Соблазн быть счастливым

Размер шрифта: 13

* * *

Хрупким и уязвимым душам, любящим других, но не себя

Небольшое уточнение

Мой сын не такой, как все.

Он это знает. И я это знаю. Хотя сам он никогда мне в этом не признавался. Ничего страшного – есть масса людей, которые решают подождать, пока родители умрут, чтобы перестать скрываться и с полной свободой переживать собственную сексуальность. Только вот со мной такое не пройдет: я еще долго собираюсь топтать землю, уж как минимум годиков десять. И если Данте захочется быть свободным от предрассудков, то, значит, ему придется начхать и на вашего покорного слугу. Мне помирать ради его сексуальных предпочтений даже и в голову не придет.

Чезаре Аннунциата

Один лишь будильник составляет мне компанию, нарушая тишину своим тиканьем. В этот час люди обычно спят. Говорят, что раннее утро – это наиболее подходящее время, чтобы видеть сны: мозг находится в фазе быстрого сна, при которой к человеку приходят сновидения, его дыхание учащается, а глаза под закрытыми веками быстро двигаются. В общем, не самое приятное зрелище – как будто в кого-то вселились бесы.

Я никогда не вижу снов. Во всяком случае, я ничего особенного не помню. Может быть потому, что сплю я мало и просыпаюсь рано. А может быть потому, что я слишком много пью. Или всего лишь потому, что я старик, а к старости сны иссякают. У мозга была целая жизнь на порождение самых причудливых фантазий, и естественно, что со временем вдохновение теряется. Сила воображения у каждого с течением жизни достигает своего пика, а потом в какой-то момент неизбежно идет на убыль, и под конец своих дней ты даже не в состоянии представить себе, как занимаешься сексом. В юности же, наоборот, все начинается именно с этого – с фантазий о невероятных страстных ночах с очередной эстрадной звездой, с одноклассницей или даже с учительницей, которой неведомо почему вдруг захотелось оказаться в объятиях молокососа с едва пробивающимися усиками и кучей прыщей. Конечно, изобретательность просыпается еще раньше, с самого детства, но я считаю, что подростковая мастурбация очень сильно влияет на развитие воображения.

Мое воображение было очень развитым.

Я решаю открыть глаза. Все равно в таких условиях не заснешь, как ни старайся. В постели мозг совершает поразительные путешествия. Например, у меня всплывает мысль о доме моих бабушки с дедушкой. Я могу видеть его будто наяву, пройти по нему из одной комнаты в другую, почувствовать запахи, доносящиеся из кухни, услышать скрип дверцы шкафчика в столовой или щебет птиц на балконе. Мне удается даже разглядеть обстановку – я помню каждую самую маленькую деталь, вплоть до безделушек на мебели. А если я сожму веки покрепче, то у меня получится поймать свое отражение в бабушкином зеркале, снова увидеть себя ребенком. Я знаю, я говорил, что больше не вижу снов, но это касалось времени, когда я сплю. Когда же я бодрствую, мне еще найдется о чем рассказать.

Я бросаю взгляд на часы и позволяю себе тихонько выругаться под одеялом. Я думал, что уже пять утра, но еще всего лишь четыре часа с четвертью. На улице темно, где-то вдалеке с равными промежутками завывает автосигнализация, во влажном воздухе все кажется зыбким, и кошки, свернувшись в клубок, спят под машинами.

Весь квартал погружен в сон, я наедине со своими мыслями.

Я переворачиваюсь на другой бок и заставляю себя снова опустить веки. Правда в том, что в постели мне не удается полежать спокойно даже одну минуту, я высвобождаю энергию, накопленную в течение дня – примерно как море летом собирает дневную жару, чтобы отдать ее ночи. Моя бабушка говорила, что, когда тело знать не желает об отдыхе, нужно заставить его сохранять неподвижность; спустя какое-то время оно поймет, что бунтовать напрасно, и успокоится. Только вот чтобы привести в действие подобный план, необходимы терпение и самообладание, а у меня уже давно закончилось и то и другое.

Я замечаю, что мой взгляд прикован к книге, лежащей на тумбочке у моей кровати. Я часто рассматривал обложку этой книги, однако сейчас мне бросаются в глаза детали, раньше от меня ускользавшие. Меня вдруг охватывает оторопь, и чуть погодя я понимаю, в чем дело: мне удается различать буквы вблизи. Никто во всем мире в моем возрасте не способен этого делать. За минувшее столетие технологии сделали гигантский шаг вперед, но дальнозоркость по-прежнему остается неразрешимой загадкой для науки. Я подношу руки к лицу и понимаю причину моего внезапного и чудесного исцеления: я в очках, которые теперь надеваю машинально, не отдавая себе в этом отчета.

Настала пора вставать. Я иду в туалет. Не стоило бы об этом рассказывать, но я старик и делаю то, что мне вздумается. Короче, я мочусь сидя, как это делают женщины. И не потому, что меня не держат ноги, а потому, что в противном случае мой краник обольет все вокруг, включая настенную плитку. Ничего не поделаешь, этот хрен с определенного возраста начинает жить своей собственной жизнью. Ему – так же, как и мне (и наверное, как и всем старикам) – наплевать на тех, кто хотел бы научить его жить, и он делает все по-своему.

Тот, кто жалуется на старость, – просто ненормальный. Даже не так, лучше, мне кажется, сказать – слепой. Человек, не видящий дальше своего носа. Ведь альтернатива у старости только одна, и она мне не кажется слишком желанной. Даже дожить до нее – это уже большое везение. Но самое интересное – это то, что, как я уже говорил, ты можешь позволить себе делать все, что захочется. Нам, старикам, позволено все, и даже дедок, ворующий в супермаркете, будет выглядеть в чужих глазах невинным и вызывающим сочувствие. А вот если воровать будет парень, то в самом лучшем случае его назовут «проходимцем».

Другими словами, в определенный момент жизни перед тобой открывается новый, ранее недоступный тебе мир – волшебная страна, населенная любезными, внимательными и приветливыми людьми. Все же самое ценное, что удается завоевать благодаря старости, – это уважение. Духовная целостность личности, ее солидарность, талант и культура – ничто перед высохшей как пергамент кожей, старческими пигментными пятнами и трясущимися руками. Как ни крути, сегодня я всеми уважаемый человек, и, слушайте, это совсем не пустяки. Уважение – это то оружие, которое позволяет человеку прийти к цели, для многих недостижимой, и сделать со своей жизнью то, что ему хочется.

Меня зовут Че́заре Аннунциа́та, мне семьдесят семь лет, и семьдесят два года и сто одиннадцать дней моей жизни я пустил коту под хвост. Потом я понял, что пришло время обратить в свою пользу заработанное старостью уважение, чтобы начать получать от жизни настоящее удовольствие.

Нас разделяет только одно

Сегодня утром мне позвонила Звева, моя старшая дочь.

– Папа?

– Привет.

– Слушай, мне нужна твоя помощь…

Мне не стоило отвечать. Опыт нужен именно для того, чтобы не совершать всю жизнь одни и те же идиотские поступки. Меня же прошлое ничему не учит, и я без особых размышлений продолжаю действовать инстинктивно.

– Ты не заберешь Федерико из школы? У меня слушание, я поздно освобожусь.

– А Диего не может этого сделать?

– Нет, у него дела.

– Понятно…

– Ты же знаешь, что я не стала бы тебя просить, если бы у меня был другой выход.

Не могу пожаловаться: я хорошо воспитал своих детей. Я не тот дед, что обычно забирает своих внуков. При виде этих жалких старичков у школы – когда они, например, останавливают машины, чтобы перейти дорогу, – меня бросает в дрожь. Да, я знаю, они приносят пользу вместо того, чтобы киснуть дома на диване, но все-таки ничего не могу с собой поделать: дед, выполняющий свой «гражданский долг», является для меня чем-то вроде катушки с фотопленкой, телефонной кабины, жетона на метро или видеокассеты – предметов давно ушедшей эпохи, потерявших свои настоящие функции.

– И что потом, куда мне его отвести?

– К тебе, или можете прийти ко мне на работу. Да, давай так, приведи его сюда, пожалуйста.

Сейчас я стою перед школой в ожидании моего внука. Я поднимаю воротник пальто и сую руки в карманы. Я пришел заранее – этому, в числе прочего, я научился с возрастом. Как организовать свой день. Господи, не то чтобы у меня было много чего планировать, но это немногое я предпочитаю упорядочить.

Звонок Звевы расстроил мои планы. Я собирался пойти в парикмахерскую, сегодня вечером у меня романтическая встреча с Россаной. Она проститутка. Да, я хожу к девкам, и что с того? Во мне еще не погасло желание, требующее удовлетворения, а рядом со мной нет никого, кому бы я был обязан отчетом. В любом случае, я немного преувеличил: не то чтобы я снимаю на улице шлюх – хотя бы потому, что это было бы непросто, когда ездишь на автобусе; права же у меня просрочены, и я не стал получать новые. Россана – это моя старая подруга, мы с ней познакомились довольно давно, когда она ходила на дом делать уколы. И таким манером она оказалась у меня в гостиной. Она приходила каждый день с утра пораньше, вонзала шприц мне в ягодицу и удалялась, не проронив ни слова. Потом она стала оставаться на чашку кофе, и наконец мне удалось уговорить ее забраться ко мне под одеяло. Если подумать, это было не так уж и сложно. Только спустя какое-то время я понял, что вовсе не моя сногсшибательная улыбка покорила эту псевдомедсестру – когда с самым серьезным лицом она сказала: «Ты, конечно, милый и даже очень симпатичный, но у меня есть сын, и ему нужно помогать!»

Мне всегда нравились прямолинейные люди, и с тех пор мы стали друзьями. Теперь ей уже под шестьдесят, но у нее по-прежнему две огромные титьки и соразмерный с ними шикарный зад. А в моем возрасте другого и не нужно: влюбляешься скорее в недостатки, придающие достоверности романтическим сценам.

Появляется Федерико. Если бы люди здесь вокруг только знали, что этот старикан, забирающий внука, еще минуту назад думал о груди проститутки, они возмутились бы и поспешили сообщить родителям ребенка. Кто знает, почему у старого человека не может возникнуть желания потрахаться.

Мы садимся в такси. Это всего третий раз, когда я прихожу в школу за моим внуком, и тем не менее Федерико признался маме, что ему нравится возвращаться со мной. Он говорит, что другой дед заставляет его идти домой пешком и он приходит весь взмокший. Зато со мной он всегда ездит на такси. Еще бы, конечно! У меня вполне приличная пенсия, никаких празднований годовщин свадьбы и двое взрослых детей. Я могу тратить деньги на такси и на всяких Россан. Однако водитель просто хам. Такое бывает, к сожалению. Сыплет проклятиями, сигналит без повода, резко газует и тормозит, ругается на пешеходов, не останавливается перед светофором. Я уже говорил: одно из преимуществ преклонного или «третьего» возраста – это то, что можешь делать все что вздумается, ведь все равно никакого четвертого возраста для раскаяния уже не будет. Поэтому я решаю наказать человека, который хочет испортить мне день.

– Вы бы ехали помедленнее! – окликаю я его.

Он и не думает отвечать.

– Вы слышали, что я сказал?

Молчание.

– Так, остановитесь и покажите мне ваши права.

Таксист оборачивается и смотрит на меня с подозрением.

– Я старшина карабинеров[1] в отставке. Вы управляете автомобилем ненадлежащим образом, подвергая опасности жизнь и здоровье пассажиров.

– Нет, командир, простите меня, просто день сегодня выдался паршивый. И дома неприятности. Пожалуйста, я поеду помедленнее.

Федерико поднимает глаза и пристально смотрит на меня, собираясь открыть рот. Я стискиваю ему руку и незаметно подмигиваю.

– Что за неприятности? – спрашиваю я чуть погодя.

Мой собеседник лишь на секунду задумывается и тут же изливает на нас поток своей бурной фантазии:

– Моя дочь должна была скоро выйти замуж, но ее муж потерял работу.

– Понятно.

Неплохое оправдание, ничего не скажешь – никакой тебе болезни или смерти близкого человека. Так более достоверно. Когда мы подъезжаем к конторе Звевы, водитель отказывается брать деньги. Еще одна поездка за счет хамоватого неаполитанца. Федерико смотрит на меня и смеется, в ответ я снова ему подмигиваю. Он уже привык к моим выходкам – в прошлый раз я представился служащим финансовой гвардии. Я делаю это из развлечения, а не чтобы сэкономить. И я ничего не имею против таксистов как класса.

Звева еще не пришла. Мы проходим в ее кабинет – Федерико растягивается на диванчике, а я сажусь за ее рабочий стол, на котором красуется для всеобщего обозрения ее фотография вместе с мужем и сыном. Мне не слишком нравится Диего – нет, он, конечно, славный парень, но такие слишком уж правильные наводят скуку, тут ничего не поделаешь. По правде говоря, я считаю, что и Звеву он достал – она вечно недовольная, всегда спешит и голова у нее занята только работой. То есть полная противоположность мне сегодняшнему – но, может быть, очень похожая на меня, каким я был раньше. Я думаю, что она несчастлива, вот только со мной она об этом не говорит. Может быть, она делилась с матерью. Я не подхожу для того, чтобы выслушивать других.

Говорят, что для того, чтобы быть хорошим мужем или партнером, вовсе не нужно давать бог знает какие ценные советы – достаточно просто внимательно выслушать и посочувствовать, женщины ждут только этого. Но я на такое неспособен, я моментально вспыхиваю, высказываю, что думаю, и зверею, если очередная собеседница меня не слушает и действует по своему разумению. Это было одним из поводов для постоянных ссор с моей женой Катериной. Ей просто нужен был кто-то, чтобы излить душу, а я через две минуты уже сгорал от нетерпения предложить ей решение проблемы. К счастью, старость пришла мне на помощь: я понял, что для моего здоровья будет лучше не слушать о семейных проблемах. Все равно тебе потом не дадут возможности их решить.

В кабинете Звевы прекрасное большое окно, которое выходит на переполненную пешеходами улицу, и если бы напротив оказался небоскреб, а не облезлое здание из туфа, то я мог бы почти подумать, что я в Нью-Йорке. Только вот в американском мегаполисе нет Испанских кварталов[2] с их узенькими проулками, сбегающими с вершины холма; нет облупившихся домов, которые передают друг другу секреты по натянутым между ними проводам с развешенным для просушки бельем; нет усеянных выбоинами улиц и машин, пристроившихся на узеньком тротуаре между ограничительным столбиком и входом в церковь. В Нью-Йорке боковые улицы не таят в себе мир, теряющийся за собственными тенями, и плесень там не оседает на лица людей.

Предаваясь размышлениям о различиях между Неаполем и «Большим яблоком», вижу Звеву, которая выходит из черного внедорожника и направляется к двери. У входа она останавливается, достает из сумки ключи, но потом разворачивается и возвращается в машину. Сверху мне видны только ее ноги в черных колготках. Она наклоняется к водителю – наверное, чтобы с ним попрощаться, и он кладет руку ей на бедро. Я подъезжаю с креслом поближе к окну и стукаюсь головой о стекло. Федерико отрывается от игры со своим другом роботом и внимательно смотрит на меня. Я улыбаюсь ему и возвращаюсь к сцене, завершающейся у меня на глазах. Звева выходит из машины и заходит в здание. Машина уезжает.

Я смотрю прямо перед собой, ничего не видя вокруг. Может быть, у меня была галлюцинация, а может быть, это был Диего. У которого, однако – маленькая деталь – нет никакого внедорожника. Может быть, это был коллега, подвезший ее по пути. Но разве коллега стал бы класть ей руку на бедро?

– Привет, пап.

– Привет.

– А вот и мое солнышко! – восклицает она, поднимая Федерико за подмышки, чтобы покрыть его поцелуями.

Эта сцена пробуждает во мне воспоминание о ее матери. Она точно так же вела себя по отношению к детям. Она была слишком нежной и ласковой, слишком сильно участвовала в их жизни, проявляла слишком много заботы, до навязчивости. Может быть, именно поэтому Данте и не такой, как все. Интересно, знает ли об этом его сестра?

– Данте гей? – спрашиваю я ее.

Звева стремительно поворачивается ко мне, все еще держа Федерико на руках. Она возвращает его на диван и ледяным тоном парирует:

– А мне откуда знать? Почему бы тебе не спросить его самого? – Да, он не такой, как все. И она знает об этом. – И вообще, с чего ты сейчас об этом?

– Так. Как прошло слушание?

Она начинает еще больше огрызаться.

– А что такое?

– Мне что, спросить нельзя?

– Тебе никогда не было дела до моей работы. Разве не ты говорил, что юриспруденция испортит мне жизнь?

– Да, я так думал и думаю по-прежнему. Ты себя видела?

– Слушай, пап, сегодня не самый лучший день для твоих бесполезных проповедей. У меня куча дел!

Правда в том, что моя дочь слишком часто ошибалась в выборе: учебы, работы и, наконец, мужа. После всех этих ошибок невозможно улыбаться и притворяться, что все в порядке. Однако и я сам, конечно, не всегда делал правильный выбор, глупостей в моей жизни тоже было достаточно – например, жениться на Катерине и завести двоих детей. Данте и Звева тут ни при чем, боже упаси, просто не стоит заводить детей с женщиной, которую не любишь.

– Как у вас с Диего?

– Все в порядке, – небрежно бросает она, доставая из сумки папку и кладя ее на стол. На обложке папки надпись: Сарнатаро против жилого комплекса на Виа Рома.

Я не понимаю, как можно по своей воле проводить целые дни, разбираясь в бесполезных распрях – как будто жизнь и так не полна своих ссор и нужно добавить в нее еще и чужие. И тем не менее Звеве нравится. Или, может быть, она делает так, чтобы ей нравилось – совсем как ее мать. Катерина умела видеть положительную сторону в любом опыте, зато я никогда не желал удовлетворяться тем, что в чем-то плохом можно отыскать и капельку хорошего.

– С чего вдруг сегодня все эти вопросы?

– Так просто, мы же никогда нормально не говорим…

Но она уже выскочила в коридор, ее каблуки быстро цокают между кабинетами, слышен ее голос, когда она быстро переговаривается с одной из сотрудниц. Обсуждают процесс по какому-то страховому случаю. Ну и скучища!

Я наблюдаю за моим внуком, который забавляется с игрушкой – кем-то, похожим на дракона, – и улыбаюсь. По сути, мы с ним одинаковы: ни за что не несем ответственности и не имеем других забот, кроме игрушек. Федерико играет с драконами, я – с Россаной и с парой других безделиц. Нас разделяет только одно: у него впереди еще целая жизнь и куча разных планов, мне же осталось немного лет и много сожалений.

Старая кошатница

Едва выйдя из лифта, я сталкиваюсь с Элеонорой: у нее на руках кот, которого я прежде не видел. Дверь в ее квартиру распахнута настежь, и вонь оттуда уже разнеслась по всей площадке. Не знаю, как только она сама этого не понимает, и самое главное – как она может проводить все свои дни в этом непереносимом смраде. Элеонора – одна из тех старушенций, что видишь на улице с картонной тарелочкой корма в руках, озирающихся у припаркованных машин, и ее квартира теперь превратилась в приют для кошек с трудной судьбой. По правде говоря, те немногие, которых я видел, были в прекрасной форме, но поскольку она утверждает, что вынуждена приносить их домой, потому что они ранены или больны, я предпочитаю не вмешиваться. Знаю лишь, что частенько то один, то другой ее кот или кошка пытаются совершить побег, чтобы выбраться на свободу – подальше от эгоистичной любви своей тюремщицы.

Порой случается, что мне достаточно только войти в подъезд, чтобы понять, что несколькими этажами выше у Элеоноры открыта дверь в квартиру. Разумеется, с таким количеством этажей, где могла бы обитать выжившая из ума старушка-вдова, которой не хватает любви и тепла, именно мой должен был принять на себя это бремя.

На моем лице все еще написано отвращение, когда она приветливо здоровается со мной.

– Привет, Элеонора, – здороваюсь я в ответ, нащупывая ключи в кармане пальто.

Я пытаюсь не дышать, моя жизнь сейчас зависит от того, сколько времени мне потребуется, чтобы выудить связку ключей и попасть наконец к себе домой. В моем возрасте я способен задержать дыхание лишь на несколько секунд. Однако к моему сожалению, происходит то, что – как я надеялся – не должно было произойти: Элеонора заговаривает со мной, и мне приходится сделать вдох, чтобы ей ответить.

– Это Джиджо, – произносит она с улыбкой, показывая мне кота, который, судя по всему, испытывает не меньший дискомфорт, чем я сам.

Я гримасничаю, изо всех сил пытаясь бороться со зловонными испарениями, проникающими мне в ноздри, и отвечаю:

– Еще один жилец?

– Да, – тут же откликается она, – это новенький. Бедняжка, на него напала собака и чуть его не загрызла! Я спасла его от верной смерти.

Я окидываю взглядом кота, который спокойно и сосредоточенно смотрит куда-то вдаль, и спрашиваю себя, не планирует ли он уже в уме свой побег. Мгновение спустя из квартиры Элеоноры выкатывается парочка лет под пятьдесят – она с крашеными волосами и накачанными силиконом губами, он лысый, в то и дело сползающих с носа очках с толстыми стеклами, – и здоровается со мной, прежде чем протянуть руку моей соседке для сердечного рукопожатия. Элеонора, однако, никак не реагирует ни на их приветствие, ни на рукопожатие.

По парочке видно, что оба они заставляют себя улыбаться и держать себя любезно, но на самом деле они в ужасе от зрелища, только что представшего перед их глазами. Они прошмыгивают мимо нас в сторону лифта, напоследок робким взором окидывая площадку и меня самого – вероятно, спрашивая себя, как я могу водить дружбу с кошатницей, но самое главное, как я могу быть ее соседом. Однако мое удивление гораздо больше: вот уже много лет я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры Элеоноры Витальяно – только муж, но это было целую вечность назад. Такого не случалось никогда, и тем более не было никаких молодых людей или, во всяком случае, моложавых. Ни одного человека, который не скривился бы от отвратительной вони. Но в этом отличилась и нынешняя парочка.

– Кто это был? – с любопытством спрашиваю я, когда за ними закрываются двери лифта.

Насколько я знаю, у Элеоноры нет никого, кто бы о ней заботился. Детей у нее точно нет, муж давно умер, а родственников я никогда не видел.

– Что? – переспрашивает она.

Элеоноре приблизительно столько же лет, сколько и мне, и она глуха как тетерев, так что в тех редких случаях, когда мне приходится с ней говорить, я вынужден повторять или перефразировать сказанное, повышая соответственно при этом свой голос.

– Я хотел знать, кто были эти двое, – снова говорю я.

– А, эти, – бросает она, отпуская кота, который тут же проскальзывает в квартиру и исчезает в коридоре. – Они приходили посмотреть квартиру.

– А ты что, ее продаешь?

Элеонора нерешительно смотрит на меня. У нее нечесаные волосы, седые усики над губой и покрытые синими венами руки с изуродованными ревматизмом пальцами, похожими на когти.

– Ты решила уехать отсюда? – снова приходится повторить мне, еще сильнее повысив голос.

– Нет, конечно, да и куда я поеду? Это мой дом, и я хочу здесь умереть. Как тебе в голову такое пришло. – Я вопросительно смотрю на нее, и тогда она продолжает:

– Это все моя племянница, дочь моего брата, знаешь ее? – Я отрицательно мотаю головой. – Она – единственная, кто у меня остался из родных. И… В общем, она уговаривает меня продать – говорит, что у нее проблемы и что все равно когда-нибудь эта квартира достанется ей, а я в любом случае смогу остаться здесь, и что фактически квартира будет продана только после моей смерти. Я ничего толком не поняла, но покивала с согласием: мне жаль тратить время на ссоры с близкими, а я все равно никогда ничего не подпишу, и даже вот что – когда кто-то придет смотреть квартиру, я устрою там настоящий кавардак.

Я без труда поверил ее словам. Хоть Элеонора и очень старая и пары винтиков в голове у нее не хватает, она все еще умеет поставить на своем.

– Твоя племянница хочет продать «голую собственность», без права пользования, – заявляю я, пытаясь лучше объяснить ей, о чем идет речь, – новые владельцы купят твою квартиру уже сейчас, но жить в ней они смогут только после твоей смерти.

– Ну да, я примерно так и поняла. Даже и не думай, что я смогу жить, зная, что есть еще кто-то, кроме моей племянницы, кто спит и видит, чтобы я поскорей протянула ноги.

Меня смешат ее слова, и я улыбаюсь, хотя поведение этой невесть откуда взявшейся племянницы смешным никак не назовешь. Если бы она оказалась рядом, уж я бы ей сказал пару ласковых.

– И ты предпочтешь пускать в дом посторонних вместо того, чтобы прямо так и сказать твоей племяннице? – возмущаюсь я и тут же раскаиваюсь. Не столько из-за самого вопроса, немного бесцеремонного, сколько потому, что я сам, со своей стороны, потакаю растягиванию до бесконечности нашего разговора, а значит, и времени, в течение которого ее дверь остается открытой. Теперь потребуется не один день, чтобы весь дом полностью проветрился. К счастью, я еще не успел открыть дверь к себе в квартиру.

– Ну, Чезаре, ну что тебе сказать – ты прав, но ты же понимаешь, как это бывает… Я не хочу настраивать ее против себя, я уже столько времени живу одна, и мне не нужна какая-то большая помощь, но ведь никогда не знаешь, что может случиться завтра и что будет, если мне придется иногда о чем-то ее попросить. Ты ведь тоже один, ты можешь меня понять… – И она замолкает, пристально глядя на меня.

– Ну да, – коротко буркаю я в ответ, хотя что-то подталкивает меня сказать нечто более выразительное, проявить больше солидарности.

– В жизни нужно уметь идти на компромиссы, – продолжает Элеонора, увлекшись темой разговора, – а старость, дорогой мой Чезаре, – это один беспрерывный компромисс.

– Ну да, – снова повторяю я, будто позабыв все другие слова.

В течение семидесяти лет я был настоящим мастером компромиссов, дорогая моя кошатница, но потом я потерял все и, как ни удивительно, почувствовал себя свободным. Правда в том, что мне больше нечего было предлагать, и это стало моей большой удачей. Вот так мне следовало бы ей ответить, но кто знает, как далеко завел бы нас этот разговор, а кислород в зоне моего доступа уже заканчивается. И поэтому я прощаюсь с Элеонорой и вставляю ключ в замочную скважину в тот самый момент, когда открывается еще и третья дверь на нашей площадке. Эту квартиру несколько месяцев назад стала снимать пара – ей, кажется, около тридцати, он немного постарше. Так или иначе, они молоды и у них нет детей, что делает их пребывание совершенно неуместным как в нашем доме – где основную часть жильцов составляют старики или семьи с детьми – так и вообще в мире. Могу поспорить, что эти бедняжки вынуждены без конца давать объяснения по поводу отсутствия в их жизни малыша – кстати, тот же вопрос, судя по ее любопытному взгляду, очень интересует и старую кошатницу.

– Добрый день! – говорит девушка и тут же сдвигает брови, пытаясь защититься от вони. – У меня вырывается смешок, и молодая соседка бросает на меня недовольный взгляд.

– Добрый день! – спешу я откликнуться, но она уже повернулась ко мне спиной.

– Добрый день, – восклицает в свою очередь Элеонора и тут же добавляет:

– Синьора, хорошо, что мы встретились, я хотела сказать, что если к вам случайно зашел черный кот, то это мой. Знаете, как бывает – при прежних жильцах он привык залезать с балкона в ваше окно, и мне бы не хотелось, чтобы он делал то же самое и при вас.

– Нет, никакого кота не было, не беспокойтесь, – отвечает девушка, торопясь заскочить в лифт.

– Странные люди, – комментирует Элеонора.

– Почему?

– Да так, они ведь уже довольно давно здесь, но никогда даже не улыбнутся тебе, только здрасте и до свиданья, хоть бы раз остановились на пару слов.

– Ну, они молодые ребята, у них наверняка есть свои друзья, главное – что они никак нам не мешают. Что касается меня, они могут со мной даже не здороваться, да и знать, как их зовут, мне ни к чему… – отзываюсь я и снова возвращаюсь к ключам в замке.

– Его не знаю как, а ее зовут Эмма.

– Эмма… – повторяю я и внезапно оборачиваюсь.

– Да, Эмма, а что?

– Нет, ничего, красивое имя.

– Что?

– Я говорю: красивое имя – Эмма.

– Ааа, ну да, неплохое.

– Ладно, Элеонора, я с тобой прощаюсь, – я открываю свою дверь, – если тебе что-нибудь нужно, ты знаешь, где я.

– Чезаре?

– Да?

– Я могу позвать тебя, если еще кто-нибудь захочет посмотреть квартиру? Мне каждые пять минут звонит агент по недвижимости и дает всякие советы, которых я у него не просила.

Ну вот, прояви по отношению к кому-то любезность, и тут же окажешься втянутым в разборки, которые тебя не касаются.

– И что он хочет?

– Ну, что он хочет… Вчера вечером он напрямую заявил мне, что нужно навести порядок в квартире, иначе потенциальные покупатели будут разочарованы. Я же не могла ему сказать, что это и есть моя цель, – улыбается она.

– Хм, а сегодня его почему не было?

– Он просто раньше ушел, но вот увидишь – через несколько дней он снова явится. Если бы ты тоже присутствовал, все было бы по-другому… Когда есть мужчина, это всегда по-другому. Он бы и вякнуть ничего не посмел по поводу состояния квартиры. Потому что если он снова об этом заговорит, мне придется вышвырнуть его, а как потом быть с племянницей?

– Ну хорошо, позовешь меня.

– Спасибо.

Я закрываю за собой дверь и вдыхаю воздух в прихожей, чтобы убедиться, что вонь не проникла ко мне домой. Только после этого я стягиваю пальто и отправляюсь на кухню, качая по дороге головой в знак неодобрения. Похоже, я действительно стал слишком стар, если позволяю какому-то имени испортить мне день.

Хотя Эмма – это не просто какое-то имя.

Парочка цирковых уродцев

Россана по праву заслуживала бы другую жизнь. В том смысле, что она должна была быть более счастливой; мне же кажется, что она понапрасну теряет время. Может быть потому, что она целыми днями старается дарить радость клиентам – самой же ей радости достается мало. Люди, делающие других счастливыми, должны заслуживать благодарности и уважения. Пусть это даже проститутка, даже Россана. Если бы ее не было, я был бы другим, худшим, человеком – более нервным, может быть, чуть более одиноким и уж конечно более подавленным жизнью.

В нормальных отношениях в паре принимают участие оба, каждый дает партнеру то что может – будь это много или мало. Россана же ни от кого ничего не получает, разве что деньги. Только вот за деньги не купишь внимание и заботу.

– Слушай, а что, если как-нибудь вечером мы сходим куда-нибудь поесть?

Я встречаюсь с Россаной вот уже два года, и самым отдаленным от кровати местом, где мы сказали друг другу хотя бы пару слов, была кухня. Мне гораздо больше знакомы растяжки на ее коже, чем ее пристрастия в еде, и я мог бы мысленно прочертить линию между ее родинками, как между точками в журналах с головоломками, но я даже не знаю, есть ли у нее сестра. Про сына она рассказала мне в один из вечеров, когда я заявился к ней с грошовым шампанским, купленным в какой-то халупе у ее дома. Она говорила, а я пил; она пила, а я смотрел в потолок. Я никогда не отличался умением вести разговоры.

– Поесть?

– Ну да, в какой-нибудь ресторан.

– Что случилось, синьор Аннунциата, ты должен что-то у меня попросить?

Никто мне не доверяет, вот в чем дело – даже собственные дети, даже проститутка. Хотя мне не кажется, что у меня какой-то особенно коварный вид. Да, это правда, может быть, как говорила Катерина, я немного слишком сосредоточен на самом себе – но это не значит, что мне нравится надувать своих ближних.

– А что такое, разве я не могу пригласить тебя на ужин просто так, без всякой задней мысли?

– Хммм, я слишком давно тебя знаю, может, кого другого, а уж меня ты не проведешь!

Ничего не поделаешь, мне придется отказаться от своей идеи. В последние годы я приложил столько усилий к очернению собственного образа, что обратно пути уже нет. Я так и умру мрачным угрюмым циником.

– Мы могли бы сходить в какой-нибудь небольшой ресторанчик, поесть рыбы и выпить вина, и немного поговорить о нас самих. По сути, мы с тобой давно знакомы, но я ничего о тебе не знаю.

Россана уже встала с кровати и стоит ко мне спиной, а я еще валяюсь с бокалом в руках и пялюсь на зад моей любезной стервозины. Она замирает, держа трусики в руках: вероятно, мое предложение повергло ее в такой шок, что помешало совершить даже такое простое действие, как надеть пару трусов.

– Ну так что думаешь? Неплохая программа? – Вместо ответа она садится на край кровати и опускает голову. Я продолжаю видеть ее спину – проблема в том, что мне больше не виден ее зад. Да, я так и думал, нужно было поаккуратнее со словами, это как в кроссворде: ошибешься в одном слове и можешь все запутать. – Ладно, если не хочешь, то нет проблем, я не обижусь.

Россана не оборачивается, и в комнате повисает молчание, которое позволяет моему взбунтовавшемуся кишечнику громко заявить о себе долгим и переливистым урчанием. Я притворно закашливаюсь, чтобы приглушить его ропот, хотя, по правде говоря, если бы я мог, я бы лучше с удовольствием пукнул, и живот бы тут же успокоился. Ставлю пустой бокал на тумбочку и приподнимаюсь, садясь повыше в кровати. Совершенно ясно, что я сказал что-то не то: проблема понять, что именно. Дело в том, что я потерял ловкость в обращении с женщинами. Катерина умерла пять лет назад, моя последняя любовница еще помнит меня без седины в паху, а Россана – что ж, мне не пришлось прикладывать каких-то грандиозных усилий, чтобы ее завоевать. Это отрицательная сторона того, когда слишком долгое время ходишь к проститутке: ты забываешь подходы, прелюдии, вежливое обращение, разные знаки внимания – все те вещи, которые необходимы тебе, чтобы уложить в постель «нормальную» женщину.

Я закуриваю сигарету и искоса замечаю, что по щеке у нее ползет слеза – пока она не смахивает ее сердитым движением руки. Елки-палки, последней женщиной, которую я видел плачущей, была та моя коллега – как бишь ее звали? – признавшаяся, что хотела бы построить со мной серьезные отношения. Я утер ей слезы и дал стрекача. Нет, на самом деле последней была не она, последней была Катерина. Только она плакала не из-за меня, а из-за своего больного тела. Но даже тогда я был не в состоянии помешать этому чем-то, кроме вымученных и ненужных жестов. Иногда по ночам я вдруг просыпаюсь и мне мерещится, что она все еще лежит со мной рядом, и я шепчу холодной стене то, что мне следовало бы тогда сказать ей: «Ты не одна, я здесь, я с тобой».

Я сказал, что не любил ее, но не бывает и дня, когда бы я не просил прощения за то, что я ей сделал.

– Прости меня… – шепчет Россана.

Я придвигаюсь к ней поближе и кладу руку ей на плечо. Кожа у нее холодная и вся в мелких прыщиках, и тем не менее несколько минут назад она казалась мне бархатной и благоухающей, как у юной девушки. В такие моменты я способен видеть то, что угодно моему воображению.

– Просто уже столько лет как никто не приглашает меня поужинать в ресторане.

– Ну, если это тебя так огорчает, беру свое предложение обратно!

Она улыбается и вытирает глаза тыльной стороной ладони.

– Дурак, просто это было так неожиданно. И в любом случае, сейчас не самый легкий период.

Ну вот, мы и добрались до сути. Теперь мне нужно было бы встать, натянуть брюки, оставить деньги и уйти. Она – проститутка, я – клиент. Наши отношения должны заканчиваться на этом – к обоюдному удовлетворению. Но с женщинами всегда так – даже когда ты ей платишь, если ты слишком надолго задержишься в ее постели, все дьявольски усложняется. И поэтому мне приходится задать вопрос, который она молчаливо ждет:

– Что-то случилось? Хочешь рассказать мне?

– Нет, что ты, куда я буду лезть с моими проблемами, у тебя и своих хватает. И вообще, ты приходишь сюда расслабиться, а не слушать о чужих неприятностях.

Ну да, так и есть, я прихожу, чтобы расслабиться, плачу и не желаю слушать о проблемах. Все правильно. Однако кто его знает почему, сегодня вечером трудности Россаны вызывают у меня любопытство. Я уже давно не слушал о чужих проблемах.

– Давай сделаем так, – предлагаю я, – мы сейчас встанем, пойдем на кухню, ты поджаришь мне яичницу, и мы обо всем поговорим.

Она поворачивается ко мне лицом, перепачканным растекшейся от слез косметикой. Похоже на карнавальную маску, вот только смеяться совсем не хочется. Мне приходится перевести взгляд на ее отвисшие груди, чтобы напомнить себе, в связи с чем я оказался в этом доме. Снова подняв глаза, я внезапно натыкаюсь на собственное отражение в зеркале: я восседаю на кровати с брюшком, прикрывающим собой пах, дряблыми руками, седыми волосами на груди и складками, напоминающими уши спаниеля; я сам себе отвратителен. Да, вот именно что отвратителен. Тогда я поворачиваюсь и встречаюсь глазами с Россаной, которая смотрит на меня; она заметила, как я метнул взгляд на свое отражение, и теперь улыбается.

– Наверное, стоит убрать из спальни зеркало, – замечает она.

– Да, – откликаюсь я – мне кажется, да.

Когда мы встаем, в зеркале продолжает отражаться одна лишь неубранная постель. Парочка цирковых уродцев завершила – по крайней мере сегодня – представление своего жалкого зрелища.

В халате и без косметики Россана не заработала бы и десяти евро, но в конце концов хватило бы и красивого белья, чтобы сделать ее по-прежнему привлекательной.

– В твоем возрасте стоило бы уделять больше внимания тому, что ты ешь, – произносит она.

– Да, это правда, но готовка – одна из тех немногих вещей, что обычно делаются для других, а не для себя.

Она улыбается. Кажется, что все, что я говорю, поднимает ей настроение. Я не считаю себя особенно приятным собеседником, но она, однако, дает мне почувствовать себя вполне общительным человеком. В этом одно из ее достоинств, ее самое весомое преимущество (не считая сисек, разумеется). Благодаря Россане ты считаешь себя лучше, чем ты есть. Кто его знает, притворяется ли она, но даже если и так, то, черт побери, она очень хорошая актриса.

– Но у тебя есть семья, дети? Ты мне никогда об этом не говорил! Я знаю только, что ты был женат.

Это все потому, что мы сидим за столом – это он придал ей храбрости задать этот вопрос. На самом деле чувствуешь гораздо большую близость, когда сидишь вместе на кухне, чем когда лежишь вместе в постели.

– Да, у меня двое детей, – буркаю я, набив рот хлебом, которым я заедаю яичницу.

Мой ответ звучит резко, но она все же не отступает.

– Два сына?

– А мы разве не должны были говорить о твоих проблемах?

– Ладно, проехали.

– Сын и дочь. Хотя я, наверное, должен сказать «две дочери».

– В каком смысле?

– Мой сын – не такой, как все, – бросаю я небрежно и отхлебываю глоток вина.

На этот раз Россана не просто улыбается, она смеется вовсю.

– Что такое?

– Ты говоришь так, будто это не твой сын!

– А как мне, по-твоему, нужно говорить?

– У него кто-то есть?

– На самом деле он от меня это скрывает.

Она поднимается и достает пачку сигарет из шкафчика над мойкой. Я пользуюсь случаем и тоже беру себе сигаретку, хотя мне и не следовало бы курить – три года назад у меня был инфаркт. Слишком беспорядочная жизнь, как сказали врачи. Курение, алкоголь, недосып, неподходящее питание. Несколько месяцев я жил у Звевы, где она держала меня в черном теле – не дай бог было нарушить режим! – но потом мне осточертело изображать сына собственной дочери, и я вернулся к себе домой, где снова стал вести свою обычную жизнь. Все равно в моем возрасте сердечный удар – это еще не самый плохой конец.

– Мой сын потерял работу, – сообщает Россана немного погодя.

Я делаю затяжку и наблюдаю, как рассеивается дым в желтоватом свете маленькой лампочки под потолком. Помещение кухни – темное, с дряхлой мебелью и выщербленной кафельной плиткой. Атмосфера, в общем, гнетущая. Но, во всяком случае, кухня кажется чистой.

– У него трое детей и жена, которых ему надо кормить, и он не знает, что ему делать. А у меня денег он брать не хочет, от меня ему ничего не надо!

Россана – спокойная, миролюбивая женщина, несмотря на свое агрессивное лицо с резкими чертами, черными грозными глазами, орлиным носом и мясистым ртом. Именно это противоречие и делает ее такой привлекательной.

– На самом деле он со мной не разговаривает. Когда я прихожу навестить внуков, он просто уходит. Он не может простить мне того, чем я занимаюсь.

– А зачем ты ему сказала?

– Он сам узнал, не так давно. С тех пор он не хочет со мной разговаривать.

– Но почему, ты ведь сколько уже этим занимаешься?

– Тридцать лет, уже целую жизнь! – Ничего себе, если бы она платила пенсионные взносы, она могла бы скоро выйти на пенсию. Я стараюсь не думать, сколько мужчин побывало за последние тридцать лет на этой кухне, и концентрируюсь на ее словах. В том числе и потому, что, пока она говорит, мой мозг уже приступил к поиску решения. – Хозяин фирмы выгнал его ни с того ни с сего, даже не выплатив расчета.

– Как такое возможно?

– Он работал без оформления, ты же знаешь, как у нас это бывает.

Ну конечно, я знаю, вот только никак не могу с этим смириться. Она снова принимается что-то говорить, я подливаю вина в бокал. Я уже ее не слушаю – мне только что пришла в голову одна мысль.

– Может быть, что-то и можно сделать, – прерываю ее я.

Она смотрит на меня со слабой улыбкой, пытаясь понять, шучу я или серьезно.

– Тебе нужно спросить сына, может ли он доказать, что он там работал, есть ли кто-то, кто готов выступить свидетелем. Может быть, удастся составить неплохой иск и подать в суд на этого типа.

– Правда? – В глазах у нее загорается свет.

– Я сказал «может быть»…

– И как это сделать?

– Ну, предоставь это мне. Скажи только, как зовут хозяина фирмы, и постарайся найти хоть какие-то доказательства, что твой сын там работал.

Она протягивает свою руку к моей, но я инстинктивно отстраняюсь прежде, чем почувствовать что-то вроде раскаяния. Однако Россана уже опомнилась и вернулась к себе прежней.

– А ты что, был адвокатом?

Теперь моя очередь рассмеяться.

– Боже упаси, это моя дочь – адвокат, а я – трансформист!

– Трансформист? Это кто?

– Трансформист – это тот, кто умеет прикидываться кем угодно. Типа хамелеона.

Она зависает в растерянности на пару секунд, а потом говорит:

– Все равно, ты помог бы мне решить очень большую проблему. Я весь день ни о чем другом и думать не могу!

– Ну, я не сказал, что дело точно выгорит, но я поговорю о нем с моей дочерью Звевой – черт побери, она по жизни только тем и занимается, что ведет тяжбы с ближним! Вот увидишь, твоего сына снова вернут на работу. Или, по крайней мере, он получит то, что ему причитается.

Ее рука стискивает мне локоть. На этот раз я не могу отстраниться, это было бы уже слишком.

– Но почему ты это для меня делаешь? Почему помогаешь моему сыну? Почему приглашаешь меня на ужин?

Такое количество вопросов заставляет меня нервничать – особенно когда я не знаю на них ответа. Я не знаю, почему мне хочется ей помочь, но я внезапно чувствую, что это будет правильно. Я поднимаюсь без всяких объяснений и направляюсь в спальню в поисках своей одежды. Она показывается в дверях и какое-то время молча наблюдает за мной, а потом выдает:

– Предложение еще в силе?

– Какое? – Я отыскиваю взглядом свои вещи среди разбросанной по комнате одежды.

– Приглашение на ужин.

По правде говоря, сейчас у меня уже нет сильного желания. Может, потому что я только что слопал яичницу из трех яиц, или потому что большинство стариков в этот поздний час мирно храпят в своей постели, но ужинать с Россаной и говорить о Данте и Звеве мне больше не представляется столь уж заманчивой идеей. Только вот теперь уже поздно брать свои слова назад.

– Конечно! – отзываюсь я, с большим трудом наклоняясь, чтобы подобрать с пола носки.

Россана подходит ко мне и обнимает меня сзади. Тяжесть ее огромной груди заставляет меня пошатнуться, и на секунду я опасаюсь, что вот-вот окажусь на полу с переломанными костями, но мне удается выпрямиться, удержавшись на ногах.

Это первый раз, когда она так обнимает меня, но с другой стороны, это и первый раз, когда я ем у нее дома и рассказываю ей о своих детях. Кажется, я теряю контроль над происходящим. Я оборачиваюсь в надежде, что она поймет сама и отодвинется от меня подальше, но она не сдвигается ни на миллиметр. Мы так и остаемся в обнимку, почти соприкасаясь друг с другом лицом, как двое подростков на скамейке у школы. Она смотрит мне в глаза, я – на ее грудь. Если бы я поднял взгляд, то самым естественным было бы поцеловать ее. Только вот такому старперу, как я, негоже целовать женщину. Всему есть предел.

К счастью, Россана – женщина опытная и понимающая и знает, в какой момент нужно разрядить обстановку. Она заметила, что я так и не отрываю взгляд от ее груди, и выдает лучший вопрос за весь этот вечер:

– Что скажешь, может, пойдем еще разок?

Я задумываюсь на мгновение и потом с серьезным видом киваю. По правде говоря, мне кажется, что тот хрен у меня внизу не совсем со мной согласен: неплохо поддерживать спортивную форму, но и перегружать мотор тоже неправильно. Вот только я не готов признаться в этом даже с Россаной. Поэтому я отвечаю:

– Давай, только сначала возьми что-нибудь и накрой это чертово зеркало!

Соевые котлеты

– Папа, открой, это я!

Я нажимаю кнопку домофона и так и остаюсь стоять, упершись взглядом в белую стену и пытаясь ответить себе на вопрос, который буравит мой мозг: что тут делает мой сын? Да еще и в такое необычное время? К счастью, когда я открываю дверь, он уже оказывается на площадке, с двумя пакетами покупок в руках.

– Здорово, – первым говорю я, – какими ты здесь судьбами?

Данте, не отвечая, закрывает ногой дверь лифта, улыбается мне и протискивается мимо меня, чтобы войти в квартиру, точнее сказать – на кухню. Я иду следом, теряясь в догадках и ожидая объяснений. Он ставит пакеты на стол и снова мне улыбается. Только в этот момент я обращаю внимание на его одежду. На нем облегающие бежевые брюки, что-то вроде черных, с заклепками, сапожек на ногах и рубашка такого цвета, типа лососевого или кораллового, – короче, оттенка, всегда встречавшегося мне только на одеяниях старых тетушек или на картинках, украшающих всякие бесполезные безделушки, которыми те же тетушки наполняли свои жилища.

– У меня недалеко отсюда были дела, и мне пришла в голову мысль зайти тут у тебя в супермаркет и принести тебе кое-что из продуктов. Так тебе не придется таскать пакеты.

– Вообще-то можно заказать доставку, – это все, что мне удается сказать, и в тот самый момент, когда я произношу эти слова, я уже чувствую себя мерзавцем.

К счастью, кажется, он не обращает внимания на мои не самые любезные реплики, закатывает рукава рубашки и начинает выкладывать из пакетов продукты.

– Ну что, как поживаешь? Какие новости?

– Ничего нового, – бурчу я, глядя, как он уставляет стол продуктами, большинство из которых я не ем.

– Я не мог сообразить, что тебе нужно, и поэтому взял всего понемногу, – продолжает он как ни в чем не бывало.

Если и есть что-то положительное в наших встречах с сыном, так это то, что с ним мне не нужно притворяться, я могу быть самим собой – вечным ворчуном, каким я всегда и был. По правде говоря, Данте, несмотря на мое очевидное нежелание общаться, следует своей цели, не слишком заботясь о том, что я делаю или говорю в его присутствии. Можно подумать, что у него выросла броня, от которой любая моя фраза и любой мой жест просто отскакивают как от стенки горох.

– А как поживает твоя сестра? Ты давно с ней разговаривал?

На этот раз он отвечает мне сухим и отрывистым «нет», не предполагающим дальнейших расспросов. Мне уже надо привыкнуть, что единственная вещь, которую Данте просто не переносит, – это когда его спрашивают о сестре. «Почему ты всегда меня о ней спрашиваешь? Сними трубку и позвони ей!» Так обычно он отвечает. По крайней мере, так было все прежние годы. Однако, кажется, в последнее время он стал спокойнее на этот счет и отвечает просто и односложно. Наверное, понял, что старикам не так легко менять свои привычки. Я всегда спрашиваю его о Звеве и был бы уже не в состоянии перестать это делать. На самом деле мне даже не интересно что-то знать о дочери – она и сама регулярно мне звонит, но просто с Данте я толком не знаю что сказать, и поэтому мне кажется естественным заговаривать о Звеве. Она всегда стояла между нами двумя, и ее присутствие – даже в ее отсутствие – очень ощущается.

– Я взял тебе кое-что диетическое: безйодовую соль, рисовый майонез… – продолжает он, водружая одну на другую банки с консервированными томатами.

– Мне тут еды на год хватит… – замечаю я и молча продолжаю смотреть, как он заканчивает заниматься продуктами.

Наконец он поворачивается ко мне и восклицает:

– Я смотрю, ты хорошо выглядишь!

– Да и ты выглядишь неплохо, – с усилием отвечаю я, стараясь оторвать взгляд от его рубашки.

К счастью, время, которое он мог выделить, чтобы позаботиться о бедном-несчастном, оставшемся в одиночестве родителе, уже вышло.

– Ладно, я побежал. Созвонимся вечером или завтра! – бросает он и кладет мне руку на плечо.

Примерный отец в этот момент должен был бы притянуть сына к себе и крепко его обнять, а потом еще сказать, что он им гордится. Но помимо того, что подобные сцены можно увидеть разве что в американском кино, я слишком далек от того, чтобы быть примерным отцом, и поэтому я стою как истукан, пока он, повернувшись к выходу, не замечает вдруг на полке пачку сигарет. Выражение его лица меняется в ту же секунду.

– Зачем они тебе? – спрашивает он.

– Кто они? – Я прикидываюсь, что не понял, стараясь потянуть время и найти подходящее оправдание.

По правде говоря, после инфаркта при детях я больше не курил – как раз чтобы избежать выговора, который, я уверен, ждет меня прямо сейчас, если только я не подыщу достоверную причину.

– Это Марино принес, – говорю я первое, что приходит в голову, – чтобы он мог курить, когда поднимется меня навестить.

– Но ты разве не говорил, что он больше не выходит из дома?

– Да, на улицу он не выходит, но на один-то этаж он может подняться.

Кажется, будто он поверил этой бесстыдной лжи, но тем не менее он предпочитает уточнить:

– Давай только без глупостей, пап, я тебя прошу, ты же не ребенок.

– Ну что ты такое говоришь… – Я провожаю его до двери.

– Послушай, в субботу… – что-то хочет сказать Данте, но в этот момент из подошедшего лифта на площадку выходит Эмма, которая, по всей видимости, не очень рада встрече – она торопливо здоровается и тут же захлопывает за собой дверь к себе в квартиру.

– Какая красотка у тебя соседка! – восклицает вслед за этим мой сын, что приводит меня в некоторую растерянность. По сути, это первый раз, когда он отпускает замечание по поводу женщины в моем присутствии. На какой-то крошечный миг меня охватывают колебания в отношении сына, но потом мой взгляд снова падает на его коралловую рубашку, и я понимаю, что сомнений быть не может. И действительно, разве такой, как он, не может найти женщину привлекательной? А эта Эмма и вправду привлекательна.

– Хотя очень приветливой ее не назовешь.

Я корчу ему рожу, чтобы показать, что меня мало волнует приветливость моей соседки, и потом он прощается и заходит в лифт.

– Да, совсем забыл! – восклицаю я вдогонку.

Данте высовывается и вопросительно смотрит на меня.

– В следующий раз, когда тебе придет в голову обращаться со мной как со старым маразматиком, которому нужна нянька, я просто тебя не впущу!

Он хохочет и нажимает на кнопку первого этажа.

Когда смеется, Данте настоящий красавчик. К счастью, это случается частенько.

Из них двоих я всегда отдавал предпочтение Звеве, вот только сейчас я сам не смог бы объяснить почему.

Я нажимаю на кнопку звонка и слышу цоканье каблуков Эммы, приближающееся к двери. Потом дверной глазок закрывает тень, и я понимаю, что девушка разглядывает мое лицо. Тогда я улыбаюсь и заявляю:

– Здравствуйте, это Аннунциата, ваш сосед…

Она открывает мне дверь и вежливо улыбается. Хотя она хорошо воспитана, тем не менее видно, что моему приходу она совсем не рада. Может быть, она думает, что я из тех навязчивых стариков, которые вечно пристают ко всем подряд, нуждаясь во внимании, и я пытаюсь найти повод пообщаться с ней, чтобы затем воспользоваться ее расположением. Спокойно, дорогая, у меня нет ни малейшего желания заводить дружбу с тобой и с твоим мужем – меня бы тяготили ваши приглашения на ужин, ваша забота и ваши жалостливые взгляды. Мне просто нужно избавиться от этих продуктов, ничего больше; потом, как по мне, мы сможем вернуться к нашим обычным здрасте до свиданья.

Это то, что я бы хотел ей сказать. Вместо этого я объясняю:

– Мой сын нанес мне диетических и биологических продуктов, которые я не ем. Знаете, в мое время всех этих странных штук просто не было. – Я достаю из пакета упаковку соевых котлет. – Я всегда ел говяжьи котлеты, и все еще жив, – продолжаю я с улыбкой, – поэтому мне не хотелось бы именно сейчас начинать беспокоиться о моем здоровье. Я подумал, что вам они могли бы пригодиться…

На этот раз Эмма улыбается от души и берет пакет, который я ей протягиваю.

– Это очень любезно с вашей стороны, – произносит она чуть погодя.

– Я бы мог постучаться к Элеоноре, – добавляю я, показывая головой на закрытую дверь рядом, – но думаю, что она тоже не представляет себе, как готовить эту хренотень.

Эмма снова мне улыбается. Должен сказать, что у моего сына, несмотря ни на что, глаз – не промах, она и в самом деле удивительная девушка: у нее темные гладкие волосы, мягкой волной падающие на плечи, невысокая, но очень ладная фигурка, миндалевидные глаза и пухлый рот. И потом, у нее есть маленький недостаток, добавляющий ее красоте оригинальности: щель между передними зубами, придающая ей нотку агрессивности и чувственности. Если бы мне было вполовину меньше лет, чем сейчас, может быть, я бы и потратил чуток своего времени, чтобы приударить за ней.

– Так это был ваш сын? – спрашивает она.

– Да, – коротко отвечаю я и потом медлю, вглядываясь в ее лицо, чтобы понять, поняла ли она, хватило ли ей одного брошенного взгляда, чтобы увидеть, что Данте не такой, как все.

– У меня кастрюля на огне, – внезапно заявляет Эмма, отрывая меня от нелепых мыслей.

– Идите, идите, – спешу попрощаться я, сопровождая свои слова взмахом руки, бьющей по воздуху.

Мгновение спустя я снова один на площадке. Краем глаза я замечаю какое-то движение в глазке на двери Элеоноры. Синьора Витальяно была поглощена одним из самых своих любимых занятий: подглядыванием.

– Чертовы старики, – бормочу я сам себе, возвращаясь к себе в квартиру, – вечно вы торчите как приклеенные у глазка и подглядываете за миром!

Мне нравится не относить себя к их числу. Так мне кажется, что я не такой, как они. И уж, конечно, гораздо лучше них.

Я родился мягким, а умру черствым

У меня такое ощущение, что на мою соседку Эмму ее парень поднимает руку. Или ее муж. Короче, тот кретин, с которым она живет.

Я старик, а для стариков во всем важен привычный порядок, они не любят перемен. Это потому, что они боятся, что все изменится к худшему, а не к лучшему: на протяжении лет этому учит нас наше тело. И поэтому, когда молодая пара поселилась здесь, я сморщил нос – я думал, что они нарушат мой покой, будут устраивать вечеринки, дни рождения, ужины и все такое прочее. В их возрасте любое событие является поводом отпраздновать, а день рождения еще представляется очередной целью, достижение которой немедленно забывается в стремлении к следующей. В их возрасте люди еще не понимают, что да, это, конечно, важно достигнуть цели, но нет никакой спешки – ты не должен ставить никакой рекорд. Гораздо лучше прийти к финишу не торопясь, медленным шагом, наслаждаясь окружающим пейзажем и сохраняя размеренный темп и ровное дыхание на протяжении всего пути, чтобы наконец закончить свое путешествие как можно позже. Потому что – не знаю, в курсе ли этого молодежь – но когда ты рвешь грудью финишную ленту, никто тебя не встречает с медалью, чтобы повесить ее тебе на шею.

И однако я ошибался – никаких праздников, ужинов с гостями, дней рождения. Эти двое в соседней квартире вели себя тихо как мышки; никогда не было ни криков, ни шума от слишком громко работающего телевизора, ни выставленного за дверь пакета с вонючим мусором. Просто пара невидимок, короче.

Вплоть до сегодняшнего дня.

До них в этой квартире жила семейка – муж, жена и трое маленьких детей. Это был ад, мелкие заразы плакали беспрерывно четыре года: худших в моей жизни. Соседствовать с семьей, где каждый год появляется по младенцу, было настоящим бедствием: почти, как если бы я во второй раз стал отцом – вернее, если учитывать Звеву и Данте, то в третий, в четвертый и в пятый раз. Но форменной катастрофой оказалось то, что их спальня была через стенку от моей. Я живу в Вомеро – квартале Неаполя, расположенном на холме, где воздух относительно чистый и летом не очень жарко. Только вот есть одна проблема, одна большая проблема. Мой дом был построен в шестидесятые годы, во время экономического бума, и построен не слишком добросовестно и очень небрежно. Другими словами, его стены служат исключительно в качестве перегородок, они не изолируют от шума. Живя в нем, приходится постоянно участвовать в жизни соседей: то за стенкой рядом со мной плачут дети, то писает и спускает воду в туалете синьора сверху, то заходится в кашле Марино – старый (другими словами и не назовешь) друг, обитающий у меня под ногами. Здесь, если у тебя чуткий сон, кто-то двумя этажами выше пукнет – и уже может тебя разбудить.

После первых трех бессонных ночей я взял подушку и перебрался на диван. Потом однажды эти вежливые соседи пригласили меня на ужин – может, потому что они думали, что я одинокий старик и нуждаюсь в помощи. То, что я одинокий – это правда, но помощь мне никакая не нужна. В любом случае, мне пришлось согласиться и провести вечер в компании этих засранцев, не дававших мне спать по ночам. Они воображали, что я растаю при виде их крошек, что я один из тех старых маразматиков, которые, чтобы не думать о смерти, цепляются за тех, у кого еще впереди целая жизнь. Короче, они надеялись, что мое сердце было не таким заскорузлым. Они ошибались. Обычно говорят, что время смягчает характер, в особенности это касается мужчин. Многие строгие отцы превращаются в нежнейших дедов. А со мной случилось наоборот – я родился мягким, а умру черствым.

Но я вижу, что я отвлекся. Я говорил о новых соседях и том, что, как мне кажется, он ее бьет. Как я уже сказал, сплю я мало и плохо. Позавчера ночью я все еще ворочался под одеялом, когда эта парочка начала ссориться. Поначалу слышался один только ее взволнованный упрекающий голос, потом в какой-то момент он тоже принялся орать в ответ. И чуть погодя я услышал звук падения – как будто что-то тяжелое обрушилось на пол – и наступило молчание. Мне стало любопытно, и я приложил ухо к стене. Не думаю, что я ошибусь, если скажу, что она плакала, а он ее утешал. На следующее утро, когда я вынимал почту из ящика, появилась Эмма. На ней были темные очки, и она не поднимала глаз от земли. Едва заметив меня, она отвернулась и почти бегом стала подниматься по лестнице.

– Добрый день, – сказал я ей, но она была уже далеко.

Я уверен, что у нее был синяк под подбитым глазом, и поэтому, когда я поднялся к нам на этаж, мне захотелось позвонить им в дверь, чтобы спросить, все ли в порядке. Я уже протянул руку к звонку, но в последний момент передумал. Я всегда занимался только своими делами, и все было в порядке, так с чего мне лезть в то, что меня не касается? Да и потом она – моя соседка – и сама уже большая девочка: если муж ее бьет, то ей ничто не мешает от него уйти. До конца дня я и думать забыл обо всем этом, пока сегодня утром я не обнаружил на площадке Эмму, которая рылась в сумке в поисках ключей, стоя ко мне спиной. В ответ на мое приветствие она торопливо улыбнулась, но это не помогло ей скрыть распухшую, с кровоподтеками, губу.

Это правда: я нелюдим со скверным характером, и если кто-то из моих детей соберется с духом на моих похоронах взобраться на ту штуку, с которой толкают речи, чтобы воспроизвести список моих достоинств, то вряд ли они смогут назвать меня общительным человеком. Не то чтобы я ненавижу людей – просто я слишком занят самим собой, чтобы меня волновали еще и другие. Мне и Катерина так всегда говорила: «Ты не злой, ты просто эгоист». Я никогда не был с этим согласен. Эгоист – это тот, кто любой ценой добивается собственного благополучия, а я в своей жизни благополучия так и не увидел. Даже как эгоист я не преуспел.

Но мы говорили о моей соседке. Домашнее насилие – одна из тех тем, о которых ты слышишь разве что в новостях, что-то очень далекое от жизни нас, «обычных людей». Это примерно как убийство: трудно представить, что кто-то из моих знакомых умрет от руки убийцы, гораздо легче поверить, что в него шарахнет молния, когда он полезет на крышу поправить антенну.

Короче, теперь эта распрекрасная женщина довольно сильно выводит меня из себя, потому что на этот раз я уже не могу сделать вид, что ничего не случилось, особенно если она так и будет расхаживать с распухшим от побоев лицом. Поэтому я решаю вмешаться, хотя пока еще не знаю, как именно.

Полагаю, что мне надо поговорить об этом с Марино – может быть, ему придет в голову дельная мысль.

Хотя это будет еще удивительнее, чем если завтра вдруг не взойдет солнце.

Упущения

Марино – один из тех старых зануд, над которыми вечно потешаются внуки, который вечно повторяет одно и то же, ничего не слышит, не понимает языка молодежи и не умеет пользоваться компьютером. Однако в отличие от многих своих ровесников компьютером он обзавелся, и теперь он красуется на столе у него в кабинете. Я всегда спрашивал себя, зачем он ему нужен, поскольку для него даже пишущая машинка была уже своего рода прыжком в неизвестность, но потом я узнал, что это компьютер его внука Орацио, который часто приходит днем заниматься к деду.

Марино уже перевалило за восемьдесят, у него несет изо рта гнилью, без вставной челюсти он не может внятно произнести ни слова, и время от времени он способен даже намочиться в штаны. Короче, ходячая катастрофа. Однако он большой молодец, и, потом, он составляет мне компанию. Конечно, с ним нельзя поржать от души, но это человек, с которым можно поговорить и который, пусть и не слыша тебя, внимательно слушает и даже иногда дает хорошие советы. В общем, Марино в моей жизни – это кто-то между психотерапевтом, на которого я могу вывалить все свои тревоги, и священником, которому я доверяю свои грехи. Самое замечательное, что и те, и другие – психологи и священники – всегда меня бесили.

– А если выплывет, что это мы послали им письмо? Если они смогут вычислить нас по почерку? – спрашивает мой друг взволнованным тоном.

Я фыркаю. Я забыл добавить, что Марино – еще и очень тревожный тип, а меня тревожные типы в свою очередь заставляют тревожиться. И поэтому иногда возникает замкнутый круг, усиливающий беспокойство, для которого мало того, что нет реальных причин, но прежде всего непонятно, с чего вообще оно началось.

– Если не говорить о том, что вряд ли уж, как я считаю, они станут беспокоить спецслужбы ради нашего письма, в любом случае, я подумал и об этом. Вот поэтому я сегодня здесь.

Он с вопросительным видом смотрит на меня, несмотря на то, что давно уже привык к моим выходкам.

– Мы используем твой компьютер! – добавляю я чуть погодя с лукавой улыбкой.

Он не отвечает, качая головой и похлопывая ладонями по протертым подлокотникам кресла. Я знаком с Марино уже около сорока лет, половину его жизни. И за все это время я ни разу не видел, чтобы он хотя бы сменил обивку на своем обожаемом кресле.

Наконец он выдает:

– Ты с ума сошел! Ты знаешь, что по компьютеру легче легкого найти того, кто писал? Нас вычислят на следующий же день.

Я задумываюсь. Я точно не знаю, правда ли то, что он говорит, но он кажется настолько уверенным, что почти убеждает меня.

– И это говоришь ты? Да ты даже не знаешь, как и включить-то компьютер!

– Мне объяснил Орацио.

Тогда это, должно быть, правда. Значит, нужно вернуться к первоначальному плану: написать письмо от руки и опустить его в ящик. Эта мысль пришла мне в голову вчера ночью, когда я, по своему обыкновению, ворочался с боку на бок в постели. Я подумал, что мерзавец, бьющий свою жену, должен знать, что есть кто-то, кто об этом знает, и тогда в следующий раз он дважды подумает, прежде чем поднять руку.

Я снова встретил девушку-соседку, на этот раз в магазине у дома. Я бродил между полок, она стояла у прилавка с колбасами. Едва заметив меня, она тут же отвела взгляд и повернулась ко мне спиной, совсем как в прошлый раз. Мне кажется, что ей стыдно – наверное, она поняла, что я все понял.

В любом случае, я не мог упустить такую возможность: схватив консервы из тунца со скидкой, я направился в ее сторону, и когда я проходил у нее за спиной, я прошептал: «Я все знаю». После этого я как ни в чем не бывало продолжил свою прогулку по магазину и даже не оглянулся, чтобы убедиться, услышала ли она меня.

Мне нравится выглядеть загадочным.

– Все равно я даже не знаю, как на этой штуке напечатать письмо. И потом, ты и в самом деле уверен в том, что говоришь? Нельзя обвинять человека в том, что он бьет жену, не имея никаких доказательств. Мы сломаем ему жизнь!

У Марино есть еще одна характерная особенность, о которой я не сказал: он очень добрый, слишком добрый. Когда я с ним говорю, то мне иногда кажется, что передо мной мой внук Федерико. Может, и правда жизнь делает круг и под конец возвращается к своей отправной точке; у восьмидесятилетнего старика и у младенца, если приглядеться, можно заметить одни и те же страхи.

– Ну, нам же не обязательно заявлять на него в полицию. Мы только заставим его немного понервничать. Если то, что он бьет жену, – неправда, и я просто вбил это себе в голову, он лишь посмеется и выбросит это из головы. Но вот если он – как я думаю – и в самом деле виновен, то это заставит его начать озираться по сторонам.

– Чезаре, тебе нравится изображать детектива, такие истории тебя развлекают. А вот меня нет, я хочу жить спокойно, такие выходки не для меня.

Это правда, мне нравится играть в сыщика. И не только. Я обожаю преображаться в других людей, примерять на себя разные личности, жить в фантастическом, выдуманном мире. Просто до определенного возраста я вел, можно сказать, «нормальную» жизнь и не испытывал особенных эмоций. Но проблема в том, что когда твоя жизнь близится к концу, по ночам у тебя в голове раздается множество тоненьких противных голосков, настойчиво нашептывающих тебе: Ну-ка, встряхнись, хватит киснуть дома, выкини что-нибудь эдакое безумное, постарайся наверстать все «упущения» твоей жалкой жизни.

Да, вот именно, упущения. Я потратил больше семидесяти лет, чтобы понять, что подлинный я именно там, в упущениях. Моя истинная сущность, мои желания, энергия и чутье сохранились во всем том, что я хотел бы сделать, а не упускать. Не слишком приятно раз за разом повторять себе, что всю свою жизнь ты ошибался, что ты плохо распорядился своими картами и отошел от карточного стола в то время, как тебе следовало бы остаться и посмотреть, как пойдет игра, даже если при этом ты рисковал бы потерять все имеющиеся у тебя фишки. И потом, не так просто наверстать потерянное время: за несколько лет тебе нужно привести в порядок целую жизнь. Почти невозможно. Забавно: когда ты начинаешь понимать, что к чему, раздается гонг – как если бы ты участвовал в телевикторине и начал свою игру только в последние тридцать секунд, а имевшиеся у тебя до этого три минуты ты просто провел, рассматривая свои ногти.

– Марино, тебе уже восемьдесят лет, и насколько я знаю, ты вообще никогда не устраивал никаких выходок. Вот уже десять лет, как ты восседаешь в этом кресле, и если ты поднимешься, то увидишь, что твои очертания уже впечатались в него намертво. Ты не думаешь, что, прежде чем помереть, стоило бы выкинуть что-нибудь не очень разумное?

Он пристально смотрит мне в глаза, барабаня пальцами по подлокотнику кресла. Я не отвожу взгляда – все равно ведь я знаю, что он сдастся первым. Так и есть: чуть погодя он наклоняет голову и бормочет:

– Ну хорошо. Но я тебя предупреждаю – если за мной придут, я скажу, что это была твоя идея!

Это в репертуаре Марино – бросать дела на полпути. Кто знает, может, он и в сексе не доводил дело до конца. Мне кажется, что в школе он был одним из тех ребят, которые удовольствуются едва удовлетворительной оценкой. Ему не хватало мужества плюнуть на учебу, но и знания вместе с тем ему были не важны: он только хотел поскорее отделаться, чтобы его оставили в покое. Если вообразить Марино в виде школьного сочинения, то он был бы отпиской на пару страничек – строго необходимым минимумом. Я же, наоборот, мог бы и в этом случае предстать в двух разных обличьях: как пространное сочинение на восьми страницах или как пустой лист без единой строчки. И та и другая возможность доставили бы мне удовольствие.

– Мы же не должны врываться в банк в масках: нам нужно просто написать письмо с предупреждением. И потом, мы делаем это по вполне уважительной причине. Ты разве не хочешь помочь бедной девушке? – Он кивает, но видно, что он не слишком убежден. – Ты и правда не понял, о ком мы говорим? Неужели ты никогда не сталкивался с ней на лестнице? – спрашиваю я с изумлением. Он лишь отрицательно качает головой в ответ. – Ну конечно, глупо думать, что ты мог бы ее встретить. Сколько ты уже и носа не кажешь из этой своей мышиной норы?

– Вовсе это не мышиная нора! – восклицает он, подавшись грудью мне навстречу.

Он прав, это не нора, но чтобы встряхнуться, моему другу нужна хорошая оплеуха.

– Да, Марино, твой дом – не мышиная нора, но вот твоя жизнь на нее похожа. Ты же еще не умер, ты это понимаешь? Там снаружи все еще есть мир: за последние десять лет никаких метеоритов на нас не падало. Там по-прежнему существуют улицы, деревья, витрины магазинов и красивые женщины.

Он должен был бы взбеситься. Я бы на его месте так и поступил: я бы поднялся и схватил моего собеседника за плечи, осыпал бы его руганью, может, даже влепил бы ему затрещину и потом вышвырнул бы его из дома. Но после этого я бы натянул пальто и бросился вниз по лестнице. Марино не делает ни одной из этих трех вещей: не начинает злиться, не отвешивает мне оплеуху и не пытается выбраться из кресла. Он лишь смотрит на меня и улыбается. Этот старикан очень тепло ко мне относится, как и я к нему, но я не собираюсь гнить здесь с ним за компанию. Я поднимаюсь и иду к двери. Он останавливает меня.

– Я тут подумал… Может, мне стоит позвонить Орацио, спросить, как он считает: могут ли нас и правда вычислить через компьютер. Он мог бы помочь нам написать это письмо.

– Да, молодец, – отвечаю я, – мне кажется, это хорошая мысль.

– Ну тогда я вечером позвоню ему и потом скажу тебе, что он думает.

Я закрываю за собой дверь и поднимаюсь этажом выше. Лифтом я не пользуюсь: мне нужно держать себя в форме, если я хочу продолжать делать глупости. На первой же ступеньке у меня звонит мобильный.

– Папа?

– Привет, Данте, – отвечаю я, задыхаясь. Я могу или говорить, или подниматься по лестнице. Я решаю остановиться, не дойдя несколько ступенек до цели.

– Как ты?

– Хорошо.

– Слушай, я в тот раз забыл тебе сказать, что в субботу вечером будет открытие одной важной выставки. Ты не хочешь прийти?

– А угощать там будут?

– Да, угощать будут, иначе бы я тебя не позвал, – отвечает он, и у него вырывается вздох.

– Ну хорошо. А кто художник?

– Лео Перотти, он уже известный художник, выставлялся в Берлине. Мне бы хотелось тебя с ним познакомить.

Впервые слышу это имя, но признаюсь – я небольшой знаток искусства. Если бы вместо Перотти это была бы выставка Пикассо, я бы выслушал эту новость в том же расположении духа. Зато Данте, кажется, очень воодушевлен – у него звенящий голос, срывающийся почти до визга, как у женщины перед месячными.

– Хорошо, я приду, – соглашаюсь я.

Мне бы хотелось проявить больше энтузиазма, но у меня не получается. Каждый раз я обещаю себе вести себя с Данте по-другому, но потом, когда я встречаюсь с ним или говорю с ним по телефону, я ни на миллиметр не отступаю от прежнего. Продолжать быть прежним мрачным ворчуном по отношению к детям – единственное, что мне остается: попытка поменять это отношение привела бы к значительным затратам энергии. А мне энергия нужна для другого.

– А Звева тоже придет? – прибавляю я вслед за этим.

– Не знаю, – фыркает он, – она сказала, что если получится, то она зайдет. – Я молчу, так как темы для разговора исчерпаны. К счастью, он сам делает следующий шаг:

– Жду не дождусь субботы, я так возбужден!

Возбужден чем, не могу я понять, ведь это даже не у него выставка. У моего сына художественная галерея в самом центре города – очень приятное и модное место, куда ходят довольно экстравагантные люди, по правде говоря. Но мне все равно нравится его работа, вот только ему бы я ни за что в этом не признался. Я знаю, это неправильно, но так уж я устроен – у меня никогда не получается сказать то что следует. Несколько раз я пытался, но слова так и застряли у меня на языке, прежде чем провалиться назад в глотку.

– Я за тебя рад, – отвечаю я без особой уверенности.

Кажется, он это замечает, потому что в телефоне ненадолго повисает молчание, а потом он прощается и завершает разговор. Я горжусь Данте: его личностью, его работой, его поступками. В какой-то мере я теперь считаю его даже лучше сестры, и тем не менее у меня по-прежнему с ней более доверительные отношения: с женщинами проще общаться, хотя у моей дочери и не самый легкий характер. Когда они были маленькими, Катерина упрекала меня за явное предпочтение по отношению к Звеве, и поэтому она, стараясь уравновесить родительскую любовь, сильнее привязалась к Данте. На самом деле я не выбирал: Данте появился, когда Звева в своем детском развитии начала уже общаться со мной, говорить, играть, обнимать меня своими ручонками. Данте рядом с ней казался мне одним из тех больших пупсов, что беспомощно таращатся на тебя из витрин кукольных магазинов. Короче, сами того не желая, мы с Катериной поделили между собой детей и обязанности. Она занималась Данте, я – Звевой. И вот он вырос гомосексуалистом, а она – эгоцентричной невротичкой.

– Если бы ты была здесь, нам стоило бы теперь поменяться ролями. Может быть, так у нас бы получилось исправить причиненный нами вред! – восклицаю я, оказавшись дома. Мои слова гулко разносятся по пустому коридору. – Хотя я считаю, что сейчас уже слишком поздно. Нам нужно было раньше об этом подумать. Это все ты виновата – ты не хотела меняться, никогда ни в чем не сомневалась и думала, что в жизни есть только один путь. А вот я – ты не можешь с этим не согласиться – уже и тогда брыкался. Если бы ты только меня слушала, может быть, все сложилось бы по-другому.

Стены ничего мне не отвечают. Так даже и лучше: во всяком случае, они не могут мне возразить. Часы на кухне тем временем продолжают отсчитывать секунды. Я никогда раньше этого не замечал, но в этом доме всем правит молчание.

Нельзя спасти того, кто этого не хочет

Один из котов синьоры Витальяно время от времени является ко мне с визитом. Наглая зверюга выбирается на идущий вдоль дома балкон, огибает здание и залезает ко мне в окно. Полагаю, что это в том числе и вина Эммы, окно которой всегда закрыто, и поэтому котяра вынужден преодолевать лишние метры в поисках милосердной души, готовой пойти навстречу его желанию ускользнуть от патологического кошелюбия Элеоноры. И если – как сейчас – ставни на окне закрыты, то он будет оставаться снаружи и скрестись до тех пор, пока я ему не открою.

В общем, это целая проблема, но заодно и компания. Я поднимаюсь и хватаю его за шкирку, помогая забраться внутрь, а потом устраиваю его на постели. Сейчас половина четвертого утра, и сна ни в одном глазу. Кота зовут Фуффи, но я окрестил его Вельзевулом. Что за отвратное имя – Фуффи, только женщина могла выбрать такое.

В нашем доме все не переносят Элеонору Витальяно, потому что уличные коты и кошки идут следом за ней, заходя даже в подъезд. По правде говоря, эти бродяги способны броситься ради нее с пятого этажа. Что и говорить, она их пичкает едой с утра до вечера! Я не удивлюсь, если окажется, что кто-то из этих бедняжек заработал диабет или страдает от повышенного холестерина.

При всем этом по большому счету Элеонора-кошатница мне нравится, в молодости она была даже милой и жизнерадостной. Сейчас она стала более неуживчивой, не такой доброжелательной по отношению к людям, однако она не сильно раздражает и к тому же делает добро животным. И если бы я дожил до моих лет, так и не увидев, насколько звери заслуживают нашего уважения, то это значило бы, что я ничегошеньки не понял в том, как все устроено.

В любом случае кота я стал звать Вельзевулом, потому что он весь черный и в глазах у него сверкают красные искорки. Короче, самый настоящий дьявол, который бродит по нашему дому в поисках какого-нибудь придурка, готового предложить ему мисочку кошачьего корма. Корма у меня нет, но его непрекращающееся мяуканье в ночной тишине меня нервирует. Я отправляюсь на кухню и, открыв холодильник, в задумчивости озираю жалкое зрелище: там всего три яйца, немножко ветчины, упаковка с пластинками плавленого сыра, молоко и бутылка вина. Выбор падает на ветчину и на молоко. Я сажусь за кухонный стол и бросаю ветчину моему другу: он расправляется с ней в одну секунду, но потом не двигается с места, глядя на меня просительными глазами.

– Мне жаль, котик, у меня больше ничего для тебя нет, придется смириться.

Я наливаю ему немного молока, а себе вина, и в процессе размышляю о том, что со стороны это выглядит довольно комично: я сижу среди ночи в компании зверя, и каждый из нас лакает свое пойло. К счастью, мое пойло гораздо вкуснее.

Вообще-то я бы не возражал быть котом: ведь кот никогда ни к кому по-настоящему не привязывается, кот сам «решает» любить – потому что, по сути, он в этом не нуждается и может спокойно находиться и один. Мне нравится тот, кто в состоянии жить, не доставая других до печенок. Точно, если мне суждено в следующей жизни родиться животным (что, учитывая мои многочисленные грехи, не так уж невероятно), я бы хотел быть котом. Я бы тоже нашел себе подходящую кошатницу, чтобы она носилась со мной и во всем угождала, и целыми днями шлялся бы в поисках какой-нибудь кошечки, за которой можно было бы поухлестывать. Я был бы одним из тех ободранных большеголовых и темноглазых котяр, что разгуливают среди мусорных баков подобно гепардам среди деревьев в африканской саванне. А вот Марино оказался бы персидским или сиамским котом – короче, одной из тех кошачьих пород, которые за сотни лет адаптировались к домашней жизни и теперь не в состоянии жить на улице. Персидскому коту потребовалось несколько поколений, чтобы превратиться в размазню, нуждающуюся в чужой помощи, зато Марино хватило всего одной жизни.

На лестничной площадке раздается глухой удар. Вельзевул на секунду оглядывается и тут же возвращается к своей плошке с молоком. Я поднимаюсь и выхожу в коридор.

– Сука, открывай!

Я смотрю в глазок и вижу его – того соседа, что распускает руки. Он колотит в дверь своей квартиры и сыплет проклятиями.

– Ах ты, стерва, быстро открой, а не то пожалеешь!

Похоже, что он пьян. Я должен что-то сделать, но если буду долго думать, то так ничего и не сделаю.

Я открываю дверь.

Он оборачивается и смотрит на меня так, будто увидел марсианина, выходящего из летающей тарелки.

– Это что значит? Разве так принято обращаться к женщине?

Я и сам хорошенько не знаю, что собираюсь устроить: действую по наитию. В некоторых случаях или ты полагаешься на собственное чутье, или ничего не выйдет.

– Какого хрена тебе надо?

От него несет выпивкой, и он мне кажется довольно разъяренным. Наверное, мне стоило бы закрыть дверь и вернуться к себе допивать вино, но мне не позволяет гордость. И потом, что за ерунда: у кого хватит духу поднять руку на бедного старика?

– Вы меня разбудили и теперь к тому же беспокоите вашу жену, вот что мне надо!

Он подходит ко мне вплотную и тяжелым взглядом уставляется мне в глаза. Потом, обдав меня смрадным дыханием, выражает свою мысль:

– Да пошел ты!

Марино на моем месте опустил бы глаза, попросил бы прощения и поспешил бы скрыться в своей квартире. Но на моем месте нахожусь я сам, а Чезаре Аннунциата сильно отличается от других стариков. Если кто-то наступает мне на ногу, я этого не спущу, пусть и с риском поплатиться за это целой бедренной костью. Так что я начинаю разыгрывать одну из моих классических сцен – из тех, что удаются мне лучше всего.

– Ах вы мерзавец, вы говорите с генералом армии в отставке. Извольте сбавить тон, а не то я сотру это идиотское выражение с вашего лица!

Он отступает, и я удовлетворенно усмехаюсь. «Генерал армии» – это работает всегда. Этот ублюдок собирается что-то возразить, но как раз в этот момент открывается дверь и на пороге появляется она. Парень вкладывает всю накопившуюся у него злость во взгляд, которым он награждает свою жену, и потом бросается в квартиру и исчезает за дверью. А Эмма остается на пороге и поворачивается ко мне. Я улыбаюсь ей, гордый собой, только вот дамочка, кажется, не слишком довольна.

– Что вам от меня надо? Не лезьте не в свое дело, вас никто ни о чем не просил! – И закрывает за собой дверь.

Я остаюсь на площадке с лицом, с которого еще не успела полностью сойти улыбка, потом огорченно вздыхаю и направляюсь в сортир. Мне приспичило помочиться – так всегда случается, когда я злюсь или волнуюсь. Я сажусь на унитаз, и появляется Вельзевул, чтобы потереться о мои морщинистые икры. Я обращаюсь к нему – моему единственному слушателю:

– А ведь я чуть не дал себя убить – лишь бы защитить ее! Я просто глупый сентиментальный старик. Нельзя спасти того, кто этого не хочет. За почти восемьдесят лет я все еще этого не понял!

Вельзевул смотрит на меня безучастным взглядом, потом решает не терять времени с выжившим из ума стариком, который разговаривает сам с собой, и начинает вылизывать себе лапу. Я всегда находил такой способ мыться просто гениальным: он не требует затрат, не загрязняет окружающую среду и не отнимает у тебя много времени. Только для этого нас должны бы были сделать очень гибкими и с цепким языком. Я часто спрашиваю себя, почему нас создали такими сложными: с какой стати нам потребовались все эти органы, сосуды, кровь, кишки, ногти, волосы? Неужели не было альтернативы попроще? И потом, почему нам нужно получать энергию извне – из воды и пищи? И почему нам необходим кислород? Разве нельзя было сделать нас самодостаточными? Это глубокий вопрос, и если, размышляя над ним, я просижу в туалете еще хоть немного, то кончится тем, что у меня онемеют ноги и, чтобы вернуться в кровать, мне придется вызывать спасателей.

Раздается звонок в дверь. Вельзевул стремглав прячется под диваном. Я смотрю на часы: сейчас четверть пятого. Ночка выдалась более оживленной, чем обычно. Наверное, это Эмма хочет извиниться, или, может быть, ее муженек передумал и решил начистить мне рожу. Я замираю посреди коридора и навостряю уши. В дверь снова звонят, коротким звонком. Злодей за дверью собирается меня убить, но вместе с тем беспокоится, чтобы не перебудить весь дом. На долю секунды я испытываю искушение вернуться в кровать и заткнуть уши берушами, которые все еще храню в ящике тумбочки, потом в мыслях у меня всплывает лицо этого тюфяка Марино, и я открываю дверь. Если меня ждет смерть, то что ж – я хочу встретить ее живым.

Передо мной возникает жалкая фигура Элеоноры Витальяно в халате и тапочках.

– Привет, – первым здороваюсь я.

– Привет. Прости, что в такое время, но мне надо с тобой поговорить.

Я не привык пускать женщин к себе в квартиру, особенно когда я в пижаме, но слово «женщина» вряд ли можно отнести к моей соседке. Как только я закрываю дверь, появляется Вельзевул.

– Солнышко, так вот куда ты запропастился! – восклицает она, хватая на руки коварного котяру, уже забывшего и гостеприимного хозяина дома, и сожранную ветчину.

– Чезаре, я слышала то, что тут недавно творилось на площадке… – Ей кажется, что она шепчет, но поскольку она глухая, то громкость ее голоса совершенно не соответствует таинственному выражению лица.

– Мм… – тяну я, не зная, что еще сказать.

– Ты очень правильно сделал, что вмешался, – продолжает она, – этот тип заслуживал, чтобы кто-нибудь дал ему отпор.

Я киваю и остаюсь стоять у входной двери: надеюсь, таким образом старушенция скорее догадается убраться восвояси. Но нет – она так и стоит, держа на руках своего дорогого Фуффи, и пристально глядит на меня.

– Элеонора, сейчас четыре часа утра… – с укором произношу я, но она даже не желает слушать.

– Думаю, что этот человек бьет свою жену!

Я смотрю на нее во все глаза. Так значит, бабулька не настолько выжила из ума, как я считал.

– С чего ты взяла?

– А?

Я немного прибавляю громкость голоса:

– Я говорил… Ты в этом уверена?

– Да уверена, уверена. Знаешь, я не слишком хорошо слышу, но эта парочка в последнее время поднимает такой ор…

– Это да.

– Представь себе, вчера ночью я видела, как они возвращаются домой, и она прикрывала лицо платком.

– В любом случае, девушка попросила меня не лезть к ним. Я так и поступлю, – коротко отвечаю я.

– А если что-нибудь случится?

– Уж, конечно, моей вины в этом не будет.

– Мы могли бы вызвать полицию.

– Вызывай сама – меня чуть не поколотили, а потом я еще слушал упреки. Короче, Элеонора, я и правда понимаю твое беспокойство, но знаешь, сейчас так поздно…

– Да, прости, ты прав. Дело в том, что мне больше не спится по ночам…

– Да уж, я тебя понимаю.

Странная штука жизнь. Когда ты молод и полон сил, тебе не составляет труда заснуть, а когда ты становишься дряхлым стариком и такое занятие, как сон, прекрасно помогло бы тебе скоротать время – ты не в состоянии и глаз сомкнуть.

– Но если эта парочка опять начнет ругаться, я тебя позову, – предупреждает Элеонора, выходя на площадку.

– Хорошо, – киваю я. В этот момент я готов пообещать ей все что угодно.

Я прощаюсь с ней и с этим пройдохой Вельзевулом и закрываю за собой дверь. Снова бросаю взгляд на часы: половина пятого утра. Теперь уже бесполезно пытаться заснуть, лучше поставить кофе на огонь. Что за чудная ночка! Посиделки на кухне в компании кота-подлизы, разборки, в ходе которых меня чуть не убили, упреки со стороны гадкой соседки, которую я же и старался защитить, и болтовня с Элеонорой Витальяно. Хорошо, что уже скоро взойдет солнце. А пока мне стоит принять душ. Правы все мои соседи по дому – пусть даже эта кошатница и милая, но, бог мой, как же от нее воняет.

Первая из трех недосягаемых женщин

Когда доживаешь до моего возраста, неизбежно думаешь об итогах собственной жизни: о том, что сделано и что упущено, какие ошибки совершены, какие возможности потеряны. Но все же, поскольку мне никогда не нравилось подводить итоги, я избегал и по-прежнему избегаю этим заниматься. Все равно, что ни говори, если меня отправят на Землю еще десять раз, то каждый раз я буду идти тем же путем, постоянно спотыкаясь о те же камни. Большинство из нас похожи на муравьев – следуют по уже проторенному пути. А потому – не беспокойтесь, я не буду докучать вам, составляя список моих сожалений, а лучше поговорю о женщинах, остающихся все же, по моему мнению, одной из главных причин, ради которых стоит жить.

Сколько их у меня было: красивых и уродливых, милых и отвратительных, добрых и стерв. И ни одной из них я не любил так, как тех единственных трех, которыми мне не удалось обладать. Известно, что радость от обладания чем-либо – будь это машина, дом, работа и даже женщина – сгорает быстро, как воск на огне. Но вот то, что не получаешь, никогда не надоест. Поэтому-то даже и теперь, когда я стал скрюченным старикашкой, который может надеяться разве что на альтруизм (назовем это так) Россаны, единственные дамы, чей образ посещает меня в ночной тишине – помимо моей жены, – это они: три змеи, не пожелавшие лечь со мной в постель.

Анна училась со мной в одной школе: у нее были светлые волосы, зеленые глаза и большие сиськи. Я, как только ее увидел, сразу втюрился. Что и говорить – еще в те времена я питал чрезмерную страсть к округлым формам. Проблема в том, что она была старше меня, хоть и всего на год. Тем не менее в подростковом возрасте эти триста шестьдесят пять дней в пользу женщины играют большую роль; за то время, которое Земля тратит, чтобы совершить оборот вокруг Солнца, женщина уже поняла, что ты – мелкое и ничтожное существо из младшего класса – значишь не больше, чем жвачка, прилепленная под ее партой.

В жизни каждого человека наступает момент, когда он понимает, что все эти романтические истории о невероятной любви, которые рассказывают бабушки и старые тетушки, – все это полный бред. Любовь гораздо безжалостнее сентиментальных пожилых родственниц, она бросает тебе горькую правду прямо в лицо, а именно: что ты можешь быть обладателем чудесной улыбки и посвящать своей избраннице любовные стихи или исполнять для нее серенады под балконом, но если у тебя все лицо в прыщах и пахнет изо рта, то она пойдет гулять с другим. Поэтому мне пришлось ждать, пока она не оказалась уже в выпускном классе, и тогда я попытался к ней подкатить. И если подумать, это было правильно. Время, которое я провел, потихоньку ходя за ней следом (или посвящая ей столь же краткие, сколь и бурные минуты страсти в ванной), научило меня тому, что когда ты сильно чего-то желаешь, то ожидание превращается в надежду и время, проведенное в ожидании, прожито не зря.

В Анну я был влюблен так, как может быть влюблен малолетний сопляк, ничего не знающий о ловушках, подстерегающих его в жизни. По сути, именно этот возраст больше всего подходит, чтобы потерять голову из-за девушки: если ты не научишься любить в пятнадцать, то не научишься уже никогда. Когда в тот день я подошел к ней, я желал ее на протяжении уже трех лет: я знал, где она живет, кто были ее лучшие подруги и даже ее бывшие парни. Зато она ничего обо мне не знала. И тем не менее через несколько дней мы поцеловались.

Думаю, что не ошибусь, утверждая, что то, кем я потом стал, было следствием этого знаменательного момента. Банальное действие изменило всю мою дальнейшую жизнь. Потому что я, придя домой, был уверен, что у меня появилась невеста. Я даже сказал об этом матери, которая улыбнулась и вернулась к своим кастрюлям. В первый момент я не придал значения тому, как она пожала плечами, но вместо этого я бы очень правильно поступил, если бы попросил ее объяснить свое скептическое отношение. На следующий день я подошел к Анне и обнял ее – она изумленно посмотрела на меня, высвободилась и спросила, что я делаю. Поцелуй – это всего лишь поцелуй; разумеется, мы не должны теперь из-за него жениться. Проблема в том, что для меня этот поцелуй был первым. Первый раз должен быть исключительно с неопытным партнером, иначе тот, кто уже пережил опыт, погасит в другом – пусть и сам того не желая – чувство восхищения. Анна испортила мне первый поцелуй. Тогда я решил, что для того, чтобы завоевать ее по-настоящему, мне нужно сделать кое-что гораздо более трудное: потерять вместе с ней невинность, разделить с ней мой и ее «первый раз». Короче, мне нужно было затащить ее в постель.

Я потратил одиннадцать месяцев на выполнение этого плана – месяцев, в течение которых я побывал в роли друга, поверенного всех ее секретов, друга, сопровождающего ее повсюду, друга, дающего ей советы, всегда, когда нужно, оказывающегося рядом: почти как собачка. В конечном счете, я был само совершенство. Только вот в друге ты не видишь парня, и действительно – она встречалась с другими, но, разумеется, не со мной. Однако когда умер ее отец, признаюсь, это было моей большой удачей, потому что Анна стала нуждаться во мне еще больше. В результате однажды мы задержались дольше обычного, сидя у меня на кровати и беседуя о ее отце. Как по мне, я бы так до конца вечера и продолжал слушать кучу историй про ее папочку, до которого мне не было никакого дела, но в какой-то момент она обняла меня и приблизила свое лицо почти вплотную к моему. Она все еще что-то рассказывала, только губы ее теперь были в паре сантиметров от моих, и при всем желании было невозможно продолжать беседовать как ни в чем не бывало. Короче, мы снова поцеловались и в считаные секунды оказались полуголыми под одеялом.

Я все еще помню свои ощущения в тот момент: моя кожа может переживать их до бесконечности. Ведь правда в том, что вещи, которые мы бережно храним у себя в сердце, никогда не умирают – это как дом моих бабушки с дедушкой, куда я могу перенестись, просто закрыв глаза. Так что мой первый телесный контакт с Анной до сих пор скрывается в каком-нибудь дальнем капилляре на периферии моей сердечно-сосудистой системы, и когда он возвращается – пусть даже на мгновение, то по коже у меня пробегают такие же мурашки, что и тем вечером шестьдесят лет назад.

Суть в том, что я был с ней; еще несколько мгновений – и я бы тоже подарил ей ее «первый раз», я бы навсегда вошел в тот уголок, где она ревностно хранит все самое для нее ценное. Но известно, что любовь не обманывает тебя и когда надо – предпочитает ударить наотмашь, залепить тебе прямо по роже хорошую оплеуху. В самый интересный момент она остановила меня, взяла мое лицо в ладони и сказала: «Чезаре, прости, я очень хорошо к тебе отношусь, но это я сделаю с мужчиной всей моей жизни!»

Мне было бы очень любопытно узнать, сдержала ли она свое обещание. Я был бы рад встретиться с ней и спросить ее: «Ну что, ты поняла? Твои благородные намерения оказались полной чушью! Разве ты не могла тем вечером сделать исключение? И кто тебе сказал, что именно я не мог бы стать мужчиной всей твоей жизни?»

Но тогда я ничего не сказал: я оделся, по-братски поцеловал ее в щеку и проводил домой. Мы с ней больше не встречались: у нее вскоре появился жених, а я ушел в армию. Через несколько лет я узнал, что она переехала на север страны вместе с мужем. Я ее так никогда больше и не встретил – кто знает, может, она даже уже умерла.

Анна стала моим первым опытом неразделенной любви – бесполезной штуки, если задуматься. В мире столько одиноких людей, которые могли бы между собой встречаться, влюбляться, жить счастливо, заводить детей, изменять друг другу и потом расходиться, но однако же многие теряют время в погоне за теми, кто едва замечает их существование.

Тем не менее один важный урок из этой истории я вынес: угрюмые, нелюдимые и разочарованные в жизни люди на самом деле не злые – просто в отличие от других они оказались не в состоянии выдержать горькую правду, а именно что в мире нет места для добрых людей.

Я был добрым. А потом появилась Анна и дала мне хорошего пинка под зад.

Мне бы следовало рассказать эту историю моим детям: объяснить Звеве, что я тоже поначалу был лучше, пока жизнь не научила меня глядеть на все вокруг с подозрением, как заяц, выбирающийся из норы в поисках пищи. У зверя чувство опасности в крови, оно запрограммировано в его ДНК, и уже при рождении он готов защищаться от хищников; мне же пришлось потратить первые двадцать лет своей жизни, чтобы научиться оберегать себя от себе подобных.

Наша земная жизнь должна быть чем-то вроде путешествия на Восток – опытом, раскрывающим ум и душу и делающим нас особенными, лучшими. Однако же происходит в точности наоборот: когда нас вытаскивают из черной дыры на свет божий, мы чисты как белый лист, и потом нас засовывают в ящик после того, как мы до предела сгустим краски на палитре нашей жизни. Мне кажется, что-то в тот краткий миг, на который мы остаемся здесь, на Земле, работает не так, как надо.

Эмма

У меня, как и у всех пожилых людей, есть свои маленькие пунктики; ничего особенно безумного, боже упаси – всего лишь несколько правил, которым я стараюсь следовать, чтобы чувствовать себя более спокойно и расслабленно. Например, прежде чем сесть на стульчак унитаза, я застилаю его туалетной бумагой. В этом нет ничего плохого, когда речь идет об общественном туалете; проблема в том, что я поступаю так же, даже когда я у себя дома – я пытаюсь защититься от своих собственных микробов. На самом деле эта привычка у меня с молодости, с того времени, когда я работал в Партенопе-Сервис[3] – агентстве по оказанию различного вида услуг – на Виа деи Трибунали, в самом сердце исторического центра Неаполя. Признаюсь, жалкая работенка, но тогда я был полным надежд и ожиданий юнцом, верящим в сказочку, будто жизнь – это лестница, по которой ты взбираешься ступенька за ступенькой, чтобы оказаться наконец в райских кущах. Короче, что всего нужно добиваться понемногу, ценой больших усилий и жертв. Потом, с годами, я усвоил, что идти вверх не так просто, потому что лестница часто оказывается гнилой и ее ступеньки обрушиваются под твоим весом.

В конце концов я понял, что история с первоначальным самопожертвованием, в результате которого ты когда-нибудь потом, в далеком будущем, может быть, будешь вознагражден, – это тупость, придуманная взрослыми дядями, чтобы воспользоваться энтузиазмом более юных. Никого там сверху нет, чтобы оценить твои усилия и выдать тебе поощрение за всю твою растраченную энергию. На самом деле те годы, когда все наперебой уговаривают тебя держаться, сжав зубы, чтобы построить свое будущее, – это лучшие годы, и нельзя выбрасывать их на помойку из-за мыслей о последующих годах, которые в любом случае не стоят и десятой доли тех, что потрачены впустую.

В Партенопе-Сервис кроме меня было еще три сотрудника: двое дядек под шестьдесят и секретарша примерно моего возраста. Нетрудно догадаться, по чьей вине стульчак унитаза был вечно забрызганным. В первое время я его оставлял, но однажды секретарша просветила меня по этому поводу, и с тех самых пор я больше не в состоянии усесться своим задом на холодный пластик. Так или иначе, через несколько месяцев я оттуда уволился. Из того опыта я вынес три приобретения: манию застилать бумагой стульчак унитаза, о которой идет речь четкое осознание того, что я не хочу погубить лучший период моей жизни, чтобы обеспечить себе худший, и Луизу – секретаршу, давшую мне тогда решающий совет. Из трех приобретений только первые два сопровождали меня на всем моем жизненном пути, а Луизу я обронил на первом же повороте.

В любом случае, как я говорил, этих пунктиков, свойственных выжившим из ума старикам, у меня не так много, и они помогают мне коротать дни. Помимо туалетной бумаги на стульчаке есть еще, например, абсолютная непереносимость всяких узлов. Когда так говоришь, это звучит безумнее, чем есть на самом деле. Правда в том, что мне они неприятны – точнее, я ненавижу их распутывать. И речь идет не о запутанных жизненных ситуациях, я говорю о вещах более материальных. Телефонный провод, перекрученный до такой степени, что превращается в спутанный клубок, так что поднять трубку с телефона не представляется возможным. А кроме того, еще узелки на пластиковых пакетах, или провода за телевизором, которые с течением времени перепутываются сами по себе. Или шнурки на ботинках, когда они не желают развязываться. Поэтому с возрастом я устроил свою жизнь так, чтобы в ней присутствовали только мокасины и беспроводные телефоны. Окружающим я говорю, что это из-за пальцев, которые потеряли былую ловкость и силу, чтобы выполнять мелкие повторяющиеся жесты, но на самом деле мне ужасно скучно, у меня не хватает терпения, и я не хочу терять время, разделяя то, что потом так или иначе снова соединится.

1 Карабинеры (один из четырех видов национальных полицейских сил Италии, наряду с государственной полицией, финансовой гвардией и корпусом тюремной полиции) исполняют полицейские функции на территории Итальянской Республики, а также функции военной полиции в ходе заграничных операций итальянских вооруженных сил и в составе Европейской жандармерии (прим. перев.).

2 Испанские кварталы – историческая зона Неаполя, получившая свое название в XVI веке во время испанского господства; расквартированные неподалеку испанские солдаты искали в узких улочках легких развлечений, но часто и сами становились жертвами грабителей – долгое время район пользовался дурной славой места, где процветают проституция и преступность (прим. перев.).

3 Партенопе – имя сирены, от которого произошло древнее наименование Неаполя: Партенопея. По одной из легенд Партенопе бросилась в море после того, как ее песни не смогли соблазнить Одиссея; она утонула, и ее тело было выброшено на берег поблизости от современного Неаполя (прим. перев.).

Продолжить чтение