Путь из Орхидеи на работу

***

Асфальт шершав как горная слюда,

автобусы снуют туда-сюда,

распутье светофорами моргает –

мешает продвиженью ходока.

Окраинность любого городка

к лирическим стихам располагает.

И к мыслям о затерянных мирах,

куда нас загружают впопыхах,

снабдив функциональностью убогой,

характером, похожим на штрих-код,

и памятью, что жизнь – лишь переход

под транспортом заполненной дорогой.

Заводы выдыхают перегар.

Колонны, проходные, тротуар,

ветрами обцелованные клены.

Так и живешь на краешке земли –

летишь на красный, душу оголив,

или стоишь, уставившись в зеленый.

Но чаще ждешь. Автобусы ревут,

где остановка – сомкнутый редут –

скрывает тень в коричневой футболке.

В какие дали катится земля?

Пластинку птиц вращают тополя,

и раздается чирк из-под иголки.

***

Полынь, крапива, подорожник,

случайных флоксов белый клок;

за гаражами, как заложник,

родной природы уголок.

В раю, в кустах за гаражами,

щенков неугомонный ком

собака с черными ушами

выкармливает молоком.

Еду приносит ей старуха,

из листьев блюдо мастерит,

собака, приподнявши ухо,

грызет мослы и сухари.

Старуха, что-то балаболя,

вздыхает, молится кусту –

здесь нет ни радости, ни боли,

природа любит пустоту.

***

Над районом каркнула отмычка,

это ночь крадется, как бандит,

что за неприятная привычка –

каждый вечер снова приходить.

Божий свет преступно убивает,

а к утру становится бела.

Я-то знаю, ночи не бывает –

это тень на здание легла.

Пожалей ты нас, умалишенных,

тех, о ком печалится луна,

для кого в карманах заоконных

тьма на черный день припасена.

***

Все вроде, как прежде, но что-то не так –

я вижу, в кастрюле сгущается мрак,

чернеют края, закипает вода,

а в центре системы блистает звезда.

Забиты парсеки свекольной ботвой,

петрушка вращается по часовой,

капуста рисует спирали во мгле

кружась по овалу, подобно юле.

Семья остается сегодня без щей,

но я постигаю природу вещей –

за это я мучаюсь в черной дыре,

за это Джордано горел на костре.

***

Дуреет город от духоты,

а в сквере, в его тиши,

стоит скамейка у той черты,

где видно, как хороши

ее металлические бока

и крашеная ламель,

и я на ней посижу – пока

солнце идет на мель.

Вечерний город похож на труп –

не дышит. Но голосит

над ним завод. Из кирпичных труб

сыпется диоксид.

Вечерний город велик, могуч.

Медлительный самолет

летит туда, где обломки туч

сгрудились в кислород.

А я сижу. От чужой ходьбы

город истоптан весь,

и думаю, боже, что, если бы

скамейки не было здесь,

возможно, тут же, до темноты

калужниц расставил строй

закон замещения красоты

правильной красотой.

Спокоен город в яслях своих,

деревья стоят кругом,

дымятся сумерки, будто их

парили утюгом.

Иду домой. По бокам – кювет,

вымощенный внутри,

и стелют под ноги рваный свет

первые фонари.

***

Природа не выносит ширпотреба –

лоснится жук, повисший на стебле!

Здесь умирают, но сияет небо,

пока тела купаются в земле.

Была бы Розой, стала белошвейкой

для птиц и зауральских пастухов,

к своим оберткам «Раковою шейкой»

заманивала армии стихов.

Стегала бы по краю силуэта,

ворочая невидимый челнок,

среди растений тоже есть поэты –

Латук, Ромашка, Примула, Чеснок.

***

Как будто ловят из эфира

сигнал и сходятся гурьбой.

Скамейка эта – центр мира

для нашей пьяни дворовой.

Пустым до головокруженья,

годами падавшим на дно, –

в дар хаотичное движенье

им, как молекулам, дано.

Элементарные частицы

парят в свободном веществе:

один – изломанный, как птица, –

лежит в рыжеющей листве,

другой – в пожеванной панаме,

терзая воздух, словно нить, –

у проходящей мимо дамы,

шатаясь, просит закурить,

а третий – с формами аскета,

с пугливой резкостью ежа –

к сирени, вместо туалета,

несется в муках терпежа.

***

Оттого, что душа сбоит,

или же по другим причинам,

надо мною всегда стоит

тень с заряженным карабином.

Я сегодня проснулась, глядь –

она стала темней и шире.

Ну и пусть. Я пойду гулять,

изучать обстановку в мире.

Всадник медленный на осле,

дети, розы, мороз в июне,

прорастает в сырой земле

дождь, случившийся накануне.

Белый ветер, играй со мной

в стаю ящеров длиннохвостых –

я когда-то была женой,

а теперь превратилась в воздух.

Половых и любовных сфер

я пыталась достичь, однако

мой утробный карабинер

отвергает идею брака.

Холод падает. Свод-батут

отпружинит его едва ли,

вишни, думала, зацветут,

но они поутру завяли.

***

Феноменально, чудно, непривычно,

необычайно и как-то нелепо –

в верхних слоях шахматист ироничный

двигает тучи по клеточкам неба.

Все надоело – холодные руки,

дождь, на погоду пускающий слюни,

шапки, зонты, недовольство в фейсбуке.

Шутка ли – холод в начале июня.

Лето нам подали без подогрева,

рвутся на части воздушные шири,

розы и пятое дерево слева

клонятся к дереву номер четыре.

Справа, по центру, в роскошном зеленом

шаре – знакомое чудится, если

всмотреться – зову его кленом,

раз у деревьев названья исчезли.

***

Магазин, кафетерий, почта,

остановка, пустырь, завод,

за цехами темнеет то, что

превратится в луну вот-вот.

Место, где мы с тобой друг друга

не нашли, завели в тупик, –

город Пэ квадратурой круга

так похож на константу Пи.

Но бывают и здесь сюрпризы –

безразличен и близорук,

временами на край карниза,

словно пыль, оседает звук.

И тогда отсыревший воздух

у подъезда огнем горит –

стая зябликов длиннохвостых

дождь за небо благодарит.

***

Пыли дорожной нечистые танцы,

слева подсолнухи, справа картофель, –

я позабыла название станций,

помнится шахты египетский профиль.

Помню, что воздух полынный был горек,

простыни в крошеве угольной пыли,

крышу сарая и маленький дворик,

где мы белье по субботам сушили.

Помню подвал, и на полках – бутыли,

мусорник, старую каменоломню,

место роддома, который закрыли…

А вот причину рожденья – не помню.

Помню в окне своего кабинета

обруч копра, исполняющий сальто.

Щелкали счеты, вращалась планета,

и не сходилось конечное сальдо.

Дальнее время, начало начала,

стертые знаки забытого мига,

необратимость того, что умчалось,

но отразилось в бухгалтерской книге.

Так и живу по привычке, иначе

мир не докажет свое постоянство.

Все мы равны перед космосом – значит

я говорю не в пустое пространство.

***

Ощутив себя в ячейке

временного промежутка,

я сидела на скамейке

и ждала свою маршрутку.

Как подброшенные стразы –

окна ерзали огнями…

Я обдумывала фразы,

что звучали между нами.

Городская суматоха

вобрала меня всецело,

мне сначала было плохо,

но затем похорошело.

Мне и вправду стало легче

возле зарослей левкоя,

потому что время лечит,

даже краткое такое.

Вскоре выкатился глобус

над водой большого пруда,

а потом пришел автобус

и увез меня оттуда.

***

Дверь с домофоном, в подъезде зеленые стенки,

надпись «люблю тебя, зайка», пролеты, ступеньки,

сколько здесь всякого разного мной пережито,

свет не погашен в прихожей и дверь не закрыта,

нечего брать, потому и не страшен грабитель, –

угол мой теплый, моя городская обитель.

Много здесь всякого разного – книги, одежда,

полка с сезонною обувью встроена между

старым пеналом и новым высоким проемом.

Сколько хорошего дарит простое жилье нам –

от табуретки дубовой, до тряпки гладильной.

Я никогда б не подумала, что холодильник

сдвинется влево и преобразится с годами,

станет усеян котятами и городами.

Кухонный мир: полотенце, посудная губка,

на подоконнике ваза, комбайн, мясорубка,

желтые стены, прозрачные шторы с цветами,

бежевый кафель от времени треснул местами,

помню, когда-то висело панно в цикламенах…

Время не лечит, а делает трещины в стенах,

время не лечит, а чертит, используя уголь,

то ли прямую, то ли развернутый угол.

***

У меня внутри поют сверчки,

и блуждает леший с бородою,

беленая хата у реки,

вербы над прохладною водою.

Через реку переброшен мост,

за рекою – ивовая чаща,

где волшебный, одинокий дрозд

исполняет гимн животворящий.

Что еще об этом рассказать?

Кукуруза зреет в огороде,

голосит соседская коза,

да перины сохнут на природе.

В переулке солнце пролилось

и детишки в лужицах играют,

дед Иван вколачивает гвоздь

в лестницу, приросшую к сараю.

Золотая внутренность моя,

космос, оплетенный виноградом –

без тебя я фантик, чешуя,

бабочка, разорванная «Градом».

***

В одном и том же платке летом, весной, зимой.

Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной,

катит коробку, внутри – возня,

я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня,

показывает фотографии, мол, кошачий приют

нуждается в помощи. Многие подают.

Иногда открывает крышку, а там, на дне,

четыре котенка в штопаной простыне,

обвязанные ленточками вокруг груди,

чтобы не сбежали. Она останавливается посреди

вагона, говорит, я – истина, я – господь,

двигается по проходу назад-вперед.

Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна,

как котенок, живет в коробке, где тишина,

упоение и нет желаний уже давно:

я – путь, я – истина, здравствуй дно;

легкая, будто сбросила страшный гнет,

перережешь ленточку, кажется, упорхнет.

***

Ночью небо в черном своем дуршлаге

промывает звезды, и до зари

от любви, числа и цветной бумаги

новые родятся календари.

И ясней становится с каждой датой,

что мы сверху сброшены на убой,

что пасет нас временный соглядатай,

ну и пусть, не страшно. Ведь мы с тобой

превратимся в пыль, погоди немного,

позади района – несложный лес,

и пересекает его дорога

с белою маршруткой наперевес.

***

Колесо дребезжит на оси,

значит будет небезынтересно

подъезжающему такси

под осиной найти себе место.

Вот уже показалось. Оно

чуть коснулось крылом турникета,

потому проникает в окно

звук, похожий на шелест пакета.

У таксиста в глазах пустота

и мечтательность Ференца Листа,

значит, хочется мне неспроста

говорить с молчаливым таксистом.

Но не стану. Возникла река

под мостом, холодна и белеса,

отражаются в ней облака,

и шуршат по дороге колеса.

***

Олег просыпается, в офис идет с утра.

Начальник у него – ретроград, любит Аббу и Баккара,

вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,

настраивает работников на удачу и позитив.

Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,

и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна.

Олег не химик, не менеджер, не пилот —