Щань. Повесть
Дизайнер обложки Юлия Фирсова
© Алекс Лоренц, 2023
© Юлия Фирсова, дизайн обложки, 2023
ISBN 978-5-0060-6507-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
– Во-о-о-н он, магазин-то наш сосновоболотский, – показал Федя. – Там про свою Богдановку спрашивайте. Людка, продавщица, тута усё знаить.
Кирпичная коробка магазина несуразно вклинивалась в безлюдную деревенскую улицу.
– Спиртику-то возьмёшь? – Прохор запустил было руку в рюкзак, который всю дорогу держал на коленях.
– Не-не-не! – Федя остановил его жестом широченной ладони. – Я ж кодированный, мне нельзя.
«Ну дела! – мысленно присвистнул Прохор. – Сколько ему? Года двадцать два, двадцать три? А уже кодированный».
– Да ты возьми, возьми! – подхватил Женька. – Мы на деньги, прямо скажем, небогатые. В морге нынче много не платят. Сам не выпьешь – так подгон кому сделаешь. Это ж в наше время универсальная валюта, понимаешь!
– Ишь ты, – усмехнулся Прохор. – Где слов-то таких набрался, чёрт?
– Знамо где. Телевизор нынче все смотрят. Хе-хе!
– А у меня вот телевизеря нету, токо радио, – похвалился Федя. – У нас тута у деревне ни у кого нету. У одного заезжего токо был… Ферьмер. Прибыл к нам соткуда-то с чёртовых куличек. Не то с Великого Новгорода, не то с Твери, не то соттудова соткуда-то – с северо́в, понял? Сельское хозяйство подымать, понимашь. Вот у няво был телевизерь, а у других – ни у кого.
– А почему, собственно, «был»? – поинтересовался Прохор. – Свистнули?
– Да не! Грохнули его, ферьмера-то! – Федя прыснул со смеху, на лобовуху «жигулёнка» брызнула слюна. Он прикрыл рот ладонью. Отсмеялся – взял из-под ручника ветошь, небрежно вытер стекло. – Чем-то, значт, кому-то не угодил, – пояснил он.
– Ну, в общем, не обессудь, дружище, денег не дадим, – вернулся к теме переговоров Женька. – Самим нужны. Зарплаты маленькие, задерживают часто – сам знаешь, как оно щас.
– Да ладно вам, мужики! – Федя дружески хлопнул его по колену – так, словно они знали друг друга с пелёнок, а не полчаса назад познакомились. (Прохор с Женей шли от главной трассы по сосновоболотской дороге, а Фёдор с сельсовета ехал. Видит – двое чапают. С виду приличные. Отчего не подбросить, раз по пути?) – Я ж вам так, по доброте душевной помог, – заверил он. – А то ж сколько идтить пришлось бы. Подольше порыбачите, вам еще во-о-о-о-о-он куда. Пиликать да пиликать. Считай, время выиграли. Если русские друг другу помогать не будут, кто ж будет? Вон какие времена непростые…
– Ну, спасибо тебе, брат. Век твоей доброты не забудем.
Они распрощались, Федя лихо ударил по газам и скрылся за поворотом главной сосновоболотской улицы. Мотор старого «жигулёнка», покашливая, затих вдали.
Прохор с Женькой остались одни посреди одноэтажных деревенских домов, в которых как будто теплилась жизнь. Занавески на окнах, столетники в горшках. Вот только никого вокруг. Ни старухи на завалинке, ни шкодной детской мордашки за окном.
Сонно.
Напротив магазина – сельсовет. Бывший. Окна, двери заколочены. Рядом остановка с волнистым навесом. Краска – синяя, жёлтая – покрылась слоем грязи, растрескалась. Сквозь асфальтированную площадку пробился гордый, стрелой устремлённый ввысь хвощ.
Никто этой остановкой больше не пользуется. Сосновоболотский сельсовет упразднили – закрыли и автобусное сообщение с деревней. А тут, между прочим, несколько сотен душ. Повезло, кто машиной какой-никакой в советское время обзавестись успел. А кто не успел… да шут его знает, как они выживают, ей-богу! Оно и в городе-то жизнь такая стала, что впору удавиться. А тут… Магазин да, наверное, школа полудохлая – больше ничегошеньки и нету.
Погода стояла хмурая, но пока без дождя. Дня три назад перестал, до того неделю лило не переставая. Теперь земля подсохла – и Прохор рассчитывал, что до Богдановки они доберутся легко.
Впервые за несколько лет он выбрался за город.
Все эти годы становилось хуже. Из некогда цветущего областного центра родной город на глазах превращался в большую помойку. Зарплаты и пенсии обесценивались, зато на каждом углу открывались шарашкины конторы по продаже того, сего, пятого, десятого. Торгаши, пьянство, грязь, криминал… Как в дурном сне.
А тут ещё до́ма такое, что врагу не пожелаешь.
Он всерьёз – и всё чаще – задумывался: а не покончить ли со всем этим? Бывало, ночи напролёт, лёжа рядом с охладевшей к нему женой, размышлял над разными способами.
И однажды почти решился. Выбрал место – самый высокий в городе мост. (Мост Самоубийц – так он в народе называется.) Но…
Оказалось, даже незначительная с виду случайность способна круто поменять ход событий.
У него в кармане лежала последняя в его жизни – как он сам думал – пачка сигарет. Он купил её хмурым утром в ларьке на остановке недалеко от дома – как всегда. К обеду, то и дело выходя в серый внутренний дворик морга, скурил полпачки. Около часа пополудни покурить вышел и Женька – только что заступил на смену. Как всегда, в прекрасном настроении. Как это называется?.. Неисправимый оптимист – вот.
Нельзя сказать, что тридцатипятилетний патологоанатом Прохор Сенников дружил с бесшабашным юным санитаром Женькой Бергом. Так, приятельствовали. Друзей у Прохора совсем не осталось – те, что когда-то были, за годы семейной жизни потерялись из виду. Женька и Прохор вместе курили, после трудового дня пару раз захаживали на кружку пива в замызганную закусочную по соседству.
Должно было так случиться, что ровно в тот день, когда Прохор приготовился свести с проклятой жизнью последние счёты, Женька мимоходом обмолвился: «Эх, сейчас бы рвануть куда-нибудь подальше, на рыбалку! И чтоб вокруг никого! Наедине с осенью, так сказать. Так ведь у Паустовского было?»
Глядя, как ветер срывает с тощего клёна листву, Прохор Сенников вспомнил ту осень, когда был пятилетним мальчишкой. Родители на всё лето отправили его к бабке и деду в Богдановку, а забрали обратно в город только с первыми ноябрьскими холодами, когда растревоженная дождями земля покрылась ломкой ледяной корочкой. Он вспомнил, как, одевшись потеплее, дни напролёт пропадал в дичающем деревенском саду, наблюдал за косяками журавлей, что спешили в тёплые края наперегонки с рваными иссиня-серыми облаками. Вспомнил, как удалой ветер обгладывал кроны, как падала на зеркальную поверхность остывшего пруда душистая жёлтая листва. Неказистые деревенские домики, разбросанные по пригорку. Рощицу с тихим маленьким кладбищем, где позже похоронят деда, а вскоре после и бабушку.
Пруд тот был большой, заезжие по незнанию называли его озером. Дед просыпался рано поутру, брал банку с червями, рыболовные снасти и уходил на поросший шепчущим камышом бережок в тени старых ив. Возвращался к завтраку с богатым уловом. Попадались линьки, лещики, плотвички. Иногда клевали окунь, карась, а то и крупная щука. Иной раз дед брал с собой Прохора – если удавалось добудиться: в мёртвый утренний час мальчонка спал как убитый. Особое время. Всё вокруг застывает – словно янтарём залили. По-особенному тихо. Вода чистая-чистая – глаз не оторвать.
Повзрослев, Прохор бывал на рыбалке лишь пару раз в пору не очень-то бурной молодости – с теми самыми друзьями, что потом растворились в наслоениях времени. Никогда это занятие его толком не привлекало. А теперь он вдруг понял: вот что нужно – затеряться на пару дней в глуши да порыбачить.
А что сейчас там, в Богдановке? Уж двадцать лет как нет бабушки с дедушкой. С тех пор мать с отцом ездили туда лишь на Пасху – и то не каждый год. Отец умер восемь лет назад, мать – три года. Прохор уже давно ничего не знал о деревне.
«А давай рванём в выходные! – ответил он Женьке. – Есть одно хорошее местечко у меня на примете».
Решимость отправиться на тот самый мост не то чтобы сдулась, но превратилась в нечто иное – безобидное. Теоретическое.
У Женьки Берга от удивления округлились глаза: говоря о рыбалке, он ничего конкретного не имел в виду и уж тем более ни на что не надеялся. Не дожидаясь вопросов, Прохор сказал: «С меня харчи, с тебя рыболовное».
В тесном сельмаге пахло пылью и хозяйственным мылом. На прилавке – нехитрые хозтовары, пыльные банки с консервами, пачки папирос да бутылки с палёным алкоголем. Деревянные полки для хлеба пустовали. Наверное, хлеб в Сосновое Болото завозили один-два раза в неделю, и местные его тут же разбирали.
За прилавком на табуретке сидела скучающая квадратнотелая продавщица в засаленном колпаке и видавшей виды вязаной кофте. В ответ на приветствие она с тупым удивлением вытаращилась на незнакомцев.
Прохор рассказал, что его предки родом из деревни Богдановки, что сам он провёл там почти всё детство. Спросил, осталось ли что от деревни.
– Вымерла Богдановка. Никого нету. И домов больше нету. Сгорело всё. Токо кладбище остало́ся.
– А пруд?
– Пересох пруд, – безжалостный ответ.
– Как же так… – опешил Прохор.
– А чаго ж вы хотели. Его уж сколько лет чистить некому было. Он же тамошнай, колхознай. Колхоз развалился. А нашим-то, сосновоболотским, он без надобности. У нас своё, ту́тошное озеро, большое.
Можно было бы остаться в Сосновом Болоте, обосноваться на берегу, но Прохору хотелось убраться как можно дальше от людей. А в большой деревне собеседники завсегда найдутся, даже если они тебе не нужны.
Нет, так не пойдёт.
– Вы в Щань поезжайте, – посоветовал старик. Словно из-под земли вырос. – Тама тож озерцо имеется. Дюже красивое, рыбы немерено, людей нико́го. Я помо́ложа был – часто туды ходил. Тута, у Сосновом Болоте, – ето так, для олухов. А вы, вижу, робяты сурьёзные.
Дед объяснил: Щань, мол, – это такой хутор; из Соснового Болота как раз прямиком через Богдановку, кило́метров пятнадцать.
Женя Берг тут же достал неведомо где и как добытую карту советского Генштаба 1989 года, разложил на пустой части взбугрившегося прилавка. Они с Прохором склонились над ней, стали рассматривать.
– Ишь, городские! – по-доброму усмехнулся в бороду дед.
Они быстро нашли на карте хутор Щань – всего-то пара домишек у кромки поля. Может, уже и их нет. А за ними, поодаль в лесу, – прудик. В окрестностях этой самой Щани разбросаны мелкие деревеньки с кладбищами – у какой по одному, а у какой по два, по три.
– Страна погостов, блин, – оценил вполголоса Женька.
Они попрощались с сосновоболотскими и отправились к хутору Щань, через исчезнувшую Богдановку.
Дорога шла через всё Сосновое Болото. Детали улиц одна за другой всплывали в памяти Прохора. Много воды утекло с той поры, когда он, прыщавый мальчишка-старшеклассник, в последний раз ехал этим путём на отцовской машине к одряхлевшей бабушке. За двадцать лет, что прошли, успели умереть и бабуля, и Богдановка, и родители, и даже та страна. А Сосновое Болото почти не изменилось. Он ни разу раньше не выходил здесь из машины, не бродил пешком. Но сколько раз всё это проносилось мимо окна старенького родительского «москвича»… Как не запомнить.
Лишь одна перемена была хорошо заметна: появилось много брошенных домов. Они пока стояли – и стояли крепко, – но на них легла неизгладимая печать запустения – смертный приговор.
Богдановки больше нет. Не станет со временем и Соснового Болота. Здесь больше ни работы, ни денег, ни будущего. Где-то в далёких городах кипят страсти, суетятся людишки-муравьишки, а Сосновое Болото неотвратимо превращается в то, что несколько веков назад дало ему название.
Только они покинули деревню, последние дома сразу скрылись за густым березняком – словно бы и нет тут селения. Лишь хриплые крики петухов оповещали, что неподалёку есть тёплое человеческое жильё.
Дожди последних дней сильно размыли грунтовую лесную дорогу, что змеилась в овраг, а затем по такому же крутому склону поднималась в поле.
Прошли мимо одинокого воинского мемориала. Лесистый овраг сменился распаханным полем, где грачи живились жирными дождевыми червяками. Впереди виднелся зелёный полукруг рощицы. Там притаилось крошечное богдановское кладбище.
Все подходы к погосту оказались распаханы. Прохор предложил заглянуть, Женя не возражал – спешить некуда. От дороги до кладбища метров сто по комковатой свежей земле. Грязь налипала на резиновые сапоги, наливала их влажной тяжестью. Задерживала, мешала идти. Сто метров растянулись на все триста.
Стена жухлого кустарника и берёзовых стволов надёжно скрывала кладбище от праздных взглядов. Пока Берг стоял у края рощицы и курил, Прохор сквозь заросли пробрался на погост, стал ходить среди могил. Их было всего-то пара сотен. Все вплотную друг к другу, многие стёрлись – превратились в малозаметные, поросшие травяными космами бугорки. Много брошенных, со сгнившими крестами, облупившимися памятниками, заваленными оградками. Ни единой тропинки.
Где же участок, на котором похоронены бабушка и дедушка? Он видел его всего два раза – оба на похоронах. И, конечно, ничего не помнил.
Вот!..
Выцветший грязно-синий памятник. В правом верхнем углу ржавчина проела чёрную прореху, через которую перекинулась тонкая паутинка. На фотокарточке деду, наверное, лет шестьдесят. Почти таким он запомнился Прохору в последние годы жизни. Гладко выбритый, с зачёсанными назад волосами. С волевым, строгим взглядом.
А бабушка?
Ей памятника не досталось. Не то денег не хватило, не то родителям просто было не до того. Как поставили после похорон простенький деревянный крест, так он тут и остался. Вот, лежит на земле. Повалился, когда перегнило основание. Беспомощно, навзничь.
Рука потянулась было к кресту, чтобы…
Чтобы что? Поднять? Поставить на положенное место?
Смешно. Горько.
Он развернулся и отправился туда, где Женька, терпеливо дожидаясь спутника, докуривал вторую сигарету. А вслед Прохору суровым немигающим взглядом смотрел дед.
До само́й Богдановки – всего километр с небольшим вниз по косогору.
– Ну, Сенников, и где твоя деревня? – спросил Берг.
– Да вот же. – Прохор кивнул на заросший дурниной островок между колхозным полем и болотистой луговиной.
– Ничего не путаешь? – засомневался Женя. – Может, чуть дальше?
– Это здесь, – уверенно сказал Прохор, хотя сам с трудом узнавал Богдановку в её нынешнем виде. Клочок земли порос травой, мелким березняком, осинником, кое-где заболотился. То тут, то там из жухлого осеннего сорняка выглядывали оставшиеся от изгородей деревянные столбики – единственное напоминание, что когда-то здесь жили люди. Ни дома, ни сараюшки. Видать, всё выгорело во время буйных весенних гроз. Когда жили люди, не вырастал высоченный сухостой, что вспыхивает от одной искры. А теперь…
Он озирал урочище и никак не мог вспомнить, где стоял дедов дом. Где-то во-о-о-о-он в той стороне, направо. А может, и нет. Наверное, в отсутствие жителей рельеф мог чуточку поменяться. И это «чуточку» сделало его неузнаваемым.
А во-о-о-о-о-о-о-о-он там, в стороне от деревни, на границе с луговиной, когда-то был окружённый деревьями колхозный прудик. Теперь непролазные заболоченные джунгли.
Он оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на деревенское кладбище, что осталось далеко позади. Там деревья под вялым ветерком тихо роняли листву на старые могилы.
Какое-то движение. Странное, чужеродное. Чужецветное.
На самой кромке рощицы показались двое – женщина вела за руку мальчишку лет восьми. Они скрылись за холмиком, удаляясь в сторону Соснового Болота.
«Откуда они взялись? – мысленно удивился Прохор. – Дорога тут одна. С какой стороны ни приди, мы бы их заметили».
Он успел разглядеть одежду женщины. Длинная чёрная юбка, тёмно-зелёная кофта, на голове красный платок. Почти так одевалась его бабушка в редкие праздники с шумными деревенскими застольями.
Они шли по просёлочной дороге, минуя луговины, рощи, поля. Кое-где грунтовка была хорошая, кое-где – в самых низинах – скопились широкие, редко высыхающие лужи. Местами приходилось пробираться по скользкой грязи.
Они почти не разговаривали – лишь изредка перекидывались фразой-другой. Каждый думал о своём. Тишина, сотканная из заунывного воя ветра, к беседам не располагала. Да и не в том настроении был Прохор. Он уже и забыл, что такое хорошее настроение и каково это – прожить хотя бы день без тревожного сумрака на сердце.
Хмурилось. Собирался дождь. На фоне помрачневшего неба прочертились силуэты убогих крыш.
Путники сверились с картой – убедились, что двигаются в верном направлении. Однако до Щани было ещё далеко – окажутся на месте только к вечеру, не раньше. А впереди их ждал посёлочек со странным названием Куклы.
Почти мёртвый. Лишь пара-тройка обитаемых домов. Остальные скособочились, ставни наглухо законопачены, калитки вросли в землю. Давно не поновлявшийся асфальт на единственной улице растрескался, сквозь трещины пробились робкие пока стебельки.
В Куклах не встретили ни души.
Улица закончилась – оборвалась – и вновь потянулись вдаль бесконечные поля с редкими лесополосами.
Брошена машинно-тракторная станция. Заржавела побитая непогодой техника.
Вдалеке зашумел дождь. Гул нарастал.
Кладбище. Побольше, чем богдановское. Наверное, на две деревни – Куклы и Москали.
Москали – судя по карте, несколько лет назад многолюдное селение – превратились в непролазное урочище с покосившимися опорами ЛЭП без проводов.
Ещё одно кладбище, а рядом – бывший посёлок Малаховский, тонкая полоска одичалых яблонек вдоль речушки. Сохранилось лишь последнее пристанище обитателей. Будет ещё десятки лет возвышаться средь полей, видное за вёрсты – даже когда последний деревянный крест превратится в труху, а последнее надгробие перержавеет.
Эти брошенные, глухие места, где когда-то кипела жизнь, не развеивали мрачную тревогу Прохора, а лишь сгущали, добавляли чёрных красок. Он должен быть рядом с сыном, в любую минуту бежать за лекарствами, продуктами – чем угодно, что понадобится. А он вместо этого поехал к чёрту на рога с морговским балагуром Женькой. На рыбалку, которой никогда не увлекался.
«Хотел развеяться, отдохнуть от горьких хлопот? Получай. Нравится?» – недобро усмехался он сам себе.
За бывшим Малаховским дорога круто свернула вправо и дальше тянулась меж двух лесополос.
На землю упали первые капли дождя.
В Щань пришли ранним вечером – как и рассчитывали. Моросил мелкий настырный дождик. Небесная серость навалилась на поля, луга, урочища. Ни души кругом. Вот-вот стемнеет.
Хутор чернел продолговатой ложбиной вдоль леса, где, по словам сосновоболотского старика, пряталось озерцо с хорошим клёвом.
Палатку ставить не пришлось: в Щани остался один дом, а возле него – навес. Домишко – этаж да чердак, две комнаты. Внутри ничего – ни мебели, ни одежды, ни посуды. Судя по всему, гости сюда захаживали и раньше – выпотрошили хибарку, вынесли всё мало-мальски пригодное для бытовых нужд да разведения костра.
Обосновались в доме. Сбросили рюкзаки, поставили удочки в угол. Расстелили на подоконнике газету, на неё выложили нехитрую снедь – хлеб, банки с тушёнкой, пакет весовых макарон, пачку чая со слоном. Три бутылочки морговского спирта. Алюминиевые кружки, перочинный нож, ложки, миски – всё сюда же. Женька вызвался разведать дорогу к озерцу. Сверился с картой, ушёл в лес. А Прохор взялся за нелёгкое в такую дрянную погоду дело – костёр.
Хоть во дворе и стоял деревянный навес, пришлось здорово повозиться, чтобы разжечь огонь: горючий материал-то весь сырой. Оставшиеся газетные листы ушли на просушку палых листьев. Прохор долго и осторожно подкладывал в робкое пламя листочки, травинки, щепочки, сосновые иголки. Лелеял, пока оно не окрепло, стало увереннее. Тогда в ход пошёл валежник. Разгорелся весёлый, трескучий огонёк.
Как только костёр смог гореть без поддува и непрерывной подпитки, Прохор поднялся на ноги, полюбовался весёлым трескучим пламенем. Осознание того, что он создал что-то своими руками, своим трудом, вызвало чувство удовлетворения. Первая по-настоящему приятная эмоция за этот день.
В лесу, в той стороне, куда ушёл Женька, мелькнуло что-то красное. Лишь на миг. Странные дела. Берг ведь одет в походный камуфляж да резиновые сапоги, ничего красного.
Прохор ещё долго вглядывался в чащу – пока льнущие друг к другу голые стволы не пришли в тошнотворное движение. Больше красное не мелькало. «Показалось», – решил он.
Женьки не было долго. Прохор колдовал над костром и с беспокойством поглядывал на лес, который становился всё темнее, неприветливее.
Послышались уверенные шаги по листве. «Наконец-то. Слава богу».
Берг показался среди ближайших к хутору деревьев. Ничего красного на нём и вправду не было.
– Ты чего так долго? Я уж было забеспокоился.
– Обходил озерцо кругом. Там даже какие-то остатки причала есть. Место – закачаешься! Рано утром клёв будет во! – Он поднял вверх два больших пальца.
– А будильник ты с собой взял?
– Обижаешь!
– Во сколько побудка?
– В четыре ровно.
Макароны быстро сварились на весёлом костерке. Рыбаки сняли котелок, слили воду. Женька вывалил туда тушёнку из вскрытой банки. Осклизлая масса шлёпнулась на макароны, разошлась бурым жирным пятном. Он сосредоточенно, тщательно, с любовью перемешал всё ложкой, выловил и выбросил лавровый лист.
Надвинув капюшоны почти на самые глаза, они намахнули по стопке спирта. Стало теплее. Хоть морось и противная, а запираться в затхлом доме всё равно совсем не хотелось. Они сидели на крыльце, сосредоточенно ели, клацали ложками о миски. Прикончив свой ужин, Женька сыто крякнул, хлопнул ладонями по коленям. Подавил тяжёлую отрыжку, сказал:
– Хорошо сидим! Жаль, Ленин не дожил!
С этими словами он вскочил и исчез в доме, чтобы вернуться со стареньким радиоприемником «Вега-341», клееным-переклеенным синей изолентой.
– Музыки не хватает, – пояснил Берг, усаживаясь обратно на крыльцо. – Для души.
Выдвинул антенну, стал крутить колёсико. Динамик издал короткий хрип. Потом то сердито шипел, то насупленно молчал. Лишь изредка за завесой фонового шума слышались голоса, но слов было не разобрать.
Берг долго насиловал колёсико, матерился сквозь зубы.
– Тут с этим туго, – сказал Прохор, отставляя в сторону пустую миску.
Женька прекратил дрыгать колёсиком, с подозрением взглянул на спутника.
– В смысле? – спросил он.
Прохор закурил и тупо уставился на костёр, отвечать не торопился.
– Тут почти не ловит, – объяснил он после долгой паузы. – У моего деда тоже был приёмник. Иногда получалось словить «Маяк» – и всё. Дед говорил, тут рядом какой-то секретный военный объект, много помех делает.
– Чё за объект?
– Он толком не объяснял никогда. Наверное, сам не знал. Мы через приёмник иногда слышали обрывки переговоров. Кажется, тем же голосом, что сейчас. Тогда было малость поразборчивее, шум не такой сильный. Может, до сих пор эта штука работает.
– И что говорили?
– Какой-то несвязный набор слов. Уже толком не вспомню.
Ты не мужик, ты дерьмо. Ни семью обеспечить не можешь, ни сына нормального зачать. В тебе нет стержня. Тряпка. Чмо.
Женька почти весь вечер воевал с радиоприемником, лишь изредка взрывался потоком словес на вольную тему. А Прохор угрюмо напивался. Временами перебрасывался с приятелем парой слов. Разговор не клеился. Каждому было хорошо с самим собой: Женька мог часами бубнить в пустоту, а Прохор – просто молчать, созерцая костёр на фоне непроглядной сырой тьмы.
– Сенников, что за беда у тебя в семье стряслась? – спросил Берг. Совершенно неожиданно для Прохора он перестал балагурить, посерьёзнел. И было в этом что-то очень неестественное, даже насмешливое.
– Я спать, – бросил Прохор. Проглотил спирт из зажатой в пальцах стопки, поднялся и отправился в дом.
Там он обустроил себе спальное место, как следует укутался. Голова оставалась ясной. И в неё лезли дурные мысли.
Он ведь подумывал отказаться от поездки – несмотря на свой первоначальный энтузиазм. Пойти к соседке-пенсионерке, набрать Женькин номер (у Прохора дома телефона не было) – оправдаться, что, мол, семейные дела не позволяют.
И если бы Таня не сказала то, что сказала, он бы так и поступил – пошёл бы на попятную: его воодушевление иссякло уже к вечеру того дня, когда они с Женькой договорились. Запал угас.
Таня, как всегда, завелась с полуоборота и на ровном месте. Но в этот раз зашла дальше обычного. «От тебя помощи никакой. Ты не мужик, ты дерьмо. Ни семью обеспечить не можешь, ни сына нормального зачать. В тебе нет стержня. Тряпка. Чмо. Я жалею, что вышла за тебя замуж».
ни сына нормального зачать
Она оскорбила Егорушку. Сынишку. Признала, что ненавидит его. Может быть, не всегда, но очень часто ловит себя на этой мысли. И вот – она эту мысль наконец высказала.
Таня стала противна Прохору. И дом ему тоже опротивел. И быт. И незримый четвёртый член семьи – Егорушкина болезнь. Она могла обостриться в любую минуту…
Он нужен дома. Нужен не этой гадине, а сыну.
Гадине? Неужели он теперь только так будет думать о ней? А если она в сердцах сморозила глупость, но ничего такого на самом деле не подразумевала?..
Он просто сказал: уезжаю, мол, на рыбалку на все выходные; раньше вечера воскресенья не жди. Она приняла известие на удивление легко: «Ну и проваливай на свою рыбалку».
Он был нужен дома. Нужен сыну.
Но он сбежал. В этот раз – лишь на два дня.
– Ты не мужик, ты дерьмо. Ни семью обеспечить не можешь, ни сына нормального зачать. В тебе нет стержня. Тряпка. Чмо.
– Ты сама-то кто? Сраная училка! Уборщица в вашей замызганной школе получает больше, хоть и тоже с задержками! Тварь, если хочешь равных прав, то и обязанности на себя бери те же, что и мужчина. Тварь! Тварь! ТВАРЬ!
– Ты не мужик, ты дерьмо. Ни семью обеспечить не можешь, ни сына нормального зачать. В тебе нет стержня. Тряпка. Чмо.
– А ты сама-то…
Он открыл глаза.
Это из радиоприёмника?!
Нет, приснилось. Конечно, он так не говорил. Не умел. Не осмелился бы. Не позволило бы воспитание…
Приснилось. Но «Вега» всё равно работает. Шипит как ошалелая. Видать, Берг, дурак, крутил-вертел своё колёсико, а выключить чёртову хреновину позабыл спьяну.
– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…
Слова, знакомые с детства! Мда… оказывается, где-то в этих краях среди болот до сих пор работает то самое радио – не то военных, не то КГБ. Вот тебе и рухнул Советский Союз…
А может, станция все эти три года после развала сама по себе вещает? Бросили аппаратуру включённой. Запись снова и снова проигрывается.
Голос тот же, что много лет назад. Точно: запись…
Он нашарил впотьмах приёмник – тот почему-то оказался совсем рядом, почти под ухом. Выключил. Улёгся, закрыл глаза. Но сон никак не шёл. С четверть часа Прохор ворочался с боку на бок. Укутывался поплотнее, слушал тихий шелест дождя по крыше.
А почему Женькиного храпа не слыхать? Он ведь вчера нагрузился мама не горюй. Должен бы храпеть.
Но не храпит.
Боже, какие глупости! Ну, не храпит – и не храпит. Некоторые люди не склонны.
Прохору не хотелось понапрасну будить товарища, поэтому он замер и подождал несколько минут, пытаясь хоть краем уха уловить звук Женькиного дыхания.
Не уловил.
– Жень, – тихонько позвал он.
Нет ответа.
– Женя, – позвал громче, откашляв ночную мокроту.
Молчок.
– ЖЕНЯ!
Плохо дело. Если парня здесь нет, то выходит, что уже давно: минут двадцать назад Прохор проснулся.
Кряхтя он поднялся, подошёл к подоконнику, где они оставили керосиновую лампу. Зажёг – не с первого раза: спички немного отсырели.
Когда тусклый свет уверенно заплясал по комнате, он огляделся.
Никого.
Протёр глаза, облизнул губы. Во рту стоял противный привкус.
Где Женька? Явно ведь не пописать пошёл. Это заняло бы минуту от силы: на крыльцо вышел – и готово дело.
Он ещё какое-то время стоял в сыроватом полумраке комнатки в брошенном хуторском домишке, слушал вкрадчивый шёпот октябрьского дождя и гул в голове – последствие вечерних возлияний. Он не то чтобы много выпил, но медицинского спирта много и не нужно.
А Женька-то вчера перебрал. И хорошо перебрал! Прохор отправился спать, когда приятель, пьяно обняв его за плечи, принялся навязчиво расспрашивать о семейных неурядицах. На работе давно ходили слухи. Теперь Берг, надравшись, желал знать всю подноготную. Посчитал, что раз приехали на пару в глушь, то друзья навек.
Чёрта с два! Настырные пьяные попытки влезть в душу заставили Прохора полностью закрыться, запереться от Женьки. «Закончится завтра эта клятая рыбалка, вернёмся в город – и опять разойдёмся своими стёжками-дорожками, словно и не было ничего», – пообещал он себе, отправляясь на боковую.
Он точно помнил: Берг вскоре тоже отправился спать. Завалился на свои пожитки, засопел. Тогда ещё подумалось: хорошо, что молодой ничего не учудил по пьяной лавочке.
И всё-таки, выходит, учудил.
Неужто в полубреду отправился на озерцо удить рыбу? Мог, конечно. Даже без снастей. Вон они, так и стоят в углу, нетронутые. Если не поспешить на помощь, замёрзнет. Прохор за годы службы в морге насмотрелся на «мерзляков». Почернелые носы и конечности, синюшные лица. Почти всегда пьянка, долгая дорога домой, беспамятство, непреодолимое желание поспать в ближайшем сугробе. Реже – поскользнулся, ударился затылком о лёд или бордюр, а дело было поздней ночью, и никого не оказалось поблизости. Или никто из прохожих не захотел помочь. Это сплошь и рядом – не только зимой. Случаев переохлаждения хватает и осенью, и даже летом, если где-нибудь за городом. Околеть в ненастную ночь в лесу – раз плюнуть.
Он тяжело вздохнул. Нужно идти спасать Женьку, пока не поздно. А может быть, уже и поздно… Дороги к озерцу он не знал, но примерно представлял себе расположение водоёма. Повезло, что идти недалеко.
– Балбес ты, Евгений, – полушутливо произнёс вслух Прохор, пытаясь хоть как-то себя подбодрить.
Запахнулся поплотнее, накинул капюшон, прихватил с собой зажжённую керосинку и отправился в путь.
Вода была повсюду. Сыпалась моросью с неба, капала крупными каплями с шифера, с деревьев, с кустов, с каждой травинки. Пропитывала землю, палую листву, кротовые кучи. Въедалась, как кислота, в самую сокровенную плоть земли.
Он прочавкал резиновыми сапогами до кострища, которое, хоть и под навесом, превратилось в размазанную по земле чёрную кашу. Обходя дом кругом, споткнулся о спрятавшуюся в траве кочку, потом о бревно. Чертыхался вполголоса.
Эх, быть бы сейчас дома, в тепле, – подумал он, на миг забыв о…
Ты не мужик, ты дерьмо.
Чёрт его знает, где лучше – дома или здесь.
Может быть, тут всё же спокойнее? В конце концов, кто такой ему этот раздолбай Берг? Никто. Уж точно не друг. Приятель – и то с сильной натяжкой. Станет ли Прохор горевать, если Женька сгинет среди этих лесов, луговин и болот?
Вряд ли. Он сам порой удивлялся, насколько безразличны ему стали беды окружающих.
Вновь в голову полезли мысли о медленно угасающем ребёнке. Слёзы. Бледное личико. Крики боли по ночам.
И жена. Которая быстро сдалась. Показала, что никогда не была готова к настоящим трудностям…
Где-то поблизости раздался высокий, отрывистый, хрипловатый крик:
– А-А!
Боль? Страх? Отчаяние? Безумие?
Прохор застыл на месте, похолодел.
– А-А!
Женька? Заплутал в трёх соснах, промок насквозь? Спирт взвинтил нервы, и теперь он не может выговаривать слова – только орёт?
– А-А!
Дурак ты, Прохор. Это обыкновенная лисица. Ты ж сам из детства помнишь, что их в этих местах пруд пруди…
– А-А!
Керосинка давала мало света. Он видел лишь на метр-полтора дальше своего носа. Только жухлый хмызник. Лисицы не видать.
А ведь она может оказаться бешеной…
Никаких следов Женьки вокруг дома.
Неужто и впрямь отправился к пруду? Тогда пиши пропало. Там он спьяну легко мог захотеть искупаться. Мог утонуть в ледяной воде. Или увязнуть в топи.
Делать нечего – нужно идти искать там. Авось удастся спасти дурака. Как бы самому не заблудиться.
Он обогнул дом и вновь оказался во дворе, откуда тропинка вела к водоёму. Тропинку он так и не отыскал – настолько всё слилось под пеленой дождя в неверном свете лампы.
Перед глазами мелькнуло красное. Какая-то тряпка. Или предмет одежды. То, чего здесь и сейчас точно быть не должно. Ярко-алое.
Он остолбенел, страшась выхватывать из темноты то, что мельком увидел. С трудом поборол желание ринуться прочь.
– А-А!
От нового лисьего крика сердце ухнуло на дно желудка. Прохор дёрнулся. Дёрнулся луч лампы.
Ярко-красная материя.
Вышитый узором тёплый платок – деревенские старухи повязывают такими голову.
Под деревом – две неподвижные фигуры, маленькая и побольше. Маленькая – похоже, мальчик лет восьми. Школьный костюм сидит на теле так же несуразно, как сидел бы на строительных ко́злах. Костюмчик из стратегических советских запасов. На плече нашивка с изображением книжицы и солнца. Один рукав длиннее другого.
Мальчугана держала за руку сгорбленная старуха в праздничной зелёной кофте, чёрной юбке по щиколотку и… том самом домотканом красном платке с бахромой.
Неподвижные, как деревянные истуканы. Черты лиц, словно восковые, расплылись в тусклом, дрожащем свете, который едва пробивался сквозь рыхлую стену дождя.
Прохор уже видел этих двоих. Днём у богдановского кладбища. Вдалеке. Бабка в красном платке вела за руку своего несуразного внука.
И вот, они здесь. Сейчас, ночью.
От испуга у Прохора сбилось дыхание. Он не знал, что говорить. Не понимал, что делать.
Они с Женькой без спроса заняли бабкин дом?
Он мучительно проглотил застрявший в горле ком. Хрипло произнёс срывающимся голосом:
– Это ваш дом?
Парочка молчала.
– Вы из Щани?
Молчок.
– Или из Богдановки?
Сердце билось, словно птица в силке.
Чёрт возьми, да они, может быть, боятся тебя больше, чем ты их! Внук приехал к бабуле на выходные; они навестили могилы родственников… Почему именно на богдановском кладбище – в такой дали отсюда? Да шут их разберёт! Даже самым странным явлениям можно найти логическое объяснение. Старушка, может, плохо соображает. Где-нибудь на развилке свернула не туда и…
– Мы заняли ваш дом?
Вопрос глупый. Дом заброшенный, пустой. Был бы жилой – хозяева б его заперли. Да и Прохор с Женькой не дураки – ни в жизнь не залезли бы ночевать, если б чувствовалось недавнее присутствие хозяев. Оно всегда чувствуется. А тут…
– Мы ничего плохого не хотели, просто…
Как только он сделал шаг к бабке с внучонком, те на шаг отдалились. Передвинулись, хотя ни единый мускул у них не шевельнулся. Как шахматные фигуры невидимой рукой.
– Я сплю, что ль?.. – тихо спросил Прохор у пустоты.
Силуэты мелко задрожали – словно их вот-вот разорвёт. Стал слышен грозный рокот. От парочки исходило слабое, дымчатое болезненно-голубое сияние.
Забыв об осторожности и не глядя под ноги, он ринулся к дому. Споткнулся о кочку, шлёпнулся ничком в холодную грязную воду.
Лампа отлетела в сторону, погасла, потерялась из виду.
Задыхаясь от страха, он кое-как поднялся. Путь к жилищу освещало голубое сияние.
– У каждой захолустной русской деревеньки есть свой погост. И даже у каждого хуторка. А у каких-то деревень по два, по три погоста. Границы селений часто перекраивались. Умирали семьи, мог порой исчезнуть и целый род. А места захоронений нередко были родовыми, а то и семейными – совсем крохотными. Вымирает, погибает, переезжает на новое место семья – кладбище бурьяном и зарастает. На лошадях по нашим-то почепским лесам да топям на такие расстояния ходить – свет не ближний. А если конь, не дай бог, в болоте увязнет? Потому кладбища деревенские и бросали – если с места навсегда снимались, то к родным на могилки уж больше не ездили. И лишь по старым картам да наводкам старожилов можно разузнать, где когда чего было.
Исчезло село – заросло кладбище. И не надо много времени, чтоб оно стёрлось. За полвека любой деревянный крест без поновления в труху рассыплется. То же самое с гробницами: раньше-то их тоже из дерева делали, никаких вам железных да каменных. А дерево – оно быстро гниёт.
А холмики… а что холмики? Травой зарастут, корни их помаленьку разворотят – вот и конец. Нету больше могилки. Была – и нету.
А потом где-нибудь поблизости новый погост делают. После войны их особенно много новых повырастало – как грибы. Старые стирались, новые уж в других местах делались.
Повсюду эти курганы да рощи, где раньше кладбища были. Повсюду. Даже вот под вашим домом. Кости ещё глодает сырая земля, а наверху уж новая деревня стоит. Или новый городской микрорайон.
Вся Россия-матушка – одно большое кладбище. Под землёй – слои да слои мертвецов…
Вон, в Михайловке нашей – одно кладбище общедеревенское, одно родовое, одно семейное. Тимофейки Герасимова и жена тама, на семейном, упокоилась, и дети, и племянник. А самого Тимофейку в лагеря угнали. Как подкулачника. Много тогда народу-то полегло, ой мно-о-о-о-о-о-ого. Тяжкий был год…
Прохор задремал, лишь когда отзвонил, отдребезжал заведённый Бергом на четыре утра сварливый будильник. Ещё нескоро робкая утренняя серость проклюнется сквозь черноту дождливой ночи.
Он уснул, забившись в угол, с топором в обнимку. Долго просидел так, боялся шевельнуться: воображение рисовало бабку с внучонком, стоящих на крыльце за дверью, запертой на хлипкую щеколду. Так и задремал.
Неизвестно, сколько бы пробыл в тяжёлом забытьи, если б не разбудила проклятая «Вега». Слушая старушечье шамканье о деревне Михайловке, он продолжал сидеть с закрытыми глазами, съёжившись. От неудобного положения ныли мышцы. Ныли кости. Ныли сухожилия. Ноги занемели, стали деревянными.
«Вега»…
По крыше глухо, лениво молотил похмельный дождь.
Мысли худо-бедно пришли в порядок, в памяти восстановились события…
Это и вправду было? – подумал он.
Пожалуй, про бабку с внучонком примерещилось. Или приснилось… Он вообще выходил ночью? Или просто спал и видел сон? Но тогда почему сейчас сидит в углу с топором в обнимку?
И почему играет «Вега»?
А, да! Женька вернулся! Шалопай поганый! Это он радио включил. Дурак…
Прохор наконец открыл глаза. Женьки в доме не было.
Конечно, как же он мог вернуться, если дверь заперта на щеколду?..
А была ли она заперта, когда Прохор ночью выходил искать Женьку? Похоже, что так.
А выходил ли Прохор? Или всё же приснилось?
Если приснилось, то как могло получиться, что Берг вышел, а дверь потом оказалась заперта на щеколду?..
Не надо было пить вчера – вот что. Мера – понятие растяжимое. Спирт не пиво, с ним осторожность нужна.
Он кое-как заставил мышцы работать, поднялся на ноги.
Дождь не только молотил по крыше, но и стукал по полу. Именно в эту ночь кровля домишки прохудилась. Капало из прорехи редко, но к утру успела натечь лужица.
– Много тогда народу-то полегло, ой мно-о-о-о-о-о-ого. Тяжкий был год…
Михайловка… Знакомое название. Нет ли тут рядом Михайловки? Может, и есть. Кажется, видел на карте. Наверняка деревень с этим названием прорва по всему Союзу…
Он потянулся к приёмнику, чтобы выключить. Словно почувствовав, что он собирается сделать, «Вега» прервала рассказ о сталинских репрессиях на деревне. Из динамика донёсся хриплый шум переключения.
– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…
Мужской голос с металлическими нотками, словно пропущенный сквозь несколько динамиков.
Пси-волна…
Что-то такое Прохору попадалось не то в какой-то современной книжке, не то в журнале…
В горле стояла шершавая, колючая сухость. Промочив глотку водой из пластиковой бутылки, он долго вглядывался в мутные мокрые силуэты за окном – раздумывал, что делать дальше.
При свете дня отыскать озерцо оказалось нетрудно. К нему привела узкая, но хорошо утоптанная тропинка, что хитро петляла меж деревьев. Водоём маленький, окружён топью. Подход всего один – и тот почти затоплен дождями. Едва удалось отыскать среди пожелтелого камыша. Границы берегов размыты. Не провалиться бы…
Осторожно ступая, он двинулся поближе к тому месту, где из воды торчали гнилые обломки деревянных мостков. Остановился, когда нога сочно чавкнула и утонула по щиколотку. Оттуда открывался вид на всё вышедшее из берегов озеро, обрамлённое седым, изрядно полысевшим камышом.
Женьки не видать. Либо потерялся и шастает в окрестностях, либо утоп. Утопнуть много ума не надо – достаточно пьяному поскользнуться в грязи да ухнуть в лужу поглубже. Так, наверное, и случилось. Через месяц придут холода. Лежащее ничком тело покроется ледяной корочкой. Потом пойдёт снег. С первым апрельским теплом труп вспухнет, начнёт разлагаться и вонять. Вернутся из спячки дикие звери, придут на пир. Что не доедят они, то дожрут жуки да червяки. До голых косточек охотнички тоже найдутся. Бабка сварганит для внучонка наваристый бульон.
– Нет уж, сам я тебя в этих дебрях не отыщу, – сказал Прохор вслух, озираясь. – Пусть менты ищут.
Продрогшие в котелке макароны с тушёнкой аппетита не вызывали. Но поесть было нужно – путь предстоял неблизкий. Он силком запихал в себя добрую порцию, заел хлебом, запил стылым чаем. Накрыл котелок крышкой, поставил в угол. Сунул в рюкзак оставшуюся банку тушенки. На клочке газеты написал карандашом: «Ушёл в Сосновое Болото искать участкового. Тебя искал, не нашёл. Прохор». Оставил на видном месте.
Женькины пожитки аккуратно сложил у стенки, ничего не взял – даже топор оставил. Мало ли, вернётся Женька. Хотя Прохор был уверен: не вернётся.
В сухую погоду идти по этой просёлочной дороге было легко – можно сказать, одно удовольствие. Зато после хорошего затяжного дождичка она раскисла, расхлябилась. Ноги если не скользили, то увязали. На сапоги налипали жирные комья глинистой грязи.
Часа через два он понял, что не узнаёт местность. Они с Бергом тут точно не проходили. Впереди за пеленой дождя виднелся протяжённый ступенчатый склон, в конце которого, вдалеке, тянулась ЛЭП.
В другую погоду и при других обстоятельствах картина могла бы захватить дух. Но сейчас Прохор лишь скрипнул зубами. Он явно не туда свернул и уже, возможно, оставил позади Богдановку с Сосновым Болотом.
Придётся возвращаться, искать другую развилку, чтобы пойти на север – в большое село Красный Рог.
Он хотел закурить, но за время пути сигареты и спички отсырели в кармане, превратились в кашу. Всё обернулось против него.
Времени прошло ещё с час или полтора. Дорога с каждым шагом становилась хуже, а дождь – напористее. Уже не моросил, а лил. Двигаться приходилось не по само́й дороге, а вдоль – по кромке. Здесь пучки травы пока ещё не позволяли почве превратиться в коричневый кисель.
Местность пошла под уклон, и вскоре путь преградила вода – лужа размером с озерцо. Затопила дорогу, часть поля. Лишь кое-где над покрытой рябью поверхностью проглядывали, словно зовя на помощь, утопающие травы.
Он попробовал перейти лужищу вброд, но через пару шагов нога провалилась, в сапог через край хлынула ледяная вода. Мышцы зашлись в судороге.
Отпрянул на шаг, едва не ухнул спиной в грязную жижу. Ручейки потекли с края капюшона на лоб, залили лицо. Струйка пробралась за ворот, под свитер.
За лужей – крутая горка. Просматриваются две глубокие колеи – кто-то когда-то забуксовал. Поросли́ высокой травой, которая от дождей приникла к земле. Там обогнуть самые трудные места тоже будет непросто: по сторонам – непролазный хмызник.
С Красным Рогом не вышло. Придётся возвращаться в Щань, искать третий путь. Наверняка есть дорога на юг, в Трубчевский район.
Переступил порог хуторского дома. Комната – сырая, холодная, но хотя бы без хлещущей сверху воды, без ветра, что норовит пробраться под одежду. Плотно прикрыл за собой дверь. Отряхнулся, скинул плащ – тот беспомощной мокрой кучкой плюхнулся на грязный пол.
Когда в ушах стих шум дождя, Прохор услышал голос. Женский. Сквозь помехи.
– Ты знаешь край, где всё обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишнёвых рощах тонут хутора…
Как будто специально подгадали под его возвращение. Немолодая женщина-чтец продолжала торжественно вещать. Прохор стоял столбом, растерявшись. Кто включил «Вегу»? Он ведь точно помнит, как перед уходом выключал.
Тьфу, чёрт бы подрал эту поганую Щань и эту злосчастную рыбалку! И этого Женьку… Впрочем, с Бергом чёрт уже, видать, работает – взял в оборот, так сказать.
Здесь, где октябрь с его дождями и пронизывающими ветрами воет волком в зарастающих бурьяном полях, высокопарное стихотворение о «цветущей грече», «золотых нивах» и «лазури небес» звучало издевательски. Прохору почудилась злая, насмешливая нотка в женском голосе, что непоколебимо декламировал из динамика.
– Ты знаешь край…
Кто это? Стихи знакомые. Наверное, когда-то давно проходили в школе. Проходили мимо. Прохор никогда уроки литературы не любил: вела их грымза, способная к каким угодно шедеврам убить интерес.
Толстой. Точно. Алексей Константинович. Граф. Великий русский поэт. Гордость наших мест.
А ведь он, этот ваш Толстой, как раз здесь, недалеко, жил, сочинял, охотился. Это что, какая-то местная радиостанция? Красный Рог – место хоть и известное, но всё равно захолустное. Тут дай бог сельсовет худо-бедно работает. А чтобы радиостанция… Или она нелегальная?
С другой стороны, кто с риском схлопотать уголовку станет самовольно занимать радиоволну, чтобы тётка средних лет читала слушателям старые вирши? Если б для политической агитации, демократов свергать – это ещё понятно…
– Ты знаешь край, где Сейм печально воды…
Чтица запнулась, прокашлялась – громко, влажно, не стесняясь. Прямо в микрофон. Даже рот рукой не прикрыла. Прохор невольно представил, как коричневая, словно грязь с просёлочной дороги, мокро́та шлёпается на стол.
– … Меж берегов осиротелых льёт…
– Тьфу, ёб твою! – с алкоголической хрипотцой в голосе выругалась женщина. Вновь хорошенько прокашлялась. Продолжила:
– Над ним дворца… кхгм… разрушенные своды,
Густой травой давно заросший вход…
На последних трёх стихах голос загрубел, стал как у матёрого уголовника-рецидивиста.
– Стихотворение было написано в одна тыща восемьсот сороковые годы, – сообщил преобразившийся до неузнаваемости вещатель.
Помехи.
– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…
Опять эта пси-волна. Неужели военные действительно ставили здесь эксперименты над людьми? Выходит, и продолжают?
Раньше Прохор не верил в истории про психотронные генераторы – считал их уткой распоясавшихся на закате перестройки газетчиков.
А что, если?..
Да ну, чёрта с два! Слово «пси-волна» может означать что угодно, оно не обязательно связано с гипотезой о психотронных генераторах.
Конечно, это военные, но всякие выдумки диссидентов об опытах над людьми вряд ли стоит принимать всерьёз. Ну да, есть поблизости некий военный объект. Судя по всему, до сих пор действует. Вон, координаты какие-то передают. А что это за литературные упражнения у них в эфире – уж им самим видней. Для чего-то оно, видать, нужно…
Приёмник повторил. Как показалось Прохору, чеканнее, настойчивее:
– Пси-волна… двадцатый уровень… мощность тридцать четыре… направление юго-запад… Щань…
Динамик пару раз крякнул, хрипнул. Замолк.
Надо было перевести дух, ещё разок перекусить – мало ли, когда теперь получится.
Он кое-как снял сапоги, поставил в угол, один – подошвой вверх, чтоб вытекла вода, что чавкала внутри. Носок промок насквозь, но Прохор не стал его стаскивать: на теле быстрее высохнет. Принялся растирать. Когда кровь разогрелась, устроился поудобнее на полу. Хлебнул холодного чаю из термоса. Поставил перед собой котелок, снял крышку. Студенистое месиво пахну́ло пряно-мясным ароматом.
Поел.
Стало клонить в сон. Укутаться бы поплотнее да провалиться в забытьё…
Надо возвращаться домой. Но прежде известить милицию, что без вести пропал человек.
Где тут ближайший населённый пункт из тех, что южнее?
Его всё ещё мучил вопрос: КТО мог включить радио? И тогда в голову закралась крамольная мысль: а что если Берг всё это время его разыгрывает? Что Прохор знает об этом парнишке? Да ровным счётом ничего. Мог ли шалопай устроить эдакий грандиозный розыгрыш?
Почему, собственно, нет?
Он и включил приемник? Или бабка с внуком шалят? Может быть, они сумасшедшие? Сбежали из-под присмотра родственников и шатаются по окрестностям неприкаянные?
Да уж… Гадать бессмысленно. Нужно свыкнуться с простой мыслью: разумное объяснение происходящему есть. И оно даже проще, чем можно себе представить…
Зевая, он достал из рюкзака карту, бережно развернул.
Да вот, пожалуйста. Пара-тройка километров дальше на юг – и какая-то Михайловка. Деревня, не хутор.
Михайловка?
Да, Михайловка.
Он решил не зацикливаться на том, что услышал по радио раним утром. А не то и с ума спятить недолго.
Ещё дальше – Сергеевский, поселок. Там и дворов прилично. Наверняка участковый имеется. А ежели не имеется, то подскажут, где есть. А если и не подскажут, то и дальше на юг какие-то селения обозначены – Александровский, Вершань, Петровский. Потом пересекаем границу Почепского района, оказываемся в Трубчевском. Деревня Мошки́. Небольшая, но с автобусной остановкой. Может быть, повезёт – и автобус до сих пор ходит. С выпуска карты всего-то пять лет прошло… Если и там нет участкового, то можно со спокойной душой уезжать в город, домой – обратиться в милицию там. Если же автобусное сообщение отменили, то ещё километров через пятнадцать – трасса на Трубчевск. Вот там автобусы точно ходят.
А Женька…
Женька – да пропади он пропадом! Сам виноват. Взрослый человек. По крайне мере, по паспорту. Не надо было так напиваться. Свой гражданский долг – сообщить в милицию – Прохор в любом случае выполнит. Остальное – проблемы милиции и Берга, дурака.
Конечный пункт назначения – Мошки. Или трубчевская трасса. Главное только не свернуть куда-нибудь не туда, иначе снова придётся возвращаться в проклятую Щань.