Сборник рассказов. Великий Банан
Великий Банан
Во второй год Гэнроку, в седьмой день второй декады третьего месяца, меня укусила вошь. Омытая дождем луна смотрела в окно. Стонал банан, в кадку падали капли, не спали мыши на чердаке. Я понял, что и мне больше не уснуть, и решил пойти поглазеть на лавки торговцев у моста перед воротами Эдо.
У моста Надзюбаси перед воротами Эдо я немного поглазел на лавки торговцев, но никого, кроме ночных сторожей с бесполезными фонарями, не встретил. Я решил еще немного полюбоваться убогой роскошью закрытых магазинчиков и уже после этого пойти к себе спать, и тут увидал Дзинь-хуа.
Под глазом у Дзинь-хуа зеленел бланж, из-за пояса поблескивало горлышко кувшина. Я понял, что Дзинь-хуа уже достала где-то саке и теперь торопилась домой.
– Банан, ты домой? – сказала Дзинь-хуа. (Она спросила, куда я иду.)
Я сказал, что:
– Да!!!
– Ну, пойдем, нам по пути, – сказала Дзинь-хуа, и мы понемногу пошли. По дороге мы разговорились.
– Выпить хочешь? – спросила Дзинь-хуа.
– А муж-то твой дома? – сказал я. – Ясукити-то? Да он спит.
Мужа Дзинь-хуа, Ясукити, я знал хорошо. Я согласился и пошел с Дзинь-хуа к ним в их хижину у реки на опушке бамбуковой рощи.
В крытом тростником домике было тесно, как в пещере монаха Сюдзэндзи. Повернешься и расцарапаешь нос о стену. Моя опустевшая тыква-горлинка и та просторнее. Мы расположились в углу и понемногу стали пить саке. Так понемногу да понемногу мы выпили кувшинчик саке.
Я выглянул на улицу. Развешенная солома пахла улитками и холодным морем. Надрывались цикады. Светало. Реку заволокло дымкой тумана. Вверх по течению пролетела кукушка. Ее напрасный крик долго стелился вслед за ней по воде. Я посмотрел на восток – он уже алел – и сказал Дзинь-хуа:
– Пойди подними Ясукити, может, и он выпьет.
Дзинь-хуа протянула руку и стала будить мужа. Ясукити не встал. Тогда Дзинь-хуа повернулась ко мне и сказала, что, мол, пойди сам подними, а то он не встает. Я нагнулся и ткнул Ясукити в бок. Послышалось ворчание, я сел в угол, и вскоре с нами рядом сел Ясукити.
– Саке будешь? – спросил я.
– Саке больше нет! – сказала Дзинь-хуа.
– Ну и врешь! – рявкнул Ясукити.
– Саке больше нет, есть одна вода.
– Воду я не пью.
– Саке у меня нет.
– Какого же рожна ты меня разбудила?
– Если будешь, то я куплю.
– Чего не хватишься, ничего у них нет. Семейка, тэнгу вас дери!
– Так, значит, я куплю? – обрадовалась Дзиньхуа и, не дожидаясь ответа, дала мне денег на один кувшин саке.
Недалеко от моста Надзюбаси я встретил компанию молодых торговцев и чиновников. Они, должно быть, с ночи расположились на свежем воздухе, наслаждались луной. Луна давно скрылась, а они все сидели за саке и закуской. Я решил немного понаблюдать за ними. Я решил немного понаблюдать за ними, а уже затем пойти по своим делам, но тут один парень, похожий на лисицу, крикнул:
– Вон стоит дедок, с виду – не то монах, не бродяга, но все же позовем его, пусть присоединится к нам! (Они позвали меня к себе.)
Я подошел ближе, и тогда похожий на лисицу обратился ко мне:
– Достопочтенный, каждый из нас должен сочинить стихи о полной луне. Мы сочинили уже по целой дюжине за эту ночь. Солнце давно взошло, но мы так и не выбрали победителя. Сваргань и ты чего-нибудь. Приз – кувшин саке.
Описывать луну днем было против правил, но я сказал, что:
– Я скромный деревенский житель. Прошу великодушно меня уволить.
Но все закричали:
– Нет, нет! Мы не можем тебя уволить! Ты должен сварганить по крайней мере одну частушку. Неважно, дока ты в изящном искусстве или, как мы, простаки.
…Где-то через час, возвращаясь в хижину Дзинь-хуа с двумя кувшинами саке, я встретил по дороге своего ученика. Сквозь потертый нелакированный халат просвечивали ребра, но зажатый под мышкой сверток придавал ученику значительный вид.
– Иду продавать тростниковый плащ, – сказал он.
– Есть тут одна фатера, но в ней не чисто.
Ученик не совсем понял смысла слова «не чисто», и я сказал, что:
– Там проживают мусорщики Дзинь-хуа и Ясукити. Их занятие – убирать мусор.
– Я знаю их! – вспомнил ученик, и мы пошли к Дзинь-хуа и Ясукити.
Живот у меня подвело, саке ударило в голову, и я не помнил хорошенько, как имя ученика. По дороге ученик сказал:
– Плащ продаю за кувшин саке!
Пока мы шли, над морем полыхнула молния, и потом грянул гром. Ливень приближался к нам, как отряд верховых хамомотто. Запахло мокрой землей. Потом к этому запаху примешивался кислый запах бамбука, и окрестные горы спрятались в тучах. Мы ускорили шаг, но стрелы дождя нас догнали и пронзили насквозь. У бамбуковой рощи мы встретили Есихидэ, брата Ясукити, который жил с ними в одной хижине.
Я с трудом узнал его. Есихидэ был с ног до головы в грязи.
– Искал улиток на рисовом поле, – сказал Есихидэ.
– Кикаку (так, оказывается, звали ученика) принес тростниковый плащ на продажу. Есихидэ вызвался показать плащ Дзинь-хуа.
– Хороша фуфаечка, если почистить да выпарить вшей, – сказала Дизнь-хуа, поднося плащ к огню.
– Да, плащ хороший, – подтвердил я.
– А сколько он будет стоить? – спросила Дзиньхуа.
Кикаку сказал, что:
– Он будет стоить кувшин саке!
– Есихидэ, – позвала Дзинь-хуа, – сними свою солому и надень плащ. Если подойдет, то возьму, а потом отдашь мне деньги с матери милостыни.
Дзинь-хуа дала Кикаку один кувшин саке, мы залезли в хижину и сели к огню. Дождь лил все сильней.
– Где Ясукити? – спросил я, когда мы выпили один кувшинчик саке. – Может, и он с нами выпьет?
– Он пить отказался и пошел на работу, – сказала Дзинь-хуа. – Что у вас так тянет со двора? – спросил я.
Дзинь-хуа сказала, что:
– Это не со двора, а с того угла, где лежит свекровь – старуха.
В углу и вправду была навалена куча тряпья и тлела лучина. Мы выпили второй кувшинчик саке, и я опять почувствовал запах.
– Покажите мне бабушку. Кикаку не полез смотреть, и я дал ему тему своего пробуждения. Есихидэ подполз к старухе первым, я – вторым, а за мной заползла Дзинь-хуа и села на корточки у лучины, раздувая ее.
Мать Ясукити была обезьяноподобной, иссохшей старухой в древнем кимоно цвета дерева хиноки, подпоясанном сгнившей веревкой.
– Так и лежите, бабушка? – спросил я.
Старуха открыла один глаз и, что-то жуя, зашевелила ввалившимися губами. Из рта-борозды раздалось лягушачье бульканье:
– На что ты смотришь?
– Да ни на что.
– Как же! Тэнгу тебя дери! На меня смотришь!
– Сколько волка ни корми, он все равно смотрит, – сказала Дзинь-хуа, – ладно, пошли.
Все уползли. Когда мы вернулись, Кикаку уже устало укладывал свою кисть и тушницу. Это что? Только сон? Или вправду меня закололи? След укуса блохи. С улицы шел сплошной, напряженный гул, дождь лил стеной. В хижину заплыла жаба. Потом раздался неясный тревожный звук. Верно, лопнул обод на бочке. Первым торжественное молчание нарушил Кикаку.
– Великие Сайге-хоси и Ли Бо говорили, что обессмертить свое имя можно пятью хорошими частушками…
– Это хорошая частушка!
– Я похлопал Кикаку по плечу.
– Это очень хорошая частушка! – сказала Дзиньхуа.
– Если не отличная! – уточнил я.
– Считай, Кикаку, что одна хорошая частушка у тебя уже есть, – Дзинь-хуа тряхнула кувшинчик, но он был пуст.
– Старик До Фу уверял, что обессмертить свое имя можно и двумя-тремя хорошими частушками. – Я взял кувшинчик из рук Дзинь-хуа и тоже его встряхнул. – Пять хороших частушек – это уже Великий мастер!
Со стороны реки доносился высокий звон. Потом он стал ниже, ниже, и стало ясно, что дождь стихает. Дождь уже не звенел, а мерно шуршал по банановым листьям на крыше, еле слышно возился в банановой роще и нашептывал что-то древнее, убаюкивающее о тропинках в Оу, о луне в Мацусиме, о небе Куробэсидзюхатикасэ. Кикаку и Есихидэ пошли за саке. Я остался с Дзинь-хуа в хижине. Я остался с Дзинь-хуа в хижине один. Ее волосы поблескивали, как мокрая кисть. Пахло парным молоком и мокрыми листьями бамбука. Дождь чуть слышно шелестел по крыше.
– Слепой, – сказал я. – В народе говорят: «Царевна плачет».
– Как бы мне нашей «царевне» помочь, измучилась бедняжка совсем? А, Банан? Пособишь?
– Пособить? Кому?
– Ну, кому, кому? Бабушке. Бабе Оцу.
– Да нет, наверное… – сказал я. (Я понял, на что намекает Дзинь-хуа.)
– Замучилась же бедняжка совсем! Нет у нее больше сил, Мацио! Татсуя Такешиги, ее муж Ота, дети их – Цутоми и Куоко – все умерли.
– Умерли?
– Все, все умерли. Один Ясукити да лоботряс Есихидэ у ней и остались.
– Татсуя и Ота умерли?
– Умерли, умерли. Все дети их умерли. И Цутоми, и Куоко, и Аой, которая дочку родила от отца.
– Добрая была женщина, приветливая!
– А вот собака у нее мерзкая…
– Девчонка у Аой была хорошая – Юрико. Бегала такая, помню, хвостик всегда – кверху.
– Умерла. Прямо на свадьбе соседей и умерла.
– Юрико умерла?
– В одном углу свадьба, в другом – поминки. А помнишь Сукэкуро?
– Хего Сукэкуро?
– Упал с горы, ловя кувшин саке.
– Бедный Сукэкуро! Он говорил, что «вернись-трава» звучит как «фиалки на могильном холме».
– Помнишь песню, которую он сочинил?
– Помню ли я? Не было борделя, в котором бы не пели ее. Бедный Сукэкуро! Я хорошо знал его сына, Инсуна.
– Умер.
– Не знал, что Инсун так слаб здоровьем.
– Умер, умер. Все умерли.
– И мастер Во?
– И мастер Во, и учитель Но, и господин Наосиги. А, Мацуо? Пособишь?
Она назвала меня Мацуо, но я сказал, что:
– Даже не знаю. Не знаю. Не нравится мне это.
– А, пустяки! Кто ее хватится?
– Нет. Не нравится мне это.
– Что же делать? Мама измучилась вконец.
– Отнести ее на гору…
– Мороки много.
Я встал.
– Уже уходишь? – сказала Дзинь-хуа.
Я сказал, что:
– Да.
Я выглянул на улицу. Лес, казалось, еще больше надвинулся на хижину. Под деревьями густел сумрак.
Ни единого птичьего крика не было слышно. Я подумал, что скоро расцветут сливы в Уэно и Янаке, вспомнил о прошлогодних ночевках средь ветра и облаков, и у меня сжалось сердце. Я обернулся и спросил:
– Слышь, Дзинь-хуа, а если я зайду вечером, мы найдем еще немного саке?
Дзинь-хуа сказала, что:
– Найдем!
Пока я шел к себе, ветер высушил мою одежду. Живот у меня подвело, кажется, дай ему сырую рыбу, проглочу вместе с чешуей. Зато я совсем согрелся и задремал, прислонившись к стене. Переодеваться не стал: мой бумажный халат изорвался совсем, и я так и уснул – в лакированном.
Ближе к вечеру я пришел к бамбуковой роще, чтобы рассказать Дзинь-хуа, что на вишнях, склонившихся над старым прудом, полураскрылись почки. Дверь мне открыл Ясукити. Я спросил Дзинь-хуа. Ясукити ничего не ответил и захлопнул дверь. Я снова стал стучать, тогда Ясукити вышел и ударил меня в лицо. Не иначе, как в него вселился тэнгу или другая нечистая сила. От кровоизлияния в нос я потерял сознание, и сколько я пролежал, не знаю. Потом я встал и пошел к себе. И только в час Быка я узнал, что в хижине на опушке бамбуковой рощи была убита баба Оцу – мать Ясукити. Преданный Кикаку предупредил, что Дзинь-хуа – это порождение барсука и лисицы – донесла, что якобы это я удавил старуху, а хату почистил. До сих пор, вспоминая об этих жестоких словах, мне хочется отрезать себе оба уха и сварить из них сябу-сябу – я ведь только посмотрел на старуху, и за то время, пока я был в ее углу, можно было произнести не больше двух-трех частушек.
И вот прошел год, другой, третий. За это время Дзинь-хуа и Ясукити умерли от цирроза, моя банановая хижина сгорела дотла во время большого пожара в Эдо, а я все брожу и брожу по тропинкам Севера, не смея появиться дома. Густые туманы встают на моем пути, тысячелетние сосны тают в таежном мареве, белые цапли летят на юг, а я все иду и иду беспечно вдоль берегов, от привала к привалу, среди гейзеров, цветов и голых ветвей, под студеным дождем и ветром осенней поры. Не иначе, окончу свой век в пути, как великие Сайге-хоси, Ли Бо и старик До Фу.
Поэт
А в тридцать три Христу – он был поэт, он говорил: «Да не убий!» Убьёшь – везде найду, мол… Высоцкий
– Нет! Ну вот он что? Действительно, великий философ? Выдающийся оратор? Какой-то там из ряда вон выходящий, какой-то непревзойденный богослов? Чего ты его так защищаешь?
– Да никого я не защищаю!
– Да он средний философ, очень средний оратор! Он – очень средний, очень быстрый богослов. Я раз сто побеждал его в споре! Да его нет!
– Нет? …
– Нет, губернатор! Из одного города в другой, потом в третий, на Пасху в столицу, и опять все сначала.
– Ну, а тебе, о чем говорю? Я, о чем говорю? Свидетели установлены. Дело не представляет никакой сложности для любого следователя, даже первый год работающего. Почему сразу ко мне?
– Ты, правда, хочешь знать или прикидываешься?
– Я прикидываюсь?
– Нет, ты что, серьезно, не понимаешь, что у тебя в провинции происходит под самым твоим носом?
– Так! Минуточку! А что тут происходит?
– То есть ты не знаешь, что что у тебя под носом тут начинается, и чем это все закончится?
– Я не знаю? Черт возьми, сынок, ты хоть представляешь, с кем разговариваешь? Да я эксперт по этому вопросу!
– Так потому мы и пришли к тебе! Потому мы и пришли, губернатор.
– Так, минуточку, минуточку! А почему мне об этом никто не докладывал?
– Что ты сказал?
– Я говорю, почему мне об этом никто не докладывал? Почему я должен из вас всю эту фигню клещами тянуть?
– Нет, ты что, серьезно – вот это вот сейчас? Или юродствуешь?
– Я юродствую?! Да знаешь, сколько времени у меня уходит на все эти урегулирования? Не только по этому делу, по большинству?
– Нет, наместник, я ничего не хочу сказать о…
– Тогда почему ты мне сразу не объяснил, что у вас тут происходит?
– Я не объяснил?!
– Ничего не объяснил, что у вас тут происходит, что делается, а начинаешь наводить тень на плетень…
– Я навожу тень?
– Ну, а кто же?
– Да это ты мне уже битый час твердишь про какого-то поэта, а я пытаюсь донести до тебя о том, что нам с тобой нужно выступать в тандеме.
– Нет, а я что? Я что-нибудь говорю?
– Ты не говоришь? Да ты ведь собираешься его спасти!
– Я собираюсь?
– Да ты утверждаешь о том, что он не виновен!
– Нет, утверждать не могу: виновен, не виновен…
– Я просто я пытаюсь донести до тебя, что нам с тобой нужно выступать в тандеме, пока нам обоим не засунули раскаленное копье в задницу.
– Нет! А я разве что-нибудь говорю? Я что говорю: «Не раскрывайте это преступление, не опрашивайте свидетелей, не привлекайте виновных»? Я об этом не говорю. Я говорю о том, чтобы все это было сделано законным образом, и чтобы никто при этом не пострадал.
– Но я же точно так и говорю!
– … Этот ли бродяга, любой другой, третий, пятый, десятый!..
– Я об этом тебе час твержу! Только и ты меня пойми…
– Нет, это ты меня пойми! Преступление-то серьезное! Ведь это же не на паперть бесплатно сел! Преступление очень серьезное вы ему вменили. За это полагается и срок большой, и более жестокое наказание…
– И я за объективное расследование!
– Правильно! Мы все за объективное расследование, и у претора такая объективность есть, и в других провинциях, я думаю, такая объективность будет. Кстати! Антипа здесь?
– Мы и сами справимся.
– Вы справитесь! Да, вы справитесь!
– Да, мы – священники, мы школы специальные заканчивали…
– Святые товарищи! Так применяйте же свои навыки, старания, умения, коли вы сан имеете, опыт нарабатывали. Сидите часами, как некоторые раньше сидели, раскрывали преступления. Я же с ним сидел, я же убедил его о том, что для него же будет лучше.
– Да мы его так убеждали…
– Значит, не достаточно убеждали! Значит, наверное, надо как-то по-другому относиться к своей работе? А как же Сам?
– Да мы и так и эдак….
– Как же Сам? Как же Сам – дни и ночи проводит в дознании!
– Мы работали… Мы ж с ним работали!
– Работали! Так ведь надо искренний интерес проявлять! Искренний! Я же проявил! Я же убедил его в том, что для него самого будет лучше все рассказать.
– Но я надеюсь, ты не собираешься его отпускать?
– Куда отпускать? Зачем отпускать? Нет, наказать надо! Обязательно надо наказать. Но ведь есть же, в конце концов, и такая мера как штраф, опять же, – телесные наказания. Выпороть этого вашего царя, да и поделом ему!
– Он – не царь.
– Тем более! Тем более! Выпороть – да и дело с концом!
– И дело с концом?
– У нас сегодня что?
– Сегодня пятница.
– Значит, пятница, говоришь?
– Пятница. И Пасха сегодня, так на минуточку.
– Пятница, значит, говоришь? Пасха говоришь? Офицер! Бандита – ко мне!
– Какого еще бандита?
– Да! Вот бандит так бандит! Хотите, казню его для вас?
– Не хотим.
– Да, да, я казню его!
– Но нельзя же так наобум.
– Нельзя, по-твоему?
– Право слово, это лишнее, всадник.
– Лишнее? Вы же хотите бандита.
– Да, мы хотим бандита, но такого бандита, который в контексте.
– Каком еще контексте?
– А в таком контексте, каком надо контексте. Мал никому не покажется, в каком контексте!
– А без контекста?
– Без контекста в наше время – никуда.
– С чего это вдруг? Никуда без контекста?
– А я разве не сказал? Странно… Мне казалось, я говорил…
– Говорил? Что?
– Что Сам – в курсе. Нет, я что, правда, не говорил?
– Ты это серьезно? Нет! Ты серьезно? Сам в курсе?
– Ты в порядке, копьеносец?
– Черт, святой отец, да это первая хорошая весть за весь день!
– У тебя все-таки какой-то расстроенный вид.
– У меня не расстроенный вид.
– Вот и правильно! Ты правильно поступил!
– Что ты сказал?
– Говорю, я за тебя беспокоился, а ты правильно поступил.
– Пойди, поучи жену щи варить! Я еще никак не поступил.
– Нет, нет, ты правильно, правильно поступил. Твои враги уже на стену лезут. Они всем говорили, что ты лицо заинтересованное.