Верхний мир

К Эссо

Когда-то давным-давно в одной пещере жили узники.

Всю свою жизнь они стояли на коленях в холодной грязи, а перед глазами у них был только камень. Цепи обвивали им шею так туго, что они даже головы повернуть не могли – посмотреть, откуда идет свет… теплый, янтарный.

Каждый божий день они смотрели, как тени трепещут и пляшут на каменной стене, озаренной тем тайным светом из-за спины. Они рассматривали тени, давали им имена, молились им.

И вот как-то утром один из арестантов вдруг вырвался на свободу. Он обернулся к свету, ярко сиявшему в дальнем конце пещеры, и изумленно вперил в него взор, охваченный жаждой – жаждой понять, откуда свет исходит и куда ведет.

Друзья – те, что в оковах, – взывали к нему:

– Стой, дурень! Ты не знаешь, что делаешь! Если уйдешь слишком далеко, тебя ждет гибель!

Но он их не слушал.

Когда бывший узник выбрался из пещеры, он не узнал ничего – ни деревьев, ни озер, ни зверей, ни даже солнца. Там, снаружи, оказалось столько силы, что это было даже как-то неправильно. Но время шло, и он привык к своему новому миру и осознал наконец, что вся его прошлая жизнь, все, что он знал в пещере, было просто тенью – тенью этого нового большого места.

И он дал этому месту имя.

Он назвал его Верхним миром.

Человек бегом кинулся обратно, в пещеру, желая как можно скорей поделиться с остальными такой изумительной новостью. Но когда он рассказал им, что видел в Верхнем мире, его подняли на смех и обозвали безумцем. А когда предложил разбить их цепи и выпустить на свободу – его пригрозили убить.

Реальный человек по имени Сократ поведал эту историю 2300 лет тому назад в Афинах. Большинство слушателей решили, что это просто сказка, искусная метафора – и она о том, каким одиноким себя чувствуешь, пускаясь на поиски неведомого. Никому сейчас невдомек, дитя мое, что Сократ действительно верил в Верхний мир. А еще – что, когда он рассказал людям об увиденном там, его убили.

Глава 1

Эссо. Сейчас

Чтобы не принадлежать ни к одной банде и при этом влипнуть прямо посередь разборок между ними, нужно реально крутое сочетание идиотизма и невезучести. У меня на это ушло меньше недели – вот так-то! И случилось это еще до путешествия во времени.

Я встал на колени и пристроил локти на угол матраса, там, где простыня не задралась. Я устал, я один у себя в комнате, и мне позарез нужна поддержка оттуда – типа как свыше. Но вот досада: я никак не мог выбрать между Иисусом, его мамой, Тором, пророком Мухаммедом (и тем большим дядькой, на которого он работает), лысым азиатским чуваком в оранжевой хламиде… ах да, еще Иисусовым папой, императором Хайле Селассие, дедушкиной статуэткой вуду, Морганом Фрименом и той металлической чушкой на Луне из старого-престарого фильма «2001». Короче, чтобы подстраховаться, я решил молиться всей честной компании сразу.

– Дорогие святые Мстители, – забурчал я в переплетенные пальцы, – первым делом простите, что я был говнюком в понедельник. И что наврал маме про случившееся.

Пока понедельник еще не слетел с катушек, я даже что-то там такое успел выучить в классе. (Ведь так, по идее, и должна работать школа все время?)

Средняя школа Пенни-Хилл торчит ровно на границе между Пекхэмом и Брикстоном. В сороковые, когда ее строили, это не составляло проблемы – зато еще как составило сейчас, когда на сцене появилась братва. Нынче ребята из двух соперничающих группировок толкутся по семь часов в день в компании друг друга, а остальным, кто к их теркам отношения не имеет, приходится на этом фоне еще чему-то учиться.

В классе у нас стоит четыре ряда по восемь парт. Потолок нависает на фут ниже, чем надо, так что, сидя в середине, как я, чувствуешь себя куренком в клеточной батарее. Мисс Пёрди вела у нас физкультуру и по совместительству математику. Вообще-то учить она умела – в том смысле, что реально знала, о чем толкует, и предмет свой любила. Потому в ее классе и было меньше всего драк и самые высокие оценки. Даже мои контрольные работы, бывало, возвращались с «четверками». Математика мне всегда нравилась – ну, до некоторой степени. Самая наивная часть меня как-то забрала себе в голову, что в один прекрасный день у меня непременно будет вагон денег – и математика поможет мне его заполучить.

На самом деле я просто всегда уважал тот факт, что дважды два – четыре, и неипёт. День-деньской мне приходилось скакать туда-сюда между голосом африканским, домашним, голосом типа «полугопник», голосом «читаем вслух на английской литературе» и еще специальным телефонным голосом, необходимым в тех случаях, когда надо прислать кого-нибудь починить роутер. И я ужасно пёрся с того, что на математике всего этого не нужно. Училка могла сколько угодно думать, что я бестолочь, но на дважды два это все равно никак не влияло – как ни крути, а выходило четыре.

А вот чего я никак не мог знать заранее, торча в классе тем понедельничным утром, так это что треугольники, которые мисс Пёрди чертила на доске, в конечном счете откроют мне глаза на целых четыре измерения. Да что там – если бы меня кто попробовал предупредить, что к концу недели я буду шнырять по ним туда-сюда, как какой-нибудь супергерой-телепат, я бы сказал ему, мол, ты, чувак, явно на крэке… ну и показал бы потом одну заброшку – квартиру в Льюишеме, где можно встретить единомышленников.

– Сегодня будем проходить теорему Пифагора, – сообщила Пёрди и обвела уравнение, которое только что написала. – А понадобится она нам, чтобы вычислить самую длинную сторону треугольника.

a2 + b2 = c2

Тут она скрестила руки на груди и с внушительным видом стала ждать, пока класс заткнется.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! – зашипела Надья, выворачивая шею и зыркая на двух девчонок, которые без умолку трещали у нее за спиной.

Надья в учительских любимчиках не ходила и вообще далеко не всегда так радела за занятия, но над нами уже висели пробные выпускные, и она совершенно не собиралась давать вот таким вот, кому на все наплевать, тащить класс назад.

Я тем временем сидел и таращился куда-то вдаль – и не просто так, а надувши губы и специальным таким серьезным взглядом, который целое утро тренировал перед зеркалом. Надьины глаза по пути обратно к доске неизбежно должны были скользнуть и по мне – я намеревался произвести самое выгодное впечатление. Нет, честно – это ж с ума сойти, как часто я на самом деле откалывал подобные штуки ради нее! Да я от шестидесяти до семидесяти процентов каждого урока тратил на то, что а) со зловещим видом буравил ей взглядом затылок; б) посматривал искоса и многозначительно, боковым зрением; в) мрачно дулся, надеясь, что она сама обратит на меня внимание… – чего все равно засечь никогда не удавалось, поскольку я, как и было сказано, все время таращился вдаль, как заправская модель на рекламе лосьона после бритья.

Пёрди тем временем вооружилась двумя разноцветными маркерами и снова повернулась к доске.

– Чтобы было понятнее, возьмем практический пример. Вот идете вы, скажем, через Берджесс-парк. Вошли вот тут, внизу, через южные ворота, а надо вам вот сюда, на самый верх, к Олд-Кент-роуд. Есть два варианта маршрута: первый – сначала вдоль боковой стороны, потом вдоль верхней. Это, как сказали бы вы, крутые парни, «длинный прошвыр».

Она честно подождала, пока кто-нибудь засмеется. Ну, хоть кто-нибудь… После долгого холодного душа из тишины она таки решила продолжить.

– Ну что ж, понедельник – день тяжелый. Ладно. Короче, длинный маршрут – это все время идти по дорожке, сначала вдоль бока, потом вдоль верха. Но есть и другой вариант – короткий путь, вот так, наискосок, прямо по газону.

Когда она соизволила отойти от доски, на коротких сторонах треугольника обнаружились цифры, а на длинной – знак вопроса. Поняв, что сейчас из класса будет выхвачена жертва для полного досмотра с раздеванием, мы испустили хоровой вздох.

– Начнем с самой короткой стороны треугольника. Кто мне скажет, что получится, если я возьму число три и возведу во вторую степень?

Надьина рука стрельнула вверх – единственная иголка в этом стоге сена. Пёрди ее проигнорировала – надо же и остальным иногда шанс давать, в конце-то концов! – и обратилась к тому, кто уделял происходящему куда меньше внимания.

– Роб, сколько будет три в квадрате?

Судя по взгляду Роба, устремленному прямо сквозь нее, мисс Пёрди была сделана из стекла.

«Пожалуйста, пусть он сообразит, что три на три будет девять!» – сказал я себе. Роб и Като были мои лучшие друзья. Да, я знал, что в математике он в целом не сечет. Если честно, он и в школе вообще не очень сёк. Зато спроси его, в чем разница между английским дриллом, нью-йоркским и чикагским, и он тебе мигом превратится в Эйнштейна. Или перескажи любой сюжет из вечерних новостей и – гляди-ка! – он уже на раз-два связал его с иллюминатами и их зловещим заговором извести всех черных, коричневых и восточноевропейцев одним махом. Он, кстати, сам был поляк. Но это еще ничего о нем не говорило.

Като, сидя сбоку от Роба, зашептал ему:

– Афганистан! Ответ – Афганистан, зуб даю!

– Афганистан, – повторил Роб, обратив к Пёрди самый свой горделивый лик.

Она моргнула, потом еще раза два или три. «Афганистан» напрочь отшиб у нее дар речи, но в конце концов закрыла рот и отвернулась – а что еще тут сделаешь?

Като, совершенно в кусках, рукавом вытирал слезы восторга – все в жизни вызывало у этого парня гомерическое веселье. Возможно, потому, что все в жизни давалось ему с исключительной легкостью. Роб прожигал его взглядом и цыкал зубом, пока слюни не потекли. Я частенько думал, что доведись мне, не дай бог, пропустить где-то с неделю уроков, и от нашей хрупкой дружбы камня на камне не останется, но спроси хоть кого в Пенни-Хилл, и тебе скажут, что это счастливое трио, Като, Эссо и Роб, – ну просто не разлей вода. Даже когда хулиганил кто-то один, забирали все равно всех троих. Словно у меня в паспорте были отпечатаны все три имени.

– Эссо? – Пёрди обратила на меня лишенный всякой надежды взор.

– Ну, просто берем число и умножаем на него же, так?

Я в общем-то не хотел, чтобы из ответа вышел вопрос, но в конце фразы как-то сам собой дал петуха. Она наклонила голову – ну, а дальше?

– Ну, и трижды три получается девять.

Но нет, она все же заставила меня пройти последовательно все этапы и отпустила, только когда чертово уравнение получило всю заботу и ласку, каких заслуживало.

– Ну и, значит, с, которое длинная сторона, равно пяти, – наконец заключил я.

Окончательный ответ я вычислил в уме за несколько секунд до того, и пока она записывала всю последовательность на доске, я прикидывал, стоит ли задавать естественно вытекавший отсюда вопрос. Мисс Пёрди сама сказала еще в начале урока, что Пифагор изобрел эту свою знаменитую теорему две с половиной тысячи лет назад. Две с половиной тысячи! Это ж еще до того, как бумагу придумали! Но как?

Проблема в том, что, как бы там взрослые ни говорили, идиотские вопросы существуют. Вообще-то большинство вопросов, которые я задавал, именно такой взгляд в ответ и получали – что, мол, за идиотский вопрос! То в школе тебя учитель осадит за то, что поднял тему, которой нет в учебном плане… То дома – мама, если вякнуть что-нибудь про отца. Стоит только начать предложение с «почему» или «как», и на тебе! – обязательно кто-нибудь испугался или рассердился.

Но стоило только вопросу как-то оформиться у меня в голове, и свято место уже никак не желало оставаться пустым. Хорошо еще мисс Пёрди продолжала мне улыбаться, да и вообще была рада, когда руку тянул кто-то не с первой парты. Да в жопу, подумал я и даже кашлянул, готовясь в бой. Что худшего может со мной случиться?

– А откуда вообще Пифагор взял это свое уравнение? – постарался спросить я как можно небрежнее, хотя на месте отсутствующего пока ответа уже разверзся кратер, увеличивавшийся в размерах буквально с каждой секундой.

Тут по моему уху что-то чиркнуло. Быстро, хрустко, но легонько. Это что… бумажка?

– Ботаааааан! – провыл Като, пальцами изображая круги вокруг глаз на манер очков.

Роб тоже покатился со смеху, а с ним и вся задняя половина класса. Все, пора заводить новых друзей, решил для себя я. Но тут ко мне повернулась Надья, и на физиономии у нее мешались в равной мере удивление и «ну, ты меня впечатлил». Этого оказалось достаточно, чтобы всякая неловкость исчезла без следа. Я едва успел надеть обратно мою фирменную ар-н-би рожу.

Следующие пять минут мисс Пёрди объясняла нам, как Пифагору удалось превратить свой задвиг на треугольниках в математический закон, которому вся вселенная теперь будет повиноваться до скончания своих дней.

В тот миг, когда она кончила свои разглагольствования, у меня в голове словно ржавый замок отомкнулся[1]. И – всего лишь во второй или третий раз в жизни – у меня появилось такое ощущение, что, может быть, – ну хотя бы может, и то хлеб, – я смогу когда-нибудь жить в мире, где все имеет смысл.

Когда Пёрди отвернулась, я вбил «Пифагора» в Google на телефоне. Оказалось, дядька был совсем двинутый – как большинство башковитых во все времена. В интернетах говорилось, что он организовал какую-то секту, где все клялись никогда не жрать черной фасоли и не ссать против солнца. О, а еще там поклонялись числу 10 и верили, что, если, типа, поднять капот того, что все считают реальностью, там, внутри, будет чистая математика – и это вроде как язык, на котором боги написали наш мир. Вроде как, ага.

Еще там были линки на его фанатов (одного звали Платон, другого – Сократ), на которых я кликать не стал. Оно и без того уже все какое-то глючное становилось. Телефон я поскорей отложил – хорошо еще Пёрди не заметила. Я у нее был в «хорошем» списке и покидать его не собирался.

Ну, тут как раз и ввалился Гидеон Ахенкрох.

Шапка была натянута на самые уши, но даже из-под нее было видно, что глазами он метет по полу. Как у всякого нормального парня в Пенни-Хилл, штаны у него болтались на заднице настолько низко, насколько вообще позволяла гравитация. Большинство девчонок придерживались того же подхода – только тянули в другую сторону, если вы понимаете, о чем я.

Роб, Като и я переглянулись. Взгляды говорили: да, я тоже чувствую. Это все неспроста. Сейчас будет ржака. И навострили уши, чтобы ничего не упустить.

– Гидеон, ты опоздал. Опять, – сообщила миру мисс Пёрди. – И никаких головных уборов в классе, будь добр. Снимай и садись, если не хочешь отправиться прямиком в кабинет директора. Опять.

Когда шапка покинула голову Гидеона, весь класс единодушно грохнул. По всему скальпу красовались кругленькие, размером с пенни, лысые пятна, и каждое сверкало так, будто он намешал глиттера себе в средство для волос. Ди, сидевший позади Гидеона, мог вовсю любоваться зигзагами береговой линии у него на шее.

Если бы поговорку про тихий омут и чертей в нем можно было воплотить в одном-единственном гопнике, этим гопником был бы Ди. Ди за славой не гонялся – она сама гонялась за ним. Если он удосуживался открыть рот, слушатели либо ржали как не в себя, либо согласно кивали, либо спасались бегством. Все в южном Лондоне знали, что Ди и его мелкий брательник с милым имечком Резня (оба из брикстонской банды под названием С. П. Д) – самые несветлокожие из всех светлокожих братьев, какие только появлялись на свет. Такое впечатление, что Young M. A.[2] кто-то убедил завести детей с Fredo[3], а потом специально нанял ученого, чтобы вывести из их ДНК все следы Криса Брауна[4]. Ди из двух братьев был поприземистее, но все равно насчитывал в длину не меньше шести футов и даже сидя заполнял собой класс целиком.

– Блин, эта стрижка – форменный отстой, – изрек он. – Ты только скажи, я пошлю ребят перетереть к твоему парикмахеру на дом. Никому нельзя так обращаться с моим одноклассником – кроме меня.

Он откинулся на спинку стула и расхохотался над собственной шуткой, блестя золотым зубом. Мы выдержали небольшую паузу и последовали его примеру – так оно всяко безопаснее.

Тут у меня в голове выскочила идея, как продолжить шутку. Нет, Эссо, сказала некая часть меня, не будь ублюдком. У Гидеона и так уже утро не задалось. Пусть его, иди своей дорогой.

Я таращился Надье в затылок, прекрасно сознавая, что она сказала бы мне то же самое, но оставшиеся девяносто девять процентов мозга уже радостно орали: Вперед, сынок! Дай людям, чего они просят. Господь смотрит на тебя!

– Да это ж его мама стригла, – громко выдал я. – Ей не с кем трахаться, так она хочет, чтобы и Гидеону было не с кем – вот и постаралась.

Класс снова грохнул – и еще громче прежнего. Прямо-таки гром раскатился. Я этой остротой порядком рисковал – учитывая, насколько запущен был мой собственный причесон, – но даже Ди милостиво кивнул в ответ: мол, жги, чувак, так держать. Миссия, стало быть, выполнена.

До девятого класса я как-то толком и не понимал, насколько смешнее твои шутки делает власть. Нынче я был всего в паре футов от вершины пищевой пирамиды в Пенни-Хилл, так что моим шуткам смеялись все – а уж если те и правда были смешные, так особенно.

А вот кто совсем не смеялся, так это Надья. Я наверняка тоже заработал изрядную дозу ее гнева, но основной заряд все равно достался Ди: ее взглядом сейчас можно было крошить вибраниум. Ди послал ей улыбку и воздушный поцелуй.

Меня всегда поражало, насколько эти двое ненавидят друг друга. До сих пор помню, как у Ди на уроке зазвонил телефон, и Надья, кинув взгляд на мисс Пёрди, которая явно ничего не могла с этим поделать, встала, выхватила у Ди этот чертов айфон и выкинула в окно второго этажа. И еще постояла, посмотрела, как он скачет по асфальту, будто галька по воде. Ди вел себя так, словно ему все на свете должны, а Надья – словно она никому ничего не должна. Так что да – молоко и апельсиновый сок. Не смешиваются. От слова «вообще».

Впрочем, не одна Надья отказалась веселиться. Мисс Пёрди стояла, скрестив руки на груди, а Гидеон так и сидел, свесив голову на грудь. Черт, вот ведь бедняга, подумал я, сам уже жалея о ляпнутом.

Но у Гидеона Ахенкроха были свои планы на конец урока. Он пружиной выстрелил из-за парты, а еще через долю секунды мне что-то крепко прилетело в лоб. Посмотрев вниз, я залюбовался, как славно катится по полу бело-оранжевый клеящий карандаш.

Гидеон что, правда запустил мне в голову клеящим карандашом?

Я вскочил и прогнал его цельных три круга по классной комнате. Дальше Гидеон сделал ложный левый выпад, а сам прыгнул в другую сторону. К тому времени, когда я провернулся до начальной точки, его уже след простыл в коридор.

– Я с тобой говорить не буду, кореш. Я тебя бить буду! – крикнул я ему вслед (по каким-то непонятным причинам «разборочный язык» у меня всегда выходил на верхах, почти писком, и с сильным американским акцентом). – Куда ты смылся-то! Ползи назад и давай перетрем, бро!

Позади кудахтали со смеху Роб и Като. Уж они-то лучше всех знали, что ничего я Гидеону не сделаю: во мне толщины с твой карандаш. Да любой семиклассник в Пенни-Хилл мог меня запросто на стенку намазать.

– Быстро в класс и сядь на место, Эссо! Сейчас же! – скомандовала мисс Пёрди, чье лицо было интересного неоново-розового цвета.

Так я схлопотал первое замечание.

И так началась самая безумная неделя моей жизни.

Пенни-Хилл слишком бедна, чтобы покупать почтовые марки получше – максимум для отправлений второго класса. Так что, получив в понедельник выговор, я уже знал, что извещение доберется до дому не раньше среды, да и то в лучшем случае.

И верно, только настало утро среды, как через щель для писем и газет в двери проскользнул тот самый конверт. Естественно, я его сцапал, не успел он и пола коснуться. Открывать не позаботился, просто сунул на самое дно мусорки на улице и продолжил заниматься своими делами. Еще одна миссия выполнена.

Ну почти. Почтальон пришел на час позже, так что я уже на час опаздывал в школу.

Так я получил второе замечание.

Но и оно не сломало мне жизнь. Система – наше все: извещение Пенни-Хилл отправит в среду после обеда, а придет оно в пятницу утром. Остается надеяться, что чертов почтовик явится вовремя, то есть еще до того, как мне пора будет в школу. Но даже если и нет, ма к концу недели будет работать в ночь, так что можно рвануть домой в обед и слямзить письмо, пока она еще не встала.

Мы с ма довольно неплохо ладили в последнее время. Она даже начала рассказывать про всякие свои проделки, которые творила в моем примерно возрасте; видеть свою ма с вот такой, малость придурочной стороны – это, братва, реально круто. Еще того лучше, она доверяла мне содержать квартиру в чистоте в течение дня и запирать на два замка на ночь, а еще вопросы перестала задавать, когда я поздненько заваливался домой на выхах. Зачем все портить, когда оно вот только-только, а? Тем более время доставки я уже вычислил – как и отсутствие рисков, что она узнает. Вечером в среду я решил отпраздновать новообретенную непобедимость, отправившись в Вест-Энд на шопинг со Спарком. Новые эйрмаксы у него были совершенно чумовые. Если вдуматься, я вообще не помнил, чтобы видел Спарка в старых кроссовках или в чем-то другом, кроме черного спортивного костюма, – его он носил круглый год, видимо, в порядке униформы.

Так вот, Спарк как раз протягивал только что померенные кроссы восьмого размера кассиру в NikeTown; тот чин чинарем пробил ему сто шестьдесят фунтов. Спарк выудил карту из штанов, которые, даже в подтянутом до нужной отметки виде, все равно были слишком длинны на его короткие ножки.

После пятой карты и восьмой попытки картридер сдался. Спарку наверняка нелегко было держать в голове все эти ПИНы… тем более что большинство из них были не его.

Кассир хихикнул и повернулся ко мне.

– Видать, тебе придется взять своего маленького дружка на поруки, – изрек он.

На слове «маленький» у меня а) отвалилась челюсть, б) сделалось сердцебиение.

Спарк был кореш. И хороший человек – со мной, во всяком случае. Мы с ним жили в одном доме с шести лет, так что знал я его хорошо. Настолько, что, если бы ма столько раз не запрещала мне с ним тусоваться, мы бы уже стали двоюродными. Есть такая типа поговорка, что все мы таскаем ведро на голове, а окружающие, знают они о том или нет, каждый день выгружают нам туда своего говна. Большинство от рождения носят ведра большие, широкие, так что, даже выходя из себя, мы не обязательно сами все в говне – не переливается. Но бывают такие, вроде Кайла Спарка Редмонда, которых судьба одарила… ну, чайной ложкой вместо ведра.

Я тусовался с ним где-то раз в пару месяцев и обычно недалеко от дома – вот сейчас-то и вспомнил почему.

Спарк сграбастал у кассира из рук открытую коробку и запустил через весь магаз. Я быстренько ввинтился, зная, что выводить парня сейчас придется силой, оттащил от кассы и вон из лавки, пока он не пустил вечер псу под хвост для нас обоих.

К тому времени, как мы добрались до Тоттенхем-Корт-роуд, к нам присоединились еще пятнадцать человек Спарковых друзей – все с головы до пят в черном, – напрочь запрудив и без того многолюдный тротуар. Он мне еще до NikeTown говорил, что сейчас подойдет «ну, пара человек», – но не что вся банда подвалит. И они все были пекхэмские – Восточный Пекхэм, если точно, и все – еще буйнее, чем С. П. Д., с которыми мутил Ди. С некоторыми мы кивались при встрече, но я точно не произвел на них достаточно сильного впечатления, чтобы кто-то еще и имя запомнил. Один, косоглазый и с пластырем на подбородке, все пялился на меня – чего это, типа, шкет тут делает. Я пихнул Спарка локтем, тот шепнул ему словечко, и с этой отметки меня стали игнорить, как и вся остальная банда.

Те, кто вообще не с лондонских окраин, они как на все это дело смотрят? Либо у них со страху глаза велики, и, типа, стоит тебе выйти из метро на Брикстоне, как тут же попадешь под пулеметный огонь. Но я реально знаю людей, которые всю жизнь прожили в Южном Лондоне и ни разу не видели настоящего преступления. Тут уж скорее не бандита встретишь, а чувака с библией, с дипломатом или с пакетами бананов, которые для жарки, а никак не с огнестрелом – потому-то мама сюда и переехала в свое время. Либо же люди почему-то думают, что английские гангстеры – они совсем не такие серьезные, как те, которых показывают в видео с той стороны пруда – у американских рэперов. Может, это потому, что убивают у нас обычно пятнадцатилетние пацаны в трениках (как будто мышца и седина хоть кому-то остановила нож или пулю!). Или потому, что ребята тут предпочитают холодное огнестрелу, а люди склонны забывать, каково это – оказаться на дистанции обнимашек от мальца, а потом чик-чик и… Или есть еще такая ловушка – думать будто никто, у кого от рождения английский акцент, не может вдруг взять и пойти вразнос (хотя, казалось бы, вся британская история должна была их чему-то научить, но нет…).

Короче, не важно, кто тут прав, кто виноват, но правило для выживания в наших краях одно: с гопотой не путайся. Или, если ты типа меня и не путаться не выходит, раз уж ты с ними рос и периодически выходишь на проспект, то так: знай точно, что такое нарушение – и не нарушай.

Не знаю на самом деле, что я думаю про Спарка и его парней. Часть меня видит только продолбанный потенциал. Зато другая – сокровища слова, истории, такие настоящие, неподдельные, что всякий раз, как кто-то из них кидает в Сеть песню, тысячи ребят по всему Ланкаширу логинятся, чтобы послушать. Большинство рассекавших тем вечером по проспекту сверкали недавлеными прыщами на лбу и даже еще не выросли до окончательной высоты – и все же промеж себя они уже за одну эту неделю напродавали в Пекхэме больше крепкой наркоты, чем твоя аптека за цельный год. Это были не мальчишки… и даже не мужчины. Это были легенды местной гопоты, вот так вот.

У каждого за плечами развевалась гордая история: ордер на арест; обчищенный наркопритон; публичное «спасибо» в вечерних новостях. Мир списал их на свалку годы назад, так и не поняв, что при таком количестве железного лома вокруг кто-нибудь непременно дотумкает, как сделать из него копье… потом пушку… а потом и целую крепость. И, должен признать, держать осаду в форте вот с этим полком солдат, одним из суровейших в Лондоне… – это было круто. Безопасно… – и чертовски опасно в одно и то же долбаное время.

Однако мне срочно нужен был предлог, чтобы свалить прямо сейчас. Надо, надо было взять паузу и подумать хорошенько, как эта гоп-компания может испортить мне вечер, неделю, а то и всю жизнь! Надо было вскочить на двенадцатый автобус в обратном направлении и ехать, мать его, домой! Но я ничего этого не сделал. Потому что, шагая сейчас вдоль по улице, сквозь весь этот дым, я только о том и думал, только о том и мечтал, чтобы Спарк не решил вдруг, будто я нюня какая. Даже когда мы с ним были еще очень молоды и лупили, бывало, сдутым мячом об стену парковки, – даже тогда не было на свете ничего важнее. И, как и все остальные вокруг, я знал совершенно точно, что Спарк отдаст за меня жизнь, запросто, безо всяких спасибо-пожалуйста. И не важно, что он был самый малорослый и миловидный из нас, – я оставался с ним, потому что Спарк, при всех своих недостатках, был как раз тот парень, с которым хочется остаться.

– Бро, как только Финн поймет, как пользоваться Силой, мой человек обратится прямиком на темную сторону. Ждать недолго, – донеслось из авангарда.

– Чтобы кадр типа Бойеги [5] захотел в «Звездные войны»! – выразился кто-то рядом.

– Блин, прикинь, да? – отозвался первый, ухмыляясь во весь рот. – Пользоваться Силой, чтобы красть куриные крылья с тарелок в «Канторе».

Толпа захихикала.

– Джедайские примочки – чтобы заставлять девок давать ему свои телефоны, – встрял еще один.

– Световой меч – чтобы облить кого-нить из шланга.

– Это будет крутейший фильм полюбас. Люди будут в очереди стоять, чтобы увидеть его, – заключил тот, что начал разговор.

Тут его ухмылка погасла, как задули, а рука шлагбаумом тормознула идущего рядом в фулл-стоп.

– Я вон того кекса знаю. – Он еще пару секунд пощурился вдаль. – Это Резня, из С. П. Д. Он с этим говнюком Вексом на днях отметелили моего малого, Джи.

Паренек, обеспечивавший шествию музыкальное сопровождение через истошно орущую мини-колонку, прикрутил звук. Через крутящуюся дверь «Макдоналдса» провернуло высокую фигуру. Тощую. И светлокожую.

Господи, пусть это будет не Резня, безмолвно взмолился я.

Резня… над таким прозвищем ты ржешь, только пока не узнаешь, как герой его получил.

А покамест мы шли, татуировки на пальцах уже все нам сказали сами за себя.

Резня, кто ж еще – собственной персоной.

При виде нас глаза у него сделались с пол-лица – от паники.

Дьявол. Думай, Эссо, думай. Я живенько прокрутил все имеющиеся опции у себя в голове. Можно, конечно, дать деру. И жить дальше. А все будут шептаться и кидать полные омерзения взгляды, стоит тебе только высунуть нос за дверь. Можно сдрейфовать на зады компании, пригнуться и молиться, чтобы здравый смысл, сострадание или еще какое чудо не дали парням сделать, что они там собирались сейчас сделать.

Ну, или можно еще начать врать – промелькнула последняя отчаянная мысль.

– Да ну, это точно не он, – бросил я, прикрутив голос на пару тонов. – Может, пойдем обратно на Лестер-сквер, а?

Но команда жала вперед, словно это я их так, по спине похлопал. Им-то что! Небось никому не придется завтра иметь разборки с Ди в школе и объяснять, почему и кто отмордовал его брательника. Они, блин, для этого созданы, но я-то – нет. У меня не было ни боевых шрамов, ни полковых нашивок – и ни малейшего желания бегать до конца жизни со скоростью света.

– Ты че! – гавкнул первый, поравнявшись с Резней, и тут же вся стая принялась наперебой лаять то же самое.

– Ты че!

– Ты че!!

– Ты че!!!

Парень справа от меня состроил из пальцев лого, не узнать которое Резня ну никак не мог. Возвышаясь над нами на добрый фут, он выглядел сейчас как грейхаунд, которого осадила свора голодных питбулей. Нет, Резня, конечно, был достаточно стукнутый, чтобы одному ввязаться в драку против пятерых, – но не против пятнадцати.

Спарк был на задах и самое начало месилова проморгал. На физиономии у него отразилось натуральное «щас я все на хрен пропущу!». Он рывком кинулся в самую гущу и, проткнув ее на полной скорости, не замедлился, а, наоборот, хорошо оттолкнулся и аж взмыл у всех над головами с кулаком, нацеленным ровнехонько Резне куда надо.

Эхо от удара отдалось у меня в костях. Последовала минута молчания, пока вся улица оценивала степень позора, которым Спарк только что покрыл свою жертву.

– Че ты мне теперь скажешь, а? – поддел он ее дополнительно.

– Мочи его! – гаркнул кто-то еще, и еще один кулак прилетел Резне в висок.

Следующий – через верх, в корпус, который (корпус) к тому времени уже валялся, свернувшись в шар на асфальте. И еще. И еще. Все кровообращение, какое только было у Резни в лице, кинулось в следы от костяшек на лбу, так что остальное мигом сделалось эдакого изжелта-зеленого цвета.

Один из Спарковых корешей, который с длинными дредами, полез в свой гуччивский карман. Ухмылка у него на роже была характерная: человек уже явно все решил, счастлив по самые помидоры, но чисто из любезности дает мирозданию еще пару секунд – вдруг оно извернется да и выкинет на-гора хоть какую-никакую причину, по которой Резне нельзя сочетаться законным браком с этим вот славным ножичком.

И мироздание действительно извернулось, потому что мимо побоища как раз прошествовали три до глупого симпотные герлы. Кожа у них только что собственным светом не сияла, а судя по загеленным до состояния полного стояния волосам, происхождение свое они вели из Восточного Лондона.

– Аааааахренеть! – хором орнули сразу двое из банды, а дальше цепная реакция побежала уже сама.

Две, что повыше, тут же напялили скучающие лица, зато коротенькая не успела спрятать улыбку, зубастенькую такую. Все внимание мигом переключилось с Резни на них.

Кроме моего, ясное дело. Мое – нет.

Вот потому-то, когда Резня зарыскал глазами по сторонам в поисках спасения, он неизбежно заметил меня.

Черт.

Я поскорее отвернулся, надеясь, что он меня не узнал, но, ежу понятно, опоздал. С какого бы он меня не узнал-то? Я реально всю его жизнь толокся где-то рядом, с тех, можно сказать, пор, как Ди учил его управляться с настоящим взрослым великом, который с педалями. И я сейчас ничего, вот совсем ничего не мог ни сказать, ни сделать, чтобы Резня вдруг поверил, будто я здесь совершенно ни при чем. Вот бы паспорт какой достать, а там виза – «податель сего – безвредный мимокрокодил». Или сайт расшерить, чтобы там английским по белому говорилось бы, что я никакой не зарегистрированный гангстер и во все остальные дни веду чинную незаметную жизнь. Нет, я был здесь, и Резня видел, что я здесь, и теперь я был – враг. Вот так оно и работает: оказался не в то время не в том месте, и все – не отмоешься.

Провонял.

Не успел я обработать следующий пакет данных, как раздался хруст костяшек об челюсть – костяшки были Резни, а челюсть – Спарка. А дальше Резня медленно прошагал мимо стены пацанов, и шаги его стали длиннее и быстрее, и потом еще длиннее, и если у банды еще были какие-то надежды его догнать, скоро от них ничего не осталось. У Спарка было больше всего мотивации припустить за ним, но он сейчас сидел на кортах, держался за подбородок и бормотал что-то на тему, что Резня и его люди – трупы, трупы.

А совсем скоро Резня будет то же самое говорить про меня.

Глава 2

Риа. 15 лет спустя

Я вышла на позицию бить штрафной и мимоходом бросила еще один, последний взгляд на заляпанные грязью ботинки вратаря. Она проветривала перчатки в направлении дальнего угла ворот – предупреждала, что, мол, готова нырнуть за мячом на всю ширину, сколько ее там есть, если понадобится, но ноги говорили другое. Ноги говорили правду. Они стояли плотно, на всей стопе, широко расставленные и свидетельствовали, что вратарь твердо намерен не сходить с места.

Хренового вруна поймать легко. Достаточно просто подождать, пока он сам свалится в яму, которую вырыл для других. С врунами второй лиги уже требуется некий навык. Главное – внимательно следить, не изменится ли вдруг паттерн движения, когда ты задашь совершенно невинный вопрос. Он должен измениться. Но единственный способ изловить действительно крутого вруна – и тут я имею в виду реально стандарт Лиги чемпионов, таких врунов, что повенчаны со своим враньем и сами себя в нем убедили, – это смотреть на ноги. Ноги, они, видите ли, не врут. На поле или вне его, это закон природы, и обдурить его невозможно. Никто не дает себе труда натренировать ноги обманывать – потому что туда попросту никто не смотрит.

Когда я объяснила все это моей сводной сестре, Оливии, она решила, что я ей пудрю мозги. А потом, на следующий день, она в классе наклонилась подобрать с пола стилус и заметила любопытный факт: ноги у всех смотрели носками в дверь. Как будто ботинки были стрелками компасов и показывали туда, где все на самом деле хотели быть. Дальше по дороге домой она увидела, как полисмен допрашивает какого-то чувака на Рай-лейн, и поняла, что он стоит на точно таких же характерных стопах, как всегда стоят копы… и как копы, видимо, вообще всегда стоят, даже когда они в штатском. Не самое бесполезное знание, если что. Ну, и чтоб совсем уже понятно было, вечером перед сном по телевизору крутили повтор «Кто хочет стать миллионером», так она сказала, что всякий раз, как участник правильно понимал вопрос, у него откуда ни возьмись возникали счастливые ноги. Не пляшущие, нет – чтобы плясать, нужно головой думать, – а именно счастливые: такие беспорядочные взбрыкивания, которые стопы откалывают сами, без разрешения свыше.

– Двадцать секунд, Риа! – крикнула судья Джиббси (на губе у нее без дела болтался фиолетовый свисток).

Арктический ветер кидал дождь параллельно земле; капли даже не били – они жалили. Как и на большинстве тренировок, трибуны стояли пустые, но на поле предвкушение так и бурлило. Все не сводили с меня глаз – гадали, наломаю я дров или нет. Надеялись, что таки да.

Я привыкла играть в соревновательные игры. Но не к тому, что все в них до ужаса серьезно и важно. Всего через несколько недель я узнаю, прошла я в команду, метящую на Кубок школы, или нет. От этого каждая остававшаяся у меня секунда тренировок превращалась в шанс произвести впечатление или его испортить. И вот теперь, милости просим, штрафной. Либо вечное спасение, либо гнить на скамейке запасных. Точка была прямо сразу за границей вратарской площадки, но под диким углом влево.

– Шкала рисков, – скомандовала я и просканировала графики, которые повыпрыгивали на контактных линзах.

Визуальная аналитика играла в подготовке очень серьезную роль. Cantor’s (компания, которая сначала изобрела печатаемых на 3D-принтере кур, а потом как-то незаметно захватила монополию на весь потребительский ландшафт) делала реально лучшие симуляторы с дополненной реальностью и вот только что подгрузила 32К-апдейт, который выглядел пугающе резко. Единственный сектор гола, который симулятор раскрасил зеленым, был как малюсенькое пятнышко в верхнем левом углу. При таком ветре, который с шансами собьет мяч с курса, удар должен быть уже за гранью совершенства. Линзы подкинули еще уйму всего на анализ: процент взятых вратарем мячей, ветровые вектора, градиенты удара. Но всего они все равно не скажут.

– Десять секунд, – предупредила Джиббси.

Она вела обе школьные команды, и мальчуковую, и девчачью, а это значит, заправляла каждой тренировкой, выстраивала каждую игру – без ее ведома ни одна травинка на поле не поляжет. Более того, ей одной принадлежало право решать, какие пятеро из двадцати пятерых нас войдут в конце года в царствие юго-восточных Donnettes Seniors. Одной только мысли о том дне, когда я открою конверт с цифрой зарплаты на подписанном нашими донами официальном бланке, было довольно, чтобы отрастить еще одну ногу. Полный фулл-тайм контракт означал, что можно не беспокоиться ни об университете, ни о результатах экзаменов, ни о дополнительных еженедельных занятиях с преподавателем, первое из которых должно было состояться через полчаса.

– Проиграй мне предыдущий, – велела я. – Тройная скорость.

На линзы подалось видео высокой блондинки с фамилией Кеннеди на свитере. Съемка была с матча Американской лиги двадцатилетней давности и показывала, как девушка бьет штрафной с той же самой точки, что и я. Видеть, как гол ложится точнехонько в нужный сектор, было очень утешительно. То, что за примером пришлось лезть так далеко в архивы, – куда менее.

– Пять секунд.

Я знала, что психологиня команды шептала бы сейчас мне в ухо, если б могла, какой-нибудь очередной душеспасительный вздор системы «помоги-себе-сам», который всегда лился из нее, как из крана: «Забудь про поле, Риа. Про траву, про мяч, про все. Цель – только внутри тебя. Если сумеешь попасть в нее там, мячу ничего другого не останется…»

Хрен там, подумала я. Мне нужно в точности знать, что происходит вокруг. Потом препарировать это и применить себе на пользу. Я бросила еще один, последний взгляд на оборонительное звено.

– Три.

Прожектора вдруг начали меня слепить; сердце заколотилось с такой силой, что, честное слово, я слышала гром крови в сосудах ушных раковин. Возможно, это мой последний в жизни штрафной, вдруг дошло до меня. Последний раз, когда Джиббси делает ставку на меня. Последняя неделя в клубе. Мысль моя рассеялась по тысячам вариантов будущего, где удар прошел мимо и все развалилось к чертовой матери. Если я промажу, Тони, мой приемный отец, – он оставит меня дома? А Поппи? Она станет за меня бороться? Или просто, как все остальные, возьмут и…

– Две.

Воздух ворвался глубоко в легкие. Я наклонила голову, слепила «снежок» вокруг мяча. Я видела цель и понимала, что точный удар в нее изменит все.

– Одна.

Шаг вперед, один, другой… дальше раскатиться в бег… ниже… и удар. Мгновение спустя носок поцеловал мяч, и я проводила его глазами в полет.

Судя по тому, как все шестеро защитников шарнирно повернули головы, они готовились к пробивному удару. Мяч, однако, взял левее и прошел в дюйме над хвостом на макушке нашего капитана, Марии Маршел. Попав в угловой сустав ворот, он отклонился и со свистом ткнулся в сетку в глубине.

Гол.

Верхний угловой, который у вратаря нет ни единого шанса взять.

– Ты же моя гребаная красотка! – прошептала я себе.

Голкиперша так и стояла, широко расставив ноги и глядя на меня. Как и было предсказано, она даже с места не сдвинулась.

Джиббси свистнула длинный, на полное время, разорвав повисшее над полем молчание.

– Два – один. Отличный рабочий день, леди.

О, как я была с ней согласна.

Но какого хрена они все молчат? Даже девчонки из моей собственной команды, которым вообще-то полагалось с ума сходить после такого припоздавшего триумфа, едва отреагировали – ну, если не считать пожатий плечами и закатывания глаз.

В прошлом году, когда я играла за команду старой школы (до того, как ее закрыли и я перевелась в школу «получше», но без спортивной программы для девочек и вынуждена была искать себе клуб по месту жительства), все было по-другому. Там если ты забивала такой крутой гол, тебя погребало под целой кучей вопящих, визжащих девчонок. Но, как все неустанно мне напоминали, SE Dons были «профессиональной командой», а не какой-то там школьной. Здесь только ветеранам типа Марии полагалось бить пенальти… не говоря уже о том, чтобы забивать их.

А уж никак не мне, присоединившейся всего два месяца назад и в жизни не игравшей в клубный футбол.

Ну, хотя бы Джиббси качнула в мою сторону шапочкой по пути к боковой линии – самое близкое к одобрению, что я вообще от нее видела. Я кивнула в ответ с язвительной улыбкой. Перед тем, как поле опустело, я заработала еще пару вялых хлопков по спине, которые милостиво приняла. Времени злорадствовать или ныть не было: впереди ждал насыщенный вечер.

Дождь шел того поганого свойства, когда непонятно, то ли он уже вот-вот выдохнется, то ли так и будет сеять до скончания века. Я натянула капюшон поглубже и вытерла себе сухую полоску на скамейке запасных, прежде чем сесть. Девчонки одна за другой выходили из раздевалки и вливались в змеиное кубло на парковке. Все собирались на сегодняшнюю еженедельную тусовку – аншлаговый концерт, который все будут смотреть из свадебного зала в Дептфорде, через все те же контактные линзы, которые помогли мне сегодня забить гол. На тусы я не ходила после той, самой первой. Я тогда держалась на безопасном расстоянии от столпотворения на танцполе и даже умудрилась пару раз пообщаться один на один с девчонками, которые не под неоном. Но команды – это дело такое… В них я чувствую себя неловчее всего, а самые дружелюбные тёлы превращаются в сущих монстров. Еще один закон природы: где соберутся двое или больше во имя соревновательных видов спорта, там начинаются заморочки и жестокость в промышленных масштабах.

С тех пор я всеми сборищами манкировала, чем и заработала себе репутацию «некомандного игрока». Через два месяца такой петрушки я заметила, что полузащитники как-то меньше мне пасуют… И стала на всякий случай меньше забивать.

Когда поток забитых голов подыссяк, тренеры перестали меня играть. Вот так на ровном месте я и «уронилась» в резерв, хотя изначально вела по количеству голов. И даже редкие победы вроде сегодняшней лишь добавляли команде причин надеяться, что там я и останусь.

С этим точно пора было что-то делать, поэтому я с энтузиазмом поперлась со всеми на эту тусню. На самом деле я даже организовывать мероприятие вписалась. Только сначала надо было еще оттрубить часовую консультацию с преподом по математике-физике.

Однако последний прожектор успел медленно погаснуть, и вообще прошло уже двадцать минут от предполагаемого урока, а нового тьютора так нигде и не было видно.

Я уже полезла было в карман за телефоном, поделиться с Оливией своими горестями (эта была тысячная… нет, миллион первая), как со мной поравнялась Мария, уже переодевшаяся. Они с девчонками, кажется, собирались позависать до времени на территории стадиона, а потом двинуть на концерт.

– Эй, там какой-то парень на воротах тебя спрашивает, – она ткнула пальцем в маячившую вдалеке фигуру.

– Ну наконец-то, – проворчала я.

Если бы тьютор пришел вовремя, пришлось бы торопиться, но я хотя бы была на вечеринке почти к началу. Так я опаздывала уже на добрых полчаса.

– Да, кстати, – сказала я, кусая ноготь (разумнее будет сказать Марии сейчас, а не после, по факту), – я сегодня чуть-чуть припоздаю.

– А, – ответила она, слегка растерявшись. – О’кей, никаких проблем. Я все поняла. Решать тебе.

Она уже даже пошла прочь, но вдруг обернулась с подозрительно сияющей физиономией.

– Хотя если ты думаешь, что будешь опаздывать больше, чем на четверть часа, скажи сразу, и тогда я смогу тебя заменить.

Трудно было не заметить эдакого особого ударения на слове «заменить». Иди убейся об стену, вот что я хотела ей сказать. Но вместо этого выдала дежурную улыбку.

– Не настолько. Но все равно спасибо.

К воротам я шла не в самых лучших чувствах. Нет, на приемную маму, Поппи, за то, что записала меня на дополнительные занятия, я не злилась – привыкла, что нам, приемышам, вечно суют в глотку какие-то классы: то одно наверстай, то другое. Провалив аттестат, я потеряю шанс подписать контракт с SE Dons и, вероятно, не только его. Разумеется, новый тьютор просто обязан был сегодня опоздать. На самый первый урок, да. Особенно после того, как я ему написала «в 19:00 РОВНО». Я ведь не шутила.

Пришлось взять паузу – и заодно себя в руки. Мой социальный работник сказала, что тьютор будет слепой. Я заверила, что отнесусь к этому очень по-взрослому и вообще что «не замечаю чужой слепоты»… крайне бестактный коммент, если хоть немного включить голову.

У него оказалась свежая стрижка и мальчишеская улыбка; лет тридцать – тридцать пять по моим прикидкам. Поперек груди на куртке – Avirex, из той же патентованной черной кожи, что и его старомодные эйрмаксы. Так и вижу, как ему кто-то отмочил комплимент (наверняка лет десять назад), что, мол, круто выглядишь, и он так с тех пор и ходит. Услышал шаги, повернулся в мою сторону.

– Привет, – я подошла поближе и только потом добавила: – Я – Риа.

И увидела – ноги. Очень скользкие, изворотливые ноги.

Вся эта фишка с «ноги не врут» началась с маминого фото у меня в ящике шкафа. Я про настоящую маму. Ей там лет примерно сколько мне; сидит на парковой скамейке в симпатичном платье, улыбается в камеру. Но дело там в том, что происходит пониже колен – вот над чем я долго ломала голову. Правая пятка оторвана от земли и смазана, будто она ей стучала, когда сработал затвор. А носки, выглядывающие из белых босоножек, смотрят как можно дальше от объектива. Я годы провела, пялясь на нижнюю часть снимка и пытаясь понять, отчего же ей так некомфортно. Я все открытые лондонские парки обрыскала – искала эту зеленую скамейку с перекрестными планками. После того, как платный запрос в даркнете подтвердил, что мамы больше нет (как мне все и говорили – исчезла с лица земли через месяц после моего рождения), я уже почти отказалась от мысли хоть что-нибудь еще о ней разузнать.

Итак, мой новый тьютор стоял столбом, сфокусировавшись на мне, а толпа девчонок во главе с Марией смотрела в нашу сторону и хихикала на парковке. Ясное дело, неловкостью шибало даже дотуда.

Я хоть и сама отнеслась к нему настороженно, но сочувствие все равно промывало себе путь. Где-то между седьмой и девятой приемной семьей я приучилась бояться первого впечатления – и того, что производишь ты, и того, что производят на тебя. Я знала, как этот страх сковывает тело. И насколько не помогает, когда над тобой еще и смеются вдобавок. В свою очередь выключив весь остальной мир, я сосредоточилась на новом человеке и сделала голос как можно мягче.

– А вы, вероятно…

– Извините, моя вина, – он с улыбкой протянул мне руку. – Рад познакомиться, Риа. Можете звать меня доктор Эссо.

Глава 3

Эссо. Сейчас

Натянув край рукава на палец, я нажал «4» на панели лифта и потащился наверх, игнорируя вой и вонь, издаваемые чертовой машиной. Площадка четвертого этажа, пара шагов – синяя дверь и номер «469» на ней. Пусто. Я вздохнул, чуть не потонув в этом облегчении. Ничего особенного меня тут не ждало, кроме имбирного запаха маминой жареной тиляпии. Никакой тебе банды. Можно пока о них даже не думать.

Ди сегодня в школу не пришел, но само его отсутствие выкрутило на максимум децибелы вопросов, которые и так гремели у меня в черепушке.

Прежде всего, узнал ли меня Резня? Или я переморочился насчет той полусекунды глаза в глаза? Наверняка же все понимают, что это Спарковы парни перед ним выеживались и подначивали на тему, кто здесь крутой гангста, а не я. Любые сомнения – фактор в мою пользу, так?

А возможно, вся С. П. Д. в полном составе ночь напролет просидела за планами, где и когда они будут меня мочить. Там всего-то и было, что оплеуха и пара тумаков, твердил я себе все утро и день, но кому как не мне знать, какая чувствительная это штука – эго гопника, и если кто-то снимал нашу встречу на проспекте и видео уже просочилось в интернет, социальные сети сделают это самое эго еще в сотню раз нежнее.

Еще я твердил себе, что мы с Ди всегда были крутые; наши ма даже в церковь ходили вместе в годы нашей молодости. Их семья жила в старом многоквартирнике на Рио Фердинанд; я много раз бывал у него дома и каждый раз еще дивился, какая же его мать простофиля. Когда Ди изгалялся над младшим братом или дрался на улице, стоило ей только глянуть на его детский снимок над теликом, как она тут же кидалась его обнимать-целовать, будто он – тринадцатый апостол.

Я познакомился с Ди, когда ему стукнуло тринадцать, и опасного в нем тогда был только язык. Между уроками в рекреации он травил героические байки о том, как какие-то брикстонские ребята с ножом грабанули взрослого дядьку на автобусной остановке или как полиция разгоняла месилово с разными видами оружия прямо возле его дома. Он без устали гнал про то, как пырнули «дворового Лиама», как пырнули Рейчел, как пырнули его двоюродного брата. И еще одного парня с соседней улицы тоже пырнули, и он умер, а потом еще и обосрался прямо посреди этой самой улицы. Вот после этой истории я и узнал, что люди, оказывается, срутся, когда умирают. А Ди после каждой такой кульминации ржал как не в себя, словно чем больше он видел насилия, тем смешнее ему становилось.

Вот так-то.

Роб выдвинул теорию, что с Ди как-то летом что-то такое случилось ужасное, потому что в сентябре, когда он вернулся в Пенни-Хилл, все зубоскальство как рукой сняло. И разбойные байки тоже. Он теперь не рассказывал истории – он в них жил. И с тех пор во всяком его фристайловом видео фигурировали непременно они с Резней: Ди на заднем плане в дыму кидал гангста-распальцовки, а Резня импровизировал концовку с Free Tugz, Free Bounce, Free Maxxy и сыпал именами десятка-другого парней, которые сейчас сидят в Фелтэме. Именами, которые до сих пор наводили страх на окрестные кварталы и чьих владельцев, пожалуй, пока не стоило выпускать. Но если Резня во всем этом был как рыба в воде, с Ди оно сочеталось куда как хуже. Словно его, Ди, туда бросили с берега, а он, вместо того, чтобы плыть обратно, просто перестал бороться, и его понесло течением дальше.

Я выудил из кармана ключ и только успел сунуть кончик в замочную скважину, как дверь сама собой распахнулась внутрь, да с такой силой, что чуть меня с собой не втащила. На пороге стояла ма – такая злая, какой я ее уже много месяцев не видел.

Я выпрямился. Что бы она сейчас ни сказала или ни сделала, хорошего не жди. А вот плохого – точно можно. Даже ужасного. Тут я опустил наконец глаза и увидал у нее в кулаке письмо с эмблемой Пенни-Хилл в шапке листа. Никак у них там марки первого класса завелись!

– «Уважаемая миссис Анжелика Аденон, – громогласно изрекла ма, – извещаем вас, что повторяющиеся нарушения дисциплины со стороны вашего ребенка привели уже ко второму выговору за эту неделю…»

Ключевые слова – «второй выговор» – она повторила еще раз: даже оба «р» раскатила для пущего яду. Моя ба в гробу бы перевернулась, если б увидела, как гнусно ма ее пародирует. Всякий раз, как ма меня ругала, она превращалась из нормальной девчонки из Южного Лондона в африканскую мегеру – но делала это плохо, неубедительно. И французское влияние в ее родном краю (Бенине), из-за которого она вместо «th» упорно выговаривала «z», да еще и плечами машинально пожимала перед каждой фразой, дела отнюдь не улучшало: ма трудно было воспринимать серьезно.

– Эссо Аденон, я последний раз тебя спрашиваю: где ты прятал школьные письма?

Она так и торчала на пороге, не давая мне толком войти в дом. Подождешь на холоде, пока я тебя не впущу, – думал, ты здесь живешь? Ха.

Я таращился на ламинатный пол по ее сторону порога – а конкретно на раздавленное зернышко риса возле тапочка. Материнский глаз – алмаз; слишком он в таких делах поднаторел – только погляди в него и, считай, уже что-то про себя выдал. И вот как, спрашивается, тут объяснишь, что ты сделал, да так, чтобы и себя невиновным выставить, и чтоб она из себя не вышла? Короче, я держал рот на замке и голову повесил пониже, в надежде, что скромность города берет.

– Если ты сейчас же не раскроешь рот, я тебя нашлепаю, – тем не менее сказали мне; фартук на ней так и ходил ходуном на каждом слове, просто от силы слов.

Я такие заходы уже несколько лет как перерос и в свои шестнадцать на ногах стоял твердо, не то что раньше, но она все равно не унималась.

– Думаешь, ты уже такой большой, да?! Вот те крест, я завтра же утром посажу тебя на первый самолет до Котоноу! Когда школьный совет вспомнит тебя проверить, ты уже будешь у дяди в деревне пол подметать. Метлой!

Девчонки из соседней квартиры разразились неистовым хихиканьем – подглядывали через щелку между занавесками на кухне. Сегодня для ма родина была настоящим раем с пальмами и ангелами; завтра Бенин мог превратиться в Алькатрас – и если я немедленно не начну хорошо себя вести, меня посадят на ближайший Ноев ковчег, следующий туда. Но на сей раз было у нее в голосе что-то такое – какая-то убедительность, говорившая, что, не ровен час, она и правда это сделает. Седины у ма в волосах было больше, чем у нормальных людей до сорока, и мы оба знали, кто в этом виноват.

– Мам, да я даже не виноват, мам! Это все учителя, они тупые! Они все время нам проблемы создают, на каждом шагу.

С тех пор, как сломался голос, а по телу хошь не хошь полезли волосы, у меня завелась эта долбаная привычка: всякий раз, как надо было думать о серьезном, мысли сами дрейфовали в сторону чего-нибудь сального.

Вот и сейчас, когда мне полагалось смиренно сокрушаться над своими грехами, в голове играли старую фантазию насчет Надьи. Ту самую, где она с двумя гигантскими кубиками льда и в минималистичном костюме зайчика с длинными ушками и очками ночного видения, и…

– Эссо!!! – ма уже почти посинела. – Сначала тебе хватает дерзости красть мою почту, а теперь ты меня даже не слушаешь?

Стоит ма начать пользоваться литературными словами типа «дерзость» – пиши пропало, сейчас пойдет вразнос.

Она умолкла на секунду, чтобы найти абзац, на котором отвлеклась. Линзы у нее в очках толщиной сделали бы честь и телескопу, а семейный врач годами упрашивал пойти к окулисту – зрение-то портится, – но что он там у себя в кабинете может знать?

Ма поднесла бумагу поближе к правому глазу, набрала воздуху и ударилась в перечисление всех проступков, за которые в Пенни-Хилл полагался выговор (где-то половину их я благополучно совершил за семестр, да только меня не поймали).

– Эссо, – вздохнула она в завершение. – Я-то думала, мы с тобой это уже переросли!

И правда, этот же самый разговор уже имел место в конце прошлого года, когда меня отстранили от занятий. И обещания (с моей стороны) были те же, да. Не лезть в неприятности. Чтоб оценки стали получше. И я в целом тоже.

Но всякий раз, как я честно пытался не нарываться, всякий раз, как клялся маме, вот прямо от сердца, что буду хорошим, неприятности каким-то образом находили меня сами – ждали под дверью комнаты, как лиса с дохлой крысой в зубах. Если б ма знала хотя бы половину того, что мои кореша замышляли или вытворяли в школе, она бы меня на руках носила. Невозможно быть тем, чем она хочет меня видеть. Совсем. И в тех джунглях, куда я отправлялся каждое утро, ничьи советы не были бесполезнее и даже опаснее, чем ее.

А допрос меж тем шел своим чередом.

– Я так и не получила письмо с твоим первым выговором. Думаю, ты его спер, как планировал спереть сегодняшнее.

Вранье. Чистой воды вранье.

Она бы все равно не полезла на самое дно корзины с бельем на первом этаже, где скрывалось от нее понедельничное письмо. И вообще почта в Лондоне пропадает сплошь и рядом. Не пойман – не вор.

– Мам, я реально не знаю, где может быть это письмо. Ну давай я весь дом прочешу – вдруг оно завалилось куда-нибудь между…

– Я не вчера родилась! – письмо полетело на пол. – Пойми, наконец, дурья башка, если тебя исключат, то пошлют в Центр, в компанию ко всякому быдлу на втором этаже. Хочешь свою фотографию на стенде «Разыскиваются»? – Она перевела дух. – Знал бы ты, на какие жертвы я шла, чтобы у тебя была жизнь получше! Лучше, чем у меня! А ты все псу под хвост!

Псу под хвост. Сочно сказано. Я даже задумался, какого черта до сих пор стою тут и выслушиваю это все, когда у меня, можно сказать, вопрос жизни и смерти…

– Ма, мне вот реально не до этого. Ты просто не понимаешь. И даже не хочешь понять. Да я сдохну раньше, чем тебя переспорю.

Ма прижала ладонь ко рту, глаза над ней сделались большие-пребольшие. Нет, я предполагал, что перешел некие границы, но только сейчас, глядя на ее лицо, догадался, что, кажется, перемахнул их эдаким эффектным прыжком. Перед ма сейчас стоял призрак – вот прямо на моем месте стоял.

– Ты превращаешься в него! – она покачала головой, словно сама себе не веря. – С ума сойти, что я сама дала этому случиться.

У меня сильно заколотилось сердце.

– Превращаюсь в кого?

– Сам знаешь в кого, – отрезала она, сразу и зло, и жалостно. – И если ты не сумеешь разорвать этот замкнутый круг, никакой лучшей жизни я тебе обещать не могу.

Играем карту «мертвый папаша», так значит?

Стены вокруг как-то смазались, меня даже зашатало. Это было принципиально новое дно, даже для нее. Па умер еще до моего рождения, и когда я спрашивал про него ма, она либо врала, либо меняла тему, либо вообще молчала. И вот теперь ей хватило наглости сделать из него табличку «Не влезай, убьет» и сунуть мне под нос. Вот реально, она правда думала, что мне сейчас только это и надо услышать? А ей вообще интересно, что мне на самом деле надо?

– Да пошла ты на х..!

Слова вырвались сами собой. Неизвестно, кто из нас больше удивился – она или я. На улице или по телеку, я всегда ржал при виде белых ребят, посылающих своих предков, и вот на тебе – я сам кидаю в мать х-словом.

– Что ты сказал? – она подождала ответа, чисто так, для проформы.

Рука взлетела.

И отвесила мне оплеуху.

ХРЯСЬ!

Пощечина эхом раскатилась по всему общему коридору. Наверняка и до нижнего этажа долетела. Ма тяжело пыхтела, уставясь снизу вверх мне в бритый подбородок. Я глаза опускать не стал, и когда она собралась продолжить, отбил ее руку в сторону.

– Не-а! Я не буду больше этого терпеть! – гаркнул я, нависая над ней. – Ты меня вечно шпыняешь, вечно твердишь, что я делаю не так, смешиваешь с грязью! Ничего, что я сделал за всю свою долбаную жизнь, не было для тебя достаточно хорошо.

– Эссо, – она кашлянула, пытаясь добавить в голос хоть какой-то силы, – я запрещаю тебе так со мной разго…

– Да мне плевать! – перебил я. – Ты на себя в зеркало вообще смотрела? Что ты со своей жизнью сделала. Говоришь, я себя несерьезно веду, отметки плохие получаю? А кто из универа вылетел? Кто ни на одной работе удержаться не может? Ноешь, что я с головорезами якшаюсь, а между прочим, это из-за тебя мы живем в этой дыре!

У меня уже слезы по щекам градом катились, и срал я, что соседские девки все видят.

– Я отца не знал, и я понятия не имею, что он сделал такого, что ты его так ненавидишь! Потому что ты мне, на хрен, так и не сказала! А вот что я знаю, так это что я ни хрена не хочу кончить, как ты!

Она рукой схватилась за грудь и моргала на утроенной скорости. Что бы там у нее внутри сейчас ни творилось, оно заставило ее попятиться. Восстановив кое-как равновесие, она запустила руку в карман – там же, на груди, – и вытащила сигарету и прозрачную зажигалку. Прыгнула искра, палочка загорелась… ма выдула в коридор, себе за спину, первое облако дыма.

Неслыханно.

Она никогда не курила при мне. И в доме вообще никогда не курила. И никогда еще не выглядела такой разочарованной и убитой, как сейчас. Настолько, что даже в глаза мне не смотрела. Настолько, что даже последнего слова в кои-то веки за собой не оставила.

Она посторонилась. То ли «входи сынок, не стой на холоде», то ли просто хотела докурить спокойно. Но учитывая, что бусины у нее в волосах так и не загремели мне вслед и рука не поднялась отвесить за такие комменты еще одну оплеуху, какие-то корабли уже горели. А мы оба были слишком большие гордецы, чтобы взять сказанное обратно.

Я протопал мимо двери в большую комнату дальше, к себе. Ма, видимо, смотрела новости, когда я пришел, – громкость у телика была выкручена почти на максимум, всё как она любит.

– Завтра температура понизится до минус пяти, а с восьми вечера ожидается сильный град, – сообщили оттуда.

Я слишком стремился в свою берлогу – где можно будет вовсю дуться и злиться, не таща за собой по наклонной мать, – чтобы уделить чувствам нормально внимания. Только уже плюхнувшись на кровать, я вспомнил, что у нас давеча было самое жаркое лето за всю историю, плюс угроза наводнений по всему Лондону на прошлой неделе. И вот, на тебе, еще и град! Может, Роб все-таки не вкуривает и вся эта шняга с глобальным потеплением реальна… ну, значит, ей нужен глобальный ребрендинг. Че-нить типа «Глобальный… сюрприз, суки!» звучит и лучше, и понятнее. Первые пару часов под одеялом я провалялся в том странном пограничном состоянии, где хрен поймешь, спишь ты или нет. Если и спал, организм это время за отдых явно не зачел. Если бодрствовал – стало быть, недостаточно, чтобы среагировать, когда дверь в мою комнату вдруг со скрипом отворилась посреди ночи.

Внутрь проскользнув темный силуэт – темнее, чем неосвещенный коридор за ним.

Ма, подумал я, но шевелиться не стал.

Она что-то положила на кровать – совсем легкое, не сильно тяжелее одеяла на ногах. По дороге на выход ручку двери повернула медленно, чтобы замок не щелкнул.

Уже несколько более бодрствующий, я пошарил там рукой вслепую… нащупал что-то книгообразное. Библию, что ли, она мне притащила? Нет, слишком тонкое. Тетрадь по биологии? Я всю неделю божился училке, что принесу ее на урок, хотя сам был на девяносто девять процентов уверен, что посеял ее в автобусе вместе с наушниками. На самом деле это, скорее всего, был очередной опус пастора Руперта «помоги-себе-сам», из тех, что он совал в глотки всей конгрегации цельный месяц. С «актуальным посланием для современного юноши», ага. Ясное дело, внутри у меня пусто, но это еще не повод грузить туда всякий мусор типа этого.

Рухнув обратно на подушку, я закрыл глаза. Никакая книга не изменит того, что мне уготовано завтра в школе, это уж как пить дать.

Книга, ха.

Книга может и до утра подождать.

Глава 4

Риа. 15 лет спустя

Это была моя идея, брать дополнительные занятия прямо в спорткомплексе – так они хотя бы не будут помногу откусывать от тренировок. Стоило лучше подумать, да. Свет в инвентарной на верхнем этаже стадиона был истошно белый и жрал глаза, а свободного места на полу (не занятого ломаным барахлом и воняющей мокрыми носками формой) было примерно с телефонную будку. От новоявленного сенсея-из-гетто меня отделял только импровизированный стол.

– Ты меня уж извини, но мы точно прозанимаемся полный час, – доктор Эссо пожал плечами. – Нам еще пахать и пахать.

Никакого раскаяния – наоборот, чуть ли не сияет. Приперся с опозданием на полчаса, хоть я ему и говорила, что должна уйти ровно по часам! Бешенство. Так и чувствую, как воткнутся в меня взгляды девчонок, когда я заявлюсь поздно и без уважительной причины. Мария – капитан и главарь банды по совместительству – притворится, что вовсе не злорадствует. Нет, как хотите, а я обещала и буду вовремя. Если для этого нужно будет объехать тьютора на кривой козе или пройти по нему ногами – что ж, значит, пройду.

Что-то с этим парнем было все-таки не то. Он уже отряхнул по большей части тот первоначальный нервяк, улыбался и болтал, но эти его ноги в первый момент встречи… они все никак не шли у меня из головы. Может, он просто малость ку-ку? Или стесняется? Или скрывает что-то…

– Так что ты получила на последнем экзамене по физике? – поинтересовался он, стаскивая барсетку и вешая на угол стола.

Отвечать ему я решила максимально коротко, как привыкла в классе… ну и заодно чтобы подозрения не выдавать.

– Четверку.

– А математика?

– Три с минусом. – Со второго раза можно и правду.

Я всегда довольно быстро схватывала большую часть математических тем… но всякий раз, увидев уравнение в первый раз, превращалась в шестилетнюю себя, которой непременно надо залезать на кровать с ногами, чтобы живущие под ней гоблины не схватили и не утянули туда, в темноту. С ума сойти, что порой вытворяют с нами простые закорючки на бумаге. Элементарный человеческий рефлекс – сначала испугаться, а уже потом думать.

– Логично, – сказал он, кусая ручку. – Те, кому тяжело с математикой, обычно и физику не очень тянут – потому что в ней много математики. Понимаешь, о чем я?

– Да, доктор Эссо.

Мой социальный работник называла его в имейле «доктор Аденон», но он был явно их тех, кто считает, что сразу сойдет за своего, если его будут звать по имени.

– Хотя я лично думаю, что людям трудно с математикой и физикой потому, – он завесил паузу, – что для них обеих нужно немало воображения.

И, словно услышав, как я про себя выразилась по этому поводу, продолжил объяснять:

– Физика хочет, чтобы, посмотрев на несколько строчек цифр на листке бумаги, ты сразу увидал более полную картину мира… да что там – других миров. Такое, чего просто не может быть. Физика на самом деле хочет, чтобы ты поверил в чудеса, – он пожевал немного нижнюю губу. – Звучит немного безумно, да, но, как говорил мой старик, это одна из тех вещей, в которые нужно сначала поверить, чтобы потом увидеть.

Судя по всему, он перевернул эту фразу. Сначала увидеть, и лишь потом поверить. Я помолчала подольше, делая вид, что глубокомысленно перевариваю весь этот вздор про физику, и его папу, и другие миры, потом спросила специальным таким искренним голосом:

– А вы брови выщипываете?

Он слегка споткнулся в полете.

– К-к-какое… это имеет отношение к тому, что я только что сказал?

– Никакого. Просто захотелось воздать им по заслугам – такие арки, супер. Я хочу сказать, у вас такое безупречное внимание к деталям.

– Нет, Риа, – досадливо ответил он, – я не выщипываю брови.

Про брови я на самом деле отметила только то, что они были кустистее моих подмышек в зимнее время. Но надо же подавать месть как следует – холодной и пассивно-агрессивной. Он как-никак это заслужил – мало того, что опоздал, так еще и всякую лапшу на уши вешает, псевдофилософскую.

Он тщательно выровнял стул и только потом продолжил.

– Знаешь что? Думаю, мы оба свернули куда-то не туда, – шмыгнул дополнительно носом и спросил, все еще слегка встрепанный: – Так что вы там сейчас проходите по физике в школе?

– Гм, – я восстановила в памяти урок у мисс Уайт сегодня утром. – Электромагнитные волны.

– Подходяще, – кивнул он. – Значит, начнем с электричества.

Да кто сейчас вообще такое говорит – «подходяще»?

Следующие двадцать минут я вслух читала все записанные формулы до последней цифры, а потом еще объясняла, что значит каждое уравнение и почему оно важно. Как будто они были реально важны! Самое худшее, что если я выражалась слишком неопределенно, он заставлял сказать все то же самое другими словами – так, чтобы даже шимпанзе-подросток понял.

– Когда электрический ток идет по проводу, – вещала я, – вокруг него образуется магнитное поле…

– Годится. И что дальше?..

Учитывая, что мы все это уже проговорили несколько минут назад… запоминание давалось мне как-то исключительно туго. Нет, дополнительные занятия мне и правда были очень нужны. Когда меняешь школу посреди года, не только теряешь старую футбольную команду и кучу одноклассников – нужно еще как-то совладать с перепутанным учебным планом и учителями, привыкшими, что дети им яблоки с дерева таскают. Вот прямо с яблони, семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки. С ума, блин, сойти.

– И обратное тоже верно, – добавила я, припоминая видео про работу электростанций, которое нам показывали в классе. – Если пронести мимо скрученного правильным образом провода магнит, в нем образуется электрический ток.

– О’кей, стало быть, электричество порождает магнетизм, а магнетизм – электричество. И с какой скоростью одно переходит в другое?

– А я откуда знаю?

– Риа, – рявкнул он несколько суровее, чем я ожидала, – у тебя все цифры приведены в последнем разделе учебника. Так что кончай валять дурака и вычисли мне скорость электромагнитного эффекта. Скорость будет одинакова в обоих направлениях, так что ответ понадобится только один.

– Ладно, – я забила в калькулятор на телефоне выуженные из учебника данные.

Машинка выдала ответ.

– Двести девяносто…[6]

– Округли.

– Ну… около трехсот километров в секунду.

– Да, черт возьми! – он как-то странно оживился. – Теперь забей это число в поисковик.

Я забила. Ни в одном результате не было ни «электричества», ни «магнетизма» – зато во всех было другое слово: «свет». Пришла, типа, в бакалею, а тебе вместо риса с горохом дают пиво.

– Чувак говорит, это скорость света.

Он откинулся на спинку стула, улыбаясь во весь рот.

– Совпадение, а?

– Не понимаю. Секунду назад мы занимались магнитами. При чем тут вообще какой-то свет?

Вопрос был совершенно невинный, но он так разулыбался, что я невольно подумала, дьявол, что же я наделала! Между ушами у меня уже тикал обратный отсчет до конца занятия, и этот чертов вопрос выставил еще одну баррикаду между мной и последним поездом, еще способным забросить меня куда надо вовремя. В голове развернулась реально важная математика, а не это вот все: если я хочу прискакать в зал в пределах десяти минут от начала, как обещалась, поезд с автобусом уже не проканают – оставался только «зубер». На дебетке лежало ровно восемнадцать пенсов, следовательно, остается надеяться, что а) водитель согласится рассчитаться мимо приложения; б) нала в кармане хватит хотя бы на полдороги.

Тьютор тем временем неторопливо перелистнул страницу учебника, но тут у него завибрировал телефон. Из заднего динамика зажужжала какая-то незнакомая песня.

– Извиняюсь, – он отвернул от меня экран и дважды кликнул; звонок смолк, лекция возобновилась. – На самом базовом уровне физика застряла где-то между сторителлингом и уравнениями. Это, грубо говоря, метафоры плюс математика.

Он вытащил из сумки серебристый гаджет в форме газировочной банки и водрузил на стол. Я видела рекламу такого на «Тьюбе» – Caster-5. В натуре он выглядел куда более неуклюжим.

– Математику мы уже всю раскидали, – доктор Эссо нажал светящуюся кнопку сбоку, – так что теперь осталось подобрать годную метафору: хорошую историю, которая поможет разглядеть во всем этом смысл.

– Точняк, – с пулеметной скоростью выпалила я в надежде, что он словит намек и начнет чесаться быстрее.

Без десяти минут восемь. Еще максимум пять, и я вылетаю.

– Представим, что «Миллуолл» играет за SE Dons прямо здесь, на стадионе Дэнгоут. – Девайс выпустил конус синего света, который сконденсировался в трехмерную проекцию стадиона, где мы сейчас сидели. – Теперь пусть две команды болельщиков сидят небольшими группками попеременно по всей окружности трибун. Осталась всего пара минут матча, игра была паршивая, и один из «доновских» от скуки начинает мексиканскую волну.

Проекция по мере описания менялась; визуал шел с нулевой задержкой.

– Если Caster-5 хорошо делает свое дело, ты сейчас должна видеть группу чернокожих подростков, которые вскакивают и садятся. Когда волна доходит до следующей секции, все то же самое повторяют белые фанаты «Миллуолла». И дальше оно все ходит кругами по трибунам такой идеальной зеброй. Вот так примерно и выглядит электромагнитная волна. – Он наклонился поближе к девайсу. – И так выглядит свет.

Появилась диаграмма.

– Свет представляет собой просто серию электрических и магнитных волн. Каждая волна порождает следующую, потом следующую и так далее, а световой луч движется вперед.

– С ума сойти, – безжизненно отозвалась я.

Нет, на самом деле объяснение было далеко не самое фиговое, да и пиротехника в гаджете не подкачала. В любой другой раз я бы так честно и сказала, но только не когда у тебя две минуты осталось, чтобы наконец слиться отсюда… ну, или всю оставшуюся жизнь разгребать последствия.

И, словно боги твердо порешили заставить меня сегодня ждать и мучиться, у него снова зазвонил телефон.

– Виноват. Я поговорю в коридоре. Две минуты. Обещаю.

И, не успела я выразить официальный протест или снова поднять тему «уйти пораньше», он был таков. Что бы там от него ни хотели, вопрос был достаточно щекотливый, чтобы усвистать по коридору метров на двадцать. Я сидела в комнате, одна, унылая, расстроенная, злая. Такая эмоциональная буря обычно тащит на хвосте самые бесстыжие идеи. Криминального, прямо сказать, толка.

Короче, я встала и полезла к нему в сумку. Интересно, каковы шансы, что у него там налик найдется? Солидные, как сказал бы всякий, рожденный настолько близко к миллениуму. Это всего лишь десятка, сказала себе я, расстегивая молнию (руки малость дрожали). Возмещу ему все сто пудов на следующей неделе. Если так рассудить… он мне вообще-то должен. Сам виноват, что я опаздываю, вот пусть и спонсирует часть дороги.

Даже не припомню, когда я последний раз что-то у кого-то крала – тем более у совершенно незнакомого человека. Ну да, неправильно, но что поделать. Чувствуешь себя полным говном. Дымящимся, теплым таким, сплошь в мухах. И хуже этой гадской логики, которой я оправдала свой поступок, было только то, что я же сама и заставила себя в нее поверить.

Так.

Первой на глаза мне попалась потертая коричневая тетрадь. В жизни ничего подобного не видела, ни в одном канцелярском магазине. Она же наверняка старше, чем сам доктор Эссо. Один угол обуглен до черноты, второй расслоился от времени; буквы на обложке так расплылись, что и не разберешь.

– Блейз Аденон? – пробормотала я.

Та же фамилия, что и у доктора.

Хорошо еще, что шаги я услышу заранее – прежде, чем он войдет. Но все равно, чем возиться с дневником, можно потратить время с большей пользой.

Дальше шел бумажник. А в основном отделении – хрустящая пачка банкнот.

Я вытащила на свет двадцатку… – и уставилась на нее. Фиолетовый король Георг в ответ уставился на меня. Смотрел, можно сказать, прямо в душу и обрекал на муки вечные. Это не ты, Риа, как бы говорило мне его величество, королевски качая головой. И ведь оно было право, черт его дери.

Нет, я так не могу. Отказать. Какие бы там последствия ни повлекло за собой опоздание, будем жевать этот кактус.

Это просто тусовка, сказала я себе, засовывая купюру обратно в бумажник. Еще одна удобная ложь, в которую я заставила себя поверить.

За дверью заскрипели по полу подошвы кроссовок. Еще секунда и…

Пальцы мои уже держались за молнию: дернуть вверх, отпрыгнуть, плюхнуться на стул…

Но тут я увидела ее.

Фотографию, поцарапанную, в боковом кармашке. Четыре ребенка за обеденным столом. Один – доктор Эссо, но потощее и посвежее лицом. Справа – девочка того же примерно возраста.

Девочка, которую я знала – потому что на дне ящика дома у меня лежала ее фотография.

– Спасибо за терпение, – изрек доктор Эссо, открывая дверь и шагая к своему стулу.

Примерно через две миллисекунды после того, как я застегнула сумку.

Какого дьявола, чуть не заорала я! Какой тут вести себя нормально, когда у тебя на сетчатке выжжено только что увиденное! Я так вцепилась в ручку, что та сломалась пополам, а доктор Эссо как ни в чем не бывало продолжил с того же места, где прервался.

– Самое паршивое, что парень, дотумкавший, что свет – это электромагнитная волна, сделал это тем же способом, что и мы – путем нехитрой математики. А потом ему пришлось ждать двадцать лет, пока кто-нибудь не проведет эксперимент, доказывающий, что он всю дорогу был прав. Можешь себе представить, как дико он себя чувствовал?

О, я могла. Я сама себя сейчас чувствовала крайне дико. Этот чувак знал мою мать! Настолько хорошо, чтобы таскать ее фото с собой. Руки мои под столом ходуном ходили, а на полу им вторили лодыжки – встань я сейчас, ноги бы подкосились.

– Я так понимаю, тебе идти пора, – сказал он, секунду помолчав. – Поскольку это я виноват, что мы позже начали, я вызову тебе такси, чтобы ты успела куда там тебе надо вовремя.

Да уж, мне точно было пора. Я даже про тусовку больше не думала – главное, выбраться из этой комнаты и уже как-то взять себя в руки.

Я всю свою жизнь гадала, кто моя родная мать, и выцветший поляроид под спортивными лифчиками в шкафу был единственным доступным ответом. Как бы часто она мне ни снилась, в реальном мире мать существовала только в виде отпечатка три на три на давно опавшем с дерева времени одиноком листке. Помню, я сижу на стульчике цвета истошно-розовой жвачки и гляжу снизу вверх на первую опекуншу, какую вообще помню.

– Где моя мама? – спрашиваю я, и сразу же: – Куда она ушла?

Десять лет спустя в этой клаустрофобической комнатенке вопросы никуда не делись. Те же самые вопросы. Только ответ сейчас сидел напротив меня в спортивном костюме.

Я оглушенно таращилась на него, изучая плывущие перед глазами контуры лица и думая, кто же он, к чертям, такой. С самого начала ведь знала, что с ним что-то не так, – но чтобы настолько?! И ведь даже неясно, откуда, когда, как он вообще добыл фото моей матери, Надьи Блэк.

– Да, – сказала я наконец, тяжело проглатывая что у меня там было в горле. – Насчет такси поймаю вас на слове.

Глава 5

Эссо. Сейчас

Проснувшись в то роковое утро, я первым делом вспомнил про разборку с матерью вчерашним вечером. Чувствовал себя полным говном. Все не мог развидеть, как она стоит там, в дверях, тащит сигарету из пачки, а подол ночнушки треплет сквозняк. И какая была хрупкая, слабая, когда я потопал к себе – целая изможденная жизнь в этих глазах с набрякшими мешками. Учитывая весь этот бардак с Ди и Резней, неизвестно, успеем ли мы помириться и как… если вообще успеем. И от свирепой окончательности этого «если» у меня мороз по хребту пополз.

И как будто всего этого еще мало, сегодня была пятница – день «Фиш-энд-чипс-плюс-фильм»! Мое же собственное семилетнее «я» уничтожающе на меня пыхтело за этот дебильный таглайн. В восемь вечера нас с ма ждали два часа времени «только для себя».

Ага. Сегодня все два часа мы будем молча жевать и не смотреть друг другу в глаза на тесном диванчике в большой комнате – вместо того, чтобы весело ржать и орать в телик:

– Блин, бегите, идиоты!

Я сел в кровати, и тощая тетрадка на одеяле мигом пробудила ночное воспоминание: ма тихо входит и кладет ее туда. А от имени, написанного фломастером на обложке, я как штырь проглотил.

Блейз М. Аденон

Полное имя с фамилией – моего отца.

Почему она отдала мне ее сейчас – именно сейчас? Из-за тех грубостей, что я ей вчера наговорил, или еще из-за чего? Если это и правда его тетрадь, значит, она ее от меня прятала всю мою жизнь. Но на самом деле мне сейчас было глубоко наплевать. Сейчас я ей был даже благодарен. Кроме вот этой вот тетрадки от него осталась только пачка налоговых бланков (в комнате у ма) да один непарный носок (в моей).

Но вот эта фамилия – Аденон – печатными буквами на обложке вынесла меня вообще к чертям собачьим. Это же не просто какое-то там его имя – оно наше! Такая дверь в прошлое. Мои корни, можно сказать – черным по белому. Человек, ответственный за вторую половину моей ДНК, сидел сейчас запросто у меня на одеяле. На расстоянии вытянутой руки. Мой шанс узнать, кто он был такой… возможно, даже кто я мог бы быть такой.

Я жадно протянул к нему руку. Какая-то часть меня была совершенно уверена, что после первой же страницы у нас возникнет этакая магическая связь. Ну, не догоню, так хоть согреюсь. И от первых же слов на бумаге эти надежды затрубили в трубы.

К Эссо

Когда-то давным-давно в одной пещере жили узники…

Дальше все с каждой строкой становилось все чудесатее. «Трепещущие тени на стене», какой-то «Верхний мир»… какого-то Сократа кто-то казнил…

Никогда за всю жизнь мне не было от слов сначала так хорошо, а потом сразу же так хреново. В следующих нескольких письмах (все адресованы мне) речь шла о чем угодно, от путешествий во времени до атомных бомб и всяких измерений, увидать которые можно только с помощью математики. Половина напоминала ту шнягу про Пифагора у Пёрди на уроке в понедельник – только еще заумнее. Такую шнягу уж скорее ждешь найти в сай-фай-книжках, типа тех, что Надья глотала стопками на выходных.

«Разочарование» – это еще слабо сказано, если вы спросите, что я почувствовал. «На ушах» – уже ближе, но все равно недолет. Самый очевидный вердикт – что я только что ознакомился с бредом трехсоверенового психа, который сейчас, будь он все еще жив, наверняка проповедовал бы в матюгальник про конец света где-нибудь на Трафальгарской площади. И, главное, все это так серьезно, будто он и впрямь верил в то, что писал. Видать, па был реально не в ладах с головой, потому-то ма от меня все и скрывала. То, что она сказала мне вчера, – мол, что не хочет, чтобы я в него превращался, – до сих пор жгло, как чили-перец на разбитой губе. И сейчас вся эта скрытность злила меня лишь сильнее, да.

Нет, сейчас это реально слишком, решил я. Проблема папы будет ждать до вечера. Чтобы вылететь из дому вовремя, надо было посрать, помыться, почистить зубы и сожрать хлопья примерно одновременно. Смиримся, что отец, возможно, был стукнутый, и подумаем лучше, что день грядущий нам готовит.

Прежде чем выскочить из комнаты, я сунул тетрадь под подушку.

Утро на лестнице пахло холодом и африканским рисом в томате – видимо, из квартиры внизу, где жили чуваки из Ганы. Рис был на той стадии готовки, когда каждое промокшее в помидорах зернышко на дне кастрюли уже начинает обугливаться. Забив на завтрак, я подумал, что надо бы пришить того счастливчика, который сейчас будет все это оттудова отскребать, но тут три подряд СМС от Надьи резко поставили нечеловеколюбивые планы на паузу.

Надья:

Йо Э. Слыхала какое-то дикое говно насчет тебя и брата Ди.

Надья:

Ты там вообще в порядке? Какого хрена ты мне ничего не сказал?

Надья:

Напиши что как, а? xxxx

Непонятно, с какого это она так пристально меня мониторит? Вообще трогательно, да. Большой палец завис над экраном в ожидании годных слов. Я подождал. Потом еще подождал. Потом забил на это.

«Нет, ни фига не в порядке» – нормальный очевидный ответ, но тут пришлось бы дофига всего объяснять. Придется рассказывать, как я умудрился случайно спарашютировать прямо посреди уличной разборки. И почему от вылета из школы меня теперь отделяло одно-единственное взыскание. Сколько работы за последние месяцы ушло на то, чтобы продемонстрировать ей вот ровно нужную пропорцию загадочности и фана! Нельзя же просто так взять и разбить иллюзию, что я слишком крут, чтобы бояться. Сколько бы я ни подыхал от желания поделиться своими страхами с тем, кому не все равно, торопиться с этим было никак нельзя. Интересно, а когда вообще наступит «уже можно»? Вот неделю назад был золотой шанс, когда мы пошли с ней смотреть очередную фантастику, которую ей непременно понадобилось увидеть. Я мог удариться в лютую романтику – открывать перед ней двери, покупать втридорога попкорн, выложить, как я схожу по ней с ума с того самого дня, как она перевелась в Пенни-Хилл… А мог последовать типично бесполезному совету Роба и «просто быть собой». Спросить Като я даже не рискнул. В конце концов я выбрал стратегию примерно посередине между двумя одинаково жуткими опциями: не стал делать ничего. Я искренне мечтал, чтобы Надья не была мне настолько небезразлична. Я западал в ней даже на то, что, по идее, никак не должно было нравиться. Например, когда Надья слишком сильно смеялась, она хрюкала. Или у нее на темной стороне запястья было огромное родимое пятно. Или металлические скобки на зубах.

Ко второму этажу телефон уже опять был в кармане, а фокус внимания уварился, как рис в томате, примерно до двух слов: остаться в живых. Когда пятница кончится, наступят выходные, потом будут каникулы – целая неделя на то, чтобы залечь дома и придумать, как сгладить терки с Ди, Резней и прочими брикстонскими парнями, у которых я теперь в хит-листе. Нужно просто каким-то образом не попадаться им на глаза весь школьный день, только и всего.

Чем быстрее мысли, тем медленнее ноги, у меня так всегда. Как будто ты родился с ограниченным запасом скорости, и его теперь приходится по талонам выдавать мозгам и нижним конечностям. А часы ехидно подсказывали, что из-за этого нормирования я сейчас опоздаю на следующий 36-й автобус минимум на две минуты.

Последние два лестничных пролета я пролетел через три ступеньки, экономя на каждом по секунде. С каждым скачком рисовый аромат слабел. Когда я пробегал мимо Бомжа Дэйва, он замахал мне бутылкой (сука!) и заулюлюкал. Даже двадцать метров спустя я все еще слышал, как он наполовину ржет, наполовину кашляет, будто у него легкие набиты гравием.

Дорогу до остановки с обеих сторон окаймляло муниципальное жилье – точно такое же, как во всех прочих концах Лондона. Каждая башня закутана в шарф из сине-белого пластика; кирпичная физиономия – в прыщах тупых телеблюдец. Люди со всех уголков планеты сажали свои молитвы под этими коробками, ждали, когда мечты взойдут и заколосятся из бетона – если позволит нескончаемый британский дождь. Ничего другого я в жизни не знал. Нарм, Пекхэм – только это.

Заложив вираж на улицу, где меньше минуты отделяло меня от встречи с вожделенным 36-м, я едва не врезался в полузнакомую девчурку – едва в сторону взять успел, сам чуть не кувыркнулся. Она держалась за папину руку. Пухлая розовая курточка застегнута по самый нос – только маленький овал сверху, из него меня проводили глазенки. Только при виде этого теплого комка до меня дошло, что свою собственную куртку я благополучно забыл дома. А заодно что из-за пазухи у меня тянет характерным луковым запахом.

– Вот говно! – выразился я.

Утром я, конечно, залил дезодорантом яйца – зато про подмышки напрочь забыл. Надо бы, по идее, вернуться, но вместо этого я энергично похлопал рубашкой – авось мерзость выйдет с воздухом. Автобус уже тормозил на той стороне дороги – следовательно, у меня максимум секунд десять, пока он не отчалил. Прямо передо мной стройная тетка в светло-сером пиджаке и юбке карандашом переходила улицу, держа за руки двоих ребятишек. Еще с десяток, в одинаковой младшешкольной униформе, шагал следом. Я кинулся по диагонали через проезжую часть, надеясь выгадать время-пространство, и, оглянувшись, на предмет трафика, заметил матовый черный «Рейндж-Ровер» с черными же колпаками, несущийся к переходу. Многонациональный чувак с длинной худосочной бородкой сидел за баранкой, но глаза у него были в телефоне: явно думал, что спасение утопающих – дело рук самих пешеходов.

Между тем последний пацан в гурте (восьмилетняя версия Бенедикта Вонга, стриженная под горшок) все еще благостно семенил через дорогу с таким видом, словно сидел на коленях у своей мамочки – нет места безопасней во всем мире.

– Быстрее! – крикнула ему, оборачиваясь, тетка сопровождающая (он даже не почесался). – Я сказала, пошевеливайся! Мы не можем тут весь день торчать.

Но, судя по спокойной позе, машины она со своей точки не видела и искренне полагала, что ничего опаснее, чем опоздать на урок, пацаненку в жизни не грозит.

Сначала завизжали шины, потом из машины раздался задушенный вопль. Мальчишка замер как вкопанный посередь дороги, глаза в пол-лица, под стать «большому моменту» – самому, возможно, большому во всей его маленькой жизни.

Миллион разных мыслей копошился у меня в голове, залезая друг другу на плечи, пока сверху не нарисовалась одна-единственная: достань его раньше машины.

Я сделал выбор не потому, что хотел побыть героем. Я вообще, на деле, ничего не выбирал – просто дал сработать бездумному рефлексу, потому что ждавший меня в школе кошмар лишал настоящий момент всякой важности.

Если сейчас оглянуться, мне вообще, по-хорошему, надо было дальше бежать на автобус.

К Эссо

О Верхнем мире написано очень мало – в основном потому, что мы о нем мало знаем. Неизвестно, все ли люди могут туда добраться и есть ли какая-то разница между отдельными личностями, культурами или даже биологическими видами. Никто никогда не видел, где Верхний мир начинается и заканчивается – при условии, что он вообще где-то заканчивается. Мысль, что ты отправишься туда, наверх, один, страшна – но страшнее и трагичнее вообще об этом мире не знать. А потому я расскажу тебе то немногое, что знаю, дитя мое.

Прежде всего, чтобы увидеть его, о нем нужно говорить.

Речь влияет на то, что мы видим. В греческом языке, например, нет слова «синий». Вещь может быть либо «галазио» (светлый оттенок синего), либо «бле» (темный оттенок его же). Любой грек, перебравшийся на этот пасмурный остров, обнаруживает, что его словарь вдруг развалился пополам. Два ярких цвета засунуты в одно-единственное английское слово «blue».

Однако, как показало одно любопытное исследование, потерявшие практику родного языка греки перестают различать вещи цвета «галазио» и вещи цвета «бле». Теперь они в буквальном смысле видят лишь половину того, что видели раньше, а виноват во всем язык.

Подобно оттенкам синего, даже само время, и то относительно. Здесь оно идет быстрее, там – медленнее, и зависит это от того, где ты находишься и что понимаешь. А поскольку время, свет и все прочее во вселенной можно толком описать только языком богов, даже пара уроков детской математики даст возможность мельком заглянуть в Верхний мир. Но пока не начнешь говорить на священном наречии бегло, не надейся увидеть много больше.

И, наконец, загляни в ОКНО.

Наши братья и сестры на Востоке говорят, что в каждом щелчке пальцев заключено шестьдесят пять неповторимых мгновений. Современные физики с помощью ручки и бумаги докажут тебе, что число это еще гораздо больше. Только представь себе великое множество мгновений, содержащихся в одном-единственном вздохе. В одной улыбке. В одной грёзе. Как же разуму удержать почти бесконечное количество зерен, вкупе составляющих целую жизнь?

А никак.

Дабы обеспечить выживание человечества, природа давным-давно решила ограничить наше восприятие времени одним-единственным моментом. Один непрестанно меняющийся холст, экран, на который проецируются сиюминутные потребности – в убежище, в поддержании жизни, в продолжении рода. Великое Сейчас. Прошлое превратилось в мельтешащую туманную кляксу, а отвлекающие внимание от настоящего сполохи будущего померкли в непроглядной тьме. И все же способность к хроностезии (умственному путешествию по времени) никуда не делась – ее только выключили из розетки. Спрятали в расселине сознания, называемой ОКНОМ.

ОКНО – это воспоминание о прошлом или о будущем. Неповторимое для каждой личности и подчас настолько суровое или болезненное, что разум заставляет нас его забыть. Поскольку ОКНО – это такая линза, через которую мы воспринимаем истинное время, частенько можно услышать, что время в этих похороненных глубоко внутри воспоминаниях «замедлилось» или даже «вовсе остановилось». Полагают, что острый или повторяющийся шок может временно распахнуть твое ОКНО настежь, но доподлинно нам известно лишь то, что для безопасного пути в Верхний мир нужен Старший, который покажет тебе ОКНО – однако лишь после того, как ты овладеешь языком, который позволит тебе увидеть то, что находится по ту его сторону.

Через несколько месяцев ты покинешь свой мир и вступишь в наш, дитя мое. Тебе скажут, что то, что ты видишь физическими глазами, есть окончательная реальность и что люди, утверждающие обратное, вроде меня, – попросту дураки. Знай же, что помимо наших привычных кандалов и теплой пещеры есть и другой мир, и он яснее, чище и ужаснее нынешнего.

Глава 6

Риа. 15 лет спустя

Моя старая преподша по английскому как-то сказала, что «-cide» в глаголе «decide» – то же самое, что и в «homicide». Выбирая одно будущее, ты убиваешь все остальные, предупредила она. Решение – вообще безжалостное действие. Сидя на ковре между коленями у Оливии и рассуждая, что теперь делать со всей этой петрушкой с доктором Эссо (а заодно дергаясь каждый раз, как она заплетала новую нитку в новую косу), я прекрасно отдавала себе отчет, как она была права.

Оливии я рассказала практически все. Как вылетела со склада в ту же секунду, как доктор Эссо вызвал мне такси, потому что понимала, что ежели застряну здесь еще хоть секунду, то спонтанно самовозгорюсь. Как мама на его фото выглядела куда счастливее, чем на том, которое было у меня, – хотя там она даже не улыбалась. Как прискакала на вечеринку, опоздав в конце концов всего на пять минут, потому что «зубер» гнал как бешеный. Если так рассудить, это просто уржаться, как я из-за всего этого перенапряглась. Весь вечер меня мотало туда-сюда между желанием нырнуть в этот эмоциональный девятый вал и страхом в нем захлебнуться, а в голове при этом гудело от всяких больших мыслей. Девчонки из команды наверняка до сих пор судачили, что со мной не так, – отлично я восстановила себе репутацию, ага.

Оливия единственная знала про мой повторяющийся сон (который справедливо называла кошмаром) – тот, где у мамы были сплошь залитые черным глаза без белков; она тянула ко мне руки и плакала. У самой Оливии, если по чести, сны были еще страньше. Каждому приемышу снятся настоящие родители – даже тем, кому с ними, мягко говоря, не повезло. Особенно тем, кому не повезло. Уж она-то лучше всех понимала, почему я так повернута на том, чтобы найти ответы.

– Поверить не могу, что это все со мной происходит, – пробурчала я через плечо.

Где-то внутри у меня до сих пор сидел ребенок, который всегда верил, что сумеет найти дорогу назад, к мамочке, и то, что это вдруг возжелало стать правдой, было страшно, и волнительно, и удивительно до невозможности. Когда на все это я получила неохотное «ага», до меня наконец дошло, что не худо бы придержать лошадей и перестать уже звучать так возмутительно счастливой. Все последние четыре дня Оливия зеркалила мое возбуждение – откровение за откровением, улыбку за улыбкой, – но мрачных взглядов между ними спрятать не могла (не от меня, во всяком случае), и тогда я видела, сколько горя она таит внутри. Вот это и есть самое трудное, когда приходится расти, а кругом – жизнь-борьба: каждая твоя победа бьет прожектором в поражения тех, кто рядом. И вообще ни одна победа на вкус не похожа сама на себя. Я даже подумывала прекратить на фиг эти излияния, понимая, что она бы все на свете сейчас отдала, чтобы только оказаться на моем месте. Но мы были накрепко связаны друг с другом и пообещали ничего не скрывать. Я серьезно: через какую-то пару недель после первой же встречи (это было три года назад) мы поклялись на мизинцах никогда не ложиться спать, не поделившись всеми большими новостями за день.

С тех пор ничего не изменилось.

Состояние нашей комнаты, впрочем, упорядоченному мышлению не способствовало. Всем, что Оливия успела примерить за выходные, была выложена тропинка от гардероба до нижней полки нашей двухэтажной кровати. В каком-то более-менее приличном виде была только постель, да и то лишь благодаря самозаправляющимся одеялам, которые Поппи купила нам в этом году.

До следующих дополнительных оставалось ровно три дня, так что мне срочно требовался план. Нужно было прежде всего выяснить, что доктор Эссо знал о моей маме, – а следовательно, нулевым пунктом стоило раскопать всю информацию о нем самом.

– Голову малёк вперед, систер.

Оливия расчесала последний узелок, продернула нитку в готовую косичку и бросила ее мне на ключицу.

Я так долго просидела на полу по-турецки, что у меня правая ягодица затекла. Отбой был уже сильно давно, стояла ночь, а мы еще даже до затылка не добрались, не говоря уже о решении. Я предложила заплести Оливии косы в ответ, но она уже успела записаться на завтра в парикмахерскую – решила сбрить волосы до трех миллиметров под машинку.

– Я все равно думаю, что нужно просто взять и предъявить ему, – сказала она.

Никто не знал, как и почему доктор Эссо на меня вышел, но простым совпадением это быть не могло. Все его странное поведение… фотография еще эта… Я твердо намеревалась выкопать все, что его связывало с моей мамой, с ее жизнью… Тем более что теперь он как-то пролез и в мою.

– А вдруг он в ответ возьмет и нападет на меня прямо на уроке? – возразила я на блестящую идею Оливии. – Вытащит нож или еще что.

– А ты занимайся на стадионе, – пожала плечами она. – Там же везде охрана, не?

– Точняк. – С ножом это я все-таки немного перегнула. – Но что, если я ему предъявлю, а он вывернется? Или просто наврет.

В Сети я нашла на удивление мало информации. Профайл на сайте Открытого университета (ассистент кафедры); в био значится, что у него степень по физике от того же факультета. А вот чего я нигде не нашла, так это аккаунтов в соцсетях, аватаров или упоминаний в новостях. Не женился, детей не рожал, не общался с обычными, неуниверситетскими гражданами. Никакой живой информации, способной отличить его от банки фасоли. Зато фотография в бумажнике свидетельствовала еще об одном: он умел хранить тайны. Один неосторожный шаг с моей стороны, и он просто растворится, вместе со всеми ответами насчет моей ма.

– И даже если он мне правду скажет, – продолжала я, – как я пойму? Проверить-то все равно нельзя. Может запросто сдать меня в Опеку за попытку ограбления и тогда…

– Я все поняла, систер, – со вздохом перебила Оливия (но надо же было перетереть эту идею вместе с прочим никуда не годным мусором, типа «сказать Тони и Поппи»). – Возвращаемся к пункту раз.

Стоило в голове всплыть имени приемного отца, как тут же дверь скрипнула, и в комнату проникла его большая голова.

– Риа? – прошептал Тони, засовываясь к нам еще на дюйм.

Мы с Оливией шутили, что по его подбородку можно время определять: утром белый и гладкий; к обеду в тени; щетина к ужину и щетка после него.

– Можешь сделать доброе дело и купить маме рождественский подарок на выходных?

Так повторялось три последних года, но никогда – настолько рано в декабре. Рада за тебя, подумала я. По чести сказать, покупать подарки для Поппи – тот еще квест. Оливия в языках любви была дока и считала, что лично мой диалект – это как раз покупать подарки. Мне это и правда нравилось. Но даже при всем моем природном энтузиазме сочинить подарок для нашей приемной мамы было положительно невозможно. Что она ненавидит, знали все: ночные смены, грязную посуду в раковине, коммивояжеров. Нравились ей (ну, плюс-минус): жареные батончики «Марс» в кляре, быть мамой и, собственно, Тони – дней шесть в неделю. А вот насчет любить… Точно не картридж для 3D-принтера, который я подарила ей на прошлое Рождество и который оказался с предзагруженным шарфом из синтетического кашемира (дичь какая-то, ей-богу). Но и не цветочную вазу «в огурцах», которую подарила Оливия.

– Я тебе утром пришлю наличных. Найди что-нибудь милое… и уникальное. И меньше ста двадцати фунтов в идеале. А, и нам еще елка нужна – я тридцатку накину.

– Что-то еще желаете? – осведомилась я, втайне кипя.

Только этого мне сейчас не хватало.

– Пасип, Риа, – широко ухмыльнулся в ответ он. – Не сидите долго, вы двое. Покочи ночи, Лив.

Стены у нас в комнате были бумажные, так что пришлось подождать малёк и продолжить разговор шепотом.

– Так, – Оливия положила расческу на кровать. – Ты уже думала над тем, с какой стати у него в бумажнике вообще оказалась фотография твоей ма?

– Скорее всего, они в школу вместе ходили. Но это не точно. Все пока кумекаю…

– Это ладно, но не думаешь же ты, что он мог бы быть… – она даже замолчала на секунду. – Твоим папой?

Прямой, честный вопрос. У меня просто храбрости не хватило задать его самой. Возраста как раз хватает, а фото в бумажнике – это типа такой намек. Кто бы мой отец ни был, он как-то никогда на сцене особо не фигурировал. Может, просто потому, что на снимке у меня в ящике он физически отсутствовал. Что-то такое смутно привлекательное в этой идее было, если оставить за скобками, какой доктор Эссо был зажатый на нашей первой встрече. Умный чувак и посмеяться умеет. Я бы даже назвала его отзывчивым – если бы он не свалился мне на голову в худший вечер из всех возможных. Но сейчас лучше не откусывать больше, чем я смогу прожевать. Двойного разочарования я, возможно, и не переживу. Больше разузнать про ма, пусть даже вот настолечко, уже будет достаточно. Что бы там ни выкопалось попутно еще, будем разбираться по мере поступления.

– Я просто подумала, что в этом парне есть, возможно, больше… – Оливия наверняка заметила, как напряглись у меня горбылем плечи за последние несколько секунд.

Она прикусила язык, вздохнула и вернулась к процессу.

– Вперед наклонись, будь добра.

– Прости, – я порадовалась, что она сменила тему.

Дослушав диалог, ковер решил выдать нам люлей через динамик в полу.

– Вы провели шестьдесят… три… минуты… в неоптимальной… сидячей позе, – сообщил механический голос. – Рекомендуется совершить небольшую прогулку, а по возвращении принять лежа…

– Ковер, заткнись, – сурово скомандовала я собственным коленям.

И тут в голове взошла заря. Ответ, как раздобыть информацию про ма… – я на нем буквально сидела.

Спекс жил в точно такой же квартире (коричневая дверь, большая комната в сторону лестничной площадки), что и мы, только на этаж ниже. Его родители въехали в наш многоквартирник год назад, и с тех пор общественные мнения в квартале резко разделились насчет того, реальный красавчик Спекс или просто гик с баритоном. По совершенно непостижимым для меня причинам Оливия вбила себе в голову, что он для меня – идеальная пара. У нее вообще были куда более радикальные воззрения на мою личную жизнь, чем у меня самой, особенно в том, что касалось моего последнего (и единственного) бывшего, которого она ненавидела всеми фибрами всего. Я (даже год спустя) при этом считала, что он вполне приличный парень. Ну да, странный. Привыкнуть надо – точняк. Но в целом вполне достойный.

Спекс был выше меня на дюйм (пять футов десять дюймов на дутиках), но над Оливией, пока они обменивались любезностями, он прямо-таки нависал.

– Кстати, ты че, очки-то куда дел?

Эту тактику ведения переговоров она вычитала в интернете – назывался прием «сноу-джоб». По мне, так смахивало на специфическую услугу девушек по вызову где-нибудь в Альпах, но, как оказалось, речь шла всего-то о том, чтобы завалить оппонента сбивающими с толку вопросами и так добиться преимущества. От Спекса нам в конечном итоге были нужны ключи к цифровой жизни доктора Эссо. Откуда он знает мою ма, что он о ней знает и чего может хотеть от меня. Если знать подход, в даркнете можно найти почти что угодно, в том числе полицейские досье и архивированные статьи с упоминанием имени.

– Я их больше не ношу, – ответил Спекс.

– Гололинзы поставил? Стволовые клетки?

Громко лопнутый пузырь из жвачки тоже наверняка был частью тактики.

– Нет, просто не ношу.

Учитывая, сколько всего стояло на кону для меня, неудивительно, что терпеть эти танцы мне очень быстро надоело.

– Окончательная цена? – решительно встряла я.

– Восемьдесят.

– А когда добудем скан радужки, сколько времени уйдет на то, чтобы выудить данные из даркнета?

Спекс уставился на Оливию, удивление пополам с раздражением.

– Как я уже три раза объяснял твоей сестре, – он взялся за ручку двери, словно намекая, что она в любую секунду может захлопнуться, – для извлечения данных вам нужен кто-то еще. Цена только за скан радужки.

Оливия кинула на меня ободряющий взгляд и кинулась в атаку.

– Так ты в Кембридж в следующем году или куда? Че ты жмешься, мелкий мажор?

– Да, я дальше иду в Кембридж. Нет, я не мажор. А жмусь я, потому что обучение стоит двадцать три куска в год, а я не начну зарабатывать нормальные деньги, пока не выпущусь.

Желудок у меня подпрыгнул куда-то вверх, словно тоже чуял, как земля уходит из-под ног. Ответы так близко…

Ну куда мне полключа, чуть не заорала я. Что я буду делать с одним только сканом радужки?

Спекс наверняка заметил, как я спала с лица, и повернулся ко мне с куда более человеческим выражением.

– Прости, Риа. Я правда хотел бы помочь с данными, но… – он кашлянул. – Честно, у меня просто есть кусок нелегального оборудования, вот и все. Я даже не траппер толком. Я уж точно не скамер.

– Неубедительно, бро. – Грустные глаза я от него постаралась спрятать.

– Короче, – объявила Оливия. – Я так понимаю, нам просто стоит отнести наши деньги в другое место. Пошли, систер.

Она схватила меня за руку и потащила прочь, к лестнице, подмигнув по дороге, когда он уже видеть не мог. Правило номер три, почти вслух пронеслось у нее в голове. Всегда будь готов развернуться и уйти. В том-то и проблема. Я совсем не была готова развернуться и уйти. Найденное у доктора Эссо в бумажнике я развидеть не могла, как бы ни старалась. И как мне, спрашивается, жить дальше с мыслью, что я пошла на попятный на первой же лунке? Может, все-таки полключа – это лучше, чем ничего? Добыть скан радужки, насколько я знала, – самая трудная часть.

Не гони лошадей, сказала я себе. Метод малых шагов.

Сначала скан. Потом разберемся, как извлечь данные. А там и до ответов дело дойдет.

Я вырвала руку у Оливии, развернулась и успела сунуть кроссовку в щель двери, прежде чем Спекс ее захлопнул.

– Скан, – сказала я. – Говоришь, как близко его нужно держать к глазам?

Лицо я сделала максимально храброе, хотя ноге было реально больно.

К счастью, дверь он поскорее распахнул, заполошно спрашивая, цела ли я.

– Как близко, Спекс? – холодно повторила я, игнорируя расспросы.

– Двадцать сантиметров, – сдался он. – Максимум.

Он покачал между нами в воздухе маленький девайс, похожий на кружочек морковки с толстого конца.

– Держать неподвижно перед правым глазом, пока вот эта красная лампочка сзади не станет зеленой.

– Лады.

Я протянула четыре искрящиеся банкноты.

Не успел он цапнуть деньги, я задрала руку с ними над головой.

– И имей в виду, если твоя машинка не сработает, я вернусь и сдеру с тебя все сто двадцать. – Я сделала внушительную паузу. – За напрасную трату времени.

– Умолкни, дева, – сказал он и взял купюры. – Только будь осторожна, – добавил он уже более серьезно. – Этот твой чувак – сетевой призрак. А призраков имеет смысл опасаться.

Скача по ступенькам обратно, в свою квартиру, я думала над этими его словами. И над тем, что сказала английская училка, тоже. Решения-то мы принимаем каждый день, но никогда не знаем заранее, которое из них нас уничтожит.

Глава 7

Эссо. Сейчас

После столкновения я как-то естественным образом ожидал посмотреть в одну сторону и увидеть остановку с навесом тыквенного цвета и публикой, ожидающий автобусов 78, 381, 63 и даже 363. А на другой стороне дороги – барбершоп, потом «Вестерн Юнион», дальше паб и угловой магазинчик, торгующий фуфу (ганская такая еда, кто не знает) и топ-апами к «Устричным» картам: одинаковую вечную последовательность, повторяющуюся на каждой улице Нарма. Разнообразят ее только редкие магазинчики «все-за-фунт» да сетевые кафешки.

Еще я ожидал увидеть «рейндж-ровер» с вмятиной спереди и даже собирался накинуться на водилу с намерением тут же, на месте его засудить… или вздуть… или то и другое сразу. Я ожидал – нет, надеялся на самом деле увидать мальчишку сидящим в полной, мать ее, безопасности на тротуаре, приблизительно в том же количестве и качестве, в каком встретил его минуту назад. Вместо этого я и рук-то своих разглядеть не мог. Тьма поглотила их. А внутри этой тьмы гуляло эхо: полузнакомые крики, приглушенные голоса – достаточно громко, чтобы услышать, да вот только слов никак не разберешь. Разум за недостатком данных сам рисовал во мраке какие-то линии, какие-то строчки, а кругом – всяких демонических тварей с вот такими зубищами и когтями.

Сценарий А, думал я. Это все сон, и я жив.

Сценарий Б: я помер, и это все рай или ад.

Бусинка пота катится вниз по лбу…

За всеми этими эхо я слышал, как колотится сердце и укорачиваются вдохи. Ни разу не помню, чтобы в воскресной школе рай расписывали как голую пустыню и вопли над ухом. И это еще не говоря о палящем зное. Ох, можно это все-таки будет сценарий А? А?

Молния бьет в сотне метров передо мной. Вспышка такая яркая, что приходится отвернуться. Свет висит в воздухе еще несколько секунд после приземления, так что у меня есть шанс быстренько оглядеться.

Ладонь лежит на пепельной – пеплом усыпанной, да – земле. (Свет медленно угасает.) Она черная – чернее вулканической – и вся в трещинах толщиной с веревку. Вверху все мельтешит как сумасшедшее, хотя со всех сторон вроде бы пусто и плоско. Ну, или почти со всех. Это я еще назад не смотрел. Не оглядывался. Как-то не хочется. Потому что с того самого момента, как я здесь оказался, я знаю, что там что-то есть.

Весь напрягшись – даже кулаки сжав, – я наконец поворачиваю голову. В жизни не был на водопаде Виктория, на Бурдж-Халифе или там на Великой Китайской стене, если уж на то пошло, но вряд ли что-то из них способно вмиг сделать тебя таким незначительным, как эта… ну… штука. Ни человек, ни природа на такое просто не способны. Описать ее можно только как… колоссальную такую нить, плавающую над землей и тянущуюся дальше, чем хватает глаз. Она вьется туда и сюда, и сама вокруг себя, начинаясь где-то на уровне земли и поднимаясь так высоко в небо, что небось до космоса достает. И хотя свет давным-давно погас, я до сих пор ее ясно вижу, всю целиком, словно она сама слабо светится.

У меня внутри свербит любопытство пошиба «а че нет-то?» – из тех, что заставляет лезть вперед где-нибудь во сне. Потому что первый инстинкт – не бежать сломя голову и не выть с испугу, а идти туда, к ней. На ум приходит тот самый первый раз, когда ты смотришь на экран телика и вдруг осознаешь, что Power Rangers, на которых ты честно пускал слюни последние двадцать минут, – это просто строчка пикселей, меняющих цвет. Вот и эта нить тоже – она неким образом не единая нить вовсе, а, ежели присмотреться, состоит из отдельных объектов, висящих достаточно близко друг к другу, так что кажется, будто они соединяются, но на самом деле нет.

Все становится еще в разы страньше, когда до меня доходит метраж, и я понимаю, что самый близкий ко мне объект выглядит… блин, как человек? Что бы это такое ни было, на нем точно такие же клетчатые трусы, в которых я вчера завалился спать.

Я застыл. Надеясь, что вот, я открою глаза, и перед ними, а заодно и в голове, как-то прояснится. Не помогло. Следующие три объекта, которые можно разглядеть с этого места, все облачены в мой любимый угольного цвет спортивный костюм. И у каждого та же черная кожа и рост – моя, между прочим, черная кожа, и рост тоже мой.

– Это. На фиг. Безумие, – прошептал я, чувствуя, как глаза лезут на лоб. – Это же я.

Над головой плыла в воздухе еще одна вереница объектов – один достаточно низко, чтобы при желании, в прыжке с разбегу, можно было до пяток достать. Я сощурился в попытке разглядеть лицо. «Птичьи лапки» у глаз, да, но сходство есть – это вполне мог быть я лет эдак через пятнадцать-двадцать. Ну, по крайней мере, как я себе себя представляю. На ушах у этого старого меня – пара наушников прямиком из «Стар-Трека», и лого сбоку… Cantor’s? Как куриная забегаловка, что ли? Нет, все-таки сон, ясен же пень.

Как бы там ни было, пока робеешь, ни фига отсюда не вылезешь. Даже младенец знает: чтобы выскочить из кошмара, надо идти навстречу страху, чтобы разум взял себя в руки и сделал ноги – то бишь разбудил тебя от передоза ужаса.

Еще одна фигура на нижнем уровне привлекла мое внимание. Она – он? я? – щеголяла в блейзере «Пенни-Хилл» и в разномастных носках – совсем как я. Спину при этом имела сгорбленную, а к ней в комплекте – во-о-от такую выпуклость в районе ширинки. Я непроизвольно захихикал, потом заржал в голос. Дальше у меня слезы из глаз хлынули, и пришлось опереться руками о коленки.

Я протянул палец к чреслам моего клона – осторожненько, чтобы отдернуть, если вдруг что, – но вместо четырех с половиной дюймов горячей стали ощутил пустоту.

Проекция. В высоком разрешении, с самоподсветкой, но голимая проекция. Свет внутри нее пульсировал тусклый и зернистый, будто у голограммы садилась батарейка. Но, если уж на то пошло, откуда она вообще питается? Где начинается вся эта дикая штуковина?