Палимпсест. Умаление фенечки

Глава 1. Неуместный туризм

Проводник водил группы через линию соприкосновения практически с самого начала боёв. Ведь жизнь не прекращалась, и кому-то постоянно требовалось ходить с одной территории на другую: по семейным делам, хозяйственным, а кому-то – просто из любопытства. Так появились первые туристы войны. Как правило, это были молодые люди с неясной мотивацией и с неопределённым видом деятельности, задорные и бесшабашные.

У проводника было странное прозвище: Домысливать. Именно как глагол. Для узкого круга и для нашего с вами удобства – Дом. Он не различал, кто чей, не спрашивал, с какой целью идут его спутники. Было единственное условие, чтобы они были без оружия. Его знание местности, опыт походов и любовь к дороге стали его призванием. Зарабатывал он себе только на обычную жизнь. Тем более что после своего бегства из дома в возрасте около семнадцати лет он поселился в брошенной землянке в пригородном лесу и много ему не требовалось.

Поначалу группы были большие, десять-двенадцать человек. Но при таком количестве туристов оказалось сложно прятаться и тем более ограждать людей от погибели. А погибшие пошли сразу. По разным причинам: где-то не береглись и лезли на рожон сами путешественники, но бывало и так, что он не продумал где-то маршрут, положился на интуицию, не провёл разведку. Для себя он вывел скорбную формулу: два похода – одна потеря. Пришлось сокращать группы: сейчас он стал переводить не более пяти человек за раз.

В этот раз группа была маленькая, трое: две девушки и парень, всем около двадцати.

Вышли в ночь на понедельник, после первой дюжины километров Дом сделал привал. Присматривался к ребятам. В начале даже не стал на всякий случай знакомиться. Провожатый повёл группу вдоль недавней линии фронта, хотя разграничение было условным и представляло собой беспорядочный набор зон огневого и присутственного контроля, минных полей и заграждений, пробелов и ничейных пространств, это не считая её периодических перемещений. Но взрывы ходили на привычном удалении – пока гостям бояться было нечего. За себя он давно не боялся.

– Ищем ложбину! – он говорил твёрдым голосом. Чтобы никто не смел отступать.

– Не рано привал? – спросила бойкая девушка.

Он приметил за ней в упругой походке заводилу, скорее всего, инициатора похода.

Дом просто посмотрел на каждого из них.

– …

– Мы поняли, – парню предстояло привыкать к роли маленького миротворца, но специальных поводов к разногласиям пока не было.

– Разведём огонь. Если не голодные…

– Да, есть пока не будем. И запасов мы много не брали. Ольга, – вторая девушка протянула руку для пожатия.

Дом чуть коснулся её ладони: он старался избегать тактильных контактов, чтобы потом не вспоминать человека в обострённом ключе, если того могло не стать. (Свойство запоминать соприкосновения оказалось ещё одним в череде передаваемых по линии хранителей. Так каждого из нас не только знает, но и чувствует Господь.)

– Меня вы…

– Да, знаем! Я Света, это Роман. Мы все друзья, вместе учимся. Хотя какая сейчас учёба?

– Где расположимся? – Роман мог, но пока не проявлял инициативы.

Домысливать промолчал, давая выбрать ребятам место самим. Удачных рядом было два, и группа верно выбрала замусоренную битым кирпичом площадку у торца расстрелянного здания. Остатки стены маскировали их расположение.

Все, не сговариваясь, сбросили тощие рюкзаки и пошли округ собирать дрова. Оконных рам было много, их хватило бы на долгий костёр.

Роман стал очищать углы рам от стёкол, но Дом остановил его.

– Поранишься. Не надо! – сказал он полностью.

– А как в таком походе без ран?! – голос Светы прозвучал громче необходимого, Дом пока не привык.

– Ну ещё успеем! – Ольга, наверное, тоже раздражалась от самоприсвоенного подругой первенства.

Огонь занимался постепенно, осторожно, как будто прислушиваясь к пространству, нет ли для него каких опасностей. В обычных обстоятельствах пламя разгоралось мгновенно, даже чуть театрально, сначала немного тлея, а потом вспыхивая по всему контуру дров. Сейчас стало всё по-другому.

– А всё-таки как вас зовут? – Роману действительно был интересен новый сталкер, вероятно, он даже пытался примерить такую роль себе на будущее.

– Не надо! – Дом отодвинулся от огня, опасаясь за повязь, в готовности мёрзнуть.

В вылазках у него включались другие, животные механизмы: он мог не пить и не есть сутками, отдыхать в короткие паузы, не пригибаться под обстрелами.

Чтобы совсем не дичиться, Домысливать сказал вслух:

– А вы знаете, что слово «воскресение» – от «кресать»: зажигать огонь, становиться огнём?

– О, интересно, не знали! – ответила за всех Ольга.

Их тур начинался нетривиально, каждый из туристов отложил любопытный факт в сундучок впечатлений.

– Вот, получается, мы кого-то виртуально воскресили! – радостное возбуждение всегда сопутствовало началу путешествия.

Дом кивнул, стараясь выказать одобрение действиям и словам гостей.

– Мы готовы на несколько дней, десять-двенадцать, даже в один конец. Там мы выберемся.

Неопределённые цели и границы не нравились проводнику, но приходилось мириться: по его опыту, превозмочь дурную энергию первоначального намерения было практически невозможно! «Горе не знающим границ и пути!» – неслышно прошептал Домысливать.

– Главное, чтобы дошли, – сказал проводник уже вслух. Без интонации. Так он настраивал людей на готовность принимать опасность.

Дом уже был за границами статистики: четвёртый поход все живыми.

– Мы опытные туристы. Много где ходили и лазали. И эта идея нам пришла, кстати, по трезвому.

– Я ничего и не подумал.

С приходом темноты стали носиться летучие мыши – самым неприятным было их неожиданное появление. Постепенно животные становились наглее, приближаясь в полёте с неясными намерениями.

– … внимания. Считайте это…

– Мы поняли, частью программы!

– Девочки, давайте без нашего сленга, – попросил Роман; его порог чувствительности был много ниже.

Дом одобрил.

– Кстати, про воскрешение. Ведь не только Христос воскрешал людей? – Светлане искренне захотелось дознаться самых основ.

– Не только. Исцеление от сильных недугов, кстати, того же свойства.

Молодёжь удивила полная фраза Дома на фоне его обычной немногословности и его уверенность.

– Откуда вы знаете?!

Проводник уже чуть устало взглянул на девушку. Ребята с двух сторон руками попробовали остановить напор товарища, но та, как будто в игре, вскинулась и поочерёдно затискала ладонями и телом Романа и Ольгу. Детская игра пришлась туристам по вкусу, Дом тоже внутренне её одобрил. Он бы и сам влился в эту ватагу, но пока эти миллениалы были ему малознакомы – могли не понять. К слову, возраста Дом был неопределённого, в силу худобы его сорок плюс могли сойти и за тридцать.

«Бу-бум! Бу-бум!» – раздалось вдалеке.

– Если к нам прилетит – мы не услышим! – проводник привычно повторил эту фразу.

– Да, мы знаем.

– Откуда?! – поддержал игру Дом.

Все дружно пожали плечами: сейчас такое общеизвестно.

Было теплее, чем ожидалось, на небе в разрывах облаков обозначились самые яркие звёзды.

– Кстати, мы ребята стреляные – постоянно в тир ходим!

– Хорошо! Берегите…

– Силы?

– Да, силы и себя. Не спешите, – Дому с этой группой было сложнее, их мотив был не только добраться в «точку B», причём неопределённую, но и хватить впечатлений. – Про «стреляные» знаете главный принцип? «Не вижу – не стреляю», в нашем случае это «не вижу – не иду и даже не думаю идти!»

Я упомянул пока неясные вам определение «хранитель», повышенную тактильность одного из героев и его знания о воскресении. Вот немного предыстории.

Перенесёмся сначала на неделю, а затем на два тысячелетия назад – и вновь вернёмся. Этот отрывок и основное действие развёрнуты из рассказа-повести «Умаление фенечки», которая имеет также свою собственную жизнь.

Как-то Дом захотел почитать. Он особенно любил книги со старинным шрифтом, где за тогдашними правилами орфографии приходилось пробираться до понятного текста. От этого рождались дополнительные смыслы, которые, возможно, автор даже не закладывал в повествование. Встречались необычные слова, которым приходилось искать соответствие. И ещё старинные книги более дидактичны, дают читателю прямые наставления. Дому в первый раз это не понравилось, но постепенно он осмыслил ценность таких наущений.

В одном из брошенных домов он нашёл приличную библиотеку (как такую можно оставить?!) и брал из неё по две-три книги, потом аккуратно возвращал. Хотел сохранить святость этого места – для хозяев или просто для абстрактного будущего – как символ неразрушенного бытия, возможного на земле, пусть малого, счастья.

Сейчас он читал роман девятнадцатого века: Сергей Терпигорев, «Оскудение». Это грустное слово резануло его неожиданным соответствием нынешнему времени, Дом определил его как самое точное поименование происходящему.

«Я счелъ нужнымъ сказать все это потому, что мнѣ придется говорить сейчасъ о такихъ деликатныхъ вещахъ, на которыя нечисть обыкновенно накидывается всегда съ особеннымъ усердіемъ, извращаетъ смыслъ словъ, фактовъ и выводовъ, заключеній, и надъ безсовѣстно оклеветанной жертвой-книгой, вопіетъ анаѳему или, по мѣрѣ усердія, даже подлаживаетъ подходящія статьи уголовнаго кодекса.

Конечно, со всѣмъ этимъ пока ничего не подѣлаешь – ея время и она, нечисть, это знаетъ. Никакія оговорки отъ нея не спасутъ, но я и пишу эти строки не для огражденія себя, а для читателя, къ которому обращаюсь съ усердной просьбой, никого не слушая, повѣрить мнѣ, что кромѣ самой искренной и строгой правды я ничего не положилъ въ основу этихъ очерковъ…»

Человек задумался, невольно вспомнил свои недавние походы, где приходилось терять людей.

[[Если убрать это и последующие необязательные отступления, дописи и главы, а также многочисленные «обвесы», произведение утратит свою дидактичность и часть смысла, и я не смогу донести всего, что необходимо выразить.]

Полное название – так и хочется сказать «сего» – рассказа задумывалось как «Умаление фенечки (заветной)», но, поскольку смысл развёрнутой формулы станет понятен в ходе его прочтения, заглавие останется кратким и, дай бог, закрепится в памяти совсем как «Умаление». Во-первых, стоит пояснить значение этого ключевого для нынешнего текста слова. Его можно встретить в наиболее распространённом и практически единственном живом хождении в сочетании «умаление достоинств» – тогда оно становится интуитивно понятным. Само же по себе уже не встречается, а между тем эти явления умышленного или по обстоятельствам принижения-уменьшения растут и множатся день ото дня, век от века.

(Некоторая невольная попытка аллитерации «же – уже – между», конечно, не самая яркая и уступает в моём личном рейтинге пока малоизвестной вершине «Жизненная жижа хлынула наружу…» из рассказа «Приступы мозга» Олега Золотаря в Дзене «Русского Динозавра» от апреля двадцать второго года, но тем не менее служит задаче вызвать отторжение нетерпеливых читателей. С определённых пор я выставляю в начале своих текстов небольшие редуты из необычных слов и смыслов. Это происходит неосознанно, я не сразу ощутил эту скрытую потребность в диалоге общаться с подготовленным или старательным читателем, что на глубинном уровне обусловлено потребностью в проживании жизни посредством более индивидуальных ситуаций, частного уникального опыта, избегания, по возможности, механистичности, рутинного обессмысленного бытия.)

Для завершения «строительства порога» и затянувшегося предисловия хотел бы отметить, во-вторых, очень говорящую фамилию автора вышеупомянутого отрывка из романа «Оскудение». И в-третьих, рассказ является главой, частью романа, связанной с сюжетом косвенно и как дополнительное повествование, призванное оттенить основное действие. При этом, будучи частью в середине, от неё развивается действие и в начало, и в конец книги. Как у любого плодовитого творения потенциал цветения и рассеивания семян не ограничен сторонами, так воистину живое распространяется без ограничений.]

Итак.

Новоизбранный апостол Матфий подумал, что, может быть, стоит оживить Иуду. Пока переданный ему на хранение инструмент воскрешения – на самом деле ни он, ни я не знали и не знаем, как это правильнее называть, – существовал без использования. Хранился для будущих времён и достойных обстоятельств. Но искушение было велико!

Остановила такая мысль, что ценности в жизни для воскрешённого не будет. Как не было её уже последние годы. Даже не потому, что человек бы продолжал мучиться своим грехом, но по итогу своей долгой тихой подготовки к смерти после определённого возраста. К такому приходили очень многие – от наблюдения горестей и погибели вокруг. Если даже самого Матфия всё чаще посещало такое предощущение, кстати, не горестное, а в половине случаев светлое, как естественное и необходимое явление.

Матфий стыдился таких мыслей и ощущений: те проходили не под знаком предстоящей встречи, а как животное переживание, такое же как жажда. Ты можешь думать или нет об окончании земного пути, утолять жажду в молитве или обходиться без этого – присоединение к собратьям не то что помыслено, оно уже состоялось в Небесье (как странно, что в новообразованном слове, по аналогии с «поднебесьем», сам и неумышленно всплывает второй смысл: «нет бесов», «где нет бесов»; тот случай, когда подброшенная монета встаёт, а можно сказать, и ложится на ребро).

И да, новый апостол решил определить для себя такой водораздел для воскрешения или исцеления: достоин ли человек? Долгие часы он измерял эту формулу, пока делал тканый браслет из одежд Спасителя. Матфий оторвал небольшой кусок льняной ткани от плащаницы после снятия с креста. Чтобы её не отобрали и в каком-то ведомом состоянии решил распустить лоскут на нити и сплести из них наручную повязь. Как окажется впоследствии, это очень помогло для более длительного сохранения реликвии и для большего числа воскрешений: каждый раз требовалось оторвать часть нити и вознести её в воздух. Понятно, что ценность жизни в разные времена была разной, но пожертвование частью божественной нити скрепляло времена, задавало мерило вечности.

Спасение от недугов было по такой же цене – в высоком смысле: перед лицом Христа смерть числилась как крайний недуг, в том числе случайная погибель. Хотя Матфий был с таким не согласен и так до конца этого не принял – особенно сложно было при выборе между исцелением или воскрешением людей, сколько раз апостол делал это, ни он, ни кто другой не считал, – он жалел череду своих преемников, будущих владельцев повязи. Рано или поздно им придётся зримо познать умаление ткани вечной жизни, выбирать всё тщательнее, отстраняться от своих порывов, не воскрешать себя. Про «не воскрешать себя» Матфий решил сразу: можно было кого-то попросить или придумать способ самовоскрешения, но делать это было глупо, нечестно; бессмысленность стремления воплотить себя в не принадлежащем тебе времени выходила за всякое божественное и человеческое. А он и, как окажется, навсегда, все остальные носители реликвии не могли отказать себе в божественном назначении оставаться человеками.

Первый владелец повязи твёрдо знал, что в дальние времена люди придумают такое изобретение, которое уже не потребует воскрешений. Что-то на уровне открытия (для себя) огня и изобретения колеса. Матфий видел такое в бесконечном волшебстве воды – возможно, это будет новое её состояние, соединение стихий, даже, как вариант, с огнём. И тогда каждый сможет прибегнуть к её помощи, пусть не постоянно, а несколько раз за время жизни и становления детей. Для такого не жалко никаких сил и в случае, если потребуется шествие на другие звёзды, создания там новых тварных существ и состояний.

В итоге всё сможет превозмочь вселенская гордая скромность: это великое непроизносимое сочетание позволяет соизмерить себя и каждого с вечным. «Гордая скромность» значит последовательное, спокойное, достаточное, неотделимое и невозможное к присвоению, пребывающее в безграничных глубинах истины взыскание града. Слитое воедино, сподвигающее, неиссякаемое…

В исцелённых и воскрешённых есть такой момент, когда чувство гордой скромности становится зримым, проявляет себя каким-либо знаком или символом, например стигматами. Тогда это знак для совершающего благое действие: сделано правильно, «пребудете вместе со Мною». Символы апостол замечал и познавал не всегда, но знание, что они проявлены, служило пищей. И в сытые, и в любые другие дни и времена.

Несколько раз Матфия на его путях грабили разбойники – однако никто из них не посчитал ценной невзрачную повязь. В такие ночи апостол плакал от счастья, слёзы падали на чудесные нити, но не могли замочить их.

…

Так же как и слёзы обладателя реликвии через две тысячи лет со странным прозвищем Домысливать.

Поводом к плачу становилось истончение жизненной ткани людского мира – не повязи, к которой он относился как к необходимой обузе, как к невыносимой для себя ответственности. При этом тот, кто передал ему этот предмет, рассказал о нём не всё. Его предшественник и сам не знал многого: за столетия канва божественного знания истёрлась.

Сам Домысливать боялся ещё не так передать знания. Он давно начал общаться с окружающими обрывочными фразами. Мотивом было благое помышление, что люди его понимают и сопереживают и способны додумать смысл его слов самостоятельно и, возможно, в более счастливом и светлом значении. Со временем, наблюдая разную реакцию, человек не расстраивался, считая это частью жизни, атрибутом бытия, таким же как в дороге пыль или ветер.

Но более всего хранитель боялся, что повязь может быть использована как оружие. Поэтому, когда он переводил людей через линию соприкосновения, Дом никому не рассказывал о себе и своей сокрытой миссии. И без того его считали чудаком – и к лучшему.

Хотя прошли не так много, но Роман и Ольга, пригревшись у костра, задремали. Света придвинулась к Дому и тихим голосом поведала ещё об одной своей цели.

– Я повесть написала, точнее, почти написала. Про нынешние обстоятельства, вы в ней главный герой, вместе с детьми. Хотя дети – невоплощённые души. Ну вы в процессе поймёте.

– Интересно. Практикующий писатель – нечасто встретишь такого зверя, – Дом посмотрел на девушку, не задела ли её такая шутка.

– Да, зверь мы, получается, редкий, – Светлана мгновенно настроилась на предложенную волну, тем более за свой пусть и небольшой опыт женского становления слышала много большие несуразности.

– А именно на вас как проводника мы нарвались случайно. Это правда совпадение. Я ведь давно о вас знаю. Там про всех нас сразу, ну и немного про меня, там девочка тоже Света. Сумбурно немного получилось, но я прошу вас её прочитать, дать редакторские предложения. Я специально для вас распечатала. И, чтобы вам легче было читать, вы отстройтесь от того, что это с вашим участием, считайте, что это другой, абстрактный герой, обобщающий образ, – девушка наговаривала заготовленную речь, а она, конечно, готовилась к этому разговору, как любой автор перед первым представлением своего произведения.

Предложение было необычного, но благородного свойства. Дому стало любопытно.

– Ну вы меня уговариваете. Не надо, – мужчина засмеялся. – Я согласен. На привалах буду читать понемногу. Я медленно читаю: стараюсь вдумываться, прокручивать картины по несколько раз.

– Конечно. Спасибо! – она пожала ему двумя руками локоть.

– Как называется?

– Я пока не придумала. Хочу, чтобы сам текст меня вывел на это, как бы самоназвался. Можно назвать, например, «Домысливать» – в честь вас. Но это немного непонятно. Хотя играет, двойной смысл появляется.

– Ну это нескромно. Пожалуйста, не называйте так.

– В общем, материал живой, бьётся во мне. Хочу ещё из нашего путешествия вынести органики, образов.

«Себя для начала надо из него вынести!» – подумал Дом, а вслух сказал только, что трудно быть писателем.

– Да вообще человеком сегодня быть трудно! – Света сказала это уже громче, чтобы и ребята услышали.

Она сделала паузу, чтобы дать собеседнику отдохнуть от её эмоциональной атаки. Света тоже переволновалась оттого, что раскрыла тайну своего творчества, обнажилась на чужой суд, а будет тот праведный или изначально осуждающий – в такой ситуации всё равно. И рано или поздно придётся «выйти на площадь». А мучить кого-то ещё собой – дело деликатное, надо двигаться понемногу, осознавая себя и не ожидая ответа, полагаясь на то, что твой читатель шире тебя мыслит и глубже чувствует, а ты только передатчик, радиоточка, и каждый вправе добавить или убавить тебе громкости.

Дом порадовался, что люди стали ему говорить о скрытых целях своего похода. Каждый имел к порубежным территориям своё более или менее корыстное намерение. И когда знаешь о движениях души спутников, так понятнее и спокойнее. Другое дело, что сам он не мог раскрыться перед ними, да и раскрывать было особенно нечего: шёл он от внутренней пустоты, от неопределённого стремления приносить людям добро, но, как это делать наилучшим образом, не знал.

Вокруг них стали кружить летучие мыши. От любопытства не столько к людям, сколько к огню.

Вдруг к одной из летучих мышей метнулся особенно высокий язык пламени и полностью обжёг зверька. Тот рухнул, истошно заверещал, затрепыхался. Домысливать подскочил, на ходу крикнул «Отвернитесь!» и с наскока одним разом затоптал божью тварь. Это было необходимо!

Затем ногой отбросил тельце в тёмную сторону.

От шума все проснулись.

Такие странные происшествия встречались при переходах постоянно. Благо Дом не трактовал их как знаки, иначе можно было сойти с ума.

– И да, телефоны лучше выключить, даже если они на беззвуке.

Ольга с Романом в последний раз посмотрели на экраны: проверить, вдруг что пришло, – послушно выключили; Светлана выключила смартфон в кармане на ощупь.

– Скоро пойдём. К слову, любой из вас может быть потомком воскрешённого или исцелённого! Таких чудес были тысячи. Когда Пётр поднимал Енея, который был много лет немощен, апостол сказал: «Исцеляет тебя Иисус Христос! Встань с постели твоей!» Потом уже этих слов чаще не произносили, и сколько их, восставших, никто не знает.

– А сейчас такое возможно? – одновременно спросили девушки.

Дом надолго замолчал, он вспоминал своё недавнее – с полгода назад – исцеление маленькой, случайно задетой взрывной волной девочки; хранитель сделал это в едином порыве, мгновенно, так, чтобы даже мать, на руках которой был ребёнок, не заметила, а сама спящая не успела закричать от боли… решил, что сделал правильно, как будто у него не было выбора. Получается, не всегда человеку стоит давать выбор.

– Полагаю, возможно.

Сегодняшняя ночь сложилась ясной и достаточно светлой – можно было продвинуться дальше и найти ночлег потеплее и понадёжнее. Надо ещё чуть подождать, чтобы солдаты с обеих сторон утомились бы и впали в полусонное положение. В такой обстановке у большинства проявляется третье состояние сознания: ни явь, ни сон. Бывает, реальные и навеянные в ночи события сливаются, человеку становится всё немило, кто-то начинает метаться подобно вечерним летучим мышам, пребывая в сумеречном осознании, между светом и тьмой.

– Мне всегда был интересен период становления христианства, первые годы и десятилетия, в разрозненном состоянии, но во внутренней уверенности… Смогли бы мы так сейчас? – Роман замолчал, не ожидая ответа.

Все посмотрели на мудрого проводника, уже по привычке в надежде истинного ответа.

– Такое не самоцель. Вы можете быть истлевшими, подобно Лазарю, но, если вы достойны, восстанете. Обратить грешников к покаянию, направить на путь – важнее. Воскрешаем вас для этого! – Дом непроизвольно проговорился, но провожатые приняли это на общий пафос его слов, уже принимая естественным высокопарное изложение.

Летучие мыши рассеялись. Унесло с порывом ветра. Но с ним принеслись запахи гари и пороха.

– А что у вас за фенечка? – Ольга показала на повязь.

Дом удивлённо посмотрел на молодых людей: он не знал этого слова.

– Ну фенечка, повязка на руке. Вот, у меня их несколько, – девушка закатала рукав, показывая пёстрый набор личного реликвария. – Наверняка что-то значит.

– А у меня анкх, – Роман чуть стянул на руке майку вниз, по-мальчишески хвастая древним символом, – вот, татуировка.

– Значит же! – не обращая внимания на Романа, продолжала допытываться у Дома Света.

– Значит. Можно я не буду говорить?

Ребята согласились, что можно не говорить. А он был близок к тому, чтобы признаться.

Разговор наполнил оскудевшую за последнее время душу проводника новой энергией. Стало можно не только думать о том, как лучше и безопаснее пройти к ночному убежищу, но и одновременно порассуждать о себе, о цели в походе и в жизни. В жизни, он решил, что уже сделал что-то хорошее, и не следует больше бояться чего бы то ни было! Только необходимо помогать – всем, каждому. Даже одному-единому. Хватило бы только души: её истончение, оскудение христианского духа чувствовалось Дому беспрерывно; это состояние поселилось месяца три назад, и ясно было, что не уйдёт. Он привыкал к этому с бессильным сожалением.

А снаружи пропали, перестали различаться цвета. Всё стало хаки. К этой потере чувствительности добавился моральный дальтонизм: не мог же он воскрешать и исцелять всех. Темп поражения жизни превосходил не столько силу фенечки (интересное слово! необычное!), сколько его личные возможности восприятия. Наверное, для этого дела плохо, что он интроверт.

«Только бы не применять повязь как оружие! Не оружие!!» – Дом повторял это про себя снова и снова, воспитывал другого себя, к более твёрдому характеру из нынешнего задёрганного состояния. «Или, может, бабахнуть сразу по всем и закончить это всё?! Или совсем не применять?!» Внутренний диалог – нехороший симптом, но значит, душа как-то ещё движется.

«Наверно, я даже какой-то новый, пусть пока непризнанный и неизвестный святой!»

– Спасибо вам! – сказал он ребятам невпопад.

– Да пожалуйста! – Ольга поняла, что это продолжение мыслей проводника стоит поддержки.

– Идти будем чаще непрямо! Глупых вопросов не задаём! Если нас остановят, говорите только правду! Сам факт лжи будет хуже – здесь все уже научены различать! При любых встречах – не шутим, в основном молчим!

Все встали, отряхивались, налаживали одежду и рюкзаки.

– Ни с какой техникой не фотографируемся, подбитые машины обходим! Кого обижу – не обращайте внимания! С этого момента я для вас бог-отец, бог-сын и бог – дух святой!!

Новый переход занял около трёх часов. Вокруг было спокойно: можно было «включить» в голове музыку, не напевать, а просто вспоминать и «прокручивать». В последнее время это всё была музыка без слов, рваные мелодии. Ребята о чём-то периодически перешёптывались, очевидно, им необходимо было обсуждать впечатления и сверять ожидания с фактом. Препятствовать диалогам нельзя.

Дом отметил хорошую подготовку туристов. На окраине города стояли остатки стелы с заглавной буквой «М» – другие были перемолоты в кашу. Для проводника это было неважно: его ориентиры основывались в большей степени на природных объектах, привязывались к скорости ходьбы, необходимости где-то прятаться, где-то, наоборот, демонстративно и уверенно двигаться по якобы каким-то местным делам.

К середине ночи патрули и часовые утомились, в пригороде начиналась неофициальная, но необходимая жизнь. В школе оставались неразрушенными первые два этажа, и Дом провёл ребят в дальний конец коридора, чтобы были рядом вода и туалет. В кабинеты лучше не заходить: меньше вариантов бежать. Местным можно, и он, к счастью, за них не отвечает.

Нескольких встречных он приветствовал кивком, те отвечали – на самом деле он здесь никого не знал, и его не знали, это было знаком отсутствия злых намерений, признания за соседом такого же права быть сегодня в составе рода человеческого.

Даже подготовленные туристы утомились по совокупности физических усилий и новых впечатлений. Роман и Ольга быстро расположились в спальных мешках на ночлег, прижались боками для теплоты. Светлана подошла к окну и глядела в неизвестный город, где в долетавшем от редких далёких фонарей свете периодически мелькали тени. В основном в темпе перебежек.

– О, лиса! – снова громче необходимого воскликнула девушка.

– Тише! – Дом подошёл и стал рядом, ему нельзя было ложиться раньше последнего из группы.

Фактурная крупная особь задержалась на самом светлом на улице месте, как будто для фотографирования.

– Многие звери чувствуют себя здесь ночью хозяевами! Если встретите кого меньше медведя, не обращайте внимания. Даже кабана.

– А как быть с медведем?

– Это я и сам не знаю, по ситуации.

– Может, нам вооружиться?

– Не надо. Возьмут с оружием – сразу в плен. А так ещё есть варианты.

Лиса медленно удалилась.

– Как местный дух, жутковато, – Светлана при Доме не опасалась выказывать страх и сомнения, чего она не сделала бы при ребятах.

– У вас какой-то прямо материнский инстинкт к товарищам, – Домысливать сказал это с одобрением.

– Видите же, они как дети, – Светлана посмотрела ему в глаза. – Да ладно, – засмеялась, – это во мне, наверное, созревание происходит. Готовлюсь к материнству.

– Дело святое. Я сам сколько раз пытался почувствовать себя, каково это – дать жизнь, – Дом осёкся, боясь рассказать про свои возможности.

– Вы с такой мощной эмпатией в этом мире долго не протянете!

– Знаю.

– А я вот вполне это представляю. Как будет хорошо, – женщина наконец-то отошла от своего официального образа, разговор пошёл на равных.

– Романа приглядываете? И заодно воспитываете?

– Не без этого. Но вот только…

– Что?

– Но вот только… вы тут образовались! – Светлана взяла его за локоть.

Для Дома эти секунды растянулись во много раз. Его одновременно пронизала давно забытая нежность, он внутри устремился к женщине, в пространстве душ обнял её и приник всем телом; и тут же посетило чувство неприятия на фоне истончившейся в мире любви, понимание обстоятельств таким образом, что любое неосторожное движение приведёт только к новому разрушению, пусть даже невидимому. Он не стал отстранять руку, но и не сделал шага навстречу.

Света убрала руку.

– Нам всем трудно! – она подошла вплотную, чтобы можно было услышать шёпот.

– Да, конца этому пока не видно.

– И… трудно, когда не любишь… себя! – Светлана дважды запнулась.

Дом много раз в походах слышал откровения людей, он знал, что в таких ситуациях не надо ничего говорить. Чтобы не помешать человеку. Может, это единственный раз в жизни, когда спутник может выговориться, сам для себя сформулировать ощущение жизни и пути. В каком-то смысле конечная точка маршрута была не так важна – вот Света подошла к сокровенному уже в начале.

– Тебе надо отдохнуть! – сказал он с нажимом.

– Вот всегда я всё делаю не так или не вовремя, – женщина сморгнула подкатившие слёзы.

– Хотите вернуться? – проводник специально обратил разговор к суровым реалиям: по опыту, психотерапия всегда мешала в пути.

Светлана отошла и стала разворачивать спальник.

– Роман хороший, и вы… хорошая! – сказал для ободрения Дом ей вдогонку.

– Ага. Спасибо! – ответила Светлана, не оборачиваясь.

Она достала из мешка скреплённую пачку листов и передала Дому.

– Вот повесть. Может, понемногу будете читать?

– Да, прямо сейчас начну.

Светлана посмотрела ему в глаза, пытаясь понять, иронизирует Дом или нет. Тот говорил серьёзно.

Вдали послышались приглушённые хлопки, по домам и деревьям забегали огненные отблески. Это были не взрывы, замаскированная на окраине батарея неизвестного оружия открыла огонь по темноте. Девушка завернулась в спальник с головой и уже через пару минут стала посапывать.

Дом переместился ближе к окну, откуда пробивался свет, лёг поверх спальника и стал неторопливо читать.

«Посеяться в этом году не дадут!»

Светлана, почти родившаяся нд, но убитая вместе с беременной матерью на большом сроке, прожила малышковый период в подвале, укрываясь от других людей, и другой жизни она не знала. Я пишу об нд всегда в реальном измерении – для меня они реализовавшиеся сущности, про которые было помыслено, и в этом смысле они существуют. По крайней мере, для меня.

Её первым словом было: «Холодно». Потом, через полгода, первым вопросом: «А что такое молоко?» Мамы не было, Света жила с бабушкой. В подвале были и другие семьи, и дети разного возраста. Лица тех, кто занимался с ней, менялись часто, поэтому запомнить их было трудно, тем более по именам.

Пытались гулять один раз в день, далеко не ходили, чаще стояли рядом с разрушенным большим домом, где располагался подвал, стараясь надышаться. Нд не знали о себе, что они нерождённые, и жизнь их проистекала почти как у всех. Только они подолгу могли не есть и не дышать, дыхание происходило рефлекторно и проистекало от стремления больше приобщиться и познать обычное бытие. А главное, но пока непроявленное отличие от живых было у нд в том, что они совсем никому не завидовали. Не могли, не умели, им этого не требовалось. Чувствовали они своё различие с другими? Да, но не более того, как каждый знает о своём отличии от других.

Бабушка говорила с девочкой мало: непрерывные невзгоды иссушили её сердце так, что сил оставалось только на скудный быт. Жили непонятно из чего. От предыдущего поколения остались застиранные и не раз залатанные яркие и большие, не по размеру Свете вещи, соседи делились бесформенной безвкусной едой. Вода натекала из пробитых труб, проходивших через подвал, она долго отстаивалась, чтобы ржавчина осела на дно. Но всё равно цвет воды оставался непрозрачным – девочка навсегда стала думать, что именно такой и должна быть влага жизни.

Чтобы вода из пробитых труб не подтекала к жилым закуткам, источник обложили камнями и обломками кирпичей. Тогда небольшой поток отходил в сторону, накапливался там и испарялся в пространство. От этого в подвале всегда был небольшой туман и духота.

Сколько было с ними людей и нд, Света не знала и не понимала. Соседи приходили и уходили когда ненадолго, когда насовсем. Чтобы в семье были сразу и мама, и папа, – такого не встречалось. У девочки была только бабушка, и каково это – жить с родителями, она не чувствовала. Окружающие были для всех детей понемногу мамами и папами, если кто погладит или даст конфету, запоминалось надолго – и так можно было жить несколько дней.

Поглаживания бабушкиных рук не откладывались в детской памяти: были они шершавые и нерадостные. Такие же как холодный дождь, гром с молниями или уже ставшие привычными пролёты на низкой высоте военных самолётов. Пролётов мы всегда боялись, даже когда лётчики напрямую нас не бомбили. Мы для лётчиков были просто частью упражнения, как настольная игра. Даже я, маленькая, была старше их всех. По пережитому.

А тот главный враг сидел в таком же подвале, как мы, – только он думал о себе больше других, больше всех. Почему так? А если ему оказаться в числе нас, в нд, – такое у нас невозможно, мы все самодостаточные, чаще в плохом смысле, как несостоявшиеся. А кто состоялся? Особенно без вреда для других.

Да постройте двойную пирамиду Хеопса, даже без смысла, не считая, сделайте дороги и мосты – уже останетесь в хорошей части истории. Постимпрессионизм уничтожил даже слова «хорошие» и «плохие» – зачем-то демонам остались нужными только оттенки. Зачем? Останьтесь в своих дворцовых норках – вы никому не нужны!! Вас, таких, уже никто не засчитывает в листах, не считая в скрижалях или анналах. Скоро мы улетим от вас – на Марс или всё равно куда. Какие вы плохие!!

Мат был органической частью нашей речи: никто даже не выделял это в какой-то запретный блок общения. Дети общались на нём легче, не выделяя его интонацией в потоке общения и не придавая ему дополнительного значения, как это делали взрослые. Самое страшное, по словам бабушки, было то, что некоторые дети разговаривали матом сами с собой. К ним уже периодически приходила ранняя старость. Это даже не считая несвойственных младенчеству и юношеству других болезней. Лёгкие недуги даже не пытались лечить. С ними смирялись так же, как с беспредельным кругом постоянных и временных обстоятельств.

В окружении непроходящей недоли все уже перестали называть отдельные несчастья и определять их, чтобы попытаться побороть. Просто отрезали от своей души новую ленточку, безвольно отправляли её в хищный воздух. Старались отрезать от души потоньше – чтобы хватило на дольше.

Бабушка рассказывала про своё несчастное детство, вечный голод и беспомощность малых. Говорила, что жальче всего не себя, а то, что не могут она и поколения старших передать для новых что-то надёжное. Пусть невеликое, пусть тронутое или даже с плесенью, но нечто, что от человека может быть ему опорой. Просто надежда слишком, нам её уже не надо, заберите это – да уже забрали.

Когда кто-то в подвале начинал напевать, его сразу останавливали. Дети песен не знали совсем: им было незачем. Радио тоже не включали, хотя приёмников было много. Потому что не ждали ничего, и ни разу оно в её маленькой жизни не сказало действительно определённого, с чем можно выйти на люди, смело пронести что-то своё.

Дотерпеть бы до весны. Пойдёт первая зелень – всегда можно найти какую-то негорькую травку, пожевать, проглотить или сплюнуть, в зависимости от её качеств и степени собственной голодности. Апрель уже скоро, но это ничего, кроме травы, не значит.

Правда, с приходом весны появлялось больше «зелёнки» – так взрослые называли окрестные перелески, – и стрельба увеличивалась. Но по силе звука все уже научились определять, опасно это для них или нет. Самих военных обитатели подвала давно не видели. Возможно, там воюют какие-то невоплощённые человеки, а может, и вовсе нелюди, орки, бесы, нежить…

Почему у них столько снарядов и патронов, а мало хлеба?! Хлеб давно не сеют. «Посеяться в этом году не дадут», – привычно толковали взрослые.

– Пойдёшь отмечаться? Может, что и без записи дадут, – спросил дедушка Мирона у Светиной бабушки.

– Сегодня нет. Мне уже ничего не надо! – бабушка сначала полулежала на решётке кровати без ножек, потом полностью легла, но продолжала разговаривать с собеседником, не поворачивая к нему головы.

Дедушка придвинул остатки кресла ближе к её изголовью, обозначая расположение к женщине. Свет немного пробивался сквозь распахнутые днём двери подвала и, рассеиваясь, позволял видеть контуры людей и предметов. Все, кто здесь был (а приходили периодически до двадцати человек), в периоды затишья старались выйти наружу: похлопотать о еде, узнать новости на площади или у прохожих, попробовать побыть на солнце. За тревожную зиму устали сидеть в темноте и сырости, а так хотя бы иногда приходила радость от солнца срединной весны. Фронт отодвинулся, и самолёты стали летать реже – можно было хотя бы немного пожить.

– Погаси, пожалуйста, свечу. И так глаза болят. Ну и из экономии.

Мужчина свечу не погасил, а поставил её позади, чтобы свет не попадал женщине в глаза.

– И так всю жизнь экономили. Извини, дорогая!

Людям было глубоко за семьдесят, они уже слабо двигались, но могли ещё разговаривать.

– Вода пока есть, а пачки макарон нам с тобой на три дня хватает. У меня вот и номер почти стёрся, – бабушка поднесла запястье правой руки с написанным на нем номером к свету, без интереса подержала руку, как будто за что-то голосовала, безнадёжно и безрезультатно. Потом начала тереть место с цифрами.

– Постой! Не злись! – дедушка остановил её ещё крепкой ладонью.

В этом вынужденном прикосновении они оба ощутили давно забытый эротизм, мало кому из молодых ведомый – не каждый так доживёт, – тонкий, но для них яркий. Мужчина подержал ладонь чуть дольше необходимого для цели остановить стирание этого стигмата – давая понять, что он имел в виду и второй смысл, да-да, не только про очередь просителей пищи.

– Молодёжь поможет нам разобрать номер. Только не мой руку, – таких малых привычек и знаний о выживании под огнём появилось очень много.

Невоплотившиеся Светлана и Мирон сидели в стороне, им был слышен разговор. Свои детские дела они за долгое время и за долгое же сегодня переделали, и потому их интересовали взрослые. Встревать, конечно, они не смели. Дети уже знали, что вторгаться в чужие пространства и жизнь нельзя.

Тем более об их существовании догадывалась только бабушка. Периодически она в такт разговаривала с ребятами, учитывала их несуществующую жизнь в обстановке и заботе о них. Дедушка только поддерживал разговор о Мироне, не мешал бабушке заниматься.

– Да молодёжи-то сейчас совсем мало. Им ничего не осталось. Как жить?

Бабушка пошарила по стороне рукой, нащупала острое колено старика, похлопала по нему.

– Мы ещё успели пожить!

– Да. Кстати, уже давно стали сниться такие яркие сны, что я думаю о них как о действительной реальности, планирую дела из снов на день…

Они надолго замолчали, видимо, утомившись от длинного пролога в разговоре.

Дети пока потихоньку достали пакетик сгущённого молока и по очереди понемногу отъели из него. Его им дал один из солдат, которые неделю назад, неизвестно чьи, человек десять, приходили и просили еды. В подвале скопилось много засохшего хлеба: каждый выходящий в город старался принести как можно больше, и его не успевали съедать, – плюс было достаточно соли и сахара. В достатке было и растительного масла. Бойцы стали отламывать большие куски хлеба, посыпать их сразу и солью, и сахаром, жадно есть. Запивали маслом прямо из бутылки, передавая её друг другу. Потом сели кто куда, ненадолго задремали.

– Вам оставить хлеба? – спросил командир стариков (он был самый опрятный и побритый).

– Не надо, солдатики. Мы добудем, – ответил кто-то из темноты.

– Спасибо! – сказали все вразнобой, посовали скудный припас в вещмешки.

Когда военные уже уходили, один из них вернулся к детям и достал из набедренного кармана начатый пакет сгущёнки.

– Вот, растите… пожалуйста! – голос парня на половине фразы «хрустнул» и сорвался на хриплый шёпот.

Кто-то из товарищей заметил эту сцену, но никто ничего не сказал. Наверное, поэтому так мало пишут военных пьес: а что говорить?!

Света с Мироном растянули необычный пакетик на несколько дней. Они не стали говорить про новую еду бабушке: знали, что та – для них же – откажется. Мальчик хотел было выбросить оскудевший до дна пакетик, но Света остановила его, прошептала: «Можно ещё разрезать, оставь пока!» Они сложили его под ворох разновозрастных вещей, приметили, под каким слоем.

– Пум-пурум-пурум-пум-пум! – начал напевать сначала тихо, потом всё прибавляя в голосе, дедушка.

Бабушка узнала песню и подхватила уже со словами:

– Это даже хорошо, это даже хорошо, что пока нам плохо!

Они моментально слились в хор – наверняка не в первый раз. Почему-то пропустили первый куплет из неформального гимна советской интеллигенции.

И ещё бессчётное количество раз повторяли финалочку, разыгрывая её на разные лады и добавляя новых инструментов. Оба поднялись со своих мест и стали шуточно маршировать вокруг кресла.

Под конец замерли и обнялись. Так стояли тоже без счёта.

– Ой, уморилась! Хорошо.

Бабушка сняла платок на плечи.

– Великий фильм «Айболит – 66». Прямо про нас, – она ещё раз обняла собрата.

– А я был знаком с Вадимом Коростылёвым, автором текста. Шапочно. Работали на одном проекте.

– Да, были времена. А мы и не знали, что счастливы. Будет ли ещё оттепель?

– Конечно, будет! – дедушка даже расправил плечи. – Вон, видишь, уже апрель!

Бабушка от такой шутки поморщилась.

– А помнишь анекдот? – дедушку несло. – Мальчик спрашивает верховного: «Мой папа говорит, что вы не только человека в космос запустили, но и сельское хозяйство», – а тот отвечает: «Передай отцу, что я не только кукурузу сажаю».

– Да практически у всех был под кроватью тревожный чемодан. Носки там, спички, фонарик, дежурный червонец – было весело!

– Ага, червонец постоянно приходилось то вынимать, то докладывать.

Глава 2. Продолжение пути

Дом проснулся позже всех: ночью он зачитался и уснул совсем под утро. Рукопись лежала рядом с ним, придавленная большим куском штукатурки. Чтобы не разнесло листы.

Светлана обратила внимание на то, что проводник никак не отряхнул камень, а положил его грязным, как тот был. У неё тут же родилось такое рассуждение, что необходимо тексту добавить земной земляной правды, грубости, которая приходит, невзирая на наши планы, и благо что часто мешает сбыться не только добру, но и злу. И ведь верно: зло тоже может быть в отчаянии от своего бессилия. Когда на него ложится грубая правда – даже не намеренно, а произрастая из пустынной почвы от всепроникающего биения жизни.

А каково Господу подготавливать своё второе пришествие? Вот смотрит он на происходящее и думает или порывается вмешаться не только помысливая или направляя действие, но и вмешаться собой. Разве сейчас не время, разве не было такого времени уже десятки раз? Разве мало ему наших молитв? Или, может, собрать все наши боли и принести такую жертву? Неужели и этого ещё мы не скопили достаточно? Как первохристиане ждали второго пришествия сразу во время их жизни, когда от воскресения не миновало и сотни лет. И ведь они уверовали в это – и силы их веры разве недостаточно для нового приглашения Бога? Как язычники на Севере ждут прямого хорошего результата рыбалки или охоты оттого, что они перед этим задобрили духов и заключили с ними таким образом договор прямого действия. Так и мы, современные, вправе ждать пришествия если не сегодня, то завтра. Да, прямо завтра, в любое время. И, конечно, так, чтобы мы могли новое пришествие распознать. А вдруг оно может прийти и пройти незамеченным? Не по небесным причинам, а, например, от нашей суеты.

«Как я перешла к этому от размышлений о куске земли? Писательское проклятие. Плюс действительная, пусть неявная связь всех событий в мире. Ещё этот непонятный Дом. Инопланетянин».

Все эти размышления пронеслись у Светы за секунду. Она поняла, что Дом готов что-то сказать ей про материал, и переместилась ближе.

Роман тоже среагировал на этот знак, вынырнул из безразличного ожидания, подался телом в их сторону, чтобы слышать разговор. Ольга же была в туалете.

Дом заметил это движение спутника и решил говорить, чтобы было слышно всем. Порождение секретов в походе нежелательно, кроме того, сплочение ребят вокруг одной позитивной, пусть даже дискуссионной идеи полезно.

– Текст в целом мне начинает нравиться. Видно, что это из вашей натуры, что переживаете за героев, а сочувствуете вообще всем. Вы с этим будьте в жизни осторожнее.

Проводник взял рукопись, стряхнул с неё сухую грязь, стал для убедительности потрясать листами в воздухе.

– Ага, спасибо! – ответила Света и про текст, и про жизнь.

– Для начала такой вопрос: как это дети одновременно имеют и воплощённую, и невоплощённую сущности? Боюсь, может быть непонятно.

– Ну это не совсем выдуманный текст. Для меня. Всё так и есть. Мне это пришло, я не сама. Если хотите, это как двойственная природа света: и волна, и корпускулы. Двуединая природа, – у писателя непроизвольно появились слёзы.

– Просто принять это?

– Да, именно, просто принять, – автор сквозь слёзы заулыбалась, показалось даже, что на её ресницах промелькнула радуга.

Ему вообще нравились такие разговоры: про значимые для одного-двоих человек частности, про полутона и впечатления, прозрения, предположения, – так сопрягались реальности людей, суть обретала действенную плоть, от взаимопонимания можно было двигаться в большую даль.

– Бабушка у вас слишком идеальная. Правильно я понимаю, что у вас не было бабушки?

Света замялась. Она не ожидала, что литературоведение перерастёт в психотерапию. Но быстро решила про себя, что это, значит, тоже часть писательского труда: быть в готовности к психологическому препарированию.

– Да, бабушки ни одной не было. Это моя фантазийная бабушка, какую я хотела бы себе. Оставьте мне её такой.

– Ну это вы героев оставляете или нет.

– Ага, – кивнула Света.

Она отодвинулась от бесплатного редактора. Стала прислушиваться к внутреннему кипению противоречивых чувств и мыслей, решала, что важно, а что нет. «Интересно, какой бульон из этого приготовится? Будет ли съедобно?»

– Дашь потом почитать? – зачем-то прошептал Роман.

Рассвет заливал окна школы, от прохлады на стёкла села роса.

Роман поднялся, в возбуждении стал хлопотно собираться, показывая своим видом готовность к дальнейшему движению, если не к подвигу. Потом парень ушёл в туалет и намывался там десяток минут. В походах Дом даже не чистил зубы и не знал мыла: самый малый груз на длительном пути был обузой, мешал какой-то пилигримской сути.

Домысливать умел долго ждать и не испытывать раздражения. Последнего, как и многих других чувств и переживаний, просто не было в его багаже. Возможно, тоже по причинам излишества в земном или каком ином странствии. Кстати, почему человек наполнен таким большим числом переживаний, способностей к десяткам чувств, более того, часто к их одновременному проживанию? Появились ли они сразу или вырабатывались с ходом эволюции? Или Господь вдохнул их, возможно, сам того не ведая? «Наверное, многие оттенки выделялись в процессе проявления «базовых» инстинктов: страха и ненависти как частей инстинкта самосохранения, ощущения безопасности, полового влечения – из двух последних могла сложиться любовь. Сопереживание могло родиться как обратная величина эгоизма, но со временем стало самоценным, хотя ему приходится постоянно отстаивать себя. И если эгоизм присущ в той или иной мере всем, то эмпатия сокрыта далеко не в каждом. Ведь много ещё абсолютно, на мой взгляд, ненужных, рудиментарных чувств. Презрение, зависть, горечь, злоба… Но ведь есть в противовес вдохновение, доброта, уважение, щедрость…» – Дом обрадовался, что не всё ему в этом мире постижимо, а значит, и мера ответственности на нём не больше, чем на других. «Интересно, как рождается совесть?!»

Дом сел на подоконник, уставился в одну точку не моргая. На самом деле он на всякий случай приглядывал за Романом: допускать вольные передвижения было нельзя, и вдруг того потянет в разведку.

Ещё в первые посещения этой школы Дом обратил внимание на порушенную стенопись. На неё, собственно, нельзя было не обратить внимания: не в каждом учебном заведении можно встретить произведение искусства. Правда, сейчас уже трудно было понять изображение и идею. На стене проглядывались только остатки картины. Скорее всего, было чьё-то лицо, по краю виднелись волосы вразлёт, и сбоку был текст, от которого осталась живой одна неполная строка: «…мерть стоит того, чтобы …ть!» Очевидно, в первом слове пропущена «с» и во втором – «жи» или «бы», отчего смысл поначалу не очень менялся. Дом был здесь не первый раз и стал играть в такую игру, перебирая тонкие оттенки слов: «жить», «быть». Да, это чуть разное: например, можно быть, но не жить, а жить, но не быть – нельзя. Наверное, нельзя. Сегодня он устал больше собственных ожиданий – пришло в голову горько-ироничное в этом контексте «выть». «А вдруг «выть»?»

Роман вернулся, утрамбовал мыльный набор в поклажу. И сейчас же турист достал перочинный нож и начал отковыривать от настенной надписи кусок штукатурки, кусок с одной буквой. Получилось у него быстро и ловко. Будущий артефакт оказался сначала в пакетике, потом в рюкзаке. «Выходит, так стенопись и разобрали! Побочное явление от всемерного разрушения».

Роман подсел к сталкеру.

– Я бы тоже так хотел, как вы. Всегда в пути, всегда в дороге! – приглушённый голос всё равно прозвучал как басовая ария.

Дом показал жестом, чтобы тот говорил тише.

– Кстати, вы похожи на одного шерпа… нет, вы похожи сразу на всех шерпов! Удивительно! – парень то понижал, то повышал голос; было видно, что он не полностью управляет собой.

– Какую букву забрали? – Дом решил поддерживать разговор, чтобы Роман не порывался наружу, ну и было немного интересно, как будет самовыражаться человек.

– Ой, да я не посмотрел, – покраснел юноша. – У меня в общаге много разных штук из экспедиций.

– А какая самая ценная?

– Пока не решил. Каждая по-своему. Вспоминаю о походах, когда на них смотрю. Правда, уже их так много, некоторые даже забыл, откуда привёз.

– Смотри ни в коем случае не бери никакие осколки или гильзы!

Для убедительности Дом встал и развернулся лицом к собеседнику.

– Но ведь очень хочется! – парень сделал щенячьи глаза.

– Это приказ!

– Ну ясно, – не по-военному ответил турист.

За окнами послышался перелай собак, с десяток животных с разных сторон пробудились и начали перекличку о чём-то, как будто обменивались случившимися за ночь новостями. На особенно высоких пиках, когда одномоментно в собачий хор вступало пять или больше псов, в какофонию врывался рык каких-то других зверей. Или орудий. Как будто сначала строчили автоматы, а поверх них периодически били дальнобойные установки.

Многословие, за которым Дом видел слабохарактерность, могло помешать при встрече с патрулём или просто другими людьми. «Как бы это устранить? Ну пока достаточно того, что я об этом знаю. Да, Свете он точно не подходит!»

– Кстати, самая интересная штука у меня в коллекции – предводитель пешек. Выменял у местных в Тибете. Мы привыкли к тому, что все пешки одинаковые, но…

– А разве не король и ферзь главные над пешками? – Дом знал за собой дурное свойство перебивать собеседника.

– Главные-то они главные, но бывают, можно сказать, неформальные лидеры, бригадные генералы, по-современному.

– И что же они могут, чего нельзя обычным пешкам?

– Говорят, что раз в сто лет им дано становиться неубиваемой пешкой! Которая точно пройдёт в ферзи! – Роман сам верил в это, как в катехизис.

– Ну в этом мире пешки в ферзи проходят гораздо чаще! Например, ситуативно.

– Вот, вы тоже не верите. В это просто надо верить!

– И чем же отличается эта пешка? – Дом никак не мог переключиться с иронии на серьёзный тон.

– На первый взгляд – ничем. Только на подставке у главной пешки выбито колесо с восемью спицами.

– И что это значит?

Дом хоть и догадывался, но интуитивное знание нередко его подводило, а самоуверенность в интуиции пришлось в итоге отнести в разряд пограничных чувств и ощущений, ближе к негативным; это было многократно проверено на многих, например в картах.

– Ну как же?! Правильные мышление, воззрение, поведение, речь, образ жизни, осознание, созерцание и… забыл. Ну как его? – турист стал щёлкать пальцами.

– Видимо, действие? Как сумма этих движений, этих качеств.

– Ну да, действие, усилие. Усилие в данном случае значит, что само оно уже самоценно, что даже не всегда оно воплощено в действие! Вы согласны?

– Не всегда так, – раздумчиво произнёс Дом. – Правда, я пока не знаю, как это доказать. Но по пути, может, придумаю такой мыслительный эксперимент.

– Вот сейчас мы предпринимаем и усилие, и действие! – юноша всё больше распалялся.

Девушки молча наблюдали эту мизансцену, решив пока не высказывать своё отношение к предмету обсуждения. Ольга достала расчёску и стала расчёсываться, а Светлана только пригоршнями расправила волосы, и этого ей было достаточно. «Либо очень уверена в себе, либо, наоборот, уже не хочет быть хорошей!» – тоже по дурацкой привычке рассуждать в психологическом ключе подумал и одёрнул себя за это Домысливать.

– А когда мы вернёмся, куда можно с вами пойти потом? – Роман заодно захотел покрасоваться перед подружками.

Дом специально сделал паузу, чтобы даже говоривший осознал неуместность этого вопроса или, по крайней мере, несвоевременность.

– Лучше всегда говорить о сделанном, чем о планах! Этим часто грешат по телевизору: «должны», «прогнозируем», «будет». Говорить, а лучше молчать о сделанном – признак мужского поведения.

Проводник – это ещё всегда наставник. С этой несвойственной его натуре чертой Дом по необходимости смирился.

– Вы так сказали смешно: грешат. Получилось созвучно слову «гадят». Как будто собака наделала, нагрешила, – усмехнулась Ольга.

Это замечание, очевидно, задело Романа. Он разволновался больше, чем того давал реальный повод.

Проводник примиряюще поднял ладонь вверх.

– Вот вы, например, для себя чётко определили, зачем сейчас вы идёте?

– Если хотите, я вот сейчас иду за-за-за своим… граалем! – Роман начал заикаться, его руки задвигались в неопределённых жестах. – А вы, вы – наш предводитель пешек!

Роман с вызовом встал перед проводником. Спутницы уже подумали, что сейчас будет драка, и придвинулись к мужчинам.

– А говорят, у тебя нет характера! – похвалил парня Дом. – А насчёт «бригадного генерала» – даже не знаю, как это расценивать, как комплимент или как афронт.

Домысливать и следом Роман заулыбались и в едином движении обнялись в знак добрых чувств друг к другу.

Все вместе соорудили на подоконнике завтрак. Хорошо, что было электричество: вскипятили воды на утро и с собой.

– Да, характера мне стоит добрать! – согласился парень наедине, когда девушки отошли.

– Ну норм. Я же тоже не сразу стал таким. Не считая того, что вы преувеличиваете мою роль, – Дом решил вести себя в дальнейшем более отстранённо.

– Правильно я понимаю, сегодня была относительно тихая ночь?

– Да. Фронт кочующий, в эти дни его, вероятно, чуть отодвинули.

– Я думаю, что смог бы воевать, – Роман задумался, представляя себя – в меру своего отстранённого гражданского понимания – в боевой обстановке.

Дом только посмотрел на него. А про себя подумал: жаль молодых, они не готовы к нынешнему времени, им ничего позитивного не передано, и при этом предъявляется самый высокий спрос в отсутствие возможностей. Спрос на проявление мощных движений души с одновременным смешением душ в бессмысленном адском котле. Они смутно и с тревогой догадываются об этом, это общее чувство большинства молодых. Мир стал в одночасье хрупким, тревожным и непостижимым. Страшно!

Сегодня им предстояло пересечь фронт.

Как образовалась новая реальность?.. Не сразу, а неприятными скачками. Казалось, хуже стать не может, но вот… Стали обозначаться новые явления и люди. Незнакомые. С какого-то момента живущие в подвале начали бояться всех, даже близких, – что как-то заденут и поранят.

Среди других выделялся незнакомец, у которого было странное прозвище: Домысливать. Именно как глагол. Человек был андрогинного типа, молодой. Даже не понять, мужчина или женщина. (Но мы будем употреблять «он», как принятую в русской лингвистике универсалию, хотя мы сами не разбирались в ситуации с этим существом – может, оно было порождением этих специальных обстоятельств, стихийной эволюционной реакцией на критический рост неопределённости, например как страховочный новый вид, на всякий случай.) Он разговаривал в основном незавершёнными фразами – намеренно или нет давая собеседнику домыслить завершение и общий смысл. Нередко его называли для краткости Дом, но чаще старались называть его полностью, отдавая дань уважения этому неизвестному и, возможно, более верховному творению.

Домысливать говорил, что служит проводником – по делу или для редких странных туристов, которые хотят пройти по трансформировавшимся местам. А многие местности от военных обстоятельств стали совсем другими. Например, животные стали ходить теперь везде не столько от голода, сколько от любопытства. А проехать даже в местности по соседству стало сложно настолько, что приходилось умножать петлями расстояние в несколько раз, менять транспорт, делать схроны еды и воды на обратный путь. Проводник служил также путникам моральной поддержкой.

В подвале всегда с удовольствием его ждали и принимали, старались отдарить любой мелочью его щедрые гостинцы. Дом всегда приносил разные диковины, как будто доставал их из рукава. Игрушки, конфеты, открытки, лимонад…

– Там вчера… – начинал рассказ Дом и замолкал.