Хожение за три моря

Хожения гостя Василия и купца Афанасия

Афанасий Никитин, русский путешественник XV века – личность хрестоматийная. Тверской купец, в конце 1460‑х – начале 1470‑х гг. сходивший в Персию, Индию, Эфиопию, Аравию и Турцию, описал свои приключения в «Хожении за три моря». Там сказано всё, что мы о нем знаем. Среди современников он совсем не был знаменит; практически никому неизвестен. Но сегодня имя Афанасия Никитина в России знают все, хотя мало кто даже из ученых понимает – почему. Ведь похожих «хожений» с XII в., когда они вошли в моду, до времен Петра I, когда их стали вытеснять записки иной литературной формы, было написано великое множество. Среди них немало воистину замечательных и в свое время очень популярных, сохранившихся в гораздо большем числе рукописных копий, списков, чем «Хожение» Афанасия Никитина.

Ходить по разным странам русские люди издавна любили, и читать о «хожениях» – тоже. Тонкость состояла в том, чтобы странствовать среди чуждых народов в неведомых странах без оружия, в одиночку или с малым числом спутников.

Так игумен черниговского монастыря Даниил ходил в начале XII в. в Святую землю, а архиепископ Новгородский Антоний (Добрыня Ядрейкович) отправился в начале XIII в. в Царьград (их сочинения в рукописях часто соседствуют). В святых местах Константинополя побывал в середине XIV в. новгородец Стефан, а в конце столетия – Игнатий Смолянин. В начале XV в. Царьград, Афон и Палестину плодотворно посетил дьякон Троице-Сергиева монастыря Зосима. Во второй половине столетия иеромонах Варсонофий дважды сходил (1456 и 1461–1462), не чураясь одних караванов с мусульманами, в Палестину, Сирию, Египет и на Синай, причем тамошние мамлюки принимали его вполне доброжелательно.

Ходили по святым местам, описывая их, и торговцы, вроде Афанасия Никитина. В конце XIV в. дьяк великого князя Московского посетил по торговым делам Царьград, описав для души его храмы и монастыри. Прямо перед Афанасием, в 1465–1466 гг., гость, т. е. богатый заморский купец Василий, совершил странное, но наиболее близкое к путям Афанасия путешествие, описывая, как и Никитин, в основном не святыни, но государства, города и народы[13].

Василий зашел, конечно, в Иерусалим, но осмотрел город бегло и на обратном пути. Судите о странности его хожения сами. Добравшись до тогдашней столицы Османской империи г. Бурсы, гость двинулся не на юг, в Дамаск и Палестину, как все паломники, а к восточной границе державы турок, в места, где побывает позже Афанасий. Первым делом он посетил Ак-Коюнлу, страну белобаранных туркмен в восточной Анатолии и западном Иране. Создатель этого государства султан Узун-Хасан (1453–1478), с которым затем познакомится Афанасий, одолел потомков Тимура Тамерлана, от нашествия которого, как верили, спасла Россию только Пресвятая Богородица. Храбрый туркменский султан успешно сражался с османами, – которые недавно, в 1453 г., захватили Царьград, покончив со Вторым Римом, а почти сразу после хожения Афанасия возьмут Крым (1475), – причем временами знатно осман громил.

Посетив Севастию и другие города белобаранных туркмен, Василий двинулся вдоль границ Ак-Коюнлу и эмирата Караман в султанат мамлюков, еще одних серьезных противников осман. Здесь он посетил города Антеп, Алеппо, Хаму, Хомс, Дамаск и Каир, порты Газу, Катие и Маторие. На обратном пути зашел в Иерусалим, но особо не задержался на осмотр святых мест. Гостя влек Караман, упорно сопротивлявшийся османам (эмират пал формально в 1474 г., но реально лишь в конце XV в.). Описав его города Адану, Антиохию и др., гость Василий вернулся в Бурсу, а оттуда домой.

Если вам кажется, что Василий ходил в разведку, то это близко к истине. Н.И. Прокофьев даже полагает, что «гость Василий и Василий Мамырев, который в 1470 г. был назначен Иваном III дьяком – главой великокняжеского делопроизводства – одно и то же лицо»[14]. Недаром его «хожение некоего гостя пре великом князе Иване Васильевичи всеа Руси Московском» напоминает ранние статейные списки – письменные отчеты русских дипломатов великому князю (принимавшиеся его дьяком), а затем в царский Посольский приказ, появившийся в 1549 г.[15]

На самом деле тот Мамырев, которого мы знаем до назначения дьяком великого князя Московского, был скорее человеком пера, чем весов. В 1447–1455 гг. юный (от 15 лет) подьячий Троице-Сергиева монастыря «Васка Мамырев» написал при игумене Мартиниане данную грамоту обители от Ивана Афанасьевича[16]. В 23 года Василий переписал и лично украсил для великого князя Василия II Темного октоих (молитвенник на 8 голосов для служб 8 недель), ряд слов в ней вписав по-гречески[17].

Использование великим князем Иваном III подьячего в качестве нелегального разведчика было невозможно, даже если Мамырев оставался троицким, а не государевым подьячим. Подьячие (великокняжеские, владычные, монастырские), представлявшие интересы московского государя, посылались за границу с официальными миссиями (в том числе ведя разведку под дипломатическим прикрытием). Неофициально Иван III мог послать на Восток «для вестей» или монаха (что часто практиковалось), или купца. Шутить с переодеванием в инока искренне верующие предки не могли (Мамырев примет постриг лишь перед кончиной). Оставалась роль «гостя», для которой довольно было снабдить Василия купеческой грамотой, одеянием и средствами.

Отождествление отважного разведчика «гостя Василия» с дьяком Василием Мамыревым выглядит красиво. Дьяк был настоящим героем своего времени: источники упоминают его чаще, чем многих бояр. В Львовской летописи (изданной в 1792 г. просветителем Н.А. Львовым) и Своде 1518 г., к которому она восходит, даже сказано, что родился он в 1432 г., около 9 июня, умер в ночь с 5 на 6 июня 1490 г., приняв схиму в Троице-Сергиевом монастыре (мы видели, что он с юности был к этой обители близок), а 7 июня 1490 г. был в Троице погребен. Таких сведений, помимо великих князей и, лишь относительно кончины, митрополитов, мы не имеем почти ни о ком[18]. Летопись вдобавок косвенно указывает, что он в 1471 г. (т. е. на пятый год после возвращения «гостя Василия» на Русь) был пожалован в дьяки[19]. Судя по тому, что по Вологодско-Пермской летописи хан Большой орды Ахмат в 1480 г. жаловался, будто Иван III не платит ему дань девятый год[20], назначение Василия Мамырева в дьяки совпало с отказом Москвы от ордынского ига.

Но этого мало. Летопись сообщает, что в 1480 г. дьяк Мамырев принял активное участие в событии, ради подготовки которого гость Василий и ходил разведать силы противников Османской державы[21]. Как известно, во время похода хана Ахмата на Москву, в столице были немалые волнения от справедливых опасений, что «сребролюбцы богатые и брюхатые» вновь продадут всех татарам. Пока сын великого князя Иван Иванович Молодой упорно удерживал рубеж по Оке, а сам Иван III пребывал в душевных метаниях, в Москве сторонников капитуляции перед Ахматом сдерживали великая княгиня София Палеолог, несгибаемый Ростовский митрополит Вассиан Рыло и боярин князь Иван Юрьевич Патрикеев. С ними, по словам великокняжеского летописного свода, переданным Львовской и Софийской II летописями, на Москве «в осаде» оставался дьяк Василий Мамырев[22].

Государев дьяк тогда был специалистом широкого профиля. Он ведал всей великокняжеской документацией, и по вопросам казны, и иностранными связями, и отношениями с удельными князьями и монастырями, – все эти дела именно при Мамыреве начали четко и массово документироваться[23]. Тем не менее, упоминание дьяка рядом с такими виднейшими фигурами, как наставлявший самого Ивана III митрополит и наиболее влиятельный боярин, выглядит поразительно.

Летописцы, однако, на этом не остановились. Софийская II летопись по списку И.Н. Царского рассказывает, что великий князь в феврале 1480 г. посылал своего дьяка Василия Мамырева к братьям, Андрею Васильевичу Большому, князю Углицкому, и Борису Васильевичу, князю Волоцкому, чтобы примириться перед общей угрозой со стороны Ахмата[24]. Братья отказались, но во время нашествия Большой орды пришли в Москву и помирились с Иваном III. Здесь фамилия дьяка вновь завершает список виднейших лиц страны: указаны митрополит Вассиан Рыло и двое бояр: выдающийся воевода Василий Федорович Образцов Симский и конюший Василий Борисович Тучко-Морозов.

Это подтверждают Иоасафовская летопись[25] и Московский летописный свод конца XV в., который вдобавок сообщает, что дьяк Василий Мамырев в 1485 г. руководил строительством деревянных стен во Владимире. Но, очевидно, не построил, потому что весной 1492 г. их «по окладу» Мамырева за 2 месяца возвел другой дьяк[26].

Все названные нами в тексте и сносках летописи, невзирая на разнообразие их названий, восходят к великокняжескому летописанию последней трети XV и самого начала XVI в. и служат источниками для его реконструкции. В создававшихся один на основе другого летописных сводах приближенных Ивана III и митрополита Московского[27] названные нами летописцы начала – первой половины XVI в. нашли, приведя выборочно, множество сведений о дьяке Василии Мамыреве. Изобилие упоминаний о нем не объясняется положением дьяка, хоть и высоким, но не вводящим его в круг лиц, чьи деяния обыкновенно интересовали летописцев.

Подтверждением этой мысли является преемник Василия Мамырева, дьяк Данило Мамырев, служивший Ивану III и особенно успешно Василию III. Он был в государственных делах не менее видной фигурой, образованием предшественнику не уступал, монастырям жертвовал книги и имущество еще более щедро, а в летописях отмечен весьма скромно, парой беглых упоминаний[28]. То же можно сказать и о других дьяках великого князя времен Василия и Данилы Мамырева. Их всегда только в Москве, не говоря уже о других городах, служило несколько, но из них никто, даже знаменитый московский еретик Федор Курицын, в летописях даже близко к Василию Мамыреву не отметился[29].

Согласно довольно запутанным наблюдениям летописеведов, все упоминающие нашего государева дьяка летописи в итоге восходят, через промежуточные своды, к великокняжескому летописанию последней трети XV в., или имеют его в качестве источника. Эту мысль легко развернуть на пару десятков страниц, вконец запутав читателя спорами и противоречиями между выдающимися учеными текстологами, классиками нашей науки. Но итог от этого не изменится.

В официальной московской летописи, которая велась во времена Василия Мамырева, было удивительно много сведений о нем. Последующие летописцы использовали их более или менее выборочно. Зато мы смело можем суммировать эти сведения, сопоставляя летописные тексты как восходящие к одному достоверному источнику, и объяснить их довольно близкими отношениями дьяка с московскими летописцами его времени[30].

Сначала надо обратить внимание на важнейший факт, давно подмеченный историками и летописеведами: именно в то время, когда Василий Мамырев был государевым дьяком, появился порядок в московском делопроизводстве, а составители великокняжеских летописных сводов 1470–1490‑х гг. стали активно использовать документы государственных архивов Москвы и присоединенных ее великими князьями земель.

А затем вспомнить, что Василий сам был книжником, хотя рукописей его сохранилось мало. Это неудивительно для последней трети XV в., когда главные труды даже столь выдающегося идеолога Московского царства, как хорошо знакомый Мамыреву монах Троице-Сергиева монастыря Пахомий Логофет[31], дошли до нас лишь в составе великокняжеских сводов[32]. Помимо упомянутого выше октоиха, Василий Мамырев в конце жизни, 25 декабря 1489 г. заказал переписчикам книгу «16 пророков толковую», украшенную необычными миниатюрами и заставками, которые повторяют заставки и орнаменты немецких и итальянских изданий XV в.[33] Вероятно, богатая рукопись заказывалась дьяком для вклада: именно по его семье (а не семье сына, тоже видного дьяка) была сделана поминальная запись в Синодике главного в стране собора – Успенского[34].

Наш рассказ о Василии Мамыреве подводит к объяснению двух обстоятельств, важных для понимания судьбы «Хожения за три моря» Афанасия Никитина. Первое из них – попадание сочинения к великокняжескому дьяку, и второе – его сохранение в летописных сводах.

Именно Мамырев, тщательно собиравший всю информацию, необходимую для ведения внешней политики великого княжества (а по мнению летописца – уже царства) Московского, сохранил для нас «Хожение за три моря». Об этом прямо сказано в летописном своде 1480‑х гг., включившем рассказы о жизни и деяниях дьяка Василия и сочинение Афанасия Никитина.

По стилю и интересам хожения Василия и Афанасия наиболее близки из всех сочинений этого жанра до их времен включительно. Впоследствии паломник-дипломат-разведчик станет более обычной фигурой, достаточно вспомнить паломничества Арсения Суханова, келаря Троице-Сергиева монастыря и одновременно официального агента Посольского приказа, оставившего нам ярчайшие дипломатические отчеты (статейные списки) и «Проскинитарий»: детальное описание своего хожения в Святую землю[35].

Вряд ли Афанасий Никитин являлся разведчиком, действующим по заданию великого князя Московского. В отличие от «гостя Василия», он действительно был купцом, причем подданным другого великого князя, Тверского, Михаила Борисовича (1461–1485). Просто жизнь сложилась так, что Афанасия занесло в весьма интересующие Василия Мамырева земли, а описал он их так глубоко и ярко, что и государев дьяк в Москве был доволен, и мы, читатели «Хожения за три моря», счастливы.

Хожение и путешествие

Близкое к хожению гостя Василия, хожение Афанасия стоит особняком среди великих памятников этого жанра. Не только по форме, но и по более важному признаку – цели. Цель хожения, даже если это замаскированная разведка, всегда возвышенна[36]. Посещение святых мест, поклонение им и их описание для соотечественников – вот обычная цель авторов хожений. Сравнить хожение с целью спасения души с простым путешествием, значит ничего не понимать в древних и новых русских реалиях.

Вдобавок ходили люди мирные, а путь держали в основном воины. Ведь бродить по чужбине в одиночку и без оружия не было главной формой русских приключений за границей. Путешествия с оружием в составе дружины были куда более популярны со времен морского похода на Царьград Аскольда и Дира, прибития щита на его вратах Вещим Олегом и стремительных рейдов Святослава Игоревича, любимым изречением которого было «Иду на вы» (в оригинале: «Хощу на вы ити»).

Догосударственные русы, а затем дружинники великого князя Русского, где только не побывали! На Балтике и Северном море, в Ледовитом океане, на Черном море и островах моря Средиземного, на Каспии и прикаспийских странах, в Поволжье, Скандинавии и среди диких племен Прибалтики. Стали они завсегдатаями в Польше и Венгрии, полюбили Болгарию и особенно крепко – империю Ромеев с царственным градом Константинополем.

Поход дружины назывался не «хожение», а «путь». Некоторое время в пути предпочитали ладью, а со времен Святослава Игоревича начали путешествовать на конях. В XI в. путь воина стал почти исключительно конным. И оставался таким до XVIII–XIX вв., когда слова дворянин и кавалер, всадник, все еще были почти синонимами. «Пути» эти были невероятно быстры, далеки и трудны. Воины ими гордились, но, увы, редко их описывали. Подвиги князей и дружин воспевались в летописях, но «пути» сокращались до начального и конечного пунктов: вот они еще здесь – а вот уже там.

Приятным исключением было разве что наставление великого князя Владимира Мономаха своим сыновьям в начале XII в. Князь с большим увлечением рассказал о своих «путях». До того, как получить в возрасте 25 лет княжий стол в Чернигове, он совершил из Переяславля Южного 20 «великих путей» между пятью подлежащими его управлению городами, проскакав с дружинниками за 12 лет свыше 16 тыс. км (если мерять по карте). Затем настали военные годы, и походы князя умножились. Он мчался с дружиной в Польшу, четыре месяца воевал в лесах Чехии, много раз ходил в степи на половцев, управлял княжеством Смоленским, неведомо как раздобыл себе бежавшую из Англии жену Гиту Уэссекскую, дочь павшего в битве при Гастингсе короля Гаральда (что подвигом не считал), и снова отправился в походы.

Князь стремительно скакал во главе воинов из Переяславля в Туров и обратно, из Смоленска зимой в Новгород, оттуда летом в Полоцк, затем в Чернигов, оттуда в Смоленск и вновь в Чернигов. Он рассказывал сыновьям, как «опять из Смоленска же придя, пробился я через половецкие войска с боем до Переяславля», потом держал путь в Чернигов и назад в Переяславль. Оттуда Владимир полетел с «подводными конями» в поводу на Смоленск, преследовал врага до Лукомля, Логожска и Друцка, потом вернулся в Чернигов.

Даже молиться Мономах детям советовал «едучи на коне», ибо другого времени для молитвы найти нелегко. Только что сев в Чернигове, он узнал, что «в ту зиму повоевали половцы Стародуб весь»: нагнал половцев на Десне и порубил. Потом были два зимних похода в дремучие вятские леса, бои с князьями-соперниками в погоне «за Микулин», весной – княжий совет в Бродах, «в том же году гнались за Хорол за половцами, которые взяли Горошин. На ту осень ходили … к Минску, захватили город … В ту зиму (снова) ходили к Ярополку на сбор в Броды … И на весну … ходили за Супой. И по пути к Прилуку городу встретили нас внезапно половецкие князья, с восьмью тысячами», но воины Мономаха отбились, «и половцы, не смея сойти с коней, побежали к Суле в ту же ночь. И на следующий день, на Успение, пошли мы к Белой Веже … перебили девятьсот половцев и двух князей взяли … И потом на Святославль гнались за половцами, и затем на Торческ город, и потом на Юрьев за половцами. И снова на той же стороне, у Красна, половцев победили … И затем (я) ходил во Владимир опять … И снова … на (реке) Стугне бились мы с половцами до вечера, бились у Халепа … И потом Олег на меня пришел, – продолжает Мономах, – со всею Половецкою землею к Чернигову, и билась дружина моя с ними восемь дней … И отдал брату отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль. И вышли мы … из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, около ста человек, с детьми и женами. И облизывались на нас половцы, точно волки … И ходили на воинов их (половецких) за Римов, и … перебили их … и вежи их взяли, идя за Голтав. И к Стародубу ходили на Олега, потому что он сдружился с половцами. И на Буг ходили со Святополком на Боняка, за Рось. И в Смоленск пошли, с Давыдом помирившись. Вновь ходили во второй раз с Вороницы. Тогда же и торки пришли ко мне с половцами … и ходили мы им навстречу на Сулу. И потом снова ходили к Ростову на зиму, и три зимы ходили к Смоленску. Из Смоленска пошел я в Ростов. И опять со Святополком гнались за Боняком, но … не настигли их. И потом за Боняком гнались за Рось, и снова не настигли его. И на зиму в Смоленск пошел; из Смоленска после Пасхи вышел … В Переяславль вернувшись к лету, собрал (я) братьев. И Боняк пришел со всеми половцами к Кснятину; мы пошли за ними из Переяславля за Сулу … и полки их победили … и … пошли к Смоленску. И потом пошел к Ростову. Придя из Ростова, вновь (я) пошел на половцев на Урусову со Святополком … И потом опять ходили на Боняка к Лубну … И потом ходили к Воиню со Святополком, и потом снова на Дон ходили … К Ромну пошли мы … на них, и они, узнав, убежали. И потом к Минску ходили на Глеба … И потом ходили к Владимиру на Ярославца, не стерпев злодеяний его».

Этот рассказ о почти непрерывной скачке воинов по не отягощенной дорогами Руси и бездорожному Дикому полю пугает даже на слух. Князь не хвастался, говоря, что «из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни (это 140 км. – А. Б.). А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших». – То есть даже тот список походов, который нас столь сильно поражает, был неполон! Таков был «великий путь» воина, – неведомо, более или менее опасный, чем хожение паломника.

Говоря: «Се написах свое грешное хожение за три моря», Афанасий Никитин скорее отличает свои приключения от воинского похода, чем старается уподобить его истинному хожению по святым местам. Поэтому относить его сочинение к жанру хожений по самоназванию и ждать особого сходства с другими письменными «хожениями» не приходится. Для торговой поездки, в которую купец отправился, литературного термина не было. Первоначально Афанасий шел по Волге в компании дипломатов и купцов, вооруженным, но судьба распорядилась так, что он остался один среди моря чужеземцев, как настоящий паломник.

Назвать сочинение Никитина «записками путешественника» также невозможно. В путь шествовали, с XVIII в.[37], когда появилось это название, дворяне-кавалеры, наследники воинов Святослава Игоревича и Владимира Мономаха. Вспомним хотя бы «Фрегат Паллада, очерки путешествия Ивана Гончарова», незабвенного автора «Обломова». Даже тут «путешествие», хотя в море, где корабль в бурных волнах одинок, как паломник, – ходят. Не очень понятно, правда, к кому относилось в Средние века и раннее Новое время слово «путник», если он не «шествовал». Но то, что «записки путешественника» – явление поздней дворянской культуры, несомненно.

Купец Афанасий не путешественник; он, если нам вдруг полюбится позднейшая лексика, странник. Которого сама судьба влечет по белу свету.

Рукописи запираются

А что, если «Хожение гостя Василия» – вовсе и не труд будущего дьяка Василия Мамырева? – Спросит читатель. Действительно, это только возможное, но не подкрепленное фактами предположение. Судя по сочинению, гость Василий был человек книжный, прилежающий к языкам, каким с юности был и дьяк. Паломничеством по святым местам, как и торговым интересом, его миссию назвать трудно: разведывательные, военно-политические цели очевидны из его маршрута и круга интересов.

Но прямой связи с дьяком Василием ни содержание, ни рукопись «Хожения гостя Василия» не дают. Непонятно даже, из какого этот гость княжества или вечевой республики (ни Великий Новгород, ни Вятка в 1465–1466 гг. еще не были покорены Москвой). А рукопись с «Хожением гостя Василия» из поля зрения ученых надолго пропала, как будто ее состав был абсолютно неинтересен. Причем пропала она не случайно.

Филологи, увлеченно переиздававшие хожения последние десятилетия, упорно дистанцировали их от рукописного окружения. Когда они сами понимали, что откуда пошло, то не уделяли этому внимания в тексте. Но и понимали не всегда. «Самые ранние записки русских путешественников известны нам по летописям, – пишет, например, Н.И. Прокофьев. – С развитием литературы на Руси хожения широко распространились отдельными рукописными текстами». Однако уточнить, откуда нам ведомы конкретные сочинения, не спешит. «“Хожение гостя Василия” известно в двух списках. – констатирует он. – Оно издано по списку XVI в. в «Православном палестинском сборнике» (Т. II. Вып. 3. Кн. 6. СПб., 1884), откуда и взято для настоящего издания»[38]. В Словаре книжников и книжности древней Руси, вопреки правилам этого издания, рукописи «хожения гостя Василия» вообще не упомянуты[39].

Двух списков в издании архимандрита Леонида (Кавелина), откуда взял текст «хожения гостя Василия» Н.И. Прокофьев, мы не обретаем. Великий археограф XIX в. точно указывает: «Единственная, известная доселе, рукопись хожения находится в московской синодальной библиотеке под № 420, на стр. 450–468, в 4 д(олю) л(иста), письма XVI в., и хотя известна была археографам (см. у Строева), но напечатана не была, за исключением весьма кратких из нея извлечений, помещенных А.Н. Муравьевым в его Путешествии по Святым местам в 1830 году 5 изд. СПб., 1848 год стр. XXXV»[40]. Действительно, известный паломник и историк Русской Православной Церкви А.Н. Муравьев сравнивал свои впечатления от Святых мест с собранными им «хожениями», в особенности с «Проскинитарием» Арсения Суханова как крупнейшем из них[41]. Он использовал именно синодальный, а не иной список «хожения купца Василия»[42].

Сборник с этим списком[43] описал архимандрит Савва (Тихомиров, впоследствии архиепископ), который и присвоил ему № 420[44]. А.Д. Седельников в рукописном «Описании сборников Синодального собрания» (М., 1924–1927) подчеркнул, что это «единственный известный список». В «Описание рукописей Синодального собрания» Т.Н. Протасьевой вкралась досадная ошибка: «Хожение гостя Василия» описано как «Хожение гостя Василия Гагары в Иерусалим» в 1466 г.»[45], хотя путешествие казанского купца Василия Яковлевича Гагары в Святую земли проходило в 1634–1637 гг.[46], – датировать сборник с ним XVI в. было бы никак нельзя. Вдобавок опытный археограф поместила начало «хожения» на л. 350 (вместо 450). Состав сборника описан поверхностно, но его нетрудно уточнить.

Аккуратно переписанный сборник середины XVI в. включает подробное оглавление (л. 1–4 об.) и состоит из церковно-исторических сочинений. Среди них (л. 5–167) – «Слово о житии и учении» Стефана Пермского, написанное Епифанием Премудрым, по преданию, сразу по кончине святого в 1395 г. (реально может быть и в начале XV в.), в основной редакции. Прославленный гуманист и просветитель зырян Стефан был почитаем еще при жизни и причислен освященным собором к лику святых в 1549 г.; тогда же его уникально яркое житие работы Епифания было включено митрополитом Макарием в Великие Минеи Четьи под 26 апреля[47]. Список издан Н.И. Костомаровым[48]. Сборник также содержит (с л. 266 об.) минейную редакцию Жития Симеона Сербского (13 февраля), повесть о новгородской иконе Знамения (с л. 344 об.) и Послания Нила Сорского к Вассиану Патрикееву, Гурию Тушину и Герману Подолному (л. 277–312), которые Протасьева приняла за одно послание[49].

Уникальный список «Хожения гостя Василия» завершает Синодальный сборник (л. 450–464), составленный любителями церковно-исторической книжности лишь в середине XVI в. Никаких ниточек к дьяку Василию сборник не дает, в отличие от рукописей, в которых мы видим списки «Хожения за три моря». Они-то связаны в Василием Мамыревым неразрывно. И вокруг этого очевидного факта в науке разыгралась драма «посольского дьяка», очевидная в текстах, но малопонятная непосвященным.

Драма «посольского дьяка»

Достаточно посмотреть, как Я.С. Лурье в приводимом нами ниже академическом издании активно уверяет, что Василий Мамырев никогда не был посольским дьяком[50], чтобы понять: здесь что-то не так. Даже в краткой словарной старье он посвятил этому вопросу больше страницы![51]

«В научной и научно-популярной литературе путешествию А(фанасия) Н(икитина) часто придается большой практический или даже государственный смысл. – Сообщает Лурье. – А. Н. рассматривается как «торговый разведчик» Ивана III, «предприимчивый купец», разыскивавший некогда существовавший, но потерянный путь в Индию; особое значение придается тому, что его записки передал одному из летописцев Василий Мамырев, в котором видят «дьяка посольского приказа» (М.Н. Тихомиров, Н.В. Водовозов, Н.И. Прокофьев)»[52].

Почему «передал одному из летописцев», как будто «Хожение за три моря» могло попасть во времена Мамырева в разные летописи, или великокняжеский свод с его текстом вел «коллектив авторов», – загадка. Но каким образом великий историк М.Н. Тихомиров мог увидеть в Василии Мамыреве сотрудника приказа, возникшего лишь через 59 лет после кончины дьяка, – загадка намного большая. Тихомиров такого и не увидел[53]. Не случайно Лурье не дает ссылки на работу, где академик якобы сделал детскую ошибку. Не рассказывал такого и московский филолог Н.В. Водовозов в своей популярной лекции: у него дьяк лишь ведал посольскими делами[54]. Что «Василий Мамырев … в 1470 г. был назначен Иваном III дьяком посольского приказа» неосторожно заметил филолог Н.И. Прокофьев в рассказе о «Хожении гостя Василия» и комментарии к «Хожению за три моря»[55]. Но и он даже не намекает на официозность миссии Афанасия Никитина, явно или тайно служившего Москве, а не родной Твери.

В походе против коллег, якобы представивших Афанасия Никитина «торговым разведчиком» Москвы, Лурье сам впадает в ошибку, утверждая, что «Василий Мамырев, получивший записки А(фанасия) Н(икитина), никогда не был посольским дьяком»[56]. При отсутствии приказов и заметного разделения функций дьяков при Иване III, посольским дьяком был дьяк при посольстве. Василий Мамырев выступал таковым в посольстве митрополита Вассиана, боярина В.Ф. Образцова Симского и конюшего В.Б. Тучко-Морозова к братьям великого князя в феврале 1480 г.[57], – и Лурье это хорошо знал.

Заблуждения филологов стали искаженным отражением не очень явных споров историков о том, что предшествовало образованию Посольского приказа. С.А. Белокуров полагал, что еще не оформившаяся в центральное государственное учреждение дипломатическая служба в XV и первой половине XVI в. находилась в ведении казначея[58]. В этой связи родились домыслы, что казенная палата, где собирались важные документы, была местом работы подчиненных казначею дьяков, из которых кому-то могли быть поручены дела посольские. Это чисто умозрительное предположение опровергалось мнением В.И. Саввы, уверившего нас, что великокняжеские казначеи не являлись по своей должности руководителями дипломатической службы[59]; следовательно, и постоянного посольского дьяка не было. Затем Е.И. Индова показала, в ведении казначеев находилась некоторая часть посольских документов[60]. Призрак посольского дьяка без посольства возник вновь.

Реконструкция формирования государственного архива А.А. Зиминым, о которой мы упоминали выше, вновь вернула ученых к пониманию, что распределения документации (и, соответственно, функций дьяков) по тематике, близкой к будущим приказам, при Иване III еще не было. Пример самого Василия Мамырева хорошо показывает, что он исполнял разные поручения и был причастен к самым разным документам.

В любом случае он не был общеизвестным официальным лицом, ведавшим внешними сношениями, кому купцы непременно должны были принести сочинение Афанасия Никитина, умершего по дороге в Смоленск из крымской Кафы через земли великого княжества Литовского. В этом несколько запутавшийся в терминах Я.С. Лурье прав. Впрочем, так думали и понимавшие характер службы дьяков историки (А.А. Зимин, В.А. Кучкин и др.; М.Н. Тихомиров этот вопрос не затрагивал).

Правда, замечательный текстолог Лурье и здесь не удержался от преувеличения, заключив, что раз Мамырев «не был посольским дьяком», то и «путешествие А(фанасия) Н(икитина) было предпринято на свой риск и страх, без какой-либо официальной помощи»[61]. Помощь в виде княжеских охранных грамот ему как раз оказана была, причем не только из Твери, но и их Москвы. Другое дело, что она не очень-то помогла. Все пошло не так, как планировал купец и благословляли княжеские дьяки.

Гневная (чем и объясняются неточности) отповедь Лурье придуманным им оппонентам, которые де изображают Афанасия Никитина «торговым разведчиком» Ивана III, посланным непременно Василием Мамыревым, вытекает из неясности вопроса, почему купцы принесли «Хожение за три моря» именно этому дьяку. Но «гости» могли просто обратиться к великокняжескому казначею, из дьяков при котором именно Василий Мамырев был склонен заинтересоваться уникальным рассказом о странах почти неведомых. Причем настолько, чтобы передать «Хожение» Афанасия Никитина летописцу, связь которого с дьяком очевидна.

Рукописи рассказывают

Чтобы понять, насколько в действительности важна роль Василия Мамырева в передаче нам «Хожения за три моря», следует обратиться к рукописям этого сочинения. Прежде всего, они связаны именно с тем великокняжеским летописным сводом, из которого летописцы черпали богатые сведения о дьяке Василии. А неведомый нам составитель этого свода четко указал на то, что рукопись «Хожения за три моря» была получена им именно от Василия Мамырева, и ни от кого другого[62].

Насчет личности составителя Свода 1480‑х гг., летописца большого таланта и безусловного патриота Руси, при том весьма критичного к деяниям великого князя Ивана III, существуют лишь предположения. Из них самое интересное, что Свод составлял дьяк митрополита Московского и всея Руси Родион Кожух[63], оставивший во владычных документах 1461–1482 гг. не менее яркий след, чем Василий Мамырев в великокняжеских[64]. Его именем подписаны два вошедших в Свод сказания о событиях 1460 г.: «о трусе (землетрясении. – А. Б.), бывшем в земли нашей» и «чюдеси великого чюдотворца Варлаама о умершем отроце»[65]. Увы, предположение это умозрительное: составитель Свода пишет о себе от первого лица, но не называет своего имени и не дает намека на свое звание.

Предваряя текст «Хожения за три моря», вставленный в Свод в описании событий 6983 г. от Сотворения мира, т. е. от Рождества Христова 1474/1475 г., летописец рассказал, что в этом году он получил («обретох») рукопись тверского купца Афанасия, который четыре года был в Индии[66]. Свое имя и отчество Афанасий сын Никитин назвал в молитве, которой начинается древнейший Троицкий список его «Хожения»[67]. Летописец эту молитву пропустил, ограничившись тем, что назвал имя Афанасия в своем предисловии; он сразу начал текст с фразы «Се написах грешное свое хожение за три моря». Зато летописец стал выяснять происхождение сочинения тверского купца, как на его месте сделали бы и мы.

Дат отправления Афанасия в путь и возвращения на Русь, как мы знаем, в «Хожении за три моря» не было: летописец ее и не нашел. Но там было сказано, что тверской купец начал путешествие с Василием Папиным, посланным великим князем Иваном III с кречетами в подарок ширванскому шаху. «Я же, – говорит летописец, – выяснял («опытах»)», когда была поездка Папина. Ему сказали, что тот вернулся в Москву за год до похода дмитровского князя Юрия Васильевича, брата Ивана III, на Казань; в этом походе Василия Папина застрелили. Ничего больше о Папине узнать не удалось, да и современные ученые не нашли о нем и его миссии никаких других известий.

Летописец знал, конечно, что казанский поход князя Юрия был в 1468/69 г.[68] Его логика понятна. Если Василий Папин вернулся в 1467/68‑м, то Афанасий Никитин пошел в ним в 1466/67 г., а завершил 4‑летнее путешествие в 1469/70 г. Обрати летописец внимание на слова Афанасия Никитина, что среди иноземцев он праздновал Пасху 6 раз, а не четыре, его возвращение пришлось бы на 1474/75 г., когда летописец и получил рукопись «Хожения за три моря». Это было бы близко к истине.

Однако летописец благоразумно не стал делать расчетов времени путешествия Афанасия Никитина, из-за которых ученые позже сломали много копий[69], и поместил его сочинение в Свод под несомненной датой 1474/1475 г., когда сам получил «Хожение за три моря» в автографе Афанасия Никитина из рук дьяка Василия Мамырева. Летописец так и написал: «Се же написано не обретох, в кое лето пошел или в кое лето пришел из Ындея, умер, а сказывают, что деи Смоленьска не дошед, умер. А писание то своею рукою написал, иже его рукы те тетрати привезли гости к Мамыреву Василью, к дияку великого князя на Москву».

Собственноручно написанные тетради тверского купца, умершего в великом княжестве Литовском на пути из генуэзско-крымской Кафы[70] (к которой относятся его последние записи) не доходя Смоленска, пришедшие оттуда в Москву купцы отдали дьяку Василию Мамыреву. Было ли это завещано Афанасием Никитиным, или вернувшиеся из Кафы через Смоленск московские купцы сами обратились к дьяку, служившему, как и другие дьяки, при казне, тайна велика есть. Летописец не говорит, что тетради Никитина вручил ему сам Мамырев. Но подчеркивает, что дьяк получил не список, а оригинал сочинения.

Летописца можно понять так, что этот оригинал у него в руках и оказался, причем вскоре после того, как его получил Мамырев. Что составитель Свода 1480‑х гг. обрел текст «Хожения за три моря» в год кончины Афанасия Никитина, вытекает из хронологической раскладки путешествия тверского купца. Обретение замечательного сочинения само стало событием, достойным занесения в летопись. После этого предисловия в Своде следует сам текст «Хожения» в Летописной редакции (по Лурье – изводе), первичность которой по отношению к Троицкой редакции не доказана, но утверждается в издании 1986 г. как факт.

Вернул ли летописец оригинал Мамыреву, или тот оставил себе список «Хожения», или сказал летописцу об оригинале, дав ему копию, – хороший вопрос для исследования. Главное, что менее чем через десятилетие после кончины дьяка в обители его упокоения, Троице-Сергиевом монастыре, появился древнейший список «Хожения за три моря»: Троицкий, хранившийся в обители.

В 1640‑х гг. пытливые троицкие иноки, трудясь над величественной исторической компиляцией, поместили свою редакцию «Хожения» по Троицкому списку под 6969 (1461) г.: «В та же лета некто именем Офонасей Микитин сын тверитин ходил с послы от великого князя Московскаго Ивана, и от великого князя Михаила Борисовича Тверскаго, и от владыка Тверскаго Генадия за море. И той тверитин Афонасей писал путь хожения своего сице»[71].

С этим вынужденным, в связи с незнанием о предисловии в Летописном изводе, вычислением согласился величайший русский археограф XVII в., троицкий же инок, бывший келарь, Арсений Суханов, редактируя компиляцию 1640‑х гг. в своем втором Хронографе[72]. И снова старинные наши историки не ошиблись, сказав в записи под 1461 г. «в та же лета», т. е. «в те же годы», вместо обычного «в то же лето» или «того же лета»: Афанасий Никитин действительно отправился в путь в 1460‑х.

Рассказ летописца о том, как он получил сочинение Никитина, есть только в летописных списках «Хожения за три моря», которые дошли до нас в Львовской и Софийской II летописях (в последней – в двух списках).

Львовская летопись 1530‑х гг., доведенная до 1533 г. и подробно рассказывающая нам о дьяке, была издана дважды. Первый раз, сокращенно, Н.А. Львовым по утраченной затем рукописи Спасо-Евфимьева монастыря, а второй раз под редакцией С.А. Адрианова по рукописи императорской Публичной библиотеки, середины XVI в., принадлежавшей в начале XIX в. русскому ученому Карлу Антоновичу Эттеру (1775 – до 1831)[73].

В Эттеровом списке Львовской летописи мы читаем, по мнению филологов, лучший на сегодняшний день, хотя и неполный (с пропуском не только молитвы, но и описания пути Никитина от Дербента до Ормуза) текст «Хожения за три моря»: с предисловием летописца Ивана III, рассказывающим о появлении сочинения Афанасия Никитина в его летописном своде благодаря любезности дьяка Василия Мамырева, получившего его от купцов.

Аналогичные пропуски имеет Архивный список составленной в начале XVI в. Софийской II летописи (до 1518 г.), начала 1530‑х гг.[74] Он также неплохо передает текст «Хожения за три моря» с предисловием, по общему летописному источнику с Львовской летописью. Опубликовавший Софийскую II летопись Б.М. Клосс уверен, что этот список, под названием «Софийский временник», является оригиналом памятника[75]. Кроме летописи, в кодексе больше ничего нет.

Почти одно предисловие к «Хожению за три моря» мы читаем в Воскресенском списке Софийской II (до 1534 г.), середины XVI в., выполненном одним писцом[76]. Он сделан не непосредственно с Архивного списка: тот начинается с 1397 г., а Воскресенский до конца XIV в. передает Софийскую I летопись. Здесь текст сочинения Афанасия почти целиком механически вырван, осталось самое начало и несколько последних слов.

Эти летописи прекрасно изданы в Полном собрании русских летописей, а содержащие их кодексы полностью описаны в предисловиях к изданиям.

Все три списка летописей с «Хожением за три моря» в рассказе о временах Ивана III передают летописный Свод 1518 г. Однако списки самого Свода 1518 г.: Уваровский 1530‑х гг., и Троицкий 1540‑х гг. (с приписками иноков Троице-Сергиева монастыря 1551–1558 гг.), – не содержат «Хожения за три моря», хотя сохранили, как мы видели выше, три важнейших известия о Василии Мамыреве[77].

Вполне понятно такое сокращение Свода 1518 г., передающего более ранний летописный «свод 1480‑х гг.» (реально общий текст Львовской и Софийской II летописей здесь как минимум до кончины Василия Мамырева в 1490 г.)[78]. «Хожение за три моря» весьма трудно для восприятия и даже простой переписки летописцами. Афанасий Никитин использовал, написав кириллицей, множество слов, предложений и целых абзацев на самых разных языках. Ученым стоило немалого труда их расшифровать, для летописцев же это выглядело как тайнопись. Для простой передачи текста требовался заинтересованный и ученый человек. Поэтому списков интереснейшего для нас памятника мало. И все они найдены в выдающихся рукописных книгах.

Еще три списка «Хожение за три моря» связаны с Троице-Сергиевым монастырем, где, как мы помним, принял схиму и упокоился в 1490 г. дьяк Василий Мамырев. Сюда, по логике вещей, он должен был принести величайшее для того времени сокровище: принадлежавшие ему рукописи. Если бы филологи обратили бóльшее внимание на содержание рукописных книг, не выделяя отдельные их фрагменты, они давно поняли бы, что здесь, в стенах Троицкой обители, «Хожение за три моря» высоко ценилось и переписывалось с конца XV до середины XVII в.

Древнейший из этих списков был сразу распознан как Троицкий благодаря своей счастливой истории. Он входит в сборник-конволют (т. е. составленный из разных, переплетенных вместе частей), веками принадлежавший ризнице Троице-Сергиевой обители и попавший в ее составе сначала в библиотеку Троицкой семинарии, затем Московской духовной академии, оттуда в собрание рукописей Московского Публичного и Румянцевского музеев, хранящееся ныне в Российской государственной библиотеке имени В.И. Ленина[79]. Приключения рукописи в Библиотеке были небольшими: поначалу сборник попал в Музейное собрание[80], затем в Фундаментальное собрание рукописных книг Лавры[81], в 1983 г. был возвращен в ризницу[82], а в XXI в. – снова в Фундаментальное собрание[83].

Главное, что ошибиться в пути сборника было никак нельзя. Как и в его принадлежности: в конце конволюта на л. 393 читаем запись середины XVI в.: «Летописец Троицкой Сергиева монастыря», – а на л. 393 об. (последнем), почерком XVII в.: «Сия книга Троицкого Сергиева монастыря ис книгохранителные казны». Н.М. Карамзин, издавший начало «Хожения за три моря» и привлекший внимание к этому памятнику, нашел сочинение именно в этом сборнике, названном им Троицкой летописью[84].

Троицкий сборник действительно был описан как «Русский летописец, от начала славянских народов до царя Ивана Васильевича Грозного, писан полууставом разных рук XVI века». Эта датировка ввела во искушение К.Н. Сербину, в академическом издании 1948 г. указавшую просто, что Троицкий список «Хожения за три моря» находится «в сборнике XVI века»[85]. Между тем, еще А.А. Шахматов, изучавший Ермолинскую летопись, составляющую первую часть сборника, разобрался, что перед нами конволют, и верно датировал список «Хожения за три моря» концом XV в.[86]

Не учесть мнение отца-основателя научного летописеведения Я.С. Лурье в издании 1958 г. не мог, но, явно предпочитая летописный извод «Хожения», о котором мы говорили выше, попытался слегка «сдвинуть» Троицкий список в XVI в., ссылаясь на то, что «водяные знаки четвертой части рукописи (тиара и бычья голова) совпадают с водяными знаками остальных частей и относятся к концу XV – началу XVI в.»[87].

В ответ В.А. Кучкин, изучив весь Троицкий сборник по составу и бумаге, указал, что части в нем всего три, «водяные знаки всех трех частей сборника различны», при этом третья часть, список «Хожения за три моря», датируется без вариантов – концом XV в.[88] Согласившись с таким делением сборника на части, Лурье издании 1986 г. упорно возражал, что все равно «третья часть датируется концом XV или самым началом XVI в. (если учесть возможную залежность)»[89].

Упорство Лурье объяснялось тем, что такая датировка позволяла объявить более ранним другой список «Хожения», Музейный, неведомого происхождения (о нем ниже)[90], и не связывать этот извод сочинения Афанасия Никитина именно с Троице-Сергиевым монастырем. Но ссылка на «залежность» бумаги, методы расчетов которой хорошо известны[91], попросту ложна. Бумага с одним водяным знаком (маркой фабриканта или бумажной мельницы) могла использоваться как после, так и до даты, когда знак обнаружен на датированной рукописи. При наличии нескольких знаков, датированным разными годами, наиболее вероятной будет дата где-то между ними, но ближе к верхней дате. Кучкин это учел. Указав, что в трех тетрадях написанного в одно время Троицкого списка «Хожения» три водяных знака, 1480‑х гг., 1481 г. и 1497 г., он сделал единственно верный научный вывод: «следовательно, Троицкий список «Хожения за три моря» был написан около 1497 г., уже после смерти Мамырева», подтвердив мнение Шахматова. Сдвинуть список из Троицкого сборника в XVI в. никак нельзя.

Не вышла у Лурье и попытка объявить Троицкий список «Хожения» Ермолинским, по названию Ермолинской летописи конца XV в., составляющей первую и бóльшую часть Троицкого сборника. Эта замечательная летопись, названная по наличию уникальных сведений о русском зодчем Василии Ермолине за 1462–1472 гг., была составлена в Ростове, при дворе вдовствующей великой княгини Марии Ярославны, матери Ивана III, в тесной связи с великокняжеским летописанием[92]. Летопись доведена от начала Руси до 1481 г. и продолжена другим почерком за 1485–1488 гг. (л. 2 об. – 3 об.); далее приписан летописный отрывок за 1505–1507 гг. (л. 299 об. – 301 об.)[93].

В Троицком сборнике Ермолинская летопись составляет совершенно отдельную рукопись (л. 1, 2–297, 2), датированную Б.М. Клоссом концом 1480‑х – началом 1490‑х гг. Завершающий конволют столь же отдельный список «Хожения за три моря» (л. 369–392) датирован ученым по бумаге (1487, 1488 гг.) тем же временем[94]. Между ними находятся интересные, но уже не уникальные статьи религиозного содержания, написанные на другой бумаге, с особой нумерацией тетрадей (л. 313–368[95]) и позднейшими приписками. Кучкин по бумаге датировал эту среднюю часть временем чуть раньше первой и последней (водяные знаки 1477–1480 и 1468–1477 гг.). Конец ее был утрачен еще до сложения и переплетения конволюта[96].

Итак, Троицкий сборник был составлен в месте упокоения Василия Мамырева из очень ранних частей: списков церковно-исторических текстов 1470‑х гг. (вторая часть) и конца 1480‑х – начала 1490‑х гг. (летопись и «Хожение за три моря»). Редакция текста «Хожения» в нем отразилась еще лишь в крохотных выписках из сочинения Афанасия Никитина в церковно-историческом сборнике примерно того же времени из Музейного собрания РГБ, где, как мы помним, одно время пребывал и Троицкий список.

Небольшой по объему, но интереснейший по содержанию и поражающий ученостью составителя сборник М‑3271[97] был получен Московским публичным и Румянцевским музеями в 1889 г. через их директора, М.А. Веневитинова; откуда он его взял – неведомо[98]. Неизвестный составитель этой рукописи сделал, тщательно просеивая и перерабатывая тексты, 83 выписки из интереснейших источников, но при этом сумел остаться инкогнито, невзирая на немалые усилия ряда замечательных исследователей[99].

Рукопись нескольких профессиональных писцов сразу по обнаружении была правильно датирована концом XV – началом XVI в.[100] Из нее были опубликованы уникальные материалы о борьбе с новгородской ересью жидовствующих[101], древнейшие списки Повести о воеводе Евстратии[102], «Речи посла цесарева»[103], русского перевода «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия[104], Послания на Угру ростовского архиепископа Вассиана Рыло[105]. Списки сборника рассматривались в исследованиях Повести о Митяе[106] и работе о социальных движениях в России[107]. Богатейшую летописную часть сборника исследовали А.Н. Насонов[108] и, наиболее основательно, И.М. Кудрявцев. При этом богатство Музейного сборника далеко еще не раскрыто.

Все четыре фразы из «Хожения за три моря», выписанные в Музейном сборнике, были опубликованы А.А. Зиминым, полагавшим, что это – древнейший список сочинения Афанасия Никитина. Такое заблуждение, впрочем, небольшое (Троицкий список старше Музейного всего на несколько лет), вошло в академические публикации «Хожения» с 1958 г.[109]

Выписки их «Хожения» входят в первую из трех частей сборника. По Кудрявцеву это части: 1) л. 1–65, собрание статей и записей исторического, естественнонаучного и богословско-полемического содержания, записанные разными почерками, причем даже один писец менял чернила, перья и стиль написания, делая выписки в разное время; 2) л. 66–255 летописные тексты, переписанные двумя писцами; 3) л. 256–291 перевод «Истории Иудейской войны», написанный одним писцом. Бумага 1‑й части с выписками из «Хожения» датирована Кудрявцевым по водяным знакам 1478, 1485, 1492 и 1498 гг., а также, приблизительно, 1514 г.; второй и третьей части (на бумаге с одними знаками) – 1470–1475, 1488–1492 гг. Сохранившийся переплетный лист имеет водяной знак 1534 г. Где-то в это время части ученого сборника-конволюта были собраны вместе. Очевидно, рукописи писались и хранились в каком-то крупном и устойчивом книжном центре.

Сделанное в литературе сравнение текстов Музейного сборника с массой других рукописей указывает на связи с Троице-Сергиевым монастырем, московской митрополичьей и новгородской владычной кафедрой, с ведущими летописными центрами того времени, но … таких наблюдений оказывается слишком много, и результаты их слишком многообразны, чтобы поместить составителя Музейного сборника, работавшего чуть позже (буквально на несколько лет) составителя Троицкого сборника, в какое-то конкретное место. Впрочем, нам понятна общая среда его обитания: круг самых просвещенных книжников великого княжества Московского конца правления Ивана III.

В частности, составители Музейного сборника представили нам особую редакцию Вологодско-Пермской летописи (тщательно рассмотренную И.М. Кудрявцевым), в которой, как мы видели, отразилось множество сведений о дьяке Василии Мамыреве. Но его кратчайшие выписки из «Хожения за три моря», изданные А.А. Зиминым, по общему мнению ученых – той же редакции, что текст сочинения Афанасия Никитина в Троицком списке, а отнюдь не летописной.

Разумно предположить, что рукопись тверского купца составители Музейного сборника обрели в Троице-Сергиеве монастыре. Там же они нашли текст о венчании на царство царя Мануила из «Хожения Игнатия Смолянина», в списке инока Троицкой обители Елисея 1474 г.[110], у которого выписали дословно, исключая одно исправление ошибки протографа («паря» на «царя»)[111]. Другие списки этого текста более поздние и текстуально не близкие нашему сборнику[112]. Этого, конечно, слишком мало, чтобы локализовать Музейный сборник в богатейшей обители России.

Однако именно в Троице память о подвиге Афанасия Никитина была возрождена в середине следующего, XVII столетия. Сделал это, как мы читаем в изданиях «Хожения», известный книжник Арсений Суханов. Я.С. Лурье указывает, что тот создал особый извод именно Троицкой редакции «Хожения», нейтрально называя Арсения «известным церковным деятелем» и забывая упомянуть, что Суханов был келарем (главой хозяйства) Троице-Сергиева монастыря: вторым по чину, после архимандрита, но первым по влиятельности лицом богатейшей, идеологически активнейшей и в высшей мере книжной обители России.

Арсений Суханов был продолжателем славных дел келаря Авраамия Палицына, героя и летописца Смутного времени[113], одного из создателей Великой России, и прямым преемником своего друга, образованнейшего келаря Симона Азарьина, пламенного идеолога справедливой войны с Речью Посполитой за освобождение Белой и Малой Руси, и не меньшего любителя русской истории[114].

В новых условиях иеромонах, затем келарь Троице-Сергиева монастыря (1655–1660 гг., в 1661–1664 гг. руководитель государева Печатного двора) Арсений Суханов проложил свой путь идейного воздействия обители на русское государство и общество. В 1650 г. великий русский ученый археограф обосновал ведущую роль Святорусского царства в мировом православии в «Прениях с греками о вере». В 1651–1653 гг. он совершил паломничество в Святую землю и описал свое хожение в книге «Проскинитарий», не утратившей значение до сего дня; здесь читатель видел превосходство русского православия воочию, на каждом шагу от границ Руси, через захваченный турками Царьград, к Палестине. Не успокоившись на том, что, по его уверению, вся святое уже перенесено с Православного Востока на Русь, троицкий старец в 1654–1655 гг. обследовал библиотеки Афонских монастырей, изучил, описал и лучшее купил. Он вывез на Русь многие сотни бесценных греческих манускриптов, составивших основу Патриаршей библиотеки (ныне Синодальное собрание ГИМ) и Библиотеки государева Печатного двора (в РГАДА).

Еще в 1640‑х гг. троицкий старец Арсений взялся составить новый Хронограф Русский, где положение Российского православного царства как центра мира было бы обосновано всем ходом мировой истории[115]. Первый его Хронограф, завершенный до начала 1650‑х гг., содержал, помимо прочих сокровищ, оригинал первых авторских редакций знаменитых «Прений с греками о вере»[116]. Чуть позже, совершив три хожения на православный Восток (1649–1655) и отслужив троицким келарем (1655–1660), Суханов включил во второй авторский Хронограф сочинение Афанасия Никитина, найдя производный от Троицкого список «Хожения за три моря» в богатейшей библиотеке обители. Второй Хронограф Арсения тоже сохранился в авторской рукописи, над текстом которой Суханов активно работал, правя своей рукой, в 1561–1563 гг., когда он жил на Богоявленском подворье Троице-Сергиева монастыря и руководил работой государева Печатного двора[117].

В каждом из Хронографов Арсения Суханова работа составителя и редактора была в высшей мере творческой. За основу первого он взял II-ю редакцию Хронографа Русского[118], обильно дополняя его текст. Троицкий иеромонах руководил группой писцов и проверял их работу, в завершение которой написал оглавление, вставил на чистых местах и на полях заголовки, которые были намеренно пропущены переписчиками для исполнения их киноварью и в десятках мест не дописаны. Рукой Арсения была сделана основательная правка рукописи и написано в ней несколько листов, в основном вставных. Но получившаяся в итоге собственная редакция его не вполне устраивала.

Опыт путешествий в качестве агента Посольского приказа, личного посланница царя, а затем патриарха Никона, идейных споров с греческим духовенством и погружения в море древних греческих рукописей, изучения мест и нравов православного Востока, тяжких трудов в должности келаря Троице-Сергиева монастыря в разгар буйных реформ Никона, отрицавших убеждения Суханова[119], – все это заставило руководителя Печатного двора отложить свой первый Хронограф и начать работу над новым с нуля.

На этот раз он взял за основу Хронограф 1‑го разряда III-й редакции и огромную Никоновскую летопись Троицкой редакции из библиотеки своего монастыря. Не удовлетворившись весомостью этих фундаментальных источников, он, постоянно давая ссылки (что войдет в русскую практику после него), вставил в текст выписки из Хронографической палеи, книги Козьмы Индикоплова, Синоксаря, толкового Евангелия, «от Библии», из «Хожения» игумена Даниила, сочинений Максима Грека, «Криницы Григория мниха», «литовского Пролога печатного», Космографии, Степенной книги, Киево-Печерского патерика и Хроники Мацея Стрыйковского[120], не забыв и входившую в моду легендарную Повесть о Словене и Русе, которой он начал русскую историю[121]. Завершался текст популярным памятником о сражениях казаков с турками за Азов в 1637–1642 гг.[122] Частично инновации Суханова напоминают нам о том, как будет выглядеть впоследствии 3‑й разряд III-й редакции Хронографа[123]. Но это и близко не его протограф: Арсений лишь предвосхитил тенденции развития текста великого памятника.

Большинство изменений в Хронографе Русском редакции Арсения Суханова не отразилось в последующей русской книжности, хотя сам он вместе с патриаршим списком Никоновской летописи был положен в основу крупнейшего в XVII в. патриаршего летописного свода в 1670‑х гг.[124] Чересчур ярким и слишком авторским оказалось его произведение для летописно-хронографической традиции. Все источники подвергались Сухановым редактуре: не удивительно для ответственного автора, который и самого себя упорно редактировал. Его «Прения с греками о вере» 1650 г., составляющие вторую (церковную) часть отчета в Посольский приказ, были радикально отредактированы автором трижды[125]. И следующий статейный список, о хожении по государевой воле на Восток в 1651–1653 гг., в первой авторской редакции для Посольского приказа сильно отличается от тщательно «приглаженной» Арсением книжной редакции в его «Проскинитарии»[126].

Аналогичное «приглаживание» филологи отметили и в Сухановском изводе «Хожения за три моря». Уже в Троицкой редакции были якобы «удалены явно тверские детали, а сама манера изложения сделана более книжной»[127]. Сухановский «извод», как именуют его филологи, тем более является не изводом (результатом ряда случайных изменений и исправлений текста), а полноценной редакцией, с осознанным и целенаправленным «улучшением» сочинения Афанасия Никитина, многократно отмеченным учеными. «Характерной особенностью этого извода является тщательное удаление всех черт религиозного свободомыслия», справедливо пишет Я.С. Лурье[128]. «Так, в этом изводе из текста исключено рассуждение автора о том, что «правую веру бог ведает, а правая вера бога единого знати, имя его призывати на всяком месте чисте чисту»; исправлено отождествление намаза с русской молитвой, и т. п. В Сухановской редакции опущены или переведены почти все обращения к богу на восточных языках, уточнены некоторые слова и названия (например, Грузинской земли, куда Суханов путешествовал в 1637–1640 гг.[129]). Наконец, старец Арсений попросту удалил затруднявшие чтение своей непонятностью арабские, тюркские и персидские выражения, написанные кириллицей. Это обедняло текст Никитина для нас, имеющих перевод ученых востоковедов, но не для читателей XVII в., которые понять загадочные слова, фразы и целый абзац в конце все равно не могли.

Но только ли Арсений Суханов сознательно редактировал «Хожение за три моря», чтобы вернуть его читателям XVII в.? В монографии 1980 г. Б.М. Клосс доказал, что работа бывшего келаря над его Хронографом была лишь малой частью огромных усилий иноков Троице-Сергиева монастыря по сохранению русской истории и углублению представлений о ней. Сочинение Афанасия Никитина попало во второй Хронограф Суханова в составе реконструированного Клоссом Троицкого сборника конца 1630–1640‑х гг., в котором была уже использована Троицкая редакция монументальной Никоновской летописи, созданная в обители около 1637 г.

Троицкий сборник, содержавший, среди многих интереснейших памятников, «Хожение за три моря», был реконструирован Клоссом по двум рукописям: второму Хронографу Суханова и богатому историческому сборнику из собрания Ундольского, созданному в Троице-Сергиеве монастыре примерно на 20 лет раньше него, в 1640‑х гг.[130] Их общий текст охватывает период с 1303 до 1582 г., но, вероятно, в использованном Арсением протографе списка Ундольского он начинался раньше, с древнейших событий.

Троицкий сборник уже включал сплав выписок из Троицкой редакции Никоновской летописи 1637 г. с фрагментами Степенной книги, Хронографа II редакции, извлечениями из Воскресенской летописи и др. источников, среди которых оказалось и «Хожение за три моря» Троицкой редакции. При включении в Троицкий сборник сочинение Афанасия Никитина уже было отредактировано сравнительно с первоначальным Троицким списком, а Арсений Суханов продолжил эту редактуру.

Понятно, почему Суханов отказался от своего первого Хронографа, располагая таким сокровищем, как Троицкий сборник. Он и его, как говорилось выше, усиленно дополнял и обогащал, но основа для работы была превосходной. «Хожение за три моря» в его редакции стало настоящим шедевром русской книжности XVII в. Вероятно, именно литературные достоинства Сухановской редакции привели в издании 1986 г. к нелепой ошибке: текст «Хожения» в Троицком сборнике, который редактировал в своем хронографе Суханов, был дан в разночтениях к Сухановской редакции. – Первичная по текстологии и времени создания редакция XVII в. была сочтена вторичной.

Для нас важно, что Троицкий список, предположительно взятый дьяком Василием Мамыревым в обитель его пострижения и кончины (в своем протографе или сохранившемся оригинале, списанном в десятилетие по кончине дьяка) и в середине XVI в. хранившийся в Троице-Сергиевом монастыре (по владельческой записи этого времени), в XVII в. был троицкими монахами переписан, как минимум, трижды: в протографе Троицкого сборника и списке Ундольского в конце 1630–1640‑х гг., а затем во втором Хронографе Суханова к 1661 г.

Кроме иноков Троицкой обители, «Хожение за три моря» книжников XVII в. не заинтересовало. Важно отметить, что отраженная в списках Ундольского и Суханова редактура Троицкого списка последовательна: Арсений редактировал по редактуре Троицкого сборника. Тайна велика есть, отчего Я.С. Лурье, который работу Б.М. Клосса прекрасно знал, в описании рукописей поместил список Ундольского 1640‑х гг. после списка Суханова около 1661 г., а в стемме списков обозначил их как одновременные[131].

Роль Троицкой обители пострижения Мамырева в сохранении «Хожения за три моря» в Троицкой редакции столь же очевидна, как его роль в передаче сочинения Афанасия Никитина летописцу ясна из предисловия к летописной редакции. Рукопись героического тверского купца московские гости передали дьяку, который высоко ее оценил и сделал все возможное для сохранения бесценного текста в двух местах: в летописи и библиотеке Троице-Сергиева монастыря. Никаких путей спасения «Хожения за три моря» помимо дьяка Василия Мамырева рукописи не позволяют даже подозревать (чего не скажешь о «Хожении гостя Василия»).

Уверение М.А. Булгакова, что «рукописи не горят», было воплощено в жизнь талантливым московским дьяком, человеком на своем месте. Да и сам Афанасий Никитин оказался крепким русским человеком, который не только преодолел все свалившиеся на него невзгоды, но превратил их в настоящий подвиг и сумел талантливо рассказать нам о нем.

Купец богохранимого града Твери

Афанасий Никитин был уроженцем великого княжества Тверского – славного государства, которое за столетие до его путешествия первым на Руси подняло знамя борьбы с Ордой. Соперничая с Москвой и нередко опережая ее, Тверь опиралась на свою поначалу превосходящую экономическую мощь, духовно воплощенную тверскими книжниками в сильных идеях. Главной из них было завещанное предками, древнерусскими книжниками, единство Святой Руси, духовного центра мира, избранного Богом Нового Израиля, Удела Пресвятой Богородицы[132]. Все как в Москве, только истинным вождем спасения и возрождения Руси считалась Тверь. И сограждане Афанасия Никитина имели все основания выражать такую уверенность.

Великое княжество Тверское, сидевшее на Великом Волжском пути между богатейшей Азией и уже начавшей великое ограбление мира, но раздираемой войнами Европой, играло огромную роль в международной торговле. Тверские купцы были завсегдатаями на рынках Хорезма, где мусульманские купцы держали в своих руках китайскую торговлю и даже производство китайских товаров (включая шелк). Смешанный из разных наречий «купеческий язык», которым пользовался Афанасий Никитин, пошел именно оттуда.

Ходили тверичи и на Православный Восток, в Османскую империю и земли мамлюков; и на юг к персам, через Каспий; и на Запад, сушей и по рекам и Балтийскому морю. Все эти торговые пути были чрезвычайно прибыльны, но крайне опасны. Отважное их преодоление выковало из тверских купцов настоящих, уверенных в себе героев. Они отдавали должное подвигам храбрых соплеменников, прежде всего, московских и новгородских купцов, но были уверены, что уж они-то безусловно лучшие.

Общерусским образом такого купца в эпосе является Садко (имя которого на слуху), но богатырями в былинах представлены и Дюк Степанович из Индии, и богатый гость, морской купец Соловей Будимирович, и новгородец, как и Садко, Ставр Годинович, который хвастался, что его широкий двор «не хуже будет города Киева». Впрочем, богатством превосходили в былинах великого князя и Чурила Пленкович, и Соловей Будимирович. Безудержное хвастовство у всех них оттеняло факт, что герои с их беспредельной отвагой не видели для себя в мире ничего невозможного. При этом каждый был уверен в превосходстве своей малой родины над всеми городами и княжествами святой Руси.

Для понимания деяний и взглядов Афанасия Никитина следует преодолеть несколько стереотипов нашего, что уж греха таить, москвоцентричного сознания.

Первый из них, что Москва была центром объединения Руси, а Тверь – своего рода сепаратистом. На деле и москвичи, и тверичи свято верили, что именно они являются настоящими объединителями всей Руси. Тверь в глазах Афанасия была тем зерном, из которого вырастет обновленная, по-прежнему и даже более великая Русская держава. Москвичи, новгородцы, нижегородцы, даже подданные Литве смоляне не были для него чужаками, несмотря на массу междоусобных войн, длящихся уже как минимум 100 лет. Они были русскими, которые в итоге все сойдутся в одно счастливое царство Тверское. Сказать «мы тверские» значило гордо объявить: мы те герои, которые призваны Русь спасти и объединить, кто отвечает за ее судьбу.

На восприятие роли Твери в русской жизни при Афанасии Никитине сильно влияет понимание, что всего через 10 лет после его кончины, в 1485 г., Тверь была вооруженным путем присоединена к Москве. Но видел ли он какие-то признаки такого итога в 1466 или 1468 г., когда отправлялся в путь? – Да ни малейших! Великий князь Московский Иван III «начал теснить» тверичей только в 1483 г. А до этого много десятилетий отношения двух равных, что подчеркивалось в договорах, великих княжеств выглядели просто лучезарными, особенно на фоне прежнего открытого соперничества.

Юный сюзерен Афанасия Никитина, великий князь Тверской Михаил Борисович (1453–1505), сев на престол в 1461 г., жил в мире и благоденствии. Ни Литва, ни Москва, ни Орда ему не угрожали, а тверичи давно забыли о прежних разорениях. Отец Михаила, великий князь Тверской Борис Александрович, правил в не столь спокойные времена, но все же долго и счастливо (1426–1461). В свое время, имея главным соперником великого князя Литовского, он выкупил из ордынского плена, а затем укрывал в Твери великого князя Московского Василия Васильевича (Темного), которому помог вернуть Москву. Заключив с уже ослепленным соперниками, изгнанным из Москвы Василием брачный договор на руку своей дочери Марии, Борис Александрович через несколько лет, в 1452 г., благополучно выдал Марию, старшую сестру Михаила, за сына Василия, Ивана – наследника и соправителя отца. В 16 лет (1458) Мария Борисовна родила Ивану III наследника и счастливо правила его домом до своей кончины в 1467 г., когда Афанасий Никитин уже был далеко на востоке.

Благодарный тверичам Василий Темный скончался в 1462 г., но отношения двух равных, как подчеркивалось в документах, великих княжеств не ухудшились. В историографии, с легкой руки Н.М. Карамзина, мирные договоры Твери что с Литвой, что с Москвой часто нелепо толкуются как «подчинение» великого князя Тверского соседям, будто бы Тверь искала чужого покровительства, а не была сильным суверенным государством (с формальным подчинением Орде, как и Москва).

Так толкуют даже брак Марии Борисовны с Иваном III, хотя тексты договоров говорят нам о равенстве сторон, а ситуация – о спасении сильной Тверью ослабленной раздорами Москвы. Странность такого толкования брака дочери великого князя Тверского очевидна из сравнения с браком Софии Витовтовны с великим князем Московским Василием Дмитриевичем (1391): тесть выступал покровителем зятя, как повелось на Руси с давних времен (достаточно вспомнить отношения отца Александра Невского Ярослава Всеволодовича и его тестя, непобедимого и мудрого Мстислава Мстиславовича Удатного). Но важнее наших рассуждений то, что сами тверичи с восторгом восприняли этот брак как союз их великого княжества с Московским, а Московского с Тверским, для блага всей Руси.

Афанасий Никитин, если не находился в 1447 г. в торговой экспедиции[133], должен был помнить пафос обручения 7‑летнего княжича Ивана Васильевича (1440–1505) с 3‑летней Марией Борисовной (1442–1467) в Тверском кремле. Тверской инок Фома, прославляя своего великого князя Бориса Александровича и всю землю Тверскую, после торжественного бракосочетания Ивана и Марии в Москве (текст доходит до 1453 г.), искренне полагал именно великого князя Тверского покровителем великого князя Московского, но и москвичей не унижал, считая главным – радость объединения русских людей. Об этом ясно сказано в описании обручения детей Тверского и Московского великих князей (цитирую в переводе на современный русский):

«И в ту же зиму обручил великий князь Василий сына своего, князя Ивана, с дочерью великого князя Бориса, великой княжной Марией. И был при том обручении боголюбивый епископ тверской Илия и все князья и вельможи, сколько их ни есть под властью великого князя Бориса; а от другой стороны – сам великий князь Василий и с ним множество князей и бояр. Так было там многолюдно, что город не мог всех вместить. И была радость великая … И москвичи радовались, что учинилась Москва Тверью, а тверичи радовались, что Тверь стала Москвой, два государя соединились в одно»[134].

Части русской земли тогда реально «воедино совокупишася». И тверской купец Афанасий Никитин должен был, как нормальный русский патриот, искренне радоваться этому вместе с иноком Фомой, твердо зная при этом, что светом миру и солью земли является именно Тверь. «Похвальное слово инока Фомы» – это огромный трактат, состоящий из серии похвальных «Слов», целая летопись великих деяний и яркое описание замечательных качеств Бориса Александровича, в котором нам сейчас важны сравнения. Инок Фома прямо уподобил Тверь империи Ромеев, а ее великого князя, «царя и самодержца» Бориса Александровича – императору Константину Великому. Империя Ромеев, названная в западной историографии Византией с целью скрыть факт, что не завоеванная варварами Восточная Римская империя простояла до 1453 г., была единственным в мире православным царством. А ныне таковым становится Русь с центром в Твери, – не без оснований полагали тверичи.

Инок Фома красноречиво передал нам мнение образованных граждан Твери, к числу которых относился Афанасий Никитин. Трактат его настолько хорош, что его надо читать целиком. Но приведем только одну линию сравнений. Фома доходчиво объясняет, почему именно великий князь Борис Александрович – лучший в мире, отчего «государь наш и защитник Тверской земли, великий князь Борис Александрович, прославляется и восхваляется во всех концах земли и народах», почему люди заслуженно «Моисеем его именуют, с Божией помощью мудро правящим новым Израилем – Богом спасаемым городом Тверью, другие же – вторым Константином» Великим.

Тверской князь ромейскому императору был «возлюбленным братом во Христе». Имя его слышимо во все концы земли. Он – новый Давид. Его княжество настолько процветает, что «все, и из князей, и из вельмож, вплоть до простых людей, желают пребывать в том государстве». Он лучше царя Соломона: к мудрости того прибегла только царица Савская, а мудрости Бориса Александровича припали все «великие русские князья и вельможи». Он справедлив, как император Тиберий, и не смущается блеском своих подданных. Он лучший строитель, чем император Лев Премудрый. Он правит лучше, чем сам (Октавиан) Август. По книголюбию он «новый Птолемей». Он «укрепил всю свою державу добрыми делами во имя Бога» не хуже, чем императоры Константин Великий, Юстиниан и Феодосий. Он, как «новый Моисей человеколюбивый, каждого из нас привел от ничтожества и многотрудной жизни в свое радостное и Богом обетованное царство». Он накормил больше людей, чем Иосиф Прекрасный. Проще сказать, «много искал я в премудрых книгах и среди царств, но не нашел ни среди царей царя, ни среди князей князя, кто бы был подобен сему великому князю Борису Александровичу … Многие, жившие прежде нас, желали видеть такого государя … но не увидели, и даже слышать не сподобились», – уверяет Фома.

Конечно, легко быть идеальным государем на лучшей в мире Тверской земле, – констатирует Фома очевидное для слушателей его Слова. «И так как Царьград славен Константином, Киев – Владимиром, а Тверская земля, почитающая их обоих, Михаилом прославлена[135], то поэтому Бог вывел великого князя Бориса Александровича не от какого-то другого корня, но от Михайлова … Ибо великий князь Борис Александрович стяжал Константинову доблесть и Владимирову веру, Ярославово мужество и Михаилов разум».

Борис Александрович правит с мудростью Августа. Он победил москвичей у Ржева, как Авраам у Дамаска. «Он созидает церкви и основывает города, мудрого устройства которых ни у кого нет слов описать, и строит села». «Много есть цветов различных, но один среди них державный. Много есть великих князей, но нет такого, как государь наш великий князь Борис Александрович. И сей по милости Божией есть держава и опора нашему городу». «Соревнуясь со своими праотцами», он превзошел даже прежних тверских князей!

В своем пафосе инок Фома не только книжен, но и конкретен. Он вспоминает множество деяний Бориса Александровича, хорошо известных тверичам, и обосновывает ими похвалы великому князю, еще не называя его царем. Но в годы великого княжения Михаила Борисовича, когда Афанасий Никитин собирался в дальний путь, в «Предисловии летописца княжения Тверского» тверские князья были названы царями и самодержцами. «На мудрости основаны твердость и крепость стен, и утверждение ворот … благочестивый самодержец … – писал летописец, – на твердом камне Христовой веры, которая никогда не поколеблется бурею забвения, как и любовь к Церкви Божией Михаила, великого самодержца. Поистине искусно основал себе дом премудрости, богоразумный град, в основании которого положил страх Божий в сердце, как камень веры, и крепко стены водрузил, то есть, благие нравы»[136].

Эта державная тенденция «богохранимаго града Твери», о котором писал инок Фома, была выражена также в изученной Б.М. Клоссом тверской агиографии, продолжавшейся и в XVII в.[137] Традиция прославления тверских «царей» отразилась в найденном А.Н. Насоновым «летописце о великих княжениих» в списках первой половины XVII в.[138] Как видим, даже покорение Твери Иваном III и ее разорение Иваном IV не заставили тверичей отказаться от сознания, что именно их земля есть духовный центр мира, что именно они – истинный краеугольный камень Святой Руси.

Тем паче не было никаких сомнений у Афанасия Никитина, когда он собирался в путь, взяв охранную грамоту у слишком юного для самостоятельного правления великого князя Михаила Борисовича. Тверь была лучшим городом мира, ее князь – идеальным правителем, а ее купцы – первыми среди всех. Тверской купец не был ограниченным местным патриотом: он любил всю Русь, центром которой была Тверь. Кроме Твери важным центром была Москва, чьи купцы соревновались с тверскими, а великий князь имел влияние, с которым следовало считаться в дальней дороге. Но ведь он приходился Михаилу Борисовичу Тверскому зятем, Москва процветала при своей великой княгине из Твери, так что проблем с москвичами не было. Афанасий Никитин просто и естественно использовал их в своих целях.

Раздобыв в кредит значительные средства на свою Каспийскую экспедицию и закупив нужные товары, купец озаботился безопасностью маршрута. Хороший прием в городах на Волге и берегах Каспия ему должны были обеспечить грамоты, удостоверяющие, что он – добропорядочный купец под защитой Твери. Смысл этих грамот нужно пояснить, уж больно слабую они давали защиту в пути. Заодно мы представим себе, что за путь Афанасию Никитину предстоял.

Ни гарантии безопасности, ни просто надежной защиты в русской земле и тем паче за ее пределами грамоты дать не могли. С современной точки зрения Волга ниже Нижнего Новгорода представляла собой сплошное разбойничье гнездо, где промышляли банды всех окрестных племен, не исключая русских и включая крупные, хорошо организованные пиратские флотилии. Причем наши профессиональные пираты, новгородские и вятские ушкуйники, грабили не менее лихо, чем татары и ногайцы, марийцы и чуваши, и т. д., и т. п. (не хочу никого обидеть невниманием – все, кто жил или кочевал по берегам Волги, в этом отличились).

За сто лет до путешествия Афанасия Никитина ушкуйники разграбили и сожгли Кострому и Ярославаль: не то, что грамоты, а рать великого князя Тверского не смогла их защитить. В первой половине XIV в. бывало, что разбойники захватывали и самих князей. Вы скажете, что это дела давние. Но в 1471 г., когда Афанасий Никитин был в Индии, рать вятских ушкуйников воеводы Кости Юрьева прошла Камой и Волгой до столицы Орды Сарая, разграбила город и ушла, разбив по пути водное войско казанских татар[139].

Не то, чтобы я желал убавить славу позднейших пиратов Карибского моря, но в целом по сравнению с Волгой и Каспием (вспомним хотя бы наши пиратские рейды от Вещего Олега до С.Т. Разина) это далекое море было тихим местечком. Так повелось исстари. Великий Волжский путь был, до открытия заокеанских путей, богатейшим в Европе. Именно здесь, больше, чем на Днепровском и Донском путях, зародились и вошли в силу древние русы, воины-торговцы[140].

Пройти Великим Волжским путем всегда было нелегко. Я сам прошел его на древнерусской ладье: там и без разбойников страшно, когда посреди необъятного простора внезапно налетает гроза: ладью если вихрь не опрокинет, то молния поразит. Парус требует постоянных забот: русло реки извилисто, ветер переменчив. Много приходится грести; путь такой дальний, что и у могучих предков занимал не один месяц. А ведь их еще всюду подстерегали разбойники. Все берега там покрыты кладами с серебром, за которыми хозяева не смогли вернуться, с VIII в. до XVIII. Огромное богатство, которое могла принести купцу дальняя торговля, давалось ценой огромного риска. Тверичи, державшие на Руси XV в. первенство в волжской торговле, имели все основания гордиться своими отважными купцами.

Но вернемся к охранным грамотам. С татарами и ногайцами в Казани, Сарае, Астрахани и т. п. русские князья веками заключали договоры о неприкосновенности купцов и их товаров. Они соблюдались к взаимной выгоде до момента, когда местным правителям срочно требовалось много денег и/или они решали воевать. Тогда русских купцов организованно грабили и благо если не убивали и не продавали в рабство. Тем не менее, после войны договоры неизменно возобновлялись. Значит, грамоты князей русским купцам имели смысл. Княжеская власть охраняла своих купцов: часто неудачно, но с достойным уважения упорством.

Тверского государственного архива тех времен не сохранилось. А московский, о котором мы говорили, вспоминая деятельность дьяка Василия Мамырева, начинается делом 1474 г. о поездке дьяка Никиты Васильевича Беклемишева в Крым, где мы читаем имена московских купцов, ограбленных генуэзскими хозяевами города Кафа.