Деревянное царство
Глава первая
Почему врал Петька Столбов? Почему не дрогнуло его беззастенчивое сердце и не отсох его беззастенчивый язык, когда рассказывал он своим одноклассникам историю знакомства со старым кавалеристом товарищем Орловым, который воевал с беляками, кулаками, басмачами и был весь изранен?
Ах! Какие прекрасные эпизоды из жизни отважного кавалериста рассказывал Столбов своим одноклассникам! Ах, как слушали они его! Как сияли глаза! Как полыхали уши! Тишина стояла в классе, будто на городской контрольной с инспектором. Сколько душ наполнилось состраданием, когда Петька поведал о том, как пытали товарища Орлова во вражеском застенке, и сколько рук рванулось на помощь одинокому товарищу Орлову, и сколько ног побежало по адресу, который в порыве вдохновенного вранья выкрикнул Петька Столбов.
И каким негодованием загудел класс, когда выяснилось, что никакого товарища Орлова в природе не существует! А по адресу, что дал Столбов, живут два весёлых студента! И они буквально падали от смеха, когда пионеры расспрашивали их о товарище Орлове.
«Почему он врёт?» – так должно было называться обсуждение пионера Петьки Столбова, назначенное на завтра.
Нога за ногу шёл домой врун Столбов. Со стороны могло показаться, что его мучают угрызения совести. Но Петька всегда шёл таким манером из школы. Просто ему никогда не надо было торопиться домой. Отец его – врач Столбов – всегда был на дежурстве, а мать – кандидат физико-математических наук Столбова – круглые сутки ставила в своём институте эксперименты, которые.– лет через сто – осчастливят человечество. И принуждён был Петька проводить свои дни в одиночестве. Страдал ли он от этого? Нет, не страдал! И даже был рад, что родители не мешают.ему заниматься любимым делом. А любимым делом Петьки было читать книжки и выдумывать разные истории.
Петька читал всё подряд с трёх лет. И если бы возможно было вывернуть его кудлатую голову наизнанку и высыпать из неё всё, чем она набита, то получилась бы гора самых разнообразных сведений и знаний, которые друг к другу не имели никакого отношения.
Петька знал всё про вооружение буров,и четырнадцать способов прожить в лесу без продуктов. Он мог пересказать день за днём все козни кардинала Ришелье и нарисовать схему мотоциклетного мотора.
Вот только зачем ему всё это – Петька не знал. Информация распирала его, искала выхода, и тогда рождались замечательные истории и герои вроде товарища Орлова. И уж тут заслушивались не только одноклассники, но и взрослые. Однажды Петька два часа морочил голову совету ветеранов своего микрорайона. Старушкам из скверика напротив он сочинил такую легенду, что приезжала милиция разбираться! И капитан милиции Никифоров П. И. долго похлопывал себя по бритому затылку и многоскладчатой шее, поражаясь достоверности, точности вранья и тому вдохновению, с каким оно пущено в свет.
«Жюль Верн!» – сказал он, дал Петьке щелчка – и укатил на мотоцикле. Он был мудрый человек и умел различать враньё для корысти и враньё для интереса.
Но Петькины одноклассники этого не умели. Правда, некоторые из них ценили Петьку за этот его особый талант. И в минуты грусти просили: «Столбов, соври что-нибудь!» Однако теперь их решение было единодушным: осудить вруна!
«Это же надо! – кричал Васька Мослов. – Я бы никогда в жизни такое не выдумал!»
– «А ты вообще дурак!» – сказал Панама – Пономарёв. И хотя с Панамой все согласились, никто на Петькину защиту не встал.
А врал Петька Столбов потому, что ненавидел будничность: будильник, манная каша, дорога в школу, «АБСД равняется…», «Волга впадает…», «Александр Сергеевич Пушкин раскрыл характер…», «Проведите перпендикуляр…», «Новгородское вече было…». Дорога домой, борщ, две котлеты, компот – и опять «АБСД, Волга, вече», только это уже приготовление домашнего задания. Нет. Не дано ему было увлечься учебниками, тем более что он прочитывал их в начале года и всё остальное время скучал и мучился на уроках. И от этого беспрестанно болтал, а следовательно, получал замечания с занесением в дневник и даже стоял столбом, наглядно иллюстрируя свою фамилию.
И по дороге домой он думал о том, как через неделю начнутся зимние каникулы. И как поедут они с отцом в отпуск вдвоём. Мама в Москве на симпозиуме и вернётся через месяц. Но они с отцом не будут скучать в этом месяце, потому что большую часть его проведут на Кавказе, катаясь с гор и покоряя вершины. Веером снежная пыль! Свист ветра! Сияние вершин! Но это видение заслонял завтрашний сбор, на который приглашались и Петькины родители (в данной ситуации один отец, что положения не улучшало).
Спасти Петьку могло только чудо или стихийное бедствие. Например, все заснут и всё забудут! Или Земля крутанётся побыстрей – и сразу наступят каникулы, до которых была ещё неделя. Чуда жаждала Петькина душа. Чуда!
И чудо произошло, но Петька ему не обрадовался.
Глава вторая
Прозвенел звонок. Вошла толстая почтальонша. Рухнули в прихожей лыжи. И рухнул отцовский отпуск.
–
Вот так! – сказал отец, тяжело опускаясь на стул. И не успел Петька обрадоваться, что не сможет отец завтра явиться на сбор, как тут же понял, что не будет ни высоких гор, ни стремительных спусков, ни снежных лавин в ущельях.
–
Война? – прошептал он.
–
Типун тебе на язык! – горячо пожелала почтальонша. – Вот телевизор проклятый, – сказала она, словно извиняясь перед отцом за свой приход. – Насмотрятся – всё войну поминают. Не война, а сборы – тридцать суток.
–
А как же отпуск? – похолодел Петька.
–
А вот так! – сказал отец.
–
Тётенька! – попросил Петька. – А вы скажите, что нас не было дома.
–
Пётр! – оборвал отец.
–
А что? Вполне может быть! Она пришла, а нас нету! Мы уже уехали, – забормотал Петька, пытаясь убить сразу двух зайцев: и отпуск Сохранить, и отца в школу не пустить. – Возьмём да и уедем сейчас!
–
Ты соображаешь, что говоришь! – сказал отец и схватился за голову. – Ты же человека на преступление толкаешь! Мы-то ведь тут! А случись что – как же там без меня будут? Вот она, – он показал рукой на почтальоншу, – меня пожалеет, а я потом её сына и мужа вылечить не смогу!
–
Так не бывает! – сказал Петька.
–
Э-эх-х-х! – вздохнула почтальонша. – Всяко бывает. Человек предполагает, а судьба смеётся. Вот такие пироги…
–
С котятами!—добавил отец. – Где тут расписаться?
–
Тута, – жалостно показала почтальонша, аккуратно высмаркиваясь в платочек с кружевами. – Я, сынок, с тридцать второго года на почте. Знаешь, каково было похоронки в войну разносить… Всё нервы… – она ещё высморкалась.
Когда за почтальоншей хлопнула дверь, отец пошёл бриться. Он обычно брился на ночь. И если брился днём, это значило, что у него важное дело и ему надо подумать.
Петька мыкался по квартире. «С одной стороны, конечно, хорошо, что отец не пойдёт на пионерский сбор, – думал он. – Но с другой – пропадёт отпуск… А почему он пропадёт? Можно же совершенно свободно жить здесь и одному!» Прекрасная жизнь без родителей засверкала перед Петькой всеми красками, как свежевымытая радуга! «Что хочешь делай – хоть на голове ходи!» Петька сразу придумал сто вариантов, как провести каникулы. Самый лучший – это пойти поработать в милицию. Прийти к капитану Никифорову и сказать: «Готов работать днём и ночью! Я пока одинокий». Сразу дадут пистолет, пошлют на задание… Холодная ночь, тёмное помещение товарной станции. Зловещая тень. «Стой! Руки!» Бах – выстрел по лампочке… Петька прижимается к стене. Выстрел на-звук шагов. «А-а-а-а…» Стук падающего тела. Бах! Фить! – пуля у виска. Бах-бах! – перестрелка. Ум-м-м! – пуля попадает Петьке в живот. «О-о-о-о-о-о! Я ранен. Передайте родным: я выполнил свой долг!»
–
Встань с полу! – сказал отец, выходя из ванной. – И когда ты только поумнеешь? Скоро меня перерастёшь, а всё одни шпионы в голове…
–
Пап! Я придумал: ты поезжай, не волнуйся, я и один тут проживу спакойненько до маминого приезда.
–
Благодарствую! – Отец даже поклонился в пояс. – «Спакойненько». Мы с твоим «спокойненько» уже горели и два раза делали ремонт соседям. Забыл, как ты наводнение устроил?
–
Ну, да это когда было…
–
В прошлом году. Когда вы с Панамой водоём изобретали. Забыл?
–
Ну я могу, например, и на Кавказ поехать… – примирительно сказал Петька. – Ничего страшного, слаломом подзаймусь.
–
Шею «слаломаю»… – подсказал отец.
–
С тобой не договоришься! – вздохнул Петька. – Я хочу как лучше, а ты меня слушать не хочешь!
Он уселся на диван и независимо глянул на отца. И чуть не ахнул. У отца было новое лицо. Молодое, осунувшееся и тревожное.
«Зачем ты сбрил усы?!» – чуть не крикнул Петька. Он живо представил, как папа, его папа, тащит раненого по снежному полю, а вокруг взрывы, а самолёт с чёрными крестами на крыльях всё кружит и лётчик целится в папу, его папу, из пулемёта…
–
Папа! – прошептал Петька, потому что голос у него почему-то осип совершенно. – А эти сборы не опасны, папа?
Отец вдруг погладил Петьку по голове.
–
Нет, нет, сынок, не опасно. Это, в сущности, курсы повышения квалификации. Мне и самому интересно… Всякие новинки покажут по нашим медицинским делам.
Он прижал к себе Петькину голову:
–
Не бойся, сынок, всё будет хорошо. Всё нормально… Пойдём-ка погуляем! – предложил он неожиданно.
Глава третья
Это было уже совсем ни на что не похоже. Они никогда с отцом по городу не ходили. Если выдавалась свободная минута, отец кричал: «Воздух!» – словно при воздушной тревоге, и они, схватив лыжи, неслись за город.
«Воздух и воздух! – повторял отец. – В нём твоё спасение! Ты же совершенно похож на рыболовный крючок!»
«Почему на рыболовный?» – думал Петька, но не спрашивал. А то ещё чего-нибудь похуже услышишь!
Он вообще с родителями разговаривал мало. Да и вроде не о чем было разговаривать. И сейчас, когда они шли с отцом по улицам, Петька молча глазел по сторонам. Вон у магазина ёлку устанавливают. Автокран сгрузил огромное бетонное основание, а из него труба торчит, вот рабочие вставили в эту
трубу ствол ёлки. Елка шумит, роняет шишки и машет ветвями, как на ветру. И даже сквозь бензиновую гарь улицы прорывается запах хвойного леса.
Отец шёл, заложив руки за спину, и сосредоточенно смотрел себе под ноги. Петька шагал рядом, старательно копируя походку отца.
–
Ну-ка давай сходим в музей! – сказал вдруг Столбов- старший.
–
Закрыто всё: сегодня вторник – музейный выходной…
–
Для нас откроется! – сказал отец.
Музей был недалеко.
Они влетели в будку телефона-автомата. Отец торопливо набрал номер.
–
Слушаю, – сказала трубка.
–
Будь готов! – рявкнул отец.
–
Всегда готов!– бодро ответила трубка и коротко загудела.
–
Порядок!
Они нырнули в подворотню рядом с тёмной глыбой музея, прошли в чёрном колодце двора и оказались перед маленькой дверцей в глухой стене.
Петька ахнуть не успел, как отец втолкнул его в огромный зал. Сильные лампы светили над столами, штабелями лежали какие-то плиты, пахло красками, а посреди комнаты стоял огромный бронзовый Пётр I. Голова его еле виднелась в сумраке под потолком. Из-за бронзовых сапог самодержца выскочил маленький человек в белом халате, с биноклем на лбу.
–
Дорогой товарищ вожатый! – сказал отец. – Звеньевой шестого отряда, то есть второго звена шестого отряда, прибыл! А это Столбов-второй! Рапорт сдан!
–
Рапорт принят! – ответил белый халат жутким прокуренным голосом и отдал пионерский салют. – А тебя я, Петька, знаю! Правда, когда я тебя видел в последний раз, ты ещё «папа-мама» не говорил. Меня зовут Николай Александрович! – И Петькина рука словно попала в клещи.
«Ого! – подумал он. – На вид слабаком кажется!»
–
А ты рожу не криви! – сказал Николай Александрович Петькиному отцу. – Именно Николай Александрович! А не Коля-вожатый! Ты ещё папа, а я две недели как дедушка! Твой отец, Петька, был звеньевым самого расхлябанного звена в моём отряде.
–
Коля! – сказал отец. – Ты меня компрометируешь!
–
И картошку воровал! – перебил Николай Александрович. – И врун был отчаянный! Ужасный был врун! Фантастический! – Они вдруг кинулись и стали тискать друг друга, щекотать, давить, хлопать по плечам. Бронзовый Пётр I стоял над ними, надменно опираясь на трость и делая вид, что его всё это не касается.
«Взять и сказать сейчас про завтрашний сбор! – подумал Петька. – Оказывается, отец тоже приврать любил. Значит, эта черта у меня наследственная».
–
Ух ты! – Отец поскользнулся и двинул лбом в петровский ботфорт. – Ой-ой-ой!..
–
Вот так всегда! – вздохнул вожатый. – Ещё хорошо, очки мои не разбились. То, понимаешь, теряю, то разбиваю… Имею чай! – добавил он виновато. – Чайку, может?
–
Предъявите!
–
Момент! – И они пошли в глубь комнаты, мимо икон в белых наклейках, мимо каких-то совершенно чёрных картин с деревьями.
Под светом сильной лампы на столе лежала чёрная доска, в ней, словно маленькие окошки, светились яркими красками квадратики.
–
Вот! – сказал гордо вожатый. – До тринадцатого века добрался. Четыре слоя! И подозреваю – есть ещё один. Может, это Киевская Русь… А? Представляешь? – И он гордо блеснул биноклем на лбу. – А это вот…
Он осторожно достал большую кожаную плитку.
–
Вот! Видал – книга…
–
Какая же это книга? – удивился Петька. – Это же кирпич какой-то.
–
Она вся склеилась, – пояснил реставратор. – Листы пергаментные. Кожа на окладе очень старая. Скорее всего это летопись не позднее тринадцатого века!
Он осторожно положил фолиант.
–
А вдруг там «Слово о полку Игореве»? Представляешь?
–
И что вы с ней будете делать?
–
Раскрывать будем. По листочку отклеивать – и на рентген. Года через два прочтём!
«С ума сойти! – подумал Петька. – Это два года пергамент колупать. Помешаться можно!»
–
А вдруг там карта с кладами! – сказал он. – «Пиастры! Пиастры!»
–
Пиастры нам и даром не надо. Восемнадцатый век, механическая чеканка – художественной ценности не представляет… Вон в Новгороде на раскопках сапог двенадцатого века нашли! Двенадцатый век – это, брат, не пиастры! А грамоты берестяные! Я когда их разворачивал, сердце где-то в голове от радости колотилось… Они скрученные были, – пояснил он Петьке, – ну как кора скручивается.
Николай Александрович быстро и ловко расставил посуду. На резном деревянном блюде с надписью «Хлеб да соль» лежали бисквиты, в смешном шестигранном чайнике заваривался чай.
У Петьки глаза разбегались: он никогда не видел так много старинных вещей! Серебряные с чернью ложечки, сахарница – на ней было нарисовано улыбающееся и подмигивающее лицо. Прусский солдат-щелкунчик в полметра высотой. Кладёшь в его зубастую пасть орех, нажимаешь сзади на косу – крак – и выскакивает ядрышко.
Вся посуда была разная и немножечко порченная – щербатые края, трещинки… Но Петьке эти вещи казались прекрасными, – наверное, у каждой из них была своя тайна, своя история. Они были живыми.
–
Вот если бы все эти ложки-плошки заговорили, можно было бы книгу написать, – словно читая Петькины мысли, задумчиво сказал отец.
–
Много бы я дал, чтобы эти вещи заговорили! – сказал Николай Александрович. – Вот эта ложечка, например, открыла бы секрет своего изготовления: видишь, чернь по серебру? А как это сделать, теперь никто не знает. Если бы вещи спросить можно было, учёные бы жизнь за это отдали. Вон в Индии столб железный стоит две тысячи лет, а не ржавеет и не окисляется. Нынешние металлурги сколько ни бьются, а сделать, чтобы железо без специальной обработки не портилось, не могут…
–
Это инопланетяне столб поставили, – прихлёбывая чай, сказал Петька, – я кино смотрел.
–
Сами мы инопланетяне! – вздохнул реставратор. – В Костроме да в Ярославле ещё в двадцатые годы изразцы делали, которые цвет не теряют и ни от солнца, ни от мороза не портятся. Лет десять назад хватились – а мастеров нет. Кто от старости умер, кто в войну погиб… Секрет изразцов утерян! Как вспомню про это, плакать хочется. Ведь я уже жил тогда, можно было этих людей встретить, расспросить. Мне же в войну уже четырнадцать лет было, я всё понять мог!.. Сами как инопланетяне: ничего про себя не знаем!
–
Ты преувеличиваешь, – сказал отец.
–
Что преувеличиваю? Кто твой дед был? А прадед? То-то,
что не знаешь! Ну ладно! Вы пейте чай, а мне… кое-что доделать надо. Тут работа механическая… Я буду разговаривать и делать… Это из Польши привезли.
На верстаке в углу стояла деревянная статуя – голый человек в венке из колючек пригорюнившись сидел на пенёчке.
–
Куда я лупу задевал? – начал шарить реставратор на столе.
–
Да вон она у тебя на лбу.
–
Спасибо! Склероз у меня!
Он спустил свой бинокль на глаза, взял длинный шприц и стал совсем похож на доктора. Реставратор шприцем вливал в червоточины и трещины статуи какую-то клейкую жидкость.
–
Совсем статую червь изъел…
–
Ну как, – подмигнул отец Петьке, – нравится?
–
Ничего, – ответил сын, прикидывая, к чему весь этот разговор.
–
Вот завтра закончу, – говорил сам себе реставратор, – а послезавтра на самолёт – ив Польшу…
–
Как в Польшу? – закричал отец. – Меня на сборы воинские отправляют, я же хотел у тебя отпрыска оставить!
–
Дела!.. Можно его Люське оставить, но у неё, сам понимаешь, внук двухнедельный… Хочешь дитё понянчить?
«Что я, Ванька Жуков?» – подумал Петька.
–
Его самого ещё нянчить нужно! – сказал отец. – Он твоего внука не той стороной в горшок посадит. Это же не парень, а сто рублей убытка!
–
Слушай! – сказал бывший вожатый. – А ты его пошли в деревню. Клава его с удовольствием примет. А парню воздух нужен. А то он у тебя как огурец – весь зелёный и в пупырях!
«Ничего я не в пупырях!» – возмутился в душе Петька. Он себе вполне нравился, особенно когда делал перед зеркалом мужественное лицо.
–
Да неудобно, – сказал отец.
–
Ну, ты даёшь! Да ты старикам только радость доставишь! Тебя всегда сыном считали! Ты представь: деревня – пять дворов. Зима! Живут два старика – и вдруг к ним парень приезжает: косая сажень в плечах, кровь с молоком!
«Как ехать в какую-то дыру, так я сразу кровь с молоком», – затосковал Петька.
–
Ну, я на тебя надеюсь! – сказал отец.
–
Николай Александрович! – шёпотом спросил Петька, когда он провожал их в прихожей. – А в школу завтра можно не ходить?
–
Старик, – так же шёпотом ответил реставратор, – о чём ты говоришь? Естественно! – и подмигнул.
Можно было, конечно, упереться, закатить истерику и не ехать в эту деревню в пять дворов, но тогда завтра нужно идти на сбор.
–
А там хоть телевизор-то есть? – спросил Петька отца.
–
Что? – спросил отец. – Какой телевизор?
–
Обыкновенный, чтобы смотреть…
–
Не уверен… Не знаю… – ответил отец рассеянно.
–
Ну вот, – сказал Петька,—там от скуки сбесишься. Засядешь в избе с тараканами и сиди – радуйся. Два пенсионера…
Город готовился к Новому году. Симпатичные деды-морозы в витринах раскрывали мешки с подарками и сверкающими ёлочными игрушками. Электрики, стоя на подъёмниках, тянули через улицы электрические гирлянды.
–
Мороженого хочешь? – спросил вдруг отец.
–
Батон за двадцать восемь копеек, – только и сумел от неожиданности сказать Петька. Мороженого он хотел всегда, в любое время года, при любой погоде. Но никогда ему не предлагал мороженого отец, да ещё зимой.
–
Нет, брат, – сказал отец, – пойдём в мороженицу.
–
В «Лягушатник» или в «Улыбку»?
–
Какой ещё лягушатник?
–
Да вон! Она внутри зелёным пластиком отделана, потому и «Лягушатник».
–
Нет, брат, пойдём в другую.. Я угощаю! – Но голос у отца был почему-то печальным.
Они долго ехали на трамвае, потом сошли у небольшого скверика. Огромная, словно срезанная, стена многоэтажного дома своим скучным, слепым, без окон, боком нависала над сквером, а к ней прилепился маленький павильон.
17
–
Два по триста ассорти, – сказал отец волшебные слова, и у Петьки даже сдавило горло.
Разноцветные шарики истекали сиропом. Первые два Петька Столбов съел молча, не отвлекаясь и не торопясь. Потом перевёл дух и осмотрелся. Это была обыкновенная мороженица, и посетители в ней были обыкновенные. Вон бабушка с малышом…
–
Ешь маленькими кусочками! Слышишь, кому говорю!
–
Папа! – сказал Петька. – Почему мы приехали сюда?
–
Почему? – спросил отец, и Петька понял, что отец ждал этого вопроса. – Почему мы приехали сюда? Ты уже взрослый, Петя… Мы приехали ко мне в гости. На этом месте стоял наш дом. Здесь я родился и до семи лет жил с мамой, папой и бабушкой… – Отец медленно разминал белые шарики ложечкой, и прожилки сиропа делали мороженое мраморным. – А мороженица была вон в том доме, через дорогу, рядом со школой, где работала мама. И мороженое тогда было другое.
–
Лучше? – спросил тихонько Петька. Он спросил не потому, что его это интересовало, а потому, что отец замолчал и что-то чертил на столе и было невыносимо вот так сидеть молча.
–
А? – поднял голову отец. – Не лучше, другое… А потом наступило то лето. И меня первый раз отправили в пионерлагерь. Провожали с оркестром! И бабушка всё кричала мне, чтобы я купался около воспитателя и не ел немытые фрукты… А когда я после войны вернулся, ни бабушки, ни мамы, ни отца не было… И дома не было, а была большая воронка, загороженная забором. На заборе были плакаты: «Эх, встречай, с победой поздравляй!», «Мы дошли до Берлина». А мне всё казалось, что это не то место, что наш дом стоит где-то рядом, целый и невредимый… Ты ешь, ешь. А то у тебя всё растаяло.
Петька начал, давясь, глотать мороженое, потому что в горле торчал кол, и мороженое только набивалось в рот, и его было невозможно проглотить.
–
А где же ты был в войну? – спросил Петька.
–
В оккупации был.
–
Как это?
–
Наш пионерлагерь был недалеко от границы, и мы сразу оказались в тылу у немцев. Правда, я их ни разу не видел. Прошёл слух, что всех ленинградских детей фашисты отправляют в Германию, и тогда местные жители стали нас прятать. Месяца через два нас завезли в такие леса и болота, что туда фашисты и полицаи нос боялись сунуть. Но там другая была беда. Места глухие, дикие, людей почти нет. Деревни маленькие, три – пять домов, хутора, а не деревни. Жителям нас всех прокормить было трудно. Тогда нас разобрали по семьям. Ты поедешь к тем старикам, у которых всю войну жил я. Они мне заменили отца и мать. Ты к ним поедешь. Понял?
–
Понял!
–
Ещё мороженого хочешь?
–
Хочу. А реставратор тоже с тобой жил?
–
Нет, Коля был нашим пионервожатым. Он всю войну добывал продукты и кормил всех нас. Это вернейший человек!
Верный человек чуть не опоздал к поезду. Они так неслись на вокзал, что не успели ни о чём поговорить.
–
Ты вот что, старик! – кричал реставратор, когда Петька уже стоял в тамбуре вагона. – Адрес у тебя в рюкзаке, на бумажке! Проводница тебя высадит! Клава тебя встретит! Телеграмму я подал – всё будет нормально! Старик! Держи хвост морковкой! Старик!..
Он бежал за поездом, кричал, что не сказал самого главного. Что-то выкрикивал про скит… про деревню Староверовку… поминал какие-то книги… иконы…
Петька ничего не понял. Расстроился ещё больше. Пошёл к себе в купе и залез на верхнюю полку. Стучали колёса. Скрещивались за окном пути. Мигали семафоры. «Сидеть бы сейчас дома! Читать книжку! Или помогать капитану Никифорову ловить преступников», – печально думал он.
Прямо перед Петькиной полкой четыре мужика резались в карты. Разговор шёл интересный и даже, как показалось мальчишке, героический. Да и вообще картёжники Столбову понравились. Широкоплечие! С обветренными лицами и хриплыми голосами. «Настоящие трапперы», – подумал о них Петька, припомнив сразу и «Зверобоя», и «Последнего из могикан», и даже «Дерсу Узала»… \
–
Счас лося… Лося надо брать, – говорил хрипло один из мужиков, упираясь мощным подбородком в воротник грубого свитера. – Лось тут непуганый. А лось – это что? Это мясо! В городишко приедешь – с руками оторвут. Значит, содействие городу в обеспечении продуктами.
–
А разве тут не заповедник? – спросил его парень в очках и в жёлтой нейлоновой куртке, которую Петька сразу оценил: канадская или японская.
Намёк понял! – сказал хрипатый. – Нет, дорогуша, тут не заповедник. Вот с вальта я и пойду! Не заповедник тут! И вот ещё вам в придачу. А вы каким промыслом живёте?
–
Наука! – сказал очкастый и засмеялся. – Как это? Стас? Какая наука?
–
Эта… – сказал его партнёр. – Этнография! Во!
–
Это как же? Вот наше дело исконное – охота. А вы, я из- виняюся, как?
–
Очень просто, – говорит очкастый и запевает: – «Я ехала домой, двурогая луна… светила в окна тусклого вагона…»
Петька смотрит на них с верхней полки с уважением: первый раз он видит этнографов.
–
Вы, так сказать, собираете ценности материальные, а мы духовные. Вот вам дамочка! Тут деревни пустые стоят, а в них, знаете ли, пропадает всякая утварь или, к примеру, иконы… «Доски» мы их называем, а это сейчас в большом ходу…
–
Видал! Видал… – недобрым смехом засмеялся ещё один игрок, по виду тоже охотник. – А потом «рус ляпти, рус балалайка»… Скалки, прялки…
–
Именно, именно… – смеётся очкарик. – Не пропадать же этому в мёртвых деревнях… «Светила в окна тусклого вагона…»
–
А в раньшее время церковных воров знаешь как убивали? – интересуется тот, с недобрым смехом. И тоже запевает про двурогую луну.
–
Так дикие люди были! Опьянённые дурманом религии, они видели в иконах так называемые святыни, а не произведения искусства… А мы возвращаем народу утраченное достояние.
–
И сколько же такое достояние даёт, если, скажем, милиция застукает? – интересуется охотник.
«Что это он? – думает Петька. – При чём тут этнография и милиция?»
–
«Светила в окна тусклого вагона…» – поёт очкастый. – Меньше, меньше, чем за охоту без лицензий. Да ещё в заповеднике.
–
Не заповедник здесь… Не заповедник, – говорит охот-
ник. – Вот вам раз! Два! Три! И… погоны! – И он довольно начинает подпевать про окна тусклого вагона.
«Что это они поют неправильно, – думает сквозь дремоту Петька, – не «тусклого вагона», а «окна тусклые вагона», а тусклых вагонов не бывает, это окна тусклые…»
Трясётся вагон на стыках, гудит разговорами. В каждой секции – своё. Ребёнок плачет, гармошка играет… Но разговоры всё больше про деревню да про места, мимо которых мчится поезд.
–
То, что сейчас деньги вкладывают в Нечерноземье, – это не только экономика… – говорит кто-то в соседнем купе. – Это наш национальный, патриотический долг, нужно воскресить исторический центр России…
–
Болото не стоит! Оно наступает! Мы сейчас осушаем те земли, которые полвека назад обрабатывались… А озёр сколько болотом затянуло… – толкуют в проходе.
–
И… милай, – встревает, судя по голосу, старуха, – я девчонкой была – всё озёры да озёры кругом, а теперя болотина онна…
–
От болот реки образуются, – говорит ещё кто-то. – Болота осушите – рек не станет.
–
Не заповедник тут, не заповедник… – говорит под Петькиной полкой охотник. – Это тут егерь есть один – Антипа Пророков, так он норовит все леса в заповедник превратить.
–
Знаем, – подтверждает очкастый, – чокнутый он. Сумасшедший.
–
Точно, – говорит охотник. – Меня в упор стрелял. Я кричу: «Что ты делаешь? Убьёшь – тебя в тюрьму посадят!» А он смеётся. «Не твоя, – говорит, – забота! Были бы у лосей ружья – я бы не стрелял». И в шапку мне пулей! Пулей! Ненормальный.
–
Да, – тяжело вздыхает другой охотник. – С ним общего языка не найдёшь. А вот, к примеру, сколько икона может стоить?
–
По-разному, – отвечает очкарик. – Смотря кто берёт.
«А разве иконы продают?» – сквозь сон думает Петька.
И ему припоминается Николай Александрович. Как тот изменился в лице, когда Петька спросил: «Сколько это стоит?». Словно он про что-то стыдное спросил. И как восторгался реставратор: «Какие краски! Контур плавный! Рисунок…»
–
Тут зверьё само на выстрел идёт, – говорит тот, с героическим подбородком, в свитере. – На прошлой неделе взяли лосиху. Рюкзака два мяса, шкуру сверху повесили. Только идти
собрался, а за мной лосёнок сзади, здоровый уже, а совсем дурак, так до грузовика и шёл. За шкурой! Дурак!
–
Это их Антипа избаловал! Он их солью да сеном всю зиму прикармливал. Они человека не боятся.
–
Да нет! Это он за шкурой шёл! До самого грузовика. Так что мясо теперь за охотником само ходит…
Это последнее, что слышит засыпающий Петька. Ему снится индеец в полном боевом уборе, Зверобой и Чингачгук, друг индейцев, в исполнении югославского артиста Гойко Митича. И он, сам Петька, скачет куда-то на мустанге по прериям.
«Доски нынче в ходу!» – говорит Чингачгук, а Зверобой добавляет: «Теперь мясо за охотником само ходит… Только вот егерь сумасшедший всю музыку портит…»
Ещё вечером решил Петька подружиться с героическими охотниками и с этнографами. А может, и попроситься с ними на охоту. Всё лучше, чем ехать в какую-то деревню о пяти дворах, к какой-то Клаве. Но утром он, как водилось в его обычаях, проспал и проснулся оттого, что его трясли.
– Мальчик, – орала над его ухом проводница, – что ты разлёгся! Твоя станция!
Петька с грохотом повалился с полки и, роняя лыжи, которые всё время норовили стать поперёк прохода, побежал к выходу, метнул в вагонную дверь рюкзак и сам, как десантник, ринулся за ним. Его ослепил радостный блеск снега, синего неба, солнца. Он даже ошалел немного…
«Где же я найду эту Клаву, которая должна меня встречать?» Петька огляделся. У станции он увидел сани и лошадь. В санях стоял дед и наяривал на гармошке. Столбов подошёл к нему.
Тепловоз зафырчал. Поезд уехал, и в наступившей тишине особенно весело заливалась гармошка. Невольно шагалось в такт плясовой. Старик с гармошкой был похож на деда-мороза из мультика. Шуба до пят, из-под воротника задорным клином торчит бородёнка. А тут ещё принялся он выкрикивать частушки, да такие разудалые, что лошадь только вздрагивала и трясла перевитой лентами гривой.
– Я извиняюся! – закричал старик. – Не вы ли, я извиняюся, Столбов Пётра?
–
Я! А вас за мною Клава прислала?
–
Клаве меня прислать никак невозможно, – ответил старик, – потому как я Клава и есть! Клавдий меня называют – в честь римского императора!
Из-за угла вывернулась девчонка в пуховом платке крест- накрест и в оранжевом полушубке.
–
Катюша! Вот он! Она, вишь ты, стесняется, что я на гармошке исполняю, – пояснил дед, укладывая Петькины вещи. – «Вы, – говорит, – дедуня, меня на всю станцию позорите». А я так понимаю: гостя с музыкой надо встречать. А? Ну, поручкайтесь! Чего вы так стоите?
–
Здрасти. Пётр!
–
Здравствуйте и вы! Катерина, – нараспев сказала девчонка, покраснела и стала совсем похожа на апельсин.
–
Катерина Николаевна Стамикова, приставлена ко мне по тимуровской линии, – объяснил дед. – Как пенсионеру и инвалиду войны воспомоществование оказывать. Вот. А сюда её старуха моя отрядила, чтобы я в буфете себе лишнее не позволил. Для досмотру за мной. Потому как ежели напьёшься, можно замёрзнуть в дороге: ехать-то двадцать пять вёрст!
Дед тараторил, мотался вокруг лошади, оправлял сбрую. У Петьки от него в глазах рябило.
–
Что ж! – сказал дед. – Похож на отца! Похож и похож! Хорошай ты мой!
Он вдруг всхлипнул и прижал Петьку к себе.
–
Вспомнили старика. Робёнка свово прислали… А сами-то что? Ай при деле? Ну-ну-ну… А то вон идут с ружжами! А с ружжами я возить не любитель! Счас проситься станут… Погоняй!
Петька оглянулся. К ним, действительно, торопились вчерашние его попутчики. Петька узнал и очкастого, и хрипатого.
–
Эй, маэстро! – закричали они. – Погоди!
–
Кричат? – подмигнул дед Петьке. – А я не слышу. Я на инструменте исполняю! – И он развернул гармошку во всю ширину расписных розовых мехов.
Гармошка рявкнула, зазвенела бубенцами лошадёнка, дёрнула. И поплыли мимо кирпичные сараи станции, избы, закрытые ларьки на привокзальной площади. И потом пошёл лес – румяные сосны, тёмные с фиолетовым отливом ели, голубые и розовые сугробы. Лошадёнка весело бумкала копытами по накатанной дороге, девчонка покрикивала на неё, скрипели сани.
–
А вот, скажем, в автобусе на гармошке играть не дозво-
ляется. Да и не сыграешь: мотор гудит. И на катере не сыграешь: опять же мотор заглушает. А вот на вёсельной лодке можно! Но для лодки нужнее гитара, потому в лодке плавность, там тихая музыка нужна, чтобы природу не пугать, – рассуждал дед. – Ах! – закричал он вдруг так, что Катя оглянулась. – Голова я садовая! Робёнок совсем окоченел., а я на гармошке исполняю! Я же тулуп тебе припас. Натягивай! А то ты в синтетике етой вовсе окочуришься.
–
Да я ничего! – попытался возражать Петька, но зубы у него предательски выбивали дробь.
Дед вытянул откуда-то снизу тулуп, и Петька оказался в тёплом овчинном облаке. Он поёрзал, устраиваясь поудобнее, и вдруг под ногами увидел ящик. Не таким человеком был Петька, чтобы не сунуть в ящик руку. Раз –ив руке у него оказалась деревянная пёстрая птичка – свистулька! Два – и он вытащил деревянный грибок с алой шляпкой.