Сильный ход

– По трапу бегом! – орал главный Старшина, когда его рота курсантов – первокурсников военно-морского училища строем подходила к очередному лестничному маршу в трехэтажной столовой. И сержанты взводные, стоя в начале ступенек, подталкивали курсантов в спину, чтобы они ускоряли ход. Но курсанты, еще вчерашние школьники с коротко стриженными «под ноль», одетые в синие новенькие шуршащие робы и не гнущиеся кирзовые ботинки, и сами с удовольствием бежали, толкаясь, вверх по каменным ступенькам, громко стуча подошвами башмаков. Они все были счастливы, что поступили в высшее военно-морское училище и что через пять лет будут офицерами, и готовы были выполнять любые команды грозного старшины или любого старшего по званию. Мраморные ступеньки имели в середине ложбинку, вышарканную тысячами тысяч курсантских башмаков за десятки лет ежедневной беготни в столовую и обратно…

Павел Васильевич, даже став адмиралом, хорошо помнил эту ложбинку на каменных ступеньках и те первые месяцы учебы в военном училище, когда он с удовольствием выполнял всяческие команды вместе со всеми, раздающееся из динамиков в кубриках и на плацу.

– Команде подъем! Команде руки мыть! Команде приготовиться к построению, форма одежды пять! – и т.д. и т.п.

Сейчас, с высоты своего звания и положения (он служил в столичном управлении военно-морскими силами куратором по артиллерийскому снабжению боевых кораблей всех флотов), всё это казалось ему немного наивным и даже чуточку смешным, но тогда, будучи новичком, он готов был круглые сутки выполнять любые команды командиров и как можно быстрее и чётче.

Это потом, уже после четвертого курса, он стал понимать, что не все команды надо выполнять чётко и буквально, а став офицером и дослужившись до капитана третьего ранга, вообще перестал выполнять некоторые приказы начальства. Самое главное в офицерской службе, как он понял, это не пререкаться и на любое приказание командира всегда отвечать ясно и чётко:

– Есть! Будет исполнено! – и уметь лихо откозыряться, даже если распоряжение будет совсем уж дурацким и глупым.

И сейчас, отдавая команды налево и направо, в глубине души Павел Васильевич понимал, что половина из них не будет исполнена из-за их невозможности быть исполненными в принципе, но по-другому он уже не мог, такова была командная система. И если надо было срочно доставить боеприпасы из точки А в точку Б за два дня, он отдавал такой приказ своим подчинённым, прекрасно понимая, что доставить их туда можно в лучшем случае за две недели. И подчинённые подобострастно ему кричали:

– Есть! Будет исполнено!

Ещё лейтенантом, сразу после училища, он был направлен служить на боевой корабль командиром носового орудия, и на дивизионных стрельбах его отделение получило благодарность от командования, но и отделение кормовых орудий, которым командовал его бывший однокурсник Джон, также получило благодарность, хотя его орудие стреляло только мимо и не поразило ни одной мишени, только потому, что Джон был племянником командующего дивизионом кораблей и ставить плохую оценку родственнику командующего было неприлично. Общий бал по стрельбам подсчитывался по количеству израсходованных снарядов, и у кормовых орудий интенсивность стрельбы была даже выше, чем у носовых, что, в принципе, было невозможно сделать из одного орудия, стреляющего через раз.

– У тебя, Джон, что, орудие палило, как автомат Калашникова? – подколол его Пашка. – А куда ты оставшиеся снаряды после таких стрельб девал, они же подотчётны?

– За борт выбрасывал, чтобы не портить отчётности, – смеясь, ответил ему Жека. – Но ты лучше об этом не распространяйся, а то накажут.

– Тебя могут наказать?

– Нет, тебя могут наказать – за разглашение информации.

      В ходе дальнейшей службы Паша не раз сталкивался с подобными странностями во всевозможных отчётностях, что ставило его в тупик, и он мысленно задавал самому себе вопрос: «Зачем?».

Уже став помощником командира по обеспечению корабля, Павел Васильевич с удивлением обнаружил в ежемесячных отчётах командира БЧ-5 (старшего механика) грубые неточности. Тот отчитывался, что дизель-генераторы ежедневно сжигали по десять тонн дизельного топлива, хотя корабль уже четыре месяца стоял у причальной стенки на береговом электропитании, и ежемесячно писал заявку на пополнение запасов топлива на триста тонн, и, судя по подписанным соответствующим документам, её всегда выполняли, при этом все топливные цистерны были полные «под жвак», это Павел Васильевич знал во время периодической проверки деферента и крена корабля по (долгу своих) должностных обязанностей. Он доложил об этом командиру корабля, на что тот ему ответил:

– Делай отчеты так, как до тебя их делал твой предшественник, чтобы не портить общей отчетности по дивизиону.

– Есть! Но куда мне девать следующие триста тонн топлива, которые должны подвести завтра, согласно документам?

– Не беспокойся, их есть кому и куда пристроить, ты поменьше задавай глупых вопросов, чай, не маленький уже, а капитан третьего ранга. И скоро будешь, надо полагать, капитаном второго ранга, если с отчётными документами у тебя будет всё в порядке.

– Есть! Разрешите идти? – рявкнул Павел Васильевич командиру и лихо козырнул.

– То-то же, – удовлетворённо хмыкнул командир. – Иди.

      И с той поры Павел Васильевич понял, что лучше не задавать неудобных вопросов, касающихся бизнеса вышестоящего начальства, чтобы не нажить себе неприятностей. И он быстро пошел вверх по служебной лестнице, дослужившись до адмирала и хорошей должности в столице.

Нет, конечно, не только умением молчать, где надо, он дослужился до престижного места, но и умением вовремя преподнести начальству заведомо проигрышные ситуации в выгодном для себя свете.

Как-то раз, уже будучи командиром транспортного военного корабля, Павел Васильевич вёз в одну жаркую слаборазвитую страну ракеты, снаряды и прочие боеприпасы в качестве гуманитарной помощи для ускорения её в развитии. И вдруг, уже при подходе к месту назначения, ему доложили, что в носовом трюме сработала противопожарная сигнализация, указывающая на превышение допустимой температуры. Павел Васильевич послал туда матроса проверить, в чем дело, но он не вернулся, командир корабля послал туда ещё двух матросов, но и они не вернулись, и тогда Павел Васильевич, сообразив, наконец, что в трюме, наверное, автоматически включилась противопожарная защита и заполнила трюм инертным газом. И он послал туда еще трёх матросов, уже с противогазами, и они вытащили оттуда первых троих, но уже мёртвыми. Оказалось, что защита сработала от сильного солнечного нагрева палубы над трюмом, неразвитая страна была чересчур жаркой, и противопожарная система вытеснила весь воздух из трюма инертным газом из баллонов, что и привело к гибели первых трёх матросов – они задохнулись из-за отсутствия кислорода.

После выгрузки гуманитарной помощи в иностранном порту Павел Васильевич доложил командованию:

– Несмотря на незначительные потери (погибли три матроса) экипаж успешно справился с поставленной задачей! Хорошая техника установлена на корабле, не подвела!

– А как же погибшие матросы? – попытались укорить его сослуживцы.

– Жалко, конечно, матросиков, но техника была хорошей, что уж там говорить.

Теперь у Павла Васильевича была большая зарплата, хорошая квартира неподалеку от центра, он заимел себе хорошенькую любовницу моложе его на двадцать семь лет, для которой снимал меблированную двухкомнатную квартиру на окраине столицы.

Деньги у него сейчас были всегда – от процентов при распределении поставок снабжения кораблей флотов между коммерческими структурами соответствующего профиля. И ему не стоило большого труда полностью содержать Малышку (как он её называл), чтобы она ни в чём себе не отказывала. Купил ей дорогую иномарку, права на вождение автомобиля через знакомого бизнесмена, нанял инструктора для учёбы по вождению автомобиля, покупал ей дорогие вещи и оплачивал текущие расходы на её содержание. А его Малышка не только училась у смазливого инструктора премудростям вождения машины, но и некоторое время даже вела тайную активную половую жизнь с ним, пока Павел Васильевич не застукал их вместе в постели, открыв нечаянно дверь её квартиры своим ключом, чтобы сделать Малышке ночной сюрприз с букетом роз.

Похотливого инструктора спортивные молодцы спецназовцы, конечно, покалечили, чтобы больше никогда не копытил своё рыло на чужой товар, но Малышке Павел Васильевич всё простил после её заявления:

– Ты мясник, а не адмирал! Как можно было так избить парня, что он уже неделю есть самостоятельно не может! Хотя он тут не причём. Мне просто было скучно и страшно спать одной в квартире, вот я его и пригласила для прикола. Ведь ты так редко ко мне приходишь, мой Петушок (она его звала лысеньким Петушком за его командный с фальцетом голосок и длинный чубчик, которым он прикрывал проплешину на темени). И вообще! Сколько раз тебе говорить, не приходи ко мне без предупреждения, я могу быть занята. Будешь за мной следить, я брошу тебя!

– Да я не следил за тобой, всё вышло совершенно случайно, – пытался оправдываться он, – я всегда раз в неделю к тебе прихожу, по пятницам. Хотел поздравить тебя с 8 Марта пораньше.

– Что толку в том, что ты приходишь и даришь цветы. Если бы любил, то давно бы мне квартиру купил. А то сейчас приходишь, а завтра тебя пристрелят твои дружки или арестуют спецслужбы и посадят за твои махинации с госимуществом, и останусь я опять ни с чем. Вон Алисе подполковник давно уже двухкомнатную квартиру купил почти в центре, и она каждые полгода на Мальдивы летает, а я у тебя, как нищенка, живу на съёмной квартире и вообще никуда не летаю отдыхать.

– Помилуй бог, ведь подполковник женат на Алисе, ты же говорила.

– А тебе что мешает жениться на мне и купить квартиру?

– Но я ведь женат ещё, как же мне жениться на тебе?

Жена у Павла Васильевича была сильно располневшей некрасивой женщиной, постоянно болевшей множеством болезней, и бросить её в таком состоянии – значит испортить отчётность и репутацию положительного служащего при штабе, состоящего в семейных отношениях, это могло привести к вынужденной отставке, на что пойти Павел Васильевич никак не мог. Он уже привык жить на широкую ногу и другой жизни себе просто не представлял.

Но он в своей Малышке души не чаял и пообещал жениться на ней, как только умрёт его серьёзно больная жена, и переписать на нее трёхэтажный загородный дом в пригороде, куда они тайно ездили раз в месяц попариться и отдохнуть. Любимая его Малышка вроде бы согласилась, но потребовала от него, чтобы впредь он всегда согласовывал с ней свои визиты, и ещё, чтобы отдохнуть от этих потрясений, попросила у него денег на поездку в Париж, которые Павел Васильевич ей незамедлительно выдал.

Его привязанность к этой внешне ничем не примечательной, блудливой девушке не находила объяснений, у него и до неё, конечно, были разные девушки для удовольствий, но особых чувств он никогда к ним не испытывал, кроме похотливых, и при первых же просьбах повысить цену «любовного контракта» в той или иной форме Павел Васильевич без сожаления бросал очередную содержанку и находил новую по коммерческому принципу: зачем платить больше, если можно заплатить меньше за те же самые услуги.

Но с Малышкой было всё иначе. Помимо вожделения он стал испытывать к ней глубокие душевные чувства и не находил себе места, если хотя бы раз в день не поговорит с ней по телефону и не услышит её грубоватый голос с жаргоннными словечками. Павел Васильевич всегда с нетерпением ждал встречи со своей Малышкой по пятницам, чтобы увидеть, как она ходит, сидит, лежит и, вообще, её мальчишеская угловатость в манерах, быстрых передвижениях по комнате сводила его с ума и притягивала к себе как магнит. А Малышка быстро сообразила, что на этом влюблённом адмирале-дядечке можно неплохо подзаработать, и стала всяческими способами выманивать у него дополнительные деньги на всевозможные дорогие подарки, то представая перед ним ненасытной любовницей, то, наоборот, по нескольку дней не отвечала на его звонки, если очередная её просьба не была удовлетворена, то угрожала, что бросит его и уйдет к другому, более щедрому генералу. У Павла Васильевича от этих бесконечных капризов и требований Малышки холодело в желудке и пропадал аппетит, но прервать с ней отношения он никак не мог. От одной только мысли, что его Малышки завтра не будет и что он вообще никогда её больше не увидит, ему становилось плохо, он хватался за сердце и пил капли валокордина и корвалола.

Малышка, видя его влюблённую беспомощность и щенячью преданность в глазах при попытках загладить свою вину, неизвестно какую, после очередной размолвки нагло заявляла вздыхателю:

– Дарлинг, а что ты хотел? За всё надо платить. А то был у меня до тебя один бравый полковник без полка, имуществом казённым торговал под видом его списания… Так тоже постоянно обещал озолотить, но попался на взятках и так быстро исчез, что оставил меня без копейки денег и с трехмесячным долгом за съёмную квартиру. Мне пришлось полгода потом отрабатывать «передком» у хозяина квартиры, мерзкого вонючего слюнявого старикашки, пока мне не попался ты.

Павлу Васильевичу невыносимо было слушать такие признательные речи от маленькой стервы, он страшно её ревновал и даже плакал иногда по ночам, кусая себе руку, не очень сильно, но изменить патовую ситуацию он не мог и не хотел, предчувствуя по жизненному опыту, что так долго продолжаться не может, нужен «сильный ход» с его стороны, как жаргонно любила выражаться его Малышка, имея в виду что-нибудь необычное.

Он даже стал следить за ней из ревности, а также чтобы лишний раз увидеть свою Малышку, не дожидаясь пятницы. А иногда по ночам приезжал к её дому и с детской площадки, прячась за стволами деревьев, смотрел в морской бинокль на её окна на четвёртом этаже. Однажды поздно вечером, в очередной раз разглядывая в бинокль окна своей возлюбленной, он увидел, что там помимо неё ходит кто-то ещё. Он дрожащей от ревности рукой достал из кармана телефон и позвонил ей, продолжая наблюдать, как его Малышка подбежала вприпрыжку к столу на кухне из соседней комнаты, посмотрела некоторое время на звонящий телефон – брать – не брать, потом нехотя взяла и усталым голосом выдохнула «алё», придерживая внизу полы полупрозрачного пеньюара с раскрытой грудью и глядя в тёмное окно.

– Привет, Малышка, как провела сегодня день? – как можно небрежнее проговорил он.

– Да как всегда, по магазинам моталась, туфли бежевые искала подешевле, с подружкой в кафе засиделась, устала как собака, вот спать собираюсь ложиться. – И, прижав телефон к груди, стала что-то неразборчиво кому-то отвечать.

– А что, у тебя там кто-то есть? Я слышу какие-то голоса, – притворно удивлённым голосом спросил её Павел Васильевич, продолжая наблюдать в бинокль.

– Да кто у меня может быть в такое позднее время, – ответила ему Малышка, искусственно зевая и кому-то махая правой рукой, чтобы он замолчал. При этом полы её халата распахнулись, показав, что под пеньюаром ничего нет.

– Нет-нет, я слышу чей-то голос, и ты рукой кому-то машешь, – вырвалось у него придушенным голосом.

– Так ты что, следишь за мной, что ли? – с негодованием воскликнула она, повернувшись лицом к окну, швырнула телефон на стол и задёрнула штору. А затем вообще выключила весь свет в обеих комнатах квартиры.

Павел Васильевич чуть не завыл от бешеной ревности: он готов был залететь на четвертый этаж, выломать её дверь и заколоть кортиком прелюбодея, который наверняка там прячется, если бы кортик у него был сейчас с собой. Но тогда бы Малышка точно от него ушла, а этого допустить он никак не мог.

Последующие три дня Малышка демонстративно не отвечала на его настойчивые звонки, чем только сильнее разжигала в нем страсть и ревность. Только на четвертый или на пятый день Малышка, наконец, ответила на звонок и как бы нехотя спросила:

– Ну, что тебе ещё?

– Я только хотел узнать, как у тебя дела, что нового, – испуганным голосом быстро проговорил Павел Васильевич.

– Ничего у меня нет нового, скучаю вот от одиночества и безденежья, – устало ответила она.

– Так, может быть, я заеду к тебе и заодно денег завезу? – со слабой надеждой спросил он.

– Хорошо, только не сейчас. Завтра после обеда, а то я обычно сплю до обеда, ты же знаешь, – вяло разрешила Малышка.

– Да-да, конечно, в четырнадцать часов удобно? – заискивающе пробормотал Павел Васильевич.

– Ладно. И захвати с собой шампанского “Моеt”, только полусухого, мне нужно долг отдать, – лениво распорядилась она и отключилась.

– Вот стерва, опять, наверное, будет пить шампанское со своим хахалем, – подумал Павел Васильевич и поехал в супермаркет покупать ей полусухой “Моеt”.

      Такие двусмысленные его любовные отношения с Малышкой продолжались ещё около года и вконец измотали его нервную систему, Павел Васильевич стал раздражительным, по любому поводу кричал на своих подчиненных, при этом сам почти ничего не делал, а только страдал. Дома доставалось и его больной жене: он беспрестанно ругал её, что она всё время лежит в постели, а в квартире грязно, ужина нет и холодильник совсем пустой, хоть домой не возвращайся. Жена плакала в ответ на несправедливые упреки мужа и обещала приготовить ему ужин, как только ей полегчает, чем ещё больше раздражала Павла Васильевича.

Казалось бы, неразрешимая ситуация изменилась неожиданно. Ему позвонили на работу из больницы и сообщили, что его жена находится у них в реанимации в очень плохом состоянии. Павел Васильевич к концу рабочего дня поехал в больницу навестить жену, но лечащий доктор к ней не пустил, вежливо и сочувственно объяснив ему:

– Ваша жена находится сейчас в коме, и беспокоить её лишний раз нежелательно.

– Чем я могу помочь вам? Может быть, какие-нибудь, дорогие лекарства надо купить? – спросил равнодушно доктора Павел Васильевич.

Доктор подозрительно посмотрел на улыбающегося мужа тяжело больной пациентки и ответил:

– Нет, ничего не надо. Хотя, если сможете, купите ей сильнодействующие обезболивающие, рецепт с печатью я сейчас выпишу. И готовьтесь к худшему, ваша жена, наверное, долго не протянет.

Павел Васильевич почти выбежал из больницы в приподнятом настроении духа, бережно держа в руке рецепт, выписанный доктором, как средство спасения от всех его проблем. Ему, конечно, немного жалко было больную жену, и он лгал себе, шепча:

– На всё воля господа бога, авось поправится.

Последующие три дня Павел Васильевич, ездил по аптекам, покупал необходимые медикаменты, посещал со скорбным выражением лица в больнице жену, по-прежнему лежащую без сознания, разговаривал с лечащим врачом на предмет возможного её выздоровления и сокрушенно вздыхал, слыша от него:

– Шансов выжить у больной практически нет.

Из-за всей этой суеты он целую неделю не звонил Малышке, а на девятый день его жена скончалась в больнице, не приходя в сознание, и Павел Васильевич решил позвонить любимой, чтобы сказать ей эту новость, но телефон никто не брал.

– Наверное, обиделась, что я так долго не звонил. Ладно, объясню ей после похорон.

Суета с похоронами жены немного отвлекла его от ревнивых мыслей, тем более его единственная дочь не смогла прилететь из Нью-Йорка на похороны матери, где она якобы училась на дизайнера вот уже лет восемь. Отказалась по причине очередного отсутствия денег, потребовав, чтобы папа прислал ей для этого крупную сумму. Но Павел Васильевич ничего дочери не выслал, посчитав, что такие деньги и ему вскоре понадобятся для предстоящего обустройства новой личной жизни.

Закончив, наконец, с похоронами и необходимыми поминками, Павел Васильевич опять позвонил Малышке, но оператор связи сообщил ему, что телефон находится вне зоны доступа. Тогда он стал звонить ей через каждый час в надежде, что его звонок всё же пробьется к ней, но телефон всегда равнодушно отвечал одно и то же: «Телефон абонента отключен или находиться вне зоны доступа сети».

Павел Васильевич совершенно не понимал, что могло произойти у Малышки в голове, если она вот уже больше двух недель находится в отключке. Нет, она и раньше не раз отключала свой телефон, сердясь на него за что-нибудь, но это бывало на два-три дня, не больше. Он давно бы уже поехал к ней на квартиру, но боялся нарушить её запрет – без предупреждения к ней не приезжать, так как это могло повлечь за собой отлучение от тела.

Павел Васильевич не находил себе места, он сильно истосковался по Малышке и желал как можно быстрее увидеть её, сообщить ей, что теперь у них нет препятствий для взаимных любовных отношений, одарить её деньгами, которые должны были у неё давно кончиться, и предаться с ней взаимным ласкам. Он звонил ей беспрерывно два дня, даже ночью и, наконец, на третий день всё же решился пойти к Малышке на квартиру без предупреждения.

«Может быть, у неё айфон нечаянно сломался, как было в последний раз, когда она его швырнула об стену в порыве гнева, может быть, она его вообще потеряла и не может ему позвонить, бедненькая, а я тут сижу и не принимаю никаких мер», – так думал Павел Васильевич, поднимаясь к ней по лестнице, почти бегом, как курсант, на четвертый этаж с огромным букетом алых роз.

На площадке четвёртого этажа, пока он возился с ключом, открывая дверь в её квартиру, предварительно позвонив три раза на всякий случай, из-за соседней двери высунулась голова какой-то мерзкой старухи и молча смотрела на него, ехидно улыбаясь.

«Какая неприятная особа», – подумал Павел Васильевич, с трудом справившись, наконец, с замком, и прошмыгнул в квартиру, быстро захлопнув за собой дверь.

Когда он включил свет в прихожей и осмотрелся, то сразу заподозрил неладное. На вешалке, где раньше висела куча всяких курток, пальто и плащей, одиноко повис сломанный китайский деревянный зонтик, который Малышка привезла ему в подарок из поездки на Бали, а на полу стояли только его домашние тапочки с помпончиками, тоже подаренные когда-то ему на Новый год.

– Малыш! Ты дома? – замирающим голосом спросил он у тишины и, не получив ответа, медленно положил розы на тумбочку у зеркала, затем осторожно, на цыпочках, прошел в комнату, не разуваясь. То, что он увидел в комнате, в спальной, на кухне и в ванной, повергло его в ужас: дверцы платяного и бельевого шкафов были раскрыты, и на полочках ничего не было, выдвижные ящики стола и комода тоже были пусты или в них лежали обрывки бумажек, на кухне также не было никакой посуды, так любовно покупаемой им для своей Малышки, не было даже телевизора и видеомагнитофона, а на полу валялись старые гламурные журналы и какие-то грязные рваные тряпки. Даже штор на окнах не было и хрустальной люстры в зале тоже, подаренной им Малышке на День Военно-морского флота. И в ванной комнате, кроме его старой мочалки на полу и обрывков от рулона туалетной бумаги, тоже ничего не было.

– Это что же такое? – спросил он у пустой квартиры, бессмысленно озираясь по сторонам. Голые стены комнаты гулко отозвались ему эхом, и внутри у Павла Васильевича что-то оборвалось и похолодело, ноги обмякли, и он рухнул на единственное старое кресло, оставшееся ещё от хозяев квартиры. На маленьком столике, стоящем перед креслом, лежала какая-то бумажка, он машинально взял её в руки и увидел, что на ней что-то написано детским корявым почерком. Павел Васильевич прочитал записку два раза и ничего не понял. Затем, немного успокоившись, он медленно прочитал её ещё раз, и до него, наконец, дошел смысл написанного: «Павел Васильевич!

Я ухожу от тебя! Навсегда! Мы любим друг друга! И я уезжаю с ним из этого города далеко-далеко. Так что не ищи меня и не звони, а то хуже будет! Таисия».

Ниже стояла размашистая подпись и число двухнедельной давности.

– Надо же, а я и не знал, что её Таисия звать, – равнодушно подумал Павел Васильевич, продолжая тупо разглядывать письмо. Так просидел он бессмысленно в кресле минут пятнадцать, пока сознание полностью не вернулось к нему и он, наконец, со всей остротой понял весь кошмарный смысл происшедшего.

– Так что же это получается? Я никогда больше не увижу свою Малышку? Тогда зачем всё это? Какой смысл в этой жизни? Хоть стреляйся.

С этими словами, сказанными вслух самому себе, он вспомнил про свой пистолет системы Макарова, который в последнее время почти постоянно носил с собой зачем-то, и похлопал себя по бокам. Найдя его в специальном боковом кармане пиджака, Павел Васильевич вытащил и стал внимательно разглядывать, продолжая вяло размышлять о дальнейшей бесполезной жизни. Затем разрядил пистолет, вытащив полную обойму с патронами, сделал контрольный щелчок спусковым крючком и стал думать, как ему лучше застрелиться. «В висок?» – и он посмотрел налево на стенку. «Или в рот?» – он оглянулся и посмотрел на спинку кресла. Нет, и тот и другой способы ему показались невыносимыми. Павел Васильевич представил себе, как он будет лежать в чужой квартире, забрызганной его мозгами, на полу, в луже крови, и ему стало тошно.

«Может быть, лучше выброситься из окна? Но это, наверное, больно. И страшно будет, пока падаешь. Или лучше отравиться снотворными таблетками? Но это будет как-то по-женски», – продолжал рассуждать Павел Васильевич, придумывая себе сценарий красивого самоубийства.

«Вот если бы кортиком заколоться прямо в сердце, тогда бы это было геройски, по-военному. И она, узнав об этом «сильном ходе» из газет, безутешно рыдала бы и горько сожалела бы об измене. Стоп! А почему я должен умереть, а они должны жить счастливо? Нет, сначала месть! Пусть сначала они умрут, а потом уж я», – с этой мыслью о необходимости наказания прелюбодеев он взбодрился, защёлкнул обойму обратно в пистолет, спрятал его в карман, решительно встал и вышел из квартиры.

На лестничной площадке этажа Павел Васильевич постоял, обдумывая дальнейшие действия.

– А как же я их найду? – спросил он вслух, затем посмотрел на соседскую дверь, из которой давеча торчала голова противной старухи, и решительно позвонил.

Дверь тут же открылась – по-видимому, всё это время кто-то стоял за дверью и наблюдал в глазок. И действительно, на пороге появилась всё та же старуха.

– Добрый вечер. Скажите, бабушка, а вы случайно не знаете, куда подевалась моя племянница, которая проживала вот в этой тридцать шестой квартире?

– Какая я тебе бабушка, Дон Жуан старенький. Я – Антонина Ильинична, а ваша так называемая племянница съехала отсюда на прошлой неделе с новым хахалем своим, а может, тоже племянником, – неожиданно грубым мужским голосом ответила ему старуха.

– А вы, Антонина Ильинична, случайно не знаете, куда и с кем? – как можно ласковее спросил её Павел Васильевич, не обращая внимания на обидное «Дон Жуан старенький». – А то я ей звоню-звоню, а у неё телефон не доступен.

– Да кто их знает, – уже немного миролюбивее ответила старуха, – дружок вашей племянницы, статный такой, из военных, видимо, робкий, обходительный. Со мной всегда здоровался, шоколадки дарил, говорил, что на Камчатке служит, а сюда приехал в академию учиться. Видно, туда опять уехал и с собой племянницу вашу прихватил. А что, она девица видная, всё при ней, избалована, правда, сильно. Но ничего, поживет с годик с мужем в глуши далекой окраины, облагоразумится, шёлковой станет.

Павел Васильевич не стал дальше слушать болтливую старуху и, не попрощавшись, быстро пошёл вниз по лестнице.

– Ах ты, сучка блудливая! На молодого военного меня, адмирала, променяла, тварь. На Камчатку сбежала, думала, не найду. Да я тебя, шлюха, из-под земли достану, – так говорил себе Павел Васильевич, решительно шагая по улице неизвестно куда. Немного поостыв, он поймал такси и поехал к себе домой обдумывать дальнейший план сладкой мести.

У себя в управлении он осторожно, через знакомых, выведал, что академия при генеральном штабе действительно выпустила две недели назад очередных обучившихся в ней молодых офицеров, и двое из них были с Камчатки. Один женатый, с двумя детьми, а другой холостой, с боевого корабля Тихоокеанского флота. Узнав его фамилию, Павел Васильевич стал хлопотать себе командировку на Камчатку для инспекторской проверки поставляемых туда горюче-смазочных материалов, снабжения и воинского обмундирования. Собрав необходимые документы и доказав начальству безотлагательность посещения им столь далекого региона, он через два месяца, в сентябре, вылетел туда с группой ежегодных проверяющих, летающих в этот край за красной икрой. Жажда мести у него немного ослабла, а любовь к Малышке, наоборот, только возросла.

– Ничего, – рассуждал Павел Васильевич, летя в самолете, – вот встречусь с ней, расскажу, какой я богатый, перепишу на неё подмосковную усадьбу, и она бросит этого сопливого проходимца и вернётся ко мне. Я, конечно, немного поругаю её для приличия, но потом прощу, и мы всегда будем жить вместе.

Так мечтал Павел Васильевич, летя к чёрту на кулички за своей беглой возлюбленной, равнодушно разглядывая в иллюминатор бесконечную сибирскую равнину.

Самолёт приземлился в аэропорту Елизово Петропавловска-Камчатского хмурым, мокрым вечером, который не радовал прилетевших пассажиров своей погодой. Потом целых два часа они тряслись по безобразной дороге на вонючем автобусе, так как такси в аэропорту не было. А машину за Павлом Васильевичем якобы послали, но она сломалась в пути, он не стал дожидаться второй и уехал вместе со всеми, чтобы скорее быть поближе к Малышке. Адмирал занял лучшие апартаменты в центральном отеле «Авача» мерзопакостного маленького городка, расположенного на берегу грязной бухточки, заставленной ржавыми кораблями. В городке также беспрерывно шёл мелкий, холодный, промозглый дождь свинцового цвета.

– Ну и место! Как здесь вообще можно жить? – думал Павел Васильевич, глядя из окна своего номера на слегка дымящуюся вулканическую сопку, виднеющуюся через пелену дождя. – Прямо преисподняя какая-то, в любой момент рванёт – мало не покажется.

И у него возросла уверенность в том, что его Малышка страдает здесь в отсутствие комфорта и улетит обратно в Москву сразу же, как только он её найдёт и позовет с собой.

После таких рассуждений в приподнятом настроении адмирал спустился в ресторан при отеле, где с наслаждением откушал местных дорогих деликатесов: морского гребешка в сметане, камчатского жареного краба на сливочном масле и стейк из чавычи в винном соусе, запивая всё это местным виски со странным названием «Зубровка». Разогревшись таким образом, он уже решил, что провинциальная забегаловка весьма привлекательной, кроме если бы не наглые молодые длинноногие офицеры, шныряющие по ресторану туда-сюда в поисках отбившихся «от стойла» хорошеньких девиц.

– Ну ничего, бездельники и лоботрясы, я завтра устрою вам здесь ревизию местной флотилии, ещё поплачете у меня, – угрожающе думал Павел Васильевич, настукивая столовым ножом о край тарелки мелодию известной песенки на стихи Михаила Танича:

Как хорошо быть генералом,

Как хорошо быть генералом,

Лучшей работы,

Я вам, сеньоры,

Не назову!

Ночью Павел Васильевич плохо спал, ему снилась грязная глинистая дорога, идущая под гору, с текущими по ней жёлтыми ручьями, а он с трудом спускается по ней, скользя и падая прямо в жидкую грязь. В два часа ночи он проснулся от духоты и тошноты, долго блевал в унитаз, стоя на коленях, затем с трудом дотащился до кровати и опять забылся тяжелым сном. Под утро ему приснилось, что он поднимается по трапу на самолёт в совершенно голом виде, прикрывая низ живота правой рукой, а портфелем в левой руке пытается закрыть свой зад от стюардесс, стоящих внизу у трапа и хихикающих ему вслед. Павел Васильевич опять проснулся от резкой бурлящей боли в животе и еле успел добежать до унитаза, где обильно и пенливо отпоносился, и совсем ослаб.

– Чем же это меня вчера в ресторане накормили, сволочи? – думал он, лежа на кровати. – Или я немного перебрал вчера местного виски? Меня ведь предупреждали в Москве бывалые, что он забористый.

Немного полежав и ещё раз сходив на унитаз, Павел Васильевич наглотавшись таблеток, всё же решился пойти в управление, чтобы устроить им там всем разнос. Уж очень хотелось ему побыстрее проявить свою власть в этом убогом городке, где спрятали от него его любимую.

На этот раз за ним прислали машину старую двадцать четвёртую «Волгу» чёрного цвета, всю заляпанную грязью.

– А что, у вас для меня ничего получше не нашлось? – раздраженно спросил адмирал у сопровождающего мичмана с тунгуской внешностью, брезгливо садясь в эту развалюху.

– Ну, что Вы, товарищ адмирал! Это самое лучшее, что у нас есть, – ответил ему служака, подобострастно вытянувшись.

В управлении адмирал потребовал, чтобы ему срочно представили отчеты об использовании расходных средств гигиены за последний год, и ему, к его удивлению, тут же всё принесли. Вяло поковырявшись в них и не найдя ничего существенного, он потребовал списки офицеров, получивших обмундирование в последнее время, и адреса их проживания с телефонами, чтобы устроить якобы выборочную проверку на достоверность получения ими нового мундира. Придирчивому адмиралу и этот учётный журнал предоставили. Павел Васильевич полистал его и, найдя интересующую его фамилию, записал себе в блокнот адрес и домашний телефон, для вида выписал из журнала ещё пару фамилий и, объявив всем, что его ждут другие неотложные дела, требующие его участия, быстро покинул управление, потребовав, чтобы его срочно отвезли в отель для якобы каких-то переговоров, так как у него опять начались бурления в животе и он опасался опростаться прямо в управе.

В апартаментах отеля, посидев на унитазе и приняв освежающий душ, Павел Васильевич надел халат, уселся в кресло, положил себе на колени телефонный аппарат и набрал добытый им в управлении домашний номер офицера – похитителя его Малышки, предполагая, что тот сейчас на службе, а его беглянка должна быть дома. Сначала трубку никто не брал. Павел Васильевич позвонил ещё раз через пятнадцать минут – то же самое, и только через полчаса, когда он позвонил в четвёртый раз, в трубке что-то хрюкнуло и слабый сонный голос, знакомый до боли в сердце, произнёс:

– Милый, ну что ты меня достаёшь? Ты же знаешь, я до обеда всегда ещё сплю.

Павел Васильевич опешил: «Как она узнала, что это я звоню?», – сердце радостно заколотилось, в голове зашумело от прилива крови, и он растерялся, не зная, с чего начать, хотя готовил свою речь к ней много раз.

– Ну, где ты там, Данилка, чего молчишь? – послышалось опять в трубке, и Павел Васильевич пришёл в себя, спустившись с небес на землю, догадавшись, что она его спутала со своим хахалем.

– Привет Малыш. Как поживаешь? – как можно развязнее сказал он внезапно осипшим голосом.

– Ой! Кто это? – встрепенулся милый голосок на другом конце провода.

– Это я, Павел. Из Москвы прилетел сюда в командировку. Вот и решил тебе позвонить, – прохрипел он в трубку.

– Какой Павел? – с тревогой в голосе спросила она и, немного помолчав, словно вспомнив, кто такой Павел из Москвы, произнесла подчёркнуто официальным голосом:

– А, это Вы? И что Вы хотите?

– Зачем же такой официальный тон, Малыш? Не чужие всё-таки. Хотелось бы встретиться, поговорить.

– Мне незачем с Вами встречаться. Я Вам всё в письме написала, и Вы, наверное, прочитали его, – сухо ответила ему Малышка, продолжая выкать и раздражая этим его слух.

– У меня есть новости для тебя, да и передать кое-что надо, – интригующим голосом сказал ей Павел Васильевич, помня про её жадность. – Приезжай ко мне в отель «Авача» сегодня вечером, здесь на первом этаже есть ресторан, где неплохо кормят, там и поговорим.

Малышка долго молчала, обдумывая предложение, а у Павла Васильевича замерло дыхание и остановилось сердце в ожидании ответа.

– Нет, вечером никуда я к Вам не поеду, – наконец, решившись, сказала она. – А если Вам надо что-то сказать и передать мне, то давайте сегодня встретимся, часа через два, в придорожном кафе «Камчадал», на выезде из города, и поговорим.

– Хорошо-хорошо, Малыш, я согласен «Камчадал», так «Камчадал», – ответил Павел Васильевич, и Малышка молча положила трубку.

Павел Васильевич посидел ещё немного, уставившись на телефонную трубку и размышляя о проведённом разговоре с Малышкой: «Это, конечно, плохо, что она со мной разговаривала таким официальным тоном и отказалась приехать в отель, но ничего, расскажу ей о своих планах, задобрю деньгами, и она сразу изменит ко мне своё отношение», – решил он и стал собираться на долгожданную встречу с любимой.

Павел Васильевич встал, тщательно побрился, припудрил мешки под глазами от вчерашнего обильного застолья и выглянул в окно: там по-прежнему шёл мерзкий косой дождь.

– Ладно, адмиральский мундир надевать не буду, а то всех там перепугаю в этой дыре, да и промокну, – подумал Павел Васильевич и оделся по-граждански, в строгий тёмный костюм и белую рубашку с галстуком. Посмотрел на себя в зеркало – в чёрном плаще и шляпе он был похож на детектива, поэтому решил шляпу снять.

– Если что, под зонтиком пройдусь, – подумал он и достал из чемодана зонтик. Затем вызвал через консьержа такси и сел ждать, волнуясь и тревожась о предстоящей встрече.

Такси, на удивление, прибыло через десять минут – видимо, мало кому хочется ездить по мокрому и холодному городу, а ещё через пятнадцать минут Павел Васильевич приехал в «Камчадал».

Он занял столик у окна лицом к двери, чтобы видно было входящих, и посмотрел на часы. До встречи оставалось ещё двадцать минут, а с учетом того, что она, как обычно, опоздает, то и в два раза больше. Павел Васильевич вздохнул и огляделся. В унылом маленьком холодном зале кафе сидели двое приятелей в затрапезной одежде и негромко ругались матом, прихлебывая пиво из больших стеклянных кружек. А за стойкой бара дремал косоглазый официант, не обращая на них внимания. Остальные пять столиков были пустые, и по ним едва ползали замерзшие мухи.

– Ну и место она нашла, дыра какая-то, не могла ничего лучше предложить, что ли? – брезгливо подумал Павел Васильевич и кликнул официанта. Рабочие перестали ругаться и удивленно посмотрели в его сторону, наверное, впервые заметив. Официант лениво подошёл, смахнул крошки со стола грязным полотенцем и спросил с акцентом северных народностей:

– Что пожелаете, однако? Оленина сушёная, чавыча слабого посола, гребешок маринованный, свиные колбаски копчёные? – и выжидательно уставился на странного респектабельного гостя своими припухшими глазками.

– Нет, ничего не надо, – раздражённо сказал Павел Васильевич, вспомнив вчерашние деликатесы в ресторане отеля. – Дайте мне коньяка сто грамм, самого лучшего, любезный.

– Коньяка нет, однако, – невозмутимо ответил «абориген».

– А что у вас есть? – ещё больше раздражаясь, спросил Павел Васильевич.

– Виски «Зубровка», однако.

– Ну что ж, несите вашу «Зубровку», только побыстрее.

У Павла Васильевича опять заурчало в животе, и он хотел утихомирить алкоголем воспалённый желудочно-кишечный тракт до прихода Малышки.

Работяги, молчавшие во время приёмки заказа, опять стали вяло материться, отвернувшись от одинокого странного посетителя, а на столик, где сидел Павел Васильевич, прилетели две мухи в надежде на угощение.

Через минуту официант принёс на подносе колбочку, похожую на лабораторную, с бурой жидкостью и рюмочку на тонкой ножке и манерно поставил всё это на стол, предварительно прогнав полотенцем мух.

– Пожалуйте, – и не спеша удалился опять за стойку бара.

Павел Васильевич выпил две рюмки подряд этой вонючей жидкости, пахнущей самогоном, урчание в животе вроде затихло, и он тупо уставился на входную дверь, перебирая в голове возможные варианты предстоящей беседы. Две изумрудные мухи опять вернулись и вяло ползали по столу, безуспешно ища какую-нибудь пищу. Время тянулось бесконечно долго, прошло уже около получаса, и он хотел было заказать ещё одну колбочку вонючей жидкости, как дверь неожиданно распахнулась и в кафе не спеша вошла его Малышка, на ходу пытаясь закрыть непослушный чёрный мужской зонтик. Она была в мокром красном плаще и резиновых белых сапогах. Наконец, справившись с непривычным аксессуаром, она подняла голову и, прищурившись, оглядела помещение. Найдя Павла Васильевича, она молча подошла и присела к нему за стол, не снимая плаща, держа вниз зонтик, с которого стекала на пол тоненькой струйкой вода.

Павел Васильевич торопливо привстал, приветствуя её, и бодро произнес, стараясь выглядеть моложе:

– Здравствуй, Малыш, как давно я тебя не видел! А ты очень похорошела за прошедшее время.

Малышка действительно выглядела премило: раскрасневшиеся щёки, блеск в глазах и какая-то непривычная грациозная женственность появилась во всех её движениях, которой он раньше у неё не замечал.

– Здравствуйте, Павел Васильевич, – продолжая выкать, ответила ему Малышка, не реагируя на его комплимент. – Так что Вы хотели мне сказать такого важного? – и слегка улыбнулась залу.

Работяги за дальним столиком опять перестали ругаться и молча уставились на них.

– Промокла прямо вся, пока дошла. Ну и погода, – громко добавила она, стряхивая капли дождя со своих волос и по привычке привлекая к себе внимание окружающих.

– Да-а-а, ну и в дыру тебя занесло, прямо в гнилой угол. Надо бы возвращаться тебе обратно в столицу. Погуляла – хватит, – тихо начал увещевать беспутницу кавалер.

– Зачем? – беспечно ответила Малышка, – счастье есть везде. И здесь по-своему красиво, море, чайки, горы, вулканы. Мне нравится здесь жить. Здесь зарождается день и здесь зарождается жизнь. Не важно, где живешь, а важно с кем, – заговорила она вдруг философски, чем сильно его удивила.

Павел Васильевич, не ожидавший такого поворота событий, начал сбивчиво рассказывать ей о том, что у него умерла жена и если она вернётся обратно к нему, он перепишет на неё загородный дом, и что он теперь богатый и она ни в чем не будет нуждаться, если будет с ним жить.

– Я даже никогда не буду ругать тебя за твою измену, – примирительно добавил он.

– Нет, никуда я с тобой не поеду. Все твои обещания ненастоящие, вялые, дряблые, как тело, морщинистые, как гармошка… То ли дело у моего Данилки: слова, тело, мысли – как дубинка: сказал – сделал. А ты всё время мямлишь мне который год о какой-то будущей сладкой жизни, что я уже ничего от тебя не хочу. Вот мы с ним на прошлой неделе уже обвенчались в местной церкви. Да и беременна я от него, уже четвертый месяц пошел. Мы любим друг друга, не мешай нам жить. А будешь строить козни моему Данилке или мне, у меня есть, что про тебя сказать твоему начальству: как ты обогатился на взятках и что не даёшь молодой офицерской семье спокойно жить.

С этими словами Малышка встала и, не попрощавшись, вышла из кафе, плавно покачивая бедрами.

– Так вот откуда появилась у неё эта грация! Она беременная. Это очень сильный ход, – почему-то подумал в этот момент Павел Васильевич, глядя ей вслед.

В кафе после её ухода наступила напряженная тишина, даже мухи перестали жужжать. Два мужика, слышавшие весь их разговор, продолжали молчать, не возобновляя своей ругани в знак сочувствия к потерпевшему – случайному посетителю. Только «абориген» по-прежнему дремал за стойкой бара, подперев голову кулаками, и пропустил интересную встречу. А Павел Васильевич, оглушенный и раздавленный ответом Малышки, сидел как контуженый, плохо соображая, и тупо глядел на закрывшуюся входную дверь заведения.

– И что теперь? Зачем всё это? И куда дальше? – вяло спрашивал он самого себя, глядя в пустоту. И не находил ответа.

Просидев некоторое время без движения, Павел Васильевич медленно встал и, сгорбившись, тихо пошёл к выходу, шаркающей походкой старика, забыв взять свой зонтик, висящий на спинке стула. На улице по-прежнему шёл сильный косой холодный дождь, но он его не замечал и брёл по дороге, низко опустив голову, не соображая куда. И только когда его плащ, пиджак и рубашка промокли насквозь и по спине потекли ледяные капли, холодя всё тело, он остановился и с удивлением огляделся по сторонам.

– Это где же я нахожусь? – пробормотал Павел Васильевич равнодушно. Он стоял посередине слабо освещённой дороги, не понимая, куда надо идти, влево или вправо, так как никаких признаков жилых кварталов не было видно сквозь пелену дождя.

«Ну и пусть. Сдохну прямо здесь», – подумал он, оглядываясь по сторонам, где бы поудобнее присесть для умирания.

И тут он увидел, странного человека, спокойно идущего мимо него, посередине дороги, под густым дождем. На нём был надетый через голову прозрачный длинный целлофановый мешок с небольшим отверстием для лица и двумя боковыми отверстиями, через которые выходили его руки, завернутые в полиэтилен. А на ногах прохожего поверх обуви были надеты целлофановые пакеты, перевязанные верёвочками у щиколоток.

– Эй, товарищ! – окликнул его Павел Васильевич, – подскажите, пожалуйста, как мне добраться до города?

Человек в прозрачном мешке остановился, оглянулся в его сторону и, изменив свой маршрут, подошёл к Павлу Васильевичу.

– А никак. Ты сейчас не доедешь туда, братуха, – фамильярно ответил странный путник. – Дорогу впереди размыло рекой, и все машины пустили по объездной. Часа через два обещали засыпать промоину, так что ждать придётся долго. Пошли со мной под мост, обсушишься, а то, я вижу, ты совсем промок, замерзнешь ещё и заболеешь.

– А где это?

– Да вот тут, рядом. С косогора надо спуститься. Иди за мной.

И странный человек стал спускаться с высокой дорожной насыпи наискосок вниз. Павел Васильевич немного помедлил, но всё же пошёл за ним: «Действительно, не стоять же мне так два часа».

Они спустились с косогора, и через минуту незнакомец завёл его под большой мост автострады, под которым протекала небольшая, но бурная грязная река. Под мостом было сухо и пахло мышами, плесенью и фекалиями. Посередине сухого пространства, у воды, горел небольшой костёр, над которым стояла стальная решетка на ножках, а на ней теснились две закопчённые булькающие кастрюли и солдатский чайник, выпускающий с носика парок. Рядом с костром копошились мужчина и женщина, одетые как попало. На мужчине были брезентовый плащ с откинутым капюшоном и широкие резиновые сапоги, явно не его размера, а на женщине – чёрная кожаная куртка до колен и полусапожки белого цвета, тоже резиновые.

«Мода у них тут, что ли, на резиновые белые сапожки», – равнодушно отметил про себя Павел Васильевич.

– Здорово, кашевары! – весело поприветствовал хозяев костра сопровождающий Павла Васильевича.

– А, это ты, Андрюха, здорово, – ответил ему человек в плаще, повернувшись к ним. – Кого на этот раз ты к нам привёл?

– Судя по внешности, интеллигента где-то подобрал, – ответил за Андрюху третий человек, лежащий под самым началом моста, на деревянном помосте, застеленном упаковочным картоном, старыми матрасами и рваными одеялами. А по бокам широкого лежбища свисали зацепленные за балки моста голубые куски китайского дырявого брезента, закрывающие отдыхающих от ветра и создававшие видимость шатра. Туда можно было зайти, только сильно согнувшись, по настеленным на земле картону и пачкам газет.

Андрюха, не обратив внимания на зубоскальство человека из шатра, сказал Павлу Васильевичу:

– Ты не слушай их, они вообще-то добрые. Лучше плащ свой сними и повесь вот здесь, у костра, на проволоку, пусть высохнет, и сам встань поближе к костру, а то вон как дрожишь.

Павла Васильевича действительно трясло от холода, и он стянул с себя промокший насквозь плащ, повесил его над костром и сам стал сушиться у огня.

Андрюха тем временем стащил через голову полиэтиленовый мешок, а под ним вокруг его туловища были привязаны бечёвкой несколько развёрнутых газет.

– Самое лучшее средство от непогоды, рекомендую, – посоветовал Андрюха удивлённому такому одеянию Павлу Васильевичу, похлопывая себя по груди. – Еженедельник «Неделя» хорош, «Коммерсант» тоже неплох, но самая лучшая газета – это «Комсомольская правда», и по плотности, и по носкости. Завернёшься вот так в десяток газет, и никакой холод не страшен. Комсомольцы – молодцы, хорошую газету издают для народа.

– А тебя как звать-то? – закончив рекламу газет, спросил он Павла Васильевича.

– Павел.

– А ты, Паша, где работаешь? Или в бегах, на бану?

– Я вообще-то военный.

– Во ба-на! Военных у нас ещё здесь не было, – опять влез в разговор человек из шатра.

– Ты, Леха, заткнись. Видишь, товарищ военный заблудился после манёвров. На мосту стоял, промок насквозь в ожидании подкрепления. Ему бы водки сейчас стакан, с перцем. У тебя случайно нет?

– Откуда, сам вот лежу, замерзаю. Я бы сейчас сбегал, купил, да только денег нет.

– А сколько надо? – спросил его Павел Васильевич.

– Ну хотя бы рублей двести.

Павел Васильевич сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда тысячерублёвую купюру.

– Этого хватит? – спросил он, подавая её Андрюхе.

– Конечно, хватит, – взбодрился тот и крикнул человеку, лежащему в шатре:

– Эй, лежебока, а ну-ка быстренько смотайся к Жанне, возьми у неё пару фуфырей, сейчас лечиться будем. Да прихвати там две палки колбасы и пару булок хлеба, чтоб закусить было чем приличным.

Лёха быстро выполз из своего логова, надел через голову полиэтиленовый Андрюхин мешок, натянул болотные сапоги, подпоясался, зажал тысячерублёвку в кулаке и выскочил из-под моста в проливной дождь, как нырнул.

Жёлтая речушка, протекающая под мостом, на глазах увеличивалась в размерах от дождя, и по ней стали проплывать помимо досок и палок и небольшие брёвна, захваченные с берегов течением «вспухшей» реки.

– Вы бы лучше дров из речки на ночь натаскали, чем так стоять, пока мы с Настей еду готовим, – сказал им человек в плаще.

– Сию минуту, Митрич. Щас натаскаем, – и, повернувшись к Павлу Васильевичу, предложил: «Пошли, потаскаем дрова из реки, бери вот этот багор».

Они взяли трёхметровые деревянные палки с прибитыми к ним на концах гвоздями и стали вытаскивать ими из реки доски, палки и бревна, проплывающие мимо.

У Павла сначала плохо получалось, но постепенно он приловчился, втыкая гвоздём с размаху в дровину, и у него даже появился азарт от удачно пойманных «плывунов».

– Некоторые проплывающие коряги напоминают мне людские тела, – высказал свои наблюдения за плывущими по реке предметами Павел Васильевич Андрюхе.

– А что, иногда действительно по нашей реке Стикс проплывают трупы внезапно умерших, но мы не вылавливаем их, а наоборот, отталкиваем баграми подальше от берега. Пусть жёлтая река Стикс несёт их дальше вниз по течению, в море небытия, – ответил ему, улыбнувшись, местный паромщик Харон.

Они таскали проплывающие дрова до тех пор, пока не вернулся Лёха с магазина с тремя бутылками водки и закуской.

– Взял на все. Чтобы второй раз не бегать, – сказал он.

Все присутствующие расселись кто на чём вокруг импровизированного столика, на который женщина поставила черную кастрюлю с так называемой шурпой из мяса неизвестной породы. Митрич разлил водку по кружкам, добавив в неё по чуть-чуть красного молотого перца, от простуды. Лёха ловко порезал колбасу и хлеб самодельным ножом, разобрали кружки с налитым, дружно чокнулись.

– За здоровье! – сказал тост Митрич, все выпили и торопливо приступили к трапезе. Некоторое время все ели молча, а когда выпили по второй и немного насытились, разговорились:

– А тебя, Паша, что заставило в такую непогоду на край города притащиться? – спросил Митрич Павла Васильевича.

– На свидание приехал с подругой, а она отказала мне, вот я и застрял здесь. Что дальше делать – не знаю, хоть топись, – ответил ему Павел и оглянулся на бурлящую речушку.

– Ну это ты брось. Всё проходящее, как река. Одна отказала – другая дала, жизнь течёт и меняется, всё пройдет, – стал утешать его Митрич, шевеля палкой головёшки в костре и выискивая уголёк, чтобы прикурить свою папироску.

– Вот у нас Настя есть, так она одна на троих – и ничего, не жалуемся, уступаем друг другу, когда надо. Да и ты можешь расслабиться с ней, если хочешь, мы не против. Правда, мужики? – с просил их Митрич, закашлявшись от едкого дыма раскуренной папироски.

– Да-да, пусть расслабиться, – закивали головами мужики, а Настя искоса посмотрела на Павла и улыбнулась.

– Это как ещё? – недоумённо спросил их Павел.

– Как-как? Не понимаешь что ли? Пойди с ней туда, в палатку, и как это у вас, у военных, называется, передёрни затвор. Клин клином вышибают, поверь моему опыту, полегчает.

Настя призывно рассмеялась, обнажив беззубый рот и глядя на непонятливого гостя.

– Нет, мне что-то не хочется, может, в другой раз, – извиняясь перед дамой, отказался Павел Васильевич.

– Ну как знаешь. Была бы честь предложена. От себя отрываем, из уважения к гостю, – недовольно вздохнул Митрич и стал разливать по третьей. В это время у них над головами прогрохотало колёсами что-то тяжёлое и на головы посыпался песочек.

– О! Грейдер прошёл! Значит, дорогу починили. Скоро грузовики в город пойдут, – сказал Андрюха, – я же говорил, что починят часа за два.

– Ну тогда я, пожалуй, пойду на дорогу ловить попутку, – заторопился Павел Васильевич, поднимаясь и одевая свой плащ.

– Да не спеши ты. Смотри, дождь опять усилился. Через пять минут будешь весь мокрый насквозь, а ждать, может, придётся долго, – попытался остановить его Митрич.

Действительно, дождь снаружи шёл сплошной стеной, по краям моста вода с шумом стекала ручьями, предупреждая людей под мостом о ненастье на улице.

– Нет, мне пора. А то засиделся я у вас тут.

– Давай, мы тебя сначала хоть оденем потеплее. Лёха, а ну принеси сюда комплект сухого обмундирования для товарища военного, – распорядился он.

– Щас, одну секунду, – ответил Лёха и на карачках полез в шатёр.

Он быстро принёс пачку газет и большой полиэтиленовый прозрачный мешок, в котором тут же вырезал ножом три отверстия, два для рук – по бокам, одно для лица – по центру, ближе к верху.

– Становись вот сюда, – сказал Митрич Павлу, – сейчас мы тебя обмотаем газетами и сверху наденем этот мешок, и тогда ты не промокнешь и не замёрзнешь, хоть час стоять будешь под дождём.

Они все вместе плотно обмотали и привязали газеты к туловищу Павла, а сверху натянули ему через голову прозрачный мешок и подпоясали бечёвкой.

– Ну вот, красава, теперь хоть под венец. Только вот на ноги надо что-то одеть сверху твоих башмаков, – придирчиво осмотрел его Митрич.

– Не надо, туфли все равно уже насквозь промокли, – отказался Павел.

– Ну как хочешь. На вот, на голову колпак надень, чтоб голова не намокла, – и натянул ему сверху чью-то кепку.

По мосту уже стали грохотать машины, идя одна за другой. Все выпили на посошок, присели на дорожку. Павел Васильевич попрощался со всеми и вышел из-под моста в дождливую мглу.

– Ты, Паша, наискосок по косогору поднимайся, там «ступеньки» есть, по камушкам! – крикнул ему вслед Митрич.

Павел Васильевич довольно легко поднялся по насыпи на дорогу по проложенным камушкам и стал махать руками ослепляющим фарам проходящих мимо машин, но никто не останавливался, принимая, видимо, его за попрошайку. И только через минут десять, когда он стал опять замерзать, здоровенный грузовик резко затормозил перед ним, обдав теплом солярного топлива, и из его кабины заорал мордатый водитель:

– Тебе что, жить надоело? Куда лезешь под колёса?

Павел Васильевич с опаской подошёл к дышащему соляркой самосвалу и прокричал, пересиливая гул мотора, грубому водителю:

– Мне в город надо попасть, товарищ, я вам заплачу.

– А куда в город? – прорычал шоферюга чуть тише.

– В отель «Авача», в центре находится.

– Да, знаю. Сколько? – спросил он про деньги.

– Тысячу рублей, хватит?

– Вполне, садись, – уже миролюбиво пригласил Павла Васильевича в кабину шофёр.

Когда Павел Васильевич с трудом залез в машину в своем балахоне с запачканным сажей лицом, водитель спросил его:

– Ну и видок у тебя. Ты что, мужик, бомжевал здесь, что ли? Уж больно одежка фирменная. И запах. В гроб краше кладут.

– Да как вам сказать, почти. Под мостом прятался от дождя и грелся у костра у живущих там добрых людей. Вот они меня и приодели.

– А-а-а-а, понятно.

Уже за полночь грузовик привёз Павла Васильевича к отелю, но привратник долго не хотел впускать его думая, что в гостиницу ломится бездомный пьяница. И только когда Павел Васильевич снял с себя мешок и сбросил газеты, привязанные у него на груди и спине, охранник, весьма удивившись, признал в грязном старике элитного респектабельного постояльца, выходившего из отеля сегодня днём, и впустил его внутрь.

Павел Васильевич поднялся к себе в номер, трясясь от холода, переоделся во всё сухое и лег в кровать, укрывшись толстым одеялом. Но озноб не проходил. Казалось, уличная сырость и липкий холод забрались к нему глубоко в душу и не давали согреться телу. Он ворочался с боку на бок, подтыкая под себя одеяло с боков, но холод не унимался, и ноги были ледяные, как чужие.

Павел Васильевич с головой укрылся одеялом, чтобы своим дыханием согреть закоченевшее тело, и тяжелые угрюмые мысли захватили его: «Как так случилось? На каком этапе жизненного цикла он отошёл от своего основного принципа и девиза «честь имею!», который корабельным килем проходил, как ему казалось, через всю его служебную карьеру и был основой корпуса воинской службы, так тщательно выстраиваемого им в процессе обучения в военных академиях, и которому он сейчас учил следовать молодых офицеров. Где и когда произошло отступление от этого принципа? Тогда ли, когда в угоду своей пагубной страсти к этой паршивой девке практически бросил на произвол судьбы безнадежно больную жену? А может быть, еще раньше? Когда убедил себя в правоте принятых решений, повлекших за собой смерть трёх матросов, или когда подписывал лживые отчеты, будучи молодым офицером? Или, может быть, уже здесь, в Москве, когда бизнес и наживу поставил превыше воинского долга? Где и когда случился тот самый отрыв от пограничного слоя в ламинарном течении жизни, перешедшем в турбулентный поток опрометчивых поступков и решений, в свою очередь, вызвавший разрушительную кавитацию обшивки корпуса корабля его жизни, в результате которой образовалась непоправимая обширная трещина сварного шва, стальных листов днища чести и совести, от чего его корабль так быстро пошел ко дну?».

Все эти мысли тяжело ворочались в его воспаленном мозгу и никак не давали заснуть. И ему уже стало казаться, что это он и есть полусгнившая, полупритопленная сырая коряга, равнодушно плывущая в турбулентном потоке грязной реки под мостом, и нет никаких сил, чтобы попытаться прибиться к спасительному берегу тихой гавани. А паромщик Андрюха угрожающе машет ему багром, стоя на том берегу, и отталкивает, отталкивает в сторону моря небытия.

Павел Васильевич проспал до десяти часов утра, и когда посмотрел в телефон, увидел семь непринятых разных вызовов, но среди них не было звонка от неё. Он долго лежал, размышляя о предстоящей жизни, но уже совсем в другом ключе.

«Как же так? Нарушается весь нормативный порядок распределения жизненных благ. Я всю жизнь старался, выслуживался, изворачивался, хитрил, и когда достиг почти вершины блаженства, приходит какой-то офицеришка без роду – без племени и уводит у меня Малышку в тьмутаракань, и что самое непонятное – она согласна жить с ним в таких чудовищных условиях, после привычного московского комфорта. Это ужасно несправедливо. Так нельзя поступать с заслуженными людьми. И что же делать дальше? Нужен какой-то «сильный ход», как любила говорить Малышка».

И опять мрачные мысли стали кружиться, как стервятники, вокруг его падшего духа. И уже не шутя захотелось застрелиться, но пистолет остался дома, а другого способа уйти из жизни он, как не силился, не смог придумать и, в конце концов, решил пока сходить позавтракать.

Ополоснув лицо, не побрившись, Павел Васильевич кое-как оделся и спустился в кафе на первом этаже, а дурацкая фраза, застрявшая у него в мозгу, не давала покоя и настойчиво стучала в висок: «Нужен сильный ход, нужен сильный ход».

Он заказал себе простой рисовую кашу и компот, памятуя вчерашнее расстройство желудка. Кашу принесли глинистым комком, она уже на второй ложке не полезла ему в глотку. Он попытался протолкнуть образовавшийся затор во рту глотком компота, но вдруг неожиданно подавился, посинел, потерял сознание и упал на пол между столиков, хрипя. К нему тут же подбежали люди и попытались привести его в чувство, но Павел Васильевич, только сипел, мелко дрожал всем телом и подкатывал глаза.

– Врача! Надо срочно позвать врача! – закричал кто-то в зале.

И пока ждали вызванную скорую помощь, его положили набок, чтобы не захлебнулся от рвоты, и оставили лежать на полу. За минуту до приезда скорой помощи Павел Васильевич вдруг очнулся, повернулся на спину, открыл глаза и, глядя прямо перед собой, тихо сказал:

– Ну вот, всё само собой и разрешилось.

Вздохнул, вытянул под столом ноги, увидел перед собой крупные чёрные буквы бегущей строкой и стал читать про себя: «Господи наш всевышний, прости мя, раба твоего, за все прегрешения мои, п…». Строка исчезла, прервавшись на полуслове.

Вместо слов на мгновенье перед глазами появился чёрный квадратный контур.

Затем квадрат быстро сменила чёрная окружность.

И наконец, окружность тут же заменила прямая тонкая бесконечная чёрная линия.

– Всё, – облегчённо выдохнуло в последний раз измученное тело.

ПРИВАТНЫЙ ЛЕКАРЬ

Маленький Илюша, рос болезненным мальчиком и часто пропускал занятия в школе, мать как могла помогала ему в учёбе, брала задания у учителей, заставляла сына готовить их дома и основательно их подправив, относила в школу для зачёта по всем предметам, кроме физкультуры. По физкультуре Илюша приносил в школу справки от доктора, освобождающих его от физических напряжений и ему ставили хорошую оценку по этой дисциплине, чтобы не травмировать детскую не окрепшую психику у ребёнка. Эти хорошие отметки в последствии стали основанием Илюше заявлять, что он рос спортивно подготовленным мальчиком, умеющим почти лучше всех в школе играть в волейбол, баскетбол и спринтерски бегать.

      Когда в школьном шахматном кружке, куда он ходил по настоянию мамы, только на второй год наконец выучил как правильно ходит конь по шахматной доске, ему это очень понравилось за его непредсказуемость, «Прыжок и в сторону.», и Илюша уже во взрослой жизни часто применял этот ход конём, в скользких коммерческих ситуациях, (урвать свою долю и вовремя отскочить в сторону, подставив других). А когда Илюша научился успешно переставлять фигуры и пешки по шахматной доске, он стал хвастаться сверстникам, что может как гроссмейстер свободно играть на семи досках одновременно, и некоторые товарищи его зауважали, хотя ни разу не видели, как он играет в шахматы, вообще. А ежели кто-либо из школьников хотел с ним сыграть в шахматы, то он вальяжно отвечал:

– У нас с тобой разные весовые категории, у меня первый разряд по шахматам и мне неинтересно с тобой играть, простым любителем.

Но когда всё-таки его уговаривали сыграть, и если он начинал проигрывать, даже по нескольку раз меняя свои ходы под видом ошибки, с разрешения противника, (при этом не разрешая перешагивать сопернику), то Илюша под тем или иным предлогом прерывал партию. Под видом, что у него нет времени, или нечаянно перевернёт шахматную доску, либо смахнёт локтем фигуры с доски, либо обвинит соперника в пропаже своей шахматной пешки. И с той поры Илюша уверовал, что не обязательно знать и уметь, достаточно убедить в этом окружающих, чтобы они поверили и тогда сам начинаешь верить в свою ложь.

Он и будучи начальником часто применял этот способ само возвеличивания, а когда некоторые дотошные товарищи, набравшись наглости спрашивали его:

– Илья Геннадьевич, скажите пожалуйста, как нам всё-таки подключать эти электролампочки, последовательно или параллельно? (Или что-нибудь в этом роде).

      Он, с видом умудрённого большим опытом чиновничьей работы и утомлённый высокой должностью руководителя производства, всегда неизменно отвечал:

– Этого вы всё равно не поймёте, если я вам объясню интеллигентным, научным языком, поэтому сходите в конструкторско-технологический отдел и вам там объяснят доходчиво, по-простому, по-мужицки.

А ещё с детских лет Илюша любил докторов, ему нравилось как эти люди в белых халатах прослушивали его, простукивали, прощупывали, а затем задумчиво выписывали ему освобождение от уроков, хотя он был совсем не болен, а только умел слезливо говорить что у него всё и везде болит. Выписываемые врачами справки об освобождении Илюши от школьных занятий гарантировали ему, как это не странно, успешные отметки по всем предметам, чтобы дополнительно не травмировать болезненного ребёнка, и из жалости к убогому. Его маме достаточно было принести в школу аккуратно выполненные домашние задания, которые делала она сама, пока могла. И Илюшу это сильно впечатляло, обыкновенная бумажка, подписанная человеком в белом халате, определяла в конечном итоге, кто хорошо учиться, а кто плохо, кто физически развит, а кто тюфяк, кому жить – а кому умирать. Он тоже очень хотел стать врачом, всё равно каким, и решать судьбу пациентов выписывая соответствующие справки.

      Илюша во время своих многочисленных болезней, в основном жил у своей двоюродной бабушки в деревне, чтобы не было кривотолков среди его сверстников о его симуляции заболеваний. Здесь он был предоставлен самому себе, по причине бестолковости, и с увлечением предавался врачеванию лягушек и мышей, всех кого поймает на пустыре за огородом. Он препарировал беспомощных животных, предварительно наколов их булавками на дощечку, рассматривал внутренние органы больных, ища заболевания, при необходимости делая декапитацию головы у пациента, для составления более полного диагноза, по примеру знаменитого профессора Павлова, отрезавшего собакам головы с целью изучения условных рефлексов. Затем, если он не сильно уставал, зашивал повреждённых животных бабушкиными нитками, приматывал отрезанные головы к туловищам изолентой, купленной для этих целей в городе, и оставлял так до утра. На следующий день Илюша пораньше бежал на пустырь чтобы посмотреть, выжил-ли очередной больной, но в основном результат был отрицательный, что нисколько не огорчало молодого начинающего лекаря, а наоборот вдохновляло к новым свершениям, так как иногда пациент с операционной дощечки исчезал таинственным образом, и это наводило Илюшу на мысль, что он всё-таки идёт в правильном направлении, не обращая внимания на стаю ворон которые постоянно кружили над пустырём.

Эта детская страсть к врачеванию осталась за Ильёй Геннадьевичем на всю жизнь и где бы он в последствии не работал, чем бы не занимался, но как только заходила речь, в его окружении, о какой-нибудь болезни, Илюша сразу же воодушевлялся и начинал давать советы заболевшим как излечиться тем или иным способом, при этом преобладающий способ у него по-прежнему оставался хирургический. Либо рекомендовал поездку в какой-нибудь госпиталь на операцию, к его хорошо знакомым хирургам. И за эту страсть к желанию всегда и во всём учить других, в правильных способах лечения от любых болезней и проблем, известных только ему одному, не обладая при этом соответствующими знаниями, Илья впоследствии получил от товарищей по работе ироничную кличку, «Лекарь».

Правда, после окончания школы, в медицинский институт Илюша не стал поступать, в виду полного отсутствия знаний в области химии и биологии, а поступил в технический институт на электромеханический факультет, где работали преподавателями родственники его матери, хотя его знания по физике были такими же как и по химии. И даже после успешного окончания этого факультета, Илья понятия не имел, как и куда бегут токи по проводкам и откуда берётся их напряжение, да это ему было и не важно. Он пошёл работать в планово-экономический отдел, электромонтажного предприятия, где работал его родной дядя одним из руководителей, и его больше привлекало, куда бегут денежные потоки и где концентрируется их напряжение, чтобы вовремя вклиниться в них и успеть незаметно конденсировать часть.

      Сослуживцы недолюбливали Илюшу, и некоторые даже презирали за его постоянную лживость и трусость, а однажды после очередного вранья на совещании у директора в адрес рядом сидящих товарищей, с целью обелить себя перед руководством, ему отвесили увесистого пинка под зад, при выходе из зала заседаний, после чего Илюша старался выходить с совещаний, последним.

Прорваться же к руководящим вершинам производственной власти ему помогла природная изворотливость, беспринципность, умение вовремя подставить успешных товарищей по совместной работе, в сложной ситуации и обвинить других в своих махинациях.

При этом, всеобщая безграмотность, Ильи Геннадьевича, просто не знала границ, но уже будучи на ответственной должности и умудрённый сединами на плешивой голове, он во всех областях знаний имел собственное суждение общего характера и подчинённые вежливо выслушивали их, дабы не быть уволенными за не согласие и дерзость, так как знали, что от умников их начальник избавлялся при первой же возможности, как от возможных конкурентов, и как от своей очевидной бестолковости, на их фоне.

Однажды, у него дома, в туалете, перегорела и лопнула лампочка, оставив свой цоколь в патроне и Илья Геннадьевич, надев диэлектрические резиновые перчатки и постелив диэлектрический коврик под ноги, попытался его выкрутить, не выключив рубильник, и получил удар электротока в голову, от оголённых проводов на потолке туалета, которых он не заметил и нечаянно прикоснулся к ним теменем. Тогда он вынужден был попросить соседа по квартире, работающего у него на предприятии, и тот успешно заменил ему лампочку за пол минуты. После этого досадного недоразумения Илья Геннадьевич был вынужден уволить соседа с работы, под предлогом прогула, так как он стал всем рассказывать на работе о его тупости и безграмотности.

Тем же, кто оставались работать на его предприятии, Илья Геннадьевич старался платить как можно меньше и не регулярно зная, что им всё равно деваться некуда, будут работать и так, какое-то время. Он хорошо помнил показательный случай, подсмотренный им в детстве через дырку в заборе, живя в деревне, когда бабушкин сосед неудачно резал жеребёнка на осенний праздник, а раненое животное неожиданно вскочило и поскакало по огороду неся на спине своего палача. И из этого эпизода он сделал тогда вывод, который пригодился ему и в дальнейшем, что даже смертельно раненая скотина будет какое-то время выполнять свои функции, пока не сдохнет.

Правда иногда бывали и досадные исключения.

Как-то раз, Илья Геннадьевич вальяжно прохаживался по цеху и к нему подошёл бригадир монтажников с наглым вопросом:

– Послушай начальник, – неучтиво обратился он, – работу мы почти всю выполнили, а зарплаты всё нет. Согласно договору, вы должны нам заплатить уже восемьдесят процентов, и мы знаем, что деньги к вам на счёт, от заказчика, давно поступили, а?

– Вы ребята работайте, работайте, я подумаю в ближайшее время, что можно сделать для вас, – ответил устало Илья Геннадьевич и хотел было небрежно похлопать бригадира по плечу.

Но неожиданно, его пухлую руку, бригадир с омерзением грубо оттолкнул в сторону и сунул ему под нос огромный кулак с фигой, на фалангах пальцев которого топорщились рыжие волоски похожие на ржавую колючую проволоку, и не прилично заорал на него:

– Во! Ты это видел? Во! Или ты нам заплатишь всё немедленно, или мы подаём на тебя в суд! – Чем привлёк ненужное всеобщее внимание окружающих.

Илья Геннадьевич, опешил от такой наглости работяги и даже испугался, слегка помочившись в штаны, но потом быстро опомнился и мгновенно повернувшись, как мог с огромным животом, молча ретировался.

«Какая наглость! Как они могут такие дерзкие слова говорить мне! Мне, почти что владельцу этого предприятия! Уволю! Немедленно уволю!» – думал с негодованием он, почти пробегая по цеху в свой кабинет.

Но в кабинете, немного поостыв, дал команду бухгалтерии, чтобы немедленно выплатили всю задолженность по этой бригаде, а увольнять их пока не стал, затаив злобу до подходящего случая.

Но бригада, закончив объект и получив все деньги, согласно договору, сама уволилась с предприятия, оставив Илью Геннадьевича без удовлетворения от мести.

В дальнейшем он старался обезопасить себя от непосредственных контактов с работягами и всегда посылал своих заместителей к рабочим, при возникновении конфликтных ситуаций.

      Хотя, некоторое время, Илья Геннадьевич всё ещё продолжал заигрывать с умеренной оппозицией трудового коллектива. На всеобщих собраниях он старался сам вручать назначенным передовикам производства почётные грамоты и пустяшные подарки, за которыми некоторые бесчувственные работяги даже не подходили для вручения к трибуне, а зубоскалили в толпе собравшихся:

– Сам носи эти разовые китайские часики и уборную у себя на даче заклеивай этими грамотками, чтобы снизу не поддувало, для защиты от своего геморроя.

Организовывал праздничные вечера по случаю, и даже сам принимал участие в расставлении наискосок обеденных столов в заводской столовой, демократично спрашивая у ответственного за это мероприятие:

– Как вы считаете, товарищ, так интеллигентнее будет? – На что «товарищ» с издёвкой отвечал:

– О, да, Илья Геннадьевич, очень красиво, как в дорогом столичном ресторане выглядит.

– А ты что там бывал? – Настораживался завистливый и жадный до чужих денег, Илья Геннадьевич.

– Ну что вы, Илья Геннадьевич, с моей-то зарплатой, – отвечал ему ответственный, вовремя спохватившись, – я это по телевизору видел. Его только директора крупных предприятий посещают, таких как ваше.

И польщённый враньём, Илья Геннадьевич, важно уходил, задрав голову, знатной своей походкой «Шлёп-шлёп».

Любовь к лести в собственный адрес зародилась у Илюши ещё с детства, когда его мама объясняла и хвасталась соседкам, отвечая на вопросы, «Почему ваш Илюша так часто в школу не ходит?».

– Понимаете, мой Илюша страдает тяжёлым наследственным заболеванием, не поддающееся лечению, плоскостопие, называется. Да он у меня такой умненький, что по всем предметам, задания и контрольные работы экстерном сдаёт, сразу все за полгода, как Володя Ульянов в Казанском университете.

При этом все соседи знали, что папа у Илюши работал завхозом в этой школе и списывал, при необходимости, периодически, пропадающее школьное имущество, такое как: ковры, посуду, краску, шифер и другие расходные материалы, по указанию директора школы.

На новогодних школьных вечерах Дед Мороз, которого играл его папа, всегда первому Илюше вручал самый большой новогодний подарок, за рассказанное им стихотворение под ёлочкой, одно и тоже из года в год, до четвёртого класса школы, как за самое замечательное:

«В лесу лодилась ёлочка,

В лесу она лосла.

Зимой и летом зелёная била».

При этом детская Илюшина картавость преподносилась мамой окружающим, как за достоинство:

– Сыночек у меня по-ленински слегка картавит.

И эта с детских лет усвоенная Илюшей его исключительность по отношению к сверстникам, не давала ему покоя и во взрослой жизни, до самой старости.

На свой шестидесятилетний юбилей, Илья Геннадьевич, заказал в подшефную редакцию местной городской телепрограммы, на бюджетные деньги конечно, документальный фильм про свою личную жизнь и демонстрировал его через кинопроектор, на всю стену в своём кабинете, подчинённым, собравшимся на его юбилей, вместо праздничного ужина.

«Вот его новорождённого торжественно и почтительно держит на руках главный акушер города, вот маленький Илюша стоит у классной доски и вписывает мелом ответ в сложном примере, а вот он в строгой школьной форме, застёгнутой на все пуговицы, как знаменитый Володя Ульянов, проводит сеанс одновременной игры в шахматы на семи досках, прохаживаясь задумчиво вдоль шахматных столов с сидящими за ними дядьками, обхватившими свои головы руками, и небрежно, не задумываясь, делает очередные ходы шахматными фигурами на досках, вот он висит на спортивных кольцах сделав упражнение «Крест», поигрывая бицепсами скомбинированными талантливыми операторами с его невзрачной фигурой, вот Илья объясняет своим незадачливым сокурсникам по университету, тыча указкой в сложные уравнения Пуанкаре, как надо правильно интегрировать пространство, сильно смахивая при этом развороте на Эйнштейна, вот он рвёт финишную ленточку на студенческой олимпиаде изогнувшись вперёд в невероятном броске как длинноногий темнокожий эллин и вот уже Илья Геннадьевич в белой каске, стоит на верху какой-то воздвигнутой сложной стальной конструкции и тычет, слегка согнутым от руководящего бремени, указательным пальцем вдаль, объясняя снизу стоящим невзрачным инженерам, как надо конструктивно собирать фермы, на фоне красных трепещущихся лозунгов: «Созидательный труд в массы!», и «Повысим производительность труда на следующую высоту!», и вот, наконец, он в белоснежном докторском халате со стетоскопом на лбу и в марлевой повязкой на лице, руководит сложной хирургической операцией….»

– А-а-а, нет, нет, нет. Это случайно сюда попало! – Быстро говорит демонстрирующий фильм, Илья Геннадьевич и закрывает объектив своей пухлой ладошкой.

Базу отдыха трудящихся и оздоровительный центр на берегу моря, существовавший при старом руководстве, Илья Геннадьевич ухитрился приватизировать в свою пользу и закрыть от посещений для того, чтобы там создать расширенный лечебный комплекс лечения и восстановления здоровья по современным международным образцам, как он всем говорил на собраниях трудовых коллективов. Но потом передумал и решил со временем, перепродать его предпринимателям в области туризма с целью личной наживы. А чтобы как-то компенсировать наглый захват профилактория всеобщего восстановительного и лечебного отдыха, он стал организовывать для трудящихся еженедельные вечера отдыха в заводской столовой с водкой и закуской, на бюджетные деньги, как оздоровительные, под скромным названием: «Для тех, кому за тридцать». Эти вечера первоначально Илья Геннадьевич посещал сам лично, по-хозяйски прохаживался вдоль столиков чуть заметно здороваясь кивком головы с посетителями, либо вяло подавая правую руку, поджав при этом мизинец и безымянный пальцы, тем не в меру непочтительным знакомым, что первыми протягивали ему руку для рукопожатия. А в конце вечера, когда все уже основательно «оздоровлялись» на дармовщинку и начинали разбредаться кто-куда, он подсаживался к какой-нибудь уставшей от веселья дамочке «за тридцать» и тиская её за телеса предлагал сделать интимные вещи фривольного содержания в замен подарка в виде китайских часиков или бесполезного плёночного фотоаппаратика, оставшихся у него после невручения наград ударникам труда.

Но вскоре ночные жрицы любви города разнюхали про халявную выпивку в заводской столовой и потянулись туда снимать пьяненьких клиентов, и оздоровительный центр незаметно превратился в бордель, от чего там стали возникать потасовки и драки, с вызовом нарядов полиции и соответствующими разбирательствами. Из-за этой не нужной шумихи Илью Геннадьевичу, оздоровительный центр, так понравившийся любителям выпить, пришлось закрыть, о чём он и сам искренне сожалел.

Но не истребимая тяга к лечению любых живых существ в нём не угасала никогда.

То Илья Геннадьевич открывал на бывшей базе отдыха, центр по реабилитации калек с изготовлением протезов, но туда никто не шёл из-за отсутствия условий для проживания и громоздких протезов, изготовленных из дерева деревенскими умельцами за мизерную плату и его пришлось закрыть, списав туда на освоение некоторых денег. То он открывал ветеринарный центр по лечению домашних животных, но предлагаемая им зарплата ветеринарам была настолько мала, что туда никого не удалось нанять и центр вскоре превратился в приёмный пункт бездомных животных по их усыплению и утилизации, который тоже вскоре пришлось закрыть из-за протестов некоторой несознательной части населения живущих поблизости.

Наконец он открыл там медицинский центр по выращиванию столбовых клеток и искусственных органов человека, но так как квалифицированных специалистов найти не удалось и купить соответствующего оборудования тоже, то центр остался только на бумаге, куда списывались значительные затраты соцкультбыта.

Все эти хобби, оставшиеся с детских времён, сильно отвлекали Илью Геннадьевича от основной работы и его производство стало приходить в упадок, расходы сильно превышали доходы, и он стал подумывать о заслуженном отдыхе, где-нибудь на лазурных берегах Аргентины, подальше от людской суеты, тем более что он туда уже перевёл значительные суммы денег, под видом закупок супер современных станков.

Но как-то раз, совершенно случайно, Илья Геннадьевич проезжал по территории своего предприятия и увидел, как с одного из цехов, сданного им в аренду частной компании за предельно допустимые большие деньги, выезжает огромный грузовик гружёный изготовленным электромонтажным оборудованием. Он заинтересовался этим, и велел своим помощникам узнать, чем арендаторы там занимаются. На следующий день ему доложили, что арендаторы работают там в две смены и изготовляют разные трансформаторы и выключатели для городских электросетей, успешно выполняя крупный заказ и каждую неделю, по плану, вывозят готовую продукцию потребителю. Илья Геннадьевич был возмущён до глубины души:

– Как же так получается, мы не можем свести концы с концами, а у нас под боком, на нашей территории, какие-то предприниматели работают в две смены и получают прибыль. Они что за аренду не платят?

– Нет что Вы, всё аккуратно платят и больше, чем у других арендаторов, и за свет вовремя платят и за воду.

– Всё равно, поднять им немедленно арендную плату вдвое!

– Мы не можем, цена до конца года остаётся не изменой согласно договору.

Но у Ильи Геннадьевича глухая зависть к успехам других поборола чувство благоразумия и он приказал:

– Наплевать. Заготовьте приказ, в связи с производственной необходимостью арендная плата этого цеха повышается в двое. Я подпишу.

Подчинённые состряпали такой приказ, подписали у директора и отнесли арендаторам. Конечно, они не стали платить, как не соответствующий договору и потому не законный.

Через неделю Илья Геннадьевич опять увидел грузовик, выезжающий из цеха арендаторов гружённый готовой продукцией. Он раздражённый прибежал к себе в кабинет, вызвал помощника и спросил:

– Эти арендаторы заплатили дополнительно за аренду цеха?

– Никак-нет, говорят это не законно.

– Ах, не законно! Тогда перекопайте им дорогу к цеху, в связи с производственной необходимостью. Выройте там такую траншею, чтобы их грузовик не смог её переехать и вывезти продукцию на следующую неделю. И не закапывайте, пока не заплатят нам дополнительно за аренду!

Подчинённые так и сделали, не посмев ослушаться начальника.

К концу следующей недели Илья Геннадьевич решил лично посмотреть на то, как не смогут вывезти готовую продукцию заказчику арендаторы. Он подъехал на своём автомобиле и стал прохаживаться вдоль траншеи с озабоченным видом, поминутно заглядывая в неё, как будто что-то высчитывая. Увидев его, из цеха, сданного в аренду, вышел начальник арендаторов и неучтиво окликнул Илью Геннадьевича, занятого делом:

– Эй, директор, ты зачем нам дорогу к цеху перекопал?

Илья Геннадьевич нехотя оторвался от созерцания ямы и устало ответил безграмотному грубияну:

– Понимаете, товарищ, нам срочно понадобилось проложить здесь силовой кабель, вот и вырыли эту траншею, в связи с производственной необходимостью и, по-моему, не достаточно глубокую, не по ГОСТу, за всем приходиться самому присматривать.

– Так кладите быстрей свой кабель и закапывайте это ров, нам продукцию вывозить надо.

– Видите-ли, товарищ, – объяснил он тихо, бестолковому арендатору, – кабель подходящий ещё не завезли, смежники по логистике подводят, не чётко сработали.

И тут арендатор не выдержал, сделал шаг в сторону Ильи Геннадьевича и заорал на него:

– Ты что меня лечишь, «Лекарь козлячий»! (Имея ввиду, наверное, «ветеринар», за попытку создания им ветеринарного центра на базе отдыха). Не нужен здесь никакой кабель, мы знаем! Если до обеда эту траншею не закопаешь, мы сами её к вечеру закидаем камнями, чтобы грузовик наш проехал!

Такой наглости и грубости от какого-то мелкого частного предпринимателя, Илья Геннадьевич, никак не ожидал. Его, глубокого специалиста в медицине, обозвать «козлячим лекарем»! Это просто не выносимо! От неожиданности он опешил, и даже испугался, от такой неучтивости какого-то быдла, попятился назад, оступился и почти упал в вырытую им траншею, зацепившись гузном за противоположный её край. И судорожно стал цепляться за комья земли, загребая их под себя, пухлыми ладошками, пытаясь выкарабкаться из ямы.

– Давай руку, скорее! – Закричал ему подбежавший арендатор, протягивая свою.

Но не успел. Гузно Ильи Геннадьевича соскользнуло с зацепа, и он упал на дно ямы, сильно ударившись копчиком и повредив себе седалищный нерв. Подоспевшие из цеха рабочие помогли выкарабкаться ему из неловкой ситуации, но Илья Геннадьевич весь трясся и никого не узнавал. Он никак не мог понять, где он вообще находиться и что с ним произошло, и даже говорить не мог, а только мычал и пучил глаза.

Вызванная скорая помощь вскоре приехала, врачи быстро осмотрели травмированного и увезли в психоневрологический диспансер.

Там продержали, Илью Геннадьевича, два с лишним месяца, пытаясь вернуть ему сознание и пришли к неутешительному выводу, что временное слабоумие рецидивировало и, переросло в старческое, не поддающееся лечению. Вскоре Илью Геннадьевича выписали из больницы с приличным диагнозом, «болезнью Альцгеймера», вместо старческого слабоумия, и отправили, доживать свой век, домой.

На работе, Илью Геннадьевича, уже вскоре все забыли, и его предприятие, как большой океанский лайнер в море проблем, поплыло дальше, разгребая производственные недостачи после прежнего руководства, никак не ощутив на себе утраты своего бывшего «хозяина», как в революционной песне: «отряд не заметил потери бойца».

      Нет, внешне он оставался вполне жизнерадостным, хотя и ходил под себя, но кушал всегда с аппетитом и много. Но безусловно, о переезде его в Аргентину, с таким диагнозом и речи быть не могло. Родственники перевезли Илью Геннадьевича, подальше с глаз, на созданный им когда-то, медицинский центр по выращиванию органов на бывшей базе отдыха заводчан, и отдали его под присмотр двух стареньких охранников, которые жили там. Охранники по мере возможности заботились об Илье Геннадьевиче, три раза в день кормили его, разными молочными кашками, полезными для пищеварения, меняли ему подгузники по мере надобности, раз в неделю мыли, к его неудовольствию, которое выражалось в том, что он капризничал, размахивал руками и пытался встать из ванны, но получив несколько шлепков по спине от мойщика, успокаивался и затихал.

А всё остальное время, Илья Геннадьевич, лежал на шезлонге по середине двора, в окружении трёх маленьких инвалидных собачек, которые чудом сохранились после закрытия приёмного пункта по утилизации животных, они, прихрамывая, бегали вокруг лежащего и с видимым удовольствием вылизывали ему руки и лицо от остатков прилипшей еды, от послеобеденного приёма пищи. Он радостно улыбался им, булькатил, выпуская пенку из полуоткрытого рта и выглядел вполне счастливым. Ему видна бала со двора оздоровительного центра, белая полоска морского прибоя, в далеке, и Илье Геннадьевичу, казалось, наверное, что он находиться сейчас на лазурном берегу аргентинского пляжа, наслаждается заслуженным отдыхом, и что жизнь его вполне удалась.

Хотя кто его знает, что у него было в это время на уме, в прошлой жизни он был всегда такой скрытный и осторожный….

СМОТРЮ!

По ночной, болотистой равнине, подтопленной местами от затяжных дождей, мчался одинокий чёрный «джип», яростно светя фарами то вправо, то влево, как бы нащупывая дорогу сквозь пелену дождя и темноту. Изредка лучи света фар выхватывали стоящие у обочины дороги то корявые чёрные деревья, то полуразрушенные сараи или избушки с мёртвыми стеклами окон, то телеграфные столбы без проводов. В домах-избушках тихо доживали свой век старики и старухи, брошенные своими детьми, ушедшими в города за лучшей жизнью, предварительно продав всю скотину на мясо, все железное на металлолом и срезав даже провода со столбов электропередач, где смогли.

Косой мелкий дождь периодически прекращался, то опять зло набрасывался на измученную, полузатопленную долину. Мокрая асфальтированная дорога, походящая через неё, чёрно поблёскивала в темноте, иногда неожиданно переходя в грунтовую, и тогда «джип» резко сбрасывал ход, с рёвом врезался в глубокие грязные лужи, разбрасывая жёлтые усы из-под колёс и так же неожиданно снова выскакивал на асфальт.

Но в салоне автомобиля было тепло и уютно, пахло дорогим парфюмом, а из его

приёмника тихо играла музыка, – полонез Огинского «Прощание с Родиной».

На заднем сиденье сидели три девушки лет восемнадцати, не больше, деревенского вида, круглолицые и полноватые, они зачарованно смотрели на приборную панель машины, как на новогоднею ёлку, которая светилась голубоватыми огоньками, освещая приборы контроля. На переднем сиденье, рядом с водителем, сидела высокая девушка азиатской внешности с белым вытянутым лицом и густыми высоко заколотыми чёрными волосами. Одета она была в строгое чёрное платье с большими вырезами по бокам и чёрные туфли на высоком каблуке, но никаких украшений на ней не было, не было даже дамской сумочки, в руках она только держала дорогой айфон в который постоянно заглядывала, будто ожидая важного для неё сообщения. Внешностью она походила на японскую гейшу, её можно было даже назвать красивой, если бы не две морщины на щеках, идущие от крыльев длинного носа к уголкам губ, что придавало ей упрямое и злое выражение лица. На вид ей было лет тридцать, но, когда она улыбалась, показывая белоснежные зубы, можно было дать и двадцать пять. Проехав так, молча, около часа, девица с азиатским лицом, повернулась в пол-оборота к сзади сидящим девушкам, и тихим, злобным голосом стала инструктировать их.

– Первое время будет очень тяжело, вас беспрерывно днём и ночью будут таскать к клиентам, но надо терпеть и как можно больше спать при любой свободной минуте в любом месте, чтобы сохранить свежесть и самое главное – когда через четыре месяца вернётесь домой, то вы сны будете вспоминать как правду, а действительность, которая произойдёт с вами, как кошмарный сон. А иначе можно сойти с ума, и такие случаи уже были. Если вытерпите всё это, получите хорошие деньги и сможете безбедно жить целый год. Если опять не потянет кого-нибудь из вас на экстремальные приключения после того, как всё пропьёте и прогуляете в ночных клубах, ну, тогда найдёте меня, телефон у вас мой есть. Закончив инструктаж, она сардонически рассмеялась и отвернулась от сидящих сзади девушек, стараясь прикрыть оголившуюся ногу от выреза на платье, смущавшее водителя «джипа».

Это был голубоглазый и светловолосый паренёк двадцати двух лет не высокого роста и слегка полноватый. Звали его Вадик, и всем своим видом он походил на маменькиного сыночка, жаждущего приключений. Год назад он закончил горный институт по специальности геологоразведка со свободным дипломом – без определения места на работу и никуда до сих пор не устроился отчасти из-за отсутствия желания и отчасти из-за отсутствия потребности у государства на эту профессию. Вадик перебивался случайными заработками и мотался по городу на бывшей отцовской машине, который внезапно умер два года назад от инсульта. На эту ночную поездку в сторону госграницы его подбила сидящая рядом девушка, на которую он беспрерывно влюблённо поглядывал, восхищаясь её видом и грубой речью, с которой она обращалась к сзади сидящим пассажиркам. Все звали её Натака, она имела определённый авторитет, в некоторых ночных клубах города, за свой бесшабашный характер и непредсказуемостью действий. Вадик был влюблён в неё и безропотно выполнял все её приказы и капризы. Но в такую ночную поездку он поехал впервые, так как машина у её водителя сломалась, а ехать надо было срочно, по её словам, чтобы успеть на деловую встречу с заказчиком. Сейчас Вадик стал догадываться, что это за поездка и кого они везут и куда, но старался не думать об этом, ведь самое главное – его любимая сидела рядом и он ей помогает. Натака даже обещала заплатить ему пятьсот баксов за это зная, что у него денег нет.

Чтобы как-то сгладить наступившею гнетущею тишину, после инструктажа Натаки, Вадик обратился к девицам, глядя на них в зеркальце заднего вида.

– Откуда вы барышни, расскажите немного о себе, чтобы я не заснул за рулём.

– Да что тут рассказывать, – начала первая девушка. – Я родом из Михайловки, родители погибли, когда мне было десять лет. Возвращались с соседней деревни после дня рожденья, отец пьяный уснул за рулем, и машина сорвалась с обрыва, уцелела только я. После похорон из родственников у меня оставалась только бабушка, да и та почти уже не вставала, целыми днями лежала в своём закутке и разговаривала со своим любимым петухом, который жил с ней, расчёсывал её клювом, спал у неё на подушке и выходил только, чтобы поклевать зёрнышек, иногда приносил бабушке червячка и аккуратно клал ей на постель, предлагая поесть. А когда бабушка ещё ходила, то он всюду за ней бегал, как собачка, ждал её возле магазина, разгребая лапами придорожную землю и пыль, выискивая вкусные зёрнышки для неё. Когда бабушка подходила к нему, петух поднимал найденные зёрнышки клювом, подбрасывал их и опять поднимал, раскладывая перед ней добычу, при этом призывно ко-ко-кал, призывая хозяйку отведать добычу. Бабушка, кряхтя и причитая, наклонялась к нему, гладила его по блестящей спинке корявыми пальцами, похожими на лапы петуха, приговаривая: «Ну что ты Яша здесь в пыли нашёл, кормилец ты мой», петух гордо поднимал голову, благородно отходил в сторону и хлопал крыльями. Петух был красивый, бордового цвета с черным отливом, а большой гребешок и серёжки – ярко красные, а ещё у него были огромные острые шпоры на ногах и он на всех собак в деревне нападал первым, защищая свою хозяйку, и собаки его боялись.

Так вот, пришли соседи к бабушке после похорон и прокричали ей на ухо, что родители у меня погибли и надо бы меня сдать в детдом. Бабушка, услышав это известие, встала со своей постели и сказала им: «Сама воспитаю!». И с тех пор мы жили вдвоём – с бабушкой и петухом. Корову она продала, свинью и кур зарезали, так как кормить было нечем, да и некому за ними было убирать. Стала бабушка сама еду готовить, печку топить, стирать, в огороде копаться, в магазин ходить и за водой. И всюду за ней ходил её петух, как собачка и нападал на всех, кто приближался к ней ближе двух шагов, хлопал крыльями и орал по-петушиному. Так мы жили шесть с лишним лет, пока я не закончила школу, и мне исполнилось шестнадцать лет. Как-то вечером она вдруг сказала мне: «Всё, я устала, больше не могу». Легла на кровать и больше не встала, и через два дня умерла. Петух все эти два дня сидел у неё на постели и никуда не выходил только изредка приподнимался заглядывал ей в лицо поправлял клювом волосы и опять садился, а когда она перестала дышать, встал, захлопал крыльями и начал кукарекать беспрерывно, пока не прибежали соседи. На похоронах он всё время пытался залезть к ней в гроб. Я взяла его на руки, он немного успокоился и только тревожно наблюдал за происходящим, но, когда могилу стали засыпать землей, петух вдруг вырвался у меня из рук, прыгнул в могилу и стал с отчаянным криком разгребать двумя лапами землю. Со мной случилась истерика, и я истошным голосом закричала: «Убейте его, убейте!» Кто-то из могильщиков спрыгнул в могилу поймал петуха и скрутил ему голову со словами: «Пусть упокоится вместе с бабушкой» и аккуратно положил трепыхающегося петуха у её изголовья. Так и зарыли петуха вместе с ней. Это было для меня настолько страшно – не столько смерть бабушки, как смерть петуха, что я три дня не выходила из дому и никого не пускала к себе, пока ко мне ночью не постучалась Аня, она плакала и просилась впустить её переночевать, так как она сильно замерзла. Да вот она рядом, может сама рассказать свою историю, – закончила девушка и показала рукой на рядом сидящею подружку.

– А сколько лет твоей бабушке было, когда она умерла? – спросил Вадик участливо.

– Не знаю, лет девяносто шесть, кажется.

– Да-а-а! Петуха всё-таки жалко. – добавил он. Немного помолчав, продолжил:

– Ну, а теперь ты Аня, расскажи немного про себя, – и посмотрел, оглянувшись, на неё.

Русоволосая девушка с ярко-красными губами, сидящая по середине, начала рассказ, слегка наклонившись вперёд, чтобы было слышно впереди сидящим.

– Мой папка сбежал от нас, когда мне было лет пять и мамка, чтобы уйти от нищеты, через год сошлась с молодым здоровенным дальнобойщиком. У него была фура, на которой он возил из одного района в другой разное барахло и раз в неделю останавливался у нас переночевать, платил при этом неплохие деньги за ночлег и ласку. Мамка в нём души не чаяла и всегда с нетерпением его ждала, как невеста жениха, несмотря на то что у него в райцентре была жена и ребенок. И вот как-то вечером приехал мамкин хахаль, как всегда, с ночёвкой, а мне давеча исполнилось шестнадцать лет, ну, решили отметить днюху, хахаль сбегал в свою машину принёс бутылку водки, когда накрыли на стол, мамку вызвали к роженице, она была деревенская акушерка, и, сказав нам, что скоро вернётся, убежала принимать роды. Хахаль подождал немного и предложил начать, а то закуска, мол, прокиснет. Разлил водку, себе стакан и мне полстакана, заставил меня выпить всё, а что мне надо было, девчонке, я сразу опьянела, хахаль допил всю водку и полез камне, раздел совсем одуревшую и стал насиловать по-всякому, как говорится, стоя лёжа и с колен. А тут в самый разгар мамка заходит, увидев такой разврат, она в исступлении избила меня и почти голую выгнала на улицу, я в коридоре только успела схватить плащ и сапоги. Ночь на улице была морозной, ноябрь всё-таки, и я чуть дуба не дала, хорошо, что вспомнила про Олю, – и кивнула головой на подругу. – Она в это время как раз по тихой с ума сходила, после похорон бабушки. Я со всех ног побежала к ней, чтобы не замерзнуть, благо не далеко было, стала стучать в окна и двери, умоляя впустить меня, и она меня запустила. С этого дня мы стали жить вместе, но особо жить было не на что, бабушкиных запасов хватило не на долго и у нас стал вопрос, где брать деньги на пропитание. Работы в деревне для нас никакой не было, а в районный центр ездить было не в чем, кроме старых курток и рваных башмаков у нас ничего нет, а в такой одёжке далеко не уедешь зимой. Мамкин хахаль меня нашёл у Оли и стал раз в неделю приходить со своим дружком, кормили нас, поили и за интимные услуги давали немного денег, чтобы мы с голоду не сдохли. Так мы прожили всю зиму и весну, а летом поехали в райцентр там на рынке подрабатывали продажей овощей, где и познакомились с Натакой, – Аня кивнула головой в сторону впереди сидящей девушки в чёрном платье с отсутствующим видом. – Она предложила нам заработать за границей реальные деньги, и мы согласились, помогла нам получить загранпаспорта и оформить договор на четыре месяца. Ну, вот мы и едем, – закончила Аня повествование.

– А меня звать Женя, – вступила в разговор третья девушка, молчавшая до этого. Она все время ёрзала на месте и беспрерывно сосала карамельки, шуршала бумажками, разворачивая их доставая из кулька, лежавшего у неё на коленях. Это была полненькая девушка с крашеными в огненный цвет волосами, с розовыми щеками и большой упругой грудью, вызывающе торчащей вперёд.

– Я рано созрела, в двенадцать лет у меня уже была большая грудь, и я пользовалась повышенным вниманием у взрослых мальчишек. – Вадик оглянулся, посмотрел на её прелести и произнёс мечтательно:

– Однако! – На что Женя хихикнула, поправила двумя руками свои выпуклости и продолжила. – В пионерском лагере, куда меня постоянно отправляла тётка на все лето, так как я жила всё время с ней, потому что мать бросила меня, когда мне исполнилось семь лет, уехала с таджиком торговать арбузами и ещё кое-чем и до сих пор не вернулась. Только иногда письма пишет, что скучает и скоро приедет. В лагере пацаны постарше и пионервожатые постоянно тискали меня по ночам, пока какой-то вожатый не присунул мне в темноте. Мне в общем понравилось, и с тех пор я пошла, как тётка сказала, по рукам, – закончила рассказ Женя и опять хихикнула.

На небе по-прежнему местами вяло кучковались серые перистые облака и сыпали пригоршнями мелкий дождь на поля и дорогу. Кое-где, между тучами, проглядывали редкие звёзды и мокро поблёскивали на чёрном небе. Противный моросящий дождь пропитал всю долину водой, и земля уже не впитывала влагу образовывая ручейки и озёрца, и долина от этого становилась ещё мрачнее, изредка желтовато светясь в темноте от фар машины. Ям и выбоин, заполненных коричневой водой, становилось всё больше, приходилось чаще сбрасывать скорость, при этом все пассажиры сильно раскачивались и подпрыгивали, а сидящая рядом с водителем девушка закричала:

– Вадик, да не гони ты так, чай не дрова везёшь! Скоро уже приедем.

И действительно, через два-три поворота показались первые дома приграничного посёлка, а ещё через пять минут машина плавно въехала на пустую привокзальною площадь автовокзала. Дождь наконец прекратился, и поднявшийся с болот туман, как дым от сырого костра, стлался вокруг. Натака показала рукой Вадику, где остановиться, набрала номер по своему айфону и сказала:

– Всё, мы приехали.

Через некоторое время из низкого одноэтажного строения в слабом свете одинокого уличного фонаря из тумана показались трое парней. Они подошли к «джипу» и молча уставились на приезжих. Первый был здоровенный мускулистый парень с лошадиным лицом, на нём была кожаная жилетка на голое тело и потёртые джинсы, на шее у него красовалась массивная золотая цепь, огромные ручищи, свисавшие вдоль могучего тела, заканчивались кулаками, похожими на гири. Второй был ростом поменьше, но тоже широкоплечий и мускулистый, с азиатской внешностью, одет он был в чёрную футболку с короткими рукавами и так же потёртые джинсы, на щеке у него багровел кривой шрам от уголка рта до уха, а на левой руке болтался широкий золотой браслет. Третий был наоборот – маленький и щуплый, одет в чёрный костюм и белую рубашку с галстуком, в уголке рта он держал соломинку, которую периодически перебрасывал языком с одной стороны рта на другую, и от этого губы его были мокрые и красные.

– Ой, я боюсь, – прошептала Оля.

– Не трусь, всё будет нормально, – так же тихо успокоила её Женя.

– Давайте быстро загранпаспорта и оставайтесь пока здесь, – грубо сказала Натака и вышла из машины.

– Привет, Хачита! – сказала девушка, подошла к громиле, приподнялась на цыпочках, обняла за шею и чмокнула его в щёку. Затем подошла к второму, приподняла правую руку и шлёпнула своей ладошкой о его приподнятою ладонь.

– Здорово, Гарик! – К третьему она не стала подходить, а только кивнула ему головой и сказала: – Всё мёрзнешь Мокрота? – Тот ничего не ответил, а только промычал что-то нечленораздельное продолжая держать руки в карманах раскачиваясь с носков на каблук.

– А где обещанная четвёртая? Ты, что-ли, будешь? – Прорычал здоровяк, внимательно просмотрев паспорта, поданные ему Натакой.

– Могу и я, – улыбнулась девушка, показав белые ровные зубы и изящно изогнулась, отставив в сторону левую ногу. Потом добавила: – Не срослось, завтра могу подвести ещё двух.

– Завтра не надо, – буркнул в ответ Хачита, достал из нагрудного кармана жилетки пачку долларов, отсчитал необходимую сумму и отдал девушке. Она вернулась к машине, отсчитала пятьсот долларов и отдала Вадику, остальные спрятала за вырез платья на груди.

– Выходите, чего расселись! Пошли к заказчику, – прикрикнула она на девушек. Те суетливо вылезли из «джипа» и испуганно засеменили за Натакой. – Постройтесь здесь, – показала она рукой на место перед парнями, а сама подошла к Хачите и стала с ним рядом.

К девушкам подошел Гарик и стал каждую оценивающе осматривать. Начал осмотр с Жени, грубо взял своими пальцами её за щеки и сильно сдавил.

– Зубы все на месте? – спросил он, поворачивая её лицо то влево, то вправо. – Наркоту не употребляешь? А это свои сиськи? – И потрогал грудь ладонью. Женя кивнула головой ничего не сказав.

– Я домой хочу, – вдруг сказала Оля и сделала шаг в сторону машины. Гарик резко схватил её сзади за волосы и рывком поставил опять в строй.

– За вас всех уже заплачено, – зло прошипел он и продолжил: – Теперь у вас будут новые сценические имена, ты будешь Рима, ты будешь Рая, а ты Рита. Так будет проще и нам, и вам, запомните их и с этой минуты называйте себя так. – Гарик потыкал указательным пальцем каждой девушке в грудь и на этом осмотр закончил. Хачита наблюдавший за процедурой осмотра, спросил у Натаки:

– Ты что, Нат, сейчас обратно в город? – И посмотрев на водителя сидящего, не шевелясь в машине, угрожающим голосом добавил: – А это что за хмырь у тебя? – И сделал попытку подойти к «джипу».

– Да это просто случайный водитель, у твоего водилы машина сломалась, – задержала его Натка схватив за руку и повиснув на ней.

– Мокрота! Определи барышень часа на два, да только смотри мне, не как прошлый раз, без садизма, – отдал распоряжение Хачита. Мокрота осклабился, показав гнилые зубы, выплюнул соломинку, вытащил руки из карманов и двумя ладонями молча показал девушкам в сторону автовокзала.

– А у Хачиты сегодня день рожденья, – писклявым голоском сказал Мокрота, обращаясь к Натаке. И, важно задрав голову, пошел впереди девиц, которые засеменили за ним, испуганно прижимаясь друг к другу.

– Что же ты не предупредил, я бы тебе подарок захватила. Ну ладно, буду сама тебе подарком. Я сейчас, – добавила она, быстро подошла к машине и сказала Вадику, со страхом наблюдавшего за происходящим через открытое окно.

– Ты давай езжай отсюда, а то как бы чего не вышло.

– А ты?

– Я здесь останусь, завтра сама приеду.

Вадик молча завёл свою машину, развернулся на пустой площади автовокзала и не спеша поехал обратно, глядя в зеркальце заднего вида, как Натка подошла к двоим здоровякам и стала, жестикулируя, что-то им объяснять.

– Ну не хрена себе, влип в историю! – сам себе сказал Вадик. – Подвёз девчонок до границы! Да тут уголовщина какая-то.

Выбравшись из лабиринта узких деревенских улочек на трассу, Вадим помчался обратно в город. Из-за рваных, быстро бегущих высоких облаков периодически появлялась совершенно белая полная луна, освещая измученную дождями, болотистую равнину, в низинах которой вдоль ручьёв цеплялся за кусты белый плотный туман, похожий на вату. Вся долина от мертвенно белого света луны поблёскивала ядовитой ртутью, и вид её от этого становился ещё противнее. «Уж лучше бы дождь», – подумал Вадим, с тоской разглядывая окружающее его пространство. По мокрой, после дождя дороге, прыгали лягушки повылазившие из затопленных низин подкрепиться мошками и ночными мотыльками, бесчисленно мелькавших в свете фар. А на придорожных деревьях и телеграфных проводах, сидели совы высматривая добычу. Они периодически бесшумно пикировали на дорогу, хватали зазевавшихся лягушек и заглатывали их целиком, со стороны головы, потряхивая своей шеей, стараясь пропихнуть в глотку продолжающих упираться и дрыгать задними лапками несчастных жертв, не обращая внимания на приближающейся автомобиль. Приходилось всё время изворачиваться, чтобы не задавить случайно сов и лягушек, сбрасывая скорость хода машины иногда до нуля.

С рассветом лягушки попрятались в болото, совы улетели в лес спать, и сразу стало легче вести автомобиль. Перед въездом в город, неожиданно, после очередного поворота, из-за сопки показалось большое ослепительное солнце, радостно извещая всех, что дожди наконец закончились и наступило настоящее лето.

Вадик включил местную радиостанцию, и в салоне заиграла музыка, Мусоргского из оперы «Хованщина» вступление «Рассвет на Москве-реке» и сразу стало веселее, а ночные страхи спрятались где-то далеко в глубине души.

Сияющие от солнца мокрые машины, плавно движущееся в обоих направлениях четырехрядной городской дороги, стёкла домов и листва деревьев – всё говорило о том, что час назад над городом прошла гроза, и утреннее солнце стремилось высушить его как можно быстрее в субботний день. Некоторые не многочисленные горожане уже вышли из своих домов прогуляться и подышать свежим воздухом после грозы.

Вадику тоже становилось всё теплее на душе после ночных приключений и верилось, что всё плохое осталось позади, а с солнечным рассветом наступят радостные дни.

Как вдруг он внезапно увидел сидящею прямо на мокрой траве маленького островка между двух встречных потоков машин молодую полную женщину. Она сидела, вытянув вперёд ноги по бабьи, привалившись спиной к столбу рекламного щита и прижимала к груди белоснежной кофточки, маленькую собачку. У собачки изо рта и носа текла кровь и лапки её дергались в предсмертных судорогах. Но её нисколько не беспокоило, что кофточка пачкается от крови собачки, женщина во весь голос ревела подняв голову к небу не обращая внимания на окружающий её поток машин.