Мельпомена

~ I ~

У тебя точно ничего не выйдет. Голос из темноты не давал покоя.

– Оставь меня.

Две твоих последних пьесы провалились. Из темноты появился свет, отражающийся от постепенно открывающихся глаз чудовища.

– Не так все плохо. Напишу что-нибудь гениальное. В этот раз точно смогу.

Ты сам-то в это веришь? Чудовище раскрыло свою большую пасть, обнажив острые клыки. Ты это говоришь всю свою жизнь, родной…

– Отстань, я не желаю это выслушивать.

Любовная история? Тебе заказали любовную историю. Чудовище показалось из тени. В свете луны, пробивающимся сквозь старые шторы в комнату, виднелась гигантская паучиха. Своей тушей она заполонила все помещение так, что порой было непонятно, где заканчивается ее лапа и начинается тьма комнаты. Ты даже не любил никогда…

– Ложь. Я любил.

И долго ты будешь заниматься самообманом, родной? Своих-то актеришек ты может и способен обмануть, но я… Я дело другое. Ее голос не был похож на голос монстра или ночного кошмара, как можно было подумать. Наоборот, он был порой даже сладок и весьма приятен.

– Мне просто нужен толчок.

Ты прав, твоим произведениям дорога прямо в ватерклозет. Паучиха расхохоталась. Писклявый смех эхом разнесся по комнате, отвратительно звеня в голове молодого человека, прижавшего к ушам подушку, дабы хоть немного заглушить невыносимый звон.

– Сколько можно?! Я сказал заткнись!!!

Раздался стук в дверь. Филипп встал со старой кровати и, не включая света, направился в сторону звука. Кое-как нащупав ручку, которая будто нарочно пыталась спрятаться от бедолаги во мраке комнаты, мужчина повернул ее. Та не поддалась. Вспомнив, что он, по своему обыкновению, запер дверь, Филипп покрутил висящий в замке ключ. Дернул ручку еще раз. Результат тот же. Да, в паранойе он закрыл дверь на три оборота, хоть и знал, что эта его осторожность в данном конкретном случае абсолютно бесполезна и даже, как наглядно показал этот пример, пагубна. Он провернул ключ еще раз. Дверь послушно открылась, но лишь на несколько сантиметров, ведь ей помешала старая цепочка. Опять паранойя. Филипп вздохнул.

– Не могли бы Вы по-человечески открыть дверь, мсье? – прозвучал старческий голос в коридоре.

Да, сейчас. Подумал Филипп, но не проронил ни слова, лишь впопыхах стал снимать цепочку. Спросонья получилось не сразу, но он справился.

– Вы опять слишком громко кричите, мсье Лавуан, – перед Филиппом образовался едва различимый из-за ослепившего глаза света керосиновой лампы силуэт хозяйки комнаты. Она пристально смотрела на него своими маленькими крысиными глазками, видневшимися из-под круглых очков. – Опять своих дружков привели? – она попыталась заглянуть через плечо Филиппа, но разница в росте не позволяла ей этого сделать.

Лавуан не сразу понял, чего она добивается, но последовал ее примеру, повернувшись и пытаясь разглядеть что же у него такого интересного за спиной происходит. Комната, естественно, была пуста. Ветер гонял туда-сюда тюль, который пытался вырваться из маленькой и душной комнаты, на столе в такт самим себе шли часы, а старое одеяло, доставшееся Филиппу от прошлых жителей, и вовсе скомкалось, будто ненавидя само себя.

– Здесь никого, – пожал плечами мужчина.

– Надеюсь, Вам не нужно напоминать правила, мсье Лавуан? – не унималась женщина. – Мало того, что постоянно задерживайте квартплату, так еще и своих добропорядочных соседей пугаете своими выходками.

– Прошу прощения, мадам Бош – с сожалением вздохнув, ответил Филипп. – Я не помню, как кричал. Наверное, это был дурной сон.

Ругаться в такой ситуации Лавуан не стал. Даже беря в расчет его скверный нрав, его вечное недовольство жизнью, он прекрасно понимал, что задолжал этой женщине, которую он, к слову, презирал до глубины души за ее излишнюю тягу все контролировать и всюду совать свой длинный нос, солидную сумму, отдать которую ни сейчас ночью, ни завтра утром был бы не в состоянии.

– Надеюсь, этого больше не повторится, – женщина подобрала свою белую сорочку, которая, надо сказать, была ей чересчур велика, чтобы та не волоклась по полу. – И Ваших друзей я сюда больше не пущу, помяните мое слово…

Свет лампы, которую мадам Бош держала в своих морщинистых тонких ручках, постепенно поглощался окружавшей тьмой. Проводив ее взглядом, Филипп вернулся в свою комнату и поспешил закрыться. Разумеется, точно также: на три поворота и цепочку. Так ему было спокойнее. Он включил свет лампы, стоящей на столе, и сел на дешевый стул. Завидев перед собой пишущую машинку, совсем новую, подаренную ему от имени театра, Лавуан глубоко вздохнул, затем поводил пальцами по чистым, нетронутым кнопкам и, убрав руку, будто его пальцы коснулись чего-то очень горячего, рухнул головой на стол с известным грохотом.

Пролежав в таком состоянии пару минут, Филипп резким движением откинул назад голову так, что вся его комната оказалась с ног на голову перевернута. И за это я плачу деньги. И вправду, комната едва ли соответствовала эго владельца. Слишком она была тесна для его «великих» дум.

Дай-ка угадаю, творческий кризис? Раздался сладкий голос.

Лавуан медленно перевел свои черные глаза влево и увидел знакомую паучиху. Она имела мало общего с тем ночным ужасом, что терзал его совсем недавно. Теперь она выглядела, или правильней было бы сказать, пыталась выглядеть как современная французская девушка, лет этак двадцати, в красивом красном платьице и вплетенными в свои черные ворсинки красными бутонами роз. Вот только это все еще был гадкий паук. Как ни маскируйся, свою натуру тебе не скрыть.

Мне нет смысла от тебя ничего скрывать, родной. Не переводи стрелки, будь так добр… Существо едва заметно улыбнулось, легким движением запрыгнуло на мятый матрац и сложило свои тонкие черные ножки, свесив их с невысокой кровати. Этот кризис у тебя не в первый раз, милый. Паучиха медленно спустилась с кровати и стала делать вид, что приплясывает по комнате. Казалось, что этой особе совсем не сидится на месте. Тебе из него не выйти, ты же знаешь.

– Мне просто нужно вдохновенье, – парировал Филипп.

Да, да, да… Паучиха аккомпанировала себе рукой. Ты уже это говорил… Помнишь ту пьесу про французскую революцию? Существо улыбнулось.

– Не напоминай, – мужчина закатил глаза.

Ну как же, милый мой, как же не напоминай? Спутница бесшумно подошла и обхватила голову француза своими волосатыми лапками. Кто же тебе напомнит если не я? Я ведь забочусь о тебе. Мне грустно смотреть на твои страдания. Я пытаюсь тебя от них уберечь…

– Страдания – это путь к успеху, – сказал уверенно Лавуан, хотя сам едва ли верил в собственные слова. Скорее эта фраза, навеянная скверными писаками, коих развелось нынче, по мнению самого Филиппа, преступно много, просто гуляла по его черепной коробке.

Так говорят лишь бесталанные слабаки. Паучиха отпустила голову возлюбленного может по своей воле, а может оттого, что писатель стал едва заметно вырываться, и продолжила плясать под одной ей слышную музыку. Я слышала эти фразы от мужланов в доках, от проституток, от прочего сброда…

Филипп раскрыл уставшие глаза и сел на стул по-человечески. Она права. У меня явный талант к писательству. Мои пьесы гениальны. Если бы мне удалось закончить хотя бы одну… Все бы увидели мою гениальность!

Вот-вот. Вторила ему верная подружка. А то стал говорить прямо как эти неумехи. У тебя явный талант. Только вот тебе не везет. И ты слишком ленив…

– Просто мое время еще не пришло, – Лавуан встал и подошел к окну. – Я жду своего вдохновенья.

Там только нищие да облезлые коты… Нечего в окна таращится. Паучиха говорила, не прерывая своего танца. Будто разговаривала с призраком, который только и делает, что изо дня в день мешает ей существовать.

Как ни скорбно признавать, эта волосатая зараза права. За окном не было совсем ничего вдохновляющего: пара пьяных бродяг, держащихся друг за дружку в надежде не упасть лицом на пыльную дорогу, две кошки, яростно сражающихся за отбросы, оставленные возле ресторана, что расквартирован по соседству, да сосед напротив, чья бессонница, из-за вечно включенной керосиновой лампы, бесила Филиппа больше собственной.

– Не учи меня! Готовая пьеса может быть спрятана на самом видном месте, стоит лишь протянуть руку, как текст сам появится у меня в голове, – Филипп протер глаза. – Что ты можешь знать о творчестве?

Что я могу знать? Собеседница на секунду исчезла из поля зрения, заставив Лавуана забеспокоиться, и сразу же появилась буквально перед лицом француза. Я все это время писала вместе с тобой!

От такого внезапного появления Филипп опешил и врезался поясницей в подоконник. Спустя пару секунд, когда его дыхание восстановилось, он, сделав вид, что естественно ни капли не испугался, отправился обратно в постель, машинально погасив светильник. Его взгляд остановился на накрытой тканью клетке, в которой мирно спала купленная на местном рынке канарейка. Он купил ее, чтобы та скрасила его досуг, но как выяснилось, птица своим пением лишь раздражала Лавуана, мешая сконцентрироваться на работе. Сам себя француз убеждал, что компания животных ему куда ближе людского общества, но, лишь приютив первого питомца, понял, что ни с чем живым, даже с каким-то подаренным растением, что уже давно завяло у него на подоконнике, а уж тем более с милой пташкой, у него не может быть будущего.

У тебя ничего не получится…

– Не сегодня, меланхолия, – остановил паучиху Лавуан. – Сегодня я все еще полон решимости. Завтра я начну поиск своего вдохновения.

Завтра наступило весьма быстро. Обычно Филиппу было необходимо около двух часов чтобы уснуть. Бесконечно ворочаясь, он думал в такие моменты обо всем на свете и, дай бог, в эту ночь не придет меланхолия и не станет пожирать его остатки уверенности в себе. Утро выдалось солнечным, хотя наш герой терпеть не мог солнце. Он, северянин до мозга костей, переехал на юг Франции из Кале в поисках новых ощущений, в поисках нового «я», так как старое перестало его удовлетворять. Он надеялся, что, сбежав от проблем, накопившихся в его делах, он сможет начать здесь жизнь с чистого листа. Но он не учел тот факт, что в это путешествие он все равно взял самого себя, а стало быть, проблемы никуда не исчезли. Вот только к ним еще прибавилось летнее южное солнце.

Филипп встал с кровати и медленно побрел в сторону ванной. Она была общей, но очереди сегодня не было. Хороший знак. Надо отметить, что Лавуан был человеком весьма суеверным. Его суеверие не заканчивалось на глупостях вроде черной кошки или разбившегося стекла. Он верил и в магию чисел, и в предзнаменования, которые интерпретировал сам и в удобном ему ключе. Не подумайте, что у него была система. Даже если Филипп и пытался как-то рационально обосновать эту свою черту характера, его потуги можно смело назвать жалкими, ведь даже он сам не знал в чем же заключается его «система». Он закрыл скрипучую дверь в ванную. Дверь скрипела потому, что многие жильцы имели обыкновение хлопать ею, резко открывать и закрывать, чем раздражали писателя, а вот смазать петли никому в голову не пришло.

Француз уставился на свое отражение в зеркале. Оно его всегда отталкивало. Лавуана нельзя назвать некрасивым. Более того, многие дамы указывали на изящность и аристократичность его лица, но он пропускал это мимо ушей, ссылаясь на обычную человеческую лесть. Он видел в себе невероятную худобу. Она его удручала, но он решительно ничего с ней не делал. Он попытался пригладить свои неряшливые черные волосы, но они были непослушней маленьких детей и такие же своевольные. Синяки под глазами с каждым днем становились все больше. Боже мой. Много раз его спрашивали, как он спит, и каждый раз в ответ Филипп лишь говорил, что хорошо, а синяки – это ни что иное, как физиологическая особенность его организма. Разумеется, это была ложь, но с ней было проще жить. По своему обыкновению, француз, смочив руки холодной водой, зачесал свои уже слегка отпущенные черные волосы назад. Он всегда так делал, отдавая результат того, что станется с его прической на волю случая. Иногда они оставались приложенными весьма долго, но чаще всего с течением времени волосы начинали торчать в разные стороны, придавая и без того не лучшим образом ухоженному герою еще более неряшливый вид. Умывшись и побрившись, герой вернулся в свою комнату.

Канарейка во всю пела несмотря на то, что все еще была накрыта тканью. Солнечные лучи попали на клетку, и она видимо поняла, что уже день и можно доставлять всем окружающим удовольствие своим мелодичным голоском. Лавуан проснулся слишком уставшим, чтобы разделить эту радость с птицей, потому молча стянул покрывало с клетки и направился одеваться. Одежда хранилась в сундуке подле кровати. Ее было немного. Многие вещи, например, парадный костюм, который был подарен отцом Филиппа на первую премьеру его пьесы, были проданы в одни из голодных дней. Осталось лишь самое необходимое: пара рубашек, пара брюк, носки и старая бордовая жилетка. Одевшись и обув старые, уже истертые и дырявые в одном месте, башмаки, он взял дешевую тканую сумку, закинул в нее пишущую машинку, кипу листов и пулей вылетел из квартиры. Потом, естественно, вернулся, чтобы проверить закрыл ли он дверь и, когда его душенька успокоилась, спустился вниз.

– Мсье Лавуан, – как назло, мадам Бош находилась на нижнем этаже прямо возле выхода. – Вы сегодня собирались оплачивать проживание? – она поправила очки, ожидая положительного ответа.

Кошмар, заставляешь бедную пожилую женщину буквально клянчить деньги, которые ты и так обязан платить. Голос паучихи всегда раздавался где-то рядом, но благо при дневном свете ее сила была весьма ограничена, и она не так надоедала французу.

– Доброе утро, мадам Бош, – Филипп неплохо начал. – Мне со дня на день должны заплатить за новую пьесу.

Это была ложь. Наглая ложь. Француз истратил все деньги буквально вчера, пытаясь выиграть в рулетке. Удача, будучи той еще вертихвосткой, отвернулась от него, но Лавуан и не надеялся схватить ее за хвост так как прекрасно знал, что с дамами, а удача безусловно дама, у него никогда не ладилось.

– О чем пьеса, если не секрет? – мадам Бош пыталась быть тактичной, хотя по выражению ее лица было очевидно, что отмашка насчет скорой оплаты ее совсем не устроила, а ответ на представленный выше вопрос был мало ей интересен.

– История любви, – неохотно ответил Филипп, попытавшись обозначить еще ненаписанную пьесу так широко, как это только возможно.

Первая правда за утро. Молодому писателю заказали написать пьесу, которая бы ориентировалась прежде всего на дам, в основе которой была бы любовная линия, доступная и понятная широкой публике. Эта новость его не обрадовала, ему нравились монументальные труды о великих свершениях, великих личностях, истории с богатым миром и множеством главных героев, за плечами которых можно было увидеть силуэты собственных, не менее интересных историй.

– Не думаю, что схожу на такое, уж извините, – мадам Бош начала уходить, понимая, что ни денег, ни интересного диалога она сегодня не получит. – Очередная постановка для молоденьких дур, ждущих своего принца. Слишком я стара для этого.

Уговаривать старуху Филипп не стал, да и не в его это интересах. Он лишь однажды видел ее в театре, но по выражению ее лица не представлялось возможным понять нравится ей пьеса или нет, уж больно черствой оказалась старуха. Лавуана такие люди раздражали. Может, потому что он сам был таким. Ему катастрофически не хватало экспрессии в жизни, не хватало заряда энергии, потому он искал его в других людях и, если человек не мог зарядить Филиппа своей энергией, тот от него избавлялся, буквально выбрасывая такого человека из своей жизни.

Плана на день у писателя не было, потому он просто решил прогуляться до центра в надежде, что по дороге ему подвернется хоть что-то вдохновляющее. Узкие улочки сменяли одна другую, периодически вливаясь в светлые площади, на которых кипела жизнь. На одном из таких пространств распластался рынок. Для изголодавшегося Лавуана такое место стало сущим адом. Вся эта вакханалия запахов мяса, рыбы, овощей и фруктов, смешиваясь воедино, врезалась прямо в нос истощенному французу. Ему поплохело, он схватился за голову. Вдруг он увидел стаю, а никаким другим словом их не назвать, детишек, которые толпой подошли к прилавку с фруктами. Мой шанс. За несколько метров до цели, беспризорники ускорились, перейдя на бег, и, сбив продавца с ног, принялись обворовывать его прилавок. Мужчина с криком поднялся, и начал было гнаться за детворой, но пузо, как следствие неплохой сытной жизни, не дало ему ни единого шанса настигнуть цель. Под весь этот шум, Филипп умудрился засунуть в свою сумку два яблока и, поспешив удалиться с места преступления, быстрым шагом побрел в сторону порта.

Сам порт, со всей его грязью, бесконечной руганью докеров, запахом рыбы, которую Лавуан на дух не переносил, разумеется, не мог послужить источником вдохновенья. Но стоило отойти от всей этой суматохи чуть подальше, подняться по средневековой лесенке к небольшому двору местных домов, где открывался потрясающий вид на море и прибывающие суда, как любому писателю становилось ясно: да, здесь можно и нужно творить.

Филипп достал из сумки печатную машинку, вставил девственно-белый лист бумаги и начал думать над своим произведением. Здесь, возле моря, на фоне всех этих стоящих на якорях кораблей, на ум приходили пьесы о Трафальгарском сражении, о выдающийся истории Горацио Нельсона, о нелепой его смерти. Может написать историю о его романе с леди Гамильтон? Нет, такие истории я писать не умею… Неуважение к браку, пускай и найдет отклик в сердцах нашего бездуховного времени, но у меня на такое сил не хватит. Филипп был человеком консервативным. Пускай французы уже сто лет как отказались от короля, да и от бога, для молодого Лавуана эти слова не были пустым звуком. Он все также верил в святость брака, все также верил в незыблемость церкви, пусть и по-своему. Его едва ли можно назвать образцовым католиком. На службах он бывал редко, да и то лишь из-за своей большой любви к органной музыке. Филипп, выросший в поистине католической семье, прекрасно знал, что его за такое попустительство в сторону веры, ждет ад. Но он считал это своим выбором, своеобразной жертвой ради искусства. Такие мысли его ободряли, а порой даже воодушевляли на написание пьес, посвященных людям творческим, борющимся не только с несправедливой системой, но вместе с тем и с серой обыденностью.

Ничего не пишется. В ход пошло сворованное яблоко. С голоду оно казалось просто невероятно сочным и вкусным.

– Поделишься?

Голос раздался из-за спины. Лавуан задрал голову. Перед ним, вернее за ним, стояла красивая молодая блондинка. Филиппу всегда нравились ее волосы. Подол ненового, но очень хорошо сохранившегося кораллового платья развивался на поднявшемся из-за близкого расположения к морю ветру.

– Вышла прогуляться? – Филипп знал ответ, но посчитал, что лучше уточнить.

Девушка, легким движением приземлилась на пустовавшее рядом с собеседником место. Она ненавязчиво осмотрела своего знакомого, пытаясь оценить его физическое и моральное состояние.

– Опять мало спишь? – голос девушки был весьма обычным. Лавуан всегда удивлялся этому, ведь в театре, где, к слову, работала девушка, таких простых голосов не найти. Обычно там ошивались люди с выдающимися данными, будь то внешность, голос, манера держаться на сцене и прочее.

– Вроде приличная девушка, а отвечает вопросом на вопрос, – француза это нисколько не смущало, но будучи человеком вредным, как он сам считал, он не мог не попытаться поддеть молодую особу своим язвительным замечанием.

– Отвечай или дам затрещину, – девушка не шутила. За внешним спокойствием и миловидным личиком скрывалась весьма взрывная натура. Даже Филиппу иногда доставалось, причем совсем не в шутку.

– Сплю как обычно, – отмахнулся Лавуан.

– То есть не спишь.

Она читает тебя как открытую книгу.

Мелиса Дюбуа, а именно так звали блондинку, очень хорошо знала Филиппа. Они были знакомы еще с беззаботного детства в Кале, где вместе росли, учились, развивались. Она была его другом, с которым Лавуан даже ухитрился однажды разделить постель, но дальше одной ночи их отношения не зашли. Тем не менее, Дюбуа была единственной девушкой, с которой он не оборвал теплых отношений, несмотря на то что спал с ней. Может это из-за их совместимости, которая безусловно присутствовала, несмотря на всю противоположность характеров.

– Ты и сама выглядишь не очень, – отметил Лавуан усталый вид Мелисы.

– Не переводи стрелки, – рассердилась девушка. – Рассказывай.

– Много думаю о работе, – писатель достал из сумки второе яблоко и протянул собеседнице. Та спокойно взяла его, надкусила, немного сморщилась от внезапной кислоты и, хоть и не сказала слов благодарности, была рада тому, что начала свое утро со свежего фрукта.

– Уже придумал, о чем писать будешь?

– Нет, но чувствую, что вот-вот нащупаю идею… – волосы Филиппа, из-за сильного ветра, обычного для прибрежных районов явления, взъерошились и стали выглядеть очень неухоженно.

– Надо бы поторопиться, – девушка говорила это с ноткой отстраненности, будто не ей потом придется притворять в жизнь одного из персонажей пьесы.

Скоро уже ставить будут, а у тебя конь не валялся. Посмотри на пустые листы и задайся вопросом – такой ли ты гениальный, если не можешь осилить простецкую постановку для малолетних дур?

– Тема мне не близка, – в очередной раз отговаривался Филипп.

Лавуан всегда себе говорил, что любил лишь однажды, давно в детстве. И, несмотря на то что он ухаживал за многими девушками, никогда не говорил им слово «люблю», заменяя его на более отстраненное «увлечен». Именно поэтому длительные отношения для француза были попросту невозможны. В какой-то момент он зарекся, что не станет больше вестись на поводу у красоты дам, а останется лишь рабом творчества, но никак не какой-нибудь особы.

– Ну да, – закивала блондинка. – Любовь и ты находитесь где-то на разных полюсах. Хотя ты можешь рассказать им про Мишель… Ну не все детали, разумеется, но в качестве основы… Почему нет?

Роман с Мишель никак нельзя брать. Отношения с бедной дочкой пекаря были для Лавуана некой отдушиной. Она была простой и незатейливой, мало читала, еще меньше писала. Но была веселой и тем самым служила Филиппу своеобразным двигателем, который давал ему сил на написание пьес. Разумеется, все закончилось плачевно: влюбленные весьма быстро поняли, что поговорить то им особо и не о чем. Филипп любил вычурные истории, главными героями которых обычно были великие личности, о которых Мишель в большинстве своем даже и не слышала, а девушка говорила о более приземленных вещах: о ценах на продукты, о соседке, изменявшей мужу, о ветеране, упавшем с лестницы и прочей ерунде. Не сложно догадаться, что такие отношения никуда кроме тупика приехать не могли, хотя поначалу общество Мишель было французу мило и давало стимул к существованию, особенно учитывая обстоятельства их знакомства. В те времена, а это было буквально год тому назад, на Лавуана напала сильная хандра – бывало писатель днями напролет лежал на кровати ничего не делая, а уж квартиру свою мог не покидать месяцами. На этом фоне жизнерадостная Мишель, которую он увидел, когда покупал себе хлеб на завтрак, была просто подарком судьбы. Жаль, что ты способен лишь разрушать. Даже бедную девушку оставил в полном одиночестве.

– Пойдешь со мной в театр? – голос Мелиссы звучал все также отстраненно.

На Филиппа внезапно накатила грусть. Услышав холодный голос Дюбуа, он вдруг вспомнил дни, когда она была полна энергии и желания жить. Ему не хватает той девушки, которая могла остро пошутить, а потом резко дать затрещину за то, что ты посчитал эту шутку несмешной. Лавуан, уставившись в пол, вдруг улыбнулся от нахлынувших воспоминаний.

– Ладно, сама дойду, – поддержала улыбкой Мелиса. – Ищи свое вдохновение.

Дюбуа исчезла так же внезапно, как и появилась. Когда она таким же образом упорхнула из Кале со своим возлюбленным, Лавуан был очень раздражен и даже считал ее предательницей, хоть и сам не мог сказать почему, ведь серьезных отношений Филипп и Мелиса никогда не имели, да и не хотели иметь. Раздражительность ушла лишь после того, как Лавуан узнал о смерти новорожденного ребенка своей подруги. Тогда гнев перешел в искреннюю жалость. Дюбуа так и не сумела, как казалось французу, оправиться после смерти любимого ребенка. Несмотря на все желание Филиппа помочь ей, он этого сделать никак не мог. Господь наградил Лавуана возможностью видеть людей насквозь, узнавать их по едва заметному выражению эмоций, но, увы, красноречия французу не хватало, потому он всю свою жизнь был вынужден лишь лицезреть разложение своих знакомых, не имея ни малейшей возможности их спасти.

Нечего ворошить прошлое.

Филипп отвел глаза от отплывающего военного броненосца, которого до этого момента в гавани совсем не замечал. До чего рассеянный стал. Писатель завертел головой, в надежде поймать уплывающий вдаль силуэт Мелисы, но вместо этого увидел нечто другое. Девушку.

На уровне ниже, куда можно было легко добраться по мощенной лестнице, находились шахматные столы. Обычно к вечеру тут уже собиралась весьма большая толпа, желавшая продемонстрировать свои познания в этой игре. Шахматы Лавуана никогда сильно не привлекали. В детстве отец пытался приучить его к этому, не побоюсь этого слова, спорту, так что Филипп прекрасно знал, как ходят фигуры, даже выучил пару дебютов, но из-за своей природной невнимательности и рассеянности не смог стать хорошим игроком. Впрочем, сей факт нисколько не мешал ему наслаждаться шахматами в качестве зрителя, пусть и не всегда, лишь когда было нужное расположение духа.

За одним из столов в гордом одиночестве сидела девушка лет двадцати пяти с черными, ниспадающими вниз как водопад волосами, вьющиеся концы которых были похожи на морскую пену, и темно-бордовом платье, с бархатным черным воротником, правильно подчеркивающим ее прическу. Она сидела перед разложенными шахматами, в ожидании человека, который сделает первый ход за белых и начнет с ней интеллектуальную битву.

Филипп колебался. Пусть он и показал мадемуазель Дюбуа всем своим видом, что в театр ему идти совсем не хочется, это надо было сделать. По крайней мере, хотя бы попробовать оправдаться за срыв сроков. Но француза тянуло за шахматный стол. А он привык прислушиваться к своей интуиции.

Не здороваясь с дамой, и даже не успев сесть, Филипп ходит е4.

– Доброе утро, – тонкие пальцы девушки взяли пешку и поставили на е5.

– И правда, не самое плохое, – натянул улыбку Лавуан. Он поставил белопольного слона на д3, чтобы защитить пешку.

Ее слон пошел на ц5, в ответ конь двинулся на г3, нападая на пешку, девушка защитила ее ходом д6, француз сделал рокировку, и началась настоящая игра. Белые выигрывали развитие, это понимал даже такой профан как наш герой. Но дальше игра достаточно быстро перевернулась и весы качнулись в сторону девушки. Из-за своей указанной нами выше невнимательности и нерешительности, Лавуан сначала потерял пешку, затем стал отступать не хотя идти в размен и жалея свои фигуры, но решающим фактором проигрыша, как он сам считал, была вилка с шахом, в которую он попал.

– Я позаимствую ладью? – спросила девушка ровным голосом.

– Боюсь у меня нет выбора, – Филипп снова натянул улыбку, но в ней отчетливо читалось раздражение к ситуации. Лавуан не умел проигрывать.

Писатель проиграл достаточно быстро. Эндшпиль для него всегда был кошмаром. Мало того, что нужно быть невероятно внимательным, просчитывая ходы на два – три шага вперед, еще и нужно это делать на высокой скорости, ведь чаще всего на улицах города практиковался блиц, где не очень-то приветствуется подолгу думать над ходом. В итоге ему был поставлен мат.

– Вы хорошо играли, – подытожила девушка. – Мелани Марсо, – она протянула руку.

Какое красивое имя. Жаль, что не Эдит, тогда бы она идеально подходила под ту самую Эрато, что я ищу.

Писатель, будучи натурой творческой, помимо всяких глупых суеверий, еще был и любитель подбирать под ту или иную идею правильные цифры, имена, названия и прочую ерундистику. Когда ему сказали, что предстоит работа над любовным романом, он принялся искать свою музу непременно на букву «Э», ведь всем образованным, и не только, людям известно, что именно Эрато является музой любви, и кто как ни она должна дать ему вдохновенье для написания романа.

– Филипп Лавуан, – француз поцеловал руку. Рука пианиста. Длинные тонкие грациозные пальцы и общая худоба, делали девушку очень красивой. – Вы пианистка?

Девушка немного свела свои тонкие черные брови вместе так, что ее светло-карие глаза выдали взгляд истинного хищника, какой-нибудь рыси или американской пумы.

– Вовсе нет, – Мелани отвела взгляд.

Тема ее расстроила, это было сразу видно. Скорее всего ее заставляли заниматься музыкой вопреки ее желанию. Не став развивать разговор в этом ключе, дабы не расстроить приятную собеседницу, Филипп предложил:

– Еще партию?

Мадемуазель Марсо, а она была незамужней, ведь писатель, даже при всей своей невнимательности обнаружил отсутствие обручального кольца на пальце, сразу изменилась в лице и принялась расставлять фигуры. В этой партии Лавуану также не удалось продемонстрировать свои феноменальные навыки игры, по причине отсутствия оных. Но теперь Филипп просто наслаждался игрой, не пытаясь прыгнуть выше головы. Фигуры оживали на поле битвы, в голове писателя были четкие образы того побоища, которое устроили два монарха в надежде на победу. Почему я раньше этого не замечал? Почему раньше мне шахматы казались скучнейшей игрой на земле?

Как бы ни восхищался Филипп процессом, результата он не достиг ни в этой партии, ни в последующих трех. Но, пожалуй, впервые в жизни Лавуан не убивался из-за поражения, а даже наоборот, игра его ободрила, хотя саму причину этого он найти никак не мог.

– Не расстраивайтесь, – начала утешать его Мелани. – Вы неплохо играете. Вам просто нужно больше практики.

Больше практики… Филипп слышал эту фразу, пожалуй, все свое детство. Она его, мягко говоря, раздражала. Из-за нее он постоянно находился в статусе «нераскрывшегося гения». Потенциал в целом есть, но нужно больше практики. Когда я уже стану состоявшимся гением?

– Все хорошо, – поспешил оправдаться писатель. – Было очевидно, что если девушка сидит одна подле шахматного стола в ожидании противника, то она искушенный игрок, до которого мне, увы, еще очень далеко. Я этот факт спокойно принимаю и не беру на свой счет. Даже наоборот, я восхищен Вашим уровнем игры и хотел бы сказать, что Вы достойны играть на больших турнирах! Почему я Вас там раньше не наблюдал?

Турниры по шахматам в городе были явлением весьма регулярным. Проводились даже сезонные чемпионаты. Летний чемпионат так и вовсе всегда был богат на высоких мастеров, ведь сюда, на юг Франции, любили съезжаться игроки со всех уголков матушки Европы, чтобы погреть свои кости. Сам Филипп был частым гостем на таких мероприятиях. Пусть он сам и не был большим любителем почесать языком, само созерцание иностранцев, их рассказы о жизни в других странах, служили писателю отличным подспорьем для написания глубоких пьес. Его персонажи уже не были карикатурными иностранцами и пускай в отдельных моментах Филипп и позволял себе некоторые вольности, того фарса, который происходил в пьесах других писателей, не было.

– Большинство шахматистов не садятся играть с женщиной, – голос мадемуазель Марсо резко поник. Не от того, что, как сказали бы эмансипированные девушки, «ее права были нарушены», а от упущенной возможности поиграть с настоящими мастерами своего дела.

А это хорошая идея… В голове Филиппа сразу же созрел грандиозный план написания пьесы. И про любовь, и на злобу дня. История Жанны Д’Арк, поданная как любовный рыцарский роман… Мадемуазель Марсо кажется погрузилась в свои мысли и не увидела на лице Лавуана подлинного энтузиазма, вызванного озвученным, казалось бы, невероятно грустным фактом. В его голове уже складывалась история. Бой шахматных фигур на ратном поле и факт отвергнутой девушки, которая не может быть рыцарем, хотя является сильнейшим бойцом в государстве – вот та история, с которой Лавуан может покорить театр не только в этом захолустье, но и во всем мире.

– Не желаете ли прогуляться со мной до театра? – как бы невзначай предложил Филипп не только, чтобы перевести разговор в более благоприятное для девушки русло, но и чтобы провести с таинственной незнакомкой еще хотя бы немного времени.

– Я не сильна в театре… Право, я была в нем лишь пару раз… Никогда не была сильно вовлечена в этот вид искусства, – ответила девушка.

Так даже лучше. Лавуан вдруг понял, что это его шанс познакомить миловидную особу с миром большой драматургии, а заодно и приобщиться к миру девушки, который уже подарил писателю две отличные идеи.

– Позвольте мне познакомить Вас с театром, – начал герой. – Я имею честь там работать и, хоть и нахожу некоторых отдельных личностей недостойными присутствия в храме комедии и драмы, я очень рад быть частью этой дружной творческой семьи.

Мелани замялась. Было видно, что ей не вполне комфортна данная ситуация, хотя блеск глаз выдавал почти животный интерес к чему-то новому и загадочному. Филипп вспомнил молодого и неопытного себя десятилетней давности, когда он только познакомился с драмой, когда его по знакомству устроили работать в местный театр, откуда он до сих пор не сумел выбраться, хотя очень хотел. То чувство познания нового вернулось к Лавуану через его новую спутницу.

– Хорошо, – согласилась после долгого молчания мадемуазель Марсо. – Полагаю, сегодня не предвидится много желающих сыграть в шахматы…

– Боюсь, что так, – подтвердил Филипп. На дворе стоял вторник – безусловно худший день недели. Люди были заняты своими насущными делами и им явно было не до игр на берегу залива. – В таком случае, прошу за мной! – торжественно, будто сам на минуту став театральным ведущим, сказал Лавуан.

Несмотря на то, что до театра было идти весьма и весьма прилично, большую часть пути молодые люди провели в молчании. Филиппа нельзя было назвать разговорчивым человеком. Сам для себя он принял Шекспировский девиз: «Совсем не знак бездушья молчаливость. Гремит лишь то, что пусто изнутри». Писатель часто повторял эту фразу, которой не только показывал свою начитанность, но и прежде всего успокаивал себя, оправдывая свою невозможность поддержать хоть каким-нибудь словом беседу.

Оказалось, что Мелани этой своей чертой была на Филиппа очень похожа. Узнав лишь об истории театра, она молчала и лишь изредка оценивала Лавуана своим типично женским взглядом. Это французу доставляло определенный дискомфорт, который он, надо отметить, ощущал при общении с любой особью противоположного пола. Но мадемуазель Марсо однако казалась ему девушкой весьма интересной и вместе с тем загадочной, что-то скрывающей, какую-то свою милую женскую тайну. Вместе с тем за ее молчаливостью Филипп углядел недюжинный интеллект. Или она слишком хорошо знает, что молчание – золото.

Дойдя до здания театра, путники остановились. Лавуан сделал это нарочно, дав Мелани возможность насладиться большой красной вывеской «Опера Драматик», которая еще в свое время сильно впечатлила француза. Впрочем, назвать Филиппа шибко сентиментальным нельзя: в те годы красные буквы, освещающие всю небольшую площадь, что разбилась подле театра, поражали и притягивали всех и вся. Жаль, что с тех пор прошло уже десять лет, сам театр стали посещать реже, постановки были все менее и менее стоящими. Во многом Лавуан винил себя, это было частью его характера. Несмотря на то, что не только его пьесы показывались на сцене, Филипп находил некую закономерность в том, что именно с его приходом начался общий упадок театральной культуры в городе. Это его печалило. Но, увидев неподдельный восторг на лице Мелани, он и сам воспрял духом. К нему снова вернулись силы, которые, как ему казалось, испарились с течением времени. Он вернулся в прошлое, которое несмотря на огромное количество недостатков, коих и перечислять не вижу смысла, сейчас сияло также ярко, как и красные буквы на фоне ночного города.

На входе стоял билетёр, которому Филипп лишь махнул рукой, получив в ответ сдержанный кивок. Сие действо показалось Лавуану производящим исключительно положительное впечатление на его спутницу, которая, впрочем, никоим образом этого самого впечатления не показывала. Красные ковры, выцветшие под влиянием времени, устилали пол, направляя посетителей непосредственно в зал. Днем, однако, никаких клиентов в театре не было – все представления проводились исключительно по вечерам. Днем здесь было тихо. В коридоре были едва слышны подавленные толстыми стенами звуки идущей в главном зале репетиции. В обеденное время в здание разрешалось заходить лишь служащим театра и Лавуану, само собой, вход тоже не возбранялся.

Филипп открыл деревянную дверь, ведущую в главный зал, и пропустил, как и полагается джентльмену, даму вперед. Театр был небольшим, но весьма красивым и уютным. Филиппу доставила особое удовольствие легкая улыбка, наконец появившаяся на лице мадемуазель Марсо. Сам писатель уже пристрастился к сему зданию, потому не испытывал никаких эмоций, окромя тревоги перед начальством и предстоящим отчетом, за которым последует очередное вранье.

Прямо при входе Лавуан почувствовал ужасное давление балкона, нависшего громовой тучей над ним и его милой спутницей. Раньше француз такого эффекта на себе не ощущал, даже напротив – столь большой зал, подтверждением чего служил как балкон, так и специально отведенные места для высокопоставленных гостей, восхищали молодого писателя. Тот крошечный шанс, что его пьесы будут смотреть в стенах такого заведения, уже служил большой наградой для непрошенного северянина.

Репетиция шла полным ходом. На сцене, постоянно что-то повторяя и мечась из одного края в другой, собрались почти все актеры театра. Даже Мелисса, которая, казалось бы, удалилась не так давно и должна была бы опоздать на запланированное мероприятие, уже вовсю тараторила свой текст, не надев, правда, костюма. Впрочем, костюм был только на молодом Жаке Трюффо, который щеголял в мундире, выписанном для постановки у местного отделения полиции. Мсье Трюффо вообще старался не выходить из своего образа и, будучи невероятным, по мнению Филиппа, нарциссом, всегда гордился этой своей профессиональной чертой.

– Наконец Вы пришли, мсье Лавуан, – голос доносился с кресел задних рядов, на котором, как выяснилось после поворота писательской головы, восседал постановщик. Филипп хотел было представить своего начальника мадемуазель Марсо, но та, пока писатель загляделся на молодой талант театральной эстрады, тихо исчезла из поля зрения, оказавшись уже подле сцены.

– Добрый день, мсье Гобер, – уставившись в пол, произнес в ответ Филипп.

– Присаживайтесь, Филипп, – в этом панибратском тоне Лавуан почувствовал пренебрежение к своей персоне, но перечить не стал и лишь молча повиновался приказу, усевшись на соседствующее пустое кресло. – Как Ваше здоровье? Выглядите уставшим. Должно быть Вы измотаны работой.

– Все так, – закивал писатель.

– Стало быть, я могу надеяться, что мы начнем работу над Вашим новым произведением в срок. Если Вас не затруднит, мсье Лавуан, мне было бы правда очень интересно услышать содержание, пусть и самое краткое, Вашей новой пьесы, – Гобер улыбнулся, обнажив свои желтые от пристрастия к сигарам зубы.

Мсье Гобер пусть и был уважаемым в широких кругах человеком, красотой никогда не блистал. Низкий рост, плохая осанка, жирные черные волосы, всегда непременно зачесанные направо, и большой крючковатый нос делали его похожим на противного гоблина. Но талант постановщика у этого маленького человечка безусловно был. За эту его особенность он и был награжден народной любовью, которая прощала все физические изъяны этого человека.

– Я решил… – Филипп начал кашлять толи от волнения, толи от открытого ночью окна. – Решил, что наилучшим решением будет написать рыцарский роман…

– Пьесу, – поспешил поправить писателя мсье Гобер.

– Все верно, – согласился Лавуан. – Пьесу. Подумал будет неплохо написать о сильной женщине, волею судьбы, ставшей рыцарем дабы защитить то, что ей дорого. Героиня, безусловно, должна быть сильной личностью, которая будет не согласна с произволом, который творили мужчины в средневековье, пользуясь исключительно варварским правом, то бишь грубой силой, – посчитал должным пояснить Филипп.

Гобер поморщился. Лавуан было подумал, что идея постановщику не понравилась, что сейчас все его старания выкрутится из ситуации в последний момент, что француз всегда делал изумительно, а самое главное, что его новообретенное вдохновение пойдут прахом из-за мнения такого ничтожного человека как Гобер. Втянув пару раз своим длинным клювом воздух, директор произнес:

– Пусть будет так. Хорошо. Полагаюсь на Ваше мастерство в писательском ремесле. По правде сказать, вся эта суфражистская тематика мне совсем не по душе, но что уж поделать коли такие настали времена. Даже если Ваша пьеса будет дурно написана, на нее все равно сбегутся молодые особы, дабы увидеть наконец того самого сильного женского персонажа, которым их обделила литература.

Она не будет «дурно» написана. Когда это я вообще писал «дурно»? Филипп бы раздражен тоном, с которым к нему обращались, считая, что, пусть даже он и не соблюдал сроков, не заслуживает столь пренебрежительного отношения к своей персоне. У сцены раздался едва различимый смех. Он не был похож на привычный и уже давно знакомый смех артистов, потому Лавуан быстро повернул голову дабы разглядеть происходящее. Мадемуазель Марсо смеялась, ведя беседу с совсем юным театральным актером Пьером Шерро. Несмотря на свой возраст, Пьера окрестили самым одаренным артистом за последние десятилетия и, пусть Филипп и был с данным утверждением согласен, сейчас, в данную минуту, видя его интерес к Мелани, ничего кроме гнева писатель не чувствовал.

– Милая девушка, – должно быть мсье Гобер заметил интерес Филиппа, за что последнему стало стыдно перед начальником. – Ваша новая пассия?

– Вовсе нет, – не так решительно, как того хотелось произнес Лавуан. – Мы с мадемуазель Марсо знакомы лишь пару часов. Она попросила меня показать ей театр, и я не решился отказать, – сам для себя не понимая зачем он вообще решил соврать, Филипп все же это сделал так, будто ложь сама и зародилась, и вышла из его уст.

– Рад, что хоть она смогла привести Вас сюда, – улыбнулся Гобер. – Надо будет отблагодарить ее.

На этих словах Филиппу стало совсем дурно. Ходили слухи о Гобере, как об известном ловеласе, не чурающимся запятнать честь своего брака сношениями с самыми разными особами в основном, разумеется, актрисами театра. И пусть никаких подтверждений этому факту за все время Лавуан так и не нашел, почему-то именно сейчас ему показалось, что все сказанное чистая правда, и что мадемуазель Марсо следует спасать из когтей этого стервятника.

– Не утруждайте себя, мсье Гобер, – Филипп поднялся с кресла. – Я постараюсь предоставить мадемуазель Марсо интереснейшую экскурсию по театру. Надеюсь, что смогу приобщить ее к нашему общему делу.

– Надейтесь, мсье Лавуан. Только не давайте ей несбыточных надежд, прошу Вас. Мест в нашем театре и так мало, признаться, я бы избавился от парочки артистов, а уж новеньких мне и вовсе не нужно приводить.

Будто все прямо-таки мечтают попасть к нему в труппу! Боже, что за надменный и низкий человек!

– Возьмите это, – Гобер буквально положил аккуратный конверт в приоткрытый карман жилетки Филиппа. – Это задаток. Найдите этим средствам достойное применение, мсье Лавуан.

Филипп не стал благодарить директора за щедрость. Быстрым шагом он направился прямиком к сцене, надеясь вклиниться в разговор, который приносит Мелани столь хорошее настроение. На удивление, диалог оказался не таким уж веселым и интересным. Молодой Пьер своим ангельским голоском поддерживал самую что ни есть светскую беседу, от одного слова которой Лавуану становилось скучно. Поравнявшись с Мелани и аккуратно, краем глаза, заглянув в ее лицо он понял, что и ей самой эта беседа кажется нудной, а легкая улыбка была скорее актом вежливости, но никак не истинного веселья. Филипп почувствовал, как огромный камень только что упал с его плеч.

– Как Вам наш скромный театр? – Филипп специально поскромничал, зная, что девушка пребывала в восторге от самого здания и от труппы.

– Замечательно, – Мелани, несмотря на правильность, сделанных Лавуаном, суждений, тем не менее оставалась весьма холодной в своих высказываниях. – Здесь прямо пахнет искусством. Я редко бываю в подобного рода местах.

Интересно. Филипп был уверен, что мадемуазель Марсо так или иначе была напрямую связана с искусством. Однако, по ее собственным словам это было вовсе не так. Ошибся? Или всему виной пианино?

– Уверен, Вы найдете нашу компанию весьма занятной, – улыбнулся Филипп.

Тут подскочил молодой Пьер и, с несвойственной ему прытью, громким и четким голосом, который он отчего-то скрывал все это время, произнес:

– Подписываюсь под каждым словом мсье Лавуана. Любой из нас был бы счастлив видеть Вас в нашем театре. Верно я говорю? – обращение Шерро осталось без внимания – все участники труппы были слишком заняты своими неотложными делами, но Пьер, как ни в чем не бывало, продолжил: – Придете на завтрашний спектакль?

Завтра должны были ставить Гамлета. Шекспир всегда хорошо заходит публике и во времена отсутствия новых идей обращение к столь монументальным трудам выглядит весьма логично. Но Лавуану показалось, что это приглашение пахнет исключительно показухой, ведь главную роль Гамлета сыграет именно Пьер Шерро.

– Я с радостью, – улыбнулась Мелани. – Если только мсье Лавуан соблаговолит составить мне компанию.

Я не ослышался? В груди Филиппа что-то екнуло. Такое предложение никак нельзя было трактовать двусмысленно. Это определенно свидание, причем предложение сделано явно в ехидной форме, чтобы ударить еще и по самолюбию Пьера. Браво, родная Мелани!

– Разумеется я был бы счастлив составить Вам компанию на завтрашнем представлении. Оно начнется в восемь, как и обычно. Стоит ли мне зайти за Вами?

– В этом нет необходимости, – отказ звучал не грубо, а даже сладко. – Я встречу Вас в семь у фонтана, за площадью, – улыбка озарила не только лицо молодой девушки, но и все нутро писателя. Такой теплоты Филипп еще никогда не чувствовал. – Боюсь сегодня меня ждут кое-где еще, мне жаль, что я не могу провести больше времени в этом чудном месте, но увы я уже договорилась о встрече сегодня… Надеюсь я никого не обижаю.

Пьер был обижен еще предыдущей репликой, так что на его благосклонность надеяться не приходилось. Что касается Филиппа – он лишь молча поднес тонкую руку Мелани к своим губам, легонько поцеловал, и отпустил пташку в свободной полет, но лишь до завтрашнего вечера. Взгляд Шерро, наполненный лишь тоской, был направлен прямо на лицо Лавуана. Филиппу стало немного жаль простодушного мальчика, у которого он только что, непонятно каким образом, увел красивую барышню из-под носа. Однако жалость быстро сменилась торжеством своей персоны над неопытным оппонентом и с этими мыслями писатель вышел из здания театра.

Уже вечерело. Буквально через пару часов должен был состояться спектакль, на который у Лавуана не было времени. Внезапно нахлынувшее вдохновение должно вылиться на бумагу, и если это не произойдет сейчас, то этому уже не бывать никогда. С этими мыслями наш герой поспешил навстречу своей новой пьесе.

~ II ~

Сначала Филипп думал начать творить прямо в парке неподалеку от театра, но, найдя там уйму народу, толпившихся то тут, то там по всей площади зеленой зоны, принял решение немедленно вернуться в свою каморку. Сейчас внешних источников вдохновения искать никакой надобности нет, а вот с мыслями собраться возможно лишь в полной тишине и одиночестве. По дороге до дома мысли Лавуана прыгали с одной сцены на другую, начало перелетало сразу в концовку пьесы и вся работа выглядела цельной и великолепной. Мысль пошла дальше – всеобщее признание и почет, важнейшие французские газеты рвутся взять интервью у такого великого писателя, как Филипп Лавуан, а он лишь с презрением отказывает большинству, удовлетворяя запросы абсолютного меньшинства предложений.

Как Филипп взобрался по лестнице на свой этаж было неясно даже ему самому. Краем уха до него донесся голос недовольной мадам Бош, которая хотела было снова завести небольшой светский разговор, однако, увидев настрой Лавуана, не стала настаивать и вернулась в свою комнатку. Мысль испаряется также быстро, как кипяченная вода, так что Филипп старался как можно скорее записать все, что не успело вылететь из головы.

Комната была пуста и темна, когда в нее вновь вернулся француз. Канарейка, завидев свет зажженной лампочки, очень обрадовалась возвращению хозяина, однако тот будто вовсе и не обращал внимания на пение птицы и, быстро достав из большой сумки печатную машинку, принялся корпеть над своим трудом. Поначалу все шло очень даже неплохо. Филипп принял решение погрузить зрителя сразу в самую гущу событий и начать пьесу с большой рыцарской битвы. Разумеется, первым, что пришло на ум французу, было поражение при Пуатье, в котором пал весь цвет французского рыцарства. Этой сценой писатель убьет сразу двух зайцев: представит зрителю интересную баталию, которая позволит приковать интерес к постановке на долгое время и начнет историю восхождения молодой девы, которой впоследствии суждено стать великим рыцарем.

Тут Филипп остановился. Ему не понравилось, что его произведение лишь сухая калька с известных исторических событий и в нем совершенно нет ничего нового и свежего. Поэтому было принято решение немедленно придумать историю для его героини. Пускай ее отца, единственного кормильца семьи, не известного рыцаря, но бравого солдата, храбро погибшего в бою, привезут прямо к ним домой и героиня, поняв, что надежды жить под покровительством сильного мужчины больше нет, сама примерит эту роль. Лавуан был горд своей завязкой, она казалась ему интересной и даже захватывающей. В таком экстазе он принялся писать и писать несколько часов подряд.

Влияние Мелани в данном процессе сложно переоценить. Сам образ девушки всегда оставался рядом, воспоминания о встрече остались на душе приятным послевкусием и придавали сил писателю. Несмотря на большую сосредоточенность непосредственно на написании работы, мысли Лавуана порой возвращались на причал к шахматным столикам и прекрасной Мелани, которая поправляет свои черные волосы, взъерошенные из-за ветра, и обдумывает свой следующий ход.

Очнулся писатель лишь когда наступила ночь. Былое вдохновение пропало, уступив место усталости. Филипп по обыкновению задрал голову, чтобы дать глазам отдохнуть от многочасовой писанины. Результат его трудов был удовлетворительным, но не более. Лавуан был строг к себе и своему творчеству: в голове любое произведение кажется идеальным, но, стоит ему оказаться на бумаге, как вся магия исчезает в мгновение ока. Филипп прекрасно знал, что в этом мире нет ничего идеального, однако это вовсе не значит, что к этому самому идеалу не нужно постоянно стремиться. Вышло так себе. Персонажи плоские и однобокие, сцены баталии попахивают дешевыми романами, героиня и вовсе не привлекает должного внимания. Меланхолия, спокойно сидевшая на краю кровати, потихоньку критиковала работу писателя.

Филипп покачал головой, чтобы выбить из нее надоедливые слова паучихи. Но как ни крути в одном эта бестия была права – главный женский персонаж выходил далеко не идеальным, что сильно удручало творца. Было решено выйти покурить. Папироса, которую Лавуан припрятал на такой вот случай, оказалась немного помятой, но это не помешало французу насладиться прелестным запахом табака. Вспомнив слова мадам Бош о том, что курить в доме не стоит и она такого хамского отношения к другим жильцам не потерпит, Филипп решил спуститься вниз, к парадной, и спокойно покурить там. Хозяйка, как и все постояльцы – в основном конторские служащие – уже спали, потому Лавуану не составило труда незамеченным выйти из дома.

Едва писатель зажег сигарету и его легкие вкусили горький табачный дым, как ему вдруг ни с того ни с сего захотелось проверить свое окно. Такого рода обсессии периодически всплывали в голове у Лавуана, но чаще всего он с успехом их отгонял. Непонятно что конкретно хотел он увидеть в своем окне, но отчего то был убежден, что необходимо проверить целостность того образа его комнаты, который присутствовал в голове. Обойдя дом, – окна квартиры выходили на противоположную от парадной сторону – Лавуан поднял глаза на свое жилище.

Свет пробивался через полуоткрытое окно и озарял соседний дом. Филипп часто думал, что мешает своими ночными посиделками другим ровно также, как и его сосед, упомянутый ранее, мешает по ночам ему, однако в данном случае эгоизм взял верх, и писатель не собирался менять свою дурную совиную привычку сидеть по ночам в угоду мнения людей, которых он, собственно, и знать не знает. Вдруг Лавуану показалось, что в окне он увидел едва заметную, быстро пронесшуюся тень. Это испугало француза, и он стал вглядываться в родное окно, чтобы лучше разобрать что же там происходит.

– Доброй ночи, мсье Лавуан.

Женский голос раздался так неожиданно, что Филипп обронил сигарету. Повернув голову, его глаза были ослеплены огненным светом, отраженным от густых рыжих волос. Девушка стояла прямо под фонарем на почтенном отдалении от писателя. Именно свет этого фонаря так выделял ее из общего мрака переулка.

– Доброй, Фрида, – с облегчением переводя дыхание, ответил Филипп. Он быстро поднял сигарету, дунул на фильтр, избавляясь от дорожной пыли, и вставил ее в рот.

– Не спится? – спросила Фрида.

– Мне сейчас не до сна. Работаю над пьесой. Ты тоже с работы? – Филипп уже давно перешел на «ты» с Фридой, и ее это нисколько не смущало.

– Да, только закончила уборку, – слегка улыбнулась девушка.

Фрида была гардеробщицей в театре. Разумеется, она пробовалась на роль актрисы, и Лавуан прекрасно помнил историю ее провала на пробах, однако в итоге мсье Гобер посчитал, что ей прекрасно подойдет роль гардеробщицы. Сам факт очень расстроил Фриду, и, как ни пытался Филипп ее уверить, что мол «театр начинается с гардероба», девушка, хоть и выглядела как простушка, быстро догадалась, что писатель лишь пытается ее утешить. В утешении Фрида не нуждалась, хотя многие сочувствовали ее положению. Дело не только в провальных пробах. Они с кузеном, Хельмутом, переехали из Страсбурга в поисках лучшей жизни. После захвата и присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германской империи, семья Фриды и Хельмута попала в немилость к новым властям, отчего пострадала прежде всего мать семейства – она потеряла мужа на войне, а потом и сама погибла при неизвестных обстоятельствах. Филиппу всегда была интересна эта история прежде всего из-за ее одиозности по отношению к Германии, которую здесь, само собой, не жаловали, однако Фрида настойчиво молчала, аккуратно переводя тему разговора и лавируя так мастерки, что вскоре Лавуану надоело выпрашивать информацию у девочки. Пусть к немцам отношение было весьма негативное, особенно на фоне последней войны, но к Фриде и Хельмуту никто отвращения не испытывал: они были трудолюбивы, молчаливы, нелюбопытны, к тому же славились своей рьяной приверженностью католицизму, что играло им на руку. Оба они проводили свои выходные дни в церкви, помогая по хозяйству и делая это, безусловно, на общественных началах, абсолютно безвозмездно.

– Видела Вас с Мелани сегодня, – нарушила неловкое молчание Фрида. Пока Филипп погрузился в свои мысли, что было частым явлением, девушка уже поравнялась с ним.

– Вы знакомы? – Лавуан был крайне удивлен, что такие разные дамы могут иметь какие-то сношения.

– Само собой, – улыбнулась гардеробщица, – Мелани моя соседка. Я частенько помогаю ей по дому. Она не то чтобы хорошая хозяйка, так что ей повезло, что мы с кузеном расположились по соседству… Что-то помыть или передвинуть – все это делаем мы. Разумеется, если больше попросить некого…

Филиппа нисколько не трогала хозяйственность Мелани. В современном мире есть куда более важные качества, считал он. Главное, чтобы было комфортно находиться с человеком, а еще лучше – вдохновляться им.

– То есть в другое время Мелани просит остальных соседей помочь? – Лавуану это было не столько интересно, сколько важен сам факт подогреть разговор о его новом предмете воздыхания.

– Нет, – задумалась на секунду Фрида. – С другими соседями она не особо разговаривает. Она вообще мало с кем говорит. Можно сказать, что для нас она сделала исключение. Просто порой ей помогают ее ухажеры…

– Ухажеры? – резко прервал девушку Филипп. Это слово резало ухо, из-за чего писатель совершенно позабыл манеры.

– Да, ухажеры, – утвердительно кивнула собеседница. – Мелани весьма популярна…

Это начинало француза просто бесить. Я не единственный, кого эта девушка вдохновляет. Этого стоило ожидать… Такая утонченная натура, от одного вида которой хочется творить, не может оставаться одна. Неужто ты и впрямь думал, что она будет лишь твоей? Такие мысли Лавуана вгоняли в жуткую тоску. Казалось, что из рук уплывает не только Мелани, но и надежды на новое произведение. Сцены, которые еще пятнадцать минут назад отчетливо представлялись в голове, внезапно исчезли в потоке переживаний о предстоящей борьбе за Мелани.

– И сколько их? – с комом в горле спросил Филипп.

– На моей памяти было пять, – неуверенно ответила Фрида.

Пять молодых людей! От такого числа Лавуану сделалось дурно. Как ему, такому худому, некрасивому, бесталанному человечишке завоевать даму, у которой уже есть пять ухажеров? Может и вовсе стоит ее забыть, найти кого другого? Это был самообман. По крайней мере, так сразу же заключил сам Лавуан. Мелани сумела за одну встречу, всего парой слов, растопить тот лед, что сковывал творческую натуру писателя. Эта женщина, за которую стоит бороться, ее нельзя просто так отдавать.

– Не переживайте так, мсье Лавуан, – поспешила утешить явно страдающего Филиппа Фрида. – Да, у Мелани много ухажеров, но признаться честно, когда вы оба прошли рядом со мной, даже не заметив, будучи погруженными в свои мысли и чувства, я сразу поняла, что Вы, мсье Лавуан, для Мелани человек непременно особенный. Да что говорить, сколько раз я звала ее к себе в театр на работу, пускай и просто из вежливости, но тем не менее, я всегда получала мягкий отказ, а тут я встречаю соседку, не любящую шумные мероприятия и уж тем более театр, в компании Вас. Простите мне мою прямоту, но я сразу поняла, что вы двое просто созданы друг для друга!

Филиппу стало внезапно стыдно, что он не соблаговолил поздороваться с хорошей знакомой сегодня. Нагло пройти, пусть и не без веской причины, выглядело как оскорбление, хотя таковым не задумывалось. Однако слова Фриды подогрели интерес Лавуана ввязаться в авантюру под названием любовь.

– Прошу прощения за свое поведение, – оправдывался Филипп. – Ты все правильно увидела и поняла. Действительно, Мелани мне показалась девушкой интересной, красивой, умной, обладающей непередаваемым шармом…

– Надеюсь когда-нибудь я тоже услышу такие высокие слова в свой адрес от молодого человека… – вздохнула Фрида.

Немку мужчины своим вниманием не баловали. Невысокий рост, яркие веснушки, курносый нос – не самые привлекательные черты девушки. Утонченности француженок в Фриде не было вовсе. Несмотря на хозяйственность, честность и прочие никому не нужные сегодня черты характера, в девушке не было женственности и умения правильно себя поставить в обществе, отчего она и страдала.

– Не волнуйся, Фрида, – Филипп решил утешить расстроенную девушку, – ты обязательно найдешь себе кавалера.

Фрида немного насупилась, из-за чего ее нос совсем стал похож на пятачок, а в купе с рыжими волосами, веснушками и бледным лицом стала вовсе похожа на свинку, отчего Лавуан сам не поверил словам, которые только что произнес. Лгать Филипп не любил, но всегда считал, что порой это необходимо.

– Надеюсь, Вы правы… – с явной грустью в голосе ответила Фрида.

Разговор зашел в тупик. Такие моменты от Филиппа сложно было скрыть. Пускай в нем было достаточное количество минусов, но главным достоинством все же оставалась эмпатия. И она говорила, что, если сейчас что-нибудь не предпринять, то столь удачная встреча может закончиться вовсе ничем. Нужно хотя бы глазком посмотреть, как живет Мелани.

– Часто ты ходишь одна в такой темноте? – сказал Филипп с напускным беспокойством. – Совсем небезопасно бродить по улицам города в такой поздний час.

– Ваша правда, – согласилась Фрида, – но боюсь, что выбора у меня нет. Раньше Хельмут всегда меня провожал, хоть и тратил много времени на ожидание окончания моего рабочего дня. Но теперь, когда он нашел вторую работу, я вынуждена добираться до дома одна.

– В таком случае, – на лице Лавуана появилась улыбка, – я просто обязан тебя проводить.

– Это было бы замечательно, – улыбнулась девушка.

Простая Фрида совершенно не видела подвоха в предложении Филиппа. Лавуан же не чувствовал ничего неправильного в своем предложении. Сейчас все его мысли были сконцентрированы на Мелани, и до чувств молодой немки ему дела не было.

Фрида жила не так близко к театру, как она бы того хотела. Проходя по едва освещаемым улицам, Филипп молча рассматривал дома, пытаясь вспомнить был ли он когда-нибудь в этой части города. Почему мы всегда ходим лишь в центр? Да, соборы, площади, парки – все это действительно вдохновляет. Но истинную жизнь людей, их быт, переживания, можно познать лишь на окраинах. Почему же я никогда не бывал здесь? Однако, Лавуан был неправ. Он уже проходил здесь однажды. И вспомнил он этот момент лишь когда дорога свернула к старому католическому кладбищу. Еще пять лет тому назад именно здесь Филипп искал вдохновение для своей мистической пьесы. Как я мог забыть, что бывал здесь? На самом деле, это совсем неудивительно. Еще недавно здесь не было такого количества домов, а был лишь пустырь, который предназначался тоже для кладбища. Филипп, разочаровавшись в жизни, даже примерял себе местечко здесь, на месте, где теперь высился небольшой многоквартирный дом. Время течет неумолимо.

– Спасибо, что решили меня проводить, – прервала поток мыслей француза Фрида. – Я хотела сама Вас об этом попросить, но мне было стыдно, – даже при таком плохом освещении Лавуан почувствовал, как девушка покраснела. – Мне всегда жутко проходить через это кладбище, но это единственный путь к моему дому.

– Не нужно благодарности, – успокоил собеседницу Филипп. – Это мой долг. Я просто не мог позволить себе отпустить тебя одну.

– Вы хороший человек, мсье Лавуан.

О как же ты ошибаешься, глупышка Фрида. Филипп Лавуан – редкостный подлец и эгоист.

Филипп не боялся кладбищ. Более того, все эти склепы, мавзолеи, родовые усыпальницы, просто одинокие могилы и, самое главное, отсутствие людей, всегда привлекали Филиппа. Пьеса, про одинокого доктора, который скучает по своей умершей возлюбленной, была написана за рекордные сроки лишь благодаря той тишине и тому покою, которые Лавуан смог отыскать в этом месте. Помпезность католических усыпальниц сыграла немаловажную роль в выборе декораций для пьесы. Тогда Филипп впервые лично участвовал в выборе всех костюмов и прочего материала для композиции. Сейчас, на фоне творческого кризиса, ему казалось, что та работа была едва ли не лучшей, что выходила из-под его пера.

– Несмотря на всю мрачность этого места, – писатель придал своему голосу утешительный тон, – стоит признать, что оно не лишено романтики, не находишь?

– Может Вы и правы, – неохотно согласилась Фрида. – Но я вижу кладбище каждый день. Знаю, что вот за тем ангелом, – она указала пальцем на видневшуюся дальше по дороге могилу, украшенную милым ангелочком, – мне стоит повернуть направо, а за тем склепом налево… Видя все это каждый день, теряешь возможность восхищаться…

Нет ничего страшнее рутины. Даже столь заурядная девица порой может выдавать воистину глубокие мысли. Лавуан крепко задумался над словами девушки. Казалось, что простая фраза погрузила его в уныние. Ему самому было не до конца понятно: расстроен ли он самой фразой или же тем фактом, что ее породил не его собственный мозг.

Пройдя через кладбище, путники вышли на хорошо освещенную улицу. Домов здесь было немного и все не превышали высотой пять этажей. Когда Филипп поднял голову на ближайшее здание то понял, что видел его ранее, но с тех пор оно сильно изменилось. Полуразрушенный двухэтажный барак, который был приютом разве что для местных бродяг-алкоголиков, стал полноценным домом, где кипела жизнь обычных французских граждан.

– Вот мы и пришли, – подытожила Фрида, слегка улыбнувшись.

– Ты живешь здесь? – удивился Филипп. – Откуда у вас деньги на съем жилья в таком доме?

– Это не такие большие деньги, – поспешила оправдаться девушка. Мы арендуем небольшую квартирку с видом на кладбище. Немногие хотят жить с такой картиной за окном, но нам выбирать не приходится, и мы рады любой возможности обустроиться здесь, во Франции.

Меньше всего Лавуану сейчас было дело до проблем мигрантов из Германии. В данную минуту он думал лишь о Мелани, о том, как ей тут живется, и находил, что девушка и католическое кладбище вовсе неплохо сочетаются. Филипп проводил Фриду до самых ворот дома. Разумеется, он делал это не ради немки, да и сам он не вполне осознавал на что рассчитывал, когда проделывал весь этот ночной путь. Может быть, хотел увидеть хоть краем глаза Мелани, случайно выглянувшую в окно, или встретиться с ней где-то на лестнице. Но все это было также маловероятно, как для Фриды найти достойного ухажера.

Молчание нарушили звуки, доносившиеся откуда-то со второго этажа. Отсюда, снизу, можно было сказать лишь одно – кто-то ломился в дверь, причем весьма и весьма настойчиво и бесцеремонно. Удивителен был и тот факт, что жильцы никоим образом не реагировали на такое поведение, что для французов, с их любовью отстаивать свои права, в том числе и на спокойный отдых, было совершенно неестественно.

– Этого я и боялась, – Фрида прикрыла рот руками. Девушка определенно знала причину беспорядка в их доме.

– Что это у вас там происходит? – спросил вполголоса Филипп.

– Это снова мсье Моро к нам заявился, – прошептала в ответ собеседница. – Помните я говорила про ухажера Мелани? Так вот это он, – Фрида указала пальцем куда-то вверх, целясь в того самого Моро.

Вот значит, как… Хорошо, значит допытываться кто это и искать с ним встречи не придется. Судьба сама дала мне шанс поговорить по душам с этим человеком! Филипп, будучи уверенным в своих силах, вдохновленным мыслями о немедленном разрешении назревавшего в обозримом будущем конфликта, двинулся в сторону лестницы, машинально сжав кулак и стиснув зубы.

– Погодите же, мсье Лавуан, – Фрида буквально вцепилась в рукав писателя и с известной женской силой стала оттаскивать француза обратно во мрак коридора, уводя с хорошо освещаемой лестницы.

Филипп хотел поначалу сопротивляться, но, поняв всю серьезность намерений девушки, уступил, и они оба оказались в совсем плохо освещенном углу под лестницей.

– Зачем же ты меня остановила? – раздраженно спросил француз.

– Чтобы спасти! – крикнула шепотом Фрида. – Я прошу Вас… нет, умоляю ни в коем случае не связывайтесь с этим… этим… – девушка пыталась подобрать слово, но ее французский не позволял этого сделать.

– Да, что с ним такое, Фрида?! Объяснись же!

Девушка замялась, услышав тон Филиппа. Казалось, что ее гложет чувство вины за все, что произошло сегодня: начиная с того, что она согласилась на сопровождение Лавуана и заканчивая этой неприятной встречей с любовником Мелани.

– Просто… Это же сам Виктор Моро, – Фрида специально выделила имя, придавая ему особый вес.

Виктор Моро… Почему это имя кажется мне таким знакомым? Всех людей, с которыми когда-либо Лавуан имел счастье или несчастье быть знакомым, писатель не мог упомнить. Но имя, внушающее такой страх в бедную Фриду, было Филиппу очень знакомым, однако вспомнить откуда, он, как ни старался, не мог. Лицо Фриды же выглядело так, словно не знать этого мерзавца и вовсе нельзя и приравнивается к преступлению и никак иначе.

– Кто же такой этот Виктор Моро? – решился спросить француз. – Окромя того факта, что он хам, разумеется.

– Он полковник французской армии, – в голосе Фриды отчетливо звучало неподдельное уважение при этих словах, – был героем войны. Всеми почитаем и уважаем.

– Мне плевать кем почитаем этот солдафон! – бросил Филипп. – Никто не смеет так обращаться с дамой!

– Разумеется, но Бога ради, – девушка сложила руки в мольбе, – откажитесь от этой глупой мальчишеской затеи… Его прозвищем было «медведь» … Ростом он выше всех людей, с которыми я когда-либо была знакома… И даже если, с Божьей помощью и только с ней, Вы каким-то чудом сумеете его вразумить, во что я, уж простите, зная нрав этого человека, никак поверить не могу, друзья мсье Моро начнут Вам мстить, и уж поверьте мне, от таких врагов отделаться так просто не удастся.

Слова Фриды, какими бы болезненными для Лавуана они ни были, звучали разумно и, что самое главное, немка сама верила в то, что говорит. Не ясно что было бы, будь у Филиппа чуть больше времени на раздумье, но всю эту подлестничную возню прервала открывшаяся на втором этаже дверь и последовавший громкий, но в то же самое время четкий голос:

– Мсье Моро, я благодарна Вам за оказанное моей персоне внимание, более того, Ваше общество мне всегда казалось весьма приятным, однако караулить себя в такой час я не позволю. Как я уже говорила, и буду говорить впредь – прошу оставить меня в покое. На этом разговор окончен!

Голос Мелани был прерван звуком с грохотом захлопнувшейся двери. Виктор хотел было что-то ответить, но девушка не дала ему и шанса это сделать. Все, что оставалось полковнику – это громко ударить в стену напоследок и спуститься вниз, дабы уйти восвояси. Проходя мимо Филиппа и Фриды, Моро, не замечая пару, смачно сплюнул, выругался и быстрым шагом побрел прочь от дома. На секунду Лавуан был невероятно благодарен судьбе за чудесное спасение в лице Фриды. Ведь не останови его немка, герою пришлось бы встретиться лицом к лицу с двухметровым, широкоплечим солдатом, которого буквально только что так унизила дама. Увидев размеры Виктора Моро, Филипп не на шутку струсил, но, быстро собравшись, вспомнив о своих чувствах, вернулся к разговору с Фридой.

– Как давно у них отношения? – голос француза был как никогда серьезен.

– Давайте пройдем наверх, мсье Лавуан, – буквально ведя за собой писателя, ответила Фрида, – незачем нарушать покой постояльцев еще больше.

Филипп сейчас совершенно не думал ни о постояльцах, ни о шуме, который мог бы создать в столь поздний час. Виктор Моро, своей тушей весьма внушительного размера вытеснил все прочие мысли из головы Лавуана. Те минуты, пока они с попутчицей поднимались, держась за холодные железные перила, по лестнице, казались вечностью. Проблема, только что образовавшаяся перед молодым человеком, казалась абсолютно неразрешимой. Сам факт, что такая важная особа для сердца Лавуана, как Мелани Марсо, уже имеет интимные связи с кем-то еще, выбивал из колеи, но вид этого грозного оппонента поверг Филиппа в настоящее, беспросветное уныние. В беспамятстве, Филипп попал в квартиру Фриды.

– Присядьте, мсье Лавуан, – девушка сама решила усадить гостя на кушетку, что была подле двери. Филипп не сопротивлялся.

Квартира Фриды, пусть и была вся как на ладони, тем не менее представлялась писателю сквозь призму какой-то дымки. Сам для себя Лавуан не мог найти четкую причину данного феномена: это мог быть как затхлый воздух плохо проветриваемого помещения, так и банальная невозможность мозга сконцентрироваться на созерцании картины, абстрагируясь от мыслей о Викторе Моро. Все, что сейчас мог разобрать Филипп – это убогость и невероятная захламленность помещения. Закрыв на пару секунд глаза, Лавуан старался привести мысли в надлежащее состояние, что давалось непросто. Открыв веки, он увидел квартиру Фриды более четко: это была большая просторная комната, поделенная на несколько секторов при помощи занавесок. Выглядело это все совсем не по-немецки, но бедность, в которой прибывали мигранты, накладывала свой отпечаток прежде всего на быт этих людей. В центре комнаты стоял большой обеденный стол, под которым красовался красивый красный ковер. Он был старым: цвета утратили былую силу, виднелись пятна, ненароком попавшие во время одной из давнишних трапез, бахрома истерлась. Тем не менее, именно ковер задавал тон всему жилищу. Занавески, очевидно, отделяли гостиную, в которой, был уверен Лавуан, принимать было некого, ибо никто из уважающих себя людей не согласился бы опуститься до того уровня, что позволил себе прийти в такое место, от спальни, куда Филипп соваться и не хотел. Точно также была отделена и небольшая кухонька, проглядывавшая в небольшой зазор между занавеской и стеной, что позволило французу быстрым скользящим взглядом оценить там обстановку. Несмотря на бедный, можно без всякого преувеличения сказать, нищий вид, квартира выглядела невероятно чистой. Казалось, что все вещи здесь, пусть и не совсем к месту, выполняли свои функции четко. Даже в такой обстановке нищеты проглядывался чисто немецкий менталитет.

– Располагайтесь, мсье Лавуан, – снимая теплую накидку, сказала Фрида. – Полагаю, идти обратно в такой час – плохая затея. Вы можете заночевать здесь. Хельмут будет лишь утром, он не станет противиться Вашему присутствию.

Предложение девушки было для Филиппа как честью, так и позором. Гостеприимства Фриде не занимать, это стоит признать, но квартирка казалась Лавуану неуютной. Ночевать здесь он совершенно не хотел, но и грубо отказать столь радушной хозяйке не решался.

– Ты хотела рассказать мне про этого полковника, – перевел тему разговора француз, будто сам внезапно вспомнив про свою новую напасть.

– Рассказывать то, собственно, и нечего, – Фрида аккуратно отодвинула стул так, чтобы не издать ни звука в поздний час, и быстро села, сложив руки на деревянном столе. – Мсье Моро, как уже было сказано, полковник французской армии. До меня лишь доходили слухи, что он награжден множеством орденов, сама я видела лишь пару медалей, что украшали его мундир в один из приездов к Мелани. Сама Мелани же мало о нем говорила. Лишь о его достатке и связях, будто ничего кроме них у него за душой и нет.

Достаток и связи – это не так мало, как тебе кажется, Фрида. У меня, например, ни того ни другого нет. Пусть тщательно подобранные слова немки и не внушали спокойствия, Филипп почувствовал, что в борьбе за мадемуазель Марсо у него еще есть шанс.

– Ты уклонилась от ответа там внизу, – тон Лавуана был грубым, хоть он этого и не планировал. Заметив это, он продолжал куда более спокойным тоном: – Сколько они уже вместе?

– Я бы не сказала, что они вместе… – Фрида начала перебирать пальцы толи от волнения, толи пытаясь найти нужное слово. – Их отношения сложно назвать серьезными. Познакомились они на приеме у одного из важных людей – простите, что не запомнила имя, я совершенно плохо запоминаю подобного рода вещи – там они выпили, он предложил ей уединиться, а она, будучи уже достаточно пьяна, согласилась. Не подумайте, что Мелани имеет проблемы с алкоголем, просто так вышло… – Фрида, почувствовав стыд за произнесенное, схватилась за голову. – Не стану терзать Вас подробностями, вижу, что Вам уже от одного слова об их близости становится дурно, скажу лишь, что через пару дней мсье Моро был готов с Мелани обручиться, настолько она ему понравилась.

Фрида грустно вздохнула. Филипп сохранял внешнее спокойствие, как он всегда умел, но все его нутро полыхало сильнее адского пламени. Ему хотелось знать все, но слыша малейшие подробности он желал закрыть уши, лишь бы избавить себя от страданий. Картины близости Мелани с Виктором столь ярко рисовались натренированным воображением Лавуана, что все будто происходило прямо сейчас наяву.

– Она ему отказала, – не дождавшись ответа француза, продолжила немка.

– Отчего же?

– Я не стала докучать расспросами. Тема любви – всегда деликатна. Это дело лишь двух влюбленных и больше никого. Кто я такая, чтобы вторгаться в жизнь милой Мелани со своими никому не нужными советами? Разве посмела бы я пойти на такой шаг, пусть даже из-за мнимого желания помочь подруге, которая меня, весьма вероятно, за подругу не считает, на что имеет полное право, ведь кто я такая? Разумеется, я промолчала, дав ей возможность сказать ровно столько, сколько, по ее мнению, необходимо.

– Что же ее смутило, в конце концов, – Филипп больше не мог дожидаться ответа Фриды.

– Вспыльчивость и неуравновешенность, – сказала девушка и посмотрела на Лавуана так, словно эти слова применимы и к нему самому, за что писателю стало стыдно.

Филипп, не выдержав обстоятельств, обхватил руками голову и уставился в пол. Больше всего на свете он ненавидел неконтролируемые ситуации – в них он быстро терял привычное самообладание. Мозг жадно принимал и тщательно переваривал усвоенную за столь короткий срок информацию. Голова начала гудеть может из-за недосыпа, может из-за тревожности.

– Если Вам станет легче, – Фрида поднялась со своего места, беззвучно подошла к Филиппу и склонилась перед писателем, встав на колени. – Я знаю, что все вы мужчины невероятно ревнивы и ловите каждое слово, подтверждающее неверность женщины… Но поверьте, я не хотела Вас расстроить. Даже наоборот! Я всем сердцем старалась Вам показать, насколько незначителен этот человек для Мелани! Она не жаждет этих отношений – они ей глубоко безразличны…

– Я все это понимаю, Фрида, – прервал Филипп. – Все понимаю, но ситуация от этого меняется, уж прости, не сильно, – Лавуан встал и бесцеремонно начал бродить по гостиной. – Любовь, даже если она и была, имеет свойство улетучиваться по самым разным причинам. Я убежден, что мне не составило бы труда убедить мадемуазель Марсо в своей куда более искренней любви, нежели любовь солдафона. Но с чем мне сложно мириться – это с его деньгами и влиянием. Понимаешь, люди по природе своей страшные материалисты. И пусть я всей душой уважаю мадемуазель Марсо, она, следуя простейшей дедукции, не является исключением. Материальное положение мсье Моро гораздо лучше моего, к тому же он чрезвычайно настойчив. Рано или поздно, поддавшись общественному мнению, Мелани примет его щедрое предложение.

– Вы, пожалуй, правы, – поднялась с колен Фрида. – Не берусь судить о сложных философских вопросах, которые Вы затронули, но вынуждена не согласиться с житейской частью сказанного. Женщины не так рациональны, как Вам это кажется. Девушки гораздо чаще мужчин слушают голос сердца, а не разума. Поэтому, даже сейчас, услышав Ваши умозаключения, я все еще стою на том, что вы с Мелани прекрасная пара. Так мне подсказывают чувства. Уважаете Вы их или нет.

– Лишь на чувства мне и остается уповать, – печально согласился Филипп. – Но чувства – привилегия низших слоев общества. Поднявшись по иерархической лестнице общества чуть выше, становится ясно, что чувства мало кого волнуют, что деньги и влияние куда более ценный ресурс. Разумеется, тебе, гардеробщице, начитавшейся дешевых романтических романов и посмотревших столько нелепых пьес кажется, что все самое важное в отношениях лежит в области чувств. Знаешь почему чувства – удел нищих? Потому что кроме чувств у нищих ничего нет.

Слова Лавуана прозвучали резко даже для него самого. Сказав столь ужасные вещи, он понял, что не стоило так серчать на бедную Фриду, что это вовсе не ее вина, что она наоборот, имея столь низкий социальный статус, может разговаривать на весьма серьезные темы. И вся благодарность, которую она получила – это упреки от влюбленного дурака.

– Может я и нищая, мсье Лавуан, – на глазах немки выступили едва заметные слезы, – но не бесчувственная. Может кроме чувств у меня не так уж и много, но чувства сами по себе тоже несут большую ценность, которую вы там, – она указала пальцем куда-то в потолок, – не видите сквозь туман других благ.

Филипп был растроган до глубины души. Слова Фриды музыкой звучали у него в ушах, ибо они имели смысл, который был вполне способен нарушить его собственные представления об устройстве общества. Разгоряченный этими эмоциями, чувствуя стыд за ту обиду, что он нанес девушке, Лавуан схватил Фриду и крепко прижал ее к груди, стараясь оградить от ужасных слов, что он сам же и произнес. Немка лишь тихо посапывала в старую жилетку писателя, мало-помалу отходя от неприятного разговора.

– Прости меня Фрида, – глаза Филиппа увлажнились, но он не придал этому значения.

– Ничего, – ответила девушка, не поднимая головы. – В Ваших словах есть доля истины, пусть мне и неприятно ее слышать.

– Я прошу прощения не только за сказанные слова, – Лавуан отстранил немку от своей груди, – но за то, что намерен попросить тебя сделать.

Фрида стояла, потупив взор. В глазах отчетливо читался страх. Тут на лестнице послышался звук закрывающейся тяжелой двери и топот каблуков, столь отчетливо различимый в ночной тишине. Фрида, не дожидаясь слов Филиппа, будто ужаленная бросилась к входной двери, с легкостью ее отперла и, едва высунув свой пятачок, принялась разглядывать лестничную площадку.

– Еще не спишь, Фрида? – на лестнице, где-то на ее середине, судя по отдаленности доносившегося звука – хотя Филипп не мог сказать наверняка – спросила Мелани.

– Нет, не сплю, – в голосе Фриды слышалась грусть. – Куда ты в такой час, Мелани?

– К Виктору, – ответила Мелани так, словно это было само собой разумеющимся. – Не хорошо я с ним обошлась. Он проделал большой путь, чтобы добиться меня. Пусть он сам мне не интересен, но относится к чувствам человека с таким пренебрежением нельзя.

– Кажется я понимаю.

Сердце Филиппа замерло. Диалог девушек трогал его до глубины души по нескольким причинам. Привязанность Мелани к Виктору оказалась не такой призрачной, как описывала Фрида, и убирать такого статного человека как Моро с доски было еще рано. Помимо этого, Лавуан опасался, что немка, имея желание свести его с Мелани, выдаст француза с потрохами, скажет, что сейчас он здесь, в ее квартире, и заставит Мелани поговорить с Филиппом. Будь у писателя возможность, он тотчас бы запер дверь и увел Фриду подальше, но так поступать было никак нельзя, ибо это только ухудшит уже и без того накаленную ситуацию.

– Будь осторожна пожалуйста, – сказала Фрида и, будто услышав мысли Филиппа, закрыла входную дверь.

Немка, обессилев от наплыва эмоций, коих, судя по изможденному бледному лицу, она испытывала в огромном количестве и никак не в меньшей степени, чем Лавуан, схватилась за сердце. Филипп понимал ее состояние. От усталости он и сам был готов прямо сейчас упасть бревном хоть на какую-нибудь кровать и уснуть, забыв все то, что сегодня произошло. Но Филипп Лавуан был не таков. Он не мог бросить дело на полпути. По крайней мере не сегодня.

– Я должен у тебя кое-что попросить, – француз встал на колени перед Фридой, чтобы их глаза были на одном уровне. – Знаю, что просьба моя ужасна и бесчестна, но боюсь, что загнан в угол столь могучим противником, – Филипп тяжело вздохнул, слова не хотели покидать его легких. – Я прошу тебя… прошу тебя позволить мне попасть к Мелани.

Фрида не вполне поняла просьбу – это читалось в ее голубых глазах. Казалось, немка не может поверить во всю дикость сказанного. Не могла представить, что столь высокий, по ее мнению, человек может просить о столь низменном коварстве. Потом, помотав головой, словно пытаясь стрясти наваждение, девушка встала, молча подошла к висящей кофте и вытащила оттуда связку ключей.

– Это и правда бесчестно, мсье Лавуан, – Фрида с лязгом, отражающимся от стен, протянула связку Филиппу.

Лавуан не решался ее взять. Может это была трусость, может гордость, но ключи на протяжении нескольких секунд так и покоились к маленьком кулачке Фриды. Затем, взяв девушку за запястье, Филипп потащил ее к выходу. Фрида не сопротивлялась, молча давая понять, что она все понимает и согласна подчиниться Филиппу. В душе писателя было неспокойно. Вся эта сцена, где он, такой аристократичный и романтичный, чувствующий, по его собственным убеждениям, людей с полуслова, а иногда и с полдействия, силой тащит бедную немку на грех, который даже ее вера не способна будет смыть, стыдила «великого деятеля искусства». Быстро пройдя по лестничной площадке, пара добралась до двери мадемуазель Марсо, и Фрида, все быстро поняв и приняв, в спешке нашла нужный ключ, вставила в проржавевшую замочную скважину и дважды повернула его. Дверь распахнулась. Свет немка включать не решалась. В ее представлении открыть дверь чужого дома – это одно, но рыться или даже просто трогать чужие вещи – настоящее преступление. Филипп такими нормами морали скован не был, но подождал около двадцати секунд колеблясь из-за одной мысли о том, что Мелани, возможно, еще не ушла так далеко, что стоит ей просто повернуть свою голову, как она увидит свет в окнах квартиры и сразу все поймет. Страх этот не продлился долго, и Лавуан нащупал выключатель, нажав который, француз озарил светом просторную комнату.

Квартира была полупустой. После захламленного жилища немцев, этот дом казался бесхозным, нелюдимым. В углу стояла большая кровать, которая могла с легкостью поместить троих людей. При виде такого ложе, Лавуану сделалось худо от мыслей о происходивших на этом месте сношений. Филипп зажмурил глаза, пытаясь подавить эти мысли и, открыв снова веки, устремил свой взгляд на стоявший посреди комнаты мольберт. На мольберте красовалась картина в духе столь популярного ныне модерна. Филипп в искусстве ничего не смыслил, оттого картина произвела на него огромное впечатление. На ней сидела одинокая девушка в красивом бордовом платье, точь-в-точь, как то, в котором еще утром щеголяла Мелани, и, сложив руки на столе, смотрела куда-то вдаль через открытое окно. Удивительно, что окно, располагавшееся в квартире, находилось ровно там же, куда смотрела и девушка с картины, отчего в голове писателя сложилась своеобразная рекурсия, которую он, едва уловив, неподдельно улыбнулся и даже немного рассмеялся. На вопрос Фриды о причине смеха, француз только махнул рукой, не став ничего объяснять немке, которая, как подумалось Лавуану, все равно не поймет всего великолепия этого наблюдения. В углу, на небольшом комоде из красного дерева, покоилась скрипка. Пыль, осевшая на инструмент, ясно давала понять, что скрипкой не пользовались очень долго. Подметив это, Филипп почувствовал себя настоящим детективом из дешевых романов, наводнивших современную прозу. Наконец, пройдя по скрипевшему под ногами паркету к окну, француз оказался возле небольшого шахматного стола. Фигурки были металлическими, вырезанными явно опытными руками, отчего и стоимость их, по мнению писателя, должна была быть большой. Должно быть подарок.

– Она художница? – словно отойдя от транса, в котором пребывал последние несколько минут, спросил Лавуан.

– Это ее хобби, – грубые пальцы Фриды едва коснулись рисунка. – Насколько я знаю, она не зарабатывает этим на жизнь. Но выходит красиво, – Фрида наклонила голову, словно оценивая картину подруги.

– А чем же зарабатывает? – Филипп начал многозадачно смотреть в грязное окно, пытаясь разглядеть пустую улицу.

– Я не знаю, – пожала плечами девушка. – Наверное родители обеспечивают ее.

– Или ухажеры… – Лавуан начал стучать костяшками в и без того потрескавшийся подоконник.

Фрида не стала отвечать. Было ясно, что сама ситуация была ей неприятна. Ей хотелось поскорее уйти из этой квартиры, проводить Лавуана и скрыться в суете своих забот, забыв этот инцидент. Филипп это прекрасно понимал, как и то, что Фрида, хоть и близка к Мелани, в сущности, почти ничего не знает о ее жизни. Пусть француженка и доверила Фриде ключи от своего дома, пусть она и позволяет ей подрабатывать уборкой, но в свою личную жизнь таких людей не пускает, что, по мнению Филиппа, было верным решением.

– Не думаю, что Мелани такая… – Фрида, не зная, как ей скрыть свое волнение, топталась на небольшом пяточке, заставляя подгнившие половицы скрипеть под весом ее тела.

Филипп быстрым шагом подошел к немке, схватил ее за плечи и, смотря прямо в глаза, отражавшие свет старой лампы, произнес:

– Спасибо тебе за все, Фрида. Ты взяла на свою душу тяжкий грех, я знаю это, и потому, отблагодарю тебя как сумею и так скоро, как представится случай. Прошу тебя не извещать мадемуазель Марсо о нашем визите в ее квартиру. Пусть сегодня я узнал о ней немного, но достаточно для того, чтобы с уверенностью сказать – я хочу сражаться за эту девушку.

На глаза Фриды накатили слезы. Сюжеты многочисленных пьес, просмотренных ею за годы работы в театре, происходят сейчас наяву и она принимает в них может быть не самое важное, но как ни как участие.

– Хорошо, мсье Лавуан, – сказала Фрида уходящему прочь Филиппу. – Я буду молиться за ваши чувства. Надеюсь у вас все сложится замечательно.

Последних слов Филипп почти не слышал. Мелани Марсо прочно засела в его голове и не собиралась отдавать ни пяди места для других мыслей. В полном беспамятстве писатель мчался сквозь темноту ночи, сквозь свет дорожных фонарей, сквозь толпу пьяниц и немногих работяг, что только сейчас освободились от дел, к своему дому, чтобы наконец привести мысли в порядок, чтобы наконец расставить все точки. Но мрачность улиц давила на сознание. Зачем ты снова пытаешься любить? Вернее, зачем ты снова собираешься притворствовать? Паучиха шла за Филиппом, не отставая ни на шаг, словно порхая в длинном платье. Ее присутствие вызывало тревогу, но вместе с тем, было чем-то знакомым и давно понятным. Очередная жертва твоих фантазий, твоих иллюзий, которыми ты одурманиваешь девушек. Может они и верят, что ты великий творец, что будь они с тобой, их непременно накроет ореол славы, которым ты, по своим нелепым убеждениям, окружен с детства. Им ты это можешь внушить. Но, родной, нам с тобой правда давно известна. Ты не гений. Даже не творец. Просто притворщик. Слабый, недостойный существования притворщик.

Филипп ускорил шаг, пытаясь убежать от темных мыслей, но чем быстрее шел он, тем быстрее порхала паучиха. Как бы ни старался он запутать ее извилистыми переулками, узкими лестницами, рыночными прилавками, спутница не собиралась оставлять француза.

Уйди от меня! Я не хочу это выслушивать! Все твои слова – одна сплошная ложь! Ты всю жизнь стоишь на моем пути, мешая мне обрести счастье!

Ты действительно считаешь себя достойным счастья? Ты, со всеми своими изъянами, своим скверным характером, со своей лживой натурой! Посмотри, что ты только сегодня натворил! Погубил сразу двух девушек! Приворожил одну, которая, быть может, уже на днях сыграла бы свадьбу с видным военным! Вторую и вовсе заставил пойти на грех: ворваться в дом подруги, которая доверила глупой Фриде ключи!

Я не могу быть повинен в чужих грехах. Она сама сделала такой выбор. Да, я был груб с Фридой, да она не заслуживала такого отношения, но я ни к чему ее не принуждал.

Какая изворотливая ложь! Надавил на хрупкую девушку, силком отвел ее к двери, предварительно оскорбительно унизив, и заставил, и никаким другим словом этого не описать, именно заставил ее открыть дверь, которую сам открывать просто боялся, да и отворять которую было никак нельзя. Что самое страшное – ты сам все это прекрасно знаешь. Просто снова отговариваешься дабы обмануть самого себя.

Филипп перешел на полноценный бег. Врезаясь в гладкие стены, спотыкаясь о ступеньки, перелетая через ограды, француз оказался запертым в тупике одной из улиц. Белая стена, высоты которой казалось не видно вовсе, оказалась непреодолимой преградой. Обернувшись, он увидел лишь силуэт маленькой паучихи, неторопливо идущей, казалось слегка подпрыгивающей в свете тусклых уличных фонарей прямиком к Лавуану. Едва она зашла в проулок, свет, озарявший улицу, исчез и девушка растворилась во мраке ночи. Но лишь спустя мгновение, Филипп понял, что она никуда не уходила, что существо, преследующее его, пусть и привычное, но теперь так сильно его пугающее, разрослось в темноте и на свет луны, выглянувшей из-за туч, вылезло полное тело монстра. Восемь гигантских глаз уставились на писателя, столько же ног, медленно перешагивающих одна за другой, подносили огромное черное тело паучихи все ближе и ближе к писателю.

Ты урод. Слова казалось эхом отражались от стен и доносились до Филиппа звоном бесчисленного количества колоколов. Ты разрушаешь все, что любишь. Скольких ты уже погубил? Когда же ты поймешь, что лучше бы тебе просто лечь и подохнуть здесь, в этом грязном переулке.

Филипп заткнул уши. Звон колоколов становился невыносим, как и слова этого существа. Обессилев от всех событий, под тяжестью собственной слабости, Лавуан упал на землю и свернулся в надежде, что все наладиться само собой, что голос уйдет, что его страданиям будет положен конец.

Умри уже наконец! Как же ты жалок! Лежишь здесь, как побитая собака! Никакой чести! И после этого, ты еще мнишь себя кем-то?! После этого твой язык поворачивается называть себя «творцом»? Паучиха подошла совсем близко, нависнув страшной черной тучей над скрючившимся Филиппом и продолжала говорить до тех пор, пока писатель не потерял сознания.

Спи спокойно и надейся, что никогда не проснешься.

~ III ~

– Не гоже так в грязи валяться.

Низкий голос с грубым акцентом раздался где-то высоко над головой Филиппа. Едва продрав залипшие от глубокого сна, глаза, Лавуан был ослеплен копной рыжих волос. Фрида… Нашла меня…

– Все хорошо, мсье Лавуан? – голос стал еще грубее и будто ближе.

Карим глазам француза предстала вовсе не маленькая немка, а ее большой кузен. Вместо миловидного, как сейчас осознал писатель, пяточка Фриды, все внимание героя было акцентировано на выдающимся лбу немца, который, как казалось отсюда снизу, занимал не менее половины всего лица. Боже, Аполлон бы в голос рассмеялся с такой рожи. Грязная густая борода, поглотившая вторую половину лица, также выглядела некрасиво, приютив на себе сажу и грязь, а может и вовсе какую-нибудь живность. От этой мысли Лавуана передернуло, что, однако, помогло ему подняться быстрее с пыльной дороги.

– Все хорошо, – отряхиваясь, промямлил Филипп. – Ничего такого, к чему бы я не был привыкшим. Ты как тут, Хельмут?

Немец стоял, одаривая происходящее вокруг исключительно тупым взглядом. Несмотря на то, что у Фриды и Хельмута глаза были нежно-голубого цвета, тот свет, что исходил от очей сестры, никак не был сравним с тяжестью и мрачностью взора брата. Казалось, что все то варварское, что зачастую приписывается немцам французами, отразилось именно на Хельмуте и на нем одном, ведь второго такого варвара найти в округе не получится. Из-за своей внешности немец, само собой, сильно страдал. Работу он мог найти только самую грязную и неприглядную, ту, за которую обычный француз едва ли возьмется. Благо, телосложение позволяло ему выносить тяжелейшие нагрузки. Пусть Хельмут и не был высок или особо мускулист, но, будучи исключительно жилистым, выполнял такие задания даже лучше многих именитых мастеров. Руки его были похожи на загородный пейзаж, где вены – это полноводные реки, ярко выделяющиеся на фоне белоснежной кожи, волосы – могучие осенние, из-за своего характерного рыжего цвета, деревья, а шрамы, коими руки изобиловали, были похожи на небольшие карьеры. Немец, будучи человек простым и, не побоюсь этого слова, незатейливым, едва ли мог сам разглядеть всю красоту своих рук, но Лавуан, чувствовав себя, по его собственным словам, гением, легко мог различить эту великолепную картину.

– Вчера перебрал, – Филипп не сразу отошел от транса, которым его наградило внезапное пробуждение, но, найдя в себе силы, медленно побрел в сторону еще пустующей улицы.

– Бывает, – ответил Хельмут. – Раньше батенька мой тож выпивал частенько. Ни к чему хорошему эт не привело. Не удивлюсь, что он, нажрамшись в окопе тогда на войне то и погиб.

– Война дело бессмысленное, – Лавуан даже не удосужился полностью повернуться к собеседнику, – какая разница трезв ты или пьян, когда тебя заставляют лезть под пули во имя эфемерной цели. Государь, свобода и прочая ерунда – всего лишь громкие лозунги, но за ними воистину оглушающая пустота.

Хельмут не ответил, а если бы и ответил, француз вряд ли смог бы уловить хоть слово не только из-за нарастающей головной боли, но и от увеличивающего между собеседниками расстояния. Сейчас Филиппу было не до душевных диалогов с чернорабочим. Нужно было добраться до дома раньше, чем встанет мадам Бош, ибо ее недовольства организм Лавуана был совсем не в состоянии выдержать. По крайней мере, не сейчас.

Улицы города в четыре утра поистине прекрасны. Летний рассвет, столь ранний и чудесный освещал пустые безлюдные пространства меж домов. Все спокойно спят, пытаясь отнять у Гипноса последнюю возможность запастись силами для следующего дня и только одинокие животные – бродячие собаки и кошки – перебегая с одной стороны улицы на другую, нарушали общий хор тишины. Даже в столь подавленном, в каком-то смысле безжизненном состоянии, в коем прибывал Филипп, можно было наслаждаться легким утренним воздухом, который бодрил, воодушевлял, а особенно внимательных вдохновлял на великие свершения. А сейчас дорога домой никак иначе как воистину великой, призывающей преодолеть настоящие тернии, назвать было нельзя.

Свет в окне уже не горел. Керосин выгорел, в открытое окно наверняка насыпало листьев и прочего мусора. Удручает. Помереть охота. Мысль тяжелая, но привычная уму Лавуана. Если утром она появляется, то день изначально был обречен на неудачу, ведь мысль эта разрастается в бодрствующем уме как гангрена, заражая здоровый ум гадкими мыслями.

Мадам Бош на крыльце видно не было. Спит. Обычно с утра она любит покурить свои сигареты, вставленные в старенький мундштук, наблюдая за безлюдной площадью, находившейся на соседней улице. Отсутствие хозяйки могло говорить лишь о глубоком сне, в котором она прибывала. Филиппу стоило воспользоваться возможностью и незаметно проскользнуть вверх по лестнице на свой этаж, но это было бы не в духе нашего героя. Мысль, упомянутая выше, уже поразила здравый смысл, обычно явственно слышимый французом.

На днях, может дней шесть назад, мадам Бош демонстративно выгоняла всех жильцов, чтобы разлить по всем щелям отраву от крыс. Разумеется, сам процесс сопровождался непрерывным брюзжанием по поводу нечистоплотности постояльцев, что, по ее мнению, и привлекло в здание непрошенных хвостатых гостей. Разумеется, все это чушь, крысы перебегали из магазина за углом – все это знали – но вспомнился этот случай Лавуану не случайно. Крысиный яд, покупавшийся в таком обилии, наверняка должен был остаться, и Филипп, отягощенный мыслями о самоубийстве, посчитал это идеальной возможностью для осуществления своего богопротивного плана.

Дверь на кухню, располагавшуюся недалеко от входа, как по счастливому совпадению была не заперта. Боясь издать даже малейший звук, француз лишь слегка приоткрыл дверь и протиснулся в образовавшуюся щель. Куда ты положила его? С жадностью Лавуан стал открывать ящики кухни, отбрасывая ненужные банки и склянки, столовые приборы, полотенца и прочую мишуру. Писатель поймал себя на мысли, что никогда не притрагивался к стряпне мадам Бош, то ли от нелепой мысли о возможном отравлении, то ли просто от неприятного запаха ее блюд. Наконец!

Заветная скляночка была совсем маленькой. Рядом с ней покоились три ее сестры, но Филипп не стал трогать их. Во-первых, старуха сразу заметит отсутствие всего яда, во-вторых, Лавуан может и параноик, но вполне уверен в том, что одного флакончика будет более чем достаточно для быстрой смерти.

– Меня потеряли, мсье Лавуан?

От неожиданности сердце ушло в пятки. Филипп машинально сунул бутыль в карман и развернулся, чтобы встретить хозяйку лицом к лицу.

– Что Вы у меня крадете? – мадам Бош демонстративно протерла очки, ожидая ответа.

– За кого вы меня принимаете? – подделал оскорбленный тон писатель.

– Тогда что в кармане? – старуха не отрывала взгляда от язычка пиджака, который замялся вовнутрь.

– В этом? – писатель мог притворяться олухом, когда ему это необходимо и частенько этим пользовался в корыстных целях. – Здесь квартплата за два месяца, – в руке Лавуана оказался конверт, которым его наградил мсье Гобер, и о котором Филипп даже успел было позабыть.

– Как благородно с Вашей стороны.

Старуха, едва завидев заветный конверт, с несвойственной ее возрасту прытью оказалась подле француза. Тонкие морщинистые пальцы превратились в лапу хищной птицы, которая вцепилась в деньги и, как Филипп ни пытался сопротивляться, а на это у него сейчас совершенно не было сил, вырвала у писателя его задаток. Старая карга!

– Что же Вы не сказали, что и следующий месяц решили оплатить? – пересчитывая деньги, произнесла мадам Бош.

– Хотел сделать приятный сюрприз, – с ноткой грусти в голосе ответил Лавуан. Надо было хоть что-то себе оставить… Почему я вечно так спешу?

Сил на беседу у Филиппа совсем не осталось. Как же ты теперь без гроша в кармане будешь тягаться с Виктором Моро? На этот вопрос у писателя ответа не было. Перебирая склянку в кармане пиджака, он медленно поднимался по скрипящим ступеням на свой этаж. Сейчас мысль о самоубийстве совсем не казалась такой уж иррациональной, наоборот, именно в свете последних событий Лавуану этот путь виделся наименее болезненным для его собственной персоны, чем прочие. На секунду он остановился у окна. Нет, там не было ничего интересного, просто, поднимаясь на эшафот, человек начинает видеть красоту повсюду. Филиппу всегда казалось, что эта человеческая черта и есть воплощение трусости, надежный маркер, показывающий, что душа человека готова цепляться за что угодно, лишь бы не прерывать свой земной путь.

– Мне знаком этот взгляд.

Акцент, с которым была произнесена фраза, был до боли знакомым, но голоса этого Лавуан раньше не слышал. Повернув голову, молодой человек увидел старичка, лет эдак семидесяти в больших круглых очках с толстыми линзами. Под ними покоились старомодные пышные усы, голову венчали седые, неаккуратно отпущенные волосы. Морщины, поедавшие лицо этого человека, делали владельца умудренным жизненным опытом в глазах окружающих, но искренняя детская улыбка, украшавшая сейчас его физиономию, выдавала в нем еще не успевшую отмереть юность.

– Боюсь, мы не знакомы, – дедушка протянул сухую руку, – гер Шульц, я живу этажом ниже.

– Филипп Лавуан…

– Не стоит представляться, право, – еще больше повеселел немец. – Кто же не знает Вас в этом доме? Каждый хоть раз да бывал на Ваших представлениях. Многие говорят, что драматург ничто в театре, что главную работу выполняют актеры и постановщики… Но мы же с Вами понимаем, что это чушь? – старик, словно игривая нимфетка, подмигнул писателю. – Это все равно, что сказать будто бы молоток сам забивает гвозди, или кисть рисует картину… Актеры – инструмент, ни больше ни меньше.

Слова собеседника взбодрили Филиппа, вырвав из омута греховных мыслей. Его рассуждения, безусловно лестные, поднимали самооценку и, что немаловажно, вторили собственным рассуждениям Филиппа о природе его профессии.

– Выглядите не очень, – отметил Шульц. – Пожалуй, стоит обратиться к врачу. Ваше состояние не может не удручать…

– Не волнуйтесь, гер Шульц, – поспешил успокоить немца француз, – это всего лишь из-за недосыпа. Обычное недомогание – не более того.

Немец внезапно сделался серьезным. Столь резкая смена настроения на лице немного напугала Филиппа, но внешне писатель старался оставаться невозмутимым. Шульц почесал лоб, затем глубоко вздохнул и сказал:

– Недомогание может перерасти во что-то куда более плачевное, гер Лавуан. Уж не знаю, чем вызван ваш недосып, но рекомендую Вам попробовать это, – он медленно достал из большой кожаной сумки, до того момента покоящейся у немца на поясе, банку с голубенькими пилюлями. Драже перекатывалось в неспокойных руках Шульца, пока тот передавал сосуд писателю. Филипп с осторожностью и неохотой взял подарок, но продолжал внимательно изучать как само лекарство, так и врача, выписавшего его. Немец заметил недоверие собеседника. – Не беспокойтесь, это Вас не убьет, – он позволил себе рассмеяться, обнажив оставшиеся пожелтевшие зубы, – станете спать спокойно, вернетесь во времена своего младенчества, к тому покою, что теряет человек с возрастом.

Романтичная натура доктора импонировала Лавуану. Романтичные люди, пусть и нечастое, а нынче даже вымирающее явление, тем не менее то тут то там встречаются в среде самых разных профессий. Он мог бы быть философом, родись в Древней Греции. Быть может вторым Гиппократом, но, увы, он вынужден влачить свое существование сейчас, в то время, как на первое место выходит рационализм, уничтожая человеческие чувства, а стало быть и романтику, и вместе с ней саму человеческую душу.

Филипп молча кивнул и поспешил подняться на свой этаж. Разговоров со стариками, блуждающими в четыре утра с омерзительно-позитивным настроением, с него достаточно. Сейчас он хочет отдохнуть. Комната была не заперта. Глупо. Канарейка во всю пела дифирамбы новоприбывшему господину, печатная машинка молча хранила написанный давеча текст, постель смиренно ждала, что в нее упадут. В комнате было свежо. Лавуан сел на подоконник, медленно подтянул ноги, вдохнул побольше воздуха и достал из кармана склянку с ядом.

Глупая затея. Паучихи не было видно, но голос ее был также отчетлив, как голоса мадам Бош или гера Шульца. Ты же знаешь, что это глупая затея. Почему не умереть по-мужски? Яд – наше, женское оружие. Вы, мужчины, должны сравнивать счет с жизнью совсем по-другому. Филипп выглянул в окно. Мощенная улица так и звала его тело в свои объятия. Есть ли разница как умирать?

Есть. Ты и сам знаешь. Просто ты слишком слаб, чтобы сделать шаг навстречу смерти… Голос меланхолии становился все слаще, все приторнее и вместе с тем все ехиднее и омерзительнее. Во втором кармане писатель обнаружил склянку с драже. На секунду ему показалось, что довериться совету доктора вовсе неплохая идея. Выбрось эти пилюли в окно! Какой смысл продолжать влачить жалкое существование? Ты одним своим видом позоришь все, к чему прикасаешься! Довольно этого!

Резким движением руки Лавуан впихнул в себя таблетку. Мощным глотком протолкнул ее внутрь и стал ждать результата. Все, что пришло вместе с таблеткой – усталость. Ноги сами повели писателя на кровать, чтобы ни дай бог в таком состоянии не вылететь в распахнутое окно. Организм думает обо мне больше, чем я сам…

Перед глазами как калейдоскоп раскинулись события прошедшего дня. Мелани, Фрида, Виктор, Бош, актерская труппа и прочие – все они, со своими мыслями, эмоциями, рассуждениями в один момент атаковали разум француза. Поначалу это показалось адом, но спустя пару минут, всех их поглотило море спокойствия. Каждый из встреченных людей тонул в поднимавшихся волнах океана и затем, когда последние мысли захлебнулись соленой водой, тучи разошлись, выглянуло солнце и вода, бурлившая последнюю минуту так, словно сам Посейдон гневался на весь людской мир, застыла в штиле. Ни ветерка. Только спокойный сон.

Проснулся француз уже от обеденного солнца, постучавшегося в открытое окно. Впервые за долгие годы писатель не чувствовал усталости пробуждения, был бодр и полон сил, что виделось непривычным, казалось неправильным и потому пугало. Канарейка, будто переняв настроение владельца, запела со всем своим мастерством, призывая хозяина начать новый день с позитивного настроения. Пение птицы в кои-то веки не раздражало Лавуана, даже помогло ему подняться и подойти к своему рабочему месту. Текст, с таким энтузиазмом написанный недавно, после прочтения оказался далеко неидеальным, что, в целом, сейчас уже и не казалось настолько критичным. Пара правок и с этим можно покорять публику.

Помимо исправления ошибок, что заняло не так много времени, как можно было подумать, Филипп продолжил написание своей работы. К батальным сценам, которые девушкам едва ли будут интересны, Лавуан решил добавить несколько любовных линий. По задумке писателя, романтические аспекты пьесы должны быть во всех плоскостях, должны так или иначе пронизывать весь сюжет, ведь, пусть история Жанны Д’Арк сама по себе и должна акцентировать все внимание юных зрительниц на их грядущей эмансипации, сам сюжет должен быть именно про любовь, ведь таков заказ сверху. Впрочем, одно другому никак не мешало. Пусть мсье Гобер и не слишком доволен политикой суфражисток, пусть он и тиран в своем быту по отношению к женщинам, этот человек слишком любит деньги, слишком хорошо понимает, что такого рода «продукты», как он сам однажды окрестил одну из работ Филиппа, могут принести очень большой доход.

Вдохновение покинуло писателя около четырех часов. Связано это было прежде всего с подступающим голодом. Едва поднявшись со стула чтобы пойти искать себе пищу, Филипп услышал едва уловимый, будто владелец рук при смерти, стук в дверь. Дверь, о ужас, была не заперта, но гость не решался войти, что немного напугало Филиппа, но в то же время, заставило уважать новоприбывшего за соблюдение личных границ хозяина комнаты. Лавуан поспешил открыть дверь и, увидев на пороге мадам Бош, был удивлен. Ничего странного в том, что хозяйка стучится к постояльцам нет, но в руках у старушки красовался красивенький позолоченный поднос, на котором красовались горячие бутерброды и свежезаваренный чай. Картина поразила писателя, ведь за все годы, что он снимал у этой пожилой мадам квартиру, Филипп ни разу не получал завтрак лично в комнату, хотя данная услуга входила в общий перечень.

– Надеюсь, я не сильно потревожила, – мадам Бош натянула улыбку, пытаясь казаться приветливой и дружелюбной, но вышло настолько отвратно, что Филиппу захотелось отвернуться, и лишь хорошие манеры не позволили ему так поступить. – Обед готов. Я хотела зайти раньше, но, увы, не смогла достучаться.

– Прошу прощения, – поспешил оправдаться Лавуан, – работа сильно изматывает…

– Понимаю, и не смею мешать, – старушка вручила поднос Филиппу и поспешила удалиться. Писатель не сразу смог избавиться от ступора, порожденного ситуацией, но когда нашел в себе силы развернуться и пойти обратно к столу, то услышал: – И да, поднос верните, мсье Лавуан!

Даже такой акт вежливости эта женщина сумела испоганить. Закуска и чай испарились также быстро, как и появились. Во время трапезы Филипп думал о предстоящем свидании с Мелани, о ее увлечении живописью, о Викторе Моро. Часы показывали пять. Пора было бы выдвигаться, но писатель стал сомневаться в намерении Мелани прийти на свидание. Даже в самом факте встречи Лавуан сомневался, ведь буквально ночью девушка спешила к Виктору Моро, откуда, весьма вероятно, она уже не вернется, а если и вернется, то совершенно неясно с каким настроем. Все эти мысли мешали сосредоточиться. В обычной ситуации Филипп уже сдался бы, отдал инициативу в руки судьбы и продолжил плыть по течению, как он и делал большую часть своей жизни. Но толи недавно принятые препараты, толи откуда-то взявшиеся моральные ресурсы не дали писателю впасть в уныние. Быстро собравшись, он пошел к выходу. Внизу его встретила мадам Бош, которую он едва заметным кивком поблагодарил за трапезу и, вспомнив об оставленном в комнате подносе, поспешил скрыться в суматохе улицы.

Город, еще спокойно спавший утром, бурлил жизнью в этот вечер. Попав в общий поток людей, спешащих в центр, где их ждет веселое времяпровождение, Лавуан чувствовал себя неуютно. Нельзя сказать, что у него была социофобия, пусть он сам и любил напустить красок на свой и без того непростой характер. Дело было скорее в глупой привычке Филиппа идти против мнения общества. Он всегда исходил из того, по его мнению, факта, что большинство людей – полные идиоты, едва способные серьезно мыслить, а стало быть, и то, что нравится большинству априори что-то низкое и не заслуживающее никакого внимания. Пусть Лавуан никогда не был в кругах того нобилитета, в чьих руках хранится настоящая власть, он всегда считал себя интеллектуальной элитой, той, что пусть и не владеет богатствами материальными, но богата ценностями духовными. А такой ресурс подчас даже важнее. Ведь пока один распоряжается городской казной, имея с этого лишь небольшой, относительно той ответственности, что выпадает на его долю, материальный доход, второй управляет умами людей через самые разные инстанции. Газеты, книги, выступления, шутки, да даже театр, в котором наш герой работает – все это формирует сознание французской толпы, за которой, был уверен Лавуан, будущее. И все же, нашему повелителю разумов, было среди скопления того люда, которым он мечтал распоряжаться, максимально некомфортно.