Тайны Старой Москвы

© Бушков А.А., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

От автора

Вот ей-богу, ну нисколечки я, коренной сибиряк, не претендую на статус столичного бытописателя, ведь есть уже и Михаил Загоскин, и Владимир Гиляровский, и Иван Кокорев, и Дмитрий Никифоров, и Михаил Пыляев, обойти которых мне точно не удастся. Но, написав несколько книг о Петербурге, было бы совершенным неуважением к москвичам оставить их город без внимания. Потом, я люблю Москву и часто бываю в Первопрестольной, каждый раз поражаясь тому, как быстро она растет и меняется. Да и в конце концов, писатель – вольный человек и имеет право писать о том, что заблагорассудится.

Итак, эта книга будет о Москве XIX века. Обо всем, что нам, сегодняшним россиянам, было бы любопытно узнать о том времени и о тех людях: о правилах, по которым они жили, об обычаях, которые соблюдали, и о делах, которыми запомнились. И о том, что было интересно именно мне. Следуя закону писательской чести, я старался не затрагивать тем, исследованных моими уважаемыми предшественниками. Благо различных и не менее увлекательных сторон московской жизни предостаточно. Более того, некоторым из перечисленных знатоков Москвы, а именно – Загоскину и Гиляровскому, я даже предоставил слово, что, по моему глубочайшему убеждению, книге ничуть не навредило, наоборот – сделало ее ярче и интереснее.

Это как с красивой женщиной, имеющей с десяток воздыхателей, – все они любят и восхищаются ею, но каждый делает это по-своему: один заваливает ее дорогими подарками, второй пишет письма, полные пылких признаний, третий только вздыхает по ночам, не решаясь даже приблизиться к ней, но кому из них она ответит взаимностью, а кого не удостоит вниманием – пока неизвестно. И вот так, совсем по-женски, глядит наша столица снисходительно, с золоченых своих куполов и шпилей, гордая и неприступная, на нас всех, суетящихся где-то там, внизу, – мол, давайте, расскажите мне что-нибудь из моей жизни, а я с удовольствием послушаю. Итак – Москва, XIX век.

Глава 1

Крах банка

Ничто не предвещало скандала вселенского масштаба. Вечером 11 октября 1875 года в кабинет прокурора московского окружного суда Петра Наркизовича Обнинского вошел прокурор палаты Николай Авксентьевич Манасеин в сопровождении молодого человека. Оба выглядели невероятно взволнованными. «Семимиллионная растрата! – с порога крикнул Манасеин. – Выслушайте Алексеева, составьте протокол, и затем вам тотчас же нужно будет отправиться в банк с судебным следователем по особо важным делам, а я пойду отправить телеграмму министру юстиции».

Молодой человек оказался Николаем Александровичем Алексеевым, на тот момент солидным московским предпринимателем. Через полчаса все было более или менее ясно: Московский коммерческий ссудный банк, предвидя свое крушение, в спешном порядке возвращает некоторым вкладчикам их деньги и ценные бумаги, параллельно по бросовой цене сбывая акции публике, не знающей, что покупает бумажки, на данный момент уже не имеющие никакой ценности. Алексеев был одним из вкладчиков банка и, что совершенно естественно, желал получить свои денежки обратно, поэтому требовал немедленно опечатать кассу банка и все имущество его членов, пока не поздно. Иначе по миру пойдут и вкладчики, и акционеры.

Шум поднялся нешуточный. Нужно было действовать без промедления. Все, что происходило дальше, в подробностях описал сам Обнинский: «Я с судебным следователем и целым отрядом полицейских (для охраны выходов) отправился в банк, где, по словам Алексеева, совет и правление в полном составе будут заседать во всю ночь. Подъехав к помещению банка на Никольской, мы нашли окна неосвещенными и двери запертыми. Долго стучался в них полицейский пристав, пока наконец одна половинка немного приотворилась и показался заспанный сторож с сальным огарком в бутылке и в накинутой поверх рубашки шинели.

– Что вам угодно? Никого нет.

– Отворяй, – крикнул ему пристав. – Это господин прокурор и судебный следователь.

Дверь моментально отворилась, и мы пошли за сторожем, который светил нам своим огарком. Прошли мы так длинную анфиладу погруженных во мрак пустынных зал и остановились перед запертою дверью.

– Отворяй! – повторил пристав, и сторож, помявшись немного, распахнул двери…

Никогда не забуду я внезапно открывшейся перед нами картины: громадная зала, посередине длинный стол, обставленный креслами, а на них – весь персонал банка, точно военный совет накануне сомнительной битвы, замышляющий вылазкой спасти себя и добычу. Пристав отрекомендовал меня и объяснил цель прибытия. Последовала немая сцена, подобная той, которой заканчивается бессмертная комедия Гоголя: все поднялись со своих мест и замерли в безмолвном испуге, предвещавшем победу обвинения… Началось опечатание всех помещений банка, потом пошли допросы, аресты, обыски, осмотры – весь тот обычный финал, которым пользуется затем обвинитель, доказывая и проверяя вину на суде».

Наутро гудела вся Москва. К зданию Коммерческого ссудного банка ринулись вкладчики и акционеры. Кого здесь только не было: солидные предприниматели и чиновники, купцы и фабриканты, помещики и священники, барышни и солдаты и примерно столько же зевак. Людей собралось так много, что пробраться сквозь толпу было практически невозможно. Если бы не полиция и конная жандармерия, они могли бы в считаные часы разнести здание банка. В какой-то момент толпа, прорвав полицейский кордон, ринулась в банк. Первым под огонь попал директор-распорядитель, которого рассвирепевшие вкладчики прижали к стене, требуя немедленно вернуть деньги. Вокруг творилось что-то невообразимое: «А кругом неистовый шум и гам, дикий, истерический хохот женщин, сдержанные рыдания, стоны и опять проклятия и проклятия. То там, то сям виднелись и иные жертвы Ваала, безмолвные и неподвижные: старушка, бессильно раскинувшаяся на стуле, с запрокинутой головой и опущенными веками; около нее суетилась заплаканная дочь; пузырек с каплями дрожит и прыгает в руке, и она никак не может попасть им в рюмку с водой; “севастопольский герой” на деревянной ноге и с медалями во всю грудь; он сидит, как изваяние, и тупо уставился в пол; старичок, деревенский священник, охватив заскорузлыми руками трясущуюся голову, присел на подоконнике; около него рассыпаны какие-то бумаги – вероятно, церковное некогда достояние; рядом с ним дама прислонилась лбом к стеклу, и плечи вздрагивают… А с улицы напирают новые и новые толпы…»

В России случился самый настоящий банковский кризис. По всей стране напуганные вкладчики ринулись в свои банки, пытаясь спасти сбережения. Ни в чем не повинный Русский банк внешней торговли потерял 200 тысяч рублей, а Волжско-Камский – 100 тысяч.

Что же произошло с одним из самых надежных банков России? В этом предстояло разобраться следствию.

Если кто-то думает, что к середине XIX века российская банковская система и вправду сравнялась с западной, придется его разочаровать. В сфере частных банков царил полный хаос. Извечная попытка адаптировать западные варианты к реалиям русской жизни в данном случае не сработала. Ну взяли мы у немцев устав коммерческих банков, переписали его как смогли, вроде бы даже прописали взаимоотношения между правлением, директорами и советом банка, но тем не менее, когда поднялся сыр-бор, стало ясно, что все это не работает. Кроме всего прочего, во второй половине XIX века в России наблюдался большой дефицит банковских кадров; банки плодились как грибы после дождя, а грамотных и надежных банкиров днем с огнем было не сыскать. Стали брать на работу обыкновенных бухгалтеров, но они с трудом понимали банковское дело, ограничиваясь записями банковских операций в соответствующие книги, поэтому бардак, в том числе и в Коммерческом ссудном банке, был основательным.

Чтобы иметь хоть какую-то гарантию, московские купцы поставили во главе банка человека, с их точки зрения, опытного в вопросах финансов, – управляющего городским ломбардом Даниила Данииловича Шумахера. А уже он рекомендовал назначить директором-распорядителем банка Григория Полянского, избранного гласным городской Думы.

Вообще-то они оба имели положительную репутацию, но тем не менее, как оказалось, тоже мало что понимали в банковском деле. Полянский почти не вникал в суть операций, а Шумахер – и рад бы, но уже не имел на это времени, поскольку его вскоре избрали московским городским головой. Тогда вкладчики радовались его высокому назначению – мол, оно добавило банку солидности.

Чтобы как-то справиться с создавшейся ситуацией, стали спешно искать грамотного специалиста по международным операциям. Но таковые тоже на дороге не валялись, поэтому в конечном итоге отыскали некоего Густава Ландау. Репутация у него была не очень, зато имелся солидный бухгалтерский опыт работы в различных финансовых учреждениях и даже – своя банкирская контора, прогоревшая, правда, но никто на это даже не обратил внимания. Совет банка утвердил Ландау директором по международным операциям.

Вникать в суть его деятельности нет смысла – тут черт ногу сломит, достаточно сказать, что свою сомнительную репутацию он не раз подтвердил. Стоило ему купить акции, как они резко падали в цене; стоило выдать солидный кредит, как получатель непременно оказывался мошенником, причем заядлым. А когда ему начинали задавать вопросы, Ландау отказывался говорить на каком-либо языке, кроме немецкого, которого никто больше не знал.

Несмотря на все эти махинации, члены совета банка скрывали сумму ущерба, которая – на минуточку! – достигла 200 тысяч рублей (при капитале банка в 3 миллиона), и подмахивали благоприятные годовые отчеты.

Понятное дело, что на допросах члены совета клялись и божились, что ничего не знали о проблемах банка. Мол, и так они, горемычные, имеют всего по 50 акций, а горбатятся на банки чуть ли не на общественных началах. При этом выяснилось, что акций они имели сотни, а то и тысячи. И в карман они себе клали банковскую денежку, не скромничая.

Более того – они выдавали ничем не обеспеченные огромные кредиты, естественно, не от излишнего человеколюбия.

По иронии судьбы, самый крупный кредит, выданный некоему господину Струсбергу, стал последним гвоздем в крышку гроба Московского коммерческого ссудного банка. Поинтересуйся хоть кто-нибудь из 15 членов совета банка личностями получателей кредитов, может, и удалось бы избежать большой беды. Но увы.

Итак, вашему вниманию: Бетель Генри Струсберг – железнодорожный предприниматель и классический аферист. Родом из Восточной Пруссии, но всю жизнь странствовал по Европе в поисках быстрого способа разбогатеть. Работал корреспондентом и страховым агентом, за счет чего сколотил небольшой капиталец. В 1880-х годах почувствовал непреодолимую тягу к строительству железных дорог, и этого оказалось достаточно, чтобы построить эти самые дороги в Пруссии, Германии, Австро-Венгрии, Румынии. И это при том, что денег у него не было! Зато идей по облапошиванию всех и вся – предостаточно. Схему по тем временам придумал весьма привлекательную. Для начала раздавал взятки всем нужным людям и чиновникам, за что получал подряды на строительство железных дорог, затем собирал деньги с заинтересованных в быстром обогащении вкладчиков, создавал акционерное общество и начинал штамповать акции, которые не только продавал, но и расплачивался ими с поставщиками и подрядчиками. Как говорится, все гениальное – просто!

Везде, где мелькала его фамилия, непременно случался крах – в Румынии, к примеру, рухнули все предприятия, имевшие отношение к железным дорогам, но арестовали Струсберга только в Москве как раз в связи с делом о крушении Московского коммерческого банка. И приговорен судом к… (сколько, думаете, ему дали? десять? пятнадцать?) – не поверите! – к изгнанию из России. Это «железнодорожного короля», миллионера.

Но давайте по порядку. У Струсберга были собственные заводы, на которых производились подвижные составы для железных дорог, а правительство Российской империи как раз собиралось купить подобные составы за границей. Оставалось только подсуетиться, чтобы поставку вагонов для России доверили именно ему. Но вот только с «доверием» у прусского Остапа Бендера были серьезные проблемы: в Европе о его подмоченной репутации ходили легенды, но в России он был еще никому не известен. И тут ему невероятно повезло – он встретился с Ландау, и не только встретился, но и нашел к нему подход.

А тот, в свою очередь, познакомил его с директором-распорядителем Коммерческого ссудного банка неким господином Полянским.

Первый кредит он получил легко: заложил вагоны, даже не предоставив банку документов на них, благо их никто и не потребовал. Осмелев, Струсберг попросил еще денег и, к его удивлению, получил их тут же, уже даже без всякого обеспечения. Заметьте, речь идет не о тысячах – о миллионах! В общей сложности Струсбергу выдали семь миллионов рублей, из которых обеспеченным вагонами условно мог считаться только один миллион. Прибыль Полянского с Ландау от этих операций была смехотворной – что-то около 150 тысяч.

Позже они оба в один голос будут говорить, что сразу заподозрили неладное, но тем не менее рассчитывали на своевременный возврат кредитов. При этом ответа на вопрос: а с какого перепуга за каждый заложенный вагон банк выдал по полторы тысячи, хотя все конкуренты предлагали их российскому правительству по 600 рублей, не было. Тем более что Струсберг все еще оставался законным владельцем подвижного состава. Стало ясно, что отдавать кредит «железнодорожный король» не собирался с самого начала.

Уже во время следствия встал вопрос об ответственности совета банка, но они все поголовно мямлили что-то невнятное: их, мол, ввели в заблуждение, и вообще – сделку эту они одобрили уже после заключения ее директорами. Кто-то и вовсе на чистом глазу утверждал, что понятия не имел о том, что происходило. Впоследствии следователи выяснили, что действительно директора пытались скрыть сделку со Струсбергом, для чего миллионные суммы разбивали на части и записывали в расходы по различным статьям. Но это только отсрочило крах. Вскоре поползли слухи, и акции банка на бирже стали стремительно падать.

Вот тут-то члены совета банка попытались взять ситуацию под контроль: их представители в спешном порядке выехали в Санкт-Петербург для встречи с министром финансов Рейтерном, чтобы просить его о выделении средств, могущих спасти репутацию банка и их самих от тюрьмы. Однако министр отказался не только помогать им, но и попросту слушать.

Стало понятно, что банк обречен, и члены совета бросились спасать свои личные вклады и вклады родственников и знакомых, а также продавать принадлежащие им акции. Возмущенные этой ситуацией сотрудники банка, у которых тоже были вклады, пригрозили, что предадут дело огласке. И именно в этот момент в банке появился прокурор Обнинский…

Поняв, что добром это дело не кончится, руководство банка и члены совета стали предпринимать отчаянные попытки повлиять на результаты следствия. «Следуя правилу своего вожака о “золотом ключе, отпирающем любую дверь”, – вспоминал Обнинский, – привлеченные к делу воротилы банка сулили золотые горы за прекращение следствия. Они истощили все меры и способы обороны, окружили себя целой плеядой светил тогдашней адвокатуры, московской и петербургской, и, кроме того, заручились ходатаями в закулисной области; они испробовали все ходы и выходы и, когда все это ни к чему не привело и уже составлялся обвинительный акт, прибегли к последнему, отчаянному средству: они отправили одного очень влиятельного ходока в Петербург с целью исходатайствовать особое Высочайшее повеление о прекращении дела как начатого якобы беззаконно и в исходе своем угрожающего промышленным интересам страны. Это была последняя волна “взбаламученного моря”, разбившаяся о высокий, неприступный утес и, как богиня, рожденная из пены морской, вторично и на деле предстал и возвестился с высоты Престола один из величайших принципов правосудия, положенный в основу судебных Уставов 20 ноября 1864 года: выслушав доложенное Наследником Цесаревичем ходатайство, Государь ответил словами, которые огненными буквами должны быть вписаны в летописи нашего правосудия. “Это дело суда, – сказал Император, – и не Нам с Тобой в него вмешиваться”».

Кстати, финал яркий, но, скажем прямо, не типичный для российской действительности. Это было скорее исключением из русской судебной практики, нежели правилом. Если банки попадали в какую-нибудь неприглядную историю, им, как правило, оказывалась финансовая помощь от государства, а если были виновные, их наказывали не так сурово. Вполне вероятно, Александра II возмутил именно тот факт, что подобную крупномасштабную авантюру в его отечестве смог провернуть подданный другого государства. Да и накал страстей был таков, что скрыть это преступление уже не представлялось возможным.

13 октября 1875 года представители обманутых вкладчиков обратились в Московский окружной суд с требованием начать процедуру банкротства банка. В тот же день все помещения были опечатаны, а на имущество членов совета был наложен арест, большинство из них взяли под стражу. (Позже их освободят под большие залоги и отпустят под надзор полиции, но напуганы они будут до смерти.) Несмотря на статус иностранца, Струсберг попал в московскую долговую тюрьму, печально известную «Яму», находившуюся во дворе здания Московского губернского правления.

«Посещая как-то, уже в конце следствия, арестантские камеры при Пречистенском частном доме, – продолжаю цитировать воспоминания прокурора, – я зашел и в камеру Струсберга. Маленькая, узкая комнатка, с одним окошком у потолка, кровать, столик, заваленный бумагами, и грубый деревянный стул, на котором, понурив свою красивую голову, в позе Наполеона при Ватерлоо, сидел развенчанный железнодорожный король. Я вспомнил эту убогую камеру много лет спустя, когда в Берлине мне показывали монументальный роскошный дворец на Wilhelmstrasse, в котором во дни своего могущества жил философ-король и где “князья и герцоги дожидались в его приемной”, – как однажды выразился он на суде».

Крах Московского коммерческого ссудного банка в течение нескольких месяцев оставался главным событием не только в Москве, но и в Российской империи. Понятное дело, что все мало-мальски известные люди посчитали необходимым высказаться по этому поводу. Русский писатель и драматург Алексей Феофилактович Писемский сообщал своему сыну в письме, как развиваются события: «В Москве теперь сильное волнение: лопнул Коммерческий ссудный банк, в котором у меня, как и в прочих частных банках, нет ни гроша, но тем не менее я другой день в каком-то лихорадочном состоянии, прислушиваюсь к этому общенародному бедствию. Акции этого банка все почеркнуты и на бирже не имеют никакой цены, а сколько получат вкладчики по билетам и текучим счетам – еще неизвестно, но говорят, что дефицит огромный… Правительство, кажется, серьезно озабочено, чтобы не было в Москве общего банкового кризиса, так как публика под влиянием паники, пожалуй, сразу потянет из всех банков свои вклады, и, как пишут в газетах, оно готово в этом случае идти на помощь к банкам. Председателем лопнувшего банка был молодой еще почти человек, некто Полянский, который, если ты помнишь, жил рядом с нами в Останкине. Теперь он уже арестован, и вместе с ним еще один директор, фамилии которого я не знаю. Прокурорский надзор начал уже следствие. В самом банке происходят раздирающие душу сцены: плачут, бранятся, падают в обморок – ужас, что такое!..»

Первое заседание суда по этому делу состоялось 29 мая 1876 года. В тот день в Екатерининской зале здания Сената в Кремле, где с 1866 года размещался Московский окружной суд, собралось не менее двух тысяч вкладчиков разорившегося банка. Однако по причине «субъективного настроя специально подобранных присяжных и отсутствия важных свидетелей» заседание закрылось, едва успев начаться. Из-за последующих судебных каникул процесс возобновился лишь в октябре 1876 года.

Прокурор Обнинский продолжал фиксировать свои впечатления от происходящего в зале: «Я, – писал он, – снова увидел перед собою тот же, охваченный испугом, должностной персонал банка… но уже не за столом, обставленным мягкими креслами, а на жестких скамьях подсудимых, не в затаившейся среди ночи конференции, а в открытой для всех, для света и правды, великолепной, храму подобной, большой Екатерининской зале нового суда. Богатыри еще недавно всесильного в подобных случаях капитала, “великаны промышленности”, звездоносный городской голова первопрестольной столицы, “железнодорожный король” – все это приникло и трепетало под занесенным мечом правосудия на защиту слабых и обездоленных. Бесчисленная публика заполняла всю залу, все хоры под куполом, все свободные проходы между расположенными амфитеатром местами на подмостках, толпилась в коридорах и на дворе, толкалась у ворот, поджидая вывода подсудимых».

Действо было поистине феерическим. Екатерининский зал Сенатского дворца в Кремле не мог вместить всех желающих поглазеть на сильных мира сего, сидящих на скамье подсудимых. Мошенников защищали лучшие адвокаты Москвы, от имени членов совета банка выступал знаменитый Федор Никифорович Плевако, обладавший непревзойденным ораторским талантом. Вот только серьезных аргументов в защиту подопечных у него было немного: во‐первых, они вернули в кассу все деньги, которые были сняты с их счетов и со счетов их родных и знакомых; во‐вторых, все проданные перед крахом акции банка они выкупили назад; а в‐третьих, до этой постыдной истории все до последнего члена совета имели незапятнанную репутацию. Ну и на всякий случай еще пытался доказать, что у его подзащитных, как у детей малых, «поехала крыша» и они просто не ведали, что творят. Но ни отсылки к текстам Священного Писания в судебных речах Плевако, ни его чудесный дар слова не смогли убедить суд в том, что члены совета Коммерческого ссудного банка действовали так из наилучших побуждений.

Хуже всего приходилось во время процесса Струсбергу, которого все остальные считали главным злодеем в этой истории и пытались перевалить на него вину. Чувствуя шаткость своей позиции и воинствующий настрой членов суда, он пошел ва-банк и стал выдвигать самые невероятные аргументы, побудившие его пойти на эту авантюру.

В общем, чуда не случилось, и приговор суда оказался вполне ожидаемым: Полянский, Ландау, Струсберг и один из членов совета банка, Борисовский, чья роль в этих махинациях неоспорима, были приговорены к лишению всех особых прав и сосланы в Томскую и Олонецкую губернии. Бывшего московского городского голову Шумахера приговорили к месяцу ареста, что было довольно гуманно, остальных обвиняемых присяжные оправдали. Что касается Шумахера, не имею понятия, по какой именно причине, но почему-то общественное мнение было на его стороне. А между тем он держал в Коммерческом ссудном банке не только свои капиталы, но и деньги опекаемых им племянников. И когда началась вся эта буча, под шумок, воспользовавшись служебным положением, он снял все эти деньги, а к тому времени банк уже прекратил платежи. Потом, правда, «одумавшись», внес их обратно. В любом случае эта история положила конец его карьере.

По поводу дальнейшей судьбы Бетеля Генри Струсберга слухи ходили всякие: что по просьбе прусского правительства после приговора его выслали из России; что он отбывал наказание в течение восьми лет, а потом уже вернулся на родину; кто-то и вовсе клялся и божился, что он решил остаться в Томской губернии после ссылки. Хотя доподлинно известно, что на родину он все-таки вернулся. И, поскольку в Пруссии на все имущество «банкира» был наложен арест, последние годы его жизни, до самой кончины в 1884 году, прошли в бедности. Да, Струсберг еще издаст в Берлине 500-страничные воспоминания о своей жизни, наполненные рассуждениями о собственной гениальности и невероятной склонности к авантюрам и мздоимству русских чиновников.

Для вкладчиков эта история закончилась более или менее нормально, поскольку после продажи государством имущества банка они смогли вернуть себе три четверти своих сбережений.

История эта, как бы поделикатнее выразиться, должна была стать хорошим уроком для всей отечественной финансовой системы. Но не уверен, что стала, хотя шуму в московских финансовых кругах наделала немало…

Между прочим, скандал вокруг Московского ссудного банка вошел в историю еще и по той причине, что в день вынесения приговора, осенью 1876 года, Федор Михайлович Достоевский в своем дневнике сделал следующую запись: «Приговор прав – и я преклоняюсь; он должен был быть произнесен хотя бы над одним только банком. Дело было такого характера, что осудить этот “попавшийся” несчастный московский ссудный банк – значило осудить и все наши банки, и всю биржу, и всех биржевиков, хотя бы те еще не попались, да ведь не все ли равно? Кто без того же самого греха, ну-тка, по совести?

Кто-то уж напечатал, что наказали их слабо. Оговорюсь, я не на Ландау указываю: этот виноват действительно в чем-то необыкновенном, а я и разбирать-то этого не хочу, но Данила Шумахер, приговоренный “за мошенничество”, ей-богу, наказан ужасно. Взглянем в сердца свои: многие ли из нас не сделали бы того же самого? Вслух не надо признаваться, а так про себя бы только это подумать. Но да здравствует юстиция, мы их все-таки упекли! “Вот, дескать, вам за наше биржевое и развращенное время, вот вам за то, что мы все эгоисты, за то, что мы таких подлых материальных понятий о счастье в жизни и о ее наслаждениях, за наше сухое и предательское чувство самосохранения!” Нет, осудить хоть один банк полезно за наши собственные грехи…»

Теперь скажу честно, по какой причине я включил эту историю в свою книгу. Дело в том, что во время работы над рукописью с верхней полки моего допотопного книжного шкафа прямо мне под ноги свалился художественный альбом «Владимир Маковский» 1962 года издания, и моему взору представилась картина «Крах банка». Признаюсь, Владимир Маковский – один из моих любимых русских художников; его жанровые сцены – просто бальзам на мою застрявшую в XIX веке душу. А тут еще – прямо намек такой откровенный: напиши про это событие, книга ведь о Москве и москвичах! Вот я и написал.

А картина и в самом деле роскошная: помещение Московского ссудного банка в тот момент, когда в нем собралось множество вкладчиков, все еще надеющихся сохранить вложенные ими деньги или хотя бы часть их. Персонажей много, но каждый из них уникален, каждый по-своему реагирует на эту беду. На их лицах – то горе, то гнев, то отчаяние. По одну сторону – солидный пожилой господин в роскошной шубе с меховым воротником, купец в старинном немецком платье, старушка, обреченно склонившая голову, которой стало нехорошо, женщина, пытающаяся ей помочь, по другую – только городовой, перекрывший путь растерянным вкладчикам внутрь банковских помещений, да господин в галстуке-бабочке, прячущий в карман какие-то деньги.

Государство сделает серьезные выводы из этого нашумевшего дела, и, может быть, именно поэтому следующий крах крупного банка случится в России только через двадцать семь лет. Но это уже будет совсем другая история…

Глава 2

Русская водка

Под этими поэтическими строками подписались бы все русские мужчины любых веков, с тех самых пор, как водка стала таковой называться. Впрочем, в России водки в нынешнем ее понимании не существовало до конца XIX столетия. До этого водкой назывались десятки напитков разной крепости и разного вкуса, который зависел как от качества сырья, так и от многочисленных добавок.

Подавляющая масса людей, считающих себя сегодня профессиональными поклонниками Бахуса, уверены, что 40-градусная водка обязана своим появлением Дмитрию Ивановичу Менделееву – все из-за его докторской диссертации под интригующим названием «О соединении спирта с водой».

У нас на эту тему даже анекдот имеется: «Сначала Менделеев изобрел водку в 40 градусов, а потом портвейн в 19 градусов и лишь наутро понял, что их нельзя смешивать». Так вот, мужчины, запомните эту фразу: Менделеев никогда не изобретал водку, более того – вообще никоим образом не участвовал в ее создании. И сам он, кстати, считал, что идеальная крепость водки – это 38 градусов.

Если хотите знать, водочку мы получили благодаря графу Михаилу Христофоровичу Рейтерну, в 1860–1870-е годы занимавшему пост министра финансов Российской империи. В наследство от предыдущих деятелей ему досталось сильно расстроенное финансовое хозяйство страны: бюджет из года в год оставался дефицитным, государственный долг, как внутренний, так и внешний, постоянно возрастал. Но, несмотря ни на что, в истории он остался приличным министром – в растратах замечен не был, требовал гласности и строгой финансовой отчетности, берег деньги казны с таким же рвением, как и свои собственные. Ему даже прозвище за это дали – «либерал-реформатор». (С именем Рейтерна, правда, связана одна из самых противоречивых внешнеторговых сделок в истории России – продажа в 1867 году Аляски за 7,2 миллиона долларов (на тот момент примерно 11 миллиона рублей), но это не имеет прямого отношения к нашей теме.)

Пытаясь сделать бюджет бездефицитным, Михаил Христофорович ввел в России акцизную систему взимания питейных налогов, при которой сумма акциза зависела от крепости напитка. Иметь дело с привычными 37–39 градусами было неудобно, поэтому для облегчения подсчетов Рейтерн предложил округлить градусную цифру водки до 40. После чего 6 декабря 1866 года в Уставе о питейных сборах закрепилась эта норма крепости. Вот так и появилась официальная русская водочка, ставшая одним из самых устойчивых символов России и основных брендов.

Но Менделеев, конечно, тоже внес свой вклад в алкогольное дело. Что действительно сделал Дмитрий Иванович – установил таблицы, по которым измеряется крепость, или, точнее, содержание этилового спирта в растворе. Сейчас и виски, и коньяки, и все алкогольные напитки в мире измеряют, пользуясь данными Менделеева.

Проблема была не только с градусностью, но и с названием «водка». Когда начали разливать разведенный спирт, на этикетках писали «Казенное вино» или «Казенное столовое вино». Сложно в это поверить, но только в 1936 году при введении нового ГОСТа на бутылках появилась этикетка «Водка».

Зато само слово водка – без всяких сомнений, исконно русское. Впервые «водка» упоминалась в Аптекарском указе 1680 года, но тогда этим термином называли исключительно спиртовые настойки медицинского назначения. Позже водками стали именовать все подкрашенные или импортные настойки, к примеру, джин (голландская водка) и так далее.

Сначала я собирался кратко и по возможности интересно рассказать историю русской водки, но затем передумал. Безликая повествовательная история, по себе знаю, быстро выветривается из памяти, а когда «история в лицах» – это уже совсем другое дело.

Поэтому я решил рассказать об одной династии, благодаря которой у нас есть возможность поднять стопочку «настоящей русской» и в болезни, как говорится, и в здравии.

Будь он деятелем наших дней, его непременно назвали бы олигархом и «водочным королем». У него было все, чего можно было желать: прекрасная семья с пятью сыновьями и семью дочерьми, слава и почет, высокие звания и ордена, роскошный дом на Пятницкой, в конце концов. А начинал он половым в московских трактирах, что было пределом мечтаний сына крепостных крестьян из Ярославской губернии. Он и подумать не мог, что спустя несколько десятилетий о нем заговорит весь мир. Звали его Петр Арсеньевич Смирнов.

Все изменилось в жизни Смирновых в тот момент, когда отец и два его сына, получив «вольную», в 1858 году перебрались из родной деревни в Москву. Планы были далеко идущие, но не так чтобы уж очень: им хотелось только двух вещей – вступить в купеческое сословие и заняться торговлей вином.

Не прошло и пары лет, как Петр Арсеньевич числился уже московским купцом третьей гильдии и хозяином двух винных заведений, то есть по тем временам – погребов. А еще через три года он откроет свой собственный водочный завод, на котором всего-то будет девять рабочих и продукции на несколько бочек, но тем не менее… Скоро количество рабочих увеличится до двадцати пяти человек, примерно в тех же пропорциях – и ассортимент продукции: к водочке добавятся разного рода наливки и ликеры.

Рядом со съемным помещением завода Смирнов прикупил себе дом, о котором давно мечтал, – у Чугунного моста, что углом выходит с Пятницкой на Овчинниковскую набережную. Немного позднее дом этот появится на этикетке «Смирновской» и станет ее фирменным знаком. Кстати, по сегодняшним меркам это был гениальный маркетинговый ход. Прекрасно понимая, что львиная доля его покупателей – это полуграмотные, а то и вовсе неграмотные бывшие крепостные и мещане, Петр Арсеньевич наилучшим и простым способом указал этой категории, где именно нужно покупать лучшую водку.

Дом был завидный – просторный, с кучей пристроек, с подвалами. Понятное дело, что часть его быстренько приспособили под нужды семейного бизнеса: на первом этаже открыли магазин и контору, а в подвалах разместили бочки с вином. По мере необходимости скупали соседние постройки по набережной, до тех пор, пока завод и склады не стали удовлетворять производственным требованиям. К концу шестидесятых годов на заводе уже работали около семидесяти рабочих, а годовое производство увеличилось вдвое.

Поскольку винный бизнес был одним из самых востребованных, Смирновым приходилось держать руку на пульсе: конкуренты не дремали. Завоевать рынок было непросто, а удержать его – и вовсе задача непосильная. Требовалось ежедневно подтверждать свое первенство. Поэтому в 1873 году Петр Арсеньевич решил отправить свои напитки на Международную промышленную выставку в Вену, организаторами которой выступили крупные банкиры и промышленники, в том числе Ротшильды и Круппы.

Первый блин явно не стал комом – жюри отметило вкус смирновской водки и посчитало ее вполне достойной европейского внимания. «Смирновская» получила Почетный диплом и медаль участника выставки. Конечно, крупным успехом это не назовешь – все-таки медалей было вручено более 25 тысяч, но главное – продукт заметили.

Через три года, уже на промышленной выставке в Филадельфии, «Смирновская» получит медаль высшей награды – за отменное качество. И начнется ее триумфальное шествие по мировым столицам. Еще через год Смирновы получат право помещать на своих этикетках российский герб как знак высочайшего качества. Именно это герб позволит «Смирновской» выйти в лидеры водочной промышленности и виноторговли.

Потом будет еще победа на Международной выставке в Париже. Согласитесь, получить разом две золотые медали – за водки и за вина, и не где-нибудь, а в самой винодельческой стране, во Франции, – это был настоящий успех.

Отныне они увеличат количество заводских рабочих до 300 человек, а продукции станут производить на три с лишним миллиона рублей в год. До революции так никто и не сможет перебить результаты Смирновых, они будут лучшими в своем сегменте. И в этом тоже была прямая заслуга Петра Арсеньевича, расширявшего свою клиентскую базу самыми невероятными способами. Продвигая свой продукт, он изобретал такие схемы, до которых никто другой не додумывался. К примеру, из завсегдатаев московских трактиров он создал разветвленную сеть «агентов», которые время от времени заходили в винно-водочные магазины конкурентов и спрашивали, есть ли у них «смирновка». И, если ее не было, она непременно появлялась в ассортименте, потому что спрос рождал предложение.

В 1882 году случится еще одна победа, уже на Всероссийской промышленно-художественной выставке. По всем показателям – по ассортименту, по вкусу и по данным лабораторных исследований – лучшей оказалась опять же «Смирновская». Водка получила второй государственный герб (потом, кстати, будет еще и третий). Выше было только звание Поставщика Императорского Двора. И путь к нему был открыт.

Вскоре и эта цель будет достигнута: «Московскому купцу Петру Смирнову Всемилостивейше пожаловано звание Поставщика Высочайшего Двора. Гатчина, 22 ноября 1886 года».