Еше раз по поводу мокрого снега

Глава первая

Отхлебнув из чашки кофе, Ксения Петровна, как и вчера, вспомнила Достоевского – «мокрый снег без ветру и у всех прохожих бледно-зеленые, больные лица», – все, как Родя Раскольников любил. Федор Михайлович настойчиво напрашивался в компанию во время утреннего кофепития, потому что стоял ноябрь и за окном в утренннем белесом питерском мороке постепенно проступали очертания двора-колодца. Даже и не двора, а просто колодца, образованного четырьмя стенами домов. Взгляд упирался в окно напротив, всегда наглухо задернутое выцветшей занавеской. Голубь примостился на подоконнике, какое-то время посидел неподвижно, посмотрел гипнотически-хищным взором и вдруг взмыл, оставив на стекле серый, глинистый прощальный привет. Птицы мира, как водится, гадили исправно.

«Ну что ж, это Питер, детка, – сказала вслух Ксения Петровна, – не о том ли ты мечтала, дорогуша!».

В странной квартирке на 14 линии Васильевского острова с длинным коридором, кухней, размером со спичечный коробок, какой-то кособокой гостиной и маленькой спаленкой-кабинетом Ксения Петровна оказалась благодаря своей давней знакомой, риэлторше с филологическим анамнезом. Квартира пустовала, скучая в ожидании результата сложного многоступенчатого обмена, и хозяева согласились ее сдать за вполне умеренную цену – но не дольше, чем на три месяца. А больше Ксении и не надо, именно на три месяца и была рассчитана ее работа в Питере по гранту.

Повезло старушке, – не раз думала Ксения, – обычно в грантовые компании берут своих или молодых, амбициозных, крепкозубых, которым нужны «очки, голы, секунды», то есть международные конференции, престижные публикации, конвертируемые в современном вузе в презренный, но вожделенный металл, а тут, пригласили ее, преподавательницу из провинции уже пенсионного в общем-то возраста. Каким образом так звезды сошлись и карты легли, она и выяснять не хотела. Свезло, так свезло. И на старуху бывает везуха.

Оторвав взгляд от окна, где мокрый снег в безветренном замкнутом пространстве колодца скользил, как по натянутым нитям, из ниоткуда в никуда, Ксения вздохнула и начала собираться в библиотеку. Впрочем, какие теперь сборы – раньше на одну оторочку ресниц и полировку губ уходило полчаса, а сейчас – все в сумку покидать, да и в путь. Главное в сумку-то все покидать, не оставить дома кошелек или читательский билет или, не приведи господь, очки. Да, настают последние времена, матушка, последние: перед уходом надо себя охлопывать да ощупывать все ли при тебе и на тебе, и в себе ли ты сама-то, вообще говоря. «Ладно, не преувеличивай, мать, – постаралась приободриться Ксения. – Какие наши годы, еще и шестидесяти нет, молодость нашей старости, порох в пороховницах, бабка-ягодка опять и все такое». Шестидесяти на самом деле еще не было: до юбилея почти три месяца.

Проведя сеанс оптимистической подзарядки, Ксения довольно бодро спустилась с пятого этажа (дом был построен на заре прошлого века и лифтом не обзавелся) и направилась в Публичку, которую она так и не привыкла величать Российской национальной библиотекой. С 14 линии «Васьки» до Садовой, до «Катькиного садика», как говорили те же, кто называл Васильевский остров Васькой, идти было около часа, а то и больше, но Ксения любила ходить пешком и старалась каждый раз придумать новый маршрут. Перейдя через Малый проспект, она нырнула в анфиладу проходных дворов, которую разведала накануне и потому сегодня шла быстро и решительно, ощущая себя чуть ли не питерским старожилом, вспоминая студенческие годы, проведенные на филфаке ЛГУ, тогда еще имени людоеда А. А. Жданова. Пыталась припомнить, ходили ли они в молодости этими маршрутами? Тут вроде где-то на углу была забегаловка, бар что ли? Нет, какой, к черту, бар в советское-то время: кафешка или рюмочная. Или пельменная? Пытаясь избавиться от нахлынувших горлом воспоминаний о липких пластмассовых столах и слипшихся мучных пельмешках, Ксения Петровна прибавила шагу, споткнулась и неловко повалилась на правый бок. Она еще не успела, чертыхаясь, приземлиться на грязный мокрый снег, как слева свалился с крыши здоровенный кусок спрессованного снега. Несколько дней назад на город обрушился неожиданный для конца ноября снегопад, потом подморозило, а теперь потеплело, – все эти природные сюрпризы горожанам – как снег на голову – и в самом буквальном смысле. Ксении почему-то припомнились достославные матвиенковские сосули, и она рассмеялась. Со стороны, наверное, замечательное зрелище – валяется тетка на боку в грязной мокроснежной жиже и нервно смеется. «Сумасшедший дом на прогулку вывели», – вспомнилась цитата из фильма «Пять вечеров». Ксения была набита цитатами, как мешок деда Мороза подарками.

– Женщина, Вам плохо? Вам помочь? – услышала над собой мужской голос.

–– Нет-нет, спасибо, я просто споткнулась неудачно! –Но мужчина средних лет уже протягивал ей руку, помогая подняться.

–– Все в порядке», – спросил он? – Повезло Вам, можно сказать.

Ксения посмотрела на обледеневший снежный пласт, расколовшийся на несколько плотненьких кусков причудливых форм, и запоздало испугалась, поняв, что, не завались она на правый бок, этот природный гнев обрушился бы прямехонько на ее макушку. А так она отделалась только мокрым и грязным пятном на брюках и рукаве куртки. Но попытавшись идти вперед, она поняла, что, судя по всему, подвернула лодыжку, и каждый шаг давался с болью. Теперь уж не до пеших прогулок. Не полюбоваться ей, как Родиону Романовичу, на прекрасно-зеленые лица петербуржцев. Прикрывая предательское пятно сумкой, Ксения поковыляла к троллейбусной остановке. По дороге ее задел плечом, почти вытолкнув с тротуара, какой-то веселый молодой атлет, а когда она, прождав почти двадцать минут, влезла в троллейбус, то обнаружила, что забыла купленный накануне проездной, и пришлось долго ковыряться в сумке в поисках мелочи под презрительным и нетерпеливым взором девушки-кондуктора.

«Ну будем считать, что это последняя неприятность на сегодня, кошелек-то хоть не забыла и не потеряла при падении, – попыталась подбодрить себя Ксения, впрочем, без особого успеха. Она знала за собой такую особенность – если начались какие-то мелкие пакости, то они будут сыпаться из рога изобилия, пока рог не опустеет. Но зато уж после полосы невезения обязательно последует череда удач. Так что надо просто перетерпеть и не придавать значения всей этой чепухе.

Глава вторая

За чтением журналов позапрошлого века в тишине старомодного читального зала Ксения Петровна не только забыла об утренних неприятностях, но и вообще потеряла счет времени. Но «желудок – верный наш брегет» напомнил, что пора бы и подкрепиться. Ксения отложила пахнувший книжной пылью том «Библиотеки для чтения» и отправилась в столовую. Поставив на поднос набор еды с питерским акцентом «кура, греча, суп», Ксения Петровна, окинув взглядом наполненный сосредоточенно жующими людьми зал, сильно прихрамывая, и еле удерживая в руках поднос, направилась к дальнему столику. Вдруг она услышала за спиной молодой женский голос: «Вы позволите помочь Вам?». Вообще-то Ксения этикетную услужливость не жаловала, но в данный момент была даже рада демонстрации похвальных манер подхватившей ее поднос женщины, которая выглядело несколько старше своего голоса – лет под сорок. Довольно стильно, но не вульгарно одетая блондинка с короткой стрижкой и хорошо очерченным миловидным, но немного жестким лицом. Спасительница поставила поднос с едой Ксении на столик и удалилась. Но через пару минут Ксения Петровна снова услышала ее низкий молодой голос: «Я могу здесь присесть?» «Разумеется, —кивнула Ксения. Некоторое время обе молча орудовали ложками и вилками, но, добравшись до чая с пирожком, Ксения решила, что подобное угрюмое молчание выглядит как-то не комильфо, а благородной девице, видать, безупречные манеры не позволяют первой представиться старшей по возрасту сотрапезнице.

–– Меня Ксения Петровна зовут, – решила она взять инициативу на себя.

–– Людмила, – охотно и даже как-то поспешно представилась соседка.

В завязавшейся слово за слово беседе выяснилось, что Людмила журналистка, фрилансер, пишет большую статью на тему семейных отношений для одного женского – но не дамского! – подчеркнула Людмила, – журнала. Про то, как складывается по-разному жизнь в браке – как это было, как есть, что будет и чем сердце успокоится.

–– Про прочные семейные скрепы и традиционные ценности что ли? – заскучала Ксения

–– Да нет же, нет, – горячо возразила Людмила. Мне бы хотелось, чтоб все это было как-то разнообразно, живенько, не просто размышления и поучения, а много примеров, семейных историй о том, что и все несчастные семьи несчастны по-своему, и счастливые счастливы совсем не одинаково. Вот, например, Лев Толстой и Софья Андреевна…

–– Ну их-то сейчас только ленивый не обсуждает? «Соня, уйди!», «Соня, приди!» и прочее и прочее, – перебила Ксения Петровна, – а я вот занималась письмами Натальи Александровны Герцен – там такая интригующая семейная история, просто, круть, как сейчас подростки выражаются. Ну, Герцен, конечно, об этом в «Былом и думах писал», гениальная книга, кстати, жаль, что Герцен и его воспоминания мало кого сейчас интересуют, разве что для мемов про то, как его декабристы будили на революционной заре. Но ведь в мемуарах вся эта история показана с точки зрения мужчины, а женская версия другая, для женского журнала, наверное, интересно было бы, да?

–– А Вы филолог? – поинтересовалась Людмила.

–– Да – занимаюсь автобиографиями, мемуарами, письмами—эготекстами, как сейчас все это называют.

–– О, как это интересно, – воскликнула Людмила. – Это именно то, что я ищу для своей статьи. Расскажите мне, ну хоть в двух словах, плииз! – сложила она умоляюще красивые ухоженные ручки. Я потом еще что-то сама почитаю – если посоветуете что.

Новая знакомая нравилась Ксении Петровне, особенно нравился ее голос низкий и в то же время женственный, летучий. Она говорила, чуть растягивая гласные, с какой-то немного странной, своеобразной интонацией. В очень современном, стильном облике было одновременно нечто неуловимо нездешнее, старомодное. Неподдельный интерес Людмилы льстил Ксении, да и вообще было неплохо развеяться от скучного ноябрьского одиночества в приятной компании.

Взглянув на часы, Ксения Петровна спросила, как долго еще Людмила собирается работать в библиотеке и не хочет ли она немного погодя продолжить разговор за чашкой чая или кофе в каком-нибудь более уютном месте.

Так они и сговорились, а пару часов спустя сидели за столиком в Метрополе на Садовой, и Ксения Петровна поедала заварные булочки с кремом, подсчитывая в уме во сколько ей выльется эта кулинарное ностальгическое путешествие в «Север». Но Людмила предложила купить еще по пирожному и большой чашечке экспрессо, добавив поспешно: «Я Вас угощаю, конечно!» Пару минут они посоревновались в любезностях, но Ксения Петровна быстро сдалась – уж очень зазывно выглядели пирожные в витрине, тем более что Людмила сказала, что «долг» можно отдать обещанным рассказом про семью Герценов.

–– «Вы «Былое и думы» читали? – осторожно прощупала почву Ксения.

–– Конечно, читала и даже перечитывала, – заверила Людмила, заработав еще пару очков в свою пользу.

–– Ну тогда Вы знаете версию самого Герцена о семейной их драме. Он там в главе «Кружение сердца» изображает свою умершую жену Наталью Александровну невинной жертвой коварного соблазнителя, романтического позера и политического авантюриста Георга Гервега, немецкого поэта. Герцен после смерти Натальи даже пытался организовать суд чести над Гервегом, вовлек в эту семейную драму эмигрантскую и европейскую общественность – на радость некоторым любителям покопаться в чужом грязном белье.

–– А разве Наталья не была жертвой? Ведь, этот Гервег вроде и правда был сомнительных достоинств?

–– Ну по крайней мере Герцен был в этом уверен, хотя раньше считал Георга своим лучшим другом, называл в письмах братом-близнецом. Но мне-то интересна версия Натальи, как она все это себе представляла

–– Но она ведь ни былого, ни дум не написала, – засмеялась Людмила.

–– Ну да, зато писем написала тома, тогда люди охотно писали длинные письма. Одна только ее переписка с Герценом еще до свадьбы – чуть не с «Войну и мир». Они ведь были двоюродными братом и сестрой, вы знаете? Наталья, как и Герцен, была незаконнорожденной. Их отцы были родными братьями. Но если Герцена мать любила до одури и в образовании ему не отказывали, то Наталья жила до 20 лет воспитанницей-приживалкой у богатой тетки, и чувствовала себя никому не нужной мебелью. задвинутой в дальний угол. И единственной отрадой в этом углу была для нее переписка с кузеном, который ей три года про свои мысли, искания и романы в письмах подробно рассказывал, а она ему многостраничными, в тайне от тетки написанными восторженными посланиями отвечала. В письмах Герцен Наталью называет и небесным ангелом, и мадонной, и прелестным ребенком, и пречистой девой, а уж она-то его числит едва ли не божеством, избавителем, мечтает жизнь за него отдать. Три года они переписываются, а потом организуют с помощью друзей ее побег из теткиного угла прямо под венец с обожаемым Сашей.

–– Ну просто хэппи-энд, как в старомодном английском романе, – вставила словечко Людмила.

–– Да, почти, хотя в общем-то не энд, да и не хэппи. Наталья так в образе пречистой девы и старалась дальше пребывать, на романтические цыпочки для него поднималась, да и склонность у нее была к романтической экзальтированности и к депрессиям, тоске. А Герцен человек был широкий, страстный, с порывами, завел романчик со смазливой горничной. Натали узнала и готова была руки на себя наложить, а неверный муж пребывал в полном недоумении – он ведь поддался только телесному желанию, типа пустяки, дело житейское, он же по-прежнему жену всей душой любит, ну а тело – другое дело. Да тут правда много было и других обстоятельств. У них после рождения первенца, сына Саши, за четыре года еще шестеро детей родилось, четверо умерли почти сразу после рождения, а сын Коля родился глухонемым. А потом, во время очередной беременности честный до тупости врач сообщил Наталье, что скорей всего роды закончатся смертью матери и ребенка. Представляете, она 9 месяцев пребывала в уверенности, что вынашивает собственную смерть. Она за это время такой, знаете, глубокий ужас пережила, сколько мыслей о жизни и смерти передумала – писала об этом подруге своей Татьяне Астраковой, которая сама только что мужа потеряла. А Герцен видел во всем этом только капризы беременности, женские болезни, и с удовольствием ездил забыться от вечно тоскующей жены к друзьям, попировать за разговорами о высоком и социально- значимом.

–– Как-то это совсем не по-человечески. Какой-то зверский мужской эгоизм.

–– Да нет, ничего особо зверского и злодейского тут и не было. Он ей сочувствует, любит ее, о женской эмансипации думает и пишет, Жорж Санд почитает, но как-то во всех этих беременностях и родах не видит ничего значимого – это не про жизнь и смерть, а так, про женские недомогания, о чем тут философствовать – то ли дело политика, война – вот тут да, есть где мысли развернуться. Врач, кстати, оказался дураком, а не пророком, никто не умер, ни мать, ни дитя. Но эти девять месяцев дорого ей дались, конечно. А герценовский приятель, литератор Николай Сатин, увидев ее после пятилетней разлуки, удивился, что это Натали так изменилась без всякой, мол, причины. Наталья Александровна тогда начала дневник вести, жаль, что недолго вела, всего несколько недель. Вот там она в одной записи и удивляется высокомерию Сатина, который думает, что в женской маленькой жизни ничего существенного не происходит, а своим умом женщина ни до чего дойти не способна.

–-И тут-то Гервег и появляется?

–– Да нет, еще не тогда. Они в 1848 году эмигрируют из России, и в Европе Наталья становится жоржсандисткой, пытается отрезать себя от обожаемого Саши, как-то перестать быть его сиамским близнецом, пожить по своей воле и разумению. Тут еще другая Натали появляется – юная Тучкова– между ними дружба прямо любовная возникает. Ну про Тучкову не буду, это отдельная история. Она ведь потом женой Герцена стала, после смерти Н.А., там такие драмы и страсти навертелись. Ну ладно, я вас и так заговорила. Уж полночь близится, а Гервега все нет! Короче, Наталья Николаевна стала взрослой женщиной и перестала быть пречистой девой, которой Герцен ее по инерции числил. Вот тут-то Гервег и подвернулся. И, судя по всему, разбудил в ней страсть. По опубликованным ее письмам и заметкам, можно видеть, что она с ума по нему сходила, все готова была бросить к его ногам. Все, кроме Александра. Как-то она хотела их обоих любить—разными любовями. Тем более, что они были задушевными друзьями. Герцен ни о чем не догадывался, а Эмма, жена Гервега, на деньги которой он жил, была вовлечена в интригу, устраивала свидания мужа с Натали.

–– Ага, там и деньги были замешаны? В них все уперлось, как всегда, – предположила Людмила

–– Да, и деньги, куда без них. Но в общем-то это история про другое.

–– А мне кажется, что в подкладке почти любой истории деньги, если копнуть, – возразила Людмила

–– Да нет, эта история все же про другое. Наталья Александровна, хотела как-то обоих любимых мужчин удержать, строила в своей голове какие-то немыслимые идиллические прожекты – как они снимут виллу на берегу моря и будут там жить вчетвером в убежище, Гнезде близнецов на берегу моря, поедая устрицы в какой-то чудесной и чудовищной гармонии, все, включая Эмму, будут близнецами и все будут друг друга любить. Читать ее письма этого времени просто мучительно. В конце концов она призналась Герцену в своей любви к Гервегу, но не в любовной связи с ним, кстати. Ну и начинаются ссоры, разрывы, примирения, вызовы на дуэль, обмен оскорбительными письмами между мужчинами, слухи, сплетни, эмигрантская и писательская общественность возбудилась. Тут еще мать Герцена и глухонемой Коля погибают в кораблекрушении

–– И все это плохо кончилось, конечно?

–– Ну, да, как понимаете, хэппи энда ждать не приходится. Для Натальи Александровны все кончилось в 1852 году, Она родила сына Володю, восьмого ребенка и сразу после родов умерла от плеврита. Мальчик тоже умер, их в одном гробу похоронили. А для Герцена все кончилось – или не кончилось – тем, что он начал писать «Исповедь сердца» и написал «Былое и думы». Да и после смерти Н. А. там всяких семейных чудес и драм хватало. Не на одну Вашу статью. Вообще это тема бесконечная, семья, семейные отношения, семейные тайны, семейные разборки…У каждого и свой опыт есть. Вы замужем? – спросила Ксения Петровна.

Людмила как-то замешкалась, но ответила: «Сейчас нет»

Ксения хотела спросить про детей, но почувствовала, что о собственных семейных тайнах Людмила, судя по выражению ее лица, не так охотно хочет беседовать, как о чужих.

–-А я, прожив с мужем почти тридцать лет, развелась, дочь взрослая уже, живет с мужем и внуком в Финляндии, – решила Ксения Петровна загладить попытку вторжения в чужую жизнь, откровениями о своей.

–-А Вы откуда в Питер приехали?

––Я из Петрозаводска, знаете такой город?

–– Да, конечно, слышала. И вы всю жизнь там на Севере прожили? Там и родились?

–– Нет, я настоящая номада, где только не жила и в детстве, и в юности: и на Волге, и в Узбекистане, и в Питере училась, то есть, в Ленинграде, конечно.

–– А родители у вас откуда?

–– Родители с Волги, из Куйбышева, но мы все время переезжали с места на место, родители у меня какие-то неусидчивые… Были. … Ну ладно, Люда, заговорила я Вас. И свою автобиографию вам изложила, и о чужих дневниках и письмах разговорами замучила. Но, знаете, чтение и изучение писем, дневников, автобиографий —это такое увлекательное занятие, очень трудно себя остановить. Всегда удивляешься, как причудлива жизнь, какие кундштюки выкидывает. Если в романе об этом прочитаешь – скажешь: вот автор наворотил-то, так не бывает и быть не может, а читаешь дневники или воспоминания, – и видишь, все бывает, такие повороты и извороты, такие немыслимые совпадения— «Санта-Барбара» отдыхает. И так странно память устроена – почему-то человек одно помнит, а другое напрочь забывает». Тут Ксения Петровна заметила, что Людмила косится на экран лежащего на столе мобильника и вряд ли уже слушает ее затянувшуюся лекцию.

–– Спасибо за компанию, мне уже пора, да и у Вас, наверное, были свои планы на вечер.

–– Да, очень приятно было познакомиться. Давайте обменяемся телефонами, я бы с удовольствием Вам свою статью показала, когда напишу, и вообще была бы рада еще как-нибудь встретиться. А Вы где живете?

–-На Васильевском, – ответила Ксения, вылезая из-за стола и надевая пальто.

–-А где именно? –

Это еще ей зачем, –удивилась Ксения Петровна. – В гости что ли будет набиваться?

Как ни приятна была ей новая знакомая, но Ксения уже лет десять как разлюбила суету посиделок на своей территории, предпочитая проводить домашние вечера в уютном одиночестве.

Придумывая вежливый уклончивый ответ, Ксения сделала несколько шагов и охнула: наступать на правую ногу было по-прежнему мучительно больно.

–– О, плохо дело, – констатировала Людмила, увидев болезненную гримасу на лице своей собеседницы. – Давайте я Вас подвезу. Вы подождите у входа, у меня тут машина недалеко припаркована, я минут через пятнадцать подъеду.

Ксения Петровна забормотала что-то про автобус и трамвай, но представив себе, как, охая и ахая, будет плестись до остановки, а потом еще ковылять по грязи и колодбинам от Малого до конца 14 линии, благодарно закивала головой.

Людмила довезла ее до дома, и даже помогла забраться на пятый этаж, ждала в прихожей, пока Ксения Петровна разденется и пройдет в комнату, а потом твердо отказалась зайти на чай, чем привела хозяйку в состояние благодарного умиления.

Сделав холодный компресс, а потом намазав щиколотку болеутоляющим кремом и замотав старым верным оренбургским платком, Ксения наконец с удовольствием растянулась на диване и засыпая, подумала, что день, начавшийся с череды неприятностей, закончился в общем хорошо. «Симпатичная дама эта Людмила, дай ей Бог здоровья..»

Глава третья

Пару дней Ксения, лелея ногу в оренбургском платке, решила провести дома, за компьютером. В первый день она успела много и плодотворно поработать и рассчитывала на следующий закончить писать подробный план статьи. Но как только в десять утра она уселась за компьютер, за стеной послышался шум, потом стук, как будто в стену колотили чем-то тяжелым, и вдруг раздался отчаянный женский визг, уже не из-за стены, а с лестничной площадки. Открыв входную дверь, Ксения увидела, как до пояса голый мужик волочит за волосы по грязному каменному полу истошно визжащую женщину, пиная ее при этом ногами. Женщина, извиваясь, пыталась вырваться, но мужик, крепко ухватившись за ее длинные нечесаные волосы, утащил ее назад в квартиру, приправляя пинки забористым матом. Дверь в квартире напротив тоже приоткрылась и из нее высунулось женское лицо не первой свежести. «

–– Наверное, надо полицию вызвать? – обратилась Ксения к соседке, – он ведь так и убить ее можетю

–– Ну вызывай, – зевнув, ответила та – а он потом и тебя убьет. Федька и сам урод, и сын у него урод, наркоман гребаный! С этими словами она захлопнула дверь.

Ксения постояла немного на лестнице, потом вернулась назад в свою комнату, но страсти за стеной не прекращались, Мужской рык при этом все усиливался, а женский вопль, казалось, переходил уже в хриплый стон. Ксения некоторое время попыталась уговорить себя, что это ее воображение, натренированное телевизионными триллерами, сгущает краски, но потом все же не выдержала, набрала 112 и вызвала полицию, сказав, что тут у соседей муж, кажется, убивает жену. Полиция приехала неожиданно быстро. Женщину, у которой на месте лица была что-то багровое, раздувшееся, увезли на скорой, а соседа увели с собой полицейские. Проходя мимо ее двери, Федор дернул головой и прошипел: «Я тебя, сука, запомнил».

Весь вечер Ксения обмирала от страха, долго слушала по скайпу утешения дочери, пила валерьянку, но два следующих дня в соседской квартире было тихо. Возвращаясь из похода в магазин, она столкнулась на лестнице с соседкой из квартиры напротив, и та рассказала, что Надька в реанимации, а Федор, дай бог, опять на нары загремит.

–– Надька-то хорошая баба, тихая, и, пока Федька в тюряге был, мы тут горя не знали. Но вот недавно выперся на свободу с чистой совестью, и началось! Ну теперь нам, видать, опять передышку дали».

–– А Вы говорили, что есть еще сын-наркоман?

– Серега? Так мы его давно уж не видели. Хрен его знает, где он шляется, а, может, и концы уже отдал от передоза.

Успокоив себя тем, что она здесь птичка временная и через три месяца упорхнет в свое гнездо, Ксения Петровна переключила свои мысли на другое, более приятное. Завтра вечером ей не придется сидеть дома, прислушиваясь к звукам за стеной, так как она приглашена на юбилей к своему давнему знакомому, однокурснику по филфаку Юрочке Красовскому. Собственно, трудно сказать, может ли она назвать Красовского «давним знакомым» – они учились в одной университетской группе сто лет назад, а потом практически не встречались – так временами всплывало его имя в редких фейсбучных перекличках с приятельницами университетских лет. Во время учебы они с Красовским дружны не были, Юрочка – как его все звали – был милым инфантильным юношей, почему-то всегда вызывавшим у нее ассоциации с Павлом Ивановичем Чичиковым с иллюстрации Боклевского. Носик остренький, головка какая-то птичья, улыбка сладковатая. Только Юрочка, конечно, был в те времена юней – не Павел Иванович, а Павлуша. Одно время они соседствовали по этажу в общаге на Новоизмайловском, впрочем, Юрочка уже на втором курсе из общежитской аскетической комнатки, похожей на купе плацкартного вагона, перебрался на жилплощадь к какой-то сердобольной барышне-ленинградке и до конца учебы так и кочевал из одной девичьей кроватки в другую. Любительницы Юрочкиной милоты не переводились, он был всегда ухожен и накормлен, а к выпускному курсу даже и откормлен. На одной из поклонниц его таланта быть приятным во всех отношениях Юрочка женился и пропал с горизонта Ксении Петровны. И вот оказалось, что Юрочка, где-то недолго попахав на педагогической ниве, но быстро утомившись сеять разумное и вечное, сделал в конце концов небольшую административную карьерку и каким-то боком оказался причастен к тем грантовым закромам, из которых немного перепало и Ксении. Они встретились с Юрочкой на одном из собраний, переходящих в небольшой банкет, не без некоторой заминки узнали друг друга, и после пары рюмок вдруг предались сентиментальным воспоминаниям о минувших «златых днях». Юрочка приобрел аккуратный пивной животик, двойной подбородок и залысины, что сделало его еще больше похожим на Чичикова с картинки Боклевского, но теперь уже стареющего. Он по-прежнему, склонял головку к правому плечу по-птичьи и улыбался умильно. Ксению Петровну такая верность себе через годы, через расстоянья даже растрогала.

Их ностальгические экзерсисы довольно грубо были прерваны человеком средних лет, который, дожевывая канапе, начал обсуждать, в каком часу лучше начать официальные мероприятия в честь шестидесятилетнего юбилея Красовского. Ксения ждала паузы в громогласном монологе бесцеремонного Юрочкиного знакомца, чтобы попрощаться и отойти в сторону, но жизнерадостный товарищ все трындел и трындел, все излагал свое видение планируемого торжества в деталях и подробностях. Ксения заметила, что и Красовскому стало неловко и он, перебив так и не представившегося Ксении приятеля, сказал ей: «Ксюша, слушай, приходи и ты. Там будет торжественная часть, а потом небольшой фуршет, я тебя приглашаю, будешь олицетворять собой нашу боевую университетскую молодость. Запиши!» – он продиктовал Ксении адрес Института, где намечалось торжество и номер своего телефона, сказав, что, возможно, у нее будет шанс увидеть кого-то из общих знакомых. «Петр Степанович, дайте Ксении Петровне пригласительный, это моя университетская однокурсница, доктор наук», – попросил Красовский жизнерадостного коллегу и отошел. Петр Степанович скорчил недовольную мину, но спросив у Ксении фамилию, вписал ее в извлеченный из солидной папки красиво оформленный пригласительный.

Ксения Петровна не собиралась тащиться на это официальное мероприятие, куда набьется куча петр степанычей, но потом вспомнила слова Красовского о возможной встрече с общими знакомыми. Да и сидеть одной в кособокой темной квартирке было скучновато и страшновато. Потому в пятницу вечером Ксения приоделась, причесалась и заказала такси, чтобы поехать на официальное чествование юбиляра. Конечно, настоящий праздник будет потом, в каком-нибудь ресторане, но туда ее само собой не позовут, с чего бы вдруг.

Пытаясь, не снимая очки, хоть как-то подкрасить глаза, Ксения чуть прибавила звук в телевизоре. Вообще-то она включала телеящик крайне редко, но сейчас ей хотелось, чтоб хоть бубнение диктора отвлекало от желания вслушиваться в подозрительные шорохи, которые ей постоянно чудились за стеной в соседской квартире

Трамп, Трамп, Путин, снова Трамп, выборы в Грузии, потепление климата, беженцы, первое издание Гоголя ушло на аукционе за 200 с лишним тысяч, умерла жена американского медиамагната, в Вене похитили картину Ренуара, беженцы, Трамп, подготовка к открытию рождественских ярмарок, в Санкт-Петербурге участились нападения на пожилых женщин, допинговый скан… »

Ксения нажала на пульте кнопку – нет, лучше все-таки без телевизора, вряд ли этот мутный поток новостей принесет покой и умиротворение.

Глава четвертая

Торжества по поводу Юрочкиного юбилея были, как она и предполагала, на редкость скучны. Долгие речи, трясение рук, вручение грамот и замечательных по бессмысленности подарков, чичиковообразный Юрочка все время скромно клонивший голову набок… Ксения давно уже пожалела, что приняла приглашение.

На организованном в соседнем зале фуршете она тоже стояла в стороне, одна, не находя ни одного знакомого лица. Выпив пару бокала красного вина и закусив крохотным бутербродом с микроскопическим кусочком сыра, она решительно стала пробираться к выходу. Стоявший у стола бородатый мужчина с рюмкой в руке, беседовавший о чем-то с немолодой полноватой шатенкой, вдруг резко и неловко повернулся, и вино из его бокала выплеснулось на рукав Ксениной светлой блузки. Бородач, воскликнув, «Oh my Got», рассыпался в извинениях уже на русском, с едва заметным акцентом, а его собеседница потащила Ксению в туалет, где, в четыре руки пытаясь замыть свежее пятно, они разговорились и выяснилось, что Лариса в некотором смысле коллега Ксении – преподает в русский иностранцам в одном техническом вузе, где когда-то подвизался и нынешний юбиляр. Ларису делегировали передать Юрию Николаевичу подарок от бывших коллег.

–– Лошадь с крыльями»? – вспомнила Ксения замечательный фильм «Служебный роман».

–– Нет, – рассмеялась весело Лариса, – но такую же божественно бесполезную вещь – агатовый шар размером с небольшой арбуз, в таких, знаешь, раскрытых позолоченных ладонях. И, тяжелый, зараза, там еще подставка мраморная, из которой руки растут, – если такую вещицу на ногу уронишь, долго ногой-то не попользуешься. А если на голову – то и вообще кранты. Хорошо еще, что ко мне Эндрю приблудился – это тот, с бородой, который на тебя вино пролил. Я его мобилизовала тащить эту хрень памятную. Он американец, социолог, Галка, моя давняя знакомица, мне его навязала, сказала, что он страсть как хотел попасть на торжественное официальное чествование»

–– Господи, чего интересного может быть в этой репетиции похорон? – удивилась Ксения. – Наши люди иногда приходят выпить-закусить на халяву, но американца-то, небось, этой осетринкой второй свежести и дагестанским коньячком не удивишь.

–– Да черт его, знает, может у него какой-то специальный социологический интерес, Галька сказала по телефону, что он очень настойчиво просил. Ну а Юрию-то Николаевичу все равно, да потом «варяжский гость» все-таки, не двоюродная тетя из Сызрани.

Пятно полностью отмыть не удалось, едва заметный след остался, но его наверняка можно будет вытравить пятновыводителем. Лариса и Ксения вернулись в зал к смущенному и сконфуженному бородачу, который представился вполне себе по-русски: Андрей Денисов.

–– В Америке меня Эндрю зовут, но здесь я представляюсь Андреем, – поспешил он объяснить.

–– Лариса сказала мне, что Вы очень стремились сюда попасть. Можно спросить – почему, разве есть хоть что-то интересное на таких мероприятиях?

–– О, что вы, это очень интересно – возбудился Эндрю-Андрей – все эти рутинные для вас церемониалы, это просто фантастически интересно. Я очень люблю вот так затесаться в средину российской жизни, без словохотных гидов и услужливых официальных помощников.

–-Словоохотливых, – по преподавательской привычке поправила Ксения, но тут же прикусила язык, – Извините, Вы прекрасно по-русски говорите, господин Денисов.

–– Конечно, –рассмеялся Эндрю-Андрей, – я ведь сын товарища Павла Денисова. Мои родители эмигрировали в начале 1980-х, я был еще совсем дитя. Ну и как многие хэритажники, я пытаюсь извлечь пользу и капитал из того, что папа с мамой дома говорили по-русски, и мой русский языковый остров не потонул полностью в окружавшем меня океане английского.

–-А как вашим родителям удалось уехать в то брежневское время?

–-О, это длинная и сложная история. – по выражению господина Денисова было ясно видно, что он не расположен ее рассказывать случайным фуршетным знакомым.

Они взяли еще по бокалу вина, и Эндрю сказал, что интересовавшая его ритуальная часть уже завершилась, а русский фуршет, обычно плавно перетекающий при достаточном количестве горячительного в банальную пьянку, он уже не раз имел честь наблюдать, и потому он хотел бы откланяться. Однако, – после некоторой не совсем ловкой паузы продолжил он, – он все еще чувствует свою вину перед прекрасной блузкой (да, вывернулся, насчет «прекрасной» – подумала в этот момент Ксения) и потому хотел бы пригласить дам на чай или кофе в какое-нибудь тихое, но приятное место.

Лариса, посмотрев на часы, сказала, что, к сожалению, ей надо идти, труба зовет, – обещала сегодня посидеть с внуком и отпустить сына с невесткой на ночной киносеанс. Она звякнула на продиктованный Ксенией телефонный номер, оставив ей таким образом свой, и удалилась.

Симпатичная какая толстушка-хохотушка, подумала Ксения Петровна и обернулась к своему новому американскому знакомому. Пройдя метров сто по вечернему темному проспекту, они увидели боковой улочке призывную неоновую надпись «Обычные люди».

–– Мы с Вами обычные люди? – спросил Эндрю.

– Более, чем, по крайней мере я, – ответила Ксения.

Они зашли в кофейню, заказали кофе и сели за столик у окна.

Ксения думала, о чем будет вежливо спросить у американца Денисова, чтоб не проявлять досужего любопытства, но как-то получилось так, что расспрашивал в основном Андрей. Он оказался внимательным и легким собеседником. Чем дольше они беседовали, тем меньше слышался в его речи акцент, хотя иногда он подбирал и соединял слова не совсем правильно. Выпившая на фуршете пару бокалов вина, Ксения Петровна вдруг разговорилась, рассказала Эндрю о гранте, о том, что у нее есть три спокойных месяца для занятий любимым делом, для вдумчивой исследовательской работы. Когда Ксения упомянула, что изучает автобиографии, дневники, письма, господин Денисов проявил живой интерес и рассказал, что в семье его кузины хранится школьный дневник девочки-подростка, наверное, какой-то родственницы.

–-Она жила маленьком северном городе, Тотьма, знаете такой?

–-Конечно знаю, когда-то в молодости даже бывала там, возила студентов на диалектологическую практику!

–– Она начала писать в 10 лет, в тысяча девятьсот тридцать пятом году и последние записи про начало Мировой войны в августе тысяча девятьсот сорок первого – Эндрю старательно и четко выговаривал длинные русские числительные, а Великую Отечественную именовал Мировой.

–– Дневник относительно короткий, но записи сделаны в такой большой странной тетради, мама моя почему-то говорила, что это «амбарная книга». И на первой странице таким большим почерком написано «Секретный дневник Манефьи Семиковой». Хотя ничего секретного в нем нет. А это нормальное по-русски имя – Манефья? Я больше нигде не встречал.

–-Да нет, имя редкое, наверное, на Вологодчине было распространено. Знаете, – увлеклась Ксения – это именно то, что я сейчас изучаю – дневники и воспоминания обычных людей.

–-А хотите я покажу вам Манефьин дневник? – спросил вдруг Эндрю

–-Как покажете? Вы эту амбарную книгу с собой что ли таскаете?

–– Ну что Вы, – улыбнулся американец. Я текст давно уже оцифровал, он у меня в компьютере, на облаке хранится. Я, может, вас о некоторых местах, для меня совсем темных спросил бы. Хотя что я, извините меня, пожалуйста, у вас сейчас своих заданий и занятий много, простите…

–-Ну что Вы, –замахала руками Ксения Петровна. – Мне самой это ужасно интересно. Я безумно люблю читать дневники и именно дневники обыкновенных людей. Там так много неожиданных подробностей о людях, о времени. Когда известные люди, писатели или там политики пишут дневники, они знают, что адресуются к вечности, а на кой черт вечности мелкие подробности быта, всякий мусор. А обычные люди не знают «правил», не ведут этих торгов с вечностью и потому в их тексты иногда помимо их воли столько всего любопытного насыпается и набивается. Знаете, это как на любительских фото – иногда самое интересное, то, что кадр случайно попало, какой-нибудь дяденька с авоськой в левом углу затесался, потому что фотограф не смог хорошо выстроить композицию кадра. У всех, кто позирует, такие правильные выражения лица, а этот левый дядька уставился на фотографа, разинув рот и иногда даже можно рассмотреть, что он там в своей авоське несет домой из сельпо в тысяча девятьсот каком-то году. А иногда еще бывает, что люди специально шифруют что-то в дневниках, посылают такие шифрованные послания не вечности, а, думаю, себе будущему. И так хочется этот шифр разгадать! Но, чаще, правда, это невозможно сделать: и шифровальщик умер уже, и код к его шифру вместе с ним. Вот тут мне недавно в руки попался один такой криптографический дневник. Мы его с моими молодыми коллегами пытаемся дешифровать, но пока никак.

–– И что же там зашифровано, – усмехнулся Андрей. – Место, где спрятаны фамильные бриллианты?

–– А кто его знает – вдруг и бриллианты. Хотя это вряд ли, дневник тот примерно того же времени, что и вашей Манефьи, тридцатых годов. Но мои молодые коллеги прямо возбудились: дешифровка кода Энигмы, «игра в имитацию» и все такое. Предлагают мне на следующей неделе опять принести им этот дневник. Давно бы надо его тоже оцифровать и отправить «на облака» – но пока руки не доходят…

Время за разговором прошло незаметно, на улице было совсем темно, снова пошел мокрый снег. Они договорились созвониться, чтобы посмотреть вместе дневник Андреевой родственницы. Но только дней через пять-шесть, не раньше, – сказала Ксения Петровна. Я завтра или послезавтра собираюсь поехать на несколько дней в Финляндию, у меня там дочь с семьей живет. У меня виза вот-вот закончится, надо успеть использовать шанс.

Разговаривая, они вышли на Большой проспект, направляясь к трамвайной остановке. Вдруг ехавшая по проспекту легковушка, резко вильнула. Ксения не успела ни вскрикнуть, ни испугаться, потому что Эндрю-Андрей вдруг резко и мощно дернул ее на себя. Они оба едва устояли на ногах, сумка Ксении Петровны шмякнулась в снежное месиво, а машина, съехав с тротуара, умчалась в направлении реки. Эндрю поднял сумку и подал Ксении, которая механически поблагодарила и одела ее на плечо, не замечая, как струйки воды потекли по пуховику, оставляя грязные разводы. Запоздало ухнуло сердце и руки мелко задрожали. Спутник мягко коснулся ее руки:

–– Успокойтесь, Ксения, все обошлось. Наверное, его занесло. Немудрено в такую погоду. Но вообще-то это совсем свинство – чуть человека не задавил и даже не тормозил. Вы в порядке?

–– Да-да, спасибо Вам, Андрей. Выражаясь высоким слогом – я обязана Вам жизнью.

–– Да бросьте. Хорошо, что пострадала только Ваша сумка, да и то не смертельно, судя по всему. Давайте я Вас под руку возьму.

–– Хорошо, только давайте местами поменяемся.

–– Ок. И от тротуара подальше отойдем.

–– Ну тогда мы рискуем быть убитыми сосулями, – Ксения уже пришла в себя и смогла даже улыбнуться и продекламировать пафосно: «Не спасешься от доли кровавой, что земным предназначила твердь. Но молчи: несравненное право – самому выбирать свою смерть»

–– Сильно! Чьи это стихи?

–– Гумилева, знаете такого? Николай Степанович Гумилев.

–– Имя слышал, кажется, он как-то с Ахматовой связан был?

–– Да, он был ее первым мужем и отцом ее единственного сына. Но вон мой трамвай подходит. Спасибо Вам за все, за разговор и за спасение. Мы, надеюсь, еще созвонимся!

–– Ксения Петровна, давайте я Вас до дома провожу!

–– Нет-нет, мне от остановки недалеко идти и вряд ли на меня будут покушаться за один вечер дважды. Спокойной ночи! Я Вам обязательно позвоню.

Эндрю галантно подсадил ее на подножку трамвая и помахал рукой на прощание.

До дома Ксении удалось добраться без новых происшествий и нежелательных встреч.

Выпив почти полпузырька настойки пустырника, Ксения улеглась в постель, но тут же с ужасом вспомнила секунду, когда ее ослепил свет фар несущейся прямо на нее машины. Она встала и «заполировала» пустырник двумя таблетками валерьянки. Лекарство подействовало и, засыпая она успела подумать, что про юбиляра-то сегодняшнего она совсем забыла, даже на фуршете, свинья неблагодарная, к пригласившему ее Красовскому не подошла с поздравлением. Но утешившись тем, что Юрочка наверняка не озаботился ее присутствием или отсутствием и вряд ли о ней в этот вечер вспомнил, Ксения заснула.

Глава пятая

Встала она на следующее утро довольно поздно с ватной от валерьяново-пустырниковского коктейля головой. Во время завтрака на мрачной кухне с вечным голубем, вперившим в нее неподвижный взгляд «с той стороны зеркального стекла» – а без поэтических преувеличений – с той стороны грязного окна, раздался звонок мобильника. Звонил Эндрю Денисов, узнать, все ли у нее в порядке. Она еще раз пламенно его поблагодарила и пообещала обязательно позвонить после возвращения из Финляндии и встретиться, чтобы посмотреть вместе дневник тотемской родственницы.

Не успела она нажать кнопку отбоя, как мобильник запел снова. На этот раз звонила новая знакомица Людмила, тоже вежливо поинтересовалась, все ли у нее в порядке, и пригласила сходить вместе в Русский музей или в Эрарту, где всегда есть что-то интересненькое, да и постоянная экспозиция шикарная. Ксения Петровна объяснила, что собирается сегодня отправиться к дочери в Финляндию, а вернется скорее всего в четверг, пятнадцатого.

–– А Вы на Фейсбуке есть? – спросила Людмила и, получив утвердительный ответ, обещала постучаться в друзья.

Ксения поторопилась распрощаться, ей надо было еще собрать сумку, по дороге купить гостинцев с русским акцентом дочери и внуку и успеть на поезд Аллегро, который отправлялся с Финляндского вокзала в 13.57. Билет она купила по Интернету еще до завтрака, в это время пассажиров не бывает много, разве что иногда высадится десант вездесущих китайских туристов и захватит весь поезд.

Дочь Ксении Петровны Катя с мужем и тринадцатилетним сыном уже четвертый год жила в Финляндии, в городе Тампере, где Игорь работал в Техническом университете. Научно-исследовательские проекты у физиков были долгоиграющими, платили неплохо. Васька ходил в англоязычную школу, а Катя работала по договору редактором в онлайн режиме, старалась изучать финский и скучала по русской жизни. подружкам и посиделкам. Но, слава Богу, Питер близко, можно ездить хоть каждую неделю, да и в другие страны путешествовать – границы все открыты в Европе, было бы время и деньги. Ксения тоже собиралась присоединиться к дочери и у них был прекрасный план путешествий на 2019 -2021 годы, – составили маленькое расписание с учетом самых интересных выставок и концертов. Как хорошо, что мир становится все более и более открытым и уже ничто не может этому помешать, – в который раз порадовалась Ксения, глядя в окно вагона на удаляющуюся вокзальную платформу.

Дни в Тампере пролетели быстро, в походах по городу, болтовне с дочерью, попытками разговорить угрюмого, как большинство подростков, Ваську. Ксении Петровне город нравился: бывший рабочий, фабрично-заводской по происхождению, он был зеленым, спокойным, растянувшимся между двух озер. Правда в последние годы началось какое-то лихорадочное строительство, весь город перекопан – прокладывают трамвайные пути, прямо над железной дорогой возле вокзала возводят какой-то гигантский комплекс – и спортивную арену, и казино, и магазины, и жилые квартиры. Почему именно над железной дорогой при том, что в городе пустой земли полно, – Ксения понять не могла. Делала снимки воздвигнутых на вбитых сваях над железнодорожным полотном массивных строений и выкладывала в Фейсбук, накапливая лайки. Повторяя слова дочери, отвечала на недоуменные вопросы фейсбучных френдов, что объясняют, мол, так: —бизнесменам, которые купят там квартиры, будет необыкновенно удобно: встал с кровати и впрыгнул в поезд, не выходя на улицу.

Самой же Ксении было очень неуютно в тоннеле при подъезде к городу ощущать, что прямо над головой у тебя воздвигается минигород. Ну какое ее дело, в конце-то концов. Все местные таблоиды (числом два) были заполнены новостями о будущем скоростном трамвае и превращении Тампере в мегаполис (Нью-Васюки – иронизировала Катя). С этими местными «воспоминаниями о будущем» конкурировали только послесвадебные страсти вокруг Меган и Гарри и гадания о том, кому достанутся миллионы недавно скончавшейся вдовы американского медиамагната Джона Митчелла Айрин. Фото Айрин, Меган и трамвая красовались на таблоидных постерах у магазинных касс. Внук, которого Ксения все старалась расспросить о прогрессивной финской школе, а Вася отделывался комментариями, что учителя некоторые ничего, а так-то все уроды, нашел, что Ксения Петровна чем-то напоминает Айрин. Ну и Меган немного или ее матушку. А как насчет трамвая? –поинтересовалась Ксения. «А, че, баб, у него тоже морда симпатичная». «Василий!» – взревела мать Катя.

–– Да брось, Катюша, это он бабке комплимент пытался сказать, – урезонила ее Ксения.

В Васином детстве они с бабой Ксеней были лучшими друзьями, сочиняли сказки в походах за черникой, беседовали часами, в футбол играли. Ксения мечтала, что по мере того, как внук будет подрастать, беседы с ним будут становится все содержательнее, все занимательнее. Слушают же студенты ее лекции о литературе и, кажется, иногда даже с интересом. Но Васин переходный возраст, совпавшим еще с переездом в другую страну и переходом на другой язык, протекал тяжело; общаться со взрослыми, которые приставали к нему с участливыми вопросами и увесистыми от жизненной мудрости советами, Вася решительно не желал. Сидел в своей комнате, уткнувшись в компьютер, или бренчал что-то неразборчивое на гитаре. Ксения попыталась-таки заняться неназойливой (как ей представлялось) пропагандой великой русской литературы, на что Вася ответил, что ничему хорошему эта замшелая классика научить не может. «Вон у вас там в Питере какой-то чувак начитался твоего обожаемого Достоевского, и давай старушек лущить». «Каких старушек? – переспросила Ксения, втайне обрадовавшись, что о «Преступлении и наказании» ее неуч-внук все же слышал, а, может, и читал роман втайне от надоедливых просветителей.

–– Да ты, че, бабуль, не в курсе что ли? – спроси у мамы, она целыми вечерами русское ТВ смотрит, а там только и бухтят, что у вас там в Питере маньячина завелся, старушек одиноких приходует. Геронтофил, видать.

–– Василий! – опять закричала Катерина, но Вася, не особо отреагировав на воспитательный вопль, скрылся в своей комнате, а Ксения предложила дочери пойти напоследок прогуляться в ближайшем лесопарке.

Глава шестая

Обратно в Питер Ксения Петровна решила ехать на самом раннем утреннем поезде. Зять в три ночи подвез ее на вокзал, чтобы она успела на первый поезд до станции Тиккурила, где Ксения пересела на Аллегро, устроилась на кресле у окна в пустом вагоне и довольно быстро задремала. Проснулась она от того, кто кто-то дергал ее за рукав со словами: «Простите, но это мое место». Ксения спросонья оглядела пустой вагон и стоящую над душой полную даму, которая демонстрировала ей билет. Место Ксении действительно было не у окна, а у прохода, хотя в принципе, дама могла бы устроиться на любом свободном. Но Ксения спорить не стала, пересела на кресло в соседнем ряду, пока дама запихивала наверх сумки. Но спать все равно было некогда, пошли уже по вагону пограничники и таможенники с проверкой, а после переезда границы Ксения решила сходить в буфет, выпить кофе. Плотно устроившаяся в кресле соседка спросила: «Вы в вагон-ресторан? Не могли бы Вы мне стаканчик чаю принести? Зеленого! Ксения хотела возмутиться – ресторан был в соседнем вагоне, что это за барские замашки, но посмотрев на полную, одышливую, осевшую квашней соседку, согласилась.

Попросив чашку кофе для себя и чай для соседки, – Ксения услышала вдруг, как женский голос окликнул ее по имени. Обернувшись, она увидела радостно улыбающуюся Марию Иваницкую, с которой не раз встречалась на научных конференциях. Иваницкая расположилась за столиком, готовясь закусить незамысловатым омлетом, и жестом звала Ксению присоединиться.

Ксения Петровна подошла, приобняла коллегу, поставила свой кофе к ней на столик, и пообещала вернуться через минутку.

–– Вот только чай соседке отнесу, она меня попросила.

Вернувшись в вагон, она увидела там только крепко спавшего и похрапывающего молодого человека, а кресло соседки, на котором валялся шарф и шляпа, было пусто. Наверное, она в туалет вышла. Не став дожидаться возвращения грузной дамы, Ксения опустила столик, поставила на него чай и ушла в ресторан.

Полтора часа от Выборга до Питера прошли незаметно в рассказах Иваницкой о конференции в Хельсинки, с которой она возвращалась, в безобидных сплетнях об общих академических знакомых и дружной ругани университетских реформ. За окном уже мелькали в утренних ноябрьских сумерках питерские пейзажи, и Ксения, распрощавшись с коллегой, поспешила в свой вагон.

Уже издали она увидела довольно странную картину. Возле ее кресла столпилось несколько человек в форме проводников. Они наклонились над чем-то лежащим на полу вагона. Подойдя ближе, Ксения разглядела, что на полу бесформенной кучей лежит ее соседка, с которой она так и не успела познакомиться. Женщина в форме таможенницы громко кричала в телефон: «Да, срочно, срочно реанимационную бригаду ко второму вагону. Тут пассажирке совсем худо, мы ничего не можем сделать. У нее пена изо рта идет и дыхания, кажется нет».

Как только поезд затормозил у перрона Финляндского вокзала, в вагон шумно ворвалась бригада медиков. Молодой парень-врач быстро осмотрел даму и велел незамедлительно грузить ее на носилки и тащить в реанимобиль. В вагон набежали немногочисленные любопытные из соседних вагонов. Проводница спросила у Ксении – не знает ли она, какие вещи принадлежат пассажирке, которую унесла бригада скорой помощи. Ксения забрала из-под кресла свою небольшую сумку и сказала, что все остальное, надо думать, соседкино. Проводница, узнав, что ее место было рядом с пострадавшей, спросила, заметила ли она, когда женщине стало плохо.

–– Я не знаю, – она в Вайникале зашла, а я потом почти сразу ушла в вагон-ресторан, там знакомую встретила, и мы с ней все время там и проболтали. Я даже разглядеть соседку толком не успела. Мы и не представились друг другу.

Проводница попросила у нее на всякий случай номер телефона. А данные Вашего паспорта у нас есть. Если вдруг понадобится, мы Вас найдем.

–– Конечно, конечно, – сказала Ксения, недоумевая, с чего это вдруг она может понадобиться, если незнакомой женщине, с которой ее связывают только выданные автоматом места в поезде, вдруг стало плохо.

Глава седьмая

У вокзала Ксения села в полупустой трамвай, почему-то стараясь вспомнить, как выглядела ее вагонная соседка. Но вспоминалось только что-то неопределенное грузное и дамистое. Припомнился и Булгаков «Плохо не то, что человек смертен, а то, что он внезапно смертен». «Да, господи, – оборвала себя Ксения, – с чего бы это смертен, наверняка какой-нибудь гипертонический криз. Сделают пару уколов, отлежится и будет, как новенькая».