Вернувшийся к ответу

«Владыка мира, Ты сотворил праведников, Ты сотворил грешников… А все же не сказано заранее, кем должен быть человек – праведником или грешником».

(Философский трактат «Послание о покаянии», 1746 год)

Пролог

«А у нас сосед играет на кларнете и трубе. А у нас сосед играет… тьфу ты», – сплюнул Аркадий. Надо же, с самого утра привязалась эта глупая мелодия и голос долговязой Пьехи в ушах стоит. Марков вспомнил от кого-то давно услышанное. Когда всемогущий властелин советского телевидения Лапин утверждал программу очередного новогоднего «Голубого огонька», то, зная пристрастие престарелого генсека, в конце совещания снисходительно бубнил: «Пусть Пьеха чего-нибудь промяукает». И вот надо же, не успел сегодня глаза продрать, а в голову назойливо лезет этот хренов многостаночник: и на кларнете он горазд, и на трубе. Прямо Гай Юлий Цезарь от духовых инструментов. Впрочем, песенка эта прекрасного настроения не портила, скорее наоборот. Сварив крепчайшего ароматного кофе, к этому напитку он пристрастился совсем недавно, раньше чаю отдавал предпочтение, вернулся в свой кабинет, подошел к письменному столу, на котором лежали, еще в оберточной упаковке, новые книги. Открыл верхнюю, с удовольствием, но и с некоторым даже удивлением, прочел на обложке: «Аркадий Марков. Собрание сочинений в пяти томах». С отстраненностью непричастного человека перевернул книгу и на оборотной стороне, словно желая убедиться в том, что никакой ошибки нет, долго рассматривал свою собственную фотографию: узкое лицо, ироничный, так ему хотелось думать, взгляд, аккуратно подстриженная бородка клинышком. «Собрание сочинений в пяти томах», – уже вслух прочел Марков и замотал головой, словно отгоняя наваждение и в то же время боясь, что он, этот прекрасный, неповторимый миг, растает, испарится. Но книга, такая ощутимая, такая увесистая, в твердой обложке благородного серого цвета, с золотым обрезом на корешке и его собственной, вне всяких сомнений, фотографией, то бишь Аркадия Маркова, а не кого-нибудь другого, красуется на обложке, и это он – автор пятитомного собрания сочинений. И стало быть – классик? Ну а как же, конечно, классик! Привыкший иронизировать над всем и всеми, в первую очередь над собой, хмыкнул: «Ты б еще как булгаковский Шариков заявил: «Я – красавец». И тут же извлек из податливой памяти, которой втайне гордился, исконное значение этого слова – «классик» в переводе с древнегреческого означает «совершенный». Ох, как охота потешить свое эго, почувствовать себя литературным совершенством, классиком. Но назвать себя так – ну нет! Уж этого он позволить себе не мог, чувство меры ему все-таки не изменяло, и в непростой его жизни спасло не раз, ну или помогало выбраться из весьма щекотливых ситуаций.

Это Пушкин, завершив работу над «Евгением Онегиным», по преданию, скакал на одной ножке и приговаривал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Так то Пушкин, действительно классик, гений от Бога, а ему, Маркову, в голову не лезет ничего иного, как слова из песенки Бори Потемкина: «А у нас сосед играет на кларнете и трубе…»

Перелистал несколько страниц первого тома. Несмотря на все возражения редактора и даже многочисленные с ним ссоры, книга начиналась теми самыми «Алёнкиными рассказами», которые принесли ему первую известность, первый гонорар, до копейки пропитый с поэтом Сашкой Файном во время недельного «запоя»; и Алёнкины слезы, когда она увидела тонюсенькую книжонку и крикнула, краснея от стыда: «Дурак! Большой, а дурак. А я все равно на тебе женюсь». Так и крикнула – женюсь. Как давно это было…

Глава первая

Улица носила романтическое название «Двенадцать тополей». Откуда такое название взялось, не знал никто. Старики поговаривали, что когда-то на этой небольшой улочке действительно была аллея, на которой высилась ровным счётом дюжина тополей, но верилось в это с трудом. Улочка вилась и извивалась, и, как на ней могла выровняться целая аллея, было совершенно непонятно. Только мальчишки, это вечно романтическое племя, дочерна загоревшие под нещадным азиатским солнцем и потому, несмотря на разные национальности, похожие друг на друга как родные братья, продолжали упорно утверждать, что когда-то их улица была прямой, как стрела, и росло на ней именно двенадцать тополей – не больше и не меньше.

Горячее всех утверждали это два вечных спорщика Вовка Рашидов и Аркашка Марков. Вообще-то, Вовку по-настоящему зовут Ильхом, но этим узбекским именем его называют только мать и отец, для пацанов же он просто Вовка.

Однажды, когда мальчишки вечером мастерили самокат, Вовка обратился к своему отцу, только что вернувшемуся с работы. Отец Вовки, даже в несносную ташкентскую жару, ходил в костюме и белой сорочке с галстуком, приезжал сначала на «Победе», потом на «ЗИМе», позже пересел на «Волгу», «Чайку», «ЗиЛ», но это было уже многие годы спустя, когда Рашидовы в правительственную резиденцию переехали, а семья Марковых после землетрясения перебралась в район новостроек, названный каким-то мизантропом Чилёнзор, что в переводе с узбекского означает «змеиное урочище». Впрочем, горожане мало задумывались над значением этого слова, и получить в разрушенном землетрясением городе квартиру на Чилёнзоре было мечтой каждого ташкентца.

А в те годы, когда Шараф Рашидович появлялся на улице, соседи здоровались с ним подчеркнуто почтительно, пацанам же невдомёк было, что этот высокий, рано поседевший человек через несколько лет станет «хозяином республики». Для них он был Вовкин папа, называли они его дядя Шараф и только знали, что домой он, за редким исключением, приезжает в основном поздним вечером, а то и ночью, когда все уже спят. Даже в выходные дни дома он бывал редко, в зоопарк, в кино, в детский парк Вовка ходил чаще всего со своими сверстниками, реже – со старшей сестрой.

А этот день был как раз тем редким случаем, когда Шараф Рашидович вернулся домой засветло.

– Папа, папа, скажите (в их семье, как и в большинстве узбекских семей, было принято к родителям обращаться на «вы»), ведь на нашей улице когда-то давно действительно росли двенадцать тополей, – теребил Вовка отца.

– Не знаю, сынок, может быть, когда-то давно, до войны, но я тогда не в Ташкенте, а в Самарканде жил, – ответил тот, чему-то улыбаясь, погладил сына по голове и ушел в дом.

Мальчишки были разочарованы, они росли в твердом убеждении, что уж кто-кто, а Вовкин отец знает все, не зря же он, единственный на их улице, приезжает домой на машине с водителем и даже по двору ходит не как другие мужики в майках-безрукавках, а в отутюженных рубашках.

(Оглядываясь на будущее)

Москва, 1979 год, декабрь. Мороз за тридцать. В некоторых домах трубы парового отопления полопались. У входа в северный корпус гостиницы «Россия» топчется молодой, но уже абсолютно седой парень – точная внешняя копия своего отца, первого секретаря ЦК партии Узбекистана Шарафа Рашидова. Парню безумно холодно в пальтишке на «рыбьем меху», остроносых чешских туфельках на тонкой кожаной подошве. Но вовнутрь молодой человек не заходит, знает, что его попросту не пустят: читательский билет в публичную библиотеку имени В. И. Ленина краснорожие церберы, стоящие у входа, как документ, удостоверяющий личность, даже не воспринимают. Он мог бы дать им трешку и оказаться внутри, в благословенном тепле, мог кое-что шепнуть швейцару на ухо, он знает эти «волшебные» слова, но не делает ни того, ни другого. Он просто ждет, когда появится кто-то из тех, кто приглашен на сегодняшний банкет. Наконец, появляется его бывший сосед по Ташкенту, Аркашка Марков, несостоявшийся альтист, но ныне весьма преуспевающий журналист и даже автор нескольких книг и киносценариев. Марков, даже не удосуживая цербера взглядом, сует тому под нос красную книжечку с надписью на кожаной обложке «Союз журналистов СССР», кивает небрежно на застывшего, зуб на зуб не попадает, Володю, цедит сквозь зубы: «Этот со мной», – и приятели оказываются в благословенном тепле гостиничного вестибюля. «Самой большой гостиницы в СССР», как пишут о «России» советские газеты, а на самом деле, по стандартам европейского гостиничного сервиса, заштатный трехзвездочный отель.

– Володь, тебя не обламывает, что это ты со мной в гостиницу заходишь, а не я с тобой? – смеется Марков. – Какого хрена ты им не сказал, кто ты такой? Да и фамилию называть необязательно. Ты же в академии КГБ учишься, стражники, поди, твои коллеги, только отставные…

– Да ладно, не хватало им еще об этом знать, – бурчит недовольно Рашидов. – К тому же никаких документов я с собой не ношу, у меня только билет в читалку «Ленинки».

– Ну ты даешь! – неподдельно восхищается Марков. – Как был в школе скромняга, так до сих пор им и остаешься.

Они проходят в огромный, неуютный зал ресторана. В углу, возле диванчиков, сервирован стол на пять персон. На стол и на тех, кто за ним устраивается, с нескрываемым любопытством поглядывают сидящие неподалеку «гости солнечной Грузии». Они сами пытались зарезервировать это «блатное» место, но получили от ворот поворот, услышав от метрдотеля обидное: «Не про вашу честь, здесь сегодня особая компания гулять будет», – и мэтр воздел куда-то к потолку указательный палец.

– Да мы сами… – попытался возразить самый из них горячий, но много чего на своей непростой работе повидавший метрдотель бесцеремонно перебил: «Сами, сами. Сами с усами. Только у вас труба пониже, да дым пожиже».

…Компания, куда пришли Володя Рашидов и Аркадий Марков, отмечает день рождения Алишера, мужа младшей из сестер Рашидовых – Светы. Алишер учится в аспирантуре филфака МГУ, он специалист по какому-то редкому кельтскому фольклору. В гости он позвал своего сокурсника Сашку Авакова, с обидной кличкой Собаков, и брата жены; Володя, в свою очередь, пригласил друга детства Аркашку Маркова, который по своим то ли журналистским, то ли писательским делам ошивается в Москве и занимает в «России» шикарный полулюкс. Пятый гость за столом – средних лет плотный узбек, который, несмотря на уговоры, ни за что не хочет снять с головы тюбетейку. Кажется, его зовут Турсун. В разговоре он не участвует, зато зорко и строго наблюдает за официантами, проявляя явное недовольство их нерасторопностью. С самого начала Турсун выказал обслуге свое негодование. За соседним, грузинским, столом он увидел неведомое ему блюдо в металлических чашечках с длинными ручками.

– Чего такое будет? – спросил Турсун официанта.

– Жюльен, – ответил официант коротко, переминаясь с ноги на ногу.

– Зачем у нас нет? – возмутился Турсун. – Я же сказал – все меню на стол поставь.

– Да у вас и так уже ставить некуда, – попытался возразить официант, но получил ответ, что называется, под дых.

– Ставит некуда – на руки держат будешь, – заявил, как отрезал, Турсун.

Он приехал в Москву в командировку из узбекской провинции – Джизакской области. В том районе, где Турсун нынче секретарь райкома партии, когда-то родился «отец» – сам Шараф-ака Рашидов, первый секретарь ЦК партии Узбекистана, член Политбюро и личный друг Самого – имя Леонида Ильича Брежнева Турсун вслух даже произносить боится. Он человек маленький. И когда едет в Москву, может, нет, обязан, навестить детей хозяина, привезти им дары щедрой узбекской земли. Ну а уж коль случилось такое событие, как день рождения зятя, то нужно все достойно организовать и, само собой, – оплатить. Турсуну хорошо известно, что сам Рашидов такое угодничество не жалует, но еще ему известно и другое: ни разу он не слышал, чтобы кого-то уволили за внимание. И Турсун старается от души. Он ничего не пьет, почти не ест, в разговор не вмешивается, да и не слушает вовсе, о чем говорит молодежь, – все равно не поймет. А думает о том, что, когда этот вечер закончится, он приедет в гостиницу «Москва», где у него забронирован номер, закажет ужин с коньяком и шампанским и еще отсюда, из вестибюля этой гостиницы, позвонит Эмме, пышнотелой блондинке, с которой познакомился еще два года назад, когда приезжал в столицу на партийный съезд.

Его сладостные мечтания нарушает неожиданно изменившийся ход событий. Сын хозяина встает и вместе с бородатым другом выходит из зала. Турсун, чтобы не попадаться на глаза, поотстав, плетется за ними. Сначала парни закуривают, весело смеются, вспоминая какого-то Уйгуна и что в каком-то московском доме чуть пожар не устроил, когда плов готовил; потом направляются вглубь вестибюля, явно собираясь войти в дверь, на которой изображены мужской силуэт и красноречивая буква «М». Сообразив, куда они идут, Турсун обгоняет молодых людей и, растопырив руки, преграждает путь, надрывно восклицая: «Не пущу!»

– Куда не пустишь? – недоумевает Володя.

– Общий тувалет не пущу! Такой человек общий тувалет – ходит никогда нет! – решительно заявляет райкомовский партайгеноссе.

– Так мне что, прямо в коридоре опорожняться, раз в туалет нельзя? – иронично осведомляется Рашидов.

Турсун умоляюще смотрит на бородача.

– Мы так понимаем, вы в этом гостиница живете? – спрашивает он и, получив согласный кивок, предлагает: – К вам в номер поедем, там тувалет ходит будете.

– Аркаша, а ты на каком этаже живешь? На четырнадцатом… Нет, я, честное слово, не доеду, – смеется Володя.

Но подхалим его уже не слушает. Он хватает молодых людей за рукава и тащит в сторону лифтов. На четырнадцатом этаже, опережая всех, Турсун подбегает к дежурной, пытается ей сунуть «четвертак» – двадцать пять рублей – и скороговоркой, округляя глаза, шепчет: «Чистое полосенсе, только быстро, ошень быстро!» Дежурная невозмутима: «В восемнадцатом сегодня уборку производили, там полотенца чистые». Нервы Турсуна, и без того, видимо, напряженные до предела, отказывают. И хотя он по-прежнему шепчет, но кажется, что вопит во весь голос: «Шистое полосенсе, шистое я сказал!»

Аркашка сует Володе в ладонь ключ от номера, подталкивает их с Турсуном к двери. Сам, задержавшись возле дежурной, говорит женщине с усмешкой:

– У вас что, четвертак в карман не помещается? Возьмите деньги и принесите полотенце. Всех дел-то на полминуты.

Ворча себе под нос что-то типа «совсем с ума посходили, чурки нерусские», дежурная удаляется, однако мгновенно возвращается, неся на сгибе руки сразу несколько чистых полотенец. Инцидент исчерпан. Турсун сияет от удовольствия. Он не придуривается, он искреннее считает, что сын «хозяина» в общественный туалет ходить не может. И не должен. Все возвращаются в ресторан. Вечер заканчивается вполне мирно. К жюльенам так никто и не притронулся.

***

…Как-то Маркову пришла в голову любопытная мысль: если бы какому-то градоначальнику вздумалось на одной улице поселить сразу столько знаменитостей, сумел бы он осуществить свой план в таком объеме, как это произошло на улице их ташкентского детства, улице «Двенадцать тополей». Да и то сказать, откуда мог знать какой- то чиновник, что из кого получится. А тогда улица была знаменита разве что своим звучным названием. Даже то, что на этой улице жил главный человек, мало кто знал. Как никто не мог знать, что босоногая Валька станет одной из известнейших в мире балерин, ей будут рукоплескать в самых известных залах; короли и принцы, президенты и финансовые магнаты будут почитать за высочайшую честь и несказанное наслаждение приложиться к Валькиной ручке. Что толстый неповоротливый Павлик по прозвищу Бублик, вечно голодный вдохновенный враль, будет покорять своим редким баритоном любителей и знатоков оперы. Что Никита, в детстве самый робкий на улице, заставит на несколько часов в напряжении застыть всю планету, которую покорит своей смелостью отважного космонавта, дважды Героя Советского Союза, устранившего в открытом космосе поломку корабля и спасшего от неминуемой гибели весь экипаж международной орбитальной станции. Да и самому Аркашке, который больше всего на свете любил читать, если бы в его детские годы кто-то сказал, что его собственные книги будут изданы миллионными тиражами и переводить их станут на самые разные языки во всех частях света, он бы точно никогда в это не поверил. Хотя…

Глава вторая

Шумный, пыльный, разноголосый и разноплемённый город, в котором он родился и вырос, был, как две капли похож на архаичный восточный базар, каковым по сути и являлся – приветливым, неприхотливым, безалаберно неряшливым, в меру лживым и бахвалистым, но неизменно приветливым, добродушным и гостеприимным.

Когда-то несостоявшийся вождь мирового пролетариата, ныне непопулярный политтехнолог Ульянов-Ленин сослал сюда весь цвет неугодной ему российской профессуры, цинично обозвав эту ссылку лучших умов империи «эшелоном науки». Аборигены с любопытством и удивлением взирали на седовласых старцев с непривычными здесь пенсне и бородками клинышком, даже в несносную азиатскую жару не позволявших себе появиться на улице без пиджачной пары и галстука под ослепительно белым крахмальным воротничком. Подъезжая к городскому саду на осликах, которых здесь непочтительно называли «ишак», местные слушали музыку духового оркестра, а облаченного в белый мундир дирижера почитали генералом и никак не меньше. Разделенные широким арыком части города – европейская и азиатская – жили каждая своей жизнью, ничуть друг другу не мешая. Приезжие удивительно быстро и сноровисто научились готовить изумительные узбекские блюда, и теперь в их палисадниках появились неизменные для традиционного азиатского жилища казаны и мангалы, над которыми витали в густом и жарком воздухе ароматы плова и шашлыка.

***

Как от первого попадания фашистской бомбы перемешалась земля, так перемешалось все в этом городе. Сюда со всех концов огромной необъятной страны хлынули эшелоны с эвакуированными, и было просто непонятно, как нашлось место людям, заводам и даже киностудиям в городе, который еще много лет назад, во время голодомора, снискал, а теперь ежедневно подтверждал своей жизнью славу и благороднейший статус: «Ташкент – город хлебный».

***

Семья Аркашкиной матери прибыла в этот край одним из первых эшелонов. От неминуемой гибели семью спасла будущая мать Аркадия, которой в 1941-м едва минуло двенадцать. Когда они втроем – две дочери и мать, старшего брата девчонок еще в 1939-м призвали в Красную армию, – возвращались из эвакопункта, чтобы собрать дома кое-какие вещички в дорогу, по дороге двенадцатилетней Ревекке в туфельку попал камешек и слегка поранил ногу. Она присела на обочину и долго хныкала, жалуясь на боль и не желая идти дальше. Двинулись только после строгого материнского окрика. Их дом уже был виден, когда в него угодила немецкая бомба. Окажись семья возле дома даже на несколько секунд раньше… Словом, обычная для того необычного времени история.

Сначала их отправили в колхоз, где они, все трое, выращивали и собирали хлопок. В 1943-м перебрались в Ташкент, где городские власти выделили эвакуированным по делянке земли, помогли кой-какими стройматериалами. Впрочем, основной стройматериал находился, в буквальном смысле слова, под ногами. Из глины, соломы и кизяка местные в огромных деревянных формовочных корытах месили ногами густую смесь, которая потом, обожженная нещадным азиатским солнцем, превращалась в прочные кирпичи.

Участок эвакуированным харьковчанам выделили на улице «Двенадцать тополей». Тенистая, утопающая в зелени деревьев и садов улица, вернее ее обитатели безропотно восприняли известие о том, что здесь начинается стройка, а вместе с ней – все сопутствующие неудобства.

Есть у узбеков древний обычай. Называется он хашар. Буквальный перевод мало что скажет, а по смыслу – сообща, всем миром. Хашаром строят, хашаром проводят свадьбы и похороны. Интересная деталь: когда люди собираются на хашар, то здороваются не традиционным «ассалом алейкум», а говорят «не уставать вам». На хашар никого не зовут – люди приходят сами. И несут с собой, что считают нужным. Если являются на стройку к соседу, то не ждут, пока их обеспечат лопатами или другим инструментом, приносят с собой. Вот так хашаром и начали строить жилье для тех, кого война, лишив крова, занесла в Ташкент, где и двери, и сердца были открыты.

Но двадцатиметровую комнату, которая полагалась семье из трех человек, еще предстояло построить, а пока надо было где-то жить. Эвакуированных устроили в семью расстрелянного «врага народа». Хозяйкой здесь была еще не старая черноволосая женщина по имени Мария, с первого мгновения возненавидевшая постояльцев. У Марии было четверо детей – шестилетние двойняшки-девчонки, четырехлетний пацаненок и старший сын – двенадцатилетний Саша, которого все называли Шуриком. Шурик по сути и был главой семьи.

Отец Шурика, биндюжник Семен, руководил артелью, которая на своих лошадях-тяжеловесах, «битюгах», перевозила всякие грузы. Лошади все как одна подобрались вороные. Однажды возили муку на местный хлебозавод. К вечеру устали все – и люди, и кони. Нарядчик с хлебозавода стал подгонять грузчиков. Артельный, Сеня Марков, благодушно прогудел: «Да погоди ты, мил человек. У моей черной банды уже копыта отваливаются. Вот отдохнут малость, и тогда продолжим». В стране, где бдительными гражданами было написано друг на друга пять миллионов доносов, еще один донос лег куда надо. Кого имел в виду артельный Семен Марков, говоря «черная банда», разбираться не стали. «Особая тройка» приговорила его к расстрелу, приговор исполнили незамедлительно. Шурику в ту пору восемь лет уже исполнилось. Учился он в третьем классе. Но не доучился. Пошел работать на ткацкую фабрику и кормил семью, как когда-то говаривали – сампят, то есть из пяти человек, включая его самого. Мария как при муже нигде дня не проработала, так и после его расстрела привычкам своим не изменила…

***

О том, что в их доме появились эвакуированные, Шурик узнал через неделю – семь дней с фабрики домой не уходил, ночевал на складе, где мотки пряжи были теплее любой перины. Вернувшись домой переодеться, увидел во дворе незнакомую девчонку.

– А я знаю, тебя Шурик зовут, – затараторила она. – А меня Ревекка, но можно просто Рива. Нас из Харькова эвакуировали, мы сначала в колхозе жили, а теперь сюда переехали, комнату строим…

– Да погоди ты, оглушила совсем, – степенно прервал ее Шурик. – Имя какое-то у тебя чудное – Рива. Это как же будет по-русски?

– Ну не знаю, – растерялась девочка. – Мама меня Ривочка называет.

– Ишь ты, Ривочка, – хмыкнул паренек. Это имя ему чем-то понравилось, и он, неожиданно сам для себя, сказал девчушке: – Ну, тогда и я тебя так буду звать.

Саша Марков и Ривочка не расставались тридцать лет, ну разве лишь тогда, когда его в армию призвали, на три года. Ну так то не в счет…

Комнаты эвакуированных были построены к началу весны, и нашедшие в Ташкенте кров люди, из разных краев Союза, на разных языках и наречиях говорившие, перебрались в свои новые жилища – пятнадцать глинобитных кибиток, замкнутых в единый двор. Первомай 1944 года отмечали сообща. Женщины наготовили, что удалось, Саша по просьбе Ривочки сколотил из досок длинный стол и лавки, места всем хватило. Одна из разбитных бабенок протянула пареньку стакан с брагой – других напитков на столе не было: «Выпей-ка с нами, ты же у нас единственный на весь стол мужчина». Шурик стакан взял, но пить не стал – брага шибанула в нос чем-то прокисшим, противным. Он поел немного плова и отправился на фабрику – в праздничные дни платили по двойному тарифу, упустить такую возможность тринадцатилетний кормилец целой семьи Саша Марков себе позволить просто не мог.

***

Ривочка и ее старшая сестра Маша продолжили прерванную войной учебу в школе, их мать устроилась работать на завод, где из семян хлопка отжимали продукт первой необходимости для всех местных жителей – хлопковое масло. Сима Ароновна обзавелась грелкой и, когда работала в ночную смену, наполняла резиновый сосуд еще теплой тягучей жидкостью, прятала грелку под подол широкой тяжелой юбки и торопилась на базар. Там пронырливые перекупщики ждали «товар» до пяти утра, не позже. То, что делала Сима, четко было прописано в Уголовном кодексе. По военным временам – статья расстрельная. Однако ни страха, ни угрызений совести она не испытывала, а истово осуществляла самую святую для женщины миссию – кормила своих детей.

Тогда же, в 1944-м, с фронта пришло извещение. Матери сообщали, что ее сын – разведчик Аркадий Бухман пропал без вести. Баба Сима, как к тому времени величал эту сорокатрехлетнюю женщину весь двор, внешне на письмо отреагировала весьма стойко. Она перечитывала извещение по многу раз всем соседям и своим детям, неизменно добавляя, что материнское сердце знает точно – сын найдется. Непременно найдется. Вот только согнулась она с тех пор, как от непомерной тяжести, обрушившейся на нее. Да так больше никогда, до конца дней своих, и не распрямилась.

И фильмы о войне смотреть перестала. Даже когда телевизоры появились, выходила из комнаты, едва только первые выстрелы звучали или на экране появлялся человек в военной форме.

Сына своего Аркашу она просто боготворила. По ее рассказам выходило, что Аркадий обладал незаурядным умом и всегда стремился учиться. Когда у нее уже было трое детей, молодая вдова перебралась из маленького еврейского местечка в Харьков, с единственной целью – дать сыну образование. Аркадий блестяще закончил рабфак, легко поступил в институт, ему как одаренному юноше предоставили место в общежитии, дали стипендию.

Никогда до этого не работавшая женщина закончила недельные курсы продавцов и стала торговать конфетами с лотка. Девчонки росли, требовали кукол и бантов, сын по воскресеньям приходил к маме и сестренкам. Все было прекрасно, даже замечательно. Вот только денег не хватало. Тогда она скопила, сколько смогла, пришла к директору торга и выложила на стол скопленное. Позже эту историю рассказывала так:

– Я сказала ему прямо. Товарищ директор, у меня трое детей. Денег с конфет не хватает. Что же мне воровать прикажете. Войдите в мое положение, поставьте меня на пиво. Директор был умный человек, он поставил меня на пиво.

Слушая этот рассказ, Аркашка, его назвали в честь погибшего на войне дяди, хохотал от души: «Бабушка, а ты пиво чем разбавляла? Водой из крана или из арыка?» Бабка непритворно сердилась: «Из какого еще арыка? Не было в Харькове никаких арыков». Она быстро успокаивалась, хитро щурилась:

– Ну, я немножко не доливала и пены делала побольше, – и твердо добавляла: – Но я никогда пиво не разбавляла. Весь Харьков знал: у Симы Ароновны пиво настоящее, без обмана.

Когда пришло извещение, что Аркадий пропал без вести, мать заявила дочерям: «Из Ташкента мы никуда не поедем, пока Аркашенька не найдется. Последние письма от нас он получал с местными адресами и, когда объявится, искать нас будет здесь, а не в Харькове. Тем более он из писем знает, что наш дом фашисты разбомбили». Она твердила это, пока не закончилась война и еще шестнадцать долгих послевоенных лет. До тех пор, пока в 1961 году не пришла похоронка, где было сказано, что гвардии капитан, командир разведчиков Аркадий Бухман, оставаясь верным воинскому долгу, за свободу и независимость Родины пал смертью храбрых.

***

У бабы Симы было в жизни три врага: Буденный, Гитлер и Митька. В годы Гражданской войны лихие конники в серых вислоухих шлемах с криво нашитыми красными звездами, во главе со своим впоследствии легендарным командармом и будущим маршалом, о котором пели всенародно известные песни, дотла разорили их семейное поместье на Украине. Семья была зажиточной, к юной Симочке приходили гувернантка и учителя, ее обучали различным наукам и языкам, она свободно говорила не только на еврейских языках идиш и древний иврит, но и прекрасно знала русский, немецкий, французский… Зажиточной жизни лишил ее Буденный. Гитлер отнял у нее сына. Бравый Митька отнял старшую дочь.

Митька был лихим парнем, вернувшимся с фронта с сияющей на выцветшей гимнастерке единственной медалью, но зато с редким трофеем – мотоциклом марки «Харлей». Женихом по тем временам он считался завидным, окрестные девчонки спорили между собой за право прокатиться с ним на его тарахтящем и нещадно дымящем исчадии ада. Митька взирал на их ссоры равнодушно, лишь перекатывал во рту дымящуюся папироску, да на педаль газа нажимал. После того как мотоцикл рухнул в глубокий овраг, не удержавшись на кромке, врачи Митьку кое-как по частям собрали, а вот старшую дочь бабы Симы спасти не удалось.

***

Возвращаясь с ткацкой фабрики и перекусив – краюха хлеба, луковица и стакан ледяной воды из-под крана, – Шурик спешил к Ривочке. Она рассказывала ему о своих новостях. Он слушал внимательно, дымя дешевой папироской – рабочий человек как-никак, курит на свои, может позволить. О себе, если Ривочка спрашивала, почти не говорил. Работа есть работа, о чем тут толковать. Но слушать умел, как никто другой. Если узнавал, что кто-то на его подружку на улице или в школе взглянул косо или еще того хуже – слово дурное бросил, – расправа наступал мгновенно. Силой и статью его природа не обидела, в отца-биндюжника пошел. Кто-то из пацанов постарше его как-то раз попытался наставить на путь истинный: «Чего ты, Шурка, за эту еврейку горло дерешь?» – но бит был жестоко и нещадно. Так бит, что даже участковому милиционеру пришлось потом Шурику внушение делать:

– Ты, Марков, гляди мне. Я тебя уважаю за то, что ты паренек рабочий, семью кормишь. Но уважение уважением, а закон нарушать не позволю. Кулаки не распускай. Иначе – посажу.

Ривочка закончила семилетку, поступила работать на фабрику, где детские коляски делали. Когда им с Шуриком исполнилось по восемнадцать, он, как о само собой разумеющемся, сказал: «В субботу у тебя короткий день, паспорт с собой захвати, после работы в загс пойдем, распишемся».

Вернувшись домой, Шурик зубным порошком до снежного сияния надраил свои единственные парусиновые туфли, раскалив на углях утюг, вывел острую стрелку на единственных же брюках. Тем же занималась и суженая. Платье, в котором ходила она на работу, для торжественного случая ну никак не годилось – штопаное-перештопанное. В летнем ситцевом, в веселый мелкий цветочек, выглядевшим куда как поприличнее, вроде еще рановато. Но последний день марта выдался на редкость для этого времени года теплым, и она пошла в летнем.

В загсе народу было немного, через полчаса их расписали. Крашеная тетка, не вынимая изо рта папироски, поздравила новую ячейку советского общества, велела обменяться кольцами и поцеловаться. Колец у них не было. Послушно поцеловались. Первый раз.

Ривочка от мамы скрывать в то утро не стала, что они с Шуриком «сегодня женятся». Баба Сима всплакнула, как же без этого, но особо не возражала. Саша, обстоятельный не по годам, ей нравился и то, как относится он к ее теперь уже единственной дочери, она видела, и материнским сердцем чувствовала, что и дочь этого парня полюбила. Вот только отношение будущей свекрови к своей дочери ее беспокоило не на шутку.

Из загса пришли в дом к Ривочке. Во дворе уже был накрыт стол, все соседи собрались. Жили-то как одна семья, вот и молодоженов по-семейному решили поздравить.

Уже к столу собрались, когда Ривочка сказала: «Саша, нехорошо получается. Как же можно без твоей мамы, без сестренок, братишки?»

До сих пор она его, как все, называла Шуриком, а в этот день, впервые назвала Сашей. Он вроде и не удивился, но по поводу своей семьи отреагировал хмуро: «Не надо им тут быть. Потом к ним пойдем». Лишь несколько месяцев спустя, уже когда в армию уходил, Саша признался, что тоже утром, в день регистрации, сказал обо всем своей матери. Та устроила грандиозный скандал и заявила, что в свой дом «эту голодранку» на порог не пустит и вообще знать ее не хочет. Привыкшая всю жизнь прятаться за спину мужа, а потом – сына, хотя и малолетнего, Мария не на шутку испугалась, что Шурик все свое внимание переключит теперь на молодую жену.

Глава третья

Мальчишка родился крупный, здоровенький. В связи с рождением сына призывнику Александру Маркову в военкомате оформили отсрочку от службы в армии – на три месяца. Уезжая, он просил жену только об одном: чтобы каждый месяц в письме присылала ему фотографию сына. Служил артиллерист Марков хорошо. Через полтора года получил отпуск на десять суток, вместе с дорогой. На второй день после того, как до дому добрался, взял юный папаша своего малыша, который едва-едва первые шаги начал делать, и отправился с ним на прогулку. Сынок все время норовил встать на четвереньки, Сашу это забавляло, сердце его было переполнено радостью и счастьем. Подошедший военный патруль он не заметил и лишь когда услышал строгий окрик капитана, распрямился и по-уставному отдал честь. Под приглядом патрульных отвел сынка домой и под их же конвоем был препровожден на гауптвахту, где и просидел до окончания своего отпуска. Слезы Ривочки на начальника «губы» никакого впечатления не произвели. Упиваясь своей властью, офицер, прихлебывая чай, объяснил этой пигалице, что солдат нарушил воинский устав, не поприветствовал, как положено, старшего по званию и понес за это заслуженное наказание. И никакие дети здесь оправданием служить не могут. Конечно, по малости возраста Аркадий этого эпизода не помнил, знал только со слов родителей, как отец, приехавший в отпуск, видел сына от силы несколько часов.

А вот как отец вернулся из армии, Аркаша запомнил отчетливо, хоть и было ему всего три годика. Поздней ночью в окно их комнаты кто-то громко постучал и в комнату не вошел, а вбежал какой-то дядька, насквозь пропахший табаком. И кололся он своей несносной щетиной, подхватив сынка на руки, больно-пребольно. А еще запомнилось, что на диване, куда его из кровати спать переложили, было полно крошек от печенья – отец из армии гостинчик привез. Утром вся окрестная малышня собралась в Безымянном дворе – так на улице «Двенадцать тополей» их двор называли, потому что порядковый номер ему как в 1944 году присвоить не удосужились, так и забыли об этом. Все с завистью рассматривали настоящую солдатскую пилотку с красной звездочкой и зеленые погоны с латунными пушечками. Павлик-Бублик тотчас предложил обменять пилотку на настоящий перочинный ножик с двумя лезвиями, но отцовские трофеи Аркашка не променял бы ни на какие ценности в мире. К тому же всем и в Безымянном дворе, и во всей округе было известно, что никакого ножика у Бублика нет и он просто врет.

***

…Считается, что самые вдохновенные врунишки на свете – это дети. А может, они вовсе и не врут, а просто сочиняют и рассказывают о такой жизни, которую хотят видеть и в которой хотят жить. Вот так и появляются отцы-пожарники, летчики, полярники. У тех же ребятишек, у которых отцов не было вовсе, все они были непременно героями, пали смертью храбрых, совершив самый героический за всю войну подвиг. Говорят, ложь без корысти – это поэзия. Спорный, что и сказать, постулат. Но если кто и врет без всякой корысти, так это дети. Впрочем, в Безымянном дворе исключением из общего правила был Бублик. По поводу несуществующего отца он, как и все, сочинял небылицы, утверждая при этом, что отец его продолжает в никому не ведомом краю совершать героические подвиги и вскоре непременно вернется со множеством орденов и уж обязательно – генералом.

«Генеральский» сын Паша Каплун родом был из местечковой еврейской семьи, эвакуированной в Ташкент из Украины. Его бабушка и дедушка торговали на площади перед Оперным театром газ-водой, сироп для которой варили у себя во дворе из дешевых фруктов. Когда пацаны бегали на площадь, дядя Миша и тетя Бетя, бабушка и дедушка Бублика, непременно угощали их щекочущей нос газировкой, щедро добавляя двойную порцию сиропа. Пацаны только не понимали, почему при этом тетя Бетя всегда утирала внезапно выступавшие у нее слезы. Много лет спустя Аркадий узнал, что эшелон, в котором эвакуировалась семья Каплун, попал под бомбежку, где погибли их двое маленьких детей. Уцелели только они сами да старшая дочь…

Павлик рос как сорняк. Мать его работала воспитательницей в интернате, домой приходила поздно, а то и вовсе по нескольку дней не приходила. Соседи, сочувствуя, Павлика подкармливали, но аппетит у Бублика был отменный, и в скудные послевоенные годы соседских подачек ему было явно недостаточно. Растущий организм требовал своего, Бублик тащил все, что плохо лежало. Было у него два несомненных таланта, данных ему природой-матерью. Он невыразимо хорошо пел и… не боялся кипятка. Если первый талант был редким, но хотя бы объяснимым, то второй явно относился к разряду феноменальных. Еду в те годы хозяйки готовили в палисадниках, на примусах и керосинках. В Безымянном дворе во время приготовления еды нужно было быть бдительными. Стоило кому-то отвернуться, тотчас, аки коршун, появлялся невесть откуда Бублик, безбоязненно запускал свою лапу в кипящий бульон, преспокойно вылавливал кусок мяса или курицы и мгновенно исчезал. Заперевшись со своей добычей в комнате, он дверь никому не открывал, на крики, брань и угрозы соседей не реагировал.

Годам к тринадцати школу Бублик забросил, превратился в бродяжку, шлялся по базарам, пел на вокзале, поговаривали, что пристрастился к анаше и в итоге загремел в колонию для несовершеннолетних.

(Оглядываясь на будущее)

В знаменитом миланском «Ла Скала» давали «Трубадура». Аркадий стоял возле афиши как вкопанный. Афиша извещала, что партию графа Ди Луна исполняет известный баритон, лауреат множества международных конкурсов Пабло Каплун. Красовавшаяся на афише фотография знаменитого баритона, хотя и в гриме, не оставляла сомнений, что это не кто иной, как Бублик. К тому же совпадение имени, фамилии и внешности было слишком очевидным, дабы оказаться случайностью. До начала оставалось всего полчаса, пришлось брать билет в ложу, но любопытство взяло верх, и Аркадий безропотно выложил кругленькую сумму.

Когда на сцене появился постаревший, но все же без всяких сомнений – Бублик, – Марков озадаченно покачал головой. С тех пор, как в 1852 году Джузеппе Верди завершил работу над «Трубадуром», партия графа Ди Луна считалась одной из сложнейших для баритонов. «Зачатки» музыкального образования не прошли даром, и теперь Аркадий с волнением ждал, что же покажет друг его далекого детства. Но баритон Каплуна превзошел все ожидания публики. В Di geloso amor sprezzato Каплун взял такой темп, что это могло обернуться катастрофой для баритона. Зал замер в напряженном волнении. Но Бублик был великолепен. Голос его звучал столь выразительно, а в мимике, да и во всей плотной фигуре – столько экспрессии, что даже зрителям, не знающим итальянского языка, а в зале было полно зарубежных туристов, и тем было понятно, о чем поет граф Ди Луна.

Аркадий давно не был в опере, но «Трубадура» помнил прекрасно и сейчас с нетерпением ожидал сцены графа Ди Луна с Азученой. Марков еще с юных лет почти наизусть знал слова этой арии. И сейчас, когда он слушал чистый, почти звенящий, без малейшей вибрации великолепный баритон, исчез со сцены неповоротливый, неряшливый в детстве Бублик; даже жестокий и беспощадный граф Ди Луна превратился в нежного и страстного любовника, обуреваемого любовью и ревностью.

«Свет ее улыбки заставляет померкнуть сияние звезд. Ах, если бы ее лучистый взгляд мог погасить ярость, бушующую в моем сердце…», – пел Каплун, да нет, вовсе не Каплун, а граф Ди Луна, влюбленный, страстный, ревнующий и нежный.

Когда отгремели овации и опустился занавес, Марков отправился за кулисы. Но попасть в грим-уборную знаменитого баритона оказалось не так-то просто. Дверь осаждали экзальтированные дамы с роскошными букетами цветов и целая куча театральных репортеров. Трое дюжих охранников стояли стеной у двери. Марков понял, что через этот заслон ему не прорваться, и громко, что было сил, крикнул: «Бублик, открой». Он, собственно, не ждал, что из этой отчаянной выходки что-то получится, но дверь внезапно распахнулась, крепкая лапа уцепилась за лацкан его пиджака и втащила в гримерку.

– Музыкант! Какими судьбами? – назвал его Павлик старым, детским еще прозвищем. В голосе его, впрочем, не было ни удивления, ни восторга, ни даже особой радости. Скорее просто констатация факта.

– Увидел на афише твое имя, фотографию и решил…

– Понятно, понятно, – перебил его Бублик и тут же заговорил памятной Аркадию еще с детства скороговоркой. – Хорошо, что ты пришел именно сейчас. Редкий случай. Последняя модель «мерседеса», индивидуальная сборка, в порядке подхалимажа сделали для Папы Римского, но ему не понравилась кожа в салоне. Велел избавиться. Продают по нереально низкой цене. Очередь из желающих – от Милана до Рима. А тут ты. Понятное дело, что я решу вопрос в твою пользу. Бери и не думай.

– Послушай, Бублик, – Аркадий присел в кресло и, увидев пепельницу, закурил. – Я сегодня получил огромное удовольствие от твоего пения. На афише написано, что ты лауреат многих международных конкурсов. Надеюсь, это не блеф.

– С ума сошел, что ли? Какой блеф? Истинная правда.

– Так на кой хрен тебе эта афера с «мерседесом». Это же, как я понимаю, как твои перочинные ножики с двумя лезвиями, которых у тебя сроду не было. Ну то ладно, то в детстве было. А теперь? Тебе что, денег не хватает?

– Денег навалом, – признался Каплун, тяжело вздохнув, потом рассмеялся беззаботно: – Привычка, знаешь ли. Может, адреналина в организме недостаточно, как думаешь?

– Мозгов у тебя недостаточно, – невежливо брякнул Аркадий. – В очереди за голосами ты был первым, а там, где умишко раздавали, – последним, вот тебе и не досталось. Ладно, лауреат, пойдем, посидим где-нибудь полчасика, у меня ночью самолет…

В уютном ресторанчике возле «Ла Скалы» Каплун поведал другу детства свою поистине удивительную историю.

***

Он действительно оказался в колонии для несовершеннолетних, где жизнь его поначалу была просто невыносимой. Жестокие малолетние преступники над толстяком Бубликом попросту издевались: его нещадно били, заставляли вне очереди мыть полы и отхожее место, прислуживать местным «авторитетам». Близился Первомай, в колонию должна была приехать какая-то важная комиссия, начальство из кожи вон лезло, чтобы подготовить хороший концерт художественной самодеятельности, что было весьма проблематично – контингент колонии обладал по большей части иными талантами. Каплун оказался истинной находкой и палочкой-выручалочкой для начальства. Его прослушали. Начальник колонии и зам по воспитательной работе были в полнейшем восторге. Бублик понял, что пришел его час, и шанса своего не упустил. Он не стал напрямую жаловаться, что его третируют, а просто под предлогом частых репетиций попросился на время подготовки пожить в подсобке клуба. Начальство свой контингент знало хорошо, оперработа была поставлена, стукачи полную картину обрисовали. Ценного певца перевели из барака, как он и просил, в клуб. Больше он своих мучителей практически не видел. Комиссия оценила таланты нового зэка по достоинству, и Каплуна включили в состав объединенной концертной бригады художественной самодеятельности колоний для несовершеннолетних, которая колесила чуть ли не по всему Союзу. На одном из концертов оказалась ни больше ни меньше великая Елена Образцова. Услышав голос юного вокалиста, народная артистка, лауреат Ленинской премии, Герой Соцтруда, депутат Верховного Совета СССР и прочая, и прочая, и прочая не стала размениваться по мелочам, а обратилась сразу к министру внутренних дел Советского Союза Щелокову. Выпивая с ним водочку в перерыве между заседаниями сессии Верховного Совета, Елена Васильевна собственноручно соорудила министру затейливый бутерброд с черной икрой и ломтиком свежего огурчика, продолжая убеждать:

– Послушай, Николай Анисимович, я по всему Союзу езжу, можно сказать, дома не живу, таланты разыскиваю. А тут такой голос, уникальный голос, поверь моему слову!

– Но он же осужден, – вяло возражал министр.

– Подумаешь, осужден! – горячилась Образцова. – Мальчишка, ребенок по сути. Что он мог такого натворить, что его в тюрьме надо держать?! В конце концов, он же не убил никого. И потом он уже целый год с концертной бригадой гастролирует, ничего плохого за ним не замечено. Я знаю, я специально узнавала.

Депутатов позвали в зал заседаний. Щелоков, не торопясь, выпил еще рюмку, глянул на бутерброд с икрой, но предпочел маринованный грибочек и благодушно проговорил:

– Какой же мужик тебе, свет очей наших Елена Васильевна, отказать посмеет? Только не я. Будь по-твоему, забирай соловья своего. Я распоряжусь завтра, чтобы все чин чином оформили.

Потом Каплун оказался в интернате при Московской консерватории, учился в консерватории. Успех на международном конкурсе Елены Образцовой, многочисленные гастроли, конкурсы, успешная карьера признанного во всем мире оперного певца.

– А где ты живешь, есть семья?

– Живу в Испании, – ответил Павел-Пабло. – Женат на графине. Страшная, как смертный грех, на ведьму похожа, только клюки не хватает. Но богатая и меня любит до обожания. Совместных детей нет, но есть сын от первого, недолгого брака, еще в Союзе. Парень хороший, но по глупости вляпался, четыре года дали.

– За что? – поинтересовался Аркадий.

– От осинки не родятся апельсинки, – невесело усмехнулся Бублик. – За мошенничество. Лучше бы он мой голос унаследовал, чем мой характер. – Видно, этот разговор был ему в тягость, он поспешил сменить тему. – Ну а ты-то сам как? Какими судьбами в Милане? Слышал, ты писателем стал…

– Да, пишу, издаюсь. Вот и в Милан, собственно, приехал подписывать договор на перевод и издание в Италии нового романа…

Пора было прощаться. Уже через три часа Аркадий сидел в кресле самолета, улетающего в Москву. После легкого ужина, предложенного стюардессами, весь салон погрузился в сон, только Маркову не спалось. Встреча с другом детства разбередила душу, и он памятью, вновь и вновь, все возвращался и возвращался в тот Безымянный двор на улице «Двенадцать тополей». А когда все же задремал, то приснился ему Бублик, вытаскивающий из кипящей кастрюли почему-то не кусок мяса, а парик графа Ди Луна.

Глава четвертая

Все мальчишки их двора разом пошли в школу. Первого сентября, наряженные в одинаковую форму и фуражки с блестящими козырьками, со скрипучими портфелями, к ручкам которых было привязано два мешочка – с завтраком и чернильницей-невыливайкой, – они отправились – первый раз в первый класс. Аркашка смотрел на эти козырьки фуражек, в которых отражалось солнце, на успевшие промаслиться от бутербродов мешочки и думал о том, как несправедлива жизнь. Почему те же самые пацаны, с которыми он еще вчера бегал босиком по улице, сегодня одеты в эти прекраснее гимнастерки и брюки с остро отглаженными стрелками, а он по-прежнему идет в детский сад, где их, всей группой, будут сажать на горшки, а в обед заставят есть противный, отдающий тряпками суп из рыбных консервов. И с вечным насморком гундосый Андрюшка, после того как нянька заставит его высморкаться в полу ее длинного халата, будет надсадно орать: «Отдай мои сопли обратно». А рыжая Лариска, как всегда, наябедничает, что Аркашка опять свой суп Шавкатику отдал. Ну разве это жизнь?..

Вечером, когда взрослые приходили с работы, новоиспеченные школьники усаживались во дворе за длинным столом – родители проверяли у своих чад домашние задания.

– Ашотик, ишак карабахский, – горячился темпераментный дядя Андроник и норовил отвесить подзатыльник своему отпрыску. – Почему читать не знаешь? Что, трудно запомнить четыре буквы? Вот, смотри – «ма» и «ма». «Мама» тут написано, понимаешь – я твою маму ненавидел! – «мама» написано. «Ишак карабахский» преданно смотрел отцу в глаза, нещадно тер остриженную «под ноль» голову, но никак не мог взять в разумение, как из двух отдельных слогов «ма» и «ма» получается слово «мама».

«Дядя Андроник, здесь букв только две: «м» и «а», – пытался вмешаться Аркашка, но тут же получал энергичный отпор: «Слушай, малчик, не мешай-а, иды дэлом займис».

Через месяц Аркашка, отираясь возле первоклашек, свободно читал по складам, букварь знал чуть не наизусть, считал и запросто складывал двузначные числа. В январе первоклашки пошли на долгие зимние каникулы, уроки, к их радости, делать было не надо, а вот Аркаша загрустил – привык уже, что после детского сада помогает своим товарищам по двору готовить домашние задания. В эти январские дни отец принес из магазина новенькую книжку в яркой обложке. Читать отец и мать любили, книг в доме было достаточно, но новая чем-то привлекла внимание мальчишки. Утром он проснулся чуть свет и с нетерпением ждал, когда родители уйдут на работу. Схватил книжку, прочитал на обложке: «Остров сокровищ», – и снова юркнул под одеяло. «У меня горло болит», – пожаловался он бабушке, когда та пришла собирать его в детский сад. Баба Сима, внука обожавшая, заглянула в его горлышко, нашла, что оно покраснело, и отправилась на кухню кипятить молоко и готовить своему любимцу гоголь-моголь, в который по случаю болезни добавила какао – этот «праздничный» гоголь-моголь назывался у них в семье шоколадным и готовился нечасто.

Не все в этой первой своей книге понял маленький читатель, которому едва исполнилось четыре с половиной года. Но понял детским своим естеством, пусть пока еще и не осознанно, что книги переносят его в новый, неведомый, но такой прекрасный мир.

Детские книжки были ему теперь неинтересны, он их помнил наизусть. Стал читать запоем, хаотично, все, что было в их доме и в домах соседей. В голове его творился хаос и сумбур, сны ребенку снились фантасмагорические. В этих снах Арамис сражался на шпагах с Капитаном Сорви-голова, Евгений Онегин охотился в Аравийской пустыне на львов вместе с Григорием Печориным, а Павел Власов из горьковской «Матери» без ума влюбился в Миледи…

Жизнь воспитательниц детского сада, куда ходил маленький Марков, изменилась в корне. Заняты они теперь были только во время завтрака и обеда. Все остальное время принадлежало Аркаше. Он пересказывал сверстникам прочитанное накануне, щедро разбавляя содержание книг своими фантазиями и домыслами. Кто знает, может, именно тогда и зародилась в нем эта неистребимая и всепоглощающая тяга к сочинительству…

***

Беда пришла нежданно-негаданно. На семейном совете было решено, что хватит-де молодому человеку дурака валять, пора заняться делом. То бишь – учиться музыке. И ладно бы – на гитаре, на балалайке или, на худой конец, на гармошке. Так нет же, оглушили так оглушили. Отдали, подумать только, на скрипку! И еще этот старый дядька со смешной «бабочкой» под воротничком масла в огонь подливал и подливал: «Ах, у вашего ребенка идеальный слух, ах, какие у него музыкальные пальцы, ах, это, несомненно, будущий Ойстрах». Кто такой Ойстрах, Аркашка понятия не имел, но фамилия его чем-то пугала.

Соседи по двору добродушно посмеивались. Ну теперь нам в театр Навои (Большой государственный театр оперы и балета имени Алишера Навои в Ташкенте. – прим. автора) ходить не надо. У нас в Безымянном свой театр: Аркашка будет играть, Бублик – петь, а Валька – танцевать. Длинноногая Валька уже тогда училась в хореографическом училище и твердо знала, а жизнью своей впоследствии и подтвердила, что станет балетной звездой мировой величины.

Самое обидное, что у юного Маркова и впрямь был совершенный музыкальный слух, невероятно тонкие, гибкие и длинные пальцы, одним словом, все, что необходимо будущему скрипачу. Он устраивал дома скандалы, закатывал истерики, несколько раз ломал скрипку, сбегал с уроков. И все равно в музыкальной школе был первым. Как потом первым стал в музыкальном училище, в котором оказался сам не понял как.

***

Аркаша учился в седьмом классе, когда в их школе решили к Дню победы поставить спектакль «Землянка Симонова». Режиссерская задумка была несложной. Школьники, переодетые в солдатские гимнастерки и сапоги, собирались в сделанной их же руками из фанеры и картона бутафорской «землянке», читали стихи и пели песни на стихи Константина Симонова. Декорации тоже изготовили собственноручно, военную форму предоставила воинская часть, шефствующая над школой. Репетировали с увлечением, стихи Симонова ребятам нравились. Они даже коллективное письмо написали Симонову, в котором благодарили его за выдающееся творчество и сожалели, что он больше стихов не пишет. Писатель ответил, даже попросил их сделать фотографии со школьного спектакля и прислать их ему. Аркашка давно, уже несколько лет, «марал бумагу», как называл он те невнятные то ли дневниковые заметки, то ли литературные наброски, которые потом оседали в нижнем ящике письменного стола. А тут, после того как он несколько раз перечитал письмо Симонова, его словно осенило. Достав чистую тетрадь, он принялся за работу и уже через несколько часов, ненадолго задумавшись, назвал сей опус так, как, собственно, назывался их самодеятельный спектакль – «Землянка Симонова». Молодежную газету он, как тогда было положено всем школьникам его возраста, выписывал. Прочитав на четвертой странице адрес, отправился в редакцию. Не на шутку оробев, открыл первую же дверь и увидел просторную комнату, где за письменными столами сидели трое парней и две девушки. Все пятеро нещадно дымили сигаретами и чему-то весело смеялись.

– Тебе чего, парень? – поинтересовался тот, кто сидел ближе всех к двери. Глянул на смущенного мальчишку и, увидев в его руках несколько тетрадных листочков, прозорливо добавил: – Не иначе как заметку принес. Ну давай, юнкор, проходи, не робей. Показывай свое творение. Присаживайся поближе. Меня Сергей зовут. А тебя?..

Недели через две мама, доставшая из почтового ящика газеты, увидела на первой странице молодежки надпись: «Аркадий Марков, ученик 7-го класса ташкентской школы». Заметка была малюсенькой, от его текста остался только заголовок. И все же он был счастлив. В этот день ему исполнилось четырнадцать лет.

Глава пятая

Жизнь изменилась кардинальным образом. Учителя недоумевали: как вчерашний отличник Марков скатился чуть не двоек. Все чаще и чаще слышал он окрик педагогов: «Марков, хватит витать в облаках, вернись в класс». Но он был не властен над собой. Не музыка и уж точно не школьные предметы заполняли его голову. В ней роились отдельные слова, фразы, целые страницы фраз, которые заполняли его сознание, да что там сознание – все его существование. Он придумывал любую причину, чтобы сбежать с урока либо вовсе не пойти в школу. Садился в дребезжащий трамвай номер десять, который от его дома до редакции тащился – это уже сотни раз было проверено и перепроверено – ровно тридцать восемь бесконечно тянувшихся минут. Еще десять минут быстрой спортивной ходьбы: пятка – носок – пятка, и вот он уже оказывается в том прекрасном мире, насквозь пропитанном запахами табака, типографской краски, бумаги и еще чем-то таким необыкновенным, что называется волшебным словом – редакция.

Здесь с ним не больно-то нянькались. Сергей Ормели, тот самый парень, к которому попала первая Аркашина заметка, объяснил школьнику, что любой материал надо начинать так, чтобы читатель первую фразу «заглатывал» и уже не мог оторваться до конца текста. Впрочем, относились к вихрастому мальчишке с симпатией, выдали удостоверение, отпечатанное на редакционном бланке, стали давать немудрящие задания и даже выписали за опубликованные заметки гонорар. Получать деньги на почту Аркаша отправился вместе с бабой Симой – лицам, не достигшим шестнадцати лет, получать денежные переводы по советским законам не разрешалось.

К началу нового учебного года нужно было выпустить школьную стенгазету. Аркаша Марков был ее редактором. А тут вдруг выпускать газету отказался наотрез. На вопрос старшой пионервожатой, что случилось, Марков гордо ответил: «Я теперь пишу только за гонорары». Захоти старшая вожатая, и дурацкая эта выходка по тем «гуманным» временам могла бы юному зазнайке боком выйти, но, видать, девушка была доброй, не стала из этой глупой мухи политического слона раздувать.

***

…Как-то раз, приехав в редакцию, Аркадий увидел в знакомом кабинете заплаканных девушек и двух хмурых парней. Пятый стол пустовал. В помещении царило мрачное молчание. К знакомым уже запахам явно примешивался еще какой-то, неприятно острый. Он не сразу сообразил, что это запах водки. Пристроившись в уголке, Аркадий соображал, что ему делать. С одной стороны, назрела острая необходимость срочно посоветоваться с Сергеем по поводу написанной минувшей ночью заметки, с другой – было совершенно очевидно: сейчас не до него, видно, что-то произошло. По отдельным репликам вскоре стало ясно, что Юра Завацкий, чей стол сейчас пустовал, накануне утонул. В голове Аркашки роем проносились картины героической гибели журналиста, который утонул, спасая маленькую девочку, мальчика, инвалида, старика…

– Аркадий, а что ты всегда с этим футляром ходишь? У тебя там что, скрипка? – вывела его из фантастических грез Рая, одна из сотрудниц редакции. И когда он молча кивнул, попросила: «Может, сыграешь нам что-нибудь».

Он действительно частенько приезжал сюда со скрипкой, потому что потом надо было отправляться на вечерние занятия в музыкальной школе. Футляр обычно старался пристроить в уголке, за книжными шкафами, где валялись старые газетные подшивки. Думал, так незаметно. Заметили, однако ж. Отказываться было неловко. Аркадий извлек скрипку, на минуту задумался – что же им сыграть. Почему он выбрал «Чакону», одно из самых сложных произведений великого Иоганна Себастьяна Баха, он и сам объяснить не мог, так на душу легло. Его скрипка плакала и скорбела, «Чакона» пела о том, что жизнь продолжается, и страстно взывала к завтрашнему дню. Он даже не заметил, да и никто в кабинете не заметил, как неслышно отворилась дверь и на пороге столпились другие сотрудники редакции, привлеченные волшебными, чарующими звуками скрипки.

Когда Аркадий опустил смычок, к нему подошла Рая, поцеловала его в макушку и, глубоко вздохнув, сказала: «Ну на хера тебе эта блядская газетная жизнь? Бежал бы ты отсюда, пока не засосало…» Он не понял, о чем она толкует, специально слова эти не запоминал, но вспоминал потом частенько. В одном только опытный журналист Раиса Могилевская ошиблась: к тому моменту, когда давала она юнкору тот мудрый совет, его, Аркадия Маркова, уже засосало. Он увяз в вязком газетном болоте в тот самый миг, когда, едва приоткрыв дверь кабинета, вдохнул в себя непередаваемый редакционный дух. Увяз, и долгие-долгие годы тонул, тонул и тонул, сладостно погружаясь в газетные топи все глубже и глубже.

***

– Сборная СССР по баскетболу среди девушек выиграла чемпионат мира. В составе сборной была и наша школьница Таня Белова. Она учится в восемьдесят четвертой школе. Поедешь туда и возьмешь у нее интервью, – наставлял Аркадия Сергей Ормели.

– Честно говоря, я в баскетболе не сильно разбираюсь, – промямлил Аркашка.

– Ну хорошо, тогда поедешь в обсерваторию. Говорят, ученые через двести, а может, через пятьсот лет обязательно обнаружат новую планету. Подождешь, чтобы не прозевать, когда произойдет это историческое событие, и напишешь информацию – тридцать строк.

– Ну зачем вы сразу так, – попытался обидеться Аркадий.

– Зачем? А вот зачем. В популярной песенке фронтовых корреспондентов на текст твоего любимого Симонова есть такие слова: «Жив ты, или помер, главное, чтоб в номер материал успел ты передать». Понял? А раз понял – полный вперед. И запомни, нет таких тем, в которых газетчик не разбирается. А если не разбираешься, то разберись. Некомпетентный журналист – это нонсенс. Если не знаешь этого слова, загляни в словарь.

(Оглядываясь на будущее)

В Ташкент приехал звезда мировой эстрады итальянский певец Джанни Моранди. Зарубежные гастролеры Союз вообще не баловали, хотя, скорее всего, это Советский Союз не баловал их, дабы не развращать тлетворным влиянием Запада чистые души советских граждан. Как бы то ни было, а гастроли такой именитости, как Моранди, были событием для культурной жизни патриархального Ташкента. Узнав, когда у звезды репетиция, Марков приехал в концертный зал. Моранди с присущей всем итальянцам экспрессивностью метался по сцене, заламывал руки и, судя по энергичной артикуляции, гнусно матерился на родном языке. Переводчица, довольно субтильная особа, вяло переводила претензии певца какому-то местному толстяку, потевшему в черном габардиновом костюме, который он напялил, очевидно, по случаю встречи с иностранным гостем. Когда страсти улеглись, выяснилось, что всех дел-то было сдвинуть микрофон на полметра влево. Марков представился переводчице и сказал, что ему нужно взять интервью у приезжей знаменитости.

– Ничего не получится, – вяло отреагировала представительница «Интуриста». – У него в Киеве какой-то скандал произошел с местными журналистами, что-то они о нем не так написали, и он сказал, чтобы до конца гастролей в СССР к нему ни одного журналиста на пушечный выстрел не подпускали.

– Послушай, – стал увещевать переводчицу Аркадий. – Он – иностранец, с него, как говорится, взятки гладки. Но ты-то наша, ты же должна понимать… Тебя, кстати, как зовут?

– Зовут меня Людмила, и я все понимаю, – соглашалась переводчица, – но у тебя своя работа, у меня – своя.

– Ты что, не поняла, я – корреспондент самой главной нашей газеты и я должен взять у него интервью во что бы то ни стало.

– Должен – бери, – индифферентно отреагировала Людмила. – Только без меня. Я тебе вот что скажу. Он, этот Моранди, упертый, что осел. Ты его не переубедишь, не теряй времени. Я единственное чем могу помочь, так это дам тебе его фотографию, у меня есть слайд, и итальянский буклет о его творчестве, с переводом на русский язык. Только буклет потом верни, он у нас в одном экземпляре.

– Ладно, спасибо и на этом.

Засунув в карман пиджака буклет и слайд, Аркадий вышел из зала, постоял минутку, задумавшись, – задание было явно провалено: ни буклет, ни фотография актера живого интервью заменить не могли. Достал сигарету, но, пошарив по карманам, ни зажигалки, ни спичек не обнаружил. Возле служебного входа стояла сверкающая черным лаком интуристовская «Волга». За баранкой сидел молодой мужик, читал газетку. Аркадий попросил у него огоньку, прикуривая, поинтересовался: «Итальянца обслуживаешь?»

– Ага, – коротко ответил шофер, не склонный, видно, к разговорам.

Решение пришло само собой.

– Ну я так и подумал, а то мне номер машины сказали, а я сдуру не записал и забыл напрочь. Ладно, будем коротать время вместе, неизвестно, сколько еще репетиция продлится.

С этими словами Марков распахнул переднюю дверцу машины и с уверенным видом уселся рядом с водителем. Вечером Аркадий собирался идти на день рождения к знакомой девушке, по этому случаю надел светло-серый костюм, голубую сорочку и красивый синий галстук – недавно приятель из Чехословакии привез. Интуристовский шофер окинул взглядом фигуру незваного гостя, и лишь спросил: «Ты оттуда?» Аркадий благоразумно не стал ничего уточнять, а лишь туманно ответил: «Откуда же еще?..»

Через минут сорок в сопровождении переводчицы появился Джанни Моранди. Усевшись в машину, что-то буркнул переводчице. «Он спрашивает, кто рядом с водителем», – перевела Людмила.

– Скажи – охранник, – не оборачиваясь, ответил Марков. Неизвестно, узнала ли его Людмила со спины, но даже если и узнала, виду не подала. Судя по тому, что гость вольготно развалился на заднем сиденье, ответ переводчицы его вполне удовлетворил.

Аркадий лихорадочно думал, как бы половчее завязать разговор. Хочешь не хочешь, а придется обращаться к переводчице, а эта зараза все испортит… В этот момент машина проезжала мимо стадиона «Пахтакор». Накануне здесь прошел футбольный матч, на площади перед стадионом валялись обрывки афиш, огромное изображение звероподобного футболиста украшало плакатную тумбу.

– Это что, стадион? – заинтересованно встрепенулся певец.

– Это стадион, – добросовестно перевела Людмила.

– Переведи ему, что это не просто стадион, это третий по величине стадион Советского Союза, на котором местная команда «Пахтакор» проводит матчи высшей лиги и вчера здесь была игра с чемпионом СССР прошлого сезона – московским «Динамо», – по-прежнему не оборачиваясь, с ходу включился в разговор Аркадий, уже догадываясь, что Моранди – страстный болельщик.

– О! – воскликнул экспансивный итальянец, подтверждая догадку журналиста. – Я должен это видеть. Третий стадион страны, я должен это видеть!

– Можно заехать, я покажу стадион, – предложил Аркадий.

– Нет-нет, у него сейчас отдых перед выступлением, я не могу менять программу, – залепетала Людмила.

– Это ты ему переведи, он тебе враз объяснит, что ты можешь менять, а чего не можешь, – посоветовал ей Аркадий и уже более миролюбиво добавил: – Пятнадцать минут, под мою ответственность.

Репортер продолжал блефовать.

После коротких переговоров выяснилось, что ради посещения футбольного стадиона певец готов пожертвовать хоть целым часом своего отдыха, и они свернули к стадиону. Переводчица, видимо, поняв безысходность происходящего, смирилась и только жалобно попросила Маркова не задерживаться на стадионе.

Вот уже несколько лет в своей газете Аркадий Марков, помимо иных репортерских обязанностей, отвечал за спортивную рубрику и вел телевизионные репортажи с футбольных матчей. Ему не составило никакого труда ответить на все вопросы фанатичного болельщика. Но и о главной своей цели журналист не забывал. Впрочем, ему интересно было узнать, что итальянский певец свои гастроли планирует только в соответствии с футбольным календарем и готов скорее сорвать концерт, чем пропустить матч любимой команды. Не говоря уже о кубковых европейских турнирах или чемпионатах мира. Он из тех, кто с футбольной таблицей не расстается ни днем, ни ночью, и принадлежит к тому разряду болельщиков, кого разбуди в три часа ночи, и они без запинки скажут, кто, когда, на какой минуте и в каком матче гол забил, и лучше собственного рациона знают, что ел на обед Гарринча и какой сок предпочитает к завтраку Пеле…

Подъехали к недавно построенной высотной интуристовской гостинице «Узбекистан». Уже попрощались, когда Джанни неожиданно предложил: «А знаете что, давайте зайдем в бар, после вашего солнца мне хочется чего-нибудь холодного, – и, истолковав по-своему замешательство переводчицы и «охранника», торопливо добавил: – Я угощаю. К тому же вы, сеньор, такой прекрасный чичероне, что я вам обязан.

Поскольку «сеньор» далеко еще не исчерпал своих вопросов, то с удовольствием согласился на любезное приглашение. В валютном интуристовском баре, о котором простые советские граждане только краем уха слышали и потому сочиняли самые невероятные легенды, в этот полуденный час было пусто. Итальянец из прохладительных напитков решил отдать предпочтение русской водке со льдом, новоявленный чичероне согласно кивнул, одобряя выбор гостя. Но подвинутую к нему вазочку со льдом проигнорировал. Людмила колебалась, не зная, на что решиться.

– Ну, чего ты, старуха, мнешься, как невеста на выданье, – подтолкнул ее Аркадий.

– Вообще-то, здесь есть розовое шампанское «Абрау-Дюрсо». Я его обожаю, но нам же на работе нельзя и от гостей угощение принимать запрещено.

– А кто узнает? – спокойно возразил ей Марков. – Я тебя точно не сдам, а наш водила не слышал, что итальянец нас в бар пригласил, и уж подавно не знает, что мы сюда пошли. Если только бармен стуканет…

– Нет, Маратик – парень свой, мы с ним друзья…

За столом разговор о футболе возобновился, но и на вопросы Аркадия о своем творчестве певец тоже отвечал охотно. В баре просидели не меньше часа. Когда расставались, Аркашка не смог отказать себе в удовольствии, видно, прохладительный напиток под названием «Столичная» тоже этому способствовал, и признался Джанни, что никакой он не охранник, а репортер и сегодня имел огромное удовольствие от беседы с певцом. Моранди не обиделся, напротив – беззаботно рассмеялся, дружелюбно хлопнул Аркадия по плечу и заявил вполне серьезно:

– Я уважаю профессионалов в любой сфере. Даже когда они меня обыгрывают. Но я не сомневаюсь, что твое интервью будет отличным и ты не станешь писать, что я приехал в СССР потому, что жить не могу без коммунистических идей и перед сном читаю не Библию, а Карла Маркса. Людмила, – обратился он к переводчице, – позаботьтесь, чтобы на служебном входе для сеньора Аркадия на все мои концерты в Ташкенте были оставлены контрамарки на два лица, – он крепко пожал Аркадию руку, но на прощанье лукаво добавил: – Все-таки ты зря пьешь водку безо льда…

***

А то, первое в своей жизни, интервью он бездарно провалил. Вымахавшая под два метра десятиклассница Танька Белова с презрением смерила сверху вниз невысокого щуплого мальчишку с потрепанным блокнотом в руках и, отвернувшись, зашагал прочь, не удостоив корреспондента молодежной газеты, как он успел представиться, ни единым словом. Незадачливый журналист догадался все же поговорить с учителем физкультуры, по совместительству тренером школьной баскетбольной команды. Невысокого роста, с круглым животиком, обтянутым вылинявшей «олимпийкой», энергичный лысый мужичок, сам похожий на баскетбольный мяч, быстро уразумел, какую выгоду можно поиметь от этого мальчишки с бумажным удостоверением внештатника. Из его рассказа выходило, что если бы не он, Евгений Иванович Плешаков, то никто и никогда не разглядел бы в угловатой девчонке будущую звезду мирового баскетбола. И как только он, Евгений Иванович, Татьяну увидел, так тотчас есть, пить и спать перестал, а занимался только тем, что пестовал ее и готовил к будущим ответственным матчам.

Аркашка все это добросовестно записал. Но многоопытный Сергей Ормели, прочитавший на следующий день сей опус, безжалостно разоблачил внештатника: «Так ты что, только с этим надутым индюком беседовал? А с Татьяной?..» Ответить было нечего, оправдываться он не стал, сидел молча, тупо уставясь в пол. Тягостное молчание затянулось. Ормели, не дождавшись ответа, разорвал листки с неудачным интервью, швырнул в мусорную корзину, поднялся из-за стола и многозначительно распахнул дверь кабинета.

Глава шестая

Что-то в нем будто надорвалось, после грубой выходки Ормели, когда Сергей недвусмысленно указал ему на дверь. Он охладел к своим записям, в училище ходил по инерции, практически не замечая, что творится вокруг; невпопад отвечал на вопросы и даже книги, без которых жизни своей не мыслил, читал, не в состоянии вникнуть в содержание.

Вспоминая свое бесславное, точнее – несостоявшееся интервью с зазнайкой-баскетболисткой, он не себя, а ее, Белову, во всём винил. Оправдывая себя, любимого, находил тысячи объективных причин, по которым беседа не просто не состоялась, а не могла состояться. В таком сомнамбулическом состоянии он прожил месяц, пока отчетливо и ясно не всплыл перед ним вопрос: а дальше-то что?

***

…Аркаше было лет около десяти, когда заболел он странной, никому не ведомой болезнью. Просто однажды утром подняться был не в силах, а когда измеряли температуру, то оказалась она всего лишь на одну десятую, как потом констатировал доктор, выше температуры трупа. Всякие доценты-профессора в дом ходили косяками, это уж встревоженная баба Сима расстаралась, всех, кого могла, на ноги подняла, не на шутку встревоженная странной болезнью любимого внука. Седые эскулапы осматривали мальчишку и только руками разводили. В итоге пришли к мнению, что у пациента «упадок сил», не конкретизируя, впрочем, где и на каком поприще мог так надорвать свои силы этот сопливый пациент, чтобы израсходовать их до жизненного предела. Факт, однако ж, остается фактом – в постели, слабый и ко всему равнодушный, пролежал он три месяца.

Однажды, без вызова, пришла к ним в дом молодая докторица. Недавняя выпускница местного мединститута, отличница, получила она красный диплом, а вместе с ним распределение не в отдаленный кишлак, а в городскую детскую поликлинику. По каким-то там инструкциям Минздрава участковые врачи должны были на дому посещать хронически больных детишек. Малолетний Аркаша оказался «в списке», и докторша, имени которой так никто и не запомнил, отправилась к Марковым. Осмотрев мальчишку и выслушав от опечаленной бабы Симы рассказ о странной болезни внука, районный доктор откинула одеяло, ощупала того с ног до головы, а потом… пощекотала ему пятки. Аркашка, до безумия боявшийся щекотки, извивался, как уж, заливаясь смехом. После чего докторша попросила оставить ее с пациентом наедине и разговаривала с ним чуть ли не целый час. Затем вышла из комнаты, вымыла руки, от вежливо предложенного бабой Симой чаю отказалась, а вот шоколадную конфетку из вазочки не удержалась – взяла – сама еще девчонка.

– Здоров ваш внук, абсолютно здоров, – твердо и уверенно заявила врач. – Просто он у вас очень много читает, постоянно о чем-то думает, а справиться со своими мыслями пока не может – мал еще. Вот и наступила у него апатия. Нужно просто его на что-то переключить. На какую-то активную деятельность.

– Так ведь он на скрипке учится, – попыталась возразить баба Сима.

– Скрипка – это не совсем то, – поморщилась доктор. – Ему нужны физические занятия. Пусть кто-то из взрослых заставляет его по утрам делать зарядку, но желательно, чтобы это какую-нибудь игру напоминало. А лучше всего – отдайте его в спортивную секцию, неважно какую, пусть сам выберет, – и, увидев недоверие во взгляде пожилой женщины, добавила строго и уверенно: – Ваш внук здоров, а спортом ему заняться необходимо. И перестаньте пичкать его лекарствами, пощадите молодую печень.

Когда Аркаша услышал, что доктор рекомендовала ему заниматься спортом, то загорелся этой идеей мгновенно. Недавно он прочитал две книжки о боксерах, и обе произвели на него огромное впечатление. Первая, так, даже не книжка, а скорее брошюрка, называлась «Мальчик из Дворца пионеров» – о том, как ленинградский школьник Гена Шатков, едва сдав выпускные экзамены, поехал в далекую Австралию и там, в Мельбурне, стал олимпийским чемпионом по боксу.

Вторая книга была увесистой, солидной. Называлась «Джексон остается в России». В предисловии было сказано, что автор – Георгий Свиридов – в прошлом сам боксер, а ныне возглавляет недавно созданную в стране Федерацию бокса СССР. Роман рассказывал о удивительной судьбе американского мальчишки Сидди, который с детства увлекался боксом, стал чемпионом Соединенных Штатов Америки. Волею судьбы американский гражданин Сидней Луи Джаксон (подлинное имя чемпиона США, впоследствии заслуженного тренера СССР С. Л. Джаксона. – прим. автора) оказался накануне Первой мировой войны в заснеженном российском Архангельске. Пытаясь добраться до Америки кружным путем, через Китай, он очутился в Ташкенте, где и застал его Октябрьский переворот.

Джаксон остался, создал первую в Центральной Азии секцию боксу, впоследствии стал заслуженным тренером СССР, его выпускники поднимались на высшие ступени пьедесталов почета самых крупных союзных и международных турниров. В Ташкенте о Джаксоне ходили легенды. Мальчишки рассказывали, что у тех, кто попадает к Сергею Львовичу, так его здесь звали на русский манер, не стать чемпионом по боксу просто шансов нет. Кроме взрослых боксеров Джаксон тренировал и детей. Во Дворце пионеров.

Живое воображение, привыкшее к беспрестанным фантазиям, подсказало Аркашке, что сие совпадение весьма символично и случайным быть не может: Геннадий Шатков стал Олимпийским чемпионом, тренируясь во Дворце пионеров. Джаксон тренирует мальчишек во Дворце пионеров. Стало быть, путь к олимпийскому пьедесталу надо начинать со Дворца пионеров. В своих грезах он видел себя сильным, мужественным. Вот Аркадий Марков выходит на ринг, и звук гонга, извещающий о начале поединка, еще не успевает стихнуть, а поверженный противник уже лежит на полу. «Нокаут», говорит судья и поднимает руку победителя. А вот он же, Аркаша, идет по улице, и какие-то хулиганы не дают проходу Ирочке Беляевой, которая в его сторону даже и не смотрит. «Подержи», – говорит Аркаша и протягивает Ирочке спортивную сумку, через ручку которой перекинуты боксерские перчатки. Удар, второй, третий. Посрамленные хулиганы бегут без оглядки. А Ирочка, возвращая герою сумку, смотрит на него с нескрываемым восхищением…

Когда отпрыск заявил о своем желании заниматься боксом, женская часть семьи пришла в ужас. «Но у тебя же скрипка! Какой же может быть бокс?!», – причитала баба Сима. «Сыночек, тебя там будут бить», – прошептала мама.

Н-да, не следовало ей бросаться такой неосторожной фразой.

– Это я буду их бить, – заявил будущий чемпион и распрямил, как сумел, свои узенькие плечики.

Отец, подводя итог этому невеселому семейному совету, закурил свою неизменную «беломорину» и произнес спокойно:

– Пусть пойдет. Получит пару раз по морде и очухается. Или научится сдачу давать. Меня, малого, на улице лупили до тех пор, пока я сам всех лупить не стал.

– Ты и курить с малолетства начал, – сварливо пробурчала теща в адрес зятя. – Что ж, и ему прикажешь?

***

Робея, пришел десятилетний Марков на первое занятие во Дворец пионеров, с удивлением рассматривая зал, стены которого были сплошь зеркальными. Посередине зала на небольшом возвышении белели канаты боксерского ринга. Староста младшей школьной группы подвел его к тренеру: «Вот, Сергей Львович, новенький, хочет к нам в секцию записаться». Джаксон лишь кивнул молча.

Началась разминка. Сначала просто бежали вокруг зала, потом бежали спиной, потом был бег боковыми шагами, после чего – вприсядку. Он уже ног под собой не чуял и боялся только одного – растянуться по полу на глазах у всех. Тренер хлопнул в ладоши, отдал команду, понятную лишь тем, кто знал, о чем речь идет. Часть мальчишек встали перед зеркалами и стали делать какие-то странные движения, словно перекачивались с ноги на ногу. Остальные взяли в руки скакалки и стали скакать. Но как! Девчонки с их улицы просто с ума бы посходили от зависти. Скакалки сначала мелькали в руках у юных боксеров, а потом только свист их в воздухе раздавался, а от невероятно быстрого вращения резиновый прут даже видно не было.

Аркадий в растерянности остановился невдалеке от ринга, не зная, чем ему заняться. Но тут подошел тренер: небольшого роста, седой, как лунь, но подтянутый, быстрый в движениях. На руках у тренера были какие-то странные перчатки – огромные, но не круглые, а продолговатые. Джаксон объяснил новичку, что это «лапы» и по ним нужно бить, стараясь попасть. Аркашка начал прыгать, следя за тем, как тренер то и дело меняет положение «лап», и вскоре… оказался на полу. Он и сам не заметил, куда его ударили, в живот ли, в подбородок, а может, в плечо… Просто ноги подогнулись, и он растянулся. Огляделся по сторонам, никто над ним не смеялся, да и вообще каждый был занят и до новичка никому дела не было. Поднялся, вроде ничего не болело. Но было чуть ли не до слез обидно. И отчего-то – очень стыдно.

– Твоя тренировка на сегодня закончена, – заявил Джаксон и пошел прочь.

Конечно, Аркадий не мог знать, что это была излюбленная манера старого тренера проверять новичков. Если сумеет пережить страх от полученного удара, справиться с обидой и придет на следующую тренировку, значит, останется в секции. Ничего этого не зная, Аркаша мучился сомнениями, но через два дня снова отправился во Дворец пионеров, чем несказанно удивил Сиднея Джаксона.

И все же бокс вскоре пришлось бросить – с занятиями скрипкой этот вид спорта и впрямь был никак не совместим. Однако те несколько занятий, которые он провел во Дворце пионеров, вспоминал часто.

***

«Может, и Ормели поступил со мной так же жестоко, как когда-то, на первой тренировке, Сергей Львович», – терзался сомнениями изгнанный из редакции молодежки Марков. И надо сказать, он был недалек от истины. Хотя, по правде говоря, неуравновешенный и склонный к экзальтации Сергей Ормели действовал скорее импульсивно, нежели в обдуманно воспитательных целях.

«Я поднялся на ноги после удара тренера, вернулся на тренировку, поднимусь и сейчас», – красиво фантазировал Марков, трясясь в вагоне трамвая. Ах, какие страстные, убедительные речи и неопровержимые, в свою пользу, аргументы приводил он в той мысленной пламенной полемике, которую воображал себе по дороге в редакцию. Как был убедителен в своей правоте, которую не сможет не признать Сергей.

Но! Юнкор предполагает, а редакция располагает. Ормели в кабинете не оказалось, он был в командировке, и вообще выяснилось, что у Аркадия Маркова теперь совсем другой наставник – Раиса Семеновна Могилевская, та самая Рая, которая когда-то попросила его сыграть на скрипке.

Раису осенила идея объединить всех школьников – авторов молодежной газеты в единый клуб. Идея пришлась по душе главному редактору. Клуб – это красиво, объединение «школьной учащейся молодежи», редактор даже мыслил штампами комсомольского работника, идеологически правильное и выверенное решение. Клуб назвали «Факел». Для «факелят» даже заказали специальные удостоверения, которыми они несказанно гордились. Пацаны, девчонок в «Факеле» почему-то почти не было, за глаза называли Раю «мама», слушались беспрекословно. И молча завидовали «Музыканту». Могилевская и впрямь благоволила к этому худющему нескладному подростку. С того, наверное, дня, когда он своей скрипкой разбередил ей душу. Но скрипка скрипкой, а, будучи опытным журналистом, Рая углядела в Маркове что-то такое, чего пока не видели в нем остальные, да и сам он тоже не видел.

***

– Вот о ком писать надо! – как-то раз вечером, когда в редакции уже почти никого не было, воскликнула Могилевская и прочитала заметку на первой полосе центральной газеты: «Академику Академии наук Узбекской ССР Виктору Ивановичу Губину присуждена Ленинская премия…» И пояснила для Маркова – в тот поздний час они в кабинете были вдвоем, все «факельцы» уже разошлись:

– Виктор Иванович изобрел принципиально новый прибор, который способен за сутки, а то и больше, спрогнозировать выпадение града. Аналогов такого прибора нет во всем мире. Ты представляешь, какой это для народного хозяйства бесценный прибор.

Аркадий не представлял ни в первом, ни в далеком приближении, о чем идет речь, но, не желая выказать перед «мамой» своей полнейшей безграмотности, согласно кивнул.

– А знаешь, Аркаша, мы с Виктором Ивановичем когда-то были соседями, в одном дворе жили. Мои родители с ним и его женой даже дружили. Я постараюсь до него дозвониться и попробую убедить, чтобы он тебе рассказал о своем новом приборе.

– Рая, я о баскетболистке Беловой написать не сумел, а ты меня в пасть к академику собираешься засунуть, – мрачно отреагировал Марков. – И имей ввиду: у меня по физике тройка, а двойку мне не ставят только потому, чтобы меня из училища не отчислили.

– Знаешь что, – вспылила Могилевская, – хватит голову пеплом посыпать. И жалеть себя тоже хватит – ах, я бедненький, я несчастненький, меня баскетболистка прогнала. В конце концов, за одного битого двух небитых дают. Слыхал такое?

Могилевская была фантазеркой и выдумщицей, идеями фонтанировала беспрестанно – в редакции все это знали. Аркадий успокаивал себя тем, что «мама» либо забудет о своей идее, либо академик, даже если она действительно до него дозвонится, пошлет ее куда подальше. Но через неделю Рая его огорошила: «Записывай. Улица Гоголя, 35, президиум академии наук, третий этаж, кабинет 111, завтра в пять часов вечера. Губин Виктор Иванович. Он уделит тебе тридцать минут». И, видя растерянность своего подопечного, Рая сделала вид, что ей крайне некогда: «Иди, иди, Аркаша, у меня полоса нечитанная, не до тебя сейчас…» Она и сама теперь страшилась, что втянула мальчишку в такую историю.

Дома Аркадий достал из книжного шкафа свою палочку-выручалочку – детскую энциклопедию, подарок родителей. В общеобразовательных предметах, кроме литературы, истории и обществоведения, учащийся музыкального училища Марков мало чего смыслил – мягко говоря. А по правде сказать, ни бельмеса не смыслил вообще. Перед контрольными, вызнав тему, он брал соответственный том той самой детской энциклопедии, наизусть, как стихотворение, заучивал соответствующую статью и потом добросовестно ее переписывал в классе. Преподаватели смотрели на это сквозь пальцы, все же главным критерием в училище была и оставалась музыкальная специальность.

Прочитав в энциклопедии всё, что касалось града и природы его происхождения, Марков, так ничего и не поняв, отправился спать, и снилось ему, что Сидней Луи Джаксон ни за что не хочет принимать в секцию бокса Дворца пионеров Раису Семеновну Могилевскую, потому что она не умеет прыгать на скакалке. После этого идиотского сна он проснулся вконец разбитым и весь день думал о том, как бы половчее соскочить с этого задания, где, кроме позора, его ждать ничего не может. Так ничего и не придумав, надел костюм, который терпеть не мог, и отправился на улицу Гоголя, где размещался храм республиканской науки.

Виктор Иванович Губин никак не соответствовал представлению юнкора молодежной газеты Маркова об академиках. На его взъерошенной шевелюре не было академической шапочки, облачен он был не в мантию и даже не в костюм, а в ковбойку и какую-то довольно потертую несолидную курточку, говорил смешным фальцетом и беспрестанно курил папиросы, то и дело забывая стряхивать пепел в пепельницу и роняя его на собственные брюки.

– Так что же вас, молодой человек, интересует? – спросил академик и, видя, что молодой человек не в состоянии сформулировать, что именно его интересует, сам начал рассказывать о своем изобретении.

Из этого рассказа Аркадий, кроме слова «град», не понял ни единого другого слова. Он просто добросовестно законспектировал все сказанное Губиным. Когда академик завершил свой рассказ, то поинтересовался, нет ли вопросов, все ли ясно. Вопросов, как выяснилось, не было, по поводу ясности Аркадий благоразумно промолчал. После чего Губин, глубоко вздохнув, произнес довольно грустно:

– Правда, мой юный друг, это такая штука, что ее можно только признавать, ибо искажение правды есть ложь. К чему я это говорю, спросите вы меня. А вот к чему. Я воевал с фашистами, и фашизм мне глубоко ненавистен – на той войне я потерял родных мне людей, друзей, сам чудом жив остался. А фраза, которая сегодня известна каждому – «Все гениальное просто», – принадлежит не какому-то древнему философу или мыслителю, а фашистюге, одному из ближайших сподвижников проклятого Гитлера – Йозефу Геббельсу. И это, к сожалению, правда. Н-да, так к чему это я? А к тому, что, не считая себя гениальным, обращаю ваше внимание на непреложный факт – моя разработка чрезвычайно проста. Надеюсь, я сумел вас в этом убедить.

Академик глянул на часы, протянул руку и, прощаясь, добавил: – Не сочтите за труд, молодой человек, показать мне ваш опус, дабы избежать возможных ошибок, вызванных моим невнятным толкованием. Я, знаете ли, не привык интервью давать…

***

Промучившись неделю, Аркадий не смог выдавить из себя ни единой фразы. Перенесенный на бумагу конспект речи Губина являл собой полнейшую, на взгляд Маркова, абракадабру, из которой что-либо понять не представлялось возможности. На прощание Губин оставил ему свой служебный телефон. Набравшись храбрости, Аркаша после нескольких попыток дозвонился до академика и попросил его еще об одной, хотя бы коротенькой, встрече, сославшись, что кое-что все-таки хотел бы уточнить.

Позже, спустя годы, Марков, всякий раз вспоминая эту историю, так и не мог сам себе ответить на вопрос, почему академик, мировая величина, пошел навстречу ему, мальчишке.

– Дело в том, что я послезавтра уезжаю, и довольно надолго. – сказал Губин по телефону. Помолчал, потом добавил: – Ладно, приезжайте завтра, только не в академию, а ко мне домой, часикам эдак к двум.

– Так завтра же праздник, День Победы, – удивился Аркадий.

– Вот потому что праздник, потому домой и приезжайте. Жена грозилась гуся в духовке запечь.

Когда Аркаша сообщил, что приглашен к праздничному обеду в дом академика Губина, отец недоверчиво хмыкнул, а мама и баба Сима всполошились и стали что-то обсуждать. На следующий день они всучили своему любимцу весьма объемистую сумку, в которой были произведения их кондитерского искусства – печенья, вишневый штрудель, рогалики с маком и даже мамина «коронка» – торт «Наполеон». Аркадий пытался отказаться, но его и слушать никто не стал.

Подарки семьи Марковых пришлись весьма кстати. Нина Сергеевна, жена академика, руками всплеснула от удовольствия, когда увидела содержимое сумки: «Ну, надо же! Какие ваши мама и бабушка кудесницы. А у меня, признаться, с пирогами да пышками ничего не выходит. Проходите к столу, Аркадий, мы больше никого не ждем. Мы с Виктором Ивановичем оба фронтовики и этот праздник привыкли вдвоем отмечать».

Виктор Иванович, нарядный, уже сидел за столом. На спинке стула красовался пиджак с многочисленными фронтовыми наградами академика. Открыв бутылку вина, Губин наполнил рюмки, сказал глухим голосом: «В нашем доме первый тост – за тех, кто не дожил до этого дня». Он поднялся и со словами: «Вечная память», – осушил свою рюмку. Аркашка смело последовал его примеру.

Под гуся, который Нине Сергеевне несомненно удался, выпили еще по паре рюмок, после чего Виктор Иванович и Нина Сергеевна стали вспоминать разные эпизоды, по большей части смешные и курьезные, своего фронтового прошлого, достали из шкафа фотоальбом. Аркашка слушал как завороженный. Глянув на часы, академик обратился к гостю:

– Так что ты хотел уточнить, давай спрашивай, а то мне еще в дорогу собраться надо.

Осмелевший после трех рюмок, Аркадий заявил бесстрашно:

– Вот вы, Виктор Иванович, в прошлый раз про правду говорили, и я вам правду скажу – я ничего про ваше изобретение не понял. А раз я ничего не понял, то и своим читателям о вашем приборе рассказать не могу.

Губин взглянул на паренька так, словно увидел его впервые. Неожиданно он широко улыбнулся и заявил:

– Молодец. Как говорят на флоте: «Так держать!» Никогда не бойся признаваться в своих ошибках. Каяться не надо, а признаваться и исправлять – необходимо. Ну ты это, я надеюсь, с годами и сам поймешь, раз уже сегодня такое решение принял. А теперь о деле. Может, оно и к лучшему, что ты ничего не понял, – и, увидев удивленный взгляд паренька, пояснил:

– Дело в том, что моим изобретением заинтересовалась оборонка, так что оно того и гляди теперь под грифом «сов. секретно» окажется. Поэтому ты напиши просто … – и академик Губин продиктовал Маркову несколько четких фраз, из которых ясно было только то, что все газеты давно уже опубликовали, – изобретен новый, очень важный для народного хозяйства прибор.

Впрочем, прибор, изобретенный академиком, теперь интересовал Аркашу меньше всего. Фронтовые рассказы Губиных – вот что его будоражило, и он разразился целым очерком, в котором одним-единственным абзацем отметил, что герой войны Виктор Иванович Губин стал академиком и его очень важное изобретение удостоено Ленинской премии.

В этот день, не отмеченный никакими семейными памятными датами, родился, еще сам об этом не ведая, журналист Аркадий Марков.

Глава седьмая

Поезд номер пять «Москва – Ташкент» прибыл к станции назначения точно по расписанию. Участник – увы, не лауреат, а просто участник всесоюзного конкурса альтистов Аркадий Марков вышел на привокзальную площадь, вдохнул привычный с детства знойный воздух родного города, закинул на плечо сумку с немудрящими пожитками и столичными подарками и на своих двоих отправился домой. Трамваи и автобусы по раннему предрассветному времени еще не ходили, о такси ему и мысль в голову не приходила, а пройтись по любимому Ташкенту каких-нибудь полчаса-сорок минут – никаких проблем.

На последнем курсе музучилища Аркадий поменял специализацию – переключился со скрипки на альт. Долгое врем альт называли «скрипкой неудачников». Если про музыкантов сочиняли анекдоты, то альтисты в них всегда выглядели ленивыми тугодумами. Но Аркадию на эти анекдоты и подначки было наплевать. Альт, как ему представлялось, требовал куда как меньше усилий, чем скрипка, и, следовательно, оставлял больше свободного времени для газетных дел.

Новоявленный альтист Марков на конкурс в Москву отправился, провалился с треском, да иначе и быть не могло – на новом инструменте он играл без году неделю, на что тут было рассчитывать. Впрочем, провал на конкурсе струнников музыканта Маркова ничуть не огорчил, мысли его были заняты совершенно иным…

Около пяти утра он заявился домой и, конечно же, всех разбудил. Семейство собралось в палисаднике, баба Сима затеяла любимому внучеку яишню жарить; Аркаша достал из сумки традиционные подарки, без которых ни один периферийный житель из столицы не возвращается – конфеты «Лимонные дольки», сыр, сырокопченую колбасу. В тот самый момент, когда Аркадий делился своими впечатлениями о Третьяковке, раздался страшный гул. Нет, не так. Сначала жутко завыли собаки. Потом раздался этот леденящий душу гул, шедший откуда-то из-под земли, в воздух поднялись клубы желтой пыли, и, когда пыльный столб осел, Марковы увидели, что их комнатушки большой нет. На ее месте высилась груда кирпичей, а над этой грудой нелепо раскачивался вишневого цвета абажур с бахромой, который висел у них под потолком.

Стрелки всех городских часов замерли на цифрах 5 – маленькая и 25 – большая. Страшное, силой больше девяти баллов, землетрясение, разрушившее полгорода и унесшее сотни жизней, произошло в Ташкенте 26 апреля в 5 часов 25 минут, когда огромный миллионный город едва начинал просыпаться. Если бы Аркадий в то утро не приехал из Москвы и семья по этому поводу не собралась в палисаднике, вряд ли бы из них кто-то остался в живых.

Соседи собрались в центре двора. То, что большинство женщин были в ночных сорочках, а мужчины – в «семейных» трусах, – никого не смущало. Вид у всех был понурый – в Безымянном дворе не уцелело ни единой комнаты, хотя жилище Марковых пострадало больше всех. Просто чудо, что никто не погиб, хотя у многих были ушибы, ссадины, кровоподтеки, которые тут же, во дворе, промывали, перевязывали. Внезапно раздался чей-то смех, а через минуту хохотал уже весь двор. Один из соседей, выскакивая из дома, успел схватить… телевизор. Устроив его на общем столе посередине двора, сосед уселся напротив и тупо уставился в экран.

– Миша, шо там показывают? – спросил его кто-то из соседей, что и вызвало общий смех.

Потом сообща отправились осматривать жилище Марковых, вернее то, что еще несколько минут назад было комнатой, а теперь – кирпичной грудой. Так же сообща пытались разбирать завалы, чтобы спасти документы, кое-что из одежонки раздобыть – но какое там! В этом кирпично-песочном месиве ничего не уцелело. Как-то отрешенно Аркашка вспомнил, что в углу комнаты он, уезжая, пристроил футляр со скрипкой. И хотя он на ней уже давно не играл, ему отчего-то стало жалко именно скрипку, которая вряд ли уцелела.

***

Посередине улицы «Двенадцать тополей» поставили огромные солдатские палатки. В полуразрушенных домах людям жить было запрещено – синоптики предупреждали, что возможно повторение подземных толчков, и они действительно продолжались. Самым популярным человеком в городе стал никому доселе неизвестный скромный кандидат наук Валентин Иванович Уломов, начальник местной сейсмологической станции. Его выступления по телевидению все ждали с таким же напряжением, как в годы войны – сводки Совинформбюро.

Подземные толчки продолжались, и журналисты на крыше сейсмостанции установили круглосуточный пост. Кто-то из газетчиков водрузил на сейсмостанции плакат: «Трясемся, но не сдаемся». Один раз Маркову удалось уговорить Раю, чтобы на ночное дежурство к Уломову отправили именно его. Валентин Иванович оказался человеком простым и общительным, он доступно рассказал Аркашке про характер подземных толчков, и тот потом написал довольно толковый материал.

У него вообще теперь была совсем иная жизнь. Сверстники разъехались – все пионерские лагеря Советского Союза, всякие там санатории и здравницы без ограничений принимали детей Ташкента. А в сам разрушенный землетрясением город потянулись бесконечные эшелоны со стройматериалами.

Приехавший в те дни на гастроли в СССР югославский певец Джордже Марьянович захотел непременно дать концерт в Ташкенте, сбор от которого передал на строительство города. Ему написали немудрящий куплет на мотив популярной тогда песенки, который он к полнейшему восторгу зрителей по многу раз исполнял на бис:

«Полшестого утра город спал, как всегда.

Вдруг в Ташкенте случилось несчастье.

Объявил Левитан, что в стране непокой,

Что Ташкент развалился на части».

А дальше следовал припев:

«Что это? Что это?

Месится цемент.

Это строится красавец –

Молодой Ташкент».

На заседании Политбюро ЦК КПСС было принято решено на примере узбекской столицы продемонстрировать всему миру крепкую и нерушимую дружбу советских народов. Может быть, и даже наверняка, идея носила чисто пропагандистский и идеологический характер. И что с того? В невероятные, фантастически короткие сроки на месте разрушенного Ташкента был по сути построен новый, суперсовременный город. Лучшие архитекторы страны считали за честь представить здесь свои самые смелые проекты жилых домов и общественных зданий.

Сработала и поистине гениальная идея «хозяина республики» – Шарафа Рашидова. Он официально заявил, что каждому приезжему строителю, который захочет остаться в Ташкенте, в строящемся им доме будет предоставлена квартира. При условии, что человек будет продолжать трудиться на стройке. Вместе с оборудованием и стройматериалами, привлеченные возможностью обзавестись собственным жильем, в узбекскую столицу хлынули полчища молодых строителей, так что в рабочей силе недостатка не ощущалось.

Утром, наспех проглотив какое-нибудь подобие завтрака, Аркадий мчался в редакцию. Получив очередное задание, отправлялся разыскивать то или иное СУ – стройуправление – или СМУ – строительно-монтажное управление. На уговоры хоть на пару неделек поехать куда-нибудь к морю – когда еще такая возможность представится? – он только отмахивался. Его заметки, пока еще небольшие репортажи, интервью появлялись теперь на страницах молодежной газеты чуть ли ни ежедневно. От переходных и даже выпускных экзаменов школьники Ташкента в тот год были освобождены, так что ему просто пришлось каким-то из дней выкроить пару часиков, заехать в училище и получить диплом об окончании.

***

Следовало подумать о поступлении в вуз. Он хотел поступать на филфак, но с его более чем «скромными» оценками шансов на поступление в университет было немного. Так что оставалась консерватория.

Рая Могилевская его утешала:

– Журналист – это прежде всего эрудированный, широко образованный человек. Вовсе не обязательно обучаться литературе, чтобы уметь писать. Ты посмотри, сколько прекрасных писателей среди врачей – Чехов, Аксенов… Кстати, подающая надежды наша землячка Дана Рудина, она же тоже в консерватории учится. А какие прекрасные пишет рассказы…

Данку Рудину Аркашка знал прекрасно. Эта нескладная длинноногая девчонка в вечных ситцевых платьях со своими рукописями обивала пороги всех газет, а потом ее рассказ напечатал журнал «Юность» и каждому, кто хоть что-нибудь смыслил в литературе, стало ясно, что на писательском небосклоне зажглась если пока еще и не звезда, то очень яркая звездочка.

Дана закончила то же музыкальное училище, что и Аркадий, только на год раньше, и теперь уже перешла на второй курс консерватории. Когда он сдавал документы, то встретил ее в приемной комиссии. На его сомнения Рудина лишь рукой махнула:

– Правильно тебе твоя Могилевская говорит. Какая разница, диплом какого вуза у тебя будет, главное в нашей стране – это «корочки». Тебе что, кто-то запрещает сотрудничать с газетой или рассказы писать? Кончай, Аркашка, дурью маяться. Надо поступить, все остальное потом приложится.

Глава восьмая

Не приложилось.

В первые сентябрьские денечки, когда азиатское солнце светит еще во всю свою мощь, но уже не обжигает зноем, а лишь ласкает теплом; когда воздух насквозь пропитан приторно сладким запахом дынь и поздних фруктов, когда по утрам в комнату через открытое окно врывается бодрящий ветерок, таким вот ранним утром Аркаша, сидя в прокуренном строительном вагончике, торопливыми записями заполнял странички видавшего виды блокнота. С начальником стройуправления Толиком, Анатолием Ганиевичем Тешабаевым, Марков познакомился еще в мае, в первые же дни строительства разрушенного Ташкента. Тешабаев был старше Аркадия лет на десять, но держался на равных, положением начальника не кичился, и уже со второй встречи они легко и непринужденно перешли на «ты». В этот день молодой журналист приехал к своему новому другу до начала рабочего дня – знал, что потом Анатолий закрутится по своим многосложным делам и даже минуты для разговора выделить не сможет. А его управление в самом конце августа построило в том самом месте, где был эпицентр землетрясения, роскошную, таких еще в Ташкенте не видывали, школу. Со стеклянными галереями, большим бассейном и двумя спортзалами, просторным светлыми классами и ярким красочным мозаичным панно во всю фасадную стену. А в конце сентября должны были сдать большой многоэтажный дом, куда предстояло заселиться учителям этой чудо-школы. Поглядывая на часы, Тешабаев торопливо диктовал журналисту цифры, фамилии и с явным наслаждением затягивался первой утренней сигаретой.

В строительный вагончик начальника управления ввалился огромный парень в испачканных глиной кирзачах и пропыленном рабочем комбинезоне. Он заговорил неожиданным для его мощной фигуры писклявым жалобным голосом:

– Анатолий Ганиевич, свадьба через неделю, а Ризаев ничего не дает: ни фаты, ни колец, ни продуктов. Сейчас заходил к нему, так он вместо мяса мне свиную тушёнку предложил. И еще смеется, гад…

– Вот Аркадий, рекомендую, – Тешабаев жестом остановил поток излияний парня. – Лучший бригадир нашего управления – Савельев, мой, кстати, тезка – Анатолий. Приехал из Артемовска. Бывший монтажник-высотник, верхолаз. А теперь передовик среди каменщиков. И не только среди каменщиков. Еще и на личном фронте передовик – успел здесь с местной девчонкой познакомиться, а теперь вот, извольте видеть, женятся. И правильно, я тебе скажу, делают. В соответствии с правительственным постановлением Анатолию предоставляется квартира, тем более что он теперь семейный. И не какая-нибудь однушка, а полноценная двухкомнатная квартира. Так что живи и радуйся.

– Да где ж радуйся, Анатолий Ганиевич, когда этот гад Ризаев ничего не дает, – снова завелся Савельев и стал загибать пальцы, перечисляя: – Ни колец, ни фаты, ни продуктов…

Марков слушал, ничего не понимая: кто такой этот самый «гад Ризаев» и почему он должен давать бригадиру свадебную фату, обручальные кольца и продукты.

– По решению союзного совмина сюда, в Ташкент, поступают не только все необходимые стройматериалы и оборудование, но и, как говорится, товары народного потребления. Дефицитные, заметь, товары, – пояснил Тешабаев. – Распоряжаются всем этим дефицитом ОРСы – отделы рабочего снабжения. Им же поступают всякие там причиндалы, необходимые для свадеб, ну, знаешь, как в магазинах для новобрачных. Народ-то у нас в основном молодой трудится, так что свадьбы – дело, как говорится, нередкое. А эти орсовцы весь дефицит налево пускают, а работягам – на тебе, Боже, что мне негоже. Ты вот загляни к ним, сам увидишь – на прилавках только сапоги кирзовые да тушёнка, и то ее наверняка уже жрать нельзя, полгода назад привезли, а она у них на самой жаре стоит, без всякого холодильника. Вот бы ты, товарищ корреспондент молодежной газеты, бабахнул фельетон, как местные торговые работники издеваются над молодыми строителями. Чем тебе не тема?

– Тема действительно классная, только кто ж меня в этот ОРС пустит? – усомнился Аркадий.

– А я вот тебе анекдот расскажу, – неожиданно предложил Анатолий Ганиевич. – К известному иллюзионисту Кио приходит какой-то чувак и говорит: «Игорь Эмильевич, я классный аттракцион придумал. На арене в темноте свет мгновенно вспыхивает и в центре вы – в ослепительно белом фраке. Свет на мгновение гаснет, снова вспыхивает – вы в черном фраке, гаснет, вспыхивает – вы в красном фраке. Ну, как?» «Эффектно, – отвечает Кио. – А как это сделать?» «Ну, на то ты и Кио, – отвечает чувак, – сам думай».

– Это ты к чему? – спросил Марков Анатолия.

– Ну к тому, что ты сам журналист, вот сам и думай, как тебе в ОРС попасть.

Со стройки Аркадий поехал не на занятия в консерваторию, а прямиком в редакцию. Рассказал Рае о том, что узнал сегодня в стройуправлении. Могилевская загорелась мгновенно и решительно потащила Аркадия к главному редактору газеты Юрию Рыбкину. До этого главного Аркадию приходилось видеть всего пару раз, да и то лишь мельком, в редакционном коридоре. Он не без робости переступил порог кабинета, где огромный стол был завален рукописями и газетными полосами, остро пахнущими типографской краской.

– Это Аркадий Марков, – представила его Раиса, – наш юнкор, – и уточнила: – Теперь уже студент.

– Ага! – радостно воскликнул Рыбкин, будто с нетерпением только этой встречи и ждал. – Ну ты, старичок, молодец, отгрохал про академика Губина очерк – будь здоров. Мне даже из президиума Академии наук звонили, благодарили. Да и о строительстве Ташкента ты бойко пишешь. У нас в штате поработать не хочешь? – огорошил главный редактор вопросом.

– Да я… Конечно, – сбивчиво заговорил Аркадий, не смея поверить, что вот здесь, прямо сейчас сбывается его самая заветная мечта. Сбывается то, о чем он грезил, не смея пока еще даже надеяться, что это когда-то осуществится. – Я, правда, в консерваторию поступил в этом году…

– Эка беда, – хмыкнул Рыбкин, – переведись на заочное.

– Я по классу альта учусь, у нас нет заочного отделения.

– Ну, знаешь, старик, это уж твои проблемы. А таких предложений, как я тебе сейчас сделал, два раза не повторяют.

– Я понимаю, я согласен, – торопливо проговорил Марков, мысленно костеря себя за то, что влез с этим дурацким разговором про консерваторию.

– А с чем вы, Раиса Семеновна, собственно пришли? – построжал главный.

Могилевская изложила суть того, что Марков узнал сегодня утром на стройке.

Юрий Иванович вышел из-за своего огромного стола, подошел к Аркадию, положил ему руку на плечо, пытливо глянул в глаза:

– Похоже, я в тебе не ошибся, музыкант. Но в одиночку тебе с этой проблемой не совладать. Мы сейчас вот как сделаем. Я позвоню в горком комсомола, в «Комсомольский прожектор», у них есть официальные полномочия, они помогут тебе с нужными документами ознакомиться. А ты отправляйся снова на стройку, только желательно не в одно управление, а в несколько. Походи там по этим орсовским магазинам, посмотри, что и как, думаю, картина везде одинаковая – ворье они, эти торгаши. Поговори со строителями, они тебе много чего понарасскажут – не сомневаюсь. Только знаешь что, ты б оделся как-нибудь попроще, ну не так пижонисто, да и постригся заодно, а то у тебя «скрипач» на лбу огромными буквами написано. Все понял? Тогда будем считать это твое задание – испытательным. В тот день, когда твой материал будет опубликован, можешь выходить на работу. Как, согласен?

***

Масштаб воровства в строительных ОРСах масштабу самого строительства ничуть не уступал. В этом Аркадий убедился доподлинно. Со всех концов страны, что занимала тогда, как горделиво подчеркивалось всюду, шестую часть земной суши, шли в Ташкент самые что ни на есть дефицитные товары. Рыдая от беспомощной злобы, начальники торгов всех союзных республик перераспределяли львиную часть импорта в узбекскую столицу, сюда нескончаемыми контейнерами шли рижские дефицитные портативные транзисторные радиоприемники «Спидола», минские мебельные гарнитуры, которые, по мнению многих, ничуть не уступали румынским и польским; в невероятных количествах поступали самые деликатесные рыбные консервы, включая супердефицитные тогда балык и печень трески, шоколадные конфеты московских и молдавских кондитерских фабрик, одежда и обувь стран Восточной Европы, даже Финляндии и Австрии. Объемы поставок были грандиозны. И из всего этого огромного потока товарного великолепия до обычных работяг не доходило ровным счетом ничего. Торгаши рассуждали цинично, но весьма, со своей, разумеется точки зрения, здраво. Строительство в Ташкенте, такими темпами, как оно ведется, продлится никак не больше трех, ну от силы – пяти лет. Закончится великая стройка, закончится и великая поставка товаров. А значит, что? Значит, надо успеть. Не зря же сказано: для кого – война, а для кого – мать родна.

В один из магазинов ОРСа, как раз в управлении, где начальником был Тешабаев, Аркадий зашел уже на следующий день. Как ему и предрекали, на прилавках в изобилии стояли кирзовые сапоги, рядом высились груды консервных банок с тушёнкой. В изобилии были трехлитровые банки с помутневшим березовым соком. Аркадий извлек из папки свой редакционный бланк, удостоверяющий, что он нештатный корреспондент молодежной газеты. Директор долго вчитывался в коротенький текст, потом вернул бланк Маркову и спросил: «Чего хочешь?»

– Мне надо взглянуть на документы и…

– Пошел на хер, – не дослушав, перебил его директор. – А еще раз придешь, ноги поломаю. Ты что думаешь, бумажку приволок, так я от страха обосрусь. Иди, иди, в другом месте дураков ищи, – и он расхохотался, обнажив два ряда золотых коронок.

– А ты уволить его не можешь? – спросил Аркадий Анатолия Ганиевича.

– В том-то и дело, что не могу. ОРС не в моем ведении, у них своя контора и прямое подчинение. Рука руку моет – слыхал про такое? О! – оживился Тешабаев. – Кажется, я смогу тебе помочь. Сегодня вечером мы собираемся в чайхане. У одного нашего бригадира сын родился. Он раньше в ОРСе работал, простым грузчиком, так что нагляделся там всякого. Поговори с ним…

Бывший грузчик Дима был не особо разговорчив, но кое-что все же рассказал. Система работает безотказно. На каждый товар имеется своя наценка – от вышестоящей инстанции к следующей наценка, естественно, увеличивается. Пока, допустим, банка печени трески дойдёт от городского склада главного управления рабочего снабжения до орсовского магазина в стройуправлении, то есть низового звена, то она уже будет стоить не сорок копеек по номиналу, а все девяносто, а то и рубль. По какой цене её будет сдавать завмаг – никого не интересует. Он свои копейки, рубли, сотни тысячи, в зависимости от ценности товара, уже куда надо внес. Фиксированно. Так что в дальнейших действиях его никто не ограничивает и не контролирует. Продавай кому хочешь и по какой хочешь цене.

Ребятам из «Комсомольского прожектора», хоть у них и впрямь были кое-какие полномочия, все же документов удалось раздобыть немного. Но и тех хватило, чтобы ужаснуться масштабам этого невиданного, беззастенчивого и безбоязненного воровства.

Назвав свой, первый в его пока еще только начинающейся журналистской жизни фельетон «Кривое зеркало» – заголовки у него тогда еще изрядно «хромали», – Аркадий, просидев над своим творением всю ночь, отвез его в редакцию, оставил на столе у Могилевской и отправился к Тешабаеву. Вагончик начальника СУ оказался закрытым, и Марков отправился разыскивать друга. Он шел вдоль отвального котлована. За спиной раздался какой-то шорох, но Аркадий не успел оглянуться: в этот момент почувствовал легкий толчок в спину. Вернее, ему показалось, что толчок был легким. Позже установили, что огрели его по спине найденной поблизости доской, из которой к тому же торчало острием множество гвоздей, – орудие преступления заготовили заранее. Сознание, он, видно, потерял сразу и без сознания уже скатился на дно котлована. Нашли его через сутки, да и то случайно. Перед тем как вывалить битый кирпич из кузова самосвала, никуда не спешащий водитель решил перекурить. Выщелкнув окурок и наблюдая за траекторией его полета, водила зорко углядел на дне котлована что-то блестящее. Любопытство взяло верх над осторожностью, шажочек за шажочком он спустился вниз, где и обнаружил полуприсыпанного песком Маркова. А блестели часы на его руке. Плоские, очень модные в те годы, часы «Полет», что в честь поступления в консерваторию подарила любимому Аркашеньке баба Сима. Чем и спасла своего внука.

(Оглядываясь на будущее)

Худсовет проходил вяло. Высказываться никому не хотелось, потому что в зал нежданно-негаданно явился сам великий и ужасный Малик Каюмов, директор киностудии «Узбекфильм», Герой Соцтруда, лауреат Ленинской премии, народный артист СССР и обладатель еще невероятного множества званий и регалий. Тот самый Малик Каюмов, который, будучи начинающим оператором-документалистом, 21 июня 1941 года, то есть за день до начала Отечественной войны, снимал в Самарканде вскрытие гробницы завоевателя Тамерлана, Тимура, Амира Тимура, сына Тарагая из монгольского рода Барлас, что родился в 1336 году в узбекском городе Кеш.

Завоевав немало земель, Тамерлан правил большей частью Средней Азии, Месопотамии и Кавказа, а также территориями, где находятся современные Сирия, Афганистан и Пакистан. Великий хромой не был потомком Чингисхана и не имел права носить титул хана, а поэтому довольствовался статусом великого эмира. Видать, буйному полководцу это не давало покоя, и он, женившись на дочери какого-то из потомков Чингисхана, все же присвоил себе титул «ханский зять». Упокоился завоеватель Тимур, прожив около семидесяти лет, в древнем Самарканде. Гробница его считалась неприкосновенной, ходили легенды, что того, кто только посмеет к ней прикоснуться, ждут невероятные несчастья, смерть и разрушения. Советские археологи, безбожники, не верящие ни в какие предсказания и приметы, забили на это проклятье и в 1941 году начали раскопки вокруг захоронения Тимура. Вооружившись кетменями и любимым оружием пролетариата – увесистыми камнями, – местные узбеки попытались отогнать богохульников-ученых от захоронения, но грянули выстрелы бравых красноармейцев, местные вынуждены были ретироваться, раскопки продолжились.

Кто-то из идеологов страны Советов решил, что данное событие необходимо запечатлеть на кинопленку. Дабы не гнать оператора из Москвы, велели привлечь к съемкам местную киностудию. Но ни один из старых и опытных операторов не согласился отправиться в Самарканд. Они все, до единого, либо срочно заболели, либо скоропалительно уехали в отпуск. Нашли одного-единственного, тогда еще всего несколько дней проработавшего на студии, оператора по имени Малик Каюмов. Он и снял раскопки, о которых газета «Известия» 21 июня 1941 года сообщила: «Сегодня продолжились раскопки в мавзолее «Гур-Эмир». Антропологи и химики подвергли тщательному исследованию останки Тамерлана. Ученые обнаружили, что на черепе сохранились остатки волос. Определена возможность восстановить достаточно точный портретный облик завоевателя». Ученый мир не успел восхититься открытием советских археологов – 22 июня гитлеровская Германия напала на СССР. В Узбекистане никто не сомневался – проклятие сработало, и еще четыре с лишним года уносило жизни миллионов людей по всему миру.

Малик Каюмов тем временем стал прекрасным оператором, он работал с выдающимися режиссерами и сценаристами, киностудию возглавлял и по регалиям, и по праву.

Так сложилось, что сценарий своей первой документашки Аркадий Марков написал с легкой руки Малика Каюмова, и теперь мэтр не упускал возможности поинтересоваться творчеством своего «крестника». Вот и сейчас, когда худсовет смотрел фильм про Афганистан, снятый по сценарию Маркова, директор киностудии собственной персоной заявился в просмотровый зал. Потому и молчали члены худсовета – что толку говорить, когда все равно будет так, как скажет Каюмов. Он поднялся со своего места – высокий, костистый, все еще крепкий, – зажал в зубах папиросу, сигарет не признавал, сказал своим глухим голосом:

– Фильм хоть сейчас можно выпускать на экран. И все же я бы попросил авторов доснять один эпизод. Вы, Аркадий, когда возвращаетесь в Афганистан? – спросил Малик Каюмович, обращаясь к Маркову.

– Еще вчера должен был отбыть, задержался из-за худсовета.

– Ну вот и прекрасно, пойдемте ко мне, я расскажу вам, что бы мне хотелось видеть.

Мнение членов худсовета его интересовало в последнюю очередь, если интересовало вообще.

Директор студии повел сценариста не в рабочий кабинет, а в чайхану. Знаменитую чайхану «Басмачфильма», как обидно прозвали киностудию «Узбекфильм» советские киношники, намекая, что в Ташкенте, кроме фильмов о басмачах, ни хрена больше не снимается. Буфеты, кафешки, ресторанчики и бары есть на любой киностудии мира. Чайхана – только на «Узбекфильме». Большой знаток и любитель национальной кухни, Малик Каюмов лично следил, чтобы в его чайхане работали самые лучшие мастера по приготовлению узбекских блюд.

– Казан с утренним пловом открою через пятнадцать минут, домулло (в переводе с узбекского – «уважаемый учитель». – прим. автора), – почтительно обратился к директору студии повар, едва они заняли место в уютном уголке чайханы. – Пока могу предложить съесть по шампуру шашлыка из свежайшей молодой баранины.

Каюмов вопрошающе взглянул на молодого автора.

– Шашлык я и в Афганистане поем, там его готовят отменно. А вот такого плова, как у вас, Малик Каюмович, нигде нет. Так что не хочу себе аппетит перебивать.

– Согласен, попьем чаю и подождем плов. А пока поделюсь своей идеей, – заявил Малик Каюмович. – Твой фильм начинается с того, как пограничную заставу на рассвете будят выстрелы душманов. Я несколько раз бывал в тех местах и обратил внимание, какой невероятно красивый рассвет над Амударьей. На мой взгляд, нужно доснять коротенький эпизод восхода солнца, а потом – выстрелы. Как переход от мирного дня к войне. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Гениально! – с энтузиазмом отреагировал Марков. К тому времени он, если не полностью, то уж, во всяком случае, в достаточной мере овладел искусством угадывать настроение и даже ход мыслей сильных мира сего, что в проститутской профессии журналиста было не только не лишним, но чаще всего – необходимым. Эпизод, предложенный мэтром кинематографии, ничего гениального в себе не содержал. Всем киношникам было прекрасно известно, что «дед» повернут на всяких там закатах-восходах и его хлебом не корми – дай только воткнуть куда-нибудь в кинокартину вид восходящего, или закатного, солнца. – Только режиссер, Малик Каюмович, уже группу-то распустил, даже не знаю, как теперь быть. И упускать такой эпизод – это картину обеднить, – заныл сценарист.

– Никаких «обеднить», – решительно заявил директор студии. Вдохновленный тем, что его идея нашла столь горячую поддержку сценариста, он готов был административные горы свернуть. – Вся группа тебе, собственно, не нужна, даже звук не нужен. Возьмешь с собой оператора и камеру, вот и все. Мы еще с тобой не успеем плов доесть, а оператор будет готов. Во сколько у тебя самолет на Кабул? Отснимитесь, и оператор сам пленку привезет. У тебя картину кто снимал, Хмара? Ну Николай оператор опытный, и вкус у Хмары отменный, на него можно положиться. А смонтируем без тебя, можешь не беспокоиться, я сам проконтролирую. Надеюсь, ты мне доверяешь… – и Малик Каюмович от души рассмеялся, показывая, как развеселила его собственная шутка.

***

Всякий раз, когда военно-транспортный Ил-76 начинал снижаться над Кабулом, настроение у Маркова портилось. Эта выжженная солнцем грязно-рыжая земля, вечно свинцовое от пыли небо, липкий зной, унылые холмы на горизонте – все наводило на него тоску и уныние.

Первым, кого он увидел у трапа, был собкор советского телевидения в Афганистане Миша Лещинский. Он провожал известного политического обозревателя Александра Каверзнева. Тот пытался забрать у молоденького лейтенантика свой объемистый командировочный портфель.

– Ну что вы, Александр Александрович, – возражал лейтенант. – Мне же совсем не трудно, я вам ваш портфель прямо в самолет занесу. Для меня это честь. Я потом всем рассказывать буду, что живого Каверзнева видел, – и увидев недовольный взгляд знаменитого журналиста, смущенно забормотал: – Ну я в том смысле, что не в телевизоре, а живьем, – и, окончательно смутившись от собственной нелепости, махнул огорченно рукой и полез внутрь огромного самолетного брюха, который в народе был больше известен как «Черный тюльпан». Для Каверзнева этот рейс Ил-76 и дурацкая фраза лейтенантика «живым видел» оказались зловеще пророческими. Через несколько часов он, по неизвестной до сего дня причине, скончался в своей собственной московской квартире.

А в тот день, проводив гостя, Лещинский отозвал Аркадия в сторону и, взяв за локоть, сказал: «Извини, старик, я знаю, что на Востоке гонцам, принесшим дурную весть, отрубали голову, – Михаил грустно усмехнулся. – Но так уж вышло, что мне приходится тебе сообщать: дружок твой, Валера Глезденев, вчера погиб. Полетел на «вертушке» в Кандагар, ну и… Прямым попаданием, никто не уцелел.

Валера был собкором военной газеты Туркестанского округа в Афганистане, недавно капитана получил. Они дружили много лет. Здесь, в Кабуле, Глезденев жил в соседнем от Маркова доме. Но больше времени проводил у него, чем в своей квартире, – вдвоем в этом диком, полуразрушенном городе, который подвергался ежедневным ракетным обстрелам, было не то что веселее, а как-то спокойнее. И вот теперь Валеры не стало…

Марков глянул на часы. Скоро начнет светать. Если не расслабляться, можно уже сегодня успеть все сделать и ночным рейсом отправить оператора обратно в Ташкент. Раздобыть военный «газик» было делом несложным, и они с Колей Хмарой отправились в путь. Безошибочно опытным взглядом, определив великолепное место на склоне – внизу Амударья делает плавный изгиб, на противоположном берегу – камыши, из-за которых вот-вот появится солнце, – оператор установил штатив, извлек из кофра камеру. Поколдовав немного, подозвал Аркадия, жестом предложил взглянуть в видоискатель – верно ли кадр выбрал? Он взглянул, но ничего не увидел. Вмиг взошедшее солнце так нещадно било в объектив, что Марков ничего не мог разглядеть. Поднял, согнув в локте руку, чтобы загородиться от солнца, и оно… погасло. Снайпер, засевший в камышовых кустах на другом берегу реки, увидел блеснувшее стекло объектива кинокамеры и выстрелил на этот блик. Пуля раздробила руку, и без того искалеченную при давнем падении в строительный котлован. Но если бы не поднятая рука, выстрел угодил бы точно в висок. Николай подхватил истекающего кровью Аркадия и вместе с ним покатился по склону вниз.

На «газике» его привезли в медсанбат, где сделали срочную операцию, потом отправили в главный военный госпиталь Кабула. Но ничего этого Марков уже не знал. Через пару часов после операции потерял сознание. Выяснилось, что в полевом медсанбате ему в рану внесли страшную заразу с нежным названием золотистый стафилококк. Выжил он чудом, во многом благодаря круглосуточному вниманию и опеке заведующего первой хирургией госпиталя подполковника Николая Николаевича Касаткина. В далеком теперь уже детстве просто Кольки, с которым в одной школе учились и которому Аркашка помогал подготовиться к вступительному экзамену по сочинению при поступлении в Ташкентский мединститут.

Глава девятая

…В больнице Аркадий пролежал чуть не с полгода. При падении в котлован он ударился о края сваленных туда бетонных плит и арматуры; множественные переломы и травмы заживали с трудом. Особенно досталось левой руке и ключице. Когда хирург, оперирующий Маркова, узнал, что его пациент – студент консерватории, будущий альтист, – он лишь вздохнул сокрушенно.

Интересно устроена психология человека. Еще вчера на свои занятия музыкой Марков смотрел как на необходимую, но все же обузу, отвлекающую его от журналистики. А сегодня, узнав, что о музыке, во всяком случае, об исполнительской деятельности, следует забыть навсегда, впал в депрессию, несколько дней почти ничего не ел, не хотел никого видеть, ни с кем разговаривать.

Его статья «Кривое зеркало» в молодежной газете была опубликована, по словам Раисы Могилевской, наделала много шуму. Строительные ОРСы тряхнули так, что почти все руководители управления и директора магазинов оказались под следствием и им грозили реальные тюремные сроки, причем немалые. Приходил к Аркадию и следователь. Он полагал, что на Маркова было совершено покушение, причем, утверждал следователь, те, кто это покушение организовали, попросту не знали, что статья уже сдана в редакцию. Самого исполнителя нашли довольно быстро. Им оказался бывший маляр, алкаш, который утверждал, что напал на Аркадия с единственной целью – забрать часы и деньги. На вопрос, почему не забрал, отвечал с идиотизмом, присущим только пропившим мозги алкоголикам: «Забыл».

Рая поначалу приезжала в больницу довольно часто, в основном по вечерам, – она жила поблизости. Рассказывала о редакционных новостях, говорила, что все Аркашу ждут, гордятся им. Как-то раз заскочила до работы, принесла горячую, пахучую узбекскую лепешку и литровую банку кислого молока, явно торопилась, скороговоркой пояснив, что у них сегодня намечается какая-то очень важная то ли планерка, то ли летучка – Аркадий так и не понял. После этого Могилевская пропала, в больнице больше не появлялась. Аркадий сам себя убеждал, что Рая человек очень занятой, она заведует отделом, член редколлегии, ведет школьное объединение «Факел», так что ей просто недосуг по больницам мотаться. Но в душе все равно было обидно, что его забыли.

Поначалу частенько навещали пострадавшего однокурсники. Заваливались шумной студенческой толпой, словно и не в больницу шли. Приносили с собой гитару, извлекали из футляров скрипки, флейты, кларнеты, устраивали в холле хирургического отделения целые концерты, на которые собирались и все ходячие больные, и свободные врачи, и медсестры. Под шумок проносили с собой легкое сухое вино местного разлива – дешевенькое и очень хмельное.

***

Выписавшись из больницы, Аркадий первым делом отправился в редакцию. Раи на месте не оказалось, уехала в командировку. Сидевшая с ней теперь в одном кабинете сотрудник отдела культуры – бывшая балерина Большого театра, хохотушка Любаша Пелевина рассказала Маркову о редакционных новостях. Главного редактора молодежки Юрия Ивановича Рыбкина срочно отозвали в Москву, где он теперь, как высказалась Любаша, «летает так высоко, что до него и не дотянуться».

– Рыбкин высоко летать не может, он может только глубоко плавать, – невесело скаламбурил Аркадий, но Пелевина только руками замахала:

– Ты еще остришь! Только послушай, кто теперь на его месте. А на его месте Владимир Петрович Тюрин, который к журналистике вообще никакого отношения не имеет, он из бывших комсомольских работников, потом недолго в горкоме партии работал. Пока что он поменял обоих заместителей, полностью изменил состав редакционной коллегии, теперь, никто и не сомневается, очередь за рядовыми сотрудниками. Кое-кто из ребят, не дожидаясь, уже сам ушел. Народ резко полюбил командировки, сам видишь – редакция пустая. Мотаются по всей республике, лишь бы новому начальству на глаза не попадаться. Вон, твою ненаглядную Могилевскую из редакции ни за какие коврижки выгнать было нельзя, лет десять вообще никуда не ездила, а тут – третья командировка за месяц.

– А мне-то что делать, как думаешь? – уныло поинтересовался Аркадий. – Рыбкин мне сказал, что эта статья испытательная, когда будет опубликована, могу на работу выходить.

– Ох, Аркаша, ничего я не знаю, – вздохнула Пелевина и неуверенно предложила, – попробуй зайти к Тюрину, ты-то ничего не теряешь.

Новый главный редактор встретил его хмуро, даже присесть не предложил. Выслушав посетителя, уставясь глазами в стол и не поднимая на него взгляда, сказал, не скрывая раздражения:

– Вас Рыбкин собирался на работу взять? Вот Рыбкин пусть и берет, можете к нему в Москву отправляться. А по поводу пресловутой статьи «Кривое зеркало», так я бы на вашем месте поостерегся даже упоминать о ней вслух.

– Это почему же? – опешил Марков. – Мне говорили, что после моей статьи всех этих ворюг-торгашей разогнали и собираются судить.

– Прекратите здесь разводить эту демагогию! – перешел на крик редактор. – И не смейте наклеивать ярлыки на ни в чем неповинных людей. Ишь, какой судья выискался – «торгаши», «ворюги». Если желаете знать, факты, изложенные в вашей статье, не подтвердились, и нам теперь, того и гляди, придется писать опровержение. Советую вам впредь редакцию нашей газеты обходить стороной. Мне такие авторы не нужны.

Эту гневную тираду Тюрин произнес, все так же не поднимая глаз на собеседника.

***

С тяжелым сердцем выходил Аркадий из здания, которое за эти несколько лет стало родным и таким важным в его жизни. С ним кто-то здоровался, его хлопали по плечу, спрашивали, как здоровье, давно ли выписался. Он вымученно улыбался, отвечая на вопросы. Потом бесцельно брел по улицам, серым и холодным, под стать его настроению. Опомнился только тогда, когда услышал нестройные переплетающиеся звуки разных музыкальных инструментов, проникающих даже через закрытые окна, – он стоял перед консерваторией. «Ташкентская государственная консерватория имени Тамары Ханум», – прочел он на фасаде, словно впервые увидел эту надпись.

(Оглядываясь на будущее)

В центральном концертном зале Ташкента гастролировал английский эстрадный певец Роберт Янг. Народу было битком, но у корреспондента центральной газеты Аркадия Маркова был служебный пропуск. Пропуск пропуском, а свободного места ему найти не удалось, и он пристроился на ступеньках в проходе. Концерт уже начался, когда к нему пробрался запыхавшийся администратор зала и прошептал: «Вас Тамара Ханум подойти просит, она в литерном ряду». Согнувшись, чтобы никому не загораживать сцену, Аркадий прошмыгнул к литерному ряду, где в центре восседала знаменитая актриса. У ног ее стояла огромная корзина благоухающих чайных роз. Рядом с Тамарой Артемовной сидел ее секретарь, она что-то шепнула, и тот в мгновение ока исчез. Тамара Ханум показала Аркадию на место рядом с собой и, когда он уселся, прошептала: «Корзина неподъемная, когда пойду на сцену, поможешь донести».

Закончилось выступление именитого гастролера, Тамара Артемовна, блестя невероятно замысловатым серебряным платьем и сияя серьгами с огромными бриллиантами, в один из них был вправлен импортный слуховой аппарат, величаво поднялась на сцену. Марков, пыхтя и отдуваясь, плелся сзади, мечтая только об одном – как бы не облажаться и не грохнуться с этой, действительно неподъемной, корзиной – не иначе какая-то сволочь туда земли с полтонны напихала. Тамара Ханум от души поздравила английского певца, сказала, что он доставил ей огромное удовольствие и преподнес своим пением прекрасный подарок, так как именно сегодня ей исполнилось восемьдесят четыре года.

Роберт Янг развел руками, через переводчицу заявил, что ему крайне неловко принимать от дамы цветы, тем более в день ее рождения, когда цветы должен дарить он ей, а не она ему.

Выслушав этот галантный ответ, Тамара Артемовна подошла к англичанину и, поскольку он был ростом намного выше ее, пригнула его голову, и долгим поцелуем поцеловала в губы.

– Аркашенька, пусть эта кукла переведет, – она кивнула на переводчицу, – что он прямо сегодня может исправить свою оплошность и преподнести мне цветы по поводу моего дня рождения. Через полчаса жду его у себя дома. Вместе с тобой, разумеется. А я пошла картошку готовить…

***

С легендарной народной артисткой СССР Тамарой Ханум – Тамарой Артемовной Петросян Аркаша Марков познакомился, еще будучи учеником музыкального училища, в канун юбилея Победы, когда пришел в ее знаменитый дом-музей. Перед тем как прийти к ней, чтобы взять интервью, он постарался узнать о прославленной артистке как можно больше. Именно этой армянке, в молодые ее годы, удалось всему миру показать своеобразную красоту плавного и в то же время зажигательного узбекского танца. Она сами выбрала жанр своих выступлений, которому осталась верна до последних дней своей жизни, – песни и танцы народов СССР. Сама, помогала только ее родная сестра-рукодельница Лиза, шила костюмы для выступлений. Когда началась война, бесстрашно лезла на передовую, вступая перед бойцами и командирами. Была награждена многими боевыми орденами и медалями, а в 1943 году ей, первой из всех артистов страны, было присвоено воинское звание капитана Советской Армии.

С первого своего фронтового выступления Тамара Артемовна дала зарок и не потратила на себя ни копейки из денег, полученных за фронтовые концерты выступлений. На заработанные гонорары она построила в годы войны три самолета и два танка, а в послевоенном 1946-м на ее деньги было построено здание госконсерватории, которой дали имя народной артистки. Сшитые ею за долгие сценические годы костюмы она разместила на специально изготовленных для нее стеллажах-вешалках, превратив свою квартиру в дом-музей. Побывав в этом дивном доме однажды, Аркадий частенько бывал там и позже, не забывая всякий раз раздобыть, что в Ташкенте было делом далеко не простым, шоколадный грильяж – Тамара Артемовна обожала эти конфеты. Но непременно под рюмочку, одну-единственную, не больше, армянского коньяка «Ахтамар». Другого не признавала.

***

Янгу, видимо, рассказали, кто такая Тамара Ханум, приглашение он принял с удовольствием и, несмотря на полуночное время, охотно отправился в гости.

Стол уже ломился от всевозможных яств, но центр стола пустовал, и вскоре хозяйка собственноручно вынесла огромное блюдо, наполненное дымящимся картофелем. Весь театральный мир знал про коронное блюдо Тамары Ханум; она утверждала, что картошку в мундире с салом ее на фронте учил готовить чуть ли не сам Рокоссовский.

Вечер, вернее, ночь прошла весело и непринужденно. Гости и хозяйка пели, шутили, рассказывали всевозможные байки, на которые так горазды и охочи артисты всех стран и народов. На улицу вышли, когда уже светало. Роберт высказал опасение, что сегодняшний концерт ему будет провести нелегко.

– Ерунда, – беспечно заявил Аркаша. – У нас есть такая «реанимация», после которой ты порхать будешь, – и предложил певцу поехать в «Яму».

«Ямой» ташкентцы называли овраг в старой части города. По дну оврага протекал довольно зловонный ручеек, на оба берега которого предприимчивые местные жители ранним утром выносили небольшие мангалы, где жарили узбекский шашлык – мясной и печеночный, а также в котелках приносили огненный обжигающий лагман. Все это было, конечно же, совершенно незаконно, как и любое частное предпринимательство, но вкуснее, чем в «Яме» ни лагмана, ни шашлыка не было во всем Ташкенте.

Захмелевшая от вина и общения переводчица была не против, они втроем отправились в старый город. Ни грязь и антисанитария, ни то, что сидеть пришлось на корточках, ни стульев, ни тем более столов в «Яме» не было, англичанина не смутили. Он был в полнейшем восторге от лагмана, по-простецки утирал обильный пот рукавом своего дорогущего дакронового костюма. По дороге в гостиницу Роберт безмятежно уснул, положив голову на плечо переводчицы.

В редакцию Марков заявился после обеда и тотчас был вызван к заместителю главного редактора. В кабинете Ивана Капитоновича, Ивана Скопидомыча, как называли его редакционные, сидел мужчина, взгляд и повадки которого не оставляли сомнений в его служебной принадлежности. В редакции этот безымянный человек был известен как Куратор. Служил он в том самом здании, что было расположено напротив Дома печати. Редакционные острословы цитировали известную песенку: «Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем». Русскоязычное население здание КГБ называло без особых претензий «серый дом», узбекское название было куда более красочным – «узун кулок», что означало «длинное ухо».

Уставившись Аркадию в глаза, Куратор скрипучим голосом принялся выяснять, кто был инициатором пригласить зарубежного артиста в дом к гражданке Петросян и как посмел товарищ Марков отвезти зарубежного гостя в «этот рассадник антисанитарии».

Аркаша Куратора частенько видел в буфете ресторана «Ташкент», куда и сам любил заглянуть. Тот, воровато оглядываясь, прямо у буфетной стойки проглатывал сто граммов водки, торопливо закусывал куском вымоченной в соленой воде редьки и торопливо семенил к выходу.

Не выказывая важному посетителю никакого почтения, Аркадий грубовато поинтересовался:

– Вы, собственно, от меня чего хотите?

– Марков, не забывайтесь! – прикрикнул Иван Скопидомыч, а Куратор строго заявил:

– Мы будем за вами смотреть, товарищ Марков. Внимательно смотреть.

– Это сколько угодно, – нахально, тогда он уже мог себе это позволить, заявил Аркадий.

…Незадолго до смерти народной артистки Советского Союза Тамары Ханум здание консерватории было переименовано. «Выяснилось», что существует такой закон, в соответствии с которым нельзя присваивать государственным учреждениям имена живущих. Старая артистка тяжело переживала это решение. Как знать, может, из-за этого она и из жизни ушла раньше…

***

…Зайдя в деканат, Аркадий отдал больничный лист, который ему выдали после выписки из травматологии, сказал, что хочет написать заявление об отчислении. Декан внимательно его выслушал и посоветовал не торопиться.

– Напишите пока заявление о предоставлении вам академического отпуска. А там видно будет, – и на прощанье сказал проникновенно: – Аркадий, поверьте, мне очень, очень жаль, что так все получилось.

***

Через пару дней к нему домой пришла Рая Могилевская.

– Какого черта ты поперся к этому Тюрину, – с порога набросилась она на Аркадия, потом, поостыв, призналась: – Впрочем, это ничего не изменило. Он о тебе и слышать не желает, сразу орать начинает.

– Но почему, Рая? Я ничего не пойму. Ты же сама мне говорила, что этих торгашей всех разогнали и посадить хотят. А Тюрин говорит, что факты не подтвердились.

– Подтвердились, еще как подтвердились, в этом-то вся проблема. Дело в том, что заместителем в главном управлении всех строительных ОРСов работал какой-то близкий родственник Тюрина, то ли брат его жены, то ли родной племянник, черт их разберет. И вот теперь наш главнюк жопу рвет, хочет доказать, что факты твоей статьи были искажены.

– Но разве так можно?

– Эх, ты, святая наивность! Помнишь, ты еще совсем мальчишкой был, когда я тебя предупреждала – сто раз подумай, прежде чем связываться с журналистикой. Мы же все – проститутки, все до единого.

Глава десятая

Коля Волков, или Волчок, как звали его все без исключения, был достопримечательностью музучилища. Он перепробовал все факультеты, включая отделение узбекских народных инструментов, бессчетное количество раз оформлял академотпуска и готовился отметить свой десятилетний юбилей пребывания в альма-матер, как он пышно именовал училище. Волчок к музыке был равнодушен. Он бредил сценой, но каждый год бесславно проваливал вступительные экзамены в театральный институт. Главной же особенностью Коли было то, что он знал все городские новости и сплетни. Причем во всех областях. Коле было известно, какие дефицитные товары будут продавать сегодня в ЦУМе после обеда; он с мельчайшими подробностями рассказывал, кто вчера в ресторане ужинал вместе с известным футболистом «Пахтакора»; о театральных интригах, в лицах, мог повествовать часами.

Поэтому Аркадий ничуть не удивился, когда, встретив Волкова в городском сквере, услышал от него все городские новости, включая журналистские.

Горожане любили свой сквер. Здесь росли высаженные еще в девятнадцатом веке, в три обхвата, деревья, а таких роскошных огромных роз, как в сквере, не было нигде. Сквер, естественным для того времени образом, носил имя Октябрьской революции, но об этом знали только чиновники. Ташкентцы говорили попросту «сквер», приходили сюда отдохнуть в тени развесистых деревьев, с кем-нибудь встретиться и поболтать. Посидев в сквере минут пятнадцать-двадцать, каждый непременно встречал здесь если не близких друзей, то знакомых – точно. В незапамятные времена в самом центре сквера на невысоком постаменте стояла скульптурная композиция: на садовой скамейке, до неприличия плотно прижавшись друг к другу, сидели Ленин и Сталин. Ильич дружелюбно водрузил каменную лапу с растопыренными пальцами на сталинское плечо и по замыслу скульптора, очевидно, улыбался, хотя улыбка скорее напоминала хищный оскал. Маленького Аркашку отец водил в сквер, где он катался на трехколесном велосипедике и, объезжая вождей, зажмуривал глаза – отчего-то он боялся этих каменных истуканов.

В одну ночь Владимир Ильич остался без своего соседа по скамейке. После знаменитого хрущевского разоблачения культа личности, когда Никите удалось все же выкинуть из мавзолея гроб с забальзамированным телом «отца народов», городские власти Сталина со скамейки содрали. Ленину без «другана» было неуютно, да и руку, которая до этого на плече лежала, девать стало совершенно некуда. К тому же скамейка, лишившись второго «сидельца», теперь выглядела так, словно над ней хулиганы надругались. Одинокого Ленина сначала перетащили в самый отдаленный угол сквера, а потом и вовсе куда-то убрали. Центр надолго огородили брезентом, а когда брезент сняли, на общее обозрение предстала возвышающаяся на постаменте огромная башка с развевающейся неопрятной бородой. Отныне на горожан взирал Карл Маркс. Степенные ташкентцы, собираясь погулять, по-прежнему говорили: «Пойдем в сквер», – молодежь, с появлением бородатого чудища, на своем сленге договаривалась: «Встретимся у лохматого». Юные завсегдатаи сквера, часами просиживающие в здешнем кафе, где дешевое вино из местного винограда продавали в розлив, называли себя «скверные мальчики».

…Когда Волков покончил с городскими новостями, неожиданно огорошил Маркова вопросом: «Подработать не хочешь? В редакции газеты «Геолог» курьер требуется. Работа не пыльная, я узнавал – три раза в неделю из редакции в типографию гранки отвезти, а из типографии в редакцию – сверстанные полосы. Даже есть спецтранспорт – мотороллер «Вятка», почти новый. Я бы и сам пошел, но меня тут пригласили помочь в постановке спектакля…» – и Волчок понес такую завиральную ахинею, что Аркаша попросту пропустил ее мимо ушей.

За несколько месяцев, что прошли после выписки из больницы, он добросовестно обошел все редакции. «Взрослые» газеты на вчерашнего юнкора смотрели со снисходительным пренебрежением, в единственную в республике молодежку ему путь был закрыт. «А почему бы не попробовать устроиться в этот «Геолог»? – мелькнула у него мысль. – Хотя бы и курьером, а там видно будет».

– Хорошо, что я случайно сюда забрёл, – прервал он излияния Волкова. – А где эта газета находится? Пожалуй, загляну туда.

– Случайностей в этом мире нет, а есть служба совпадений, которая работает круглосуточно, – напыщенно провозгласил Волчок и назидательно велел: – Не загляну, а мчись на всех парусах. Ты не первый, кому я об этом сказал. Беги и молись, чтобы вакансию не заняли, место-то хлебное.

***

Редакция газеты «Геолог» ютилась в крохотной двухкомнатной деревянной пристройке, которая притулилась на задворках министерства геологии. В первой комнатенке сидела машинистка с лицом, которое глубокими морщинами и цветом напоминало печеное яблоко. Она колотила по клавишам всеми десятью пальцами с невероятной быстротой. Пулеметная дробь и лежащий перед ней текст ничуть не мешали женщине вести с каким-то невзрачным типом ожесточенный спор, в котором матерные слова составляли основу, а обычные служили не более чем связующими междометиями. Соображая, как бы половчее вклиниться в этот спор со своим вопросом, Марков сначала не понял, что машинистка обращается к нему: – Ты что оглох, я тебя уже десятый раз спрашиваю: тебе чего?

– Я по поводу работы, мне сказали, вам курьер нужен.

Не отрываясь от клавиатуры, машинистка зычно крикнула: «Гавнадий Иваныч, тут курьер пришел», – и кивнула Маркову на открытую дверь в соседнюю комнату.

Человек пять мужчин окружили довольно большой письменный стол, за которым восседал человек в костюме и даже в пальто. Посередине стола лежала огромная велюровая шляпа, которая на вид была ничуть не моложе своего владельца.

– Это вы курьер? – спросил мужчина красивым басом.

«Ему бы в опере петь», -мелькнула у Аркадия мысль, но он торопливо ответил: – Да, то есть я хотел узнать, нужен ли вам курьер. Мне сказали…

– Подходите поближе, присаживайтесь, – доброжелательным тоном пригласил Маркова тот, кого машинистка так непочтительно назвала Гавнадием Иванычем. Остальные расступились и занялись своими делами.

– Ну-с, как ваше имя и вообще – кто вы такой?

– Меня зовут Аркадий Марков. Я печатался в молодежной газете. Закончил ташкентское музыкальное училище, поступил в консерваторию, сейчас взял академический отпуск. Хотелось бы поработать.

– Мечтаете стать журналистом? – прозорливо догадался редактор. – Ну что ж, вы безошибочно пришли туда, куда надо. Наша газета может стать для вас настоящей школой, так сказать, трамплином в большую журналистику. Здесь работают, не побоюсь этого определения, сливки, столпы республиканской и даже отечественной журналистики. Ну, а я имею честь возглавлять сей славный коллектив золотых и серебряных перьев, и зовут меня Геннадий Иванович Леонтьев. Когда готовы приступить к работе?

– Да хоть сейчас! – горячо воскликнул Аркадий, еще не веря в свою удачу.

– Прекрасно, прекрасно. В таком случае готов дать вам первое задание. Но сначала скажите, вы в детстве мечтали стать суворовцем?

Вопрос был настолько неожиданным, что Аркадий сначала опешил и ответил не сразу:

– Ну, конечно, как все мальчишки. Мне очень нравилась форма суворовцев, их черные брюки с лампасами, белые гимнастерки с красными погонами…

– Аркадий, не говори красиво, – величавым жестом прервал его Леонтьев, демонстрируя, что с романом Тургенева «Отцы и дети» он как минимум знаком. – Все намного проще. Напротив нашего министерства раньше было суворовское училище.

– Да, я знаю, мы здесь жили неподалеку, – вставил «новобранец» свои «пять копеек».

– Вот и прекрасно, – обрадовался редактор. – Возле училища есть продовольственный магазинчик, его местные жители по старой памяти «суворовский» называют. Так вот. Сбегай в магазин и купи две бутылки водки, буханку серого хлеба, к вечеру как раз горячий подвозят, и две селедки, только обязательно бочковые, и пожирнее выбирай. Валька! Лук у нас есть? – своим звучным голосом прокричал редактор, и из соседней комнаты тотчас раздался голос машинистки: «Целых три луковицы».

– Значит, лук покупать не надо. Держи деньги и – одна нога здесь, вторая уже тоже здесь.

Отправляясь в суворовский магазин, куда он еще детсадовским малышом, зажав в кулачке медный пятак, частенько прибегал, чтобы купить свежий бублик, Аркаша одно лишь заклинание твердил: только бы никого из знакомых не встретить. И первой, кого он увидел, была уборщица Айниса, тетя Аня, как ее звали и взрослые, и дети. «Ноги вытирай», – буркнула тётя Аня, но, к счастью, его не узнавая. Он взял с полки хлеб, со знанием выбрал две селедки – дело привычное, не раз в этом магазине по поручению родных селедку покупал, – и протиснулся к прилавку. Хорошо, что продавцы здесь давно поменялись. Преодолевая смущение – водку-то покупал впервые в жизни, протянул деньги и, сам не понимая, с чего вдруг, брякнул: «Килограмм водки».

– Чего, чего? – опешила продавщица, а потом рассмеялась. – Ну ты хохмач. Надо же – водки ему килограмм. Ну, держи свой килограммчик, – она протянула ему две поллитровки и снова рассмеялась.

С объемистым свертком в руках поспешил в редакцию, где юного гонца ждали с нетерпением.

Сославшись на какие-то неотложные дела, Аркадий отказался от участия в попойке и отправился домой. На следующий день, часам к десяти, он приехал в редакцию, где, кроме Вальки-машинистки, никого не было. Она запихивала в полуразвалившийся шкаф свернутый матрас – не было никаких сомнений, что ночевала она здесь же. В помещении, что называется, дышать было нечем – тяжелый запах алкоголя и табака перешивался с запахами неубранной еды, на столах валялись куски недоеденной селедки. Повсюду – пустые бутылки, из-под водки и дешевого портвейна. Судя по всему, приверженность к суворовцам здесь вчера проявляли еще не раз.

– Ты чего приперся ни свет ни срамши? – попеняла ему машинистка. – У нас сегодня верстки нет, раньше двенадцати никого не будет.

Она принялась собирать грязную посуду, потом бросила, взялась за веник.

– Чего стоишь –руки в брюки, – прикрикнула она на новичка. – Все равно дел никаких нет. Давай, помогай.

– Я позже зайду, часам к двенадцати, – ответил Аркадий и твердо, с вызовом даже, добавил: – Я сюда курьером устроился, а не уборщицей.

– Ишь ты, барин какой выискался, – визгливо начала Валька, но, видя, что парень направился к двери, тут же искательным тоном запричитала:

– Погоди, погоди, дай хоть рубчик-то на поправку, я в получку отдам.

Возле входа Аркадий еще накануне приметил «почти новый» мотороллер – проржавевшую «Вятку», которая с трудом, кашляя, как больной в последней стадии чахотки, но все же завелась. Номерного знака на этом допотопном транспортном средстве не было. Аркадий снова зашел в редакцию, ножницами вырезал заголовок газеты, приклеил на картонку и приспособил свое изобретение вместо номера. После чего, удовлетворенный, отправился по своим делам.

Когда он вернулся, в комнатах был относительный порядок. Раскрасневшаяся, явно поправившая здоровье Валька пристроилась у нерасчехлённой пишущей машинки и что-то грустно напевала. За письменным столом сидела опрятно одетая женщина и читала газетные гранки, сверяя их с оригиналами. Геннадий Иванович, всё также в пальто, восседал за своим огромным столом и трапезничал: перед ним стояла уже наполовину опустошенная бутылка водки, на газете лежали ломти хлеба и все та же низменная селедка. Селедку редактор кромсал не ножом, а строкомером – такой длинной тончайшей металлической линейкой, на которой обозначены размеры типографских шрифтов. На Маркова Леонтьев уставился с явным непониманием. На выручку «благодетелю», рубля вполне ей хватило, чтобы славно опохмелиться, пришла машинистка. – Вы, Геннадий Иванович, вчера этого мальчика курьером взяли, – плотоядно облизываясь и недвусмысленно поглядывая на водку, напомнила она.

– Точно! – прихлопнул себя по лбу редактор. – Вспомнил, тебя Марк зовут.

– Нет, поправил вновь испеченный курьер. – Моя фамилия – Марков, а зовут меня Аркадий.

– Ну, а я что говорю? Марков. Аркадий. Ты, Аркадий, паспорт принес? – заглянул в протянутый документ и удивленно присвистнул: – Эге! Да тебе, старик, еще и восемнадцати нет, только через месяц исполнится. Через месяц и оформим, – решил он и, видя, что паренек явно приуныл, успокоил: – Пока так работай, без оформления, а с оплатой что-нибудь придумаем, в крайнем случае, гонорар выпишем. Ну а на сегодня свободен, в понедельник приходи.

– Как свободен? – услышала разговор редактора с новичком читавшая гранки женщина. – Пусть мне подчитает, а потом гранки в типографию отвезет, раньше сдадим, в понедельник верстку раньше начнем.

Так в первый свой рабочий день начал Аркадий осваивать и еще одну, низовую, газетную специальность – подчитчика. Теперь уже, в компьютерный наш век, безвозвратно ушедшую в небытие. После того как закончили читать гранки, дело близилось к вечеру, корректор Людмила толково объяснила Аркадию, где находится типография и к кому там следует обратиться. Геннадий Иванович к тому времени, нетвердо ступая, уже уехал, Валька мирно посапывала, положив голову на пишущую машинку, к которой в тот день так и не прикоснулась. Оседлав «Вятку» под номером-названием «Геолог», курьер отправился в типографию.

***

Гена Леонтьев вырос в маленьком зауральском городке. Сосед Гены был редактором местной газетенки, которая выходила один раз в неделю. Юный Гена, по просьбе жены редактора, частенько относил ему кастрюльку с обедом. Когда чуть-чуть подрос, стал выполнять несложные поручения, коротенькие заметки писать, что сразу его в городе сделало человеком известным. В 1947 году Гена закончил десятилетку. У них с редактором была договоренность, что годик он поработает в редакции, а потом поедет в Свердловск поступать на факультет журналистики Уральского госуниверситета. Армия ему по причине сильного плоскостопия не грозила.

В то самое время, когда юный Леонтьев после выпускного вечера, где он выпил, официально, стакан вина, а потом в школьном туалете с пацанами опорожнили бутылку самогона, в то самое время, когда пухлая одноклассница вяло отбивалась от Генкиных слюнявых поцелуев и отпихивала от себя его вспотевшие от вожделения руки, в этот самый момент за редактором пришли люди в форменных фуражках. Утром следующего дня выяснилось, что Леонтьев является единственным человеком в городе, который, хотя бы приблизительно, знает, как выпускать газету. Так в новенькой трудовой книжке, заведенной на имя Геннадия Ивановича Леонтьева, появилась первая запись: «редактор». Записей с указанием иной должности в его трудовой не было и впредь. Леонтьев кочевал по всему Уралу и Зауралью и всюду, куда заносила его беспокойная судьба, был только редактором. И никем иным. Журфак прославленного Уральского университета он все же закончил, хотя и заочно. Педагоги с уважением относились к студенту, который был редактором городской газеты, с курса на курс он переходил безо всяких проблем, хотя в учебники заглядывал крайне редко. С годами в своем деле он поднаторел, стал примерным демагогом, научился говорить лозунгами, призывая и мобилизуя. Однако, оставаясь безграмотным и будучи человеком ленивым, неорганизованным и достаточно примитивным, совершал такие ошибки, после которых оставалось только писать заявление об увольнении по собственному желанию. Вот так и кочевал из одного редакторского кресла в другое. Пока не совершил такое, о чем еще многие годы спустя журналисты всего необъятного Союза рассказывали друг другу в качестве удивительной байки.

К этому моменту Леонтьев уже возглавлял городскую ежедневную газету, штат которой состоял из шести человек. Стояла поздняя осень, когда редакции были выделены деньги на покупку дров, коими печи отапливались. Осень выдалась на удивление теплая, хотелось думать, что морозов нынче не будет и вовсе. Редактор вместе со товарищи денежки, на дрова предназначенные, пропил в одночасье. А тут и морозы грянули, с ними и первый снежок. Дождавшись кое-как ближайших выходных дней, Леонтьев собрал всю свою гоп-команду, и пятеро, встав на лыжи, отправились на заготовку дров в тайгу. В редакции осталась одна лишь престарелая уборщица. Ночью разыгралась пурга, на смену ей пришли метели, заготовщики укрылись в охотничьем домике, где были и дрова, и вода, и кое-что из провианта. Когда природа чуток угомонилась, незадачливых заготовителей дров спасатели из убежища вывели. Газета в городе не выходила десять дней. Секретарь тамошнего обкома партии человеком был решительным и горячим, он велел, чтобы Леонтьев убирался подобру-поздорову и на Урале больше не появлялся. Никогда.

Делать было нечего. Собрав немудрящие пожитки, забрав жену и трехлетнего сынишку, проштрафившийся Геннадий Иванович отправился аж в далекую Центральную Азию, где в Ташкенте, судя по слухам, процветал в большой газете его бывший однокурсник.

Свалившись на несчастного однокурсника как снег на голову, Геннадий утешил, что поживет у него ну максимум пару деньков. Пока не снимет какую-нибудь халупу, а потом, дескать, должность, а вместе с ней и квартиру ему предоставят. Для добряка, но мягкотелого университетского товарища кончилась эта история весьма плачевно. Жена его обладала характером куда как более решительным, чем у мужа, делить свою квартиру с незваными гостями, оказавшимися к тому же жуткими неряхами, она не желала. На третий месяц, когда хозяйка квартиры поняла, что нахальные гости съезжать не собираются, забрала дочку и укатила в родной город, к родителям, заявив мужу, что он сам сделал выбор, предпочтя «новую семью».

Леонтьев тем временем отправился в ЦК компартии, где предъявил сотруднику, курирующему печать, свою дивную трудовую книжку. Увидев, что товарищ с первого же дня своей деятельности был только редактором, ответственный товарищ призадумался. Но тут же его осенило. На каком-то из заседаний министр геологии пожаловался, что в его ведомственной газете редактор – человек совершенно неподходящий, редакторского опыта не имеющий. А тут на тебе – пожалуйста, редактор с таким гигантским стажем и, надо полагать, опытом. Через пару дней Леонтьев занял место в деревянном флигелёчке на задворках министерства геологии.

***

Редакция, куда попал Аркаша, была сборищем спившихся журналистов, тех, кого уже не брали ни в одну мало-мальски приличную газету. Три раза в неделю они собирались в редакции, что-то делали, работая максимум до обеда. Потом начиналась пьянка.

Марков быстро учился – жизнь заставила. Он был, когда надо, корректором и подчитчиком, в типографии уже умел верстать полосы и отливать в специальной машине заголовки. Когда ответственный секретарь «Геолога» заболел, выяснилось, что, кроме пацана, так его здесь все звали, заменить ответсека некем. В тот вечер, когда Аркаша ломал голову над планом следующего номера, он впервые отказался идти в суворовский магазин за водкой.

Единственным непьющим здесь человеком был пожилой фотокорреспондент Михалыч. Он приносил пакет с великолепными фотоснимками, оставлял на столе и, почти ни с кем не разговаривая, удалялся. Поговаривали, что когда-то имя Михалыча было хорошо известно в самых крупных изданиях Союза. Но за воротник закладывал неумеренно, вот и скатился до «Геолога». То ли сам сумел «болезнь» преодолеть, то ли медики помогли – неизвестно. Однако, хотя и был теперь трезвенником, дурная слава разошлась быстро и на работу его больше никуда не брали. К тому же еще и возраст…

Однажды Аркадий встретил Михалыча в цинкографии, где фотографии превращали в цинковые клише для газетных полос.

– Давно к тебе приглядываюсь, – сказал Михалыч Маркову. – И не пойму, что ты, такой молодой, делаешь в этом притоне. Ты же у них только водку можешь научиться пить, хорошему-то не научат, поскольку сами не знают.

Время было обеденное, зашли в издательскую столовку. Аркадий поведал коллеге свою историю.

А я ведь о тебе слышал. Мне ребята из молодежки рассказывали, как тебя убить хотели. Я даже статью твою о торгашах этих прочитал. Молодец. Мне понравилось.

Помолчал, потом добавил: – Я тебе вот что скажу. Ты слишком рано начал. Но все эти годы был внештатником. Поэтому тебя никто всерьез и не воспринимает. Молодой, опыта никакого. Тебе, милый мой, надо на периферию ехать. У них там на людей вечный голод. Хоть черта возьмут, лишь бы алкашом не был. А ты непьющий, с руками оторвут в любой областнухе. Вот там ты действительно опыта наберешься, писать научишься. С пяток годиков поработаешь, потом на белом коне в столицу вернешься. Послушай меня, я дело говорю.

***

Слова Михалыча запали в душу. Аркадий все чаще и чаще мысленно возвращался к этому разговору, впрочем, пока еще не понимая, как этот, похоже, и впрямь мудрый совет, воплотить в жизнь. Он только с каждым днем все отчетливее понимал, что из этого вертепа надо ноги уносить. И как можно скорее.

Вся техническая подготовка газеты к выпуску теперь была на его плечах. Из дому он уезжал чуть свет, возвращался чаще всего за полночь – все вечера приходилось проводить в типографии. Бесконечный стрекот линотипов, отливающих свинцовые газетные строчки, и гул ротационных машин преследовали его даже ночью. Когда он выходил на улицу, то после едкой смеси запахов свинца, жженного картона и типографской краски свежий воздух пьянил его до головокружения. Он был молод, с усталостью справлялся легко, но угнетало его то, что он превратился в редакционную лошадку, которая безропотно тащит на себе технический газетный груз. За несколько месяцев он не написал ни единой строки.

***

Человек предполагает, а ЦК КПСС располагает. Как гром средь ясного неба ударило по многотиражкам постановление закрыть по всему Советскому Союзу ведомственные газеты – геологические, автомобильные, даже милицейские.

Столпы республиканской журналистики, как Леонтьев называл спившихся сотрудников, и он сам, «один из столпов отечественной журналистики», коим величал себя, в одночасье оказались на улице. Перед тем как покинуть редакцию, Леонтьев заполнял трудовые книжки. Не мудрствуя лукаво, каждому из сотрудников в графу «занимаемая должность» вписал «заместитель главного редактора». Призадумался, лишь открыв трудовую Маркова.

– Н-да, для замредактора ты возрастом не вышел, никто не поверит. Ладно, запишу тебя ответственным секретарем, – решил он.

Раздав трудовые книжки сотрудникам, вспомнил:

– Надо в Фергану съездить, наша газета была зарегистрирована в тамошнем геологическом управлении. Документы нужно забрать и привезти в министерство. Кто поедет?

Желающих не оказалось: министерству надо, пусть своего человека за документами и посылают – таково было общее мнение.

– А командировочные за поездку заплатят? – поинтересовался Аркадий и, получив подтверждение, решительно заявил:

– Я поеду, – решив, что лучшего шанса побывать в редакции областной газеты не придумаешь.

В поезде Марков разговорился с соседом по купе. Гидростроитель Радик тоже ехал в командировку, но не только в Фергану, а по всем областным центрам Ферганской долины – Фергана, Андижан, Наманган.

– А это что, всё рядом? – поинтересовался Аркадий.

– Да, совсем близко, не больше часа езды от каждого города. Я вообще планирую за два дня во всех трех областях побывать, и денек дома побалдею, – сказал Радик.

***

Поезд прибыл в Фергану ранним утром. К началу рабочего дня Аркадий уж был в геологическом управлении, забрал документы и, выяснив, что редакция областной газеты находится на соседней улице, поспешил туда. В редакции рабочий день начинался попозже, чем у геологов, журналистов на местах еще не было, однако дверь в кабинет редактора была приоткрыта, и он, постучав, вошел. Коротко рассказал, что работал в «Геологе», газету закрыли, вот теперь хотел бы поработать в областной газете.

– А в «Геологе» ты что делал? –поинтересовался редактор.

Аркадий замялся. Врать не хотелось, правда, по его мнению, была неприглядной, и потому он принял компромиссное решение – молча протянул редактору трудовую книжку, где заполнено было всего две строчки: «принят», «уволен».

– О! Да ты ценный кадр, – восхитился редактор, увидев запись «ответственный секретарь». – У нас как раз замответсека ушел на пенсию, так что ты как нельзя кстати. Когда сможешь приехать на работу?

– Честно говоря, я бы не хотел в секретариат, мне бы в отдел…

– Это почему так?

– Я хочу пишущей журналистикой заниматься, а не со строкомером сиднем сидеть, – пояснил Марков.

Редактор вышел из-за стола, подошел к окну, поманил Аркадия:

– Поди сюда. Видишь, на противоположной стороне новенькая пятиэтажка стоит. Это для издательства построили. Там и наших несколько сотрудников квартиры получили. А одна квартира свободная. Два крайних справа окна на третьем этаже. Однокомнатная квартирка ждет своего жильца.

Редактор вернулся к столу, выдвинул ящик, достал оттуда ключ.

– Оформляйся на работу и получай ключ. Такие предложения делают раз в жизни – работа и квартира, все сразу. Не упусти свой шанс.

– Подумать можно?

– Можно, – снисходительно ответил редактор и строго добавил: – До вечера. У нас рабочий день до семи часов. К семи не явишься, можешь не приходить. Уговаривать тебя здесь никто не собирается. Много чести.

Аркашка пулей выскочил из редакции, решив, что до вечера он успеет побывать еще хотя бы в одном из ближайших областных центров. А подумать и все как следует взвесить можно и по дороге. Вот только куда сначала отправиться – в Наманган или Андижан. Про Наманган песенка есть, припомнилось Аркадию: «В Намангане яблочки зреют ароматные, на меня не смотришь ты – неприятно мне». Решено: едет в Наманган. Насвистывая с детства знакомый мотив, он подошел к окошку кассы и попросил билет до Намангана.

– Наманганский только что ушел. Следующий через час, билеты пока не продаем, через сорок минут приходи, – равнодушно сказала кассирша.

– А в Андижан когда автобус?

– А вон он отходит, беги, успеешь, за билет водителю заплатишь.

Запрыгнув на ходу в автобус, он уселся на свободное место и уже через несколько минут задремал.

***

Через час автобус остановился на просторной, шумной привокзальной площади, где находилась и автостанция. Выяснилось, что на этой же площади находится и редакция «Андижанской газеты».

Дверь редакторского кабинета была обита дерматином, да еще и с каким-то толстым уплотнителем. Стучи, не стучи – никто не услышит. Была не была, он приоткрыл дверь, просунул голову: «Разрешите?»

В кабинете находились трое. За столом, обитым зеленым сукном, сидел совсем еще не старый, но уже седеющий человек в щегольском сером костюме из дакрона. Двое стояли чуть поодаль и беззаботно чему-то смеялись.

Аркадий изложил цель визита. Спросил напрямую: «У вас есть вакансии? Только не в секретариате, а в отделе».

– Видали, какой деловой. Сразу быка за рога. Вынь да подай ему вакансии, да еще и условия ставит: только не в секретариате. Ну присядь, расскажи нам, кто ты таков, откуда к нам на головы свалился, – энергично проговорил седой, явно здесь главный. – Рассказывай, не стесняйся, здесь все свои – это мои заместители – Николай Степанович и Георгий Алексеевич, меня зовут Рубен Акопович.

Опустив свою ферганскую эпопею, Аркадий сказал, что приехал из Ташкента. Рубен Акопович придвинул гостю пиалу с чаем, вазочку с конфетами.

– Хоть чайку с дороги попей, да бери конфеты, бери, не стесняйся. К сожалению, больше предложить тебе нечего, по радио о твоем приезде ничего не сообщали, а ты нам телеграмму, видимо, забыл прислать, так что плов мы не приготовили, – глаза его смеялись, говорил он весело, и Аркаше стало просто и спокойно с этими людьми, ушло волнение, он успокоился, толково о себе рассказал.