Пограничье

Глава 1.Старая сказка

Давным-давно, в далёкие времена, когда солнце было ярче, деревья были выше, трава зеленее, а реки были чище, жил в деревне крестьянин по имени Тихон. И было у него шесть дочерей. Дочек своих он любил безмерно, но очень сокрушался о том, что не было у него сына. И вот снова сообщает ему жена его, Пелагея, что ребёночек у них будет, и по всем приметам, сын. Очень он обрадовался, что господь услышал его молитвы. Но втайне от всех ещё и у местной знахарки Катерины спросил, сын ли будет, чтобы удостовериться, и та ему тоже это подтвердила. Тихон и так берёг свою Пелагею, а после этого совсем ей ничего не стал давать по дому делать, сам за всё хватался, только бы сына она выносила. Как-то раз, а это было летом, собрался Тихон на покос. Встал с первыми лучами солнца, поцеловал жену свою, запряг лошадёнку в телегу, и отправился на дальнюю делянку. Мужик он был работящий, до обеда выкосил большую поляну, попил из кринки квасу, заел горбушкой хлеба, и решил прилечь перед обратной дорогой. Только он удобно устроился под телегой, как смотрит, из леса выходит старушка. Маленькая такая, худенькая, и идёт к нему. Он вылез из-под телеги, а старушка к нему подходит и говорит: «Доброго здоровия тебе, Тихон». Он ещё удивился, что старушку эту он раньше не видел, а она имя его знает. А она продолжает: «Знаю, что ты сына ждёшь. Да только опять у тебя дочка будет». Он даже присел от неожиданности: «Да как это! Знахарка же сказала мне, что сын будет». А она ему: «Так они с Пелагеей договорились, чтобы тебя не расстраивать. А потом, когда дитё родится, тут уж куда деваться, так же будешь любить её, как и остальных дочерей». Охнул Тихон, да что тут поделаешь! А старушка опять ему говорит: « Знаю я, как помочь этому делу. Приводи Пелагею ко мне, пусть ночь у меня пробудет, а я поколдую немного, и родится у тебя сын». Тихон засомневался: «Возможно ли такое? И что это за колдовство такое, не повредит ли оно Пелагее и ребёнку?» Старушка его успокоила: «Не раз я уже такое проделывала, и все довольны были, за сыновей своих всю жизнь меня благодарили. Думай, Тихон, только долго не затягивай с решением. Хоть у меня и верное колдовство, да только работает оно до определённой поры. Если надумаешь, приводи Пелагею к старой мельнице, от неё пройдёшь к чёрному тополю, там и увидишь мою избушку». Повернулась она и ушла. А Тихон так и остался стоять, задумавшись над словами старушки. Никогда прежде он не слышал про такое, как бы что не испортить, дело то ведь деликатное. Запряг Тихон лошадь, и поехал домой. Всю дорогу он про это думал. Дома никому ничего не сказал. Да только что бы он ни делал, куда бы ни шёл, а в голове слышит обещание старушки о сыне. Мучился он так дня два, а потом враз решился. Сказал Пелагее, чтобы собиралась, мол, они в гости едут. Посадил её на телегу, и поехали они к старой мельнице. Доехали до неё, привязал Тихон лошадь к дереву и пошли они с Пелагеей вдоль реки. Прошли немного, и увидел Тихон чёрный тополь, который раскинул свои корявые ветки над быстрыми водами Синюшки. А под ним изба стоит, как и сказала старушка. Тихон не помнил, чтобы тут когда-то она стояла, хотя они в детстве с мальчишками не раз сюда бегали, ныряли с мельницы в Синюшку. Подошли они к избушке, а оттуда выходит старушка и говорит его жене: «Заходи Пелагея, погостишь у меня. Ничего милая не бойся. А завтра Тихон с утра за тобой приедет, домой тебя отвезёт». Пелагея вроде и отступила, не понимая, зачем это ей здесь оставаться, да только потом как-то сразу поникла, и зашла за старушкой в дом. Тихон повернулся, и пошёл к телеге, а на сердце у него неспокойно, просто кошки скребут. Едет он не спеша домой, а про себя думает так: «Хорошо конечно, что сын будет. Но ведь и дочки у меня славные, такие мастерицы, такие красавицы». И словно молния его прожгла, что он наделал! Любимую жену свою, которая под сердцем носит его дочку, сам привёз к какой-то колдунье! А куда денется его дочка? И откуда возьмётся сын? Развернул он лошадь, стеганул её, и помчался обратно к мельнице, чтобы забрать Пелагею домой. Бегом бежал он от мельницы к чёрному тополю. Добежал, а избушки-то нет, как будто и не было никогда. Даже трава не примята, а ведь он только что был здесь! Свалился он прямо на землю, рыдания его душат, и ничего он поделать не может – нет ни старухи этой, нет и Пелагеи. До самого вечера он ползал по берегу, загребая в руки свои землю, молился, кричал, проклиная себя и колдунью. Да только один он был на берегу, и никто не откликнулся на его вопли. Вот уже и солнце начало садиться за дальний лес, а Тихон никак не может решиться уйти с этого проклятого места, боясь, что если он уйдёт, то никогда уже больше не увидит свою Пелагею. Сердце его за это время стало как выгоревшее дерево, сжалось и почернело. Едет он домой, слезами умывается. Как только представит, что скажет дочкам, снова в голос от горя кричит. Заехал в деревню, поставил лошадь к воротам своим, а сам побежал к знахарке. Стучит в ворота, зовёт знахарку. Та выскочила, видит, что Тихон не в себе, что да как, спрашивает. Он ей рассказал, какая беда с ним приключилась. Она выслушала его, потом завела его в дом, к столу посадила, налила ему воды, туда какую-то травку бросила, заставила выпить. Успокоился Тихон, голову свою обхватил руками, сидит, раскачивается, как камыш под ветром. А знахарка мудрая была женщина, она ему и говорит: «Так ты завтра утром иди туда, тебе же колдунья сказала утром прийти. Чего ты её не послушался?» А он ей: «А если не будет её завтра там, что я буду делать?» Она ему отвечает: «Вот тогда и думать будем. А сейчас иди домой, детей зараньше времени не пугай. А утром поезжай». Пришёл он домой, дочки его уже спят. Поцеловал он каждую, головки их светлые погладил, и снова навалилась на сердце его печаль пуще прежнего. Спал ли он, или не спал, так он и не понял. А утром пораньше, пока дочки не проснулись, запряг лошадь да снова поехал к старой мельнице. Едет, всем богам молится. До чёрного тополя бежал, не помня себя. Смотрит, а там стоит избушка, а рядом на скамеечке его Пелагея сидит, пирожок кушает. Подбежал он к ней, упал перед ней на колени, руки ей целует. А она ему: «Ты что Тихон? Что случилось?» А он и слова не может сказать. Вышла старушка из дома, подошла к Тихону и говорит: «За что ты меня вчера проклинал? Я тебе добро сделала, а ты мне так отплатил. За это я возьму твоего сына себе в услужение, когда ему исполнится семнадцать годков». Сказала – как отрезала. И пропал дом её, и старушка с ним. Вернулись Тихон с Пелагеей домой. Пелагея не помнила, что было с ней ночью у старухи колдуньи, а Тихон спросил один раз, да больше и не стал. И вот пришло время Пелагее рожать, и разродилась она здоровым мальчиком. Только все дочки у Тихона с волосами цвета льна, русые, а сын родился с тёмными волосами. Тихон был на седьмом небе от счастья. Да какая разница, какого цвета у него волосы, главное – у него есть сын! Об угрозе старухи забрать сына он и думать забыл. Впереди семнадцать долгих лет, старуха уже в преклонных годах, так что она сама ещё, может, не доживёт до этого времени. Сына Тихон назвал Радомиром, так как он стал его долгожданной радостью. Парень рос смышлённым и трудолюбивым. Все в семье обожали его – и сёстры, и родители, и бабка. За что бы ни взялся Радомир, всё у него выходило ловко и быстро. В девять лет Тихон отдал Радомира в ученики скорняку. Тот тоже его хвалил, говорил, что руки у парня растут оттуда, откуда и положено им расти. Но чем ближе приближалось время, в которое должна была появиться колдунья, тем грустнее становился Тихон. Он и к знахарке не раз наведывался, да только та отвечала ему, что закрыто перед ней будущее его сына. Они с женой, бывало, сядут вечером у окна, и вздыхают, словно предчувствуя неминуемое расставание с любимым сыном. Извёлся Тихон весь, и опять пошёл к знахарке за советом, как колдунью обмануть. А та уже совсем старой стала, плохо слышала и плохо видела. Но когда ей Тихон сказал, что хочет обмануть колдунью, она замахала на него обеими руками: «Что ты! Сделай так, как сказала тебе колдунья! Не гневи её! А как она разозлится? Да нашлёт на весь твой род проклятий? У тебя ведь, кроме сына, ещё в семье шесть дочек, внуки уже пошли». Отказала знахарка в помощи Тихону, да ещё и пригрозила ему, чтоб не думал накликивать на всю деревню беды. И вот этот день настал. Тихон думал, что колдунья сама за сыном придёт, а нет, Радомир молча покидал с утра вещи свои в мешок, поклонился всем и пошёл. Пока у Тихона и остальных домочадцев оторопь прошла, Радомир уже из ворот вышел. Ох, и заголосили бабы в один голос! Догнали его, прямо посередь улицы в ножки ему вцепились, повисли на нём. Тихон прижал его к сердцу, крепко прижал. Радомир дождался, пока все поуспокоились и говорит: «Что вы так убиваетесь! Да увидимся мы ещё, чай не на войну иду». И ушёл, как ни молили они его остаться. И правда, каждый год приходил повидать родителей Радомир. Об учёбе своей у колдуньи ничего не рассказывал, о том, где и как живёт, тоже молчал. Серьёзный стал, неразговорчивый, лишний раз и не улыбнётся. Поможет отцу с матерью по хозяйству и уйдёт обратно, не знамо куда. А в один год не приехал. Ждали его, ждали, а его нет. И другой год не приехал, и третий, и пятый, и десятый. Родители смирились с этим. Живой, и слава богу! Что тут делать, вырос сын. Раз профессии его колдунья научила, голодным не останется. Но каждый вечер, в любую погоду, Тихон с Пелагеей выходили к околице и вглядывались в горизонт, не появится ли на дороге их сын, их Радомир. А потом в их края мор великий пришёл. В деревнях не успевали гробы делать, закапывали покойников прямо в мешках. И пошёл слух, что напасть эту на людей наслал какой-то колдун Шифин, с которым князь местный не рассчитался за услугу. Вот Шифин и осерчал. Умерла сначала у Тихона старшая дочь со всей семьёй, потом две другие дочки со своими семьями. Тяжело заболела Пелагея, и Тихон приготовился к самому худшему. И вдруг вечером, возле двора его, остановился всадник на вороном коне, покрытом богатой попоной. Слез всадник с коня, привязал его к ограде и к дому идёт. А камзол на всаднике бархатный, весь золотом расшит, и камни драгоценные на нём блестят. Зашёл он в дом, поклонился, и Тихон ахнул. Это же сын его любимый, Радомир! Да такой он красивый да статный стал, только на висках седина серебрится. Бросился к нему Тихон на грудь, обнял и сжал так, будто от этого сама жизнь его зависела. Радомир тоже обнял отца и спросил: «Мать жива ещё?» Потом, не дожидаясь ответа, шагнул за занавеску к кровати, где лежала мать, достал маленькую бутылочку с какой-то жидкостью, и капнул ей на губы. Постоял, посмотрел, и говорит: «Сейчас пусть поспит, а утром здоровой проснётся». Тихон на стол поставил кринку молока, пирог, чтоб сына покормить, да тот даже не присел, засобирался обратно. Тихон спрашивает его: «А откуда ты узнал, что мать заболела? И откуда у тебя такое лекарство замечательное, что сразу вылечил её?» Радомир стоит, смотрит на него и молчит. И тут понял Тихон, кто его сын. «Так ты и есть тот колдун Шифин, который мор на нас наслал!» Радомир вздохнул, и говорит ему: «Прости отец, но никто не должен знать, кто я такой, иначе силу мою мне не сохранить». Подошёл к отцу, взял его за руку, и тут же Тихон рухнул на пол бездыханный. А Шифин перешагнул через него, вышел из дома прочь, сел на коня своего и ускакал, и даже не оглянулся.

Алексей Александрович Сакатов, наш непревзойдённый специалист по оккультным наукам, дочитал последние слова, посмотрел на меня и спросил:

– Ну как?

– Господи, какая грустная сказка! – Сказала я – И где ты такую нашёл?

Сакатов отложил листки, снял очки и сказал:

– А это не сказка. И прочитал тебе я её не просто, чтобы развлечь. А чтобы ты знала, кто такой Шифин.

– А что, этот Шифин всё ещё жив? Мор на людей насылает? – Я улыбнулась.

– Всё именно так. И жив, и мор насылает. – Сакатов достал из-под стопки журналов старую газету и прочитал – «Московские ведомости», от восьмого сентября одна тысяча девятьсот шестого года. Смотрим. Городской голова города Пензы, потомственный почётный гражданин Евстифеев Николай Тимофеевич со всей семьёй, со всеми своими слугами, в одночасье заболели лихорадкой и все умерли. Последними словами этого уважаемого гражданина были, что это дело рук Шифина. Этот Шифин просил продать ему одну книгу старую, какая у Евстифеева имелась. А тот ему отказал, и вот, он на них мор наслал.

– Но прошло сто лет с тех пор. Люди столько не живут. – Возразила я.

– А как ты думаешь, когда родился Радомир? – Лукаво спросил он.

– Всё равно ведь не угадаю. Говори.

– Вот, пожалуйста, запись в церковной книге: младенец мужскову полу Плотников Радомир родился в деревне Акульшино Тульского уезда в июле одна тысяча семьсот двадцатого года. А в одна тысяча семьсот пятьдесят пятом году, в июне, неожиданно чума началась в Тульском уезде, и так же, неожиданно, закончилась через полгода. Шифину в это время было тридцать пять лет. – Сакатов победоносно посмотрел на меня – Поняла? А сейчас ему почти триста лет.

– Ты его сам видел? – Не сдавалась я – Своими глазами?

– Оля, не буду ходить вокруг да около, у нас, по-моему, назревает новое дело. Мне неделю назад позвонил знакомый, Дима Волков, мы с ним несколько лет назад в областной больнице лежали в одной палате, и рассказал мне историю, которую обычной не назовёшь. Надо помочь им. Дима живёт на севере нашей области. Работает механиком в ремонтном цехе. Он нас с тобой приглашает в гости.

– Я же работаю. Отпуск у меня не скоро. – Я вопросительно посмотрела на него – А дело-то у него какое?

– Плохое у него дело. У него и у его семьи. Возьми в счёт отпуска пару дней. Наташа и одна справится, за два дня с аптекой ничего не случится. А по пути я тебе всё и расскажу. Я тут подобрал кой-какой материал. Завтра у нас электричка полшестого утра. Так что, поезжай домой и соберись. Тебе полезно практикой заниматься, нечего без дела сидеть.

Я подумала и согласилась. Конечно, и людям помогать надо, и практика должна быть. А то совсем обленюсь, и так все прошлые выходные пролежала у телевизора.

Утром я приехала на вокзал раньше назначенного времени, но Сакатов уже стоял у центрального подъезда. Увидев меня, помахал рукой. У него с собой была огромная, туго набитая вещами сумка.

– Ты что, до Нового года там решил остаться? – Спросила я.

– Всю литературу, которая нам может пригодиться, я захватил с собой. Но если надо будет, то тебя отправлю в город, а сам останусь. Билеты я купил. Пошли. – Он повесил свою сумку через плечо, подхватил мою, более скромную сумку, и мы пошли по переходу на платформу, потому что в это время объявляли нашу электричку.

– Едем до Верхней Салды. Там на вокзале нас встретит Дима. – На ходу информировал он меня – Он в пригороде живёт, в своём доме. С ним его жена и две дочери, вернее одна, так как старшую он полгода назад замуж выдал. В дороге четыре часа. Ты же любишь на электричках ездить, вот и покатаешься.

Да, это правда. Электрички – мой самый любимый вид транспорта. Я сразу заняла место возле окна, и стала ждать, когда машинист объявит, что двери закрываются. И мы тронемся навстречу засыпающему осеннему лесу и бескрайним полям, ждущим первый снег.

Сакатов только собрался мне рассказывать историю Димы Волкова, как к нам подсела молодая женщина с двумя близняшками. Сакатов пожал плечами и сказал:

– Ладно, Дима тебе сам всё расскажет.

Он всю дорогу, перебирал какие-то свои записи, периодически делал какие-то заметки, листал телефон. Соседи наши тоже уткнулись в телефоны, поэтому почти всё дорогу молчали. А я сидела и смотрела в окно, не отрываясь. Под сиденьем нещадно грела печка, собираясь меня к концу дороги зажарить до румяной корочки. Сакатов мне несколько раз предлагал пересесть с неё, но я стойко отказывалась, и дальше продолжала смотреть в окно. Потому что когда хорошо, тогда не надо ничего менять.

В десять часов мы прибыли в Верхнюю Салду. Дима Волков оказался довольно крупным мужчиной с густой седой шевелюрой, грустными глазами, лет так под пятьдесят.

– Дмитрий Семёнович. – Представился он мне – Спасибо, что откликнулись, мы вас очень ждём.

Он провёл нас к своей машине, серенькой Ладе, положил наши вещи в багажник и предложил заехать в придорожное кафе, чтобы спокойно там поговорить.

– Не думайте, моя жена очень рада гостям, и уже наготовила там всего. Но лучше нам сначала одним поговорить. Не хочется при Тасе снова всё ворошить, итак у неё глаза на мокром месте.

Придорожное кафе было рядом, в пяти минутах езды. Мы сели за крайний столик у окна. Дмитрий Семёнович заказал нам кофе, бутербродов, а себе взял стакан чая.

– Полгода назад, в апреле, только мы старшую дочь Алёнку выдали замуж, через неделю после этого умерла бабка моей жены, Феломена Спиридоновна. – Начал он свой рассказ – Ей было уже девяносто семь лет. Она всю жизнь прожила в деревне Костомарово, и только в последний год мы её к себе с Тасей взяли, так как она перестала ходить. Бабка Феломена была, сразу скажу, очень странной. В деревне её сторонились, ну, в общем, колдуньей её считали. Мать у Таси давно уже умерла, лет пятнадцать назад, а бабка Феломена крепкой была, курей до последнего держала, с огородом сама управлялась. Так вот. Привезли мы её к себе, поселили её в комнату младшей нашей дочери, Танюшки, а ту к Алёнке переселили. За бабкой все ходили, и жена, и дочки. И накормлена всегда была, и в чистоте лежала. Танюшка больше всех за бабкой ухаживала, и бабка привязалась к ней. Как только убежит Танюшка куда, а та уже глазами её ищет. А тут Алёнка замуж собралась, свадьба, хлопоты. Мы, то в город за платьем, то туфли ищем, то с парикмахером договариваемся, то одно, то другое. И получилось так, что за бабкой Феломеной одна Танюшка эти дни и смотрела. И в день свадьбы тоже. Мы с Тасей с утра и в столовую, и в загс, потом катали молодых полдня. Танюшка с нами побыла немного, и снова к бабке побежала. В воскресенье со свадьбы мы домой уже поздно пришли. Я в понедельник на работу с утра ушёл, а вечером на работе проставился мужикам, за дочку. Пришёл опять поздно, а наутро опять на работу. В обед сидим с мужиками, смотрю – Тася моя идёт. Вызвала меня на улицу и говорит, а у самой голос дрожит: «Бабка Феломена собирается Танюшке передать дар свой, говорит, умирает». А я откуда знал, какой дар, поэтому говорю: «Ну что, два века никто не живёт, она хорошо пожила, почти сто лет, так каждому бы». А Тася в слёзы: «Ты что, не понимаешь, не может она умереть, пока не передаст кому-то свой дар!» А я опять не понял: «Да что у неё такого ценного, пусть передаёт, ты-то, что ревёшь из-за этого?» Вот она мне и объяснила, какой дар собралась бабка передавать нашей Татьяне. Колдовской! А я спрашиваю Тасю: «А почему она тебе его не передаст?» И оказалось, что бабка Феломена только Танюшке хочет передать свои эти штучки. Я Тасе говорю: «Что плохого в том, что Танюшка людей начнёт лечить? Пусть бабка ей передаст свои знания, сейчас все увлекаются нетрадиционной медициной». А Тася говорит, что на сердце у неё очень тревожно, и Танюшка сегодня с утра с красными глазами ходит, переживает, а о чём переживает, не говорит. В общем, ничего мы с женой не решили, а вечером, когда я домой пришёл, Танюшка уже вроде весёлая такая ходит. Мы и не стали её больше спрашивать. Прошло так три дня. И вот, сидим мы в тот вечер дома, телевизор смотрим. Вдруг слышим, бабка Феломена Танюшку зовёт. Та соскочила, побежала к ней. И вдруг у нас в серванте посуда вся зазвенела, потом на кухне грохот раздался. Мы с Тасей в кухню забежали, а там со шкафов все тарелки, все стаканы на пол попадали, кругом осколки, вода какая-то разлита по полу. Мы давай всё убирать. Я пошёл за ведром и вижу, вроде в комнате у бабки свет замерцал, вспыхивает то ярче, то становится темнее. Я подошёл, и только шторку в комнату откинул, как увидел, что возле бабкиной кровати старик высокий стоит, а перед ним Танюшка моя на коленях и руку ему целует. И я услышал её слова: «господин мой Шифин». А за этим стариком, у стены ещё две бледные старухи стоят в чёрных платках. Я только хотел спросить, что тут происходит, как он взглянул на меня, и словно пригвоздил меня к месту. Ни сказать, ни пошевелиться не могу. Слышу, из кухни Тася мне что-то кричит, а я стою, как столб. Потом совсем у меня в глазах потемнело. Сколько я так простоял, не знаю. А потом очнулся, смотрю, а Танюшка уже сидит у кровати бабкиной и плачет. Я к ней подскочил, а она бабку за руку держит и говорит мне: «Умерла бабушка». Я её спрашиваю: «Кто это был тут, что за люди?» А она так удивлённо на меня смотрит и говорит: «Какие люди, ты что папа, никого кроме нас здесь нет». Тася подбежала к нам и говорит: « Что это было, я как будто в темноту провалилась, и ногой-рукой пошевелить не могла?» Ну, мы вдвоём давай Танюшку расспрашивать, а она одно твердит, что никого здесь не было. Отступились мы с женой от неё, да и перевозку надо было вызвать, похороны организовывать. Бабку Феломену похоронили, поминки устроили, всё честь по чести. Только когда повезли её отпевать в церковь, дождь такой ливанул, что за час дорогу размыло, мы так и не смогли её до церкви довезти. Только повернули всей процессией на кладбище, то сразу солнце выглянуло, дороги подсохли. Закопали мы Феломену. И поминки хорошо прошли, без всяких проволочек. Тася в эти дни сколько раз пыталась с Танюшкой поговорить, да та ничего матери не говорит, а знай только, как попугай повторяет, мол, ничего не было, привиделось вам. А потом всё вроде пошло как раньше, и потихоньку всё забылось. Летом мы решили с Тасей, что купим путёвку в Питер Танюшке на недельку, пусть съездит, развеется. Танюшка, понятное дело, обрадовалась. Я отвёз её в аэропорт, посадил на самолёт. Она нам из Питера каждый день звонила, очень ей там понравилось. Подружилась с девочками из Екатеринбурга. Пролетела неделя, мы её с женой встретили. Садится она ко мне в машину, а Тася, хвать меня за руку, и говорит, посмотри, у неё возле шеи как будто татуировка появилась. Я и спрашиваю Танюшку: «Дочь, а что это ты надумала, не спросив нас, татуировку сделать? Ты ещё не велика у нас, чтоб такие вещи самой решать». А Танюшка мне говорит: «Ты что, папа, я никакой татуировки себе не делала». Мы с женой пригляделись, а ведь правда, это будто родимое пятно появилось, и похоже оно на какой-то вытянутый овал с четырьмя отростками. Тася говорит, что надо врачу показать, раньше же не было такого. Приехали мы домой, Танюшка переехала опять в свою комнату, хоть Тася её и уговаривала, что лучше в Алёнкиной комнате остаться, она побольше. Но Танюшка ни в какую, опять в своей комнате захотела жить. Потом сентябрь наступил, школа. Танюшка хорошо учится, на красный диплом идёт, мы с Тасей никогда уроки у неё не проверяли, в школу ходим только на родительские собрания. И этот год она хорошо начала, одни пятёрки, поведение хорошее, беспокоиться не о чём. А двенадцатого сентября она первый раз пропала. Прихожу я домой, а Мишка, наш пёс, сидит пристёгнутый к самой будке. Мы так пристёгиваем его, когда кто-то в гости приходит. Он не кусается, но любит на людей прыгать, вот мы его до крыльца и не пускаем. Я прохожу, а дома никого нет. Тася у меня в больнице работает, приходит в восемь, поэтому её ещё не было дома. Ну ладно, думаю, может Танюшка по подружкам куда убежала. А потом смотрю, на столе кухонном записка, что, мол, не беспокойтесь, ушла по делам, не ищите, когда вернусь не знаю. Какие такие дела на ночь глядя! Я набираю её номер, а там говорят, что абонент не доступен. Я пока Тасю дождался, уже так кипел, что готов был с ремнём дочь пойти искать. Тася всех подружек обзвонила, никто ничего не знает, Танюшки ни у кого нет. Как мы ту ночь провели, сами понимаете, ни минутки не спали. Заявилась она на следующий день в десятом часу вечера. Понятно, дома скандал, она закрылась в комнате, я дверь выломал. Мать на неё кричит, я кричу, а она сидит и молчит. В следующий раз через неделю опять ушла из дома и только на следующий день пришла. Ну что нам тут делать? А шесть дней назад, третьего октября, ушла, и до сих пор её нет. Телефон дома оставила. Я бы может и не обратился к вам, а в полицию пошёл, да только на пороге её комнаты какой-то знак мелом нарисован, и мы не можем через него перешагнуть, и там у неё в комнате всегда светло, как днём. И днём и ночью. Тася сказала, что милиция нам не поможет. Вот такая вот чертовщина.

– А у Вашей Танюши, случайно, нет жениха? – Осторожно спросила я Дмитрия Семёновича – Может, влюбилась в кого?

–Нет, это мы точно знаем. Она дружила с мальчиком из класса, когда ещё в восьмом училась, но родители у него развелись, и он с матерью переехал в Москву. Они с ним до сих пор переписываются. Он в этом году на пару недель в июне приезжал к своей бабке погостить, они вроде вместе с Танюшкой гуляли. Потом он уехал, других ухажёров пока нет. И подружек мы уже всех переспрашивали. У неё две закадычные подружки – Маша Круглова и Лера Осинцева, они так втроём с первого класса и дружат. Так те тоже ничего не знают, сами удивляются, и им тоже Танюшка ничего не говорила.

– А какие-нибудь вещи остались от Феломены? – Спросил Сакатов.

– Да какие там вещи! Мы её перевезли с одним узелком, она на смерть там что-то приготовила, да Тася всё новое купила. Тряпье, что после неё осталось, мы сожгли.

– А дом её продали? – Спросила я.

– Нет, его нам и не продать. Деревня эта, Костомарово, бесперспективная. Дорога к ней плохая, две колеи, там народу-то осталось человек десять. Дачников там нет, никто не едет туда. Мы как бабку привезли к нам, там больше и не были.

– А бабушка верующая была? Иконы с собой привезла какие-то?

– Конечно, и икону с собой одну привезла, Николая Чудотворца. Над изголовьем её поставили.

– А те люди, которые возле кровати бабушкиной стояли, Вы их раньше не видели? – Спросила я.

– Старика точно раньше не видел, а старух не успел разглядеть, только мельком бросил на них взгляд.

До дома Дмитрия Семёновича мы доехали минут за пятнадцать. Тася, жена его, уже стояла возле открытых ворот, нас ждала. Глаза у Таси были заплаканными, и она постоянно промокала их уголком белой косынки, повязанной на голове. Фигура у Таси была внушительная, под стать Дмитрию Семёновичу. Он, когда поставил машину, подошёл к ней и приобнял, и они вместе пошли к дому, опустив головы. Даже их пёс грустно сидел в конуре, безразлично глядя на нас.

Мы с Сакатовым стояли у порога Таниной комнаты, и в недоумении смотрели друг на друга. Перешагнуть порог оказалось, на самом деле, невозможно. Словно воздух в Таниной комнате стал плотным, как металл.

– Как такое возможно? Это что за колдовство такое? – Выдохнула я – Мне даже дышать тяжело, когда я голову к двери наклоняю.

– Когда мне Дима сфотографировал и перекинул этот знак, я нашёл его значение. – Сакатов склонился над нарисованным мелом знаком на крашеном полу – Это знак «бусый мечник». Или серый страж. Суть этого заклинания такова. Ты, предположим, не хочешь, чтобы в твой дом кто-то входил, но понимаешь, что замки не станут преградой, и тогда ты останавливаешь свет. То есть, время для всех идёт дальше, а в твоём доме свет завис и затормозил время. Получается, что мы не можем зайти в прошлое. Вот такая забавная ловушка.

– Ого, а через окно нельзя залезть? Знак же в дверях нарисован.

– Да его хоть где можно нарисовать. Всё равно в комнату уже не зайти.

– Что-то очень мудрёное колдовство для такой юной девушки. – Вслух поразмышляла я – Я где-то читала, что даже если колдунья передаст свой дар тому, кого выбрала, ещё не факт, что человек с этим может справиться. Это может вылиться и в настоящее проклятие. Вплоть до гнойных ран и тяжёлой болезни, если у человека не хватит сил справиться с полученным даром.

– Ну, Феломена, наверное, знала, что у внучки хватит сил. Колдовской дар, вообще-то, передаётся по наследству, по крови. Так что у Тани вполне могли быть к этому способности. И Феломена могла её чему-нибудь научить, пока Таня была с ней рядом.

– Как снять этот знак, ты что-нибудь нашёл? – Спросила я.

– Оля, мы с тобой не сможем снять его, у нас нет таких сил. И зачем это делать, вдруг это как-то связано с её возвращением?

Комнатка у Тани небольшая, всего квадратов восемь, прямо напротив двери стоит диван, к нему впритык у другой стены стоит небольшой одёжный шкаф, возле окна письменный стол. В комнате порядок, чистота, не пылинки нигде. Хорошая хозяйка растёт. Мы стояли возле комнаты, и не знали, с чего нам начинать. К нам подошёл Дмитрий Семёнович, грустно поглядел в комнату и спросил:

– Тася к столу зовёт, может, пообедаем сначала?

Мы прошли в просторную гостиную, где был накрыт круглый стол. Пахло просто замечательно. Тася рассказала нам про то время, когда мать отсылала её на все каникулы к бабке Феломене:

– Бабушка была неразговорчивой, замкнутой, в деревне мало с кем и общалась, но нас с братом очень любила. Постоянно нам пирожки сладкие пекла, никогда не ругала, не наказывала. Посмотрит только так укоризненно, и всё. И обязательно нас чем-нибудь вкусным баловала. Утром сбегает в лес, мы проснёмся, а на столе уже земляничка стоит. Да, и мало что рассказывала про себя. Что странного было в доме? У неё в сенях была дверь ещё в одну кладовку. Так она всегда закрыта была, ни разу за все годы я там не была, даже не знаю, что там. Когда мы у неё жили, она уже никого не лечила, говорила, что как зубы начинают выпадать, то лечить уже нельзя. И никто никогда к нам не приходил. Так, иногда возле магазина она перекинется парой слов с соседками, и всё, опять домой идёт. Целый день копалась в огороде. Сама дрова колола, и ремонтировала всё в доме, тоже сама. Один раз крыша на веранде потекла, так она и на крышу залезла, доски сменила. Деда я никогда не видела, он совсем молодой помер, даже тридцати лет не прожил. Книги да, были. Но они пылились в сенях, она при нас их не доставала, а нам тоже не до них было. Летом, как уйдём утром с ребятами на речку, так только вечером нас и загонят домой. Ещё вспоминаю, как мы на речку идём, она нас обязательно тихонько подёргает за уши и скажет: «Не тяни вода!» Что за слова такие, не знаю, а сейчас думаю, что это был оберег. Она была грамотная, часто писала что-то. Очки никогда не носила. Нитку в иголку зараз вдёргивала, красиво вышивала полотенца. Мамка мне говорила, что у них никогда дома не было шторок на окнах. Бабушка запрещала их весить. Тоже не понятно почему. Всегда в тёмной одежде ходила, и юбки носила в пол. Ничего колдовского в ней я не видела.

– Тася, – мягко перебил её Дмитрий Семёнович – её в деревне не любили, потому что считали, что глаз у неё дурной был. После неё скотина начинала болеть, поэтому соседи старались её к себе не приглашать. И рассказывали ещё, что председатель ей что-то там строго выговорил, так после этого слёг. Не умер, конечно, но болел долго.

– Говорят, что только не говорят! – Вздохнула Тося – Может это и правда, а может нет, откуда мне знать! Я только любовь от бабушки видела и заботу. Хотя мне мамка говорила, что бабушка её очень строго держала. И когда мамка задумала за моего отца замуж выходить, бабушка против была, пробовала её образумить, говорила, что он будет никудышным хозяином, и что пить любит.

– И что? – Спросила я – Она не ошиблась, ваш папа никудышный был хозяин?

– Да, всё так и вышло, как она говорила. И работать не любил, и запойный был такой, что подолгу на одной работе не задерживался. Только из-за бабушки, из-за уважения к ней, его снова брали на работу. Она была заведующей фермой, на хорошем счету у руководства. Отец так и сгорел от пьянки, когда мне ещё десяти лет не было. Бабушка даже на похороны не приехала. Мама тогда очень сердилась на неё.

– А кстати, – Сакатов посмотрел на хозяйку – откуда такое странное имя у простой русской женщины?

– Мамка говорила, что бабушку так назвала её мать, предки которой были из Греции, и имя её обозначает «Сильная и дружелюбная».

– А сколько лет вашей Тане? – Спросила я.

– Семнадцать. – Хором ответили родители.

После обеда Дмитрий Семёнович повёз нас на родину Феломены, в деревню Костомарово. До неё было километров двадцать пять, но я прочувствовала это, как будто верхом на верблюде проехала всю Аравийскую пустыню. Дорога, в основном, проходила по лесу, но один раз мы проехали через огромное поле, земля на котором уже застыла тонкой коркой. Не удивительно, что нет спроса на дома в этой деревне. Я только представила, что тут будет, когда пройдёт дождь. Сюда попасть можно будет только на тракторе. Деревня нам открылась неожиданно, словно выпрыгнула из-за последнего дерева. Она раскинулась на высоком берегу неторопливой реки Мельничной.

– Какая большая деревня! – Вырвалось у меня.

– Большая, только уже не во всех домах живут! – Махнул рукой Дмитрий Семёнович – Кому было куда уехать, те уже уехали. Меньше половины жителей осталось.

– Одни пенсионеры, наверное, остались? – Спросил Сакатов.

– Ну да, только они тут тоже без дела не сидят. У них образовались клубы по интересам. Ирка Лобина с братом и Верой Павловной корзины разные плетут. Да такие красивые! Осенью приходит машина, забирает их, в Екатеринбург увозит в торговую сеть. Спрос на них, говорят, большой. А вон за тем перелеском, видите, крыша серая, там ферма Игоря Бастракова, он овец держит. Так половина деревни прядёт шерсть и вяжет носки да варежки. Игорь сам возит готовые изделия в город, у него договор с магазином, и ещё какой-то спортивный клуб скалолазов тоже у него носки эти закупает. Вот тебе и пенсионеры. А ещё огороды у всех большие, и они осенью овощи закупщикам сдают. Тоже денежка.

Самый первый дом, когда мы выехали из леса в деревню, и был когда-то родным домом Феломены Спиридоновны. Дом был мрачным, даже немного зловещим. Наверное, из-за чёрных брёвен и узких окон. Окна выглядели, как бойницы. Крыша тоже была чёрная, покрытая рубероидом, и кое-где на ней виднелся мох. Забор со стороны огорода упал, но ворота стояли крепко, и даже до сих пор были заперты. Мы обошли их, и зашли во двор, который весь был в сухом репейнике и малине. Дмитрий Семёнович, как бульдозер, прошёл до крыльца, примяв для нас хорошую тропу. И тут выяснилось, что он забыл ключи от дома. Тогда он принёс из багажника машины гвоздодёр, и, подцепив душку навесного замка, открыл двери. На нас пахнуло старостью. Да, дом был настолько стар, что об этом кричала каждая доска, каждое бревно в доме. Дверная ручка, за которую я взялась, чтобы заглянуть на веранду, была выкована в кузнице, и место, где она крепилась к двери, было украшено металлическими гроздьями рябины. И даже гвоздь, которым она была прибита к двери, был не современный, а старый, шестиугольный, с толстой шляпкой. Крыльцо было высокое, крытое, на пять ступенек, к крыльцу слева была пристроена веранда на одну кровать. С крыльца вела дверь в тёмные сени, вдоль всей глухой стены была прибита лавка, и на ней что-то лежало в мешках, вёдрах, свёртках, кастрюлях. Слева была дверь в дом. В доме была одна комната, три окна которой выходили на улицу, а одно окно во двор. Справа в комнате стояла большая русская печь, слева кровать с высокой периной и огромными подушками под белоснежной салфеткой. Вдоль трёх окон была широкая лавка, и стоял длинный стол, покрытый льняной скатертью. Справа от стола стоял небольшой диван, обитый дерматином, отгораживающий комнату от крошечной кухни, в которой и было только, что стол, примыкавший к самой печке, и полка над ним. Над диваном была прикреплена ярко-красная занавеска. Несмотря на то, что окон было много, в комнате был полумрак. Это ещё и потому, что прямо перед окнами росли огромные черёмухи. Даже сейчас, осенью, когда на них не было листвы, они своими толстыми стволами и густыми ветками загородили всё небо. Вплотную к печке, в комнате, стояли друг на друге три сундука. Внизу стоял огромный сундук, на нём поменьше, а сверху третий сундук, размером с чемодан. Все сундуки были в одном стиле, украшены разными выкованными завитками, и на них висели замки.

– Да, богатство у Феломены всё-таки имелось! – Присвистнул Сакатов – Зря ты, Дима, говорил, что у неё только один мешок вещей.

– Меня больше интересует тайная комната, которая никогда не открывалась! – Сказала я.

– Меня теперь тоже! – Поддержал меня Дмитрий Семёнович.

Мы опять вышли в сени, и там, напротив входа с улицы, была ещё одна дверь, низкая, словно входить туда могли только одни дети. Дверь вся почерневшая, и как будто со следами пожара по самому низу. Я еле разглядела на двери ручку. Только я хотела протянуть к ней руку, как раздался удивлённый возглас Дмитрия Семёновича:

– Так она открыта, и открыта таким же способом, каким мы проникли сейчас в дом. Вырвана с корнем скоба.

Он толкнут дверь и зашёл в чуланчик, за ним я, потом раздался глухой стук и вскрик Сакатова: «Ах ты, чёрт!» Дмитрий Семёнович с опозданием предупредил: «Осторожнее, голову берегите, очень низкий створ». Чуланчик был совсем крохотный, примерно полтора метра на полтора, без единого окошка. К боковой стене прибита узкая лавка, на ней стоят какие-то мешки. И в углу на полу лежит книга, раскрытая на середине. Мы всё это собрали и вынесли на крыльцо. Я села на ступеньку и начала рассматривать находки, а Сакатов с Дмитрием Семёновичем пошли проверять сундуки.

Я начала с книги. Обложка грязная, но название можно разглядеть: «Календарь Мазуринского летописца. 2244-лето от сотворения мира». Это что ещё за календарь? И какой такой год написан, до которого нам ещё жить двести с лишним лет! Каждая клеточка календаря была исписана от руки знаками, нанесёнными простым карандашом. И приписано у каждого знака – утро, вечер, день, ночь. Я сразу догадалась, что это знаки заклинаний, и время, когда их надо проводить. Настоящий колдовской календарь. Книга была почти до дыр истёрта от многократного её использования. Я достала свой телефон, где я сфотографировала знак «бусый мечник», и начала искать его в книге. Более-менее похожий знак я нашла шестого января. А Таня пропала третьего октября. Но может это не тот знак. Пролистав книгу до конца, я не нашла ничего такого, что нам бы пригодилось в нашем расследовании.

Я взяла первый мешок, развязала его и заглянула туда. В нём были насыпаны семена подсолнечника, семена пшеницы, ржи, гороха, и мелкие семена, похожие на горчицу. Это что за мешок для Золушки? Я засунула руку до самого дна, помешала семена, но ничего больше там не было. Я отставила мешок и взяла следующий. Он был совсем лёгкий. И не был даже завязан. В нём лежала красивая, но вся пыльная и мятая, расшитая красными нитками, женская рубаха, длинная, до самого пола. Ещё одна рубаха, но уже мужская, вышита такими же нитками и таким же рисунком. Полотенце длинное, вафельное, на нём пятна от масла. И какие-то горошинки, чёрные, крупные. В третьем, последнем мешке, лежали растрескавшиеся глиняные миски, ложки алюминиевые, чёрные от старости, и много деревянных палочек. Да уж, богатство. Зачем это всё было закрывать в тайной комнате? Я встала и прошла в сени, где на лавке лежали такие же мешки, свёртки и посуда. Как и три мешка из тёмного чулана, эти тоже были заполнены различными семенами, тряпками, посудой. Когда я пригляделась к темноте, я заметила, что лавка была сплошь заставлена, кроме одного места, достаточного именно для этих трёх мешков. Всё ясно. Всё, что было ценного, из тайной комнаты уже взяли, а поставили эти мешки, чтобы отвлечь наше внимание.

Сакатов вышел из дома, держа в руках толстую кожаную сумку:

– Смотри Оля, здесь полный колдовской набор. Зеркало, щипцы, огарки свечей, какой-то хвостик, кусок воска, ножницы старинные. Смотри, на них клеймо, какой-то Тюхов сделал, и год -1903. А тут ещё верёвка воском натёртая, а вот сучок от дерева, беличья лапа. Господи, что это в пузырьке плавает? Фу, как противно пахнет. Ещё цепочка какая-то, смотри, вроде тонкая, а такая тяжёлая! Арсенал Феломены.

– Да, вполне возможно. – Я показала ему книгу – Календарь колдовской. Странный какой-то год у календаря – 2244. Это что, календарь из будущего?

Он взял его:

– Не удивляйся. Это исчисление было в России до Петра Первого. Это он, своей волею перечеркнул исконный русский календарь, и вместо 7208 года от сотворения мира, в угоду Европе, поставил 1700 год от Рождества Христова. Вот и думай, зачем мы выкинули пять тысяч лет истории. Знаешь, этот календарь не оригинал, а более поздний список. Видишь, ты читаешь и всё понимаешь, а если бы оригинал был, ты бы ещё на названии запнулась.

– А что там в сундуках?

– Да тряпки одни, скатерти, ткани, одежда. Ничего интересного. Сейчас Дима их обратно в сундуки раскладывает. А на печке у бабки, под вьюшкой знак нарисован. Простым карандашом. Пошли, посмотришь. А что в мешках?

– Винегрет из семян разных. – Я подвинула Сакатову мешок с семенами.

– Так это корм для кур намешан. – Сакатов махнул рукой – Такое не стали бы убирать под замок.

Мы с ним поднялись и пошли в дом. Дмитрий Семёнович старательно утаптывал в сундуки бабкино богатство. В маленькой кухне на столе стояла чёрная дощечка. Я взяла её в руки и пригляделась. Что там было изображено, не разобрать. Но внизу дощечки нарисован светлой жёлтой краской вытянутый овал и от него четыре отростка. Я показала это Дмитрию Семёновичу.

– Да, именно такое и было у Танюшки на шее, красное пятно с тонкими отростками. – Он вопросительно посмотрел на меня и на Сакатова – И что это за знак?

– Предположительно, принадлежность к какому-то ордену колдунов, – подумав, ответил Сакатов – надо будет посмотреть по картотеке. Но может обозначать и что другое, не будем заранее в панику ударяться.

– Да какое там, в панику! – Воскликнул Дмитрий Семёнович – Я уже и так ко всему готов. Чёртова бабка! Знал бы, никогда её к нам не привёз, пусть бы здесь помирала. Ведьма!

Над вьюшкой простым карандашом было нарисовано солнце с лучами, но внизу оно было срезано, и вроде как на подставке.

– Солнце садится? Или встаёт? – Спросила я и сфотографировала его.

– Это было бы солнце, если бы лучи не были словно змеи. – Задумчиво сказал Сакатов.

Я пригляделась. Действительно, лучи были немного волнистые, а на каждом конце луча было некое утолщение. Мы просмотрели всю печку, нет ли ещё каких нарисованных знаков, но больше ничего на ней не было. Сакатов откинул половичок, лежащий у нас под ногами, и на крашеном полу мы увидели ещё один такой же круг, только нарисован он был мелом. Круг почти стёрся, но на нём отчётливо виднелись головы змей на кончиках волнистых лучей. Сакатов сосчитал лучи, и оказалось, что лучей на обоих рисунках по тринадцать.

– Феломена какой-то ритуал проводила здесь. – Подытожил Сакатов – Может, вызывала своего хозяина, Шифина?

– Ты всё-таки думаешь, что это был тот самый Шифин? – Спросила я – Триста лет прошло, может это уже его какой-нибудь правнук?

– Узнаем, когда встретимся с ним.

– И что нам теперь делать? – Спросила я, когда мы все вышли на улицу.

– Мы с тобой останемся здесь, походим по соседям, порасспрашиваем. – Ответил Сакатов – Авось кто что знает, или видел. В деревне тайн не бывает. Все про всех знают. А ты, Дима, поезжай домой, может дочка твоя уже домой вернулась. Завтра приедешь к нам. Да не спеши. Мы тут оглядимся.

– Тогда я вам печку подтоплю, а то застынете тут ночью, ключи от дровяника только найду.

Глава 2.Жители Костомарово

Дмитрий Семёнович, прежде чем уехать, сходил к соседской бабке и принёс для нас кусок пирога и трёхлитровую банку кваса.

– В деревню магазин приезжает раз в неделю, не голодными же вам спать ложиться. А я завтра пораньше приеду, к завтраку вам всё горяченькое привезу. Вон тот дом бабы Нюры, она ухаживала за Феломеной, когда та свалилась. Уверен, у неё есть вам что рассказать. Колодец рядом, по улице два дома пройдёте, увидите. Вёдра в чулане стоят.

Он сел в машину и уехал. А мы с Алексеем Александровичем не спеша пошли по улице. Решили зайти сначала к этой бабе Нюре, на дом которой и показал нам Дмитрий Семёнович. Анна Тимофеевна, или баба Нюра, оказалась очень разговорчивой бабушкой. Дом у неё был в полном порядке. К ней каждое лето сыновья со своими семьями приезжают, помогают ей, ремонтируют то, что прохудилось, заготавливают дрова, помогают убирать урожай. Невестки привозят ей обновки, делают генеральную уборку в доме, помогают в огороде. У неё в доме есть спутниковая тарелка, современный телевизор, микроволновка, во дворе скважина, от неё вода заведена в дом. Она нас провела в свой дом, чуть ли не силком посадила за стол, достала всякой стряпни, варенье, мёд. Видно было, что ей очень хотелось поговорить, и мы у неё просидели часа два, не меньше. Зато и информацией она поделилась в избытке про всех в деревне, про своих сыновей, и, конечно, про Феломену, которую она называла Файкой.

– Файка меня на двадцать восемь лет старше была, и когда я замуж выходила, она уже в ту пору одна жила. Дочка у неё замуж к тому времени вышла и уехала в Салду жить, там у её мужа дом родительский. Молодые приезжали к ней поначалу каждую неделю по выходным, да только Файка не любила зятя своего, поэтому они перестали вместе к ней ездить. Так, иногда, дочка раз в месяц приедет, и то не каждый раз даже ночует. А вот внучка Таська, та каждое лето сюда приезжала, гостила у неё. И Витька, внук, тоже приезжал. Файка была крепкой бабой, всегда сама с хозяйством управлялась. Корову не держала, но куры, утки, козы у неё не выводились. Последние только год или два она всех извела. А так сама и сено покосит, и стога сметает, всё сама. И забор поправит вокруг огорода, и за грибами-ягодами сбегает с утра в лес, и муку мешок купит и на себе тащит, и курам головы рубила, в огороде полный порядок держала. Картошки больше всех в деревне садила, сдавала закупщикам. Не баба, а конь. Не разговорчивая была, это правда. Редко когда остановится, чтобы с нами переговорить. Всё бежит куда-то. Или на огороде кверху задницей маячит. Да, лечила она, могла головную боль снять, коленки мне вот вылечила. У Лидки Кудиновой мужик с лошади упал, так она ему позвоночник поправила, все раны быстро заживила, его даже к доктору не возили. Детишкам нашим помогала, когда росли, она им испуг лечила, и заикание. Но принимала неохотно. И знаешь, странно как-то лечила. Без молитв. Свечку зажигала, это да, иногда даже две, но крестом себя не осеняла. Но давно это было, последние лет тридцать уж не лечила. А года три назад, она собралась ехать в гости к кому-то. И пришла ко мне, чтобы я за её хозяйством последила. Я ещё удивилась, куда это она направилась. Никогда никуда не уезжала, а тут собралась! Но я согласилась, а как, дело-то соседское! Это было начало зимы, снег кругом был. Уехала она, а я утром и вечером ходила, кормила её кур. Дом она не закрыла, там в чуланке у неё мешки с кормом для куриц стояли. И я решила как-то вечером к ней в дом заглянуть, посмотреть, всё ли в порядке. Прошла в валенках, снег с них пообтрясла, и прямо в них в комнату зашла. Огляделась, всё вроде порядком. Я к двери, чтобы выйти, а открыть её не могу. Я и так, и эдак, не могу открыть. Я давай вспоминать, может у неё засов какой там снаружи, и когда дверь захлопнулась, то засов соскочил. Дак вроде нету никакого засова. И что вы думаете, так дверь и не смогла я открыть. Ладно, мимо дома Верка проходила, я в окно застучала, она подошла. Я раму выставила зимнюю, там, у Файки всё было ватой затыкано, с трудом её отковыряла, потом окно открыла, еле пролезла. Вы же окна видели у неё, какие узкие. Верка меня на улице приняла, мы с ней обе в сугроб свалились, снега назачёрпывали. Потом мы с Веркой в дом вернулись обе, смотрим на дверь, а там никакого засова нет. Я на всякий случай дверь дёрнула, так она, собака, открылась! Я уж не стала снова заходить, чтоб опять там какой засов не сработал. Ну это я так, а рассказать хотела про другое. Файка вернулась через три дня, как и обещалась, только не одна, а со старухой незнакомой. Та прямо как монашка выглядела, вся в чёрном, сухая, высокая, нос крючком, длинный, и сама какая-то бледная. Я когда первый раз её увидела, так от её взгляда мурашки по телу поползли, такой взгляд тяжёлый. А весной копаюсь на огороде, увидела её возле ворот, ну и помахала ей рукой, так она сразу отвернулась от меня. Да, и потом у меня рука сразу заболела, с неделю поднять не могла. А что нам ещё Лобин Фёдор рассказал. Он вечером поздно проходил мимо её дома, и увидел, что на трубе, на крыше, кто-то чёрный сидит. Он крикнул, мол, кто это. Так из дома выскочила Файка, и набросилась на него, что, мол, под чужими окнами ходишь пьяный. И потом он взглянул снова на трубу, там никого уже не было. Ну, вы лучше у него самого спросите, они с Иркой дома. Он вам лучше расскажет. Вот. А у нас с Файкой же рядом огороды. Так я утром один раз видела, как они с этой старухой по огороду чёрную курицу ловили. А у Файки отродясь не было чёрных куриц, у неё только пеструшки, рыжие с белым. Но самое странное произошло, когда Файка слегла. Она к тому времени уже не держала куриц, всё-таки возраст. Ей было уже девяносто семь лет. Это в апреле было, заморозки ещё держались. И вот, смотрю, целый день дыма нет у неё из трубы, печку не топит. Удивилась я, что это она собралась в холодном доме ночевать. Я подошла к заборчику, посмотрела, нигде её нет. Я домой ушла. Позже вечером снова заглядываю на её трубу, нет, не затопила печку. Ладно, думаю, пойду к ней и узнаю, что да как. Постучала я к ней сначала в окно, что с улицы, никто не ответил. Тут я и забеспокоилась. Ворота у ней закрыты, я пошла через свой огород к ней перелезла, постучала уже в окно, которое в ограде. А дверь наружная закрыта изнутри. Я сходила к Верке, мы с ней лесенку принесли от меня, приставили к стенке рядом с окном, я залезла, в окно гляжу, а она прямо на полу лежит, возле стола. Но вижу, вроде дышит. Я Верку послала за ломиком, чтобы дверь отжать, а сама пошла снова к двери, и ещё раз, на всякий случай, её толкнула. Так она открылась! Я зашла, а Файка без сознания. Я одна её с пола не смогла поднять, дождалась Верку, мы её вместе с ней на койку и положили. Верка печку затопила. Файка глаза открыла, я ей воды дала попить, потом домой сходила, супу принесла, покормила её. Укрыли мы её, и ушли. Я к Лобиным пошла, они собирались в Салду, сказала им, чтобы заехали к Тасе, внучке её, и передали, что бабке её плохо стало. Домой иду, а мы у Файки свет в кухне оставили, чтоб не в темноте она лежала. Смотрю, а свет выключен. Думаю, лапочка перегорела. Зашла домой, взяла новую лампочку и к ней пришла. Файка лежит с закрытыми глазами, вроде спит. А там лампочка на кухне целая, а выключатель выключен. Я его снова включила, проверила печку, и домой пошла. К себе дошла, поела, телевизор включила, новости посмотрела. Выглянула в окно, а у Файки опять свет потушен. Я уж больше не пошла. Утром прибегаю к ней пораньше с кашей, чтоб её накормить. И ложка у меня упала на пол, когда я кормила её. Я наклонилась за ней, а на полу под койкой чёрная кошка сидит. Глядит на меня своими жёлтыми глазами, а на загривке шерсть поднялась. А хотела прогнать её, только чувствую, как мне рука Файкина к голове прикоснулась, я на неё посмотрела, а она мне маячит, мол, не надо, не прогоняй. Ну не надо, так не надо. Покормила я её, потом Верка пришла, мы Файку на ведро посадили вместе. Я про кошку Верке сказала, посмотри, мол, не твоя ли кошка там сидит. Верка заглянула под койку и мне говорит, что нету там никакой кошки, а её кошка дома спит. Когда эта проклятая кошка выскользнула из-под кровати, я даже и не заметила. В обед мы с Веркой покормили Файку, и вечером покормили, и печку опять затопили. Я опять в кухне свет включила, вышла из дома, и за черёмухой схоронилась, посмотреть, кто всё-таки свет там выключает. Хотите верьте, хотите нет, но я своими глазами видела, как та сухая старуха в чёрном подошла к выключателю и свет выключила. Я вышла из-за черёмухи, чтобы домой пойти, и невольно снова посмотрела в окно. А там бледное лицо этой старухи на меня смотрит. У меня чуть ноги не отнялись с испуга. Я не домой побежала, а прямиком к Верке. У неё и ночевала. Если там эта старуха жила, что ж Файке-то она не помогла? И где она от нас пряталась? Я-то думала, что старуха та давно от Файки уехала. А на следующий день утром Тася с мужем за Файкой приехали. Я с ними вместе зашла в дом. Смотрю, а там, на кухонном столе, на дощечке, свечка стоит, огарок маленький, и какая-то бумажка свёрнутая, обожжённая с одного края. Я эту бумажку, сознаюсь, взяла себе. Хотелось посмотреть, что там.

Она встала, подошла к шкатулке, которая стояла в шкафу, достала и протянула мне свёрнутый вчетверо лист. Бумага была серая, осталась только середина листка, а верх и низ сгорели. Я её развернула и прочитала:

« До седьмого колена

Не откажусь под страхом смерти

До последнего своего вздоха

Пока кровь моя не остынет

Есть только один мой хозяин

Нету никого выше его

Каждое его слово моя жизнь

Мои пронесут

Крепка клятва

Нерушима не отступлю

Сердце не моё

Отдала Шифину»

Баба Нюра снова заговорила:

– Вам надо поговорить с Веркой Суриной, она через два дома от меня живёт, она раньше ближе всех с Файкой была знакома. И мать её Раиса тоже к Файке часто ходила. И когда Раиса умерла, Файка её на свои деньги похоронила. Поговаривают, что это Файка Верке приколдовала мужа. Верка тогда только школу закончила, и Сурин за другой ухаживал, а Верке он шибко полюбился. И на тебе – объявляют вдруг, что свадьбу играть будут. Мы все удивились, а Верка такая счастливая бегала. Съездила в город, привезла Файке отрез шерстяной, и сама пошила ей костюм. Вот и думай, что хошь. Правда, Сурин недолго пожил с Веркой. У них дочка народилась, Сурин очень её любил. Он конюхом работал. Бывало, посадит её с собой на лошадь, и катает по деревне. А потом собрал свои вещи и в город уехал. Дочке года три всего было. Верка всё ждала, когда он за ними приедет, да не дождалась. Он там другую нашёл. И ещё трое ребят у него там родились. Верка с заплаканными глазами всё к Файке бегала поначалу. А потом перестала, наверное, рассорились.

– Спасибо, баба Нюра, за гостеприимство и за Ваш рассказ. – Сказала я, когда мы встали из-за стола и пошли к выходу.

– А вы что, собрались никак в Файкином доме ночевать? – С тревогой в голосе спросила баба Нюра.

– Да, завтра за нами Дима Волков приедет, мы одну ночь только там заночуем. – Ответил Сакатов.

– Вы что! Нельзя там ночевать. Там по крыше до сих пор иногда эта кошка чёрная ходит! – Вскрикнула баба Нюра – Не только я, и другие её там тоже видели. Приходите ко мне, я вам постелю, у меня места много.

– Так нас же двое! Чего нам бояться. – Слабо возразила я, хотя холодок после её слов уже пробежал у меня по спине.

– Да хоть трое! – Снова вскрикнула она – Она там напропалую колдовала, вечно у неё по ночам свет в окнах мигал, будто сигналила кому. Мы по ночам даже мимо её дома боялись ходить, не то что там на ночь оставаться! Ничего не знаю, сейчас приготовлю вам постели, и приходите. – Командным тоном закончила она.

Мы ей объяснили, что для этого и приехали, чтобы разобраться во всём, но пообещали, что если будет совсем страшно, так придём к ней. Она только охала, провожая нас. Она вышла с нами на улицу, показала дом Веры Суриной и Фёдора Лобина.

– Оля, а клятва-то кровью написана. – Сказал тихо Сакатов, когда мы остались вдвоём – Это клятва ведьмы своему хозяину. Но очень странно, клятва выполнена по всем законам, да принесена не тому.

– Почему? – Спросила я

– Клятва такая даётся ведьмой своему повелителю, всё правильно, и на крови, всё так. Но даётся клятва дьяволу. Имя колдуна никогда не пишется в клятве. Интересно, этот Шифин сам поставил себя выше дьявола?

– Или у него есть верительные грамоты от него? – Высказала я предположение.

Напротив бабы Нюры жила тихая старушка Серафима Павловна, она сидела на лавочке возле своего дома и приветливо с нами поздоровалась. Мы решили не проходить мимо, и я села рядом с ней на небольшую низкую лавочку. Я начала спрашивать про её здоровье, как ей тут живётся. Она мне охотно отвечала, а потом спросила:

– Вы случаем, не родственники Феломены?

– Нет, мы друзья её внучки Таси. Приехали посмотреть, всё ли тут в порядке. – Осторожно ответила я, не зная как начать разговор о Феломене.

– Когда тут было всё в порядке! – Она повернула ко мне своё лицо, и сердитый огонёк блеснул в её выцветших серых глазах – Ох и зловредная была баба! Вы от Нюрки сейчас идёте, она наверно наплела вам с три короба. А она ведь тоже с ней колдовала!

Мы с Сакатовым переглянулись. Серафима Павловна продолжила говорить своим тихим голосом:

– Мы когда переехали сюда из Дёмино, это родная деревня моего мужа Ивана, царство ему небесное, меня Лобина Ира сразу предупредила, чтобы я не искала знакомства с Феломеной, она её колдовкой всё время звала. Говорит, что если что ей не по нраву, так болеть буду, и никакие доктора не помогут. А Нюрка, та сразу ко мне прибежала, вертится возле меня, всё выспрашивает, что да как, почему переехали. А я тогда только младшего сына родила своего, Витю. Нюрка и говорит, если захворает Витя, иди к Феломене, она всё лечит. Как накаркала! У меня сначала молоко пропало, а потом Витя мой всеми ночами так орать начал, что перепонки в ушах лопались. Я и пошла к Феломене. Она развернула Витю, а он ножёнками и ручонками молотит, от плача захлёбывается. А она мне говорит: «Сама виновата, обидела свою свекровку, вот и болеет сын твой. Повинись перед ней, и всё пройдёт. Я сейчас его успокою, но это временно, и пока ты не сделаешь, как я тебе сказала, будет он таким вот беспокойным, да ещё и болеть начнёт». Вот откуда она узнала, что мы со свекровкой рассорились? Из-за этого мы и переехали в Костомарово, но никому об этом мы не рассказывали.

– Так Вы помирились со свекровью своей? – Спросила я.

– Она тогда сама к нам в гости приехала, соскучилась. Как отдельно стали жить, так у нас с ней и дружба началась. Потом роднее всех родных друг другу стали.

– Значит, она правильно вам сказала? – Снова спросила я её.

– Правильно-то правильно. – Ворчливо добавила она. – Да только соседство с ней нам, ой как далось! То ребята к ней залезут за огурцами, то через огород пробегут, вытопчут морковку. Дети есть дети, пока росли они, столько мы пережили. А Феломена, если разозлится, то так и знай, то куры передохнут, то сам не встанешь, ноги откажут.

– Почему вы решили, что Анна Тимофеевна с ней вместе колдовала? – Спросила я.

– А потому, что не раз видела, как к ней эта Анна Тимофеевна перелазит через свой огород.

– Серафима Павловна, Вы видели чёрную кошку возле её дома недавно? – Спросил Сакатов.