Через стекло от осколков

Размер шрифта: 13

Через стекло от осколков

© Геннадий Чепеленко, 2023

ISBN 978-5-0060-5398-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Адажио на бересте

Слепой апрель

Из холода в жаркий апрель,
в слякоть и таянье красок,
в очередь красных потерь,
но – исчезающим классом.

Может, не в худший кортеж:
медленный, в память террора,
под замолчавший оркестр,
SOS, всех с правами надзора.

В очередь на карантин
через секретные кнопки,
в комнату с грифом один,
тесную, уже бытовки,

на четырех, и – ждать:
кому – то под ивээлом,
другим под живот кровать
и красная скатерть с мелом.

Мне несвободный режим,
приступы пьяной одышки.
Я, как живущий живым
не ре-комендую книжки,
их бело-черную муть
с подтеками акварели,
тяжелых страниц ртуть,
шелест, строчек качели.

И не прогноз, не расклад:
сбитые в кровь одеяла,
подтеками свет на руках,
на лицах, глубоких ранах.

В ступор осел телефон,
слов молчаливый шопот.
По ком-то плачет Афон,
другим воскрешения опыт

утром, в неровностях дня,
от новостей к передышке
под красные волны вина,
под белые, беглые выси,

когда от жары корридор,
красный закат с мотыльками,
перед глазами простор
с ослепшими глухарями.

И слышать: небо в воде,
как лодку апрель конопатит,
а дождь в перебив на ведре
музыку капель прячет —

к мозаике ночи пустой,
к пестрым проемам окон,
когда дребезжат под рукой
осколки последних стекол.

И ранят до струек тепла
в зрачках слеповатой ночи,
с сетчатки, глазного дна
отслаивая подстрочник.

И дня с глухарями следы
в сознании тлели мутном
под всхлипы осенней воды
с вечера в прошлое утро.

Лепестки чухони

Медленно
стыли деревья,
когда затихали поля.
Безмолвие: через нервы
его осязать с нуля,

видеть:
стреножены кони,
когда не окончен сезон,
и ты не зависишь от воли
вставая, идти в наклон,

когда еще свет в ладонях
и на водянистой листве,
а ты не в просторном доме
стреноженным и в узде.

Глотая холодный воздух
одышку гасишь внутри,
с трудом понимая прозу
доступную взаперти,

как прячутся в паутинах
крупные капли дождя,
как пули проходят мимо
устав в сквозняках дня

и тают в мишенях точки
высушенной мошкары
в лесу из хвойного воска
с подтеками бурой коры

разбросанными от центра,
дрожащими по углам,
они в серой копоти света
подобные мотылькам

двоились и падало зренье.
Я слышал: по каплям вода.
тревожила днем осенним,
просачиваясь в никуда.

Я видел: таяли листья
в остатках стоячих луж;
от них уплывали выси,
их белых чешуй чушь

Окончен сезон охоты.
Из скудных трофеев улов:
два, три лепестка чухони
в лодке с одним веслом.

И по туманам в лощины
в узкий, без света просвет:
в нем вспыхивая осинник
предупреждал: не снег.

Он рядом и таял ближе
в тусклом окне сентября
холодных домов крыши
в нейронных грея сетях.

Стекол разводы и копоть
с собой уносила вода,
и знающий, чей-то шопот
подсказывал мне «куда».

И – медленно из изгоев,
из Пятницы – в дикаря
то трезвым, то с перепоя
похожим на глухаря

я превращался в птицу
способную токовать.
Я не говорил «в Ниццу»,
меняя на стул кровать.

С ветки к удобной выше
я не успевал взлететь,
на резкий осев выстрел,
раненным вкось висеть,

мутную видеть картину
как тень мою принял лес,
как падает в паутину
небо, оставаив врез,

как остановился кокон
доматывать дня виток
и замерзал меж стекол
с белым лицом листок.

Он мне царапал душу,
немела от ветра щека,
а я продолжал слушать
разбитые звуки стекла,

слышал игру ксилофона
хрустальные полутона
и колокольного звона,
когда затихала она,

когда перепутаны жилы,
артерии – с кровью вен,
кругом не снег и не иней,
окно ни вкось и ни в крен.

В нем видимое терялось
в подробностях сентября,
а то, что еще оставалось
само по себе, без меня

оттенками серой краски,
брошенных греть костер
и ветром больным в маске
расшатывать корридор.

Пьяные снегири

Вале Чепеленко

Пора засушенных мимоз,
рябин настоянных на ветре.
От ветерка – острей мороз
и снегири пьяней на ветке.

Перебродивших ягод хмель,
спасенный крыльям от мороза:
с малиновых рябин капель
в снега и к памяти мимозам.

Друг перед другом снегири
слетая в красной канители
плели на снегах лабиринт
стяжками скатерти затейной.

Как в гнездах пыли воробьи,
елозя в белых, для веселье,
для солнечной их ворожбы,
валялись в ягодах осенних,

настоянных на покрова,
и первыми из мумитролей
тянулись к новым островам
раздутые от ягод с солью.

Их продолжалась воркотня,
мной не осознання взглядом…
Сменилась осень за три дня
безжизненным ее пейзажем.

но через раз, через плетень
я не выискивал их в сущем.
Их не сменила свиристель
веселая в лучах секущих.

Я помнил как обрывки дня
влетали в пьяные обьятья
заката, как потом – со дна
их красные бурели пятна.

Душная палата

Через Гефсиманский сад
на суд: с удушьем в палату,
в терновые круги, в ад
и – в трехнеделье кряду.

Понтий Пилата месть:
в мишенях квадраты окон,
заревом каждая весть,
с кровью, жарой, потом.

Слыша, куда все плывет,
не видел как из минаретов
свет падал. В ночь переход —
его летаргической метой.

Без лампы неполной луны,
тусклой через расстоянья
стирался текст неба, вины
моей, перед ней покаянья.

И бесконечность, и тишь,
охрипшие, шопотом ноты.
Я слышал: от желтых лиц,
отщелкивались темноты.
На мысли ловил себя,
как легче через преграду
в палате ловить снегиря,
при свете окон прохладу,

когда уплывала луна,
водой разбавляя чернила,
оттенками синего льна
все как-то еще светила

дорогу. До выхода, врат
орлом выпадала решка:
я шел через утренний сад
с ней на зеленых ветках.

Не помнил, когда до утра
память вернулась, одышка
с дыханием, бегом трав
исчезла. И – передышка!

И – медленная суета
вползала
с возней прикроватной.
Мне стены шептали: среда,
не понедельник кровавый.

С пропуском дней, с четверга
мне неожиданной спешка…
Вплывали с водой берега
и ночь – без ее отрезков.

И настежь любой секрет:
распахнуты окна, стены.
Лунных фантазий сюжет
без текста, актеров, сцены.

Небо подобьем шатра,
дохнуло в глаза Куросио:
воздухи хлынув с утра
шли рябью, его курсивом.

День разглядев не совой,
я видел мосток капитанский,
как ветром правит немой
капитан из чужой Небраски.

Кружило. По курсу земля.
Мне пузыри по болотам.
Прав Лавуазье, не Золя:
дыхание легче с азотом.

И воздух из окисей дня,
плавал по всем протокам
в легких моих, без меня
снаружи и между стекол,

медленно ставил знаки
подсчеты вел без таблиц,
и – свет на углах атаки
вносил в искаженья лиц.

В мозаике новых красок
меня он надолго терял,
а я – выплывал без маски
из той же воды в провал,

разной от столкновений
с сюжетом кривых зеркал
из повторимых мгновений,
если их свет не смещал.

День оттого не длинный,
растянутый по голосам
меня помещал в картины,
да Винчи стирал их сам.

Желтые лужи

После дождя лужи,
устав от глубоких протрав,
в листьях внутри и снаружи
и в тех, что в пути от стужи
застряли на зыбких плотах.

И – всем ветерок качели
устроил как теплый бриз:
для тех, что куда-то летели,
мне – не попасть в метели,
качающих снежный обрыв.

В них есть кучевые неба,
без ряби по ним, в глазах
в абрисах разного цвета:
одним с позолотой лета,
другим —
с ветерком на вожжах.

И – плавающим отраженье
мое в облаках вверх лицом.
Как после головокруженья
небо с моим отторженьем
стиралось во мне и в нем.
Я восстанавливал место,
где свет исчезал за углом,
но лужи подкинули Вестерн
и – ложные слухи и вести,
устроив мне желтый фургон.

И он – через лужи в холод
с вечера плыл до зари:
каждого встраивал в кокон
из вороха листьев под полог
из одноцветной слюды,

когда разноцветной мастью
не в тон ожиданьям творца:
одышка простора от астмы,
не маслом – осенние астры,
но холод, знобящий с утра.

И мне поворот на спасенье:
рябь луж, разноцветие брызг,
вода по изгибам осенним
и – отраженьем последним
моим и плывущим на бриз,

когда уже астры и лужи
подсели в контрастах Дега
с водою, остывшей от стужи
внутри, с одышкой снаружи
туманов к концу декабря,

а небо с волнами страхов:
в лужах нет прежним меня.
Осень под ковида знаком
текла по чужим буеракам
и с тенью моей до дождя.

Вощенное стекло

Неоновой, в инее дверь
внутри: за стеклом клетки
пьянила себя свиристель
на красной от ягод ветке.

Без нот, наугад, береста
звучала и – звуки летали
как будто зимою весна,
не осень с ее цветами.

На разноцветный мотив
ко мне миражами мрака
дождей приходил курсив,
меняя Восток на Запад.

В те же створки окна
небо входило холодным.
На нем остывала луна
и свиристель в желтом.

Без света зима по апрель,
чисел, событий, неделей.
С окон стекла акварель
и с охрою лужи в аллеях.
Погода ушла под навес.
Стрелки с юга на север.
Я с температурой и без
у моря, и сзади не берег.

В бреду, с голосами на
вощенном стекле сознанья
слоями всплывали со дна
знакомые люди, зданья.

И – растекалась вода,
захлебываясь пузырями
красными: в дыме дома
на фоне размытых зарев.

Была свиристель на час
из красного подсознанья:
свистящими звуками астм
с апное – через дыханье,

через подъемы – в диез.
через скачки препинанья.
И рушился плотный текст,
в тумане шатало здания.

Все размывалось в разы
и отдаленным и близким.
Я слышал: плачут навзрыд
створок шарниры, диски.

Ветром открыло дверь
окна втянув, а в стену
ударила грохотом дрель,
экран отключив и сцену

и выпал рассвет до шести
и титры о нем на экране.
От тока двухфазной сети
стекло осыпалось в раме,

но – свиристель в окне
на той же молчала ветке
от пьяной рябины в огне
и – в продувной беседке.

Адажио на бересте

Живой, готовый на вынос
утром, с сумой барахла
я собран. И время на выбор!
Я инок. Мне снова в бега.

В исхлестанный ветками ветхий
рассвет вдоль дорог и болот
меня из распахнутой клетки
встречать у закрытых ворот.

Не вылечен греками, Леной,
ветром, изъеденным в моль.
Он лепит соленой пеной
в лицо мне волной голубой.

Отчаянье перед простудой
ко мне подкатило само:
посыпались буги и фуги,
сюжеты в лучах Шапито

и многоголосье от вспышек
команд от ударов хлыста,
сорванный голос одышек…
Бемоль! С до диез не весна!
Новый, в неоновой краске
медный, без поводов звук.
И клоуньи шутки и пляски
от выстрелов пьяных базук.

И продолженье качелей
с приступов лжи под наркоз.
Он мне доносил еле еле
сбивчивый стрекот стрекоз,

а после затишия, с ночи
на сорванной бересте
адажио правило почерк
мой буквами, но не везде.

Ржавые из магистрала,
они меня гнали вперед
в залы слепых вокзалов,
тесных портов, причалов
с мыслью «на пароход»,

но – ветер, парус, берег,
с преодоленьем широт
отвергнуты: зуммером
пеленг
о рвущихся неба строп.
Мне досягаемой точкой
маяк, красный луч в воде
или – в ручье проточном
звезда, облучок в ладье,

или по каплям источник
воды, уходящей в песок,
в часах
без шума песочный
шум ветра, может звонок.

О сроках воды волненье,
в наклон убегающий слог…
мне, потерявшим зренье
увидевшим это в смог.

От парусов, всей регаты
вплавь догорающий залп
лучей и по волнам агаты
пиков блуждающих альп.

Снова к
осиновым листьям
и нитям живых паутин.
Я по подтексту вымысла
видел нелепость картин
ретушью желтой краски
размытых поверх одеял,
похожих на поле из ряски
в зеленых болотах углам.

слышал дыханье округи,
ветра игравшим на всем.
Я не готовый к разлуке
с полсветом,
спешил босиком,

слыша дрожащей бересты
как звуки не все в тетрадь,
как пьяный глотая воздух,
трезвел, но не мог бежать.

В окна стучал и в двери,
их не открывавших домов.
В стеклах торчали тетери,
кричащие рты без голов.

Лаяли с хрипом собаки,
послушные им взаперти.
Свет жил, гуляя во мраке
в пустом переулке плести.

От вдребезги битых окон
я слышал, к кому и по ком
осколки мозаик, стекла
торчали под разным углом.

Безумная Грета
/по Брейгелю/

Не рукотворной картина
в память, глубинам зеркал
с бесами к злым паутинам
красок, костров языкам.

Ад, оглушенный испугом
в красной, вспышками мгле.
Каждый, имевший свой угол
ждет очередь – на костре.

В смрад дымящих одышек,
к густым перегарам отрав
преступников и воришек
в огонь кислород избрав!

В воротах «Безумная Грета»,
над всеми в руках металл.
Шпага к ударам воздета
над пропастью в сотни жал.

В ней, поглотившей небо,
любое из них – в глазах,
но взбаламученный Гретой
ад – на холмах, в ветрах.
Повод там быть: слитки,
а – огненный переполох
к поискам зыбкой калитки
к богатствам – через порог.

Ни подлинника, ни копий,
ни плана: откуда в огнях
просвечены ужасом окна
и адом вся пеплом земля.

Он не выбирал в сюжете
удобный для глаза пейзаж,
не был одиноким на свете
в цветах забывая про нас.

Он поколенья без масок
в ход времени и в поток
включал из огненных арок
с кострищ, дымящих особ.

И не для тех, кто выбыл
в набросках карандаша,
в сюжетах из пепла, зыби
потухшим огнем дыша,

выхватив «золото» Греты
в огне расплавлял металл…
Он жил как не все поэты
премированные за хлам.

Не при дворе художник,
скитавшийся по стране,
был как любой сапожник
уставшим, спиной к стене,

что-то менял в картине,
Гретой пугал всех нас
или – окном в паутине
мазков исчерпав запас.

Сюжеты его на выбор
с набросков карандаша.
Он в тяжелейшей из игр
безмолвия всех лишал.

Через глаза или жесты
через развороты лиц
мир его окислов жести
без воздуха, без границ.

Еще – не Уленшпигель,
открытый всем и всему
в виды видавший тигель
плевел добавлял к зерну.

Ракурсы в фас, коллажи
менял как меняют вино,
а после по виду, не сразу
глотками глушат его,

просеивал краски неба
и воду – через решето.
Воздух бледнел от света
костров и дыхания ртов.

И – подбирал краски
черный сгущал до фраз,
а после бардово-красным
кой-где оживлял грязь.

Проездом

Вдоль туманов в огнях поезда.
Мимо станций без остановок,
без надежды на случай из ста
мне на скорый к станции Новой.

Перед носом, по нервам вагон
взбаламутил туманные клочья:
желтой молнией и через гром
оглушил меня
шумом полночным.

В поджигающем воздух огне
не лежать на издерганной полке,
днем не видеть как тает в охре
свет осенний в снежном потоке

и не слышать, как хлопает дверь
и гармонь от цезур, с экстазом
изворотливо, с «до» и до «ре»
будет в нотах менять парафразы.

Вместо ясных в длинноты тире,
от них на неточный подстрочник:
крупным шрифтом как на стене
в нем напомнить значение точек…
С веток ягеля с парой гвоздик
все колеса по разным стрелкам…
Дни темнее, чем ночи в разы
окон в инее, в хвойных ветках,

в бесконечной тягучести снов,
до последнего кадра картины:
только тиканье громких часов
в темноту сквозь узлы паутины.

В темноте, изменяющей полутона
мимо «Новой» ликующий поезд:
стук колес оживляют туманы окна
с полустанками вместе и порознь.

Тень от лампы качалась пустой,
стакан еле желтый от едкого чая,
окно с дребезжащей
меж стекол осой
всех оттенков как в оттепель мая.

В тех же сумерках перед окном
изнутри с перебитым дыханием,
я как тень, еле пульс, метроном,
успевающий с опозданием…

Дням вчерашним, текущие вкось,
числа врозь и по разным лекалам:
полусбившейся, к будущим ось,
с замиранием, без интервалов,

по резьбе, по виткам, через ряд,
как дыханье с задержкой при астме.
Листья в окна прогноз шелестят,
облака предлагают мне царства,

поезд скорый на выбор в четверг
или в пятницу – без расписанья…
Мне бы знать, чем закончится век
в светолуние – в луностояния

с февраля, с високосных дней
и в метели, на узких просторах.
Я бы ждал как в снегах огней —
отскрипевшие за ночь ворота.

В дни зимы – и прогноз по себе,
что ко мне от ковидного лета
в перепадах жары, не в среде
безголосой, с подтекстами эхо,

заведенным на час Х звонком
по маршруту дыхания крыши,
улетающим стать двойником
мотылька в дни цветения вишен,

отвлекать облака – от всего:
от туманов, огней листопада,
если поезд не тот и чужое окно
ближе чем от жары прохлада.

Передышка

Передышка к метели. По осени не тишина:
небо с криками, ветер рифленный на крыше,
на мозаичной кальке в оттенках сухого вина
даль размытой в рассеянном свете видна
и – дорога, не в фокусе то, что мне ближе.

И – мелодия слов ощутимее шелеста в уши,
но безмолвной, в две стороны лжет пятерня:
перелески в огне, в красных листьях, а лужи,
в аллегориях света, а в нем утомленные души,
от удушья когда их спасала, ослабнув петля.

Накануне озноба по стенам сползала жара,
вниз по Цельсию и – от ночной лихорадки…
Запись пульса, лекарства по схеме в тетрадки!
Утром ветер и волны отливами – через «Ра»,
похожих на
шелест и
звуки
вдыхающей воздух трехрядки.

Пульс, дыханье метались по кнопкам одышки:
с западающих клавиш и почерк, и главы листа
не на сюжет, не на исповедь вымысла книжки,
а от новых страниц после выстрелов мышки,
отключающих воздух плывущему и с утра.

От жары он сгорал. Покидали поля перелески.
Смысл всего исчезал и огонь – по началам глав.
Он за лживый сюжет продавал последние вести:
на экране включал мне прокуренный Вестерн,
и дыхание правил до хриплых от дыма октав,

до одышки – в ячейках дневной паутины,
до снегов в сентябре, перепадов жары; с января
кислород из подушки, вода от удушья и пытки,
аритмия без пульса, вспотевшие стены до нитки,
окна света луны, без нее – из камней янтаря.

И – к безмолвию ночи: по одичавшей равнине
безымянный, оторванной льдиной – в февраль
на себя непохожий, в снегу и без едкого грима
я при свете янтарном ветром по ней негасимым
по торосам, как мог, неизвестно куда дрейфовал.

Удушье

Из сумерек, азотом, на версту
дышало все и дымом переулков
удушье горло жгло как бересту
огонь трепал
и мстил краями звуков.

Они, часть речи и моей вины,
и корчились под новыми углами,
метались без огня от тишины
и пепел поднимал их в пламя.

Они мне зажимали рот
и я как рыба из воды на суше
дышал и жабрами глотая «О»,
а пузырями выдыхал снаружу.

Они меня учили наизусть
читать слова и мысли наизнанку.
Я их боялся: резкий на испуг
в палате свет
включал из них шарманку,

один и тот же вечный патефон,
заигранной до одури пластинки.
От лампочки едва живой плафон
листал к ним
не истлевшие картинки.

Но не переворачивалась ночь:
скрипела дверь оторваной петлею
или прорвавшийся сквозь скотч
на выдох вдох маячил запятою.

В удушье, в полумрак, в болезнь
входили стены, опрокинутые на пол.
Дыханье с пузырями, чаще без,
искало путь от Севера в Неаполь.

И скоро, полночью повеял ветерок
от воздуха все стены побелели,
но шторы край не подхватил поток
застыл, не разворачиваясь к двери.

По темной кальке, медленной рукой
водила ночь: кармином и лазурью
то вспыхивала, искажая боль и бой
часов, темнея вышивкой ажурной,

или, пыталась сплесть из лоскутов
взамен окна, мозаичном от дыма
картину без сюжетов и – без слов
едва живую без адреналина.

Куда повернет

Истертая в красную пыль
душа аллергирует к окнам.
За ними простор и ковыль,
ветер, закрученный в кокон.

Он как метельный клубок
взорвался и вьюгою настежь
и каждый с пружиной виток
из белой смеющейся пасти.

Она, если встать у окна,
испуганной, волнами ночи:
все вкось, поднимаясь со дна
воронок, из сьехавших с оси.

Мне некого, нечего ждать
в жаре, без рубашки, в стужу:
с горячего снега – в кровать,
молчать, пропуская ужин,

когда снег вокруг и везде
на стеклах, на стенах и выше,
когда терпкий воздух истлел
и стенам мой голос не слышен.
Теплом, уходящим за дверь
не дышит потухшая печка
и я задыхаюсь как зверь
давно под шкурой овечьей,

но снег не смахнуть с лица,
завяли в ветрах георгины,
от звезд не пылит пыльца
под шумные стоны рябины.

И – белой не вышла зима,
не видно нигде простора:
ковыльная, в сером земля,
чуть снег, если он у забора.

И мне неизвестен прогноз
на дни выпадавших из круга,
к каким повернет альбатрос
от ветра и снова ли вьюга.

Огней осыпь

В карандаше – утро:
в оплавленных водах зари
включались в тумане мутном
вверх окна и вниз этажи,

меняя фасады зданий,
небесный кроя пустырь
но свет не теплел с окраин
ни по этажам, ни внутри.

Калькой поверх рисунка
был от случайной искры,
и – проявлялся от звуков
утренней в нем листвы,

в новых оттенках краски
сквозь решето тишины
через намеки, кратких
таинственных слов Тажи*,

как на вощенной бумаге,
теряющей запись всего,
слышать по каплям влаги
к кому они сквозь решето,
увидеть как падают здания,
как дождь возникая в семь,
плавил от света сознание
меня оставаляя ни с чем

стекла тускнея от влаги
с трудом протирали глаза:
я видел глазами бродяги
в воде как дрожит бирюза

как в монотонной картине
движенье оконных зеркал
а утром, в туманной тине
шаг влево и новый провал

и, где посеревшие стены,
вниз окна и вверх этажи,
створки потухшей сцены
и между оттенков стяжки

и струны дождей от ветра
о – не наступившем дне,
по памяти копии детства:
на солнечной
к ним стороне

а на перепутьях вокзала
вне дорисовках рукой
тень моя кисти Шагала
над не бирюзовой рекой,

где приближение к тайне
с вечера, ночью, с утра:
я слышу как тикает таймер,
журчит и молчит береста.

Вижу оттенки в картине
в сюжетах на сто ветров,
как я вовлечен в паутине
в подтексты
сгорающих слов

и жду неизвестный поезд,
меняющий стрелки, пути
и – утро, затеявшим поиск
меня на пороге пурги,

когда неизвестно, куда же
небо плывет и – ведут
ветра на потухшем форсаже
в рваном на память бреду

и, почему – на вокзале,
прощальный на вылет, полет,
когда в полутемном зале
сознания снижен порог

и сквозь окно напротив
в огнях не ярки этажи,
но слышу как капли крови
лицо, согревая, свежи.

И продолженье метаний
мое наяву и – с листвой:
от хрупких, тающих зданий
вспышки сознанья искрой.

Меня вспоминали окна,
спиралью сжимая виток
сознанья и трескались стекла,
и вдребезги ночи кусок,

когда неизвестно откуда
птица влетела на свет:
и – перекошеным утро,
и с перьями красный снег,

когда через прутья ограды
глаза запорошил не снег,
а волны от легких фрегатов,
белый папирус Зюйд-Вест:

в холодную, серую слякоть
потухшего видеть стекла.
я плыл из созвездия рака
от – утреннего сквозняка

и – возвращался в осень,
но холод не жог глаза:
я видел созвездий осыпь
и желтую в белом озимь
взъерошенную в снегах,

как мой полупьяный остров
не уплывал – в темноту,
как парус от дома остов,
оставив щемящий воздух,
держать мою тень на лету,

когда еще ветер сносен
и – был на него рефлекс,
я сны пропускал в восемь,
зная, что осень в шесть

теряла меня от бессилия:
кругами, с дуги другой
я был неспособен осилить
в окно обвал ветряной,

и свет не сходил, не таял
как все в преисподне дня,
я видел в нем осень в мае,
как снег веселил поля.

все в искаженной виде
а на сетчатке вверх дном.
Как же неправ Овидий,
описывая дурдом

а я защелкнут на двери,
от скуки считать этажи,
слушать пьяные бредни,
шатаясь, ловя виражи.

видеть: вестью откуда
птица влетела на свет
поглядеть как посуда
в дребезгах ловит снег,

какие на память осколки,
с чем недопитый стакан,
отрывки газет, перетолки
сквозь битые
линзы стекла

и не наяву, по приметам,
когда свет в моем окне
и бабье с гуслями лето
тускнело, меняясь в игре

и желтым пятном птица
в – не акварельной охре,
в мозаиках астры и лица
вдыхают рассвет на реке.

И брызг и огней осыпь
входила, ломая мой сон,
а я – подбирал шопот
молчать и ни слова ртом,

когда еще утро свежим
и утро не сушит глаза,
а поздняя осень реже
в дожди,
незаметна в слезах.

О, Рио-Рита

В мутной с утра сфере
двумерными все дома
или прохожий в сквере
в плоскости два на два.

Тех же размеров, в омуте
с колоколов в два ряда
плоские звуки не тонут
как в тихих широтах <Ра>

или – как с ветки птаха
серой под белым мелком
охвачена плоским страхом,
слетая кривым углом.

От этой головоломки
я стекол сдирал пелену,
помня как ранят осколки,
дыру оставляя окну,

видеть в тумане причины
шаткий на сваях причал
и бриз от немой отчизны,
скрип половиц по ночам.
Третьих ища измерений
палаты, людей, тишины.
в острые пики мгновений
от боли в руке со спины

и теплых теней <Рио-Рита>
в сиреневых звуках тоски
о том, что еще не забыто
молчанье у плоской доски,

молчанье, запой, чаепитье
не от приправы хмельной,
от не озарений – открытия
по кардиограмме кривой

боли сознанью закрытой,
тумана по вспышкам огней
тех, что пылят на орбитах,
а под ноги утром темней.

Свет согревая, был спрятан,
от розовых красок в среде
серой от вздувшихся пятен,
от капель дождя везде.

И по рифленым крышам
менял он тональности дня,
и то как в тумане дышит
прохожий, не видя дождя,

как на перепутьях лета
звучал под иглой патефон,
как к месту музыка света.
К ней даже ярче плафон.

В подлинниках картины
за каждым сюжетом слой
следами плакучей рябины,
штрихами, мазками, рукой

стеклам с моим дыханьем,
снаружи, внутри – от дождя
и медленному привыканью
ко мне в счете чисел до ста.

В зримой и плоской призме
с неравенством плоскостей
с водою от кромок крыш и
вьюжливых щелей дверей,

когда для обзора не нужен
расклад по лекалам дня,
когда ты не вечный узник
двух стен, самого себя,

когда в двух шагах
от дома,
выйдя в чем есть перрон,
увидеть, как осень снова,
по стыкам,
по слухам,
скорым
везде продувает огонь.

Через стекло от осколков

Пробелы в календаре,
с числами что-то не так.
Одни догорали в охре,
другие стирались в ветрах.

Осень когда осторожна
в закатных блуждая краях,
и в передышке тревожной
кочующий дым на углях.

Растянутый до зимы
сквозь заросли
чертополоха
он тлел и от искр золы
день оживал одиноко,

и – проседал календарь
без чисел и дат к началу.
О них неизвестных хорал
к какому тянуть отчаясь.

Далекий от колоколен
звук медный его страниц
ко мне доносил их холод
и шопот листвы опричь,
В нем отражался голос
опустошенных равнин,
по календарю – голых,
плачущих вместе с ним.

Не мертвые зяби и выси,
не тлеющих дней искра,
а ветер, падая с крыши
в дожди обострял
твой страх,

как после – ее желобам
к земле тяжелела вода,
как прилетали к нам
осколки стекла и льда

и осень пошла не туда,
и как февраль в сентябре,
не без холодов с утра,
пьяных в пуху снегирей.

Куда же, к кому, зачем
к погоде чужой привыкать
ты выбрала осень из тем
по жгучим ее сквознякам.

Время в труху, в исток
и сыро, куда не пойди.
К зиме и не греет восток,
дожди в поворотах пути.

Зачем и куда, к кому
странница, кто теперь
зовя тебя – в Кострому
менял этажи и дверь.

В окне пузыри, к окну
все птицы летят, на свет
мелькающие же вокруг
не ищут
свой в перьях след

ближе к зиме: от снегов
метели на память нам
торосы крутых берегов
к пегим спешат волнам

из троеперстой страны
в обьятия красных теней
у каменной плача стены,
помня потом, что с ней

а снег выпадает с утра
не помним, куда следы,
когда без луны светла
закрытая дверь внутри

и календарь не о том ли:
с числами стерт с доски.
Ночами то трели, то троли,
в скрипичном
ключе тоски.

В темных
разломах
сознания
не зная, что с ней потом
от боли, ее осязания,
хватая дыханье ртом,

когда в сентябре стынет
и вспыхивает бирюза,
темнея как в окнах иней
спадая в кругах виража,

и – не осязая потемок,
став различимыми им,
через стекло,
сквозь осколки
видеть, туда ли летим.

Зима не в эту осень

Квадрат Малевича

Внутрь
не проникнув, исчезает вдруг
свет за окном, а без него нет поля.
И темнота. Взгляд напрягает слух,
как шорохи, без повода быть слово…

Взгляд без опоры. И – картина сна.
В ней осенью за рамою оконной
глухая ночь. Как изнутри, со дна,
из темноты на плоскости условной

коллаж ее, что даже не понять
где тусклое, что обостряет зренье?
Из «ничего» что может возникать
в сознании? Без бликов отраженья

квадрат: нет серой черноты полей
внутри холста. Художнику забава:
углы, поверхность. К ним и к ней

Продолжить чтение