Мостя

Глава 1. Васильки

Мы шли по болоту уже второй час. В кроссовках у меня хлюпала вода, ноги соскальзывали с кочек, где-то рядом дымились торфяники и едкий дым пропитал меня, как губку. Виктор Иванович, который шёл первым, снова повернулся ко мне и радостным голосом, в пятый раз уже, постарался меня подбодрить:

– Всё, почти уже пришли! Зато срезали. Километра на два меньше тут идти.

– Да-да! – Кивала я ему, а про себя добавляла: « Ага, срезали! Конечно, зачем нам было идти по сухой и ровной дороге, когда мы можем прыгать по кочкам, как лягушки!»

Виктор Иванович – отец приятеля моего брата Ильи. Он уже лет пятнадцать на пенсии, в городе у него квартира, а здесь, возле поселка Ильмовка, у него остался дом, старый, ещё родительский, да ещё и с домовым. Собственно, поэтому я и оказалась здесь, вместе с ним, в восемь утра в свой выходной день. Нас обещали встретить с электрички на железнодорожной станции, и довезти до места, но водитель проспал, или что он там ещё мог делать в шесть утра.

Мы, наконец-то, вышли на сухое место, прошли по светлому березовому лесочку, который готовился к самой красивой своей поре – к золотой осени. За ним сразу начиналась небольшая деревня с красивым названием Васильки, раскинувшаяся по обеим сторонам неспешной узкой речки Каменка, почти невидимой в густых кустах ивы.

– Вот моя деревня! – Раскинул руки Виктор Иванович – Красота?

Я согласилась с ним. Нашему взору, действительно, открылась очень живописная картина в жёлто-золотистых осенних тонах. Мне нравятся все деревни, которые я только видела, все без исключения, даже брошенные. Что-то трогает русское сердце при виде деревенского пейзажа. Сразу хочется остаться здесь навсегда.

– Скучаете? – Спросила я.

– Ты бы знала, как мне не хотелось уезжать отсюда! – Он вздохнул – Не поверишь, проснусь ночью, а перед глазами леревня моя стоит, именно такая, вот с этой самой точки я её и вижу. И сердце заноет от тоски, лежу, уснуть не могу, ворочаюсь. Бабка моя проснётся, тоже переживает, так и лежим, вздыхаем. Вот ведь, не отпускает она нас.

Спустившись с небольшого пригорка, мы вышли на ту самую грунтовую дорогу, по какой и должны были прийти со станции. В деревне Васильки всего две улицы – одна на левой стороне Каменки, а другая на правой. Их так и называют «Левобережная» и «Правобережная».

– А зимой у нас тут одна улица остаётся. – Виктор Иванович подобрал с дороги здоровенный гвоздь и положил его себе в рюкзак – Каменка застынет, занесёт её снегом, вот тебе и проспект широкий. Как в городе. Половина жителей, а это десять человек, у нас зимуют в городе. У кого свои квартиры, кто к детям уезжает. Остальные здесь. Раньше-то в Васильках дворов тридцать было. Мы до прошлого года тоже здесь зимовали. Да дочка взбунтовалась. Нет у вас тут ни врача, ни аптеки, говорит, вы старые уже, что случится, что мне делать, вертолёта у меня нет. И сын её поддержал. Уговорили нас. У нас были кое-какие сбережения, мы купили в городе однокомнатную квартиру. Переехали. Решили, что зимой будем в городе жить, а лето в Васильках. Но в первую же зиму жена у меня сразу заболела, сначала в больнице лежала, потом дома, сейчас на улицу почти не выходит, вот мы этим летом сюда и не приехали. Так, наездом, я раз в месяц приеду, проверю, и обратно в город. Огород не посадили, всё травой поросло, просто сердце кровью обливается. Но это полбеды. А главное – Мостя здесь остался.

Мы подошли к небольшому бревенчатому дому на два окошка, перед которым росли огромные кусты сирени. Ворота были прикрыты без замка, и поэтому, когда Виктор Иванович толкнул их, они легко и бесшумно открылись. Он удовлетворённо хмыкнул:

– Молодец, Микола, смазал петли. Следит, надеется, что мы вернёмся сюда. Хороший он человек! Да у нас все тут хорошие, кроме бабки Тикалихи.

Во дворе нас встретила трава по пояс. До крыльца мы дошли, притаптывая её и стараясь не обжечься крапивой, которая была метра два в высоту. Такой высокой крапивы я никогда раньше не видела.

– Сейчас я её выкошу, – пообещал Виктор Иванович – открою сарай, там у меня коса стоит наточенная. Быстро выкошу.

Открыл дом, достав ключ из-под коврика.

– Так у вас тут просто благодать, двери не закрываете, воров нет, просто общество будущего! – Сказала я.

–Да, это правда, нет у нас здесь воровства. Бывает, конечно, заходят чужие, но не пакостят. Ну и мы сами следим за порядком. Все, кроме бабки Тикалихи.

Эта бабка Тикалиха, определённо, неоднозначная личность в деревне, если за пять минут Виктор Иванович её вспомнил дважды.

В доме, несмотря на то, что уже год никто не живёт, всё равно было по-домашнему уютно, обжито, будто хозяева только на минутку отлучились, и скоро придут. И чистенько так, вроде даже пыли нет.

– Так это соседка, жена Миколы, Клава, она тут приходит, убирается. Работящая баба, ей столько же лет, как и моей Татьяне, скоро семьдесят, только она пошустрее будет. Они до сих пор корову держат, кур, ей не сидится без дела никак. Микола уж давно ей говорит, давай попустимся, не будем корову держать, оставим одних кур, легче будет. Клава вроде согласится, решат они осенью корову заколоть, а потом следующее лето приходит, опять сено заготавливают, корма покупают, и так уже не первый год.

Я переодела мокрые носки, оставила сумку в доме и снова вышла на крыльцо. День был тёплый, ласковое солнце щурило мне глаза, и заставляло улыбаться. Мостя – это не кошка, и не собака, это вообще ни какое-то домашнее животное. Это – домовой. Когда мне позвонил мой брат Илья и напросился с Виктором Ивановичем в гости, потому что у того проблемы с домовым, я подумала, что он меня разыгрывает. Но они приехали, я посмотрела на Виктора Ивановича, человека серьёзного и не похожего на спятившего с ума старика, и сразу прониклась его беспокойством по поводу Мости.

– А почему Вы зовёте его Мостей? – Спросила я Виктора Ивановича, доставшего из сарая косу – Что за имя у него такое странное?

– Ничего странного в этом имени нет. Его так ещё матушка моя называла. Он просто везде, где тепло, мостится, вот поэтому и Мостя. Он уже очень долго живёт в нашем доме. Матушка моя говорила, что, сколько себя помнит, столько и жил у них Мостя. Я сам-то его ни разу не видел, а вот матушка моя его видела два раза, и сестра моя, Любава, один раз его видела, когда в школе ещё училась, а я в это время в армии служил. Любава меня на три года младше. Вот она мне и написала в письме про один удивительный случай. Однажды ночью молния ударила в берёзу, которая у соседа перед окнами стоит, та загорелась. Сестра спит, а её вроде толкает кто, она глаза открывает, да как закричит! Перед ней стоит волосатое чудище, примерно метр росту, глаза светятся, и говорит: «Буди мать, там пожар, тушить надо, да быстрее, чего вытаращилась». А Любава и так поняла уже, что пожар. В избе светло стало, как днём, и дымом пахнет. Она соскочила, мать разбудила, они вдвоём выскочили на улицу, соседей разбудили. Все вместе стали воду таскать из бочек, поливать всё, с берёзы огонь на забор уже перекинулся. Когда дерево и забор потушили, тогда Любава матери и рассказала про чудище. А та ей: «Смотри, по деревне не болтай. Это Мостя, наш домовой, он в доме живёт, за печкой». Любава первое время даже оставаться дома одна боялась, всё думала, что он появится, да потом успокоилась. Не появлялся он больше. Потом она учиться в город уехала, там и осталась жить, замуж вышла, троих ребят родила, сыновей. Приезжала сюда с ними только летом и то на недельку, не больше. Всё больше в лагеря и в санатории их отправляла. Я про Мостю знал, мне матушка по секрету рассказала, когда я в первый класс ещё пошёл. И меня она тоже предупредила, чтобы я никому не рассказывал про него. Язык-то у меня чесался, друзьям очень хотелось рассказать про домового, да матери боялся. А потом постарше стал, вообще думал, что это выдумки.

Он скинул пиджак и начал косить. Получалось у него быстро, мне показалось, что он махнул всего раз пять, и нет травы во дворе, только ровные валики рядами лежат.

– В том месяце косил, а она вон как опять вымахала. Что доброе посадишь, так оно или засохнет, или не взойдёт. – Пожаловался он – Огород-то наш Микола косит, сено своей корове заготовляет.

– Так Мостя потерялся у Вас что ли?– Спросила я – Ушёл из дома?

– Нет, он не ушёл из дома. Тут дело тоньше. Пойду, поздороваюсь с соседями, потом приду и расскажу всё по порядку. Эта история не простая, на ходу её не расскажешь. Может, хочешь со мной пойти, познакомиться с соседями?

Я решила пойти и познакомиться, раз дело не понятное, может, придётся ещё и задержаться здесь.

Сначала Виктор Иванович свернул к крайнему левому дому, последнему на Правобережной улице. Дом был тоже бревенчатый, чёрный, но все остальное современное, новое – крыша у него была из ярко-красной черепицы, спутниковая антенна наверху, окна пластиковые, с москитными сетками. Перед окнами был небольшой резной палисадник, в котором цвели разноцветные астры немыслимой величины, такие большие, что я сначала подумала, что они искусственные. Нам даже стучать в ворота не пришлось, они сразу открылись и с криком: «Ах ты, лентяй городской! Обленился совсем, перестал приезжать к нам!», выскочил юркий невысокий мужичок с густой седой шевелюрой. Они обнялись, непрерывно похлопывая друг друга по плечам и спине. Это и оказался тот сосед Микола, который смазал петли в воротах Виктора Ивановича. Следом вышла улыбающаяся пожилая женщина с рыжими кудряшками и тоже обняла Виктора Ивановича. Они оба настороженно на меня посмотрели, но Виктор Иванович их успокоил, что я не покупаю его дом, а приехала по делу. Они не стали уточнять про наше дело, и начали наперебой рассказать ему деревенские новости. Пресловутая бабка Тикалиха тоже была упомянута. Похоже, она очень популярна в деревне. Виктор Иванович тоже рассказал им про жену, про дочь, про внуков. Я подумала, что если в каждом дворе мы будем вести такие разговоры, то домой не вернёмся и к вечеру. Видимо, уловив мои мысли, Виктор Иванович, когда мы пошли к следующему дому, сказал мне, что мы быстро пробежим по остальным дворам. С другой стороны его дома жила одинокая бабулька Степанида Васильевна, на вид лет сто, не меньше. Дом её выглядел так же. Она долго подслеповато щурилась на нас, но потом всё-таки вспомнила Виктора Ивановича, заулыбалась беззубым ртом. Меня приняла за его дочь, он пару раз попытался её переубедить, потом махнул рукой и согласился. Мы выслушали её сводку здоровья о себе, и пошли дальше. Виктор Иванович мне сказал, что она не одинокая, у неё две дочери где-то в Тюмени живут, приезжают за ней каждый год, уговаривают её уехать к ним, но она не хочет уезжать отсюда. Соседи ей помогают, жалеют её, но она в целом ещё крепкая, даже садит картошку в огороде, правда к осени о ней забывает. Поэтому её выкапывают соседи и приносят ей уже в мешках.

В следующем доме, больше похожем на теремок с резными ставнями, жила ещё одна бабулька, но она так рано, видимо, не вставала. Виктор Иванович мне сказал, что зовут её Мария Григорьевна Разина, она всю жизнь проработала учительницей в начальной школе, ходит всегда в шляпках, очень культурная. К ней часто приезжают её бывшие ученики, не забывают её, а своих детей у неё нет. Живёт одна, мужа похоронила лет пять назад. На подоконнике у бывшей учительницы сидел большой чёрный кот. Увидев нас, он спрыгнул и подошёл ко мне. Я его погладила, он замурлыкал, и начал тереться об мою ногу. Мы пошли дальше.

Следующий дом был совсем новый, но строительные работы в нём были не закончены. Кругом лежали разбросанные лопаты, порванные мешки из-под цемента. Кучи песка возвышались прямо перед входом, кое-где на них уже цвели цветочки, ровные пачки досок были закрыты плёнкой. Там тоже никто нас не встретил.

– Раньше здесь жил Андрей Павлов с женой. Но он умер, а она к сыну переехала. Теперь вот его сын Санька строится, но приезжает только на выходные, и то не каждую неделю. Работает, некогда ему. Пойдём, еще вон в тот дом зайдём, хозяина с собой возьмём, вместе позавтракаем – он показал на двухэтажный деревянный дом под черепичной крышей.

Мы прошли мимо двух домов, ставни одного были наглухо заколочены, а около другого сидела крепкая старушка в белом платке и слегка кивнула головой на наше приветствие, внимательно разглядывая меня. Я сразу поняла, что это и есть Тикалиха. Так и оказалось. Виктор Иванович мне зашептал:

– Выползла уже с утра. Сейчас пока не узнает, кто ты такая, не успокоится. Как только магазин откроют, сразу к своей подружке Людке побежит с новостями. Любит язык почесать, да соседей обсудить.

К дому, к которому мы направились, вела бетонная дорожка, обсаженная с обеих сторон декоративными цветущими кустарниками. Виктор Иванович постучал в массивную калитку. Залаял пёс. Во дворе послышались шаркающие шаги. Послышался лязг отпирающегося затвора. Всё-таки, оказывается, закрывают некоторые местные жители свои дома. Калитку открыл высокий сухой мужчина с землистым цветом лица. Посмотрел сначала на меня, потом на Виктора Ивановича.

– Извини Витя, проспал. Вчера долго не мог уснуть, нога разболелась, хоть на стену лезь. – Виновато произнёс он.

Он пропустил нас во двор. На цепи в углу двора сидела кавказская овчарка и лениво лаяла. Тоже проспала, наверное.

– Да ладно, мы дошли пешком. Зато Ольга Ивановна красотами полюбовалась нашими.

Я улыбнулась, сделав вид, что прогулка мне понравилась.

– Валера Сухарев. – Представился мужчина – Извините. – Ещё раз повторил он – Заходите в дом, я как раз чайник вскипятил, наверно голодные.

– А мы тебя хотели к себе пригласить. – Виктор Иванович взглянул на меня, я согласно кивнула, и мы прошли за Валерой в дом.

Сразу чувствовалась рука хорошего хозяина. Всё было приколочено, что должно быть приколочено, каждая вещь была на своём месте, нигде ничего не валялось.

Он провёл нас в просторную комнату, раздёрнул шторы на окнах, показал на стулья возле стола, а сам прошёл в кухню, отгороженную от комнаты лёгкой переборкой из досок. Там чем-то погрохотал, потом вынес чайник, чашки, сходил ещё два раза, принося с собой заварник, сахар, варёные яйца, масло, хлеб.

– Чем богаты, тем и рады. – Сказал он, усаживаясь рядом со мной – Не стесняйтесь, ешьте. Ты рассказал?

Виктор Иванович, наливая кипяток мне в чашку, отрицательно покачал головой:

– Не успел. Расскажу, день длинный. А ты как? Как дела у Светланы?

– Наверное, хорошо. Последний раз месяц назад звонила. Говорит, что ещё там поживёт. Я ей вчера вечером сам позвонил, так трубку не взяла, и не перезвонила.

– А мать-то её выписали из больницы?

– Давно уже.

– Понятно, – Виктор Иванович вздохнул – перебесится, приедет.

– Что ей, пятнадцать лет что ли, чтобы беситься? Скоро уж полтинник.

– Так ты же знаешь её характер, она и раньше такой психованной была.

Они замолчали. Валера обратился ко мне:

– Ольга, а Вы что, правда, с нечистой силой встречались?

Я от неожиданности даже поперхнулась:

– Ну да, было дело. Но я не одна была, мне помогали с ней справиться.

– Интересно. А как она выглядит? – Не унимался Валера.

– Как нечистая сила. – Усмехнулась я.

– Как на картинках рисуют?

– Что пристал к человеку? – Вступился за меня Виктор Иванович – Об этом, может, говорить нельзя. Мало нам забот, ещё накликаем.

– Вы лучше расскажите, Виктор Иванович, что у Вас приключилось, – сказала я – а то всё вокруг, да около.

Виктор Иванович поёрзал на стуле, отхлебнул чая из своей кружки и начал свой рассказ:

–Началось это давненько. Лет двадцать пять назад. Я тогда работал в столярном цехе на станции Дружинино, а Татьяна, моя жена, там же, на станции, работала в буфете. Дочка в городе жила, в техникуме училась, а сын Андрейка ещё в школе учился, в девятом классе. В школу по теплу на велосипеде ездил, а зимой на лыжах. Школа-то тоже в Дружинино, от Васильков семь километров, считай. Никак не хотел в интернате на неделю оставаться. Мы с Татьяной, как с утра уедем на работу, так только вечером возвращаемся. Сын целый день с матушкой моей был. Она двенадцать лет назад умерла, ей было уже тогда восемьдесят восемь лет. Так вот, приезжаем мы с Татьяной домой однажды вечером, а это зимой было, а матушка моя нам навстречу выскочила вся в слезах, не пришёл, говорит Андрейка, из школы домой. А телефон у нас в деревне один был, в пожарке стоял. Я побежал туда, позвонил в школу, там дежурный воспитатель ответил мне, нет, говорит, уехал Андрей в два часа дня ещё, сразу после уроков. Я к Миколе, у него сын на год младше, но он в интернате неделю жил, только на выходные приезжал. Завёл Микола свой Запорожец, поехали мы в Дружинино. Едем, по сторонам смотрим, а уже темно, ни черта не видно. Несколько раз останавливались, мне казалось, что я что-то вижу, но нет, нигде Андрейки не было видно. Приехали в Дружинино, сначала в интернат зашли, друзей его расспросили, не собирался ли он к кому. Никто ни чего не знал. Мы у воспитателя адреса друзей его взяли, которые в Дружинино жили, по этим адресам проехали. Нет нигде Андрея. Меня уже трясёт, Микола меня успокаивает. Мы в Ильмовку поехали, там две девчонки из их класса жили, к ним заехали. Всех на ноги подняли. В милицию поехали. Там ещё работал Анатолий Васильевич, царство ему небесное, хороший мужик был, он сразу на машину, мы опять всю дорогу прочесали, потом он вернулся в Дружинино, снова по друзьям поехал, говорит, вдруг, кто что вспомнил, или нам не всё рассказал. А я домой боюсь возвращаться, знаю, там Татьяна с матушкой меня с Андрейкой ждут. Мы ещё долго крутились по Дружинино, потом опять решили по дороге в Васильки проехать. Подъезжаем мы уже почти к Василькам, смотрим, а там по дороге Андрейка идёт, тихо так, еле ноги переставляет, и без лыж. Я чуть не на ходу выпрыгнул из машины, подбегаю к нему, только до него дотронулся, а он рухнул прямо мне на руки. Дотащили мы его до дома с Миколой до дома, бабы у меня заохали, думали, не обморозился ли он. А что там обморозиться, на улице не больше десяти градусов было. Он уснул у нас, мы, понятно дело, его всего обнюхали, мало ли что, ему уже пятнадцать было, может, спиртное с парнями попробовали. Нет, не пахнет от него спиртным. Так вот, уснул он. Утром его будить, а он глаза не открывает. Лежит такой спокойный, дышит ровно, а не просыпается. А у нас уже автобус дежурный пришёл. Я поехал на работу, а Татьяна дома осталась, с Андрейкой. Я вызвал врача, и целый день, как на иголках был. Днём Татьяна сходила в пожарку и мне позвонила, говорит, врач был, но не знает, что с Андрейкой. Сказал, чтобы мы его везли в больницу. Вечером после работы мы с Татьяной погрузили Андрейку в машину Миколы, сами еле все разместились и увезли его в больницу. Миколу отпустили домой, а мы с Татьяной всю ночь в больнице провели. Кровь взяли у Андрейки, анализ сделали – всё нормально у него. Утром повезли нашего Андрейку в город на скорой, решили в областной его проверить, там и оборудование получше, и врачей побольше. Татьяна с ним поехала, а я сразу на работу пошёл. Днём пришёл ко мне на работу Анатолий Васильевич, он уже знал, что Андрейка вечером нашёлся и его в больницу привезли. Он мне рассказал, что одноклассник Андрейкин, Марченко Саша, по секрету рассказал ему, что они после школы вчетвером на кладбище ходили, там между могил бегали, прятались, в снежки играли, а как начало темнеть, Андрей поехал домой, и он был на лыжах. Вот и все приключения. Анатолий Васильевич ушёл, а я еле смену отработал, с ног валился. Вечером, когда я домой вернулся, то сразу матушке рассказал, что от участкового нашего узнал. Матушка ничего не сказала, только в комнате своей закрылась. Только я спать хотел лечь, а она выходит из комнаты и говорит: «Вези его домой, ничего у него не болит, не в этом причина». Я её расспрашиваю, а она одно твердит: «вези домой». Плюнул я и пошёл спать. Просыпаюсь ночью, часа в два от того, что под окнами по снегу кто-то ходит. Я, не зажигая свет, подошёл к окну, посмотрел, нет никого. Лёг, а сам прислушиваюсь. Точно кто-то ходит. И ещё звук услышал, будто по стеклу царапает кто-то. Я накинул тулуп и вышел на улицу, прошёл вокруг дома, в конюшню заглянул. У нас тогда ещё корова была, Зорька. Стоит Зорька спокойно, сено жуёт. Снова вокруг дома обошёл. Следы какие-то есть, так у нас по всей ограде следы, мы ведь и сами по воздуху не летаем. Постоял ещё немного, замёрз. Пошёл домой. Только порог переступил, матушка мне навстречу, я чуть не рухнул, так она меня напугала. «Что, говорит, тоже слышал? Теперь к нам постоянно будет ходить, дорогу узнала, надо изгонять её». Я спрашиваю: «Да скажи мне толком, что происходит?» Она мне и говорит: «Зурка». Я ей: «А это кто?» Матушка шёпотом мне отвечает: «Это цыганка, она умерла много лет назад, когда я ещё была девчонкой. Так её не на кладбище похоронили, а у ручья. Всё не упокоится. Возле кладбища ходит, просится туда, а сейчас за Андрейкой пришла». Говорю я матушке: «Так и перехоронили бы её, жалко, что ли места на кладбище». Матушка отвечает: «Хотели её перехоронить, собрались мужики местные, раскопали, а там её нет». Я удивился: «Как нет?» Она мне: «А вот так, нет!» Тогда я разозлился на матушку, говорю: «А причём тут наш Андрейка?» Она мне и рассказала. Давно это было. Цыганский табор стал возле нашей деревни, кибитки расставили, каждый вечер пели, плясали возле костров, весело у них, шумно. Местные бегали к ним, смотрели, особенно молодёжь. Цыгане постояли месяц, отдохнули тут, лошадям своим дали отдых, и собираться стали, не любят они на одном месте долго оставаться. А у них там одна молоденькая цыганка заболела сильно, они думали, что тиф, что она помрет, и оставили её прямо в поле. Местные увидели, что девчонку оставили больную, пожалели. Её одинокая женщина взяла к себе, выходила, на ноги поставила. Вот и осталась Зурка, так звали эту цыганку, в деревне, прижилась. Помогала своей спасительнице по хозяйству, матушкой её называла, справная была, работящая, лежать не привыкла. В школу нашу даже ходила, правда не долго, надоело ей. А потом и новый талант у девчонки проявился, а может и всегда был, да она раньше его не показывала. Гадала она хорошо. Возьмёт руку у человека, уставится на него своими чёрными глазищами, и всё ему расскажет, куда он пойдёт, что получится у него, что не получится, кто женится, кто потеряет что, где искать. Бабы к ней не только с нашей деревни бегать начали, но и со всех деревень в округе, даже из города приезжали. А потом она ещё и начала всякие травки приворотные – отворотные собирать, тут уж вообще отбою не стало от желающих воспользоваться цыганской магией. Зурка дом отремонтировала, нарядов себе и приемной матери своей накупила, кольца золотые на все пальцы в три ряда нацепила. Даже в огороде они перестали работать, нанимали работников. Всё бы хорошо, да понравился Зурке парень один, Иван Камышев, из деревенских. Статный такой был, нравился не только Зурке. У цыган нравы то посвободнее, чем у наших деревенских. Вот и закрутилась возле него Зурка, парень сначала посмеивался, а потом сам, видать влюбился. А его отец уже нашёл ему невесту, скромную девушку, она в соседней деревне Степаново жила. И всё у них уже сговорено было, и Ивану она нравилась, пока Зурка за него не взялась. Свадьбу в августе должны были играть. Иван, понятно, заупирался, Зурку, говорит люблю, женюсь на ней. Отец даже слышать не хотел, где это видано, чтобы в их семье на цыганках женились, да ещё на ведьме такой, которая целыми днями колдует. Отправил он Ивана от греха подальше к брату своему, тот на Северном Урале жил, в Ивделе. Да так хитро сделал, среди ночи его поднял, на подводу посадил, чтоб он Зурке ничего не успел сказать, и уехал Иван. На следующий день, Зурка днём насколько раз прошлась возле дома Ивана, а его нет. Вечером она соседскую девчонку отправила к Ивану, узнать, почему он не выходит к ней. Вот и сказала девчонка, что Ивана нет, его отец отправил до свадьбы к своему брату. Зурка сначала в слёзы, а потом решила действовать по-своему, так сказать, за своё счастье решила бороться. Поехала в Степаново, где невеста Ивана живёт, нашла её, и давай угрожать ей, мол, если не откажется от Ивана, то сведёт Зурка её в могилу. Да девка та, тоже не лыком шита была, от Ивана отступать не собиралась, и на угрозы Зуркины плюнула. В прямом смысле. Разодрались они, еле их растащили, по улице только клочки волос летали. Зурка ушла к себе в Васильки, сильно разозлённая. И что уж она сделала, никто не знает, только невеста Ивана, заболела и через неделю умерла. У родителей горе, у всей деревни горе, родители Ивана ревут. Мыслимо ли дело, здоровая восемнадцатилетняя девица в одночасье сгорела, как свечка! Похоронили её, а потом задумались, крепко задумались. А нужна ли им такая соседка в деревне, которая, если что не по ней, и в могилу свести может? Собрались всей деревней, со Степаново пришли люди. И постановили, что Зурку из деревни выгнать, пусть всё своё богатство забирает и едет свой табор искать на все четыре стороны. Приходят к Зурке, а та уже сидит, их ждёт, губы поджала, глаза, чернее грозового неба, только что молнии не летают. Никуда, говорит, не пойду, а если пойду, то только с Иваном. Да только и местные не намерены были шутки шутить. Сами покидали в мешки её тряпки, побросали всё в телегу, связали её, и деревенский пастух дед Яков повёз её из деревни. Отвёз километров за пятьдесят по тракту, отвязал лошадь, сел на неё, и уехал. А Зурку прямо на телеге с мешками и оставил, только от верёвок её освободил. Прошло несколько дней, смотрят деревенские, а Зурка возвращается по дороге в деревню, грязная вся, платье рваное, без мешков, с пустыми руками. Никто не остановил её. Она зашла в свой дом, и её месяц никто не видел, ровно до того времени, пока Иван не приехал домой. Ему, понятно дело, рассказали, как Зурка свела в могилу его невесту. Что он думал в тот момент неизвестно, да только сразу пошёл он к Зурке, пробыл там минут пять, не больше. Вышел из её дома, а Зурка за ним выбежала, цепляется за него, ревёт, а он оттолкнул руки её, и, не оглядываясь, так и дошёл до своего дома с каменным лицом. А на следующий день утром совсем уехал из деревни, в город. А Зурка, как только уехал Иван, оделась красиво, прошлась по всей деревне, да и повесилась на воротах дома Ивана. Вот такая любовь цыганская. А перед смертью, своей матери приёмной сказала, что проклинает всех, кто руку приложил к тому, чтобы выгнать её из деревни, и не будет им покоя. Ни им, ни детям их. Как только матушка закончила свой рассказ, у меня холодок побежал по спине. Я её спрашиваю: «Так ты мне скажешь, причём тут наш Андрейка?» А она мне: « Ты что, мою девичью фамилию не знаешь?» И я сразу вспомнил, что матушка моя в девичестве Камышева была. Агата Фёдоровна Камышева. И отец её, Фёдор Камышев, приходился родным братом Ивану Камышеву. Но у меня возник другой вопрос, всё это было лет семьдесят назад, и не одно поколение сменилась, откуда снова Зурка? А матушка опять мне: «А ты знаешь, что Сухарев Петька с ума сошел и сбросился с каланчи пожарной?»

– Сухарев Петька это мой дед, – вставил Валера – моему отцу всего 2 года было, когда его отец, Петр Васильевич, с пожарной каланчи вниз головой прыгнул. А до этого ходил сам не свой, никого не узнавал. Он тоже участвовал в выдворении цыганки из деревни. Это произошло в 1926 году.

– А пастух Яков, который отвёз и бросил Зурку на дороге, – продолжил Виктор Иванович – тот почти сразу же, как только Зурка повесилась, умер. Уснул на пастбище, а бык его затоптал. А Топонин Витя, тот на следующую зиму в поле замёрз. Так что проклятие её мимо цели не прошло. Так вот, я опять у матушки начал допытываться, почему именно Андрейка, почему Зурка мне никогда не попадалась, жить мне не мешала. Матушка мне говорит, что когда я родился, то меня сразу окрестили, а бабка моя ещё и ладанку специальную, заговоренную на шею повесила, охранную. А мы с Татьяной своих детей, ни дочку, ни сына не окрестили, и матушке не дали окрестить. Поэтому надо Андрейку не в больнице держать, а отвезти к отшельнику одному, монаху, который уже несколько лет живёт на дальней заимке. Он один сможет помочь Андрейке, отчитает над ним молитвы, а потом и окрестить его в церкви будет можно. Я матушке тогда не поверил, всё это предрассудками посчитал. Да только Андрейка одну неделю в больнице лежит, вторую. А вокруг нашего дома каждую ночь кто-то ходит, в окна скребётся, и я никак не могу его укараулить. Измучился я. Татьяна из города приехала, два дня пожила, потом снова уехала в больницу к Андрейке. А когда дома была, я ей и рассказал, что от матушки узнал. Татьяна задумалась, но тоже не решилась из больницы сына забрать, чтоб к какому-то монаху везти. И вот, только Татьяна уехала обратно в город, проснулся я ночью от того, что будто кто-то дышит рядом со мной. Повернулся – нет никого. А потом тихо так в ухо мне шепоток раздался: «Домой она не зайдёт, я не пушу её, но и вокруг дома не дело, что она ходит. Ты завтра вечером, как с работы придёшь, собери сено из-под коровы в ведро, поставь его под иконы, а в полночь вокруг дома обойди и в калитку выйди, сено кидай через плечо и говори: «Как дорожку топчут, как путь забывают, как свет не видят, как чужое не берут, как никогда не возвращаются. Замок под чёрный камень». У меня сон как рукой сняло. Свет включил. Один я в комнате, никого нет. А сердце стучит, как молот в кузне. Я матушку разбудил. Она мне говорит: « Это Мостя к тебе приходил, послушай его, сделай, как он велит». Ну, в общем, я сделал всё, как мне велено было, и шаги пропали. Хотите верьте, хотите нет. Но никто больше не ходил вокруг нашего дома. А потом мы с Миколой приехали в больницу, я написал там какое-то заявление, что, мол, вся ответственность за сына теперь на мне, отвезли Андрейку к отцу Силуану, старцу, который в то время отстроил себе домик в лесу, и жил один, за всех молился. Через два дня, как и обещал мне отец Силуан, мы приехали к нему, а Андрейка там дрова колет у него, радостный такой. Не поверите, у меня ноги отказали, идти не могу, а только сижу и молюсь. Впервые в жизни. Андрейка ничего не помнил, что с ним произошло. Мы с Татьяной у него и так и эдак спрашивали, он одно твердит: « С ребятами по кладбищу бегали, потом я домой поехал». А окрестить то его, мы окрестили. И сам Андрейка тоже этого захотел, видать отец Силуан с ним хорошие беседы вёл. Ну вот, время прошло, мы успокоились, забывать про этот случай начали, новые проблемы, новые дела, старые дела. Андрейка одиннадцатый класс закончил, экзамены сдал, уехал в город вступительные экзамены в институт сдавать, жил у сестры, она уже к тому времени замуж вышла. Потом поступил в институт, окончил его, работать пошёл. Матушки моей уже не стало. И тут Татьяне моей путёвку в санаторий выделили, она уехала. Сижу я вечером на завалинке, хорошо так, тихо. И слышу лёгкий топоточек по завалинке. Я подумал сначала, что это наш кот Васька. Тут знакомый голос мне говорит: « Когда дом этот закладывали, под правый угол закопали подкову, на счастье. Смешные люди, суеверные. Как будто закопаешь подкову и ничего делать для счастья своего больше не надо». Я онемел от неожиданности. Сижу один. Никого рядом нет. И тут же понял я, что незачем себя обманывать. Есть Мостя. И всегда был здесь. Вот мы с ним и разговорились, как вот с вами сейчас. А потом я совсем привык к нему, и каждый вечер, пока Татьяны не было, мы с ним беседовали, но ни разу он мне не показался. Я Татьяне всё рассказал, когда она вернулась, а она уже и так знала, ей, оказывается, матушка давно про Мостю сказала. Мостя наш хранитель. И Мостя не просто так ко мне вышел, ему самому нужна стала помощь.

Виктор Иванович задумался. Мы его не торопили, ещё по чашке чая выпили. Потом я не выдержала:

– Виктор Иванович, так что надо было Мосте?

– Мосте пора было на покой. Домовые тоже, свою службу отслужат и на покой собираются, как люди. Он и сам не знал, где этот покой его ждёт. И как там. Но природа его ему подсказывала, что надо прощаться с белым светом.

– А что же его держит здесь? – Поинтересовалась я.

– Да он и сам толком не знает, что с ним такое начало происходить. А когда мы уезжали в город, он попросил, чтобы я его пригласил с собой. Не хотел в пустом доме один оставаться. Я всё сделал, как положено, как он сам меня научил. Мы заехали в новую квартиру. Ну, я и думал, что привёз его с собой. Месяц проходит, два, и понял я, что нет с нами Мости. Татьяне сказал. Та забеспокоилась, меня отправила в Васильки. А был уже ноябрь, холодно. Приехал я в дом. А домовые не любят холодные дома, мне это Мостя сам сказал. А в доме холод стоит. Я печку натопил. Ночевал тут. Сам всё Мостю жду, беспокоюсь, я уже привык к нему за столько лет. На следующий день уезжать надо, а Мости я так и не услышал. С тяжёлым сердцем уехал. В городе тоже покоя мне не было. Он же нашу семью сколько раз спасал, да и даже не из-за этого. Он ведь… живой. Хоть и необычный. Мы уже с Татьяной тогда точно поняли, что его с нами нет. Три дня промучился, снова поехал в Васильки. Снова дом натопил, жду его, сам хожу и с ним разговариваю. Вернее сам с собой разговариваю, а представляю, что с Мостей говорю. Слышу, по доскам топоточек знакомый. Как я обрадовался! Он со мной заговорил, а у меня сердце от жалости дрогнуло, голос у него стал еле слышный, и как будто задыхается. Я его спрашиваю, что я не так сделал, почему он с нами не уехал. А он мне: «Дело не в тебе, всё правильно ты сделал. Не отпускает меня что-то или кто-то отсюда. Я не могу сам понять, в чём дело». Вот так. Но не бывает совсем уж безвыходных ситуаций. На следующее утро я поехал на станцию, купил машину колотых дров, привёз их. Сложил в поленницу, а Валеру попросил, чтобы он ходил хоть раз в три дня топил. Вот так. Валера, ты сам расскажи, что дальше было.

– Я, конечно, очень удивился, когда мне Витя сказал топить дом без него. – Усмехнулся Валера – Думаю, крыша, что ли поехала у мужика. А ещё когда он сказал, что домовой остался у них в доме, то вообще про себя решил, что лечиться ему надо.

– Я не хотел сначала говорить про Мостю, – подхватил Виктор Иванович – но увидел, как Валера на меня посмотрел, и рассказал всё как есть.

– Я выслушал его, – продолжил Валера – и решил, верю или не верю, это моё дело, но уж если человек так серьёзно относится к этому, то сделаю всё как надо. Начал я топить дом, как Витя мне и сказал, каждые три дня, а в Новый год мороз ударил под тридцатчик, так я два дня утором и вечером топил. Натоплю и уйду. А в праздники моя Светлана, жена, опять встала не с той ноги и закатила мне скандал. Я собрался и ушёл ночевать к Вите в дом. Телевизор они с собой увезли, я нашёл у них книги, лежу, читаю. И вдруг, как мне и описывал Витя, слышу топоток такой, как кот в тапочках идёт. Я дыхание затаил, лежу, жду, что будет дальше. А побаиваюсь. А он мне говорит: «Да расслабься, я не ем людей. Особенно таких старых, никакого с вас навару». И засмеялся. Мне тоже стало смешно. А он мне так серьёзно и говорит: « Предаст она тебя, да и захочет ещё дом твой отобрать. А без дома никак нельзя. Ни вам, ни нам». И вздохнул, так протяжно, горько. Я его спрашиваю: «А ты откуда знаешь, как без дома жить? Ты ведь всегда в доме, вас и зовут поэтому домовыми». Он мне ответил: « Я теперь не знаю, что со мной будет. Кто-то ко мне присосался, как клоп, тяжело мне».

– Да ему тяжело. – Сказал Виктор Иванович – Я, когда последний раз здесь был, его спросил: «А ты, что всегда один живёшь, братьев своих, ну там или родственников не видишь?» Вот он мне и рассказал свою историю.

Глава 2.Рассказ домового

– Тимка! Тимка! Ты чо так долго? Барин тебя уже два раза звал! Тебя только за смертью посылать. – Сердитый голос Агафьи подстегнул десятилетнего мальчишку, и он бегом побежал, стараясь не рассыпать свечи в холщовом мешке.

Перепрыгнув через сломанные оглобли, он побежал напрямую через огород деда Невзора, легко перемахнув через низенькую ограду, дальше мимо большой лужи, возле которой дремало стадо гусей. Самый большой гусь выгнул шею и попробовал догнать Тимку. Да куда там! Только босые пятки мелькали по пыльной дорожке. Тимка даже успел поднять с земли камушек и запустить в злого гуся. Тот прогоготал сердито, похлопал крыльями и вразвалочку пошёл обратно к своей стае.

Барину, Владимиру Александровичу Белозерскому требовалось много свечей, потому что каждый вечер, как только ложились спать его домочадцы, он садился к письменному столу и расшифровывал свои заметки из последней экспедиции, аккуратно записывая всё в толстую тетрадь. Он торопился, хотел к осени полностью закончить свой труд и выступить в Москве в географическом обществе с докладом. Записей оказалось так много, а некоторые он не мог подолгу разобрать, и приходилось трудиться над ними до поздней ночи, а порой и до утра. Днём он работать не мог. Его многочисленные младшие братья и сестры, которых у него было восемь, это уж маменька с папенькой перестарались, словно развороченный муравейник, целыми днями ходили друг за другом, и от нечего делать то и дело заглядывали к нему, предлагая помощь. Он старался держать себя в руках, но иногда всё-таки срывался и выставлял надоевших помощников за дверь своего кабинета. Тогда ещё хуже, они бежали жаловаться маменьке, а та, если приходила разобраться к нему, то это было надолго, и ему приходилось выслушивать отповедь об уважении и воспитании.

Владимиру Александровичу было двадцать три года, но благодаря своему трудолюбию и уму, он уже закончил с отличием философский факультет Императорского Московского университета по специалитету «История всеобщая и русская, с древностями и геральдикой», и даже опубликовал две больших статьи в университетском вестнике. Его хорошо знали в географическом обществе, а сам Иван Иванович Шувалов, первый куратор университета, называл его «гордостью университета». А в этом году его впервые назначили руководителем географической экспедиции в Нижегородскую область, где они изучали архивы в Спасо-Преображенском мужском монастыре. Он думал, что дней двадцать им хватит, чтобы разобрать и систематизировать все документы. Но там, это просто удача, иначе не назовёшь, к ним подошёл старый монах, брат Гурий, и рассказал, что в десяти верстах от монастыря, в лесу стоит обитель пустынника Макария. Макарий был грамотным, и все свои мысли и молитвы писал на бумаге, и за шестнадцать лет, которые он провёл в своей обители, осталось после него много записей. Их оставили нетронутыми, но настоятель распорядился их перенести в монастырь, да руки всё как-то у братьев не доходили. Вот брат Гурий и вызвался проводить Владимира Александровича до обители Макария. Так сказать, и экспедиции хорошо, и братьям польза.

На следующее утро, сразу после молитвы в трапезной, они с братом Гурием, с благословения отца настоятеля, отправились в обитель. Брат Гурий был интересным собеседником, всю дорогу он рассказывал Владимиру Александровичу о житии святых, о чудесах, творимых на их могилах, про прихожан, которые помогали монастырю в это неспокойное время, о паломничестве их двух братьев в Оптинскую пустошь. Погода благоприятствовала, не было ни дождя, ни жары. Так и дошли они до обители. Обитель оказалась землянкой, с накатом из брёвен и с одним окном, занавешенным мешковиною. Как в таких строгих условиях можно было прожить шестнадцать лет, Владимир Александрович даже представить себе не мог. В углу был очаг, сложенный из камней, и на нём всё так же, как в бытность Макария, стоял закопчённый котелок. Брат Гурий помолился, и они начали разбирать записи.

Владимир Александрович, как взял первый свиток серой бумаги, так и не мог от него оторваться. Иногда ему помогал с переводом браг Гурий, когда Владимир Александрович не мог понять слово, которое было написано на свитке. А история там была написана замечательная. К Макарию, когда он только начал своё служение в обители, пришёл крестьянин из деревни Возный тупик, она была в тридцати верстах от обители, принёс с собой медную табличку. Она была вся позеленевшая от времени, на ней было выбито солнце, со следами чёрной краски на нём, с двенадцати лучами, а под солнцем врата закрытые, с изображением на каждой створке крыла. На вопрос Макария, откуда у него этот знак, крестьянин ответил, что у них через деревню проходили два странника, остановились в его избе ночевать, а утром они поднялись до восхода солнца и пошли дальше. На столе, в избе, он увидел оставленную ими табличку. Посовещался он с дьяконом, тот и посоветовал ему отнести её к Макарию. Дьякон назвал табличку «Чёрное солнце». Что такое «Чёрное солнце», Макарий знал. Его дед не был православным, он так и не дал себя крестить, а поклонялся одному богу – Коловрату, символу возрождения, подобному солнцу, совершающему круговорот в природе. Дед ему рассказывал, что Коловрат помогает пройти через разрушение старого, отречения от груза прошлого к новому, заручившись поддержкой Рода. Макарий ничего не понимал в рассказах деда, но слушать ему было интересно. Дед, а в ту пору ему было уже сто лет, часто сидел на крыльце, и рисовал этот знак своим костылём на земле, и всё что–то шептал, иногда поднимая подслеповатые глаза к небу и улыбаясь. Когда дед умер, отец Макария велел сжечь единственную книгу, которая была в их доме, и которую дед, сам неграмотный, часто перелистывал, внимательно вглядываясь в каждую страницу. Макарию было жаль дедову книгу, поэтому он запрятал ей на сеновале, на самых высоких полатях. Отец догадался, кто стащил книгу, и всыпал вожжами Макарию, но тот, стиснув зубы, молчал, и тайник свой не выдал. После этого он тоже, как и дед, подолгу разглядывал пожелтевшие листы книги, на которой на обложке было нарисовано чёрное солнце с двенадцатью лучами-молниями.

Когда Макару исполнилось восемь лет, молодая барыня Даша начала учить смышленого паренька грамоте, в чём он очень преуспел, надеясь когда-нибудь прочитать свою тайную книгу. Время шло, Даша его научила всем буквам, он уже начал по слогам читать слова, но в книге не было ни одной похожей буквы, которые узнал Макарий. Однажды он решился, достал рано утром свою книгу, завернул в тряпку и побежал к Даше. Когда он открыл перед ней книгу, и попросил научить его читать именно эти буквы, Даша долго и внимательно разглядывала их. Потом спросила его, где взял он эту книгу, и Макарий рассказал про своего деда, и про то, что книгу эту хотели сжечь после его смерти. Даша вздохнула и сказала ему, что правильнее всего было бы сжечь книгу, так как она, скорее всего, относится к колдовским, запрещённым, и это хорошо, что они не могут прочитать её, так как это греховная книга. Макарий быстро завернул книгу обратно в тряпку, и пока Даша не передумала, выскочил с книгой из комнаты. Он побежал за огороды, в своё тайное место, куда он сбегал каждый раз, когда гнев отца грозил перерасти в наказание вожжами. Он уселся поудобнее, положил на ноги книгу и стал её листать, бережно гладя каждую страницу, и придумывая истории, которые могли быть написаны в ней. Рядом раздалось осторожное покашливание. Макар вздрогнул, повернул голову и увидел седого старца, в белых просторных одеждах, с длинной седой бородой, очень серьёзно глядящего на него. Макар хотел соскочить и удрать, от греха подальше, но старец спокойно его спросил:

– Макарий, ты хочешь узнать, что написано в этой книге?

Макарий на секунду замешкался, но любопытство взяло верх над благоразумием, и он ответил Старцу:

– Очень хочу, но буквы не знаю.

И старец заговорил о древнем народе, который жил далеко на севере, за полярным кругом, тогда там был не снежный покров, а цветущий сад. И народу этому были открыты такие сокровенные знания, которые сделали их просвещенными и мудрыми. Знания эти, если их открыть простому человеку, сделают его безумным. Но этот народ был милосерден и сострадателен, он обладал даром исцелять людей, усмирять разрушительную силу разбушевавшейся стихии и видеть сущность другого мира, того, куда уходит человек после своей смерти. Им были открыты тайны мироздания и высших материй космоса. Им светило духовное Чёрное солнце. Чёрное солнце – это путь в другую Вселенную, где время перестаёт властвовать над человеком, а становится его верным союзником. Они готовились выйти через врата под Чёрным солнцем, оставив свои бренные оболочки здесь, на земле, и вступить в решающий бой с врагами человека. Они не знали про этих врагов ничего, но они доверяли своему Чёрному солнцу и готовы были идти до конца, ведь они верили, что оно – свет разума, свет души. Они принимали его Силу и Мудрость, и Чёрное солнце, словно Свет иных и далёких миров, освещал их путь. Главный Жрец уже закончил писать книгу, которую должны были передать остальному человечеству, чтобы мудрость о Чёрном солнце сохранилась в веках. Книга начиналась так: « Выше мира стоят полуночные горы Карсак Курия, свет в выси рождается. Человеческий глаз не может его видеть, но здесь он, сверху полуночных гор сияет тёмное солнце. Его не видит человек, но внутренность свет твой озаряет. Храбрые и достойные радуются с тобой в божественности. Белое солнце светит над миром, даешь ты дневной свет. Темное солнце внутренность наша озаряешь, даёшь нам божественный свет познания». Но за каждым рассветом и подъёмом, идёт период упадка. Народ столько сил положил на развитие духовной личности, что забыл, что человек состоит ещё и из плоти и крови, что должна быть золотая середина между развитием духовности и заботой о материальном. Сначала у них перестали рождаться дети, нация начала стареть. А потом, словно повернулось Чёрное солнце к своим последователям другой стороной, и эта сторона была противоположна не только по внешним признакам, но и по своей сути. Народ взялся за оружие и стал истреблять сам себя. И была эта битва такой жестокой, какой не видела Земля с самого своего начала. И когда на месте побоища стоял лишь один последний человек, Главный Жрец, с поднятым мечом в руке, он осознал ту глубину трагедии, что произошла с ними. И перед ним открылось последнее знание, которое хотело ему дать его Чёрное солнце. Он взял Главную книгу и написал в ней последние строчки, а после этого выпал меч из его рук и он умер.

– А что он написал в конце книги? – Спросил Макарий.

Старик опустил голову, ветер перебирал складки его белых одеяний, потом он встал, повернулся к Макарию и голос у него зазвучал, словно раскат грома, одежды его стали черны, а в глазах была вселенская ночь, и он крикнул Макарию:

– Человек, загляни прежде всего в себя – ты ужаснёшься!

И потемнело небо, расколотое яркой молнией от края до края. Макарий сжался и закрыл глаза. Над его головой пронёсся ураган, подхватывая и бросая в него листья, оторванные от деревьев, и песок, поднятый с дорог. А потом снова наступила тишина. Он открыл глаза. Солнце припекало июльским жаром, оставляя свой золотистый след на коже, а небо было лазурное и прозрачное, прогоняя из головы человека страх и всякие тёмные мысли. Старика не было, как не было и книги, до этого лежащей на ногах у Макария. Он истово замолился. Он не хотел больше знать, что в той книге, он хотел быстрее забыть о ней. Но знания, это не крошки в кармане, их не вытряхнешь, когда они тебе надоедят. Поэтому Макарий всю жизнь помнил про старика и про Чёрное солнце. И когда крестьянин принёс ему знак Чёрного солнца, он понял, что это испытание для его души. И все дальнейшие дни, месяцы и годы, Макарий, начиная свою утреннюю молитву, благодарил бога за благодать, за то, что не дал увлечь себя учением про Чёрное солнце, которое возносит человека над другими людьми, сначала дав ему знания о самом сакральном, а потом вытащив из тайников его бренной души гордыню.

Владимир Александрович кинулся искать табличку, которую принёс крестьянин Макарию. Она лежала на самом низу, под свитками Макария. Он взял её в руки, и чуждое солнце коснулось его пальцев, вонзая невидимые лучи прямо в его сердце. Он сразу откинул её, а брат Гурий поднял её и завернул в платок, который вытащил из своего кармана.

– Надо бы закопать её, от греха подальше. – Сказал он – Видишь, сколько горя несёт она людям, гордыню тешит, на убийство толкает.

– Нет, надо отдать её в музей нашего университета. – Возразил Владимир Александрович – Эта табличка, на сегодняшний день, может самый древнейший предмет, который находили люди. Может, даже старше пирамид. Мы не можем так просто взять и зарыть её.

– Лучше зарыть, чем в грех вводить людей! – Снова запротестовал брат Гурий.

Владимир Александрович не сдавался, и они решили спросить совет у отца настоятеля. К вечеру они уже собрали все свитки, аккуратно разложив их по своим мешкам, и отправились в обратный путь. Пройдя вёрст пять, брат Гурий сказал:

– Что-то я место не узнаю, не сбились ли мы с пути?

Владимир Александрович, хоть и не знал дороги, но тоже засомневался, правильно ли они шли. Какой-то лес неправильный был вокруг них. Лес вокруг был такой, будто по нему пронёсся смерч, ломая всё на своём пути. Они прошли ещё немного вперёд, но брат Гурий ещё сильнее засомневался и они остановились, так как начало уже темнеть. Они нашли на небольшом пригорке самую высокую берёзу, Владимир Александрович залез наверх, порвав штаны в двух местах и куртку, и увидел золотые маковки монастыря совсем в другой стороне, а не в той, куда они уже так далеко ушли. Брат Гурий очень расстроился, но Владимир Александрович его успокоил. Летние ночи тёплые, диких зверей тут нет, они заночуют прямо здесь, у берёзы, а завтра поутру пойдут в ту сторону, в какую надо. Они разожгли костёр, он приятно отодвинул тёмноту ночи, вокруг раздавались только голоса птиц, и берёза успокаивающе шелестела листвой над их головами. Владимир Александрович, положив под голову мешок с пожитками, задремал, сквозь сон слыша, как монотонно бормочет молитвы брат Гурий.

Проснулся он резко, как по команде. У костра сидели два незнакомых высоких человека и разговаривали между собой. На Владимира Александровича они не смотрели, будто его и не было тут вовсе. Он огляделся и понял, что он не у своего костра. Берёза вроде та же, да только какая-то не такая. И тут он понял, какая она не такая. Ни один листок не шевелился на ней, не слышно было и голосов ночных птиц, которые с вечера успокаивающе щебетали со всех сторон. Воздух не был прозрачен, а был, как глубокий омут. И рядом не было брата Гурия. Владимир Александрович хотел встать, но руки прошли сквозь землю, как сквозь воду. Он поднёс их к глазам, и увидел, что они почти прозрачные, да и он какой-то прозрачный, словно дым над костром. Один из незнакомцев повернул к нему голову и посмотрел на него. Глаза у него были жёлтые и безжизненные, словно выжженная солнцем пустыня. Владимир Александрович почувствовал угрозу в этих глазах, не были они глазами человека. Желтоглазый сказал ему:

– Свиток, в котором Макарий написал про встречу с Тинием, должен быть сожжён. Долго мы искали его.

Из мешка Владимира Александровича вылетел свиток и, зависнув над костром, начал полыхать жёлтым огнём, закручиваясь, и уменьшаясь на глазах.

– Если ты напишешь про него, или расскажешь кому, будет беда. А теперь нам пора в обратный путь.

Они встали и пошли, почти не касаясь земли своими длинными серыми одеяниями, и их фигуры медленно поднимались в небо, пока не слились с серыми облаками, которые, словно вата, накрывали поляну, на которой лежал Владимир Александрович. Костёр почернел и превратился в чуть дымящуюся головёшку, которая тут же рассыпалась в пепел. Но вот вся картинка перед глазами Владимира Александровича дёрнулась, и он увидел перед собой брата Гурия, читающего утреннюю молитву. Владимир Александрович соскочил и первым делом открыл свой мешок. Свитка с рассказом Макария о Чёрном солнце, в мешке не было. Он рассказал брату Гурию о своём сне. Они ещё раз вместе проверили мешок Владимира Александровича, потом мешок брата Гурия. Свиток исчез.

– Кто они?– Спросил Владимир Александрович брата Гурия.

– Слуги Сатаны. Пока свиток лежал в ските, они не могли его найти. А как только мы начали его читать, они сразу и поняли, где он. Только зачем они хотели избавиться от него? Не понятно. Ничего там особенного не было. Мало ли какие народы возникали и умирали за всю историю? Всю историю не сожжёшь.

У Владимира Александровича тоже не было ответа на этот вопрос. Но взгляд этих слуг Сатаны был настолько реален, что он даже не усомнился в том, что это не сон. Да и ещё одно доказательство – свитка ведь не было в мешке. Его мозг учёного не мог принять это. Конечно, чудеса случаются. Вот у них в деревне крестьянин один, когда крест ставили на церковь Покрова Богородицы, упал с маковки. Так не одной царапины даже не получил. Это действительно было чудо, и человек пятнадцать было тому свидетелями. А здесь он один оказался в каком-то мутном мире, и ещё эти фигуры, уходящие в серый туман! Так можно вообще во всех фундаментальных азах науки начать сомневаться.

Они позавтракали остатками хлеба, попили воды из ручья и пошли в монастырь. Шли молча, каждый думая свою думу. Владимир Александрович всё никак не мог прийти в себя после встречи с незнакомцами. Снова и снова он, то сомневался в том, что всё это было с ним, то понимал, что это не может быть им придумано. И этот колючий безжизненный взгляд! Неужели это действительно слуги Сатаны? И ещё ему жалко было свиток с рассказом Макария. Он решил записать о Чёрном солнце всё сразу, чтобы не забыть. На предупреждение незнакомца он решил не обращать внимания.

Ещё издалека они услышали чистый звон монастырских колоколов. Они с братом Гурием приободрились, зашагали быстрее. Они поспели к обеду, и нехитрая монастырская похлёбка принесла им больше радости, чем принёс бы слиток золота. Всему своё время, и время каждой вещи под солнцем, как сказал бы Екклесиаст. После обеда они пришли к отцу настоятелю, он их выслушал. Потом сказал Владимиру Александровичу:

– Можешь взять табличку с Чёрным с солнцем с собой, в Москву, только следи, чтобы она попала в витрину музея, а не в руки какого-нибудь оккультиста. Их в Москве последнее время развелось много. Это всё французы, они любят всё дьявольское. А насчёт этих нечестивых, которые свиток сожгли. Может сон тебе приснился, сам знаешь, сны могут нас унести куда угодно. Свиток мог выпасть по дороге. Идите, мы будем за вас молиться. Мы всегда за всех молимся.

Вместо трёх недель экспедиция провела в монастыре полтора месяца, так они увлеклись славной историей монастыря, его скромными служителями, которые порой ценой своей жизни отстаивали право на свою веру. Они переписали порядка тысячи документов, которые имели ценность для всей истории Руси, чтобы ни одно имя не было забыто потомками. И некогда было Владимиру Александровичу написать про историю с Чёрным солнцем. Решил он, что когда приедет домой, тогда её и запишет. Со слезами прощались они с братьями, когда уезжали. Да и как удержаться от слёз, когда каждый брат, не имея ничего, всё равно нашёл хоть маленький, но подарок, чтобы осталась память у экспедиции об их монастыре. Многие подарки были сделаны своими руками, и с такой любовью, что чувствовалось тепло, исходящее от них. Часть записей Владимир Александрович отправил со своими приятелями в Москву, а часть взял к себе в имение, на Урал, куда он отправился, отдохнуть после экспедиции и написать обобщающий доклад по результатам поездки.

Поэтому Владимир Александрович очень спешил закончить свой доклад и статью, которую он посветил святому Макарию. Она была почти готова, но он всё правил и правил её, стараясь подобрать слова так, чтобы тот, кто прочитает её, тоже проникнется духом подвига Макария, его светлым образом и проникновенными молитвами. Слов катастрофически не хватало, и он, когда перечитывал уже последний вариант, снова порвал страницу. Он встал, походил по комнате и выглянул в окно. Вечернее небо перечёркивала малиновая полоса, и он загляделся, любуясь всегда таким разным небом, не признающим никакие физические законы, которые открыл человек, а живя по своим, прекрасным и далёким. Из дома выходила Агафья, горничная матушки, и он её окрикнул: