, обалдели до такой степени, что замолчали надолго: каждая переваривала содержание послания.

Эльза всегда считала, что продолжения у того давнего ереванского романа не было. Поскольку имя Карена больше никогда не всплывало, она полагала, что все тогда и закончилось.

Марика думала о том, что все их почти каждодневные разговоры с Ингой на протяжении более сорока лет были ни о чем: она ее, оказывается, совсем не знала. Близкая подруга (как считала Марика) не поделилась с ней самой важной и волнующей частью своей жизни.

Первой пришла в себя Марика:

– Они что, поддерживали отношения?

– Может быть, он только сейчас узнал…

– «Еще один год без тебя»… Теперь я припоминаю, что орхидеи всегда были на могиле. Каждый год. Вот уже пять лет…

– Но я думала, они от дочери… Она всегда любила орхидеи. Все подоконники были уставлены.

– И я так думала…

Больше им нечего было друг другу сказать.

Они положили гвоздики и розы на могилу, повернулись и пошли прочь.

Двойной день рождения

Его рука всегда лежала на ее плече.

– Роза! – возмущалась моя мама. – Тебя не раздражает? Я бы Сашу убила, если б он постоянно меня трогал!

Роза только смеялась в ответ. Бывшая выпускница единственной в Тбилиси женской гимназии, барышня-мимоза, как называли ее подруги, встретила своего принца в кино. Принц увез ее в Москву – учиться в педагогическом институте, а сам параллельно обучался в военной академии. До получения им высшего образования Розе пришлось таскаться по богом забытым местам, где приходилось служить принцу, по военным городкам и казармам.

Принца звали Мишей. Простой армянский парень с Авлабара (район в Тбилиси, где проживают армяне) окончил военную академию с красным дипломом.

Начальник академии вызвал отличника к себе.

– Товарищ Теймуразян! – сказал генерал (или маршал – не знаю). – За образцовую учебу и отличную службу командование приняло решение рекомендовать вас в Генеральный штаб. Останетесь в Москве, поставим вас в очередь на жилье.

– Благодарю, товарищ генерал (или маршал), – ответил офицер. – Но у меня, авлабарского парня, всегда была мечта. Служить здесь.

Миша взял указку и на большой карте Советского Союза, которая висела у начальника академии на стене, показал на Армению.

– Вы хотите в Ереван? – удивился генерал-маршал. – Но это крест на вашей карьере. Там звание майора – потолок. А здесь вы сможете стать генералом.

– Спасибо, – просто ответил Миша. – Я всю жизнь мечтал служить Армении.

А потом вытянулся в струнку и поправился:

– Служу Советскому Союзу!

Годы спустя, встречаясь с однокашниками по академии на регулярных встречах выпускников, Миша шутил:

– Вы все тут генерал-майоры, и только я майор без генерала!

Никогда, ни одной секунды он не пожалел о том выборе. Армения – его Родина.

Я так благодарна дяде Мише, что он не остался в Москве. Потому что мой папа в это время уже летел в Ереван – к новому месту службы. Их обоих уже ждали ордера на квартиры в одном подъезде: у дяди Миши на втором этаже, а у нас – на третьем. Иначе мы с Мариной никогда бы не встретились!

– Миша! Да отпусти ты Розу хоть на секунду! – просила мама. – У нас женский разговор!

Рука Миши в это время слегка поглаживала шею Розы, там, где шелковые кудри выбивались из тщательной прически с шиньоном.

Майор Теймуразян прославился не только отличной службой на благо Родины (а его знал весь Закавказский военный округ, у меня есть доказательства, расскажу как-нибудь в другой раз), но и талантом тамады. Многочисленные родственники, друзья и сослуживцы хотели видеть на своих свадьбах, именинах и крестинах только Михаила Геворковича и никого другого.

Только уважаемый товарищ Теймуразян знал, как надо напоить гостей и превратить празднество в нескончаемое веселье, после которого все обязательно скажут: «Ах, какую свадьбу Ашот-джан дочке отгрохал! В жизни столько не веселились!»

Миша знал миллион тостов, и каждый начинался издалека: от скромных красавиц с глазами ланей и тугими косами, от коварных князей и бедных юношей на горячих скакунах. Он стоял перед длинными столами, ломящимися от армянского гостеприимства, в одной руке высоко держал бокал, другая неизменно лежала на плече жены. Он говорил, пел, снова говорил, называя всех гостей по именам: его знал весь город, и он знал всех, затем, провозгласив тост, залпом осушал бокал! Гости вскакивали, подхватывали эстафету, выпивали вино, водку, коньяк, обнимались и не замечали, как кривилось лицо Миши и какие гневные взгляды он бросал на Розу: «Как ты посмела, женщина?!»

А она нежно улыбалась ему в ответ и качала головой: «Не злись, любимый, ты мне завтра спасибо скажешь». И, не обращая внимания на протесты Миши, выражавшиеся в особом пожатии ее плеча, стоило мужу отвлечься на секунду, как фокусник-иллюзионист, ловко подменяла бокал с вином или рюмку с водкой на сок или минеральную воду. А вокруг все восхищались: «Настоящий джигит Миша-джан! Столько пить и не пьянеть!»

А кумушки шептались: «Видели, видели, как он ее то по спине погладит, то за грудь ущипнет? Совсем стыд потерял, даже детей не стесняется!» И мало кто знал, что щипал Миша не грудь.

Однажды Роза поднялась к моей маме на третий этаж.

– Света, – сказала она, – что-то грудь побаливает.

И, стесняясь, добавила:

– Посмотришь?

Нащупав опухоль, мама ахнула:

– Роза, милая, дорога́ каждая минута.

– Я боюсь, – сказала Роза.

Но если любят по-настоящему, то никакие изменения в теле, шрамы, увечья не повлияют на отношение друг к другу. Роза для мужа по-прежнему осталась желанной.

Однажды моей маме сделали операцию в области живота, папа в это время находился на войне. В Афганистане. Узнав про операцию, он написал маме (письма были единственной связью между моими родителями, когда папа был в командировках): «Светочка, ты теперь не сможешь носить открытый купальник?» Мама возмущалась: «Какой открытый купальник? Какое бикини? Мне уже за пятьдесят!» Но я видела, как ей было приятно, как блестели ее глаза! И она бежала на второй этаж показывать письмо Розе.

– Хулиганы какие! – смеялись подруги.

Они любили, и их любили.

Родители моей подруги Марины – Миша и Роза – и на небесах тоже, я уверена, отмечают двойной праздник: два дня рождения сразу. С ними за столом сидят мои папа и мама. Сегодня у дяди Миши день рождения, а послезавтра – у моего папы.

Дядя Миша, как самый лучший тамада всего Еревана, скажет тост, споет песню, папа подхватит. Родители смотрят на нас с Мариной. Мы им показываем своих внуков. Они улыбаются и ласково шепчут детские имена…

С днем рождения, дядя Миша! С днем рождения, папа!

Жизнь продолжается.

«Адидас»

Однажды мама купила папе в «Березке» самый модный по тем временам шикарный нейлоновый спортивный костюм «Адидас». С сине-голубыми вставками, с белой молнией и белыми лилиями – логотипом.

Костюм сидел на папе, как будто тот родился в нем: папа был спортивным, подтянутым, играл в институте за баскетбольную команду, а служа в армии – в волейбол.

Планировалось, что вот будет папа приходить домой из своего госпиталя и менять военную форму на спортивный костюм. На зависть всем соседям. Не кустарная подделка, а настоящий «Адидас» из Франции.

Папа примерил, остался доволен, но мама сказала:

– Снимай! Не подходит такой шикарный костюм под старую квартиру. Вот отремонтируем, тогда и наденешь.

И спрятала в глубь шкафа.

Ремонт тянулся несколько лет, но так и не завершился никогда. То кафель надо было доставать, то раковину, то паркет, то двери. Помню, на застекленной лоджии, то бишь шушабанде, рядом с тахтой стоял чешский унитаз, ожидая переезда в туалет. Если мои многочисленные гости не умещались вокруг стола, если тахты и стульев не хватало, то и на унитаз могли присесть.

Мама из кухни кричала:

– Встаньте! Сломаете унитаз! Он до прямого назначения не доживет!

А костюм все ждал своего часа.

В начале 90-х, так и не завершив капитальный ремонт, моя семья переехала в Украину.

Перевезли всё и даже унитаз (он потом удачно вписался в туалет в моей донецкой квартире). И костюм «Адидас» в оригинальной упаковке тоже переехал, вместе со шкафом.

Папа не изменился. Он был таким же стройным, подтянутым и очень спортивным.

Но при их ялтинском доме (что в Донецкой области) был и сад, и огород, ему приходилось много возиться с хозяйством, и шикарный французский костюм не вписывался в сельскую жизнь. А потом мама решила, что надо сделать в доме ремонт…

До конца ремонта папа не дожил. Он заболел и умер.

Прошло несколько лет. И я полетела в Украину продавать дом.

Это был наш фамильный дом. В нем жили мои бабушка и дедушка, выросли мама, я и моя дочь Ева. В нем побывали в гостях наши дорогие ереванские подруги и друзья. А сколько праздников мы отмечали в этом доме с нашей большой греческой семьей! Никто никогда не уходил отсюда голодным, и всех оставляли ночевать.

Разбирая вещи родителей, я наткнулась на тот «адидасовский» костюм. Он так же лежал в том же отделении шкафа, что и в ереванской квартире, так же был упакован в целлофан с лилией. Папа ни разу в жизни его не надел.

Мама всю жизнь ждала чего-то грандиозного! У нее был план, она всегда говорила: «Вот закончится ремонт/зима/работа, и будем потом отдыхать».

К сожалению, для моих родителей это «потом» никогда не наступило.

Арамчик и Гаянэ

Летом в Араратскую долину прилетают ветры с гор, и весь Ереван продувается, как на гигантском сквозняке. Ветер приглушает дневной зной, наполняет город запахом цветущих акаций, а к вечеру вытягивает людей из домов на улицы.

И город оживает! Звучат детские голоса, смех, стук костяшек нардов и домино. Скамеечки в парках, скверах, у фонтанов и у подъездов многоквартирных домов быстро заполняются жителями этого прекрасного города, где каждый изгиб улицы, камень и тутовое дерево были мне родными.

И большой шумный дом в 15-м квартале – пять этажей, пять подъездов, много семей, детей, застекленные лоджии, из каждой к высоким железным столбам тянутся тросы на колесиках для просушки выстиранного белья – незабываем. Ветер скручивает простыни в спираль, надувает пододеяльники и наволочки парусами, а мужские брюки – черными трубами пароходов. Соседки внимательно рассматривают стирку друг друга, поэтому каждая вывешивает свое белье по раз и навсегда утвержденным (кем?) правилам, как на выставке. Ни пятнышка, ни складочки, и строго в определенном порядке!

Полжизни в ереванских квартирах проходило у окон. Из них следили за играющими детьми, звали тех криком домой, обсуждали друг с другом последние новости и политическую обстановку, вешали стирку, собирали высохшее белье, болели на футбольных матчах сыновей и играх в резинку дочерей, давали советы, выслушивали просьбы, делились угощением – свежей выпечкой, мужчины – холодным пивом. Скрыть что-либо от соседей было сложно. Мы все были на виду. У каждого жителя нашего дома была своя история.

Во втором подъезде жила простая армянская семья. Папа, мама, дочь и сын. Ничего необычного. Дочь была намного старше нас, поэтому ее плохо помню. А с сыном, Арамчиком, мы были почти ровесниками.

Арамчик рос невероятно красивым, умным и воспитанным мальчиком. Про таких говорят: родительская удача. Не зря детей рожаем!

Остальные дети нашего дома под такое определение не попадали. Самое ужасное – не хотели попадать. Хуже того – мы не любили Арамчика. Мы его ненавидели. Он нам с раннего детства оскомину набил. Мы почему-то все время оказывались не там, где бывают хорошие дети, с нами постоянно случались какие-нибудь неприятные истории, и родители с нами только мучились, не получая никакого удовольствия от воспитания. Так говорила моя мама. Несколько раз в день она задавала вопрос: в кого я пошла? И сама на него отвечала: не в нее. И немедленно начинала приводить мне в пример Арамчика, при рождении которого все добрые феи на свете поцеловали этого мальчика в лоб. А при моем рождении все феи взяли отпуск и нежились на пляже. Поэтому я уродилась ленивой и непослушной. А еще, наверное, жутко изобретательной, потому что все морали мамы начинались с риторического вопроса:

– И как это только могло тебе в голову прийти? Вот Арамчику никогда бы в его светлую голову не пришло!

– АААА! – кричала я.

Мысленно.

Арамчик был немного старше нас. И в дурацкие игры с нами не играл. Он не гонял с мальчишками в футбол, не прыгал с девочками в резинку, не носился с риском для ног и рук по бетонным плитам строящейся высотки. Был выше этого.

Арамчик играл на скрипке.

Мы гоняли по двору, сердя взрослых шумом и битыми окнами. Арамчик же проходил мимо соседок на скамеечке, вежливо со всеми здороваясь и не размахивая скрипкой в футляре так, чтобы лопнули все струны, а бережно прижимая к себе. «Потому что он уважает труд родителей, которые ему эту скрипку купили», – сообщала мама, выразительно поглядывая в мою сторону.

Я в это время долбила ненавистные гаммы на фортепьяно, мечтательно закатив глаза к потолку: «Как хорошо, что меня не отдали на скрипку! Не надо таскать инструмент с собой».

«А вдруг пришлось бы! Вот звонит нам завуч музыкальной школы Эльза Григорьевна, – представляла я дальше, – и говорит: “Светлана Дмитриевна, со следующей недели ученики нашей школы обязаны приходить на урок со своим инструментом”. Сначала мама думает, что Эльза Григорьевна пошутила или перепутала. “У нас класс фортепьяно”, – осторожно говорит она. “Я в курсе!” – строго сообщает завуч. “Но как? Почему? – Мама в отчаянии. – Я буду жаловаться в ВЦСПС!”» И забирает меня из музыкальной школы.

Или нет, мама меня никогда из музыкальной школы не заберет. Смирившись с неизбежным, мама спускается к соседу дяде Жоре на первый этаж и договаривается возить наше фортепьяно два раза в неделю через полгорода на его «КАМАЗе».

Я представляла выражение лица дяди Жоры, и меня начинало трясти от смеха. Гаммы выходили корявыми, мама прибегала из кухни и возмущалась:

– Что это за «Цыпленок жареный»? Где вы видели, чтобы ГАММЫ могли так ребенка развеселить?

Я всегда подозревала, что кто-то с потолка маме подмигивал, потому что она начинала хохотать вместе со мной. Но потом, вытерев слезы фартуком, она обязательно говорила:

– Вот Арамчик никогда бы не позволил себе так издеваться над родителями! Давай, играй снова.

Напротив «золотого мальчика» нашего двора проживала девочка Наирка. Ее отец был управдомом. Мы, дети, боялись управдома, а он нас уж точно не любил. Он и свою дочь, наверное, не любил, потому что никогда не выпускал во двор поиграть. Поэтому она все время торчала в окне их квартиры на первом этаже, наблюдая за нами.