Стамбульская мозаика

Актриса на троне империи

Когда речь заходит об императрице Феодоре, говорят разное и, в основном, выдуманное.

Одни чтят ее святой, другие приписывают роль куртизанки и злодейки, да такой, что легендарная Мессалина бледнеет рядом с ней, третьи же и вовсе выдумывают небылицы и истории, с Феодорой ничего общего не имеющие.

Сегодня я иду гулять по площади Султанахмет, которую когда-то, во времена Византии и Феодоры, называли Ипподромом. Неспешно сворачиваю к Голубой мечети, усаживаюсь на лавочку, достаю книжечку Прокопия Кесарийского, единственного современника, кто потрудился описать жизнь императрицы, и чей труд признали подлинным и достоверным.

Здесь, у Голубой мечети, просто представлять – она стоит на месте, где некогда высился императорский дворец базилевсов, в котором жила Феодора.

До моего уха доносится мирный туристический гомон Султанахмет, где-то играет музыка.

Здесь очень легко на минуту закрыть глаза – и услышать сквозь время голос восстания «Ника» 532 года. Туристические голоса нарастают, сливаются, превращаясь в грозный рев толпы, налетевший ветер пахнет дымом и смертью, кто-то кричит:

– Ника!

И ответом ему несется обезумевшее:

– Ника!

Сквозь марево вечерней жары я вижу тонкий силуэт императрицы, стоящей у дворцового окна…

***

Константинополь пылал.

Сквозь распахнутые окна дворца внутрь влетали крики беснующейся на Ипподроме толпы, внося еще больший переполох в уже изрядную сумятицу. Слуги бегали взад и вперед, бестолково всплескивая руками, спешно покидали дворец, не забывая прихватывать с собой дорогие безделушки – неизвестно еще, кто теперь будет византийским императором и какая пойдет дальше жизнь, неплохо бы иметь запас на черный день.

Хотя куда еще чернее.

Рушится установленный порядок, почти утратил власть император Юстиниан, еще неизвестно, как будет править император Ипатий – кому какое дело, куда пропала дорогая ваза или жемчужные серьги, до того ли…

Лишь в одних покоях во всем дворце царил идеальный порядок – служанки, как обычно, готовили одежду для выхода госпожи, кто-то нес кувшины со свежей водой, одна из девушек срывающимся от страха голосом робко затянула песню, две другие слабо подхватили.

Невысокая женщина с бледным лицом и точеным станом, стоящая у окна, не поворачиваясь, одобрительно кивнула головой – продолжайте.

Она смотрела на море огня, в который превращался ее город.

Пылали великолепные дворцы на площади Августы, с ревом горел Сенат, злым, нездешним белым пламенем полыхала базилика Феодосия, огонь ревел там, еще еще недавно стояли бани Зевксиппа, пылали, выбрасывая черные столбы дыма, госпитали, и Феодора отвела глаза, стараясь не думать о больных, что были не в силах выбраться и умирали мученической смертью.

Огонь подступал все ближе, вот пламя перекинулось на Халку, передний отдел дворца.

Императрица глубоко втянула воздух, пропитанный едким дымом.

Испуганно пискнула девушка-служанка.

– Государыня, помилуйте, – губы девушки, побелевшие от ужаса, слушались плохо, – отпустите нас, нужно бежать в Пера, еще есть шанс, нужно уходить, сгорим же….

Мужество изменило девушке, она захлебнулась в рыданиях.

– Так уходите, – спокойно сказала императрица, – не держу и карать не буду.

Девушки побросали дела, по очереди спешно падали ниц, целовали ноги Феодоры и поспешно выходили из покоев, пряча глаза от стыда перед той, что бросали в одиночестве в пылающем городе на верную смерть.

Оставшись одна, Феодора огляделась – времени действительно оставалось немного, хорошо что девушек хватило на то, чтобы приготовить одежды.

Скинула тунику, встала перед огромным зеркалом – все еще красива, несмотря на возраст.

Вспомнилось, как когда-то давно старшая сестра Комито учила малышку: «Перед выходом на помост настройся, войди в свою роль, если сама поверишь, что ты грешница или святая, поверит и толпа».

Сейчас нужно было поверить, что ты – императрица.

Под криками распаленной толпы, рядом с воем бушующего пламени, это было сложно, почти нереально, но – хорошие актрисы бывшими не бывают.

И Феодора начала подбирать наряд для главного выступления в своей жизни, придирчиво разглядывая украшения и подбирая подходящую случаю пенулу.

Актерский опыт у Феодоры был солидный и начался в раннем детстве – юная тогда еще дочь смотрителя цирковых медведей стояла после смерти отца у входа в амфитеатр с венком на голове и цветочными гирляндами в руках, протягивая их равнодушно идущим мимо сильным мира сего, умоляя сохранить на время за семьей должность покойного отца, чтобы она, мать и сестра не умерли с голода.

Никогда, ни до, ни после, не испытывала Феодора такого унижения и такого отчаяния, и пусть получилось – навсегда запомнила она чувство безнадежности и то равнодушие, с которым шли мимо маленькой девочки, увитой цветами, патриции.

Тогда же дала себе слово – никогда более она не будет просить.

Никогда.

Подросшая Феодора стала искать счастья в театре. Не раз она срывала аплодисменты у требовательной константинопольской публики, стоя на подмостках и изображая пантомимы, не раз она устраивала интриги за кулисами Ипподрома, чтобы заставить людей говорить о себе, чтобы люди шли смотреть на нее, шепча меж собой: «Смотри, вот она, та самая Феодора…»

Смогла же она выжить в Сирии, единственный раз в жизни поверив мужчине – зря поверив! Пошла за ним, как овца на веревочке, да чуть не сгинула, доверившись льстивым речам. После предательства Гекебола пришлось несладко, пришлось некоторое время побыть куртизанкой, но не сломалась же!

Вернулась в свой город, купила скромный дом, занялась прядением шерсти.

Хорошее было время.

Тихое, спокойное.

Да и Юстиниана смогла очаровать – всего-то надо было выведать у одной достойной матроны, чья дочь была замужем за одним из патрициев, когда и где любит гулять будущий император. А дальше совсем просто – благочестивые речи, скромный мафорий на голове, лукавый быстрый взгляд – и вот уже ради права жениться на ней, бывшей актрисе, простолюдинке, Юстиниан умоляет дядю Юстина, правящего императора, менять законы великой Империи, и вот она выходит из собора женой наследника, а через два года коронуется вместе с мужем на престол.

Сейчас же нужно просто заставить несколько трусов взяться за голову, забыть о страхе и перестать думать о побеге.

Феодора наконец выбрала наряд и облачилась в одноцветную, цвета неба, стулу, надела поверх самую богатую, дорого, расшитую пенулу, укрепила в непослушных волосах венец – одеваться без помощи служанок не было сложно, на подмостках, бывало, и не в такой костюм облачаться приходилось.

Придирчиво перебрала драгоценности, их должно было быть много – она императрица, она должна сиять!

Бросив на себя последний взгляд в зеркало, в полном одиночестве вышла из покоев, усмехнувшись про себя – византийская императрица выходит одна, небывалая для дворца картина.

Неспешно сквозь клубы дыма и шум на Ипподроме, шла она в зал Совета.

Что-то внутри ее, что не было императрицей, позорно дрожало и кричало – беги, не медли, быстрее, но она продолжала идти чинно, высоко подняв голову с сияющим драгоценными камнями венцом.

Императрицы не бегут.

Перед залом Совета не было стражи – все воины дворца были там, на Ипподроме, пытались сдержать натиск восставших.

Достойные мужи империи не заметили, как открылась дверь и в зал вошла женщина – они были заняты оживленным спором.

– Верность наших телохранителей была ненадежна, число войск в столице недостаточно для подавления мятежа, – рапортовал Юстиниану полководец Велисарий, – Мы не сможем сдержать восстание, нужно уходить.

– Я не согласен! – выкрикнул со своим неизбывным акцентом варвар Мунд, высокий мужчина с проседью и перебитым носом, – мы должны бороться за империю!

Его голос потонул в начавшемся гаме, советники наперебой единогласно кричали – уходить!

– Мы не справимся! – орал во все горло Нарсес, ощупывая одной рукой спрятанный под туникой кошель с деньгами, что прихватил из казны на всякий случай.

– Нас всех перебьют!

Юстиниан сидел, уронив голову на руки. Несмотря на доспехи, он казался маленьким и жалким – дрожащие плечи, ссутулившаяся спина, было видно, как трясется его безволосый подбородок.

Потомок славных базилевсов был в отчаянии, и Феодора про себя подивилась – надо же, какими жалкими делают даже самых достойных людей страх и паника.

Он поднял голову, с удивлением обнаружив рядом с собой жену.

Она положила руку на его плечо, тихонько сжала его, после чего отошла и обвела взглядом все еще шумно спорящих меж собой мужей.

Один за другим они замолкали, под спокойным гордым взглядом императрицы стихали голоса.

Феодора ждала.

Она знала, что важные вещи ни на сцене, ни в жизни, нельзя кричать.

Их говорят уверенно – и тихо.

В звенящей тишине зала раздался спокойный голос:

– Сейчас, я думаю, не время рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой, – Феодора посмотрела на каждого из советников императора, удостоверилась, что завладела их вниманием, выдержала паузу. – Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, ничего не остается другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тот, кто появился на свет, не может не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой!

Она повернулась к мужу, который, забыв страх, во все глаза смотрел на женщину, ставшую вдруг воплощением его гибнущей многострадальной Империи, вставшей перед ним не умолять о защите, но принять свою участь достойно и стоять до последнего.

– Если ты желаешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно, – усмехнулась Феодора, – У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы спасшемуся тебе не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть – лучший саван.

Женщина замолчала, лицо ее не выражало ничего, кроме надменного величественного спокойствия.

Император встал, страх, сковывающий его волю, ушел, растворился под взглядом женщины – империи.

– Мы остаемся, я не сдам город. Велисарий! Ты и иноземные войска – на Ипподром! Выбей оттуда Ипатия. Нарсес! Бери казну, бери верных дворцу людей, обещай восставшим простолюдинам что угодно, только чтобы они перестали поддерживать мятеж! Либо победим, либо погибнем вместе с империей. Совет окончен.

– Слава императору! – вырвалось само собой из двух десятков глоток.

Мужчины пошли исполнять приказы, а меж тем в глубине дворца брела по дорожкам к своим покоям та, что еще несколько минут назад стояла перед государственными мужами.

Белые губы, белое лицо, дрожащие мелкой дрожью пальцы.

– Потерпи еще немножко, – сказала императрица женщине внутри, – осталось чуть-чуть.

Дойдя до покоев, плотно затворив дверь на засов, Феодора подошла к окну, посмотрела, как пожар продолжал пожирать город.

Сняла венец, стянула изукрашенную стулу, положила символы власти на небольшой столик – и как подкошенная рухнула на холодный каменный пол, привалилась к стене, подтянула колени к груди, обхватила себя руками, закрыв уши ладонями, зажмурив глаза, сжавшись в комочек от ужаса ревущих пожаров, звона оружия, криков мятежа, горького от дыма воздуха, черно – багрового от огня заката, страха перед смертью и неизвестностью.

Императрица выполнила свой долг, осталась только женщина.

И этой женщине было страшно.

Она не знала, сколько прошло часов, но когда Феодора открыла глаза и убрала онемевшие затекшие руки от ушей, вокруг в наступившей темноте плясали багровые отсветы затухающих пожаров.

Тьму резали нестройные крики:

– Слава императору Юстиниану! Слава!

Восстание «Ника» было подавлено.

Императрица поднялась с пола, бросила взгляд в окно и улыбнулась сгоревшему городу.

***

Постскриптум.

Императрица Феодора вошла в историю как одна из самых известных женщин Византийской империи. Она принимала самое живое участие во всех государственных делах. Юстиниан не скрывал, что всегда советовался с женой; Феодора охотно вмешивалась в супружеские дела, стараясь помирить супругов, любила устраивать браки.

Испытав в юности все мытарства актрисы и куртизанки, Феодора убедила Юстиниана издать множество законов в пользу женщин: закон о разводе, закон об усыновлении незаконнорожденных, закон о наказании за похищение монахинь, закон о надзоре за своднями, закон об освобождении комедианток от рабства… Она восстановила разрушенную мятежом и пожаром столицу, строила крепости, церкви, приюты, ясли, больницы и знаменитый босфорский монастырь для раскаявшихся грешниц.

Феодора вела дипломатическую переписку с иностранными владыками и во многом определяла политику страны, объявляя войны и заключая мир. Это она уговорила Юстиниана начать кампанию против готтов и вандалов, прославившую царствование Юстиниана и храбрость его войск, присоединивших к империи все территории, когда-то принадлежавшие Риму.

Феодора была честолюбива, жадна к богатству, как и многие люди, вышедшие из нищеты, мстительна и злопамятна. Но нельзя отрицать того, что именно благодаря этой удивительной женщине Византийская империя устояла во время восстания «Ника», а царствование Юстиниана вошло в историю как наивысший политический расцвет Византии.

Речь Феодоры на Совете приведена полностью из сочинения Прокопия Кесарийского в переводе на русский язык.

Совесть императрицы Феофано

Спит Константинополь.

Тихо плещется Босфор, перекатывает тяжелые сонные волны; задремала в небе круглая золотая Луна, и кажется, сам ветер уснул – ни листочка не колышется в дворцовом саду.

Спят, уронив голову на грудь, дворцовые стражники, на дереве зашевелился и пронзительно вскрикнул фазан, один из стражников встрепенулся, но, поняв, что это всего лишь птица, успокоился и снова уткнулся подбородком в грудь.

Лишь одно окно светится в этот поздний час во дворце – окно покоев императрицы.

Красивая, статная женщина меряет шагами комнату, поджимает губы.

В эту ночь ей не спится – не удается избавиться от гнетущих мыслей, не выбросить из головы встречу, что была сегодня на площади.

Феофано наконец успокоилась, присела за невысокий письменный столик, в задумчивости постучала пальцами по гладкой поверхности дерева.

– В конце концов – кто она и кто я? – сказала она сама себе, – Я – Феофано, Богом оглашенная и избранная!

Слова прозвучали не слишком уверенно.

Снова вспомнилась девушка, почти девочка, босая, в небесно-голубых одеждах, что назвала ее сегодня другим именем – тем, что в далекой прошлой жизни дали родители.

Анастасо.

Ее отец Кротир, родом из Лаконии, плебей темного происхождения, держал кабак в одном из бедных предместных кварталов города. От имени «Анастасо» пахло закопчённой кухней и пережаренной в специях слегка протухшей дичью, которую она, дочь трактирщика, выносила изрядно выпившим гостям, а они, не стесняясь, хватали ее на руки и грудь, пьяно хохоча, увлекали в комнаты. Это имя лоснилось тысячами толстых, нездоровых, опухших, сизых лиц, что чередой текли мимо юной Анастасо, пока однажды шутница-судьба не послала на трактирный двор уставшего с дороги юного наследника престола Романа.

Уж она не растерялась! Уж она в тот вечер наизнанку вывернулась, чтобы угодить будущему императору! И ведь получилось, зацепила, закружила парню голову, и из придорожного кабака оказалась во дворце.

Как говорится, из грязи да в князи.

Когда в октябре 959 года Константин VII умер, Феофано, естественно, вступила вместе с Романом II на престол.

Ей было тогда восемнадцать лет, юному императору – двадцать один.

Все поменялось, и она уже почти забыла старое имя свое, и тут – она, Параскева.

Она пришла в Константинополь неизвестно откуда, и сплетники замололи языками, обсуждая и додумывая то, чего не знали точно.

Говорили, что она знатная родом, и что добро свое она раздала страждущим, оставив себе ровно столько, чтобы самой не стоять с протянутой рукой. Говорили, что пост и молитва – вот ее занятия, и что цель ее – уйти в Святую землю и молиться там за всех живущих.

Пусть бы говорили, толпа всегда говорит, но дело пошло дальше – их начали сравнивать!

Ее, императрицу – и эту непонятную, неизвестно откуда явившуюся девушку.

В бессильной злости Феофано стукнула кулачком по столу – куда бы она не пошла, всюду говорили о той, пришлой.

И сравнение толпы было далеко не в пользу императрицы.

Какая она красавица!

Как чиста, как юна и невинна, как жертвенны ее дела!

Из-за Параскевы все будто с ума сошли – лучшие юноши города хотели взять ее в жены, но она ни на кого не обращала внимания. Монахи молились за ее здравие, да что монахи – патриарх! Патриарх Полиевкт, суровый и непреклонный, попал под очарование этой воплощенной невинности.

А девушке было все равно. Девушка ходила по Константинополю, заходила в храмы, говорила тихим голосом своим о добродетелях, и слова ее прорастали в душах людей светлыми цветами.

– Змея, – прошипела императрица, – сущая змея!

И тут же одернула себя – злись или не злись, но слова Параскевы разносил ветер по всему городу.

И никакая сила не могла заставить ее замолчать.

Феофано старалась не замечать голосов сплетников. Стремилась не слышать, как спорили на улицах и в закоулках дворца о том, кто же она – святая? Волшебница? Вила лесная?

А сегодня она, не боясь, вышла к ней, к самой императрице! На площадь вышла, перед всеми, перед замершей толпой протянула к ней, всесильной, руки и тихим голосом своим сказала:

– Покайся! Омой грехи свои слезами покаяния…

Внутри у Феофано все окаменело от этих слов.

Огромные, синие как небо, глаза смотрели в самую суть, крупные слезы жемчугом струились по чистому, одухотворенному лицу; лишь нечеловеческой силой воли императрица молча отвернулась от них и, гордо подняв голову, вошла в паланкин.

Негоже ей, императрице, удостаивать беседой неизвестно кого.

Но отчего же так муторно?

Отчего не идет сон?

Почему она прокручивает в голове несостоявшийся диалог, и раз за разом ищет аргументы, словно оправдываясь перед этой никчемной?

– Что ты ведаешь о грехах? И о тех, кто их совершает из любви или ради того, чтобы помешать свершиться другим, гораздо худшим грехам? – тихо сказала Феофано, будто бы девушка в голубом могла ее услышать, – Тебе ли меня судить?

Какое право имеет эта бродяжка призывать ее, императрицу, к покаянию? Патриарх Полиевкт, и тот не смел так дерзить ей в лицо, хоть и был обличён патриаршей властью, и в любой момент мог сослаться на Божью волю.

Императрица усмехнулась – патриарх был достойным врагом. Умным, хитрым, вызывающим уважение.

Хотя – не всегда они были в разных лагерях.

Сразу после смерти Романа именно он помог вознести на престол Никифора Фоку, с его подачи народ на площадях скандировал: «Никифор, хотим Никифора!».

Как будто бы народ мог чего-то хотеть, глупое стадо, идущее туда, куда направляют.

А после Полиевкт возвестил себя отцом церкви, и не было ему более необходимости в союзе с императрицей, так что вчерашний союзник пошел против нее, припомнив и сомнительное происхождение, и прежний образ жизни.

Теперь патриарх утверждал, что на престоле коронованная шлюха, вероломная и гнусная, готовая на все ради власти. Дескать, чтобы не отдать трон, богопомазанная императрица Фофано отравила своего свекра и ближайших родственников мужа, насильно заключила в монастырь пятерых своих золовок, а свою свекровь Елену раньше времени свела в могилу. Старая Елена не вынесла унижения, стоя на коленях, умоляя пощадить дочерей, а дочери рыдали, обнимая друг друга, и взывали к милости Божией.

– Наверное, милость Божия не пришла к милым бедным девочкам, потому что я не пустила ее, – иронично прошептала императрица в темноту комнаты, – я же чудовище на троне. Что же ты молчал о том, что милые девочки имели склонность к тайной дипломатии и интригам? Отчего, выставляя меня монстром, исчадием ада, ты молчишь о том, что лично совершил над ними обряд пострижения? Отчего не рассказываешь, как трогательные милые девочки визжали, срывая с себя монашеское одеяние, богохульствовали и сквернословили как портовые девки? Почему ты молчишь, Полиевкт, о том что уступил им – и сам разрешил носить роскошные одежды, использовать благовония и пить вино? Но зато ты не преминул поставить мне в вину то, что сестры нарушают правила жизни в святой обители и служат соблазном для прочих сестер. А сам брак с Никифором Фокой? Я, императрица, я не могу позволить себе утратить трона, сохранить его для сыновей было моей обязанностью…

Императрица снова погрузилась в думы, вспоминая, как она, двадцатидвухлетняя красавица-вдова соблазняла Никифора, старого солдафона, как отдавала красоту свою за право удержаться у власти.

У кого-то повернется назвать блудницей женщину, что выходит за противного ей мужчину во имя сохранения жизни и права своих сыновей?

Что это, если не жертва?

А патриарх объявил ее развратницей, и очернял ее образ в глазах людей.

Но с этим всем можно было жить.

А вот как жить после взгляда чистых, невыносимо неземных голубых глаз, Феофано пока не знала.

Под их взглядом она почувствовала себя грязной, уставшей и очень старой.

В глубине души она понимала, что злится не на девушку – на себя. Потому что у тех, кто стоит у самого верха невеликий выбор – либо ты грешишь, удерживая право власти, либо тебя уничтожат.

И свой выбор она давно сделала.

Но, как оказалось, не была готова к тому, что простая девочка одним взглядом ткнет ее носом в ту мерзость, в которой проходит вся ее жизнь.

Да еще люди, что уверовали, будто бы Параскева пришла, чтобы призвать к покаянию и Феофано, и Полиевкта, и Никифора. Даже поговорку сложили: «Чистота Параскевы – зеркало гнусности царицы!»

Много бы дала всесильная императрица Византии, чтобы с улиц города исчезла хрупкая девушка с синими глазами, чтобы люди перестали сравнивать их – и напоминать ей о всех тех грехах, что она уже совершила и что ей только предстоит совершить.

Не убивать же ее, в самом деле.

Хотя… Все может быть.

Все средства хороши.

Императрица легла в постель лишь на рассвете, забылась хрупким тревожным сном.

А через несколько дней ей донесли – девушка ушла из города, исчезла, будто бы не было ее, и Феофано долго стояла на коленях во Влахернской церкви, благодаря Бога за то, что ее, этого воплощенного укора совести, более нет перед глазами. Щедрой рукой она одарила в тот день всех нищих и больных, что застала в лечебнице при церкви, и велела возносить благодарственные молитвы господу.

Она никак не объяснила свой поступок, просто повелела – и все, да никто и не спрашивал.

Императрицам вопросы не задают.

Потом возникли новые заботы и тревоги, и образ тихой девушки более не занимал Феофано.

А девушка ушла, чтобы вернуться в Константинополь лишь после своей смерти – мощи ее в качестве военного трофея после захвата Белграда в 1521 году привезет в свою столицу Сулейман Кануни, и лишь в 1641 году Параскева Сербская, святая девушка в голубом обретет вечный покой, когда молдавский господарь Василий испросит милости перенести их в Яссы, где они находятся по сей день.

Кстати, дочь Феофано, царевна Анна, приедет на Русь и станет княгиней, женой князя Владимира.

Вместе с ней на Русь придет христианская религия.

Но это уже совсем другая история.

Дом времени

Святая София, Айя-София.

В этом месте как нигде ощущаешь себя песчинкой, мгновением в историческом полотне времен.

Со стен древнего храма на меня пристально смотрят старые мозаики – точно также они смотрели на княгиню Ольгу, что в этих стенах приняла православие и принесла его на Русь.

Княгиня Ольга была здесь осенью 957 года, стояла прямо тут, на этом полу, касалась своими руками огромных колонн, дивясь великолепию, а рядом стояли император Константин и патриарх Феофилакт и во все глаза смотрели на женщину, приехавшую к ним с другого конца света по меркам того времени.

Я представляю, как гордая Ольга слушает предложение императора Константина о замужестве, звучавшее в этих стенах. Как она чуть наклоняет голову, касается руки императора и отвечает ему – да, но сначала мне нужно принять православную веру, окажите мне честь быть моим крестным отцом.

И каким обескураженным было лицо Константина, когда он, повторив свое предложение уже крещеной Ольге, услышал в ответ тихое:

– Разве же крестный отец может вступать в брак с дочерью своей?

И всесильному императору Византии нечего было возразить.

Больше тысячи лет назад жила княгиня Ольга, а этот храм ее помнит – где-то под сводами хранит звук ее голоса, что звучал здесь вечность назад.

Но если бы я его услышала – вряд ли смогла бы разобрать слова.

За тысячу лет изменилось многое, даже русский язык.

Лишь Святая София не меняется и помнит всех, кто входил в ее стены.

Например, легата папы римского, что в этих стенах летом 1054 года вручил патриарху отлучительную от церкви грамоту, и самого патриарха Михаила, не стерпевшего оскорбления и предавшего анафеме послов.

Тогда, тем жарким и пыльным летом, ни патриарх, ни послы еще знали, что их взаимные оскорбления навсегда расколят христианскую религию на православие и католицизм.

Старый собор помнит этих гордецов, их резкие, переходящие на крик оскорбленные голоса тоже прячутся где-то там, в закоулках под сводами храма.

И его, Мехмеда Фатиха, тоже помнит – стремительные шаги, звуки первого намаза, и – восхищенный блеск глаз, что смотрели на уже тогда старинные фрески.

Он не был варваром, султан Мехмет, у него была душа не только воина, но и поэта, он понимал прекрасное и запретил своим янычарам касаться мозаик и росписей, повелев лишь закрыть изображения штукатуркой – и тем самым сохранив их для потомков

В Софии мне лично всегда становится жутко.

В этом соборе я физически чувствую Время – стремительное, беспощадное, холодное Время, уносящее в небытие сильных мира сего, не оставляющее от мнящих себя великими ничего, кроме воспоминаний.

Но я туда все равно захожу – я хочу, чтобы мудрая София и меня запомнила.

Несколько слов о Влахернской церкви

Все, кто едут в Стамбул, бегом бегут в Святую Софию и сразу начинают восторгаться – старейший храм, как он прекрасен и все такое в этом духе.

Есть такое явление – обязательное восхищение признанным мировым шедевром, тем более включенным в ЮНЕСКО, и никуда от этого не уйти.

Я против храма этого ничего не имею.

Большой, фрески древние красивые.

Историческое значение, опять же.

С архитектурной точки зрения – купол уникальный.

Но на этом, пожалуй, все.

Есть в Стамбуле, на мой взгляд, более интересные места для православных людей.

Например, Влахернская церковь Богородицы, которая находится в современном стамбульском районе Айвансарай.

Чем же она хороша?

А многим, хотя и не входит в популярные туристические маршруты, и никто, приехав из Стамбула, не хвастается – был во Влахерне.

Зря.

Все же слышали о таком церковном празднике, как Покров Пресвятой Богородицы?

А ведь пошел он, отсюда, из Константинополя.

Но да обо всем по порядку.

Построили церковь эту давно, кстати даже раньше святой Софии – в 450 году императрица Пульхерия начала строительство храма. Место выбрала не случайно – на этот самом месте бил почитаемый источник, считающийся слезами Девы Марии. А через каких-то двадцать лет паломники тайно привезли ризу Богородицы, для которой царствующий тогда император Лев построил отдельное здание, и до сих пор церковью отмечается день Ризоположения, то бишь дата, когда ризу эту положили в Влахернскую церковь.

Небольшое отступление.

Вот это самое «тайно привезли» у меня лично вызывает массу вопросов, потому что «тайно привезли» в данном случае – банальное «выкрали», только красиво обозначенное.

Дело было так – два византийских богатых паломника Галвин и Кандид ходили на поклонение святым местам, в Назарете остановились на ночлег в доме пожилой женщины-еврейки и узнали, что ей сама Богородица завещала хранить свою ризу и помогать людям. Добрая женщина положила их спать в своем доме, а они замерили ковчег с ризой, заказали его копию и осуществили подмену, после чего направились в Константинополь и привезли Ризу в подарок своему императору.

Мне одной думается, что воровать – нехорошо? И с радостью принимать ворованное тоже не хорошо? Паломники – должны были бы заповедь соблюдать, не укради и все такое.

И не им почитаемая ими же Богородица завещала, зачем взяли?

По какому праву?

Нет ответа мне, молчит вечность.

Ну да дела давно минувших дней, что сделано, то сделано.

Ризу привезли – и положили во Влахернскую церковь. И Влахернская церковь превратилась в место византийской квинтэссенции почитания Божьей Матери.

Сюда шли толпы паломников, чтобы просить Богородицу о помощи, да чтобы увидеть чудо – каждую пятницу покров, закрывавший храмовую икону Божьей Матери, сам собой приподнимался и не раз было так, что шевеление покрова на иконе оказывалось решающим аргументом при решении споров.

Про икону – отдельный разговор.

Легенда гласит, что писал ее сам Лука, апостол, врач, евангелист и изограф. Образ сначала пребывал в Антиохии, затем в Иерусалиме, а потом супруга византийского императора Евдокия, путешествовавшая в Иерусалим для поклонения святым местам икону купила и отослала в Константинополь в дар сестре императора, Пульхерии, которая, как мы помним, и построила храм.

Многовековое пребывание Влахернской в Константинополе, конечно, сопровождалось многочисленными чудесами.

Во время осады Константинополя аварами в 626 году вождь нападавших был сильно напуган явлением на стенах города женщины в драгоценном уборе, а в это время патриарх Сергий в сопровождении будущего императора Константина III проносили по стенам чудотворную икону. Следующее чудеса Влахернская Богоматерь явила во время осады города арабами в 718 году, русами в 864 и болгарами в 926 году.

Когда русы-язычники появились на Босфоре под предводительством князя Аскольда, император Михаил III срочно вернулся из пограничной армии в столицу и погрузил в воды Босфора Ризу Богородицы. Внезапно поднялась сильная буря, которая разметала ладьи русов, после чего они бежали.

А во время осады Константинополя сарацинами – мусульманами в 910 году случилось Главное Чудо – 1 октября юродивый Андрей увидел идущую по воздуху Пресвятую Богородицу с ангелами и сонмом святых. Пресвятая Дева молилась за христиан, а затем распростерла свой белый Покров надо всеми молящимися в храме. Сарацинские войска вскоре отступили, а в честь этого события установлен православный праздник Покрова Пресвятой Богородицы, который очень почитаем у христиан по сей день.

Но сегодня чудотворной иконы во Влахернском храме нет, остался только ее серебряный оклад.

Где икона, спросите вы?

В России, отвечу вам я.

Если вкратце, то чудотворная икона пережила иконоборческую ересь и латинское нашествие, отлежавшись в обители Пантократора, а после падения Константинополя в 1453 икону перенесли на Афон, откуда она и попала в Россию.

Древняя византийская святыня почти три столетия находилась в Успенском соборе Кремля. В 1918 году икону из собора удалось перенести в Крестовоздвиженскую церковь, а после разрушения церкви в 1931 году чудотворную святыню изымают в Кремль для включения в собрание Государственных музеев Московского Кремля, где и хранится до сих пор.

Можете сходить посмотреть, доступно каждому желающему.

Ризы в церкви, кстати, тоже уже давно нет. После пожара 1434 года местонахождение ее теряется. Известно о нахождении её частиц в разных местах: в России в Ковчеге Дионисия, в Латеранской базилике Рима, Влахернская церковь в Зугидиди и ряде других мест.

Что же до самой Влахернской церкви, то она отреставрирована и стоит на своем месте, и источник до сих пор жив, и любой желающий может набрать воды и прикоснуться к истории известного православного праздника.

Кальян архитектора Синана

Голова немилосердно раскалывалась.

Боль взрывалась искрами, перетекала по спине в ноги, крутила ступни.

В висках ныло, перед глазами танцевали свой хаотичный танец мелкие красные мушки.

Стараясь не выдать себя, Сулейман на секунду закрыл глаза, как бы раздумывая над докладом паши, а на самом деле – на мгновение спасаясь от мельтешения красных точек.

Дождавшись, когда паша закончит свою речь, султан медленно кивнул, обвел глазами присутствующих в зале заседания.

Встал.

Мужчины почтительно склонили головы.

Заседание совета Дивана было окончено.

Теперь можно было уйти к себе, немного расслабиться.

Но не успел повелитель мира прийти в свои покои, как на пороге появился Рустем-паша.

– Не сейчас, Рустем, – сказал Сулейман, поворачиваясь к зятю спиной, – завтра, все завтра. Важное мы уже выслушали от всех на совете, а все остальные дела могут подождать. Мне нужен отдых.

– Повелитель, – Рустем-паша почтительно склонился, – есть еще кое-что важное. Я не решился сказать вам об этом при всех, боясь породить толки, но ведь если не скажу я – рано или поздно скажут другие.

Сулейман сел за маленький столик, поднял на великого визиря уставшие воспаленные глаза с красными прожилками – следы бессонных ночей. Слишком много тягостных мыслей последнее время приходит к нему, слишком поздно он осознал, как короток человеческий век.

Казалось бы, только вчера он занял трон Османской империи, только вчера были оглушительные, блестящие военные победы, и прекрасные женщины, и пьянящий вкус власти – и все промелькнуло, ушло, и вот ему уже 63 года, он стар, у него болят кости, ломит от подагры ноги, и он ничего не может с этим сделать. Ход времени нельзя повернуть вспять, время не подчиняется никому.

Даже повелителю мира.

Вынырнув из потока размышлений, Сулейман тихо сказал:

– Говори.

Рустем приблизился к столику, чуть наклонился и тихим голосом произнес:

– Я знаю, повелитель, что вы уважаете архитектора Синана за его талант и великие знания. И я тоже, смею вас заверить, крайне хорошо отношусь к нему как к человеку и ученому, но…

Рустем запнулся.

– Что «но»?

– Не знаю как сказать, – честно признался Рустем.

– Как есть. Правду, Рустем, говорить легко и приятно. Если, конечно, это правда.

Повелитель откинулся на стуле.

– Ну, что же такого сотворил Синан, что даже ты боишься мне об этом рассказать?

Рустем набрал в легкие побольше воздуха и на одном дыхании выпалил:

– Архитектор Синан курит кальян по вечерам в мечети Сулеймание. Причем делает это, никого не стесняясь и не прячась. Каждый вечер он устраивается прямо в михрабе – и курит! Конечно, мечеть не достроена, но это же мечеть! Рабочие удивляются такому поведению правоверного мусульманина; мы все не без греха, и я знаю, что многие достойные мужи империи порой позволяют себе курить табак, но для этого есть специальные заведения! Дом, наконец! А тут, никого не стесняясь, он…

Иссякнув, Рустем-паша запнулся, в отчаянии махнул рукой и посмотрел на Сулеймана.

Лицо султана ничего не выражало.

– Иди, Рустем, иди.

И озадаченный такой реакцией, великий визирь Рустем-паша вышел из покоев.

Оставшийся в одиночестве повелитель, забыв о головной боли, обдумывал новость.

Пусть даже Синан не был по рождению мусульманином – но он принял ислам давным-давно, еще при отце Сулеймана, султане Селиме Явузе. Ислам стал его частью, проник в саму суть Синана, недаром его мечети были столь гармоничны.

Ну не мог прекрасный в прошлом военный архитектор, непревзойденного разума инженер и новатор внезапно лишиться рассудка настолько, чтобы непонятно ради чего раскуривать кальяны посреди мечети, да еще какой! Которая призвана прославить Сулеймана и пронести славу о нем сквозь века.

Тогда что?

Навет? Клевета?

Он бы решил, что навет, но ведь новость принес Рустем, а тот действительно уважал Синана и врагом ему не был. Для чего бы он стал клеветать?

Ситуация была настолько нелепа, что размышления о ней целиком захватили Сулеймана. Он подписывал бумаги, говорил с придворным лекарем о своей болезни, немного позволил себе полежать – но ни на минуту не переставал думать о странной новости.

Но как бы он не прикидывал, ничего дельного ему в голову не приходило.

Тогда он поступил так, как привык поступать последние тридцать шесть лет – накинув подбитый мехом халат, отправился к той, что всегда его выслушивала и – давала правильный совет.

Когда-то она была красива.

Так красива, что перехватывало дыхание, когда он смотрел на золотистые волосы и лучистые глаза. Эта красота заставляла забывать обо всем – о долге, империи, войне…

С ней он был счастлив, писал ей длинные письма из военных походов, слагал стихи – и она улыбалась, и улыбка эта согревала его сердце. Время и ее не пощадило – забрало редкую красоту, а взамен принесло свои дары – морщинки вокруг глаз и рта, пигментные пятна на руках, покрыло некогда золотые волосы пеленой серебра.

Но это было не важно – султан уже давно понял, что красота ненадежный товар. Гораздо важнее мудрость и рассудительность, а этого у его Хюррем с годами становилось только больше.

Она была в постели.

Последнее время все чаще и чаще справляясь о здоровье жены, он слышал – больна.

Не встает.

Он спрашивал о ее здоровье редко – боялся услышать, что ей осталось недолго. Внутренне вздрагивал, видя врача или служанок жены, страшась, что они принесли дурную весть.

Женщина, утопающая в подушках, улыбнулась мужу и повелителю, на краткий миг в глазах ее блеснул отсвет той искорки, что некогда сводил с ума молодого Сулеймана.

Он присел на край постели, взял тоненькую, прозрачную руку в свои ладони, будто согревая слабую птичку, подышал на нее.

– Как ты?

– Ты пришел ко мне, повелитель, это лучшее лекарство, – женщина села на постели, устроилась поудобнее, приготовилась слушать.

Она всегда внимательно его слушала.

И Сулейман заговорил – сначала о текущих делах, потом перешел на рассказ о Синане. Она не перебивала, лишь иногда кивала, и в конце концов, когда он закончил рассказ, тихо сказала:

– Мой султан, когда ты чего – то не понимал, то всегда шел и говорил с людьми лично, своими, не чужими глазами глядел на ситуацию. Так что же мешает тебе и в этот раз поступить также?

Выходя из покоев жены, Сулейман тихонько улыбался в бороду.

А ведь и правда?

К чему думать да гадать, когда можно самому отправиться в мечеть да все увидеть?

Заодно и с Синаном об окончании строительства поговорить, слишком уж оно затягивается.

А что поздно – это хорошо, не будет лишней суеты, да и бедокурил архитектор, по словам Рустема, ночами.

Сулейман велел оседлать коня, взял с собой лишь пару стражников с факелами, чтобы освещать дорогу, не желая поднимать во дворце шум, решил ехать тайно.

Выход повелителя всегда сопровождался церемонией, но сегодня церемонии были лишними.

Сулеймание возвышалась громадой, выделяясь на фоне темного ночного неба серым пятном. Султан непроизвольно поежился – мечеть казалась огромной, минареты пиками уходили ввысь, протыкали ночное небо.

Кануни вошел внутрь.

Черное пустое пространство поглотило его, приняло в себя. В голову сама собой пришла история пророка Юнуса, которого проглотил кит. Наверное, во чреве кита было пророку было также темно, огромно – и бесконечно одиноко.

Вдалеке, около михраба, теплился крошечный огонек свечи.

Султан пошел на свет – и тут же пространство огласилось булькающим звуком. Глаза, привыкшие к мраку, разглядели сидящую маленькую фигурку – и сосуд, наполненный водой.

От сосуда тянулась тонкая трубка.

Архитектор Синан действительно под покровом ночи курил в недостроенной мечети кальян!

Позабыв обо всех своих мыслях, Сулейман быстрым шагом подошел к Синану:

– Как ты смеешь! Как ты смеешь курить табак в мечети! Тем более, в моей мечети!

– Приветствую тебя, повелитель, – спокойный голос архитектора никак не вязался с щекотливой ситуацией, и султан сам собой успокоился.

– Да, я действительно принес в мечеть кальян, – продолжал меж тем Синан, – но в нем нет табака, повелитель. И если ты спросишь меня зачем я его принес, я тебе охотно покажу и расскажу.

– Спрошу, – сказал Сулейман и с недоверием посмотрел на колбу кальяна.

– Тогда я попрошу тебя присесть рядом со мной, – продолжал Синан все таким же спокойным голосом, – взять в руку трубку и потянуть воздух.

Ничего не понимая, султан с силой потянул воздух, кальян забулькал. Булькающий звук заметался вокруг, отразился от стен мечети, взвился спиралью вверх, туда, к невидимому в ночной темноте куполу.

– Слышишь? – спросил Синан, глядя прямо в глаза султану, – слышишь, какой звук? Как бьется эхо? Мне нужно было понять, как звук будет распространяться внутри мечети, повелитель. За этим я и принес кальян – если тихий звук булькающего кальяна так играет, то как прекрасно будут слышны всем вокруг слова молитвы! Для того, чтобы звук был чистым и сильным, я заложил 256 полых кирпичей, они как бы усиливают звук. И пока их клали, я каждый вечер приходил к михрабу и проверял таким нехитрым образом, не нарушили ли что строители за время дневной работы, не упустил ли при проектировании что-то я сам. Но нет, звук чист, а значит, и мои расчёты, и действия рабочих верны.

Во все глаза смотрел Сулейман на этого худенького белобородого старика. Крепкие руки, аккуратная расчесанная борода, круглая высокая, белая, как снег, чалма, густые, абсолютно черные, несмотря на возраст, брови. Он же старше его, кажется, на шесть лет. Конечно, в их возрасте шесть лет – это не та разница, которая заметна, но вот ведь штука – ему, повелителю, тревожно, страшно, а Синан спокоен, делает свое дело, вот принес кальян, сидит, булькает ночами.

А не вертится без сна, глядя воспаленными глазами во все ближе и ближе подбирающуюся Вечность, страшась ее и желая лишь одного – никогда не стать ее частью и понимая всю невозможность своего желания.

– Ты боишься смерти, Синан? – султан сам не понял, как у него с губ сорвался этот вопрос.

Старый архитектор внимательно посмотрел на своего повелителя.

– Нет, повелитель. К чему бояться неизбежного, изначально предопределенного? Ведь вы же не боитесь засыпать каждый вечер, так ведь?

«Я боюсь, я очень боюсь засыпать, я готов делать все, что угодно, лишь бы не спать, потому что я боюсь не проснуться!» – Сулейману хотелось закричать эти слова, громко, чтобы его голос подхватило эхо мечети, унесло наверх, туда, к Аллаху, чтобы он услышал, и внял, и приказал Вечности отодвинуться, дать ему еще немного времени.

Но султан молчал.

– Вы знаете, что придет утро, настанет новый день – а с ним и новая жизнь. Также и смерть – она придет в свой час, и когда он настанет и Азраил придет за моей душой, чтобы отвести ее к Всевышнему, я буду рад приветствовать его, – продолжал Синан, – я, повелитель, боюсь другого.

– Чего же?

– Я боюсь за нее, – он обвел рукой притихшее пространство мечети, – она слишком большая и в то же время такая хрупкая. Мой самый большой и самый ранимый ребенок.

Сулейман непонимающе посмотрел на архитектора.

– Ей ведь придется жить много после нас, повелитель, – он вздохнул, – а вы знаете, как часты землетрясения. Они могут повредить ее, и хоть я надеюсь, что потомки будут бережно чинить разрушения, у мечети есть слабые места, и хорошо было бы как-то передать тем, кто придет после нас информацию о них и что делать, если вдруг потребуется реставрация… Вот, например, опорный камень – только я знаю, как заменить его в случае повреждения, не станет меня – не станет и этого знания, а без камня век мечети будет недолог. Можно оставить записи, но пожар, частый гость Стамбула, может уничтожить мой архив быстрее, чем землетрясение – мечеть. И хоть на все воля Аллаха, я бы не хотел, чтобы землетрясения убили мое самое большое и самое любимое творение. Поэтому я оставляю свои записки прямо здесь, в мечети, отдаю их камням. Если будут разрушения – живущие после меня найдут записки, и, да будет на то воля Всевышнего, спасут здание. Вы создали великую империю, и ваше имя останется в памяти людей на века, а я буду жить в сердцах людей только пока живут мои каменные дети. Конечно, мечеть призвана славить вас, повелитель, но вместе с вами шанс на бессмертие есть и у меня, вашего слуги. Покуда мечети будут жить – люди будут помнить о нас.

Посреди пустой недостроенной мечети стояли два старика.

Темнота ночи стирает условности – не было больше архитектора и повелителя, просто два старых человека, и оба они понимали, что их время на исходе.

Свет догорающей свечи выхватывал из темноты, куда скоро предстоит отправиться им обоим, мощную на вид опорную колонну.

И султану подумалось, что даже она, его Сулеймание, оказывается, хрупка перед Вечностью – что уж говорить о человеческой жизни.

Вернувшись во дворец, султан Сулейман Великолепный впервые за несколько недель крепко уснул. Его более не пугала Вечность – пусть. Он уйдет, но – останется. В своих стихах, в своих законах и военных победах, в указах и мечетях, что строил для него великий Синан.

Значит, жизнь прожита не зря, имя его не будет забыто.

Он всего лишь станет частью той Вечности, что так пугала его еще вчера.

PS. В 1950-х годах во время реставрации мечети Сулеймание рабочие обнаружили записку. Она была написана на староосманском языке, и после перевода на современный турецкий архитекторы поняли, что это послание самого Синана, подписанное и датированное его рукой. Послание гласило: «Если вы читаете эту записку, значит, один из крепежных камней свода выпал, и вы не знаете, как его заменить», – дальше давалось описание процедуры замены. Архитекторы действительно не могли решить проблему самостоятельно, так что они последовали совету Синана, и замена камня прошла удачно.

И это была не единственная записка. Небольшие указания, советы и даже чертежи находили и в Сулеймание, и в мечети Шехзаде. Они облегчили работу реставраторов и обеспечили мечетям еще долгие годы безопасной жизни. Спустя пять веков после своей смерти великий архитектор продолжает оберегать своих хрупких каменных детей.

Информация о проверке акустики мечети при помощи кальяна взята из книги Мустафы Саида Челеби «О зданиях и сооружениях».

Луна и Солнце для Михримах-султан

Как-то раз наблюдала я интересный диалог – двое людей делились впечатлениями о Стамбуле.

– А вы видели мечеть Михримах-Султан?

– Ой да, красивая, как женщина в юбке. Мы от нее потом по набережной к Девичьей башне шли…

– Чего! Какая башня? От нее до башни половину Стамбула шагать, мы жили рядом, сейчас покажу.

Дальше достаются фотографии, и два оппонента показывают друг другу совершенно разные мечети. Одна с двумя минаретами, вторая с одним, одна и правда в Ускюдаре, а вторая так сразу и не сообразить где.

И начинается диалог, который спасибо что до драки не дошел, благо происходил в интернете.

А меж тем правы оба.

Потому что мечетей Михримах-султан в Стамбуле две. И каждый раз, как заходит речь об этих мечетях, вносящих изрядную смуту в туристические сердца и ориентиры, я тихонечко улыбаюсь.

Помните, как у Булгакова?

«Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и я покажу тебе такую любовь!»

Я – не Булгаков, но я покажу вам такую любовь.

Потому что порой в этот мир приходит любовь, что вопреки всем условностям и преградам не растворяется в прошлом, не довольствуется мимолетным настоящим, но, пройдя ярким лучом сквозь людские жизни, продолжается сквозь века, озаряя своим светом все новые и новые поколения.

Эта любовь – редкость, но если она приходит, то несет в себе частицу созидающего света, ту самую божественную искру, и порожденное ею становится неподвластно времени.

Именно такой была любовь великого архитектора Стамбула – Синана.

И имя его любви было – Михримах.

Синан знал, что имя девушке дала валиде. Незадолго до рождения принцессы, она наблюдала в небе редкое явление – одновременно сияли солнце и совсем молодая, нарождающаяся луна. Так и назвали – Михримах, что в дословном переводе означало «Солнце и Луна».

Такой она и была для Синана – единственная, неповторимая, сияющая и прекрасная, озаряющая дорогу, согревающая своим светом, но далекая, как те светила в небесах, в честь которых ей дали имя.

Он не тешил себя ложными надеждами.

К чему, если правда жестока – ему пятьдесят, ей – семнадцать, он – женат, она – дочь султана, и не становятся дочери султана вторыми и третьими женами.

Могут быть лишь единственными.

Развестись?

Так ведь не факт, что Сулейман Великолепный отдаст ему, старику, в жены свою дочь. Может, посмеется только, а может, и велит казнить за дерзость и желание породниться с правящей династией.

Да и то сказать – что ей, золотоволосой красавице, выросшей в роскоши, получившей прекрасное образование, интересующийся политикой и устройством государства, деятельной и активной, может дать немолодой, хоть и известный, архитектор?

Такой ли ей нужен супруг?

Молчал Синан, и хранил свой секрет, никому не открываясь и не делясь чувствами ни с кем, кроме Всевышнего.

Одно согревало душу архитектора – пусть не мужем, не любимым, он все равно был причастным к жизни Михримах: юная шестнадцатилетняя принцесса пожелала построить в свою честь мечеть и добрым делом увековечить свое имя.

Для строительства был выбран высокий берег на азиатской стороне Босфора, в Ускюдаре, и Синан принялся за дело.

За его спиной будто бы выросли крылья. Словно не было за плечами пятидесяти прожитых лет, на одном дыхании, за рекордный срок в два года, он создал для своей недосягаемой возлюбленной изящное здание, которое призвано было сохранить в веках имя Михримах. Оно напоминает силуэт женщины в длинных юбках, которая величаво плывет над Босфором.

Старел Синан, расцветала с каждым годом Михримах, всходило и садилось солнце, окрашивая воды Босфора в золотой цвет, шли годы.

И вот в 1561 году, похоронив своего супруга Рустема-пашу, Михримах решает построить еще одну мечеть. Местом постройки обозначили Эдирнекапы, а архитектором снова был назначен Синан. Несмотря на традиции (мечети в честь членов династии Османов строились минимум с двумя минаретами) Михримах – султан велит строить мечеть с одним минаретом, ощущая себя одинокой и потерянной после смерти супруга.

Призвав на помощь все свое мастерство и искусство, Синан начал работу над проектом.

Но прежде – посетил придворного астролога, и долго сидел над картой звездного неба, что-то прикидывая и чертя на бумаге замысловатые расчёты. За четыре года он возвел в Эдирнекапы необыкновенно воздушную, кружевную мечеть, без опорных колонн, наполненную воздухом и светом, двести четыре окна которой при дневном свете, льющемся сквозь витражные стекла, создавали ощущение, будто бы стоишь в огромном хрупком хрустальном шаре. Не скупился на украшения – мрамор и гранит, перламутр и слоновая кость, красные ковры, узоры которых повторяли узоры на куполе, и тонкая, невесомая резьба.

Но главной тайной архитектора Синана было другое.

Он был умен и сведущ, этот старик. Он любил красавицу – Михримах той чистой, сильной любовью, которая вдохновила его на удивительные расчеты.

Каждый год, 21 марта, в день рождения Михримах-султан, солнце заходит за одинокий хрупкий минарет мечети в Эдирнекапы. В это же время за минаретом мечети в Ускюдаре восходит луна.

Юбка Нурбану

Восток – это Восток, и официально Османской империей никогда не правила женщина.

Однако же, неофициально женщины оказывали огромное влияние как на внешнюю, так и на внутреннюю политику, и слово их часто было решающим, перевешивая слова первых визирей и советников султана.

Одной из таких женщин, вошедших в историю, была Нурбану-султан. Как говорили о ней современники – юбка Нурбану накрыла половину Европы.

И до сих пор ученые мужи не могут прийти к единому мнению – где же родина этой женщины?

Откуда, из каких краев попала она в гарем султана?

Одни утверждают, что Нурбану имеет еврейские корни, другие полагают, что она приехала с острова Корфу, третьи же говорят, что она была черкешенкой.

А меж тем, по словам самой Нурбану, дело было так.

Губернатор острова Парос, Николо Веньер, венецианец, был страстно влюблен в знатную горожанку по имени Виоланта Баффо, и от этой страсти на свет и появилась девочка, названная Сесилией.

Кстати, Николо не стремился жениться на своей возлюбленной, так что ребенок пришел в этот мир незаконнорожденным. Но девочка счастливо прожила в Венеции до своих двенадцати лет, получая от жизни все, что положено юной девушке из знатного семейства – внимание, положение в обществе, образование и, конечно, наряды и украшения.

А потом началась третья турецко-венецианская война, и к берегам острова Парос приплыли османские корабли. Легендарный Хайр-ад-дин, более известный как Барбаросса, разорил остров, и с богатой добычей отбыл к османским берегам.

В трюме его корабля, сжавшись в грязный заплаканный комок, сидела испуганная дочь губернатора, не зная, что грязный трюм – всего лишь начало великого пути

Возвратившись домой, Барбаросса начал распределять трофеи. Отдельным пунктом для него всегда стояли подарки султану и его семье, так как именно благосклонность правителя обеспечивала пирату независимость и могущество.

Вместе с богатыми подарками самого знаменитого пирата Магриба во дворец и попала красивая юная Сесилия.

Девушка была умна.

Двенадцать лет – ребенок по современным понятиям, но взрослая, сформировавшаяся девушка по временам шестнадцатого века, ведь в 13—14 лет венецианки уже выходили замуж. Она быстро начала схватывать новый язык, присматриваться к необычному для себя укладу жизни, задавала вопросы – и получала ответы. Привыкшая к хорошей жизни, умеющая подать себя, образованная и яркая, так непохожая на покорных восточных женщин, она привлекала внимание евнухов гарема – и не только их.

Очень скоро сообразительная и расторопная девочка, получившая имя Нурбану, была отправлена в наложницы к шехзаде Селиму.

Пожалуй, самый неудачный сын Сулеймана Великолепного, он был мягкотелым, слабохарактерным и любил выпить. Любовь к спиртному быстро перестала быть секретом, и сначала во дворце, а после и за его пределами стали открыто подшучивать над шехзаде.

Да что там, даже иностранные послы, принося подарки ко двору султана Сулеймана, отправляли специально для его сына целые коллекции разных бутылок с горячительными напитками, которым он искренне радовался. Так что еще в юности к нему прилипло прозвище «пьяница» – не самое лестное имя для сына султана…

Других выдающихся способностей Селим не проявлял, но судьба распорядилась так, что именно этот безвольный и бесталанный сын в итоге был объявлен официальным наследником престола – остальные претенденты на трон либо погибли, либо были убиты, и у Сулеймана выбор был не великий.

Он отправил сына сначала в провинцию Маниса, а затем и в Конью, и всюду за ним, словно тень, следовала верная Нурбану.

Девушке было с кого брать пример: всего за 3 года до появления в гареме Нурбану случилось неслыханное, перевернувшее устои гарема – султан Сулейман официально женился на своей рабыне, там самым вознеся Хюррем на самую вершину власти. Современники по-разному относились к этому поступку, но в то же время не могли не признать очевидного – женщина была умна и достойна полученной чести.

В 1566 году Сулейман Великолепный умер, Селим взошел на трон.

И Нурбану, на тот момент уже мать четверых дочерей и одного шехзаде, любимица султана, стала ему первым советчиком.

С приходом к власти Селима отлаженная внешняя политика империи пошатнулась.

Неспособный к принятию здравых государственных решений, Селим руководствовался исключительно своими личными соображениями и начинал войны, которые заканчивались для турков позорным разгромом.

Чего только стоило нападение на Кипр, просто потому, что там… производились хорошие вина, которые султан-пьяница желал пить в неограниченном количестве.

Дальше – больше.

Во время пира некто хитрый подсунул изрядно выпившему Селиму совершенно безумный план по покорению Поволжья, итогом которого стало нападение на Астрахань и разгром турецкого флота.

Итог – султану пришлось соглашаться на мир, который предложил ему Иван Грозный, хоть этот мир был крайне невыгоден Османской империи.

Еще Селим нападал на Персию, Венгрию, Испанию, Венецию… Среди всеобщего сумасшествия и попыток собутыльников понемногу управлять империей, единственным здравым голосом в голове хмельного султана оставался голос Нурбану.

Она, как умела, останавливала своего повелителя от необдуманных, резких решений – и за это протрезвевший Селим не уставал благодарить свою любимицу, и постоянно поддерживал ее особое положение при дворе.

Конечно, такое положение вещей не устраивало визирей – влияние Нурбану откровенно мешало им манипулировать повелителем и запускать руку в государственную казну.

Надоедливую женщину следовало убрать, но как?

Аргументом против Нурбану стало то, что у нее был лишь один сын, и ушлые визири обернули этот факт в свою пользу. Они заявили, что это угрожает династии, и выдвинули требование – у Селима обязаны бывать и другие женщины, ведь династии нужны наследники.

Но надо было знать Нурбану.

Она не только не устроила султану сцен ревности, на которую так рассчитывали, но и поддержала мнение визирей, лично отобрав для своего повелителя претенденток на хальвет. С поистине венецианской хитростью и расчётливостью она выбирала женщин красивых, веселых – но глупых, которые не могли бы составить ей конкуренции.