История села Мотовилово. Тетрадь 12

Весна. Санька и Наташка

Всю ночь полыхают весенние зори… Ох, уж эта чародейка весна, кого только она не вводит в искушение любовных порывов. Весенняя теплынь, приятная прохлада весенних вечеров, неудержимо вытягивают молодёжь из, надоевшей за зиму, избной духоты. Только что вспаханное поле тянет ласкающим холодком. Кусты цветущих черёмухи и сирени, чуть заметно шевелясь, на игривом ветерке, настойчиво заглядывают снаружи в окна, мягко скользя по стеклу. Они как-бы выманивают парней и девок на улицу, приглашают на свидание, зовут к обоюдной любви… Весна пора спаривания; любовь неудержимая сила, сильнее магнита влечёт и притягивает парня к девушке, для взаимной любви, к соитию. Да, ещё, эта весенняя музыка; всё живое поёт: лягушки в озере надсадно трещат, птицы поют, собаки незлобливо лают, ещё деревенская поэзия – гармонь. Кто, в буйной молодости, удержится дома, когда в весеннем полумраке улицы, мелодично и призывно заиграет гармонь. Пьяно-ошалело и озорно рявкнет гармонь, всполоша, смоет с мест из-за стола за ужином парней и девушек, выманит на улицу. И так до самого утра, гармонист, неугомонно и протяжно, выводя мелодии невольно заставляет чувственно ворочаться с боку на бок, рано улегшихся в постель девок. А те девки, которым настала пора неудержимого влечения к своему жениху, не смотря на запреты старших, прячутся от баб, у которых всегда «мерещится в глазах», скрываясь вообще от посторонних глаз, потаённо прячутся по закоулкам, маскируясь вечерним сумраком. То там, то тут, из полумрака весеннего вечера, слышаться приглушённое девичье хихиканье и задорное ребячье прысканье впомесь с азартным хохотом. Пользуясь вечерней темнотой, парни близко присоседившись к девкам, их руки, нарушая запрет, лезли в запазухи и изнывая млели в похоти…

Невдалеке от села, по обширному болоту растёт кустарник – укромное место для любовных свиданий молодых пар, стихия для влюблённых. Где-то у пруда, в густых зарослях ивняка, повитого диким хмелем, примостился соловей. Своими чарующими трелями он пьянит будоражит буйные головы парней и девок. Здесь под влиянием песен весны и волшебной ночи, на лоне природы, многие молодые головы теряют рассудок, нарушают таинственный запрет, многие девушки становятся женщинами. Таков закон любви, таков закон природы… Любезные перемигивания, игра в переглядушки, при случайных встречах на людях, но Саньку Савельева, так влекло к Наташке, что он нетерпимо искал случая для взаимной встречи наедине. Её приятное на вид, едва покрытое редкими веснушками лицо снилось и виделось ему и не давало покоя. И случай вскоре подвернулся. В этот весенний тёплый вечер он встретил её одну около её дома, а увидя сердце у него затрепетало от нахлынувшей радости, словно пойманный голубь в руках. Подойдя к ней вплотную, он поздоровался с ней за руку и сказал:

– Я ещё вчера на тебя загляделся и не чаял встретиться! Послушай-ка, как сердце во мне ёкает! – он прижал её руку к своей груди.

– И у меня тоже, сердечко-то колотится! Слышь, как оно трепещется! – они оба от избытка чувств, весело рассмеялись.

Между ними завязался немудрящий разговор.

– Наташ, ты чувствуешь, как от черёмухи и от сирени дурнопьяном пахнет?

– Эх, где бы наломать цветков сирени, у вас случайно в палисаднике нету? – спросила Наташа.

– Нет, у нас палисаднике-то одна бузина растёт, да хмель вьётся! Пойдем лучше на озеро, вольным воздухом подышим, – предложил Санька.

Они пошли на озеро и стоя на берегу залюбовались на восходящую из-за изб луну. При лунном свете их фигуры контурно виднелись на фоне зеркально-светлой поверхности воды озера.

– Слушай-ка Наташ, хошь я тебе подарю колечко и серёжки с рубиновыми камешками?

– Неужели да не хочу! – попросту ответила она.

– Ну вот давно бы так.

Отдавая ей обещанные подарки Санька, как-бы спохватившись сказал:

– Слушай-ка, а за тобой должок есть!

– Какой должок?

– А помнишь мы с тобой летось поспорили: лягушки в озере квакают или крякают, и ты мне поцелуй проспорила, а отдать-то мне его и позабыла. Давай сейчас и расплачивайся! – настаивал Санька.

– А я уж совсем и забыла.

– А я не забыл, помню!

– Ну должна так должна, только расплачиваться буду не сейчас, а позднее, а то люди увидят, видишь тени мелькают, что подумают, – нежно улыбаясь, отговаривалась она.

Санька смотрел ей в упор прямо в лицо, глазами испрашивая разрешение, а тело его дрожмя-дрожало от предвкушения сладостного поцелуя. Его сердце яростно возгорелось, душа сладостно замлела, тело пришло в азартный трепет, но она лёгким движением рук, отшатнула его от себя, в тот краткий момент, когда его губы едва коснулись её пахнувших любовью уст. Искорка надежды мелькнула у него в голове и тут же погасла. До их слуха доносилось азартное пенье соловья, сидевшего и распевающего в густых вишнёвых зарослях церковного сада. Наслаждаясь пением соловья, они насчитали девять различных напевов и трелей. Зачарованные чудодейственной, лунной ночью, они незаметно для себя, засиделись за полночь. Стояла таинственная тишь весенней ночи, ветер стих, деревья застыли в торжественных позах. Село угомонившись спало. Пропели вторые петухи. Санька сказал:

– А ты Наташ знаешь, первые петухи полночь отпевают, вторые чертей разгоняют, а третьи солнышко встречают! – они оба весело рассмеялись.

– Ты, Сань, своим разговором прямо-таки меня совсем заинтересовал. Только ты в нём ни разу не заикнулся о самом главном, которое меня пуще всего интересует, так что не пора ли спать, позёвывая и вяловато проговорила Наташка. И пошла к своему дому. Он раздражённо смотрел ей взапятки, но и этого для его хватило, чтобы, воображая обрисовать лицо обладательницы этих запяток и пахнувших любовью её губ, к которым он сегодня блаженно прикоснулся.

– А завтра встретимся? – вдогонку крикнул он. –А как же, куда от тебя денешься! – обернувшись ответила она.

На третий день, вечером, Санька едва дождался сумерек. К вечеру, солнце, как на зло Саньке, долго копошилось среди листвы березы стоявшей у них в пробеле; долго не заходило, как будто оно в этот вечер было беззакатным. А дождавшись вечернего сумрака, Санька по берегу озера, по задворкам, крадучись пробирался к её дому. Путаясь в зарослях крапивы и горького лопушатника, он напоролся на колючий шиповник, исколов об него и руки и ноги. Он встретил Наташку у крыльца, где она, по всей видимости, поджидала его.

– А где ты вчера вечером была? Случайно не с Федькой пропадала? – с обидой в голосе спросил он Наташку.

Наташка испугано пролепетала:

– Да я его к себе, теперь на пушечный выстрел не подпущу. А ты меня словами огорчаешь, – от обиды у неё закривились губы, на глаза просились слёзы. – Кривить душой я не умею, да и слова без толку бросать на ветер не стану, так и знай! Кроме тебя я ни с кем не знаюсь и знаться не хочу! – огорчённо, но твёрдо выпалила она. – Сам вскружил мне голову и вчера не пришёл, а теперь огорчаешь.

– Да я, вчера был у вашего окошка, видел, как ты около зеркала ухорашивалась. Ты что-то долго не выходила, а я войти к вам в избу не посмел. Подождал, подождал, не дождался и ушёл! Вот мне и подумалось, что ты Федьку поджидала… Да и люди бают! – Мало ли кто чего скажет и каждого слушать, – с тревогой оправдывалась Наташка, а у самой от волнения грудь колышется, как при всходе и опадании тесто.

Саньке вовсе не хотелось словесно обижать Наташку, он не довёл размолвку до разрыва, разговор перевёл на более любезную тему, и они снова сдружились. Проведя этот вечер во взаимных любезностях, они разошлись по домам с веселым настроением. Наташка, чтобы угодить Саньке, чтобы ещё сильнее нравиться ему, стала изыскано выряживаться, всё в новые и новые платья. И люди, замечая это, стали поговаривать о ней, что она прямо-таки зарядилась, что ни праздник то в разной одежде, и от куда только она всё берёт. А Наташка, чувствуя людскую похвалу и зависть, вырядившись во всё новое, неторопливой походкой, павой плыла по улице, норовя пройти в близости от Санькина дома, чтобы привлечь его внимание и вызвать в нём новый прилив привязанности. И в действительности, она Саньке вскружила голову, он втюрился в неё по уши. И они, увлекшись обоюдной любовью, стали меньше скрываться от людских глаз, стали чаще вместе показываться в явь, не стесняясь пытливых бабьих взоров и разговоров.

Встретила Анна Гуляева, Авдотью, Наташкину мать на улице, окрикнула:

– Овдотья, погоди-ка, я тебя чего спрошу! Та остановилась.

– Чего спросишь? Спрашивай!

– Как то, вечером я иду вдоль озера и нечаянно натолкнулась, Санька Савельев у твоей Наташки титьки щупает. Они, наверное, думали сидят на амбаре одни, а хвать я внезначай набрела на них. Я гусёнка искала, – явно соврала Анна, –так они увлеклись, сидят милуются, целуются и меня не замечают. Или ты про их любезности уж сама знаешь? – улыбаясь спросила она Авдотью.

– Хотя знать-то и не знаю, а иногда замечаю. Так ведь молодость-то у всех бывает, чего с ней поделаешь! Она у всех один раз в жизни бывает! – невозмутимо ответила Авдотья допытливой любительнице сельских новостей Анне.

Про любовные похождения Саньки и Наташки высказал, и Кузьма Оглоблин Наташкиному отцу Емельяну:

– Кум погоди-ка, – остановил он его встретив у потребилочной лавки, –твоя дочка уж больно в близких отношениях с Санькой. Я боюсь как бы между ними не произошло короткое замыкание, – образно высказался он настерегая его на недозволенное со стороны Наташки. – Я на них напоролся совсем случайно. Как-то вечером иду вдоль озера и пришлось мне мыркнуть между амбарьев по своей естественной надобности, а они тут и расположились, прямо на траве. Я увидел, испугался, пятки смазал и скорее от них драла! Раз милуются, целуются, тут уж видимый конец. Чему-нибудь тут да быть, – закончил своё оповещение Кузьма, глядя прямо в лоб, озабоченному и устыжённому Емельяну Петровичу.

Детские забавы. Ловля рыбы на озере

У каждого человека, жившего на Земле, если он доживает до свой старости, всю его жизнь можно разделить на этапы. Первый период беспомощного младенчества и беззаботного детства. Потом время беззаветного, шаловливого, но познавательного отрочества. А затем, деловой период зрелости и пожилые годы, которые человек склонен к назидательному поучению молодого поколения. А там глядишь на подходе и старость? А за ней не замедлит наступить и глубокая старость, снова пора немощи и беспомощности подобно, как в детстве. Когда дряхлый человек без посторонней помощи даже принять пищу не может. Потом наступает неминуемая смерть.

У закадычных товарищей детства: Паньки, Саньки и Ваньки, миновала беззаботно-шаловливое детство, на исходе беззаветно-познавательное отрочество. Весной этого 1928 года, они кончили свою сельскую школу, перестали бегать в своё родное училище, где они познали азы науки и научились читать, писать и задачки решать. Это они, ещё так недавно, весной этого года, все трое, по-жеребячьи взбрыкивая, безрассудно хлынули бегом на улицу Слободу, когда сидящие на завалине вечером, старшие в шутку послали их узнать над чьей это избой взошла такая круглая, как золотой шар, такая близкая луна. И вот теперь, после позднего весеннего сева, во время которого они помогли в поле отцам, друзья снова вместе на улице. Не последнее ли лето, насовсем расставаясь со своим детством, они с таким азартом наблюдали, как в тёплом летнем воздухе жизнерадостно летая, щебетали белогрудые ласточки и визгливые стрижи. Они с затаённым дыханием, внимательно всматривались в густую листву кроны федотовой берёзы, стараясь взором отыскать где это там сидит воробей и так призывно и надсадно чирикает.

– Ребята, давайте гонятся за воробьями, воробья если долго с места на место погонять, он от усталости рухнет сам в руки. Мой тятька, когда воевал в Манчжурии, сказывал, что в Китае с полчищами воробьёв, которые беспощадно опустошали поля, так борются, гоняют воробьёв до тех пор как они устав в полёте падают на землю. Воробей долго летать не может, задохнется и упадёт! – сказал своим друзьям Панька.

Сказано – сделано, и они принялись с азартными криками гонятся за вредными воробьями. После погони за воробьями, которых они так и не загоняли до упада, Панька, где-то всё же сумел уловить молодого галчонка, и привязав к ноге птицы нитку снова отпустил его на волю. С изучающим интересом, ребята, задрав кверху головы, стали наблюдать за трассой полёта галчонка. После занятия с птицами, ребята решили поиграть в «орла» на деньги. Многими деньгами друзья не располагали, а в пределах пятиалтынного или двугривенного имели. Панька, как спец по искусному метанию монетой вверх, так высоко взметнул, обтёртым о подмётку до зеркальности медным пяточком, что тот упал в приближенную густую крапиву около забора. Потерявшуюся монету искали все, всю крапиву и густую траву исползали, а мётку так и не нашли. С тоской о пропавшем пяточке, отступил от поиска Панька. Он болезненно переживал потерю своей орлистой мётки. «Ребята, давайте в озере рыбу ловить! Бредень у нас есть, чего ещё нам!» – вдруг, предложил Санька, и они забрав бредень ведёрко для рыбы, отправились на озеро. К ним присоединился появившийся Васька Демьянов.

По все берегу, дружно обступив озеро, как-бы сторожив его, угрюмо стоят амбары, сараи и бани. Около мостков, в воде плавает замахиваясь полузатонувшая кадушка. В близи самой воды, на полуостровке, чутко дремлют утки, забив головы под крыло, они одним глазом наблюдают за окружающей местностью, как-бы кто не подошёл к ним близко, не подкрался бы враг – собака. Плавающие вблизи берега утки, наслаждаясь водной стихией, беззаботно барахтаются в воде, перекувыркнувшись вниз головой и задрав гузна, они отыскивают на дне озера нужный для их корм. Время от времени, они полощутся в воде, со шлёпаньем трепыхаясь крыльями, ныряют и горделиво поднявшись над поверхностью воды, наслаждённо трепещут крыльями смахивания с них прилипшую воду. А в дали, на середине озера, нежная гладь поверхности воды, разукрасилась цветущими жёлтыми кубышками и белыми лилиями, которые издали кажутся нарядными чашечками с блюдцами, расставленными на полированном столе. По поверхности озера, разгуливается чуть заметная, зыбкая рябь, которая на чистых, свободных от водорослей местах перерастает в слегка колышущиеся волны, рвущие части отраженную в зеркальной воде вниз шпилем колокольню.

«Вон Семион, давно уже рыбу ловит, а мы только-что надумали!» – сказал Панька, указывая середину озера. А там и взаправду, среди лопухов и цветущих кубышек, плавая на своей лодке-ботике, увлечённо занимался рыбной ловлей мерёдами Семион Селиванов. С берега было видно, как он время от времени, не пеша, переплывая с места на место, вынимал из воды свои снасти и засовывая в жерло мерёды руку вытаскивал рыбу. Вынимая мерёды из воды, Семион часто крестился, видимо, сегодняшний улов у него был хорош. Да и у ребят улов должен быть не плохим, погода благоприятствовала этому, тишь и гладь – божья благодать. Да и бредень это тебе не коровья плетюха, способствовал немалой добыче рыбы. Панька с Санькой как старшие по годам, сняв с себя портки, с бреднем полезли в воду.

– Паньк, гляди, тебе в голые-то ноги пиявка вопьётся! – предупредил Гришка Лабин подошедший к озеру, увидев, что тут собираются ловить рыбу.

– Пусть впивается, она только благую кровь высосет, и сама из теле-то выползет, – безбоязненно отозвался Панька. – А вообще-то Гришк, это не твоё дело, ты лучше сам в воду-то залез, чем людей учить! – отчитал Гришку Панька, чувствуя себя героем.

Но с Гришкой зря связываться вряд ли кто отважиться, зная, что заносчивый Гришка, если его кто малость затронет, может пожаловаться брату Федьке и тогда уже держись; так и знай от драчуна Федьки попадет на бедность. Ребята, время от времени, выволакивали тяжело намокший бредень на берег. С азартным криком и смехом выбирали из бредня крупных карасей и бросали их в ведро, мельгузу бросали обратно в воду. Из бредня, с люлюканьем схлыновала в озеро вода, в разные стороны расползались, выброшенные вместе с грязью, жуки и тритоны. Панька, безбоязненно взяв в руки солидных размеров тритона, с целью любезного пугания, погнался за девками, которые заинтересовавшись ловлей, осмелились приблизится к бредню. Наловив рыбы с полведра, подзадоренные хорошим уловом и не удовлетворившись наловом, ребята решили, со своих приближенных мест ловли, перейти для ловли к моторскому берегу озера, под так называемую Куржу.

– Какое здесь дно-то вязкое! – проговорил Панька, идущий по глуби от берега, и натужно таща упругий в воде бредень. – Вот тебя тут поднесло! Всю рыбу у нас распугаешь! – злобно махнув рукой, он обрушился на проплывающую совсем рядом утку.

Та пугливо трепенувшись, скользя по воде и гоня бурливую воду за собой, бросилась в сторону от Паньки.

– Вы тут близко к мосткам-то не подбирайте, тут затонувшая карша, бредень порвёте, – деловито предупредил рыболовов Иван Хорев.

Но предупреждение его было уже запоздалым и Панька вдруг почуял, что бредень за что-то зацепившись упруго дёрнул назад.

– Васьк, скорее прыгай в воду отцепляй бредень, а то вся рыба уйдёт!

Васька, сопровождающий рыболовов по берегу, неся в руках их портки, беспрекословно выполняя панькин приказ, не раздеваясь, прями в рубахе и портках не раздумывая бултыхнулся в воду. На его спине горбом вздулась рубаха, он отплёвываясь и отпыхиваясь поплыл к месту зацепа. Нырнув под воду Васька, видимо, скоро нащупал корни карши и освободил бредень; вынырнув, захлёбываясь от воды, он крикнул: «Тяните!». Панька с Санькой дружно потянули за кокиши бредня, бредень повинуясь усилиям плавно стал перемещаться к берегу, где на помощь бредущим бросился в воду Ванька, и они все трое, торопко вытащили бредень на травянистый берег. Рыбы в этот не благополучный заброд оказалось в бредне ни так много, видимо она поуплыла из бредня во время его зацепа за коршу. Панька, не сдержавшись, всё же с бранью обрушился на Ваську, обвиняя его в неполном улове, ругая его за то, что, якобы, он в воду бросился с опозданием и не вовремя отцепил бредень. Но так или иначе, ребята в этот день наловили чуть не полное ведро рыбы и разделив её разошлись по домам. Да у этих дружных ребят-товарищей, в самом деле, на исходе отрочество, впереди предстоит им испытать буйную юность. Каково, в дальнейшем сложится их судьба. После поры буйной юности испытают ли они время деловой зрелости. Испытают ли они на себе пожилые годы, назидательно поучая молодое поколение, доживут ли они до своей старости, а потом и до глубокой старости, при которой наподобие малым детям, станут беспомощно-слабыми, и когда их постигнет роковой день?

Радио на селе. Народный бунт

Чтоб ещё проще окультурить село и ещё сильнее просветить народ, представители сельской власти на средства промартели приобрели радиоаппаратуру с громкоговорителем. Чтоб особенно не затрудняться с постановкой двух высоких мачт для антенны, было решено одну мачту водрузить над крышей избы-читальни, а за место второй использовать церковную колокольню, благо она высоченная и расположена поблизости от избы-читальни. Но вот заковыка, устроители и установщики радиоаппаратуры побаивались народа, как-бы он не воспрепятствовал этому делу. Решили действовать в тайне и втихую. Вечером июньского дня, радиотехник, с ним избач Анатолий Зарецкий, с мотком проволоки в руках подошли к церковной сторожке, и вызвав сторожа Трынка, стали испрашивать разрешения у него, чтобы он открыл им двери на колокольню. Трынок воспротивелся этому, а когда к нему стали принимать меры вынуждения, он от негодования ударил в набат. Тревожные удары набата, взбудоражили вечернюю тишину, всполошили народ. Испуганные люди выбегали из домов на улицу, недоуменно спрашивали друг друга:

– А где горит?!

– Вроде нигде не горит, а в набат пробалабанили!

– Что-то нигде ни огня, ни дыма не видно, – проговорила Дарья Федотова, выйдя на улицу.

– Это наверно, ково-нибудь из вдовцов венчают, – слюняво улыбаясь высказалась Анна Гуляева.

Недоумение рассеял Васька Демьянов, впопыхах бежавший по улице:

– Около избы-читальни народу этого прямо пушкой не прошибёшь, все галдят,

как на ярманке, а о чём спорят я так и не понял. Да-бишь, про какое-то радиво поминают! – сбивчиво рассказал Васька своим друзьям Паньке и Ваньке.

– Айда туда! – предложил Панька, и они все трое бегом, вприпрыжку, ринулись к избе-читальне.

И взаправду, около избы-читальни собралось народу со всего села. Мужики, как встревоженные гуси гогочут, а бабы галдят словно галки, когда к их гнезду подбирается кошка. Вся толпа гудит словно растревоженный рой пчёл. А растревоженная народная толпа, не лучше пчёл, она стихийно может пойти на всё, вплоть до убийства. Несколько поодаль от толпы, двое пожилых мужиков, Осип и Матвей, меж собой ведут непринуждённый, но встревоженно-осуждающий устроителей радио, разговор:

– Для отвода глаз, вздыбили на крышу избы-читальни жердь, протянули проволоку и думают народ обмануть. А сами вырыли под читальной-то подвал, посадили туда Саньку Лунькинова, он оттудова и горланит, песни поёт, газетки читает – людей булгачит! И бают, что это мол всё из Москвы слышно! Народ-то и обманывают, как будто мы глупые, как будто мы через коленку деланы! – высказался Осип перед Матвеем.

– Они думают, сто стали грамотеи, так и людей с панталык свести можно. Нет мы тоже не лыком шиты и не лаптем щи-то хлебаем! Что-нибудь да смыслем! – отозвался и Матвей, – ишь, книгочёты какие нашлись, дуй их горой-то!

– Антихристы, сопустаты, да и только! Пра, видит бог! – поддержал Матвея Осип.

– И на кой пёс им это радиво спонадобилось, ведь жили без него, обходились и не больно об ним скучали, а то придумали! Шутка ли, чего захотели! Антенну на колокольню зацепить, этого только не хватало! Нынче антенну, а завтра скажут и храм божий прикрыть.

– Не дадим! Не позволим измываться над святыней! – уже не тихо, а во весь голос, чтобы слышали все, – встревоженно выкрикнул Матвей, – и так религия в загоне, со всех сторон её мутузят, вздыху никакого нету! Одно притеснение, да и только! А бают, скоро и совсем церквы позакрывают, попов на каторгу сошлют, а храмы под теятры отдадут!

– Вот, вот только этого и жди. В такое смутное время мы родились, во всей России идёт какая-то катавасия. И это всё товарищи-большевики не дна бы им ни покрышки! Антихристы!

А у самого крыльца избы-читальни, на приставленную к крыше лестницу, на третью её ступеньку, чтобы всем было видно, взобрался, чрезвычайно взволнованный ревнитель церковного дела Сергей Касаткин. От неимоверного расстройства ноги у него в коленях неудержимо дрожали. Обращаясь к народу, он начал речь:

– Православные христиане! Тут сельские власти и радивоустроители вздумали к колокольне храма божьего прицепить антенну, а мы должны всячески этому воспрепятствовать!

– Не дадим! Не позволим! – дружно ахнула толпа.

Видя, что оборот дела принял форму не в пользу радиоустроителей, они присмирев, молчаливо выслушивали речи, осуждающие их намерения насчёт привязки антенны к колокольне. А Сергей продолжая свою взволнованно-негодующую речь, обращаясь к радиоустроителям продолжал:

– А подобает ли вам так бесчинствовать?! Не оскорбляйте чувство верующих! Не богохульствуйте над святыне! Не оскверняйте божьего храма! Не преступайте грань своей власти. Что закон то гласит? Он гласит: не применять насилие! А вы нахально и вероломно хотите антенну за церков прицепить!

– Не дадим! Не дозволим! – снова ахнула толпа.

А Сергей продолжал:

– Не бесчинствуйте, не превышайте дозволенной вам свыше власти, иначе мы высшим властям будем жаловаться и за это вас не похвалят.

– Да мы только хотели антенну, чтоб она была повыше, за колокольню прицепить. И чего тут особенного? – робко проговорил техник по установке радиоаппаратуры.

– Вон за высокое дерево вяз и подвешивайте. Он немножко пониже колокольни-то, так что для вас и дерева хватит! А за храм божий прицеплять не дадим!

– А кто осмелится дуроломом с проволокой на колокольню залезать, того живьём оттудова сбросим! – кто-то угрожающе выкрикнул из толпы.

Этот выкрик из толпы, видимо крепко обидел активистов. Техник, как постороннее лицо, и видимо из городских бесстрашных людей, оттолкнул Сергея, вскочил на лестницу и стал говорить обращаясь к народу:

– Вы что-же это граждане, бунт затеяли?

– Да наподобие его! – выкрик из толпы.

– А вы знаете, что за это бывает?! – продолжал техник, стараясь взором отыскать в толпе крикуна, но сгущающиеся сумерки мешали этому. – Да нам стоит сообщить в Арзамас, как оттуда выйдет отряд и усмирит вас! – стращал он.

Ободрённые речью техника, активисты зашевелились, загоготали, повысив голос заораторствовали.

– Что вы глотки-то дерёте! Глядите, как-бы под вечер-то, лукавый не влетел бы вам в кадыки-то! – взобравшись на лестницу Матвей, грозно осадил разошедшихся в криках активистов.

– Если позволить вам, что вы затеяли, для нас расстаться с храмом, а без него где христианской душе найти утешение! Вы своё проводите, а мы своё защищаем. И если вы нас обнасильничаете и нахрапом оскорбите, то придёт время об нас камни возопиют!

– Что ты Матвей Акифьевич их уговариваешь, они гласу вопиющему в пустыне не внемлют! – тоже, как Матвей, выдержками из библии, проговорил Сергей.

– Одним словом сатрапы, прислужники сатаны! Из кожи лезут, доказывая, что чёрное это белое, а белое что это чёрное! – злорадно закончил своё изречение Матвей.

Активисты-радиоустроители, видя, что народ в большинстве своём не на их стороне, снова призатихли и от своего намерения отступили, но мысли своей о подъёме антенны на колокольню не покидали:

– Хоть не сегодня, а позднее всё равно антенну к колокольне подцепим!

Торжествуя победу, мужики и бабы постепенно стали расходиться по домам, громко переговариваясь между собою. И каждый затаил в себе тревогу, и предчувствие неизбежности, и каждого не покидала жгучая мысль: а что же впереди-то будет? И каждый день, лежа в постели, каждый ждал, а не ударит ли в уши снова всполошённый звук набата!

Сенокос. Мороз и рожь. Жнитво, молотилка

Стоял тёплый бездожный июнь… Быстро росла и выколосилась рожь. Неожиданно на землю, особенно на низины, пал мороз. Убил, приготовившиеся к цветению, ржаные колосья. Они почернели и не склонив голов, пусто и уныло колыхались на июньском ветерке. Не прошло и недели после мороза, как из земли, от корней убитой ржи полезли новые побеги ржи. Среди помертвевших стеблей буйно пошли в рост новые, зелёные ржаные стебли. Хотя они и выколосились и цвели, но это произошло уже так запоздало, что к осени рожь не успела поспеть и её скосили на корм скоту. Мужики горевали, питали надежду на рожь растущую в поле на горе, которую мороз пощадил. Начало июля, тоже, как и июнь было сухим и жарким, на небе не было ни одного облачка. По вечерам, издали полей, в селе видно было, как временами вспыхивали зарницы: «Овёс мечется», говорили в таких случаях у крестьян. После Петрова дня приступили к сенокосу. Мужики разделивши луга в полевых оврагах и болотах приступили к косьбе. После сенокоса на полевых лугах, мужики для сенокоса взяли луга на лесном долу на «Мастрышке» (за Второсском). Первые два дня, после делёжки лугов, Савельевы сенокосили всей трудоспособной семьёй, в ряду с отцом косили и Минька с Санькой. А когда там травы осталось возка на три, Василий Ефимович, распорядился старших сыновьёв оставить дома (на каталках, в токарне они больше заработают), а на луга поехал с одним Ванькой. Приехав в лес, на луга, Василий Ефимович первым делом позаботился где-бы поудобнее и не вдалеке от покоса поставить телегу и расположится временным станом. Молодцевато спрыгнув с телеги, он не так для Ваньки, а так просто проговорил: «Эх, вот где прохлада-то и благодать, как в Гефсиманском саду. Где бы подобрать место получше и расположится под кущей дуба!». Место такое вскоре было подобрано и он перевёл лошадь с телегой под узцы, под развесистый молодой дубок, распряг лошадь. Ванька спрыгнув с телеги стал потягиваться и разминаться после дорожной замлелости, затем принялся за устройство около телеги стана. А отец привязав Серого за вожжи, пустил его пастись на сочной траве, а сам взяв косу приступил к косьбе. Между тем, солнышко уже поднялось над лесом высоко. Кося сочную, податливую траву, Василий Ефимович вскоре взомлел и поточив бруском косу, решил снять с себя рубаху, что было в его привычке редкостью. Он снял с себя чёрную сатиновую, с подоплёкой рубаху, бросил её на близ лежавший от него вал скошенной травы и снова принялся за дело. Он пружинисто приседая, налегал на косу, подрезая густую траву и сваливая её в валы. В такт его движений, висевший у него на шее нательный крест, покачиваясь на гайтане мельтешился по его груди, мешая движениям. Он перевёл крест на спину и снова пошёл отмахивать полукружья, подрезая косой плотную стенку травостоя и оставляя за собой широченный, как бритвой пробритый прокос и высоченный вал, только что подкошенной травы. А Ванька, от нечего делать, с испытующим вниманием и интересом стал обходить приближенные кусты, в поисках не обнаружится ли где птичье гнездо. Из кустов, росших у самого водотёка Мастрышки, послышался несмелый и тихий выголосок какой-то неведомой для Ваньки пичужки. Ванька с азартом и трепетом бросился к месту откуда он заслышал птичий голос. Птичка тревожно тювикнув, выпорхнула из кустов и улетев скрылась. После обеда, отец и Ванька стали навивать на воз подсохшую за день траву. Ванька стоял на возу, а отец орудуя вилами, натужно подавал и клал траву на воз. От усиленного напряжения, не выдержав тяжести, у вил сломался черенок. Василий Ефимович жирно выругавшись, принялся за устройство нового черенка, благо в лесу не в поле, черенок для вил изготовить есть из чего. Он взял топор и пошёл в глубь леса и вернулся оттуда со срубленной молодой, тонкой без сучков, ёлкой из которой черенок изготовить один пустяк. Содрав с жердушки соковую кору, он насадил не неё вилы – беда исправлена и снова принялся за навивание воза. Воз навит, пригнетён увязан, пора и в путь. Солнышко неудержимо скатывалось к западу. День на исходе. Отец идёт впереди воза, около лошади, следит за дорогой и время от времени берёт Серого под уздцы обводит лошадь с возом помимо ухабистых и мочажинных мест лесной дороги. А Ванька шёл сзади воза, он невольно наблюдал, как перед ним трясясь сеном, колыхаясь из стороны в сторону передвигается вперёд воз. Он слышит, как спирально кружась над лесом, как бы предвещая беду, уныло и тоскливо кричат канюки. При выезде из реки Серёжа на косогоре свалился воз. Но дело обошлось не без милости, воз свалился не весь, а только его верхняя часть, и то с его навивкой вновь дел и хлопот было придано не мало. Ванька стоя на возу и принимая с вил отца охапки сена проговорил в себе ни одну молитву, чтобы чем-нибудь не раздосадовать отца. Воз снова навит, угнетён и увязан, сено подобрано и снова в путь. В завершении неприятности, наступила ночь, настойчиво сгущались сумерки и как на грех, с западной стороны надвигалась дождевая туча. Угрожающе загремел гром, а при выезде из Вторусского, закрапал частый дождь. Голубоватая молния то и знай вспыхивая на мгновение освещала дорогу. Дождь опустился на землю ядрёный и частый. Под колёсами в колеях захлюпала вода, из темноты было слышно, как слякотью чавкают копыта Серого, напружисто тянувшего нахлопанный дождём воз. Измокший Ванька, шлёпая голыми ногами по грязи, уныло плёлся сзади воза. Подъезжая к родному селу, Ванька воспрянул духом, дождь к его восторгу переставал, туча, лениво уплывала на восток, вдали на ней то и знай вспыхивала молния, оттуда доносился гул грома. Наконец-то воз остановился около дома. Встречая, Минька широко распахнул ворота и воз с шарканьем протиснувшись через них въехал в кромешную темень двора. При зажжённом фонаре отец с Минькой распрягли Серого, а Ванька уже расположился в избе на печи, отогревая свои закоченелые ноги. «Эх, мы в Ванькой и намучались! Как грех воз у нас в Серёже свалился!» – только и сказал, вошедший в избу отец. На второй день, утром, сено растрясли около сарая для просушки, но не досушив его пришлось скопнить, так как с западной стороны неба, сначала замолаживало, а к обеду собрался сильный проливной дождь. Из подвешенной к крыше савельева дома лунки, вихляясь из стороны в сторону, бурно плескалась струя дождевой воды.

«Маньк! Пади-ка подставь ведро под течь-то, живо ведро набежит. Вон как вода-то хлещет», – приказала бабушка Евлинья внучке Маньке. Дождь шёл продолжительное время, дождливым тучам, валившим с западной стороны неба не видно было конца. По всей видимости дождь разошёлся надолго, и он обещал быть ненастным. И на самом деле, дождь зарядил на два дня. На землю выпало море воды, всё измочило, всё объяло гнетущая мокредь. В озеро, от дождя, воды прибыло много, стоявшую у самого края озера, исковерканную молнией старую вётлу затопило на целых пол аршина. Дождевые тучи, то светлее поднимались, то темнея и тяжелея дождливо опускались над всей окрестностью. Ненастье затянулось на целую неделю. Затянулся сенокос. Мужики, поодиночке поезживали в лес на мострышку, осматривали свои недокошенные луга, с горечью на душе, оглядывали пожелтевшую в валах траву и ни с чем возвращались в село. Решили доканчивать сенокос сообща, коммуной, но из этого ничего не вышло: поездили-поездили на луга и измоченные на дожде снова возвращались домой без сена. У каждого, сена заготовлено ещё мало, оставалась надежда на посеянный весной по рже клевер.

В выдавшийся сравнительно бездожный день, Семион Селиванов, выведя свою кобылу, стал запрягать её в телегу.

– Куда-то, видно, хочешь съездить Семион Трофимыч! – окликнул его Василий Ефимович, возвращаясь из амбара с озера.

– Да вот хочу запрячь свою таратайку. Возьму косу и доскочу до Дряничного болота. Там трава во какая, – указывая высоту травы, он ладонью провёл себе по брюху повыше пупка.

– Ну, съездий, съездий, – с одобрительностью отозвался Василий проходя мимо.

А сам вспомнив, что на Онискином поле, во время сева заприметил обширное болотце, в котором, наверное, тоже трава выросла внепрокос. Придя домой, Василий Ефимович, заторопился с запряжкой Серого, а запрягши, он крикнул: «Ванька, поедем-ка за травой!». Ванька, ни говоря ни слова впрыгнув в телегу уселся в задке. Застоявшийся за неделю Серый дружно сорвав телегу с места бодро зашагал к прогону, куда направил его взяв в руки вожжи отец. Переехав многоводную от прошедших дождей Серёжу, где воды было Серому по самое брюхо, они подъехали к заветному болоту. Но подъехав к нему Василий Ефимович, от неожиданности, как-то внутренне ахнул: «Вот тебе на! Какой-то супостат уже всё болото вышаркал». И взаправду, в болоте, вся трава была уже кем-то выкошена, только в середине болота, в окружении недоступной воды, виднелась высокая осока, подобно кучке волос на голове недостриженной под бокс. Василий Ефимович, в поисках другого болота перевёл взор в сторону и там виднелись только болота с торчавшими кочками.

Возвращаясь домой с полувозком всё же накошенной по местным трущобам травы, сидя в передке полувозка, отец как бы извещая Ваньку проговорил: «Эх, скоро жнитво начнётся, вон рожь-то зажемтела, – указывая вдаль, на гору около оврага Рыбаков, откуда виднелась желтизна поспевающей ржи, – а здесь, в нашем поле, матушка-кормилица рожь погибла вишь её как приморозило, стоит чёрная как прошлогодняя солома. Хоть от корешка-то и пошла новь, но что толку-то, разве она до осени-то успеет поспеть-то? Нет. Придётся скосить на сено скотине», – вслух рассуждал Василий Ефимович. А Ванька понимая горестность рассуждения отца, в душе сочувствовал ему, но из скромности не смел, что сказать ни слова. Жнитво в это лето было не продолжительным, рожь в прилесном поле убило морозом, а на горе около Рыбакова у Савельевых было всего три загона. Жнитво тоже, как и ненастный сенокос, не обошлось без дождя. На дожинках последнего загона, Савельевых застал сильный грозовой дождь. От дождя жницы бросились спасаться кто куда, кто забрался под телегу, кто втиснулся под сложенные десятком снопы. Ванька не успев добежать до телеги, норкнул под десяток, к нему вскоре присоединился и отец.