Терри Пратчетт. Жизнь со сносками. Официальная биография

1. Опасная черепица, крот в одежде и побег от вынужденного козловства

Он не просто фантазировал. Порой, говорил Терри, плоды его детского воображения представали такими яркими, такими реальными, что больше напоминали галлюцинации, чем фантазии, – они были для него не менее материальными, чем родители, или дом, или деревня его раннего детства.

Например, как в тот раз, когда он, проходя через заброшенный меловой карьер недалеко от дома, увидел, что в земле под ногами плавают скелеты рыбок, – предположительно, просто ассоциация с микроископаемыми, о которых он недавно узнал в школе или, скорее, вычитал в библиотечной книжке, но теперь ожившая и в самом деле юркающая в меловой пыли.

Или в тот раз, когда его пятилетнего повели посмотреть на Санта-Клауса в лондонском универмаге «Гемеджес», а он, витая в облаках, убрел от матери, и она искала его, пока он катался на эскалаторах и в одиночку странствовал средь праздничных украшений, запрокинув голову в полном благоговении, нисколько не замечая поднятой им же паники.

Та встреча с Санта-Клаусом тоже, конечно, стала важной и запоминающейся, хотя Терри признавался, что так и не набрался смелости посмотреть ему в глаза – ведь, как он рассказывал, «нельзя видеть лик бога». Но и полет на Северный полюс на деревянном самолете, за иллюминаторами которого пискляво поскрипывали нарисованные на полотне облака, и встреча с эльфами – все это отпечаталось в воображении Терри. Просто не так сильно, как вся мерцающая вселенная под крышей универмага, украшенного к Рождеству¹.

А поезд, что в тот день привез их в город? Эти поезда еще казались дружелюбными, если ехать в них или просто находиться внутри, но снаружи, с платформы, их рев, грохот, клубящийся черный дым, и то, как они словно пытаются утянуть тебя за собой, врываясь на вокзал на всех парах… ведь эти штуковины явно были живыми, да к тому же – самыми настоящими демонами, правда? Пятилетний Терри думал, что да.

Так что это была не совсем метафора, когда много лет спустя он сказал в интервью, что «зарабатывает на жизнь умеренными галлюцинациями». Похоже, он очень быстро узнал, что есть вещи внутри вещей, миры внутри миров – совершенно зримые, практически ощутимые и уж точно созревшие для рассказов, если только постараться и уделить им время.

Первым его домом была маленькая, неказистая – проедешь и не заметишь – деревенька Фоти-Грин, находившаяся в лощине у Чилтернских холмов в Бакингемшире, – «что-то вроде Ларк-Райза, если Беконсфилд – это Кэндлфорд[2], – описывал ее Терри в своих заметках для автобиографии. – Не столько населенный пункт, сколько местечко в лесах и полях, где всего-то и есть что 36 человек и одна телефонная будка»².

А еще, надо отметить, деревенский магазин, паб «Королевский стандарт Англии» и – по крайней мере, некоторое время, согласно воспоминаниям Терри, – лавка сладостей. «Я точно знаю, что лавка сладостей была, – настаивал он, – потому что покупал там анисовые шарики, и “Блэк-Джеки”, и “Шербет-Фаунтейнс”, и “сладких креветок”, причем иногда всего за фартинг. Один Бог знает, на что они выживали».

И в самом деле, непохоже, что в Фоти-Грине хватало детей, чтобы работала, пусть и недолго, целая лавка сладостей; из времен, когда он еще носил шорты, Терри припоминает ватагу всего в полдесятка его ровесников – «зыбкое облако из ребятишек, которые ссорились, исследовали, дрались», бродили по меловым карьерам, лесам да полям и в целом насмехались над нынешними переживаниями о безопасности детей. «Мы падали с деревьев, – писал Терри, – и залезали обратно, чтобы упасть поинтересней».

Фоти-Грин был таким маленьким и сплоченным обществом, что если одна мать звала ребенка домой на чай, то по домам бежали сразу все. Что важнее, кроме детей, в число тех самых тридцати шести человек входили, по воспоминаниям Терри, «пожилые и высушенные профессиональные огородники в плоских кепках и с курительными трубками, каждое утро безмятежно катившие на черных велосипедах в процветающую деревню Нотти-Грин, где-то в миле от нас», и затем по вечерам «столь же безмятежно катившие обратно, нередко – с чем-нибудь привязанным к рулю, например свертком саженцев капусты».

Одним словом, тихая сельская местность. Здесь Пратчетты и жили в маленьком съемном коттедже с такими примитивными удобствами, что Терри не мог о них рассказывать, не скатываясь в пародию на скетч о четырех йоркширцах³. («Коридор? Да я мечтал жить в коридоре. Для нас это был бы дворец…» – и так далее.)

Например, в шато Пратчеттов не было водопровода: каждое утро отец Терри подтягивал шланг к водокачке на соседнем участке и наполнял металлический бак в судомойне на весь день. Не было, следовательно, и туалета со смывом – была «комнатка» в пристройке на задах, которую окуривала дезинфицирующими средствами мама Терри и где находился биотуалет «Элсан» – его приходилось периодически опустошать в свежевырытую яму в огороде. (И это официально считалось худшей обязанностью недели – зато хотя бы помидоры шли в рост.)

На стене снаружи «комнатки» висел на крюке жестяной душ – в банный вечер его переносили внутрь. Газ для плиты привозил грузовик – в больших сменных баллонах «Кэлор», которые надо было закатывать в гостиную, – а радио (тогда еще никакого телевизора) работало на заемном аккумуляторе размером и весом с кирпич, который каждый месяц приходилось возить на самодельной металлической тележке в беконсфилдский филиал «Радио Ренталс» и обратно. Любишь слушать музыкальные передачи Down Your Way и Family Favourites – а Пратчетты явно любили, – изволь и тележку возить. В доме имелась судомойня, что, конечно, звучит роскошно, вот только кухни к ней уже не прилагалось, из-за чего судомойня, как выразился Терри, смахивала на «телегу без лошади». Эта тесная, темная и сыроватая каморка служила им и мойкой, и кухней одновременно.

Но, как ни крути (и тут снова нельзя не почувствовать настроение «Четырех йоркширцев»), этот дом хотя бы обеспечивал Пратчеттов крышей над головой – а британские крыши немало пострадали в период с 1939‐го по 1945‐й, так что и это не пустяк. Даже если крыша не самая прочная и от малейшего ветерка линяет черепицей, создавая эффект бомбардировки для тех, кто входит и выходит. «Если слышишь на крыше шорох, – писал Терри, – ты не бежишь, а просто прижимаешься к стене и смотришь, как шальная черепица слетает с карниза и разбивается перед тобой вдребезги. На это даже внимания не обращали, настолько вошло в привычку».

Прибавим все еще сохранявшуюся карточную систему (по карточкам выдавали масло, мясо, сыр, чай, джем), длинные нагруженные бельевые веревки по четвергам и полное отсутствие тинейджеров, которых тогда еще даже не придумали, – и Фоти-Грин будет хрестоматийным примером аскетичной жизни сельского рабочего класса Британии в послевоенные годы. И в этот скромный, а в чем-то и откровенно опасный мир Дэвид и Айлин Пратчетты привели новорожденного сына Теренса Дэвида Джона, появившегося на свет в беконсфилдском роддоме «Магеллан» 28 апреля 1948 года. («Я Телец, но на самой грани, – заметил насчет своей даты рождения Терри, – видимо, поэтому никак не могу подобрать себе штаны по размеру».)

Ребенок задержался на три дня и появился после долгих и тяжелых родов, венчавших, судя по всему, осложненную беременность. Поэтому, наверное, нет ничего удивительного в том, что Айлин в родильной палате, получив в руки отпрыска, приветствовала его в нашем мире словами «дождались-таки» и позже заявляла, что не сходя с места решила никогда больше не подвергать себя ничему подобному⁴. И она сдержала слово. В разные периоды Терри делил семейный дом с почти безмозглым спаниелем, с черепашкой Фидиппидом, нареченной в честь самого первого бегуна-марафонца, и с волнистым попугайчиком Чхотой, но с другими маленькими Пратчеттами – никогда.

«Вскоре после этого, – писал Терри о своих первых мгновениях после затянувшихся родов, – меня представили отцу, хотя я той первой встречи не помню». В свое время и в куда более благоприятных для них обоих обстоятельствах Терри узнает об отце больше, в том числе ту важную подробность, что тот работает механиком в «Олд-Таун Гэрейдж» в Беконсфилде. Дэвид Пратчетт был невысоким, худым, совершенно лысым мужчиной с тонкими усиками – и, по словам его сына, «гением починки машин». Вторая мировая только что предоставила ему возможность отточить свое мастерство в Королевских военно-воздушных силах. Дэвид служил в Индии и – по крайней мере, как он рассказывал Терри, – наслаждался сравнительно бестревожной войной и грелся на теплом солнышке, по ходу дела коллекционируя хорошие клички для волнистых попугайчиков⁵ и совершая такие впечатляющие подвиги, как починка машины командира авиакрыла в чистом поле заведением стартера вручную. Затем он привез свои таланты обратно в Беконсфилд, где они пришлись ко двору.

«Клянусь, если бывают заклинатели лошадей, – писал Терри, – то мой отец умел слушать машины. Один конец большого гаечного ключа он прикладывал к виску, а второй – к двигателю, и металлический зверь раскрывал ему свою душу. Хозяева довольно дорогих машин хороших английских марок вроде “Бентли” и “Ягуара” ехали в “Олд-Таун Гэрейдж”, чтобы их послушал он». Во времена безденежья его репутация была семье на руку. Терри помнил, как отец возвращался домой по вечерам и отмачивал руки от смазки и масла в тазу с мыльной водой, рассказывая Айлин, какие получил чаевые от зажиточных завсегдатаев.

Дэвид мог вернуть из мертвых и полную рухлядь, поэтому, что необычно для семьи их статуса, у Пратчеттов всегда имелась своя машина – однажды даже «довольно стильный аэродинамичный “Ровер P4” – “Роллс-Ройс” для бедных», с прикуривателем и кожаным салоном. В конце концов Дэвид продал его коллекционеру, но Терри, несмотря на всю стильность машины, об этом нисколько не жалел. «Я всегда скользил на заднем сиденье из стороны в сторону, а во время долгих поездок на море в салоне воняло, как от дохлой коровы».

Еще одно неизгладимое воспоминание Терри из тех долгих летних поездок на (неизменно) побережье Корнуолла: как машина двигалась через «тучи дыма и всполохи пламени» во время августовского выжигания стерни.

Мать Терри, Айлин Пратчетт, в девичестве Кирнс, была ирландкой по происхождению, а выросла в лондонском Ист-Энде. Она работала секретаршей в «Истон энд Ролл» – беконсфилдском универмаге – и была отличной бухгалтершей, умевшей, по словам Терри, вверх ногами сложить цифры в столбик быстрее, чем большинство людей складывают в обычном положении. В те дни ее характер был энергичным, слегка озорным: она любила потанцевать и выпить и была местной светской львицей. Когда под конец жизни инсульт лишил ее способности говорить, Дэйв Басби – близкий друг Терри, хорошо знавший Айлин и Дэвида, – сказал, что «будто злой бог отнял у нее самое драгоценное».

Но при этом она была внушительной, властной супругой и матерью и – совершенно очевидно – главой семьи. Дэвид, которого она поймала в семнадцать лет, был у нее под каблуком, что он и сам с удовольствием признавал и чего как будто совершенно не стеснялся. А Терри, как часто бывает с единственными детьми, испытал на себе как привилегии безраздельного материнского внимания, так и его недостатки – и давление, оттого что стал единственным воплощением ее послевоенных надежд и устремлений.

«Мои родители оба надеялись на лучший мир, – писал Терри. – Но мать явно считала, что преуспевать надо уже в этом – и, хотя я этого тогда не знал, подозреваю, что для нее мерилом успеха был я. Космическая гонка еще не началась, а она уже готовилась запустить меня на самую высокую орбиту – за уши, если придется».

Наверное, первым свидетельством этих далеко идущих амбиций стало то, что в три года Терри записали в очень хороший детский сад под управлением двух пожилых светских дам в одном из зеленых районов Беконсфилда. В своих воспоминаниях Терри сравнивал его с дамскими школами из тридцатых – то есть это было место, где ребенку из высшего класса прививали социальные навыки и прежде всего манеры. Делая скидку на возраст их группы, в основном детей учили поднимать руку, чтобы отпроситься в туалет; но кроме этого в учебном плане карапузов присутствовали калистеника и (тут Терри передергивало) народные танцы.

А также нюханье цветов – уж что-что, а это Терри горячо приветствовал.

«Как-то раз одна из тех дам принесла из сада великолепные розы и дала каждому по одной, чтобы мы наслаждались их ароматом, пока она читала:

Понятия не имею, под чем она была, но я унюхался до умопомрачения. Бог весть, как это на меня повлияло, но у меня есть пара догадок».

Кто знает, как бы все обернулось, продолжай Терри обучение в том же утонченном духе. Быть может, он стал великой потерей для ботаники – а то и для народных танцев. Но скоро Терри исполнилось четыре – и его автоматически вырвали из благоуханной гостиной и запустили в куда более традиционную казенную среду Холтспурской начальной школы на Черри-Три-роуд – в полутора милях от дома, на западной окраине Беконсфилда.

Он опоздал к учебе на день. Родители планировали провести летний семейный отпуск в Корнуолле и не собирались сокращать его ради такой мелочи, как первый день сына в новом образовательном учреждении. Позже Терри говорил, что из-за этого беспечного решения стал отставать от сверстников с первого же дня – то есть со второго же, с точки зрения всех остальных. Как минимум это не позволило ему поучаствовать в битве за вешалки. У всех его одноклассников над вешалками были картинки, чтобы их было проще опознавать. Вместо того чтобы в равном бою застолбить ковбойскую шляпу, слона или танк, Терри пришлось мириться с последним оставшимся деревянным крючком, чахнущим под кривоватым изображением двух вишенок⁶. «А ведь у меня были неплохие шансы…» – горестно писал Терри.

Даже под очевидно заботливой опекой миссис Смит, их классной руководительницы, Терри в школе пришлось тяжело. Ему все давалось с трудом. Он начинал писать левой рукой, а на середине страницы переходил на правую⁷. Не сразу начал читать. Ему было интересней искать способы залезть на парту, чем просто за ней сидеть. И в целом он будто не мог сосредоточиться – по крайней мере, на том, на чем и когда требовали сосредоточиться учителя. «Я мог часами напролет висеть вверх тормашками на лещине в нашем саду», – говорил Терри слегка уязвленным тоном человека, чьи таланты не ценили по достоинству. Но в школе требовали большего, чем умения висеть вверх тормашками, и он еще не придумал, что с этим делать.

Впрочем, этот ребенок – «вечно слегка испуганный обладатель расцарапанных коленок», как описывал себя Терри, – явно был смышлен. В каких-то отношениях – не по годам. Очевидно, он о многом задумывался. Почему, спросил он однажды мать, легендарный маршрут Фидиппида называется марафонским? Ведь, очевидно, по тому же принципу, по которому спереди на автобусе указывается пункт назначения, а не отправления, технически он должен называться афинским. Мать не нашлась, что на это ответить.

И он определенно много знал. Кажется, довольно рано и сильно его задело, что, когда класс спросили, откуда берется дождь, а Терри немедля вскинул руку и ответил «из моря», он заслужил только насмешливый хохот от сверстников и аккуратную поправку от учителя, ожидавшего ответа «из облаков». Но ведь Терри знал, что прав. Это круговорот воды в природе. Что ж это за место такое, где людей вознаграждают не за правильные ответы, а за те, что хочет слышать учитель?

Директором Холтспура был некий Генри Уильям Тейм. Этот человек в очках с толстой оправой, с усами и аккуратно зализанными волосами был заметным явлением в своей школе – автором и постановщиком ежегодных пантомим, в которых и сам любил поучаствовать, часто – в роли великана. Он посвятил этой школе тридцать один год жизни. Еще он во многом считался революционером и предметом восхищения. Тейм был влиятельным защитником скандальной идеи введения полового просвещения в школах, в том числе – в последнем классе начальной⁸.

К сожалению, он заслужил неизмеримое презрение Пратчеттов, но не своими передовыми взглядами на половое просвещение, а решением разбить учеников на два потока: тех, кто считался способным сдать экзамены для одиннадцатилетних в выпускной год и попасть в лучшие средние школы округи, – и всех остальных. По одну сторону водораздела, как это видел Терри, находились овцы, а по другую – козлища. По словам Терри, холтспурское стадо делили уже в шестилетнем возрасте. И, к его смятению, – а главное, к смятению Айлин, – Терри оказался среди козлищ. Думаю, не будет преувеличением сказать, что такая ранняя оценка его будущих способностей, воспринятая как личная «ожесточенная неприязнь» Тейма, зародила у Терри горькую обиду длиною в жизнь. Это словно подтверждало его худшие подозрения, что школа не столько поощряет тебя развиваться, сколько следит, чтобы ты не вышел за назначенные тебе рамки, – и эти подозрения обоснованно разделял отец Терри, который в свое время на экзамене для одиннадцатилетних столкнулся с вопросами по темам, которых ему никогда не преподавали.

Когда в 2011 году Терри попросили написать пару слов на шестидесятилетие школы, он лукаво согласился, но решил не ограничиваться полунамеками. «Честно говоря, я вспоминаю Холтспурскую школу не слишком тепло, – написал он. А потом так же лукаво взял вину на себя: – Но, возможно, дело в том, что я был идеальным воплощением раздолбая и мечтателя»[3]. Впрочем, не думаю, что он хоть на миг в это верил. Его многолетняя точка зрения – школы были бы куда лучше, если бы старались искать и лелеять раздолбаев и мечтателей.

Когда ее сына зачислили в группу отстающих, Айлин не смолчала. Если школа может предложить ее единственному отпрыску только узкие рамки, уж она проследит, чтобы он за них вышел. Полторы мили пути на учебу по утрам стали их личной продленкой и ее возможностью передать Терри то, что она знала, и подтолкнуть его в том направлении, в котором школа, очевидно, толкать не собиралась.

«Она сыпала фактами так, словно у них был срок годности, – писал Терри. – Рассказывала о королях, рыцарях, Робине Гуде и верблюдах. Рассказывала, что монахи живут в монастырях, а макаки – на деревьях, и главное – не путать. Рассказывала, что Америка далеко и добраться до нее стоит тысячу фунтов. А еще пела песни и пересказывала сказки, которые слышала от своего ирландского дедушки, а среди них – откровение, что пчелы на самом деле фейри, в чем лично я сомневался. Знал ли я тогда, что вообще значит это слово? С моей мамой и не угадаешь».

Что важнее, Айлин, чтобы сын больше читал, предложила уговор: пенни за каждую внимательно прочитанную страницу. Терри, знавший, что пенни можно обменять на «Блэк-Джеки», согласился. «Я был не дурак, – писал он. – Я умел пробежаться по тексту и запомнить достаточно, чтобы ко мне не придирались. Но большой любви к чтению не испытывал. Я справлялся. Разве этого мало? Мама считала, что да».

С приближением экзамена Айлин стала давать ему по вечерам образцы заданий прошлых лет. Увидев, как плохо у него получается, она заплатила одному учителю на пенсии, чтобы тот каждую неделю дополнительно занимался с Терри у себя дома. Терри сдаст экзамен, что бы там ни решила система. Уж Айлин за этим проследит.

Возможно, вопреки современному мнению, после войны Британия была не самым религиозным местом. В 1948 году только 15 процентов респондентов сообщили «Гэллапу», что ходили на церковную службу в прошлое воскресенье. Только один из десяти участников опроса «Масс-Обзервейшен», проведенного примерно в то же время в Лондоне, сказал, что посещает церковь «довольно регулярно», а Совет архиепископов сообщал, что «90 процентов людей не посещают или почти не посещают церковь»⁹. А значит, Дэвид и Айлин Пратчетты находились среди большинства, когда решили, что институциональная религия не имеет к их жизни никакого отношения. Поэтому Терри смог сказать о них в 2010 году на первой лекции в качестве профессора Тринити-колледжа: «Меня растили в любви, при необходимости в строгости (это были короткие и эффективные периоды) и – да будут они благословлены за это решение – без религиозных убеждений»[4].

Айлин выросла католичкой, но к моменту рождения Терри давно уже не ходила в церковь, а брак с англиканцем в англиканской церкви, по всей видимости, отрезал ее от большей части семьи. Свидетельство этого раскола – множество тетушек и дядюшек со стороны Кирнсов, о которых Терри никогда даже не слышал. Не присутствовало христианство и в домашних разговорах. В шесть лет невинный Терри наткнулся на то единственное, что осталось у Айлин католического, – маленькое и дешевое деревянное распятие на комоде в родительской спальне, – и принес ей с бессмертными словами: «Мам! Я нашел палку с акробатом».

Даже тогда, похоже, объяснение Айлин было таким уклончивым, что Терри больше не вспоминал об этой странной страдальческой фигурке в набедренной повязке. Так или иначе в будущем этому распятию находилось место в неприметном, но надежном уголке каждого дома, где жила Айлин, в том числе в доме престарелых в Солсбери, где она провела свои последние дни. После ее смерти мы с Терри всюду его искали, и он пришел в отчаяние, когда распятие не нашлось. После того как я наконец обнаружил его под какими-то другими вещицами, облегчению Терри не было предела. Распятие отправилось в Часовню – и с ним в руке он диктовал некоторые строки об этом периоде своей жизни.

«Не знаю, чем ее утешало это крошечное перекошенное лицо, – говорил Терри, – но сейчас я вижу лицо скромного плотника, который всего-то хотел сказать людям, чтобы они были добрее друг к другу, – золотое правило столь многих мудрецов, – а его за все старания замучил до смерти тиран с подначки фанатиков. Возможно, мораль здесь – не слушать тиранов и свергать фанатиков».

Еще Терри любил отмечать, что послание Христа не так уж сильно отличается от послания Билла и Теда из фильма «Невероятные приключения Билла и Теда»: будьте невероятны друг к другу. И, говорил Терри, кому придет в голову спорить с таким советом?

Впрочем, в церковь Терри не ходил, да и местный священник – преподобный Оскар Маспратт, англиканец из церкви Святой Троицы в Пенне – семью не впечатлил. Высокий и тощий, из-за детского недопонимания он навсегда запомнился Терри как преподобный Маскрат («мускусная крыса»), а Дэвида и Айлин с ходу возмутил своей привычкой обращаться к прихожанам – «по крайней мере, если они из рабочего класса», мрачно предположил Терри, – по фамилиям.

Викарий лишился остатков уважения семьи, когда, зайдя однажды на чай, назвал маленькую медную статуэтку Будды в гостиной (ее привез из Индии отец Терри) «языческим идолом». Судя по всему, из-за такого оскорбления Айлин тут же показала преподобному Маспратту на дверь – даже «скинула его с крыльца»[5] в более красочных версиях этой истории. Насколько именно невежливо выставили викария, мы уже не узнаем, но новых чаепитий точно не последовало. Когда тем вечером с работы вернулся отец и узнал о подробностях встречи, он лихо окрестил викария «вонючим старым ханжой». «Я тогда не знал слова “ханжа”, – сказал Терри, – и запомнил его на будущее».

Наверное, жаль, что все так кончилось. Терри и его родители с их врожденным подозрением к институциональной власти, похоже, несколько недооценили преподобного Оскара Маспратта. Во всяком случае, газета Bucks Free Press, где в свое время будет работать Терри, нашла в его жизни достаточно удивительного, чтобы в 1988 году посвятить ему трехчастную статью из серии «Примечательные викарии Пенна». Будучи военным капелланом, он участвовал в боях при Эль-Аламейне, в обороне Мальты и высадке в Нормандии в день «Д»; в 1962 году его пригласили в Вашингтон провести англиканскую службу во время Карибского кризиса; в 1983 году он провел тайные похороны шпиона Дональда Маклейна. В общем и целом, создается впечатление, что с таким викарием Терри было бы интересно поболтать. Увы, он называл Дэвида Пратчетта «Пратчеттом», а не «Дэйвом» и (предположительно) некорректно отозвался об их буддистской статуэтке, поэтому не срослось.

В 1957 году, когда Терри было девять, семья перебралась из съемного коттеджа на милю южнее – в дом 25 по Аппер-Райдинг в Холтспуре, в новой террасе[6] на девять домов на западной окраине Беконсфилда, недалеко от начальной школы Терри. Что важно, теперь у Пратчеттов появилась роскошь в виде водопровода (и с холодной, и с горячей водой), настоящая кухня вместо судомойни, крыша с прочной черепицей и (чудо из чудес) ванная комната с унитазом.

Находясь на краю застройки, дом предлагал и открытый вид на сельскую местность. Терри мог выглянуть из кухни и увидеть не только всю дорогу до школы, но и все, что лежало за ней, до самого Пенна. Был в этой панораме и дом презренного преподобного Маспратта, на который в светлый день падали солнечные лучи, давая отцу Терри повод пошутить подобающе зловещим тоном: «Солнце светит праведникам». Терри чувствовал, что поначалу родителям было грустно расставаться с прежним жилищем, даже несмотря на смертоносную черепицу. «Но после пары приемов ванны они передумали». В этом доме он прожил до самой женитьбы.

К этому времени интересы Терри начали распространяться дальше висения на деревьях. Быть может, школа его и не увлекала, но многое вне школы увлекало с легкостью. Как-то раз отец предложил Терри вместе собрать ламповый радиоприемник без батареек, чтобы он слушал его у себя в спальне. Вместе они обшарили пыльные ящики в садовом сарае и нашли старые наушники и все необходимое для антенны. «В тот вечер, – отметил Терри, – я, сам того не зная, стал нёрдом».

На катушке того первого приемника была надпись: «Что несут дикие волны?» Терри, в принципе не умевший расставаться с приборами, хранил его в коробке до конца жизни. Учитывая, что тогда первой среди помех проступала BBC Radio 3 с ее взрослым репертуаром серьезных дискуссий и классической музыки, обычно дикие волны полнились лекциями доктора Леона Рота «Миф, наука и религия» или музыкой Бузони в исполнении Альфреда Бренделя. Но Терри все равно сидел и слушал завороженный, потому что звуковые волны, попадающие из внешнего мира прямиком в спальню безо всяких батареек – это, как ни посмотри, волшебство. Чтобы позвать его за стол, родители вынуждены были ходить за ним в спальню и силком оттаскивать от наушников.

Под отцовским влиянием он стал тянуться к страницам журнала Practical Wireless («Практическое беспроводное радио», или «Практически беспроводное радио», как они его переименовали) – ежемесячной библии (цена – 1 шиллинг, 3 трехпенсовика) для апостолов, ищущих судьбоносного просветления в сложных монтажных схемах для создания, скажем, помехозащитных антенн или приемников средних волн.

Ограниченный бюджет научил его бережливости в отношении драгоценных компонентов. Терри помнил, как пришел с отцом в мастерскую по починке телевизоров в Беконсфилде, передал через стойку мелочь и гордо покинул помещение с бумажным кульком, где лежал один-единственный транзистор размером с наперсток. В дальнейшем он купил транзисторный соединитель, чтобы было проще переставлять этот незаменимый драгоценный транзистор в разные самоделки, не поломав его тонкие хрупкие «ножки». Узнал он и о том, что электричество – это весело, особенно если умеешь подвести провода от магнето к рукоятке двери сарая, чтобы папу ударило током. Когда в онемевшие пальцы вернулась чувствительность, отец даже якобы им гордился.

А еще был космос. Чтобы интересоваться ночным небом, лучше времени не придумаешь: шла вторая половина пятидесятых, когда Америка и Советский Союз наращивали свои конкурирующие исследовательские программы, а новости полнились разговорами о ракетах невообразимой мощности, спутниках и перспективе (когда же уже?) пилотируемого полета в космос. Терри, конечно же, был заворожен – а укрепляла эту завороженность чайная компания «Брук Бонд».

В 1956 году, когда ему было восемь, все его родственники и прочие знакомые получили требование, если их не затруднит, увеличить потребление чая, чтобы Терри собрал всю коллекцию карточек «Брук Бонд» из серии «В космос». У альбома для карточек (6 пенсов) была синяя обложка с внушительной надписью: «Серия из 50 карточек на тему астрономии, одобренная доктором наук Э. Хантером, секретарем Королевского астрономического общества». Терри любовался цветными рисунками планет, впитывал информацию с обратных сторон карточек, собрал их все. Так в нем пробудилась неугасимая любовь к астрономии.

Много лет спустя, когда его собственная коллекция уже давно пропала, Терри овладело внезапное желание снова заполучить альбом от «Брук Бонд» – просто проверить, сохранил ли он прежнее очарование. Работа в Часовне встала – мы зашли на eBay.

Как оказалось, серию выпускали дважды – в 1956‐м и в 1958‐м. Издание 1956 года было редким, на тыльной стороне этих карточек значилось: «Выпускается с чаем “Брук Бонд” “Чойсест” и “Эджлетс”», а на карточках издания 1958‐го – «Выпускается в пачках чая “Брук Бонд” “Чойсест”, “ПГ Типс” и “Эджлетс”». Для пуриста – разница немалая. Искомая версия 1956 года, когда-то принадлежавшая Терри, шла за 300 фунтов, а версия 1958‐го – за 60, и я знаю, какую бы требовал мой внутренний увлеченный коллекционер на месте Терри. Но он – не разбрасывавшийся деньгами, даже когда вполне мог себе это позволить, – купил версию за 60 фунтов. И правильно сделал – ее хватило. Когда пришла посылка, он аккуратно ее развернул и нерешительно листал страницы. Картинка «Планеты и их луны» на девятой карточке в серии, которую он в детстве увидел первой, вновь продемонстрировала свое гравитационное притяжение – и прошедших лет как не бывало. «Прямо как у того парня, Пруста, – произнес Терри с мечтательной улыбкой. – Он ест печеньку – и возвращается назад во времени». Ну, как-то так, да¹⁰.

Увидев зарождение нового интереса и, как обычно, стремясь лелеять все, что поможет сыну проложить путь к первопроходческой, внушительной и в потенциале даже переворачивающей мир работе, мать возила его на световое шоу в Лондонском планетарии со знаменитым бледно-зеленым куполом на Марилебон-роуд. Видимо, это произошло вскоре после открытия планетария в марте 1958 года, и та поездка стала для Терри очередным ошеломительным и формирующим опытом. Даже больше пятидесяти лет спустя он еще вспоминал, «как опустилась бархатная тишина, пролился свет, зарокотал оживший проектор и небеса раскрылись на земле». Потом мать предложила ему зайти в знаменитый музей восковых фигур мадам Тюссо по соседству – практически обязательный ритуал для большинства детей второй половины двадцатого века. Но Терри ответил, что лучше бы еще раз посмотрел световое шоу в планетарии, – что они и сделали.

Так с помощью маркетингового отдела «Брук Бонд» и специалистов по спецэффектам планетария Терри быстро стал юным знатоком астрономии. Однажды утром он – этот малец в шортах – даже заметил за завтраком ошибку в описании Марса на задней стороне пачки кукурузных хлопьев «Келлогг» и (неизвестно, по совету матери или исключительно по собственному не по-детски ответственному решению) прилежно известил об этом производителей.

Увы, ошибся на самом деле Терри: масса Марса оказалась именно такой, как указали в «Келлогг». Но все равно он получил от них вежливый ответ, а что еще лучше – несколько бесплатных пачек хлопьев, чем заслужил восхищение отца, чьи вечные старания найти дармовщинку Терри переплюнул с такой легкостью. Однажды Дэвид Пратчетт написал в компанию по производству бритв, что протянул на одном их лезвии целый год, – он был абсолютно уверен, что такая горячая похвала обязательно окупится. Спустя несколько дней пришел разочаровывающе маленький конверт с единственным новым лезвием и посланием в том ключе, что компания рада слышать добрые слова о долговечности своего продукта – «и, пожалуйста, примите от нас новый годовой запас».

В рамках тех же поощрений к знанию родители купили Терри телескоп. Не то чтобы хороший – Юпитер в его туманном оке представал «трясущимся шариком из радуг». Но для чего еще нужно воображение, как не для исправления таких недостатков? Терри стоял в ночном саду на окраине Беконсфилда и исследовал Луну.

А потом в мире Терри вдруг появилась книга про барсука, и водяную крысу, и жабу, которая умела водить.

«Будь у вселенной тяга к театральности, – писал Терри, – в этот момент раздалось бы слышимое “дзинь!” – вполне возможно, исполненное на арфе».

Это-то и стало для него переломным моментом, озарением, минутой, когда с глаз спала пелена, двигатель с щелчком сменил передачу – и жизнь на полной скорости понеслась в совершенно новом направлении. Он вместе с родителями был в Лондоне, в гостях у друга семьи Дональда Гиббонса. Позже Терри как минимум рассматривал возможность, что мать договорилась с Дональдом заранее, – все это с самого начала могло оказаться очередной побудительной затеей Айлин. Пусть так. Главное – эффект. В тот день перед отъездом Терри и его родителей Дональд Гиббонс достал с полки «Ветер в ивах» Кеннета Грэма и протянул мальчику.

До сих пор, как мы видели, Терри не брал в руки книг без откровенной взятки от матери. Возможно, все это время его сопротивление потихоньку подтачивалось. Во всяком случае, он по своей воле покупал комиксы – и в одном из них познакомился с Суперменом, после чего начался период, когда он шагу не ступал без завязанного на шее красного полотенца вместо столь важного супергеройского плаща. И ему нравилось, когда в школе учитель читал вслух классику рабочего класса тридцатых – «Семью с тупиковой улицы» (The Family from One End Street) Евы Гарнетт. В той книге он слышал немало знакомого.

Но это? Это же совершенно другой мир.

«Там был крот, – писал Терри, – но он занимался весенней уборкой! Кроты, крысы и лягушки расхаживают в одежде, как люди? Да это же Эльдорадо – хоть тогда я еще не знал, что такое Эльдорадо¹¹. Пока мы ехали домой по Вестерн-авеню в очередной машине отца, я читал; читал в свете уличных фонарей, не предназначенных для того, чтобы освещать литературное прозрение маленького мальчика на заднем сиденье, поэтому, когда под колесами захрустела наша кремниевая подъездная дорожка, у меня уже все плыло перед глазами.

Будь тогда рядом сторонний наблюдатель, он бы увидел в окне выходящей на юг спальни очень слабый свет. Слабый, потому что из-под одеяла».

Дочитал Терри на следующий же день. И началось. Он читал – бесплатно. Читал – ради удовольствия. «Это странно проникало в голову; со временем, пока ты не замечал. Какого же размера жаба? Жабы из нашего сада умещались в руке, а эта водила машину, все еще оставаясь жабой! И никого в книге это не изумляло. Поэтому, чтобы получать удовольствие, надо было притвориться, что мир немного не такой. И мне этого хватало».

«Ветер в ивах» запустил процесс. И, как мы увидим, преображение будет по меньшей мере ошеломительным. Терри, до сих пор сторонившийся чтения, теперь приступил к задаче прочитать абсолютно все.

А между тем, опровергая мрачные предсказания Генри Тейма и полностью оправдывая бурную закулисную деятельность Айлин Пратчетт, Терри сдал экзамен – предположительно единственный из класса козлищ. В следующий раз мы увидим его уже не в шортах, а в штанах. И, разумеется, за чтением.

¹ В пятидесятых «Гемеджес» на Хау-Холборн, закрытый в 1972 году, не жалел расходов на Рождество: «СМЕХ, ВИЗГ и ВОСТОРГИ целый день напролет», – сулили флаеры, имея в виду не только модель самолета, но и поставленную на праздники 800‐футовую игрушечную железную дорогу с целым поминутно продуманным дневным и ночным сценарием. Еще там, судя по всему, был неплохой отдел хозтоваров, хотя Терри об этом никогда не говорил.

² Здесь и далее, если не обозначено иное, цитаты Терри взяты из его незаконченной автобиографии.

³ Который часто называют «скетчем “Монти Пайтона” о четырех йоркширцах» – и Пайтоны в самом деле ставили его версию на живых представлениях, но изначально скетч написали и исполнили Джон Клиз, Тим Брук-Тейлор, Грэм Чепмен и Марти Фельдман для передачи-ревю 1967 года At Last the 1948 Show.

⁴ Терри жил в жутком страхе перед опозданиями. Он их просто терпеть не мог – и свои гораздо больше, чем чужие. Будь его воля, он бы приезжал в аэропорт на свой рейс так рано, что технически мог бы улететь предыдущим. Не будет ли натяжкой связать эти страхи с его опозданием на этот свет и семейной легендой, в которую оно превратилось? Возможно, будет, но самого Терри это не останавливало.

⁵ «Чхота» – не только неплохое подражание звукам попугайчиков, но и индийское слово, которое переводится как «маленький».

⁶ И здесь можно найти явно более правдоподобный психологический источник присущей Терри боязни опозданий (если кто-то станет искать), чем его промедление в роддоме, но лично он всегда предпочитал второе.

⁷ Это со временем прошло само собой, и Терри полностью стал правшой. Однако даже во взрослом возрасте, если на столе «неправильно» раскладывали приборы, он брал нож и вилку, даже не замечая этого, и спокойно начинал есть.

⁸ В шестидесятых Тейм написал два ключевых текста в этой области образования: «Время взрослеть» (Time to Grow Up) и «Питер и Памела взрослеют» (Peter and Pamela Grow Up). Пример из последнего: «Если мальчик здоров и принимает участие в играх и других физических упражнениях, его организм впитает сперматозоиды и число поллюций сократится». Пожалуй, ничто не стареет быстрее радикального полового образования.

⁹ Источники: «Религия в Великобритании», 1939–1999: сборник опросов «Гэллапа»» (Religion in Great Britain, 1939–1999: A Compendium of Gallup Poll Data) Клайва Д. Филда и прекрасный исторический труд «Британия времен послевоенной экономии, 1945–1951» (Austerity Britain, 1945–1951; 2007) Дэвида Кинастона.

¹⁰ Марселю Прусту сенсорным порталом служило печенье мадлен, о чем Терри, разумеется, знал прекрасно, но смешнее говорить «печенька» – сразу звучишь не так претенциозно.

¹¹ Не та обреченная британская мыльная опера (Eldorado, 1992–1993), а южноамериканская легенда о золотом городе.

2. Библиотечные книги, Средиземье за один день и новости о Бобе Монкхаусе

Весна 2017 года, нас с дочерью Терри Рианной пригласили на открытие мемориальной доски, которой Беконсфилдская управа увековечила связь Терри с Беконсфилдской библиотекой, – замечательная идея и совершенно заслуженная почесть, ведь, как мы скоро увидим, если и можно выбрать в его родном городе одно здание, которое помогло бы объяснить всю его жизнь, им станет именно библиотека.

Впрочем, мы едем не без опасений. Впервые с мемориального вечера в «Барбикане» в 2016 году нас пригласили поучаствовать в чем-то хоть сколько-нибудь публичном «в честь Терри», и мы еще не знаем, как к этому относиться и в чем будет наша роль. В то время, все еще болезненно ощущая отсутствие отца, Рианна жила под угрозой превратиться, как мы стали это называть, в «запасного Пратчетта», и мне казалось правильным ее от этого оградить. Да и каковы, пользуясь бизнес-жаргоном, «публичные аспекты» моей должности – теперь, без Терри? Я еще только начинал в этом разбираться.

А еще это неделя второй годовщины смерти Терри, и мысль об этом неизбежно гнетет нас обоих. Да и само возвращение в Беконсфилдскую библиотеку пробуждает воспоминания о двух других, очень разных случаях, когда я бывал там еще при жизни Терри.

В марте 2004 года Терри согласился выступить с речью и чтением. Его устраивало любое мероприятие с библиотекарями, а уж мероприятие с библиотекарями на его родной земле – и подавно. Тогда он полтора часа проработал за стойкой, выдавая посетителям книги, – с таким энтузиазмом, что в конце у него пришлось практически отнимать резиновый штемпель. Затем он подписывал свои книги – для тех, кто их принес, – да и практически что угодно, верный в таких случаях своей многолетней неизменной философии, которая звучала просто: «Если ты принес что-то свое и хочешь, чтобы я на этом расписался, я распишусь». В тот день он был на пике формы – в том состоянии, когда он носился на скорости 100 миль в час, а я – обычно нагруженный сумками – с трудом за ним поспевал и иногда срывался на бег. Я думал, это мне, его помощнику, положено входить везде первым, но на практике у нас часто случалась драка.

А затем – совсем другой визит, в знойный летний день 2013 года. Беконсфилдские библиотекари не стали значить для Терри меньше, но в тот день перед отъездом из Часовни на сбор средств для библиотеки ему стало совсем плохо. К тому времени прошло уже шесть лет с момента постановки диагноза – шесть лет, в которые он, в основном благодаря своей невероятной силе воли и нововведенной хитрой системе обходных путей, продолжал жить, и по большей части – как обычно, а когда это было невозможно, хотя бы делая вид, что как обычно.

Но легче не становилось. У Терри начались приступы – парализующие и пугающие, – когда внешний мир обрушивался на него всем весом. Его оставляла способность ориентироваться в пространстве, он часто не мог связать воедино запутанные сигналы мозга. И в свете этих приступов даже человек с такой стальной волей, как у Терри, начинает понимать, что всему есть предел.

Незадолго до этого он уже отменил участие во вручении золотых наград герцога Эдинбургского в Виндзорском замке – и мне это показалось важным звоночком. Этого дня он стопроцентно ждал с нетерпением – а я не могу делать вид, будто это даже в лучшие времена относилось ко всем делам, отрывавшим Терри от стола (и не касавшимся библиотекарей). «Давай каждую неделю записывать в ежедневник что-нибудь, что можно отменить, – шутил Терри. – Будем дарить себе свободный день». И действительно: если мероприятие по любой причине отменялось, неожиданно появлялись лишние часы для работы и отдыха в Часовне, воцарялась чуть ли не отпускная атмосфера. Однако поездка в Виндзор на вручение Премий герцога Эдинбургского явно не относилась к разряду «чего-нибудь, что можно отменить»¹.

Но тем утром машина с водителем ждала на подъездной дорожке… ждала, ждала и ждала. Терри не мог выйти из дома. Он остался с Лин. Я позвонил и извинился от его имени. Он взял выходной на остаток дня и на следующий день. Это было неслыханно. Потом он снова собрался с силами. Но я уже с упавшим сердцем понял, что отныне над любыми договоренностями стоит вопросительный знак. Больше в его ежедневнике чернилами не пишут.

Вскоре после того случая, в утро выступления в Беконсфилдской библиотеке, его состояние снова ухудшилось. Я не представлял, как можно ехать, даже несмотря на Беконсфилд со всеми его библиотекарями. И все же он сумел добраться из Часовни в машину. До сих пор не понимаю, каким чудом. В дороге он много спал, а я переживал о том, что нас ждет на месте. Зря. Когда он вошел в библиотеку, тепло приветствуя людей по пути, казалось, что мир вернулся под его контроль. Я сидел рядом с ним на сцене в своей новой роли «хранителя историй», готовый заполнить паузы, если разговор забуксует. Но разговор не буксовал. Слышался смех – гарантированный на любом выступлении Терри Пратчетта. Рассказывая о важности библиотеки в жизни ребенка, Терри уверял, что сам в школе научился только «драться и плеваться», – может, это и было не совсем правдой, но публике понравилось. Он раскрыл, что прообразом нянюшки Ягг, ведьмы из Ланкра в Плоском мире, послужила жительница беконсфилдского Старого города – подруга его родителей миссис Пламридж, известная как миссис Плам².

И он говорил о Черной Мельнице – своей аналогии для зачастую холодного и бесстрастного писательского мышления, той части мозга, что ищет материал и не отключается никогда, ни при каких обстоятельствах. «Когда умирал мой отец, мать плакала и я ее утешал, – рассказывал Терри публике, – так вот, даже тогда какая-то частичка моего мозга говорила: “Так вот на что это похоже…” Все – зерно для Черной Мельницы. Все когда-то да пригодится».

Мы как раз отослали издателям рукопись «Поддай пару!», а поскольку Терри был уже не в состоянии читать, в библиотеке я сам прочитал пару страниц с телефона – эпизод, где жители Сто Лата собираются посмотреть на историческое отправление самого первого в Плоском мире паровоза. И ушли мы, как всегда бывало с Терри, под овации и добрые пожелания.

В машине он снова уснул, а я разбирался в своих противоречивых чувствах. Среди них было и огромное облегчение от того, что день, вопреки всему, прошел как по маслу. И восхищение тем, что этот человек с дегенеративным заболеванием мозга все еще на коне. Но и печаль, и тревога – сколько таких дней еще осталось?

А теперь 2017‐й, Терри уже нет, а я – снова в Бакингемшире с Рианной, снова подъезжаю к библиотеке, не представляя, чего ожидать. Первый сюрприз – количество машин. Мы не смели и предполагать, сколько человек приедет на открытие. Люди вообще выходят за порог ради мемориальных досок? И все же, кроме официальных представителей библиотеки с их гостями и россыпи фотографов от прессы, здесь собрались и фанаты, причем не только из округи, но и, как выяснилось, из такой дали, как Лидс и Суонси. Яблоку негде упасть, царит чуть ли не карнавальная атмосфера, чего обычно не ждешь на открытии не самого большого округлого украшения на стене провинциальной библиотеки. Здесь и мэр Беконсфилда со своей вычурной цепью, и люди в костюмах персонажей из Плоского мира, и городской глашатай Ричард «Дик» Смит в роскошном зелено-золотом и… ну-у… пожалуй, можно сказать, кричащем глашатайском костюме, с медалями и черной адмиральской шляпой с пером, которую Терри наверняка бы одобрил, а то и примерил сам, дай ему хоть полшанса.

И, наконец, сама доска: когда спадает бархатный покров, мы видим золотые рельефные буквы на темно-коричневом фоне, – она формальна, но трогательна и в каком-то смысле точно такая, как надо. На ней написано: «Здеся был Терри Пратчетт».

Ну ладно, нет. На ней написано: «Сэр Терри Пратчетт, OBE[7]. Родился 28 апреля 1948 года в Беконсфилде. Всемирно известный автор романов о Плоском мире и множества других литературных произведений. 1948–2015»³.

Рианна на высоте – отчего я испытываю гордость и невероятную благодарность, – а для меня следующая пара часов – во многом из-за количества костюмов – пролетает в сюрреалистическом тумане, который и не думает рассеиваться, когда ко мне подходит человек и представляется бывшим агентом покойного Боба Монкхауса. Затем он рассказывает, как сильно этот комик и бывший ведущий шоу The Golden Shot любил творчество Терри и что он был гордым обладателем как минимум одного романа о Плоском мире с автографом. Словами не передать, как я, многолетний поклонник Боба Монкхауса – и, более того, сам обладатель его автобиографии «Смех до слез: история моей жизни» (Crying with Laughter: My Life Story), – рад это слышать⁴.

Одно крыло здания расширили; со стены сняли табличку «БИБЛИОТЕКА, БЕКОНСФИЛДСКИЙ ФИЛИАЛ»; место перед фасадом расчистили под парковку. Но в остальном все точно так же, как видел Терри в 1959 году: новенькая, но неказистая провинциальная кирпичная коробка, перед ней – миниатюрная бетонная площадка с парой деревьев, обязательных по городскому закону⁵. Внутри единый зал с высоким потолком, хранящий множество стеллажей – хранящих, в свою очередь, отправную точку творческого пути Терри Пратчетта.

Представляю, как его туда привела мама, когда однажды в субботу отправилась за покупками, – этого ранее безразличного одиннадцатилетнего мальчишку, которого приходилось силком затаскивать в комнату с книгами, теперь пробужденного мощью «Ветра в ивах» и голодного до чтения. Более того, будучи конкретно этим мальчишкой, он внезапно поставил себе задачу прочитать все – и, хотя в первое посещение быстро выяснилось, что в Беконсфилдской библиотеке нет всего, там явно хватало всякого, а работники знали, где раздобыть остальное.

Сколько всего надо было прочитать, сколько всего открыть о том, как устроено чтение, а тут – целый зал с запахом бумаги, клея и пропылесошенного ковра, где и делаются все эти открытия. Отец рассказывал, что в детстве любил серию «Этот Вильям!» (Just William) Ричмал Кромптон, – так может, ее полюбит и Терри. Его первыми заказами в библиотеке стали две книги о Вильяме – принесенные на стойку, отмеченные свеженькой печатью с датой возвращения спустя три недели, занесенные на новую карточку с его именем: в библиотеках есть свои священно-административные ритуалы – и даже это по-своему волновало новичка.

Те книги вмиг пришлись ему по душе – возможно, отчасти потому, что истории о Вильяме резонировали с романтизированной версией деньков в Фоти-Грине – с воспоминаниями о блуждающей ватаге взаимозаменяемых ребятишек, что слоняется в блаженном безделье, ища новые способы расцарапать коленки и провести время, – а отчасти потому, что они нисколько не походили на его жизнь, но чтение, очевидно, могло подарить и это: путешествие в другие места, к другим людям.

А затем сосед, чей сын вырос из книжек про Вильяма, подарил Терри целую стопку, чтобы он мог хранить их в спальне и с чистой совестью звать своими, и тут уж пути назад не было.

«Меня околдовало, – говорил Терри о Кромптон. – Тогда я не мог бы этого объяснить, но теперь знаю, что впервые встретил иронию – словесное подмигивание, благодаря которому читатель чудесным образом чувствует себя соучастником событий. Голова кругом шла! Со словами можно играть в игры!»

В следующее посещение библиотеки он – снова по совету отца – взял пару историй капитана У. Э. Джонса о Бигглзе. Самолеты! Воздушные битвы! Взрывы! И так много! К тому моменту, как Терри вошел в двери Беконсфилдской библиотеки в 1959‐м, капитан Джонс написал о героическом летчике 65 книг, а всего он напишет 98⁶. «Бигглз летит на запад», «Бигглз летит на север», «Бигглз летит на юг», «Бигглз возвращается домой»… Хоть месяцами перебирай обширные библиотечные запасы приключений – если, конечно, ты не Терри, ведь тогда хватит считаных дней. А там уж Терри перешел к «Отдохновению миссис Мэшем» Т. Х. Уайта (Mistress Masham’s Repose, 1946) о десятилетней сиротке, обнаружившей лилипутов в Нортгемптоншире, и это тоже завораживало, потому что предполагало мир, в рамках которого реален другой вымышленный мир – то есть мир «Путешествий Гулливера» Свифта. Да, кстати, он заодно и «Путешествия Гулливера» прочитал.

«Я не искал идей, техник или – жуткое слово – советов, – писал Терри много лет спустя. – Я просто впитывал»[8]. Или, как он сказал публике на том выступлении 2013 года, «Я читал, пока голова не начинала трещать по швам». И речь шла не только о погружении в текст – он предполагал, что польза есть уже от пребывания рядом с книгами. «Почему-то, – писал Терри в заметках для автобиографии, – мне казалось, будто достаточно находиться в библиотеке, будто содержимое книг проходит через кожу в каком-то подобии осмоса, и даже сейчас я не уверен, что так уж ошибался».

Все это объясняет, почему его походы в библиотеку в субботу утром начали растягиваться. В конце концов он стал приходить сюда, не только чтобы возвращать прочитанные книги и выбирать новые, – он просто шатался у шкафов часы напролет. Кажется, Терри засиживался по выходным в Беконсфилдской библиотеке так же, как другие стоят по субботам в магазинах гитар – просто чтобы быть там, рядом с тем, что так любишь, среди своих.

И каким-то образом из этих походов родилось что-то вроде работы. К двенадцати Терри внедрился в штат библиотеки в должности субботнего мальчика. Открывала ли библиотека такие вакансии? Были ли вообще до него «субботние мальчики»? Похоже, Терри, никого не спрашивая, просто перешел от праздного шатания к посильной помощи – так и появилась его работа. Сперва он в основном расставлял книги по полкам. Потом сидел за столом со стопкой поврежденных томиков и помогал их восстанавливать, орудуя клеем и скотчем, ножницами и скальпелем⁷. В конце концов ему рассказали и о чудесах десятичной классификации Дьюи. Но ни разу не заплатили.

Но вот в чем прелесть: за старания маленький, но услужливый и явно настойчивый паренек в очках стал выгодополучателем негласного уговора, по которому начальство сквозь пальцы смотрело на то, сколько книг он выписывает самому себе. Позднее Терри по-разному оценивал максимум одновременно взятых им книг, но чаще всего звучало число 67. Никто особенно не возражал, что целые полки изданий, по праву принадлежащих жителям Беконсфилда и его окрестностей, временно переезжали в спальню Терри.

Иногда посетители просили у него совета. «Люди, приходившие в библиотеку, – вспоминал Терри, – останавливали странного, но безобидного мальчишку, таскавшего стопки книжек, и задавали вопросы типа: “Что у вас подходит для ребенка восьми лет?” А я отвечал: “Книга для ребенка двенадцати лет”, – потому что мне всегда казалось, что родители, которым приходится обращаться к библиотекарям, не понимают, как на самом деле читают те, кто любит читать. Кто захочет читать книгу, которая ему подходит? Точно не я. Я хотел неподходящих книг».

Был ли неподходящим «Специалист» (The Specialist) Чарльза «Шика» Сэйла? Очередная отцовская рекомендация. Дэвид Пратчетт ставил это произведение в один ряд с самыми чудесными литературными творениями всех времен – и, возможно, не ошибался. Сэйл был американским водевильным актером, а его короткая книжка 1929 года рассказывала о строителе уличных туалетов – человеке, влюбленном в свое ремесло и всегда готовом поделиться мудростью о расположении клозетов. Терри нашел ее на полке, забрал домой и проглотил одним махом. Больше всего его зацепило то, что книга оказалась смешной, хотя не содержала ни единой явной шутки. Это определенно было особым искусством – и позже, в 2004 году, в эссе для Books Quarterly, собственного издания книжной сети «Уотерстоунс», Терри будет петь дифирамбы этой тонкой книжке за «ласковый урок о природе юмора. Ему нужна глубокая почва, – написал Терри, язвительно добавив: – Остроумие можно вырастить и на занудстве».

А библиотечные подшивки старых номеров «Панча»? Они подходящие? Эти темно-красные тома не первой свежести, начинавшиеся с рубежа веков и довольно устрашающе занимавшие целые ярды полок, пожалуй, все-таки не предназначались для возрастной группы 12–14 лет. И все же юный Терри, по его словам, их практически распотрошил, прочитал от корки до корки: не просто листал ради рисунков и карикатур Г. М. Бейтмена – хотя они наверняка среди прочего вдохновили Терри на собственные рисунки того времени, – но погружался в статьи, получив непревзойденный урок по искусству комической прозы.

В тех подшивках «Панча» он находил тексты П. Г. Вудхауза, Джойс Гренфелл, Кингсли Эмиса, Квентина Криспа, Бэзила Бутройда, Сомерсета Моэма, Джоффри Уилланса и Рональда Сирла (чьи книги о Молсворте он прочтет позже), а также Р. Дж. Йитмана и У. К. Селлара, у которого Терри заодно проглотил историческую пародию «1066 и все такое» (1066 and All That) вместе с менее известными работами «А теперь вот это все» (And Now All This), «Бред сивой кобылы» (Horse Nonsense), «Садовый мусор» (Garden Rubbish)…

«Панч» привел в его жизнь и Марка Твена, и Джерома Клапку Джерома, чтобы они стали для него еще одним творческим ориентиром. А еще чтение «Панча» значило, что он читал колонки Патрика Кэмпбелла, который позже, как и Алан Корен (другой автор «Панча» и газетный колумнист, чьи тексты Терри будет обожать и открыто растаскивать на шутки), прославится как капитан команды в викторине BBC Call My Bluff, но для Терри в первую очередь останется автором «Панча»⁸. Эти старые журналы – по сути, энциклопедия влияний, которые в первую очередь сформировали журналистский стиль Терри, но послужили основой и для всего его дальнейшего творчества⁹.

И именно в «Панче» он впервые встретил имя Генри Мэйхью, приведшее его к другой библиотечной полке, возле которой он, как загипнотизированный, листал страницы шедевра викторианской журналистики – «Рабочие и бедняки Лондона» (London Labour and the London Poor). Мэйхью прочесал столицу, поговорив с жителями об их работе; он расспрашивал каждого встречного, от «королевского охотника на крыс и кротов», который неунывающе отмахивался от свирепых укусов – издержек профессии, – до «искателей шакши»[9], собиравших собачьи экскременты для продажи дубильням, а также уличных торговцев всех мастей, так что книга так и бурлит, подобно лондонским улицам, от людей и их голосов. В свое время великое произведение Мэйхью прямо повлияет на роман 2012 года «Финт», но можно смело сказать, что задолго до этого оно населило персонажами как улицы Анк-Морпорка, так и закоулки воображения Терри.

А потом, в конце 1961 года, когда ему исполнилось тринадцать, один беконсфилдский библиотекарь пододвинул субботнему мальчику три томика, перевязанных шнурком, и сказал что-то в духе: «Думаю, тебе будет интересно».

«Эта чертова книга была кирпичом под колесом велосипеда моей жизни», – впоследствии сказал Терри о «Властелине колец»¹⁰. На тот момент великий труд Толкина не то чтобы только-только сошел со станков: эти три тома выходили на протяжении года с 1954‐го по 1955‐й, а написаны были еще раньше – в 1949‐м. Другие ребята в школе уже их и прочитали, и обсудили. А значит, торопиться было особенно некуда. Терри отложил книгу на пару недель – до Нового года, когда ему поручили сидеть с детьми друзей его родителей. И вот тогда, один в чужой гостиной, он открыл первый том.

Карта на форзаце сразу показалась юному Терри хорошим знаком. Карта в книге – это часто показатель качества, правильно? Она обещает далекие путешествия. И он не был разочарован. Даже годы спустя он еще помнил диван, на котором сидел в шестидесятых, пустую, слегка прохладную комнату (отопление в конце концов отключилось – профессиональный риск, с которым сталкивалось немало нянек) и ощущение, что «на краю ковра начинался лес. Я помню зеленый свет, который проникал сквозь листья. С тех пор я никогда не погружался в книгу так сильно»[10].

Он читал весь вечер. Настала полночь, за ней – 1962 год, а Терри все читал. Затем, когда родители вернулись с праздника, он ушел домой и читал в постели до трех ночи. Проснулся в новом году с книгой на груди, нашел, где остановился, и продолжил. И позже в ту ночь – где-то, по расчетам самого Терри, через 23–25 часов после первой страницы, – он дочитал третий том. А после открыл первый и начал заново.

Если «Ветер в ивах» прозвучал в кино жизни Терри первой струной арфы, то «Властелин колец» – уже второй, причем, пожалуй, более громкой. Это была его инициация как читателя фэнтези, а заодно первый повод задуматься, есть ли в этом ярлыке какой-то смысл. (Разве не вся художественная литература уже по определению – фантазия? Почти всю взрослую жизнь Терри проведет по уши в этой дискуссии.) И еще это было его первое погружение в подростковое фанатство, которое он в конце концов перерастет, так что останутся только глубже всего укоренившиеся и самые стойкие черты. Терри, конечно, далеко не единственный в юности ставил «Властелина колец» в ряд величайших достижений человечества. Но для него – занимавшего уникальное привилегированное положение в угольном забое Беконсфилдской библиотеки – дело было не только в книге самой по себе, но и в том, что она открывала, как отправляла в доселе неизведанные разделы: к полкам мифологии, истории, древней истории, археологии… От этого землетрясения трещины разбежались в самых разных направлениях.

Через шесть лет Терри напишет Толкину насчет повести «Кузнец из Большого Вуттона» (Smith of Wootton Major) про сына кузнеца, который проглотил монетку, запеченную в праздничный пирог, и оказался допущен в «Сказочную страну»[11]. Книга вышла 9 ноября 1967 года и почти сразу попала в руки Терри: его письмо автору датировано 22 ноября. А письмо почти сразу попало в руки Толкину – его ответ датирован 24 ноября, то есть пришел едва ли не со следующей почтой. В письме девятнадцатилетнего Терри из дома 25 по Аппер-Райдинг не упоминается, что он журналист (уже почти два года на своей первой работе в Bucks Free Press) или молодой писатель, к тому времени издавший первый рассказ и закончивший рукопись романа для детей. Он пишет с благодарностью, ничего не прося взамен, исключительно как фанат.

«Дорогой профессор Толкин!

Это просто благодарное письмо. Я только что прочитал “Кузнеца из Большого Вуттона”. Сказать по правде, заказывая его, я ожидал легкое повествование сродни “Фермеру Джайлсу из Хэма”¹¹ – а в результате читал и перечитывал с трепетом.

Даже не знаю, что именно сподвигло меня вам написать. Это то, чего не было во “Властелине колец”, разве что в малейших объемах, – чувство узнавания. В “Кузнеце” вы высказали то, что, надеюсь, я уловил, и возникло чувство почти что узнавания. Когда я читал, меня охватило странное чувство скорби. Не могу объяснить понятнее. Это как слушать старинную музыку, только ближе к поэзии по определению Грейвса¹². Большое спасибо за то, что это написали.

Теперь я жду “Сильмарилион”¹³.

Искренне ваш,

Теренс Пратчетт»

Ответ Толкина был кратким – возможно, в чем-то даже отпиской, – но в четырех четких предложениях он обозначил, что это первое письмо о «Кузнеце из Большого Вуттона», и закончил так: «Очевидно, у вас повесть вызвала столь же сильные чувства, что и у меня. Вряд ли я могу сказать больше». Не будем задаваться вопросом, мог ли на самом деле Толкин сказать больше вопреки его заявлению. Не в том суть. Куда важнее, что само письмо, так быстро пришедшее, и подаренное им ощущение, правильное или нет, что Толкин – не далекая возвышенная фигура, а простой смертный с пишущей машинкой, лично отвечающий читателям, – произвело на Терри неизгладимое впечатление.

И вновь мы видим, что все начиналось с Беконсфилдской библиотеки и тех перевязанных томиков на стойке. Этот «раздолбай и мечтатель» (снова цитируя Терри), которому библиотека открыла столько возможностей, в конце концов стал автором книг, которые сами попали в библиотеки, где их нашли другие раздолбаи и мечтатели, тоже искавшие новые возможности… Уверен, этот круговорот приносил Терри более долговечное и глубокое удовлетворение, чем любые другие плоды его профессионального успеха.

«Сложно представить писателя, который не был сначала читателем»[12], – написал однажды Терри. Так и вижу его: одиннадцать лет, сидит, скрестив ноги, на полу в отделе детской литературы, склонив голову над лежащей на коленях книгой, рядом – стопка следующих, а впереди уже расстилается его собственная дорога. Или, как безупречно выразится Рианна в своей речи на открытии мемориальной доски: «Папа родился в Беконсфилде, но писатель Терри Пратчетт родился в Беконсфилдской библиотеке».

¹ Терри горячо поддерживал Премию герцога Эдинбургского, поощряющую молодых людей отправляться в походы, знакомиться с дикой природой, ставить палатки, жить под дождем и в целом выходить за рамки обычной школьной программы. Терри считал это, как он однажды сказал, «главной частью набора “Создай человека”». Да, правда, сам он не то чтобы был выдающимся путешественником, но он одобрял все, что обещало ослабить хватку школы на разуме молодежи.

² Терри писал о миссис Плам в заметках для автобиографии. Важная фигура его детства, часто заходившая пропустить стаканчик с Дэвидом и Айлин, – она была жизнерадостной и оптимистичной женщиной с «грязным смехом, словно клокот в стоке первоклассного борделя». Каждый год она дарила отцу Терри на Рождество умеренно пошлый календарь с обнаженными женщинами – без которого в те времена, как вроде бы учит нас история, гараж механика считался неполноценным.

³ Конечно, Терри уже это высмеивал в романе 1987 года «Творцы заклинаний»: «Зачастую об этом свидетельствует лишь маленькая табличка, сообщающая, что, вопреки всякой гинекологической вероятности, именно в этом домишке и в этой комнатке (поднимите глаза, вон то окно) родился кто-то очень знаменитый»[13].

⁴ Насколько помню, мы говорили о параллелях между подходом Боба Монкхауса к комедии (его привычке записывать на полях книг шутки и возможные подводки к шуткам, где бы они ни подворачивались) и подходом Терри к сбору материала для романов, придя к выводу, что они разделяли перманентно действующий и в конечном счете научный метод работы. Может, в этом и есть доля правды. Во всяком случае, сейчас мне пришло в голову, что можно вполне успешно провести игру «Монкхаус или Пратчетт?» на основе их каталогов «возможно, позаимствованных шуток»: «Загорелась деревенька в Борнмуте, пожар было видно на расстоянии в три фута» (ответ: Монкхаус). «Дай человеку огонь, и он будет греться целый день, но подожги его, и ему будет тепло до самой кончины»[14] (ответ: Пратчетт) и так далее.

⁵ Я практически уверен, что Беконсфилдская библиотека не вдохновила буквально библиотеку Незримого Университета в Плоском мире. Вторую, пожалуй, лучше представить в виде рисунка Эшера – множество головокружительно высоких книжных шкафов, непонятно изгибающиеся полки и исчезающие горизонты; первую все-таки проектировали для работы в пределах трех обычных измерений.

⁶ Бигглз, как и Рой из «Роверов»[15], оказался необычайно устойчив к традиционным эффектам старения и под занавес своих приключений в 1968 году представал таким же пышущим здоровьем и остроглазым, как в их начале в 1932‐м.

⁷ Думая о том, как Терри мастерски восстанавливал библиотечные книги, я вспоминаю, как стоял на коленях на полу Часовни, упаковывая за него рождественские подарки, а он стоял у меня над душой, сложив руки, и говорил: «Я всегда с подозрением относился к тем, кто умеет красиво заворачивать подарки». Очевидно, он разбирался в этом лучше, чем признавал.

⁸ Когда в ноябре 1997 года Терри пришел на шоу Call My Bluff с Аланом Кореном, Барри Крайером и Сэнди Токсвиг, у него сбылась детская мечта. Жалко только, к тому времени Роберта Робинсона в роли ведущего уже сменил Боб Холнесс, потому что Робинсона Терри тоже в первую очередь почитал как писателя. О своем опыте на шоу он рассказывал фан-форуму alt.fan.pratchett так: «Лучше сразу вскрыть вены, чем пытаться неумело блефовать против двойного таланта Алана Корена и Барри Крайера». Но он неплохо справился. Его следующая реплика: «Дальше по планам у меня, видимо, реклама кофе».

⁹ Когда мы вернулись туда в 2013‐м, Терри громко жаловался библиотекарям, что тех томов «Панча» уже не видно на полках, и предложил на прибыль с билетов в тот день, шедшую в фонд библиотеки, приобрести их снова. И вообще-то не шутил – хотя, уверен, библиотека изящно воспользовалась своим неотъемлемым правом его проигнорировать.

¹⁰ Он сказал это в речи «Почему Гэндальф не женился», с которой выступил в 1985 году в Ковентри, на фантастическом конвенте Novacon.

¹¹ Комическая средневековая сказка Толкина 1937 года, в которой неказистый фермер случайно становится местным героем, прогнав полуслепого великана мушкетоном, после чего ему поручают справиться с действительно устрашающим драконом.

¹² Роберт Грейвс (1895–1985) наиболее известен как автор военных мемуаров «Со всем этим покончено» (Goodbye to All That, 1929) и вымышленной автобиографии римского императора «Я, Клавдий» (I, Claudius, 1934), а также множества сборников поэзии, куда, очевидно, и заглядывал Терри.

¹³ Ему придется подождать. Свод легенд под названием «Сильмариллион» (в письме Терри написано с ошибкой), над которым Толкин работал с 1917 года, в конце концов скомпонует его сын Кристофер и издаст в 1977‐м, через четыре года после смерти автора.

3. Неприличные журналы, недоеденный заварной крем и сатанинская школьная форма

Две вещи, с которыми Терри Пратчетта познакомила его бабушка:

1) творчество Гилберта Кита Честертона, 2) курение.

Наверное, лучше начать с курения.

Бабуля Пратчетт – бабушка Терри по отцовской линии – сама скручивала папиросы. А докурив, вытряхивала окурки из пепельницы, разворачивала и возвращала недогоревший табак в жестянку с запасом. Чего добру пропадать? Как в 2004 году написал в коротком эссе о ней сам Терри: «В детстве меня это очаровывало, потому что не надо быть математиком, чтобы понять, что могли существовать крошки табака, которые она курила несколько десятилетий подряд, а то и дольше»[16].

Во время школьных каникул, пока родители были на работе, маленького Терри отправляли на день в беконсфилдскую муниципальную квартиру бабули Пратчетт¹. Там-то он однажды и совершил большую ошибку – смастерил на ее глазах игрушечную трубку из выскобленной картофелины и соломинки. За работой он вслух поделился своим растущим любопытством, какой дым на вкус. Ему было около восьми лет.

Другой опекун, не столь тактически подкованный, как бабуля Пратчетт, – или, возможно, просто современный, – уже тогда выбил бы картофелину у мальчика из рук и велел приложить юное воображение к созданию чего-то более полезного для здоровья – например, ружья. Но бабуля Пратчетт явно действовала на другом уровне. Позволив Терри закончить начатое, она молча достала из жестянки табак, заложила в чашу импровизированной трубки, помогла ее зажечь… а потом молча наблюдала, как внук затягивается через соломинку и приобретает мертвенный бледно-зеленый оттенок. По-прежнему без комментариев, она протянула ему стакан лимонада.

И готово дело. За исключением, как без подробностей говорил Терри, «нескольких понятных аберраций в шестидесятых», с того дня он не курил ни разу.

А потом, спустя три года после этого, когда Терри уже было одиннадцать, – Г. К. Честертон. И снова тактика бабули Пратчетт больше напоминает иммерсионную психотерапию, но на сей раз с результатами поприятнее. В ее квартире была одна-единственная книжная полка, где, наверное, самым большим томом был «В помощь кроссвордисту». (В кроссвордах бабуля Пратчетт была не просто любителем, а увлеченным профессионалом.) Но имелась там и подборка художественной литературы, и однажды, когда пришел Терри, бабушка достала честертоновское фэнтези 1904 года «Наполеон Ноттингхильский», где действие разворачивается в 1984 году², в Лондоне, привыкающем к новому королю – любителю розыгрышей.

«Я читал вслух, а бабуля слушала», – писал Терри. Когда он закончил, бабушка предложила ему «Человека, который был Четвергом» – как позже говорил Терри, книгу, которую надо заставлять прочесть всех политиков.

Но бабуля не только предоставляла книги. Она также рассказала Терри, что Честертон, скончавшийся в 1936 году, раньше жил в Беконсфилде – и в былые времена она даже сталкивалась с ним на улицах. Он, сообщила она Терри, был «крупным мужчиной с писклявым голосом». И это (то, что он здесь жил, а не то, что он был крупным и с писклявым голосом) вдруг объяснило Терри, почему лужок напротив квартиры бабули Пратчетт называется Честертон-грин.

А за этим последовала такая блестящая история: бабуля Пратчетт вспомнила день, когда на Беконсфилдском вокзале задержали поезд, чтобы доставить в Лондон статью для журнала Strand, которую не успел закончить вовремя великий писатель.

Супергеройская способность Честертона останавливать поезда и сама по себе не шутка, но сильнее в этих откровениях Терри, похоже, зацепило то, как они помещали знаменитого писателя в совершенно знакомые места – в Беконсфилд, на тот самый вокзал, где Терри вот только что клал монетки на рельсы. В этом смысле истории о Честертоне, пожалуй, сравнимы по весомости с мгновением, когда несколько лет спустя на фантастическом конвенте в Лондоне Терри, приехавший туда как фэн, вдруг оказался по соседству с Артуром Кларком у писсуара в туалете. Так его озарило, что писатели, хоть их и легко вообразить кем-то грандиозным, на самом деле люди из плоти и крови, которые живут среди нас, а в случае Артура Кларка – еще и опустошают мочевые пузыри рядом с нами. А раз так, возможно, не столь уж странно верить, что однажды в далеком будущем ты и сам сможешь стать писателем.

Обогащенный интересом к Честертону, Терри вернулся в библиотеку. Там он в конце концов познакомился с его защитой сказок от обвинений в том, что они не годятся для впечатлительных детей. «Сказки критикуют за то, что они говорят детям, будто драконы существуют, – писал Честертон в манере, которая с нашего конца телескопа весьма напоминает пратчеттовскую. – Но дети и сами знают, что драконы существуют. Сказки говорят о том, что драконов можно убить»[17].

И в свое время он переймет у Честертона мысль, что «повседневное и незаметное, повернутое неожиданной стороной, куда чудеснее и страннее любой выдумки»[18], которая станет одним из столпов его собственного творчества. Много лет спустя, когда Терри попросят составить список гостей для «званого ужина с писателями его мечты», он назовет Г. К. Честертона, Марка Твена и Нила Геймана, добавив, что Честертона и Твена выбрал за литературный гений и вероятное удовольствие от беседы с ними, а Геймана – потому что тот всегда знает, где поблизости найти хорошие суши. Терри и Нил посвятят свой соавторский роман «Благие знамения» Честертону – «человеку, который понимал, что происходит»[19].

Так бабуля Пратчетт подарила Терри Честертона и все из этого подарка вытекающее, а Терри в ответ подарил бабуле Пратчетт фантастику. В этом отделе Беконсфилдской библиотеки Терри стал бывать все чаще, и ему казалось честным делиться с бабушкой литературными находками, как она поделилась своими. Так он начнет приходить к ней с томиками из серии «Города в полете» Джеймса Блиша – «Землянин, вернись домой» (Earthman Come Home, 1955), «Звезды в их руках» (They Shall Have Stars, 1956), «Триумф времени» (A Clash of Cymbals/The Triumph of Time, 1959) – и сборниками рассказов Брайана Олдисса «Пространство, время и Натаниэль» (Space, Time and Nathaniel, 1957), «Полог времени» (The Canopy of Time, 1959) и «Нет ничего лучше завтра» (No Time Like Tomorrow, 1959). А бабуля Пратчетт, поощрявшая его во всем, будет радостно их принимать и жадно читать после его ухода.

«Ну или так она говорила, – писал Терри. – С бабулей никогда не поймешь».

Таким образом, к решительной направляющей руке матери стоит добавить влияние на формирующийся разум Терри бабули Пратчетт – влияние более мягкое, но столь же неизгладимое. Флоренс Пратчетт, в девичестве Хант, была невысокой женщиной, с виду замкнутой и, пожалуй, даже заносчивой, но, как поймет Терри, при этом самодостаточной и невероятно мудрой. И той еще авантюристкой, когда получалось. После школы она служила в армии, а потом самостоятельно выучила французский и работала во Франции горничной.

Дело было во время Первой мировой войны. Девушек тогда поощряли писать солдатам на фронт, и, по словам Терри, Флоренс вынула из шляпы с потенциальными друзьями по переписке имя Уильяма Пратчетта. Переписка переросла в отношения, когда Уильям вернулся с Первой мировой живым – вместе с двумя братьями. «Прямо как в “Спасти рядового Райана”, – анахронически заметил Терри, имея в виду уход целой семьи на фронт. – Только все рядовые выжили». Семейная легенда гордо гласила, что прадедушка и прабабушка Терри получили письмо от короля с благодарностью за их тройной вклад в дело победы.

Терри всегда казалось, что бабушка могла найти и кого получше. Не потому, что Уильям Пратчетт – которого Терри сравнивал то с Уинстоном Черчиллем, то с музыкантом Билли Коттоном, то с ворчливой картофелиной – был плохим человеком или неверным мужем. Он был замечательным дедушкой и рассказывал Терри умопомрачительные истории о Первой мировой, о своих браконьерских похождениях или о том, что ему, среди прочего, приходилось делать в детстве – пи́сать в ацетиленовую лампу старинного автомобиля, потому что кристаллы карбида пересохли и не давали газ для фар. «Вот это ностальгия всем ностальгиям ностальгия, – замечал Терри в набросках для автобиографии, – не то что нынешняя».

Но Уильяма Пратчетта нельзя было назвать интеллектуалом: его интересы ограничивались мастерским жульничеством в понтон и домино, а на книги и чтение он смотрел косо, и потому бабуле Пратчетт приходилось следовать своим интересам украдкой и с оправданиями. И все же она потихоньку читала все, что попадало ей в руки, – за исключением, быть может, книжек Джеймса Блиша, – и ревностно стерегла свою книжную полку, чьи богатства раскрыла понимающему Терри.

Дедуля Пратчетт, кстати говоря, дожил до почтенного возраста в 92 года, хотя сам считал, что его возраст еще почтеннее – 94. После смерти Флоренс он стоически держался один, окруженный «клокочущими бутылями самодельного вина», как вспоминал Терри, и запоздало учился ухаживать за собой так, как это редко приходилось делать мужчинам его поколения. Однажды он сел за пышный обед на одного, состоящий из пастушьего пирога и десерта из слив с заварным кремом, почувствовал недомогание и постучал в стену соседу, который вызвал «Скорую». Дедуля Пратчетт скончался по дороге в больницу, и – по семейной легенде, особенно усердно распространяемой отцом Терри, – его последними словами на этой земле был страдальческий возглас: «Я же не дошел до заварного крема!»

Отнесем в разряд «слишком хорошо, чтобы проверять».

Сами знаете, как это бывает. Берешь всего-то пару книжек в библиотеке или у бабушки, думаешь, что у тебя все под контролем и ты справишься, – они же, в конце концов, чужие, чего тут переживать? Но глазом не успеешь моргнуть, как переходишь на что позабористее – старые книжки от букинистов, причем платишь за них собственные деньги и приносишь их домой, и даже ставишь на полку в собственной спальне. Тут уж пиши пропало – не успеешь опомниться, а уже перешел на новенькие издания и подсел до конца жизни.

Так и юный Терри Пратчетт как-то раз катался на велосипеде в тот редкий выходной, который не проводил в библиотеке, и ненароком оказался на пороге «Книжного коттеджа» в деревне Пенн. Название ему шло. В этом помещении уже успели побывать закусочная, где подавали рыбу и картошку, и филиал банка «Барклайс», а потом кто-то поставил на окно стопку старых книг по несколько пенсов каждая – и родилось новое предприятие. Но с виду этот дом по-прежнему больше напоминал скромный коттеджик, чем магазин.

Впрочем, читатели книг о Плоском мире знакомы с концепцией Б‐пространства, а все остальные пусть проконсультируются с «Путеводителем по Плоскому миру», раздел «Природа библиотек»: «Даже крупные собрания обычных книг искажают время и пространство, что подтвердит любой побывавший в старомодном магазине букиниста – таком, где больше лестниц, чем этажей, и где ряды полок упираются в двери, как будто бы слишком маленькие, чтобы в них прошел человек нормального роста». В «Книжном коттедже» явно действовали законы Б‐пространства; более того, возможно, именно его комнатушки, доверху заваленные и под завязку набитые книгами всех видов и возрастов, первыми навели Терри на размышления об этих законах. Но они были далеко не последними.

Первая книга Терри из «Книжного коттеджа» – старый, но хорошо сохранившийся «Брюэровский фразеологический словарь». В предисловии, которое Терри предложили написать для переиздания этого эталонного справочника от Millennium – а, по словам самого Терри, он гордился этой творческой вехой³, – он хотел назвать его «компендием… мифов, легенд, цитат, исторических анекдотов и сленга». Но сдался и сказал просто: «Пожалуй, это “образование” в самом прямом смысле этого слова»[20]. Терри, понятное дело, использовал его, чтобы узнавать новое: как он рассказывал в речи на Noreascon 2004 года, «Если мне хотелось узнать, как сделать цветочные часы и определять время по открывающимся и закрывающимся цветам, я брал “Брюэровский словарь” и читал об этом там»[21]. Но сперва он читал его не так. Не зная, как надо, – и не увидев причин поступить иначе, – он просто открыл словарь и прочитал от начала до конца, будто роман⁴.

В дальнейшем он пользовался им более традиционно, но уже тогда особая магия этой книги для Терри заключалась не в том, что она утоляла любопытство; наоборот, благодаря ей одно любопытство вело к другому, прокладывая на страницах уникальные маршруты для разума. Он наслаждался ощущением взаимосвязанности, которое словарь воплощал и поощрял, – тем, что в нем одно совершенно естественно вело к другому. Казалось, любая попытка прочитать всего одну статью обречена на неудачу – это «примерно как съесть только один орешек»[22]. В этом смысле, с точки зрения Терри, это был идеальный справочник.

Ну и, конечно, полка фантастики и фэнтези «Книжного коттеджа». Сейчас, после стольких лет, в век глобального сетевого шопинга, легко забыть, как трудно было что-нибудь найти новообращенному в начале шестидесятых. Запасы местной библиотеки рано или поздно исчерпывались, и дальше фантастику приходилось вынюхивать и доставать. Терри в те дни оставалось надеяться на крутящиеся стойки с дешевыми книжками в мягких обложках, стоявшие в газетных, табачных и аптечных киосках, которые периодически пополнялись приезжающими агентами и предлагали пестрые выборки британских и американских изданий. В каждом новом городе он в первую очередь искал их. По большей части эти стойки занимали эротические романы, военные истории да вестерны, но порой, если удача была на его стороне, он натыкался и на самородки: Айзека Азимова, Артура Кларка, Хэла Клемента, А. Э. ван Вогта.

Но теперь Терри обнаружил, что в этом отношении лучшим другом может быть и букинист с приличными запасами. И как огородники Фоти-Грина по вечерам катили домой, опасно нагрузив велосипеды овощами, так Терри теперь по дороге к Аппер-Райдинг рискованно вешал на руль сумки, набитые дешевыми, но оттого не менее драгоценными книжками. Если Терри Пратчетт родился в Беконсфилде, а писатель Терри Пратчетт – в Беконсфилдской библиотеке, то коллекционер Терри Пратчетт родился в «Книжном коттедже» Пенна.

Там – и в «Маленькой библиотеке», втором открытии Терри в этой области, месте, которое едва ли заслуживало звания магазина, а тем более – библиотеки, поскольку было всего-то деревянной хибарой в еще не восстановленной после бомбардировок части Фрогмурского района деревни Хай-Уиком. Однажды днем после уроков, со школьной сумкой через плечо, тринадцатилетний Терри отважно раздвинул малообещающие с виду занавески из бус и вошел внутрь.

Будь он повыше – или осмелься поднять глаза, – он бы столкнулся с, возможно, крупнейшей коллекцией печатной порнографии в Бакингемшире. И тогда бы хозяйка – вязавшая за прилавком старушка – посоветовала бы мальчику отправляться восвояси.

Но глаза Терри приковали картонные коробки на полу, занимавшие полкомнаты и забитые британскими и американскими журналами фантастики. Он в изумлении листал номер за номером. Вот подшивка британских изданий вроде New Worlds Science Fiction и Science Fantasy. А вот периодика из Америки, то есть по определению экзотика: номера The Magazine of Fantasy and Science Fiction с роскошными цветными обложками; Galaxy Science Fiction, где можно было почитать Кордвейнера Смита или Харлана Эллисона; замечательно толстые выпуски Astounding Science Fiction, выходящего с тридцатых годов, где, если повезет, найдутся повести Роберта Хайнлайна и Джеймса Блиша. А также журнал Vector – с виду примитивный черно-белый фэнзин, но на самом деле – ежемесячное критическое издание некой Британской ассоциации научной фантастики, о которой Терри тут же решил разузнать побольше. В конце концов он будет наезжать в «Маленькую библиотеку» два-три раза в неделю и каждый раз уходить на пару шиллингов беднее, зато с трещащей по швам школьной сумкой.

У Терри сложилось стойкое впечатление, что он – единственный постоянный покупатель журналов из тех коробок. Вязальщица за прилавком привыкла к его посещениям и даже время от времени угощала его чаем, а когда Терри спросил, где она находит все эти сокровища – а он воспринимал их именно так, – ответила просто: «Люди приносят». Ну а самый ходовой ее товар… что ж, в конце концов взгляд Терри должен был подняться к тем верхним полкам, но он настаивал, что видел только исключительно невинные по современным меркам вещи, – «балагуры и бретельки»[23], как Терри называл этот жанр. Впрочем, замечал он и то, как некие товары в скромных коричневых конвертах извлекались из-под прилавка и вручались клиентам – обязательно в плащах, – и что-то подсказывало Терри, что вряд ли это редкие фантастические журналы.

Каким бы оно ни было прискорбным, соседство фантастических сокровищ с полками пошлятины по-своему говорит о положении фантастики в британской культуре того времени – об ощущении, что есть в ней что-то неприглядное и постыдное. В те дни фантастика была какой угодно, но, осознавал Терри, точно не респектабельной.

Но за нее хотя бы не наказывали. Однажды, прочесывая коробки, Терри увидел, как в лавку входит мужчина, чьи прическа и прищур выдавали полицейского в штатском.

– А он что здесь делает? – тут же потребовал ответа мужчина, ткнув пальцем в несовершеннолетнего на полу.

Старушка величественно произнесла, к многолетнему удовольствию Терри:

– Уни сва ки мали панс, Джефри⁵.

Полицейский не нашелся с ответом и ушел.

Со временем «Маленькая библиотека» исчезла под стоянкой автосалона, но все же успела снабдить подростка Терри пачками материала, который он мог бы восторженно изучать в спальне. Больше зерна для мельницы. Многое там было слабым или халтурным, писалось наспех, и Терри сам это понимал⁶. Но даже самая низкопробная фантастика или фэнтези могли стать тем, что он называл «велотренажер для ума: сам, может, никуда и не доставит, зато натренирует мышцы, которые это сделают». Да и разве может литература, которая постоянно исследует альтернативные горизонты и размышляет о ранее невообразимых вариантах будущего, оказывать только пагубный эффект? «Трудно читать много фантастики и оставаться узколобым», – заявлял Терри. И для него это правило работало.

Конечно, он не мог читать всегда. Надо же было находить время и на школу. В сентябре 1959 года, худо-бедно сдав экзамен благодаря стараниям Айлин, Терри вежливо обошел Беконсфилдскую государственную среднюю школу и сел на автобус прямиком в Уикомскую старшую техническую – в обязательной униформе из универмага «Халл, Лузли и Пирс» в Хай-Уикоме, в которую входили не только галстук с блейзером, но и (все-таки на дворе был 1959‐й) черная фуражка с желтым кантом – «цвета́ Сатаны, как я читал потом», заметил Терри⁷.

Даже если закрыть глаза на эту ассоциацию, Уикомская техническая все равно кажется нетипичным учреждением – по крайней мере, в одном отношении. Планировалось, что технические школы, задуманные как промежуточное звено между обычными средними школами и грамматическими школами, будут давать традиционное образование, но с практическим уклоном, позволяющим освоить какое-либо ремесло или профессию, которые считались «полезными». Поэтому в число стандартных учебных принадлежностей Терри входили плотницкий фартук и инструменты для работы по металлу, а среди школьных помещений было необычно много оборудованных мастерских (а еще корт для игры в файвс[24]). Но на практике занять эту образовательную нишу оказалось труднее, чем воображали авторы Батлеровского закона об образовании 1944 года, и в итоге технических школ открыли очень мало. В «технички» попали максимум 2–3 процента британских школьников. Образование Терри как минимум уникально.

Оба родителя наверняка одобряли этот практический акцент – хоть, видимо, не настолько, чтобы доставить сына на учебу в первый день. В тот сентябрь, как и в случае с Холтспурской начальной школой, у Пратчеттов снова не поднялась рука сократить свой заслуженный летний отдых, и Терри снова пришлось начать на целый день позже остальных. Теперь это хотя бы не обернулось психологической травмой из-за картинок на вешалках, но в будущем Терри заявлял – столь же твердо, сколь и неубедительно, – что в первый день без него прошли всю алгебру, поэтому он так и не освоил квадратные уравнения.

В конце концов сориентировавшись и найдя свой шкафчик – а заодно осознав, что ключи в Уикомской технической старшей школе открывают не только соответствующий им шкафчик, но и все остальные, – Терри, похоже, быстро стал совершенно средним учеником, не привлекавшим внимания и потому по большей части избегавшим славы, с одной стороны, и неприятностей – с другой. «Достаточно высоко, чтобы не раздавили, и достаточно низко, чтобы не подстрелили», – так в будущем Терри опишет оптимальное, на его взгляд, положение счастливого ребенка в образовательной среде, которое он занял быстро и прочно.

Он был прилежным – уж за этим мама следила. Cдавал домашнюю работу в срок. Но по всем формальным школьным меркам – ничего исключительного. У него не было проблем с математикой – за исключением алгебры⁸. Его интересовала история, но не обязательно та, которую преподавали, и не обязательно в тот день, когда преподавали. С работой по дереву и металлу он справлялся чуть лучше среднего. Хорошо рисовал, но предпочитал карикатуры тому формальному подходу, что требовался на занятиях. Низкий и худой, он плохо играл в спортивные игры – не считая хоккея, в который играл «плохо и опасно», хотя ему нравилось, что «там выдают оружие». Неизвестно, пробовал ли Терри играть в файвс, но это, пожалуй, и к лучшему. Впрочем, как и весь поток, он был обязан участвовать в беге по пересеченной местности. Здесь он занимал место в хвосте на пару со своим другом Миком Роу, с которым они неторопливо и в удовольствие трусили за остальными вдоль лодочного ручья и в лес Уиком-Рай, оживленно беседуя и наблюдая за окрестностями. Однажды они задержались у водопада посмотреть на множество мелких лягушат, скакавших по траве. Долго их радость не продержалась. «Опустив глаза, – вспоминал Мик, – мы вдруг поняли, что стоим в поле мертвых лягушат. Те, кто бежал перед нами, затоптали буквально сотни мелких созданий, превратив тропинку в ковер расплющенных трупиков». Мик и Терри продолжили бег в легком шоке⁹.

Непохоже, что в классе, предоставленный самому себе и вне досягаемости матери, Терри был особенно сосредоточенным или аккуратным учеником.

Среди нескольких его сохранившихся тетрадок есть тетрадь по математике и английскому, прошедшая с ним классы 3C и 4A, – ее бежевую обложку укрывает непроницаемая пелена зарисовок и каракулей красной и синей шариковыми ручками, где заинтересованный наблюдатель разглядит следующее: петляющие железнодорожные пути, велосипед, двух кособоких пиратов в треуголках, гильотину с лежащей под ней отрубленной и малость невеселой головой в короне, табличку с надписью «РЕВЕНЕВАЯ ГРЯДКА», длинную тропинку следов и облачка с такими фразами, как: «ДУМАЕТ: РЕВЕНЬ, РЕВЕНЬ, РЕВЕНЬ, РЕВЕНЬ…», «ДУМАЕТ: АЙ!» и «ДУМАЕТ: Я ДУМАЛ, У МЕНЯ КРАСНОЕ ЛИЦО, ПОКА НЕ УВИДЕЛ ТВОЕ». Вдобавок Терри создал дополнительную путаницу, зачеркнув свое имя и написав поверх: «МОЕ ИМЯ – НА ЗАДНЕЙ ОБЛОЖКЕ».

Между тем в его тетрадке по немецкому без каких-либо понятных причин встречаются слова «Любишь подымить? Нет, но иногда сразу загораюсь» и экспериментальные рисунки множества фигурок с подписью «СНАРГИ», состоящих почти исключительно из бороды и носа: позже они появятся в первом романе Терри – «Люди Ковра». На другом рисунке – уже во всю страницу – на Землю падает инопланетное судно в форме сигары, оставляя за собой хвост дыма. Самого немецкого в тетрадке немного.

Может, он и не взорвал академический мир – впрочем, он и школу не взорвал, а это всегда должно считаться плюсом, – зато без особых достижений сдал экзамены обычного уровня «О» по пяти предметам, чем заслужил право перейти в шестую форму[25] и на курсы высшего уровня «А», что, в свою очередь, сулило немаленькие шансы стать первым в семье, кто поступит в университет. Не то чтобы перспектива получить высшее образование когда-то захватывала воображение Терри – или его родителей, которые, хоть и не стали бы мешать, больше ждали, что он как можно скорее найдет стабильную работу с приличной зарплатой и, желательно, пенсией.

У Терри явно были и таланты, и интересы, но в основном вне школы. Под началом отца он продолжал покорение домашней электроники, по мере его взросления переходящее в покорение домашней механики. Терри повезло иметь отца, который поощрял игры с тем, к чему родители поосторожнее обычно не подпускают, – горячим припоем и проводами под напряжением¹⁰. Они вдвоем собрали из радиоламп электрическую игру в крестики-нолики, позволявшую игроку помериться силами с машиной¹¹. И под общим радиопозывным «Самодельный R1155» они вступили в Чилтернский клуб радиолюбителей, собиравшийся каждую неделю в Хай-Уикомской ратуше в пяти милях к северу.

В журнале Уикомской технической старшей школы Technical Cygnet за февраль 1962 года в заметке о классе 3C «Пратчетта» выделяют за этот интерес и называют «очень умелым радиолюбителем» с «собственным радиоприемником»¹². Но, конечно, сам Терри сказал бы, что все это не имело никакого отношения к яркой и разнообразной школьной жизни. На фотографии, сделанной на встрече Чилтернского клуба радиолюбителей в 1962‐м или 1963‐м, Терри сияет улыбкой под длинной челкой, стоя посреди большой компании взрослых в галстуках, пиджаках и кардиганах. С одноклассниками он общался куда меньше – очевидно, он был книжным червем, но если отрывался от книги, то демонстрировал остроумие колкими замечаниями или сюрреалистическими импровизациями: странноватый, непростой в общении, практически одиночка, – по словам Терри, «чудаковатый». Мик Роу вспоминал, что на переменках их тянуло друг к другу. У Терри, как мы помним, был «полон рот речевых дефектов», а Мик заикался. «Возможно, подсознательно мы объединились как жертвы речевых расстройств, – предположил Мик, – но вслух мы об этом не говорили». Их точно объединяло наличие внешкольных интересов: у Терри – к писательству, у Мика – к работе по металлу¹³. Терри нарисовал несколько карикатур, на которых Мик колотит молотком по наковальне, и подарил ему вместе с печатным черновиком сатирического фантастического рассказа под названием «Слава аналогу» (Hail, Analogue), попросив об отзыве. Еще он подарил Мику подробную карту собственного авторства – «Остров Мазни». «Он будто уже знал, что ему нужна территория, где будут разыгрываться его сюжеты», – сказал Мик. Они часто обсуждали задумку Терри – всеохватный труд под названием «Книга всех известных фактов». «То и дело ее вспоминали. А это в нее попадет? А это в нее попадет?» Но в гости друг к другу они ни разу не ходили. Если у Терри и были другие близкие друзья в школе, он никогда о них не рассказывал. В те несколько лет, как он предпочитал говорить, ему было интересней работать дома на пару с отцом или в полном одиночестве, чем общаться со сверстниками.

Впрочем, не был он и отщепенцем, неловко болтающимся на окраине школьной жизни, о чем говорит его назначение «представителем класса 3С» чуть позже в его школьной карьере, его широко известные и не страдавшие от шепелявости выступления в обществе дебатов, до которых мы еще дойдем, и, в конце концов, на первом году шестой формы – головокружительное возвышение до помощника библиотекаря: судя по всему, малозаметная роль в школьной иерархии, дарившая сомнительную привилегию оставаться по четвергам после уроков, чтобы заполнять каталог или восстанавливать поврежденные книги, в чем вновь нашло применение его мастерство владения клеем и скотчем, взлелеянное в Беконсфилдской библиотеке. Впрочем, судя по тому, что его сочли пригодным к этой должности, Терри не портил отношений со школьной администрацией.

И здесь мы подходим к его отношениям с учителями. Читатели плоскомирского романа 1987 года «Мор, ученик Смерти» вспомнят, как господин Хлипп, хозяин конторы по трудоустройству, пытался пристроить на новое место Смерть, который, будучи, собственно, скелетом в балахоне, выглядел не больно презентабельно. «Похоже, у вас нет ни единого полезного навыка или таланта, – заключил Хлипп. – Вы не думали заняться преподаванием?»[26] Обобщение, разумеется, – даже чрезмерное, в чем отчасти и заключается шутка. И все же на вопрос читателя, «из сердца» ли исходили эти слова, Терри без промедления ответил: «Они совершенно точно исходили из мозга».

Такие заявления наводят на мысль, будто Терри не ладил с преподавателями Уикомской технической. И в самом деле, среди них встречались любители муштры с горячим норовом, которые бросались мелом, а то и еще безрассуднее – губками для доски с деревянной колодкой. Для Терри и его одноклассников этот дисциплинарный метод стал таким привычным, что даже заслужил собственное прозвище: «неизлечимая травма мозга». Сам Терри вроде бы не подвергался яростной бомбардировке школьными принадлежностями, но присутствовал в классе, когда один из самых безжалостных учителей так колотил мальчика («приятного парнишку с улыбкой, как сирена воздушной тревоги», – писал Терри) его собственной рейсшиной, что она сломалась, – и учитель обязал незадачливого ученика неделю работать в мастерской, пока тот не выточит новую.

«Как ни странно, сомневаюсь, что кто-то обижался», – писал Терри. Но, с другой стороны, в те времена телесные наказания в разумных пределах и не считались чем-то неслыханным: если вы читали книги о Вильяме или рассказы о Билли Бантере – да хотя бы пролистывали журналы Beano и Dandy, – то свыкались с мыслью, что палка – такой же обязательный предмет школьной обстановки, как парты в классах или столы в столовой. Из-за этого Терри до конца жизни рисовал школу в мрачных красках, представляя ее «курсом выживания», который такой чуткий ребенок, как он, обречен мучительно преодолевать.

Впрочем, Терри все же признавал, что отдельные учителя явно любили свои предметы и старались скрупулезно вкладывать знания в головы, а не вбивать их деревянными колодками, и таких он, соответственно, вспоминал «с неким теплом». Среди них, писал Терри, был «учитель естествознания, который одолжил мне “Происхождение видов” Дарвина – по счастливой случайности, за день до того, как меня свалил ужасный грипп. Несмотря ни на что, я упрямо добрался до конца, потому что это звучало разумно – правда разумно». И еще он любил своего учителя истории Стэна Беттериджа – настолько, что дал его имя одному из членов Гильдии Историков Анк-Морпорка, в сказании о Плоском мире «Последний герой» (The Last Hero). Да и мистер Стиббонс, который вел уроки труда, наверное, не мечтал, что однажды, в параллельном плоском мире, возглавит кафедру нецелесообразной магии Незримого Университета, приняв обличье всеми любимого волшебника Пондера Стиббонса (в русском переводе – Думминг Тупс)¹⁴.

Однако, повторяя участь мистера Тейма из Холтспурской начальной школы, директор Уикомской технической был обречен навсегда попасть в пратчеттовский пантеон злодеев. Гарри Уорд, пришедший в школу почти одновременно с Терри, время от времени напоминал ему капитана Мейнверинга из ситкома «Папашина армия» (Dad’s Army) в исполнении Артура Лоу – другими словами, скорее комическую фигуру, нежели жестокого и взыскательного тирана. Но только до их встречи. А после нее Терри придумал для него другую роль: Гарри Уорду было суждено стать Злобным Кошмаром Гарри в «Последнем герое» – видимо, так свершилось отложенное литературное возмездие за громкую ссору из-за (и, пожалуй, этот момент не назовешь иначе как «очень пратчеттовским») Британской энциклопедии.

А именно – из-за видавшего виды 24‐томного издания Британской энциклопедии в школьной библиотеке, которое отжило свое, за долгие годы пройдя через множество не всегда чистых и не всегда жалевших переплеты ученических рук. По крайней мере, так считал мистер Уорд, однажды утром велевший отправить все 24 тома с полок прямиком в школьный мусорный контейнер.

Узнав о подобном культурном вандализме – причем на его территории, без его ведома, – помощник библиотекаря взъярился. На взгляд Терри, уничтожение любой книги было непростительным кощунством, а уж уничтожение Британской энциклопедии… да это же преступление против – буквально – всего, что мы знаем. Будучи помощником библиотекаря – и просто будучи Терри, – он не мог закрыть глаза на такое варварство.

И потому он извлек все 24 тома из мусора, вернул в библиотеку и, предположительно, в течение следующей недели посвящал все свободное время, включая перемены и перерывы на обед, приведению книг в приличное состояние. Терри искренне рассказывал мне, как гордился проделанной работой – лучшей реставрацией из всех, за какие он когда-либо принимался. Он воображал, что мистеру Уорду, когда тот оценит вложенные старания, не останется ничего, кроме как похвалить его за находчивость и мастерство, не говоря уже об опережающей свое время приверженности ресайклингу, и признать несколько скоропалительным свое решение уничтожить кладезь человеческих знаний всего лишь из-за того, что у парочки томиков слегка помялись страницы.

Но нет. Столкнувшись с воскрешенной энциклопедией, мистер Уорд увидел лишь нарушение субординации – и снова отправил собрание в помойку. И Терри вновь решил (в этот раз, справедливости ради, и правда в нарушение субординации) их спасти и вернуть на полки. И во время этого-то спасения – согласно самой красочной версии событий, рассказанной Терри, – произошла сцена погони, когда Терри мчался от мусорного контейнера в библиотеку, прижимая к груди как минимум один, а то и несколько томов энциклопедии, преследуемый разъяренным и наверняка раскрасневшимся директором¹⁵.

Правдив этот остросюжетный элемент или нет, но мистер Уорд нашел Терри, устроил ему самый жуткий разнос в его жизни и вычеркнул его из списка потенциальных школьных старост¹⁶. Правда и то, что Терри, презиравший иррациональное злоупотребление властью, пронес пылающую обиду из-за этого эпизода через всю жизнь – вместе с неизбывным презрением ко всей школьной системе.

Однако не поспорить, что именно в рамках этой системы, а не вопреки ей, Терри ждал первый писательский успех. Он уже трещал по швам от прочитанных книг, и лишь ожидаемо, что кое-что начало просачиваться наружу в виде сочинений для уроков английского. Пожалуй, первый пример этого процесса в действии – написанный Терри фэнтези-пастиш на Джейн Остин, в котором на дом викария напали орки. Увы, ни этот, вполне возможно, эпохальный шедевр, ни учительская реакция на него до нас не дошли, хотя Терри всегда заверял, что это смелое, если не безрассудное смешение жанров заслужило похвалу от повеселившихся одноклассников – сами можете представить почему.

Зато сохранилось пять образцов раннего творчества Терри, появившихся во время выполнения упражнений по английскому в разные годы обучения в Уикомской технической, в том числе – судьбоносный текст, написанный в четырнадцать лет.

Однажды, когда учитель английского заболел, его подменила учительница черчения и рисования Дженет Кэмпбелл-Дик (единственная учительница в школе, которую все по-свойски звали «миссис Си-Ди») и задала классу написать рассказ. Терри засучил рукава и сдал текст, озаглавленный «Конкуренты» (Business Rivals).

В нем дьявол, шумно явившись на Землю в клубе серного дыма, навещает успешного руководителя рекламного агентства по имени Тигель и просит разработать кампанию для Ада, поскольку в последние две тысячи лет гостей у них маловато, если не считать посещения Данте, и черти маются от безделья. Тигель соглашается, Ад процветает, Сатана ликует, Тигель богатеет. Мельком шуточно упоминаются Орфей и Цербер. Встречаются пародии на популярную тогда рекламу собачьего корма и сигарет в соответствующей адской обработке. В итоге персонажей настигает некое возмездие и происходит божественное вмешательство в виде грома и ослепительного света, причем в процессе раскалывается бюст Чарльза Дарвина.

Рассказ яркий, наглый, ничем не выдающий возраст автора и замечательный во всех отношениях. «Ни разу не шедевр, – признавал Терри, – но явно лучшее из того, что написали в классе в тот день».

С этим согласилась и миссис Си-Ди. Она поставила Терри 20 из 20 и показала рассказ вернувшемуся с больничного учителю, который помог опубликовать его в школьном журнале. «Конкуренты» вышли в декабрьском выпуске Technical Cygnet 1962 года – история об адском разгуле с трогательной подписью «Т. Пратчетт, 3С».

Терри написал еще четыре рассказа, попавших на страницы Technical Cygnet: «Ищите маленького… дракона?» (Look for the Little – Dragon?), «Искатель» (The Searcher), «Картина» (The Picture) и «Разгадка» (Solution), черновик которой, написанный синей ручкой, можно, как ни странно, найти в тетрадке Терри по экономической истории – в сопровождении нарисованных карандашом летучих мышей и грибов. Эти рассказы уже получали подписи «Т. Пратчетт, 5А» и «Т. Пратчетт, L6A».

Но «Конкуренты» от Т. Пратчетта, 3С, заметно выделялись, и у Терри возник дерзкий план: показать рассказ всему миру и посмотреть, что будет. Подтолкнули его к этому учителя, мать или одноклассники? Или это была целиком и полностью его идея? Неизвестно. Возможно, повлияло все и сразу. Так или иначе, Терри отправил рассказ в сопровождении тщательно продуманного письма Джону Карнеллу – редактору журналов New Worlds Science Fiction и Science Fantasy, как Терри хорошо знал по своим раскопкам в «Маленькой библиотеке».

Шансы пробиться через самотек, разумеется, были маловаты. Оба журнала могли выбирать из длинных списков уже публиковавшихся и прославленных фантастов, как британских, так и американских, и ни одно издание не объявляло о наборе произведений, написанных школьниками – хоть из 3С, хоть откуда угодно. Так что Терри не сильно удивился, когда месяц спустя в дом 25 по Аппер-Райдинг вернулся конверт с его рассказом.

Впрочем, теперь его сопровождало письмо от Карнелла, явно почуявшего находку, из которой еще может что-то получиться. «Он предложил пару правок, – вспоминал Терри, – и попросил прислать новый вариант». Терри так и сделал, дорабатывая текст по вечерам после школы. Он подтянул начало, нарастил объем. Удовлетворившись, он с помощью матери заручился поддержкой друга семьи, у которого была пишущая машинка, чтобы перепечатать написанный от руки новый черновик, и послал рукопись во второй раз.

В редакторской колонке Карнелл открыто признавал, что рассказ «ни в коем случае не идеален», но все же опубликовал «Предприятие Аида» (The Hades Business)¹⁷ в Science Fantasy, том 20, № 60, вышедшем в августе 1963 года. И вот Терри, которому только что исполнилось пятнадцать, вдруг стал издаваемым писателем.

Кроме теплого упоминания в редакторской колонке, Карнелл также сопроводил рассказ примечанием, набранным курсивом: «Мы часто получаем рассказы от юных будущих писателей, но редко находим что-то заслуживающее публикации, – не забывая, впрочем, что такие писатели, как Рэй Брэдбери и наш Джон Браннер, впервые издались в семнадцать лет, и поэтому не оставляя поисков, – так, в этом месяце мы издаем Терри Пратчетта: он еще моложе и подает большие надежды».

Благодаря рассказу, придуманному и написанному в четырнадцать лет, Терри вдруг попал в дурманящую компанию. Возможно, Science Fantasy имел не такой уж большой тираж (около 5 тысяч экземпляров), но все же это, как и сказал Карнелл, был дом Брэдбери и Браннера, а заодно таких корифеев, как Дж. Г. Баллард и Томас Барнет Сван. В содержании номера имя Терри соседствует с именем Мервина Пика, уже прославившегося как автор цикла «Горменгаст», у которого в этом выпуске на странице 53 вышел рассказ с хвалебным предисловием от Майкла Муркока. Вскоре после этого в журнале появятся рассказы Брайана Олдисса, Кита Робертса и Джеймса Блиша – всех тех, кем Терри восхищался, у кого черпал вдохновение и кого теперь, благодаря своему ошеломительно раннему успеху, мог считать коллегами. Это было серьезным знаком доверия для юного школьника. Причем с первой же попытки.

За первое проданное художественное произведение Терри получил чек на 14 фунтов. В пересчете на деньги 2021 года это равняется 250 фунтам – отнюдь не маленькие карманные деньги для пятнадцатилетки. Так он усвоил ранний урок, что литература, как и преступления, может окупаться, если все делать правильно. Терри мудро решил вложить новообретенные богатства в подержанную пишущую машинку – солидный и шумно трещащий «Империал 58» британского производства. С ней на столе он не только выглядел, но и звучал как писатель. Тем временем его мать, следившая за развитием событий и никогда не упускавшая повода для дополнительной учебы, записала Терри на уроки слепой печати на дому у частного репетитора в Беконсфилде, очевидно, рассудив, что, раз сыну пришла бредовая мысль стать профессиональным писателем, пусть уж заодно хотя бы приобретет навык, который пригодится в реальном мире, когда все планы неизбежно пойдут крахом.

А Терри между тем чуть ли не сразу накатал на своем «Империале 58» письмо редактору журнала Vector – того самого издания Британской ассоциации научной фантастики (BSFA), что разожгло его любопытство еще в «Маленькой библиотеке». В недавнем номере, в статье под названием «Научная фантастика в школах», Рон Беннет – редактор фэнзина и сам преподаватель английского – заявлял, что, вопреки господствующему насмешливому мнению, нет никаких причин не включать фантастику в школьную программу или не считать ее достойным жанром для сочинений. Пятнадцатилетний Терри, солидно подписавшись «господин Терри Пратчетт», полностью с ним согласился. «По-моему, ученикам Рона Беннета чертовски повезло иметь учителя, интересующегося фантастикой, – заметил он. – В моей школе задают все те же надоевшие “Мои домашние животные” или “День на вокзале”»¹⁸.

Очевидно, несмотря на воодушевленную поддержку его «Конкурентов» школьным журналом, на славу и пишущую машинку, которые этот рассказ ему уже принес, Терри по-прежнему считал, что действует без официального благословения и наперекор высокомерному отношению к его любимому жанру. И это далеко не последний раз, когда он будет так считать. Между тем под его опубликованным письмом редактор Vector мягко и довольно справедливо отметил, что и «Мои домашние животные», и «День на вокзале» без труда поддаются фантастической обработке, если выбрать правильное животное, правильный вокзал и правильный день. Очередная пища для размышлений Терри.

В том же издании Терри в скором времени предстояло разглядывать рекламу следующего ежегодного Британского национального фантастического конвента – вот-вот должна была открыться продажа билетов на него. Он проходил в Питерборо в пасхальные выходные 1964 года и обещал выступления, чтения, ярмарку, встречи со знаменитыми писателями… Терри больше всего на свете мечтал поехать туда и пообщаться с единомышленниками – причем как издающийся, хоть и поразительно юный писатель. Но для этого пришлось бы ехать самостоятельно и жить в отеле три ночи, а мать скорее разрешила бы кататься на грязном мотоцикле в гостиной.

Но, может, ее еще удастся уговорить?

¹ В этой квартире, по словам Терри, он однажды оторвался от игрушек на полу и увидел по телевизору Смерть, ведущего с кем-то беседу. Это была сцена из фэнтезийного фильма Ингмара Бергмана 1957 года «Седьмая печать» (The Seventh Seal), и Смерть тогда показался Терри довольно дружелюбным для Мрачного Жнеца – и, кстати сказать, не таким уж и мрачным. Похоже, эту идею он приберег на будущее.

² Как и в одной из книг Джорджа Оруэлла. Более того, есть мнение, что дата – это оруэлловский оммаж Честертону.

³ Предположительно, в глазах Терри она была даже важнее, чем радушное приглашение на Call My Bluff.

⁴ Еще не скоро Терри услышит некоторые слова из «Брюэра» вживую. Он мне рассказывал, что на протяжении долгих лет, до внезапного просветления, пребывал в уверенности, что слово ogre («огр») произносится как «огри».

⁵ Французская максима «honi soit qui mal y pense», здесь переложенная на диалект Бакса и означающая «стыд тому, кто дурно об этом думает».

⁶ Также см. емкое воспоминание Джона Бакстера, фантаста и биографа Дж. Г. Балларда, из его мемуаров о коллекционировании книг «Фунт бумаги» (A Pound of Paper), о его собственной волнительной находке целого кладезя журналов фантастики в гараже школьного друга: «Я наткнулся на великое правило фантастики: 90 процентов в ней – чушь». Терри бы категорически согласился. И все же…

⁷ Малоизвестная, но тем не менее правда. На средневековых фресках церкви во французском Бессане Сатана изображен черно-желтым на фоне красного пламени. Впрочем, без фуражки и не на хай-уикомском автобусе.

⁸ Он все еще мучился с алгеброй, когда годы спустя его друг профессор Иэн Стюарт попытался дать ему частный урок на тему квадратных уравнений. Немало салфеток было исчеркано цифрами да скобочками, но умнее он в этом отношении не стал и по-прежнему верил, что все это только заговор против него на греческом языке. «Наверное, у меня какого-то белка́ не хватает», – пришел Терри к отнюдь не математическому выводу.

⁹ Это напоминает о тех ископаемых, которых Терри представлял у себя под ногами во время детских прогулок по меловому карьеру. Вновь мысль о крохотных живых существах, которых легко затоптать, захватит Терри, когда он будет писать «Людей Ковра».

¹⁰ По словам Терри, руки отца были покрыты такими толстыми мозолями из-за работы механиком, что уже на 98 процентов изолировались от электрического тока, а значит, он мог спокойно проверять провода не самым рекомендуемым способом – прикасаясь к ним пальцем. Впрочем, электрический сюрприз, который устроил ему сын с помощью дверной ручки сарая и магнето, – дело другое.

¹¹ Это изобретение, видимо, поселилось в его спальне по соседству с Волшебным Роботом. «У нас у всех он был, кажется», – говорил Терри в речи 1987 года в Бекконе, имея в виду тех легендарных роботов‐эрудитов с угловатой металлической головой, которые чудом магнетизма вращались и тыкали указкой в правильный ответ на ЛЮБОЙ вопрос (если тот имелся на их доске). «Наевшись по горло самодовольным видом, с каким он вертелся на своем зеркале и раздавал правильные ответы, – продолжал Терри, – мы просто меняли все ответы местами. Ну и сволочи мы были» (пер. И. Нечаевой).

¹² И в самом деле – военным приемником D‐65 HRO с огромной черно-серебристой ручкой настройки посередине, купленным отцом в «Эксчейндж энд Март» и способным подслушать любую радиостанцию в Европе.

¹³ Майкл Роу – первый ученик Уикомской технической, который учился на курсе «работа по металлу» на уровне «А». В дальнейшем он стал профессором художественной обработки металла и дизайнерских украшений в лондонском Королевском художественном колледже.

¹⁴ Впервые мы встречаем Думминга Тупса учеником в «Движущихся картинках» (Moving Pictures, 1990), и отметим, что он один из немногих в Незримом Университете считался волшебником с головой на плечах.

¹⁵ Для большего колорита можете по вкусу добавить к этому потрясания тростью и крики: «А ну вернись, мерзкий мальчишка!» и «Ах ты!..»

¹⁶ В заметках для автобиографии Терри объяснял, что считал роль старосты «квислинговской[27] должностью под властью оккупанта-директора; в действительности вся пьянящая власть ограничивалась выговорами за беготню в коридорах и другие преступления в том же духе, и пользы от нее было не больше, чем от резинового гаечного ключа». И все же, пусть и символическая, эта должность воспринималась бы им как признание его заслуг в управлении библиотекой, а значит, он вполне мог считать себя несправедливо обиженным.

¹⁷Неизвестно, кому принадлежит решение дать рассказу более захватывающее название, Терри или Карнеллу.

¹⁸ Письмо Терри опубликовано в сентябрьском выпуске Vector 1963 года.

4. Отсутствующие вафли, курильщики трубок и эпидемия пририсованных сосков

В майском выпуске Vector Джим Гроувс объявил, что Британский национальный фантастический конвент 1964 года «был лучшим в моей жизни». По мнению репортера, омрачало это в остальном безупречное мероприятие лишь присутствие «шалопаев», с воплями носившихся по коридорам.

Кого же он имел в виду? Не может быть, чтобы участника № 85 Терри Пратчетта. Только не Т. Пратчетта из 5А, в пиджаке и галстуке – за месяц до шестнадцатилетия, в преддверии экзаменов уровня «О». Только не господина Терри Пратчетта из дома 25 по Аппер-Райдинг, Беконсфилд, только что одержавшего трудную победу в продолжительных спорах с матерью насчет поездки на этот самый конвент – главным образом благодаря тому, что описал его как совершенно мирное, серьезное и чуть ли не академическое мероприятие – в самом деле, это же практически ярмарка вакансий для такого амбициозного издающегося писателя, как он.

Не то чтобы Терри, скажем так, не было рядом с «шалопаями», когда они шалопайствовали. По крайней мере, он знал, что спозаранку толпы любителей фантастики бродили по двум верхним этажам отеля «Булл» в Питерборо, ритмично звеня бутылками и скандируя послания для тех участников конвента, которые уже давно легли в постель, но необязательно со своими партнерами: «Возвращайтесь к своим женам! Возвращайтесь к своим женам!»

И он явно слышал историю о ночной пьянке в чьем-то битком набитом номере, которую в конце концов прервал грозный стук в дверь.

– Вы знаете, который сейчас час? – прогремел голос в коридоре.

– Да, – услужливо отозвались из номера. – Без двадцати три.

Он обо всем этом слышал и счел это довольно забавным. Но возглавлял ли он это шалопайство, находился ли в гуще событий? Похоже, что нет.

Ну а что касается случая, до которого мы скоро дойдем, когда Терри с другим участником конвента, ни о чем не подозревая, вошли в номер известного фантаста и застали его в неловком положении с еще одной участницей… Что ж, да, это был познавательный опыт для всех присутствующих, но ведь в жизни случается всякое – а известному фантасту стоило проверить, заперта ли дверь.

Но правда в том, что, хотя на Британском национальном фантастическом конвенте 1964 года хватало проделок и шалопаи распоясались не на шутку, пятнадцатилетний (а об этом не стоит забывать) Терри приехал на Пасху в Питерборо только ради одного: ради фантастики.

Он поехал туда один, никого не зная, – но с тем преимуществом, что люди могли узнать его. Во всяком случае, он понимал: если обронить в ходе беседы, что он – автор рассказа, выходившего прошлым летом в Science Fantasy, в этом обществе его ждет достойное положение, а то и уважение. К тому же ему всего пятнадцать! Да у него, считай, что золотой билет.

И вот в пасхальную пятницу 1964 года Терри сошел с поезда в Питерборо и уверенно направился от вокзала в «Булл» – двухзвездочный отель в центре города по соседству с закусочной «Голден Хизер». Прошлый Истеркон проходил здесь же, что подарило организаторам уникальную возможность назвать мероприятие этого года RePetercon[28]. Терри подошел к стойке регистрации – скромному столику, накрытому раскрашенной вручную бумагой. На висящем за ним на стене двенадцатифутовом панно из папье-маше и картона изображалась подводная сцена с субмариной, рифами, акулой и сундуком, набитым сокровищами, отсылающая к произведениям почетного гостя конверта – Э. К. «Теда» Табба. Терри назвался, ему выдали бейдж – оранжевый диск с изображением взмывающего в небо космонавта с ракетным ранцем. Правда, выдали не сразу – бейджи еще не привезли, поэтому растущая толпа гостей какое-то время ждала в вестибюле¹. Кто-то из компании приехавших на конвент ливерпульцев, увидев простаивающую публику, включил кассету с их фантастической пьесой «Марш слизняков» (The March of Slime).

Всего зарегистрировалось 120 человек, вместе с выступающими и гостями – около 150: многовато для одного «Булла», и кое-кому пришлось поселиться в «Энджеле» через дорогу. Много людей приехало из Лондона, еще больше – из Бирмингема (их тут же прозвали «пасхальными брамми»[29]), плюс вышеупомянутая ливерпульская компания, не поленившаяся распечатать и распространить по отелю «карточки цитат», чтобы другие участники находили их повсюду – заткнутыми за рамы картин, подсунутыми под пивные костеры, спрятанными в диспенсеры полотенец в туалетах. На карточках предлагались способы завести разговор, от более-менее обычных («Тебе не нравятся хлопья “Уитабикс”», «Ты не знаешь, как пишется слово “любитель”») до откровенно игривых («У тебя сексуальные ноги») и нескрываемо сюрреалистических («У тебя глаза в волосах и страх перед покалеченными мотыльками», «Ты играл со спагетти в символической машине Иеронима», «Ты ценишь напыщенное кипение разорванной в клочья души»).

Вместе с предприимчивым включением «Марша слизняков» в начале все это явно намекает, что пятнадцатилетний Терри только что угодил в шестидесятнический «хэппенинг». И действительно, на конвент приехало немало юных фэнов и писателей – апологетов Новой волны в фантастике с их пьесами на кассетах и самодельными фантастическими фильмами для субботнего дневного показа, и, конечно, разбросанными повсюду карточками («Ты пускаешь слюни»). И все же по большей части здесь собрались представители старой школы – корифеи фантастики и многолетние ее любители, в основном мужчины в официальных или летних твидовых пиджаках и кардиганах; некоторые были ветеранами войны, многие в перерывах между мероприятиями рассаживались за столами в баре или в холлах отеля, играли в карты и курили трубки.

Такой вот срез времени: 1964 год, вовсю идет молодежный бунт – «молодежетрясение», в чартах – «Битлы» и «Стоунсы» (Can’t Buy Me Love, продержавшись на первой строчке целый месяц, только что уступила ее дуэту Peter & Gordon; восьмую позицию прочно удерживает Not Fade Away), общество раскрепощается – но не везде и уж точно не на 15‐м конвенте BSFA в отеле «Булл» в Питерборо, куда большинство участников, включая Терри, явились в галстуках.

В заметках для автобиографии Терри дал следующий совет касательно «свингующих» шестидесятых, особенно их проявлений в Хай-Уикоме и его окрестностях: «Не верьте всему, что читаете. В Великобритании шестидесятые произошли у 250 человек в окрестностях Карнаби-стрит, которые вытворяли удивительные штуки с батончиками “Марс”[30] на глазах у всего мира – или, по крайней мере, у полиции. Все остальные делали домашку под музыку». Вывод Терри – «в целом шестидесятые нагнали меня только, хм, в семидесятых». И уж точно не в Питерборо, на Истерконе‐1964.

Зато там случилась встреча с Дэйвом Басби. Дэйв – удивительно высокий, худой, с темными кудрями – приехал из Уокингема на «Ламбретте», продрогнув до костей на ледяном мартовском ветру, в шлеме, защитных очках, сером пиджаке и плаще из ганнекса – таком, какие вечно будут ассоциироваться с Гарольдом Уилсоном. А еще, как Гарольд Уилсон, Дэйв курил трубку. Но, в отличие от Уилсона, ему было семнадцать и предстояло на всю жизнь стать близким другом Терри².

Эти двое быстро прикипели друг к другу – наверное, уже в первый вечер, на затянувшемся мероприятии-знакомстве, когда любой из длинного списка участников мог встать и сказать пару слов о себе, пока организатор услужливо показывал залу таблички «ТИШИНА» и «АПЛОДИСМЕНТЫ». У Дэйва и Терри явно было много общего. Исключая, пожалуй, рост. Да и возраст, если учесть, что Дэйв был на два года старше Терри в тот период их жизни, когда подобный разрыв казался непреодолимым. Но в данном случае это не имело значения, благодаря всему тому, что их объединяло, и среди прочего – схожему опыту жизни провинциального любителя фантастики. Дэйв тоже оптимистично вертел книжные стойки в магазинчиках маленьких городов в безнадежной охоте за фантастическими сокровищами среди романтики и безвкусных криминальных романов. Дэйву тоже была знакома интеллектуальная неловкость ситуаций, когда ты прилюдно называешь себя ценителем фантастики, но встречаешь не теплый прием, а ужас или, того хуже, – сочувствие.

И Дэйв тоже писал. Через месяц после выхода «Предприятия Аида» в Science Fantasy рассказ Басби «Без концовки» (No Ending) нашел дом в другом издании Джона Карнелла – New Worlds (сентябрь 1963). Так и встретились два необычайно молодых издающихся писателя, которые искали родственные души и нашли их друг в друге.

Но не факт, что в остальных участниках конвента. И это тоже объединяло Терри и Дэйва: некое ироничное отстранение, державшее их, несмотря на всю искреннюю страсть к фантастике, на окраине происходящего, откуда можно было наблюдать со слегка выгнутой бровью и неиссякаемыми запасами подросткового цинизма. А поводов для него в Питерборо, к их общей радости, имелось в достатке: они косо смотрели на окружавшую их безвкусицу, отмечали излишнюю серьезность и помпезность и недвусмысленно показывали остальным, что они свои, но не совсем.

В 1957 году великого Дж. Г. Балларда уговорили приехать на фантастический конвент – 15‐й Ворлдкон в отеле «Кингс Корт» в Лондоне. После этого он зарекся посещать конвенты. «Возможно, его оттолкнула местная тусовочность, – писал в биографии Балларда Джон Бакстер, – когда зубры вроде Джона Уиндема, Сэма Юда, Тедда Табба и даже непьющего Артура К. Кларка собирались в баре и говорили о чем угодно, кроме фантастики. И вряд ли его могли привести в восторг фэны в безумных костюмах и кепках с пропеллерами, размахивающие водяными пистолетами в виде бластеров»³.

Так или иначе Баллард уехал после первого же вечера и позже заявлял, что конвент на год отбил ему охоту писать.

«Нам был близок взгляд Балларда, – говорит Дэйв. – Мы посмеивались, но не одобряли».

Так, например, в вечер субботы прошел традиционный конкурс с призами за лучший костюм. Кто-то переоделся космической ракетой, кто-то – медсестрой, но награда за «самый аутентичный фантастический костюм» отошла Иэну и Бетти Питерсам из Лондона за костюмы Фафхрда и Серого Мышелова из рассказов Фрица Лейбера. Терри и Дэйву и в голову не пришло разодеться; зато им пришло в голову похолодеть от одной мысли об этом. По мнению Дэйва, из-за того же высокомерия они пропустили вечерний концерт скиффл-группы The Bellyflops (вокал и губная гармошка – Майкл Муркок).

«Будущие писатели, – говорит Дэйв, – такие, как я, Терри, Крис Прист и остальные, хотели только бесконечно говорить о литературе, НФ, науке, обществе, будущем мира…»

Этого в те выходные тоже хватало – где-то между скиффлом, костюмами и блужданием по коридорам. Брайан Олдисс, к сожалению для Терри, не присутствовал – уехал по делам в Югославию. Но зато состоялась дискуссия «Нужна ли фэндому научная фантастика?». Выступил Э. К. «Тед» Табб, которого рекламировала и прославляла внушительная композиция из папье-маше в вестибюле, – он читал свои тексты и отвечал на вопросы. Из Сиэтла прилетел Уолли Уэбер. Американские супруги-писатели Эдмонд Гамильтон и Ли Брэкетт обсудили достоинства и недостатки жизни американсих супругов‐писателей⁴. В воскресенье прошло мероприятие, посвященное Nova Publications, Джону Карнеллу и его поддержке молодых авторов, которую Терри и Дэйв испытали на себе.

А еще – и это, пожалуй, самое ценное, – были разговоры между мероприятиями. Арчи Мерсер, присутствующий в фантастическом фэндоме с пятидесятых, поймал Терри, чтобы поговорить о «Предприятии Аида». Он заявил, что, судя по рассказу, тот фанат Оливера Андерсона, и Терри это подтвердил. А затем Мерсер и Терри на глазах Дэйва Басби погрузились в страстное обсуждение книги, о которой Дэйв никогда не слышал, – «Властелина колец». («Она уже явно вошла в ДНК Терри, – говорит Дэйв, так и не проникшийся Толкином, – и осталась там навсегда»).

«Сейчас это звучит театрально, – рассказывает Дэйв, – но у нас было ощущение, что мы особенные. Мы на связи с будущим, владеем каким-то тайным знанием. Интернет, пандемии, изменения климата, полет человека в космос, искусственный интеллект… вот что мы в те годы обсуждали, когда собирались вместе. Причем мы говорили не о том, случится это или нет, а о том, когда случится. Мы знали, что все это не за горами, и считали себя частью всего этого».

Да, были и более приземленные темы, например, сколько Джон Карнелл платит за тысячу слов и как пробиться на американский рынок, где вроде бы платят в десять раз больше. Но даже эти низменные разговоры не портили ощущения, что участники конвента, по выражению Дэйва, «это незримая секта, чьи адепты – как тайные агенты, которые порой собираются на конклавах, будто для революционного заговора».

«Если это покажется заносчивым и претенциозным, – добавил Дэйв, – то лишь потому, что в то время мы с Терри и были заносчивыми и претенциозными».

Таким образом, исключительно ради познавательной беседы, Терри и Дэйв однажды вечером пустились на поиски писателя, с которым только что познакомились, открыли дверь в его номер и застали его голым в постели, в обществе неизвестной им женщины (тоже обнаженной), причем явно не за обсуждением будущего.

Женщина спокойно посмотрела на незваных гостей и спросила:

– Вы не возражаете?

Терри и Дэйв развернулись и ушли.

Вечером воскресенья, когда конвент подходил к несколько осоловелому завершению, Э. К. Табб с компанией – возможно, будучи несколько навеселе, – устроили ритуал «мычания и качания» – языческий обряд, включающий импровизированное жертвоприношение и воскрешение девственницы, чью роль исполнила – судя по всему, совершенно добровольно и с незапланированным в сценарии хихиканьем, – участница по имени Нелл Голдинг. В это время публика, закрыв глаза, мычала и покачивалась в такт. Согласно репортажу Чарльза Платта для фэнзина, «Майк Муркок не помог делу, когда… поскользнулся и шлепнулся под звон разбитого стекла, да и сам Э. К. Табб – без пиджака, с бутылкой в одной руке и стаканом в другой, не способствовал поддержанию атмосферы».

«Мычание и качание было очень странным, – рассказывает Дэйв. – Мы с Терри вспоминали его еще много лет как почти гипнотический хэппенинг, ритуал какого-то ненормального культа».

На следующее утро Терри, нагрузив сумку журналами, фэнзинами и книжками в мягких обложках с лотков конвента, сел на обратный поезд в Беконсфилд. А скоро вернулся и в школу.

В мае, когда по почте пришел Vector 26 с репортажем Джима Гроувса об Истерконе‐1964 и – впервые в истории этого примитивного издания – черно-белыми фотографиями, Терри почувствовал, как в нем зреет очередное письмо редактору, и прилежно сел за «Империал 58».

Vector 27⁵ показался мне довольно «разбросанным», но это первый номер при новом руководстве, и, наверное, другого ждать и не стоило. Гальваноклише пошли верстке на пользу; давайте еще! Фотографии тоже стали сюрпризом; но почему почетный гость мелькнул только один раз на заднем плане?

«И в самом деле прискорбно, что Тед Табб не появился в фоторепортаже, – признал новый редактор Vector Роджер Пейтон в ответе под письмом Терри, – но я не смог найти хороший его снимок – он был слишком занят тем, что носился повсюду, заманивая людей в Британскую ассоциацию научной фантастики!»

Поездка в Питерборо не будет выходить у Терри из головы даже во время нового семестра в Уикомской технической – можно даже предположить, что в каком-то смысле она затмит все происходящее в школе. Он без особой помпы сдал экзамены уровня «О» и выбрал предметы уровня «А»: английский, историю и искусство. Но отныне большую часть его внимания официально занимало совсем другое.

Дэйв Басби и Терри расстались, поклявшись не потерять связь, – и не потеряли. Каждые две недели, в субботу, Дэйв направлялся на «Ламбретте» из Уокингема к Терри в Беконсфилд, проделывая путь в двадцать миль. До тринадцати лет Дэйв учился в частной средней школе для среднего класса Холм-Грэнж в Уокингеме⁶, но потом по семейным обстоятельствам попал в местную общую, где его интерес к учебе и экзаменам быстро улетучился. Он окончил ее в пятнадцать лет без особых рекомендаций, зато с «непревзойденным рекордом по прогулам». С тех пор он сменял работу за работой: за 4 фунта в неделю (а потом – за 3) отвечал на звонки в службе такси, расположенной в железнодорожном парке; работал контролером на фабрике печатных плат; оператором печатного станка на складе сети магазинов женской одежды. Он уже был с жизнью на «ты» – в отличие от Терри, который в первый визит Дэйва слегка устыдился, взглянув на свой дом на Аппер-Райдинг и на свои жизненные обстоятельства глазами постороннего. Терри вдруг осознал, что в декоре дома Пратчеттов перебор с оранжевым цветом. Заметнее, чем когда-либо, сделалась висящая над камином в гостиной картина-раскраска, изображавшая бревенчатую хижину в лесу. Обратив на нее внимание во время первого визита, Дэйв почувствовал, как Терри слегка поежился от смущения.

Самого Дэйва все это не смущало. Они с Терри уже знали, что у них есть общего, и теперь дружба только крепла. Порой они занимались ерундой и убивали время, как любые мающиеся бездельем подростки. Собирали танки из катушек ниток, свечных огарков и спичек и устраивали танковые войны. Пускали самолетики на резинках. Штудировали выпуски Mad – американского сатирического журнала, считавшегося таким вредным для молодежи, что у Терри конфисковали номер, когда он по оплошности принес его в Уикомскую техническую школу. Но в основном они сидели в маленькой спальне Терри, где на стенах красовались его рисунки, и подолгу говорили о фантастике. «Мы были протофантастами и обсуждали ремесло», – говорит Дэйв. Они показывали друг другу свои рассказы. «У меня было полно опечаток», – признается Дэйв, и Терри (хотя уж не ему было об этом рассуждать), похоже, еще долго подкалывал друга из-за того, что фраза «cheese and wine» («сыр и вино») в его рукописи выглядела как «cheese and wind» («сыр и ветры»). Они показывали друг другу и обсуждали свеженайденные работы любимых писателей – Фрица Лейбера, Ларри Нивена, А. Э. ван Вогта, Кита Робертса. Эти субботние разговоры могли тянуться часами. Порой Дэйв садился на свой скутер и отбывал в Уокингем только в четыре ночи.

О чем они не говорили, так это об учебе Терри. Уроки, домашняя работа даже не вспоминались. Словно в обществе Дэйва Терри становился тем, кто уже оставил их позади.

Публикации и конвент в Питерборо подарили им местечко в замкнутом и зацикленном на себе, но все-таки волнующем мире фантастики. Но, когда речь зашла о дальнейшем движении, на стороне Дэйва были возраст, транспорт и независимость; Терри, как бы старательно он ни обходил эту тему, оставался школьником, причем со строгой мамой. Одно дело – убедить Айлин в том, что конвенты помогают налаживать полезные для карьеры связи. И совсем другое – уболтать ее отпустить Терри на вечеринку для фантастов и их друзей в квартире Чарльза Платта в Ноттинг-Хилле. Вот почему, когда в феврале 1965 года Терри пришло приглашение, Айлин – бывшая лондонка с устоявшимся мнением о Ноттинг-Хилле и о том, что там творится, – не поддалась на уговоры, и Дэйв поехал один.

Так шестнадцатилетний Терри пропустил богемную либертарианскую феерию – судя по всему, с водкой, гашишем и прочими веществами, дикими плясками на верхнем этаже квартиры, из-за которых над выпивающими ниже зловеще прогибался потолок; а заодно и появление «Шеппертонского провидца» Дж. Г. Балларда. Дэйв, только что мотавшийся по улицам Ноттинг-Хилла на своей «Ламбретте» в поисках магазина, где ему продали бы «Смирнофф», не посмел подойти к особому гостю, испуганный его аурой авангардной интеллектуальности и чувствующий себя нелепым рядом с ним. Но он навсегда запомнит, как стоял у окна на верхнем этаже, глядя на темную улицу, и, словно в сцене из неснятого черно-белого шпионского кино, наблюдал, как Баллард садится в «Остин А90 Атлантик» – модель пятидесятых, в которой было что-то футуристическое в духе «Дэна Дейра»[31]. Терри, в отличие от Дэйва, не был фанатом Балларда, но этими историями наслаждался, хотя про себя и завидовал, что упустил такой случай.

В конце концов возраст Дэйва стал играть Терри на руку. Когда Айлин преодолела свои первые подозрения из-за его произношения гласных в манере представителей среднего класса и поняла, что это толковый паренек, несмотря на «Ламбретту», она признала Дэйва надежным сопровождающим для сына. Благодаря чему через пару месяцев после вечеринки в Ноттинг-Хилле Терри сравнительно легко получил разрешение съездить на Истеркон‐1965 в бирмингемском отеле «Мидленд». В сравнении с Питерборо конвент выглядел бледновато. Участников было мало – всего 70 человек. Настолько мало, что организаторы даже не смогли присудить приз за лучший костюм – впрочем, не то чтобы это расстроило Терри и Дэйва. Зато они встретили излучающего некоторое высокомерие Джона Браннера, писателя на полтора десятка лет старше их, в целом выглядевшего элегантнее среднего фантаста, с эспаньолкой и склонностью к белым вязаным водолазкам. Правда ли он курил через длинный мундштук или это они присочинили уже потом? В любом случае это было бы в его духе.

А еще они наконец-то встретили приветливо обошедшегося с ними Брайана Олдисса, который на таких мероприятиях часто выступал в своего рода комедийном дуэте с земляком-брамми Гарри Гаррисоном. Терри с Дэйвом тоже быстро заработали себе парную репутацию: Терри – озорной и нахальный, Дэйв – долговязый простак, оба поглядывают на окружающих чуть свысока. Уже в Бирмингеме дошло до того, что если Терри или Дэйва замечали одного, то неизбежно спрашивали: «А где твой друг?» Берил Хенли в своем репортаже писала, как встретила на конвенте Терри и «смотрела, как он делает в углу что-то невероятно смешное, только не помню что». На фотографии нового дуэта в зале, во время одного из бирмингемских мероприятий, Терри сидит, уткнувшись носом в книгу, а Дэйв рядом с ним смотрит в сторону с заметно скучающим видом. Вряд ли совпадение, что они сидят на заднем ряду – это самый эффективный способ посетить мероприятие и в то же время выразить скептицизм.

Возможно, уже на конвенте в Питерборо их парочка привлекла внимание Эллы Паркер – девушки с очками в роговой оправе и темными волосами, стянутыми ободком, которая организовала в своем лондонском доме что-то вроде «салона» для фантастов, если «салон» – не слишком громкое название для вечерних разговоров под пирожные, кофе и вино, проходивших на одиннадцатом этаже высотки в Ист-Энде. Так или иначе, Терри с Дэйвом произвели на хозяйку такое впечатление, что она стала их приглашать, и со временем, успокоив Айлин (ведь это же, очевидно, важная возможность для укрепления связей), пятничными вечерами они вдвоем стали отправляться на поезде в Марилебон и пересаживаться на метро до другого конца города, чтобы присоединиться к компании из пятнадцати – или около того – писателей, в основном мужчин, приглашенных на очередное суаре. В один такой вечер, по воспоминаниям Дэйва, Терри преломил копья с Чарльзом Платтом, заявив о своей приверженности фантастике, выходящей за рамки научной. Помнит Дэйв и то, как сам критиковал Балларда в споре с Майклом Муркоком. «Я лично знаю Джима», – наконец отрезал Муркок. «Железный аргумент», – признал Дэйв.

«А помнишь Фреда?» – как-то раз ни с того ни с сего спросил Терри Дэйва уже много лет спустя. Фред был несчастным братом Эллы Паркер, которого изгоняли в спальню со строгим наказом не высовывать оттуда носа, пока идет встреча умов.

Одна из причин малого количества участников бирмингемского Истеркона заключалась в том, что НФ-сообщество берегло себя и деньги для лета, когда Всемирный конвент научной фантастики готовился всего второй раз за свою 23‐летнюю историю обрушиться на Лондон – в атмосфере гламура и в сопровождении множества узнаваемых американских имен. Дэйв и Терри заплатили по 60 шиллингов, в которые входила стоимость номера, и в августовские банковские выходные 1965 года заселились в отель «Маунт Роял» в Марбл-Арче.

Воспоминания Дэйва об этом мероприятии навсегда останутся неполными из-за утраты целого дня в силу, как он выразился, «эпического похмелья. Терри говорил, что, когда я наконец показался, то был отвратительно-зеленым, но постепенно пожелтел и в конце концов сделался просто смертельно-бледным». Возможно, Дэйв перебрал из-за стресса от выступления на сцене во время одного из субботних мероприятий. Он не сдерживался на той дискуссии о фэнзинах и о том, что именно люди получают от их чтения и участия в них. «Не уверен, что мою категоричность оценили», – говорит он, имея в виду свою разгромную критику ряда изданий, которые не давали ни читателям, ни авторам практически ничего. Терри сидел в зале и наслаждался от души.

Но в целом это было серьезным шагом вперед после Питерборо и Бирмингема – хотя бы в отношении жилья и гостиничной еды. Впрочем, не все остались довольны. Терри и Дэйв с немалым удовольствием подслушали, как американский писатель Джеймс Блиш горько сетовал, что на завтраке не было вафель. После чего громкое и сокрушенное «Ва-а‐а‐афли», произнесенное с американским акцентом, стало их любимой шуткой.

И именно на Ворлдконе Терри оказался за соседним писсуаром с Артуром Кларком и, как уже упоминалось выше, на всю жизнь запомнил, что даже великим время от времени приходится облегчаться на публике. Однако потом был, возможно, еще более просветляющий момент: Терри с Дэйвом подслушали, как Кларк рассказывает, по всей видимости журналисту, о своем творчестве, – и быстро пришли к выводу, что это самый претенциозный разговор в их жизни.

Вернувшись в зал, Кларк выступил с речью «Как я перестал волноваться и полюбил Стенли Кубрика» об их работе над новым проектом. Его первым названием было «Путешествие по ту сторону звезд», но недавно они придумали кое-что получше: «2001: Космическая одиссея». Звучало многообещающе. Еще Кларк принес гвоздь якобы с корабля «Баунти» восемнадцатого века, на котором состоялся знаменитый мятеж, и кусок теплозащитной оболочки космического судна «Меркурий», и показал их публике для иллюстрации того, что эти два предмета разделяет всего сотня лет, а значит, будущее подкрадывается к тебе незаметно⁷.

На других мероприятиях шли уже знакомые сражения. Гарри Гаррисон поучаствовал в дискуссии под названием «НФ: спасительница современного романа» и смело заявил, что нефантастический роман мертв, бескомпромиссно добавив: «Не бойтесь говорить, что мы – правы, а они – нет». А «тайным гостем» конвента оказался американец Роберт Блох, автор романа «Психо», по которому снял фильм Хичкок. Терри не считал роман чем-то выдающимся, зато сам Блох в тот день отличился запоминающимися перлами: он назвал Вестминстерское аббатство «Форест-Лауном[32] бедного человека», сообщил, что «в моей семье вдруг объявилось много родственников», и провозгласил: «Я примирился с Богом; он капитулировал две недели назад»⁸.

Что до буйного поведения, наблюдавшегося в Питерборо и Бирмингеме, – возможно, масштабность Ворлдкона присмирила хотя бы некоторых «шалопаев». Но, очевидно, не всех. Кто-то пририсовал красным фломастером соски викторианским женщинам на новеньких обоях отеля. (В «Маунт-Рояле» наверняка пожалели, что провели ремонт до Ворлдкона, а не после.)

Оказывается, побывал на том конвенте и Кристофер Ли, но Терри и Дэйв его не видели, а если бы и увидели, не впечатлились бы. На тот момент Ли, с их точки зрения, был посмешищем из-за множества дешевых постановок «Хаммер Филм», а не национальным достоянием, каким он еще станет⁹. Пропустили они и закрывающее мероприятие конвента на тему «Доктор Кто», проведенное в Планетарии издательством Penguin Books, где присутствовал как минимум один настоящий далек. По мнению Терри и Дэйва, далеки и Доктор Кто не имели отношения к настоящей научной фантастике. Так, развлечение для детей¹⁰.

Был конец августа. Как и после конвента 1964 года в Питерборо, Терри вернулся домой – и затем в школу. Но то, что к ней у него душа уже не лежала, – слабо сказано. Еще до конца месяца, в возрасте семнадцати лет, он бросит учебу и присоединится к Дэйву в мире взрослой работы.

¹ А когда привезли, оказалось, что их не на что вешать. Обычное дело.

² Тогда как Гарольд Уилсон, которому в том октябре предстояло стать премьер-министром, в 1964 году пребывал в почтенном возрасте 48 лет. По словам Дэйва, его ранний интерес к курению трубки служил для Терри источником «немалого веселья».

³ «Внутренний человек: Жизнь Дж. Г. Балларда» (The Inner Man: The Life of J. G. Ballard), Джон Бакстер, 2011.

⁴ Можно было бы подумать, что у Ли Брэкетт, сценаристки «Большого сна» с Богартом/Бэколл и фильма Хоукса/Уэйна «Рио-Браво» (а затем и «Долгого прощания» Роберта Олтмена), была неслабая заявка на звание самой выдающейся писательницы, удостоившей своим присутствием конвент, но что-то подсказывает, что дела обстояли совсем не так.

⁵ На самом деле 26‐й. В 27‐м вышло письмо Терри.

⁶ Ее директором был Джон Грейвс – младший брат поэта Роберта Грейвса, о котором Терри упоминал в письме Толкину.

⁷ У Терри была своя версия этого временного трюка: он говорил, что его отец – окажись он в чуть других географических обстоятельствах – легко мог бы пожать руку самому Уайатту Эрпу.

⁸ Мало того что сам Альфред Хичкок превратил твою книгу в классику кинематографа, так он еще, судя по всему, заодно скупил весь тираж «Психо», чтобы как можно меньше людей знали концовку. Победа за победой.

⁹ К 2008 году, когда Ли озвучил Смерть в экранизации «Цвета волшебства» от Sky TV, тот этап его карьеры давно прошел и Терри был более чем рад его участию – не меньше, чем когда Ли пришел на его пятидесятилетие.

¹⁰ Терри не поддался всеобщим восторгам от «Доктора Кто». Хотя он безмерно любил Дэвида Теннанта, для Терри ловко решающая любые проблемы «звуковая отвертка» Доктора служила ярким воплощением приема «и он спасся в один скачок» – тем решением сюжетных дилемм, которое он считал а) безнадежно устаревшим и б) настоящей творческой ленью.

5. Необычные овощи, трусики судьи и адский скутер

Однажды в Часовне мы с Терри посвятили несколько часов тому, чтобы разгрести почту. Эта работа порой могла сравниться с покраской моста Форт в Эдинбурге – такая же бесконечная, – но периодически мы выделяли на это время и засучивали рукава: я читал вслух, Терри диктовал ответы.

Существовала пара важных правил. Первое – любое письмо, начинавшееся с «У меня есть идея, которая очень бы вам пригодилась…», я откладывал, не зачитывая. Это было связано не с вероятным качеством задумки. Скорее с длительностью и стоимостью судебных разбирательств, которые могли последовать, если бы автор письма заявил, что Терри его обокрал. Точно так же – и по той же причине – мы поступали с любой бандеролью, которую сопровождала записка «Почитайте мой роман о Плоском мире…»¹.

А второе правило – не есть ничего съедобного. Этот эдикт был издан после того, как в Часовню доставили аппетитный фруктовый торт и мы с Терри благодарно с ним расправились, попивая чай. Торт и торт, мы бы о нем и не вспоминали, вот только в следующие сутки нас независимо друг от друга посещало слабое, но устойчивое ощущение галлюцинаций. Да, Терри порой говорил, что для него работа воображения часто близка к галлюцинациям. Но не настолько же. Это смутное тревожное ощущение сопровождалось желанием смотреть на вещи чуть пристальнее обычного, чтобы убедиться, что они именно то, чем кажутся. Что на самом деле было в этом фруктовом торте – кроме фруктов и торта, – мы так и не узнали (по очевидным причинам – улики были уничтожены). Но с того дня нашей предостерегающей мантрой стало «Не есть угощения от фанатов».

Однажды на таком вечернем сеансе чтения почты (без съедобных посылок, подозрительных или нет) я зачитал письмо от студентки-журналистки, которая писала, что всегда обожала книги Терри, и что ей задали взять интервью, и если Терри найдет время с ней поговорить, то это будет не только исполнением ее многолетней мечты, но и подспорьем в учебе. Терри заваливали письмами такого рода, и обычно он в ответ желал авторам удачи в учебе и в жизни и дальше не шел. Но в этот раз у него появилась другая идея.

– А там указан телефон?

Телефон нашелся. Я передал письмо, Терри взял трубку.

– Алло, – услышал я. – Это Терри Пратчетт. Вы хотели взять у меня интервью.

Затем он какое-то время молчал и слушал. Я на другой стороне комнаты пытался представить, какую бомбу паники он только что взорвал в мире этой несчастной студентки и какой грохот сейчас последует. Даже поймал себя на том, что поежился. Все-таки одно дело – воображать интервью с любимым писателем по предварительной договоренности и со временем на подготовку, и совсем другое – когда этот писатель ни с того ни с сего звонит тебе посреди случайного вторника.

– Хорошо, – сказал наконец Терри будничным тоном. – Тогда я оставлю вам номер.

Он продиктовал свой номер и повесил трубку.

– Сказала, ей нужно сбегать за диктофоном, – пояснил он. – Еще перезвонит.

Мы вернулись к разбору почты, но теперь Терри то и дело отвлекался и поглядывал на часы. Сколько можно искать диктофон? Прошло пятнадцать минут. Студентка не перезванивала.

Терри снова взял трубку. Очевидно, он не собирался этого так оставлять. Студентка попросила об интервью – и она его, черт возьми, получит, хочет того или нет.

Терри держал трубку, пока где-то в Британии звонил телефон. Все звонил и звонил. Терри ждал долго. Потом положил трубку.

– Вот почему ты никогда не увидишь ее имя под передовицей The Times, – сказал он.

Ну, наверное, не стоит загадывать. Должна же она была рано или поздно прекратить ежиться, как и я. И кто знает, куда ее завела карьера, когда она оправилась? Но одно точно. В общении Терри с журналистами – хоть со студентами, хоть нет, – всегда был важный момент: он сам работал журналистом. И любил это показать. Любил, чтобы они помнили: он бывал на их месте, а главное – не растерял навыков, знает, зачем задаются конкретные вопросы, как отбираются цитаты и пишутся статьи, не хуже их понимает, как устроена профессия. Это придавало его встречам с журналистами состязательную – порой даже воинственную – нотку. Ну-ка, – мог внезапно поинтересоваться он, – какие есть пять способов защиты от иска за диффамацию?² А стенографировать они умеют? С какой скоростью? А вслепую печатать?

Короче говоря, он любил показывать, что знает правила их игры. И он действительно их знал.

В сентябре 1965 года, в начале второго года шестой формы, неизбежно задумавшись о жизни после школы, Терри написал Артуру Черчу, редактору Bucks Free Press. Эта местная еженедельная газета выходила в Хай-Уикоме и существовала с 1856 года – по словам Терри, без этого почтенного учреждения «немалая часть людей на юге Бакингемшира, от Амершэма до Беконсфилда и самого Хай-Уикома, а также в таких удаленных краях, как Лейси-Грин, Лузли-Роу и, конечно, Спин, не могли бы должным образом родиться, жениться, упокоиться, быть приговоренными в суде или прославиться самой смешной репой на выставке фруктов и овощей». В письме Терри объяснил, что следующим летом оканчивает Уикомскую техническую, завершив три курса уровня «А». Есть ли вероятность, что у них будут открыты какие-либо вакансии?

Не то чтобы Терри оставил мысли о художественной литературе. Напротив: возвращаясь той осенью в школу, он уже договаривался о второй своей профессиональной публикации. Благодаря посиделкам на выходных с Дэйвом Басби Терри закончил рассказ «Обитатель ночи» (Night Dweller), написанный от первого лица – как дневник капитана, командующего судном, улетевшим на 40 миллионов миль за Плутон. Это довольно традиционная научная фантастика, мрачная, созерцательная и – что необычно для Терри – без единой шутки. «Космос – это океан, – зловеще начинается рассказ. – Я вспоминаю об этом теперь, глядя, как армада синих нисфер плывет против солнечного ветра. Они стремятся к солнцу, чтобы спокойно нежиться в золотых тенях. Даже они бегут от шторма». Терри послал рассказ Майклу Муркоку – новому редактору New Worlds Science Fiction, сменившему Джона Карнелла, – и Муркок принял его, чтобы опубликовать в ноябрьском номере³.

И все же даже после 14 фунтов от Джона Карнелла за «Предприятие Аида» и в ожидании такого же гонорара от Муркока Терри очень рано понял о писательстве одно: тех, кто на этом зарабатывает, исчезающе мало. Всего лишь оглядевшись на фантастических конвентах, он видел, что писателей, которые действительно постоянно кормятся литературой, – меньшинство в сравнении с теми, кто зарабатывает где-то еще или сидит на мели. Отсюда следовал совершенно логичный вывод: чтобы стать писателем, нужно три главные вещи – владение словом, богатое воображение и сторонний источник дохода.

Какое-то время Терри размышлял, не может ли таким источником стать работа в библиотеке: весьма приятная для него перспектива – «как если бы обезьяну сделали начальником банановой плантации». Но потом идея устроиться в Беконсфилдскую библиотеку уступила мысли о журналистике – Терри рассудил, что там тоже нужно много писать, с той лишь разницей, что на это можно прожить. Может, его сердце лежало не к этому, но изучить вопрос определенно стоило.

В письме Артуру Черчу, как любил указывать сам Терри, уже видны многообещающие признаки журналистского таланта: умение «говорить точно, но не всю правду». Да, в точности как он и сказал, к концу этого года он завершил бы три курса уровня «А», но вот по скольким из них сдал бы экзамен? На тот момент Терри бы не ответил. Английский? Вероятно. Искусство? Возможно, хотя тут еще стоило бы поработать. История? Как сказать… Так или иначе, неизвестно, заметил редактор в этой подтасовке фактов мастерство потенциального журналиста или Терри просто удачно подгадал момент, но Черч ответил и предложил зайти в редакцию.

Черч уже заслужил известность в Bucks Free Press – он был истинным газетчиком. Устроившись в Press в шестнадцать лет стажером, он уже проработал там 37 лет к моменту, когда к нему в кабинет вошел Терри, и еще будет вести свою колонку в 2000 году, за год до смерти в 89‐летнем возрасте. Преданность Черча делу местной прессы и вера в ее важность были абсолютны, и он не терпел заявлений, будто региональные газеты для журналиста – это только подготовительный этап перед якобы головокружительными высотами национальных изданий. Напротив, Черч считал, что если делать свое дело как следует, то местные газеты сами по себе будут вершиной формы.

Среди историй, которые Терри с любовью рассказывал об Артуре Черче, выделяется одна о том, как в 1969 году владельцы Bucks Free Press велели редактору показать новый цветной станок во всей красе и напечатать на передовице вид Земли с Луны, полученный в ходе миссии «Аполлон». Черч, не любивший приказов сверху и явно не собиравшийся пускать на самую драгоценную полосу своей газеты неместные новости, ответил сухо: «Это вне нашей зоны распространения». Наконец, после долгой борьбы с совестью, он сумел убедить себя в ценности фотографии для округи, объяснив это на летучке так: «Пожалуй, луна светит и над Хай-Уикомом».

И вот, сидя напротив этого титана местной журналистики, Терри рассказывал, что уже издал один рассказ в Science Fantasy и только-только продал второй, а также что умеет печатать вслепую. Черча, не самого большого любителя малоизвестных фантастических журналов (все-таки 40 миллионов миль от Плутона – это точно вне зоны распространения его газеты), наверняка больше впечатлили машинописные навыки, чем художественные достижения, – хотя вскоре окажется, что в газете найдется применение и для писательских навыков Терри. Так или иначе, после пары вопросов Черч наконец объявил: «Мне нравится ваш стиль, молодой человек», – став, как всегда казалось Терри, последним человеком в Британии, который применил это выражение без иронии, – и добавил, что у него есть вакансия для репортера-стажера, если Терри готов ее рассмотреть.

Вопрос о будущем вдруг стал насущным как никогда, и Терри пришлось пойти домой и выложить перед родителями все как есть. Хорошая новость: ему предложили работу. Плохая: только если он немедленно бросит учебу. Дилемма тут же породила раскол. Дэвид без колебаний поддержал эту идею – и поддержал бы что угодно, осознал Терри, что избавило бы сына от жизни под капотом машины или чего-то в том же духе. Но Айлин, в отличие от отца, обеспокоило то, что Терри не сдаст экзамены уровня «А», зайдя уже так далеко. Впрочем, условия работы позволяли ему закончить хотя бы курс английского, так что в каком-то смысле он продолжал образование. А будущая оплачиваемая работа в штате газеты отвечала двум ее основным критериям: это было если и не совсем респектабельное, то хотя бы стабильное и точно обещавшее пенсию занятие. К тому же оно предполагало возможность карьерного роста, не так ли? После двухлетней стажировки открывались перспективы. Терри не сомневался, что тогда его мать осенило: через десятилетие-другое, если постарается, он сможет стать редактором The Times. А это уже респектабельно. Или если не респектабельно, то хотя бы звучит громко. Так или иначе, в итоге оттаяла и Айлин.

А вот о чем, похоже, даже разговор не заходил, так это о поступлении в университет после школьных экзаменов. В семье Пратчеттов не было таких прецедентов, а следовательно, и ощущения, что это предпочтительный образ действий. Экзамены уровня «А» хотя бы четко отделяли синих воротничков от белых, поэтому к их сдаче стремиться стоило. Но высшее образование – это уже просто трата времени, как своего, так и чужого, – явное излишество. И, сказать по правде, на том этапе Терри и сам бы не стал спорить. «Не думаю, что университеты – это мое», – писал он в заметках для автобиографии, добавив, что, вероятно, «это бы меня изменило. Зато университет местной журналистики предлагал командировки – иногда аж в Спин, – усвоение множества сомнительных секретов ремесла, уроки человеческой природы и окно в жизнь людей во всех ее проявлениях»⁴.

Значит, принято единогласно. Терри согласился на предложение Черча, съездив в редакцию с отцом, чтобы подписать договор – «какой-то средневекового вида документ», – потому что сам по закону еще считался несовершеннолетним. А еще теперь он считался бывшим школьником, и, чтобы это подчеркнуть, Терри пошел в Уикомскую техническую школу сдавать учебники, испытав прилив гордости от того, что вошел на территорию в своей одежде, а не в форме, которую тогда надо было носить даже в выпускном классе. «А затем я в первый и последний раз вышел из школы через двери для учителей и посетителей и отправился навстречу жизни, посвященной соединению слов в правильном порядке».

Очевидно, по школе он не плакал. А плакала ли она? История умалчивает, пал ли директор на колени, умоляя Терри передумать. Но есть свидетельства, что как минимум в одном месте уход Терри оплакали: этим местом было общество дебатов. Секретарь общества, размышляя о его уходе в зимнем выпуске Technical Cygnet, сокрушался, что «ранний уход Пратчетта означает утрату одного из наших лучших талантов», и с теплотой вспоминал его выступление на майских дебатах прошлого года с позицией «Наша сторона считает, что правительство должно уступить требованиям автомобилистов». Это были «одни из самых запоминающихся дебатов года», – объявил секретарь и добавил: «Пратчетт устроил такое восхитительное представление, с каким было бы непросто тягаться и «Болвану» Спайку Миллигану[33]. На тех дебатах Пратчетт дал новое определение слову “автократия” – “власть автомобилей”».

Блестящий отзыв – и лучший в жизни Терри на тот момент. И отнюдь не последний случай, когда его похвалят за мастерство каламбура. Но этого было недостаточно, чтобы он передумал.

В своей первой лекции в качестве профессора Тринити-колледжа Терри написал: «Работа журналиста-стажера в середине шестидесятых мало отличалась от рабства. Ты мог жить дома, и тебя не пороли»[34]. Еще плюсы: ты имел право на выходные – хотя Терри всегда божился, что на практике оно оказалось мифическим; и ты получал оклад в 8 фунтов 10 пенсов в неделю – скромный, но все-таки побольше, чем исторически доставалось рабам.

И все же никто не поспорит, что в Bucks Free Press стажеров не жалели. Даже провинциальные новости не укладываются в удобный график «с девяти до пяти», и рабочие часы Терри были долгими, ненормированными и часто бесчеловечными – настоящий шок для того, кто еще на прошлой неделе жил по школьному расписанию. А вдобавок к лавине новых задач и трудностей его раз в неделю посылали в разные колледжи на курсы Национального совета подготовки журналистов, чтобы изучать законодательство о СМИ, устройство местных властей и не в последнюю очередь – стенографию, «потому что, – писал Терри, – всех ждал экзамен, и к нему не допускали, если ты не научился писать сто слов в минуту скорописью Питмана». И ко всему этому добавлялись уроки английского для экзамена уровня «А».

«Я принадлежал газете, – говорил Терри. – Я не распоряжался своей жизнью, а она ускорялась».

В понедельник утром под конец сентября 1965 года, в, по его словам, «ужасной новой куртке» и «все еще с привкусом школьных обедов во рту», Терри явился в редакцию в Хай-Уикоме и познакомился с новыми коллегами. Среди них был Джордж Топли, старший репортер, «самый талантливый журналист, которого я встречал в жизни»[35], как утверждал Терри. Топли, сознательный человек с категоричными политическими взглядами, мог похвастаться красивой и почти наверняка апокрифической предысторией: в юности он тайком пробрался на корабль, чтобы поучаствовать в гражданской войне в Испании, но ошибся судном и попал на север, в Халл. Опять же – занесем в категорию «слишком хорошо, чтобы проверять». «Артур Черч привил мне журналистскую этику, – говорил Терри, – а Джордж мягко учил, что иногда ее мало».

Затем – Джонни Хоу, «главный и, сказать по правде, единственный младший редактор», «одаренный замечательно скабрезным чувством юмора» и превосходным слухом на двусмысленности, который с гордостью поделился с Терри историей о том, как однажды пропустил в печать репортаж о мужчине, ворвавшемся голым на устроенную Женским институтом выставку цветов, фруктов и овощей и «сеял панику среди божьих одуванчиков, пока его не поймали за лущением початка». Хоу был веселым, низеньким и круглым – настолько низеньким и круглым, что, по словам Терри, «был в одном шаге от сферичности». Этим он заметно отличался от Кена «Багси» Берроуза, редактора новостей в Bucks Free Press, тощего и угрюмого. «Когда они в обед выходили в паб, – вспоминал Терри, – это выглядело так, будто число десять собралось прогуляться»[36].

И, наконец, Алан Хант, пожилой репортер, которому Артур Черч поручил принять юнца под крыло и показать ему, как собирать материал для новостей. После нескольких дней акклиматизации в редакции Хант наконец взял Терри – с новенькими блокнотом и ручкой в дрожащих руках – на первое задание, во время которого Терри оказался на ферме и впервые лицом к лицу столкнулся с трупом.

Вот такое крещение огнем – или, вернее сказать, крещение грязью. Присутствовали все три службы экстренного вызова, тело лежало во дворе. «Прямо перед нами, – вспоминал Терри, – был мертвец разных скверных оттенков. Он соскочил с трактора во дворе и провалился в колодец, о котором уже не помнил никто живой. Когда-то его накрыли деревянными досками, они срослись с землей и прогнили, и мужчина, грузно приземлившись, провалился и захлебнулся в жиже».

Наставник Терри принялся профессионально опрашивать полицейских и злополучного владельца фермы. «Я же тем временем пытался вместить все это в голову и одновременно удержать завтрак в желудке. Я гадал, кто сообщит его матери, есть ли у него девушка». По словам Терри, университет местной журналистики предоставил ему экспресс-курс жизни – но в него, очевидно, включался и дополнительный учебный модуль по смерти.

Занятия по этому предмету проходили раз-два в неделю, когда он отправлялся на коронерский суд слушать и с позеленевшим видом записывать подробные описания последних и часто неприятных мгновений самых разных людей. Убийства случались редко – это все-таки Бакингемшир, а не Бронкс, – но о самоубийствах того же не скажешь. Как написал в своей дублинской лекции Терри, «палач Пирпойнт знал, как повесить человека быстро, какой длины взять веревку, где нужно расположить узел. Большинство людей этого не знают»[37]. Впредь Терри всегда скептично относился к концепции «мирной смерти».

А еще – мировые суды, порой не менее мрачные, где «творилось правосудие, а значит, должен был неизменно сидеть представитель Bucks Free Press в дешевом пиджаке и записывать все безупречной стенографией Питмана». Здесь Пратчетт сразу заметил две вещи: первая – то, как «во время совещания присяжных или судей преступники, полицейские и юристы все вместе смеялись, перешучивались и делились сигаретами. И почему-то у тебя сразу увлажнялись глаза – и тогда все они начинали выглядеть одинаково, за исключением недоумевающего пострадавшего, у которого разбили теплицу или подожгли машину и который теперь гадал, почему виновный дружески треплется с копом».

А вторая – внушительная «вдовствующая судья», рассматривавшая значительную часть дел и предпочитавшая темно-синее нижнее белье: Терри не пришлось проводить журналистское расследование, чтобы это узнать, потому что она раскрывала свой секрет сама, перед всем судом, сидя раздвинув ноги за кафедрой без внешней панели. «Все, кого вызывали давать показания, таращились в потолок», – замечал Терри, гадавший, не удивляется ли судья тому, что никто не смотрит ей в глаза.

Не столь драматичными были долгие вечера на собраниях Районной управы, чьи бесконечные разбирательства были демократически открыты как для общественности, так и для прессы, хотя Терри частенько оказывался там один-одинешенек в обеих ролях и сидел в ужасе перед неизбежным депутатом, который возьмет слово под конец затянувшегося собрания и скажет: «Господин председатель, я бы хотел поднять еще один вопрос…»

А также хоры, группы и любительские театральные общества, и, конечно, деревенские выставки или – в сезон – целая отдельная субкультура выставок необычных фруктов и овощей. Да и золотые свадьбы всегда считались хорошим поводом отправить домой к парочке младшего репортера и напечатать в следующем номере абзац-другой под их улыбчивой фотографией. У этого задания, понял Терри, есть свои творческие пределы: в таких случаях можно было задать только один вопрос – о секрете прочного и счастливого брака. «Вообще говоря, я бы мог писать ответы и сам, – вспоминал Терри, – поскольку все они касались важности умения брать и получать, доброты и понимания, и так далее. Но, помню, один муж радостно заявил: “Ну, мы часто занимались сексом, да и сейчас занимаемся”. А его сияющая улыбкой жена бесстыже подхватила: “Как есть правда, о да. Вы-то, молодежь, думаете, будто изобрели секс, но с ума сойти можно, что мы вытворяли во время светомаскировки”. А муж довольно добавил: “Да и на велосипеде, дорогая. Женский велосипед без поперечины в руле был моим лучшим другом”. И так без конца, пока я, как хороший журналист, не нашел повод откланяться и не отправился искать холодный душ»⁵.

Четверг был днем перед выпуском – самым суматошным в редакции, зато пятница, когда газета выходила, выдавалась сравнительно спокойной. Первым заданием Терри в тот день было освобождать наколку – острый инструмент на деревянной подставке, на который нанизывали не вошедшие в выпуск события недели, чтобы, если потребуется, использовать их позже – «как мусорная корзина с возможностью восстановления», говорил Терри⁶. А затем ему поручалось на час-другой стать Дядюшкой Джимом.

По словам Терри, «никому не хотелось писать для уголка Дядюшки Джима». В Bucks Free Press существовала рубрика «Детский кружок», каждую неделю выделявшаяся для читателей младшего возраста: мир объявлений о днях рождения, публикующихся по просьбам родителей, или рассказов, иногда о говорящем кролике Бу-Бу или говорящем горностае Питере Пайпере; а главенствовал в кружке мифический Дядюшка Джим – то есть тот член редакции, которому не повезло вытянуть короткую соломинку. Все-таки по меркам серьезной новостной журналистики это было несерьезно до невозможности – даже хуже текстов о необычных фруктах и овощах.

И будто этого мало, задание в любой момент могло стать ловушкой. «Действующему Дядюшке Джиму приходилось смотреть в оба, – писал Терри, – потому что каждый остряк в округе изо всех сил старался протащить в газету какую-нибудь пошлятину под видом детского имени. Засранцы. Как бы выразиться помягче? Ну, если вас правда звали Р. Ситч[38], приношу извинения за то, что не известил Бакингемшир о вашем дне рождения, потому что хотя бы это я не пропустил»⁷.

Итак, новенький мальчик на побегушках, не имевший права голоса, облачился в не слишком величественную мантию Дядюшки Джима. Но со временем он перестал жаловаться. Оказалось, мантия Дядюшки Джима ему очень даже к лицу.

Можно без преувеличения сказать, что Терри Пратчетт совершил революцию в «Детском кружке». Еще никто в истории Bucks Free Press не дядеджимил так, как Терри. В сравнении с тем, что выходило здесь раньше, его первые недели можно было назвать цунами креативности. Сразу пришел конец кролику Бу-Бу и Питеру Пайперу: в смену Терри бакингемширские дети о них больше не слышали. Вместо этого они увлеченно следили за тем, как профессор Прыщ строит ракету для полета на Марс, не забывая повесить занавески на иллюминаторы и большой медный молоток на дверь. Или присоединялись к армии захватчиков из Тропнесианской империи на Грошовых островах, которые после римлян неудачно вторглись на Британские острова под предводительством генерала Мерзавица. («Так оно в истории и бывало, – услужливо пояснял рассказчик. – Видишь пустое место – захвати; и чужие корабли выстраивались в очередь в Ла-Манше ради старого доброго покорения»). Или наблюдали, как отряд гномов отправляется через коварные моря на сделанной из каштана подлодке с двигателем-резинкой. Или становились свидетелями того, как Гамельнский крысолов прибывает в городок Блэкбери посреди забастовки дворников и уводит прочь городскую управу – «кроме мистера Пателя, который спрятался под водой у берега реки и дышал через тростинку, что не так просто, как пишут в книжках».

Еще читатели увидели, как Уэльс превращается в британский Дикий Запад – богатый, безумный и опасный, только не из-за золотой, а из-за угольной лихорадки; познакомились и пустились в странствия с Бедивером, «самым красивым из всех пастухов, и его псом Сбрендивером, лучшей овчаркой во всем Уэльсе».