Времена перевирая. Стихи

Размер шрифта: 13

редактор, автор предисловия, компьютерная верстка Инесса Ганкина

художник Алена Ревякова-Кошеленко

автор послесловия Дмитрий Симонов

ISBN 978-5-0060-7162-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В лабиринтах времен

Пространственно-временной континуум – давняя и прочная ткань, из которой подспудно вырастает вся мировая культура. Читатель вылавливает из текста собственные смыслы, прокладывает биографические тропинки, сравнивает со своим личным опытом, и на этом более или менее прочном фундаменте вырастает здание понимания чужого текста. Сколько читателей, столько и зданий, порой таких причудливых, что автор с трудом узнает в них собственную конструкцию. Знакомьтесь, четвертая книга Галины Андрейченко «Времена перевирая» глазами ее редактора – попытка понимания.

Первый раздел «Припрятанный дневник» задает основные темы сборника: путешествия, город, реальные и вымечтанные культурные пространства, где живет лирическая героиня; человеческие отношения, закономерно заканчивающиеся одиночеством; слегка намеченные контуры биографии. В частности, специфическое детство – никакой ностальгии и розовых пони. В памяти остался семейный портрет, где навеки застыло лицо Пьеро, вымазанное белым и сливающееся с таким же белым платьем, и кажется, все заранее предрешено «хроморукой судьбой». Однако все не так безнадежно, ибо в этом детстве пишутся злые стихи, а лирическая героиня брошена в море жизни, но не безымянным расплывчатым лицом из толпы, а Греем из «Алых парусов».

Эмоциональным и логическим центром первого раздела становится цикл «В наших ломаных руках», где стесанный анкер старых часов перепутал, а возможно, и переврал все времена и пространства. Мало того что в Ялте идет снег, а в пафосной Ницце растет крапива, так еще на вылезающие из камина лица взирает бледный ангел, нашедший прибежище в ломаных руках. Дальше – больше: проклятья вокзала, мгла телефона, блудные пальцы голодного города, кажется, что лирическому герою остается только безвольно подставить свою голову под топор безжалостного времени, тем паче что смерть уже давно поигрывает дрелью в скособоченном доме. Смело перемещаясь по культурным пространствам разных эпох, сталкивая и разрушая литературные штампы, автор завершает свой цикл петербургской балладой, где синий подснежник заглядывает в окно к физалису, а оставленное письмо все-таки дождалось своего читателя. И пусть давно перемараны все фамилии, но память в данном случае дарит надежду, хотя реальность постоянно бормочет «alles».

То явно присутствуя, то растворяясь на заднем плане, в текстах раздела проступают страницы припрятанного дневника, который ведет не только лирическая героиня, а целая толпа людей, живущих в разных столетиях и пространствах. Они стучатся в наши сны, прорываются в реальность и хотят рассказать что-то важное о времени и о себе. Я предлагаю воспользоваться этой мыслью как ключом, чтобы открыть им следующие разделы сборника.

Второй раздел «Из книги путешествий» представляет собой крайне субъективные впечатления от многочисленных и разнообразных путешествий лирической героини. Вы скажете, что впечатления всегда субъективны. Позвольте не согласиться, ибо существует достаточно долгая традиция описания достопримечательностей, исторических событий и прочих примет того или иного пространства, в которых автор лишь добросовестный ретранслятор чужих нарративов. Текст Галины Андрейченко являет собой попытку услышать и почувствовать пространство и время, звучащие на разные голоса. В этом плане одним из центральных текстов становится описание улицы Всех Святых в Вильно, где звучат «… белорусский, литовский, английский», а прохожий пытается разобрать в этой разноголосице ответ на вопрос: «исполнится ли его заветное желание?». Возможно, все наши перемещения в пространстве – это исполнение осознанных и неосознанных желаний. Уже предсказуемо, что количество заколоченных окон, хоров плакальщиц, дырявых кантат и отплакавших альбомов явно превышает число гармоничных и солнечных дней. Особенно явственно эта тенденция видна в петербургском ноктюрне, восходящем к Медному всаднику, Незнакомке и другим текстам русской литературы. Тот удивительный замес, в котором соединились эти образы, а также пронзительное прощание с городом в последнем стихотворении цикла «Через тридцать лет» отмечает болезненные разрывы и поколенческие травмы.

Однако лирическая героиня отнюдь не только печальница и плакальщица. Перелистаем несколько страниц и услышим ритм бубна, который звучит в упругих строках стихотворения «Будва». В нем «пляшет ветер», «вышитым рядном пляшут будни» и жизнь приобретает новые краски.

Из любого путешествия приходится возвращаться в знакомый подъезд, в молчание и привычные сны. Казалось, что все вернулось на круги своя, но ведь даже дождь в кафедральном соборе сопровождается запахом кофе, а зевающий бармен все-таки запомнил лирическую героиню, путешествующую по пространству и времени.

Наверное, предсказуемо, что в «Городе плохой погоды» будет холодно, мокро и грустно, но все не так просто в пространствах Галины Андрейченко. Во-первых, абсолютно неожиданно весенние улицы наполняются сиреневыми лицами и «вспышками поднебесных рапсодий цветы выстреливают из петлиц». Читая эти строки, невольно вспоминаешь городские пейзажи французских импрессионистов. Во-вторых, город заполнен деревьями с походкой вальса, листвой которых можно врачевать кровь. В-третьих, в текстах этого раздела нашлось место для иронии, самоиронии, игр в просторечье и других примет деконструкции различных литературных штампов и красивостей, порой ошибочно принимающихся за подлинную поэзию. А уж вечный городской трамвайчик, за которым в разбеге «почти красиво» несется по жизни лирическая героиня, становится метафорой современной жизни. Конечно, зимы, дождя и ветра в разделе тоже хватает, но неожиданные эпитеты и метафоры превращают изрядно истоптанные поколениями поэтов темы в яркие современные картинки. В качестве примеров позволю себе несколько цитат «горький снег», «поношенные кафе», «подрастающие тучи в бледно-черно-синих наволочках», «дрожжевое тепло асфальта» и т. д.

Необходимо заметить, что если поставить задачу проанализировать выразительные средства поэзии Галины Андрейченко, то этому предисловию просто не будет конца.

Следующий раздел сборника «Концерт некстати» на первый взгляд является просто перепевом мейнстримных авторов и сюжетов: от Гоголя до Воланда и Маргариты, от Марка Шагала до Анны Карениной, от Баха до балагана. Однако предлагаю приглядеться повнимательнее и увидеть не «что», а «как». Ведь общеизвестно, что множество сюжетов культуры можно пересказать тремя незатейливыми предложениями. В первом четверостишии цикла «Сон Гоголя» привычно едет господин Чичиков, что возвращает нас к началу «Мертвых душ», а зато потом строки пускаются в пляс, в них жизнь в двух шагах от смерти, Гоголь соседствует с хтонью, Чичиков спокойно и уверенно передвигается по современным улицам, а сны Гоголя, воплотившиеся в реальность, живут на каждой книжной полке в промытом до дыр городе. Приглашаю прочесть этот цикл несколько раз хотя бы ради того, чтобы вдохновиться изысканностью рифм, разнообразием стихотворных размеров и ритмов.

Постоянно встряхивая калейдоскоп восприятия, автор разворачивает перед нами неожиданные грани литературного творчества. Ничего себе ситуация: муза «отводит хищный взгляд, предпочитая птиц, листву и ветры…» А уж что позволяют себе литературные герои: Маргарита ткет рядно, Анна почти осталась дома, послушавшись совета «берегись поезда», и доедает ежевичный пирог. Но мы знаем, что все было совсем не так, и поэтому на дне этих на первый взгляд веселых стихотворений лежит печать смерти. Вслед за литературными реминисценциями читатель приглашается в мастерские художников, за кулисы театра, на концерты, случающиеся некстати. Невозможно пересказать в прозе все перипетии творческих миров. Главное, что за каждым из героев стоит подлинное переживание творческого акта, жизни и судьбы, данное в непривычном ракурсе.

Пятый раздел книги носит простое документальное название «Памяти Минского гетто». Хочу заметить, что после тонн текстов, посвященных трагедии Холокоста, сама попытка сказать что-то свое на языке современной лирической поэзии вызывает интерес и заслуживает внимательного рассмотрения. Это самый минский раздел книги, непосредственно связанный с названиями минских улиц, где во время войны жило и умирало одно из самых больших гетто Европы. В цикле «С пеплом взахлеб», состоящем из 11 текстов, кричат, стонут и плачут жертвы, рушатся и исчезают дома, помнящие своих давних обитателей, и в конце концов даже улицы теряются в кровавой реке времени. Лирическая героиня живет «с пеплом взахлеб», слышит тайны этих улиц и продолжает свидетельствовать о том, что нашептали и прокричали ей уничтоженные люди и почившие дома. В этом разделе времена не перевираются, они кровоточат подлинной болью, которая проступает в каждой точной строке.

Сборник Галины Андрейченко завершается разделом «Как бы про любовь». Лирическая героиня осознает печальную неизбежность одиночества вдвоем:

«Меня ты беспросветно приютил

В забытом уголке чужой ладони…»

Порой чувства оставляют лишь «лохмотья душ». Кажется, что на этом первом стихотворении раздела можно было бы поставить точку и «закрыть тему», но тогда к чему вся поэзия, если она не в состоянии рассказать о тонких переходах между любовью и нелюбовью? Пронзительный цикл «Когда мне хватит вас…» наполнен историей расставания, его невозможностью и предрешенностью, а также попыткой выжить «после». Герои встретятся в прокате, когда ей «хватит вас», и понаблюдают из-за стекла времени «прожитые тучи».

В историях про любовь-нелюбовь появляются Кай из «Снежной королевы», дворецкий из какого-то старого английского романа, драматург и актриса – вечная история, повторяющаяся вчера, сегодня и всегда. Эта разноголосица персонажей, стран и времен возвращает нас к названию поэтического сборника. А затем вновь тексты от первого лица и все завершается дневником, найденным на чердаке. В нем как в фокусе собрались все ключевые темы и образы книги: детство, ожидание бутонов и ста оттенков сирени, трамвай, в который опять не успевает лирическая героиня, и ощущение времен и пространств, живущих в каждом тексте сборника.

Завершить наше путешествие по его страницам я предлагаю на первом стихотворении – преамбуле к книге. Лирический герой описывает себя как ржавого часового времен, лежащих на земляном полу. Он стар старостью свидетеля прошлого и настоящего.

Мы все попали впросак, как уже не раз попадали впросак люди иных эпох. Роль поэта – честно рассказать об этом состоянии, и сборник «Времена перевирая» является мощным современным высказыванием от первого лица.

Инесса Ганкина,культуролог, редактор книги

Я просто ржавый часовой…

Я просто ржавый часовой
Несбывшихся времен.
Они висят над головой,
Над оголтелой головой —
Покой их отстранен.

Я кем-то вычерченный страж
На травлю, на позор.
Мой леденеющий этаж
Упал на горизонт.
Подножье – гульбище калек,
Убожеств серый рой.
Отчалил мой последний век
От них, как Чайльд-Гарольд.
Вагонный грохот над толпой,
Колеса на балу,
А времена лежат в депо
На земляном полу.

Я стар, как в мертвом сердце страх,
Оставшийся в живых.
Вздыхает музыка в часах,
Как мокрый ветер в парусах.
Я, вне времен, попал впросак…
Отмаялся… Увы.

ПРИПРЯТАННЫЙ ДНЕВНИК

Кто я? Губитель эскизов зимы.
Жизнь – ожерелие банок консервных.
Однообразие вкусов земных
Трется о полураздетые нервы.

Бессрочно обновляется цветник…

Бессрочно обновляется цветник
Под дверью, где стращают посторонних.
В столетьях окон ветер тихо стонет,
А бытие припрятало дневник
незнамо чей. Он бродит нараспев
по сдержанно ухоженному скверу.
Здесь сено шелестит и воздух серый,
И красен крест, и жребий скороспел.
Изысканно ступающая кошка,
Вся черная, с глазурно-белым носом,
В резьбе травы, по свежесмятым росам
Реальность превращает в понарошку.
Расходуется день, слезой прошитый,
А ночь под лавкой не дождется слова —
Звучат неразличимые копыта,
И на бегу срываются подковы.

Северное море

Я утонула в сером долголетье —
Как солон смысл патлатого прилива.
Шерстится море… На котором свете
Во вкус земли врастем неторопливо?

В тени ответа закряхтит дорога
И угодит в пески, журча тропинкой.
Есть каверзы, им дали имя «рондо»,
А мы на них вращаемся пластинкой

И исчезаем под полами моря,
И падаем, хватая чью-то шею…
А на стене в разводах беспризорья
Картинка выцветает, хорошея.

Слезы огарок тает на плече…

Слезы огарок тает на плече,
Рукав намок… А может, задождило? —
И обострилось лезвие минуты
В опилочной среде воспоминаний.
Из плоти стен торчащие занозы
При сердце поселиться норовят.

Оттаявшее старенькое фото:
Отец и мать. И я, сестра – в проекте,
А рядом хроморукая судьба
Почти малярной вездесущей кистью
Мое лицо вымазывает белым,
Соскальзывает с плеч к подобью платья…
И все. Изнемогает пустота.
А ветер шепчет: «Надо было серым. —
Отмимикрируешь. И выплачешь избытки».

А берег вытоптан и втянуты следы…

А берег вытоптан и втянуты следы,
Костлявой лапой достучался до звезды
Невзрачный выдумщик без имени и сна,
Шутя всерьез, он засекретил времена.

Часы, столетия – все впрок пересчитал,
Дожди съезжают по раскатанным щекам.
Зима-зимущая лелеет аппетит,
А снег очнулся и остался взаперти.

Тебе, поденщику, не вызволить снега,
Фемида мается: неволя иль бега?..
Мы перемелемся, а в подлинной зиме,
Глубины вычерпав, улыбку тянет мель.

Среди коварства обвалившихся невзгод
Со старой мельницей срастется Дон Кихот,
А в кем-то выплеснутой воющей ночи
Со старой вешалкой срастутся палачи.

Защитился портрет пыльцой…

Защитился портрет пыльцой,
Времена берегут лицо,
Дождь оплакал в конце концов,
А дорога юлит трусцой.

Я сменяюсь тобой? – Почти.
Не помочь никому. Прости.
К откровеньям твоим пути
Ответвились от памяти.

Я – как всадник без головы,
До рождения с ней на «вы»,
И следов доживают швы
На бестрепетности травы.

Перешило сюжет былье,
Пьесы тупится острие,
А в глухой глубине ее
Не смолчит на стене ружье.

В наших ломаных руках

1

И опять цветами дразнит
Старый выдумщик – январь.
Перевязана боязнью
Неопознанная тварь.
Времена стесали анкер,
С боем сладу нет никак,
И живет знакомый ангел
В ваших ломаных руках.
Он бродил по скалам юга,
Гнезда клеил к высоте,
Но, невежеством поруган,
Промолчал и не взлетел.
В Ялте снег, крапива в Ницце,
Здесь – потеющий огонь,
Из камина лезут лица,
Тает в форточке ладонь.
Жизнь под флером самозванки
Гнется в стуках и звонках.
И уколом – бледный ангел
В ваших ломаных руках.

2

Танцы осени – лживый блеск,
Малахольные взрывы рук,
В них цветет одинокий лес,
В них прилег одинокий луг.
Нарывающе льет свеча
На ладони тяжелый воск.
Я не завтра – почти сейчас
На заклание, на авось.
Шутит в воздухе календарь,
А давно ль ахинею нес?..
Там яичница – божий дар,
Здесь – рассветы из-под колес.
Там не каторжник – мой двойник,
На злаченом гвозде костыль.
Что отвадит меня от них? —
Хлеб из глины и монастырь.
Дождь по клавишам… Чем ты жив,
Мой расплавившийся актер?
Мне сегодня встречать разлив
Вседержителям вперекор.

3

Вот только музыка без полутени страха
Влетает в высохший, как быль, кабриолет
Из освежеванных объятий патриарха —
К сожженью почестей и выращенных лет.
Мой прах раскаялся, мой правнук – в богадельне.
Что делать, музыка, – не греешь до сих пор.
Роса на пальчиках рискует запредельно
И звонко падает на выхоленный пол.
Твой слепок Шуберта – каракули на стенах.
Как грузно плавятся снега чужих вершин,
А жизнь отмаялась, родив немую сцену
Для искореженной, но жаждущей души.

4

Мгла телефона… Откликнется только молва,
Воем расплющена старая лестница шпал.
Рук перекрестки, башка напропад, наповал.
Что в этом мире великого? – Только толпа.
Снова проклятья вокзала за белой спиной,
Блудные пальцы голодного города – в крик.
Снег в лиловатых отметинах – небо пьяно.
Голос за сценой, как раненый ветер, поник.
Я поднимусь, раздвигая ступени стыда,
В правду скупой каталажки, чья ночь коротка.
Если храпят палачи – инвалиды труда,
Значит, топор утонул в бездорожье зеркал.

5

Бессезонную лебеду
Сторожит городская пасть,
И к бесстыдству косых дворов
Наобум припадет невинность.
Ног не памятуя, бреду.
Жестко стелют – недолго спать.
Дальше из лесу – больше дров,
Пни оставшиеся – на вырост.
Бесноватые небеса —
С них, паршивых, хоть солнца клок.
Уголовничий пыл потух
Под негаданными слезами.
Танец духа не удался
На соскобах чужих дорог,
Обмелевшее море рук
Держит выплеснутый экзамен.
Эка невидаль – без порток.
Кто без оных не выживал?
Я толкусь в городских чертах,
Где частенько грешно и тесно.
До востребованья – никто,
Только вмятины и провал,
И непуганого листа
Чуть дыша засыпает бездна.

6

Дневник… Он был жесток и стар,
Он взбалтывался, как часы.
Влипал в подметки тротуар
Медком придушенной осы.
Я остаюсь на пухлом дне
Средневековых войн и слез.
Шприц расслабляется в спине,
А осень падает всерьез
В застенки рук, в содом огней,
В непостоялый двор обид,
Где вне себя ночует гнев,
Где я лишь то, что предстоит;
Где кем-то смятый разговор,
Терпя в потемках головы,
Вдруг обернулся: никого…
Январский дождь, прозренье, швы.

7

Плеск исчерпанных монет,
Синева подбитой ели,
И художественный шарф
Над раскаяньем кружил.
Старый год съезжал на нет,
Смерть поигрывала дрелью,
Праздность, нехотя дыша,
Примеряла этажи.
У меня последний дом.
Скособочен, околпачен
Торжествующим терньем
Сквозь поклеванный асфальт.
Не оставишь на потом
Всепрощенье и удачу,
Да и крика острие
Не затупишь нижним фа.
Телефонные рывки —
Частота дыханья ночи,
Елка тянет корешок
К двери – кто б ее открыл…
Под беспамятством руки
Лгут перчаточные клочья,
Только старый вещмешок
Без руля и без ветрил.

8

Даль и подбитое мохом письмо,
Сон Петербуржья, дворовые лампы,
Листья спектакля, житейский просмотр,
Зрителей пустопорожние штампы.
Синий подснежник в окно заглянул:
Жив ли еще доморосток-физалис?
Ночь не спеша обряжает луну
В вечную мантию прошлого. Alles.
Кто я? Губитель эскизов зимы.
Жизнь – ожерелие банок консервных.
Однообразие вкусов земных
Трется о полураздетые нервы,
О мелколесье расстроенных рук,
Помнящих, с кем и когда потерялись.
Ретрохудожник, добрейший из слуг,
Перемарал все фамилии. Alles.
Сохнет в углу мой наряд дождевой
В оцепеневших бубенчиках каверз.
А по пятам – неусыпный конвой.
Время, на чем ты так вызрело?.. Alles.

Издалека

Под осыпающейся ранью
Проснулся день, в подбрюшье ранен.
Пыхтят верблюды в караване
И рассыхается звезда.
Увял мираж в чужой пустыне,
Осядет ночь – песок остынет
И утром станет бледно-синим,
Как поднебесная вода.

А где-то к небу рвется город
Глотком немолчного укора.
Возможно, свидимся, но скоро ль? —
Сквозь век, во тьме моей души.
Так из песка спекалась песня,
В нем исчезая, как в безвестье:
Кто, где, когда, в изгнанье, вместе —
Гирлянда памяти шуршит.

Луна окраем каравая
Мой звукоряд переплывает,
Испепеляюще живая,
Сторожевой небесный глаз.
И песнь еще никем не спета,
Я здесь, почти у срыва света,
Мы каждый врозь проводим лето,
Пока оно проводит нас.

Ожидая Бога

1

Дефисы птиц стекали с мглы небес
В лазурный край, назначенный Всевышним.
А Он сидел, худой, подслеповатый, —
Хрустели пальцы на столе игральном, —
Вслух недоумевал: какие птицы? —
Опять судьба разворошила карты
И вышвырнула в небо наобум.

2

Как извивался голос мандолины,
Вещающей, кого уносит ветер:
То птиц из клеток, то друзей старинных,
Чьи лица ищешь в дырах на портрете.

А помнишь – были буквы на конверте
И складывались в канувшее имя,
Но почерк поседел и голос вымер,
Успев спросить: «Откуда дует ветер?»

Была ли тайна в дремлющем ответе?
Мы ткали холст, в него вживляя числа,
И думали: куда уходит ветер? —
Он стал одним из нас. И приручился.

3

Мерцающий день проживаю сквозь зеркала —
Кровавятся ноги и в бездну съезжают руки,
И, кажется, жизнь до потерянности мала:
Сначала росла, а потом уместилась в сутки.

Нахохлился ангел и просит закрыть окно —
Он слаб и не обретается в чаще смога.
Не жалуйся, это надолго. Укройся сном.
Зеркало в трещинах, как ожидание Бога.

А город был пуст, и Бог его не искал,
А чьи-то снега расправили свиток странствий.
Ступала весна по мелководью зеркал,
И стлался рассвет, уничтожающе-красный.

Жить в исчерпавшейся квартире…

Жить в исчерпавшейся квартире,
Хлебая щи в унылом скарбе,
Где дважды два еще четыре,
Где тлеют платья куклы Барби,
Где чуть подрагивает плесень
На обмелевшем фортепьяно,
Где зимний ветер куролесит
По гривам лета зло и рьяно…
Растила молодость коварство,
Капель затачивала камни,
А стрелы поросли январской
Переродились сорняками.
Растешь, когда не в силах длиться,
А жизнь медлительней и проще:
Жиреет пыль и старит лица,
Такие вымытые прошлым.

Ветер памяти

Пусть руки пробегут по фиолетовым снам
И временем подавится тьма.
Сегодня ветер памяти меня распознал:
Лиха одежка против ума.
И громоздился сон, и пальцы строили дом,
Перчатки коченели в цвету,
А самолеты старились под вывеской «Лом»
И каялись, крестясь на лету.

Над перепадом города зевает окно —
Бездарная, как память, дыра.
Просеялись друзья; как это было давно,
А все еще зовется «вчера».
В бочонках расстоявшихся испортился ром
И вышел в свет, пространство пьяня…
А прав был только сон, где пальцы строили дом, —
Он прочный, он живет без меня.

Мне сжег сознание мерцающий портрет…

Мне сжег сознание мерцающий портрет
В броженьях пасмурных, где помыслы свернулись.
Он что ни день мне виновато смотрит вслед
Из боли города, из вычерченных улиц.

Он просто дождь, утихомирился и ждет,
И наряжается то избранным, то нищим,
Чтобы обринуться с неистовых высот
В отполированное холодом жилище.

Из криков окон проливаются слова,
Те, за которые я исстари в ответе.
И златорото улыбается листва,
Рассыпав горькие лекарства от бессмертья.

Утро с Шопеном

На рассыпанный пепел Шопена
Ощерилась клавиатура.
Как изысканна и цинична фортуна
И все-таки третьестепенна.

Мне тесно от синего завтрака
В ледовитой заводи звуков,
Мне тесно от белого воротника,
Застегнутого на скорую муку.

И мечутся в форточке пьяные форте,
И пудовая краска с холста летит…
А цветная улыбка бездарности портит
Мой исполнительский аппетит.

Детство

Живешь и пишешь злые стихи:
Что ни буква – то наповал.
Летит солома из-под стрехи,
Катится голова.
Что делать? – Мне ведь так мало лет,
Строки – руки в карман.
Дарит судьба счастливый билет,
А дальше – решай сама.
Бездонно пропитывает паруса
Глубина человечьих ран.
Праздник негаданно удался,
Катится кровью к нам…
«Висельница! Юродивая!»
Солнце, прочь, не свети, не грей…
Это не выдумка, это я
И в море брошенный Грей.

Безверием обожжены

Жизнь пахла ромом с молоком
И поливала кипятком.
Мы спали под одним замком,
Вот только в разных городах.
Съезжали фото со стены,
Обделены, обречены,
Нам протянули руки сны
В мирской бардак.

Отмарафонил – и без сил
Укрылся дождь среди могил.
А если ты меня любил,
Зачем я здесь, в узлах дорог?
Поблескивал клыками суд,
Сваяв забористый абсурд,
А век злопамятностью крут
И круторог.

В событиях иссякли сны,
Безверием обожжены,
И небеса как дно черны:
Чернеет день на черном дне.
Палач, глаза в кулак не прячь,
Как и Фемида, ты незряч.
Успокоенья и удач
Тебе и мне.

ИЗ КНИГИ ПУТЕШЕСТВИЙ

Солнце трет коралловые веки,
Облака протяжно засыпают,
Снов пересыхающие реки
До сих пор вонзают русло в память.

Мадам с косой – почти как местный бог…

Мадам с косой – почти как местный бог,
Косу изрядно вытоптали курши.
В лесном кафе пасется запах пунша,
В ветвях закатный парус пересох.
Все девушки с веслом ушли в отстой,
Русалки спят, распластанные сушей.
Шипучий шепот путницы с косой
В моей душе звучит как вездесущий:
«Распалось море на песок и соль,
Из старых сказок выползают были,
Снега мой лес так яростно белили,
А он крепчал, костлявый и босой.
Не проще ли представиться: Ассоль…»

Вильно. Улица Всех Святых

Вильно. Улица Всех Святых,
Ногами истрепанная струна.
Спиной повернувшаяся страна

Продолжить чтение