Природа боится пустоты

Эмпиризм по-китайски

Иезуиты рвались в Китай. Туда многие стремились, но XVII столетие давало Обществу Иисуса надежду, что именно его старания увенчаются успехом. Веками жители Поднебесной по любому вопросу обращались к мудрости древних, но теперь китайцы будто бы начали понимать, что классические авторы не могут сообщить всего необходимого. Все чаще раздавались голоса, требовавшие искать ответы на насущные вопросы не в старых текстах, но посредством собственных суждений. Слабеющая династия Мин жестоко преследовала вольнодумцев, но голоса разума не утихали.

Когда в 1644 году власть захватили маньчжуры, и началась эпоха династии Цин, дух интеллектуальной свободы лишь усилился: сотни ученых отказались работать на завоевателей. Одним из таких смельчаков был Гу Яньу, считавший политические потрясения следствием того, что Китай погряз в порочной метафизике. Старой интеллектуальной традиции Гу Яньу противопоставил необходимость доказывать практическую применимость всякого знания. Подобно англичанину Фрэнсису Бэкону («Новый органон» Бэкона вышел в 1620 году), Гу Яньу попытался понять окружающий мир путем наблюдения за реальными вещами и за трудом других людей. Путешествуя по стране, он тщательно записывал всё, что узнавал об астрономии, метеорологии, ирригации, горному делу, соляной промышленности, кораблестроении, мореходстве, вопросах ведения боевых действий и государственному управлению. Китайские мастера умели очень многое, однако профессиональные интеллектуалы (государственные чиновники-управленцы) попросту игнорировали всю накопленную народом мудрость как несуществующую. Взгляды Гу Яньу приобрели популярность у многих, а особенно – у китайских врачей, которых ужасало их бессилие перед эпидемиями 1640-х годов. Опираясь на многочисленные истории болезней, они настаивали на проверке классических медицинских теорий реальными результатами, а не бесполезными цитатами из древних трактатов.

Всё чаще китайские ученые начинали отдавать предпочтение фактам, делая акцент на строгих методах в математике, астрономии, географии, лингвистике и истории. Даже император Канси в итоге провозгласил, что при решении любой проблемы необходимо изучить ее корень и обсудить с обычными людьми, а лишь затем приступать непосредственно к решению.

Указанными обстоятельствами и решили воспользоваться иезуиты.

Иезуиты в Китае

Свое проникновение в Китай миссионеры начали еще в 1570-х годах, действуя из португальской фактории в Макао. Успеху христианской проповеди немало способствовали хорошие подарки, особенно такие технические достижения запада, как часы и очки. Но главным «оружием» в арсенале иезуитов, как ни странно, оказалась астрономия. Китайские чиновники настолько серьезно относились к календарю, что даже разрешали чужеземцам (в основном арабам и персам) работать в астрономическом бюро. Считалось, например, что празднование зимнего солнцестояния в неправильный день может в буквальном смысле потрясти основы мироздания. Такая щепетильность сильно напоминала представления средневековой Европы о важности верного определения даты очередной Пасхи.

Точность иезуитских астрономических вычислений превосходила китайскую на порядок. Несколько высших государственных чиновников не смогли устоять перед новой математикой и тайно обратились в христианство. Появились переводы европейских книг. Император Канси в долгих беседах со священниками изучил их арифметику, геометрию и механику. Во время инспекционных поездок он пропагандировал среди своих чиновников новые западные методы расчетов для различных технических работ. Также иезуиты организовали для китайской армии отливку множества великолепных современных пушек.

Казалось, что дело миссионеров движется вполне удачно – некоторые из них даже удостоились титула мандарина. Но, это была лишь видимость успеха. Китайское общество в целом оставалось закрытым для европейского влияния. Да, восточные ученые были разочарованы «мудростью» своих предков, однако, вместо создания новых представлений об устройстве мира, они предпочли обратиться к еще более древним и почтенным авторитетам. Где же еще могла быть сокрыта истина, как не в глубине веков? В Поднебесной началось Возрождение. Даже у Гу Яньу интерес к старинным текстам был столь же силен, как и интерес к современному горному делу или сельскому хозяйству. Истории болезней, собранные китайскими врачами, стали использовать не столько для лечения больных, сколько для «правильной» расшифровки медицинских текстов времен древней династии Хань (правила с конца III века до нашей эры до начала III века нашей эры).

Одновременно с этим Цинский двор принялся заманивать ученых обратно на государственную службу. Создавалось множество доходных должностей и привлекательных синекур. Например, финансировалось издание огромных энциклопедий, которые вообще не были предназначены ни для чего, кроме сохранения классических текстов и обеспечения работой огромных групп образованных людей. Новое мышление оказалось путем к успешной карьере. На фоне выгодных государственных заказов необходимость практической пользы стала для многих казаться не столь уж очевидной. В конце концов, хорошая оплата сама по себе уже является практическим результатом. А для правителей Цин опасности свободомыслия и вовсе перевешивали любые возможные преимущества от новых идей.

Если разобраться, то в XVII веке китайские философы задавали точно такие же вопросы, что и европейцы. Однако, перед Китаем, как государством, не стояли глобальные задачи, требующие переоформить взгляды на Вселенную. Поднебесная была столь успешной и развитой страной, что ей просто не к чему было стремиться, кроме как к установлению полной внутренней стабильности. Неудивительно, поэтому, что новые математические методы оказались пущенными на исследованияя классической литературы. В обществе были слишком сильны позиции охранителей китайской ортодоксии. Европейцам позволялось иметь голос лишь в чисто механических вопросах. Большинство людей из правящего класса видели пользу от миссионеров лишь в том, что они делились своими, неизвестными в Поднебесной, практическими знаниями и навыками.

Иезуиты не сдавались. Несколько раз они устраивали с китайскими астрономами публичные состязания по предсказаниям солнечных затмений. И всегда побеждали. Престиж миссионеров поднимался на небывалую высоту, но главной задачи это не решало. Иезуиты могли предсказывать затмение с точностью до нескольких минут (китайцы иногда ошибались на несколько дней), но для китайских судей этот результат всегда оказывался недостаточно хорошим. Несколько минут – это ведь тоже ошибка! Ни о каком масштабном плане внедрения европейской науки, а уж тем более христианства, не могло идти и речи. Правда, китайский календарь продолжал быть вопиюще неправильным, поэтому устраивались новые соревнования. И вновь побеждали иезуиты. И – ничего.

О китайской реакции

Оказалось, что китайцев мало интересовала астрономия сама по себе. Их больше привлекали гадания и предсказания благоприятных дат. Само астрономическое бюро было лишь небольшим отделом министерства ритуалов. Новые методы расчетов позволяли точнее составлять гороскопы, но при этом китайцы категорически не желали отказываться от традиционной космологической системы. Сопротивление новым идеям поддерживалось кроме прочего и скрытой ксенофобией: лучше уж наша плохая астрономия, чем западные варвары.

Положение иезуитов стало стремительно ухудшаться. Они смогли добиться введения нового уточнённого календаря (который затем использовался китайцами вплоть до XX века), но попытки глубже заняться именно вопросами астрологии, привели лишь к конфронтации с имперскими чиновниками, посчитавшими, что европейцы лезут туда, куда их не звали. В итоге дело дошло до обвинений в заговоре, шпионаже и попытке вмешаться во внутренние дела. Увидев, что в спорах речь уже доходит до антигосударственной пропаганды, император дистанцировался от миссионеров. Многих из них заковали в кандалы и бросили в тюрьму.

Кроме прочего, научная работа иезуитов сопровождалась проповедью христианских догматов – в частности осуждался ряда языческих китайских ритуалов и традиция иметь наложниц. Последнее окончилось тем, что император Канси (обладатель огромного гарема) объявил новые западные методы ложными. Более того, было объявлено, что европейские ученые знают лишь часть того, что знает сам император. Хоть какая-то связь Китая с западными знаниями оказалась прервана, и научный разрыв между Востоком и Западом начал стремительно расширяться, превращаясь в пропасть. Отдельные иезуиты продолжили работать в астрономическом бюро и служили переводчиками при китайском дворе, но никакого влияния они больше не имели. Католическая миссия в Пекине кое-как просуществовала вплоть до Боксерского восстания 1898–1901 годов, сопровождавшегося массовой резней христиан.

У читателя могло возникнуть ошибочное суждение, будто император Канси являлся тем самым человеком, личные предубеждения которого встали на пути прогресса. Но на самом деле, при Канси уровень развития Китая поднялся выше, нежели когда-либо прежде. Достаточно сложно давать обобщенные оценки, но считается, что до конца XVIII века Китай по социально-экономическим показателям во всем превосходил условный Запад. Спрашивается, зачем тогда Китаю были нужны эти варварские науки? Особенно с их странным богом, который запрещает монархам иметь наложниц! Вполне разумным казалось свести любые контакты с подозрительными и агрессивными европейцами до минимума. Многие страны Юго-Восточной Азии тогда пришли к точно такому же выводу. В тех же местах, где европейцам разрешили действовать свободно, очень быстро начинался грабеж и бойня.

Китай не просто имел разумные основания отвергнуть предложенную европейскую науку, незадолго до этого Китай счел вполне целесообразным отказываться даже от собственных достижений!

Экспедиции Чжэн Хэ

В начале лета 1492 года Христофор Колумб отправился из города Палос-де-ла-Фронтера на запад через Атлантику. Под его командой было 90 человек на трех кораблях. Желающих профинансировать данную экспедицию Колумб не нашёл. Поддержка испанской королевской четы означала лишь то, что средства он искал самостоятельно за счёт недополученных государством налогов. Хороший друг предоставил Колумбу собственный корабль и дал еще немного денег в долг. Королева заложила свои драгоценности.

Справедливости ради заметим, что первая экспедиция Васко да Гамы 1497 года насчитывала уже четыре корабля и была полностью профинансирована португальской короной.

Итого – семь кораблей фактически определили будущее Европы. И мира.

А немногим ранее в 1405-1433 годах китайские императоры династии Мин отправили семь экспедиций в Индокитай, на Яву, Малакку, Суматру, Цейлон, Мальдивы, в Индию, Аравию и в Африку. Совершивший эти плавания «золотой флот» адмирала-евнуха Чжэн Хэ состоял примерно из 300 кораблей, среди которых имелись танкеры для питьевой воды и громадные плавающие сокровищницы. Последние, судя по всему, являлись самыми большими парусными деревянными судами за всю историю человечества. Среди десятков тысяч китайских моряков встречались даже врачи и аптекари. Чжэн Хэ имел в своем распоряжении магнитные компасы и подробную карту Индийского океана. Колумб же, напротив, плохо понимал, где он находится и куда движется.

Тем не менее, эпоха походов «плавучих сокровищниц» оказалась недолгой. После 1433 года морская экспансия остановилась, финансирование кораблестроения было прекращено, и флот быстро пришел в полную негодность. Верфи разобрали, мастеров распустили, документы похоронили в архивах. После всего этого повторить путешествия Чжэн Хэ стало весьма проблематично, даже если бы подобное желание у кого-нибудь и возникло.

Хочется задать вопрос, почему китайские императоры утратили интерес к отправке кораблей в заморские плавания, но это будет неверный вопрос. Правильный вопрос должен звучать иначе: почему китайские императоры вообще решили организовать подобные экспедиции? Ответ окажется несколько неожиданным: первая треть XV века отличалась совсем нетипичной для Китая энергичной и дорогостоящей дипломатической деятельностью. Император Чжу Ди по собственной прихоти решил усилить влияние Минской империи во всех четырёх сторонах света, хотя никаких политических или экономических предпосылок для этого не было. В самом деле – что ещё может быть нужно стране, способной снарядить флот из самых больших парусников в истории человечества? Но Чжу Ди полагал, что сможет существенно пополнить казну с помощью активной внешней торговли. Он ошибался.

Золотой флот приводил многих заморских правителей в трепет, но сами китайцы не стремились покорять новые территории. Они требовали простого формального признания китайского императора своим господином, после чего следовал обмен «данью» и щедрыми ответными дарами. Выяснилось, что другие страны слишком бедны по сравнению с Поднебесной, дабы торговля с ними могла принести заметные доходы. Китайская государственная «коммерция» предполагала целью хотя бы просто окупить расходы на содержание громадного флота.

В результате походы Чжэн Хэ в Западный океан обернулись баснословными убытками, сопровождавшимися смертью десятков тысяч моряков. Подобные экспедиции были признаны примером вопиющей неэффективности.

После смерти Чжу Ди (и его внука Чжу Чжаньцзи) не нашлось желающих продолжать развитие мореплавания. Большинство китайских императоров расценивали торговлю не как источник прибыли, а как возможность обогащения и возвышения нежелательных социальных групп (например, купцов). В итоге океанские путешествия оказались вовсе запрещены. Чиновники, желая воспрепятствовать растрате государственных средств и бесцельной гибели сограждан, уничтожили многие документы о плаваниях Чжэн Хэ.

Еще о китайской реакции

Властями империи запрещали не только мореплавание. В XIV веке Китай отказался от использования прядильного станка, приводимого в движение энергией воды. В XV веке в стране были практически изъяты из обихода механические часы и свернута разработка механических приспособлений. В том же веке основатель династии Мин император Хун У повелел наказывать поркой всякого, кто без разрешения властей отправится на расстояние далее 35 миль от дома. Полагалось, что эта мера поможет придать Китаю образ буколического рая из «прошлого». Кроме того, Хун У попытался запретить серебряные монеты, дабы коммерция и деньги не разлагали стабильные отношения в обществе. Из этих же соображений вся внешняя торговля отдавалась под контроль государственных чиновников и официально называлась выплатой дани.

Орды кочевников столетиями накатывались на Китай и ассимилировались им, но никто не был заинтересован в изменениях – лучшим решением из века в век оказывалось восстановление старого порядка. Китайских императоры старались остановить в Поднебесной время, но их попытки не могли оставаться успешными бесконечно. В конце концов, страну настигла немезида. «Немезидой» назывался первый британский мореходный железный военный корабль.

Опиумные войны

Иезуиты были не единственными европейцами, желающими проникнуть в Китай. Если оглянуться на первую половину второго тысячелетия, то Европа предстанет бедным отдаленным полуостровом на окраине огромного китайского мира, где находилось всё настоящее богатство. Доступ в Азию европейцам перекрывали сначала византийцы, а затем – мусульмане. Крестовые походы во многом представляли собой попытку пробить дорогу к азиатским рынкам через Ближний и Средний Восток. Когда это не сработало, некоторые авантюристы отправились морем на запад. Но и эта попытка также оказалась в некотором смысле неудачной: вместо «Индий» за морем обнаружилась Америка, торговать с которой было почти невозможно. Однако мировая торговая система все же начала стремительно меняться.

Да, Китай был сказочно богат, но его процветающая экономика испытывала дефицит серебряных монет. В Америке же оказалось много серебра. Испанцы заставили индейцев добывать серебро для европейских нужд, но вскоре добрая треть это серебра оказалась в Поднебесной. Из-за чая.

Торговля китайским чаем достигала астрономических масштабов. К 1790-м годам британская Ост-Индская компания ежегодно доставляла в Лондон 23 миллиона фунтов чайного листа. Прибыль была огромной! Однако имелась одна проблема: европейская экономика не могла произвести почти ничего нужного китайцам. Правительство Поднебесной не испытывало интереса к ответному импорту британских товаров. Когда лорд Макартни приехал в Пекин добиваться открытия рынков, император Цяньлун решительно отказал ему, сообщив, что не имеет ни малейшей нужды в странных незамысловатых английских поделках:

– Нам никто не нужен. Возвращайтесь к себе. Забирайте свои подарки!

Китайские чиновники соглашались продавать чай исключительно за серебро. Каждый год его требовалось почти 700 тонн, и оно у европейцев начало банально заканчиваться.

Однако английским торговцам все-таки удалось найти товар, который, несмотря на мнение своего императора, желали покупать простые китайцы. Этим товаром был опиум, лучшие сорта которого выращивали в подконтрольной британцам Индии. Получилась идеальная торговая схема: англичане продавали китайцам опиум за серебро, использовали серебро для закупки чая, а затем продавали чай с еще большей прибылью в Лондоне. Приток серебра в Китай сменился его оттоком. Пекинское правительство запретило торговлю опиумом, но англичане продолжили ввозить его контрабандой.

Из-за повальной наркомании в стране начались серьёзные проблемы. Даже в императорском дворце располагались тайные курительные комнаты для высших сановников. Император Даогуан отреагировал весьма жестко и объявил наркотикам войну. Китайские войска конфисковали и уничтожили несколько тонн опиума, а всем английским торговцам приказали убраться из страны. В Лондоне сочли это достаточным поводом для начала войны, и в Китай была отправлена небольшая эскадра с десантными войсками.

Далее последовала шокирующая демонстрация военной мощи промышленной эпохи. Новейший английский пароход с полностью железным корпусом – «Немезида» – разносил в щепки все, что ему противостояло. Плохо обученное средневековое войско Цинской империи, вооруженное в основном холодным оружием и устаревшей артиллерией, не смогло оказать хоть сколько-нибудь серьезного сопротивления. После ряда успешных военных операций англичане продиктовали запуганным императорским эмиссарам условия мира.

Император Даогуан и 300 миллионов его подданных оказались бессильны перед четырьмя тысячами европейцев. Китай был разгромлен, наркомания стремительно распространялась, началась гражданская война. Два тысячелетия социальной стабильности обернулись катастрофой. А спустя недолгое время Запад возжелал новых выгод и потребовал еще большего.

Вторую опиумную войну Китай тоже проиграл.

О прогрессе

Существует обширная литература, объясняющая, почему Европа смогла в XIX веке нанести Востоку столь сокрушительное поражение. Нельзя сказать, что исследователи во всем согласны между собой, но среди важнейших факторов общепринято выделять появление западной науки. Почти бесплодная до того натурфилософия вдруг породила направление мысли, которое позволило европейцам в кратчайшие исторические сроки достигнуть потрясающих результатов. При этом никто и никогда не ставил целью создать то, что мы сегодня называем современной наукой. Более того, почти всю свою историю человечество (и это сходственно для всех людских сообществ на планете) стремилось создать нечто совсем иное. Наука сумела отвоевать место в умах людей потому, что она работает. Более того – по-настоящему работает только она одна, но данный критерий стал считаться важным лишь относительно недавно. Почти всегда новое считалось хуже старого уже просто потому, что оно – новое, и неважно, что при этом показывает практика. Примеры из истории Китая демонстрируют нам объективные причины принятия решений, которые с современной точки зрения кажутся неразумными и просто вредными. Императоры и их чиновники имели веские основания полагать, что внедрение разнообразных новшеств наверняка приведет лишь к общественным волнениям и опустошению казны. Прогресс, как и любые изменения, не считался чем-то хорошим и желанным. Очевидная сиюминутная практическая польза оказывалась бессильной перед многовековыми традициями и нежеланием перемен. В Китае не случилось научно революции не потому, что ее никто не хотел, а потому, что ее просто некому было там хотеть – все считали ее ненужной и опасной. И действительно: Поднебесная вполне достойно просуществовала целых две тысячи лет, опираясь на традиционные методы, и никто в XVII веке не мог еще предвидеть, каким станет европейское вооружение через двести лет. Прогресса еще не случилось, поэтому не существовало и компетентных специалистов по прогрессу.

Аналогичным образом долгое время мыслили и европейцы.

В самом деле, достаточно точные размеры Земли стали известны грекам уже в III веке до н.э. Уровень загрязнения атмосферы в I столетии н.э. был таким высоким (по большей части из-за римских шахт в Иберии), что лишь совершившая промышленную революцию Британия XIX века смогла превысить его. Однако насколько мы знаем, римлянам никогда не приходила в голову мысль отправить свои корабли на другой конец планеты. Да и практически это было едва ли осуществимо – античные моряки предпочитали не отплывать далеко от берега.

Конечно, какое-то развитие происходило, но его почти не замечали и воспринимали как неизменную данность. На протяжении почти всей истории человечества технологии изменялись невероятно медленно, а иногда даже наблюдался регресс. Миф о гибели критского царя Миноса из-за того, что царь Сицилии пустил гостю в ванную кипяток по трубам, считался фантастическим преувеличением даже в эллинистический период. Только в римское время в Средиземноморье появились бассейны с отдельными трубами для горячей и холодной воды. Сами римляне при этом очень долго изумлялись рассказам о том, что мог делать Архимед. Итальянские архитекторы XV века изучали разрушенные античные здания и убеждались, что исследуют более развитую цивилизацию. Никто не представлял, что наступит день, когда историю человечества станут рассматривать как историю прогресса. Лишь к середине XVIII века прогресс вдруг стал неизбежностью, и его начали искать и замечать во всей предыдущей истории.

Люди прошлого не просто знали меньше нас, они мыслили иначе, не разделяли наши понятия о том, каким образом и для чего следует изучать природу. Их взгляды на данный предмет являли собой галерею интеллектуальных спекуляций и грандиозных заблуждений. В школьных учебниках редко рассказывают, что Пифагор был основателем тоталитарной секты, Исаак Ньютон – алхимиком, Карл Линней – нумерологом, а Чарльз Дарвин – ламаркистом. При этом нельзя просто сказать, будто все они заблуждались, так как попросту не знали того, что известно нам: подобный взгляд представляется сильным упрощением реальной ситуации. Как уже было показано на примере Китая, человеческая мысль всегда вырастает на социальной почве и выражает дух эпохи. По крайней мере, я стараюсь твердо придерживаться именно такой позиции, поэтому вполне могу признать некоторую «разумность» алхимической одержимости Ньютона, ведь он искал ответы на такие вопросы, которые мог и хотел задавать. А какие в принципе вопросы могли возникнуть у выпускника религиозного учебного заведения, преподавателей которого обязывали иметь духовный сан? А если учесть, что почти все, с кем Ньютон мог обсудить свои вопросы, также являлись выпускниками подобных же образовательных учреждений?

Способы постижения мира

В замечательном фильме Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» присутствует характерный лейтмотив: Розенкранц постоянно замечает в окружающей реальности еще неизвестные в те времена законы природы. Он получает новые знания опытным путем, доверяя своим зрению, слуху и вкусу. Плоды его наблюдательности: гигантский гамбургер, бумажный самолетик, законы сохранения энергии и всемирного тяготения. Одновременно с этим Розенкранц совершенно нормально относится к тому, что монета восемьдесят раз падает орлом вверх, ведь таков факт, а с фактами не спорят. Гильденстерн напротив хочет понять логику происходящего именно своим умом. Он не готов довериться своим глазам или ушам, но желает путем рассуждений понять, отчего же монета падает именно так, а не иначе. Причем любые попытки Розенкранца продемонстрировать свои открытия Гильденстерну по недоразумению проваливаются: горшки бьются, самолетик ломается. Это прекрасная метафора всей истории науки. Природа открыта желающему ее увидеть, но тщательно прячет свои секреты от каждого, кто ей не доверяет. Так и человечество на протяжении всей своей истории слишком полагалось на разум, вместо того, чтобы ненадолго отвлечься от собственных мыслей и взглянуть на окружающий мир. Два возможных способа постижения мира – практический и интеллектуальный – казались несовместимыми (точнее, практический способ вообще не считался пригодным), что приводило к тысячелетиям блуждания в потемках.

Именно поэтому, когда мне однажды потребовалось выступить с лекцией на тему возникновения и развития науки, я посчитал, что самым интересным будет рассказать не о великих открытиях, а о великих проблемах и об ошибках выдающихся мыслителей прошлого. В самом деле, прямое перечисление достижений быстро превращается в скучную дидактику, тогда как реальное развитие науки напоминает драматичную и динамичную трагикомедию. Ну, или это только я вижу ее в подобном свете. Впрочем, реакция зала подтвердила правильность моего решения – лекция о том, что такое «не наука», имела успех. Позже мне довелось выступать с этой лекцией еще перед несколькими аудиториями, и она раз от раза становилась длиннее и наполнялась новым занимательным материалом. Когда изначальные полчаса перевалили за полтора, я понял, что нужно остановиться и пожалеть слушателей. Редкая голова может воспринимать информацию дольше, чем способна выдержать спина. Кроме того, само повествование уже едва сохраняло целостность под грузом новых фактов.

В результате начала получаться книга, в которой история науки рассказывается апофатическим способом – то есть таким, который раскрывает сущность предмета через понимание того, чем он не является. А поскольку большая часть человеческой жизни не является наукой, то объем охваченного материала получился внушительным. Долгое время я искренне надеялся, что смогу уложиться в формат одной, пусть и очень толстой книги, но постепенно принял неизбежное: я ограничусь в основном античностью и тем, что было до нее, причем некоторые вопросы (например, древняя медицина) окажутся нераскрытыми, поскольку это показалось мне излишним. Если стремится рассказать обо всем, то не сумеешь рассказать ничего. С другой стороны именно античные мыслители заложили тот фундамент, на котором стояла западная мысль вплоть до появления современной науки (и даже некоторое время после ее появления).

В любом случае выстроить главы в строго хронологическом порядке не получилось. После настоящего введения последует еще пара общих вступительных глав, призванных всецело погрузить читателя в рассматриваемую мной проблематику. Затем повествование последует соответственно хронологическому развитию – насколько это в принципе кажется мне уместным. Я сознательно по многим вопросам стану забегать вперед либо делать отступления в прошлое, дабы не приходилось писать одновременно о слишком многом. Каждая тема рассматривается, сколь это возможно, отдельно от остальных, одновременно вплетаясь в общее повествование, дабы получалась максимально цельная картина. Отдельно вынужден попросить прощения у тех, кто не найдет в книге некоторых интересных именно им вещей: я старался не погружаться глубоко в те вопросы, в которых совсем уж мало разбираюсь.

Хотя начнется всё издалека – с искусства.

Аттестат Петра Первого

В мае 1697 года русский царь Петр на время покидает Великое посольство и морем отправляется в город Кенигсберг. Послы неспешно следуют намеченным маршрутом посуху, и поэтому, дабы не терять времени даром, Петр решает заняться изучением артиллерии под руководством прусского инженера Штейтнера фон Штернфельда. Позже, по возвращении в Москву, царь получает аттестат следующего содержания:

Я, Генрих Штейтнер-фон-Штернфельд, священно-Римской империи благородный дворянин, его пресветлости курфюрста Бранденбургского над главной и полевой артиллерией благоучрежденный полковник, над всеми крепостями Прусского княжества верховный инженер, свидетельствую, что предъявитель сего московский кавалер, именем господин Петр Михайлов, в минувшем году был здесь, в Кенигсберге, благоизволил дать мне знать, что желает он изучать огнестрельное искусство, в особенности метание бомб, каркасов и гранат под моим руководством и наставлением. Я тем охотнее согласился удовлетворить его желание, что видел в нем высокопохвальное рвение к столь необходимому искусству, которым опытный офицер может заслужить благосклонность высоких монархов, и при первом разговоре с немалым удивлением заметил, какая понятливая особа ищет моего содействия. Начало предвещало доброе исполнение, и я тем ревностнее, без потери времени, как здесь, в Кенигсберге, так и в приморской крепости Пиллау, ежедневно господина Петра Михайлова не только в теории науки, но и в практике частыми работами собственных рук его обучал и упражнял; в том и другом случае в непродолжительное время, к общему изумлению, он такие оказал успехи и такие приобрел сведения, что везде за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может. В чем сим свидетельством явственно и непреложно удостоверяю. Посему ко всем высшего и низшего звания, всякого чина и состояния лицам обещаю мое покорнейшее, подданейшее, послушнейшее служебное и приятное прошение, того прежде помянутого господина Петра Михайлова признавать за совершенного, в метании бомб осторожного и искусного огнестрельного художника, и ему, во внимании к его отличным сведениям, оказывать всевозможное вспоможение и приятную благосклонность; за что я со своей стороны буду признателен. Для подлинного удостоверения сие свидетельство я подписал собственною рукой и наивящше укрепил своей фамильной шляхетною вислою печатью.

Дано в Кенигсберге, в Пруссах, 2 сентября 1698 года.

Если отвлечься от высот литературного стиля и произвести несложные арифметические подсчеты, то окажется, что в этом документе слово «наука» встречается лишь однажды, тогда как слова «искусство» и «художник» – по два раза каждое. Это может показаться несколько странным, ведь, как уже говорилось выше, Петр обучался вовсе не живописи, а осваивал мастерство инженера-артиллериста. Термин «художник» кажется тут неуместным, однако, в старых текстах слова часто имеют иные значения, чем это принято сегодня. Впрочем, некоторую ясность мы сможем получить, если разберемся с этимологией упомянутых понятий.

Об изначальном понятии искусства

Само слово «художник» восходит к древнегерманскому слову, означающему человека, умеющего что-либо делать руками. Родственным тут является английское слово «hand» (рука). Можно сказать, что художник – это буквально «рукодельник», а в широком смысле – деятель искусства. Однако, с самим словом «искусство» разобраться будет уже не так просто.

Искусство (от старославянского «искоусъ» – опыт) в нашем случае следует понимать, как чрезвычайно развитое мастерство в какой-то определённой области. Русское слово «искусство» напрямую соотносится с греческим «τεχνη» и латинским «ars», которые переводятся как мастерство, ремесло, умение. От этих слов происходят соответственно русское слово «техника», так и английское слово «art». Однако древние «τεχνη» и «ars» означали не совсем то же самое, что сегодня значит «искусство». С течением веков смысл этих понятий постепенно менялся.

Словами «τεχνη» и «ars» в античности обозначали не только и не столько изящные искусства, но также ремесла и науки. Искусством называли умение что-либо производить, а также знакомство с профессиональными правилами. Работа без правил по одной лишь фантазии не считалась искусством, но являлась его противоположностью. Так, например, греки не включали поэзию в искусства, поскольку считали ее вдохновением Муз. Зато искусством считалось мастерство создания предметов (столов, копий, одежды, скульптур), либо умение что-либо делать (выращивать оливки, убедительно говорить на публике, измерять поля).

Свободные и механические искусства

Между художественными и ремесленными искусствами не видели особой разницы. Зато огромную разницу видели в том, требует ли конкретное занятие только лишь умственного труда, или также еще и физического. Полагалось, что работать руками недостойно свободного человека. Так, римляне одновременно восхищались творениями древних греков и презирали современных им греческих скульпторов.

Занятия, требующие телесных усилий, назывались artes vulgares – обычными искусствами (средневековье даст им название artes mechanicae – механические искусства). Умственные же занятия назывались artes liberales – свободные/вольные искусства. Естественно, что свободные считались несравненно более высокими. При этом живопись и скульптура, поскольку они требовали работы руками, относились именно к механическим искусствам.

Общепринятый перечень свободных искусств появился в раннем средневековье. Их было семь: гуманитарные (artes rationales) грамматика, риторика и диалектика; а также естественные (artes reales) арифметика, геометрия, астрономия и музыка. Причем музыку здесь необходимо понимать, как теорию гармонии, а не как создание мелодий, которое с древних времен объединялись с поэзией. Еще Аристотель считал важным уметь наслаждаться музыкой критически, но одновременно полагал, что свободный человек будет играть или петь, только если он пьян. И в любом случае Аристотель не считал возможным обучать гражданина ни одному из ремесел, которое дает возможность зарабатывать деньги.

Три рациональных искусства называли, соответственно их числу, «тривиальными», а четыре реальных – «квадривиальными». Сначала преподавался тривиум, потом квадривиум. Каждая дисциплина считалась одновременно искусством и наукой: например, астрология была прикладным искусством, а астрономия – теоретической научной системой. В современном понимании это были исключительно науки, но в университетах они изучались на факультете искусств.

Окончившие данный факультет получали степень магистра, которая давала право поступления на один из старших факультетов – богословский, юридический или медицинский. Постепенно факультет искусств стал носить имя философского, поскольку изучаемые там искусства и составляли основу философии того времени, а степень магистра искусств была вытеснена степенью доктора философии. Даже современная западная система научных званий – доктор философии (PhD), доктор права (DL), доктор медицины (DM), доктор богословия (ThD) – отражает это древнее деление. Старшие предметы тоже назвали науками, причем богословие и философия уже не имели соответствующего практического искусства, поскольку в университетах не читали курсы проповедования или прикладной философии.

Более того, среди наук существовала строгая иерархия. Богословы считали себя выше философов и требовали, чтобы те рационально обосновали веру в бессмертную душу (аргументы Аристотеля против бессмертия души были осуждены церковью). Философы указывали математикам, чтобы те исчислили любое движение на небесах как круговое, поскольку только такое движение полагали таким же неизменным и вечным, как сами небеса.

Механические искусства в средневековье также пытались свести к семи, но, поскольку их было значительно больше, то общепринятый перечень такого рода не сложился. Приходилось либо выбирать некоторые самые важные из механических искусств, либо же трактовать их максимально широко, что в любом случае оказывалось неудобно. Как бы то ни было, но ни один из известных нам средневековых списков механических искусств не включал, например, живопись или скульптуру, поскольку практическая польза от них в те времена была невелика.

Разделение искусств, ремесел и наук

Такое соотношение понятий сохранялось до эпохи Возрождения. История современного взгляда на искусство началась на берегах реки Арно, когда жители Флоренции осознали, что их город является форпостом прогресса. Дабы причислить своих художников к сонму знаменитостей, флорентийцам понадобилось преодолеть в себе вековое христианское понимание отдельного человека как пассивного спутника истории. За человеком потребовалось признать деятельное начало.

Житель средних веков не мыслил себя творцом истории, которая всецело находилась в руках Бога. Единственной ценностью обладала лишь история библейская. Подобное отношение к поступкам человека в еще большей мере касалось его творений. А поскольку любые значительные произведения искусства чаще всего имели религиозный характер, то они находились в ведении Церкви, то есть – не принадлежали своему времени. Средневековая Европа создала подлинно христианскую цивилизацию, породившую целый ряд характерных именно ей памятников культуры, таких, как готические соборы или «Сумма теологии». Но то было своего рода внеисторическое время, заключенное между правлением императора Константина и тем моментом, когда в Тоскане, наконец, вновь возгорелось творческое пламя человечества.

История возобновила свое течение. Причем, что удивительно, тяга к новизне родилась у итальянцев из желания воскресить античность, отказавшись от того, что являлось тогда действительно новым – от готики. Но готика стояла на месте и стремилась к небесам. А итальянцы стремились жить! Изменения и прогресс стали в их сознании восприниматься чем-то желаемым.

Теперь, чтобы понятие искусства обрело его нынешний смысл, необходимо было совершить две вещи. Во-первых, отделить науки и ремесла от искусств (а также присоединить к ним поэзию). Во-вторых, осознать, что оставшиеся человеческие умения составляют единое целое.

Вопрос с поэзией решился легче всего, ведь еще Аристотель трактовал правила трагедии как искусство. Конечно, средние века предали это забвению, но после появления в 1549 году итальянского перевода аристотелевской «Поэтики» принадлежность поэзии к искусствам быстро стала общим местом.

С другой стороны, общественная ситуация помогла отделению искусств от ремесел. Во времена Ренессанса прекрасное стало цениться сильнее, чем в древности, соответственно, изменился и статус его создателей, которые начали считать себя выше ремесленников. Популярность произведений искусства превратила их в средства помещения капитала. Это укрепило финансовое положение художников и повысило их амбиции: отныне они хотели, чтобы общество воспринимало их деятелями свободных искусств.

Однако указанные амбиции стали мешать отделению искусств от наук. Художники сами желали перейти из ремесленников в категорию ученых, чье общественное положение было несравнимо выше. Эти притязания подкреплялись тем, что концепция искусства тоже опиралась на законы и правила, а расчет художественных произведений требовал математической точности. В самом деле: открытие перспективы требовало изучения геометрии, а скульпторы и архитекторы теперь опирались на исчисление пропорций по античным образцам. Подобные рассуждения можно встретить, например, у Леонардо да Винчи. Джованни Санти, отец Рафаэля, также отказывался считать живопись механическим искусством. Лишь в поздние годы Возрождения появилось понимание того, что искусство все-таки не делает того же, что наука. Возник протест против точной математической концепции творчества.

Понять, что изящные искусства являют собой однородный класс, оказалось намного труднее, чем отделить их от ремесел и наук. В языках просто-напросто не существовало терминов, которые могли бы их совместно описать.

Например, не было понятия скульптора, каким сегодня пользуемся мы. До конца XV века существовали различные наименования для мастеров, работающих с камнем, металлом, деревом, глиной или воском. Вид используемого материала сильнее разделял этих людей, чем соединяла общая форма их творений. Так и сегодня мы отделяем плотника от каменщика, пусть даже оба они занимаются строительством домов. Лишь в XVI веке возникло общее понятие скульптора, не зависящее от используемого материала (общим стало название того специалиста, который изначально работал с деревом).

Одновременно, также в XVI веке, на основе нового понятия «искусство рисунка» сблизились, наконец, ранее несвязанные умения скульптора, художника и архитектора. Предполагалось, что именно рисунок и составляет их общность.

Впрочем, искусство рисунка еще не получалось совместить с музыкой, поэзией и театром. Осознание их близости уже появилось, но не был ясен объединяющий принцип. Рождение нового термина потребовало еще двух столетий. Лишь в XVIII веке возникло и закрепилось общепризнанное название «изящные искусства».

Отныне стало несомненным, что ремесла – не то же самое, что искусства; а наука – точно не живопись; и потому других искусств, кроме изящных, не осталось вовсе. На утверждение новой терминологии потребовалось еще столетие, и к середине XIX века значение слова «искусство» перестало охватывать науки, ремесла и умения. Старое название сохранилось, но содержание понятия изменилось полностью – искусством стали называть создание прекрасного.

Теперь, наконец, мы вновь можем вернуться к тексту аттестата Петра I. Поскольку данный документ был составлен еще в конце XVII века, то слова «художник» и «искусство» следует, как мы теперь знаем, понимать в том смысле, что царь освоил теорию и практику артиллеристского дела, в совершенстве научившись выполнять все необходимые для этого расчеты и технические действия. В те времена отделение изящных искусств от наук и умений не завершилось до конца, и словом «художник» называли любого, кто овладел навыками и мастерством в каком-либо деле.

Занятно, кстати, что и самом слово «артиллерия» имеет в своей основе корень «art-arte» и означает – искусство стрелять/метать. При этом не следует забывать, что в русском языке слово «техника» используется не только для обозначения разного рода механизмов, но и, например, в словосочетаниях типа «техника танца», «художественная техника».

О причинах потребности в науке

На этом мы оставим наш небольшой экскурс в историю развития искусств, посоветовав, однако, читателю расширить свои знания в данной области самостоятельно. Наша же книга последует по своему намеченному пути и обратится теперь к не менее занятному вопросу, а именно – почему к концу XVII века именно механические искусства обрели вдруг столь большую популярность, что ими заинтересовались многие знатные европейцы, в том числе и русский царь? Отчего презираемые ранее занятия оказались вдруг столь привлекательны и востребованы?

Можно дать самый простой и очевидный ответ – потому, что они полезны. Да, это, безусловно, верно, но при этом абсолютно ничего не объясняет. Неужели древним египтянам или жителям Римской империи не пригодились бы ружья, пушки, большие парусные корабли, железные дороги, синтетические ткани, лекарства, телефоны, интернет и современная агрономия? Однако даже первые робкие шаги, сделанные в этом направлении отдельными мыслителями древности, оказались малоинтересны современникам. Таким образом, можно заключить: наука полезна там и тогда, где люди готовы ее принять, понять, а главное – где уже исторически объективно сложилась не просто возможность, но необходимость ее использования.

Как же рождается такая необходимость? Дать достойный ответ не так-то просто, поэтому мы станем двигаться постепенно. На самом деле нужно разобраться в обратном. Иными словами, нужно не искать причины появления науки, но понять, почему потребность в ней не возникала раньше. Для этого нам потребуется глубоко погрузиться в прошлое средневековой интеллектуальной культуры, что, на наш взгляд, лучше всего сделать, рассмотрев историю университетов Европы.

Интеллектуальный и экономический климат Запада в начале второго тысячелетия

К середине XI века устремления наследников Карла Великого свели интеллектуальное движение Запада исключительно к подготовке кадров для церкви и монархии. Закрываются почти все монастырские школы, где обучали грамоте деревенских детей. Главный каролингский идеолог Алкуин провозглашает королевство франков наследником Рима, но переписываемые монахами латинские манускрипты никто не читает. Они ложатся на полки скрипториев до лучших времен. Великолепные книги создаются для роскоши. Наука превращается в сокровище. Величайший мыслитель эпохи – неоплатоник Иоанн Скот Эриугена – оказался малоинтересен современникам. Христианство победило, история остановилась. Любые изменения пресекались феодалами ради сохранения собственной власти. Клирики молились, дворяне защищали, крестьяне работали. Останки римских городов давали убежище лишь горсткам жителей. Греческий язык был забыт.

Но к X веку в Европе заметно теплеет, урожаи растут, и, как следствие, стремительно увеличивается население. Старые наделы уже не могут обеспечить пропитанием всех. Начинается массовая внутренняя колонизация европейского континента – люди расселяются с побережий и речных террас на холмы, осушают болота и расчищают леса под поля и пастбища. Площадь пахотной земли непрерывно растет. Происходит переход от двуполья к трехполью, появляются плечевой хомут и плуг с боковым отвалом, крестьяне начинают подковывать рабочих лошадей. Все это еще сильнее повышает урожайность. Вместо хуторов и крестьянских дворов формируются деревни. Производится все больше прибавочного продукта.

Богатый мусульманский мир сразу же начинает проявлять интерес к излишкам западных ресурсов, поэтому постепенно для нужд торговли начинают формироваться новые европейские портовые города. Там история возобновляет свой ход, там множатся виды профессий и ремесел. Именно туда вместе с восточными товарами в XII столетии приходят греческие и арабские рукописи. В ортодоксальной Византии труды античных философов сохранили христиане-еретики и евреи. Мусульманские школы с большим интересом отнеслись к этим сочинениям и даже дополнили их. Теперь мудрость древних стала, наконец, возвращаться обратно на Запад. Появляются латинские переводы геометрии Евклида, медицины Гиппократа и Галена, астрономии Птолемея, логики и физики Аристотеля. К этому добавляются математика Аль-Хорезми, медицина Авиценны, философия Аль-Фараби и Аверроэса, а также арабские астрономия, ботаника и алхимия.

Другим результатом накопления богатств в Европе стало то, что все больше людей могло вовсе не быть занято в сельском хозяйстве, переключившись на иную деятельность. Так на Западе вновь появились и другие, не портовые, города – центры ремесла, центры производства промышленных товаров. Силой оружия эти города очень рано смогли отстоять свою независимость перед местными феодалами. Туда из портов перетекали товары, а вместе с ними и новые знания, которые быстро распространялись по Европе и закреплялись на перекрестках торговых путей. Интеллектуальное знамя античности, как это и предсказывал Алкуин, подхватывает Франция. Главным центром учености, естественно, становится новая столица Капетингов – Париж. Там уже были крепки древние традиции теологического образования, но теперь в церковных школах священники начинают также изучать диалектику, опирающуюся на рациональные способности разума. Старая монастырская среда сразу же встает в оппозицию к новым городским клирикам и отказывается признавать учение Христа совместимым с учением Аристотеля.

Самый яркий представитель этой консервативной партии – Святой Бернард Клервоский. Истинный сын эпохи феодализма, мистик, проповедник крестовых походов и создатель духовно-рыцарских орденов он признавал одну лишь грубую силу в качестве орудия борьбы. Бернард просто не видел никакого смысла в спорах с несогласными. Благодаря огромному авторитету он фактически диктовал свою волю папам и королю, требуя наказать любого, кто хотел привнести опасные новшества. Именно при жизни святого Бернарда в городах под влиянием разделения труда появляется особый тип человека, чьим ремеслом становится интеллектуальная деятельность.

Пьер Абеляр

Первым выдающимся интеллектуалом нового типа становится родившийся в 1079 году сын мелкого феодала Пьер Абеляр. Он с радостью отрекается от военных битв ради других сражений. Блестящий знаток новой диалектики – Абеляр одного за другим громит в публичных диспутах старых парижских мэтров богословия, похищая у них всех слушателей. Из рук в руки переходят записи его лекций.

Блестящий логик, Абеляр, дает западной мысли первое рассуждение о методе. В своей книге «Да и Нет» он приводит аргументы за и против различных тезисов, не пытаясь прийти к какому-либо заключению, но описывая сам процесс рассуждения. Книга пробудила христианский мир от догматической спячки, уверенно заявив о потенциальной силе разума. Из показанной пользы рассуждений сразу же вытекала необходимость науки о языке. Требовалось установить четкое соответствие между словами и обозначаемой им реальностью. Ибо слова – это инструменты интеллектуала.

Но коль скоро разум провозглашен выше догмы, то Абеляр выдвигает тезис о союзе разума и веры: теологи должны не повторять богословские истины, но понимать их, ведь нельзя верить в то, чего не разумеешь. Внутреннее раскаяние верующего, понимание им своего греха признается важнее механического исполнения наложенной епитимьи.

Популярность Абеляра и оригинальность его мыслей оказывается столь высокой, что завистники старой школы интригами изгоняют его из Парижа. Он триумфально возвращается, поскольку ученики жаждут новых лекций. Тогда враги обвиняют Абеляра в совращении ученицы Элоизы, врываются к нему ночью и силой оскопляют. Мало того – Абеляра запирают в монастыре и сжигают его книги на костре. Но толпы учеников следуют за любимым мэтром и селятся вокруг монастыря, чтобы обучаться дальше. В итоге Абеляр снова возвращается в Париж, причем злоключения лишь увеличили число его поклонников.

Столкновение со святым Бернардом было неизбежным (удивительно, что оно вообще произошло столь поздно). Бернард прибывает в Париж и пытается вразумить студентов, но его усилия оказываются тщетными. Увидев в этой неудаче лишь доказательство вины Абеляра, Бернард организует обвинительный Собор, а затем вырывает у папы суровое осуждение зарвавшегося еретика. Абеляра вновь заточают в монастыре, на этот раз он сломлен уже навсегда.

Старая школа выиграла первый бой. Но не войну.

Шартрский дух

Другим важным интеллектуальным центром того времени является Шартр, где пошли иным, нежели Абеляр, путем. Тут предпочли изучать не столько слова, сколько вещи; не грамматику и диалектику, но математику. Греко-арабская традиция способствовала здесь развитию духа любознательности и исследований. Увы, но в XII веке эти понятия считались антагонистичными рациональности, ведь опыт постигает лишь отдельные явления, тогда как разуму полагалось объять всю реальность целиком.

Шартрский дух зиждился на вере в разумное и постигаемое устройство природы. Мир еще не понят, но понять его возможно и даже необходимо! Бог создал природу и дал ей законы, которые может постичь наделенный разумом человек. Более того – он может преображать мир своей деятельностью. И хотя XII век еще в основном мистичен, но, как мы видим, уже тогда делались первые шаги в сторону десакрализации мира.

В самом деле, городской интеллектуал теперь и сам смотрит на вселенную как на стройку или фабрику. Любой человек в городе является мастером, преобразующим и творящим. Задача интеллектуала – не копить знания, но с общей пользой пускать их в оборот. В новом мире оказывается недостаточной старая система свободных искусств. Кроме них теперь необходимо изучать также физику, механику, экономику, этику и политику, ведь они являются важной частью человеческой деятельности. Постепенно в программу церковного образования включают всё, что удается без скандала заимствовать у новаторов. Так Петр Ломбардский и Петр Коместор новаторски комментируют библию, доступно излагая мысли отважных первопроходцев для осторожных умов.

Разумеется, ремесленники разума, как и все прочие, стремятся организоваться внутри корпоративного движения растущих городов. Это их стремление привело в итоге к возникновению университетов, которые, впрочем, являются детищем уже XIII века.

Появление университетов

К началу XIII столетия церковные школы уже готовят компетентных священников, администраторов, юристов, нотариусов и медиков. Поскольку испокон веку образование находилось исключительно в ведении церкви, то преподаватели и просто образованные люди являются клириками и считаются подданными местных епископов. Одновременно с этим набирающие силу короли желают распространить своё влияние на любые корпорации, а городские коммунальные власти пытаются взять преподавание под собственную юрисдикцию. На фоне стремительного объединения ремесленников в цеха, преподаватели и студенты также организуются для защиты собственных интересов и прав. Борьба ведется сразу по всем направлениям.

Так болонская школа правоведения помогает германскому императору Фридриху Барбароссе урегулировать отношения с итальянскими городами, получает от него за это ряд привилегий и свобод, создает университетскую корпорацию и забастовками отстаивает свою независимость перед архидиаконом и городскими властями.

В Париже несколько церковных школ объединяются вокруг Сорбонны и кровавыми стычками с королевской полицией, а также двухлетней забастовкой добиваются права местной автономии, подчинившись непосредственно лишь папе.

В Англии Генрих II Плантагенет запрещает студентам учиться во Франции, что заставляет многих из них перебраться в Оксфорд, где также обосновались члены разных монашеских орденов. Это приводит к постепенному образованию местных колледжей и последующему объединению их в университет, который серией политических конфликтов с Иоанном Безземельным и Генрихом III завоевывает для себя многие свободы.

Успехи забастовочного движения объясняются в первую очередь тем, что города, короли и церковные власти уже не могли обходиться без постоянного притока новых профессиональных чиновников, администраторов, управленцев и советников.

К тому же университеты с радостью переходят под защиту папства, считая такое покровительство менее обременительным и боле полезным. Святой престол видит в новых интеллектуалах мощный эффективный рычаг для расширения своего влияния в городах и королевствах Европы. Как следствие, университетская корпорация распространяется целиком на весь христианский мир. Образование оказывается особым интернациональным средневековым институтом. Так университет составляет отдельную часть Парижа, наравне с большим городом и Сите.

Парижский университет вообще можно считать типичным для Европы. Он состоит из четырех факультетов: свободных искусства, медицины, права и теологии. Эти факультеты, по сути, являются цехами со своими мастерами (магистры и доктора), подмастерьями (бакалавры) и учениками. Три высших факультета управляются деканами. Глава факультета свободных искусств, в силу многочисленности и, как следствие, богатства последнего, является еще и ректором. Преподаватели и студенты делятся также на группы согласно языку и месту рождения.

В той или иной степени, сходная структура существует и в других городах. Хотя специализация наметилась почти сразу: Париж славится теологическим факультетом, Болонья – юридическим, Монпелье – медицинским. В первую очередь это зависит от того, из каких школ изначально формируется та или иная корпорация.

В средневековых университетах могли давать также среднее и даже начальное образование, но, разумеется, большинство студентов поступало туда именно ради ученых степеней. Только университеты могли присуждать их – то есть выдавать цеховые свидетельства на право заниматься интеллектуальной деятельностью в границах христианского мира.

Учебная программа средневековья

Обучение свободным искусствам обычно начиналось в 13-14 лет. Единственным требованием к абитуриенту было умение читать, писать и изъясняться на латыни.

От античности Европа знала лишь некоторых классических авторов да кое-какие энциклопедические своды, но теперь объем изучаемых текстов постепенно увеличивается. Учебная программа начиналась с латинской грамматики, которая неизменно являлась сущим наказанием для студентов. Основными пособиями тут выступали «Малая грамматика» и «Большая грамматика» Элия Доната, а также «Установления грамматики» Присциана Цезарейского: мудрёные запутанные руководства, которые не всегда понимали даже учителя. Считалось необходимым прочитать все доступные латинские тексты и научиться писать стихи размером древних римских поэтов.

Риторику полагали скорее вспомогательным умением для публичных выступлений, необходимым в первую очередь для юристов, и изучали на примере трудов Цицерона или Августина.

Логику изначально рассматривали по немногим, выполненным еще Боэцием, латинским переводам Аристотеля, а также по упрощенному пересказу трудов Аристотеля, сведенному Петром Испанским в учебник «Summulae logicales». По большей части эти книги элементарно зазубривали. Однако повторное открытие полного корпуса работ Аристотеля позволило поднять изучение логики на невиданную прежде высоту. Его же произведения стали учебниками физики.

Математику изучали по «Основам арифметики» Боэция (его переводам греческих пифагорейцев), по переводам трудов Евклида и аль-Хорезми, «Книге абака» Леонардо Фибоначчи, работе «Алгоритм» Иоанна Сакробоского и другим трудам. Считалось, что овладеть арифметикой и геометрией – весьма непростая задача, хотя, возможно, это в первую очередь объяснялось частым невежеством преподавателей.

Музыку изучали по «Основам музыки» Боэция – тоже переводу греческих авторов.

Средневековая астрономия сводилась к освоению принципов составления календаря, к соотношению солнечных и лунных месяцев, определению дней солнцестояний и равноденствий, а также расчету движения планет по небу. Самым популярным учебником для этого являлся «Трактат о сфере» Иоанна Сакробоского, основанный на «Альмагесте» Птолемея и арабских комментариях к нему.

Прослушав за три-четыре года установленное число курсов, студент мог попытаться получить степень бакалавра. Для этого требовалось провести дискуссию с наставником, затем подтвердить знания учебной программы перед собранием магистров и после этого выдержать публичный диспут перед рождеством. Предписывалось также прочитать ряд самостоятельных лекций во время поста, подтвердив тем самым свою квалификацию.

На магистра искусств учились уже от пяти до семи лет. Экзамен включал в себя написание комментариев на заданный отрывок, а также ответы на вопросы от специального жюри. Лицензия вручалась почти сразу, однако реально магистром человек становился только через полгода, после участия в торжественной дискуссии.

Провалы на экзаменах случались редко, поскольку туда допускали только тех, в ком заведомо не сомневались. В среднем, экзамен на бакалавра искусств держала лишь треть от общего числа студентов, и совсем немногие из них в итоге становились магистрами. Продолжать образование стремились немногие, а если и стремились, то в основном, по юридической части. На богословском и медицинском факультетах могло обучаться всего по несколько человек.

Студенты юридического факультета должны были семь-восемь лет штудировать гражданское право по Кодексу Юстиниана, после чего получали право держать экзамен на бакалавра. Желающие стать бакалавром канонического права учились не менее шести лет. На лицензию доктора можно было претендовать лишь после еще сорока месяцев обучения. Причем позволялось учиться отдельно по каноническому или гражданскому праву, либо же попытаться получить обе степени сразу.

Выпускники-юристы с полным основанием рассчитывали на значительные доходы и высокие государственные должности, поэтому даже иерархи церкви предпочитали изучать право, а не богословие.

На медицинском факультете студентам читали курсы на основе трудов Галена, Гиппократа и Авиценны. Изучалась физиология, болезни, методы лечения, виды лихорадок. Магистры искусств учились на бакалавра медицины 34 месяца, не имеющие данной степени – 48 месяцев. Экзамен на бакалавра состоял из двух этапов: защита перед наставником и защита перед собранием докторов факультета. До получения лицензии доктора требовалось пройти еще четыре курса медицины, после чего претендент защищал два тезиса и сдавал испытание по анатомированию трупа. Отметим, что законно раздобыть труп для вскрытия было весьма проблематично, и подобное позволялось лишь с особой санкции ректора.

Немалым почтением у медиков пользовалась астрология, поскольку считалось, что звезды с планетами оказывают существенное влияние на зарождение и течение болезней.

В середине XV века врачи первыми избавились от необходимости носить духовный сан, хотя на практике многие из них не имели его и раньше. Выпускники медицинского факультета являлись в первую очередь теоретиками, а их услугами предпочитали пользоваться зажиточные люди. Беднота обращалась к хирургам, аптекарям или цирюльникам, которые в основном насмехались над дипломированными докторами за их невежество во всех практических вопросах. Университетские медики отвечали конкурентам корпоративным презрением.

Дольше всего изучалась теология. Суммарно, чтобы стать магистром богословия, студент тратил от двенадцати до пятнадцати лет, причем эта степень в любом случае не присуждалась людям моложе 35 лет. Одна только Библия толковалась четыре года, затем два года изъяснялись «Сентенции» Петра Ломбардского. В связи такими сроками даже степень бакалавра теологии пользовался огромным уважением и престижем. Монахи обучались по упрощённой схеме, что всегда вызывало недовольство других студентов. Экзамен на доктора теологии состоял из двух диспутов, на одном из которых присутствовал епископ, а также из пробного урока перед новыми учениками.

Диспут

Единого стандартного учебного года, как и установленного периода каникул, не существовало – образовательные циклы привязывались к датам религиозных праздников, и они отличались от города к городу.

Расписание занятий, напротив, почти везде оказывалось схожим. По утрам читались основные (ординарные) лекции: доктора либо магистры зачитывали текст изучаемой книги, выделяли главную проблему и разбивали её на вопросы. После полудня проводились, зачастую уже бакалаврами, дополнительные (экстраординарные) лекции, где разъяснялись утренние занятия или какие-то дополнительные вопросы. Студенты под диктовку записывали тексты книг в тетради, стремясь научиться выделять основную проблему. Также считалось важным овладеть умением вести полемику, поэтому регулярно проводились диспуты на заданную тему, а иногда – о чём угодно.

Диспут являлся «рыцарским турниром» для интеллектуалов, проводившимся по строгим правилам и привлекавшим множество зрителей. Обсуждаемый вопрос заранее утверждался ведущим поединок мэтром, за которого, впрочем, диспутировал его бакалавр, поочередно отвечая на аргументы сначала других докторов, затем бакалавров, и в самом конце – студентов, если тем ещё было, что добавить. Позже, по завершении диспута, мэтр собирал воедино все услышанные против своего тезиса возражения, приводил их в законченную логическую форму, последовательно отвечал на них и подробно разъяснял свою позицию.

Но, конечно же, наибольший интерес вызывали предложения рассмотреть любую проблему по желанию публики. Такие диспуты начинались засветло, а заканчивались зачастую уже поздно вечером. Недостатка в желающих задать вопрос мэтру обычно не наблюдалось. Иногда к нему обращались с искренней просьбой разъяснить какую-то проблему, но гораздо чаще его пытались запутать, подловить на противоречиях, поставить в неловкое положение, вытянуть из него неудобные или даже опасные мысли по рискованным темам. Только обладатели быстрого ума и незаурядной эрудиции могли выйти победителями в подобных поединках.

Схоластика

Популярность диспутов родилась из главного инструмента средневекового интеллектуала – схоластики. Сегодня о ней редко говорят без насмешек, но тогда она казалась надежным средством отыскания истины. В самом деле, после веков «святого неведения» обращение к разуму выглядело, безусловно, здравым решением. Люди поверили, что путем одних лишь рациональных суждений смогут найти ответ на любой вопрос.

В полном соответствии с наследием Абеляра, схоластика начиналась с грамматики. Мыслитель-ремесленник средних веков считал слова своими инструментами, а посему ему было важно четко определить их отношение к бытию. Требовалось с абсолютной точностью понимать смысл любого высказывания. Это рождало споры.

Определившись со смыслом начальных посылок, схоластам было необходимо сконструировать надежную систему процедур, способных в любой ситуации раскрыть исследуемую проблему, распутать всякие противоречия и убедить оппонентов. Так развилась диалектика, опирающаяся не на одни лишь слова, но на действия мысли, на аргументы и контраргументы, на логику. Это тоже рождало споры.

Однако сами по себе изначальные посылки нужно было где-нибудь взять. Поэтому схоластика обращается к авторитетам античной, арабской и христианской мысли. Но Библия, отцы церкви, греки, римляне, арабы – они не говорили одного и того же, они во многом противоречили друг другу. И это также рождало споры.

Так теология возносится на вершину наук – истина может быть открыта в полном объеме, но пока еще никто не овладел ей полностью. А посему главная цель интеллектуала заключена в глубоком синтезе. Древние мудрецы сказали далеко не всё необходимое, но этого, несомненно, вполне достаточно, чтобы с помощью логики постичь, наконец, веру разумом. Желающих сказать последнее слово оказалось немало, и потому спорам не было конца. Главным предметом всех дискуссий являлись комментарии к текстам – попытки их логического анализа, выявления главного смысла и выведения новых актуальных следствий. Университетские доктора чувствовали в себе достаточно сил и способностей, чтобы ставить под вопрос и подвергать анализу любой текст. Так рождались новые оригинальные мысли, но эти мысли сразу же вели к спорам.

В период своего рассвета схоластика помогла западной культуре совершить решающий шаг – поддержать пылкие умы в поисках новых идей. К концу средневековья, запутавшись в цепях собственного метода и оставшись, по сути, детищем XIII века, схоластика уже не давала новых плодов и вызывала одно лишь презрение. После наступления эпохи барокко устаревшая, но крепко засевшая в университетах схоластика уже возбуждала лишь обоснованную неприязнь.

Книги

Коль скоро основой образования становятся тексты, то фундаментом обучения делается книга. Она перестает быть исключительно предметом роскоши, превращаясь в рабочий инструмент, которым пользуются многие и пользуются часто. Да, книги все еще стоят дорого, но все же они постепенно становятся доступней, меняется их облик. Благодаря прогрессу в изготовлении пергамента страницы книг получаются тонкими, гибкими и легкими. Формат книги уменьшается, чтобы ее было удобно держать в руках. Тростинка в руке переписчика сменяется гусиным пером, что упрощает и ускоряет работу, а также приводит к появлению готического минускула. Миниатюры и прочие украшения остаются лишь в манускриптах у состоятельных юристов, тогда как остальные книги оформляются в основном уже без лишней вычурности. Сами книги стремительно наполняются сокращениями, нумерацией разделов и рубрик, появляются оглавления и алфавитные списки. Никогда прежде тексты не были такими понятными и такими доступными для читателя.

А раз имелся спрос, то книга превратилась в товар. Переписчики и библиотекари быстро занимают важное место в университетской жизни.

Истоки университетских кризисов

К сожалению, описанная университетская структура таила в себе множество противоречий, повлекших целый ряд непрерывных кризисов.

Самым первым вопросом, разумеется, был финансовый. Жизнь в городе стоила недешево, книги и учебные принадлежности – тоже. Мэтры, как и прочие ремесленники, считали естественным брать плату за свой труд с тех, кто им пользуется, – с учеников. Одновременно с этим римский престол настаивал на бесплатном образовании, ведь знания есть божий дар, доступ к которому должен быть равным для бедного и богатого. Доходы преподавателей осуждались, как недостойные. Разумеется, полностью устранить плату за обучение не удавалось, но папство старалось изыскивать средства на поддержку университетов. Это означало, что все профессора неизменно становились служителями церкви, клириками. Немногие светские школы могли учить лишь письму, счету, иностранным языкам – минимуму того, что в первую очередь требовалось купцам.

Влияние церкви распространяется и на учебные программы. Медицина и гражданское право подвергаются нападкам, поскольку они далеки от религиозной проблематики. Роджер Бэкон – достаточно прогрессивный для своего времени мыслитель – полагал, что гражданским юристам не место в рядах церкви. Для богословов считалось недостойным излишне увлекаться натуральной философией, которой отводилась роль служанки теологии.

Поскольку никакой серьезный спор с Римом был в принципе невозможен, то очень быстро возникает пропасть между профессиональной подготовкой интеллектуалов и требованиями технической, экономической и социальной эволюции общества. Связь науки и практики оказывается парализованной на несколько столетий.

Другой стороной религиозного статуса оказалась оппозиция обычных университетских клириков растущему числу мэтров из монашеских орденов.

Доминиканцы сразу же устремляются в университеты, поскольку для аргументированной борьбы с ересями им требовалась серьезная интеллектуальная подготовка. Францисканцы, напротив, поначалу держатся взглядов своего основателя, считавшего науку препятствием для чистой веры, но постепенно они отходят от такой позиции и тоже начинают проявлять интерес к образованию. Первое время монахов встречают хорошо, но вскоре начинаются стычки.

Разногласия носят чисто корпоративный характер: монахи получали степени по теологии без предварительного обучения свободным искусствам, читали лекции во время университетских забастовок, жили на милостыню и потому не требовали платы за свои курсы. Многим студентам нравилось учиться у монахов – те часто оказывались неплохими лекторами.

Накал борьбы стремительно возрастает и переходит на догматический фронт. Мэтры-клирики в бессилии и ярости начинают огульно обвинять монахов в лицемерии, алчности, жажде власти и, наконец, в ересях. Римский престол не упускает возможность заступиться за верные ордена, чем укрепляет свой авторитет и жестко ставит зарвавшихся профессоров на место. Ремесленный дух интеллектуалов получает серьезный удар от религиозного мировоззрения.

С другой стороны, именно монахи оказываются лучшими умами схоластики, на вершине которой, безусловно, возвышается доминиканец Фома Аквинский.

Увы, сама схоластика тоже таила в себе противоречия. Для нужд средневекового христианства – за неимением других средств – приходилось приспосабливать авторов давно несуществующей эпохи. Свежая рациональная мысль так и не сможет полностью вырваться из плена античности. Университеты появляются как корпорации тружеников, но древние авторы видели в труде презираемый удел раба. Аквинат перенимает подобный взгляд у Аристотеля.

Так схоластика сама отказывается определять свое место в рядах городской стройки, назначает себе привилегированное положение и тем самым подрывает основу своего существования. Творческий созидательный человеческий труд и университетская наука пойдут различными дорогами.

Споры вокруг Аристотеля

Но, конечно, крупнейшим яблоком раздора для схоластики оказалось соотношение веры и разума. Главные интеллектуальные битвы тут гремели, конечно же, вокруг Аристотеля. Вспомним, что даже XII столетие знало его в первую очередь как логика – еще в VI веке Боэций перевел на латынь и прокомментировал аристотелевские «Категории», «Об истолковании», первую «Аналитику», «Топику», «Софистические опровержения», а также «Введение в «Категории» неоплатоника Порфирия. В XIII веке из исламского мира в Европу приходит «новый» Аристотель – физик, этик и метафизик. Причем он появляется как сам по себе, так и в формате законченных арабских философских систем Авиценны и Аверроэса. Соединить вновь обретенную мудрость с христианством оказалось непросто.

Одна группа схоластов, во главе с доминиканцами Альбертом Великим и его учеником Фомой Аквинским решает примирить Аристотеля с Писанием, создав законченную синтетическую конструкцию, известную нам под названием томизма. Предполагалось, что догматы веры можно полностью постичь разумом. Нужно признать, что Аквинат порой, не стесняясь, подгоняет свои «беспристрастные» логические построения под уже заранее известные ему церковные положения.

Другая группа схоластов, объединила мэтров-клириков вокруг профессора факультета искусств парижского университета Сигера Брабантского. Там формируется ядро латинского аверроизма, отстаивающего учение о двойственности истины. Вполне допускается, что между выводами разума и истинной Библии возможны разночтения, но при любых подобных конфликтах, разумеется, постулируется очевидная необходимость держаться божественного Откровения. Альберт Великий считал Аристотеля обычным, пусть и многомудрым, человеком, способным ошибаться, как и все другие люди. Сигер Брабантский, возражал, ведь будь Аристотель обычным человеком, то за полторы тысячи лет хоть кто-нибудь смог бы существенно дополнить или исправить его труды, однако подобного не произошло.

Спор томистов и аверроистов чуть не расколол парижский университет, но взгляды последних в итоге признаются еретическими. Сигера Брабантского таинственным образом убивают прямо во время разбирательства его дела папским двором.

Казалось, что приверженцы логически выверенной рациональной томисткой конструкции могут торжествовать, но тут неожиданный удар наносит уже знакомая нам партия старой религиозной мысли. Объединившись под знаменами святого Августина, она решает опереться на авторитет Платона, переводы трудов которого (как и его последователей неоплатоников) попадают на Запад одновременно Аристотелем. Неоднозначные и метафоричные тексты Платона прекрасно подходят августинианцам, дабы отстаивать консервативные позиции, оспаривая любые рациональные нововведения.

Популярный в первой половине средневековья мистический христианский неоплатонизм получил мощную теоретическую поддержку и ринулся в контратаку. Святому Фоме и его сторонникам вменялось то, что увлечение Аристотелем способно завести их чересчур далеко, а в качестве примера приводились крайние тезисы соперника томистов Сигера Брабантского: двойственность истину, вечность несотворенного мира, неспособность Бога предвидеть будущее. Столь нехитрая тактика работала на удивление успешно, ведь для сторонних наблюдателей все разновидности аристотелеизма казались почти одним и тем же. Бури споров гремели все XIII столетие, сотрясая университеты в бесконечных кризисах.

Разум и опыт

Еще одним крепким орешком для схоластики стала задача примирения теоретических построений и практического опыта. Медики, а также и оптики (в те времена оптика считалась разделом геометрии), уже понимали, что в их деле мало чему можно обучить одними лишь речами. Аверроэс настаивал, что врачу нужно совмещать в своем образовании, как изучение теории, так и практические занятия. Однако во Франции победа доминиканцев над аверроистами ставит крест на научном признании важности эмпирического опыта. Если даже Откровение можно постигнуть одним разумом, то уж оптику и медицину – тем более!

Однако английская научная школа в лице оксфордских профессоров Роберта Гроссетеста и его ученика францисканца Роджера Бэкона решается дать бой на этом поле. Их позиция вполне ясна: логических аргументов недостаточно, необходима проверка опытом. Гроссетест пишет труды по математике, оптике и астрономии. Бэкон занимается химией, физикой, оптикой, медициной, криптографией, разоблачает суеверия, прогнозирует появление многих технических приспособлений, обосновывает необходимость математизации всех наук. В своих работах он яростно критикует бесплодность схоластики, осуждая невежество ее авторитетов: Альберта Великого и Фомы Аквинского.

Это борьба не остается незамеченной – Бэкона обвиняют в ереси и на долгие годы сажают под арест. Когда заключение все же заканчивается, он и его последователи-францисканцы отважно продолжают развивать свои взгляды.

Но решающий удар по схоластике со стороны эмпиризма будет нанесен еще нескоро.

Гибель университетского духа

Пока же, в конце XIII века, схоластика пребывает в зените своего могущества. Интеллектуалы средневековья не могут противостоять главному искушению эпохи – возможности стать европейской технократией. Они занимают почти все самые высокие посты и должности: епископов, советников, министров. Университетская корпорация всерьез рассчитывает встать выше короля и Церкви. Уже известный нам Роджер Бэкон настаивает, что именно совету лучших профессоров предстоит руководить христианским миром. Обладатели докторских степеней действительно добиваются равенства с рыцарями и даже получают право носить оружие. Теперь магистр – не просто глава университетской мастерской, но благородный господин, воспринимающий студентов почти как вассалов.

Интеллектуалы XII и XIII веков мечтали о том, что свободные искусства станут полезными для механических. К XIV столетию их чаяния разбиваются о высокомерие возвысившихся мэтров. Гордые доктора больше не желают стоять рядом с презираемыми ремесленниками, схоластика надменно отвергает физический труд и практический опыт. Особенно это станет заметно на примере академической медицины, которая принципиально отказывается знать что-либо об умениях народных врачей: цирюльников, аптекарей, хирургов или повитух.

Между миром науки и миром техники воздвигается непреодолимая стена. На несколько веков Европа лишается интеллектуалов-тружеников.

Одновременно с этим в начале XIV века эпоха процветания на Западе сменяется периодом потрясений. Серия неурожаев приводит к Великому голоду и множеству смертей. За голодом приходит Чёрная смерть, унесшая еще треть европейского населения. Устоявшиеся общественные отношения рушатся, повсеместно вспыхивают крестьянские восстания. Положение усугубляют Западный поход монголов и Столетняя война. Начинает чувствоваться острая нехватка сперва серебра, а затем и золота.

Все перечисленное способствует стремительной перестройке социального и экономического укладов. Рабочих рук не хватает. В западной Европе крестьяне получают личную свободу, а рента все более обретает денежную форму. На руинах феодального мира появляются централизованные государства. Финансовые ресурсы городов становятся источником средств на содержание королевских армий, а обложенные налогами городские ремесленники стремительно беднеют. Мятежные аристократы-рыцари ничего не могут противопоставить ручному огнестрельному оружию, артиллерии и наемной пехоте. Однако многие представители старых дворянских и религиозных, а также новых буржуазных элит с радостью поступают на службу к государям, становясь придворными и чиновниками. Политическая власть лишь укрепляет их экономическое могущество.

Университетская верхушка, не раздумывая, присоединяется к привилегированной группе и принимается всеми способами зарабатывать деньги. Церковные бенефиции уже давно не удовлетворяют запросы алчных профессоров, поэтому они начинают спекулировать недвижимостью и книгами, ссужают деньги под проценты студентам, выколачивают гонорары за лекции, вводят плату за экзамены. Мэтры перенимают образ жизни и привычки благородных – носят дорогие одежды, строят роскошные дома, устраивают балы. Университетская олигархия превращается в касту с наследственными правами, причем ее общий интеллектуальный уровень стремительно падает.

Отныне научная мысль сосредоточена лишь на том, чтобы сохранить свое положение в обществе, отвергая все по-настоящему новое, ведь с новым приходят изменения, а они – нежелательны. Схоластика чахнет, вязнет в уже устаревших конструкциях, она более не способна рождать действительно оригинальные идеи. В Европе уже не появится почти ничего подобного грандиозным «Суммам» Альберта Великого, Роджера Бэкона или святого Фомы Аквинского. Мистическое августинианство начинает заметно преобладать над рациональным духом томизма.

Вера и разум

В этих условиях оксфордские францисканцы Иоанн Дунс Скот и его ученик Уильям Оккам начинают решительную атаку на центральную проблему схоластики – отношение разума и веры. Томисты и августинианцы стремились, пусть и различными способами, но примирить эти понятия. У францисканцев была иная цель – поставить, наконец, точку в этом вопросе, окончательно отделив земное от божественного.

Дунса Скота многие считают последним по-настоящему оригинальным мыслителем высокой схоластики. Он отвергает распространенный взгляд на философию как на служанку теологии. Для него бог настолько прост, что невыразим ни в каком понятии, а потому недоступен для человеческого разума. Понимание божественного не может быть выведено логически или признано самоочевидным, но принимается нами из авторитета Откровения. Будучи последовательным, Дунс Скот вообще отрицает возможность выведения частных истин о мире из общих принципов, но допускает только их эмпирическое познание. Все вещи – есть идеи в уме Бога, который производит из них реальность своей абсолютной волей, которая есть причина бытия и не подлежит исследованию.

Номиналист Уильям Оккам следует за учителем, но идет существенно дальше, окончательно разрывая связь теории и практики. В его концепции абсолютная свободная божественная воля не может ограничиваться даже идеями. Но раз в Боге нет универсалий, то их нет и в вещах, а потому – слова не обладают никакой метафизической сущностью, являясь лишь ярлыками, которые разум вешает на части реальности. А коль отсутствует связь между словами и высшими идеями, то и познавать конкретные объекты возможно лишь эмпирически, через созерцание. Оккам отрицает рациональность мира, поскольку не признает заведомо заложенной гармоничной связи между словами и реальностью. Так схоластика лишается слова – своего главного инструмента для познания бытия.

Важно понимать, что сам Оккам едва ли считал себя приверженцем номиналистических взглядов, признанных ересью за двести лет до того. Вслед за Дунсом Скоттом он лишь осторожно настаивал на том, что вера в Бога не нуждается ни в рациональной логике Аристотеля, ни тем более в мистической логике Платона. Простота совершеннее сложности, и не следует, поэтому, мыслить многое без необходимости. Вера – не поле для дискуссий, она дана нам через Откровение, и на этом следует поставить точку. Цель францисканцев состояла в желании избавить богословие от опутавших его цепей философии, но, что оказалось более важным для будущего, философия тем самым тоже получала свободу от теологии.

После Оккама интеллектуальный мир повернулся в сторону скептицизма. Догматическое образование стало терять свое значение – теология отступила в область возвышенной проблематики всемогущества и свободы воли. Даже противники оккамистов ссылались на догмы и авторитеты, не оставляя место разуму. Комментарии к «Сентенциям» Петра Ломбардского пишут всё реже, хотя совсем недавно без них просто нельзя было представить себе высшего образования. Зато реальный мир, наконец, стало можно обсуждать отдельно от бога, в свете лишь человеческого опыта.

Механика схоластов

Открывшиеся возможности практически сразу начали приносить плоды – оказалось, что некоторые профессиональные теологи могут добиваться немалых успехов в построении механических теорий, если им позволяют этим заняться.

Так номиналист Жан Буридан (ученик Уильяма Оккама и ректор парижского университета) фактически подготовил почву для зарождения современной динамики, развив учение об импетусе – движущей способности, запечатленной в брошенном теле и равной произведению скорости на количество вещества. Импетус Буридана постепенно уменьшался из-за сопротивления среды, но увеличивался при падении из-за постоянного действия тяжести, непрерывно ускоряющей летящее вниз тело. Также вводилось и понятие вращательного импетуса.

Ученик Буридана Альберт Саксонский (сын фермера, ставший, как и его учитель, ректором парижского университета, затем ректором венского университета, а также епископом) помимо поиска зависимости между скоростью, пройденным расстоянием и временем пути, пытался объяснить с помощью импетуса обращение небесных сфер. Вселенная по Альберту Саксонскому является механизмом с едиными законами движения, которые были преданы миру Богом в виде первоначальной двигательной силы.

Но дальше всех в вопросах механики продвинулся Николай Орем – парижский доктор богословия, епископ города Лазье и воспитатель французского дофина. Научные взгляды Орема буквально опередили свое время. Он приводит аргументы в пользу суточного вращения Земли вокруг своей оси, показывая, что движение небес нельзя доказать никаким опытом. Развивая эту идею, Орем формулирует принцип относительности движения в том же самом виде, как это сделает Галилей через два с половиной столетия. Движение планет Орем объясняет не божественным воздействием, но природными силами. Его труды оказали огромное влияние на Коперника, Галилея и Декарта. Несмотря на все свои научные достижения, Орем, впрочем, заключает в итоге, что Земля все же неподвижна.

Окончательно освободиться от тирании богословия и авторитета Аристотеля наука сможет лишь с наступлением Возрождения, когда умозрительные рассуждения начнут облекаться в точные и ясные математические формы, пригодные для того, чтобы техника начала перенимать теоретические открытия.

Общество пока еще не было готово воспринять научный взгляд на мир.

Новые университеты

Середина XIV столетия становится поворотной для университетского богословия: многовековая монополия Оксфорда и Парижа заканчивается в 1348 году, когда в новом Пражском университете тоже открывают теологический факультет. Вскоре уже многим существующим богословским школам в различных городах Европы присваивают статусы факультетов. Одновременно с этим в Париже пытаются ограничить изучение философии лишь теми вопросами, что были упомянуты Петром Ломбардским в своих «Сентенциях», причем факультету искусств вовсе запрещают касаться любых богословских проблем. Взгляды Дунса Скота и Оккама критикуются догматиками, однако споры реалистов (последователей Фомы Аквинского) и номиналистов (последователей Оккама и Буридана) не прекращаются. В XV столетии это приводит к расколам многих богословских факультетов: в Падуе, Праге, Гейдельберге, Париже. Томистские кафедры обычно возглавлялись профессорами-доминиканцами, оккамистские – францисканцами. Внутреннего решения не предвиделось, поэтому в конфликты оказалась вынуждена вмешаться светская власть, своей волей установив содержание учебных программ. Раскол удалось преодолеть, окончательно сведя католическую богословскую мысль к томизму. «Сентенции» заменяются на «Сумму теологии».

Роль монархов, как третейских судей в научных спорах, говорит о том, что университеты постепенно теряют международный статус, приобретая взамен лишь национальное, а то и вовсе – региональное значение. Причина этого процесса довольно проста: по всей Европе государства набирали силу. Старые образовательные центры больше не справляются с подготовкой необходимого числа административных и технических кадров, поэтому открывается множество новых университетов. Эти учреждения уже не возникают спонтанно, но являются творениями государей и пап.

Разрушается система деления по нациям, господствовавшая ранее в университетах, а сами они стремительно превращаются в оружие идеологической борьбы различных стран.

Уже известный нам Уильям Оккам, опасаясь гнева святого престола, бежал в Германию под защиту императора Людовика Баварского, и развернул там непримиримую борьбу против притязаний папы на светскую власть. В своих трактатах Оккам отстаивал независимость светской власти от церкви, оставляя за ней лишь духовный авторитет. Он приводит аргументы, освобождающие политику от морали и доказывающие, что за любым установившимся социальным порядком следует признавать божественные права. Причем в трудах Оккама уже нет места мечтаниям об объединении всех христиан под властью одного монарха.

Мысль почти готова к тому, чтобы принять раскол христианского мира.

Падение университетов

На этом фоне особенно ярко выглядит история падения парижского университета. В XIV столетии престиж этого учреждения колоссален: его выпускники занимают самые высокие должности во Франции и других странах. Представители университета заседают в Генеральных штатах, а сам он играет заметную политическую роль. Ему благоволят и король Филипп IV Красивый, и авиньонские папы-французы.

Великая схизма запада, когда сразу два (а позже и три) претендента объявили себя истинными папами, пошатнула казавшееся незыблемым равновесие. В тот период университет пытается усидеть сразу на двух стульях, отстаивая как верховенство Собора над папой, так и существенную самостоятельность французской церкви. И если первый тезис в целом вызывал одобрение христианского мира, то второй рассорил университет с папством и усилил королевское влияние.

Столетняя война нанесла удар намного большей силы. После поражения французов при Азенкуре часть страны вместе с Парижем отошла к англичанам. Некоторые преподаватели покинули город, но большинству не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться новым хозяевам. Во время процесса против Жанны д'Арк представители Сорбонны руководили следствием, а сам университет утвердил заключение факультетов теологии и канонического права, квалифицировавших преступления девы как ересь и ведовство. Нужно признать, что некоторые мэтры пытались уклониться от участия в судилище и даже выказывали сострадание, но, если честно, у них не было выбора. С другой стороны, никто не заставлял их буквально умолять английского короля срочно довести правосудие до конца и отменно наказать Жанну. И уж тем более никто не заставлял мэтров радостно хвастать результатами процесса перед папой, императором и кардиналами. Пепел руанского костра оставил огромное пятно на репутации университета.

После возвращения в Париж новые французские монархи не без оснований смотрели на университет, как на гнездо «предателей», постепенно лишая его всех привилегий и запрещая забастовки. В конце концов, короли реорганизуют структуру университета и делают его своим политическим орудием.

В Праге мы наблюдаем такую же трагическую картину, хотя университет там был основан самим императором Карлом VI в середине XIV века. Изначально туда стекались студенты со всей империи, но между чехами и немцами очень быстро стал нарастать конфликт. Местный архиепископ поддерживал своих соотечественников, из-за чего в знак протеста около двадцати немецкоговорящих профессоров покинули Прагу, основав университеты в Гейдельберге и Кёльне.

Ненадолго ситуация стабилизировалась, но во время Великой схизмы запада национальный конфликт разгорелся с новой силой. Немецкая община выступала за папу Григория XII и противилась созыву Собора. Чехи при поддержке короля Богемии (который был обязан Собору своей короной) сумели воспользоваться случаем и добились подписания Кутногорского декрета, по которому большинство голосов в университете отныне принадлежало им. Несколько сот недовольных немецких преподавателей и студентов покинули Прагу и основали университет в Лейпциге.

Осенью 1409 года ректором Карлова университета становится Ян Гус, популярный проповедник, часто критикующий католическую церковь. И хотя сам Гус считал себя ее верным сторонником, но против него были выдвинуты обвинение в ереси и изгнании немцев из университета. После относительно недолгого процесса Гуса сожгли на костре.

Из-за вспыхнувших следом волнений и военного поражения гуситов были фактически закрыты все факультеты кроме факультета свободных искусств. Поток студентов из-за границы почти прекратился. Карлов университет превратился из имперской сокровищницы знаний в сугубо местное национальное учебное заведение.

Антиинтеллектуализм

В бурях исторических потрясений антиинтеллектуальный дух все сильнее овладевали умами мыслителей позднего средневековья. Кардинал, папский легат, князь-епископ и генеральный викарий Папской области Николай Кузанский атакует Аристотеля, заявляя, что лишь тщеславные глупцы могут считать этого грека глубокомысленным. Свои воззрения Николай Кузанский строит на широчайшем фундаменте Платона, неоплатоников и средневековых мистиков. Схоластика порицается как «учёное незнание», которому противопоставляется «незнание умное». Нет более совершенного постижения, чем явить высшую умудрённость в собственном незнании. Среди полусотни трудов Николая Кузанского мы встречаем такие как «Об учёном незнании», «Апология учёного незнания» и три «Книги простеца». Со страниц трактатов, написанных в лучших схоластических традициях, звучат призывы отказаться от схоластических аргументов и пользоваться лишь текстом Библии.

Доходит до того, что даже в парижском университете начинают порицать ссылки на Аристотеля. Рациональное богословие возвращается на путь святого неведения.

Но мир уже изменился. Теология теперь окончательно отделена от философии, и если в вопросах богословия рациональные построения признаются нежелательными, то в других областях знания ограничений для разума становится меньше. Споря с Аристотелем, Николай Кузанский выдвигает весьма смелые и невероятные по тем временам концепции. Почти за два века до Галилея он утверждает, что вселенная безгранична и не имеет центра, что все точки вселенной равноправны, что все движения и покой относительны, что ни Земля, ни Солнце не покоятся, что другие миры могут быть населены, что все тела воздействуют друг на друга через пространство.

В пылу всех этих непрекращающихся интеллектуальных сражений дух образования бессильно чахнет. Классическая схоластика буквально растерзала саму себя. Томисты выдохлись в своих умствованиях, а оккамисты увязли в объяснениях значений слов, но и те, и другие отчаянно продолжали спорить. Мистические построения Николая Кузанского, казалось бы, могли обновить схоластику, но на их основе едва ли возможно построить учебную программу. В университетах пытаются продолжать обучать студентов по старинке, но теперь это вызывает лишь насмешки. Сложнейшие интеллектуальные построения прошлых веков теперь кажутся лишь пустословием.

Гуманизм как интеллектуальная реакция

Что оставалось делать тем, кто, несмотря ни на что, все-таки желал продолжить заниматься умственным трудом? Постигать бога разумом оказалось больше нельзя, поэтому интеллектуал выбрал для исследования следующий по сложности известный ему объект – человека. Так возник гуманизм. Главный же инструмент – слово, – теперь превратился из средства получения истины в средство улучшения человеческой природы. А где можно было в те времена отыскать более прекрасные слова, чем в античных текстах? Так началось Возрождение.

Уже в середине XV века Козимо Медичи открывает Платоновскую академию во Флоренции, где могли собираться и работать те, кого не устраивает официальная университетская мудрость. Там переводят и толкуют Цицерона, Лукиана, Демосфена, Плотина, Прокла, Филона, Страбона. Аналогичные академии возникают также в Риме и Неаполе.

Ученость начинают все больше понимать как владение «словесностью» – грамматикой, риторикой, поэзией, античной историей, моральной и политической философией. Появляется и расцветает культ чистой классической речи. Одновременно с этим другие дисциплины: юриспруденция, медицина, естествознание, логика, теология оказываются неинтересны гуманистам.

Разумеется, невозможно бесконечно долго сопротивляться веяниям эпохи. Нужен был лишь толчок – мощный приток спасающейся от турецкого нашествия византийской мудрости, чтобы в итальянских университетах начали изучать греческий язык. Оксфорд, Париж, Прага тоже не смогли избежать распространения гуманистических идей и увлечения античными текстами.

Впрочем, проникновение новых взглядов в устоявшуюся образовательную систему происходило крайне медленно. Ещё очень долгое время в Европе будут существовать по сути две интеллектуальных традиции – старая университетская и новая академическая. Схоласты не уважали Платона из-за литературности и метафоричности его текстов, а гуманисты по той же самой причине поставили его на вершину философской мудрости. Хотя сами гуманисты поначалу являлись, скорее, литераторами, а не учеными.

Более того – гуманисты и сами не желали считаться интеллектуалами в средневековом смысле этого слова, не желали трудиться. Свое занятие они воспринимали не как профессию, а как досуг или призвание, но, впрочем, такое, которое приносит почести и подарки от меценатов и благодетелей.

Устремление гуманиста – как логическое завершение развития всей интеллектуальной жизни средневековья – утвердить себя интеллектуальным аристократом. Работать и писать для посвященных. Украшать светом своей мудрости блестящий двор монарха. Труд на пользу общества и обучение студентов претят гуманистам.

Никто не предполагал, что в будущем эти идеи, эти взгляды, эта горделивая одинокая работа ради собственного удовольствия поспособствуют появлению грандиозных результатов, позволивших всему человечеству подняться на небывалую высоту прогресса.

В тот момент наступил период интеллектуальной реакции.

Тут мы будем вынуждены приостановить повествование об университетах, поскольку оно и так получилось несколько большим, чем планировалось изначально. Внимательный читатель, впрочем, наверняка заметил, что так и не получил ответ на вопрос, поставленный в предыдущей главе – почему механические искусства стали так востребованы, что даже царь Петр захотел освоить чуть ли не все из них. В самом деле, по объективным причинам у европейцев XI столетия появилось стремление научно развивать и дополнять механические искусства, но к концу XV века запал полностью угас, сменившись своей полной противоположностью. Вместо поиска нового началось еще более глубокое постижение старого. Ситуация как две капли воды напоминает описанную во введении китайскую проблему – там рациональный порыв аналогичным образом вылился в изучение древних текстов. Однако за цинским возрождением никакой научно-технической революции не последовало. Западу помогло то, что он, в отличие от Китая, не являлся тогда центром мира – почти всё богатство было сосредоточено на Востоке. Европа не могла дальше развиваться внутри собственных границ, но поскольку крестовые походы оказались в целом неудачными, то единственным возможным вариантом представлялось движение по морю – вокруг Африки или через Атлантику. Накопленные за период XI-XV веков технические умения позволили осуществить подобные проекты. Но одновременно с этим оказалось, что для успешных заокеанских экспедиций требуется решить множество практических задач, и одних лишь ремесленных навыков тут недостаточно. Требовалось теоретическое осмысление. Выяснилось, что наука может действительно приносить пользу на практике, в то время как до открытия Америки насчет этого имелись вполне реальные сомнения. С помощью разума пытались проложить путь к спасению души, а не навигационный курс в бушующем океане. Причем смена взглядов происходила отнюдь не мгновенно, она потребовала еще нескольких веков.

Как рождалась современная наука

На самом деле данная глава, как и предыдущая, по сути своей все еще являлись вводными, призванными показать всю глубину проблематики. Моим желанием было донести мысль, что до эпохи Возрождения включительно в мире фактически не существовало науки в современном понимании. Те, кто профессионально занимался интеллектуальным трудом, воспринимали действительно научные (с нашей точки зрения) вопросы, как второстепенные, маловажные и уже достаточно исследованные древними авторами. Мир, о котором практически ничего не знали, казался уже почти полностью понятым. Не в первый уже раз человеческая мысль остановилась буквально на пороге прорыва и твердо решила повернуть назад.

Примерно до XVI столетия можно говорить о том, что я называю «донаучной картиной мира» – мощном вековом фундаменте, на котором во многом до сих пор зиждется наше мировоззрение. Это длительный период истории, когда знания носили в основном мистический характер, а технические изобретения делались ремесленниками, а не учеными. Затем в промежутке XVI-XVIII веков начнется научная революция, когда усилиями сперва одиночек, а потом уже и множества интеллектуалов старые взгляды на методы и цели познания мира постепенно признают негодными, однако же, новые работающие принципы и подходы сформированы еще не будут. Наконец, в период с XVIII века и по настоящее время наступила эпоха становления науки как таковой. Этот процесс никак нельзя назвать завершенным или завершающимся – он продолжается у нас на глазах. Научное мировоззрение сегодня не является общепризнанным и преобладающим практически нигде за пределом сообщества ученых. Обычные люди во многом продолжают руководствоваться проверенной веками мудростью своих предков. Впрочем, никто не отрицает того факта, что именно наука за кратчайшие сроки изменила жизнь людей до неузнаваемости. И большинство все же считает, что – в лучшую сторону. Несогласные также предпочитают озвучивать свою позицию через порожденные наукой телевидение или интернет.

Теперь уже наша книга приобретет более стройную форму и будет далее следовать, сколь это возможно, восходящим повествовательным путем по шкале времени. И с самого начала мы перейдем к тому, как вообще так получилось, что мы столь много (а много ли?) знаем о мыслях и интеллектуальных конструкциях людей прошлого. Для этого нам потребуется совершим еще один шаг назад во времени, чтобы поговорить об источниках, о текстах и о письменности.

Неисторическая жизнь общества

Многое о человеческом прошлом нам сообщают кирпичи и стены, обломки утвари либо оружия, куски керамики, произведения искусства, кости людей и животных, а также мусорные кучи. В руках историков такие находки становятся бесценными и надежными источниками информации о социальном, экономическом и техническом укладе древних сообществ. Но все эти материалы могут лишь подсказать и намекнуть на то, как думали их создатели, что они знали и что стремились узнать. Тут, казалось бы, должны помогать текстовые свидетельства, более того – пожалуй, только они и могут быть полезны. В самом деле, любые концепции об интеллектуальном мире дописьменных обществ во многом остаются спекулятивными. Но уже после возникновения развитых систем письменности мы ожидаем (в случае удачной сохранности, разумеется) обнаружить тексты, отражающие богатство мысли тех или иных цивилизаций. Увы, эти надежды чаще всего оказываются безосновательными.

За двадцать тысяч лет до нашей эры люди оставили в пещере Ласко свои удивительные рисунки. Руки древних художников были уже достаточно умелыми, чтобы вполне реалистично изобразить различных животных. Едва ли мы когда-нибудь узнаем, что конкретно означают эти пещерные изображения, ведь у их авторов не было письменности – до ее появления оставалось еще семнадцать тысячелетий. Однако, сам масштаб грандиозных росписей в пещерах Ласко, Шове или Альтамира, наводит на мысль, что люди хотели поведать о своем внутреннем мире, о своей жизни и истории. Кажется вполне логичным, что письменность придумали именно для такой цели. Но это не так.

На протяжении почти всей своей истории человек жил «неисторической» жизнью. Традиционные африканские, азиатские и американские культуры вовсе не знали иной формы существования. Удивительно, но даже весьма развитые цивилизации прошлого не испытывали особого желания оставлять потомкам подробные повествования о собственных достижениях или о подвигах своих правителей.

Минойцы и Микенцы

Так, например, в XXX-XI столетиях до нашей эры на островах Эгейского моря в материковой Греции и Малой Азии процветала Крито-Микенская культура бронзового века. Ее центрами были критские дворцы – сложные многоэтажные архитектурные комплексы (оснащенные водопроводами и канализацией) выполнявшие политические и экономические функции. На своем раннем этапе эта культура носит название минойской, в честь мифического царя Миноса, облаявшего столь большим дворцом, что его название – лабиринт – с тех пор относят к любому запутанному сооружению. Минойцы завозили олово и древесный уголь на богатый медью Кипр, где выплавляли бронзу, которая пользовалась огромным спросом на всем Средиземноморье и за его пределами. Велась активная торговля, поддерживались постоянные дипломатические отношения с древними государствами, особенно с Египтом.

Удивительно, но минойские дворцы не имели стен или иных оборонительных укреплений: очевидно, жители Крита чувствовали себя в полной безопасности. Ошибочно, как оказалось. Впрочем, вторжение греков-ахейцев с материка не вызвало упадка, но напротив привело к возникновению смешанной микенской цивилизации (по названию города Микены, где на Пелопонесе изначально находился центр культуры ахейцев). Старые торговые связи не исчезли, более того – появились новые морские маршруты. Однако завоеватели стали тщательно и продуманно укреплять свои дворцы-цитадели.

В середине XX века удалось, наконец, расшифровать и тексты древних микенцев – линейное письмо Б. Казалось, что выполненные на глиняных дощечках древнегреческие надписи вот-вот поведают о реальных деяниях героев гомеровской эпохи. К огромному разочарованию историков этого не случилось. Все микенские записи оказались сугубо утилитарными: сведения о земельных наделах и их сдаче в аренду, о распределении продовольствия между работниками, о количестве голов скота. Встречались также описи имущества, списки ремесленников, отчеты об оснащении войск оружием и доспехами. Хоть какой-то свет на исторические события смогли пролить разве что отдельные таблички с дипломатической перепиской.

Некоторое время у историков теплилась робкая надежда касаемо еще непрочитанных текстов предшествующей минойской культуры. В самом деле, линейное письмо Б возникло после завоевания Крита ахейцами, которые просто приспособили под свои нужды уже существующее линейное письмо А, созданное для записи текстов на чуждом для греков минойском языке. Неудивительно поэтому, что линейным письмом Б владела лишь небольшая группа ахейских дворцовых чиновников. Символы чужой речи просто не могли найти применения за пределами бюрократических документов. Минойцы же, напротив, разрабатывали систему знаков специально для своего родного языка, поэтому ожидалось, что их словесность и культура все же будут отражены в текстах. Увы, реальность оказалась жестока: хоть линейное письмо А действительно использовали не только чиновники, но и обычные люди в частном порядке, но большинство дошедших до нас записей представляют собой просто учётно-бухгалтерские документы. О духовном и интеллектуальном мире минойцев мы не узнали почти ничего.

Шумеры

Дела обстояли подобным образом с самого рождения письменности, которое, как считается, произошло в середине VI тысячелетия до нашей эры на юге Месопотамии. Данный регион тогда населяли шумеры, которые, видимо из-за цвета волос, называли себя черноголовыми. В широком смысле данное самоназвание, как это часто бывало в древности, означало просто людей. Несмотря на многие природные недостатки своей недружелюбной земли, шумеры превратили ее в цветущий сад и создали первую цивилизацию в истории человечества. Обладая многими талантами, они придумали гончарный круг, колесо, плуг, парус, литье меди и бронзы, пайку металлов, шитье иглой, форму для кирпичей, а также сложные системы орошения.

Шумерские поселения концентрировались вокруг больших городов, где жила знать, чиновники, священники, немногочисленные ремесленники и торговцы. Впрочем, основу населения составляли крестьяне и кочевники-скотоводы, чья жизнь во многом регламентировалась и управлялась из городов. Особенно важным был своевременный сбор податей в храмовые хранилища, а также организация трудовых повинностей на выполнение ирригационных и других земляных работ. Все это требовало учета. Поскольку большие архивы и реестры невозможно держать в голове, то возникла необходимость как-то фиксировать хозяйственную информацию. Так, через мнемонические значки и вспомогательные пиктограммы, родилась клинопись – письменность, позволяющая (хотя бы в теории) передавать любые устные фразы. Впрочем, на практике ее функционал оказался весьма ограниченным.

Сегодня известно огромное число клинописных документов, и каждый год археологи находят сотни новых – глиняные таблички весьма неплохо сохраняются, хотя зачастую бывают расколоты на части. Мы можем с большой уверенностью утверждать, что хорошо понимаем, о чем писали шумеры. А также – о чем они не писали.

Первые в истории письменные знаки связаны с сельским хозяйством. Таблицы храма в городе Урук представляют собой опись мер зерна и голов скота. Фактически это –

хозяйственные книги. Другие древнейшие таблички сообщают, сколько пивоваров, булочников, рабов и кузнецов относилось к храму в городе Лагаш. Мы встречаем глиняные тексты, гласящие, что их предъявитель может получить в храме условленный объем зерна, то есть фактичекски – самые настоящие деньги. Шумеры даже выписывали векселя под процентную ссуду. Встречаются документы на право собственности и акты о продажах, где тщательно перечисляются деревья, мешки с зерном, рабы, скот и сельскохозяйственные инструменты. К середине III тысячелетия до нашей эры уже появляются типовые формы клинописных договоров.

Поскольку сделки требовалось фиксировать и исполнять вовремя, то для удобства датировки писцы начали вести списки значимых событий текущего царствования. Постепенно такие записи складывались в цепи правителей, благодаря которым был в итоге составлен так называемый «Царский список», содержащий перечень имен и сроков правления почти всех царей Шумера. Конечно, многое там является вымыслом (например, допотопные цари правили десятки тысяч лет), но при осторожном использовании этот документ оказывается бесценным и уникальным источником.

Главная уникальность «Царского списка» заключается в том, что, несмотря на свою хозяйственную дотошность, шумеры не вели исторических хроник. Восстановить политические перипетии, бушевавшие в древней Месопотамии, весьма непросто. Насколько мы понимаем, на протяжении почти трех тысяч лет своего существования шумеры воспринимали мир как данность. В их представлении жизнь всегда была подобна сегодняшней и каких-то изменений в будущем они не ожидали. Данный взгляд мог породить лишь архивариуса, ведущего учет действительно выдающихся событий и происшествий. Шумерские «исторические» записи представляют собой скрупулёзный бухгалтерский подсчет тех поступков, которыми цари заслужили для своих городов благосклонность богов-покровителей. Так появляются записи о строительстве и отделке храмов, о военных победах над городами богов-соперников. В большинстве своем такие вотивные сообщения очень кратки и лаконичны, но они дают нам хоть какое-то представление о политической истории древнего Шумера. Впрочем, имеются и редкие достаточно подробные повествования о некоторых событиях или реформах.

Какое-то понимание реальной геополитической жизни Шумера мы можем получить косвенно из сохранившихся писем правителей и их чиновников. Эти послания проясняют мотивы и причины соперничества между городами, рисуя яркую и часто неблаговидную картину живых человеческих страстей и интриг. Важно отметить, что многие такие письма дошли до нас в виде позднейших копий из шумерских академий, эдубб. Причем ценились даже не сами слова древних царей, но стандартные классические формы таких текстов.

Юридические документы Шумера

О хозяйственной жизни Шумера мы можем достаточно уверено судить по найденным юридическим документам. Например, сохранились записи о том, что царь по имени Урукагина, правивший городом Лагеш примерно в 2350 году до нашей эры, провел полную реформу существующих наказаний. Этому предшествовали трагические события: предыдущие правители города, ссылаясь на необходимость вести войну, урезали свободы горожан, обложили их дополнительными налогами и завладели богатствами храма, а когда война окончилась, то дворцовая партия не захотела расставаться с властью. Возможно, все было иначе – предыстория не отражена в документе. Но мы имеем красноречивые записи о царившем в городе бюрократическом произволе: придворные обогащались всеми возможными способами, а людей бросали в тюрьмы за любую ничтожную неуплату или же по сфабрикованным обвинениям. Горожане и жрецы объединили силы в борьбе за свои права и смогли победить, что и было закреплено документально. Избранный новым царем Урукагина и его советники написали первый известный нам свод законов, пафосно сообщающий об учреждении новых, справедливых и гуманных порядков, призванных охранять простых граждан и защищать бедняков. На деле, судя по всему, были введены лишь некоторые послабления, сама ситуация изменилась мало, а вся дворцовая администрация осталась на своих местах. Впрочем, современники оценивали законы Урукагины позитивно, и именно в них впервые за историю человечества встречается слово «свобода». Правители городов вообще любили похваляться тем, что искоренили зло и насилие, установили закон и порядок, защищающий слабых и бедных от сильных и богатых. Насколько искренними являлись данные слова, сказать сложно, но едва ли древние властители были справедливее нынешних.

Есть основания полагать, что шумерские судьи или архивариусы довольно часто записывали существующие правовые нормы или прецеденты, но, к сожалению, обнаружено их не так уж много. Впрочем, сохранившиеся списки законов и различные судебные документы дают достаточно полное понимание бытовых и хозяйственных аспектов шумерской жизни. Они регулируют аренду судов и недвижимости, равно как садов, рабов и скота, размеры налогов, вступление в наследство, заключение брачных контрактов и процедуру развода, торговые сделки, заклады, назначение на различные должности, процедуры расследования краж, нанесенного ущерба или служебных злоупотреблений.

Научные тексты Шумера

Все перечисленные источники – вотивные надписи, царские письма, списки династий и судебные документы – безусловно, интересны, но их с трудом можно назвать историей в привычном смысле. И уж тем более они почти ничего не говорят нам об интеллектуальном мире древнего Шумера.

Завесу тайны слегка приоткрывают немногочисленные клинописные таблички с записями о научных и технических достижениях. Таких документов совсем мало, и они в принципе носят уже привычный прикладной и бюрократический характер. Так по немногочисленным сохранившимся спискам мы знаем, что жрецы-астрономы вели наблюдения за Луной и Солнцем (из календарных нужд), а также планетами и звездами (ради уточнения календаря, но в первую очередь для астрологических предсказаний). Обнаружено несколько медицинских табличек с лекарственными рецептами и врачебными предписаниями.

О математике шумеров известно немного, поскольку в основном мы имеем лишь более поздние аккадские (ассирийские и вавилонские) тексты на эту тему, хотя считается, что все основные наработки появились уже в Шумере. Они включают большой массив справочных таблиц (умножения, обратных величин, квадратов и квадратных корней, кубов и кубических корней, корней некоторых уравнений, площадей кругов или прямоугольников, и многое подобное этому), а также способы решения прикладных задач (правила поиска корней различных уравнений, расчеты работ по рытью каналов, методы подсчета кирпичей и другое).

Поскольку, наиболее продвинутые технологии Шумера связаны с земледелием и орошением полей, то, очевидно, были развиты инженерные навыки сооружения каналов и плотин, равно как и умение составлять планы и рисовать карты, а затем с помощью линеек и нивелиров переносить проекты на реальную местность. Всё это шумеры, безусловно, умели, но особых записей об этом не сохранилось (либо они не делались), зато имеются обширные альманахи для фермеров. Едва ли крестьяне в те времена умели читать, поэтому считается, что такие документы составлялись учеными-писцами для обучения людей, которые планировали наследовать большое поместье, либо получить работу управляющего. Подробные инструкции содержат множество советов о правилах грамотного земледелия на протяжении всего года. Перевести их достаточно непросто из-за обилия спорной технической и сельскохозяйственной терминологии, но в целом понятно, что там даются последовательные инструкции, как в условиях Междуречья получить хороший урожай.

Вот, пожалуй, и все, что шумеры решили сообщить нам о своих научных знаниях и технических умениях. Разумеется, большинство табличек, скорее всего, не сохранилось, а часть текстов просто не обнаружена, но, учитывая, что число найденных клинописных документов огромно, можно заключить, что мы вполне понимаем следующее – народ Шумера не считал особо нужным записывать ни свою историю, ни и свои знания. Причина этого такова – письменность воспринималась в первую, да и во вторую, очередь как канцелярский инструмент. Более 90% всех найденных табличек представляют собой административные и бухгалтерские документы.

Шумерская литература

Было, однако, найдено и немало фрагментов клинописных литературных произведений: мифических и эпических повествований, гимнов и плачей, эссе и пословиц. Самые ранние из них, вероятно, были записаны еще за 2500 лет до нашей эры. Тут, впрочем, важно понимать одну деталь: то, что сегодня достаточно определенно идентифицируется нами как литература, в древности воспринималось иначе. Мы не знаем, для чего конкретно создавались эти тексты, но интерес к ним, несомненно, имелся, ведь найденные произведения исчисляются сотнями. Самые короткие гимны содержат десятки строк, грандиозные мифы – тысячи. К сожалению, обычно глиняные таблички сохраняются в расколотом фрагментарном виде, но, по счастью, древние писцы часто копировали популярные тексты, что позволяет все же собрать их из нескольких найденных кусочков.

Шумерские авторы еще не владели искусством построения крепкого и динамичного сюжета – их повествования достаточно беспорядочны и монотонны, а герои не имеют яркой индивидуальности, оставаясь шаблонными. Литературная традиция, как мы понимаем, наследовала многовековому устному поэтическому творчеству. Рифма и размер тогда не были известны, зато умело использовались такие поэтические инструменты как повтор, параллелизм, метафоры, устойчивые эпитеты, детальные описания, монологи.

Первая в человеческой истории, шумерская литература оказала огромное влияние на будущую культуру ассирийцев и вавилонян, хеттов и финикийцев, израильтян и даже греков. Религиозные идеи и духовные концепции, выработанные шумерскими мыслителями, стали базовым для большей части Ближнего Востока, влияя даже на современный мир через иудаизм, христианство и ислам. Конечно, древние художественнее тексты содержат лишь крупицы исторической правды, но именно из них мы получаем бесценную информацию о том, как именно шумеры понимали мир.

Удивительно, но не обнаружено ни одного шумерского текста, содержащего единый миф, непосредственно повествующий о сотворении вселенной. Впрочем, из отдельных отрывков, рассеянных по многим литературным памятникам, складывается вполне цельная и продуманная картина, поэтому мы можем заключить, что космологическая система у шумеров имелась, просто никому не приходило в голову эту общеизвестную концепцию записать. Главными действующими силами в ней являлись боги: воздуха – Энлиль, воды – Энки, богиня-мать Нинхурсаг, богиня плодородия и любви Инанна и ее невезучий супруг бог-пастух Думузи.

Тщательно изучая клинописные фантастические тексты, можно заключить следующее. Шумерские мыслители, что неудивительно, имели самые поверхностные представления об устройстве вселенной. Главными частями мироздания считались небо и земля; причем последняя считалась плоским диском под твердым куполом. Небеса полагались металлическими (вероятно, оловянными), небесные светила состояли из светящегося воздуха. Всю это конструкцию окружало бескрайнее море, из которого и зародился весь мир. Такая система казалась самоочевидной, и вопросы более высокого порядка не ставились.

Для правильной работы вселенной пантеон бессмертных богов составил непреложные законы. У всего в мире – неба и моря, ветра и горы, города и народа, плотины и топора – имелся свой надзирающий бог-покровитель. Сам пантеон был подобен единственной известной тогда сложной структуре – шумерскому государству. Все боги имели свой ранг и действовали во главе с царем, которого окружали могущественные придворные, а также персонажи менее влиятельные или вовсе малозаметные. Мотивы божественных поступков были вполне человеческими – любовь, злость, обида, зависть, радость. Чтобы воля божества исполнилась, ему (как гипотетическому всевластному правителю) достаточно было лишь четко сформулировать пожелание, а затем произнести слово и имя. Установленный для каждой вещи порядок – ме – обеспечивал вечное безошибочное функционирование вселенной. Такая метафизическая концепция, конечно, являлась наивной, но сложно обвинять в этом древних людей, которые, не зная почти ничего, хотели объяснить сразу всё.

Зато подобный взгляд на мир позволял избежать любимой западными философами моральной проблемы свободы воли. Каждый житель шумера рождался по желанию богов для удовлетворения нужд богов и для службы по их законам. Своей судьбы он не знал и старался по возможности угодить богам, ибо таково его предназначение. Моральные нормы, выработанные веками существования людей в сложном обществе, представлялись назначенными для исполнения свыше.

Видимо, предполагалось, что все читатели и слушатели мифов знают указанные вещи, а потому нет смысла их записывать. Насколько мы понимаем, тексты мифов не использовались в религиозной практике или ритуалах. Очевидно, их слушали для удовольствия, поэтому важно было сохранить сам текст конкретного популярного мифа, как сюжет, как канон, чтобы часто воспроизводить и не забыть.

Почти то же самое можно сказать и об эпических произведениях шумеров, чьи ранние героические песни были записаны, спустя пять-шесть веков после завершения героической эпохи, а потому сохранили совсем мало реальной исторической информации. Судьбы государства или народа сами по себе не заслужили внимания поэтов. Все поэмы касаются подвигов и деяний конкретных, скорее всего действительных исторических личностей – Энмеркара, Лугальбанда, Гильгамеша. Но о них настоящих можно узнать немногое: все сокрыто за фантастическими сюжетами и способностями. Не делалось никаких попыток объединить разрозненные приключения героев в единое повествование. Также не ставилась задача дать хотя бы общее представление о характере и психологии персонажей.

Так, Гильгамеш в одной поэме предстает перед нами патриотом и защитником города; в другой – страшащимся будущей смерти меланхоликом и одновременно отважным победителем дракона; в третьей – галантным рыцарем, напористым быком, скорбящим страдальцем, поучающим мудрецом, радушным хозяином и опечаленным смертным.

Лишь одна поэма – «Гильгамеш и Агга Киша» – по-настоящему исторически значима. Из нее мы узнаем, что в древности Шумер состоял из нескольких независимых городов-государств, каждый из которых желал подчинить себе все другие. Также в эпосах косвенно отражены некоторые взгляды шумеров на окружающий мир, этику, место и судьбу человека. Специально о таких вещах, как уже говорилось, особо не писали.

Обобщая сказанное по мифам и эпосу нужно еще раз отметить, что эти тексты носили скорее не религиозный, а развлекательный характер. В храмах они не читались, а те, кто их исполнял и слушал, едва ли владели грамотой, поэтому запись на глине никак не могла быть полезна тем, кто гипотетически мог ей заинтересоваться. Возможно, тексты поэм записывались просто из уважения и любви к ним, после чего они ложились на полку с единственной целью – быть когда-нибудь скопированными.

А вот различные шумерские гимны (в честь богов, царей и храмов), равно как плачи и погребальные песни, вероятно, использовались при обрядах, а посему их клинописные тексты носили, очевидно, прикладное практическое значение и использовались в ритуалах. Но едва ли такие тексты воспринимались как литература для чтения.

Сочинения мудрости

То, что, вероятно, действительно читалось и перечитывалось – это так называемые сочинения «мудрости», к которой относят споры, эссе, предписания и собрания пословиц.

Споры представляют собой поэтические дебаты двух условных антагонистов – лета и зимы, скота и зерна, серебра и меди, кирки и плуга. За несколько последовательных подходов они самым лестным образом представляют собственные достоинства и всячески выставляют противника в неблагоприятном свете. Споры начинаются мифологическим вступлением, а завершаются тем, что боги присуждают победу какой-либо из сторон. Впрочем, известны и споры выпускников двух школ, а также спор двух женщин, целиком состоящие из оскорблений, едких нападок и брани.

Эссе встречаются достаточно редко, являясь явно нетипичным шумерским жанром. Известно лишь несколько подобных текстов. Таков, например, документ по содержанию схожий с Книгой Иова, повествующий о зависимом от богов положении человека. Таковы описания нелегкого процесса обучения в шумерской школе – эддубе. Есть и другие подобного рода таблички.

С шумерскими предписаниями мы уже встречались, когда говорили о советах фермерам. Существуют аналогичные документы, где перечисляются правила достойного поведения, а также свод моральных и этических норм. Последние тексты всегда представлялись как собрания мудрых высказываний древнейших и авторитетнейших правителей.

Известно также множество табличек, содержащих шумерские пословицы на все случаи жизни. Многие из них вполне подошли бы и для сегодняшнего дня.

О шумерском образовании

Интересно заметить, что шумерские библиотекари составляли каталоги, в которых перечисляются сотни текстов. Поскольку никакого принципа в логике составления каталогов чаще всего не прослеживается, то нужно заключить, что сами шумеры не разделяли свою литературу на жанры, воспринимая всю ее просто как запись устного творчества.

Все литературные записи в любом случае являлись лишь малой частью общей деятельность писцов, количество которых исчислялось тысячами. Их ранг варьировался от простого бухгалтера-администратора до высокопоставленного чиновника при храме или царском дворе. В любом случае грамотность сама по себе давала немалую власть, и каста писцов всегда обладала большим влиянием. Шумерские эддубы (дома табличек) очень быстро превратились из небольших школ при храмах в многочисленные светские учебные заведения. Там изучались и многократно переписывались многочисленные классические тексты и списки – почти все они дошли до нас уже в постшумерских аккадских копиях.

Овладеть чтением и письмом было дорогим и весьма непростым делом: шумерские академии отличались жестокой, почти садистской, дисциплиной. Ученики, дети зажиточных семей, относились к урокам безответственно, шумели и скандалили. Педагоги не стеснялись пускать в ход палки. Поскольку грамота была инструментом получения власти, делать ее простой и доступной никто не стремился. Клинопись требовала умения точно начертить на глине сложные знаки и понять их смысл в общем контексте. Методы обучения также не отличались доходчивостью: в основном учеников просто заставляли бесконечно переписывать отрывки тех или иных текстов. Обнаружены таблички с неумелыми каракулями первоклашек, а также безупречные копии, выполненные твердой рукой опытных студентов.

Поскольку эддубы готовили специалистов для удовлетворения любых административных и экономических потребностей государства, то студентам полагалось уметь писать обо всем, что могло потребоваться – о богах, о растениях, о животных, о хозяйстве, а также разбираться в географии, математике и других премудростях того времени. Достигалось это так: ученикам приходилось множество раз копировать длинные перечни того, что могло встретиться им на службе – названий деревьев и трав, зверей, птиц и насекомых, стран, городов и деревень, различных пород минералов. Имелись также таблички с решениями множества типовых математических задач и табличек с разнообразными грамматическими формами слов.

Переписывание литературных произведений также являлось обязательной частью учебной программы. Возможно, в этом и заключалась основная функция письменной необрядной шумерской литературы – просто требовались длинные тексты для того, чтобы студенты могли поставить себе руку, получить общее представление о своей культуре и обучиться художественному стилю для составления официальных документов и религиозных текстов. В любом случае, даже таблички с гимнами и плачами для храмовой службы обычно обнаруживаются не в храмах, а в кварталах писцов. Вероятно, выпускники эдуббы, служившие в храмах или дворцах, обучали неграмотных певцов и артистов на слух, разучивая с ними то, что сами запомнили за школьные годы.

О том, насколько верно мы понимаем мышление древних людей

Конечно, по большей части, мы можем лишь строить предположения об истинной роли художественных клинописных текстов в шумерской культуре, равно как и об их отношении к устной литературной традиции. Записей обо всем этом, разумеется, нет. Фактом является лишь само наличие таких табличек, а также конкретные места, где их находили, либо – никогда не находили. Конечно, и в современном мире огромный объем письменных текстов составляют бухгалтерские, технические и юридические документы. В домашних книжных шкафах таковых, возможно, не очень много, но современная хозяйственная жизнь требует неимоверного количества бумаги. Однако пример шумера показывает, что едва ли хоть кто-нибудь хранил у себя дома литературные произведения или математические задачники, чтобы перечитывать их или работать с ними. За пределами эддуб мы иногда встречаем хранилища табличек лишь при храмах или же –библиотеки мудрости при дворцах.

Хотя, если мы обратимся к другим эпохам и культурам, для которых имеются подробные исторические свидетельства (например, к уже знакомому нам Китаю династии Цин), то поймем, что создание подробных собраний древних знаний зачастую являлось лишь синекурой для интеллектуалов и чиновников. Необходимо было просто привлечь и занять интересным делом образованных людей, чтобы они заодно с этим добросовестно выполняли и административные функции. А переписанные старинные тексты никто никогда не читал – они были сокровищем.

В любом случае, все древние цивилизации потому и называются древними, что прекратили существование настолько давно, что даже в плане письменных свидетельств мы вынуждены опираться лишь на археологию – таблички приходится в буквальном смысле выкапывать из земли. Если что-то не было записано (или было записано, но не сохранилось, либо не нашлось), то спросить об этом не у кого.

Однако, к нашему везению, на планете было несколько человеческих обществ сопоставимых по уровню развития с древним Шумером. Причем об этих обществах имеется достаточное число относительно достоверных документальных свидетельств, составленных европейскими исследователями. Речь идет об американских доколумбовых цивилизациях. Говорить о полной одинаковости всех культур каменного или бронзового веков, конечно же, нельзя, однако общность многих тенденций, несомненно, прослеживается.

В начале XVI века, когда европейцы начали колонизировать Америку, в Старом свете еще не существовало ученых в современном понимании этого слова, поэтому записи вели в основном католические миссионеры. Разумеется, к свидетельствам священников нужно относиться с известной долей осторожности, не забывая о контексте и культуре той эпохи. Так, например, епископ Диего де Ланда Кальдерон оставил нам книгу «Сообщение о делах в Юкатане», содержащую ценнейшую информацию по всем сторонам жизни народа майя. Этот же человек массово сжигал рукописные кодексы майя, опасаясь, что они повредят распространению христианства. Имеются сведения об огромных библиотеках при храмах и дворцах майя, но стараниями испанцев они были уничтожены в кратчайшие сроки. Из множества текстов до наших дней сохранилось лишь три частично поврежденных рукописи майя (относительно подлинности четвертой ведутся споры). Де Ланда ввел для индейцев столь эффективную систему образования, что менее чем за сто лет все грамотные жители Юкатана перешли на латинский алфавит, а иероглифическая традиция просто исчезла. Письменность майя удалось расшифровать лишь во второй половине XX века усилиями советского лингвиста Юрия Кнорозова.

В доколумбовой Америке особый интерес для нас представляет, однако, не цивилизация майя (от письменной традиции которой слишком мало осталось), а империя инков, единственная в Новом свете начавшая выплавлять бронзу.

Государство инков

Государство инков на языке кечуа называлось Тауантинсуйу, что можно перевести как «четыре объединённые провинции». К каждой из них вела специальная дорога от центральной площади столицы империи – города Куско. Будучи крупнейшим индейским государством в XI-XVI веках, империя инков занимала территории современных Перу, Боливии и Эквадора, а также частично – Чили, Аргентины и Колумбии. Судя по всему, инки являлись отдельным народом, сумевшим подчинить себе огромную территорию, на которой уже существовало несколько достаточно развитых цивилизаций и культур.

В Тауантинсуйу насчитывалось множество городов с большими каменными зданиями: военными, административными и религиозными. Постоянно велись новые строительные работы. Во многих городах функционировал водопровод, не уступавший по техническим характеристикам древнеримским акведукам (но без использования свинца).

На склонах гор сооружались колоссальных размеров каменные террасы, почву для которых вручную приносили из долин. От горных рек к террасам отводились каналы для орошения. Поля обрабатывались вручную (тяглового скота в Америке не знали), но урожаи все равно получались огромными. Крестьяне Анд выращивали кукурузу, обычный и сладкий картофель, маниоку, тыквы, бобы, горох, орехи, ананасы, шоколад, авокадо, помидоры, перец и многое другое. В империи всегда имелся запас продовольствия на несколько лет.

Существовала сеть школ, где знатных юношей обучали ритуалам, законам, истории, управленческому и воинскому искусствам, поэзии, музыке, календарю, астрономии и математике. Инки использовали десятичную систему счисления и были знакомы с понятием ноля. Имелось несколько разновидностей счетных досок по типу абака с очень сложными правилами подсчета, которые сейчас не до конца понятны.

Астрономы вели наблюдения за Солнцем и Луной, за планетами и звёздами, а также за межзвёздными тёмными областями неба. Отмечалось движение комет и метеоров. Астрология пользовалась огромной популярностью. Календарь включал в себя 12 месяцев по 30 дней в каждом, к которым прибавлялись дополнительные дни, чтобы общее их число в году составило 365. Имелся и параллельный достаточно сложный ритуальный календарь. Относительно наличия високосного года сведения разнятся.

Знания и умения инков поражают. Гигантские каменные блоки добывались, обрабатывались и перетаскивались на огромные расстояния практически без металлических инструментов и без тягловых животных. Также инки знали несложные виды ткацких станков и умели создавать невероятной красоты ткани из шерсти и хлопка. В лечебной практике знахарей-колдунов использовались многие лекарственные растения, а кроме того – пенициллин. Хирурги выполняли сложнейшие операции, включая трепанацию черепа. А вот колёс (в любом виде, в том числе и, например, гончарного круга) в Америке не знали.

Инки выплавляли бронзу, медь, серебро, золото и платину, а также занимались ковкой, пайкой, клепкой и штамповкой. При этом во внешней торговле в качестве монет использовались специальные маленькие медные топорики, имеющие хождение по всему западному южноамериканскому побережью. Внутри государства вовсе отсутствовало понятие денег (товар меняли на товар), но, например, какао-бобы всегда были востребованы и часто использовались для оплаты. Обмен ресурсами между различными общинами полностью контролировался властью инков: все излишки продукции изымались в специальные хранилища, после чего распределялись по строго установленным государством нормам. Разрешалась лишь совсем незначительная фактически местная меновая торговля между жителями побережья и горцами, либо горцами и жителями джунглей.

Подобная политика требовала тщательного контроля и неукоснительного соблюдения подданными всех государственных законов и предписаний. В самом деле, инкское право отличалось чрезвычайной жестокостью – за невыполнение обязанностей почти всегда следовала смертная казнь. Необходимость четко исполнять наложенные повинности укрепилась в сознании местных жителей невероятно прочно. Известны случаи, когда деревни веками продолжали ремонтировать старые инкские дороги и мосты, хотя необходимость в этом давно отпала. Следствием столь жестких мер было то, что индейцы в империи практически не знали таких преступлений, как мелкое воровство, грабеж, коррупция и убийство. Если же вдруг выяснялось, что какой-то индеец крал от нужды, то наказывали не вора, а чиновника, отвечавшего за снабжение.

Тех, кто вздумал воспротивиться установленному закону, ждало молниеносное наказание. Армия инков перемещалась стремительно – в империи было проложено около 30 000 километров отличных дорог. Для преодоления горных ущелий и отвесных скал устраивались навесные мосты или вырубались каменные ступени. Расстояния отмечались межевыми столбами, причем на пути всегда располагалось необходимое количество постоялых дворов. Также дороги обеспечивали удобную и быструю доставку ресурсов внутри государства. Поскольку лошадей в Южной Америке не было, то в качестве вьючного животного использовалась лама, выведенная индейцами из дикого гуанако.

Кроме того, дороги позволили наладить эффективную почтовую службу. Поскольку ламы не годились под седло, то курьеры доставляли сообщения и посылки бегом, сменяя друг друга на специальных почтовых станциях, расположенных через каждые несколько километров. Общая численность почтовых служащих, вероятно, существенно превышала 10 000 человек, а скорость доставки составляла до полутысячи километров в сутки. В экстренных случаях использовалась сигнальная (днем – дым, ночью – огонь) система, что позволяло передавать информацию особой важности и вовсе за несколько часов. На тот момент почта инков была, пожалуй, одной из лучших в мире, если не самой лучшей.

Кипу. Узелковая письменность инков

Можно предположить, что развитая почтовая служба гарантированно свидетельствует о большом обороте разнообразных текстов. На самом деле – это не так. Инки вообще не знали письменности и не нуждались в ней.

Спешащие по широким дорогам курьеры передавали друг другу кипу – веревочки с узелками, помогающие запомнить необходимую информацию. Впрочем, кипу использовали не только для передачи сообщений: это был надежный способ учета и контроля всех аспектов общественной жизни. Никто и ничто не могло избежать внимания кипу-камайоков (толкователей кипу) – чиновников, подсчитывающих все с помощью узелков. Причем дополнительное устное пояснение чаще всего не требовалось, поскольку опытный специалист легко понимал большинство стандартных сообщений. Их структура была достаточно простой и оригинальной: на основном шнуре располагалось несколько цветных веревочек с группами узелков на каждой из них. Эти веревочки представляли собой числа в позиционной десятеричной системе. Количество узлов в соответствующем месте соответствовало числу единиц, десятков, сотен и так далее. Пустой промежуток соответствовал нашему нулю. К отдельным местам могли прикрепляться и дополнительные поясняющие веревочки с другим цветом нитей.

Цвет кипу позволял понять – о числе кого или чего, собственно, идет речь. Чёрный отвечал за время и даты, малиновый – за вопросы, связанные с верховным правителем Сапой Инкой, бурый – за подчиненные территории, красный – за размер войска инков, зелёный – за количество противников, жёлтый и белый – за число мер соответственно золота и серебра, фиолетовый – обозначал местного начальника, соломенный – беспорядки. Смысл многих других цветов нам неизвестен. В зависимости от тематики сообщений полагалось трактовать цвета в несколько отличных категориях. Кроме того, разные нити можно было объединять, получая более сложные понятия. У каждой из провинций империи имелась своя комбинация цветов. Формы узлов тоже имели свои значения. Также к шнуру мог прикрепляться предмет-ключ (щепка, минерал, кусочек растения и многое другое), что позволяло четко определить, о чем конкретно идет речь. В таком случае смысл цвета нити менялся.

Однотипные предметы располагались всегда в строго определенном порядке. Так, например, если речь шла об оружии, то сперва указывалось количество пик, затем – дротиков, луков и стрел, дубинок и топоров, пращей и прочего. Число жителей провинции перечисляли в порядке их возрастной категории от стариков до младенцев. Сначала перечисляли мужчин, затем – женщин.

От зоркого глаза кипу-камайоков не могло укрыться ничего. Поэтому Сапа Инка имел точнейшую информацию об общем числе своих подданных, и о размере каждого селения, о площади засеянных полей и о размере урожая, о поголовье скота, о заготовленном камне, срубленном лесе и добытой руде, о числе вторгшихся варваров и о размере собранной армии, и так далее, и тому подобное. Причем все эта сведения предоставлялись оперативно и во всех возможных подробностях, а точность хозяйственных данных гарантировалась использованием двойной записи.

Насколько мы сейчас понимаем, узелками записывалась не только лишь числовая статистико-экономическая информация. Некоторые кипу, очевидно, могли содержать цифровые коды, обозначающие отдельных лиц, места, или предметы. Есть даже гипотезы, что инки умели с помощью узлов передавать фонетическую информацию, получающуюся из первых слогов стандартных обозначений. Но такие предположения, равно как и попытки отыскать письменные знаки среди узоров на одежде инков, выглядят малоубедительно. Испанские конкистадоры были уверены, что настоящей письменности у инков нет, а из-за агрессивной христианизации искусство создания кипу достаточно быстро оказалось утеряно. Хотя в некоторых перуанских деревнях для хозяйственной деятельности до сих пор используют простые веревочки с узелками.

В любом случае, ни у кого не вызывает сомнений, что кипу являлись надежным средством для совершения арифметических действий, записи законов и судебных решений, ведения календаря и фиксирования исторических событий. Требовалось лишь непрерывно обучать новых специалистов умению трактовать хитросплетения узелков. Хотя, вероятно, многие кипу, выходящие за рамки сбора статистики, было невозможно прочитать без дополнительного устного пояснения.

Вообще, устная традиция инков (к сожалению, во многом утерянная) отличалась невероятным богатством. Существовала достаточно разработанная космология и мифология со сложным пантеоном богов, не имелось недостатка и в эпических легендах о героях прошлого. Множество ярких пышных многолюдных обрядов и церемоний сопровождались ритуальными песнями и стихами. Существовали профессиональные барды, выступающие на праздниках или в суде. Также у инков имелось множество народных песенок на самые разнообразные темы: для отдыха и для работы. Кроме того, функционировали театры, и нам даже известно несколько инкских пьес.

Но особенно впечатляющим выглядит уровень действующей в Тауантинсуйу пропаганды. После смерти очередного Великого Инки специальный совет решал, какая память должна остаться о нем в народе. Согласованную версию истории фиксировали кипу-камайоки, после чего придворные поэты сочиняли официальные баллады о деяниях и победах усопшего правителя. Далее певцы-сказители добавляли эти баллады в свой репертуар и разносили их по всей империи. Излагать историю в ином (неофициальном) ключе не разрешалось, а осмелившихся на это бардов жестоко наказывали. Тщательно отбирая информацию и манипулируя фактами, инки практически стерли у покоренных народов память о предшествующих индейских культурах, выставив себя теми, кто произошел напрямую от Солнца и принес в этот мир цивилизацию.

Свои системы письма в разное время возникали у ольмеков, сапотеков, майя, миштеков, ацтеков и даже в некоторой степени у индейцев североамериканских равнин. Отсутствие письменности у инков может озадачить, ведь кажется, что им она была нужнее всего. Но если вспомнить то, что мы уже рассказали о крито-микенцах и шумерах, то можно заключить, что в Южной Америке кипу прекрасно выполняло все функции, которые в других местах веками возлагались на письменность. То, что в какой-то момент с помощью клинописи стало возможно записать песню или эпос – это, скорее, случайная удачная опция, которую никак не предполагали древние чиновники, рисующие на глине первые мнемонические символы для учета зерна или скота. Впрочем, не так уж и ясно, сколь широко воспользовались сами шумеры открывшейся им возможностью: как уже говорилось выше, почти все их повествования известны нам в поздних копиях, когда семитские народы приспособили под свои нужды клинописную систему неродственного им шумерского языка. Но, к сожалению, вавилоняне и ассирийцы тоже писали далеко не обо всем. И ладно бы – не обо всем, мало кто писал даже о важнейших событиях.

Расцвет бронзового века

Вернемся к уже знакомой нам Крито-Микенской культуре с ее многоэтажными дворцами, водопроводом и канализацией. Подобный уровень развития вовсе не являлся тогда чем-то исключительным. Средиземноморский регион конца бронзового века представлял собой интернациональный мир, в котором минойцы, микенцы, хетты, киприоты, митаннийцы, ассирийцы, вавилоняне, хананеи, и египтяне активно взаимодействовали внутри общей цивилизации.

Обширная дипломатическая переписка фараонов, тысячи глиняных табличек из древнего Угарита, царские архивы хетттов и многие другие сохранившиеся документы рисуют нам грандиозную картину последних столетий той эпохи. Будущие поколения станут называть ее «золотым веком». Объединенные торговыми и культурными связями города Греции, Малой Азии и Ближнего Востока достигли высочайших технологий делопроизводства, кораблестроения, архитектуры и обработки металлов. Бесчисленные коммерческие и транспортные сети пронизывали весь Эгейский бассейн и Восточное Средиземноморье, простираясь далеко за его пределы. Янтарь доставляли с берегов Балтики и Скандинавии, лазурит – с Памира, нефрит – из Китая, олово – с берегов Корнуолла на Юго-Западе Англии, а также с территории современного Афганистана. В огромных количествах добывалась медь и выплавлялась бронза.

Средиземноморскому региону повезло, там имелось достаточное количество месторождений меди, а одно особо крупное находилось на Кипре (даже название меди Cuprum произошло от названия острова). По сравнению с камнем медь мягка, зато ее легко чинить и затачивать. Совсем другое дело – бронза (сплав меди с оловом): твердая, прочная, плохо поддающаяся обработке, но идеально подходящая для литья. По своим характеристикам бронза была лучше железа того времени, плавилась при более низкой температуре и не требовала долгой ковки.

Надо сказать, что исторически сперва появилась черная мышьяковистая бронза, но она оказалась хуже оловянной, а ее качество падало при повторной переплавке. Кроме того, мышьяк ядовит, поэтому в мифах кузнецы, как правило, изображены увечными и злобными. В любом случае, учитывая редкость меди (железо встречается в земной коре примерно в тысячу раз чаще), возможность переплавки была очень важным фактором, поэтому оловянная бронза постепенно вытеснила черную.

К сожалению, олово найти еще труднее, чем медь, а извлечь его из руды – непросто. Люди древности могли использовать лишь самородные россыпи, которые встречаются чрезвычайно редко. Уже в XIX веке до нашей эры были полностью выработаны небольшие месторождения Малой Азии, поэтому олово приходилось завозить из мест, удаленных на тысячи километров. Но усилия окупались сторицей.

Расцвет металлургии знаменовался массовым производством инструментов, сельскохозяйственных орудий, украшений, а также доспехов и оружия. С помощью литейных форм несколько мастеров могли за непродолжительное время изготовить достаточное количество бронзовых мечей, наконечников копий и стрел, а также крепких панцирей, чтобы вооружить огромную армию. Поставки меди, а еще в большей степени – олова, быстро стали чрезвычайно важными для любой державы, не желающей стать добычей соседей. Контроль над торговыми путями превратился в стратегическую задачу.

Изначально государства возникали в долинах крупных рек – Тигра и Евфрата, а также Нила. Желание стабильно получать большие урожаи привело к созданию сложных оросительных систем, строительство которых требовало планирования и четкой организации совместной работы множества людей. Так появились деспотии – крупные дворцовые хозяйства, где правитель делил власть с развитым бюрократическим аппаратом, обеспечивающим сбор податей и распределение общественных работ.

Однако речные долины оказались бедны металлами и древесиной, а земледельцы не были хорошими моряками, поэтому ресурсы приходилось завозить, пользуясь посредничеством других народов. И в любом случае, даже богатые медью регионы (например, хеттская Анатолия или Кипр) нуждались в поставках олова издалека. Так стала появляться сеть торговых путей, приведшая к международному разделению труда: на базисе развитого сельского хозяйства одних регионов другие могли специализироваться на добыче сырья или на его переработке, на перевозке грузов либо на посредничестве.

Благодаря торговле все державы Восточного Средиземноморья получали необходимые им ресурсы. Орудия труда совершенствовались, росла производительность труда крестьян и ремесленников, появилось банковское дело, увеличивалось число поселений, усложнялись торговые связи, развивались наука, культура и искусство. Чиновники составляли обширные хозяйственные архивы, а правители стран вступали в дипломатическую переписку, воспринимая друг друга как членов одной семьи. Войны больше не велись ради грабежа и захвата рабов, но превратились в инструмент увеличения экономической мощи за счет контроля торговых путей или источников сырья, а также обеспечения выгодных коммерческих условий.

Впрочем, государственность не везде складывалась одинаково. Там, где сельское хозяйство требовало масштабных ирригационных работ и поддержания сложной инфраструктуры (Египет и Междуречье), объективно возникало жесткое централизованное планирование и единый аппарат чиновников, ведущих учет и контроль. Необходимость решения сложных инженерных, административных и социальных задач приводила в подобных обществах к неизбежному развитию математики, логистики и культуры. В тех регионах, где организация людей на трудоемкие работы не имела смысла, сельское хозяйство развивалось общинным путем, поэтому в результате возникал конгломерат мелких городов-государств, которые постепенно организовывались в союзы, связанные данью и военной помощью самому сильному полису региона. Такими были Хеттская империя, Микенская Греция, сирийские и финикийские царства.

Самые крупные государства поначалу активно проводили агрессивную военную политику, забирая себе сырье, зерно, скот и рабов с захваченных территорий. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока экспансии египтян, хеттов и ассирийцев не натолкнулись друг на друга. Последнее крупное сражение той эпохи – Битва при Кадеше – где огромное войско египтян столкнулось с уже владеющей железным оружием армией Хеттского царства, окончилась «технической ничьей». Был заключен первый в истории международный мирный договор, знаменующий наступление стратегического равновесия в регионе. Дальнейшие войны между великими державами не имели смысла.

Бронзовый коллапс

К началу XII столетия до нашей эры Восточное Средиземноморье около века пребывало в спокойствии. Сферы влияния были четко поделены. Огромные империи хеттов, египтян и ассирийцев контролировали сухопутные торговые пути и большинство портовых городов. На Кипре, в Микенской Греции и Малой Азии плавили медь и бронзу. Хетты достигли немалых успехов в работе с железом. Олово добывалось где-то на краю цивилизованного мира. Морская торговля находилась в основном в руках финикийцев и микенцев. Причем корабли практически не выходили в открытое море, передвигаясь вдоль берега либо – от острова к острову. Это способствовало появлению бесчисленных портов и стоянок, где можно было пополнить запасы, укрыться от штормов и пиратов, заняться ремонтом или торговлей. В каждом крупном торговом центре проживали купцы из всех прочих государств и больших городов. Сделки тщательно документировались – сохранились огромные коммерческие архивы, в которых мы находим бухгалтерские расчёты, векселя, товарные кредиты, сложные залоговые документы и длинные логистические цепочки товарообмена. Сама торговля была крепко переплетена с политикой: купцам требовалось поддерживать хорошие отношения с множеством дворцовых центров, обеспечивающих безопасность и сохранность товара. Нередко правители и чиновники оказывались нечисты на руку и коррумпированы, либо вовсе пытались прибрать к рукам имущество заморских торговцев.

Так или иначе, но в крупных городах и таможенных складах неизбежно накапливалось немыслимое по тем временам богатство в виде товаров, продовольствия и ресурсов. Такая концентрация богатств неизбежно приводила к повышенному вниманию со стороны разбойников и пиратов, борьба с которыми требовала немалых средств на содержание застав, стражи и патрульного флота.

Длительный мирный период позволил установить общие правила коммерции. Медь торговалась в стандартных слитках в форме бычьей шкуры. Дипломатическая переписка велась в основном клинописью на аккадском языке. Небольшие державы, например Кипр или крупнейшие торговые города-государства восточного побережья (такие как Библ и Угарит), проводили относительно самостоятельную политику, хотя и находились в вассальной зависимости.

Но затем, в начале двенадцатого столетия до нашей эры, происходит катастрофа – за несколько десятилетий от величественного бронзового мира не остается и следа. Большинство царств и городов исчезает. Торговые связи полностью разрушаются. Египет теряет контроль над Сирией и Палестиной, превращаясь в бледную тень самого себя. Ассирия и Вавилон едва сохраняют локальное влияние. От великой Хеттской империи остается лишь несколько угасающих разрозненных городов. Микенская Греция погружается в темные века.

Что конкретно произошло – неизвестно. Судя по всему, оживленная торговля продолжалась до самого окончания эпохи, но затем существовавший столетиями мир, внезапно рухнул. Никто из современников ничего об этом не записал. Точнее – почти никто.

Что записали современники о бронзовом коллапсе

В погребальном храме Рамсеса III имеются рельефы, сообщающие, что в царствование этого фараона (примерно в 1177 году до нашей эры) произошло нашествие «народов моря», несущих разрушение и хаос. Филистимляне, тирсены, чаккаль, шерданы, дануны, шакелеша, акайваша – мы практически ничего не знаем о них, помимо египетских названий. Неясно (есть разные версии), ни откуда они родом, ни что заставило их покинуть свои земли. Часть приходила по суше, другие приплывали на кораблях, иногда даже с семьями и скарбом. Согласно египтянам, все известные царства уже пали под неумолимым натиском пришельцев.

Армия Рамзеса III встретила надвигающиеся орды в дельте Нила. Ожесточенные сражения шли на суше и на море. Египет опрокинул и разгромил врага, впрочем, фараон все же позволил (или был вынужден позволить) многим племенам остаться на его землях. Увы, но победа оказалась пирровой – Новое царство потеряло все свои торговые и дипломатические контакты, утратило былое влияние и не смогло восстановить прежнего могущества.

Долгое время историки не подвергали сомнению слова египетских хроник, поэтому общепризнанной причиной катастрофы бронзового века полагалось нашествие «народов моря». Более того, сохранилась табличка, в которой правитель Угарита просит о помощи критского царя, поскольку не может противостоять семи вражеским кораблям, разоряющим окрестности. Армия и флот самого Угарита находилась тогда в Малой Азии, где, очевидно, тоже не все пребывало в спокойствии. Найдены и документы Микенского царства, свидетельствующие о росте пиратства. Впрочем, нет никаких оснований полагать, что речь тут идет о той же самой волне переселенцев (да и вообще – о переселенцах), с которыми столкнулся Рамзес III.

Никакие источники, кроме египетских, не упоминают об опустошающем движении «народов моря». Более того, археология опровергает утверждение, что по всему Средиземноморью прошло разрушительно нашествие варваров. Бесспорным является лишь то, что по всему региону города были разрушены или заброшены примерно в тот же период, когда мигрировали «народы моря».

Причины бронзового коллапса

Обилие современных данных заставляет нас взглянуть на ситуацию шире. Судя по всему, падение царств Восточного Средиземноморья было обусловлено множеством взаимосвязанных причин, и нашествие занимало там не самое важное место. Похоже, что «народы моря» сами являлись жертвами цивилизационного коллапса, вынужденными покинуть свои дома. В новых землях переселенцы встретили уже изрядно ослабевшие государства, которые больше не могли себя защитить.

Вполне вероятно, что «народы моря» изначально не столько осаждали крупные укрепленные города, сколько в поисках земли и пропитания расселялись по обширным территориям, захватывали малые склады и заставы, нападали на торговые корабли, разрушая тем самым устоявшиеся сложные коммерческие сети микенцев и финикийцев. В результате греки лишились поставок меди, Кипр, Малая Азия и Ближний Восток – олова. Крупные города, живущие с торговли и металлургии, не смогли пережить такого удара, и международная экономика распалась.

Сейчас уже нет сомнений, что окончание бронзового века сопровождалось резкими климатическими изменениями. В Средиземноморье становилось холоднее, выпадало меньше осадков, снижались урожаи. Это, несомненно, вызывало голод, упоминания о котором встречаются, например, в архивах Угарита и хеттов. С другой стороны, жалобы на нехватку продовольствия мы находим в течение многих веков до рассматриваемых событий, поскольку большая часть региона не могла прокормить себя самостоятельно и находилась в зависимости от поставок зерна из Египта и Междуречья.

Отдельно нужно остановиться еще на одном моменте – производство металла требует огромного количества топлива. В плавильных печах промышленных регионов сжигались колоссальные объемы дров. Массовое уничтожение лесов усугубляло климатические изменения и вредило земледелию. Районы, где плавили медь и бронзу, становились еще больше зависимыми от поставок продовольствия.

Археологи также находят множество подтверждений тому, что бедствия, вызванные климатическими изменениями и голодом, сопровождались землетрясениями, разрушавшими города по всему Ближнему Востоку. Хотя, как это часто случалось в человеческой истории, нередко люди вновь заселяли и отстраивали свои поселения.

Есть также и некоторые доводы в пользу того, что какая-то часть дворцов была уничтожена в результате бунтов и восстаний, а вовсе не нашествий. Внутренние волнения вовсе не кажутся удивительными в условиях голода и стремительного падения экономики.

Кроме того, в уже известном нам храме в Мединет-Абу, а также на более ранней стеле фараона Мернептаха говорится, что «народы моря» несколько раз тревожили Египет в предшествующие десятилетия. И что совсем удивительно, но некоторые из «народов моря» иной раз выступали союзниками египтян.

К такому заключению современные историки пришли на основе анализа множества косвенных, в первую очередь – археологических, свидетельств. А в древности никому из современников, похоже, не пришло в голову отрефлексировать и описать словами то, что происходило вокруг. Даже египтяне просто фиксировали единичные факты.

Если обобщить все данные, то на основании имеющихся сегодня доказательств можно предполагать следующее. К началу двенадцатого века до нашей эры социально-политические системы Восточного Средиземноморья непрерывно усложнялись в экономическом и техническом плане за счет создания все более сложных и разветвленных торговых сетей. Контролировавшие их правители и дворцовая администрация концентрировали в своих руках все больше власти и влияния, подстраивая жизнь целых регионов под нужды международного разделения труда. Экономика каждого царства становилась все более зависимой от своевременных поставок олова, меди, бронзы, железа, зерна, древесины, золота и других важных товаров. Коммуникации все усложнялись, себестоимость сырья росла, целые города поколениями жили за счет посреднических услуг. Объемы добычи олова непрерывно увеличивались, приближались к своим естественным пределам. Новых источников сырья попросту не существовало. До определенного момента все шло хорошо, и каждый игрок в регионе оставался в выигрыше: численность населения росла, благосостояние жителей – тоже. Элиты не видели причин что-либо менять, впрочем, у них не было для этого сил и возможностей. Бюрократический аппарат, непрерывно разлагаемый коррупцией и борьбой за власть, стремительно терял эффективность.

Дальнейшее решение внутренних проблем за счет экспансии оказалось невозможным, поскольку было завоевано все, что возможно завоевать. Длительный период всеобщего мира привел к тому, что военная верхушка государств переродилась в торговцев и чиновников, ведь только так получалось продвинуться и разбогатеть. Везде процветал гедонизм и тяга к роскоши. Поскольку элиты получали основные доходы с контроля не территорий, а глобальных торговых путей, то коммерческие интересы все чаще шли в разрез с государственными. Для охраны границ и караванов, а также для решения локальных конфликтов нанимали варваров. Дошло до того, что из них набирали даже дворцовую стражу. Численность населения увеличивалась, но экономика, ограниченная доступными объемами добываемых металлов (в первую очередь олова) и технологиями сельского хозяйства, уже не нуждалась новых рабочих руках. Единственным способом существования для многих людей оказались разбой или пиратство.

Система сохраняла равновесие достаточно долго. Народы бронзового века множество раз преодолевали засухи и голод, землетрясения и нашествия, но в конце двенадцатого столетия до нашей эры одна беда сменяла другую слишком быстро. Изменения климата усугубились проблемами с экологией из-за множества вырубленных лесов. Слишком сложные и длинные торговые и экономические цепочки оказались чересчур непрочными. Коммерция нарушилась. Целые регионы перестали получать необходимые им ресурсы в нужном количестве. Какое-то царство не смогло этого пережить (вследствие внутренних волнений или вторжения извне), а затем сработал эффект домино. В полностью глобальной экономике исчезновение даже одного участника означает крах для всей системы. Крупные города, полностью зависящие от контроля торговых путей, стремительно захирели и были покинуты. Огромное число людей, живших с ремесла, посредничества, военной службы или пиратства, разом остались без средств к существованию. Немногие поселения, которые все же пытались приспособиться к переменам, оказались не в состоянии защитить себя перед ордами переселенцев, вынужденных искать пропитания и добычи в землях, которые ранее считались богатыми. Пришлые народы в первую очередь заполняли освободившиеся территории, строились поверх уже разрушенных городищ, не стесняясь, впрочем, при необходимости расчищать себе путь силой.

Поскольку поставки олова прекратились, стало невозможно выплавлять бронзу, а значит – не из чего было изготавливать оружие для больших армий. Великие империи сменились мелкими городами-государствами. За неимением бронзы пришлось довольствоваться металлом пусть худшего качества и более трудоемким в получении, но доступным в Средиземноморье – наступил железный век. На многих территориях полностью исчезла письменность. Сам период с 1200-го и примерно до 900 года до нашей эры называют «темными веками». Когда новый мир возник из обломков старого, на историческую сцену вышли уже совсем другие народы – персы, финикийцы, израильтяне и арамейцы, а позже афиняне и спартанцы.

О том, почему люди прошлого не записывали свои мысли и идеи

Вся описанная выше масштабная картина бронзового коллапса была восстановлена усилиями множества историков и археологов, проанализировавших огромное число артефактов и находок. Практически по каждому эпизоду ведутся жаркие споры и дебаты, и едва ли когда-нибудь специалисты придут к окончательному мнению. Слишком давно происходили описанные события, слишком трудно давать однозначную интерпретацию результатам раскопок. Всего несколько небольших текстов той эпохи, содержащие хотя бы краткое описание и характеристику происходящего, могли бы разрешить практически все имеющиеся вопросы. Увы, таких текстов обнаружить не удалось, и, насколько мы понимаем, едва ли когда-нибудь удастся.

Нет сомнений, что фараоны и цари бронзового века достаточно хорошо понимали международную обстановку и имели в своем распоряжении точные данные о множестве происходящих в Средиземноморье событий. Дипломатическая переписка тех времен полна сложными намеками, двусмысленностями, юмором и саркастическими замечаниями, показывающими, что информированность правителей о жизни других стран и народов была высока. Если кто-либо нуждался в помощи, то практически всегда подкреплял свою просьбу утверждением, что о его бедах всем хорошо известно. В мире с развитой международной торговлей информация распространяется стремительно, ведь она и сама является товаром. Иначе и быть не могло. Очевидно, что существенная часть важных сведений передавалась устно, а ее запись и вовсе считалась нежелательной.

Точно так же древние жрецы, сказители, инженеры, кузнецы, торговцы, моряки, дипломаты и прочие высококвалифицированные специалисты вовсе не желали, чтобы премудрости их ремесла были доверены глиняным табличкам или папирусу. Записывалось лишь самое необходимое, что требовалось рассказывать многим, подобно простым математическим задачкам, справочным таблицам или гимнам. Либо же записывались самые популярные и в целом известные публике вещи, подобные эпосам о Гильгамеше, чтобы наполнить этими текстами царские сокровищницы. Но даже это часто вызывало недовольство. Так, например, когда в V веке до нашей эры иудейский священник Ездра вернулся из Персии в Иерусалим и начал публично читать Писание (составленное грамотными евреями во время их пребывания в вавилонском пленении), то породил этим двухвековой конфликт между священниками Храма и книжниками-раввинами.

Кроме того, многие вещи и события просто считались общеизвестными и вовсе не требующими какой-то фиксации. Наивно полагать, что египетский жрец или ассирийский писец задумывался о том, что спустя три тысячи лет ученых будет волновать практически каждый аспект его жизни и его мировоззрения.

Иными словами, письменность считалась инструментом для прикладных хозяйственных нужд, а понимания того, что с ее помощью можно фиксировать культурное и интеллектуальное богатство эпохи, очень долго не существовало. На самом деле считалось, что так поступать не нужно и даже опасно. Такой ситуации положили конец греки. Они являются первыми людьми, понять мысли и чаяния которых мы можем не через косвенные догадки, построенные на основании мифов, религиозных верований и законов, но посредством всего лишь элементарного акта чтения.

Алфавит и новый греческий миф

Как мы уже видели, письменные источники достаточно мало сообщают нам об исторических перипетиях бронзового века, однако народная память жителей Средиземноморья сохранила события минувшей эпохи в мифологической форме. Долгое время предания о прошлом передавались исключительно из уст в уста, поскольку на огромных территориях письменность просто исчезла. Впрочем, постепенно грамотность начала возвращаться туда, где о ней забыли, и стала даже понемногу развиваться. В результате финикийцы, не удовлетворившись чужими иероглифическими или слоговыми знаками, пришли к удивительному решению – обозначить специальными символами звуки своего родного языка. Это, казалось бы, очевидное решение на самом деле совсем неочевидно, ведь ранее многие народы предпочли взять готовую письменность других культур, а не создавать свою. Однако для финикийских мореходов и торговцев, вероятно, оказалось важным не столько создавать серьезные тексты, сколько делать краткие путевые заметки и вести бухгалтерский учет. Потребовалась максимально примитивная система письма, которую сможет легко и быстро освоить любой человек. И такая система была придумана в виде букв. Чтение и письмо сразу же многократно упростились.

К началу VIII столетия до нашей эры сведения о финикийском изобретении – алфавите – достигли Греции, где уже назрела необходимость зафиксировать сформировавшуюся за темные века устную традицию. Множество поэм троянского и фиванского циклов были записаны со слов профессиональных сказителей почти сразу же после появления у эллинов собственных букв. Получившийся набор текстов, по сути, обрел фундаментальный статус, подобно еврейскому Танаху, но, к сожалению, до наших дней сохранились только «Илиада» и «Одиссея». Остальные поэмы известны лишь по отдельным строкам и кратким пересказам.

Казалось бы, тут нет ничего нового – мы уже видели, как шумерские писцы зафиксировали, например, легенды о Гильгамеше. Но разница все же имелась, причем немалая. Овладеть клинописью было невероятно трудно – в Междуречье грамотность сама по себе являлась редкой привилегированной профессией. А вот выучить греческий алфавит и приобщиться к классическому эпосу мог практически любой. Популярность поэм Гомера была столь высока, что каждый образованный человек знал их наизусть хотя бы частично, а зачастую – целиком. Тексты копировались бессчетное число раз.

Встреча богатой словесной традиции с простой системой письменности привела к невиданному доселе уровню грамотности, повлекшему качественные изменения в том, как люди воспринимали себя и события вокруг. Веками человек глядел на мир через призму устоявшихся зафиксированных в мифе обычаев, но теперь греческому традиционному обществу потребовался новый инструмент, дабы отрефлексировать стремительные изменения в экономике, политике и культуре, связанные со складывающимся городским образом жизни. Образованные эллины больше не соглашались понимать происходящее просто как отражение воли божества, они желали видеть реальные причины в человеческих делах и поступках. Мир древних греков менялся слишком стремительно, и мифология больше не справлялась со своей ролью.

Греческое общество до начала своего расцвета

К моменту расцвета классической Греции главенствующими во всех отношениях державами региона являлись веками сменяющие друг друга царства Анатолии и Месопотамии, мощь которых зиждилась на огромных урожаях Плодородного полумесяца. На смену хеттам пришла Ассирийская империя, занявшая территории от Тигра и Евфрата до дельты Нила. Однако в VII столетии до нашей эры от нее поочередно откололись Египет и Вавилон, а сама Ассирия была завоевана мидянами, закрепившимися в северной части Междуречья. Одновременно с этим южный бассейн Тигра и Евфрата захватили персы, а в 550 году до нашей эры их царь Кир разгромил мидян, подчинив себе все земли между Средиземным морем и берегами Инда.

В эти времена Греция являлась, по сути, дальней западной окраиной огромного региона, в котором шла непрекращающаяся борьба за плодородные земли. Никому не было дела до рассеянных по островам и гористым клочкам земли эллинов, между селениями которых проще было перемещаться морем, чем по суше. Неудивительно поэтому, что греки представляли собой множество мелких автономных сообществ, искусных в корабельном деле. Правда изначально сменившие микенцев северные эллинские племена опасались заниматься судоходством (в их родном языке даже не имелось слова «море»), но они быстро освоились. Поначалу торговлей между Месопотамией, Египтом и западным Средиземноморьем занимались в основном сирийские и финикийские купцы, но постепенно к перевозке товаров подключились и греческие мореходы. Захватывая торговые пути и вытесняя финикийцев, эллины в VIII- VI веках до нашей эры основали множество колоний-поселений в Южной Италии и на Сицилии, во Франции и Испании, на берегах Черного моря и побережье Малой Азии, на Кипре и в Египте. Само географическое положение Греции было таковым, что она неминуемо получала контроль над важной частью торговых путей.

В самой же Элладе, по мере роста населения, начал ощущаться недостаток пригодной для сельского хозяйства земли, поэтому хлеб приходилось завозить из более плодородных мест. На родине же греки в основном занимались скотоводством, дававшим шерсть и мясо, разведением дорогостоящих культур: оливы и винограда, либо же – ремеслом. Последнему весьма способствовало богатство региона полезными ископаемыми: мрамором, керамической и гончарной глиной, суриком, медью, серебром и золотом. Вино, масло и ремесленные изделия вывозили за море, а там обменивали на хлеб. Появились государства, которые уже не могли существовать без зерна из северного Причерноморья, Италии либо Сицилии. Все это привело к расслоению родовых общин и формированию классового общества.

Также за счет разветвленной торговли греки получили непосредственный доступ к достижениям огромного региона, где соединялись культуры и традиции со всех концов мира: от Индии и Китая до Ближнего Востока. Отсутствие центральной власти позволяло практически любым идеям свободно распространяться по всему обширному греческому миру.

Долгое время эллины не вели борьбу за политическую власть над большими территориями, поскольку не видели смысла и возможности объединять воедино свои многочисленные поселения. Но развитие торговли с Востоком привело к увеличению благосостояния региона и росту населения. Постепенно мелкие деревни объединились вокруг городских центров – полисов, – одновременно с этим выделились и возвысились отдельные наиболее состоятельные семьи. В ряде греческих городов сложились системы демократического самоуправления, где свободные мужчины-землевладельцы принимали совместные решения путем голосования. Другие города контролировались группами богатейших семей – олигархами, либо отдельными лицами, захватившими власть силой – тиранами. Нередко одна система правления сменяла другую в результате жестокой кровопролитной борьбы.

Важнейшую роль в истории древней Греции сыграли Афины – крупнейший в Элладе полис, объединивший многие города Аттики, контролирующий богатые Лаврионские серебряные рудники и распространивший свое влияние по всему Эгейскому морю и за его пределами. Период наивысшего рассвета афинской культуры (вторая половина V века до нашей эры) подарил миру выдающихся философов, скульпторов, архитекторов и поэтов. Именно в Афинах возникла письменная история, основатели которой, Геродот и Фукидид, пожелали записать для потомков важные события недавнего прошлого, а также указать их подлинные причины.

До этого у греков, как и у множества других культур, не возникало желания и потребности записывать свою историю, хоть иногда и предпринимались попытки рационалистически осмыслить мифы или составить хронологии (что позволяло, например, обосновать права на владение землей). Однако затем на глазах всего нескольких греческих поколений произошел ряд грандиозных событий, не уступавших по драматизму эпосам Гомера. Стремительно ломались почти все элементы старого мировосприятия, а появившийся алфавит помогал фиксировать происходящие изменения и не забывать о них. В самом центре всех этих событий и находились Афины.

Восстание Килона и реформы Солона

Еще в 632 году до нашей эры популярный олимпионик Килон возжелал стать тираном Афин и с группой соратников захватил акрополь. Ожидалось, что народ недовольный своеволием богатых семей поддержит переворот, однако этого не случилось. Афиняне спешно собрали свое войско и осадили захватчиков. Килон бежал, а его сподвижников взяли в плен и перебили.

Тем не менее, серьезные социальные трения действительно имели место. Причиной недовольства являлось долговое рабство, сохранившееся со времен малых земледельческих общин. В древности столь суровый обычай гарантировал, что должник не сможет избежать ответа по обязательствам перед своими родственниками, но в крупном государстве долговое рабство привело к катастрофическим последствиям. В случае неурожая или иных трудностей земледелец вынужденно брал взаймы у богатой семьи, и если ему не удавалось расплатиться вовремя, то он отдавал свою землю, а иногда – даже детей. В результате общинные поля переходили в руки богачей, а лишенные наделов земледельцы влезали в новые долги и, не имея возможности их вернуть, становились рабами. Жалобы в ареопаг не имели смысла, ведь совет состоял из представителей тех же самых состоятельных олигархических родов.

При этом ни один из знатных родов не мог возвыситься настолько, чтобы захватить власть, поэтому ситуация не менялась – богачи продолжали угнетать народ, враждуя при этом и между собой. Напряжение росло. Афинские крестьяне мечтали о перевороте, тем более что в некоторых греческих городах подобные восстания уже завершились успехом. У важных семей, разумеется, имелась многочисленная вооруженная охрана, поэтому они рассчитывали одолеть неорганизованных бедняков, как это уже произошло в Спарте и Фессалии. Однако в рядах аристократов назревал раскол: часть из них обогащалась на том, что завозила в Афины дешевый заморский хлеб, отбирая тем самым доходы у местных крупных землевладельцев. Влиянию старой аристократии противились также и крупные ремесленники, видевшие свой интерес в сотрудничестве с торговцами, обеспечивающими сбыт товаров. Город оказался на пороге гражданской войны.

К счастью афинянам хватило благоразумия избежать кровопролития и на период 594-593 годов до нашей эры передать власть над полисом в руки знатного и всеми уважаемого, но небогатого поэта и политика Солона. Чтобы примирить враждующие стороны и разрешить сложившийся конфликт, Солон предложил ряд реформ, выгодных каждой социальной группе.

Долговое рабство было отменено навсегда, а конфискованная за неуплату земля возвращена прежним владельцем. При этом официально было закреплено право взымать любой процент по долгам и отчуждать наделы за неуплату. Как следствие, вскоре многие крестьяне вновь остались ни с чем, но оснований для протеста у них больше не было. Разорившиеся, но все же свободные бедняки из деревень потянулись в город, и владельцы ремесленных мастерских получили множество дешевых рабочих рук, а торговцы – больше товаров, чтобы выгодно продать их за морем. Разумная денежная реформа также способствовала развитию коммерции. Из земледельческого государства Афины стремительно превратились в богатейший торгово-ремесленный полис, где привечали каждого желающего начать свое дело.

Одновременно с этим за богатыми и знатными семьями закреплялось право на высшие государственные должности, людям среднего достатка отводились менее значимые посты, бедняки же получил возможность принимать участие в работе суда присяжных и народного собрания. Обязанности и налоги устанавливались соразмерно достатку.

Также Афины получили территориальное деление на четыре административные единицы – филы – представители которых составляли Совет Четырехсот сформированный как противовес знатному ареопагу.

Тирания Писистрата и реформы Клисфена

Установленный Солоном порядок, впрочем, просуществовал лишь четыре года, после чего возобновилась полная интриг борьба аристократов, мелкого крестьянства и ремесленно-торгового населения. Родственник Солона по имени Писистрат при поддержке простого народа дважды ненадолго становился тираном, но лишь с третьей попытки сумел в 546 году до нашей эры окончательно подчинить себе Афины. Сразу после этого был установлен режим максимально лояльный к сохранению мелких крестьянских хозяйств. При этом законы Солона (равно как и органы власти) продолжали действовать, а сам Писистрат формально даже не занимал никакой должности, просто поддерживая своим авторитетом сохранение новых порядков. За годы его правления экономика города расцвела, а влияние Афин усилилось по всей Греции. Права крупных земледельцев больше не ущемлялись, но они, занятые хозяйством, постепенно отстранялись от участия в политике.

После смерти Писистрата власть перешла к двум его сыновьям Гиппию и Гиппарху, продолжившим политику отца в плане развития города, укрепления союзов и создания новых колоний. В этот период персы захватили контроль над черноморскими проливами, что лишило Аттику регулярных поставок хлеба, покупать который теперь приходилось через третьи руки в Египте, Малой Азии либо на Сицилии. Цены на продовольствие возросли, что сразу же вызвало недовольства у демоса. На фоне народного возмущения обиженная тиранами аристократия организовала заговор и убила Гиппарха. Разгневанный смертью брата Гиппий перешел к суровой политике казней и изгнаний. Одновременно с этим он, ради доступа к черноморскому хлебу, вынужденно пошел на сближение с персами.

Возмущенная всем этим группа изгнанных знатных афинян, возглавляемая выходцем из торгово-ремесленной среды Клисфеном, подкупила Дельфийского оракула, чтобы тот дал спартанцам указание освободить Афины от тирана. План увенчался успехом – в 510 году до нашей эры проигравший Гиппий покинул Афины и отправился в Азию, где надеялся получить персидскую помощь и вернуть былое могущество.

В освобожденных спартанцами Афинах власть сразу же попытались захватить землевладельцы-олигархи, но этим планам помешало всеобщее народное восстание, вовремя продержанное партией прозорливого Клисфена. Опасаясь объединенных сил Спарты и ее союзников, Клисфен, не имея выбора, обратился за поддержкой к Персии, признав ее протекторат над Афинами. Последнее обстоятельство легко объясняется еще и тем, что коммерческие интересы Аттики были во многом связаны именно с подконтрольными персам территориями. Победивший демос доверил своему вождю Клисфену провести серию радикальных реформ. Впрочем, законов в пользу бедноты не появились, зато Клисфен завершил борьбу с привилегиями старой аристократии, создав строй, просуществовавший без особых изменений до конца афинской независимости.

Крепкая связь членов одного рода с конкретной территорией давно исчезла – люди селились и перемешивались по всей Аттике. Солон уже добавил к социальному делению государства еще и территориальное, но четыре филы все еще подчинялись тем аристократам, чьи поместья располагались на их территории. Тирания Писистрата существенно ослабила влияние аристократии, поэтому Клисфен решил поделить Аттику на десять новых фил, каждая из которых включала часть Афин, часть внутренней равнины, и часть прибрежной полосы. Причем эти территории намерено отстояли далеко друг от друга. Сами филы делились на малые административные единицы – демы, объединяющие небольшие деревни либо районы крупных селений. Каждый такой дем пользовался широким самоуправлением в местных вопросах, но в государственных делах мог участвовать лишь через филы.

От каждого дема жребием выбирались представители в Совет Пятисот, являвшийся тем органом, который готовил законы к рассмотрению на народном собрании. Сам Совет имел обширную контрольную и административную власть, заседая почти ежедневно. Без его одобрения никакой закон не мог быть вынесен на народное собрание, которое собиралось не менее десяти раз в год.

Ареопаг и архонты больше не контролировал работу государственной машины, хотя еще долго сохраняли роль правительства Афин в сильно ограниченном виде. Городская казна перешла под контроль Совета, а верховный военачальник хоть и назначался из архонтов, но являлся лишь председателем коллегии стратегов, демократически избранных каждой филой.

Опасаясь возможности возврата тирании, Клисфен ввел остракизм – народное голосование, когда на глиняных черепках писали имя человека угрожающего демократии. Набравший большинство голосов изгонялся на 10 лет. Это считалось не наказанием, а превентивной мерой: подвергшийся остракизму не считался преступником и по истечении указанного срока мог спокойно вернуться в Афины, поскольку его имущество не конфисковалось.

Таким образом, с родовыми привилегиями было покончено, зато имущественные привилегии полностью сохранились: бедняки по-прежнему не могли претендовать ни на какую должность.

Краткие итоги социальных и экономических изменений в Афинах

Еще в начале VI столетия до нашей эры афинского государства фактически не существовало, а политической жизнью региона руководили лидеры отдельных клановых группировок. Мелкие земледельцы за долги постоянно попадали в кабалу и рабство к аристократам. Предприимчивые горожане хоть и зарабатывали деньги, но несли обременительные общественные повинности и не имели никаких прав. Недовольство простого народа росло, а богатеющие ремесленники и купцы постепенно ощущали свою силу. Люди непрерывно перемещались с места на место, а родовая община разлагалась. В итоге уже к концу того же столетия после серии напряженных внутренних конфликтов клановые объединения уступили место территориальным политическим единицам, богатые горожане добились равенства в правах с аристократами, все свободные граждане получили доступ к участию в политических вопросах, рабство за долги исчезло. Последний аспект означает, что греки перестали брать в рабство соседей-греков, но – не варваров.

Конфликт знати и простого народа сменился антагонизмом между богатыми и бедными, а также – между свободными и рабами (занятыми в основном в ремесле, горном деле или общественных работах). Изменения происходили постепенно, но стремительно, причем каждый шаг требовалось отвоевывать в открытой борьбе. Вооруженные выступления демоса привели к тому, что Солон был вынужден сделать ряд уступок новым общественным силам в ущерб интересам родовой аристократии. Писистрат, поддерживающий мелкое крестьянство, продолжил борьбу с богатыми землевладельцами, но оказался вынужден завозить из-за моря необходимый народу хлеб, чем заметно усилил торговцев и, как следствие, ремесленников. Клисфен законодательно закрепил новое распределение сил. Так возникла рабовладельческая демократия, опирающаяся на стремительно богатеющий городской торгово-ремесленный класс. Афины вступили в свой золотой век, отмеченный рассветом культуры и искусств.

Одновременно с этим коммерческие интересы, а также угроза со стороны Спарты заставили афинян признать над собой персидский протекторат. Однако реально население Аттики не желало подчиняться воле Ахеменидов, что не могло остаться без последствий.

Марафон

Во время всех описанных событий персы пребывали на пике своего могущества и контролировали огромные территории. Эллинам некоторое время везло находиться на периферии постоянно расширяющихся имперских интересов, но такое положение дел не могло сохраняться долго. Во второй половине VI столетия до нашей эры персы взяли под контроль черноморские проливы, подчинили греческие города Малой Азии, захватили Фракию и вынудили Македонию заключить союз. Дальнейшее наступление на богатую материковую Грецию казалось неизбежным. Ионийцы в Малой Азии, заручившись поддержкой Афин и Эретрии, подняли восстание и даже одержали ряд побед, однако вскоре повстанцы были полностью разбиты.

В 491 году до нашей эры персидский царь Дарий потребовал от всех свободных греков принести его послам землю и воду. Данный ритуал фактически являлся признанием полной покорности, и почти все эллинские города склонились перед мощью империи Ахеменидов. Но были и отказавшиеся: Эретрия просто отклонила требования, в Афинах персидских посланников казнили, а в Спарте и вовсе – бросили в колодец, предложив поискать воды и земли там.

Разгневанный Дарий организовал военную экспедицию против непокорных греков, причем провожатым вызвался выступить давно изгнанный афинский тиран Гиппий, глубокий старик, мечтающий вернуть былую власть. Персидское войско морем прибыло на остров Эвбея, где жители Эретрии попытались оказать мужественное сопротивление, однако на шестой день осады предатели открыли ворота, город был разграблен, храмы сожжены, а пленники обращены в рабство. Путь на Аттику оказался открыт.

Переправившись на материк, персы по совету Гиппия высадились рядом с местечком Марафон в 40 километрах от Афин. Понимая, что спартанская помощь не подоспеет вовремя, афиняне, несмотря на малочисленность своих сил, решили дать битву. Расположившись в теснине, где не могла действовать персидская конница, греки заняли оборонительную позицию. Покидать просторное побережье и нападать на плотный строй тяжеловооруженных гоплитов персы не захотели – некоторое время они выждали, а затем начали садиться обратно на корабли, чтобы переправиться ближе к Афинам. Когда на берегу не осталось всадников, греки яростно бросились на остатки вражеского войска. Дерзкое нападение увенчалось немалым успехом: персы спешно и с потерями отплыли прочь, причем афиняне даже успели захватить несколько кораблей. Победившие греки, не теряя времени, маршем направились обратно к Афинам, и поэтому, когда неприятельский флот подошел к городу, то вновь увидел готовое к битве войско. На повторное сражение персы не решились и уплыли восвояси.

Для империи неудача при Марафоне имела малое значение: Дарий продемонстрировал силу, сохранил существенную часть экспедиционной армии и практически весь флот, а потому не счел себя побежденным и продолжил считать материковых греков своими подданными.

Эллины же смотрели на произошедшее совсем иначе: для них это была первая победа над считавшимся несокрушимым войском Ахеменидов. После марафонского триумфа Афины получили новое поколение героев – не легендарных персонажей древнего эпоса, но своих отцов и сыновей, друзей и соседей. Реальные люди из всех слоев общества (в битве участвовали даже рабы) совершили подвиг, не уступающий деяниям Ахилла и Одиссея. Более того – решение выступить на врага принималось в результате открытого обсуждения, что убедительно свидетельствовало в пользу демократического устройства афинского государства. Стратегу Мильтиаду, фактически командовавшему греческим войском, отказали в масличном венке, поскольку победу решили считать общим делом. Опоздавшие к сражению спартанцы справедливо воздали хвалу и восхищение афинянам, чем еще сильнее укрепили моральный дух последних.

Вторжение Ксеркса

Тем не менее, всем было абсолютно ясно, что Марафон ничего не решил, и нужно ожидать нового более опасного нашествия с востока. Дарий даже планировал поход, но тут началось египетское восстание, вскоре после которого персидский царь умер. Его сын и наследник Ксеркс усмирил египтян, а затем и недовольных вавилонян, стабилизировал империю и, наконец, начал активную подготовку к войне с греками. Наводились новые мосты, заготавливалась провизия, велась дипломатическая работа (например, Карфаген должен был напасть на Сицилию и отвлечь италийских греков). В середине лета 480 года до нашей эры огромная армия, включавшая войска от всех покоренных персами народов, переправилась через Геллеспонт и двинулась на юг через Фракию и Македонию. Кроме того, Ксеркс собрал громадный флот для поддержки своих сухопутных сил.

Многие греческие государства не нашли в себе смелости вести войну со столь грозным противником, и потому решили занять сторону персов. Простой народ в своей массе вовсе не хотел никакой войны и предпочитал покориться приближающейся силе, лишь бы спасти от разорения свои поля и сады. Фактически, к сопротивлению были готовы лишь Афины и Спарта, причем на то у них имелись вполне конкретные причины.

Для афинян было чрезвычайно важно вернуть контроль над путями к Черному морю, поскольку оттуда в Аттику завозили жизненно важный хлеб. Понимая, что предстоит тяжелейшая морская война, афинское народное собрание уже несколько лет направляло все серебро Лаврийских рудников на строительство новых кораблей.

Спартанцы, напротив, не хотели масштабной войны, опасаясь отправлять большое войско в дальний поход, ведь это грозило восстанием закабаленных земледельцев-илотов, которых попросту некому стало усмирять. С другой стороны – вторжение вражеской армии неминуемо привело бы к такому же восстанию, поэтому было решено перегородить стеной Коринфский перешеек, дабы не пустить персов на Пелопоннес. Однако никакие укрепления не имели смысла, если нападение произойдет с моря, поэтому Спарте все же пришлось вступить в коалицию с Афинами, имеющими лучший флот во всей Греции.

План эллинов был достаточно мудрым – задержать персидские силы в Фермопильском ущелье. Тяжелое вооружение и стиль боя греков идеально подходили для того, чтобы небольшими силами защищать узкий скалистый проход, где численность врага почти не играла никакой роли. Одновременно с этим чуть севернее греческие корабли смогли искусно блокировать персидский флот у мыса Артемисий, не позволив врагу высадить морской десант с тыла и организовать снабжение сухопутных сил. Предполагалось, что если долго удерживать на одном месте огромную армию Ксеркса, то у нее должны возникнуть проблемы с едой и водой. Кроме того, спартанцы выигрывали время, чтобы закончить возведение стены через Коринфский перешеек.

Два дня персы безуспешно пытались прорвать греческие позиции, после чего сумели отыскать горные тропы и зайти эллинам в тыл. Дальнейшее сопротивление не имело смысла. Спартанский царь Леонид отпустил союзников, но сам остался со своими воинами биться до конца, ведь по суровым законам его станы отступление каралось бесчестием. К концу дня, хоть это и стоило персам огромных потерь, защитники Фермопил были перебиты. Греческий флот поспешно отошел на юг.

Теперь уже ничто не могло помешать Ксерксу опустошить Аттику. Ареопаг организовал и оплатил эвакуацию женщин, стариков, детей и рабов, а все способные держать оружие мужчины отправились в армию или на флот. Подошедшие персы сожгли Афины и перебили немногочисленных оставшихся защитников Акрополя. Жестокость и бесчинства захватчиков положили конец всяким сомнениям касательно того, имеет ли смысл заключать соглашение с Ксерксом. В порыве патриотизма все греки объединились желанием прогнать врага с родной земли.

Крайне важным было не подпустить персидский флот к Пелопоннесу, поскольку тогда укрепления Коринфского перешейка теряли смысл. К счастью для эллинов, Ксеркс пожелал дать решающее морское сражение близ острова Саламин. Это оказалось его стратегической ошибкой. В самом деле, греки уступали как по числу кораблей, так и по уровню мореходного искусства, но в узком проливе это оказалось некритично. Зато тяжелые греческие триремы были менее восприимчивыми к тарану и лучше сохраняли устойчивость на воде. Персидские корабли не имели пространства для маневра, мешали друг другу и, не зная фарватера, часто садились на мель. В результате греки полностью разгромили вражеский флот и перехватили тем самым инициативу в войне.

Наблюдавший с берега за битвой Ксеркс поспешно отбыл обратно в империю, поскольку испугался, что греки поплывут к Геллеспонту и заблокируют обратный путь в Азию. Тем не менее, существенная часть персидской армии продолжила разорять Аттику, пытаясь склонить афинян к переговорам. Спартанцы предпочли отсиживаться за возведенной стеной и долго не предпринимали активных действий, однако, поняв, что Афины вскоре будут вынуждены принять условия мира, вывели объединенное войско эллинов с Пелопоннеса и уничтожили армию персов в битве при Платеях. Греки выиграли войну.

Результаты победы греков над персами

Победа эллинов знаменовала переход полюса экономической активности из сельскохозяйственных районов Плодородного полумесяца в торговые воды Средиземноморья. Ремесло и коммерция получают невероятный для той эпохи размах. Греческие рынки наводняются восточными товарами и хлебом, а в мастерских теперь нередко трудятся десятки и даже сотни рабов. Последнее особенно важно. Ранее в Афинах было не очень много рабов, и в основном они являлись греками, которые потеряли свободу из-за долгов (пока этот вариант не запретили) либо при попадании в плен к соседнему полису. Долги можно было отработать, а из плена выкупиться, так что неволя зачастую длилась недолго, и в любом случае к соплеменникам редко проявляли чрезмерную жестокость. Теперь же у афинян оказалось много пленных инородцев, которые не знали греческого языка и зачастую даже не понимали друг друга. Это исключало сострадание со стороны хозяев-греков и затрудняло возможность сговора. Как мы помним, рядом с Афинами имелись богатые серебряные рудники, и если в обычных мастерских условия труда были (в среднем) сносными, то надежды выйти их шахт практически не существовало. Азиатские правители, стремясь, заработать, с радостью продавали своих подданных в рабство, получая серебро из Эллады. Рабовладение окончательно закрепилось в греческом мире. Эллины, впрочем, объясняли свой успех превосходством демократии и свободы над деспотией. В самом деле, вольнолюбивые греки сами управляли государством и жили собственным умом, а глупые варвары могли лишь повиноваться жестоким царям, а потому не так и важно, кому именно они подчиняются.

Афины, ставшие теперь ведущей морской державой, заняли место политического и культурного центра Греции, постепенно включая в орбиту своего влияния все побережье Эгейского моря. Величие недавних побед, казалось, не уступало подвигам героев древности. А поскольку греческая культура была основана на эпосе, то возник спрос и на сказания о недавних событиях. Этим обстоятельством решил воспользоваться Геродот, создавший первое по-настоящему историческое произведение.

Отец истории Геродот

Геродот был греком, но родился в подвластной Ахеменидам Малой Азии. Он принадлежал к знатному роду, но бежал от тирании городских правителей и много лет путешествовал, побывав в Египте, Финикии, Вавилоне, Сардах, а также посетив побережье Черного моря, Фракию, Македонию и материковую Грецию. В любом месте, где ему доводилось оказаться, Геродот вступал в беседу с каждым, кто был готов рассказать ему что-нибудь интересное обо всем на свете. Собранные сведения тщательно записывались, и в результате получилось повествование, состоящее из множества отдельных занимательных сюжетов, развивающихся на фоне идущей с незапамятных времен борьбы греков и азиатских варваров (то есть любых не-греков). Причем упор делался именно на историю Лидии, Египта, Скифии, а особенно – Персии. Последнее неудивительно, ведь Геродот высоко ценил родную для него культуру восточных народов, являвшихся, по сути, учителями эллинов.

Общая идея Геродота заключалась в том, что божественная воля отдала Азию местным деспотам, а Европу – демократичным грекам. Из этого проистекало, что любые взаимные попытки вторжения противоестественны, ведь они нарушают установленный порядок, и потому наказываются высшими силами. На этом и основывалась общая историческая концепция: за нарушением установленных свыше порядков неизменно последует возмездие. Именно гневом богов объяснялся и провал похода Ксеркса на Элладу.

Несомненно, Геродот был знаком с уже существовавшей тогда немногочисленной греческой письменной традицией, однако основными его источниками являлись устные рассказы самых разных людей, записанные почти безо всякой критики. Лишь иногда сомнению подвергалось то, что казалось Геродоту чересчур уж нелепым. Неудивительно поэтому, что его сюжеты о далеком прошлом почти всегда являются просто легендами, а достоверность многих сообщений вызывает обоснованные сомнения. Тенденциозность текста также зачастую очевидна, ведь каждый рассказчик пытался представить события в выгодном ему свете. Зато точность и добросовестность наблюдений самого Геродота практически не вызывают нареканий.

Судя по всему, прибыв в Афины, Геродот рассчитывал зарабатывать на жизнь публичными выступлениями, рассказывая об удивительных приключениях выдающихся людей, а также о чудесах и достопримечательностях далеких краев. Все это предполагалось дополнительно обрамлять популярной тогда темой противостояния эллинов и народов востока. Подобные рассказы всегда в цене, и они действительно вызвали интерес у слушателей, но все-таки публика хотела несколько иного. Уловив чаяния афинян, Геродот увеличил свое повествование более чем вдвое, добавив туда описание недавнего Греко-персидского конфликта. При этом новая часть являлась уже не собранием увлекательных сюжетов, но представляла собой связное последовательное изложение, опирающееся на факты и воспоминания очевидцев. Впрочем, поскольку в это время между греческими государствами уже нарастали собственные противоречия, Геродот, не стесняясь, приписал Афинам основную заслугу в победе над персами, а роль Спарты показал двойственно и даже местами негативно. Афиняне охотно платили за такое льстивое для них изложение событий.

Почти наверняка, Геродот выступал по памяти, каждый раз подстраиваясь под реакцию слушателей, но объем материала определенно требовал вспомогательных заметок. Кроме того, в те времена рассказчики часто записывали свои сочинения, поскольку среди образованных греков уже становилось популярным индивидуальное и коллективное чтение. В любом случае, Геродот собрал свой материал в единую книгу, дав получившемуся произведению название «История» (от «Ἱστορίαι» – расспрашивание, узнавание). С первых же слов автор сообщает нам, что собирается, во-первых, поведать о деяниях реальных людей, а, во-вторых, раскрыть причины, по которым греки воевали с персами. Это важный момент: прежние рассказы о прошлом не подразумевали вопроса «почему?», поскольку любые события полагались происходящими по воле богов. В лучшем случае давались фантастические объяснения касательно обиды либо благосклонности высших сил – примером тут может служить сказание о яблоке раздора, послужившим причиной Троянской войны.

Новому греческому обществу требовались иные объяснения, поэтому Геродот решительно отвергает мифологическую трактовку событий. Подобный зачин дает читателю надежду на рациональное исследование событий со ссылками на факты и источники. Увы, «История» даже близко не соответствует заявленным целям, ведь Геродот так и не сумел добраться до реальных причин конфликта эллинов с восточными соседями. Вместо этого читатель находит множество поучительных и удивительных рассказов, услышанных автором во время своих многочисленных путешествий. Впрочем, из них складывается довольно подробное описание империи Ахеменидов, а также самих греко-персидских войн.

Конечно, сообщать всё, что тебе говорят, даже если ты и указываешь на сомнительные моменты – не лучший метод с современной точки зрения. Однако не следует забывать, что перед Геродотом в первую очередь стояла задача развлечь и заинтересовать публику. Огромным везением является уже то, что в определенный момент грекам захотелось слушать истории о своем недавнем прошлом, причем такие рассказы приходилось делать достаточно точными, ведь прошедшие события были еще свежи в народной памяти.

С другой стороны, именно благодаря указанному принципу (писать обо всем) мы сегодня имеем массу сведений о религиозных взглядах и фольклоре народов того времени, ведь некоторые абсурдные по мнению Геродота факты на самом деле оказались верными и важными. Так, например, мы узнаем, что скифы зимой ездили по рекам на телегах (перемещались по льду), а финикийцы, следуя морем на юг вдоль Африки, стали видеть солнце слева, а не справа (то есть пересекли экватор).

«История» Геродота является важной вехой, отмечающей переход греческой культуры от устной мифологической традиции к письменной рационалистической. Данную трансформацию полностью завершит последователь Геродота – афинянин Фукидид, сознательно отказавшийся развлекать читателей занимательными баснями и поставивший во главу угла фактическую точность. Когда Геродот опубликовал свой труд, Фукидид был уже взрослым опытным человеком, а потому смог критически осмыслить прочитанное и понять, что в своей собственной работе он хочет придерживаться иных принципов. Именно поэтому Фукидид писал о том, в чем сам принимал участие – о долгой Пелопоннесской войне, которая покончила с гегемонией Афин среди греческих государств.

В результате «История» Фукидида (для своего труда он не стал выдумывать нового названия) стала первой книгой, сочиненной для чтения наедине, а не для исполнения перед аудиторией.

Противоречия между Афинами и Спартой

Победа над Ксерксом дала Афинам пятьдесят лет могущества, которые позволили создать сильнейшую в Средиземноморье коалицию государств – Делосский союз. Персидские владения на берегах Эгейского моря были отобраны силой, что в итоге открыло возможность контролировать огромные торговые потоки. Освобожденные эллины поначалу радовались происходящему, но вскоре их мнение поменялось. Многочисленных своих союзников Афины постепенно лишали независимости, жестко контролируя их товарооборот и вынуждая платить дань, которая формально считалась просто общим взносом на дальнейшую борьбу с Персией. Собираемые средства шли на содержание огромного флота, а позже – еще и для масштабного развития и украшения города. Лидер демократической партии Перикл за счет своего личного авторитета фактически руководил Афинами, хотя на деле занимал лишь одну из многих выборных должностей.

Спартанцы, также стремящиеся утвердить лидерство в Греции, возглавили Пелопонесский союз, опирающийся не на корабли, а на силу сухопутной армии. Соперничество двух групп государств отражало социально-экономические противоречия региона – Афины олицетворяли тенденции к объединению и демократии, Спарта поддерживала олигархов и стремление каждого полиса к независимости. В каждом городе аристократы сочувствовали Спарте, а демократическая партия принимала афинскую сторону. Напряжение нарастало, но все осознавали губительные последствия столкновения крупнейших эллинских держав, а потому старались всячески избежать войны.

Однако, что важно понимать, кроме идеологического и политического противостояния имел место также и экономический конфликт. Для зависящих от ввоза заморского хлеба Афин было крайне важно укреплять монополию морской торговли, постоянно расширяя свое влияние. С расцветом рабства множество граждан в греческих городах потеряли работу, но демократические государства были вынуждены обеспечить им пропитание, что (в силу недостатка плодородных земель) требовало организации бесперебойного подвоза зерна из-за моря. Торговцы стремительно обогащались, афинское могущество росло, в Аттику завозилось все больше рабов, но это лишь увеличивало число безработных граждан, для пропитания которых требовалось усиливать давление на союзников. Однако положение на Эгейском и Черном морях вовсе не являлось безоблачным: постоянно вспыхивали восстания, а некоторые города и острова переходили обратно на сторону персов. Волей-неволей приходилось задумываться и о других источниках снабжения продовольствием – выдвигались планы укрепиться в Египте, захватить плодородную Сицилию, Италию и даже Карфаген.

Однако торговля с Западом всегда лежала в сфере пелопонесских интересов, поэтому Спарта (сама не заинтересованная в коммерции) принципиально поддерживала Коринф, контролирующий благодаря своему удачному положению западные морские пути. В те времена морякам проще было волоком перетащить корабли через Коринфский перешеек, чем пускаться в опасное плавание вокруг Пелопоннеса.

Перикл придерживался политики мирного проникновения на итальянские и сицилийские рынки, однако Афины не имели удобной гавани на западном побережье Греции. Для выхода в Коринфский залив было начато экономическое давление на маленькое бедное государство Пелопонесского союза – Мегары. Из-за незначительного пограничного инцидента им было запрещено торговать на всех рынках Делосского союза. Лишенные части дохода Мегары оказались перед угрозой голода и согласились открыть свои гавани для афинян. Коринф получил тяжелый экономический удар, но не мог ничего поделать, ведь Афины действовали в рамках своих прав и заключенных ранее договоров.

И все же Перикл противился тому, чтобы доводить дело до открытого столкновения, поэтому сторонники войны начали травлю его окружения. Жену Перикла, собиравшую у себя дома образованных мужчин и женщин, стали упрекать в сводничестве; философов Протагора и Анаксагора изгнали из Афин за безбожие; реконструировавшего акрополь скульптора Фидия попытались обвинить в утайке золота, а затем просто бросили в тюрьму за оскорбление богов, где он умер при неясных обстоятельствах. Не имея возможности остановить нападки на своих друзей, Перикл, дабы сохранить авторитет, решился на обострение конфликта со Спартой.

Повод представился в самом скором времени. У Коринфа возникли противоречия с нейтральным островом Киркира (ныне Корфу), который обратился за защитой к Афинам и даже попросился в Делосский союз. Упустить такую возможность было нельзя, ведь Киркира являлась важнейшим пунктом на пути в Италию и Сицилию: именно там греческие корабли заканчивали каботаж и выходили в открытое море. Афиняне в большинстве своем уже считали войну неизбежной, а потому послали свой флот и прогнали коринфян, которые справедливо восприняли это как прямое вторжение в свою сферу влияния. Впрочем, согласно существующим договорам, Афины все еще находились в своем праве – помогать нейтральным государствам не возбранялось.

Спартанцы также были недовольны афинской политикой, но их войско вынужденно было всегда оставаться внутри страны, дабы не допустить восстания илотов. Поэтому Спарта ограничивались в основном моральной и финансовой поддержкой аристократических переворотов в недовольных демократами городах. Реальная военная помощь, хоть и обещалась, но чаще всего не предоставлялась. Коринф, однако, не желал более терпеть вмешательства в свои экономические дела, а потому прямо заявил, что выйдет из Пелопоннесского союза, если не будут предприняты решительные меры. К тому времени среди спартанцев также имелось достаточное число сторонников прямого столкновения с Афинами, поэтому им был выдвинут ряд заведомо невыполнимых требований, после неизбежного отклонения которых военные действия начались.

Пелопонесская война. Первый этап

Война между Афинами и недовольной их чрезмерным усилением Спартой началась в 431 году до нашей эры и продолжалась 27 лет, затронув большинство греческих городов. На стороне спартанцев выступил почти весь Пелопоннес, а также часть государств средней Греции и Коринф со своими колониями. Афины имели в союзе всю Аттику, большинство городов на островах и берегах Эгейского моря, а также некоторые поселения на западе Эллады. Спартанцы обладали несомненным превосходством в сухопутных силах, располагая армией примерно в 60 000 человек, но их флот был ничтожен, а казна почти пуста. Войско Афин, напротив, было невелико, зато флот насчитывал три сотни триер, а в акрополе хранились колоссальные денежные средства (примерно 156 тонн серебра).

В соответствии со сказанным неудивительно, что план Пелопоннесского союза заключался в разорении земель Аттики, а также – разгроме противника в решающем сражении. Стратегия афинского лидера Перикла, напротив, состояла в том, чтобы максимально использовать свой превосходный флот и всячески избегать крупного сражения на суше. В случае вторжения спартанцев жителям сельских районов полагалась укрываться за крепкими стенами Афин, а сам город во время осады снабжался по морю.

Пять лет подряд крупные силы вторгались в Аттику, уничтожая все на своем пути, однако каждое такое нашествие длилось всего несколько недель, ведь воины-ополченцы не могли надолго покидать свои сады и поля. Кроме того, спартанцы опасались оставлять илотов без контроля. Афиняне ежегодно прятались от врага за стенами города, что приводило к большой скученности людей и в итоге вызвало эпидемию. Болезнь бушевала несколько лет и уничтожила около четверти населения, напугав даже спартанцев, решивших отложить очередное вторжение. Среди жертв заболевания оказался и Перикл, после смерти которого к власти в Афинах пришла радикальная группировка Клеона – демагога, сумевшего склонить на свою сторону народное собрание.

В это же время афинский флот действовал вполне удачно, разгромив противника в двух морских битвах и начав опустошать побережье Пелопоннеса. К 427 году до нашей эры Афины увеличили размер дани, взимаемой с союзников (это привело к восстаниям, но их удалось подавить), что позволило отправить небольшую эскадру на Сицилию и провести там ряд успешных операций. В самой Греции афиняне сумели разбить крупный отряд неприятеля и захватить ряд опорных пунктов вокруг Пелопоннеса. Решительное контрнаступление отборных спартанских сил было успешно блокировано афинскими кораблями под командованием Клеона. В плен попало множество спартанских воинов, в том числе и очень знатных. Получив столь сильный удар, Спарта прекратила опустошать Аттику и запросила мира, но опьяненные успехами Афины уже предвкушали свою полную победу, а потому отклонили предложение.

Впрочем, оказалось, что у Пелопоннесского союза еще достаточно сил для борьбы. Попытка афинян высадиться у Коринфа провалилась, сицилийцы сумели прогнать афинскую эскадру, беотийцы вовремя раскрыли заговор демократов в своих городах и разгромили обе вторгшиеся афинские армии, а фракийцы под предводительством спартанского полководца взял город Амфиполь, контролирующий важные серебряные рудники. Клеон лично повел войско, чтобы вернуть эту потерю, но проиграл битву и погиб.

В итоге Афины и Спарта в 421 году до нашей эры согласились на ничью и восстановили довоенное положение дел. Мир был заключен на целых пятьдесят лет, но продлился совсем недолго.

Пелопонесская война. Второй этап

Многие союзные Спарте государства оказались недовольны результатами войны, а потому там восторжествовали демократические силы. После этого Аргос, Мантинея и Аркадия при поддержке Афин попытались захватить лидерство на Пелопоннесе, однако в 418 году до нашей эры их объединенное войско было разгромлено спартанцами. В городах альянса вновь восторжествовала олигархия. В это же время в Афинах к власти пытается прорваться беспринципный, но талантливый Алкивад – популярный в народе политик, стремящийся во всем быть первым.

Не сумев расширить свое влияние в материковой Греции, Афины решили прочно укрепиться на Сицилии, захватив богатейшие Сиракузы, что нанесло бы тяжелейший удар по торговле важнейшего спартанского союзника – Коринфа. Экспедиционный афинский флот насчитывал сто сорок триер и множество вспомогательных судов, а также около пяти тысяч гоплитов. Неудивительно, что с такими крупными силами компания началась удачно, но вскоре из-за надуманных обвинений в кощунстве командующий войсками Алкивиад был интригами недоброжелателей отозван обратно. Справедливо рассудив, что возвращаться домой небезопасно, он сбежал и перешёл на сторону врага. Новый менее решительный афинский полководец избрал выжидательную тактику, что дало спартанцам время прислать на подмогу Сиракузам свой отряд и спасти отчаявшийся город от падения.

Афиняне вскоре тоже получили подкрепление, но к тому моменту они уже потеряли инициативу и после нескольких безрезультатных сражений решили отплыть на родину. Возвращение, однако, пришлось отложить из-за дурно истолкованного лунного затмения. Такая задержка позволила объединившимся спартанцам и сицилийцам сперва полностью уничтожить афинский флот, а затем разгромить отступившие вглубь острова остатки вражеского войска. Плененных стратегов казнили, а простых афинян во множестве продали в рабство.

В результате провала сицилийской экспедиции Афины потеряли две трети своего флота и треть ополчения гоплитов. Военная катастрофа усиливалась истощением городской казны: снаряжение флота и выплата жалования экипажам потребовали величайшего напряжения всех городских финансовых сил. Спарта по совету Алкивиада вторглась в Аттику и наконец-то оставила там постоянный гарнизон, что сразу же вынудило афинян снабжать город исключительно кораблями. Кроме того, теперь был отрезан доступ к Лаврийским серебряным рудникам. В довершении всего из города массово стали убегать рабы, чем резко сократили производство ремесленных товаров на продажу за море. Взять деньги оказалось неоткуда.

Почувствовав, что Афины ослабли, от них сразу же откололся остров Хиос и многие ионийские города, причем Спарта и Сицилия послали им в поддержку свой флот. Персия тут же вступила в переговоры с Алкивиадом и передала ему значительные средства на поддержку войны в Эгейском море. Впрочем, персам была выгодна не победа Спарты, а лишь волнения в регионе, поэтому их финансовая поддержка оказалась нестабильной, что сильно влияло на снабжение и эффективность спартанских сил. Афиняне же сосредотачивали все доступные ресурсы и спешно строили новые корабли.

На фоне военных неудач в Афинах произошел государственный переворот, и к власти пришла группа олигархов, однако афинский флот не признал новое правительство. Воспользовавшись сумятицей двоевластия, тутже восстал богатый остров Эвбея и несколько городов в черноморских проливах, через которые шли основные поставки хлеба в Аттику. Эти выступления подавил перешедший обратно на афинскую сторону Алкивиад, который надеялся, что сможет вернуться в город в ареоле победителя и получить там неограниченную власть. Вскоре с его помощью Афинам удалось одержать ряд важных побед и почти вернуть себе былое могущество. Военные успехи сопутствовали падению олигархического режима, и в городе вновь установилось демократическое правление.

Впрочем, средств на жалование морякам постоянно нахватало, а воодушевленные афиняне стали настойчиво требовать от Алкивиада все больших успехов, при том, что число его противников в городе тоже было немалым. Воспользовавшись незначительной военной неудачей, народное собрание проголосовало за отстранение Алкивиада, после чего тот удалился в добровольное изгнание. Так Афины сами лишили себя своего лучшего военачальника.

Спарта же, напротив, направила в Эгейское море энергичного Лисандра, сумевшего заручиться серьезной поддержкой Персии. Афиняне, потратившие на новые корабли свои последние средства – драгоценную утварь Парфенона – все же сумели отыскать стратегов, способных потопить часть вражеских кораблей и выиграть очередное сражение. Однако из-за шторма не удалось выловить тела моряков с затонувших в битве афинских триер, и за такое кощунство флотоводцев-победителей казнили по возвращении домой. Народное собрание боялось уже любых удачливых полководцев, поскольку они могли воспользоваться своей популярностью и попытаться захватить власть в городе.

Тем временем оставшиеся корабли Лисандра продолжили блокировать черноморские проливы. Наспех собранные деморализованные остатки афинского флота безо всякого руководства вышли навстречу спартанцам, но попали в ловушку и были полностью уничтожены.

У афинян закончились корабли, войска и деньги. Осажденные с суши и с моря, они держались пять месяцев, но, не имея надежды на спасение, сдались. По условиям мирного договора Афины больше не могли строить флот, лишались заморских владений, разрушали часть оборонительных сооружений и заключали союз со Спартой. Изгнанные олигархи вернулись в город, и на некоторое время даже захватили там власть, организовав с подачи спартанцев «правление тридцати тиранов». Впрочем, через некоторое время аристократы развернули такой террор, что были свергнуты, и демократия на некоторое время восстановилась.

Крах классической Греции

Последствия Пелопонесской войны навсегда изменили греческий мир. Противостояние спартанцев и афинян очень быстро переросло из «правильной» войны по классическим правилам в безжалостную резню. Осквернялись храмы, уничтожались города, опустошались целые регионы. Почти в каждом полисе обострились социальные конфликты: повсеместно вспыхивали гражданские волнения и перевороты. При этом военные действия, строительство флота и снабжение войск обходились крайне дорого. Побежденные Афины оказались полностью разорены и больше не сумели восстановить былого величия. Однако и в победившей Спарте простые жители в массе своей существенно обеднели, зато верхушка сказочно озолотилась и начала скупать землю менее удачливых сограждан. Архаичный государственный строй, неизменный со времен легендарного Ликурга, стремительно разложился.

Хоть война и завершилась, но Греция не смогла вернуться к мирной жизни. Спартанцы сразу же начали проводить по всей Греции бесцеремонную политику, опиравшуюся исключительно на силу. Очень быстро они настроили против себя многих союзников и вскоре были разбиты Фивами. Однако усиление последних ни в коей мере не входило в интересы других городов Эллады, а посему – войны не прекращались. К середине IV века до нашей эры, спустя всего полстолетия после Пелопонесской войны, уже не осталось ни одного греческого полиса, способного господствовать над другими. В итоге вся Эллада оказалась завоевана северной Македонией, которую еще недавно никто не принимал в расчет.

«История» Фукидида

Обо всех этих событиях мы знаем в первую очередь благодаря Фукидиду – богатому и знатному афинянину, направленному во главе эскадры на защиту рудников Амфиполя, но не сумевшего предотвратить сдачу города спартанцам. Осужденный за такую неудачу на изгнание Фукидид покинул Афины и поселился во Фракии, где владел золотыми приисками. На досуге он занимался написанием истории Пелопонесской войны, получая и анализируя информацию от обеих сторон. Делового и практичного Фукидида раздражали сверхъестественные или мистические объяснения. Не интересовали его и всякие поучительные случаи, не имевшие отношения к основному вопросу.

Свой труд Фукидид начинает с того, что перечисляет отдельные политические и военные столкновения, предшествующие основным рассматриваемым событиям, и убедительно показывает, что все эти происшествия являлись лишь поводами, а истинная причина войны заключалась в том, что Спарта боялась возрастающей мощи и влияния Афин. Затем подробно излагаются выстроенные в хронологическом порядке события самого конфликта. Отдельно отмечается, что еще до трагической развязки афиняне несколько раз имели возможность заключить мир без особого ущерба для своего могущества, но каждый раз отклоняли предложение, полагая, что достойны лишь величайшей победы.

Если Геродот рассказывал все, что узнал от других, оставляя за читателями право решить, чему поверить, то Фукидид принципиально поступает иначе: его интересует установление истины. Например, описывая охватившую осажденные Афины эпидемию, он указывает, что симптомы недуга известны ему потому, что он сам был болен, а также лично наблюдал других. В самом деле, основные его источники – личный опыт и опрос свидетелей, причем каждый факт тщательно исследуется, ведь люди часто излагают события пристрастно, а многих попросту подводит память. С большой точностью используются и разнообразные документы, например, памятные надписи на камнях или тексты из городских архивов.

В рассуждениях о прошлом Фукидид отвергает всякие сверхъестественные силы, вмешательство богов, мифологические сюжеты и предсказания оракулов. Иной раз мы даже встречаем ироничные замечания по поводу объяснений такого рода. Зато для восстановления картины минувших веков используется анализ различных сохранившихся в обществе традиций и пережитков, которые уже давно утратили всякий смысл, но, несомненно, когда-то являлись нужными и полезными.

Таким образом, можно заключить, что в своей работе Фукидид старался пользоваться уже истинно научным подходом, но, разумеется, в той мере, в какой сам его понимал. Когда дело касалось фактов, имеется тщательный критический анализ, но вот относительно причин Пелопонесской войны Фукидид не считал правильным сообщать свою точку зрения, а лишь приводил аргументы каждой из противоборствующих сторон. То есть, в отличие от книги Геродота, читателю теперь предлагалось самостоятельно делать выводы уже не об истинности тех или иных событий, но – об их настоящих причинах.

Впрочем, нельзя сказать, будто бы автор не пытается подготовить мнения читателя, подавая информацию надлежащим образом. Это делается посредством речей различных политических деятелей, в уста которых вкладываются доводы относительно каждой точки зрения. Фукидид сразу предупреждает, что не имел возможности записать все сказанное дословно, поэтому приводит некую обобщенную позицию того либо иного человека сообразно обстоятельствам повествования. В таких речах, построенных по всем правилам ораторского искусства, чаще всего и формулируются выводы о ходе событий. Конечно, у Фукидида еще нет представления об общих принципах исторического развития, поэтому единственным тезисом тут выступает убеждение, что культура и цивилизация лишь временно затеняют звериную сущность человека, но рано или поздно она обязательно проявит себя: каждый будет стремиться завладеть, чем сможет, обижая и угнетая слабых. Более того – национальный темперамент различных народов представлялся Фукидиду важным фактором исторического процесса. С другой стороны, опираясь на одни лишь факты той эпохи, пожалуй, нельзя было сделать каких-то иных выводов.

Полагалось, что одни лишь великие выдающиеся люди способны обуздать и до некоторого времени сдерживать звериные чувства человеческих масс. В такие периоды происходит недолгое развитие и процветание государств, но истинная природа толпы обязательно прорывается наружу, чему особенно помогают различные потрясения и неурядицы. Тогда вновь начинает проявлять себя «право сильного», а к власти приходят люди неспособные вести массу за собой, но стремящиеся лишь угождать ее стремлениям. Общество зазнается в своем стремлении захватить побольше, после чего следует тяжкая расплата. Кто или что осуществляет данное возмездие – автор не говорит, ведь об этом невозможно судить эмпирически, а своей особой заслугой Фукидид считал именно объективный и беспристрастный характер изложения.

Хотя из данного принципа беспристрастности Фукидид делает одно важное исключение: вожди радикальной демократии всегда удостаиваются от него многих бранных эпитетов (даже если рядом приводятся факты, доказывающие их порядочность и добродетельность), ведь эти люди, по мнению богача Фукидида, воплощают все низменные человеческие черты.

Очевидно, что потомок фракийских царей Фукидид разделял многие сословные предрассудки и полагал, что человек низкого происхождения уже тем самым по определению является подлым и безнравственным, а человек знатный и живущий в довольстве – от природы благороден. Также, почти наверняка, Фукидид, как и большинство греческих аристократов, желал объединения Эллады под главенством Спарты, а потому не симпатизировал Афинскому морскому союзу. Однако, избрав для себя путь уже настоящего историка, он старался не допускать того, чтобы его пристрастия и антипатии приводили к искажению фактов. Зато правильно составленные речи, звучащие из уст нужных людей, позволяли подвести читателя к тому, чтобы он самостоятельно сделал необходимые выводы. Конечно, такой ловкий художественный прием идет вразрез с научной добросовестностью, но неправомерно было бы требовать от Фукидида большего, чем он в принципе мог дать читателю.

Как бы то ни было, но именно за стремление точно установить факты Фукидида заслуженно считают основателем исторической науки в ее сегодняшнем понимании. Хотя, разумеется, в методологическом смысле с тех пор многое изменилось.

Последствия появления исторического мышления

Весь золотой век Афин уместился между реформами Клисфена (приблизительно 500 год до нашей эры) и окончанием Пелопонесской войны (404 год до нашей эры). За этот краткий период в греческом мире произошли тектонические изменения: замкнутое основанное на обычаях и устной культуре земледельческое общество стремительно адаптировалось к новым социально-экономическим условиям. В результате на несколько десятилетий возникла уникальная рабовладельческая демократия, включенная в бурную международную торговлю. Грамотность там стала обязательной почти для всех, ведь без нее невозможно было удачно вести дела и добиться успеха в жизни. Образованных афинян сразу же перестали устраивать любые объяснения, основанные на древних мифах или апелляциям к божественным сверхъестественным силам. Греки захотели получать надежную и точную информацию, способную принести практическую пользу в их быстро меняющейся жизни.

Заслуга Геродота заключалась в том, что он интуитивно почувствовал эту возникшую в обществе потребность, а заслуга Фукидида – в том, что он сформировал ее как науку. Но если перед Геродотом в первую очередь стояла задача развлечь слушателей, то Фукидид работал уже с оглядкой на индивидуального читателя, а потому писал не сочинение для словесного состязания, но – труд на века. Устная культура, конечно же, никуда не делась, но теперь рядом с ней возникла и стала развиваться новая письменная традиция, ставящая перед собой осознанную установку на объяснение за счет выявления цепи причин и следствий. Исторические события отныне перестают происходить просто из-за каприза богов или ради неизбежного исполнения старинных прорицаний. Пусть общие силы и законы развития человеческих обществ еще не были поняты, но всему теперь пытались давать вполне ясные и естественные объяснения.

У Геродота и Фукидида нашлось немало последователей – сначала среди греков, а затем эстафету подхватили и римские авторы. Увы, после падения Империи ситуация поменялась в худшую сторону: средневековые хронисты просто фиксировали отдельные события, объясняя их божьим промыслом. Повторное появление исторической науки произошли лишь в Новое время. Мы, однако же, не станем забегать вперед, но зафиксируем следующий важный тезис, необходимый для понимания всего дальнейшего повествования.

Возникновение письменной документальной истории было вызвано социально-экономическими изменениями в греческом мире, которые сопровождались разложением мифологического мировоззрения. В сознании людей все сильнее укреплялась мысль о том, что предсказания оракулов, религия и древний эпос вовсе не являются надежными инструментами познания мира, и куда лучше с этой ролью справляются рациональный анализ и дискуссия. Человечество оказалось на пороге рождения философии.

Общие рассуждения

Поскольку предыдущая глава была посвящена истории, то и само изложение там строилось из расчета дать картину развития древнегреческого общества. Такой подробный экскурс в прошлое преследовал сразу две цели: во-первых, показать, сколь это возможно, неизбежность общественных перемен, обусловленных как внутренними, таки внешними причинами, а, во-вторых, сформировать задел для будущего повествования. Жизнь в Элладе изменилась, и это грекам потребовалось сформировать систему понятий, дабы описывать новый, возникающий буквально на глазах, мир. Традиционные и проверенные веками религиозно-мифологические объяснения не работали в новых условиях. Кроме того, возникла необходимость решать многие задачи, не стоявшие ранее, – как социальные, так технические и бытовые. Все это требовало от эллинов немалых интеллектуальных усилий, ведь подобные проблемы еще нигде и никогда не появлялись. Не существовало мудрецов, способных дать полезный совет или поделиться актуальным примером. Не было глиняных табличек или папирусов, в которых древние мыслители поясняли бы, как правильно жить в сложившихся условиях. Поэтому греки попросту оказались вынуждены искать ответы самостоятельно. А коль скоро такие ответы – неважно, правильные, либо же ошибочные – появлялись, то требовалось их записать, чтобы сохранить для потомков различные варианты решений, а заодно и обстоятельства их нахождения.

В этой главе мы, опираясь на изложенный выше исторический материал, выделим проблемы и противоречия раннего греческого общества, а затем посмотрим, как откликалась на них эллинская мысль. Это позволит нам сформировать общую интеллектуальную картину эпохи, чтобы в последующих главах разобрать уже отдельные вопросы, связанные с научными достижениями древности. Сами же эти достижения, как мы в итоге увидим, являлись в основном просто продолжением осмысления общественного устройства.

Причины появления философского мировоззрения

Архаичная античная культура имела в своей основе гомеровский эпос, однако с развитием международных отношений боги теряли статус защитников отдельных общин или городов, становясь покровителями возникающих социальных групп или ремесел. Поскольку именно благосклонностью богов объяснялись любые достижения либо неудачи, в том числе и в общественных делах, то соблюдение культа считалось обязанностью каждого гражданина. Храмы превосходят своей роскошью и убранством все прочие городские постройки. При этом особого жреческого сословия в Элладе не существовало, а служителей храма считали государственными чиновниками, которых выбирали обычно из знатных семей, издревле ведущих свои роды от различных богов. В особые дни устраивались торжественные религиозные процессии с представлениями и угощением. Организация таких празднеств полагалась общественной обязанностью (литургией) и возлагалась поочередно на того или иного аристократа, причем богачи зачастую не жалели средств, дабы снискать расположения народа. Именно на религиозных праздниках обычно устраивались театрализованные представления, для которых античные драматурги писали свои знаменитые пьесы, вплетая в религиозные сюжеты все больше социальной проблематики, отражающей интересы того человека, который заплатил за постановку спектакля.

Надо заметить, что пока греческие общины были малы и не связаны между собой, аристократы без труда возводили каждый свой род к какому-либо божеству. Однако уже к VI веку до нашей эры отношения между полисами развились настолько, что общее число известных всей Элладе знатных семей оказалось чересчур велико, и каждому богу требовалось теперь приписать бессчетное число любовниц. Подобное распутство олимпийцев, да и их поведение вообще – обман, драки, кражи и убийства – постепенно начинали казаться грекам все более безнравственными. Аристократия, понимая пользу религии в деле подчинения народна, начала производить письменную фиксацию мифов, устраняя при этом различные нестыковки и устаревшие взгляды. Сформированный таким образом текст получал силу почти равную сводам законов, но все-таки (вместе с законами) не мог поспеть за изменениями в обществе.

Политическая жизнь Греции строилась на устаревших представлениях, возникших в те времена, когда античный полис являлся самодостаточным образованием, полностью обеспечивающим собственные потребности. Фактически же к V веку до нашей эры экономическое развитие потребовало установления сложных контактов между государствами. Конечно, положение крестьян разнилось в зависимости от региона, однако гомеровский эпос формировался замкнутым аграрным обществом, тогда как теперь земледелие отошло в Греции на второй план, а основой хозяйства стало ремесло. Производилось множество товаров для продажи: керамика, ткани, вино, предметы роскоши, инструменты и оружие. Даже сельское хозяйство приняло во многом товарный характер. Афинские крестьяне практически перестали жить продуктами своего труда: они продавали на рынке уголь, оливковое масло, уксус или овощи, а взамен покупали еду и инструменты. Из-за моря массово ввозился хлеб и сушеная рыба, а кроме этого – целые армии рабов для труда в мастерских и на рудниках.

Поскольку чаще всего раб получал лишь скудное пропитание, то мелкие ремесленники и крестьяне (вынужденные кормить и себя, и семью), не выдерживали конкуренции и массово разорялись. В сельском хозяйстве о рабах заботились, ведь они являлись ценной собственностью, а вот из свободных наемных работников аристократы выжимали все соки, ибо их участь никак не волновала хозяина. В мастерских, напротив, рабам доставались самые тяжелые занятия, и эксплуатация была нещадной. На рудниках или мельницах (где требовалось вращать огромные жернова) труд и вовсе был столь бесчеловечен, что рабов поставляли туда сразу с расчетом на скорую смерть от истощения. Сносно жили только те рабы, которые владели навыками или умениями, позволяющими зарабатывать хорошие деньги для хозяина. Понятно, что большинство свободного населения Эллады не могло в таких условиях найти себе работу с достойной оплатой, ведь нанимателю проще было купить раба и заставить его трудиться буквально за еду.

В результате обогащение отдельных рабовладельцев сопровождалось появлением массы безработных граждан, пополняющих ряды городской бедноты. Парадоксально, но экономический расцвет Греции совпал с существенным понижением уровня жизни заметной части населения. Тем не менее, демократические власти считали своим долгом обеспечить пропитанием и развлечениями всех своих граждан, ведь именно из них набирался контингент для военной, морской и гражданской службы. Одновременно с этим у эллинов формировался взгляд на любой физический труд как на занятие недостойное свободного человека. В самом деле, теперь грек соглашался идти в наемные рабочие разве что от полной безысходности, ведь еда и развлечения предоставлялись ему бесплатно.

Заметим, что в тех эллинских городах, где демократические институты так и не сложились, у власти обычно находились крупные землевладельцы-аристократы, а основное население влачило полурабское существование и мечтало лишь о том, чтобы поднять восстание.

Так или иначе, но влияние старой земельной аристократии постепенно падало, население в целом нищало, зато отдельные удачливые дельцы, сумевшие сделать состояние на торговле и производстве товаров, сказочно богатели. Эти люди изначально не имели никаких прав, но постепенно начали борьбу за положение в обществе. При этом они стремились переложить выполнение государственных повинностей (проведение религиозных праздников, постройку триер и т.д.) на все общество. Жилища состоятельных граждан начали затмевать своей роскошью общественные постройки, что вызвало заметное недовольство: в прежние времена знатные люди предпочитали относительную скромность. Классовая борьба ожесточилась – в городах попеременно брали верх то олигархические, то демократические группировки. Богачи пытались удержать свое имущество и ввести строгие законы против власти народа, бедняки стремились силой поделить имущество богатых в свою пользу. Государственные интересы все больше отходили на второй план, а к власти приходил тот, кто сумел пообещать больше выгод той или иной стороне.

Дабы исполнить данные народу обещания, приходилось завозить еще больше рабов, что лишь сильнее уменьшало доходы свободных крестьян и ремесленников, увеличивая тем самым число безработных. Противоречия в обществе нарастали, и решать их за счет внутренних резервов и реформ вскоре стало просто невозможно. Поэтому – если только Эллада не отражала внешнее вторжение, – греки постоянно враждовали между собой, захватывали плодородные земли и выгодные торговые пути либо развязывали гражданские войны.

Потерявшие заработок либо изгнанные по политическим мотивам граждане собирались в отряды и нанимались на службу к любому, кто был готов им заплатить. На свой страх и риск они вмешивались в дела других государств или просто грабили округу. Вскоре наемники стали основной военной силой даже в крупных полисах, поскольку привыкшее к дармовому хлебу население больше не желало сражаться за свои города, предпочитая поднимать внутренние волнения.

Разумеется, сложившаяся политическая ситуация многими понималась как ненормальная, а потому начали возникать всевозможные утопические проекты, предлагающие спасительные рецепты переустройства греческого общества. В зажиточной среде, что неудивительно, оказалась популярна идея сильной централизованной власти, которая усмирит недовольных бедняков. Простой народ, напротив, поддерживал предложения по устранению самих причин классовой борьбы, например, всерьез высказывались идеи о покупке каждому гражданину нескольких рабов за счет казны. Мнения самих рабов, конечно же, никто не спрашивал.

Встречались и вполне разумные доводы в пользу того, что война (даже победоносная) практически всегда оказывается убыточной, поэтому всякие конфликты следует прекратить, а на сэкономленные деньги можно обеспечить достойное содержание всем нуждающимся. Такого рода суждения встречали, кстати, немалое одобрение, что говорит о высокой сознательности греческого общества.

Появлялись также и предложения объединить всю Элладу в единую монархию, где разумный правитель за счет выгод от господства над большой территорией смог бы обеспечить народ всем необходимым и добиться тем самым повиновения и почитания. Подобное решение казалось привлекательным и простому люду (получавшему вдоволь хлеба), и аристократам (получавшему гарантию прав на землю), и торгово-ремесленному классу (получавшему единое экономическое пространство).

Довольно долго все эти проекты оставались только лишь фантазиями, поэтому международная торговля развивалась сама по себе и все чаще требовала общения с иностранцами, которые во множестве поселялись в греческих городах и даже получали некоторые политические права. Одновременно с этим по всему Средиземноморью возникали поселения и колонии эллинов, оседавших небольшими группами среди людей с непонятными обычаями и языком. Всех, чьи слова казались чуждыми греческому уху, эллины называли варварами (теми, кто бубнит непонятное «бар-бар»). Впрочем, само разделение людей на эллинов и варваров носило лишь культурный, но никак не расовый характер: смешанные браки являлись обычным делом.

Изначально греки вообще не ощущали какой-либо собственной исключительности: египетскую и вавилонскую культуру они справедливо считали выше своей, а фракийскую или фригийскую – ниже. В любом случае, почти сразу стало очевидно, что другие народы неплохо живут, почитая иных богов и совершая другие обряды. Оказалось, что многим людям кажется нелепым и бессмысленным то, что другие считают важным и даже священным.

Естественно у греков возникло желание привлечь на свою сторону и чужих богов, ведь дополнительное покровительство должно увеличить шансы на успех в жизни, тем более – в далеких краях. Олимпийская религия постепенно обогатилась новыми представлениями из негреческих верований. С востока пришел орфизм, а также культы Деметры и Диониса, сопровождавшиеся сложными и таинственными обрядами. Конечно, изменения нравились далеко не всем. Аристократы и крестьяне в массе своей цеплялись за прошлое, мечтая о гибели нового непривычного им мира, либо о счастливой загробной жизни в царстве правды. Такие мистические фантазии помогали земледельцам примириться со стремительным разрушением аграрной общины.

Однако набирающие силу греческие торговцы и ремесленники не были склонны к мечтам, предпочитая реальные действия. Этим людям приходилось вести тяжелую борьбу со старой земельной аристократией, не желающей делиться властью с внезапно разбогатевшими выскочками. А поскольку положение знатных родов во многом опиралось на религию, то потребовалось развенчать ее положение. Последнее дело казалось тем более верным, поскольку новые классы добились успеха собственным трудом без покровительства сильных этого мира (зачастую – в борьбе с ними), а посему считали, что и в природе все происходит без вмешательства свыше. При критическом рассмотрении традиционная религия оказывалась просто собранием суеверий и нелепостей, поэтому из развитых восточных культур греки стали брать не только культы, но также и то, что приносило прямую практическую пользу и помогало строить картину мира без богов.

Философия торгово-ремесленного класса. Милетская школа

Первыми из греков такой путь избрали жители Милета – самого большого и процветающего ионийского города Малой Азии, разбогатевшего в VII и VI веках до нашей эры за счет выгодной торговли с Лидией и Египтом. Экономическое развитие повлекло серьезные политические изменения: старая земельная аристократия оказалась вынуждена уступить власть купцам, а те – популярному у демоса тирану. Богатые и бедные непрерывно конфликтовали, убивая и сжигая своих противников.

Именно в бушующем Милете жил человек, ставший родоначальником всей европейской науки. Это был торговец, военный инженер и дипломат по имени Фалес. О нем сохранилось немного достоверной информации, и, похоже, что по происхождению он был даже не греком, а финикийцем. Свои купеческие поездки Фалес совмещал с обучением, и потому сумел ознакомиться с математическими, геометрическими и астрономическими достижениями египтян и вавилонян. Полученные знания он использовал для собственной практической пользы: удачно вкладывал деньги, заранее определял урожайные годы, проектировал плотины и каналы, а также, пользуясь авторитетом мудреца, пытался заключать выгодные для Милета политические союзы.

Мистическая картина мира абсолютно не устраивала Фалеса, поскольку никак не соответствовала его образу жизни. Излагая свои взгляды, он заключал, что ничто не возникает из ничего, и все в природе есть лишь видоизменение единственного первоэлемента – воды, из которой образовались остальные предметы и живые существа. Конечно, воду в данном случае следует разуметь не тем самым веществом, которое мы пьем, но скорее некой абстрактной жидкой субстанцией, из которой в частности состоит и обыкновенная вода тоже. Далее, в противоположность мистикам, Фалес отрицал любые нематериальные сущности, а душу полагал движущим материальным началом (субстратом), присущим всякому телу или предмету.

Разумеется, мы должны признать гипотезы Фалеса чересчур смелыми и грубыми, каковыми они, несомненно, и являлись, но важно то, что они позволяли описывать мир в терминах уже не религии, но натурфилософии, давая стимул для раздумий и наблюдения за природой. Притягательность новых идей оказалась достаточно велика, и у Фалеса появились последователи, решившие сформировать для греческой мысли не мифологическую, а научно-практическую (как они ее тогда понимали) систему взглядов.

Ученик Фалеса по имени Анаксимандр стремился рассуждать обо всем полностью материалистически. Так, вселенная, по его мнению, не была сотворена богами, но развилась, сама из бесконечного и вечно движущегося первоначала под названием «апейрон» (от греческого слова «ἄπειρον» – беспредельное), который в результате вихревого вращения разделился на известные нам стихии: воду, огонь, землю и воздух. Непрерывное противодействие этих различных между собой субстанций вызывает нарушение равновесия и, как следствие, появление различных вещей, которые со временем неизбежно распадутся обратно. Тут мы впервые встречаем идею, из которой в будущем возникнет диалектическое понятие борьбы противоположностей, имеющих единое начало. Также именно Анаксимандр впервые ввел понятие закона природы, который, правда, трактовался еще юридически – как нечто, что восстанавливает справедливость и порядок, но не в обществе, а в физическом мире.

Жизнь, по мнению Анаксимандра, также возникла в силу естественных причин из нагретых воды и земли, причем люди, как и все прочие животные постепенно развились из рыб. То, что человек не мог появиться на свет сразу готовым, доказывалось тем фактом, что люди неспособны самостоятельно выжить в течение долгого периода младенчества, а значит – когда-то этой стадии просто не было.

По сути, все оригинальные идеи Анаксимандра являются вполне рациональными и даже в некотором смысле научными, однако, остаются чисто умозрительными, и потому дают много поводов для возражений.

Анаксимен сделал еще один шаг в развитии стихийного материализма и объединил идеи Фалеса и Анаксимандра, определив на роль беспредельного апейрона стихию с наименьшим числом качеств – воздух. В самом деле, воздух объемлет собой весь мир, а также является источником жизни и дыхания, то есть душой. Разреженный (нагретый) воздух порождает огонь, а сгущенный (охлажденный) дает сперва воду, а затем землю. Таким образом, между всеми веществами постулировались исключительно количественные различия.

Судя по всему, Анаксимен был последним ярким мыслителем милетской школы. Вскоре после его смерти началось ионийское восстание против новой власти Ахеменидов. При подавлении беспорядков персы захватили и разрушили Милет (в 494 году до нашей эры), после чего философская традиция там угасла. Город так и не сумел вернуть себе былого величия.

Обо всех трех перечисленных философах мы в принципе знаем немногое, поскольку их труды не сохранились, а основные тезисы известны лишь по цитатам из других более поздних авторов. Эти тезисы развивали, с ними полемизировали, их значимость превозносили либо оспаривали, но для нас важность милетской школы заключается не в ее достижениях (если честно, то они невелики), а, прежде всего, в самом направлении поисков. Жители оживленного торгового города часто и успешно контактировали с представителями различных народов, и потому рано смогли избавиться от влияния многих предрассудков. В связи с этим возникла потребность осмыслить мир в новых уже не мифологических категориях. Конечно же, взгляды милетцев были еще наивны и даже в чем-то суеверны, но, тем не менее, эти учения вполне можно признать научными гипотезами (фактически – самыми первыми в человеческой истории). Натурфилософские построения оказались грозным орудием, позволяющим выбить почву из-под ног у аристократов, использующих религиозные аргументы, дабы обосновывать свои претензии на власть и богатство. Смелость поставленных Фалесом, Анаксимандром и Анаксименом вопросов поразила и воодушевила многих греков.

Философия старой аристократии. Гераклит

Разумеется, представители старой греческой аристократии не могли оставаться равнодушными к происходящим общественным изменениям и новым смелым идеям. Так потомок древнего рода царей-басилевсов по имени Гераклит задался целью осмыслить происходящие на его глазах социальные сдвиги в своем родном городе Эфесе – еще одном богатом греческом полисе Малой Азии, прославившимся оживленной торговлей и одним из чудес света – храмом богини плодородия Артемиды. Уступив брату престол (чисто ритуальная функция в те времена), Гераклит удалился жить аскезой и размышлять о мире. Восприняв некоторые положения милетской школы, он все же пошел своим во многом мистическим путем, и в результате явил миру философскую концепцию, которая до сих пор пользуется заметным влиянием.

Тем элементом, из которого возникло всё остальное, Гераклит назвал огонь. Однако огонь этот мыслился уже не субстанцией, как полагали первоначала милетцы, но процессом или постоянной борьбой, приводящей к непрерывным смертям и рождениям. Всё в мире меняется, но огонь вечен, ибо он и есть само изменение. Противоположные явления соединяются в борьбе, порождая в результате движение, которое и есть гармония. Таким образом, единство мира достигается через различие, а потому одинаково хороши день и ночь, зима и лето, изобилие и голод, добро и зло. Бог же есть сумма всех пар противоположностей, а вовсе не создатель вселенной, которая всегда была, есть и будет вечно живым огнем. Высшая же справедливость и закон природы заключаются в том, что борьба противоположностей никогда закончится победой одной из сторон. Имея, таким образом, собственное понимание бога, Гераклит с негодованием отвергал всё из народной религии, что не мог истолковать в свою пользу.

Символично, но лучшим описанием постоянно меняющегося гераклитова огня стала метафора воды в знаменитом изречении: «В одну и ту же реку нельзя войти дважды».

Аппарат своей метафизики Гераклит применил для описания происходящих в греческом обществе процессов. Тут важно не забывать, что он был родовитым аристократом, обладал злобным характером, презирал сограждан и призывал их перевешать друг друга. Кроме того Гераклит был невысокого мнения об учениях современных ему философов. Неудивительно, что при таких взглядах делался вывод, будто лишь силой можно заставить глупый народ действовать в соответствии с собственным благом. И, конечно же, Гераклит боготворит войну, которая, по его мнению, есть отец и царь всего. В самом деле, лишь динамичные изменения и борьба являются истинным бытием – огнем, – а мирное не желающее перемен общество ущербно в своей пассивности. Война по Гераклиту является не деструктивным, но конструктивным созидающим процессом, определяющим каждому человеку его подлинное место. Именно войной должны разрешаться все накопившиеся противоречия в обществе – токов естественный высший закон природы.

Столь сложная и изощренная философская система, во многом предшествующая гегелевской диалектике, могла возникнуть именно у представителя теряющего влияние социального класса, которому требовалось совместить в единой картине мира непрерывные изменения общественного уклада и оправдать ведущую роль профессиональных военных, то есть – аристократов. Впрочем, справедливости ради, нужно отметить, что в те времена еще не имелось достаточного исторического материала, дабы понять, что именно непрерывная борьба классов и приводит в итоге к качественному изменению общественного уклада. Когда Гераклит умер (около 483 года до нашей эры), отцу истории Геродоту был всего лишь один год от роду, поэтому любая диалектика тогда могла мыслиться лишь в категориях статичного конфликта противоборствующих социальных групп.

В любом случае, труды Гераклита не сохранились, поэтому он, как и милетцы, известен лишь по отдельным цитатам, с которыми большей частью спорили последующие авторы. Правильно интерпретировать сохранившиеся отрывки весьма непросто, поскольку Гераклит намерено писал максимально туманно, дабы понять его смогли только самые способные и мудрые читатели. В древнем мире его, похоже, не понял никто.

Появление рационализма

Как бы то ни было, но мифология и традиция уже преставали справляться с задачей объяснения бытия. Взгляды на религию, политику и познание резко менялись, и это привело к тому, что греки все чаще переставали безоговорочно следовать древнему обычаю. По каждому вопросу они стремились сформировать свое собственное мнение, дабы проверить его на деле. Особенно сильно это проявлялось в области прикладных умений.

В качестве примера скажем, что именно в этот период начали терять пациентов жрецы бога медицины Асклепия, практикующие откровенное шарлатанство (им якобы удавалось возвращать зрение даже людям без глазных яблок). Все чаще больные стали обращаться врачам, которые строили лечение на основе опытных наблюдений и теорий об устройстве человеческого организма. Разумеется, уровень анатомических и физиологических познаний в ту пору был чрезвычайно низок, но светские целители, по крайней мере, избегали откровенно бессмысленных суеверий и советовали такие рецепты, которые ранее помогли другим.

Похожие процессы происходили и в астрономии, которой ранее занимались в основном жрецы-аристократы. В самом деле, лишь немалое богатство позволяло тогда иметь достаточно свободного времени, дабы овладеть столь сложной наукой. Греки издревле использовали простой лунный календарь, поэтому для соответствия солнечному году требовалось время от времени вводить дополнительный месяц, чем ради личной выгоды часто злоупотребляли аристократы. Лишний месяц позволял, например, собрать дополнительные подати с населения, но одновременно запутывал сельскохозяйственные циклы, что в итоге вредило и крестьянам, и землевладельцам. В итоге от алчности немногих страдали все.

Теперь же эллины-философы (происходившие, например, из разбогатевших торговцев), самостоятельно овладевали вавилонской и египетской математикой, дабы считать дни и наблюдать за звездами. Это позволяло не ошибаться в сроках сельскохозяйственных работ и составлять точные навигационные маршруты. Всё большему числу людей становилось ясно, что смена времен года или затмения светил, а также наступление засухи или выпадение обильных дождей – всё это никак не зависит от совершаемых жрецами ритуалов. Возникало понимание, что каждое из указанных явлений подчиняется естественным природным правилам, которые можно описать математически либо понять по косвенным признакам. Кроме того, изучение геометрии и арифметики оказывалось полезным в инженерном и торговом деле, не говоря уже о прямом ее назначении – справедливо делить землю (греческое слово γεωμετρία буквально означает «измерение земли»).

Но у математики при всей ее практической пользе обнаружилась и оборотная сторона. Казалось, что арифметические и геометрические истины постигаются путем чистого размышления без какой-либо связи с наблюдением. При этом все обнаруженные разумом математические законы оказывались в полной мере применимыми к реальному миру. Неудивительно поэтому, что у многих греков возникала уверенность, будто любые исследования необходимо строить по строгим математическим канонам, отдавая предпочтение мысли и интуиции, а не чувствам и опыту. Тем более что никаких иных методов получать новые глобальные истины у греков не существовало. Так родившаяся из утилитарных потребностей наука сразу же отодвинула практические исследования на второй план.

Математическая мистика на службе аристократии. Пифагорейцы

Кроме всего сказанного выше, математика оказалась и весьма полезным инструментом и для защиты интересов знатных землевладельцев. Так, урожденный аристократ Пифагор, пользуясь полученными от египтян математическими знаниями, посвятил свою жизнь созданию реакционной философской школы, ученики которой всеми силами стремились захватить власть в родных городах. О самом Пифагоре имеется не так уж много достоверных сведений, тем более что сам он не писал никаких книг, однако скрупулезный анализ поздних источников позволяет воссоздать его биографию достаточно полно.

Итак, Пифагор был знатным жителем греческого острова Самос, конкурирующего с Милетом в делах малоазиатской торговли. В 538 году до нашей эры человек по имени Поликрат совершил государственный переворот и стал единоличным правителем Самоса, начав проводить жесткую внутреннюю и вероломную внешнюю политику. Аристократы негодовали, но простой люд всецело поддерживал такие действия. Остров богател и развивался, а его флот завладел гегемонией в Эгейском море. При дворе Поликрата жили и творили выдающиеся врачи, поэты, архитекторы и инженеры. Талантливый математик, несомненно, мог бы легко добиться покровительства просвещенного тирана, однако политические взгляды и амбиции Пифагора вынудили его отправиться в изгнание.

Античная традиция приписывает Пифагору длительные путешествия в другие страны, где он постигал медицину, математику, астрономию, а также различные религиозные культы и духовные практики. Обычно упоминают Египет, но некоторые авторы называют также Вавилон, Персию и даже Индию. Трудно оценить, насколько эта информация достоверна, но почти все знания, которыми действительно обладал Пифагор, вполне могли быть получены им прямо в Малой Азии. Впрочем, обучение у египетских жрецов представляется вполне вероятным.

Судьба греков, навсегда покинувших отечество, редко оказывалась завидной, но прибывший в Южную Италию (тогда ее называли Великой Грецией) Пифагор обладал благородной внешностью, хорошим образованием и опытом политического агитатора, так что ему без труда удалось очаровать старейшин города Кротон. Восточная культура казалась чем-то невиданным в этом далеком уголке западного Средиземноморья. При этом сами италийские колонии эллинов процветали и славились богатством, однако из-за интенсивного расширения уже освоили все доступные земли и начали враждовать за территорию. Кротону поначалу везло в этих конфликтах, но затем во время войны с Локрами его армия была почти полностью уничтожена. Город тяжело переживал поражение и нуждался во внешнем духовном импульсе, поэтому самосский мудрец с таинственными знаниями оказался там весьма кстати. Пифагору позволили организовать нечто вроде школы (от греческого слова «σχολή» – досуг), где он занялся обучением и воспитанием аристократической молодежи. Поскольку благополучие региона опиралось именно на сельское хозяйство (от поставок хлеба из Великой Греции жизненно зависел Пелопоннес), то заметную роль на Юге Италии всегда играли крупные землевладельцы, которым пришлись по нраву взгляды философа, отстаивающего привилегии знати в борьбе против тиранов и растущего торгово-ремесленного класса.

В своей школе Пифагор установил жесткую дисциплину, его предписания считались божественными, а все заимствованные с Востока необычные ритуалы соблюдались неукоснительно. Впрочем, большая часть странных правил пифагорейцев, скорее всего, является выдумкой поздних авторов: едва ли знатные и успешные в жизни люди действительно никогда не употребляли в пищу бобов, не ломали хлеба и не поднимали упавшие предметы. С другой стороны, нужно признать, что некоторая обрядность, очевидно, служила скрепляющим фактором для всех учеников школы.

Зато достоверно известно, что большее значение Пифагор придавал воспитанию и образованию юношества, в частности занятиям математикой, которая включала в себя арифметику, геометрию, астрономию и музыку. Занятия науками, правда, не считались наиважнейшим делом, и большинство учеников не углублялись в них слишком сильно. Нумерологические соотношения использовалась скорее в мистических целях, позволяя обосновать великую мудрость учителя, а также подтвердить космический порядок мироздания. На самом деле имеются серьезные сомнения в том, что пифагорейцы действительно придавали числам настолько большое значение, как это считалось позднее. Скорее всего, при общем низком уровне математических познаний ранних греков (особенно в колониях) чье-то увлечение вычислениями само по себе казалось разновидностью странной религии.

Также Пифагор проповедовал, что людям для правильных поступков нужна сильная власть; что всегда следует придерживаться отеческих порядков; что справедливо давать каждому соразмерно его достоинству, а вот делить все поровну – несправедливо; что бессмертные души переселяются в тела других людей или животных; что все повторяется и не бывает ничего по-настоящему нового. В любом случае, как вскоре выяснилось, главной целью всего обучения являлась тайная подготовка верных учеников к управлению государством.

При этом нужно признать, что Пифагор действительно давал достойное образование: из его школы выходили оригинальные мыслители, умелые ораторы и даже олимпийские чемпионы (очевидно, что среди занятий присутствовала не одна лишь математика). Со временем, однако, всем вокруг стало очевидно, что свой авторитет и мудрость Пифагор использует, дабы сплотить вокруг себя группу преданных и хорошо подготовленных к политической борьбе людей. Хоть сама школа не занимала никакого места в структуре городского управления, зато ее знатные воспитанники постепенно взрослели и погружались в государственные дела. Влияние Пифагора росло, его ученики постепенно получали все больше важных должностей, и в итоге он сумел склонить кротонский совет к войне с богатым городом Сибарис. Назначенный стратегом пифагореец и олимпионик Милон без труда разгромил вражеское войско.

Данная победа фактически сделала Кротон сильнейшим полисом Южной Италии, но одновременно пошатнула позиции Пифагора. Многим не нравилась, что авторитарное тайное общество прибирает к рукам власть в городе. Простой народ возмущался еще и тем, что пифагорейцы (будучи искусными геометрами) несправедливо поделили отобранную у Сибариса землю. В результате недовольные кротонцы организовали заговор и подожгли дом, где собрались сторонники Пифагора. Многие из них погибли, а сам он едва спасся бегством и долго не мог найти селения, где бы его пожелали принять.

О дальнейшей жизни опального философа известно мало, но, похоже, что он продолжил заниматься политикой, вновь вызвал народный гнев и был вынужден искать убежища в храме города Метапонт, где и умер от голода, не решившись выйти к разъяренной толпе.

Впрочем, несмотря на бегство учителя, организованное им сообщество сумело оправиться от удара и восстановить свою деятельность. Пифагорейцы вновь добились влияния в Кротоне, а также во многих других городах Южной Италии. Нигде власть не захватывалась непосредственно, но всегда оказывалось так, что отдельные выпускники школы занимают высокие должности в правительствах своих полисов, умело отстаивая при этом интересы аристократии.

Так или иначе, но экономика Великой Греции продолжала развиваться, и к середине V века до нашей эры переход власти к демократическим партиям стал неизбежен. В этот период в разных городах почти одновременно (но независимо) начались нападения на пифагорейцев, погромы и поджоги. Немногие уцелевшие сбежали на Пелопоннес или в Фивы, где, правда, уже не смогли добиться заметного влияния.

Оставшиеся в Южной Италии группы последователей Пифагора прекратили активное вмешательство в политику, но, когда в начале IV века до нашей эры сицилийский тиран Дионисий объединил под своей властью всю Южную Италию, начались новые гонения. Оставшиеся пифагорейцы спешно перебрались в континентальную Грецию, после чего любая политическая деятельность с их стороны полностью прекратилась.

Чем слабее становилось влияние пифагорейцев, и чем сильнее забывались реальные слова их учителя, тем больше чудес и удивительных способностей начинали приписывать самому Пифагору. В итоге он превратился в полумифическую фигуру – основателя одновременно и религиозно-мистического союза, и дедуктивной школы математиков.

Великая Греция. Ксенофан

Тот факт, что Пифагор обосновался в Южной Италии, не являлся случайным. Долгое время Иония пользовалась выгодами от соседства с восточными царствами, но после окончательного попадания под власть персов она перестала быть центром греческой мысли. Многие привыкшие к свободе эллины покинули Малую Азию и отправились в богатую Великую Грецию (Южную Италию), где было много земли, и всегда требовались рабочие руки.

Среди таких переселенцев оказался и Ксенофан из Колофона, вынужденный на чужбине зарабатывать хлеб исполнением эпических поэм. Статус рапсода и частые странствия позволили ему проповедовать весьма смелое по тем временам учение. Несмотря на постоянную работу с гомеровскими историями, Ксенофан осуждал безнравственных олимпийских богов. Он заключал, что не боги сотворили людей по своему подобию, но наоборот – человек выдумал богов похожими на себя. Каждая нация наделяет своих богов тем цветом глаз, волос и кожи, которыми обладает сама. Если бы животные могли изобразить свое божество, то у львов бы оно имело клыки и гриву, а у быков – рога и копыта.

Далее Ксенофан приходит к выводу о том, что, все распространенные мифы и суеверия являются противоречивыми, неэтичными и абсолютно не обоснованными. Глупо верить в измышления наших предков о кентаврах, гигантах и дарах небес, ведь всё необходимое люди добыли и создали сами, а вовсе не получили свыше.

При этом, отказавшись от старых верований, создавать новую религию вовсе не следует, а нужно лишь отбросить все лишние суеверия. Как продолжатель ионийской философии, Ксенофан выступает с позиции пантеизма и объявляет первоначалом неизменное вечное бытие, называя богом сам мир, имеющий метафорическую идеальную форму шара. Вселенная существовала всегда, и будет существовать всегда. Сам бог неподвижен, но вездесущ и способен своей мыслью придавать движение всяким предметам. Описывать же бога Ксенофан не считал возможным, чем заложил начало апофатического метода, когда нечто определяется исключительно через отрицательные предикаты. Невозможны также никакие точные знания о сверхъестественном мире, а хоть какой-то достоверностью обладает лишь познание природы. Тем самым были разделены теология, как постижение Абсолюта (не все согласились с тем, что он непостижим), и натурфилософия, как знание об окружающем мире.

Полагаясь на популярность стихотворного эпоса, Ксенофан и сам написал философскую поэму «О природе», где изложил свои наивные, но чисто материалистические взгляды на устройство мира. Так, полагалось, что люди и животные родились из земли и воды, а поверх всей суши когда-то плескалось море (ведь даже в горах находят окаменелые раковины), которое давно отступило, но когда-нибудь вернется обратно. Солнце, звезды и облака – это не боги, а летящие по небесам испарения.

Будучи противником традиционной религии, Ксенофан критиковал и традиционные греческие порядки, однако при общении с могущественными людьми все же советовал говорить мало либо открыто льстить. Впрочем, он всегда подчеркивал, что его философская концепция, равно как и любое другое знание, является не более чем правдоподобным мнением.

Разумеется, в костной сельскохозяйственной антидемократической Великой Греции подобное учение не имело успеха. Там гораздо лучше приживались облаченные в рациональную форму мистические восточные ритуалы. Живший в то же самое время Пифагорейцы взяли у Ксенофана лишь представление о едином и абсолютном божестве. В остальном же натурфилософия ионийцев расшатывала основы религиозной картины мира и взамен выдвигала логически стройную систему вселенной, которую никак не могла принять старая земельная аристократия. Более того, реакционная мысль Южной Италии попыталась доказать, что новые материалистические взгляды являются логически несостоятельными.

Реакция в Великой Греции. Элейская школа

В южно-италийском городе Элея, где в старости окончательно поселился Ксенофан, нашелся знатный грек по имени Парменид, который отважно вступил на поле ионийской философии и подверг широкой критике ее физические принципы. Этот мыслитель был хорошо знаком с позицией милетцев, знал учения Гераклита и пифагорейцев, поэтому решил вести спор по строим правилам оппонентов. Свои возражения Парменид сформулировал в поэме, которая также называлась «О природе». Полный ее текст, увы, не сохранился, но достаточно хорошо известен по отрывкам.

Так, отрицая диалектический конфликт противоположностей, Парменид показывает, что существует лишь Бытие, а наличие Небытия невозможно, поскольку его нельзя себе вообразить, иначе пришлось бы мыслить ни о чем, а это – абсурдно. Но раз уж отсутствует Небытие, то и процесс изменения Бытия невозможен, равно как и само Бытие не может иметь частей, ведь нечем разделить его отдельные моменты или элементы. Получается, что Бытие вечно, цельно, абсолютно (шарообразно) и всегда пребывает в одном и том же месте, а значит, отдельных предметов и движения нет.

Поскольку чувства говорят нам нечто противоположное, то Парменида заключает, что воспринимаемый нами мир – это сон или домысел, принципиально противоположенный реальности. Отсюда с неизбежностью следует полное недоверие к опыту и любой экспериментальной науке, поскольку в описанной концепции единственным методом познания может служить лить чистое умозрение. В итоге получалось, что ионийская натурфилософия, построенная на понятиях первоэлементов и движения материальных объектов, полностью ошибочна в самом своем основании, ибо говорит о том, чего нет.

Можно сколько угодно пытаться указывать на несостоятельность логических построений Парменида, но нужно понимать, что его взгляды оказались весьма востребованными греческим обществом, ибо открывали дорогу разным интеллектуальным спекуляциям. Если все науки внутренне противоречивы, то они ничем не лучше религии, которая хотя бы досталась нам от наших предков, а не была завезена чужаками из-за моря. Появились основания для отделения мира явлений и движения от неподвижного и неизменного идеального мира.

Ученик Парменида по имени Мелисс был знатным уроженцем ионийского острова Самос (являвшегося также и родиной Пифагора), где в звании стратега успешно бился с афинскими кораблями, когда после олигархического переворота его город решил выйти из Делосского союза. Война все же окончилась победой Афин, и Мелисс, спасаясь, перебрался в итальянскую Элею, где смог возглавить аристократическую партию и познакомиться с Парменидом. Развивая взгляды учителя, Мелисс утверждал, что единое и абсолютное Бытие должно быть бесконечно и в пространстве, и во времени, то есть – занимать собой весь мир, а, следовательно, ничего иного, никаких других вещей, не может существовать вовсе.

О другом ученике Парменида – элейце Зеноне – известно совсем немногое. Поздние источники утверждают, он был жестоко казнен после неудачного заговора против местного тирана. Почти наверняка это говорит нам о том, что Зенон не был представителем простонародья, которое тиранию чаще всего поддерживало.

В своих произведениях Зенон критикует всякие попытки геометрического описания реальности, показывая логическую несостоятельность понятий «протяженности», «движения» и «множества вещей». Для обоснования своей правоты Зенон изобрел метод доказательства от противного: сперва он полагал, будто какое-либо из положений Парменида неверно, а затем показывал, что такое допущение приводит к абсурду. Отказавшись от поэтического формата, Зенон излагал свои мысли ясной прозой, облекая ее в наглядные парадоксальные суждения-апории (от «ἀπορία» – трудность).

В одной из этих апорий приводится любопытное рассуждение о количестве вещей в мире. Зенон заключает, что различных предметов должно быть столько, сколько их есть – конкретное число, но ведь любая вещь состоит из частей, а часть вещи – тоже вещь, и производить такое деление можно сколь угодно долго. Получается, что предметов бесконечно много, а это противоречит начальному условию о конечности числа вещей.

В другой апории Зенон отмечает, что летящая стрела в каждый конкретный момент времени неподвижно находится в какой-то одной точке пространства, а значит – стрела неподвижна в каждой точке своей траектории, то есть – неподвижна всегда, а значит, никак не может никуда лететь.

Но, пожалуй, самой известной является апория, утверждающая, что невозможно пройти никакой путь, ведь сперва придется преодолеть половину маршрута, затем половину от половины – четверть, постом восьмую часть и так далее. Деление можно продолжать сколь угодно долго, и в итоге станет нужно прошагать бесконечное число участков, что кажется логически невозможным.

С помощью множества таких хитроумных рассуждений (до нас дошло лишь девять, но современники говорили о сорока и более) удалось подорвать доверие к любым эмпирическим наукам и указать на необходимость лучше обосновывать свои положения. Поскольку математические ответы на апории появятся лишь через несколько десятилетий, то греческим мыслителям оставалось либо вовсе отказаться от натурфилософских и геометрических изысканий, либо попросту игнорировать возражения Зенона.

Конечно, полностью пренебрегать успехами ионийской науки не могли даже аристократические полисы Южной Италии. В самом деле, любого человека заботит свое здоровье, а медицина, основанная на наблюдениях и опыте, оказалась намного эффективнее и полезнее, чем ритуалы жрецов Асклепия. Тем не менее, косность греческого общества была еще столь велика, что приходилось разграничивать идеалистические верования (которые достались от предков, а потому священны) и материалистическую науку (которая полезна в быту, но не посягает на религию). Такой подход давал возможность заниматься естествознанием и одновременно верить во что угодно.

Натурфилософский синкретизм. Эмпедокл

Так, сицилиец Эмпедокл всей своей жизнью как будто иллюстрировал двойственность своих взглядов. Будучи представителем знатнейшего рода, он при этом придерживался демократических убеждений и вел борьбу с аристократической партией родного города. Являясь великолепным оратором, он позиционировал себя чудотворцем, способным оживлять умерших, хотя, как лекарь, несомненно, опирался на эмпирические результаты медицины. Чураясь должностей и чинов, отказываясь от власти, Эмпедокл, когда почувствовал свою скорую смерть, бросился в жерло вулкана Этна, дабы быть причисленным богам.

Учение Эмпедокла тоже дуалистично. В мистико-пифагорейской поэме «Очищение» он говорит о переселении душ (рассказывая, что сам раньше был женщиной, кустом, птицей и рыбой), о первородном грехе, о необходимости искупления, покаяния и вегетарианства. Другая поэма «О природе» предлагает нам оригинальную естественнонаучную историю мира. Вслед за пифагорейцами Эмпедокл принимает четыре первоначала – огонь, воздух, воду и землю (соответственно – Гера, Нестис, Зевс и Аид), которые неизменно и вечно заполняют весь мир, перемещаясь и смешиваясь. Всякий материал или предмет получаются путем смешения данных четырех элементов в необходимых пропорциях. Таким образом, любым качественным различиям между вещами давалось количественное описание. И все же сами по себе первостихии пассивны, а их движение возникает из-за действия двух активных сил – любви (единства) и ненависти (множественности).

Спор милетской и элейской философской школы о том, состоит ли мир из множества движущихся вещей, либо же является однородным и неподвижным переносится теперь в область истории. Пока господствует любовь, то все элементы собираются в однородный недвижный шар, а ненависть вытесняется за его пределы. Постепенно она все-таки проникает внутрь шара, вносит туда раздор и стихии начинают отталкиваться, отчего возникает вихревое движение, и образуются различные предметы. Со временем все вещи полностью распадается на четыре отдельных первоначала, и тогда уже под действием любви частицы вновь начинают кружиться в вихре, постепенно собираясь в шар. Двигаясь, будто в водовороте, тяжелые элементы устремляются к центру, вытесняя легкие на периферию мира. Так повторяется бессчетное число раз. Вселенная оказывается ареной постоянной борьбы двух противоположностей, однако – борьбы последовательной, а не одновременной как учил Гераклит. Сейчас, по мнению Эмпедокла, как раз идет эпоха перехода от ненависти к любви, чем и объясняется наличие такого разнообразия жизни на Земле.

Когда-то в первобытном море плавали лишь отдельные части живых существ – головы, руки, ноги, туловища, – однако любовь начала соединять их между собой. Сперва, пока ненависть в мире еще преобладала, сопрягались любые случайные члены животных и людей, поэтому появлялись создания с несколькими головами, с телами человека и коня, с туловищем козы и головой льва, с мужскими и женскими признаками одновременно. Будучи неприспособленными к миру все эти существа вскоре вымирали, а взамен, по мере роста силы любви, возникали более удачные варианты, хотя и они много раз исчезали без следа, пока, наконец, случайно не появились такие, у которых все органы оказались удачно приспособлены один к другому. Так возникли современные животные и люди, память которых сохранила истории о некоторых вымерших неудачных жизненных формах. Итак, с одной стороны мы видим гениальное прозрение о выживании наиболее приспособленных, а с другой – ряд последовательных актов творения, никак не затрагивающих вопросы эволюции и естественного отбора.

Только в одном (важнейшем) вопросе о познаваемости мира, Эмпедокл однозначно принимает сторону ионийцев, утверждая, что мир может быть постигнут при помощи чувств, без которых разум совершенно бессилен. От предметов истекают потоки частиц, которые проникают в нас через специальные органы: глаза, уши, нос. Однако чувства слабы и дают нам лишь ограниченную искаженную картину реальности, поэтому разум приходит на помощь и дополняет ее.

Все же, необходимо признать, что эклектичная и двойственная система Эмпедокла в целом пыталась описать различные факты в рамках именно естественнонаучной гипотезы.

Древнегреческая медицина. Алкмеон

Не менее оригинальным выглядит и учение другого греческого философа из Южной Италии – Алкмеона Кротонского. Скорее всего, он обучался у мистика Пифагора, но из-за своего увлечения медициной сформировал на удивление здравую для той эпохи систему взглядов, ограничив область человеческого познания исключительно чувственным опытом. Всяческие знания о «невидимом» полагались при этом доступными лишь богам, то есть, фактически, исключались из рассмотрения.

Постигая премудрости врачебного дела, Алкмеон изучал свойства растений, проводил вскрытия животных, наблюдал за течением болезней и развитием эмбрионов. Благодаря своим анатомическим исследованиям он первым открыл нервы, ведущие от органов чувств к мозгу, и заключил поэтому, что психическая деятельность протекает в голове, а не в сердце или диафрагме, как считалось ранее.

Также Алкмеон учил, что в человеческом организме имеется множество пар противоположностей – «мокрое-сухое», «горькое-сладкое», «горячее-холодное», – и когда все они пребывают в равновесии, то человек здоров, но если одна из этих сил берет верх над другими, то начинается болезнь, лечить которую нужно средством противоположным причине. Физиологические процессы тут сравнивались с отношениями в обществе: когда все группы равноправны, государство стабильно, но стоит лишь одной партии захватить власть, и все прочие сразу же начинают страдать.

Вся последующая античная и средневековая медицина опиралась на спекулятивные идеи Алкмеона о здоровье, зато его анатомические достижения оказались восприняты далеко не всеми, поскольку научные факты еще долго не могли пересилить традицию или убедительность красивой метафоры.

Материализм и атеизм. Анаксагор

Еще одну оригинальную попытку примирить идеализм с материализмом предпринял выходец из знатного и богатого ионийского рода по имени Анаксагор. Отказавшись от наследства, он пустился странствовать по Элладе и, в конце концов, поселился в Афинах, которые как раз переживали свой расцвет после разгрома армии Ксеркса. В стремительно развивающемся торговом городе уже начала формироваться бурная интеллектуальная жизнь, поэтому умеющий доступно излагать сложные вещи Анаксагор быстро добился признания и популярности. Его учениками стали и будущий историк Фукидид, и драматург Еврипид, и мудрец Архелай, воспитавший в последствие Сократа.

Не имея гражданских прав, инородец Анаксагор все-таки сумел добиться влияния и вошел в круг ближайших соратников Перикла – неофициального афинского лидера, старавшегося выражать интересы не отдельных классов, а всего полиса в целом. Такая политика, разумеется, нравилась далеко не всем, поэтому радикальные демократы на время забыли о своих разногласиях с аристократами, дабы вести против Перикла совместную борьбу. Опасаясь открыто нападать на популярного в народе политика, они решили ударить по его друзьям и возбудили против них ряд судебных процессов. Так Анаксагора обвинили в безбожии, судили, признали виновным и вынуди отправиться в изгнание. Восприняв опалу с философским спокойствием, он вернулся в Малую Азию и провел остаток жизни в городе Лампсак, где пользовался всеобщим уважением.

Чему же столь оскорбительному для афинских богов учил Анаксагор? Многому. По его мнению, в мире имеется не четыре, а бесконечное число первоэлементов. Любой предмет можно делить сколь угодно долго, причем каждая полученная частица будет заключать внутри себя целую вселенную со своими солнцем и луной, своими городами и людьми. В каждой такой вселенной можно выделить свои малые частицы, которые также будут заключать в себе целые миры, и так – без конца. Понятно, что эти столь сложные частицы должны обладать всеми свойствами больших тел и иметь всевозможные формы, обеспечивающие плотное прилегание друг к другу. Пустота полагалась невозможной. Таким образом, любой предмет есть соединение уже существующих вещей-частичек, которые не исчезают и не изменяются, но лишь распадаются, чтобы соединиться вновь, но уже по-иному.

Единственным источником познания реальной природы вещей Анаксагор считал исключительно чувственное восприятие, а народные верования и олимпийских богов он с негодованием отвергал, однако движение рассматривал с идеалистических позиций, заявляя, что удивительный космический порядок не мог возникнуть вследствие беспорядочных событий, но требовал рационального влияния. По этой причине Анаксагор ввел в свою систему еще один особый элемент – Разум, который ни с чем иным не смешивается, но всем управляет: воздействуя на частицы, он образует вихрь и приводит их в стройный порядок. Закрученные частицы начинают двигаться с такой скоростью, что образовывают сферическое небо, внутри которого располагается плотно подогнанный диск Земли. Из-за отсутствия зазора воздух из нижней части небесной сферы не может перейти в верхнюю, и Земля покоится на нем, не падая. Когда-то края земного диска не были ровными, но выступающие части оказались оторваны движущимися небесами, увлечены вращением и разогрелись от быстрого полета. Подобным образом, по мнению Анаксагора, образовались небесные тела. Солнце представлялось ему огромным объектом, превышающим размерами Пелопоннес, а на Луне допускалась даже возможность жизни. Большая часть мира, однако, еще не охвачена влиянием Разума, поэтому считалось, что там царит хаос, и все частицы движутся безо всякого порядка.

Хоть Разум и потребовался Анаксагору лишь в качестве источника движения, который лишь однажды запустил механизм вселенной и больше не вмешивается в ее дела, но такая уступка идеализму оказалась даже опаснее, чем постулирование Эмпедоклом двух обособленных миров – мира науки и мира религии. Отныне у мистиков появилась лазейка в механические законы природы.

Тем не менее, подобные взгляды показались афинянам чересчур ионийскими, то есть – недопустимо радикальными и смелыми. Безбожие Анаксагора состояло в том, для него космос не был сверхъестественным, и Солнце являлось просто летящей по небу «раскаленной глыбой», а вовсе не мчащим на колеснице богом Гелиосом, дальним родством с которым (равно как и с другими богами) обосновывали свое положение некоторые аристократы. Впрочем, изгнание и предшествующий ему суд во многом носили показной политический характер, поскольку в афинских книжных лавках и дальше успешно продавали сочинения Анаксагора. Культурный центр Эллады уже окончательно переместился из Малой Азии в Аттику.

Атомизм и механицизм. Демокрит

Впрочем, другие регионы Греции также продолжали рождать выдающихся мыслителей. Так наиболее разработанное материалистическое учение древности создал фракиец Демокрит из богатого города Абдеры. Немалые деньги, доставшиеся от отца, он потратил на путешествия и образование. Впрочем, едва ли ему довелось, как утверждают античные биографы, побывать и в Египте, и в Индии, и в Эфиопии. Зато известно, что персы, ненадолго занявшие Фракию, обучали любознательного юношу премудростям вавилонской науки. Также он посещал Афины, общался там с Анаксагором, Сократом и пифагорейцами.

Родившийся и выросший в торговом полисе Демокрит придерживался демократических взглядов и нисколько не уважал костную религиозную традицию предков. Правда, новые идеи тоже казались ему ненадежными: каждый философ учил по-своему, провозглашая святой истиной то, что другие называли нелепостью. Противоречивость греческой и восточной мудрости убедила Демокрита в том, что истинное знание о мире можно получить лишь полностью отказавшись от мнения авторитетов.

Дабы самостоятельно поразмышлять об устройстве вселенной, Демокрит уходил от городской суеты и уединялся на тихих кладбищах. Нередко, осознав ничтожность человеческих дел, он без всякой видимой причины начинал хохотать, отчего и получил прозвище «смеющийся философ». Согражданам такое поведение казалось болезнью или помешательством, но приглашенный Гиппократ заключил, что общается со здоровым и умнейшим человеком.

После всего сказанного нас уже не должно удивить, что воззрения Демокрита оказались во многом противоположны элейской школе. Вопреки мнению Зенона, утверждалось, что расчленять предмет бесконечное число раз невозможно, поскольку все тела состоят из мельчайших частиц, имеющих не нулевую, а некоторую минимальную величину. Такие частицы называются атомами (от греческого слова «ἄτομος» – не разрезаемый). У них нет частей, зато имеется бесконечное разнообразие свойств (размера и формы), а еще они допускают множество вариантов сочетаний, которые и объясняют разнообразие окружающих нас веществ. Всякий предмет – это просто комбинация большого числа сцепленных между собой атомов.

Время также состоит из отдельных кратких моментов, и в любой из них движущееся тело действительно неподвижно, однако при смене моментов оно скачкообразно перемещается в другое место пространства, а наше восприятие делает это прерывное движение плавным. Причем перемещение атомов осуществляется через пустоту, ведь как иначе вообще можно двигаться, если все пространство чем-то заполнено. До Демокрита ни один греческий мыслитель не допускал существования пустоты. Таким образом, все доводы элейцев отпадали – любой путь вполне возможно пройти, ведь, в конце концов, останется лишь один последний атом расстояния, который и будет в итоге пройден за один момент времени.

Чтобы сформировать теперь общую картину мира требовался принцип, управляющий событиями, поэтому Демокрит постулирует всеобщее равенство перед законом (природы) или, по-другому, принцип отсутствия достаточного основания – нет никаких причин для того, чтобы тело или явление имело место в какой-то конкретной форме, если возможны и иные варианты. Другими словами, если какое-либо событие представляется вероятным, то оно обязательно где-нибудь и когда-нибудь имело место, или имеет место сейчас, либо же будет иметь место в будущем. Отсюда вытекал, в том числе, и такой важный вывод: поскольку атомы могут двигаться, то они действительно движутся, а объяснять нужно вовсе не движение, но его изменение, ибо ничто не случается без причины.

С другой стороны, если какая-то одна причина представляется не более существенной чем все другие, то ничего совершаться не будет вовсе. Так, Земля покоится в пространстве потому, что находится в центре нашего мира, и для нее все возможные направления равноправны, иными словами: причина перемещаться вверх ничем не отличается от причины двигаться вниз, вправо или влево. Потому Земля и не движется.

Наиболее разработанное материалистическое учение древности создал фракиец Демокрит из богатого города Абдеры. Немалые деньги, доставшиеся от отца, он потратил на путешествия и образование. Впрочем, едва ли ему довелось, как утверждают античные биографы, побывать и в Египте, и в Индии, и в Эфиопии. Зато известно, что персы, ненадолго занявшие Фракию, обучали любознательного юношу премудростям вавилонской науки. Также он посещал Афины, общался там с Анаксагором, Сократом и пифагорейцами.

Родившийся и выросший в торговом полисе Демокрит придерживался демократических взглядов и нисколько не уважал костную религиозную традицию предков. Правда, новые идеи тоже казались ему ненадежными: каждый философ учил по-своему, провозглашая святой истиной то, что другие называли нелепостью. Противоречивость греческой и восточной мудрости убедила Демокрита в том, что истинное знание о мире можно получить лишь полностью отказавшись от мнения авторитетов.

Дабы самостоятельно поразмышлять об устройстве вселенной, Демокрит уходил от городской суеты и уединялся на тихих кладбищах. Нередко, осознав ничтожность человеческих дел, он без всякой видимой причины начинал хохотать, отчего и получил прозвище «смеющийся философ». Согражданам такое поведение казалось болезнью или помешательством, но приглашенный Гиппократ заключил, что общается со здоровым и умнейшим человеком.

После всего сказанного нас уже не должно удивить, что воззрения Демокрита оказались во многом противоположны элейской школе. Вопреки мнению Зенона, утверждалось, что расчленять предмет бесконечное число раз невозможно, поскольку все тела состоят из мельчайших частиц, имеющих не нулевую, а некоторую минимальную величину. Такие частицы называются атомами (от греческого слова «ἄτομος» – не разрезаемый). У них нет частей, зато имеется бесконечное разнообразие свойств (размера и формы), а еще они допускают множество вариантов сочетаний, которые и объясняют разнообразие окружающих нас веществ. Всякий предмет – это просто комбинация большого числа сцепленных между собой атомов.

Время также состоит из отдельных кратких моментов, и в любой из них движущееся тело действительно неподвижно, однако при смене моментов оно скачкообразно перемещается в другое место пространства, а наше восприятие делает это прерывное движение плавным. Причем перемещение атомов осуществляется через пустоту, ведь как иначе вообще можно двигаться, если все пространство чем-то заполнено. До Демокрита ни один греческий мыслитель не допускал существования пустоты. Таким образом, все доводы элейцев отпадали – любой путь вполне возможно пройти, ведь, в конце концов, останется лишь один последний атом расстояния, который и будет в итоге пройден за один момент времени.

Чтобы сформировать теперь общую картину мира требовался принцип, управляющий событиями, поэтому Демокрит постулирует всеобщее равенство перед законом (природы) или, по-другому, принцип отсутствия достаточного основания – нет никаких причин для того, чтобы тело или явление имело место в какой-то конкретной форме, если возможны и иные варианты. Другими словами, если какое-либо событие представляется вероятным, то оно обязательно где-нибудь и когда-нибудь имело место, или имеет место сейчас, либо же будет иметь место в будущем. Отсюда вытекал, в том числе, и такой важный вывод: поскольку атомы могут двигаться, то они действительно движутся, а объяснять нужно вовсе не движение, но его изменение, ибо ничто не случается без причины.

С другой стороны, если какая-то одна причина представляется не более существенной чем все другие, то ничего совершаться не будет вовсе. Так, Земля покоится в пространстве потому, что находится в центре нашего мира, и для нее все возможные направления равноправны, иными словами: причина перемещаться вверх ничем не отличается от причины двигаться вниз, вправо или влево. Потому Земля и не движется.

Опираясь на указанный принцип, Демокрит дает полностью механистичную космогонию. Изначально в великой пустоте различные атомы носились во всевозможных направлениях, но сходные атомы стали стремиться друг к другу, ибо в природе подобное притягивает подобное. Отклонившись от своих начальных траекторий, они по кривым путям собирались вместе и образовывали множество водоворотов. Из каждого такого вихря возник отдельный упорядоченный мир-космос (от греческого «κόσμος» – порядок, украшение). Все атомы стремились к центру водоворота, но тяжелые в итоге оттеснили легкие на периферию (подобно тому, как сильные люди оттесняют слабых с площади, где происходит что-нибудь интересное). Таким вот образом в середине нашего мира оказались тяжелые частицы земли, выше них – менее тяжелая вода, затем – легкий воздух, и совсем с краю – наилегчайший огонь. В других вихрях могли образоваться миры с несколько иными комбинациями элементов и светил.

Весьма любопытны и взгляды Демокрита на проблему восприятия реальности. Он замечает, что люди по-разному ощущают вкус блюд или цвет предметов: одни говорят, что мёд сладок, а другие – что горек, кому-то предметы кажутся зелеными, хотя остальные считают их красными. Поскольку во всех подобных случаях нет оснований полагать одно мнение более правильным чем другое, то Демокрит приходит к выводу, что никаких вкусов или цветов на самом деле нет. В реальности существуют лишь отдельные источаемые предметами атомы, которые проникают в наши тела и вызывают те или иные субъективные ощущения. Тип такого ощущения зависит от формы попавшего в нас внешнего атома, а также от того, из каких атомов состоят органы чувств конкретного человека: у разных людей тут возможны некоторые отличия. Именно вариабельность в строении глаз или языков вызывает различия в восприятии вкуса и цвета.

Не менее интересна и биологическая концепция Демокрита. Тут он идет еще дальше Эмпедокла и не просто говорит о последовательных попытках творения – каждая более удачная, чем предыдущая, – но постулирует, что в природе выживают только наиболее приспособленные к условиям жизни существа либо же самые совершенные их органы и части, а все прочие вымирают или отмирают.

Точно также по Демокриту возникло и человеческое общество. Изначально люди вели дикую жизнь, боялись зверей, страдали от голода и холода. Самые глупые вымерли, а более сообразительные смогли приспособиться: сперва они научились прятаться в пещерах и укрываться листьями, затем – строить жилища и мастерить одежду. Самые развитые из нас даже объединились в общество и придумали язык. Единственной движущей силой во всем описанном процессе являлась одна лишь нужда, необходимость выжить.

Неудивительно также, что Демокрит не признавал традиционной религии, но при этом не отказывал богам в праве на существование. Он рассуждал весьма оригинальным образом. Раз уж имеется множество миров, то нет оснований считать, будто где-то не могли возникнуть более развитые, нежели мы, существа. Разумеется, они тоже смертны и подвластны законам природы, однако, намного мудрее и культурнее нас. Иногда из иных миров к нам прилетают отдельные атомы и, попадая в спящего человека, дают ему возможность увидеть во сне обитателей других планет. Отсюда и возникли представления о богах.

В вопросах этики Демокрит призывал во всем придерживаться меры, соотносить свое поведение с природными способностями, избегать страстей и крайностей, а вместо этого стремиться пребывать в состоянии благостной безмятежности. Любое зло всегда проистекает от недостатка мудрости, поэтому всякую проблему можно решить с помощью дополнительных знаний.

Конечно, мы должны признать, что с современной точки зрения взгляды Демокрита во многом остаются умозрительными, но все же нельзя не отметить ряд удивительных прозрений и здравых догадок, которые, несомненно, могли возникнуть исключительно лишь при попытке создать материалистическую систему мира. Судя по всему, в своих работах Демокрит постарался охватить все доступные тогда области знания, поэтому античные авторы упоминают около семидесяти его произведений, но до нас, увы, не дошло ни одного. Сохранились лишь отдельные отрывки, причем в основном приводимые другими авторами для опровержения атомизма. Существует легенда, что все тексты Демокрита выкупил и сжег идеалист Платон, но это, скорее всего, неправда. Эпоха рассвета классической Греции клонилась к закату, и в Элладе попросту начинали преобладать совсем другие идеи, поэтому тексты об атомах стали переписывать и читать реже.

Общая характеристика эпохи греческой натурфилософии

Долгие века человечество использовало миф для объяснения своего непреложного места в этом мире. Ритуалы и предания являлись объектами веры и почитания, не подразумевая даже саму возможность критики. Миф был дан изначально, дабы раз и навсегда определить устройство вселенной, нормы поведения и стереотипы мышления. Всякие отношения между явлениями природы мыслились подобно устройству родовой общины, ведь никакой иной сложной структуры человек еще не знал. Каждому полагалось занимать отведенное место, а любой несогласный обвинялся в желании разрушить закон мироздания и тем самым подвергнуть опасности всех вокруг.

С развитием и услужением греческого общества предпринимаются попытки художественно обработать и осовременить мифы. Так, в поэмах Гомера и Гесиода боги уже не выступают в качестве аморфных природных стихий, но обретают человеческий облик с ярко выраженными характерами. Одновременно с этим греки перестают поклоняться тотемам в виде древних валунов и деревьев, но все чаще создают для почитания изящные антропоморфные статуи. Статичная мифологическая картина мира уже не поспевает за социальными изменениями, однако прогресс пока еще не воспринимается обществом как благо. Рождается легенда о давно минувшей эпохе, когда люди жили счастливо и беззаботно, поскольку не гневили богов и следовали установленным нормам поведения. Нынешний же человеческий род, отказывающийся соблюдать традиционные порядки, обречен существовать в тяжелом труде и раздорах.

Тем не менее, рост населения, появление алфавита, интенсивная колонизация, а также удачное соседство с богатыми восточными империями – все это неизбежно вело к окончательному распаду традиционной греческой родовой общины. Зарождаются города-государства, с появлением которых начинают активно развиваться ремесло и торговля. Если изначально полис подразумевал полную автономность своего существования за счет собственной продукции, то спустя недолгое время почти вся Эллада превратилось в сообщество отдельных регионов, занимающихся производством тех или иных товаров для обмена. Стремительно формируются денежные отношения, влекущие сильное социальное расслоение общества.

Все это приводит к тому, что традиционные нормы права больше не могут регулировать общественное и индивидуальное поведение. Древние законы либо ничего не говорят о появившихся новшествах, либо же оказываются с ними несовместными. Требования обычая все чаще вступают в противоречие с реальной жизнью, отчего начинают казаться нелепыми и ненужными. Родственные отношения и привязанность к небольшой территории перестают играть важнейшую роль в жизни многих эллинов, начинающих видеть, что мир слишком велик и сложен, дабы объясняться древними сказками. Конфликт между традицией и потребностями общества заставляет греков сформировать новый миф, который бы определил место каждой вещи, а также место человека в новой структуре космического порядка.

Понятно, что желание объяснять сразу всё вкупе с очень малым объемом знаний о природе могли привести лишь к появлению большого числа умозрительных и спекулятивных систем. Так и произошло. Представители родовитых землевладельцев предпочитали опираться в своих построениях на идеалистический и мифологический фундамент, дабы приспособить старые тезисы (оправдывающие их высокое положение в обществе) к новым реалиям. Передовой торгово-ремесленный класс, напротив, полагался на механистические построения, желая показать несостоятельность и даже абсурдность претензий старой аристократии. Для вовлеченных в средиземноморскую торговлю ионийцев характерна опора на практические знания, а также исключительный интерес к многообразию вещественного мира. Богатые сельскохозяйственные италийские колонии выше всего ценили доводы чистого разума, а глубокие математические исследования использовать для обоснования мистико-философских концепций. Когда, вслед за экономическим развитием, в Афинах (занимающих срединное положение в географии Эллады) возникает интеллектуальная жизнь, то она поначалу пытается объединить и примирить оба этих направления греческой мысли. Естественно, что совместить несовместимое оказывается проблематично.

Современному человеку бывает довольно трудно преодолеть в себе желание усмотреть в рассмотренных выше философских учениях многие черты современной науки. В самом деле, по отдельности мы встречаем у греков немало гениальных догадок, прозрений и идей. Однако в таком деле следует проявлять крайнюю осторожность. Большая часть дошедших до нас текстов той эпохи (чаще всего в виде кратких отрывков) написана достаточно трудным и малопонятным языком, требующим аккуратного толкования. Многие древние слова не имеют однозначного перевода, более того – зачастую совершенно неясно, какой смысл автор вкладывал в придуманные им самим термины. Насколько любой из переводов отражает истинный смысл написанного – определить, пожалуй, невозможно. Понимание этих текстов нередко вызывало большие трудности даже у современников. Первоэлементы или законы вселенной нередко мыслились почти как трансцендентные божества, а натурфилософские теории чаще всего никак не оценивались на соответствие наблюдаемым фактам.

Важно также отметить, что в те времена человек сам по себе, равно как и социальные отношения между людьми, еще не мыслились отдельно от космоса. И общество, и природа по-прежнему были подчинены одним и тем же законам вселенской справедливости или необходимости, которые с очевидностью обосновывали те либо иные взгляды на правильное устройство мира и греческого полиса. Именно об этих всеобщих законах, а также о методах их поиска, шел основной спор в VI-V веках до нашей эры. Нахождение первоосновы всего сущего должно было, как представлялось, дать тот устойчивый фундамент, на котором удастся построить здание нового рационального мифа – философии. Внимательный взгляд на окружающий мир должен был, как казалось, дать ответ на то, как правильно жить. Следующее поколение греческих мыслителей справедливо назовет своих предшественников «толкователями природы».

Основную дискуссию при этом вели не просто любознательные люди, но – весьма влиятельные государственные деятели и знатные граждане, занимавшие видные места в политические жизни своих городов. В чём им точно нельзя было отказать, так это в интеллектуальной смелости: они уверено заявляли, что отказываются принимать любые идеи на веру, а вместо этого требуют обсуждения каждой мысли, включая проверку на логическую непротиворечивость. За подобную дерзость иной раз приходилось дорого платить.

К каким же результатам пришла философская мысль древних греков за два столетия своего развития? Если быть честными, то даже современники считали, что – ни к каким. Было задано множество любопытных вопросов, на некоторые из которых человечество не смогло ответить до сих пор, однако в плане решения насущных для каждого эллина проблем натурфилософы не продвинулась ни на шаг. Борьба общественных групп, войны и бедствия происходили почти безотносительно учений милетцев или элейцев, а устремления пифагорейцев обернулись трагедией для них самих. Требовался какой-то иной подход к тому, чтобы определить истинные законы жизни общества. Размышления о «мире вообще» оказались тупиком.

Вместе с Демокритом эпоха натурфилософии завершилась. Отныне греческая мысль спустилась с неба на землю, поселилась в городах и начала рассуждать о добре и зле.

Общественная жизнь Афин

К началу IV века до нашей эры афинская демократия так и не сумела найти решение социальных противоречий рабовладельческой экономики, а потому потерпела поражение в Пелопонесской войне и потеряла свою былую привлекательность. В греческом обществе вновь стали преобладать аристократические взгляды.

В новых условиях больше не могла считаться приемлемой концепция, согласно которой мир образован отдельными атомами, подчиняющимися одинаковым естественным принципам без всякого вмешательства свыше. Многим казалось, будто эта теория дает логическое обоснование тому, что общество также должно состоять из равных граждан, сосуществующих на основании общих и обязательных для каждого законов. Земельная аристократия видела в атомизме вредное для государства безбожие и анархизм. Из-за всего этого учение Демокрита, открывавшее дорогу к развитию греческой мысли в сторону эмпирических наук, оказалось отвергнутым.

Одновременно с этим важно понимать, что и ранее, когда демократические Афины Перикла были центром греческой культуры, там не наблюдалось особого интереса к проблеме устройства мира. На первый взгляд это может показаться несколько странным и даже противоречащим выводам предыдущей главы, однако причина, как представляется, заключается в следующем. Политические изменения, вызванные одновременно внутренними и, что важнее, внешними факторами, происходили в Аттике столь быстро, что афинянам просто не потребовалось отдельного философского учения, на которое можно было бы опираться в борьбе за демократические институты. Если в Малой Азии или на юге Италии отдельные группы населения всего лишь пытались аргументировать свои притязания на какие-то политические права, то в Афинах реформы с неизбежностью происходили следом за развитием экономики. Почти каждому гражданину полиса были очевидны личные выгоды народовластия, так что их не требовалось обосновывать теоретически, но вполне достаточно было просто подкрепить реальной силой. Неудивительно, поэтому, что в Афинах людей занимала в первую очередь правильная организация общественной жизни, а кроме того – способы занять достойное место новой социальной системе.

Последнее обстоятельство особенно важно, ведь в демократическом полисе любой житель мог сделать себе политическую карьеру с помощью природных или приобретенных талантов, а в первую очередь – за счет умения убедить толпу и повести ее за собой. Получив гражданские права, люди обрели право голоса, который, как сразу же выяснилось, мог стать грозным оружием. В Афинах почти на все государственные должности избирали по жребию на непродолжительный срок, а в судах все отвечали лично от своего имени. Таким образом, каждому регулярно приходилось иметь дело с административной машиной, выступать перед публикой либо же исполнять роль судьи.

Политическая борьба. Софисты

Разумеется, некоторые греческие интеллектуалы захотели извлечь выгоду из сложившихся обстоятельств. Таких людей называли софистами (от слова «σοφιστής» – мудрец), и они сумели превратить философию в весьма прибыльное дело. Прежние учителя редко выступали для большой аудитории, но, напротив, собирали закрытый кружок последователей, которым и открывали свои знания. Софисты поступали иначе: странствовали от одного города к другому и устраивали там платные публичные выступления, либо же давали частные уроки ораторского искусства. Они учили красоте речи, мастерству выигрывать любой спор, а также различным нужным для этого риторическим уловкам. Занятия стоили немалых денег, но желающих приобщиться к новой мудрости хватало. При этом ученики софистов вовсе не желали становиться учеными, но получали образование исключительно ради перспективы занять выгодную должность. От науки бралось то немногое, что являлось полезным на практике: помогало решать административные задачи, выступать в суде, быть интересным собеседником в обществе. Софисты поэтому излагали в первую очередь учения об устройстве государства, о морали и нравственности или о счастье. Точные науки сами по себе не отрицались и даже иногда изучались, но оценивалась крайне скептически (тем более что реальные результаты умозрительной натурфилософии были тогда весьма скромными).

Напомним, что сам демократический строй заключался, прежде всего, в том, что богатые могли наслаждаться своим положением, не угнетая остальных свободных граждан, за которых трудились многочисленные рабы. Софисты же в первую очередь обучали именно тех, у кого имелись средства на образование, так что их деятельность носила четкий классовый характер.

Протагор

Когда говорят о софистах, то всегда начинают с Протагора. Этот земляк и старший современник Демокрита обучал красноречию каждого, кто был готов достойно заплатить. Занятия пользовались немалым спросом и, судя по всему, стоили своих денег. Разумеется, риторика была востребована в первую очередь там, где многие обладали правом выступать в государственных учреждениях, поэтому Протагор перебрался в Афины и стал ведущим идеологом демократии. Он утверждал, что человек сам является мерой всех вещей, а посему всякий предмет либо явление существуют для каждого из нас именно в том виде, каким мы его представляем. В некотором смысле тут наблюдался перенос мнения Гераклита в область личных ощущений: все вещи текучи, о каждой можно высказать противоположные суждения. Так, разные люди могут назвать один и тот же фрукт кислым либо сладким, но оба будут по-своему правы, ведь для каждого существует его собственные отдельный мир, а вне нас – лишь неопределенная материя.

На вопрос о том, как же познать объективный мир, если он видится уникальным для каждого из нас, Протагор отвечал просто – голосованием. Таким образом, принцип демократии распространялся и на теорию познания: группе людей следует принять за истину мнение большинства.

В этом смысле Протагор заявлял, что вся мудрость, которой он учит, предназначена для управления государством, ибо Зевс каждого человека наделил стыдом и правдой, дабы люди могли жить сообща, объединяться в государства и не обижать друг друга. Именно поэтому в политических вопросах необходимо слушать всякого человека, поскольку каждый причастен к справедливости и рассудительности. Однако добродетельное поведение само по себе не есть врожденное качество, и ему необходимо обучаться у хороших преподавателей (например, у Протагора).

Подобные рассуждения, несомненно, приходились по нраву большинству афинян, но популярность была переменчива даже в те далекие времена. На свою беду Протагор, оставаясь до конца последовательным, заключил, что не может однозначно сказать, существуют ли боги, либо же не существуют. Такой ответ сочли богохульством и вынесли приговор – изгнание. Вынужденный покинуть Афины опальный мудрец хотел отправиться на Сицилию, но погиб во время кораблекрушения.

Горгий

Другой известный софист – Горгий из сицилийского города Леонтины – был современником Протагора и пользовался в Греции невероятной популярностью. Он много путешествовал, часто выступал на различных мероприятиях и везде имел грандиозный успех. Его речи казались современникам чем-то невероятным, они буквально пленяли слушателей. Горгий всегда тщательно подбирал слова и никогда не скупился на метафоры, аллегории, гиперболы, антитезы и созвучия, которые превращали любое выступление в чарующую поэзию и неизменно вызывали требуемые эмоции. Одновременно с этим немалое внимание уделялось и точности логических построений: при необходимости Горгий выстраивал длинные цепи неопровержимых аргументов, способных убедить даже самых придирчивых судей. Каждую свою речь он тщательно прорабатывал и составлял по определенным синтаксическим схемам, которые, как ему было известно из опыта, наиболее удачно воспринимаются слушателями. С другой стороны, Горгий не боялся импровизаций, поскольку заранее продумывал варианты ответов на любые виды возражений.

Известно, что Горгий родился в семье врача и обучался у прославленного медика Эмпедокла, так что уже с молодых лет он узнал, как правильно уговорить пациента принять горькие лекарства либо согласиться на болезненную операцию. Со временем Горгию удалось выработать сугубо прагматичное отношение к ораторскому искусству: речь не должна быть правдивой или честной, ведь ее основная цель – убедить слушателей и склонить их к нужному решению. Для этого хороши любые средства, а в зависимости от обстоятельств нужно воздействовать и на разум, и на душу, а то и вовсе прибегать к различным ухищрениям.

Когда во время Пелопонесской войны Леонтины решили попросить у Афин защиты от агрессивных Сиракуз, то именно Горгию поручили возглавить посольство. Красотой и убедительностью своих речей он настолько очаровал афинян, что те отбросили всякие сомнения и начали Сицилийскую компанию, которая, как нам уже известно, закончилась катастрофой. На популярности самого Горгия это, впрочем, никак не отразилось – он продолжил успешно выступать в разных городах и обучать богачей красноречию. Многочисленные упреки в неискренности и даже прямом обмане нисколько не уменьшали числа его слушателей, ведь они искали собственной выгоды, а до истины им не было никакого дела. Тут достаточно будет отметить, что у Горгия среди прочих обучался афинянин Алквиад, посвятивший свою жизнь беспринципной борьбе за власть и сумевший во время Пелопонесской войны удачно повоевать за обе стороны.

Одновременно с этим Горгий, изучивший в молодости натурфилософию, написал трактат «О несуществующем или о природе» где по всем правилам философской полемики доказывал, что ничего не существует, а если бы нечто и существовало, то оно было бы непознаваемо, а будь оно даже и познаваемо, то такое познание нельзя было бы выразить словами и сообщить другим. Данное произведение не дошло до нас целиком, поэтому трудно оценить, являлось ли оно просто пародией или же было реальным манифестом радикального нигилизма, однако нешуточный и глубокий характер аргументации позволяют заключить, что это, скорее всего, был серьезный труд, направленный против влияния материалистических школ.

Антифон

Особый интерес представляют также мысли софиста Антифонта. В своих сочинениях он доказывал, что все люди абсолютно равны – и варвары, и эллины, и знать, и простонародье, – ведь каждый рождается голым, ест руками и дышит воздухом. Всякие различия, как этнические, так и социальные суть лишь вредные предрассудки.

В другом месте Антифонт утверждал, что истина заключается в природе, а всякие человеческие законы являются лишь мнением или домыслами, а потому в отсутствии свидетелей всегда следует поступать согласно природе, даже если это нарушает постановления государства. Более того, опираясь на собственные наблюдения, Антифонт называл суды сплошной несправедливостью, где помогают сильным и обижают слабых, ведь умеющий убедительно говорить всегда берет там верх, пусть даже он и неправ. Честному порядочному человеку вообще не следует связываться с системой правосудия.

Подобные взгляды не просто бросали вызов классовым предрассудкам полисной аристократии, но осуждали всю идеологию рабовладельческого общества, уверенного в превосходстве культурных греков над невежественными варварами.

С другой стороны, все сказанное не мешало Антифонту зарабатывать свой хлеб написанием речей для судебных заседаний.

Софисты и кризис афинской демократии

Протогора и Горгия относят к старшим софистам – тем, кто профессионально обучал других искусству красиво говорить. Для них было важно уметь одинаково убедительно выступить как в защиту, так и в опровержение любого тезиса независимо от его истинности. Таких учителей с одной стороны уважали и высоко ценили, но при этом одновременно считали манипуляторами и лжецами, готовыми пуститься на любые уловки ради своей выгоды. Софисты подняли мастерство дискуссии на невиданный доселе уровень, а также внесли большой вклад в изучение устройства языка и человеческого мышления.

Пусть Протагор еще не противопоставлял природу и закон, но в эпоху кризиса греческой (в первую очередь Афинской) демократии вопросы космологии и естествознания все больше отходили на второй план, уступая место проблеме личного поведения человека. В этих условиях поднятые Антифонтом вопросы стали ключевыми для следующего поколения софистов.

Так, феноменальный эрудит Гиппий, способный без подготовки выступить на любую тему, отстаивал мнение, что раз уж все люди сходственны внешне, то, значит, все они являются согражданами по природе, и лишь человеческий закон принуждает их жить и поступать вопреки своей натуре. Дабы каждый мог действовать сообразно естеству, необходимо отменить постановления всех государств и ввести единый для всех природный закон, постичь который можно изучив те основы нравственности, которые являются общими для эллинов и варваров. Таким образом, отрицалась не только разница между полисами или их гражданами, но и разница между народами, что полностью противоречило устоям греческого общества.

Другой софист младшего поколения по имени Алкидамант пошел еще дальше и осмелился провозгласить, что природа никого не сотворила рабом.

Одновременно с этим Ликофрон объявил, что простолюдин ничем не отличается от аристократа, и потому благородство происхождения ничего не значит. Государство же, по мнению Ликофрона, существует для удовлетворения нужд граждан и должно защищать каждого от посягательств на его права. Обеспечить выполнение такой задачи можно лишь в случае, если всякий будет соблюдать ряд обязательств перед другими людьми. Однако ежели принятые законы перестают соответствовать личным интересам индивида, то никто не обязан их соблюдать, и любой человек может действовать сообразно природным потребностям.

Удивительно, но радикальные взгляды молодых софистов пришлись по нраву многим аристократам, которые лишь приветствовали проповедь неподчинения государству. Это легко понять, если вспомнить, что во многих полисах тогда установилось демократическое правление, ограничившее привилегии знати. В самом деле, если государственные законы ничего не значат, а нравственные нормы сомнительны, то, очевидно, сила может выступать вполне достойным источником права. Более того, заявлялось, что существующие установления специально выдуманы хитрой и алчной толпой, дабы обманом убедить сильных людей, будто бы им полагается равная доля со слабыми.

Борьба с софистами и антидемократическая реакция. Сократ.

Впрочем, позиция софистов, доказывающих, что людские обычаи условны, а добро и зло относительны, находила опору и среди демократически настроенных слоев греческого общества. Однако многих всё же возмущала подобная беспринципность, ведь именно популисты и демагоги втянули Афины в сицилийскую авантюру, повлекшую тяжелейшее поражение. Сегодня мы с высоты современного нам исторического знания можем утверждать, что случившееся было объективно неизбежным, и афинскому могуществу так или иначе в скором времени наступил бы конец. Тогда ситуация виделась несколько иначе – невежественная толпа голосовала за решения, противоречащие словам опытных полководцев и мудрых политиков; честных и невиновных людей наказывали; бездари, раздающие невыполнимые обещания, пробирались наверх. Результатом оказался крах.

Многие считали софистов ответственными за случившееся, ведь именно они обеспечивали идеологическую поддержку творящемуся хаосу. Кому-нибудь оставалось лишь сформулировать накопившиеся возражения, и такой человек нашелся. Непримиримую борьбу с софистическими взглядами решил вести сын афинского скульптора и повитухи по имени Сократ. Он учил добродетели как таковой и, в противоположность своим оппонентам, которые называли себя мудрецами, постоянно подчеркивал, что ничего не знает, а потому денег ни с кого никогда не брал.