Купчиха. Том 1

Размер шрифта: 13

Корректор Владимир Викторович Мартынов

Идея обложки Евгения Владимировна Беляева

Идея обложки Владимир Викторович Мартынов

Дизайнер обложки Алиса Дмитриевна Оськина

ISBN 978-5-0060-7213-8 (т. 1)

ISBN 978-5-0060-7214-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Дорогой читатель!

Приветствую тебя на страницах этой книги.

Читая, не спеши осуждать. Герои не выбирали такую жизнь. Каждый может оступиться, но не каждый останется при этом человеком.

Всем добра и понимания!

С уважением, автор.

Моим дедушке и бабушке Ряскиным Владимиру Семёновичу и Анне Васильевне посвящается
Я спросила: «Чего ты хочешь?»
Он сказал: «Быть с тобой в аду».
Я смеялась: «Ах, напророчишь
Нам обоим, пожалуй, беду».
Но, поднявши руку сухую,
Он слегка потрогал цветы:
«Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты».
Анна Ахматова

Глава 1

– Ой, Евгенька, ну умора, ей-богу… Неймётся ему окаянному. Я уже от смеха живот надорвала, успокоиться не могу, – пожилая женщина посмеивалась, расправляя рюши на платьях и вешая их в шкаф.

Молоденькая девушка спрыгнула с высокой кровати, приоткрыла дверь.

Комната наполнилась раскатистым смехом отца Евгении.

Сквозь смех отец громко спрашивал:

– А чем же ты кормить её будешь, пугало ты огородное? А-га-га-га… О-го-го…

Смех отца превратился в бульканье. В его груди клокотало, свистело.

А чего не свистеть-то? Больше часа не мог успокоиться оттого, что Иван, сын кузнеца, пришёл в который раз дочкиной руки просить. Третий раз пришёл. Всю усадьбу на смех поднял. Ещё от тех двух раз никто не оправился, а он прилип, и всё.

Но Пётр Николаевич паренька-то в дом всё равно пускал. Смеха ради пускал, повеселиться чтобы. Даже шута своего на вольные хлеба отпустил. К чему держать его, если тут свой под боком.

Смеялись над Иваном все: и слуги, и кухарки, и ключница, и сама Евгенька.

А ему всё нипочём. Как будто так и надо.

«Смейтесь, смейтесь, всё равно она женой моей будет, потом я посмеюсь», – шептал Иван вслед злопыхателям.

– Кормить буду простой деревенской пищей. Щи да каша, хлеб, репа пареная… – отвечал молодой жених.

– А-га-га, – закатывался Пётр Николаевич, – а мяско-то как? Она поросёночка молоденького любит, молочко парное, яблочки печёные. Не для такой жизни я её растил.

– Ну так поросёночка вы подкинете, коли голодать начнёт, – спокойно отвечал Иван.

А отец всё гоготал…

Ходила Евгения почти каждый день как специально рядом с кузницей. С подружками пройдут, шушукаются, посмеиваются. А путь до кузницы неблизкий, намеренно шла туда девица. А Иван, завидев её, с ума сходил.

От одного взгляда на дочку купца Полянского Петра Николаевича что-то горячее разливалось по всему телу. Дрожь начиналась, испарина на лбу выступала. А девица медленно проходила мимо, но на него не смотрела. Боялась, видимо, взглядом с ним встретиться.

– Вань! А, Вань… А к моему отцу придёшь руки́ просить? – издевалась дочь купца Сапожникова. – Авось повезёт… Мой отец не такой своенравный, как Евгенькин…

– Сдалась ты мне, – отвечал Иван. – Я к Евгенькиному отцу пойду. И сто раз ходить буду, пока своего не добьюсь.

– Да уж не дождёшься, – бормотала Евгения. – Ты на руки свои посмотри. Места живого нет на них. Смотреть противно. Тебе только коров гладить да свиней, а не девушек молодых.

Иван только посмеивался.

Отец Ивана, седой старик, молча наблюдал за всем этим. Когда девушки удалялись, укоризненно смотрел на сына и крутил у виска пальцем. Иван лишь махал рукой и продолжал заниматься своим делом.

Евграф Силантьевич, отец Ивана, был когда-то офицером в Царской армии. Служил исправно, пока его в плен не взяли. Там он лишился языка, сбежал, чудом остался жив. В армию больше не вернулся. От царских почестей отказался, стал кузнецом. Сына воспитывал один. Беспокоился за него да сказать ничего не мог, только и крутил пальцем у виска.

А Иван бесновался. Ночами кричал, имя Евгении с ночи до утра нашёптывал. Даже к колдунье ходил, а та его только завидит, в доме запрётся и сидит до тех пор, пока он не уйдёт.

Иногда Иван не рад был своему чувству, но поделать ничего с этим не мог. И оттого что теперь над ним все смеялись, кажется, становился смелее. Ему теперь всё было нипочём. Никто не знал, что творится в его сердце, никто не мог ему помочь. Только она одна… Полянская Евгения Петровна… Его любовь.

А Евгения Петровна была той ещё штучкой. Когда дочь кухарки Марийка стала носить украдкой обед сыну кузнеца, быстренько Евгения её раскрыла. Девушке насыпали плетей и отправили в монастырь вместе с матерью.

А Иван всё никак не мог понять, отчего Евгения чурается, раз барышень от него отводит.

Сложно было Ивану. Когда пятый его поход в дом Петра Николаевича не увенчался успехом, топнул со всей силы ногой, хлопнул дверью и на следующий день на кузницу не вышел. Не появился он и через день, и через два дня.

Евгенька ходила сначала с подружками туда-сюда. Потом уже одна на восьмой день пришла.

У Евграфа Силантьевича спросила:

– Куда Ванька-то подевался? Больно давно не видывала я его.

Евграф Силантьевич пожал плечами. Кивнул в сторону мальчугана, который раздувал меха.

Евгенька подошла к мальчишке, насыпала ему в карман горсть монет и спросила шёпотом:

– Где Ванька-то?

– Женился он позавчерась на дочке бабы Фани, что в соседнем селе на окраине.

Евгения сначала побелела. Потом щёки стали пылать. Ей казалось, что она сейчас расплавится. Закрыла лицо руками, выбежала на воздух и помчалась домой.

Девушка влетела в дом зарёванная, забежала в свою комнату, забралась на кровать и накрыла голову подушкой.

Пролежала так долго, пока к ужину не позвали.

Евгенька как будто не услышала приглашения, так и продолжала лежать. А потом в комнату к ней постучался отец.

Пётр Николаевич обеспокоился отсутствием дочери. Увидев распухшее лицо, сжал кулаки.

– Лисонька моя рыжевласая, – запел он сладким голосом. Но голос дрожал, кулаки сжимались сильнее. – Кто обидел мою доченьку, свет моих очей и мою жизнь?

Евгения смотрела на отца отрешённо и молчала.

Отец присел рядом, провёл рукой по волосам, дочь уткнулась в его плечо и начала всхлипывать.

– Женился он, папенька, позавчера.

– Кто? – отец убрал руку с головы дочери.

– Ва-ню-ю-ю-ю-ша…

– Ой, дурёха, – прошептал Пётр Николаевич, – влюбилась в шута этого всё-таки. Угораздило тебя… Да что же ты в нём углядела-то? У Сапожникова сын и то поприятнее будет: лицо как у ангела. А этот? Бревно неотёсанное…

Евгенька вздохнула глубоко.

– А я что-то давно его не видывал. Кто же тебе напел новости такие, лисонька?

– В кузнице мальчишка, у отца-то его ничего не выведаешь, – дрожащим голосом ответила девушка.

– Разберёмся, жена не стена. И как это до меня не дошло-то такое событие? Я не слыхивал про свадьбу. А женился-то на ком?

– Сказал мне мальчишка, что на дочери бабы Фани из соседней деревни.

После этих слов Евгения зарыдала ещё сильнее.

А отец вдруг расхохотался. Аж слёзы из глаз брызнули.

Евгения успокоилась, уставилась на отца.

– Это откуда ж у бабы Фани дочка-то появилась? Она померла давно, дочка-то… Да и старше меня она была годов на двадцать. Ой, рассмешила ты меня.

Евгения вспыхнула, сжала губы, вытерла слёзы.

– Не нужен он мне… Но и другим его не отдам. Уж вы, папенька, позаботьтесь об этом. Хочу смотреть на него каждый день, но мужем моим он не будет. А за Сапожникова сына замуж выйти я согласна. Пусть знает Ванечка как смеяться над дочкой купеческой, пусть знает…

Пётр Николаевич встал с кровати, выпрямился.

– Ну то-то же… А то Сапожников того и гляди другую жинку сыну подыщет. А зачем нам другие, когда моя лисонька и его ангел венчаны будут вскорости.

Евгенька встряхнула головой, огненные волосы рассыпались по плечам, словно пламя занялось.

– Я бы и за Ванюшку замуж пошла… Но вам, папенька, ни к чему такому желанию следовать, кровь нашу купеческую портить. А если он будет на виду, я спокойной стану.

– Ну как я могу тебе отказать, лисонька моя? Будет по-твоему, и слёз больше не лей. Найду я шута твоего горохового, вырву из лап невест ненасытных…

После этих слов Пётр Николаевич вышел из дочкиной комнаты, потом вернулся и произнёс:

– А к ужину-то спустись… Кабанчик молоденький ждёт тебя. Специально для Евгении Петровны прислал лесничий с запиской приложенной.

Евгения покачала головой.

– Нет аппетита у меня, папенька. Отправьте благодарность от меня, чтобы обид не было…

Когда отец закрыл дверь, Евгения присела на стул у зеркала.

Долго смотрела на себя, потом заплела две косы, завернула их вокруг затылка, намазала губы кусочком свёклы.

Улыбнулась во весь рот.

– Будешь ты, Ванечка, у меня на виду, никому тебя не отдам. Мой ты, слышишь? Мой навсегда, только я неприступная для тебя. Рыжая лисица, но с губ моих не напиться.

За то, что мальчишка из кузницы обманул купеческую дочку, его наказали.

Когда мальчишке всыпали уже довольно много плетей, Евграф Силантьевич запустил в палача кусок раскалённого металла. Тот не успел увернуться и со страшными воплями рухнул наземь. Мальчишка от страха вскочил и побежал куда глаза глядят.

В тот же день за нападение на человека при исполнении своих обязанностей Евграфа Силантьевича заковали в кандалы и отправили на каторгу.

Иван обо всём этом узнал намного позже, когда вернулся в родную деревню.

Кинулся в кузницу, а там пусто. А люди сразу поведали о случившемся. Сидел Иван в кузнице на любимом пеньке отца и лил горькие слёзы. О том, что на днях к Евгеньке сваты прибудут, тоже узнал от людей. Оплакал отца и опять пошёл в дом Полянских.

– Отдай мне Евгеньку, Пётр Николаевич, ну не будет ей счастья с другими, – взмолился Иван.

Но Пётр Николаевич тотчас вызвал стражу, и парня выставили на улицу.

На дворе стоял 1914 год.

Евгенька, узнав о возвращении Ивана, тотчас выбежала из дома.

– А ну, стой, – выкрикнул и выбежал следом за ней отец.

Евгения оглянулась и стала бежать быстрее. Отец за ней. Когда настиг дочь, схватил в охапку и потащил домой, приговаривал:

– Свадьба скоро, а она бежит к шуту этому. Тут он будет, никуда не денется, но бродить около него ты не будешь. Так и знай. Мне позор не нужен. Что люди-то скажут?

Евгения пыталась вырваться, но отец держал её крепко. А потом взвалил на плечо. Дочь кричала на всю улицу, визжала.

– Да уймись ты, лисонька, – шептал отец. – Ну не позорь ты голову мою седую. Ну сама же замуж захотела. Чего теперь воду мутить? Тебя муж-то приструнит немного. А за такое и плетями отходит ненароком. И я уже помочь не смогу, он будет твоим хозяином.

Евгения продолжала вырываться, а потом укусила отца за ухо. Тот взвизгнул, но бунтовщицу не отпустил.

Кое-как донёс её до комнаты и запер там. Евгения поначалу стучала в дверь, кричала, а потом притихла. К вечеру отец поднялся к ней, хотел поговорить, а она и разговаривать с ним не стала. Сидела молча. Пётр Николаевич и так, и эдак пытался правоту свою доказать.

– Ну ты как мать, ей-богу. Упрямого вола можно быстрее приручить, чем тебя. Ну иди, иди к своему Ваньке, только осторожно, вечереет. Я, пожалуй, с тобой пойду. И сплетен меньше будет. Всё-таки как-никак отец тебя сопровождать будет. Мало ли что нам в кузнице требуется.

Евгения бросилась к отцу на шею, всю рубаху намочила слезами радости.

– Собирайся, пойдём навестим твоего кузнеца. Заодно и крестик отца ему передам да поинтересуюсь, где он пропадал столько времени.

Евгения накинула на себя шаль, взяла отца под руку.

Шли до кузницы долго. Медленно вышагивали по тропинке. Ещё никогда в вечернее время Евгенька вот так с отцом не прогуливалась.

– Что же ты в нём нашла? – всё сокрушался отец. – Ну вот что в нём такого? И как я, по-твоему, держать его должен при себе? Он человек вольный, куда глянет, туда и полетит.

Нет у меня былой власти, лисонька. Вот если бы тогда не было законов этих, заставляющих нас, благородных людей остаться без силы рабочей, то я его приструнил бы быстро. А тут… На всё воля Божья…

Но он от тебя никуда не денется, чувствую я… Такой любви, как у него, не сыскать на всём белом свете. Вот смеюсь я над ним, а самому стыдно делается. Я мать твою вот так же любил, насмотреться на неё не мог. Она была вся такая тоненькая. А кожа белая-белая, почти прозрачная. Мне её отец говорил: «Береги мою доченьку, в обиду не давай, от болезней защищай». А я не защитил…

Пётр Николаевич вдруг остановился. Оглянулся назад.

– Вот по этой тропинке мы с ней прогуливались. Вот так она меня, как ты сейчас, держала.

Была у меня хрусталинка и лисонька, а теперь только лисонька осталась. Мать твоя быстро смекнула, что из меня можно верёвки вить. И чего только она не просила у меня! А я на всё был готов, всё исполнял.

Когда тебя она носила, фазана ей захотелось. Встанет подле меня и плачет, и дрожит вся, как от холода. На улице был январь-батюшка. Мороз свирепый, ветер, метель.

Троих я на Кубань отправлял за фазаном. Один вернулся только. Остальные с бурей не справились. И вот прямо перед твоим рождением приготовили ей тушку, а она аж плакала от счастья… А ночью тебя родила.

А ты как огонёк выскользнула из неё. Маленькая, а крикливая! Копна рыжих волос да дюже длинных, никогда я не видывал такого у новорождённых.

Сонечка плакала, глядя на тебя. И я рыдал рядом…

Вот так потом и жили втроём. Спала ты между нами. Мы с матушкой твоей тебя одновременно в височки целовали, а ты млела и засыпала мгновенно. А днём неспокойной была.

Я просыпался рано. Встану, а мои девоньки спят ещё. И сидел, любовался… Но погубило моё счастье сильное мужское желание.

Пётр Николаевич вздохнул глубоко.

– Не надобно тебе дальше знать…

А Евгения как будто и не слушала отца. Всё в сторону кузницы смотрела.

Мать она не помнила. Чуть меньше полугода было Евгеньке, когда матушки не стало.

Воспитывала её сестра отца, строгая Илария Николаевна. При отце она была вежливой, без него мачехой. Да такой, каких даже в сказках не бывает. Евгенька и сама виноватой была в таком к себе отношении. Так себя вела и в такие попадала истории, что отец мог голову снести с плеч сестры, если бы та не уследила.

Когда Евгении исполнилось восемь, Илария Николаевна ушла в монастырь и вскоре умерла там.

Дочь купца Сапожникова Марийка то и дело рассказывала Евгеньке о матери своей, о секретах, что та ведала. А Евгении не к кому было обратиться со своими душевными переживаниями.

Только когда Иван стал руки просить, осмелела и надоумила отца держать жениха рядышком.

О мечтах своих боялась обмолвиться даже подружкам.

Те и так посмеивались над любовью к кузнецу. Евгения считала их глуповатыми. Но ей было с ними весело. А когда расходились по домам, тоска сжимала сердце девушки.

Ивана она и побаивалась, и в то же время её тянуло к нему со страшной силой. Но жизнь, которой тот жил, не устраивала её.

Ох, как не хотелось стать женой крестьянина! А отец у себя ни оставил бы, да и не дело это – род свой портить.

Тётка всегда говорила, что род их древний, и быть чистокровной Полянской – очень большая честь. Евгения это хорошо запомнила.

В свои семнадцать не хотела подводить отца. Тем более, была она единственной дочерью у Петра Николаевича. И договорённость у Полянского была с Сапожниковым такая: фамилию Евгенька будет носить двойную, чтобы род Полянских не прервался.

Иван удивился гостям. Нехотя пропустил Петра Николаевича вперёд.

– Неужто передумала Евгения Петровна за Сапожникова Фёдора выходить замуж? Не верится мне в такое счастье! Чего это вы сами пожаловали? Я бы и сам пришёл руки просить, а то как-то не по-человечески получается. Тесть сам привёл жёнушку будущую к жениху. Не по себе мне, – Иван как будто издевался.

– Ты челюсть-то свою отвисшую попридержи, а то ненароком отвалится. Неужели ты думаешь, что Евгения Петровна для тебя рождена? Мечтатель ты, Иван…

– А, ну если так, то прошу вас идти в сторону своего дома. Откуда пришли, туда и возвращайтесь.

Евгения стояла в дверях и глаз не сводила с Ивана. Две недели его не видела, а как будто вечность прошла. Тогда и встретились их взгляды. Иван как будто приковал её глаза к своим. Только громкий хлопок в ладоши помог отвести взгляд от кузнеца. Пётр Николаевич так оглушительно грохнул, что Иван даже поморщился и почесал уши.

– А ты меня не выгоняй, – произнёс отец Евгении. – Я тебе вот принёс…

Пётр Николаевич вытащил из кармана носовой платочек, развернул его на ладони. Посередине лежал маленький крестик.

Иван побледнел. Хотел было забрать крестик, да Полянский сжал руку в кулак и произнёс:

– А вот и не отдам. Пусть у меня побудет. Ты парень вольный, крестик продашь и исчезнешь, а мне что без кузнеца в округе делать? Мне намерения твои знать надобно. Что думаешь делать без отца, куда податься собрался, где пропадал столько дней?

Но Иван на вопросы не ответил, сжал кулаки и подошёл вплотную к Петру Николаевичу.

– Крестик-то отдай! – крикнул он громко.

Евгения аж назад попятилась.

Но Полянский лишь дулю покрутил перед носом Ивана, потом повернулся и направился к выходу.

– Отдам, – пробормотал он, выходя на улицу, – если тут останешься, а иначе не видать тебе памяти отцовской…

Пётр Николаевич шёл быстро, Евгения бежала за ним.

Глава 2

Приготовления к свадьбе шли полным ходом. Платье шили три портнихи. Дольше всего расшивали бусинами. Оставалось лишь в день свадьбы цветы живые приколоть. Платье с цветами Евгения увидела в журнале, что довелось полистать в Москве. И загорелась таким же. Долго объясняла портнихам, что она хочет. Юбку три раза перешивали. То длина не устраивала, то недостаточно пышная была… Портнихам Полянский платил хорошо, но они никак не могли с Евгенией договориться. Платье закончили за день до свадьбы.

Накануне Евгения была в бане с подружками. Смеялись, пели песни, гадали на тенях от свечей. Как Евгения ни приглядывалась, всюду на тенях ей мерещились кресты. Было даже не по себе.

На следующий день надела платье. Прикололи живые розы. Пётр Николаевич нервничал. Не было Сапожниковых, уже и час прошёл, и два.

– Застрелю за позор такой, – кричал отец.

Но купцу Сапожникову было не до свадьбы. Поутру его сына выловили из реки. Утонул.

Об этом Полянскому сообщил гонец.

Пётр Николаевич так и сел на пол.

Не знал он, как Евгеньке рассказать страшную новость. На ватных ногах поднимался в комнату дочери.

Евгения стояла спиной к нему, портнихи поправляли платье.

Дочь смотрела в окно. Повернулась к отцу. В её глазах читалось недоумение.

Пётр Николаевич опустился перед Евгенькой на колени и прошептал:

– Прости меня, лисонька, за плохие новости. Не стать тебе женой Фёдора… На небесах он… Отмучился…

Евгения побледнела. Портнихи, придерживая девушку, подвели её к кровати. Она обмякла и потеряла сознание.

Когда пришла в себя, увидела рядом отца. Он гладил её по волосам. Рядом лежало и источало аромат роз платье.

– Очень плохой знак, Евгенька, – прошептал отец. – Кто же теперь жениться на тебе захочет?

Евгения ничего не понимала. Она смотрела на отца глазами полными слёз. Потом перевела взгляд на платье. Привстала и начала отрывать с него розы, потом бусины.

Украшения падали на пол, подпрыгивали на нём, звенели, закатывались под комод и туалетный столик.

– Ваньку твоего обвиняют… – прошептал Полянский. – Все как один против него. Вроде как видели его с Фёдором. Сестра его Марийка отцу рассказала, что у брата дела были с кузнецом. А какие – Ванька не признаётся.

Евгения посмотрела на отца и прошептала:

– Спасите его, папенька! Скажите, что со мной он был, что в доме нашем ночевал, и вы до утра его видели. Спасите, папенька…

– Да ты что… Да это же никак нельзя. Убийцу я покрывать не буду. И не проси даже…

– Ну тогда и я вслед за Фёдором пойду… Не будет Ванюши перед глазами, тогда никто мне не нужен, – твёрдо сказала Евгенька.

– Ой, глупая какая… Что же в голове твоей рыжей творится-то? Так и пойдём друг за другом… Ты, потом и я… Мне жизнь без тебя – не жизнь. Вот и закончится наш род. Глупость твоя всё закончит. Бери свои слова обратно, иначе я за себя не ручаюсь, – воскликнул Пётр Николаевич.

– Не возьму, – прошептала Евгения, – или спасай, или меня хорони.

Пётр Николаевич вышел от дочери, держась за голову. Через некоторое время Евгения услышала громкий голос отца. Он распевал песни. Кричал во всё горло. Было слышно, как бьётся посуда, как ворчат слуги. А потом песни закончились, и послышался сильный грохот. Отец упал посреди столовой и захрапел.

Евгения спустилась вниз, тормошила отца. Велела убрать подальше все настойки и вина, запереть их, чтобы отец не мог до них добраться. Всё было сделано по велению купеческой дочки.

Пётр Николаевич так и спал на полу. Евгенька сидела рядом с ним. Когда отец проснулся, встала перед ним на колени и попросила спасти Ивана.

Отец лишь кивнул, велел приготовить ему лошадь и, не сказав ни слова, отбыл.

Прошло два дня. Евгения сходила с ума от неизвестности. Ходила к кузнице, стучала в окошко домика, где Иван проживал с отцом. Но не было там никого.

Когда вернулась домой, ей передали письмо от Марийки, дочери Сапожникова и сестры её несостоявшегося мужа.

Евгения только начала читать, как тут же отбросила от себя письмо, а потом велела служанке, которая прибиралась в гостиной, сжечь его немедленно.

«Из-за тебя погиб мой брат… Так прими же его предсмертные муки и погибни его невестой…»

Эти слова звучали в голове Евгении много лет. Что дальше было в письме, она не знала. Хватило первой строчки.

Через два дня прибыл отец. Он прямиком отправился в комнату дочери. Было раннее утро. Вошёл без стука, чем напугал Евгеньку.

– Забирай своего кузнеца… Если бы я так не любил тебя, ни за что не пошёл бы на поводу. Мне теперь отмыться от сплетен надобно.

– Где? Где он? – спросила Евгения.

– В повозке. Делай с ним всё, что хочешь, но домой не тащи. Он в таких условиях был, как бы заразу не принести в дом. Иди с ним куда хочешь. Всё равно ни один уважаемый человек после такого на тебе никогда не женится. Я помогу чем смогу. Но особо не рассчитывай на меня. Не нужно было и затевать это всё.

Евгения прямо в ночной рубашке побежала на улицу. Приблизилась к повозке, приподняла покрывало, и от увиденного её стошнило.

На лице Ивана не было живого места. Кожа стала такой, словно её полосками отрывали, а потом на место прикладывали. Одет он был в тряпьё. И под клочьями рубахи лоскутами свисала кожа.

Евгения несколько раз пыталась посмотреть на кузнеца, но всё время отворачивалась, и всё выходило из неё.

Оглянувшись, увидела отца. Тот смотрел на дочь пристально.

Евгенька подошла к Петру Николаевичу, ноги дрожали, заикалась.

– П-па-пе-нь-к-а-а, ра-д-ди б-бо-ж-ж-же-ньки, п-по-мо-ги-те-е.

– Я уже помог чем мог. Любишь – ухаживай, спасай. Не любишь – оставь его там. Он без заботы нежилец. Исполосовали его знатно. Мне пришлось грех на душу брать, доказывать, что живёт он в моём доме. Сказал, что ради памяти его отца, ради памяти боевых подвигов Евграфа Силантьевича приютил бедного сына. Сапожников же пожелал мне смерти мучительной. А тебе безбрачия на веки вечные. Так что вот так, лисонька моя… Вот так… Я могу вас прямо сейчас и благословить. А дальше будь что будет…

– Не надо благословлять, я не смогу за ним ухаживать. Я даже посмотреть на него не могу.

После этих слов Евгения ушла домой. К ужину не спустилась. Смотрела иногда в окно. К повозке никто не подходил.

Ночь была лунная. Евгеньке казалось, что луна прямо в её комнате повисла, так было светло.

Сон никак не шёл.

Всё вспоминала, как выглядит Иван, всё думала, как ему помочь. Но на ум ничего не приходило. Потом сморил сон.

Проснулась от шума на первом этаже.

Отец по обыкновению с кем-то очень громко разговаривал.

Евгения спустилась.

– А вот и ещё один свидетель, стало быть, – восторженно произнёс мужчина в военной форме. – Стало быть, из-за барышни всё и случилось, повздорили, видать, женихи. Но вы-то, Пётр Николаевич, зря так делаете. Зря выгораживаете преступника. Сдался он вам.

– Хватит уже невиновных на смерть вести. Сказано, парень при мне был, готов перед иконой поклясться, на колени встать, здоровьем своим поклясться, дочерью единственной, – ответил Пётр Николаевич.

От слов отца Евгения поёжилась. Прошла мимо военного, хотела было на улицу выйти, ещё раз посмотреть на Ивана.

Но военный её остановил, взяв за руку чуть выше локтя.

– Парочку вопросов, барышня! Парочку вопросов.

Евгения остановилась, испуганно посмотрела на мужчину, тот продолжил:

– Каково быть вдовой? Неужто хочется без девяти дней бежать к другому?

– Вон, – громко крикнул Полянский, – ты чего себе позволяешь? Ты чего девоньке моей душу вынимаешь? Я этого так не оставлю. Ты посмотри на него, исповеди захотел. Или ты, может, и грехи отпустишь? Во-о-о-н…

– Ну вы, Пётр Николаевич, тоже в ответе будете, я так просто этого не оставлю, – ещё громче Полянского крикнул военный и вышел.

Евгения стояла в дверях.

– Чего уставилась? – прикрикнул на неё отец. – Иди к шуту своему, над ним уже мухи летают, того гляди, и стервятники не погнушаются…

Евгения медленно вышла из дома. Она приходила в себя после крика отца. Впервые за её семнадцать лет он так грубо с ней разговаривал.

Возле повозки крутилась седовласая женщина. Она то и дело приподнимала покрывало в разных местах и крестилась. Увидев Евгеньку, поклонилась, а потом попятилась назад.

– Стой, – приказала Евгения, – научи меня обрабатывать раны.

Женщина опять поклонилась и прошептала:

– Скоро вернусь, тряпочки принесу и ромашку заварю.

Бабушка Анисия была матерью конюха-ветеринара Георгия, которого очень давно привёз Пётр Николаевич из далёкой Астраханской губернии вместе с семьёй. Переселенцы были калмыками, но по приезде приняли христианскую веру.

Бабушка Айса стала Анисией. Её сын Джурык – Георгием. Жена Георгия, красавица Аюр, получила имя Юлия. А дети, рождённые уже на новом месте, получали русские имена Глеб, Матвей, Никанор, Семён. Последней была дочь Мария.

Аюр-Юлия и её муж очень ждали дочь, но после рождения сыновей уже и не надеялись. А пятой родилась Мария.

Аюр недолго прожила после рождения дочери. Всю заботу о детях взяла на себя бабушка Анисия. Внуки называли её мамой.

Когда Марии исполнилось пять лет, все её братья померли в один год.

Георгию горевать было некогда. Он погрузился в работу. Мог вылечить любое животное.

Но Петру Николаевичу не очень понравилось, когда к его конюху стали ходили толпы, чтобы вылечить скот. Он такую деятельность на территории своего поместья запретил. А позже стал брать за лечение большие деньги, и поток поуменьшился.

Георгий был молчаливым. Иногда жаловался матери, что хочется ему лечить животных и другим помогать. Но Петру Николаевичу он был обязан жизнью, поэтому молча выполнял всё и не перечил.

Когда бабушка Анисия пошла за лоскутами и отваром, Евгенька откинула покрывало. На этот раз полностью. Ужаснулась, но тошноты уже не было.

Мухи садились на раны, жужжали так громко, что Евгения затыкала уши. Иван был не похож на себя. Только отдалённо угадывались знакомые черты.

Набравшись смелости, девушка коснулась пальцами его щеки. Иван даже не вздрогнул. Он был без сознания. Слёзы текли из глаз Евгеньки. Она взяла руку Ивана в свою и поднесла к губам. Но тотчас небрежно выронила её и отвернулась.

Руки пахли тухлым мясом. От всего Ивана так пахло. И уловив этот запах, Евгенька спрыгнула с повозки, зажала нос пальцами. Долго так стояла, пока её не окликнула Мария, дочь конюха.

Мария была стройной как мать. Узкие раскосые глаза, чёрные, как смоль, волосы, выступающие скулы так гармонично сочетались друг с другом, что невозможно было даже найти какой-то изъян во внешности калмычки. Она была прекрасна несмотря на то что очень сильно отличалась от своих ровесниц, проживающих на территории поместья.

Бабушку Анисию недолюбливали в поместье. Сплетничали о том, что после смерти невестки, мать приходила в спальню сына и ублажала его. Откуда пошли эти слухи, никто не знал. Но они так прочно прицепились к этой семье, что Анисия стала пугливой, редко выходила из дома и почти ни с кем не разговаривала.

– Евгения Петровна, вас маменька просит к себе. Я постою рядом с повозкой, сходите к ней.

Евгения кивнула. Мария подошла к повозке и прошептала:

– Можно мне взглянуть?

Евгения лишь махнула рукой в ответ. Мария пристально смотрела на Ивана. Оглядывалась по сторонам, боялась, что кто-то заметит её слёзы. Но во дворе никого не было.

– Ванечка, – прошептала она, – если бы я могла, увезла бы тебя в мои родные места. Степь своих не бросает. Маменька Анисия говорит, что степь лечит. Там наш дом. Там нам будет лучше, чем тут. Там и тебе стало бы легче.

Мария отгоняла мух, потом прикрыла Ивана, оставив открытым только лицо.

– Это я попросила маменьку Анисию помочь тебе. Лишь бы Евгения Петровна не узнала о моей просьбе. Если ты слышишь, не выдавай меня.

Вскоре появилась Евгения. В одной руке у неё был кувшин с отваром, в другой разноцветные лоскуты. За ней шла бабушка Анисия.

Когда обе подошли к повозке, Анисия скомандовала:

– Протирай ромашкой, а я буду мазью поверх.

Евгения смочила было лоскут, но тотчас выронила кувшин и убежала в дом.

– Ох, воспитание какое… – прошептала еле слышно Анисия и обратилась к внучке: – Машуля, помоги мне, иначе его мухи съедят.

Когда бабушка Анисия мазала Ивану подмышки, время от времени зажимала пальцами нос.

На некоторые места приклеила мазью лоскуты.

– Побудь тут, я на поклон к Петру Николаевичу схожу, попрошу парня к нам определить. Будет жить, если ухаживать за ним.

Мария улыбнулась.

А Евгения в это время смотрела в окно. От улыбки Марии ей стало не по себе. Что-то кольнуло внутри. И какая-то неприязнь наполнила сердце.

Когда Мария взяла за руку Ивана, Евгения выбежала на улицу. Но услышав шаги, Мария руку отпустила и виновато отвернула голову.

– Смешно тебе, – зло прошептала Евгения, тряхнула своими огненными волосами, схватила Марию за плечи. – Человеку плохо, а тебе смешно…

– Не-е-е-е-ет, – покачала головой Мария, – мне не смешно, я его жалею.

– Жалеешь, – Евгения сжала плечи девушки, – ну тогда и жалей молча, а лучше с закрытыми глазами. Мой он! Запомни это!

Евгенька отпустила Марию. К повозке приближался Пётр Николаевич и бабушка Анисия.

– Повозку мне вернёшь, – давал указания старушке Полянский, – но сначала огнём по ней пусть Георгий пройдётся. Мало ли что. Без меня не хороните. Если что – зовите в любое время.

– Да ты что, – прошептала Анисия, – он жить будет, будет… Его любовь спасёт…

Евгения приняла эти слова на свой счёт и даже улыбнулась еле заметно.

А Мария сдержалась.

Бабушка Анисия впряглась в повозку и потащила её к своему дому. Рядом с ней бодро шагала Мария.

Евгения же ещё раз взглянула на Ивана и побрела домой.

– Странная ты, лисонька, – прошептал ей вслед отец. – Привёз день назад, а ты всё нос воротишь… Что за любовь у вас такая…

Прошла неделя. За эти дни Евгения ни разу не поинтересовалась о состоянии Ивана. В основном сидела в своей комнате. Два раза к отцу приходил следователь. А потом пожаловал и сам купец Сапожников.

Евгения узнала его по голосу, он разговаривал так же громко, как и её отец. Спустилась вниз. Из комнаты отца доносились крики.

– Да он сына моего… А если я вот так дочь твою… Как он…

Голос Сапожникова дрожал.

– Да не он это, я клялся уже, что у меня он был, – настаивал на своём Полянский.

– Да уж как же, у тебя… Марийка видела, как накануне Фёдор с твоим кузнецом к реке ходил. А оттуда-то мой сын и не вернулся. Или ты за штаны его держал при себе? Прошу тебя, Пётр Николаевич, ну отдай мне кузнеца, я его своими руками… Как он кровинушку мою.

Сапожников вдруг завыл громко. У Евгеньки по телу побежали мурашки. Она заткнула уши, чтобы не слышать этот пронзительный вой. А он всё не прекращался. Девушка вдруг вспомнила об Иване и решила навестить его в доме калмыка Георгия.

Долго стояла у калитки, не решаясь войти. Увидев во дворе бабушку Анисию, окликнула её.

Та подошла нехотя. Отвела тотчас взгляд.

– Ваня как? – спросила Евгенька грубовато.

– Да сами и посмотрите, Евгения Петровна. Что мне попусту языком-то болтать?

Евгения приоткрыла калитку, сделала шаг вперёд и увидела на пороге дома Марию.

Калмычка шла с большим тазом полным белья. Проходя мимо Евгении, вскрикнула и упала. Таз опрокинулся, бельё лежало на земле.

Поднимаясь, посмотрела недоумённо на Евгеньку, а та улыбнулась. Ничего Мария не сказала, собрала бельё и отправилась заново его полоскать.

Анисия заметила, что Евгения подножку Марии подставила, и тоже промолчала. Обвинять в чём-то купеческую дочь было бессмысленно.

За неделю Иван в себя не пришёл ни разу. Дыхание стало ровным, а сознания всё не было.

Кожа на лице осталась бугристой. Евгенька почувствовала, как комок подкатывает к горлу.

В комнате пахло полынью, и страшный запах уже не исходил от Ивана.

– С лица воду не пить, – прошептала бабушка Анисия. – Детки всё равно красивыми будут. Крепкий он парень, живёт. Другой на его месте давно бы уже в земле лежал. А этот дышит.

– Когда он станет здоровым? – спросила Евгенька.

– А это одному богу вашему известно, – ответила Анисия.

– Богохульствуешь? Ты же христианка, веру нашу приняла давно, – съязвила Евгенька.

А бабушка Анисия прикусила губу, пожалела о своих словах.

Евгения оглянулась. В комнате стояла ещё одна свободная кровать. Несколько верблюжьих шкур лежало на ней.

– А тут кто спит? – поинтересовалась девушка.

– Джурык спит, его же это комната.

Евгения подошла к кровати, подняла одну шкуру. Под ней лежала белая ночная рубашка. Дочь Полянского взяла её в руки, расправила.

– Ох, посмотрела бы я, как конюх в женской рубашке спит.

Она расхохоталась, потом бросила небрежно рубашку на кровать и громко сказала:

– Правду, значит, говорят! Конюх и с матерью, и с дочкой спит в одной постели. Какой позор. Завтра же заберу отсюда Ивана, а не то…

Евгения хотела сказать о том, что конюх и кузнеца совратит, но не успела.

Анисия бросилась ей в ноги и запричитала:

– Прошу тебя, Евгения Петровна, пощади парня. Не выходишь ты его так, как я. Обещаю, как только в себя придёт, тебе сообщу. Но не забирай, пощади…

Евгения сделала несколько шагов назад и пробормотала:

– Не касайся меня, грязная женщина. Тьфу на вас, развратники…

И вышла из дома. Прошагала мимо Марии, гордо вздёрнув подбородок.

А подойдя к своему дому, столкнулась в дверях с Сапожниковым. Тот шёл с поникшей головой.

– Евгенька! – кричал отец на весь дом. – Евгенька, ты где? А ну, ить сюда!

Сапожников даже не взглянул на невестку, забрался в свой экипаж и отбыл.

– Папенька, – проворковала Евгения, – тут я.

– Лисонька, – начал отец. – Не могу я так больше. Душа у меня не на месте. Не только Марийка видела Ивана и Фёдора у реки. Георгий тоже видел, он мне вчера признался. Слышал, как парни спорили. Твой Ванька всё-таки виноват. А я бедного отца в замешательство ввожу. Зря, ох зря я на душу грех такой взял.

– Ваню надобно забрать из дома конюха к нам.

Пётр Николаевич нахмурился.

– Не бывать этому, – прошептал он. – Лисонька, прошу тебя, пусть он там восстанавливается, а дальше посмотрим.

– Нет, – Евгенька топнула ногой. – Он будет теперь тут. Он пока без сознания, эти развратники с ним что хочешь сделают. Рубашка Марии на отцовской кровати шкурами прикрыта. И спит твой конюх в одной комнате с Иваном.

Пётр Николаевич ахнул.

– Не может быть, – прошептал он. – Да как же так? Перед моим носом… Тьфу, негодники.

Потом помолчал и произнёс:

– Георгия выгонять невыгодно мне. Без него трудно со скотиной справляться. Он один за семерых сойдёт. Пусть они там в своём доме что хотят делают. Мне главное, чтобы коровы да кони были здоровы.

– Пусть делают, но завтра Иван должен быть в нашем доме. Иначе за Фёдором отправлюсь, папенька! Так и знайте!

Пётр Николаевич усмехнулся.

– Вот так, значит, ты с отцом… За живое берёшь… Смотри не споткнись, лисонька. Из всех верёвки вить не сможешь.

Наутро повозка с Иваном стояла во дворе купца Полянского.

Притащила его на повозке Анисия. Сунула в руки Петра Николаевича мазь и пошла восвояси.

Размещением Ивана руководил сам Пётр Николаевич.

Евгения даже не показалась в тот день.

Комнату для слуг застелили еловыми ветками, сверху несколько слоёв мешковины. Откуда-то принесли старенькую широкую лавку. Смотреть за Иваном велели сиделке, нанятой спешно из деревенских жителей.

Пётр Николаевич хотел было отправиться за Анисией и её посадить рядом с Иваном, но передумал.

Не стал Евгеньку лишний раз тревожить.

А Евгения вела себя так, будто и не было в их доме Ивана.

Сиделку на ночь отпускали.

После несостоявшейся свадьбы Евгения потеряла сон. Бродила ночами по дому. Стала пугливой. Бывало, сидит в гостиной, а ей мерещится, как кто-то ходит за дверью. Выйдет, а там никого. В окно выглянет, и как будто белое что-то мелькает.

Доводила себя до сильнейшего страха, а потом еле живая в свою комнату поднималась, накрывалась с головой одеялом и дрожала до утра. А сна так и не было.

Начали к отцу присылать сватов отставные офицеры довольно пожилого возраста. Объясняли ему, мол, они своё отжили, Евгеньке придётся немного потерпеть, и наследство ей останется. Хотелось им скрасить свои дни в компании молодой жены. Уговаривали Полянского, угрожали, что никому дочь его и бесплатно не нужна.

Пару раз Пётр Николаевич даже обмолвился при Евгеньке о замужестве. Но та даже слушать не стала. Хлопнула дверью и потом неделю с отцом не разговаривала.

Часто стала замечать Евгения Марию. Раньше та и не ходила к отцу в конюшню. А тут повадилась ему обеды носить. Идёт с корзиной, а сама глаз не сводит с дома Полянских.

Пётр Николаевич заглядывал в комнату к Ивану каждый день. Тот так и был без сознания. Но зато кожа как будто на глазах обновлялась. И лицо стало чище, и шрамы как будто разгладились.

Сиделка ухаживала за Иваном исправно. Меняла ему одежду, щедро мазала мазью. Сама эту одежду стирала. Два раза в день вливала ему в рот жидкую похлёбку. Иван пару раз чуть не захлебнулся. Но после этого стал кашлять и шевелиться иногда. Глаза не открывал.

Однажды ночью Евгения по привычке спустилась вниз. Налила воду из графина. Зажгла свечи в гостиной. Оглянулась и потеряла дар речи.

За её спиной стоял Иван. Совершенно голый.

Евгения даже закричать не смогла.

Он выхватил вдруг кружку с водой, пил жадно, вода стекала по груди. Потом вытер рот ладонью.

За дни болезни Иван сильно исхудал. Евгения заметила, что шрамов на лице почти не осталось. Только правая щека выглядела как заплатка на штанах. Ещё никогда дочь Полянского не видела мужчину голым. Без капли стеснения рассматривала Ивана.

Это немая сцена длилась недолго. Иван протянул Евгении кружку. Та взяла её дрожащими руками. А он отвернулся и пошёл в комнату.

Евгения так и простояла с кружкой до утра. Даже не пошевелилась. Наутро отец подошёл к дочери. Она со слезами на глазах рассказала о ночном происшествии. Вместе пошли в комнату, где разместили кузнеца.

Там сиделка надевала на Ивана чистую одежду.

– Высушила вот, – как будто оправдывалась та, – мокнет всё время. Может, ещё парочку рубах? Не справляюсь с этими. Ночью потеет меньше, вот и сохнет ночами одежда-то.

– Выделю, – пробормотал Пётр Николаевич. – Ты скажи лучше, он глаза открывает? Или ты спишь рядом с ним?

– Не открывает! Дышит громко, кашляет иногда. И всё. Я же наблюдаю беспрестанно. Ну, может, когда отвлекусь на переодевание или по нужде. В лицо-то не луплюсь всё время.

– Ну-ну, – пробормотал Пётр Николаевич и обратился к дочке: – А тебе, лисонька, нужно не ночами шастать, а спать. От стольких бессонных ночей и не такое померещится.

– А что случилось-то? – испуганно прошептала сиделка. – Неужто душа его погулять выходила?

– Не твоё дело! – грубо ответил Полянский. – Ты давай смотри за ним. А если погибнет, рядом с ним ляжешь.

Сиделка закивала, перекрестилась три раза и поклонилась Петру Николаевичу.

Прошептала:

– Всё сделаю, Пётр Николаевич…

Когда вышли из комнаты, Евгения ещё раз всё рассказала отцу. Но тот уже слушал, улыбаясь. Гладил по огненной дочкиной голове.

– Совсем ты чудная стала, Евгенька. Ну ей-богу! Сказок наслушалась. На ночь запру тебя в комнате, чтобы спала, а не шастала по дому. Так и с ума можно сойти, не спать столько. Я сам ночью прослежу. Обещаю.

Евгения кивнула.

– Запри, – прошептала она, – страшно мне папенька. А вдруг у него на уме что будет? Я и закричать не смогу.

Пётр Николаевич посмотрел на дочь с тревогой в глазах.

– Вот поэтому и запру тебя от греха подальше. А то и впрямь набросится на тебя. Да ещё и без одежды. Господи! Только сейчас до меня дошло, чего натерпелась ты, лисонька, ночью. Надо было меня позвать.

На ночь в гостиную Пётр Николаевич выставил сторожа. Евгеньку запер в комнате. Просыпался Полянский всегда раньше слуг. Когда спустился вниз, сторож храпел.

Пётр Николаевич растолкал его и стал бранить.

Ругался громко. Пообещал высечь.

– Да я вот только прилёг, – шептал сторож виновато. – Ну что в пустоту-то смотреть. Тихо в доме. Заперто всё. Только глаза под утро и прикрыл.

Но Пётр Николаевич не унимался.

Пока Полянский ругал сторожа, пришла сиделка. Комната Ивана находилась близко к гостиной. Когда оттуда послышался крик, Полянский тотчас оказался рядом.

На лавке Ивана не было.

Сиделка перестала кричать и причитать, лишь смотрела на Петра Николаевича виновато.

Искали Ивана всем домом. Нашли спящим на кухне под столом. Он свернулся калачиком и посапывал там на полу.

Пётр Николаевич начал тормошить кузнеца, но тот не просыпался.

Теперь было решено сиделку оставлять и на ночь. А от греха подальше закрывать комнату на ключ.

Сиделка после произошедшего отказалась от своей работы. Даже вернула всё, что заработала ранее.

Слухи по деревне расползлись быстро. Никто не захотел присматривать за таким больным.

Анисия лишь пришла и попросила вернуть кузнеца к ним, но ей отказали.

И тогда Полянский решил сам посидеть с кузнецом. И даже раны ему обработал.

Евгенька держала на отца обиду за то, что он ей не поверил.

Две ночи провёл Полянский с Иваном. Всё было спокойно. На третью ночь, чтобы удобнее было, Пётр Николаевич велел принести в комнату кресло.

Расположился в кресле, задремал. Как Иван встал с лавки, Полянский не услышал. Очнулся лишь от прикосновения. Заорал.

Иван стоял рядом с креслом и держал Полянского за руку. Потом отпустил и хотел было покинуть комнату, но Пётр Николаевич оглушил парня кулаком по голове.

Тот повалился на пол.

Полянский продолжал кричать. Кое-как отпер дверь и выбежал из комнаты. Все в доме всполошились. Евгения стучала по двери в своей комнате. Но никому до неё не было дела.

Когда Пётр Николаевич перестал кричать, услышал, что дочь стучит. Выругался на слуг за то, что те не отперли комнату Евгеньки.

Больше той ночью никто не уснул.

А утром Иван очнулся, вышел из комнаты.

Удивлённо на всех глядел. Рассматривал стены, потолок, пол и впервые заговорил.

– А где мне Петра Николаевича найти? – спросил он у кухарки, зайдя в кухню.

Та шарахнулась от кузнеца, перекрестилась. Проходила рядом с ним осторожно, а когда оказалась у двери, побежала.

– Пётр Николаевич к вашим услугам, – громко сказал Полянский.

Иван вздрогнул, оглянулся.

Отец Евгеньки смотрел на кузнеца с опаской. Как-то несмело подходил к нему, боялся чего-то. Потом похлопал его по плечу и жестом пригласил за собой. Иван сделал шаг и остановился.

– Не пойду, – прошептал он. – Я не хочу на виселицу, а вы об этом только и мечтаете.

– Дурень ты, Ванька, – ответил Пётр Николаевич, – я спас тебя, а ты боишься.

– А что было-то? – спросил Иван.

– А вот я тебе в кабинете своём и расскажу. Незачем тут кастрюлям правду раскрывать, а то несварение желудка случится.

– А правда не сдадите? – осторожно поинтересовался кузнец и стал озираться по сторонам.

– Вот ты смешной-то. Я и сюда позову, коли нужно будет, – рассмеялся Пётр Николаевич.

Иван сделал несколько шагов.

– Смелее, – скомандовал Полянский, – в моём доме тебя никто не тронет.

Пока шли в кабинет, Иван всё искал глазами Евгеньку, но та не появилась. После ночного происшествия её впервые сморил сон.

Иван с удивлением рассматривал свои руки. Потом подошёл к зеркалу и ужаснулся.

– Скажи спасибо, что жив остался, а руки можно прикрыть рубахой. А вот лицо не скроешь, это точно. Но ты и так хорош, по сравнению с тем, что было. А на тебе живое место сложно было найти. Зачем же ты сына Сапожникова погубил? Неужели вот так Евгенькиных женихов будешь со свету сживать? Я больше заступаться за тебя не буду.

Кузнец смотрел на Петра Николаевича с недоумением.

– Не трогал я его, – прошептал Иван. – Клянусь, не трогал. Он забирал у меня кольцо в тот день. Евгеньке на свадьбу хотел подарить. Я его с именем Евгении изготовил. Подарок это был.

Отдал я кольцо и ушёл, мы даже не разговаривали толком. По пути встретил конюха, тот спешил к реке, даже меня не заметил. Я, конечно, бесился оттого, что она замуж выходит, но топить невинного не по мне. Много девушек хороших, не только на вашей Евгеньке свет клином сошёлся.

– Ох, как ты заговорил! Да лучше моей лисоньки нет никого в округе! При ней-то такую беседу не веди, а не то под суд пойдёшь! Вот возьму свои слова обратно, и будешь знать, как умничать, – Полянский разнервничался, когда речь зашла о его дочери.

Иван замолчал, а потом произнёс тихо:

– Мне домой-то можно?

– Ага, иди, конечно. Сапожников только и ждёт, как ты свой нос туда сунешь! Забудь про свой сарай. Будешь жить при моём доме. Обязанности за тобой закреплю, охрану приставлю на первое время.

Завтра Анисию приведу. Спасибо ей скажешь. Это она своей мазью тебя с того света вытащила. Но больше всех за тебя постаралась Евгенька. Без её слова я бы и пальцем не пошевелил. Так что знай! Обязан ты нам жизнью до самой смерти!

– И зачем мне такая жизнь? Уж лучше признать вину. Как я без кузницы-то проживу?

– А это не беда, – успокоил Ивана Полянский, – поближе перевезём, а дальше видно будет. А теперь мне нужно подумать, где тебя разместить. В той комнате, где отлёживался, такому крепкому мужику, как ты, – не место. Займёшь, пожалуй, комнату Евгенькиной матери.

Там с момента её смерти никто не жил. А я уже не хочу склеп в доме иметь. Но знай, всё будешь делать там сам! Никого в помощь не дам.

Иван кивал, соглашался с Полянским. А сам как будто ничего не понимал. И вдруг поплыло всё перед глазами. Он схватился руками за стул, почти теряя сознание, присел на него, откинул голову назад, а потом схватился за неё.

– Голова, – прошептал он, – голова…

Пётр Николаевич перепугался. Схватил со стола графин с водой и полил из него кузнецу на голову.

Иван закрыл лицо руками, уворачивался от воды, а Пётр Николаевич уже из второго графина выливал.

– Получшало? – спросил Полянский. – То-то же! Вода – это сила наша! Никто не пропадёт, если она под рукой.

Иван был весь мокрый. С рубашки лились ручьи. Тело местами пощипывало, чесалось.

– Раздевайся, – скомандовал Пётр Николаевич, – сейчас одежду новую выдам, и пойдёшь к себе.

Иван долго возился с мокрой рубахой и штанами. Еле стоял на ногах.

В комнату его под руки вели Пётр Николаевич и приказчик.

В комнате пахло сыростью. Неприятный запах ненадолго привёл Ивана в чувство. А потом он уже ничего не помнил.

Очнулся от неприятного щекотания под носом. Потёр рукой, оказалось, моль. В комнате было уже светло и можно было разглядеть, как по комнате летают тучи моли. Словно птицы собираются в стаи по осени.

Насекомые были повсюду. Иван привстал. Осмотрелся.

Жить вот так в купеческом доме он никогда и не мечтал.

Комната была небольшой. По обе стороны от окна стояло 2 кресла, накрытые шерстяными покрывалами. Покрывала эти были нынче рыболовной сетью.

Такими стали и шторы на окне, и даже постель, на которую Ивана уложили спать.

Слева от окна в самый потолок упирался платяной шкаф. Двери в нём полностью не закрывались. Шкаф, видимо, был до отказа набит нарядами.

Напротив располагался туалетный столик. На нём было навалено всё: и украшения, и клубки пряжи, и носовые платочки, и даже пара лаптей.

Кузнец вскочил с кровати и его затошнило резко. На подушке лежал клок длинных волос. Иван подумал, что после смерти Евгенькиной матери никто даже не удосужился заменить постель.

Да и к чему было это делать, если Полянский столько лет хранил память о жене, что даже не заглядывал в комнату. Это был самый настоящий склеп.

От шкафа несло чем-то зловонным. Иван приоткрыл дверь и увидел там несколько тушек мелких крыс.

Видимо, травили в доме грызунов, и в этом шкафу животные нашли своё последнее пристанище.

– Да-а-а-а-а, – вздохнул Иван. – Работы тут немало.

Он выглянул в окно. Долго смотрел, как суетливо дворник мёл дорожки, наклоняясь и приглядываясь, словно боялся упустить пылинку.

В дверь постучали.

Иван вздрогнул и сказал:

– Войдите…

Никогда ещё никто не стучался вот так к нему в комнату, и это «войдите» вырвалось из его уст так неожиданно, что сам оторопел. А хотя мог самостоятельно подойти к двери и открыть её.

В комнату вошёл Пётр Николаевич.

Он закрыл нос рукой и сказал:

– Ну вот и очухался… Принимай то, что есть. Другого жилья я тебе предоставить не могу. Ты уж тут сам как-то похозяйничай. Можешь избавиться от всего и спать на полу. А можешь прибраться и жить как настоящий купец. Мечтал, небось, на моё место встать, когда Евгенькиной руки у меня просил?

– Не мечтал, – ответил Иван, – я хотел в отцовском доме с ней жить по-простому, по-человечески.

– А тут тебе, значит, не по-человечески? – возмутился Полянский.

– А тут нет, – Иван осмотрел комнату. – Можно было всё это сберечь, а так… Моль сожрала, да крысы помогли.

– Что есть, то есть… – пробормотал Пётр Николаевич как-то виновато. – Пойдём вниз, отдышишься и начнёшь вить своё кузнецкое гнездо в моём доме. Да потише себя веди. Евгенька вон второй день беспробудно спит. Намаялась она, пока ты плохой был.

А у Ивана даже ноги тряслись от одной мысли о Евгении. Как давно он её не видел!

За завтраком в кузнеца никакая пища не лезла. Хотя стол был накрыт богато. Только маленькую кружку молока он осилил. И пока Полянский набивал свой желудок, именно набивал, Иван всё рассматривал свои руки.

– Мы покушать любим, – приговаривал Пётр Николаевич. – Ну как можно без еды-то прожить? Я же говорю, Евгеньку тебе своими силами ни за что не прокормить. А голодом морить лисоньку мою я не позволю, так и знай.

– А я и не собираюсь, – возмутился Иван. – Она мне не жена, чтобы в еде её ограничивать, и не станет ею.

– А отчего же не станет? – Пётр Николаевич отвлёкся от поедания большого бедра индейки. – А вот как прикажу, и станет!

Иван лишь рассмеялся в ответ.

– Не станет, не станет, – послышался голос Евгении.

Иван оглянулся и обомлел.

Она спускалась с лестницы. Огненные волосы пышной копной горели на голове. Всё вокруг, казалось, пылало от жара этих волос. Пылал и Иван. Он стыдливо спрятал руки в рукава, выпрямил спину. Разволновался так сильно, что опять заболела голова.

– Не стану, – повторила Евгения. – Я свою кровь мешать абы с кем не стану.

Кузнецу стало не по себе.

Евгения прошла мимо него, словно даже не заметила.

– Здравствуй, Евгения Петровна, – произнёс Иван.

Но девушка ничего не ответила. Она подошла к отцу. Подставила под его губы лоб.

Перед тем как поцеловать дочь, Пётр Николаевич вытер о рукав свои жирные губы. И смачно чмокнул девушку в лоб, а потом и в каждую щеку.

– Выспалась, лисонька? – спросил её отец.

– Вполне, папенька.

Потом Полянский долго рассказывал дочери, как сидел рядом с ней ночью, как пел колыбельные, как щекотал её за пятки, а она даже не проснулась ни разу.

Евгенька посмеивалась. Ивану казалось, что смех этот наигранный, совсем неискренний.

Беседа с дочкой отвлекла Полянского от еды. А потом он так неожиданно заорал:

– Михей! А ну, ить сюда! Согрей маленько, чтобы жир кусками в горле не встал.

Евгения совсем не обращала на Ивана внимания. Присела рядом с отцом. Но на еду не набросилась. А лишь немного каши пшеничной поела да огурцом квашеным закусила.

А воображение Ивана рисовало другие картины: сидит его любимая посреди стола. Вокруг неё дымятся тарелки с молоденькими поросятами. А она их прямо целиком в рот запихивает и смеётся, смеётся…

Очнулся Иван опять в комнате Евгенькиной матери.

Предположил, что упал он в обморок за столом, да его опять сюда привели.

Он встал с кровати. Первым делом сдёрнул с кресла дырявую накидку, потом другую. Небрежно бросил на пол.

– Гнездо кузнецкое, значит… – передразнил он Полянского. – Будет вам и гнездо, и пища простая, и чертовка эта, Евгенька, моей будет! Сама придёт, сатана эдакая. А тогда и я поиздеваюсь вдоволь…

***

Вот уже несколько дней конюх Георгий приходил к Петру Николаевичу с просьбой отпустить его в родные степи. Но Полянский лишь у виска крутил и давал понять, что никогда его не отпустит.

За все годы жизни у Полянского Джурык-Георгий столько слов не сказал, как в эти дни.

Пётр удивлялся словарному запасу конюха, его настойчивости и назойливости. Пригрозил даже тем, что перестанет жалование платить, если тот не отстанет.

Бабушка Анисия совсем пропала из виду. Она даже отказалась прийти взглянуть на выздоровевшего Ивана.

Мария же около месяца ещё показывалась на глаза, а потом тоже исчезла. Поначалу никто не придал этому значения. А позже поползли слухи по деревне, что видели Марию вечером у реки, что ходила она кругами вокруг костра, а её бабка голышом в той реке купалась, а из реки за руку мать свою выводил сам конюх.

Слухи ведь не появляются из ниоткуда. И в июле 1914 года Марию заметили в церкви с животом. Вот тогда жизнь семьи конюха превратилась в ад.

Все как один говорили, что дочь беременна от отца, что не место таким развратникам в деревне. Несколько раз поджигали дом.

И когда конюх пришёл к Петру Николаевичу просить помощи, тот велел сначала рассказать всю правду. А правда была для Полянского ударом.

– Я же Фёдора своими руками придушить тогда шёл, – произнёс Георгий. – Он надругался над дочерью моей, она долго молчала, а потом я нашёл её в сарае. Задумала она страшное дело. Еле отговорил, пообещал увезти отсюда.

Злые тут люди, Пётр Николаевич. Ты уж, не держи меня при себе. Мне бы уехать на землю моих отцов. Только там я буду спокоен, только там спасу свою дочь. Сказать можно всё. Муж её как будто в пути погибнет. Мне поверят, да и оправдываться не перед кем, лет сколько прошло…

После разговора с конюхом Пётр Николаевич велел ему собираться и пообещал самостоятельно сопроводить его на родину.

Но быстрого отъезда не получилось. Кто-то вечером напал на Анисию. Она уже подходила к дому с коромыслом и упала у калитки от удара по голове. Три ночи она кричала на всю деревню, а потом отмучилась.

Георгий в ту ночь поджёг несколько деревенских домов. Его заметили. Наутро полиция наведалась к нему, чтобы завести дело о поджогах, но конюх сбежал, оставив дома свою дочь и умершую мать.

Полянский временно приютил Марию в своём доме. Такая благосклонность с его стороны стала поводом для новых сплетен.

Евгенька же от отца такого не ожидала. Увидев в столовой Марию, с аппетитом уплетающую цыплёнка, поморщилась. А потом подошла к ней и сказала:

– Доедай, и чтобы глаза мои тебя тут не видели.

– Ну-ну, лисонька, – вмешался Пётр Николаевич, – девушка будет жить у нас, пока я ей место не подберу в монастыре каком-нибудь, али в семью какую определю. Потерпи, доченька, всё наладится.

Мария даже есть перестала. Виновато склонила голову.

***

За те три месяца, что Иван жил в доме Полянского, Евгенька ни разу с ним не заговорила. Но всегда смотрела на него пристально, приходила в кузницу и молчала.

Иван же со своей стороны интереса больше к ней не проявлял.

Не то чтобы Евгенька как-то бесилась по этому поводу, но, когда Мария появилась в их доме, стала совершенно невыносимой.

По просьбе Евгении Марию поселили в комнату, выход из которой имелся только во двор, чтобы она никак не пересекалась с Иваном.

Отец всё посмеивался над дочерью, но выполнял её прихоти.

Какое-то время дом Полянского посещал по делу поджогов всё тот же следователь, что распутывал убийство Фёдора Сапожникова. Конюха искали по всей округе. Несколько раз допрашивали и Марию, но та не знала, где отец.

Полянскому уже стало надоедать такое внимание к его персоне со стороны полиции. Недовольство нарастало в нём со страшной силой, и он запил. И пока длился этот период, Евгенька от души поиздевалась над Марией.

Заставляла её носить воду больше, чем требовалось, мести дорожки вместо заболевшего дворника, мыть посуду.

Девушка молча справлялась со всеми делами. А Евгенька всё забавлялась, нагружая новыми работами.

Мария ложилась спать за полночь, а вставала раньше первых петухов.

Однажды Евгенька увидела, как вёдра с реки несёт Иван, а за ним еле плетётся Мария.

Поравнявшись с Евгенькой, Иван прошептал:

– Дура…

Евгения Петровна вспыхнула, её лицо стало таким же огненным, как и волосы. Подскочила к Ивану и со всей силы дала ему пощёчину.

Иван не растерялся. Схватил её за руки, сжал сильно запястья. Евгенька вскрикнула.

А когда Иван впился своими губами в её губы, пыталась вырваться, но не могла.

Зевак, наблюдающих за сей картиной, было много. Когда кузнец отпустил Евгеньку, она немедленно побежала домой, прикрывая лицо.

Хотела было пожаловаться отцу, но тот заперся в своём кабинете. Евгенька стучала к нему, а потом закрылась в своей комнате.

Иван же проводил Марию в её комнатку. С тех пор началась его дружба с Марией. Вечером, возвращаясь из кузницы, он уже знал, что молоденькая калмычка ждёт его на берегу с полными вёдрами воды.

Евгенька парочку встречала молча, но план мести в своей голове придумывала.

Пётр Николаевич после двух недель своего забытья начал возвращаться к жизни. Узнав обо всём, что творила Евгенька, поругал её знатно. Дочка сидела насупившись. Злилась на отца.

– И чего ты к ней прицепилась-то? – бормотал отец. – Ну живёт девка, пусть живёт. Она такие ковры ткёт! Поучилась бы у неё, чем работой нагружать. Тебе научиться бы ремёслам разным.

Ну вот как знаю, все бабы что-то плетут, вышивают, ткут, прядут. Ты-то чего дурью маешься? Мать твоя воротнички шила. Да такие шила, что царице и не снилось.

– Нашёл наставницу, – съязвила Евгенька. – Как она ткёт, если у неё глаза не открываются?

– Открываются, – злился отец. – Свет белый различают и на том хорошо. А у тебя открываются, но толку-то?

Эх… Упустил я тебя, Женька, а теперь сам пожинаю… Была бы матушка твоя жива, ты бы при ней всему научилась. А так несёт тебя ветер по полю. Эх… Тебе бы мужа такого, что кулаком по столу, и ты чтобы дрожала.

Полянский как-то резко перевёл разговор на другую тему.

– Целоваться с кузнецом не страшно было?

Евгения вспыхнула, уставилась на отца.

– Доложили… – сквозь зубы процедила она. – Сам он напал на меня. Я за помощью приходила к вам, папенька, а вы…

Разорю я все ваши погреба с бочками дубовыми. Будете знать, как вот так меня оставлять без присмотра. На улицу страшно выйти. Мало ли кого угораздит дочкой купеческой попользоваться?

Пётр Николаевич опустил голову.

– Да ходи хоть куда, никто тебя, Евгенька, не тронет. Никому… – отец задумался, но продолжать не стал.

Но дочь и так поняла всё без слов.

– А мне никто и не нужен! Я сама буду жизнь свою проживать.

– С Ванькой зачем затеяла? Может поженить вас уже? Что думаешь?

– Ты его на калмычке жени. Они вон спелись, как голубки.

– З-на-а-а-ю, з-на-а-а-ю, – медленно произнёс Полянский, и его лицо стало то ли грустным, то ли смущённым.

Евгеньке это выражение не понравилось.

– Иди уже к себе, – махнул рукой отец. – Дел у меня накопилось, что за год не переделать. А к бочкам не смей прикасаться! Отлуплю, так и знай! На глазах у всех отлуплю, чтобы ума прибавилось, и спесь исчезла.

Евгенька выбежала из кабинета отца. Намеренно громко хлопнула дверью.

– Огонь-девка, – прошептал Пётр Николаевич. – Родиться бы тебе сыном…

После того как Полянский протрезвел и вернулся к своим делам, Мария перестала выходить из своей комнаты. Евгенька уже не нагружала её работой.

То, что теперь Иван не встречает девку у реки, очень радовало Евгеньку. Сам же Иван ходил каким-то хмурым. Из кузницы своей перестал возвращаться засветло.

Было начало августа. Жаркое время, изнуряющее. Солнце, казалось, отдавало жар и ночью. Речка стала излюбленным местом деревенских. Некоторые из воды чуть ли ни до утра не выходили.

Парило и палило беспощадно. На огородах и в полях всё горело.

Полянский нервничал.

– Что есть-то будем зимой? Закупать где будем? Столько ртов на моём обеспечении и не прокормить без урожая.

Евгенька в эти самые жаркие ночи не спала. Ей было не привыкать. Бессонница мучила давно. Вышла на улицу. Небо звёздное, луна светит ярко. Вдохнула полной грудью. Обошла дом со всех сторон.

Проходя мимо комнатки Марии, уткнулась в окно носом, хотела разглядеть, чем там соперница занимается. Несмотря на то что была уже глубокая ночь, в окошке горел свет.

И вдруг Евгенька услышала тоненький голосок Марии.

– Ну хватит, хватит уже… Грех это большой.

– Ну и пусть, – шептал кто-то в ответ. – Я уже сколько лет один. У меня и деньги, и власть, и известность. Не пропадём. А если и нужно будет – в лес уйдём. Мне без тебя теперь худо будет.

– Страшно мне, боюсь я, – отвечала Мария.

Евгенька всё пыталась угадать голос мужчины. Но он был глухим и неузнаваемым. Мария же говорила вполголоса. Дверь была слегка приоткрыта. Если в такую жару не открывать, то и задохнуться можно.

Потом стали слышны стоны и громкие вздохи. Евгения присела на корточки чуть подальше от окна. Решила дождаться и посмотреть на того, кто выйдет от Марии.

Первые петухи закричали, начало светать.

Евгенька прислушивалась.

– Спи, душа моя, – услышала она громкий отцовский голос и чуть не подскочила.

В дверях показался отец. Он Евгеньку не заметил. Прямо на пороге потянулся. Поднял руки вверх, чуть ли не до края навеса достал.

Евгенька залюбовалась было отцом. А потом вспомнила подслушанный разговор. Никогда ещё её сердце не билось так сильно. Никогда ещё злость и ненависть так не распирали грудь.

– Ах ты, чертовка, – подумала Евгенька, – и отца у меня забрать решила, и Ивана. Ну я тебе покажу. Без роду и племени, а возомнила себя…

Отец так и стоял, вытянув руки вверх, а потом отошёл от двери. Прилёг на траву и пропел:

– Хорошо-то как, господи! Спасибо тебе за всё, что я имею!

Евгенька уже подумывала о том, как остаться незамеченной. Светало, а сидела она в очень даже заметном месте. Но отец даже не посмотрел по сторонам. Встал и пошёл в сторону реки.

– Совсем страх потерял, – прошипела Евгенька ему вслед.

Когда Пётр Николаевич скрылся из виду, опять припала к окну. Мария спала на спине. Грудь была обнажена, а живот чуть ли не в потолок упирался.

Ком подкатил к горлу Евгеньки. Крупные слёзы капали, ударялись об отлив, да так громко, словно это не слёзы, а дождь барабанил…

Евгенька отлипла от окна и медленно побрела домой.

После того как отец объявил Евгеньке, что через пару дней отбывает вместе с кузнецом Иваном по делам в город на трое суток, девушка поняла – удача сама прыгнула к ней в руки. Перед отъездом Пётр Николаевич позвал Марию в свой кабинет. Евгения хотела было пойти с ними, но отец встал на проходе и шикнул на дочь:

– Дела у меня, нечего тебе тут делать. Лисонька, вот пока не будет меня, порадуй отца своими умениями, ну научись ты чему-нибудь, а то слоняешься из угла в угол. Вон, – Пётр Николаевич указал на Марийку, – попроси её тебя научить. Вместе меня порадуете.

Евгения ничего не ответила отцу, лишь топнула ногой и отошла от двери, гордо подняв голову.

Когда отец запер дверь в кабинете, Евгенька прошептала:

– Это я её научу тому, что она делать не умеет. А не умеет она ничего, кроме как с отцом моим спать.

Прощалась Евгенька с Петром Николаевичем так, будто в последний раз его видела. Рыдала не переставая.

Иван с удивлением посматривал на девушку. На его лице можно было заметить улыбку. Он старался быть серьёзным, но вся эта сцена так затянулась и забавляла настолько, что не выдержал и расхохотался.

Пётр Николаевич, видимо, не ожидал такого от кузнеца и строго на него взглянул. Тот сразу же забрался в карету.

Иван очень изменился с тех пор, как стал жить в доме Полянского. За работу Пётр Николаевич платил щедро. Он вообще уважал труд своих работников, и оплата у него была гораздо выше, чем у других.

За это его осуждали купцы, говорили:

– Разбаловал ты их.

Пётр Николаевич часто высказывался о том, что крепостное право зря отменили, и теперь приходится «кровные» отрывать от себя. Но при этом продолжал отрывать «кровных» больше, чем другие, и этим вызывал у всех недоумение.

Но за то, что работники не выполняли свою работу должным образом, мог их наказать. При этом никто из работников не жаловался на Петра Николаевича даже за то, что тот мог отходить кнутом. Вину свою понимали.

Иван же на хорошей зарплате смог позволить себе одежду подороже и выглядел рядом с Полянским ровней.

После смеха Ивана Евгенька успокоилась. Перестала рыдать, поправила платье, махнула на прощание рукой.

Глава 3

Евгенька тарабанила в дверь к Марии.

– Эй ты, вставай уже! Что же ты такая неповоротливая-то? Пока проспишься, комары налетят, вставай, кому говорю!

От света лампы, которую Евгения сунула в открывшуюся дверь, Мария шарахнулась назад. Потёрла глаза.

– Что случилось? – спросила она.

– Собирайся, в лес за ягодами пойдём, соберём на рассвете и домой, нечего там в жару печься, да и тебе ягодки-то пригодятся.

Евгенька рукой погладила живот Марии и спросила вкрадчиво:

– А правда, когда они шевелятся, то ножку выставляют?

Мария улыбнулась. От улыбки её глаза ещё больше сузились, а Евгенька поморщилась от этого.

– Правда, – прошептала Мария. – Ты вот напугала меня, малыш проснулся. Посвети…

Калмычка сняла с себя рубаху, взяла руку Евгеньки в свою и приложила к животу.

– Чувствуешь? Беспокойно ему… Сын там у меня, бабушка покойная предсказала.

Евгенька сначала улыбнулась, а потом резко одёрнула руку и выпалила:

– Ничего не чувствую, всё обман. Одевайся, жду.

Отвернулась от Марии. Та пошла одеваться.

Ходила Мария медленно. Уже начало светать, а прошли всего-то немного.

Евгения всё подгоняла калмычку, ругалась, что та ползёт как слизень по грибу.

Мария дышала тяжело и, в конце концов, остановилась и сказала:

– Я дальше не пойду.

– Ну и сиди тут. Буду возвращаться, заберу тебя, – пробормотала Евгенька.

Мария прилегла на траву. Когда открыла глаза, уже темнело. Еле встала на ноги, осмотрелась и поняла, что когда шла с Евгенькой по лесу, не заметила как возвращаться.

Она доковыляла до дерева, опёрлась на него и заплакала.

То, что Евгения и Мария пропали, заметил только Пётр Николаевич через 4 дня.

Искать девушек вызвались все жители. И днём, и ночью не прекращались поиски. На второй день Евгеньку нашли в соседней деревне, она как-то вышла из леса сама. А Марии и след простыл.

Евгения была напугана, истощена, руки и ноги поцарапаны, лицо заплаканное.

Костромские леса такие… Густые, таинственные, если затянут, могут и не вернуть домой.

– Ягод она захотела, – плакала Евгенька в плечо отцу, – а я как её одну беременную отпущу? Жалко ведь, хоть и не люба она мне. Вот и пошли вместе. А она всё вела меня и вела вглубь. Я ориентир и потеряла. Говорила она: «Посиди тут, я пойду в кусты схожу». И пропала. Завела меня твоя постоя-я-я-ли-ца…

Евгения не успокаивалась. Иван был встревожен.

– Пётр Николаевич, разреши мне в лес одному пойти, поищу Марию…

Полянский кивнул. Успокаивал дочку, но не верил ни одному её слову. Не верил, что Мария могла вот так уйти. Боязливой она была.

Когда на три дня пропал и Иван, в деревне стали поговаривать, что, поселив у себя развратницу, Полянский накликал беду на свою семью.

Иван вернулся один. На вопросы Полянского отвечал сухо.

И Пётр Николаевич что-то заподозрил, когда Иван стал в лес частенько ходить и пропадал там, бывало, по двое суток.

А организовать слежку за кузнецом было сложно.

После того как Евгенька заблудилась в лесу, она немного утихомирилась. Отец был зол. Кричал, что отдаст замуж за первого попавшегося.

Но слова Евгеньки о том, что она за Фёдором пойдёт, сразу осаживали отца. Избалованная дочь тут же становилась лисонькой. Пока Пётр Николаевич раздумывал, как незаметно проследить за Иваном, Евгенька стала наведываться в кузницу чаще.

– Вань, а Вань, а научи меня чему-нибудь, а? – стала она приставать к парню.

– Чему? – посмеивался Иван. – Целоваться могу научить, да ведь урок тебе уже давал такой. А повторение не помешает.

Мгновенно оказался рядом с Евгенькой, схватил её и звонко чмокнул в щёчку.

– Но… – кузнец немного помолчал. – Не люба ты мне больше, красавица. Выжег я из сердца занозу. Ох, как хорошо-то без неё.

– Дурак, – прошипела девушка, растирая поцелованную щеку.

От щетины Ивана кожа чесалась и зудела.

– Заразный ты что ли? Лицо огнём горит.

Иван расхохотался.

– Нет, не заразный. Это любовь моя на твоих щеках догорает.

Кузнец вдруг громко закричал:

– Лови, лови её скорей, убегает!

Евгенька стала вертеть по сторонам головой. Испуганно смотрела под ноги. Иван носился вокруг неё.

– Кого ловить-то? – поинтересовалась Евгенька.

– Кого-кого, – воскликнул Иван, – любовь…

Евгения нахмурилась, топнула ногой, подняла подбородок и пошла прочь из кузницы.

Иван смеялся ей вслед.

А на душе у Евгении было скверно. Щека горела. А как хотелось, чтобы он опять поцеловал её, чтобы вот так прижал как тогда. А сказать не могла об этом. Даже думать было страшно. Гнала от себя эти мысли. От смеха Ивана становилось ещё обиднее.

– Обнаглел совсем, – ворчала Евгения, – спасла на свою голову. А он теперь издевается, да ещё и возомнил себя кем!

А сердце колотилось бешено, хотелось вернуться в кузницу. Но гордость не позволяла даже обернуться.

За ужином Иван то и дело посмеивался. Когда Пётр Николаевич спросил, не с него ли Иван смеётся, тот покачал головой.

– День был солнечный, ягод наспело. Радуюсь, что запасы хорошие на зиму будут.

– Ох, не трави душу, – пропел Пётр Николаевич, – всё погорело, только ягодами и будем питаться.

– И от них польза есть, – кивнул Иван, – не пропадём.

Евгения ела молча. Сидела насупившись.

Отец спросил у неё:

– Лисонька, свет моих очей, солнце моё огненное, чем тебя день порадовал?

Она не ответила. Встала из-за стола. И хотела было уйти, как вдруг услышала.

– Сядь на место! – голос отца был строгим. – Ишь, чего вздумала, ногами тут топать. Чай не кобыла, чтобы копытами стучать. Это что ещё за выходки такие? Слова ей не скажи. Ох, упустил я тебя.

– А всё ведь можно исправить, – подмигнул кузнец.

Пётр Николаевич уставился на Ивана.

– Ну, скажи, как? Умник… Своих детей нет, а учить собрался.

– Замуж её надо… – засмеялся Иван.

– За тебя что ли? – Полянский видя, как Иван забавляется, решил подыграть. – Да я с удовольствием. Парень ты ладный, одинокий.

Но когда ответил Иван, Пётр Николаевич нахмурился.

– Боже упаси! – произнёс Иван. – Я на огненной копне жениться не собираюсь. Прожжёт она меня ненароком.

– Ах ты, сучонок, – воскликнул Полянский. – Вон с глаз моих, неблагодарный. Он ещё и отказываться вздумал. Да как ты смеешь? Сам купец дочку свою в жёны отдаёт, а ты нос воротишь!

– А я поросят не умею растить, – смеялся Иван. – Это ж сколько мне их надо вырастить, чтобы каждый день Евгеньке молоденького подавать?

Евгения сидела молча и теребила пояс платья. От слов Ивана её с новой силой захлёстывала обида. Больше всего неприятен был его ехидный смех.

– Как мне вас понимать, Пётр Николаевич? – переспросил Иван. – «Вон» из ваших уст как трактовать?

– Вон в свою комнату, – прорычал Полянский и обратился к дочери: – И ты иди в свою комнату. Поесть спокойно не дали.

Когда Пётр Николаевич ставил стул на место, так сильно ударил им о пол, что ножка одна отвалилась.

Он крикнул неизвестно кому:

– И мебель всю замените!

Когда дверь в кабинете заперлась, Иван обратился к Евгеньке:

– Ну что, по комнаткам, лисонька?

Девушка продолжала сидеть, опустив голову.

Иван подошёл к ней близко, положил руку на голову и прошептал:

– Зачем я тебе? Тело у меня страшное, борода колючая. Всю душу ты из меня вынула. Только и благодарен за то, что от гибели спасла. Но женой своей я тебя не вижу. Поздно, Женька, ты опомнилась. Ох, как поздно. Женюсь я скоро. Пора мне уже подумать об этом. А тебе папенька подберёт кого-нибудь по статусу, по богатству. Ты же сама так говорила. Так что нечего губы дуть.

– Да с чего ты взял, что я замуж за тебя хочу. Слишком много возомнил о себе. Я уже и жалею, что спасла тебя.

– Неправду ты говоришь, Женька, лукавишь.

Евгения тряхнула головой, волосы загорелись на плечах.

– Не лукавлю, Иван, не нужен ты мне.

– Ну вот и хорошо! Спокоен я теперь. Спасибо, Женька! Отлегло у меня.

На следующий день Иван с утра пораньше ушёл в лес.

***

– Кто там? – послышался за дверью встревоженный голос.

– Дядя Джурык, это я, Иван!

– Чёрт тебя принёс, сказано было тебе, не ходи сюда!

Но дверь со скрипом открылась.

Иван вошёл в домик.

Внутри было тесновато. Только шаг сделал – и тут же окно. Руки в стороны раскинул и до боковых стен достал. Чей это был дом, Иван не знал. Но когда обнаружил в нём Марию и её отца, очень удивился такому строению.

Марии внутри не было.

– Ты не должен был сегодня прийти! – прикрикнул на Ивана конюх.

– Не смог я, тревожно мне, – оправдывался Иван, – что-то Полянский притих подозрительно. Кажется, следить за мной намерен.

– А ты ещё и суёшься сюда каждый день! Оставьте вы уже нас в покое, дайте спокойно уйти! – калмык был взволнован.

– Дядя Георгий, – обратился к нему Иван, но не успел больше ни слова сказать.

Конюх схватил его за уши и потянул к себе:

– Тошно мне от этого имени! Сколько раз повторять? Джурык я! Запомни ты уже наконец-то!

Иван дёрнул головой, Джурык отступил.

Уши горели, кузнец закрыл их ладонями, постоял недолго.

– Где Мария? – спросил он.

– В лесу где-то ходит. Вчера вернуться хотела. Не могу, говорит, без Петра Николаевича жить!

Иван удивлённо посмотрел на калмыка, а тот продолжал:

– Испортили мне девку, она теперь как будто и не дочь мне. Желаниями своими убивает меня. Ей Полянский гор золотых наобещал. Вот она меня и уговаривает отпустить её. Мол, что она в степи будет делать, тут хотя бы жизнь намечается неплохая.

А я тогда на что ей? Вырастил и отдал вот так… Было бы всё по-человечески. А так один позор. Ведьма эта рыжая ей всё равно жизни не даст. Но Мария упрямится. Ей и рожать скоро, нам бы уже выдвинуться в путь…

Иван слушал конюха и не верил своим ушам. Два дня назад договорились с Марией обвенчаться да вместе в Астрахань двинуться. А тут такое.

Иван чувствовал, что должен помочь этой семье. Особенно после рассказа Марии о том, как она и бабушка Анисия ухаживали за ним, а Евгенька только нос воротила. Ради жалости захотел на Марии жениться. Уже и вещи собрал, спланировал, как будет из дома Полянского сбегать. А тут такое…

Вышел Иван на улицу.

– Где Мария-то? – переспросил он, как будто не слышал до этого.

Но Джурык промолчал. Иван походил вокруг домика, потом чуть подальше круг сделал. Звал девушку несколько раз, но та не откликалась.

– Не придёт она больше, – заверил Ивана калмык. – Сбежала она. К Петру своему умчалась.

Иван встревожился.

– Да она же опять заблудится! Зачем же вы ей разрешили?

Джурык махнул рукой.

– Устал я… Сам уйду. Здесь мне только каторга грозит. В домах-то люди погибли. А я не жалею, Ванька… Моя семья тоже погибла, и сердце вместе с ней.

– Ма-а-а-ша-а-а, – кричал Иван, отдаляясь от домика. – Ма-а-а-ша-а-а.

А Маша в это время уже подходила к дому Полянского.

Завидев её, одни крестились, другие просто отворачивались, но никто не трогал.

Уже вечерело, когда Мария постучалась в дверь.

Открыл сам Пётр Николаевич. Он замер на пороге.

А потом встал перед Марией на колени, поцеловал руку и прошептал:

– Верил я, что вернёшься! Снилась ты мне, моя любовь…

Мария положила свою руку на затылок Полянскому и сказала:

– Я согласна стать твоей женой, Петя…

Пётр Николаевич поднялся с колен, подхватил на руки Марию и закружил её по комнате.

Евгенька смотрела на это всё со второго этажа.

Вечером отец постучался в комнату дочери. Та открыла.

– Лисонька моя, – начал Пётр Николаевич, – ты когда-то покинешь этот дом. Уйдёшь в свою семью. А я один оставаться не намерен. Полюбил я… Когда она пропала, думал, с глаз долой, из сердца вон. Ан нет…

Чувствую, как засыхаю без неё. Рук её не хватает, улыбки скромной, взгляда любимого… Нужна она мне больше, чем сама жизнь. Приворожила она меня, лисонька. И днём, и ночью лишь о ней все думы. Пока я жив, хочу быть с ней.

Матушка твоя простит меня. Она меня покинула, но не наказывала всю жизнь её помнить. А я и так прожил одиноким столько лет. А тут как будто грудь расправилась.

Евгенька слушала отца молча. Когда тот говорил о своих чувствах, думала об Иване. Закрывала глаза и вспоминала его поцелуй. А ведь только он, Иван, и целовал её. И противен был он сейчас, и люб до слёз.

Евгения незаметно от отца смахнула слезу.

Потом посмотрела на него и сказала:

– А мне какое дело? Хочешь жениться, женись… Меня только не трогайте. И пусть твоя ясноглазая даже не разговаривает со мной. О такой мачехе я точно не мечтала, папенька.

Опозоритесь вы, папенька. Хлопот потом не оберёшься. А когда у неё чертёнок родится, совсем со свету вас сживут. Женитесь… Я со стороны понаблюдаю.

Пётр Николаевич махнул рукой и вышел из комнаты дочери.

Иван вернулся домой за полночь. Тихо прошёл в свою комнату. Он ещё не знал, что Мария сладко спит в этом доме в объятиях Петра Николаевича.

Спустившись утром на завтрак чуть позже обычного, Иван обомлел. За столом сидел Пётр Николаевич, а рядом с ним Мария.

Девушка, увидев Ивана, отвернулась. А сам Иван замешкался.

Сначала хотел было вернуться в комнату, а потом, не ожидая от самого себя, громко произнёс:

– Доброго вам утра, добрые люди!

Он обычно говорил не громко, а тут заорал так, что Пётр Николаевич вздрогнул.

Иван вышел из дома. Пошёл к реке. Август продолжал допекать своим жаром. Казалось, и речка скоро высохнет.

Пройдя немного вдоль берега, Иван опустился на песок. Сначала долго смотрел на водную гладь, а потом прилёг. Уткнулся лицом в песок.

Руками подгребал к своему лицу песок, как будто делал из него подушку. Иногда поднимал голову, чтобы подышать, а потом опять утыкался.

Долго так лежал. Потом поднялся. Слёзы текли, смывая с лица прилипшие песчинки.

– Что же ты наделала, Машенька? – шептал Иван. – Погубит тебя эта семья. А я спасти тебя хотел и себя… От любви этой безумной, от чертовки этой избалованной.

Когда же закончатся мои страдания?

Так и хочется схватить её и унести далеко-далеко. Прижать к себе и целовать до тех пор, пока вся дурь из головы не вылетит.

И станет моя Евгенька мягкой, как лисья шкурка, и ласковой, как тот котёнок в ихнем дворе.

Не могу я больше смотреть на неё.

Так и с ума сойти можно. Закружилась, Машенька, твоя голова от богатства ненасытного. Кем станешь ты в этом логове? Машка, Машка…

***

Свадьбу сыграли пышную. Гуляли несколько дней. После венчания полил долгожданный дождь. Речка вышла из берегов и затопила несколько дворов.

Но такая непогода не помешала гостям Петра Николаевича вдоволь наесться и напиться за молодых.

Иван тоже гулял на той свадьбе. Веселился со всеми. Когда водили хороводы, всё ближе к Евгеньке становился. А когда в прятки играли, находил её он один. Найдёт, схватит за руку и долго не отпускает. А она смеётся.

Один раз удалось чмокнуть её в макушку. Почувствовал Иван, как задрожала его любимая. Улыбнулся. А она стояла рядом и словно ждала чего-то. Боролся Иван со своими чувствами. Смотрел на неё пристально, а потом отвлёкся как будто, отвернулся от неё.

Отыграли свадьбу, и началась размеренная жизнь.

Евгения, на удивление, вела себя прилично. К Марии относилась по-доброму. Отца своего не узнавала. Как он помолодел! Ну ничуть по возрасту от Ивана не отличался. Столько блеска в глазах, столько счастья дочь никогда не видела в отцовских глазах. Радовалась за него и обижалась одновременно.

Пётр Николаевич теперь не заходил к ней в комнату вечером, не желал доброй ночи, не гладил по голове. Теперь это всё досталось Марии.

Калмычка с каждым днём становилась всё неповоротливее, но выглядела при этом очень бодро. Евгенька теперь называла её маменькой. Поначалу ради забавы так делала, а потом привыкла.

Иван пропадал в своей кузнице. С того времени, как Мария оказалась в доме Полянского, ни разу не заговорил с ней.

Два раза ходил в лес навестить Джурыка. Первый раз рассказал, что Мария к свадьбе готовится, а второй раз пришёл и похоронил. Ушёл калмык из жизни по своей воле.

Бежали дни один за другим.

Дни сменялись ночами, ночи днями. И в начале октября Мария родила сына. Мальчик как будто точь-в-точь был похож на своего деда.

Полянский предложил назвать сына Петром в честь него.

Мария не противилась.

– Оклеветала я жениха Евгенькиного, – сказала Мария как-то вечером, когда Полянский с ребёнком возился. – Не был он со мной.

Пётр Николаевич небрежно положил маленького Петю в люльку. Подошёл к жене и спросил строго:

– Чей?

– Отцовский, – ответила Мария как-то неискренне, но залилась слезами. – Бабушка Анисия убила бы его за это. А я не хотела отца терять. Вот и обманула я, Петя. Нет мне прощения.

– Сына воспитаю, – пробормотал Полянский, – а тебя за враньё накажу. Не люба ты мне больше, Мария.

Вышел из комнаты, хлопнув дверью.

И с того дня поник. За столом сидел хмурый. Раньше, когда Мария появлялась перед глазами, млел, а теперь даже не смотрел в её сторону. Евгенька, заподозрив неладное, вызывала отца на разговор.

Но тот попросил не лезть в его дела.

– За Ивана замуж пойдёшь? – спросил он у дочки.

Евгенька не ожидала такого вопроса. Покраснела.

– Нет, – твёрдо сказала она. – Да…

Отец как будто её «да» не расслышал.

– Ну тогда пойдёшь за того, кто первым придёт. Ванька и сам не хочет. Раньше нужно было думать. Он оказался хорошим человеком. А я только ради смеха ждал, когда он придёт руки твоей просить. Позабавился вдоволь.

А теперь и надо мной забавляется жизнь. Всё вернётся и к тебе, лисонька! Каждое слово вернётся болью и страхом. Ты прекращай людей-то ненавидеть, богом тебя прошу, прекращай. А не то, как я, будешь глаза перед людьми прятать.

Время нынче военное, никто не знает, чем для нашей России-матушки повернётся оно. Будешь доброй, и люди помогут в случае чего, а нет, так камнями забьют или сожгут заживо.

Евгения не понимала отца. От её согласия на замужество он быстро перешёл к своим заумным речам.

В голове Евгеньки только и звучало вперемешку: «Война… Сожгут… Россия-матушка…»

Больше о замужестве в тот год отец речи с дочкой не заводил.

***

Зима была суровой. Не сказать, что жили впроголодь, но и не шиковали. Пётр Николаевич велел экономить, поскольку не знал, что принесёт новый год. Торговля стала нестабильной. Первая мировая война разрушила всё, что было налажено годами. За полгода войны Костромская губерния значительно поредела на мужскую силу.

Пётр Николаевич брал на руки сына, уходил с ним к реке и подолгу там гулял.

Приходил уже с темнотой. Голодный ребёнок орал. Мария хватала его на руки и начинала кормить, а сам Полянский, видимо, застудился и стал кашлять так, что никому в его доме не было сна.

А утром начиналось всё сначала. Калмычка не отдавала плачущего сына, а Пётр Николаевич забирал его силой. Ни разу Мария не пошла за мужем.

– Когда ж ты уже находишься, злыдень? – услышала как-то Евгенька, как Мария шептала, когда Пётр Николаевич выходил на улицу.

Ей стало не по себе. А Мария, увидев Евгеньку, улыбнулась и сделала вид, что ничего как будто не говорила.

– Ждёшь, когда отец помрёт? – Евгения пристально посмотрела на Марию. – И что же ты делать без него будешь? Мы же без него все пропадём. Ты его беречь должна.

– Если бы у тебя вот так ребёнка забрали да не отдавали день, я бы посмотрела, как ты его берегла, – ответила Мария, спрятав улыбку. – Не о такой жизни я мечтала. Мне тут никто не рад, даже стены отталкивают. Я вот то и дело бьюсь то головой, то споткнусь. И ведь выучила тут всё, а чуть что, и ссадина.

Евгенька с удивлением слушала Марию. И не понимала, как нужно так удариться лбом, чтобы была такая ссадина. Вдруг Мария нагнулась поднять упавший на пол платок, оголилась немного шея. Вся она была в синяках.

– А как же ты шеей-то ударяешься? Меньше голову задирай, да всё хорошо будет. А то нос у тебя уже выше лба торчит. Важничаешь тут. Сама припёрлась к отцу моему из леса, так вот и живи теперь, ясноглазая…

Мария быстро замотала платком шею, и, согнувшись, пошла в свою комнату.

Так Евгенька догадалась, что отец бьёт Марию.

Ранней весной Пётр Николаевич уже еле передвигался по дому, а потом и вовсе слёг.

Из моложавого мужчины превратился в древнего старика, а было ему всего 38 лет от роду.

Евгенька побеспокоилась, вызвала опять врача.

До этого все её старания не увенчивались успехом. Отец велел даже на порог доктора не пускать. А когда ходить уже не смог, то и не сопротивлялся больше.

– Ходить не будет, – дал заключение врач. – Паралич его неизлечим, да и лёгкие долго не прослужат. Вот рецепт, как поддержать ненадолго. А там смотрите сами.

А потом обратился к Евгеньке:

– А ты, красавица, не хочешь ли медсестрой подработать? Не хватает нам силы рабочей. Все бабы то в поле, то при детях. А у тебя вроде никого.

Евгения не ожидала такого предложения и даже возмутилась:

– Да чтобы я… Да с больными… Да никогда, тьфу, аж плохо от одной мысли стало. Тут вот к отцу подойти боюсь, а другие мне и подавно не нужны.

– Ну-ну, – медленно протянул врач, – время нынче такое, девонька, что спесь на хлеб грошей не даст.

Война! И это вам ещё тут хорошо живётся. Купцов победнее уже не счесть. Торговля встала, как лёд на реке зимой.

У меня зять утопиться хотел, нечем расплатиться за товар, а я ему местечко санитаром подыскал.

Копеечка к копеечке получается понемногу. И товар за бесценок можно пристроить. Так что ты подумай, девонька. Надолго всё это, не оклемается Россиюшка быстро.

Когда начинались политические речи, у Евгеньки отключалась голова. Она терпеть не могла все эти прогнозы, представления, что, как и когда будет.

– Не дожить бы до этого, – послышался голос Петра Николаевича. – До того не дожить бы, когда дитю моему придётся копаться в чужих ранах.

Евгенька махнула рукой и вышла. Теперь каждый вечер перед сном она приходила к отцу в комнату.

Пётр Николаевич чаще молчал, чем говорил.

– Я Ивана хочу управляющим сделать. А перед смертью поделю по-честному всё, что имеется.

– А ему-то за что? – возмутилась Евгенька.

– Так чтобы о тебе заботился – задобрить парня надобно, – Полянский говорил еле слышно.

– А с женой твоей что мне делать? Заботу о ней я проявлять не намерена, папенька. Уж больно скверна на слова жена твоя.

– А о ней и не нужно заботиться, ты о брате не забывай, он один у тебя. Опорой твоей станет, кровь всё-таки родная, – отвечал Полянский.

Сама Мария в комнату к мужу даже не заходила. После того как тот перестал ходить, ни разу не показалась ему на глаза.

Иван от предложения стать управляющим не отказался. Как ни странно это было для Полянского, но с документами всё у кузнеца получалось намного лучше, чем представлялось. Он быстро со всем разобрался и даже дал несколько советов Петру Николаевичу.

– Что там у тебя с Евгенькой? – спросил как-то Полянский. – Пыл прошёл, али горит ещё внутри? Ты прости смех мой и слова обидные. Я ведь с таким и не сталкивался раньше. Ну чтобы вот так дочку замуж выдавать за простого. Сапожников был ей ровней, да не вышло с парнем. Погубили его языки злые.

Ну так что с Евгенькой-то? Жениться будешь? Я, может быть, ещё и на свадьбе вашей полежать успею, а дальше только с неба смогу на жизнь лисоньки смотреть. Благословлю, так и быть.

Иван сидел с кипой бумаг и смотрел на Петра Николаевича.

– Повременим мы с этим, Пётр Николаевич. Война закончится, и тогда решим. Не хочу, чтобы Евгенька вдовой осталась в случае чего. А так… Я ей никто: жили-были и забыли.

– Ну раз так… – Полянский задумался. – Может ты и прав, сынок. Иди, что непонятно будет, разъясню.

Чтобы уменьшить траты, Иван сократил штат работников, чем навлёк на себя гнев со стороны уволенных. Время было сложное, у многих женщин, что трудились в доме у Полянского, мужей забрали на войну, и потерять работу стало большим ударом. Какие-то только проклятья в свой адрес Иван не услышал! Самым настойчивым решил выделять небольшую сумму, чтобы не умерли от голода.

Но когда торговля встала полностью, пришлось уволить почти всех.

Пётр Николаевич оклемался. Кашель куда-то делся сам собой. Проснулся как-то утром, а привычного кашля нет. Обрадовался.

Врач-то говорил, что полгода и хоронить можно, а он вот так ещё одну зиму пережил.

А весной 1916 года и ноги стал понемногу чувствовать. Ходить пока не получалось, но надежда на это была очень большая.

Как только маленький Петенька стал бегать, Евгенька забирала его у Марии и приводила к отцу. Ребёнок карабкался на кровать, Евгенька смеялась, подталкивала его.

И Пётр Николаевич расцветал.

Когда услышал от малыша лепет по-калмыцки, кричал так, что напугал Петеньку.

Велел Евгеньке передать Марии, чтобы та родному языку сына не учила, и в срочном порядке приказал нанять для ребёнка няньку, которая будет всё время с ним.

Так Мария была лишена общения со своим сыном.

В конце осени 1916 Ивану пришла повестка.

Пётр Николаевич со своими связями не смог помочь кузнецу. Сам Полянский к тому времени уже стоял на ногах, а ходить мог с палочкой.

Помирился с Марией, всё чаще Евгенька замечала, как отец выходит из комнаты жены с улыбкой на лице.

Продолжить чтение