Капитализм не проблема, а решение. Путешествие по новейшей истории пяти континентов

На протяжении тысячелетий Китай страдал от повторяющихся периодов голода. Не далее как в 1981 г. до 88 % населения Китая жили в крайней нищете, а сегодня этот показатель составляет менее 1 %. Никогда в истории мира сотни миллионов людей не поднимались из крайней нищеты в средний класс за столь короткое время.

Еще в конце XIX – начале XX века в Китае от голода умерло 100 млн человек. Если в то время причинами голода были стихийные бедствия, то события второй половины ХХ века были рукотворным, политически инспирированным кризисом. После прихода к власти в 1949 г. Мао Цзэдун хотел превратить Китай в яркий пример социализма. В конце 1957 г. он провозгласил «Большой скачок» как кратчайший путь к предполагаемому раю для рабочих. По словам Мао, Китай сможет обогнать Великобританию в течение 15 лет, тем самым раз и навсегда доказав превосходство социализма над капитализмом. Через официальную газету Коммунистической партии население было проинформировано о плане «обогнать все капиталистические страны за довольно короткое время и стать одной из богатейших, передовых и могущественных стран мира»[20].

Великий голод

Самый амбициозный социалистический эксперимент в истории начался с того, что десятки миллионов крестьян по всей стране были вынуждены работать на масштабных ирригационных проектах без достаточного питания и отдыха. Вскоре на земляных работах в рамках крупномасштабных проектов по строительству плотин и каналов был занят каждый шестой китаец[21]. Изъятие огромной части сельскохозяйственной рабочей силы стало одной из нескольких причин голода, который начал распространяться по всему Китаю. Партийные чиновники были беспощадны в своих усилиях добиться результатов: крестьян связывали за кражу овощей или убивали ножом за недостаточно усердную работу. Непокорных крестьян отправляли в трудовые лагеря. Вооруженные кнутами военные патрули ходили по деревням, чтобы убедиться, что все работают с максимальной самоотдачей[22].

В то время сельское хозяйство было основным источником дохода в Китае, и крестьяне составляли большинство населения страны. Во время «Большого скачка» частная собственность была полностью отменена, и крестьяне вынужденно переселялись из своих домов в бараки, похожие на фабрики, где жили порой вместе с 20 000 своих товарищей по несчастью. По всему Китаю насчитывалось 24 000 таких колхозов, или «народных коммун», со средним числом членов 8000 человек.

Мао сам отредактировал – и оценил как «великое сокровище» – устав первой коммуны в Хэнани, обязывавший все 9369 семей «полностью передать свои частные участки… дома, животных и деревья» и жить в общежитиях «в соответствии с принципами выгодного производства и контроля». Дома должны были быть «разобраны… если коммуне нужны кирпичи, черепица или древесина»[23].

Мао дошел до того, что рассматривал возможность «заменить имена людей номерами». В Хэнани и других образцовых районах «крестьяне работали в поле в одежде с номером, пришитым на спине… Крестьянам не только запрещалось есть до́ма, их котелки и печи разбивались». Вместо этого их кормили в столовых, которые «иногда находились в нескольких часах ходьбы от мест, где люди жили или работали», заставляя их «переезжать на место расположения столовой», где они «жили как животные, втиснутые в любое доступное пространство, без уединения и семейной жизни»[24]. Каждое утро рабочие бригады маршировали на поля производственных сражений под красными флагами и с мотивационными лозунгами, звучащими из динамиков.

Результатом этого эксперимента стал, вероятно, самый страшный голод – и уж точно самый страшный рукотворный голод – в истории человечества. Основываясь на официальных данных, китайский демограф Цао Шуцзи подсчитал, что в период между 1958 и 1962 гг. в Китае от голода умерло около 32,5 млн человек. По его подсчетам, сильнее всего пострадала провинция Аньхой, где погибло более 6 млн человек, или более 18 % населения, за ней следует Сычуань, где погибло 13 % населения (9,4 млн человек)[25].

Основываясь на анализе, проведенном китайскими органами государственной безопасности, и обширных секретных отчетах, подготовленных партийными комитетами в последние месяцы «Большого скачка», немецкий историк Франк Дикёттер приходит к значительно более высокой оценке: с 1958 по 1962 г. по всему Китаю избыточная смертность составила около 45 млн человек. Большинство из них умерли от голода, а 2,5 млн были замучены или избиты до смерти[26]. «Другие жертвы были намеренно лишены пищи и умерли от голода… Людей убивали выборочно – потому что они были богаты, потому что медленно двигались, потому что высказывали свое мнение или просто потому, что по каким-то причинам не нравились человеку, который держал половник в столовой»[27]. Людей массово наказывали за выражение критики. Согласно отчету из уезда Фэнъян провинции Аньхой, 28 026 человек (более 12 % населения) были приговорены к телесному наказанию или им был сокращен рацион питания; в результате 441 человек умер, а еще 383 получили тяжелые травмы[28].

Китайский журналист и историк Ян Цзишэн в предисловии к «Надгробию», своему двухтомному исследованию Великого голода, которое было опубликовано в Гонконге в 2008 г. и запрещено в материковом Китае, вспоминает: «Голод, который предшествовал смерти, был хуже самой смерти. Зерна не было, все дикие травы были съедены, даже кора была содрана с деревьев, а для наполнения желудков использовались птичий помет, крысы и вата. На полях каолиновой глины голодающие люди жевали глину, когда копали ее»[29]. Нередки были случаи каннибализма. Сначала отчаявшиеся жители деревни ели только трупы животных, но вскоре они начали выкапывать мертвых соседей, чтобы приготовить и съесть. Человеческая плоть продавалась на черном рынке вместе с другими видами мяса[30]. В исследовании, составленном – и быстро положенным под сукно – после смерти Мао для уезда Фэнъян, «только весной 1960 г. было зарегистрировано шестьдесят три случая каннибализма, включая случай с супружеской парой, которая задушила и съела своего восьмилетнего сына»[31].

Став жертвой развязанного им террора, руководство Коммунистической партии предпочло принять за чистую монету ложные отчеты о феноменальных урожаях, представленные народными коммунами. Коммуны, представлявшие реальные цифры, получали белые флаги в качестве наказания за недостаток революционного рвения, обвинялись во лжи и подвергались насилию. В предыдущие годы крестьяне действительно подавали ложные отчеты в некоторых случаях в знак протеста против повышения налога на зерно. Теперь же любой, кто утверждал, что ему не хватает еды, считался врагом социалистической революции и агентом капитализма. Простое заявление «я голоден» стало опасным актом восстания[32].

Бежать в места, где еще была еда, было запрещено, что привело к ситуации, которая, по словам очевидца, была «хуже, чем во время японской оккупации» (1937–1945): «Даже когда пришли японцы… мы могли убежать. [Теперь же] нас просто заперли, чтобы мы умирали дома. В моей семье было шесть человек, четверо умерли». Партийные кадры также должны были остановить «людей, “ворующих” для себя еду. Ужасные наказания были широко распространены; некоторых людей хоронили заживо, других душили веревками, третьим отрезали носы. В одной деревне после отчаянной мольбы родителей четверо перепуганных маленьких детей были спасены от погребения заживо за то, что взяли немного еды, только тогда, когда земля была им по пояс. В другой деревне ребенку отрубили четыре пальца за попытку украсть клочок недозрелой пищи… Подобные случаи жестокости встречаются практически в каждом рассказе об этом периоде по всей стране»[33].

Согласно официальной правительственной пропаганде, китайская экономика развивалась от силы к силе, постоянно достигая рекордных результатов во всех отраслях и предоставляя убедительные доказательства превосходства социалистической системы. Мао Цзэдун был особенно одержим производством стали как мерилом прогресса социализма, вплоть до того, что запоминал объемы производства стали, достигнутые почти всеми остальными странами, и ставил нереальные цели в попытках превзойти их. В 1957 г. Китай произвел 5,35 млн тонн стали. В январе 1958 г. правительство поставило цель в 6,2 млн тонн, которая была почти удвоена до 12 млн тонн в сентябре того же года[34].

В то время китайская сталь в основном производилась в небольших доменных печах (многие из них нормально не работали и производили металл, непригодный для использования), которые обслуживались сельскими жителями на задних дворах сельскохозяйственных коммун. Груды железных чушек, которые изготавливались в сельских коммунах и были слишком малы и хрупки, чтобы их можно было использовать на современных прокатных станах, были привычным зрелищем по всему Китаю[35].

Это привело к абсурдным сценам по всей стране, когда партийные кадры ходили от двери к двери, чтобы конфисковать домашнее и сельскохозяйственное оборудование. «Сельскохозяйственные инструменты, даже водовозки, были вывезены и переплавлены, как и кухонная утварь, железные дверные ручки и женские заколки для волос. Лозунг режима гласил: “Сдать одну кирку – значит уничтожить одного империалиста, спрятать один гвоздь – значит спрятать одного контрреволюционера”»[36].

Любой, кто не проявлял необходимого уровня энтузиазма, подвергался «словесным оскорблениям, толканию, связыванию и выставлению на позор»[37]. Эксперты, выступавшие за разум и умеренность, подвергались преследованиям. «Тон дискредитации рациональности задал Мао Цзэдун, заявив, что “к знаниям буржуазного профессора следует относиться как к собачьему пуку, ничего не стоящему, заслуживающему только презрения, насмешки и осуждения”»[38].

В конце декабря 1958 г. сам Мао Цзэдун был вынужден признать перед своим окружением, что «лишь 40 % – это хорошая сталь» и вся она поступает со сталелитейных заводов, в то время как дворовые печи произвели 3 млн тонн бесполезной стали – «гигантская растрата ресурсов и рабочей силы, [которая] вызвала дальнейшие потери»[39].

Несмотря на то что все больше крестьян призывалось на крупномасштабные проекты по ирригации и производству стали, вместо того чтобы обрабатывать землю, сельскохозяйственные коммуны продолжали сообщать о рекордных урожаях, которые были сильно преувеличены. В сентябре 1958 г. газета Коммунистической партии «Жэньминь жибао» сообщила, что средняя урожайность зерновых в Гуанси составила 65 000 кг на му (660 квадратных метров), тогда как более реалистичной оценкой было бы 500 кг[40].

Эти завышенные заявления были известны как «спутники». Спутниковые поля, «обычно создаваемые путем пересадки созревших культур с нескольких полей на один искусственный участок»[41], разрастались по всему Китаю. Как следствие, правительство увеличило экспорт зерна с 1,93 млн тонн в 1957 г. до 4,16 млн тонн в 1959 г. «В 1959 г., когда Мао Цзэдун объявил, что производство зерна в Китае достигло 375 млн тонн, фактическое производство, вероятно, составляло 170 млн»[42].

Под давлением настойчивого стремления Коммунистической партии достичь своих экономических целей любой ценой коммуны обещали государству большое количество «излишков зерна». «С раздутыми урожаями появились квоты на закупку, которые были слишком высокими, что привело к дефициту и откровенному голоду»[43]. Что еще хуже, плановая экономика создала логистический хаос, который, в свою очередь, привел к тому, что значительная часть урожая уничтожалась болезнями, крысами и насекомыми[44].

Мао Цзэдун попытался решить эту проблему с помощью еще одной масштабной кампании, направленной на избавление Китая от «четырех вредителей»: воробьев, крыс, комаров и мух. Для этого он мобилизовал все население, чтобы размахивать палками и метлами в воздухе и создавать шум, который отпугивал воробьев, пока они не выбивались из сил и не падали с неба. Эта кампания оказалась настолько эффективной, что вредители, размножение которых «когда-то сдерживали воробьи (и другие птицы), теперь процветали, что привело к катастрофическим результатам». Мольбы ученых о том, что экологический баланс будет нарушен, были проигнорированы. В конце концов китайское правительство направило в советское посольство в Пекине «совершенно секретный» запрос на 200 000 воробьев с советского Дальнего Востока[45].

Несмотря на усиливающийся голод, китайцы не хотели терять лицо, прося своих российских союзников приостановить экспорт зерна и отложить выплату долгов. Точно так же они были слишком горды, чтобы принять предложения Запада о помощи[46]. Напротив, даже во время самых сильных голодов Китай щедро поставлял, а в некоторых случаях даже дарил пшеницу Албании и другим союзникам. Политика «экспорт превыше всего», принятая в 1960 г., означала, что в разгар голода все провинции были вынуждены передавать государству больше продовольствия, чем когда-либо прежде[47]. Официальная пропаганда режима, рассчитанная на внутреннюю и внешнюю аудиторию, была отчаянной попыткой сохранить видимость, отрицая возможность голода в социалистической системе. Последующие расчеты показали, что изменение политики потенциально могло бы спасти до 26 млн человеческих жизней[48].

Отчаявшиеся граждане писали письма Мао Цзэдуну и главе государства Чжоу Эньлаю, полагая, что они не знают о голоде. Одно из таких писем гласило: «Уважаемые председатель Мао, Чжоу Эньлай и руководители центрального правительства, поздравляю вас с праздником Весны! В 1958 г. наша родина повсеместно совершила Большой скачок… но в восточной части Хэнани, в районах Юйчэн и Сяи, в течение последних шести месяцев жизнь людей была не очень хорошей… Дети голодают, взрослые бедствуют. Они истощены до кожи и костей. Причина – ложные данные о производительности труда. Пожалуйста, прислушайтесь к нашему крику о помощи!»[49]

Партийные чиновники, изучающие ситуацию на местах, столкнулись с ужасными сценами. В уезде Гуаншань они обнаружили выживших, сидящих на корточках среди обломков своих домов и беззвучно плачущих на лютом холоде. По всему Китаю дома были снесены, чтобы обеспечить топливо для доменных печей и удобрения. В Гуаншане четверть населения, составлявшего 500 000 человек, погибла и была похоронена в братских могилах[50]. Нехватка продовольствия усугублялась тем, что от голода умирали миллионы и миллионы животных.

Мао Цзэдун и его товарищи по партии знали о проблемах, но долгое время пытались их оправдать или отрицать. Официальная линия партии заключалась в том, что, как и на войне, эти жертвы были необходимым и неизбежным шагом на пути к славному созданию коммунистического общества в ближайшем будущем. Три года жертв были не слишком высокой ценой за 1000 лет жизни в коммунистическом раю. В июле 1959 г. Мао Цзэдун провозгласил: «Ситуация в целом прекрасная. Есть много проблем, но нас ждет светлое будущее!»[51]

Он прекрасно понимал, что для того, чтобы это светлое будущее наступило, возможно, придется погибнуть миллионам, заявив советским лидерам во время своего визита в Москву в 1957 г.: «Мы готовы пожертвовать 300 миллионами китайцев ради победы мировой революции»[52]. В ноябре 1958 г., «разговаривая со своим окружением о трудоемких проектах, таких как гидротехнические сооружения и производство “стали”… Мао сказал: “Работая так, со всеми этими проектами, половине Китая, возможно, придется умереть. Если не половина, то, возможно, одна треть или одна десятая – 50 млн – умрут»[53].

Линь Бяо, которого Мао Цзэдун назначил своим преемником за предположительно непоколебимую преданность, придумал популярный лозунг: «Плавание по морю зависит от рулевого. Совершение революции зависит от мысли Мао Цзэдуна». В своем личном дневнике он признался, что считает «Большой скачок» «основанным на фантазиях и полной неразберихе»[54]. В конце концов, Мао был вынужден отказаться от «Большого скачка», что, однако, не помешало ему через несколько лет привести в действие другую, столь же катастрофическую политическую программу. Провозглашенная в 1966 г. Культурная революция стала еще более радикальной попыткой преобразования китайского общества, в ходе которой миллионы людей, обвиненных в распространении капиталистических идей или критике «Большого скачка», были приговорены к принудительным работам или пыткам, а сотни тысяч убиты.

Десятки миллионов человеческих жизней, потерянных в результате очередного неудачного социалистического эксперимента, не должны были стать неожиданностью для китайских коммунистов, которые, в конце концов, видели, как в 1930-х годах в СССР разворачивалась катастрофа аналогичного масштаба. Как и в Китае, попытки коллективизации сельскохозяйственного производства привели к гибели миллионов людей от голода. К сожалению, учебники истории полны примеров неудачных социалистических экспериментов, заставляющих коммунистов в других странах мира верить, что их собственные эксперименты – в другой стране и в другую эпоху – обязательно увенчаются успехом.

Экономические последствия правления Мао Цзэдуна были катастрофическими. В 1978 г. доходы двух из трех крестьян были ниже, чем в 1950-е годы. У трети крестьян доходы даже упали ниже уровня до японского вторжения. После смерти Мао в 1976 г. его преемники были настроены более прагматично. Почувствовав, что китайскому народу надоели радикальные социалистические эксперименты, непосредственный преемник Мао Цзэдуна, Хуа Гофэн, подготовил почву для человека, которому предстояло сыграть решающую роль в преобразовании Китая, – Дэн Сяопина. Преемники Мао, в частности Дэн, были достаточно умны, чтобы принять близко к сердцу некоторые конфуцианские слова мудрости: «Тремя способами мы можем научиться мудрости: во-первых, размышлением, что благороднее всего; во-вторых, подражанием, что легче всего; и в-третьих, опытом, что горше всего».

Путь Китая к капитализму

Усвоив тяжелый урок, китайцы стали присматриваться к тому, что происходит в других странах. Для ведущих китайских политиков и экономистов 1978 год стал началом напряженного периода зарубежных поездок с целью привезти ценные экономические идеи и применить их у себя дома. Китайские делегации совершили более 20 турне по более чем 50 странам, включая Японию, Таиланд, Малайзию, Сингапур, США, Канаду, Францию, Германию и Швейцарию[55]. В преддверии первого с момента образования Народной Республики визита китайских государственных чиновников в Западную Европу Дэн Сяопин встретился с руководителем делегации Гу Му и несколькими из более чем 20 членов делегации, «попросив их увидеть как можно больше и задать вопросы о том, как принимающие страны управляют своей экономикой»[56].

Увиденное в Западной Европе произвело огромное впечатление на членов делегации: современные аэропорты, такие как аэропорт имени Шарля де Голля в Париже, автозаводы в Германии и порты с автоматизированными погрузочными устройствами. Они были удивлены, увидев высокий уровень жизни даже простых рабочих в капиталистических странах[57].

Дэн Сяопин сам совершил поездку в США и Японию. После посещения завода «Ниссан» в Японии, произведшего на него грандиозное впечатление, он сказал: «Теперь я понимаю, что означает модернизация»[58]. В особенности китайцев впечатлили экономические успехи в других азиатских странах. «Хотя экономический динамизм соседних стран почти не признавался, он рассматривался как пример для подражания. Японская экономика, прошедшая путь от состояния разрухи в 1945 г. до обновления всех мировых рекордов роста с 1950-х годов, создав современное общество потребления, а также конкурентоспособные экспортные отрасли, заставила побледнеть достижения Мао»[59].

Во время своего визита в Сингапур Дэн Сяопин был особенно впечатлен местной экономикой, которая была гораздо динамичнее китайской. Ли Куан Ю, отец-основатель Сингапура и многолетний премьер-министр, вспоминает: «В 1978 г. в Сингапуре я сказал Дэну за ужином, что мы, сингапурские китайцы, являемся потомками неграмотных безземельных крестьян из Гуандуна и Фуцзяня в Южном Китае… Из того, что сделал Сингапур, нет ничего, что не мог бы сделать Китай, причем сделать лучше. Тогда он промолчал. Когда я прочитал, что он сказал китайскому народу сделать лучше, чем Сингапур, я понял, что он принял вызов, который я исподволь бросил ему тем вечером четырнадцать лет назад»[60].

Выводы делегаций были широко распространены в Китае, как в Коммунистической партии, так и среди широкой общественности. Например, увидев своими глазами высокий уровень жизни рабочих в Японии, члены делегаций начали понимать, насколько коммунистическая пропаганда о преимуществах социализма по сравнению с бедствиями обнищавшего рабочего класса в капиталистических странах была основана на лжи и фальсификации. Для любого, кто побывал в этих странах, становилось очевидно, что все обстоит с точностью до наоборот. «Чем больше мы видим [мир], тем больше понимаем, как мы отстали», – неоднократно заявлял Дэн Сяопин[61].

Однако вспыхнувший энтузиазм в отношении экономических моделей других стран не привел к мгновенному переходу к капитализму, равно как и Китай не отказался от плановой экономики в пользу экономики свободного рынка. Вместо этого происходил медленный процесс перехода, начавшийся с предварительных попыток предоставить государственным предприятиям бо́льшую автономию, который занял годы и даже десятилетия и опирался как на инициативы снизу, так и на реформы, проводимые сверху, под руководством партии.

После провала «Большого скачка» крестьяне во все большем числе деревень начали обходить официальный запрет на частное фермерство. Поскольку они быстро смогли добиться гораздо больших объемов производства, партийные кадры разрешили им продолжать. Первоначально эти эксперименты были ограничены самыми бедными деревнями, где почти любой результат был бы лучше, чем статус-кво. В одной из таких деревень, «широко известной в регионе как “деревня попрошаек”», кадры «решили выделить крестьянским хозяйствам в двух производственных бригадах малоплодородные земли, а на остальных территориях продолжать придерживаться коллективного хозяйствования. В тот год частные хозяйства собрали с малоплодородных земель в три раза больше, чем колхозники с плодородных. На следующий год площадь земли, отданной под частное фермерство, и количество производственных бригад, получивших участки, выросло»[62].

Задолго до того, как в 1982 г. был снят официальный запрет на частное фермерство, по всему Китаю возникли инициативы крестьян по восстановлению частной собственности вопреки социалистической доктрине[63]. Результат оказался в высшей степени успешным: люди больше не голодали, а производительность сельского хозяйства быстро росла. К 1983 г. процесс деколлективизации китайского сельского хозяйства был практически завершен. Великий социалистический эксперимент Мао Цзэдуна, стоивший стольких миллионов жизней, был завершен.

Экономические преобразования в Китае отнюдь не ограничивались сельским хозяйством. По всей стране многие муниципальные предприятия все чаще работали как частные, хотя формально они все еще находились в государственной собственности. Освобожденные от ограничений плановой экономики, эти компании нередко превосходили своих менее проворных государственных конкурентов. В период с 1978 по 1996 г. общее число работников, занятых в этих компаниях, выросло с 28 до 135 млн человек, а их доля в экономике Китая увеличилась с 6 до 26 %[64].

В 1980-х годах выросло число предприятий, находившихся в коллективной собственности (КСП), и поселковых и сельских предприятий (ПСП) – фактически частных компаний под видом коллективных предприятий[65]. Юридически принадлежавшие муниципальным властям, они размывали различия между государственной и частной собственностью.

Соответственно, немецкий политолог и китаевед Тобиас тен Бринк утверждает, что «фактический контроль» над доступом к конкретным ресурсам важнее формального владения[66]. В своем анализе китайского капитализма тен Бринк проводит различие между формальным юридическим статусом и фактической экономической функцией[67]. Однако в ходе последующей волны приватизации в Китае эти КСП стали значительно менее значимыми по сравнению с подлинно частными предприятиями.

Первоначально рост частной собственности в Китае был обусловлен увеличением числа мелких предпринимателей, открывающих предприятия, на которых могли работать не более семи человек. При Мао Цзэдуне Китай, как и другие социалистические страны, мог похвастаться официальным нулевым уровнем безработицы. «Решения» по предотвращению безработицы включали переселение миллионов молодых людей из городов в сельскую местность для «перевоспитания». В 1980-е годы все больше людей стали пользоваться возможностью открыть малый бизнес.

Поначалу они страдали от трудностей и дискриминации. Родители не разрешали своим дочерям выходить замуж за тех, кто владел или работал в одном из этих малых предприятий, потому что их экономические перспективы считались неопределенными. Любой владелец предприятия, нанявший более семи человек, считался капиталистическим эксплуататором и, следовательно, нарушителем закона. «Чтобы обойти подобные препоны, многие государственные компании были вынуждены “надеть красную шапочку” – т. е. аффилироваться с волостными или поселковыми органами власти, тем самым превращаясь в волостные и сельские предприятия, а в городах – с уличным-ми комитетами и другими органами местного самоуправления, становясь коллективным предприятием»[68].

В конце концов все больше и больше людей понимали, что ведение бизнеса в качестве индивидуального предпринимателя дает значительные финансовые преимущества, а также большую степень свободы. Во многих случаях самозанятые парикмахеры зарабатывали больше, чем хирурги в государственных больницах, уличные торговцы – больше, чем ученые-ядерщики. Число самозанятых домашних предприятий и индивидуальных предпринимателей выросло со 140 000 в 1978 г. до 2,6 млн в 1981 г.[69]

Однако сторонники социализма отказались сдаваться так просто, и в 1982 г. Постоянный комитет Всекитайского собрания народных представителей принял «Резолюцию о решительной борьбе с серьезными экономическими преступлениями», в соответствии с которой к концу года было арестовано более 30 000 человек[70]. Во многих случаях их единственным преступлением было получение прибыли или найм на работу более семи человек.

Эрозию социалистической системы, допускавшей исключительно общественную собственность под управлением государственного органа экономического планирования, ускорило создание специальных экономических районов. Это были районы, где действие законов социалистической экономической системы было приостановлено и разрешены капиталистические эксперименты. Первая специальная экономическая зона была создана в Шэньчжэне, районе, прилегающем к капиталистическому Гонконгу, который в то время еще был колонией британской короны. Как и в Германии, где все больше людей бежало с Востока на Запад до строительства Берлинской стены (см. главу 3), многие китайцы пытались уехать из Народной Республики в Гонконг. Главным каналом этой нелегальной эмиграции был район Шэньчжэнь в провинции Гуандун.

Год за годом тысячи людей рисковали жизнью, пытаясь пересечь усиленно охраняемую границу из социалистического Китая в капиталистический Гонконг. Большинство либо задерживались пограничными патрулями, либо тонули при попытке переплыть морскую границу. Лагерь для интернированных, расположенный недалеко от границы, где содержались захваченные китайцами, был безнадежно переполнен.

Как и в Германской Демократической Республике, любого, кто пытался бежать из коммунистического Китая, объявляли врагом народа и предателем социализма. Однако Дэн Сяопин был достаточно умен, чтобы понять, что военное вмешательство и ужесточение пограничного контроля не решат главной проблемы.

Изучив ситуацию более детально, партийное руководство провинции Гуандун обнаружило, что беженцы из материкового Китая живут в деревне, которую они основали на противоположном берегу реки Шэньчжэнь на территории Гонконга, где они зарабатывают в 100 раз больше, чем их бывшие соотечественники на социалистической стороне[71].

В ответ Дэн Сяопин заявил, что для того, чтобы остановить этот поток, Китаю необходимо повысить уровень жизни[72]. Шэньчжэнь, тогда район с населением менее 30 000 человек, стал местом проведения первого в Китае эксперимента по созданию свободного рынка, который был осуществлен партийными кадрами, побывавшими в Гонконге и Сингапуре и на собственном опыте убедившимися в том, что капитализм работает гораздо лучше социализма.

Из места, где многие подвергали свою жизнь риску, чтобы покинуть страну, сегодня эта бывшая рыбацкая деревня превратилась в процветающий мегаполис с населением почти 12 млн человек и более высоким доходом на душу населения, чем в любом другом китайском городе, за исключением Гонконга и Макао. Основу местной экономики составляют электронная и телекоммуникационная промышленность. Всего через несколько лет после начала капиталистического эксперимента городскому совету Шэньчжэня пришлось построить забор из колючей проволоки вокруг Особой экономической зоны, чтобы справиться с наплывом мигрантов из других регионов Китая[73].

Вскоре другие регионы последовали этому примеру и попробовали модель Особой экономической зоны[74]. Низкие налоги, низкие ставки аренды земли и упрощенные бюрократические требования сделали эти особые экономические зоны чрезвычайно привлекательными для иностранных инвесторов. Их экономика была менее жестко регулируемой и более ориентированной на рынок, чем экономика многих современных европейских стран. После реформы 2003 г. в Китае насчитывалось около 200 контролируемых правительством зон национального экономического и технологического развития, простирающихся далеко вглубь страны, а также до 2000 зон развития под региональным или местным контролем, которые не контролировались напрямую центральным правительством. «Со временем границы между специальными зонами и остальной экономикой все больше размывались»[75].

Тем не менее экономические реформы были половинчатыми. С частными предприятиями различных видов и специальными экономическими зонами продолжали сосуществовать государственные предприятия социалистической плановой экономики. В капиталистической экономике предприниматели инвестируют, ориентируясь на колебания цен, тогда как в социалистической экономике цены устанавливают государственные служащие плановых органов. В Китае сосуществование обеих моделей привело к хаотичной ситуации с ценами. В конце 1980-х годов темпы инфляции стремительно росли: индекс роста цен взлетел с 9,5 % в январе 1988 г. до 38,6 % в августе того же года[76].

Сторонники реформ восприняли это как свидетельство того, что предпринятые до сих пор меры не были достаточно масштабными, в то время как их критики придерживались мнения, что проблемы были вызваны отказом от социалистических принципов. Политические потрясения, кульминацией которых стало жестокое подавление студенческой демонстрации в Пекине в июне 1989 г., приведшее, по оценкам «Международной Амнистии», к гибели нескольких сотен или даже тысяч человек[77], только усугубили ситуацию – как и события, приведшие к краху коммунистических режимов в СССР и во всей социалистической Восточной Европе. Коммунистическое руководство Китая опасалось подобной потери власти.

На этом фоне сторонники более далеко идущих реформ с трудом отбивались от обвинений в том, что они пытаются отменить социализм и превратить Китай в капиталистическую страну. Хотя Дэн Сяопин в то время не занимал никакой государственной должности, он решил вмешаться. Интервью, которые он дал во время визита в Шэньчжэнь и Шанхай, привлекли большое внимание по всему Китаю. Он провел пять дней в Шэньчжэне и выразил удивление масштабами преобразований в регионе с момента своего последнего визита в 1984 г. Его впечатлили великолепные бульвары, роскошные высотные здания, оживленные торговые улицы и, казалось, бесконечное количество фабрик. Люди были одеты в модную одежду и являлись гордыми обладателями дорогих часов и других предметов роскоши. Их доходы были в три раза выше, чем в остальной части Китая[78]. «Южное турне» Дэн Сяопина вошло в историю, а его открытая критика тех, кто выступал против дальнейших реформ, занимала видное место в китайских СМИ. 21 февраля 1992 г., за день до того, как Дэн должен был вернуться в Пекин, газета «Жэньминь жибао» опубликовала вызвавшую много споров статью под заголовком «Смелее в реформах»[79].

Хотя Дэн Сяопин и его коллеги – сторонники рыночных реформ продолжали на словах поддерживать социализм, они дали новое определение этому термину, чтобы он означал нечто совсем не похожее на контролируемую государством плановую экономику. Для них социализм был «открытой системой, которая должна “использовать достижения всех культур и учиться у других стран – в том числе развитых капиталистических…”»[80].

В отличие от политических лидеров СССР и других бывших стран Восточного блока, где после краха социализма марксистская идеология подвергалась жесткой критике, Дэн Сяопин и его коллеги-реформаторы в Китае не осуждали марксизм. Однако их версия марксизма не имела ничего общего с теориями, первоначально сформулированными Карлом Марксом: «Суть марксизма в том, чтобы искать истину на основе фактов. Вот за что мы должны выступать, а не за поклонение книгам. Реформа и политика открытости успешны не потому, что мы полагались на книги, а потому, что мы опирались на практику и искали истину в фактах… Практика – единственный критерий истины»[81].

Реформаторы все чаще одерживали победу. Число частных предприятий резко возросло с 237 000 в 1993 г. до 432 000 в следующем году. Капиталовложения в частные предприятия в период с 1992 по 1995 г. увеличились в 20 раз. Только в 1992 г. 120 000 государственных служащих уволились с работы, а 10 млн взяли неоплачиваемый отпуск для создания частных предприятий. Их примеру последовали миллионы университетских профессоров, инженеров и выпускников. Даже газета «Жэньминь жибао» опубликовала статью под заголовком «Хочешь разбогатеть – займись делом!»[82].

Важной вехой на пути к капитализму стало официальное провозглашение рыночной экономики на XIV съезде Коммунистической партии Китая в октябре 1992 г. – шаг, который был бы немыслим всего за несколько лет до этого. Реформы продолжали набирать обороты. Хотя партия не стала полностью отказываться от экономического планирования, список устанавливаемых государством цен на сырье, транспортные услуги и инвестиционные товары был сокращен с 737 до 89, а в 2001 г. последовало дальнейшее сокращение до 13. Процент промежуточных товаров (т. е. товаров, которые производятся в процессе производства, но затем используются в производстве других товаров), реализуемых по рыночным ценам, вырос с 0 % в 1978 г. до 46 % в 1991 г. и до 78 % в 1995 г.[83]

Параллельно предпринимались попытки реформировать государственные предприятия. Многие из них, ранее находившиеся в государственной собственности, теперь частично принадлежали частным лицам и иностранным инвесторам. Их работники потеряли гарантию пожизненного найма, хотя и получили единовременную выплату в качестве компенсации. Правительство также ввело пособия по социальному страхованию.

Изначально реформаторы надеялись повысить эффективность государственных предприятий, внедрив схемы оплаты труда высших руководителей и сотрудников в зависимости от результатов работы. Они также привлекли профессионалов для замены высокопоставленных кадров, которые отвечали за процессы принятия решений[84]