Маски креативности

Пояснения

Поиск нестандартных решений тоже требует некоторого стандарта. Необходимо, как минимум, обнаружить стартовую позицию, начав движение с которой, с высокой вероятностью успешно придёшь к финишу. Избранный путь прояснения связей между новизной идей и боязнью парадоксов способен послужить такой стартовой позицией для всего предприятия.

Интуитивно ясно, что новизна в принципе означает возможность отличия конкретного явления или процесса от ряда других, уже известных и потому старых. Тем самым понятие новизны трудностей не вызывает. Логично использовать его именно в указанном смысле.

Гораздо сложнее определиться с идеями и парадоксами. Последних вообще многие опасаются, но ведь парадоксы обязательно дают нечто отличное от имеющегося и потому новое. По каким причинам тогда нужно парадоксов бояться? Отчего именно такая эмоция, почему не радость?

Тем не менее стоит кратко отметить, что имеется в виду под идеей. В дебри философских споров и дискуссий удаляться не станем. Там можно и заблудиться. Обопремся на самое общее понимание идей. В этом плане под любой идеей подразумевают мысль, которая служит для выражения сущностей. Причём не столь существенно, каких именно: реальных, вымышленных или даже совсем иллюзорных.

Принципиально важным для определения понятия идеи является признак упомянутой мысли, связанный с побудительной ролью идей в жизни человека. Как таковые, идеи мотивируют к действиям, к проявлению инициативы и внесению творческих изменений. Связь с креативностью, точнее креативным потенциалом человеческой мысли налицо.

Сложно не увидеть скрытую тавтологию в словосочетании «новая идея». Причём тавтологию в лексическом, а не логическом плане. Получается, что «побудительные мысли» не могут быть совсем уж «старыми». Но традиция разделять новое, старое и настоящее в плане идей сохраняется. Спорить с ней не будем.

В отношении понятия парадокса следует пояснить один очень важный момент. Обычно парадоксом или «нонсенсом», то есть «бессмыслицей» называют состояние дел, само по себе возможно и имеющее место быть, знание о котором противоестественно или ненормально. Знать что-либо парадоксальным образом, значит, знать и не знать это «что-либо» одновременно. Поясним данный момент.

С одной стороны, распознаётся нечто в мире, окружающем человека, либо же в нём самом. Об этом «нечто» делается утверждение. С другой стороны, утверждение или высказывание, выражающее суждение о чём-то в парадоксальном ключе, по большей части говорит о том, что это, конечно, так, да не может того быть. Ещё бывает вариант, что полученное знание просто ни к чему, ибо нет стандартов для его применения. Между тем важен вопрос, что конкретно знают и не знают, когда утверждение считается парадоксальным?

Определения

В принципе, узнать что-либо в чём-либо, где-либо или как, значит, выделить его среди прочего, указать место и время его наличия или «имения». Причём не столь важно кто кого указывает, знает или имеет. Нечто, имеющее место, отличное от прочего или прочих и узнанное в качестве такового, знается уже особым образом. Иными словами, узнанное различили или отличили и отметили в таковом качестве.

Вместе с тем различить что-то означает провести вокруг него границы. В этих границах различённое присутствует так, как его различили и вне их оно уже не существует в том же плане. Поэтому присутствовать различённым образом – это то же самое, что быть «ограниченным», «определённым», «узнанным». Но узнать что-либо или различить нечто присутствующее, то есть существующее так, а не иначе среди прочего, есть особая операция, при которой «отличное» от чего-то другого получает своё имя, необязательно подлинное.

Итак, мы приходим к выводу, что парадокс или знание и незнание чего-либо одновременно – это различие такого «чего-либо» в особом режиме. Данный режим охватывает сочетание осмысленности и бессмысленности, нормальности и ненормальности, естественности и противоестественности. Тем самым, знать или «признать» что-либо парадоксальным аналогично умению различить в бессмысленном его смысл, в ненормальном его норму, а в противоестественном его естество.

В качестве примера можно привести ситуацию, связанную с определением философии. На первый взгляд, нет ничего трудного, а тем более опасного и страшного на пути уточнения границ или пределов узнавания и именования философии. Потому как будто парадоксальности здесь не наблюдается и в помине. Между тем, стоит задуматься, как возможно даже не определение именно философии, а существование чего-то, что вообще имеет имя «определение»?

Возможно, специалисты в области формальной логики подняли бы такой вопрос на смех. Действительно, что есть банальнее теории определений? Вместе с тем ведь не совсем ясно, что конкретно происходит при определении чего-либо, допустим, по родовому признаку и видовому отличию. В описание предмета вводится ряд признаков, необходимо приписывающих его к схожим с ним. Далее описание дополняется чертами, отличающими именно этот предмет от класса сходных предметов.

Вместе с тем, как же определить предмет, не зная уже заранее его рода и вида? Как и откуда узнаётся род и вид, если предмет ещё только требует узнавания? На эти вопросы существуют надёжные ответы, среди которых, пожалуй, лучшим является ответ Г.-Г. Гадамера. Будучи сторонником особой теории истолкования, Гадамер предлагал опосредовать понимание частных моментов дополнительными структурами понимания, например, обеспеченных образованием.

Гадамер видел выход из обозначенного круга в необходимости предварительного понимания. Ответ хороший, но не очень полный. Откуда тот, кто даёт образование понимающему, а это традиция и авторитет, в принципе понял что-либо? Иначе говоря, откуда взялась «первотрадиция»?

Вернёмся к философии и поставим вопрос иначе. Такое имя ей дал Пифагор, утверждая, что он не мудрец, а только «любитель мудрости». Мудрость, согласно Пифагору, – это удел богов. Но откуда он узнал, что то, чем он занимается и так им зовётся, именно таково?

В современной линии аналитических исследований в философии выявленную трудность объясняют достаточно просто. Пифагор и другие греческие мыслители жили не в пустыне. Они жили и общались друг с другом в социуме. При общении применялись упорядоченные наборы слов, смыслы которых в совокупности и составляли частные случаи или «речевые акты» древнегреческого языка. В этих актах у носителей языка реализовался отбор слов «любовь» (φιλία), «мудрость» (σοφία) и сформировалось их единство «любомудрие» или «любознательность» (φιλοσοφία).

Предложенное решение отсылает вопрос о получении знаний о родах и видах в область интереса о «самом первом слове». Кто его употребил, кто первым издал осмысленный звук? Христиане в том проблемы не видели, полагая, что «С начала было Слово, и слово было у Бога, и слово было Бог».

Религия, однако, в сфере культуры отличается уже и по имени от философии. Отождествить две эти познавательные стратегии достаточно проблематично. Тем более что не очень ясно, насколько правомерно рассуждать о религии в категориях «познания». Допустим, что человек был всегда, то есть метафизически один, без Творца. Откуда и для чего он мог бы взять слова?

Выявлен уход в дурную бесконечность вопросов, да и только. Тем не менее, возможен другой путь. Можно мыслить исходную парадоксальность определения философии в свою очередь парадоксально. Возможно, как в арифметике, два «минуса» тогда уничтожат или устранят друг друга. Останется ведь всего один, правда, принципиальный вопрос: как такое возможно?

Решения

Для ответа на вопрос о возможности «парадоксально парадоксального» определения философии следует задуматься о том, когда появляется парадокс. Он возникает при условии, что вообще есть утверждение, согласно которому «философия есть то-то и то-то». Утверждение охватывает некоторый класс объектов, по поводу которых оно и высказывается.

В класс «философских» объектов попадают, скажем, такие высказывания, как «философия есть знание, деятельность, способ бытия-в-мире, экзистенция, которое …». Вместе с тем высказывание всегда есть высказывание о чём-то и в связи с чем-то, если оно формулируется в отношении себя самого. Парадоксальным же называется положение дел, смысл которого считается «ненормальным».

Между прочим, здесь необходимо сделать отступление. Согласно Р. Барту слово парадокс, по исходному значению, – это не только «нонсенс», но и сомнительность как «со-(около)-мнение кого-то, с кем-то и о чём-то». Именно так Барт предлагал понимать приставки в греческом по происхождению слове.

Вернёмся опять к линии рассуждений, представленной выше. Парадоксом может быть или стать лишь само высказывание, но не то, что оно охватывает. Тогда можно зафиксировать взаимную связь и опосредованность парадоксов и особого вида высказываний. Что это даёт?

Следует отметить, что как только нечто высказывается, вне зависимости от отношения его к предметам высказывания, возникает и питательная среда парадокса. Ведь парадокс – это всегда формально верное построения фразы, имеющее противоречивый смысл. Примером могут служить знаменитые парадоксы материальной импликации.

Тем не менее, ещё И. Кант замечал возможность одновременного отсутствия противоречий в суждении и соединения в нём понятий не так, как того требует описываемый предмет. Поэтому и непротиворечивое суждение может быть ложным или необоснованным. Согласно этому, есть основание описать парадокс как нечто, что существует между формально-понятийным и материально-предметным.

«Срединное» положение парадокса не свидетельствует о его полной независимости от материи и формы высказывания. Напротив, парадоксы полностью обусловлены разногласиями между данными компонентами. Между тем, имея «самостоятельное бытие», парадокс оказывается одновременно свободным от каких-либо истинностных оценок. Нельзя обнаружить критериев, по которым действительно парадоксальное знание в момент его высказывания как-то обусловлено фактом своей «выразительности».

Кант показал, что противоречий может в суждении не быть, а суждение будет ошибочным. Видимо, верно и обратное. Противоречие в высказывании имеется, а оно всё-таки истинно в описании положения дел. Другими словами, противоречиво не высказывание, а описываемая им ситуация.

Тем самым парадокс, как высказывание, сам становится парадоксальным. Вспомним, что очень часто в науке повторяю слова «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Любое новое открытие прошло стадию отрицания. Здесь и отдельных примеров приводить не надо.

Неявная парадоксальность самого парадокса предполагается именно в моменте использования его в качестве методического приёма при поиске новых нестандартных решений. Эта возможность подразумевает, что парадокс не только позитивен, но и превосходит иные способы познания.

Впрочем, любое суждение потенциально парадоксализуемо, например, при вырывании его из соразмерного контекста. Но парадокс не зависит от конкретной формы собственного выражения, хотя и проблематично, может ли существовать вне её. Важно и то, что между суждением и парадоксом наблюдаются отношения подчинения, когда суждение оказывается частным случаем парадокса, а не наоборот.

В итоге остаётся только одна трудность, хотя ранее их было целое множество. Следует понять, насколько теоретический охват парадокса превосходит объёмы суждений, в которых парадокс выражен и которое сворачивается до парадоксального понятия или случая. Другими словами, просматривается перспектива, в которой абстрактное и конкретное способны меняться местами.

Суждение как конкретное высказывание о чём-либо со статусом истины или лжи становится абстрактным. Например, «снег бел». Парадокс или абстрактная форма суждения «вообще», имеющая место только в связи с конкретным суждением, превращается в нечто конкретное. Так будет, допустим, с парадоксом «Лжец сказал, “я лгу, что снег бел”». Форма и содержание высказывания также меняются местами. В итоге исследование конкретного парадокса неизбежно наделяется подобием всеобщего и необходимого знания.

Важное место здесь занимают идеи Б. Рассела. Конечно, Рассел двигался не в том же направлении, что намечено в представленной книге. Между тем именно он в современной мысли специальное внимание уделил парадоксам и провёл их классификацию. В частности, Рассел выделил семь парадоксальных высказываний.

Первый парадокс именуется «парадокс лжеца». Его сформулировал критянин Эпименид. Суть в том, что лжец может сказать «Я лгу» и тогда опять-таки солжёт, а значит он говорит правду и потому лжёт. И далее по кругу.

Второй парадокс формулируется Расселом строго в логических терминах. Скажем об этом средствами естественного языка. Речь идёт о том, что при наличии классов, которые не включают себя, должен быть ещё один класс. Он самый обширный и становится не очень ясно, куда его отнести в отношении к самому себе. Если он не охватит сам себя, то он не самый большой, есть ещё один и для него. Если же включится, то будет нарушено правило, по которому класс формируется из элементов, не входящих в свой собственный класс.

Третий парадокс затрагивает отношения трёх переменных. Одна относится к двум другим так, что можно показать её одновременную соотносимость и несоотносимость при вхождении в пару с каждой из двух отличных.

Четвёртый парадокс подразумевает пересчёт слогов в английском оригинале или слов в русском переводе во фразе «самое маленькое конечное число имеет…» 19 слогов (9 слов) в своём имени. Рассел выделил «магическое», скажем с иронией, число 111 777. Смысл парадокса в том, что в наименовании числа по-английски меньше 19 слогов, а таких может быть только одно. Имя числа и фраза об имени оказываются двумя способами описания, в которых меньше 19 слогов. В русском переводе несколько иначе, но тоже про количество единиц языка. Только там про количество в девять слов, которые используют для описания наименьшего числа.

Пятый парадокс затрагивает трансфинитные ординалы, точнее порядковый тип вполне упорядоченного множества. Выразим это проще. Каждому множеству можно привязать номер по порядку. Как, однако, быть с множеством самих номеров? Имеет ли оно характер вполне упорядоченного множества, в котором всегда есть наименьшее число или не имеет? Если имеет, то оно должно само быть включено в пересчёт с порядковым номером. Если не имеет, то оно не является совокупностью порядковых номеров.

Шестой парадокс говорит о наименьшем неопределимом оридинале. Здесь считают не множества, а дроби. Впрочем, суть примерно такая же, как и в пятом парадоксе. Если можно посчитать, тогда не надо считать, если нельзя, то тогда надо вести счёт. Круг замыкается, но это неточно.

Седьмой парадокс подразумевает, что всякая вполне упорядоченная последовательность имеет ординальное число. Тем самым затрагивается счет в последовательностях с возможного наименьшего из начальных чисел и порядковые номера, которые имеют конечное значение. Всегда можно к конечному значению приплюсовать единицу, и конца счёта не предвидится.

Ф. Рамсей расширил число парадоксов Рассела до восьми, но нам это не так важно. Важнее, что и Рассел, и Рамсей видели в парадоксах проблему и призывали их разрешать, а через это действие – устранять. Только вопрос заключается в том, что при поиске креативных идей, влекущих креативные решения, вполне возможно, что парадоксы устранять и не надо.

Вновь вернёмся к случаю определения философии. Уточним, как всё-таки возможно «парадоксально парадоксальное» определение или определённость в суждении о философии. Для ответа на вопрос можно совершить метафорический «оборот головы» и проблесками креативного взгляда окинуть всё то, что было уже сделано.

В ходе осмысления «опасных связей» между парадоксами и новизной идей, для снижения уровня страха разговор был переведён в русло определений философии. На этом пути обнаружился момент «всеобщей» парадоксальности любого возможного определения. Тем самым выяснилось, что философия выделяет частный аспект некоторого общего или фундаментального знания, изучая вопросы универсальной парадоксологии.

Между тем философия раскрывает предмет обозначенной полуфантастической науки, в котором сама такая «наука» лишь и может быть поименованной и осознанной. Впрочем, то же относится и к наукам вообще как способам конкретных форм отражения реальности или частных картин мира. Физика олицетворяет природу, а социология – общество, тогда как химия выражает связи, а математика – отношения. Поэтому выходит, что философия есть не что иное, как зеркало для универсального знания о парадоксальности.

Философии иногда опасаются из-за её связи с малопонятными абстрактными рассуждениями. Парадоксы тоже вызывают страх. Уж не потому ли, что философия и парадокс суть сиамские близнецы? Между тем пройденный путь показывает, что для пробуждения креативности с самого начала не надо бояться парадоксов.

Впрочем, мало не бояться парадоксов. Надо понимать, насколько сознательно следует применять данное правило. Можно ли здесь вообще руководствоваться одним лишь сознанием? Есть о чём задуматься!

Намерения

Понимание способов пробуждения креативности в человеке требует прояснения особого класса вопросов. Важно уточнить, как именно парадоксы, точнее парадоксальные идеи и суждения могут влиять на выбор выигрышной стратегии поведения. В связи с этим важно найти ответ на вопрос, насколько выигрышная стратегия зависит от сознания человека. Этот вопрос важен, поскольку в течение более чем столетия небезосновательно значимым полагается учёт бессознательных сторон поведения и общения человека.

Актуальность исследований бессознательного и не думает падать. Долгое время считалось, что человек, даже если он склонен забывать об этом, в общем-то, существо разумное. Вместе с тем ещё до психоанализа и совершенно точно вместе с ним прояснилась принципиальная необходимость установления бессознательных иррациональных мотиваций в психической жизни индивида и общества.

Предшественниками психоанализа называют чуть ли не Платона и его идею «припоминания». Ближе к современности в том же плане отмечают Р. Декарта и Г. Лейбница, а также И. Канта и А. Шопенгауэра. Декарт в принципе поставил на повестку дня вопрос о сознании в виде фигуры «я мыслю, следовательно, я существую», тогда как Лейбниц заговорил о низшем уровне сознательной деятельности. Утверждают, что Лейбниц первым ввёл в обиход понятие бессознательного.

Впрочем, поработал над проблемой и Кант. Он отмечал «слепые силы души», участвующие в работе воображения при синтезе рассудочных категорий. Это ведь явный намёк на активность бессознательного, равно как на его неустранимость из сферы познания. Позже Шопенгауэр выдвинул на передний план концепцию иррациональной воли, движущей мировыми процессами. Бессознательное у Шопенгауэра стало не просто активным, а власть имеющим началом.

Между тем более точно в деле изучения бессознательного психоанализу предшествовали романтики начала XIX столетия. Так, Новалис (настоящее имя Георг Фри́дрих Филипп Фрайхерр фон Ха́рденберг) искренне верил, что интуиция, воображение и бессознательное превыше всего в творчестве. Художник вообще есть «бессознательное орудие природы». В этом плане бессознательное становилось активным творческим началом, хотя и не получало своего полного выражения в теоретических представлениях. Это был образ, метафора, не более.

Чуть более ясное понимание места и роли бессознательного в процессах развития общезначимых или трансцендентальных форм сознания дал Ф. В. Шеллинг. Шеллинг, по крайней мере, в ранний период отмечал, что бессознательное как «бессознательный дух» занимает в творческом процессе совершенно особую область. В этой области коренится интуиция и вдохновение. Вместе с тем ход развития сознания преодолевает бессознательное без остатка и разумное «Я» становится полностью прозрачным для самосознания.

Далее были ещё И. Ф. Гербарт, Г. Фехнер, В. Вундт и другие психологи. Но первую скрипку сыграл всё-таки психоанализ З. Фрейда и «коллективистский» вклад в него К. Г. Юнга. Фрейд открыл власть бессознательного над «Я» и дал несколько вариантов описания структуры самого бессознательного. Знаменитая триада «Id – Ego – Super-Ego» («Оно – Я – Сверх-Я») суть один их таких вариантов. Юнг обессмертил своё имя идеей архетипов, расположенных в сфере коллективного бессознательного.

События ХХ столетия укрепили теоретиков в мысли, что человеческое поведение далеко не так рационально, как о нём думали в XIX веке. Но то были лишь внешние условия для формирования мощного ответного движения в недрах гуманитарной мысли. Гораздо интереснее, как это выразилось в ходе внедрения психоанализа в способы поиска новых познавательных горизонтов.

Остановимся более детально на философской части движения, нежели на психологических его компонентах. Именно это позволит максимально тесно увязать психоаналитические установки и понимание креативности. Последнюю важно видеть не просто набором парадоксальных идей и суждений. Так можно описать всего лишь форму креативных решений. Между тем их содержание тесно связано с поиском нетривиальных предпочтений, реализуемых вне зависимости от стандартных шаблонов и правил. В свою очередь поиск протекает частично в рамках сознания и частично в границах бессознательного.

Объяснения

Сложные отношения сознательных и бессознательных аспектов человеческого поведения прочно приковали внимание психологов и философов второй половины ХХ века. Так, философский постмодернизм ориентировался на тотальный скепсис в основаниях любых форм познания и деятельности. Но именно постмодернистское течение всерьёз восприняло психоаналитическую методику.

Превращение психоанализа из влиятельной, но частной научной традиции в мощную ветвь философских исследований имело одно важное следствие. В философии поняли ценность стратегии выведения бессознательных импульсов из тени природных начал человека. Многое из того, что скрывалось в этой тени, смущало и отторгалось на сознательном уровне. Например, страх смерти как бессознательное стремление к удовольствиям.