«Неудобное» искусство: судьбы художников, художественных коллекций и закон. Том 1

§ 1. «Таможенник» Руссо перед судом присяжных

Французский художник Анри Жюльен Феликс Руссо (1844−1910) в течение ряда лет служил в парижской таможне и получил в связи с этим прозвище «Таможенник». Он вошел в историю как самый знаменитый представитель так называемого «наивного искусства». Руссо был самоучкой и начал заниматься живописью как хобби в возрасте около сорока лет. Однако уже через два года Таможенник стал регулярно выставляться в Салоне независимых – на ежегодных парижских выставках, проводившихся Обществом независимых художников. В 1893 году он уволился с государственной службы, досрочно выйдя в отставку, чтобы полностью посвятить себя искусству. Несмотря на то, что в определенные периоды своей жизни Руссо неплохо зарабатывал, в целом он жил достаточно скромно и был похоронен в могиле для бедняков.

Таможенник пытался писать в академической манере художников-традиционалистов, но это выходило у него примитивно, как у ребенка. Однако именно простодушное очарование его работ принесло художнику признание. Исполненные наивной непосредственности фантастические пейзажи, виды пригородов Парижа, портреты и автопортреты Руссо отличаются условностью общего решения и буквальной точностью деталей, плоскостностью форм, ярким и пестрым колоритом[1]. Ныне работы Анри Руссо представлены в крупнейших художественных музеях мира. Несколько его произведений имеются и в российских музеях – Эрмитаже («В тропическом лесу. Битва тигра и быка», «Люксембургский сад. Памятник Шопену») и в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина («Нападение ягуара на лошадь», «Вид парка Монсури» и, конечно же, совершенно гениальная «Муза, вдохновляющая поэта»)[2].

Согласно созданной вокруг его имени легенде Таможенник являлся чрезвычайно простым и бесхитростным человеком, наделенным первобытным простодушием, замечательным примитивистом, столь же гениальным, сколь и невежественным, не ведающим, каким чудесным даром он обладает. В то же время, как отмечается в литературе, «наивность» Руссо мнимая. Она – плод его сознательных творческих усилий[3]. Творчество Руссо способствовало признанию художественной ценности примитивизма и использованию его выразительных средств.

Анри Руссо. В тропическом лесу. Битва тигра и быка. 1908 г.

По своему характеру Руссо действительно был удивительно простым и бесхитростным человеком, слыл «недоумком» и даже «чокнутым», в связи с чем постоянно подвергался насмешкам. По-видимому, бедолага не всегда понимал саркастический смысл адресованных ему хвалебных высказываний, воспринимая их буквально и принимая за высокую оценку своего творчества. Из-за своего простодушного характера художник порой попадал во всевозможные и иногда весьма серьезные передряги. Одна из них с приведением соответствующих документов изложена в книге Мориса Гарсона «Таможенник Руссо, наивный обвиняемый» (Париж, 1956 г.) и пересказана Анри Перрюшо[4]. Суть этой достаточно печально закончившейся для Таможенника истории такова.

В октябре 1907 года Руссо повстречал одного из своих давних приятелей, некоего Луи Соваже, служившего в отделении Банка Франции в городе Мо.

Соваже был довольно сомнительной личностью. В его голове созрел преступный замысел, и своим будущим сообщником он выбрал наивного и доверчивого Руссо. Соваже рассказал художнику, что якобы недавно он стал жертвой мошенников, похитивших у него все сбережения. В связи с этим «потерпевший» объяснил, что хочет просить своего старого друга помочь ему вернуть украденные деньги. Соваже уточнил, что люди, его ограбившие, – «могущественные банкиры», поэтому единственный способ получить назад свою собственность заключается в использовании «банковских приемов». Простодушный Руссо не усмотрел в этом ничего предосудительного.

Задуманная Соваже махинация была не простой. Прежде всего, требовалось открыть текущий счет под чужим именем в отделении Банка Франции и одновременно получить чековую книжку. Руссо следовало отправиться в Лион и приступить к осуществлению намеченного плана. Он положил 500 франков на счет Банка Франции, но не сумел получить необходимую для продолжения аферы чековую книжку.

Анри Руссо. Люксембургский сад. Памятник Шопену. 1909 г.

Таким образом, уже в самом начале затея дала осечку. Однако нужно было получить деньги обратно. По совету Соваже Руссо написал в Лион, чтобы сумму в 500 франков банк выслал на имя мсье Мартена, якобы проживающего в отеле «Анжу», расположенном в доме 45 по бульвару Монпарнас. Спустя двое суток Руссо направился в эту гостиницу, собираясь снять там номер. Но как назло все места в гостинице оказались занятыми. Тогда Руссо уговорил служащих отеля хотя бы принимать его почту. Два дня подряд он ждал в отеле почтальона. Наконец на второй день почтальон вручил ему денежный перевод на 500 франков.

Вторая попытка была предпринята в Лане. Руссо положил те же 500 франков в отделение Банка Франции, попросив оформить чековую книжку, но в этом ему снова отказали. Таможеннику объяснили, что для открытия текущего счета необходим взнос в размере не менее тысячи франков. Не зная, что сказать, Руссо повел речь об оформлении векселя на вымышленное имя Делей, который оплачивался бы в Версале, но изложил суть дела столь сумбурно, что в этом ему отказали. Руссо не стал упорствовать и, вернувшись в Париж, доложил о результатах поездки Соваже.

Приятели приложили немало усилий, чтобы вернуть деньги назад. Руссо написал в ланский банк, прося выслать четыреста франков ценным письмом в почтовое отделение на улице Литтре до востребования. На сей раз Соваже, дабы не возбуждать подозрений, позволил Таможеннику пожертвовать сотней франков. 17 октября, предъявив свое подлинное свидетельство о браке, художник перевод получил.

Третья попытка получить чековую книжку имела место в Мелёне. Снабженный фальшивым удостоверением личности (карточкой избирателя на имя мифического Байи, домовладельца из Льесена), Руссо, наконец, сумел получить необходимый для продолжения аферы финансовый документ.

После этого Соваже передал ему конверт Банка Франции и фирменный бланк, так называемое «бордеро», с тем, чтобы художник изготовил с них точные копии. Действуя под чужим именем, Руссо поручил эту операцию двум типографским рабочим. Последние изготовили и вручили ему пятьсот конвертов и триста бланков. Таможенник передал все это Соваже.

Анри Руссо. Муза, вдохновляющая поэта. Портрет французского поэта Гийома Аполлинера и его возлюбленной, художницы Мари Лорансен. 1909 г. Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина

Бордеро являлся весьма важным документом. Банковские отделения пользовались им для уведомления своих агентств о взносах, сделанных клиентами. Соваже заполнил поддельное бордеро, которым отделение в Мо, где он служил, извещалось о том, что чек на достаточно крупную по тем временам сумму в 21 000 старых франков, предъявленный клиентом агентства в Мелёне по имени Байи, можно оплатить ввиду достаточности внесенного им задатка. Среди корреспонденции, поступающей в Мо, Соваже нашел образцы подписей Губи, директора банковского отделения в Мелёне, и кассира Буайе. На бордеро были проставлены их поддельные подписи. Поставленная же на документе фальшивая печать окончательно придала ему вполне законный вид. Бордеро было вложено в один из изготовленных в типографии конвертов. 8 ноября в Мелёне Руссо снял все деньги с открытого им счета, «потому что не следовало ничего терять», и одновременно отправил письмо в банковское отделение города Мо.

Несколько позднее Руссо прибыл в Мо, заполнил чек на 21 000 франков, подписал его фамилией Байи и без каких-либо осложнений получил означенную сумму в Банке Франции, предъявив туда поддельную карточку избирателя.

В тот же день Руссо, оставив себе только тысячу франков, передал Соваже всю остальную сумму, добытую обманным путем.

Спустя относительно короткое время афера вскрылась, и 2 декабря 1907 года полиция произвела обыск на квартире Руссо по улице Перрель.

Как только обнаружилось, что бордеро поддельно, Банк Франции поспешил предупредить свои отделения о последующих возможных махинациях некоего Байи, разъяснив суть обмана, жертвой которого он стал. После получения этого циркуляра персонал агентства в Лане вспомнил о подозрительном поведении некоего Мартена, который, едва открыв счет, снял с него деньги, попросив отправить их ценным письмом в парижское почтовое отделение на улице Литтре до востребования. В связи с тем, что при получении перевода Руссо не воспользовался подложными документами, его личность была немедленно установлена. О Руссо навели справки. Поскольку отзывы о художнике, который после того как овдовел, вел «холостяцкий образ жизни», были самыми нелестными: «неподобающее поведение», «нравственность и порядочность крайне сомнительные» и т. п., – следователь, мсье Буше, немедленно выдал ордер на производства обыска.

В ходе обыска на квартире Руссо были обнаружены 240 франков, облигации города Парижа, а главное – пресловутая чековая книжка, выписанная на имя вымышленного Байи. В такой ситуации виновность Руссо не оставляла никаких сомнений. Когда его доставили к следователю, художник немедленно во всем сознался и выдал имя сообщника. После того как было получено постановление о взятии его под стражу, Руссо отправили в тюрьму Сайте.

К чести Соваже, которого также арестовали, необходимо сказать, что он по всем пунктам подтвердил показания художника и попытался всю вину взять на себя. Он утверждал, что не объяснил Руссо, что им наносится ущерб Банку, но дал понять, что «поступает таким образом, намереваясь получить деньги за счет ростовщиков, которые его эксплуатировали».

Похоже, что наивный Руссо не понимал, в сколь серьезную историю втянул его приятель. Таможенник не видел ничего предосудительного в том, что, желая помочь другу, он действовал под вымышленными именами, участвовал в изготовлении фальшивых документов и ставил фальшивые печати. Вместе с тем он удивлялся и возмущался тем обстоятельством, что в условиях заключения не может продолжать заниматься живописью.

Уже через три дня после ареста, 5 декабря, Таможенник направил письмо следователю, в котором умолял проявить к нему снисхождение и временно отпустить его на свободу. Упирая на то, что как художник он прославлен не только во Франции, но его имя «известно также за ее пределами», Руссо просил дать ему «возможность продолжить преподавательскую деятельность на курсах при Филотехнической ассоциации[5], а также работу над картинами».

За это он обещал следователю преподнести подарок, о котором тот «не пожалеет». Одновременно он написал столь же наивное письмо Директору отделения Банка Франции в Мо, где умолял его «во имя своей дочери, с учетом его заслуг (перед Францией?) и его наполненной страданиями и трудом жизни, прекратить это пренеприятное дело, поскольку мсье Соваже может вернуть деньги».

Уже на другой день, 6 декабря, художник продолжил переписку со следователем. На этот раз Таможенник вел речь о том, что он «поддался влиянию этого молодого человека по слабости характера», никак не предполагая, что он будет «втянут в такое дело». Если бы мсье следователь, повинуясь зову его доброго сердца, счел возможным предоставить Таможеннику свободу, то он нарисовал бы его портрет, композиция и размер которого зависели бы от желания портретируемого, или преподнес бы ему в дар «один или два красивых пейзажа».

13 декабря Руссо направил третье письмо следователю, в котором уверял, что он больше не даст вовлечь себя в подобные махинации, о которых он «и не подозревал».

19 и 21 декабря новые прошения. «Теперь я осознал все! – стенал Руссо. – И я вижу чудовищность этой аферы, замысел которой, возможно, возник у него (Соваже) давно… Ничего не зная о его делах, видя, что он оказался в положении жертвы, я ни на минуту не мог допустить, что у него столь недостойные порядочного человека намерения».

Несмотря на настойчивые просьбы выпустить его на свободу, Руссо, вполне естественно, продолжали держать в тюрьме. И вдруг Таможенника осенила по-настоящему превосходная идея. Художник вспомнил о том, что он является франкмасоном. В связи с этим 22 декабря он написал письмо одному из братьев по ложе – мсье Паннелье, муниципальному советнику 14-го округа и члену Генерального совета департамента Сена, прося походатайствовать за него перед следователем. Читая это письмо, можно усомниться, являлся ли на самом деле Руссо «недоумком»: «Зло свершилось, надо его исправить; я был обманут, моим доверием злоупотребили. Поэтому прошу Вас, уважаемый согражданин, Вас, кто должен защищать интересы Ваших избирателей, согласиться дать обо мне положительный отзыв, ибо Вы знаете меня давно; или похлопотать перед мсье Буше… Меня ждет работа, и я должен завершить картину для следующего Салона, меня ждут мои ученики, курсы; подумайте об этом, уважаемый согражданин и очень дорогой брат, а также муниципальный советник; сделайте для меня что-нибудь, чтобы в ближайшее время я снова смог обрести свободу и вернуться к моей работе».

Муниципальный советник вступился за Руссо, который являлся не только его братом по ложе, но и потенциальным избирателем. 31 декабря художника временно освободили из-под стражи.

Вернувшись из тюрьмы, Руссо возвратился к своим обычным занятиям. В 1908 году он выставил в Салоне независимых четыре полотна, в том числе картину «Игроки в футбол».

Расширяя сферу деятельности, Руссо открыл курсы, где он преподавал различные искусства. На двери квартиры Таможенник повесил табличку, гласившую: «Уроки сольфеджио, игры на скрипке и кларнете. Декламация. Академия рисунка и живописи». По его заказу в типографии был отпечатан проспект, в котором говорилось: «Анри Руссо, преподаватель Филотехнических курсов Парижа, проживающий по адресу: улица Перрель (14-й округ), 2-бис (на улице Верцингеторига). Прием учеников на все курсы будет ограничен, так как преподаватель стремится к достижению быстрых успехов. Смешанные курсы для детей и молодых людей работают по субботам с 2 до 5 часов. Для взрослых старше 16 лет открыта Академия (работа с натурой) по четвергам с 8 до 10 часов вечера. Плата за обучение: 8 франков в месяц. На занятиях дневных и вечерних курсов могут присутствовать родители».

Возможно, Руссо был неплохим педагогом, ибо вскоре он приобрел некоторое число учеников, в том числе дочь булочника, сына бакалейщика, старшего сына торговки фруктами, дочерей хозяйки молочного магазина, а также нескольких пенсионеров, которые целыми днями рисовали, сидя возле своего добродушного патрона.

Однако время шло, и день суда неумолимо приближался. 9 января 1909 года Руссо и Соваже предстали перед присяжными. Председательствующий в судебном заседании упорно считал Таможенника мошенником. Эту точку зрения разделил и поддерживавший обвинение прокурор, полагавший, что Руссо симулирует слабоумие.

Во время судебного разбирательства все, что имело отношение к Руссо, вызывало у публики, наполнившей зал судебного заседания, а также у нескольких освещавших процесс журналистов, неудержимые взрывы смеха.

Представление своих интересов Таможенник доверил знакомому адвокату, мсье Гилерме. Задача последнего существенно облегчалась тем обстоятельством, что в ходе расследования организатор преступления Соваже был вынужден признать себя виновным в другом преступном деянии. Пятью годами раньше в отделении Банка Франции в Перигее он совершил кражу ценного письма.

Анри Руссо. Нападение ягуара на лошадь. 1910 г.

Как и следовало ожидать, Гилерме построил свою защиту, всячески подчеркивая безграничную доверчивость и наивность своего клиента. По мнению мэтра Гилерме, особенности творчества и характера Руссо не оставляли сомнений в слабости его рассудка.

Представленные адвокатом в качестве свидетелей защиты формовщик Арман Кеваль, у которого Руссо ранее снимал квартиру, муниципальный советник и франкмасон Паннелье и художник Максимилиан Люс решительно вступились за своего приятеля. Максимилиан Люс даже осмелился, впрочем, под хохот присутствующих, воздать хвалу творчеству Таможенника. Разумеется, он никого не убедил. Для своего времени творчество Руссо было слишком необычным. Поэтому, когда мэтр Гилерме показал одну из картин Таможенника, принесенную им в качестве «вещественного доказательства», публика разразилась очередным неудержимым приступом смеха. Продемонстрированные адвокатом папки с газетными вырезками, в которых шла речь о творчестве Руссо, также не дали желаемого эффекта. Всех потешали содержавшиеся в них отзывы: «Картина мсье Руссо, очевидно, является творением десятилетнего ребенка, которому захотелось порисовать человечков»; «Идите посмотреть на произведения Анри Руссо – всегда приятно провести несколько веселых минут. С каждым годом мсье Руссо становится все более непредсказуемым»; «Что до мсье Анри Руссо, то мы требуем поместить его в психиатрическую больницу…».

Судебные отчеты, появившиеся на следующий же день в прессе, отражали общее мнение. «Он начал рисовать, – писал о Таможеннике один из журналистов, – и одарил нас необыкновенными, ошеломляющими, неправдоподобными пейзажами: тигры под пальмами, лианы, напоминающие лук-порей, зеленые, как салат, деревья, закатное солнце, отбрасывающее отблески на фиолетовую гладь морей; картинами в каком-то неслыханном жанре: Саломеи, бескостные, как „женщины-змеи“ из цирка, воины, пожираемые тиграми. И этот уморительный анималист ходил в Музей естественных наук и добросовестно изучал хищников».

Адвокат подсудимого процитировал статью, в которой было сказано, что Руссо «возвысился до гениальности детских каракулей». Он сослался также на разговор со своим клиентом, который ему сказал: «Если я буду осужден, то это не будет несправедливостью лично по отношению ко мне; это будет потерей для искусства». Заключительные слова речи адвоката звучали весьма эффектно: «Господа, верните Руссо искусству; верните искусству этого необыкновенного человека; вы не имеете права осуждать мастера примитива!»

Руссо тут же подыграл своему защитнику. Повернувшись к адвокату, он громко сказал: «Теперь, когда ты закончил, могу ли я уйти?» Однако вполне возможно, что эта «замечательная фраза» лишь усилила подозрения судей в том отношении, что слабоумие Таможенника является не более чем симуляцией.

Оба подсудимых были признаны виновными в подлоге и хищении. Соваже как организатор преступления и ранее судимый за сходное преступление был приговорен к пяти годам лишения свободы. Руссо же отделался двумя годами тюрьмы. Причем ему была предоставлена возможность воспользоваться законом об отсрочке исполнения наказания. Кроме того, приятели были оштрафованы на 100 франков каждый. С обоих в пользу Банка Франции была также взыскана полученная обманным путем сумма. Выслушав приговор, Таможенник разразился следующей репликой: «Благодарю вас, мсье председатель! Спасибо, спасибо! Я нарисую портрет вашей супруги».

Впрочем, вечером того же дня Руссо подписал составленную его адвокатом апелляционную жалобу. Через месяц она была рассмотрена и отклонена.

В жизни Руссо был забавный эпизод, в ходе которого он якобы собирался распорядиться частью своего имущества. Дело в том, что художник влюбился в пятидесятичетырехлетнюю вдову. История не сохранила полного имени этой достойной дамы, поскольку в единственном сохранившемся на этот счет документе Руссо сократил имя своей возлюбленной до «Эжени-Леони В.». Предметом страсти Таможенника являлась продавщица базара «Экономи менажер».

Это был весьма странный роман. Руссо, донимавший женщину своими ухаживаниями, был трогательно простодушен и нелеп. Томимый страстью, художник дошел до того, что проводил ночи под дверью Эжени-Леони и засыпал на лестнице дома по улице Тампль, где она жила. Однако ее отец дал понять жениху, что тот напрасно теряет время, добиваясь руки его дочери, поскольку попал под суд, а кроме того, рисует какие-то нелепые картины.

Защищаясь от наветов потенциального тестя, Таможенник обратился к своим друзьям с просьбой выдать ему «свидетельства о таланте и порядочности». Поэт Гийом Аполлинер, торговец картинами Амбруаз Воллар и некоторые другие известные люди поспешили снабдить Таможенника самыми похвальными отзывами. Что же касается Воллара, не упускавшего удобного случая позабавиться, то он без колебаний поставил свою подпись даже на гербовой бумаге.

Однако и «свидетельства о таланте и порядочности» не смягчили немолодую красавицу и не изменили позиции ее отца. Тогда Руссо решил, что добьется своей цели, составив в пользу той, которую он называл своей Дульцинеей, весьма любопытный документ. По своей правовой природе он являлся проектом так называемого «домашнего завещания», допустимого по законодательству Франции. Содержание документа было следующим:

«Настоящим актом завещаю мадемуазель Эжени-Леони В., в первом браке вдове мсье Огюста Т. (во втором браке супруге мсье Анри Руссо, художника), моей лучшей подруге, которой я бесконечно обязан, все, что останется после моей смерти, – мебель, драгоценности, деньги, картины. Кроме того, я разрешаю ей требовать 20 % дохода с торговцев картинами или других лиц, которые будут их продавать. Моя дорогая Леони соблаговолит передать половину состояния моей дочери, Юлии Руссо, жене Бернара, проживающей в Анжу (департамент Мен-и-Луара)».

Не вполне понятно, почему Таможенник именует 54-летнюю вдову «мадемуазель». Ведь к французской женщине, побывавшей замужем хотя бы в течение одного дня, всегда обращаются «мадам», а не «мадемуазель». Главное, однако, заключается в том, что и данный выстрел оказался холостым. Не исключено, что это произошло потому, что в момент составления проекта завещания сколько-нибудь значительного количества мебели, а тем более драгоценностей и денег у Таможенника замечено не было. Несмотря на то, что некоторые свои картины он сумел продать за неплохие деньги, а также на приработки в качестве учителя рисования, Руссо вечно нуждался в средствах. Вполне возможно, что постоянные финансовые трудности Таможенника были обусловлены «холостяцким образом жизни», который вел «мастер примитива». По крайней мере, большая часть сохранившихся писем художника к друзьям наполнена просьбами оказать ему помощь. После смерти Руссо наследники никаких денег также не обнаружили.

Что же касается проекта завещания в пользу Эжени-Леони В., то под документом то ли намеренно, то ли по рассеянности не были проставлены дата и подпись Руссо. Исходя из этого можно предполагать, что Таможенник был не таким уж «недоумком» или «чокнутым».

§ 2. Искусство и политика есть вещи несовместные, или Гюстав Курбе и Вандомская колонна

Французский живописец, график, скульптор и общественный деятель, представитель и теоретик реализма Жан Дезире Гюстав Курбе (1819–1877) – человек независимого характера и редкой самоуверенности – был сыном преуспевающего фермера. Тремя большими полотнами, выставленными в Салоне независимых в 1850 году («Похороны в Орнанс», «Крестьяне во Флажи» и «Дробильщики камня»), Курбе заявил о себе как о ведущем представителе реалистической школы живописи. Особенно сильное впечатление на публику произвела огромная сцена похорон. Восхищение зрителей вызывал потрясающий реализм изображения. По итогам выставки стал складываться образ Курбе – революционера и социалиста.

После 1855 года творчество Курбе становится менее догматическим, а его палитра не такой мрачной. Художник все чаще обращается к таким привлекательным для широкой публики сюжетам, как лесные пейзажи Фонтенбло, Средиземное море, остров Джура, панорамные марины, миловидные, чувственные обнаженные женщины.

Курбе не создал своей школы, но его знаменитое неприятие доктрины идеализации и внимание к переменчивой природе вещей оказали огромное влияние на искусство XIX века. «Живопись, – утверждал Курбе, – это искусство взгляда и поэтому должна заниматься видимыми вещами. Следовательно, необходимо отказаться и от исторических сюжетов классической школы, и от поэзии Гете и Шекспира, столь привлекательной для романтиков». Когда художника попросили написать ангелов для одной из церквей, он ответил: «Я никогда их не видел. Покажите мне какого-нибудь ангела, и я его нарисую!»[6]

Вандомская колонна в Париже

Нынешняя статуя, венчающая колонну, уже третья. Скульптор Огюст Дюмон

Волею судеб Курбе оказался втянутым в политическую деятельность, стал активным членом Парижской коммуны (18 марта – 28 мая 1871 года) и был назначен главой Комиссии по искусству. А после разгрома Коммуны Курбе был привлечен к уголовной ответственности и осужден. Чуть позже Правительством Франции к нему был предъявлен иск о взыскании колоссальной суммы, необходимой для восстановления Вандомской колонны, к низвержению которой Курбе прямого отношения не имел. Эта удивительная история подробно рассказана в книге английского искусствоведа Г. Мака[7]. В кратком изложении она выглядит следующим образом.

16 апреля 1871 года на дополнительных выборах в Коммуну, являвшуюся одновременно законодательным и исполнительным органом восставших против режима Наполеона III парижан, Курбе был избран депутатом от VI округа французской столицы. Его избрание было утверждено 19 апреля, за пять недель до того, как Коммуна закончила свое недолгое, но бурное существование.

Курбе был целиком поглощен проектами реформ, касавшихся управления музеями, выставками и другими связанными с искусством учреждениями.

Двадцать первого апреля руководство Коммуны создало Комитет народного просвещения в составе пяти членов, куда был включен и Курбе.

Взятая в кольцо войсками Версальского правительства, раздираемая внутренними противоречиями, Коммуна была обречена на поражение. Однако художник не замечал признаков неотвратимого краха. Он наслаждался активной общественной деятельностью, суетой, возбуждением, декларациями и дискуссиями в различных собраниях и комиссиях.

В то время как Курбе целиком окунулся в политику, его коллега по цеху Огюст Ренуар, очевидно, не совсем понимал, что же на самом деле происходит в городе. А потому он пытался жить обычной жизнью художника, делающего зарисовки на пленэре[8]. Это непонимание специфики политической обстановки чуть было не сыграло с ним дурную шутку. Как-то раз не в меру «бдительные» парижане приняли художника за шпиона, который по заданию версальцев рисует план набережных Сены. Моментально собравшиеся зеваки вошли в азарт и потребовали немедленной расправы над шпионом и, не откладывая дела в «долгий ящик», едва не утопили его на месте. Но случилось чудо. Подоспевшие к «разборке» гвардейцы решили не топить Ренуара, а расстрелять его. Однако, к счастью для художника, расстрел почему-то решено было перенести в мэрию. По пути к месту предполагаемой казни Ренуар вдруг увидел знакомое лицо. Это был Рауль Риго – беглый журналист-республиканец, которого несколько лет назад Ренуар спас от голодной смерти и поимки полицией. Но во времена Коммуны все переменилось. Теперь Риго стал важным человеком и даже… комиссаром полиции. Разобравшись с ситуацией, Риго немедленно дал указание освободить художника. В честь Ренуара поймавшие его гвардейцы с энтузиазмом спели Марсельезу, а затем отпустили его на свободу и дали заветный пропуск, дававший ему право свободно передвигаться по Парижу и даже делать зарисовки[9]. Но вернемся к основному сюжету данной части нашего повествования – обстоятельствам, связанным с разрушением Вандомской колонны.

Создание известных французских скульпторов Ж. Б. Лепера и Ж. Гондуэна – величественная Вандомская колонна – была установлена в 1806–1810 годах на Вандомской площади в Париже в честь побед Наполеона Бонапарта. Этот внушительный монумент, ныне вызывающий восторг не только туристов, но и самих парижан, в дни Парижской коммуны французским республиканцам внушал глубокое отвращение. Монумент являлся символом ненавистной Империи, основанной Наполеоном I и возрожденной Наполеоном III.

По приказу Наполеона для отливки колонны было отпущено шестьдесят тонн бронзы, полученной при переплавке поврежденных в бою австрийских и русских пушек. В 1863 году наверху колонны было установлено скульптурное изображение Наполеона I в одеянии римского императора, с лавровым венком на голове работы Огюстена Дюмона.

Сразу же после сокрушительного поражения французской армии от пруссаков под Седаном и падения Второй империи многие выдающиеся граждане и влиятельные газеты настойчиво стали требовать сноса колонны и переплавки ее на пушки. Как истый республиканец Курбе соглашался, что колонну следует, по крайней мере, перенести с Вандомской площади. В то же время он возражал против уничтожения ее орнаментированного бронзового покрытия.

14 сентября 1870 года, т. е. еще до создания Коммуны, Курбе разразился петицией, которая в дальнейшем весьма печально отразилась на его судьбе, хотя и была сформулирована достаточно расплывчато.

В петиции «гражданин Курбе, председатель общества художников, которое во время осады приняло на себя ответственность за сохранность национальных музеев и произведений искусства» писал о том, что Вандомская колонна «представляет собой памятник, лишенный всякого художественного значения и созданный с целью увековечить идею