Из далёкого детства

Чем больше я углублялся в изучение своей родословной, тем ближе и понятнее мне становились родственные связи, казалось бы, незнакомых людей, появившихся в начале 20-го века или 150-200 лет назад. Изучая историю своего рода, нам с двоюродным братом Николаем Шамаровым удалось установить более 800 родственников, среди которых дороже всех для меня, являются, конечно, родители. О них я и расскажу в начале повествования.

Мой отец – весточка из девятнадцатого века

Фото №1. Ф.В. Егоренков в 30-е годы прошлого столетия.

Так случилось, что жизнь двух поколений – отца и моя – захватывает три века. Отец, Фрол Васильевич Егоренков, родился в 1895 году. Это 19-й век, а я, его сын, продолжаю жить в 21-м столетии. В Метрической книге Петропавловской церкви села Овсорок я нашёл запись о рождении моего отца: «Родился 11, крещён 13 августа 1895 года в д. Младенск, отец – крестьянин Василий Николаевич Егоренков, мать – Гликерия Алексеевна, воспреемники – крестьянин деревни Младенск Иван Карпин Прохоров и девица Акулина Андрианова, крестили священник Вас… (дальше – неразборчиво) и исправляющий дела псаломщика Яков Соколов».

Вот здесь я впервые узнал, отчество моего деда Василия, а значит, легче будет идти вглубь ветвей родословного дерева. Ни бабок, ни дедов я не застал. Бабушка Гликерия в 33 года умерла «от зуба», оставив троих малолетних детей, в том числе, моего отца, на попечение деда Василия.

Дед Василий в одиночку детей «довёл до ума», и когда старшие завели свои семьи, доживал свой век с младшим сыном Николаем. Дед Василий родился в 1854 году, долго служил в царской армии, поэтому женился уже к сорока годам. Мой отец остался жить на «родовом корне», к началу Первой мировой войны женился на «крестьянской девице Матроне Семеновне Селивёрстовой, 16 лет от роду».

Перед венчанием приключилась интересная история. Родители вели отца свататься на конец деревни в семью Стёпиных, но свите перегородила дорогу сваха от другого дома и начала отговаривать:

– Зачем вы идёте туда? Там девица больная, да и вся семья их нерабочая!

Родители поддались на уговоры, и зашли в другой дом, засватав невесту из рода Селивёрстовых.

Летом 1915 года отец ушёл на войну. Первую мировую войну отец помнил по длительным маршам к месту боевых действий под дождём и зноем, в мороз и слякоть. Во всех случаях единственной верной спутницей была солдатская шинель, которая заменяла в походе и кровать, и одеяло, и подушку. Порой войска шли без остановки пятьдесят – шестьдесят верст, и тогда солдаты приноравливались спать на ходу, опираясь, в тесной колонне, на плечо друг друга, чтобы не упасть. Когда обоз с полевой кухней отставал от колонны, солдаты переходили на сухой паёк в виде сухарей. Однажды «на австрийском фронте», как говорил отец, он попал под газовую атаку противника. Много сослуживцев погибло. Отца выручил ротный командир, по совету которого отец дышал через смоченную в болотной воде полу шинели, пока ядовитое облако не рассеялось

После возвращения с войны отец устроился работать на железной дороге. Но в семье началась череда неудач. Вскоре умерла жена, оставив двоих дочерей. Вторая жена тоже рано ушла из жизни. Третью жену похоронил, прожив с ней года четыре, после нее остались сын и дочь. Отец совсем отчаялся. Через некоторое время судьба свела его с моей будущей матерью. Она вернулась в соседнюю деревню из Кубани, куда устремились многие жители Центра России в голодный 1933 год в поисках лучшей доли. Но неприспособленная к другому климату, к другому укладу жизни, вынуждена была вернуться, похоронив в чужой земле и мужа, и родную тётю.

В доме появилась хозяйка для отца и мать для детей, хоть и не родная. Старшие дочери устроились на работу и вышли из семьи. Появились новые дети. Наладился быт. По общему признанию многих к концу тридцатых годов стала налаживаться жизнь в деревне. Но снова вмешалась война. Сколько же испытаний доставил людям двадцатый век!..

Война круто изменила жизнь. Два года занимали немцы Младенск. Потом при отступлении немцы угнали семью на Запад, разлучив с отцом. Их долго держали в концлагерях, потом отдали в батраки в прибалтийские хутора. За эти три года войны и скитаний родители похоронили младенцами Васю и Катю, родившихся уже накануне и в дни войны, без вести пропал Миша. Отцу и матери с первенцами Иваном и Николаем посчастливилось вернуться домой живыми.

События послевоенной жизни.

Первым после войны родился я (30.05.1945г.). На моё младенчество пришлись голодные 1946 – 1947 годы, когда люди пухли от голода. И опять, как в древние времена людского мора от эпидемий и неурожаев, в деревне объедали лебеду, липовый лист, дробили кору деревьев, хлеб замешивали на мякине, картофеле, семенах сорняков. Такой хлеб пекла и моя мать. Потом появились еще две сестры и брат. А всего нас, детей, было у отца двенадцать человек, троих унесла война.

После войны отец был принят на прежнее место работы, где всё-таки платили твёрдыми деньгами, а не трудоднями, как в колхозе. Вообще Министерство путей сообщения открывала большие возможности своим работникам. Отец дважды был в санатории. Наряду с лечением там организовывались культурно-массовые мероприятия. Под большим впечатлением отец находился от экскурсии в Киево-Печерскую Лавру. Доводилось ему слышать на концертах выступления Козловского и Лемешева, видеть на арене цирка борьбу Ивана Поддубного.

У отца был приятный серебристый тембр голоса. И когда он что-то напевал, напоминал Козловского. Неслучайно он любил слушать по радио арии, песни, романсы в исполнении этого великого певца. Но сам принимался петь, только когда выпьет. Чаще всего он выводил слова песни: «Когда я на почте служил ямщиком…»

Фото №2. Старшая дочь (1916г.р.) отца на встрече односельчан с бывшим командиром партизанского отряда им. Буслаева Симаковым. Вторые справа: 1-й ряд – дочь Евдокия, второй ряд – её муж Константин.

Отец гордился своим сорокашестилетним трудовым стажем. После увольнения с железной дороги в связи с пенсионным возрастом устроился работать поближе к дому. Был даже прицепщиком у молодых трактористов. Механизаторам – а отец стал относиться к этой категории колхозников – выдавали на трудодни гораздо больше зерна, чем рядовым колхозникам. Вырастали дети. Стали появляться деньги: мать получит пенсию, отец получит пенсию, да ещё родители продолжали подрабатывать. Ушли причины для ссор.

Специально воспитанием детей отец не занимался. Стеснялся проявлять, глубоко прятал в себе чувство нежности к детям. Но по отдельным признакам его поведения была заметна мера отцовской любви. В детстве нам редко перепадали лакомства. В вагон-лавке отец «выручал» железнодорожный паёк сахара. Сахар представлял собой большие твёрдые куски в виде призм, пирамид. Во время чаепития за столом отец разбивал в ладони тыльной стороной столового ножа кусок на мелкие осколки, которые поровну раскладывал у каждого едока. И мы пили чай вприкуску. Большую часть своего сахара отец складывал на божницу, за икону Николы Угодника. Туда же шли и появляющиеся изредка баранки, пряники. Потом все эти лакомства, собранные из отцовской доли, «перекочёвывали», как к голодным птенцам, в наши рты.

Отец не владел какими-то особыми навыками мастерства. Вся жизнь его проходила в дежурствах стрелочника. Ну и, конечно, в повседневных хлопотах крестьянского быта он делал всё, что должен уметь делать сельский житель: заготавливал сено на зиму, содержал скотину на дворе, поправлял соломенную крышу дома, ставил вокруг огорода забор, сплетал на год пару десятков лаптей и свивал из лыка десятки метров верёвок, устраивал подвал для хранения продуктов питания, заготавливал дрова, сажал и убирал с семьёй огород и выполнял множество других повседневных дел…. Мы с детства на примере отца учились этим нехитрым житейским премудростям, и до сих пор благодарны ему за то, что он научил нас уважать труд.

Отец любил рассуждать о политике в стране, интересовался новостями окружающего мира, выписывал сразу три – четыре газеты. А радио он не выключал круглые сутки. После семидесяти лет у него стал ослабевать слух, и громкость репродуктора раздражала мать.

В последние годы жизни отец пристрастился к чтению книг, стал постоянным читателем местной библиотеки. Я видел у него и толстые тома Пушкина, и книги в оранжевом переплёте из собрания сочинений Майн Рида, и произведения забытого русского писателя Писемского, которые особенно нравились ему.

Сколько помню, отец всегда на вид был щуплым, с глубокими складками кожи на лице, ввалившимися щеками; над глубокими близко поставленными глазами нависали седые, выгоревшие от времени брови; сутулился редко, и стройная фигура с длинной шеей, прямой орлиный взгляд придавали ему вид высокого человека. Голову покрывала седина медленно, волосы слегка кудрявились. Из-за дальнозоркости самому ему было трудно бриться. И безопасной бритвой на его морщинистых щеках и шее, как правило,

Фото №3. Дети – Фроловичи трёх поколений (слева направо): Анна-1930 г.р., Анастасия-1921 г.р., Николай-1938 г.р., Екатерина-1949 г.р.

.орудовал я, поначалу нанося порезы. Он заклеивал ранки кусочками газеты, подбадривая меня не бояться. Потом я наловчился, и отец не брился до тех пор, пока я не появлюсь дома. Только усы, которые он отрастил ещё в дореволюционной молодости, когда начал пробиваться первый пушок, по традициям мужской половины человечества того далёкого времени, никогда не трогал. Но однажды, когда я после окончания учебы в институте приехал работать в свою деревню, при очередной процедуре бритья отец решительно заявил:

– А ну-ка, сынок, срезай их совсем к чёртовой матери! – имея в виду свою основную гордость – усы.

Мать изумлённо вплеснула руками: невиданное дело, чтобы решиться на такое на старости лет.

Отец вообще крепко привязывался к вещам. Мог бесконечно наматывать под обувь обмотки времён Первой мировой войны, носить до дыр полувоенный френч, нахлобучивать на голову картуз железнодорожника, пока совсем не изломается козырёк. Он до смерти не расставался с очками в круглой оправе, обёрнутой тонкой спиральной лентой из целлулоида (точно такие были у актёра Папанова в фильме «Лето 1953 года»), приобретённые после войны на рынке наугад. У них была +1 диоптрия, хотя требовались очки на +4….

На семнадцать лет старше матери, отец всё время собирался умирать. Только сроки назначал так: «вот женю старшего сына Ваню и умру», «вот встречу Лёню из армии и умру», «вот выучу Катю в институте, тогда и…». Но когда мать упрекнёт:

– Что ты заладил: умру да умру, ещё меня переживёшь! – отец соглашался, – да, я доживу до отцовских лет, он умер в восемьдесят два и мне столько же на роду написано.

И покинул отец этот мир действительно в восемьдесят два года, когда все дети определились в своей судьбе. Отец умирал спокойно, как говорят, «в здравом уме и твёрдой памяти». Четвёртого июня был тёплый солнечный день. Отец долго сидел на ступеньках у входа в дом, сняв кепку и подставив голову под жаркое солнце. Солнечного удара он не боялся никогда. Ночью мать разбудили слова:

– Марья, Марья, ноги мёрзнут, накрой!

Мать укутала ноги. Излишнее ночное беспокойство отца вызывало тревожные мысли. Мать взяла его руку. Рука была необычно холодная. Мать поняла: это конец. Погладила остывшую руку мужа и произнесла:

– Прости Хрол, если что не так….

Отец в ответ чуть шевельнул пальцами и в три часа пятого июня 1977 года окончательно затих.

Предки моей матери. Род Сычёвых

Фото №4. 1914 год. Три сестры Сычёвых перед длительной разлукой. Крайняя справа – бабушка Мария держит за руку мою двухлетнюю мать.

Моя мать, в девичестве Мария Семёновна Шамарова, вышла из большого рода Сычёвых – Шамаровых, который обосновался в деревне Полом Жиздринского уезда Калужской губернии.

Сычёвы представляли собой зажиточный род крестьян. У родоначальника Афанасия в 1824 году родился сын Николай, у которого было три сына: Сергей, Логгин и Михаил. У Сергея с женой Евдокией Матвеевной родились семеро детей. Марфа уехала в Сибирь в период НЭП искать лучшей доли. Пётр и Акулина умерли младенцами. Иван, предположительно, был репрессирован и сослан в Сибирь.

Моё поколение помнит, как бережно в семье относились к старым фотографиям. У моих родителей в доме самыми дорогими реликвиями были божница в святом углу с образами Божьей Матери и Николая Угодника и простая рамка на стене с фотографиями. В центре рамки выделялся групповой портрет молодых женщин в праздничном наряде, характерном для Жиздринского уезда перед революцией. Скоро фотографии исполнится 110 лет. Интересна предистория встречи этих женщин.

1914 год. В деревню Полом, что находится недалеко от уездного центра Жиздры, заезжает пятнадцатилетняя девица Ирина Сычёва. Здесь она родилась, здесь живет её семья. Но сама она давно вышла из дома. И причиной тому было полное посвящение своей жизни служению богу. Сызмальства её завораживало церковное пение. Ирина постоянно пела в местной церкви, по Великим дням бывала на клиросе Собора Александра Невского. Прошло четыре года с тех пор, как она стала послушницей Шамординского монастыря. Полтавской семье паломников приглянулась девочка из певчего хора монастыря, и с благословенья игуменьи Ирина согласилась пойти в ту семью няней. Она захотела встретиться с близкими родственниками, перед тем как переехать в далёкую Полтаву.

В многодетной семье Сергея Афанасьевича Сычёва младшую Ирину очень любили. Сам Сергей Афанасьевич из крестьян выбился на воинской службе в унтер – офицеры, теперь в Поломе владел небольшой торговой лавкой. Во всей округе он один из немногих был грамотным. Подтверждением тому являются часто встречающиеся свидетельские подписи его в метрических книгах Успенской церкви за неграмотных односельчан. И теперь по случаю встречи с любимой дочерью Ириной (на фото – посредине) он привез на лошадке фотографа из Жиздры и собрал вместе старших сестёр Марию (на фото – справа) и Наталью (на фото – слева) из соседних деревень, куда они уже успели выйти замуж.

Женщины, запечатлённые на снимке, наслаждаются ещё мирной крестьянской жизнью. Нашла по душе занятие юная монашка Ирина. Породнила два крупных рода в Поломе Мария, став женой сельского красавца и мастера – золотые руки, отличного столяра и бондаря – Семёна Шамарова. На снимке она держит за руку двухлетнюю дочь – мою мать. Замужем в деревне Озерской находится и Наталья. Ещё ничто не предвещает в сельской глубинке войну. Но первый тревожный звоночек начала трагедии двадцатого века в семье прозвучал: два года, как умерла их мать. Потом мужья будут призваны на Первую мировую, грянут события революций и Гражданской войны, изменившие привычный уклад жизни сестёр…

О дальнейшей судьбе Ирины Сергеевны и судьбе насельниц Шамординского монастыря я подробно расскажу в главе «Крещение».

Жизнь средней сестры Натальи Сергеевны была короткой, но не менее трагичной. После того как умерла мать, её выдали замуж «в чужую деревню» за вдовца, у которого на воспитании оставался малолетний сын. Общих детей у них не было. А вскоре умер и муж. В конце двадцатых годов, ещё в период единоличного хозяйствования на селе, Наталья забрала к себе осиротевших детей своей старшей сестры, рано ушедшей из жизни, и по совету родни женила своего пасынка на племяннице (моей будущей матери).

В первоначальный период коллективизации по стране разразился голод. В поисках лучшей доли многие крестьянские семьи из Жиздринского района потянулись на Кубань, как им говорили, на вольные хлеба. В 1933 году поехала туда и Наталья Сергеевна с молодой семьёй. Но Кубань их встретила полупустыми станицами, в которых местное население тоже еле сводило концы с концами. А тут ещё прожигающие ветра из плавней черноморского залива, несущие болезнетворные микробы. Неприспособленные к другому климату переселенцы стали массово болеть. Вскоре Наталья Сергеевна с пасынком заразились малярией, и были похоронены на чужбине.

К старшей сестре Марии Сергеевне, моей бабушке, первоначально судьба была благосклонна. Засватали её за Семёна       Егоровича, завидного жениха, тоже из большого, крепкого рода Шамаровых. Первенцем в их семье родилась моя мать. Тут подоспела Столыпинская реформа. Семён Шамаров вместе с некоторыми односельчанами вышел с наделом из деревни Полом на вновь образованный хутор Алексинский. Молодая семья построила дом и баньку к нему, выкопала колодец, заложила яблоневый сад. И когда после нескольких лет хозяйственной неразберихи в стране Советская власть объявила НЭП, эта усадьба на уединённом хуторе здорово выручала семью.

Мой дед Семён был известным на всю округу бондарем. Кроме бочек, дежек, лоханок, ушатов хорошо мастерил телеги, сани, шил конскую сбрую. Продукция натурального хозяйства деда шла на обмен, продавалась на базарах Жиздры и Дятькова. Выручка позволяла содержать растущую семью.

Под стать деду была и бабушка Мария. Она была хорошей хозяйкой, умела и ткать, и прясть, и одежду шить. Этому же научила и своих детей. Но нелепо, рано оборвалась жизнь Марии Сергеевны. От обычной для нашего времени простуды. Основная тяжесть по присмотру за оставшимися семью сиротами легла на старшую сестру – ту двухлетнюю девочку с фотографии, – пока она не вышла замуж.

Из всех детей только трое дожили до старости, в том числе, и моя мать, пройдя почти весь двадцатый век с его бурно меняющимися историческими событиями: коллективизация с голодовкой, Отечественная война с жизнью в оккупации и в немецком концлагере, послевоенное восстановление хозяйства с напряжением всех сил, Горбачёвская перестройка…

Предки моей матери. Род Шамаровых

Фото №5. Образец древнерусской скорописи.

Предки моей матери по другой линии родословной относятся к роду Шамаровых. Документы Государственного архива Калужской области позволили установить прародителя Ивана, давшего начало двум ветвям: одна – по линии Михаила, другая – по линии Семёна (1834-1899г.г.). Я принадлежу к потомкам Ивана в шестом колене. Дальше в глубь веков в крестьянском сословии пробраться затруднительно. Ведь фамилии крестьян стали появляться только в конце 19-го века.

Но повезло, что крестьяне Успенского прихода принадлежали монастырям, и при передаче сёл от Брянских монастырей Московскому Даниловскому произведена полная опись крестьян. Чтобы разобраться в древних бумагах московских архивов, двоюродному брату Николаю Шамарову целый год пришлось осваивать древнерусскую скоропись. На фото №7 фрагмента из книги И.С. Беляева «Курс древнерусской скорописи» приводится до десяти способов графического изображения каждой буквы азбуки в почерках переписчиков того времени.

В результате последних поисков Шамарову удалось установить более древнего родоначальника – Ивана Плещеева, который жил еще в начале 17-го века. Плещеев дал 21 фамилию потомкам, расселившимся по деревням южной части сегодняшнего Жиздринского района – по традиционным населённым пунктам прихода Успенской церкви села Песочня.

Теперь складывается такая родословная связь, как один из примеров:

1.Иван Плещеев, первая половина 17 века;

2.Андрей Иванов – 1658г., Василий Иванов – 1664г., Ульян Иванов – 1669г.;

3.Юда Андреев, 1709 – 1771г.г.;

4.Филипп Юдин, 1743 – 1823г.г.;

5.Иван Филиппов (Шамаров), -? г.;

6.Семён Иванович Шамаров, 1834 – 27.08.1899гг;

7.Егор Семёнович Шамаров, -? – 14.11.1908гг;

8.Семён Егорович Шамаров, 22.04. 1892гг;

9.Шамарова Мария Семёновна, 7.04.1912 – 31.05.1988гг; (х Ф.В. Егоренков);

10.Егоренков Леонид Фролович, 30.05.1945г; автор книги.

11.Егоренков Дмитрий Леонидович, 22.04.1971г; мой сын.

12.Егоренкова Екатерина Дмитриевна, 14.03.1997г.г.; моя внучка.

Таким образом, удалось установить связь двенадцати поколений по линии Шамаровых с 17 по 21 век. А если проследить родословную по двоюродной сестре Анне, то наш род выходит и на четырнадцатое поколение. Надеюсь, наши потомки продолжат родословную роспись.

Новую семью дедушки по материнской линии, Семёна Егоровича Шамарова (фото №6) тоже немцы угнали в Германию. Вернувшись после освобождения на родину, дедушка срубил домик для овдовевшей в результате войны младшей дочери с внучкой в городе Жиздра, а сам завербовался со своей новой семьёй на Сахалин.

Материнская доля

Фото №6. О. Сахалин, 1951г. С.Е. Шамаров и П.Т. Шамарова (Коноплёва) с детьми Михаилом, Варварой и Татьяной.

Первым после войны родился я. Падчерицы давно стали взрослыми и ещё до войны вышли из семьи. Старший пасынок из концлагеря был отобран немцами для работы в Германии и пропал без вести, двоих младенцев унесла война, двое старших братьев пережили оккупацию и концлагерь и стали школьниками. За десять послевоенных лет семья увеличилась ещё на четыре ребёнка. Матери приходилось разрываться между выходом по наряду в колхозе, занятиями домашним хозяйством, уходом за детьми. Выходных в колхозе не бывало, значит, и на домашние дела у матери оставалась ночь. Мне часто приходилось наблюдать такую картину: поздно вечером мать сидит у стола и чистит картошку, чтобы вовремя, с утра, успеть истопить печку и приготовить на семью обед. Иногда засыпала над чугунком. Встрепенувшись от крика проснувшейся младшей сестры, бежала к люльке перепеленать её.

Перед школой по воскресеньям мать топила пожарче печку и купала нас в оцинкованном корыте. В холодное время мы забирались спать на печку. На столе горела самодельная лампа – коптилка: фитиль закреплялся в жестяную трубочку, сделанную из консервной банки, и вставлялся в стреляную крупнокалиберную гильзу с керосином. (Позже появились в доме заводские висячие пяти – семилинейные лампы). А мать в том же корыте тёрла в руках нашу одежду, замочив предварительно в воде со щёлоком. Выполоскав и отжав бельё, развешивала его на шестке у печки или над «буржуйкой», стоявшей зимой посреди дома. Летом бельё быстро высыхало и на улице. Речка от нас находилась далеко, поэтому рабочую одежду мать выколачивала пральником в бомбухе (яме с водой, образовавшейся во время войны от бомбёжки) за огородом. Чугунный угольный утюг появился позже. А пока бельё гладили так: на деревянный каток в виде скалки наматывали бельё и перекатывали каток вперёд – назад рубелем – изогнутой доской, шириной сантиметров 10 – 15, с часто нарезанными поперечными зубьям.

Обязанность по выпечке хлеба тоже относилась к матери. Это целое искусство. На муку для выпечки шла рожь, выданная колхозом в натуроплату на трудодни. Эти, заработанные матерью за целый год полтора – два мешка ржи мы досушивали на русской печке и мололи на самодельной мельнице.

К старости появилось больше времени, и мать ударилась в рукоделие. Из льняных холстин мать наделала рушников, кропотливо вышивая на них интересные сложные узоры. Вязала кружева для рушников, скатертей, салфеток, кроватных подзоров.

Кроме того, каждому из детей мать оставила на память труды своих рук в виде праздничных расшитых рушников, которыми раньше украшали в домах святые углы, портреты, картины, рамки со сборными фотографиями. Как самый дорогой подарок хранится у меня вытканный материнской рукой нарядный понёвный пояс, который использовался в торжественных случаях и как мужской кушак. С уходом в прошлое натурального хозяйства, уходят и навыки древних промыслов. И с оставшимися у нас атрибутами прошлого сохраняется светлый след памяти о матери.

Фото №7. М.С. Егоренкова незадолго до переезда к детям у своего дома.

Говоря об отношении матери к вере, нужно отметить, что религиозность её состояла из сумбурного сплетения языческого суеверия, мистики, из обрывочных евангельских рассказов. Из всех святых она выделяла Богоматерь. В домашнем иконостасе долгое время единственной иконой была Богоматерь с младенцем на руках. Потом появилась икона Николая Чудотворца. Земная судьба Марии с Иисусом напоминала судьбу самой матери с её мытарствами. Да и родилась она в Благовещение. Христианские обряды мать знала, но суета жизни не оставляла места для последовательного исполнения их. А к семидесятым годам святой угол она перенесла из светлого зала на кухню. На освободившееся место поставила портреты отца и своего первенца Ивана, украсив их вышитым рушником. На противоположной стене зала закрепила на кнопки вырезанный из газеты «Сельская жизнь» портрет Ленина с надписью под ним большим типографским шрифтом: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Когда я выразил удивление её поступку, мать ответила: «Как же! Если б не советская власть, так бы и работали мы на барина, так бы и ходили мы под немцем!».

Самой большой страстью матери было мороженое и кино. Когда дети повзрослели, мать стала чаще отрываться от дел, чтобы посмотреть фильмы, которые примерно один раз в неделю привозила кинопередвижка. Причем, ради экономии двух рублей на билет, смотрела она на экран с улицы, через окно сельского клуба. Появились первые советские сериалы на телевидении. Особенно в восторге была мать от сериала про Брянских подпольщиков, про разведчицу Аню Морозову. Матери до боли были памятны и понятны картины немецкой оккупации.

Но смотрела она по телевизору и драматические спектакли, и балет. Однажды я слушал оперу «Иоланта», и мать со мной просидела у телевизора до конца.

– Мам, тебе всё понятно? – поинтересовался я.

– Что ж тут не понять? Принц полюбил красивую девку, а она оказалась слепой. Вот и мается малый, не знает, чем помочь.

Методы воспитания

Мать едва научилась писать на курсах ликвидации безграмотности, но всеми силами старалась дать детям образование. Мы учились в средних школах, трое из нас окончили институт, остальные – техникум.

Мать прожила в Младенске сорок пять лет, но никогда не забывала свою малую родину – разбросанные по южной части Жиздринского уезда деревни Яровщинской волости, по которым расселялась многочисленная родня: Полом, Песочня, Яровщина, Орля, Авдеевка, Озерская. Мать иногда брала меня с собой в райцентр по этому маршруту. За четыре часа двадцатикилометровой пешей дороги я узнавал много интересного о своих предках и сегодняшних родственниках. Таким образом, непринуждённо, без нравоучений, прививался патриотизм, любовь к ближнему, стремление дорожить памятью о жизни предков.

Фото №8. П. Островское, 1988г. Похороны матери собрали в полном составе её детей.

Мать не склонна была к строгости в воспитании, но, как её учили родители, «байдик» (берёзовый прутик от веника) «для острастки» держала на виду заткнутым в потолочную «матицу», хотя никогда им не пользовалась. Памятен мне поучительный случай. По вечерам мы иногда ходили на конец деревни на посиделки к Данилиным. Я дружил с Иваном – парнем из этой семьи. Взрослые вели степенные разговоры о житье-бытье или читали большую церковную книгу с цветными картинками ада, где грешники горят в огне в страшных мучениях, а рогатые черти подкидывают дрова в огонь; рая с цветущими и плодоносящими садами и парящими в облаках ангелами; распятие Иисуса Христа. В сумерках расходились по домам. И однажды, переходя дорогу, напротив дома Данилиных нашёл десять рублей одной бумажкой. Это для меня были большие деньги, я на них мог двадцать раз сходить в кино. Принес деньги домой и хвастаюсь:

– Мам, я десять рублей нашёл! – Мать стала расспрашивать:

– А где ты их поднял?

Чувствую, что я сделал что-то не то. Мать переполошилась, узнав, что деньги валялись недалеко от дома Данилиных на дороге, ведь могли их выкинуть с мусором. Мать тут же заставила отнести им деньги. И мне уже не жалко было расставаться с десяткой, но страшно было идти по ночной улице. Но мать в этом случае была неумолима.

Выражение излишней нежности в отношениях было не принято в семье. Но иногда это чувство у матери к нам прорывало. Тогда она с азартом включалась в наши детские игры, обязательно с гордостью пересказывала нам, если нас за что-нибудь подхваливали учителя или соседи. Порой угреет нас в постели и начнёт рассказывать сказки, народные небылицы и были. Чаще всего мы слышали от нее сказки о Крошечке – Хаврошечке, «Мальчик – с – пальчик», «Гуси – Лебеди». Любимыми её сюжетами были те, где говорилось о взаимоотношениях мачехи и падчерицы. Ей самой пришлось испытать себя и в роли падчерицы, и в роли мачехи.

Когда мы, её дети, все «выпорхнули из гнезда», мать долго крепилась в одиночестве, ни к кому не желая переезжать. Но однажды зимой простудилась, тогда согласилась покинуть родовой корень навсегда. Последний приют она выбрала у младших дочерей, в Костромской области. Я каждый отпуск стал навещать мать в Островском: ведь где мать, там и родина. И у Кати, и у Нины для матери выделялась отдельная комната, где она была полной хозяйкой со своей мебелью: шифоньером, кроватью, с сундуком, сделанным ещё в пятидесятые годы Петей Маркиным.

Последние годы мать жила у Нины и умерла у неё 31 мая 1988 года. Теперь, на похороны, мать собрала на встречу всех «Марьиных детей» (так в деревне «окрестили» нас, чтобы отличать от старшего поколения детей отца) впервые не на Калужской, а на Костромской земле. У отца на могилке я бываю каждый год. В Кострому мне стало добираться тяжелее, но стараюсь периодически посещать и последнее убежище с прахом матери в Островском. Тем более что там живут и здравствуют дорогие младшие сестрички, которым по природе суждено последними из детей сохранять память наших родителей….

Как я на свет появился

Август 1944 года.

От западной границы в глубокий тыл движется железнодорожный состав. Черная копоть от паровоза порой накрывает теплушки, открытые товарные платформы, на которых суетятся люди. В большинстве своем это торопятся домой, на родину, бывшие узники фашистских лагерей и другие жители оккупированных территорий, насильно угнанные немцами для рабской работы на Вермахт. С ними едет и моя мать, не спуская глаз с восьмилетнего Ивана и шестилетнего Николая. В Брянске – последняя остановка. Машинист сказал, что очередная высадка пассажиров будет только в Сухиничах. Заныло сердце от того, что и дом рядом, и еще нескоро в него попадёшь, потому что от Сухиничей нужно будет возвращаться назад на сотню километров. Пришлось пассажирам ближайших деревень Жиздринского, Хвастовичского, Ульяновского районов выскакивать с платформ и вагонов на ходу, когда поезд замедлил ход на крутом повороте у 333-го километра, не доехав до станции Судимир.

К счастью, отец уже несколько дней встречал прибывающие с «возвращенцами» эшелоны. Он вернулся на родину месяцем раньше и устроился на свою прежнюю работу железнодорожником. Наконец, встреча состоялась. Шесть-семь километров до Младенска теперь полнокровная семья после годовой разлуки прошагала на одном дыхании.

Деревня представляла собой жалкое зрелище. При отступлении немцы сожгли все дома. Только три каменки с зигзагами трещин на стенах уцелели и сиротливо стояли без крыш. Вдоль ленты дорог, обозначающей профиль довоенной деревни, лепились свежевырытые землянки. К встрече семьи отец успел смастерить землянку на месте старого родового корня. Здесь-то и появился я на свет 30 мая 1945 года, в месяц Победы в Великой Отечественной войне, как желанный сын своих родителей, переживших ужасы прошедшей войны.

Землянки

В моей памяти из далекого детства остались две землянки. Одна принадлежала Жене Лосевой – девице лет тридцати. Ее на улице все звали Евъешей. Непонятно, почему она жила еще в землянке, хотя рядом стоял отцовский дом, в котором размещалась семья Лося – грозного главы семейства, который мне запомнился тем, что частенько напивался и гонял по деревне свою жену. Иногда она прибегала прятаться на наш конец деревни к сестре Кривушке, жившей напротив нас.

Вторая землянка стояла через два дома от нас. Жила в ней бабка Настя Тожина. Ее дочь с внучкой, моей ровесницей, жила по соседству с другой стороны в кирпичном доме. Внутри землянки мне довелось побывать один или два раза. Однажды я поссорился с ее внучкой, одноклассницей Ниной Зенкиной, и нашел ее у той самой бабушки. Спустился в полуподвал помещения. На глиняном хорошо утрамбованном полу ничего не было постелено. Справа была сложена низенькая группка – печка с небольшой лежанкой и дымоходом. В полумраке темнели сырые стены. На стене с левой стороны под самым потолком слабо брезжил свет через маленькое оконце в одно стеклышко. Даже мне, девятилетнему пацану из бедной семьи, была видна беспросветная нищета в этом «жилище». И мне стало стыдно за свою обиду на Нину.

После войны редко, какая семья могла сказать, что она живет в достатке. За два года немецкой оккупации население потеряло все: от коровы-кормилицы до жилья. И нужно было создавать заново элементарные условия жизни, тем более что каждую семью затронуло пламя войны. Тяжелее всех было одиноким женщинам и тем, в чьи семьи не вернулись с войны отцы, сыновья, братья. Вот и одинокая бабка Настя, и женщина в расцвете лет Евъеша еще несколько лет после того, как отгремела война, ютились в землянках.

Запомнилось строительство дома по соседству. Их семья состояла из одних женщин: Таня Денисова (уличное прозвище Носина) жила со старенькой мамой и дочерью Аней. Аня была старше меня года на три, но по-соседски брала меня в свои игры. Мне тогда было два – два с половиной года.

Нужно было думать о строительстве дома – с большой семьей в землянке долго не проживешь. В свободное от работы в колхозе время возили из ближайшего леса «на себе», то есть на обычных ручных санках, брёвна, иногда для волока бревна впрягали корову. На себе хорошее дерево не унесешь. Поэтому стены дома собирались из разномастных по толщине и качеству венцов. Но к следующей зиме семья жила уже под настоящей, хоть и соломенной крышей. А я перебрался в свою настоящую «кроватку».

Люлька

Весной отец надрал липового лыка и сплел мне люльку – маленькую колыбельку. Делалась она так: сгибался из ивового прута эллипсовидный обруч, который оплетался крест – накрест узкими полосками лыка с провисанием вниз. Получалось мягкое уютное ложе. Люльку подвязывали с четырех сторон веревками и подвешивали на вбитый в потолочную балку крюк. Для удобства мамы с одной стороны люльки делали веревочною петлю. За эту петлю можно было качать ногой колыбельку, успокаивая ребенка, и одновременно что-то делать: шить, штопать, а то и дремать (при постоянном-то недосыпании). После меня эта люлька много лет переходила по наследству к моим младшим сестрам Кате и Нине и к брату Илье.

Первые два года после войны выдались очень голодными. В пищу шли и крапива, и лебеда, и липовый лист. Из смеси мякины, лебеды и картофеля пекли хлеб. Люди распухали от голода. А весной, когда заканчивались все съестные припасы, население выходило на картофельные поля и собирало вымороженные за зиму клубни, проваливаясь в хлипкое месиво оттаявшей земли. Потом из собранного крахмала пекли лепёшки, метко прозванные в народе тошнотиками. Но для нас в ту пору ничего вкуснее их не было.

В связи с этим из дошкольного детства мне вспоминается забавный случай. Когда родители ушли на работу, а братья в школу, я нашел в доме какие-то худые валенки и пошел за деревню. Я помнил, что там, за Алёнкиными, в прошлом году находилось картофельное поле. По улице снег, укатанный конными санями и утоптанный пешеходами, еще не растаял, поэтому идти было привычно и легко. Но за огородами снег почти совсем сошёл. Перепрыгивая с пустым ведром по снежным островкам, забрёл далеко в поле. Солнце припекало. Пока набрал полведра пузырящихся клубней, землю окончательно развезло, и я провалился в землю. Жидкое месиво стало засасывать все глубже. Я не боялся, что не смогу выбраться. Меня брал страх от того, что загубил валенки. Так и пришлось их оставить в грязи, а самому, перекатываясь с боку на бок, выбираться на проселочную дорогу.

Ходить я начал рано и стал меньше докучать своим родным. Меня смелее уже могли оставить одного. Видимо, меня не тянуло баловаться спичками или забираться в опасные места, судя по тому, что помню себя часто одиноко играющим у дома, во дворе, или с группой ребят на ближайшей лужайке, а то и в дорожной пыли.

Первое «путешествие»

Расскажу еще об одной из самых первых «зарубок» в памяти из времен младенчества. Всегда считалась на селе «страда сенокосная» самым тяжелым периодом. И маленькие дети на лугу были только помехой. Донимали утренние комары, дневной зной, острая стерня прокосов. Взрослым приходилось часто отвлекаться, выбиваясь из трудового ритма. Меня, как правило, оставляли дома под присмотром Николая. А тут и его труд потребовался: кому еще на стогу стоять, да соль посыпать, как не самому маленькому. Тут я понял, что на другой день меня хотят оставить дома одного и стал ныть: