Яшка

Раз…

«Раз, два, три, четыре, пять…

«Раз, два, три, четыре, пять,

Я иду искать.

Кто не спрятался – я не виноват…»

Из детской считалки.

Мир всегда упорно разделялся на своих и чужих. В пять лет, и в десять, и в пятнадцать, в семнадцать и в двадцать два, и в двадцать шесть и… Впрочем, нет. Пока ещё никакого «и» нет. Наверное, оно еще будет.

В пять лет своими были папа и мама, годовалая сестрёнка Муся и большой плюшевый мишка, которого папа привез ему, Якову, нет, тогда еще Яшке на день рождения. Ещё свои были: бабушка Соня, мамина мама, и бабушка Маша, мама папина. Поначалу, это казалось ужасно непонятно и чудно. Потом усвоилось. Свой был доктор Александр Михайлович, который наблюдал Яшку в больнице, когда их с мамой положили на операцию. Александр Михайлович почти всегда улыбался и часто разговаривал с Яшкой, не только расспрашивая его про самочувствие, но и вообще, про жизнь. Ещё свои были Тимка Бусин, Антошка Гейнц и Олька Муртазалиева. Они все вместе ходили в детский сад, в Яшкину группу. С Олькой их дразнили «жених и невеста», но Яшка не обижался и говорил, что когда вырастут, они с Олькой обязательно поженятся. Антошка Гейнц был самым близким другом, так считал Яшка, а как считал сам Антошка – было неизвестно, да, впрочем, Яша никогда об этом не спрашивал, всё было ясно и без этого.

Тима был в группе командир. Серьёзный, всегда красивый, опрятный, подтянутый, он верховодил в играх, и его часто ставили всем в пример за хорошее поведение. С Яшкой они иногда играли вместе, а иногда дулись друг на друга и даже дрались, но и при этом относясь друг к другу со сдержанным уважением. Но всё равно, Тимофей был свой. Своя была и воспитательница Галина Марковна. Умная, рассудительная, очень добрая (даже когда строго делала замечания).

А вот другая воспитательница, Алевтина Тимофеевна, своей уже не была. Не потому, что она могла накричать или часто сердилась, или не разрешала чего-то, вовсе нет. Алевтина Тимофеевна тоже была доброй, но как-то совсем по-другому. Как по-другому, Яшка тогда ещё не знал. Но границу чувствовал чётко. У него, вообще, с самого раннего возраста было какое-то особое чутьё на границы. Маленький он никогда не выползал за границу кровати, если случайно забыли поставить спинку, палец к горящей спичке подносил всегда так, чтобы было тепло, но при этом не обжигало. И даже один раз, бегая с мальчишками во дворе, чудом удержался на краю свежевыкопанной канавы, которую какой-то дурак вырыл прямо посреди улицы и наполнил водой. На самом деле, это меняли водопроводные трубы, но Яшка же этого не знал. А носился он, по словам мамы, как угорелый, ничего перед собой не видя. Да, не видя. Зато, чувствуя.

Понятие «чужие» появится у Яшки позже, потом, когда он станет Яшей, Яковом и даже Яковом Борисовичем. А пока, кроме «своих», были еще «не свои». К «не своим», кроме Алевтины Тимофеевны, относились тёти и дяди, двоюродные и троюродные братья и сёстры (несмотря ни на какое родство), остальные дети детского сада (и неважно, их это была группа или другая), весь остальной персонал хирургического отделения клиники, кроме медсестры Вали, молодой, с карими, удивительно тёплыми глазами. Она иногда играла с Яшкой, когда у неё было не очень много работы. «Не свои» были соседи, хотя и давно знакомые, привычные, но не свои. И еще, кроме «своих» и «не своих», был весь остальной мир, который уже никак не разделялся, а был просто так. Сам по себе. А Яшка – сам по себе. Будто не в нём, а рядом.

Вообще, пять лет было очень счастливое время. Раньше, до пяти, он, Яшка, сам не помнил, ему только рассказывали потом, когда он подрос. А пять лет помнил очень хорошо. С пяти лет начинался весь отчет Яшиной сознательной жизни. И устроена эта жизнь была хотя и вполне обыкновенно, но очень здорово. Утром – подъём, что рано – это ерунда. Яша почти всегда просыпался сам, иногда даже раньше, чем мама придет будить. Дом, в котором семья Борисовых занимала одну из четырёх квартир (комната, кухня, а в ней – настоящая печка, а ещё большая кладовка и целый садик под окошком) был деревянным и очень старым. Проснувшись, Яшка прислушивался, как скрипят ставни за окошком или половицы, а иногда просто смотрел на потолок, представляя себе всякие разные картинки: самолёт, небо с облаками или даже со звёздами и космическим кораблём. Надо сказать, что вечер Яша уже тогда любил больше, чем утро, и чётко понимал почему. Вечером небо становилось тёмно-синим, потом светло-фиолетовым и потом на нём зажигались звёзды. Они, как магнитом притягивали к себе Яшку, и, возвращаясь из садика, он часто шёл, задрав голову к этому синему небу, за что от мамы в очередной раз попадало: «Опять под ноги не смотришь!»

За подъёмом следовал процесс умывания, потом Яшу вели в детский сад, он находился здесь же, на улице через три дома и назывался «Солнышко». Яшке такое название почему-то очень нравилось, было в нём что-то ласковое и греющее. Распорядок в детском саду тоже был привычный. Завтрак, занятия, прогулка, обед, тихий час, полдник, прогулка, а потом уже наступал вечер и снова приходила мама (а иногда папа, как это было здорово), чтобы забрать Яшку домой. Здорово, когда приходил папа, было по одной простой причине: до дома можно было не идти пешком, а ехать верхом на папиной шее. Мама за это частенько сердилась и на мужа, и на сына: «Балуешь ребёнка!», но ни Яша, ни Борис Михайлович всерьёз это не воспринимали. В выходные, субботу и воскресенье, всей семьёй ездили к бабушке Соне через весь огромный город, или шли в зоопарк, или просто так гулять. Да мало ли ещё какие дела находились в выходные. Яшка часто гулял вдвоём с папой, когда тому не нужно было идти на работу. А работал Борис Михайлович на большом заводе. Работа была по сменам и отдых, далеко не всегда выпадал на выходные дни. Папе можно было задавать любые вопросы и вообще говорить о чём угодно. Рядом с ним всегда было просто, тепло, хорошо и очень надежно. И потом, папа никогда не дразнился, даже в шутку, даже в воспитательных целях.

Дело в том, что говорил Яшка очень плохо. У него был какой-то очень сложный медицинский диагноз. Это уже потом, когда вырос, он узнал про расщелину твёрдого неба и всё прочее, с этим связанное. А тогда ему это, естественно, было знать ни к чему, он и не знал. Не то, чтобы Яша совсем не умел говорить, ничего подобного. И читать он научился очень рано, ему, кажется, еще и четырёх не было. И тётенька с трудным названием «логопед» Яшку часто хвалила, что он понимает задания, с которыми и шестилетние-то дети не справляются. Просто-напросто, Яшкина речь была не очень понятной, а иногда и совсем непонятной, особенно когда Яша торопился. Сказать-то хотелось очень много, а как скажешь, если половину букв не выговариваешь, а другую половину говоришь так, что самому смешно становится. Яша однажды себя с магнитофонной ленты слышал. Но на самом-то деле не смешно вовсе, а грустно. Чувствуешь себя, как умная собака: всё понимаешь, а сказать не можешь. Кстати, привычка не проговаривать слова, в дальнейшем, превратилась в довольно любопытную, хотя и легко объяснимую особенность: устная речь была связанной и чёткой, а вот на письме, когда торопишься, начинаешь пропускать не только буквы, но и целые слоги или просто слово не дописываешь. Будучи взрослым, Яков себя на этом ловил постоянно. Поэтому старался всегда перечитывать написанное, прежде, чем кому-нибудь показать.

Вся эта распрекрасная жизнь закончилась внезапно и очень резко. Потом, когда Яков вспоминал события тех лет, ему представлялся поезд, который летел на всех парах, и вдруг кто-то дёрнул ручку стоп-крана. И поезд застыл, как вкопанный. То есть, остановился-то локомотив, а вагоны по инерции ещё продолжали двигаться, вот и получилось сотрясение.

Лето – это всегда было хорошо. В садике готовились к большому празднику, Яшкина подготовительная группа на будущий год становилась первоклассниками. Праздник должен был состояться в среду, 18 июня. А была ещё только пятница, тринадцатое. Папа ушёл на работу утром и должен был в субботу, четырнадцатого, прийти домой. И Яшка очень этому радовался, потому что когда дежурство папы выпадало на пятницу, выходные он проводил дома. А в эти выходные они собирались поехать на рыбалку.

А утром папа почему-то не пришёл. Яша с самого утра гулял во дворе и не пошёл к Антошке играть в железную дорогу. Что было потом, Яша помнил очень отрывочно. Какие-то люди. Огромные заплаканные глаза мамы. Суета. Беготня. Яшу почему-то отвезли к бабушке Соне, и та тоже почему-то всё время плакала и гладила Яшку по голове. Домой он приехал в понедельник, это тоже было необычно, потому что в понедельник с утра надо идти в детский сад. Во дворе стояло очень много народу и посреди двора на табуретках – длинный ящик, обитый красной материей. Мама была какая-то незнакомая, такой Яша ее никогда не видел. Белое лицо и большие-большие чёрные глаза.

Что было потом – он не помнил, а следующий кадр навсегда отпечатался в его памяти. Много народу, лес. Сначала Яше было почему-то ужасно интересно и весело, а потом он увидел, как какие-то дяденьки опускают в яму тот самый красный ящик, который стоял во дворе. И тут Яша наконец-то задал вопрос, который вертелся на языке долго-долго, и, кажется, он его уже задавал, только никто почему-то на него не ответил. «А где папа?» – спросил Яша.

– «Я хочу папу». Повисла тишина. Всё, что происходило вокруг, замерло, как будто оцепенело. Кто-то, кажется, это был кто-то из тёток, попытался взять его за руку. Но Яшка вырвался и, повинуясь какому-то инстинкту, побежал к дядькам, которые всё ещё стояли у ямы. Тишина нарастала. Яше показалось, что она сжимается, свистит в ушах, как если ехать на велосипеде с горки, даже сильнее. Яшка добежал до ямы, удержался в нескольких шагах от края, он видел вокруг себя чьи-то перепуганные лица, но уже не мог различить, чьи. И в этот момент тишина лопнула, как будто распрямилась пружина, сжатая до предела. И вот в этот момент, в лопнувшей тишине, Яша понял, что отца у него больше нет. И тогда он закричал, закричал так дико и страшно, как никогда еще до этого не кричал в своей жизни. Нечеловеческая, звериная какая-то тоска и боль вылетали сейчас из хрупкой мальчишеской груди. Вспоминая этот крик, он всё время потом будет возвращаться к одному и тому же образу: маленький волчонок, потерявший свою волчиху, заблудившийся в огромном, чужом, холодном лесу. С тех самых пор он не любил лес. Не боялся его, но не любил.

Буквально через несколько минут Яшка успокоился и через час уже ничего не помнил. А со временем всё и вовсе затушевалось. И только иногда, глубокой ночью, глядя на полную луну, Яков Борисович вспоминал этот крик, тогда по его щекам текли слёзы. И ещё одно ощущение осталось навсегда с того страшного дня – с тех самых пор, сколько он себя потом помнил, ему было зябко, и детская какая-то беззащитность, или лучше сказать незащищённость, осталась в нём навсегда. Именно из этой зябкости и беззащитности выросло потом Яшкино одиночество. Осенью этого же года семья Борисовых переехала в другой район города, в новую двухкомнатную квартиру…

Два…

В первый класс Яшка Борисов пошёл, как все обычные дети, – первого сентября. С новым ранцем и большим букетом цветов. Школа уже была чуточку знакома, в конце августа Яша с мамой приезжали сюда, и его целый день смотрели врачи, обо всём расспрашивали, просили читать стихи. Стихи учить Яша очень любил и рассказывал их с удовольствием. А потом какая-то тётенька, очень молодая, с симпатичным улыбчивым лицом, чем-то похожим на мамино, спросила: «Будешь у нас учиться?», на что Яша, подумав целую минуту, решительно кивнул. Правда, как выяснилось, всё оказалось совсем не так просто. Класс назывался подготовительным, их было даже целых два – «А» и «Б». А школа была не просто школа, а специальный интернат для таких детей, как Яшка, которые плохо говорили. Но, несмотря ни на что, это всё равно было хорошо.

Здесь, в школе, своими сразу стали: учительница Наталья Ивановна, которая принимала Яшу в школу, воспитательница Антонина Ивановна, ужасно походившая на Галину Григорьевну из детского сада, и Татьяна Михайловна, тоже воспитательница, правда, была она у них очень недолго – меньше полугода. А еще свои были… нет, своих больше не было. Были ребята и девчонки, не свои, но и не чужие, их подготовительный «А», двенадцать человек. И еще подготовительный «Б», но там народ был совсем уж незнакомый. Не очень своя была логопед Валентина Николаевна, которая занималась с их группой, решительная, властная, с громким голосом, но объясняла она хорошо, и скоро Яша научился выговаривать некоторые звуки и вообще, речь стала чище. Самое главное было не в этом. Главным было то, что именно здесь, в школе, Яша открыл для себя понятие «чужие». Это было что-то совсем непонятное и непривычное.

Дело в том, что на Яшу никто никогда не повышал голос. Нет, мама иногда сердилась, конечно, если Яша проказничал, или промочил ноги, или ещё что-нибудь. Но это было как-то не зло, по-домашнему. А папа, тот вообще никогда не сердился, во всяком случае, Яша не помнил. Кстати, именно поэтому, Яше не нравились мамины старшие сестры: они были всегда какие-то излишне серьёзные и раздражительные. Раздражительность такую, недобрую, по любому поводу и даже безо всякого повода, Яша всегда считал самым вредным качеством в человеке. Потом, конечно, прибавятся и другие, но пока было так. Но даже и они, тётки, были хоть и не свои, но всё-таки не чужие.

Чужих в школе было сразу целых трое: физкультурник Юрий Николаевич, старшая воспитательница Зоя Васильевна и техничка тётя Надя, которая работала во вторую смену, вечером, когда вся малышня после ужина была в классных комнатах, а потом готовилась ко сну. Юрий Николаевич Яшу невзлюбил сразу. Яшка был худенький, физически не очень крепкий – здоровья-то никакого, – не умел подтягиваться на турнике, а самое главное, никак не мог научиться кататься на коньках. Когда физкультура была в зале, это было ещё ничего. Бегать и прыгать Яшка любил, не получается на турнике – ну и наплевать! А вот когда началась зима, здесь-то и посыпались настоящие неприятности. Юрий Николаевич часто раздражался, что называется, на пустом месте. И вообще, он был весь какой-то чрезмерно большой, Яше на него даже смотреть было неприятно. Сам большой, толстый, а глазки маленькие и все время бегают, как будто хочет всё сразу углядеть. И ещё: Юрий Николаевич дразнился, не обзывался, а так, как бы в шутку. Когда что-то не получается, не подойдёт, не поможет, а бросит какое-нибудь ехидное замечание или такую физиономию скорчит, как будто что-то кислое проглотил. Из-за него Яша и физкультуру не любил, и радовался, когда была возможность на неё не ходить, а такая возможность иногда выпадала.