Любовь выше суда

Предисловие.

Проблема абортов, захлестнувшая Россию, не может и просто не должна оставлять равнодушными всех нас. Не может уже потому, что аборт – это не просто прерывание беременности, а, прежде всего, убийство, хладнокровное убийство, часто прикрываемое «благими» побуждениями, как, например, «зачем плодить нищету» или что-то в этом роде. Да и как вообще можно оставаться равнодушным, зная, что рядом с тобой, да ещё и в мирное время, убивают твоих же соотечественников, и не просто соотечественников, а детей! Леденящий душу ужас охватывает сердце, когда оно представляет картину разрываемого на части младенца. И это всё – с молчаливого согласия его матери, в утробе которой он находится. Так они и погибают сотнями, тысячами, миллионами, не успев появиться на белый свет. Погибают потому, что уже в чем-то признаны виновными, хотя и провиниться ещё не успели, разве что только своим существованием. Погибают без вины виноватые дети, осуждённые на смерть родной матерью, которую и язык-то не поворачивается так назвать после этого. Призванная любить бескорыстной любовью осуждает на смерть, но за что? Этот вопрос так и остаётся без ответа. Лишь возмущение, бессильное и потому чрезвычайно болезненное возмущение просто вопит и заставляет страдать сердце.

Можно, конечно, для полноты картины привести и устрашающую статистику абортов. Но она так и останется статистикой, сухой и часто никому не нужной, осведомившись о которой, очередной обыватель: мужчина ли, женщина или подросток, – допьет свой утренний кофе и в потоке рабочей суеты напрочь забудет об этих цифрах. А ведь за ними стоят беспощадно погубленные жизни, миллионы и миллионы детских жизней, за ними стоит Россия, вымирающая ежедневно деревнями, селами, поселками, городами Россия. И виною тому – аборт! Но это только одна его сторона.

Другой же являются разрушенные и уже непоправимо нравственно искалеченные души женщин, решившихся на этот шаг. Шаг в бездну своего падения как матери… Да и просто как женщины. Шаг, казавшийся поначалу всего лишь безобидной операцией, превращает жизнь женщины в кошмар и бесконечную душевную трагедию, жизнь полную нескончаемых мук и переживаний, делает эту самую женщину неполноценной. Сколько потом слез, упрёков, негодования они выливают на себя? – Бог весть. А иногда душа какой-нибудь из них, не выдержав очередного натиска и накала страстей, в агонии истерики решает свести счёты со своей жизнью и… И это, к великому сожалению, тоже бывает. И виною тому – аборт! А ведь могло бы быть все по-другому, могло, но увы…

И вот последняя сторона аборта, а точнее убийства (будем честны перед своей совестью), как раз и раскрывается на страницах этой книги.

Автор будет бескрайне благодарен тем женщинам или хотя бы одной их них, которая, прочитав эту книгу, не решится на такой страшный во всех отношениях шаг – убить своего беззащитного ребенка в своём же чреве. Не решится, и так, вопреки всему, сохранит ему жизнь. Уверен, до глубины души уверен, что чадо, оставшееся в живых, воздаст, непременно воздаст любовью, безграничной, преданной любовью своей настоящей, не осудившей его на смерть, матери, не осудившей потому, что любовь выше суда, да никогда и не судит. Воздаст хотя бы тем, что когда-то, в своё время, скажет заветное слово «Мама».

– Глава 1 –

– Козёл! Чтоб сдохли все твои дети…! Мразь…! – шипела Лена в трубку телефона, понимая, что на том конце провода её уже никто не слышит.

– Все мужики козлы, все до одного… – продолжала она истерить, набирая номер лучшей подруги. Раздались гудки и наконец, голос, знакомый с самого детства, мягко произнес:

– Леночка, я вся – внимание!

– Тань, мне очень нужно с тобой поговорить… ну, просто очень! Вопрос жизни и смерти!

– Ну, как всегда: жизнь или смерть у тебя. Ладно, приезжай, коль судьба решается – ответила Татьяна, ничуть не возмутившись. Лену она знала, как саму себя.

Купив на ходу бутылку вина и маленький тортик, Лена прыгнула в маршрутку и помчалась к лучшей подруге, которой можно было излить душу и спросить совета. Замелькали городские здания, деревья, люди, сменилось несколько пассажиров на соседнем сиденье, прежде чем она добралась до давно знакомого дома. Вот она уже заскочила в подъезд, уже жмёт кнопку вызова лифта, ещё мгновение, и наконец, – знакомая дверь. Неистово, словно включая сирену, Лена вдавила кнопку звонка… И он защебетал соловьиной трелью.

– Да иду же я, иду… зачем же так мучить бедную птичку.

Татьяна вышла из квартиры и убрала Ленин палец с кнопки.

– Боже ты мой, что с тобой? – спросила она подругу, стоявшую перед ней в оцепенении. Только увидев, наконец, Таню, Лена вышла из этого состояния и зарыдала навзрыд, повиснув у неё на шее.

– Что с тобой, подруга ты моя дорогая, ты сама не своя!?

– Тань, я беременна! – сказала Лена дрожащим, почти безжизненным голосом, переходящим на шепот, не потому что боялась кого-то разбудить, но потому, что боялась умереть от этих самых слов или по крайней мере, упасть в обморок.

– Ого, Ленка, да это же здорово! Ты Владу сказала? Это же веский повод для свадьбы! Вот твоя мечта и сбудется! А ты тут чуть ли не умираешь.

– Танька, Влада нет! Понимаешь – нет! Есть только я, и я беременна.

– Как нет!?

– Вот так: нет и всё!

– А куда же он делся?

– Он…, он…– и тут Лена снова зарыдала в голос, опустившись на корточки по стене так быстро, что бутылка вина в пакете взвизгнула, ударившись о бетонный пол. – Он меня бросил! Это мразь меня бросила! Представляешь!? Как только я ему сказала, что у меня от него будет ребёнок, он меня бросил, – часто всхлипывая, выдавила из себя Лена сквозь слёзы.

– Вот это да-а! Трагедия и ещё какая! Да что же ты тут сидишь – проходи скорее, успокойся и расскажи всё поподробней, – предложила Таня и они обе зашли в квартиру.

Таня быстро нарезала торт, откупорила бутылку вина, и подруги расположились в небольшой, но уютной кухне. Таня сосредоточено смотрела на Лену, а та по-прежнему продолжала плакать, часто вздрагивая и не говоря ни слова. Она сотрясалась всем телом, опустив голову на сложенных на столе руках, локоны её распущенных рыжих густых волос рассыпались с плеч по всему столу. Таня молчала, понимая, что сейчас самое лучшее утешение для подруги – дать ей выплакаться и выговориться вот так, без слов – слезами.

Так прошло почти полчаса. Успокоившись окончательно, Лена подняла голову, и посмотрела на Таню отрешённым и совершенно безразличным взглядом, от которого Тане стало совсем не по себе.

– Я сделаю аборт! – сказала она, то ли для себя, то ли для Тани, то ли это были просто мысли, вырвавшиеся наружу от безысходности.

– Лен, ты с ума сошла!? Какой аборт! Это же убийство!

– Я сделаю аборт! – ещё твёрже и холоднее повторила Лена.

– Но…– собиралась парировать Таня и тут же была остановлена самоуверенным тоном подруги.

– И никаких «но»! Я сделаю аборт – и всё! Я не хочу рожать от этой мрази! Это не человек! Это вообще никто! Мне ещё учиться, на работу устраиваться… меня родители из дома выгонят, или вообще убьют, и что тогда? И… и… я ненавижу его и всё, что его, в ком бы оно не было, – последние слова она сказала уже в каком-то безумии, не сказала даже, а выкрикнула, как будто вырвала из души с корнем огромное дерево.

– А ты в этом уверена, что всё будет именно так? Леночка, дорогая, успокойся, возьми себя в руки, соберись. Нельзя, пойми, ни в коем случае нельзя этого делать. Вот увидишь, всё наладится и устроится: и учёба, и работа, и родители поймут, – всё будет хорошо. Это же ребёнок, понимаешь, новая, совершенно новая жизнь, которую ты кому-то подаришь! Это же просто чудо! Леночка, это же самое настоящее чудо! – пыталась разубедить отчаявшуюся подругу Таня. Она вся трепетала от волнения, и голосок её звучал особенно звонко.

– Тань, я не хочу, чтобы эта сволочь знала, что у него есть ребенок, понимаешь, не хочу! Да и что в этом, наконец, такого?! Всего лишь три месяца срока! Какая может быть новая жизнь, Тань? Ни рук, ни ног, ни головы. Я себе ещё нарожаю, от достойного мужчины, а не от этого урода, – уже совершенно спокойно, как отрезала, сказала Лена.

– А нарожаешь ли, Леночка, нарожаешь ли? В тебе однозначно гордость говорит. Забудь ты Влада; пришёл – ушёл, – забудь. Жизнь – она дальше продолжается. Да, это его ребёнок, но и твой тоже; в нём есть и частичка тебя, понимаешь, частичка, которая уже нуждается в тебе, в твоей заботе, ласке, тепле, в добром слове. Леночка, дорогая, это же часть тебя, и сделав аборт, ты потеряешь эту часть, а может быть и себя потеряешь, и потеряешь окончательно. Отбрось ты эту дрянную мыль, отбрось, не твоя она. И за учёбу ты не переживай, возьмёшь академический, спокойненько родишь, а там и наверстаешь, когда выйдешь. Я могу с деканом поговорить, она человек совершенно адекватный. Так что, подружка, никаких абортов – рожаем! Решено!

– Ничего не решено! Тань, подумай, ну кому я с ребенком буду нужна? Так и буду до конца жизни мать-одиночка. У родителей на шее висеть что ли? Ты моего отца знаешь – на порог не пустит, выгонит как собаку, он зверь у меня, а мать и слова не скажет, не поможет! А вот сделаю аборт и всё – свободна! И, Тань, услышь ты меня, я не хочу, понимаешь, не хочу рожать от этого урода, не хочу и не буду, и точка, не настаивай! Я хочу быть свободной от него до конца. Вот сделаю аборт и свобода, понимаешь, я стану свободна! Сво-бод-на! –проговорила она медленно и по слогам, будто окончательно убеждая себя в правильности своего, только что принятого, решения.

Не притронувшись ни к торту, ни к вину, Лена быстро встала и стремительно направилась к двери, по пути схватив сумочку и плащ. Таня проводила её молча. Она прекрасно знала характер своей подруги: твёрдый, решительный и упёртый. И также прекрасно понимала всю бесполезность попыток в чём-либо её переубедить. Как правило, такие попытки стоили титанических усилий и крайне редко бывали успешны. Однако, если Лена и уступала, то вовсе не из-за весомости аргументов, а лишь потому, что колебалась с самого начала, хотя и не подавала виду. Таня такие ситуации чувствовала интуитивно, поскольку знала подругу с самого детства. Сейчас же был как раз тот случай, когда колебаний у Лены не было вообще. Оставалось только молиться за неё. Таня прекрасно понимала, на что сейчас решилась Лена, к чему, наконец, это может привести и поэтому надеялась только на Бога, в Которого, к великому сожалению Тани, Лена не верила.

На первый взгляд может показаться странным, что Таня и Лена были лучшими подругами, будучи по жизни такими разными. Таня всегда спокойная и рассудительная, взвешивающая каждый свой поступок и слово. Про таких говорят «тихоня», в хорошем смысле этого слова. Она с самого раннего детства мечтала стать врачом, чтобы помогать всем, у кого «болит животик или ушки». Таня была само милосердие: она знала всех щенков и кошек своего двора; знала, у кого из них какие болезни, кто сколько кушает и где может спрятаться, если его обидят. «Удивительной доброты ребенок», – часто говорили про неё бабушки, собиравшиеся посудачить на лавочке около дома. Не раз она спасала голубей от лап чёрного кота Тимохи. Голуби всегда были прикормлены остатками хлеба или ещё какого-нибудь лакомства с обеденного стола, и распознавший об этом кот Тимоха, грозный обитатель соседнего двора, повадился охотиться на этих кротких птиц в надежде полакомиться их нежным мясом.

Таня и повзрослев не растеряла этих своих замечательных качеств – сострадательности и милосердия. Сердце её было настолько бескрайним, что в нём помещались все, кто так или иначе с ней сталкивался. Даже случайный прохожий, страдающий от головной боли, получал от неё таблетку аспирина, также случайно оказавшуюся в её сумочке. Врачом Таня хотела стать не по названию, но по призванию. Закончив школу с золотой медалью, она поступила в медицинскую академию родного города.

С самого раннего детства Таня с бабушкой и мамой каждое воскресенье ходила в Церковь, что располагалась неподалеку от них, в соседнем квартале. Это был храм великомученика Пантелеимона, святого, так любимого Таней за то, что он лечил людей. На каждой службе она становилась рядом с его иконой и мечтала, что так же, как и он, будет всех лечить, когда станет взрослой, всех, кто хотя бы чем-нибудь болеет, даже комариков, если у них вдруг заболят крылышки.

Совершенно другой была ученица Лена Смирнова. Всегда куда-то спешащая, непоседа, предводительница мальчишек. Школьные учителя постоянно держали её на заметке. Особенно настороженной была учительница по биологии, после того случая, когда за окном кабинета директора школы был вывешен череп учебного скелета, ранее стоявший в классе биологии. Череп восторженно сверкал разноцветными зубами, аккуратно разукрашенными Леной! Все, конечно, сразу догадались, чьих рук это дело. После недолгого допроса в том самом директорском кабинете Ленка и сама призналась во всём. Затея удалась – директор был немало напуган. Ольга Николаевна – женщина в летах, вот уже сорок лет занимавшая должность директора, – слыла весьма впечатлительной и ранимой особой. После этого случая она, заходя в кабинет биологии, сама того не желая, косилась в сторону скелета, тихо стоящего в дальнем углу. И тут же её память представляла ужасную картину с черепом, зубы которого, хотя и были бережно отчищены от краски, но все равно казались ей по-прежнему разукрашенными в цвета радуги. С тех пор она уже не могла на неё смотреть с таким восторгом, как раньше. Для Ленки же дело закончилось тогда нешуточной поркой папиным ремнём и запретом прогулок. На целый месяц её жизнь была строго ограничена школьно-квартирными рамками.

На удивление всех учителей, непоседа Лена отличалась цепкой памятью, она схватывала всё на лету и это помогало ей закончить очередную четверть даже без четвёрок, исключительно на «отлично». Окончив школу, Лена последовала примеру своей лучшей подруги, с которой просидела за одной партой бок о бок все школьные годы, и также поступила в медакадемию. Лена тоже не была лишена милосердия, но её сердце, в отличие от Тани, не так изобиловало им, к тому же она была совершенно равнодушна к Богу и ко всему Божественному. Они с Таней часто спорили по этому поводу, и всякий раз сходились на том, что предмет веры не может быть ни доказан, ни опровергнут. Можно верить в существование Бога и доверять Ему, можно верить в существование Бога, не доверяя Ему и, наконец, можно просто ни во что не верить. Для всех оставалось загадкой, как, будучи по разные стороны мировоззренческих баррикад, девушки могли находить общий язык и оставаться столь близкими подругами? Это было действительно неразрешимым вопросом для тех, кто знал этих девочек, хотя бы накоротке, но сами они просто не замечали этой «неразрешимости».

– Глава 2 -

Выскочив из подъезда, Лена направилась в сторону остановки. Никого и ничего не замечая, она стояла в таком глубоком забытьи, что казалось, случись сейчас землетрясение, или что-то подобное, – она бы не отреагировала, настолько она была поглощена своим новым состоянием. Одновременно она оказалась вдруг оставленной и беременной. Она никак не могла прийти в себя от произошедших и происходяших ещё с ней и в ней перемен. Её бросили, оставили, освободились от неё как от ненужной вещи, и одновременно сама она вдруг оказалась несвободной, принадлежащей не только себе, как будто принуждённой к совершенно иному физическому состоянию. Душа её страдала, и Лена никак не могла понять, какое из этих двух обстоятельств причиняет ей большую боль. Её жгла мысль о том, что хотя она и оставлена, но оставлена не до конца; и мрачная решимость довести это дело до логического, как ей казалось, завершения овладевала её сознанием: она должна, именно должна, оставить, отбросить от себя то, что не её, не является ею. Вопреки её воле, – значит не её, и значит, это нужно отбросить так же, как отбросили её саму.

Одновременно, подобно тому, как солнечные лучики пробиваются иногда через самые грозные тучи, в сознание Лены просачивался и ненавязчиво звучал голос Тани: «… это же ребёнок, понимаешь, новая, совершенно новая жизнь, которую ты кому-то подаришь…». От этого голоса в сердце рождалась теплота, но она ещё не понимала, что это была теплота зарождающегося в ней материнства, только чувствовала неким чутьем. Это чутьё не было всепобеждающим инстинктом, которому нельзя сказать «нет», это было что-то выше понимания, и это что-то, свыше зарождающееся, заглушалось устойчивым чувством обиды и оскорблённого достоинства. Тучи сгущались, не давая лучам рассеять себя. Едва только эта теплота должна была появиться, загореться, даже чуть-чуть она и чувствовалась, Лена тут же утяжеляла свой гнев, направляя всю свою волю на то, чтобы не оставить в себе и капли сострадания к тому, что, как она считала, принадлежало только её плоти, было внутри её тела, но не сердца. Не было даже секунды, даже доли секунды времени, когда бы она хоть как-то пожалела живущую в ней жизнь, засомневалась в принятом решении. Лена боялась, да, именно боялась этого непонятного для неё тепла, поэтому и решилась как можно скорее от него избавиться. Она была совершенно убеждена, что эта «новая жизнь» не сулит ей ничего хорошего, а только лишь проблемы, проблемы и ещё раз проблемы. Избавиться от этих маячащих в недалёком будущем проблем можно было только избавившись от этой «новой жизни». Но кроме того, избавление должно было одновременно стать местью. Тучи сдвигались не только для того, чтобы закрыть солнце, они должны были разразиться громом и молнией.

Месть как-то незаметно вдруг оказалась даже важнее избавления от грядущих проблем, она начала становиться самоцелью, и достичь её Лена намеревалась вопреки всему и всем, даже если это ей будет стоить жизни. И вот это самое желание мести вкупе с замаячившей совсем близко свободой от проблем побуждали Лену к скорейшему освобождению от возникавшего в ней, вопреки всем её планам, чувства теплоты. Это непонятно откуда возникающее чувство мешало ей, удерживало, склоняло чашу весов в сторону милосердия и крайне сейчас её раздражало.

– Лена, Смирнова, и куда мы направляемся? – раздался голос, который она не сразу услышала. Собственно, этот голос и вывел её из состояния забытья. Голос принадлежал Михаилу – её другу и однокурснику.

– Лена-а! Ты меня слышишь? – повторил Михаил.

– Не хочу я тебя слышать, Миш! Иди ты куда шёл! – уже в полуобороте процедила она сквозь зубы, направляясь куда-то, но куда – сама ещё не знала, только лишь бы никого не видеть из знакомых и даже не слышать их.

На улице стояла ранняя осень, уже взявшая в руки палитру и кисть и мелкими мазками приступившая к разукрашиванию деревьев в парке, особенными, лишь только ей свойственными, тёплыми тонами: золотистыми, красноватыми, где-то с мягкой сединой. И фонтан уже не брызгался своими озорными каплями, не смеялся завораживающим звонким смехом, заражавшим проходящих мимо детей, обдавая их веселыми, переливающимися на солнце брызгами, что были необычайно приятны в жаркие дни солнечного лета; сейчас же он молчал в стороне, всеми оставленный и ненужный. Лавки в парке были пусты, только кое-где уединялись на них любители осенней пышности, чтобы насладиться красотой и разнообразием осенних красок, что привлекли их сюда. Царило если не безлюдье, то какая-то особая тишина, принадлежавшая лишь одному парку, но не его редким посетителям. Наступающая осень постепенно превращала парк из озорного мальчишки в угрюмого философа. Было по-сентябрьски тепло и даже немного жарко. В глубине аллеи, уединившись на лавке, хохотала над чем-то молодая пара.

Лена брела по парку молча, и для неё было совершенно неважно: осенний он был или летний, или может быть зимний, – она не обращала на это ни малейшего внимания. Она вся была погружена в мыслительный процесс, который сосредоточился внутри неё, и это для Лены сейчас было самым важным на всём белом свете. Даже если и белого света не будет, она всё равно останется внутри себя, чтобы довести до конца эту работу ума, бывшую в тот момент совершенно губительной для её души. Успев остыть от первых эмоций, Лена холодно планировала аборт: как она выберет поликлинику, как ляжет в кресло, как достанут из неё тело, как она встанет, как вернётся назад – в прежнюю жизнь, в которой всё будет как обычно: те же встречи, те же друзья, те же пары в мединституте, всё будет так же, всё будет прежним, лишь бы только поскорее освободиться. А ещё, и это было для нее самым важным, она скажет в лицо Владу, что его ребёнок умер, и убила его она – Лена Смирнова, та, которую он посмел бросить! Как он убил её, так и она убьёт его ребенка, да, да, умрёт не она, а его ребёнок. Она вся пребывала в жажде мщения и возврата в прежнюю жизнь. Оба этих желания, переплетаясь, возбуждали и даже как-то странно веселили её: Лена стала даже невольно улыбаться, впервые за весь этот хмурый для неё день. Улыбка была злой и потому искорёженной. Лена, Лена, ты ли это?

– Глава 3 –

Набирая на ходу номер Светы Пономаревой – медсестры из областной поликлиники, с которой она подружилась, когда проходила там практику, Лена села в обратную маршрутку. На сиденье рядом с ней сел мужчина, лет около сорока пяти.

– Алло! – раздался на том конце провода голос Светы.

– Света, это Лена Смирнова, узнала меня?

– Леночка, конечно, дорогая, конечно, узнала! – защебетала Света отчётливой скороговоркой. – Что, Леночка, у тебя случилось?

– Света, мне нужно с тобой встретиться…

– А по телефону?

– Нет, это очень важно, нужно лично, тет-а-тет.

– Хорошо, Леночка! Только знаешь, сегодня уже не получится, я буду в поликлинике занята допоздна. А вот завтра, где-то после часа дня, приходи, буду тебя с нетерпеньем ждать. У тебя получится?

– Да, конечно! – не раздумывая, ответила Лена. – Завтра после часа я буду у тебя.

– Тогда до встречи, Леночка! До завтра!

– До завтра, Света! – попрощалась Лена и убрала телефон в сумочку.

Маршрутка в это время отправлялась от очередной остановки, захватив новых пассажиров. Одна вошедшая девушка, лет двадцати семи, встала прямо напротив Лены и сидящего рядом мужчины. По её округлому выступающему животу было видно, что девушка в положении. Мужчина, сидящий с краю от Лены, встал со словами:

– Девушка, пожалуйста, присядьте!

– Спасибо, мне всего лишь две остановки, я постою! Очень вам благодарна, но, правда, не стоит, мне совсем недалеко…

– Присядьте, присядьте, и присядьте немедленно, вы же будущая мама – вам нужно беречь себя! – сказал он уже с настойчивостью.

– Спасибо вам! Но, правда, не стоило, мне же чуть-чуть проехать! – как бы извиняясь, повторила девушка, присаживаясь.

Лена боковым зрением пристально наблюдала за происходящим. Обычное, казалось бы, дело, бытовой эпизод, которого раньше она бы просто не заметила. Но сейчас от услышанного по всему её телу почему-то пробежали мурашки, странная оторопь вдруг охватила её.

– «Будущая мать! Эта девушка – будущая мать! А кто же я тогда, если собираюсь сделать аборт?» – вопрос, обращённый к себе самой, неожиданно настойчиво прозвучал в её голове.

– «Я тоже мать, раз во мне ребенок, но… но мать ли?» – Лена продолжала рассуждать сама с собою. Мысли путались в её голове; ей стало нестерпимо стыдно и внутренне неуютно от соседства рядом с той, которая хочет принести в мир новую жизнь, то самое чудо, о котором говорила Таня, тогда как она, Лена, думает только об аборте. От этого внезапного осознания того, что она плохая, ненастоящая мать, ей стало невыносимо находиться рядом с матерью настоящей, с той, которой её будущий ребёнок, мальчик ли, девочка, скажет заветное: «Мама»! А она, Лена, не услышит этого заветного слова от того, кто уже сейчас беспокоит её вот этими самыми рассуждениями, кто уже в ней. Лена как будто из какого-то тумана достала это слово «настоящая». Чувство стыда, тоски и какой-то безысходности подкатило к горлу и стало поперёк, так, что не вздохнуть, ни выдохнуть; жар заставил расстегнуть верхние пуговицы её бежевого пальто. Она вскочила, не встала, а именно вскочила с места, вызвав невольный испуг девушки, и обратив на себя внимание всей маршрутки. Извиняясь, Лена стала пробираться к выходу. Маршрутка остановилась. Как ошпаренная, Лена выскочила из открывшихся дверей на улицу, и широко раскрыв рот, начала глубоко дышать. Чувство страха перед настоящей матерью проникло в неё до такой глубины, что она была в предобморочном состоянии. Она одновременно и ненавидела и уважала её, не могла терпеть и восхищалась, готова была стереть с лица земли и поклониться ей в ноги до той же самой земли, с которой хотела её только что стереть.

«Господи! Что же это?» – сказала она тихо вслух и чуть-чуть не заплакала.

«Лена, соберись, соберись и отбрось всю эту чепуху! Тебе нужна свобода, тебе нужно доучиться, тебе нужно выйти замуж, тебе…. Тебе нужно отомстить этому негодяю, который принёс столько несчастья в твою жизнь», – так рассуждая, она дошла до самого дома и очнулась от этих мыслей, когда уже доставала ключи, чтобы открыть дверь квартиры.

Войдя, Лена сбросила пальто прямо на стоявший у двери пуфик, разуваясь, положила на комод сумочку; она делала всё привычно и как-то одновременно. Потом прошла в комнату, завалилась на кровать, стараясь больше ни о чём не думать, и вскоре заснула мёртвым сном.

Разбудил её голос мамы, стоявшей рядом с кроватью, и тихо трогавшей её за плечо:

– Лена, доченька, ты же даже не кушала, с тех пор как пришла! Немедленно на кухню, я там тебе приготовила ужин.

– Мам, не хочу! – отворачиваясь к стене и не собираясь подниматься, проворчала Лена.

– Леночка, ты же не кушала!

– Я у Тани перекусила, – соврала она.

– Дочь, немедленно встала, пошла на кухню, и съела всё, что для тебя приготовлено! – скомандовал зашедший в комнату отец.

Лена вздрогнула и тут же начала подниматься с кровати, вся взъерошенная и помятая. Отца она боялась и потому слушалась беспрекословно, он всегда был с ней столько же строг, сколько и справедлив, и никогда особенно не церемонился, невзирая на то, что Лена была уже взрослой девушкой, и у неё был жених.

– Владу скажу, чтобы он тебя перевоспитал!

– Нету Влада! – резко ответила Лена.

– Опять шутишь, да ещё и с отцом! – отчеканил отец.

Не став объясняться – себе дороже – Лена прошла на кухню, где её ждал остывающий ужин: пельмени и чай с бутербродом.

Раздался звонок телефона:

– Татьяна Николаевна – так звали маму Лены, – а где Лена? Я не могу до неё дозвониться! – из трубки слышался спокойный голос Тани.

– Да вот она, – ужинает, еле-еле с папой подняли с кровати. Сейчас я передам ей трубку, – сказала Татьяна Николаевна.

– Это Таня, – мама протянула Лене телефон, и вышла из кухни.

– Да, Тань! – чуть слышным голосом проговорила Лена.

– Добрый вечер, дорогая! Не могла не позвонить тебе. Как ты себя чувствуешь и почему телефон не берёшь?

– По погоде… – ответила Лена.

– Погода на улице замечательная! Если хочешь, можем прогуляться. Кстати, Иринка Комарова приглашала к себе, у неё сегодня небольшое собрание будущих кардиологов! – сообщила Таня звонким размеренным голосом.

– Тань, какие собрания, какие кардиологи! Мне гинеколог нужен, и сама знаешь зачем! – повышая голос, ответила Лена.

– Извини, Леночка, извини! Ты всё еще при своём решении?

– Да, Тань, и менять его, сама знаешь, не стану! – сухо ответила Лена.

– Знаю, знаю, дорогая подружка, знаю твою упрямую фигуру характера, поэтому и переубеждать не стану. Но прошу тебя, дорогая моя Леночка, взвесь ещё раз все «за» и «против»! Очень, очень за тебя переживаю. Не торопись! Ты же всегда была умницей, всегда! – умоляюще проговорила Таня.

– Тань, у меня весы сломались, а точнее Влад их сломал, и ремонту они не подлежат! – металлическим голосом проговорила Лена.

– Ты не в себе. Чувствую это и слышу даже через трубку телефона. Леночка, если хочешь, можешь завтра ко мне приехать – утро вечера мудренее, мы с тобой ещё раз поговорим, – всё более настойчиво и умоляюще шептала Таня в трубку телефона.

– Тань…. (последовала небольшая пауза). Танечка, – уже чуть мягче начала Лена – я сказала своё последнее слово, и тебе оно известно.

– Да, подружка, мне оно известно, но также известно и то, что это последнее слово может привести к нехорошим для тебя последствиям, мне это очень хорошо известно. У нас в храме одна прихожанка сделала то, на что ты решилась, и ей уже десять лет очень несладко. Ты можешь с ней поговорить, если хочешь, чтобы из её уст услышать, как это страшно – совершить аборт. Пойми, дорогая, это же страшный грех! Это же убийство! Понимаю, тебе плохо от моих слов, но будет ещё хуже, если я тебе их не скажу, будет хуже тебе, а потом и мне, когда в тебе проснётся совесть, а она непременно проснётся. Поверь, дорогая Леночка, – это страшно, потому что от неё нельзя убежать. Даже в мире ином она станет жестоко обличать тебя перед Богом, которого ты упрямо отвергаешь! Прости, что вновь поднимаю эту тему, но искренне за тебя переживаю, дорогая моя подружка, так как люблю тебя больше, чем себя, – чуть ли не сквозь слёзы закончила свою последнюю спасительную речь Таня.

Лена молчала, молчала упрямо. Не оттого, что слова подруги заставили её усомниться в верности принятого решения, и не оттого, что они задели её за живое, хотя отчасти это так и было, но потому что она слышала в них неподдельное чувство любви, а что Таня искренне любила её – это она знала точно, и поэтому она молчала и плакала тихо, без рыданий. Слёзы катились по её щекам и неслышно капали на стол и в кружку с уже остывшим чаем. Танины слова пробуждали в ней ту самую совесть, о которой Таня только что говорила. И вновь чувство теплоты подкралось к сердцу и тихо укололо его; опять вспомнилась «настоящая мама» из маршрутки, та самая беременная девушка, лет двадцати семи, которой уступил место рядом сидящий мужчина… Лена прервала разговор, нажав на кнопку телефона.

– Господи! Что же это? – вновь вырвалось у неё из груди. Как тень, она прошла в свою комнату и заснула до самого утра.

– Глава 4 –

Всё следующее утро прошло в томительном ожидании: чего только Лена не делала, чем только не занимала себя. Звонила Таня, но она упрямо не поднимала трубку, хотя это было и нелегко, особенно после восьмого вызова за неполных два часа. Мысли путались, чувство тревоги то накатывало, то отпускало; иногда всё её тело вдруг пробивала необъяснимая дрожь, как во время лихорадки. Она явственно ощущала эту лихорадку, даже мерила температуру: тридцать шесть и шесть – странно!? В конце концов, не выдержав напряжения, Лена наскоро собралась и пошла пешком до поликлиники; по её расчетам это должно было занять где-то порядка полутора часов, а вышла она в начале двенадцатого.

На улице моросил небольшой дождь и было по-осеннему прохладно, её начало знобить ещё сильней, то ли от того, что приближался час решительного действия, то ли от этой сырости на улице, к тому же оделась она явно не по погоде: лёгкая сиреневая ветровка поверх тонкой кофточки, тонкие джинсы и демисезонные туфли на низком каблуке.

«Совесть. Может быть это, действительно, совесть просыпается, и меня потому в жар бросает?» – думала на ходу Лена. «Танька – Танька! Что же я такое творю!? А может быть одуматься, да и будь что будет!?»

Погрузившись в эти мысли, она шла привычной дорогой мимо детского садика, в который ходила когда-то очень давно, будучи совсем маленькой девочкой, где и познакомилась с Таней. Она сотни раз проходила мимо этого здания, не замечая ни его, ни играющих во дворе детей. Но в этот раз детский крик странно резанул слух, мгновенно оборвав её внутренний диалог с самой собой, Лена даже вздрогнула, испугавшись, ей вдруг почему-то показалось, что это закричал ребенок у неё в животе, её ребенок.

– О, Господи! – вскрикнула она нечаянно. «Бежать, немедленно бежать отсюда» – пронеслось в её голове, и она бросилась наутёк, как будто уходила от погони. Она бежала, и опять мысли в её голове сменяли одна другую: «Может быть, это совесть меня уже преследует, и я от неё убегаю? Глупости! Это мои страхи – сама себе их надумала – вот и бегаю» – это последнее утверждение как-то здраво прозвучало, и немного привело её в чувство. Она перестала бежать, продолжая, впрочем, идти достаточно быстрым шагом, глубоко вдыхая сырой сентябрьский воздух. Мрачно было ей. Одна только мысль утешала её, служа каким-то спасительным якорем, что как только всё свершится, она тут же станет свободной, тем более даже родители ничего не узнают, в Таниной надёжности относительно хранения секретов подобного рода она даже не сомневалась.

Впереди показалась поликлиника, где медсестрой в гинекологии работала Света. На часах было без четверти час.

«Ещё целых пятнадцать минут! Это же вечность для меня. Как же я измучилась» – думала про себя Лена, направляясь к воротам областной больницы. Ворота стали будто ещё мрачнее, чем раньше. Они всегда казались Лене какими-то неприветливыми из-за своего чёрного цвета и откровенно угрюмой архитектуры, имитирующей готический стиль: высокий и сухой, какой-то безжизненно-пессимистичный. Всегда, когда Лена проезжала или проходила мимо них, ей хотелось перекрасить их в любой другой цвет. Возможно, это было по-девичьи наивно, но она была глубоко убеждена, что эти ворота ведут в мир, который просто обязан сулить надежду на выздоровление каждому приезжающему сюда больному, и на входе в этот мир никакому мраку места быть не должно. «Пусть они будут жёлтыми, синими, даже красными, но только не чёрными» – мечталось ей. Вот и сейчас она надеялась, пройдя через эти ворота, вернуться в ту жизнь, из которой так неожиданно выпала. Два прошедших неполных дня принесли ей столько внутреннего горя, тревоги и беспокойства, что казалось, будто прошло целых пять лет. Но ворота были по-прежнему чёрными, и у Лены на душе становилось тягостно от их вида.

Ожидая её в ординаторской, Света складывала какие-то инструменты, собирала беспорядочно лежащие на столе бумажки.

– Леночка! Привет, заходи. Прости, здесь у меня небольшой беспорядок, секундочку… Я сейчас приберусь и буду свободна.

Лена молча смотрела как Света, в белом медицинском халате, наскоро накинутом на худенькие плечи, выполняла нехитрые манипуляции своими тоненькими ручками.

– Что у тебя случилась, Леночка? – Света пристально посмотрела на неё своими большими зелёными глазами, закончив, наконец, уборку. – Что с тобой случилось? – уже тревожно повторила она.

– Ничего! – Лена хотела ответить как можно спокойней, но поняв, что из этого ничего не вышло, уже готова была расплакаться и стыдливо прятала свои глаза куда-то в пол. Как опытный гинеколог, Света догадалась обо всём сразу.

– Какой у тебя срок? – не дожидаясь объяснений, спросила она.

– Три месяца!

– Родители знают?

– Нет.

– Аборт?

– Да, – еле слышно ответила Лена после небольшой паузы, как будто испугавшись самой себя.

– Хорошо подумала? Сухая, но правдивая, статистика гласит, что первая беременность, прерванная таким образом, в 80% случаев ведёт к бесплодию! Ты готова к такому повороту событий? – Света спрашивала выговором, свойственным исключительно врачам, когда те ставят диагноз, по их мнению, совершенно безошибочный, и Лена отчётливо это услышала.

– Всё будет хорошо. Я уже решила, и другого пути у меня нет.

– Другой путь всегда есть, а здесь он тем более должен быть. Леночка, это не просто операция, а хирургическое отсечение и последующее извлечение из тебя плода. Хотя сейчас он и принадлежит тебе, но уже живёт отдельной личной жизнью, хотя и зависящей пока от тебя. Но как знать, может быть, в будущем ты будешь целиком и полностью зависеть от того, от кого пытаешься так упрямо избавиться.

– Хватит мне нотаций! – не выдержав, взорвалась Лена, – Одна вчера читала весь день, к другой пришла – читает! Хватит! Это мой выбор! Это я так хочу! Хочу рожаю, хочу аборт делаю! Это я так решила! Понятно? Если хочешь мне помочь – помоги сделать то, зачем я к тебе пришла, а я пришла освободиться от того, что мне мешает! Поняла!? – прокричала Лена и её крик отозвался эхом в пустом кабинете. Она не могла больше держать себя в руках, то ли от безысходности, то ли от перенапряжения, то ли ещё от чего, – она так и не поняла, да и не хотела это понимать. Но скорее всего от того, что ей мешали сделать то, что она считала единственно правильным. Светина попытка отвратить её от принятого решения в конец вывела её из себя.

В кабинете воцарилась гробовая, неприятная для них обеих тишина.

Света достала телефон, немного покопавшись в нём, молча набрала номер.

– Сергей Леонидович, добрый день, не потревожила? – спросила Света и после небольшой паузы продолжила, – Сергей Леонидович, помните у нас девушка этим летом проходила практику? Ну, Лена Смирнова, помните? – Света замолчала, – Да, да, именно она! Так вот, она хочет воспользоваться вашими услугами, но услугами исключительными. Надеюсь, вы меня поняли. Как вы на это смотрите? – вновь последовала пауза, – Хорошо! Я её сейчас же направлю к вам, – ответила Света и сбросила вызов.

– Лена, сейчас спустишься на четвертый этаж и пройдёшь в кабинет номер четыреста двенадцать. Там тебя уже ожидает Сергей Леонидович, это тот доктор, который подписывал твой отчёт о прохождении практики, надеюсь, ты помнишь его.

– Да, конечно, – уже успокоившись проговорила Лена и, не сказав ни слова больше, молча вышла из ординаторской. Света проводила её взглядом, полным сожаления, но от дальнейшего напутствия удержалась, потому что поняла – сделает только хуже.

Как врач и как женщина, она видела, что Лене и без того тяжело. Светлане часто доводилось проводить пояснительные беседы о вреде аборта не желавшим «пока» рожать по самым разным соображениям – бытовым, материальным, карьерным, да Бог знает ещё каким. Она знала, как глубоко бывают потом разочарованы эти несостоявшиеся матери. Вот и Лена в скором времени должна была пополнить их число. Но если те были на какой-то дистанции от сердца Светланы, хотя и за них она печалилась, то Лену она знала намного ближе, и переживала за неё больше, чем за остальных «отчаявшихся», как она называла абортниц. Несмотря на молодость, даже ещё юность, материнство было для неё свято и желанно априори, и сама она никогда не допустила бы для себя даже мысли об аборте.

Лена спустилась вниз на один этаж. Длинный коридор со стеклянными дверьми был полон врачей, медсестер и туда-сюда снующих больных. Наконец, она добралась до двери с аккуратной табличкой: кабинет № 412. Врач-гинеколог – Сергей Леонидович Счастливый.

«Хоть какой-то позитив за последнее время» – подумала про себя Лена, прочитав фамилию врача. Постучалась.

– Да, да! – послышалось из глубины кабинета. – Входите!

Лена вошла и оказалась прямо напротив огромного письменного стола, на другом конце которого сидел и что-то сосредоточенно писал, как она догадалась, тот самый Сергей Леонидович, – она узнала его. Он действительно всегда доброжелательно относился к ней во время практики, хотя и не без строгости – доктор наук все-таки. Не поднимая на неё взгляд, он продолжал писать на небольшом листке бумаги, лишь временами останавливался, на секунду задумываясь, и снова писал. И только закончив писать, он взглянул, наконец, на Лену и пригласил её присесть на стоящий справа коричневый кожаный диван.

– Здравствуйте, Лена! – сказал он своим мягким бодрым голосом. – Света с вами говорила об этом? – спросил он многозначительно.

– Да, – ответила Лена, сразу поняв, о чём идет речь. – Да, говорила, Сергей Леонидович, – и тут же, не давая задать следующий вопрос, продолжила, – Я настаиваю, настаиваю осознанно, на аборте!

Сергей Леонидович, несколько помолчав, протянул ей ту самую бумажку, которую он только что исписал своим мелким, убористым, но хорошо читаемым почерком.

– Лена, вот здесь изложен подробный инструктаж, что вам нужно сделать, чтобы быть допущенной до медицинского прерывания вашей беременности. Прочтите всё внимательно, исполните и тут же приходите ко мне. Без записи. Прямо в кабинет, договорились? – Сергей Леонидович говорил как всегда бодро, но несколько сухо, так как перед ним стояла уже не Лена-практикантка, а Лена-пациентка, и причём осознанная пациентка.

– Хорошо, Сергей Леонидович! Я всё сделаю.

– Прочтите, прочтите прямо при мне, чтобы я убедился, что вам действительно всё понятно и не возникло никаких вопросов.

Лена принялась читать. Прочтя, всё поняла, но ничего не осознала, кроме того, что нужно сделать ЭКГ и УЗИ. Мысли никак не хотели направляться в нужное русло, особенно после эмоционального разговора со Светой.

– Да, мне всё понятно – твёрдо, с обычной решительностью в голосе, соврала Лена и направилась к выходу, но была остановлена Сергеем Леонидовичем.

– Лена… – он немного помолчал, будто в чем-то сомневаясь, – Хотя, впрочем, ступайте. Сергей Леонидович встал с кресла и повернулся к окну, за которым всё ещё шёл моросящий дождь. Его тяжёлые глаза смотрели вдаль, где через пелену тумана виднелся крест на куполе Благовещенского собора. Он стоял молча, прислонившись к оконному косяку, боясь почему-то даже пошевелиться.

Каждый раз, когда к нему приходила очередная абортница, он вспоминал тот бой в ущелье… Будучи ещё молодым курсантом военной академии, Сергей по собственному желанию (ведь потомственный военный) вызвался полететь в Афганистан. И однажды, под прикрытием тридцать первой десантно-штурмовой бригады, в составе медроты их отправили в то злосчастное ущелье, чтобы вытащить оттуда двухсотых, попавших в засаду из-за неточности разведданных. Все пятнадцать человек лежали на дне, и поднять их можно было только ночью и только на себе. Поначалу всё шло гладко, но когда осталось вытащить только троих, вдруг раздались выстрелы и завязался бой, в котором его ранило в правое плечо и контузило, благо пуля прошла навылет. И если бы не сибиряк-богатырь Андрей Самойлов, командир ДШБ, который тащил его на себе по скалам ущелья, привязав за спиной, то Сергей бы остался там навсегда. Тех троих так и не подняли, как не подняли и других, кто отдал свою жизнь, вытаскивая своих погибших. Выжили только двое – он и сибиряк Андрей. Чтобы не придавать огласке провал операции, она была засекречена, а ребята из ущелья считались пропавшими без вести. Они с Андреем должны были молчать, и это молчаливое горе породнило их навсегда. Они два раза потеряли своих товарищей: первый – когда они погибли от пуль душманов, второй – от бездарности горе-офицеров. Каждый год они встречались с Андреем и, зайдя в парк, доставали бутылку водки, наливали стакан, клали на него хлеб и долго сидели молча, мысленно прокручивая в этом тяжёлом мужском молчании имена друзей. Это дело стало для них святым, они боялись забыть, боялись растерять эти имена в потоке жизни.

С тех пор Сергей питал самые отвратительные чувства к смерти и решил для себя, что когда вернётся домой, то непременно, непременно станет гинекологом, чтобы видеть только жизнь, чтобы первым слышать крик жизни, и первым видеть её появление на свет. Как бы в противовес многолетнему молчанию о нелепой смерти своих друзей ему хотелось говорить о новой жизни. Первым сказать счастливой маме, кто у неё родился, и видеть слезы не помнящего себя от счастья отца, стоящего на улице с букетом цветов. Это стало делом его жизни, его девизом – помогать другой жизни появиться на свет. Когда-то там, в Афгане, он доставал мёртвых ребят из ущелья, но не смог вытащить всех, поэтому какая-то мать до сих пор убита горем о своём «пропавшем без вести» сыне. Он до сих пор испытывал чувство вины перед этими матерями, перед своими товарищами, оставшимися там навеки в ущелье. А сейчас, став акушером, он доставал из утробы новую жизнь и радостно возвещал о ней матери. Так он боролся с чувством вины, вот уже более четверти века не дававшим ему покоя. Это стало делом его жизни. Но очередная абортница не оставляла камня на камне от этого дела. Он, отставной офицер, собственными руками убивал, вопреки своему девизу. Он убивал, хотя давал клятву Гиппократа: «не навреди». Он доставал не успевшую начаться здесь жизнь, как тогда двухсотых, но те гибли на войне, а эти в мирное время, когда нужно было жить и радоваться жизни. Снова смерть – и смерть от его рук и его руками. Да, можно попытаться оправдать эту работу тем, что делает её по воле самой женщины – и так успокоиться, но всегда, после очередного аборта, он приходил опустошённый в свой кабинет и, никого не принимая, подолгу сидел в кресле, приходя в себя и прокручивая имена ребят, погибших в ущелье. Он боялся их забыть за тяжестью молчания. «Они погибли, защищая жизнь, но за что я гублю этих, которые и защитить себя не могут?» – всегда спрашивал он себя, и этот вопрос, повиснув в воздухе, оставался без ответа. И если тех он мог перечислить по именам, то эти были лишены даже имён, он даже не мог помянуть их в церкви, где каждое воскресенье подолгу исправно выводил на поминальном листке имена ребят. Храня обязательство молчания в мире, он выговаривался так перед Богом, и если бы не эта возможность, то, скорее всего, давным-давно сошел бы с ума он тяжести этого обязательства. Было и то, что роднило тех и других: все они были без вести пропавшими. И если те, в Афгане, пропали без вести для своих матерей и отцов, то эти – для кого угодно, но только не для предавших их на смерть женщин. Хотя и женщинами Сергей Леонидович с трудом мог их назвать, да никогда и не называл, они были для него просто бабы.

Он молча стоял у окна накануне ещё одной смерти, которая вопреки его желанию свершится его руками. Ещё одна жизнь не прокричит в его операционной, но молча будет выброшена в ванну с водой, вся искорёженная и разорванная на части, и сделает это он – Сергей Леонидович Счастливый. Кто он: палач или врач, заказной убийца или всего лишь исполнитель прихоти безумной бабы, которая потом ещё может быть нарожает и будет их целовать и обнимать, приговаривая: «Мой сладкий, мой любимый!» Но почему ты, подлая баба, ненавидишь этого малыша: он такой же твой, как и все последующие, почему? А сейчас эта безумная баба, случайно залетевшая, забывшая предохраниться, просит его стать палачом собственного ребенка.

– Кто ты, Сергей Леонидович? – проговорил он уже вслух. – Кто ты?

Молча достал корвалол из верхнего ящика стола, отсчитал пятнадцать капель, выпил, даже не запив водой и, упав в кресло, обхватил голову руками, спросив себя последний раз:

– Кто ты?

– Глава 5 –

Весь следующий день, с самого утра, Лена пробегала по больнице сдавая анализы. Это отвлекало её от гнетущих мыслей, и она всеми силами старалась не возвращаться к ним, полностью погрузившись в процесс сбора справок. Ради этого взяла отгулы в мединституте и, ни слова не сказав родителям, ушла рано утром в поликлинику, не выпив даже чая.

Таня больше не звонила. Лена посчитала, что она смирилась с её решением, сама она тоже ей не звонила. Одной было и легче и одновременно тяжело. Тяжело было носить в себе желание избавиться от «него», так она стала называть ребёнка, облегчение приносила мысль о том, что так и только так она отомстит Владу, которого, к тому же, случайно увидела на остановке, недалеко от дома. Как же она его ненавидела! Эта ненависть затмила в ней всё! Теперь она поняла, что и его букеты, и его слова были всего лишь красивым обманом. Ничего из того, что вспоминалось, не заставило её хотя бы чуть-чуть умалить свой гнев в отношении этого «отребья», как она его прозвала, каждый раз с особым остервенением выговаривая это его новое имя.

И вот всё собрано, и Лена у двери кабинета Сергея Леонидовича. Уже вечерело, и приём почти закончился, остался последний пациент, который одиноко сидел на кресле в коридоре, терпеливо ожидая своей очереди. Предварительно постучавшись, Лена зашла в кабинет.

Сергей Леонидович провожал больного, только-только поднявшегося со стула у его стола. Увидев Лену, он помрачнел.

– Лена, добрый вечер Вам! Ну, как у вас успехи, всё собрали, что я Вам написал? – как можно бодрее спросил он.

– Да, Сергей Леонидович, вроде бы всё, – ответила она, протягивая ему папку со справками.

– Дайте-ка посмотрю, – взяв папку из её рук, он принялся внимательно просматривать содержимое.

– Да, Лена, действительно всё на месте и вроде бы анализы хорошие. Только знаете, мне не нравится анализ крови, уровень гемоглобина что-то низковат. Хотя может и сгодится, но всё же я лучше уточню у коллег и вам перезвоню, продиктуйте свой номер телефона, а лучше запишите.

Лена написала номер на листочке и отдала Сергею Леонидовичу, он, по своему обыкновению, прочитал вслух и переспросил:

– Точно, нет ошибок?

– Да, всё верно, это мой номер телефона.

– Ну и прекрасно, тогда или сегодня, или завтра я вам позвоню, хорошо? – ответил он, пряча бумажку в карман халата.

– Хорошо, Сергей Леонидович, я буду ждать. Можно идти? – пятясь назад, спросила Лена.

– Да, конечно. Только, знаете, единственное, прошу вас, перед операцией помолитесь дома, чтобы всё прошло хорошо.

Лена промолчала.

Выйдя из кабинета, тут же получила от уже стоявшего под дверью пациента нешуточные укоризны за то, что зашла вне очереди. Но и тут она, на удивление себе, смогла не ответить, хотя делала это всегда и с великим удовольствием.

Улица встретила её порывистым ветром, вырвавшимся из густых потёмок позднего вечера. Уже давно горели фонари, туда и сюда одна за одной летели маршрутки, высаживая и забирая пассажиров с остановок. Пройдя мимо всё тех же чёрных готических ворот, Лена направилась к остановке, поплотнее закутавшись в свой бежевый плащ и поправив на шее светло-коричневый узорчатый шарфик. Она мёрзла и не могла согреться вот уже третьи сутки. Мёрзла в квартире, мёрзла на парах в меде, тем более мёрзла на улице. Даже горячий чай и кофе никак не могли её согреть. Она мёрзла внутри.

Когда она, уже добравшись до дома, подходила к квартире, вдруг зазвонил телефон. Лена достала его из сумочки – номер неопределённый. «Кто бы это мог быть?» – подумала она и нажала на кнопку принятия вызова.

– Алло, это Лена Смирнова? – послышался на том конце провода знакомый голос, но она никак не могла его узнать.

– Да, это я, – ответила она, по-прежнему теряясь в догадках.

– Это Сергей Леонидович, ваш гинеколог, узнали?

– Да, Сергей Леонидович, теперь узнала.

– Лена, я проконсультировался с коллегами: всё в порядке, мы можем приступать к операции, поэтому завтра постарайтесь быть в поликлинике к восьми часам утра, сможете?

– Завтра? – Лена как будто не ожидала, что всё случится так скоро – Завтра… да, конечно, смогу.

– Только точно, потому что у нас плотный график и не должно быть срывов в работе, – спокойно предупредил её Сергей Леонидович.

– Хорошо, Сергей Леонидович, я точно буду завтра к восьми часам у вас в кабинете.

– Нет, Лена, подходите не к кабинету, а в ординаторскую к Свете. Она вам всё расскажет и приготовит к операции, договорились?

– Да, хорошо, – ответила Лена безжизненным голосом, слово «операция» повергало её в какую-то пустоту. – Да, я непременно буду.

– Тогда до завтра. И последнее, – повисла некоторая пауза, – непременно помолитесь, это важно. Ну, прощайте, до завтра.

– До завтра, – ответила Лена и отключила телефон.

«До завтра», – повторила она уже про себя, задрожав всем телом от осознания того, что с этого момента начался отсчёт времени до операции.

Войдя в квартиру, она, как уже обычно в последние эти дни, не заходя на кухню, прошла в свою комнату, закрыла дверь и, раздевшись, легла в постель. «До завтра», – звучало у неё в голове. – До завтра. Господи, лишь бы не сойти с ума!»

Спустя некоторое время в комнату вошла мама:

– Дочка, что с тобой? – спросила она, сев на край кровати.

– Ничего, всё в порядке, мам! – как можно спокойней пыталась ответить Лена.

– Лена, я же вижу, что с тобой что-то творится. Я же твоя мама и потому от моего сердца не может укрыться ни одна твоя тревога. Что с тобой, дорогая моя дочка? – тихо и мягко спросила Татьяна Николаевна.

– Мам, ну, правда, всё хорошо! – уже нервничая, отвечала Лена.

– Точно?

– Точно!

– Ты, знаешь, у любой мамы есть внутренне безошибочное чувство, оно даёт о себе знать каким-то особенным беспокойством, совсем не похожим на обычное беспокойство. Его появление – это верный знак того, что с ребёнком что-то не так. И ты знаешь, моя дорогая дочка, это чувство сейчас мне говорит, что с тобой что-то не так. Но если ты настаиваешь на том, чтобы я не вмешивалась в твои проблемы, а я чувствую и вижу, что у тебя проблема, то я не буду настаивать, чтобы не раздражать тебя. Ты уже взрослая, и я искренне надеюсь, Леночка, на твоё благоразумие. Хотя мне, как матери, и трудно вот так оставлять тебя, поверь, очень трудно, но доверюсь тебе. Даст Бог, всё у тебя будет хорошо.

– Спасибо, мама! Все будет хорошо, – укутываясь в одеяло, ответила Лена.

Татьяна Николаевна поцеловала её в густые волосы и ушла, закрыв за собой дверь.

Всю ночь Лена не смыкала глаз. А если закрывала их и пыталась уснуть, то видела один и тот же кошмарный сон: она совершенно голая, стоит на краю пропасти, внизу черная даль, и дна совершенно не видно, даже если сильно присмотреться. И вдруг поднимается ужасно холодный ветер, и с огромной силой толкает её туда, в эту пропасть, как будто у ветра появились руки, и вот этими самыми невидимыми, холодными руками он толкает её в пропасть. Она чувствует прикосновение этих холодных невидимых рук, и от этого ей ужасно страшно и холодно, она вся дрожит и упирается изо всех сил, но не может совладать с ветром и срывается с крутого обрыва в чёрную пасть пропасти, и летит, разбивая тело о каменные выступы, крича от боли и ужаса. От этого повторяющегося кошмара Лена в очередной раз проснулась в сильном поту, вскрикнув и подскочив на кровати. Этот сон настолько её вымотал, что после четвёртого такого ужаса она не выдержала, села и зарыдала в подушку, прижавшись к стене, и так просидела до самого утра, больше не уснув.

– Глава 6 –

За окном начало светать. Небо, как бы стряхивая темную вуаль ночи, становилось всё свежее и свежее от утренней зари. Уже стали различимы висящие над зардевшим горизонтом облака, будто подожженные снизу лучами восходящего солнца. Стали слышны звуки метлы дворника, вечно бранившего ни в чём не повинные жёлтые листья, что уже не просто падали, а сыпались с деревьев даже от малейшего ветерка, загудели машины, полетели птицы – город просыпался, купаясь в утренней осенней свежести.

Всё это время Лена не спала, боялась заснуть. Взглянула на часы, было уже половина седьмого: «Пора» – подумала она и, превозмогая себя, так как затекли ноги и болело всё тело, стала медленно сползать с кровати. Внутри было пусто и в эту пустоту вползал панический страх. Она снова села и положила голову на колени, обхватив их руками. У неё не было сил даже сидеть; всю её сковывали никогда так сильно ею не испытываемые чувство тоски и безысходности. Вдруг перед ней вновь забрезжила чёрная пропасть, она поняла, что засыпает, и от испуга вскочила с кровати, даже не заправив её. Натянув на себя шерстяную кофту и джинсы, прошла в коридор, захватив зачем-то по пути небольшое полотенце и тапочки, сунула всё это в сумочку, накинула свое бежевое пальто и шарф и вышла в тамбур, где стояла обувь. Даже не думая, во что ей лучше обуться, сунула ноги в первую попавшуюся пару туфель, ими оказались чёрные аккуратненькие ботиночки без каблука, дождалась лифта, вошла в кабину – и вот она уже на улице. Посмотрела на часы и поняла, что до восьми почти час: «Пойду пешком», – решила она и направилась в сторону поликлиники. Зазвонил телефон.

– Алло, – отозвалась Лена.

На том конце провода раздался голос Светы:

– Доброе утро, Лена! Как скоро тебя ждать?

– Я уже на пути в поликлинику… – ответила она чуть слышным голосом.

– Как только придёшь, сразу поднимайся ко мне на пятый этаж в ординаторскую, все уже почти готовы.

– Хорошо… – выдавила из себя Лена и тут же отключила телефон.

Почему-то ей не хотелось ускоряться, чтобы быстрее получить ту свободу, которую она жаждала и мысль о которой, как и мысль о мести Владу, была для неё спасением и тихой гаванью среди сковавших её страхов. Не хотелось и возвращаться назад, отказавшись от аборта и пустив всё на самотек: будь, что будет. Она не хотела ничего, кроме того, чтобы как можно скорее забыть весь этот кошмар, выйти из него и никогда больше не возвращаться. Сердце бешено стучало в груди, ноги стали ватными и не слушались, в голове шумело, мысли клубом вертелись и не давали ей рассмотреть себя, она просто не могла спокойно думать. Лена шла, боясь каждого своего шага и, несмотря на это, всё равно шла, ступая твёрже и твёрже, заглушая всю внутреннюю необычную тревогу, впервые испытываемую ею за всю свою жизнь. Какое-то новое чувство беспокойства возникло в её душе. «Что это?» – подумала она. Впервые в своей жизни она поймала себя на мысли, что тревожится не за себя, но за то, что внутри неё, хотя и считала это не принадлежащим себе, своему сердцу. Неописуемое чувство жалости острой болью укололо сердце, которое по-прежнему стучало и хотело выскочить. В её душе зарождалась борьба двух чувств: жалости с одной стороны и с жажды мести и свободы с другой. Борьба шла без аргументов, молча; чувства без слов вихрем носились, то сплетаясь, то разлетаясь по разным глубинам души, чтобы вновь столкнуться в поединке за право быть. Сердце щемило, и душа разрывалась. Лена как будто наблюдала за происходящей внутри неё борьбой со стороны, но осколки от этого поединка ноющей болью врезались в её внутреннего человека. Сквозь душевную растерянность она начала понимать, что это не прекратится до тех пор, пока она, Лена Смирнова, не станет на сторону какой-нибудь из борющихся сил. Она удивилась, ведь выбор уже давно был сделан, но вот вновь она стоит перед ним. И если в первый раз он дался ей совершенно легко и даже без сомнений, то сейчас этот выбор превратился в тирана её души и сердца. Она не понимала, что в ней начало просыпаться материнство – природное, и потому совершенно законное право любой женщины быть матерью. Она этого еще не понимала, но уже чувствовала. Именно это чувство вновь заставило её страдать от заявленного им права любить и миловать, ласкать и жертвовать всем, даже собой, ради того, кто не может пока заплатить за эту самую жертву, кого она даже и в глаза ни разу не видела, но уже желает любить и потому жертвовать. Лена этого, увы, не понимала.

Она уже не шла, но брела среди только-только начавшейся городской утренней суеты: несущихся машин, проходящих мимо прохожих – до них ей не было совершенно никакого дела, они даже как бы и не существовали для неё: одновременно были и не были. И вот показались злосчастные чёрные готические ворота. Став перед ними как вкопанная, Лена будто встала перед вопросом: что ей делать? И будь они хотя бы красными, она бы может быть прошла не останавливаясь, но они чёрные. «Ворота в ад», – вдруг, неожиданно для самой себя, подумалось ей. Позади раздался громкий сигнал, она резко повернулась и увидела прямо перед собой карету скорой помощи, которой мешала проехать на территорию поликлиники.

«Ты что стоишь? Или проходи или отойди в сторону! Тяжёлого везём!» – прокричал в открытое окно усатый водитель и нажал на педаль газа, едва Лена свернула, быстро зайдя в ворота.

Водитель скорой помощи привёл её хоть в какое-то чувство, и она, взглянув на часы и поняв, что уже опаздывает, ускорила шаг, кое-как всё же решив для себя, что аборт неизбежен, а с душой она разберётся когда-нибудь потом.

– Глава 7 –

– Лена, ты куда пропала? Давай скорее раздевайся и надевай операционную рубашку, тебя уже все ждут, – быстро проговорила Света и прошла в операционную, оставив Лену одну.

Лена начала дрожащими руками стягивать с себя джинсы и всю остальную одежду. Надела халат, собрала в шапочку свои густые рыжие волосы, это получилось только со второго раза и то благодаря Свете, пришедшей ей на помощь.

– Оперировать тебя будет сам Сергей Леонидович! Поняла!?

Лена только кивнула головой, ёжась от холода и неловкости перед Светой.

В операционной у умывальника, спиной к ней стоял доктор, в котором она безошибочно узнала Сергея Леонидовича. Лена легла в кресло, положив ноги на специальные подставки и вдохнув несколько глотков из поднесённой к лицу маски, уснула, придя в себя только в палате.

Было светло от солнца, светившего прямо в широкое, блестящее окно. Голова была как в тумане, думалось с трудом, всё тело болело. Лена хотела было встать, но раздавшийся вдруг прямо у неё над головой знакомый голос сказал:

– Лена, тебе лучше пока лежать, хотя операция и несложная, но лучше лежать, так как ты ещё не пришла в себя от наркоза.

Таня, это была Таня – её лучшая подруга. Но как же она узнала…?

Таня, прочитав по лицу Лены её вопрос, поспешила ответить:

– Мне всё рассказала Света, не обижайся на неё, я сама попросила об этом, когда она звонила мне за день перед твоей операцией, я просто допекла её так, что она, наконец, не выдержав, сама всё рассказала. Но мы обе будем молчать, в этом можешь не сомневаться.

Лена лежала и молча слушала. Ей одновременно было и приятно, что рядом человек, которому она доверяет порой больше, чем себе, и несколько неловко, потому что между ними уже лежит какая-то черта, если не отчуждения, то разности, черта, проведённая Леной настолько решительно, что возврата просто уже не может быть, по крайней мере у неё, к тем дружеским отношениям, которые были до аборта. Около неё сидела всё та же Таня, но перед Таней лежала уже не та же Лена.

Рядом с Таней ей было и тепло и холодно одновременно. Хотелось расплакаться перед ней и тут же прогнать её, а потом снова расплакаться, но уже одной. Поэтому Лена просто лежала и молчала. Замолчала и Таня. В палате, к несчастью, никого больше не было, воцарилась противная для них обеих тишина, которую они сильно желали нарушить, но боялись это сделать, страх перед словами в адрес друг друга сковал их. Они хотели покончить с застывшей в воздухе тишиной, но страшились слов. Тишина давила и стала до того невыносима обеим, что даже скрип кровати, на которой лежала Лена, казался спасением.

Две подруги, которые раньше могли проговорить всю ночь напролёт о совершенных пустяках, сейчас не находили и полслова, которые могли бы их вырвать из царствовавшей над ними тишины. И этим неловким молчанием они опровергали давнишнюю, неизвестно кем придуманную, поговорку о том, что друг не тот, с которым есть о чём поговорить, а тот, с кем можно помолчать…

Наконец Лена решилась на первое слово:

– Ты меня, наверное, презираешь? – сказала она чуть слышным голосом, ещё не окрепшим после операции.

– За что? – спросила Таня тихо-тихо и как можно ласковее, чтобы не растревожить и без того переживающую подругу.

– Ведь я же, по-твоему, убила … убила человека.

Повисла пауза, и вновь повеяло тяжёлым холодом тишины, Таня, почувствовав это, поспешила скорее нарушить её, и как будто не услышав вопроса, защебетала своим звонким голосом:

– Слушай, Лен, я тут тебе апельсины принесла! Хотя мне сказали, что тебя уже к вечеру отпустят, если всё будет хорошо… А ещё… а ещё книгу. Я положу тебе её на стол. Если будет желание – почитаешь, –Таня достала из сумки свёрток с книгой и пакет апельсинов.

– Спасибо, – Лена неловко улыбнулась и закрыла мутные от слёз глаза.

– Ну, я пойду?

– Да, конечно. Только маме…

– Ни слова не скажу! Будь в этом уверена! – опередив, пообещала Таня, вставая со стула, у изголовья кровати. – Кстати, завтра будет лабораторная по анатомии: ты придешь или может быть сказать, что ещё на больничном?

– Да, постараюсь прийти…

Таня закрыла дверь и Лена осталась одна в по-прежнему светлой палате. Сентябрьское солнце светило ещё по-летнему, правда уже без жара, и несколько скупо. От этого света Лене сделалось чуть-чуть веселее, она даже ободрилась, подумав про себя: «Свободна! Неужели свободна!?» Не успев до конца это осознать, Лена услышала звук шагов по коридору, который заставил её насторожиться. Дверь палаты открылась, – вошёл сам Сергей Леонидович:

– Добрый день, Лена! – поприветствовал он её своим добрым врачебным голосом.

– Добрый день, Сергей Леонидович, – насторожено ответила Лена.

– Итак, как мы себя чувствуем?

– Голова как в тумане, и тело немного болит.

– Ну, это нормально, – Сергей Леонидович достал тонометр, ловко надел манжету на правую руку Лены, затянул, и начал накачивать воздух.

– Итак, сто десять на семьдесят… – глядя на показания тонометра, проговорил как будто больше для себя, чем для Лены. – Низковато, конечно, но в пределах нормы. Итак, Лена, сейчас у нас уже тринадцать ноль-ноль, часов в семнадцать, я зайду снова, чтобы осведомиться о твоём самочувствии и если всё будет хорошо, то ты можешь сегодня же нас покинуть, в противном случае тебе придётся остаться, хотя бы до завтрашнего утра.

– Нет, нет! Со мной будет всё в порядке! Мне сегодня же нужно попасть домой, так как завтра нужно срочно быть в меде, у нас лабораторная по анатомии, – затараторила Лена, ещё не совсем хорошо выговаривая слова после наркоза и поэтому получилось несколько смешно, но Сергей Леонидович не подал вида, чтобы не показаться бестактным.

В семнадцать ноль-ноль Сергей Леонидович, как и обещал, навестил Лену, ещё раз измерил давление и температуру, и отпустил домой, строго предупредив, чтобы она вновь пришла к нему на приём через две недели. На что Лена утвердительно кивнула головой и, собрав свой небольшой саквояж, пошла к выходу, еле заметно пошатываясь, всё ещё чувствуя некоторую слабость и неясность в голове – сказывался наркоз.

– Глава 8 –

«Вот всё и прошло, всё возвращается на свои места, на свои старые, добрые места», – думала Лена по дороге домой. Ей было радостно оттого, что она прежняя и всё вокруг прежнее и нет этого давящего её вопроса. Всё прошло, и она опять свободна. Теперь бы найти удобный случай и отомстить Владу, сказать ему, сказать прямо в лицо, как она убила его ребёнка, не её, но только его. О, она непременно это сделает, только бы представился удобный случай! Как она будет счастлива увидеть, как помрачатся его глаза, как его бросит в жар, как он занервничает, как будет стучать ногами и кричать, но, увы, это всё будет уже совершенно бесполезно. А Лена спокойно развернется и уйдёт… Нет, она будет шествовать и шествие её будет триумфальным, она станет наслаждаться своим завоеванием, своим успехом. О, она ему непременно отомстит! Он будет помнить её всю свою оставшуюся жизнь, и даже после жизни он всё равно будет помнить её. Он сделал ей больно, она ответит болью вдвойне, нет, втройне и даже больше. Она будет смаковать победу, потому что не он, а она одержала её окончательно! Нет, это не он её бросил, это она его отпустила.

Она шла и так размышляла сама с собою. От этих мыслей, безусловно, зловещих, ей сделалось нестерпимо жарко внутри, воображение стало воспалённым, потому что разгорячилось представлением картин мщения. Эти картины вставали сами по себе перед её внутренним взором, она только успевала их запечатлевать и никак не могла решить, где и при каких условиях ей лучше отомстить. Может, это сделать по телефону? Но звонить ей первой не хотелось, она это считала унижением для себя, да и так она не сможет насладиться видом его помрачённого и искорёженного от бессильной злобы лица. Нет, она как-нибудь встретит его в коридоре в меде и всё выскажет, но выскажет в самой изощрённой форме. Сначала начнёт с притворно-доброго тона, а потом, когда он не будет ожидать от неё ничего плохого, Лена выпалит, что убила, убила хладнокровно и нисколько не сомневаясь в принятом ею решении, его ребёнка. Пусть про хладнокровие она и слукавит, память не обманешь, она прекрасно помнит те ворота, перед которыми чуть-чуть не повернула назад, но подоспевшая скорая сделала свое дело…

Все эти нагромоздившиеся мысли-планы вернули Лену к жизни. Она безудержно захотела жить, чтобы осуществить задуманное. Никогда она себя ещё такою не помнила, никогда. Неужели месть дает силы жить, неужели она тоже является движущей жизненной силой? Странно, чрезвычайно странно. Казалось бы, наоборот, только действительно доброе, только действительно прекрасное должно заставлять жить, заставлять желать жить и этому радоваться. Но у Лены было всё наоборот: она хотела жить, чтобы отомстить. Только это её заставляло думать, идти, строить дальнейшие планы, любить одних и ненавидеть других, а именно тех, кто с нею не согласен, пусть даже и чуть-чуть, хотя чуть-чуть Лена бы простила или, по крайней мере, приложила бы все силы, чтобы переубедить. Лена жила местью. Было бы ошибкой думать, что мстительность – исключительная черта её характера, черта природная, и потому с нею нерасторжимая. Нет, было бы ошибкой думать так в отношении Лены Смирновой. Она мстила только Владу, только он был для неё камнем преткновения на пути жизни. Если бы кто-то другой ранил её, пусть и больно, то она возможно и стерпела бы, во всяком случае не отреагировала так болезненно, так маниакально. Но именно Влада она не могла уже терпеть ни при каких обстоятельствах, даже мысли о нём её выводили из себя, если это были не мысли о мести. Только мстительные планы являлись для неё укреплением. Пусть это она его отпустила, а не он её бросил, но месть говорила ей: «Нет, дорогая, это он тебя вышвырнул из своей жизни и даже ни разу не позвонил, и не поинтересовался тобою, твоими делами, хотя бы намёком, хотя бы через кого-то».